Василий Тёркин

Твардовский

ВАСИЛИЙ ТЁРКИН

_{книга про бойца}

От автора

На войне, в пыли походной, В летний зной и в холода, Лучше нет простой, природной — Из колодца, из пруда, Из трубы водопроводной, Из копытного следа, Из реки, какой угодно, Из ручья, из-подо льда, — Лучше нет воды холодной, Лишь вода была б вода. На войне, в быту суровом, В трудной жизни боевой, На снегу, под хвойным кровом, На стоянке полевой, — Лучше нет простой, здоровой, Доброй пищи фронтовой. Важно только, чтобы повар Был бы повар — парень свой; Чтобы числился недаром, Чтоб подчас не спал ночей, Лишь была б она с наваром Да была бы с пылу, с жару — Подобрей, погорячей; Чтоб идти в любую драку, Силу чувствуя в плечах, Бодрость чувствуя. Однако Дело тут не только в щах. Жить без пищи можно сутки, Можно больше, но порой На войне одной минутки Не прожить без прибаутки, Шутки самой немудро́й. Не прожить, как без махорки, От бомбежки до другой Без хорошей поговорки Или присказки какой, — Без тебя, Василий Тёркин, Вася Тёркин — мой герой. А всего иного пуще Не прожить наверняка — Без чего? Без правды сущей, Правды, прямо в душу бьющей, Да была б она погуще, Как бы ни была горька. Что ж еще?.. И все, пожалуй. Словом, книга про бойца Без начала, без конца. Почему так — без начала? Потому, что сроку мало Начинать ее сначала. Почему же без конца? Просто жалко молодца. С первых дней годины горькой, В тяжкий час земли родной Не шутя, Василий Тёркин, Подружились мы с тобой. Я забыть того не вправе, Чем твоей обязан славе, Чем и где помог ты мне. Делу время, час забаве, Дорог Тёркин на войне. Как же вдруг тебя покину? Старой дружбы верен счет. Словом, книгу с середины И начнем. А там пойдет.

На привале

— Дельный, что и говорить, Был старик тот самый, Что придумал суп варить На колесах прямо. Суп — во-первых. Во-вторых, Кашу в норме прочной. Нет, старик он был старик Чуткий — это точно. — Слышь, подкинь еще одну Ложечку такую, Я вторую, брат, войну На веку воюю. Оцени, добавь чуток. — Покосился повар: «Ничего себе едок — Парень этот новый». Ложку лишнюю кладет, Молвит несердито: — Вам бы, знаете, во флот С вашим аппетитом. — Тот: — Спасибо. Я как раз Не бывал во флоте. Мне бы лучше, вроде вас, Поваром в пехоте. И, усевшись под сосной, Кашу ест, сутулясь. «Свой?» — бойцы между собой, — «Свой!» — переглянулись. И уже, пригревшись, спал Крепко полк усталый, В первом взводе сон пропал, Вопреки уставу. Привалясь к стволу сосны, Не щадя махорки, На войне насчет войны Вел беседу Тёркин. — Вам, ребята, с серединки Начинать. А я скажу: Я не первые ботинки Без починки здесь ношу. Вот вы прибыли на место, Ружья в руки — и воюй. А кому из вас известно, Что такое сабантуй? — Сабантуй — какой-то праздник? Или что там — сабантуй? — Сабантуй бывает разный, А не знаешь — не толкуй. Вот под первою бомбежкой Полежишь с охоты в лежку, Жив остался — не горюй: Это — малый сабантуй. Отдышись, покушай плотно, Закури и в ус не дуй. Хуже, брат, как минометный Вдруг начнется сабантуй. Тот проймет тебя поглубже, — Землю-матушку целуй. Но имей в виду, голубчик, Это — средний сабантуй. Сабантуй — тебе наука, Враг лютует — сам лютуй. Но совсем иная штука Это — главный сабантуй. Парень смолкнул на минуту, Чтоб прочистить мундштучок, Словно исподволь кому-то Подмигнул: держись, дружок… — Вот ты вышел спозаранку, Глянул — в пот тебя и в дрожь: Прут немецких тыща танков… — Тыща танков? Ну, брат, врешь. — А с чего мне врать, дружище? Рассуди — какой расчет? — Но зачем же сразу — тыща? — Хорошо. Пускай пятьсот. — Ну, пятьсот. Скажи по чести, Не пугай, как старых баб. — Ладно. Что там триста, двести — Повстречай один хотя б… — Что ж, в газетке лозунг точен: Не беги в кусты да в хлеб. Танк — он с виду грозен очень, А на деле глух и слеп. — То-то слеп! Лежишь в канаве, А на сердце маета: Вдруг как сослепу задавит, — Ведь не видит ни черта. Повторить согласен снова: Что не знаешь — не толкуй. Сабантуй — одно лишь слово — Сабантуй!.. Но сабантуй Может в голову ударить, Или, попросту, в башку. Вот у нас один был парень… Дайте, что ли, табачку. Балагуру смотрят в рот, Слово ловят жадно. Хорошо, когда кто врет Весело и складно. В стороне лесной, глухой, При лихой погоде, Хорошо, как есть такой Парень на походе. И несмело у него Просят: — Ну-ка, на ночь Расскажи еще чего, Василий Иваныч… Ночь глуха, земля сыра, Чуть костер дымится. — Нет, ребята, спать пора, Начинай стелиться. К рукаву припав лицом, На пригретом взгорке Меж товарищей бойцов Лег Василий Тёркин. Тяжела, мокра шинель, Дождь работал добрый. Крыша — небо, хата — ель. Корни жмут под ребра. Но не видно, чтобы он Удручен был этим, Чтобы сон ему не в сон Где-нибудь на свете. Вот он полы подтянул, Укрывая спину, Чью-то тещу помянул, Печку и перину. И приник к земле сырой, Одолен истомой, И лежит он, мой герой, Спит себе, как дома. Спит — хоть голоден, хоть сыт, Хоть один, хоть в куче. Спать за прежний недосып, Спать в запас научен. И едва ль герою снится Всякой ночью тяжкий сон: Как от западной границы Отступал к востоку он; Как прошел он, Вася Тёркин, Из запаса рядовой, В просоленной гимнастерке Сотни верст земли родной. До чего земля большая, Величайшая земля. И была б она чужая, Чья-нибудь, а то — своя! Спит герой, храпит — и точка. Принимает все, как есть: Ну, своя — так это ж точно. Ну, война — так я же здесь. Спит, забыв о трудном лете. Сон, забота, не бунтуй. Может, завтра на рассвете Будет новый сабантуй. Спят бойцы, как сон застал, Под сосною впо́кат. Часовые на постах Мокнут одиноко. Зги не видно. Ночь вокруг. И бойцу взгрустнется. Только что-то вспомнит вдруг, Вспомнит, усмехнется. И как будто сон пропал, Смех прогнал зевоту. — Хорошо, что он попал, Тёркин, в нашу роту…

* * *

Тёркин — кто же он такой? Скажем откровенно: Просто парень сам собой Он обыкновенный. Впрочем, парень хоть куда. Парень в этом роде В каждой роте есть всегда, Да и в каждом взводе. И чтоб знали, чем силен, Скажем откровенно: Красотою наделен Не был он отменной. Не высок, не то чтоб мал, Но герой — героем. На Карельском воевал — За рекой Сестрою. И не знаем почему, — Спрашивать не стали, — Почему тогда ему Не́ дали медали. С этой темы повернем, Скажем для порядка: Может, в списке наградном Вышла опечатка. Не гляди, что на груди, А гляди, что впереди! В строй с июня, в бой с июля, Снова Тёркин на войне. — Видно, бомба или пуля Не нашлась еще по мне. Был в бою задет осколком, Зажило — и столько толку. Трижды был я окружен, Трижды — вот он! — вышел вон. И хоть было беспокойно — Оставался невредим Под огнем косым, трехслойным, Под навесным и прямым. И не раз в пути привычном, У дорог, в пыли колонн, Был рассеян я частично, А частично истреблен… Но, однако, Жив вояка, К кухне — с места, с места — в бой. Курит, ест и пьет со смаком На позиции любой. Как ни трудно, как ни худо — Не сдавай, вперед гляди! Это присказка покуда, Сказка будет впереди.

