Закат догорает, золотясь пылью, я накидываю на плечи подаренную им шаль, становится прохладно.

– Принесу чай. – Он похлопывает меня по руке. – Тебе имбирный?

Я благодарно улыбаюсь:

– Да, пожалуйста.

Он быстро уходит и возвращается с двумя чашками и коробкой печенья.

Солнце высвечивает его светлые волосы розовым, выделяя стройную фигуру на фоне белого забора и резной зелени. Модная толстовка, укороченные джинсы. Молодой и красивый – и я жадно смотрю на эту яркость.

Пахнет тёплой травой, отцветшими яблонями и дальней грозой, я закрываю глаза, подставляя лицо лучам, стараясь надышаться вечерней росой.

И печенье рассыпчатое, и чай ароматный.

– Вкусно? – Он пододвигает ко мне коробку.

– Очень, спасибо. Ты когда приедешь? – Я вглядываюсь в черты его лица с тревогой и надеждой.

– Только в конце недели. – Он грустно кивает. – Раньше не получится, извини, мам.

Через пару минут он встаёт, я тоже. Он открывает дверь, пропуская меня вперёд.

Цепь юркой змеёй ползёт по стриженой траве, втягиваясь обратно в дом. Я останавливаюсь посреди прихожей, где она крепится к железному диску, ожидая, когда он отстегнёт металлический браслет с правой щиколотки.

– Мам? – вопросительно поднятая бровь. – Ты же знаешь правила.

– Ах да, – приседаю на корточки и кладу ладони на пол.

Он наклоняется и отстёгивает меня, затем я встаю. Он крепко обнимает за плечи, и мы синхронно идём по коридору, оставляя сбоку гостиную, к непримечательной снаружи двери.

Останавливаемся. Он широко улыбается, открывая её своим ключом:

– Не грусти, что тебе привезти?

– Книгу, – мне не хочется уходить, – может быть, варенья – вишнёвого или малинового.

– Варенья? Вишнёвого? – На его щеках появляются ямочки. – Хорошо, мам.

Дверь распахивается, автоматически включается яркий свет, освещающий узкую лестницу вниз. Я, склонив голову, послушно спускаюсь в подвал, он за мной. Одиннадцать ступенек. За последние почти три года я знаю наизусть каждую из них. Ритуал всегда повторяется.

Спустившись, мы останавливаемся посреди небольшой комнаты.

– Моё самое нелюбимое время, – он кладёт мне руку на голову, и я мгновенно приседаю на корточки, прикладываю ладони к полу, – правая или левая?

Я задумываюсь, на какой ноге меньше синяков:

– Левая.

Домашние кандалы мягкие, изнутри обтянуты поролоном и почти не доставляют неудобств, но синяки от них всё равно остаются.

– Я приеду в конце недели. Не скучай. – Он целует меня в щёку, кольнув щетиной, гладит по давно не стриженным волосам. – Пока, мам!

– До свидания. – Я растягиваю губы в улыбке. – Пока, мой дорогой сыночек.

Поставив ногу на ступеньку, он машет рукой, подмигивает, легко и упруго взбегает вверх. Собачьей пастью лязгает тяжёлый замок.

Я медленно подхожу к ступеням. Сажусь и долго смотрю на бумажный свёрток, потом разворачиваю – в бумаге небольшая коробочка шоколадных конфет. Он часто оставляет мне «подарочки»: журнал, пакетик кофейных зёрен, пирожное или вот как сейчас – конфеты.

Проклятый ублюдок!

Глаз камеры стеклянно блестит под потолком, направляясь прямо на меня, я машу рукой:

– Спасибо милый.

Я знаю, что он смотрит.

Поздно думать о сделанном… но мысли всё равно перескакивают с одной на другую: от радости к ужасу.

Я подхожу к окну – напротив глаз трава. Лето только началось, и сегодня солнечно. Одно из окон выходит во двор, и я вижу автоматически открывающиеся ворота и щель под ними – полосу неба. В этой щели на короткое время и только летом видно закатное солнце. Я стараюсь не пропускать этот миг. Смотреть на закат, словно прикасаться к свободе, которую щедро дарит небо живущим. Только не мне.

– Что ты делаешь, мама? – Его голос долетает из динамиков.

– Жду тебя, милый, – усилием воли заставляю себя отойти от окна.

Он не знает, что я могу видеть закат, эту тайну я храню для себя.

– Когда ты приедешь? Скоро? Я соскучилась! – Поначалу мне было странно разговаривать с пустотой, но я привыкла. Как и ко всему остальному.

– Скоро, – он никогда не обозначает точного времени, – привезу тебе варенья, малинового. Уже купил.

– Ты знаешь, чем меня порадовать! Спасибо! – оскаливаюсь в улыбке.

Не верь себе, не верь себе, не верь себе!

Я повторяю это каждый раз, потому что, когда постоянно проговариваешь одно и то же, начинаешь этому верить. И забываешь, как есть на самом деле.

– И ещё у меня для тебя сюрприз, мам! Пока это тайна, но обещаю – тебе понравится! – Его голос интригующий, тон приподнятый.

Чтоб ты сдох, тварь, вместе со своими сюрпризами!

– Ох как интересно, мой дорогой сыночек, – стискиваю зубы.

– Не скучай, скоро приеду, мамочка.

– Мамочка моя, мама, мама, – очень тихо прошептал он, но Елена услышала и удивлённо обернулась.

Вадим стоял возле окна, нервно потирая переносицу. Видно было, что он волнуется.

«Интересно, беспокоилась бы так за меня Кира?» – вдруг подумала Елена.

Операция была назначена на одиннадцать утра – на сегодняшний день вторая по счёту, а поскольку первая прошла с осложнениями и задержалась, следующая тоже сдвинулась.

Увидев врача, он сразу же подошёл.

– Здравствуйте, – лицо его было серьёзным и сосредоточенным, – какие прогнозы? Эт-то надолго? Сколько ждать?

На нём были джинсы и рубашка с пиджаком. Елена скользнула взглядом по его фигуре – видно было, что он не брезгует спортзалом. И рубашка отличная!

– Несколько часов, точнее сказать не могу – вы всегда можете позвонить в операционный блок и узнать, как идут дела.

– Вы так добры. – Он улыбнулся, поправляя очки.

На них смотрели медсёстры, санитарки, пациенты.

Елена заметила, что у него чуть подрагивают кончики пальцев.

– Вадим Григорьевич, успокойтесь, это не самая сложная операция, и у вашей мамы отличные шансы. После я к вам подойду и всё подробно расскажу.

– И я буду бесконечно вам благодарен! – Он понял, что врач заметила его волнение, и постарался его скрыть, от чего засмущался, подёргивая дужку очков, и покраснел.

Это смущение ему очень шло.

– Всё будет хорошо, – доктор коротко кивнула, – через пару часов я к вам выйду.

Когда она вошла в операционную, пациентка уже лежала на столе. Ещё в сознании, под лёгким седативным препаратом.

– Как там мой мальчик? – тихим голосом спросила Светлана Леонидовна.

– Переживает за вас очень, – Елена улыбнулась, – немногие сыновья так волнуются за своих мам.

Она всегда старалась разговаривать с пациентами мягко и спокойно, давая понять, что волноваться не о чем, настрой самого пациента – уже половина дела.

– Он такой, – пациентка покачала головой, – всегда со мной и в горестях, и в радостях, когда я болею, лечит меня, заботится. Никогда не оставляет и не бросает, как другие дети.

– И это хорошо. – Доктор отошла на шаг.

Пришёл анестезиолог, пациентка благополучно уснула, Елена коротко кивнула ассистенту, тот махнул медсестре, и послышались первые аккорды орга́на.

Как зав отделением она ввела такую моду, и теперь каждый хирург волен был слушать ту музыку, которая помогала сосредоточиться. У самой заведующей Бах чередовался с «Пинк Флойдом» и «Металликой» в произвольном порядке.

– Что-то давление падает, – анестезиолог Миша глянул на датчики, – что там у тебя, Лен?

– Гм… подержи… – она оставила инструменты ассистенту и вынула руки из полости. – Сколько?

– Восемьдесят на пятьдесят пять, давай-ка эпинефрина подколю, – он набрал шприц и кивнул на мешок, – второй литр лью.

– Скоро закончу. – Елена посмотрела на него поверх очков и вернулась к больной.

Неприятный холодок пробежал по спине, она вспомнила голубые глаза сына пациентки, его нервно подрагивающие пальцы и отмахнулась – всё хорошо, работаем.

– У тебя там кровотечения нет? – Анестезиолог достал другой шприц. – До адреналина доводить не хочется.

– Пульс? – Елена посмотрела на датчики, потом на ассистента, протянула руку медсестре. – Москит. Только тахикардии нам не хватало.

– Да, похоже, брадикардия, – Михаил кивнул на вяло пиликающий датчик, – подстегну сердце.

Елена поджала губы, как всегда делала, когда нервничала, и обратилась к медсестре:

– Выключи музыку.

Стало тихо. В этой сгустившейся тишине звуки обрели объём и резкость: лязгали металлические инструменты, слышалось дыхание людей, пиликанье аппаратов, и сквозь ржавый запах крови и свежий – спирта трафаретно проступали минуты, наполненные чужой жизнью. Перед глазами снова всплыл образ Вадима, растерянно мнущего переносицу.

– Лен, ищи кровотечение. – Анестезиолог вколол в резинку капельницы иглу. – Достаю адреналин, я не думаю, что это сердце.

Он сидел на том же месте, бледный, в отглаженной рубашечке и очочках, а когда увидел её, встал навстречу.

– К-как? Как всё прошло, больше четырёх часов, я уже…

Елена подавила желание сесть рядом с ним.

– Ваша мама в реанимации, но пугаться не нужно, во время операции возникли незначительные осложнения, но мы с ними справились, беспокоиться не о чем… Мастэктомия правой молочной железы прошла успешно. Сейчас пациентка спит, к ней нельзя, приходите завтра утром. Если всё будет хорошо, то завтра мы переведём её в отделение и вы навестите её.

Елена собиралась уйти, но наткнулась на его взгляд:

– Сегодня.

– Что? – Она не поняла.

Он смотрел внимательно и неотрывно, так, что она смутилась.

– Буквально на минуту. Но… сегодня, – в его глазах была невероятная настойчивость и мольба одновременно, – ничего страшного ведь не случится, правда? Мне нужно её увидеть, – он улыбнулся, скользнув по Елене взглядом, и понизил голос: – Пожалуйста, дорогой доктор, я вас очень прошу.

Не в её характере было нарушать правила, но в его глазах было что-то такое, что она невольно заулыбалась в ответ:

– Хорошо, но только на минуту.

Дойдя до белой двери, над которой было написано крупными красными буквами: «Реанимация», они остановились.

– Две минуты. – Елена посмотрела на него строго.

Он ничего не ответил, а просто вошёл, она за ним.

В одной большой палате, на кроватях, кое– где отделённых шторками, лежали мужчины и женщины, и их единственной целью было одно – выжить.

Они подошли к крайней койке.

Женщина спала после наркоза. Она была похожа на подтаявший весенний сугроб, желтоватый и обмякший, кисть безвольно свесилась, будто стекла с кровати.

– Мамочка. – Вадим сделал к ней шаг, присел рядом, взял вялую кисть и поцеловал, потом приложил к своей щеке.

Елена отвернулась – ей было неловко от чужой откровенности, и она отошла подальше, чтобы его не смущать и не смущаться самой, а через несколько минут обернулась.

Он уже стоял возле неё.

Собранный, подтянутый:

– С мамой всё будет хорошо?

– Я очень на это надеюсь.

Когда они вышли, Вадим остановился:

– Кажется, вы не только замечательный врач, но и очень чуткий человек.

Она стушевалась:

– Пойдёмте, я вас выведу через приёмный покой.

– Я выйду, не волнуйтесь. – Он достал из кармана купюры: – Возьмите.

– Нет, – Елена сделала шаг назад, – я не возьму, да и это очень много!

Вадим хмыкнул, лицо его озарила солнечная улыбка:

– Да бросьте. – Он ловко разделил денежный веер пополам. – А так? – и фактически вкладывал банкноты в её ладонь. – Не отказывайтесь, я просто хочу вас искренне отблагодарить.

Елена автоматически взяла деньги, покачала головой и сунула пачку в карман халата:

– Спасибо, но…

– Вот и славно! – Вадим неожиданно подмигнул. – Увидимся завтра, доктор. – Он сделал несколько шагов по коридору, обернулся. – Принесу вам коньяк. Французский.

Елена смутилась от его дерзости и уже готова была сказать ему что-то резкое, как он её опередил.

– Не сердитесь, – он стоял, попадая в коридорный луч света, который золотил его светлые волосы и ресницы, – я совсем не хотел вас обидеть, до завтра.

Злость испарилась, и она чуть не подмигнула ему в ответ, словно принимая игру, мысленно одёрнула себя и пошла в кабинет.

Третья операция отменилась, она могла идти домой. «Несуразный какой-то день, – она потрогала в кармане плотную гербовую бумагу, – чёрт, наверное, не стоило брать деньги. Интересно, там сколько?»

Сколько времени прошло с того момента, как он видел меня? Я стараюсь двигаться сонно и медленно, сегодня снова идёт дождь, судя по грязноватой заоконной сизости, небо затянуто тучами. Окна высоко, и я вижу только квадратики неба.

– Пойду подремлю немного, милый, – говорю дежурную фразу. – Когда ты приедешь, дорогой?

Динамики молчат.

Я беру со стеллажа первую попавшуюся книжку и, позвякивая цепью по ковру, иду в кровать.

Книгой оказывается булгаковская «Белая гвардия», которую я знала почти наизусть. Размеренно перелистывая страницы, я напряжённо вслушиваюсь, ожидая едва уловимого щелчка. Ну же, давай… тебе же нужно что-то делать, работать, есть, спать, давай…

Перед завтраком я как бы случайно набросала поверх одеяла разные вещи, создавая иллюзию хаотичности, и незаметно положила одну из двух подушек под одеяло. Я утыкаю коту под нос Булгакова и, прикрываясь покрывалом, медленно съезжаю под кровать, продолжая прислушиваться. В сердце закрадывается сомнение – может быть, он просто потешается надо мной, позволяя мне валяться под пыльной кроватью и наблюдая, что я буду делать?

А я ничего не делаю. Просто лежу, глядя в деревянные рейки, и… замечаю, что возле изголовья кроватное дно держат три большие металлические скобы.

Мозг мгновенно заработал в ускоренном режиме: если одну скобу отогнуть, выкрутить, распрямить и заточить, получится небольшой ножик, а если заострить – шило. Подтянувшись, я ощупываю скобу со всех сторон – она прикручена к основной кроватной балке двумя болтами сверху и снизу и сидит крепко. Я шарю руками по холодному металлу, моргая в пыльных сумерках, изучая крепления скобы, пробуя на прочность. Я придумаю, я что-нибудь придумаю.

Аккуратно и тихо, под покрывалом, я заползаю обратно в постель, целую в макушку уродливого кота и хватаюсь за Булгакова, как за спасательный круг, пытаясь скрыть улыбку за книгой. Скоба! Кусочек металла, который может стать чем-то острым, чем-то, чем можно проткнуть горло или перерезать артерию.

Могла ли я подумать несколько лет назад, что буду радоваться куску железа больше, чем чему бы то ни было в этой жизни. Передо мной безотчётно всплывает мимолётное полузадушенное воспоминание – я гуляю по Таврическому молодой желтоокой осенью, в воздухе звенящая влага, и небо затянуто тучами…

Нет, не смей! Не думай, не думай, не думай! Стискиваю зубы, усилием воли стирая эту картинку из сознания. Через год после заточения я дала себе обещание – не вспоминать о своей прошлой жизни и особенно о людях в ней, иначе сойду с ума от тоски и боли. И всё время старалась следовать своей клятве, но сейчас… Надежда на свободу кружит голову. И если ещё полчаса назад мне было почти всё равно: наблюдает он за мой или нет, то сейчас мне отчаянно хочется, чтобы мир подкроватья остался только моим, ну пожалуйста, Господи!

– Господи! – Из крана подкапывала вода, звонко падая в кастрюлю с высохшими остатками тушёной картошки по бортам.

Елена пустила воду, наполнила кастрюлю доверху, чтобы та отмокала, открыла холодильник. Постояла с минуту, закрыла. Зашла в гостиную. Кира лежала на диване с наушниками в ушах и смотрела на компьютере очередную серию очередного сериала. В руках у неё был пакетик с орешками, рядом на столике стоял стакан с апельсиновым соком.

– Привет, мам, – сказала она, не глядя на Елену.

Елена показала руками на уши, Кира недовольно поморщилась, поставила фильм на паузу, стащила наушники.

– Я есть хочу. – Елена неотрывно смотрела на дочь. Та молчала. – В холодильнике была картошка и остатки пиццы.

– Серёжа приходил, мы поели. – Кира смотрела на мать, ощетинившись.

– И?! – Усталость этого дня выходила наружу.

– И… всё. – Дочь скрестила руки на груди.

– Ты могла бы что-то приготовить. – Елена упёрла руки в бока. – Ладно, готовить не умеешь, могла бы сходить в магазин и купить хоть что-нибудь, ты знаешь, где лежат деньги. Могла бы позвонить мне и попросить, чтобы я зашла в магазин после работы, или хотя бы написать СМС и предупредить, что вы съели всё, что было в доме! Ты могла бы подумать обо мне хоть немного и сделать хоть что-нибудь!

Дочь, насупившись, молчала.

– Или для разнообразия помыть посуду за собой и своим Серёжей!

– Я поставила кастрюлю в раковину, – робко сказала она.

– Великое достижение! – съязвила Елена. – Как ты собираешься жить, Кира? Как? Как собираешься рожать ребёнка? Создавать семью? Кстати, что твой Серёжа думает по поводу своего отцовства?

Первый запал иссяк, Елена видела, как дочь съёживается от хлёстких слов, и смягчилась:

– Ты уверена, что хочешь этого ребёнка, Кира? Ещё не поздно. Вы оба студенты, вся жизнь впереди. А ребёнок – это путы. Путы и кандалы.

– Хорошо же ты думаешь о детях, мама. – Кира закрыла крышку ноутбука. – Значит, я для тебя была путами и кандалами?

– Перестань. – Елена снова разгорячилась. – Я тебя родила не в восемнадцать, а в двадцать девять! И раз ты такая взрослая и умная, то расскажи, как и на что вы с Серёжей собираетесь жить и строить семью? Ты даже вон готовить не умеешь!

– Уж как-нибудь построим, не сомневайся! – Кира встала, взяла под мышку ноутбук, в руку стакан с соком и направилась в свою комнату. – По крайней мере, мой ребёнок будет знать, кто его отец!

Это был удар ниже пояса, и Кира об этом знала. Хлопнула дверь дочерней спальни.

– Вот дрянь! – Елена порывисто вошла на кухню, сгрудила всю грязную посуду на большой поднос, пинком открыла дверь в комнату дочери и бросила его на пол. Одна или две тарелки разбились, кастрюля крутанулась, проливая остатки жирной жижи на ковёр.

Кира подскочила на кровати, испуганно прижав руку к горлу:

– Т-ты с-совсем?

– Пока ты живёшь в моём доме, – голос Елены звенел, – будешь жить по моим правилам. Или можешь выкатываться ко всем чертям. И не смей хамить!

Не дожидаясь ответа, Елена развернулась и вышла из комнаты.

Зашла к себе, встала у окна, пытаясь отдышаться.

«Любого можно довести до белого каления». Она достала из прикроватной тумбочки коньяк, поискала глазами чистый бокал, не нашла, открыла бутылку и сделала пару глотков из горла. Уютное тепло разлилось по телу, Елена была голодна и, глотнув коньяк, вспомнила слова давней подруги, которая называла себя: «Танька-алкоголичка», хотя алкоголичкой совсем не являлась: «Если очень хочешь есть, выпей!»

Танька погибла два года назад в автомобильной катастрофе. Больше подруг у Елены в Петербурге не осталось, только приятели и знакомые разной степени близости. «Наверное, настоящих друзей много быть и не может, тем более – при моей профессии», – считала Елена.

Слегка захмелевшая, она взяла телефон, чтобы заказать себе доставку еды, и услышала, как в комнате дочери открылась дверь, послышались шаги до кухни и там заклокотала вода. Поразмыслив с минуту, Елена вместо того, чтобы заказать пиццу, заказала «Убер» и посмотрела на часы – вечер наступил неожиданно быстро, но было ещё не поздно – около восьми. Она молниеносно, как и всегда, собралась и вышла в ноябрьскую мокрядь.

Елена подняла воротник, пожалев, что не взяла с собой шапку, и стала оглядываться в поисках машины. Телефон сообщил, что простого премиума поблизости нет и за ней приедет «Лексус» суперпремиум-класса. Через две минуты он вплыл, будто серебристая лодка, во двор. Елена села на заднее сиденье и сказала скороговоркой:

– Здравствуйте, если можно, пожалуйста, выключите музыку.

Она успела заметить, что в машине играло радио «Эрмитаж», но после её слов мгновенно стало тихо.

– Спасибо. – Она откинулась на сиденье.

Машина плавно тронулась, будто отходя от пристани, и они выехали между домов и влились в реку машин. Час пик уже миновал, но поток по-прежнему был плотный.

За окном замелькали дома, и Елена погрузилась в себя – что же ей делать с Кирой? Ведь она действительно родит этого младенца. И кто о нём будет заботиться? Ну, не Кирин же одноклассник Серёжа, в самом деле! Тоже мне папаша. Она знала этого рыжего мальчишку с третьего класса, когда они переехали и дочь перешла в новую школу. Что Кира в нём нашла? Разве что густая рыжая шевелюра. И фамилия у него дурацкая – Пальчик. Елена неожиданно улыбнулась – если дочка выйдет за него замуж, то будет Кира Пальчик и родится у них ещё один Пальчик. Она рассмеялась: «Боже, какой бред!»

– У вас всё хорошо? – неожиданно подал голос водитель.

Елена не сразу поняла, кто это говорит, и смутилась:

– Да-да, спасибо, извините.

– Ну что вы, – голос у водителя оказался приятный, не слишком низкий, но округлый и бархатный, – когда люди внезапно смеются, не страшно, хуже – когда внезапно плачут.

– Гм… да.

– Придётся потолкаться на Невском. – Машина остановилась на светофоре, и водитель посмотрел в зеркало на пассажирку.

– И надолго? – Елена нахмурилась.

Будучи сама рулевой, она всё понимала, но всё равно хотелось побыстрее.

Водитель изучал навигатор:

– Пока показывает, что с полчаса, но как дальше пойдёт, сами понимаете. Торопитесь?

– Я просто страшно голодная, – неожиданно призналась она, – хочу попасть в любимый ресторан.

– Столик заказан?

– Гмм… нет. – Она покачала головой.

– Судя по адресу, это ресторан «На парах»? – уточнил водитель.

– Да, – Елена не ожидала такой осведомлённости, – откуда вы знаете?

– Я его тоже люблю – без лишнего пафоса, вкусно и бюджетно. – Он аккуратно выруливал мимо стоявшего «Фольксвагена».

– Знаете, вы очень точно сказали про это место.

– Если вам не обязательно на Садовую, то я могу отвезти вас в такой же ресторан на Литейном или на Васильевский.

– Мне все равно. А куда будет быстрее? – Елена оживилась.

Он смотрел в навигатор:

– Литейный. На Ваську пока свободно, но ближе к мосту можем встать. Рисковать не хочется.

– Литейный – прекрасно! – Елена улыбнулась. – Спасибо.

– Пожалуйста. – Они встретились взглядами в зеркале заднего вида, и он улыбнулся в ответ.

Седовласый такой дядечка лет… она задумалась – шестидесяти? Аккуратно выбритый, в хорошей голубой рубашке.

Елене стало тепло и уютно – так давно о ней никто не заботился, а тут какой-то водитель «Убера».

Она чуть кашлянула:

– Я… меня зовут Елена.

Он чуть наклонил голову:

– Глеб. Какое ваше любимое блюдо из меню «На парах»? – Он легко расспрашивал её, будто продолжал прерванный разговор.

– Лососевые котлетки с брокколи, – не задумываясь, ответила Елена, – а ваше?

Он задумался:

– Медальон из говядины, пожалуй. Хотя ваш выбор мне тоже нравится. Тяжёлый день?

Елена вздохнула, и Глеб тут же спохватился:

– Извините, не моё дело.

Прозвучало суховато, и, уже готовая разговориться, Елена снова замолчала. До Литейного они доехали быстро – в скомканной тишине. Машина остановилась неподалеку от ресторана. Елена открыла сумку, достала кошелёк. Она знала, что деньги за поездку списались с карточки, но хотела дать водителю на чай, раз он так доброжелателен.

Она протянула ему банкноту:

– Спасибо огромное, Глеб!

– Ну, что вы, не стоит. – Он учтиво наклонил голову, посмотрел на купюру. – Спасибо, Елена, я не беру чаевых.

– Как не берёте? – Она растерялась.

– Никак не беру. – Похоже, ему приятно было её удивление. – Нет необходимости. Если хотите, я могу отвезти вас обратно. Вместо чаевых.

Она растерянно убрала купюру в кошелёк:

– Было бы здорово, но как мне вызвать именно вас?

– Запишите мой номер.

Глеб дождался, пока Елена достала из сумочки смартфон, и продиктовал.

– Вы необычный водитель. – Она улыбнулась и открыла дверцу.

Дверцы… Когда мне совсем нечего делать, я пересчитываю, сколько в моей келье чего бы то ни было открывающегося, и каждый раз насчитываю разное количество, договариваясь с самой собой, считать ли, например, выдвижные ящики.

Вечера похожи один на другой… Раз, два, три, четыре… Я пересыпаю кофейные зёрна в ладони. Он никогда не говорит, какое число, какого месяца, суббота или среда. Я уже и не спрашиваю. После того, как первые недели или месяцы я провалялась в забытьи, все ориентиры сбились, но… у меня есть календарь.

Подхожу к столу и выдвигаю на пару миллиметров вперёд «Идиота» Достоевского. На верхней полке стоит двадцать одна книга – три недели, на второй – ещё десять, итого – тридцать одна, дальше стоят две большие энциклопедии, которые не участвуют в общем счёте. Каждый день одну из книг я выдвигаю чуть-чуть вперёд. Я их переставляю так, чтобы книга соответствовала не только числу, но и дню недели. На последней полке первые двенадцать книг – обозначают месяцы.

Скорее всего, мои подсчёты недостоверны, но я думаю, что погрешность небольшая. Однажды он забыл убрать мобильный телефон, и я увидела время и дату. И если сложить все данные вместе, то сегодня пятница, второе июня, и с самого утра – я жду и ненавижу это ожидание.

Он единственная ниточка, которая связывает меня с внешним миром. Иногда он привозит мне женские журналы, но они всегда старые, зачитанные, датированные прошлым и позапрошлым годом. Наверное, он крадёт их в парикмахерских и спа-салонах.

Что это за сюрприз, помимо малинового варенья? Надеюсь, ещё одна книга.

И я жду его, я всегда жду. И ненавижу себя за это.

– Ты ждёшь меня? – Он словно слышит мои мысли.

– Конечно, милый. – Я всегда говорю это приторно-сладким голосом.

– Скоро буду, мамочка, соскучился по тебе ужасно! Приготовься, сразу пойдём гулять.

Щелчок.

Значит, он подъезжает.

Я подхожу к центру комнаты, где к литому металлическому диску крепится тонкая, прочная цепь моих кандалов, приседаю на корточки и кладу ладони на пол.

Два года назад, когда он отстёгивал меня, я попыталась его ударить, но ничего не вышло – он мгновенно меня скрутил, а потом наказал. С тех пор я должна ждать его, сидя на корточках, положив руки перед собой, чтобы он видел.

Я слышу, как широкие автоматические ворота вздрагивают и отъезжают в сторону, которую я из своего подземелья уже не вижу. Во двор вкатываются колёса и край бампера серебристого цвета. Машина большая и не та, на которой он меня привёз сюда почти три года назад.

Шаги прокатываются надо мной, перемещаются в гостиную, становятся ближе и отчётливее, я замираю в позе покорности. Щёлкает тяжёлый замок…

– Мамочка! – Он спускается по лестнице. – Мама, мамочка моя.

Подходя ко мне, он улыбается ярко и беззаботно, он в самом деле всегда рад меня видеть. И я тоже. Я ловлю себя на том, что жду встреч с ним. Он единственный живой человек, с которым я говорю за последнее время.

– Ну, пойдём, – он отстёгивает металлический браслет с ноги, – гулять-гулять, буду тебя чаем поить, вареньем кормить и рассказывать, рассказывать, рассказывать.

Когда-то в детстве я говорила так своей собаке: «Гулять! Гулять-гулять!» Она радостно подпрыгивала и мотала хвостом. У меня нет хвоста, чтобы завилять им.

Идём через гостиную, я вижу всё тот же диван, на котором я ни разу не сидела, стеллажи книг, журнальный столик, камин. Перед выходом на улицу он снова пристёгивает меня к диску в прихожей, и цепочка тянется через небольшую выемку в двери во двор.

Большая открытая веранда и маленький дворик. На веранде круглый железный стол и два стула – один плетёный и один железный, прикрученный к полу, – моё место. К левому подлокотнику приделана ещё одна небольшая цепь с наручником.

Я сажусь, защёлкиваю наручник на запястье.

– Умница, – хвалит он, – сейчас принесу чай.

«Гав!» – едва не отвечаю я.

Чай, как всегда, вкусный и ароматный, он знает в этом толк. Мне тёплый, а себе горячий, он боится, что снова плесну в него кипятком, как полтора года назад.

– Ах да, забыл, – он подскакивает, – варенье! Я же привёз малиновое варенье! Никуда не уходи!

Урод! Куда я могу уйти?!

Он убегает за вареньем.

Тёплый летний вечер окутывает плечи кружевами органзы. Я смотрю в голубое предсумеречное небо, пью маленькими глотками жасминовый чай, ем печенье, и мне становится хорошо. Я стараюсь не думать о том, что моя нога обвита браслетом с цепью, а рука прикована стальным наручником к несдвигаемому стулу и что если с моим тюремщиком что-нибудь произойдёт и он не вернётся, то я останусь сидеть на этом стуле навсегда.

Он прибегает с небольшой пластиковой баночкой и пластиковой ложкой:

– Вот.

– Спасибо, сыночек, спасибо, милый, – я говорю почти искренне.

Я приучила себя называть этого человека сыном… Нет, это ОН приучил меня называть его сыном.

– Это потрясающе – варенье и впрямь очень вкусное, – ты тоже бери. И расскажи же мне скорее, что у тебя за сюрприз?

Я внутренне напрягаюсь, потому что сюрпризы в его понимании – совсем не то, что в моём.

– Мам, ты только не волнуйся и не подумай плохого, – начинает он, изрядно нервничая, – но я… встретил девушку!

– Девушку? – не верю своим ушам. – Как? Когда?

– Мамочка, милая, – он отодвигает варенье и берёт меня за руки, – ты всегда-всегда будешь главной женщиной в моей жизни. Всегда, я обещаю. И любая моя девушка должна понравиться тебе. Если она тебе не понравится, то я не буду с ней встречаться. Обещаю.

– Конечно, конечно, я совсем не возражаю, милый, ты взрослый мужчина, и у тебя должна быть девушка, а со временем и жена. – Нужно, чтобы он верил мне и не злился.

Новость действительно неожиданная, я пытаюсь представить, чем это может мне помочь. Девушка? Он собирается нас познакомить? Как? Где?

– Ты правда не против, мам? Ты не обижаешься? – Он держит мои руки в своих и заглядывает в глаза. – Я так боялся тебе сказать, но и скрывать не мог. Ты ведь моя мамочка.

Мне хочется стиснуть его пальцы до хруста и раздавить их.

– Ну, что ты, – слащаво улыбаюсь, – конечно, не обижаюсь, я за тебя очень рада, Володенька. Девушка – это же замечательно!

– Ох, ну слава богу, а то я так волновался! Ты у меня самая лучшая мама на свете! – Он торопливо прихлёбывает чай и становится похож на робкого телёнка с восторженными глазами. – Я думал, что не решусь, но на всякий случай взял её фото. Хочешь посмотреть?

– Конечно. – Я оживляюсь.

Он достаёт из заднего кармана принтерную распечатку.

С бумажного листка смотрит молодая девушка, лет двадцати – двадцати двух, миловидная. Озорные глаза тёплого чайного цвета и русые волосы, рассыпанные по плечам.

– Ох, какая красавица! – Я возвращаю фотографию. – У тебя могут быть только самые лучшие девушки, Володя!

– Ма-а-амочка. – Он берёт мою руку и прикладывает ладонь к своей щеке.

Цепь от наручника провисает над столом.

– Расскажи мне, как? Что? И… – Я хочу спросить: «Что дальше?», – но остерегаюсь.

– Даже сам не знаю, как так получилось. – Он мечтательно смотрит в небо. – Боюсь загадывать, но, может быть, это судьба?

Судьба? Мне стало тошно.

Чем эта девочка заслужила такую судьбу?

– Мамочка, я хочу вас познакомить! – выпаливает он.

– Ого! – Я закашливаюсь. – И как ты думаешь это устроить? Мы поедем…

Сердце предательски застрекотало: «А вдруг?»

Робкая надежда новорожденными крыльями заметалась между лопатками.

– Не говори глупостей! – Он досадливо морщится. – Никуда мы не поедем, я привезу её сюда, нечего тебе беспокоиться!

– Сюда? – грею руки о чайную чашку.

Господи, помоги этой несчастной девочке!

– Я уже всё придумал, – он заговорщицки подмигивает, – сейчас я тебе расскажу, доедай…

Доедая вожделенные котлетки из лосося, Елена размышляла, что заказать на сладкое – морковно-облепиховый десерт или карамельно-ореховый криспер. Кстати, что это – криспер?

И к десерту отлично подойдёт коньяк, вряд ли он будет такой выдержанный, какой ей обычно дарили благодарные пациенты.

«Кира, конечно, дурочка малолетняя, – Елене было немного стыдно, что она думала так про дочь, – знает ведь, куда уколоть!»

Она прикрыла глаза…

Полузабытые воспоминания мозаично рассыпались: новогодний вечер и Елена – почти двадцатидевятилетняя, красивая – с белокурыми волосами до плеч. Аспиранты, доценты, младшие научные сотрудники… Она накручивала серпантин на палец, пытаясь пристроить куда-нибудь бокал с шампанским, когда к ней подошёл мужчина, уже не молодой, лет сорока или чуть-чуть за. «У него ещё был друг, длинный, в очках и с мерзкой бородёнкой. – По необъяснимой причине Елене не нравились мужчины с растительностью на лице. – Что же всё-таки тогда было? Такие провалы в памяти не бывают просто так – может быть, меня опоили?»

Целые куски того вечера и ночи зияли белыми пятнами.

Он подошёл – чуть выше среднего роста, тёмные кудри, карие, со смешинкой глаза, белозубая улыбка и манеры уверенного в себе человека. И вот они уже на ты, и зовут его Лёшей, он наливает ей шампанское и знакомит с бородатым высоким другом. Хохочут над толстой тёткой в короткой юбке, потом бой курантов, загадывают желания, целуются. Ещё шампанское… Она не попадает рукавом в пальто… Лязгает тяжёлая дверь старого лифта, хлопает дверь парадной.

Снова рядом с ними оказывается его высокий приятель с какой-то рыжей девицей. Бородатый и Лёша стоят возле парадной и курят, кажется, спорят или ссорятся, Елена пытается вслушаться в разговор, но до её сознания долетают только обрывки фраз: «Опять?!», «Завязывай, Дим!» Рыжая девица тянет бородатого за рукав и писклявым голосом говорит, что замёрзла. Бородатый что-то достаёт из кармана… Какой-то маленький красный шарик… или что это? Ключи? Да, ключи с брелоком – отдаёт Лёше, смотрит на неё долгим внимательным взглядом, машет рукой и уходит. Он чем-то недоволен, этот бородатый друг чем-то очень недоволен. Елене становится смешно. Дальше – провал.

А потом они с Лёшей валяются в снегу, изображая «ангела», он оказывается сверху и целует её. Вот в его руках зажигалка – близко-близко от её лица. Стоп! Она курила? Раньше этот момент не всплывал в памяти. Елена чуть поморщилась – ей хотелось остаться в этих воспоминаниях и одновременно совсем не хотелось их ворошить.

Официант принёс десерт.

«Я ведь не курила никогда. – Она снова будто бы ощутила запах дыма. – Или это он курил?»

Тёплая батарея в обшарпанной парадной, к которой она прислонилась замёрзшими коленками. Он обнимал её со спины, прижимая к себе. «Я хочу домой!» Стоп! Елена открыла глаза. Противная дрожь пробежала по спине. «Я говорила ему, что хочу домой?» Смутное ощущение чего-то горького и гадкого было в этом воспоминании. «Я хочу домой!»

«Нет-нет, нет, не буду это вспоминать. – Она съёжилась, стараясь отгородиться от прошлого, назойливо стремящегося протиснуться в настоящее. Усилием воли она заставила себя глубоко вдохнуть и выдохнуть. – Сейчас я съем что-то карамельно-ореховое и поеду домой. К своей непутёвой беременной дочери, которую родила от неизвестно кого».

Не замечая вкуса, она съела десерт, расплатилась…

Воспоминания снова захлестнули её…

…Прикроватная тумбочка, лампа с тяжёлым медным основанием и рядом бокал красного рифлёного стекла, сквозь который, преломляясь, отражается свет, в бокале – вино. Россыпь голубых незабудок на наволочке, его крепкие руки, держащие её за запястья, держащие сильно… И слова, бьющиеся в голове рефреном: «Я хочу домой!»

И утром та же тумбочка, кружка с водой, цитрамон, записка…

«Так, всё, перестань!» – Елена порывисто встала, достала из кошелька чаевые для официанта, чаевые…

Глеб! Точно, водитель Глеб, которому она так настойчиво пыталась всучить деньги и от которых он отказался. Ей нужно было с кем-то поговорить или чем-то себя занять, чтобы назойливые воспоминания схлопнулись и исчезли в холодных водах прошлого, как затопленные ржавые корабли.

Он взял трубку после первого же гудка.

– Здравствуйте. – Она вдруг растерялась и не знала, что сказать.

– Здравствуйте, Елена, – голос мягкий и уютный, – как вам ужин?

Она смутилась и тут же отругала себя: «Да что я как девочка, в самом деле, это просто водитель “Убера”».

– Было вкусно.

– Отвезти вас обратно?

– Если можно.

– Буду минут через пять-семь. Хорошо?

– Да-да.

– До встречи. – Он отключился.

Елена стояла под небольшим козырьком у входа в ресторан, обхватив себя за плечи, – накрапывал дождик и было зябко. «Лексус» легко прошуршал шинами и остановился прямо перед ней. Как только она села на заднее сиденье, тут же выключилась музыка. Елена спросила:

– Вы всегда такой?

– Какой? – Глеб посмотрел на неё в зеркало заднего вида.

– Внимательный и предупредительный? – Она немного смутилась.

Он смутился тоже:

– Спасибо, приятно это слышать. А вот жена говорила, что у меня есть острые углы.

– Вы женаты? – Она расстроилась.

– Был, – он вздохнул, – поехали? Я помню адрес.

– Знаете, – она продолжила, – хочется спросить, как в одном известном фильме: «И она, конечно, оказалась стервой?» А вы должны ответить, что она прекрасный человек, снова вышла замуж и счастлива. Так и есть?

– Почти, – Глеб снова посмотрел на неё в зеркало, – она действительно была прекрасным человеком и умерла.

Елена вздрогнула, он проговорил это так спокойно.

– Э-э-э… про-простите. – Она смешалась.

– Ничего страшного, Елена, вы же не знали – так вас отвезти туда, откуда забрал?

– Э-э-э… – Она всё ещё была под впечатлением. – Да-да, пожалуйста. Домой. Хотя… – Она задумалась.

Машина стояла на светофоре, по крыше барабанил дождь, по вечернему небу полз морозный туман, Елене совсем не хотелось домой.

– Вы знаете, вечер такой странный, – сейчас она пожалела, что не села на переднее сиденье, – может быть, мы можем просто немного покататься по городу. Я люблю вечерний Петербург. Вы не волнуйтесь, я заплачу.

Он весело хмыкнул:

– Заплатите? Это внушает оптимизм. Если хотите, заплати́те, конечно, но это необязательно. Куда бы вы хотели поехать?

– Гм… наверное, буду банальной – Невский, Петроградка, набережные, хочется постоять у воды, пока река не замёрзла.

– Отлично! – Он свернул на тихую улочку.

Елена смотрела в его седоватый затылок и ухо, ворот рубахи. Она даже не видела его лица полностью – только в зеркале и в профиль.

Поток машин чуть поредел, Невский парадно светился огнями, Елена, откинувшись на спинку сиденья, разглядывала дома и идущих под зонтами людей. Ей казалось, что она плывёт в этой машине, будто в лодке, ей было здесь тепло и уютно, хотелось прислониться к окну, глядеть на пролетающую за окном жизнь и плыть. Плыть и плыть.

– Ещё одно моё любимое место, – Глеб кивнул в окно, – потрясающие стейки!

Елена вглядывалась в зернистое от капель стекло, пытаясь понять, что он имеет в виду.

– Испанский ресторан «Лас Торрес», – он чуть притормозил, – справа, почти проехали.

– Никогда не была. – Она задумалась.

– Непременно стоит.

Елене нравилась его неназойливость.

– Глеб, скажите, а вы кто? – Она не знала, как спросить. – Вы же не просто водитель «Убера»?

– Как видите, водитель. – Он коротко засмеялся.

– На этой машине? – Ей хотелось быть деликатной, но одолевало любопытство.

Почему мужик на «Лексусе», в хорошей рубашке возит пассажиров?

– У меня есть ещё одна, – он повёл плечом, – но она для работы на «Убере» подходит ещё меньше.

Они остановились недалеко от Охтинского моста.

Елена всмотрелась в мерцающие огоньки:

– Красиво! Кажется, дождь почти закончился, я бы хотела немного прогуляться, составите компанию? – Было странно, что предлагает она.

– С радостью, – он открыл дверцу, – пройдёмся по мосту?

Елена вылезла из машины.

Выйдя, он достал из багажника пальто и шарф – оделся.

– А вы высокий. – Елена смерила его взглядом.

– Точно, – откликнулся он.

В свете фонарей блеснули короткие, седые на висках волосы. Ровные брови, открытый лоб. «Приятное лицо», – решила Елена. Может быть, чуть приподнятые скулы и длинноватый нос, но это его совсем не портило. И пальто, и шарф вполне соответствовали «Лексусу», но никак не вязались с образом «водителя “Убера”».

Он смотрел на неё, чуть прищуриваясь от яркого фонарного света, замечая, как она его разглядывает, Елена это поняла и смутилась.

– Пройдёмся? – Глеб предложил ей руку.

Рукой он тихонько перебирает мне волосы, потом проводит старым деревянным гребнем. Снова и снова. Я закрываю глаза, не позволяя себе вспомнить, что когда-то причёсывалась сама.

– Мамочка, мамочка, я так тебя люблю! – он талдычит одно и то же.

Мы сидим на веранде, ещё один наш обычный ритуал, который нужно просто перетерпеть.

– Я привезу Машу в следующие выходные. Вот увидишь, она тебе понравится! – Гребешок замирает над моей головой. – Только ты должна мне обещать…

– Конечно, дорогой, всё что угодно. – Я не улыбаюсь, потому что он сидит позади и не видит моего лица.

– Мы будем в гостиной, мама, – строго говорит он, – и выйдем на веранду. Будет много незнакомых вещей. Будет много опасных вещей, мама! И я надеюсь, ты меня не подведёшь! Мы же больше не будем ссориться, да?

– Ну что ты! – Мой голос слаще того варенья, которое он привёз. – Я уже давно всё поняла, и мы теперь больше никогда не будем ссориться.

– Вот и хорошо, – он обходит стул и встречается со мной взглядом, – иначе мне придётся снова давать тебе лекарство. А может быть, и Маше.

Я стискиваю челюсти. Конечно, я это знаю. Откуда бы мне было этого не знать.

– Всё будет хорошо, сынок, не о чем беспокоиться. – Я и вида не подала.

– Я знаю, что могу на тебя рассчитывать. – Он оглядел меня с головы до ног.

Тёмно-синяя юбка почти до пола, лёгкие мокасины, просторная вязаная кофта, накинутая поверх блузки, – к вечеру холодает. И некрашеные волосы с обнажившейся сединой отрасли за время моего заточения, я завязываю их узлом и убираю в кичку, как он просит, и терпеть этого не могу.

– Я тебе принесу книгу, хочешь ещё чаю? – Он уже подходит к двери.

– Да-да, пожалуйста, принеси ещё чаю, попью с вареньем.

Это самое любимое время, пока он загружает в холодильник продукты, проверяет камеры и осматривает моё немудрёное жилище: я могу в одиночестве почитать книгу, глядя на догорающий закат.

Люди не умеют ценить то, чего им не довелось лишиться. Одиночество – это великий дар и благодать.

Он приносит чай, книгу, накидывает мне шаль на плечи и быстро уходит обратно, похлопав меня по плечу:

– Не скучай, я скоро.

Дверь за ним закрывается, мой взгляд скользит вниз, на ступеньки. Что это? Что там лежит? Я напрягаю глаза – на нижней ступеньке у самого края лежит маленькая канцелярская скрепка. Скрепка!

Наручник на длинной цепи, но всё равно мне не дотянуться, а даже если и дотянуться, две камеры смотрят на меня с разных сторон. Чёрт! Я отворачиваюсь от крыльца и утыкаюсь носом в книгу, не видя страниц. А через полчаса, когда все дела закончены, он садится рядом, и какое-то время мы просто находимся бок о бок. Я терплю его присутствие, я хочу его присутствия. И мне грустно, когда он встаёт и говорит:

– Мне пора, мам.

– Заскочишь в середине недели? – спрашиваю с надеждой.

– Постараюсь, но ты же знаешь, у меня много работы. – Он забирает у меня шаль.

– Знаю-знаю. – Жду, пока он отстегивает наручник, и мы двигаемся к дому.

Возле самого порога я оборачиваюсь, делая вид, что ищу что-то глазами.

– Что? – Он оборачивается тоже.

Я делаю ещё шаг, не глядя и спотыкаясь, падаю коленями на ступени, ударяюсь локтем…

– Мамочка! – Он тут же ко мне подскакивает. – Что ты? Что?

– Прости, просто не заметила, куда иду, хотела посмотреть, не оставила ли книгу на столе. – Я потираю ушибленный локоть.

Это откровенное враньё, но ничего лучше я не придумала.

– Книга у меня в руках, – он подозрительно на меня смотрит, – ты ударилась?

Я показываю на колени, он задирает юбку и осматривает их:

– Да, похоже, синяки будут, ох как некрасиво!

Ему не нравится, если со мной случается что-то, не вписывающееся в его представления об идеальной матери.

В коридоре я приседаю, чтобы он меня отстегнул, и сердце моё наполняется музыкой, я пытаюсь сдержать улыбку. В правой мокасине, под пяткой, я несу к себе в подвал сокровище. Простую канцелярскую скрепку.

И уже этой ночью, лёжа под кроватью, я пытаюсь ослабить винты, впихивая между скобой и балкой носовой платок, скрученный в жгут, чтобы потом работать им как рычагом, отгибая скобу. Я пробую втиснуть скрепку в паз винта как отвёртку – отлично, работает!

Радость ликования горячая, как недоступный мне грог. Ш-ш-ш… тихо-тихо. Завтра продолжу, пора выбираться наверх, пока моё отсутствие не стало заметным.

Приходится всё делать на ощупь, в полутемноте подвальной ночи. Четыре ночника по периметру слабо освещают комнату. И конечно, действовать осторожно и медленно, чтобы не сломать своё драгоценное орудие.

«Сломалась уже совсем, да и ладно». – Елена посмотрела на ручку джезвы и продолжила напевать под нос какую-то дурацкую мелодию, подёргивая плечами в такт: хоп, хей, ла-ла-лей, насыпала кофе, бросила щепотку кардамона и поставила на огонь.

Последние два дня дочь ходила насупленная, но посуду за собой мыла, правда, с охами и вздохами. Она задумалась, глядя в окно, и кофе, шипя пеной, выплеснулся на плиту, растекаясь безобразной лужей. «Ладно, помою, когда вернусь». – Она посмотрела на часы: нужно торопиться. Кира ещё спала, сегодня ей ко второй или третьей паре.

Елена перелила кофе в чашку, чуть подбелила сливками и щедро сыпанула корицы. Зажмурившись, сделала глоток – вкусно! Тренькнул мобильник, оповещая о сообщении:

«Я очень давно не желал кому бы то ни было доброго утра. И мне приятно сказать это вам. Доброго утра, Елена, и хорошего дня!»

Елена улыбнулась, глядя в сырую темноту ноября, и быстро набрала ответ:

«И вам доброго утра, Глеб! Как раз пью кофе и собираюсь на работу. Надеюсь, мой день действительно будет добрым, пусть и ваш тоже!»

Следующее сообщение пришло, когда она уже надевала сапоги в прихожей:

«Вам очень идёт улыбка, Елена».

И через пару секунд:

«Вы ведь сейчас улыбаетесь, правда?»

«Да», – коротко написала она и вышла из дома.

Заводя машину, она думала о том, что надо бы сосредоточиться и вообще быть серьёзной, но всё равно улыбалась, поглядывая на телефон.

Больше сообщений не было, она смотрела по сторонам, выезжая со двора, щёлкала сигналом поворота, перестраиваясь, выкатываясь в широкую реку машин, и постепенно из сознания вытеснялось утреннее СМС, пролитый кофе, улыбка. Она снова становилась Еленой Васильевной Киселёвой – заведующей отделением, оперирующим хирургом-онкологом.

Сегодня большая выписка.

– Ну что, домой? – Елена посмотрела на бледное лицо Светланы Леонидовны.

– Спасибо, вам доктор. – Её голос был слабый, кожа нездорового воскового оттенка, а серо-голубые глаза – выцветшие.

– Ничего, ничего, – доктор похлопала пациентку по плечу, – самое сложное позади. Дальше – только выздоравливать и к нам не возвращаться.

– Постараюсь, – Светлана Леонидовна кивнула.

– За вами сын приедет? – уточнила Елена.

– Да-да, – пациентка потупила взгляд, – я, знаете, стараюсь его понимать. Другие, правда, не всегда могут. Но вообще-то он парень хороший.

– Конечно, хороший. – Елена сделала шаг от кровати.

«Не хватало мне душещипательных откровений», – холодно подумала она.

Светлана Леонидовна открыла рот, чтобы что-то сказать, но Елена уже развернулась и с приклеенной улыбкой вышла из палаты.

– Здравствуйте, Елена Васильевна. – Из-за огромного букета цветов показалась белобрысая голова.

Елена мельком отметила, что розы шикарные. Он стоял возле её кабинета.

Странное дело, этот парень каким-то удивительным образом умел быть очаровательным без всякого сексуального подтекста. Она видела, что медсёстры смотрят на него с вожделением, и знала, что несколько барышень даже не намекали, а едва ли не в открытую приглашали его на свидание, включая Верочку, но он неизменно отказывался. Что, разумеется, делало его ещё более привлекательным. Передавая слухи, Еленина секретарша рассказала, что у этого Вадима «в анамнезе» какая-то трагическая любовь, от которой он всё никак не может оправиться. «Отличный ход!» – подумала тогда Елена.

– Здравствуйте, Вадим Григорьевич.

На его щеках заиграли ямочки.

– Это вам.

– Думаю, это излишне. – Она старалась скрыть смущение.

– Не откажите в любезности, – Вадим упрямо мотнул головой, – вы самый чуткий врач, которого я знаю, и отнеслись к маме с таким вниманием! Пожалуйста…

Шарообразный букет, состоящий из алых роз, был неприлично огромным и неприлично дорогим. Проходящий мимо врач-анестезиолог, он же старинный Еленин приятель, Миша, закатил глаза, вздохнул и пошёл дальше.

– Елена Васильевна, не отказывайтесь. – Он улыбнулся обезоруживающие-беспомощно, протягивая цветы, и… она взяла, уколов безымянный палец об острый шип.

– Спасибо, Вадим Григорьевич, но, право, не стоило, это просто моя работа. А вашей маме повезло, всем бы таких сыновей. – Елена говорила приличествующие случаю слова.

– А у вас дети есть? – Вадим заинтересованно наклонил голову.

Вопрос был слегка бестактным.

– Простите?

– Вы сказали, что всем бы таких сыновей. – Вадим улыбнулся, как Чеширский Кот, смакуя комплимент. – Значит, у вас нет такого сына?

– Спасибо за букет, Вадим Григорьевич, восхитительные розы! Всего наилучшего. Берегите маму. Все рекомендации я написала в карте, выписку получите у медсестры на посту. Не поймите меня неправильно, но, надеюсь, мы больше никогда с вами и вашей мамой не увидимся. Будьте здоровы!

– А у меня странное ощущение: мы с вами обязательно увидимся, Елена Васильевна, но при хороших обстоятельствах. – Он ей неожиданно подмигнул.

Елена уже жалела о том, что взяла этот огромный букет. Он был тяжёлый, громоздкий и оттягивал ей руку.

– Поживём – увидим.

– Всего наилучшего. – Он помахал рукой и, не оборачиваясь, пошёл по коридору.

День перевалил за середину, постепенно превращаясь в хрустально-морозный вечер, Елена прикрыла глаза, думая о том, что в нижнем ящике стола лежит бутылка коньяка.

«Нет, не сегодня, – она отогнала от себя эту мысль, – поеду домой на своей машине».

Иногда она оставляла машину на больничной стоянке и вызывала такси, особенно если выпивала после работы не одну рюмку.

– Елена Васильевна, – обернулась Верочка, – я все выписки сдала и копии для архива.

– Да-да, Вера, – доктор устало выдохнула, – вы хорошо поработали, можете уйти домой пораньше.

– Спасибо! – Медсестра подскочила со стула.

– Да, – Елена кивнула на букет, стоящий в ведре с водой, – и цветы заберите.

Верочка растерянно заморгала:

– Да вы что, это же… вам!

– Берите-берите, Вера, у меня они завянут мгновенно. Лечить людей я умею, а вот за цветами ухаживать – нет.

– Потрясающие! – Верочка схватила букет и прижала к себе. – Спасибо большое, Елена Васильевна! Скажу своим, что парень подарил. То-то удивятся!

Елена ничего не ответила, ей хотелось остаться одной.

Домой она добралась неожиданно уставшей. День, начавшийся бодро и весело, к вечеру скомкался в бесформенный ком, и Елена загрустила. Никаких СМС больше не приходило, а написать сама она не решалась. В голове крутился дурацкий вопрос Лотова – нет ли у неё такого же, как он, заботливого сына.

«У меня только непутёвая дочь!» – Елена, сердясь, мысленно ответила ему и открыла входную дверь.

Из Кириной комнаты было слышно шебуршание и перешёптывание, потом оттуда вышел долговязый Серёжа, увидев Елену, потупился:

– Здрасте.

– Здрасте-здрасте, – в тон ответила Елена, скидывая сапоги и надевая тапочки, – как поживаешь?

Он покраснел до корней своих рыжих волос и протиснулся мимо неё в прихожую:

– Х-хорошо.

Из комнаты вышла взбудораженная Кира, посмотрела на мать:

– Серёжа мне сделал предложение! Вот!

Она победно показала палец с кольцом.

Елена не донесла пальто до вешалки:

– Поздравляю! И когда предполагается счастливое событие?

– Мы пока не решили, – дочь переглянулась с новоиспечённым женихом, – но скоро. Да?

– Да. – Жених потёр нос и сунул ноги в кроссовки.

– Ну, вы уж поставьте меня в известность. – Елена всё-таки повесила пальто, хмуро глядя на Серёжу.

– Хорошо, – он быстро надел куртку, – до свидания.

– Пока, позвони, – помахала ему Кира.

– До свидания. – Елена проводила его взглядом.

– Мам, это же хорошо, да? – Кира прислонилась к стене, когда за Серёжей закрылась дверь. – Хорошо же, что мы поженимся и у малыша будет отец.

Она ласково погладила себя по животу.

«Чёрт!» – рявкнул в голове Елены чей-то голос, оказавшийся её собственным. Она всё ещё думала, что как-нибудь «рассосётся», хотя было понятно, что ничего так просто не «рассасывается».

Дочь смотрела на неё и с надеждой, и с готовностью обороняться. А Елена, глядя на неё, вдруг увидела маленькую девочку, которую когда-то вела за руку в детский сад по такому же тёмному холодному ноябрю. Она тогда торопилась, она всё время торопилась и не обращала никакого внимания на то, что девочка не успевает за её быстрым шагом и бежит, подпрыгивая, старательно перебирает маленькими ножками, пытаясь подстроиться и всё равно не может. От воспоминания сердце болезненно сжалось.

– Мам? – Кира так и стояла у стены.

И Елена выдохнула, закрыла глаза, а открыв, спокойно сказала:

– Ну, конечно, конечно, это хорошо, доченька. Парень он просто замечательный! И кольцо красивое. И всё у вас получится, малышу нужен отец.

Кира тряхнула головой, не поверив собственным ушам, Елена так с ней почти никогда не разговаривала.

– Вообще-то кольцо так, подделка, но он обещал подарить настоящее.

Кира тоже выдохнула, подошла к Елене и обняла её, сидящую:

– Спасибо, мам.

«А я всё-таки думала уговорить её на аборт».

Из сумочки тренькнул телефон – пришло сообщение, Елена взяла телефон и направилась к себе в комнату.

– Мы там тебе ужин оставили, – вдогонку сказала Кира.

– Спасибо, – Елена не обернулась, – я сегодня ужасно устала.

Всё мгновенно вернулось на привычные рельсы, Кира насупилась и буркнула:

– Ты всегда ужасно устаёшь.

Устаёт ли он когда-нибудь? Ест? Спит?

Стоит мне среди ночи встать в туалет, как из динамиков я слышу его вездесущий голос: «Всё в порядке, мамочка?»

Про свою работу он рассказывает скупо и вскользь, не может не рассказывать совсем, надо ему. Технарь какой-то. Судя по одежде, которую он мне покупает, и продуктам, которые привозит, деньги у него есть.

По периметру подвала стоят датчики движения. И он видит и слышит, когда я перемещаюсь ночью, когда мне предписано спать.

В кровати датчиков нет, иначе они бы сигналили каждый раз, когда я ворочаюсь с боку на бок во сне. И под кроватью их тоже нет.

Радость от полученной скрепки притупилась. На смену радости пришёл страх. И за себя, и за девушку, которую он собрался сюда привезти. Он её закуёт – так же, как меня. Слишком много риска. И зачем мне заточенная скоба, если в моём распоряжении могут оказаться кухонные ножи.

