Я прибыл в Ростов вечером. Главнокомандующий мог меня принять в Таганроге лишь на следующий день утром, и я решил, воспользовавшись свободным вечером, проехать в театр. Приняв и отпустив встречавших меня должностных лиц, я вдвоем, с приехавшим со мной графом Гендриковым{72}, отправился пешком в город. Не желая привлекать на себя внимания, я взял ложу во втором ярусе и, поместившись в глубине ее, стал слушать пение. Шли «Птички певчие». Исполнители и постановка были весьма посредственны, однако я, давно не быв в театре, рад был послушать музыку. В антракте я разглядывал толпу, наполнявшую зал. Нарядные туалеты дам, дорогие меха и драгоценные камни вперемешку с блестящими погонами и аксельбантами военных придавали толпе праздничный, нарядный вид, заставляя забывать тяжелую обстановку смуты…

Антракт кончился, в зале потушили огни, но занавес не поднимался. На авансцену вышел какой-то господин и обратился к публике: «В то время как мы здесь веселимся, предаваясь сладостям жизни, там на фронте геройские наши войска борются за честь Единой, Великой и Неделимой России. Стальной грудью прикрывают они нас от врага, обеспечивая мир и благоденствие населению… Мы обязаны им всем, этим героям и их славным вождям. Я предлагаю вам всем приветствовать одного из них, находящегося здесь, – героя Царицына, командующего Кавказской армией, генерала Врангеля…»

Яркий луч рефлектора осветил нашу ложу, взвился занавес, оркестр заиграл туш, собранная на сцене труппа и публика, повернувшись к моей ложе, аплодировали. Не дождавшись конца действия, мы вышли, решив пройти в гостиницу «Палас» поужинать. Однако сделать это не удалось. Как только показался я в зале, переполненном народом, раздались крики «Ура!», вся ужинающая публика встала из-за своих столиков, оркестр заиграл туш. Едва я присел к первому свободному столику, как со всех сторон потянулись бокалы с вином. Один за другим стали подходить знакомые и незнакомые, поздравляя с последними победами, расспрашивая о положении на фронте… Среди прочих задавались вопросы: «Ну, как отношения ваши с генералом Деникиным?», «Правда ли, что вы окончательно разошлись с главнокомандующим?». Чья-то невидимая рука продолжала неустанно вести закулисную интригу, сея смуту и сомнение в умах.

Отказавшись от ужина, я поспешил вернуться к себе в поезд. В 10 часов утра я принят был в Таганроге главнокомандующим, в присутствии начальника штаба. Генерал Деникин встретил меня весьма любезно, однако под внешним доброжелательством чувствовалась холодная сдержанность. Прежней сердечности уже не было. Доложив подробно обстановку, я просил у главнокомандующего дальнейших указаний. Генерал Романовский настаивал на новом наступлении моей армии в прежнем направлении. Я мог лишь повторить высказанное ранее соображение о невозможности успешно выполнить эту задачу. В конце концов главнокомандующий согласился со мной и тут же отдал приказание начальнику штаба: «Кавказской армии вести активную оборону Царицына». Генерал Деникин пригласил меня обедать.

Время до обеда я использовал, чтобы повидать некоторых нужных мне лиц, в том числе генерал-квартирмейстера генерала Плющевского-Плющика{73}. В оперативном отделении видел я нескольких молодых офицеров Генерального штаба, старых моих знакомых, и убедился, что непрочность нашего стратегического положения им в полной мере ясна. Некоторые из них обращались ко мне с просьбой «обратить внимание главнокомандующего», «повлиять на главнокомандующего…». Видно было, что вера в высшее командование среди ближайших сотрудников в значительной мере поколеблена.

После обеда генерал Деникин пригласил меня в свой рабочий кабинет, где мы пробеседовали более двух часов. Общее наше стратегическое положение, по словам генерала Деникина, было блестяще. Главнокомандующий, видимо, не допускал мысли о возможности поворота боевого счастья и считал «занятие Москвы» лишь вопросом месяцев. По его словам, противник, разбитый и деморализованный, серьезного сопротивления нигде оказать не может. Указывая на карте на левый фланг нашего бесконечно растянувшегося фронта, где действовал сборный отряд генерала Розеншильд-Паулина{74}, генерал Деникин, улыбаясь, заметил: «Даже Розеншильд-Паулин и тот безостановочно двигается вперед. Чем только он бьет врага – Господь ведает. Наскреб какие-то части и воюет…»

Восстанию разбойника Махно в тылу генерал Деникин также серьезного значения не придавал, считая, что «все это мы быстро ликвидируем». С тревогой и недоумением слушал я слова главнокомандующего. В отношении нашей внешней и внутренней политики генерал Деникин не был столь оптимистичен. Он горько жаловался на англичан, «ведущих все время двойную игру», и негодовал на наших соседей – грузин и поляков: «С этими господами я решил прекратить всякие переговоры, определенно заявив им, что ни клочка русской земли они не получат».

Что же касается внутреннего нашего положения, то главнокомандующий, отдавая себе отчет в неудовлетворительности его, раздраженно говорил об «интригах» в Ростове, виновниками которых в значительной мере считал отдельных деятелей консервативной группы – Совета государственного объединения, председателем которого являлся статс-секретарь А.В. Кривошеин{75}. Часть этой группы, стоя в оппозиции к главному командованию, будто бы настаивала на приглашении находящегося за границей Великого Князя Николая Николаевича, единственного человека, по мнению лиц этой группы, могущего объединить вокруг себя разнообразные элементы национальной борьбы: «Конечно, все это несерьезно, сам Великий Князь отказывается приехать в Россию, я приглашал его вернуться в Крым, но получил ответ, что Великий Князь считает, что его приезд мог бы повредить нашему делу, так как был бы встречен недоброжелательно Западной Европой, которая все же нас сейчас снабжает…»

С величайшим раздражением говорил генерал Деникин о «самостийности казаков», особенно обвиняя кубанцев. Действительно, за последнее время демагогические группы Кубанской законодательной рады все более и более брали верх и недопустимые выпады против главного командования все чаще повторялись. Со своей стороны я продолжал считать, что самостийные течения, не имея глубоких корней в казачестве и не встречая сочувствия в большей части казачьих частей, не имеют под собой серьезной почвы, что грозный окрик главнокомандующего может еще отрезвить кубанцев, а твердо проводимая в дальнейшем определенная общеказачья политика даст возможность установить взаимное доверие и содружество в работе.

За несколько дней до моего отъезда из Царицына я имел продолжительный разговор по аппарату с находившимся в Екатеринодаре генералом Покровским, который с своей стороны, на основании ряда раз говоров с войсковым и походным атаманами и некоторыми членами Рады, вынес то же убеждение. Напомнив главнокомандующему о тех тяжелых днях, которые еще недавно пришлось пережить моим войскам вследствие разрухи на Кубани и борьбы между Ставкой и Екатеринодаром, я высказал главнокомандующему мое глубокое убеждение, что если казачий вопрос не будет в ближайшее время коренным образом разрешен, то борьба между главным командованием и казаками неминуемо отразится на общем положении нашего фронта. Этот вопрос, по моему мнению, должен был быть поставлен ребром собирающейся в ближайшее время верховной власти края – Кубанской краевой раде.

«Хорошо, а как же, по вашему мнению, можно разрешить этот вопрос?»

Я доложил, что, не посягая на казачьи вольности и сохраняя автономию края, необходимо сосредоточить в руках атамана всю полноту власти, оставив его ответственным единственно перед краевой Радой, высшей законодательной властью в крае, и главным командованием, в силу существующих договорных отношений. Ныне действующая законодательная Рада должна быть упразднена, а вся исполнительная власть сосредоточена в руках ответственного перед атаманом правительства. Соответствующий законопроект мог быть внесен в краевую Раду какой-либо группой ее членов. Допуская возможность выступления левых оппозиционных групп, я предлагал, воспользовавшись затишьем на фронте, отправить в Екатеринодар, под предлогом укомплектования и отдыха, некоторое число моих частей.

Генерал Деникин ответил не сразу; подумав, он протянул мне руку. «Итак, carte blanche», – сказал он. В заключение главнокомандующий приказал мне прибыть на следующий день к 11 часам к помощнику главнокомандующего генералу Лукомскому в Ростов, где будет и он, генерал Деникин.

В 3 часа дня я выехал в Ростов. На вокзале уже ждал ряд лиц, желавших меня видеть. До позднего вечера поток посетителей не прекращался. Среди прочих лиц навестили меня несколько общественных деятелей, пожелавших со мной познакомиться. Среди них член Особого совещания, бывший член Государственной думы Н.В. Савич, помощник начальника управления внутренних дел В.Б. Похвиснев и др. Заехал ко мне и председатель совета Государственного объединения статс-секретарь А.В. Кривошеин. Разговоры со всеми этими лицами произвели на меня самое тягостное впечатление. Картина развала в тылу стала передо мною во всей полноте. Слухи об этом развале, конечно, и ранее доходили ко мне на фронт, но в этот день впервые развал этот обрисовался передо мною полностью.

На следующий день в 11 часов утра я был у генерала Лукомского. Главнокомандующий был уже там. Тут же находился и начальник отдела пропаганды и отдела законов Особого совещания профессор К.Н. Соколов. Последний, как государствовед, привлечен был генералом Деникиным в связи с необходимостью выработать изменения существующего временного положения об управлении Кубанским краем, долженствующие быть внесенными на утверждение краевой Рады.

Мы условились о дальнейшем образе действий. Я должен был вечером выехать в Екатеринодар и ознакомиться с обстановкой на месте. Из Екатеринодара я предполагал проехать в Царицын, чтобы выбрать и отправить в Екатеринодар воинские части, после чего проехать в Пятигорск навестить главноначальствующего Северного Кавказа генерала Эрдели и обсудить с ним ряд мер по укомплектованию и снабжению терских казачьих и горских частей моей армии. Ко времени приезда моего в Пятигорск профессор К.Н. Соколов должен был приехать в Кисловодск, где мы могли бы, не возбуждая лишних толков, с ним встретиться и окончательно наметить подлежащие внесению в Кубанскую краевую Раду изменения положения об управлении краем.

Я вернулся к себе в поезд, где до вечера беседовал с целым рядом посетителей. Некоторые из лиц, с коими пришлось мне говорить в этот день, опять задавали мне вопросы об «отношениях моих с генералом Деникиным», «о разногласиях между главнокомандующим и мною». Слухи об этом исходили из самой Ставки, об этом громко говорил и начальник штаба генерал Романовский, и ближайшие к генералу Деникину лица. Меня обвиняли в «оппозиции главному командованию», мне ставилась в вину близость моя к «оппозиционным консервативным группам». Как первое, так и второе было явной нелепостью; поглощенный всецело военными операциями, я был далек от всякой политической борьбы, почти не имея связей среди общественных и политических деятелей. В настоящий приезд мой в Ростов я впервые имел случай познакомиться с некоторыми из них.

А.В. Кривошеин также говорил мне о недовольстве мною Ставки, он вообще не сочувствовал политике главнокомандующего, ставил генералу Деникину в вину отсутствие определенной реальной программы и неудачный выбор сотрудников. Люди государственного опыта и знания к работе не привлекались. Ставка боялась обвинения в контрреволюционности и реакционности, подчеркивая либеральный демократизм.

Ревнивый к своей власти, подозрительный даже в отношении своих ближайших помощников, генерал Деникин боялся сильных, самостоятельных людей. Эта черта характера главнокомандующего отлично учитывалась ближайшими к нему лицами, и на струнке этой охотно играли как те, кто боялся за себя самого, так и те, кто искал развала нашего дела. «Секретные информации вверх» все время пугали генерала Деникина.

В Екатеринодаре, приняв встречавших меня должностных лиц и почетный караул Кубанского гвардейского казачьего дивизиона, я проехал к атаману во дворец. Генерал Филимонов{76} по убеждениям своим был, конечно, совершенно чужд самостийным течениям. Прослужив долгое время атаманом Лабинского отдела, он был очень популярен среди казаков-лабинцев, составлявших правое, разумное крыло Рады. К сожалению, недостаточно твердый, нерешительный, он потерял почву под ногами и выпустил власть из своих рук. Самостийники, видя в нем враждебного их убеждениям человека, жестоко его травили; Ставка, не нашедшая в его лице исполнителя своих велений, его не только не поддерживала, но явно дискредитировала атаманский авторитет. Лишенный должной поддержки, чувствуя, как власть ускользает из его рук, атаман тщетно искал точку опоры, метался из стороны в сторону, и буря политической борьбы неминуемо должна была унести его.

С генералом Филимоновым разговаривать было бесполезно, и я решил посвятить в дело ближайшего помощника его, исполнявшего должность походного атамана и начальника военного управления, генерала Науменко{77}. Последний, весьма разумный человек, отлично отдавал себе отчет в необходимости изменить существующий порядок вещей. После обеда у атамана я с генералами Покровским и Науменко беседовали весь вечер. За последние дни самостийники окончательно закусили удила. Выступления в Раде их главы И. Макаренко и других открыто призывали кубанцев «отмежеваться от главного командования и добровольцев». Местная пресса пестрела целым рядом демагогических статей, среди чинов гарнизона велась самая преступная агитация, имелся ряд сведений о связи самостийников с «зелеными», оперирующими к северу от Новороссийска в районе станции Тоннельная.

Генерал Покровский был настроен крайне решительно, предлагая попросту «разогнать Раду» и «посадить атамана», облеченного всей полнотой власти. Генерал Науменко, более осторожный, конечно, против этого возражал. Я изложил намеченный мною план действий, который и был, в конце концов, всеми принят.

Предполагалось, что немедленно по открытии заседания краевой Рады, созыв коей был намечен на 24 октября, группой лабинцев будет внесен проект нового положения об управлении краем. Основные положения проекта были следующие: носительницей высшей власти в крае является краевая Рада, законодательная Рада упраздняется, и вся полнота власти осуществляется войсковым атаманом и назначаемым им правительством; краевая Рада собирается атаманом не менее как раз в год; созыв по заявлению определенного числа членов самой Рады отменяется; проект отвергает необходимость создания отдельной кубанской армии.

Со своей стороны, генерал Науменко считал, что и со стороны главного командования должны быть сделаны некоторые уступки. Таковыми, по его мнению, должны были быть: скорейшее завершение денежных расчетов с главным командованием, передача на довольствие Кубани казачьих частей, прекращение действий в пределах Кубани реквизиционных и ремонтных комиссий, предоставление войску права призывать на службу иногородних и т. д. Ко времени открытия заседания краевой Рады решено было перебросить в Екатеринодар один казачий полк и батарею.

Тотчас по приезде в Царицын я решил проехать в конную группу, чтобы лично выбрать те части, которые предполагалось отправить в Екатеринодар. Генерал Покровский просил меня о назначении 2-го Уманского полка{78}, входившего в состав его корпуса. Мне было в то же время необходимо переговорить по целому ряду вопросов с только что вступившим в командование конной группой командиром 2-го Кубанского корпуса генералом Топорковым.

Генерал Улагай за последнее время под влиянием непрерывных тяжелых боев окончательно изнервничался, переходил мгновенно от большого подъема к полной апатии, обижался и раздражался от всякой мелочи. Обидевшись по какому-то поводу на генерала Шатилова{79}, генерал Улагай просил освободить его от командования корпусом. Я пытался было его отговаривать, однако ввиду его дальнейших настояний и сознавая, что в настоящем его душевном состоянии он уже к работе мало пригоден, в конце концов согласился. На должность командира 2-го корпуса, взамен генерала Улагая, я ходатайствовал о назначении генерала Науменко.

Я нашел полки значительно пополненными и в прекрасном виде; однако из разговоров со старшими начальниками вынес убеждение, что, увеличившись численно, части изменились в худшую сторону. Присланные за последнее время Кубанью пополнения в значительной мере состояли из тех казаков, которые в тяжелые июльские дни, пользуясь безвластием в крае, укрылись в тылу. Ныне эти шкурники вернулись, значительно развращенные усилиями самостийников.

Переговорив с генералом Топорковым и ближайшими его помощниками, я наметил для переброски в Екатеринодар бригаду полковника Буряка, не успевшую еще получить пополнений, малочисленную, но крепкую духом. Отправляя эти полки в Екатеринодар, я, учитывая настроение генерала Покровского, счел нужным указать ему на необходимость с его стороны всеми мерами избегать вооруженных выступлений. Я надеялся, что мне удастся одним призраком военного переворота образумить зарвавшихся самостийников.

Между тем ошибочная стратегия генерала Деникина начинала уже приносить свои плоды. Противник, сосредоточив крупные силы на стыке Донской и Добровольческой армий, повел решительное наступление на фронте Воронеж – Лиски и одновременно в направлении на Севск, стремясь охватить фланги Добровольческой армии и срезать острый угол вытянувшегося безобразным клином к северу нашего фронта.

18 октября я получил телеграмму генерала Романовского: «Обстановка на левом фланге Донской и на фронте Добровольческой армии складывается очень неблагоприятно. Противник, отчаявшись прорваться на фронте вашей армии и правом фланге Донской, в настоящее время повел операцию на фронт Воронеж – Лиски, с одной стороны, и Кромы— Севск – с другой, по овладении указанными участками фронтов он развивает операцию в обход флангов Доброармии, сосредоточив к флангам ее и продолжая сосредотачивать крупные силы, главным образом конницу. Все это требует принятия спешных мер, почему прошу спешно сообщить для доклада Главкому, что вы могли бы выделить из имеющихся у вас казачьих дивизий при условии пассивной задачи, на каковой остановились при совещании, или же вы могли бы немедленно начать активную операцию дабы общим движением сократить фронт Донской армии и дать ей возможность вести операцию на северо-запад. 17 октября 1919 года. Нр 014170 Романовский».

Я счел намеченное решение половинчатым и со своей стороны полагал возможным изменить неблагоприятно сложившуюся для нас обстановку лишь крупным решением. В тот же день я телеграфировал генералу Романовскому: «014170 Развитие операции моей армией на север не может быть выполнено при отсутствии железных дорог и необеспеченности водной коммуникации. При малочисленности конных дивизий переброска одной-двух на то или иное направление не изменит общей обстановки и неразбитый хотя бы и приостановленный противник, оттеснив донцов за Дон, будет иметь возможность обрушиться на ослабленную выделением частей Кавармию. Неблагоприятно слагающуюся обстановку полагаю возможным изменить лишь крупным решением – выделив из состава Кавармии ваше распоряжение три с половиной кубанских дивизий, не считая бригады, посылаемой в Екатеринодар, оставить в Царицынском районе части 1 корпуса и инородческую конницу, сведя их в отдельный корпус с подчинением его непосредственно Главкому. Буде таковое решение было бы принято полагал бы желательным оставление комкором генерала Покровского. Царицын 18 октября. Нр 03533. Врангель».

На следующий день я получил ответ: «Главком приказал срочно перебросить его резерв район Купянска один конный кубанский корпус, желательно второй. Дальнейшее будет видно по обстановке. Таганрог 19 октября 1919 года. Нр 014252. Романовский».

Входившая в состав 2-го корпуса 3-я Кубанская дивизия{80}, действующая на Черноярском направлении и скованная на фронте все время наседавшим противником, отправлена быть не могла, и взамен ее я наметил включить в состав 2-го корпуса 4-ю Кубанскую дивизию{81}, о чем и телеграфировал генералу Романовскому: «014252. 3 кубанская дивизия, скованная боями на Черноярском направлении, будет заменена в составе второго корпуса 4 кубанской. Во исполнение приказания Главкома направляется в Купянский район второй корпус в составе второй{82} и четвертой кубанских и Кабардинской{83} дивизий. Царицын 21 октября 1919 года. Нр 03594 Врангель».

Таким образом, в состав корпуса должны были войти 2-я и 4-я Кубанские и Кабардинская дивизии. Однако от переброски последней, в силу неизвестных мне причин, главнокомандующий отказался. Генерал Романовский по аппарату через дежурного офицера прислал записку: «Наштаглав приказал сообщить, что Кабардинская дивизия перевозке не подлежит, поэтому если началась ее погрузка или перевозка, то их следует прекратить и принять меры к быстрой переброске 2 и 4 кубанских дивизий, которые предназначены к перевозке в Купянск. Об исполнении прошу сообщить для доклада наштаглаву».

Из состава Кавказской армии были переброшены лишь две дивизии. В связи с ослаблением и без того малочисленной армии и полным истощением фуражных и продовольственных средств в районе станции Котлу бань – станицы Качалинской, я решил занять более сосредоточенное расположение, отведя конницу свою к югу от станции Карповка – хутора Рассошинского. Вместе с тем для прикрытия Царицына с востока я решил занять небольшой плацдарм на левом берегу Волги, перебросив туда небольшой отряд в составе вновь сформированного стрелкового полка 3-й Кубанской казачьей дивизии, батареи и дивизиона конницы.

Совершенно для меня неожиданно в день намеченного мною выезда в Екатеринодар я получил адресованную всем командующим армиями и атаманам Дона, Кубани и Терека телеграмму генерала Деникина: «В июле текущего года между правительством Кубани и Меджилисом горских народов заключен договор, в основу которого положена измена России и передача кубанских казачьих войск Северного Кавказа в распоряжение Меджилиса, чем обрекается на гибель Терское войско. Договор подписан Бычем, Савицким, Калабуховым, Намитоковым, с одной стороны, и Чермоевым, Гайдаровым, Хадзараговым, Бамматовым – с другой. Приказываю при появлении этих лиц на территории Вооруженных Сил Юга России немедленно передать их военно-полевому суду за измену. Таганрог 25 октября 1919 года. Нр 016729. Деникин».

Телеграмма эта коренным образом изменяла обстановку. Из поименованных в телеграмме лиц член Рады Калабухов находился в Екатеринодаре, что не могло не быть известно главнокомандующему. Приказ об аресте его в Екатеринодаре мог быть выполнен лишь распоряжением местной краевой власти, согласия каковой на это у генерала Деникина быть не могло. Было совершенно ясно, что конфликт между главным командованием и Кубанской краевой Радой на этой почве неизбежен. Конечно, впредь до разрешения этого конфликта не могло быть и речи о возможности пересмотра и изменения краевой Радой самого положения о крае. Предоставив мне полную свободу действий, «carte blanche», как он выразился, генерал Деникин, ни слова мне не сказав, посылкой своей телеграммы ставил меня перед совершившимся фактом, совершенно спутывая все мои карты…

Профессор К.Н. Соколов, предупрежденный мною телеграммой, должен был ждать меня на станции Тихорецкая. В Екатеринодаре также были предупреждены о моем приезде. Я решил отъезд не откладывать, проехать в Екатеринодар и в зависимости от обстановки на месте действовать в дальнейшем.

Я прибыл в Екатеринодар поздно вечером. Отпустив встретивших меня лиц, я пригласил к себе в вагон генералов Науменко и Покровского. Телеграмма главнокомандующего лишь подлила масла в огонь. И атаман, и правительство, и Рада усмотрели в ней нарушение основных прав Кубани. Рада готовила решительный протест. Председателем краевой Рады был избран глава самостийников И. Макаренко. Для охраны Рады самостийники формировали отряд из казаков Таманского отдела, наиболее распропагандированного. Генерал Покровский вновь настаивал на самых решительных действиях, предлагая попросту оцепить Раду войсками, схватить и на месте расстрелять целый ряд лиц. После этого, по его словам, «Рада выберет атаманом того, кого ей прикажут».

Я самым решительным образом воспретил ему какие бы то ни было выступления, аресты и т. п. без моего на то разрешения. Сам я решил, не останавливаясь в Екатеринодаре, проехать в Кисловодск, где выждать в зависимости от дальнейшего хода событий возможность действовать. Генерала Науменко я просил ежедневно по прямому проводу осведомлять меня об обстановке. Тут же на вокзале я написал письмо генералу Лукомскому, которое и отправил с состоящим в моем распоряжении полковником Лебедевым. Учитывая возможность дальнейших осложнений, я желал иметь точные указания главнокомандующего.

В Пятигорске, где я решил на несколько часов остановиться, меня встретил главноначальствующий Северного Кавказа генерал Эр дели. После обеда, переговорив с генералом Эрдели и Терским атаманом генералом Вдовенко{84}, я выехал в Кисловодск.

Поездка моя в Екатеринодар на несколько дней, видимо, откладывалась. Профессор К.Н. Соколов, имея срочные дела в Ставке, дальше ждать не мог и решил ехать в Таганрог. Он был вполне в курсе дела. Представлялось ясным, что выполнение требования главнокомандующего касательно ареста члена Рады Калабухова потребует вооруженного вмешательства, последствия которого трудно было учесть. Однако отступать было уже поздно. Ясно было и то, что теперь добиться упразднения законодательной Рады и изменения положения об управлении краем в смысле нам желательном возможно было бы лишь насильственным путем.

Я просил профессора К.Н. Соколова доложить главнокомандующему известную ему обстановку и предложить три решения. Первое из этих решений было предложенное генералом Покровским: разгон Рады, беспощадная расправа с самостийниками и возглавлена края насильственно посаженным атаманом. Участвовать в этом я не считал для себя возможным. В этом случае я предполагал предоставить генералу Покровскому свободу действий, предоставляя ему в дальнейшем получать приказания непосредственно из Ставки.

Второе решение предусматривало маловероятный случай, если бы генерал Деникин, отказавшись от своего первоначального решения, попытался бы вступить на компромиссный путь мирных переговоров. Решению этому я, конечно, также сочувствовать не мог и предполагал в этом случае, отдав генералу Покровскому приказание о невмешательстве, немедленно вернуться в Царицын.

Наконец, третье решение намечало арест Калабухова и других сочувствующих ему лиц, предание их военно-полевому суду, а затем переговоры с Радой с целью добиться от нее изменения положения об управлении краем. Это решение, наиболее трудное по исполнению, требовало большой твердости, осторожности и ловкости. Однако, по моему глубокому убеждению, оно в настоящих условиях было единственно правильным.

Я учитывал возможность и того, что генерал Деникин попытается вообще от всякого определенного ответа уклониться, я же считал необходимым обусловить свои действия точными указаниями главнокомандующего. Быстро развивающиеся события при отсутствии определенных указаний свыше войскам могли ежечасно вызвать вооруженное столкновение. Имея это в виду, я писал главнокомандующему, что, не получив до указанного срока никакого ответа, предоставляю генералу Покровскому возможность расправиться с Радой по его усмотрению. Мое участие в этом случае было бы ограничено лишь последующими переговорами с Радой. Возможность подобного исхода должна была побудить генерала Деникина дать определенный ответ. Вместе с тем я просил главнокомандующего о включении Кубани в армейский район Кавказской армии.

В Кисловодске я нашел много старых знакомых. Здесь же проживала Великая Княгиня Мария Павловна с сыном, Великим Князем Андреем Владимировичем. Я завтракал у нее. Я нашел Великую Княгиню сильно постаревшей и осунувшейся. Она почти не вставала с кушетки. Она и Великий Князь горько жаловались мне на генерала Деникина, который отказывал Великому Князю в возможности служить в армии. Великому Князю было чрезвычайно тягостно сидеть без дела, он считал, что его долг, как всякого честного русского человека, принять участие в борьбе за честь и свободу Родины, и просил меня ему в этом помочь. Я посоветовал ему написать непосредственно главнокомандующему. Вечером он зашел ко мне показать составленное им письмо, которое и отправил в Екатеринодар с состоящим в его распоряжении полковником Кубе.

Пришедшие в Кисловодск газеты принесли текст речей членов Кубанской краевой рады. Большинство речей было открыто враждебно генералу Деникину и «добровольцам». Упрекая главнокомандующего в несправедливости в отношении казаков, в желании использовать их лишь как пушечное мясо, поставив во главе большинства кубанских частей начальников не кубанцев, Макаренко позволил себе возмутительную фразу: «У нас во главе кубанских войск нет ни одного порядочного генерала…» Фраза эта вызвала крики протеста.

31 октября я получил телеграмму главнокомандующего: «Приказываю Вам немедленно привести в исполнение приказание мое Нр 016729 и принять по Вашему усмотрению все меры к прекращению преступной агитации в Екатеринодаре, входящем в Ваш армейский район. 1 ч. 50 мин. 31/10. 19. Нр 014598. Деникин».

Руки у меня были развязаны. В этот же день прибыл ко мне генерал Науменко. Мы подробно обсудили дело. Генерал Покровский должен был произвести аресты Калабухова и ряда других лиц и немедленно предать их военно-полевому суду, каковой должен был быть сформирован при имеющейся у него бригаде полковника Буряка. Дабы не ставить атамана в тяжелое положение и тем еще более не осложнить вопрос, я просил генерала Науменко переговорить от моего имени с генералом Филимоновым и постараться убедить его сложить с себя атаманское звание.

Я тут же написал соответствующее предписание генералу Покровскому, которое и передал генералу Науменко для вручения его генералу Покровскому лишь после того, как атаман примет решение: «Генералу Покровскому. Мною получена следующая телеграмма главнокомандующего: «Приказываю Вам немедленно привести в исполнение приказание мое Нр 016729 и принять по Вашему усмотрению меры к прекращению преступной агитации в Екатеринодаре, входящем в Ваш армейский район. 1 ч. 50 мин. 31 октября. Нр 014598. Деникин».

Во исполнение изложенного приказываю Вам с получением сего арестовать члена Парижской конференции Калабухова, а равно всех тех лиц, из числа намеченных Вами, деятельность коих имеет определенные признаки преступной агитации, в связи с текущим политическим моментом. Арестованных лиц немедленно предайте военно-полевому суду, каковой сформируйте при бригаде полковника Буряка, и приговор суда приведите в исполнение безотлагательно. Кисловодск, 31 октября, № 162. Врангель».

Сообщая об этом главнокомандующему, я доносил: «Приказание будет вручено генералу Покровскому по подаче войсковым атаманом в отставку, что ему одновременно с сим дан совет сделать. Кисловодск, 31 октября, № 163. Врангель».

Одновременно я телеграфировал войсковому атаману: «Оскорбительные выражения, допущенные нынешним председателем Краевой Рады по отношению старших войсковых начальников и безнаказанное присутствие среди членов Краевой Рады лиц, объявленных приказом главнокомандующего изменниками и преданных им военно-полевому суду, лишают меня возможности воспользоваться Вашим приглашением – посетить Краевую Раду. При настоящих условиях посещение мною Краевой Рады несовместимо с достоинством ни моим лично, ни армии, во главе которой я стою. Кисловодск, 30 октября. Нр 559. Врангель».

1 ноября я получил посланное через полковника Лебедева приказание главнокомандующего: «Предлагаю Вам по обсуждении вопроса с кубанским войсковым атаманом привести в исполнение мое приказание по телеграмме № 016729 в отношении Калабухова. Если представится необходимым, Калабухов может быть для осуждения препровожден в Таганрог. Генерал-лейтенант Деникин».

К пакету была приложена записка генерала Лукомского: «29 октября 1919 года. Глубокоуважаемый Петр Николаевич! Главнокомандующий с изложенным в Вашем письме согласен. В добрый час! Глубоко Вас уважающий А. Лукомский».

Все распоряжения были отданы, мне оставалось лишь ждать. 2 ноября я получил телеграмму председателя Краевой Рады Макаренко, в ответ на приветственную телеграмму, посланную мною краевой Раде из Царицына. «2-го ноября 1919 года. Кубанская Краевая Рада в Вашем лице приносит глубокую благодарность за приветствие доблестной, предводимой Вами армии. Безмерно ценя мужество и неувядаемую стойкость сынов Кубани, Рада с своей стороны приложит все усилия к облегчению их настоящего ратного подвига и дальнейшего славного пути. Заместитель председателя Краевой Рады Макаренко». Телеграмма эта разошлась с моей.

3 ноября я получил рапорт генерала Покровского, извещавший о вручении ему посланного через генерала Науменко предписания. Наконец, 6-го утром генерал Покровский вызвал меня к аппарату и сообщил мне следующее: «Ультиматум был мною предъявлен вчера, срок истекал к 12 часам дня. Сущность ультиматума вам известна. От 9¹/₂ до 12 велась торговля. На совещании у атамана присутствовали: Сушков, Скобцов, Горбушин, оба Успенские и еще какой-то член, не помню. Все уговаривали меня во избежание кровопролития отказаться от своих требований и убеждали дать согласие на посылку делегации Главкому. Ввиду полной неприемлемости и явно намеренной оттяжки я к 12 часам отказался продолжать переговоры и направился к войскам. В этот момент совещание признало необходимым выдать мне Калабухова, которого я арестовал и отправил к себе на квартиру. Тут же совещание по вопросу о выполнении второго моего требования – выдачи мне лидеров самостийников – постановило ехать в Раду и потребовать от них сдачи мне. Прибыв к войскам, состоящим из Екатеринодарского гарнизона, я был встречен ими криками «Ура!», мною был послан в Раду офицер, передавший президиуму мое требование – немедленно выдать мне лидеров и собрать Таманский дивизион охраны Рады, для сдачи оружия. В виду затяжки с ответом и истечения срока, мною была введена в Раду сотня для занятия караулов и разоружения таманцев. Против Рады была выстроена также сотня. В период процесса безболезненного разоружения ко мне стали являться самостийники, которые тут же арестовывались и отправлялись во дворец. Рада реагировала на все требования сочувственно. В данный момент у меня на квартире сидят: Петр Макаренко, Омельченко, Воропинов, Манжула, Роговец, Феськов, Подтопельный, Жук, Балабас и сын Бескровного; брат Рябовола, Иван Макаренко и Бескровный скрылись и разыскиваются. Дальнейшие аресты производятся. Таманцы обезоружены и взяты под стражу. Рада выбрала делегацию для посылки Главкому, с изъявлением покорности и с декларативным заявлением об ориентации за Единую Россию, делегация сидит у меня. Обратный мой проезд во дворец сопровождался криками «Ура!» всего населения. Убедившись в безболезненном окончании операции, атаман решил, что он может оставаться у власти, сочувствия к этому со стороны политических деятелей нет, в данное время общая ситуация совершенно не в его пользу. После окончания разговора с вами я соединяюсь со Ставкой, дабы мой последующий совместный с Филимоновым разговор со Ставкой, который я вынужден был ему обещать, не дал бы смягчающих решений в Ставке».

Я немедленно отдал приказ войскам моей армии:

«ПРИКАЗ

Кавказской армии

№ 557

6-го ноября 1919 г., г. Кисловодск

Прикрываясь именем кубанцев, горсть предателей, засев в тылу, отреклась от Матери-России. Преступными действиями своими они грозили свести на нет все то, что сделано сынами Кубани для возрождения Великой России, все то, за что десятки тысяч кубанцев пролили свою кровь. Некоторые из них дошли до того, что заключили преступный договор с враждебными нам горскими народами, договор предания в руки врага младшего брата Кубани – Терека. Пытаясь развалить фронт, сея рознь в тылу и затрудняя работу атамана и правительства в деле снабжений и пополнения армии, преступники оказывали содействие врагам России, той красной нечисти, которая год тому назад залила Кубань кровью. Как командующий Кавказской армией, я обязан спасти армию и не допустить смуты в ее тылу.

Во исполнение отданного мною приказания, командующим войсками тыла армии генералом Покровским взяты под стражу и преданы военно-полевому суду в первую голову двенадцать изменников. Их имена: Калабухов, Бескровный, Макаренко, Манжула, Омельченко, Балабас, Воропинов, Феськов, Роговец, Жук, Подтопельный и Гончаров. Пусть запомнят эти имена те, кто пытался бы идти по их стопам.

Генерал Врангель».

Я прибыл в Таганрог 23 ноября совсем больной. Приступ лихорадки кончился, но слабость была чрезвычайная, и разлилась желчь. С вокзала я проехал к генералу Деникину, который принял меня в присутствии начальника штаба. Главнокомандующий сразу приступил к делу:

– Ну-с, прошу вас принять Добровольческую армию.

Я заметил, что в настоящих условиях едва ли смогу оправдать оказываемое мне доверие, что предлагавшиеся мною ранее меры являются уже запоздалыми, что необходимые перегруппировки мы уже сделать не успеем и стратегического узла Харькова нам не удержать. Генерал Деникин перебил меня:

– Да, Харьков, конечно, придется оставить; это все отлично понимают, и оставление Харькова нисколько не может повредить вашей репутации.

Я довольно резко ответил, что забочусь не о своей репутации, а о том, чтобы выполнить то, что от меня требуется, и что не считаю себя вправе взяться за дело, которое невыполнимо.

– Ну, в таком случае все останется по-прежнему, – с видимым неудовольствием прервал меня главнокомандующий.

В разговор вмешался генерал Романовский:

– Вашим отказом, Петр Николаевич, вы ставите главнокомандующего и армию в самое тяжелое положение. Только что закончено сосредоточение нашей конницы в Купянском районе. Вы отлично понимаете, что руководить такой крупной конной массой, кроме вас, никто не может. При этих условиях вы не имеете права отказываться от этого назначения.

Слова генерала Романовского несколько поколебали меня.

– Я прошу разрешения подумать. Во всяком случае, я считаю совершенно необходимым дать мне возможность выбрать своих ближайших помощников, в частности, во главе конницы должен быть поставлен хороший кавалерийский начальник. Пока конной группой руководит генерал Мамонтов, от конницы ничего требовать нельзя.

Генерал Деникин заметил, что замена генерала Мамонтова другим лицом может обидеть донцов. Однако после возражения моего, что после намеченной главнокомандующим переброски из Кавказской армии еще одной конной дивизии в конной группе будет более половины кубанцев, генерал Деникин согласился в случае принятия мною армии на замену генерала Мамонтова генералом Улагаем.

Я вернулся к себе в вагон, где застал генерала Шатилова, успевшего побывать в управлении генерал-квартирмейстера и подробно ознакомиться с общей обстановкой.

Общий фронт наших армий проходил от Царицына на Дубовку и далее к устью реки Иловли, откуда по правому берегу Дона от Нижней Калитвы на город Волчанск, уже нами оставленный; пересекая железнодорожную линию Купянск – Валуйки у станции Соловей, далее на Богодухов, также нами уже очищенный; оттуда линия нашего фронта проходила к югу от городов Зеньков и Гадяч на станцию Гребенка и далее южнее городов Остер и Козенец на Бердичев, оставляя Киевский узел в наших руках; еще далее линия фронта шла на Старо-Константинов и Проскуров и, не доходя последнего пункта, спускалась к югу, проходя восточнее городов Гусятин и Каменец-Подольск на города Могилев-Подольский и Тирасполь, и упиралась в Черное море между городами Одессой и Аккерманом. (Одесса занималась еще нами.) Общее протяжение нашего фронта было около 2000 верст. В боевом составе Вооруженных сил Юга России на 2000-верстном фронте числилось около ста тысяч человек; кроме того, в распоряжении главнокомандующего имелось еще около тридцати тысяч человек пополнений. Силы красных на всем фронте против Вооруженных сил Юга России составляли около 170–180 тысяч штыков и сабель при 700–800 орудиях.

Теснимая XIII и XIV советскими армиями с фронта и охватываемая конной группой товарища Буденного с правого фланга, Добровольческая армия, под угрозой глубокого охвата конной массой противника, от самого Орла, на протяжении 800 верст, беспрерывно катилась назад. В настоящее время закончившие сосредоточение 4-й Донской и 2-й и 3-й Кубанские корпуса располагались в треугольнике между железнодорожными линиями Валуйки – Купянск и Купянск – Волчанск.

Добровольческий корпус генерала Кутепова, ведя упорные бои, прикрывал Харьков. Фронт проходил у самого города. Западнее, к югу от Богодухова, заняв широкий, пятидесятиверстный фронт, растянулись части 5-го кавалерийского корпуса генерала Юзефовича и терские казаки генерала Агоева{87}, имея против себя слабые части противника. Полтава занималась сборным отрядом из запасных кавалерийских и пехотных частей генерала Кальницкого{88}.

Общая численность действовавшего против армии противника составляла около 51 000 штыков, 7000 сабель и 205 орудий. После тяжелого 300-верстного отступления и ряда кровопролитных боев наши части жестоко пострадали. Весь 1-й Добровольческий корпус состоял всего из 2600 штыков. Некоторые полки были сведены в батальоны; два Марковских полка, Алексеевская дивизия{89} и Особая бригада, почти полностью уничтоженные, отведены были в глубокий тыл на формирование. 5-й кавалерийский корпус состоял всего из тысячи с небольшим сабель. Отряд генерала Кальницкого имел всего около 100 штыков и 200 сабель.

В штабе главнокомандующего все надежды возлагались на конную группу. Правда, кубанские и терские части, ведшие в течение многих месяцев беспрерывные бои и получавшие лишь ничтожные пополнения, сильно пострадали; зато донские полки были совершенно свежими, большой численности и имели прекрасный конский состав. В штабе, видимо, еще надеялись, что удачными действиями нашей конницы дело можно исправить, нанеся противнику один сокрушительный удар, вырвать у него из рук инициативу.

Последней директивой главнокомандующего (№ 0105192 от 14 ноября) всем армиям были поставлены задачи наступательного характера. Несмотря на то что не только наше наступление не получало должного развития, но противник беспрерывно теснил наши войска на всем фронте Вооруженных сил Юга, упомянутая директива главнокомандующего все еще оставалась в силе.

Наше тяжелое положение осложнялось еще тем, что в районе Екатеринослава, Полтавской и Харьковской губерний, в тылу армии повсеместно вспыхивали крестьянские восстания. Особенно крупные шайки действовали в районе Екатеринослава под начальством известного разбойника Махно. Против этих шаек было направлено значительное число наших частей, объединенных под начальством генерала Слащева.

Так же как и я, генерал Шатилов считал наше положение чрезвычайно тяжелым. В 2 часа ко мне в поезд прибыл начальник штаба главнокомандующего генерал Романовский в сопровождении генерал-квартирмейстера генерала Плющевского-Плющика.

Генерал Романовский ехал в Ростов на совещание южнорусской конференции, много уже месяцев обсуждавшей вопрос об организации южнорусской власти. Конференция эта, в которую входили представители Дона, Кубани и Терека, с одной стороны, и уполномоченные главнокомандующего – члены Особого совещания Челищев, Федоров, Носович, Савич, Щетинин и Соколов, генералы Вязьмитинов и Романовский, с другой, работая с июня месяца, все еще не могла ни до чего договориться.

Генерал Романовский стал убеждать меня дать согласие на принятие предложенного мне назначения.

– Я сейчас уезжаю в Ростов. Позвольте мне, Петр Николаевич, перед отъездом успокоить главнокомандующего. Ваш отказ ставит нас в почти безвыходное положение. Генерал Май-Маевский с делом окончательно справиться не может…

– О чем же вы раньше думали? Что генерал Май-Маевский негоден, об этом давно знают все. Вы знаете, что я сам не раз предлагал помочь, пока еще не было поздно. Правда, тогда положение казалось еще не безнадежным и воспользоваться моей помощью главнокомандующий не пожелал. Вы помните, как весною я указывал на необходимость бить противника на Царицынском направлении, предупреждал о том, что, если мы этого не сделаем, противник сам обрушится на нас. Тогда меня также слушать не хотели, а когда мои предсказания сбылись, меня же призвали спасать положение…

– Стоит ли говорить о прошлом. Будем думать о настоящем. Сейчас положение таково, что главнокомандующий вправе требовать от вас жертвы; конечно, эту жертву вы приносите не ему, а России.

Я решился.

– Хорошо, я согласен. Однако я ставлю условием, чтобы мне была дана возможность выбрать главных моих помощников. Я уже докладывал главнокомандующему, что, доколе во главе конницы будет стоять генерал Мамонтов, конница будет уклоняться от боя и заниматься только грабежом. Я прошу немедленно вызвать для принятия конной группы генерала Улагая.

Развал в тылу и на фронте может быть остановлен, лишь только если гражданское и военное управление будут находиться в руках людей, к этому подготовленных. Помощником генерала Май-Маевского «по гражданской части» состоит генерал Бутчик{90}, а начальником его канцелярии полковник Шатилов. Ни того ни другого я не знаю, но, видимо, они с делом справиться не могут. Мне должно быть дано право заменить их лицами по моему усмотрению. Начальником штаба, начальником снабжения и начальником санитарной части я также хочу иметь лиц, которым мог бы всецело доверять. Я прошу дать мне возможность взять с собой всех этих лиц из состава Кавказской армии. В настоящее время в Кавказской армии дело это поставлено настолько прочно, что их с успехом заменят их помощники. Здесь же все это придется налаживать снова.

Видимо крайне довольный исторгнутым от меня согласием, генерал Романовский заранее на все согласился, заверив меня, что главнокомандующий препятствовать моим пожеланиям не будет, и просил моего разрешения немедленно известить генерала Деникина запиской о моем согласии. Я провел вечер в вагоне с генералом Шатиловым. Разговоры не клеились, было тяжело на душе.

Наутро я вторично был у главнокомандующего. Генерал Романовский успел, видимо, уже с ним переговорить, и затронутые мною накануне вопросы были все утвердительно разрешены. Генерал Шатилов и начальник санитарной части доктор Лукашевич{91} находились со мной в Таганроге. Начальник снабжения генерал Вильчевский вызывался телеграммой. Генералу Улагаю была послана телеграмма в Екатеринодар. Относительно начальника гражданской части главнокомандующий предложил мне переговорить с начальником управления внутренних дел В.П. Носовичем{92}, своего кандидата у меня не было.

Прежде чем откланяться, я спросил у генерала Деникина, кого он намечает моим преемником на должность командующего Кавказской армией.

– Этот вопрос уже решен. Командующим Кавказской армией назначается генерал Покровский, – ответил генерал Деникин.

Я заметил, что едва ли генерал Покровский как командующий армией окажется на высоте – ни опыта, ни достаточных знаний для этого у него нет.

– Ну, какая там армия, там и войск-то едва на корпус хватит. Да и у противника теперь там силы ничтожны. – Генерал Деникин помолчал. – Вот начальника штаба ему надо дать соответствующего. Как вы думаете, генерал Зигель{93} подойдет?

Я ответил, что считаю генерала Зигеля прекрасным офицером, вполне к должности начальника штаба подготовленным.

– А что, он человек честный?

– Насколько я его знаю, ваше превосходительство, это в высокой степени порядочный офицер.

– Ну, прекрасно, по крайней мере, он не даст Покровскому обобрать армию как липку…

Жутким недоумением отозвались в душе моей слова главнокомандующего.

Вечер 24-го и весь день 25 ноября я провел в Ростове. Необходимо было повидать ряд лиц и разрешить в различных управлениях насущные дела. Вопрос о помощнике моем по гражданской части был разрешен весьма быстро. Начальник управления внутренних дел В.П. Носович горячо рекомендовал мне на эту должность воронежского губернатора С.Д. Тверского{94}. Я и раньше слышал о нем неоднократно самые лестные отзывы. С.Д. Тверской как раз только что прибыл в Ростов и находился в управлении. Я с ним тут же познакомился, и было решено, что он выедет в армию вместе со мной. Вечером я через Новочеркасск— Лихую выехал в Харьков.

От самой границы Донской области к северу железнодорожные станции и разъезды были забиты поездами. Всюду сказывалась поспешная, беспорядочная эвакуация. Многочисленные поездные составы были заполнены войсковыми и частными грузами, беженцами, вперемешку со стремившимися в тыл, под разными предлогами, воинскими чинами. Среди них большинство было здоровых.

Огромное число составов оказались занятыми войсковым имуществом отдельных частей. На одной из станций я встретил поезд: большое число пульмановских классных и товарных вагонов охранялись часовыми Корниловского ударного полка. Из окон своего вагона я мог наблюдать, как в большом салон-вагоне первого класса, уставленном мягкой мебелью и с пианино у одной из стен, оживленно беседовали несколько офицеров-корниловцев. Я послал своего адъютанта выяснить, что это за состав, и с удивлением узнал, что это поезд Корниловского ударного полка. Такие поезда оказались у большинства воинских частей. Штаб армии, сложив с себя всякие заботы о довольствии войск, предоставил им довольствоваться исключительно местными средствами. Войска наперерыв спешили захватить побольше; что не могло быть использовано для непосредственных нужд частей, отправлялось в тыл для товарообмена и продажи. Огромное число воинских чинов находилось в тылу в длительных командировках по «реализации военной добычи». В войсках вырабатывался взгляд на войну как на средство наживы. Армия развращалась. Подвижные запасы частей по мере продвижения на север беспрерывно увеличивались, обозов не хватало, и при благосклонном попустительстве свыше под захваченное добро брались подвижные составы. Некоторые части занимали под полковые запасы до двухсот вагонов.

С началом отхода награбленное добро поспешно увозилось в тыл, забивая железнодорожные узлы, осложняя и нарушая графики важнейших воинских перевозок. Эвакуация велась самым беспорядочным образом; плана, видимо, никакого не было. Спешно отправляемые в тыл всевозможные управления и учреждения не получали никаких указаний о пути следования. Поезда забивали железнодорожные узлы, неделями стояли неразгруженными… Станции были наполнены огромным числом беженцев, главным образом женщин и детей, замерзающих, голодных и больных. По мере продвижения на север все ярче рисовалась жуткая картина развала.

На станции Змиев, куда я прибыл вечером, мне доложили, что штаб генерала Май-Маевского оставил уже Харьков. Через несколько минут штабной поезд подошел к станции с севера. Я прошел к генералу Май-Маевскому, которого застал весьма подавленным. Его отозвание было для него, видимо, совершенно неожиданным, и он горячо сетовал на «незаслуженную обиду», хотя убран был и он, и начальник его штаба (генерал Ефимов) с «почестями» – зачислением в распоряжение главнокомандующего.

Не задерживаясь в Змиеве, генералы Май-Маевский и Ефимов проследовали в Таганрог. Вечером я отдал армии приказ:

На вокзале в Екатеринодаре я был встречен генералом Науменко и чинами войскового штаба. Отпустив последних, я пригласил генерала Науменко к себе в вагон. О возложенной на меня главнокомандующим задаче было в Екатеринодаре уже известно. Военные круги моему назначению весьма сочувствовали, что же касается кубанских политиков, то, по словам генерала Науменко, самостийные круги уже начали враждебную мне агитацию. В связи с общим развалом, демагоги вновь подняли голову. Борьба между самостийниками и главным командованием снова разгоралась.

2 января ожидалось открытие в Екатеринодаре Верховного казачьего круга – казачьей думы, как его называли казаки. В круг входили около 150 представителей от Дона, Кубани и Терека. Намечалось выработать конституцию «союзного казачьего государства».

Новый атаман, генерал Успенский, тяжело заболел тифом (через несколько дней он умер), и отсутствие атамана особенно способствовало борьбе политических страстей. Вместе с тем чрезвычайно неприятно поразили меня сведения о работе на Кубани генерала Шкуро. Последний, прибыв из Ставки, объявил по приказанию главнокомандующего «сполох», объезжал станицы, собирал станичные сборы. При генерале Шкуро состояли командированный в его распоряжение начальником военного управления генералом Вязьмитиновым Генерального штаба полковник Гонтарев{113}, несколько адъютантов и ординарцев. В составе его штаба находились также два кубанских офицера – братья Карташевы. Последние, как мне было хорошо известно, были секретными агентами штаба главнокомандующего. Об этом говорил мне в октябре генерал Романовский, предлагая воспользоваться услугами Карташевых при выполнении возложенной на меня главнокомандующим задачи по обузданию самостийной Рады, однако я тогда не счел нужным этим предложением воспользоваться. Впоследствии один из Карташевых пытался весьма недвусмысленно уговорить состоящего при мне генералом для поручений полковника Артифексова быть через него, Карташева, осведомителем Ставки.

Как я имел уже случай упомянуть, слежка за старшими командными лицами, включительно до ближайших помощников главнокомандующего, велась Ставкой систематически. Получив от полковника Артифексова должный отпор, Карташев попытался объяснить свои слова недоразумением и попыток своих не возобновлял. Теперь оба брата Карташевы, объезжая с генералом Шкуро станицы, вели против меня самую ярую агитацию, распространяя слухи о том, что я готовлю «переворот» с целью «провозгласить в России монархию» и «призвать немцев» (генерал Науменко ознакомил меня с рядом донесений контрразведывательного отделения кубанского войскового штаба, не оставлявших сомнений в вышеизложенном). В основу этих бессмысленных инсинуаций ложился явно подлый расчет – произвести соответствующее впечатление, с одной стороны, на «демократическую» общественность, а с другой – на англичан. Начальник штаба английской миссии, ведающий дипломатической частью, генерал Кийз, находился как раз на Кубани и, надо думать не без указаний из Лондона, ловил рыбу в мутной воде, усиленно за последнее время заигрывая с кубанскими самостийниками. О данном главнокомандующим генералу Шкуро поручении мне ничего известно не было. Отношение мое к генералу Шкуро было известно генералу Деникину и не могло не быть известным и самому генералу Шкуро.

При создавшейся политической обстановке выполнение возложенной на меня главнокомандующим задачи, при отсутствии со стороны Ставки должной поддержки, становилось, конечно, невозможным. Вместе с тем, учитывая грозное положение, я не считал возможным уклониться вовсе от работы. Я решил подробно ознакомиться с разработанными войсковыми штабами планами мобилизации и формирования кубанских и терских частей, дать соответствующие указания и необходимые инструкции командирам корпусов для дальнейшей работы их на местах, после чего, наладив дело, от него отойти. Я предупредил генерала Науменко, что на следующий день буду в войсковом штабе, где прошу начальника штаба сделать доклад по намеченным штабом мобилизации и формированиям, и что прошу к этому времени прибыть в штаб его, генерала Науменко, генерала Улагая и генерала Шкуро. Оказалось, что генерал Улагай также лежит в тифу. На другой день утром прибыл ко мне генерал Шкуро. Он с напускным добродушием и нарочитой простоватостью начал жаловаться на «строгое» мое к нему отношение:

– Сам знаю, что виноват, грешный человек, люблю погулять и выпить. Каждому из нас палка нужна. Треснули бы меня по голове, я бы и гулять бросил, а то гляжу, командующий армией, наш Май, первый гуляет, ну нам, людям маленьким, и сам Бог велел…

Мне стало мерзко, и я поспешил закончить разговор.

В то же утро был у меня генерал Кийз. Он произвел на меня весьма неприятное впечатление недоброжелательного и неискреннего человека. В разговоре он весьма осторожно пытался критиковать действия главного командования, надеясь, вероятно, встретить во мне поддержку. Он обвинял генерала Деникина в недостаточной твердости, с одной стороны, и политической гибкости – с другой, указывая на то, что непримиримостью своей политики главнокомандующий отталкивает готовых оказать нам всяческое содействие поляков, что будто бы и балканские славяне готовы были бы, при известных шагах с нашей стороны, нас поддержать. Вскользь затронул он и вопрос о взаимоотношениях главного командования с казачеством, «справедливо желающим осуществить свои национальные чаяния».

Не встретив с моей стороны поддержки, он искусно перевел разговор на другую тему и стал сетовать на отсутствие единения между русской эмиграцией и на неудачный подбор наших дипломатических представителей, на которых, по его словам, в значительной мере падала вина за безразличное или враждебное отношение к Белому движению за границей. Он, видимо, хотел переложить на нас самих ответственность за новый, открыто враждебный Белому движению курс английской политики.

Разработанный войсковым штабом мобилизационный план я полностью одобрил, внеся лишь несущественные поправки. По расчетам штаба, Кубань могла в течение шести недель выставить до 20 000 конницы, намечалось формирование трех корпусов. Казаками Ейского и Таманского отделов должны были быть укомплектованы полки корпуса генерала Топоркова. Генерал Науменко должен был собирать казаков – линейцев и лабинцев. Генерал Шкуро – казаков Баталпашинского отдела. Мы наметили и обсудили совместно главнейшие вопросы, дальнейшая работа должна была вестись на местах.

Вечером я выехал в Пятигорск, где, совместно с генералом Эрдели, войсковым атаманом генералом Вдовенко и начальником Терской дивизии генералом Агоевым, также разработал меры по укомплектованию терских частей.

Из разговоров с казачьими правителями Терека и Кубани я вынес убеждение, что и здесь не верили в возможность восстановления генералом Деникиным нашего положения. Но если и я, и другие помощники главнокомандующего в тревоге за участь нашего дела предлагали те или иные стратегические решения, указывали на желательность тех или иных мероприятий, на необходимость замены оказавшихся не на месте лиц, то среди казачьих верхов возможность спасти положение видели в реорганизации самой власти. С отходом армий в казачьи пределы выдвигались предположения о создании общеказачьей власти, самостоятельной в вопросах политики внутренней и внешней. За главнокомандующим предполагалось оставить лишь оперативное руководство войсками. Вечером 24 декабря я выехал в Кисловодск с тем, чтобы на следующий день ехать в Батайск, где в поезде находился главнокомандующий.

Мы собирались в вагоне встречать сочельник, когда к дебаркадеру Кисловодского вокзала подошел ярко освещенный поезд. В Кисловодск прибыл навестить проживающую там свою семью генерал Шкуро. Гремели трубачи, на площадках и в окнах вагонов мелькали волчьи папахи. Генерал Шкуро зашел ко мне, чтобы просить меня с женою отобедать у него 25-го. Мы пытались отказываться, однако он настаивал, говоря, что сочтет себя обиженным в случае нашего отказа. Пришлось согласиться. Отобедав у генерала Шкуро, я вечером выехал в Батайск.

На станции Тихорецкая располагался в поезде штаб командующего Кавказской армией. Армия отходила вдоль железной дороги Царицын— Великокняжеская, ведя все время тяжелые бои. В одном из последних боев жестоко пострадали гренадеры, причем убит был начальник гренадерской дивизии{114} полковник Чичинадзе{115}, бывший командир стрелкового полка 1-й конной дивизии, в бытность мою ее командующим. Генерал Покровский ехал к главнокомандующему и просил меня прицепить его вагон к моему поезду.

На станции Тихорецкая мне вручили телеграмму генерала Романовского, адресованную старшим начальникам. В ней сообщалось о том, что «начальник штаба Добровольческой армии генерал Шатилов, самовольно оставив фронт, выехал в тыл с генералом Врангелем» и что главнокомандующий приказал «о действиях генерала Шатилова произвести расследование». Телеграмма эта передавалась мне в поезд на всех последующих станциях по пути следования.

Разрешение генералу Шатилову выехать со мною на Кавказ было мною испрошено непосредственно у главнокомандующего, причем присутствовал и генерал Романовский. Генерал Деникин тогда же на мою просьбу ответил утвердительно, согласившись на мое предложение заместителем начальника штаба оставить генерала Вильчевского. Упомянутая телеграмма могла иметь лишь одну цель – опорочить генерала Шатилова в глазах армии. Удар был косвенно направлен на меня.

Я прибыл в Батайск 26-го утром и, в сопровождении генералов Покровского и Шатилова, прошел к главнокомандующему. В вагоне последнего мы застали генералов Романовского и Драгомирова. В районе Ростова с утра шел жестокий бой. Конница «товарища» Думенко, потеснив 10-ю Донскую бригаду{116}, обнажила фланг наших частей, занимавших Новочеркасско-Ростовскую позицию. Новочеркасск был оставлен донцами. Противник продвигался в тыл добровольцам к Нахичевани и Ростову. Генерал Романовский настаивал на том, чтобы поезд главнокомандующего перешел в Тихорецкую. Генерал Деникин не соглашался.

Я сделал доклад главнокомандующему о том, что сделано было мною во исполнение данного мне поручения в Екатеринодаре и Пятигорске, и вручил рапорт, в коем описывал общую политическую обстановку в казачьих областях, в связи с которой рассчитывать на продолжение казаками борьбы, по моему мнению, было трудно. В настоящих условиях мы могли рассчитывать для продолжения борьбы исключительно на коренные русские силы. Удержание в наших руках при этих условиях юга Новороссии приобретало, по моему мнению, ныне особое значение. «В связи с последними нашими неудачами на фронте и приближением врага к пределам казачьих земель, среди казачества ярко обозначилось, с одной стороны, недоверие к Высшему Командованию, с другой – стремление к обособленности. Вновь выдвинуты предположения о создании общеказачьей власти, опирающейся на казачью армию. За Главным Командованием проектом признается право лишь общего руководства военными операциями, во всех же вопросах как внутренней, так и внешней политики общеказачья власть должна быть вполне самостоятельной. Собирающаяся 2 января в Екатеринодаре казачья дума должна окончательно разрешить этот вопрос, пока рассмотренный лишь особой комиссией из представителей Дона, Кубани и Терека. Работы комиссии уже закончены, и соглашение по всем подробностям достигнуто. Каково будет решение думы, покажет будущее. Терек, в связи с горским вопросом, надо думать, займет положение обособленное от прочих войск. Отношение Дона мне неизвестно, но есть основание думать, что он будет единодушен с Кубанью. Последняя же, учитывая свое настоящее значение как последнего резерва Вооруженных Сил Юга России, при условии, что все донские и терские силы на фронте, а кубанские части полностью в тылу, стала на непримиримую точку зрения. Желая использовать в партийных и личных интересах создавшееся выгодное для себя положение, объединились все партии и большая часть старших начальников, руководимые мелким честолюбием.

Большевистски настроенные и малодушные поговаривают о возможности для новой власти достигнуть соглашения с врагом, прочие мечтают стать у кормила правления. Есть основания думать, что англичане сочувствуют созданию общеказачьей власти, видя в этом возможность разрешения грузинского и азербайджанского вопросов, в которых мы до сего времени занимали непримиримую позицию.

На почве вопроса о новой власти агитация в тылу наших вооруженных сил чрезвычайно усилилась.

Необходимо опередить события и учесть создавшееся положение, дабы принять незамедлительно определенное решение.

Со своей стороны, зная хорошо настроение казаков, считаю, что в настоящее время продолжение борьбы для нас возможно, лишь опираясь на коренные русские силы. Рассчитывать на продолжение казаками борьбы и участие их в продвижении вторично в глубь России нельзя. Бороться под знаменем «Великая, Единая и Неделимая Россия» они больше не будут, и единственное знамя, которое, быть может, еще соберет их вокруг себя, может быть лишь борьба за «Права и вольности казачества», и эта борьба ограничится, в лучшем случае, очищением от врага казачьих земель…

При этих условиях главный очаг борьбы должен быть перенесен на запад, куда должны быть сосредоточены все наши главные силы. По сведениям, полученным мною от генерала английской службы Кийза, есть полное основание думать, что соглашение с поляками может быть достигнуто. Польская армия в настоящее время представляет собой третью по численности в Европе (большевики, англичане, поляки). Есть основание рассчитывать на помощь живой силой дружественных народов (болгары, сербы). Имея на флангах русские армии (Северо-Западную и Новороссийскую) и в центре поляков, противобольшевистские силы займут фронт от Балтийского до Черного моря, имея прочный тыл и обеспеченные снабжением.

В связи с изложенным казалось бы необходимым принять меры к удержанию юга Новороссии, перенесению главной базы из Новороссийска в Одессу, постепенной переброске на запад регулярных частей, с выделением ныне же части офицеров для укомплектования Северо-Западной армии (об интернировании Северо-Западной армии еще известно не было), где в них огромный недостаток. Генерал-Лейтенант Барон Врангель».

Закончив доклад, я сказал, что «при создавшейся на Кубани обстановке и ведущейся против меня с разных сторон агитации, я не считаю возможным объединить командование кубанских частей».

За весь мой доклад генерал Деникин не проронил ни слова. Прочтя рапорт, он отложил его в сторону и продолжал молча слушать.

– Так что вы, Петр Николаевич, решительно отказываетесь командовать кубанцами? – спросил генерал Романовский.

– Да, при настоящей обстановке я не в состоянии буду что-либо сделать.

Затем я вновь подтвердил, что не считаю возможным в настоящие трудные дни сидеть сложа руки, готов приложить свои силы для любой работы; если в армии мне этой работы не найдется, то готов выполнять любую задачу в тылу, в частности, считаю своим долгом вновь обратить внимание главнокомандующего на необходимость немедленного укрепления Новороссийского района, который ныне является нашей главной базой.

– Ну нет, – прервал меня главнокомандующий, – начав теперь укреплять Новороссийск, мы тем самым признаем возможность поражения; морально это недопустимо.

Я счел излишним возражать.

Генерал Шатилов вынул из кармана телеграмму генерала Романовского и вслух прочел ее.

– Разрешите узнать, что это значит? – видимо с трудом сдерживаясь, обратился он к начальнику штаба главнокомандующего.

Генерал Романовский молчал. Меня взорвало:

– Что это значит? По-моему, это значит одно, что интриги, благодаря которым мы оказались здесь, и ныне продолжаются…

Наступило неловкое молчание. Наконец генерал Романовский что-то пробормотал о недоразумении.

– Позвольте мне эту телеграмму, я разберусь, – сказал он, кладя бумагу в карман.

Главнокомандующий стал прощаться.

– Ваше превосходительство, разрешите мне просить генерала барона Врангеля остаться, – обратился к генералу Деникину генерал Романовский.

Мы остались втроем.

– Я хотел спросить вас, Петр Николаевич, к кому относите вы ваши слова об интригах. Если ко мне, то не откажите подтвердить это в присутствии главнокомандующего, – сказал генерал Романовский.

– Удивляюсь, что, зная меня, вы могли сомневаться, что ежели бы я хотел назвать вас, то не сделал бы это прямо. Я не знаю и знать не хочу, кто занимается этими интригами, одно определенно мне известно: что эти интриги плетутся уже давно. Примеров недалеко искать. Возьмите хотя бы вашу телеграмму командующим армиями, с указанием главнокомандующего о недопустимости моей телеграммы Сидорину и Покровскому, когда я просил их прибыть в Ростов.

– Положим, что, послав такую телеграмму, вы тоже были не правы, – угрюмо заметил генерал Деникин.

Он встал и протянул мне руку. Я откланялся и вышел.

После обеда я зашел к генералу Покровскому, где застал Донского атамана А.П. Богаевского и председателя Донского круга В.А. Харламова.

– Я очень рад, что вы зашли, Петр Николаевич, – обратился ко мне генерал Покровский, – я как раз убеждаю Африкана Петровича нам помочь. С отходом за Дон мы будем всецело в лапах кубанских самостийников, в полной зависимости от казаков. Необходимо привлечь к себе казачью массу, лучшую часть казачества. Должен быть сделан яркий шаг, указывающий, что главнокомандующий казакам верит и решительно ставит крест на прошлое. Вы знаете, какой ненавистью пользуется у казаков Особое совещание, которое считают виновником всех зол. Хотя сейчас Особое совещание и упразднено, но правительство осталось прежнее, вышедшее из состава этого совещания. Надо убедить главнокомандующего, что в настоящих условиях необходимо призвать в состав правительства таких лиц, которым казаки доверяют. Я считаю, что единственное лицо, могущее в настоящих условиях быть главою правительства, как лицо приемлемое для казаков и в то же время близкое главнокомандующему и всему нашему делу, – это генерал Богаевский.

Соображениям генерала Покровского нельзя было отказать в известной основательности.

– Что же делать, если я могу быть полезным делу, то я согласен, – сказал генерал Богаевский.

Наш разговор прервал вошедший генерал Келчевский. С фронта были получены тревожные сведения. Обойденные с фланга и тыла добровольцы отходили на левый берег Дона. Дроздовцы и корниловцы проходили через Ростов и Нахичевань, когда город уже был занят большевиками. Нашим частям приходилось пробиваться. Поезд главнокомандующего отходил в Тихорецкую. Несколькими часами позже туда же выехали и мы.

27-го утром генерал Покровский зашел за мной. Мы вместе прошли к главнокомандующему. У него находился уже генерал Романовский. Генерал Покровский стал говорить то же, что говорил мне вчера. Не дав ему окончить, генерал Деникин прервал его.

– Этого никогда не будет, – резко заявил он.

Генерал Романовский, обратясь ко мне, сказал, что главнокомандующий согласился с необходимостью немедленно начать работы по укреплению Новороссийского района, что организацию и наблюдение за работами главнокомандующий возлагает на меня, для чего в мое распоряжение командируется начальник инженерной части полковник Баумгартен со своими чинами.

Я просил разрешения взять с собой генерала Шатилова и личный мой штаб, а также оставить в моем распоряжении известное число вагонов из состава моего поезда, так как, по имеющимся у меня сведениям, помещения в Новороссийске найти нельзя.

– Я полагаю, что со стороны главнокомандующего препятствий не будет, – сказал генерал Романовский.

Генерал Деникин молча кивнул. За все время общего разговора генерал Деникин не сказал мне ни слова. Это была последняя моя с ним встреча.

28-го утром я прибыл в Екатеринодар и узнал от генерала Покровского, что накануне вечером генерал Деникин предложил генералу Богаевскому стать во главе правительства, на что последний согласился. Вместе с тем генерал Деникин пошел еще на одну уступку казакам, решив из кубанских частей сформировать отдельную Кубанскую армию. В Екатеринодаре оказался генерал Шкуро, направлявшийся в Тихорецкую. Он зашел ко мне и сообщил, что получил телеграмму генерала Деникина, вызывающего его к себе. Вызов свой в Ставку он объяснял тем, что главнокомандующий намечает должность командующего Кубанской армией предложить ему. Через день назначение генерала Шкуро состоялось.

Я прибыл в Новороссийск 29 декабря. Город в эти дни, донельзя забитый многочисленными эвакуированными учреждениями, переполненный огромным количеством беженцев, представлял собой жуткую картину. Беспрерывно дул обычный в эту пору ледяной норд-ост. В нетопленых домах ютились среди жалких спасенных пожитков напуганные, лишившиеся своего имущества, выбитые из колеи беженцы. Свирепствовал тиф, ежедневно унося сотни жертв. На забитой эшелонами станции стояло большое число санитарных поездов; больных и раненых не успевали разгружать. Благодаря спешной эвакуации в условиях крайне тяжелых, смертность среди больных чрезвычайно возросла. Приходящие санитарные поезда привозили десятки мертвецов. Их на вокзал выносили из вагонов, складывали на телеги и, кое-как прикрыв рогожей или брезентом, везли по городу. Из-под покрышки торчали окоченевшие руки, ноги, виднелись оскаленные лица мертвецов. Невольно вспоминался оцепленный нашими войсками зимою 1918 года большевистский Кисловодск.

В Новороссийске собрались все члены бывшего Особого совещания и многочисленные гражданские и военные управления. Генерал Деникин, предложив генералу Богаевскому составить новое правительство, просил телеграммой генерала Лукомского временно продолжать выполнять обязанности председателя правительства. Власть в городе осуществлялась военным губернатором генералом Тяжельниковым и комендантом города генералом Корвин-Круковским{117}. Многочисленное начальство отдавало каждый свои распоряжения, сплошь и рядом противоречивые. В связи с общим развалом ощущалось безвластие.

В день моего приезда я был у генерала Лукомского и губернатора, обещавших мне всяческое содействие в выполнении возложенного на меня поручения. Я собрал совещание из представителей губернатора, комендатуры, Красного Креста, Земского и Городского союзов, имеющее целью организовать окопные работы и наладить помещение и продовольствие для рабочих команд. Несколько офицеров Генерального штаба высланы были на рекогносцировку намеченной позиции.

Рекогносцирующим партиям приходилось придавать конвой, так как кругом города уже действовали «зеленые». Конвой назначался от разного рода тыловых команд, так как войск в городе не было. С большим трудом преодолев препятствия всякого рода, все же удалось через несколько дней наладить работы. Для технического руководства работами был привлечен бывший начальник военно-инженерного управления генерал Милеант{118}. Генерал Лукомский обратился ко мне с просьбой помочь ему и в вопросе эвакуации. Я выработал, совместно с генералом Кийзом, общий порядок записи, точно установил категории лиц, имеющих на эвакуацию право, образовал особое смешанное англо-русское бюро по регистрации и записи эвакуирующихся, назначив моим представителем в состав бюро исполняющего обязанности генерала для поручений при мне полковника Артифексова. Он отлично справился с делом.

31 декабря посетил меня прибывший из Англии по поручению великобританского правительства член английского парламента господин Мак-Киндер. Он прибыл в сопровождении генерала Кийза. После обмена несколькими общими фразами господин Мак-Киндер просил моего разрешения обратиться ко мне с одним весьма, по его мнению, важным вопросом. Щекотливость этого вопроса он в полной мере учитывал и просил меня, бу де я не сочту возможным на него откровенно ответить, определенно это сказать. Затем он показал мне полученную им из Лондона телеграмму, в коей сообщалось о полученных в Варшаве сведениях о происшедшем якобы на Юге России перевороте, имевшем целью замену генерала Деникина другим лицом. Этим лицом будто бы являюсь я. Господину Мак-Киндеру указывалось проверить достоверность этих сведений.

Господин Мак-Киндер спросил меня, насколько эти сведения верны и на чем они основаны. Я ответил, что глубоко ценю его открытое, прямое обращение ко мне и что без всякого затруднения с особым удовольствием готов ответить на его вопрос. Сообщенные ему сведения для меня не новы. Наши враги, пытаясь сеять смуту в умах, давно эти и подобные им сведения распространяют. Я во многом не сочувствовал политике и стратегии главнокомандующего, однако, добровольно пойдя за ним, никогда и ни при каких обстоятельствах не пойду против начальника, в добровольное подчинение которому стал. Господин Мак-Киндер горячо благодарил меня и просил разрешения сослаться на меня в своем ответе великобританскому правительству. Я вновь подтвердил сказанное, повторив, что порукой этому является мое слово и вся прежняя моя боевая служба.

В тот же день я рапортом донес главнокомандующему об имевшемся у меня с господином Мак-Киндером разговоре: «Сего числа меня посетил представитель Великобританского Правительства г-н Мак-Киндер, пожелавший иметь со мной секретный разговор. Ввиду того что г-н Мак-Киндер обратился ко мне как представитель иностранного государства, я считаю своим долгом донести Вам в порядке подчиненности о сущности затронутого им вопроса.

Господин Мак-Киндер сообщил мне, что им получена депеша его правительства, требующая объяснений по поводу полученных в Варшаве сведений о якобы произведенном мною перевороте, причем будто бы я возглавил Вооруженные Силы Юга России. Господин Мак-Киндер высказал предположение, что основанием для этого слуха могли послужить те будто бы неприязненные отношения, которые установились между Вашим Превосходительством и мною, ставшие широким достоянием; он просил меня с полной откровенностью, буде признано возможным, высказаться по затронутому вопросу. Я ответил, что мне известно о распространении подобных слухов и в пределах Вооруженных Сил Юга России, что цель их, по-видимому, желание подорвать доверие к начальникам в армии и внести разложение в ее ряды, почему в распространении их надо подозревать работу неприятельской разведки. Вместе с тем я сказал, что, пойдя за Вами в начале борьбы за освобождение родины, я, как честный человек и как солдат, не могу допустить мысли о каком бы то ни было выступлении против начальника, в подчинение которого я добровольно стал.

Господин Мак-Киндер спросил меня, может ли он телеграфировать своему правительству, ссылаясь на мои слова, на что я вновь подтвердил сказанное раньше, уполномочив его передать своему правительству, что достаточной порукой сказанного явится данное мною слово и вся предыдущая моя боевая служба. Об изложенном доношу. Генерал-Лейтенант Барон Врангель».

Ответа на этот рапорт не последовало. Через несколько дней после моего приезда в Новороссийск генерал Лукомский получил телеграмму о назначении его генерал-губернатором Черноморья. От него отныне зависело разрешение всех местных военных и гражданских вопросов. В числе прочих, ведению его отныне подлежали и вопросы по укреплению Новороссийского плацдарма. Возложенная на меня задача отпадала сама собой.

Между тем положение на фронте продолжало ухудшаться. Наши части занимали фронт по левому берегу Дона и Маныча. 6–7 января мы имели временный успех, наша конница под начальством генерала Топоркова нанесла красным жестокое поражение, причем мы захватили несколько орудий и много пулеметов.

Борьба между главным командованием и казаками продолжалась. 5 января открылся Верховный круг. Силою вещей доминирующее значение приобретали кубанцы – они были хозяевами. Кубанская краевая рада, собравшись под Новый год, спешила разделать все, что сделано было в ноябрьские дни. Законодательная Рада была восстановлена, атаманом выбран генерал Букретов, стоявший издавна в оппозиции главнокомандующему. Верховный круг проводил идеи «широкого народоправства» и соглашался лишь на оставление в руках генерала Деникина прав главнокомандующего. Все яснее становилось, что на Северном Кавказе нам не удержаться.

Тем временем войска генерала Слащева отошли за перешейки в Крым. В Новороссии наши части удерживались на линии станция Долинская – станция Чабановка – Елизаветград – Плетеный – Ташлык— Кривое Озеро (около 40 верст к юго-западу от Ольвиополя). Наши бронепоезда доходили до станции Жмеринка.

В связи с тяжелой обстановкой на Кавказе, взоры всех невольно обращались на запад. Крым и Новороссия приобретали особое значение, как последнее убежище. Между тем оттуда поступали тревожные сведения. И в Крыму, и в Новороссии войска находились, видимо, в ненадежных руках. По слухам, генерал Слащев, лично храбрый и решительный, как самостоятельный начальник был совершенно не на месте. Его пристрастие к наркотикам и вину было хорошо известно. Генерал Шиллинг как начальник не пользовался должным авторитетом. В армии и обществе это отлично учитывали, и все громче раздавались голоса о необходимости замены этих начальников.

16 января наша конница под начальством генерала Павлова имела крупный успех, разбив красную конницу товарища Буденного, причем нами захвачено 40 орудий.

Генерал Деникин выступал на круге, настаивая на сохранении в руках главнокомандующего полноты власти и предлагая образование законо-совещательной палаты и образование правительства с включением казачьих представителей. Он заявил, что никакого «союзного казачьего государства» он не признает и если таковое будет создано, то он с добровольцами уйдет. В заключение он указал, что ставит себе целью лишь воссоздание России, будущая форма правления которой для него второстепенный вопрос.

Как и можно было предвидеть, предложения главнокомандующего сочувствия не встретили. Через сутки генерал Деникин уступил и дал согласие на образование законодательной палаты и ответственного министерства. Главнокомандующий от диктатуры отказывался. В последующие дни был сделан ряд новых уступок.

22 января круг принял проект организации новой власти. От диктатуры не осталось и следа. Генерал Деникин признавался главой южно-русской власти – в дальнейшем законом должен был быть установлен порядок преемства власти. Сформирование министерства поручено было председателю совета управляющих отделами Донского правительства Н.М. Мельникову. Однако последнему удалось сформировать правительство лишь к двадцатым числам февраля. Пока продолжало действовать старое правительство генерала Лукомского.

Из Новороссии продолжали поступать тревожные сведения. Наши части на всем фронте отходили. Войска располагались в трех группах: I – южнее Вознесенска, на линии Новая Одесса – Ресилиново – Березовка, II – у Ольвиополя и III – в районе Гайворон – Рудница. В самой Одессе было беспокойно.

Неожиданно я получил телеграмму генерала Шиллинга: «Если Вы согласны принять должность моего помощника по военной части, доложите Главкому и по получении разрешения немедленно выезжайте. 14 января. Нр 01025, Шиллинг».

Я немедленно проехал к генералу Лукомскому и просил его снестись со Ставкой. Будучи совершенно не ориентирован в положении на месте, я просил дать мне возможность, прежде чем окончательно согласиться на предложение генерала Шиллинга, лично переговорить с последним и ознакомиться со всей обстановкой. 15 января генерал Лукомский телеграфировал главнокомандующему:

«Генерал Врангель просил доложить Вашему Превосходительству, что прежде, чем дать окончательное согласие на предложение Шиллинга, ему хотелось бы лично переговорить с ним и ознакомиться со всей обстановкой Новороссии, почему он просит разрешения теперь же проехать к генералу Шиллингу. Со своей стороны присоединяюсь к просьбе генерала Врангеля, считаю полезной его поездку случае Вашего принципиального согласия на предложение Шиллинга. Если он с Шиллингом сговорится, то может там и остаться. 15 января 1920 года. Нр 705/об. Лукомский».

Ответ последовал через три дня: «705/об. Главнокомандующий согласен на назначение генерала Врангеля помощником генерала Шиллинга, а также согласен на поездку генерала Врангеля для ознакомления с обстановкой с тем, что в случае согласия генерала Врангеля он там остался. Екатеринодар 18 января 1920 года. Нр 001015. Романовский».

Я хотел ехать немедленно, однако правильного сообщения с Одессой не было, приходилось ждать до 27 января, когда должен был отправиться в Крым пароход Русско-Дунайского пароходства «Великий Князь Александр Михайлович».

С 20-го стали поступать весьма тревожные сведения из Одессы. Борьба в Новороссии, видимо, подходила к концу. За три дня до отъезда я заехал к генералу Лукомскому. Последние сведения сообщали об угрожающем положении в Одессе. Я просил генерала Лукомского справиться в Ставке о положении и выяснить, стоит ли мне ехать.

Утром 25 января генерал Лукомский прислал мне полученную им из штаба телеграмму: «1091/об. Генералу Шиллингу даны указания удерживать одесский плацдарм, и только в крайнем случае войска могут быть переброшены в Крым. Екатеринодар 25 января 1920 года. Нр 702. Романовский». На подлинном резолюция генерала Лукомского: «Копию генералу Врангелю, начальнику штаба».

Между тем последние сведения ясно указывали, что падение Одессы следует ожидать с часу на час. Одесса эвакуировалась, тыловые учреждения и войска направлялись в Крым. Генерал Хольман, бывший у меня в этот день, показал мне полученное им из Одессы радио, сообщающее о том, что город через несколько часов будет сдан. Генерал Хольман весьма резко отзывался о действиях генерала Шиллинга, указывая, что с отходом войск Новороссии в Крым руководство обороной Перекопа перейдет в руки генерала Шиллинга, а это знаменует собой неминуемую потерю Крыма.

– Я сообщил генералу Деникину полученные мною сведения, – сказал генерал Хольман, – и написал ему, что, по моему мнению, генерал Шиллинг командовать войсками в Крыму не может и что единственный человек, который может удержать Крым, – это вы.

Генерал Лукомский, с которым я виделся в этот день, также говорил мне, что после всего того, что происходило в Одессе, поручить оборону Крыма генералу Шиллингу нельзя и что он, генерал Лукомский, настаивает перед главнокомандующим на безотлагательной посылке меня в Крым для принятия командования.

Поздно вечером я получил записку генерала Лукомского: «25/1-20. Многоуважаемый Петр Николаевич. Сейчас был у меня г. Хольман и сказал, что он получил телеграмму о том, что главнокомандующий доволен делами в Крыму и Слащевым и поэтому не считает необходимым, чтобы Вас направили в Крым, а не в Одессу. Будем надеяться, что в Одессе дела не так плохи и что Вам удастся их совсем исправить. Глубоко Вас уважающий и искренно преданный А. Лукомский», а через некоторое время и присланную им полученную от главнокомандующего телеграмму: «1153/об. Генерал Слащев исправно бьет большевиков и со своим делом справляется. В случае отхода из Одессы в командование войсками в Крыму вступит генерал Шиллинг. Екатеринодар 25 января 1920 года. Нр 00688. Деникин».

27 января я получил телеграмму генерала Романовского: «Ввиду оставления нашими войсками Новороссии и переезда генерала Шиллинга в Крым должность его помощника по военной части замещаться не будет, о чем сообщаю по приказанию Главкома. Тихорецкая 27 января 20 года. Нр 001793. Романовский».

При этих условиях, сознавая, что мною воспользоваться не хотят и дела для меня ни в армии, ни в тылу не находится, не желая оставаться связанным службой и тяготясь той сетью лжи, которая беспрестанно плелась вокруг меня, я решил оставить армию. 27-го я подал прошение об отставке; одновременно возбудил ходатайство об освобождении его от службы и генерал Шатилов. Я решил, отправив семью в Константинополь, самому переехать в Крым, где у нас была дача.