Перед боем

— Доложу хотя бы вкратце, Как пришлось нам в счет войны С тыла к фронту пробираться С той, с немецкой стороны. Как с немецкой, с той зарецкой Стороны, как говорят, Вслед за властью за Советской, Вслед за фронтом шел наш брат. Шел наш брат, худой, голодный, Потерявший связь и часть, Шел поротно и повзводно, И компанией свободной, И один, как перст, подчас. Полем шел, лесною кромкой, Избегая лишних глаз, Подходил к селу в потемках, И служил ему котомкой Боевой противогаз. Шел он, серый, бородатый, И, цепляясь за порог, Заходил в любую хату, Словно чем-то виноватый Перед ней. А что он мог! И по горькой той привычке, Как в пути велела честь, Он просил сперва водички, А потом просил поесть. Тетка — где ж она откажет? Хоть какой, а все ж ты свой. Ничего тебе не скажет, Только всхлипнет над тобой, Только молвит, провожая: — Воротиться дай вам бог… То была печаль большая, Как брели мы на восток. Шли худые, шли босые В неизвестные края. Что там, где она, Россия, По какой рубеж своя? Шли, однако. Шел и я… Я дорогою постылой Пробирался не один. Человек нас десять было, Был у нас и командир. Из бойцов. Мужчина дельный, Местность эту знал вокруг. Я ж, как более идейный, Был там как бы политрук. Шли бойцы за нами следом, Покидая пленный край. Я одну политбеседу Повторял: — Не унывай. Не зарвемся, так прорвемся, Будем живы — не помрем. Срок придет, назад вернемся, Что отдали — все вернем. Самого б меня спросили, Ровно столько знал и я, Что там, где она, Россия, По какой рубеж своя? Командир шагал угрюмо, Тоже, исподволь смотрю, Что-то он все думал, думал… — Брось ты думать, — говорю. Говорю ему душевно. Он в ответ и молвит вдруг: — По пути моя деревня. Как ты мыслишь, политрук? Что ответить? Как я мыслю? Вижу, парень прячет взгляд, Сам поник, усы обвисли. Ну, а чем он виноват, Что деревня по дороге, Что душа заныла в нем? Тут какой бы ни был строгий, А сказал бы ты: «Зайдем…» Встрепенулся ясный сокол, Бросил думать, начал петь. Впереди идет далеко, Оторвался — не поспеть. А пришли туда мы поздно, И задами, коноплей, Осторожный и серьезный, Вел он всех к себе домой. Вот как было с нашим братом, Что попал домой с войны: Заходи в родную хату, Пробираясь вдоль стены. Знай вперед, что толку мало От родимого угла, Что война и тут ступала, Впереди тебя прошла, Что тебе своей побывкой Не порадовать жену: Забежал, поспал урывком, Догоняй опять войну… Вот хозяин сел, разулся, Руку правую — на стол, Будто с мельницы вернулся, С поля к ужину пришел. Будто так, а все иначе… — Ну, жена, топи-ка печь, Всем довольствием горячим Мне команду обеспечь. Дети спят. Жена хлопочет В горький, грустный праздник свой, Как ни мало этой ночи, А и та — не ей одной. Расторопными руками Жарит, варит поскорей, Полотенца с петухами Достает, как для гостей. Напоила, накормила, Уложила на покой, Да с такой заботой милой, С доброй ласкою такой, Словно мы иной порою Завернули в этот дом, Словно были мы герои, И не малые притом. Сам хозяин, старший воин, Что сидел среди гостей, Вряд ли был когда доволен Так хозяйкою своей. Вряд ли всей она ухваткой Хоть когда-нибудь была, Как при этой встрече краткой, Так родна и так мила. И болел он, парень честный, Понимал, отец семьи, На кого в плену безвестном Покидал жену с детьми… Кончив сборы, разговоры, Улеглись бойцы в дому. Лег хозяин. Но не скоро Подошла она к нему. Тихо звякала посудой, Что-то шила при огне. А хозяин ждет оттуда, Из угла. Неловко мне. Все товарищи уснули, А меня не гнет ко сну. Дай-ка лучше в карауле На крылечке прикорну. Взял шинель да, по присловью, Смастерил себе постель, Что под низ, и в изголовье, И наверх, — и все — шинель. Эх, суконная, казенная, Военная шинель, — У костра в лесу прожженная, Отменная шинель. Знаменитая, пробитая В бою огнем врага Да своей рукой зашитая, — Кому не дорога! Упадешь ли, как подкошенный, Пораненный наш брат, На шинели той поношенной Снесут тебя в санбат. А убьют — так тело мертвое Твое с другими в ряд Той шинелкою потертою Укроют — спи, солдат! Спи, солдат, при жизни краткой Ни в дороге, ни в дому Не пришлось поспать порядком Ни с женой, ни одному… На крыльцо хозяин вышел. Той мне ночи не забыть. — Ты чего? — А я дровишек Для хозяйки нарубить. Вот не спится человеку, Словно дома — на войне. Зашагал на дровосеку, Рубит хворост при луне. Тюк да тюк. До света рубит. Коротка солдату ночь. Знать, жену жалеет, любит, Да не знает, чем помочь. Рубит, рубит. На рассвете Покидает дом боец. А под свет проснулись дети, Поглядят — пришел отец. Поглядят — бойцы чужие, Ружья разные, ремни. И ребята, как большие, Словно поняли они. И заплакали ребята. И подумать было тут: Может, нынче в эту хату Немцы с ружьями войдут… И доныне плач тот детский В ранний час лихого дня С той немецкой, с той зарецкой Стороны зовет меня. Я б мечтал не ради славы Перед утром боевым, Я б желал на берег правый, Бой пройдя, вступить живым. И скажу я без утайки, Привелись мне там идти, Я хотел бы к той хозяйке Постучаться по пути. Попросить воды напиться — Не затем, чтоб сесть за стол. А затем, чтоб поклониться Доброй женщине простой. Про хозяина ли спросит, — «Полагаю — жив, здоров». Взять топор, шинелку сбросить, Нарубить хозяйке дров. Потому — хозяин-барин Ничего нам не сказал. Может, нынче землю парит, За которую стоял… Впрочем, что там думать, братцы, Надо немца бить спешить. Вот и все, что Тёркин вкратце Вам имеет доложить.

Переправа

Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, Снег шершавый, кромка льда… Кому память, кому слава, Кому темная вода, — Ни приметы, ни следа. Ночью, первым из колонны, Обломав у края лед, Погрузился на понтоны Первый взвод. Погрузился, оттолкнулся И пошел. Второй за ним. Приготовился, пригнулся Третий следом за вторым. Как плоты, пошли понтоны, Громыхнул один, другой Басовым, железным тоном, Точно крыша под ногой. И плывут бойцы куда-то, Притаив штыки в тени. И совсем свои ребята Сразу — будто не они, Сразу будто не похожи На своих, на тех ребят: Как-то все дружней и строже, Как-то все тебе дороже И родней, чем час назад. Поглядеть — и впрямь — ребята! Как, по правде, желторот, Холостой ли он, женатый, Этот стриженый народ. Но уже идут ребята, На войне живут бойцы, Как когда-нибудь в двадцатом Их товарищи — отцы. Тем путем идут суровым, Что и двести лет назад Проходил с ружьем кремнёвым Русский труженик-солдат. Мимо их висков вихрастых, Возле их мальчишьих глаз Смерть в бою свистела часто И минет ли в этот раз? Налегли, гребут, потея, Управляются с шестом. А вода ревет правее — Под подорванным мостом. Вот уже на середине Их относит и кружит… А вода ревет в теснине, Жухлый лед в куски крошит, Меж погнутых балок фермы Бьется в пене и в пыли… А уж первый взвод, наверно, Достает шестом земли. Позади шумит протока, И кругом — чужая ночь. И уже он так далеко, Что ни крикнуть, ни помочь. И чернеет там зубчатый, За холодною чертой, Неподступный, непочатый Лес над черною водой. Переправа, переправа! Берег правый, как стена… Этой ночи след кровавый В море вынесла волна. Было так: из тьмы глубокой, Огненный взметнув клинок, Луч прожектора протоку Пересек наискосок. И столбом поставил воду Вдруг снаряд. Понтоны — в ряд. Густо было там народу — Наших стриженых ребят… И увиделось впервые, Не забудется оно: Люди теплые, живые Шли на дно, на дно, на дно… Под огнем неразбериха — Где свои, где кто, где связь? Только вскоре стало тихо, — Переправа сорвалась… И покамест неизвестно, Кто там робкий, кто герой, Кто там парень расчудесный, А наверно, был такой. Переправа, переправа… Темень, холод. Ночь как год. Но вцепился в берег правый, Там остался первый взвод. И о нем молчат ребята В боевом родном кругу, Словно чем-то виноваты, Кто на левом берегу. Не видать конца ночлегу. За ночь грудою взялась Пополам со льдом и снегом Перемешанная грязь. И усталая с похода, Что б там ни было, — жива, Дремлет, скорчившись, пехота, Сунув руки в рукава. Дремлет, скорчившись, пехота, И в лесу, в ночи глухой Сапогами пахнет, по́том, Мерзлой хвоей и махрой. Чутко дышит берег этот Вместе с теми, что на том Под обрывом ждут рассвета, Греют землю животом, — Ждут рассвета, ждут подмоги, Духом падать не хотят. Ночь проходит, нет дороги Ни вперед и ни назад… А быть может, там с полночи Порошит снежок им в очи, И уже давно Он не тает в их глазницах И пыльцой лежит на лицах — Мертвым все равно. Стужи, холода не слышат, Смерть за смертью не страшна, Хоть еще паек им пишет Первой роты старшина. Старшина паек им пишет, А по почте полевой Не быстрей идут, не тише Письма старые домой, Что еще ребята сами На привале при огне Где-нибудь в лесу писали Друг у друга на спине… Из Рязани, из Казани, Из Сибири, из Москвы — Спят бойцы. Свое сказали И уже навек правы. И тверда, как камень, груда, Где застыли их следы… Может — так, а может — чудо? Хоть бы знак какой оттуда, И беда б за полбеды! Долги ночи, жестки зори В ноябре — к зиме седой. Два бойца сидят в дозоре Над холодною водой. То ли снится, то ли мнится, Показалось что неве́сть, То ли иней на ресницах, То ли вправду что-то есть? Видят — маленькая точка Показалась вдалеке: То ли чурка, то ли бочка Проплывает по реке? — Нет, не чурка и не бочка — Просто глазу маета. — Не пловец ли одиночка? — Шутишь, брат. Вода не та! — Да, вода… Помыслить страшно. Даже рыбам холодна. — Не из наших ли вчерашних Поднялся какой со дна?.. Оба разом присмирели. И сказал один боец: — Нет, он выплыл бы в шинели, С полной выкладкой, мертвец. Оба здорово продрогли, Как бы ни было, — впервой. Подошел сержант с биноклем. Присмотрелся: нет, живой. — Нет, живой. Без гимнастерки. — А не фриц? Не к нам ли в тыл? — Нет. А может, это Тёркин? — Кто-то робко пошутил. — Стой, ребята, не соваться, Толку нет спускать понтон. — Разрешите попытаться? — Что пытаться! — Братцы, — он! И, у заберегов корку Ледяную обломав, Он как он, Василий Тёркин, Встал живой, — добрался вплавь. Гладкий, голый, как из бани, Встал, шатаясь тяжело. Ни зубами, ни губами Не работает — свело. Подхватили, обвязали, Дали валенки с ноги. Пригрозили, приказали — Можешь, нет ли, а беги. Под горой, в штабной избушке, Парня тотчас на кровать Положили для просушки, Стали спиртом растирать. Растирали, растирали… Вдруг он молвит, как во сне: — Доктор, доктор, а нельзя ли Изнутри прогреться мне, Чтоб не все на кожу тратить? Дали стопку — начал жить, Приподнялся на кровати: — Разрешите доложить… Взвод на правом берегу Жив-здоров назло врагу! Лейтенант всего лишь просит Огоньку туда подбросить. А уж следом за огнем Встанем, ноги разомнем. Что там есть, перекалечим, Переправу обеспечим… — Доложил по форме, словно Тотчас плыть ему назад. — Молодец, — сказал полковник. — Молодец! Спасибо, брат. И с улыбкою неробкой Говорит тогда боец: — А еще нельзя ли стопку, Потому как молодец? Посмотрел полковник строго, Покосился на бойца. — Молодец, а будет много — Сразу две. — Так два ж конца… Переправа, переправа! Пушки бьют в кромешной мгле. Бой идет святой и правый. Смертный бой не ради славы, Ради жизни на земле.