Одновременно в голове предательски выстукивает надежда: «Это твой шанс, шанс! Бог с ней, с этой девчонкой, всех не спасёшь, зато можешь спастись сама».

Я кручусь с боку на бок – сон не идёт. Он дал мне ясно понять, что не остановится, если я сделаю хоть что-то неправильно.

Сумасшедший ублюдок!

Сквозь тусклый свет ночников я смотрю в крохотное оконце под потолком. Мокрая трава поблёскивает в мерцающем лунном свете. Ночь, проникая сквозь толстое тонированное стекло, заполняет собою углы и пустоты подвала, делая всё одинаковым, сумеречно-призрачным, ложится на плечи, и я сама себе кажусь призраком.

Он всегда говорит, что заботится обо мне. Что всё для меня и ради меня. И что он точно знает, как лучше. Иногда я начинаю ему верить.

В выходные он привезёт Машу. Мы будем сидеть в гостиной? Пить из стеклянных бокалов? Есть ножом и вилкой настоящее мясо? По спине пробегает дрожь от этих мыслей.

Я увижу другого человека, и другой человек увидит меня, увидит, что я не призрак, что я есть. Пусть под другим именем, но есть. Живой человек.

За последние почти три года это будет самое грандиозное событие в моей странной жизни!

– Мамочка, ты готова? – его голос в динамиках.

Давно я так ни о чём не волновалась. Мысли сбиваются в стайку перепуганных стрижей и чёрной тучей носятся в голове.

– Милая, я вижу, что ты нервничаешь, хочешь успокоительное?

– Нет! – Я выдыхаю, натягиваю на лицо подобие улыбки. – Всё хорошо, сыночек, не стоит беспокоиться, я в порядке.

– Ты уверена?

Мне кажется, звук его голоса всверливается мне в мозг.

– Конечно! – Сложно быть убедительной, сидя на корточках, с ладонями, распластанными на полу.

День назад мы «репетировали»: он впервые отвёл меня на кухню, показал, где что лежит, и я постаралась запомнить. И снова говорил о множестве «опасных» предметов и о том, что мне нужно быть молодцом.

Я продолжаю сидеть, не шевелясь, на тот случай, если он всё ещё смотрит.

Слышу лёгкий скрежет ворот, шуршание шин, едва уловимый хлопок автомобильной дверцы, второй хлопок. Девичий голосок, смех… Шаги наверху, шаги ближе, поворот ключа, и вот он сбегает с лестницы.

– Родная мамочка! – Порывистые движения навстречу. – Давай, давай.

Отстёгивает меня, обнимает за плечи, и мы подходим к лестнице, ведущей наверх.

– Ты ведь всё помнишь, да? – Он стискивает мне плечо так, что становится больно.

Я терплю.

В его глазах возбуждённый блеск, и где-то на самом дне зрачков – страх.

– Ты ведь всё помнишь? – переспрашивает он и сжимает сильнее.

Больно.

– Я на всякий случай прихватил лекарство, – он достаёт из кармана зачехлённый маленький шприц, – это если тебе вдруг станет нехорошо. Или вдруг станет нехорошо Маше и ей придётся колоть лекарство.

Тошнота подкатывает к горлу, воспоминания о проведённых в полубеспамятстве днях накатывают гнилой волной.

– Да-да, Володенька, я помню, я всё помню, всё знаю, – нельзя просить его, чтобы отпустил, – и обещаю, что ты будешь доволен.

– Вот и славно! Маша уже ждёт нас в гостиной.

Если я сделаю что-то не так, он может уколоть этот шприц ей, а не мне. Я ненавижу эту девочку.

Гостиная шире, чем мне казалось из коридора, в дальнем углу есть письменный столик, в другом – небольшое пианино. Я ни разу не слышала, как он играл. Тут же стоит проигрыватель для виниловых пластинок.

Ко мне оборачивается девушка с пластинкой в руках. Русые волосы забраны в хвост, глаза цвета слабого чая, робкая улыбка:

– Здравствуйте…

Мне хочется сказать ей, чтобы она бежала отсюда как можно быстрее и дальше.

– Здравствуйте, – но я просто стою, чувствуя, как он придерживает меня за локоть.

Я знаю, что ты здесь, знаю, знаю…

– Познакомьтесь, это моя мама, Светлана, а это… Маша. – Он волнуется, но голос не дрожит.

– Рада познакомиться, – Маша по-прежнему держит в руках пластинку, не зная, как с ней быть, – Вова много про вас рассказывал.

Господи, «Вова»!

– А мне про вас! – Я немного освоилась и стараюсь «не ударить лицом в грязь».

– Ну что, будем обедать? – бодро говорит он. – Мы с Машей привезли всё к столу.

– Ну зачем же, – развожу руками, – я бы сама приготовила.

Не лучший ответ.

Он дёргает щекой от неожиданности и хлопает ладонью по карману. В кармане лежит шприц, я помню.

«Успокойся, успокойся». – Глубокий вдох.

Главное сейчас – не наделать глупостей. Он взвинчен и начеку. Не сегодня. Я пытаюсь себя уговорить.

Кажется, Маша почувствовала витающее в воздухе напряжение, переглянулась с Владимиром и со мной:

– Давайте я помогу?

Я смотрю на него, ожидая негласного разрешения.

– Конечно, – тут же бодро отзывается он.

Несмотря на недавнюю репетицию, я оглядываюсь по сторонам с любопытством случайного прохожего.

Маша достаёт из сумки овощи:

– Салат?

– Да, хорошо. – Я открываю первый попавшийся ящик в надежде обнаружить там нож, а нахожу ложки с вилками.

– Мамочка? – Он вопросительно поднимает бровь. – Давай-ка и я тебе помогу.

Открывает соседний ящик и выдает мне нож. Маша, стоящая рядом, моет огурцы с помидорами и складывает их на чистую тарелку.

Нож. Широкий, большой. Острый. Дыхание сбивается. Прохладной рукояткой он удобно ложится в ладонь.

– А где у вас салатницы? – поворачивается ко мне Маша.

– Гм…

– Вот тут. – Он подскакивает и достаёт фарфоровую миску из верхнего ящика.

– Пока вы режете овощи, я помою зелень? – Она явно пытается подружиться.

Я замираю над огурцом, сжимая рукоять ножа. Если выбрать момент, если выбрать правильный момент, то одно резкое движение может изменить мою жизнь.

Он стоит возле небольшой барной стойки напротив и наблюдает за мной. Внимательно, змеино, неотвратимо.

Господи, дай мне сил.

Я шинкую огурцы с помидорами, болгарский перец – это забытое удовольствие делать что-то самой. Маша режет зелень – получается роскошный салат.

– Ну, пойдёмте на веранду, – Владимир достаёт из сумки хлеб, замаринованное мясо, нарезанный сыр, – пока вы будете сидеть и шептаться, я приготовлю шашлык.

Он отдаёт пакеты девушке, сам достаёт пару бокалов, бутылку вина. И мы группой двигаемся к маленькому дворику, тому самому – со столиком и верандой, несем миску с салатом, сыр, оливки в баночке, наструганную в магазине колбасу. Он идёт чуть-чуть позади меня. Он всегда оказывается позади.

Когда мы проходим прихожую, я отмечаю, что литой диск с моей цепью накрыт толстым ковром.

На веранде мой железный стул куда-то подевался (а я-то думала, он прикручен к полу) и стоят три одинаковых плетёных кресла. Недалеко от стола возле белёного забора обнаружился уже расставленный мангал и мешок с углём. Камер тоже нет, впрочем, я подозреваю, что внезапно образовавшееся птичье гнездо под крышей – не что иное, как замаскированная камера.

Мы садимся за стол, он ставит перед нами бокалы:

– Ну что, девчонки мои, красного или розе?

Я вздрагиваю. Когда-то из вин розовое было моим любимым. Я не пила три года. Долгих-долгих три года, почти три. Хотя мне порой кажется, что все тридцать.

Когда мы репетировали позавчера, он сказал, что я должна отказаться от вина, когда он будет предлагать.

– Налей мне немножко розового, а вам, Маша?

– Ой, что вы, меня можно на «ты», – она обернулась к нему, – мне тоже розе, Вовочка.

«Вовочка!» – Я едва не хохочу в голос. Это имя совершенно ему не идёт.

– Ты уверена, мам? – переспрашивает он со значением.

– Да-да, – делаю вид, что не замечаю, – самую малость, за знакомство.

– Хорошо. – Он наливает Маше полный, а мне на пару глотков.

В воздухе разносится удивительный, давно забытый запах. Я беру хрупкий бокал аккуратно за изящную ножку, покручиваю, согревая пальцами тонкое стекло.

– Ну что, я займусь шашлыком, а вы пока поболтайте, только имейте в виду, посекретничать вам не удастся, – он подмигивает мне, – потому что я на самом деле рядом и всё-всё слышу.

Я даже не сомневаюсь. Тем более он наверняка записывает.

– Расскажите, как вы познакомились, – поворачиваюсь к Маше, не решаясь сделать глоток вина.

– А что, Вова не говорил? – Она удивляется.

– Расскажите, как это было для вас. – Мне не хочется называть её на «ты».

Краем глаза я замечаю, как он одобрительно кивает, – я веду себя хорошо.

«Хорошо, всё будет хорошо». – Елена с удивлением обнаружила, что волнуется.

Она заметила его в последний момент, когда он подошёл едва ли не вплотную:

– Здравствуйте.

– Ой! Здравствуйте. – Она сделала два шага назад.

– Разве вы не ожидали меня увидеть?

Она совладала с собой:

– Просто задумалась, а вы появились неожиданно.

Ещё накануне она серьёзно размышляла о том, идти ли на эту встречу.

Оставить это милым приключением уже не получалось, оно стало уже чем-то большим – сыпались СМС и смайлики, «доброе утро» и «спокойной ночи».

Первое и последнее Еленино замужество закончилось два года назад легко и без любви – так же, как началось. С Павлом, юморным технарём-инженером, они прожили пять необременительных лет: как друзья и партнеры. Ездили на море, ходили по гостям и театрам, он был отличным приятелем Кире, но, к радости Елены, своих детей не хотел. Потом Павел неожиданно влюбился, и они разошлись, обойдясь без скандалов и драм. «Все-таки, кроме дружбы, должен вспыхивать какой-то огонь», – подумала тогда Елена.

Та самая единственная подруга Танька-алкоголичка всё науськивала её, мол, надо бы хоть кого-нибудь завести, «так», «для здоровья». Но «так» и «для здоровья» она не хотела, было для неё в этом что-то жалкое. А сейчас и науськивать стало некому. После нескольких проб и ошибок Елена решила, что личная жизнь – это не про неё, и особо этим не тяготилась.

Да и с друзьями как-то не задалось. Школьные остались в далёком Владивостоке, университетские – вместе с университетом и закончились, а новые не приживались. Наверное, она слишком любила свою медицину и не старалась заводить друзей, хотя, конечно, приятели у неё были. Тот же анестезиолог Миша да ещё одногруппница Лизавета – высокая дородная женщина, врач-гинеколог.

– Гм… – Глеб качнулся с пяток на носки, – мы договорились увидеться, но не договаривались о том…

– …что будем делать, – подхватила Елена.

– Точно.

Они стояли перед Казанским собором.

Вечер был внезапно тёплый для ноября. Голый асфальт поблёскивал недавно случившимся дождём, отражая сероватое питерское небо. Собор кусками укладывался в зеркальные лужи, его контуры дрожали и подёргивались от дуновений ветра.

Елене вдруг показалось, что она уже где-то видела эти лужи. Или не эти, но очень похожие, с чем-то непоправимо разваливающимся в отражениях. Стало как-то не по себе, и она инстинктивно сжалась.

– Позвольте предложить вам руку, – Глеб выставил вперёд локоть, – можем немного пройтись и придумать, где и как проведём следующие пару часов.

Она ухватилась за его пальто, как за якорь, ещё раз посмотрела на осколки собора в зыбкой ряби, и они пошли вперёд, к площади Восстания.

– Вы мне так ничего о себе и не рассказали, Глеб. – Елена старалась побыстрее заговорить, чтобы вытеснить из сознания это тревожно-необъяснимое ощущение.

– Расскажу всё, что вы хотите знать, – он посмотрел на неё сверху вниз, – как на духу.

– Так почему вы работаете в «Убере» на своей хорошей машине?

– Гм… – он задумался, – я работаю в «Убе-ре», потому что мне хочется чего-то простого и понятного хотя бы на время.

Она вздохнула. Глеб бросил на неё быстрый взгляд и хмыкнул:

– Понимаю, что звучит странно, я не безработный бродяга, Елена, у меня своя компания, но я временно отошёл от дел, немного теряю в прибыли, но остаюсь на плаву.

Она удивлённо повернула к нему голову:

– Своя компания? Чем вы занимаетесь?

– Я ювелир. Неплохой, но не выдающийся. Создал ювелирную компанию, но… – он посмотрел вдаль, за перекрёсток, – всё изменилось два года назад, когда умерла жена.

– Я вам искренне соболезную. – Елена уже пожалела, что завела этот разговор.

– Спасибо, – он кивнул, – не хочу омрачать нашу прогулку тяжёлыми разговорами, давайте лучше поговорим о вас.

– Это вовсе не тяжёлые разговоры, просто мне было интересно…

– Да-да, – он коснулся руки, лежащей на его локте, – я понимаю. Если коротко, я хотел сказать, что мне надоело бездельничать, и я решил попробовать что-то простое, чтобы подумать о своей жизни: что мне делать с нею дальше.

– И давно вы работаете в «Убере»? – Елена продолжила тему.

– Месяца три или около того, уже успел слегка заскучать, так что, наверное, скоро брошу это занятие. – Глеб посмотрел на небо. – Кажется, накрапывает дождь, вы не чувствуете?

– Пока нет.

– Не знаю, ответил ли на ваши вопросы, – он покачал головой, – что ещё… летом мне исполнилось шестьдесят, детей нет, родители умерли давно, старший брат – пять лет назад. Живу я на Ваське, там же и мастерская, в которой давно не был. Вот, собственно, и вся история. Не слишком увлекательно, правда?

Они шли сквозь плывущий навстречу поток прохожих, и Елене взгрустнулось. Он рассказал о своей жизни в нескольких предложениях. Действительно – не слишком увлекательно. Молчание разделяло их холодом, ширясь в пространстве между ними. Елену стала тяготить его рука, ей захотелось высвободиться и побежать вперёд, но она сдержалась.

– Может, зайдём куда-нибудь выпьем кофе? – Глеб сказал это неуверенно.

Елена равнодушно пожала плечами, дескать, всё равно.

– Послушайте, – он остановился, – Елена, я не сторонник того, чтобы люди делали то, что им не хочется или не нравится. Если…

Она тоже остановилась и посмотрела на него.

Он продолжил:

– Если вам кажется, что наша встреча исчерпала себя, то я могу вызвать вам машину, – он говорил совершенно спокойно, без обиды в голосе, как о чём-то само собой разумеющемся. – Последний раз я ухаживал за своей женой, и это было лет… восемнадцать назад. И, видимо, без тренировки я разучился быть весёлым парнем с неизменным чувством юмора. Я не люблю быть назойливым, Елена.

По мере того как он говорил, её интерес возвращался. Она тоже не любила быть назойливой, и это ей нравилось в других.

– Давайте зайдём в первое попавшееся заведение, которое встретим, а там посмотрим, как пойдёт, хорошо? – Елене было приятно, что он почувствовал её настроение.

Кафешка оказалась несколько шумноватой, но вполне уютной.

– Расскажите о себе, – попросил Глеб.

Елена грела руки о чашку и заговорила бесстрастным голосом радиоведущего:

– В январе мне будет сорок семь, я врач, когда-то жила с собакой и дочерью, сейчас только дочь. Родители живут в другом городе, я типичный провинциал – приехала из Владивостока поступать в мединститут, поступила и осталась. Живу недалеко от Ладожской, впрочем, это вы и так знаете.

– Врач? – Глеб поставил чашку. – Надо же! А какой врач?

Она не любила говорить о собственной профессии, особенно в компаниях, потому что стоило упомянуть об этом, как тут же сыпались рассказы про болезни – неважно какие и неважно у кого.

– Онколог-маммолог, оперирующий хирург, – сказала она скороговоркой, – работаю в диспансере.

Он откинулся на спинку стула:

– Моя жена тоже была врачом, офтальмологом. И умерла от рака.

– Ох… – Елена растерялась. – А в каком институте училась ваша жена? Может, я её знала?

– Чего на свете не бывает. В Первом на…

– На Петроградке? – подхватила Елена. – И я! Погодите, а она, сколько ей лет… было лет…

– Она моложе меня на десять лет, – Глеб оживился, – вот уж не ожидал совпадения! Соответственно, старше вас почти на четыре. Катерина… тогда ещё Степанова.

– Катерина Степанова… Катерина… – Елена изо всех сил напрягала память, пытаясь вспомнить девушку с этим именем, и не могла. – А как она выглядела?

– У меня есть фотография, я могу показать, но мне кажется, это не очень уместно. – Он смутился.

– Гм… – она задумалась, – покажите, ничего страшного.

Он достал из кармана небольшой чехол, а из него фото.

– Правда, здесь она незадолго до болезни, старше, чем была в институте.

С фотографии на Елену смотрела женщина с короткими рыжими кудрями, чуть курносая, с полными губами и волевым подбородком. Не красавица, но что-то в ней было. Она смотрела открыто и прямо, улыбаясь тому, кто её снимал.

– Красивая, – Елена вернула снимок, – но нет, к сожалению, не помню. Думаю, мы с ней разошлись в несколько курсов, знаете, как бывает – старшекурсники уже сами по себе и с молодняком знаться не хотят.

Он положил фотографию обратно – не в бумажник или паспорт, а в отдельный чехол, и Елена это отметила.

– Я любил её, – задумчиво сказал он, – прошло два с половиной года. Я и не думал, что могу кого-то встретить, решил, что мы с Глашкой так и состаримся вместе.

– С Глашкой?

Глеб засмеялся:

– С кошкой. Елена, может быть, это преждевременно, и, может быть, из нашего знакомства ничего не получится, но я рад, что встретил вас.

За соседним столиком смеялась молодёжная компания, из динамиков лился джаз, позвякивал колокольчик то открывающейся, то закрывающейся входной двери… дзынь. Лоскуты холодного, пропитанного дождём воздуха ноябрьским бархатом повисали за темнеющими окнами.

Они продолжали разговаривать. Немного неуклюже, немного неловко, разучившись это делать и пытаясь научиться снова.

Заказали коньяк, ещё кофе и по ломтику торта, отставляли в сторону чашки, просыпали сахар, барабанили пальцами по столу, приближая и приближая руки друг к другу, но не решаясь коснуться. Он улыбался, она хохотала, он постукивал носком ботинка, слушая про её занятия танцами в далёком детстве, она наматывала на палец салфетку, когда он рассказывал, как учился играть на гитаре. Смех, крошки, огоньки и блики по столу…

Через два часа они доехали до её дома и, как школьники, остановились у парадной. Он хотел её поцеловать, и она хотела, чтобы он её поцеловал: они робко смотрели друг на друга, не зная, как быть.

– Это, право, смешно, – он нервно дёрнул щекой, – вы не находите?

– Ужасно смешно, – подтвердила она.

– Чувствую себя подростком, – он смотрел на неё сверху вниз, – я хочу вас поцеловать, Елена.

Она молчала, глядя в его тёмные глаза. Он провёл пальцами по её волосам, бровям, щеке, наклонился и коснулся губами её губ. Очень легко.

Тепло. Запах – розмарин и ежевика. Брызги дождя, долетающие с козырька парадной, и ягодное тепло позднего вечера.

Он был осторожным и нежным.

– Спасибо за чудесный вечер, Елена, – проговорил он шёпотом почти на ухо и отступил на шаг.

Она открыла глаза:

– Да.

– Мы ещё увидимся?

– Да. – Ей хотелось встать на цыпочки и обнять его, но она просто улыбалась, касаясь дверной ручки.

– Я вам напишу, – он сделал ещё шаг назад, – доброй ночи.

Ночь за моими окошками темнее и беспросветнее, чем где бы то ни было.

Мне приходится умолять:

– Прости меня, прости, я не хотела, просто так… так само вышло, Володя, ты же знаешь, милый, как я тебя люблю, пожалуйста, не нужно успокоительное. Пожалуйста.

Я не хочу транквилизатор, очень не хочу.

– Ты мне обещала! – В его голосе разочарование и злость. – Ты же мне обещала, мама!

– Ведь всё прошло хорошо, – я молитвенно сложила руки, – только пару глотков вина, всего два глотка!

– Но ведь я тебе говорил отказаться! Ты помнишь? – Он повышает голос. – Я же тебе сказал!

– Прости. Прости-прости. Я очень старалась. Я подумала, что будет странно, если я совсем не буду пить вино. А так – всего пару глотков. И мы с Машей разговорились. Я ведь ей понравилась, правда?

– Да кто её спрашивает! – Он фыркает. – Главное, чтобы она тебе понравилась! Она тебе нравится?

– Конечно, – я сладко улыбаюсь, – она славная девушка. И, по-моему, очень тебя любит. Так смотрит на тебя!

– Как? – Ему приятны мои слова.

– О! С восхищением! – Я стараюсь его задобрить. – Поверь, материнское сердце чувствует, эта девушка в тебя влюблена. И к тому же она очень красивая и очень добрая.

Он немножко обмяк:

– Ты правда так думаешь, мам?

– Конечно, – я делаю к нему шаг и кладу руку на плечо, – я так за тебя рада! И за неё! Вы славная пара! И замечательно смотритесь вместе.

Он любит, когда я его касаюсь, но по собственной воле я это делаю только тогда, когда нужно его задобрить. Похоже, его гнев немного утих. Он не терпит непослушания. И я стараюсь его не злить. Это почти всегда оборачивается тянущим небытием беспамятства от транквилизаторов.

– Я привезу её ещё как-нибудь, – он садится на мою кровать, – она тоже от тебя в восторге. Ещё бы! Если бы она сказала про тебя хоть одно плохое слово, наверное, я бы мог её убить.

Я понимаю, что его слова вовсе не метафора.

– Ну что ты, – подволакиваю цепь, сажусь рядом и ласково треплю его по волосам, – она славная девушка и ничего плохого не думает. Давай-ка я тебе почитаю.

Это мой последний козырь.

Я ложусь на кровать.

Он подходит к полке, достаёт книгу, потом забирается с ногами ко мне и кладёт голову на плечо.

Это единственный человек, чьё тепло мне дано ощутить.

Я открываю «Денискины рассказы», которые знаю почти наизусть, начинаю читать и мысленно молюсь о том, чтобы он забыл о тех двух глотках вина, которые я сделала без его одобрения.

– Послушай меня, – он поворачивается ко мне, берёт за голову и приближает своё лицо, едва не касаясь меня носом, – послушай меня, мама, – говорит чётко по слогам, – если ты будешь вести себя хо-ро-шо, то ВСЁ будет хо-ро-шо.

Я киваю, затаив дыхание, чувствую его запах – дерева, корицы и жасминового чая. Он берёт меня за волосы, тянет, моя голова откидывается назад, но я должна смотреть на него.

– Больше не делай так никогда, – шепчет он, – ни-когда, поняла?

Я снова быстро киваю:

– Да-да, я всё поняла, не волнуйся.

Он отпускает:

– Прости мамочка, прости, я просто хочу, чтобы всё было хорошо. Ты же понимаешь, что я забочусь о тебе, ты же понимаешь, правда?

Он утыкается мне в грудь, я обнимаю его, глажу по светлым волосам. И мне не нравится ощущать, как же приятно трогать его волосы.

– Дай мне немножко, – почти шёпотом просит он, – дай-дай немножко.

К горлу подкатывает тошнота, но я стараюсь дышать. Я знала, что сегодня без этого не обойдётся, – расстёгиваю кофту, поднимаю майку. Дыхание сбивается, дрожь пробегает по лопаткам, я мелко сглатываю, плечи стягивает стальными нитями. Я обнажаю грудь и даю ему.

Он благодарно кивает, припадая к соску губами, он нежен, у него в глазах слёзы. Моё тело сопротивляется, и я всё-таки начинаю дрожать от отвращения и возбуждения – адская смесь, стискиваю зубы – дыши, дыши, просто дыши.

Он сосёт бережно и нежно, стараясь не делать мне больно.

Конечно, никакого молока у меня нет, но ему кажется, что есть. Он причмокивает и облизывает соскок, я стискиваю зубы.

Дыши… Дышу, смотрю на полку с книгами и начинаю пересчитывать их – раз, два, три, четыре, пять… медленно дохожу до тридцати одного – месяц. Это немного успокаивает. И принимаюсь заново. Минут через пятнадцать он отваливается, как насытившийся младенец, и кладёт голову мне на колени. Глаза его закрыты, на губах блуждает довольная улыбка. Вопреки здравому смыслу я глажу его по светлым волосам, чувствуя, как гудит внизу живота. И тут же гадливость и стыд накрывают меня удушающей волной – я отдергиваю руку и проклинаю своё женское естество.

Я снова смотрю на книги – Булгаков, Достоевский, Брэдбери, Экзюпери… раз, два, три, четыре… Раз, два, три… раз…

Ещё минут через десять он открывает глаза, лицо его сияет:

– Ты у меня самая лучшая мама на свете!

Получив своё, он застёгивает на мне кофту, нежно проводит по груди, встаёт. Я остаюсь полусидеть-полулежать на кровати. Ощущение, что меня выпили досуха, выпотрошили и оставили выскобленным нутром на солнцепёке.

– Что тебе привезти? – Тон его голоса приподнятый и деловитый. – Ещё варенья?

Что мне привезти? Единственное, чего я сейчас хочу, – чтобы свет скукожился и стал черноглазой тьмой, чтобы небытие поглотило мою жизнь, превращая боль в пепел, – и всё закончилось.

Но я смотрю на него и говорю:

– Может быть, книгу? «Анну Каренину»?

Голоса почти нет.

– «Анну Каренину»? Отлично – мамочка хочет про любовь! – кивает он, старательно не замечая моего усталого вида.

И я думаю, что сейчас совсем не прочь вслед за Анной под поезд.

Он подходит, гладит меня по голове, целует в макушку:

– Ну всё, я поехал, не скучай.

Доходит до лестницы, машет мне на прощание, я слышу, как он, чуть замешкавшись, упруго взбегает вверх. Дверь за ним захлопывается.

Я медленно подхожу к лестнице – на второй ступеньке, завёрнутая в красивую бумагу с позолоченными разводами, коробочка. Снимаю обёртку, открываю – макаронс. Кругленькие французские пироженки, разноцветно-яркие, весёлые – как чья-то чужая жизнь. Я вымученно улыбаюсь в камеру:

– Спасибо, милый!

Беру одну штучку и, пока иду обратно к кровати, сминаю её пальцами в крошку.

Я чувствую собственную старость, налипшую на меня за всё это время чужеродной коростой. И запах, его запах на мне, едва заметный, въедливый, который хочется содрать слой за слоем, чтобы стать собой. Но я не могу. Он не любит, когда я моюсь сразу после его ухода. Единственное спасение – моё подкроватье.

– Я немного подремлю, милый, – говорю в камеру, – и буду обнимать кота, как тебя.

Тишина, но щелчка нет, наверное, он садится в машину.

На улице уже смеркается, автоматически включаются ночники по периметру, я зажигаю светильник над головой, кладу кота, сую ему под нос книгу и под покровом свесившегося одеяла стекаю под кровать.

Там хватаюсь за рейки руками и кричу. Кричу. Кричу. Беззвучно и оглушительно. Кричу внутрь себя, так громко, как могу.

Он не слышит ни звука.

За одной из кроватных реек лежит скоба, я беру её в руку, примеряюсь… Осталось только заточить, и получится небольшой нож. И я даже знаю, обо что я её заточу, – хотя… с обеих сторон кровати рейки крепятся винтами, если скрутить гайку, то обнажится резьба: о рёбра этого винта и можно сточить край скобы.

Только терпение и время, терпение и время. И того и другого у меня предостаточно. А кроватный матрас сработает, как звукоизоляционная подушка.

Подушка под Глебом съехала набок. Она постояла немного, разглядывая его, спящего, и вышла в коридор.

– Пока, Глашка, веди себя хорошо, – Елена погладила кошку, которая тёрлась о её ноги и призывно мяукала, – ну что ты хочешь? Корм я тебе положила, веди себя тихо.

Чёрно-белая кошка внимательно посмотрела на неё и, будто понимая, замолчала.

– Вот и умница, – похвалила её Елена, – не скучай, я сегодня приду. Или завтра.

Вышла и медленно закрыла за собой дверь, чтобы та не хлопнула.

«Тарам-пампам, тарам-пампам», – напевала она, сбегая по лестнице.

Ух! За ночь дорога выстелилась серебристым полотном. И декабрь, нахохлившись заснеженными деревьями, стал праздничным и белым, как и положено предновогоднему декабрю. «Кажется, опоздаю». Елена завела машину, достала скребок и принялась очищать её от снега.

До Нового года оставалась всего неделя, и город был заполошен предпраздничной суетой. Люди носились, запасаясь продуктами: майонез, яйца, зелёный горошек – в промышленных количествах.

«Надо бы тоже закупиться», – подумала она, выруливая со двора. С Васильевского по утрам выбираться было непросто.

Было не очень понятно, можно ли считать, что они сошлись и живут вместе. Елена часто ночевала у Глеба, даже обзавелась полкой в шкафу и выдвижным ящичком в комоде, но периодически оставалась у себя – и они никогда это не обсуждали.

Елену терзали сомнения, и чем ближе был Новый год, тем сомнения становились навязчивее. Где, как и с кем встречать? Само празднование того, что ты стал на год старше и ещё триста шестьдесят пять дней ушли в небытие, казалось ей как минимум странным.

Кира, разумеется, собиралась прийти отмечать со своим Серёжей. Но компания, состоящая из неё с Глебом и дочери с женихом, казалась ей какой-то неестественной. Может, встречать отдельно с Глебом у него? Тоже как-то странно, хотя Кира, скорее всего, не расстроится.

Город встал, ежегодно для дорожных служб Петербурга наступление зимы – неожиданность. Елена барабанила пальцами по рулю своего старенького «Шевроле», когда пришло сообщение, – наверное, это Глеб.

«Дорогая Елена Васильевна, спасибо вам огромное за маму. У нас всё хорошо, мы постепенно восстанавливаемся и думаем об имплантации. Вы потрясающий врач! Спасибо вам от души! Вадим Лотов».

И вроде бы этот человек написал хорошие слова, но он написал на личный телефон, который она ему не давала. И откуда он его узнал?

Входя с приличным опозданием в кабинет, она наткнулась на Верочку, та ей улыбалась, едва не сияя.

– Что? Что такое?

– Букет, – медсестра отошла от стола, и стала видна пышная корона из алых роз, поставленная в кувшин, – может, вазу купить?

– Опять?! – Елена едва не вспылила. – Не слишком ли много букетов? Вера, уберите его куда-нибудь. Этот парень ещё и на мобильный мне пишет, хотя я номера ему не давала.

– Ой! – Верочка опешила. – Э-т-то я.

– Что? – не поняла Елена.

– Простите, это я дала ваш номер, я думала… что ничего такого…

Елена молчала.

«Вот идиотка!» – подумала она, но вслух, конечно, не сказала.

– Простите, простите… – Медсестра достала из кувшина розы и, капая водой на начальственный стол, унесла их прочь.

Как только за Верочкой закрылась дверь, Елена длинно выругалась. Она любила крепкие словечки, но использовала их только тогда, когда вокруг не было ни души.

Елена смотрела в окно, безнадёжно испорченный день помрачнел оттепелью, голые ветки проступили сквозь растаявшие белые кружева и мотались на ветру, постукивая о раму.

Снова пришла СМС, она нахмурилась, предвкушая очередное послание от Лотова, но это было совсем другое:

«Елена Васильевна, добрый день, я записал маму к вам на консультацию, через неделю. Стало хуже. Метастазы. Можно ли попасть к вам раньше?»

Сообщение пришло с незнакомого номера, и она не понимала, кто мог его отправить.

«Дубовец Светлана Афанасьевна», – прилетело вдогонку.

Елена покачала головой – писал застенчивый парень Ваня. Вероятно, и ему её телефон дала безалаберная Верочка.

Вон оно как… метастазы… Она открыла расписание, бегло просмотрела:

«В этот четверг сможете? В 14:00?»

«Да, спасибо», – он ответил мгновенно.

«Возьмите с собой все выписки и анализы».

«Обязательно».

Вернулась притихшая Верочка, Елена не стала спрашивать, кому ещё она умудрилась дать номер её мобильного, а просто сказала:

– Найдите мне карту Дубовец Светланы Афанасьевны.

Елена про себя снова произнесла это имя – вроде обычное, разве что фыркающее «Афанасьевна» чуть выбивалось из общей безликости.

Медсестра наморщила лоб:

– Она же выписалась давно. Бледная такая, с длинными некрашеными волосами?

– Не помню, как она выглядит, – Елена отмахнулась, – придёт в четверг на консультацию с сыном. Метастазы у неё обнаружили.

– А сын – Иван? Заикается и ходит в каких-то растянутых толстовках, – тут же вспомнила медсестра.

Елена удивилась такой памятливости:

– Давайте лучше займёмся делом, Вера, а не обсуждением больных и их родственников.

Они засели за скучную бумажную волокиту, и будничный день покатился шершавыми минутами к вечеру.

– Лена-Лена-Лена, – приятель-анестезиолог Миша скрестил руки на груди, глядя, как она подходит к своей машине, – и отчего твой прекрасный букет потащила домой Верочка?

Елена нахмурилась и отмахнулась:

– Слушай, не начинай, и так день дурацкий.

– Ого! – Миша прислонился к своей машине (их парковки были рядом). – Просто всё достало или что-то случилось?

Кажется, он был всерьёз обеспокоен.

– Да что ты с букетом этим! – вспылила Елена.

– Да ладно, ладно, – он примирительно развёл руками, – ты же знаешь, я ничего…

– Знаю. – Она вздохнула и оперлась о капот своего авто.

– Не первый же это букет от родственника пациентки в твоей жизни.

– Не первый и, скорее всего, не последний, но… – она задумалась, – эта идиотка Верочка дала ему мой личный номер телефона, и теперь он мне строчит послания.

– Хоть не любовные? – усмехнулся Миша.

– Да ну тебя, – Елена встала, – не нравится мне это всё. Как-то… – Она подыскивала слова.

– Назойливо?

– Гм… да вроде и нет, но… ты знаешь, – Елена смотрела на своего давнего приятеля, пытаясь почувствовать и выразить то, что беспокоило её изнутри, – но в то же время да. Странный он какой-то, ведёт себя не то чтобы нагло, а…

– Почти, – подсказал Миша.

– Вот именно, вроде не переходит границу, но…

– Так, может, он просто в тебя влюбился?

– Ой, я тебя умоляю! – Елена скривилась.

– А я вот и не шучу, – неожиданно серьёзно сказал Миша, – ты красивая женщина, лечащий врач его матери, почти бог, а он молодой мужик – в общем-то, очаровательное сочетание. Просто будь внимательнее с этим.

– В каком смысле? Что значит внимательнее?

– Ну, не знаю, – он неопределённо повёл в воздухе руками и заговорил нарочито менторским тоном: – В нашей психически нездоровой среде нередко встречаются такие же психически нездоровые элементы, которые норовят проявить это самое психическое нездоровье во всей его сумасшедшей красоте.

Елена выдохнула и улыбнулась:

– Ладно, шутник, поехала я домой.

– А как я уже сказал, я совсем не шучу, – он снова посерьёзнел, – просто береги себя, Лен.

Она открыла дверцу своей машины:

– Спасибо тебе, Миш, буду обязательно.

Села и включила двигатель.

– Елена Васильевна, Елена Васильевна, – Верочка едва не бежала по коридору, – погодите, там… эти Дубовец, э-э-э… Дубовцы пришли.

– Кто? – Елена торопилась на консилиум и не понимала, о чём говорит её помощница.

– Ну, помните, вы их на два часа назначили. – Медсестра ускорила шаг. – Ну, тот заикающийся парень с…

Елена остановилась:

– Сегодня четверг?

Верочка едва в неё не врезалась, но успела затормозить:

– Да. В вашем расписании. На два часа дня.

– Гм… да… – она смотрела в одну точку, пытаясь сложить в уме эту головоломку, потом перевела взгляд на Верочку: – Что же вы мне не напомнили? Ни вчера, ни утром?

– А я… – медсестра покраснела, – я тоже забыла.

– Ладно, – Елена поняла, что ругаться без толку, только время тратить, – так… отмените, гм… нет, не надо. Тогда вот, – она всучила Верочке папку, – отнесите это Островскому, скажите, что у меня экстренный вызов и я приду как смогу, если смогу. Хотя нет, просто скажите, что приду обязательно и постараюсь побыстрее.

– Хорошо. – Верочка захлопала ресницами, идти к главврачу и говорить, что доктор Киселёва опоздает, ей совсем не хотелось, но другого выхода не было.

Подходя к кабинету, Елена выбросила из головы грядущий консилиум и сосредоточилась на будущем разговоре.

– Здравствуйте, – она открыла кабинет, – проходите, пожалуйста.

С кресел в холле поднялась исхудавшая до прозрачности женщина, раза в два меньше той, которую помнила Елена по прошлой выписке. Одежда, явно на несколько размеров больше, висела на ней как на вешалке, лысую голову покрывала круглая тканевая шапочка.

Желтоватая кожа скульптурно обтягивала выступающие скулы, Елена мельком подумала, что, наверное, когда-то она была красивой. Рядом шёл молодой мужчина, среднего роста, в растянутой толстовке. Он бережно поддерживал её под локоть и смущённо смотрел себе под ноги.

Как только они сели на стулья для посетителей, Елена встретилась взглядом со Светланой Афанасьевной – прозрачным и пустым. Её глаза почти без ресниц на исхудавшем лице казались огромными и яркими.

«Она умрёт, – доктор посмотрела на сына пациентки и взяла пухлую папку, которую тот ей протягивал, – она точно умрёт».

Елена зябко передёрнула плечами, ей показалось, что тени в кабинете вдруг стали отчётливее и резче, а воздух холоднее и плотнее. Чужая смерть незвано пришла и вольготно расположилась, праздно зевая шакальей пастью, выжидая… Как бы говоря каждому: «Я здесь. Я прихожу, когда хочу. И могу прийти за тобой».

Плечи ссутулились. Доктор листала принесённую Иваном карту, понимая, что оперировать бессмысленно, метастазы почти везде. Остаётся тяжёлое лечение, способное хоть немного отсрочить неизбежное.

Она захлопнула карту, выпрямилась, улыбнулась и… начала говорить округлые, уже почти заученные фразы о том, что нужно верить в то, что выздоровление возможно на любой стадии, что настрой самого пациента – это половина дела… и так далее и так далее…

– В-вы будете оперировать? – Иван её перебил, спросив довольно резко.

– К сожалению, уже невозможно, просто невозможно, метастазирование слишком обширное. Я бы и хотела вас хоть чем-то порадовать…

– Доктор, сколько? – голос женщины тихо, но отчётливо прошелестел в кабинетной тишине.

– Прогнозы делать – занятие неблагодарное и бессмысленное, – начала она, но, заглянув в глаза Светланы Афанасьевны, остановилась, снова взяла карту в руки, пробежала глазами по строчкам анализов и эпикризов, задумалась… – Могу предположить год-полтора.

В таких разговорах она всегда называла цифру, значительно превышающую реальный прогноз.

– Спасибо, – вместо пациентки ответил её сын и встал, глядя на мать, – пойдём, мама.

Он бережно взял её под локоть, помогая подняться со стула, случайно обнажил запястье, и Елена заметила, что у неё, как и у него на руке, словно тонкий браслет, повязана красная лента.

«Может, они сектанты какие-нибудь», – подумала она и тут же сказала:

– Погодите, я хочу вам дать координаты очень хорошего хосписа, он как раз в центре, на Фонтанке, там прекрасные врачи и…

– Спасибо, – Светлана Афанасьевна посмотрела на сына, – мы…

– Мы знаем, – неопределённо сказал он, – спасибо, мы справимся. Пойдём, мама.

Они медленно направились к выходу.

– Иван, вы, пожалуйста, держите меня в курсе, – вдогонку им говорила Елена, почему-то она чувствовала себя виноватой.

Так бывало, хотя и крайне редко, она уже давно научилась абстрагироваться от каждой пациентки, но порой кто-то пробивался сквозь её тщательно выстроенную броню. И тогда её накрывало странное чувство вины… вины и бессилия перед жизнью. За неизбежную грядущую смерть.

Он открыл дверь матери и придерживал её, пока та выходила. Обернулся к Елене, встретился с ней взглядом:

– Хорошо.

Они вышли.

Елена рухнула в кресло, открыла заветный ящик и достала коньяк. Ей хотелось выпить немедленно, но она вспомнила, что её ждут на консилиуме.

– Дома, – громко сказала она, – всё дома.

Положила бутылку на место, закрыла ящик на ключ и вышла из кабинета.

– Мам… м-м-мам, н-ну к-к-ак он мог! – Кира рыдала, сглатывая слова. – Н-н-ну ч-что мне теперь д-делать?

– Погоди, – Елена села рядом с ней на кровать, – успокойся. Давай по порядку. Что случилось? Когда? Ты про Серёжу?

Дочь кивнула. Она сидела, обнимая подушку, лицо раскраснелось от слёз.

– Он… он сказал, что не уверен… маа-а-ам… – И она снова заплакала, уткнувшись в голубую наволочку.

– Ну, погоди, по-годи, – Елена подсела ближе и стала гладить её по волосам, – он сказал, что не готов жениться?

– Ч-что в‐в-всё не готов, к-к-о всему не готов! Я же… мы же… а как же кольцо? А как же… – Она обхватила руками живот.

– Ох, – Елена переложила подушку и обняла дочь, – вы поссорились? Что изменилось? Давай подыши и расскажи всё по порядку.

Кира подняла опухшее лицо, облизала губы.

Елена подумала, что сейчас, с чуть изменёнными чертами лица, дочь похожа на того парня, Лёшу, с которым танцевала тогда в новогоднюю ночь. Не хватает только кудрей. У Киры, как и у него, были карие глаза и тёмные, почти чёрные волосы, не кудрявые, но с лёгкой волной. Она вспомнила его обаятельную улыбку, запах парфюма, что-то сандаловое, пряное… потом хруст снега, потом он снимал с неё пальто в незнакомой прихожей – и его пальцы на её спине.

Чёрт! Елена моргнула, возвращаясь в сегодняшний день.

– В том-то и д-дело, ч-что, – Кира продолжала всхлипывать, – просто п-пришёл, знаешь, важный такой, с-ска-азал, что нам нужно поговорить. Как в мыльной опере. И ска-а-а-зал…

Подбородок её снова задрожал, и она уткнулась в подушку.

– Вот козёл! – ругнулась Елена. – Ублюдок малолетний. Раньше о чём он думал? У тебя же срок уже…

У Киры пошла четырнадцатая неделя.

– Маа-а-м, – дочь подняла голову, – ч-что же делать теперь?

– Делать? – Елена переложила подушку на кровать. – Для начала нужно успокоиться. Я тебе принесу воды и валерьянку, а потом…

– А мне можно лекарства?

– Можно, – Елена встала, – а потом я позвоню… нет, не ему, а его мамаше, как её? Софья…

– Валентиновна, – подсказала дочь.

– Да, точно, толстая такая, всё ходила на родительские собрания в колхозных цветастых платьях. – Елена не стеснялась в выражениях.

– Мам, пожалуйста, – Кира испуганно уставилась на мать, – не нужно, ну, что ты ей скажешь, что они подумают вообще…

– А бросить беременную девушку – ЭТО как? – Елена распалялась. – Это же его ребёнок? Вот я же… я так и знала…

– Мам, пожалуйста, – у Киры на глазах показались слёзы, – ма-а-ам…

Елену колотило от злости и бессилия. Она злилась не только на бесхребетного Серёжу, но и на себя. Она-то, она как это могла допустить! Нужно было силком тащить её на аборт!

– Ладно, погоди, давай не делать необдуманных поступков. Тебе нужно успокоиться. От того, что ты нервничаешь, ему, – она показала на живот, – тоже не сладко. Я сейчас приду.

На кухне Елена открыла ящик с лекарствами и стала искать валерьянку.

Увидела бутылку коньяка, стоящую в кухонном ящике, достала, налила пару глотков в пузатый бокал и принюхалась – терпко, карамельно, кругло и ярко – запах, будоражащий и успокаивающий одновременно.

Из Кириной комнаты снова послышались всхлипы.

«Ладно, пора это прекращать». – Елена вернулась к поиску валерьянки. Нашла, щедро накапала двойную дозу в мензурку, добавила воды и захватила бокал с коньяком.

– Садись, – Елена протянула дочери, – на.

Кира взяла крошечную склянку и залпом выпила содержимое.

– Фу, какая гадость.

– И не говори, – отозвалась Елена и всучила ей бокал с коньяком: – Вот, запей.

– Да ты что, мам!

– От двух глотков ничего не случится, это я тебе как врач говорю, – авторитетно сказала Елена, – я же тебе не предлагаю полбутылки. А хороший коньяк в сочетании с валерьянкой творит чудеса. Завтра будет другой день. И не думай ни о чём.

– Я не могу не думать, – упрямо сказала Кира.

– Ещё как можешь! – Елена посмотрела на бокал. – Ну, давай.

Кира глотнула.

– Вот и молодец, а теперь в душ и баиньки. – Её голос был спокойный и уверенный.

Через час Елена тихо приоткрыла дверь в дочкину комнату – та спала, завернувшись в одеяло, как в кокон. «И слава богу». – Она вернулась на кухню и залезла с ногами на широкий подоконник.

Злость немного поутихла, и она просто размышляла о том, что делать дальше. Пойти на риск и сделать аборт на большом сроке? Или оставить этого треклятого младенца? Мысль о том, чтобы спросить, чего хочет сама Кира, у неё не возникала. Да, этот ребёнок хотя бы будет знать, кто его отец, но толку-то? Елена горько усмехнулась, глядя в собственное отражение в оконном стекле.

На мгновение ей показалось: из-за оконной тьмы на неё смотрела та, двадцатидевятилетняя беременная Елена. И той Елене очень страшно. Страшнее, чем Елене сегодняшней, переживающей за дочь. Она вспомнила, как в то время была занята работой и аспирантурой и опомнилась только спустя два месяца, заметив отсутствие традиционных женских дней. Тогда это привело её в ужас. Она готовилась к конференции, потом была защита, а потом уже было как у Киры – четырнадцать недель, и делать что-то стало уже поздно.

«Бедная моя девочка, – ей было ужасно жаль Киру, – убить этого козла мало! Ну как можно вообще верить парню по фамилии Пальчик. Зато ребёнок Киры будет знать, кто его отец, – вот уж достижение!» Воспоминания вклинились в этот вечер: чёрные кудри, склонённые над ней. В голове всё плывёт, плывёт… Она смотрит мимо его уха в потолок, который крутится над ней вензелями лепных узоров. Он целует её сверху, касаясь губ, подбородка, шеи, спускаясь все ниже и ниже… «Не надо, я хочу домой!» Она пытается встать, но он держит её, и кружится голова.

Елена уткнулась лбом в холодное стекло: «Нет, не буду это вспоминать!» Передёрнула плечами, ощущая, как воспоминания царапают изнутри, сдирая живое. Больно. Не сейчас. Стремительно встала: «Всё, спать!»

Сон был дурной и тревожный – детская карусель, с которой она все пытается сойти, но у неё не получается. Карусель высокая и всё крутится и крутится. Не быстро, но бесконечно долго.

– Мам!

Теперь на карусели оказывается маленькая Кира, которая сидит на лошадке, а Елена стоит рядом. Дочка начинает плакать, и она хочет остановить эту проклятую карусель, но не знает как.

– Мам! – кричит её девочка.

– Сейчас, сейчас. – Она видит в глазах дочери страх.

– Мама, проснись! – Голос сегодняшней Киры выхватывает её из дурацкого сна. – Мама!

– Что? – Елена разлепила глаза. – Что такое?

Нашарила выключатель, зажёгся свет…

Кира держалась за живот, её пижамные шорты были в крови.

– Ч-чёрт! – Елена мгновенно проснулась. – Много крови?

– Н-не знаю, кажется, не очень… или много? Живот болит.

– Схватками? – Елена выскочила из-под одеяла, взяла дочь под руку и осторожно отвела в её комнату.

– Мам, я боюсь.

– Ложись, – Елена быстро набрала сто три, – придётся ехать в больницу.

Огромные глаза дочери на бледном лице.

– Мне страшно.

– Я знаю, милая, – щелчок в телефоне, – «Скорую», пожалуйста. Девушка, восемнадцать лет, беременность четырнадцать недель, кровотечение. Адрес? Кто вызывает? Мать.

Мать из меня прекрасная – его мать. Я играю эту роль без малого три года и вжилась в неё абсолютно.

– Машенька, здравствуйте, – стою посреди гостиной, – очень рада вас видеть!

Она смущается, клонит голову набок:

– Я тоже очень рада вас видеть…

– Светлана, – подсказывает он ей на ухо.

– Я знаю! – Она его шутливо отталкивает. – Светлана… Володя настаивал, чтобы я вас называла без отчества, вы не против?

Я едва заметно дёргаюсь от чужого имени, но моя радость настоящая. Видеть живого человека, который видит и слышит тебя, – это невероятный подарок!

– Ну что вы! Конечно, нет, с отчеством уж слишком официально.

– Отчество старит, – вставляет он, – а ты у меня всегда будешь самой молодой и прекрасной, мамочка! – Он расплывается в улыбке.

– Конечно! – поддакивает Маша.

А мне кажется, что моё имя покинуло меня, а новое слишком чужеродно, чтобы остаться. Мысленно я себя никак не называю. Его тоже не называю никак, потому что ни одно человечье имя ему не подходит.

Он стоит, уперев руки в бока, оглядывает сумки:

– Маша, принеси, пожалуйста, из машины продукты.

– Ох, снова всего навезли!

Маша уходит в коридор, по направлению к входной двери, там оборачивается:

– Вовка, а ты мне не поможешь?

Он стискивает кулаки, зло смотрит на меня, но отвечает ей:

– Там осталось всего две сумки, я хочу с мамой побыть немножко.

Он боится оставить меня одну.

Хлопает входная дверь – она вышла.

– Мамочка, как и в прошлый раз, я взял с собой успокоительное, если вдруг ты почувствуешь себя нехорошо, я сделаю укол.

– Всё будет хорошо, Володя. – Я смотрю на него ласково.

Чувствую, что он сегодня заметно нервничает, но не понимаю почему. А это значит – нужно быть осторожной. Очень осторожной.

Всё повторяется по сценарию прошлой встречи – мы с Машей нарезаем салат, перебрасываясь ничего не значащими фразами, а потом со всеми мисками-тарелками выходим на веранду, которая снова напоминает нормальную веранду нормального загородного дома, а не тюрьму класса люкс с железным стулом, прикрученным к полу.

– Налить вам вина? – спрашивает он, глядя на меня и поднимая бровь.

Я хочу вина. Он снова привёз красное и розе.

– Нет, спасибо, – отвечаю я, отворачиваясь от бутылки, – налей лучше Маше.

– Мне розового. – Она протягивает ему бокал и обращается ко мне: – А может, всё-таки и вам немножко?

Я очень хочу вина.

– Спасибо, дорогая, сегодня воздержусь.

Он едва заметно кивает, спина его распрямляется, жесты замедляются – ему нравится моё подчинение.

– Мне кажется, ты сегодня немного напряжён. – Я смотрю прямо на него.

Это моя маленькая месть за вино. Он не ожидал подобного вопроса.

– Что-то случилось, сыночек?

– Ещё нет, но, надеюсь, случится. – Он смотрит на Машу.

Я жалею, что спросила.

– Что случится? – Маша делает несколько глотков. – Ты уж нас не пугай.

«Вот именно», – хочется добавить мне, но я молчу.

– Ох, мама, не хотел говорить заранее, – глаза его лихорадочно блестят, и мне становится по-настоящему страшно. За этим может последовать всё что угодно. – Но… давай-ка я налью тебе вина, сегодня, я думаю, можно.

«Вот же ты дрянь!» Ему нужно было меня испытывать. Я злюсь, но лицо моё безмятежно.

Вечер сегодня прохладный. Серые тучи размазались по небу гуашью, моя кофта предусмотрительно висит на спинке стула, чтобы за ней не нужно было идти.

Он наливает мне розе, мы молчим.

– Вов, ну, не томи! – Маша делает пару глотков. – Что должно случиться-то?

– Мамочка, я хочу, чтобы ты была свидетелем. – Он подходит к Машиному стулу, становится на одно колено…

– Боже. – Она пугается и прижимает руки к груди.

«Нет, только не это, только не это!» – мысленно ору я и молчу.

– Дорогая моя Маша, – он берёт её за руку, – ты единственная девушка на свете, к которой я испытываю такие глубокие чувства. И я очень хочу, чтобы ты оказала честь стать моей женой.

Он достаёт из кармана кольцо и протягивает ей.

Мне становится тошно и смешно, и я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не захохотать. Настолько киношно и нелепо это выглядит.

Но ей нравится. Этой глупой девочке нравится. Слёзы на глазах, дрожащие руки, счастливая улыбка… Она растерянно кивает.

– Это значит «да»? – переспрашивает он, тоже со слезами на глазах.

– Да, да, да! – Она кидается ему на шею. – Ох, Вовка!

– Погоди, – он надевает ей на палец кольцо, – вот. Теперь ты официально невеста.

– Не-вес-та, – она оборачивается ко мне, – Светлана…

– Я очень-очень рада! Очень рада! – Я стараюсь изобразить радость. – Какая прекрасная новость!

– Знаешь, – доверительно говорит он ей, – ты первая девушка, которая понравилась моей маме.

Вот оно как, оказывается, были и другие девушки, которые не нравились его маме. Мне даже страшно подумать, что с ними стало.

– За это ведь стоит выпить, да?

Он неподдельно рад.

– Точно стоит! – Я поднимаю бокал.

– Спасибо вам, – она смотрит на меня тепло, – мне так приятно, что я вам нравлюсь.

Выпиваю, подхожу к ней, он стоит близко, но я обнимаю её с другой стороны.

– Уезжай отсюда, – шепчу на ухо.

Она тоже меня тепло обнимает, отстраняется:

– Что вы сказали?

«Идиотка глухая!»

– Я говорю, счастье-то какое!

И тут же отворачиваюсь, открывая объятия ему:

– Поздравляю тебя, сыночек, ты нашёл свой идеал!

– Идеал ёлки, это абсолютный идеал! Погоди, давай осторожно, – Елена прикидывала, пройдёт ли она в проём, – чуть левее.

Глеб, двигаясь спиной, оборачивался:

– Ещё немного. Главное – её в гостиную внести.

И действительно, заморская красавица была на удивление пышной, с чуть голубоватыми кончиками мягких иголок, со смолистым уютным запахом.

– Какая красивая! И как вы её будете выносить потом? – Кира сидела на диване, наблюдая за процессом. – Давайте помогу.

Она протянула руку, и Елена заметила у Киры на запястье красную нитку.

– Что это? – Она вспомнила, что у кого-то уже видела нечто похожее.

– А, – Кира повертела рукой, – это сейчас модно. Мне одна девчонка в больнице сделала. Говорят, что если красную нитку завязать специальным узлом и «заговорить её», то это к счастью. Сейчас многие такие носят, ты что, не замечала?

– Нет. – Елена пожала плечами.

– Так что, помогу? – Кира встала.

– А ну брысь, – Елена махнула рукой, – а то мы тебя обратно в больницу отвезём.

– Да-да, беременным девушкам тяжёлое таскать нельзя. – Глеб посмотрел на неё поверх очков.

Кира вернулась на диван.

– И вообще, тебе нужно меньше ходить и больше сидеть, а ещё лучше – лежать, – она положила верхушку ёлки на пол, – и выполнять все предписания врача, если ты хочешь выносить этого ребёнка.

– Всё-всё-всё, – Кира замахала руками, – я поняла, я ВСЁ поняла.

Она совсем сникла и уткнулась в телефон.

Глеб опустил ствол и отошёл – деревце занимало почти половину комнаты.

– Игрушки есть?

– На антресолях была коробка. Может, ты слишком строго? – прошептал Глеб, когда они вышли в коридор.

– Да ну, брось, – она оглянулась, – вот эта стремянка, да?

– Угу, – он подтащил лесенку, – ты держи меня, чтобы я не свалился.

– Если она хочет этого ребёнка, то должна понимать, что за неё никто его не выносит.

Елена чувствовала, что иногда перегибает палку. Где-то в глубине души она надеялась на выкидыш и страшно этого стыдилась, поэтому проявляла о дочери повышенную заботу.

– Ну что, как там с игрушками?

– С-сейчас… чего тут только нет! Вот, кажется… Слушай, возьми, – его голова высунулась из антресолей, – старые фотографии, под ними как раз коробка с игрушками, она не тяжёлая, только большая.

Елена взяла два увесистых фотоальбома и положила на верхнюю полку стеллажа, потом обернулась принять коробку с игрушками.

– Это ещё с родительских времён, – пояснил он, спускаясь, – такое советское старьё.

В его квартире всё было старьём, правда, ухоженным и тщательно отреставрированным, что соответствовало и самому зданию – бывшему доходному дому середины девятнадцатого века, с просторной парадной и витой лестницей. Елену и Киру всё здесь удивляло: изразцовая печь с настоящими поленьями, оставшаяся с незапамятных времён, какие-то кривые углы и потайные кладовки, эркер вместо балкона, стулья с гнутыми спинками, комоды и буфеты, потолочная лепнина и проигрыватель для пластинок восьмидесятых годов прошлого столетия.

Кошка Глаша наконец признала в Кире неопасное для себя существо и, когда Глеб с Еленой вернулись в гостиную, уютно устроилась у девушки на коленях, громко урча.

– Как трактор.

– Точно! – Глеб немного смущался взрослой Елениной дочери, которую до сегодняшнего дня видел лишь два раза, и то мельком.

Елена покосилась на коробку с игрушками:

– Кир, если хочешь, разбирай игрушки.

– Давай! – обрадовалась дочь – и переложила кошку на плед рядом.

«Похоже на настоящую семью», – подумала Елена.

«Совсем как семья», – подумал Глеб.

«Прям семейство», – подумала Кира.

– Мам, а мне обязательно возвращаться в больницу после Нового года? – Она аккуратно выкладывала хрупкие игрушки из коробки на стол. – Там ведь всё равно со мной ничего не делают.