При выходе из Новороссийска нас слегка покачало, но при подходе к Севастополю море было совсем спокойно. Мы едва успели бросить якорь, как подошел катер начальника штаба флота адмирала Бубнова. Поднявшись по трапу, адмирал Бубнов прошел прямо ко мне. Он передал мне просьбу пришедшего накануне на пароходе в Севастополь генерала Шиллинга прибыть немедленно на квартиру командующего флотом адмирала Ненюкова, где генерал Шиллинг меня уже ждал.

От адмирала Бубнова я узнал кошмарные подробности оставления Одессы. Большое число войск и чинов гражданских управлений не успели погрузиться. В порту происходили ужасные сцены. Люди пытались спастись по льду, проваливались и тонули. Другие, стоя на коленях, протягивали к отходящим кораблям руки, моля о помощи. Несколько человек, предвидя неминуемую гибель, кончили самоубийством. Часть армии во главе с генералом Бредовым, не успев погрузиться, по имеющимся сведениям, решила пробиваться в Румынию.

В связи с вышеизложенным, по словам адмирала Бубнова, в армии и в тылу было большое озлобление против командующего войсками Новороссии. Общий развал не миновал и Крыма. Сумбурные, подчас совершенно бессмысленные, самодурные распоряжения генерала Слащева не могли внести успокоения.

В Крыму скопилось огромное количество разрозненных тыловых войск, части управлений, громадное число беженцев. Запуганные, затерянные, потерявшие связь со своими частями и управлениями, не знающие, кого слушаться, они вносили собой хаотический беспорядок. Власти – комендант крепости генерал Субботин и губернатор Татищев – совсем растерялись. Всем этим искусно воспользовались темные силы. Какой-то авантюрист, именовавшийся капитаном Орловым, собрав вокруг себя кучку проходимцев, объявил беспощадную борьбу под лозунгом «оздоровление тыла для плодотворной борьбы с большевиками».

Присоединив укрывающихся от мобилизации в горах татар, Орлов беспрепятственно занял Симферополь, арестовав оказавшихся там коменданта Севастопольской крепости генерала Субботина, начальника штаба войск Новороссии генерала Чернавина и начальника местного гарнизона. Растерявшиеся гражданские власти, во главе с губернатором, беспрекословно подчинились неизвестному проходимцу.

Конечно, такой порядок вещей долго продолжаться не мог. Генерал Слащев направил в Симферополь с фронта войска, при приближении коих Орлов с своей шайкой бежал в горы. Однако спустя несколько дней он появился вновь. Из Ялты поступили сведения о движении его отряда со стороны Алушты. В Ялте войск не было, и занять город шайке Орлова не представляло никакого затруднения. В эти дни общего развала, тревоги и неудовольствия преступное выступление Орлова вызвало бурю страстей. Исстрадавшиеся от безвластия, возмущенные преступными действиями администрации на местах, изверившиеся в выкинутые властью лозунги, потерявшие голову обыватели увидели в выступлении Орлова возможность изменить существующий порядок. Среди обывателей и даже части армии Орлов вызывал к себе сочувствие…

На фронте положение было тревожно. Малочисленные, сборные войска генерала Слащева хотя и продолжали успешно удерживать Чонгарское и Перекопское дефиле, однако значительные потери, усталость и недостаток снабжения и снаряжения заставляли опасаться, что сопротивление это продолжительным быть не может.

Я проехал с адмиралом Бубновым в помещение штаба флота, где жил и адмирал Ненюков. В кабинете последнего я застал генерала Шиллинга. Высокий, плотный, с открытым свежим лицом, он производил довольно приятное впечатление.

– Ваше превосходительство, – обратился он ко мне, – я буду говорить с вами не как командующий армией, а как старый гвардейский офицер. Вы, вероятно, знаете, в каких тяжелых условиях была оставлена Одесса. Мне этого, конечно, не простят. Мне хорошо известно то неудовольствие, которое существует здесь против меня. Я прибыл вчера, и мне сразу это стало ясно. При этих условиях я не могу оставаться во главе войск. Я готов, если вы будете согласны, сдать вам командование.

Я ответил, что вопрос о назначении моем в Крым уже поднимался в Ставке, что главнокомандующий решительно в этом отказал, что, оставшись не у дел, я перед самым отъездом подал рапорт об увольнении от службы, что хотя Крымский театр и является в настоящее время стратегически почти независимым от Кавказского, однако я, стоя во главе крымских войск, буду неизбежно сталкиваться в целом ряде вопросов с распоряжениями Ставки и при существующем со стороны генерала Деникина ко мне отношении мое назначение едва ли будет полезным для дела.

Генерал Шиллинг продолжал настаивать. Адмирал Ненюков его поддерживал. В конце концов я согласился. Генерал Шиллинг хотел в тот же день переговорить со Ставкой.

Утром я сделал визит генералу Субботину. Последний, глубоко потрясенный историей своего ареста капитаном Орловым и сознававший бессилие свое справиться с делом, возбудил ходатайство об освобождении его от должности. Заехал я и к проживавшему в Севастополе в гостинице «Кист» генералу Май-Маевскому. Он был, видимо, тронут моим визитом. Говоря о бывшей своей армии и тяжелых условиях, в которых пришлось ему оставить войска, он упомянул о приказе моем, отданном армии по вступлении в командование.

– Не скрою от вас, мне было очень больно читать этот приказ.

Я решительно недоумевал, чем упомянутый приказ мог задеть бывшего командующего армией, и спросил его об этом.

– Да как же, а ваша фраза о том, что вы будете беспощадно преследовать за пьянство и грабежи, ведь это как-никак, а камешек в мой огород.

Я продолжал недоумевать.

– Помилуйте, – пояснил генерал Май-Маевский, – на войне начальник для достижения успеха должен использовать все, не только одни положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных. Настоящая война особенно тяжела. Если вы будете требовать от офицеров и солдат, чтобы они были аскетами, то они и воевать не будут.

Я возмутился:

– Ваше превосходительство, какая же разница при этих условиях будет между нами и большевиками?

Генерал Май-Маевский сразу нашелся.

– Ну, вот большевики и побеждают, – видимо, в сознании своей правоты заключил он.

Днем у командующего флотом я встретил генерала Шиллинга. Последний имел несколько смущенный вид. Он сообщил мне, что за истекшие сутки получил ряд сведений, в значительной мере рассеявших первые его тяжелые впечатления, что того общего недоверия и неудовольствия в войсках, которого он опасался, видимо, нет и он не теряет надежды справиться с делом. Я со своей стороны просил его считать наш вчерашний разговор как бы не имевшим места.

Орлов со своей шайкой продолжал приближаться к Ялте. Начальник Ялтинского гарнизона генерал Зыков{119} и уездный начальник граф Голенищев-Кутузов{120} посылали одну за другой телеграммы, прося помощи. 7 февраля я получил телеграмму генерала Шиллинга (хотя я никакого официального положения не занимал, но все телеграммы генерала Шиллинга старшим начальникам отчего-то адресовались и мне): «Севастополь и его район на осадном положении. Нр 2950 7/2-20 года Джанкой Генлейт. Шиллинг».

Через несколько часов я неожиданно получил вторую телеграмму генерала Шиллинга. Последний просил меня принять начальство над всеми сухопутными и морскими силами в крепостном и побережном районе: «Большевики готовят новую атаку на Крым, между тем в тылу происходят брожения среди офицерства и других групп, а также продолжается движение группы капитана Орлова, и все это может окончательно разрушить тыл и отдать большевикам Крым. Прошу Ваше Превосходительство принять на себя начальствование над всеми сухопутными и морскими силами, находящимися в районе Алушта, Бахчисарай, устье Альмы, все пункты включительно, с подчинением Вам Комкрепа Севастополь, флота, отряда полковника Ильина, находящегося в Алуште, и отряда полковника Головченко, находящегося в Бахчисарае. Ваша задача мерами, какими вы признаете целесообразными, успокоить офицерство, солдат и население и прекратить бунтарство капитана Орлова, направив его отряд на фронт для пополнения редеющих частей генерала Слащева. Джанкой 7/II-20 года 11 часов. Нр 0231483. Шиллинг».

Одновременно генерал Шиллинг уведомил о моем назначении всех старших начальников. Я немедленно телеграфировал генералу Шиллингу: «0231483. Всякое новое разделение власти в Крыму при существующем здесь уже многовластии лишь усложнит положение и увеличит развал тыла. От Вашего предложения вынужден отказаться. Об изложенном прошу указать всем начальникам, коим Вами послан номер 0231484. Нр 625. 7 февраля 21 час. Врангель».

Копии с телеграмм генерала Шиллинга и моей ответной я отправил прибывшему накануне в Севастополь на похороны скончавшейся матери помощнику главнокомандующего генералу Лукомскому, приложив полученную мною от одного из офицеров направленного в Ялту на пароход «Колхида» отряда прокламации капитана Орлова.

Генерал Лукомский, встревоженный положением, учитывая растущее неудовольствие против генерала Шиллинга, немедленно по приезде телеграфировал главнокомандующему, вновь настаивая на вручении мне командования в Крыму. На необходимость сделать это он указывал и генералу Шиллингу. Однородная телеграмма главнокомандующему была послана и командующим флотом адмиралом Ненюковым. По получении от меня пересланных ему телеграмм, генерал Лукомский вновь телеграфировал главнокомандующему: «В дополнение к предыдущей телеграмме сообщаю, что положение осложняется тем, что все, что будет формироваться в тылу и направляться против Орлова, будет переходить на его сторону. Распоряжение Шиллинга о направлении отрядов против Орлова, особенно если произойдет столкновение между офицерскими отрядами, поведет к полному развалу и тыла, и фронта. Против Шиллинга большое возбуждение. Выход один – это немедленное назначение Врангеля на место Шиллинга. На себя это взять не считаю возможным, но повторяю, это единственное решение для ликвидации дела без кровопролития и для сохранения фронта. Медлить невозможно. Прошу дать срочное указание. 4 февраля 1920 года. Генерал Лукомский».

Утром я получил записку генерала Лукомского: «Сейчас генерал Шиллинг передал мне по аппарату, что он просил Главкома о назначении Вас на его место или же о назначении Вас помощником к нему – генералу Шиллингу. Главнокомандующий не согласился ни на то, ни на другое и приказал Шиллингу самому справиться с тем, что происходит. Генерал Шиллинг находит, что при создавшейся обстановке Ваше присутствие в Крыму нежелательно. Очень грустно, что все так разрешается, боюсь, что это поведет к катастрофе. Сегодня я уезжаю в Новороссийск. Ваш А. Лукомский, 8/П-20 года».

Настояние генерала Шиллинга на оставлении мною Крыма меня глубоко возмутило. Я телеграфировал ему: «Генерал Лукомский письменно уведомил меня, что Вы находите пребывание мое в Крыму нежелательным. Полагаю, что вся предыдущая моя служба не дает никому права делать мне подобные заявления. 8 февраля 6 часов. Нр 626. Врангель».

Одновременно я послал ему копию моей телеграммы капитану Орлову: «Мне доставлено воззвание за Вашей подписью, в коем Вы заявляете о желании, минуя всех Ваших начальников, подчиниться мне, хотя я ныне не у дел. Еще недавно присяга, обязывая воина подчинению старшим начальникам, делала русскую армию непобедимой. Клятвопреступление привело Россию к братоубийственной войне. В настоящей борьбе мы связали себя вместо присяги добровольным подчинением, изменить которому без гибели нашего общего дела не можете ни Вы, ни я. Как старый офицер, отдавший Родине двадцать лет жизни, я горячо призываю Вас, во имя блага ее, подчиниться требованиям Ваших начальников. 8 февраля 1920 года. Нр 627. Врангель».

Через несколько часов я получил ответ генерала Шиллинга: «626. Отнюдь не желал уронить Ваших заслуг перед Родиной, хотел передать Вам власть в Крыму, о чем дважды просил Главкома, но, получив отказ и будучи нравственно и юридически ответственным за многие жизни в Крыму и ввиду создавшейся обстановки, полагал, что Ваш отъезд Крыма облегчит мне привести тыл к повиновению. Верьте, что имею лишь в мыслях белого общего дела, а не личные интересы. Отнюдь не изгоняю Вас из Крыма, делайте так, как совесть и разум Вам подсказывают, а за призыв, посланный Вами Орлову, приношу Вам мою сердечную благодарность. 8/2-20, 16 часов. Нр 0231504. Шиллинг».

По мере приближения Орлова к Ялте тревога и растерянность в городе росли. К голосам помощника главнокомандующего и командующего флотом присоединили свой голос ряд общественных деятелей; ими была послана генералу Деникину, покрытая многочисленными подписями, телеграмма: «Войска Крымского фронта под командой доблестного генерала Слащева геройски отражают большевиков, но события, разыгравшиеся в тылу, грозят внести раскол в среду защитников Крыма и Добровольческой армии и неминуемо поведут к гибели дела обороны Крыма, если во главе власти в Крыму не будет Вашим Высокопревосходительством безотлагательно поставлено лицо, заслужившее личными качествами своими и боевыми заслугами доверие как армии, так и населения и вместе с тем знакомое с особенностями крымской жизни и обстановки. Таковым лицом по единодушному убеждению крымских гражданских и военных кругов является генерал Врангель, ныне находящийся в Крыму. Преклоняясь перед Вашим самоотверженным служением делу спасения Родины, мы, государственные и общественные деятели, объединившиеся вокруг провозглашенных Вами лозунгов и по-прежнему незыблемо верящие в возрождение России, почитаем долгом совести о таковом нашем убеждении довести до Вашего сведения, уверенные, что серьезность положения оправдает в Ваших глазах наше настоящее обращение.

Первоприсутствующий сенатор Иенарокомов, городской голова Ялты Иванов, уполномоченный Красного Креста Крыма Гучков, исполняющий обязанности обер-прокурора Правительствующего Сената Решетовский, князь Борис Гагарин, член Государственной думы Тесленко, председатель медицинского общества Зевакин, гласный Ялтинской думы Савич, председатель Ялтинской думы граф Апраксин, гласный Московской думы и Московского земства Сергей Ижболдин, сенатор Александр Неверов, сенатор Григорий Блинка, Таврический земский гласный Владимир Келлер, член Государственного Совета Александр Наумов».

Дело разрешилось совершенно неожиданно полученной комендантом Севастопольской крепости телеграммой, сообщающей выдержку из приказа главнокомандующего от 8 февраля: «Коменданту Севастопольской крепости. По Генеральному штабу: увольняются от службы согласно прошению: помощник Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России и начальник военно-морского управления Генерального штаба генерал-лейтенант Лукомский, состоящие в распоряжении Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России Генерального штаба генерал-лейтенанты: барон Врангель и Шатилов. По морскому ведомству увольняются от службы: командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ненюков и начальник штаба командующего Черноморским флотом контр-адмирал Бубнов. Главнокомандующий генерал-лейтенант Деникин. 8 февраля 1920 года. Нр 002531».

Если увольнение меня и генерала Шатилова и являлось следствием поданных нами прошений об увольнении от службы, то массовое увольнение всех прочих лиц без прошений одним с нами приказом могло быть объяснено лишь желанием главнокомандующего пресечь новый мерещившийся ему «мятеж». Последнее предположение не замедлило получить подтверждение. В полученном приказе генерала Деникина, упоминающего о том, что «выступление капитана Орлова руководится лицами, затеявшими подлую политическую игру», генералу Шиллингу приказывалось арестовать виновных «невзирая на их высокий чин или положение». Упомянутая выписка из приказа об увольнении от службы ряда лиц и приведенный приказ главнокомандующего были, с очевидной целью подчеркнуть их взаимную связь, расклеены рядом во всех витринах крымского отделения Освага.

Удар пришелся по тем, кто собирался его нанести. Мое обращение к капитану Орлову успело появиться уже в местных газетах, и для всех не могло быть сомнений, кто истинные руководители «подлой политической игры».

Накануне подхода Орлова к Ялте туда прибыл генерал Покровский. Последний, по расформировании Кавказской армии, малочисленные части которой были переданы в Кубанскую армию, остался не у дел. Не чувствуя над собой сдерживающего начала, в сознании полной безнаказанности, генерал Покровский, находивший в себе достаточную силу воли сдерживаться, когда это было необходимо, ныне, как говорится, «соскочил с нареза», пил и самодурствовал. Прибыв в Ялту, он потребовал от местных властей полного себе подчинения, объявил мобилизацию всех способных носить оружие, заявив о решении своем дать бой мятежнику Орлову. Обывателей хватали на улицах, вооружали чем попало. Орлов подходил к городу. Генерал Покровский с несколькими десятками напуганных, не умеющих стрелять «мобилизованных» вышел его встречать. «Мобилизованные» разбежались, и Орлов, арестовав генерала Покровского, без единого выстрела занял город. Прибывший на «Колхиде» отряд, составленный из каких-то тыловых команд, оставался безучастным зрителем. Проведя несколько дней в Ялте, произведя шум и ограбив кассу местного отделения Государственного банка, Орлов ушел в горы.

В эти дни Крым переживал тревогу. Красные, перейдя в наступление, 13 февраля овладели Тюп-Джанкойским полуостровом, нанесли нашим частям значительные потери и захватили девять орудий. В городе росли угрожающие слухи, в витринах Освага появились истерические, с потугой на «суворовские», приказы генерала Слащева. Через день все успокоилось, противник отошел обратно на Чонгарский полуостров.

Генерал Слащев, на несколько часов приезжавший в Севастополь, посетил меня. Я видел его последний раз под Ставрополем, он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью. Теперь его трудно было узнать. Бледно-землистый, с беззубым ртом и облезлыми волосами, громким ненормальным смехом и беспорядочными порывистыми движениями, он производил впечатление почти потерявшего душевное равновесие человека. Одет он был в какой-то фантастический костюм – черные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху-«кубанку» и белую бурку.

Перескакивая с одного предмета на другой и неожиданно прерывая рассказ громким смехом, он говорил о тех тяжелых боях, которые довелось ему вести при отходе на Крым, о тех трудностях, которые пришлось преодолеть, чтобы собрать и сколотить сбившиеся в Крыму отдельные воинские команды и запасные части разных полков, о том, как крутыми, беспощадными мерами удалось ему пресечь в самом корне подготовлявшееся севастопольскими рабочими восстание.

Через день прибыл из Ялты генерал Покровский. По его словам, главнокомандующий решил убрать генерала Шиллинга и он, Покровский, явится его заместителем. Действительно, в течение дня Покровский несколько раз по прямому проводу говорил со Ставкой и вечером выехал на фронт. Однако через день, не заезжая в Севастополь, он вернулся в Ялту. По слухам, генерал Слащев донес главнокомандующему, что в случае назначения Покровского он просит его от командования корпусом уволить. Намечавшееся назначение генерала Покровского не состоялось.

Неожиданно я получил телеграмму генерала Хольмана, принятую радиостанцией дредноута «Мальборо»: «Сообщите Врангелю, что миноносец немедленно отвезет его в Новороссийск. Нижеследующее от Хольмана: Хольман гарантирует его безопасность и попытается устроить ему свидание с Деникиным, но ему нечего приезжать, если он не намерен подчиниться окончательному решению Деникина относительно его будущего направления. Врангель должен понять, что вопрос идет о всем будущем России. Он должен быть готов открыто заявить о поддержке им новой демократической политики Деникина и дать строгий отпор реакционерам, ныне прикрывающимся его именем. Хольман доверяется его лояльности во время его пребывания в Новороссийске. Если Врангель пожелает, отправьте его с миноносцем, прибывающим завтра, в среду. Сообщите мне как можно скорее о времени прибытия».

Телеграмма эта немало меня изумила. Я не мог допустить мысли, что она была послана без ведома генерала Деникина. Я решил от всяких объяснений уклониться и просил генерала Шатилова проехать к генералу Хольману и передать, что я чрезвычайно ему благодарен за предложенное посредничество, но, не чувствуя за собой никакой вины, не нахожу нужным давать кому бы то ни было объяснения. Что же касается его обещания гарантировать мне неприкосновенность, то в таковых гарантиях не нуждаюсь, так как преступником ни перед кем себя не чувствую и не вижу, откуда мне может грозить опасность. Генерал Шатилов выехал в Новороссийск на миноносец. Через день он вернулся и сообщил мне о переданном ему командующим английским флотом адмиралом Сеймуром, от имени генерала Хольмана, требовании главнокомандующего, чтобы я немедленно выехал из пределов Вооруженных сил Юга России. Требование это было обусловлено тем, что будто бы вокруг меня собираются все недовольные генералом Деникиным. Адмирал Сеймур предупредил генерала Шатилова, что высадиться в Новороссийске ему запрещено.

Трудно передать то негодование, которое вызвало во мне сообщение генерала Шатилова. Не говоря о том, что требование генерала Деникина было по существу незаслуженным и обидным, мне было бесконечно больно оставить близкую сердцу моему армию и покинуть в такое тяжелое время Родину. Я не хотел быть среди тех, кто ныне, как крысы с тонущего корабля, бежали из Новороссийска, Севастополя, Ялты и Феодосии. В то же время я не желал дать возможности бросить мне хотя бы тень упрека в создании затруднений главнокомандующему в эти грозные дни. С болью в сердце я решил уехать. Я не хотел воспользоваться для отъезда иностранным судном, правильных же рейсов русских судов в Константинополь не было. Я написал командующему флотом адмиралу Саблину{121}, заменившему адмирала Ненюкова, прося предоставить в мое распоряжение какое-либо судно.

Адмирал Саблин любезно предоставил мне возможность воспользоваться отходившим через несколько дней в Константинополь пароходом «Александр Михайлович», на котором я продолжал все время жить. Душа кипела от боли за гибнувшее дело, от негодования за незаслуженную обиду, от возмущения той сетью несправедливых подозрений, происков и лжи, которой столько месяцев опутывали меня. Я написал генералу Деникину.

Написанное под влиянием гнева письмо, точно излагая историю создавшихся взаимоотношений, грешило резкостью, содержало местами личные выпады. Копию с этого письма я послал тем, кто косвенно из-за меня пострадал: генералу Лукомскому, адмиралам Ненюкову и Бубнову и генералу Хольману, передавшему мне требование генерала Деникина о выезде. Через несколько дней генерал Хольман ответил мне: «Ваше Превосходительство! Я глубоко уверен, что Ваш разрыв с генералом Деникиным явился следствием того, что Вы, как это часто бывает с искренними патриотами во время смуты, недостаточно поняли друг друга. При таких отношениях служить вместе бывает слишком тяжело. Мне причинило глубокую боль просить Вас оставить Крым, так как, искренно веря в Ваши лучшие намерения и преданность Родине, я все же счел правильным, и полезным для настоящего положения, сделать это. Я желаю Вашему Превосходительству всякого благополучия и надеюсь, что встретимся где-либо в более благоприятной обстановке, возможно, опять братьями по оружию. Прошу, Ваше Превосходительство, принять уверение в моем глубоком и искреннем уважении. А. Хольман».

Сведения о моей высылке быстро распространились. Известие об этом было встречено в армии и обществе весьма болезненно. Я ежедневно получал огромное число сочувственных писем и телеграмм. Многие приходили лично – соболезновали, просили остаться. Это было очень тягостно. Отъезд мой все откладывался. «Великому Князю Александру Михайловичу» негде было принять угля. Все угольщики направлялись в Новороссийск, где шла поспешная эвакуация. Оттуда приходили тревожные сведения.

Успех добровольцев, овладевших 7 февраля Ростовом, был кратковременным. 10-го числа под напором противника наши войска оставили город, отойдя на левый берег Дона. Поредевшие, истекавшие кровью полки выбивались из сил. Вновь сформированные кубанские части, под влиянием агитации, отказывались драться и расходились по домам. В тылу повсеместно вспыхнули восстания. Теснимые красными, наши войска отошли к самому Екатеринодару.

23 февраля красные, открыв по Перекопскому участку сильный артиллерийский огонь, перешли в наступление и к 8 часам 24-го овладели деревней Юшунь. Однако в 10 часов 26-го наши части, перейдя в контратаку, после упорного боя вновь заняли Юшунь, отбросив противника в исходное положение.

Наконец уголь прибыл. «Александр Михайлович» мог уходить, однако в день отъезда оказались повреждения в машине. Кем-то сняты были крышки с клапанов. Потеряв надежду выехать на русском судне, я скрепя сердце сел на английский «слуп».

Стояла легкая зыбь. Печально смотрел я на исчезающие за горизонтом родные берега. Там, на последнем клочке родной земли, прижатая к морю, умирала армия. То знамя, которое она так гордо несла, было повержено в прах. Вокруг этого знамени шла предсмертная борьба, борьба, роковой исход которой не оставлял сомнений…

Я много слышал и читал про Босфор, но не ожидал увидеть его таким красивым. Утопающие в зелени красивые виллы, живописные развалины, стройные силуэты минаретов на фоне ярко-голубого неба, пароходы, парусные суда и ялики, бороздящие по всем направлениям ярко-синие, прозрачные воды, узкие, живописные улицы, пестрая толпа – все было оригинально и ярко красочно.

Мы остановились с генералом Шатиловым в здании русского посольства, где военный представитель генерал Агапеев любезно предоставил в наше распоряжение свой кабинет. Громадные залы посольства были переполнены беспрерывно прибывающими с Юга России многочисленными беженцами, ожидавшими возможности, по получении необходимых виз, проехать дальше. Те, которым ехать было некуда, устраивались на Принцевых островах, пользуясь помощью союзников; американцы, англичане, французы и итальянцы брали на себя попечение о беженцах, распределив между собой помощь на Принцевых островах. Моя семья пользовалась гостеприимством англичан на острове Принкипо. Я и жена тяготились чужеземной помощью и решили при первой возможности перебраться в Сербию; остановка была за деньгами. Мы выехали из России совсем без средств. После долгих хлопот мне, с помощью оказавшегося в Константинополе А.В. Кривошеина, удалось сделать заем в одном из банков, и на первое по крайней мере время мы могли себя считать обеспеченными.

Отъезд наш задерживался тяжелой болезнью матери моей жены. Я сделал визиты союзным верховным комиссарам. Французского и итальянского не застал, познакомился лишь с американским, жизнерадостным, добродушным адмиралом Бристолем, и английским, адмиралом де Робеком. У него я познакомился с командующим оккупационными великобританскими войсками генералом Мильном. Красивый старик, совершенный тип английского джентльмена, адмирал де Робек, видимо, мало интересовался политикой, и негласным руководителем последней являлся генерал Мильн. Он проявил большой интерес к настоящим событиям на Юге России, долго и подробно меня расспрашивая. Коснулся он и вопроса о взаимоотношениях моих с главнокомандующим, и дошедших до него слухов о подготовлявшемся в Крыму перевороте. Я мог подтвердить ему лишь то же, что говорил ранее господину Мак-Киндеру.

Из Новороссийска приходили тревожные вести. 7 марта красные форсировали реку Кубань. Противник стал распространяться к югу. Восстания в тылу охватывали новые районы. Неожиданно я получил от генерала Деникина письмо – ответ на посланное мною ему перед отъездом из Крыма: «Милостивый Государь, Петр Николаевич! Ваше письмо пришло как раз вовремя – в наиболее тяжкий момент, когда мне приходится напрягать все духовные силы, чтобы предотвратить падение фронта. Вы должны быть вполне удовлетворены… Если у меня и было маленькое сомнение в Вашей роли в борьбе за власть, то письмо Ваше рассеяло его окончательно. В нем нет ни слова правды, Вы это знаете. В нем приведены чудовищные обвинения, в которые Вы не верите. Приведены, очевидно, для той же цели, для которой множились и распространялись предыдущие рапорты-памфлеты. Для подрыва власти и развала Вы делаете все, что можете. Когда-то, во время тяжкой болезни, постигшей Вас, Вы говорили Юзефовичу, что Бог карает Вас за непомерное честолюбие… Пусть Он и теперь простит Вас за сделанное Вами русскому Делу зло. А. Деникин».

Генерал Деникин, видимо, перестал владеть собой.

Мы стали готовиться к отъезду. Несмотря на то что в Константинополе оказалась масса знакомых, я мало кого видел, целые дни проводя в прогулках по городу и его окрестностям, знакомясь с многочисленными памятниками старины. Изредка по вечерам собирались мы в одном из бесчисленных кафе и за чашкой турецкого кофе беседовали с А.В. Кривошеиным и П.Б. Струве.

Наконец, день нашего отъезда был окончательно установлен. За несколько дней до него я получил письмо генерала Слащева. Письмо это было совершенно сумбурное. Слащев убеждал меня не уезжать из Константинополя и ожидать какой-то телеграммы от него и Сената (Сенат из Ростова был эвакуирован в Ялту, где продолжало оставаться большинство сенаторов). Он просил меня верить в бескорыстность руководивших им чувств, «но, – писал он, – учитывая в армии популярность Вашего и моего имени, необходимо их связать, назначив меня Вашим начальником штаба». Письмо было для меня загадкой. Через несколько дней она разъяснилась.

Прижатая к морю армия заканчивала борьбу. Из Новороссийска один за другим прибывали транспорты, переполненные обезумевшими от ужаса и лишений беженцами. Армия отходила, почти не оказывая сопротивления. Было очевидно, что транспортных средств не хватит и большая часть войск останется непогруженной.

Главнокомандующий находился в Новороссийске на цементном заводе, под охраной англичан. Жена его прибыла в Константинополь и остановилась в русском посольстве. Передавались слухи, что генерал Деникин, видя неминуемый развал и гибель армии, заявил, что «Новороссийска не оставит и пустит себе пулю в лоб». Однако вскоре стало известно, что 14-го главнокомандующий на миноносце оставил Новороссийск. Ставка перешла в Феодосию. Успели погрузиться для переброски в Крым лишь добровольцы, за исключением одного из Марковских полков, сводная Кубанская бригада, гвардейская бригада 1-й Донской дивизии{122} и некоторые другие части Донской армии. Оставленные на побережье части Кубанской и Донской армий отходили на Туапсе. Войска Северного Кавказа сосредоточивались в Поти.

Эвакуация Новороссийска превосходила своей кошмарностью оставление Одессы. Стихийно катясь к морю, войска совершенно забили город. Противник, идя по пятам, настиг не успевшие погрузиться части, расстреливая артиллерией и пулеметами сбившихся в кучу на пристани и молу людей. Прижатые к морю наседавшей толпой, люди падали в воду и тонули. Стон и плач стояли над городом. В темноте наступавшей ночи вспыхивали в городе пожары.

Вскоре пришло известие об оставлении генералом Романовским должности начальника штаба главнокомандующего. Уступая требованию общественного мнения, генерал Деникин решился принести в жертву ему своего ближайшего сотрудника. (Общественное мнение было весьма неблагоприятно генералу Романовскому. Его называли «злым гением Главнокомандующего», считали виновником всех ошибок последнего. Справедливость требует отметить, что обвинения эти были в значительной степени голословны.) Генерала Романовского заменил генерал Махров. 16 марта генерал Деникин решил упразднить Южно-Русское правительство. М.В. Бернацкому было поручено составить новое «деловое учреждение». Так именовалось в приказе главнокомандующего новое правительство.

20 марта, накануне нашего отъезда, адмирал де Робек пригласил меня завтракать на флагманском корабле «Аякс». Я выходил из посольства, когда мне вручили принятую английской радиостанцией телеграмму из Феодосии от генерала Хольмана. Последний сообщал, что генерал Деникин решил сложить с себя звание главнокомандующего и назначил военный совет для выбора себе преемника. На этот совет генерал Деникин просил прибыть меня. Телеграмма показалась мне весьма странной. На службе я уже более не состоял, и приглашение генералом Деникиным меня, только что оставившего пределы армии по его требованию, трудно было объяснить. Обстоятельства, при которых генерал Деникин принял это решение, стали мне известны лишь впоследствии.

18 марта главнокомандующий разослал старшим начальникам секретную телеграмму такого содержания: «Предлагаю прибыть к вечеру 21-го марта в Севастополь на заседание военного совета, под председательством генерала-от-кавалерии Дрогомирова, для избрания преемника главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России. Состав совета: командиры Добровольческого и Крымского корпусов, их начальники дивизий, из числа командиров бригад и полков – половина (от Крымского корпуса по боевой обстановке норма может быть меньше), коменданты крепостей, командующий флотом, его начальник штаба, начальники морских управлений, четыре старших строевых начальника флота. От Донского корпуса генералы: Сидорин, Келчевский и шесть лиц из состава генералов и командиров полков. От штаба главнокомандующего: начальник штаба, дежурный генерал, начальник военного управления, а также генералы: Врангель, Богаевский, Улагай, Шиллинг, Покровский, Боровский, Ефимов, Юзефович и Топорков».

Я завтракал на «Аяксе». С большим трудом я поддерживал разговор. Мысли все время вертелись вокруг полученной телеграммы. Я не сомневался, что борьба проиграна, что гибель остатков армии неизбежна. Отправляясь в Крым, я оттуда, вероятно, уже не вернусь. В то же время долг подсказывал, что, идя с армией столько времени ее крестным путем, деля с ней светлые дни побед, я должен испить с ней чашу унижения и разделить с ней участь ее до конца. В душе моей происходила тяжелая борьба.

Завтрак кончился, адмирал де Робек просил меня и генерала Мильна пройти к нему в кабинет.

– Сегодня я отправил вам принятую моей радиостанцией телеграмму генерала Хольмана. Если вам угодно будет отправиться в Крым, я готов предоставить в ваше распоряжение судно. Я знаю положение в Крыму и не сомневаюсь, что тот совет, который решил собрать генерал Деникин для указаний ему преемника, остановит свой выбор на вас. Знаю, как тяжело положение армии, и не знаю, возможно ли ее еще спасти… Мною только что получена телеграмма моего правительства. Телеграмма эта делает положение армии еще более тяжким. Хотя она адресована генералу Деникину, но я не могу скрыть ее от вас. Быть может, содержание ее повлияет на ваше решение. Я повторяю, не считаю себя вправе скрыть ее от вас и, зная ее содержание, поставить вас в положение узнать тяжелую истину тогда, когда будет уже поздно.

Он передал мне адресованную генералу Деникину ноту: «Секрет-н о. Верховный Комиссар Великобритании в Константинополе получил от своего Правительства распоряжение сделать следующее заявление генералу Деникину. Верховный Совет находит, что продолжение гражданской войны в России представляет собой, в общей сложности, наиболее озабочивающий фактор в настоящем положении Европы.

Правительство Его Величества желает указать генералу Деникину на ту пользу, которую представляло бы собой, в настоящем положении, обращение к советскому правительству, имея в виду добиться амнистии как для населения Крыма вообще, так и для личного состава Добровольческой армии в частности. Проникнутое убеждением, что прекращение неравной борьбы было бы наиболее благоприятно для России, Британское Правительство взяло бы на себя инициативу означенного обращения, по получении согласия на это генерала Деникина, и предоставило бы в его распоряжение и в распоряжение его ближайших сотрудников гостеприимное убежище в Великобритании.

Британское Правительство, оказавшее генералу Деникину в прошлом значительную поддержку, которая только и позволила продолжать борьбу до настоящего времени, полагает, что оно имеет право надеяться на то, что означенное его предложение будет принято. Однако если бы генерал Деникин почел бы себя обязанным его отклонить, дабы продолжить явно безнадежную борьбу, то в этом случае Британское Правительство сочло бы себя обязанным отказаться от какой бы то ни было ответственности за этот шаг и прекратить в будущем всякую поддержку или помощь, какого бы то ни было характера, генералу Деникину. Британский Верховный Комиссариат. 2 апреля 1920. Константинополь».

Отказ англичан от дальнейшей нам помощи отнимал последние надежды. Положение армии становилось отчаянным. Но я уже принял решение.

– Благодарю вас, если у меня могли быть еще сомнения, то после того, как я узнал содержание этой ноты, у меня их более быть не может. Армия в безвыходном положении. Если выбор моих старых соратников падет на меня, я не имею права от него уклониться.

Адмирал де Робек молча пожал мне руку. Я решил выехать немедленно.

Генерал Шатилов, узнав о моем решении, пришел в ужас.

– Ты знаешь, что дальнейшая борьба невозможна. Армия или погибнет, или вынуждена будет капитулировать, и ты покроешь себя позором. Ведь у тебя ничего, кроме незапятнанного имени, не осталось. Ехать теперь – это безумие, – убеждал он меня. Однако, видя, что его доводы бессильны, он объявил, что едет со мной, не решаясь оставить меня в этот грозный час.

21 марта броненосец «Император Индии» вышел в Крым. Море стихло. Мощно рассекая волны, уносил меня корабль к родным берегам. Там готовился эпилог русской трагедии. Над предпоследним актом ее готов был опуститься занавес истории.

Описание Орловско-Кромского сражения заканчивается 10 ноября 1919 года по новому стилю. Далее пойдет почти беспрерывное отступление с небольшими остановками для контратак или для необходимого отдыха. В подборе материалов для истории Корниловского Ударного полка я руководствовался целью выразить мнение о происходивших тогда событиях лиц, близко стоявших к ним, и главным образом самих корниловцев-ударников. Изложение причин, вызвавших поражение всех Вооруженных сил Юга России, начавшееся на нашем участке, будет освещаться в рамках наших, корниловских действий и суждений. Представления о реальных возможностях у руководящих операциями штабов и у исполнителей часто очень резко расходятся, и, как следствие того, зарождается незаслуженное поражение. Успех Красной армии при переходе в контрнаступление на линии Орел – Воронеж обусловлен не только этим. В книге «Корниловский Ударный полк» приводится много причин этого, но большую часть из них мы оставим в стороне, так как нам было далеко до зверств и пропагандных лозунгов Красной армии, а постараемся воспроизвести впечатления и переживания строевых ударников, зафиксированные в те дни. Бои успешно ведутся не только тогда, когда руководство ими находится в искусных руках, но и в одинаковой степени зависят и от возможностей строевых частей. Нам часто преподносились боевые приказы с громким названием: такому-то «полку», когда фактически он был не больше состава роты. Отсутствие точных данных о силе и намерениях противника приводило и к тому, что своевременно не использовали и свою силу; особенно ярко это бросилось нам в глаза, когда можно было вести бои на уничтожение живой силы противника приданием нам кавалерийских частей. Первой и основной причиной отступления корниловцев от Орла был невероятный перевес в силах противника, доходившего до 42 стрелковых и кавалерийских полков, против наших трех Ударных полков, что красные могли тогда сделать благодаря заключению перемирия с Польшей Пилсудского. Второй причиной была потеря инициативы командованием Добровольческой армии при наличии точных данных о роли советской ударной группы.

Несмотря на это, корниловцы с 6 октября по 10 ноября нового стиля вели бои в районе Орла.

24 октября красными был взят город Воронеж, и только 15 ноября 1-я конная армия Буденного берет станцию Касторная, создавая тем угрозу возможности отступления Добровольческой армии на Ростов. Эта угроза с данного момента сознавалась и у нас, а до 10 ноября мы вынуждены были подчиняться только силе противника нашего фронта и вести упорные ежедневные бои, отбиваясь от небывалого для нас превосходства в силах противника, имевшего отличную конницу, которой у нас совершенно не было. Не нам судить, почему в боях за Воронеж и Касторную наши не разбили Буденного, но наши бои за Орел могли быть успешными для нас только при условии наличия у нашего командования инициативы, которая могла бы своевременно использовать силу Корниловской Ударной дивизии в ее полном составе и разбить обошедшую нас советскую ударную группу. Этого не произошло, и отход начался. Не легко давалось нам и наступление, но теперь, во время арьергардных боев, особенно когда вера в успех была подорвана, только сила нашего огня и марка «ударных» частей не позволяли красным уничтожить нас.

Отступление ярче обнаружило все наши отрицательные явления тыла: самостийность, действия анархиста Махно, растерянность тыловых учреждений, несвоевременная мобилизация, самоснабжение за счет населения и обычные заторы железнодорожных путей. Все это ставят теперь в большой минус командованию Вооруженными силами Юга России; но могло ли оно тогда справиться с этим в условиях гражданской войны и особенно самостийных течений? Возможно, что и могло, но только так, как ответил генерал Май-Маевский генералу Врангелю, который спросил его о причинах, почему мы не побили красных. Генерал Май-Маевский ответил на вопрос так: «Если бы мы поступали так, как поступают большевики, то, возможно, и разбили бы красных». Это было перед смертью генерала Май-Маевского, в те дни, когда Русская Армия генерала Врангеля покидала Крым. Революция своим предательством во время войны породила российский хаос, который большевики использовали для себя, а потом силой Чека вздернули всех на дыбу и этим создали многочисленную Красную армию. Такой метод действий для Вооруженных сил Юга России был неприемлем, и потому мы должны были покинуть Родину. Все же остальное, неизбежное для гражданской войны, было у нас на 95 % по нужде. Перед 1-м Кубанским походом мы только с сожалением оставили в Ростове-на-Дону 17 тысяч офицеров, не пожелавших записаться к нам, а пришедшие красные тут же подозрительных расстреляли, а остальные создали им ту Красную армию, перед которой нам теперь пришлось отступать. Все это приводится для того, чтобы еще раз поведать миру, почему национальные силы во время гражданской войны не победили большевиков.

Вот с такими разбросанными мыслями отступали полки Корниловской дивизии в морозы и под звуки придорожных телеграфных проводов, которые хорошо помнятся и до сего времени.

9 ноября н. ст. 1919 года. 3-й Корниловский Ударный полк отходит на линию сс. Гнилец – Заболотное – Архангельское, занимая последнее с боем. 2-й Корниловский Ударный полк 3-м батальоном наступает на село Поныри с целью занятия его южной окраины, 1-й батальон – на Ольховатку. 1-й Корниловской Ударный полк наступает на с. Теплый Колодезь. С этого числа 14-я советская армия направляет из своей ударной группы 8-ю кавалерийскую дивизию Червонного казачества на город Льгов, а Латышскую дивизию в обход города Курска с запада. 13-я советская армия Эстонской дивизией седлает железную дорогу на Курск с севера, а 9-й стрелковой дивизией в обход Курска с востока. Поэтому противник все время обходит правый фланг Корниловской Ударной дивизии.

10 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк на походе глубокой ночью, в мороз и вьюгу, несмотря на осмотр эскадроном конных разведчиков впередилежащей деревни, подвергся удару Эстонской дивизии во фланг и с трудом, полевыми тропинками, прибыл на участок 2-го Корниловского Ударного полка.

Показание поручика Долгополова Евгения Акимовича{125}, конного эскадрона 3-го Корниловского Ударного полка о том, как могли части Эстонской дивизии неожиданно атаковать полк во фланг.

При подходе к оврагу перед окраиной деревни, которую мы должны были пройти мимо, не заходя в нее, поручик Долгополов был послан с разъездом осмотреть ее, так как деревня была перпендикулярна нашему движению и тянулась с юга на север. Он, как опытный разведчик, переправившись через овраг, не поехал по улице деревни, а двинулся «задами», через огороды. Проехав так часть деревни, он свернул на линию домов и стал опрашивать жителей о том, есть ли здесь какие-нибудь воинские части. Некоторые говорили, что ничего не знают, другие будто бы видели, что прошли какие-то солдаты, а на вопрос, белые или красные, отвечали, что теперь тут не разберешь, кто проходит, так их много здесь. По ответам было видно, что они не хотят говорить правды. Тогда поручик Долгополов поехал вдоль улицы по направлению к полку, всюду было тихо, в избах не было света, чувствовалась тревога. Он снова свернул на огороды и поехал навстречу полку. Была полная тишина. Когда он проехал деревню, из нее раздалась четкая команда, и последовали залпы по голове колонны полка. В это время эскадрон уже прошел деревню, а головная часть полка выходила из оврага. Остается предположить, что об отсутствии в деревне красных командиру полка было доложено по данным дополнительного разъезда, который осмотрел деревню, проехав по ее улице перед самым вступлением в нее эстонцев. Конечно, полный осмотр отсутствовал, и я должен сказать, что причиной этого были непрерывные бои в течение месяца, мороз и ночной переход полка с центрального участка дивизии на ее левый фланг. Неприятным в этом было то, что есаул Милеев{126} уехал, не сдав полка временно назначенному командиром полка поручику Левитову, который нагнал полк на походе, перед этой деревней.

Я только что прибыл в полк, временно заменив отстраненного от командования его командира полка, есаула Милеева, и тут же началось выступление ночью, в снежную бурю. Эскадрон конных разведчиков, я со штабом полка, связные и несколько пулеметов составляли голову колонны полка. Эскадрон заблаговременно осмотрел деревню, противника в ней не обнаружив, и полк, пересекая деревню, без остановки продолжал движение. Перед деревней и вдоль нее был непроходимый глубокий овраг с единственной гатью на дороге. Когда я с эскадроном и пулеметами был уже за деревней, в самой деревне поднимается сильная стрельба. Я со своими останавливаюсь, посылаю добровольно вызвавшегося казака узнать, что случилось, и через каких-нибудь 15 минут он возвращается и докладывает, что эстонская пехота атаковала головной батальон, со стороны которого была слышна слабая стрельба. В колонне находился помощник командира полка капитан Франц{127}. Тогда и теперь, в эмиграции, в Париже, в 1964 году, ныне здравствующий командир эскадрона уверяет, что деревня при ее осмотре была пуста.

Моя жена, сестра милосердия В.С. Левитова{128}, так освещает этот момент: ее санитарная повозка шла за головным батальоном, и при подходе к деревне красные атаковали нас в левый фланг. Перешедший батальон и одно орудие покатились в овраг, к гати. Эстонцы взяли несколько десятков наших в плен, и ее в том числе, но в этот момент с нашей стороны по эстонцам и нашим пленным прошла одна пулеметная очередь, от которой все разбежались, в том числе и наши пленные. Сестра попала в дом священника, была там принята как сестра его семьи и потом соединилась с нами, когда мы взяли Ростов на один день. Отрезанная же часть за это время выяснила, что деревня вся наполнена пехотой Эстонской дивизии. Первоначальная попытка открыть по деревне огонь из всех наших пулеметов, находившихся с эскадроном, блестяще провалилась, потому что они отказались работать – замерзли. Мысль пробиваться через густо наполненный эстонцами фронт с непроходимым оврагом, с потерей всех пулеметов и конского состава, была отброшена. В этот момент со стороны, куда мы должны были двигаться, в темноте показался разъезд, мы подпустили его вплотную и взяли в плен. Он, оказывается, шел от кавалерийского Эстонского полка при их дивизии. Когда я установил, что четыре наших батальона не рискуют переходить в атаку через единственную гать на дне оврага, я решил двигаться по маршруту согласно приказу. При приближении к ближайшей деревне мы встретили конную заставу, сбили ее и, к нашему огорчению, установили, что мы плотно окружены кавалерией. Начинался рассвет, и мы, заняв несколько домов на отлете и отогрев пулеметы, начали отстреливаться. В таком положении прошел день и ночь до рассвета следующего дня, с наступлением которого мы увидели со стороны нашего движения кавалерийскую лаву, от которой красные отскакивают. Мы сочли ее за высланную нам поддержку и с успехом прорвались к своим. Вышли мы на участок 2-го Корниловского Ударного полка, 3-й же полк вышел тоже на этот участок, оставив в овраге сорвавшееся с гати орудие.

После только что прибывшего после болезни перед городом Фатежем командира 1-го полка полковника Гордеенко{129} возвратился после ранения и командир 2-го полка полковник Пашкевич{130}. Командиром 3-го полка был назначен командир 3-го батальона 2-го полка капитан Щеглов{131}, который стал принимать полк с хозяйственной части и с запасного батальона, оставив за себя капитана Франца. Я же был назначен в свой 2-й полк на должность помощника командира полка по строевой части. Несмотря на это, мне, до Курска включительно, пришлось снова иметь дело с частями 3-го полка, который часто подчинялся командиру 2-го полка полковнику Пашкевичу. Последним моим соприкосновением с 3-м полком было успешное отражение удара красных на Курск с востока, накануне оставления его нами. По какой-то счастливой случайности у меня до сего времени сохранилась полевая книжка с моими распоряжениями частям 3-го Корниловского Ударного полка, находившимся в моем подчинении.

10 ноября. 2-му Корниловскому Ударному полку, согласно приказу № 87 О: «Продолжение выполнения задачи». Бои за с. Теплый Колодезь.

11 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк отбивает наступление противника, 2-й Корниловский Ударный полк отбивает противника артиллерийским огнем. А по данным книги советского полковника Агуреева, Ольховатка была занята после жестокого боя. 1-й Корниловский Ударный полк по приказу отходит на с. Ржава и город Фатеж.

12 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк обороняет свой участок. 2-й полк – противник пассивен. С наступлением темноты полк по приказу отходит в село Родительское, переход – 20 верст, 1-й полк – город Фатеж.

13 ноября. 3-й полк – хутор Матвеевка – село Золотухине. Противник наступает.

2-й Корниловский Ударный полк. Приказ – полку перейти в село Смородинное и занять фронт: Дерлово – Сергеевское – Бычки. 2-й батальон – через Гнилушки в Дерлово, вести разведку на Скородное— Степное, 3-й батальон – в Родительское и 1-й – в Сергеевское. Дополнительно: 2-му батальону перейти в Лукашевку. К селу Родительскому полк подходил на рассвете и указанный фронт занял только в 10 часов.

14 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк отбивает наступление противника и согласно приказу вечером выступил на Уколово – Воробьевку. В сохранившейся моей полевой книжке того времени моим приказанием 3-му батальону 3-го полка было переходить в наступление и вторым – отходить после на Сухую – Солотину.

2-й полк. В Сухую Неполку полк прибыл в 7 часов. На Донское с 16 часов противник перешел в наступление. В 17 часов 40 минут штаб полка с резервом переходит в Служное (Коренная Пустынь), 2-й батальон – в Федоровку, 1-й батальон – в Шушскую. В 12 часов 2-й батальон отбивает атаки противника артиллерийским огнем. Мороз доходит до 15 градусов, что страшно тяжело для плохо одетой армии.

1-й Корниловский Ударный полк в селе Глебове, в 5 верстах к востоку от города Фатежа, а противник к вечеру занимает город.

15 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк согласно приказу с утра переходит на станцию Коренная Пустынь. Здесь сосредоточивается вся Корниловская Ударная дивизия. 2-й Корниловский Ударный полк в 5 часов 40 минут 2-м батальоном переходит в Сухую Неполку, 1-й его батальон занимает Дмитриевское. Штаб полка с остальной частью – Коренная Пустынь. 3-й полк в с. Воробьеве. 2-му полку приказано занять Зиберево – Шеховцево – высоту 121,7, включительно. 3-й полк частью своих сил занимает с. Мащенка – Тазово – Прилепье.

К вечеру этого числа: 2-й полк занимает выс. 121, 7, включительно, 2-й батальон Зиберево, офицерский и сводная рота 3-го полка – с. Телятино.

15 ноября конный корпус Буденного занял село и станцию Касторная, 150 верст от Курска по воздушной линии.

16 ноября. Отход Корниловской Ударной дивизии на линию Никольское – Монахово. На фронте спокойно, 3-й полк эшелоном перебрасывается в город Курск.

17 ноября. Противник, двигаясь восточнее Курска, занимает село Долгая Клюква, создав угрозу для фланга дивизии. Утром 3-й Корниловский Ударный полк получил приказ, согласно которому он должен наступать на село Долгая Клюква. Малочисленный полк разбивает противника и преследует его до темноты. Затем полк возвращается в город Курск и ночью оставляет его, согласно приказу отходить по шоссе на город Обоянь.

2-й Корниловский Ударный полк. От 2-го батальона караулы на станцию Поздрачевка и Букреевку. Противник пассивен. Поступило пополнение из запасного батальона 800 человек, благодаря чему был создан даже 4-й батальон. Настроение немного приподнялось, но сдача Курска для всех была очевидна, и никто не верил в его оборону. От пойманных красных узнали, что им 18-го приказано взять Курск.

1-й Корниловский Ударный полк обороняет Курск с северо-запада.

18 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк переходит реку Сейм и останавливается в деревне Ломаково, где задерживается до ночи. Под прикрытием оставленной в Домакове офицерской роты полк отходит в ночь на указанную линию, но занять ее уже не пришлось, так как красные, обойдя Курск с востока, заняли означенные хутора. Сводный же батальон полка, который пошел по железной дороге Курск – Белгород, был уничтожен противником до одного человека. Потери полка – более 500 человек. Помимо погибшего батальона, было 180 человек убитыми и ранеными.

2-й Корниловский Ударный полк. 2-й батальон: Семеновка – Виногробль, 1-й – в Сапогове. Вновь взятые в плен красные подтвердили о приказе им 18-го взять Курск. С утра противник большими силами повел наступление на Курск с северо-востока и с северо-запада. Последовал приказ оставить город.

1-й Корниловский Ударный полк на левом фланге дивизии сдерживает наступление латышей и несет большие потери. По приказу полк отходит.

19 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк на рассвете, подойдя к хутору Турусовка, был встречен огнем противника. Не первое уже это было испытание для корниловцев, и, развернувшись, остатки полка в количестве около ста человек пошли пробиваться через хутор Турусовка, чтобы выйти на шоссе на Обоянь. Отходя затем на юг, к с. Матвеевка, они ночуют там вместе с полками дивизии. Со стороны Курска противник не наступал. Стоял сильный мороз.

2-й Корниловский Ударный полк в ночь выступает на Селиховы Дворы, Мед венский Колодезь. Этой же ночью противник совершал параллельное нашему движение к востоку от шоссе на Турусовку и Поярково, где имел бой с 3-м полком.

1-й Корниловский Ударный полк спокойно отходит на Медвенские Дворы. Сильные морозы и наш огонь, по-видимому, сильно охладили порыв красных.

18 ноября 1919 года. Показания пленных оправдались. С утра красные большими силами повели наступление на Курск: с северо-запада Латышская стрелковая дивизия, с северо-востока Эстонская стрелковая дивизия и с востока, в обход города, с целью перерезать железную дорогу Курск – Белгород, наступали части 9-й стрелковой дивизии.

На всех направлениях полки Корниловской Ударной дивизии с большими потерями для себя, переходя в контратаки, сдерживают противника. 3-й полк теряет полностью один батальон, шедший по железной дороге. 2-й Корниловский Ударный полк сдерживает Эстонскую дивизию. 1-й полк переходит в контратаки на латышей и несет большие потери. К вечеру получен приказ оставить город.

19 ноября. Последние части Корниловской Ударной дивизии выходили из города на юг в 5 часов – было еще темно. Противник небольшими частями занимал город, куда его части вошли днем без боя. Здесь интересно отметить отношение населения города к происшедшей перемене. В те времена, как и всегда вообще, оно подчинялось силе. Центральная электрическая станция сразу заработала, местные большевики высыпали навстречу, наши сторонники притихли и пали духом. Однако радостной встречи не произошло даже у большевиков: в город вступали латышские части, не говорившие по-русски или по-украински, Чека и «янычары» Ленина, и вместо радостной встречи появился ужас на лицах. Большинство жителей поняли, в ком основная сила Ленина, но было поздно. Потери у нас были до того велики, что заставили задуматься о нашем положении очень многих из числа самых стойких наших начальников. Было установлено, что 3-му полку на самом деле шло пополнение в 600 человек, но оно было атаковано кавалерией красных и уничтожено.

Наши бронепоезда: «Иоанн Калита», «Москва», «Вперед за Родину» и несколько площадок «Офицера» достались красным. Не хотелось верить в гибель наших красавцев бронепоездов. Да, не напрасно так сильно трубили красные о своей курской победе, их трофеи и на самом деле были велики. Бронепоезда и эшелоны с ранеными были направлены прорываться на Льгов в то время, когда железная дорога Курск – Льгов была перерезана кавалерией, а сам Льгов был сдан одновременно с Курском. Очевидцы из числа раненых, находившихся в этих эшелонах и спасшихся, рассказывают об этом так: санитарный поезд и несколько товарных направились в ночь сдачи Курска согласно приказу под прикрытием трех бронепоездов и двух площадок «Офицера» прорваться на Льгов. Надежды на благополучный исход задачи не было, так как только что произведенная бронепоездом «Москва» разведка обнаружила большие заносы, но другого выхода тоже не было. Ветка на Белгород была перерезана еще к вечеру 4 ноября. Верст около двадцати бронепоезда прошли с большими остановками и невероятными усилиями. С рассветом были обнаружены непреодолимые заносы, и к тому же пришлось вступить в бой с появившимся уже противником. После долгих и безрезультатных попыток с кем-либо связаться и добыть рабочих из окрестных деревень решено было все бросить и уходить на юг. Бронепоезда были подорваны, некоторым из раненых удалось спастись, а большинство тоже было оставлено. Говорят, что при виде всего брошенного многие не выдерживали и уходили с рыданиями. Таким образом, погибли два тяжелых бронепоезда – «Иоанн Калита» и «Генерал Дроздовский» – и два легких – «Москва» и «Вперед за Родину».

20 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк переходит в деревню Драчево. 2-й Корниловский Ударный полк. Дневка в с. Медвенский Колодезь. Стычки с передовыми частями красных. 1-й Корниловский Ударный полк идет в том же направлении.

21 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк утром прибывает в город Обоянь. Полк сводится в батальон в сто штыков. 1-й Корниловский Ударный полк отходит параллельно движению 2-го полка.

22 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк занимает позицию к востоку от Обояни, в деревнях Зорино – Спасское. 2-й Корниловский Ударный полк. Стоянка в Обояни. Перестрелка с наступающими разведчиками красных. 1-й Корниловский Ударный полк – на левом фланге дивизии.

23 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк отзывается в город Обоянь. 2-й Корниловский Ударный полк – Обоянь, перестрелка с противником. 1-й Корниловский Ударный полк – на старом месте.

24 ноября. 3-й Корниловский Ударный полк. Получен приказ об отходе в 20 часов. В с. Васильевка – остановка. Противник наступает.

2-й Корниловский Ударный полк. Около 20 часов Латышский полк повел наступление с северо-запада на город Обоянь. В это же время был получен приказ об оставлении Обояни и об отходе на юг. 3-й Корниловский Ударный полк уже начал движение из города. Атаку латышей принял на себя офицерский батальон 2-го полка. Под прикрытием вьюги латыши подошли близко, но нарвались параллельно своему фронту на овраг (то, что произошло при нашем наступлении с 1-м батальоном 2-го полка) страшной глубины и с крутыми берегами, благодаря чему обороняющиеся подпустили противника на ширину оврага и открыли огонь с дистанции в сто шагов. Впоследствии выяснилось из показаний пленных латышей, что их потери были так велики, что заставили командира этого полка «рвать на себе волосы» за рискованное нападение на корниловцев. Вооружены и одеты латыши были отлично. Ручные гранаты имелись почти у всех и в достаточном количестве. На этот раз их цепи отошли и противник ограничился обстрелом переправ и станции из 42-линейных орудий. Наш отход закончился в порядке и спокойно.

1-й Корниловский Ударный полк тоже отходит на юг.

25 ноября. 3-й полк спокойно стоит в с. Васильевка, а в ночь на 26-е отходит в с. Солотино, где и стоит 26-го и 27-го. Сюда прибыло пополнение из Харькова, и полк развернулся в два батальона. 2-й полк переходит в Зоринские хутора. 1-й полк – в резерве дивизии.

26 ноября. 3-й полк стоит спокойно на старом месте. 2-й полк – Зоринские хутора. Небольшие стычки с частями Эстонской бригады. 1-й полк – без перемен.

27 ноября. 3-й полк – спокойно. 2-й полк. С 9 часов наступление Эстонской бригады. После упорного боя, длившегося чуть ли не весь день, противник к вечеру отошел. Действия нашей артиллерии отменны. В ночь на 28-е переход в Верхопенские и Покровские хутора. 1-й полк отходит без давления со стороны противника.

28 ноября. 3-й полк в ночь на 29-е отходит на деревню Верхопенское. 2-й полк. Один батальон в сторожевке на Верхопенских хуторах, остальной полк со штабом полка в хуторах Покровском и Ильинском.

29 ноября. 1-й полк на восток от центрального участка 2-го полка в с. Сухая. Эстонцы с наступлением темноты удачно атаковали полк. Сестра милосердия этого полка Васса Яковлевна Гайдукова (Ася){132} так рассказывает об этом: «Разместив раненых, медицинский персонал направился в отведенную ему избу. Не успели они войти, как под окнами раздались стрельба и крики. Хозяйка дома с криком стала их просто выгонять, но хозяин заступился и стал прятать их «под печку». Кто знает, что представляет из себя это убежище, тот поймет, с какими трудностями туда нырнули четыре человека. Тут же врываются большевики и на ломаном русском языке приказывают всем выходить. Это были эстонцы. Они стали винтовками шарить и под печкой. Но в это время снова началась стрельба, и эстонцы убежали. Корниловцы контратакой отбили их. Часть раненых была перебита. О переживаниях спасшихся под печкой распространяться не приходится, образ их спасителя – русского крестьянина – остался у них на всю жизнь». Отсюда 1-й Корниловский Ударный полк вышел на правый фланг дивизии. Вообще дивизия в ожидании налета кавалерии все время старается быть в огневой связи.

2-й Корниловский Ударный полк. На участке полка спокойно.

3-й Корниловский Ударный полк – на запад от 2-го полка, в селе Верхопенье.

30 ноября. 1-й Корниловской Ударный полк. Спокойно.

2-й Корниловский Ударный полк. С 15 часов противник повел наступление по шоссе на Верхопенские Дворы, к вечеру был отбит и продолжал только обстрел наших позиций из 48-линейных орудий. На Верхопенских Дворах остались на ночь наши 2-й и 3-й батальоны. Отошедший противник предпринял свежим Латышским полком ночной налет. Сначала оба батальона были выбиты, но при поддержке офицерского батальона перешли в контратаку и разогнали латышей, нанеся им большие потери. Были взяты пулеметы.

3-й Корниловский Ударный полк. Село Верхопенье. Бои с эстонцами.

1 декабря 1919 года. 1-й Корниловский Ударный полк. На участке полка спокойно.

2-й Корниловский Ударный полк. На участке 2-го и 3-го полков латыши перешли в наступление и сбили наших, 2-й и 3-й батальоны остановились в версте от Верхопенских Дворов, а 3-й Корниловский Ударный полк оставил село Верхопенье, бросив своих раненых. После подхода резервных батальонов полк перешел в наступление, сбил латышей и захватил оба пункта, отбив раненых 3-го полка (командира офицерской роты и других).

3-й Корниловский Ударный полк. После бешеных атак полк отходит в деревню Сырцово, выбивает оттуда зашедшую нам в тыл группу красных и отходит в деревню Пенки.

2 декабря. 1-й Корниловский Ударный полк: перестрелка. 2-й Корниловский Ударный полк: попытки противника наступать отбиты. 3-й Корниловский Ударный полк: противник наступает.

3 декабря. 1-й Корниловский Ударный полк. Отход на город Белгород. 2-й Корниловский Ударный полк. Отход в с. Яковлевка. Часть артиллерии за недостатком конского состава отправлена на погрузку в Белгород. 3-й Корниловский Ударный полк. Полк переходит в с. Ольховатка.

4 декабря. 1-й Корниловский Ударный полк отходит без боя на Белгород. 2-й Корниловский Ударный полк. На участке полка противник ведет наступление. Приказание – в бой не втягиваться, почему полк, отстреливаясь, отходит по шоссе на хутор Терны. 3-й Корниловский Ударный полк остается в селе Ольховатка.

Когда началось отступление от Орла, корниловцы думали, что оно временное и вызвано перегруппировкой войск или же выравниванием фронта; никто не предполагал, что это отступление окончательное. Корниловская дивизия отходила не в результате своего поражения: если красные начинали усиленно наседать, корниловцы переходили в наступление, разбивали противника и отбрасывали его. Но и после таких побед Корниловскую дивизию все-таки поворачивали назад и оттягивали в тыл. Отступление продолжалось непрерывно. Спокойное отношение корниловцев к отходу вскоре сменилось горьким недоумением: иметь в своих руках весь плодородный Юг России с казацким населением – донским, кубанским, терским, явно враждебным большевикам; получить возможность создать сильную кавалерию; обладать Каменноугольным районом, нефтью; получать помощь союзников; быть в нескольких переходах от Москвы и вдруг начать все терять. До корниловцев доходили слухи, что донское казачество перестало воевать, у казаков произошел какой-то душевный надлом и они отступают без боев. Говорили о крупных неладах среди командного состава, о полной неурядице тыла. Когда корниловцы ездили в отпуск или попадали ранеными в тыл, их поражали неприступные на все цены – офицерского жалованья хватало на несколько обедов, возмущала бешеная спекуляция, разгул городов и толпы офицеров, пристроившихся в тылу или же целыми месяцами формировавших ячейки старых полков. Но и тыл не оставался в долгу перед фронтом: «цветные полки» Добровольческой армии обвиняли в грабежах, погромах и насилиях.

Это обвинение корниловцы отвергали с негодованием. В 1-м корпусе грабежей и погромов не было. Отдельных лиц, виновных в этом, кто бы они ни были, хотя бы заслуженные офицеры-первопоходники, командир 1-го корпуса генерал Кутепов беспощадно вешал или расстреливал.

– Там, где я командую, погромов быть не может, – всегда повторял Кутепов.

Единственное, в чем могли винить себя корниловцы, – это в реквизициях у населения.

В Корниловской дивизии до самого Крыма не было своего интенданта, не было уполномоченного лица, которое ведало бы снабжением дивизии всей материальной и хозяйственной частью.

Оружие корниловцы доставали с бою, но солдат надо было одевать, кормить, и полкам ничего не оставалось делать, как заниматься «самоснабжением». Захваченных у красных интендантских запасов не хватало, или же они оставались на складах в крупных городах; красноармейцев, поставленных в строй, приходилось одевать за счет их товарищей, отправляемых в тыл. Приходилось смотреть сквозь пальцы и на то, как какой-нибудь промерзший до костей ударник утаскивал у крестьянина полушубок или сапоги. Нужда в теплых вещах, белье и обуви как у красных, так и у добровольцев была такова, что убитый в бою через несколько минут лежал голым.

Жестокая необходимость заставляла реквизировать у крестьян скот, фураж и подводы. Было немыслимо допускать, чтобы продрогшие солдаты оставались без горячей пищи, голодные кони грызли сухие жерди, кооперированные раненые погибали. Подводы у крестьян брали не только для перевозки раненых, но и для переброски войск. Реквизиции и гужевые повинности вызывали недовольство крестьян, но причины их озлобления против добровольцев были, конечно, более глубокие. Эти причины ускользали от фронта. Корниловцы стремительно продвигались вперед и видели только одно: их встречали как освободителей, когда же через несколько месяцев они отступали по тем же местам, недавних освободителей провожали как ненавистных завоевателей.

– Встречали цветами, – говорили корниловцы, – провожают пулеметами.

– Помещики с черкесами шли за вами, – проговаривались крестьяне, – да и никакого порядка вы не дали…

У крестьян была прямо тоска по «порядку».

Сильное раздражение в деревне вызвал и приказ о мобилизации. Этот приказ был подучен полками, когда Добровольческая армия откатывалась назад. В полковых штабах пожимали плечами:

– Шли вперед, был общий подъем, мобилизовать запрещали, стали отступать, приказывают производить мобилизацию. Что за нелепость?

И действительно, мобилизованные крестьяне разбегались. Они пробирались назад в свои деревни и села или же бежали к «зеленым». Все леса кишели ими. Дезертирство мобилизованных действовало развращающе на полки: началась утечка и среди поставленных в строй бывших красноармейцев.

Непрерывное отступление, враждебность населения, растущая неуверенность в своих солдатах угнетали офицеров, но у них, как в первые дни Кубанского похода, не было ни уныния, ни отчаяния. Каждый день у офицеров все те же заботы о своих солдатах и то же мужество в боях.

Это мужество вызывало уважение даже у большевиков. Был такой трагический эпизод: 3-й Корниловский полк при отступлении от Харькова шел на правом фланге своей дивизии. Командовал полком капитан Франц, тихий, скромный офицер-хорват. К корниловцам он присоединился еще в Киеве и привязался к ним всей душой. У Франца как командира полка был единственный недостаток – во всех боях считал своим долгом идти впереди своих цепей, и полк быстро лишался общего руководства; после каждого такого боя на вопрос начальника дивизии – а что капитан Франц? – был неизменный ответ – капитан Франц ранен. Его левую руку уже давно заменял протез.

В 3-м полку остался всего один сводный батальон в 120 штыков и офицерская рота в 70 человек. При полку была пулеметная команда, легкая батарея и обоз, главным образом с ранеными. 3-й полк благополучно перешел реку Ула и остановился в селе Старо-Покровском. Правее села протекал Долец, сзади села тянулись леса почти до самого города Змиева. Полк получил задачу охранять мост через Улу. Несколько дней корниловцы спокойно простояли в селе, ведя перестрелку с большевиками, занявшими село Ново-Покровское по ту сторону реки.

4 декабря из штаба дивизии приехал офицер подрывной роты с двумя саперами для взрыва моста. Мост был взорван, офицер уехал. Прошло еще два дня, как посланный разъезд донес, что Корниловский дивизион, стоявший в небольшой деревушке верстах в восьми левее 3-го полка, там больше не стоит, а деревушка занята Латышским полком. Впоследствии выяснилось, что 3-му полку своевременно было послано приказание об отходе, но «зеленые» перехватили разъезд, и полк, ничего не подозревая, 24 часа оставался на фронте совершенно один.

Надо было спасаться. Единственная дорога оставалась через лес. В морозную лунную ночь обоз вытянулся из деревни, за ним, прикрывая его, пошел полк. Обоз подъехал к лесу. Вдруг гулко, как топоры, застучали винтовки. Нахлестывая своих кляч, подводчики рассыпались по полю.

Капитан Франц приказал сводному батальону атаковать противника. Цепь подошла к лесу шагов на двести. Тишина. Продвинулась еще на несколько шагов, и изо всей опушки стали вылетать огненные снопы пулеметных и ружейных залпов. Батальон был скошен, в живых осталось 16 человек. Батарея корниловцев стала бить по невидимому врагу. После нескольких очередей капитан Франц со своим помощником капитаном Барбэ повел в атаку офицерскую роту. Со штыками наперевес пошли офицеры. Подошли к опушке, и вдруг донеслась громкая команда:

– Товарищи, расступись, офицера идут!

Сорвался только один случайный выстрел, и капитан Барбэ упал с простреленной головой. Вся рота вошла в безмолвный лес. Но ни артиллерии, ни обоза красные не пропустили, их цепь, как только прошли офицеры, сразу сомкнулась.

– Спаслось нас 86 человек, – вспоминает участник этого эпизода штабс-капитан Андрианов{133}. – В одни сутки мы прошли тогда сто верст и догнали свою дивизию.

5 декабря Корниловская Ударная дивизия сосредоточивается в городе Белгороде. Приказано грузиться в эшелоны для переброски в Харьков. Обозы под прикрытием конных разведчиков походным порядком идут туда же. С Белгорода начинается, как принято выражаться в военной среде, настоящий «драп», но только не панический, а просто тактический. Ходили сначала какие-то слухи, что около Белгорода остановимся и дадим бой, а тут с места в карьер погрузка и откат на Харьков. Настроение какое-то притупленное от морозов и беспрерывного отступления. Жители Белгорода были связаны с нами узами дружбы, силу Чека Дзержинского они хорошо знали с момента нашего вступления в город при нашем наступлении, когда красными было взято до 60 человек заложниками, которых они и расстреляли при своем бегстве. Теперь картина изменилась и все жители считали себя заживо погребенными. Да, под Орлом судьба Вооруженных сил Юга России была решена, и теперь каждый из нас понимал, что ждет нас, и потому решал, как дороже продать свою жизнь. Тогда и мы все считали себя обреченными, вопрос мученического конца для каждого из нас был вопросом только времени, но, несмотря на это, деловое отношение к окружающей обстановке не покидает корниловцев, они часто шутят и все время в работе согреваются от мороза.

Командир 2-го полка уехал в Харьков, чтобы сделать отбор из своего запасного батальона для пополнения.

6 декабря. Угроза удара противника с запада. Переброска дивизии произошла в полном порядке: 2-й Корниловский Ударный полк – эшелонами по железной дороге, а 1-й и 3-й полки с обозами и артиллерией – походным порядком. К вечеру противник был задержан, и 2-й полк ночью прибыл в Харьков.

3-й Корниловский Ударный полк из села Ольховатка отходит 5 декабря в хутор Яхонтово, куда прибывает офицерская рота в 70 человек. Утром 6-го полк переходит в сс. Марьевка – Андреевка и, простояв до вечера, отходит на Белгород, который оставляется в ночь на 7-е. Через село Таврово полк приходит в деревню Нелидовку, где и ночует.

7 декабря. 2-й Корниловский Ударный полк рано утром выгрузился и стал в городе. В Харькове с 7 по 11 декабря шли усиленные занятия с пополнением и разбивка по ротам. Полк получил достаточно обмундирования. Вследствие полного отсутствия какого-либо наблюдения высшего начальства за запасным батальоном и полного игнорирования требований интендантством запасный батальон превратился во что-то ужасное. Не так давно командир полка уехал оттуда, оставив там около 800 человек здорового элемента, хотя и раздетого, а теперь к его приезду почти ничего не осталось. Обмундирования так и не дали ничего, довольствие было скверное, заразных больных тифом не изолировали и иногда отказывались принимать их в лазареты, а потому и смертность была колоссальной. Каждый день в казармах умирало до 20 человек. Командир запасного батальона на все свои требования получал отовсюду одни лишь отказы. Только такие офицеры, как командир полка полковник Пашкевич, могли все достать при таком положении. В Харьков он приехал на три дня раньше полка, получил временное назначение комендантом Харьковского района и, воспользовавшись этим, произвел в Харькове мобилизацию, достал несколько сот комплектов обмундирования и таким образом дал полку 300 человек пополнения. Вообще же необходимо отметить, что тылы совершенно не имели должного управления. С грабежами у нас по тылам и при наступлении не совсем было благополучно, а когда «публика» почуяла отступление и отсутствие управления, то дело пошло полным ходом. Доходило до того, что некоторые под разными предлогами спешили опередить свои части и с целью грабежа набрасывались на предназначенные для эвакуации города. Некоторые из таких получали в этих налетах ранения и увечья. Но нередко такие господа заканчивали свою деятельность очень печально, когда с подходом действующих полков они попадали в руки их командиров. Были и такие артисты, которые входили в доверие честных командиров полков, как, например, командир запасного батальона 2-го Корниловского Ударного полка поручик Тельнов, до этого перебежавший от красных в экипаже, но и такие попадались. Поручик Тельнов был предан суду командиром полка и приговорен к расстрелу. Судебный процесс затянулся до нашего переезда в Крым, где Тельнов, узнав о приговоре, бежал, артистически перешел на участке Марковского полка на Перекопе к красным, как будто посланный разведчиком в их тылы, где получил в командование батальон, действующий на Польском фронте, с которым он бежал, перейдя границу Пруссии. Несмотря на это, он все же был выдан большевикам, которые упрятали его в Соловки, где он и был расстрелян. Свидетелем этого на Соловках был профессор Ширяев, который в своей книге «Неугасимая лампада» описал конец Тельнова, где такой же заключенный интеллигент из числа пресмыкающихся спешил клещами вытащить золотые зубы у еще не застывшего трупа Тельнова.

За время пребывания 2-го полка в Харькове для нас картина происходящего на фронте Вооруженных сил Юга России стала ясна: кубанцы почти все вышли из подчинения генералу Деникину, Донской фронт играл в самостийность, терцев было мало. Добровольческая армия понесла большие потери, но духом была еще сильна.

8 декабря. 3-й Корниловский Ударный полк отходит по линии сел Черемошное – Соловьеве. Отношение жителей к нам резко отрицательное, а в селе Черемошном был убит крестьянами артельщик офицерской роты, поехавший к старосте с просьбой собрать для полка хлеба.

В ночь на 9 декабря полк отошел через село Стрелечье, где имел небольшой привал, в село Липцы, откуда в ночь на 10-е отошел в Русские и Черкесские Тишки. В ночь на 1-е продолжал отходить на Харьков и утром 12-го вошел в город. Заняв восточную часть города, полк выставил сторожевое охранение в городе, прикрывая проходящие части дивизии от могущих быть нападений со стороны местных большевиков, начавших к этому времени открыто свою деятельность. В 15 часов полк оставил город и отошел по Чугуевскому шоссе в хутор Залкин, где и заночевал. 13-го утром полк двинулся в село Рогань и далее, на село Старо-Покровское, которое и занял ночью. В Рогани – встреча с марковцами.

Путь 1-го Корниловского Ударного полка за эти дни в деталях не сохранился, но он все время действовал в составе своей дивизии.

12 декабря. Отход из Харькова, 2-й Корниловский Ударный полк к вечеру прибыл в Безлюдовку. Обоз едва дотянулся, так как снег стаял и сани пришлось менять на колеса, что удавалось с большим трудом. Опустел когда-то хорошо знакомый нам Харьков, все приуныли и все еще не верили в наш отход. Отовсюду неслись тяжелые вздохи взрывов, которые ясно говорили об отступлении как о факте уже совершившемся.

13 декабря. Переправа по железнодорожному мосту через реку Уда на станцию Жизловка. После окончания переправы мост был взорван и провалился. В провал моста бронепоезд пустил несколько платформ, груженных камнем (в сохранившейся моей полевой книжке есть донесение командиру 2-го Корниловского Ударного полка из хутора Старольского за № 249 о переправе через реку Уда). Латышская дивизия заняла Харьков.

14 декабря. 1-й Корниловский Ударный полк идет в составе дивизии. 3-й Корниловский Ударный полк, расположившись в селе Старо-Покровском, занял позицию по реке Уда и охранял мост через реку в 2 верстах западнее села, держа связь влево с частями дивизии в селе Большая Покровка. Уничтожить мост не удалось ввиду отсутствия подрывных средств. 2-й Корниловский Ударный полк переходит в деревню Аксютовку и деревню Боровое. В районе Мерефы слышна сильная артиллерийская стрельба, там наступали части Латышской дивизии.

15 декабря. 1-й и 2-й Корниловские Ударные полки на прежних местах, 3-й Корниловский Ударный полк к вечеру подошел к реке Уда и под прикрытием нашего артиллерийского огня занял противоположную деревню Ново-Покровское, выставив сторожевое охранение по берегу реки и у моста. В тылу полка находился большой лес, тянувшийся до города Змиева, где расположился штаб дивизии. В лесу, верстах в семи от села Старо-Покровского, находилась деревня Мохначи с населением, сплошь настроенным в пользу большевиков, и первый наш транспорт с ранеными был там ограблен. Связь со штабом дивизии пришлось поддерживать конными по фронту, через 1-й полк.

16 декабря. В ночь с 15-го на 16-е 1-й и 2-й полки отходят к городу Змиеву. 2-й полк стал по квартирам в слободе Замостье. Получен приказ об отходе вечером за город. Разведка противника с наступлением темноты подошла и завязала с 1-м полком перестрелку в районе станции. Жители очень доброжелательно настроены к нам, и некоторые поступили в полк добровольцами. Повсюду слышны взрывы артиллерийских складов и мостов. Около 17 часов 2-й полк выступил и через город направился в село Беспаловка. После прохода частей городом мост через реку Мож был сожжен, и к этому же времени артиллерия противника стала обстреливать город с северо-востока. В Беспаловку полк прибыл в 24 часа.

16 декабря. 3-й Корниловский Ударный полк занимает то же положение. К вечеру в полк приехали подрывники с приказанием уничтожить мост через реку Уда. На глазах у часовых-большевиков, в ясную зимнюю ночь мост был насколько возможно подорван, и подрывники уехали в село Старо-Покровское. В эту ночь был отдан приказ отойти на станцию Щебалинка. Находившиеся правее полка части марковцев еще 12 декабря оставили Чугуев и отошли на юго-восток. Полк не получил приказа об отходе и простоял весь день 14 декабря в селе Старо-Покровском, ведя артиллерийскую перестрелку с противником через реку. Только ночью на 15 декабря поехавшие через бывшее расположение 1-го полка – село Красное – подрывники обнаружили, что левее полка противник перешел через реку и занял деревню, занятую до этого нашими частями. Тогда же обнаружилось по бросаемым ракетам, что противник обошел полк и справа. Временно командующий полком капитан Франц отдал тотчас приказ обозу под прикрытием полуроты двигаться через лес на деревню Мохначи. Полк, состоявший в это время из одного сводного батальона в 100 штыков, офицерской роты в 70 штыков и 6-й батареи, был поднят по тревоге и приготовился к выступлению. Когда обоз подошел к лесу на расстоянии полутора верст от села, то был встречен огнем в упор противника, занявшего опушку леса вдоль села Старо-Покровского, и принужден был отойти обратно к селу. Тогда был двинут в атаку батальон, но атака, встреченная с дистанции в 100 шагов ураганным огнем, не имела успеха. Бросаемые справа, слева и позади села Ново-Покровского ракеты убедили в том, что полк окружен и кольцо вот-вот сомкнется. После обстрела батареей опушки леса офицерская рота с остатком батальона ринулась в атаку, отчаянным порывом прорвала кольцо противника и вошла в лес в количестве 56 офицеров и 30 ударников. Батарея, пулеметы и обозы остались у противника, а остатки полка через лес двинулись к Змиеву, обходя могущую быть окончательной гибелью полка деревню Мохначи. Только около Змиева, в пригородном хуторе, капитан Франц узнал от жителей, что наши уже более суток как оставили город, и остатки полка, сделав нечеловеческие усилия, прошли около 90 верст и на рассвете 19 декабря нового стиля догнали части дивизии на станции Балаклея, откуда через два часа вместе с отходящей дивизией двинулись на ст. Савинцы, где и ночевали.

17 декабря. 1-й и 2-й Корниловские Ударные полки в Ново-Борисоглебске.

18 декабря. Ново-Серпухов (ст. Балаклея). К дивизии присоединился 3-й полк (остатки).

19 декабря. Дивизия на ст. Савинцы.

20 декабря. Дивизия в городе Изюме. К востоку – марковцы. 1-й Корниловский Ударный полк частью занимает село Стратилатовка. 2-й полк стал по квартирам в слободе Замостье. Жители встретили нас очень хорошо, все сочувствовали нашему положению, некоторые вступили в полк добровольцами. Вечером было приказано оставить город. Около 23 часов полк остановился на ночлег в селе Малая Камышеваха.

3-й Корниловский Ударный полк переходит на ст. Закомельская, грузится в эшелон и отправляется на ст. Харцызск для пополнения, куда прибывает только 26-го. На ст. Дебальцево эшелон пришлось бросить, так как походным порядком через Енакиево на станцию Харцызск можно было скорее пройти, чем проехать, – настолько пути были забиты.

21 декабря. Одному батальону 2-го Корниловского Ударного полка с командой конных разведчиков было приказано сменить части 1-го полка в с. Стратилатовка. При входе в это селение части 2-го полка встретили вместо своих противника и после короткой перестрелки погнали его за Северный Донец, на восток.

23 декабря. В книге советского полковника Агуреева говорится, что «21 декабря нового стиля под Камышевахой Эстонская дивизия вела два дня жестокий бой».

23 декабря (тоже нового стиля). С 13 часов противник повел наступление на 2-й Корниловский Ударный полк со стороны Изюма на Стратилатовку и Малую Камышеваху. После упорного боя противник был сбит и отступил с большими потерями. Были захвачены пулеметы и пленные. В 24 часа полк сосредоточился в Малой Камышевахе и выступил затем на хутор Долченсков, куда прибыл утром 24-го.

25 декабря. Эстонская дивизия заняла Барвенково.

26 декабря. Остатки 3-го Корниловского Ударного полка прибыли на станцию Харцызск, где их ожидал запасный батальон, пришедший туда же.