О войне

— Разрешите доложить Коротко и просто: Я большой охотник жить Лет до девяноста. А война — про все забудь И пенять не вправе. Собирался в дальний путь, Дан приказ: «Отставить!» Грянул год, пришел черед, Нынче мы в ответе За Россию, за народ И за все на свете. От Ивана до Фомы, Мертвые ль, живые, Все мы вместе — это мы, Тот народ, Россия. И поскольку это мы, То скажу вам, братцы, Нам из этой кутерьмы Некуда податься. Тут не скажешь: я — не я, Ничего не знаю, Не докажешь, что твоя Нынче хата с краю. Невелик тебе расчет Думать в одиночку. Бомба — дура: попадет Сдуру прямо в точку. На войне себя забудь, Помни честь, однако, Рвись до дела — грудь на грудь, Драка — значит, драка. И признать не премину́, Дам свою оценку, Тут не то, что в старину, — Стенкою на стенку. Тут не то, что на кулак: Поглядим, чей дюже, — Я сказал бы даже так: Тут гораздо хуже… Ну, да что о том судить, — Ясно все до точки. Надо, братцы, немца бить, Не давать отсрочки. Раз война — про все забудь И пенять не вправе. Собирался в долгий путь, Дан приказ: «Отставить!» Сколько жил — на том конец, От хлопот свободен. И тогда ты — тот боец, Что для боя годен. И пойдешь в огонь любой, Выполнишь задачу. И глядишь — еще живой Будешь сам в придачу. А застигнет смертный час, Значит, номер вышел. В рифму что-нибудь про нас После нас напишут. Пусть приврут хоть во сто крат, Мы к тому готовы, Лишь бы дети, говорят, Были бы здоровы…

Тёркин ранен

На могилы, рвы, канавы, На клубки колючки ржавой, На поля, холмы дырявой, Изувеченной земли, На болотный лес корявый, На кусты — снега легли. И густой поземкой белой Ветер поле заволок, Вьюга в трубах обгорелых Загудела у дорог. И в снегах непроходимых Эти мирные края В эту памятную зиму Орудийным пахли дымом, Не людским дымком жилья. И в лесах, на мерзлой груде, По землянкам без огней, Возле танков и орудий И простуженных коней На войне встречали люди Долгий счет ночей и дней. И лихой, нещадной стужи Не бранили, как ни зла: Лишь бы немцу было хуже, О себе ли речь там шла! И желал наш добрый парень: Пусть померзнет немец-барин, Немец-барин не привык, Русский стерпит — он мужик. Шумным хлопом рукавичным, Топотней по целине Спозаранку день обычный Начинался на войне. Чуть вился дымок несмелый, — Оживал костер с трудом, В закоптелый бак гремела Из ведра вода со льдом. Утомленные ночлегом, Шли бойцы из всех берлог Греться бегом, мыться снегом, Снегом жестким, как песок. А потом — гуськом по стёжке, Соблюдая свой черед, Котелки забрав и ложки, К кухням шел за взводом взвод. Суп досыта, чай до пота, — Жизнь как жизнь. И опять война — работа: — Становись!

* * *

Вслед за ротой на опушку Тёркин движется с катушкой, Разворачивает снасть, — Приказали делать связь. Рота головы пригнула. Снег чернеет от огня. Тёркин крутит: — Тула, Тула! Тула, слышишь ты меня? Подмигнув бойцам украдкой: Мол, у нас да не пойдет, — Дунул в трубку для порядку, Командиру подает. Командиру все в привычку, — Голос в горсточку, как спичку, Трубку книзу, лег бочком, Чтоб поземкой не задуло. Все в порядке. — Тула, Тула, Помогите огоньком… Не расскажешь, не опишешь, Что за жизнь, когда в бою За чужим огнем расслышишь Артиллерию свою. Воздух круто завивая, С недалекой огневой Ахнет, ахнет полковая, Запоет над головой. А с позиций отдаленных, Сразу будто бы не в лад, Ухнет вдруг дивизионной Доброй матушки снаряд. И пойдет, пойдет на славу, Как из горна, жаром дуть, С воем, с визгом шепелявым Расчищать пехоте путь, Бить, ломать и жечь в окружку. Деревушка? — Деревушку. Дом — так дом. Блиндаж — блиндаж. Врешь, не высидишь — отдашь! А еще остался кто там, Запорошенный песком? Погоди, встает пехота, Дай достать тебя штыком. Вслед за ротою стрелковой Тёркин дальше тянет провод. Взвод — за валом огневым, Тёркин с ходу — вслед за взводом, Топит провод, точно в воду, Жив-здоров и невредим. Вдруг из кустиков корявых, Взрытых, вспаханных кругом, — Чох! — снаряд за вспышкой ржавой. Тёркин тотчас в снег — ничком. Вдался вглубь, лежит — не дышит, Сам не знает: жив, убит? Всей спиной, всей кожей слышит, Как снаряд в снегу шипит… Хвост овечий — сердце бьется. Расстается с телом дух. «Что ж он, черт, лежит — не рвется, Ждать мне больше недосуг!» Приподнялся — глянул косо. Он почти у самых ног — Гладкий, круглый, тупоносый, И над ним — сырой дымок. Сколько б душ рванул на выброс Вот такой дурак слепой Неизвестного калибра — С поросенка на убой. Оглянулся воровато, Подивился — смех и грех: Все кругом лежат ребята, Закопавшись носом в снег. Тёркин встал, такой ли ухарь, Отряхнулся, принял вид. — Хватит, хлопцы, землю нюхать, Не годится, — говорит. Сам стоит с воронкой рядом И у хлопцев на виду, Обратясь к тому снаряду, Справил малую нужду… Видит Тёркин погребушку, — Не оттуда ль пушка бьет? Передал бойцам катушку: — Вы — вперед. А я — в обход. С ходу двинул в дверь гранатой, Спрыгнул вниз, пропал в дыму. — Офицеры и солдаты, Выходи по одному!.. Тишина. Полоска света. Что там дальше — поглядим. Никого, похоже, нету. Никого. И я один. Гул разрывов, словно в бочке, Отдается в глубине. Дело дрянь: другие точки Бьют по занятой. По мне. Бьют неплохо, спору нету. Добрым словом помяни Хоть за то, что погреб этот Прочно сделали они. Прочно сделали, надежно — Тут не то что воевать, Тут, ребята, чай пить можно, Стенгазету выпускать. Осмотрелся, точно в хате: Печка теплая в углу, Вдоль стены идут полати, Банки, склянки на полу. Непривычный, непохожий Дух обжитого жилья: Табаку, одёжи, кожи И солдатского белья. Снова сунутся? Ну что же, В обороне нынче — я… На прицеле вход и выход, Две гранаты под рукой. Смолк огонь. И стало тихо. И идут — один, другой… Тёркин, стой. Дыши ровнее. Тёркин, ближе подпусти. Тёркин, целься. Бей вернее, Тёркин. Сердце, не части. Рассказать бы вам, ребята, Хоть не верь глазам своим, Как немецкого солдата В двух шагах видал живым. Подходил он в чем-то белом, Наклонившись от огня, И как будто дело делал: Шел ко мне — убить меня. В этот ровик, точно с печки, Стал спускаться на заду… Тёркин, друг, не дай осечки. Пропадешь, — имей в виду. За секунду до разрыва, Знать, хотел подать пример: Прямо в ровик спрыгнул живо В полушубке офицер. И поднялся незадетый, Цельный. Ждем за косяком. Офицер — из пистолета, Тёркин — в мягкое — штыком. Сам присел, присел тихонько. Повело его легонько. Тронул правое плечо. Ранен: мокро, горячо… И рукой коснулся пола: Кровь, — чужая иль своя? Тут как даст вблизи тяжелый, Аж подвинулась земля! Вслед за ним другой ударил, И темнее стало вдруг. «Это — наши, — понял парень, — Наши бьют, — Теперь каюк». Оглушенный тяжким гулом, Тёркин никнет головой. Тула, Тула, что ж ты, Тула, Тут же свой боец живой. Он сидит за стенкой дзота, Кровь течет, рукав набряк. Тула, Тула, неохота Помирать ему вот так. На полу в холодной яме Неохота нипочем Гибнуть с мокрыми ногами, Со своим больным плечом. Жалко жизни той, приманки, Малость хочется пожить, Хоть погреться на лежанке, Хоть портянки просушить… Тёркин сник. Тоска согнула, Тула, Тула… Что ж ты, Тула? Тула, Тула, это ж я… Тула… Родина моя!..

* * *

А тем часом издале́ка, Глухо, как из-под земли, Ровный, дружный, тяжкий рокот Надвигался, рос. С востока Танки шли. Низкогрудый, плоскодонный, Отягченный сам собой. С пушкой, в душу наведенной, Страшен танк, идущий в бой! А за грохотом и громом, За броней стальной сидят, По местам сидят, как дома, Трое-четверо знакомых Наших стриженых ребят. И пускай в бою впервые, Но ребята — свет пройди. Ловят в щели смотровые Кромку поля впереди. Видят — вздыбился разбитый, Развороченный накат. Крепко бито. Цель накрыта. Ну, а вдруг как там сидят? Может быть, притих до срока У орудия расчет? Развернись машина боком — Бронебойным припечет. Или немец с автоматом, Лезть наружу не дурак, Там следит за нашим братом, Выжидает. Как не так! Двое вслед за командиром Вниз — с гранатой — вдоль стены. Тишина. Углы темны… — Хлопцы, занята квартира, — Слышат вдруг из глубины. Не обман, не вражьи шутки, Голос правдашный, родной: — Пособите. Вот уж сутки Точка данная за мной… В темноте, в углу каморки, На полу боец в крови. Кто такой? Но смолкнул Тёркин, Как там хочешь, так зови. Он лежит с лицом землистым, Не моргнет, хоть глаз коли. В самый срок его танкисты Подобрали, повезли. Шла машина в снежной дымке, Ехал Тёркин без дорог. И держал его в обнимку Хлопец — башенный стрелок. Укрывал своей одёжей, Грел дыханьем. Не беда, Что в глаза его, быть может, Не увидит никогда… Свет пройди, — нигде не сыщешь, Не случалось видеть мне Дружбы той святей и чище, Что бывает на войне.

О награде

— Нет, ребята, я не гордый. Не загадывая вдаль, Так скажу: зачем мне орден? Я согласен на медаль. На медаль. И то не к спеху. Вот закончили б войну, Вот бы в отпуск я приехал На родную сторону… Буду ль жив еще? — Едва ли. Тут воюй, а не гадай. Но скажу насчет медали: Мне ее тогда подай. Обеспечь, раз я достоин. И понять вы все должны: Дело самое простое — Человек пришел с войны. Вот пришел я с полустанка В свой родимый сельсовет. Я пришел, а тут гулянка. Нет гулянки? Ладно, нет. Я в другой колхоз и в третий — Вся округа на виду. Где-нибудь я в сельсовете На гулянку попаду. И, явившись на вечерку, Хоть не гордый человек, Я б не стал курить махорку, А достал бы я «Казбек». И сидел бы я, ребята, Там как раз, друзья мои, Где мальцом под лавку прятал Ноги босые свои. И дымил бы папиросой, Угощал бы всех вокруг. И на всякие вопросы Отвечал бы я не вдруг. — Как, мол, что? — Бывало всяко. — Трудно все же? — Как когда. — Много раз ходил в атаку? — Да, случалось иногда… И девчонки на вечерке Позабыли б всех ребят, Только слушали б девчонки, Как ремни на мне скрипят. И шутил бы я со всеми, И была б меж них одна… И медаль на это время Мне, друзья, вот так нужна! Ждет девчонка, хоть не мучай, Слова, взгляда твоего… — Но, позволь, на этот случай Орден тоже ничего? Вот сидишь ты на вечерке, И девчонка — самый цвет. — Нет, — сказал Василий Тёркин И вздохнул. И снова: — Нет. Нет, ребята. Что там орден, Не загадывая вдаль, Я ж сказал, что я не гордый, Я согласен на медаль.