– Да, – Елена смотрела, как Глеб скручивал металлический каркас подставки для ёлки, – там тебе ставят капельницы и наблюдают. И давай больше не будем об этом.

Всем троим было неловко, потому что каждый из них ещё не привык к той роли, в которой оказался. Каждый робел и боялся нарушить что-то хрупкое, едва-едва созданное между ними.

– Запах на весь дом. – Кира нежно потрогала еловые лапы.

– Подай мне, пожалуйста, вон тот большой шар, – Глеб стоял на стремянке и нанизывал игрушки на верхние ветки, – да-да, с вогнутой серединкой.

Они украшали ёлку, пока Елена готовила ужин.

– Я таких игрушек раньше вообще не видела, – Кира нашла нужную, – а тут и вторая такая же, две одинаковые.

– Точно, таких две. Их было, кажется, шесть, остались две. – Он аккуратно подвешивал игрушки за ниточки.

– Народ, давайте ужинать. – Елена выглянула из кухни.

Кира и Глеб одновременно обернулись и почти в один голос сказали:

– Идём.

«Господи, как же они похожи!» – Елена остановилась в дверном проёме, вытирая руки полотенцем, глядя на дочь и на мужчину, встретить которого она уже и не мечтала. Вот странно! Она видела, как они украшали новогоднюю ёлку и разговаривали.

«Неужели так бывает?»

– У нас сегодня будет ужин из остатков того, что заготовлено на Новый год. – Она сделала шаг к комнате.

Взгляд её упал на стеллаж, где лежали большие папки:

– Глеб, мы твои альбомы не убрали.

– Да бог с ними, потом закину. – Он всё ещё стоял на стремянке.

Антресоль была приоткрыта.

– Я могу и так их задвинуть, пока вы… – не дожидаясь ответа, она взяла один альбом, встала на цыпочки и втиснула его на антресоли, – ну вот…

Взяла второй, снова вытянулась, пытаясь уместить его поверх первого…

– Ч-чёрт! – Тяжёлый альбом с грохотом упал на пол.

– Все живы? – спохватился Глеб. – Нужно спасать?

– Да это я тут… не волнуйтесь, – Елена присела, вглядываясь в разлетевшиеся веером чёрно-белые фотографии, – заканчивайте с ёлкой. На ужин оливье, который не остынет, а я…

Взгляд упал на фото, и она замерла… Погоди… погоди-погоди…

Она вглядывалась в фотографии, не веря… Погоди… Как так может быть?

Сердце вдруг сжалось в комок, ударилось о рёбра и замерло снова.

– Погоди…

Держа в руках фотографию, она пошла в прихожую и достала из сумки очки для чтения. Снова вгляделась в фото. Воздух стал горячим и липким, во рту пересохло. Она взяла ещё несколько снимков, сунула альбом под мышку и прошла на кухню.

Сдвинула миски, тарелки и разложила на столе старые фотографии.

– Лен, всё хорошо? – из комнаты спросил Глеб.

Она не ответила. С фотографии на неё смотрел Лёша. Тот самый мужчина, от которого она родила девочку. И его нелепый бородатый друг. Елена присмотрелась – если с высокого парня сбрить бороду, усы и состарить, то… то получится Глеб.

Господи боже! Она прижала руку к груди. Кто? Кто он? И кто ему этот кудрявый темноволосый Лёша?

– Что случилось?

Елена вздрогнула, подняла глаза и увидела перед собой Глеба.

– Я слишком тихо подошёл? – Он положил ей руку на плечо. – Засмотрелась? – Он взял в руки карточку. – Какие мы были красавцы, да? Ну что, идёт мне борода?

– Нет, – холодно сказала Елена, не мигая, и ткнула пальцем в кудрявого мужчину: – Кто это?

Он сел рядом на стул:

– Это мой старший брат, Димка.

– Кто? – Елена отшатнулась. – КАК его зовут?

– Дмитрий Вересов, а… что? – Он посерьёзнел, заметив её волнение.

– Быть не может! – Елена начала перебирать фотографии.

– Почему? – теперь заволновался он. – Что такое? Что случилось? Ты его знала?

– Н-н-е знаю, – теперь Елена была уже не уверена, – нужно ещё посмотреть.

Она листала страницы альбома и видела жизнь того, кто в ту злополучную новогоднюю ночь представился ей как «Лёша». С ним она провела меньше суток, но именно он стал отцом её дочери.

Елена потом расспрашивала о нем хозяев вечеринки, но оказалось, что никто его толком не знал. Да она особо его и не искала.

Когда она проснулась первого января, с больной головой, одна, в чужой постели, в чужой квартире, нашла на тумбочке кружку с водой, две таблетки цитрамона и записку.

– Что у вас тут интересного? – в кухню вошла Кира.

Елена выпрямила спину, лицо её разгладилось, а тон стал шутливым:

– Да так, уронила альбом, собираю карточки и узнаю, каким был Глеб… как твоё отчество?

– Иванович, но можно без отчества, – шепнул он.

– Да, так вот, – Елена мгновенно повеселела, – узнаю, каким был Глеб Иванович, но можно без отчества, лет – сколько – двадцать назад?

– Это… вы? – В отличие от Елены, Кира узнала его сразу и ткнула пальцем в бородатого человека с фото.

– Ага, – он посмотрел на Киру, – а что, не похож?

– Не очень, а это кто? – Она указала на парня рядом.

Елена прислонилась к спинке стула. У неё вдруг закружилась голова. Воспоминания каскадом сыпались на неё, и ей было сложно их вместить.

«И как зовут милую барышню, обладающую такой невероятной красотой?» – говорил ей Лёша.

«Вы так тривиально знакомитесь», – парировала она.

«Это оттого, что я робею и нервничаю». – Он продолжал улыбаться, а ей понравилась его откровенность.

И дальше:

«Ваше пальто, мадам». – Он стоял позади неё в какой-то прихожей: зелёные обои, витиеватые узоры, которые выворачивались и прыгали, и тогда Елена поняла, что страшно пьяна.

Она попыталась сфокусироваться на старом электрическом счётчике с бегунком, стояла в пальто и смотрела, как мотаются киловатты электроэнергии, и не хотела раздеваться.

А потом:

«Ты моя сладкая девочка», – шептал он, стаскивая с неё колготки. Слишком резко, слишком торопливо.

Она зажмурилась, усилием воли пытаясь остановить этот поток и вернуться в сегодня, где её дочь смотрит на фотографию своего отца.

– Это мой старший брат, Дима, он… умер, – Глеб склонил голову, – нам все говорили, что мы с ним не похожи.

– Не-а, – Кира сравнивала мужчин на фото, – совсем не похожи. Жаль, что умер.

Елена сжала кулаки, отодвинула альбом и встала:

– Давайте потом, вы не голодные? Я готова слона съесть!

– И мы! – Дочь погладила себя по животу. – Мы тоже страшно голодные.

– И я! – подхватил Глеб, с недоверием глядя на Елену, в одночасье повеселевшую.

Повеселевшим он был почти нормальным, по крайней мере, казался. И я думала о том, как это использовать. Мне не то чтобы было жаль эту глупую девчонку, его невесту, – но я испытывала что-то вроде родства…

– Мамочка, ты не заболела? – слышу в динамиках его встревоженный голос.

«Ч-чёрт!» Я лежу под кроватью, стачивая край скобы о ребристый рельеф металлического винта.

– Мама?!

Сую скобу за рейку и выбираюсь обратно в кровать. Хоть бы он не заметил, хоть бы не заметил…

– Ты спишь?!

Голос близкий и требовательный!

– Ох, прости, – я делаю вид, что ворочаюсь, – прости, я уснула, ты меня звал?

Тишина.

– Сыночек? – Сердце колотится. – Прости, милый, я не сразу услышала, наверное, уснула крепко, прости.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он холодным голосом.

– Хорошо, – лепечу я, – только иногда чувствую себя немного уставшей, вот и хочется днём полежать, но это ничего страшного.

– Тебе нужно больше двигаться и гулять. – Он замолчал, видимо, задумался. – Я привезу тебе комплекс упражнений, которые ты будешь выполнять каждый день, нужно следить за своим здоровьем. Ты регулярно пьёшь витамины?

«Чтоб ты сдох, сволочь!»

– Конечно, милый, пью, разве я могу тебя не послушаться? – Я смотрю в камеру над кроватью.

– Я ведь хочу тебе только добра.

В самом начале, когда я умоляла его отпустить меня, когда я клялась, что никому ничего не расскажу, он закалывал меня транквилизаторами, говорил, что хочет только добра и скорейшего выздоровления. Но я была не больна. Я и сейчас не больна.

Я клялась себе этого не вспоминать, потому что если буду, то захлебнусь в ярости. Ярость лишает разума, ярость вопит, взывая. Ярость – оборотная сторона отчаяния.

Дни летят безвозвратно и безумно быстро. Сейчас – быстро. При любом удобном и уже даже не очень удобном случае я точу скобу. Осталось немного, её край уже острый, но я хочу, чтобы он стал как бритва. Я потихоньку разматываю бахрому у пледа, вытаскиваю длинные нити и обматываю ими часть, чтобы получилась рукоять. Не слишком изящно, зато надёжно. Господи, помоги!

Никогда в своей предыдущей жизни я не молилась.

Когда-то моя деревенская прабабка, казавшаяся мне, тогда пятилетней девочке, даже не старой, а древней, богобоязненно научила меня двум простеньким молитвам: «Отче наш» и «Богородице». Дома я их не помнила и верующей не была. Не думаю, что я обрела веру здесь, но больше мне помощи просить не у кого. Время от времени я шепчу слова, всплывающие из глубин памяти, будто подсвеченные бабушкиными лампадами, мерцающими возле тёмных от времени икон. От самих воспоминаний становится теплее, но мне никогда всерьёз не верилось, что Он слышит меня. Если бы слышал, разве бы мог допустить такое?

– Мамочка, ты представляешь, Маша готовится к свадьбе! – Он приехал в тот же день.

– Замечательная новость! – Мы сидим на веранде, на которой, как по мановению волшебной палочки, снова появился железный стул с наручником. – И на какую дату назначено торжество?

На столе печенье, чай, салфеточки и даже букетик цветов в небольшой пластиковой вазочке.

– Совсем скоро, почти через две недели, – отвечает он всегда уклончиво, чтобы я не знала чисел и дат, – мы потом заедем к тебе и устроим настоящее торжество! Я извинился за тебя, сказал, что ты не сможешь быть, потому что не здорова.

«Но я здорова!»

– Ох, мамочка, знала бы ты, как я счастлив! Две мои любимые женщины рядом со мной! И я так рад, что ты хорошо себя ведёшь! – Он выглядит очень довольным.

– А вы с Машей до свадьбы ещё приедете? – Мне хочется знать.

Если всё получится, то, может быть, ей и не придётся выходить замуж за маньяка.

– Думаю, да, – он беззаботно покачивает ногой, – представляешь меня женатым человеком?

– Ты будешь прекрасным мужем. – Мне кажется, я уже и не замечаю, как выдаю эти фразы.

– Ты стала много спать, мама, я волнуюсь. – Он заботливо смотрит мне в глаза.

– Ну что ты, не стоит беспокойства, я хорошо себя чувствую. – У меня перехватило дыхание, мне кажется, что, заглядывая мне в глаза, он увидит-услышит-узнает, чем именно я занимаюсь, когда ложусь спать.

– Я поставлю ещё одну камеру, – буднично говорит он, – над кроватью. Под другим углом, чтобы лучше видеть, как ты спишь. И лучше о тебе позаботиться.

Сердце треснуло и раскололось. Нет! Если он поставит ещё камеру, то всё пропало. Мой мир подкроватья исчезнет. И я больше не смогу точить скобу.

– Конечно-конечно, – киваю я, – буду только рада.

Он смотрит пристально, не мигая, но я только улыбаюсь.

Он уходит в дом и возвращается с распечаткой в несколько листков и гребешком:

– Это твои упражнения. Будешь делать через час после завтрака. Тут всё написано: сколько раз и как делать.

Я беру листы, на которых неизвестная девушка с бодрой улыбкой делает выпад и стоит в планке.

– Давай я расчешу тебя, потом загружу холодильник и поеду. – Он встаёт, целует меня в макушку и гладит по щеке.

Я сажусь на край стула, он становится за спиной, достаёт гребень, проводит по волосам. Я терплю. Минута, две, три, десять… Наконец он идёт выгружать продукты, и я остаюсь одна – с расчёсанными волосами, чаем, печеньем, цепью на ноге – и багровым закатным небом, обнимающим меня.

Он обнимал её со спины – высокий, сильный, короткие волосы, глаза казались чёрными в сумеречной комнате. Елена не видела, но знала. Ей нравился его запах, тёплый, с древесными нотками, уже узнаваемый, даже уютный. В его руках она чувствовала себя защищённой. Он был хорошо сложён и прилично выглядел для своего возраста: ни пуза, ни дряблости. Когда он улыбался, морщины разбегались по его лицу, но совсем не портили, а придавали шарма.

Внутренний голос уговаривал её: «Забудь, забудь. Это было давно, слишком давно, чтобы быть правдой. Ты можешь быть счастливой – сейчас. Не вороши, не вспоминай, оставь прошлое в прошлом». Кира спала. А они стояли на кухне возле окна. Глеб обнимал её сзади, и они чуть покачивались, словно танцуя.

– Ты такая тихая, – он коснулся губами её волос, – ты будто бы исчезаешь.

– Всё хорошо, – автоматически ответила она.

– Лен… – он отстранился, – всё-таки чего боишься, то и случается.

– Что ты имеешь в виду?

Он сел на широкий подоконник и кивнул ей, мол, присаживайся:

– Я очень… очень надеюсь, что ты не знала Дмитрия.

Елена продолжала стоять, по стене ползли тени от уличных фонарей – они не зажигали свет. В соседнем доме то тут, то там вспыхивали окна, люди не спали, готовились к празднику.

Ей было темно. Внутри и снаружи. Та, давняя темнота снова накрыла её, став реальной и близкой. Стол, стулья, плита, изразцовая задняя стенка печи и неожиданная поленница, забранная в витые прутья, – всё будто плавало в зыби, и не решаясь вынырнуть на свет, и боясь утонуть чернильном мраке.

Глеб развернулся к окну, его заострённые скулы безотчётно подрагивали, между бровями рельефно обозначилась глубокая морщина. Он казался красивым.

– Расскажи мне, – тихо прошептал он.

– Нет, это придётся рассказывать тебе, Глеб, – Елена пристально посмотрела ему в лицо, – только налей мне немного коньяка.

– Хорошо, – он быстро встал, взял бутылку, разлил по чуть-чуть в два бокала и подал ей, – что ты хочешь знать?

– Всё, – просто ответила она, сделав глоток, – я хочу знать – всё, потому что Дима, который когда-то мне представился Лёшей, – отец Киры.

Он продолжал смотреть на неё, и, кажется, ничего не изменилось, только лицо его стало совершенно бледным.

– Глеб, что с тобой?

– Господи… – он прислонился к стене, – этого не может быть, просто не может.

– Как раз может, – жестко сказала Елена, – и если ты посмотришь на неё внимательно, то увидишь, как она на него похожа и на тебя тоже, потому что вы братья. Так что рассказывай.

Он сделал большой глоток.

– Я узнал обо всём не сразу. – Глеб длинно выдохнул, потёр виски. – Дима, понимаешь, он всегда был немного странным. Поначалу я не понимал, почему он захотел стать врачом…

– Он был врачом? – удивилась Елена.

– Психиатром.

– Ещё страннее. – Она слушала внимательно.

– Думаю, потому, что хотел разобраться в себе. Он был… как бы это сказать. Он никого не жалел. Когда умирал наш пёс, он с любопытством смотрел на его агонию, ему было просто интересно, – Глеб вытаскивал из себя слова, словно камни, – я этого не понимал, просто в какой-то момент стал его сторониться. Но когда он поступил в институт (кстати, школу он окончил с отличием), а потом решил стать психиатром, мне показалось, что всё налаживается, он встретил девушку.

– Они поженились?

– Она бросила его за две недели до свадьбы, сказала, что передумала и не хочет за него замуж. Думаю, тогда он и сломался, похоже, очень её любил. – Глеб встал. – Давай налью ещё.

Она молча подала бокал.

– Да… так вот… понятия не имею, каким он был врачом, – Глеб стоял, повернувшись к окну, шёпот фонарей высвечивал его бледное в сумерках лицо, – по отзывам пациентов и коллег, вполне хорошим. Да и вообще человеком он был неплохим, по крайней мере, я слышал такое о нём. Но у него была оборотная сторона, о которой мало кто знал. Думаю, что даже никто. Кроме меня. Может, мама догадывалась.

– То, что он знакомился с девушками под другим именем? – Она вглядывалась в Глеба. – Ты сам помнишь тот Новый год – девятнадцать лет назад? Ведь ты там тоже был.

– Смутно, – сказал он, – кажется, я был пьян.

– Все там были пьяны, – она отхлебнула из бокала, – я мало что помню из той ночи, хотя мне казалось, что я выпила не так уж много. Пару бокалов шампанского, но чувствовала себя наутро так, будто по мне проехался бульдозер. Он меня опоил, да?

Глеб молчал.

– Кроме как от тебя мне это узнать не от кого. Говори, Глеб. Почти девятнадцать лет я пытаюсь вспомнить ту проклятую ночь и пытаюсь её забыть. И я честно говорю своей дочери, что не знаю, кто её отец. Рассказывай! Почему твой брат представился Лёшей? Какая у него была оборотная сторона? – Она говорила тихо, но было ощущение, что кричит.

– Он назывался разными именами, – выдохнул он, – Лёшей – чаще, я не знаю, почему и… да, думаю, он опоил тебя. Флунитразепамом. Я потом как-то нашёл у него несколько упаковок, и он признался мне.

– Господи… – Дрожь застряла в лопатках.

Она вдруг почувствовала себя тяжёлой и неповоротливой, застывшей в камень.

Оказалось, что догадываться и убедиться – не одно и то же.

– Лена, я не знал. Ты пойми, я ничего НЕ знал. – Он шагнул к ней, но она отшатнулась.

Слёзы теснились в груди, мешая дышать.

– Прости, – он мгновенно ретировался назад, – я ничего не знал до определённого момента. Он мне многое рассказал уже почти перед смертью.

– Ты был с рыжей девушкой в тот Новый год? – Елена думала о своём, пытаясь сложить обрывки воспоминаний хоть в какое-то подобие общей картины. – Ты помнишь? Мы праздновали у Верещагиных на Петроградке в большой квартире. И компания была большая.

– Нас привёл туда чей-то брат, – он тоже старался вспомнить, – я уже был с Катей. Гм… да-да, помню, Дима, как всегда, познакомился с девушкой – такая симпатичная блондиночка…

– Это была я – симпатичная блондиночка, – Елена вздохнула, – почему ты так спокойно реагировал, когда твой брат назывался не своим именем?

– Не знаю, – Глеб пожал плечами, – мне это не казалось чем-то сверхъестественным, ну подумаешь, назывался Лёшей, что в этом плохого?

Она посмотрела на него в упор:

– Флунитразепам? Что это? Судя по названию, транквилизатор. Я ведь тоже врач, Глеб. И неплохой врач. Ты правда не знал, что твой брат подмешивает девушкам транки?

Она и предположить не могла, что когда-нибудь с той истории схлынет девятнадцатилетняя мутная вода и дно обнажится гнилыми осколками.

– Ему было под сорок? За? Сколько ему тогда было лет? На подростковую дурь никак не спишешь. И несложно догадаться, что доставал он транки на своей работе.

– Тогда мне было тридцать девять, ему сорок один, – быстро ответил он, – и да, он же работал в психиатрической клинике.

– Вы жили тут? С родителями? Какого цвета обои были в прихожей? – Елена засыпала его вопросами.

– Что? – насторожился он. – Погоди… Да, мы жили тут, сначала с родителями, потом родители уехали на дачу, и мы жили тут вдвоём.

– Ка-кого цвета бы-ли обо-и? – с расстановкой спросила она.

– Зелёные.

Перед её глазами тошнотворно заплясали малахитовые с позолотой узоры:

– Вензеля такие с каймой?

– Ну да.

Она закрыла лицо руками, воспоминания влетали в неё холодными стилетами:

«Ты моя девочка сладкая, – Лёша помогал снять пальто, – сейчас пойдём в кроватку».

«Я хочу домой!» – краем сознания она понимала, что делает что-то неправильное, необратимое.

«Я позабочусь о тебе, – он подталкивал её в комнату, – я же доктор, верь мне».

– Он говорил, что он доктор, – Елена выплыла в сегодняшний день, – у вас в прихожей был старый счётчик с пробками.

– Да, – эхом отозвался Глеб.

Она снова погрузилась в мутную воду прошлого.

«Всё будет хорошо». – Голос Лёши звучал убаюкивающе, ему хотелось верить, поддаваться. Но его движения были резкими и порывистыми. Он снял с неё блузку и юбку, содрал колготки. Она сидела на краю кровати в лифчике и трусах.

«Прикуривай», – оказалось, что у неё в губах сигарета.

«Я не умею». – Она глупо хихикнула.

«Просто втягивай в себя». – Он поднёс к её лицу огонь, и она послушно затянулась, закашлялась…

«Дай руку, – Лёша взял её за запястье и обмотал его сложенным в несколько слоёв полотенцем, – жаль, с работы не спереть верёвки. Вот умница, а теперь вот ещё выпей».

Он дал ей бокал красного рифлёного стекла. Она глотнула, кажется, это было вино, снова закашлялась, огляделась.

«Что ты делаешь? – Ей было неловко от своей наготы. – В-вызови мне такси».

«Тебе понравится, очень понравится». – Не слушая её, поверх полотенца он плотно обвязывал верёвку.

«Отпусти меня». – Она испугалась.

«Тихо! – прикрикнул он. – Тихо себя веди, а то обломаешь мне весь кайф».

Боже…

Она посмотрела на свои запястья: значит, то, что ей показалось тогда, – не показалось. Первого января, глядя на свои руки, она думала, что всё это приснилось, ведь никаких следов от верёвок не осталось. Нет, не приснилось.

Елена встала, её мутило. Это всё было правдой и на самом деле. Это всё случилось в этой квартире. Здесь! Где спит её беременная дочь.

– Ч-что?! – испугался Глеб.

Она молча отодвинула его и дошла до туалета, не слушая, что он говорит вдогонку. Включила свет, заперлась, открыла кран…

«Дыши, – она уговаривала себя, – дыши». Монотонный звук воды успокаивал.

Будто снова оказавшись там, Елена увидела, как поверх полотенца он наматывает хозяйственную бечёвку, крепкую и прочную, а она сидит безвольной куклой, глядя, как он это делает… Позыв тошноты заставил её ухватиться за раковину.

Дыши. Дыши…

Лезвия воспоминаний резали благостное забвение. Грани той ночи становились безжалостно отчётливыми. Через собственные привязанные руки и спинку кровати она видела красивую лепнину на далёком потолке.

Всё, хватит!!!

Она плеснула себе в лицо воды – не помогло, наклонилась и подставила голову под холодную струю… Ещё, ещё… кажется, становилось чуть легче. Ей хотелось смыть с себя эти воспоминания, отодрать, словно засохшую коросту.

– Лен… Лена? – негромкое постукивание по двери. – Я волнуюсь за тебя, открой, пожалуйста.

Вкрадчивый голос Глеба проникал в её сознание, возвращая в настоящее.

Она вытерлась полотенцем:

– Всё хорошо, скоро выйду. Не стой здесь.

Удаляющиеся шаги.

Елена села на пол – тошнота прошла, навалилась тяжёлая усталость. Ей хотелось разбудить Киру и немедленно уехать домой, но она понимала, что спящая дочка тут ни при чём. Завтра. Кира проснётся, и они спокойно уедут завтра. Встречать Новый год там, где девятнадцать лет назад она лежала голая, распяленная, привязанная за руки и за ноги, одурманенная и беспомощная, пока брат хозяина этого дома насиловал её, было просто немыслимо.

Просто немыслимо! Неужели он не понимает, чем рискует, привозя её сюда? Конечно, понимает.

Что он ей сказал? Что его мать немного не в себе? Что я сумасшедшая?

Может быть, сегодня?

Он всегда чуть более расслабленный при ней. Ему хочется семью, ту иллюзию семьи, которую он нарисовал в своём больном воображении.

Я меряю комнату шагами – раз-два, три, четыре, пять… она прямоугольная, похожая на пенал, в длину девять шагов, в ширину три. В углу расположен туалет и душ, дверей нет. Я давно привыкла мыться перед ехидным взглядом камеры, нацеленной на меня из угла.

Раз, два, три… девять.

– Мамочка, ты беспокоишься? – Динамик оповестил о его присутствии.

– Ну что ты, милый, я просто стараюсь ходить больше, как ты мне и рекомендовал.

– Молодец, – похвалил он, – мы приедем ближе к вечеру.

Он редко бывает грубым, старается играть в послушного сына. Он по-своему заботится – у меня удобная кровать, неплохая еда, даже книги. Варенье, печенье и прогулки на цепи.

Может быть, сегодня?

С ночи я переложила отточенную скобу в лифчик и сейчас чувствовала на себе приятную тяжесть нагретого металла. Если она съедет и опустится чуть ниже, то, скорее всего, меня порежет, но мне всё равно, главное – чтобы кровь не проступила на одежде и он не заметил.

Я думала о ножах, но, когда мы с Машей готовим салат на кухне, он следит особенно зорко и держится всегда на расстоянии, а удар должен быть внезапным и близким. Только на это и надежда.

Горло или бедро? Нужна магистральная артерия. К бедренной можно подобраться незаметнее, но она лучше защищена, в то время как горло – всегда открыто.

Смогу ли я?

Он так и не поставил дополнительные камеры. Неужели просто забыл?

Прошлой ночью, вернувшись из заветного подкроватья, я лежала без сна, глядя в тёмный потолок, и задавала себе единственный вопрос снова и снова – смогу ли я на самом деле УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА? Смогу ли я убить своего мучителя? Я не знаю. И что будет со мной и с Машей, если ничего не получится? И откуда взялась эта девка на мою голову? Мне и своей-то жизни много, я не хочу отвечать ещё за одну.

Или не делать совсем, или делать наверняка. Серединного варианта быть не может.

Говорит ли он ей что-нибудь – почему я не встречаю их у дверей в доме? Почему он идёт за мной в комнату и потом приводит?

Я сама себе задаю эти вопросы и сама отвечаю на них, пытаясь предугадать его действия. Почему Маша ничего не спрашивает о моём здоровье? Наверняка он попросил этого не делать.

Я хожу из стороны в сторону, позвякивая цепью, и думаю, думаю, думаю…

Крохотный ножик, с обвитой красно-белыми нитками рукоятью, греется над сердцем, надежда, прослоенная страхом, густой ртутью перекатывается внутри.

А вдруг новоиспечённая невеста станет помогать ему? Нет, не успеет, всё должно произойти очень быстро. Но если всё-таки?.. Смогу ли я УБИТЬ И ЕЁ?

Её спросонья чуть потряхивало:

– Мам… я… я ничего не понимаю, вы поссорились? Что случилось? Нам обязательно возвращаться домой? Я не хочу!

Кира растерянно перескакивала взглядом с матери на Глеба. Елена прикусила губу, ей было жаль дочь, но и остаться она не могла. Они сидели на кухне и пытались завтракать. Кира уплетала за двоих, Глеб и Елена пили кофе – у каждого из них кусок не лез в горло. Нагромождение правды было таким тяжёлым, что Елене казалось, ещё чуть-чуть, и оно расплющит её, раскрошит так, что будет уже не собрать.

Несколько раз за утро она заметила, как Глеб украдкой разглядывает Киру, видимо, пытаясь угадать в ней черты брата. И ей становилось не по себе от этой мысли. Уложить в голове тот факт, что Глеб и её дочь близкие родственники по крови, оказалось сложным.

Она и сама смотрела на Киру, пытаясь сравнить её образ с чертами человека, которого она знал как Лёшу, – да, те же карие глаза, тёмные волосы, чуть приподнятые скулы, высокий рост, длинные руки и ступни.

– Ты не нервничай, тебе нельзя, – Елена старалась говорить как можно мягче, – просто так получилось. Я не могу сказать тебе всего прямо сейчас. И мы не поссорились, просто… нам нужно встретить Новый год дома.

– А… – она повернула голову в сторону молчащего Глеба, – а вы? Вы с нами поедете и мы будем вместе встречать Новый год у нас? Или… как? – потом посмотрела на мать. – Ну, раз вы не поссорились.

Об этом Елена не подумала. Она понимала, что решение за ней, но совершенно не хотела его принимать. Сил на то, чтобы быть взрослой, принимающей решения и гордо несущей за это ответственность, не осталось. Прошлой ночью она смогла немного подремать, сидя в кресле: ей не хотелось ложиться в кровать ни с Глебом, ни одной. И сейчас она сидела на кухонном стуле обмякшей куклой, пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями и что-то ответить. Но ответ повис в воздухе, и молчание напряжённо сгущалось.

– Конечно, я поеду с вами. – Глеб отодвинул стул и встал. – Не о чем волноваться, всё будет хорошо. Ты как, доела? (Кира дожёвывала бутерброд.) Ну, вот и отлично. Давай-ка помоги мне с продуктами. Ёлку мы не возьмём, а всё остальное – запросто, даже Глашку. У меня есть кошачья переноска. Пока упакуемся, пока доедем по пробкам, как раз к Новому году и поспеем.

Елена смотрела на Глеба во все глаза. Кто-то впервые принимал решение за неё, не особо спрашивая, – и сейчас это было именно то, чего ей не хватало. Ничего не нужно делать. Глеб знал, что она всегда может сказать «нет». И Елена знала, что Глеб знает, что она может сказать «нет». И он не стал бы настаивать: за два месяца знакомства она убедилась в его ненавязчивости.

Он достал из шкафа несколько сумок:

– Давай-давай, всё будет хорошо. Ну, подъём!

– Давай. – Елена медленно встала, подала Кире пакеты, и они начали упаковывать продукты.

Днём пошёл снег, город карусельно кружился в волшебстве предновогоднего дня. Взбудораженные люди куда-то спешили, покупали последние подарки, недостающие продукты, в магазинах выстроились очереди, город утонул в пробках и заторах.

С Васьки на Ладожскую добирались на «Лексусе», в который всё поместилось. Глеб безжалостно отпилил несколько нижних веток у красавицы-ёлки и взял с собой для «атмосферы», а Кира прихватила серебристый «дождик» и несколько игрушек. Притихшая кошка сидела в пластиковой переноске, испуганно озираясь вокруг.

Напряжение понемногу отпускало. По дороге Глеб рассказывал какие-то весёлые истории из жизни начинающего бизнесмена, кем был когда-то давно, и Кира заливисто хохотала. Елена невольно улыбалась, заражаясь всеобщим весельем. Он старался. И она видела, что он старается. И видела, что Кира видит, что он старается. И помогает ему. От этого на душе теплело. Елена ощущала, как постепенно расправляются плечи и как комок, то и дело подкатывающий к горлу, исчезает. Было странно возвращаться домой, но своему дому она была рада.

В её доме не было паркета, печных изразцов, чуланов, старинных столовых приборов и ёлочных игрушек, но здесь не было и того высокого потолка с лепниной, который она совсем не хотела вспоминать.

Ёлочные лапы украсили и поставили в вазу, а под неё уместили немногочисленные подарки. Оливье выложили в красивую салатницу, торт отправили до поры – в холодильник. Кира где-то раздобыла неработающую длинную гирлянду с мелкими фонариками, Глеб её починил и повесил на стену. Глашка боязливо забралась под диван.

– Настоящий Новый год! – Кира держала паяльник за ручку. – Он уже остыл? Можно класть обратно?

Глеб потрогал:

– Ага. Да, хороший был год. А следующий будет ещё лучше.

– В следующем году у меня родится сын. – Кира не спешила уходить.

– Уже известно, что мальчик? – удивился Глеб.

– Пока нет, но я так чувствую. – Она пошла в коридор, увидела Елену, стоящую на кухне. – Мам, может, съедим что-нибудь, я страшно голодная.

– Еды полно, – Кира повысила голос, – Глеб, ты как насчёт поесть?

– Очень хорошо! – крикнул он из комнаты, встал, подошёл на кухню. – И вообще предлагаю сесть за стол, будем смотреть «Иронию судьбы», объедаться оливье и провожать этот замечательный год.

– Гм… так рановато ещё. – Елена посмотрела на часы, на которых было только восемь вечера.

– Для оливье рано не бывает! – убедительно сказал Глеб.

Под бой курантов писали желания на крохотных бумажках, сжигали их, бросали в бокал с шампанским и с апельсиновым соком – и выпивали. Кто-то где-то когда-то пообещал, что так загаданные желания сбудутся. И все в это поверили. И каждый загадал примерно одно и то же – остаться вместе: теми, кем они так отчаянно пытались стать друг для друга – семьёй.

– Всё будет хорошо.

– За последний день ты сказал эту фразу раз сто. – Елена улыбнулась.

– И скажу ещё столько же, пока ты в это не поверишь.

Они стояли возле окна и смотрели во двор, в котором почти беспрерывно взрывались петарды и кричали пьяные весёлые люди, поздравляя друг друга с Новым годом. Были съедены оливье и селёдка под шубой, выпито шампанское. Новый год с шумом входил в настоящее, подтверждая незыблемость и неумолимость времени.

Елена и Кира получили в подарок сделанные Глебом украшения: Елена ажурное кольцо розового золота, Кира – кулон с опалом на тонкой цепочке.

Кира заснула. Она впервые оказалась дома после того, как вышла из больницы, и теперь уютно свернулась калачиком в своей постели – несмотря на грохот за окном. Елену тоже клонило в сон.

– Я не знаю, что будет дальше, – она отстранилась, посмотрев на него, – ты для моей дочери номинально – дядя. Мне даже выговорить такое странно. И я не знаю, стоит ли ей это говорить. И ты, пожалуйста, молчи, пока я не приму окончательного решения.

– Не буду, но я не против такой племянницы. – Глеб покосился на кровать. – Может, присядем? Или приляжем? Или… моё место на диване в гостиной?

– В гостиной-гостиной, – Елена с хитрецой смерила его взглядом, – ладно уж, так и быть, пущу тебя в кровать.

– Премного благодарен. – Он отвесил ей шутливый поклон и тут же плюхнулся на покрывало.

Задумался и сказал уже более серьёзно:

– Никто не знает, что будет дальше, в том числе между нами, но… так или иначе Кира – мой единственный кровный родственник, который остался, не считая десятой воды на киселе – в виде троюродных сестёр с детьми. И если это признать, то именно Кире достанутся в наследство все блага семьи Вересовых.

– В каком смысле? – Елена посмотрела недоумевающе.

– В прямом, – кивнул Глеб, – я не безумно состоятельный человек, но и не нищеброд, Лен. Та квартира на Васильевском с печкой – полностью моя, как и мастерская, как и небольшой ювелирный бизнес, как и родительская дача. Не пойми неправильно, я планирую ещё жить и жить, но тем не менее в случае моей своевременной или безвременной кончины всё это унаследует твоя дочь. Если ты признаешь её моей племянницей.

– Во дела! – Елена опешила. – Я об этом не думала.

– А я подумал, – спокойно ответил он, – так что ты имей это в виду. Девочке необязательно рассказывать всё, ей можно рассказать только ту часть правды, которую ты сочтёшь нужной.

Он говорил разумные вещи, был спокойным и уверенным.

– Мне нужно подумать, – Елена тоже легла на кровать, – это всё слишком неожиданно.

– Думай, – легко согласился он, повернувшись, – но повторю: я – не он!

Они лежали друг напротив друга. Глеб медленно коснулся её лица, светлых стриженых волос, щеки.

– Всё будет хорошо. – Он придвинулся ближе.

Что-то внутри неё оттолкнулось от дна и всплыло, вырываясь на волю. Из глаз закапали слёзы. Она не понимала, что с ней происходит, потому что не плакала очень давно и уже забыла, как это бывает. С глухими рыданиями она уткнулась ему в грудь и плакала, плакала, избывая ту черноту, что теснилась внутри долгие годы.

Он молча гладил её по голове, пока она не затихла в его объятиях.

Его объятия крепкие, как всегда. Он держит меня за плечи, пока мы идём встречать его невесту. Я внутренне улыбаюсь тому, что он идёт рядом и не знает, что вот тут, у меня на груди, которую он так боготворит, лежит его смерть.

Нужно выбрать правильный момент. Всё зависит только от правильного момента.

– Ты же помнишь, мамочка, если тебе станет нехорошо, у меня всегда с собой лекарство.

Мерзкая тварь! Он говорит мне это каждый раз, постоянно, всегда… чтобы я, не дай бог, не забыла!

– Да, конечно, милый, не стоит беспокоиться, я помню. Я же веду себя хорошо. Ты доволен?

– Ты у меня умница, – он останавливается, гладит меня по отросшим волосам и целует в щёку, – самая лучшая мама на свете!

«Вот и пребывай в этой иллюзии, подонок!» Может быть, сейчас? Нет. Он слишком близко, у меня не будет пространства на замах.

Улыбчивая Маша здоровается, кивает. Приносит продукты, что-то говорит. Идём на кухню. Я достаю длинный нож, беру разделочную доску…

Может быть, сейчас? Я успею достать маленький ножик, он не заметит его, если делать всё медленно. Нет, не получится, он будет начеку, если я оставлю овощи и подойду к нему, и остановит меня раньше, чем я успею что-то сделать.

Нож должен быть у меня в руке, а он – находиться рядом, чтобы я могла дотянуться до горла, но не вплотную. Или всё-таки бедро? Нет, он в джинсах, они слишком плотные.

Маша щебечет, не умолкая, и мне нужно что-то отвечать этой глупой девке.

Жарко. Почему-то сегодня очень жарко… Я чувствую, как сердце колотится о рёбра, и кажется, что он может услышать.

– Знаете, Светлана, я тут нашла новый рецепт, – Маша радостно машет ножом, зажатым в руке, – если в овощной салат с авокадо добавить клубнику и кешью, то получится очень вкусно. А мы как раз всё привезли!

«Я не Светлана!»

– Замечательно! – Я чувствую, как маленький ножичек, спрятанный в лифчике, сползает вниз, касаясь лезвием кожи.

Мне хочется запихнуть ей эти кешью в рот, чтобы она заткнулась, но я послушно режу клубнику тонкими ломтиками.

Может быть, сейчас? Мы идём на веранду, он как раз на нужном расстоянии. Сердце выстукивает причудливый ритм, жар стекает по позвоночнику в ладони.

Я несу салатницу и могу бросить ему в лицо, выхватить нож… Ну, давай!

Рядом радостная Маша несёт бутылку вина и корзиночку с хлебом. Я могу выхватить у неё бутылку, оглушить его, а потом… но я иду дальше.

Маленький дворик залит розовым закатным светом. На круглом столе скатерть, плетёная ваза с фруктами. Настоящие тарелки, ножи и вилки. Мне всё это кажется удивительно красивым. Когда он успевает менять антураж? Куда уносит мой железный стул с наручником?

Мы ставим на стол салат, хлеб, неизменные оливки, которые он так любит, вино и сыр. Бокалы. Со стороны мы похожи на счастливое семейство.

Может быть, за столом? Он расслабится, нальёт ей вина, скорее всего, и мне… И это придаст храбрости…

А если не получится? Я зажмуриваюсь – не думай, не думай, не думай… Я стараюсь не думать о тех, кого оставила там, за этим двориком с весёлой лужайкой, о моих близких.

Если я буду думать о них, то сойду с ума, а если я не буду, то не выживу.

Он мне это сказал ещё в самом начале – мои близкие тоже окажутся здесь, если я буду плохо себя вести. Он их не убьёт, не покалечит, а заберёт так же, как забрал когда-то меня.

– О чём задумалась? – Его голос возвращает меня в реальность.

Мы рассаживаемся за столом, Маша ближе к нему, то и дело касаясь его плеча или руки. Он проникается всеобщим благодушием и наливает мне немного вина. На этот раз красного.

– Вспоминаю, как ты был маленьким, – неожиданно говорю я и вижу, как он дёргается от этой фразы, – помнишь, когда мы приехали к бабушке с дедушкой, у них во дворе были карусели, и ты просил меня покатать. Кружился часами и не уставал.

Он стискивает зубы – злится. Потому что эта история не о нём, а о моём настоящем ребёнке. А мне хочется говорить и говорить, рассказывать хоть какому-то живому человеку о своей настоящей жизни и настоящих близких, но я заставляю себя замолчать. Незачем его дразнить. Ни к чему хорошему это не приведёт.

– Да, вы знаете, – подаёт голос Маша, – я как раз у Вовки спрашивала и про вас, и про его детство. Он, конечно, сказал вас не беспокоить, но раз уж мы с вами скоро станем одной семьёй…

– Ни к чему это, Маша, – он встаёт и подходит к ней, – давай я лучше вина тебе ещё налью. Поговорим о чём-нибудь другом.

– Давай, – она протягивает ему бокал, – но просто… Я всё хотела спросить, почему вы живёте тут одна, в лесу, так далеко от Петербурга? Вам не страшно? Мы сюда на машине добираемся больше часа! Ещё чуть-чуть, и окажемся у финнов. – Она хохотнула.

Я смотрю на него:

– Володя, пожалуйста. Она ничего такого не сказала.

Он засовывает руку в карман. В кармане шприц.

Радостно – я недалеко от Петербурга, не под Рязанью или Тулой, и страшно – что он сейчас сделает?

– В каком смысле? – Маша растерянно крутит головой. – Чего я не сказала?

На его скулах играют желваки, но он старательно сдерживается:

– Поехали домой, Маша, нам пора.

– Уже? – Она явно ничего не понимает. – Да что случилось-то? Я просто пытаюсь пообщаться с твоей мамой. Я же… – оборачивается ко мне, – Светлана, вам нехорошо? Я вас слишком беспокою? Вова сказал мне, что вы больны, что у вас психическое расстройство, и я не хочу вас волновать, но…

– Вот и правильно, не нужно волновать. – Мне хочется закрыть ей рот рукой, я понимаю, что если она скажет ещё хоть что-то…

– Маша, поехали! – прикрикивает Владимир.

Он явно расстроен, но сдерживается и очень хочет увезти её отсюда, пока она не сказала ничего совершенно непоправимого.

– Ну, я не знаю, – она обиженно надувает губки, – я же ничего такого не сказала, Вов, – а как мы будем дальше общаться? Мои родители тоже хотят познакомиться с твоей мамой, она же будет на свадьбе, – и снова ко мне: – Вы же будете на свадьбе?

Он дезориентирован и растерян, пока она болтает… сейчас!

Я неосторожно вдыхаю слишком много горячего вечернего воздуха и захожусь в кашле. Привстаю из-за стола и сгибаюсь пополам, за завесой волос доставая маленький нож.

– Мам, мамочка. – Он бросается ко мне.

– Светлана… – с другой стороны подскакивает Маша.

Я отталкиваю её.

Замах… его расстёгнутая на две верхние пуговицы рубашка. Треск… Он так близко. Кто-то дёргает меня за волосы, я инстинктивно отклоняюсь… Достать, достать, достать…

Крик. Она кричит, эта чёртова кукла. Близко-близко вижу его перекошенное лицо. Удивление в глазах, страх, ярость…

Я тоже кричу, преодолевая сопротивление, со звериным рыком делая выпад вперёд, чтобы достать… Его горло так близко. Достать… я достаю, почти, почти, почти… Лезвие скользит по коже. Он перехватывает, сжимает мне кисть. Я чувствую, как хрустят суставы. Боль. Кричу… В его руке шприц. Нет. Нет!

Чувствую укол. Он толкает меня на стул, и я падаю вытряхнутым мешком.

Смотрю на него – расстёгнутая рубашка, заляпанная кровью. Я всё-таки его достала, и если бы не она…

Слышу, как визжит эта мерзкая девка, вижу, как вытаскивает из кармана джинсов телефон…

Транквилизатор попадает в кровь, и я физически чувствую тупое замедление всех процессов. Я усну. Скоро. Очень скоро. И дай бог мне больше не проснуться.

Эта дурочка кричит в телефон: «Алё!»

Он вырывает аппарат у неё из рук и бьёт по голове. Она продолжает визжать и пытается убежать. Идиотка. В один прыжок он догоняет, бьёт ещё раз, и она обмякает, стекая на ровно подстриженный газон.

Глаза мои закрываются. По венам разливается тягучая смола. Всё становится безразлично.

Смыкая веки, сползая со стула в траву, я вижу, как он тащит её за ногу в дом.

Дома тепло. Январь оказался на удивление снежным. Он всё мёл и мёл, нагромождая сугробы. Город стоял в пробках, дорожные службы не справлялись, и метро трещало по швам, пытаясь вместить всех, кто не желал пользоваться собственным транспортом, но в доме царили уют и тепло.

– Здравствуйте, Вера. – Елена открыла дверь в свой кабинет.

– Вы представляете, Елена Васильевна, – ничего! – Взбудораженная отсутствием букета медсестра активно жестикулировала. – Но ещё не вечер, может быть, просто курьер задержался.

Елена пожала плечами:

– Это же не могло продолжаться вечно. Ему просто надоело, и слава богу.

Верочка растерянно улыбнулась, и они принялись за работу.

А когда она вынырнула из этого дня, то оказалось без четверти девять, медсестра давно ушла домой, и Елена с грустью подумала, что сейчас придётся тащиться одной до метро, потому что машина её стояла по уши в снегу во дворе.

Глеб сегодня засел в мастерской, и беспокоить его не хотелось.

С Нового года у них установилось негласное правило – теперь они много времени проводили у Елены, и даже чёрно-белая Глашка прижилась здесь, обзаведясь мисками для еды и лотком. Глеб периодически ночевал у себя, иногда оставался в мастерской, но Елена туда больше не приходила.

Елена встала и подошла к окну. Пустая ваза сиротливо стояла на подоконнике. Она прижала лоб к холодному стеклу: перед ней стояла всё та же дилемма, которая внезапно возникла в Новый год, – говорить или не говорить дочери, что Глеб – её дядя. О том, что отец Киры был насильником, само собой, она решила умолчать. Она видела, как Кира и Глеб сближаются. Они постоянно что-то делали вместе, он забирал её из больницы при выписке и носился с ней и её животом, как с драгоценностью, что, конечно же, Кире нравилось. А Елена смотрела на это с умилением и тревогой.

«Мам, Глеб классный, – как-то сказала ей дочь, – выходи за него». «Я рада, что он тебе нравится, – Елена действительно была этому рада, – но замуж он меня не зовёт. Во всяком случае, пока. Да я и не хочу замуж».

За окном летел снег, Елена постояла ещё пару минут, вслушиваясь в зимнюю больничную тишину, потом оделась, вышла из кабинета, закрыла дверь на ключ и застучала по ярко освещённому коридору каблуками. Эхо отражалось от стен – и тревога не отпускала её. «Ерунда какая-то, – повела плечами, – просто добраться до метро». Неосознанно она держала сумку немного перед собой, как щит, а не под мышкой – как обычно.

Елена вышла на крыльцо, плотнее кутаясь в шарф, выдохнула, внутренне собралась, чтобы как можно быстрее перебежать через пустынный больничный двор, и… Инстинктивно сделала пару шагов назад, увидев, как из-за угла выходит припорошенный снегом человек – с большим свёртком в руках.

«Спокойно! – сказала она себе. – Всё хорошо!» Она смотрела, как он, улыбаясь, подходит к ней.

– Елена Васильевна, ну что вы, право! – Его искренняя широкая улыбка, казалось, освещала тёмный больничный двор.

– Господи, Вадим Григорьевич, как вы меня напугали, – она ответно улыбнулась, – что вы тут делаете?

– Конечно, жду вас! – Он протянул ей запакованный в несколько слоёв бумаги букет, и она автоматически его приняла. – Хочу вручить вам букет лично, никогда не устану вас благодарить.

На крыльце появилась стайка студентов, и медсёстры скосились на букет, захихикали, и Елена смутилась.

– Вы до метро? – быстро спросил Вадим. – Машины вашей на стоянке нет.

– Не волнуйтесь, меня встретят. – Ей не хотелось его обременять.

– Да бросьте, – продолжая улыбаться, он сделал к ней шаг, – я просто хочу проводить вас до метро, женщине ходить одной вечером по тёмным закоулкам небезопасно.

Он говорил вполне здравые вещи, она кивнула, они вышли с территории больницы и зашагали к метро.

– Как мама? – спросила она, чтобы хоть что-то сказать, ей было неловко молчать рядом с ним.

– О, замечательно, шлёт вам огромный привет. У неё совсем скоро день рождения. Двадцать пятого января.

– Да-да, помню.

– Помните? – удивился Вадим.

– У нас с ней день рождения почти в один день. У меня двадцать седьмого.

– Надо же! – Он был удивлён. – Вот это сюрприз!

Разговаривать с ним было легко.

Она украдкой его разглядывала: среднего роста, хорошо сложенный, в заснеженной шапке, в очочках отличника, с этой его застенчивой улыбкой и трогательной заботой о матери – он казался странным и милым. Сильным галантным мужчиной и подростком одновременно.

– Как будете отмечать? – Ему хотелось продолжить тему.

– Не знаю пока, – она задумалась, – скорее всего, тихо, по-семейному, с мужем и дочерью.

Елена и сама не поняла, зачем так ответила.

– Звучит замечательно. Я и не знал, что у вас есть и муж и ребёнок. – Он чуть подхватил её под локоть, когда они обходили скользкий, разъезженный школьниками лёд.

Она смутилась, чувствуя, что сболтнула лишнего. Хотя, впрочем, какая разница – да, у неё есть семья, что в этом странного.

– Теперь знаете, – Елена кивнула, – мы почти пришли.

– Почти, – он огляделся, – очень рад за вас.

– Вадим Григорьевич, вы знаете, я думаю, что цветы каждый месяц – это слишком. Я ведь просто делала свою работу.

– Вам это неприятно? – Он вглядывался ей в глаза.

– Не в этом дело, просто… Даже не знаю, как вам сказать, это… я никак не хочу вас обидеть…

– Я всё понял, – он посмотрел вверх, в летящий снег и остановился, – не волнуйтесь, я не стану ставить вас в неловкое положение. Мы пришли, всего доброго, Елена Васильевна.

Она поняла, что всё-таки обидела его, и ей было жаль.

– Светлане Леонидовне привет передавайте, скажите ей, что она вырастила прекрасного сына. Такие, как вы, сейчас редкость. – Ей хотелось сменить тему.

– Вы правда так думаете? – В его голосе послышалось волнение.

– Конечно. – Она на самом деле немного завидовала этой немногословной, угрюмой женщине.

– С вашего позволения, я буду время от времени справляться о том, как у вас идут дела. Можно? О, не часто, поверьте, вас это не обременит.

Ей нравился его высокий слог, может быть, даже слегка нарочитый.

– Ну хорошо, – согласилась она.

– До свидания. – Он снова лучезарно улыбнулся, развернулся и быстро пошёл прочь.

Пока она ехала, пересаживаясь с одной линии на другую, размышляла об этом странном мальчике, который годился ей то ли в сыновья, то ли в младшие братья. Он так любит свою маму, так отвоёвывает её у вечности.

А что будет с Кирой, если вдруг её не станет? Конечно, Елена планировала прожить долгую и по возможности счастливую жизнь, но перед ней прошло слишком много женщин, которые тоже планировали долгую жизнь, а умирали рано. Смерть безжалостна и неразборчива. Эта решительная дама в чёрном всегда является без приглашений и заявляет своё право на небытие.

По большому счёту у Киры кроме неё никого нет – родители старенькие, живут во Владивостоке – им самим нужен уход, который и обеспечивает Елена. А Кира… случись что, останется совершенно одна. Единственная близкая подруга Танька – умерла, приятели – не в счёт, не та степень близости. И вот сейчас – Глеб…

Свои цветы Елена подарила грустной женщине, стоящей у метро под снегом, – было как-то неловко тащить их домой.

– Лен, давай купим новый матрас, – Глеб задумчиво смотрел на летящие за окном снежинки, – а ещё лучше – кровать. Раз уж так случилось, что я тут всё равно сплю, нам нужна кровать побольше. И подлиннее.

Они лежали поверх покрывала, глядя на танцующий за окнами январь.

– Давай, – Елена повернулась к нему, – и кровать, и матрас. Пусть будет всё новое – наше. Только наше. Глеб, я тут подумала, – она замолчала и увидела, как он едва заметно напрягся, – я расскажу Кире, кем ты ей приходишься, обязательно расскажу. Только не прямо сейчас. Пусть доносит хотя бы до тридцати недель, хорошо? А то мало ли что – разволнуется от этой новости. И так у неё не всё гладко. Но я хочу рассказать. И не для того, чтобы сделать её «наследницей престола». О твоей небедности ей как раз знать не нужно. Просто для того, чтобы у неё ещё был кто-то родной, кроме меня.

Он прижал её к себе:

– Я… я люблю тебя.

Слова давались трудно. В последний раз он говорил их на могиле своей жены. И уже не думал, что сможет сказать снова – другой женщине.

У неё перехватило дыхание. Это было так внезапно. Ярко, горячо и больно. Елена давно уже решила, что она – не для любви. Для работы, карьеры, возможно, для дружбы, но не для любви. Она молчала. Она ничего не могла ответить. Сейчас – не могла.

Но он и не ждал ответа. Сейчас не ждал.

Я жду любого звука – мне нужен ориентир. Слышу его голос, который монотонно, будто в трансе, шепчет:

– Мама, мамочка моя, мама, мама… Мама, мамочка моя, мама, мама.

Медленно открываю глаза – он замолчал и смотрит. Холодно, внимательно.

Болит затылок, наверное, я ударилась, когда падала.

Он отходит от кровати. Я зажмуриваюсь, я знаю, что сейчас будет.

– В-володенька, пожалуйста, не надо, пожалуйста… – пытаюсь умолять, но, конечно, без толку.

Укол в вену… и я жду, жду-у-у… Воронка втягивает сознание на дно трясины, я до последнего пытаюсь держаться, но не могу, проваливаюсь в вязкую топь.

Через безвременье я чувствую себя лежащей на кровати и боюсь открывать глаза. Сознание возвращается лохмотьями. Тишина. Запахи. Резкие запахи человечьей мочи и экскрементов. Это воняю я? Мысль блуждает по спутанному сознанию, проваливается в густую черноту и возвращается снова.

Язык во рту шершавый, горло пересохло.

– Х-хр… п-пить…

Разлепляю правый глаз – серая расплывчатость складывается в балки, и я узнаю потолок моей тюрьмы. В комнате чуть светлее сумерек – вдобавок к ночникам, горящим по периметру, горят два торшера. Моргаю.

Пытаюсь шевелить пальцами ног – затекли, пробую согнуть в колене – не могу, щиколотка дёргается и отскакивает – кандалы пристёгнуты к кровати. Ощущаю тёплый металл на запястьях – наручники. Шевелю потрескавшимися губами:

– Пи-ить…

Во рту горько, пытаюсь сглотнуть слюну. Снова чувствую вонь.

Медленно поворачиваю голову – рядом ещё кровать. Такая же, как моя, – больничная койка с бортами, не та, на которой я спала раньше.

Она лежит с закрытыми глазами, русые волосы спутались и разметались. Бледные, почти белые щёки, заострившийся нос. Руки и ноги прикованы к бортам, как и мои.

Идиотка! Наверное, мы лежим так несколько дней. От неё тоже воняет.

Сейчас главное – удержать ускользающее сознание. Вспомнить, что было, и построить хоть какой-нибудь мостик в будущее.

Я шевелю губами, пытаясь глотать, пытаюсь поднимать и опускать плечи, чтобы хоть как-то размять затёкшее тело – и не думать о запахе. Хотя не думать о нём невозможно – вонь проникает через кожу, через сухие глаза и грязные волосы. Поднимается из нутра спазмами тошноты.

– С-сыночек, п-пожалуйста, – пытаюсь найти глазами камеру.

Голос надтреснутый и хриплый, словно сипит проржавевший кран без воды. Конечно, он смотрит, я знаю, что смотрит.

Всё будет хорошо, всё будет хорошо, хо-ро-шо. Это не первая моя выходка. Он отойдёт, оттает.

– С-сыночек…

Тишина.

– Спасибо, что полечил меня, у меня был приступ. Мне уже лучше, намного лучше. И я так соскучилась по тебе. Прости меня, милый, прости-прости, ты ведь знаешь, что я не хотела ничего плохого. Это не я, это болезнь.

Я смотрю на Машу и несказанно злюсь на эту девку. Если бы не она, всё бы уже закончилось. Так ей и надо, твари, пусть побывает в моей шкуре!

– Сыночек, милый, прости меня. – Я снова принимаюсь умолять, надеясь, что в конце концов он дрогнет.

Тишина.

Меня охватывает паника. А вдруг его там нет? И он не слышит?

А вдруг с ним что-то случилось? Мы лежим тут несколько дней, это очевидно, и никто к нам не приходил.

Я снова смотрю на Машу – тело неподвижно, землисто-бледный цвет лица, приоткрытый рот. Она ДЫШИТ?

Где он? Почему его нет? Он никогда не оставлял меня раньше так надолго. Может быть, с ним что-то случилось? Попал в аварию? Заболел? Или решил приковать нас и оставить тут умирать?

Дрожь возникает где-то в солнечном сплетении и упругой адреналиновой волной растекается по всему телу. Я дёргаю ногами – так, что, кажется, трещит косточка на лодыжке. Прикусываю губу. Нет, так не пойдёт.

– Сыночек, сжалься, – молю я, надеясь, что он всё-таки меня слышит, – прости-прости-прости.

Умереть здесь? Высохнуть от голода в луже собственных испражнений, в подвале богом забытого дома, где-то в лесах под Петербургом? Дорогой Господь, тебе не кажется, что это слишком?

Я пытаюсь сесть – получается не с первого раза. Голова кружится. Наручники скользят по кроватному креплению. Оглядываюсь – моя комната, в которой, кроме нас, никого нет.

Не могу понять, на соседней койке живой человек или уже тело.

В глазах рябит, жажда сушит рот. Я вглядываюсь в Машу и хочу различить – поднимается её грудь или нет, и не могу. Мне кажется, воздух подрагивает вместе со мной.

Оглядываюсь снова, смотрю вниз – кровать на колёсиках, но они зафиксированы с помощью тормозов.

А если раскачать кровать и упасть вместе с ней? То… что?

Новая волна страха кольцами сжимает горло. Почему я не умерла во сне? Почему он не вколол мне такую дозу, от которой бы я не проснулась?

Пытаюсь прислушаться – работают динамики? Густая тишина.

– Маша! – зову её. – Маша!

Она не откликается.

А если он смотрит? Если он всё-таки смотрит и испытывает меня?