26 и 27 декабря. Полки Корниловской Ударной дивизии на ст. Краматорская, Константиновка и Горловка. Отсюда для Корниловской Ударной дивизии на нашем пути на Ростов нависла угроза со стороны других частей Советской армии.

28 декабря. Со станции Горловка 1-й и 2-й Корниловские Ударные полки с патронами и пулеметами поехали эшелонами на ст. Бесчинская, а обоз был отправлен походным порядком. Артиллерия была тоже погружена в эшелоны.

29 декабря. Ст. Бесчинская. Все станции по пути следования эшелона были забиты брошенными составами. Поезда с обмундированием и продовольствием грабились войсками и жителями, техническое имущество сжигалось, а артиллерийские склады были приготовлены к взрыву. Всюду тяжелая и безотрадная картина отступления.

28 декабря, 3-й Корниловский Ударный полк. Под командой командира полка капитана Щеглова на ст. Харцызск прибыл запасный батальон и расположился по квартирам.

29 декабря прибыли две его роты под командой полковника Грудино, оставленные для охраны железнодорожной станции города Харькова. В этот день полк развернулся в три батальона нормального состава и пулеметную роту. 30 декабря полк переходит в село Кутейниково, где ночует.

Досаднее всего было видеть, что артиллерийских запасов и обмундирования было достаточно для армии, а она зачастую отступала за неимением снарядов и мерзла без обмундирования. Выгружаться пришлось не ожидая обоза, пулеметы и патроны тащили на себе. Оба полка стали в деревне Ремовке. В это же время дивизии конной армии Буденного, сменяя друг друга, громили Марковскую дивизию, и нависшая угроза застает и 1-й со 2-м полком в таком беспомощном состоянии.

К тому же 30 декабря около 15 часов со стороны хутора Михайловского показались разъезды противника и примчалось несколько наших конных. Через несколько минут стало известно, что все почти повозки нашего обоза отрезаны кавалерией Буденного и только часть обоза с конными ускользнула на юг. С большим трудом удалось добыть немного подвод под пулеметы и патроны, а все остальное пришлось бросить. Наступление кавалерии было отбито огнем наших лихих пулеметчиков и непревзойденной нашей артиллерии. Наши потери были только от огня артиллерии Буденного. С наступлением темноты дивизии было приказано отойти в село Степановка. Таким образом, 1-й и 2-й Корниловские Ударные полки, несмотря на свое критическое положение из-за отсутствия своих боевых обозов, при первой встрече с кавалерией Буденного дали ей достойный отпор. И в дальнейшем читатель не раз увидит, как прославленная конница Буденного нередко роняла свою славу при встречах с Корниловской Ударной дивизией.

Положение Доброльческого корпуса было критическим. Красное командование поставило задачей разгромить его, захватив в клещи с запада ударной группой, с востока конным корпусом Буденного. Наступление последнего шло весьма успешно. Генерал Шкуро отступал перед подавляющими силами красной конницы. От него была взята Терская дивизия, отправленная на подавление разрастающегося в тылу восстания Махно. Буденный подходил к ст. Касторная, находящейся более чем в 50 верстах к югу от правого фланга марковцев. Эта угроза заставила генерала Третьякова{157} быстро отвести туда 2-й полк.

В ночь на 18 октября 2-й полк, потерявший в боях у Ельца и Чернавы до 500 человек, шел двумя колоннами: батальонами вдоль реки Олым, а артиллерия с обозами несколько западнее. На восточном берегу реки были красные. Батальон алексеевцев, стоявший в обеспечении тыла, ушел на присоединение к своему полку.

Скверная погода, тяжелые дороги, многочисленные овраги тормозили движение. В орудия и подводы приходилось «впрягаться» людям. И только к концу третьего дня на станцию пришел один батальон и на четвертый – весь полк. Инженерная рота и орудия при ней уже обстреливали приближавшиеся с севера разъезды кавалерийских частей противника.

Красные активны на всем фронте отряда. Приказано: 2-му полку удерживать район ст. Касторная во что бы то ни стало; 1-му полку сдерживать противника на фронте от деревни Веселая на реке Олым до с. Козьмодемьянского, выслав один батальон в село Никольское на реке Олым, в 20 верстах к северу от Касторкой; Алексеевскому полку – удерживать район Айвен. Полосы отхода: 1-го полка – между рекой Олым и рекой Кшенева; алексеевцам – между рекой Кшенева и рекой Тим, по обе стороны железной дороги Мармыжи— Ливны.

17 октября. 1-й батальон 1-го полка, после крупного успеха к северу от Айвен, был поражен неожиданным для него приказанием идти в село Никольское, куда он пришел на четвертый день и через которое только что прошел 2-й полк; 2-й батальон полка выступил вправо для занятия участка от деревни Веселой до реки Сосна; 3-й батальон с командами оставался в селе Козьмодемьянском.

2-й батальон, выступив, скоро столкнулся с колонной красной пехоты, идущей на юг. Он ее разметал и тут же узнал, что другая колонна уже прошла. Батальон последовал за ней и у деревни Липовчик разметал и ее. Переночевав, он тронулся к деревне Веселой, которая оказалась уже занятой противником. Две роты повели наступление и скоро отбросили красных за Олым. Но в это время в тылу батальона разворачивалась еще одна колонна красной пехоты, пришедшая с севера. Завязался настолько серьезный бой, что пришлось вызвать из Веселой на помощь ведущим бой двум ротам сначала одну роту, затем и другую. Красные, отошедшие за реку, снова занимают деревню.

Только благодаря исключительной поддержке славной 1-й батареи красные оттеснены и батальон мог пройти к деревне Липовчик. Но там уже красные. Не рискуя атаковать ее, когда за ним вплотную следует противник, батальон поворачивает на юг в с. Круглое, куда приходит ночью. Но и здесь отдохнуть после 30-верстного перехода не удалось: красные перешли Олым южнее деревни Веселой и были вблизи от него. Видя, что теперь задачу, данную батальону, не выполнить, командир батальона, капитан Марченко{158}, отводит его к западу в деревню Парные Колодцы, ближе к 3-му батальону, с которым, как и со штабом полка, он давно уже потерял связь.

19 октября прошло спокойно, и батальон немного отдохнул.

20 октября красные взяли Ливны. Алексеевцы и 3-й батальон отошли к югу. Фронт отряда значительно выровнялся и сократился. 2-му батальону приказано взять Круглое, в котором он был позавчера.

В селе красных не оказалось, но не успели выставить охранение, как новое приказание: выбить противника из Парных Колодцев, которые он только что оставил. Едва батальон собрался выступать, как противник повел энергичное наступление. Пришлось отбивать его в течение долгих часов и уже экономить снаряды. Тем не менее красные взять села не смогли. Наступила ночь. Что делать батальону? Выполнять с многочасовым опозданием приказание? Связь со штабом полка порвалась. Противник с трех сторон. Капитан Марченко решает отвести батальон к югу в деревню Трубицыно.

Как будто в ней никого. Батарея, обоз и раненые подходят к деревне. И вдруг налетает лава. Батарейные пулеметы открыли огонь; подбежала рота. Красные скрылись в темноте, успев, однако, зарубить трех человек. Деревня в яме, оставаться в ней нельзя. И как раз приказание: батальону перейти в село Навесное, где его ждет транспорт со снарядами. Придя туда, батальон чувствовал себя очень тревожно. А с утра, 21 октября, в течение всего дня отбивал красных с двух сторон.

Наступила ночь. Охранение на три стороны. Уже за полночь. И вдруг красные атаковали. Сопротивления им почти не было. В полном беспорядке, рассыпавшись, перемешавшись, марковцы выскакивали из села. Батарея вылетела через дворы. Переехав ложбину, она дала несколько выстрелов и явилась центром, куда стали собираться все. Батальон отошел на 3 версты к западу. Не оказалось целиком 5-й роты. Она отрезана, ее нужно спасти, и временно командующий батальоном, капитан Алабовский{159}, ведет его обратно в Навесное. Красные тоже застигнуты врасплох. Взято до 100 человек в плен, два пулемета; отбиты подводы со снарядами, и… нашлась 5-я рота. Общее оживление и радость. В батальоне пропало без вести всего 25 человек.

22 октября. Не пришлось и часа на сон, как получено приказание – отойти к югу в село Гатище, а там ждало новое – перейти в деревню Юрскую. Остаток дня прошел спокойно, но ночь?

Эта ночь была не совсем обычной: в северном направлении слышалась ружейная стрельба. «Наши в тылу у красных?» Но приехавшая из штаба полка связь сообщила: это ведут бои крестьяне, не желающие оставаться у красных и пробивающиеся к Добрармии, и приказание из штаба – иметь это в виду и не обстрелять их. Сообщено было еще, что за минувшие дни 3-й батальон с комендантской ротой и командой разведчиков в тяжелых боях сдерживали красных; в одном из них нанесли им огромные потери, но и сами понесли немалые. Пришлось оказывать помощь и алексеевцам.

Крестьяне пробирались на юг одиночно и группами, иными в сотни человек. Сколько их? 3-й батальон ими пополнял свои потери. На 1-й батальон, стоявший у реки Олым, за трое суток вышло около 400 человек. Они не просто уходили, а для того, чтобы бороться со своими врагами. Они просили зачислить их в ряды, дать оружие. Но включали только по числу имеющихся винтовок. Очень грустно было отказывать. «Почему не проведена своевременно мобилизация? – говорили марковцы. – Красные ее проводили в прифронтовой полосе. А как нам нужно было бы пополнение, тем более такое верное».

23 октября. Всю ночь в расположении 2-го батальона пробирались крестьяне. Всю ночь он провел в напряженном состоянии, на холоде, голодный. А утром красные наступали. Атаку начал полк кавалерии; за ней последовали атаки пехоты с севера и востока. К вечеру кавалерия повисла с юга. Снова нет связи со штабом полка. Наступила ночь. Нервы у всех натянуты до предела – нужно быть в полной готовности. Холодно. Не выдержит батальон ночной атаки… и он отводится к западу, к реке Кшенева, в село Н. Ольшанка, в тыл 3-му батальону.

Всего 10 верст прошел 2-й батальон, но лошади едва тянули тачанки, орудия. Придя в село, все уснули как убитые. Донесение об отходе батальона было передано в штаб полка через офицера-артиллериста, а вернулся он с приказанием батальону взять село Юрское.

Выдержка из истории Марковской артиллерийской бригады: «Впервые приказание штаба было подвергнуто в батарее (среди офицеров) беспощадной критике. Действия штаба полка казались непонятными ни с какой точки зрения. Не говоря о крайней утомленности людей, к тому же совершенно раздетых, без обуви, не получавших в течение трех дней горячей пищи, наступление было полной бессмыслицей из-за отсутствия снарядов и патронов, из-за отсутствия сколько-нибудь целесообразной идеи. Получив боевой приказ, офицер обратился к адъютанту с просьбой указать, в чем заключается главная цель данного наступления, вообще – достижение каких целей возложено на батальон. В ответ на это было получено заявление: «Одна цель – воевать!»

Когда офицер передал приказание и весь разговор командиру батальона, тот немедленно поехал в штаб сам и вернулся с транспортом снарядов и патронов, с частью команды пеших разведчиков и… с тем же приказанием. В батальоне объявлен подъем.

Свыше 400 крестьян, прошедших через расположение красных, смотрели на строившийся батальон в 350 штыков. Смотрели на них и марковцы. «Ведь это целый батальон готовых бойцов!»

24 октября. Батальон двинулся, вяло разворачивался, вяло атаковал противника на переправе и к полудню пришел в село Юрское. Красные из него ушли к югу.

25 октября. Ночь прошла крайне тревожно: можно было ожидать красных со всех сторон. Но только в полдень они начали наступать и до вечера не могли взять села. Наступила опять ночь. Состояние жуткое. На взмыленном коне прискакал ординарец (он едва не попал в руки красной кавалерии) с приказанием отойти в деревню Замарайку, в 15 верстах к югу.

26 октября. Деревня оказалась занятой красными. На рассвете батальон атаковал ее. Но это не была атака, а какой-то медленный «наполз» валящихся от усталости и бессонницы людей. Бой был упорный и тяжелый. Деревня взята, но отдохнуть не пришлось: батальону приказано идти в восточном направлении в деревню Богдановку, в 10 верстах. С трудом удалось разбудить уснувших людей. Пройдя полдороги – новое приказание: идти в село Голицыно, почти в обратном направлении. Более 10 верст были напрасно пройдены. К вечеру доплелись до села, а через два часа уже шли еще на 6–7 верст к западу за реку Кшенева, в село Урусово. Все уснули мертвецким сном, не прикоснувшись даже к хлебу. На этот раз батальону посчастливилось, он проспал часов шесть, чтобы наутро, 27 октября, снова выступить на восток, перейти реку, выбить противника из ряда хуторов, по приказанию вернуться обратно и через час снова выступить на восток, опять выбивать из хуторов, вступить в серьезный бой у деревни Новые Выселки, взять ее и к ночи остановиться в селе Платовец. Но в каком состоянии?

«К вечеру конский состав батареи был настолько изнурен, что некоторые лошади в виде протеста ложились на землю и не было никаких сил поднять бедных животных и заставить их тянуть по обледенелой грязи тяжелые пушки. Ночью ударил мороз. Вместе с ним для батареи явились новые испытания – лошади скользили, зачастую падая на спусках и подъемах; некоторые из них настолько поотбивали колени, что пришлось их выпрягать и заменять верховыми».

Если бы ночью противник напал, он мог бы легко захватить весь батальон. В штаб послано донесение, в котором решительно и твердо заявлялось, что батальон не в состоянии передвигаться.

В этот день 3-й батальон отбил наступление на село Кобылье, преследовал противника 10 верст, был атакован справа кавалерией, едва не захватившей батарею, отбил ее и вернулся в исходное положение.

28 октября, исключительно спокойный выдался день. Противник не беспокоил ни 2-й, ни 3-й батальоны. Лишь перед 1-м, простоявшим спокойно 9 дней на переправе через реку Олым, он плотную подошел к нему.

29 октября 1-й батальон перешел в село В. Большое. 2-й отбил красных. Тяжел этот день был для 3-го батальона с комендантской ротой. Ему было приказано оставить село Кобылье и отойти к югу. Но красные уже наступали большими силами. Батальон отходил с боем, задерживаясь и переходя в контратаки. Вдруг на участке комендантской роты началось беспорядочное движение, когда красные были перед ней шагах в 600: часть роты стала отбегать назад, часть оставалась на месте, а часть побежала с поднятыми руками в сторону красных. Красные рванулись вперед. Что случилось?

Рота лежала в цепи и вела огонь по наступавшему противнику. Неожиданно командир взвода, поручик Крицман, с револьвером в руке забегал перед взводом с криком: «Бросайте винтовки! Мы сдаемся». Стрельба взвода стала замолкать. «Цепь назад!» – командует другой офицер взвода. Поручик Крицман подбегает и в упор убивает его. «Сдаемся!» – кричит он. Красные в 100–200 шагах. Рота потеряла около 100 человек. Нет еще двух офицеров. В ней осталось около 80 штыков.

30 октября. Наступление противника отбивается всеми тремя батальонами, но просачивание его между ними заставляет отойти к югу.

31 октября противник продолжает наступление. В тяжелое положение попал 3-й батальон, атакованный одновременно пехотой и кавалерией, но отбился. К вечеру полк отошел на линию железной дороги Касторная – Мармыжи – Курск: 1-й батальон к ст. Лачиново, 2-й к ст. Кшень, 3-й к ст. Мармыжи.

С 7 октября полк был в непрерывных боях: наступление на Елец перешло в активную оборону, а с 13 октября отход на фронте в 20, а затем в 25 верст, продолжавшийся 17 дней. Полк, ввиду тяжелого положения у алексеевцев, все время подавался влево. Не более 1200 штыков насчитывалось в его рядах; не набралось бы и 900, если бы не пополнение добровольцами-крестьянами. Две трети своего численного состава потерял полк с 7 октября – до 2000 человек. Потери, тяжелое время года, физическая усталость и подавленное душевное состояние, нарастающая сила противника, отход и… начавшееся проявлять себя моральное разложение. И среди кого?

Поручик Крицман. В полк попал в Ливнах в комендантскую команду. Был назначен командиром взвода. Латыш, полный энергии, воли, отличный офицер. В боях за Ливнами отлично руководил взводом. И вдруг, спустя несколько дней, изменил, убил офицера, может быть, еще двух, побудил сдаться своих подчиненных. И только теперь стали говорить о нем, что он казался «темной личностью». Но как своевременно определить действительно «темную личность»? Может быть, таковые есть еще в полку?

Другой случай. В одной из рот служил юноша, тоже недавно поступивший. Разбитной, толковый, с гимназическим образованием. Он был назначен в связь к командиру роты. И вот, будучи послан в заставу, исчез. Так как расчет времени в выполнении каждого приказания в боевой обстановке строго учитывается, его быстро схватились. Найти! Поймать! И его нашли впереди линии охранения, почти под носом у красных. Пойманный оправдывался – заблудился. Его обыскали, нашли записную книжку, в которой – фамилии начальников, их характеристика; фамилии горожан Ливен, крестьян, которые высказывались за Добрармию, и т. п. Он сознался: служил у красных, а свои записки он должен был оставлять для передачи красным. На вопрос: «Почему же ты не выполнил в точности приказа своих, а решил кончить свою работу и перейти к красным?» – ответил, что за то время, как он в Марковском полку, он настолько устал, что не имел уже сил продолжать ее. В этом он был совершенно прав. И опять, как и в случае с Крицманом, об этом юноше стали с запозданием говорить: он не внушал доверия, держался отчужденно и даже за ним замечалась какая-то особая нервозность. Вывод – обострить бдительность. Но как это трудно в создавшихся условиях.

Еще до отхода 1-го полка к железной дороге красные перерезали ее к западу у города Щигры. Отряд генерала Третьякова оказался отрезанным от Курска, лишенным прямой связи со штабом корпуса, которому он непосредственно подчинялся. Казалось, что связь будет восстановлена, так как из Курска выступил к Щиграм 3-й полк, вместе с Черноморским конным{160}, составивший отряд полковника Наумова{161}, также непосредственно подчинявшийся генералу Кутепову. Таким образом, все полки марковцев стали на этой железной дороге вместе с Алексеевским и Черноморским. Их фронт 100 верст. Марковцы считали, что на этой линии они должны держаться во что бы то ни стало и что связь с Курском по железной дороге будет восстановлена.

Состав отряда генерала Третьякова: 2-й Марковский полк – до 1400 штыков, 1-й Марковский полк – 1200 штыков, Алексеевский (сведен в два батальона) – до 800 штыков, Конная сотня 1-го полка – 150 сабель. И это все его силы. Инженерная рота, смененная в Касторной 2-м полком, еще 2 октября уехала в Курск. Перед отрядом стояли 3-я и 42-я стр. дивизии, отдельная стр. бригада и бригада конницы, не считая резервов – отряда матросов и других частей.

22 октября 2-й и 3-й батальоны заняли позиции на северной и северо-восточной окраинах села Касторного. 23 октября небольшие кавалерийские части противника приблизились к селу. Ясно, велась боевая разведка. К востоку слышна приближающаяся орудийная стрельба. Батальоны объехал временно командующий полком, капитан Образцов{162}. Он говорил: «Конный корпус Буденного, силою до 10 000 сабель и штыков, подходит к Касторной. Задача полка: удерживать станцию и село, как опорный пункт для действий корпуса Шкуро. Здесь решается судьба Белой борьбы!» Утверждение ответственное, ставящее на карту не только результат местных боев, но и всего Дела.

Марковцы восприняли слова командира с сознанием полной ответственности. Они забыли свое огорчение отходом и свое новое положение сочли тактическим маневром, вызванным обстановкой. Обстановка требовала помочь шкуринцам. Одно это вызвало подъем, так как памятны были дни под Корочей, когда шкуринцы помогли марковцам.

Второй полк приготовился. Была полная уверенность в себе. Настроение более чем отличное. Ночами и днем, не обращая внимания на скверную погоду, служба неслась безукоризненно. Все начальники в полном контакте с подчиненными.

24 октября. В 3–4 верстах к северо-востоку и северу села Успенское и Архангельское заняты красными. Утром из них пехота с поддержкой кавалерии перешла в наступление на 2-й и 3-й батальоны и была отбита. Даже внезапная атака кавалерии на роту поручика Де-люд енко, стоящую у железнодорожного моста в 2 верстах от села, потерпела полную неудачу. А из села казалось, что с ротой покончено.

В этот же день на ст. Касторная подходили первые части корпуса генерала Шкуро. Стоявшие в резерве роты 1-го батальона видели их. Проскакала группа в сотню всадников со значком – изображение волчьей головы, генерал Шкуро со своим штабом и конвоем. Затем несколько сотен. Все закутаны в башлыки, платки, с нахлобученными на головы шапками-кубанками; в бурках, скрывающих фигуры; из вооружения видны лишь винтовки; все на похудевших, усталых конях. В сотнях лишь по 30–40 всадников. Не было у кубанцев их прежнего воинственного вида. При ближайшем знакомстве оказалось, что и дух у них сильно подорван. Все это вызвало в марковцах чувство тревоги, но была уверенность, что казаки воспрянут, почувствовав их поддержку.

2-й полк перешел в распоряжение генерала Шкуро и вошел в пехотную при нем группу генерала Постовского{163}, состоящую из: Кавказского стрелкового полка – 400 штыков, 25-го Смоленского полка{164} – 400 штыков, сформированного в Воронеже из добровольцев, главным образом рабочих, и Волчьего батальона – 150 штыков. Вошел в эту группу и Землянский отряд – 150 штыков и 400 сабель. Итого в пехотной группе стало до 2750 штыков и 400 сабель.

Группа охватила село Касторное и прилегающие к нему с востока пункты. Конный корпус расположился к югу от села. В распоряжении генерала Шкуро были еще четыре танка и три бронепоезда. Правее стоял конный корпус генерала Мамонтова.

Соотношение сил противников, готовых к решающему бою, марковцев мало интересовало: какое оно ни было бы, а сразиться неизбежно придется. Для них цифра, приведенная капитаном Образцовым, всего лишь цифра, не могущая изменить положения. Но все же, каковы были силы обеих сторон? Советские источники дают для корпуса Буденного: 7500 сабель, около 200 пулеметов и 26 орудий. По одному из источников можно судить о силе приданной Буденному пехоты – до 5000 штыков. В них, между прочим, говорится о непрерывном пополнении кавалерийских частей. Силы белой конницы советские источники считают превышавшими красную. А между тем белые источники дают 3000 сабель в каждом корпусе, генерала Шкуро и генерала Мамонтова. Всего 6000 сабель. По свидетельству одного марковца, говорившего с кубанцами о силе их корпуса-дивизии (Буденный говорит о шести полках), он получил ответ: «Не наберется и 2000 сабель».

25 октября — годовщина Октябрьской революции. Этот день красное командование хотело ознаменовать взятием Касторкой. Густые цепи пехоты вышли из сел Успенского и Архангельского и ринулись на 2-й и 3-й батальоны марковцев. Их допустили на 1000 шагов и огнем заставили залечь. Напрасна была поддержка их двух батарей. Поднявшись, цепи красных смогли пробежать лишь 200–300 шагов, чтобы залечь снова. И батальоны не выдержали пассивного стояния: они рванулись на красных. На плечах бегущей пехоты противника они ворвались в оба села и, выйдя на противоположную их окраину, столкнулись с колоннами красной кавалерии, которые пошли было в атаку, но были рассеяны огнем. Повторная попытка тоже окончилась неудачей. Пехота и кавалерия красных отходили, покрыв своей массой поле, представляя отличные цели для артиллерии. Но два артиллерийских взвода оставались на своих позициях в Касторпом: они не рассчитывали на контрнаступление. Ночью оба батальона были отведены в исходное положение. Их потери оказались крайне ничтожными.

В этот же день было отбито наступление красных и с востока, с помощью подошедшего из резерва 1-го батальона марковцев. Здесь произошла встреча с 25-м пехотным Смоленским полком. Смоленцы жаловались на казаков, которые, по их словам, не желали воевать и отходили даже перед более слабым противником. Их, смоленцев, перебрасывали с участка на участок спасать положение; они не знали отдыха и были измотаны до предела. Что у них в резерве марковцы, они очень обрадовались. Вечером батальон ушел в резерв.

На следующий день красные повторили наступление с севера, охватывая село с запада, и опять неудачно. И снова резервный батальон ходил на помощь смоленцам и с ними разметал и отбросил кавалерию. Марковцы были в восторге от слабых числом, но сильных духом смоленцев; таким же отзывом им и их артиллерийскому взводу отплатили и смоленцы. Однако отход конных частей генерала Шкуро принудил генерала Постовского отвести свои части, стоящие восточнее села Касторного, к селу и населенным пунктам южнее его.

Батальон марковцев снова ушел в резерв, но не прошло и часа, как он с артиллерийским взводом был спешно вызван на станцию. Уставший, прозябший, вымокший, грузился он и, конечно, в вагонах сразу же развел костры. А температура быстро падала. Не задерживаясь, эшелон тронулся в сторону Мармыжей. Ясно – где-то «затыкать дыру».

Группа генерала Пестовского уменьшилась на 350 штыков и 2 орудия, и это в критический момент у Касторной. Она лишилась резерва, и пришлось снять с участка 3-й батальон марковцев в резерв, а его участок занять 2-м батальоном и смоленцами, таким образом удлинившими свой фронт.

27—29 октября на участке группы спокойно, но эти три дня доносился гул боя к югу, где красная кавалерия теснила шкуринцев и подошла к ст. Суковкино. Пехотные части генерала Постовского там удержали свои позиции с поддержкой резервного батальона марковцев.

30—31 октября всюду было сравнительно спокойно из-за чрезвычайно скверной погоды, но резервный батальон и слабая конная бригада группы генерала Постовского провели успешный налет на станцию Набережная.

Ослабление боевых действий в последние дни было вызвано не только отчаянной погодой, но и тем, что красное командование не надеялось занять Касторную силами лишь корпуса Буденного и поджидало прихода с севера 42-й стрелковой дивизии, задержанной действиями 1-го полка и прорывом крестьян. Оно намечало окружение Касторской группы. Но положение на фронте Касторная – Курск создалось трагическое: он прорван у Щигров. Силы отряда генерала Третьякова: 1-й Марковский и Алексеевский полки слабы для занимаемого ими фронта в 30 верст. Даже подход из Касторной батальона 2-го полка не облегчал положения. Принимается решение: выдвинуть на боевой участок последний резерв Касторской группы – батальон 2-го полка с командой пеших разведчиков, занять ими участок у ст. Лачиново, а стоящий там батальон 1-го полка передвинуть ближе к Мармыжам.

1 ноября. 3-й батальон 2-го полка становится у ст. Лачиново и в близлежащем селе Успенском. Группа генерала Постовского удлиняет свой фронт к западу на 10 верст и лишается последнего резерва. Надежды возлагались на поддержку бронепоездов. День проходил спокойно. Слышна лишь орудийная стрельба к югу. Идет снег. Наступила ночь. Впереди время от времени раздаются ружейные выстрелы. У марковцев полное напряжение нервов, духа, воли. Неизбежен судьбоносный бой.

2 ноября. Приближается утро. Земля покрывается падающим снегом. Морозит. Легкий туман. Марковцы, кто не в нарядах, лежат вповалку в своих помещениях. И спят и бодрствуют одновременно. Кто-то быстро поднялся, встряхнулся, посмотрел в окно. Будто рассвет. «Приготовьсь», – тихо сказал он себе ли, всем ли. Услышали все, никто не спал. Стали подниматься. Заговорили о чем угодно, но не о том, что каждый ждал. Вне дома тихо. А пока скорей кипятить чай и съесть хоть кусок хлеба. Входит взводный. Он видит, что люди уже встали, и, сказав: «Быть готовым», уходит. Пьют чай, болтают, но каждый подходит к своей винтовке, ощупывает ее и висящий на ней патронташ. Пулеметчики хлопочут у лошадей, которые, будто чувствуя, что им придется поработать, торопятся есть. Светает. Кто-то, вошедший в помещение, говорит: «Стрельба в охранении». Все ждут команды: «Выходить».

Бой разгорается. Гремят орудия. Красные ведут наступление густыми цепями в 2–3 линии на Успенское и Лачиново. На участке 2-го батальона спокойно.

Красные наступают методично, в порядке. Два орудия при батальоне не могут взять под огонь всех наступающих на многоверстном фронте. Когда пулеметы начали пристрелку, красные стали наступать перебежками. И только с подходом их на 1000 шагов открыли огонь роты. Красные заметались, залегли. Напрасны были усилия командиров поднять цепи. Напрасен был огонь их двух батарей. Вправо красные шли в прорыв между батальонами, но во фланги им били орудия, и они остановились. Влево они уже перешли железную дорогу, но им в тыл стреляли орудия со ст. Кшень. А когда марковцы обозначили контрнаступление, вся масса красных ринулась назад. Только часа три шел этот бой, а затем наступила тишина. Но гром боя все сильнее доносился с юга.

Было около 14 часов, когда красные снова перешли в наступление, на этот раз и на село Касторное. И опять без успеха. Отбили атаку и смоленцы, однако на их участке бой скоро возобновился. В 16 часов к капитану Образцову прискакал офицер с просьбой оказать помощь Смоленскому полку, так как тот едва сдерживает наступление красной пехоты. Капитан Образцов направил туда свой последний резерв, Офицерскую роту. Через 20 минут другой ординарец сообщил: фронт смоленцев прорван и их атакует кавалерия.

Капитан Образцов едет на этот участок. На улицах ему встречаются бегущие смоленцы. Он их останавливает и с помощью славных офицеров этого полка организует оборону, а сам едет дальше, ожидая прихода Офицерской роты. На одной из улиц он попадает под огонь красных. Падает убитый под ним конь, а в это время налетают кавалеристы. Капитан Образцов отстреливается из револьвера и падает под ударом сабли. Его ординарец успевает ускакать.

В центре села Офицерская рота оказалась охваченной красными и, не имея представления об обстановке, стала отходить на западную окраину. Командир 2-го батальона, узнав, что в селе уже противник, стал отводить батальон вдоль западной окраины. За ним следовала красная пехота и кавалерия. Батальон отбивался. Он был бы окружен, если бы не вышедшая в это время из села Офицерская рота. Батальон и рота стали отходить на ст. Касторная-Старая. Красных остановил огонь бронепоезда, поддержавшего отходящих марковцев, смоленцев и кавказцев. Село было взято противником. Наступила ночь. Придя в порядок, пехотные части генерала Постовского заняли позицию, прикрыв железную дорогу. 2-й батальон и Офицерская рота были отведены в резерв в деревню Озерки. В батальоне оставалось около 250 штыков. Общие потери двух батальонов и двух рот доходили до 300 человек из общего их числа в 900 человек.

Красные не добились ни малейшего успеха на левом фланге; в центре заняли село, но на правом фланге, против конных частей генерала Шкуро, они имели успех значительный: они оттеснили их к западу, взяв ст. Суковкино. Перерезав железную дорогу, они отрезали отход на юг трем бронепоездам, но пехотную группу все же не окружили.

3 ноября. Смерть капитана Образцова и большие потери тяжело легли на настроение марковцев, но не сломили дух. Их очень беспокоило положение на участке шкуринцев. Однако надежды еще не потеряны. Ночь проходила спокойно, но уснуть никто не мог. Рассветало. Началась артиллерийская стрельба. Бронепоезда стреляли беглым огнем. Красные наступали со стороны села и на 3-й батальон с командой пеших разведчиков, но всюду были отбиты.

Южнее шел бой масс кавалерии. День был ясный, и можно было видеть маневрирующие лавы. Уже за полдень, но кавалерийский бой идет на том же месте. И вдруг роковое: «Наши отходят!» Части генерала Шкуро осаживали назад. Однако не было видно, чтобы противник одержал явную победу: еще гремели орудия трех бронепоездов; еще атаки от села Касторного не сдвинули с места пехотных частей; держится 3-й батальон; еще не тронут с места резерв – 2-й батальон с Офицерской ротой.

Вторая половина дня… «Шкуринцы отходят!» – передают с наблюдательных пунктов… Глухие взрывы… Бронепоезда уже не двигались и не стреляли – они подорваны их командами. От станции отходят редкие цепи с танками. Время к вечеру. Небо покрывается тучами; пошел снег. Ветер усиливался. Уже ничего не видно.

В батальоны марковцев прискакали ординарцы с приказаниями: 3-му батальону оставить ст. Лачиново и перейти в деревню Солдатское, в южном направлении; 2-му – идти в западном направлении в район Тима и там войти в подчинение генералу Третьякову. Пути батальонов пересекались, но они не встретились. 2-й полк оказался разбросанным побатальонно.

Когда отряд отходил от Ливен, левый его фланг все время охватывался красными, теснившими Черноморский полк, занимавший интервал в 30 верст между отрядом и корниловцами. Отряд был еще в 30 верстах к северу от Мармыжей, когда красные 26 октября заняли Щигры, выбив из них формирующийся 2-й Алексеевский полк{165} и прервав связь с Курском. Восстановить связь и держать фронт на линии Касторная – Курск должны были: с востока – отряд генерала Третьякова, со стороны Курска – отряд полковника Наумова.

У генерала Третьякова в то время были два полка: 1-й Марковский и Алексеевский, всего пять батальонов на фронте до 30 верст. Силы ничтожные, и в отряд из группы генерала Пестовского у Касторной в ночь на 27-е направляется батальон 2-го Марковского полка с двумя орудиями. Ночью же батальон прибывает на Мармыжи. Генерал Третьяков дает ему задачу: выбить противника из Щигров. В помощь дается бронепоезд «Генерал Корнилов». «Потушить костры, так как на каждом шагу можно ожидать нападения противника!» – добавил он.

До Щигров около 30 верст. Составы шли медленно, ощупью. Мороз. И по-прежнему в вагонах горели костры. Утром показался город, встретивший эшелоны артиллерийским огнем. Роты моментально выгрузились, повели наступление и через час выбили красных из города, а затем и отбили их контратаку, взяв до 100 пленных и пулемет.

На станции стояли два состава с беженцами из Воронежа. Никогда до этого не испытывали марковцы такого тяжелого чувства, не сжимались так больно их сердца, как при виде этих беженцев, переживших суточный плен у большевиков, ими обобранных, оскорбляемых, насилуемых, остававшихся в холоде и голоде. Эшелоны с ними были немедленно отправлены в Курск.

Как только Щигры были взяты, бронепоезд отозвали на Мармыжи. Но не прошло и часа, сообщение: он потерпел крушение в 5 верстах от города. Рельсы оказались развинчены; две контрольные и одна бронированная площадка стояли на шпалах. Немедленно командир батальона, штабс-капитан Перебейнос{166}, отправляет туда роту и пленных для подъема площадок. Когда рота подходила к бронепоезду, тот уже отстреливался из всех орудий и пулеметов от наступающих красных. Рота отбросила их, но не настолько, чтобы они не могли мешать работе. Среди чинов команды бронепоезда и пленных были потери. И только с приходом всего батальона, смененного батальоном 3-го полка, подъехавшим из Курска, красные были отброшены.

Напрасны были усилия поставить на рельсы бронеплощадку. Оставалось ее и две других сбросить с полотна, и только под утро укороченный «Генерал Корнилов» уехал дальше. Возвращаться в Мармыжи приказано и батальону, и, чтобы не допустить красных к железной дороге, батальон стал грузиться в подошедший свой состав здесь же, в поле, на морозе и на сильном ветру.

Задержка случилась не с погрузкой тачанок и телег, которые поднимались на платформы на руках, а лошадей. Три шпалы и длинные веревки служили средством их погрузки. Лошадям набрасывали на головы мешки, валили с ног и по шпалам втаскивали в вагоны. Люди поработали так, что от всех валил пар столбом. К счастью, батальон передал свои два орудия батальону 3-го полка. Красные пытались мешать погрузке, но неудачно. Эшелон осторожно пошел на Мармыжи с голодными и промерзшими марковцами, откуда был направлен на ст. Долгая и там разгрузился. Но алексеевцам уже не нужна была помощь, и, снова погрузившись, он вернулся в Мармыжи и… снова поехал в направлении на Щигры. Проехав, однако, всего верст 10, он выгрузился. Сначала у железной дороги, потом в 12 верстах юго-западнее Мармыжей, в деревне Мажурово, стоял он дней пять, имея задачу обеспечить левый фланг отряда. Он был придан командиру Алексеевского полка, и ему дан взвод орудий. Стоянка тревожная: всюду рыщут разъезды красных.

К вечеру 31 октября 1-й полк отошел на железнодорожную линию, заняв станции Лачиново, Кшень и Мармыжи. Левее него Алексеевский полк. Фронт в 20 верст – непосильный для полка, и он сокращается: Лачиново передается группе генерала Постовского, а стоявший на ней 1-й батальон переходит на Кшень. Переход он совершил, нанеся удар по сосредоточивающимся к северу частям красных. Свой рейд батальон провел успешно. Фронт полка сократился на 8 верст. Но наступившей ночью полк, без давления противника, оставил Мармыжи и стал еще более сосредоточенно: 1-й батальон на ст. Кшень, а остальные в деревнях Березовчик и Липовчик, несколько южнее железнодорожного пролета между Кшенью и Мармыжами.

Каково было положение отряда генерала Третьякова, и в частности 1-го полка, марковцы не знали, но чувствовали, что оно опасное. Они не решались спрашивать, но были серьезные показатели: хозяйственный обоз как-то прижимался к своим частям, чувствуя опасность в тылу; хозяйственные чины говорили, что часть обоза, которая снабжала продуктами и хлебом, куда-то ушла, почему все привозимое достается в ближайших деревнях, в результате жидкая пища и маленькие порции хлеба. Затем, что особенно показательно: как никогда, полк собран «в кулак» и штаб полка тут же с ним; как никогда, часты вызовы начальников и совершенно изменившийся, ставший строго официальным тон приказаний даже командиров взводов, и притом приказаний, насыщенных мельчайшими подробностями; пытливые вопросы и испытующие взгляды начальников в отношении подчиненных. Командир полка, полковник Блейш, отдал приказание: «Строго следить за настроением!»

Что полк «в кулаке», успокаивало, но что он, находясь в опасном положении, малочислен, беспокоило. Возникало острое желание увеличить численность рот, тем более что было кем увеличить – бегущими от большевиков крестьянами. Но это желание в теперешнем положении отвергалось опытом: малые роты более подвижны, ударная их сила в маневренной войне значительней. А когда о возможности влить в роты по десятку-другому штыков сказали полковнику Блейшу, он твердо заявил: «Теперь не время». Командиры рот все же приняли в свои роты по нескольку человек. Части полка сжались; все стали чуткими к каждому слову и жесту начальников; будто утеряно чувство страха и улетучились слабости; нервы взвинчены, но каждый держит себя в руках. Дисциплина, субординация, порядок дошли до высшей степени.

2 ноября, рано утром, когда уже почти никто не спал, команда: «Строиться!» В момент все в строю. Роты расходятся, разворачиваются и как-то спокойно, без суеты, равнодушно к рвущимся снарядам и наступающим на них густым цепям идут вперед. Загремели орудия, затрещали пулеметы. Красные шарахались в стороны, стали залегать. Марковцы ринулись вперед. Они бежали бы за противником не 2–3 версты, а больше, если бы не приказание отойти к железной дороге. Произошла какая-то внутренняя «разрядка» в каждом бойце. Заговорило даже чувство страха. Гром орудий со стороны Касторной пробуждал это чувство, и нужно было усилие каждого над собой; нужно было и начальническое: «Спокойствие!»

Во второй половине дня красные опять перешли в наступление. Оно велось уверенно в охват левого фланга. Напряженно-тяжелый бой закончился полной неудачей для них. Кажется, никогда не оставалось их столько лежать на поле. После боя все стали более спокойными. Ночью полковник Блейш объявил начальникам: завтра генерал Шкуро переходит в наступление; полку быть готовым к переходу в решительное контрнаступление.

3 ноября. Полк поднят до рассвета и разведен по участкам. Светает. Утро ясное. Видимость отличная. У красных не заметно никаких приготовлений к наступлению. На Касторной уже гремят орудия. С возвышенных мест бинокли направлены в ту сторону. Расстояние до 20 верст, но видно довольно хорошо. Там до полудня как будто без перемен; без перемен и здесь.

Наконец (из «Истории Марковской артиллерийской бригады»), около 2 часов дня начали появляться долгожданные части конного корпуса в сопровождении трех легких танков. На ст. Касторная дымились бронепоезда. Ни у кого не было сомнений в исходе боя. Командиры батальонов отправили распоряжение готовиться к движению вперед. Вдруг из толпы добровольных наблюдателей послышались восклицания: «Шкуринцы отходят!» Все высыпали на железнодорожную насыпь; бинокли вырывались из рук; поднялся невообразимый шум. Чтобы прекратить его, раздалось: «В ружье!» – и запрещено разговаривать между собой. Конная масса шкуринцев в беспорядке рысью отходила. На поле оставались танки и редкие стрелковые цепи, которые также начали быстрый отход. Спустя некоторое время прибыл разъезд, высланный утром на ст. Касторная для связи, и сообщил: «Кубанцы не хотят воевать».

Уже подул ветер, небо покрылось тучами, и стал падать густой снег. Снижалась температура. Постояв еще немного на местах, части полка стали сворачиваться в колонны и направлялись в Березовчик и Липовчик, но там не задержались и шли дальше. Ветер усиливался. Начиналась метель. Ночь. Сама природа, ярким днем осветив последний бой у Касторкой, разразилась страшной метелью.

21 октября полк из района Кром прибыл в резерв корпуса в Курск, а 26-го уже грузился для следования в восточном направлении: красные наступали в 30-верстном разрыве между отрядом генерала Третьякова и корниловцами. Батальоны грузились каждый в отдельный состав; отдельно – штаб полка с командами, санитарным, хозяйственным и боевым обозами. Объяснено это тем, что батальоны могут вступить в бой прямо из вагонов в разных пунктах.

27 октября батальоны стоят на Мелехино в вагонах. Запрещено разводить костры и удаляться от эшелонов, так как в любую минуту составы могут тронуться дальше. К вечеру батальоны переехали на ст. Охочевка. Штаб полка, команды, обозы остаются на Мелехино. Наступила ночь. Выставлено охранение к востоку, северу и западу от станции. Но батальоны в вагонах, и опять нельзя разводить костры, чтобы согреться хотя бы горячим чаем. Уже более суток не выдавалась горячая пища; выданный сухой запас подходит к концу.

Помощник командира полка, капитан Урфалов{167}, объединявший командование тремя батальонами, говорит: Щигры заняты противником, который приближается к Охочевке и Мелехину; говорит и о том, что на Мелехино выгружаются два запасных батальона – Марковский и Алексеевский – и что полковник Наумов назначен начальником отряда, в который, кроме полка и запасных батальонов, входят: Черноморский конный полк, находящийся в соприкосновении с противником, и конвой штаба корпуса.

28 октября головной батальон с бронепоездом «На Москву» выехал в направлении на Щигры, которые только что взяты батальоном 2-го полка со стороны Мармыжей, и там сменяет последний. Короткая первая встреча «младшего брата» – 3-го полка со «средним» – 2-м. Противник у Щигров, у Охочевки и приближается к Мелехину. Два батальона остаются на Охочевке.

29 октября. Красные наступают на Щигры и обходят их с востока. 1-й батальон полка отбивает атаки, местами уже на улицах города. Отчаянное сопротивление оказала рота прапорщика Кавуновского, потерявшая половину состава, до 30 человек, и в числе убитых своего командира. Чтобы отстоять город, высылаются остальные батальоны. На Охочевке остается переехавший туда эшелон со штабом полка.

Едва последний батальон прибыл в город, как красные повели наступление в обход города со стороны Курска. Бронепоезд «На Москву» успел проскочить назад перед цепями красных, уже пересекавших железнодорожное полотно. Батальон быстро вышел на обрамляющую город с запада возвышенность, на которую уже поднимались красные, и контрударом обратил их в бегство. Огнем своих подъехавших пулеметов он расстреливал их, сбившихся в лощине. И только наступившая ночь и лава кавалерии на фланге остановили преследование. Потери красных были жестокие. Между прочим, с убитых было снято три значка – два серебряных и золотой с красными звездами, выдававшиеся комиссарам и командирам, состоящим в партии. Общие потери батальонов за день боя – 82 человека.

В этот день красные заняли Охочевку и штаб полка с командами и обозами уехали в Мелехино. Три батальона полка оказались отрезанными от отряда. Их положение: они остались без походных кухонь и подвоза пищи, но это не столь важно; они не могут надеяться на помощь полковой пулеметной команды, что также не столь важно, но они не могут рассчитывать на пополнение патронами, а два орудия, оставленные здесь батальоном 2-го полка, снарядами; в распоряжении капитана Урфалова всего лишь 10 ординарцев, а необходимо поддерживать связь с разбросанными на трех окраинах города батальонами, необходимо связаться со штабом отряда, необходимо вести разведку. Высланные кружным путем в штаб отряда два ординарца едва не попали в руки красных и на взмыленных конях вернулись обратно. Ночью из Щигров были высланы кружным путем, вдоль южного берега реки Рать, транспорт с ранеными и два ординарца для связи со штабом отряда.

30 октября. Батальон, стоявший на восточной окраине города, проводит разведку на подводах и выясняет: красные большими силами перешли железную дорогу в южном направлении. Высылается разъезд в три коня на юг по дороге в Тим. Батальоны ведут лишь наблюдение и отдыхают в теплых домах, утоляя голод скромными дарами жителей. Но в этот день начальник отряда высылает два запасных батальона с бронепоездом и двумя орудиями занять Охочевку и установить связь со Щиграми. Батальоны с боем берут станцию. Бронепоезд идет к Щиграм, но рельсы разобраны, и вблизи разъезды красных. Батальон алексеевцев и бронепоезд отзываются на Мелехино.

А в Щиграх в это время противник держится пассивно. Но командиры батальонов, стоявших на северной и западной окраинах, не зная даже результатов разведки в восточном направлении, беспокоятся. Их план – оставить Щигры и пробиваться на соединение с отрядом. Наконец, срочный вызов командиров батальонов. Капитан Урфалов коротко освещает обстановку: связи с отрядом нет; противник ведет наступление на Щигры с юга, о чем сообщил разъезд, и, не спрашивая мнения командиров батальонов, приказывает полку с наступлением ночи собраться на юго-западной окраине, откуда он пойдет по, как будто свободному, юго-западному направлению, по южному берегу реки Рать. Предложение пробиться вдоль железной дороги отвергнуто коротко и твердо: «Приступить к выполнению приказа».

Тихо. Падает снег. Батальоны собрались и тронулись. Красные заметили, и на недолете до колонны разорвалось несколько снарядов. Стреляла батарея с южной стороны города. Соскользнуло с дороги в канаву орудие. Потребовалось чуть ли не час, чтобы его вытащить. Полк отошел верст 10 и остановился.

31 октября. Скоро утро. Идет снег. От полка выехали в разных направлениях разъезды на санях. К северу и востоку услышаны выстрелы. Красные наступали со стороны Щигров. Один батальон их отбил и взял до 60 человек в плен. Что же дальше? С нетерпением ожидается восстановление связи со штабом отряда. Ночь, а ее все нет. В полку не знали и не слышали, что утром, всего лишь в 5–6 верстах к северу, у Охочевки, шел бой. Посланные туда разъезды на санях, столкнувшись с красной кавалерией, вернулись назад.

На Охочевке запасный батальон марковцев с двумя орудиями почти окружен. Командир его, капитан Космачевский{168}, телефонирует о положении и высказывает неуверенность в своих людях. Ему приказано удерживать станцию и обещана помощь бронепоезда.

Светало, шел снег. Красные наступали нерешительно и залегли под огнем взвода орудий и пулеметов. Но в двух ротах волнение – они готовы сдаться. Капитан Космачевский подводит резерв – учебную команду. Красные поднимаются и идут вперед; роты бросают винтовки; красных встречает учебная команда, беглый огонь орудийного взвода и подъехавшего бронепоезда; они бегут назад. Капитан Космачевский собирает ненадежные роты и отводит их на станцию. Из штаба приказание: бронепоезду возвратиться в Мелехино, погрузив на него эти роты, туда же прибыть и взводу орудий; оставшимся частям батальона, 200 штыков при двух пулеметах, удерживать Охочевку. «Немедленно сообщать обо всем, что происходит».

Положение явно безнадежное. Рвется связь со штабом. Капитан Космачевский оставляет станцию и ведет свой батальон на присоединение к отряду по южной дороге через село Троицкое, где останавливается на ночь. Но едва роты расположились на отдых, как с тыла по улицам проскакал разъезд и бросил в дом ручную гранату, убившую одного и нескольких ранившую. Батальон поставлен в такое положение, что капитан Космачевский решает отводить батальон не к отряду, а на юг. Через день батальон приезжает на ст. Солнцево. Связавшись со штабом корпуса и объяснив, что произошло, батальон получает приказание отправиться в Белгород. Отряд полковника Наумова таким образом потерял связь с еще одним своим батальоном и остался в составе – запасного батальона алексеевцев, Черноморского полка, команд разведчиков и пулеметной 3-го полка и всех полковых обозов при восьми орудиях и бронепоезде.

1 ноября. Полк – отошедшие из Щигров три батальона – теперь в отчаянном положении. Это ясно всем, решительно всем. Уже началось дезертирство солдат. Высылаемые на санях разъезды доносят о глубоком обходе с юга. Направляется батальон, который отбивает противника. Фронт полка 8 верст. В сохранившемся календаре боевых действий полка изо дня в день отмечены переходы и бои, но без деталей. Он не говорит даже о том, что уже пять дней нет связи со штабом отряда. О 2 ноябре сказано только: «Отход полка с боем в с. Березки (Лузково). Сторожевка. 8-я рота потеряла весь солдатский состав».

Что же действительно происходило? Бой кончился сравнительно благополучно, и полк отводился в село Лузково. На походе к командиру 3-го батальона, капитану Павлову{169}, подъехали четыре ординарца и, отрапортовав: «В ваше распоряжение прибыли», передали ему записку от командующего полком, капитана Урфалова: ввиду его отъезда вступить в командование полком. К этому капитан Павлов совершенно не был подготовлен – он не был заместителем; с 30 октября не встречался с командующим полком и был абсолютно не в курсе не только задачи полка, но и того, что происходило на его участке. У него не было карты, а единственная, бывшая в полку, ему передана не была. В его распоряжение не был передан и офицер, выполнявший роль адъютанта, – он уехал вместе с капитаном Урфаловым. Так проведена была передача полка.

Батальоны отошли в Лузково, и один немедленно был отправлен на северный, возвышенный берег реки Рать, в село Троицкое, с задачей установить связь с штабом отряда, который, по предположениям, мог находиться на ст. Мелехино. Другие батальоны выставили охранение в восточном и южном направлениях. Собрались командиры батальонов, командир артиллерийского взвода, чтобы обсудить положение. Общая обстановка совершенно неизвестна. Задача полку также. Настроение в полку тревожное и ненадежное. Люди уже неделю не получали ни горячей пищи, ни хлеба. Патроны и снаряды на исходе. В полку только четыре ординарца, крайне измученных. Решено немедленно послать ординарца в штаб отряда с подробным донесением и требованием осветить обстановку и дать задание полку. Предполагалось, что к утру ординарец вернется. Донесение написано и отправлено, причем ординарцу приказано ехать кружным путем на ст. Отрешково, где и узнать о местонахождении штаба.

3 ноября. Довольно светлое утро. О противнике никаких сообщений, лишь перед селом Троицким маячат его разъезды. Спокойно вокруг, неспокойно в полку: начальники справляются, не установлена ли связь с отрядом. «Если к 12 часам не будет связи, выступим прямо в Курск!» – говорит капитан Павлов. Это несколько успокаивает.

Вдруг радостный крик вбежавшего офицера: «Из штаба ординарец!» Капитан Павлов хватается за тонкий пакет, как за якорь спасения. Время и место отправления: «20 часов. 2 ноября. Разъезд Мелехино». Значит, штаб всего лишь в 10 верстах. Но что дальше? Письмо короткое и личное – от полковника Наумова капитану Павлову – начиналось: «Береги полк!» – и дальше сообщалось, что отправлены уже с ординарцем приказание, освещение обстановки и транспорт снарядов и патронов. Время отправки не указано, но ясно – они были отправлены раньше 20 часов.

– Где же ординарец и транспорт? – спрашивает капитан Павлов.

– Не могу знать, – отвечает прибывший. – Прошло более 12 часов, как они были высланы. Нет сомнения: они направлены кратчайшим путем и попали в руки красных.

– А как ты добрался сюда?

– Ехал обратно той же дорогой, как и туда, дорогой, которую вы мне указали.

Полк оставался в прежнем положении полной оторванности. Из охранения донесли: к югу идет бой. Капитан Павлов садится в крестьянские сани, едет с версту и в бинокль видит, как верстах в восьми с востока наступает большая цепь и перед ней отходит реденькая, садившаяся на сани и телеги.

– Где идет бой? – спрашивает капитан Павлов крестьянина.

– На большой дороге из Тима в Курск.

Из ответов выясняется: от места боя до переправы через реку Рать у деревни Грачевки – 10 верст, сколько и от места стоянки полка. Вывод: полк должен немедленно выступить к переправе.

В сумерках он пришел в Грачевку, где остался один батальон, а два с батареей поднялись на высокий противоположный берег и расположились в двух смежных деревнях. В первый раз за много дней полк мог себе поставить ясную задачу, применимую, как казалось, к общей обстановке: оборонять подступы к Курску с юго-востока, считая, что севернее его на железной дороге стоит отряд полковника Наумова.

Пошел густой снег. Но настроение в полку скверное. Часа три назад, когда полк оставлял Лузково и Троицкое, около 50 солдат заявили: «Мы остаемся». Узнали от жителей, что через эти деревни прошли на Курск какие-то конные части, проехали солдаты на подводах со стороны Тима и что недалеко к северо-востоку слышна была стрельба.

– Неужели отошли и не предупредили? Немедленно выставить сильное охранение к северу! Быть в полной готовности!

Не прошло и часа, как явился командир артиллерийского взвода и сообщил:

– На северной окраине деревни стрельба. Пули ложатся в расположении батареи.

Прибежавшая из охранения связь доложила:

– Красные наступают! Принимать бой бессмысленно.

– Уводите ваш взвод на Курск, пока есть возможность, – приказал капитан Павлов командиру артиллерийского взвода.

Под прикрытием одного батальона прошел на Курск другой; третьему, оставленному за рекой, приказано идти южным ее берегом. Полк вышел благополучно.

Снег валит, усиливается ветер. Пройдя несколько верст, колонна подошла к деревне, но вошла в нее, только произведя разведку. Это было село Долгая Клюква, состоящее из восьми смежных деревень, разделенных балками и лесом. Оставив в первой деревне села один батальон, капитан Павлов с другим, перейдя балку, заросшую лесом, пришел в следующую деревню. На улице стояли распряженные подводы, а в домах отдыхали черноморцы. Отправив батальон искать свободные дома, сам он направился к командиру Черноморского полка, возбужденный и радостью соединения со своими, и в то же время глубочайшей тревогой.

Капитан Павлов вошел в освещенную комнату, где за столом сидели и пили чай несколько офицеров.

– Я – временно командующий 3-м Офицерским генерала Маркова полком! – представился вставшему полковнику.

– Командир Черноморского полка! – отрекомендовался полковник Главче{170}.

Среди присутствующих был полковник Левиков{171}, начальник артиллерии при отряде полковника Наумова. Все с интересом смотрели на вошедшего.

– Полк отошел в это село! – коротко сообщил капитан Павлов и увидел, как это сразу же вызвало большое волнение.

– Как? Полк уже здесь? – спросил полковник Главче. – Мы предполагали, что он находится по крайней мере верстах в десяти отсюда.

Полковник Главче развернул десятиверстку и склонился над ней.

– Да, действительно, сегодня в полдень полк находился не в 10, а в 20 верстах отсюда. Теперь он здесь, – коротко ответил капитан Павлов.

Наступило молчание. Все смотрели то на карту, то на офицера, сообщившего неожиданную, неприятную новость.

– Каким образом мог полк так быстро оказаться здесь? – последовал вопрос, но вместо ответа на него капитан Павлов ставит свой:

– У вас есть связь с полковником Наумовым? Где полковник Наумов?

– На станции Отрешково, – холодно сказал полковник Главче.

– Какова задача вашему полку? – твердо ставится новый вопрос.

Полковник Главче ответил не сразу. Ему, видимо, не нравилась возбужденная настойчивость офицера, и он небрежно ответил:

– В данный момент, как видите, мы отдыхаем, а к утру ждем приказаний.

Этот ответ и его тон взорвали капитана Павлова.

– Господин полковник! Полк часа два назад с боем оставил деревни Грачевку и Красненькое. Противник наступал с севера…

Его перебил полковник Главче:

– Эти деревни проходили мои эскадроны, и там не было ни вас, ни противника.

Капитан Павлов чувствует, что его хотят в чем-то упрекнуть.

– А! Так это были ваши эскадроны? Как отлично поставлена у нас связь. Полк, следовательно, пришел в Грачевку вслед за вашим эскадроном. Теперь он здесь, а в Грачевке красные. Они наступали со стороны железной дороги. А есть ли у вас гарантия, что этой же ночью они не нападут на Клюкву с севера? Вы говорите, что там, на станции Отрешково, полковник Наумов? Я вполне допускаю, что красные могут напасть и с севера. На восточной стороне села я оставил один батальон. Я не знаю ни обстановки, ни этой местности. Считаю необходимым выставить охранение и выслать разведку в северном направлении, – категорически закончил капитан Павлов.

Сказанное взволновало всех. Посыпались вопросы: Вы допускаете? Вы считаете?.. Глаза не отрывались от карты, а пальцы не только обводили фронт, на котором мог появиться противник, но и пути отхода от села.

– Господин полковник! – обратился к полковнику Главче капитан Павлов. – Я предлагаю вам принять командование собравшимся здесь отрядом.

Ответа не последовало. Все смотрели на полковника Главче и молчали. Он о чем-то думал и, обратившись к одному из офицеров, приказал ему:

– Передайте в эскадроны седлать коней и быть наготове.

В этот момент в комнату вошел поручик Юренинский{172}. Чтобы была понятна описанная напряженная встреча и последующие события, следует сказать о том, что происходило в штабе отряда с 1 ноября.

Он был на разъезде Мелехино, в 25 верстах от Курска. В распоряжении полковника Наумова оставались лишь Черноморский конный полк, команда пеших разведчиков с командой комендантской – всего до 100 штыков, пулеметная команда, девять орудий, бронепоезд «На Москву» и еще – все редеющий запасной батальон алексеевцев. Отряду приказано сдерживать противника, пока отходившие на Курск корниловцы не остановятся, имея свой правый фланг на разъезде между ст. Отрешково и Курском. Предполагалось, что это будет 3 ноября.

Противник в непосредственной близости перед отрядом. Его разведчики действуют смело и дерзко: захватывают алексеевцев, сняли караул команды разведчиков. В начале ночи на 3 ноября черноморцы взяли в плен красных разведчиков-эстонцев, которые сообщили, что этой ночью их полку приказано атаковать разъезд и захватить штаб отряда. Полковник Наумов отдает приказание: Черноморскому полку и батареям отойти в с. Долгая Клюква, а остальным частям – на станцию Отрешково.

Черноморцы совершили переход в 25 верст, имея столкновения с противником. Были очень измотаны: с средины октября, посильно сдерживая противника, отходили от линии железной дороги Елец— Орел, нуждались в отдыхе и надеялись его получить в с. Д. Клюква. На ст. Отрешково день 3 ноября начался спокойно. Сообщение, что корниловцы отошли на разъезд ближний к Курску, убеждало штаб отряда в благополучном завершении его задачи. Что происходило потом, говорит выписка из записей поручик Юренинского.

«Около 10–11 часов дня (3 ноября) полковник Наумов отдал мне приказание вести команды, боевой обоз (20 подвод с патронами) и остальной обоз в село Д. Клюква, а сам с полковой пулеметной командой и ординарцами через некоторое время также оставит ст. Отрешково и перейдет на ближайший к Курску разъезд, обещав через короткое время приехать также в село Д. Клюква. При этом полковник Наумов сообщил, что в селе непосредственной опасности не предвидится.

Двигались по проселочной дороге. К востоку и юго-востоку слышалась пулеметная стрельба. В село пришли около 16 часов и расположились в центральной его деревне. Из разговоров с крестьянами можно было сделать вывод, что вообще творится что-то неладное и грозит большая опасность. Я выставил заставы и выслал патрули. Не имея до 21 часа от полковника Наумова никаких распоряжений, был весьма обеспокоен. Но в это время от крестьян узнал, что в деревне Марвино остановились какие-то наши части и кавалерия, и поехал туда. Проезжая западную деревню, меня окликнули: «Кто идет?» Оказалось, стояли наши батареи в упряжках и часовые при них. Дул северный ветер, временами со снегом. Наконец добрался до освещенного дома – штаба».

Поручик Юренинский отрекомендовался как начальник группы 3-го полка, стоящей в этом селе. Все удивлены. Никто не знал о нахождении здесь группы в 100 штыков, не знал и поручик Юренинский, что в село прибыл Черноморский полк, пока ему не сообщили крестьяне.

– Неужели вас не предупредили, что в селе остановится Черноморский полк?

– Нет.

– Откуда вы пришли сюда?

– Со станции Отрешково.

– А где полковник Наумов?

– Около полудня отряд должен был оставить станцию Отрешково, а полковник Наумов – отправиться на полустанок, чтобы, не задерживаясь там, приехать в это село, – сказал поручик Юренинский.

У всех вытянулись лица.

– Господин полковник! – обратился поручик Юренинский к полковнику Главче. – Какова задача вашего полка и какие у вас сведения о противнике?

– Мне известно пока только одно: отряду дается новая задача – прикрыть железную дорогу от Курска на юг вдоль реки Сейм. Вероятно, завтра мы туда и тронемся. Оборонять город будут корниловцы.

– А вы, господин капитан, что имеете? – обратился поручик Юренинский к капитану Павлову.

– Ни задачи, ни связи!

Поручик Юренинский поделился своими сведениями относительно красных и возможности их наступления на село. Сказанное окончательно убедило полковника Главче и других в реальности опасений капитана Павлова. Полковник Девиков ушел. Полковник Главче занялся отдачей распоряжений.

– Ну что ж? В случае чего, будем уходить за Сейм, – сказал капитан Павлов поручику Юренинскому. – А пока пойдем к своим. Будем держать связь.

В этот момент в комнату вбежал всадник и доложил:

– На улицах стрельба!

Капитан Павлов вышел на крыльцо. Дул сильный морозный ветер, неся во все стороны густые струи снега. Сквозь завывание ветра слышалась беглая ружейная стрельба со стороны Курска. По улицам неслись всадники, подводы, бежали люди. Да! Капитан Павлов, предупреждая о возможности нападения красных с севера, несколько ошибся – красные атаковали с запада.

– Ординарцы! – крикнул капитан Павлов.

– Здесь, господин капитан.

– Один во 2-й батальон. Батальону отходить на южную окраину села и, не задерживаясь, за реку Сейм. Другому – разыскать 1-й батальон; и ему за Сейм. Третьему – со мной в 3-й батальон.

Капитан Павлов шел рядом с ординарцем по глубокому снегу, среди бегущих людей и подвод, держась за его стремя. Батальон уже построен. «За мной!» Во все усиливающейся метели слились две колонны: батальона и одиннадцати орудий.

Вьюга превратилась в снежную бурю. Проводники окончательно отказались указывать путь. Отряд превратился в беспомощную толпу ослепших путников. Голова колонны остановилась. Дальше идти нельзя: ничего не видно, кроме сплошной пелены перед глазами. Предложили идти по компасу. Батальонный адъютант вынул планшет, но ничего нельзя разобрать, темно. Спички гаснут. Предложили зажечь щепотку пороха. После ряда неудач – ветер моментально сдувал и смешивал со снегом добытый из ружейных патронов порох – артиллеристы пожертвовали один снаряд. Из нескольких бурок возле одной из пушек образовали подобие шалаша. Вспыхнула лента, обжигая ресницы, брови, папахи склонившихся над картой людей. Направление установлено прямо на юг. Но светящийся компас испорчен. Берутся за простые. Но одно и то же: стрелки без движения и прижаты к циферблату. Наконец появились артиллерийские бу соли – прежнее разочарование.

После ряда экспериментов и предположений тщетно старавшихся обосновать или объяснить общую порчу компасов влиянием орудийных и винтовочных стволов на магнитную стрелку все пришли к заключению, что происходит магнитная буря, и никому не пришло в голову, что отряд является свидетелем одного из явлений так называемой Тимско-Щигровской магнитной аномалии.

Простояв более часа среди снежного хаоса, уже приближаясь к отчаянию, было решено двигаться, чтобы не замерзнуть, и в выборе направления положиться на инстинкт лошадей. В голову колонны были пущены две отпряженные от обывательских подвод лошади. Бедные животные прошли несколько шагов, остановились в недоумении и возвратились к людям.

Наконец, было предложено сорганизовать группы охотников, которые разойдутся в разные стороны в поисках деревни. Был 4-й час ночи, когда раздался спасительный залп. Спустя четверть часа быстрого движения подошли к огромному пылающему стогу соломы. После 11-часового блуждания отряд возвратился туда, откуда вышел.

Батальон отходил с большой колонной артиллерии в 11 орудий. Его вел крестьянин, только по настойчивому требованию взявшийся быть проводником в эту отчаянную ночную метель, хотя до намеченной деревни было всего лишь 8 верст. Перед глазами снежный поток. Не видно спины идущего впереди, слух не улавливает шума двигающейся колонны, хотя в ней идут по мерзлой земле дребезжащие тяжелые орудия; слышен лишь вой ветра и резкий стеклянный звук снежной крупы. Нельзя открыть глаз: так больно режут их крупинки мерзлого снега.

Пройдя с версту, проводник стал выражать своими движениями явное беспокойство: он нагибался к земле, ощупывая ее, озирался по сторонам. «Дороги нет!» – сказал он, продолжая, однако, идти дальше и все чаще останавливаясь. Колонна сжималась, разжималась. Но вот они и идущие с ним стали падать: они попали в какую-то канаву, занесенную снегом. Но колонна остановилась не сразу и лишь тогда, когда головное орудие застряло в канаве.

– Это окопы красных. Здесь они защищали Курск этим летом, – заявил проводник.

Начались поиски если не дороги, то хотя бы места, где можно было бы переехать эти окопы. А в это время артиллеристы и все бывшие вблизи вытаскивали из окопа застрявшее орудие. Наконец переезд найден, колонна сворачивает к нему и переходит неожиданное препятствие.

Вдруг спереди на нее налетает несколько подвод. Кто? Оказалось – хвост колонны, оторвавшийся и нагонявший ее. Его вел крестьянин-подводчик, взятый из деревни, из которой выступала колонна, в деревню, куда шла колонна. Два диаметрально противоположных направления в одну и ту же деревню. Проводники стали обсуждать положение. Оказалось, что хвост колонны только что объехал небольшой лесок; он в 200–300 шагах, но его не видно. Для них бесспорно – этот лесок находится у дороги, ведущей в нужную деревню. Теперь им нужно взять должное направление. Снова без дороги двинулись дальше.

И неожиданно раздались крики: «Огни! Огни!» Сквозь потоки снега справа сзади временами появлялись блестки огней. «Это Курск! – радостно сказал проводник. – Теперь нам нужно свернуть левее». Огни Курска должны быть сзади колонны. Но, пройдя некоторое расстояние, она упирается в овраг и останавливается. «Деревня теперь должна быть близко», – говорит проводник. Пока искать дорогу в разных направлениях поехали верховые, колонна стояла на краю оврага на морозном ветре, в потоках снега. Люди стали замерзать. Спасение только в движении. Но куда идти? Несколько человек скатились в овраг и оттуда кричали: «Спускайтесь вниз! Здесь нет ветра». Спустились многие. И действительно, там, хотя и по пояс в снегу, хотя и под ливнем сыпавшегося на головы снега, было значительно теплее.

Прошло полчаса, когда вернулся проводник, нашедший дорогу, и когда приехали верховые, нашедшие деревню в полутора верстах. Скоро колонна вошла в деревню и люди забили все ее дома. Батареям, за неимением места, пришлось идти в соседнюю. Около 6 часов потребовалось, чтобы пройти 8 верст.

Решительный поворот боевого счастья на участке Добровольческого корпуса положили не столько местные неудачи, сколько появление Буденного на его правом фланге. Даже прорыв красных на Тим не мог сыграть решающей роли. И этот поворот отметила природа отчаянной силы метелью. Но она сделала и нечто другое – остановила поток людей, бегущих от советской власти: многие сотни крестьян, вышедших на фронт марковцев, не тронулись дальше. А дальше начиналась полоса страны, равнодушная и к белым, и к красным.

Тяжелая доля выпала на Марковские полки, два батальона алексеевцев и черноморцев, стоявших на стоверстном фронте, прорванном в центре и угрожаемом справа. Вся совокупность обстановки привела к тому, что марковцы отходили разбросанно: 2-й полк – тремя колоннами, 3-й – четырьмя и только 1-й с алексеевцами вместе; отдельно отходили черноморцы и колонна артиллерии, бывшая при 3-м полку.

В селе Б. Клюква, в которое ворвались красные, частям 3-го полка было сказано: «За Сейм». Ничего более определенного сказать было невозможно. Батальоны и группа поручика Юренинского отходили самостоятельно. Два батальона в разное время перешли Сейм по переправе западней железной дороги у деревни Лебяжье; один батальон и группа поручика Юренинского – по льду в разных местах. Провалились под лед только две походные кухни и подвода с патронами.

На переправе через Сейм сошлись батальон, Черноморский полк и колонна батарей. Полковник Главче, полковник Левиков и капитан Павлов обсудили положение и искали ответа на единственный вопрос: «Что же дальше?»

Капитан Павлов спросил полковника Главче:

– Вам известна какая-то задача для вашего полка, а может быть, и для всего отряда. Не должны ли мы учесть ее для дальнейшего?

Полковник Главче ответил сразу и твердо:

– Теперь, при создавшейся обстановке, она отпадает, но мы должны как можно скорее связаться со штабом корпуса и от него получить указания.

Но где штаб корпуса? На Солнцево, в Ржаве, в Прохоровке? Идти туда вдоль железной дороги? Все трое пришли к заключению: так как совершенно очевидно, что красные, давно уже взяв Тим, оттуда направились на ст. Солнцево, может быть, уже заняли ее, и так как моральное и физическое состояние людей отчаянное, следует идти обходным путем через Обоянь, затем выйти к железной дороге. Было написано донесение в штаб корпуса и отправлено с двумя черноморцами на ближайшую станцию для передачи.

– Яс полком иду самостоятельно, – заявил полковник Главче. – Я должен использовать большую скорость кавалерии, чтобы скорее быть в распоряжении штаба.

И, пожелав «счастливого пути», ушел.

Батальон и артиллерия двинулись вместе, но после первого перехода полковник Левиков сказал, что ввиду трудности пути он должен двигаться по большой дороге из Курска в Обоянь. Батальон и батареи расстались.

На ст. Канкриновка черноморцы с донесением встретились с поручиком Юренинским. Донесение было передано в штаб корпуса и в штаб Корниловской дивизии в Курск. Из штаба корпуса приказ всем частям направляться на ст. Солнцево. Поручик Юренинский занялся розыском частей, но ни одной найти не мог: батальон капитана Давыдова, перешедший по льду, без задержки шел на Солнцево, учитывая опасность у этой станции; два других, без связи между собой, шли прямо на Обоянь; и только днем к группе поручика Юренинского присоединилась группа генерала Наумова – пулеметная команда и 12 ординарцев. Полковник Наумов отвел собравшийся отряд, однако не на Солнцево, а в с. Ст. Черемошное, в 15 верстах к северо-западу от станции, откуда и принял меры к розыску всех частей.

В минувший день полковник Наумов со ст. Отрешково выехал на разъезд, где остановились корниловцы, сказав поручику Юренинскому, что, не задерживаясь там, приедет в село Б. Клюква. Но его задержала метель, а наутро, когда метель значительно стихла, он тронулся в село и нарвался там на красных. Потеряв трех человек, он переехал Сейм и встретился с поручиком Юренинским.

5 ноября красные перешли Сейм у Солнцева и заняли станцию, принудив к отходу пришедший туда батальон 3-го полка. В нескольких местах к северу они подорвали железнодорожный путь. Грохот взрывов слышали в отряде полковника Наумова, но посланные туда ординарцы не возвращались.

6 ноября отряд все еще остается в селе, тщетно разыскивая части. Офицеры настаивают на уходе, и только 7-го, когда на село повели наступление красные, полковник Наумов повел свой отряд в направлении на Обоянь, в пути едва избежав захвата пехотой и кавалерией красных. Два батальона 3-го полка и колонна артиллерии, связавшись в Обояни со штабом корпуса, получили приказание идти к ст. Прохоровка, куда и пришли 7-го. Полковник Наумов, о котором никто не имел сведений, присоединился к ним лишь 9 ноября и вступил в командование полком.

Этот день для изголодавшихся марковцев памятен не только тем, что собрались все, но и тем, что в первый раз со времени выступления из Курска, 26 октября, они получили, наконец, горячую пищу и хлеб. Фронт на линии Ржава – Обоянь заняли черноморцы и оставившие 6 ноября Курск корниловцы.

В минувшие дни у ст. Солнцево разразилась тяжелая драма: четыре бронепоезда и два вспомогателя, отходившие от Курска, наткнулись на взорванное полотно и пехоту красных. Починять его под огнем не было никакой возможности. Они направились было через Льгов, но и там был взорван, но уже своими, виадук. Поезда погибли.

В ночь на 4 ноября в свирепую метель, в более спокойный день и следующую ночь части отряда отступали, сбиваясь с дороги, пересекая пути друг друга. Едва не был оставлен батальон 2-го полка, стоявший в обеспечение левого фланга. Он не имел связи с алексеевцами: не прибывали ни их ординарцы, не возвращались ординарцы, высланные батальоном. Наконец, командир батальона решает еще раз на попытку связаться и отправляет последних верховых, вызвавшихся добровольно, пулеметчиков подпоручика Герасимова и рядового Беляева, бывшего красного курсанта. 18 часов. Было условлено, если они не вернутся к 24 часам, батальон выступит в южном направлении.

Подпоручик Герасимов и рядовой Беляев, сняв погоны и все отличия, скрылись в пелене метели. К сроку они не вернулись, но уже в батальоне более чем час как приехали два ординарца Алексеевского полка с приказанием немедленно отходить в южном направлении. Батальон, погрузившись на сани, в 24 часа выехал и днем связался со штабом алексеевцев. Ему сказали: выслано было четыре пары ординарцев, но одна пара пропала, а три, столкнувшись с красными, вернулись. Подпоручик Герасимов и рядовой Беляев в штаб не приезжали.

Противник следовал за отрядом. Уже 4-го были столкновения; 5-го он был отброшен. В этот день отряд сосредоточился весь в районе сел В. Опочка и Рогозцы, 25 верст южнее Мармыжей. К нему присоединился батальон 2-го полка, пришедший от Касторной. Связь у него со штабом корпуса круговая – через Корочу, Белгород. Она уже не раз прерывалась разъездами красных. Ему дан приказ: ударить в тыл красным, наступающим от Тима на ст. Солнцево, и частью сил выйти к станции, а другой – на южный берег верховья Сейма и там занять позицию. И добавочное: один батальон алексеевцев направить в Корочу.

Положение таково: отряд с трех сторон имеет противника, с четвертой – его разъезды. До Солнцева 40 верст по прямому направлению. Части противника уже у верховья Сейма, то есть в 20 верстах южнее этого направления. Силы неизвестны. Для начала операции генерал Третьяков решает занять села Погожье и Кузькино.

6 ноября. Подъем в час ночи и выступление. 1-й полк идет справа на Погожье; два батальона 2-го и батальон алексеевцев – на Кузькино. Между ними разрыв до 8 верст, но они должны идти, имея все батальоны в передовой линии и так, чтобы между ними была огневая связь. От каждого батальона по роте в резерве. Наутро по всему фронту отряда начались стычки с кавалерией красных. Атака на один батальон отбита; у другого хутора строившийся за ним дивизион рассеян батареей; у третьего – красные атаковали с тыла, едва не захватив батарею, но были отбиты пулеметным огнем и резервной ротой; у четвертого красные, выскочив из него, отошли в сторону, но, когда батальон прошел хутор, они ворвались в хутор; резервная рота повернула назад и выбила их. К вечеру отряд, пройдя до 25 верст, занял Погожье и Кузькино, захватив обоз 1-й бригады 2-й красной кавалерийской дивизии. В Кузькине, после долгой разлуки, встретились 1-й и 2-й батальоны 2-го полка и только здесь 1-й батальон узнал о боях у Касторкой и о гибели капитана Образцова. 0 3-м батальоне и Офицерской роте никто ничего не знал.

Ночь. Пурга. Отряд в тылу у красных. Охранение на все четыре стороны. Мороз. Смена каждые 3 часа. Отдыхающим «приказано спать». О противнике уже более определенные сведения: на юге по Сейму – бригада пехоты; на Солнцево ушли бригада кавалерии и пехота; в Тиме, в 6 верстах севернее, один-два полка; бригада кавалерии, рассеянная при наступлении, осталась к востоку. В этих условиях нужно принять решение для выполнения задачи.

Решение – отряд разделяется: 1-й полк идет на Тим, то есть свернув вправо от прямого пути, с целью там разбить красных, так как они могут следовать за отрядом и грозить ему с тыла, а остальные части с генералом Третьяковым продолжают наступать на запад, берут село Верхоселье, от которого поворачивают к югу и выходят к переправам через Сейм. В группе генерала Третьякова теперь 900 штыков (600 марковцев и 300 алексеевцев), 50 всадников и 8 орудий. В 1-м полку до 1000 штыков, 100 всадников и 10 орудий.

7 ноября. С рассветом группа выступает из Кузькина, сопровождаемая с тыла и флангов красной кавалерией. В Верхоселье боевых частей красных не оказалось.

8 ноября двинулась на юг на с. Свинец, занятое пехотой. Красные не оказали серьезного сопротивления, а следовавшая за группой кавалерия была остановлена огнем.

9 ноября наступление на юг продолжается. Село Суволочное с переправой через Сейм берется решительной атакой, а атаковавшая на этот раз кавалерия была жестоко отбита. Оставив здесь батальон алексеевцев, батальоны марковцев преследовали красных вдоль северного берега Сейма и смяли сопротивление у другой переправы, у деревни Орлянки, находящейся в 10 верстах от переправы, через которую должен проходить 1-й полк.

Группа выполнила задачу и заняла позицию вдоль южного берега Сейма. Потери незначительны.

7 ноября. Задолго до рассвета полковник Блейш собрал старших начальников и объявил задачу: тяжелое положение на фронте требует нашего выхода на ст. Солнцево. Мы должны разметать красных на своем пути. Подтвердив все отданные раньше распоряжения, он сделал упор на точном, быстром и решительном выполнении всех приказаний. Он сказал: «Предстоят тяжелые переходы, дневные и ночные, с немногими часами отдыха. Всем побороть усталость!»

Еще не было 9 часов при плохой видимости, когда полк подошел к городу Тим, сбил охранение и вошел в него. Красные выскакивали из домов, бежали по улицам. Части полка прошли небольшой район города и собрались на северо-западной окраине. Довершила дело конная сотня: она обезоруживала и загоняла во дворы сотни красных. Здесь был их полк и еще какие-то части.

Полковник Блейш, узнав, что к северу в село Становой Колодезь остановился полк красных, после 4-часового отдыха повел свой полк туда. До села 8 верст. Красные приготовились, но стремительной атакой оно взято. И опять закончила дело конная сотня.

Несмотря на наступивший вечер, полковник Блейш ведет полк дальше, но взяв почти южное направление, однако скоро снова сворачивает на северо-западное. Он вводит противника в заблуждение относительно намерений полка. В 22 часа полк приходит в село Гнилой Колодезь, в котором противника не оказалось. Дает отдых на ночь. Но отдых оказался коротким: на окраине раздались выстрелы. Полк мгновенно построился. К полковнику Блейшу привели двух кавалеристов. Их разъезд в пять всадников ехал из села Рождественского от командира стрелковой бригады к командиру конной бригады, направляющейся в село Рождественское из района к северу от Тима. Учитывая, что спасшиеся три всадника ускакали к северу и не скоро могут сообщить в село Рождественское о случившемся, полковник Блейш немедленно ведет полк на это село, находящееся в 10 верстах и как раз в направлении на Солнцево.

8 ноября. Около 5 часов утра в темноте два батальона стали охватывать село, а в это время донесение: к селу с востока подходит большая колонна противника. «Резервному батальону подпустить ее и расстрелять!» – распорядился полковник Блейш. Колонна была сметена огнем этого батальона, и как раз в тот момент, когда два других ворвались в село. Среди раненых, убитых и лежавших на поле набрали уцелевших 150 человек. Разбит был полк в 600 штыков. А в селе был взят почти целиком тоже полк в 600 человек, четырехорудийная батарея в полной упряжке с полным составом чинов, много пулеметов и подвод, но штаб бригады успел скрыться.

Выяснив положение, полковник Блейш приказывает: «Отдых два часа! Когда требуется, марковцы не знают усталости. Когда полк выступит, оставить половину пленных». Захваченная батарея передается артиллеристам – новая боевая часть. Удвоился обоз с ранеными, больными, со снарядами и патронами – до 50 подвод. Колонна полка увеличилась, невольно отяжелела. После полудня полк пришел в село Аещинская Плота, где красных не оказалось. Дан отдых на ночь.

9 ноября. Ночью полк поднят и выступил. Известно, что в селе Субботине стоят части красных. Бой неизбежен, и притом с приготовившимся противником. «Напречь все силы!» – сказал полковник Блейш.

До села Субботина 12 верст. В голове колонны идут два батальона, в арьергарде – третий. Отпускается снова часть пленных. Увидев приближающуюся колонну, красные открыли по ней орудийный огонь. Полк разворачивается на ходу; команда разведчиков и комендантская рота направлены в обход с запада на пересечении дороги к Солнцеву. Сильнейший пулеметный и ружейный огонь. Цепи полка вынуждены передвигаться перебежками. Потребовалось 4 часа, чтобы сломить противника, и еще часа два, чтобы выбить его из села окончательно. Это был тяжелый бой, выведший из строя свыше 100 человек. Снова разбит полк красных и вспомогательные части бригады. 200 человек взято в плен. И только в конце боя появилась кавалерия красных.

До Солнцева теперь оставалось 8 верст; их можно пройти в 2 часа и засветло, но неизбежен бой на переправе через Сейм, который может затянуться до темноты. Полковник Блейш остается в селе. Полк должен отдохнуть, будучи готовым к возможному ночному нападению.

Не имеют отдыха полковник Блейш и его ближайшие помощники. Нужно выяснить опросом пленных и жителей села, какие силы противника могут быть на той стороне реки у ст. Солнцево. Нужно подробно узнать и о самой переправе. Выяснено, что через переправу перешли бригада кавалерии и одна-две бригады пехоты. Часть этих сил ушла на Обоянь; часть стоит в Солнцево и Зуевке непосредственно за переправой; часть к югу от станции. Переправа же представляет собой дамбу длиной до 2 верст, затем мост и крутой, покрытый лесом подъем; дорога идет на подъем косым направлением. Река сама по себе не широкая, но имеет болотистый восточный берег с мелким кустарником. Главная опасность – болото не всегда замерзает; бывают провалы, которые теперь могут быть прикрыты снегом. Вывод: наступление цепями возможно, но опасно и будет медленным.