* * *

Тёркин, Тёркин, добрый малый, Что тут смех, а что печаль. Загадал ты, друг, немало, Загадал далеко вдаль. Были листья, стали почки, Почки стали вновь листвой. А не носит писем почта В край родной смоленский твой. Где девчонки, где вечерки? Где родимый сельсовет? Знаешь сам, Василий Тёркин, Что туда дороги нет. Нет дороги, нету права Побывать в родном селе. Страшный бой идет, кровавый, Смертный бой не ради славы, — Ради жизни на земле.

Гармонь

По дороге прифронто́вой, Запоясан, как в строю, Шел боец в шинели новой, Догонял свой полк стрелковый, Роту первую свою. Шел легко и даже браво По причине по такой, Что махал своею правой, Как и левою рукой. Отлежался. Да к тому же Щелкал по лесу мороз, Защемлял в пути все туже, Подгонял, под мышки нес. Вдруг — сигнал за поворотом, Дверцу выбросил шофер, Тормозит: — Садись, пехота, Щеки снегом бы натер. Далеко ль? — На фронт обратно. Руку вылечил. — Понятно. Не герой? — Покамест нет. — Доставай тогда кисет. Курят, едут. Гроб — дорога. Меж сугробами — туннель. Чуть ли что, свернешь немного, Как свернул — снимай шинель. — Хорошо — как есть лопата. — Хорошо, а то беда. — Хорошо — свои ребята. — Хорошо, да как когда. Грузовик гремит трехтонный, Вдруг колонна впереди. Будь ты пеший или конный, А с машиной — стой и жди. С толком пользуйся стоянкой. Разговор — не разговор. Наклонился над баранкой, — Смолк шофер, Заснул шофер. Сколько суток полусонных, Сколько верст в пурге слепой На дорогах занесенных Он оставил за собой… От глухой лесной опушки До невидимой реки — Встали танки, кухни, пушки, Тягачи, грузовики, Легковые — криво, косо, В ряд, не в ряд, вперед-назад; Гусеницы и колеса На снегу еще визжат. На просторе ветер резок, Зол мороз вблизи железа, Дует в душу, входит в грудь — Не дотронься как-нибудь. Уминая снег зернистый, Впеременку — пляс не пляс — Возле танка два танкиста Греют ноги про запас. — Вот беда: во всей колонне Завалящей нет гармони, А мороз — ни стать, ни сесть… Снял перчатки, трет ладони, Слышит вдруг: — Гармонь-то есть. — У кого гармонь, ребята? — Да она-то здесь, браток… — Оглянулся виновато На водителя стрелок. — Так сыграть бы на дорожку? — Да сыграть — оно не вред. — В чем же дело? Чья гармошка? — Чья была, того, брат, нет… И сказал уже водитель Вместо друга своего: — Командир наш был любитель… Схоронили мы его. — Так… — С неловкою улыбкой Поглядел боец вокруг, Словно он кого ошибкой, Нехотя обидел вдруг. Поясняет осторожно, Чтоб на том покончить речь: — Я считал, сыграть-то можно, Думал, что ж ее беречь… А стрелок: — Вот в этой башне Он сидел в бою вчерашнем… Трое — были мы друзья. — Да нельзя так уж нельзя. Я ведь сам понять умею, Я вторую, брат, войну… И ранение имею, И контузию одну. И опять же — посудите — Может, завтра — с места в бой… — Знаешь что, — сказал водитель, — Ну, сыграй ты, шут с тобой! Только взял боец трехрядку, Сразу видно — гармонист. Для началу, для порядку Кинул пальцы сверху вниз. Позабытый деревенский Вдруг завел, глаза закрыв, Стороны родной смоленской Грустный памятный мотив. И от той гармошки старой, Что осталась сиротой, Как-то вдруг теплее стало На дороге фронтовой. От машин заиндевелых Шел народ, как на огонь. И кому какое дело, Кто играет, чья гармонь. Только двое тех танкистов, Тот водитель и стрелок, Всё глядят на гармониста — Словно что-то невдомек. Что-то чудится ребятам, В снежной крутится пыли. Будто виделись когда-то, Словно где-то подвезли… И, сменивши пальцы быстро, Он, как будто на заказ, Здесь повел о трех танкистах, Трех товарищах рассказ. Не про них ли слово в слово, Не о том ли песня вся? И потупились сурово В шлемах кожаных друзья. А боец зовет куда-то, Далеко, легко ведет. — Ах, какой вы все, ребята, Молодой еще народ! Я не то еще сказал бы, — Про себя поберегу. Я не так еще сыграл бы, — Жаль, что лучше не могу. Я забылся на минутку, Заигрался на ходу, И давайте я на шутку Это все переведу. Обогреться, потолкаться К гармонисту все идут. Обступают. — Стойте, братцы, Дайте на руки подуть. — Отморозил парень пальцы, — Надо помощь скорую. — Знаешь, брось ты эти вальсы, Дай-ка ту, которую… И опять долой перчатку, Оглянулся молодцом И как будто ту трехрядку Повернул другим концом. И забыто — не забыто, Да не время вспоминать, Где и кто лежит убитый И кому еще лежать. И кому траву живому На земле топтать потом, До жены прийти, до дому, — Где жена и где тот дом! Плясуны на пару пара С места кинулися вдруг. Задышал морозным паром, Разогрелся тесный круг. — Веселей кружитесь, дамы! На носки не наступать! И бежит шофер тот самый, Опасаясь опоздать. Чей кормилец, чей поилец, Где пришелся ко двору? Крикнул так, что расступились: — Дайте мне, а то помру!.. И пошел, пошел работать, Наступая и грозя, Да как выдумает что-то, Что и высказать нельзя. Словно в праздник на вечерке Половицы гнет в избе, Прибаутки, поговорки Сыплет под ноги себе.

Подает за штукой штуку: — Эх, жаль, что нету стуку, Эх, друг, Кабы стук, Кабы вдруг — Мощеный круг! Кабы валенки отбросить, Подковаться на каблук, Припечатать так, чтоб сразу Каблуку тому — каюк! А гармонь зовет куда-то, Далеко, легко ведет… Нет, какой вы все, ребята, Удивительный народ! Хоть бы что ребятам этим, С места — в воду и в огонь. Всё, что может быть на свете, Хоть бы что — гудит гармонь. Выговаривает чисто, До души доносит звук… И сказали два танкиста Гармонисту: — Знаешь, друг… Не знакомы ль мы с тобою? Не тебя ли это, брат, Что-то помнится, из боя Доставляли мы в санбат? Вся в крови была одёжа, И просил ты пить да пить… — Приглушил гармонь: — Ну что же, Очень даже может быть. — Нам теперь стоять в ремонте. У тебя маршрут иной. — Это точно… — А гармонь-то, Знаешь что, — бери с собой. Забирай, играй в охоту, В этом деле ты мастак, Весели свою пехоту. — Что вы, хлопцы, как же так?.. — Ничего, — сказал водитель, — Так и будет. Ничего. Командир наш был любитель, Это — память про него… И с опушки отдаленной Из-за тысячи колес Из конца в конец колонны «По машинам!» — донеслось. И опять увалы, взгорки, Снег да елки с двух сторон… Едет дальше Вася Тёркин, — Это был, конечно, он.

Два солдата

В поле вьюга-завируха, В трех верстах гудит война. На печи в избе старуха, Дед-хозяин у окна. Рвутся мины. Звук знакомый Отзывается в спине. Это значит — Тёркин дома, То есть снова на войне. А старик как будто ухом По привычке не ведет. — Перелет! Лежи, старуха. — Или скажет: — Недолет… — На печи, забившись в угол, Та следит исподтишка С уважительным испугом За повадкой старика, С кем жила — не уважала, С кем бранилась на печи, От кого вдали держала По хозяйству все ключи. А старик, одевшись в шубу И в очках подсев к столу, Как от клюквы, кривит губы — Точит старую пилу. — Вот не режет, точишь, точишь, Не берет, ну что ты хочешь!.. Тёркин встал: — А может, дед, У нее развода нет? Сам пилу берет: — А ну-ка… — И в руках его пила, Точно поднятая щука, Острой спинкой повела. Повела, повисла кротко. Тёркин щурится: — Ну, вот. Поищи-ка, дед, разводку, Мы ей сделаем развод. Посмотреть — и то отрадно: Завалящая пила Так-то ладно, так-то складно У него в руках прошла. Обернулась — и готово. — Ha-ко, дед, бери, смотри. Будет резать лучше новой, Зря инстру́мент не кори. — И хозяин виновато У бойца берет пилу. — Вот что значит мы, солдаты! — Ставит бережно в углу. А старуха: — Слаб глазами. Стар годами мой солдат. Поглядел бы, что с часами, С той войны еще стоят… Снял часы, глядит: машина, Точно мельница, в пыли. Паутинами пружины Пауки обволокли. Их повесил в хате новой Дед-солдат давным-давно: На стене простой сосновой Так и светится пятно. Осмотрев часы детально, — Все ж часы, а не пила, — Мастер тихо и печально Посвистел: — Плохи дела… Но куда-то шильцем сунул, Что-то высмотрел в пыли, Внутрь куда то дунул, плюнул, — Что ты думаешь, — пошли! Крутит стрелку, ставит пятый, Час — другой, вперед — назад. — Вот что значит мы, солдаты! — Прослезился дед-солдат. Дед растроган, а старуха, Отслонив ладонью ухо, С печки слушает: — Идут! Ну и парень, ну и шут… — Удивляется. А парень Услужить еще не прочь: — Может, сало надо жарить? Так опять могу помочь. Тут старуха застонала: — Сало, сало! Где там сало… Тёркин: — Бабка, сало здесь. Не был немец — значит, есть! И добавил, выжидая, Глядя под ноги себе: — Хочешь, бабка, угадаю, Где лежит оно в избе? Бабка охнула тревожно, Завозилась на печи. — Бог с тобою, разве можно… Помолчи уж, помолчи. А хозяин плутовато Гостя под локоть тишком: — Вот что значит мы, солдаты! А ведь сало под замком. Ключ старуха долго шарит, Лезет с печки, сало жарит И,страдая до конца, Разбивает два яйца. Эх, яичница! Закуски Нет полезней и прочней. Полагается по-русски Выпить чарку перед ней. — Ну, хозяин, понемножку, По одной, как на войне. Это доктор на дорожку Для здоровья выдал мне. — Отвинтил у фляги крышку: — Пей, отец, не будет лишку. Поперхнулся дед-солдат. Подтянулся: — Виноват!.. Крошку хлебушка понюхал, Пожевал — и сразу сыт. А боец, тряхнув над ухом Тою флягой, говорит: — Рассуждая так ли, сяк ли, Все равно такою каплей Не согреть бойца в бою. Будьте живы! — Пейте. — Пью… И сидят они по-братски За столом, плечо в плечо. Разговор ведут солдатский, Дружно спорят, горячо. Дед кипит: — Позволь, товарищ. Что ты валенки мне хвалишь? Разреши-ка доложить. Хороши? А где сушить? Не просушишь их в землянке, Нет, ты дай-ка мне сапог, Да суконные портянки Дай ты мне — тогда я бог! Снова где-то на задворках Мерзлый грунт боднул снаряд. Как ни в чем — Василий Тёркин, Как ни в чем — старик солдат. — Эти штуки в жизни нашей, — Дед расхвастался, — пустяк! Нам осколки даже в каше Попадались. Точно так. Попадет, откинешь ложкой, А в тебя — так и мертвец. — Но не знали вы бомбежки, Я скажу тебе, отец. — Это верно, тут наука, Тут напротив не попрешь. А скажи, простая штука Есть у вас? — Какая? — Вошь. И, макая в сало коркой, Продолжая ровно есть, Улыбнулся вроде Тёркин И сказал: — Частично есть… — Значит, есть? Тогда ты — воин, Рассуждать со мной достоин. Ты — солдат, хотя и млад, А солдат солдату — брат, И скажи мне откровенно, Да не в шутку, а всерьез, С точки зрения военной Отвечай на мой вопрос. Отвечай: побьем мы немца Или, может, не побьем? — Погоди, отец, наемся, Закушу, скажу потом. Ел он много, но не жадно, Отдавал закуске честь, Так-то ладно, так-то складно, Поглядишь — захочешь есть. Всю зачистил сковородку, Встал, как будто вдруг подрос, И платочек к подбородку, Ровно сложенный, поднес. Отряхнул опрятно руки И, как долг велит в дому, Поклонился и старухе, И солдату самому. Молча в путь запояса́лся, Осмотрелся — всё ли тут? Честь по чести распрощался, На часы взглянул: идут! Все припомнил, все проверил, Подогнал и под конец Он вздохнул у самой двери И сказал: — Побьем, отец… В поле вьюга-завируха, В трех верстах гремит война. На печи в избе — старуха. Дед-хозяин у окна. В глубине родной России, Против ветра, грудь вперед, По снегам идет Василий Тёркин. Немца бить идет.