Дыши. Давай, глубокий вдох – выдох, ещё раз – вдох – выдох… Считай – раз, два, три… выдыхай. Ещё раз. И ещё. И снова. Тебе нужны твои мозги. Паникой не поможешь.

Я медленно ложусь обратно, пытаясь найти глазами камеру, и говорю так, чтобы он слышал:

– Без тебя мне и жить незачем.

Получается драматично, он такие вещи любит. Но кругом тихо.

Мой слух обостряется до предела – ловлю любой полузвук, отголосок. Всем сердцем желаю одного – услышать драгоценный голос моего мучителя.

Времени невероятно много. Оно падает в меня полновесными каплями секунд, наполняя одиночеством – беспредельным и полным, таким глубоким и сильным, как любовь.

Любовь светилась в каждом апрельском лучике – долгожданная весна случилась внезапно и всюдно. Март и первая половина апреля ещё полнились сугробами, но потом вдруг потеплело, и снежные горы разлились полноводными ручьями, заставляя надевать резиновые сапоги и шлёпать по лужам. Уставшие от холода люди снимали с себя пуховики и шубы, будто сбрасывали старую кожу.

Паркуясь во дворе, Елена заметила знакомый «Лексус» – значит, Глеб уже дома. Сегодня пятница, не операционный, а бумажно-ленивый день: она закончила работу пораньше и предвкушала долгие выходные. Можно съездить на залив всем вместе или побродить по Таврическому, прогуливая дочерний, уже порядком округлившийся живот.

Открывая дверь, Елена услышала странные всхлипывающие звуки, а зайдя в коридор, различила их более отчётливо – Кира плакала. Глеб ей что-то тихо и неразборчиво говорил.

– Что случилось? – Елена остановилась в дверях кухни.

Кира уткнулась высокому Глебу в грудь, а он неловко приобнял её.

– Мам, – девушка подняла голову, – м-ма-а-ам, я его сегодня видела. Вии-дела сама-а.

Кира оторвалась от Глеба и подошла к матери:

– Он уже…

И снова зарыдала.

Каким-то десятым чувством Елена поняла, о ком речь:

– Серёжа твой?

– Угу, – Кира кивнула, – и не мой он совсем – он… он с какой-то мерзкой бабой. Шли в обнимку. И ржали как кони.

Глеб растерянно смотрел на Елену, разводя руками и, видимо, не очень понимая, как себя вести в такой ситуации.

Елена усадила дочь на стул:

– Этого и следовало ожидать. Давай не плачь – лучше не будет. Разве ты надеялась, что он вернётся?

– Н-е-е знаю. – Кира всхлипывала.

– Я могу выловить этого гада и надавать ему по ушам. – Глеб упёр руки в бока.

– Хорошо бы, – зло сказала Кира, – я думала, что у моего сына хотя бы будет его отчество, но – фиг ему, а не отчество.

– Так, спокойно, – Елена видела, что Глеб начал всерьёз заводиться, – никто никому ни по каким ушам давать не будет. Увы, этого следовало ожидать. Не думала же ты, что он будет хранить тебе верность до самой смерти, тем более он сам признался, что не готов быть ни мужем, ни отцом.

– Урод! – огрызнулась дочь.

– Полностью согласна! – Елена села рядом. – Но это не повод тратить на него свои и его, – она показала на живот, – нервы. Так что перестань лить слёзы по этому уроду. Давайте ужинать. Даже говорить не о чем.

Кира порывисто вздохнула, оперлась о стену.

– А морду набить было бы неплохо. – Она посмотрела на Глеба. – Слушай, Глеб Иванович, может быть, я ребёнку дам твоё отчество? А то чьё? Отца своего не знаю.

С некоторых пор они были на «ты», чему Глеб очень радовался, и Елене нравилось их сближение, но она волновалась. Что будет с Кирой, если они расстанутся? Пока предпосылок не было, но мало ли.

Глеб сделал небольшой ремонт у себя на Васильевском: перекрасил стены, отциклевал паркет, и Елена стала там бывать, но ночевать пока не оставалась. Они всё больше походили на семейство – парки и выставки по выходным, отмечали дни рождения и осторожно планировали совместный отпуск в конце сентября, когда малыш уже родится и подрастет до трёх месяцев.

И сейчас, когда Кира задала вопрос про отчество, Глеб стоял, глядя на нее сверху вниз, и не знал, что ответить.

– Ну, видимо, время пришло, – сказала Елена загадочную фразу.

– В каком смысле? – не поняла Кира.

– В общем, так, дорогой ребёнок, – она посмотрела на Глеба, – присядь, пожалуйста.

Глеб придвинул стул и сел, он понял, о чём пойдёт речь, потому что давно уже ждал этого разговора.

– Э-э, вы меня пугаете, – Кира почувствовала серьёзность момента, – надеюсь, ничего плохого не произошло, хватит с меня сегодня.

– Да ничего плохого, – Елена вдохнула и выдохнула, – вот что, ребёнок. Я выяснила, кто твой отец и…

Кира прижала руку к груди и в ужасе посмотрела на Глеба:

– Только не говори, что…

– Нет-нет, – замахала руками Елена, – не Глеб, его брат.

– Брат? – Кира тряхнула головой. – Чей брат? У тебя есть брат?

Она переглянулась с матерью.

– У меня был брат, Дмитрий, – Глеб заметно волновался, – когда мы собирались отмечать Новый год на Ваське, а потом уехали, помнишь? (Кира кивнула.) Вот тогда мы с мамой и выяснили, что мой брат – это и есть твой отец, а я, соответственно, твой дядя.

– Охренеть! – Кира уставилась на Глеба, потом посмотрела на мать: – Это не шутка?

– Нет, – Елена встала, – кому… э-э-э, воды?

– Воды, – отозвалась дочь.

– Коньяка, – сказал Глеб.

– Отлично. – Елена налила Кире воду, а себе и Глебу плеснула по чуть-чуть тёмного золота в круглые бокалы.

– Охренеть! – повторила Кира, залпом осушив стакан. – Налей ещё. Подожди – как это? А как узнали? А… почему раньше не говорили?

– Боялись, разволнуешься, – пожала плечами Елена, – а сейчас уже тридцать две недели – можно.

– Слушайте, это прям правда-правда? Глеб – ты мой… гм… дядя? Настоящая родня по крови? – Кира смотрела на него, не отрываясь. – И мы, кажется, даже с тобой похожи…

– Да, кажется, мы с тобой похожи, – он повторил её фразу, как-то неловко улыбаясь, – мы с тобой родня. Надеюсь, ты не против?

– Я? – Кира вертела пустой стакан в руках. – Я только за. У меня никогда не было дяди, и я понятия не имею, как это. Если так, как сейчас, то здорово. А мой, гм… отец, – это слово далось ей с запинкой, – он – кто? Он что… умер? А где похоронен? Он обо мне знал? И что… меня не хотел? Как Серёжа? Или как? Погоди… почему Дмитрий-то? Я же Алексеевна.

Елена чуть отпрянула назад: вопросы сыпались, будто острые камни. Почему-то она думала, что Кира будет спрашивать о существующем в наличии дяде, а не об умершем и эфемерном отце.

– Ух, – она сжала кулаки, – мы с твоим… отцом были знакомы один вечер и одну ночь. Это случилось в Новый год. Он представился другим именем: я думала, его зовут Лёша, поэтому ты и Алексеевна, но, как оказалось, Дмитрий.

– А почему так? – Кира моргала, держа перед собой стакан. – Разве вы… ты…

Ей хотелось спросить у матери, как так получилось: случайная связь в Новый год, а потом – ребёнок.

– Я не сразу поняла, что беременна, – пояснила Елена, – в женском организме бывают дисфункции, при которых… в общем, когда я узнала о беременности, уже был большой срок.

Она соврала не моргнув глазом, потому что совершенно не хотела говорить дочери, что, узнав о беременности, она просто не знала, что делать, а потом и делать стало поздно и можно было только одно – рожать. Не стала говорить и о том, что всерьёз думала отдать её на удочерение, но не сложилось.

– Понятно, – Кира озадаченно переводила взгляд с матери на Глеба, – а почему… он обо мне…

– Нет, не знал. Мы оба считали эту связь приключением. Я о нём вообще мало знала, практически ничего, кроме имени. И, когда поняла, что беременна, не стала его разыскивать.

«Тебе понравится, очень понравится», – тогда, давно, его голос был бархатным, тёплым, взвинченным, нетерпеливым… Елена приподнимала голову, чтобы рассмотреть, что он делает, но всё кружилось, плыло… Ей было отчего-то смешно, она смотрела на пальцы своей ноги с крашенными в красный цвет ногтями, на то, как они забавно подрагивали, пока он приматывал к щиколотке верёвку, а потом верёвку привязывал к кровати.

– Мам? – Кира выдернула её в реальность.

– Да? – усилием воли Елена смахнула навязчиво всплывающее воспоминание и сосредоточилась на дочери. – Так получилось. Он был хороший человек, врач, как рассказал мне Глеб, просто у нас не сложилось, но я рада, что у меня есть ты.

– Да уж… – Кира сидела, ошарашенная, – вот это новость! Я результат «счастливой новогодней случайности». – Она посмотрела на Глеба: – Что, мне теперь называть тебя «дядя Глеб»?

– Как хочешь называй, можно и «дядя», но, я думаю, по-старому, Глеб, будет в самый раз.

Неожиданно Кира засмеялась, указывая на свой живот:

– Представляешь, малыш, у тебя уже есть настоящий дед!

– Кто?! – Глеб откинулся на спинку. – Дед?!

– Ну а кто ж ещё! – Кира уже хохотала.

Елена тоже засмеялась – с этой стороны она вообще не смотрела на ситуацию. Дед! Двоюродный, правда, но всё-таки дед!

За окном сгущалась вечерняя синева, Глеб пожарил рыбу, Елена приготовила салат, Кира разогрела оставшуюся картошку. Налили сока и коньяка. Кира продолжала расспрашивать у Глеба про своего отца. Елена слушала, морщилась, натыкаясь на воспоминания, пыталась отодвинуть их в сторону и не поднимать из глубин муть и грязь.

Грязь имеет текстуру, она жирная и липкая, я трогаю металлические поручни кровати и чувствую – грязь перекатывается у меня под пальцами. Подо мной нет ни простыни, ни матраса – я лежу на толстой клеёнке, вижу свои грязные босые ноги с отросшими ногтями и вдыхаю вонь. Оказывается, к ней можно притерпеться. Ощущаю ссохшуюся грязь в промежности, на спине под собой. Волосы тоже грязные – седая выцветшая пакля. И изо рта тоже воняет – язык неповоротливый и большой, слюны почти нет.

Я так и умру тут от жажды. Голод скрежещет внутри, но жажда сильнее.

Мне хочется кричать, но кричать бесполезно.

Рядом со мной лежит, прикованное к кровати, тело девушки, которая так неосторожно влюбилась в монстра.

Почему он не приходит?

Я закрываю глаза – передо мной высвечиваются картины прошлого – такие далёкие, такие близкие. Мне кажется, что ещё чуть-чуть, и я окажусь там, со своими. Смогу выдавиться, словно паста из тюбика, из этой тесной телесной оболочки, стареющей, вонючей и грязной, и стать лёгкой и свободной.

Помнят ли они меня?

Смерть становится желанной, мне так хочется этого прохладного и чистого глотка смерти – я устала от грязи.

Никогда не была верующей. И даже сейчас… Но больше мне просить не у кого:

Отче наш, иже еси на небесах,

Да святится имя Твоё, да придёт Царствие Твоё,

Да будет воля Твоя…

И всё – дальше забыла. Что-то про «дай нам днесь». Мне становится смешно – да уж, верующая!

Сейчас утро? Или ночь? Или день? Хотя какая разница.

– Сыночек, милый, прости, я всё уже поняла, – говорю это тихо, безо всякой надежды, что он услышит, просто для того, чтобы хоть что-то делать.

И с удивлением обнаруживаю, что плачу. Слёзы стекают в ухо и на шею. Мне снова – без перехода – смешно. Смеюсь и плачу. Пока ещё могу смеяться над собой и своей несуразной жизнью.

Вглядываюсь в балки над головой и медленно сажусь – оказывается, это возможно. Зафиксированы только руки и ноги – не голова и не туловище.

Одёргиваю себя. Хватит рыдать! Если смерть неизбежна, отчего бы не попробовать выжить?

Если всё-таки попробую раскачать кровать, то что? Я упаду вместе с ней на бок? Может быть, при падении сломается бортик, и я смогу высвободиться или…

Я крепко хватаюсь за борта и попробую раскачаться. Чёрт! Кровать тяжёлая, но колёсики зафиксированы, и она не едет.

Сил оказывается мало, я стараюсь не думать и не обращать внимания на мелькающие темные круги перед глазами.

Нет, только не сейчас, ты просто НЕ можешь потерять сознание. Ещё немного, давай ещё. Уже почти.

Кровать балансирует, но не подаётся.

Ещё! Липкий пот катится по спине, сердце колотится пойманной рыбой. Я выбиваюсь из сил.

Ну, давай же, чёрт возьми!

Ж-ж-жах!

С лязгом и грохотом кровать падает на левый бок, совсем близко от второй, на которой лежит Маша.

А-а-а-а!

Треск. Боль. БОЛЬ! Кипяток в висках, в глазах.

Мне кажется, что меня облили горячей смолой. Под веками сиренево и ярко. Тошнота подкатывает к горлу.

Замри. Дыши. Глотай. Ещё… раз, два…

Темнее, темнее… холоднее… Просто боль. Пережить. Ты переживёшь. Открывай глаза.

Лежу на боку – надо мной нависающий край кровати, наручник, наманикюренные грязные пальцы Маши. И кольцо, посверкивающее бриллиантом.

Удар пришёлся на запястье, плечо и скулу, другая рука дёрнулась, и наручник прорезал кожу.

Больше всего болит запястье, наверное, я его сломала, но борт кровати даже не погнулся, и наручник прикреплён накрепко.

В таком положении находиться невозможно, но обратно не перевернуться, если только попробовать перекатиться на живот, но тогда кровать окажется лежащей на мне.

Где-то сверху звук. Скрип… Кашель… что? Кто это?

Поднимаю глаза и вижу, как нависающая Машина кровать дёргается. Это она? Жива?! Звук рвоты, кашель, всхлип… Её тошнит, но она не просыпается? Кажется, она захлёбывается. Ч-чёрт!

– Во-ло-дя! – кричу изо всех сил. – По-о-моги… Помоги!

Я подползаю ближе к Машиной кровати, чтобы ухватиться за неё. Ну, давай же, давай!

Время становится невероятно плотным и ломким, как грифель. Я подтягиваюсь и хватаюсь за ножку кровати. Маша хрипит. Если я приподнимусь ещё, то смогу взяться за борт и опрокинуть кровать.

– Держись! – ору я ей. – Держись ты!

В глазах темнеет, голова полнится больным звоном. Выдох… Я извиваюсь, пытаясь согнуться, хватаю её за пальцы вместе с бортом и дёргаю так сильно, как могу.

Кровать падает на меня, я пытаюсь увернуться, закрыться… Инстинктивно зажмуриваюсь. Чувствую удар по голове, край её наручника попадает в бровь, рассекая её. Скрежет колёсиков по полу, брызги её рвоты – вонь новой волной ударяет в меня, и я сдерживаю позывы тошноты.

Теперь Маша висит в наручниках и кандалах на боку, как я, наши лица близко друг к другу, она разлепляет ресницы и болтает головой, её взгляд больной и мутный.

Зачем я её спасла?

Её слипшиеся волосы свисают серыми нитками, в ней не узнать ту девушку, которая стояла недавно на залитой солнцем лужайке, обнимая своего жениха.

Она стонет, кашляет, отплёвывается. Смотрит на меня, морщится.

– К-как? Ч-что?

Её трясёт, она сухо шевелит потрескавшимися губами, что-то спрашивая. Но я не отвечаю – я устала, очень устала. Чувствую, как кровь из рассечённой брови густыми каплями стекает по лбу, на нос, капает на пол. Меня мутит от боли, жажды и усталости. Я вот-вот потеряю сознание. А она всё что-то шепчет, шепчет…

– Заткнись, – говорю я, – заткнись.

Она не умолкает.

Голова кружится, перед глазами чернеет, уже не различаю её шёпот, всё скручивается жгутом в один долгий звук, мир сужается, становится плоским и… исчезает.

Исчезнуть из кабинета, телепортироваться на берег моря – это единственное, чего ей хотелось сейчас.

– Вера, узнайте, пожалуйста, придёт ли наконец кто-нибудь чинить этот проклятый кондиционер.

– Хорошо, Елена Васильевна. – Медсестра встала и вышла за дверь.

Июнь плавил асфальт небывалой жарой. Елена сняла с себя всё, что только можно было снять, не роняя приличий. Врачебный халат всё-таки имеет свои плюсы. Но всё равно было жарко.

Через открытое окно она посмотрела в знойный недвижимый воздух – увидела скучный больничный двор и взяла в руки смартфон:

– Ну что, ребёнок, ты как там?

Кира дохаживала последние недели беременности и невероятно страдала от отёчности.

– Похожа на глобус, – вяло ответила она.

– Глеб сегодня вентилятор привезёт.

– Мам, можно я на Ваську поеду и останусь ночевать? Там не так жарко.

Это правда – старый каменный дом хранил прохладу, и в его стенах дышалось легче.

– Хорошо, только возьми с собой родильную сумку на всякий случай и звони, пожалуйста, регулярно. У тебя ключи есть?

– Я позвоню Глебу, он заскочит из мастерской и мне откроет, – кажется, она уже всё продумала, – может быть, ты тоже приедешь после работы? Не понимаю, почему ты так не любишь эту квартиру? По-моему, там гораздо прикольнее, чем у нас. И печка есть.

– Ну да, печка сейчас – это актуально, – Елена ушла от прямого ответа, – хорошо, сегодня приеду.

– Здорово! – Дочерний голос повеселел.

– Ладно. И не забывай звонить!

– Слушаюсь и повинуюсь. – Кира отключилась.

Елена встала и налила себе воды – работать не хотелось совершенно. Две операции были назначены на завтра, сегодня она осмотрела всех вновь прибывших пациенток, распределила врачей, поругалась со старшей медсестрой, конструктивно пообщалась с анестезиологами и теперь просто ожидала, когда рабочий день закончится, лениво перебирая операционные отчёты врачей своего отделения. Верочка как ушла за недосягаемым ремонтником, так и пропала.

Пиликнул телефон, оповещая об СМС, – Елена улыбнулась, Кира, наверное, позвонила Глебу, и тот написал ей. «Елена Васильевна, умоляю, помогите!»

Вадим Лотов.

Она села, выпрямилась. Чёрт! Что там случилось? Как и обещал, он не тревожил её назойливыми сообщениями, просто время от времени коротко напоминал о себе.

«Здравствуйте, Вадим Григорьевич, что случилось?»

«Мама, – коротко ответил он. И следом: – Можно позвонить?»

«Минут через пятнадцать», – ответила она. Ей эти пятнадцать минут нужны были для того, чтобы выдохнуть, собраться и подготовиться к разговору. Она пыталась вспомнить, сколько времени назад выписалась его мать. Выходило, что месяцев восемь, как раз когда Кира сообщила о беременности. Что там могло случиться? Метастазы? С чего бы? Новый рак? Так она должна была наблюдаться по месту жительства – отловили бы уже давно. Так, может, сейчас и отловили? Догадка догоняла догадку…

Ровно через пятнадцать минут раздался звонок:

– Спасибо, что согласились со мной поговорить. У мамы снова онкология. Елена Васильевна, как же так? Как так могло получиться? Я же, мы же…

Было слышно, как он расстроен и волнуется, и Елене стало ужасно жаль его.

– Погодите, давайте по порядку. – Елена налила себе ещё воды.

– Мы пошли в поликлинику, сказали, прогноз неблагоприятный, взяли все анализы. – Он запнулся…

– Когда будут результаты? – задала она резонный вопрос.

– На следующей неделе. Елена Васильевна, пожалуйста, возьмите маму к себе. – Он стушевался. Видно было, что этот человек не привык просить и чувствует себя крайне неловко. – Любые деньги… я… я готов.

– Ну, что вы, какие деньги, конечно, я вас возьму, но сначала нужны результаты. Как она себя чувствует?

В кабинет вошла Верочка, увидела, что врач говорит по телефону, и молча поставила вентиляторы. Один ей на стол, второй – себе.

– Старается бодриться, как всегда, но что уж тут… – Голос у него был хрипловатый, невнятный.

– Не волнуйтесь вы так, может быть, там ничего совсем уж страшного. Вам нужно успокоиться. Вы нужны своей маме. Да и она у вас боец. – Елена сочувствовала. – Я вам сейчас отправлю электронку, как будет всё готово, пришлите мне.

– Хорошо, – легко согласился он, – спасибо вам!

– Пока не за что, – отозвалась она.

– За то, что вы удивительно отзывчивый человек.

– Передавайте привет маме.

– Обязательно. – Он положил трубку.

– Елена Васильевна, можно спросить? – подала голос Верочка. – А это случайно…

– Вадим Лотов, всеобщий любимец, – доктор отошла от окна, – драма у них, у матери опять рак обнаружили.

– Ого! – присвистнула медсестра. – Бедный парень, за что ему? А так бывает?

– Чего только не бывает, – доктор воткнула вилку от вентилятора в розетку, – у меня однажды была пациентка, которую я оперировала трижды. И с тремя разными видами рака. У людей бывает предрасположенность. А кто-то просто рождается под несчастливой звездой.

– Похоже, у этой Лотовой тоже звезда несчастливая. – Медсестра включила вентилятор и направила на себя.

– Да, похоже. Анализы будут через неделю, он мне позвонит, тогда и посмотрим, что там и как. Вера, скажите, а эти крошечные вентиляторы теперь вместо кондиционера? – Елена указала на небольшой моторчик.

– Ремонтник сегодня уже ушёл, – Верочка пожала плечами, – его коллега сказал, что он должен какую-то деталь заказать, придёт через неделю.

– Отлично! Просто прекрасно! – разозлилась доктор. – Значит, неделю мы будем вариться в этой духоте!

Душно, воздуха не хватает, я вижу, что она лежит напротив, но уже не прикованная к кровати. Пытаюсь сфокусироваться одним глазом – второй открыть не могу – ресницы ссохлись в крови, натёкшей из рассечённой брови.

Я шевелю пальцами ног, чувствую, пальцами рук – стон… мой стон. Сиплый и незнакомый. Обе руки болят. Левая сильнее – распухла, и фаланги не шевелятся, скорее всего, сломала запястье, когда падала вместе с кроватью.

Но я без наручников! Впрочем, нет, чувствую один браслет на ноге, но это уже привычно. Моя кровать так и лежит рядом со мной на боку, как и Машина. Значит, он приходил? На её ноге такой же браслет, как у меня, только без мягкой ткани – к ней он более безжалостен.

– Спасибо, сыночек, – шепчу я, отыскивая глазами камеру, – спасибо, милый.

Жажда царапает меня изнутри когтями, в голове звенит медный колокол. Медленно переворачиваюсь на живот, левая лодыжка тоже распухла и болит, стараюсь не обращать внимания. Подтягиваю колени – цепь юрким ужом тянется за мной. Оглядываюсь вокруг – до проёма с ванной и туалетом совсем недалеко, ползу. Колени дрожат, руки дрожат. Медленно, так медленно… устаю, останавливаюсь, чтобы отдышаться. Ползу снова, ощущая себя комом переваливающихся заскорузлых тряпок.

Ещё немного, ещё… белый кафель, кран… открываю. От долгого простоя он урчит и отплёвывается, сливая буроватую жижу. Я не могу ждать и припадаю растрескавшимися губами к этой ржавой воде – пью, пью, пью. Счастья так много, оно такое большое, белое, яркое… Заставляю себя немного отдышаться и снова тянусь к крану. Слёзы текут из глаз:

– Спасибо, родной мой, спасибо тебе.

Я никогда не была более искренна, чем сейчас, и мне никогда не было так вкусно, так непереносимо прекрасно, как сейчас!

Закрываю кран, отваливаюсь назад, облокачиваюсь на унитаз. И через минуту снова открываю. Мне кажется, я никогда не напьюсь.

Напившись, смываю кровь с лица – одной рукой трудно, но это ничего. Снова откидываюсь на унитаз и смыкаю веки – внутри перламутром переливается свет. Мне хорошо. Болит всё или почти всё, но мне – хорошо. В этом миге столько любви и света! Жизнь плещется во мне солнечными искрами, и я улыбаюсь пересохшими губами.

Сейчас я выпью ещё немного воды и помоюсь. Если смогу встать, то встану под душ и буду стоять бесконечно долго. Пока не закончится вода в бойлере.

Какой-то странный скрипучий звук – что это? Стон? Господи, да это Маша! Я удивляюсь тому, что успела напрочь забыть о ней. Шарю глазами – натыкаюсь на пластиковый стакан, в котором стоит одинокая зубная щётка, вытряхиваю и набираю воды. Пытаюсь встать – не с первого раза и не очень уверенно, но это получается, и я несу ей воду, еле-еле удерживаясь на ногах, стараясь не проливать.

Она лежит на боку, свернувшись калачиком. Я опускаюсь рядом на дрожащих ногах, приподнимаю ей голову и даю воду – она тут же жадно начинает пить. Стакан быстро пустеет, и я кладу её голову на пол.

– Ещё, – шепчет она едва слышно, – пожалуйста, ещё.

Приношу ещё. Помогаю ей отползти и опереться о стену.

– Ч-что? Что случилось? Где я? – Она смотрит на меня уже более осмысленно.

Я уже открываю рот, чтобы сказать, но тут оживает динамик:

– Молчи.

Я вздрагиваю от неожиданности и замолкаю.

Теперь мы с ней. Я не одна, она не одна… Помощь или обуза? Внутри меня радость мешается с желчью, сострадание с ненавистью. Надеюсь, мне не придется жалеть, что она очнулась.

– Мамочка, тебе лучше? – доносится его голос.

– Да-да, сыночек, гораздо лучше, спасибо.

– По-о-годите… – Маша смотрит на меня огромными от ужаса глазами.

Я не произношу ни звука.

– Кажется, Маше всё ещё нехорошо, – грустно говорит он.

– Думаю, она скоро поправится. – Я нахожу глазами камеру и смотрю прямо в неё.

– Где я? – Она цепляется за мою руку, и я шиплю от боли. – Что случилось? Кто это? Как?

Я молчу.

– Мамочка, я думаю, если её немного похлестать по щекам, она сразу придёт в себя – и ей станет лучше.

Я поворачиваюсь и легко похлопываю её по щеке.

– Сильнее, – требует он.

Здоровой рукой я шлёпаю сильнее, она пытается увернуться, морщится:

– Нет! Не трогайте!

– Сильнее!

Я знаю, чего он хочет. Размахиваюсь и бью плашмя ладонью по щеке так сильно, как могу. Её голова дёргается, ударяется о стенку и съезжает в бок. На щеке остаётся ярко-красный след от ладони. Она кричит, перебирает руками и пытается отползти.

– Ещё! – Ему нравится эта игра.

Не обращая внимания на крик, луплю её снова. Звон пощёчины отдаёт огненно в руке и во всём теле болью. Мне не жаль её.

Она сползает на пол, пытаясь закрыться руками.

– Молодец, – он хвалит меня, – вижу, что ты выздоравливаешь, мама. Нужно дать ей больше воздуха, открой ей грудь.

В голове ни единой мысли, ни единой эмоции – я просто выполняю то, что он говорит. И стараюсь сделать это как можно лучше, чтобы его не расстраивать.

С усилием убираю её слабые руки от пылающего лица, поворачиваю на спину. На ней светло-жёлтая блузка с нежными незабудками. Я обращаюсь с ней как с куклой, сдираю незабудки, оставляя розовые полосы, снимаю лифчик. Она остаётся по пояс голой и жалкой, слёзы текут у неё из глаз, она поворачивается немного на бок и кладёт правую ладонь на грудь, пытаясь прикрыться. На безымянном пальце посверкивает камешком кольцо. Я медленно убираю её руку, выставляя на обозрение, будто главное блюдо на праздничном столе.

– Так лучше? – спрашиваю я, глядя в камеру.

Могла ли она представить себе что-то подобное, приезжая сюда счастливой влюблённой, чтобы познакомиться с мамой своего распрекрасного парня?

– Да, – его голос становится теплее, – так лучше. Пусть полежит немного, подышит, придёт в себя.

– Я всё сделала правильно, сыночек? Можно мне помыться? – Я очень надеюсь, что он разрешит.

– Отдохни немного, – ласково говорит он, – дай и себе подышать.

Я стискиваю челюсти, ложусь на спину рядом с ней и оголяю грудь. Смотрю на Машу. И вижу в глазах ужас.

Я закрываю глаза, чтобы мои слёзы текли внутрь, а не наружу.

– Снаружи жарче, чем внутри, – Кира открыла дверь и посторонилась, пропуская Елену в коридор, – я смотрела прогноз погоды – всю следующую неделю так.

– Да уж. – Елена мельком глянула на совершенно новые нейтрально-бежевые обои и вошла. – Глеб ещё в мастерской?

– Ага, – отозвалась Кира из кухни, – ваяет там что-то шедевральное. Говорит, что мы на него благотворно влияем. Что мы обе теперь музы.

– Да, мы с тобой музы те ещё. – Елена сняла обувь и босиком прошлёпала на кухню. – Что у нас тут из еды?

Кира сидела, расставив ноги в стороны, держась за спину:

– Господи, когда это уже закончится?

– Беременной ты точно не останешься. – Елена охватила взглядом всю её фигуру.

Отёкшие щиколотки, круглые колени, большой живот, остро выпирающий вперёд, налитые груди и круглые щёки. От её хрупкой девочки ничего не осталось. Перед ней сидела молодая, очень беременная женщина и от беременности своей сильно уставшая.

– Тебя Глеб довёз? – Елена открыла холодильник.

– Ага. – Кира откусила грушу и кивнула матери: – Возьми, мягкие.

Елена помыла фрукт, тоже откусила.

– Глеб мне дал свои старые ключи, сказал, что валялись у него в мастерской без дела. И сказал, что теперь я могу сюда приходить, когда захочу, если ты, конечно, не возражаешь.

– Если я, конечно, не возражаю, – усмехнулась Елена, разгадав хитрость дочери.

– Вот, – Кира пошла в коридор и принесла связку, – и брелок смешной.

Она взмахнула рукой, и у неё на пальце оказалось металлическое кольцо, с которого свисали ключи и брелок…

Маленький красно-белый шарик повис в воздухе. Это была пластиковая имитация ёлочной игрушки: с одной стороны красный в белые снежинки, а с другой – белый в красные. Очень необычный брелок. Единственный в своём роде. У Елены потемнело в глазах, звуки замедлились, удлинились. Она моргала, заворожённо глядя на маленький шарик, который вернулся в её жизнь через девятнадцать лет.

– Мам? – Кира в недоумении смотрела на Елену. – Мам, ты что? – Дочь положила ключи на стол и тронула за плечо. – Мам?

Воздух стал таким же вязким, как звук, и Елене на миг показалось, что это не воздух, а вода – не вдохнуть.

– Мам, да что такое? – Кира не на шутку испугалась. – У тебя болит что-нибудь? Что случилось?

Елена тряхнула головой, пытаясь прийти в себя:

– Этти ключ-чи тебе дал Г-глеб?

Голос не слушался, и она запиналась.

– Да, а что такое? Это ключи от этой квартиры. Я ими открывала.

В ту новогоднюю ночь они стояли у парадной и о чём-то спорили. Глеб и его брат.

«Да ладно тебе, ничего не будет, – Лёша топтался на месте, – дай ключи».

Глеб достаёт связку ключей на брелоке: красно-белый шарик нервно крутится и подпрыгивает на пальцах – красной стороной на фоне белого снега, – и Елене это кажется очень красивым.

«Да она пьяная совершенно». – Ключи всё ещё в руках у Глеба.

«Ну и отлично! – Лёша начинает злиться. – Она всё равно ничего завтра не вспомнит, что ты такой вдруг милосердный? Какая тебе разница?»

И вот он – тот самый взгляд Глеба, который она тогда запомнила, – долгий, цепкий, охватывающий её с головы до ног. Стало неуютно, и ей показалось, нужно что-то сказать: «Ой, это снова вы, бородатый друг?» И она нелепо захихикала.

«Дим, завязывай давай, она ведь ничего не соображает, оставь её здесь, – Глеб вернулся взглядом к Лёше, – ничего хорошего из этого не выйдет».

«Хватит мне мораль читать, ты мне дашь ключи или нет?» – Лёша пытался вытряхнуть сигарету из пачки.

«Ладно, – молодой бородатый Глеб кивнул, снова посмотрел на Елену, – последний раз, Дим. Я серьёзно говорю, добром это не кончится».

Она видела, как красно-белый шарик перекочевал из одних рук в другие.

«Ну что, пошли, моя красавица? – Лёшин голос был тёплым и обволакивающим. – А то замёрзнем тут совсем. Пошли греться».

К бородатому парню подошла рыжеволосая барышня, и они ушли.

Елена никогда не вспоминала этого так чётко и явно, пока не увидела этот брелок сейчас – висящим, как и тогда, на кольце – в руках своей дочери.

– Мам, да что случилось-то, можешь объяснить? На тебе лица нет! – Кира всё больше тревожилась.

– Это я… так, – Елена не знала, что ответить. Сказать, как есть, было невозможно, а на враньё сил не осталось. – Ничего такого, просто примерещилась какая-то ерунда.

– Какая ерунда? – не отставала дочь.

– Да ну, – Елена все смотрела на затертую от времени ёлочную игрушку – уже немного выцветшую, но ту же самую, – это, наверное, от жары. Налей мне воды.

Значит, он знал! От этой мысли становилось муторно и тошно – и совершенно не хотелось в это верить. Значит, он действительно знал, что творит его брат?

– Пойду умоюсь, а то голова чугунная, – сказала Елена. – Не волнуйся, всё хорошо, просто жара. У нас на работе кондиционер так и не починили, вот я и расплавилась к вечеру.

Ей нужно было время. Немного времени, чтобы понять, что делать дальше, чтобы прийти в себя и… Ей не хотелось верить, что этот Глеб – её Глеб – и тот бородатый длинный парень – один и тот же человек. Тот, который видел её тогда одурманенную, тот, кто знал, что его брат воспользуется ситуацией, – и отдал ему ключи. И она не знала, как ей быть с этой открывшейся правдой.

Кира проводила её встревоженным взглядом. Как только Елена закрыла за собой дверь в туалет, входной замок щёлкнул – пришёл Глеб.

– Господи… – прошептала Елена, откручивая кран и пуская воду.

Холод седым покрывалом обнял её, лёг на плечи. Она села на пол, уткнувшись лбом в колени, – ей не хотелось во всё это верить.

– Я этого не помню!

Они снова стояли на кухне.

– Тихо, Киру разбудишь! – Елена встала и закрыла дверь. Обернулась к нему. – Зато я помню. И помню очень отчётливо, к сожалению.

Это был первый раз, когда они ругались. Даже не то чтобы ругались. Пару раз у них были стычки по мелочам, так, житейская ерунда, ничего серьёзного. Сейчас было другое.

– Девятнадцать с половиной лет назад ты дал брату ключи от квартиры, зная, что он приведёт туда одурманенную девушку. – Елена смотрела на него в упор.

– Что ты от меня хочешь, Лен? – Глеб устало моргнул. – Я не помню этого момента. Я устал извиняться за то, в чём не виноват. Я тебе уже говорил – я понятия не имел о том, что творит Дмитрий.

– Как ты вообще тогда узнал, что он даёт женщинам транквилизатор? – Ей хотелось докопаться до правды.

Глеб глубоко вздохнул, видно было, что ему совсем не хочется в этом копаться.

– Хорошо, я расскажу тебе всё. Наверное, рано или поздно ты бы всё равно узнала, хотя… Ладно. – Он сел на широкий подоконник и подтянул к себе ноги, кивнул на стул: – Не стой, это история долгая. Так вот – как обнаружилось? Однажды он попросил у меня помощи для девушки, которую он опоил и ей стало плохо. То ли аллергия на транк, то ли на сопутствующий алкоголь, то ли он просто переборщил – непонятно. Барышню рвало безостановочно, и он вызвал не «Скорую», а меня. Я сказал, что её нужно везти в больницу, но он умолял этого не делать, и тогда я припёр его к стенке: либо он мне рассказывает всё, либо я ухожу и вызываю «Скорую». Так всё и выяснилось. Потом я нашёл у него несколько пачек флунитразепама.

– Когда потом? – Елена слушала внимательно.

– После смерти, когда разбирал его вещи, – Глеб посмотрел в окно, – он покончил с собой, отравился этим же флунитразепамом. Через день после этого случая, когда девушке стало плохо. И написал предсмертную записку.

– Господи, Глеб… – ей стало невероятно жаль его, она и не подозревала, что эта история окажется такой тёмной и глубокой, – я не знала.

Елена перебралась к нему на подоконник и положила руку ему на плечо.

– Конечно, не знала, – он повернулся к ней, – я тоже многого про него не знал. Предсмертная записка была адресована мне. Он писал о том, что понимает собственные проблемы, – всё-таки был врачом-психиатром. Отец с мамой к тому времени уже умерли. У него остался только я.

– Кошмар какой! – Несмотря на то что начинала она говорить о себе, сейчас в ней поднималось сочувствие к Глебу.

– Я его и нашёл, – его голос стал глуше, – он отравился у себя в квартире. Только потом я понял, что он готовился заранее – сделал на меня завещание, оформил все документы, отдал мне второй комплект ключей от своей квартиры. Написал электронное письмо с задержкой отправления, я получил его через день после Диминой смерти, там были технические указания, кому позвонить, что сделать, где завещание.

Записок было две – обе бумажные, и обе лежали у него на столе в кабинете. Я прочёл первую, в которой говорилось, вторую показать – полиции. Я так и сделал. Во второй он сухо сообщал, что страдает депрессией и не видит смысла в дальнейшем прозябании. Уходит из жизни добровольно и просит никого не винить. Вскрытие показало, что смерть наступила вследствие отравления бензодиазепином, флунитразепамом в частности.

Записку, которая была адресована мне, я не показывал никому, даже Катерине, посчитал, что нечего её втягивать в эту грязь. Они с Димкой хорошо ладили, к ней он всегда был почтителен, и я не хотел это разрушать. Собственно, вот и вся история.

Горела небольшая лампочка возле вытяжки. Тяжёлые тени короткой летней ночи угловато бродили по кухне, воскрешая страницы прошлого. И это прошлое стояло у каждого за спиной.

– Его квартиру и машину я продал, купил себе мастерскую, вещи раздал. Мне всё казалось, что я мог бы с этим что-то сделать, если бы знал раньше, мог отправить его лечиться или… не знаю, что, ну, хоть что-нибудь.

– Вряд ли ты мог что-то сделать, – Елена взяла его за руку, – с такими вещами никто и ничего не может сделать.

– Да уж, – он в ответ сжал её руку, – я всегда думал, что он просто спаивает девчонок. И мне казалось, что девушки тоже виноваты – нужно же контролировать, сколько пьёшь. Тогда я понял, что был не прав.

Елена подвигала плечами, чтобы снять ощущение скованности, но оно не пропадало.

– Не кори себя, ты не виноват.

– А ты? Ты сама? Отпустит ли тебя это когда-нибудь? – Глеб заглянул ей в глаза.

– В каком-то смысле, наверное, никогда, – она слезла с подоконника, – Кира права, тут у тебя прохладнее. Поздно уже, пойдём спать, не хочу уезжать домой, да и темно.

Темнота осязаема, она внутри. Иногда мне кажется, что то зло, что живёт в нём, подминает и меня, захватывает, как спрут, как гидра, обвивает мою душу щупальцами, впрыскивая понемногу мглу и гниль, и я становлюсь похожей на него.

Память тускнеет, отодвигает вдаль близких, тех, кто делил когда-то со мной жизнь, превращая их образы в маячки света. И всё чаще мне кажется, что ещё чуть-чуть, и их затопит вязкой смолой, они скроются под покровом зла. И тогда я тоже исчезну.

Я вижу, как он обнимает её за плечи так же нежно, только вот ей уже совсем не весело.

– Ну, что, как вы тут, мои девчонки? – Он пристёгивает Машин наручник.

Теперь всё встало на свои места, и рядом с моим железным стулом появился точно такой же – для неё.

Он умный и никогда не приводит нас обеих сразу, я всегда первая – наверное, иногда ему хочется побыть со мной наедине.

– Как рука, мамочка? – Мой наручник он пристёгивает особенно нежно. – Уже лучше?

– Да-да, – я быстро киваю, – скоро совсем пройдёт. Спасибо, что заехал и привёз столько вкусного!

Перелом срастается медленно, потому что я то и дело случайно травмирую руку – в отсутствие гипса держать её всё время зафиксированной практически невозможно.

– И шрама почти нет. – Он наклоняется и целует меня в ярко-розовый рубец на брови.

Но смотрит не на меня, а на Машу.

– Милая, ты разве не рада мне? – В его голосе чувствуется раздражение. – Тебе нехорошо? Сделать укол?

Я вижу её страх. Я его чувствую. Я его знаю.

Она мгновенно преображается – на лице появляется улыбка, глаза расширяются от ужаса, но можно подумать, что это от радости.

– Нет-нет, что ты, дорогой, мне гораздо лучше. Это я замешкалась. Прости, больше не повторится.

– Вот и хорошо, – он доволен, – ох, девочки мои, как же я по вам обеим соскучился!

Я поднимаю глаза – деревья, растущие сразу за забором, полощут свои голые ветки в холодном предзимнем небе. На прогулку мы теперь выбираемся в куртках и длинных юбках. «Женщины всегда должны оставаться женщинами», – говорит он, заставляя носить юбки или платья в любое время года. Он нам сам их покупает, абсолютно точно выбирая размер. Никто из нас и не думает с этим спорить.

– Можно я спрошу у Маши: как у неё дела? – Я обращаюсь только к нему, говорю только с ним, делая вид, что её не существует.

Он стал строже и требует беспрекословного подчинения, придумывая новые правила, которые становятся всё сложнее.

И сам становится более легковозбудимым и дёрганым.

– Да, конечно, поболтайте, – великодушно разрешает он.

– Как у тебя дела, милая? – Я смотрю на неё с улыбкой, глазами пытаясь уловить какой-нибудь знак, малейший намёк.

– Можно я расскажу твоей маме, как у меня дела? – Она тоже обращается к нему.

Он чуть морщится:

– Я же сказал – поболтайте.

Он сам ввёл эти правила, и мы стараемся выполнять их изо всех сил. Маша, как и я, очень быстро усвоила, что лучше перестараться, чем «недо».

Если я говорю без разрешения, Владимир наказывает её, если она осмеливается нарушить любое правило – меня. Дважды Маша оговорилась случайно – и я была пристёгнута на день к койке за руки и за ноги без еды. Испражняясь под себя, я ненавидела эту девку, потом я оговорилась один раз намеренно, чтобы она знала, что это такое.

И теперь мы обе стараемся быть абсолютно послушными. И это послушание въедается, будто ржавчина, становясь твоей второй кожей. Или уже первой?

– Прости, милый. – И тут же смотрит на меня с такой же деланой улыбкой: – О, спасибо, хорошо, всё прекрасно! Я так рада быть здесь, с вами, мамой моего дорогого жениха. Я очень интересно провожу время, читаю книги. И ещё Володя мне часто оставляет подарочки – это так мило с его стороны.

– Да, это здорово! Я всегда знала, что сын – заботливый человек.

И мы обе умолкаем. Напряжение искрит в воздухе, и ему это не нравится. Конечно, не нравится, но ни я, ни она ничего не можем с этим поделать. Мы просто не знаем, о чём можно говорить.

Холодный ветер кружит в вечереющем небе, расталкивая по сторонам облака. Мысль о том, что и следующую тёмную зиму я проведу в этом подвале, заполняет меня чёрной тоской. Даже то, что я буду здесь не одна, никак не радует. Кажется, он держит её в другой части дома, тоже в подвале. Нам об этом говорить нельзя. И видимся мы, только когда он приезжает.

– Уже стало холодать, – говорит Маша, видимо, стремясь заполнить возникшую паузу.

– Да, наверное, птицы уже улетели. – Я пытаюсь поддержать затухающий огонёк разговора.

– Может быть, в следующий раз будем сидеть в гостиной, – он подходит ко мне и укрывает плечи платком, – ты замёрзла, мамочка?

Я ужасно замёрзла, но мне так хочется посидеть на воздухе. Это слишком ценно, чтобы обращать внимание на холод.

– Ну что ты, совсем нет, здесь так свежо и приятно.

– Мне не нравятся такие скомканные вечера. – Он встаёт.

Сердце уходит в пятки, и я вижу, как эхом отражается страх в её глазах.

– Я приезжаю сюда только ради вас! – Он оттопыривает губу, как обиженный мальчик. – Привожу печенье, варенье, книги, ухаживаю за вами, а вы! Хотя погодите, что это я… зачем я ругаюсь, может быть, вам просто стало хуже? И нужно дать лекарство?

– Нет-нет, – Маша почти кричит, – о чём ты хочешь поговорить? Что ты хочешь, чтобы я сделала? – Она смотрит на меня, вцепившись в железный подлокотник, и тараторит: – Дорогая Светлана, у вас такой замечательный сын, мне так повезло быть его невестой. Я так рада, что мы с вами совсем скоро станем одной семьёй! Мы уже с вами одна семья, уже…

Она тарахтит скороговоркой, и я вижу, как он успокаивается: этому ублюдку нравится видеть её лютый ужас.

– Так лучше, – он остаётся стоять, – важно, чтобы сохранялось живое общение. Но мне уже пора ехать. Пойдём, Машенька.

Она благодарно кивает, в глазах у неё стоят слёзы. Мне жаль её – растрёпанная, с развившимися кудрями, без косметики, бледная и худая, с россыпью проступивших веснушек, в этой длинной широкой юбке, она кажется совсем юной.

– Рада была повидаться, – говорит она мне – и говорит искренне.

Я её понимаю, помню, как первое время очень тосковала по людям. Просто по живым людям – и каждый раз ждала его прихода, будто самого дорогого человека.

– И я, Машенька.

Когда он отстёгивает её, она преданно смотрит ему в глаза – я тоже это знаю по себе, стоит немного «заиграться» в преданность, и ты начинаешь её чувствовать на самом деле, забывая, что перед тобой мучитель.

Она встаёт, он целует её в щёку:

– Ну, обнимитесь, мои хорошие.

Это самая лучшая часть встречи – мы обнимаемся искренне, с радостью ощущая тепло друг друга. Он всегда зорко смотрит, поэтому что-то друг другу прошептать невозможно. Мы и не пытаемся. Я чувствую, как её рука, которая обычно обнимает меня за плечи, скользит по моей голове, по волосам, пальцы что-то кладут мне за ухо и тут же закрывают волосами. Движение мимолётное и точное, будто отрепетированное много раз. Мы разлепляем объятия. Ни единым мускулом я не подаю вида. И молюсь лишь о том, чтобы это нечто не выпало.

– Посиди немножко, мамочка, я сейчас вернусь.

Он всегда уводит её первой. Цепь вздрагивает и тянется за ней тонкой металлической нитью.

Что? Что это?

Но я не двигаюсь и жду, пока они войдут в дом. Потом медленно прислоняю руку к волосам, будто бы поправляю, и, скрученная в крохотный рулончик, бумажка перекочёвывает ко мне в рукав.

Рукава его рубашки закатаны по локоть. Нет ничего чудеснее хорошей мужской рубашки на голое тело. Елена носила их вместо пижамы: в этом было уютное ощущение сопричастности, принадлежности. Нечто такое, что говорило: «Это мой мужчина, поэтому я хожу в его рубашках». Глеб спал, уютно подложив руки под щёку, и Елена едва не засмеялась – как маленький. Она тихо выбралась из кровати и отправилась в туалет, а потом на кухню выпить воды.

Новенькое умытое утро раскрашивало день в яркие цвета, но в спальне царил полумрак. Как коренной петербуржец, Глеб обзавёлся плотными шторами, которые скрывали летние рассветы и давали возможность поспать, не подчиняясь солнечным часам. На подоконнике лежали ключи с брелоком в виде злополучного красно-белого шарика. Елена положила их на ладонь. Так странно… Это именно те ключи, которыми когда-то умерший человек открывал дверь этой квартиры. Бессонная кошка заглянула на кухню и требовательно мяукнула над миской, думая, что наступило утро и её будут кормить.

– Нет-нет, – погладила её Елена и вернулась к собственным мыслям.

Да, она пришла сюда сама, своими ногами, и её не били, не выкручивали руки, даже не угрожали. Но всё-таки это было насилие. Согласилась бы она на трезвую голову переспать с тем симпатичным кудрявым парнем, которым был тогда брат Глеба? Возможно, да. Но вряд ли в самую первую встречу. Она крутила это у себя в голове сотни раз, пыталась пережить и переделать тот вечер и ту ночь раз за разом, но всё было бессмысленно, потому что прошлое не повернуть вспять и теперь у неё есть Кира.

Елена перекатывала брелок с ключами у себя в руке. Чуть приоткрыла штору, чтобы чётче видеть. Один ключ, второй и маленький от почтового ящика.

«Раз, два и от почтового ящика».

Эта фраза прозвучала внутри голосом того, молодого Лёши. И её снова отбросило на девятнадцать с половиной лет назад. Сознание возвращалось кусками, и она смотрела внутрь себя, полусмежив веки. Вот она, лежит голая, укрыта чем-то шерстяным и колючим, руки привязаны за головой, ноги – к спинке кровати.

«Господи, что ты творишь!» – глухо говорит кто-то.

Голова тяжёлая – не поднять, ресницы слиплись.

«Да ладно, успокойся, – это снова Лёша, – ты свою-то куда дел? И чего ты так рано?»

«Её родители из гостей вернулись, и я уехал. Зачем ты привязал её?» – Глухой голос кажется знакомым.

«Да просто так, чтобы не дёргалась. Слушай, дай мне ещё полчасика», – просит Лёша заискивающе.

«Иди ты к чёрту!»

Елена узнала, это он, тот бородатый друг, – его голос.

«Глебушка, а может, ты? Я Катьке не скажу, обещаю. Девчонка симпатичная – ножки, попка, грудь маловата, правда, но хороша», – Лёша почти шепчет.

Молчание.

Она хочет открыть глаза, моргает, моргает, моргает… Кашляет, облизывает губы:

– Я…кх… домой.

– Твою мать! – Бородатый шарахается от кровати. – Она что, всё слышит?

Она открывает глаза, снова закрывает, веки тяжёлые, медленные.

– Да брось, – машет рукой Лёша, – это остаточные явления, она ничего не вспомнит. Флунитразепам – штука крепкая!

– Ты что, её опоил? – удивляется тот, кого называли Глебушкой.

– Не прикидывайся идиотом, – злится Лёша, – могу тебе дать, попробуешь со своей. Отличная вещь, она будет сонная и весёлая одновременно!

Звуки смазываются и закручиваются в воронку. Она проваливается в невесомость, куда долетают только обрывки фраз:

– «Зачем?» – «Затем!» – «Кого это волнует?» – «Подумает, приснилось».

Время и пространство перестают крутиться юлой, и Елена снова выныривает на поверхность.

– Вообще-то я за ключами пришёл, – голос бородатого, – ты, конечно, хрень творишь, и я тебе уже говорил – завязывай. Или, по крайней мере, не впутывай меня в своё дерьмо.

– Когда тебе понадобилось денег одолжить, – Лёша говорил холодно, – ты знал, к кому идти. Так что успокойся, забирай ключи и вали отсюда.

– Гад ты всё-таки, братец.

Она приоткрывает глаза – два человека стоят в комнате у изножья кровати. Красно-белый шарик мелькает у них в руках ярким пятном, и она пытается ухватиться за это яркое пятно ускользающим сознанием.

– Вот один, два и от почты, – Леша кладёт бородатому ключи вместе с брелоком на ладонь, – иди гуляй, дверь я захлопну.

Елена дёрнулась от звука, неожиданно возвращаясь из прошлого. Она уронила ключи на пол. Оглядела кухню… отдернула шторы… посмотрела в окно, потом на себя… его рубашка. Он… знал… Вчера, стоя вот тут, он изображал из себя ничего не ведающую, глупую овечку. Но это не так… Это совсем не так. ОН – ЗНАЛ!

Руки задрожали, она содрала её с себя, бросила тут же, на пол. Ярость белым пламенем обожгла изнутри – она ненавидела его, ненавидела себя и ненавидела свои воспоминания.

Елена снова была в этой квартире голая. Её беременная дочь сладко посапывала рядом в комнате, а в спальне, подложив кулачки под щёку, спал тот, кто видел её здесь привязанную, одурманенную, беспомощную и ничего не сделал, а оставил наедине со своим маньяком-братом.

Она не думала, просто действовала. Зашла в комнату, не утруждаясь сохранять тишину, натянула на себя бельё, майку, лёгкие брюки. Услышав шум, Глеб проснулся:

– Утро доброе, ты уже вскочила? Иди-ка сюда…

Он открыл одеяло и свои объятия.

– Пошёл к чёрту!

Елена развернулась к нему спиной, собирая вещи.

– Э-э-э… – он явно был озадачен, – что-то я ничего не понял. Что случилось?

Она продолжала собираться:

– Не подходи к Кире. Ни на шаг не приближайся. Даже не думай. Не пиши, не звони. Если…

– Подожди, Лен, что случилось-то? – Он сел на кровати. – Давай по порядку. Мы ведь с тобой вчера обо всём поговорили.

– Ч-чёрт, – она выпрямилась, посмотрела в потолок и глубоко вдохнула, – заткнись ради бога. Я очень не люблю, когда меня тошнит, но боюсь не сдержаться. Просто заткнись!

– Лен, может быть, ты не будешь разговаривать со мной в таком тоне?

– Нет, – отрезала она, – самое лучшее, что ты можешь сделать, – это просто заткнуться. Мне нужно увезти отсюда дочь. И если ты не хочешь, чтобы я ВСЁ ей рассказала, сделай себе одолжение – закрой рот.

Она резко открыла штору, сминая уют полумрака безжалостным белым светом. Разорённая постель, пыльный ковёр, тумбочка с кругами от стакана. Елену передёрнуло – вот тут, на этом месте, стоял бокал красного рифлёного стекла, из которого её поил Лёша.

– Слушай, прекрати! – Глеб вскочил с кровати, натянул домашние брюки. – Я имею право знать, что произошло? Что случилось, пока я спал?

– Я тебе скажу. И это будет последнее, что ты от меня услышишь, подонок! – Её глаза на свету сверкали холодными изумрудами. Лицо перекосило яростью. – Я вспомнила ВСЁ! Ты не просто знал, ты видел меня в тот день. В то проклятое утро первого января, на этой самой кровати, привязанную за руки и за ноги. И твой ублюдочный брат отдал тебе эти самые ключи с этим самым – мать его! – бело-красным брелоком!

– Лена, погоди… – ошарашенный Глеб сделал пару шагов назад.

– Ты можешь, глядя мне в глаза, сказать, что этого не было? Серьёзно? – Она схватила сумку. – Тебя здесь не было первого января? Ну, давай!

Желваки заиграли на его скулах.

– Я тут был, но, Лена… Это всё, что ты помнишь?

– А что, этого мало? Больше ничего не говори, – она выдохнула и обмякла. – Может быть, сейчас ты и не врешь… Глебушка. Но это ничего не меняет, меня от тебя тошнит.

При слове «Глебушка» он дёрнулся, будто от удара.

– Да, – закивала Елена, – всё так, мать твою! Не подходи к Кире. Я серьёзно. Если ты хочешь сделать хоть что-то хорошее, не приближайся ни к ней, ни ко мне. Забудь о нашем существовании. А мы забудем о твоём.

Она вышла из комнаты, Глеб тут же вышел за ней:

– Лен, погоди.

– Тихо, – они снова оказались на кухне, – я пойду к дочери. Уходи. Я ничего не хочу ни знать, ни слышать, достаточно с меня сказок. Вчера вечером ты говорил, что вообще ничего не знал. Уйди, Глеб, просто уйди, я разбужу её, мы быстро соберёмся и тихо уедем. Никаких вещей мне не нужно, если что-то забудем, просто выбрось.

– Господи, – он взялся руками за голову, – бред, просто бред.

Она не слушала, ещё раз обернулась, убедилась, что он ушёл в спальню, – и вошла в комнату, где спала дочь.

– Детёныш, просыпайся, – она легко тронула её, – просыпайся, нам нужно ехать.

Кира открыла глаза, увидела мать:

– Куда? Я хочу ещё поспать.

– Домой, – Елена встала и подала ей вещи, – давай, одевайся быстренько, дома доспишь.

– Что случилось, мам? А Глеб? – Кира всунула ноги в штанины «беременного» комбинезона. – Глеб поедет с нами? Мне что, нужно бояться или как?

– Бояться не нужно. – Елена говорила спокойно.

– А Глеб? – снова спросила дочь.

– Нет, – чётко сказала она, – собери вещи, которые нужны, всё остальное – потом.

– Мы вернёмся? – спросила Кира с надеждой.

– Нет. Поторопись.

Было в Еленином голосе что-то такое, что заставило Киру не выяснять ничего и не пререкаться, а просто сделать то, о чём она просит.

Просить его можно только о простых вещах: варенье, печенье, если повезёт, новая книга, он любит, когда его просят, когда он чувствует своё великодушие, – это придаёт веса его убогой больной душонке.

Теперь моя тюрьма стала более технологичной, в ней почти в два раза больше камер. И под кроватью – тоже. Правда, кровати, которая была, больше нет – сейчас я сплю на высокой больничной койке, той, к которой была пристёгнута после попытки его порезать. Я хожу из угла в угол, пытаясь придумать, где и как мне развернуть тот рулончик, который Маша заложила мне за ухо и который греется сейчас за рукавом.

Жизнь почти вошла в привычную колею, если это вообще можно назвать жизнью. Похожие друг на друга дни, книги, физические упражнения, о которых он напоминает мне с маниакальной регулярностью. У меня нет ни ручек, ни карандашей, ни вилок, ни ложек – и уж тем более ножей. И вообще ничего, даже отдалённо напоминающего что-то колющее или режущее. Я попросила его привезти мне нитки, чтобы я могла плести макраме. Там не нужны ни спицы, ни крючок. Я всегда терпеть не могла рукоделие, но это хоть как-то скрасило бы мне долгие зимние дни. Он ответил, что, мол, нечего мне время на ерунду тратить. На этом мечты о макраме и закончились.

Иногда я всерьёз думаю о том, чтобы повеситься, хотя, конечно, никаких верёвок у меня нет. Можно попробовать накрутить что-то такое из одежды, но быстро этого не сделать и спрятать негде.