10 ноября. Ночью полковник Блейш отдал приказ о порядке наступления и добавил, что предстоящий бой будет последним: полк, выполнив свою задачу взятием ст. Солнцево, выйдет из окружения с поддержкой корниловцев и бронепоездов. Конечно, он сказал это для ободрения, так как сам ничего не знал – с 7-го числа у него не было связи даже с генералом Третьяковым.

Часа два до рассвета полк двинулся, оставив в прикрытии конную сотню и команды. Два батальона шли цепями по обе стороны дамбы, сгустив свои силы на внешних флангах. Глубокий снег; осторожное движение. Светает, но легкий туман. Красные заметили. Начинается стрельба. Роты выходят на лед реки; залегают под сильным огнем у переправы; карабкаются на берег на флангах. Красные охвачены и отбегают. Быстро в колонне, по дамбе и мосту, идет резервный батальон, выходит на гребень, разворачивается и атакует Зуевку. Красные оставляют ее. Полк берет Солнцево уже с поддержкой батарей. До этого батареи из-за тумана, не видя целей, молчали. Вслед за батальонами шли батареи, обоз, колонна пленных в 400–500 человек (отпущено до 300; взяты были лишь те, кто не пожелал остаться) и прикрывающие части, уже под обстрелом обложившей село красной кавалерии.

Телефонная связь от Солнцева к югу прервана, и, чтобы связаться, посланы крестьяне, которым нужно было пройти расположение передовых частей красных. Связь установилась быстро, так как красные поспешно отошли к западу. Вечером на Солнцево прибыл бронепоезд, на который погрузил раненых, больных и пленных. Полк заночевал на станции и в Зуевке. А наутро он выступил к востоку для занятия боевого участка.

1-й и 2-й полки не только вышли из тяжелого положения, но и выполнили трудную и опасную задачу. Исключительно операцию выполнил 1-й полк. Он начал отступление в ночь на 4 ноября и закончил его 10-го. В течение семи дней и ночей он находился в переходах и боях в отчаянную погоду. Им пройдено до 100 верст. Разбито и рассеяно по меньшей мере 6 полков пехоты. Противнику нанесены огромные потери. Выведено до 400 пленных; свыше 500 были отпущено, не считая сотен, которые были заперты в сараи. Взято четыре орудия, много пулеметов, подвод. Полк потерял немногим более 200 человек.

«Виновником» всего, для всех бесспорно, является полковник Блейш. Не говоря о его смелых маневрах и умелом руководстве, все явно чувствовали на себе влияние его духа и воли. У Мармыжей и теперь, в этом рейде, он был с полком, и это сказалось благотворно. Полковник Блейш был сильно простужен, что волновало всех.

Так или иначе, но Марковские полки благополучно отошли со стоверстного фронта Касторная – Курск и прижались к линии железной дороги Курск – Белгород. Впервые все три полка оказались в тесной связи между собой и смогли, наконец, составить Офицерскую генерала Маркова дивизию как нечто единое. И только теперь мог принять ее генерал Тимановский. Генерал Третьяков получил назначение формировать Алексеевскую дивизию. Присоединился к своему полку и бывший в отрыве 3-й батальон 2-го полка с Офицерской ротой, отходившие от станицы Касторной к югу. Постепенно подъезжали обозы полков. Уже одно то, что дивизия собралась, подняло настроение. Марковцы стали говорить, что наступление на Москву отлагается «до весны». Они не знали о положении на остальном фронте и никак не допускали мысли, что «кубанцы не хотят воевать». Кубанцев постигла неудача, но ведь и марковцев тоже…

Показателем твердого духа бойцов был пример подпоручика Герасимова и рядового Беляева, высланных для связи в штаб Алексеевского полка 3 ноября и вернувшихся 11-го. Их эпопея такова. В первой же деревне они нарвались на красных, к счастью, на простачков. Разговорились с ними и узнали номера красных полков, находящихся в районе. Взяв более южное направление, они попались серьезным красноармейцам, которые их привели к начальству. Но в них при опросе не признали «белых», а чинами той части, которую они назвали. Они были отпущены с указанием места расположения части. Пришлось ехать в обратном, северном направлении, чтобы в благоприятный момент свернуть на юг. Всюду были красные. Проходили дни, когда они сидели укрывшись; ночи, когда они держали путь на юг. Наконец добрались. Лошади были загнаны вконец, сами они держались еле на ногах от усталости, голода и бессонницы.

Совершенно иным было настроение в 3-м полку. Он стоял в резерве и остро переживал недавние горечи. Он понес большие потери, почти половину состава – до 500 человек. Только 100 человек убитыми и ранеными, 50 заболевшими, а свыше 300 – «без вести пропавшими». Это были не сдавшиеся в бою, а отставшие открыто («Мы остаемся»).

Кадр полка – средние и младшие начальники – находили объяснение столь массовому отставанию, сами пережив с большой душевной мукой недочеты в формировании полка, в руководстве его действиями. Они видели, что даже рядовой солдат чувствовал ложность положения, опасность, в которую поставлена его часть.

Чрезвычайно угнетали полк и слышимые суждения, даже обвинения по адресу марковцев: «Открыли фронт»; «Из-за них погибли четыре бронепоезда»; «Едва не погубили корниловцев, позволили красным зайти им в тыл». Несколько успокоило сразу же начатое дознание по поводу развала отряда полковника Наумова.

В 3-м полку все осталось по-старому. Поступило пополнение в 400 человек, и ими, как и раньше, занялись командиры батальонов, рот, младшие командиры. Как и раньше, не встречались они с командиром полка и не обсуждали крайне серьезные вопросы, поставленные жизнью. Но пройдет недели две, и произойдет смена в командовании полком.

Красное командование, принудив Добровольческий корпус оставить линию Касторная – Курск – Льгов, не добилось, однако, разгрома корпуса и полного уничтожения частей Шкуро и Мамонтова и решило продолжать наступление всеми силами и немедленно. Была поставлена задача «дальнего прицела»: используя силы своей кавалерии и слабость белой, наступать ею на юг и разъединить Добровольческую и Донскую армию. Прицел взят до Азовского моря. Задачу красных облегчало то, что Добровольческий корпус вынужден был сжаться влево и таким образом увеличить разрыв между армиями. В этот разрыв и пошли корпус Буденного и 13-я красная армия.

10 ноября Добровольческий корпус стал на линии Ржава – Обоянь и западнее. Марковцы задержались правее и несколько севернее железной дороги по южному берегу Сейма.

11 ноября 1-й полк оставил Солнцево и перешел к востоку за реку Сеймица ко 2-му полку. Батальон алексеевцев ушел в резерв. В этот день красные начали наступление с охватом правого фланга полков.

12–13—14 ноября полки медленно отходят, отбиваясь контратаками. Заболел тифом полковник Блейш, которого заместил полковник Докукин{173}; заболел и вр. командовавший 2-м полком капитан Перебейнос, смененный капитаном Крыжановским{174}.

15 ноября красные глубоко обходят справа, перебрасывая свои части на санях. Полки отводятся к югу и подаются влево. 1-й полк уже седлает железную дорогу у ст. Прохоровка.

С тяжелым настроением отходит стоявший в резерве 3-й полк после того, как в нем воскресли было надежды на поворот боевого счастья на фронте. На фронт прибыла свежая бригада пехоты силою в 1500 штыков из формировавшейся в Харькове сводной дивизии трехполкового состава, которой командовал генерал Волховский. Один из полков ушел на внутренний фронт, а два стали на участке корниловцев, стоявших левее марковцев. Полки хорошо обмундированы, вооружены, снаряжены, морально крепки, в боевом отношении надежны, имеют значительный офицерский кадр – так характеризовал бригаду посетивший 3-й полк офицер из ее штаба. Конечно, марковцам было радостно слышать, но заявления офицера им казались чрезвычайно уверенными; сами они не отозвались бы так о своих частях. Но все-таки? И вдруг отход.

Дня через два узнали о причине. Бригада в два дня была совершенно разбита; большинство ее сдалось в плен. Рассказал об этом офицер-корниловец. Он был послан для связи к этой бригаде, но на ее позиции он нашел полевые караулы, сзади заставы и т. д., в точности по уставу. Добравшись до штаба полка, он нашел там полный покой. Не вытерпел и высказал свое недоумение. В ответ встретил удивление и полное непонимание. При такой расстановке бригады поражение ее было обеспечено и оно произошло. Она вошла в бой, не зная духа, характера, тактики гражданской войны, со слепым следованием уставу, с пренебрежением к опыту не только текущей, но и мировой войны, с твердым отбрасыванием «партизанских» методов.

16 ноября. Тяжелый день. 1-й полк отбивает сильные фронтальные атаки, а потом высылает один батальон на помощь корниловцам и выбивает прорвавших фронт красных из с. Богородицкого. 2-й полк отбивает красных, наступающих с фронта и охватывающих справа у села Редьковка. В разгар боя получает сообщение, что его батальон, высланный ночью на 10 верст к югу, в село Сагайдачное, ведет бой. Полк начинает отход, преследуемый противником. К Сагайдачному он подошел, когда там его батальон оказался почти окруженным. Батальон был спасен, но большие силы противника заставили полк отойти несколько к западу. Наступали здесь части Эстонской дивизии. Положение на правом фланге дивизии становилось угрожающим. Красными занята Короча, и их части выдвинулись на Белгород. На их пути стоит только батальон алексеевцев с двумя орудиями. Двадцать верст южнее – линии марковцев.

17 ноября. 2-й полк спешит в село Казачье, имея на фланге кавалерию красных. Переход в 25 верст. 1-й полк подается вправо, оставаясь левым флангом на железной дороге. Влево от него становится батальон 3-го полка. Фронт дивизии 20 верст протяжением.

18— 21 ноября тяжелые бои на всем фронте. Ночной атакой красные выбивают батальон 3-го полка из села Крюкова-Барского, но последовавшей контратакой положение восстановлено. Они рвут фронт между 2-м и 1-м полками. Команда разведчиков 2-го полка, с капитаном Андриевским во главе, повторной ночной атакой берет деревню Кураковку, но, обойденная, к утру оставляет ее. Направляются два батальона 3-го полка с двумя орудиями. Они залегают под сильным огнем, замолкает и их батарея, осыпаемая снарядами. При попытке снять орудия с позиции убито шесть лошадей. Слева батальон 1-го полка, отбив атаку красных, отправляет на помощь 3-му полку свою четырехорудийную батарею, которая после часового беглого огня (выпущено 300–400 снарядов) расстроила противника, и тот стал отходить.

2-й полк в селе Казачьем держится, но красные теснят батальон алексеевцев и обходят село с юга. Полк направляет два батальона; потеснены и они. Батальон, оставшийся в Казачьем, атакуется кавалерией; он ее отбивает, но ему приказано оставить село. Дорога, по которой до этого шли два батальона, проходившая через глубокую лощину, перехвачена красными; другая дорога в 2 верстах севернее у хутора, который занят противником. Вр. командующий батальоном, капитан Эмпахер, решает отводить батальон северной дорогой. Быстрой атакой эстонцы выбиваются из хуторов, и под прикрытием 12 тяжелых и 6 ручных пулеметов батальон переходит лощину. Кавалерия опоздала: ее сдерживал взвод пулеметов подпоручика Рузского, а за лощиной удар красных с противоположной стороны был сдержан командой разведчиков.

Атаки красных на всем фронте дивизии и опять с угрозой охвата правого фланга. Батальон алексеевцев, а за ним и 2-й полк переходят в село Шейно; два батальона 1-го полка – вс. Шляхово; 3-й полк занимает участок по обе стороны железной дороги; в центре – батальон 1-го полка и команды 1-го и 2-го полков. Дивизия на фронте в 25 верст.

Части переутомлены переходами, боями, усиленной сторожевкой до крайности. Туманы, снег, холод особенно сказались на конском составе, который только в небольшой части был перекован на шипы. Лошади скользили, падали. Чтобы втянуть на подъем орудие, нужно было впрягать лишнюю пару лошадей; для гаубиц требовалась даже двойная упряжка. В одной батарее на переход в 7 верст ушло 10 часов. У пулеметчиков выход нашелся: они отправили свои двуколки и тачанки в обоз, а пулеметы поставили на обывательские сани. Большинство крестьян охотно соглашалось быть подводчиками со своими лошадьми.

В довершение всех бед в полках шла смена командиров: 1-й полк принял полковник Слоновский{175}, сменив вызванного в штаб армии полковника Докукина; 2-й полк принял мало известный всем полковник Данилов, командовавший короткое время отрядом, во время ликвидации Купянского прорыва в августе месяце, сменивший заболевшего капитана Луцкалова, который только что сменил заболевшего капитана Крыжановского (четвертый командир в течение 11 дней); 3-й полк принял капитан Савельев{176} вместо полковника Наумова, первопоходник, командовавший до этого особой ротой при Ставке.

22 ноября. Красные продолжают долбить фронт марковцев. Сильное и упорное наступление вели они на село Шейно, где стоял батальон алексеевцев и куда ночью пришел 2-й полк; наступление свежими частями в образцовом порядке. Две атаки отбиты, в третью они ворвались в село, но были выбиты. Только в полку выбыло из строя до 250 человек.

Срочно батальон алексеевцев был вызван в Белгород. В течение дня отбиты атаки 1-м полком на село Шляхво, но сейчас же один батальон пошел на поддержку батальона, бывшего у реки Донец и попавшего в тяжелое положение. 3-й полк успешно сдержал противника. Наступила ночь. Красные атаковали в центре дивизии. Приказ – отходить к Белгороду.

В этот день красные производили новый Купянский прорыв, на этот раз всей массой своей кавалерии и пехоты, перед которыми не могла устоять конница генерала Шкуро и генерала Мамонтова. Красная пехота уже обошла Белгород и заняла Волчанок.

23 ноября. Ночью 3-й полк через Белгород приходит на ст. Разумная, к которой уже подъезжали разъезды красных. Днем из Белгорода одной колонной под охраной батальона выступили на юг вдоль западного берега Донца все обозы дивизии. С наступлением ночи по той же дороге пошли остальные части со штабом дивизии, оставившим свой железнодорожный состав и севшим на коней.

Дивизия на фланге корпуса шла по полевым дорогам к большим массивам Муромских и Чугуевских лесов, где укрывались отряды «зеленых», состоявших из дезертиров, бежавших пленных, организованные засланными туда коммунистами.

С тупой болью покидали марковцы Белгород, ставший для них родным, как раньше были Новочеркасск и Екатеринодар. Пять месяцев назад Белгород стал для них «станцией» на пути к Москве. Здесь отдыхали, набирались сил. Молили о помощи Всевышнего у святынь города; получали благословение на продолжение ратного подвига в женской обители в селе Борисовка; благословение и четки.

Шли вперед. Пальцы рук мысленно перебирали шарики четок: Короча, Тим, Щигры, Ливны и задержались на следующем – Елец. Потом перебирание назад и… отпал первый, Белгород. Дальше – узел четок с крестом. Да будет воля Божья! Марковцы отступали в полном порядке.

В Харькове собралась группа в 20–30 марковцев, возвращавшихся из отпусков, командировок, госпиталей. Разговоры о положении на фронте и в тылу. Тревога за фронт, за свои части, тревога и от все усиливающегося зеленого движения в тылу.

– Меня задерживали, назначали начальником отряда, но тянуло в полк, – говорил один.

– Ни от кого не добьешься, где наша дивизия. Говорят, будто отходит на Купянск, и советуют ехать туда.

Поехали. В поезде комендант раздал винтовки: «В Чугуевских лесах «зеленые». Марковцев это не удивило. Где их теперь нет? Медленно шел поезд с длительными остановками между станциями. Но проехали благополучно.

В Купянске встреча с двумя своими. «Что вы тут делаете?» – «Вербуем добровольцев, но безуспешно. Нужно смываться отсюда». Удивление. Где фронт? В городском саду марковцы видели два малых танка, производящих занятие, свободно и легко ломающих деревья. В первый раз их видели. Они не на фронте, следовательно, не так уж плохи должны быть там дела. На следующий день на справку – где дивизия? – комендант отвечает: «Отходит, кажется, на Чугуев, но ехать туда нужно обождать, так как с Чугуевом нет связи».

Ну и ну! Никто не может точно сказать, где целая дивизия. Но это судьба наша – бродить по задворкам. А вечером твердый совет – ехать в Донбасс и оттуда начинать розыски.

Ст. Нырково. Строгий допрос коменданта: «Кто вы? Почему здесь, а не в своих частях?» – и приказание ехать в Славянск. В Славянске уже собралось до сорока марковцев. Старший пошел к коменданту:

– Документы!

– Просрочены.

– Арестовать!

Выручила вся группа. Выдали винтовки и привлекли к несению дозорной службы, сказав, что, когда будет известно о местонахождении дивизии, сообщат. Благо стали давать продукты.

Из Белгорода дивизия выступила на село Муром (Корниловская – по шоссе на Харьков). 1-й полк в голове обозов и в арьергарде; 2-й – в прикрытии с востока; 3-й – с запада. Идти легко, морозно. Сплошной стеной с востока стоят леса, тянущиеся по реке Сев. Донец.

Второй день похода. Батальон 2-го полка стоит в селе Архангельском; команда разведчиков впереди за лесом у реки, верстах в двух. Туман. Команда не заметила, как красная пехота обошла ее. Она отскочила в сторону, а красные неожиданно обрушились на отдыхавший батальон. Люди выскакивали из домов в чем были; ни о каком сопротивлении нельзя было и думать. Лишь одна рота и пулеметная команда, стоявшие на противоположном конце, вышли в относительном порядке. На их линии стали останавливаться все бегущие. Едва красные показались из села, батальон перешел в атаку. Через час село было взято и красные отброшены за реку. В батальоне оказалось лишь несколько раненых и никаких других потерь.

Батальон пришел в деревушку в 10–12 дворов, окруженную лесом. В деревне не оказалось ни одного мужчины старше 15 лет. Стали спрашивать, где же они? Бабы плакали, а старики отмалчивались. Откровеннее были дети: «Да все ушли в лес».

– Неспроста! И не приведут ли они по неведомым дорожкам красных? Тут возможна для нас могила!

В крайнем напряжении и в беспокойстве простоял здесь батальон, а в сумерках, насторожившись, готовый ко всему, выходил из леса.

Дивизия третий день в походе. Проходит село Муром и втягивается в с. Терновое. Тяжелая дорога, пересекаемая частыми оврагами. Уже сзади наседали разъезды красных, и по ним был даже открыт артиллерийский огонь; уже и 3-й полк ведет перестрелку с «зелеными».

На четвертый день стала подниматься температура и пошел дождь, продолжавшийся целую ночь. Таял снег, оттаивали дороги. Стало тяжело двигаться, а во второй половине дня и совсем трудно. Еще голове колонны сносно, но середине и хвосту ее приходится идти по густому месиву снега и чернозема. С большой наезженной дороги, ведущей на Харьков, дивизия свернула влево на проселочную и входила в лесное дефиле. Колонна стала растягиваться и одновременно расширяться. На санях еще можно ехать по нерастаявшему снегу. Лошади выбивались из сил. Стали приставать. Приходилось бросать телеги, с каким бы грузом они ни были. В подводы с ранеными и больными впрягали еще по одной-две лошади. Артиллеристы впрягали в орудия и ящики всех верховых лошадей; пулеметчики навьючивали пулеметы на лошадей. Метались больные, волновались раненые. Но с ними были сестры, ангелы-хранители, помощницы, утешительницы; помогали чем могли и как могли.

«На много верст по дороге валялось брошенное имущество: ящики со снарядами и патронами; стояли с выдохшимися лошадьми орудия, пулеметы. Всюду павшие кони. Такую картину нам всем пришлось увидеть впервые за все время добровольчества. А главное – нам самим это делать. Это была дорога смерти», – записал один из участников.

А «зеленые» между тем осмелели: всюду стрельба; появился их конный отряд; его разогнали огнем. Пропали удалившиеся в сторону фуражиры-артиллеристы. Туда отправлены конная сотня и два орудия. В деревушке нашли зверски убитым поручика Хренова и ранеными двух солдат. Выданные населением виновники были расстреляны, а деревня сожжена.

В колонне объявили: еще 10 верст, и мы выйдем из лесов. Это подбодрило. К вечеру голова колонны втягивалась в местечко Рогань, на большой дороге из Харькова в Чугуев, но хвост задержался на ночь в 10 верстах сзади. В Рогани уже стояли части Корниловской дивизии. Марковцы от Белгорода шли почти прямой дорогой, в то время как корниловцы круговой. Прошли до 70 верст, а пришли позже более чем на сутки. Дорого им стоил этот семидневный отход. Голодными уснули, кто где пристроился.

30 ноября. Утром подъем. Дивизии нужно идти в Чугуев, в 20 верстах. Первое ощущение – холод. За ночь температура упала и подул северный холодный ветер, который будто вгонял сырость одежды вовнутрь тела. Спасение в движении.

Дивизия тронулась двумя колоннами: одна шла по шоссейной дороге, другая – севернее через село Каменная Яруга. Обе дороги проходили через леса. И здесь «зеленые» не оставили дивизию в покое: обстреливали и в одном месте, наскочив на обоз, убили поручика Евлампиева и нескольких солдат. Дорога была сравнительно легкая, и к вечеру колонны втягивались в город Чугуев. Арьергардный батальон пришел лишь к полуночи.

Город мертв. Но теплые дома, какой-то уют оживили марковцев. Кое-что достали для еды. Неотложные дела: для одних – смена охранения чуть ли не через час; для других – заботы о лошадях, о технической части; у третьих – приведение всего вывезенного в должный порядок.

Ровно в 24 часа дежурный по команде доложил мне, что пулеметы приведены в полную готовность и поставлены на двуколки. Вышел лично проверить, и отрадно было видеть, что дух в команде еще не угас. Люди по-прежнему остались такими же, несмотря на постигшие неудачи. При подсчете оказалось, что отстал один солдат и потеряно три ящика с патронами.

Хуже было в ротах. Их ряды снова поредели. В 1-м полку по 50— 100 штыков, а во 2-м и 3-м – по 30–50. Немало заболевших – в полковом околотке их не меньше 100 человек. Но куда отправить?

Глубокой ночью, когда часть людей, едва подкрепившись тем, что удалось достать, спали мертвым сном, в расположении батальонов раздались крики: «Выходи за обедом!» С гомоном, с проснувшейся бодростью, гремя кастрюлями, мисками, подходили к походным кухням.

– Ага! Вот они! Где вы были десять дней? Почему морили нас голодом? – шутливо спрашивали кашеваров и артельщиков.

– Говорите спасибо, что кухонь не бросили, хлеб привезли да и сами не пропали, – возражали те.

Кашевары были щедры и разливали густой мясной суп, наполняя до краев подаваемую посуду, а артельщики, также без счета, раздавали буханки черствого, подмоченного хлеба.

– Ешьте, что дают и какой остался. Хлебом по дороге лошадей кормили.

– Ну и добрые вы стали, – говорят кашеварам. – Всегда бы и каждый день так.

– Получай и не рассуждай!

Обед показался прямо лукулловским, да и ели его в «культурной» обстановке, сидя за столами, из тарелок, свободными от сдавливающего тело снаряжения, поясов, сапог. Спокойный свет керосиновых ламп и свечей создавал уют. За обедом поговорили об обстановке и положении спокойно, будто не отдавая себе отчета в том, что произошло и что происходит. «Оставлен Харьков? На войне все возможно». Сытный и обильный обед сразу валил в сон. Тишина, прерываемая лишь голосом и толчками наряда. «Вставай в охранение!» Дивизия имела врага с четырех сторон.

1 декабря. Рано туманным утром на участке 2-го полка раздались выстрелы. Когда роты выбегали из домов, пули уже неслись вдоль улиц.

Ясно, охранение просмотрело, а стояло оно на самой окраине. Без команд марковцы неслись на выстрелы. Выскочили пулеметы. Короткая стычка, и противник бежал.

Спокойно пообедали. А потом приказание: батальону 2-го полка выбить противника из поселка Кочеток, в четырех верстах к северу от города, и уничтожить там мост через Донец. Вперед поехали четверо верховых и, не встретив никого, въезжают в поселок. И вдруг из дома выходят четверо, на одном венгерка, отороченная мехом.

– Вы кто? – спрашивают их.

– Мы ваши, товарищи, мы ваши, – отвечают они на ломаном русском языке.

В этот момент из домов выбежали вооруженные красные. Уложив этих четырех, всадники поскакали назад.

Батальон подходил к поселку. Одна из рот отправилась к мосту. Но батальон оказался охваченным слева и стал отходить. Прижатая к реке рота стала перебегать на другой берег. Рядовой Селиванов со своим «льюисом» сдерживал противника, а при переходе через реку он и пятеро других провалились на льду и утонули.

Когда батальон отходил в исходное положение, у Чугуева уже шел бой по всей западной окраине города. Красные наступали большими силами на 1-й и 2-й полки, но были жестоко отбиты. Наступали части 46-й стрелковой дивизии, 14-й красной армии. На следующий день они повторили наступление, и опять неудачно. До вечера противник уже не тревожил, а в 20 часов марковцы покинули Чугуев и сосредоточились в селе Малиновка.

3 декабря дивизия выступила по большой дороге на Купянск. Красные и «зеленые» сжимали кольцо вокруг нее. 3-й полк выбил их из села Коробочка. Арьергард сдерживал противника. Сильный разъезд от дивизии, обеспечивающий ее с юго-запада, подвергся нападению и потерял несколько человек. Высланный туда отряд сжег деревню.

С наступлением ночи дивизия собралась в деревне Граково. С нею большой обоз с ранеными и больными. Предполагали, что она идет к Купянску на присоединение к генералу Шкуро. Но оказалось, что Купянск уже сдан, а красные от Купянска наступают в направлении на Изюм, в тыл Добровольческому корпусу. Марковской дивизии приказано прикрыть эту дорогу, для чего 2-й и 3-й полки должны идти на погрузку на ст. Шаблиевка, чтобы быть переброшенными срочно к Изюму. 1-й полк, как наиболее сильный, должен идти туда пешим порядком, взяв прямое направление. Ему придется пройти свыше 50 верст по лесной местности, занятой «зелеными». Ввиду того что для погрузки полков давалось ограниченное число вагонов, было приказано все тяжелые пулеметы, обозы полков и батарей отправить особой колонной в Изюм через ст. Балаклея. Прикрывать ее назначена команда в 50 штыков.

4 декабря дивизия расходится. 2-й и 3-й полки со своими батареями и транспортом раненых благополучно доходят до ст. Шаблиевка. Немедленная погрузка по 50 и более человек в вагон и по 12 лошадей. Но обозная колонна, растянувшаяся свыше чем на версту, подверглась нападению «зеленых». Голова ее под прикрытием команды проскочила, хвост – пулеметные команды – успели свернуть в сторону и, уже разбившись по группам, самостоятельно пробирались к железной дороге; третья часть, главным образом обозы, была захвачена «зелеными».

1-й полк, пройдя 12 верст, узнает, что село Волхов Яр, через который он должен идти, занят противником, но узнает еще и то, что деревня в 3 верстах влево от него тоже занята. Полк останавливается и высылает влево батальон, чтобы выбить из этой деревни противника, могущего ударить в тыл полку, когда он будет наступать на село. Бой батальона с оказавшимися перед ним эстонцами закончился неудачей: эстонцы в порядке отошли на короткое расстояние. Пришлось подтянуть весь полк, а ночью стало известно, что они ушли к Волхову Яру.

Утром полк повел наступление на село. Красные имели артиллерию и оказали упорное сопротивление, но, обойденные с флангов, бежали, понеся большие потери, несколько пулеметов и в числе пленных начальника штаба Эстонской бригады, бывшего офицера Генерального штаба. Полку был дан двухчасовой отдых и выдан обед. Но пообедать спокойно не пришлось: эстонцы внезапно атаковали и снова жестоко поплатились. За день они потеряли до 300 пленными, которых выступивший дальше полк с собой не взял. К вечеру он пришел в село Бригадировка, встреченный лишь небольшой стрельбой.

На третий день полк, имея столкновение у села Крючки, где взял один пулемет, пришел в село Кунье, где ему приказано было оставаться впредь до получения приказания. До Изюма было 15 верст, в 10 верстах восточнее которого уже стояли 2-й и 3-й полки.

6–7—8 декабря полки сдерживали наступление Эстонской дивизии на Изюм, а затем, когда корниловцы отошли к городу, двигаясь к югу перекатами, остановились перед Славянском.

9 декабря. Охват правого фланга корпуса продолжался, но уже 3-й стрелковой дивизией, которая перешла реку Сев. Донец и подошла к Славянску на 25 верст, тогда как корниловцы еще находились в 40 верстах к северу от него. Четыре батальона марковцев сдерживали красных перед городом и три батальона несколько севернее; а два батальона стояли в тылу, обеспечивая его от махновцев, как здесь уже называли «зеленых». Кругом леса.

Если «зеленые», с которыми приходилось иметь дело до этих мест, представляли собой группы или отряды дезертиров и скрывавшихся большевиков, то махновцы были уже не только группы и отряды, а чуть ли не все крестьянское и рабочее население района.

Одна из пулеметных команд, выскочившая от «зеленых» в лесах и избегая леса, шла несколько западнее. В одном селе к ее начальнику пришла делегация от «Союза обороны» и вежливо предложила сдать оружие. За этой «вежливостью» крылась серьезная угроза. Начальник команды вежливо заявил: не будет выдано даже одного патрона. Делегация настаивала. Команда приготовилась «к бою». Не вступая в долгие «переговоры», начальник команды заявил: будет хотя бы один выстрел, от села останется пепелище. Отдохнув, команда спокойно оставила село.

10–11 декабря сильные бои к востоку от Славянска с упорно наступающим противником. Марковцы подавались назад. В сумерках 11-го они отбили атаки в 5–6 верстах от города, в который отходили корниловцы.

Ночью дивизия получила приказание идти в Бахмут. Она отводилась в резерв. Ее место на правом фланге корпуса заняла свежая 2-я пехотная дивизия, переброшенная с Грузинского фронта, занявшая участок вдоль южного берега реки С. Донец, повернувшей свое течение на восток. Теперь уже противник не мог так свободно обходить Добровольческий корпус справа.

Марковская дивизия выполнила свою тяжелую задачу, от Ельца находясь бессменно на фланге корпуса, в обстановке и условиях исключительно тяжелых. Она таяла, не получая пополнения. Лишь в Славянске, наконец, к ней присоединилось до 150 марковцев – пехотинцев и артиллеристов, тщетно искавших ее с момента оставления Белгорода.

В Славянске осталась из-за забитости путей санитарная летучка дивизии. Часть раненых и больных в ней была перебита красными, а другая гибла в течение ряда дней от холода, голода и отсутствия какой бы то ни было помощи. Напрасны были мольбы врачей и сестер милосердия.

Еще в Изюме стало известно о назначении 27 ноября командующим Добровольческой армией генерала Врангеля вместо генерала Май-Маевского. Общая радость и подъем. В генерала Врангеля верили. Хотя назначение и запоздало, но, во всяком случае, он не допустит развала и поражения армии. В приказе генерал Врангель писал: «Я требую исполнения каждым долга перед Родиной. Перед грозной действительностью личная жизнь должна уступить место благу Родины. С нами тот, кто сердцем русский, и с нами будет победа». Наконец-то, спустя месяц, услышали марковцы голос своего командующего армией.

12 декабря. Ночь и часть дня, проделав 40 верст, части дивизии собрались в Бахмуте. Однако дивизия не в полном составе. Инженерная рота{177} отделилась еще в Белгороде, отошла на Купянск, а затем к Ростову для возведения перед ним укрепленной линии. Три батареи были отведены в резерв армии, а одна придана корниловцам. Не подошли еще все пулеметные команды и обозы. Боевой состав дивизии был приблизительно такой: в 1-м полку 800 штыков; во 2-м и 3-м по 550; в полках по 20 тяжелых пулеметов; в конных сотнях по 60—100 шашек. При ней – 14 орудий и формирующийся конный дивизион в 200 коней, в который генерал Тимановский приказал передать почти всех лошадей; дивизион частично без седел и, конечно, необученный, годный лишь для разведки. В Бахмуте во 2-й и 3-й полки было влито пополнение до 200 чинов расформированной стражи и 15 юношей-добровольцев. Дивизия представляла собой солидную силу численно, но морально…

К своему начальнику приходит отличный боец, к которому было полное доверие.

– Господин капитан! Вы меня знаете не первый год, и знаете с хорошей стороны. Я пришел вам честно сказать, что ухожу домой. Мое село у Купянска. Что с моей женой и ребенком, не знаю. Я не красный, не служил у них и служить им меня не заставят.

Капитан приказал сдать коня и оружие, за исключением револьвера, и уйти так, чтобы никто не знал. На прощание они обнялись.

В команде конных разведчиков одного батальона было 11 человек махновцев. Их навербовал один из них, ст. унтер-офицер, еще когда полк шел на север. Отличные были бойцы. А когда отходили по лесам, тот же унтер-офицер сказал своему начальнику: «Армия отходит, и мы решили разойтись по домам».

– Ну что ж? Коли так, прощайте! – только и мог сказать начальник; удерживать, отговаривать их он не стал.

Капитан Орлов, георгиевский кавалер, из мобилизованных, как-то заметил бывшим с ним офицерам: «Теперь я не верю в победу». Ему не возражали. Немного спустя он снова сказал: «Бороться дальше бессмысленно». На это ему горячо возразили, напомнили о Чести и Долге. Видимо, мучительно поборов себя, он тихо сказал: «Я кончил воевать». В одну из ночей этот офицер исчез.

Большим моральным ударом было, когда в Бахмуте узнали о разложении казаков. Справится ли с развалом их генерал Врангель? Тем не менее, несмотря ни на что, у марковцев было решение сначала молчаливое, а затем и открыто высказываемое: «А продолжать бороться мы все же будем!» Как было не прийти к такому решению, когда им говорили женщины, дети, старики, пусть немногие:

– Неужели вы оставите нас? Если уйдете, то хоть возвращайтесь скорее. К Рождеству возвращайтесь!

Были среди бойцов разговоры и на боевые темы.

– Ну что ж? Начнем опять с обороны Донбасса.

– Вероятно, нам придется вообще аннулировать весь этот год, уйти в казачьи области и оттуда начать новый поход.

– А если красные помешают?

– Помешают? Пройдем силой.

У марковцев было лишь одно представление: если суждено отходить, то только на Дон, хотя и знали, что можно отойти на Крым и, безусловно, с меньшими усилиями. Дон, Кубань, вообще весь Северный Кавказ – базы армии, места наиболее настроенного против большевиков населения. Оттуда только и можно собраться с силами и снова начать наступление. Там почти все их раненые и больные – верное пополнение. Даже если бы марковцы и знали, что творилось в это время на Кубани, если бы и знали, что на верхах командования были разные мнения: на Дон или на Крым, то их суждения все же склонялись бы – на Дон. То, что им и всему корпусу придется, может быть, пробиваться на Дон, имея дело с кавалерией Буденного, их не смущало.

Ночь. Где-то началась стрельба, но дежурная часть быстро разогнала осмелевших шахтеров. Приказ: утром дивизия выступает в район Дебальцева с ночевкой в селе Луганском. Выступать двумя колоннами: левой, северной – полки, батареи; южной – обозы с прикрытием. Возможна встреча с конницей Буденного.

13 декабря. Выступление в 5 часов. Еще темно. В боковых улицах видны группы шахтеров. Что-то зловещее в их виде. Вот из центра города уходит последний батальон, и за ним слышен грохот, шум…

– Толпа громит магазины! – докладывают командиру батальона.

– Батальон, стой!

Взвод возвращается на площадь и дает несколько залпов по толпе. Последняя разбегается. Уже горит дом. Впечатление тяжелое, нервное. Ночевка в Луганском в полной готовности. Пошел дождь.

15 декабря — выступление под дождем и мокрым снегом. Доложили о дезертирстве чинов стражи из бахмутского пополнения. «Черт с ним!» Части расположились: 1-й полк в Чернухине, 2-й – два батальона на ст. Баронская и в ближайшей к ней деревне, 3-й – на станции и поселке Дебальцево; в резерве на ст. Чернухино – батальон 2-го полка и команда разведчиков со штабом дивизии.

Дивизия заняла центральный участок в Донбассе с задачей прикрыть железную дорогу на Ростов, дать корпусу (остальные части армии отходили на Крым) пройти Донбасс. Участок дивизии был хорошо известен по боям марта и апреля этого же года. Тогда он занимался полком в 1500 штыков при четырех орудиях, теперь – дивизией в 2000 штыков при 14 орудиях и значительно большем числе пулеметов. Не было лишь бронепоездов. Донской «Казак» со вспомогателем Марковской железнодорожной роты стоял на ст. Чернухино, но он имел задачу курсировать по линии на ст. Лихая. Дивизия подготовилась к обороне.

«Нам выдали ружейное масло, и было приказано вычистить и смазать винтовки, пополнить носимый запас патронов… Настроение было приподнятое, и мы с удовольствием ждали встречи с Буденным. Я не знал, да и не думаю, что кто-нибудь из нашей команды в 120 штыков знал о положении на фронте. Наша команда (разведчиков 1-го полка) была хороша. Капитан Шевченко{178} был смел и любим солдатами».

В других частях дивизии настроение было несколько сниженное, но кадры не упускали ни одной минуты, чтобы поднять его. В плохом положении оказался 3-й полк, стоявший на Дебальцево; там чувствовалось враждебное настроение среди рабочих. Слабых оно удручало, сильных озлобляло; но всех подбадривала погода – начало подмораживать, падал снег, конец грязи. Ночь прошла спокойно.

16 декабря. Утром дивизия на передовом фасе фронта. Кубанцы, пройдя вправо от нее, подались к востоку; слева на линию Дебальцево— Никитовка отошла 2-я дивизия. Впереди показались разъезды противника, постепенно охватывающие ее с флангов.

В полдень неожиданность: посланный во 2-ю дивизию разъезд для связи едва не был захвачен и прискакал обратно. Что во 2-й дивизии – неизвестно. Возможно все; и командир 3-го полка отсылает обоз на юг по единственной дороге, пересекающей лощины через села Дебальцево и Ольховатка. Через три часа новая неожиданность: на обоз напала конная часть противника. Красная кавалерия обходит дивизию. Из штаба приказание: полку обеспечить себя с юга. За правым флангом дивизии красной кавалерией заняты станция и село Фащевка, 10 верст южнее расположения дивизии. Сообщается, однако, что на ст. Бесчинская, в 50 верстах к югу, выгружается Корниловская дивизия.

Командир 3-го полка, капитан Савельев, выслушивает информацию командиров батальонов, касающуюся местности и могущих быть затруднений для полка в случае отхода. Он не был в полку, когда в начале года здесь были бои. Говорили о лощине за дивизией, непроходимой для артиллерии, обозов и даже пулеметных тачанок. Говорили, что в этой лощине погиб полковник Булаткин. Говорили, что ее можно обойти только с востока и если полку придется обходить лощину, то предварительно нужно будет идти верст 15 вдоль фронта к ст. Чернухино. Туда две дороги: одна вдоль железнодорожной ветки, несколько круговая, с приближением в сторону противника; другая идет через глубокую балку. Первую может пересечь противник, вторая может быть тяжелым препятствием.

Все беспокоятся, но мнение у всех одно – будем биться. Капитан Савельев молчал, слушал как-то рассеянно и наконец сказал: «Генерал Тимановский сильно болен. Никому об этом не говорить».

«Меня больше всего беспокоило состояние начальника дивизии. За последние дни он осунулся, сгорбился и перестал интересоваться окружающим. Молчал, думал без конца и, в довершение всех бед, начал пить чистый спирт. Наши неудачи сразили его; что-то у него в голове было не в порядке. Было ли это предчувствие близкой смерти? Неожиданно у него появилась высокая температура…» (из записок начальника штаба полковника Битенбиндера).

В этот день совершенно оголился левый фланг дивизии. 2-я пехотная дивизия отходила под давлением кавалерии противника. В Енакиеве в это время стоял запасный батальон 1-го полка, пулеметная команда и обоз, которые не знали о близости противника и готовились выступить утром следующего дня. Случайно несколько офицеров встретили отходящую Кубанскую часть в 50–60 сабель, командир которой и сообщил им о приближении красных.

Сообщение было неожиданным и ошеломляющим. Ответы на заданные марковцами вопросы еще более поразили их. Оказалось, что Кубанская часть, которую офицеры встретили, была не сотня, а полк, а офицер, с которым они разговаривали, командир полка. Он сказал, что кубанцы больше воевать не хотят и ушли к себе на Кубань, а это все, что осталось от полка. Такое же положение и в других кубанских полках. Марковцы были настолько поражены, что больше не задали ни одного вопроса. Махнув безнадежно рукой, замолчал и командир Кубанского полка… «Уходите!» – только и мог выговорить он.

Офицер-артиллерист, служивший в корпусе генерала Шкуро, так описал развал у кубанцев: «Командир одного полка построил его и держал речь, призывая казаков к исполнению долга, и в конце речи объявил, что полк пройдет мимо него и кто из казаков останется верным долгу, пусть выстраивается за ним, а кто решил ехать домой, пусть едет прямо. Это была горестная и трагическая картина. Из каждой сотни сворачивало 5 —15 всадников, а остальные ехали прямо, запев свои кубанские песни. Оставшиеся печально смотрели на уходивших. У многих были слезы на глазах. Они считали себя обреченными, но чувство долга у них оказалось сильнее. Среди ушедших казаков не было офицеров и урядников» (капитан Шкляр{179}, позднее переведенный в Марковскую артиллерийскую бригаду).

Новости были потрясающие. Знали, что казаки не хотят воевать, не принимают атак красных; их сотни отходят перед небольшими разъездами… но что они уходят домой, узнали только теперь. Офицеры поспешили к командиру батальона, полковнику Бржезицкому, но тот не поверил сообщению, хотел остаться до утра и отдал приказание лишь под твердым их давлением.

Полковник Бржезицкий не так давно принял запасный батальон. Первое впечатление от него было отличное: стройный, интересный, бодрый, общительный. В первые же дни он вошел в тесное общение с офицерами просто и непринужденно и даже рассказывал о себе: кадровым поручиком за революционное выступление в 1905 году был разжалован и сослан в Сибирь; в 1917 году получил свободу и для уравнения в чинах со сверстниками чин полковника. Об этом он говорил не без гордости. Как он попал в Добрармию, оставалось неизвестным, но совершенно ясно для всех, что он не питает острой ненависти к большевикам. Офицеры стали внимательно присматриваться к нему. Он не высказывал никакого интереса к полку, для которого готовилось пополнение, к своим обязанностям относился формально; его распоряжения были легкомысленны; его совершенно не беспокоили события на фронте. В результате – к нему родилось недоверие.

15 декабря. Крепкий мороз, вызвавший гололедицу, слегка прикрываемую падающим снегом. Беспокоятся пулеметчики и артиллеристы. Светает, и открывается картина: огромные цепи пехоты на всем фронте дивизии идут в наступление. И неожиданно приказ: дивизии отходить, так как справа красная кавалерия уже в селе Грабове; слева обходит лощину; для дивизии в 20 верстах к югу остается проход верст в 15–20. Корниловцы же находятся южнее села Грабова в 15 верстах.

При занимаемом дивизией положении все ее части могут отходить лишь через ст. Чернухино, а для этого нужна последовательность: 3-й полк может начинать отходить лишь тогда, когда от ст. Баронская отойдут два батальона 2-го полка; 1-й полк, когда пройдут 2-й и 3-й полки. Обеспечивать обход лощины должен резерв. Дивизия будет отходить вдоль железной дороги всего в 10 верстах от противника.

9 часов утра. Батальоны 2-го полка начали отходить от Баронской уже под обстрелом; когда фланговый батальон подходил к дороге на Чернухино, красные уже были у нее, потеснив правый фланг 3-го полка. Наступали части 9-й стрелковой дивизии. Совместно с 3-м полком он отбросил красных и пошел к Чернухину. Настало время отходить 3-му полку. Но он отбивает натиск противника; он в горячем бою. Задержка.

Постепенно его части уходят со станции и поселка Дебальцево, и опять задержка: рабочие стреляют по прикрывающим отход взводам, которые бросились в дома и улицы, откуда раздавались выстрелы. Пощады не было. Пока ждали выхода всех из поселка, красные опять потеснили правый фланг и пересекли дорогу на Чернухино; подошли их части и со стороны Баронской. Для 3-го полка осталось или прочищать себе путь по большой дороге, имея противника с трех сторон, или идти прямо по дороге через лощину. Решено идти кратчайшим путем. В арьергарде батальон и конная сотня медленно отходят, задерживая и отбрасывая красных. Наконец им приказание – остановиться и держаться.

Время идет и приближается вечер, а батальон стоит. Но почему задержка? К командиру батальона подъезжает капитан Савельев.

– Вы перейдете в авангард. Будете идти на станцию Чернухино со всеми предосторожностями. Узнать, кто на станции. Там должен быть 1-й полк. С вами батарея, – говорит он с нескрываемым сильным волнением.

От балки подходит батальон, и на ходу проводится смена.

– Что случилось?

– Увидишь.

Когда батальон подошел к лощине, причина задержки стала ясной: спуск в лощину был довольно крутой и обледенелый. Как раз в это время по узкой дороге спускался зарядный ящик на всех тормозах и кантах, с помощью которых артиллеристы и пехотинцы старались задержать скольжение вниз, цепляясь за кусты. Лошади сводились отдельно. На дне лощины на узком пространстве все разъединенные части собирались воедино. Батальон без задержки спустился вниз. Подъем оказался более пологим, и артиллерийский взвод легко взял его.

Уже темно. Где-то слышны редкие выстрелы. Впереди, вероятно на станции, зарево пожара. Высылаются двое верховых, которые возвращаются с сообщением: на станции красные. Посылается донесение командиру полка. Положение ясное: придется полку атаковать станцию, чтобы выйти на дорогу на юг. До станции около 2 верст. Высланная влево рота подошла к железной дороге и без выстрела захватила стоявший у будки караул. Пленные сообщили, что на станции расположились 105-й и 108-й полки 12-й стрелковой дивизии, а остальные части в Чернухине. Все данные для успешной внезапной атаки. Посылается второе донесение.

Время идет, а полка все еще нет. Не возвращаются и ординарцы; нет приказаний. Притаившийся батальон замерзает. Становится очевидным – он с двумя орудиями предоставлен своей участи. И командир батальона решает уводить его «на авось», взяв направление несколько южнее станции, и выйти к железной дороге, идущей на юг. Мерзлая земля облегчала батарее движение по полю, а слой снега смягчал ее грохот. Ни одного выстрела. Вот и железная дорога… В полночь батальон пришел в Никитины хутора. Никого. «Ваши уже давно ушли», – сообщили жители. Но нет уже сил. Объявлен отдых до утра. А через два часа в хутора пришел и полк. Он не пошел за батальоном, посланным в авангард, а двинулся по лощине в южном направлении. Его вел проводник из лощины в лощину. Понадобилось 8 часов, чтобы пройти 10 верст. В хутора пришли все измученными, нервными. Через несколько часов полк установил связь со штабом дивизии, прервавшуюся в полдень минувшего дня.

За это время… 1-й полк в течение дня сдерживал наступление 12-й стрелковой дивизии на село Чернухино. Охватываемый справа, он отошел к станции, продолжая вести бой. Прошли батальоны 2-го полка, но нет еще 3-го полка. Уже темнело. Уже и на станции полк охвачен. Прошли все сроки, и он оставил станцию. Ему было приказано выделить отряд для ночного налета на село Фащевка. Подходя к селу, отряд увидел, что из него выезжала красная кавалерия. Налет не удался, и отряд пошел на присоединение к полку, остановившемуся на линии хутор Струков, южнее Никишиных хуторов.

2-й полк быстрым маршем шел к югу. Ему дана задача занять хутор Рассыпной и село Грабово и один батальон назначить в резерв дивизии на ст. Рассыпная. Но в пути, ввиду потери связи с 3-м полком, который должен был стать в селе Н. Орловка, батальон, предназначенный в резерв, пошел в это село обеспечивать дивизию с запада. В Рассыпной красных не оказалось, но налет на Грабово удался в полной мере: противник не ожидал и в беспорядке оставил село, потеряв оседланных коней и пленными несколько буденновцев 6-й кавалерийской дивизии.

В штабе дивизии крайнее беспокойство: тяжелое положение дивизии и пропал 3-й полк. Больной генерал Тимановский вне себя. На поиски едет начальник штаба, полковник Битенбиндер. Ночь. На него наскакивают несколько всадников. Свои. Полк ищут на южном краю лощины, а он вышел впереди расположения 1-го полка на восточный ее край. Наконец связь установлена и 3-му полку приказано идти в Н. Орловку.

17 декабря. Так, только с рассветом, дивизия благополучно отошла на новый участок в 12–15 верстах южнее. Минувшие сутки стоили больших испытаний, но и наступивший день не дал ей ни покоя, ни отдыха. Ее фронт имел вид дуги протяжением до 15 верст, на флангах которой висела кавалерия противника. Занят он был разбросанными батальонами, что совершенно не соответствовало обстановке. Каждый час приносил новые осложнения и ухудшал положение. Высланный сильный разъезд для связи с корниловцами, находящимися предположительно в районе ст. Бесчинская, прискакал обратно, едва не попав в руки красных. Высланный в тыл в село Алексеево-Леоново обоз, с охраной в 30 человек, был захвачен противником.

Следуют распоряжения: дивизии сосредоточиться у ст. Рассыпная; команде разведчиков 1-го полка немедленно – на ст. Чистякове. Едва прибыв туда, она отбрасывает дивизион красных, вышедший из села Алексеево-Леоново. Когда шло сосредоточение дивизии, лавы красных уже надвигались с севера и востока и маячили с запада. Батальон 2-го полка в Рассыпном, чтобы дать отойти 1-му полку, задержался и отбил атаку. Появились лавы и с юга. Атака на станцию была отбита.

Воспользовавшись некоторой заминкой противника, дивизия стала отходить тремя колоннами: правая – 2-й полк вдоль западной стороны железной дороги; средняя – 1-й полк; 3-й – в левой колонне. Лавы наседают снова. Дивизия отходила медленно перекатами, отбиваясь огнем. На полдороге ей грозила атака справа и в тыл, но выступление из Алексеево-Леоново полка красной кавалерии задерживает команда разведчиков.

Неуязвимость дивизии остановила наступление противника, и к вечеру 1-й и 2-й полки отошли на ст. Чистякове, а 3-й в хутор Ольховчик, в 6 верстах западнее. Мороз не меньше 10 градусов. Марковцами забиты все дома. Усталые лошади, тянувшие по полю пулеметы и орудия, покрытые чем попало, стоят нераспряженные на улицах. Голодны они, голодны и люди. На станции в состав грузятся раненые и больные, и среди них совершенно больной генерал Тимановский. Связь с узловой станцией Иловайская есть, но сказано, что полной безопасности в пути нет. Через некоторое время сообщили – состав прибыл благополучно. О болезни генерала Тимановского и его эвакуации мало кто знал.

В штабе корпуса, естественно, должны были разгадать намерения противника. Было два предположения: или он будет стремиться отрезать путь отступления Добровольческого корпуса к Ростову, то есть наступать в южном направлении, или, по ряду сведений, готовится нанести удар прямо на Ростов, чтобы захватив его, не только пересечь путь, но и окружить корпус.

При быстро сменяющихся событиях для штаба корпуса отпадала агентурная разведка; не было времени производить и боевую разведку; кое-что мог дать опрос пленных буденновцев. Опрос ведет поручик Критцкий. Он составил сводку и, по принятому правилу, дал свое заключение: «Марковская дивизия находится под ударом».

Начальник штаба, генерал Достовалов, прочтя сводку, спросил поручика Критцкого:

– Из чего вы вывели, что Марковская дивизия под ударом?

– Таково мое мнение на основании опроса, – ответил тот.

– Ошибка! Конная армия прет прямо на Ростов, – твердо заявил Достовалов. – Ее главные силы нацелены на Ростов. Они атакуют корниловцев.

– Ваше Превосходительство. Помимо вывода, разрешите сказать вам. Буденный не может идти на Ростов, оставив позади себя три наших дивизии.

Достовалов, уже в нервном и раздраженном тоне, возразил:

– Что конная армия повернула на Ростов, говорят донесения и сообщения штаба армии. Немедленно повторить опрос!

«А может быть, и на Ростов! Мы не знаем», – отвечали пленные.

В штабе дивизии. К 23 часам созваны все старшие начальники частей. Не приехал лишь командир 3-го полка, капитан Савельев: ординарец, посланный за ним, ночью не нашел хутора, где стоял полк. Открыв совещание, начальник штаба прежде всего сказал: «Начальник дивизии, генерал Тимановский, эвакуирован в тяжелом состоянии, и я, на основании устава о полевом управлении войск, вступил в командование дивизией». Затем он осветил обстановку. Корниловская, Марковская и 2-я дивизии прикрывают главную артерию эвакуации – железную дорогу на Ростов; Дроздовская и конные части отходят вдоль нее. В данный момент 2-я дивизия находится примерно в 10 верстах к западу; Корниловская – примерно в 15 верстах к востоку. Точное расположение их неизвестно. Расположение противника: 6-я конная дивизия вклинилась между Корниловской и Марковской дивизиями; перед дивизией – 12-я стрелковая дивизия; 9-я стрелковая и части 4-й кавалерийской дивизий угрожают с запада. Согласно полученной директиве дивизия должна идти в восточном направлении и соединиться с корниловцами. Этой ночью она приступит к выполнению задачи. Ее марш через село Алексеево-Леоново, хутор Ореховский на деревню Степановку. Где пройдет 2-я дивизия и когда, за отсутствием связи неизвестно. Выступит дивизия в 5 часов. 1-й полк должен взять село Алексеево-Леоново и выдвинуться на бугры влево. Под его прикрытием остальные полки проходят вперед. Расчет на быстрое движение.

Затем полковник Битенбиндер предложил высказаться. Все начальники видели чрезвычайную сложность и трудность движения по указанному пути. Высказывались и опасения: дивизии придется переходить две лощины; будучи между ними, она будет иметь глубокую лощину и с третьей стороны и лишь одну дорогу к югу; с четвертой стороны – гребень, который обязательно должен быть занят частями дивизии. Эту задачу выполнить можно лишь при условии быстроты, глазомера и натиска. Однако не вызовет ли задержек переход лощин по одной дороге? Было предложение идти не этой дорогой, а более южной, по другую сторону лощины. Но полковник Битенбиндер считал, что марш дивизии через с. Алексеево-Леоново «отвечает обстановке и положению ее».

С совещания начальники расходились с беспокойным чувством: все ли взвесили, все ли учли? А каково состояние мостов через лощины? Каковы скаты лощин? Но теперь уже поздно. Нужно думать о выполнении каждым полком его задачи. Начинает бой 1-й полк; за ним 2-й; 3-й – в арьергарде.

Ночь. Сильный мороз. 3-й полк на хуторе в лощине. Видимость, по покрытой снегом земле, до 1000 шагов. У марковцев обычная смена караулов и сон. Спят как мертвые. Еще бы! Минувшую ночь провели в лощине в тяжелом движении. Но не до сна лицам ответственным.

– Ты не спишь? – спросил вошедший в дом офицер своего соратника, при слабом свете лампы что-то записывающего в дневник. – После запишешь!

– Когда потом? Видишь, удобный случай. Да и есть что записать! – ответил тот.

– Да-а-а, – протянул вошедший и затем сказал: – Зашел к тебе потому, что вспомнились мне март и апрель этого года. Помнишь? Тяжело было: вперед, назад, а в общем – ни с места. Как это пели тогда в шутку? Красные нажмут, а мы врассыпную драпаем на Рассыпную. А с Рассыпной не было пути иного, драпали на Чистякове. Но с Чистякове всегда лишь на «Ура!», вперед на Никишины хутора… Теперь как-то не до шуток… Ну, пойду!

Наконец прибыл ординарец из штаба дивизии, и в 4 часа полк выступает на Чистякове. Сборы коротки, и полк «длинной и тонкой змеей» вытянулся по дороге. Колонна шла спокойно, без шума, без единого слова. Хрустел лишь снег под ногами. Темное звездное небо не далее как в 1000 шагах сливалось с землею, покрытой снегом; далее начиналась неизвестность.

Около 5 часов, когда полк пришел на станцию, там выстраивались части дивизии, а 1-й полк уже ушел.

– Командира 3-го батальона к командиру полка! – передали по колонне.

– Ваш батальон остается на станции в арьергарде дивизии, – торопясь и сухо говорил капитан Савельев. – Немедленно смените охранение 2-го полка на северной и северо-западной окраинах. Задача: оставаться до тех пор, пока полк не войдет в село Алексеево-Леоново. Вся дивизия идет через это село. Затем догоняйте полк.

1-й полк должен был начать атаку села еще в темноте, но задержался и начал ее с рассветом. С потерей 15 человек село было взято. Аевый фланг полка обеспечивала команда разведчиков.

«Мы быстро, чуть стало светать, заняли нашу позицию возле мельницы. Сначала наша артиллерия сильно била и мы видели, как конница Буденного была выбита из села и наша дивизия с многочисленным обозом втягивалась в него».

Алексеево-Леоново – большое село, растянувшееся с севера на юг по обе стороны лощины. Западная сторона его, на которую велась атака, низменная, восточная – возвышенная. Обе эти стороны в южной части села соединялись единственным мостом.

«Было 10 часов. Противник начал обстреливать нашу команду арт. огнем, и приблизительно в то же время последние части 3-го полка входили в село. Настроение у нас было прекрасное, и все думали, что все идет хорошо, так как дивизия заняла село».

Действительно, головной батальон 1-го полка занял возвышенную часть села и вышел на его северную окраину. Остальные батальоны его шли через мост и должны выйти – один за головным батальоном, другой на северо-восточную окраину села. Произошла задержка на подъеме: обледеневшую дорогу не могли взять пулеметные двуколки; лошади скользили, падали; им стали помогать проходившие роты.

– Не задерживаться! Вперед!

Головной батальон на северной окраине ждет подхода и батальонов, и своих пулеметов. Он не может пойти вперед, если не обеспечен правый фланг. (Левый упирался в лощину, за которой стояла команда разведчиков.) Впереди какие-то здания, и оттуда стреляют красные пулеметы. Выдвижение одной из рот стоило 20 человек потерь из 60. Наконец подъехали пулеметы, но пока разогревали воду в их кожухах.

К командиру батальона, капитану Папкову{180}, подскакивает командир полка, полковник Слоновский.

– Немедленно в атаку! Взять рудники! Вперед! – кричит он.

Капитан Папков, всегда хладнокровный, спокойный, всегда оценивающий обстановку, а действующий смело и решительно, возражает.

– В атаку! – вне себя кричит полковник Слоновский.

– Батальон. Вперед! – командует капитан Папков.

А между тем на подъеме улицы шла тяжелая, тревожная «осада» пулеметными двуколками, подводами с патронами, батареей, приданной 1-му полку. Много времени уходило на то, чтобы двумя уносами вытянуть одно орудие, затем другое, зарядные ящики… Крики, шум…

1-й батальон быстро идет вперед под пулеметным огнем. Сзади разворачивается другой батальон. Третий разворачивается на северо-восточной окраине, против которой уже лавы кавалерии. Атакующему батальону остается 300–400 шагов; вот, вот он ринется в атаку. Но внезапно из-за рудников вылетают густые лавы. Момент – и цепи батальона смяты. Лавы не задерживаются, летят к селу и сминают другой батальон. С первым кончают следующие волны лав. Красные перешли в атаку всем своим фронтом, обтекая село с востока.

Эту картину видела команда разведчиков на другой стороне лощины. «Слева показались тучи кавалерии. Я видел, как рубили первый батальон – высокая фигура капитана Папкова в белой «маньчжурской» папахе, по которой молотили шашки, останется у меня в памяти до смерти. Мы хотели броситься на помощь, но грозный оклик: «Стой! Назад!»

Правее – такое же и с сопротивляющейся группой капитана Цветкова. Передняя лава красных, подскакав к селу, спешивается и ведет наступление по нему, где в панике скачут подводы. Лавы, охватывающие село, отбрасываются; но их фланг обтекает село глубже по всей восточной окраине. Два орудия, первые поднявшиеся на гору, вылетают на окраину и успевают дать только два выстрела. Из села вылетают в атаку сотни штаба дивизии и 1-го полка. Красные отскакивают перед ними, но атакуют их во фланг. Сотни отлетают к югу и окончательно выходят из боя.

Бой в селе. 1-й полк совершенно расстроен. Еще держится батальон на восточной окраине, но за ним в селе красные. 2-й полк еще в селе, вдоль улицы через мост. Он расстроен всем, что происходит на подъеме. Руководства им нет. 3-й полк на западной окраине отбил атаку кавалерии, но уж наступает пехота. На улице, на площади затор – батареи, пулеметы, подводы. Командир батареи видит наступающих красных, ставит как-то одно орудие на позицию, и… выстрел. Произошло что-то невероятное: лошади рванулись в стороны, все смешалось.

«Начальник команды быстрыми шагами шел к нам; как только приблизился, приказал немедленно построиться и следовать за ним. Спустившись в село, мы увидели роту 3-го полка, с колена залпами отбивающую атаку конницы. Миновав обозы и выйдя на западную окраину села, мы увидели, что прямо на нас несется с двух сторон конница. Начальник приказал остановиться, и мы из-за плетней залпами, на расстоянии ста шагов отбили атаку и двинулись в направлении ручья» (поручик Майборода{181}).

Поручик Незнамов{182} дает некоторые подробности: «Обозы, в которые врезалась кавалерия, помчались вперед. Одно орудие проскочило мостик, но сломало его; второе застряло на нем. Обозы кучей… Когда на нас налетала кавалерия, мы в упор отбили ее, посбивав многих».

Капитан Шевченко увидел ясно, что сопротивляться больше невозможно, и стал выводить свою команду.

Но что с арьергардным батальоном? Он оставлен на станции. Светает. Показалась колонна кавалерии, идущей вдоль полотна по обе его стороны. Под пулеметным огнем она быстро спустилась в лощину и скрылась в ней. Перед батальоном она может появиться в 600–800 шагах. Это не страшно. Но показался бронепоезд. Он вошел в выемку. Показались и цепи пехоты красных. Батальон уже чувствует свое полное бессилие: с ним не оставлено ни одного орудия. Бронепоезд приближается к станции.

Из лощины на левый фланг батальона вышла лава, но под обстрелом скрылась обратно. Начал огонь бронепоезд, целясь по стреляющим пулеметам. Безнадежно оставаться здесь батальону, хотя еще виден хвост колонны дивизии. Батальон начал отходить. Едва он вышел из поселка, как кавалерия атаковала его, но неудачно. Отойдя еще немного, он оказался под обстрелом бронепоезда справа. Батальон принимает несколько влево, но не может не только обороняться, но и, самое главное, обеспечить тыл дивизии. Выход один – перейти небольшую лощину и занять позицию на противоположном высоком ее краю. Там он видит на западной окраине 3-й полк, до левого фланга которого нет и полуверсты. Позиция отличная, фланкирующая подступы к селу.

Внезапно слева на него налетает дивизион кавалерии, который отбит. Однако батальон уже не может оставаться на этой позиции; он должен был отойти за другую небольшую лощину. В момент перехода он снова подвергся атаке и снова отбился, потеряв 16 человек. За следующей лощиной батальон оказался лишь зрителем агонии дивизии в Алексеево-Леоново, поставив себе задачу не допустить противника обойти и вторую лощину и отрезать путь отхода выбиравшимся из села по большой лощине, шедшей из него.

Красная кавалерия уже охватила село и с юга. Село окружено. Пулеметы красных на тачанках бьют по всем, кто пытается из него выйти. Но вот одна из пулеметных команд 2-го полка, пробив себе дорогу через дворы и выехав на окраину, открыла огонь. Кольцо с южной стороны разжалось и команда, двигаясь перекатами, дошла до лощины, и с ней десятки пехотинцев и два орудия. Крутой спуск в лощину, а в ней обрывистое русло речки. Одно орудие выехало, другое застряло и было брошено. Спустя некоторое время за ними понеслись еще два орудия, но были настигнуты красными.

В село, на главную улицу, с востока безнаказанно въехали красные. Они мечутся среди подвод. И вот командир 8-й роты 1-го полка, капитан Букин{183}, бывший со своей ротой на северо-восточной окраине и видя полное расстройство сопротивления, оттягивает роту к южной окраине и выходит на главную улицу. Красные очищают этот район села. Но тут капитан Букин видит красных к югу от села; рота открывает огонь, и дальнейший путь к югу, к большой лощине, свободен. Рота, отстреливаясь, доходит до спасительной лощины, прикрыв отход десяткам человек и нескольким подводам с ранеными. Последних вывезла сестра милосердия роты, Ольга Елисеева. Она не только перевязывала и клала на подводы раненых, но с револьвером в руке останавливала бегущих, приказывала им… Благодаря ей вывезено было до 30 раненых.

За 8-й отходила к южной окраине 5-я рота, поручика Бетьковского{184}, сдерживая красных. Вот и она на главной улице, из которой выбила снова ворвавшихся красных. Ей оставалось, как и 8-й роте, пробиться к югу, как в это время туда вышла из села команда разведчиков 1-го полка.

И вот что записал поручик Майборода: «Не успев пройти от села и ста шагов, мы увидели тучу конницы, которая направлялась с южной стороны на нас. Все почувствовали, что дело идет о жизни и смерти. Командир приказал команде остановиться и выстроиться в две шеренги. Приказано было без команды не стрелять. Конница с красными знаменами густыми большими колоннами неслась в нашем направлении. Вот 600, 500, наконец и 200 шагов. Слышна команда командира, который с браунингом стоял на правом фланге: «Пли!» Первый залп был как на учении. Снова команда – «Пли!». Второй залп, третий, четвертый…

После первого залпа в коннице началось смятение, но атака велась правильно; после второго – масса коней неслась во все стороны без всадников; после третьего – почти вся конница повернула назад, но некоторые всадники подскочили шагов на 50. После пятого залпа обоймы винтовок были израсходованы, но конница была уже в шагах 500–600 и отступала во всех направлениях. Картина была неописуемая: по полю бегали лошади, люди, лежали убитые и раненые. Я как сейчас помню, какое почувствовал облегчение, точно проснулась жизнь. В это время из-за нашего левого фланга выскочила сотня красных и повела атаку, которая была легко отбита, и мы спустились к ручью в лощине, которая скрывала нас от взоров и огня противника, обстреливавшего наши конные части, рассеянные по полю в двух верстах от нас. Из лощины мы стали подыматься на гору. Нас обстреливали частым и метким огнем орудий. Но противник нас не преследовал».

А поручик Незнамов так закончил свои воспоминания о бое команды: «Благодаря кап. Шевченко команда удержалась, отбиваясь ружейным огнем, прикрыв отход других и присоединив к себе многих, вытащила и вывезла своих раненых. Помню сцены: пор. Ковалевский дает винтовку полк. Битенбиндеру, командующему дивизией, шедшему в одиночку. Помню фигуру командира 5-й роты, пор. Вакха Бетьковского, которого чуть не убили, приняв за буденновца: он вел свою роту и присоединился к нам».

Команда разведчиков, 5-я и 8-я рота были последними частями, вышедшими из села. Здесь, на поле к югу от него, раздавались последние выстрелы. Одним, поручика Лебедева, спасен был полковник Битенбиндер: он сразил красного, занесшего шашку над его головой.

Но красные всадники еще не пробились к тому месту, где, собственно, и началась трагедия дивизии, к площади села, мосту и подъему. У церкви все еще оставался хвост 2-го полка. Там была рота поручика Делюденко. Она оказала сопротивление вошедшей в село красной пехоте. Пал убитым поручик Делюденко, и кончилось сопротивление роты. А на подъеме у моста с безумными усилиями торопились подняться подводы, батареи…

«6-я батарея несколько задержалась. С большим трудом ей удалось перейти по мосту через речку (мост тяжестью одного орудия провалился), но на подъеме батарея остановилась: лошади не могли втянуть орудий в гору. С помощью людей, кое-как, почти втащили 3 орудия, а над четвертым еще бились, когда на батарею налетела конница. Орудия были захвачены красными. Спаслось очень немного чинов батареи. Убито 5 офицеров, юнкер, несколько солдат».

В селе продолжалась лишь редкая стрельба: отбивались маленькие группы, не желавшие сдаваться. Раздавались и одиночные глухие выстрелы: это кончали с собой непримирившиеся.

Дивизия была в яме, окруженной противником. Получилось еще и так, что единственная лазейка из ямы, лощина с ручьем на дне, оказалась забитой подводами. Нужно было самообладание, чтобы не остановиться перед баррикадой, а пробираться сквозь нее. Но и эта последняя лазейка из ямы не давала полной гарантии уйти: по обе стороны ее были красные.

– Сдавайтесь, чернопогонники! – кричали вплотную подскакивавшие красные всадники. По ним стреляли. Те отскакивали, и тогда стреляли их пулеметы.

Редкая цепочка марковцев уходила по этой лазейке, отстреливаясь направо и налево. Командующий 3-м полком, капитан Савельев, пробирался по ней верхом со своим ординарцем.

– Господин капитан! Я сорву флажок, – сказал ему тот, который на древке имел полковой значок, и… упал, сраженный пулеметной очередью.

Марковцы, шедшие с ручными пулеметами Льюиса, отстреливались. Окончательно закрыть последний выход из села красным удалось не сразу. Так выходили из села под двухсторонней опасностью с версту и более, пока не добрались до большой лощины, где опасность грозила только с одной стороны. Увеличились надежды выбраться, уверенней и спокойнее стали отбиваться. Одни смогли уйти, другие остались; раненые и убитые устлали лощину и село своими телами. Исход из села постепенно прекратился.

Было около 13–14 часов. Красные не преследовали. Их эскадроны строились в колонны у села, а другие в лавах оставались стоять на краю лощины, ведя редкий ружейный и пулеметный огонь. Из села стреляла батарея.

Те, которые вышли из села последними, собравшись в группы, продолжали уходить по лощине, готовые сопротивляться, и в условиях уже более благоприятных: красным пришлось бы спускаться с крутого края лощины и переходить обрывистую речку. Это ли или что другое удерживало красных от того, чтобы довершить разгром? Может быть, они не решались потому, что им пришлось бы атаковать в порядке отходившие цепи команды разведчиков, 5-й и 8-й рот и стоявшую в версте цепь 3-го батальона 3-го полка? Может быть, их сдерживала колонна пехоты, идущая в 2 верстах южнее лощины, атаковать которую их, уже сильно потрепанными силами, было немыслимо? Это проходила 2-я пехотная дивизия.

«По тракту шла дивизия, – записал поручик Незнамов, – мало обозов, пулеметы на одинаковых повозках, порядок в пехоте. Наше начальство бросилось просить помощи. Мы, несмотря на смертельную усталость, уже приготовились броситься на буденновцев, спасать обозы, артиллерию, раненых… Но командир идущего полка заявил, что за ним идет огромная колонна красных и все, что он может сделать, это дать патроны и принять нас к себе. На душе было очень тяжело. Все пропало – оружие, раненые, сестры…»

В стороне от проходившей 2-й дивизии стоит группа – видимо, штаб. К нему спешит командир арьергардного батальона.

– Ваше Превосходительство! Марковская дивизия гибнет. Окажите ей помощь!

– Марковская дивизия свою задачу выполнила! – был ответ. Батальон пристроился в хвост 2-й дивизии, за ним дивизион Черноморского конного полка.

Дорога шла на сближение с большой лощиной, разделявшей противников. Еще дальше она пересекала эту лощину. Казалось, неизбежно столкновение. Но его не произошло: красные ограничились сильным пулеметным обстрелом, под которым 2-я дивизия должна была остановиться. Батальон марковцев не остановился, продолжая идти по дороге, пересек лощину и так прошел до 8 верст, когда только увидел группу всадников. Оказалось – штаб Корниловской дивизии. Батальон был направлен в Степановку, чтобы там связаться с корниловскими частями. Ночью ему приказано идти в Ростов.

Главная масса марковцев, вышедших из боя, собралась верстах в 30 к югу, в Успенском. Здесь было около 300 пехотинцев с 20 тяжелыми и легкими пулеметами, артиллеристы с лошадьми и одним орудием, десятки подвод. Первая мера полковника Битенбиндера – связать всех рассыпавшихся по району марковцев и объявить им о переходе в Ростов; вторая – снятие с командования 1-м полком полковника Слоновского. К этому марковцы отнеслись с горькой иронией: его вина лишь малая доля главной, основной вины. Но не до того им было в это время.

19 декабря. Марковцы разными путями направлялись к Ростову. Давно уже без связи с дивизией, туда же отходил запасный батальон, обозы, команды, батареи, бывшие в резерве. На подводы было перегружено самое необходимое, что находилось в составах из-за полной забитости линии. Мало пострадавший арьергардный батальон ехал на подводах. Впереди видна высокая гряда – отличная позиция для обороны. Не на ней ли та «линия чести», о которой шли разговоры еще в Бахмуте? И действительно, на гряде лежали груды кольев и мотков проволоки. Работали чины Марковской инженерной роты.

– Торопитесь! – говорили им.

Ночевка в селе Султан-Салы. На следующем переходе навстречу шла колонна пехоты – Терский пластунский батальон. Пластуны, почти сплошь молодежь, шли с мрачными лицами, тяжелой поступью, согнувшиеся под тяжестью несомого каждым груза. Молча прошли они, молчали и марковцы. За пластунами ехало два орудия, оказавшиеся Марковской запасной батареей. Марковцы приветствовали марковцев, но вместе с радостью встречи была у тех и других тревога. Разгром дивизии потряс батарейцев. Была надежда на Терскую казачью дивизию генерала Топоркова, которая выступает на фронт. С добрыми взаимными пожеланиями разъехались соратники – одни в бой, другие залечивать свои раны. (Через несколько дней этот артиллерийский взвод погиб целиком.)

С 20 декабря марковцы собирались в Ростове. Пришла большая колонна в 400 человек, потом – в 160, несколько небольших групп; колонна чуть ли не в сотню лошадей, десятки подвод, одно орудие, пулеметы на тачанках. Горожане остановились, смотрели на входивших глазами, полными недоумения, растерянности, ужаса… В самом деле – входили марковцы, которые были где-то под Орлом, а теперь здесь. Судьба города и их, жителей, определенна: придут большевики. У некоторых текли слезы, а большинство, взглянув на входивших, усталых, унылых, поворачивались и уходили.

Марковцы расположились в центре города. Встречи, объятия… Жив? Расспросы: «Где А.?», «Что с Б.?», «Убит. Зарублен. Ранен. Оставлен раненым. Застрелился». Но чаще был ответ: «Неизвестно. В последний раз видели его…»

– Полковник Наумов застрелился! Мы пробегали мимо него. Он стоял с револьвером в руке. «Господин полковник! Мы будем пробиваться, идите с нами». Он не двинулся с места, а едва мы отошли, услышали глухой выстрел…

Впечатление весьма тяжелое от рассказа о таком печальном конце этого, далеко не заурядного, весьма известного марковца.

– Генерал Тимановский умер!

Это известие потрясло всех. Марковцы лишились не просто доблестного любимого начальника, а внутренней силы, которая крепила их ряды и держала дух на большой высоте.

– Он умер в день нашего разгрома.

– Не пережил свою дивизию.

Была скорбная панихида по нем, по командире 2-го полка, полковнике Морозове{185}, умершем тоже от тифа, о чем узнали только теперь, и по всем погибшим. Ни одного гроба не стояло на панихиде. Все убитые остались «там», а гроб с генералом Тимановским был отправлен в Екатеринодар для погребения в склепе Войскового собора рядом с генералом Алексеевым{186}, полковником Гейдеманом{187}, полковником Миончинским{188}, полковником Морозовым.

За вопросами о соратниках следовали вопросы: «Как рота? Полк? Сколько вышло? Сколько вышло пулеметов, орудий? Что с сестрами?» Ответы были печальные. Вывод один: дивизия больше не существует, а наличного состава едва ли хватит на один полк. Когда исчерпались эти темы, встал вопрос самый больной: «Как это могло произойти? Невероятно, что противник мог смять дивизию, загнать ее в яму и не выпустить оттуда».

– Наши отбивались геройски, отбивались исключительно ружейным и пулеметным огнем.

– Мы отбивались, когда уже были зажаты в тиски.

– Нашей вины не было – дрались на совесть, чтобы пробиться.

– От нас можно требовать все, но нельзя ставить нас в безнадежные условия.

– Мы дрались бы до конца, но мы даже сопротивляться не имели возможности.

– Собственно говоря, и боя-то настоящего не было: роты не успели развернуться, пулеметы и батареи – занять позиции.

– Знаете ли вы, что наша артиллерия в 14 орудий весьма эффектно обстреляла красных, когда они оставляли село, и выпустила всего три снаряда, когда они атаковали?

– Задержка произошла на мосту.

– А я видел – она произошла на подъеме.

Среди средних начальников говорилось о другом. Виновен ли командир 1-го полка, полковник Слоновский? Зачем он послал в атаку батальон капитана Панкова, не приготовив все для ее обеспечения? Виноват ли командир 2-го полка, полковник Данилов, который ничего не предпринял в бою, оставил свой полк в полном бездействии и сам пропал без вести? Командир 3-го полка, капитан Савельев? На нем лежала пассивная задача арьергарда дивизии. Никаких распоряжений во время боя он не получал. А катастрофа началась в авангарде, помочь устроению которой он никак не мог, но он указал на одну из главных, даже основную причину: «Я не был на собрании в штабе дивизии, когда решался вопрос о пути следования дивизии. Я бы решительно возражал». Капитану Савельеву, как и всему 3-му полку, памятен отход от Дебальцева по обледенелой дороге через лощину. Случай, сыгравший роковую роль. Но было бы возражение капитана Савельева принято?

Слепое выполнение ошибочной директивы повлекло за собой трагический результат. Полковник Битенбиндер объясняет неудачу тем, что полковник Слоновский начал наступление на село Алексеево-Леоново с более чем часовым опозданием. Это так. Но… «Ладно вышло на бумаге. Да забыли про овраги. А по ним шагать…»

Марковцы крайне мучительно переживали свой разгром. Обвиняли всех, обвиняли и себя: растерялись, потеряли руководство своими частями и… не решились, видя положение, на самостоятельные действия. Вышли организованно только дерзнувшие…

В Ростове был подведен подсчет наличного состава и потерь. В 1-м полку осталось около 300 человек; из этого числа в команде пеших разведчиков – 60 и в 5-й и 8-й ротах по 30–35 человек. Вышло 5–6 пулеметов. Во 2-м – около 250 и 10 пулеметов. В 3-м – около 300, в том числе вышедший в порядке батальон в 160 человек, и 4–5 пулеметов. Почти полностью сохранились конные сотни, покинувшие бой в самом начале. Итого – до 850 штыков и 20 пулеметов. Потери?

Из Бахмута дивизия вышла в составе свыше 1800 штыков. До 100 человек дезертировало во время перехода. В боях 18 декабря выбыло, включая больных, до 200 человек. Таким образом, в бой вступило до 1500 штыков. До 100 человек раненых было вывезено. Оставалось 1400 штыков; из них вышло из боя до 850 человек. Отсюда – потери до 550 человек. Если прибавить убыль пулеметчиков, артиллеристов, обозных, то общие потери дивизии можно считать до 900 человек. По советским данным, самым скромным, ими взято в плен 67 офицеров и 1200 солдат, 12 пушек и 50 пулеметов. «Лучшая дивизия белых, дивизия чернопогонников, изрублена нашей славной кавалерией», – писали советские газеты.

Но вот свидетельство мл. унтер-офицера Чарочкина, взятого в плен, но потом бежавшего к своим: «Все здоровые пленные, а также и легко раненные были собраны на ст. Чистякове. Нас набралось 300–350 человек. Офицеры были выделены в особую группу; их было около 50. На следующий день на ст. Рассыпная была присоединена еще партия в 60, 1-го полка». Итого в плен попало около 400 человек. По свидетельству Чарочкина, отношение к пленным было весьма снисходительное. Ими даже гордились. «Мы вас повезем показывать в Москву», – говорили им. Между прочим, Чарочкин уверял, что среди пленных офицеров он видел полковника Данилова.

На долю кровавых потерь остается около 500 человек. «Раненых и убитых было очень много», – говорила сестра милосердия, попавшая вместе с другими в плен и затем пришедшая обратно к своим, Нина Курбская. Немало раненых и убитых было среди красных. Она видела после боя вокруг села и ужасалась, сколько на нем лежало одних только лошадей. И она подтверждает хорошее отношение красных и говорит, что они не очень-то хвалились своей победой. Преувеличение советских данных об убитых и пленных огромно, но поразительно совпадение в числах пленных офицеров, пулеметов и орудий (тут даже уменьшено на одно).

В течение трех дней, с утра до вечера, приходили и присоединялись к своим частям отставшие, выздоровевшие и даже выздоравливающие в госпиталях Ростова; подтягивались обозы, а с ними и те, которые не могли найти свои части и осели в хозяйственных частях. Роты, вышедшие из боя в составе 4–5 – 6 человек, усилились до 12–15 и даже до 25. Иные были в 35–40. Число штыков уже перевалило за 1000. Обозы привезли с собой не только пополнение людьми, но и пулеметы. Каждый батальон имел команду в четыре пулемета, а полки в шесть и более. Не хватало для них лишь двуколок. Но все же, как слаба дивизия! Марковцы беспокоились – не будет ли она сведена в полк.

И вот неожиданно пришел полковник Блейш, еще слабый, не поправившийся от болезни. Он сказал: во-первых, он назначен вр. командующим дивизией, во-вторых, дивизия в полк сведена не будет и, в-третьих, она будет отведена в тыл на формирование. Всеобщая радость. «А как положение на фронте?» – спросили его. «Отнюдь не безнадежное; в крайнем случае фронт будет отведен на Дон».

Передал полковник Блейш слова генерала Кутепова о дивизии и ее последних испытаниях, которые сводились к следующему: «На Марковскую дивизию всегда ложились тяжелые и ответственные задачи и особенно во время отступления. В Донбассе от нее зависело – пройдет ли армия на Дон. Ей дана была задача, требовавшая полного самопожертвования, и она ее выполнила, хотя и дорогой ценой. День ее поражения был днем, когда ударные силы Красной армии вынуждены были вести жестокий бой и были ею задержаны на день и ослабили свое наступление на следующий. Более суток задержки, в создавшемся для армии положении, большой срок».

Переданное мнение генерала Кутепова воскресило в памяти, в сердцах, в душах марковцев их путь: действительно, всегда на фланге – в Донбассе, у Корочи, у Ельца, у Касторной, у Белгорода и опять в Донбассе. Невольно учащенно бились сердца. Выдерживали! А мог же наступить, наконец, момент, когда сорвутся, не выдержат? И вот, случилось…

Полковник Блейш сразу же провел назначения. Вр. командующим 1-м полком назначил капитана Марченко, 2-м – капитана Перебейноса. В полках, из которых выбыло 5 командиров батальонов, свыше 20 командиров рот и команд, были новые назначения. Кадр дивизии понес тяжелые потери. Был в дивизии еще запасный батальон в 500 штыков с пулеметной командой, но он не был влит в полки, а оставлен для несения охранной службы в Ростове.