О потере

Потерял боец кисет, Заискался, — нет и нет. Говорит боец: — Досадно. Столько вдруг свалилось бед: Потерял семью. Ну ладно. Нет, так на́ тебе — кисет! Запропа́стился куда-то, Хвать-похвать, пропал и след. Потерял и двор и хату. Хорошо. И вот — кисет. Кабы годы молодые, А не целых сорок лет… Потерял края родные, Все на свете и кисет. Посмотрел с тоской вокруг: — Без кисета как без рук. В неприютном школьном доме — Мужики, не детвора, Не за партой — на соломе, Перетертой, как костра. Спят бойцы, кому досуг. Бородач горюет вслух: — Без кисета у махорки Вкус не тот уже. Слаба! Вот судьба, товарищ Тёркин. Тёркин: — Что там за судьба! Так случиться может с каждым, — Возразил бородачу, — Не такой со мной однажды Случай был. И то молчу, И молчит, сопит сурово. Кое-где привстал народ. Из мешка из вещевого Тёркин шапку достает. Просто шапку меховую, Той подругу боевую, Что сидит на голове. Есть одна. Откуда две? — Привезли меня на танке, — Начал Тёркин, — сдали с рук. Только нет моей ушанки, Непорядок чую вдруг. И не то чтоб очень зябкий, — Просто гордость у меня, Потому, боец без шапки — Не боец. Как без ремня. А девчонка перевязку Нежно делает, с опаской, И, видать, сама она В этом деле зелена. — Шапку, шапку мне, иначе Не поеду! — Вот дела. Так кричу, почти что плачу, Рана трудная была. А она, девчонка эта, Словно «баюшки-баю»: — Шапки вашей, — молвит, — нету, Я вам шапку дам свою. Наклонилась и надела. — Не волнуйтесь, — говорит И своей ручонкой белой Обкололась: был небрит. Сколько в жизни всяких шапок Я носил уже — не счесть, Но у этой даже запах Не такой какой-то есть… — Ишь ты, выдумал примету. — Слышал звон издалека. — А зачем ты шапку эту Сохраняешь? — Дорога́. Дорога бойцу, как память. А еще сказать могу По секрету, между нами, — Шапку с целью берегу. И в один прекрасный вечер Вдруг случится разговор: «Разрешите вам при встрече Головной вручить убор…» Сам привстал Василий с места И под смех бойцов густой, Как на сцене, с важным жестом Обратился будто к той, Что пять слов ему сказала, Что таких ребят, как он, За войну перевязала, Может, целый батальон. — Ишь какие знает речи, Из каких политбесед: «Разрешите вам при встрече…» Вон тут что. А ты — кисет. — Что ж, понятно, холостому Много лучше на войне: Нет тоски такой по дому, По детишкам, по жене. — Холостому? Это точно. Это ты как угадал. Но поверь, что я нарочно Не женился. Я, брат, знал! — Что ты знал! Кому другому Знать бы лучше наперед, Что уйдет солдат из дому, А война домой придет. Что пройдет она потопом По лицу земли живой И заставит рыть окопы Перед самою Москвой. Что ты знал!.. — А ты постой-ка, Не гляди, что с виду мал. Я не столько, Не полстолько, — Четверть столько, — Только знал! Ничего, что я в колхозе, Не в столице курс прошел. Жаль, гармонь моя в обозе, Я бы лекцию прочел. Разреши одно отметить, Мой товарищ и сосед: Сколько лет живем на свете? Двадцать пять? А ты — кисет. Бородач под смех и гомон Роет вновь труху-солому, Перещупал все вокруг: — Без кисета как без рук… — Без кисета, несомненно, Ты боец уже не тот. Раз кисет — предмет военный, Ha-ко мой, не подойдет? Принимай, я — добрый парень. Мне не жаль. Не пропаду. Мне еще пять штук подарят В наступающем году. Тот берет кисет потертый, Как дитя, обновке рад… И тогда Василий Тёркин Словно вспомнил: — Слушай, брат! Потерять семью не стыдно, — Не твоя была вина. Потерять башку — обидно, Только что ж, на то война. Потерять кисет с махоркой, Если некому пошить, — Я не спорю, — тоже горько, Тяжело, но можно жить, Пережить беду-проруху, В кулаке держать табак… Но Россию, мать-старуху, Нам терять нельзя никак. Наши деды, наши дети, Наши внуки не велят. Сколько лет живем на свете? Тыщу?.. Больше! То-то, брат! Сколько жить еще на свете, — Год, иль два, иль тыщи лет, — Мы с тобой за все в ответе. То-то, брат! А ты — кисет…

Поединок

Немец был силен и ловок, Ладно скроен, крепко сшит, Он стоял, как на подковах, Не пугай — не побежит. Сытый, бритый, береженый, Дармовым добром кормленный, На войне, в чужой земле Отоспавшийся в тепле. Он ударил, не стращая, Бил, чтоб сбить наверняка. И была как кость большая В русской варежке рука… Не играл co смертью в прятки — Взялся — бейся и молчи, — Тёркин знал, что в этой схватке Он слабей: не те харчи. Есть войны закон не новый: В отступленье — ешь ты вдоволь, В обороне — так ли сяк, В наступленье — натощак. Немец стукнул так, что челюсть Будто вправо подалась. И тогда боец, не целясь, Хряснул немца промеж глаз. И еще на снег не сплюнул Первой крови злую соль, Немец снова в санки сунул С той же силой, в ту же боль. Так сошлись, сцепились близко, Что уже обоймы, диски, Автоматы — к черту, прочь! Только б нож и мог помочь. Бьются двое в клубах пара, Об ином уже не речь, — Ладит Тёркин от удара Хоть бы зубы заберечь. Но покуда Тёркин санки, Сколько мог В бою берег, Двинул немец, точно штангой, Да не в санки, А под вздох. Охнул Тёркин: плохо дело Плохо, думает боец. Хорошо, что легок телом — Отлетел. А то б — конец… Устоял — и сам с испугу Тёркин немцу дал леща Так, что собственную руку Чуть не вынес из плеча. Черт с ней! Рад, что не промазал, Хоть зубам не полон счет, Но и немец левым глазом Наблюденья не ведет. Драка — драка, не игрушка! Хоть огнем горит лицо, Но и немец красной юшкой Разукрашен, как яйцо. Вот он — в полвершке — противник. Носом к носу. Теснота. До чего же он противный — Дух у немца изо рта! Злобно Тёркин сплюнул кровью. Ну и запах! Валит с ног. Ах ты, сволочь, для здоровья, Не иначе, жрешь чеснок! Ты куда спешил — к хозяйке: «Матка, млеко? Матка, яйки?» Оказать решил нам честь? Подавай! А кто ты есть? Кто ты есть, что к нашей бабке Заявился на порог, Не спросясь, не скинув шапки И не вытерши сапог? Со старухой сладить в силе? Подавай! Нет, кто ты есть, Что должны тебе в России Подавать мы пить и есть? Не калека ли убогий, Или добрый человек — Заблудился По дороге, Попросился На ночлег? Добрым людям люди рады. Нет, ты сам себе силен. Ты наводишь Свой порядок. Ты приходишь — Твой закон. Кто ж ты есть? Мне толку нету, Чей ты сын и чей отец. Человек по всем приметам, — Человек ты? Нет. Подлец! Двое топчутся по кругу, Словно пара на кругу, И глядят в глаза друг другу: Зверю — зверь и враг — врагу. Как на древнем поле боя, Грудь на грудь, что щит на щит, — Вместо тысяч бьются двое, Словно схватка все решит. А вблизи от деревушки, Где застал их свет дневной, Самолеты, танки, пушки У обоих за спиной. Но до боя нет им дела, И ни звука с тех сторон. В одиночку — грудью, телом Бьется Тёркин, держит фронт. На печальном том задворке, У покинутых дворов Держит фронт Василий Тёркин, В забытьи глотая кровь. Бьется насмерть парень бравый, Так что дым стоит сырой, Словно вся страна-держава Видит Тёркина: — Герой! Что страна! Хотя бы рота Видеть издали могла, Какова его работа И какие тут дела. Только Тёркин не в обиде. Не затем на смерть идешь, Чтобы кто-нибудь увидел. Хорошо б. А нет — ну что ж… Бьется насмерть парень бравый — Так, как бьются на войне, И уже рукою правой Он владеет не вполне. Кость гудит от раны старой, И ему, чтоб крепче бить, Чтобы слева класть удары, Хорошо б левшою быть. Бьется Тёркин, В драке зоркий, Утирает кровь и пот. Изнемог, убился Тёркин, Но и враг уже не тот. Далеко не та заправка, И побита морда вся, Словно яблоко-полявка, Что иначе есть нельзя. Кровь — сосульками. Однако В самый жар вступает драка. Немец горд. И Тёркин горд, — Раз ты пес, так я — собака, Раз ты черт, Так сам я — черт! Ты не знал мою натуру, А натура — первый сорт. В клочья шкуру — Тёркин чуру Не попросит. Вот где черт! Кто одной боится смерти, Кто плевал на сто смертей. Пусть ты черт. Да наши черти Всех чертей В сто раз чертей. Бей, не милуй. Зубы стисну. А убьешь, так и потом На тебе, как клещ, повисну, Мертвый буду на живом. Отоспись на мне, будь ласков, Да свали меня вперед. Ах, ты вон как! Драться каской? Ну не подлый ли народ! Хорошо же! — И тогда-то, Злость и боль забрав в кулак, Незаряженной гранатой Тёркин немца — с левой — шмяк! Немец охнул и обмяк… Тёркин ворот нараспашку, Тёркин сел, глотает снег, Смотрит грустно, дышит тяжко, — Поработал человек. Хорошо, друзья, приятно, Сделав дело, ко двору — В батальон идти обратно Из разведки поутру. По земле ступать советской, Думать — мало ли о чем! Автомат нести немецкий, Между прочим, за плечом. «Языка» — добычу ночи, — Что идет, куда не хочет, На три шага впереди Подгонять: — Иди, иди… Видеть, знать, что каждый встречный- Поперечный — это свой. Не знаком, а рад сердечно, Что вернулся ты живой. Доложить про все по форме, Сдать трофеи не спеша. А потом тебя покормят, — Будет мерою душа. Старшина отпустит чарку, Строгий глаз в нее кося. А потом у печки жаркой Ляг, поспи. Война не вся. Фронт налево, фронт направо, И в февральской вьюжной мгле Страшный бой идет, кровавый, Смертный бой не ради славы, — Ради жизни на земле.