С каждым днём становится тяжелее, иногда мне хочется заболеть чем-то серьёзным – и умереть, но я никогда не жаловалась на здоровье, чему сейчас не рада.

– Мамочка, ты нервничаешь? – Щелчок динамика оповестил о его присутствии.

Я перестала ходить и смотрю в камеру:

– Просто хочется немножко размяться, чтобы лучше спать, не о чём беспокоиться, милый.

– Ну хорошо, – он смягчается, – если хочешь, можешь почитать, скоро в кровать.

– Да-да, спасибо, так и сделаю. – Я говорю одни и те же фразы изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Я подхожу к холодильнику, и меня осеняет неожиданная мысль. Пытаюсь скрыть улыбку, открываю его, засовываю туда руки, будто что-то достаю, вытряхиваю бумажку из рукава, быстро раскручиваю и читаю: «М. Зайцева, СПб, Технолож, 4 к., 5 ф. 3852 202 1247 Барнаул, мама».

Я мгновенно запоминаю всё, что написано, все буквы и цифры. Достаю пару кусочков колбасы, теперь он привозит её в нарезке, между кусочками вкладываю записку и откусываю, чтобы не оставлять улик. Слава богу, туда камеру поставить он не догадался. А может быть, просто в холод её поставить нельзя.

«Ну, здравствуй, Мария Зайцева из Барнаула, студентка четвёртого курса Технологического института. Теперь я знаю твой домашний телефон и про твою маму стараюсь не думать».

Зачем она написала эту записку? Просто для того, чтобы о ней знали. Или если я вдруг выберусь отсюда…

Размышляя о её близких, я думаю о своих. Воспоминания холодными спицами пронзают с головы до пят. И перед мысленным взором возникают картинки из прошлой жизни.

Больно.

Не думай, не думай, не думай… Ты ведь знаешь, если будешь думать, то сойдёшь с ума.

Я хватаю первую попавшуюся книгу и ложусь на кровать. Поднимаю спинку – больничные койки такие удобные!

Мне хочется наклеить пластырь на рану, подуть на ожог… Я не хочу вспоминать прошлое. Потому что давно не принадлежу ему. Книга – мой пластырь, мое забвение.

Я переключаюсь, размышляя, что может означать «5 ф.» в её записке?

Мне приятно узнать о ней что-то личное. Как она смогла написать? Чем? Малюсенькие буковки выведены чётко, чем-то коричневатым, похожим на засохшую кровь. Чем она писала? И на чём? Вырвала клочок из книги? Может быть, затаила ручку или карандаши? Вряд ли.

– Мамочка, пора спать. – Самый ненавистный голос на свете! Но единственный, который я слышу. Ах да, теперь иногда ещё и Машин.

– Да-да, сыночек.

Сверху из небольшой коробки телескопически выдвигается труба, в самом её низу небольшая ниша, в которой лежит ключ. Это ещё одно нововведение.

Я пристёгиваю себя к наручнику, который болтается на бортике кровати, – и кладу ключ обратно. Труба змеёй втягивается вверх и снова становится едва заметной коробкой. Утром процедура повторится, ключ спустится, и я себя отстегну.

Верхний свет медленно гаснет, по периметру моей клети загораются ночники.

Если мне среди ночи захочется в туалет, то я должна буду либо терпеть, либо обмочиться. Это не самое страшное – казённая больничная койка предусмотрительно обита клеёнкой.

Я поворачиваюсь на бок так, чтобы не дёргать руку, и говорю:

– Доброй ночи.

До ночи было ещё далеко, а Елена чувствовала себя ужасно уставшей. Она посмотрела на часы – до конца рабочего дня оставалось ещё много.

«Уйду сегодня пораньше, гори оно всё огнём».

Операционные дни обычно пролетали незаметно, чистая медицина – то, что она любила куда больше бумажной рутины. Но этот день застрял где-то посередине – и не желал сдвигаться с места. После двух быстрых и успешных операций время будто застопорилось, она то и дело смотрела на часы в ожидании вечера, а лучше – ночи, когда можно будет наконец рухнуть в кровать и попытаться уснуть.

Следила она за временем ещё и потому, что вот-вот должен был прийти сын Лотовой, которую они вчера госпитализировали.

– Вера, скажите, когда он придёт, – Елена просматривала документы пациентки, – да-а-а, ей не повезло со звёздами.

– Плохо дело? – обернулась медсестра.

– Плохо, – доктор посмотрела на неё поверх очков для чтения, – я не вижу контрольных анализов по месту жительства. Есть только наша выписка и свежие тесты. А промежуточных нет. Она что, нигде не наблюдалась?

Верочка пожала плечами:

– Всякое может быть.

– HER2-положительный, – Елена перелистнула страницу, – ничего хорошего. И метастазы в лимфоузлах.

– Ого! – Верочка едва ли не присвистнула. – Да, звёзды ей так себе карты раздали. Оперировать?

– Обязательно – и как можно скорее, – доктор задумчиво потёрла переносицу, – пригласите её сюда.

Через пятнадцать минут перед ней предстала исхудавшая до костей, доедаемая раком женщина. Бледная, спокойная, с несвежими седыми волосами, забранными в крысиный хвостик, одетая в длинную до пола юбку и сверху во что-то бесформенное. Она настолько изменилась с их последней встречи, что Елена едва узнала ее. Лотова казалась почти прозрачной, плоской, будто нарисованной.

– Как ваши дела, Светлана Леонидовна? – спросила Елена приветливо, как всегда, общаясь с пациентами.

– Судя по тому, что я снова здесь, – не очень, – тихо ответила женщина. – Лучше расскажите вы: как у меня дела, доктор?

– Буду честна, – Елена посерьёзнела, – дела действительно не очень. У меня к вам вопрос – я не вижу в карте отметок по месту жительства. Вы наблюдались?

Светлана Леонидовна потупила взгляд:

– Да как-то времени не было: то одно, то другое, знаете. Вадим всё настаивал, но никак не получалось выбраться.

Елена едва не повысила голос от таких «объяснений» взрослого человека, но сдержалась. И что значит «настаивал»? – подумала она про Вадима.

– Понятно, – доктор забарабанила пальцами по столу, – нужно сделать ещё несколько тестов и… подготовиться к операции. И химия, конечно.

– Ох нет, – женщина прижала руки к груди, – удалять?

Елена строго посмотрела на нее:

– Раковые клетки, которые обнаружили у вас сейчас, – очень агрессивные, время терять нельзя, и, если не оперировать, вы умрёте.

– Доктор, – Светлана Леонидовна наклонилась и положила свою сухую ладонь поверх руки Елены на столе, – милый доктор, я всё равно умру. И так и эдак. Какая разница, позже, раньше. Так что можно особо не стараться.

Она медленно встала и пошаркала к выходу, столкнувшись в дверях с Верочкой, за которой стоял Вадим.

– Сыночек! – В этом возгласе было и тепло, и волнение.

– Вот и прекрасно, – Елена внутренне собралась, – давайте побеседуем втроём? И вы, Вера, заходите, пожалуйста.

С тех пор как она его видела в последний раз, он заметно сдал – было ощущение, что этот человек постоянно на взводе. Он был бледен, небрит и явно расстроен происходящим, и пахло от него другим парфюмом – что-то лесное, хвойное с примесью дорогого табака.

Сели, замолчали. Каждый не смотрел друг на друга, думая о своём. И каждый не хотел начинать разговор.

Наконец Вадим снял очки, потёр глаза и посмотрел на Елену:

– Снова мастэктомия?

– Радикальная, и как можно скорее… – Доктор пустилась в долгие пространные объяснения, какой тип раковых клеток обнаружен, как быстро они пожирают организм и какой вид химии и лучевой терапии при этом показан. Наконец она выдохнула, сказав: – И отдельный вопрос: почему вы не наблюдались по месту жительства?

Елена заметила, как Вадим бросил быстрый взгляд на мать, сидящую рядом с ним.

Она вымученно улыбнулась. Ни он, ни она не дали никакого ответа, он взял маму за руку, нежно погладил по тыльной стороне ладони:

– Господи, да что же это такое…

Светлана Леонидовна прикрыла глаза, пряча слёзы.

– Мы… мы можем подумать? – задал он неожиданный вопрос.

Елена удивилась:

– Разумеется, я вам рассказала всё, как есть, пожалуйста, подумайте и примите решение, только, собственно, о чём тут думать – это единственный выход. – Она встала. – К сожалению, мне пора возвращаться к делам.

Вадим и его мать тоже встали.

Боковым зрением она заметила, как на скулах Вадима заиграли желваки, а ноздри расширились. И он безотчётно сжал руку матери так, что побелели костяшки.

Светлана Леонидовна не произнесла ни звука.

Когда они вышли из кабинета, Елена плюхнулась в кресло и вспомнила, что где-то с полгода назад она точно так же беседовала с другой парой – мамой и сыном, отправляя их в хоспис.

– Ну, хоть эту-то можно оперировать, – вслух сказала она и посмотрела на часы – было без четверти пять.

Пять или около того… Я давно отвыкла смотреть на запястье, как делала это поначалу, пытаясь привычно увидеть часы на своей руке. Но научилась различать время иначе.

Мой книжный календарь сбился, потому что я не знаю, сколько времени провела под транквилизаторами. Скорее всего, два-три дня, но, может, и больше. Мне стало всё равно.

К зиме в подвале становится сыро и промозгло. Иногда мне снится сон, что я живу в могиле, она чуть больше обычной, и вместо гроба у меня кровать, в которой я ем и сплю.

– Мамочка, я так волнуюсь, – доносится из динамиков его голос, – скажи мне, что всё будет хорошо.

– Всё будет очень хорошо, милый, это будет потрясающая церемония! – Я подхожу к стулу, на котором разложено платье, – вешалки мне не полагаются.

Я думаю о том, что сегодня мы с ней будем вместе, он наверняка будет взволнован и рассредоточен, и если она мне поможет…

Волнение поднимается снизу, я чувствую, как напрягается и багровеет шея. Мне становится страшно. Удача так мала и призрачна… Но если она толкнёт его в тот момент, когда он встанет рядом, а я сделаю вид, что споткнулась, и наклонюсь, то смогу быстро накинуть ему на шею свою цепь. Потому что на том месте, где будет устроен импровизированный алтарь, Машина цепь будет внатяжку, а моя как раз нет.

Как перебороть страх? Самое главное – перебороть этот проклятый страх, от которого ноги делаются ватными. Не за себя – за них. За тех, кто остался по ту сторону жизни, за моих близких, которых он может забрать сюда, если ничего не выйдет.

Не думай, не думай, не думай…

– Мамочка, я для тебя сегодня кое-что припас. – Его голос возвращает меня в реальность, и я тут же настораживаюсь. Я не люблю сюрпризы. Его сюрпризы.

С тихим шелестом выдвигается труба, в которой обычно лежит ключ от наручника.

– Посмотри, надеюсь, тебе понравится.

Всё можно сделать быстро, если делать слаженно, но она об этом ничего не знает. Пока не знает…

Я заглядываю в нишу – рядом с ключом лежит небольшая пластиковая коробочка, и я не сразу узнаю, что это помада.

– Спасибо! – Я говорю искренне. – Это так мило с твоей стороны!

Правда и враньё мешаются во мне, и порой мне кажется, я уже не могу их различить.

– Я хочу, чтобы сегодня мои девочки были самыми красивыми! Ты выучила речь? – Тон его голоса становится более строгим.

– Конечно, можешь не сомневаться! – Мне даже в голову не пришло не выучить.

– Ух… Ну, ладно. В первый раз всё-таки женюсь! Мам… ты уверена, что Маша будет для меня хорошей женой? Мне это так важно!

Мне хочется, чтобы никто не был его женой.

– Абсолютно. И не сомневайся, она прекрасная девушка. Вы созданы друг для друга!

– Что бы я без тебя делал! – выдыхает он. – Поторопись, пожалуйста, я скоро приеду.

Платье тёплого кораллового цвета, не слишком яркое, слишком закрытое, приходится мне впору, туфли молочного цвета на высоком и широком каблуке немного маловаты, но на пару часов сойдёт. И даже настоящие капроновые колготки, под которые можно спрятать давно не бритые ноги.

Я открываю помаду, выкручиваю – коричневатый оттенок, не очень в моём стиле, но выбирать не приходится. Подношу к лицу – вдыхаю давно забытый аромат. Глотаю подкативший к горлу комок. Не думай, не думай, не думай.

Карикатура, пародия… сумасшедшая насмешка над жизнью.

Мой сын сегодня женится! На прекрасной девушке Маше Зайцевой, которую он поведёт к игрушечному алтарю с цепью на лодыжке. И которая станет ему женой.

Но и она не жена, и он не сын, и я не мать.

Но, может быть, в день этой дурацкой свадьбы нам удастся от него избавиться? Я вдыхаю медленно, чтобы успокоиться. Ещё и ещё…

– Мамочка, какая ты у меня красивая! – восхищённо говорит он. – Повернись, покажись.

Я стянула волосы в хвост, потом свернула в кичку и перевязала белой пушистой резинкой, надеясь, что будет держаться, шпилек и заколок у меня нет, и накрасила губы на ощупь, надеясь, что будет ровно, – зеркал у меня тоже нет. Он не хочет, чтобы я видела своё отражение. Наверное, боится, что я рассмотрю в нём себя настоящую.

Я повертелась перед камерой, расправила платье.

– Скоро буду, приготовься.

Сажусь в центре и кладу ладони на пол, на каблуках это совсем неудобно.

Маша похожа на безе. В огромном белом платье с кринолином и фатой. У неё накрашены ресницы, на губах блестит розовая помада, а из-под платья выглядывают узконосые туфли. Я сдерживаюсь, чтобы не захохотать.

Она смотрит на меня, понимающе кивает, но произносит фразу, которую от неё ждут:

– Какая вы красивая, Светлана! Чудесный наряд!

Мы постепенно учимся говорить и понимать друг друга без слов – очень непростая наука.

– Машенька, ты потрясающе выглядишь! – Я развожу руками. – Володя, милый, можно я обнимусь с твоей прекрасной невестой?

Он милостиво разрешает:

– Хорошо, сегодня такой день!

– О, дорогая! – Я подхожу ближе.

Наши цепи позвякивают, стукаясь о каблуки.

– Толкни его вбок, когда он встанет рядом с тобой. – Я шепчу едва слышно, чуть касаясь её распущенных волос.

Я научилась говорить как чревовещатель – не шевеля губами.

Она отстраняется:

– Это так волнительно!

Её ресницы чуть подрагивают, она даёт мне знать, что услышала.

Свадьбу мы обсуждали несколько недель. Сейчас ему пришлось делать всё самому. Всё-таки пленницы на цепи – это обременительно.

Во дворике освещение почти стадионное, слишком ярко. Он натыкал лампочек везде, где только можно.

Мы ступаем на дорожку, которая ведёт к сконструированной или купленной металлической арке, украшенной искусственными белыми розами. Наверное, увидел в каком-нибудь голливудском фильме.

Маша кладёт свою руку мне на сгиб локтя, и я веду его невесту к алтарю.

У нас есть прекрасная, но короткая возможность, и я ею пользуюсь:

– Толкни его резко, как только он встанет рядом с тобой, моей цепи хватит, чтобы накинуть ему на шею. Если ты мне поможешь… – Я пожимаю ей руку.

– Я боюсь, – еле слышно отвечает она.

– Только толкни его, и всё. – Мне хочется кричать. Мне хочется потрясти её за плечи и заорать благим матом, что это шанс и его упускать нельзя! Одна я не справлюсь.

Мы движемся медленно, правда, идти-то всего несколько шагов. Главное, нам не запутаться цепями, он предусмотрительно установил ещё один диск во дворе и пристегнул нас на разные стороны, из-за чего моя цепь оказалась длиннее.

Он стоит и ждёт – одетый с иголочки в тёмно-синий костюм-тройку и розовый щегольской галстук. Лицо раскраснелось, глаза горят. Похоже, для него это действительно праздник.

Сбоку примостился маленький столик, накрытый на троих. Такая вот у нас свадьба.

Он смотрит на нас с неподдельным восхищением.

Я подвожу его невесту и кладу её руку ему на локоть. Ну же, давай!

Крохотный миг растягивается в мучительное ожидание… ДА-ВАЙ!

Я смотрю на неё…

На её глазах блестят слёзы, и она опускает ресницы вниз. Моё сердце гулко ухает в чёрную яму. Нет, она не станет ничего делать. Она слишком напугана. Эта чёртова Барби в кринолине!

Я стискиваю челюсти от злости.

– Мамочка? – Он смотрит на меня вопросительно, потому что я всё ещё стою рядом с ними.

Я бросаю последний взгляд на Машу в призрачной надежде, которая рассыпается в пыль, потом обхожу арку и встаю перед крошечным пюпитром. На пюпитре лежит листочек с текстом на тот случай, если я забуду слова. Но я всё помню.

Они стоят спиной к дому, и кажется, что он сам по себе светится. Перед ним аккуратно стриженный газон, черепичная крыша – всё уютное и милое. И внизу, в самом-самом низу дома, я вижу тонированные окна собственной темницы и с другой стороны – такие же, её. Его будущей жены.

– Дорогие Владимир и Мария, – я знаю, что несколько камер записывают всё, что здесь происходит, – нас собрал сегодня торжественный повод – рождение новой семьи. И сейчас, перед лицом родителя и ликом Божьим, я хочу спросить каждого из вас. И ожидаю от вас ответа в наивысшей степени честного. Обдумайте свои слова, прежде чем произнести, – повисло долгое молчание, – итак, Мария, любишь ли ты моего дорогого сына, Владимира, искренне ли твоё желание стать его женой? Разделить с ним жизнь? Все горести и радости, все трудности и победы? Обещаешь ли ты прожить с ним всю жизнь, быть верной и преданной женой, всегда любить его и прощать ему грехи?

Мы обе понимаем, что ответ у неё может быть только один.

– Да, – говорит она с расстановкой и опускает глаза.

Если бы ты помогла мне сегодня, если бы помогла! Злость на неё не перестаёт ворочаться во мне колючим комом. От тебя-то и нужно было…

Он вспыхивает волнением, розовеет.

– Дорогой мой сын, со всей серьёзностью спрашиваю тебя – любишь ли ты свою невесту, Марию? Искренне ли твоё желание стать её мужем? Оберегать и любить её? Разделить все горести и радости, что встретятся на вашем семейном пути? Быть ей верным и преданным мужем, заботиться и хранить от бед?

Он неотрывно смотрит ей в лицо, и я вижу, как у неё напрягаются скулы.

– Да, – отвечает он с чистыми слезами на глазах.

– Пожалуйста, кольца.

Он достаёт из кармана два золотых колечка.

– Мария, повторяй за мной: я, Мария, становясь твоей женой, обещаю любить тебя до конца своих дней, отдавать тебе всю себя без остатка. И в доказательство своих слов надеваю тебе кольцо. Если же я не исполню своих обещаний, то доверяю тебе, своему мужу, распоряжаться моей жизнью по твоему мудрому усмотрению.

Маша безропотно повторила и надела ему на палец кольцо.

– Прекрасно! – Я складываю руки на груди. – Теперь ты, Володя: я, Владимир, становясь твоим мужем, обещаю любить тебя до конца своих дней и заботиться о тебе так сильно, как ты этого заслуживаешь. Обещаю распорядиться нашими жизнями дальновидно и мудро.

И на её палец опустилось кольцо. Второе, поверх помолвочного.

Шапито! Клоунада! Бессмысленность этих несуразных клятв могла бы меня рассмешить, если бы не была реальностью. Он их правильно написал – вполне сообразно тому, что есть.

Прости ей, прости ей, прости… Она просто испугалась. Она всего лишь девчонка, которая купилась на завидного жениха. Я пытаюсь избыть злость, которая всё равно клокочет во мне.

– Ну что ж, дети мои, – скулы сводит от деланой улыбки, – волею, данной мне любовью и Богом, объявляю вас мужем и женой. Пожалуйста, обнимитесь и поцелуйтесь, поздравьте друг друга.

Он схватил её в охапку, приподнял, хотел закружить, но, видимо, понял, что мешает цепь, поставил, обнял:

– Машенька, моя дорогая… жена! Господи, я так этого ждал! Так приятно это произносить. Моя… жена! Мамочка, мамочка моя…

Он кинулся ко мне с объятиями. Видно было, что он счастлив, что чувства плещутся в нём, переполняя.

Это было что-то удивительное… совершенно немыслимое. Насколько человек может быть счастлив своим безумием, не замечая ни фальшивых улыбок, ни настоящих оков.

За столом у нас сегодня изыски – бутерброды с икрой, какое-то вкусное мясо и настоящий торт! Мы всё едим ложками или берём руками. И сегодня невиданная поблажка – мы пьём шампанское из настоящих стеклянных бокалов – красивых, высоких, тонкостенных. И мне нестерпимо хочется разбить бокал о стол, а осколки воткнуть ему в шею. Но я тоже боюсь. И злость постепенно растворяется и отпускает. Её страх находит отклик в моём. На смену ему приходит чудовищная усталость. И становится всё равно. И дальше, наверное, будет ровнее и ровнее.

На улице холодно, долго мы не просидим.

Когда Маша стала зябко кутаться в наброшенный на плечи его пиджак, он довольно потянулся:

– Даже не знаю, к кому из вас мне пойти вначале.

Я заметила, как она нервно сглотнула и невидяще уставилась в стол.

От меня ему нужна только грудь. А она нужна ему целиком, вся.

Вся улица и весь двор были уставлены машинами, и Елене пришлось поискать место подальше, чтобы припарковаться. Подходя к парадной, она привычно окинула взглядом ближайшие автомобили и заметила, что «Лексуса» среди них нет… Чёрт! Она медленно выдохнула: «Ничего, через пару месяцев это пройдёт».

– Привет! – Елена бросила ключи на тумбочку в прихожей.

Тишина.

– Кира, привет!

– Привет, – буркнула дочь и ушла в свою комнату.

Она с матерью почти не разговаривала с того дня, когда они в спешке вернулись с Васильевского. Елена ей толком так ничего и не объяснила.

– Что? Что такого он сделал? – допытывалась Кира. – Что именно? Обманул? Как? Почему мы уехали? Я не верю, что Глеб – плохой, просто не верю! У него что, другая женщина? Он женат?

– Кира, врать я тебе не хочу, а рассказать всю правду не могу, и ты, конечно, вправе обижаться, – она проговорила это обдуманно, с космическим спокойствием, – но я очень надеюсь, что ты веришь в то, что это не просто моя прихоть. И я тебя прошу, если ты уважаешь меня и себя, не нужно спрашивать о том, что случилось, у Глеба или искать с ним какого-то общения. Этот человек действительно меня очень обидел, и будет как минимум странно, если ты с ним станешь поддерживать контакт. Я не запрещаю, решать тебе, но я бы этого очень не хотела.

Никогда раньше мама не разговаривала с ней так. Как взрослый со взрослым, как равный с равным – и Кира поверила в то, что это серьёзно, хоть всё ещё злилась. Она, как и Елена, успела привыкнуть к Глебу и просто по нему скучала.

Елена скинула обувь и прошла на кухню, вспомнила, что не ела с самого завтрака, открыла холодильник и очень обрадовалась остаткам курицы гриль. Наскоро помыв руки, она схватила холодную куриную ногу и принялась жадно есть прямо у открытого холодильника. «Господи, как вкусно!»

Заглянула на полки, вытащила початую баночку маринованных грибов и стала доставать пальцами из банки. На кухню зашла Кира. Посмотрела раз, другой, улыбнулась:

– У тебя всё хорошо?

– Голодная очень. – Елена остановилась и поставила банку на стол. – Ты-то ела? Как вообще себя чувствуешь?

– Как всегда, огромной, и живот чуть-чуть тянет, но такое уже было. – Похоже, Кире надоело дуться. – Хорошо хоть немного похолодало.

– Живот тянет? – Елена положила руку на джинсовую ткань. Безразмерный комбинезон – это единственное, что сейчас могла носить Кира. – Но не болит? Не усиливается? Чувствуешь тонус?

– Гм… я не знаю, как его нужно чувствовать, этот тонус, но, кажется, нет, хотя твоя внучка сегодня в танцевальном настроении. – Кира подошла к окну. – Вроде бы дождь собирается. Парит, и небо затянуло.

Елена подошла и встала рядом с ней.

– Да, наверное, – снова коснулась живота, – помнишь, а ты думала, что будет мальчик. Не разочарована, что девочка?

– Не-а. Девчонка – это весело.

– Это точно, – Елена потрепала дочь по волосам, – уже решила, как назовёшь?

– Не знаю, – Кира потёрла нос, – столько имён хороших – может, Оля? Надя? Или Наташа какая-нибудь? Или что-нибудь такое, модное, типа Варвара или Маргарита.

– Ох, Варвара – это мне кажется слишком, хотя если ты так решишь, то привыкнем как-нибудь.

Они смотрели в тёплую вечернюю хмарь, полуприсев на кухонный стол, касаясь плечами друг друга, наслаждаясь миром между ними и тишиной.

Она повернулась к Кире:

– Всё у нас будет хорошо, детёныш! Пойдём фильм посмотрим?

Дочка пожала плечами:

– У нас и так всё хорошо. Давай что-нибудь не очень серьёзное.

Пока Кира пошла выбирать фильм, Елена быстро догрызла куриную ногу, привычным жестом достала круглый бокал и бутылку из верхнего шкафчика, плеснула немного коньяка.

А через пару часов она крутилась в кровати с боку на бок, досадуя, что рано утром ей на работу, а сон всё не идёт.

За окном бушевал ливень, вода стучала по окнам, грохотала по крыше на их последнем, пятом этаже, и Елена ёжилась в холодной постели новой большой кровати, которую всё-таки купил Глеб. Как только скрипнула, открываясь, дверь, она сразу включила настольную лампу:

– Что?

– Я, кажется, обмочилась. – Кира смотрела на неё пристыженно и испуганно.

– Живот болит? – Елена сразу всё поняла.

– Тянет так же, как вечером, может быть, немного сильнее. Это что… уже?

– Это у тебя воды отошли, – Елена встала и зажгла большой свет, – так что давай собираться в роддом.

– Ага, – кивнула дочь, – мам, я боюсь.

– Я буду с тобой, – Елена посмотрела на часы, – полтретьего. Ты схватки чувствуешь?

– Нет.

– Ну и хорошо. – Она тоже боялась и волновалась, но старалась быть бодрой и показывать своей напуганной девочке, что всё хорошо, что так и должно быть. – Иди одевайся, я возьму сумку.

– Мам, уже двадцать седьмое июня, – Кира вышла из своей комнаты в том же джинсовом комбинезоне, в котором была накануне вечером, и села в прихожей на скамеечку, – значит, у моей дочки будет день рождения такого же числа, как у тебя. Прикольно, да?

– Очень! – отозвалась Елена, завязывая ей шнурки на кроссовках. – Всё, выходим, спускайся в машину.

Серые жемчужные тучи повисли в жарком июньском дне, делая небо приземистым и низким. Казалось, стоит только захотеть – дотянешься рукой.

Они приехали в роддом посреди ночи, а сейчас был уже день, который медленно, но верно подползал к вечеру. Елена стояла в коридоре больницы и разговаривала со своей бывшей одногруппницей по институту, одновременно врачом, курирующим роды дочери, Лизаветой.

– Ну что? – Она была сосредоточенна и собранна. – Может быть, уже пора? Она мучается, а дело не движется. Больше двенадцати часов уже. Сердцебиение плода?

– Сто сорок, пока норма.

Одногруппница, дородная полная женщина, выше Елены на голову, с большими руками и широким разворотом плеч, смотрела на приятельницу с сочувствием:

– Лен, ещё час-полтора дадим ей, если не будет динамики, поедем на кесарево. Это первые роды, что ты хочешь?

– Хочу, чтобы всё было хорошо, – процедила Елена и вернулась в палату.

Кира лежала на кровати измученная и жалкая – с напряжённым и выпирающим, будто баскетбольный мяч, животом. Тёмные волосы, спутавшиеся в колтуны, взмокли от пота. Лицо было бледное, ресницы слиплись. Эпидуральную анестезию сделали в начале схваток, и Кира боли почти не чувствовала, но по мере того, как время шло, страх и отчаяние росли внутри, переходя в безысходность. Ей казалось, это длится неимоверно долго.

Елена то сидела рядом с кроватью, то стояла возле окна: «Пусть уже этот ребёнок наконец родится и всё будет хорошо!»

Через полчаса пришла доктор Лизавета, смерила Киру взглядом, потрогала живот, подключила датчики сердцебиения плода.

– Посмотрим…

– Я не хочу кесарево, – тут же сказала Кира, словно повторила скороговорку.

Елена уставилась в монитор:

– Так, погоди…

– Маловато… – Врач смерила взглядом роженицу.

Кира заплакала:

– Мам… мамочка…

Елена смотрела то в монитор, то на врача. Пульс детёныша был слишком замедленный, и это означало только одно – ребёнку не хватает кислорода.

– Кира, у девочки гипоксия, – она взяла дочь за руку, – прекрати рыдать, соберись, нужно оперировать.

– Мне страшно. – Кира начала дрожать.

– Я с тобой, всё будет хорошо. Верь мне. Ты справишься. Мы справимся. – Елена стала рассудительным врачом, который умеет принимать непростые решения и следовать им.

Медсестра привезла каталку.

– Давай перебирайся, – кивнула Елена.

Уже в операционной пришёл анестезиолог, что-то пробурчал и вколол лекарства в катетер для эпидуральной анестезии.

– Я ничего не чувствую, – удивлённо сказала через минуту Кира, – абсолютно ничего. И ног не чувствую. Совсем.

– Так и должно быть, – Елена похлопала её по руке, – всё в порядке.

Кира видела, как помазали живот чем-то коричневым и установили маленькую голубую ширму: закрыли низ тела. Теперь она видела только серьёзные лица врачей и медсестёр, наполовину скрытые под масками. И рядом стоящую маму с таким же серьёзным лицом в голубой хирургической шапочке.

Минута, две, три… они звонко падали в глухую пустоту стерильной операционной. Кира вслушивалась в полые звуки – пиликали приборы, лязгали металлом инструменты, и было ещё что-то странное хлюпающее. Боли она не чувствовала, неотрывно глядя на Елену и держа её за руку. Мама смотрела то на неё, то за ширму.

– Мам… – шептала дочь, – что? Что там?

– Лиза? – так же шёпотом спросила Елена, глядя на врача.

– Дай нам минуту. Отсос, убери слизь…

– Мам…

– Синюшная, давай ещё…

– Что там?

Елена молчала, напряжённо вглядываясь в комочек живой плоти, который был её новорождённой внучкой. И слышала спокойный голос своей одногруппницы:

– Продуй. Ещё. Где педиатр? Давай, девочка, давай…

– Что там? Что?!

Кира не заметила, как с силой сжала Еленину руку, так, что на коже остались следы от ногтей. Елена этого не заметила тоже. Время вдруг остановилось.

Они обе замерли, ощутив примерно одно и то же. Даже не страх, а вакуум небытия, неосторожно заглянувший в их души, когда вот-вот может случиться что-то совершенно необратимое. То, что несоизмеримо больше и может с лёгкостью размолоть их обеих в пыль.

Звуки стали невероятно громкими и медленными, удлинились и вытянулись… Раз, два, три, четыре… Ещё и ещё… Потом секунды кругло свернулись улитками и стали обычным временем, когда они услышали тоненький голосок – первый крик новорождённого младенца. Время, выдохнув, покатилось дальше солнечным рулевым колесом.

Кира даже сначала не поняла, что это.

– Слава богу! – выдохнула Елена.

Крик… становился всё громче и требовательнее.

– Мам? – Кира улыбалась. – Это она? Да?

– Лиз, что у нас? – Елена сделала пару шагов к небольшому столику, на котором лежал порозовевший детёныш, отчаянно провозглашавший своё существование громким криком.

– Ну, десятку по Апгар я не дам, но честную семёрку вы заслужили. – Лизавета обтирала крохотное тельце.

– Это хорошо? – подала голос молодая мама.

– Хорошо, – Елена чувствовала, как у неё защипало в носу и в глазах появились слёзы, – это очень хорошо.

– Держи, бабушка. – Врач передала ей завёрнутую в простынку малышку.

– Ох. – Она приняла кричащий комочек.

Это было что-то удивительное, чего она раньше никогда не ощущала, никогда не осознавала. Тепло, свет, счастье, радость. Чистая любовь, сияющая ровными лучами внутри. Елене даже стало немного стыдно, она никогда не чувствовала ничего подобного к своей дочери.

– Смотри, смотри, малышка, это мама, – Елена поднесла девочку к Кире и положила на грудь, – да-да, держи, вот так, аккуратно.

– Ты можешь приложить её к груди, – сказала врач.

Кира вложила в крохотный ротик сосок и тут же дёрнулась, наклоняясь:

– У неё же ещё нет зубов, да?

Девочка затихла, жадно ухватив маленькими губками грудь.

– Да, – засмеялась Елена, – это не зубы, а сосательный рефлекс. Ну, что, как назовёшь?

– Мам, она рыжая, – Кира трогала мягкий пушок на головке, – она абсолютно рыжая.

– Есть в кого.

– Я назову её Алика.

– Как? – удивилась Елена.

Кира поморщилась, когда дочка чувствительно прихватила грудь:

– Алика, а коротко Ляля, Лялька. Алика Глебовна не годится, Алика Сергеевна – тем более. Тогда… Будет Алика Васильевна, как ты, по дедушке. И Киселёва, как я и ты. А-ли-ка Василь-ев-на Ки-се-лё-ва. Хорошее имя. Весёлое.

Елена усмехнулась:

– Очень весёлое. Ты уверена?

– Да.

– Да-да, мамочка, я скоро приеду. – Его голос доносится отовсюду и ниоткуда.

– Хорошо, я тебя буду ждать. – Я смотрю в ближайшую камеру.

– Машеньке сегодня нездоровится, – продолжает он, не меняя тона, – посидим вдвоём.

– Конечно. – Я и не думаю показывать, что меня это хоть как-то волнует.

Странно. По заведённым им правилам, если каждая из нас делала что-то, что ему не нравилось, наказывали другую. А тут… «Машеньке нездоровится». И где он слова-то такие взял?! Хотя… может быть, это не наказание, а ей и правда нездоровится? Бывают же совпадения.

Я обвожу глазами комнату: как немного человеку нужно на самом деле – чтобы был клочок своего пространства и горстка собственных вещей. Свобода купить себе еду, сходить в туалет, когда за тобой никто не наблюдает, лечь спать в выбранной тобой кровати и открыть самой себе дверь – так мало и так много!

У меня всего этого нет.

Я снова пытаюсь организовать себе календарь с поправкой на три дня. Я решила считать, что в транквилизаторном забытьи мы пробыли именно столько и сейчас – середина сентября. В аккурат пятнадцатое. Моя третья годовщина жизни в подвале. От этой мысли становится жутко. Это странное, двойственное ощущение. Каждый раз, когда приходит этот день, я пытаюсь понять и вспомнить: где, как и что я сделала не так и что могла изменить. Наверное, всё. С самого начала.

Глупость человеческая в том, что мы верим людям. И даже если не верим, то… всё равно верим. Это звучит странно. Но нам становится неловко не впустить кого-то в дом или не пойти куда-то, если зовут. Мы же хотим быть хорошими девочками и мальчиками и не задумываемся о том, уйдём ли потом из гостей, куда так ласково зазывают, выйдем ли из машины, когда так радушно предлагают подвезти. Никто и никогда не задумывается об этом, потому что никому и в голову не приходит, что приглашает в гости маньяк-убийца или подвозит насильник-извращенец.

Мы все доверчивые идиоты, которым и в голову не приходит, что у кого-то, кто так солнечно и открыто улыбается, как Владимир, могут настолько поехать его сумасшедшие насквозь мозги. Я злюсь на себя, я всё ещё злюсь на себя за то, что три года назад могла быть такой беспросветной дурой и попасться, как сопливая второклассница.

Я стараюсь не думать о том, как там «мои». Ещё в самом начале он сказал, что представил все так, будто я сбежала в другую страну, но… мне так хочется верить, что меня кто-то ищет, что «моим» не всё равно.

Прекрати!

Сегодня, в это проклятое трёхлетие, особенно тяжело.

Он делает вид, что я была тут всегда и всегда буду, просто у меня психическое заболевание и за мной нужно присматривать. Вот он, подонок, и присматривает. Иногда я начинаю думать, что, может, так оно и есть, может быть, это я больная, а он здоровый?

Я подхожу к миниатюрному окошку под потолком, из которого ползёт осенний слабенький свет. Наверное, какой-то выходной, раз он приедет. Дни недели я так и не восстановила. Мне видна ссохшаяся трава, белёный сплошной забор, часть ворот, за ними чужие деревья и дальний кусочек неба, если немного присесть. Крохотный, но настоящий. Этот небесный кусок – единственное, что не принадлежало этому месту.

Я чуть приседаю, всматриваясь в синюю вечернюю даль, думая о том, что где-то и как-то в это же небо смотрит кто-то ещё…

Размытым боковым зрением вижу, как сверху забора появилась чья-то голова. Я не верю своим глазам – человек? Другой человек? Кто это? Что? Как?

Прилипаю к стеклу, пытаясь понять, мерещится мне или нет. Нет… Или это галлюцинации?

Голова появилась снова, но теперь уже вместе с плечами. Потом ещё раз…

Это что? Кто-то подпрыгивает у ворот?

– Мамочка? Что случилось? – В динамиках появляется его голос, наверное, он увидел, что я пристально смотрю в окно.

Я тут же отхожу от него.

– Вот чёрт! – ругается он и мгновенно отключается.

Судя по его реакции, он тоже увидел то, что вижу я.

Кто этот человек у ворот? Он один?

И что мне делать?

Сердце застучало в ускоренном темпе…

В соседнем окне небольшая форточка. Одна-единственная на весь подвал. В прошлом году, когда жарким летом я задыхалась, он сжалился и сделал мне её в одном окне.

Я в два шага оказываюсь возле другого окошка, толкаю кукольную дверцу и кричу что есть силы:

– Э-э-й!! – Я стараюсь набрать в лёгкие больше воздуха. – Э-э-э-й!

– Мама, нет! – Его оглушительный крик из динамика. – Не смей!

Но я его не слушаю. Это шанс! Это мой шанс.

Через открытую форточку я слышу, как стучат в ворота. Бесцеремонно и настойчиво.

И тут я вижу Владимира и почти не успеваю удивиться – откуда он здесь? Как? Он же говорил, что едет…

Он выходит сбоку, в одежде, в которой я его никогда не видела, – домашней пижаме и накинутом сверху тёплом халате. Оборачивается ко мне, смотрит в маленькое окошко и прикладывает палец к губам:

– Тссс!

– Э-э-й!!! – ору я так громко, как могу.

Он открывает небольшую дверцу, встроенную в ворота, которую я раньше не замечала.

Я пытаюсь разглядеть, что там… кто там?

Какие-то люди, отсюда плохо видно, он заслоняет их фигуры собой.

– По-моги-те!!! – Мне кажется, мой голос разносится по всему свету. – Э-э-й, я здесь! Я в плену! Помогите!!!

Он делает шаг за ворота и закрывает дверцу.

Я перестаю кричать – без толку, всё без толку.

Откуда он здесь? В халате и пижаме?

Мысли мечутся у меня в голове, сбиваясь и путаясь.

Ничего не происходит, я кричу снова. И снова. И снова… Уже не надеясь быть услышанной.

Он появляется из этой дверцы и молча смотрит прямо на меня. Медленно подходит к моему окошку, останавливается, присаживается на корточки и говорит, глядя мне прямо в глаза:

– Представляешь, какие-то дураки со сломанной машиной – ну откуда тут взяться ремонтникам, а?

Он разводит руками и замолкает. Не двигается, смотрит, смотрит, смотрит… и наконец:

– Я скоро приду, мамочка.

Сердце обрывается и падает в пропасть. Страх настолько овладевает мной, что я лихорадочно ищу глазами, куда бы мне спрятаться, смутно понимая, что прятаться мне некуда, хочется исчезнуть, испариться, стать мебелью, НЕ быть. Сейчас он придёт и меня убьёт. Я не просто этого боюсь, я это знаю.

Иногда я хочу умереть. Я часто хочу умереть, но хотеть умереть – это не то же самое, что хотеть, чтобы тебя убили.

– Мама, мамочка, вставай! – Голос из динамика настойчивый, требовательный.

Я поднимаю голову – оказывается, я сижу, скорчившись, в небольшом промежутке между унитазом и стеной.

– Вставай, моя милая, – его голос будто сладкая патока, – вставай, нечего там сидеть.

– Прости меня, – я начинаю шептать одними губами, голоса нет, – прости меня, милый, прости, ты ведь знаешь, ты ведь знаешь, как я тебя люблю.

– Конечно, знаю, – ласково говорит он, – иди в кроватку.

– Вадим, приходи ко мне, полежим вместе, я тебя обниму, покормлю. Приходи. – Я выкидываю последний козырь.

Из горла вылетают сиплые чужие звуки.

– Ох, ты моя хорошая, – похоже, ему нравится это слышать, – моя родная мамочка, иди в кровать.

– Не нужно транквилизатор. Пожалуйста, не нужно, я всё поняла. Я всё осознала…

Я продолжаю сидеть на холодной плитке туалета.

– В кроватку, – говорит он, и голос его более требовательный.

Если я не пойду, то он придёт и меня оттащит волоком. Мы уже это проходили. Или уколет транк там, где я сижу, только будет резче и больнее.

И я иду. Медленно поднимаюсь и иду…

Над больничной койкой уже выдвинуто щупальце трубы с ключом от наручника.

Мне стоит больших усилий, чтобы заставить себя взять этот чёртов ключ и пристегнуть руку к холодному металлу.

– Вот умница! – сахарным голосом хвалит он.

Он скоро придёт. Я закрываю глаза, чтобы загнать слёзы обратно, чтобы не показывать ему, но они всё равно льются из-под закрытых век. Я поворачиваюсь на бок, чтобы не затекало в уши, и утыкаюсь лбом в хлипкую подушку.

Он скоро придёт… И вколет мне дозу транквилизатора. Что именно это за препарат? От него мутнеет сознание, заканчивается время. Всё превращается в единую серую жвачку, которая тянется невыносимо долго. Ты то спишь, то просыпаешься. И пробуждение это не радостное.

Он скоро придёт… Когда он в прошлый раз наказывал меня, я чувствовала сквозь туман транка, как он расстёгивает на мне кофту, оголяет грудь и сосёт, урча и причмокивая, как уродливый младенец-переросток.

Сейчас я слышу его шаги, он спускается по лестнице.

Открываю глаза – он подходит, в обычной одежде – джинсы, рубашка, мокасины.

И у меня закрадываются сомнения: может быть, пижама с халатом мне просто померещились? Может, и всё остальное лишь мой воспалённый бред?

Он ласково смотрит на меня, медленно гладит по голове.

– Сыночек, пожалуйста, – снова шепчу я в слабой надежде, – не нужно лекарство, пожалуйста.

– Хорошо, – тихо говорит он, нежно целует в лоб, в заплаканные глаза и долгим поцелуем в губы…

Выдвигает у кровати второй бортик, достаёт из кармана ещё один наручник и пристёгивает к борту вторую руку. Потом пристёгивает ноги.

– Побудь так немножко, – снова гладит меня по голове, – побудь так.

– Так и останется? Мам? – Кира посмотрела на шрам, из которого торчали тёмно-кровавые нитки.

– Нет, – Елена глянула на живот, – швы снимут, и рубец сгладится со временем. Но, конечно, никуда не денется. И это, поверь, не самое страшное.

Хоть шов и был продольный и сделан в самом низу возле кромки волос, пока выглядел устрашающе, но почти не болел – хорошая анестезия творит чудеса.

Первый день прошёл в нервном кормлении – дело с непривычки шло не очень хорошо: малышка быстро уставала, выпускала сосок, но всё-таки постепенно насыщалась и снова засыпала. Вместе с ней засыпала и Кира. И Елена тоже пыталась подрёмывать на неудобном кресле.

На следующий день, после очередного кормления, Елена переложила девочку в кроватку, стоящую рядом с большой, и посмотрела на спящую внучку. Та была маленькой, хрупкой и невероятно красивой, хотя обычно все младенцы казались Елене крошечными сморщенными уродцами. Но эта девочка не была «всеми». Она сразу стала особенной. Может быть, потому, что этот ребёнок не проходил через родовые пути, личико у него было нежно-розовое, без синюшных подтёков, а на макушке ярко-рыжий пушок.

«Наверное, будет вся в веснушках, как и её папаша», – подумала Елена, но вслух сказала другое:

– Кира, я сегодня поеду домой ночевать, за тобой тут девочки присмотрят, я договорилась, если что, не стесняйся просить о помощи. Думаю, через день-два вас выпишут.

Дочь слушала внимательно, с тревогой поглядывая на кроватку:

– Я же справлюсь, да?

– Справишься, – Елена села рядом с ней, – конечно, справишься. Я побуду до вечера, потом попробуй встать и немножко пройтись, я дома посплю, привыкай справляться. Привезу тебе завтра домашней нормальной еды. Для того чтобы вас обеспечивать, мне нужно работать больше. Придётся взять пару ночей и выходных. За это хорошо платят.

– Понятно. – Кира вздохнула, откидываясь на подушках.

– Рыжая, как огонёчек, – Елена аккуратно потрогала малышку за волосики, – такая смешная. Так самозабвенно спит.

Домой она попала уже почти ночью, у Киры опять не складывалось с кормлением, и пришлось задержаться. Ехала медленно, пытаясь сконцентрировать рассеянное внимание, чтобы не уснуть по дороге. И, въехав во двор, увидела знакомый «Лексус».

«Да чтоб тебя!» – сердце непроизвольно застучало быстрее. Она собралась.

Глеб сидел на лестнице под дверью.

– Что тебе нужно? – Елена обошлась без приветствия.

– Написать я тебе не могу, потому что ты меня везде заблокировала… – начал он.

– Что тебе нужно? И почему ты сидишь на лестнице, как подросток? – Она не дала ему договорить.

– Боялся уснуть в машине и тебя пропустить, – пояснил Глеб, вставая, – а своим ключом открыть постеснялся. Можно войти?

– Нет. – Ей хотелось поскорее разделаться с этим разговором.

– Лена, послушай, так нельзя, дай же мне хоть как-то объясниться, – он развёл руками, – ну, что мы как дети с тобой, не по двадцать же нам лет. Давай хоть выйдем на улицу или сядем в машину поговорим, если не хочешь впускать меня в дом.

– Не о чем говорить. Ты врал мне раньше, соврёшь и сейчас, – Елена смерила его взглядом, – я устала, Глеб. Ничего у нас не получится. Я буду помнить об этом, даже если ты сто раз извинишься. Я всё равно буду помнить. И рано или поздно это разъест нас с тобой, как ржавчина. Лучше остановиться сейчас.

– Нет, Лен, нет, мы могли бы попытаться, постараться что-то с этим сделать. – Видно было, что он волнуется.

– Твой брат был урод и психопат, а ты это видел и молчал… Хватит, Глеб, я правда очень устала. Кира в роддоме. – Она достала из сумки ключи и сделала шаг к двери.

– Вон как… – Он чуть расслабился. – Как она? Что?

– Да, родила вчера девочку, три восемьсот, пятьдесят два сантиметра, делали кесарево, но сейчас всё хорошо, обе здоровы.

– Девочка, – улыбнулся он, – а Кира думала про мальчишку.

– Она рада, что дочка. – Елена не заметила, как втянулась в разговор.

– Рыжая? – Глеб смягчился.

– Ага, – усмехнулась она, – оранжевое солнце. Кира назвала её Аликой, представляешь?

– Как?!

– Алика, Лялька. – Елена сделала шаг назад.

– Весёлое имя.

– Вот и Кира говорит, что весёлое. – Ей хотелось ему рассказать о волнениях и радости двух последних суток.

– Передавай привет. – Он чуть прислонился к стене.

– Не передам, – Елена посерьёзнела, – она тоже живая, Глеб, и тоже по-своему переживает. Ей, как и мне, нужно время. Не преследуй нас, просто оставь в покое. Мы справимся. Ничего не изменится.

– И что, всё действительно вот так и закончится? – Он мотнул головой. – Из-за того, что случилось почти двадцать лет назад?

– Да, – просто сказала она, – так и закончится – из-за того, что случилось почти двадцать лет назад. И без шансов.

Она уже взялась за ручку двери, но Глеб её остановил:

– Последнее, Лен, не волнуйся, я взрослый человек и, в отличие от своего брата, не маньяк и не буду тебя преследовать. Я сейчас уйду, но ты, пожалуйста, знай, что всегда, Лена, слышишь, всегда – ты, Кира и малышка можете рассчитывать на мою помощь. Любую. Я всё-таки её родной дядя. Ну и дед этой рыжей крохе. Имей это в виду, пожалуйста. И Кире скажи об этом. Я серьёзно. Это ты можешь сделать? Если не для меня и себя, то хотя бы для них.

– Хорошо, – спокойно ответила она, – это могу.

Внутри теснились щемящая жалость, глупая надежда, суетность – «а вдруг»… Но страх и безверие всё смяли и раскрошили их возможное будущее в труху.

Щёлкнул дверной замок, открылась дверь…

– Ключи, – он вынул связку из кармана, – мои оставь у себя или выбрось, мне всё равно, вещи тоже.

Елена взяла ключи, инстинктивно стараясь не дотрагиваться до его руки, ощущая странную неловкость:

– Хорошо, пока, Глеб.

– Пока, Лена.

Он развернулся и быстро загрохотал ботинками по лестнице, сбегая вниз.

Она зашла в квартиру и захлопнула дверь.

Пустота была ледяной, с обугленными, ещё тлеющими краями – и слишком большой, чтобы вместить её в себя в одночасье. Елена прислонилась спиной к стене в прихожей и как была в куртке, джинсах и кроссовках, так и стекла на пол.

Вокруг пустоты, словно мотыльки возле костра, кружились мысли, но она не могла их поймать. Она чувствовала, что может уснуть тут, сидя на полу, сил не осталось совсем. Разговор с Глебом её опустошил, глаза слипались, и было холодно. Одеревенело и холодно. Хотелось ничего не делать, а так и сидеть веки вечные.

Но откуда-то из глубины сознания возник голос, он не был жестоким, но абсолютно безапелляционным: «Сейчас ты выдохнешь, встанешь, пойдёшь на кухню, поешь, выпьешь чаю и только потом ляжешь спать. А завтра проснёшься, соберёшься, приготовишь еду и поедешь в роддом к дочери и внучке».

«К внучке». Елена мысленно произнесла это слово и улыбнулась. У неё есть внучка! Смешной рыжик. Края зияющей раны зарубцевались.

«Вставай!» – Она медленно поднялась, стащила с себя куртку, кроссовки и пошла на кухню.

Попутно просматривая сообщения, пришедшие за последние дни, два из которых были от Вадима Лотова. В первом он в пространных выражениях сообщал, что очень огорчён тем фактом, что Елена ушла в отпуск и для операции его матери назначен другой хирург. А во втором коротко желал ей приятного времяпрепровождения. Оба были сухие и вежливые, с явным подтекстом затаённой обиды.

«Бедный мальчик, он и понятия не имеет, что я стала бабушкой», – подумала она, пожав плечами.

На часах ещё двух не было.

Был вечер, потом ночь в неудобной позе, потом унылое осеннее утро и снова день, и всё повторилось снова. Двое суток и третий бездонный день, который заскорузлыми минутами скатывался в вечер.

Он не уколол мне транк, как я и просила, но лучше бы уколол.

Я лежу, пристёгнутая к своей больничной койке, меня окружают едва заметные звуки, и я старательно выискиваю их сквозь толщу незыблемой тишины. Где-то далеко едет поезд, капает вода и шумят листья, шуршит маленький зверёк с внешней стороны стены, хотя, может быть, это мне только мерещится?

Труднее всего выдерживать жажду и вонь. Голод ощущается первым, но через какое-то время чувство жажды его перекрывает. Тело смиряется с неудобной позой, затекают руки, ноги, спина, шея. Дышать становится труднее, от долгого лежания лёгкие не могут полностью расправиться на вдохе. Слюна густая, будто жвачка, а язык сухой и неповоротливый.

Потолочные балки моей темницы я изучила до мельчайших трещинок: мысленно складываю из них узоры, выплетаю цветы и мандалы. Мне хочется увидеть что-то красивое.

Почему он вышел в халате и пижаме? Он живёт здесь? Он всё время живёт здесь? Но я никогда не слышу звуков над головой. И вижу, когда и как он приезжает.

Просить бесполезно, но я знаю, что через часы или дни я не выдержу и начну умолять.

Вонь… от неё никуда не денешься. Завтра она будет ещё сильнее.

Сколько я буду лежать в этот раз? Время застывает смёрзшимся студнем и не движется совсем.

Я закрываю глаза и малодушно мечтаю о смерти. Она мне кажется чем-то нежным и чистым – бесконечно прекрасным забвением, одетым в кристально-чёрную мантию спокойствия.

Спокойствие сегодня ей не грозило ни в каком виде.

«Этот день нужно просто пережить». – Елена повернулась к медсестре:

– Вера, выдайте мне, пожалуйста, краткую сводку о том, что происходило, пока меня не было, не вдаваясь в подробности.

Она знала, что сегодня будет сумасшедший день, будто первый день после отпуска, когда на тебя сваливается тонна информации и ты должна осилить её в один присест.

Верочка говорила и говорила, а Елена перескакивала взглядом с предмета на предмет, а потом через окно на висящие облака в июльском небе, и ей хотелось обратно домой, к маленькому рыжему человеку, который смотрел на мир широко распахнутыми глазами и был прекраснее всех на свете.

Киру с Лялькой выписали на четвёртый день: и мама, и младенец чувствовали себя отлично, но Елена на работу выходить не торопилась. Все привыкали друг к другу, оказавшись в других ролях. Дом наполнился бутылочками, памперсами, детскими вещичками и погремушками. Кира с малышкой переместились в Еленину комнату, которая была больше, а она сама перебралась в дочернюю спальню. Елена с облегчением продала за копейки большую, купленную Глебом кровать и поставила узкую односпальную, которую каждое утро застилала с армейской выправкой, окрестила своё жилище кельей и была этим довольна.

Они привыкали к детским крикам, к постоянному молочному запаху, к тому, что порядок – понятие относительное, а Кира уже не «ребёнок», а сама мать и «боевая единица» в уходе за младенцем.

Вся Еленина любовь к Глебу, которая возникла из неведомых глубин полгода назад, а теперь в одночасье должна была исчезнуть, никуда не исчезла. Она обрушилась на поцелованную солнцем головку, но и Кира, и Алика этому только радовались. Смешливый рыжик заполнил пустоту, которая зияла после Глеба, и Елена вышла на работу через две с половиной недели, когда не выходить уже было совсем нельзя.

Она ушла в свои мысли и не заметила, как медсестра замолчала.

– А ещё, вы знаете, был скандал! – воскликнув, Верочка продолжила: – Вы знаете, Вадим Лотов чуть не подрался с Вероникой Константиновной.

Елена не удивилась, потому что и так знала, получив СМС и от самого Вадима, и от доктора, которого поставила себе на замену, и от главврача клиники, до которого этот инцидент докатился.

Она зевнула – Лялька сегодня не спала полночи, и Елена укачивала её, давая Кире отдохнуть.

– Уладилось? – Ей не хотелось об этом говорить.

– Вроде бы, – медсестра листала бумаги, – так на него не похоже – всегда такой вежливый и обходительный парень, но знаете, всякого человека можно довести до белого каления. Он так за маму переживает! Да и Вероника Константиновна… – Верочка осеклась.

– Это точно, – Елена поняла, что хотела сказать медсестра, Вероника Константиновна была отнюдь не самым чутким человеком, – но зато она прекрасный врач! Кстати, она на месте?

– Сегодня у неё операционный день, – Верочка посмотрела в календарь, – и ещё скопилось много врачебных отчётов, я положу на стол, чтобы вы подписали.

– Хорошо, я часть работы возьму домой, – Елена с ненавистью смотрела на две большие стопки бумаг, – к Лотовой я сейчас зайду, дайте мне данные по её послеоперационному состоянию. Из реанимации уже перевели?

– Перевели, – медсестра листала бумажки, – состояние удовлетворительное. Вот карта.

Елена села на стул, рядом с постелью больной, и ощутила явное дежавю. Вот такие пустые и выхолощенные глаза, в которых за зрачками поселилась смерть, она уже видела.

Конечно, её пациенты часто не выздоравливали, а умирали, но не у неё в отделении, их отправляли или домой, или в хоспис на паллиативное лечение.

Сейчас ей казалось, что она смотрит самой смерти в глаза.

Дубовец. Светлана Афанасьевна.

Елена вспомнила такие же серые глаза и тот же замогильный взгляд.

Со смертью не договоришься.

– Спасибо вам, – пациентка положила свою тонкую ладонь поверх руки Елены, – спасибо, доктор. Пусть идёт как идёт, спасибо за вашу теплоту и заботу. Я устала. Я очень устала. Не нужно больше никаких операций.

Елена похлопала её по руке и встала.

Она ушла пораньше, как и говорила Верочке, прихватив с собой ворох бумаг. Зайдя домой, она первым делом спросила:

– Ну как наш рыжик?

– Извёл меня до невозможности твой рыжик. – Кира вышла в коридор, меланхолично раскачиваясь из стороны в сторону с покряхтывающим младенцем на руках.

– Давай мне, – Елена протянула руки, – иди отдохни немного. Можешь развлечься приготовлением ужина.

– Так себе развлечение, – скривилась дочь.

– Тогда закажи. – Она её уже не слушала, а с умилением смотрела на крохотное личико. – Твоя мама рассказывает, что ты её извела. Правду ли говорит, а, Алика Васильевна? Неужели правда? Такая милая девочка и плохо себя вела? Ни за что не поверю!

Лялька ещё не улыбалась, но деловито причмокнула, нахмурила бровки, а потом заорала во весь свой беззубый рот. А Елена только рассмеялась – ей нравилось в малышке всё: как она выглядит, как подёргивает маленькими ручками и ножками, как пахнет и как проявляет характер в свои несколько недель от роду.

Она немножко повозилась с девочкой и, когда та уснула, стала делать работу, которую взяла домой, думая о том, что завтра она расскажет Вадиму Лотову о том, как на самом деле дела его матери, порекомендует психиатра, антидепрессанты, хоспис и… через неделю выпишет её.

Неприятный будет разговор. Она потёрла глаза – сколько времени сейчас?

Сейчас – бесконечно.

Оно длится, оно идёт сквозь меня. Когда твоё тело распадается на больные осколки, ничего не остаётся, кроме бесконечного сейчас. Ощущаешь себя живым только тогда, когда отчаянно хочется умереть. В долгой пытке теряется смысл неудобства и боли, остаётся только время, его чувствуешь каждой клеткой, оно застывает дыханием на губах, слышится или мерещится шорохами дома, едким запахом, дрожью, ознобом.