Марковские силы восстанавливались. Но вспомнили о своей артиллерии и заволновались: погибла! Оказалось, и в этом вопросе особенно печалиться не приходится: потеряно у Алексеево-Леоново – 13 орудий; рухнула надежда, что по железной дороге будут вывезены 6 (конский и людской состав четырехорудийной батареи прибыл в Ростов); но есть еще, кроме одного вывезенного из боя, две батареи – 8 орудий, бывшие в резерве и пришедшие в Ростов, а также запасная батарея в 7 орудий, один взвод которой был с пластунской бригадой. Был и еще один взвод с корниловцами. Итого орудий насчитывалось 18. И это сила. Но узнали: погиб со всеми чинами взвод поручика Георгиевского, бывший с пластунами. Отход стоил марковцам 21 орудия, и оставалось у них все же 16.

Тяжелое физическое и моральное состояние усугубляло и настроение умирающего большого города. Выйти на улицы, только расстроить себя, разве только в близкий собор помолиться. Не было возможности привести хоть как-нибудь себя в порядок. У большинства все пропало с повозками; в чем были под Ельцом, в том докатились до Ростова.

Надеялись, что интендантство чем-нибудь да снабдит: ведь в Ростове его склады. Но во-первых, нужна строгая формальность, а во-вторых, склады в Ростове принадлежали Донской армии. Лишь одной батарее как-то удалось получить кусок бязи для шитья белья собственными средствами. Единственно, что удалось получить, это несколько ящиков с новыми, крайне тяжелыми винтовками, изготовленными за границей еще по заказу в Великую войну, да патроны.

23 декабря дивизия получила приказ выступить в резерв главнокомандующего в Уманскую станицу. Итак – снова на Кубань. Почти ровно год назад марковцы оставили ее и вышли на «широкую Московскую дорогу», и вот теперь… назад! «Эх, Кубань, ты наша родина…» Побежали по госпиталям за своими и кого можно было, кто хотел, брали с собой. Немало осталось тяжелобольных.

Ростов оставляли не особенно грустя. Да и сам он, казалось, целиком оставлялся жителями. Колонны полков перемешивались с вереницами подвод, карет с беженцами. Ночевка в канун Рождества на станции Батайск и Ново-Батайске. Затем дальше в путь. Жители выражали и радушие, и холодное отношение к непрошеным гостям. Умершего бойца отказались похоронить оба священника, и пришлось похоронить его самим: прочитали молитвы, пропели «вечную память» и засыпали могилу.

Полил дождь, тяжелее стал путь. И как раз это совпало с переходом из Донской области в Кубанскую. В первой кубанской станице, Кущевской, дивизия задержалась два дня. Но погода не изменилась, совершенно раскисла черноземная земля. Тяжело встретила Кубань. Переменилось отношение. Стало определенно враждебным. Даже в дома впускали неохотно.

– В чем дело? Почему не входите в дом?

– Казак говорит – войдете только через мой труп.

– Перейти через его труп!

Тяжелые неприятные разговоры о соломе, о воде, о посуде, об еде… На обостренные разговоры марковцы не шли, не до этого было, но припугивали: «Позови-ка своего мужа!» Станица была полна покинувшими фронт кубанцами.

Так начался для марковцев, как они говорили, «Третий поход на Кубань». По колена в грязи шли они дальше. Шли без строя. Было сказано: добираться до Уманской. Вечером 30-го, весь день 31 декабря и даже 1 января подтягивались они и кое-как располагались по отведенным районам. Узнали – оставлен Ростов и армия отошла за Дон.

Для марковцев основные моменты их борьбы за Родину почти точно совпадают с гранями лет. Конец 1917 года – начало вооруженной борьбы; конец 1918-го – конец борьбы на Северном Кавказе и выход на широкую Московскую дорогу; конец 1919-го – снова на Кубани и подготовка к новой борьбе. С душой, полной скорби и тревог, память перебирает имена ушедших. Их много. Очень много…

Капитан Образцов Дмитрий Васильевич. Студентом 3-го курса, минуя военную школу, идет добровольцем на фронт Великой войны в 14-й пехотный Олонецкий полк. Сразу же выявляет себя отличным солдатом и быстро награждается Георгиевскими крестами всех четырех степеней, а в начале 1915 года за боевые отличия производится в офицеры. Боевая школа, высокий культурный уровень сделали из него отличного офицера. Он награждается всеми боевыми наградами до Владимира IV степени включительно, и в 1917 году он уже командует батальоном. В конце 1917 года штабс-капитан Образцов в Добровольческой армии – рядовым, затем адъютант Офицерского полка, командир Офицерской роты, командир батальона, заместитель командира 2-го Офицерского генерала Маркова полка и, наконец, командир этого полка. В боях у Касторной капитан Образцов гибнет; его тело, исколотое штыками, в течение нескольких дней оставалось лежать на улице. К наградам, полученным в Великую войну, прибавились: знак отличия 1-го Кубанского похода, посмертное производство в чин полковника и… вечная о нем память, как о достойном Сыне Родины и Офицере.

Полковник Морозов Алексей Аполлонович, л.-гв. Павловского полка. На фронт Великой войны выступил в чине штабс-капитана, а с января 1917 года командует полком. В конце этого года он в Добрармии. Командует Офицерской ротой, приданной отряду Чернецова. В 1-м походе он при генерале Маркове, но всегда, как рядовой чин, на первой линии. В 1918 году назначается вместо убитого командира Св. – Гвардейского полка, полковника Дорошевича{189}, командиром полка, но вскоре оставляет этот пост и вместе с генералом Тимановским едет в Одессу и там назначается командиром 15-го стрелкового полка. После оставления Одессы вместе с генералом возвращается в ряды первых добровольцев и командует отрядами. Затем назначается командиром 2-го Офицерского генерала Маркова полка. 13 октября был ранен и только 15-го, вследствие осложнения ранения, оставил полк. В ноябре полковник Морозов заболел тифом и 21-го скончался. Погребен в усыпальнице Кубанского Войскового собора. Ранен был четыре раза; награжден всеми боевыми орденами до Георгиевского оружия включительно и, в заключение, высшей наградой, знаком отличия 1-го Кубанского полка.

Генерал Тимановский Николай Степанович гимназистом 6-го класса пошел добровольцем в Русско-японскую войну; получил два Георгиевских креста и тяжелое ранение. Лечился в Петербурге. При посещении лазарета Государь спросил его:

– Когда поправишься, что намерен делать?

– Служить Вашему Величеству, – был ответ.

Сдав офицерский экзамен, подпоручик Тимановский взял вакансию в 13-й полк 4-й стрелковой дивизии. Великая война. В дивизии все знают о поручике, а потом – полковнике Тимановском. Он один из самых доблестных солдат Русской Армии, отмеченный всеми боевыми наградами. Вернувшись в строй по выздоровлении от последнего тяжелого ранения, он назначается командиром Георгиевского батальона при Ставке.

Революция. Развал армии коснулся и его батальона. В конце 1917 года полковник Тимановский в Добрармии. Заместитель генерала Маркова в Офицерском полку; его командир; бригадный генерал; командир бригады в Одессе; начальник 1-й пехотной дивизии, затем Марковской. 18 декабря 1918 года – его смерть. Высшая награда генералу Тимановскому – терновый венец с мечом на георгиевской ленте – знак 1-го похода.

Слава и вечный покой генералу Тимановскому и его марковцам, душу положивший за Веру и Родину, за народ свой.

В станице Уманской… Первые дни-ночи тяжелого сна и кошмарных видений. Утро с долгим неподвижным лежанием, с роем мыслей. Какая-то ко всему апатия. Потребовались дни, чтобы медленно возвратились физические и моральные силы, чтобы восстановилась память, пришли в порядок мысли.

Вялые разговоры; собственно – броски мыслей, броски ответов. Начало всех разговоров о разгроме дивизии. Это больная тема. Армия стоит по Дону, а марковцы в Уманской. Потому ли, что их дивизия была разбита? Нет. Отступление ведь началось от Ельца и не по вине марковцев. Но чья-то вина есть. Есть какие-то причины.

Можно ли обвинить только казаков, которые не захотели больше воевать? Можно ли обвинить самих себя, марковцев, которые будто бы «открыли фронт» у Курска? Ведь главное: нас задавили своей массой красные. Да, бесспорно. Но и тут есть свои причины, почему у красных были массы, а у белых их не было. Не потому ли, что русские люди поверили советской власти, боролись за нее и не верили Белой? Нет. Это отрицалось: марковцы проходили по селам и весям и этого не видели. Было в народной массе желание, чтобы скорей кончилась война и можно было жить спокойно, как жили раньше при Царе.

Но все же, почему массы были там? Их заставили воевать террором; и не только инертные массы, но и… офицеров. Сколько последних воевало «не за страх, а за совесть»? Даже стали коммунистами. Да, террор как метод оказался действителен и сыграл огромную роль в пользу красных. Не следовало ли и нам применять его? – ставился вопрос. Но не по душе он был.

«Сходились на том, что мы все же лучше большевиков, и, отбросив сомнения и затыкая уши и закрывая глаза на все, нас возмущавшее, надо было скорее взять Москву, а потом «все образуется», все придет в какой-то порядок, как-то наладится, ибо у нас не было никакой социальной ненависти ни к какой части населения, в противоположность коммунистам». Эта запись, сделанная еще в период наступления, не потеряла значения и в уманских разговорах: она характеризовала идейное настроение всех марковцев тогда, но теперь для многих вскрылась большая внутренняя пустота таких рассуждений, вызвавшая столь печальные последствия.

«Да! Мы несем в сердцах и чувствах Правду и Добро. Но было ли это известно народу? Говорили ли мы об этом народу? А если и отвечали на его вопросы, то отвечали ли им убежденно, убедительно, и верил ли он нам?»

Горячо спорящие бросали короткие фразы. Коммунисты в Донбассе – они враги. Крестьяне Харьковской губернии – они не хотели воевать, и им почти безразличны и белые, и красные. Крестьяне Курской губернии – воевать не хотели, но чувствовали зло в большевиках. Крестьяне Орловской губернии настроены были против большевиков: они испытали на себе их режим. Делался вывод: только испытав коммунизм, народ пойдет против него. Но этот вывод не удовлетворял.

Раннее утро. Все еще спят, но вот один вскакивает и громко говорит:

– Хорошо! Народ убежден, что большевики несут ему зло. Но почему вы думаете, что он непременно должен пойти за нами?

Все проснулись. Офицер повторил свой вопрос и добавил:

– Народ станет на нашу сторону, если будет знать, что мы ему дадим.

Молчание. У всех в головах рой мыслей. Тема расширялась и углублялась. Она уже не касалась, а охватывала то, что для каждого было самым ценным – Белую Идею. Да. Действительно так. Мы сами не знали и не знаем… Да! Что-то доброе мы несли в своих сердцах, но на глазах у всех были лишь наши штыки. Но наша ли в этом вина? Разъяснять народу, за что идет Добрармия, не наше дело. Для этого был Осваг. Знай его разъяснения, мы, конечно, не смущаясь, передавали бы народу, среди которого мы все время были.

Иным марковцам удалось ближе познакомиться с этим учреждением, и вот запись: «У меня во взводе 1-й роты во 2-м походе был хороший солдат ставрополец. Перед Армавиром он был ранен, и потом из госпиталя его забрали в Осваг для подготовки из него низового пропагандиста. Летом 1919 года я встретил его в Ростове, и он поделился со мной тем, чем его напичкали. Оказалось, что все сводилось к масонскому заговору и «Сионским протоколам», и это он должен был внушать мужикам и рабочим для того, чтобы объяснить задачи и цели Добрармии. Меня поразила бессмысленность этой пропаганды. Направлять крестьян и рабочих против масонов высоких степеней и сионских мудрецов, сидящих за границей, в то время, когда перед нами и против нас непосредственно были такие же крестьяне и такие же рабочие, казалось форменным абсурдом. Те были вне нашей досягаемости, а вот эти, которые стояли на распутье – кому помогать, – вся эта чепуха была безразлична в высшей степени».

Из записей о том времени… «Генерал Тимановский в Орле. Его встретили и горожане и жел. – дор. рабочие с такой симпатией, что душа радовалась. Он не ожидал такой встречи. Прибыли 4 вагона Освага. Осважники ретиво взялись за дело и начали расклеивать огромные цветные плакаты: жизнь при коммунистах и при белых. Это было издевательство… сверх глупость осважников. Он приказал их содрать».

Другая запись: «Пришлось прочесть какую-то брошюрку Освага. Пустая, не произведшая никакого впечатления. Убедительность отсутствует».

В Уманской узнали о расформировании Освага и не пожалели о нем. Он совершенно не удовлетворял своему назначению. Как ни были неприятны слова: «пропаганда», «агитация» и т. п., но марковцы приходили к заключению – у большевиков они сыграли роль огромную, и нечто подобное должно было бы быть и в Добрармии. Об этом говорил и генерал Деникин, но когда армия уже отходила. «Пропаганда служит исключительно по прямому направлению – популяризация идей, проводимых властью, разоблачению сущности большевизма, поднятию народного самосознания и воля борьбы с анархией». Тогда же он, в декларации 15 декабря, сказал: «Прессе сопутствующей помогать, несогласную терпеть, разрушающую уничтожать». Генерал Деникин напомнил марковцам о прессе. На фронте они ее не видели и только слышали от приезжающих, что она наполнена какими-то нападками, дрязгами, даже обвинения Белой власти. И не тут ли тоже причина неудач?

В Уманской узнали и о тяжелых событиях, протекавших и протекающих в тылу. Оказывается – мы в «Кубанской республике». На Кубани сильное самостийное настроение; формируется Кубанская армия; все казачьи области организуют свой Казачий союз. Некоторые марковцы, оказывается, принимали участие с генералом Покровским в разоружении в Екатеринодаре кубанских частей, в аресте членов Рады, из которых один был повешен.

Говорили о восстании в Крыму какого-то капитана Орлова, будто бы как протест против тыловых беспорядков. Конечно, беспорядки огромны, но к чему может привести восстание, как не к полному разложению. Наступают грузины… Слухи давили. Но признать, что «все кончено», марковцы не хотели. Они еще будут бороться и не отступятся от своего Вождя. Да! Белая Идея потерпела поражение, но это поражение внешнее. Она должна жить. Ее первый пункт – «Единая, великая, неделимая» – должен остаться в полной силе. Она только должна выявить себя во всей полноте и глубине, как показали требования жизни и борьбы.

Но по внутренней слабости брошенное кем-то вместо «Белая Идея» выражение «Белая Мечта» было подхвачено… Мечтать никому не возбраняется, да это и легко. И вот, спрятали «Белую Идею», пошли за «Белой Мечтой». И не задумываясь пошли, даже узнав о разрыве между генералом Деникиным и генералом Врангелем, как это ни было тяжело. Говорили о причинах, о каком-то письме генерала Врангеля, обвинявшего генерала Деникина во многом. Не задумались и тогда, когда узнали об отступлении армий адмирала Колчака в Сибири и о его смерти 25 января. Погиб Верховный Правитель. И как погиб! Его выдал французский генерал Жаннен. Еще раз вспомнили о союзниках… Верховный Правитель России погиб – да здравствует генерал Деникин, его заместитель!

– С Новым годом.

– Ну что же? Начнем опять с Кубани?

– Начнем!

– С новым счастьем!

– Эх, Кубань, ты наша родина. Вековой наш богатырь!

Грустно. Но какая-то внутренняя решимость. Казаки внимательно присматривались к марковцам суровыми взглядами, но «шли навстречу». Спасибо! Ведь Новый год. Праздник. Каждый день перемещения из дома в дом. Терпите, казаки. Нужно. Открыто недовольных предупреждали. Все вопросы решались на месте.

6 января, в день праздника Крещения – крещенский парад. Участвовал 1-й полк да небольшая казачья часть. Принимал его станичный атаман.

Дивизию принял генерал Канцеров. Он не побеспокоил ее смотром, но его влияние стали все быстро чувствовать. Но кто он? Генерал-лейтенант Канцеров – старый генерал и по годам, и по службе. В Великую войну – начальник 71-й пехотной дивизии. Награжден не только орденом Св. Георгия IV степени, но и III. Отзывы о нем его бывших подчиненных отличные во всех отношениях. У него помощником по дивизии полковник Блейш. Можно быть спокойными. Командирами полков назначены капитан Марченко, полковник Докукин и капитан Савельев.

Генерал Канцеров детально ознакомился с состоянием частей дивизии и выяснил их нужды. Его интересовало не только количество штыков, пулеметов, орудий, кухонь, пулеметных двуколок, повозок и лошадей, не только наличие снаряжения, состояние обмундирования и обуви и проч., но и… наличие шомполов к винтовкам, смазочного масла, даже тряпок для смазки. Питание частей было у него серьезной заботой.

Однажды генерал вызвал к себе всех артельщиков. На этой должности были почти только офицеры, по состоянию здоровья не могущие служить в строю. Опрос и разговор с ними касался всех подробностей. Резюмировал свою беседу генерал Канцеров так:

– Котлы должны быть лу…? – ставил он вопрос и, обводя глазами всех, ждал окончания и, не дождавшись, заканчивал сам: —…женые.

– Продукты должны быть добро…? – повторяется та же сцена, —.. качественные.

– Кашевары должны быть хо…?…рошими. Почему? Потому что если они будут пло… хие, то пища будет га…?

И только тут все артельщики закончили его мысль непечатным окончанием.

– …дость, – твердо поправил генерал.

Получился забавный анекдот, над которым потом от души смеялись, но без всякой иронии. Все почувствовали в генерале Канцерове действительно Отца-Командира.

Произошел и другой случай, еще более усиливший симпатии к генералу Канцерову. Он поражал марковцев чрезмерной скромностью и нетребовательностью. Прибыв в дивизию в поношенном солдатском обмундировании и в простых сапогах, он не думал об изменении своей внешности. Об этом подумали подчиненные и решили подарить ему кожу на хорошие сапоги. Генерал был очень тронут, смущен, благодарил и хотел уплатить за нее.

– Ваше Превосходительство. Она нам ничего не стоит, – заявили офицеры.

Генерал Канцеров вопросительно посмотрел на них и решительно отказался от подарка. Его поразительная честность смутила офицеров, и они вышли с еще большим к нему уважением.

Ежедневно прибывало пополнение мобилизованными, из запасного батальона и находящимися на учете у тыловых комендантов. Из Екатеринодара последних для дивизии было назначено около 250 офицеров и до 300 солдат, но прибыло всего 40–50 офицеров и 150 солдат. Остальные, видимо, разъехались по своим частям, куда они просились, а коменданты не вняли их просьбе. В партию, назначенную во 2-ю дивизию, попали марковцы и, конечно, сбежали в свою дивизию.

В средине января в ротах было уже по 30–35 штыков, а в некоторых и больше. Официально состав дивизии определялся в 641 офицера и 1367 солдат. Было вполне достаточное число пулеметов, но не хватало обученных пулеметчиков, двуколок и лошадей. Однако состав этот, несмотря на продолжавшие прибывать пополнения, не увеличивался – косил тиф. Тифозными были заполнены не только госпиталя в Ейске, но и в станице. Даже при каждом батальоне один-два дома были заняты больными, за которыми ухаживали сестры милосердия.

Восстанавливала свои силы и артеллирийская бригада. Она имела 16 орудий в шести батареях. Была пополнена из расформированных батарей других частей, но был недостаток в лошадях, благодаря развившейся среди них чесотке. В общем, во второй половине января дивизия стала внушительной силой. Ее обучению мешала непролазная грязь. Окрепла она и в моральном отношении, чему помогли успехи на фронте: отбиты были все наступления противника, а донцы даже разгромили конный корпус Думенко. Но мораль крепла помимо этих внешних причин.

Генерал Канцеров собирал в штаб всех начальников, вел с ними долгие беседы. Он читал выдержки из речей генерала Деникина. Между прочим генерал Деникин говорил, что силы большевиков, на основании оценки самого Троцкого, были надломлены.

«Отсутствие продовольствия, расстройство транспорта, голод, холод, глухое и открытое недовольство нами масс – все это грозит последствиями, которые до конца напряженная власть не в состоянии будет ликвидировать. Наш противник тоже совершенно выдохся, и весь вопрос в том, кто из нас в состоянии будет выдержать эту зиму. Мы не в состоянии воевать, они тоже; поэтому, во что бы то ни стало: наступать!»

Тяжело лишь было слышать о разлагающей кубанцев работе их Рады. Генерал Канцеров сказал, что возможен переезд Ставки в район расположения дивизии или перевод ее или ее части ближе к Ставке.

Красное командование не дремало и всюду, где только возможно, подготовляло в тылу у белых восстания. Особенно легко это было сделать на побережье Азовского моря. 22 января красные обезоружили стоявший в Ейске гарнизон – запасный батальон, сотню и батарею. Восстание распространилось к северу по всему побережью.

23 января, в лютый мороз, части дивизии грузились в железнодорожные составы. 25-го 1-й полк подошел к Ейску и был встречен огнем орудия блиндированного поезда. На следующий день он с Кубанским пластунским батальоном и батареей атаковал город и занял его. Восставшие рассеялись, но многие стали спасаться по льду залива, пытаясь перейти на северный берег. Обстреливаемые артогнем, они гибли, проваливаясь под лед и от мороза.

В этот день 2-й полк пришел в Ейское укрепление на восточном берегу залива, где стояли 2-й Кубанский Запорожский полк{190} и Терская батарея, державшие нейтралитет. На следующий день один батальон с двумя орудиями, под командой штабс-капитана Стаценко{191}, в страшный мороз и ветер, выступил для занятия порта Катон, в 20 верстах к северу. Отчаянный переход и отчаянный налет на порт. Красные не ожидали его в такую погоду и уже наступившей ночью. До 500 человек было взято в плен, много пытавшихся бежать погибло. Захвачены видные организаторы восстания, 6 пулеметов, штаб и канцелярия Ейского партизанского полка.

28 января восстание было подавлено. Кубанский Запорожский полк прекратил свой «нейтралитет» и покончил с повстанцами в селе Глафировка на северном берегу залива; 2-й полк – в селах Маргаритовка и Александровка, к северу и востоку от порта Катон; 3-й полк – в станице Екатериновке. В эти же дни Черноморский конный полк, стоявший у южного края дельты Дона, ликвидировал их вдоль берега Азовского моря. Повстанцы пытались спасаться по льду в сторону Таганрога, до которого было 20 верст, но это удалось немногим.

Общие потери дивизии до 60 человек, не считая значительного числа обмороженных. Потери были восполнены влитием пленных. В Ейске повстанцы были милостивы к марковцам, которых они захватили в лазаретах, но когда марковцы уходили с побережья, то слышали от женщин: «Мы вам припомним черные погоны!»

На занятых местах полки пробыли 3–5 дней. 1-й полк в Ейске. Была у него ночная тревога, и через 15 минут полк и батарея стояли на площади. Генерал Канцеров благодарил. С ним приехали и англичане, которые тут же выдали привезенные обмундирование и обувь, а командиру полка сказали, за всем необходимым обращаться прямо к ним, минуя интендантство.

Неоднократные попытки красных прорвать фронт на линии станица Ольгинская – Батайск – Азов большими силами пехоты и конницы кончились неудачей. Также неудачно было наступление корпуса Думенко к востоку от этой линии. Однако решение красного командования сломить сопротивление белых в возможно короткий срок было непреклонно. Оно хотело использовать время, пока кубанцы, оставившие фронт, в массе еще не опомнились и не взялись опять за оружие. И армия Буденного стала перебрасываться в район Великокняжеской для наступления в Тихорецком направлении. Удар готовился по Донской армии и остававшимся на фронте частям кубанцев. Чтобы ослабить удар, генерал Деникин решил разбить красных в районе Ростова наступлением 1-го корпуса и левофланговыми частями донцов.

7 февраля они перешли в наступление. «Впереди – обрамленная сухим камышом и сугробами снега промерзшая низина, местами рассеченная ледяными плешинами замерзших озер и маленьких речек, а за ней виднелась гладь главного русла Дона и возвышающийся над ним правый берег, вдоль которого на полотне железной дороги дымились бронепоезда противника».

Три полка корниловцев ворвались в станицу Гниловскую; их 4-й полк и 1-й Марковский – в Темерник. За ними, преодолевая препятствия, спешили батареи. Взвод 1-й Марковской батареи, добравшись до передовых цепей корниловцев, в упор обстрелял батарею красных, которая была взята.

На следующий день – атака города силами 1-го Марковского, 2-го и 4-го Корниловских полков и частей конной бригады. Город взят без серьезного сопротивления: в тыл от Ольгинской через Аксайскую вышла Донская казачья дивизия. За два дня частями 1-го корпуса (левее корниловцев наступали алексеевцы и дроздовцы) было взято до 4000 пленных, 22 орудия, 3 бронепоезда. Донцы взяли 2000 пленных, 15 орудий и бронепоезд. Пехота противника явно потеряла боеспособность. Но…

9 февраля корпус получил приказ отойти в исходное положение. Все были поражены: у всех было стремление развить успех, достигнутый со сравнительно небольшими потерями (1-й полк потерял до 100 человек). В ночь на 10 февраля корпус оставил Ростов.

10 февраля. 1-й Марковский полк кратчайшей дорогой из Ростова пришел в Ольгинскую, и туда же из Батайска – 2-й и 3-й полки. Стоял мороз свыше 20 градусов при сильном ветре.

Дивизия сменила Донские части, ушедшие к юго-востоку в Хомутовскую. Оставлен был лишь один пеший полк в 400 штыков, стоявший в 6 верстах к востоку от станицы, в хуторе Нижне-Подполин-ском, и вошедший в подчинение начальнику дивизии. 2-й полк занял восточную половину северной окраины станицы и хутор Старо-Махинский, между нею и хутором Н.-Подполинским; 3-й полк – весь западный фас; и 1-й – в резерве на юго-восточной части станицы.

Дивизия снова оказалась на правом фланге корпуса. Ее фронт до 10 верст. Она в 12 верстах от Батайска и в 20 верстах от Хомутовской. Таким образом, она в значительном отрыве от соседей. В январе здесь проходили сильные бои: не раз донцы оставляли станицу, но с поддержкой конной бригады 1-го корпуса со стороны Батайска восстанавливали положение. Оборонять Ольгинскую пехотой не представляло трудностей, и только то, что она могла быть обойдена с флангов, усложняло задачу. Примеры предыдущих недель говорили: станицу, возможно, придется оставлять, отходить к югу на бугры и восстанавливать положение контрнаступлением.

11–12 февраля прошли спокойно. Единственным развлечением для марковцев было наблюдение за противником. Из станицы отлично видны Ростов, Нахичевань, Аксайская, Старочеркасская. Видно движение пехоты и кавалерии, их колонны, идущие из Аксайской в Старочеркасскую. А в общем – скучно. Конечно, не мерзли, так как стояли в теплых домах. Наблюдение во все стороны отличное. Скучно было еще и потому, что приходилось удовлетворяться казенной пищей. В станице и хуторах ничего съестного достать было нельзя: все съедено за январь месяц и Донскими частями, и красными, побывавшими здесь. Иные из марковцев не побрезгали мясом убитой коровы, неизвестно сколько дней валявшейся за станицей на сильном морозе. Уверяли, что отличное.

Но была большая пища для разговоров. Темы – положение на фронте, положение и обстановка, в которых может оказаться дивизия и каждый из ее полков. Конечно, все сводилось к гаданиям, так как никаких официальных сообщений до марковцев не доходило. (В эти дни конница Буденного перешла в наступление и 12 февраля нанесла тяжелое поражение коннице донцов.)

Была, однако, одна тема, захватившая внимание всех: ровно два года назад – 10, 11 и 12 февраля – Добрармия, оставив Ростов, стояла здесь, в Ольгинской. Здесь был сформирован Офицерский полк и 1-я батарея{192} – родоначальники Марковской дивизии. До ста человек осталось с того времени. И они рассказывали о генерале Маркове, о полковнике Тимановском, о Миончинском… о многих.

Тогда Добрармия шла «в неизвестность», тесно сплотившись у Национального Знамени вокруг генерала Корнилова, при «Светоче», зажженном генералом Алексеевым. И спасены были честь Знамени, честь Армии. А теперь? Теперь еще горит «Светоч». Не дадим его угасить! Спасем честь Знамени и Армии, какая бы неизвестность ни была впереди. Потеряли свыше 10 000 человек в первый год войны; свыше 10 000 во второй, но «есть еще порох в пороховницах», есть еще Марковская сила! Ведь сказал же Шеф, генерал Марков: «И с малыми силами можно делать великие дела». Нужно все предусмотреть, все продумать. Все и всем – от рядового до начальника дивизии.

Марковцы-пехотинцы видели, что Ольгинская – не село Алексеево-Леоново. Они здесь могут легко держаться, даже выйдя от станции, отбиваться на буграх за ней, переходить в наступление. Когда они говорили так, то считали, как всегда, неотъемлемой своей частью свою артиллерию. А для нее здесь отличное место для действия огнем. Артиллеристы смотрели глубже: им нужны будут снаряды, а следовательно, должен быть надежный путь, чтобы пополняться ими. Однако база снабжения – на ст. Батайск, а путь туда опасен: он не вдоль фронта, а по фронту и притом на никем не занятом 10-верстном участке. Об этом они доносили по своей линии.

13 февраля. С утра спокойно, но часов в 10 от Аксайской красные повели наступление силами в полк при одной батарее. Наступали как на учении; под артиллерийским огнем перебежками. Только к 14 часам, когда подошли на 600 шагов, по ним был открыт пулеметный огонь. И опять в порядке стали отбегать и ушли в Аксайскую.

14 февраля — второй день боя. Легкий туман, быстро исчезнувший. С утра спокойно, спокойно и в полдень. Но около 14 часов красные перешли в наступление в том же месте, однако значительно большими силами, двумя цепями, быстрым маршем, имея полк кавалерии на своем правом фланге. И особая новость: со стороны Нахичевани, в интервале между станицей и Батайском, двигались колонны кавалерии. Цепи опять были подпущены на 600 шагов, принуждены были залечь и только в одном месте рванулись в атаку, но, понеся большие потери, отошли. Однако всех удивило, что наступление массы кавалерии не было нацелено на станицу. Передовые ее лавы дошли до прямой дороги на Батайск и затем повернули назад в Нахичевань; за ними следовала конная сотня Марковской дивизии, а со стороны Батайска – сотня корниловцев.

Впечатление от боя сложилось неопределенное: то ли красные хотели взять станицу, то ли проводили боевую разведку, решившись на большие потери в пехоте, но не в кавалерии. Был, конечно, какой-то смысл в движении кавалерии; например, выяснить силы конницы как в станице, так и в Батайске. И выяснено: кавалерийской бригады 1-го корпуса, раньше бывшей в Батайске, теперь там нет. (Она уже была отправлена к востоку, где решалась судьба столкновения армии Буденного с конными силами донцов.)

15 февраля — третий день боя. Ночь прошла спокойно. Стоял густой туман, рассеявшийся несколько позднее, чем вчера. У противника никакого движения. «Ну, будем ожидать наступления в полдень», – решили марковцы. И действительно, едва они пообедали, как сообщение: красные наступают. Но наступали они теперь не со стороны Аксайской, а от Старочеркасской на хутора Н. Подполинский и Ст. Махинский; на первый – кроме того, и с востока. Их огромные цепи и лава кавалерии были отлично видны на широкой низине Дона. С обеих сторон сильно била артиллерия.

Две роты 2-го полка, стоявшие в хуторе Ст. Махинском, легко остановили красных и затем заставили их отходить, но Донской полк не удержался в хуторе Н. Подполинском; охваченный с двух сторон, потеряв половину состава, стал отходить к станице. Стоявший в резерве 1-й полк восстановил положение, и ему было приказано остаться на хуторе. Командир полка, капитан Марченко, предлагал начальнику дивизии оставить на хуторе лишь батальон, указывая, что хутор, в случае его оставления, всегда может быть взят контратакой, и кроме того, в хуторе 10–12 дворов, в которых в мороз не разместить весь полк, но начальник дивизии не согласился.

В результате – все полки стояли на фронте в 10 верст, а резерва не было. (Донцы ушли к своим частям.) Чтобы создать резерв, генерал Канцеров приказал 2-му полку занять весь северный фас станицы для обороны как в северном, так и северо-западном направлении, а 3-му полку, оставив один батальон на юго-западной окраине, два батальона отвести в резерв на юго-восточную. Этим решением ослаблялась оборона на северном и, в особенности, на западном фасе, где, по мнению марковцев, грозила наибольшая опасность.

Трехдневные бои вызвали большой расход патронов и снарядов. 3-й полк уже поделился своим запасом со 2-м. Было сказано – ночью прибудет транспорт с огнеприпасами. Особенно волнуются артиллеристы: у них осталось снарядов на 4 часа боя. Для них ясно, что неизбежен бой на три стороны и что исход боя в большой степени зависит от них. А в пехоте, как никогда, возлагалась надежда на помощь артиллерии. Все ждали наступления красных, и притом решительного, большими силами и комбинированного: массой пехоты и кавалерии. Ночь была крайне тревожной даже для резервных батальонов. Они были соединены телефоном прямо со штабом дивизии, оттуда непрерывно звонили, напоминая о готовности. Нервы у всех натянуты.

«Завтра будет развязка», – подсказывает инстинкт. Удавалось уснуть немногим и на короткое время. Иные вскакивали от виденного во сне кошмара: «Потерял сапоги и шел по Ольгинской по глубокому снегу босиком. Неприятно!» Штабс-капитан Андриевский, погибший затем в бою, рассказал свой сон командующему батальоном: «Громадное поле, засаженное сплошь капустой. Мы ходим по нему с шашками наголо и охотимся за зайцами, которых уйма. Но странно, никто из нас, как мы ни ловчились, не мог зарубить ни одного зайца, хотя они и шмыгали у нас между ногами. Все удары шашками приходились по кочанам капусты. Сегодня будет жаркое дело».

«Слушая его сон, я чувствовал, что бледнею: он рассказал в самых точных деталях виденный также и мною сон», – записал капитан Стаценко. Что это? Неуверенность в себе или неуверенность в положении дивизии? Себя можно побороть и решиться на все, но есть зависимость от начальников…

16 февраля — четвертый день боя. Время к рассвету. Мороз слабел, но густой туман. Все в готовности. Еще ничего не видно и неизвестно о противнике, но состояние напряженное, а у артиллеристов крайнее беспокойство: все еще нет транспорта со снарядами. На запад от станицы, в хуторе Шматова, конная сотня дивизии. Она ждет из Батайска транспорты с огнеприпасами. И вдруг прискакал всадник и докладывает: «На дороге красная кавалерия!» Слышны глухие выстрелы. Сотня развернулась, пулеметы наготове. На восток от станицы из хутора Подполинского выслан конный взвод с пулеметами. Через час оттуда слышны короткие очереди. Донесение: «Взвод столкнулся с кавалерией противника!» На север от станицы – редкая стрельба и донесение: «Красные наступают!»

Светает. Постепенно рассеивается туман. Обстановка становится яснее: с востока и запада наступает кавалерия, с севера от Аксайской и Старочеркасской – пехота. Дивизия охвачена с трех сторон; кавалерия может обойти и с четвертой. Конная сотня атакует головную лаву противника, берет два пулемета и отскакивает перед следующими. Кавалерия лавами обложила всю западную окраину станицы. Бегом идет туда один из резервных батальонов. Ему сказано: «Отбросить!»

Пехота красных атакует 1-й и 2-й полки с севера, но безуспешно. 1-й полк отбивается и от пехоты с востока, но обнаруживает обход кавалерии с юга. Капитан Марченко просит разрешения оставить хутор. Отказ. Он уже весь свой резерв выслал для обеспечения правого фланга; он переводит туда же роты с левого фланга, где красные, понеся огромные потери, отошли и залегли. Но обход правого фланга углубляется: из-за холмов выезжают новые лавы. Снова посылается донесение о необходимости отвести полк, и снова отказ, хотя просьбу капитана Марченко поддерживают полковник Блейш и полковник Битенбиндер, начальник штаба. Генерал Канцеров говорит: «Сейчас подойдет Донская конная бригада». Но капитан Марченко отводит полк. За полком рвется вперед пехота красных; справа его атакует кавалерия, едва не захватив батарею. Неожиданно из-за хутора на него налетает кавалерия слева. Сминает один батальон. Порыв красных умерен конной сотней полка и конными разведчиками батареи с полковником Шперлингом{193}.

На западной окраине вызванный из резерва батальон 3-го полка выходит на край станицы. Красная кавалерия в 1000 шагах за складкой местности. Батальон, оставив роту на правом фланге, быстро идет вперед и отгоняет противника, за которым вдогонку мчится сотня. И вдруг красные поворачивают. Сотня летит на батальон, мешая ему открыть огонь; далее летит на стрелявшую батарею, давя орудийные запряжки и людей.

Контрудар красных лав на конную сотню был сигналом для общей атаки на западную окраину станицы, которую с севера снова атаковала красная пехота. Лавы влетают в пространство в версту шириной между сев. – западной частью станицы, занятой батальоном 2-го полка, и юго-западной. Они охватывают выдвинувшийся батальон, и тот прекращает сопротивление. Они врываются в южную половину станицы, долетают до площади. Там с крыльца своего дома стреляет по ним генерал Канцеров. Но подходит последний резервный батальон и очищает площадь. Подъезжает батарея и стреляет вдоль улиц.

Тем временем на северной окраине левофланговый батальон 2-го полка, атакованный красной пехотой и обойденный кавалерией, очищает свой участок, но распространиться дальше по фронту красным помешал пулемет ст. унтер-офицер Воронецкого. Ефрейтор Гаврилов открывает огонь и падает убитым. Воронецкий отбрасывает в сторону убитого, садится за пулемет, строчит очередями в упор. Перед ним, едва через дорогу, валятся красные. 2-й полк удерживает половину своего участка.

Конница, ворвавшись в станицу, захватывает взвод орудий, стоявший за 2-м полком, и уводит его. Она, влетая в станицу, обогнула одно орудие поручика Лисенко{194}, прикрываемое огнем пулеметов. Орудие, стрелявшее в западном направлении, потом в южном и в восточном, ускакало в южную половину станицы, уже очищенную от красных.

Об обстановке вокруг станицы генералу Канцерову докладывает офицер с колокольни церкви: «К западу лава красных в версте, другие подымаются на возвышенность. У Батайска – редкие лавы и никакого движения. К северу – красные вблизи позиций 2-го полка; их батарея движется ближе к станице. К востоку – кавалерия атакует 1-й полк, охватывая его с юга… Кавалерия атакует его на всем фронте… все смешалось… Полк быстро отходит».

Генералу Канцерову уже давно докладывали о последних снарядах в батареях. Уже давно батареи экономили снаряды, хотя цели для них отличные. Две батареи, расстреляв свои снаряды, стоят как обоз на южной окраине. Подъехавшего с орудием поручика Лисенко генерал Канцеров спрашивает: сколько снарядов? Ответ – шесть шрапнелей. Положение давно трагическое, но только теперь генерал отдает приказ отходить на бугры.

1-й полк расстроен и отходит. Положение 2-го полка крайне критическое: ему нужно пройти до 3 верст, чтобы быть на южной окраине. Охват справа грозит отрезать ему путь отхода. Пулеметной команде приказано, жертвуя собой, сдерживать противника. Когда роты полка подошли к южной окраине, то все части уже отошли от станицы на полверсты и полк оказался сжатым с двух сторон кавалерией. Он отбивался пулеметами и залпами. Неслись крики: «Патронов!»

Но вот в 1200 шагах от него стала на позицию и открыла огонь красная батарея, первыми же снарядами выведшая из строя десятки людей. Роты должны принять разреженный строй, и это – при угрозе атаки кавалерии. Батарея была приведенная к временному молчанию. Часть рот снова сжала свои ряды, но вылетевшие на тачанках красные пулеметы скосили две роты. Пошла в атаку кавалерия с двух сторон. Поручик Белавин бьет по лавам из пулемета и падает, зарубленный сзади. Все смешалось.

Красная конница могла полностью уничтожить дивизию, ее пехоту, если бы не сохранившаяся, прикрывавшая левый фланг, команда пеших разведчиков 3-го полка, к которой присоединились вышедшие бойцы; и если бы не конные сотни и коннные разведчики 1-й батареи с капитаном Шперлингом. Едва не был захвачен генерал Канцеров, если бы не отчаянная атака конной сотни дивизии с поручиком Зеленским. В этой атаке был зарублен командир 1-й бригады 16 кавалерийской дивизии, тов. Загорин.

Остатки дивизии отходили по дороге на хутор Злодейский. Но батареи и обоз, вышедшие раньше, отходили на Хомутовскую. Поднявшись на бугры, они видели трагедию дивизии, и была бы она еще горшей, задержись еще на полчаса. Красная кавалерия совершала глубокий обход с юга. Батареи выпустили по двум колоннам последние снаряды и рысью двинулись дальше. На полдороге до Хомутовской они встретили давно жданную бригаду донцов. Поздно!

И последний эпизод этого кошмарного дня. Уже стемнело, когда остатки дивизии остановились у хутора Злодейского, измученные, потрясенные. Генерал Канцеров собрал начальников и сказал:.

– Мы атакуем Ольгинскую. Красные устали, и наша атака будет для них ночью неожиданной. Нужно реабилитировать дивизию. Мертвые срама не имут!

Ему не возражали. Атаку проведут лишь конные, и не только сотни и ординарцы, но решительно все сидящие на конях, а пешим остаться здесь и отдыхать, выслав квартирьеров в Батайск. Собрался чуть ли не целый кавалерийский полк. Происходила разбивка на взводы, сотни, но генерала Канцерова вызвал по телефону генерал Кутепов, а через короткое время он передал капитану Марченко приказание командира корпуса: вести дивизию на ст. Каял. Налет на Ольгинскую отменяется. Ночью дивизия пришла в село Антоновка, в нескольких верстах от ст. Каял, и ей был дан суточный отдых.

17 февраля. За день марковцы смогли отдохнуть, но настроение их было отчаянное. Новый разгром дивизии давил. Узнали еще, что 1-й корпус оставил свои позиции на реке Дон. Выходило опять, будто бы из-за марковцев. Так и утверждали. Но были и особенно тяжелые слухи: огромная неудача у донцов и красные наступают на Тихорецкую, а это значит – в глубокий тыл. Но дальше мысль уже не работала; больше о себе, о дивизии.

На дивизию обрушился конный корпус Думенко в две с половиной дивизии, вся 39-я стрелковая дивизия и части 16-й. С трех сторон! Помощи ей ждать ни от кого не приходилось. Она сама допустила себя разбить, потому что, несмотря на складывающуюся неблагоприятную обстановку, задерживалась в станице. Как два месяца назад, пошла в обледенелую яму села Алексеево-Леоново. Да, в бою были неустойки, были сдачи в плен; но они ли предрешали поражение? Ведь ее не обеспечили снарядами, патронами. Вина ли в том марковцев-бойцов? Может быть, вина тех, кто не настоял на своих предложениях начальнику дивизии об оставлении хутора Н. Подполинского, а затем и станицы? Удерживать станицу – идет поддержка. Слепое безынициативное следование полученным распоряжениям; полное пренебрежение духом маневрирования.

Дивизии опять нет. Она обескровлена. Она снова потеряла в значительной степени свой основной кадр убитыми, застрелившимися (капитан Иордан) и попавшими в плен. На поле удалось подобрать с пятью – семью сабельными ударами, к счастью не смертельными, двух командиров рот, капитана Сухарева{195} и поручика Румянцева. Потери дивизии огромны: до 1000 человек, два орудия, много пулеметов. Красные торжествовали: «Наша славная конница порубила недорубленных чернопогонников».

На ст. Каял были погружены в состав около 300 раненых и с ними отправлены часть сестер милосердия и слабосильные. К вечеру подошла колонна орудий. На этот раз дивизия была сведена в «Сводно-Офицерский генерала Маркова» полк, едва в 500 штыков; артиллерийская бригада – в «Отдельный артиллерийский генерала Маркова» дивизион; конные сотни – в «Конный генерала Маркова» дивизион.

18 февраля марковцы тронулись на юг и, как бывает на юге, после морозов вдруг оттепель; снова месили грязь. Мрачно смотрели на них жители. Не было радушия, но и не было отказа в просимом. Может быть, они видели в глазах пришельцев их тяжкие переживания или видели, что для них теперь «все равно» и они могут пойти «на все». Но может быть, они понимали, что теперь «все пропало и для них».

На следующий день марковцы уже на Кубани. В который раз? Четвертый «поход на Кубань». Но и здесь то же отношение, что и на Дону, совершенно непохожее на то, что было два месяца назад: мрачно смотрели кубанцы, но были добры.

Станицы Шкуринская и Канеловская. Здесь марковцы заняли позицию по реке Ея у переправ, где им пришлось ввязаться в перестрелку с подошедшими красными и отбивать их попытки переправиться через реку. Смененные корниловцами, они ушли в резерв в Старо-Минскую, затем в Переяславскую, где простояли двое суток. Одна батарея осталась с корниловцами, а конный дивизион присоединился к кавалерийской бригаде генерала Барбовича при 1-м корпусе. За эти дни были приняты все меры, чтобы вывезти своих раненых из Ейска, где ходили разговоры о беспощадной расправе с «чернопогонниками» за жестокое подавление тамошнего восстания.

26 февраля марковцы в Тимашевской. Ужасны переходы по глубокой грязи. Шли по шпалам железной дороги. Душевная трагедия не уменьшалась, ее бередил вид сброшенных с прошедших поездов, валявшихся вдоль полотна трупов людей. На охране станций стояли марковцы запасного батальона. Они между прочим говорили, что начальником тыла 1-го корпуса теперь является генерал Канцеров и что он всегда обращается к ним не иначе как «родные марковцы». В Тимашевской узнали – Тихорецкая сдана; 1-й корпус отошел от реки Ея.

27 февраля полк с одной батареей погружен в вагоны и отправлен в Новороссийск, где на него возложена оборона города и порта от «зеленых». Остальные батареи и обозы с командами для их охранения тронулись походным порядком.

Положение Вооруженных сил Юга России на грани полной катастрофы. Во второй половине января сдана Одесса; части армии с генералом Бредовым отошли в Польшу и там интернированы; удерживался еще Крым. Назревала драма на Северном Кавказе, в перспективе которой – эвакуация в Крым, или уход в горы, или интернирование во враждебной Грузии, или капитуляция.

Вопрос стоял прежде всего об эвакуации раненых, больных, семей военных. На призыв командования откликнулась Англия, продолжавшая так или иначе помогать, хотя ее политика уже направлена была на уговоры генерала Деникина прекратить борьбу. Она согласилась принять неограниченное число раненых, больных, семей, учебные заведения. Их направляли в Египет, Лемнос, Кипр, Турцию. Откликнулись Греция, Сербия, Болгария – бедные, но родственные России страны. Новороссийск был заполнен подлежащими эвакуации. Шла регистрация, погрузка на пароходы.

В штаб военного губернатора Черноморской области генерала Лукомского пришла женщина, скромно одетая, с маленьким сыном. Она пришла, чтобы записаться на эвакуацию. Ожидающих приема было много. В это время в штаб прибыл генерал Шиллинг, бывший начальник Одесской области. Генерал Лукомский принял его, а ожидающим приема было объявлено, что прием их откладывается на следующий день. Тем не менее эта женщина обратилась с просьбой к адъютанту, поручику Котягину{196}: «Не могу ли я просить генерала принять меня после генерала Шиллинга? Я готова ждать». И тут же спросила меня (запись поручика Котягина)\ какого я полка?

Когда я ей ответил, что Марковского, она сказала:

– Я – вдова вашего Шефа, генерала Маркова, – и, указывая на своего мальчика, спросила: – Не узнаете?

Я не понял вопроса, несколько смутился и растерялся. Она, взяв мальчика за плечо и, указывая на его пальтишко, объяснила:

– Разве не узнаете на сыне Сергея Леонидовича его знаменитой куртки? Я не имела возможности купить материал на пальто сыну, и пришлось перешить ему куртку мужа.

Говорила она что-то о папахе, но у меня как-то в памяти не удержалось. Какая судьба постигла «белую папаху», не помню».

Для каждого марковца, и первопоходника в особенности, этот эпизод с «серой курткой» и «белой папахой» – целая глава о незабвенном Шефе. Просьба вдовы генерала Маркова была, конечно, удовлетворена, и семья эвакуировалась за границу.

Настроение в Новороссийске тревожное: кругом в горах крупные шайки «зеленых», производящие налеты на город, на железнодорожную станцию, забирающие все им нужное даже у раненых и больных, не щадя их. Нередки случаи самоубийств не желавших попасть в руки «зеленых». Обеспечивал город лишь Сибирский батальон{197} в 400–500 штыков. В районе цементного завода стоял еще батальон английской пехоты, но он охранял склады с военным имуществом, привезенным для армии, и в охрану города не вмешивался.

«Зеленые», непрерывно увеличивавшиеся в числе, учащали свои налеты, и, чтобы обеспечить порядок в городе, 29 февраля прибыли марковцы. Эшелон с ними, пройдя туннель, стал спускаться к Новороссийску. Дул сильный норд-ост. Как ни хотелось всем посмотреть на новые для них места, пришлось не открывать ни дверей, ни окон вагонов. Свист, шипение тормозов, рев ветра. Когда выходили из вагонов, ветер валил с ног.

Полк расположился в казармах в северо-западной части города, и сразу же от него пошли дозоры, а один батальон в 120 штыков отправился вдогонку за «зелеными», только что захватившими радиоприемник технической части Ставки, и отбил его. В течение нескольких дней стягивались в Новороссийск батареи, обозы и команды. У ст. Тоннельной одна из колонн подверглась обстрелу «зеленых»; батарее пришлось открыть огонь.

3 марта в Новороссийск прибыл железнодорожный состав штаба генерала Деникина и остановился на портовой железнодорожной ветке в районе расположения марковцев.

5 марта – встреча марковцев с генералом Деникиным. На площади перед поездом Ставки выстроились свободные от нарядов части полка и батареи, но без оружия. Марковцы приготовились к встрече своего Вождя, и их взоры были направлены на вагон, где развивался Национальный флаг и у ступенек которого стояли часовые. Ожидание волновало всех: увидят они того, кому остались и останутся верны, несмотря ни на что. Перед этим марковцы читали с опозданием дошедшее до них обращение генерала Деникина, в котором говорилось: «Во имя наших братьев, тела которых приняла в себя Русская Земля, во имя светлой идеи, призываю вас в этот тяжелый час понять, что только в суровой дисциплине, в единении и напряжении всех наших стремлений к единой цели мы почерпнем силы для успешного завершения нашего трудного подвига. Как старый русский офицер, я призываю вас объединиться вокруг меня и сомкнутыми рядами встретить последний вражеский напор с верой в победу. Да укрепит Господь дух ваш!»

Раздались команды. От штабного поезда приближалась группа: впереди генерал Деникин, за ним генерал Романовский и еще три-четыре офицера. Генерал Деникин прошел, здороваясь перед строем в 400 человек. Громкое «Ура!» раздалось в ответ. Умный, грустный взгляд, твердый голос, никакого волнения… Усталость? Понятна. А в общем, генерал все тот же, каким его видели теперь уже немногие старые бойцы в станице Егорлыцкой, в Горькой Балке, в Екатеринодаре, на ст. Нагут, в Белгороде.

Обойдя фронт, генерал Деникин благодарил марковцев за службу Родине. Громкое «Ура!» покрыло его речь. После этого генерал Деникин приказал всем тесным кольцом окружить его, и тут он сказал следующее. Много причин привели к неудаче, но на армию ложится наименьшая их часть. В настоящий момент положение на фронте очень тяжелое, но не безнадежное. Отдан приказ об отводе армии на южный берег Кубани, быстрой и глубокой реки, удержаться за которой легко. И армия удержится, если в ней не падет окончательно дисциплина. Может быть выиграно некоторое время для приведения в порядок и для отдыха, чтобы затем перейти в наступление. Противник утомлен, и у него в тылу положение тяжелое. Если, вопреки ожиданиям, армия не удержится, она переедет в Крым, где будет продолжать борьбу. Принимаются все меры, чтобы никто из желающих продолжать борьбу не был оставлен в руках врага. Нужно удержать город возможно дольше, чтобы произвести эвакуацию полностью. Выразив полную веру в марковцев, генерал Деникин под громкое «Ура!» ушел в поезд.

На всех марковцев встреча с главнокомандующим произвела успокаивающее впечатление. Они понимали состояние его души, трепет сердца за судьбу Дела, павшего на него и мужественно им взятого. Им пришлось уже слышать много обвинений против него и иные даже разделять, но теперь требуется только одно – продолжать борьбу. Вера в генерала Деникина не пропала.

Слышали разговоры о ближайшем его помощнике генерале Романовском: «Злой гений Добрармии»; «Его нужно устранить». Не время! И раз он нужен – терпеть. И тогда, после встречи с генералом Деникиным, собрались старые марковцы, бойцы одного из батальонов, и вынесли для себя решение: всякое покушение на генерала Романовского, от кого бы оно ни исходило, моментально пресечь силой. Это тайное решение, безусловно разделяемое всеми, не было оставлено, однако, без того, чтобы о нем не знали те, к кому оно относилось.

6 марта батальон в 150 штыков пароходом был перевезен в Кабардинку, в 15 верстах к югу от Новороссийска. Его задача: обеспечивать связь с Туапсе, которую прерывали «зеленые». Одновременно другой батальон в ПО штыков с двумя горными орудиями и полуэскадроном выступил в местечко Липки, в 8 верстах от города, на дороге к станице Крымской. Задача: обеспечить движение по этой дороге и не допускать «зеленых» производить налеты на станцию.

Местечко Липки, 10–12 дворов, за горным хребтом, в котловине, где скрещивался ряд горных лощин, поросших лесом; лес спускался к нему вплотную с западной стороны. Ни кавалерии, ни артиллерии здесь делать было нечего, и они были отосланы обратно. Но положение батальона опасное. Явным напоминанием об этом – небольшой обелиск-памятник, стоящий на окраине. Здесь в 1864 году, во время Кавказской войны, погиб пост пластунов в 34 человека во главе с сотником Горбатко, будучи атакован горцами в числе до 3000 человек. В числе погибших и жена сотника. Об этом эпизоде подробно рассказывали жители местечка. За семидневное стояние здесь, однако, не пришлось ни разу серьезно столкнуться с «зелеными».

В Новороссийске каждый день ряды марковцев пополнялись едва поправившимися от ран и болезней; теми, кто волею комендантов попали в другие части; наконец, был влит расформированный запасный батальон. Батальоны сводного полка уже насчитывали 400, 300, 250 штыков при 8 —10 пулеметах в каждом; присоединились конные сотни до 200 шашек; было и 14 орудий. И вот огромная для всех радость – приказ о восстановлении дивизии. Это определенно говорило, что она получит пополнение за счет мелких частей.

Начальником дивизии назначен полковник Блейш, но, ввиду его болезни (снова тиф), временно принял ее командир Марковской артиллерийской бригады, полковник Машин{198}. Ее начальником штаба остался полковник Битенбиндер. Командирами полков назначались: 1-го – капитан Марченко, 2-го – ввиду болезни полковника Докукина, полковник Слоновский, 3-го – ввиду отказа от полка капитана Савельева, капитан Урфалов.

Но в Новороссийске дивизию постиг тяжелый удар – умер полковник Блейш. Какой-то тяжкий рок преследовал марковцев. Ушел последний из лучших старых начальников. Высшая боевая награда его за Великую войну – Св. Владимир IV степени. Но не по ней судить о полковнике Блейше. Он был командиром Ударного батальона; в мае 1918 года из центра России пробрался в Добрармию. Командир Офицерской роты, батальона и 1-го полка. Доблестное водительство им. Исключительная слава – его рейд Тим – Солнцево. Надежда марковцев после поражения у села Алексеево-Леоново; надежда в Новороссийске и… смерть.

Был подведен подсчет потерь, понесенных дивизией в боях у Ейска, Ростова, Ольгинской, – до 1500 человек. Из этого числа вывезено раненых до 500; какое-то число падает на убитых и попавших в плен. Потери в офицерском составе превысили его половину – до 275 человек; особенно большие потери среди офицеров были во 2-м полку – из 125 осталось 50. В Новороссийске на 900 человек состава полков было до 245 офицеров. Артиллерия и конные сотни имели небольшие потери.

«Красные перешли Кубань». Это сообщение уже мало тревожило. После всего происшедшего, с оставлением линии по Дону, это казалось неизбежным. Уже через местечко Липки тянулись непрерывным потоком подводы, пешие и верховые люди, вооруженные и невооруженные, много женщин и детей. Какая масса! Смогут ли пароходы забрать их?

Каждое утро в Липки приезжал ординарец с коротким приказанием, повторяющим предыдущие. Важно, что связь поддерживается, но от него узнавали и о происходившем в Новороссийске: идет погрузка на пароходы.

12 марта он привез сообщение о выступлении батальона 1-го полка с орудиями и бронеавтомобилями вдоль побережья на север и о том, что для Марковской дивизии дан транспорт «Маргарита», на который началась погрузка. Батальон 2-го полка в Кабардинке потерял связь с Новороссийском. Он ждал восстановления связи до вечера и не дождался. Его положение тяжелое: он отбивался от «зеленых», спустившихся с гор. Оставалось идти в Новороссийск, куда тронулся ночью и с небольшой перестрелкой пришел. Оказалось, ему было послано приказание с ординарцем быть в расположении полка к 11 часам 13 марта.

13 марта. Батальон в местечке Липки ждал прибытия ординарца, как всегда утром, но его нет. Пришел уже арьергардный Самурский полк{199} и остановился, так как дорога была заставлена обозами. Наконец в 11 часов ординарец прибыл, объяснив свое опоздание забитостью дороги. В переданном им приказании говорилось: батальону в 10 часов быть в расположении дивизии для погрузки. Уже было опоздание на час, а сколько времени потребуется, чтобы дойти до места назначения? Среди офицеров батальона уже был разработан план на этот случай: идти горной тропой, которую знает проводник, оставив кухню, тачанки, подводы, а все нужное везти на вьюках.

Через час батальон, оставив свой почти готовый обед продолжавшим стоять самурцам, двинулся, поднимаясь в гору сначала лесом, затем по голому подъему, выйдя, наконец, в облака. Сильный пронизывающий ветер.

– Начинается спуск. Осторожно! – говорит проводник.

– Внимание! Под ноги! – передается по змейке батальона. Крутой зигзагообразный спуск узкой тропой. Люди идут, прижимаясь к скалам. Напрасно беспокоились за лошадей – они идут, слегка пофыркивая, но уверенно. Наконец, облака над головой и спуск более пологий. Внимание всех привлекла раскрывшаяся картина: город в широкой горной долине; с западной стороны море; ближе – ряд пристаней с дымящимися пароходами; на внешнем рейде – военные суда; внизу – серые здания цементного завода; и от пристаней к городу и станции какая-то слегка волнующаяся темно-серая масса: люди, лошади… И только на северной стороне бухты нет этой массы и стоит там лишь один пароход. Эвакуация.

Батальон спустился с горы и вошел в толпу; спокойно, колонной по два. Люди расступались, давали ему дорогу без того, чтобы их окликали. Они смотрели на проходившую часть, не произнося ни слова; их глаза не выражали ни злобы, ни упрека. Женщины плакали. Батальон пришел с опозданием на шесть часов. Ему приказано расположиться по ближайшим кварталам.

Вдруг зазвенели окна, затряслись дома, раскрылись двери. Взрыв! Выскочили из домов. Глухим страшным эхом, несколько раз отраженным от окружающих гор, гул несся куда-то в сторону ст. Тоннельной и там заканчивался тяжелым ударом. Еще и еще. Стрелял английский дредноут из своих огромных 12-дюймовых орудий по приближающимся к городу красным.

Темнело. Погрузка на «Маргариту» почти закончена. Погружено все, что приказано взять: четыре орудия с запряжками; от каждого полка по нескольку подвод и кухонь с запряжками; небольшое число верховых лошадей; тюки с обмундированием, взятые из английских складов. Погружен Сибирский батальон и какие-то мелкие части. Оставались непогруженными части марковцев, которые стояли еще выдвинутыми в северном и северо-восточном направлениях. Уже вернулся батальон 1-го полка. Известно: все непогруженные орудия – их 10, все лошади, все подводы – оставляются. Новая драма дивизии, стоящая ей очень дорого. Без боя…

По очередям грузятся боевые части, неся с собой пулеметы, седла, сбрую, прицельные приспособления, затворы орудий, панорамы. Со слезами на глазах расстаются с верными спутниками – лошадьми. Орудия? Портят, рубят колеса.

Около 22 часов приказ – снимать охранение. К 23 часам оно погрузилось, и «Маргарита», гремя поднимаемыми якорями, шипя, медленно отчаливает, выходит на внешний рейд и берет направление к берегам Крыма. А в Новороссийске горят склады, освещая жутким светом горы, корабли, город. У пристаней еще шла погрузка. С неописуемой тяжестью в сердце оставляли марковцы Кавказ, где Добрармия, преодолев все невзгоды, пролив много крови, поднялась, окрепла, пошла победно к Москве.

14 марта – последний день Новороссийска. Марковцы были уже далеко от него, но в бухте до самого утра продолжалась погрузка. Закончилась она, когда на кораблях уже не было места, хотя не все боевые части были погружены.

Часть 3-го Дроздовского полка со своим командиром, полковником Манштейном{200}, ушла по дороге вдоль берега на юг. Туда же пошел Черноморский полк. Красные уже вошли в город и приближались к пристани. Во главе Черноморского полка в то время стоял ротмистр Христыныч{201}, который накануне заместил командира, уехавшего приготовить место для полка на пароходе. Решение ротмистра – вести полк на юг. У пристани по-прежнему стояла многочисленная толпа.

– Разрешите присоединиться к вам! – кричали из толпы.

– Присоединяйтесь! Но с оружием и полным подчинением.

Присоединилось до 400 человек конных и пеших, которые немедленно были разбиты на сотни и взводы, во главе которых стали черноморцы. Пробивая дорогу, полк дошел до местечка Кабардинка. Впереди слышная стрельба, и в это время в море показались корабли, плывущие к берегу. Видны на них французские флаги. К берегу причалили лодки: французы предложили грузиться.

Ротмистр Христыныч организовал погрузку, прикрыв ее своими частями. Погрузка шла медленно. Подошли и дроздовцы 3-го полка с полковником Манштейном, ведшие бой за Кабардинкой. Погружены все: 300 черноморцев, 400 присоединившихся в Новороссийске, дроздовцы. Всего до 900 человек. Все были отвезены в Крым. Ротмистр Христыныч ни на минуту не оставлял полк, даже зная, что в городе его ждала жена с детьми. Семья осталась невывезенной. Позднее она вместе с вестовым ротмистра пробралась в Северную Таврию, где и соединилась с ним, но, увы, чтобы вскоре похоронить убитого в рядах Черноморского конного дивизиона, приданного Марковской дивизии, славного ротмистра Христыныча, русского серба.

Эвакуация марковцев не ограничилась одним Новороссийском. Десятки их вместе с Кубанскими частями отходили к Туапсе и далее к югу. Вот запись одного добровольца, командированного из полка в Екатеринодарское казачье училище: «20 марта с боями шли в Туапсе. С боями отходили на Сочи. Выход из окружения. 12 апреля дневка в Императорском имении «Дагомыс». Валяемся под тенью роскошных столетних деревьев. Кругом костры. Сегодня запись на заграничные паспорта. Неужели конец? Есть мысль ехать в Крым. Обидно – сколько сил, энергии, крови потрачено на дело Возрождения Родины. Теперь дни решающие. Кажется, ведутся переговоры о мире. Но чем они кончатся? 18 апреля в Адлере. 20-го в последнюю минуту, когда большевики предложили тяжелые условия и нам не было выхода, приехал по приказанию генерала Врангеля генерал Шкуро с транспортом «Бештау» и, погрузившись на него, в три часа ночи отправились в Крым. 21 апреля – в Феодосии. 28-го получил предписание об откомандировании в штаб генерала Бабиева, но мой выбор уже сделан – в свой Марковский полк». (По записи поручика Терновского{202}.)

Десятки марковцев отходили с генералом Эр дели в Грузию, среди них и бывшие в Закаспийской области. Они не просто отходили, а прикрывали отход. На это они шли сами, на это назначил их и генерал Эрдели, и прочие начальники. Из Грузии все переехали в Крым. Были среди марковцев и приехавшие с Кавказа в Крым шесть месяцев спустя: это те, которые были в отряде генерала Фостикова, бившегося с красными в течение этих месяцев.

После неудачного наступления на город Елец ударная группа генерала Третьякова занимала: 2-й Г.М.* полк – слободу Чернава; 1-й Г.М. полк – ряд деревень перед городом Ливны и 1-й Партизанский Г.А[1]. полк{205} – район ст. Верховье. Правый фланг и тыл обеспечивались 1-м батальоном партизан по реке Олым и Марковской инженерной ротой, стоявшей на ст. Касторная. Противник 12 октября занял город Воронеж и частями конной армии Буденного наступал на кубанцев III конного корпуса генерала Шкуро, отходивших на ст. Касторная.

Корниловцы были в районе ст. Змиевка, где на шоссе ниже города Кромы обнаружился удар красных. Туда же был двинут Черноморский конный дивизион, первая задача которого была прикрытие левого фланга ударной группы. Противник продолжал входить в образовавшийся прорыв, в 60 верстах. Обстановка для трех полков и артиллерии создалась критическая. Прежде всего нужно было прикрыть тыл всего корпуса генерала Кутепова против конных дивизий Буденного.

В ночь на 18-е 2-й Офицерский Г.М. полк выступил на юг вдоль реки Олым, с 2-м взводом 2-й и 4-й батареями и 24-го прибыли на ст. Лачиново, откуда 26 октября достигли ст. Касторной. 31-го взводы батарей с 1-м батальоном и Донской конной бригадой сделали налет на ст. Набережная и к ночи отошли обратно.

1-й Офицерский Г.М. полк был сменен в городе Ливны частями 1-го Г.А. полка и выступил вслед за 2-м Офицерским Г.М. полком, с Г.М. 5-й и взводом 6-й батарей. Полк отходил в полосе между рекой Олым и железной дорогой на Мармыжи. Красные, переправившись во многих местах через Олым, вели наступление, и батальонам с их артиллерией пришлось отбиваться от наседавшего со всех сторон противника. 1 ноября полк перешел железную дорогу между ст. Мармыжи и ст. Лачиново и расположился в с. Березовчик и с. Красная Долина.

23 октября 1-й взвод 5-й батареи выступил самостоятельно со ст. Студеная на ст. Мармыжи, откуда эшелоном прибыл в Курск 25-го и встал по квартирам. Оборона города Ливны была возложена на 1-й батальон алексеевцев и 1-й взвод 3-й батареи, которые отходили от ст. Хомутово и подошли к городу 19 октября. Другие два батальона полка со взводами 2-й и 6-й батарей отходили западнее города на село Ревякино. Для усиления 1-го батальона в Ливны прибыли небоеспособные батальоны формировавшихся 2-го и 3-го полков партизан. Стоявший для охраны переправ через реку Олым у села Навесного 2-й батальон партизан со 2-м взводом 7-й батареи отошел тоже в село Ревякино. Формировавшиеся в городе взвод 7-й и 8-я батарей эшелонами переброшены на ст. Мармыжи.

20-го с утра красные атаковали город Ливны. Лишь команда разведчиков 1-го Партизанского Алексеевского полка оказывала упорное сопротивление. Остатки отряда отошли в село Успенское, где 29 октября собрался весь 1-й Партизанский Алексеевский полк со взводами 2, 3, 6 и 7-й батарей. 30-го весь полк перешел в село Расховец.

27 октября вечером город Щигры был занят красными, и находившиеся там взводы 7-й и 8-й батарей отошли на ст. Солнцево, откуда эшелонами были переброшены в город Курск. Железнодорожное сообщение между Мармыжами и Курском было прервано.

1 ноября весь полк со своей артиллерией перешел в деревню Раково. Вследствие больших потерь 1-й Партизанский генерала Алексеева полк был сведен в два батальона. Весь отход ударной группы был совершен при ужасной погоде. Сначала ударили морозы при сильном северо-восточном ветре. Дороги покрылись льдом. Временами начинались снежные метели. Потом вдруг наступила оттепель при сильном мокром снеге. Не будучи подкованы на зимние шипы, лошади скользили, выбивались из сил и не могли тащить орудий. Люди не имели теплой одежды и днями оставались без горячей пищи. Начались болезни. Население Тульской и Орловской губерний в огромном большинстве с тоской смотрело на уходившие наши части. Тысячи крестьян двинулись на юг за сильно поредевшими батальонами, и только отсутствие под руками оружия и снаряжения, а также недостаток энергии и умения привели к тому, что эти люди по пути распылились и не были вовлечены в ряды частей корпуса генерала Кутепова.

Попытка 3-го Марковского полка, Черноморского конного дивизиона и взводов 5, 7 и 8-й батарей выбить противника из города Щигры и восстановить связь с ударной группой генерала Третьякова успехом не увенчалась. Противник, подтянув резервы, продолжал продвигаться на город Тим и далее. 6 ноября пал город Курск. 3-й Марковский полк со своей артиллерией отошел на ст. Прохоровка, через ст. Солнцево и город Обоянь.

С 1 ноября 1-я конная армия Буденного перешла в наступление на фронте ст. Кшень – ст. Касторная. Первые два дня атаки были отбиты частями 1-го и 2-го Марковских полков с их артиллерией. На 3-е назначалась контратака частей III конного корпуса генерала Шкуро при поддержке отряда легких танков и бронепоездов. В случае успеха атаки марковцы должны были начать наступление в северном направлении. Около 14 часов показались с севера колонны красных, и Кубанские конные части начали построение для встречного боя. Но вдруг эта конная масса рысью и в беспорядке начала уходить назад. На поле оставались танки и редкие цепи стрелковых батальонов, которые быстро последовали за конницей.

Через некоторое время прибыл разъезд со ст. Касторная с известием, что «кубанцы не хотят воевать». Противник так оценивал этот момент: «Борьба за Орловско-Курский плацдарм продолжалась с 1 октября и до взятия Курска. Белые проявили большую стойкость и смелость в маневрах. И к этому же времени конная армия Буденного, достигнув окончательных успехов у ст. Касторная, начала свое продвижение на юг в стыке между Добровольческой и Донской армиями». В ночь на 4 ноября, при сильном морозе и снежной буре, часть группы генерала Третьякова, дабы не быть окруженными, начала отход на запад, в район ст. Солнцево, где могли находиться корниловцы.

6 ноября группа разделилась на два отряда: 1-й полковника Блейша с 1-м Офицерским Г.М. полком, Г.М. батареей и взводами 4, 5 и 6-й батарей и 2-й – генерала Третьякова со 2-м Офицерским Г.М. полком и Партизанским Г.А. полком и 2-й батареей и взводами 3, 4, 6 и 7-й батарей.

Отряд полковника Блейша с 7 ноября рядом блестящих маневров в тылу красных берет город Тим, проходит через с. Рождественское, где была взята четырехорудийная батарея, которая приняла участие в последующих боях. 8 ноября отряд перешел в село Лещинская Плота. 9-го – тяжелый бой у села Субботина и 10-го блестящая атака ст. Солнцево. Отряд выполнил свою задачу.

Отряд генерала Третьякова в течение 7 и 8 ноября отходил в окружении, а 9-го с боем взял село Суволочное, где была переправа через реку Сейм. 2-й Марковский полк преследовал отходящих красных и занял другую переправу у деревни Орлянки. Отряд выполнил свою задачу и занял позиции по южному берегу реки. Все Марковские батареи, как всегда, были «на высоте» во время этих боев и тяжелых переходов, при отчаянной погоде. Г.М. батарея получила приказание погрузиться на ст. Прохоровка и отбыть в город Харьков.

К 15 ноября 1-й и 2-й Г.М полки со 2, 3, 4, 5, 6, 7 и 8-й батареями занимали район ст. Прохоровка – с. Б. Сети – с. Вязовое; 3-й полк находился на ст. Гостище. Слева корниловцы отходили через город Обоянь. Справа – красные заняли город Короча, и конная армия Буденного продолжала движение на Купянск.

Беспрерывные бои и походы в очень тяжелых условиях и в плохую погоду вывели из строя массу людей. Оставшиеся были утомлены морально и физически. Полки и батареи численно сильно сократились. Впервые все три полка Марковской дивизии оказались в тесной связи между собой, а все артиллерийские взводы, находившиеся «в отделе», часто по нескольку месяцев, вернулись в свои батареи. Очень остро стоял вопрос о довольствии людей и лошадей.

С начала октября красные глубоко проходили наши тылы, и посылаемые за сбором продовольствия и фуража в соседние деревни нередко попадали к красным или часто возвращались без всякого продовольствия. Теплое обмундирование отсутствовало. Люди были плохо одеты, плохо питались и тратили свои силы на вытягивание орудий и повозок на крутые подъемы. С трудом удалось постепенно перековать лошадей на зимние подковы.

После приезда генерала Деникина в начале ноября в Харьков генерал Май-Маевский был смещен и заменен генералом Врангелем. Ценное время было упущено. Плоды весенних и летних побед и занятие огромной территории не были использованы в положительном направлении. Как пишет генерал Деникин в своей книге, в такой момент исключительного напряжения «в штабе Армии не оказалось даже карты фронта и за таковой пришлось послать в поезд Главкома».

Лишь только примеры одной исключительной личной храбрости были не нужны. На фронте таковые показывались ежедневно всеми, начиная с рядового в пехоте и канонира в артиллерии. Не хватало хороших и энергичных организаторов и администраторов. Все шло самотеком. Что же касается «личных примеров» бывшего командарма в городе Харькове, то они совершенно дезорганизовали работу штабов и окончательно уничтожили сдерживающие начала, вызываемые ответственностью у подчиненных. Интендантство, которое никогда и ничего не посылало на фронт, кроме английского обмундирования, оставляя половину в складах на будущее, лишь только в начале октября объявило в харьковских газетах о «торгах для поставок зимнего обмундирования». А через три недели ударили морозы в 20–25 градусов.

Марковская дивизия со своими батареями, без особого давления со стороны противника, медленно отходила на город Белгород. Между казачьими частями в районе города Купянска и Белгородом был прорыв около 120 верст. На марковцев была возложена непосильная задача: закрыть этот прорыв и преградить путь на юг красной коннице. Южнее города Купянска сосредоточивался 11-й конный корпус генерала Улагая (Кубанские кавалерийские дивизии), чтобы попытаться задержать конную армию еще на левом берегу Северного Донца.

В ночь с 23 на 24 ноября дивизия оставила город Белгород и двинулась в направлении на город Чугуев. Батареи были в следующем составе: 2-я – четыре орудия, 3-я – два орудия, 4-я – четыре орудия, 5-я – четыре орудия, 6-я – четыре орудия, 7-я – четыре орудия и 8-я – два орудия. Итого: 20 легких орудий и четыре гаубицы.

Кроме генерала Маркова батареи, в тыл было отправлено два орудия 8-й, из-за недостатка конского состава, и на Северный Кавказ самостоятельно ушла 1-я запасная батарея штабс-капитана Масленникова. Дивизия шла «в кулаке». Первые дни было морозно; со всех сторон сплошные леса, подходившие вплотную к населенным пунктам. Красные особенно не наседали, но леса полны «зелеными». Частые перестрелки.

Через несколько дней ночью наступила оттепель. Пошел сильный дождь. Проселочные дороги, по которым шла дивизия, обратились в сплошную вязкую грязь. Спешно были брошены сани и заменены взятыми на месте повозками. Там и сям видны павшие лошади. По дороге валялось брошенное имущество. А желание «выйти напрямик», сократив дорогу, привело часть 1-го полка и 5-ю батарею на поле, покрытое жидкой грязью «по колено». С большим трудом, бросая все лишнее, батарея едва продвигалась вперед. Дабы подать пример, все офицеры спешились. Под вечер одно орудие, очевидно, попало в маленькую лощинку и почти что потонуло в грязи. Одна лошадь коренного уноса пала. Стало темнеть, и «зеленые» начали стрелять по группе, которая желала спасти орудие. Попытки не увенчались успехом, и орудие было брошено. Поздней ночью с 29 на 30 ноября части дивизии вышли на шоссе Харьков – Чугуев в местечке Рогань, а 30-го вечером дивизия стала по квартирам в городе Чугуеве, за 7 дней пройдя 80 верст. Во 2-й батарее «зелеными» в одной из деревень был убит поручик Хренов Александр и два разведчика.

На крайнем левом фланге дивизии 2-я запасная батарея с Корниловской дивизией, собравшись у города Малоархангельска, атаковали занятую в тылу красной конницей ст. и село Поныри. Отбитое селение все было разграблено, и на улицах валялись зарубленные беженцы, среди которых были женщины. 1-й Корниловский Ударный полк с батареей, имеющей восемь орудий, занял самый левый фланг, примыкавший к Кромскому шоссе, вдоль которого наступали латыши. Где-то далеко влево были дроздовцы, и весь прорыв охранялся Сводным Кавалерийским полком 12-й кавалерийской дивизии. Вдоль шоссе стоял 4-й батальон со 2-м взводом, и везде бои приняли упорный характер. 29 октября у деревень Верхне-, Средне- и Нижние Любажи к вечеру в батальоне осталось 30 штыков с двумя орудиями, на помощь прибыла сотня полка, и снова все атаки латышей были отбиты.

Отход полка корниловцев с батареей совершался в тяжелых условиях ежедневных боев, с частыми нападениями на ночлегах, через город Фатеж, деревни Жировку и Медведицу и 4 ноября у города Курска, оставленного 6-го вечером. Дальнейший отход шел через ст. Рышково, где батарея с дистанции 25 шагов подбила 6 сентября бронепоезд красных, а затем через ряд сел и деревень (Нижне-Черемощное, город Обоянь, Пселецкое, Нагольное, ст. Ржава) и потом вдоль железной дороги на Белгород. В ночном бою у деревни Сухая Солотино одно орудие, провалившееся на сломавшемся мосту, было оставлено.

23-го убит поручик Бороздин. Оставив город Белгород, корниловцы с батареей двинулись на город Харьков по шоссе и около 9 часов 28 ноября, пройдя через город, свернули на город Чугуев, где встали по квартирам.

29-го по тяжелой дороге в деревню Рогань батарея встретила свою родную Марковскую дивизию, а 30-го получила в селе Красная Поляна приказание на 1 декабря, после смены пришедшей из города Сочи 1-й генерала Корнилова батареей, отправиться на ст. Шабелинка для отправки эшелоном в тыл на отдых и пополнение. Скромная боевая работа батареи в течение четырех месяцев с корниловцами была ими оценена, и перед сменой предложено было ее сделать Корниловской, но, поблагодарив за высокую честь, отказались, ибо батарея состояла из коренных марковцев, вышедших из Юнкерской батареи{206}.

1 декабря вся дивизия стояла в Чугуеве. 4-я и 5-я батареи занимали позиции на северной и северо-восточной окраинах города, на участке 2-го полка и обстреливали изредка появлявшиеся из окрестных лесов цепи противника.

Попытка конной группы генерала Улагая (2-й конный, остатки 3-го конного и 4-й Донской конный «Мамонтовский» корпус) задержать армию Буденного не удалась. В бою у ст. Сватово наши конные части потерпели неудачу, несмотря на доблесть, проявленную отдельными полками. Наступившая зима, сильный противник, разруха и бестолковщина в тылу и разгоревшиеся политические страсти на Кубани заставили казаков-кубанцев оглядываться на оставленные в тылу станицы и под разными предлогами оставлять строй. После этого боя Кубанские конные полки, оставшиеся в составе 100–200 шашек, самостоятельно и по способности начали уходить на Кубань.

Обстановка требовала быстрой переброски Марковской дивизии в Каменноугольный район для прикрытия Ростовского направления.

2-го марковцы оставили Чугуев и с боями с наседавшими со всех сторон красными и «зелеными», через деревни Малиновку и Коробочку 3 декабря сосредоточились в деревне Граково. Отсюда 2, 5, 6, 7 и 8-я батареи со 2-м и 3-м полками 4-го перешли в слободу Ново-Борисоглебск и на ст. Шабелинка Сев. – Донецкой железной дороги, где были погружены в эшелоны и в течение дня 5-го переброшены на ст. Изюм, около 70 верст. Условия погрузки были совершенно невероятные. Не хватало подвижного состава. Были вагоны, в которые грузили до 13 лошадей и 55–60 людей. Обозы батарей, вместе с прикрытием в 50 штыков и обозами полков, двинулись в Изюм походным порядком, но в пути были атакованы конницей красных с артиллерией, и лишь отдельные повозки прибыли в город Изюм к моменту ухода наших частей из города.

После разгрузки батареи перешли на правый берег Северного Донца и расположились по квартирам в городе Изюме. 3-я и 4-я батареи с 1-м полком утром 4-го двинулись походным порядком из деревни Граково с задачей прикрыть со стороны города Купянска Сев. Донецкую железную дорогу, по которой происходила переброска частей корпуса генерала Кутепова. Отряд двинулся на деревню Волохов Яр, где имел успешный бой с частями Эстонской дивизии, выбил противника из деревни и продолжал движение на село Бригадировка, где и ночевал.

5-го с утра противник был выбит из деревни Крючки, которая находилась на пути дальнейшего движения отряда, и к вечеру батареи и полк расположились в районе село Кунье – хутор Иванчуков, близ ст. Закомельская.

6-го и 7-го части дивизии оставались в районе города Изюма. К этому времени заболеваемость сыпным и возвратным тифом в батареях вновь приняла угрожающие размеры. Ежедневно эвакуировали в тыл больных, и нередко, не попав ни в какой госпиталь, они либо умирали на переполненных больными станциях, либо, даже попав в госпиталь, окончательно куда-то исчезали. В дальнейшем в Славянске осталась, из-за забитости железнодорожных путей, санитарная летучка дивизии. По полученным потом сведениям, часть раненых и больных была перебита красными при занятии ими города, а другие погибли от голода, холода и отсутствия медицинской помощи.

8 декабря. Дивизия оставила район Изюма и через деревни Стратилатовка и Голая Долина к вечеру сосредоточилась в деревне Храстище. 9-го 1-й полк с 3-й и 5-й батареями перешли в село Маяки (на Северном Донце), в районе которого красные начали переправу через реку, но безуспешно, все попытки ликвидировались ружейным и артиллерийским огнем. 11-го, в связи с общей обстановкой, части отряда начали отход к деревне Щемиловке (направление Славянск – Курорт), задерживая наступление переправившегося через реку противника.

10 декабря. Обе батареи с полком, без давления со стороны красных, через город Славянск, сделав переход около 50 верст, к ночи прибыли в город Бахмут. 2, 4, 6, 7 и 8-я батареи со 2-м и 3-м полками в течение 9-го и 10-го перешли из села Храстище в город Славянск.

4-я и 7-я батареи получили распоряжение самостоятельно перейти на отдых в село Нижне-Ханженково (около ст. Харцызск), куда и прибыли 13-го. Батареи вел полковник Михайлов.

В Славянске стягивались части Корниловской Ударной дивизии для переброски на правый фланг нашего корпуса, в район ст. Софьино-Бродская и Бесчинская. Для усиления артиллерии корниловцам передана наша 8-я батарея (два орудия). Лошади и обоз батареи выступили походным порядком на ст. Софьино-Бродская, а материальная часть в течение четырех дней, эшелоном, продвигалась по совершенно забитой всевозможными составами железнодорожной линии Славянск— Горловка – Иловайская – Чистяково (около 200 верст) и выгрузилась 17 декабря на ст. Бесчинская. В район ст. Славянск, для усиления корпуса, уже была переброшена с Черноморского побережья 2-я пехотная дивизия.