От автора

Сто страниц минуло в книжке, Впереди — не близкий путь. Стой-ка, брат. Без передышки Невозможно. Дай вздохнуть. Дай вздохнуть, возьми в догадку: Что теперь, что в старину — Трудно слушать по порядку Сказку длинную одну Все про то же — про войну. Про огонь, про снег, про танки, Про землянки да портянки, Про портянки да землянки, Про махорку и мороз… Вот уж нынче повелось: Рыбаку лишь о путине, Печнику дудят о глине, Леснику о древесине, Хлебопеку о квашне, Коновалу о коне, А бойцу ли, генералу — Не иначе — о войне. О войне — оно понятно, Что война. А суть в другом: Дай с войны прийти обратно При победе над врагом. Учинив за все расплату, Дай вернуться в дом родной Человеку. И тогда-то Сказки нет ему иной. И тогда ему так сладко Будет слушать по порядку И подробно обо всем, Что изведано горбом, Что исхожено ногами, Что испытано руками, Что повидано в глаза И о чем, друзья, покамест Все равно — всего нельзя… Мерзлый грунт долби, лопата, Танк — дави, греми — граната, Штык — работай, бомба — бей. На войне душе солдата Сказка мирная милей. Друг-читатель, я ли спорю, Что войны милее жизнь? Да война ревет, как море, Грозно в дамбу упершись. Я одно скажу, что нам бы Поуправиться с войной, Отодвинуть эту дамбу За предел земли родной. А покуда край обширный Той земли родной — в плену, Я — любитель жизни мирной — На войне пою войну. Что ж еще? И всё, пожалуй, Та же книга про бойца, Без начала, без конца, Без особого сюжета, Впрочем, правде не во вред. На войне сюжета нету. — Как так нету? — Так вот, нет. Есть закон — служить до срока, Служба — труд, солдат — не гость. Есть отбой — уснул глубоко, Есть подъем — вскочил, как гвоздь. Есть война — солдат воюет, Лют противник — сам лютует. Есть сигнал: вперед!.. — Вперед. Есть приказ: умри!.. — Умрет. На войне ни дня, ни часа Не живет он без приказа, И не может испокон Без приказа командира Ни сменить свою квартиру, Ни сменить портянки он. Ни жениться, ни влюбиться Он не может, нету прав, Ни уехать за границу От любви, как бывший граф. Если в песнях и поется, Разве можно брать в расчет, Что герой мой у колодца, У каких-нибудь ворот, — Буде случай подвернется, — Чью-то долю ущипнет? А еще добавим к слову: Жив-здоров герой пока, Но отнюдь не заколдован От осколка-дурака, От любой дурацкой пули, Что, быть может, наугад, Как пришлось, летит вслепую, Подвернулся, — точка, брат. Ветер злой навстречу пышет, Жизнь, как веточку, колышет, Каждый день и час грозя. Кто доскажет, кто дослышит — Угадать вперед нельзя. И до той глухой разлуки, Что бывает на войне, Рассказать еще о друге Кое-что успеть бы мне. Тем же ладом, тем же рядом, Только стёжкою иной… Пушки к бою едут задом, — Это сказано не мной.

«Кто стрелял?»

Отдымился бой вчерашний, Высох пот, металл простыл. От окопов пахнет пашней, Летом мирным и простым. В полверсте, в кустах — противник, Тут шагам и пядям счет. Фронт. Война. А вечер дивный По полям пустым идет. По следам страды вчерашней, По немыслимой тропе, По ничьей, помятой, зряшной Луговой, густой траве, — По земле, рябой от рытвин, Рваных ям, воронок, рвов, Смертным зноем жаркой битвы Опаленных у краев… И откуда по пустому Долетел, донесся звук, Добрый, давний и знакомый Звук вечерний. Майский жук! И ненужной горькой лаской Растревожил он ребят, Что в росой покрытых касках По окопчикам сидят. И такой тоской родною Сердце сразу обволок! Фронт, война. А тут иное: Выводи коней в ночное, Торопись на «пятачок». Отпляшись, а там сторонкой Удаляйся в березняк, Провожай домой девчонку Да целуй — не будь дурак. Налегке иди обратно, Мать зажда́лася… И вдруг — Вдалеке возник невнятный, Новый, ноющий, двукратный, Через миг уже понятный И томящий душу звук. Звук тот самый, при котором В прифронто́вой полосе Поначалу все шоферы Разбегались от шоссе. На одной постылой ноте Ноет, воет, как в трубе. И бежать при всей охоте Не положено тебе. Ты, как гвоздь, на этом взгорке Вбился в землю. Не тоскуй. Ведь — согласно поговорке — Это малый сабантуй… Ждут, молчат, глядят ребята, Зубы сжав, чтоб дрожь унять. И, как водится, оратор Тут находится под стать. С удивительной заботой Подсказать тебе горазд: — Вот сейчас он с разворота И начнет. И жизни даст. Жизни даст! Со страшным ревом Самолет ныряет вниз, И сильнее нету слова Той команды, что готова На устах у всех: — Ложись!.. Смерть есть смерть. Ее прихода Все мы ждем по старине. А в какое время года Легче гибнуть на войне? Летом солнце греет жарко, И вступает в полный цвет Все кругом. И жизни жалко До зарезу. Летом — нет. В осень смерть под стать картине, В сон идет природа вся. Но в грязи, в окопной глине Вдруг загнуться? Нет, друзья… А зимой — земля как камень, На два метра глубиной, Привали́т тебя комками, — Нет уж, ну ее — зимой. А весной, весной… Да где там, Лучше скажем наперед: Если горько гибнуть летом, Если осенью — не мед, Если в зиму дрожь берет, То весной, друзья, от этой Подлой штуки — душу рвет. И какой ты вдруг покорный На груди лежишь земной, Заслонясь от смерти черной Только собственной спиной. Ты лежишь ничком, парнишка Двадцати неполных лет. Вот сейчас тебе и крышка, Вот тебя уже и нет. Ты прижал к вискам ладони, Ты забыл, забыл, забыл, Как траву щипали кони, Что в ночное ты водил. Смерть грохочет в перепонках, И далек, далек, далек Вечер тот и та девчонка, Что любил ты и берег. И друзей и близких лица, Дом родной, сучок в стене… Нет, боец, ничком молиться Не годится на войне. Нет, товарищ, зло и гордо, Как закон велит бойцу, Смерть встречай лицом к лицу И хотя бы плюнь ей в морду, Если все пришло к концу… Ну-ка, что за перемена? То не шутки — бой идет. Встал один и бьет с колена Из винтовки в самолет. Трехлинейная винтовка На брезентовом ремне, Да патроны с той головкой, Что страшна стальной броне. Бой неравный, бой короткий. Самолет чужой, с крестом, Покачнулся, точно лодка, Зачерпнувшая бортом. Накренясь, пошел по кругу, Кувыркается над лугом, — Не задерживай — давай, В землю штопором въезжай! Сам стрелок глядит с испугом: Что наделал невзначай. Скоростной, военный, черный, Современный, двухмоторный Самолет — стальная снасть — Ухнул в землю, завывая, Шар земной пробить желая И в Америку попасть. — Не пробил, старался слабо. — Видно, место прогадал. — Кто стрелял? — звонят из штаба. — Кто стрелял, куда попал? Адъютанты землю роют, Дышит в трубку генерал: — Разыскать тотчас героя. Кто стрелял? А кто стрелял? Кто не спрятался в окопчик, Поминая всех родных, Кто — он свой среди своих — Не зенитчик и не летчик, А герой — не хуже их? Вот он сам стоит с винтовкой, Вот поздравили его, И как будто всем неловко — Неизвестно отчего. Виноваты, что ль, отчасти? И сказал сержант спроста: — Вот что значит парню счастье: Глядь — и орден. Как с куста! Не промедливши с ответом, Парень сдачу подает: — Не горюй, у немца этот — Не последний самолет… С этой шуткой-поговоркой, Облетевшей батальон, Перешел в герои Тёркин, — Это был, понятно, он.