Время сметает всё, кем и чем ты когда-то был, обращая все твои мечты и чаяния в пыль. Все радости, обиды, любовь, горе – всё мельчает в крошки и сор под ногами времени. И остаётся жалкий остов – изнемогающее тело и несвежее дыхание. Это всё, что осталось от тебя в богом забытом подвале.

Меня больше никто и ничто не держит. Забывая всех, кого я любила, я становлюсь свободной. И эта свобода даёт право не быть. Хочу плакать, но слёз нет. И я просто закрываю глаза, вспоминая, как всё случилось.

Случается всё и со всеми, Ляльке уже полтора месяца, и Елене не отвертеться от московской ежегодной конференции, как бы она ни старалась. Ей удалось выторговать себе два дня вместо обычной недели, но и двух дней ей казалось слишком много, ей совсем не хотелось оставлять Киру и Ляльку одних, но дочь заверила её, что всё будет в порядке и что она будет звонить едва ли не каждый час. И Елене стало немного спокойнее.

Август подбирался к своим последним дням, но по погоде был срединным сентябрём, похолодало, и наступила пора долгих реденьких дождей, беспросветного неба и сырого, стылого воздуха.

Ранним утром она шла по перрону к своему вагону, кутаясь в шарф и жалея, что не надела тёплую куртку вместо щегольского плаща. Было светло, но из-за развалившихся во всё небо туч – хмуро.

– Здравствуйте, ваш билет? – сказала молоденькая проводница.

Елена достала из сумки билет с паспортом и… замерла, глядя вперёд. Через вагон стоял Глеб. Высокий, красивый, в очках с едва заметной оправой и тёмно-синем пальто. Рядом с ним стояла моложавая женщина лет сорока, стройная, высокая, с длинным хвостом светлых волос. Она что-то говорила ему, улыбаясь, чуть дотрагивалась до его локтя.

– Место двадцать пятое, проходите, пожалуйста. – Проводница вернула билет и паспорт, но Елена этого не заметила.

Она стояла и смотрела на него.

Вот он повернулся к женщине, похлопал её по плечу.

Кто она? Они улыбаются друг другу, касаются… Едут куда-то вместе?

«Как же быстро он мне нашёл замену». – Елена всё смотрела на них.

– Будьте добры, проходите, пожалуйста, – всё ещё улыбаясь, но уже раздражаясь, говорила проводница.

Елена сделала шаг в сторону, пропуская остальных пассажиров. Она собиралась войти в вагон, но не могла. И хотела, чтобы он обернулся, и хотела, чтобы не оборачивался.

Между Глебом и женщиной стоял чемодан. Женщина звонко расхохоталась, и Елена не могла не признать, что она симпатична и смеется заразительно. Глеб взял чемодан и поставил его в вагон, женщина помахала рукой, легко приобняла его и вошла внутрь.

Значит, он её провожает. Глеб ещё немного постоял, видимо, посмотрел, как она устроится, потом развернулся и пошёл по перрону…

Елена схватила свою сумку и шагнула в вагон. Она не хотела столкнуться с ним. Он прошёл очень близко, поглядывая на небо, Елена смотрела на него из-за стойки между окнами, провожая взглядом.

Глеб обернулся, нахмурился, как-то странно дёрнулся, будто прислушиваясь, она отпрянула вглубь вагона. А когда снова посмотрела в окно – Глеб уже ушёл далеко.

Елена отыскала своё двадцать пятое место, оно оказалось у окна. Она забросила сумку на колёсиках наверх, а папку с документами и кошельком оставила на коленях и прислонилась лбом к холодному стеклу.

«Так и надо, – ей хотелось сложиться пополам, – именно так и надо». Холод от вагонного стекла пробирался по волосам к лопаткам, ключицам, опутывал её паутиной, стекал вниз по позвоночнику.

Она схватилась за телефон, словно за спасательный круг.

«Как дела? Вы проснулись? Как там Лялька?» – Елена быстро набирала сообщение. Минут через пять на экране появилась фотография сонной мордашки с набок зачёсанным чубом и приколотой к нему заколкой с бантиком и подпись: «Мы поели и снова дрыхнем».

Елена улыбнулась и поцеловала экран. Стало чуть теплее, легче, и ледяной сумрак одиночества отступил. Она взяла с собой книгу в дорогу, но поняла, что читать вряд ли получится, положила смартфон обратно в сумку и уставилась в окно.

Оказалось, что поезд уже едет, она и не заметила. За окном замелькали окраины Петербурга, такие же уныло-обшарпанные, как и окраины любого другого города. Снова подал сигнал телефон – СМС. Елена невольно улыбнулась, предвкушая увидеть фото внучки.

«Мама умерла».

Это было сообщение с незнакомого номера.

Сердце дрогнуло – кто это пишет? Лотов?

«Дубовец Светлана Афанасьевна».

Елена задумалась… сколько она тогда им сказала – год, полтора? А на самом деле верила в то, что и полугода та пациентка не проживёт. Сколько прошло? Месяцев семь?

«Завтра похороны», – пришло следующее сообщение.

За окном мелькали едва начинающие желтеть деревья, по вагонному стеклу застрекотал мелкий дождик, Елена была в растерянности, она не понимала, зачем он ей это написал.

«Я вам искренне соболезную, Иван, сложно найти слова, чтобы это выразить. Ваша мама была замечательной женщиной и…» – Она набирала и стирала, набирала и…

Жизнь скрутилась в узелок в этом вагоне поезда среди сонных скучающих пассажиров. Елена вспоминала хрупкую, почти прозрачную женщину Светлану Афанасьевну.

Следующее сообщение от Ивана Дубовца пришло, когда они подъезжали к Москве:

«Вы порекомендовали психотерапевта, он прописал антидепрессанты, ей сначала стало лучше. Позавчера она покончила с собой».

«Твою мать!» – гаркнул голос внутри.

«Мне очень жаль, Иван». – Ей было странно это писать.

В его словах: «Вы порекомендовали нам» – ей слышалось обвинение: «Это порекомендовали вы, ВЫ! – и это из-за вас!» Но ничего такого он не писал, а просто сухо констатировал факты.

Ей вспомнился Глеб – такой, каким она увидела его сегодня утром – в пальто, высокий, седовласый, он шёл по перрону, улыбался утреннему небу и своим мыслям. Елена сжала кулаки и закрыла глаза.

«Ты мне сейчас так нужен! Зачем ты тут появился? Ну, зачем? Уже всё прошло. Почти прошло, почти…»

– Уважаемые пассажиры, наш скоростной поезд «Сапсан» прибыл в столицу России, город Москву, – под потолком ожил громкоговоритель.

Грянула музыка, Елена оглянулась – люди вставали с мест, деловито разбирали чемоданы с верхних полок и двигались к выходу.

– Вам помочь? – спросил мужчина, который сидел всю дорогу на соседнем сиденье, кивнув на её сумку, которую она уже сняла.

– Да-да, спасибо.

Сентябрь густо раскрасил город жёлтыми мазками, занавесил резной разноцветной листвой парки, укрыл под зонтами парочки. Елена смотрела на них с грустью, всего полгода назад она так же гуляла под ручку с Глебом.

– Мам, как думаешь, Ляльке в самолёт эти погремушки взять? – Кира вытащила из большой кучи дочерних игрушек погремушку.

– Много не бери. Думаю, одной или двух хватит, – Елена заглянула в кроватку, – этот плюшевый помидор возьми, она его любит.

Кира задумчиво смотрела на весёлый улыбающийся томат, вспоминая о том, что они когда-то думали поехать в этот отпуск вчетвером.

– Ма-а-м… а вы с Глебом… ну… совсем расстались или, может быть…

– Не-а, – Елена мотнула головой слишком беспечно, – не может быть. Он успел себе новую пассию завести. Я видела их на перроне, когда ездила на конференцию.

– Да ладно! – удивилась дочь.

– Симпатичная такая блондиночка, – Елена хмыкнула, – счастья им! Нам и без него неплохо.

– Во даёт! Не ожидала. – Кира взяла игрушку, всматриваясь Елене в лицо.

Мама казалась веселой.

– И ты что, правда не переживаешь?

Елена вздохнула:

– Стараюсь, хотя не очень получается. Мне жаль, что всё так сложилось. Не будем о грустном, давай лучше думать об отпуске.

– Всё будет хорошо, мам. – Кира улыбнулась.

– Обязательно!

Елене осталось доработать ещё три дня, а дальше море, солнце, вкусная отельная еда и сон, настолько длинный и полноценный, насколько Лялька позволит.

Эта кроха уже уверенно держала головку, хватала за все предметы, до которых могла дотянуться, и улыбалась почти всё время. Елена собиралась на работу – все проснулись рано, солнечный детёныш ночью капризничал и не дал поспать.

– Съешь творог, – наставительно сказала Елена, – тебе нужно поддерживать лактацию.

– Мам! – Кира вяло ковыряла вилкой омлет.

– И молока выпей, – Елена взяла сумку и пошла в прихожую, – поспи, если получится. И напиши мне!

– Хорошо. Кажется, у неё зубы режутся. – Кира зевнула.

– Для зубов ещё рано, просто она растёт и меньше спит. – Елена обула сапоги и посмотрела на себя в зеркало – поправила волосы, накрасила губы блеском, замотала шарф. – Холодно сегодня, может, гулять и не обязательно…

– Мам, ну хорош! – Кира повысила голос. – Хватит уже говорить, что делать, а что не делать, мы справимся. Иди уже на работу!

– Ладно тебе. – Елена махнула рукой. – Она не спит? Дай мне её на минутку.

Кира пошла в комнату, где в кроватке лежала Алика. Она подёргивала ручками и самозабвенно таращилась на жёлтую надувную корову, прикреплённую к кроватке.

– Мам, глянь. – Дочь оперлась о проём двери, улыбаясь.

Елена прямо в сапогах подошла на цыпочках и тоже заулыбалась, глядя на внучку:

– Смешная она, да?

– Ага, – Кира подняла дочку из кроватки, – ну, иди поцелуй бабулю, она на работу уходит.

Елена взяла девочку на руки:

– Она так пахнет вкусно! Нюхала бы её и нюхала.

Она трогала головку малышки, которая на ощупь была как нежный бархат, и, закрывая глаза, прижималась своей щекой к маленьким щёчкам.

– Сладкая моя девочка, – поцеловала её в нос и передала Кире, – всё, не скучайте, я скоро. И если будет время, то собери и свои вещи. Ох, наконец-то отдохнём!

– Ура! – тихо сказала дочь. – Если она уснёт сейчас, то и я лягу.

Елена вышла в прихожую, надела пальто, взяла сумку, выглянула через угол коридора в комнату с жёлтой коровой:

– Пока.

– Ля-ля-ля, Лялька моя, – пела Кира, не слыша её.

Елена толкнула входную дверь и аккуратно её закрыла, не позволив лязгнуть замку.

– Елена Васильевна, – Верочка влетела в кабинет с широко распахнутыми глазами, – вы знаете, кого я видела в вестибюле? Лотова! В костюме с галстуком, и очки другие! Такой красавчик! Кажется, идёт сюда.

Пару месяцев назад она выписала его мать в хоспис, и с их последнего общения Вадим Лотов никак себя не проявлял, но она не сомневалась в том, что они обязательно встретятся.

Он постучался и приоткрыл дверь.

– Можно?

– Да-да, конечно.

– Здравствуйте, Елена Васильевна. – Он был серьёзен.

– Здравствуйте, Вадим Григорьевич. – Она смотрела на него выжидающе – непонятно было, зачем он пришёл.

Верочка, чуть отвернувшись, усиленно печатала, но было видно по её позе, что она вся внимание.

Повисла тишина.

– Гм… хотите присесть? – Елена указала на стул для посетителей.

– Пожалуй, нет, – он рассеянно огляделся вокруг, – я, собственно, просто пришёл сказать вам, что мама скончалась несколько дней назад.

– Ох… – И Елена, и Верочка вместе вздохнули.

Елена приложила руку к груди:

– Искренне вам соболезную. Мне так жаль.

– Мне тоже, – почти хмыкнул он, – но… как говорится, ничего не поделаешь. Я пришёл поблагодарить вас за тёплое отношение к маме.

– Тут не за что благодарить, я просто делала свою работу. – Она посмотрела на медсестру, увидела, что та едва не плачет. – Вера, подготовьте, пожалуйста, Вадиму Григорьевичу карту его мамы, – и снова перевела взгляд на посетителя, – я хочу, чтобы вы имели полное представление о ходе лечения.

Верочка нажала несколько клавиш, зажужжал принтер, и она, смахивая слёзы, вскочила.

– Мне тоже очень-очень жаль, – говорила она, глядя заплаканными глазами на симпатичного молодого мужчину, – я вам так сочувствую!

Она собрала распечатанные листки, сложила их в новую папку и протянула ему.

– Спасибо, – он погладил белый картон, порывисто вздохнул, – всё, что от неё осталось, уместилось в эту папку. Я вам благодарен, Елена Васильевна, за то, что вы отнеслись по-человечески, это большая редкость. Вот, – он открыл небольшой портфель, – я знаю, что вы любите коньяк…

– Нет-нет, что вы! – Елена замахала руками, протестуя. – Даже и не думайте, ну, вы что, Вадим Григорьевич, ни в коем случае.

– Пожалуйста, – голос его был тихим, – выпейте за маму, сегодня девять дней. Мне будет приятно знать, что вы её помянете.

Елена открыла было рот, чтобы возразить, но, услышав его слова, взяла коробку с коньяком:

– Хорошо, Вадим Григорьевич.

– И знаете, сегодня снова пятнадцатое число, день, когда выписали маму в первый раз, – невпопад сказал он.

Елена промолчала: она уже не помнила.

– Ладно. – Он немного засмущался, обернулся к медсестре: – А для вас, Вера, у меня есть шоколад.

Он достал здоровенную плитку дорогого шоколада.

Верочка охнула и заулыбалась ямочками на щеках.

– Спасибо вам огромное!

– И вам. – Он сунул в портфель белую папку, рассеянно оглядел кабинет и медленно вышел.

Вечером, оставшись в кабинете одна, она закрыла дверь на ключ, откупорила коньяк, принюхалась – судя по запаху, он действительно был очень хороший и дорогой, а судя по этикетке – французский.

«Как у вас дела?» – она отправила СМС Кире и достала бокал.

«Всё хорошо, – пришёл быстрый ответ, – Лялька песенки поёт вместе со мной».

«Я сегодня задержусь, не ждите меня, ложитесь спать». – Она вертела бокал в руках.

«Хорошо. Тогда спокойной ночи».

Делая глоток, Елена смаковала вкус – потрясающе!

– За вас, Светлана Леонидовна, – сказала она вслух, понимая, что ей совершенно не хочется вспоминать эту женщину.

«Ещё два дня, и… здравствуй, Средиземное море! – Елена рассматривала бутылку. – Сегодня дойду до метро, прогуляюсь, завтра утром вызову «Убер», а вечером заберу машину».

Она так делала – и не раз, и не два, и не три…

Ближе к восьми вечера она заперла бутылку в заветном ящике тумбочки, выключила свет и вышла из кабинета.

К вечеру дождь закончился, и асфальт влажно блестел, отражая фонарные блики. Воздух, сытый влагой и холодом, залегал послойно от земли до небес. Стук Елениных каблуков расходился эхом в арке старого дома.

Она шла к метро, укутанная в шарф, согретая коньяком, – и ей было на удивление тепло и спокойно. Она знала, что сейчас доберётся домой, поцелует спящую внучку, а через пару дней войдёт в тёплую солёную воду, которая смоет с неё все печали, и станет совсем хорошо.

– Елена Васильевна? – позвал знакомый голос, она вздрогнула и обернулась.

Она пошарила глазами и увидела за рулём автомобиля знакомый силуэт:

– Как вы тут оказались?

– Да просто случайно возвращался этой дорогой, – он улыбнулся светло и открыто, – садитесь, я вас подвезу.

Елена оглядела старенькую машину.

– Гм… – она раздумывала, отказываться было неудобно, – вы знаете, я думала прогуляться. – Она повела плечами.

– Кажется, вы замёрзли, – он выглянул из-за окна, – да и дождь начинается, садитесь, я вас до метро подброшу.

Дождь действительно уже начинался, оповещая об этом крупными каплями, упавшими на капот. Зонта у Елены с собой не было.

– Ладно, но только до метро. – Она шагнула к машине и открыла дверцу.

Как только она села, он тут же спросил:

– Я слушаю радио «Эрмитаж», вы не против?

– Конечно, нет. – Она была удивлена, что ему нравится эта волна, потому что ей она тоже нравилась.

– Пристегнитесь, пожалуйста. – Его глаза светились радостью.

Она потянулась за ремнём и тут же почувствовала, как на её рот и нос легла тяжёлая холодная рука и притиснула к сиденью…

– М-М-М-М-М!!!!

Сердце подскакивает к горлу и частит в бешеном ритме. Мысли выключаются.

Что… Что-что, ЧТО?!!

– М!! М-М-М-М!!

Я изо всех сил дёргаюсь вперёд, хватаясь за дверь, но он мгновенно сбрасывает лежащую на коленях сумку и садится сверху, я вдыхаю запах дорогого парфюма, я помню этот запах. Он прижимает мои руки коленями, к боку, к сиденью и трясёт так, что голова откидывается назад, и я ударяюсь виском о металлический прут крепления для подголовника. Больно. Вырываюсь. В голове ширится звон, звон…

Задыхаюсь, чувствую ткань на лице, сладковато-приторный запах.

Что?!!! Что-что?!!!

Пытаюсь разжать зубы, чтобы укусить, но не могу… Одной рукой он зажимает мне рот, вторую, с тряпкой, держит у носа.

Гадкий сладкий запах. Что?! Сердце в панике дёргается в горле, в ушах – везде.

Я вижу только близкий потолок и кричу, кричу:

– Мг!! М-М-МГ!!!!

Пространство пошло трещинами секунд, расползаясь в отдельные, не связанные друг с другом мгновения. Я пытаюсь их собрать и не могу.

Больно. Выгибаюсь, как могу, но он сильнее. Мне кажется, что он выдавит мне зубы.

– М – М-М – М-М!! – кричу сквозь железную ладонь.

Извиваюсь, дёргаюсь, задыхаюсь, слабею…

Голова туманится. Сладкий, обволакивающий запах хлороформа проникает в меня.

– Гм-м-м-М – М-М!

Краем глаза вижу, как мимо машины идут подростки, смотрят на нас, смеются, идут дальше.

– М-м-г-м…

Голова кружится сильнее, слабею, к горлу подступает тошнота. Руки наливаются тяжестью, повисают плетьми, не поднять, он убирает ладонь ото рта, пытаюсь кричать, не могу, он заталкивает мне в рот какую-то тряпку, челюсть безвольно открывается.

Я чувствую укол в ногу, скашиваю глаза книзу и вижу шприц.

– Вот так, мамочка, вот так, – он уже не сидит на мне, а снова оказывается рядом на водительском, – бедная ты моя.

Когда он успел пересесть?

Мысли разрываются ветхими лоскутами, вяло шарю по двери, пытаясь отыскать ручку и открыть.

– Ты… т-ты… – Я хватаю ртом воздух.

– Ш-ш-ш-ш-ш… – он мягко убирает мою руку, – сейчас подействует лекарство, не волнуйся, сейчас всё будет хорошо, у тебя снова приступ. Конечно, это я, милая, твой сын, Володя.

Глаза закрываются, густая чернота затапливает меня изнутри, я силюсь выплыть… я маленькая, очень маленькая. Монолитный огромный ужас скалится сверху, я кричу-кричу-кричу, но рядом никого нет, никто меня не слышит.

Тёмная волна ударяет в меня, сильно и неотвратимо – сознание рассыпается, и я исчезаю.

Это было больше трёх лет назад. Так давно.

Исчезну ли я сейчас? В каком-то смысле я уже исчезла. Из их жизней.

Немеет затылок, я лежу, третий или четвёртый день пристёгнутая к кровати, и думаю о том, что хочу исчезнуть навсегда. Уже хочу. Уже готова. Меня снова тошнит, и всё тело мелко подрагивает – это от жажды.

– Мамочка, тебе лучше? – Звук слишком громкий, он скатывается, не проникая в сознание.

Я так отвыкла от мелодии человеческого голоса, что не могу его распознать.

– Тебе, наверное, хочется пить?

Я молчу, уставившись в потолок. Вижу, как выдвигается телескопическая змея.

– Дотянешься до ключа? – говорит ласково и тепло, будто бы не он приковал и бросил меня тут на эти бесконечные дни.

Ключ совсем рядом, мне стоит взять его и отстегнуться. Это сложно одной рукой, но я смогу. Рядом с ключом стоит большой пластиковый стакан с трубочкой.

Челюсти сводит судорогой от предвкушения воды, и гортань шершаво дёргается.

Я хотела сказать ему, что не стану отстёгиваться, что буду лежать тут, пока не исчезну, пока не умру и не истлею в пыль, но эта простая пластиковая трубочка, воткнутая в стакан, лишает меня воли и мысли. Мне кажется, она чуть подрагивает, будто живая…

Я хватаю ключ и не с первого раза, но освобождаю одну руку. И тут же припадаю потрескавшимися губами к трубочке.

Вода… можно ли найти хоть что-то вкуснее? Что-то прекраснее? Я целую губами влагу, я стараюсь не проронить ни капли и чувствую, как моё истерзанное тело насыщается, напитывается и ликует, празднуя жизнь! Мне хочется благодарить его за этот подарок, мне хочется благоговеть и молиться. Я улыбаюсь от счастья настолько полного, насколько это можно представить.

– Спасибо, спасибо, спасибо… спасибо, милый.

– Отдыхай сегодня, – ему нравится то, что я шепчу, – я заеду через день, Маше тоже нездоровилось, но завтра она поправится.

– Спасибо, родной, – я говорю искренне, – буду тебя завтра ждать.

– И я очень соскучился, мамочка, – бархатно и нежно, – ты пока приведи себя в порядок.

– Обязательно, милый, я постараюсь.

– Постарайся.

Он отключился.

Я отстёгиваю себя полностью, остаётся обычный браслет на ноге с цепью, которая не открывается этим ключом, медленно поворачиваюсь на бок – и это тоже счастье. Всё тело болит, затекли руки, ноги, спина, затылок – всё. Я люблю эту боль. К вони я почти притерпелась, но мысль о том, что я могу помыться, приводит меня в замешательство и восторг. Повернувшись, я смотрю в кухонный угол, где стоят большие бутыли с водой, и мне снова хочется плакать. Слёз пока нет, но я сворачиваюсь в клубок, и они приходят – я трясусь в рыданиях.

«Рыдать бессмысленно и бесполезно». – Кира встала из-за стола, порывисто вздыхая, ей хотелось, чтобы этот день наконец-то закончился.

– Давай доедай, и пойдём. – Она смотрела на Ляльку, которая возила вилкой по тарелке, размазывая пюре.

– Не хочу. – Девочка скривила губки.

– Не хочешь – не ешь, – буркнула Кира, – но учти, до ужина никаких печений, – она посмотрела на Глеба, – ни от меня, ни от дедушки.

Глеб вздохнул и развёл руками.

– Ну, если мама так сказала, значит, надо слушаться, – он улыбнулся девочке, – давай, съешь хотя бы котлету.

Малышка увидела на лице взрослых полную решимость пожадничать для неё печенье – и нехотя принялась за еду.

– Ничего? – почти шёпотом спросила Кира.

– Завтра что-то будет, – Глеб уткнулся в телефон, – последний парень вроде толковый, пишет, что отследить в интернете кредитки твоей мамы не так трудно, хотя проверить достоверность платежей сложнее, но он сможет это сделать.

– Ладно, – Кира вздохнула, – пусть уже наступит завтра.

– Оно обязательно наступит. – Глеб похлопал её по плечу и обратился к Ляльке: – Ну что, съела котлету? Вот умница! Давайте собирайтесь, – потом снова к Кире: – Ты можешь заехать на рынок, пока она будет заниматься? Мы же собирались варенье варить. Для брусники ещё рано? В общем, купи, что будет.

– Да, точно, – она чуть смутилась, – сегодня всё вылетает из головы. Куплю. И заеду за «данью», мне вчера жильцы написали, что им как раз сегодня удобно.

«Данью» они называли плату за сдаваемую квартиру, в которой когда-то жили Елена с Кирой и совсем недолго Алика.

– Вот и отлично! – Глеб кивнул. – Они уже сколько живут? Год?

Кира задумалась:

– В следующем месяце будет.

– Если они хотят и дальше жить, а они хотят, – он посмотрел на малышку, – да?

– Да! – бойко ответила та, не имея ни малейшего понятия, о чём идёт речь.

– Тогда можно подумать о повышении цены. – Он многозначительно посмотрел на Киру.

– Да, думаю, можно. – Она повела плечами, совсем как Елена, и Глеб рефлекторно ссутулился, защищаясь от боли.

– Ну, и отлично, значит, тем более повод варить варенье. – Он старался быть терпеливым и тёплым.

Особенно сегодня.

В этот день, три года назад, пропала Елена. Кира помнила, что утром они ещё собирались в отпуск, всё было как всегда, она оделась, ушла на работу, вечером написала, что задержится, и… не вернулась. Как потом выяснилось в полиции, где-то в это время она расплачивалась своей картой, покупая билет в Стамбул, а через одиннадцать суток – из Стамбула в Нью-Йорк.

Кира до хрипоты доказывала следователю, что у мамы никогда не было американской визы и ни в какой Нью-Йорк она улететь не могла, да и языка она толком не знала. Но из американского консульства пришёл ответ, что Киселёвой Елене Васильевне в Стамбуле была выдана американская туристическая виза сроком на один год, которую она запрашивала двумя месяцами ранее. Получила она её именно тогда, когда якобы находилась в столице Турции и проходила интервью на английском. Об этом свидетельствовала подпись клерка, с которым она беседовала, и печать консульства.

И по всей вероятности, после допустимых полугода пребывания в США по турвизе осталась там нелегально. Она могла просто не сообщать о себе, опасаясь депортации. Да и мало ли что происходит с нелегалами в далёкой и бескрайней Америке.

Получалось, мама просто бросила их и сбежала на другую часть света. Но Кира в это не верила. И Глеб тоже. Движения по её банковским картам были, что означало, что она если и не здорова, то вполне жива. Поэтому расследование довольно быстро свернули – она даже не числилась среди пропавших, и её официально никто не искал. Ну, укатила женщина в Штаты к какому-нибудь мужику, бросив вполне совершеннолетнюю дочь с младенцем, – эка невидаль!

– А ты что будешь делать? – спросила Кира, когда они уже были готовы выходить.

– У меня заказ, – Глеб вышел к ним в прихожую, – возьми «Лексус», а я поеду на «Форде».

– Спасибо. – Кире нравилась эта машина, она была больше и безопаснее.

Глеб подошёл к девочке, взял её на руки:

– Ну, что, крошка-малышка…

Он оглядел её с макушки до ботинок – худенькая, с торчащими ключицами, огненно-рыжая, кудрявая и вся в веснушках, она ничем не походила на свою маму, но, вероятно, была в отца, во всяком случае, Кира иногда об этом говорила. Из улыбающегося младенца она превратилась в такую же улыбчивую девчушку, немного упрямую, немного капризную, избалованную обожающим её дедом.

– Люблю тебя, деда, – Лялька привычным жестом обняла его за шею и звонко поцеловала в щёку, – до неба и обратно!

– И я тебя, до неба и обратно! – Он так же звонко чмокнул её в нос. – Занимайся хорошо!

Глеб спустил её на пол, и они с Кирой вышли за дверь.

Через десять минут вышел и он, сел в старенький «Форд», который появился вместо роскошного «Мерседеса», и поехал в мастерскую.

Правда, в мастерской он никаким заказом не занимался, а сел разбирать материалы, которые ещё вчера прислал ему новый, уже четвёртый по счёту, нанятый им частный детектив.

«Лена-Лена… – он распечатывал файлы, – где ты? Неужели и правда в Америке?»

Сухие строки официальных бумаг следовательской группы указывали на то, что она расплачивалась своей кредиткой в нью-йоркских магазинах. Но как-то странно и нерегулярно. И Глеб не мог запросить отчёт в банке о поступлениях на её счет, потому что официально он был ей никем. Новый детектив Валентин, молодой бойкий парень, обещал попробовать достать эти данные и выяснить, насколько они соответствуют реальности.

«Что с тобой случилось, Лена? Где ты? Где?»

Что мужчина у неё мог появиться – это вне всякого сомнения, но вот что она сбежала, не позаботившись о Кире и Ляльке, – такого не могло быть.

Могло ли так быть на самом деле? Может, он прав? В последнее время часто об этом думаю. Он мне говорит, что я просто больна, а он мой сын, Владимир, и заботится обо мне. Что все мои воспоминания о прошлой жизни – не более чем фантазия: нет никакой Киры и Ляльки и вовсе я не врач, что я это всё сама себе придумала.

А если он держит меня на цепи действительно только для того, чтобы я не нанесла вред ни себе, ни окружающим? Ведь он, в общем-то, неплохой человек и по-своему заботится – кормит вкусностями, выводит гулять, не сдаёт в психушку, в которой мне непременно было бы гораздо хуже.

Иногда я вспоминаю то, давнее… глупую новогоднюю ночь, и как меня – так же – привязывали к кровати. И такое же мутное варево в голове от лекарств. Я ему никогда не рассказывала об этом, но иногда думаю, что, может быть, и того тоже не было? И я впрямь просто чокнутая?

Чувствую, как стержень во мне, который был всегда незыблемым, плавится и тает. То, что делало меня мной, размазывается в туман, и я уже не уверена в том, кто я есть на самом деле.

– Скоро буду, приготовься, – включился динамик.

Слишком неожиданно и громко. Я думала, он приедет только завтра. Сегодня я едва успела прийти в себя, помыться, переодеться, открыть крохотную форточку, чтобы выветривался запах. Затолкнуть грязную одежду в два пакета и убрать в ванную комнату – на выброс. Пить воду и спать, пить, спать – и понемногу есть. Я уже умела из этого выходить. И тут вдруг…

Я заглянула в свои маленькие окошки – вечер. Странно, обычно он приезжал днём. Наверное, что-то случилось? Что?

– Приготовься! – резко сказал он, и я быстро подошла к центру комнаты, положила руки на пол.

Поза покорности – в полном приседе, на корточках, ладони на земле, голова опущена. Я чувствую, как напрягается спина и затылок, как начинюет дрожать живот, плечи… Я боюсь. Этот страх сильнее меня. Слышу шаги, разносящиеся по дому, за последние пять дней мой слух обострился, как у слепых. Секундное замешательство у двери, щелчок замка, одиннадцать ступеней вниз.

– Запах у тебя тут отвратительный! – раздражённо говорит он.

– Прости. – Я искоса поглядываю на него.

– Гадость! Фу, как ты можешь тут дышать! – Он так говорит, будто бы у меня есть выбор. – Ладно, пошли.

Он не рад, он озабочен и, кажется, зол.

Мне страшно. Я боюсь сделать что-то не то – и снова оказаться прикованной на несколько дней к кровати.

Он отстёгивает меня, приобнимает, но без теплоты, просто хватает за плечо, и мы поднимаемся наверх.

Предвкушение свежего воздуха будоражит. Мне так хочется оказаться на улице, вдохнуть запах осеннего леса, жухлой травы. Я волнуюсь, будто иду на праздник!

Но мы не идём на улицу, мы доходим до гостиной и останавливаемся в дверях.

На диване лежит Маша.

Сердце падает – она бледная, глаза закрыты, голова чуть запрокинута.

– Что с ней? – спрашивает он у меня.

– Н-не знаю. – Я только вижу, что ей очень плохо.

Он подводит меня к центру комнаты и пристёгивает к длинной цепи. Эта процедура становится настолько обычной, что мы оба её почти не замечаем и говорим о другом.

– Она жаловалась, что у неё болит живот, я думал, что она просто притворяется. Может быть, она притворяется и сейчас. Посмотри.

Я сажусь на краешек дивана и смотрю на совершенно больную женщину, совсем не молодую: провалившиеся синяки под глазами, заострившиеся скулы, посеревшая кожа и сальные волосы, забранные в жиденький полураспустившийся хвост.

Я трогаю её лоб – горячий. Потрясываю её:

– Маша, Ма-а-аша, это я, Светлана, открой глаза, девочка.

Медленно и нехотя она размыкает слипшиеся веки и смотрит на меня затуманенным взглядом:

– Что? Что-что?! – начинает отмахиваться, дёргаться. – Что?! Я не хочу! Не хочу! Не трогай меня, пусти, пусти!!

– Ш-ш-ш-ш… – я кладу ей руку на лоб, – тихо-тихо, успокойся, я не сделаю ничего плохого. Скажи мне, где болит.

Владимир стоит над нами, скрестив руки, он сосредоточен и напряжён.

– Так что с ней?

– У неё жар, – я боюсь поднять на него глаза и поэтому смотрю на Машу, – но почему – не знаю, мне нужно её расспросить и осмотреть, нужно понять, что случилось. Если ты можешь сказать, скажи.

– Чёртовы бабы! – Он всплеснул руками.

Я никогда не слышала от него таких грубостей.

– Почему нужно обязательно всё усложнять? Всё же было хорошо, разве я не забочусь о вас?

– Конечно, заботишься, – я съёжилась, – прости, милый, я совсем не хочу тебя сердить, но мне правда нужно больше информации.

– Я не знаю, я ничего не знаю, четыре дня назад я пришёл к жене, чтобы выполнить супружеский долг, а она стала отнекиваться, оправдываясь тем, что у неё болит живот, представляешь? – говорит возмущённо, гневно. – Потом через день то же самое! Я думал, у неё всё прошло, но стало ещё хуже, её ещё и вырвало! Прямо перед близостью! Отвратительно! Муж должен искать удовлетворения у каких-то падших женщин только потому, что его жена не может привести себя в порядок! Что ты на это скажешь?

– Ужасно, просто ужасно! – Я киваю, как заведённая кукла. – Можно я спрошу её о болях? И осмотрю?

– Давай. – Он машет рукой, отходя на шаг назад.

Я трясу её за плечи:

– Маша… Маш, проснись, мне нужно, чтобы ты рассказала мне, где болит, – так я говорила своим пациентам в клинике. И сейчас повторяю подзабытые фразы. – Маша, открой глаза, поговори со мной.

Её веки дрожат, она открывает глаза, смотрит устало, измученно:

– Всё болит. Живот болит. Сильно.

– Где? Покажи. – Я внимательно наблюдаю за ней, как врач, как когда-то наблюдала за другими.

Она гладит рукой низ живота.

– Сначала тут, – указывает под пупком, – потом больше здесь, – смещается вправо, – сейчас мне кажется, что везде, тут, внизу. Может, я беременна?

– Н-не знаю, – я смотрю на Владимира, – вы предохранялись?

– Нет, конечно, – он возмущён, – зачем мне с женой контрацептивы!

«Да и правда!» – Я невольно пожимаю плечами, настолько абсурдными кажутся его слова.

– Не знаю пока. Когда были месячные? Есть задержка? – Постепенно я вхожу в роль, вспоминая, кем я была в прошлой жизни.

– Недавно, неделю назад, может, дней десять. – Она тоже немного оживляется и говорит со мной как с обычным человеком, как с врачом или кем-то близким. – Светлана… я… мне страшно. Я умру?

– Нет, конечно, – я дежурно улыбаюсь, – давай-ка посмотрим, – поворачиваюсь к нему. – Мне нужно оголить её живот и немного спустить юбку. Можно?

– Хорошо! – резко отвечает он.

– Ляг ровно, ноги согни в коленях, я постараюсь аккуратно. – Я вижу, как она боится, но этот страх больше не передаётся мне, я его поглощаю, трансформируя в спокойную уверенность, и вижу, как эта уверенность возвращается ей.

Она послушно ложится, сгибает ноги, ждёт.

Я дую на холодные пальцы, чтобы их немного согреть и ей было не так зябко от моих прикосновений.

Живот напряжённый, твёрдый.

– Когда был стул? С этим нет проблем?

– Всё нормально, – она кивает, – каждый день по утрам, но в последние дни меня тошнило, никакого аппетита. И озноб.

Я мягко трогаю её живот сверху вниз, подбираясь к пупку:

– Вот тут?

– Да, – снова кивает.

– А здесь? – спускаюсь ниже, в район матки.

– Болит. – Она закусывает губу.

– А тут? – перевожу руки вправо к аппендиксу.

– Да!!! – почти кричит. – Не надо, пожалуйста, здесь очень больно.

– Ч-чёрт! – невольно вырывается у меня.

– Что?! – в один голос спрашивают и она, и он.

Я перескакиваю взглядом с одного на другого:

– Похоже на аппендицит, хотя так, с ходу сказать трудно.

– Ты можешь её вылечить? – Он трясёт светлым чубом.

– Ей нужно в больницу, – осмелев, говорю я. – Володя, аппендикс – это не шутки, нужна операция, просто так не вылечишь. Если это действительно аппендицит, но может быть всё что угодно: внематочная беременность, разрыв яичника, гастроэнтерология или что-то другое. Нужна хорошая диагностика, анализы. Здесь есть лекарства? Хоть какие-то? Антибиотики? Аспирин? Анальгин? Хотя бы временно, чтобы облегчить боль, – она не притворяется.

– Чёрт вас возьми! – Он стучит кулаком в косяк двери, и я прижимаюсь, почти ложась на неё.

Поворачиваю голову, смотрю на него, сквозь паутину волос:

– Прости, прости, родной, что говорю такое, но это правда. Ей нужно в больницу. Ей нужна операция.

– Нет! – жёстко отвечает он. – Забудь об этом!

Маша поворачивается на бок, скручивается в узел, и цепь, которая тянется от лодыжки к диску в центре комнаты, натягивается. Волосы падают ей на лицо. Она то ли стонет, то ли плачет, звуки тихие, скрежещущие.

– Прекрати! – Он брезгливо морщится, повышает голос: – Я сказал, прекрати!

Маша давится всхлипами и затихает.

– Сыночек, милый… – я стекаю с дивана, встаю на колени и подползаю к нему, – пожалуйста, родной, я тебя умоляю, этой девочке нужно в больницу. Она твоя жена, она любит тебя. Она будет молчать, я тебе обещаю, правда, Маша? Она вернётся к нам сразу, как только возможно. Сжалься, прошу тебя.

Он смотрит на меня сверху вниз с недоумением и испугом, выражение его лица меняется.

– Мама… мамочка, ну… встань, встань…

Кажется, подействовало. Я не встаю, а цепляюсь за его штанину:

– Прошу тебя, заклинаю, это же твоя жена, ты давал ей клятву, ты говорил, что будешь заботиться о ней, я свидетель, Володенька, прошу…

Я начинаю умолять, как религиозные фанатики молятся своим божествам, я вхожу в раж и почти сама в это верю. И вижу, как ему нравится, как расправляются его плечи, как самодовольная улыбка появляется на лице. И сейчас это лицо кажется мне невыразимо уродливым.

Он скрежещет зубами, переминается с ноги на ногу и наконец говорит:

– Хорошо! Ладно!

Я замираю:

– Правда? Ты отвезёшь её в больницу? Правда, родной?!

– Ладно, – кивает он, – скажи мне, что нужно, я съезжу в аптеку и всё куплю. Будешь делать операцию. Ты. Тут, дома.

– Что?!

– Что? Что ты говоришь? – Глеб выглянул из ванной в прихожую. – Я не слышу, иди сюда, мы купаемся.

Кира переоделась и зашла в ванную уже в домашних штанах и тапочках.

Лялька обожала купаться и могла сидеть в ванной часами – плескаться с любимыми игрушками.

– Ну, что, рыжик, как дела? – Кира мыла руки. – Слушалась дедулю?

– Ага, – не раздумывая, кивнула дочь.

Кира посмотрела на Глеба.

– Ну почти, – он кивнул в точности так же, как Алика, – так что ты говорила?

– А, слушай, – она вспомнила и снова заговорила быстро, – я сегодня ехала в метро, и рядом две студентки болтали.

– Откуда знаешь, что студентки? – удивился Глеб.

Она отмахнулась:

– Сессионные допуски вперемешку со сплетнями. Так вот… У них в универе девушка пропала.

Глеб сразу насторожился:

– А в каком универе? И что значит пропала? Ты с ними пообщалась?

Кира на него внимательно посмотрела:

– По порядку, да?

– Давай.

– Сначала я слушала внимательно, потом сказала, что у меня в университете тоже пропала девушка, мы разговорились, ну, и дальше они выложили всё, что знали. Их пропавшая барышня внезапно сбежала с ухажёром в другую страну или что-то в этом роде, вроде не бог весть что, но дело всё равно завели. – Она повернулась к дочке: – Как лягушечка делает, а, Ляля? Ква-ква-ква! – тёплой резиновой игрушкой дотронулась до крошечного носика.

– Ква! – Девочка плеснула по воде рукой, и брызги веером разлетелись и на Глеба, и на Киру.

– Ква-ква! – подхватила Кира, плеснув в ответ.

– А что за заведение, как зовут девушку? И сама ты что по этому поводу думаешь? – Глеб встал, отряхиваясь.

– Если честно, я понятия не имею. – Кира ответила нарочито беспечно. – Думаю, что ерунда это всё, мало ли совпадений? Да и не совпадение это вовсе. Просто какая-то молодая девчонка сбежала куда-то с кем-то… Ничего конкретного. Технологический институт, факультет физической химии. А имя девушки не знаю.

– Скорее всего, ты права, ерунда, конечно, но проверить стоит. С именем было бы легче, но факультет – это уже много! Ладно, давайте-ка домывайтесь и укладывайтесь спать, а потом, – он посмотрел на малышку, – мама будет ужинать.

– Я не голодная, – отмахнулась Кира.

– Без разговоров. Когда тебе к врачу?

– На следующей неделе. Спрошу, может быть, мне можно уже уменьшить дозировку. – Кира поставила Ляльку на стиральную машину и обернула её полотенцем.

В первый год исчезновения матери Кира почти совсем перестала есть и похудела настолько, что Глеб едва ли не силой повёл её к врачу. Гастроэнтеролог направила к психологу, психолог – к психиатру, сказав, что с такой глубокой депрессией лучше справляться медикаментозно.

Вот они и справлялись, заодно пытаясь выправить режим питания.

Кира очень повзрослела за эти мучительные три года и перестала походить на ту смешливую и немного наивную девушку, какой её узнал Глеб.

Сейчас и выглядела она совсем иначе – короткая, почти мальчишеская стрижка и очки. Из-за худобы казалась ещё выше, взгляд был прямой, а смех стал редкостью и приятной неожиданностью как для Глеба, так и для самой Киры. Она часто улыбалась, только разговаривая с дочкой, но больше автоматически и, скорее, потому, что так нужно, а не потому, что весело.

За эти три года она успела похоронить и бабушку, и дедушку, живущих во Владивостоке: они не смогли пережить исчезновение дочери и умерли с разницей в семь месяцев. Из родных у неё остались только Глеб и Алика.

Теперь она водила машину, училась на заочном, подрабатывала барменшей и приучала Ляльку к детскому саду. От юной девочки ничего не осталось, вместо неё появилась молодая женщина, которая много чего пережила и мало чего боялась. Она стала похожа на Елену: отрывистыми движениями, поворотом головы и силой духа.

Уже вечером, когда внучка угомонилась, а Кира наскоро поужинала, Глеб сказал ей, задумчиво отрываясь от окна:

– Знаешь, я подумал, мы с тобой почти больше ни о чём не разговариваем. Совсем.

Она сполоснула тарелку и поставила её в посудомойку.

– А о чём ещё говорить?

Так или иначе, все их разговоры сводились к тому, есть ли продвижение в расследовании, есть ли новые факты, есть ли новые зацепки, люди, похожие случаи и теории… Есть ли, есть ли, есть ли…

– Не знаю, – он пожал плечами, – может, хоть о том, что осень в этом году тёплая. Или… давай в эти выходные возьмём Ляльку и сходим в парк, пошуршим осенними листьями.

Кира посмотрела на него недоумевающим взглядом и сказала почти зло, растягивая слова:

– Чего? По-шуршим? В субботу у Ляльки эта дурацкая школа раннего развития, да и мне нужно к сессии готовиться.

– Ну… да… – Глеб грустно кивнул. – Ладно, пошли спать. Ты завтра на работу?

– Да.

Их жизнь вывернулась наизнанку. С того самого дня, когда Кира позвонила Глебу в слезах, сообщив, что мамы уже два дня нет ни дома, ни на работе. И вообще нигде.

Теперь эта изнанка загрубела и стала заскорузлой и шершавой, как старая мозоль.

Кира ушла спать в комнату к Ляльке, а Глеб ещё долго сидел на широком подоконнике, вспоминая, как они сидели тут, болтали, смеялись… с Еленой.

Елена. Меня зовут Елена Васильевна Киселёва, я врач-онколог, хирург. Мысль, пронзительная и светлая, озарила меня изнутри.

Абсурд! Какая может быть операция в домашних условиях?!

– Это невозможно! – Я говорю резко. – Нужен анестезиолог, инструменты, стерильность, наркоз! Нужны внутривенные вливания! И аппендицит – это только версия, может, это гинекология, может, гастроэнтерология… так нельзя, гм… Владимир…

Я едва не назвала его тем именем, как когда-то давно, когда он был сыном моей пациентки.

Несколько раз я думала о том, была ли та, другая, ему настоящей матерью? Или такой же пленницей, как я, поверившей в то, что она сумасшедшая «мать», о которой заботится прекрасный сын?

Мы всё ещё стоим в гостиной, Маша лежит на диване. Она поворачивает голову:

– Светлана, помогите мне, пожалуйста. Пожалуйста. Я не хочу умирать.

– Но я не могу! – Мысль о том, что мне придётся делать то, чего я не делала давно, и в тех условиях, в которых я не работала никогда, приводит меня в ужас. – Я просто не могу! Тебе нужно в больницу. Володенька, пожалуйста, в больнице всё есть…

Его лицо темнеет от гнева:

– Или так, или никак! Вы не цените того, что вам дают! Мама – на пол!

Я холодею от его резких слов, моя бравада мгновенно исчезает, опускаю голову, подхожу к центру комнаты, присаживаюсь, ладони на пол.

Он меня отстёгивает, обнимает за плечо, и мы идём вниз.

На пороге моего подвала он тихо говорит мне:

– Это испытание, мамочка, это твоё испытание. Если ты хочешь сохранить для меня жену, то вылечишь её. Для меня твоя готовность будет много значить, это будет доказательством твоей любви. Скажи, что тебе нужно для операции, я завтра привезу всё, что смогу.

– Она может не дожить до завтра, – тихо говорю я.

– Значит, придётся хоронить. – Он неумолим.

Я не плакала уже очень давно, но сейчас я закрываю глаза, чтобы проглотить горечь непрошеных слёз. Жизнь этой девочки оказывается в моих руках. И я этого совсем не хочу. Завтра…

Завтра наступило очень быстро. Глеб почти не спал ночью, пытаясь представить будущий разговор.

Вместе со своим новым детективом Валентином они проделали огромную работу, на которую ушла пара недель, и выяснили, что в Технологическом институте на факультете не химической физики, а физической химии действительно пропала девушка, студентка четвёртого курса Зайцева Мария.

И сегодня у него была назначена встреча с подругой пропавшей, некоей Настей, в безопасном месте – огромной сетевой кофейне с плохим кофе.

Подруга Настя оказалась кругленькой барышней с густыми каштановыми волосами, подстриженными в каре, и вздёрнутым носиком.

– Понимаете, к Машке парни липли, потому что красивая, но она особо ни с кем не связывалась, так, цветы ей дарили, в кафешки водили. Это из-за жениха. Нарисовался один. Уж что она в нём нашла, не знаю, были у неё парни и посимпатичнее. Хотя что-то… что-то в нём такое… – Настя замолчала, задумавшись, – стерженёк какой-то чувствовался.

Глеб внимательно рассматривал пухленькую «лучшую подругу», пытаясь прикинуть, сколько в её словах правды, а сколько художественного вымысла и предположений.

Он ей отрекомендовался помощником следователя и в самом начале беседы незаметно включил маленький диктофон в нагрудном кармане.

– Настя, вы это знаете наверняка, про жениха, вам Маша его так и называла – жених?

– Ну да! – Она ковыряла ложечкой в мороженом. – Я их видела вместе, и потом, когда она пропала, его, бедного, аж трясло.

– Расскажите побольше. – Глеб открыл блокнот, приготовившись записывать.

Настя облизала ложку и пожала плечами.

– Уже сто раз рассказывала, спросите у следователя. Был у Маши жених – Володя, старше её лет на десять, не помню точно. Хороший парень, всегда вежливый, всегда спрашивал, как дела, при встрече. Они собирались пожениться, он ей кольцо подарил, кстати, кольцо классное, дорогое, и бриллиант, кажется, настоящий. Машка летала как на крыльях, хотя сомневалась, выходить или нет за него.

– Почему сомневалась? – насторожился Глеб.

– Странно, конечно, она говорила, что очень всё идеально. Они за полгода ни разу не поссорились, представляете? Говорила, что слишком он правильный, даже скучный немного. Последние два месяца она из общаги переехала к нему. А потом они поссорились, она на день вернулась.

Он отложил ручку:

– А из-за чего поссорились?

– Да не знаю я, из-за матери его, кажется. То ли Машка неуважительно о ней отозвалась, то ли ещё что-то, не помню, но они быстро помирились. А через пару дней она пропала, – Настя доела мороженое и покосилась на треугольник чизкейка, – ну, как пропала, вроде как сбежала. С другим в Аргентину.

– В Аргентину? – Глеб старался не пропустить ни одной детали.

– Она же аргентинским танго занималась, ходила на эти… – девушка защёлкала пальцами, – милонги, вот. Это их вечеринки, там и преподы из Аргентины были, так, кажется, с одним из них.

– А что, у неё помимо жениха на самом деле был кто-то ещё?

– Да чёрт его знает, – Настя пожала плечами, – я же говорю, Машка симпатичная, возле неё всегда кто-то вился, а она вроде как ни с кем особо не гм… ну, не встречалась, скажем так, но никого и не прогоняла. Так что всякое могло быть. Мне бы вот просто универ окончить да замуж нормально выйти, а её всегда на приключения тянуло. Так что, скорее всего, она и правда умотала с кем-то за океан. Везёт же некоторым! – Настя подняла глаза в пыльный потолок кафе. – Но Володю этого мне прям жалко было, он так убивался, говорил, что больше ни с кем и никогда ничего иметь не будет. Не ожидал он такого от Машки. Его реально колотило, даже плакал.

– А что за парень? Где работает? Что делает, знаете? Вы же говорили, что Маша с ним жила последнее время? Где? – Глеб выспрашивал, как настоящий следователь.

За то время, пока он занимался поисками Елены, он научился разговаривать с людьми так, что те вспоминали и выдавали ему нужную информацию. Из этой пышки-Насти ничего не нужно было вытягивать – она была рада поболтать и выкладывала всё, что знала, похоже, не слишком привирая.

– Гм… на Большевиков, кажется, или Дыбенко, где-то там. Работал? Не знаю, технарь какой-то.

– Может, вы и фамилию его знаете? – Глеб не очень надеялся, что Настя знает фамилию этого Владимира, но попробовать стоило.

– Э-э-э, сейчас… как же его? – Она стучала пальцами по столу. – Машка говорила.

– Вы не торопитесь, – подбодрил её Глеб.

– Гм… Левчук? Левшак? Левичев? Нет, не вспомню.

– Ну, ничего страшного. – Глеб выпрямился, потянулся за чашкой, чтобы глотнуть остывший уже кофе.

Он широко улыбнулся:

– Я ещё хотел спросить: как её родители? Что с ними?

– Гм… мама… мама приезжала из Барнаула. Не верит, что Машка сбежала в Аргентину с мужиком, – Настя со вздохом отставила чизкейк в сторону, – хотя и говорит, что дочь всегда хотела жить за границей.

– Понятно, – Глеб повертел ручку в пальцах, – спасибо вам большое, Настя, – вы так много рассказали! Мне, к сожалению, пора бежать, счёт я оплачу, не беспокойтесь.

Он встал, складывая в небольшой портфель блокнот с ручкой.

– И вам спасибо, хорошо, если пригодится. – Девушка ещё раз вздохнула и подвинула тарелочку с чизкейком обратно к себе.

Он вышел под питерский дождь и зашагал по Невскому. Мимо прошёл парень с зажжённой сигаретой, и Глеб, учуяв запах сжигаемого табака, едва остановил себя, чтобы не стрельнуть сигарету, несмотря на то что давно бросил. Настырные капли стекали за шиворот, но он их не чувствовал. Что он узнал сегодня? Ровным счётом ничего. Какая-то Маша Зайцева, какой-то бесфамильный Владимир… Бред.

За три года он так устал от бесконечных тупиков. Он не знал, сколько времени ещё сможет так жить… Порой ему казалось, что в этой погоне за тенями он сходит с ума. И его душил горячий стыд от того, что кто-то внутри его желал, чтобы наконец нашёлся Еленин труп и всё закончилось. Он понимал, что это слабость, и у него получалось прогнать этого внутреннего чужака. Почти всегда.

Глеб сидел в своей рабочей студии рядом с молодым мужчиной, который неотрывно смотрел в небольшой ноутбук. Мужчина был строен, высок, темноволос и голубоглаз – он скорее походил на дамского угодника, а вовсе не на детектива. Но это именно он и был.

– Интересная история, – он оторвался от компьютера, – с одной стороны, ничего похожего, а с другой… что-то в этом похожее всё-таки есть.

– И что же? – почти со злостью спросил Глеб.

– Внезапный побег… и довольно далеко. – Детектив был космически спокоен. – Да, конечно, Америка и Аргентина – это не одно и то же, но обе страны далёкие, и в том и другом случае женщины получали туристические визы через третьи страны и… кредитка этой Маши тоже высвечивалась всего несколько раз в Буэнос-Айресе. Кстати, примерно тогда же, когда и Елены Васильевны в Нью-Йорке.

– Но… студентка Технологического института, приехавшая из Барнаула лет… скольки?

– Двадцати двух, – Валентин глянул на экран, – кстати, вот она.

На мониторе появилось изображение девушки – миловидное лицо, каштановые волосы до плеч, карие глаза.

– Обычная девушка, – Глеб едва скользнул по ней взглядом, – совершенно ничего общего с Леной. Всё разное, кроме пола: возраст, внешность, род занятий.

– Это правда – общего маловато. По своим каналам я узнал, что жениха Маши Зайцевой звали Владимир Левашов, давайте посмотрим.

На экран вывелось новое изображение.

Глеб пристально в него вгляделся:

– Как и в этой Маше, ничего примечательного, парень как парень.

– В общем, да, – Валентин развёл руками, – скорее всего, ветка тупиковая, но нужно ещё покопать на всякий случай.

– Копайте-копайте… – Глеб втянул в себя душный воздух мастерской, пахнущий застарелыми красками и тёплой пылью. – Скиньте мне эти фотографии, я Кире покажу, может быть, ей эти лица покажутся знакомыми. Вряд ли, конечно, но мало ли.

– Хорошо. – Валентин нажал на кнопку, и фото полетели в мобильник Глеба.

«Лена, Лена, Лена…» – Он ехал домой, думая о том, что было бы, если бы он тогда не устроился работать водителем «Убера» и Елена не села к нему в машину. Что было бы? Жил бы как-то дальше, ел-пил, может быть, даже кого-то нашёл…

– Отпусти меня уже, отпусти. Сил же больше нет, – прошептал он, зажмурившись, – я не могу больше… не могу.

Домой он вошёл, улыбаясь. Он всегда старался приходить домой в хорошем расположении духа или старался его имитировать, хватит и того, что у Киры депрессия.

– Ну что? – Она вышла в прихожую.

– Да, в общем, пока ничего, – Глеб снял куртку, расправил плечи, – рано ещё говорить, Валентин работает.

– А, – отмахнулась она, – всегда одно и то же. Ладно, я там ужин приготовила, иди поешь.

– Лялька дрыхнет уже?

– Угу. – Кира развернулась.

– Погоди, – Глеб достал мобильник, – может быть, тебе знакомы эти люди? Только смотри внимательно.

Она долго вглядывалась в фотографию девушки, потом пролистнула на изображение молодого мужчины, смотрела, смотрела…

– Нет, я никого из них не знаю. Даже намёка нет.

Он убрал телефон:

– Я так и думал.

И пошёл в свою комнату.

– Глеб, ужин! – окликнула она.

– Спасибо, я не голодный. – Он не обернулся.

Ещё в начале расследования первый нанятый им детектив собирал картотеку всех потенциально причастных к исчезновению Елены лиц, но делал это вяло и неаккуратно, потом эту работу продолжил второй сыщик, а расширил и закончил картотеку уже Глеб вместе с Валентином. Они смогли найти всех её немногочисленных любовников, всех проблемных пациентов и их родственников, которых тоже было не очень много. Словом, тех, кто мог мстить.

И сейчас он сел за компьютер и тщательно сверил изображения с теми файлами, которые у него были. И никаких совпадений не обнаружил.

Под звук начавшегося дождя он ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть. Что-то беспокоило его, не отпускало.

Он пошёл на кухню, включил маленький свет, достал из холодильника колбасу, отломал кусок хлеба, сел на подоконник и уставился в окно.

Услышав шаги за спиной, вздрогнул, обернулся:

– Ну а ты чего не спишь?

Кира пожала плечами:

– Не спится. Я вот знаешь что подумала. Ты покажи эти фотки Верочке. Ну, на всякий случай.

– Верочке?

– Маминой бывшей помощнице, – пояснила она, – ну, медсестра, помнишь, ты с ней в самом начале разговаривал, темноволосая, смазливенькая такая, с наращёнными ресницами.

– А, ну да, – вспомнил он, внимательно посмотрел на Киру, – молодец! Очень дельное замечание. Хотя всех проблемных пациентов и их родственников за последние три года Лениной работы я занёс в картотеку. Но мало ли что проклюнется. Завтра же позвоню.

Завтра наступило очень быстро, и почти целый день Глеб пытался дозвониться до этой Верочки, но она не брала трубку и не отвечала на сообщения. Глеб уже поручил Валентину проверить достоверность номера телефона и отыскать адрес, чтобы наведаться к ней домой, но ближе к вечеру она перезвонила сама. Оказалось, она теперь счастливая мама четырёхмесячных близнецов, поэтому свободного времени у неё нет от слова «совсем».

Глеб понимал, что девушка просто не хочет с ним встречаться, ей не хочется ворошить прошлое. Он вспомнил её рыдающую взахлёб, когда разговаривал с ней ещё около трёх лет назад – она искренне переживала исчезновение своей начальницы.