2-я и 6-я батареи со 2-м и 3-м полками 11-го выступили из Славянска и 12-го прибыли в город Бахмут. 13-го вся дивизия перешла в с. Луганское и 14-го, под проливным дождем, в район ст. Дебальцево.

Дивизия получила задачу прикрыть эвакуацию Дебальцевского железнодорожного узла. Передовые части противника находились в районе ст. Алмазная, то есть еще в верстах 25 к северу. Дивизия расположилась: 1-й полк с 5-й батареей в селе Чернухине; 2-й полк двумя батальонами с 6-й батареей на ст. Баронская и в деревне Ново-Вергиловке и один батальон с 3-й батареей на ст. Чернухино; 3-й полк со 2-й батареей в поселке и на ст. Дебальцево. Штаб дивизии с конвоем на ст. Чернухино.

Задержавшись в Дебальцевском районе, дивизия прикрывала железнодорожную линию, по которой спешно перебрасывалась Корниловская Ударная дивизия на исключительно важный участок фронта: противник угрожал непосредственно городам Новочеркасску и Ростову и нашим путям сообщения с Кубанью. Главная железнодорожная линия на Таганрог и Ростов была совершенно забита, и лишь специальные поезда с большим трудом еще могли следовать этапами от одной станции до другой. Трудно понять обстановку жутких дней отхода Добрармии тому, кто сам не видел бесконечных эшелонов, занесенных снегом, куч тифозных трупов и отдельных воинских чинов и беженцев на забитых станциях, ожидающих давно потухших и неисправных паровозов.

15-го день прошел спокойно, все отдыхали. Вновь похолодало, и весь день шел снег.

16-го с утра красные начали наступление на ст. Дебальцево и Баронскую. Наши части успешно сдерживали противника своим огнем, но после занятия ими ст. Хацепетовка начали отходить к ст. и селу Чернухино. 1-й полк с 5-й батареей в 18 часов выступили из с. Чернухино на с. Грабово, через хутора Никишины, Греков и Струков. Квартирьеры были высланы вперед, но перед Грабовом они были встречены огнем и вернулись к главным силам, которые повернули на хутор Рассыпной и в 12 часов 17-го пришли на ст. Рассыпная. 3-я батарея с батальоном 2-го полка выбила конные части противника из хутора Грабово, но после небольшого привала в деревне отошли на хутор Рассыпной. 6-я батарея и два батальона 2-го полка через хутор Никишины перешли в деревню Ново-Орловку, где пробыли до утра 17-го. 2-я батарея с 3-м полком, после тяжелого перехода под фланговым огнем противника и по исключительно тяжелой дороге, поздней ночью 17-го присоединились к 6-й батарее и двум батальонам 2-го полка в с. Ново-Орловка.

В течение дня 17 декабря все батареи и полки дивизии по нескольким сильно занесенным выпавшим снегом проселочным дорогам продолжали отход на ст. Чистяково. В арьергарде находились 3-я и 5-я батареи, которые после небольшого боя под давлением конницы противника около 16 часов оставили ст. Рассыпную, и 5-я батарея через хутор Ольховчик, а 3-я – вдоль линии железной дороги к 23 часам прибыли на ст. Чистяково, совершенно забитую обозами и строевыми частями дивизии. 3-й полк расположился в хуторе Ольховчике, в 6 верстах к северо-западу. Еще в пути были получены сведения, что обозы и парки дивизии, двигавшиеся на полперехода впереди, под вечер были атакованы красной кавалерией у села Алексеево-Леоново и частично попали в плен, а частью вернулись обратно на ст. Чистяково. Части Корниловской Ударной дивизии с нашей 8-й батареей, которая ушла утром этого дня, выгрузились на ст. Бесчинская, вели бой с конницей у деревни Ремовки и вечером 17-го отошли на деревню Степановку.

В ночь с 17-го на 18-е со ст. Чистяково на ст. Иловайская, связь с которой еще была, отправили эшелон в несколько товарных вагонов, куда погрузили тяжелобольного начальника дивизии генерал-майора Тимановского, раненых и больных. В командование дивизией вступил начальник штаба ее полковник Битенбиндер. Дивизия имела задачу идти на юго-восток, на деревню Степановку (около 30 верст), для соединения с корниловцами, находящимися в этом районе. Слева, то есть на западе, в окрестностях ст. Сердитая, находилась 2-я пехотная дивизия. Связи с соседями не было.

Противник конными частями занимал на юго-востоке от ст. Чистяково: село Алексеево-Леоново и Ремовку и с севера и востока подходил к станции. Фактически дивизия была почти что совершенно окружена и свободными пока еще оставались дороги на запад и юго-запад. После совещания с некоторыми старшими начальниками начдив принял решение на рассвете выбить противника из села Алексеево-Леоново, пройти селение и продолжать движение на юго-восток.

Наступление было назначено на 5 часов 18 декабря. Еще в темноте 1-й полк и 5-я батарея (три орудия) двинулись на с. Алексеево-Леоново, и с рассветом, около 8 часов, батальоны начали атаку селения, поддержанную сильным артиллерийским огнем. Слегка морозило, и видимость была хорошая. Отдельными эскадронами красные выскакивали из селения и отходили за бугры, находившиеся к востоку и северо-востоку. Полк вошел в селение и частично начал выходить на его восточную окраину, дабы прикрыть движение других полков и обозов через Алексеево-Леоново.

1-й взвод 5-й батареи (одно орудие) и подошедшая 3-я батарея (два орудия) продолжали движение за головным батальоном по деревенской улице, на юго-восточную окраину, откуда шла дорога на село Степановка. 2-й взвод 5-й батареи (два орудия) получил приказание поддержать продвижение частей полка на восток и обстрелять бугры, где маячили конные красных. В это время многочисленные обозы и 2-й полк с 6-й батареей (четыре орудия) начали входить в селение с задачей возможно быстрее пройти его. Дальше в арьергарде следовали 2-я батарея и 3-й полк (четыре орудия).

Селение расположено в большой котловине, она шла с севера на юг, постепенно спускаясь. Восточная и южная стороны котловины довольно возвышенные, северная и западная – пологие. В юго-западном направлении котловина переходит в неглубокую лощину, в которой сливаются две речонки, берущие начало в окрестностях. В южной части небольшой мост, перекинутый через одну из речонок. Чтобы попасть на дорогу в село Степановка, нужно было пройти через этот мост. Дальше был сразу крутой подъем и дорога шла на восток – еще около версты, дабы обогнуть еще один глубокий овраг, и потом поворачивала на юг.

За полчаса, во время которого 2-й взвод 5-й батареи вел огонь по неприятельским разъездам, вся узкая улица селения была забита многочисленными повозками обоза. Отдельные повозки вклинились между ротами; полки невероятно растянулись. Движение шло страшно медленно. Артиллерия не имела возможности вести наблюдение и стать на позиции. Чувствовалось отсутствие руководства и энергичного начальника. Около 10 часов артиллерия противника начала обстрел селения, и с восточной стороны появились лавы красной конницы, часть ее спешилась и, сбив наше слабое охранение, начала проникать в селение, а конные – обтекать его с севера и юга.

Начался невероятный беспорядок. Находившиеся с авангардом 3-я батарея и 1-й взвод 5-й вышли из селения, но были атакованы с юго-восточной стороны и повернули прямо «по целине» на запад, и лишь одно орудие 3-й батареи перешло оказавшийся на пути овраг и ушло от преследования. 2-й взвод 5-й батареи и 6-я батарея с невероятными усилиями открыли себе проход к мосту, перешли его и с трудом начали подниматься по крутому подъему. 2-я батарея находилась с арьергардным 3-м полком еще где-то в селении и была захвачена красными при попытке уйти через огороды. 2-й взвод 5-й батареи и в некотором отдалении за ним 6-я батарея вышли на дорогу на село Степановка и шли вдоль оврага в восточном направлении. К командиру взвода 5-й батареи подъехал штаба дивизии капитан Гнедыш и передал приказание начдива поддержать атаку Горско-Мусульманского дивизиона. Взвод снялся с передков, и действительно перед взводом появилась конная группа около 40–50 человек и пустой экипаж начдива. С юго-востока и востока подходили лавы красных.

После небольшой задержки эта группа двинулась навстречу красным, но саженей через 100 в беспорядке повернула по дороге на юг. Красные начали рубить. Было видно, как срубили голову кучеру начдива. Взвод открыл огонь. Красная лава продолжала приближаться и начала обтекать и со стороны селения с намерением прижать взвод к оврагу. Прикрытия никакого не было: орудия стояли одиноки. Передков подать уже было нельзя, и пешие чины взвода стали спускаться в овраг, который был рядом, а конные двинулись вдоль. В это время «на марше» к этому месту подходила 6-я батарея, она была атакована и захвачена противником. Батареи понесли значительные потери: из 13 орудий погибло 12; пропали все обозы; зарублено восемь офицеров и один юнкер, число же погибших солдат было больше, но его восстановить нельзя.

Нужно отдать должное солдатам всех батарей и особенно батарей последних формирований. Многие были мобилизованы в уже оставленных нами губерниях; часть разновременно взята в плен в районе Курска, но все они, в исключительно тяжелые моменты последних дней отступления и в последнем бою, честно выполнили свой солдатский долг до конца. Из полков спаслись отдельные группы и целиком команда пеших разведчиков 1-го полка, под командой доблестного капитана Шевченко, георгиевского кавалера Великой войны, показавшего пример всем, что может сделать храбрый и решительный командир даже в самом безнадежном положении.

Было около 14 часов. Красные не преследовали, они понесли тоже большие потери. Западнее шла на юго-восток колонна 2-й пехотной дивизии. Большая часть марковцев, вышедших из боя, через село Артемовка собралась в селе Успенском. Сюда же подошли 4-я и 7-я батареи, которые в связи с общим отходом 17-го выступили из села Н. Ханженково. Остаткам дивизии приказано перейти в город Ростов, куда прибыли вечером 20-го.

Весь путь от села Успенского и до города Ростова, через села Милость— Куракино – Кузьминка – Чалтырь, был забит отходящими группами всевозможных частей, из которых можно было сформировать несколько дивизий, а о существовании их все узнали только теперь: на видных местах в деревнях большими буквами, углем и мелом, было написано, для отставших, какие здесь прошли части, что и помогло красным в их разведке. Хозяйки во всех избах беспрерывно, днем и ночью, выпекали хлеб, и каждая группа, немного закусив и отдохнув, через несколько часов двигалась дальше, чтобы дать место следующей. 8-я батарея с частями корниловцев 19-го выступила из села Степановка на Ростов, через село Аысогорское-Боль, Крепкая, Генеральный Мост и 24-го прибыла в город Нахичевань.

26-го отряд двинулся на город Новочеркасск, занятый противником в ночь с 25-е на 26-е. К вечеру подошли к ст. Аксай, но поздней ночью на 27-е, в связи с общей обстановкой, отряд начал отходить к городу Нахичевань. Город оказался в руках местных большевиков, и наши части были встречены ружейным огнем. Батарея открыла огонь вдоль улиц. Переправа через Дон была забаррикадирована и обстреливалась с барж, стоящих на реке. К переправе был послан наш бронеавтомобиль, открывший огонь по баржам, и под его прикрытием батарея переправилась и немедленно из камышей открыла огонь по батареям красных, стоящих в городе Ростове.

К ночи 28 декабря Корниловская Ударная дивизия сосредоточилась на площади города Батайска. Ждали атаки противника. До 31-го батарея занимала позицию у северо-восточной окраины города. 1 января 1920 года она погрузилась в эшелон и отправилась в ст. Уманскую для присоединения к дивизии, что произошло 4 января.

Находившиеся в городе Ростове 4-я (капитана Тишевского), 7-я и остатки 2, 3, 5 и 6-й батарей выступили из города 24-го и через город Батайск 26-го пришли в ст. Кущевскую Кубанской области. Здесь уже ощущалось враждебное отношение кубанцев. Жители не хотели пускать в дом и не давали, даже за деньги, продуктов и фуража.

29-го перешли в станицу Кисляковскую, в ужасно тяжелых условиях, пройдя за весь день 12 верст. Дороги от дождей превратились в море грязи. 1 января 1920 года прибыли в ст. Уманскую.

Совершенно самостоятельно шла 1-я генерала Маркова батарея, вдоль полотна железной дороги Харьков на Славянск, стремясь получить вагоны для следования в резерв главного командования. В итоге на четыре вагона и три платформы была погружена материальная часть, а личный и конский состав шли походным порядком: Славянск – Краматорская – Константиновка – Ясиноватая – поселок Дмитриевск, а 18-го на ст. Иловайская батарея встретила арьергард корниловцев, не успевший отойти на ст. Софьино-Бродская. 22-го прибыла в город Ростов, 28-го в Кущевку, где был погребен умерший от тифа старший офицер батареи поручик Давыдов, и 31-го стала по квартирам в ст. Уманской. Вся материальная часть батареи погибла в заторе на ст. Доля, будучи уже свернутая на Крым.

4-я батарея полковника Изенбека{207} медленно, но все время двигалась в эшелоне, имея семь орудий, и 9 декабря в Бахмуте приказано было ее развернуть в дивизион, командиром которого назначался полковник Падчин{208}, а 3-й батареей поручик Щавинский{209}. 17-го ночью батарея прибыла на ст. Ростов, где для защиты Ростовского плацдарма был выгружен взвод поручика Георгиевского и направлен в село Султан-Салы в распоряжение командира Терской пластунской бригады, которая только что была сформирована из молодых и пополнена бежавшими с фронта казаками.

Село было окружено глубокими крутыми оврагами и балками, что при гололедице затрудняло движение и давало противнику возможность обхода с тыла. Просьба командира взвода остаться на позиции сзади селения, чем избегался спуск и подъем, столь тяжелый для лошадей, была отказана генералом. 24-го красная конница, пользуясь оврагами, обошла с тыла, пластуны сдались, а взвод поручика Георгиевского, вместе с подпоручиками Власовским и Резановым, отбиваясь на картечь, пал смертью храбрых. Случайно остался в живых посланный утром в город Ростов за снарядами подпоручик Голбан{210}.

23 декабря батарея выгрузилась из вагонов и из Ростова перешла в город Батайск, а затем двинулась вдоль железной дороги на Сосыку.

2 января полковник Изенбек в штабе корпуса получил приказание войти в состав Алексеевской артиллерийской бригады, и 14-го батарея прибыла в ст. Уманскую в составе 5 орудий, 33 офицеров, 160 солдат и 120 лошадей. Здесь стояла Марковская артиллерийская бригада, и выяснилось, что есть две четвертые батареи. На ст. Тихорецкой от инспектора артиллерии ВСЮР получено было приказание: ввиду гибели взвода у села Султан-Салы разворачивание батареи в дивизион отменить и батарее войти в состав Марковской артиллерийской бригады, влив в себя батарею капитана Тишевского.

По оставлении города Ростова фронт образовался по линии реки Дон, где предполагалось, переформировавшись, дать отпор врагу. Отдельный Добровольческий корпус генерала Кутепова состоял из дивизий: Корниловской, Марковской, Дроздовской и Алексеевской, по-прежнему сильных духом и стремлением к дальнейшей тяжелой борьбе. Наша бригада{211} к 1 января имела 282 офицера и солдата при 11 орудиях: 3-я батарея – одно орудие образца 1902 года; 4-я капитана Тишевского – четыре английские легкие пушки; 7-я гаубичная – четыре английские гаубицы и 8-я гаубичная – два орудия образца 1902 года. 14 января прибыла 4-я батарея полковника Изенбека в составе пяти орудий образца 1902 года, с 8 пулеметами, 33 офицерами, 150 солдатами и 120 лошадьми, которая влила в себя самую старшую после генерала Маркова батареи батарею капитана Тишевского.

Началась лихорадочная работа по воссозданию батарей и приведению в порядок всего их имущества. Восстановлены: 1-я генерала Маркова батарея из четырех английских пушек; 2-я из двух образца 1902 года; 3-я – двух орудий 1902 года; 4-я – из четырех образца 1902 года; 5-я и 6-я батареи расформировались; 7-я и 8-я гаубичные по две английские гаубицы, то есть всего 16 орудий. На пополнение бригады пошел состав 9-й артиллерийской бригады.

Обстановка в станице Уманской со стороны казаков была нам враждебная: отказ от борьбы, агитация против нашей армии и добровольцев. 16 января генерал Деникин предъявил казачьему кругу требования: единого командования, единой власти, немедленного выступления Кубанских частей на фронт, напряжения всех сил тыла, прекращения агитации членов Кубанской рады, в заключение подчеркнув, что мы служим России и если казачество по этому пути не пойдет, то наша армия уйдет с Кубани. В итоге соглашение Верховного круга с главнокомандующим состоялось, но неприязненное отношение осталось, ко всему Рада была уже не в состоянии влиять на свои массы, развращенные пропагандой и дезертирством.

Наш корпус окреп, дивизия состояла уже из трех полков, небольшого состава, но, к сожалению, ее начальник, генерал Тимановский, умер от тифа, и дивизию принял доблестный генерал Канцеров, герой Великой войны и кавалер ордена Св. Георгия III и IV степеней, но совершенно не знакомый с особыми условиями войны гражданской. Помощником его назначался доблестный и всем известный полковник Блейш.

Красные, со своей стороны, тоже перегруппировались, по льду Азовского залива перешли небольшой группой из Таганрога и при поддержке местного населения захватили город Ейск. Для подавления восстания и ликвидации красных был двинут отряд полковника Блейша в составе 1-го генерала Маркова полка с четырьмя орудиями 4-й батареи и другой отряд полковника Докукина 2-го полка с двумя орудиями 2-й, для занятия Ейского укрепления и порта Катон. Дивизия сосредоточилась в ст. Староминской, оставив в Уманской больных и имущество.

26 января город атакой был захвачен и противник опрокинут на лед, где частью погиб, а частью вернулся и сдался. Еще утром, когда взвод 4-й проходил рысью мимо тюрьмы, то из нее выбежало до 50 человек офицеров и солдат с криком: «Ура! Марковцы, давайте нам скорее винтовки». Среди них – генерала Маркова батареи поручик Фишер{212} и несколько наших солдат, командированных в город Ейск по делам службы и захваченных в момент восстания в плен. Местные жители радушно встретили отряд, отказывались было брать деньги, как и изменилось отношение казачьего населения в станицах. Батареи и полки пополнились пленными, но это пополнение сыграло роковую роль в бою под Ольгинской. Опять началась эпидемия тифа; наступила суровая зима, и морозы доходили до минус 30 градусов.

Наше командование решило овладеть городами Ростовом и Новочеркасском и разбить красную группу, находящуюся на этом направлении. Дивизия со 2 февраля стала двигаться к Батайску, а 6-го все батареи располагаются там по квартирам. 1-я генерала Маркова батарея придается корниловцам для наступления, 4-я занимает позицию оборонительную на северной окраине города, остальные части дивизии составляют корпусный резерв.

8 февраля лихой атакой через лед город Ростов был взят. Настроение приподнятое, уверенность в своих силах возрастала, но сложившаяся обстановка на Тихорецком направлении сулила иное. Неудачный рейд генерала Павлова, обход Буденным правого фланга донцов, захват железнодорожного узла Тихорецкая и развал кубанцев заставили спешно отойти от Ростова.

Генерала Маркова батарея с 1-м Корниловским Ударным полком наступала в особо тяжелых условиях: с рассветом впереди раскрылась картина плавней, широкая низина с сухим камышом и сугробами снега, плеши замерзших озер и маленьких речек, а за нею застывшая гладь главного русла Дона и возвышавшийся над ними правый берег, вдоль которого на полотне железнодорожного пути дымились бронепоезда противника. Роты удачно прошли главные плавни и сосредоточились в камышах. Но батарея в плавнях попала под сильный огонь бронепоездов: ранены поручик Сломинский и четыре номера.

Достигнув камышей, взводы справились с бронепоездами, отогнали к Ростову, перенесли огонь на ст. Гниловскую и по юго-западной части плавней, где собрались силы красных для наступления на ст. Кейсуг и город Батайск. Далее поднявшись на правый берег Дона, 1-й взвод двинулся на Ростов, уничтожив своим огнем на станичной площади красную батарею и захватив ее, а 2-й взвод ликвидировал противника со стороны Таганрога. Только вечером оба взвода соединились у Темерника. При поддержке своей артиллерии марковцами и алексеевцами был взят вокзал, а корниловцы, охватив железнодорожный поселок и расположенные к северу от него кирпичные заводы, выставили заставы на дорогу в слободу Султан-Салы.

На ночь батарея расположилась в здании темерникской пожарной команды, где на рассвете была внезапно атакована красными. Атака была отбита своими разведчиками и пулеметами с потерями 7 раненых солдат и до 10 лошадей. Контратака корниловцев восстановила положение, и противник к полудню оставил город, отойдя на Новочеркасск.

Батарея стала по квартирам в центральной части города. 9-го были высланы приемщики в интендантство и склады, где все же осталось много английского обмундирования, которое вовремя не было роздано нашим частям, но зато все пленные красные были обмундированы в английскую форму.

Рано утром и даже ночью, по приказу свыше, город стал оставляться нашими частями и дивизия при 25-градусном морозе походным порядком двинулась в станицу Ольгинскую. Добровольческий корпус перешел к обороне, занимая исходное положение Азов – Батайск— Ольгинская. На нашем правом фланге стояли донцы.

10 февраля утром, после тяжелого перехода со многими обмороженными, генерала Маркова, 2, 4, 7 и 8-я батареи прибыли в станицу Ольгинскую; 3-я батарея (два орудия) осталась в Батайске для усиления артиллерийской обороны. Станица, занятая Донской пешей бригадой, носила печать упорных боев, следы разрушений и для нас была хорошо известна по началу Первого Кубанского похода.

От переправы через реку Дон к станице шла плотина, высокая дамба, почти 6–7 верст от ст. Аксай, имея слева город Нахичевань, а вправо на другом берегу Старого Дона находилась ст. Старочеркасская, причем недалеко от переправы из реки вытекала другая небольшая речка с хутора Старо-Марьевского и чуть далее хутора Нижне-Подпольного. Вправо была ст. Манычская, а сзади Хомутовская, в 25 и 18 верстах. Слева соседи-корниловцы в Батайске, где находилась вся наша база снабжения, по проселочным дорогам, вдоль фронта и под постоянными ударами противника.

Справа находились донцы, и на более 10 верст фронта дивизия имела 14 орудий и 1600 штыков, из коих большая часть пленные, взятые в Ейске. Сама по себе станица была удобна для ее обороны, но бой следовало принимать за станицей на линии нескольких курганов и держа полки в кулаке, а затем, в зависимости от обстановки, контратакой опрокидывать противника.

Доблестному генералу Канцерову все это было доложено, как особенно подчеркнуто: непрочная связь с соседями, кризис в огнеприпасах и большой процент бывших красноармейцев в полках. К сожалению, генерал не принял все во внимание и нарезал участки фронта полкам, как это было в Великую войну.

Красные решили перейти в наступление в широком фронте, от станиц Мелиховской – Богаевской и до Ростова, а конные части Думенко были брошены на ст. Ольгинскую, при поддержке крупных сил пехоты.

Полки и батареи заняли указанные им участки, а с колоколен станицы прекрасно все было видно, и противник попал сразу же под артиллерийский огонь. 13 февраля их попытка наступать перейдя Дон у Аксая была отбита.

14-го в 16 часов 16-я кавалерийская дивизия с пехотой повели наступление на левый фланг дивизии, между Батайском и станицей. Пехота была отбита сосредоточенным огнем батарей и отошла, но конница захватила хутора, лежащие на пути в Батайск, но была выбита Корниловским конным дивизионом. Расход снарядов – большой, а пополнение почти отсутствовало, о чем было доложено начальнику дивизии.

15-го около 14 часов густые массы пехоты повели наступление от ст. Старо-Черкасской к хутору Нижне-Подпольному и выбили из него донцов. Выдвинутый из резерва 1-й генерала Маркова полк, при поддержке огнем нескольких батарей, восстанавливает положение и занимает хутор. Снарядов осталось мало, батареи сгрузили все повозки и отправили их в Батайск в артиллерийский склад, но ночью сообщено, что 4-й батареи транспорт захвачен конницей и поручик Кривошеин зарублен.

16-го с рассвета большие силы конницы перешли Дон у Аксая и двинулись, принимая влево к Батайску, но вскоре из камышей вышли густые цепи красных и начался бой в самых неблагоприятных условиях – кризиса в огнеприпасах. Батареи открыли огонь, противник стал обходить слабые и далеко стоящие друг от друга батальоны. Обойдя станицу с востока и запада, конница местами врывалась в станицу, и на ее улицах происходил бой, причем на площади у штаба сам начальник дивизии отстреливался из винтовки.

Группа конницы неожиданно для себя и взвода 4-й батареи выскочила на орудия, но была встречена картечью и пулеметами, причем наводчика орудия, бывшего пленного, под угрозой револьвера заставили выстрелить. Потерпев неудачу, конные бросаются в другую сторону, выходят в тыл стоящей в станице 2-й батарее (два орудия), стреляющей по пехоте красных, и ее захватывают.

Начальник дивизии, окруженный резервом 3-го полка и конным дивизионом, упрямо отказывается вывести полки на холмы, ожидая подхода из ст. Хомутовской донцов. Кавалерия противника снова бросается на юго-западную часть станицы. Батальон полка, под командой капитана Никитина{213}, залпами отбивает атаку, но другой, стоящий впереди, не исполняя команды, бросает винтовки и сдается. Офицеры и добровольцы, отстреливаясь, гибнут под ударами шашек. Только теперь отдается приказ об общем отходе, что было уже поздно. Отход совершился под прикрытием всех конных, и, поведя их в атаку, капитан Шперлинг отбил одну роту, взятую в плен.

На курганах красная конница была отбита последними снарядами батарей, противник прекратил бой, и части, под командой генерала Канцерова, двинулись на хутор Злодейский и версты через три встретили Донскую конную бригаду, шедшую на помощь из ст. Хомутовской. Генерал Канцеров за бой отчислен в резерв.

Развал Кубанской армии и общая обстановка заставили оставить линию реки Дона и отойти за реку Ея. Орудия и обозы с трудом тащились по размытым дорогам. 20 февраля в ст. Старо-Минской для усиления артиллерии 1-му Корниловскому Ударному полку выделяются 2-й взод Г.М. и 2-й взвод 4-й батарей, остальные батареи с частями дивизии направляются в Новороссийск.

Батареи шли по линии на Тимашевскую и Крымскую. Во главе дивизии стал полковник Блейш. 26 февраля в Тимашевской личный состав 3-й батареи вооружен орудиями и перешел в ст. Троицкую к запасному батальону алексеевцев, для защиты переправы через реку Кубань, и взводу после ряда мытарств удалось прибыть в Новороссийск в последний момент отхода парохода.

С продуктами становилось все труднее, в районе Тоннельной «зеленых» пришлось разогнать орудийными выстрелами. 4 марта батареи прибыли в Новороссийск, а Верховный казачий круг объявил свой последний враждебный акт: отказ от всех бывших соглашений и обязательств к главнокомандующему. И даже более, некоторые из членов Рады возбудили вопрос о соглашении и прекращении войны с большевиками. Екатеринодар отдается красным.

Заболевший тифом полковник Блейш умирает, и наш командир, полковник Машин, вступает во временное командование дивизией. Постепенно полки стали пополняться прибывшими из госпиталей старыми, закаленными в боях офицерами и солдатами, последних в батареях осталось много верных и готовых делить со своими офицерами тяжесть последующих критических дней эвакуации.

8 марта генерал Деникин произвел смотр нашей дивизии и, вызвав вперед офицеров, говорил о неизбежности эвакуации в Крым, где есть полная возможность защищаться.

12 марта дивизия выделила отряд для защиты Новороссийска со стороны Абрау-Дюрсо и получила для погрузки пароход «Маргарита». Разрешено было взять четыре орудия: два легких – Г.М. и две гаубицы – 7-й батарей; всем по две хозяйственных повозки и по пяти лошадей.

13 марта в городе пылают склады, полные разного добра, не выданного частям. Отовсюду слышны выстрелы. В 22 часа «Маргарита» выходит на рейд и в открытое море, беря курс на Феодосию. 14-го целый день в море, немного качало, и в 21 час – на якоре у Феодосийского мола. Переход был тяжелый, благодаря тесноте и отсутствию питьевой воды. Много больных, в пути умерли командир 1-го дивизиона полковник Иванов и 4-й батареи поручик Жуков.

Так закончился блестящий сначала и столь тяжелый, вообще жертвенный и кровавый для нас 1919 год. Год, обещавший победу и освобождение России. Развал тыла, полный хаос, шкурничество и предательство все загубили. Страшное испытание выпало на добровольцев, но они остались верны долгу, и плыли марковцы к берегам Крыма, в то же неизвестное будущее, готовые к новым подвигам и жертвам. А год ушедших страданий они сохранили в своей песне.

В Крым прибыло 246 офицеров, врачей и чиновников, около 500 солдат. Вывезено 80 лошадей, 2 пушки, 2 гаубицы, 4 походные кухни, 8 хозяйственных повозок и 16 пулеметов. Оставлено в Новороссийске, по приказу, 10 орудий и около 400 лошадей.

Осень 1919 года. Добровольческая армия, вышедшая весной этого года на широкую Московскую дорогу, с успехом продвинулась на север и вошла в пределы Орловской губернии. Здесь наступление захлебнулось. Причин тому было очень много. Задачей настоящего очерка является только описание наблюдений и переживаний автора в пределах той части, где он служил.

1-й взвод 3-й Марковской батареи шел с алексеевской пехотой. На участке батальона и взвода артиллерии, которые дошли в Орловской губернии до сел и деревень значительно севернее города Верховья, противник, не оказывавший почти уже сопротивления, получил, как видно, большое подкрепление и остановил наше движение на север. У белых войск сил для дальнейшего движения уже не хватало, и под давлением противника началось отступление – из-за осенней непогоды в исключительно тяжелых условиях. В октябре – ноябре 1919 года началось общее отступление наших войск на юг.

Батальон со взводом артиллерии старались оторваться от соприкосновения с противником, уже организованно, настойчиво давившего на отступающих. Начались для отступающих частей действительно страдные дни. Алексеевская пехота, понесшая уже при наступлении значительные потери, теперь при непрерывном отступлении с боями, в холод и снег, прямо таяла. Ее ряды редели, а пополнения не было никакого. Наш взвод 3-й Марковской батареи тесно шел с отступающей пехотой.

В одном селе, куда мы вошли поздно вечером для ночевки, мы хотели дать возможность отдохнуть людям и коням. Рассчитывали на дневку. На рассвете противник повел наступление на окраину села. Кони нашего взвода стояли распряженными по различным дворам, где в хатах разместились солдаты. Солдаты-артиллеристы бросились амуничить и запрягать коней в пушки. Опасаясь, что солдаты растеряются, я побежал по дворам, дабы помочь им.

В одном дворе рослый солдат-ставрополец, корневой ездовой, спокойно амуничил своих коней, всем своим уверенным видом показывая, что у него все будет в порядке. Одну пушку мы вывезли на корню. Пулемет противника заливал восточную окраину села. Встали на позицию за южной окраиной села и открыли огонь. Противник был отбит.

В этом районе было уже много снегу, что затрудняло наше движение. При дальнейшем отходе снега не было. В одном бою наш взвод, отходивший рысью, был сильно обстрелян артиллерийским огнем. Я скакал впереди взвода, разорвавшийся вправо от дороги снаряд испугал коней. Мой конь рванул на ходу почти на сажень влево боком. Как я усидел в седле, уже не знаю.

В другом бою, опять при отходе с позиций, подпоручик Кашинцев{222}, скакавший за взводом между мной и поручиком Макаревичем{223}, был ранен ружейной пулей в спину. Я отчетливо услышал удар пули, за которым последовал выкрик поручика Кашинцева: «Я ранен!» Мой конь был ранен пулей в мякоть зада, слегка захромал, выправился и пошел дальше, не хромая. Этот мой сивый маштак, сибирский конек, был подо мной ранен в разное время четыре раза.

Коснусь вопроса снабжения батареи при походе на Москву и при отступлении. При наступлении наш обоз 2-го разряда снабжал нас всем необходимым: пищевыми продуктами, обмундированием (в этот период – английским обмундированием), снарядами. При отступлении связь с хозяйственной частью почти не существовала и батарея жила за счет населения. Выработался особый способ получения как продуктов питания для людей, так и овса для коней. От батареи (взвода) шла подвода с несколькими солдатами по деревне. У каждой хаты останавливались, и крестьянин-хозяин выносил ведро овса. Так шли по деревне, пока не было собрано необходимое. Староста села назначал очередное хозяйство, которое должно было дать барана для кухни взвода. Платили особыми расписками, которые впоследствии должны были быть оплачены властями.

Настроение солдат взвода при отступлении было очень тяжелое. Большей частью я вел взвод, так как командир взвода поручик М. часто шел с батальоном. Дабы поднять упавшее настроение людей взвода, я однажды во время спокойного отступления сделал с четырьмя шестиконными запряжками – два орудия и два зарядных ящика – что-то вроде состязания.

Местность была слегка холмистая, был снег, и я по очереди пускал каждую запряжку галопом по дороге вниз холма и вверх по следующему холму. Задача была – взять холм на разгоне. Солдатские лица развеселились и засияли. Упадочность настроения пропала. Разгоряченные солдаты потом хвастались, чья запряжка лучше сделала спуск и подъем на карьере. Отступая дальше, наша славная, но, увы, ужасно малочисленная пехота все таяла и таяла. Вместо рот это уже были малочисленные группы людей.

Мы отходили на Ливны. Приближаясь к городу с севера, нужно было спуститься по крутому берегу к протекавшей здесь небольшой речке. Взвод начал медленно, осторожно сходить вниз. Сзади с севера показалось трое конных. Как потом оказалось, это были командир нашего взвода поручик М. Симеон с подпоручиком С. Леонидом, младшим офицером взвода, и с одним разведчиком.

Сказалось ли напряжение дней боев или недостаточная осведомленность, но настроение людей взвода в эти недели было очень нервное. Когда взвод уже был на крутом спуске, сзади начали приближаться те трое конных, то нервы солдат не выдержали и послышались крики: «Кавалерия!»

Медленно до этого спускавшийся взвод пошел с места полным галопом с холма к бревенчатому деревянному мосту, за которым был острый поворот направо, на кручу к высоко стоявшему над рекой городу, и была большая вероятность, что непрочный мост из неукрепленных бревен не выдержит и что люди и кони разобьются. Четыре шестиконные запряжки с двумя пушками и двумя артиллерийскими снарядными ящиками с патронами неслись вниз полным ходом, было трудно остановить их в создавшемся положении. Момент был очень острый, и надо было принять мгновенное решение.

Поручик Прюц Николай Александрович оглянулся и увидал, что на бугре, с которого взвод так стремительно спустился, уже стояли эти трое наших конных, которые, собственно, и явились непрямыми виновниками паники среди солдат. Взвод шагом перешел мост и взобрался на кручу. Здесь уже начинался город. Налево, на восток, была совершенно пустая городская площадь и городской сад, тянувшийся над рекой. В домах, выходивших на площадь, не было и признаков жизни. Не было видно ни воинских частей, ни повозок, ни людей. Была полная тишина и какое-то странное ощущение от этой мертвой тишины.

Вышли на площадь и остановились. К стоявшему взводу откуда-то из-за домов подошел неизвестный нам подпрапорщик в форме старой армии. Постояв некоторое время, не сказав ни слова, он повернулся и опять ушел за дома. Это был единственный человек, который встретился взводу в этом городе. Не было никакой связи с батальоном, с которым взвод артиллерии работал.

Постояв немного на площади, перешли с нее через большую улицу, ведущую от кручи куда-то на юго-восток, и остановились у одного двухэтажного дома. Вошли в уже брошенную, как видно, обитателями хорошо обставленную квартиру. В квартире был еще полный порядок. Расселись в креслах. Из зала, где сидели, вела внутренняя лестница в верхний этаж квартиры. Было холодно, неуютно. Прискакал наш разведчик, посланный командиром взвода поручиком Макаревичем, чтобы связаться с батальоном алексеевцев, и донес, что за взводом уже пехотных частей не было и что фланги обтекаются конницей.

Основываясь на донесении разведчика, поручик Макаревич повел взвод крупной рысью в направлении на юго-восток. Выйдя на прямую, большую улицу, одинокий взвод пошел уже полным карьером по пустынному, молчаливому городу Ливны. По слухам, батальон был атакован большевистским конным полком имени Троцкого и Ленина. Полк был якобы одет на манер белых войск, в погонах.

Отступление по «широкой Московской дороге» в октябре – ноябре 1919 года от города Ливны Курской губернии до огромного села Вязового, длившееся несколько недель, осталось у меня в памяти каким-то сумбурным отрывком.

Проскочив полным карьером по пустынному городу Ливны, наш взвод 3-й Марковской батареи, работавший с алексеевской пехотой, оставшийся без пехоты на фронте и уже обойденный кавалерией на флангах, вынесся из города и пошел крупным аллюром по дороге, тянувшейся на юго-восток.

Слегка подмерзшая дорога была совершенно пуста. Пройдя крупной рысью несколько верст, кони начали уставать, и, наконец, взвод остановился. Взмыленные кони, поводя боками, тяжело дышали. Дав коням несколько отдохнуть, взвод двинулся дальше уже шагом в направлении на видневшуюся вдали станцию железной дороги. Противника не было видно. Далеко на восток тянулась линия телеграфных столбов и виднелись отдельные всадники.

Взводом нашим командовал поручик Макаревич Симеон Петрович. Младшими офицерами в этот период отступления были: поручик Прюц Николай Александрович и подпоручик Сорокин Леонид{224}.

Мы добрались до станции, еще занятой нашими. Затем двинулись одни дальше. Пехоты с нами не было. Позже остановились для привала где-то в одном перелеске. Здесь взвод, стоявший в походном порядке, был покрыт артиллерийским огнем противника. Сидя на земле, я услышал звук пролетавшего снаряда и увидел, как стакан шрапнели скользнул по спине сивой лошади в корню пушки. Конь не упал, но весь прогнулся. В следующий момент что-то грохнуло, блеснуло впереди меня, и… очнулся я, уже лежа на подводе. Рядом со мной сидел Макар. Установил, что ни Макар, ни я не были ранены. Но мы оба чувствовали себя как-то странно. Подпоручика Сорокина Леонида с нами уже не было. Куда он тогда девался – я не помню. Взвод вели наши солдаты сами и везли нас, офицеров, с собой. Иногда Макар и я ехали верхом.

По дороге ночью в одной деревне, где мы задержались, в хату, куда я забрался прилечь и согреться, сбежал один наш солдат и сказал, что взвод уходит. Я вскочил на коня и поскакал к уходящему через какую-то железную дорогу в направлении, откуда мы пришли, взводу. Вел его незнакомый мне офицер. Бешено ругаясь, я повернул взвод обратно в деревню. Здесь я залез опять в одну хату. Через некоторое время появился откуда-то Макар, и мы пошли дальше на юг.

При дальнейшем отходе мы шли опять с пехотой. Где-то южнее станции Касторная, войдя ночью в одно село для ночлега и оставив наш взвод, по опыту того времени, на южной окраине села нераспряженным и только с отпущенными подпругами и нашильниками, мы, офицеры взвода, явились к командиру батальона, к которому были вызваны.

Разговаривал с командиром батальона Макар. Последний вскоре вышел и приказал двум разведчикам, находившимся при нас, найти неподалеку квартиру для ночлега. Макар сказал мне, что положение на фронте в районе Касторной значительно осложнилось. Придя в чистую, убранную хату и поужинав, мы приготовились лечь спать. Неожиданно вошла молодая баба, лет 25, вероятно хозяйка, смущенно сказала, что она выходит замуж, и тотчас же скрылась в задней части большой хаты.

Полное недоумение – что, мол, это значит? Разведчик весело улыбнулся. Было это наивное заигрывание или она кого-то скрывала? Оставили все это без внимания. Один разведчик остался с нами в передней части хаты, а другой ушел ко взводу. Как всегда при отступлении, мы легли полураздевшись, сняв только сапоги, шинель, телогрейку и гимнастерку. Солдатскую телогрейку клали под голову.

Через два-три часа в селе поднялась редкая ружейная стрельба. «Где, что, откуда?» Очень быстро оделись, а разведчик побежал седлать коней, оставленных на дворе, в сарае за хатой. Выглянув в окошко, мы увидали командира батальона без фуражки, с револьвером в руке, бегущего куда-то по улице. С ним никого не было.

Выскочив из хаты, сели на приведенных разведчиком коней и поскакали к своему взводу, но последнего на месте не оказалось. По глубоким колеям пушек в талом снегу нашли взвод в двух-трех верстах от села, куда его отвели, без офицеров, солдаты по собственной инициативе, спасая орудия. Потом выяснилось, что конная разведка противника пыталась проникнуть в село, но была отбита огнем пехоты.

С каждым днем становилось все холоднее, прибавлялось снегу. Сбежал один солдат, молодой парнишка, но почему-то через пару дней опять вернулся. Солдаты взвода не захотели взять его обратно во взвод, как дезертира. Беглец был назначен на кухню. На одном переходе со мной связался и шел за взводом какой-то лазарет. Макара со мной не было!

Через день-два мы сошлись со взводом 1-й генерала Маркова батареи, под командой мне хорошо знакомого поручика Решко{225}. Оказалось, что у поручика Р. также не было точных приказаний для дальнейшего движения. Договорились, что он останется со взводом в этой деревне, я же пойду со своим взводом в следующую. Взял проводника. Долго шли по заснеженной дороге. Еле передвигаясь, я шел пешком впереди взвода. Был сильный мороз. Макара со мной не было!

Наш взвод состоял из двух орудий и двух артиллерийских снарядных ящиков. В общем – четыре шестиконных запряжки. По дороге, не зная того, потерял в снегу второй снарядный ящик. Солдаты сами справились с этим и привели этот ящик позже. Дорогой я слегка отморозил ногу. Уже в деревне верхом мимо нас проехал поручик Никитин, офицер хозяйственной части нашей батареи. Квартирьеры нашли для нас квартиры, и мы довольно удобно разместились по хатам. Явился откуда-то мой больной Макар.

В хате, где Макар и я обосновались, у нас произошел небольшой конфликт с хозяином. Отморозив ногу и хромая, я попросил у старика хозяина его резную палку. Старик очень охотно согласился. Вмешался Макар, и по его совету я палку вернул владельцу. В этой же хате у меня с Макаром был продолжительный разговор о целях нашей войны. Хозяева внимательно прислушивались.

Макар сообщил мне, что у нас в хозяйственной части в обозе второго разряда не все благополучно, что заведующий обозом поручик Парышев{226} из юнкеров 2-го курса Константиновского артиллерийского училища не может справиться с людьми. Макар, я и несколько конных разведчиков и солдат взвода поскакали туда. Прибыв в обоз, который, сколько помню, оказался в одном недалеком селе, мы узнали, что поручик Парышев пропал. Было произведено расследование.

В обозе я воспользовался возможностью починить свои разбитые сапоги и просиженные в седле бриджи. С нашим обмундированием во время этой войны было очень неладно. Построишь сапоги (армейское выражение) – уже опять бриджи проношены. Сошьешь бриджи – сапоги разбиты. Впоследствии весь этот наш обоз погиб.

Наш отход продолжался, и так, приблизительно через неделю, мы добрались до села Вязового. При наступлении Белой армии по широкой Московской дороге на север мы проходили через это громадное село Курской губернии. Командир батареи полковник Лепилин Александр Михайлович{227}, находившийся здесь, сделал небольшой смотр нашему взводу и был поражен ужасным состоянием конского состава. Взвод отступал с севера в тяжелых условиях.

Дабы вывезти пушки, было решено два орудия батареи погрузить на железную дорогу для отправки на юг. Я был назначен вести взвод и согласно приказанию отправился на ближайшую железнодорожную станцию для погрузки пушек. Со мной отправились четверо прикомандированных к батарее офицеров, из них трое мне тогда еще незнакомых: поручик Болт, позже умерший от тифа, поручик Бельченко, позже пропавший без вести в Ростове, поручик Андреев и подпоручик Генерозов{228}. Я не уверен, что именно эти двое, поименованные последними офицеры нашей батареи были тогда со мной. Солдат из нашего 1-го взвода было только трое: младший фейерверкер Сомов, позже заболевший тифом; наводчик первого орудия Платонов; фамилия третьего солдата не осталась в памяти. Приданы мне были также несколько казаков команды конных разведчиков батареи.

Прибыв на станцию, я направился в канцелярию и предъявил там предписание о погрузке. Было обещано, что вагоны и платформа будут поданы к рампе. Пути были полны эшелонами корниловских частей, и всюду мелькали алые фуражки корниловских офицеров и солдат. Долго прождав безрезультатно у рампы в ожидании подачи эшелона для погрузки, я, продрогший и злой, снова направился на станцию.

Здесь со мной произошел неприятный инцидент. Войдя в какую-то полутемную канцелярию, я увидал наклонившуюся над столом красную фуражку и, думая, что это станционное начальство, довольно грубо спросил: «Когда же будет подан состав к рампе?»

– Что-о?! – взревела поднявшаяся красная фуражка, и, к моему испугу, я узнал известного мне полковника-корниловца Г.

– Проклятая близорукость, – извинительно пробормотал я и постарался исчезнуть из канцелярии.

Между тем эшелон уже был подан, и солдаты начали погрузку пушек. Конский состав не был погружен и отправился под командой капитана Шемберга, тоже офицера нашей батареи, походным порядком на юг. В силу все более осложнявшегося положения на фронте капитан Ш., не погрузившись, дошел с лошадьми до Кубани.

Все офицеры и солдаты поместились в одном товарном вагоне, куда хозяйственная часть батареи уже ранее погрузила небольшие запасы сахара и муки. Ночью поезд отправился. Усталые офицеры и солдаты уснули. Я проснулся, когда эшелон был уже в городе Белгороде. Нас отвели на запасный путь и объявили, что простоим здесь несколько дней. Я разрешил всем идти в город, оставив дневального. Главной моей личной задачей было пойти в баню и постричься. Я не стригся месяца два.

Вечером пошел в местный небольшой театр на гастролирующего здесь Павла Троицкого, которого я видел еще в Петрограде в театре «Зал Троицкого», в очень популярной тогда комедии «Иванов Павел». Представление Павла Троицкого в Белгороде в 1919 году было чрезвычайно патриотическим, с призывом к усилению борьбы против большевиков и к жертвенности. К сожалению, театральный зал был полупустой и реакция зрителей очень слабая.

На следующий день пребывания в городе поручик Болт пригласил меня пойти с ним в одну милую семью, где предполагалась вечеринка. Болт познакомился с этой семьей еще летом, при наступлении на север, и тогда однажды я дал ему несколько батарейных коней для верховой прогулки с девушками семьи, с которыми я не был знаком. Я пошел на эту вечеринку, но она протекала в очень странном духе, показала всю упадочность нравов того времени, и я постарался поскорее уйти.

В Белгороде находились казармы, кажется, 3-й артиллерийской бригады мирного времени. По данному мне еще в селе Вязовом поручению я направился туда. Здесь, совсем неожиданно для меня, я встретил моего друга, поручика Сергея Сергиевского{229}, с другим поручиком, служившим ранее в нашей 3-й батарее. Его фамилии я не помню. Насколько мне известно, этот последний служил потом в Крыму в танковых частях. В Белгороде эти два поручика, кажется, принимали тогда участие в формировании новой батареи Марковской артиллерийской бригады. Через несколько дней наш эшелон вышел из Белгорода и был направлен в город Харьков. Здесь опять простояли несколько дней. На путях в одном товарном эшелоне я нашел опять моего друга поручика Сергея Сергиевского, который тоже был переправлен сюда из Белгорода. Он снабдил меня двумя солдатскими полушубками. Это было в последний раз, что я его видел. Он пропал без вести.

Выйдя в город, я случайно встретил на улице знакомую даму нашей семьи, Варвару Константиновну Гаврилову. Она меня не заметила. И когда я хотел подойти к ней, то она уже замешалась в толпе, и мне не удалось поговорить с ней. Здесь я узнал, что наш «цветной корпус» отступает в направлении на юго-восток, на Дон. Позже Марковская дивизия, как правофланговая, попала под фланговый удар конных дивизий противника и была разбита при Алесеево-Леоново. Марковская артиллерия понесла большие потери. Еще значительно ранее погибли крайне правофланговые батальоны алексеевской пехоты.

Из Харькова наш поезд пошел в Бахмут. По прибытии в город я явился к коменданту, артиллерийскому полковнику, и доложил о прибытии. Он проявил ко мне участие. Наш вагон с людьми и платформа с пушками были поставлены у самой станции. Солдаты взвода получили отпуск в город и в одном трактире были спровоцированы пробольшевистским элементом. Подвыпившие солдаты дали бой, разнесли трактир, и двое из них, фейерверкер Сомов и вольноопределяющийся Платонов, были арестованы комендантской командой за дебош. Мне об этом было доложено, я явился в комендатуру, поручился за арестованных, и они были отпущены.

В городе поручик Болт нашел каких-то двух знакомых девиц, и мы вместе, вчетвером, пошли однажды в кинематограф. До конца сеанса я не досидел, так как почувствовал себя скверно. Длительная, кажущаяся бесконечной, езда в товарном вагоне, долгие стояния на станциях без горячей питьевой воды, отсутствие теплой пищи отразились на моем здоровье, и я заболел сильной дизентерией. Поместился в одной семье в городе, и поручик Болт, впоследствии умерший от тифа, заботился обо мне. Ему удалось добыть бутылку вина и маленькую коробку сладких легких пышек. Это было тогда мое единственное питание.

Пришло извещение приготовиться к отправке. Полубольной, я опять перебрался в наш товарный вагон. Выехали из Бахмута, и наш поезд очень медленно потянулся далее. Иногда настолько медленно, что я, ослабевший физически от болезни, мог выскакивать на ходу поезда из вагона, карабкаться на платформу с нашими пушками и обратно возвращаться в свой вагон тем же способом на ходу поезда. Дизентерия не оставляла меня.

На одной большой станции мы долго стояли, так как опять был затор. На путях у станции стоял поезд командующего корпусом армии. Я узнал, что при нем находился инспектор артиллерии. Фамилию этого генерала сейчас не могу вспомнить. Не имея никаких указаний и приказаний и не зная обстановки, я, неся ответственность за мои пушки, отправился к этому генералу для получения информации и инструкций. Был принят. Представился и обрисовал генералу свое положение. Генерал отнесся очень приветливо и сочувственно. Я спросил, что мне делать с пушками, ибо коней у меня не было. Он ответил, что если я найду это нужным, то могу оставить орудия. Я просил письменного разрешения оставить пушки. Генерал-инспектор артиллерии отказался выставить мне такое разрешение. Я откозырял.

Тогда я пошел искать сцепщика вагонов и попросил его прицепить вагон и платформу с орудиями к какому-либо отходящему поезду. Он ответил, что переговорит с кем-то. Через некоторое время он вернулся и сообщил, что их положение очень тяжелое, но за вознаграждение в один куль сахару они постараются исполнить мою просьбу. Не имея другого выхода из создавшегося положения, я принужден был на это согласиться. Получив куль сахару, сцепщик вагонов сказал нам идти к будке стрелочника, где нам всем будет приготовлен горячий чай с хлебом. Пока он перегонял наши вагоны и платформу, мы у стрелочника наслаждались горячим чаем, в котором так долго нуждались.

Сцепщик исполнил свое обещание, и в тот же день, прицепленные к какому-то поезду, мы покатились дальше. На станциях стояли долго. Вероятно, перед нами шли другие эшелоны, так как движение было настолько замедленным, что на ходу поезда можно было выскакивать из нашего товарного вагона, вскакивать на платформу с пушками и снова возвращаться в вагон тем же путем. Моя болезнь – дизентерия – все еще не оставляла меня. Заболел тифом младший фейерверкер Сомов.

Проехали мы всего пять-шесть станций, когда на последней из них нам было объявлено, что поезд дальше не пойдет, ибо путь уже был отрезан противником. Не имея коней, мы были принуждены оставить наши две пушки. И так как мы не имели никакого ручного огнестрельного оружия, я распорядился, чтобы люди разошлись и каждый самостоятельно отправился в тыл.

На станции я добыл небольшие ручные сани. Поручик Бельченко помог мне вывести больного С. из вагона. Мы положили его на эти сани. Между тем солдаты и офицеры разошлись, согласно моему приказанию. Было порядочно снега, и мы вдвоем потащили сани от станции без дорог, по заснеженному, слегка холмистому полю в направлении далеко видневшейся проселочной дороги. Хотя фейерверкер С. и был небольшого роста, тащить сани было очень нелегко. Вскоре я заметил, что поручик Б., сравнительно пожилой уже человек, был уже не в силах мне помогать. Опасаясь, что мне придется, может быть, тащить двоих, я приказал поручику Б. отправиться одному вперед.

Таща сани, я сильно вспотел, сбросил свой полушубок и только в легкой солдатской шинели продолжал тянуть сани с больным. Продвигался я очень медленно и все чаще и чаще останавливался, но решил ни в коем случае не бросать фейерверкера С. на замерзание в поле. С. был великолепный солдат и всегда хорошо выполнял свои обязанности. Вместе с ним в строю нашей 3-й Марковской батареи мы проделали все наступление и отступление Белой армии в 1919 году. Сколько времени я его тащил, уже не помню. Но помню, мелькнула мысль: если не смогу Сомова спасти, то застрелить его и тогда и самому застрелиться. Наконец, с последнего бугра я увидел проселочную дорогу, по которой очень поспешно тянулось изрядное количество саней и шли конные.

С дороги подъехал ко мне один конный. Оказался неизвестным мне казаком. Мы вдвоем посадили фейерверкера С. на коня и довезли его таким образом к дороге. Здесь я остановил одни проезжавшие сани. Сомова взяли на эти сани. Сам же я, обессиленный, сел прямо на снег у дороги. Последствия дизентерии, отсутствие за последние сутки всякого питания, невероятные усилия, сделанные мною для спасения С. от замерзания, отразились на моем физическом состоянии, и я сидел в полубессознательном состоянии на снегу. Кто-то меня подобрал и положил на сани. Дальнейшего уже не помню, вероятно, я задремал.

В каком-то селе на следующий или последующий день меня взяли во 2-ю конно-гвардейскую батарею, стоявшую в этом селе. Командовал этой батареей полковник-кавказец. Фамилии его не помню. С этой батареей я был двое суток, батарея была в составе 5-го кавалерийского корпуса генерала Шифнера-Маркевича{230}. Батарея получила какую-то боевую задачу и ушла в сторону.

Я нашел поручика Б., двоих солдат нашего взвода, и мы вчетвером прямым путем направились в Таганрог, взяв крестьянскую подводу. Дорога представляла собой тяжелый размытый грунт, и, дабы облегчить коней, мы по очереди шли пешком. Таким образом дотянулись до Таганрога, который, по словам жителей, был уже в руках противника. Очень осторожно шли по бокам улицы в направлении на вокзал. Улицы были пустынны. Стрельбы не было. Я сделал разведку и узнал, что городской вокзал был захвачен каким-то нашим бронепоездом. Раньше чем присоединиться к бронепоезду, я, по просьбе крестьянина, который дал нам эту подводу с кучером-парнишкой, постарался послать ее обратно. Взяв эту подводу, я завел ее в какую-то боковую улицу у вокзала, с тем чтобы парнишка со своей подводой никем не был захвачен и мог бы вернуться домой. Парнишка искренне благодарил и по задворкам поехал назад.

На путях за вокзалом шумел паровоз бронепоезда. В зале вокзала под стражей сидел захваченный новый красный комендант города. Его судьба мне неизвестна. Приблизительно через час после нашего прихода бронепоезд оставил Таганрог и пошел на Ростов. Нас, прибившихся к бронепоезду офицеров и солдат, было человек 30–40.

Верстах в десяти от города послышались отдельные ружейные выстрелы. Бронепоезд остановился, нас высадили и образовали пехотную цепь параллельно бронепоезду. Было спокойно, и нас опять погрузили. Двинулись дальше на Ростов. Я заснул. Меня разбудили, и нам было объявлено, что надо оставить бронепоезд, так как все железнодорожные пути до города были забиты. Бронепоезд будет брошен!

Поручик Бельченко и я пошли по железнодорожной линии. Оставленные поезда стояли на обоих путях в затылок непрерывной, бесконечной лентой. Большей частью паровозы уже потухали. В какой-то будке стрелочника нам дали горячую воду. В карманах у нас было по фунту сахару в мешочках. С большим удовольствием пили мы этот кипяток с сахаром. Стрелочник к нам присоединился. Хлеба у нас не было. Здесь же мы сидя задремали, положив голову на руки.

На рассвете мы двинулись дальше и к вечеру, с остановками, дошли до Ростова. Я нашел полковника Лепилина, командира батареи, и явился ему. Поручик Б. проводил меня и исчез в Ростове навсегда. Что касается судьбы 2-го взвода нашей 3-й Марковской батареи, то он погиб при отходе с марковской пехотой.

Общее направление отступающих в 1919 году Белых войск Юга России было – Крым и Кубань. В связи с менявшейся обстановкой на фронте менялось и направление отступления. Я отходил со своими двумя пушками 3-й Марковской батареи. Мы были погружены на железнодорожные платформы. Конский состав шел походным порядком.

Значительно южнее Бахмута наш эшелон был отрезан противником. Я был принужден оставить со своими офицерами и солдатами эшелон и потерял при этом свои пушки. Приблизительно через неделю с трудностями добрался пешком до Ростова. Был конец декабря. В районе вокзала нашел командира батареи полковника Лепилина. Оказалось, что 2-й взвод нашей батареи в одном бою погиб. Два офицера, отходившие со мной, уже раньше явились полковнику Лепилину.

Получил указание отправиться на Кубань, в станицу Кущевку. Отправился на вокзал. Никакой поезд на Кубань не шел. Стоял только на отдельном пути поезд командующего. Кругом поезда стоял караул. Оказалось, что весь караул состоял из первопоходников. Я заявил, что я тоже первопоходник. Разрешили взобраться на открытую заднюю площадку последнего пассажирского вагона. Был сильный мороз. Около меня собралось на маленькой, тесной площадке человек пятнадцать. Некоторые висели на поручнях. Вскоре поезд отошел. Шли исключительно скоро и без остановок. Один висевший на поручне сорвался. Поезд остановился в Кущевке. Согласно полученному приказанию я остался в Кущевке. Так через день приехал полковник Л. с офицерами и разведчиками батареи. Я нашел поручика Макаревича (Макара) больным и каким-то скрюченным. С ним был поручик А. Валентин.

Я получил приказ взять одного разведчика батареи и немедленно отправиться верхом на поиски капитана Шемберга, который уже раньше ушел на Кубань с конским составом батареи. Еще не оправившийся от дизентерии, полу больной, я надеялся на небольшой отдых, но пришлось опять двинуться в дорогу. Впечатление от станиц, которые я проходил верхом с разведчиком, было очень странное. Не было видно жизни! Хозяева, у которых мы останавливались, относились к нам хорошо, но чувствовалась какая-то растерянность, какое-то ожидание чего-то и сильная подавленность. Годы войны сильно отразились на психологии населения.

Проблуждав по разным станицам несколько дней и не найдя капитана Ш. с лошадьми, я направился на указанный мне ранее конечный пункт – станицу Уманскую. Шли мы прямо по железнодорожному пути. В Уманской я вошел на вокзал и увидал здесь большую группу оживленно беседующих казаков. Настроение у них было тревожное. В станице уже были наши офицеры с Аепилиным. Капитан Шемберг был найден по телеграфу в Тихорецкой и через несколько дней привел оттуда коней батареи.

Поместился я вместе с поручиками Макаревичем и Афанасьевым. Не зная, кто наши хозяева по религии, мы закурили в доме. Хозяйка – крупная пожилая казачка – просто выгнала нас на мороз и начала проветривать большой казачий дом. Хозяева оказались староверами. Мы клятвенно обещались в комнате больше не курить. Но что касается самогона, то это как будто не грех! Сам хозяин его нам доставал, и мы пили его с огурцами под шум телеги. Третий сорт его был самым ужасным.

Из батарейных офицеров я больше всех интересовался конями батареи, и когда капитан Ш. вернулся с лошадьми, то при осмотре коней полковником Аепилиным мы установили ужасное состояние конского состава. Среди лошадей не оказалось моего сибирского маштака, который был несколько раз подо мною ранен, его украли.

В Уманской станице в это время находились три батареи Марковской артиллерийской бригады: батарея полковника Изенбека – личный и конский состав, батарея полковника Лепилина – личный и конский состав. Пушки этих батарей погибли при отходе. 4-я батарея – личный и конский состав и четыре пушки. Личный состав 4-й батареи сильно поредел, и ее орудия были переданы в батареи полковника Изенбека и полковника Лепилина. В Уманской весь конский состав нашей батареи был перекован под моим надзором. Полковник Лавров из управления дивизиона явился в одной из станиц с целью переписать всех коней по именам. Хотя я был тогда и очень уставшим, все же пришлось мне полковнику помогать, так как я единственный знал всех коней по именам, а списков никаких не было.

Батареи полковника Изенбека и полковника Лепилина недолго задержались в станице Уманской. В городе Ейске произошло восстание, и батарея полковника Изенбека вместе с батальоном марковской пехоты были направлены туда для восстановления порядка. Батарея полковника Лепилина была направлена к Батайску для поддержки предполагаемого наступления на Ростов.

Батарея шла в составе двух орудий, под командой капитана Шемберга. Во время похода к Ростову мороз был исключительной силы и за батареей шли сани, чтобы подбирать отстающих и замерзающих солдат. В одной станице недалеко от Батайска поручику Прюцу было приказано присоединиться с одним орудием к пехоте. При осмотре готового к маршу орудия оказалось, что личный состав вновь набранных людей был в таком плачевном состоянии, что приказ о движении был отменен. Необученные мальчики, изображавшие ездовых, плакали, потому что им было холодно.

Батарея, не имея возможности исполнить своего задания, пошла обратно, и тогда, три дня спустя, вступил в командование подполковник Стадницкий-Колен до{231}, и 3-я батарея опять направилась в сторону Ростова. Я, поручик Прюц, с двумя конными разведчиками был выслан вперед, дабы связаться с начальством. Мой разъезд шел всю ночь. Мы продвинулись верст на 30, не встретив ни одного солдата Белой армии. Как оказалось потом, под станицей Ольгинской в это время была уже разгромлена Марковская пехотная дивизия. Здесь погибла 2-я Марковская батарея. Под станицей Гниловской погиб взвод марковской артиллерии под командой поручика Георгиевского. Последний был убит в бою.

Когда начало рассветать, я остановился, и мы начали рассматривать ровный, гладкий горизонт. Нигде не было никакого движения. Слезли с коней, закурили, дали отдохнуть коням. Мороз был незначительный.

Решил вернуться, и мы пошли обратно уже крупной рысью. Спустя несколько часов нагнали нашу батарею на походе. Она уходила в глубь Кубани. Позже командование нашей батареей принял полковник Лепилин. При отходе по Кубани 3-я Марковская батарея в боях не участвовала. Только около одной станицы была дана задача оборонять мост, но еще до соприкосновения с противником батарея была снята. Отступление было непрерывным, почти без дневок. Отношение населения к проходящим частям было сдержанным.

Приведу один эпизод. В большую станицу Полтавскую пришли поздно вечером. Я поместился с двумя офицерами батареи в доме довольно зажиточного казака. Нам отвели большую комнату. Мы пытались установить дипломатические отношения с хозяевами, но никакого интереса к нам не проявлялось, и мы сидели голодные. Вероятно, хозяева устали от квартирования войск. Опыт нам подсказал – скромно выжидать!

Действительно, картина скоро переменилась, случилось чудо. В нашу комнату вошла интересная девушка лет восемнадцати, внучка хозяев. Она присела к нам, и началась оживленная беседа. Оказалось, что она гимназистка, училась в Петрограде, где жила у замужней сестры. По Петрограду как городу пошли общие воспоминания. Конечно, мы все растаяли, встретив молодую, интересную, интеллигентную девушку. Смотря на нас, растаял и старик казак, и мы и не заметили, как появилось жареное холодное мясо, грибки, конечно – и графинчик. Затем появилось и горячее блюдо. Подсел к нам и сам хозяин и начал рассказывать про былое. Вот, у него шесть рабочих коней, а у деда был целый табун и т. д. Мирное, тихое, временами веселое собеседование было, к сожалению, прервано сообщением, что нужно идти к командиру батареи полковнику Лепилину, так как там офицеры собираются ужинать и будет самогон.

На этот раз нехотя пришлось идти, чтобы принять участие в маленькой пирушке. Когда туда пришли, то настроение там было уже несколько повышенное. Присоединились и мы, и настроение все повышалось. Во время ужина я сболтнул, какая чудная девушка у хозяев дома, где мы остановились. И – о, ужас! – кто-то проронил: «Мы все пойдем туда», – а была уже полночь. Ни слова не говоря, я, сильно уставший, немедленно вышел и пошел к дому наших хозяев. Но никто и не приходил, и я опять вернулся к пирушке. Наконец, пирушка окончилась, и мы все пошли по своим квартирам. Трудно было в темноте найти входную дверь дома, но услужливая рука старика хозяина втянула в дом и привела к какому-то дивану.

Пробуждение было неприятное; в голове шумело, и мучило сознание, что сделали что-то нехорошее. Хозяева дома отнеслись к нам так хорошо, а мы «потеряли лицо», вернувшись с трудом домой. Кто-то постучал в дверь, и опять – о, чудо! – вошла наша милая девушка, весело улыбнулась и поставила нам на стол поднос с графинчиком для опохмеления и кое-что вкусно-съедобное. К сожалению, надо было опять идти в поход! Расставание с хозяевами было исключительно сердечное, а девушка-чудо и всплакнула, а на улице, когда батарея уходила, помахала нам платочком.

Другой раз, в другой станице, был эпизод другого характера. В доме, который нам отвели при расквартировании, нас, двух офицеров, положили во что-то вроде передней и всю ночь нас будили. Шмыгали туда и обратно какие-то люди, и слышались разговоры о самогоне. Этот дом оказался каким-то самогонным заведением. В одном хуторе, где мы переночевали, хозяйка-казачка раскраивала и перешивала алый мундир мужа-конвойца на одежду для своих детей.

Однажды на походе нас перегнал шедший очень быстро пешком рослый пехотный офицер. Мы узнали в нем капитана Максимовича, командира роты одного Алексеевского батальона, с которым мы работали при наступлении в 1919 году на север, по широкой Московской дороге. Как всегда очень спокойный и уравновешенный, он нам сдержанно отвечал на наши вопросы. На вопрос: «Где ваша рота?» – он оглянулся назад, где за ним никого не было, скомандовал что-то вроде: «Рота, шагом марш» – и, махнув нам рукой, пошел дальше, несколько сгорбясь.

Остановясь на ночлег в одном богатом доме, мы были приглашены хозяином-армянином на ужин. На ужине присутствовала его дочь, молоденькая красавица армянка. Хозяин держал ее так строго, что мы не смогли за ней поухаживать. А тоска по интеллигентным женщинам была большая! В одной немецкой колонии у пожилого хозяина, бывшего гвардейского фельдфебеля, был рояль, и поручик Аенцевич{232}вечером играл нам на нем веселые мотивы. За несколько лет войны я впервые увидал в деревне рояль.

Приближаясь к Новороссийску, приблизительно в одном переходе от него, из-за страшной грязи, в которой застревали пушки, которые наши измученные кони вытаскивали с большим трудом, мы начали передвигаться прямо по железнодорожному полотну. В одном месте, где должен был пройти бронепоезд, нас заставили опять спуститься с исключительно крутого и высокого откоса полотна вниз на размытую дорогу, и опять начались мучения для коней.

Вечером добрались до какой-то станицы и здесь переночевали. На рассвете двинулись прямо на Новороссийск. Подъемы на горы были исключительно тяжелы. Я вел пушки и – да простит меня Господь – невероятно ругал ездовых, чтобы принудить их взять из конской силы все, что только возможно, и спасти орудия. На одном чрезвычайно длинном подъеме кони окончательно стали. Полковник Лепилин, ушедший вперед, прислал приказание бросить пушки. Я спустил их под гору.

Под вечер мы были в Новороссийске. Коней поставили в какой-то громадный двор. Мол был совершенно пустой. Не было ни одной лодки, ни одного парохода, кроме парохода «Маргарита», предназначенного для погрузки частей Марковской пехотной дивизии и Марковской артиллерийской бригады. «Маргарита» стояла далеко у длинного выбега – пристани. Где-то вдали виднелся английский дредноут «Император Индии».

Оказалось, что наш пароход был уже переполнен и все части дивизии и бригады, кроме нашей 3-й батареи, уже были погружены. От всех наших батарей был погружен только конский состав 1-й батареи. Полковник Лепилин приказал оставить всех наших коней. Я простился взглядом с лошадьми и погладил мерина Бука – среднего роста, очень большой силы и добросовестного работника. Я дал Буку немножко найденного мною сена.

Комендантом «Маргариты» был марковец-пехотинец полковник Сагайдачный{233}, знакомый нашей семьи еще по Петрограду. На пароходе я познакомил полковника Сагайдачного с подполковником Стадницким-Колендо. Когда наша «Маргарита» еще стояла у пристани Новороссийска, английский дредноут «Император Индии» открыл артиллерийский огонь из тяжелых орудий по горам Новороссийска.

«Маргарита» была направлена в Севастополь. По выгрузке личный состав 3-й Марковской батареи был временно размещен в одной деревне над Севастополем. Вскоре нас перевезли в Симферополь, и началось наново формирование батарей Марковской артиллерийской бригады. В Крыму и в Северной Таврии в 1920 году Марковская артиллерийская бригада работала со своей Марковской пехотной дивизией.

Красные наступают. Оставлен Севск. 2-й и 3-й Дроздовские полки и самурцы под напором отходят. Мне с 1-м полком приказано отходить от Комаричей на Дмитриев. На марше прискакал ездовой нашей полковой кухни. Он едва ушел из Дмитриева. Там красные.

Верстах в двух от города, на железнодорожном переезде, в сторожке мельтешил огонь. Мы вошли обогреться. Старик стрелочник, помнивший меня по первым Дмитриевским боям, сказал, что рано утром в городе был 2-й Дроздовский полк и самурцы, оттуда доносился гул боя, а кто там теперь – неизвестно.

От мороза звенела земля. Впервые никто не садился в седло: шли пешие, чтобы согреться. На рассвете 29 октября 2-й батальон подошел к городской окраине. Все было мертво и печально под сумеречным снегом. Дмитриев раскинут по холмам, между ними глубокий овраг. Над оврагом курился туман. Никого.

Головной батальон наступал цепями, впереди 7-я и 8-я роты поручиков Усикова и Моисеева. Первые строения; все пусто. Цепи тянутся вдоль заборов, маячат тенями в холодном тумане. Площадь, на ней темнеют походные кухни, у топок возятся кашевары – обычная тыловая картина. Может быть, наши, может быть, нет.

Но вот у кухни засуетились, глухо застучал пулемет – на площади красные. Город проснулся от боя. Красные нас прозевали, но отбиваются с упорством. Оба командира головных рот, поручик Моисеев и поручик Усиков, убиты. К вокзалу, где ведет атаку 4-я рота, тронулся 1-й батальон полковника Петерса{271}. Пушки красных открыто стоят на большаке к Севску и бьют картечью по нашим цепям.

У меня захватило дыхание, когда я увидел, как цепи 4-й роты по мокрому снегу и грязи вышли на большак, прямо на пушки. Я видел, как смело картечью фельдфебеля роты, как капитан Иванов заскакал впереди цепи, размахивая сабелькой, как рота поднялась во весь рост, с глухим «Ура!» побежала под картечь. Пушки взяты. Конь под капитаном Ивановым изодран картечью. К вокзалу подошел весь полк.

Красные отдышались, подтянули резервы и перешли в сильную контратаку. А наша артиллерия уже расстреливает последние снаряды. Единственная гаубица 7-й батареи, выпустив последнюю гранату, под напором красных спустилась в овраг, разделяющий город. Красные наседают. В овраге столпились обозы. У нас ни одного снаряда.

Обмерзший, дымящийся разведчик подскакал ко мне с донесением: у вокзала на путях брошена санитарная летучка с ранеными и вагоны, набитые патронами и снарядами, целый огнесклад. Случай – слепая судьба боев – спас все. Рота 2-го батальона кинулась к вагонам, стала там живой цепью, передавая снаряды из рук в руки. Мы вывезли из огня санитарную летучку. Раненые, голодные и измученные, с примерзшими бинтами, плакали и целовали руки наших стрелков.

Гаубица загремела снова. Гаубичный огонь великолепен и поразителен: вихри взрывов, громадные столбы земли, доски, камни, выбитые куски стен, а главное, адский грохот. Наша артиллерия, накормленная снарядами, на рысях, под огнем, проскочила овраг и открыла пальбу. Цепи 1-го и 3-го батальонов перешли в контратаку. Красные замялись, потом стали откатываться. Мы выбили их из Дмитриева. Уже в третий раз занимали мы город. На постой размещались по старым квартирам. Отряхивая с шинели снег, я позвонил у дверей того дома, где уже не раз стоял штаб 1-го полка. На улицах еще ходил горьковатый дым боя, смешанный с туманом. За городом стучал пулемет. Мне долго не отворяли. Наконец позвенел ключ в замке, и я услышал знакомый и милый женский голос:

– Вот видишь, я говорила… Не может быть, чтобы 1-й Дроздовский полк, если он в городе, прошел мимо, не освободил нас…

Мы связались справа со 2-м Дроздовским полком, но слева, с частями 5-го кавалерийского корпуса, связи не налаживалось. На третий день прибыл поезд с командиром Добровольческого корпуса генералом Кутеповым и начальником Дроздовской дивизии генералом Витковским.

А на четвертый, подтянувши свежие силы, красные снова перешли от Севска в наступление. Это были беспрерывные атаки на 1-й полк, занимавший холмы вокруг города. Атаки разрозненные; они кидались на нас день за днем, на правый, на левый фланг, в лоб. Мы всегда успевали подтянуть полковые резервы и отбиться. Красные, наконец догадавшись, в чем слабость их ударов, поднялись с трех сторон одновременно, а их обходная колонна успела отрезать у нас в тылу железную дорогу. Тяжелый бой. Весь день огонь, все более жестокий. Позже мы узнали, что тогда на нас наступало 14 красных полков.

Подскакал ординарец – железнодорожный мост в тылу занят красными. У меня в резерве офицерская рота, 7-й гаубичный взвод и две молодые, необстрелянные роты из нового 4-го батальона. Я повел их на мост. Там кишат густые цепи красных; за мостом дымятся броневые башни серого бронепоезда. Это наш «Дроздовец». Я приказал телефонистам включить провода в телеграф, ловить бронепоезд.

– Алло, алло, – услышал я в аппарат. – Здесь бронепоезд «Дроздовец». Кто говорит?

– Полковник Туркул. Командира бронепоезда к телефону.

– Я у телефона, господин полковник.

– Немедленно пускайте поезд на мост.

– Разрешите доложить: мост занят, красные возятся у рельс. Путь, наверное, разобран.

– Нет, еще не разобран. Красные только что вышли на полотно. Ход вперед.

– Господин полковник…

– Полный ход вперед!

– Слушаю, господин полковник.

Как из потустороннего мира доносится спокойный голос капитана Рипке{272}. Он такой же холодный храбрец, каким был Туцевич{273}. Невысокий, неслышный в походке и движениях, с очень маленькими руками, светлые волосы острижены бобриком, пенсне, всегда сдержанный, не выбранится, не прикрикнет, а все замирает при виде его, и команда, действительно, предана до смерти своему маленькому капитану.

Железнодорожный мост загремел; «Дроздовец» полным ходом врезался в толпу большевиков, давя, разбрасывая с рельс, расстреливая в упор пулеметами. Гаубичная открыла по ним ураганный огонь. Мои молодые роты поднялись в атаку. Все с моста сметено. «Дроздовец», грохоча, выкидывая черный дым, вкатил на вокзал; низ серой брони в пятнах крови. На броневой площадке в английской шинели стоит капитан Рипке. Он узнал меня на перроне. Поезд стал замедлять ход.

– Вперед, без остановки, – крикнул я, махнувши рукой. – Вперед! Капитан Рипке отдал честь. Бронепоезд прогремел мимо.

От большака на Севск, под давлением красных, тогда отходила наша 3-я рота. Гаубицы, ставшие у вокзала, беглым огнем обстреливали красных. Воздухом выстрелов на вокзале вышибало со звоном целые оконины. 3-я рота отходила все торопливее. Бронепоезд, Петерс и я с резервами тронулись к ним на выручку. Внезапно там что-то случилось.

3-я рота затопталась на месте. До нас донесло взрывы «Ура!». Солдаты 3-й роты вдруг круто повернули обратно, бегут в контратаку. Я приказал идти в атаку конному дивизиону и архангелогородцам. Конная атака окончательно сбила красных. Порывисто дыша, горячо переговариваясь, как всегда в первые мгновения после боя, 3-я рота уже строилась у вокзала. Шел редкий снег.

– В чем дело? – подскакал я к командиру. – Почему вы, не дождавшись резервов, вдруг повернули в контратаку?

Мимо нас пронесли раненого капитана Извольского, бледного, закинутого шинелью, уже побелевшей от снега.

– А вот и виновник, – весело сказал командир.

3-я рота была солдатской, ребята крепко любили старшего офицера роты, штабс-капитана Извольского. Прикрывая отступление, Извольский был ранен в ногу, упал; солдаты подняли его, понесли. Под сильным огнем все были переранены. Рота быстро отходила. Один из солдат, бывший красноармеец, задетый в ногу, опираясь на винтовку, доскакал до отступающей цепи.

– Братцы, – крикнул он. – Стой, назад! Капитан Извольский ранен, остановись, братцы!

Тогда по всей роте поднялся крик:

– Стой, капитан Извольский оставлен, назад, назад…

И без команд, и без резервов, под сильным огнем, вся рота круто повернула назад и пошла во весь рост в контратаку выручать своего черноволосого капитана. Дрозды вынесли его из огня.

До ночи мы передохнули, но ночью красные стали наступать от Севска. Полк начал стягиваться к вокзалу. Мы получили приказ отходить из города. Дмитриев оставлен. Мы взорвали за собой мосты. К рассвету на 1 ноября наш головной батальон втянулся в глухое сельцо Рагозное. С другой стороны туда втянулись красные.

И мы, и они шли колоннами. В голове у нас взвод 7-й гаубичной – у них полевая батарея. Обе колонны вошли в узкую деревенскую улицу. Командир гаубичного взвода полковник Камлач{274} успел раньше красных сняться с передков. Первым же выстрелом он угодил в красную батарею. Батальон кинулся в атаку. Нам досталась батарея, пулеметы, сотни три пленных. У нас только один раненый.

На ночлеге мы получили донесение, что справа отходит 2-й полк. Я послал сильный разъезд проверить донесение. Разъезд вернулся, один разведчик ранен. Они привели двух пленных; казаки Червонной дивизии. Верно, 2-й полк отошел; мы одни. Червонная дивизия с советским стрелковым полком прорвали днем фронт 2-го и 3-го Дроздовских полков и теперь идут в наш тыл на Льгов.

Полк поднят. Мы тронулись на Льгов. Ночью закрутила пурга. Мы шли со сторожевыми охранениями. Метется серая тьма, точно все чудовища и самый Вий вокруг бедного Хомы. Английские шинеленки обледенели, в коросте инея. Ни у кого ни башлыков, ни фуфаек. Люди обматывали головы полотенцами или запасными рубахами. На подводах под вьюгой коченели раненые и больные.

В 2 часа ночи в голове колонны застучали выстрелы. Смолкли. Во тьме наши разъезды натолкнулись на разъезды генерала Барбовича. Хорошо, что вовремя узнали друг друга. Генерал Барбович разведал, что Дмитриев, где, по его сведениям, должен быть мой 1-й полк, занят красными, и выслал разведку искать нас.

Нас это тронуло и ободрило. Скоро в едва белеющей степи мы заметили шевелящийся черный квадрат. Этот дышащий квадрат была вся кавалерийская дивизия Барбовича, стоявшая на стуже, в открытом поле. Люди так радовались встрече, точно стало теплее; обледеневшие полотенца стали разматываться с голов. При фонаре, прикрытом сбоку шинелью, мы с генералом Барбовичем рассматривали карту. Мы были верстах в восьми от Льгова. Вся кавалерия спешилась. Она тронулась за нами в потемки, ведя в поводу пофыркивающих коней. Иначе, в седлах, могли бы отморозить ноги.

Под самым Льговом, верстах в четырех, в деревушке, я дал отдых и на рассвете поднял полк. Во Льгове мертвая тишина, пустота, как недавно в Дмитриеве. Наша цепь потянулась окраинами. На улице ходит пар. Мы увидели в тумане толпу солдат, ведущих коней на водопой, и снова не знали, кто там, свои или враги. Именно тогда к штабу полка вернулся дозор с пленным; это был красный казак. Льгов занят Червонной дивизией.

1-й батальон пошел выбивать ее из кварталов, где мы уже проходили; я с остальным полком двинулся к большому мосту через Сейм. К утру 4 ноября весь Льгов и вокзал были в наших руках. Нам досталось много верховых, вконец измученных лошадей. Я помню убитых большевиков на мосту через Сейм: все были в красных чекменях, кажется, венгерцы. Мост мы взорвали. Полк встал правее вокзала. Кавалерия Барбовича пошла в село за Льговом. Мне удалось восстановить связь со штабом дивизии, но ни с правым, ни с левым флангом связи я не добился. Мы разместили раненых и больных в железнодорожной больнице: у нас уже ходил сыпняк.

Я выставил сторожевое охранение, а полк, отогревшийся в натопленных залах Льговского вокзала, дружно завалился спать. Вечером я проверял охранение верхом на моей Гальке. На маленькой речонке под нами провалился лед, и я ушел было в воду, но Галька, оскорбленная случившимся, сама порывисто вынеслась из пролома на берег.

По дороге в штаб полка на мне обледенело все, кроме воды в сапогах. Вестовой все с меня стащил – я остался в чем мать родила, но в комнатах, где разместился штаб, кажется в железнодорожной канцелярии, было жарко натоплено. Я накинул летнюю офицерскую шинельку тонкого серого сукна, верно служившую мне домашним халатом, такую легкую, что она сквозила на свет, и сел пить чай.

Этажами ниже разместились офицерские роты, команда пеших разведчиков и пулеметчики. Где-то в самом низу обширного казенного здания была кухня. Мой Данило понес туда сушить мои одеяния. Очень мирно и, надо сказать, до седьмого пота напившись чаю, я лег. Во всех этажах все уже храпело или тихонько высвистывало во сне. Я засыпаю мгновенно, а сплю очень крепко. И сначала мне показалось, что это сон; резкая стрельба, крики, взрывы «Ура!». Я очнулся, сел в темноте на конке – стрельба.

Где электрический фонарик, гимнастерка, шинель? На табурете ни гимнастерки, ни шинели, ни сапог, ни даже штанов. Перекаты частой стрельбы, крики, смутный звон, как на пожаре. Нас захватили сонных, врасплох. Я сунул ноги в кавказские чувяки, стоптанные домашние туфли, надел на ночную рубаху летнюю шинель – фуражку и револьвер Данило оставил мне на гвозде – и вышел в соседнюю комнату к оперативному адъютанту подполковнику Елецкому{275}. Туда как раз вбежал какой-то офицер. Электрический фонарик осветил его бледное лицо.