О герое

— Нет, поскольку о награде Речь опять зашла, друзья, То уже не шутки ради Кое-что добавлю я. Как-то в госпитале было. День лежу, лежу второй. Кто-то смотрит мне в затылок, Погляжу, а то — герой. Сам собой, сказать, — мальчишка, Недолеток-стригунок. И мутит меня мыслишка: Вот он мог, а я не мог… Разговор идет меж нами, И спроси я с первых слов: — Вы откуда родом сами — Не из наших ли краев? Смотрит он: — А вы откуда? — Отвечаю: — Так и так, Сам как раз смоленский буду, Может, думаю, земляк? Аж привстал герой: — Ну что вы, Что вы, — вскинул головой, — Я как раз из-под Тамбова, — И потрогал орден свой. И умолкнул. И похоже, Подчеркнуть хотел он мне, Что таких, как он, не может Быть в смоленской стороне; Что уж так они вовеки Различаются места, Что у них ручьи и реки И сама земля не та, И полянки, и пригорки, И козявки, и жуки… И куда ты, Васька Тёркин, Лезешь сдуру в земляки! Так ли, нет — сказать, — не знаю, Только мне от мысли той Сторона моя родная Показалась сиротой, Сиротинкой, что не видно На народе, на кругу… Так мне стало вдруг обидно, — Рассказать вам не могу. Это — да, что я не гордый По характеру, а все ж Вот теперь, когда я орден Нацеплю, скажу я: врешь! Мы в землячество не лезем, Есть свои у нас края. Ты — тамбовский? Будь любезен. А смоленский — вот он я. Не иной какой, не энский, Безымянный корешок, А действительно смоленский, Как дразнили нас, «рожок». Не кичусь родным я краем, Но пройди весь белый свет — Кто в рожки тебе сыграет Так, как наш смоленский дед? Заведет, задует сивая Лихая борода: Ты куда, моя красивая, Куда идешь, куда… И ведет, поет, заяривает — Ладно, что без слов, Со слезою выговаривает Радость и любовь. И за ту одну старинную За музыку-рожок В край родной дорогу длинную Сто раз бы я прошел. Мне не надо, братцы, ордена, Мне слава не нужна, А нужна, больна мне Родина, Родная сторона!

Генерал

Заняла война полсвета, Стон стоит второе лето. Опоясал фронт страну. Где-то Ладога, а где-то Дон — и то же на Дону… Где-то лошади в упряжке В скалах зубы бьют об лед. Где-то яблоня цветет, И моряк в одной тельняшке Тащит степью пулемет… Где-то бомбы топчут город, Тонут на море суда… Где-то танки лезут в горы, К Волге двинулась беда… Где-то, будто на задворке, Будто знать про то не знал, На своем участке Тёркин В обороне загорал. У лесной глухой речушки, Что катилась вдоль войны, После доброй постирушки Поразвесил для просушки Гимнастерку и штаны. На припеке обнял землю, Руки выбросил вперед И лежит и так-то дремлет, Может быть, за целый год. И речушка — неглубокий Родниковый ручеек — Шевелит травой-осокой У его разутых ног. И курлычет с тихой лаской, Моет камушки на дне. И выходит не то сказка, Не то песенка во сне. Я на речке ноги вымою. Куда, реченька, течешь? В сторону мою родимую, Может, где-нибудь свернешь. Может, где-нибудь излучиной По пути зайдешь туда И под проволокой колючею Проберешься без труда. Меж немецкими окопами, Мимо вражеских постов, Возле пушек, в землю вкопанных, Промелькнешь из-за кустов. И тропой своей исконною Протечешь ты там, как тут, И ни пешие, ни конные На пути не переймут, Дотечешь дорогой кружною До родимого села. На мосту солдаты с ружьями, — Ты под мостиком прошла. Там печаль свою великую, Что без края и конца, Над тобой, над речкой, выплакать, Может, выйдет мать бойца. Над тобой, над малой речкою, Над водой, чей путь далек, Послыхать бы хоть словечко ей, Хоть одно, что цел сынок. Помороженный, простуженный, Отдыхает он, герой, Битый, раненый, контуженый, Да здоровый и живой… Тёркин — много ли дремал он, Землю-мать прижав к щеке, — Слышит: — Тёркин, к генералу На одной давай ноге! Посмотрел, поднялся Тёркин, Тут связной бежит, да что ж, Без штанов, без гимнастерки К генералу не пойдешь. Говорит, чудит, а все же Сам, волнуясь и сопя, Непросохшую одёжу Спешно пялит на себя. Приросла к спине — не стронет… — Тёркин, сроку пять минут… — Ничего. С земли не сгонят, Дальше фронта не пошлют… Подзаправился на славу, И хоть знает наперед, Что совсем не на расправу Генерал его зовет, — Все ж у главного порога В генеральском блиндаже — Был бы бог, так Тёркин богу Помолился бы в душе. Шутка ль, если разобраться: К генералу входишь вдруг, — Генерал — один на двадцать, Двадцать пять, а может статься, И на сорок верст вокруг. Генерал стоит над нами, — Оробеть при нем не грех, — Он не только что чинами, Боевыми орденами, Он годами старше всех. Ты, обжегшись кашей, плакал, Ты пешком ходил под стол, Он тогда уж был воякой, Он ходил уже в атаку, Взвод, а то и роту вел. И на этой половине — У передних наших линий, На войне — не кто, как он — Твой ЦК и твой Калинин. Суд. Отец. Глава. Закон. Честью, друг, считай немалой, Заработанной в бою, Услыхать от генерала Вдруг фамилию свою. Знай: за дело, за заслугу Жмет тебе он крепко руку Боевой своей рукой. — Вот, брат, значит, ты какой. Богатырь. Орел. Ну, просто — Воин! — скажет генерал. И пускай ты даже ростом И плечьми всего не взял, И одет не для парада, — Тут война — парад потом, — Говорят: орел, так надо И глядеть и быть орлом. Стой, боец, с достойным видом , Понимай, в душе имей: Генерал награду выдал — Как бы снял с груди своей — И к бойцовской гимнастерке Прикрепил немедля сам. И ладонью: — Вот, брат Тёркин, — По лихим провел усам. В скобках надобно, пожалуй, Здесь отметить, что усы, Если есть у генерала, То они не для красы. На войне ли, на параде Не пустяк, друзья, когда Генерал усы погладил И сказал хотя бы: — Да… Есть привычка боевая, Есть минуты и часы… И не зря еще Чапаев Уважал свои усы. Словом — дальше. Генералу Показалось под конец, Что своей награде мало Почему-то рад боец. Что ж, боец — душа живая, На войне второй уж год… И не каждый день сбивают Из винтовки самолет. Молодца и в самом деле Отличить расчет прямой. — Вот что, Тёркин, на неделю Можешь с орденом — домой… Тёркин — понял ли, не понял, Иль не верит тем словам? Только дрогнули ладони Рук, протянутых по швам. Про себя вздохнув глубоко, Тёркин тихо отвечал: — На неделю мало сроку Мне, товарищ генерал… Генерал склонился строго: — Как так мало? Почему? — Потому — трудна дорога Нынче к дому моему. Дом-то вроде недалечко, По прямой — пустяшный путь… — Ну а что ж? — Да я не речка, Чтоб легко туда шмыгнуть. Мне по крайности вначале Днем соваться не с руки. Мне идти туда ночами, Ну, а ночи коротки… — Генерал кивнул: — Понятно! Дело с отпуском — табак. — Пошутил: — А как обратно Ты пришел бы?.. — Точно ж так… Сторона моя лесная, Каждый кустик мне — родня. Я пути такие знаю, Что поди поймай меня! Мне там каждая знакома Борозденка под межой. Я — смоленский. Я там дома. Я там — свой, а он — чужой. — Погоди-ка. Ты без шуток. Ты бы вот что мне сказал… И как будто в ту минуту Что-то вспомнил генерал. На бойца взглянул душевней И сказал, шагнув к стене: — Ну-ка, где твоя деревня? Покажи по карте мне. Тёркин дышит осторожно У начальства за плечом. — Можно, — молвит, — это можно. Вот он Днепр, а вот мой дом. Генерал отметил точку. — Вот что, Тёркин, в одиночку Не резон тебе идти. Потерпи уж, дай отсрочку, Нам с тобою по пути… Отпуск точно, аккуратно За тобой, прошу учесть. — И боец сказал: — Понятно. — И еще добавил: — Есть. Встал по форме у порога, Призадумался немного, На секунду на одну… Генерал усы потрогал И сказал, поднявшись: — Ну?.. Скольких он, над картой сидя, Словом, подписью своей, Перед тем в глаза не видя, Посылал на смерть людей! Что же, всех и не увидишь, С каждым к росстаням не выйдешь, На прощанье всем нельзя Заглянуть тепло в глаза. Заглянуть в глаза, как другу, И пожать покрепче руку, И по имени назвать, И удачи пожелать, И, помедливши минутку, Ободрить старинной шуткой: Мол, хотя и тяжело, А, между прочим, ничего… Нет, на всех тебя не хватит, Хоть какой ты генерал. Но с одним проститься кстати Генерал не забывал. Обнялись они, мужчины, Генерал седой с бойцом, — Как бы тот — с любимым сыном, А другой — с родным отцом. И бойцу за тем порогом Предстояла путь-дорога На родную сторону, Прямиком через войну.

О себе

Я покинул дом когда-то, Позвала дорога вдаль. Не мала была утрата, Но светла была печаль. И годами с грустью нежной — Меж иных любых тревог — Угол отчий, мир мой прежний Я в душе моей берег. Да и не было помехи Взять и вспомнить наугад Старый лес, куда в орехи Я ходил с толпой ребят. Лес — ни пулей, ни осколком Не пораненный ничуть, Не порубленный без толку, Без порядку как-нибудь; Не корчеванный фугасом, Не поваленный огнем, Хламом гильз, жестянок, касок Не заваленный кругом; Блиндажами не изрытый, Не обкуренный зимой, Ни своими не обжитый, Ни чужими под землей. Милый лес, где я мальчонкой Плел из веток шалаши, Где однажды я теленка, Сбившись с ног, искал в глуши… Полдень раннего июня Был в лесу, и каждый лист, Полный, радостный и юный, Был горяч, но свеж и чист. Лист к листу, листом прикрытый, В сборе лиственном густом Пересчитанный, промытый Первым за лето дождем. И в глуши родной, ветвистой, И в тиши дневной, лесной — Молодой, густой, смолистый, Золотой держался зной. И в спокойной чаще хвойной У земли мешался он С муравьиным духом винным И пьянил,склоняя в сон. И в истоме птицы смолкли… Светлой каплею смола По коре нагретой елки, Как слеза во сне, текла… Мать-земля моя родная, Сторона моя лесная, Край недавних детских лет, Отчий край, ты есть иль нет? Детства день, до гроба милый, Детства сон, что сердцу свят, Как легко все это было Взять и вспомнить год назад. Вспомнить разом что придется — Сонный полдень над водой, Дворик, стёжку до колодца, Где песочек золотой; Книгу, читанную в поле, Кнут, свисающий с плеча, Лед на речке, глобус в школе У Ивана Ильича… Да и не было запрета, Проездной купив билет, Вдруг туда приехать летом, Где ты не был десять лет… Чтобы с лаской, хоть не детской, Вновь обнять старушку мать, Не под проволокой немецкой Нужно было проползать. Чтоб со взрослой грустью сладкой Праздник встречи пережить — Не украдкой, не с оглядкой По родным лесам кружить. Чтоб сердечным разговором С земляками встретить день — Не нужда была, как вору, Под стеною прятать тень… Мать-земля моя родная, Сторона моя лесная, Край, страдающий в плену! Я приду — лишь дня не знаю, Но приду, тебя верну. Не звериным робким следом Я приду, твой кровный сын, — Вместе с нашею победой Я иду, я не один. Этот час не за горою Для меня и для тебя… А читатель той порою Скажет: — Где же про героя? Это больше про себя. Про себя? Упрек уместный, Может быть, меня пресек. Но давайте скажем честно: Что ж, а я не человек? Спорить здесь нужды не вижу, Сомневайся в чем в другом. Я ограблен и унижен, Как и ты, одним врагом. Я дрожу от боли острой, Злобы горькой и святой. Мать, отец, родные сестры У меня за той чертой. Я стонать от боли вправе И кричать с тоски клятой. То, что я всем сердцем славил И любил, — за той чертой. Друг мой, так же не легко мне, Как тебе с глухой бедой. То, что я хранил и помнил, Чем я жил — за той, за той — За неписаной границей, Поперек страны самой, Что горит, горит в зарницах Вспышек — летом и зимой… И скажу тебе, не скрою, — В этой книге там ли, сям, То, что молвить бы герою, Говорю я лично сам. Я за все кругом в ответе, И заметь, коль не заметил, Что и Тёркин, мой герой, За меня гласит порой. Он земляк мой и, быть может, Хоть нимало не поэт, Все же как-нибудь похоже Размышлял. А нет, ну — нет. Тёркин — дальше. Автор — вслед.