– Вера, я всё понимаю, – вздохнул он в трубку, – я правда всё понимаю, но мне очень нужно. Я приеду, куда вы скажете, и не займу много времени. Мне просто нужно показать вам пару фотографий. И всё.

– Ладно, – после долгой паузы ответила она, – я сейчас живу на Академической, буду гулять с детьми в парке завтра после двух. Если хотите, приезжайте.

Он узнал её только по коляске с близнецами – сейчас это была сильно располневшая молодая женщина с круглым уставшим лицом и без наращённых ресниц.

– Не дают ребята маме покоя? – Глеб осторожно заглянул в коляску.

Она заулыбалась:

– Покой нам только снится.

– Мальчишки?

– Угу, – она осторожно потрогала нос одного из них, – Петя на прогулке всегда мёрзнет.

– Неужели второй Павел? – весело спросил Глеб.

– Яков, – Вера качнула головой и глянула на Глеба, – показывайте свои фотографии.

Он достал телефон и открыл изображение.

Каштановые, чуть вьющиеся волосы, глаза тёплого чайного цвета, край блузки в голубые незабудки.

– Нет, – Вера покачала головой, – я не знаю эту девушку, никогда её не видела, она не была ни пациенткой, ни родственницей. Ну, во всяком случае, не помню.

– Понятно. – Глеб сменил картинку. – А этот человек?

Светлые волосы, серые глаза, ничего не выражающий пустой взгляд, какой бывает у фотографий на документы, и рубашка с галстуком.

Она долго всматривалась в кадр, потом перевела взгляд на малышей, взялась за ручку обеими руками:

– Нет, извините, этого человека я тоже не знаю.

– Эх, жаль, – Глеб убрал мобильник, – я, откровенно говоря, и не очень надеялся, но знаете, цепляешься за любую соломинку.

Вера катила коляску, не поднимая на него глаза:

– А кто эти люди?

– Эта девушка пропала так же, как и Елена Васильевна, а этот мужчина – вроде как её жених.

– И он тоже пропал? – уточнила она.

– Я с ним не разговаривал, но думаю, что он – нет.

– Ясно, – коротко ответила Вера и покатила коляску дальше.

Глеб чувствовал, что его общество её явно тяготит. Остановился.

– Спасибо, что всё-таки согласились со мной встретиться. Счастья и благополучия вам и вашему семейству, – он посмотрел на мирно сопящих близнецов, – до свидания.

Поднял руку в знак прощания и пошёл из парка по направлению к машине.

– До свидания, – эхом отозвалась Вера.

Вторник перетёк в серую среду, а среда переползла в ничем не примечательный четверг. Кира ушла в вечернюю смену в бар, и Глеб купал и укладывал Алику спать.

– Сейчас-сейчас, погоди, – он отодвинулся от бортика ванной, – погоди, Лялька, не брызгайся, дай я телефон возьму, это, наверное, мама звонит.

Девчушка продолжила плескаться, заливисто хохоча.

Он наскоро вытер руки и поставил ответ на спикер:

– Я вас слушаю.

– Здравствуйте, – голос был глухой и невнятный, – это…

– Кто? – Не понял Глеб и тут же буркнул: – Лялька, тише, я ничего не слышу. Извините, кто? У меня тут внучка…

– Это Вера, – голос стал громче, – Вера Леонтьева, мы с вами встречались несколько дней назад, вы в парк приходили…

– Да-да, да, – Глеб замер, – помню. Слушаю вас, Вера. Вы…

– Я так не могу, – слова давались ей трудно, – я просто не хочу снова в это втягиваться, у меня семья, дети, у меня… – кажется, она едва не плакала, – я не хочу в полицию.

– Ну что вы, что вы… – Он пока ничего не понимал, но почувствовал нутром – что-то серьёзное.

Лялька подпрыгнула в ванной вместе с резиновым пупсом и залила пол водой, визжа и смеясь.

– Прекрати сейчас же! – прикрикнул на неё Глеб. – Тихо!

Девочка уставилась на него как на чужого, потому что её обожаемый дед Глеб никогда так не кричал. Съёжилась и замерла с игрушкой в руках.

– Девушку я действительно не знаю, а парня я вспомнила, – в образовавшейся тишине голос из динамика прозвучал довольно громко, – это Дубовец. Сын пациентки Елены Васильевны. Имени его я не помню. Мама у него была, гм… Светлана… Леонидовна, что ли. Рак обеих молочных желёз, оперировали, потом метастазы и хоспис. Спокойный такой парень, вечно ходил в растянутых толстовках. Никаких конфликтов у него с Еленой Васильевной не было. Столько времени прошло, может, я и ошиблась, и я ни разу не видела его таким, как на фото, – в костюме с галстуком. Но всё равно мне кажется, что это он. Или очень похож.

Глеб слушал, затаив дыхание, не обращая внимания на притихшую Ляльку.

– Вера… почему вы… – Он даже не знал, как спросить.

– Не знаю, – слова звучали отрывисто, – просто поняла, что так тоже не могу. Если возможно, не втягивайте меня больше в это. Мой муж ничего не знает, тут нет никакого секрета, просто я не хочу, чтобы это отразилось на моей семье. У меня сейчас совсем другая жизнь.

– Хорошо, – Глеб взял телефон в руку, отключил спикер и поднёс к уху, – спасибо вам, Вера, спасибо, что нашли в себе силы… Я безмерно благодарен… Скажите ещё раз, как фамилия этого человека. Вы точно помните?

– Да, точно. Дубовец. Мне пора идти. До свидания.

– До свидания. И спасибо ещё раз.

Трубка дала отбой, и Глеб положил телефон на стиральную машину. Посмотрел на притихшую Ляльку:

– Ох, господи, извини меня, заяц ты мой выбегаец, извини, я… я не хотел ругаться, это был просто очень важный звонок, и… вода у тебя совсем остыла, давай-ка будем вытираться и в кроватку. Я тебе сказку на ночь почитаю. Длинную-предлинную, обещаю.

Детектив Валентин сидел на том же стуле и потирал ладони:

– Сейчас я вам фокус покажу, Глеб. Вера Леонтьева оказалась права – у Елены Васильевны действительно была пациентка Дубовец, но только Светлана Афанасьевна, а не Леонидовна, правда, была и пациентка Светлана Леонидовна с фамилией Лотова. Так вот, вернёмся к Светлане Афанасьевне Дубовец. У неё был сын – Иван Игнатьевич, вот смотрите, – и Валентин щёлкнул по клавиатуре, – появилось фото светловолосого парня в толстовке с капюшоном, с зачёсанными вперёд несвежими волосами и растерянным взглядом, – а вот… оп-па, – почти по-цирковому сказал он, и на экране появилось уже знакомое изображение того же парня, только волосы были зачёсаны назад, на губах лёгкая полуулыбка, бесстрастный взгляд и край рубашки с галстуком, – а это Левашов Владимир Эдуардович.

– Ч-что? – не понял Глеб. – Как это? Они… может, они братья? Или близнецы? Или это один человек?

– Чего только в жизни не бывает, может, конечно, и близнецы, но я сомневаюсь, – улыбаясь, ответил детектив, – сейчас выясним. Я не знаю, сколько это займёт времени, – может быть, быстро, а может, не очень. Я могу вам позвонить, как только…

– Я останусь и подожду, – Глеб встал и направился в противоположный угол мастерской, – пойду пока поработаю, чтобы вам, э-э-э…

Он был то на «ты», то на «вы» с этим парнем.

– Хорошо, – кивнул тот и застучал по клавишам.

Прошёл час, пошёл второй, потом третий… Глеб принялся было делать очередной несложный заказ, но никак не мог сосредоточиться, чуть не обжёгся, испортил украшение и отложил всё в сторону.

В его голове мысли обгоняли одна другую. Иван Дубовец, сын Елениной пациентки, которого он никогда не видел, он не был отмечен в картотеке, потому что, со слов Верочки, был тихим и спокойным и «непроблемным» родственником пациентки, и Владимир Левашов, о котором Глеб знал только то, что он был женихом некоей Маши Зайцевой, сбежавшей в загадочную Аргентину. И эти разные люди на самом деле… один? В голове не укладывалось. Зачем? Почему? Что за выгода? Какой мотив?

Валентин обернулся к Глебу, оторвавшись от компьютера:

– Интересный у вас кейс. Ну, что я вам скажу на этом этапе – персонажи эти точно не близнецы: у них разный год рождения, разные фамилии и отчества. Вот этот – Левашов Владимир Эдуардович, тридцать семь лет, а вот этот, – он кликнул мышкой, и изображение поменялось, – Дубовец Иван Игнатьевич – тридцать пять лет. Они не только не близнецы, но и не братья, так как отчества у них разные. Во всяком случае, не единокровные. Дубовец – менеджер по продажам в типографии, – он внимательно посмотрел на экран, – а место работы Левашова вообще не указано. Странно, правда?

– Наверное, – Глеб таращился в компьютер, – и что это значит?

– Пока не знаю, но, как правило, ничего хорошего, просто так люди не меняют имена и фамилии. Думаю, что Левашов – парень совсем не простой, потому что информации о нём почти нет. Я бы очень хотел привлечь одного моего приятеля к работе.

Глеб насторожился, он не хотел привлекать к этому делу кого-то ещё, и так слишком много людей знают о нём.

– Валентин…

– Вы думаете о сохранности информации и о деньгах, но сейчас непонятно, с кем или с чем именно мы имеем дело. Я, конечно, вполне сносный хакер, но мой приятель знает все сетевые ходы и выходы, моих знаний тут не хватит. Да, и он отлично знает, что такое «секретная» и «сверхсекретная» информация.

– Он дорогой? – Глеб вздохнул.

– Не дешёвый, – кивнул Валентин, – но зато самый лучший.

– Тогда, может быть, обойдёмся почти самым лучшим? – Финансовая подушка Глеба уже истончилась до наволочки.

– Почти самый лучший у вас уже есть, – он отклонился на стуле, – так что?

Глеб понимал, что положение безвыходное:

– Хорошо, зовите своего лучшего, и пусть он постарается. Кстати, а в полицию стоит идти?

– Как хотите, – пожал плечами Валентин, – единственное условие, как мы и договаривались, вы не разглашаете источники информации, говорите, что узнали всё сами.

– Да какая полиция, в самом деле! – Глеб вспомнил, как следователь отмахнулся и от Киры, и от него, когда обнаружилась Еленина переписка с неким Джоном Смитом, а потом пришло подтверждение от американского консульства в Турции о её визе. На этом и так вялотекущее расследование и вовсе закончилось.

Глебу новый детектив нравился своей дотошностью и педантичностью, он знал о пропавшей Елене всё – и ещё чуть-чуть и придавал любой детали значение. Он досконально проверил все её почтовые ящики и электронные адреса, включая IP, с которых Елена якобы могла переписываться с американским мужчиной, и выяснил не только нестыковку отправленных и полученных писем по датам, но и чехарду IP-протоколов. Да и Глеб, прочтя эти «любовные» послания, заподозрил, что писала их не она – совсем не её стиль.

«Господи, как хочется курить!» – не в первый раз подумал Глеб, не зная, что делать.

Я не знаю, что делать. Страх накатывает волной, но он совершенно другой, не тот, к которому уже привыкла.

Закрываю глаза и вижу личико маленькой девочки: рыжие волосы, веснушки, невольно улыбаюсь, летом ей исполнилось три. Щемящая боль спрутом расползается по груди.

Нет, ты обещала себе не вспоминать!

Стискиваю зубы и усилием воли отодвигаю образ Ляльки: он мельчает, тускнеет и, наконец, растворяется в мутном мраке прошлого.

Я сижу на корточках в ожидании его прихода, дрожа, с трудом понимаю, что сейчас мне предстоит в одиночку здесь делать Маше операцию.

Я даже не знаю, аппендицит ли это. Я не брала в руки скальпель эти долгие три года, и специализация моя – маммология, а не общая хирургия.

Я не знаю ничего. Как я справлюсь? Пульс стучит в висках, и мне жарко.

Замкнутый и напряжённый, наконец он приехал и, хмуро посмотрев на меня, отстегнул, дёрнул за плечо и повёл в гостиную.

Операционного стола нет, но откуда-то взялся массажный, на нём лежит полуживая девушка, привязанная за руки и за ноги. Её крупно трясёт, она в сознании, молча смотрит на меня огромными от ужаса глазами.

Рядом с массажным столом стоит обычный, накрытый белой простыней или скатертью, на нём свалены в кучу лекарства, стерильно запакованные инструменты, вата, бинты, салфетки.

Тишина тугая и звонкая, заполняет дом от подвалов до крыши. Тишина, страх и боль. И мы бьёмся в этой тишине крохотными мошками. Я кажусь себе такой маленькой – меньше пыли…

Лицо Киры вдруг возникает передо мной так явно, что я вздрагиваю, эта Маша только немного старше её тогдашней. Как же так вышло, что эта девочка оказалась тут?

– Что с тобой, мамочка? Тебе нехорошо? – заботливо спрашивает мой ублюдочный сынок.

– Нет-нет, что ты, всё хорошо, можно я подойду к Маше? Её нужно осмотреть. – Я поворачиваю к нему голову.

– Зачем? – Его взгляд холодеет. – Ты же смотрела вчера.

– Чтобы оценить… э-э-э, динамику, – я срываюсь, – Володя, ей нужно в больницу, это невозможно сделать дома, сжалься, прошу тебя… пожалуйста…

Он жестом останавливает меня:

– Я могу дать тебе лекарство, мама, чтобы ты успокоилась, – и Маше тоже. Может быть, с ней и так всё хорошо и нужно просто успокоительное, как думаешь?

Я смотрю на неё, она смотрит на меня.

– Не волнуйся, милый, всё хорошо, – сладко говорю я, мне деваться некуда.

Скорее всего, я её просто убью, но если не рискну, то она умрёт наверняка.

Я смотрю на собственное запястье – на нём болтается красная ленточка. Пару раз я её срывала, и каждый раз он меня за это жестоко наказывал. Сейчас я уже и не пытаюсь.

– Это символ нашего единства, мама, – любовно говорит он, каждый раз потрагивая ленту, – нашу связь никому разорвать не под силу.

И я всегда отвечаю именно то, что он от меня ждёт:

– Это символ нашего единства, сыночек. Нашу связь никому разорвать не под силу.

Я старалась, как могла, делая всё медленно и аккуратно. Сейчас мне хочется хотя бы прислониться к стене: спина болит от долгого стояния, руки – от забытого напряжения. Жарко, клейкие струйки пота стекают по вискам, от подмышек по бокам и спине. Я облизываю пересохшие губы.

– Ну, как она? – Он заботливо заглядывает мне через плечо. – Мамочка, какая же ты у меня умница!

Мне хочется отпихнуть его, но я не могу.

– Спасибо, милый.

– Ты вылечила мою жену! Я знал, что в тебе не ошибся!

– Ещё рано говорить, – устало моргаю, – можно остаться с ней?

Я знаю, что он ответит, но, может быть, всё-таки…

– Её нужно наблюдать, я тебе обещаю, мы обе будем молчать, ты ведь будешь видеть. Сыночек, прошу тебя, я же сделала всё, как ты сказал… пожалуйста.

– Ш-ш-ш-ш, – он прикладывает свой палец к моим губам, – тихо-тихо, мамочка, не волнуйся, ты у меня просто золото, тебе нужно отдохнуть! Давай я провожу тебя в комнату, не переживай, Маша скоро поправится, теперь я в этом точно уверен! А то представляешь, если она умрёт, мне придётся жениться на другой – ужас! Даже представить себе не могу!

«Чтоб ты сдох, тварь!»

– Да, ужас! – прикрываю глаза.

Я безумно устала, но эта усталость светлая. Адреналиновое напряжение схлынуло, и сейчас мне кажется, что ещё чуть-чуть, и я рассыплюсь, будто песчаная скульптура на ветру.

– Пойдём. – Он берёт меня за плечи.

Делаю пару шагов, оборачиваюсь, глядя на девушку, лежащую на массажном столе, заляпанном кровью.

Она уже в сознании, но сонная и вялая – слава богу, действует анестетик. Её руки и ноги всё ещё привязаны.

– Мне так приятно, что ты волнуешься о ней, – он крепче стискивает моё плечо, – но я позабочусь о своей жене, мамочка, не стоит переживать. Ты же веришь, что я смогу позаботиться о ней?

– Конечно, верю, дорогой.

Я отворачиваюсь, и мы идём через гостиную к проклятой, непримечательной двери, за которой моя тюрьма.

Спустившись, он уходит не сразу, кружит вокруг меня, бросая короткие жадные взгляды.

– Так хочется успокоиться и тебя успокоить, родная, дай мне, дай… Дай немно-о-о-жко. – Он начинает ворковать.

И я сажусь и расстёгиваю пуговицы кофты, а потом и рубахи, оголяя грудь:

– Иди ко мне, мой маленький.

Меня едва не тошнит.

Пока он сосёт, я отстраняюсь от себя и думаю о Маше. Это оказался аппендикс – и это хорошо. Плохо, что он надорвался и в полость попали гнойные массы. Я, конечно, промыла, но… Она молодая и сильная, должна выкарабкаться. Первый день после операции самый важный, второй меньше, но тоже… И третий.

Он откуда-то достал почти всё, что нужно. Я даже думать не хочу, как и откуда.

Я благодарна этой девочке – она вернула мне себя. Трясясь и обливаясь потом, держа в руках холодные инструменты, я одновременно была спокойна и сосредоточенна, вспомнив себя и своё место.

Кто мы есть? Что нас определяет? Мы то, во что мы верим. И то, что делаем. Стоя у старого массажного стола, я не столько вспомнила, сколько снова ощутила, где, как и кем я была в своём прошлом – там, у другого стола, настоящего операционного. Я врач, хирург, и я люблю своё место.

То, что внутри, что почти расплавилось и расползлось на лоскуты, снова обрело цельность, опять став мной. Тьма вокруг меня рассеялась, потому что внутри поселился свет.

Он насытился и ласково целует меня в губы, мягко, почти невинно, я вздрагиваю от неожиданности, слишком отключившись от собственного тела.

– Мамочка моя, – гладит по волосам, – мама, мама… Как же я люблю тебя, родная. Как же люблю.

Он трогает ленту на запястье – на его руке точно такая же. Он счастлив, он ликует… А его жена, которая ему совсем не жена, лежит одна, привязанная к массажному столу с зашитым животом в холодной комнате.

И когда я думаю об этом, злость волнами поднимается изнутри, я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не вцепиться ногтями ему в лицо, меня передёргивает.

Передёрнув затвор, Глеб посмотрел в прицел:

– Так?

– Почти… да, похоже, ты действительно никогда не держал оружия в руках. – Полностью седой, но моложавый мужчина пристально посмотрел на Глеба.

– Я это сразу сказал, – Глеб ничуть не смутился, – мне нужно научиться стрелять. И делать это хорошо. А тебя, кстати, как зовут? Я…

– Нет-нет, – быстро отмахнулся седой, – имя твоё мне ни к чему. Да и моё – тебе. Если очень надо, то Пётр или Павел будет в самый раз.

Он едва заметно хохотнул. Да уж… хорош Господень привратник. С пистолетом вместо ключей.

– Тогда обойдёмся без имени. – Глеб шутку не поддержал, но седой не обиделся.

– Я так понимаю, вряд ли ты собираешься охотиться из «ТТ» на дичь? – Мужчина поднял бровь.

– Это имеет значение? – холодно спросил Глеб.

– Гм… вообще-то нет, деньги ты мне заплатил, так что, по большому счёту, мне всё равно, но могу дать совет. Это бесплатно.

Они стояли рядом друг с другом и были примерно одного роста. Если бы не абсолютно белые волосы, мужчине можно было бы дать лет сорок – сорок пять. Он был в хорошей спортивной форме, под одеждой бугрились мышцы.

Мужчина нажал кнопку, и мишень плавно поехала к ним.

– Смотри, какой разброс, – он указал на разрозненные дыры от пуль, – старайся целиться в одно место. Я понимаю, что ты так и делаешь, но всё-таки… Ты не попадаешь, потому что взвинчен – дёргаешься от каждого выстрела. Выдохни, расслабься.

Мишень снова поехала вглубь.

– Хорошо. – Глеб заставил себя подышать, расправил плечи и вскинул пистолет.

Один выстрел, второй, третий, четвёртый… остановка.

– Так вот, совет, – седой сунул спичку в рот и начал методично её пожёвывать, – для того, чтобы не наделать ерунды, пережди неделю. А лучше – две. И если всё останется так же: и внутри, и снаружи, – действуй. Ты слишком напряжён, от тебя можно прикуривать. А оружие нужно держать в холодных руках.

– Хороший совет, – Глеб кивнул и снова выстрелил, – только я понятия не имею, есть ли у меня эти две недели.

– Тогда хотя бы три дня, – мужчина перекатил спичку в другой угол рта, – иначе тебя пристрелят твоим же пистолетом.

Неделю назад Глеб подписал документы о продаже своего бизнеса, а через несколько дней получил деньги, которых теперь хватит и на седого, и на лучшего из лучших.

Он знал, что рано или поздно это, скорее всего, произойдёт, и оттягивал, как мог, но дальше уже нельзя было.

«Всё будет хорошо». – Глеб ехал домой, договорившись с седым мужиком встретиться ещё раз завтра, потому что сегодняшней первой и пока единственной тренировки по владению огнестрельным оружием было явно недостаточно.

Он замотал пистолет в тряпки и положил под сиденье.

Детектив Валентин и его протеже времени даром не теряли, и, если верить их кропотливым раскопкам, из этих двоих персонажей, совмещающихся в одном человеке, Дубовец, сын Лениной пациентки, был персонаж фасадный, а жених пропавшей Маши, Левашов, – теневой и работал в системе безопасности одного из крупнейших банков – и лучший из лучших даже его знал. Не напрямую, а шапочно и отрекомендовал его так: толковый инженер-программист и не последняя персона в дарк-интернете, хотя хакерские задачи берёт неохотно, предпочитая работу по защите информации, а не вторжению.

Лучший выяснил, что у Левашова есть двухкомнатная квартира на Достоевской и загородный дом. А у Дубовца – скромная однокомнатная на проспекте Большевиков.

Когда лучший разговаривал с Глебом по телефону, он сказал:

– Я могу выяснить всё досконально, но тут есть большой вопрос: если начну вторгаться в его информационное поле и ломать его защиты, которые, без сомнения, будут, то он меня обнаружит.

– И что? – Глеб в этом ничего не понимал.

– Да как вам сказать… – голос лучшего был глухим, – если хакер, помешанный на кибербезопасности, увидит атаку его данных, он запаникует и тогда может начать уничтожать всё, что может его обнаружить или обременить. Возможно, включая людей, особенно если вы говорите, что есть вероятность того, что он причастен к исчезновению…

– Ясно. – Глеб мгновенно отказался от идеи узнать побольше. Мысль о том, что в панике он «начнёт уничтожать» и под это тотальное уничтожение может попасть Елена, если она вдруг ещё жива, ему совсем не понравилась. – Добудьте, пожалуйста, всё, что можно, чтобы…

– Да, я понял, – быстро откликнулся хакер, – я уже всё добыл, этого немного, но составить мнение – хватит. Отчёт будет у вас на столе в мастерской.

– Спасибо, – произнёс Глеб, подумав, – неужели этот человек настолько хорош, что мог взломать американское посольство, оставшись незамеченным?

Было слышно, что его визави усмехнулся:

– Да какое там! Он, конечно, крутой парень, я не буду возражать, но если вы знаете, как работает система, то ничего взламывать вообще не нужно. Нужно просто уметь эту систему обходить.

– Как это? – не понял Глеб.

– Посольство вообще никто не трогал, – в голосе лучшего послышалась заинтересованность, ему было приятно, что заказчик не просто довольствуется полученным результатом, но и спрашивает о процессе, – похоже, он просто отслеживал переписку наших следаков и подсовывал им подложные письма, а это сделать не сложно. Тем более что всей бумажной волокитой и запросами, уж конечно, занимается не сам следователь напрямую. Да и защита там слабая. Сами понимаете, кто идёт работать в киберсистему безопасности наших, так сказать, «органов» за небольшие деньги.

Никаких реальных писем никто никуда не отправлял. Точнее, запрос из местной прокуратуры ушёл, но никуда не дошёл. И ответ в прокуратуру тоже пришёл, но, разумеется, не из реального посольства.

– Неужели всё так просто? – удивился Глеб.

– Ага, – согласился лучший, – если хватит наглости и знаний это сделать.

– Ого! – Глеб был неподдельно удивлён.

Голос лучшего потеплел.

– Искренне желаю вам удачи и от себя добавлю, я не знаю этого человека лично, но как-то косвенно я имел с ним дело… в общем, осторожнее с этим типом, кажется, берегов у него нет.

– Спасибо. – Глеб был искренне благодарен за совет.

Этот разговор был два дня назад, а сейчас он сидел в машине с пистолетом, обмотанным промасленной тряпкой, и думал о том, как вышло, что в его жизни нормой стали люди без имени. Даже в лихие девяностые ему, ювелиру, имеющему дело с драгметаллами, удалось избежать бандитских разборок и неприятностей, ну, почти.

Пиликнул мобильник, и Глеб едва заметно вздрогнул.

«Привет, ты где? Лялька скучает по деду», – писала Кира.

Он улыбнулся – эти две девчонки были для него самыми дорогими на свете. Он и не чаял хоть когда-нибудь обрести внучку – и любил их обеих. Лялька беззастенчиво этим пользовалась и тоже его обожала, а Кира… кажется, ей вообще не нужна была чья бы то ни было любовь. Будто железный занавес опустился между ней и остальным миром после исчезновения Елены. Он надеялся хоть немного её отогреть, но время шло, а теплее не становилось.

«Скоро буду, зайцы». Он завёл мотор.

По капоту машины застучали первые капли – начинался дождь. Глеб достал из папки несколько листов бумаги и прочёл то, что читал уже несколько раз:

«Левашов Владимир Эдуардович, тридцать семь лет… – потом скучные биографические данные, где же оно, где… – да, вот – дом недалеко от Выборга, координаты… потом – мать умерла тринадцать лет назад». Мать умерла… странно… ведь Елена как раз его мать и оперировала. Только не тринадцать лет назад, а три.

И ещё: «Хакер высокого уровня, мог сфальсифицировать операции с банковскими картами и счетами, сделать подложные письма из консульства или откуда угодно». Это были выдержки из отчёта лучшего, как раз о том, о чём они говорили.

«А вдруг она всё ещё жива?»

Валентин сказал, что вероятность этого меньше, чем один шанс из ста. Восемьдесят пять процентов похищенных погибают в первые сутки, десять – в следующие три дня, четыре процента умудряются продержаться неделю, ну и менее одного – уникальные случаи, которые настолько уникальны, что и говорить о них не стоит.

«Зачем она ему? За-чем?» Мысль о том, что Елену могут изнасиловать и убить, приводила его в неистовство. Куда легче было думать, что она сбежала в Америку. Но он и раньше не верил, а теперь уже знал наверняка, что это не так.

Он взял телефон и полистал фотографии – Лялька хохочет, Лялька ест мороженое, Лялька на руках у Киры… Смеющаяся рыжая девочка и неулыбающаяся худая Кира с короткой стрижкой и отсутствующим взглядом – сердце сжалось.

«Я достану этого ублюдочного хакера, чего бы мне это ни стоило! Даже если она умерла, нам нужно её похоронить, пережить это и как-то жить дальше. Так больше невозможно».

Седой прав: ему следует успокоиться, переждать пару дней и наведаться к господину Дубовцу – Левашову в загородный дом, а если там ничего не обнаружится, то в обе квартиры.

Он смотрел сквозь лобовое стекло невидящим взглядом, ему было тревожно, но в этой тревоге пробивалась хрупким ростком радость – наконец-то что-то происходит.

Что-то происходит, я чувствую, я уже слишком хорошо его знаю – он молчит с самого утра. И я извожусь неизвестностью. Что? Плохо с Машей? Она умерла? Он обещал сегодня приехать и привести меня к ней, чтобы я проверила её состояние.

– Как у тебя дела, милый? – Я смотрю в камеру. – Я по тебе соскучилась, поговори со мной. Как твоя дорогая жена? Ей лучше?

Он не любит, когда я начинаю разговоры, ему нравится моя пассивность и безоговорочное послушание.

Тишина.

Беспечно пожимаю плечами, делая вид, что мне всё равно, беру со стеллажа случайную книгу и, шаркая цепью по полу, иду к своей высокой больничной кровати, ложусь. Открываю наугад, думая о том, что сейчас прочитаю, то и будет. Эдакое детское гадание:

«Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чёртом, но я всё-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть». Закрываю книгу, кладу на грудь и смыкаю веки. «Братья Карамазовы» Достоевского.

Я невольно вспоминаю, какой он был больше трёх лет назад, когда заботился о своей матери в больнице, действительно ли та Светлана Афанасьевна была ему матерью? Что случилось в жизни этого парня, что он стал таким? Или он просто больной психопат и был им всегда? Натягиваю на плечи плед…

Передо мной возникает улыбающееся личико – маленькая девочка, какой я её видела в последний раз, – я чувствую её тёплый детский запах, мягкий бархат кожи, нежные волосики. Она вся соткана из смеха и света!

Тоска ложится на сердце сизым пеплом. Когда я открываю глаза, уже темно. Кажется, я задремала. Встаю, впотьмах достаю из холодильника плавленый сыр в пластиковом контейнере, отламываю хлеб и намазываю его пальцем.

Оглядываюсь, прислушиваюсь – дождь барабанит в окна, не сильный, занудно осенний, мне кажется, я слышу, как деревья царапают края далёкой крыши надо мной.

– Милый, ты тут? Где ты, мой родной сыночек? Я соскучилась по тебе, – стараюсь говорить самым сладким голосом, на который я способна.

Мне становится не по себе в этой кромешной тишине. Что-то случилось. С ним? С Машей?

– Володенька, милый, поговори со мной. Я скучаю, приходи, я жду тебя.

Я сажусь на кровать, обхватываю колени руками и закрываю глаза.

Глаза огромные… Кира смотрит на Глеба в полном недоумении:

– Ч-что? Что это такое?

Он задремал перед телевизором. Лялька уже спала, а Кира готовилась к занятиям. Глеб досадливо поморщился от того, что она его разбудила, поморгал, надевая очки:

– Что?

Кира молча положила ему на колени открытый ноутбук:

«Привет. Не нужно обо мне беспокоиться. Я живу в Нью-Йорке, и у меня всё хорошо.

То, что я пишу, очень опасно для меня, потому что я осталась в Америке нелегально, но другого выхода у меня нет.

Кира, не нужно меня искать. Я попала в трудную ситуацию. И меня могут убить, если ты будешь предпринимать какие-то действия по моему поиску. И это может затронуть тебя и твою дочь. Если тебе дорог ребёнок, немедленно прекрати!

Забудьте обо мне, я не вернусь. У меня теперь другая жизнь.

Лена».

Сонливость испарилась, Глеб перечитал письмо снова. И снова. И снова.

– Ты что-нибудь понял? Это… м-м-мама? Она правда в Америке? Не может быть! Это не она! Она не могла так написать! И что это за угрозы? Глеб, я боюсь.

– Сколько времени? – Он вспомнил, что снял наручные часы в ванной.

– Пятнадцать минут одиннадцатого. Погоди, Глеб… Я ничего не понимаю, она же Ляльку любила всегда, я же…

– Успокойся, конечно, это не она, – Глеб поставил ноут на журнальный столик, – значит, так, о письме никому ни слова, поняла?

– Да кому мне говорить? – Кира глянула на ноутбук как на нечто взрывоопасное. – Что делать?

– Пока не знаю, но… – он посмотрел на неё – бледная, перепуганная девочка, она сейчас снова стала почти подростком, – послушай, мы выясним, я выясню, я тебе обещаю. Я найду её – живую или мёртвую, хоть в Америке, хоть на Луне. Я же тебе говорил. Пойдём на кухню, попьём чайку, успокоимся. Печку растопим.

– Не нужно со мной как с маленькой, – огрызнулась она, – а вдруг это на самом деле мама?

– Твоя мама никогда бы так не написала, – мягко сказал Глеб, убирая руку с её плеча, – и ты это знаешь, щёлкни чайник. Я думаю, что это послание через тебя мне.

– Послание? Тебе?! – удивилась Кира. – Какое? И от кого?

Он подошёл к печке, присел на корточки и открыл заслонку.

– Завтра я куплю нам новые телефоны и новые симки на всякий случай. И буду разговаривать с Валентином, выясним. Она не послала сообщение ни в «Ватсап», ни в «Вайбер», она написала письмо по электронной почте.

Кира налила чай, они сели за стол, но не сделали ни глотка.

– И что это значит? Я ничего не понимаю. Ты думаешь, она жива? Она всё ещё жива? Что это за письмо, Глеб? А угрозы? Нам? Мне и Ляльке?

Ещё в самом начале расследования стало известно, что Елена якобы общалась с каким-то мужчиной из Америки. Телефона её не нашли, и по геолокации отследить её не удалось. Но, как утверждала Кира, всё это «общение с иностранцем» было липой чистой воды, хоть в полиции и утверждали обратное.

Глеб покачал головой, ему было ужасно жаль эту девочку. Она изводила себя три года, она постоянно думала только об одном – жива ли её мама, где она и почему их бросила?

– Кира, послушай, – Глеб взял её за руку, – ты слушаешь?

– Да.

– Я не знаю, жива ли она, думаю, скорее всего, нет, потому что, если бы это было так, она бы не написала это идиотское письмо, а позвонила. Нашла бы способ. Она не первый нелегал в Америке и уж тем более не последний. Я не раз был в этой стране и знаю, что к нелегалам там терпимо относятся.

– Но она пишет, – Кира высвободила его руку, – что попала в какие-то неприятности, что…

– Это не она пишет, – Глеб был серьёзен, – вряд ли она. Тот самый один процент из ста. Кира, послушай, столько времени прошло, нам… Нам нужно идти дальше. Я всё попытаюсь сделать, чтобы выяснить, что с ней случилось, но…

– Но он есть, – Кира упрямо мотнула головой, думая о своём, – этот один процент – есть! Не говори так, не говори!

По её щекам текли слёзы, стекали на подбородок, капали на выступающие ключицы.

Бедная девочка… Ему хотелось как-то её согреть, видеть эти полные слёз глаза было невыносимо. Он встал и подошёл к ней ближе, чуть наклонился – всё будет хорошо. Это не будет длиться вечно, это закончится, скоро закончится. Кира тоже встала и хотела было уйти в комнату, как часто это делала, но обхватила Глеба руками и уткнулась носом ему в грудь.

– Я н-не могу, я так б-больше не могу, – она всхлипывала, – я устала, Г-Глеб, я т-так устала, я в‐всё в‐время… – Её голос срывался в рыдания.

– Ш-ш-ш-ш… – Он не знал, что делать, и повторял одно и то же: – Всё будет хорошо, всё закончится, скоро закончится.

Он гладил её по коротким стриженым волосам и говорил что-то, что могло бы утешить, но, кажется, совсем не утешало. Безотчётно он коснулся губами её виска:

– Не плачь, моя хорошая, не плачь.

Кира обхватила его обеими руками, плакала и не могла остановиться. А он всё гладил её по голове, пытаясь руками выгнать из неё боль, которая копилась так долго.

Вечер состарился, ссутулившись за окнами реденьким заунывным дождём, который стал внезапно слышен. Она затихла.

Глеб усадил её на подоконник, обернул пледом, всучил в руку круглый бокал с коньяком:

– Всё будет хорошо, Кира, я не просто так болтаю, я в это верю. Что-то меняется, что-то происходит.

– Ага, – кивнула она, сделав глоток, – пусть уже хоть что-нибудь произойдёт.

– Во всяком случае, бесконечно так тянуться не будет.

– А если… если вдруг мама жива и вернётся, – она запнулась, – ты не подумай, я же не идиотка, я понимаю, что шансов почти нет, но если вдруг, то… что? Вы с ней снова сойдётесь?

– Хм… – Глеб не думал об этом, – н-не знаю. Это будет зависеть от неё. Я бы хотел.

– Но ведь после мамы у тебя была женщина… или женщины…

– Что? – не понял он. – В каком смысле?

– Мама видела тебя на вокзале с какой-то… белобрысой, почти сразу после того, как вы расстались.

– О чем ты? – тупо переспросил Глеб. – Где? – Он молчал, пытаясь вспомнить. – На вокзале? С кем? С… о господи, да это же Светка! Жена приятеля, была проездом – я передавал ему готовый заказ и проводил её на вокзал, помог с чемоданом. Лена меня видела тогда на вокзале? И не подошла? И подумала, что я…

– Да, – коротко ответила Кира, – она ездила в Москву на конференцию.

– Ну, правильно, я провожал Светлану… А, бред собачий, – он отмахнулся, – она никто мне. И после Лены у меня никого не было.

– Надо же… – Кира прислонилась горячей щекой к холодному стеклу, – а мама тогда сильно расстроилась.

– Да? – Кажется, ему было приятно это слышать.

– Не особо показывала, но всё равно было заметно. Надо, наверное, спать ложиться. – Она стала выбираться из кокона пледа.

– Всё будет хорошо, слышишь? – повторил Глеб, глядя на её тонкую фигурку.

– Угу. – Она пошла в комнату, опустив голову.

Голова не то чтобы болит, а какая-то ватная. Ожидание сгущается напряжением где-то в затылке.

– Сыночек, милый, я волнуюсь за тебя.

Я говорю это, ещё ожидая, что он ответит. Может быть, он в отъезде? В больнице? Смотрю на цепь – я связана с ним стальными звеньями, будто пуповиной.

– Я так соскучилась по тебе. – Мне иногда кажется, что я действительно скучаю по нему, от этой мысли липко и гадко.

Сумерки подбираются к окошкам моей тюрьмы, предметы теряют чёткие очертания и цвета. Это время, когда я становлюсь тенью – ночники ещё не включаются, а дневного света уже нет, и я почти исчезаю.

– Приготовься, я буду через пять минут.

Я вздрагиваю от резкого звука и инстинктивно закрываю уши – голос из динамика звучит оглушительно громко.

– Я так рада тебя слышать! – говорю в ответ, автоматически оборачиваясь на камеру. – Как твои дела, милый?

Тишина.

Я сажусь в центре комнаты перед литым диском, к которому крепится цепь.

– Цепочку несложно построить, – Валентин откинулся на стуле, – сейчас… – У него зазвонил телефон. – Да, ставлю тебя на спикер, говори.

Послышался телефонный треск, будто у старых аппаратов:

– Письмо прислано с американского IP-адреса, из Нью-Джерси, даже можно определить район, но это бессмысленно, я сделаю такое же минут за двадцать.

– Гм… а это письмо может быть настоящим? – Глеб узнал голос «лучшего».

– Может, но вряд ли. Слишком уж оно вовремя написано, я бы сомневался, да и вы говорите, не её стиль?

– Определённо, не её, – откликнулся Глеб.

– Господин Левашов занервничал. Похоже, я всё-таки задел какие-то его защиты. Тут никогда не узнаешь наверняка. Многие закрывают так, что всё остаётся на виду или почти всё. И это намеренно.

Они с Валентином сидели в мастерской, куда Глеб приехал рано утром, пока Кира и Лялька ещё спали. Уснуть он так и не смог, терзаясь угрызениями совести и думая о том, как он, старый козёл, мог допустить то, что случилось вчера вечером, ведь эта девочка просто хотела согреться, не более того.

– Так вы считаете, что это он? – Он вертел в руках пачку сигарет, купленную по дороге, но так и не решался вытряхнуть одну.

– Я всегда говорю только то, в чём уверен на сто процентов. Могу проверить его действия по банковским и системам безопасности в допустимых пределах, – «лучший» чуть сбавил темп, – исходя из них можно сделать выводы.

– Сколько это по деньгам? И когда будет результат?

– Валентин? – спросил голос.

Детектив быстро начиркал на листочке многозначную цифру и долларовый значок.

– Годится. – Что ещё Глеб мог сказать? – Делайте по возможности аккуратно.

Он помнил о том, что паникующего человека запросто можно спровоцировать на «нежелательные действия», о которых уже упоминалось.

– Разумеется, – «лучший» задумался, – результаты выдам или сегодня к вечеру, или завтра утром. Хотите моё мнение?

– Да.

– Он причастен к исчезновению женщины и, скорее всего, к написанию этого письма. Зачем и почему – не знаю, но, повторюсь, просто так никто не берёт чужих имён и не защищает свою информацию так рьяно. И если вы хотите от него что-то узнать, то сейчас его навестить самое время. Пока не поздно. Когда такой человек чувствует, что на него охотятся, он начнёт действовать.

– Ясно. – Глеб посмотрел на сигаретную пачку, которую было отложил.

Откладывает ключ в сторону, присаживается рядом со мной на корточки.

Я смотрю на него, и мне становится не по себе – что-то странное в его взгляде. Сожаление?

– Мамочка моя, мама-мама, – берёт мои руки, целует пальцы.

На его запястье красуется атласная красная лента. Символ нашей вечной и нерушимой связи, я помню.

Спина холодеет и наливается тяжестью, мне кажется, сегодня в его глазах безумия больше, чем всегда.

– Где ты был, родной? Где ты был так долго? Как Маша?

– Ох, мама, – он достаёт ключ, – они все, они такие… только тебе я могу сказать, только к тебе прийти… почему люди так жестоки, мама? Какое им дело? Только ты у меня, только ты… Ангел мой, душа моя.

Шея непроизвольно напрягается, я стараюсь быть внимательной и медленной:

– Расскажи мне, что случилось, я утешу, я успокою, ты же знаешь, как я люблю тебя, дорогой.

– Ох… – так и не отстегнув меня, он встаёт и принимается ходить по комнате, – даже не знаю, даже не знаю, столько гадких людей вокруг! Но потом, потом, сейчас пойдём, кажется, Маше снова нездоровится.

Мне хочется тряхнуть его и заорать: «Где же ты был почти два дня, придурок?!» Но я молчу, он быстро проворачивает маленький ключик, и мы идём к лестнице.

Она лежит уже не на массажном столе, а на диване, пристёгнутая только за одну ногу к цепи… и сердце падает в пропасть.

Старуха. Кожа даже не жёлтая, а коричневатая, проваленные ямы глаз, запах немытого больного тела, волосы будто пакля. Её и осматривать не нужно – начало сепсиса, другого и быть не может: желтизна свидетельствует о поражении печени.

Я поворачиваюсь к нему и говорю спокойно и твёрдо:

– Ей нужно в больницу, Володя, иначе она умрёт, у неё тяжёлая инфекция после операции, так бывает, если…

– Даже и не думай! – Он смотрит на меня ощетинившись и почему-то испуганно. – Что тебе нужно?! Что вам всем нужно от меня? Я же всё делаю для вас! Всё делаю! А вы… мама, не разочаровывай меня, кто угодно, только не ты! Моя жена неблагодарная женщина. Как она могла заболеть, когда я так хорошо к ней относился…

Он едва не плачет. Он искренне верит в то, что говорит.

Я замолкаю в полном бессилии.

– Ты можешь её вылечить? – наконец говорит он.

– Ей нужны антибиотики, жидкость, кислород, нужно взять кровь на анализ… но этого всего тут нет. Как я могу её вылечить?! – Я почти кричу.

– Ну так придумай что-нибудь! – Он хватает мою цепь и дёргает так, что я едва не падаю. – Приду-май что-ни-будь.

Бессилие. Я опускаю голову:

– Могу я её осмотреть?

Он кивает.

Сажусь рядом с ней на диван, трогаю лоб – она горячая, очень горячая.

– Нужно измерить температуру.

Он достаёт градусник из ящика стола и суёт ей под мышку. Стоит рядом наготове.

Я глажу её по волосам:

– Маша, Машенька, открой глаза, девочка, поговори со мной.

Задираю ей майку, спускаю ниже юбку и трусы, аккуратно снимаю повязку, приклеенную пластырем, конечно, её никто не менял – распухший воспалённый рубец.

Смотрю на него и понимаю, что он сам хочет, чтобы всё уже быстрее закончилось, смотрит на неё с брезгливостью и отвращением. Эта жёлтая скрюченная тётка не похожа на ту молодую симпатичную девушку, которую он привёл сюда около полугода назад. Она слишком «испортилась» для того, чтобы быть пригодной к использованию.

Я вспоминаю, как она стояла в этой же комнате, когда я увидела её впервые, – держа пластинку в руках и смущённо улыбаясь от того, что знакомится с мамой своего жениха.

Смерть холодом осела по углам, завернулась в тени, они вытянулись, стали резче и неотвратимее. Ощущение безысходности заполняет меня изнутри, и мне хочется съёжиться, раствориться в полумраке, истончиться до шёпота, чтобы проскользнуть этот миг, не чувствуя погребальной торжественности чужой близкой смерти.

Но что-то внутри меня сопротивляется, и я стискиваю кулаки – НЕТ, чёрт побери! Я поворачиваюсь к нему:

– Мне нужны антибиотики, физраствор, пожалуйста, привези мне как можно быстрее, я прооперирую её ещё раз, всё промою, она молодая, она справится, пожалуйста, сыночек. Ты ведь можешь, я знаю, ты можешь привезти все нужные лекарства, я тебе скажу, что именно. Я тебе всё скажу.

Я сижу на краешке дивана и смотрю на него снизу – ему нравится, когда я так задираю голову, глядя на него, как на божество. Поворачиваюсь к ней и беру её за плечи.

– Держись, слышишь, держись! – сжимаю сильно, больно. – Давай, приходи в себя, не спи! – почти кричу. – Не спи! Борись! Я помогу! – Снова к нему: – Привези лекарств как можно скорее. Пожалуйста, я вытащу её, и всё будет хорошо, у тебя снова будет прекрасная жена, мой дорогой. Она поправится, она снова станет красивой, я обещаю.

– Ох, мамочка моя, мама. – Он ласково гладит меня по голове.

– Маша! МА-ША!! – снова трясу её.

Она открывает больные глаза.

– Свет-лана… – Сиплый шёпот.

– Вот и хорошо, вот и умница… Володя? – поворачиваюсь… и вижу, что он отошёл к окну.

Стоит к нам спиной, уткнулся лбом в стекло.

Маша тянет меня за край рубахи, я наклоняюсь к ней близко, чувствую тошнотворный запах гнилой плоти.

– Он… убьёт меня, – она едва шевелит губами, – он меня убьёт, он говорил, звонил… я слышала. А тебя перевезёт куда-то.

Я закрываю ей рот ладонью – может быть, она бредит? При сепсисе часто бывает спутанность сознания.

Он оборачивается – я мгновенно сажусь, беру Машу за руку, но смотрю на него как на Господа и господина.

– Я думаю, моё лекарство ей поможет, – пожимая плечами, говорит он, – раз ей… Ох, мамочка, кто же знал, что всё так обернётся, кто же знал? – Он достаёт из кармана зачехлённый шприц и протягивает мне: – Это лекарство поможет ей уснуть. Ей будет легче, уйдёт боль. Она просто уснёт, уснёт, как ангел. На, возьми.

– Нет. – Я мотаю головой, понимая, что, скорее всего, в этом шприце просто высокая доза транквилизатора, которая её убьёт, да ей сейчас и обычной хватит.

– Мам? – Его голос теряет тепло.

Я отворачиваюсь и смотрю ей в глаза. Она шепчет, шепчет что-то неразборчиво.

– Возьми шприц, мама, – холодно говорит он, – мы сделали всё, что могли, а это облегчит её страдания. Я не могу видеть, как страдает моя дорогая жена. Значит, пришло её время. Я обещал заботиться о ней, и я о ней позабочусь.

– Страшно… мне страшно, страшно… – Маша снова слабо тянет меня за одежду. – Не бросай меня. Не уходи, не уходи…

Дрожь пробегает по телу, сухая и колкая, руки наливаются чугунным жаром. Её страх передаётся мне…

– Мамочка, возьми. – На его щеках играют желваки.

Я беру в руки шприц.

– Давай, – сладкая мука на его лице. Он достаёт второй шприц и приставляет к моей шее, – если ты не справишься, я тебе тоже сделаю укол.

Я замираю. Реальность расползается на волокна.

– Нет, пожалуйста, нет… – кажется, Маша поняла, она пытается сесть, скребёт слабыми пальцами по дивану, – н-н-ет…

– Ш-ш-ш-ш, – я хочу её успокоить, – ш-ш-ш-ш… – Слёзы капают из глаз, и я не сразу их замечаю.

Он так уверен, что я сделаю, как он скажет, так уверен…

– Дай нам попрощаться, сыночек, пожалуйста, всего полминутки, – тихо говорю я, не смея на него посмотреть.

Он ничего не отвечает, просто стоит над нами.

Я наклоняюсь к ней низко-низко, целую её в щёки, в лоб:

– Всё будет хорошо, милая, всё будет хорошо. Как тогда на свадьбе, помнишь? Как тогда? – Я знаю, что он меня слышит, и смотрю на неё многозначительно, чтобы она поняла, что именно я имею в виду.

А думаю я о том, чтобы напасть на него!

– К-как тогда на свадьбе, – шепчет она… не понимая… понимая, – как тогда…

– Да-да, – улыбаюсь я, – только так… У меня шприц.

Я распрямляюсь для того, чтобы ввести ей лекарство, поглаживая ей локтевой сгиб, делая вид, что ищу вену. Шприц у меня в пальцах и…

– Меня зовут Лена, Елена Киселёва, – громко говорю я ей, но боковым зрением слежу за ним.

– Мама! – восклицает он, наклоняясь.

Правильно, подойди ближе, этого я и жду…

Я быстро разворачиваюсь, всаживаю иглу ему в бедренную мышцу и вдавливаю поршень, но успеваю ввести не всё.

– А-а-а! – Он кричит.

Я чувствую, как игла входит мне в шею… нет, не в шею, успеваю отклониться, в спинную мышцу, и резко отдёргиваюсь.

Хватает меня за волосы.

– Тва-а-а-рь! – дико орёт он. – Тваа-а-арь!

Маша вцепляется в диван, хрипло крича, из последних сил поднимает непривязанную ногу и бьёт его в лицо.

Удар слабый, но от неожиданности он теряет равновесие и падает, я вижу в его руке шприц и не могу понять – там что-то осталось или нет.

Пока он не успел встать, бросаюсь к нему, моя цепь длинная, со всей силы бью ногой по его руке, шприц отлетает под диван, я мгновенно сажусь на него сверху. Он сразу же бьёт меня – кулак… щека, нос… в голове вспыхивает малиновое пламя, но я стараюсь его держать, держать…

– Аа-а-а! – Маша стонет, сползая с дивана, падает. – Цепь!! ЦЕПЬ!!!

Он выгибается подо мной, пытаясь сбросить:

– Тва-а-арь!!!

Он сильнее… я не могу, не могу, не могу удержаться. Хватаю его за волосы, он снова и снова бьёт меня.

– Це-е-епь! – хрипит Маша, подтягивается ко мне и перекидывает через него ногу с кандалой, и цепь оказывается стянутой у него на горле.

– Т-т-т-в-в-в… – Он просовывает руки между стальной нитью и шеей.

– Нет! – ору я, хватаю Машу за ногу и дёргаю, оборачивая цепь вокруг его шеи. – Тяни! – кричу ей, и она тянет, но слабо, так слабо…

– Аа-а-а-а-хр-р-р-р! – Он багровеет, кричит, хрипит.

Я наваливаюсь, упираясь в его голову ногами, и тяну за эту чёртову цепь. Стискиваю зубы и тяну сильнее, чувствую, как кружится голова… Он всё-таки вколол мне дозу. Сколько?

– Шприц! – ору я ей, видя, что она может дотянуться. – Давай шприц!

Руки скользят по холодному металлу.

Краем глаза замечаю, что на полу кровь, её майка и юбка пропитаны тёмными жирными пятнами.

Он извивается, пытаясь скинуть меня и встать, а я слабею и не удержу его долго.

– Шприц!

Он резко дёргается, и я отлетаю в сторону. Он встаёт…

Удар в подбородок, слышу, как клацает моя челюсть, удар в живот, под рёбра, ещё и ещё… закрываю голову руками, перед глазами всё плывёт, плывёт, плывёт…

Маша? Где Маша? Успеваю заметить, как мимо меня мелькает окровавленная рука, втыкающая иглу в его серый кроссовок.

«Я сейчас умру». – Мысль падает на меня, будто тёплый пепел, и ложится в сердце.

Боль обволакивает невесомыми шёлковыми нитями, забирает в кокон. Я стараюсь уцепиться сознанием за реальность, за холод и кровь и… не могу. Слышу треск или хруст… сдавленный, далёкий уже крик. Тело тяжелеет, наливаясь гулкой тишиной, – и я заканчиваюсь.

Заканчивался бензин, и Глеб завернул на заправку – нужен полный бак.

После разговора с лучшим они с Валентином пришли к выводу, что сейчас ещё можно попробовать застать Левашова врасплох, пока он не начал действовать, и это «сейчас» – ближайшие день-два.

Пистолет лежал в бардачке, заряженный и готовый ко всему – так же, как и он сам. Выезжал Глеб уже в ночи, когда девчонки уснули. Плотно поужинал – силы ему понадобятся, надел недавно купленные камуфляжные штаны, повесил на ремень боевой нож в чехле, не очень понимая, как им пользоваться.

Весь день он мотался по городу, делая дела, и самое главное, что он успел, – это написать завещание: на Киру Алексеевну Киселёву и её дочь Алику Васильевну Киселёву, по которому в случае его смерти они получат всё: квартиру, студию, две машины, старенькую дачу, несколько уникальных драгоценностей, сделанных его руками, и немного денег.

Вечером пришёл ответ от лучшего из лучших: «Левашов перевёл деньги с двух счетов в офшорные зоны, снял большую сумму наличными и удалил всю информацию о себе. Иван Дубовец продал квартиру за половину стоимости, и информации о нём в сети осталось немного. Поторопитесь». Выводы сделать было несложно – этот человек, имеющий две личины, явно готовился к бегству. Глеб рассчитывал на то, что сможет ещё взять пару уроков боевой стрельбы, но, видимо, не судьба.

«Мне нужно успеть». Глеб подъехал к Васильевскому в одиннадцатом часу и, входя домой, нос к носу столкнулся с Кирой.

– Это мы гуляли, только пришли.

– Экие вы поздние гуляки. – Глеб тревожно оглядывал Киру: после вчерашней истерики ему было неспокойно.

Алика сонно кивала, показывая ладошками:

– Деда, на ручки.

Он присел, подхватил девочку, и она, тут же обхватив его ручонками, уткнулась носом в плечо:

– Я скучала. Любишь?

Глеб порывисто её обнял, прижал к себе, вдохнул тёплый детский запах. В носу защипало, и он, стараясь скрыть неловкость, закивал:

– Любишь. До неба и обратно. Ну-ка, дорогие мои девочки, раздевайтесь скорее, а то запаритесь.

Лялька вцепилась в него ручонками:

– Пойдём со мной спать, пойдём?

– Алика, перестань! – прикрикнула на неё Кира. – Деда твой только пришёл, ему можно хотя бы раздеться.

– Давай-ка, заяц-выбегаец, не будем маму сердить, – примирительно сказал он, – иди в кроватку, а я умоюсь и приду.

– Угу, – сонно моргала девочка, – мне жарко.

Кира быстро её раздела, подхватила на руки:

– Как хорошо, что ты пришёл, Глеб. Что бы я без тебя делала?

Она улыбнулась ему и понесла дочку в комнату.

Лялька уснула, едва положив голову на подушку.

Глеб и Кира сидели на кухне перед печкой, подкладывая поленья. У каждого в руках было по бокалу.

– Слушай, а не много тебе? – Глеб кивнул.

– В самый раз. – Кира сделала глоток, глядя на огонь.

– Помнишь, врач говорила – с таблетками нельзя, – нахмурился он.

– Врач говорила, что с таблетками можно редко и немножко, – возразила Кира.

– Вот именно, редко и немножко, – повторил он.

– А, – отмахнулась она, – я же не алкоголик.

Глеб заметил, что за последний год Кира не то чтобы часто прикладывалась к коньяку, но никогда не отказывалась выпить и иногда предлагала сама. Она всё больше становилась похожа на Елену: только волосы тёмные, как у Глеба, а во всём остальном – скулы, глаза, жесты, повадки… вся в мать. Они молчали. Гулко гудела печная тяга, и уютное тепло сгорающей сосны мягко расходилось по белым изразцам.

– Послушай, вечером я уеду. Не знаю, на сколько.

Кира посмотрела тревожно:

– Куда?

– Есть зацепка, которую надо проверить. Не стоит волноваться, но… если я не вернусь дня через три-четыре, то…

– Ты можешь не вернуться? – Она приложила ладони к груди.

– Нет, – беззаботно улыбнулся Глеб, – я сказал, что если не вернусь через три-четыре дня, то, значит, нужно больше времени. Ты тогда загляни в секретер в верхний ящик. Там и деньги на всякий случай, и телефон Валентина. Ну, того самого.

– Хорошо, – испуганно сказала Кира, – Глеб, что…

– Ничего, пока ничего, – он встал, – не хочу ни расстраивать, ни обнадёживать тебя, потому что пока ничего не знаю, всё надо проверить, ну, что я тебе буду рассказывать ерунду, когда всё вилами по воде писано. Ты же помнишь, сколько было ложных версий.

Она помнила.

– Но я волнуюсь. Ты же в Америку не полетишь?

– Нет, в этот раз не полечу, – он подмигнул ей, – зверский какой-то голод после коньяка. Ты сама-то ела? Тебе нужно усиленно…

– Ела-ела, – кивнула Кира, – и таблетки выпила. Всё хорошо.

– Ну ладно, – Глеб достал кастрюлю, – точно не будешь?

– Пойду спать. – Она закинула в печку поленце и встала. – Как ты говоришь? Утро вечера мудренее?

– Да. – Он улыбнулся, глядя на неё и стараясь запомнить всю целиком, от стриженой макушки до стоптанных тапок.

Он не знал, увидит ли её снова.

– Доброй ночи.

Ночь втекает в меня чёрной гуашью, заполняя все уголки мглой.

Я открываю глаза в темноту и закрываю глаза в темноту, снова открываю… и закрываю. И не знаю, сколько времени, и не знаю, есть ли время. Проваливаюсь в сырое небытие… и выныриваю.

Вокруг всё тёмное и медленное, моргаю, шевелю руками и ногами, поворачиваю голову – возвращается боль. Лицо, затылок, локоть, живот – всё тело болит, но двигаться могу. Улыбаюсь разбитыми губами – если больно, значит, жива.