– Чего вы спите! – крикнул он. – Красные в городе. Больница с ранеными захвачена…

– Тише, не нагоняйте панику! – крикнул Елецкий.

В это мгновение зазвенели, посыпались под пулями стекла. Мы побежали вниз. По лестнице, гремя амуницией, сбегали строиться офицерская рота, разведчики, пулеметчики. Я вышел к строю. По всему Льгову в темноте залпами перекатывалась беспорядочная стрельба, неслось «Ура!». Телефонная связь мгновенно и со всеми оборвалась – как отрезало, когда связь нужна просто до крайности.

Загремела артиллерия. Мы громим гранатами тьму. Взрывами сотрясает воздух. Гранаты падают у самого штаба полка. Вдруг я услышал сильный голос командира 1-го батальона полковника Петерса:

– Сволочи, черти, кто спер мой бинокль?

– На кой черт вам бинокль! – окликнул я Петерса. – Где ваш батальон?

Из тьмы солдаты подбегали к нам поодиночке, кучками. Ночью красные незаметно перешли Сейм и кинулись на 1-й батальон, безмятежно спавший по обывательским домам.

Мы быстро связались со 2-м и 3-м батальонами; я приказал им стягиваться к вокзалу, а сам с офицерской ротой, разведчиками и пулеметчиками пошел выбивать оттуда красных.

Полная луна выплыла из-за туч. Мне припоминается дым мороза, бегущие косые столбы серебряного дыма, и как крепко звенел снег, и наши огромные тени. Мгновениями мне все снова казалось невероятным сном: косой дым, луна, грохот пальбы и торопящееся, сильное дыхание людей за мною.

На ходу моя ночная рубаха под шинелью стала как из тонкого льда и слегка звенела. Я промерз, и мне приходилось закидывать полы шинели и растирать грудь и ноги комьями снега. Должен признаться, что я при полной луне шел перед строем в одной ночной рубахе и летней шинели.

У вокзала, на залитом луной перроне, шевелилась темная солдатская толпа. Я приказал приготовиться к атаке, выкатить вперед пулеметы. Мы стали подходить молча.

– Какого полка? – встретили нас обычными тревожными окликами с перрона.

Командир офицерской роты полковник Трусов{276} ясно и спокойно сказал в морозной тишине:

– Здесь 1-й офицерский стрелковый генерала Дроздовского полк.

Выблеснули выстрелы, нас встретили залпами, бранью. Я приказал: «Огонь!» Мы бросились с криками «Ура!» на вокзал и смяли красных, захватили толпу пленных. К вокзалу, крепко хрустя по снегу, подошли 2-й и 3-й батальоны, артиллерия, люди 1-го батальона. Я повел их в атаку.

Еще до рассвета Льгов был очищен от красных; в глухом городке снова стало тихо, и низкий пар, как толпы привидений, поволокся по пустым улицам.

Только на вокзал притащил, наконец, запыхавшись, обомлевший Данило ворох моих доспехов. В темноте он повсюду кидался под огнем, отыскивая меня, и теперь дрожащими руками начал меня облачать. На вокзале я узнал, что бинокль, за каким-то чертом понадобившийся Петерсу в самую темную ночь, никем не был «сперт», а так и висел на том гвозде, куда его повесил полковник.

– Полковник Петерс.

– Я, господин полковник.

– Теперь вы знаете, где ваш 1-й батальон?

– Так точно, господин полковник.

1-й батальон строился у вокзала. Началась ночная перекличка. Мы считали потери. И удивительно: в нечаянном ночном бою мы потеряли только пять – десять человек ранеными и убитыми да пропал один ездовой с патронной двуколкой. Красным не удалось развернуться во Льгове вовсю.

В больницу, где было до двух сотен наших, красные ворвались со стрельбой и криками:

– Даешь золотопогонников!

Они искали офицеров. Несколько десятков их лежало в палатах, все другие раненые были Дроздовскими стрелками из пленных красноармейцев. Ни один из них в ту отчаянную ночь не выдал офицеров. Они прикрывали одеялами и шинелями тех из них, у кого было «больно кадетское» лицо; они заслоняли собой раненых и с дружной бранью кричали большевикам, что в больнице золотопогонников нет, что там лежат одни пленные красноармейцы. Туда мы подоспели вовремя. В больнице не было ни одного замученного, ни одного расстрелянного.

Верные Дроздовские стрелки. Многие из них остались в России. Может быть, дойдет до них наш привет и поклон; мы все помним Льговскую ночь.

Отход втягивал нас, как в громадную воронку. Утром я получил приказание взорвать виадуки под Льговом и отходить. Мы снялись под тягостный гул взрывов. На станции, уже верстах в четырех от Льгова, ко мне подбежал телеграфист:

– Господин полковник, вас просят к телефону из Льгова.

Странно, Льгов оставлен, кто может просить меня к телефону?

Подхожу к аппарату:

– Кто у телефона?

Голос точно из потустороннего мира:

– Говорит бронепоезд «Генерал Дроздовский».

– Но откуда вы говорите?

– Со Льгова. Со мной еще три бронепоезда. От Льгова есть железнодорожная ветка на Брянск и на Курск. На Курской ветке сбились наши бронепоезда. Им не удалось прорваться на Курск – Харьков и они выскочили на Льгов.

Я и теперь не понимаю и никогда не пойму, как наш штаб, не проверивши, что не все наши бронепоезда проскочили, мог отдать приказание взрывать льговские виадуки. Без них бронепоездам не двинуться. Все четыре попадут в руки красным.

С батальоном и со всеми подводами, какие только у нас были, я спешно двинулся обратно. Командир тяжелого бронепоезда «Генерал Дроздовский», в английской шинели, почерневшей от машинного масла, встретил меня на железнодорожных путях. На его бронепоезде мы подались на ветку к застрявшим бронепоездам. Там была наша «Москва», там был наш мощный «Иоанн Калита». Ничего нельзя сделать – не вывезти никак. Не спасти, когда виадуки, развороченные взрывами, превращены в груду камней и щебня. Бронепоезда приходится бросить. Мы совещались на рельсах и решили взорвать все четыре. Погрузили на подводы снаряды, замки орудий, пулеметы, патроны и на рассвете быстро ушли. <…> Загремели тяжелые взрывы – мы сами взрывали наших броневых защитников.

На другое утро подкатил шедший за нами бронепоезд «Дроздовец». Я помню, как капитан Рипке, совершенно бледный и, как мне показалось, спокойный, молча сидел в углу на вокзале. И мне все казалось, что ему нестерпимо холодно.

Через день капитан Рипке застрелился, не выдержал потери бронепоездов. Вспоминаю, как у его желтоватой руки, свесившейся со скамьи, сидел на корточках пулеметчик его бронепоезда, мальчик, вероятно из гимназистов или кадет. Он сидел скорчившись, зажавши худыми руками лицо, и его мальчишеские плечи тряслись от рыданий.

Часа в три ночи я вернулся в штаб. В штабе, разметавшись, спят вповалку восемь моих генштабистов на сумках, на вещевых мешках, на полу, на лавках, под шинелями. Из-за шаткого стола поднялся мой адъютант, капитан Ковалевский, и молча поклонился. Я прошел в свой угол. Не могу заснуть. Ковалевский при свече что-то пишет. Я невольно стал наблюдать за ним: меня удивила та же бледность, тот же ледяной покой, какой я видел у капитана Рипке. Сбросив бурку, я подошел к столу: наган, пачка писем, одно адресовано мне. Я убрал наган, взял письмо. Капитан Ковалевский поднялся. Мы стоим и смотрим над свечой друг на друга.

– Господин полковник, – шепчет Ковалевский. – Вы не имеете права читать моих писем.

– Что с вами, Адриан Семенович, – шепчу я. – Ваших я не читаю, а это на мое имя.

Распечатал конверт: «Не могу перенести наших неудач. Кончаю с собой».

Я с силой взял его за руки. Мы говорили шепотом, чтобы не потревожить сна усталых людей вокруг нас. Я повел его в мой угол, изо всей силы сжимал ему руки; не смеешь стреляться, такая смерть – слабость; и просил его жить. И этот коренастый, сильный человек в шрамах, несколько раз тяжело раненный, фанатик Белого дела и Дроздовского полка, внезапно припал к моему плечу, как тот мальчик у руки Рипке, и глухо зарыдал, сам зажимая себе рот руками, чтобы никого не разбудить.

Тогда, ночью, когда мы с ним шептались, Ковалевский согласился жить. Адриан Семенович застрелился уже после всего, в 1926 году, в Америке; там он очень хорошо, в довольстве, жил у своей сестры. Такая смерть, видно, была ему написана на роду. Но в его последней записке было всего пять слов: «Без России жить не могу». Ему было не более тридцати лет.

Отход. Курск, Севск, Дмитриев, Льгов – оставлено все. Взрываем за собой мосты, водокачки, бронепоезда. За нами гул взрывов. Связь со штабом дивизии прервана. На железнодорожных путях часто встречаются вереницы теплушек. Их заносит снегом. Дроздовец Рышков рассказывает в дневнике о таком замерзшем эшелоне на станции Псел.

Жарко, когда раскалена докрасна железная печка; холодно, едва она погасла. Голый по пояс офицер свесился с нар.

– Стреляйте в меня! – кричит он. – Стреляйте мне в голову!

Поручик или пьян, или сошел с ума.

– Не хочу жить. Стреляйте! Они всех моих перебили, отца… Всю жизнь опустошили… Стреляйте!

Поручика успокаивают, да и сам он очнулся, просит извинения:

– Нервы износились. До крайности.

Воет пурга. Теплушку трясет. Часовые ныряют в снегу; заносит и часовых, и эшелон. Так в дневнике Рышкова – это отчаяние.

Отход – это отчаяние. Хорошо одеты, тепло обуты советские Лебединский или Сумской полки, их 1-я или 2-я латышские бригады. У нас подбитые ветром английские шинеленки, изношенные сапоги, обледеневшее тряпье вокруг голов.

Отход – отчаяние. Болота, болотные речки. Грязь оттепелей, проклятые дикие метели. Глубокий снег, сугробы по грудь. Ветер то в спину, то в лицо. Едва войдешь в деревню на ночлег, уже подъем или ночной бой, без сна: красные в деревне.

Отходим по мерзлой пахоте без дорог, и лютую стужу, в потемках. Падают кони. Там, где прошли перед нами войска, холмами чернеет конская падаль, заносимая снегом. Все стало угрюмым – люди, небо, земля. Точно из железа. Выедено кругом все, вымерло. Мы идем голодные, теряем за нами замерзших мертвецов. Шинели смерзаются от воды, когда надо вброд переходить речки, и один из наших баклажек, мальчик-стрелок Кондратьев мог бы рассказать о том, как переходили они вброд речку в льдинах, как вышли на берег, а рук и не разогнуть: так смерзлись рукава шинелей.

Наш 1-й Дроздовский шел в арьергарде. В Люботине, уже под Харьковом, мы натолкнулись на большевиков, выбили их, получили приказ отходить на станцию Мерефу. Под Мерефой застигла оттепель. Все потекло, стало черным – туманы, небо, земля. Дороги превратились в вязкую трясину, грязь но брюхо коням. Застревают, захлебываются грязью патронные двуколки. Полк вымотался. Люди ложились на дороге. Пулеметы тащили на полковых кухнях, снаряды волокли в санях. И среди наших колонн, на мужицких розвальнях, покачивался и в стужу и в оттепель оцинкованный гроб капитана Иванова. 4-я рота отходила со своим мертвецом командиром.

Под Мерефой я не исполнил боевого приказа: остановил на марше измученный полк. Мы запечатаны в каком-то дачном поселке, верстах в пятнадцати от Харькова. Харьков был занят красными. Мои разведчики где-то разведали кур и гусей, в кооперативе поселка нашлись галеты, макароны. После пиршественного стола с чудесным супом из курятины и гусятины – такого вкусного супа мне не доводилось больше есть – все, кроме охранения, полегло вповалку у огней. Удивительные люди солдаты. Истинные дети: поели досыта, выспались крепко и спокойно в тепле и наутро точно переродились. Все забыто. Громкий говор, смех, дружный пар стоит над полком.

С веселой бодростью вошли в Мерефу удалые дрозды. А в Мерефе сбились в темноте дивизия Барбовича, 2-й Дроздовский и Самурский полки. Наконец-то мы с ними встретились. Все к нам до тонкости предупредительны, рады нам даже чрезмерно. Наперебой приглашают на обеды, на завтраки, на чарочку. Чарочка всюду. Что-то неладное: уж больно за нами ухаживают.

В штабе кавалерийской дивизии генерал Барбович поведал мне о грустных причинах ухаживания. Собственно говоря, все мы в Мерефе отрезаны красными. Ими занята единственная переправа, пробиться по ней не удалось, и теперь у всех одна надежда на славный 1-й Дроздовский полк, что он не подкачает, пробьет дорогу. Тут-то мы и зачванились. Я шучу, разумеется: мы не зачванились, а только я попросил, когда так, пусть же мой славный 1-й полк пригреют в самое тепло, накормят до отвала и дадут на славу отдохнуть. Нас кормили кухни всех полков, бывших в Мерефе. То-то был обед, то-то был отдых богатырский. А после отдыха, со 2-м батальоном в голове, я выступил против советской пехотной и латышской конной бригад, перехвативших нам мост у села Ракитного.

1-й полк не подкачал. Удалой атакой после упорного боя мы сбили противника, очистили мост. Уже потянулись через мост пехота и конница. 1-й полк побатальонно стоял впереди моста, прикрывая отступление. Я приказал отходить. Тронулось все, подался и я со своим арьергардом, офицерской ротой, командой разведчиков и пулеметной командой.

Вдруг красные поднялись в сильную контратаку. На нас понеслась конница. Если бы мы отходили без остановки, конница – это были латыши – непременно смяла бы нас. Остановка необходима. Полковник Петерс прыгает с коня, я тоже. Мы отбегаем к офицерской роте, на которую мчатся всадники, и с колена начинаем бить по ним из винтовок, мы оба хорошие стрелки. Арьергард остановился за нами, открыл сильный огонь. Красная конница с моста отхлынула.

Я поднялся, чтобы вернуться в строй. Вдруг меня ударило с такой силой под грудь, что я опрокинулся на спину. Дыхание захватило; рука в крови, на гимнастерке кровь, я ранен, я все понимаю, а сказать ничего не могу.

– Командир ранен, командир убит…

«Не убит, нет», – а сказать не могу: перехватило дыхание.

Я стрелял с колена, пуля пробила правую руку, расщепила приклад винтовки, разбила бинокль и ударила под ложечку, соскользнувши с кармана гимнастерки, где у меня был серебряный образок. Он меня спас – не то прямо в сердце.

Боль отпустила, могу передохнуть, пытаюсь встать:

– Нет, господа, я еще не убит.

Какая прозрачная ясность ощущения всей жизни и смерти в такие мгновения. Я не могу этого передать, но в такие моменты между жизнью и смертью нет больше черты.

Кто-то торопливо рвет зубами бинт, с меня сдирают рубаху, мокрую от крови, перевязывают руку. Образок на груди, благословение бабки на поход, разбит пулей. Мне вынули пулю из-под кожи. Живот намазали дочерна йодом. Точно негр, с обинтованной рукой, я снова сел в седло.

Тогда-то, на мгновение, мне показалось, что с нами все кончено; по мосту бежал обратно к нам без строя весь 1-й Дроздовский полк, с тяжелым топотом, толпами, с гулким смутным криком. Мост, стало быть, окружен с обоих сторон, и вот сбиты дроздовцы, загнаны обратно на мост, бегут. Я дал шпоры навстречу бегущим, а ко мне уже скачет впереди дроздов командир 3-го батальона полковник Тихменев.

– В чем дело? – кричу я. – Остановитесь, почему драп, почему полк бежит?

– Вовсе не драп, – кричит, смеется Тихменев. – Полк идет вам на выручку.

С моста, быстро рассказал Тихменев, к полку добежали раненые, и в цепях закипел тревожный крик:

– Командир оставлен на мосту, командир ранен, убит, ранен…

Тогда все, одним порывом, без команд, без строя, бросилось обратно на мост, ко мне.

Тихменев смеется, смеюсь и я, но на глазах и у меня и у него непрошеные слезы.

– Скачите к ним, остановите, скажите, что я жив, жив…

Дети мои. Тогда на мосту я хорошо понял, почему старые командиры называют солдат братцами, ребятами, детьми. Ну что же, признаюсь, что я смеялся и плакал на мосту, когда пустил к полку галопом мою Гальку.

Во всю молодую грудь все радостно орут «Ура!», все держат мне на караул, без команды, без строя, кто где остановился. Галька закидывает уши, приседает от вопля трех тысяч ярых молодых глоток, а у меня живот черный, как у негра, и сбились бинты. Изо всей силы я сжимаю зубы, чтобы по-мальчишески не разреветься перед всем полком. Ничто и никто и никогда в жизни не даст мне такого полного утешения, такой радости духа, как та, которую я испытал на мосту у Ракитного, когда имел честь командовать доблестным 1-м Дроздовским полком…

А отход был все путанее, все отчаяннее. Исчезли куда-то интендантские склады. Из тыла до нас доходили слухи, что там все бежит, спекулирует, пьянствует, что царюет там одна сволочь и шкурники, человеческая падаль развала. В те тяжелые дни я сжал полк. Отборных бойцов отправил в Горловку, а других свел в один сводный батальон. Признаюсь, я думал, что люди сводного батальона, особенно из красноармейцев, отстанут от нас при отходе. Но капитан Янчев привел в Горловку весь батальон, да еще с пленными. Я свидетельствую, что и в дни отхода и тылового развала перебежчиков у нас не было. Тогда еще все чувствовали свою честную правду и силу, свою плотную и широкую Дроздовскую грудь.

В Горловке был получен приказ оставить Каменноугольный район. Эшелонами и походным порядком, подбирая на пути отставших и одиночек, мы пошли на армянское село Мокрый Чалтырь. Там сосредоточилась вся Дроздовская дивизия. Это было в самом конце декабря 1919 года.

В Мокром Чалтыре стоял английский танковый отряд. Ко мне, в штаб полка, пришли с визитом англичане: лейтенант Портэр и майор Кокс. Потом я отправился к ним. Все англичане оказались прекрасными товарищами. Мы их пригласили к нам встречать сочельник. В здании школы, где были накрыты к рождественскому ужину столы, пришли довольно парадные и слегка чопорные англичане и наши офицеры, тоже подтянутые и с холодком.

Так было до первой звезды. А потом и холодок, и все церемонии улетучились. Мы дружно заговорили друг с другом, хотя среди нас и не было особенных мастеров английского языка. Зато надо сказать прямо, что выпито было вдоволь. Англичане удивительно внимательно отдавали честь всем нашим настойкам и наливкам. Скоро за столами стали брататься, целовались и клялись в вечной дружбе. Тогда мы хорошо понимали друг друга, не правда ли, лейтенант Портэр, не правда ли, майор Кокс?

Я только подливал, сам не пил и вскоре незаметно вышел из-за стола. В эшелоне штаба полка, на Гниловской, меня ждали к рождественской звезде моя мать и моя жена, приехавшие тогда ко мне. С капитаном Елецким и ординарцем я поскакал на дорогое свидание.

Темная ночь, звезды в тумане. Вскоре перед нами смутно засветились огни. Огни Ростова. Мы ошиблись дорогой и поскакали к Ростовскому вокзалу. Давно я не видел города и теперь не узнал его. Вокзальные залы, коридоры, багажные отделения были превращены в огромный лазарет. Люди лежали вповалку. На каждом шагу надо было обходить кого-нибудь, прикрытого шинелью, переступать через чьи-то ноги, руки. Вокзал стал мрачным лазаретом. Это был сыпняк.

Мы вышли, сели на коней. Темные улицы забиты вереницами подвод, около которых стоят понурые люди. Ждут, когда их двинут куда-то. Тяжелое чувство было у меня в ту рождественскую ночь в Ростове.

Далеко за полночь мы прискакали в Гниловскую, а когда посветало, от Мокрого Чалтыря загрохотали пушки. Мы поскакали обратно. Наступал пасмурный день. Полк уже был выстроен на площади, ждал меня в строю. Тут же суетились англичане, щелкая кодаками. Красные обстреливали шрапнелью. На самом рассвете они пошли в наступление и прорвали фронт 3-го Дроздовского полка; конница Буденного смяла и тяжело порубила офицерскую роту. Английские танки с английскими командами пошли на выручку и застряли в красных цепях.

Я приказал полку развернуться для атаки. Под звуки старого Егерского марша удалые роты 1-го полка, четко печатая шаг, с оркестром двинулись в огонь. Англичане рукоплескали. Наша атака выручила 3-й полк и освободила все английские танки, застрявшие на пашне. С того дня мы с англичанами стали, можно сказать, неразливанными друзьями. Тогда мы все одинаково хорошо знали, что деремся за правду, честь и свободу человека против красного раба, не правда ли, лейтенант Портэр, не правда ли, майор Кокс?

А отход все катился. Лавиной. Ростов заняли красные. 27 декабря Дроздовская дивизия с обозами и артиллерией переправилась по льду Дона и стала в большом селе Койсуг под Батайском. Я помню Койсуг потому, что потерял там моего боевого товарища, ординарца Ивана Андреевича Акатьева, рослого красавца солдата, ушедшего с нами в Дроздовский поход с самой Румынии. Красные зарубили Ивана Андреевича в степи.

Корниловская дивизия сменила нас в Койсуге, мы стали фронтом на берегу Дона от Азова до Кулишевки. Только здесь, как я уже рассказывал, 4-я солдатская рота рассталась с гробом своего командира, капитана Иванова. Гудела проклятая пурга. Милость Божия и милосердие человеческое отошли от России. Россия ожесточилась. Взволчилась – как сказал мне один старик крестьянин.

В Азове, в канун дня моего Ангела, мы получили приказ снова перейти Дон и налететь на станицу Елизаветинскую, где полковник Петерс, о чем я тоже рассказывал, один захватил в метели две красные пулеметные команды. Потом в станице Гниловской мы сменили Корниловскую дивизию, а корниловцы повели наступление на Ростов. Ростов заняли не надолго и опять ушли. Там все было разбито и глухо. Как будто обмер обреченный город. Последнее мое воспоминание о Ростове: сыпняк, серая вша, заколоченные пустые магазины, разбитое кафе «Ампир».

1-й Добровольческий корпус отходил к Новороссийску. Моему 1-му полку приказано было идти в арьергарде. Такой была его боевая судьба – или авангард, или арьергард. Больше чем на переход оторвался полк от отступающей армии. Когда я выходил из станицы Поповичевской, меня нагнали передовые части конной армии Буденного. Мы отбили атаку и в 2 часа ночи тронулись скорым маршем из станицы. Оттепель размыла дороги в отчаянную трясину. Под мокрым снегом мы остановились передохнуть в станице Старо-Стеблиевской. Еще до рассвета, в потемках, вернулись разъезды.

– За нами идет вся конная армия Буденного, – доложили они. – Красные обходят станицу справа, их конница движется на станицу Славянскую.

Конница Буденного, тысячи всадников, перерезает нам дорогу. Выхода для нас нет. Тогда я принимаю решение: тоже отходить на станицу Славянскую, вместе с конницей Буденного. В глубоком молчании полк поднят в ружье. Все бледны, сосредоточены; лишние подводы оставлены. Посреди полка выстроился полковой оркестр. Плавно зазвенел Егерский марш; он слышен всему полку; все сняли фуражки, закрестились.

Полк двинулся на Славянскую по большаку, у самой железной дороги. Вдалеке справа, чернея и колыхаясь в мокром поле, туда же идет конница Буденного. Дроздовские солдаты, вспомним и в самой горечи изгнания наш марш на Славянскую!

Из тумана, с поля, наехал околоток, больные и раненые – подвод двести. Околоток заблудился. Обрадовались и раненые, и мы: хорошо, что не наехали на буденновцев. Но эти двести подвод в отчаянной грязище ужасно отяготили марш. Так мы шли часа три. Собственно говоря, мы уже были у красных в руках. Конница Буденного как будто решила, что большаком у железной дороги идет тоже советская часть. Часа три нас не трогали. Мы следили за черными полчищами Буденного, видными простым глазом. Часов в девять утра от конных косяков оторвались разъезды. Галоп к нам. Стали на всем скаку, машут шапками:

– Товарищи, какого полка, товарищи…

Я приказал молчать. Мы идем в молчании. «Товарищи, товарищи», а подскакать ближе страшно. Повертелись, унеслись. Уже настал день, неожиданно ясный и свежий, с морозцем. Зазвенела под батальоном окрепшая дорога. Идти стало легче. По краю поля, направо, курясь столбами пара, смутно блистая, маячат конные полчища Буденного. Вот оторвался эскадрон, другой. Мы видим, как всадники развертываются в длинную лаву. Лава несется, слышны крики:

– Какого полка? Что за часть? Почему молчите, товарищи?

Мы идем в молчании. Лавы остановились, открыли огонь. Тогда мы ответили. Залпами. Лавы ускакали. Загремела красная артиллерия. Конная армия Буденного громит нас всеми своими пушками, мы ответили всеми нашими. От грохота как будто закачалась земля. Конные атаки. Одна за другой. Катятся волнами. Мы отбиваемся, не останавливая марша; отбиваемся, идем перекатами, уступами; один батальон отбивает атаку, другой отходит, останавливается, а батальон, отбившийся до него, отходит к голове полка.

От залпов наша колонна зияет одной громадной молнией, и сквозь грохот пальбы все доносится реющий звон Егерского марша. Славянская уже видна, и конница Буденного обскакала нас. Станица перед Славянской занята красными; нас встретили оттуда пушечные залпы, крики «Ура!». Другой дороги нет. Мы двинулись на станицу яростной лобовой атакой, пробились, смели красных, загнали в болото, захватили пушки, пленных. Но, как темные валы, летят новые лавы. Снаряды кончаются. Вал за валом бьется о нас конница Буденного. Снарядов нет. Когда конница смоет нас, маузер к виску, конец…

И вдруг на железной дороге от Новороссийска показались дымы паровозов. Ближе, ближе, и у нас все заорало в жадном восторге:

– Бронепоезда! Бронепоезда!

Это были наши бронепоезда. Генерал Кутепов, не получая от нас донесений и слыша за собой сильный бой, приказал всем бронепоездам, которые остались на ветке от Тихорецкой на Новороссийск, немедленно идти на помощь дроздовцам. Бронепоездов прикатило, я думаю, не менее пятнадцати. Из всех своих дальнобойных и тяжелых орудий они открыли по коннице страшный огонь. Оглушенные грохотом, мы орали в восторге.

Огонь бронепоездов разметал конницу. 1-й Дроздовский полк был спасен. Наши умирающие, те, кто уже хватал мерзлую землю руками, для кого все дальше звенел Егерский марш, смотрели, смотрели на проходящие колонны, а глаза их смыкались. Так сомкнутся и наши глаза. Отойдут и от нас колонны живых, но память о нас еще оживет в русских колоннах, и о белых солдатах еще и песню споют, еще и расскажут предание. Выше голову, дрозды! Вспомним наш марш на Славянскую!

Фронт рухнул. Мы катимся к Новороссийску. Екатеринодар занят красными. Особый офицерский отряд ворвался туда только для того, чтобы освободить гробы Дроздовского и Туцевича, погребенных в соборе. Гробы их освобождены, идут с нами к Новороссийску. В станице Славянской, где полк заночевал после боя с конницей Буденного, я получил от генерала Кутепова приказание прибыть в Новороссийск, навести порядок при погрузке войск.

Безветренная прозрачная ночь. Конец марта 1920 года. Новороссийский мол. Мы грузимся на «Екатеринодар». Офицерская рота для порядка выкатила пулеметы. Грузятся офицеры и добровольцы. Час ночи. Почти безмолвно шевелится черная стена людей, стоящих в затылок. У мола тысячи брошенных коней; они подходят к соленой воде, вытягивают шеи, губы дрожат: кони хотят пить. Я тоже бросил на молу мою гнедую Гальку, белые чулочки на ногах. Думал ее пристрелить, вложил ей в мягкое ухо маузер – и не мог. Я поцеловал ее в прозвездину на лбу и, признаться ли, перекрестил на прощание. В темноте едва белелись Галькины чулочки.

На молу люди стоят молча, слышно только скашливанье. Какая странная, невыносимая тишина; все похоже на огромные похороны. Издали прозрачно доносится каждый звук. Вот в темноте отбивает ногу какая-то часть, все ближе. Какой ровный шаг. Слышу команду:

– Батальон, смирно!

Ко мне из темноты подходит унтер-офицер, пожилой солдат нашего запасного батальона.

– Господин полковник, вверенный вам батальон прибыл на погрузку.

В запасном батальоне у нас были одни солдаты из пленных красноармейцев. Мы были уверены, что наши красноармейцы останутся в городе, не придут. А они, крепко печатая шаг, все привалили в ту прозрачную ночь к нам на мол. Должен сказать, что мне стало стыдно, как я мог подумать о них, что они не придут. В темноте молча дышал солдатский батальон.

– Да куда же мне вас девать, братцы мои? – тихо сказал я унтер-офицеру.

«Екатеринодар» уже осел на бок, заваленный людьми и амуницией 1-го и 2-го полков. Капитан «Екатеринодара» только что кричал с отчаянием в рупор:

– Я не пойду, я так не пойду…

А я с мола кричал ему в рупор:

– Тогда мы пойдем без вас.

Транспорт забит до отказа. Все равно; надо же погрузить запасный батальон. Я приказал грузить наших солдат на корабль лебедкой. Подъемный кран гроздьями поднимал людей на воздух и опускал в темноту, куда попало, на головы и плечи тех, кто уже тесно стоял на палубе. Так я грузил запасный батальон: лебедка стучит, земляки ухают сверху.

Электрическая станция в городе работает, и как-то особенно светлы далекие огни фонарей. Изредка слышна стрельба: перекатится, смолкнет. Я все жду, когда же начнут стрелять как следует.

В темноте подходит еще часть. У меня сжалось сердце; куда грузить, места нет. Это офицерская рота 2-го полка, бывшая в арьергарде, и одиночные люди 3-го полка. 3-го полка не ждали, за него были спокойны: для его погрузки был отдан транспорт «Святой Николай». Но команда «Николая», не окончивши погрузки, обрубила канаты, и транспорт ушел.

Подходят новые группы. Тогда я прыгнул в шлюпку и, можно сказать, молнией помчался к миноносцу «Пылкий», куда был погружен штаб Добровольческого корпуса генерала Кутепова. Помню светящееся небо, ветер в лицо, сильное дыхание гребцов. На «Пылком» ко мне вышел генерал Кутепов, окатил блеском черных глаз.

– Полковник Туркул?

– «Екатеринодар» загружен, ваше превосходительство. У меня остались люди. Необходимо погрузить всех, или мы выгрузимся и уйдем пешим порядком вдоль берега.

Кутепов поскреб щеку у жесткой черной бородки, обернулся к командиру миноносца, окатил и его горячим взглядом:

– Сколько вы можете еще погрузить?

– Человек двести.

– Полковник Туркул, сколько у вас непогруженных!

– Приблизительно двести, ваше превосходительство.

– Какая часть?

– Офицерская рота.

– Грузите к нам.

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство.

Гребцы примчали меня обратно. Я вгляделся в темную толпу людей.

– Господа, имейте в виду, – сказал я. – Имейте в виду, что вас всего двести человек… Понимаете, двести.

И я повел людей к молу, где был отшвартован «Пылкий».

– Здорово, дроздовцы! – раздался из темноты звенящий голос Кутепова. В его голосе был необыкновенно сильный, горячий блеск, как и в его татарских глазах. Был в его голосе ободряющий звук, точно звон светлого меча. Все дружно ответили. Погрузка началась; люди быстро шли один за другим по сходням; миноносец все глубже уходил в воду. Кутепов покрякивал, по своей привычке крепко покашливал, но молчал.

– Полковник Туркул! – резко окликнул меня кто-то из темноты.

Я узнал желчный голос начальника штаба генерала Достовалова, который позже изменил нам и перекинулся к красным.

– Сколько вы грузите?

– Двести.

– Какие там двести. Миноносец уже в воде. Разгрузить!

– Я разгружать не буду.

– Приказываю вам.

– Вы не имеете права приказывать мне. Я гружусь по приказанию командира корпуса. Извольте сами разгружаться, если угодно.

– Прекратить спор! – гортанно крикнул нам генерал Кутепов.

На «Пылком» тем временем вовсю работали фонарями сигнальщики. Сигналы, наконец, принял французский броненосец «Вальдек Руссо». Французы ответили, что могут взять людей и высылают за ними катер.

К «Пылкому» подошли еще люди 3-го полка. Катер за катером я тогда всех их загнал на «Вальдек Руссо». Генерал Кутепов смотрел молча, только покашливал. Когда на катер прыгнул последний Дроздовский стрелок, я подошел к Кутепову:

– Разрешите идти, ваше превосходительство…

Кутепов крякнул, быстро расправил короткие черные усы:

– Полковник Туркул!

– Я, ваше превосходительство.

– Хороши же у вас двести человек!

Я молча отдал честь, глядя на моего генерала. Достовалов проворчал что-то рассерженно. Кутепов круто повернулся к нему, и вдруг звенящий голос, который знала вся армия, обрушился на Достовалова медной бурей:

– Потрудитесь не делать никаких замечаний командиру офицерского полка!

На рассвете я вернулся на «Екатеринодар». Конечно, я не знаю всего об этом отходе и об этой глухонемой новороссийской эвакуации; я был занят своим делом и только позже слышал о том, как некоторые части не догрузились и ушли вдоль берега на Сочи, неведомо куда; как по веревке пришлось поднимать на транспорт чью-то пулеметную роту; как оставшиеся люди сбились на молу у цементного завода и молили взять их, протягивая в темноту руки.

На «Екатеринодар» меня опустили сверху в тесноту, как и наших красноармейцев. Я приказал трогаться. Транспорт, скрипя и стеная, стал отваливать. От палубы до трюма все забито людьми, стоят плечом к плечу. На верхней палубе мне досталась шлюпка. Я привязал себя канатом к скамье и накрылся с головой шинелью.

«Екатеринодар» идет. Море серое, туманное. Шумит ровный ветер. Светает. Я свернулся под шинелью, и мне все кажется, что надо что-то вспомнить. И вот – как странно – мне вспомнилось что-то классическое, что-то об отступлении «Десяти тысяч» Ксенофонта.

На рассвете «Император Индии» и «Вальдек Руссо» загремели холодно и пустынно по Новороссийску из дальнобойных. Мы уходим… А над всеми нами, на верхней палубе, у капитанского мостика, высятся два грузных оцинкованных гроба: Дроздовского и Туцевича. Там стоят часовые. Тела наших вождей уходят вместе с нами. Оба гроба от утреннего пара потускнели и в соленых брызгах.

– Назначить двенадцать человек для капитана К-а. Выберите надежных людей. Назначьте старшего, – приказывал высокому добровольцу-фельдфебелю боевой части седой, небольшого роста полковник-командир 7-й батареи.

– Слушаюсь, господин полковник!

– Посылаю капитана К. с десятком подвод ликвидировать нашу хозяйственную часть на станции Криничная, – добавил полковник.

Было самое тяжелое время отхода армии в конце 19 года. Сейчас боевая часть батареи находилась около станции Матвеев Курган, а состав хозяйственной части – базы – застрял, в числе других эшелонов, на путях узловой станции Криничная. Дезорганизация тыла была полной. Паровозов не хватало. Поездные бригады разбегались. Красная кавалерия и всякие партизанские отряды, вроде махновских, ринулись в пространство даже не прорыва, а просто развалившегося фронта. Где были свои части, а где наступающие красные, трудно было выяснить. Батарея походным порядком, усиленными маршами стремилась достигнуть расположения дивизии, одной из немногих сохранившихся групп, сосредоточенной сейчас в районе Ростова.

Теперь было получено известие, что хозяйственная часть застряла сзади, и командир решил послать одного из самых лучших офицеров с небольшим количеством солдат, так как считал, что если и придется их потерять, то все же батарея не лишится своей боеспособности. Самообладание, спокойствие и храбрость в самой тяжелой обстановке боев капитана К. придавала некоторый шанс на успех этому предприятию. В только что закончившуюся германскую войну капитан К. служил в Ширванском полку и в совершенно безнадежный момент сумел спасти и даже вынести с собой знамя полка.

Идя к хате, где помещалась орудийная прислуга, фельдфебель перебирал в уме, кого из солдат лучше всего было бы отправить в экспедицию. Нужно было взять по нескольку человек от орудия, чтобы в случае необходимости батарея могла бы действовать. Но кого же послать за старшего? Ну конечно, Митрофана Б. – он спокойный и храбрый старый доброволец. Еще не доходя до хаты, он почти столкнулся с ним.

– Митрофан, поедешь ликвидировать базу – застряла на Криничной.

Митрофан, несмотря на продолжительное пребывание в армии и старательное выполнение службы, любил, однако, поворчать. Очевидно, старая гвардия Наполеона отличалась такими же свойствами, почему он и называл их «старыми ворчунами».

– Куда ты назначаешь? Знаешь же, что, может, никто не вернется назад? – с упреком спросил он Н., в котором всегда видел сотоварища, а не начальствующее лицо.

Н. знал, что мог бы настоять на своем, но в данном случае он сам вполне соглашался со своим старым приятелем.

– Я еду сам, – решил он. – Оставайся на батарее, а особенно присматривай за конями, Митрофан.

Митрофану стало теперь неловко.

– Слушай, ты сразу обиделся – сам поеду. Согласись, что из-за этого барахла, что у нас на базе, попадать в лапы красным неохота. Пошли Леньку Б., у него вкус к таким предприятиям. Да еще и грабанет что-нибудь для себя при случае.

– Разговор окончен, Митрофан, я еду, беру с собой… – Он перечислил по фамилиям солдат. – Ты пройдешь сейчас во второе орудие. Скажи, чтобы все назначенные взяли с собой винтовки и по 60 патронов на человека.

Впереди верхом едут три офицера и два конных разведчика, за ними обоз из десяти порожних подвод. Навстречу ветер порывами несет мелкий, колючий снег. На последней подводе, поставив карабин между коленями, рядом с возницей сидит Н. Пожилой крестьянин с бородой, белой от снега и седины, и молодой доброволец – каждый заняты своими невеселыми думами.

«Скоро ли отпустят по домам подводы? – думает крестьянин. – Того и гляди застрелят или зарубают с ними. Наскочут красные: «Для чого, так тебя и так, борода, белых возил?»

Н. думает о неудачах армии, о том, как близко казалось уже освобождение России, ведь были под Брянском, Камаричами, а теперь все рухнуло, и где и когда остановится откатывающаяся армия?

Долго не высидишь – холодно. Соскакивают с подвод возницы, соскакивают солдаты, пробежав или пройдя некоторое расстояние, похлопав руками себя по бокам, опять влезают на подводы, пряча ноги в сено. Да и верховые слезают, чтобы размять замерзающие ноги, и, пройдя немного, ведя коней в поводу, опять садятся верхом.

Ночью остановка в какой-то деревне. Жители говорят, что уже два дня тому, как проходили какие-то отступающие части. О красных ничего не знают.

– Тилько люди казали, що червона кавалерия здесь близенько, та то може бути совсим и не Буденный, а Махно.

«Не черт, так дьявол, – думают добровольцы. – Нечего сказать, утешили дядьки».

Наконец, станция Криничная и эшелон батареи без паровоза на каких-то запасных путях. Быстро идет погрузка на подводы. Капитан К. приказывает в первую очередь грузить запасные части, панорамы, пружины накатника. В дверях товарного вагона стоит и отбирает нужные части поручик Т., он же артиллерийский техник. Потом грузят сбрую, седла, фураж, обмундирование и, наконец, последними вещи батарейцев, какие-то мешки, чемоданы.

Когда все погружено – начинается обратный путь. Капитан решает вести свой маленький отряд другой дорогой, чтобы скорее догнать батарею, и то оторвались, самое меньшее, на три, четыре дня пути. Батарея выступила в юго-восточном направлении утром, когда подводы пошли на север, к Криничной. В отдалении, в стороне, послышалась какая-то стрельба, но скоро смолкла. «Только бы не попасть красным со всем этим барахлом», – думает Н.

Довольно симпатичный бородатый инженер с молодой женой и кучей чемоданов на повозке присоединился к обозу. Командир галантно принял их под свою опеку. Эти перепуганные обыватели также стремились к Ростову. Обратно груженые подводы шли медленнее. Ночью пришли в какое-то село. Ставни везде закрыты наглухо, ни одного огонька. Только злобно лают псы. После повторного стука неохотно открываются двери. Испуганные, растрепанные физиономии крестьян свидетельствуют о слабой радости по случаю незваных гостей. Капитан К. подъехал к Н. и сказал ему, чтобы тот, взяв коня, добрался бы с одним из разведчиков до станции, справился у коменданта, каково общее положение, и сообщил бы, что их отряд остановился в селе на ночлег.

До станции было недалеко, и, хотя пронзительный ветер по-прежнему нес в лицо мелкий снег, Н. и разведчик быстро добрались до железнодорожных путей и вдоль них доехали до станции. Здесь было пустынно и кругом не было видно людей. Отдав коня разведчику, Н. вошел в станционное помещение.

Небольшая комната ожидания была совершенно пуста и слабо освещена лампой, висевшей над стойкой буфета. Из комнаты дежурного падала полоска света и слышно было, что работает телеграф. На другой двери была надпись: «Комендант». Подошел – постучал. Ответа не последовало. Толкнул дверь ногой и вошел. На скамье лежал, накрывшись с головой шинелью, какой-то солдат. На следующей двери опять виднелась надпись: «Комендант». Теперь уже на стук Н. услышал хриплое:

– Войдите!

За столом сидел офицер в чине капитана. В комнате было очень тепло от чугунной печки. Офицер был без шинели и фуражки, воротник френча был расстегнут. Войдя, Н. щелкнул каблуками кованых английских ботинок и начал:

– Господин капитан, старший фейерверкер 7-й легко-гаубичной батареи…

Офицер пробовал приподняться, но опять тяжело опустился на стул и махнул рукой.

– Отставить! Вольнопер – садись, – прервал он рапорт добровольца и откинулся назад на спинку стула. Затем, приветливо улыбаясь, произнес заплетающимся языком: – Выпьем! Где еще вы здесь болтаетесь? Я уже ожидал других гостей и угощение приготовил. – Он глазами показал на лежавший перед ним на столе револьвер.

Потянулся к трубке полевого телефона и позвонил.

– Сволочи! Не отвечают, – философски и спокойно заметил он и повесил трубку.

– Командир взвода 7-й гаубичной батареи спрашивает, можно ли ночевать в селе К. и каково общее положение? – не садясь, одним духом выпалил Н.

– Положение, брат. – Наступила некоторая пауза. – Г-но! – выразительно и сочно сказал комендант. – Может, за нами пришлют дрезину, а может быть, и не пришлют. А ночевать всегда и везде можно. Почему нельзя, артиллерист? Садись и выпей стакан!

Н. видел, что дальнейший разговор не приведет ни к чему.

– Покорно благодарю, господин капитан, я должен сейчас же вернуться к взводу. Разрешите идти? – И не ожидая ответа, круто повернувшись, направился к двери.

– Дурак, – услышал он вслед за собой заключительное слово капитана.

– Ну как? – спросил разведчик.

– Приказ коменданта, покормив коней, немедленно выступать дальше, – решительно сфантазировал Н.

Когда он пришел на квартиру, где поместились офицеры, то еще в полутемных сенях его встретил высокий капитан О. Всегда выдержанный и подтянутый, он был как-то необычно развязен. От него сильно несло водкой. В дверях без френча стоял другой молодой офицер, и по его улыбающемуся, раскрасневшемуся лицу было видно, что за ужином была серьезная выпивка.

– Ну что комендант?

– Приказал, накормив коней, немедленно выступать дальше, – не сморгнув, доложил Н.

Ему было видно, что капитан К. в следующей комнате встал с постели и начал одеваться. Вернувшись к подводам, проверил, накормлены ли кони.

– Измучилась худоба, – жалостливо сказал его пожилой подводчик. – Хочь бы с пару часов постоят.

– Кончайте кормить, через полчаса выступаем.

Опять в степи, по дороге на юго-восток в снежной метели замаячили усталые люди и кони. Н. шел около последней подводы, закинув карабин за плечо. Он очень любил и уважал капитана К. Никогда не обманывал его, а теперь…

«На станции все пьяно. Наши тоже нашли время выпивать. Пусть я сказал ложь. Хуже было бы, если бы нас всех захватили большевики… «Не держись устава, яко слепой стены», – привел он себе в оправдание изречение Петра Великого. Но все же было как-то не по себе. «Потом сознаюсь командиру», – решил он.

Однако не сознался вплоть до сегодняшнего дня… Лучше поздно, чем никогда.

Метет поземка. Степь покрыта снегом и выглядит как-то особенно неприятно. Холодный ветер пронизывает. Кони идут уныло. Они стали мохнатыми, обросли длинной шерстью. Ездовые, видно, не чистили их – не до того, нет времени.

Могучая полгода тому назад, армия генерала Деникина откатывается на юг. Идут понуро кони, а около них так же мрачно шагают измученные люди. Не слышно разговоров, шуток. Мысль сосредоточена на том, сколько осталось еще до станицы и будет ли там возможность хоть несколько часов поспать в тепле. Фронта фактически нет. Попытка задержать красных казачьей конницей над Донцом закончилась неудачей.

От Матвеева Кургана в направлении на Ростов идем походным порядком. Даже наша Дроздовская пехота где-то в другом месте. Отдельные отряды красной конницы бродят уже по степи, перегоняя порой отходящие белые части. Возможность встречи с ними, без нашей пехоты, не может радовать.

Мысли такие же мрачные, как и обстановка вокруг. Вспоминается взятие нами Харькова… Светило ярко июньское солнце. Все в белых платьях. Цветы. Слезы радости встречающих. Еще слышны выстрелы на окраинах, а город неудержимо ликует. Какие-то раненые красноармейцы тоже вылезли из госпиталя с сестрами и толпятся на тротуаре в своих больничных халатах.

– Товарищи? – спрашивает молодой офицер, идущий впереди Дроздовской роты.

– Так точно – товарищи, – отвечает громко один из раненых.

– Здорово, товарищи! – кричит поручик, смеется он сам, Дроздовские солдаты в строю, раненые товарищи и толпа.

Мы запыленные, загоревшие, закопченные в пороховом дыму, среди этой ликующей, радостной толпы, бросающей нам цветы.

А Харьков нас встретил цветами.

«Аллаверды! Аллаверды!» – врываются в память слова Дроздовской песни.

А потом…

Последний эшелон санитарного поезда с Харьковского главного вокзала. Почти тащу на себе раненого Васю. Доктор и сестра не пускают в состав. Но очевидно, отступают перед решимостью. Вытаскиваю револьвер и говорю, что раненого не оставлю, а застрелю здесь же, у двери вагона. Сестра открывает дверь. Оставляю его там. Дальнейшая судьба Васи была мне неизвестна.

Много позже, за границей, узнал, что где-то под Ростовом их санитарный поезд, с потухшим паровозом, был захвачен красными. Вася лежал уже в это время без сознания в сыпняке…

С вокзала иду опять в город. Город оставлен уже добровольцами. Все кругом мрачно и пусто. На Сумской улице – ни души. Гулко раздаются шаги моих подкованных сапог. За плечами – винтовка.

На крыльце, освещенном лампочкой, встречает Надя.

– Сумасшедший, идите скорее, храни вас Бог!..

Медленно кружась, падают снежинки при свете фонаря.

Опять гулко отдаются шаги в мертвом, темном городе. Где-то на окраинах слышатся одинокие выстрелы…

Теперь Болотов идет около меня по дороге, наполовину занесенной снегом. Он прерывает мои воспоминания. Сквозь порывы ветра долетают его слова:

– Видел оставленные эшелоны на путях? А эти пьяные горланят песни – сволочи.

Я не отвечаю, знаю, о чем он говорит. Когда мы проходили в темноте вдоль путей, то там стоял эшелон базы какого-то авиационного отряда. Потухший паровоз. Классные вагоны в огнях, занавески спущены, и глухо слышны пьяные голоса: «Пей до дна, пей до дна!» А кругом степь, метет поземка – пир во время чумы.

– Сам бы их порасстреливал, – продолжает Болотов. – Когда приезжал в Харьков из-под Камаричей, видел, сколько офицеров околачивается в тылу. По Сумской нельзя было пройти. Сейчас, говорят, Ростов забит людьми, а в ротах все те же, что были в Донецком бассейне или на Кубани.

Последнее время Болотов какой-то озлобленный, да и немудрено – у многих старых добровольцев такое настроение.

Приходим, наконец, в селение Мокрый Чалтырь – армянская деревня верстах в семнадцати северо-западнее Ростова. Здесь наш 3-й полк. Опять появляется уверенность. Говорят, нас отведут в резерв в Ростов, а сюда придут какие-то другие части.

Завтра – Рождество. Белоусов, от нашего орудия, получил разрешение поехать в Ростов, закупить что-нибудь к празднику. Он, пройдоха, из-под земли достанет. Возвращается утром на санках – привозит ящик вина, закусок. Купил, обменял, раздобыл – понять трудно. Первое предположение отпадает, так как привезенное значительно превосходит по ценности те деньги, которые ему дали. В подробности не вдается, говорит, что помог «ликвидировать» какой-то склад. Рассказывает, что в Ростове, как полагается, то есть «в городе все спокойно, население в панике» (так анекдотически доносил начальству какой-то расторопный комендант).

С утра возимся с орудиями. Приводим в порядок, смазываем.

К вечеру у нас пир. После нескольких рюмок начинаются песни.

– Вот, Митрофан, – говорю Болотову, – ты теперь и нас готов будешь расстреливать, как тех офицеров авиаотряда.

– Нет, это другое дело. Во-первых, праздник, во-вторых – мы здесь со своей дивизией, а тех же большевики, как миленьких, там сцапают.

– С горя они, Митрофан, запили. Ну, чокнемся еще по одной.

поют наши екатеринославские и харьковские хуторяне.

Входит в хату командир нашего взвода капитан Камлач. Его пригласили на пиршество, но он просил не ждать, а садиться за ужин без него.

– Откуда вы все это раздобыли? – кивает он на заставленный стол.

– Белоусов промыслил, господин капитан.

– Ну, этот действительно может «промыслить», – смеется Камлач.

Белоусов отличается какими-то необыкновенными способностями и изобретательностью в смысле доставания всяких продуктов. Он даже был психологом. Помню, зашли мы еще в Донецком бассейне с ним к какой-то «титке», хотели напиться молока.

– Нема, ридные, усе забрали!

«Титка», как кремень, на «колокольчики» (деньги Добровольческой армии) даже не смотрит.

– Кто же забрал – белые или красные? – не угомоняется Белоусов.

– Да чиж мене ни усе и едно чи билые, чи червоные – солдаты позабирали!

В это время на улице села оглушительный разрыв большевистского тяжелого снаряда. Хата вздрагивает. Стекла дрожат.

– Видишь, тетка, все равно убьет, лучше продай нам перед смертью молока, – каким-то задушевным, сочувственно-проникновенным голосом говорит Белоусов.

– Бачу, ридные, так и так смерть, уж сидайте, може шось и знайдеться.

На столе появляется «гарнок» с молоком.

– Как ты можешь так? – спрашиваю Белоусова, выходя из хаты.

– Да я уже сделал разведку – у ней две дойные коровы.

Оживление и песни, нарушенные моей командой: «Встать! Смирно!» в момент прихода капитана, опять возобновляются.

Украинские песни чередуются с залихватскими:

Гаубицы выкрашены в защитный цвет, на конце дула чехол, и поэтому блестеть никак не могут, но из песни слова не выкинешь.

Несмотря на то что ездовой, согласно песне, оказывается кем-то, кого с ума свести очень трудно, так как, очевидно, не с чего сводить, но и ездовые с азартом подтягивают.

Празднование затянулось глубоко за полночь.

Спал я на широкой скамье. Просыпаюсь от сильного стука в окно. Старший разведчик верхом. Кричит:

– Батарея выходит на позицию!

Что за история? Выскакиваем из хаты, по дороге застегивая ремни. Уже влезаем на орудия на ходу. Из деревенских домов выбегает пехота, надевая сумки, и бежит строиться к окраине села.

– Товарищи пожаловали! – говорит разведчик Прокопов, перегоняя верхом орудие.

На окраине села местность поднимается и далеко видна занесенная снегом степь. Снег блестит и сверкает огнями под ярким зимним солнцем. Сильный мороз, но ветра нет.

От горизонта к нам, как черная змея, по дороге движется колонна красных. Снимаемся с передков и открываем по ней огонь. После первых же разрывов видно, как их пехота разбегается в цепь по обе стороны. Видны и артиллерийские запряжки также по сторонам дороги. Большая, черная, сплошная колонна конницы идет на фланг. Все происходит на глазах, как на какой-то игрушечной панораме.

Около орудия пробегает наша пехота. Очевидно, никто не ожидал такого скорого похода красных. Впереди, сначала редко, потом чаще и чаще начинают стукать ружейные выстрелы. Стреляем и мы – по коннице, по батареям, накрываем шрапнелью пехоту. Видимость очень хорошая.

Большевики стараются флангами охватить селение. К полудню уже весь 3-й полк принимает участие в бою. Пехотная связь и телефон командира полка недалеко от нашего орудия. Очевидно, у красных большой перевес. Подъехав верхом, соскакивает с коня безрукий командир полка полковник Манштейн. Лицо – бледное, перекашивается судорогой. У Манштейна всегда так, когда он взволнован. Долетают до слуха его слова в телефонную трубку:

– Бросил в бой свой последний резерв – офицерскую роту. Большие потери. Жду подкреплений.

Ружейный обстрел батареи усиливается. На шинели подносят к орудию нашего младшего офицера – поручика Войцеховского{286}. Молодое, красивое лицо бледно. Крови не видно.

– Несем на санитарную подводу, – говорят ездовые.

– Оставьте, я умираю, – последние слова, что я услышал.

Он умер через несколько часов. Чувствую сильный удар, как камнем, по правой руке. Боли сначала нет, но перчатка быстро намокает. На снег капает кровь. Совсем как на зимней охоте на зайцев. Последний раз дергаю за шнур левой рукой. На мое место становится Болотов. Отхожу к санитарной двуколке – она в нескольких стах шагах при входе в село. На белый снег все больше падают, сворачиваясь, красные сгустки. Фельдшер заливает йодом, ловко забинтовывает руку и делает повязку через шею.

– Скользящее ранение, кость не задета. Можем отправить вас в Ростов. Сейчас будут отвозить раненых.

Мысль о госпитале, чужих людях, нежелание оторваться от своих – от батареи было для меня решающим.

– Я чувствую себя хорошо, останусь при батарее, буду приходить на перевязки.

Опять иду к орудию. Оно уже снимается с позиции. Вышли все снаряды, и нажим красных становится все сильнее. Батарея идет вниз по широкой деревенской улице.

Около середины села навстречу нам поднималась стройно шедшая большая колонна пехоты. Впереди, немного переваливаясь, шел полковник Туркул. В это время оркестр его полка грянул Дроздовский марш: «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк, для спасения народа нес он свой тяжелый долг». Все мы, остановившись, не ожидая никакой команды, затянули – «Ура!». Туркул шел со своим полком на выручку Манштейна. Несколько наших танков, с характерным металлическим тарахтением гусениц, выползали из села навстречу красным.

Через час бой решился в нашу пользу. Красные были отброшены на несколько десятков верст. А ночью пришел приказ отходить на Ростов. Мы недоумевали: «Почему отходим? И еще после такого удачного боя».

– Начальство лучше знает, – смеясь сказал Болотов.

– Наш участок занимают какие-то другие части, но что-то не видно этих частей, – говорили между собой добровольцы.

Погода начинала портиться. Пошел мокрый снег. Ветер нес его навстречу, и на полушубке получалось что-то вроде ледяного панциря. Рука на перевязи сделалась такой тяжелой, как полено, и ныла. Впереди батареи на маленьких санях ехал командир, полковник Соловьев, с одним из офицеров. Пехота шла за батареей. В конце колонны шел Туркул с первым полком.

Рассветало, когда мы начали приближаться к городу со стороны его предместья Тимерника. Видны были какие-то фабричные корпуса и рабочие поселки. Ну наконец, перед нами Ростов. Навстречу показалась группа всадников, около полусотни. Когда расстояние между нами было несколько сот шагов, они, не спешиваясь, открыли ружейный огонь по батарее. Командирские сани оказались около орудия. Снялись с передков, сделали два выстрела по всадникам, поскакавшим назад в город.

Подъехал Манштейн. Некоторое время командиры совещались. Одна из подошедших рот рассыпалась в цепь впереди, прикрывая колонну. Всезнающий разведчик Прокопов подъехал к орудию:

– Ростова брать не будем. Манштейн не хочет слишком больших потерь в уличном бою. Отходим прямо на станцию Гниловская.

Повернув под прямым углом в направлении на юго-запад, мы пошли через балки, тянувшиеся в сторону Тимерника. Пехотная цепь, отстреливаясь, также отходила вместе с нами.

«Когда же красные успели занять Ростов?» Этот вопрос задавал себе каждый. И почему дивизия, которая вела успешный бой, прикрывая Ростов с северо-запада, не была даже поставлена в известность о положении? Объяснение нужно искать в общем состоянии развала и дезорганизации, которые охватили тылы в это время.

Перед нами глубокая балка. Тормозим колеса, накладываем лямки. Пехота помогает. Но орудия скользят по обледеневшему склону. Скользят и люди. Отпрягаем уноса (две передние пары коней), оставляем только корней (коренная пара, идущая в дышле). Пустые орудийные ящики и три орудия удается спустить по крутому склону. Одно из орудий срывается, опрокидывается, придавливает одного из коренных коней. Ездовой каким-то чудом выбирается, успев вовремя соскочить.

На конце балки, со стороны Тимерника, появляются красные разъезды и начинают обстреливать людей, которые возятся около орудия и запряжки. Стараемся поднять орудие, но это оказывается невозможным. Подъезжает Прокопов с приказом командира оставить орудие, а людям догонять батарею. Пехота уже отошла. Стараюсь с Болотовым снять замок. Рука мешает. Наконец удается. Он оттаскивает его и бросает в сугроб. Панораму прячу за пазуху.

– Теперь айда, чтобы красные нас здесь не залопали.

Вытаскиваю наган из кобуры и кладу в левый карман. Идем с ним вдвоем. Обидно за орудие. Дальше местность ровная, это был последний овраг. Такая неудача. Красные всадники маячат вдалеке и изредка постреливают.

Около станции Гниловская догоняем батарею. Станция забита эшелонами. Стоят бронепоезда. Но людей не видно. Подъезжает один из наших офицеров.

– Идем, – обращается к нам, – снимать замки с орудий и пулеметов на бронепоездах, команды их оставили, и красные обложат нас из этих же орудий, как только займут станцию.

Идем к броневым площадкам. Снимаем затворы. В пулеметах даже вставлены ленты с патронами. Все брошено. Видно, у них была здоровая паника. От меня помощь небольшая – одной рукой много не сделаешь. Работаем с Болотовым в три руки. Окончив, проходим между составами. Цистерны на путях. Подъезжают несколько разведчиков 3-го Дроздовского полка. Стреляют в цистерны, зажигают тонкую струйку нефти, которая бьет из отверстия. Кричат нам:

– Артиллеристы, драпайте! Тут большой огнесклад и эшелоны со снарядами. Сейчас начнут рваться! Приказ взорвать!

Идем дальше к станции. По бокам товарные поезда. Дверь одной из теплушек приоткрывается, высовывается голова. Бледное, землистое лицо. Спрашивает:

– Скоро ли отойдет эшелон?

Подхожу. На полу в вагоне на соломе лежат люди.

– Что вы тут делаете?

– Да мы тифозные, весь состав.

– Можете ходить?

– Не все. Некоторые без памяти.

– Кто может ходить, вылезайте из вагонов. Идите, ползите в сторону станицы. Эшелон ваш никуда не пойдет.

– Идем! – торопит Болотов.

– Господи! Да ведь они сгорят тут все.

– Их тут много, эшелонов и санитарных поездов. Очевидно, пути забиты перед Ростовом. Идем! Все равно не поможешь, только сами попадем красным в лапы.

Он прав. Вслед за ним спускаюсь к Дону. Догоняем батарею на льду – на реке. Идем в колонне. На Гниловской не слышно еще, чтобы рвались снаряды. Наши, оставляя Ростов, взорвали мосты и пустили по реке ледокол. Хорошо, что мороз опять сковал реку. Но лед в этом месте тонкий. Пехота переходит легко. Запряжки переводим одну за другой. Ящики и орудия тянем на лямках.

– Вот еще недоставало, как дурак, с орудием под лед пойдешь! – ворчит Болотов, а сам тянет за лямку.

Лед ходит, как на пружинах. Переходим благополучно опасное место. Сзади слышен сильный взрыв. Лед на реке содрогается. За одним взрывом следует другой, третий. Столбы черного дыма поднимаются над станицей. Гниловская горит. Слышны разрывы рвущихся снарядов. Высоко в воздух летят какие-то обломки. Около камышей несколько саней. Наши командиры полков, с ними полковник Соловьев{287}. Нахмурившись, смотрит Туркул на горящую Гниловскую. Вечереет, и красное зарево далеко бросает свой зловещий отблеск на замерзшую реку и лица людей.

– Вот тебе и елка на Рождество, – говорит Болотов. Действительно, ведь это третий день Рождества.

– А наши раненые и тифозные там!

– Скажи, слава Богу, что и ты не там и не эвакуировался в Ростов, как тебе предлагали.

Над Доном разгорается кроваво-красное зарево.

Стоял суровый январь 1920 года. Над южным берегом замерзшего Дона возвышаются земляные валы. Это остатки старой турецкой крепости Азова. Здесь было знаменитое «Азовское сидение» казаков. Видели эти валы и войско Великого Петра.

Сейчас старые валы крепости опять служили защитникам. Только уже на разных берегах Дона стояли теперь, охваченные безумной враждой, русские люди. Дроздовская дивизия белых занимала Азов, правее к Батайску стояли корниловцы. На другом берегу широкого замерзшего Дона, в станицах Обуховской и Елизаветинской, расположились части первой конной армии Буденного с приданными ей пехотными полками. Уже несколько раз штурмовал Буденный Азов, и каждый раз на льду, посреди безбрежного снежного поля, оставались лежать многочисленными черными пятнами убитые красноармейцы – участники неудавшихся атак.

К концу января начались метели. В снежную вьюгу готовились к вылазке защитники старой крепости. С вечера натирали лицо и руки гусиным салом. Чтобы отличить своих от врагов, на рукава надевали белые повязки. Да и повязки-то были плохо видны, когда человека можно было различить только в нескольких шагах.

Ночью, в непроглядную пургу, сняв без выстрелов часовых и дозоры, ворвались в Обуховскую. Штаб красного полка был захвачен врасплох. Орудия стояли без запряжек. К солдатам 3-го Дроздовского полка, возившимся около взятых орудий, подскакал посланный для связи конный буденновец и кричал им в метели, что «белые уже в станице». Оглушив прикладом его без выстрела, просто стянули с коня.

К утру метель стихла. Командир батареи, стоявшей в Азове, условившись с командиром 3-го полка, безруким полковником Манштейном, послал фельдфебеля боевой части батареи – добровольца из вольноопределяющихся – отобрать несколько пленных красных артиллеристов для пополнения. Командир написал требование на десять человек пленных по выбору посланного для пополнения батареи и приложил печать. Фельдфебель направился в штаб 3-го полка, где требование скрепили печатью полка.

При выезде из Обуховской артиллерист встретил пехотного капитана, который, с несколькими солдатами, вел группу пленных в штаб полка для опроса и, поскольку они не были ни коммунистами и ни комиссарами, для пополнения поредевших рот славного 3-го Дроздовского полка. Капитан оказался очень сговорчивым и предложил сразу же отобрать людей. Обратившись к пленным, на лицах которых можно было прочесть и ужас пережитой ночи, и ожидание, по их понятиям, неизбежного конца, фельдфебель предложил артиллеристам отойти в сторону. Отбирая людей, каждому смотрел в глаза, переписал фамилии и спросил, кто откуда.

В числе пленных был один в длиннополой шинели, с буденновкой на голове. Подошел пехотный поручик и заявил, что буденновца надо расстрелять, потому что «там в конной армии все они добровольцы». Артиллеристу стоило большого труда отстоять уже отобранного человека. На обороте требования он написал расписку в получении десяти пленных и передал ее капитану. Построив свою маленькую команду, строем повел их к Азову. По дороге, навстречу им, показалась группа всадников. Впереди, на некотором расстоянии, ехал командир 3-го полка полковник Манштейн, гроза красных, которого они прозвали «безруким чертом». Артиллерист скомандовал своей растерявшейся и перепуганной братии:

– Смирно! Равнение направо!

Манштейн остановил коня. Он хорошо помнил в лицо этого высокого артиллериста, еще как наводчика орудия в 7-й батарее.

– Вольноопределяющийся, что это за банду вы ведете?

– Господин полковник, веду пленных для пополнения 7-й гаубичной батареи, полученных согласно Вашему распоряжению.

Взгляд Манштейна остановился на коренастой, широкоплечей фигуре в буденновке.

– А этот, что за сукин сын? – И единственная рука полковника, бросив повод, потянулась к маузеру, всегда висевшему у него на боку.

– Я за них всех отвечаю, господин полковник. – И, сделав несколько шагов к командиру, опять стал навытяжку. – Он мой земляк – владимирский, господин полковник.

Безрукий командир полка пристально посмотрел в глаза фельдфебеля. Был ли он в хорошем расположении духа в это морозное утро из-за одержанного успеха или что-то прочел в глазах подчиненного, но только нервная судорога передернула его бледное лицо, а рука взяла брошенный повод.

– Вы смотрите! Отвечаете мне за них всех головой.

И он круто повернул коня и вместе с подъехавшими офицерами и разведчиками поскакал к Обуховской, как всегда, слегка боком, приподнимая плечо здоровой руки.

Первое, что сделал фельдфебель, приведя свою команду в Азов, это, достав папаху, подошел к буденновцу и со словами: «Выбрось к черту свою спринцовку, а то тебя, правда, кто-нибудь пристрелит» – надел на него папаху.

К вечеру на шинелях пленных уже были вшиты Дроздовские погоны. Так буденновец Чугунов сделался солдатом 7-й легкогаубичной батареи Дроздовской артиллерийской бригады. Он еще долго не доверял тому, что его оставят в покое. Через несколько дней, подойдя к фельдфебелю, он выражал свое опасение, что пехота его все же расстреляет. Но скоро эта боязнь прошла. Батарея жила своей жизнью. Были потери, убитые, раненые, но еще больше косил сыпняк. Чугунова, как служившего в артиллерии всю германскую войну, зачислили номером к орудию.

Подтянув резервы, Буденный перешел в наступление. Почти до самых валов старой крепости докатились красные цепи. Огонь пулеметов, шрапнель на картечь были ответом защитников. Опять, заколебавшись, оставляя на льду убитых и раненых, отхлынули атакующие.

Начало теплеть. Новый командующий советскими войсками, талантливый Тухачевский, сменил незадачливого Клима Ворошилова. Обозначился прорыв на правом фланге, под станцией Ольгинской. По Кубани, в сторону Новороссийска, начали отходить белые части. 1-й Добровольческий корпус генерала Кутепова прикрывал отход. В арьергарде корпуса шла Дроздовская дивизия. Дивизию прикрывал 3-й полк с приданной ему артиллерией. Красные шли непосредственно за отступавшим полком. Временами ввязывались в бой. Часто шли параллельными дорогами на виду отходивших белых частей. Добровольцам приходилось вести бой или выбивать из станиц уже заскочившие туда конные разъезды.

Сперва еще мороз держал. Потом потеплело. Темной полосой, среди местами покрытых снегом полей тянулась размешанная отступающими частями и обозами дорога. Глубок кубанский чернозем. По дороге видны были павшие кони, застрявшие повозки, двуколки и брошенный фураж.

К вечеру одного из этих унылых, похожих один на другой дней завязалась перестрелка с наседавшими красными. Справа и слева лежали непроходимые плавни, и бой шел на узкой косе. Орудия отходили уступами. Одно стреляло, другое бралось в передки и отходило. Со стороны красных строчили пулеметы и велся редкий винтовочный обстрел. Пехотное прикрытие батареи отошло. Фельдфебель уже несколько дней как заменял заболевшего тифом наводчика. Орудие стреляло прямой наводкой. Конный разведчик, присланный командиром батареи, приказал сниматься. Подбодряемые свистом пуль, кони дружно взяли и повезли увязающее в грязи орудие. Номера почти бегом устремились по дороге обочиной. Через несколько сот шагов дорога опускалась вниз за холм. Там пули красных могли идти только высоко над головами.

Фельдфебель хотел снять панораму с ехавшего орудия. Ноги завязли в липкой грязи, которая, захватив, как клещами, замедляла его движения. Он оказался между колесом передка и орудия. Сделал отчаянное усилие, поскользнулся и упал лицом вниз на дорогу. Прежде чем ездовые заметили, орудие переехало ему обе ноги. «Глупый конец», – мелькнула мысль.

– Наводчик убит! – как сквозь сон услышал он издалека.

Делал усилия приподняться, но руки только глубже погружались в густое месиво, ног же своих он уже не чувствовал.

– Где, где фельдфебель? – услышал он крики опять где-то близко.

Через несколько минут две сильные руки немного приподняли его. Наклонившись над ним, стоял Чугунов:

– Можете стоять?

– Не могу – ноги!

Не говоря ни слова, широкоплечий буденновец взвалил фельдфебеля себе на спину. Винтовочный обстрел сзади опять усилился. Увязая в грязи со своей тяжелой ношей, Чугунов скоро догнал остановившееся за холмом орудие и свалил фельдфебеля на лафет. Батарея продолжала отход. На север, навстречу красным, с протяжным криком высоко летели из плавней косяки гусей.

Неприветливо провожала Кубань Добровольческую армию, отходившую в неизвестность в начале 1920 года. Что же так повлияло на перемену отношения кубанцев к делу, за которое они сами боролись плечо к плечу с добровольцами почти два года? Была это усталость от войны, какую-то роль сыграла агитация самостийников, с которыми так резко расправился генерал Петровский, не последнее значение имели непорядки добровольческого тыла, но главное, по-моему, заключалось в боязни, продиктованной чувством самосохранения, боязни, которая охватила население, остающееся на территории, занимаемой большевиками. Опасались попасть на заметку местным большевикам, высказывая симпатии к белым, и подвергнуться жестокой расправе победителей. Часть кубанцев, верных своим знаменам и командирам, отходила вместе с Добровольческой армией.

Откатывающаяся армия и волны беженцев саранчой прошли по богатому краю, и когда отходившие в порядке части Дроздовской дивизии, под командой генерала Витковского, входили в станицы, прикрывая отход армии, то уже нельзя было ни получить, ни купить провианта. Если что и имелось, то было спрятано, – нужно было для себя или для встречи победителей, приход которых также никого не радовал.

А людей батареи как-то кормить надо. Надо раздобыть провиант, «не раздражая местного населения», как определенно и безапелляционно приказал фельдфебелю боевой части командир батареи. Наши фуражиры возвращались с пустыми руками, ругая кубанцев на чем свет стоит.

– Проклятые куркули, вот придет Буденный и покажет им кузькину мать!

Но от этих словоизлияний котел ничем не наполнялся и оставался пуст.

Фельдфебель помещался в просторной хате. Сейчас он сидел на скамье под образами. Рядом на скамье лежала высокая рыжая папаха. Размышления были невеселые. Ему пришлось слышать разговоры добровольцев:

– Наверно, интендантство давно уже погрузилось на пароходы, а мы здесь, защищая «родную Кубань», видно, сдохнем от голода.

– Разговорчики! – оборвал он говорившего, но в душе сам не мог с ним не согласиться.

В хату вошел дежурный, сухопарый юнкер Ленька Белоусов.

– Что задумался? Где жратву раздобыть? – Небольшие карие глаза юнкера смеялись, смотря на фельдфебеля.

– Иди к черту, – мрачно сказал тот вошедшему.

Оба были старыми добровольцами и приятелями, вместе воевали уже два года.

– Грабиловку разводить нельзя, приказ командира слышал, а в котле варим «шрапнель» (так солдаты называли перловую крупу), а вас, бугаев, разве ей накормишь?

– Вот я к тебе по этому самому делу и пришел потолковать. Выйдем из хаты, а то тут это «местное население», которое обижать нельзя, кругом лазит.

– Отстань! – упрямо повторил фельдфебель.

– Выйдем поговорим, имею блестящий проект, – продолжал настойчиво юнкер.

Зная «гениальность» Белоусова по части раздобывания провианта и находясь перед неразрешимой задачей, фельдфебель надел молча шинель, пояс с кобурой револьвера, папаху, которой он сразу достал до потолка, и, низко нагибаясь у притолоки, вышел вслед за юнкером.

День был солнечный. Снег уже совсем сошел, и посередине улицы была черная сочная грязь, если не по колена, то, во всяком случае, по щиколотку. Две громадных свиньи с негромким похрюкиванием переходили медленно с одной стороны улицы на другую. Дойдя до большой лужи, они погрузились почти целиком в жидкое месиво, и одна из них улеглась, получая, очевидно, полное наслаждение.

– Идем в парк (место, где стоят орудия), – предложил Белоусов.

Вдоль плетней были проложены местами бревна, местами доски, а кое-где настланы мостки. Балансируя по погружавшимся в грязную воду бревнам, они шли один за другим.

– Видишь, – продолжал юнкер, – перед тобой задача: точно выполнить приказание начальства и наполнить едой котел. Знаешь, какой приказ отдан дежурным и дневальным по коновязи и парку? Стрелять ночью после предупреждения в каждого, кто приблизится к коням или орудиям. У легкой батареи увели пять коней. Опасаются саботажа и подосланных большевиками людей. Да и эти «зеленые» (отряды, пополнявшиеся дезертирами Белой и Красной армий, нападавшими как на тех, так и на других) пошаливают.

– Знаю это.

– Ты фельдфебель боевой части, хоть и не командир батареи и не старший офицер, но все же начальство. Прикажи дневальным, если какой-нибудь кабан приблизится к орудиям или коновязи, чтобы солдат его три раза окликнул. Свинтус, конечно, и ухом не поведет, тогда пусть стреляет ему прямо за ухо. Покойника мы мигом отправим в котел. Приказание начальства будет выполнено точно – охрана парка и коновязи на высоте, а вопрос с провизией наладится. Если будут утром жалобы, объясним бестолковостью дневального, а «местному населению» заплатим сколько они потребуют, ведь так они не хотят принимать денег.

Фельдфебель несколько колебался. Но потом решил идти на компромисс:

– Ладно, вали, только смотри, чтобы кабанов больше чем нужно не накрошили. Одного в котел, другого с собой, и баста. И больше чтобы кабанов не окликали!

– Слушаюсь! – вытянулся с подчеркнутым усердием Белоусов.

На другой день с утра кухня дымила и батарейцы ели обильный обед. Второй кабан лежал осмоленный, прикрытый соломой на подводе. Хозяева свиней вообще не появлялись, и никаких жалоб не поступало. В станичное управление артельщик отнес деньги, но там никого не нашел, кроме сторожа. Оставил ему деньги и написал записку следующего содержания: «За двух кабанов, ворвавшихся ночью в расположение батареи и убитых дневальными, рублей столько-то».

Командир нахмурил брови, когда ему принесли пробу, и спросил, откуда мясо. Дежурный доложил, что ночью дневальный, выполняя приказ, чтобы никто не приближался к парку, по ошибке застрелил кабана, а что деньги уже отнесены в станичное управление. Случай с кабанами, угрожавшими в лунную ночь безопасности Дроздовской батареи, был исчерпан. Но впереди предстоял еще инцидент.

На следующий день было назначено выступление дальше. При выходе из станицы начальство решило устроить смотр отдохнувшим частям. Группа начальства расположилась на холмике. Дорога тут, за станицей, уже просохла. Выделялась на холме фигура полковника Туркула. Был, кажется, и начальник штаба дивизии. Пехота, рота за ротой, проходила мимо холма, с которого слышались приветствия начальства. Следовала пауза, и, дружно «печатая», под левую ногу отвечала проходившая рота.

Командир батареи – полковник Соловьев – отличался всегда тем, что умел, как говорили, «показать товар лицом». На всякого рода смотрах он, действительно, был артистом. Не доезжая до начальства, он остановил батарею так, чтобы получился интервал с пехотой. Когда пространство, отделявшее нас от пехоты, было значительно, то, выехав на своем вороном англо-кабардинце вперед, он обнажил шашку и подал команду:

– Рысью марш!

Не доезжая до кургана, перешел в короткий галоп, грациозным движением вскинул шашку и отчетливо и резко скомандовал:

– Батарея смирно! Равнение направо! – и опустил клинок.

Люди замерли на передках орудий и ящиков, головы повернулись в сторону группы начальства.

– Здорово, молодцы-артиллеристы! – поздоровался Туркул зычным голосом.

Наступила пауза. Слышен был только топот коней и шум идущей батареи. Теперь одним выдохом должно было последовать отчетливо и дружно:

– Здравия желаем, господин полковник!

Но вдруг высокие ноты поросячьего визга неожиданно резко ворвались и нарушили торжественность минуты. Визг возрастал и переплетался с нестройным ответом батареи. Когда ответ уже замолк, визг, все более и более захлебываясь, дрожал в воздухе и доносился до кургана с начальством. Командир батареи поскакал к холму. Его встретил смех.

Фельдфебель, ехавший верхом сзади батареи, дал шпоры коню и поравнялся с третьим орудием.

– Черти! – прошипел он.

– Приблудился, господин фельдфебель, – извиняющимся голосом проговорил один из номеров.

В это время командир тоже уже подъехал к ним.

– Что это за безобразие опять в третьем орудии? – сурово обратился он к фельдфебелю.

– Поросенок в мешке у них оказался, господин полковник.

– Без вас знаю, что поросенок. Три наряда вне очереди виновному, и чтобы это было в последний раз! – Он погрозил в сторону злополучного орудия и поехал в голову батареи.

– Хоть бы придушили его, – ворчал фельдфебель.

– Да не успели, – объяснял один из номеров. – Приблудился, когда из станицы выходили. Мы его в мешок, чтобы под запряжками не путался. Сначала молчал. А как перешли в карьер, его растрясло и подал голос, как раз как начальство поздоровалось.

– На всю дивизию осрамили! Шляпы! – в сердцах проговорил фельдфебель, отъезжая от орудия.

Этот случай произошел в одной из станиц: Брюховецкой, Полтавской или Новостеблиевской, но в какой именно, автор не помнит, так как записей и дневника не вел. Было это по пути от Азова к станице Крымской, при отходе Дроздовской дивизии в арьергарде 1-го Добровольческого корпуса, в феврале – марте 1920 года.

Выступив из станицы Крымской, наша батарея, приданная 3-му Дроздовскому полку полковника Манштейна, шла в колонне пехоты по направлению к станице Неберджайской. Шли мы в арьергарде дивизии, и задачей нашей было прикрывать посадку на суда 1-го Добровольческого корпуса генерала Кутепова, который с марковцами уже находился в Новороссийске.

Это были те мрачные дни марта двадцатого года, когда неудачи на фронте уже отражались сильно на духе армии. Рос антагонизм между добровольческими частями и казачьими. Ползли слухи, что генерал Антон Иванович Деникин сложил с себя командование Вооруженными силами Юга России, что якобы отдан приказ о том, что желающие могут оставить ряды армии. Случаи дезертирства участились. Я не могу дать точную картину арьергардных боев, так как обстановка была неясна для меня, но не вполне уверен, что она была ясна и для нашего ближайшего командования.

По дороге запомнились мне отходившие конные казачьи части, которые мы пропускали вперед. Кавказцы в длинных черных бурках. Калмыки целыми семьями. На кибитках, запряженных верблюдами, женщины с яркими монистами на шее, с детьми и со скарбом. Все это поспешно уходило в горы, напоминая переселение кочевых народов во времена монгольских нашествий на Русь. А вслед за нами уже наседали разъезды первой конной армии Буденного.

Дорога начинала постепенно подниматься; еще невысокие, поросшие лесом и густым кустарником горы, повышаясь, тянулись в направлении высоких голубых вершин, видневшихся на горизонте, на юге. Неожиданно из леса с соседней горы начался винтовочный обстрел. Говорили, что это были «зеленые». «Зеленые» или красные – разобрать тогда было довольно трудно. Снялись с передков. Окатили несколькими орудийными очередями поросшие кустарниками холмы, откуда шла стрельба, немного успокоили нападавших и пошли дальше.

Под Неберджайской началось уже настоящее сражение. Тут бой шел с регулярными красными войсками, снабженными артиллерией. Наша пехота перешла в контрнаступление. Мы меняли прицел, уменьшали трубку шрапнели, в общем, все, как полагается, ничем не отличалось от обычного боя. Снаряды были на исходе. О пополнении их тут не могло быть и речи. Справа, где-то впереди, по направлению к Новороссийску, глухо ухали орудия. Предполагали, что это наши отходящие бронепоезда ведут бой под станцией Тоннельная.

Вдруг произошло что-то совершенно неожиданное. От командира батареи прискакал разведчик с приказом немедленно отвести батарею, сбросить орудия и ящики в пропасть и спасать людей, посадив номеров на уносных коней, через горный перевал прямо на Новороссийск. В дальнейшем выяснилось, что корниловцами оставлена Тоннельная и мы стояли перед неизбежным окружением.

Было похоже на какой-то кошмар. Осколком снаряда красных, уже отходивших под нашим контрударом, был тяжело ранен младший офицер 2-го взвода штабс-капитан Поздняк. Это был очень милый, маловоинственный человек, лесничий по образованию, родом из Глухова. Осколком ему сорвало нижнюю половину лица. Повязка сейчас же намокла кровью. Было проблематично, что он мог быть живым довезен до Новороссийска. Раненый уже не мог говорить и жестами просил его застрелить. Командир приказал это сделать. Из своих батарейцев ни у кого не хватало духу, все мялись. Мне не к месту вспомнилась фотография его маленькой дочурки, которую он мне накануне показал. Подошел пехотный офицер и дострелил его в голову сзади.

Дальше помню все довольно смутно. Грохот столкнутых в пропасть орудий и ящиков, невнятное мычание раненого Поздняка – все как-то слилось в памяти. Сидя на коне и обернувшись к ехавшему рядом Прокопову, я спросил:

– А что же наша пехота?

– Уйдут в горы – кто сможет, да и нам придется туда же.

Потом скачка по каменистой вьющейся дороге. Наши артиллеристы вперемежку с какими-то частями горцев в бурках. В некоторых местах дорога суживалась до тропы, где трем коням нельзя было пройти рядом. Справа обрыв. Не слышно даже звука падающих туда из-под копыт камней. Помню, что попридержал своего Вороного, протиснулся ближе к отвесной скале, стеной поднимавшейся слева. И делал это не думая, как-то инстинктивно. А общий поток все время безостановочно шел дальше.

Ночной двухчасовой привал около костра вместе с какими-то мрачными горцами, перекидывающимися между собой на своем гортанном наречии. Снова в горы, все выше и выше, в белесоватой мгле густого тумана облаков. Потом начался спуск. Белая пелена тумана разорвалась, и далеко внизу – залитое ярким солнцем, сверкающее синее море. Маленькие полоски молов и словно игрушечный корабль около одного из них. Почти отвесно под нами пламя пожара и дым – горели новороссийские склады в порту. Долгий спуск. Около порта какая-то конница – очевидно, кубанцы. Идут в сравнительном порядке. Не направляются в порт, а все дальше на юг вдоль берега. В порту вижу нашего разведчика. Кричит:

– Наши грузятся!