Пытаюсь вспомнить, что произошло, – мгновения лепятся друг на друга, и я не могу ничего вычленить. Глаза привыкли к темноте, я смотрю вверх, ожидая увидеть потолок своего подвала, но… он другой. Оглядываюсь – ночники не горят, глухо. Где я? Приподнимаюсь на локте – я не в высокой кровати, а на полу в гостиной.

Оглядываюсь вокруг… что-то валяется ближе к порогу – то ли гора тряпок, то ли… Присматриваюсь… Ч-ч-ёрт! Маша! С трудом подползаю к ней, цепи хватает.

Она лежит на боку, спиной ко мне.

– Маша? – поворачиваю её.

Лоб холодный, волосы в высохшей липкой крови, пытаюсь нащупать пульс на шее… нет. Под моими руками прохлада – кожа мёртвой девушки. Я леденею.

Как получилось, что он оставил нас здесь? И куда делся сам? Вспоминаю, я ввела ему лекарство, почти шприц, нет, где-то половину или чуть больше. И что-то ещё колола Маша, её рука мелькнула перед глазами – перед тем, как я отключилась.

Доползаю до дивана и, опираясь на него, встаю на слабые ноги. Держись, Лена! Не даю себе упасть, дохожу до стены, зажигаю свет и едва не вскрикиваю – резко, ярко. Через минуту, когда глаза привыкают, вижу протёртый диван на резных деревянных ножках – он заляпан кровью, на ковре перед ним засохшие пятна. При ярком свете я вижу, что Маша лежит с неприлично задранным подолом, руки раскинуты в стороны, будто готовые обнять высокий потолок или далёкое небо. Она вся в крови: губы, подбородок, шея, руки, колени, кофта, юбка.

Подхожу, смотрю – глаза открыты, зрачки расширены и неподвижны. Я присаживаюсь на корточки, медленно глажу её по щеке, опускаю веки, укладываю ровно и оттаскиваю к стене.

Где Владимир? Смотрю в камеры – видит ли он меня?

Выглядываю в коридор, насколько хватает цепи – и… сердце проваливается в тишину. Свет из комнаты падает в коридор: он лежит на спине, головой к порогу прихожей, выходящей на улицу.

Он спит? Он умер?! Внутри нарастает паника. Я с ужасом смотрю на свою цепь, ключ от металлического браслета у него в кармане! Глядя на неподвижную фигуру, я даже не знаю, чего хочу – чтобы он был живой или мёртвый.

«Мама, мамочка моя, мама, мама». – Его слова звучат в голове.

«Дыши! – Я прислоняюсь к стене, делаю глубокий вдох, пытаюсь успокоиться. – Дыши!» Опускаюсь на пол, смотрю на него пристально, неотрывно, чтобы уловить движение, дыхание… нет, невозможно, он слишком далеко, лежит тёмным неподвижным комом.

Отворачиваюсь и наматываю цепь на палец – она тонкая и прочная. Я трогала эти звенья много раз, просто так их не разорвать. Возвращаюсь в комнату, забывая про боль, и шарю по ней взглядом… Я не знаю, сколько прошло времени после транка, когда я очнулась: пару часов? Или это уже другой день? Если он жив и просто спит, то, значит, может очнуться в любую минуту. А если всё-таки умер?

– Вставай, – поднимаю себя, – не думай, ищи, – бреду обратно. Диван, ковёр, коченеющий труп Маши. За диваном стеллажи с книгами, не дотянуться… Проигрыватель, пластинки… Разломать, и будет острый край, нет, нет, не справиться с цепью. Что ещё? Пианино? Бесполезно, не дотянусь. Журнальный столик, стекло… но нечем разбить.

Сердце стучит часто-часто, жажда скребёт горло песком, так всегда после лекарства. Нужно сосредоточиться и найти что-то, чем можно разорвать цепь, пока он не проснулся. Как же хочется пить!

Мысли мечутся стрекозами… Смотри… ну смотри же… Диван, ковёр, стол, пианино… подсвечник! На пианино литые подсвечники, но я не могу до них дотянуться.

Всхлип… Я замираю, прислушиваюсь, это не может быть Маша, это может быть только он. На цыпочках подхожу к порогу, выглядываю – положение его тела изменилось.

А значит, у меня не много времени.

Хватаю книгу со стеллажа, кидаю в подсвечник, он с грохотом падает наискосок далеко от меня.

Слышу невнятное мычание и кашель в прихожей. Он просыпается. Хватаю книги и швыряю опять. Ещё… ещё… и ещё…

Оборачиваюсь на дверь… Господи, дверь! Забываю о подсвечниках – выглядываю в коридор… шуршание, кашель, всхлип – тёмный ком ворочается.

– М-м-мам… – Он приподнимается на локтях, голова опущена вниз.

Время режет минуты, их мало, мало, мало…

Я просовываю тонкую цепь под дверь, загоняю между дверью и косяком, хочу перекусить цепь, словно плоскогубцами… Загнала – получилось! Но теперь мне не дотянуться до ручки! Нужно короче.

– Ма-а-ам-а! – Его голос становится громче, трезвее.

Мельком смотрю – сидит, прислонился к стене, руками держит голову. Время сжимается в песок.

Пробую снова – нога на весу, просунуть цепь в щель, схватиться за ручку руками и дёрнуть изо всех сил… Дверные петли – кусачки – хлопаю так сильно, как могу, – не получается.

Выглядываю – он, покачиваясь, встаёт, опирается о стену:

– Мам, ч-что ты делаешь? Ч-что?

Времени нет, оно размололось в труху.

Давай же! Давай! Дверные петли, проём, цепь… стараюсь попасть, чтобы пазы петель зажали цепь…

– Ма-а-ам! – Его голос ближе. Он идёт из прихожей ко мне. За мной!

Ближе, ещё ближе… Рядом.

Изо всех сил дёргаю дверь, закрывая перед его лицом, поворачиваю крохотный рычажок на ручке, запирая:

– Нет!

«Нет, я, кажется, не туда еду». – Глеб оглядывался по сторонам, пытаясь сориентироваться и прикидывая, где бы ему встать.

Лучший указал ему месторасположение жилища Владимира Левашова, но дом был невидимкой – по навигатору здесь значился только лес. «Тмутаракань!» – Глеб съехал с основной дороги на просёлочную и наконец остановился.

Тишина, только шум сырых голых веток, Глеб вынул пистолет, снял с предохранителя и отправил патрон в ствол. На часах половина третьего. Он не знал, правильно ли поступает, собираясь вломиться в чужой дом ночью. Если предположения лучшего верны, в чём он предпочитал не сомневаться, то тёмное время суток – самое правильное, чтобы застать этого парня врасплох.

«Лена-Лена-Лена, – Глеб отложил пистолет на соседнее сиденье, – жива ли ты?» Он достал из кармана вложенную в пластиковый футляр единственную их фотографию – тот Новый год, когда она увидела эти проклятые старые альбомы, первый и единственный, который они отмечали вместе. Три улыбающихся лица: Елена с короткой стрижкой, ещё длинноволосая круглощёкая Кира и он. Они сидели на диване – он в центре, а по бокам девчонки, и их снимала камера с автоматической задержкой кадра.

«Прости меня», – прикрыл он глаза, вспоминая совсем другой Новый год, когда Дмитрий был жив, а он увидел в родительской квартире привязанную девушку.

– Господи, что ты творишь! – В то новогоднее утро он смотрел на неподвижную фигурку, укрытую пледом, но обращался к брату.

– Да ладно, успокойся. – Диме было неловко, что его застали, и он бравадничал. – Ты свою-то куда дел? И чего так рано припёрся?

– Её родители вернулись из гостей, вот я и уехал. Зачем ты привязал её?

– Да просто так, чтобы не дёргалась. Слушай, дай мне ещё полчасика. – Дима говорил заискивающе.

– Иди ты к чёрту! – Глеб отдёрнулся от него, как от чумного.

– Глебушка, а может, ты… Я Катьке не скажу, обещаю. Смотри, какая девчонка симпатичная – ножки, попка, грудь маловата, но хороша. – Дима почти шептал.

– Я… кх… я хочу домой. – Девушка закашлялась, открывая глаза.

– Твою мать! – Глеб посмотрел на неё, потом на Дмитрия. – Она что, всё слышит?

– Да брось, – махнул рукой брат, – остаточные явления, она ничего не вспомнит. Флунитразепам – штука крепкая!

– Ты что, опоил её?

– Не прикидывайся идиотом, – брат злился, – могу тебе дать, попробуешь с Катькой. Отличная вещь!

Стыд душил его, но воспоминания откатывали назад, в прошлое. Единственное, что он тогда должен был сделать, – это развязать её – и увезти! А не мямлить, как последний сопляк. Но этого не случилось, Глеб был растерян, удивлён и в глубине души не мог не признать, что смотрит на привязанную девушку с любопытством.

– Вообще-то я за ключами пришёл, – он сказал это тихо, не отрывая взгляда от девушки, покачал головой. – Дим, ты хрень творишь. Я тебе и раньше говорил, и скажу сейчас – завязывай.

– Когда тебе понадобилось денег одолжить, – Дмитрий перестал улыбаться, – ты знал, к кому идти. Так что успокойся, забирай ключи и вали отсюда ещё на пару часов. Или… – он подошёл к младшему брату и доверительно положил руку на плечо, – или… могу уйти я, а ты останешься. Я же тебе плохого не пожелаю, братишка. Это… классно! Попробуй, убедишься. Она ничего не вспомнит, но будет с тобой ласковой, стоит только дотронуться.

Глеб повернулся к кровати – она полуоткрыла глаза и, как ему показалось, улыбнулась.

– Давай, – уговаривал Дима, – я погуляю с часик, не робей.

– Я не… – Глеб потупил взгляд, краснея и мямля.

– Давай-давай, – Дмитрий всё больше воодушевлялся, – мы одной крови, я же знаю. Не дрейфь, только ты это… без лишка.

Глеб почувствовал, что где-то в тёмной глубине его души он не против предложения Димы. Он стиснул зубы, и ярость исказила его лицо.

– Я сказал нет! – Он схватил брата за грудки и вытолкал в коридор. – Остынь.

У Дмитрия заиграли желваки.

– Одевайся, – кинул Глеб.

– Козёл! – Дима понял, что спорить бесполезно. Он сорвал пальто, вырывая вешалку с мясом. – Придурок – сам не смог и мне кайф обломал!

– Ничего, перетопчешься! – Глеб швырнул в него шапкой. – Пойдём!

– Погоди… – Дима прошёл мимо Глеба в комнату прямо в пальто, нашёл на журнальном столике небольшой блокнот, достал из кармана свою фирменную ручку и размашисто написал: «Ты лучшее, что случилось в моей жизни». Оставил на прикроватной тумбочке.

– Это что? – Глеб кивнул.

– Я им всем пишу, – кажется, Дмитрий этим гордился, – пусть думают, что они особенные, раз я их выбрал.

Он принёс из кухни стакан воды и таблетки.

Глеб молча на него смотрел.

– Что? Это цитрамон, – зло буркнул брат. Остановился возле кровати, глядя на девушку, потом перевёл взгляд на Глеба. – А может, вдвоём? Девчонка отличная, такая чувственная, прямо дух захватывает, на часик её ещё точно хватит, будет весело, я тебе обещаю! Ну… давай попробуем. Никто же не узнает.

– Я узнаю! – Глеб схватил его за локоть. – Я об этом буду знать, Дима! Пойдём!

– Придурок! – Дима досадливо скривился.

Глеб без разговоров толкнул его в коридор, но он особо и не сопротивлялся.

– Давай! – Глеб выпихнул его за дверь.

И когда брат загрохотал по лестнице, Глеб вернулся в квартиру, быстро отвязал её, увидел, как она свернулась калачиком, вышел и закрыл дверь.

«Я не защитил её тогда, – думал он сейчас, – я предпочёл не замечать, не думать, не знать. Господи… Да, я увёз оттуда Диму, но лучше бы я увёз её, а не оставлял там одну в чужом доме».

Горячие угли стыда ворочались в нём, обжигая нутро. Эта давняя вина то и дело всплывала на поверхность. Иногда он чувствовал, ещё немного – и, наверное, он сможет примириться и простить себя наконец.

Он женился на той самой Кате, был ей хорошим мужем: предупредительным и добрым. Он видел, что Катя и Дима поддерживают приятельские отношения, но старался не оставлять их надолго наедине. На всякий случай. Ни он, ни она не догадывались об этом.

Прошло лет десять, как-то брат позвонил Глебу в панике и попросил, чтобы тот приехал. Девушке стало очень плохо – её безудержно рвало. Коротко, не вдаваясь в подробности, Дмитрий признался, что снова опоил женщину – и что-то пошло не так.

– Надо «Скорую» вызвать! – орал Глеб. – А если она умрёт? В твою гениальную психиатрическую башку это не приходило?

– Нет, нет, Глебушка, нет… меня посадят, меня же посадят!

– И хорошо! – кричал Глеб. – Давно пора.

– Помоги мне, брат… – Дима едва не плакал, – я лекарства сейчас выпишу, нужно в аптеку, дай рецепты, они в секретере.

Глеб посмотрел на молодую женщину без сознания, на брата, опять на неё… В памяти закрутились воспоминания о той далёкой новогодней ночи и о девушке, которую он никак не защитил, – и его замутило.

И вот теперь… Он не хотел во всём этом участвовать, но и не мог не помочь брату.

– Хорошо!

Капельницы, лекарства, физраствор… Часа через четыре, когда женщине стало значительно лучше и она спала, укрытая одеялом, они вышли на балкон. Оба тогда курили – Дмитрий уже, а Глеб ещё.

– Ты ведь психиатр, – Глеб пытался говорить спокойно, – ты ведь поэтому психиатром и стал, Дима, да?

– Да.

– И ты ведь сам понимаешь, что это за гранью?

– И что мне делать? – ощетинился брат. – Что мне, твою мать, делать?! – Он почти кричал. – Это сильнее меня! Я не могу этого не делать! Понимаешь, не могу! Но я не псих, я их не убиваю, не режу, я просто… они же спят, они потом ничего не помнят.

«Кого он пытается убедить?» – злился про себя Глеб. А вслух сказал:

– Ты себя слышишь? Ты сам слышишь, что говоришь? Ты просто чокнутый. Ты насильник, братец. Я думал, ты давно перебесился.

– Я тоже так думал. Знаешь, сколько я себе обещал, что этот раз последний? – У него напряглись скулы. – И каждый раз был последний. И следующий тоже. Тебе хорошо говорить, ты другой, я помню, как пытался подложить тебе на Новый год ту белобрысую девку в надежде, что нас станет двое, а ты не смог и вытолкал меня тогда взашей. Слабак. Но ты нормальный.

Глеб брезгливо сморщился:

– И сколько было этих… раз?

– Лучше не знать, – Дима аккуратно затушил окурок, – больше, чем ты можешь представить.

Помолчали, глядя в холодное ночное небо.

За балконом моросил меленький ноябрьский дождик. Глеб решил дождаться, пока девушка проснётся, и отвезти её домой. Следа от капельницы практически не осталось, вот и хорошо. И пусть она ни о чём не вспомнит.

– Что бы ты делал на моём месте? – Дима смотрел на брата, и в глазах его была боль. – Что бы ты делал, если бы у тебя было так?

– Удавился бы, – мгновенно сказал Глеб, потому что и сам думал об этом. – Пойдём, кажется, она просыпается. Как её зовут?

– Кажется, Света… или Оля. Или Валя, – сказал он глухим голосом.

– Отлично! – Глеб скрежетнул зубами. – Просто зашибись!

Девушку звали Надей, этим вечером он отвёз её домой.

А через день, когда Дмитрий не отвечал на звонки, он пришёл к нему и открыл дверь своими ключами, которые брат дал ему давно «на всякий случай».

В квартире было холодно – окно настежь, Дима лежал в кровати, руки по-детски под щекой, рядом на тумбочке выпотрошенные упаковки флунитразепама. Он отравился теми же таблетками, которыми опаивал женщин.

И две записки – одна для полиции, в которой он объяснял, что врач и знает, что болен, поэтому и совершает суицид, а вторая для Глеба: «Ты прав, брат, ты, как всегда, прав! Прости меня за всё. Без меня в этом мире точно станет светлее».

Глеб протянул к нему дрожащую руку.

Дмитрий был холодный.

«Интересно, есть ли ещё у него дети? – подумал Глеб. – Всякое может быть… Если этих несчастных женщин было столько… Правда, на месте любой из них я бы избавился от такой беременности. Но вот Елена – нет».

Катя… Глеб вспомнил жену – она так и не смогла выносить и родить ребёнка. После четвёртого выкидыша они перестали пытаться, было слишком тяжело.

Когда он понял, что Кира ему родная племянница, он не переставал благодарить небо. После стольких лет вины и одиночества – вдруг родная племянница – почти дочь? И веснушчатое чудо – внучка? Его прощение. Он улыбнулся, вспоминая Ляльку, достал телефон и пролистал фотографии – славный рыжик. На душе потеплело.

Глеб вышел из машины и закурил, с наслаждением выдыхая сизый дым в блёклое небо. До предполагаемого адреса оставалось ехать минут двадцать. Компьютерный гений, он же лучший, предупредил, что у такого парня, как Левашов, могут быть охранные системы высшего класса.

«Ладно, разберёмся». – Ему хотелось быть решительным, и он немного подыгрывал сам себе, чтобы не растерять иллюзию геройской храбрости, за которой прятался страх.

Он пытался представить Елену живой, в то же время понимая, что надежда ничтожно мала. Но он хотел узнать, что с ней случилось. Он жаждал определённости. Ему необходимо было дать племяннице и себе опору, чтобы жить дальше. Глеб поклялся во что бы то ни стало узнать, что случилось с Еленой, найти её живой или мёртвой.

Он ей был должен, им обеим – давно и навсегда за ту невозможную ночь, которой могло бы и не быть, если бы он не был тогда таким сопляком, а вмешался бы раньше.

Подъезжая к месту, он крался по разбитой просёлочной дороге с черепашьей скоростью и выключенными фарами, пока не уткнулся бампером в глухой высокий забор.

«Приехал». Сердце провалилось и замерло.

Замираю на мгновение, слышу, как он толкает дверь ногой, ещё и ещё… Он её выбьет.

Подсвечник возле дивана, но далеко, так далеко. А его хриплый голос совсем близко:

– Ма-а-м!

Дотянуться… ещё… ещё-ещё, цепи не хватит. Хватает… хватило…

Снова удар в дверь, треск, хруст, створка срывается с петель и плашмя грохается на пол. И я слышу его голос близко-близко:

– Мама!

Я дёргаюсь от него. Он цепляет меня за край юбки, падаю на колени… Боль.

Ещё немного… я стискиваю зубы, вырываюсь, упираюсь ногой и лбом в пол, он пытается перехватить подол выше, выпуская на мгновение ткань. Я делаю рывок и сжимаю в пальцах ножку медного подсвечника.

– Да что ты… – Он перехватывает меня за кофту, а другой рукой за волосы.

Боль отключается, я не чувствую ничего. Его пальцы словно сухие щепки, а я становлюсь большой, сильной. Разворачиваюсь, не замечая, что в его кулаке остаются пряди моих волос, – и с замаха бью его подсвечником. Попадаю по спине, лопатке, но, кажется, не сильно.

– Тварь! – Он всё равно не отпускает. – Ах ты…

Сбивает меня с ног и, подминая, ложится сверху, я чувствую на себе его тяжесть, и меня охватывает паника, кажется, он раздавит меня. Одной рукой он хватает за нижнюю челюсть, суёт пальцы в горло, второй пытается дотянуться до моей руки, в которой подсвечник.

– А-а-а-а! – Я пытаюсь сомкнуть зубы, кусая его, но не могу, не могу, не могу, он пихает в рот всю ладонь, кулак… раздирает губы, я задыхаюсь… – А-а-а!!!

Резко мотаю головой, стискиваю челюсти что есть силы и бью его подсвечником снова. И снова, и снова, и снова…

Звуки выключаются, обтекая меня, налипая друг на друга, струясь мимо пенопластовой крошкой.

Я хриплю, выплёвывая изо рта его ослабевшие пальцы, кашляю, дышу… Дышу. Сталкиваю с себя бесформенную тушу. Хватаю воздух большими горячими глотками, отползаю к дивану, цепляясь за покрывало. Где подсвечник? Где? Вот, на полу, и мои руки в липкой крови. Во рту солёный привкус.

Звуки включились, но вокруг – тишина. Он лежит, уткнувшись лицом в ковёр.

Мир вокруг становится контрастным и ярким – тёмно-красные пятна на его золотистых волосах и бежевом свитере, мои руки, юбка… так много красного, и едко пахнет мокрым железом.

Я прижимаю руку к горлу – Господи, помоги. Я… убила его.

Сижу на ковре, оперевшись спиной на край дивана, и смотрю, вглядываюсь… Его лопатки, чуть заметно подрагивая, плавно пошли вверх – вдох, потом вниз – выдох. Живой. Мгновенно беру подсвечник и встаю, но правая нога тут же подгибается, наверное, сломала что-то, когда падала. Или просто сильно ушибла. Держись!

Стою над ним – на его волосах кровь – я рассекла кожу на голове, ближе к уху, и рана между шеей и плечом, и ещё… Пятна крови медленно расползаются по одежде.

Сердце стучит сильно и часто, пот струится по вискам, спине. «Ну, же, давай! Бей по голове, сюда, в темя, разломай его сумасшедшую черепушку! Чего же ты ждёшь? Давай!»

Моргаю, замахиваюсь и… не могу. Шаг назад.

«Он мучил тебя три года, три долгих года он издевался над тобой, и он очнётся, ты ведь знаешь, он очнётся и тогда…» Снова замахиваюсь, рыча… И делаю шаг назад в бессилии.

Не могу. Я просто не могу. Я не убийца. Дрожу. Смотрю.

Его спина мерно движется вверх-вниз. Мои челюсти стискиваются непроизвольно – вижу цепь, тянущуюся к лодыжке, – мне так и не удалось её порвать. Я боюсь к нему прикасаться, но другого выхода нет.

Держа подсвечник наготове, я засовываю руку в задние карманы его джинсов – вытряхиваю какие-то бумажки, мелкие купюры и больше ничего. С усилием поворачиваю его на спину, будто скрученный ковёр, стараясь не смотреть на лицо. Карманы…

Достаю связку ключей, которую видела в его руках много раз – один, два, три, четыре… семь – от квартиры, от дома, от машины. И два небольших резных ключика – пробую один – нет, не он, это, наверное, Машин, второй ключ легко входит в пазы, замок щёлкает, и браслет размыкается.

Я делаю шаг в сторону и смотрю то на ногу, то на него. Это так странно. Это так невероятно странно – делать шаги, не чувствуя за собой шуршания металлической змеи.

Он чуть всхлипывает, вздыхая громче, и меня охватывает внезапная ярость – хочется ударить его ногой, наступить сверху всей ступнёй так, чтобы череп разлетелся на куски, но я останавливаю себя.

«Ты можешь сбежать! Ты можешь уйти отсюда прямо сейчас!» – Эта мысль обжигает! Перехватывает дыхание, я шагаю в сторону двери…

«Но, если он останется живым, он найдёт тебя! Обязательно найдёт и вернёт в этот подвал!»

Снова поворачиваюсь к нему – что же делать?

Решение приходит быстро. Слегка пинаю его носком, потом чуть сильнее – не реагирует. Ладно. Хватаю за ноги и тащу. Тяжёлый… Чёрт, подсвечник!

Мы передвигаемся рывками… опять «мы»! Мне кажется, я никогда не разорву путы, связывающие меня с ним. Я ставлю подсвечник, тащу его, снова ставлю и тащу дальше. За нами волочится кровавый след. Кажется, я сильно рассекла ему кожу на спине и шее.

Возле двери, ведущей в мой подвал, останавливаюсь, пытаясь отдышаться, собираю в хвост всклокоченные волосы. Боль невнятно, но назойливо даёт о себе знать, болит правое колено, я сильно хромаю, и очень хочется пить.

Смотрю на ручку двери как на что-то уникальное – я никогда не прикасалась к ней, никогда не открывала сама ни одной двери за последние три года.

Прислоняюсь к стене, наклоняясь над ним, он слабо стонет, приоткрывает глаза… быстрее!

Мне хочется спихнуть его тушу ногой в подвал и захлопнуть дверь, но я хватаю его под мышки и рывками затаскиваю.

– М-м-м… – Он мотает головой, от чего кровь снова начинает течь из ран.

Сердце холодеет: я оставила подсвечник наверху!

– Мм-м-ам. – Он поднимает руку с повязанной алой лентой, слабо машет ею, пытается упереться ногой.

Быстрее!!

Я шарю глазами, ища что-нибудь, что могло бы быть оружием, – и не нахожу, дотаскиваю его до своей кровати, но она слишком высокая.

– Мм-м-м… – Он моргает, разлепляя ресницы. – Мам… больно… больно.

– Тихо-тихо, маленький. – Я быстро глажу его по голове, готовая бросить и бежать в любой момент.

Он смежает веки, успокаивается.

Я поворачиваю на бок сначала его, а потом кладу на бок кровать так, чтобы она оказалась у него за спиной, беру его безвольную руку, зажимаю запястье в стальной обруч наручника, висящего на металлической перекладине, и защёлкиваю.

– М-м-м-м…

– Помоги мне, милый, ну же, давай! – Мне дико это произносить, я пытаюсь загрузить его в эту треклятую койку, но он тяжёлый.

Замечаю возле ножек какие-то скобы, дёргаю раз, другой, и больничная кровать схлопывается с одной стороны, я то же самое делаю с другой, и она оказывается почти лежащей на полу.

– М-м-м… – Он пытается ворочаться.

– Давай, чёрт тебя возьми! – в голос ору я, заталкивая его на койку.

Мне уже всё равно. Злость обжигает изнутри и придаёт сил, я пинаю его коленом и рывком поворачиваю кровать, ставя её на пол на все ножки.

– Ма-а-ама… – Его голос громче, он дёргается, пытаясь сесть.

– Лежать! – толкаю его в грудь, подтаскиваю наручник, висящий на перекладине, и защёлкиваю у него на щиколотке.

Он кашляет, пробуя повернуться:

– Ч-что ты? М-м-мам?

Я его не слушаю, не слышу – его вторая рука пристёгнута. Не могу найти четвёртый, вот… вот он.

Отхожу на два шага посмотреть, прочно ли. Прочно.

– Мамочка, – шепчет он, озираясь мутным, больным взглядом, – мамочка, мама. Я люблю тебя, родная, я так люблю тебя. Я до смерти люблю тебя, мама.

Он плачет.

Мне хочется заткнуть ему рот кляпом.

– Замолчи! – Меня трясёт от ярости. – Заткнись! Замолчи!!

– Мамочка моя, мама, мама, мамочка… Я так люблю тебя, так люблю. Не бросай, не уходи. Мамочка моя.

Я не могу это слышать, не могу и не хочу, сжимаю в пальцах связку ключей, разворачиваюсь и взбегаю по лестнице вверх. Одиннадцать ступеней, которые я никогда не проходила одна.

Дверь лязгает за мной оглушительно громко, наконец отсекая его от меня.

Тишина. Секунда, две, три, пять… мне сложно поверить в то, что «нас» больше нет. Я стою, прислонившись спиной, к той самой, непримечательной белой двери. Одна.

Тишина ватно обступает меня со всех сторон, принимая в свои объятия. Я стекаю на пол, меня начинает трясти, крупные слёзы капают из глаз, я пытаюсь сдержаться, но не могу – мне хочется кричать, и я наконец кричу в голос, кричу, кричу… Молочу кулаками по полу что есть силы, а потом, обессилев, затихаю.

Мир замирает внутри и снаружи. Я тихо утыкаюсь лбом в пол, становясь пустой. Время распадается на узоры воспоминаний, когда я была собой. Кира, Лялька… Глеб. Все переплетаются друг с другом, и я не могу различить, кто где.

Когда я снова поднимаю голову, мне кажется, что уже давно должно было наступить утро, но вокруг всё ещё темно.

Я медленно встаю, включаю свет в коридоре и иду в гостиную – Маша лежит вдоль стены, я отстёгиваю ей браслет кандалов, стаскиваю с дивана покрывало и укрываю с головой, сажусь рядом, вспоминая нашу с ней первую встречу, как она обернулась ко мне, стоя в этой же комнате с пластинкой в руках.

Через какое-то время чувствую, что колено болит, ноет скула, пальцы, спина… да, кажется, болит всё. Хочу в туалет. И… голод. Я уже не помню, когда я ела и что. Я задумываюсь – на кухне, может быть, есть что-то. И может быть, таблетки?

Кухня рядом, вбок от гостиной, но сначала – туалет. Я в этом доме прожила больше трёх лет и не видела этого дома. Ни снаружи, ни изнутри. Я знаю туалет только в моей тюрьме – без дверей, с камерой под потолком. Открываю наугад ближайшую дверь – кладовка: пылесос, щётки, стиральный порошок, следующая – ванная. Выключатель… ярко, и зеркало почти во всю стену.

У меня в подвале не было зеркал, он не хотел, чтобы я видела себя, а окно, в которое можно было увидеть своё отражение, находилось слишком высоко.

Молча смотрю на женщину в зеркале. К-кто? Кто это? Я делаю движение – она повторяет. Эт-т-то я? Эта старуха с длинными кудлатыми патлами в тяжёлой до пола юбке? Это и правда я? Бледное, одутловатое лицо, серые глаза и сетка морщин, опухшие от слёз красные веки, вертикальная складка между бровями, которой не было, и волосы – длинные, ниже лопаток, немытые, некрашеные, с сединой, наспех собранные в хвост. На скуле кровоподтёк и набухающий синяк, щека и шея в крови, надорванный рот. Я внимательно всматриваюсь в глаза – в них голод и страх. И что-то ещё… что пугает меня – стылая пустота. Я долго смотрю на себя… Лента!

На запястье проклятая алая лента, которую я уже почти не замечала, которая стала частью меня… НЕТ! Больше – нет! Разворачиваюсь, почти вбегаю на кухню, шарю по ней глазами – да, вот! На подставке стоят ножи в пазах. Я хватаю один, царапая кожу, подцепляю ненавистный кусок ткани… ж-ж-жах! Лента грязной ветошью падает на пол. Я сую руку под кран и мою, тру щёткой это место, чтобы даже следа не осталось. Легче. Легче… легче… легче…

Наконец выдыхаю, закрываю кран и оглядываюсь – кухня. Обычная кухня на первый взгляд вполне обычного дома. Дотрагиваюсь до стола, стульев, провожу рукой – это странное чувство, едва уловимое, – мне нравится здесь хозяйничать, когда он пристёгнут и заперт.

Огромный холодильник – почти пустой, две банки с кукурузой, шпроты и склянка с засохшим вареньем. Достаю всё и жадно ем, вытряхивая кукурузу прямо в рот. Варенье выковыриваю по привычке пальцами, ищу открывашку – выдвигаю ящички, ложки, вилки, ножи и другие столовые принадлежности. Ещё ящички, шкафчики… Забываю о шпротах, хлопаю дверцами – крупы: горох, рис, оливковое масло, выливаю немного на палец, облизываю – вкусно. Тарелки, рулоны кухонных полотенец, салфетки, скатерти… Чай, кофе. Господи, как пахнет! В следующем шкафчике бутылки – «Бейлис», «Егермейстер», коньяк. Коньяк!

Беру в руки узкую бутылку, отвинчиваю крышку – медленный, шаркающий о стеклянное горлышко звук. Вдыхаю… Тошнота подкатывает к горлу, я сжимаю челюсти, вспоминая, что в тот день я пила дорогой французский коньяк, накануне подаренный мне симпатичным сыном умершей пациентки – Лотовым Вадимом Григорьевичем, который очень просил меня выпить за упокой души его любимой мамы.

И если бы я тогда не выпила, то не была бы такой расслабленной, невнимательной, если бы я… то, может быть, и заметила бы странный, холодный блеск в глазах водителя старенького «Мерседеса» – милого парня, Ивана Дубовца, который вдруг перестал заикаться. Если бы я не выпила, то, может быть, и не села бы в машину к этому ублюдку!

Я хватаю бутылку и изо всех сил запускаю ею в стену. Кафель трескается, бутылка брызгает коньячными осколками.

На разделочном столе подставка с ножами, ножницы – хватаю их, возвращаюсь в ванную и, глядя в зеркало, коротко стригу свои длинные патлы. Они грязной паклей падают к ногам, и… становится легче. Оглядываю ванную – полотенце, шампунь, что-нибудь? Только мыло и отрывные бумажные салфетки. Сую голову под кран и мою тем, что есть.

Что я делаю в этом доме? Почему не ухожу?

Возвращаюсь в гостиную, сажусь рядом с телом Маши и смотрю на неё… «Маша Зайцева, Технологический институт, Барнаул, мама». Я вспоминаю записку, которую она написала когда-то… И семь цифр, которые кто-то все-таки наберёт и сухим вежливым голосом скажет маме Маши Зайцевой из Барнаула, имени которой я не знаю, что её дочь провела несколько месяцев в плену у маньяка, а потом умерла там же от банального аппендицита. Ненависть к человеку, запертому в подвале, накатывает на меня с новой силой. Мне хочется вернуться туда и зарубить его топором.

Но я продолжаю сидеть – сидеть…

Кажется, я просто не знаю, что делать. Я разучилась принимать решения. Три с лишним года кто-то другой говорил мне, когда вставать, когда ложиться, когда мыться и что есть, – и вот теперь я будто бы в вакууме, не знаю, чего хочу.

– Полежи тут ещё немного, – говорю я ей и встаю, думая о том, что её нужно похоронить. А родители отыщутся, заберут тело.

Снова захожу на кухню, прихватываю нож на всякий случай и выхожу через прихожую в небольшой дворик, в котором мы всегда сидели. Тут так и стоят вокруг стола два железных стула с наручниками и один соломенный.

– Проклятый ублюдок!

А вон и окна моей темницы. Я знаю, что с кровати он меня не видит, как не видела его я, но всё равно отворачиваюсь.

Поднимаю глаза к небу – оно холодное, чёрное, с низкими кучевыми облаками, такое огромное. Обхватываю себя руками за плечи – это небо только моё сейчас, только моё! И мне не нужно ни с кем его делить. Я могу смотреть на него столько, сколько хочу, я могу замерзать, дрожать – и мне никто ничего не скажет.

Забор высокий, едва ли не до крыши. Машины во дворе нет. Пустые окна второго этажа, на котором я никогда не была.

Я зябну, но хожу по двору туда-сюда, непривычно легко, без позвякивания цепи, этот поводок никогда не позволял мне подойти к забору вплотную. Сейчас я подхожу, поднимаю голову, и… плечи напрягаются… Что? Что такое?

С этого ракурса я вижу другой край дома, который раньше не видела никогда, окна на втором этаже – и в них горит свет.

Там кто-то есть? Там кто-то ещё живёт?

«Убирайся отсюда, убирайся! – орёт мой внутренний голос. – Просто – беги! Куда угодно, к шоссе, к людям. Беги!»

Выскакиваю за калитку… Стой!

А вдруг там кто-то привязанный? Такой же пленник, как и ты?

Я вспоминаю, как боялась, что с моим мучителем что-то случится и тогда подвал окажется моей могилой. И если там есть пленник, то он умрёт, ведь Владимир заперт.

Чёрт! Мне не хочется туда идти, но я не могу не пойти. Сжимаю в руке нож и иду.

Темно, но не кромешно – облака не дают ночи сгуститься до непроницаемости.

Обхожу дом по периметру и с удивлением обнаруживаю другую калитку, другие ворота и другой двор – он больше, здесь стоят два «Мерседеса». Один серебристый и новый, на котором он привозил Машу, а второй – тот старенький, на котором он когда-то забрал меня.

Тишина. На втором этаже всё так же горит свет. Деревянное крыльцо в три ступеньки. Я подхожу к двери и замираю, держа нож в складках юбки, прислушиваясь – шум голых веток, и больше ничего, в доме никакого движения. Выдыхаю и рывком открываю дверь.

Дверь подалась легко – почти незаметная калитка в огромных деревянных воротах. Глеб удивился отсутствию препятствий, он ожидал, что сейчас ему придётся бороться со страшной невиданной охранной системой, но всё оказалось легко. Слишком легко. И это его насторожило.

Пистолет наготове.

Седой инструктор худо-бедно научил его пользоваться оружием, но, конечно, до бывалого «коммандос» ему всё равно далеко.

«Куда я лезу?!» Страх остался где-то за спиной, он медленно шёл по двору, осматриваясь, отмечая наличие камер то тут, то там. Из дома не доносилось ни звука, только голые ветки шумно перемешивали ночной ветер.

Дверь в дом тоже оказалась не заперта.

«Ерунда какая-то». Напряжения прибавилось. Он вошёл в небольшую, слабо освещённую прихожую.

– Есть кто живой? – громко спросил Глеб, и собственный голос показался ему совсем не громким, а жалким и неуместным в этом чужом доме. – Э-э-й?!

Тишина.

На полу он заметил большой литой диск с кольцом посередине – странно.

Дальше по коридору горел свет, и в комнате тоже. Одна створка дверей была выломана и плашмя лежала на полу. Он поднял пистолет вверх, проверил, снят ли предохранитель, и прислонился к стене.

Прислоняюсь к стене, чтобы отдышаться, вытираю рукавом рот, прикрываю глаза… передо мной мельтешат кадры:

…Женщина кормит грудью младенца, годовалого ребёнка, пятилетнего мальчика, десятилетнего… прыщавого подростка, юношу… мужчину…

Спазм скручивает живот, и меня выворачивает снова.

Господи…

Не думай об этом, не думай, не думай, не думай.

Я стараюсь не думать, но не могу. Весь многотонный груз этой чудовищной правды обрушивается на меня, и кажется, что вот-вот раздавит и погребёт под собой.

Я и представить не могла, что дом окажется эдаким перевёртышем – со скрытой второй стороной. Он тут жил всё время? Я вспомнила, как он выскочил в пижаме и халате, когда к нам пытались зайти чужаки, у которых машина сломалась. Я тогда этому удивилась.

Открываю дверь в комнату – спальня, утыканная небольшими экранами, на которые выводится изображение с камер, и узкой кроватью на одного. Из спальни дверь – каморка, почти чулан от пола до потолка увешан фотографиями миловидной, сероглазой, светловолосой женщины. Она похожа на Светлану Афанасьевну Дубовец и чем-то на меня, во всяком случае, типаж тот же – светлые волосы и серые глаза.

В этой крохотной комнате стол, компьютеры с экранами, рядом стеллажи с дисками и старыми плёночными кассетами. Шевелю мышкой – экран оживает, тускло засветившись аккуратными рядами виртуальных папок. Кликаю…

Вот моя бывшая пациентка не такая измождённая, с причёсанными волосами (О! Я знаю эту причёску!), в длинной, как и у меня, юбке. Видео, в которых она так же, как и я, сидит на цепи. В том же подвале, на том же дворе… Вот он повязывает ей красную ленточку на запястье, и она улыбается! Вот она уже без цепи – даёт ему грудь, обнимает, гладит по голове, называет «сыночком». Ещё и ещё кадры…

Похоже, он сломал её, и она поверила в то, что является сумасшедшей матерью замечательного и трогательного в своей неусыпной заботе сына. Господи… как долго он держал её тут? И со мной планировал то же самое? Что я поверю ему, сдамся и откажусь от себя? Так же, как она.

И я с ужасом понимаю, что рано или поздно именно так бы и случилось. Я вспоминаю собственные сомнения, когда я днями думала о том, кто я: сумасшедшая, больная мать Светлана Афанасьевна Дубовец или здоровая пленница Елена Киселёва.

Там были ещё папки, наполненные километрами видео. Маша… их постель. И я… Как я «кормлю» его, как моюсь под душем, как сижу на унитазе…

Я щёлкала наугад, дойдя до папок, где та женщина, портретами которой увешаны стены, по всей видимости, настоящая его мать, кормит грудью разновозрастного мальчика, пока он не становится взрослым мужчиной.

Вот она повязывает ему, полутора-двухлетнему, красную ленту на руку и шепчет: «Мы связаны с тобой навек, мой родной, мы едины. Ты – это я, а я – это ты. Эта лента, сынок, символ нашего единства, нашу связь разорвать никому не под силу».

Ребёнок смотрит на неё и, кажется, ничего не понимает.

– Завяжи мне такую же, – требует она, – это символ нашего единения, ты должен уметь это делать.

Она даёт ему ленту и терпеливо объясняет, что он должен сделать, чтобы получился узел. У мальчика не получается.

– Ещё раз. – Она улыбается, но в глазах сталь.

Он делает это снова и снова, начиная хныкать, потом плакать.

– Ты не будешь есть и пить, пока у тебя не получится, – ласково говорит она, – попробуй ещё раз. Я в тебя верю, Володя, ты сможешь, давай.

Он устал, он тянется ладошкой к её груди:

– Мм-мам… м-м-мам.

– Ты справишься, ты сильный, – строго говорит она, оголяет грудь, налитую молоком, – завяжи ленточку, дорогой, и я тебя покормлю.

Наверное, это длилось долго, несколько часов, я проматывала и проматывала… Личико ребёнка заливалось слезами, она ему нежно улыбалась, пока он бесконечно пробовал завязать узелок. Пару раз он почти справлялся, но ей было то слишком туго, то слишком свободно, одним движением пальцев она развязывала, и всё начиналось сначала.

– Ты должен быть стойким, мой сын, – твердила она, когда он захлёбывался рыданиями, – попробуй снова, милый.

– Господи…

Файл за файлом я смотрела за тем, как обычного ребёнка превращали в монстра.

– Ты моё отражение, Володя, – они сидели на диване, мальчику было лет шесть, – ты мой лучик, а я твоё солнце, – она расстёгивала кофту, – да-да, погладь, потрогай, чтобы было молочко.

Меня мутило. Их руки были связаны. Красной верёвкой, не плотно, где-то длиной в метр.

На следующих кадрах они перемещались по дому вместе, он был её тенью – спали вместе, ели, играли, читали, мылись и ходили в туалет – никакого личного пространства, никакого разделения.

Голова наполнялась звоном. Новые и новые папки, километры… тонны…

Я ткнула на последнюю – та же женщина, уже чуть постаревшая, и парень лет за двадцать, уже очень похожий на нынешнего Владимира.

Их руки связаны алой лентой, она сидит на стуле, а он расчёсывает её длинные волосы тем же гребнем, которым чесал меня.

– Медленнее, – тихо говорит она, – нежнее. Ты сейчас думаешь не обо мне.

– Прости, мамочка, – спохватывается он, и гребешок замедляется.

Кадр меняется – она сидит на диване с обнажённой грудью, исхудавшей и немного обвисшей, его голова у неё на коленях. Вряд ли в этой груди ещё есть молоко, но он бережно прикладывается к соску, она откидывает голову и прикрывает глаза в наслаждении: «Мы всегда будем рядом, мы всегда будем вместе, мой дорогой. Наша связь нерушима. И если моё тело умрёт, я вернусь к тебе. Знай, я обязательно вернусь к тебе в другом теле. Ты просто должен меня найти и сделать так, чтобы я тебя узнала».

Он открывает глаза, в которых стоят слёзы, отрывается от её соска:

– Я всегда буду с тобой, мамочка, ты только меня люби.

– Я люблю тебя, сыночек, – восторженным голосом говорит она, гладит его по щеке, по шее, по животу, спускается ниже…

У меня рябит в глазах, и тошнота подкатывает к горлу – я выскакиваю на улицу, захлёбываясь горькой рвотой.

Г-господи помилуй… Боже…

Я не стала дальше смотреть. Не знаю, чем закончилось, и знать не хочу. Со мной… со мной он никогда не переходил эту черту.

И сейчас… Отплевавшись и отдышавшись, я прислоняюсь к стене, совершенно обессилев. Меня всё ещё мелко потряхивает. Тело сковывает вязкой ленью, ночная мгла крутится перед глазами, постепенно замедляясь, я вижу перед собой жухлую траву и чувствую, что совершенно замёрзла.

Ощущение абсолютного зла почти осязаемо. Кем нужно быть, чтобы сделать со своим сыном такое? Мне кажется, мир погрузился во тьму. Она всюду. Она со мной и во мне. Снаружи и внутри. Поднимаю глаза к небу – чёрная дыра. Я так хочу увидеть солнце.

Закончится ли когда-нибудь эта бескрайняя ночь?

Медленно встаю и иду, волоча ноги, будто древняя старуха.

Дальше-дальше-дальше от этой комнаты, от этого сгустка зла.

Наверное, я могу сесть за руль одной из машин, стоящих во дворе, и уехать отсюда.

Я закрываю глаза и позволяю представить себе свою дочь и… внучку.

Сердце отталкивается от тьмы, обжигаясь светом, и сжимается в больной узел от мысли о Кире и Алике – и я счастлива этой болью, она делает меня живой.

Как сейчас живёт Кира? Как справляется? Похоронила меня? Знает ли её девочка, что у неё была бабушка? Есть бабушка?

Снова закрываю глаза, вспоминая последний мой день с ними – через три дня мы должны были ехать в отпуск. Улыбаюсь. Кира спрашивала, что с собой взять, когда я собиралась на работу. Жёлтая надувная корова, стоящая на бортике кроватки, Лялькины распахнутые глазищи, её шелковистые волосики и тёплый младенческий запах…

Я поеду.

Разберусь, как открыть, как найти дорогу… я всё найду, всё смогу. Ради них.

Теперь я уж точно могу абсолютно всё. Смогу. Уже смогла.

Иду к калитке, стараясь не оглядываться назад. Дом нависает зловещей тенью.

Мысленно перебираю всё, что я видела в комнатах… ни часов, ни календарей… и телефон… Телефона не было ни у него в карманах, ни здесь, на второй половине. Ни мобильного, ни обычного. Или я не заметила?

Я устала, я смертельно устала.

О том, кто сейчас лежит в подвале, я думать не могу. Я даже не знаю, кто он на самом деле. И знать не хочу.

Я чувствую себя отупевшей и пустой.

«Уходи!»

Внутренний голос требовательный и властный.

«У-ходи! Не думай о том, чтобы похоронить Машу, не думай ни о чём, потом разберёшься. Просто у-ходи!»

Я оставила связку ключей, когда сидела возле неё, там ключи от машины. Нужно вернуться, забрать их и уехать. Не важно куда. Отсюда.

Стою, оглядываюсь – нож лежит на лестнице. Зачем он мне, раз этот урод пристёгнут и заперт? Всё равно забираю его и выхожу за калитку… Огибаю дом-перевёртыш.

«Очень быстро забрать ключи и убраться отсюда».

В голове проносится неожиданная мысль: «Что стало с Глебом?»

Глеб медленно вошёл в комнату. Сдвинутый, смятый ковёр, следы борьбы и…

Сердце стучало зыбко и гулко. Он остановился возле тела, накрытого окровавленным покрывалом: «Господи, пусть это будет не она». Задержал дыхание, аккуратно приподнял край – и тут же опустил – молодая девушка, не Елена. Заметил, что пальцы дрожат, и попытался унять эту дрожь, он раньше никогда не видел смерть такой безобразной и близкой. Кто убил её? Почему? Как? Выдохнул, приподнял покрывало снова – и на этот раз долго вглядывался в черты, которые показались ему смутно знакомыми.

«Это же… это та студентка пропавшая? Или… нет? Кажется, она умерла совсем недавно».

Он вернулся в коридор, вскинул пистолет и медленно двинулся дальше, внимательно осматриваясь.

«Может быть, Елена ещё жива? Может, жива?! Почему нет никого? Где этот Лотов-Левашов, или как там его на самом деле?!»

Он вышел в коридор, из него вела почти незаметная лестница на второй этаж. Он нашёл на стене выключатель и включил свет…

Свет опостылевших окон… Заставляю себя зайти в дом. Дверной замок защёлкивается с противным клацаньем.

Стою в прихожей. Делаю пару шагов по направлению к гостиной и замираю… На мгновение мне кажется, что пол кренится и уходит из-под ног. Я не включала свет на лестницу, идущую вверх. Не включала, я помню. Или… может быть, всё-таки это я? Инстинктивно сжимаю нагретую рукоять ножа, спрятанного в складках юбки.

Плечи немеют. Он пристёгнут за руки и за ноги. Я помню, я знаю… Он закрыт на замок в этом глухом подвале. Я знаю, я помню. Я закрывала. Сама. Ключом.

Неприятно и сбивчиво тренькает возле рёбер. Я не доверяю себе. Мысленно вспоминаю снова и снова. Я не сумасшедшая. Я врач, Елена Киселёва, и да, я закрыла его сама! На замок!

Слышу щелчок выключателя – в комнатах на втором этаже тоже загорается свет! Зажимаю рот рукой, чтобы не закричать, и пригибаюсь, будто этот дом рушится мне на голову. Что?! Как?! Как он смог выбраться?

Но этого быть не может! Этого просто не может быть!

Мыслей не остаётся.

Беги!!!

Боком пячусь к двери… Он догонит меня. Догонит и убьёт! Он сильнее.

Спина мгновенно становится мокрой, ладони скользкими – покрываюсь холодным цыганским потом, и я едва не роняю нож, услышав, как скрипит половица.

Холод и жар мешаются внутри. Он спускается по лестнице. Он знает, что я здесь, он наверняка слышал, как хлопнула входная дверь!

В один шаг оказываюсь за углом прихожей, нахожу уступ стены, скрывающий нишу на одного, – встаю, с трудом помещаясь, и стараюсь не дышать.

Время вдруг растягивается, становясь резиново длинным, заполненным до самого верха моим страхом… – и яростью. Нужно было убить его подсвечником, размозжить ему башку и стать свободной!

Лезвием кухонного ножа я безотчётно потрагиваю большой палец, не замечая, как режу его в кровь. Боль мне нужна. Очень нужна.

Скрип – ещё одна половица. Он спускается.

Я знаю его движения, не видя, я вижу, я слышу.

– Где же ты, где? – слабо шепчет он, но я разбираю слова обострившимся звериным слухом.

Мерзкая тварь! Он всё ближе.

Ничего не осталось. Только звонкое острие в складках юбки.

Ближе…

Через одежду кожей чувствую, как между нами движется воздух. Он так близко, что, кажется, я ощущаю тепло его тела.

А если убежать? Быстро открыть дверь и убежать? Не успею. Он догонит, достанет, вернёт меня сюда и прикуёт к этому дому навсегда.

– Да где же ты?! – Он говорит громче.

Первым показывается пистолет…

Пистолет?! Я успеваю удивиться, вжимаюсь в угол, и… дверной косяк вдруг оглушительно скрипит, выдавая меня! Он останавливается…

Я слышу, слышу…

Пистолет спрятался. Он стоит за углом возле меня. Он знает, что я здесь.

Движение… шаг… Из-за угла появляется нога, край туловища, плечо, рука, оружие в руке…

– Ч-что?! – Я слышу голос.

И будто тугая пружина расправляется внутри… Мгновенно делаю шаг, выбрасывая вперёд руку с ножом:

– А-а-а-а!

Не чувствую никакого сопротивления, будто втыкаю нож в тряпичную куклу. Достаю и втыкаю снова.

Совсем близко чёрная точка дула, она дёргается, вспыхивая.

– А-а-а-а!! – кричит он.

Горячими клещами рвёт где-то в плече, выше локтя, но боли нет. Пока нет. Два выстрела – пригибаюсь, резкий свист возле уха, и мочка вспыхивает огнём.

Запах пороха жжёно бьёт в ноздри. Складываюсь пополам.

Время безмолвной стеной встает вокруг, окружив частоколом минут. И нам обоим не выбраться живыми из этого круга. Только одному.

Всё происходит так быстро. Всё происходит так медленно.

Уворачиваясь от огненного дула, толкаю его в бок, сваливая на пол, пистолет падает и отскакивает в сторону, он хватается за раненый бок.

Ярость заливает меня до ресниц, огненная и прекрасная, выжигая гниль страха чистым белым напалмом. Добей, добей его, добей, до-бей! Замахиваюсь ножом, и…

Ч-ч-то это?

Застываю соляным истуканом. Смотрю… Оторопело делаю шаг назад, глядя на скрюченного человека на полу. Он выше и больше… Это не Владимир!

Кто?!

Оглядываю незнакомца – он держит руку на боку, тяжело и с присвистом дыша, кровь пропитывает одежду, пачкает пальцы – и продолжает течь. Голова его повёрнута к полу, я не могу разглядеть лица.

Я ошалело смотрю на него, не понимая, что делать.

– Ты… кто? – осторожно трогаю его носком ботинка.

Молчит.

Далёкие полузабытые воспоминания крутятся пыльной каруселью.

Он поворачивает ко мне голову.

– Г-осподи… Г-глеб? Г-леб, это ты?!

Вижу сквозь муть боли в его глазах удивление:

– Л-Лена? Ты живая… Лен…

Как он тут? Откуда? Почему? Мысли окатывают кипятком.

– Ч-чёрт! – Я роняю нож и падаю на колени возле него, я не могу поверить. – Глеб! Глеб! Господи, Глеб! Я же… ты… тут… Как? Как же?! Боже, я думала, что…

Трясу его:

– Ты ранен? Что? Где?

Задираю ему свитер, майку…Справа боку два небольших надреза. Это не надрезы. Нож вошёл на всю длину в тело, если я проткнула ему печень, то дело дрянь. Но для печени слишком низко. Господи, помоги…

– Надо «Скорую». Быстрее. Телефон! У тебя есть телефон?

– В заднем кармане. – Он коротко кивает.

А у меня не укладывается в голове. Поворачиваю его, он стонет.

– Как? Как ты тут оказался?

– Я… приехал за тобой, думал, ты…

Бледный. Испарина на лбу.

– Молчи, молчи! – прикладываю палец к его губам. – Держись! Сей-час…

Добегаю в кухню, хватаю полотенца, бумажные салфетки.

Возвращаюсь, прижимаю как можно сильнее. Стонет, мотает головой:

– Больно, Лен, больно.

– Сейчас… погоди, потерпи немного.

Набираю сто двенадцать, но понятия не имею, где мы находимся.

Чувствую, как у меня по шее бежит тёплая струйка.

– Ты… ранена, – он слабо вытягивает руку, – ухо…

– Глеб?! Не закрывай глаза! Нет! Не закрывай глаза. Дыши, смотри на меня. Слышишь? Я вызываю «Скорую». Как ты меня нашёл? Где мы? Ты знаешь адрес?

– Да, – он смежает веки, – сорок первая трасса, Брусничное…

– Держись, мать твою! – Страх снова впивается иглами изнутри. – Нет, Глеб, нет! Даже не думай! Хватит с меня потерь!

В голове не мысли, а лоскуты: «Как он… здесь? Откуда? Почему? Он искал меня? Всё это время?»

Тишина. Аппарат мёртво молчит. Ни гудков, ни звуков – ничего. Да что ж такое! Сбрасываю и набираю снова. Снова. Снова.

Роюсь в списке вызовов – Кира! Жму… – тишина!!!

Я не могу никуда позвонить! В этом чёртовом доме блокируются все сигналы!

– Глеб, не спи! Нам надо идти! Слышишь! Ты должен встать!

Смотрю на него и понимаю, что не сможет. Он не встанет.

Что же делать? Что делать?!

– Глеб, дай ключи от машины.

Глаза его закрыты, на губах кровь! И на полу тоже… поворачиваю его, смотрю сколько… нет, не так, много… пол-литра? Литр?

– Глеб!! – ору я. – Ключи!!!

Он размыкает веки. Глаза мутные, больные…

– Лен… п-погоди. Скоро… скоро всё кончится.

– Я быстро, Глеб! Я за помощью. Быстро! – вскакиваю.

– Н-не уходи, – слабо просит он, цепляясь за подол юбки, – пожалуйста. Не уходи… мне страшно.

Кашляет, кровавые брызги летят на пол, размазываясь по щеке.

Я не слушаю, забираю ключи, телефон, дёргаю подол, вырывая из рук.

– Лен… – Он делает усилие и снова цепляется за меня.

Я присаживаюсь и говорю с ним как с маленьким:

– Тише, мой хороший, тише, я быстро. Я знаю, тебе страшно, знаю. Так и должно быть. Всё будет хорошо. Обещаю. Мы выберемся. Я люблю тебя, слышишь? Люблю.

Мне легко это говорить. Очень легко. Я не сказала ему этого тогда, но сейчас… он пришёл за мной. Спустя долгие три года он искал меня, он нашёл…

В его глазах стоят слёзы.

– Лен… – хрипит, кашляя, – я… прости меня. Прости.

– Что? – не понимаю, о чём он.

– Э-т-то я… – старается говорить быстро, – я видел тебя в ту ночь, я… знал, что творит Дима, и… не защитил, не уберёг тебя тогда…

Смотрю на него во все глаза:

– Ч-что? Что ты? О чём?

Воздух вокруг смерзается – не вдохнуть.

Он цепляется за юбку:

– Прости… я должен был, должен…

Времени нет, времени совсем нет. Не думай. Не думай ни о чём.

Я разворачиваюсь, выдёргиваю подол из его рук и бегу так быстро, как могу.

Двор, забор, машина… Дорога. Ключ, зажигание, свет фар…

Даю заднюю, чиркаю по дереву, тыкаю телефон – он молчит. Еду… минута, две, три, четыре…

Он умрёт там.

Пять… Я на шоссе. Есть сеть.

Сто двенадцать… гудок… Смотрю в навигатор: координаты, которые он ввёл, чтобы приехать сюда.

Да возьмите вы уже трубку!!

– Алё? Да! Мужчина, ножевое ранение в живот, внутреннее кровотечение, кровопотеря – литр или больше, возможно, задета печень… Куда? – называю данные. – Быстрее, пожалуйста. Полицию? Да, вызывайте, всех вызывайте, только быстрее! Да, я врач. Кто я? Просто… врач. Елена Киселёва.

Отбой.

Откидываюсь на спинку, закрывая глаза, вспоминая… Ключи в руках Глеба, они с Лёшей ругаются. Лохмотья ощущений… бахрома… Меня кто-то отвязывает… Глеб? Это был Глеб?

Трогаю шею, ухо – рваная мочка распухла, висит рваным куском мяса, но раковину не задел. Боль приходит только сейчас – я забыла, что он меня ранил в плечо, смотрю – предплечье навылет.

Я сижу в машине на съезде с шоссе на разбитую просёлочную дорогу, чтобы перехватить «Скорую» и повести за собой. Включаю мигающую аварийку, чтобы меня заметили.

Прислоняюсь виском к стеклу – вокруг тишина новорождённого дня – холодный рассвет развесил клочья тумана на голых ветках, залил низину густым молоком тумана.

Он умрёт. Он наверняка умрёт, а меня посадят. Я приведу полицию в дом, где убитая девушка, прикованный в подвале парень и… раненый или мёртвый мужчина.

Медленно моргаю и слышу сирену. Это они – уже близко. Глаза закрываются сами собой, свет съёживается, расползаясь по швам, и исчезает…