Через головы с шумом летят тяжелые снаряды. Стреляют с моря. Направляюсь к молам. Это не так просто. Тысячи расседланных и оседланных коней толкутся и бродят у пристани во всех направлениях. Пробиваюсь с конем через всю эту массу. Колючая проволока, пулемет и пехотный караул – кажется, корниловцы.

С конем дальше нельзя – не пускают. Слезаю, поднимаю седло, треплю на прощание Вороного. Сзади напирают всадники. Тащу седло. Опять застава. Какой-то пехотный офицер с повязкой на голове кричит:

– Дроздовец, бросай седло, клади сюда!

Вижу, лежит уже куча седел. Бросаю на кучу. Теперь потеряно все: орудие, конь, седло, остался только наган.

Боковой мол. Сплошная толпа. Малиновые фуражки – наши дрозды. Транспорт кажется теперь громадным. Это – «Екатеринодар», Российского Добровольного флота, сверху казался он таким маленьким. Сажени на две-три возвышается борт над уровнем мола. Транспорт тихо покачивается, и темная полоса воды между ним и молом то увеличивается, то уменьшается. На сходни не пропускают. Около них толпа. Продираюсь по молу дальше и смотрю на палубу.

– Гляди! Наш фейерверкер здесь, – слышу голос почти над головой.

Вижу трех ребят нашей батареи, лежащих на крыше автомобиля, стоящего над самым бортом на палубе. Когда корабль наклоняется к молу, они оказываются буквально над моей головой. Привязали себя к канатам.

– У нас тут есть лямки, мы тебя сейчас втащим, – кричит Болотов.

Через минуту конец лямки у меня в руках. Пропускаю всю руку в кожаную петлю лямки.

– Тяни, ребята!

Еще две-три минуты висения и качания между молом и бортом транспорта, и шесть сильных рук втаскивают меня на брезентовую крышу автомобиля.

– Ради Бога! Не ворочайтесь там! – слышу женский голос из грузовика. – Крышу провалите!

– Не беспокойтесь, сестра, – наклонившись, не без галантности говорит Болотов. – Мы сейчас и его привяжем к канатам и не будем шевелиться.

– Видишь, там тяжело раненные и с ними сестра – беспокоится, что мы раздавим крышу.

Прикрепляю себя к канату так, чтобы всем весом не давить на брезентную крышу.

На молу сцены из Дантова ада. Люди безумеют и рвутся к сходням. Руки сжимают винтовки. В это время к сходням направляются с носилками – несут раненых.

На мостике командир 1-го полка полковник Туркул. Что-то кричит, но не слышно. Сходит с мостика, проталкивается к сходням, с ним несколько офицеров 1-го полка. На палубе, где не было упасть яблоку, образовывается как-то место для прохода. Узнаю медное лицо Петерса, вижу и нашего командира батареи без фуражки. Туркул на сходнях. Спускается на берег. Отстегивает свой маузер и с маху бьет деревянной кобурой по голове какого-то совершенно обезумевшего пехотного офицера, который лезет на сходни. Отдельные «французские» выражения Туркула достигают нашего слуха.

– Ишь ты, как загибает! – одобрительно замечает лежащий рядом со мной солдат.

После того как Туркул и группа командиров сошла на мол, там водворилось спокойствие. Санитары по сходням вносят раненых. Погрузка продолжается в порядке. Мол понемногу пустеет. Туркул с офицерами возвращается на транспорт. Транспорт отшвартовывается. Все также равномерно, через определенные промежутки времени, шумят над головой снаряды английского дредноута «Император Индии». Доносится звук разрыва где-то в горах, а потом с другой стороны долетают звуки выстрелов с дредноута.

– В кого он стреляет? – философствует Болотов. – Ведь ни черта, наверно, не видит!

– Дух нам поддерживает, – объясняет солдат, лежащий около меня.

– Какой там дух – орудия потеряли, коней потеряли, а где наш третий полк? – печально говорит другой.

Начинают гудеть машины – транспорт набирает скорость. В это время, совершенно неожиданно, духовой оркестр 1-го полка грянул на палубе «Над волнами».

– Видишь, полковник Туркул свое дело понимает! Значит, чтобы ребята, которые живые, не печаловались, – решил первый солдат.

И невольная улыбка появилась тогда на многих задымленных и запыленных лицах измученных и близких к отчаянию людей.

В конце лета пошли слухи о приближении добровольцев. В начале сентября по вечерам можно уже было видеть зарницы беззвучных орудийных вспышек. Семья коммуниста, живущая рядом, начала спешно паковать вещи. В ночь перед приходом белых она исчезла. Через город в беспорядке проходили красные обозы. Население начало громить склады, которые почему-то были завалены махоркой. Народ растаскивал ее мешками. А муки и вообще каких-либо съестных припасов на складах не оказалось, хотя Ливны в старые времена были известны своей мукомольной промышленностью. Ливны большевики оставили без боя.

Помню теплый сентябрьский день, под вечер; солнце только собиралось садиться. На мосту через Сосну-реку, по дороге, идущей в город, показалась стройная колонна долгожданных добровольцев. То были марковцы; они пели: «Смело мы в бой пойдем за Русь святую!» Песню эту мы слышали в первый раз. Население забрасывало их цветами, многие плакали.

Встречать добровольцев я снова надел припрятанные мною погоны нашего корпуса. В нашей жизни начался новый период: наша семья связала свою судьбу с Добровольческой армией.

Вечер в день прихода добровольцев принес еще много новых впечатлений. В доме, где мы снимали квартиру, на ночь остановились три молодых офицера-марковца. Хозяин дома в их честь устроил ужин. Мы с хозяйским сыном, хотя и не были в числе приглашенных, устроились в углу комнаты и наблюдали за всем происходящим. Офицеры были очень молоды, старшему по виду было немногим больше двадцати лет, наверное, только со школьной скамьи. Мы смотрели на них влюбленными глазами: для нас они были героями. Они верили в победу и были убеждены, что через месяц, через два будут в Москве.

Думаю, что они были одними из тех, кто боролся и отдавал свою жизнь не ради каких-то выгод для себя, не ради возвращения к старому; они просто пошли бороться против зла, за лучшее будущее своего народа. Эти трое юношей, какими я видел их в тот вечер, остались на всю жизнь в моей памяти, как олицетворение лучшего, что дало Добровольчество. И не их вина, что по тылам, за их спинами, творились часто темные дела, пачкавшие и позорящие идею Белой борьбы; и не их вина, что советская пропаганда пришила им ярлык черносотенцев и реакционеров.

С приходом добровольцев наш город нельзя было узнать, все выглядело как-то по-праздничному. На базаре было небывалое оживление, откуда-то появились сахар, мука, масло, яйца. Крестьяне опять повезли продукты в город.

На дворе нашего дома остановилась полевая кухня одной из рот Марковского полка. Повар – толстый, флегматичный, всегда добродушный хохол – стал любимцем нашего дома. С раннего утра дымила его кухня, разнося раздражающие аппетит запахи борща, кулеша и других соблазнительных блюд. Варилось всего много, и солдаты всего не съедали. Остатки повар раздавал обитателям нашего двора.

О существовании большевиков мы как-то даже забыли; поверив в силу добровольцев, мы поверили и в то, что большевики ушли навсегда и больше никогда не вернутся. Но через несколько дней опять стала слышна приближающаяся орудийная стрельба, шел бой за Ливны, только теперь наступали красные. Рота, расквартированная на нашей улице, была спешно вызвана на фронт. Красные на этот раз были отбиты. Но безмятежное настроение первых дней пропало: снова появился страх, что большевики могут вернуться и что об окончательной победе говорить еще рано.

В Ливнах, где мы были случайными гостями, нас ничто не задерживало. Поэтому, чтобы неожиданно опять не оказаться у большевиков, наша семья решила переехать в глубь занимаемой добровольцами территории; там, мы предполагали, жизнь будет более налаженная и спокойная. Отец надеялся устроиться на службу. Как я уже упоминал, он был учителем гимназии. Его служба, как у большинства нашей интеллигенции, была единственным источником дохода для существования семьи.

Чтобы финансировать наш переезд, решено было спешно распродать оставшиеся у нас вещи. Пришлось вынести все на базар, так как главными покупателями, конечно, были крестьяне. Как ни странно, вел торговлю главным образом я; остальные члены нашей семьи не проявляли к этому ни малейших способностей. Помню, я никак не мог продать чудом у нас сохранившееся, роскошно изданное на меловой бумаге полное собрание сочинений Гоголя. Зато дешевые издания на паршивой бумаге были нарасхват: мужики покупали на ощупь, что годится на цигарки.

Мы с отцом выехали первыми, как бы квартирьерами. Сестра с младшим братом и мачехой должны были ехать через несколько дней, вслед за нами. Сговорились встретиться в Харькове, где мы должны были оставить записку у начальника станции с указанием нашего адреса.

В Харькове в конце 19 года внешне жизнь била ключом. Улицы были переполнены нарядной толпой, магазины и базары, как нам казалось, ломились от товаров. Правда, все это было для нас не по карману. Мы должны были очень экономить, чтобы растянуть на более долгий срок наши скудные «капиталы». В это время в Харькове находилась ставка печальной памяти генерала Май-Маевского, командующего армией, шедшей на Москву. Оглядываясь назад, можно только удивляться, как могли назначить именно его на эту ответственную должность. Неужели не нашлось более достойного человека, чтобы возглавить этот высокий и ответственный пост? Его кутежи и дебоши были предметом сплетен и анекдотов, циркулировавших по всему городу. Последние раздувались и перевирались врагами и служили отличной «антипропагандой» добровольчества.

Власть, как мне теперь представляется, настоящим хозяином положения в городе не была, большим авторитетом не пользовалась, и особой веры в ее силу у населения не было. Каждый день газеты сообщали о грабежах и убийствах. Помню, при нас была поймана одна большая шайка грабителей. Они работали одетыми в форму Дроздовского полка, причем действовали почти открыто. Приезжали вооруженными на автомобиле, звонили в богатые квартиры, предъявляли якобы ордер на обыск, не спеша перерывали всю квартиру, забирали драгоценности и спокойно уезжали. В организации подобных налетов, возможно, была рука большевиков. С одной стороны, добывались средства, с другой, что было еще важнее, подрывалась вера в законность и честность белых властей и накладывалось позорное пятно на один из лучших полков Добровольческой армии.

Однако не надо думать, что в городе из-за всего этого преобладали пробольшевистские настроения. Еще висели на заборах обрывки снимков многочисленных жертв большевистского террора, изуродованные трупы которых были найдены в подвале харьковской Чека. Еще не выветрились воспоминания о хозяйничавшем здесь три месяца назад чекисте Исаенко, специализировавшемся на снимании так называемых «перчаток». Руки пытаемого опускали в кипяток, а потом сдирали кожу с рук, как перчатки. Обыватели с ужасом думали о возможности возвращения большевиков, и тем не менее, желания бороться и жертвенности с их стороны заметно не было; все надеялись, что кто-то другой спасет и защитит их, сами же предпочитали критиковать, спекулировать или, в лучшем случае, надев военную форму, без дела фланировать по Харькову.

Помню торжественный благодарственный молебен и парад на главной площади по случаю взятия Петрограда генералом Юденичем. К сожалению, позднее выяснилось, что сведения о взятии Петрограда были ошибочными, генерал Юденич действительно был в это время на подступах к Петрограду, но взять город ему так и не удалось. На площади были огромные толпы зрителей, войск же было довольно мало, в то время как Харьков был полон людей в военной форме. На меня этот парад произвел большое впечатление; отец же от всей этой картины был далеко не в восторге. Вообще, он остро и болезненно переживал многое из того, что происходило вокруг. Теперь мне ясно, что отец видел то, в чем я тогда еще не разбирался.

Прошло больше недели, а наши все не приезжали. Начало закрадываться беспокойство за них, не случилось ли что-нибудь с ними. У отца опять открылась его старая язва желудка, появились сильные боли. Я предложил съездить в Ливны, чтобы выяснить, что с нашими. Другого выхода не было, и отец, больной и как-то уже привыкший пускать меня одного, согласился. Перебирая в памяти прошлое, мне теперь кажется, что у меня с отцом, может быть из-за смерти матери, создались не совсем обычные, скорее товарищеские отношения. Он всегда говорил со мной обо всем откровенно, обсуждал свои планы, решения и приучил меня очень рано к самостоятельности. Прощаясь с отцом на вокзале, я не думал, что вижу его в последний раз…

Побывать в Ливнах мне так и не пришлось. Вне зависимости от моей воли, моя жизнь пошла по совершенно непредвиденному и невероятному пути. Я был подхвачен волной отступающей Добровольческой армии, прошел с ней весь Юг России и через год вместе с ней очутился за границей.

Вспоминая впоследствии это время, я часто обвинял себя в том, что я, может быть, не приложил тогда достаточно усилий, чтобы вернуться к ждущему меня отцу. Ведь иногда, когда мне этого хотелось, я умел быть и находчивым, и энергичным. Но таким я себя на этот раз не показал, а оказался, как почти все в моем возрасте, и легкомысленным, и эгоистичным. То, что произошло со мной после моего отъезда из Харькова, было мне и интересно, и отвечало мечтам тринадцатилетнего мальчика. А мечтал он, этот мальчишка, о героических подвигах и о том, как он вернется к отцу героем, с Добровольческой армией, в победу которой он верил. Кто мог предполагать тогда, что события разовьются так стремительно, так бесповоротно и совсем не так, как мечталось.

Итак, отец посадил меня на поезд. В нашем вагоне нашлись попутчики до Айвен: четыре офицера-алексеевца, возвращающиеся в полк из отпуска, и пожилой полковник, направляющийся тоже в Ливны, чтобы занять там должность земского начальника. Кадетик, хоть и в потрепанной форме, у всех военных вызывал симпатию; поэтому они сразу взяли меня под свое покровительство, обо мне заботились, надо мной подсмеивались и меня подкармливали. Я им, конечно, рассказал о цели моего путешествия, и каждый из них обещал мне помощь и содействие.

С приближением к фронту поползли слухи, что Ливны уже заняты большевиками. В Мармыжах, где у нас была пересадка, выяснилось, что пассажирские поезда дальше не идут. Это очень расстроило меня, но не остановило: я считал, что я должен выполнить мое задание до конца, и уговорил офицеров-алексеевцев взять меня с собой. План был таков: они помогают мне перейти через фронт (само собой разумеется, перед этим я переодеваюсь). Я иду в Ливны, узнаю, что произошло с нашими, и возвращаюсь.

В направлении Ливен шел бронепоезд «Генерал Корнилов», он взял нас с собой. Земский начальник отстал от нашей компании, так как ему в Ливнах уже делать было нечего. Захолодало, подул ветер, пошел первый снег. Мы сидели в бронепоезде около железной печки, пили чай и под шум колес слушали рассказы о том, что происходит на фронте. Вести были неутешительные. Первый раз в жизни я услышал слово «буденновцы». Тем не менее все были настроены оптимистически, верили, что неудачи временны и что Ливны скоро будут взяты обратно.

На станции Студеный Колодец мы вылезли; там находился штаб Алексеевского полка. Приехавшие офицеры пошли заявить о своем прибытии из отпуска и узнать о местопребывании своих рот. С ними пошел и я. Нас встретил молодой, сухощавый, подтянутый капитан со знаком «Первого Кубанского похода». По виду ему можно было дать 27, 28 лет. К моему изумлению, это и был командир Алексеевского полка, капитан Бузун{290}. Первые его слова были: «А откуда с вами этот кадет?» Пришедшие со мной офицеры объяснили, кто я такой и что я собираюсь делать. «Что вы, с ума сошли? – было его реакцией на их рассказ. – В Ливнах сейчас идет резня всех, кто сочувствовал нам. Туда я его не пущу. Он останется с нами здесь, а потом его надо будет доставить обратно к отцу».

Оставление Ливен вышло и не временным и не случайным. Военное счастье изменило добровольцам. Поход на Москву не суждено было довести до желанного конца. Начался отход, который через год закончился в Крыму посадкой остатков Добровольческой армии на корабли и уходом за границу…

Во время разговора с командиром полка, когда решалась моя судьба, из соседней комнаты вышла стройная, на вид еще юная девушка в черкеске, в погонах ефрейтора и тоже со знаком «Первого Кубанского похода». Она оказалась женой командира полка, на попечение которой я и попал в первое время моего пребывания в полку. Я стал как бы членом семьи командира полка. Я ездил и ночевал вместе с ними и все время проводил с Вандой Иосифовной, так звали жену командира, которая вначале, пока это было ново, уделяла мне много времени и внимания. Но это ей довольно быстро наскучило, и мое постоянное присутствие ее даже начало раздражать. Да и понятно – какое удовольствие в 20 лет заниматься чужим мальчишкой. К тому же еще он, этот мальчишка, подчас не слушался и не всегда выказывал достаточно почтения к авторитету двадцатилетней «дамы». Отношение командира полка ко мне было более постоянным. Он проявил много отеческой, скорее братской заботы обо мне (по возрасту он никак не мог быть моим отцом). Такое отношение ко мне с его стороны сохранилось до конца моего пребывания в полку.

На второй или третий день моей «новой жизни» мы остановились на ночевку в маленьком женском монастыре, показавшемся таким уютным. Монашки, несмотря на наши уговоры, решили не уходить и не покидать свой монастырь. В этот вечер уснул я под заунывное монастырское пение женского хора, доносившееся из церкви. Это монашки служили позднюю вечерню. Утром, когда мы уезжали, они плакали, благословляя и крестя нас на дорогу.

Почему-то запомнился Тим, маленький, тихий, занесенный снегом городок, не связанный с остальным миром даже железной дорогой. Мы приехали туда поздно вечером. Была светлая, морозная ночь, снег упруго скрипел под ногами. В окнах не было огней; город казался мирно уснувшим, только по дворам истошно лаяли собаки. Но можно с уверенностью сказать, что в ту ночь в этом городе мало кто спал и каждый по-своему переживал отход добровольцев. Мы остановились в каком-то большом и богатом доме, уже оставленном хозяевами, пустом и холодном. Старая, ворчливая прислуга для нас растапливала печи, зажигала керосиновые лампы, а потом угощала всякими соленьями и маринадами, приговаривая, что «все равно все пропадет».

События на фронте развивались все более и более неблагоприятно для белых. Орел был уже сдан, и корниловцы и дроздовцы под давлением латышских полков – этой гвардии большевиков – откатывались назад. Конница Буденного около станции Касторная, на стыке Добровольческой и Донской армий, прорвала фронт. Попытки добровольцев перейти в контрнаступление и вырвать инициативу из рук большевиков оканчивались неудачей. Казачьи полки Шкуро и Мамонтова, хотя численно и превосходили буденновцев, не проявляли особенного желания сражаться. Появилась опасность окружения. В связи с этим командир полка приказал лазарету и обозам, под прикрытием офицерской роты, спешно уходить в тыл. Ввиду исключительно тяжелого стратегического положения и возможности полного разгрома полка командир решил послать офицерскую роту в более безопасное место, чтобы сохранить для будущего кадры полка. Сам командир остался с отходящим с боями полком.

У командира полка была хорошая тройка лошадей, с настоящим «старорежимным» кучером. Он умел как-то по-особенному лихо пускать тройку вскачь, выкрикивая при этом: «Пошел!», «Посторонись!», чем приводил меня в восторг. На этой тройке мы, то есть Ванда Иосифовна и я, и начали свое путешествие.

Нужно сказать, что в нашем полку у многих офицеров были очень хорошие лошади. Рассказывали, что при наступлении, кажется в Тульской губернии, наш полк отбил у большевиков табун кровных лошадей одного из известных конских заводов. Управляющий этого завода, узнав про это, приехал к нам в полк и, оставив большую часть лошадей офицерам, взял обратно только наиболее племенных. В полку говорили, что среди племенных находился внук знаменитого Крепыша, известного не только в России, но и за границей. У Ванды Иосифовны тоже была своя верховая лошадь, небольшого роста, ничем не замечательная, спокойная и довольно ленивая. На этой Кукле, как звали лошадь командирши, я получил первые уроки верховой езды.

С обозом шло и полковое офицерское собрание, которое на остановках нас довольно хорошо кормило. Общий тон задавала веселая молодежь офицерской роты. Настроение, несмотря на отступление, не было мрачным.

Молодость везде молодость – и слава Богу. Она неспособна долго мучиться. Молодость не задумывается над тем, что будет завтра. Ей естественно радоваться жизни, в самых тяжелых условиях не приходить в уныние и не терять надежды, что скоро будет лучше. И жалка та молодежь, у которой эти свойства отсутствуют или утрачены. На остановках во время общих обедов часто бывало весело. Запомнились особенно трое из тех, кто с нами обедал: молоденький поручик, еще мальчик, ему, наверное, и двадцати лет не было, но у него уже одна рука, перебитая пулей, была сухая. Он попал в Первый Кубанский поход из 5-го класса кадетского корпуса. Другой поручик был немного постарше, всегда с черной повязкой на глазу. Он потерял один глаз, пережив тяжелое ранение в голову. Третья была сестра милосердия, некрасивая, но исключительно милая и веселая.

Они всегда были вместе и изображали, что они якобы родственники: два брата и сестра, о которой они очень заботятся. Они изображали то купеческую семью, то еврейскую, то великосветскую. То они сестру выдают замуж, то, наоборот, уговаривают идти в монастырь, то вдруг их лошади увлекаются политикой и по вечерам требуют, чтобы им читали вслух газеты. Теперь все это, может быть, показалось бы не так уж остроумно, но тогда мы от души смеялись.

В одной из деревень Курской губернии мы почему-то несколько задержались. Там наши офицеры открыли крестьянку замечательной красоты, с каким-то исключительно одухотворенным и нежным лицом, похожую, как говорили, на Мадонну Рафаэля (между прочим, сомневаюсь, что тогда я точно представлял себе, какая должна быть Мадонна, да еще Рафаэля). В ее избе остановились два наших офицера, и вот, под предлогом их проведать, все ходили смотреть на нее и любоваться ею. Когда мы с Вандой Иосифовной тоже зашли туда, она кормила грудью ребенка. Увидев нас, она тотчас ушла. Возможно, застеснялась или просто ей надоели частые визитеры. В этой деревне, вообще, большинство молодых женщин были если не красавицы, то хорошенькие и как-то подчеркнуто чисто и красиво одетые. Конечно, в то время я не был большим знатоком женской красоты и теперь повторяю то, что говорили другие.

В Белгороде мы сделали остановку на три дня. Приятно было помыться в бане, очиститься от грязи и привести себя более или менее в порядок. На постой мы попали к каким-то большим любителям музыки. До одури слушали пластинки Плевицкой, Вяльцевой, Вари Паниной, Шаляпина, Собинова. Здесь, около Белгорода, я, «кацап», впервые попал в украинскую деревню. За последующий год мне пришлось пройти многие села и селения Украины и познакомиться с этой замечательной частью России.

В Харьков, как я надеялся, мы не попали, а обошли его стороной. От полка я не оторвался и не отправился на поиски отца, оставленного мною приблизительно месяц тому назад в Харькове. Можно найти много объяснений, для успокоения моей совести, почему я этого не сделал. Где мне было его искать в малознакомом большом городе, находящемся в агонии эвакуации? Искать его там, где мы остановились, когда я уезжал из него в Ливны? Но это было наше временное случайное прибежище. Кроме того, я совсем не был убежден, что отец еще в Харькове. У нас с ним были разговоры о поездке в Керчь, где мы бывали еще до революции. Была возможность, что он, не дождавшись меня и боясь прихода большевиков, уже туда из Харькова уехал. Главное же, была твердая уверенность, что неудачи добровольцев временны и что мы в Харьков скоро вернемся. Поэтому меня все уговаривали не рисковать и от полка не отрываться. Но несмотря на все эти доводы, как будто оправдывающие мое тогдашнее поведение, меня до сих пор мучает совесть, что я тогда смалодушничал и не пошел на поиски моего бедного отца…

За Харьковом, соединившись с одной частью полка, мы погрузились на поезд. Здесь к нам присоединился и командир полка. Другая часть полка продолжала отступать пешим порядком. Меня поместили в вагоне командира полка. Это была теплушка, приспособленная для жилья, разделенная перегородкой на две половины. Одну половину занимал командир с женой, в другой поместились хозяин офицерского собрания, денщик командира и я.

Поезд наш продвигался довольно медленно, подолгу простаивая на станциях. Железная дорога была забита отступающими составами. Стояли холода, и единственным спасением была железная печурка, которую нужно было все время топить. Ночью мы по очереди, конечно исключая командира и командиршу, дежурили около печки, следя, чтобы она не затухла. Угля было вдоволь, Донецкий бассейн был близко.

В это время свирепствовал тиф – бич того времени. Потерь от него в полках было больше, чем потерь в боях. На станциях приходилось видеть сложенные как дрова замерзшие трупы умерших от тифа. Все были во вшах. Часто ночью, раскалив печку докрасна, я снимал с себя все и занимался, как это тогда было принято, избиением насекомых.

Ванде Иосифовне я к этому времени уже окончательно наскучил, и она меня почти не замечала. Я же, наоборот, к ней очень привязался. Мне, тогда еще наивному и романтически настроенному, она казалась чем-то особенным, подернутым дымкой таинственности и героизма. Ведь она была «первопоходницей». Ее перемену отношения ко мне я остро переживал, считая это незаслуженным и жестоким. Из гордости делал вид, что мне это не важно, на самом же деле, скрывая от всех свои чувства, глубоко и по-настоящему страдал.

Здесь, в поезде, был получен приказ, что наш командир, капитан Бузун, произведен в полковники. Это не было неожиданностью, этого уже давно ожидали. Офицеры ему преподнесли полковничьи погоны. Празднества по этому поводу особенного не было. Настроение в связи с отступлением было для празднеств малоподходящим.

На станции Мушкетная нас ожидало довольно неприятное зрелище: на телефонных столбах, превращенных в виселицы, висело несколько повешенных. Наш вагон остановился как раз против них. Сильный ветер их раскачивал во все стороны. Висели они, как видно, уже несколько дней: были оледеневшими и запорошенными замерзшим снегом. На груди у каждого были прикреплены плакаты с надписью: «Мародер». Здесь я единственный раз видел повешенных. На мое счастье, мне в моей жизни больше не пришлось видеть подобных картин. Как говорили, эта экзекуция над грабителями была произведена по распоряжению генерала Кутепова, командира Добровольческого корпуса, куда входила и наша дивизия.

Имя генерала Кутепова занимает большое и почетное место в истории антибольшевистской борьбы. Храбрый, неподкупно честный, строгий и справедливый, всегда любимый и уважаемый подчиненными, он с честью пронес имя «Добровольца» через всю свою жизнь. Как всем известно, погиб он уже в эмиграции на посту воглавителя Общевоинского союза. Похищение Кутепова и генерала Миллера и роль, которую в этом играли «белый генерал» Скоблин и талантливая исполнительница народных песен Плевицкая, – одна из самых мрачных, позорных и еще недостаточно выясненных страниц истории русской эмиграции.

Каждая война, а особенно гражданская, разжигающая низменные инстинкты человека, несет падение морали и нравственных устоев. Этого, конечно, не избежала и Добровольческая армия. Ярким примером этого служит случай со Скоблиным. Правда, это гнусное предательство, говорящее о нравственном падении, произошло уже за границей, но корни его и микробы разложения нужно искать в России, когда Добровольческая армия была еще там. Когда теперь оглядываешься назад, видишь, что не все было тогда так, как бы того хотелось, и не всегда белое, как это ни печально, было белым. Бывали, конечно, и грабежи. Но можно утверждать, что они не были таким частым явлением в среде добровольцев, как это изображают советские историки. Белое руководство с явлениями такого порядка в большинстве случаев боролось самыми решительными мерами, подобно генералу Кутепову на станции Мушкетная.

На станции Мушкетная мы простояли довольно долго. И не только там. Почти на каждой станции происходили мучительно длительные задержки. Образовавшиеся пробки, как следствие частой порчи подвижного состава, крушений, нехватки топлива, и творившаяся неразбериха совершенно нарушили железнодорожное движение. Около Таганрога мы в конце концов покинули наш поезд и погрузились на подводы. Так было вернее, да и не намного медленнее.

21 и 22 декабря по старому стилю мы очутились около Ростова. Говорили, что здесь задержимся и что отступление остановлено. Полк расквартировался в станице Гниловской, расположенной на берегу Дона, в 7 верстах от Ростова. Семья, у которой мы поселились, состояла из матери, простой казачки, и дочери, гимназистки 7-го класса. Глава семьи был где-то в Донской армии.

Молодого поручика и меня, своих квартирантов, они приняли как родных. Нас просто закармливали, перестирали и перештопали все наше белье. В особенности меня, мальчишку, хозяйка, добрая, простая русская женщина, баловала, уговаривала остаться у них, говоря, что им Бог сына не дал, предлагала меня усыновить. У них мы встретили Рождество. В сочельник была кутья из пшеницы с медом и маком, узвар и другие вкусные кушанья. Для меня это было ново, так как у нас в Торжке сочельник не праздновался.

В их доме все время проводила подруга дочери, тоже гимназистка, хохотунья и очень хорошенькая. В доме стоял смех, шутки, пение. Между поручиком, двадцатилетним мальчиком, и Асей, так звали эту девушку, начался роман. Я подшучивал над ними, в мои 13 лет не понимая, что такие чувства могут быть очень серьезными. Помню, исписал йодом себе грудь и руки именем «Ася». Наши барышни вначале даже поверили, что это настоящая татуировка; от поручика мне за это попало. В этом он усмотрел с моей стороны как бы недостаточное уважение к Асе.

На первый день Рождества в офицерском собрании был устроен торжественный ужин, на котором присутствовал начальник Алексеевской дивизии генерал Третьяков. (Судьба его трагична: через год, при отступлении из Крыма, он, командуя тогда Марковской дивизией, не перенес краха Белой армии и застрелился.) Мне на этом ужине все казалось очень интересным и для меня новым: был тамада и, как в таких случаях полагается, много тостов. Я в первый раз в жизни пил вино, причем мне его давали в шутку только с ложки. Много пели – пели и добровольческие песни, и студенческие, и кавказское «Мравол Джамиер», и украинские «Ревуть, стегнуть горы хвыли» и «Як умру».

Впоследствии я, «кацап», часто удивлял «хохлов» своим знанием украинских песен. Это знание я приобрел в нашем полку, в котором было много украинцев или, как тогда говорили, малороссов. Ведь Добровольческая армия, боровшаяся за «Единую и Неделимую Россию», состояла в своем большинстве из уроженцев Украины. (По данным так называемого Украинского Народного института в Праге, Белая армия на 75 % состояла из украинцев, но… «несознательных».)

Вечер, увы, окончился трагично: пытался покончить жизнь самоубийством один из наших офицеров, поручик Михайлов. Подкладка была романическая – любовь без взаимности к одной из наших сестер милосердия. Он несколько раз делал предложение и получал отказ; уже раньше пытался повеситься, но вынули из петли. Теперь его с простреленной грудью эта сестра выходила. Они поженились. Через неделю после свадьбы поручик заболел тифом и умер. Так окончилось его короткое счастье. Жизнь всегда одинакова: наряду с трагедией целого народа – маленькие личные драмы отдельных людей.

Задержка в Гниловской получилась недолговременной. Неожиданно на второй день Рождества получили приказ об оставлении станицы. Провожая нас, Ася горько плакала. Опять началось отступление по всему фронту. Армия уходила за Дон.

Шли всю ночь. Дорога не вмещала всех отступающих. Лавина шла без дороги, в несколько рядов, довольно медленно, часто останавливаясь. Сидя на подводе, я продрог; чтобы согреться, решил пройтись пешком. Было уже под утро, но еще темно. Неожиданно пробка рассосалась и все пошло рысью. Я вскочил на ближайшую подводу, думая, что она нашего полка; оказалась не нашей, и об алексеевцах никто ничего не знал. Соскочил с нее и начал искать своих. В темноте, в этом месиве людей, лошадей, подвод, саней, мои поиски были безуспешны: на мои крики никто не отвечал. Шла пехота, шла кавалерия, шли калмыки, шли обозы различных полков и учреждений, шли беженцы, нагруженные своим скарбом, и я – один, затерявшийся в этой чужой и безучастной к моей судьбе толпе. Наконец, опять устроился на каких-то санях, нагруженных большими мешками. Возница, старый солдат, успокаивал меня: «Ты, малец, подожди света, тогда и ищи, а сейчас только силы теряешь». Последовав его совету, я действительно немного успокоился.

Рассвело. Мы подъезжали к Батайску. Ростов остался верст десять позади и еще был виден вдалеке. Возница развязал один из мешков. Оказалось, что сани были гружены хлебом. Мы закусили этим хлебом, немного подмерзшим, макая его в сахар, который у моего возницы тоже нашелся. В Батайске, поблагодарив его, я с ним распрощался и отправился на дальнейшие поиски моего полка. Но кого я ни спрашивал, никто мне ничего сказать не мог. Говорили, что, может быть, полк еще до рассвета прошел Батайск.

В конце концов я пристал к какому-то обозу; по дороге выяснил, что нахожусь в обозе Синих кирасир{291}. От славных и гордых когда-то кирасир ничего не осталось. И синими уже не были, и кирас на них не было. Была на них, как и на всех, потрепанная английская форма. Они пригрели меня, уговаривали прекратить поиски и остаться с ними. Нужно сказать, что за мою недолгую жизнь на родной земле, когда я попадал в тяжелое положение, я всегда находил добрых людей, готовых помочь и поддержать меня. Бывали, конечно, и плохие, но о них как-то забылось. У человеческой памяти есть замечательное свойство – все плохое легко забывать.

В Ново-Батайске кирасирам было приказано остановиться. Я же, узнав, что через это село недавно проходил обоз алексеевцев, зашагал дальше. Начиналась Кубань, «многоводная, раздольная», как поется в кубанском гимне. Встретила она нас, добровольцев, да и донцов, не особенно дружелюбно. На Кубани все еще шло празднование Рождества, широко и богато, а за окнами проходили тысячи бездомных и измученных людей. На улицах встречались пьяные казаки, отпускавшие злые шутки по адресу проходивших. Сказалась преступная пропаганда доморощенных демагогов, подобных Бычу, Макаренко и др., вообразивших Кубань отдельным государством и сеявших рознь и неприязнь к Добровольческой армии.

И шумит Кубань водам Терека:

Я республика, как Америка! —

пелось в популярном тогда «Яблочке». Америки не получилось, Кубанскую же армию разложили. Через два месяца Кубань была занята большевиками, и славное Кубанское войско, давшее в прошлом столько героев, перестало существовать.

После морозов неожиданно началась оттепель. Дороги превратились в море жидкого знаменитого кубанского чернозема, который месили выбивающиеся из сил лошади и люди. Мои валенки, спасавшие меня от морозов, теперь отказались служить; в них образовались дыры, они намокли и стали страшно тяжелыми. Но в 13 лет это не трагедия; имея все время мокрые ноги, я даже насморка не получил. В станице Кущевской я свои валенки чуть не потерял. Площадь перед церковью была сплошным озером грязи; пробираясь через нее, я оступился и погряз выше колен; наверное, там была яма или канава. Ноги-то я мог вытянуть, да только без валенок. Собравшийся народ со смехом и шутками помог мне вылезти и спасти мои валенки.

Новый год я встретил в Кущевке. В хату, куда я пришел проситься на ночь, молодой казак сначала не хотел меня пускать. С издевкой расспрашивал, кто я, да куда иду, да почему я такой грязный. Вышедший старик накричал на него и пустил меня в хату. Всю ночь и весь следующий день казалось, что в станице идет бой: все время была стрельба и взрывы. Это подвыпившие молодые казаки и казачата развлекались, встречая Новый год.

Наконец, в станице Кисляковской я нашел обоз нашего полка. Там я узнал, что штаб полка находится на станции Каял около Батайска. Вышло, что я зря исколесил несколько десятков километров. Нужно было не спешить, а хорошенько поискать в Батайске. В полку моему появлению очень обрадовались; думали, что я уже пропал и больше не вернусь. В тяжелых условиях походной жизни я, наверное, как-то напоминал этим людям оставленную семью, может быть, младшего брата; обо мне привыкли заботиться и, возможно, даже полюбили. Итак, на станции Каял я опять попал к своим.

Трагический и вместе с тем героический период истории нашей земли связан с именем «Каял». Как утверждают некоторые историки, именно здесь, недалеко от Дона, семь веков тому назад произошла битва князя Игоря с половцами. «Быти грому великому. Идти дождю стрелами с Дону великого. Ту ся копием приламати о шеломы половецкие, на реце Каяле…» и далее: «На реце на Каяле тьма свет покрыла: по Русской земли прострошася половци…» – пишет автор «Слова о полку Игореве». Конечно, в те времена я еще не читал «Слово о полку Игореве» и потому поселок Каял меня не заинтересовал и не показался мне чем-либо замечательным. Впрочем, замечательным тогда он для меня все-таки был, но только тем, что в нем я нашел свой полк.

В один из ближайших дней, во время обеда, из разговора командира полка с кем-то из его помощников я узнал, что штаб нашего корпуса вызывает добровольцев для разведки в занятом большевиками Ростове. Мысль пойти на разведку меня воодушевила. Помню, не спал всю ночь, строя об этом планы. На другой день утром, не говоря никому ни слова, я отправился на вокзал. Поезд генерала Кутепова, командира нашего корпуса, в это время как раз стоял на ст. Каял. Часовой, стоявший перед вагоном генерала Кутепова, не хотел меня пропускать, но случайно подошедший к окну генерал Кутепов приказал меня впустить. На мою просьбу послать меня на разведку в Ростов он сначала ответил категорическим отказом, сказавши, что я слишком молод и что он не имеет права рисковать моей жизнью. Я начал его горячо упрашивать, даже почти расплакался, говорил, что, хоть лет мне еще немного, я уже многое видел и пережил. Я доказывал, что мне безопаснее, чем кому-либо, идти на такую разведку, так как я пройду там, где взрослый не пройдет и погибнет. Не знаю, подействовали на него мои доводы или он сам решил, что это не так опасно для меня, но он в конце концов сказал: «Ну хорошо, беру этот грех на себя. Иди, Бог с тобой».

Мое задание состояло в том, чтобы выяснить, какие части занимают Ростов и по возможности их численность, где находятся штабы этих частей, много ли у них артиллерии и где она расположена (как раз в это время большевики усиленно обстреливали Батайск), сколько там бронепоездов, их названия, вооружение и т. д.

Начальник разведки Добровольческого корпуса снабдил меня письмом, в котором отдавалось распоряжение, чтобы наши части, занимавшие передовые позиции в Батайске, оказали мне содействие при переходе фронта. Он также снабдил меня в достаточном количестве советскими деньгами, совершенно новыми, еще не разрезанными, в больших листах. У него осталась жена в Ростове, и он очень просил меня зайти к ней и сообщить, что он жив и здоров.

Я решил идти, выдавая себя за крестьянского мальчишку-подводчика, бросившего своих лошадей и возвращающегося домой. В то время это было частым явлением. У воюющих сторон не хватало своих перевозочных средств; в связи с этим появилась новая повинность, которая тяжелым бременем легла на крестьянство. Обыкновенно староста села по очереди назначал требуемое белыми или красными число подвод; часто же, и без старосты, и без очереди, крестьянина заставляли запрягать лошадей и везти куда прикажут. Считалось, что эти подводы должны везти только до следующего большого селения, где их должны сменить другие. Но это не всегда соблюдалось, в особенности при отступлении, когда все правила нарушались. Иногда подводчику приходилось уходить со своими лошадьми за сотни верст от своего села. Некоторые подводчики этого не выдерживали и, бросая лошадей, пешком уходили домой. Но бывали и другие. В нашем полку, например, были подводчики из Орловской губернии, которые с нами отступали до Новороссийска, и были среди них даже такие, которые настолько привыкли и сроднились с полком, что в Новороссийске при посадке на пароход бросили лошадей и вместе с нами поехали в Крым.

В полку от моей затеи идти в Ростов разведчиком были не в восторге, особенно возмущался командир полка. Он был вне себя, что я все это сделал без его ведома, но запретить мне идти не мог, так как это уже было одобрено генералом Кутеповым.

Итак, я решил идти мальчишкой-подводчиком, якобы родом из села Салы; это 20–25 верст севернее Ростова. Село Салы я немного знал, так как при отступлении мы простояли в нем несколько дней. Я считал, что, если меня начнут о нем расспрашивать, я смогу кое-что ответить.

Чтобы приобрести подобающий вид, пришлось выменять свое обмундирование на крестьянскую одежду; было особенно жалко расставаться с синими бриджами, которые мне казались очень шикарными. За них я получил старый, разлезающийся по швам нагольный полушубок. В общем, получилось не так плохо, и на первый взгляд я мог сойти за крестьянского подростка. Неприятной неожиданностью для меня оказалось только то, что все мною вновь приобретенное было полно насекомых. В таком количестве вшей я еще никогда не видел.

В Батайске ночь перед походом я провел у юнкеров Константиновского военного училища{292}, занимавших позиции на окраине поселка. Местность между Батайском и Ростовом оказалась весьма неподходящей для незаметного перехода фронта: покрытая снегом равнина, почти без всякой растительности, перерезанная довольно высокой насыпью железной дороги, которая вела в Ростов. Равнина эта во время половодья часто заливалась водой, для оттока которой эта насыпь прерывалась большими виадуками. Третий виадук, в середине равнины, как мне сообщили константиновцы, был уже в руках красных; там был их передовой пост. Вдалеке, на расстоянии 10 верст, виден был Ростов, расположенный на более высоком правом берегу Дона.

Пройти незамеченным не было никакой возможности, и я решил идти ни от кого не прячась, прямо по полотну железной дороги. Было солнечное морозное утро, и я, распрощавшись с провожавшими меня константиновцами, бодро зашагал по шпалам. Пройдя версты две, я заметил впереди себя какую-то фигуру, пытающуюся спрятаться от меня в кустах под насыпью. Когда я подошел ближе, эта фигура, видимо разглядевши, что идет мальчишка, вылезла на насыпь. Оказался пожилой казак, как я из его рассказов понял – дезертир, убежавший от белых и возвращающийся домой. Решили идти вместе.

У третьего виадука, как меня константиновцы и предупреждали, нас остановила красная застава. Мой рассказ, что я подводчик, идущий домой, как будто ни у кого подозрения не вызвал. Нас провели в штаб роты, находящийся недалеко в железнодорожной будке. Там нас допросили. Красная сестра милосердия даже накормила меня горячими оладьями. Но отпустить – не отпустили, а, дав сопровождающего красноармейца, отправили в штаб полка.

Перед Ростовом несколько стоящих один за другим бронепоездов вели обстрел Батайска. Название одного было «Товарищ Троцкий». Имя главковерха, организатора Красной армии, в то время знала вся Россия, и его имя в коммунистической иерархии стояло тогда наравне с Лениным. Как всем известно, теперь в Советском Союзе его заслуги перед советской властью забыты и даже его имя вычеркнуто из «Истории Гражданской войны».

В Ливнах за несколько дней до прихода добровольцев мне пришлось видеть Троцкого. Он говорил речь. Стоя на крыше броневика, он кричал охрипшим от частых выступлений голосом, призывая на борьбу с приближающимися добровольцами. Поскольку могу теперь судить, митинговый оратор он был блестящий. Я протиснулся и стоял в нескольких шагах от него. Никакой особой охраны у него не было. Человек, попытавшийся произвести покушение, мне кажется, мог бы скрыться без особенных трудностей. Но среди присутствующих тогда не нашлось нового «Бориса Савинкова». Террористических актов подобного рода почти не знает история Белой борьбы того времени. В чем дело? Неужели не находилось людей, готовых пожертвовать собой? Объяснение этому, как мне кажется, нужно искать в несколько консервативном, вернее, романтическом воспитании и психологии той части русского народа, которая выступила против большевиков. Готовы были в открытом бою умирать, но на индивидуальную борьбу террориста были неспособны и психологически неподготовлены. Да кроме того, и условия для такого рода борьбы совершенно изменились. При «царизме» брат Ленина, Александр Ульянов, за покушение на Александра III был повешен, в то же самое время Владимир Ленин спокойно, с золотой медалью, кончал гимназию. В 18 же году за покушение на Ленина были расстреляны десятки тысяч, а может быть, и сотни тысяч совершенно ни в чем не повинных заложников.

Проходя мимо советских бронепоездов, я с интересом разглядывал их, стараясь запомнить все, что мне казалось важным, ведь начиналось выполнение моего задания. Выскочивший из одного бронепоезда человек в кожаной куртке и галифе, верно комиссар, заинтересовался, кого ведут, и стал нас расспрашивать. Мои ответы его удовлетворили, но сбивчивые речи перепуганного казака ему не понравились. Он начал кричать, пересыпая свою ругань площадной бранью. Казака отвели в сторону и начали избивать. Потом красноармейцу сказали, чтобы он вел меня дальше, а что казак останется с ними.

В штабе полка меня опять допрашивали. Расспрашивали о количестве войск белых в Батайске и их расположении. Я давал неопределенные и бестолковые ответы, изображая, что в этом ничего не смыслю. Однако и здесь меня не отпустили, сказав, что у них есть приказ всех перебежчиков препровождать в штаб дивизии и что там меня наверняка отпустят и дадут документ.

Штаб дивизии находился уже в самом городе. Красноармеец, ведущий меня, не спешил. Он по дороге заходил к знакомым, где-то пил чай, а я его ждал в подворотне. Я мог бы убежать, но был уверен, что меня и так отпустят, а главное, хотелось получить документ, с которым я бы чувствовал себя более уверенно в Ростове. Но мои надежды не оправдались: в штабе дивизии меня тоже не отпустили. Может быть, я показался подозрительным. Мое настроение сильно упало. Тот же красноармеец повел меня дальше, в комендантское управление города Ростова. Оно находилось в центре города, на Садовой улице.

Уже наступил ранний зимний вечер. Среди сутолоки, которая творилась в комендатуре, мой страж долго не мог найти человека, которому он мог бы меня передать. Какой-то человек в буденновке, вероятно комиссар, заявил, что у него сейчас нет времени мною заниматься и что мое дело разберут завтра. Меня отвели в подвал этого дома. Большая комната, в которой я очутился, была до отказа набита. После морозного свежего воздуха одуряюще ударило вонью переполненного людьми помещения. Тускло горела, почти не освещая, электрическая лампочка. Мебели не было никакой; все сидели или лежали на полу. Казалось, что мне места уже нет и что придется стоять, но как-то потеснились, и я, подложив свой полушубок, тоже прилег. На душе было невесело. Закрадывался страх, что будет дальше, к тому же хотелось есть. Наконец, усталость от всех переживаний и возраст взяли свое и я уснул.

Проснулся рано, в сумраке начинающегося дня. Соседи тоже стали просыпаться. Группами под конвоем нас начали водить в уборную. Несмотря на все волнения, я с любопытством разглядывал население нашей комнаты. Публика была самая разношерстная: державшиеся вместе бородатые казаки, давно не бритые люди интеллигентного вида, бывшие офицеры, которых можно было узнать по выправке, вертлявые и нахальные воришки. Мой сосед меня информировал, что все ждут вызова к следователю и что некоторые оттуда не возвращаются. Как он выразился: «Их отправляют дальше – в штаб Духонина». (В то время ходкое выражение, обозначающее расстрел.) Перспектива не из веселых.

Принесли хлеб, на человека получилось по небольшому куску, и протухшую семгу. Это была еда на весь день. Хлеб съел сразу. Попробовал семгу, но, несмотря на голод, есть не смог. Подвальные окна нашей комнаты выходили на какую-то улицу. Слышен был шум города, но посмотреть в окно было невозможно, так как окна находились под потолком. Началась уборка комнаты; состояла она в том, что все встали со своих мест и кто-то, поднимая страшную пыль, начал подметать пол; чтобы проветрить комнату, конвоир принес высокую табуретку и открыл окно. С улицы доносились женские голоса. Мне сообщили, что это торговки со съестным. Сосед сказал, что, если конвоир разрешит и у меня есть деньги, я могу купить себе что-нибудь поесть. Режим в этой тюрьме, как видно, был еще либеральный. Мои деньги были спрятаны у меня в валенках, при всех я достать их оттуда не мог. (Кстати, валенки у меня были уже другие, а не те, что я чуть не потерял в кущевской луже.) На мое счастье, у меня в кармане нашлось две «керенки» и за них я получил пригоршню рожков.

Вызовы к следователю шли весь день и первую часть ночи, но меня не вызывали. Не вызвали и на следующий день. Только под вечер на третий день я услышал свою фамилию; с трепетом в сопровождении вооруженного красноармейца отправился на верхний этаж. Следователь, вопреки рассказам, мне показался совсем не страшным, еще довольно молодым человеком; встретил он меня скорее ласково. Я ему повторил мою затверженную биографию, что я подводчик, бросил лошадей и возвращаюсь в село Салы. Нервы мои не выдержали, и я немного расплакался. Не знаю, поверил ли следователь в мою, белыми нитками шитую, биографию. Ведь не мог же я сразу превратиться в стопроцентного деревенского паренька. Конечно, при желании меня можно было легко вывести на чистую воду. Но следователь этого желания не проявил. Может быть, на самом деле поверил, а может, я попал в его добрую минуту и он просто по-человечески пожалел мальчишку. Ведь сколько таких, как я, потерявших дом, металось в те времена по всей России в поисках своих родных. Так или иначе, но он меня отпустил, выдав бумажку, что я возвращаюсь домой.

Был уже вечер, и мне некуда было деваться, не возвращаться же было в камеру. Следователь меня опять пожалел и устроил спать на столе в одной из канцелярий. Ночью меня разбудили пришедшие уборщики, которые с шумом начали передвигать столы и стулья и подметать. Потом они откуда-то принесли ящик консервов фаршированного перца и хлеб и устроили пиршество, на которое пригласили и меня. После трехдневной голодовки все было необычайно вкусно. Утром я проснулся с головной болью и ломотой во всем теле. «Начинается какая-то болезнь. Только этого не хватало», – думал я мрачно. Это совсем расстраивало мои планы. Решил, пока еще окончательно не разболелся, отправиться в станицу Гниловскую, к казачкам, у которых провел Рождество, может, они приютят. К счастью, это было не так далеко, около семи верст от Ростова. Спросил дорогу и пошел.

В Гниловской меня встретили как родного, уложили в кровать, дали какой-то настойки, малины с чаем. Перед этим, узнав, что у меня насекомые, заставили раздеться на веранде, дали мне одежду отсутствующего хозяина, обещав мою выпарить и вымыть. Казачка ухаживала за мной, как за вернувшимся сыном. Я им сказал, что при отступлении отбился от полка и все это время скитался. Половина их дома была занята красноармейцами. Казачка им объяснила, что я их племянник.

Вечером пришла Ася. Ее нельзя было узнать; от прежней Аси ничего не осталось: грустная, бледная, подозрительно сухо кашляющая. Во время отступления добровольцев она тоже решила уходить. При переходе через Дон лед проломился, и она по пояс провалилась в воду, простудилась, и ей пришлось вернуться домой. Услышав, что я в Гниловской, она встала с кровати, чтобы проведать меня, а вернее, чтобы узнать от меня, что с ее поручиком. Пролежав три дня с высоким жаром, я начал выздоравливать; слава Богу, оказался не тиф.

За это время в Гниловскую пришли новые войска; видно, красные готовились к наступлению. В наш дом вселили еще человек десять. Хозяйку, ее дочку и меня уплотнили в одну комнату, пришлось нам троим спать на одной широкой кровати поперек, подставив стулья. Красноармейцы же валялись по всему дому на соломе, целый день ничего не делая. Большинство из них было мобилизовано, вид у них и настроение были совсем не воинственные. От них удалось узнать, какие полки стоят в Гниловской.

Наконец, набрался сил и отправился на разведку в Ростов. Бродил там три дня, возвращаясь в Гниловскую спать. Побывал на вокзале, видел там еще бронепоезда, обошел окраины города в сторону Батайска. Старался запомнить виденную мной артиллерию и занимаемую ею позицию. Артиллерии было много. Относительно количества войск было сложнее: прикинуть на глаз трудно, а расспрашивать опасно. К жене офицера из штаба Кутепова я так и не попал. Потом, не желая его огорчать, я ему соврал, что я был у нее, но не застал дома.

Вечером после моего третьего похода в Ростов хозяйка мне рассказала, что старший из красноармейцев расспрашивал ее обо мне и что она боится, что кто-нибудь из соседей разболтал ему что-нибудь про меня. Решил, что надо на следующее утро уходить обратно в Батайск. Имей я возможность остаться там дольше, конечно, я мог бы раздобыть больше сведений, но и то немногое, что я узнал, как мне кажется, представляло уже кой-какой интерес.

Рано, еще в темноте, казачки меня накормили, поплакали, благословили, и на рассвете холодного утра хозяйская дочка и Ася пошли провожать меня на берег Дона. За Доном, в 12–13 верстах, был заветный Батайск. Большевики не особенно следили за людьми, переходящими в этом месте Дон. По ту сторону Дона находились заливные луга и на них копны накошенного летом сена. Местные казаки часто ездили туда за своим сеном.

В Гниловской от Дона отделяется большой его рукав Мертвый Донец, и поэтому Дон здесь довольно широкий. Резкий, сильный ветер, дувший с Азовского моря, сдул весь снег с зеркальной поверхности Дона. Ослабевший после болезни и от всех переживаний, я не мог устоять на ногах и все время падал. Переправлялся почти ползком, на карачках. Оглядываясь, я еще долго видел ставшие мне родными две фигурки, стоявшие на высоком берегу Дона. Живы ли они теперь и что с ними?

Пошел снег. В десяти шагах ничего не было видно, но зато и меня, идущего по открытому полю в сторону «белогвардейского» Батайска, тоже никто не мог увидеть. Это было, конечно, хорошо, но было легко потерять направление, ведь я шел без дороги. Прошло часа три; по моим расчетам, уже должен был быть Батайск, а его все не было.

Ветер со снегом, что может быть ужаснее? Начало закрадываться отчаяние, уходили последние силы. Появилась какая-то апатия, желание прилечь с заветренной, защищенной от этого пронизывающего ветра, стороны куста и отдохнуть. Но инстинктивно я еще боролся, понимая, что если прилягу, то усну и уже больше никогда не проснусь.

Вдруг сквозь сетку падающего снега появились очертания моста. Это был тот самый виадук, где находилась красная застава и откуда начались мои злоключения. Какое счастье, что шел снег и меня никто не заметил. Мне бы несдобровать, если бы я опять попал к ним в руки. Я прошел версты две-три лишних, взяв чересчур налево, но теперь я, по крайней мере, знал, где я нахожусь и что до наших уже недалеко. Это придало мне сил. Вскоре снег прекратился и стали ясно видны дома Батайска.

В том месте, куда я вышел, огромные лужи, образовавшиеся во время рождественской оттепели, превратились в скользкие замерзшие зеркально гладкие поверхности. На них, вероятно, было бы очень хорошо кататься на коньках, но мне в тот момент было не до катания: я шел и опять все время падал. Из ближайших домов меня заметили, выбежали навстречу, подхватили, потом хорошенько оттерли снегом и только тогда ввели в избу. Это были наши, изюмские гусары{293}, занимающие позиции по окраине Батайска.

Мне принесли поесть, дали отдохнуть, а потом отвели к генералу Барбовичу, командующему кавалерией Добровольческого корпуса. Спешенная кавалерия в это время занимала позиции, на которые я вышел. Выслушав мой рассказ, Барбович отправился в соседнюю комнату, где в повышенном тоне кому-то рассказывал обо мне и возмущался, что «детей посылают туда, куда не нужно». Для нормальных условий, возможно, он был и прав, но время-то было ненормальное. Услышав его слова, я немножко оскорбился; ребенком себя не считал и, действительно, уже не чувствовал себя таковым. Теперь, может быть, все случившееся со мной покажется многим маловероятным. Но ведь подобные и еще более невероятные истории происходили не только со мной. Мы – дети тех «страшных лет России», как эти годы назвал Блок, становились взрослыми гораздо раньше, чем наши отцы и наши дети. Судьба украла у нас несколько лет, и мы «перескочили ускоренным выпуском» из раннего детства сразу в юность.

В свой полк, который в то время занимал позиции тоже в Батайске, я попал, только когда уже было темно. Там, забыв про усталость, до поздней ночи рассказывал во всех подробностях все мои похождения и переживания. Проснувшись утром, на столике рядом с кроватью я нашел новые погоны нашего полка: синие с белым кантом с тремя лычками. Командир полка произвел меня в старшие унтер-офицеры. Эти погоны сразу же пришили к моей гимнастерке. Настроение портила только саднящая боль отмороженной правой щеки. Пришлось ее перевязывать, так что вид у меня был такой, как будто ко всему я еще и ранен.

С первым поездом я отправился на станцию Каял, где продолжал стоять поезд генерала Кутепова. Результатами моего похода, главное, как мне теперь кажется, тем, что я вернулся невредимым, он остался очень доволен. Расспрашивал меня о моей семье, что я собираюсь делать дальше. Потом вышел в соседнее купе и принес оттуда новенький блестящий серебряный Георгиевский крест, который и прикрепил к моей гимнастерке. Кто в моем возрасте, да и старше, не мечтал о «белом крестике», и понятно, что я был бесконечно счастлив и горд. Думаю, что в жизни ни до этого, ни после этого я никогда не испытывал такого острого и яркого ощущения радости.

Генерал Кутепов предложил мне остаться при штабе корпуса. У них уже был кадет Сумского корпуса, приблизительно моих лет. С ним меня и познакомили. Это был Володя С., подтянутый, в новенькой кадетской форме. По сравнению с ним я был замухрышкой. Мы с ним через год опять встретились, уже в кадетском корпусе. Позднее он стал югославским офицером. Во время последней войны он почему-то не выдержал марки антикоммуниста, перешел к Тито и, как рассказывают, командовал у него партизанской бригадой. Но в то время в Каяле такой его карьеры никто не мог предугадать. Он был любимцем всего штаба.

Предложением остаться в штабе корпуса я не воспользовался, а вернулся в наш полк, который уже считал своим. Отношение ко мне в полку заметно изменилось. Если раньше ко мне относились как к милому, но все же временному гостю, как к маленькому и слабому, которого любили, но который иногда бывал и обузой, то теперь меня признали своим, хотя и малым по возрасту, но полноправным членом полковой семьи. Командир полка приказал зачислить меня в первую роту, хотя я по-прежнему остался при штабе полка. Я получил жалованье за три месяца, с 1 ноября. Получилась довольно порядочная по моим понятиям сумма.

Положение на фронте в это время стабилизировалось. Армия, в течение двух месяцев отступавшая, потрепанная от неудач и поражений, остановилась. Все попытки большевиков продвинуться дальше и взять Батайск были безрезультатны. Они стянули большое количество артиллерии и каждый день усиленно обстреливали Батайск. Этот беспорядочный обстрел большого урона не приносил, да и качество снарядов было невысокое, многие при попадании не разрывались. Один офицер нашего штаба, поручик Кальтенберг{294}, вернувшись как-то вечером в свою квартиру, нашел стену своей комнаты развороченной, а под кроватью неразорвавшийся шестидюймовый снаряд. Это послужило у нас темой для безобидных шуток о педантичном, любящем порядок поручике с немецкой фамилией. Смеялись не зло, а любя.

В Батайске дух Белой армии вновь возродился. Армия показала, что, несмотря на все перенесенное, она способна не только обороняться, но и успешно наступать. 7 февраля она перешла в наступление и после упорного боя взяла обратно Ростов. Было захвачено несколько тысяч пленных, бронепоезда и много орудий.

Наступление началось рано утром, еще затемно. Меня пожалели и не разбудили. Проснувшись, я пошел догонять полк, опять по железнодорожной насыпи, по которой я недавно шел в Ростов. Только теперь на ней стояли наши бронепоезда (если не ошибаюсь, семь: «На Москву», «Ермак», «Иоанн Калита», «Дмитрий Донской» и др.), ведущие обстрел Ростова. Проходя мимо, от грохота выстрелов я прямо оглох. Посреди равнины видны были несколько недвигающихся точек. Это были наши танки, тоже принимавшие участие в наступлении на Ростов, но застрявшие в снегу; механизация тогда была лишь в зачатке.

Полк я догнал уже только под самым Ростовом. Он вел наступление в направлении главного вокзала, который и был к вечеру этого дня нами взят. Штаб полка поместился в наполовину разграбленной большевиками квартире главного врача станции Ростов. В ней оказалась большая детская библиотека. Среди книг мне попалась «Княжна Джаваха» Чарской. Начал читать и так увлекся, что прочитал весь день, забыв о том, что происходит вокруг. На один день вернулось ко мне мое украденное кем-то детство.

К большому нашему огорчению, так удачно начатое наступление было приостановлено и 9 февраля был отдан приказ об отступлении. В ночь на 10 февраля, без всякого давления со стороны большевиков, Ростов был оставлен. Дело в том, что большевики, потеряв надежду прорвать фронт у Батайска, начали наступление крупными силами на правом фланге фронта, в районе станции Великокняжеская, где позиции занимала находящаяся в стадии разложения Кубанская армия. Наше наступление на Ростов, как потом говорили, было отчасти предпринято именно для того, чтобы оттянуть силы и ослабить давление большевиков на участок фронта около Великокняжеской. Но это не помогло. Фронт там был прорван, и в прорыв устремилась конница Буденного, что создавало опасность для донцов и для Добровольческого корпуса оказаться отрезанными. И вот мы снова вернулись в Батайск, заняли прежние позиции и выжидали.

В это время в моей жизни произошло большое для меня событие: я купил себе у одного из ординарцев лошадь. Она мне очень понравилась: киргизской породы, шустрая, маленькая, как раз для меня. Командир полка разрешил мне купить ее под условием, что я буду сам за ней ухаживать: чистить, убирать ее стойло. Денег из моего жалованья, полученного за несколько месяцев, почти хватило, немного добавил командир. Назвал я моего коня Мишкой, был им страшно увлечен и все время торчал на конюшне. Единственным его недостатком было то, что на быстром ходу он не поспевал за нормальными лошадьми. Когда они шли рысью, он, чтобы не отставать, переходил в галоп, когда же они переходили в галоп, он, выбиваясь из сил, начинал отставать. Этот Мишкин недостаток принес мне впоследствии много неприятностей и послужил причиной обстоятельств, которые чуть не кончились для меня весьма плачевно.

В это время события на правом участке нашего фронта развивались крайне неблагоприятно для добровольцев. Все попытки заткнуть прорыв и остановить конницу Буденного оканчивались неудачей. Кубанские полки, распропагандированные «самостийниками», или уходили к «зеленым», или отступали, почти не оказывая сопротивления. По существу не сочувствуя коммунистам, они все же оказались неспособными защищать даже свою «родную Кубань».

Большая конная группа донцов, сильная и морально и численно (в 10 тысяч всадников), под командой генерала Павлова, была брошена против Буденного и сначала имела успех. Бои происходили на Нижнем Маныче около ст. Торговой. К несчастью, перед решительным боем неожиданно ударили сильные морозы. Наша конница должна была пройти несколько десятков верст в метель, в трескучий мороз по пустынной, редко населенной местности. Всадники были плохо одеты, а отогреваться было негде. Было много замерзших и обмороженных. Подойдя к Торговой, конница была в таком состоянии, что не смогла взять селение. Крупными силами большевиков она была отброшена обратно в степь, где бушевала метель. Военное счастье окончательно изменило нам, надвигалась трагедия и развязка.

13 февраля началось наступление большевиков на соседнем с нами участке – на станицу Ольгинскую, которую занимали марковцы. Упорный бой продолжался четыре дня. В конце концов марковцы отступили. На Батайск красные не наступали, и у нас было довольно спокойно, но, чтобы не быть отрезанными, 18 февраля (ст. ст.) по приказу верховного командования мы оставили Батайск без боя. Теперь большевики изображают немного по-другому события, которые происходили тогда. В «Истории Гражданской войны в СССР» на стр. 299, том 4-й, мы читаем: «2 марта (новый стиль) 1920 года после упорного боя советские войска освободили Батайск».

На первом ночлеге после Батайска на спящую 1-ю роту нашего полка неожиданно напали большевики. Потом говорили, что в роте оказались красные провокаторы и что это нападение было приготовлено и произведено при их содействии. Хата, в которой находились офицеры, была окружена, и им предложено было сдаться. Поручик Маслов, раскрыв окно, бросил на улицу гранату. Подождав взрыва, он выскочил в окно и благополучно избежал плена. Другие офицеры вместе с командиром роты поручиком Лацисом растерялись и были якобы связаны своими же солдатами, перешедшими на сторону красных. Это был первый и, насколько мне известно, единственный случай такого рода в нашем полку. Именно с этим эпизодом, оставившим у всех горький осадок, ассоциируется у меня начало отступления по Кубани.

Два года перед этим, также в феврале, приблизительно по тем же местам шла Корниловская армия в свой 1-й Кубанский поход. История добровольчества тесно связана с Кубанским краем, земля которого густо полита добровольческой кровью. Здесь, на Кубани, погибли первые вожди добровольчества: Корнилов, Алексеев, Марков, Дроздовский и др. Эти незаменимые потери, может, были одной из причин печального исхода Белой борьбы. Из Кубанских походов Добровольческая армия вышла обезглавленной. Если у большевиков вожди были сугубо штатские люди, имеющие возможность находиться в тылу и оттуда посылать сражаться и умирать других, то у добровольцев вожди были военные, которые в обстановке кубанского похода шли в первой линии и показывали другим, как нужно умирать. Это, может быть, было красиво, это создавало героев, но для судьбы России это было трагично.

Своих Белых вождей Россия не уберегла. Да не только не уберегла, но по-настоящему и не поддержала. Часть левой интеллигенции не поддержала Белую армию, боясь ее якобы реакционности, часть правых не поддержала, обвиняя ее, наоборот, в чрезмерной левизне. И те и другие не поняли, что Белая армия, несмотря на все ее недостатки, прегрешения и большие ошибки, как мы теперь видим, за все это время была единственной реальной силой, причем не «варяжской», а своей русской, способной бороться с большевиками.

Наш полк был основан во время 1-го Кубанского похода. Ядром его послужили остатки партизанских отрядов есаула Чернецова{295}, Семилетова{296} и юнкера Киевской школы прапорщиков{297}. Полк был назван «Партизанским». После смерти генерала Алексеева он был переименован в «Партизанский генерала Алексеева пехотный полк». Первым командиром его был генерала Богаевский, ставший впоследствии Донским атаманом. Состав полка был: молодые офицеры, юнкера, студенты, кадеты, гимназисты. В общем, идеалистически настроенная учащаяся молодежь, для которой слова корниловской песни, которые применимы и к алексеевцам:

были не пустыми словами. Цветами формы нашего полка стали синий и белый, как олицетворение юности. Юным наш полк был и в мое время. Командиру нашего полка полковнику П.Г. Бузуну было в то время меньше тридцати лет. На Первую мировую войну он вышел как молодой офицер 145-го Черноморского полка.

Об отступлении по Кубани в весну двадцатого года у меня сохранилось мало каких-либо ярких, интересных воспоминаний. Отходили почти без сопротивления. Пытались задержать большевиков и установить фронт на реке Кубани, но из этого ничего не вышло. И опять неудержимо покатились дальше к морю.

В станице Брюховецкой на ночлег я остановился в хате вместе с полковником Гребенщиковым{298}, уже пожилым человеком по сравнению с окружающей его молодежью, с сединой в волосах, лет сорока. Он находился при штабе полка, как мне помнится, не занимая никакой определенной должности. Нужно сказать, что за все время моего пребывания в полку у меня почти всегда был человек, который в какой-то период ближе всего стоял ко мне и заботился обо мне как старший брат или дядька. Таким, когда ему позволяло время, бывал полковник Бузун, таким был полковник Гребенщиков, такими были поручик Иванов, поручик Лебедев и другие. Может быть, благодаря этим людям у меня не развилась психология брошенного и забытого, – чувства такого мучительного в детстве и юности.

Утром в станице Брюховецкой нас позабыли разбудить и мы заспались. Когда, оседлав лошадей, мы собрались выехать на улицу, в начале ее показалась вступающая в станицу красная кавалерия. Мы повернули коней и задворками, через плетни и канавы, понеслись карьером. Как я не свалился с лошади, не знаю. Мой Мишка не мог выдержать такой скачки и начал отставать. Увидев это, полковник Гребенщиков, чтобы не оставлять меня одного, сбавил ход. Когда мы догнали своих, он похвалил меня, сказав, что я выдержал экзамен на звание «кавалериста».

В станице Крымской простояли два дня. Новороссийск был уже близко. Вместо ровной степи начались холмы и невысокие горы, покрытые лесом. Мы вступали в предгорья Кавказа. Потеплело, запахло весной. Опять дороги превратились в жидкое месиво. Когда мы шли по ровному месту, нас, обдавая грязью, перегоняли автомобили. Теперь мы их встречали на подъемах, завязшими в грязи. Мы, сидя на лошадях, были застрахованы от этого. Наш пехотный полк, отступая и приноравливаясь к создавшейся обстановке, почти весь сел на добытых правдами и неправдами лошадей. У кого не было седла, устраивал себе нечто подобное из подушки. Только небольшая часть ехала на подводах.

Последняя ночевка перед Новороссийском была назначена в станице Неберджаевской (в точности названия не уверен). Попросив разрешения у командира полка, я отправился туда вперед с нашими квартирьерами, обгоняя медленно продвигающиеся войска и обозы. Станица эта расположена в 2–3 верстах от главной дороги, в котловине, окруженной со всех сторон горами. Приехав туда, мы остановились на площади, возле станичного управления. Начали спокойно, вместе с квартирьерами от других полков, делить станицу на районы по полкам. Вдруг с противоположной от главной дороги стороны, по довольно пологому спуску, показалась идущая лавой конница. Она шла по направлению к станице и быстро приближалась к нам. Это были «зеленые».

В этот момент их никто не ожидал. Нас было мало, и сопротивляться мы, конечно, не могли. Вскочив на коней, мы понеслись обратно, в сторону главной дороги. Мой Мишка при максимальном напряжении сил, как и полагалось, от всех отстал. В панике обо мне забыли, все ускакали. Среди этих квартирьеров не было близких мне людей, и меня на этот раз никто не подождал. На мое счастье, «зеленые» не пошли за нами в погоню, а, заняв станицу, там остановились. Как потом оказалось, это были два кубанских полка с батареей, с частью офицеров перешедшие на сторону «зеленых». Решили заслужить милость красных и ударили в спину своим.

Наконец, на взмыленном Мишке я вылетел на шедшую по хребту горы главную дорогу. Несколько часов тому назад, когда мы по ней ехали, по ней шли бесконечной лентой обозы нашей отступающей армии. Теперь она была пуста. Только на обочине ее лежала цепь дроздовцев (я их узнал по погонам) и куда-то стреляла. Оказывается, и здесь было нападение «зеленых». По инерции я продолжал ехать вперед, вдоль лежащей цепи. Мой измученный Мишка, не подгоняемый мною, перешел на шаг. Солдаты на меня с удивлением оглядывались: «Что за герой объявился?» Геройства же тут с моей стороны никакого не было, была просто растерянность: что делать дальше, куда повернуть и куда ехать? Ко всему этому начали еще падать снаряды. У «зеленых» оказалась и артиллерия.

Один из снарядов разорвался так близко, что силой взрыва меня и Мишку бросило на землю. Слава Богу, все окончилось ушибом и пережитым страхом. Еще в состоянии обалдения, я вскочил на ноги и побежал под гору. Хватаясь за кусты и деревья, вовремя остановился, так как крутой откос оканчивался обрывом. С перепуга и от возбуждения я сначала не чувствовал боли, большие синяки и ссадины обнаружил позднее. Отдышавшись и немного придя в себя, вскарабкался обратно на гору. Мишку я нашел около одной из брошенных подвод, где он спокойно ел сено. Видно, он меньше меня потерял присутствие духа и даже аппетита не потерял. Взобравшись на него, поехал дальше и, наконец, спустился с этой злосчастной горы. Оказалось, что в обход ее проходила еще другая дорога, проселочная, по которой, как более безопасной, пошел поток отступающих обозов. Конечно, нашего полка я там не нашел. В этой неразберихе, вызванной неожиданным нападением «зеленых», все смешавшим, никто ничего не знал. Может быть, наш полк уже прошел, а может быть, и нет. Ничего другого не оставалось, как присоединиться к общему движению в направлении Новороссийска, что я и сделал.

Дорога, по которой прошли десятки тысяч, превратилась в густое месиво глубиной по колено, из которого мой Мишка еле вытягивал ноги. Он стал останавливаться, не особенно обращая внимания на мои понукания. Раньше я его никогда не бил и не применял плетки. Теперь же выломал прут, но он сразу сломался. Начал уже приходить в отчаяние, как вдруг на краю дороги увидел кем-то потерянную, хорошую казачью нагайку. Дело пошло лучше. Мишка ожил и даже пытался идти рысью. Но счастье продолжалось недолго. Версты через две меня остановил старый калмык (группа их отдыхала на краю дороги). Ухватившись за мои поводья, он на ломаном русском языке начал что-то возбужденно кричать, показывая на мою плеть. Я понял, скорее по его жестикуляции, что эту плеть он потерял и требует, чтобы я ее ему вернул. Как мне ни хотелось оставить ее у себя, но пришлось отдать, – на его стороне была сила. А может, она и впрямь была его.

Без плетки стало еще хуже, чем раньше. Хоть бросай Мишку и иди пешком. Выручил догнавший меня офицер нашего полка. Он тоже отстал от полка и был очень обрадован, встретив меня. Он поехал рядом со мной и, когда было необходимо, подбодрял Мишку своей плеткой. Да и сама дорога исправилась, стала более каменистой. Лошади немного повеселели и пошли быстрее. Под вечер мы добрались до Новороссийска.

Город был как взбудораженный муравейник. Всюду было полно куда-то спешивших людей, военных и штатских, пеших и конных; улицы были забиты брошенными повозками, орудиями, передками, автомобилями. Но что особенно усугубляло мрачную картину, это брошенные хозяевами расседланные лошади. Худые и изможденные, они понуро стояли или медленно передвигались в поисках пищи. При въезде в город мы встретили нескольких, как видно, местных жителей, нагруженных мешками, которые они еле тащили. Мой спутник, приняв их за мародеров, выхватил даже саблю. Увидев это, они разбежались, бросив мешки на дороге. В них оказалось старое обмундирование. Солдат, наблюдавший эту сцену, подошел к нам и объяснил, что в городе все склады открыты и их запасы раздаются населению. Оставив мешки на том же месте, мы поехали дальше.

Как воспоминание, характеризующее Новороссийск этого дня, осталась в памяти картина «ликвидации» огромных армейских складов, в тот день наполненных шумной толпой военных. С треском разбивались ящики, чтобы узнать их содержимое; здесь же раздевались и примеряли одежду; закусывали только что найденными консервами, пробовали содержание бутылок. К счастью, алкоголя не было. Наверное, в винные склады толпу не пускали. Это не был грабеж, так как это было разрешено. Даже ссор, насколько мне помнится, не было. Всего было много, и всем хватало: всех видов военное обмундирование, начиная с шерстяных носков и теплого белья до кожаных теплых курток; разного рода консервы, шоколад, галеты, сгущенное молоко; медикаменты, медицинское оборудование и т. д. Все это почему-то раньше экономилось, хотя и под Орлом, и под Батайском, и на Маныче войска мерзли в тонких, изношенных шинелишках. Не имея ничего теплого, отмораживали ноги и руки, часто голодали. Для тифозных не хватало медикаментов, и сыпняк буквально косил людей. Теперь это все бросалось; не успели даже вовремя вывезти в Крым. Такое хозяйничание, выражаясь мягко, уважения к себе не вызывало, не вызывает и теперь.

В каждом человеке сидит жадность. Она просыпается особенно тогда, когда есть возможность что-то получить даром. Подхваченные общим психозом, я с моим офицером тоже пошли по складам. В одном набрали ботинок, так что еле могли тащить. В следующем бросили часть ботинок и набрали консервов и сгущенного молока. В третьем опять часть вещей выбросили, соблазнившись кожаными безрукавками, которые тогда почему-то были в моде, и т. д. Штаб полка нашли поздно вечером на горе, на окраине города. Там шла подготовка к погрузке. Ночью выступили и пошли, направляясь к пристани.

Горели склады, бросая причудливые отсветы на окружающую местность. Пахло гарью. Около гавани было приказано оставить наших лошадей. Это был тяжелый момент расставания человека с существом, с которым он как-то сроднился, с которым многое вместе пережил и которое было верным товарищем в трудные минуты. Многие прослезились. Оставленные лошади продолжали идти вслед за своими хозяевами. Командир не выдержал этого напряжения и застрелил своего коня. Прощаясь со своим Мишкой, я тоже всплакнул и расцеловался с ним. Он, по своим силам, старался служить мне верой и правдой. В эту ночь по Новороссийску, как призраки, бродили табуны бездомных лошадей, ищущих своих хозяев.

На молу тысячеголовая толпа мучительно медленно продвигалась к пришвартованным пароходам, где происходила погрузка. Вдоль мола шел довольно широкий барьер, около метра высотой. Взяв свои вещи, я взобрался на него и пошел по нему, обгоняя всех. На меня кричали, но я не обращал на это внимания. Таким образом я добрался до парохода, на который должен был грузиться наш полк. Это был довольно большой транспорт «Св. Николай».

В это время на него происходила погрузка другого полка. Около трапа стояли два офицера с револьверами в руках и пропускали только солдат и офицеров своей части. Многие из других полков пытались проникнуть вне очереди, но их не пускали, несмотря на скандалы, которые они устраивали. Моя попытка тоже окончилась неудачно. На все мои уверения, что наш полк тоже грузится на этот транспорт, мне решительно отвечали: «Когда будет грузиться твой полк, тогда и ты погрузишься, а пока жди».

Чтобы не стоять и не быть на дороге, я забрался под трап и решил там ждать подхода нашего полка. Перед этим был день бурных переживаний, эту ночь мы не спали. Присев, я сразу же заснул. Проснулся от каких-то криков и стука. Первой мыслью было: неужели наш полк погрузился и я теперь останусь один?

Пока я спал, ночь кончилась, начинался рассвет. Шла погрузка нашего полка. Командир полка стоял наверху, около пароходных перил, и следил за происходящим. Увидев меня, он направился ко мне, улыбаясь. Вдруг выражение его лица изменилось, улыбка исчезла. «Что с тобой? Ты весь в крови», – сказал он, подходя ко мне. Только тут я заметил, что один бок моей шинели густо пропитан кровью. Видно, под трапом у меня было неподходящее соседство. Наверное, там лежал раненый или мертвый, рядом с которым я проспал часть ночи. Жалко было мою новую шинель из русского солдатского сукна. В Батайске перед самым отступлением ее сшили для меня по мерке в нашей полковой швальне. Она мне казалась такой красивой и шикарной, а теперь ничего другого не оставалось, как выбросить ее в море.

Все трюмы парохода были уже до отказа набиты. Нашему полку оставалась только палуба. Усталые люди рассаживались где попало. Нас несколько человек устроилось в подвешенной спасательной шлюпке. С этого места было хорошо видно все, что происходит вокруг. У причалов уже не было кораблей, наш «Николай» был последним. А на берегу еще толпились тысячи людей, жаждущих уехать из Новороссийска. Оттуда доносился какой-то тревожный гул, там что-то кричали, махали руками. В городе изредка раздавались выстрелы.

На внешнем рейде был виден английский дредноут «Император Индии», который, как представитель тогдашней владычицы морей Великобритании, спокойно и внешне безучастно наблюдал за всем происходящим вокруг.

Невольно напрашивается сравнение с другой человеческой трагедией. В начале этого столетия на острове Сицилия, около города Мессина, произошло большое землетрясение. Город был разрушен, были сотни убитых и тысячи раненых. Русская эскадра, находящаяся в плавании в Средиземном море, недалеко от Мессины, узнав о несчастье, сразу же направилась туда. Землетрясение еще не прекратилось, еще продолжались колебания почвы. Грозила возможность повторного землетрясения. Несмотря на это, русские моряки, не задумываясь, высадились и начали помогать пострадавшим: откапывали засыпанных из-под развалин, перевязывали раненых, кормили население, тушили пожары, грузили раненых, детей, женщин и стариков на свои корабли и перевозили их туда, где было безопасно. Еще до сих пор в Мессине сохранились воспоминания об этих русских моряках-героях.

В Новороссийске происходило большее несчастье, чем землетрясение в одном городе. Разыгрывался последний акт трагедии гибели Национальной России. Тысячи людей на берегу ждали спасения и помощи, но помощь так и не пришла, в то время как в Черном море спокойно и равнодушно плавали, зная о происходящем, корабли гуманных европейцев, наших бывших союзников. Эти союзники не пришли на помощь, даже несмотря на то, что ее от них ожидали те, кто до конца им оставался верным.

На дредноуте «Император Индии» началось какое-то оживление; там как будто проснулись. Грозные орудийные башни пришли в движение, направляя куда-то жерла своих пушек. Сотрясая воздух, дредноут начал изредка давать выстрелы из своих двенадцатидюймовых орудий куда-то в горы. Стрелял он не то по большевикам, не то по «зеленым», не то для острастки прямо в воздух. На верхнем его мостике была видна белая, как бы вырезанная из бумаги, фигурка, беспрерывно проделывавшая какие-то ритмические движения с флажками. Это отдавался приказ нашему «Св. Николаю» прекращать погрузку и отходить от пристани, так как сроки, поставленные для этого, давно уже прошли.

На нашем корабле началась обычная перед отплытием суетня матросов. Вдруг, расталкивая всех, влетела по лестнице на капитанский мостик группа возбужденных офицеров-дроздовцев. Бросилось в глаза, что один из них без руки. Как мне потом кто-то сказал, это был командир 3-го Дроздовского полка, известный генерал Манштейн. Оказалось, что на наш донельзя переполненный пароход должен был еще грузиться 3-й Дроздовский полк, прикрывавший посадку на корабли и только сейчас подошедший к пристани. А капитан уже отдал приказ об отходе корабля, и матросы начали поднимать трап и рубить канаты.

На капитанском мостике на наших глазах разыгралась тяжелая, полная трагизма сцена. Слов разговора не было слышно. Запомнилось только, что в размахивающей руке одного из дроздовцев поблескивал никелированный револьвер; капитан же беспомощно разводил руками и, пытаясь что-то объяснить, все время показывал на английский дредноут. Дроздовцам, видимо, не удалось переубедить капитана. Громко возмущаясь, они спустились обратно на мол, где оставался их полк. А наш «Св. Николай» между тем начал медленно отчаливать от пристани.

При выходе на внешний рейд мы встретили наш русский миноносец, который, разбрасывая волны, шел полным ходом обратно к пристани. На борту его был виден генерал Кутепов. Узнав, что Дроздовский полк остался на молу, он шел ему на выручку.

Небольшая группа алексеевцев также не успела погрузиться на пароход. Им пришлось пробиваться вдоль берега моря на Туапсе, откуда некоторые из них все-таки пробрались в Крым и вернулись в полк.

Выйдя в открытое море, наш пароход повернул на запад и начал набирать ход. Нас встретило угрюмое, неспокойное, совсем не южное море да стая играющих дельфинов, погнавшихся за нашим пароходом. Это было утро 14/27 марта 1920 года.