Бой в болоте

Бой безвестный, о котором Речь сегодня поведем, Был, прошел, забылся скоро, Да и вспомнят ли о нем? Бой в лесу, в кустах, в болоте, Где война стелила путь, Где вода была пехоте По колено, грязь — по грудь; Где брели бойцы понуро, И,скользнув с бревна в ночи, Артиллерия тонула, Увязали тягачи. Этот бой в болоте диком На втором году войны Не за город шел великий, Что один у всей страны; Не за гордую твердыню, Что у Волги у реки, А за некий, скажем ныне, Населенный пункт Борки. Он стоял за тем болотом У конца лесной тропы, В нем осталось ровным счетом Обгорелых три трубы. Там с открытых и закрытых Огневых — кому забыть! — Было бито, бито, бито, И казалось, что там бить? Там в щебенку каждый камень, В щепки каждое бревно. Называлось там Борками Место черное одно. А в окружку — мох, болото, Край от мира в стороне. И подумать вдруг, что кто-то Здесь родился, жил, работал, Кто сегодня на войне. Где ты, где ты, мальчик босый, Деревенский пастушок, Что по этим дымным росам, Что по этим кочкам шел? Бился ль ты в горах Кавказа Или пал за Сталинград, Мой земляк, ровесник, брат, Верный долгу и приказу Русский труженик-солдат? Или, может, в этих дымах, Что уже недалеки, Видишь нынче свой родимый Угол дедовский, Борки? И у той черты недальной, У земли многострадальной, Что была к тебе добра, Влился голос твой в печальный И протяжный стон: «Ура-а…» Как в бою удачи мало И дела нехороши, Виноватого, бывало, Там попробуй поищи. Артиллерия толково Говорит — она права: — Вся беда, что танки снова В лес свернули по дрова. А еще сложнее счеты, Чуть танкиста повстречал: — Подвела опять пехота. Залегла. Пропал запал. А пехота не хвастливо, Без отрыва от земли, Лишь махнет рукой лениво: — Точно. Танки подвели. Так идет оно по кругу, И ругают все друг друга, Лишь в согласье все подряд Авиацию бранят. Все хорошие ребята, Как посмотришь — красота. И ничуть не виноваты, И деревня не взята. И противник по болоту, По траншейкам торфяным Садит вновь из минометов — Что ты хочешь делай с ним. Адреса разведал точно, Шлет посылки спешной почтой. И лежишь ты, адресат, Изнывая, ждешь за кочкой, Скоро ль мина влепит в зад. Перемокшая пехота В полный смак клянет болото, Не мечтает о другом — Хоть бы смерть, да на сухом. Кто-нибудь еще расскажет, Как лежали там в тоске. Третьи сутки кукиш кажет В животе кишка кишке. Посыпает дождик редкий, Кашель злой терзает грудь. Ни клочка родной газетки — Козью ножку завернуть; И ни спичек, ни махорки — Все раскисло от воды. — Согласись, Василий Тёркин, Хуже нет уже беды? Тот лежит у края лужи, Усмехнулся: — Нет, друзья, Во сто раз бывает хуже, Это точно знаю я. — Где уж хуже… — А не спорьте, Кто не хочет, тот не верь, Я сказал бы: на курорте Мы находимся теперь. И глядит шутник великий На людей со стороны. Губы — то ли от черники, То ль от холода черны. Говорит: — В своем болоте Ты находишься сейчас. Ты в цепи. Во взводе. В роте. Ты имеешь связь и часть. Даже сетовать неловко При такой, чудак, судьбе: У тебя в руках винтовка, Две гранаты при тебе. У тебя — в тылу ль, на фланге, — Сам не знаешь, как силен, — Бронебойки, пушки, танки. Ты, брат, — это батальон. Полк. Дивизия. А хочешь — Фронт. Россия! Наконец, Я скажу тебе короче И понятней: ты — боец. Ты в строю, прошу усвоить, А, быть может, год назад Ты бы здесь изведал, воин, То, что наш изведал брат. Ноги б с горя не носили! Где свои, где чьи края? Где тот фронт и где Россия? По какой рубеж своя? И однажды ночью поздно, От деревни в стороне Укрывался б ты в колхозной, Например, сенной копне… — Тут, озноб вдувая в души, Долгой выгнувшись дугой, Смертный свист скатился в уши, Ближе, ниже, суше, глуше — И разрыв! За ним другой… — Ну, накрыл. Не даст дослушать Человека. — Он такой… И за каждым тем разрывом На примолкнувших ребят Рваный лист, кружась лениво, Ветки сбитые летят. Тянет всех, зовет куда-то, Уходи, беда вот-вот… Только Тёркин: — Брось, ребята, Говорю — не попадет. Сам сидит как будто в кресле, Всех страхует от огня. — Ну, а если?.. — А уж если… Получи тогда с меня. Слушай лучше. Я серьезно Рассуждаю о войне. Вот лежишь ты в той бесхозной, В поле брошенной копне. Немец где? До ближней хаты Полверсты — ни дать ни взять, И приходят два солдата В поле сена навязать, Из копнушки вяжут сено, Той, где ты нашел приют, Уминают под колено И поют. И что ж поют! Хлопцы, верьте мне, не верьте, Только врать не стал бы я, А поют, худые черти, Сам слыхал: «Москва моя». Тут состроил Тёркин рожу И привстал, держась за пень, И запел весьма похоже, Как бы немец мог запеть. До того тянул он криво, И смотрел при этом он Так чванливо, так тоскливо, Так чудно, — печенки вон! — Вот и смех тебе. Однако Услыхал бы ты тогда Эту песню, — ты б заплакал От печали и стыда. И смеешься ты сегодня, Потому что, знай, боец: Этой песни прошлогодней Нынче немец не певец. — Не певец-то — это верно, Это ясно, час не тот… — А деревню-то, примерно, Вот берем — не отдает. И с тоскою бесконечной, Что, быть может, год берег, Кто-то так чистосердечно, Глубоко, как мех кузнечный, Вдруг вздохнул… — Ого, сынок! Подивился Тёркин вздоху, Посмотрел, — ну, ну! — сказал, — И такой ребячий хохот Всех опять в работу взял. — Ах ты Тёркин! Ну и малый! И в кого ты удался, Только мать, наверно, знала… — Я от тетки родился. — Тёркин — тёткин, елки-палки, Сыпь еще назло врагу. — Не могу. Таланта жалко. До бомбежки берегу. Получай тогда на выбор, Что имею про запас. — И за то тебе спасибо. — На здоровье. В добрый час. Заключить теперь нельзя ли, Что, мол, горе не беда, Что ребята встали, взяли Деревушку без труда? Что с удачей постоянной Тёркин подвиг совершил: Русской ложкой деревянной Восемь фрицев уложил! Нет, товарищ, скажем прямо: Был он долог до тоски, Летний бой за этот самый Населенный пункт Борки. Много дней прошло суровых, Горьких, списанных в расход. — Но позвольте, — скажут снова, — Так о чем тут речь идет? Речь идет о том болоте, Где война стелила путь, Где вода была пехоте По колено, грязь — по грудь; Где в трясине, в ржавой каше, Безответно — в счет, не в счет — Шли, ползли, лежали наши Днем и ночью напролет; Где подарком из подарков, Как труды ни велики, Не Ростов им был, не Харьков, — Населенный пункт Борки. И в глуши, в бою безвестном В сосняке, в кустах сырых Смертью праведной и честной Пали многие из них. Пусть тот бой не упомянут В списке славы золотой, День придет — еще повстанут Люди в памяти живой. И в одной бессмертной книге Будут все навек равны — Кто за город пал великий, Что один у всей страны; Кто за гордую твердыню, Что у Волги у реки, Кто за тот, забытый ныне, Населенный пункт Борки. И Россия — мать родная — Почесть всем отдаст сполна. Бой иной, пора иная, Жизнь одна и смерть одна.

О любви

Всех, кого взяла война, Каждого солдата Проводила хоть одна Женщина когда-то… Не подарок, так белье Собрала, быть может, И что дольше без нее, То она дороже. И дороже этот час, Памятный, особый, Взгляд последний этих глаз, Что забудь, попробуй. Обойдись в пути большом, Глупой славы ради, Без любви, что видел в нем, В том прощальном взгляде. Он у каждого из нас Самый сокровенный И бесценный наш запас Неприкосновенный. Он про всякий час, друзья, Бережно хранится. И с товарищем нельзя Этим поделиться, Потому — он мой, он весь — Мой, святой и скромный. У тебя он тоже есть, Ты подумай, вспомни. Всех, кого взяла война, Каждого солдата Проводила хоть одна Женщина когда-то… И приходится сказать, Что из всех тех женщин, Как всегда, родную мать Вспоминают меньше. И не принято родной Сетовать напрасно, — В срок иной, в любви иной Мать сама была женой С тем же правом властным. Да, друзья, любовь жены, — Кто не знал — проверьте, — На войне сильней войны И, быть может, смерти. Ты ей только не перечь, Той любви, что вправе Ободрить, предостеречь, Осудить, прославить. Вновь достань листок письма, Перечти сначала, Пусть в землянке полутьма, Ну-ка, где она сама То письмо писала? При каком на этот раз Примостилась свете? То ли спали в этот час, То ль мешали дети, То ль болела голова Тяжко, не впервые, Оттого, брат, что дрова Не горят сырые?.. Впряжена в тот воз одна, Разве не устанет? Да зачем тебе жена Жаловаться станет? Жены думают любя, Что иное слово Все ж скорей найдет тебя На войне живого. Нынче жены все добры, Беззаветны вдосталь, Даже те, что до поры Были ведьмы просто. Смех — не смех, случалось мне С женами встречаться, От которых на войне Только и спасаться. Чем томиться день за днем С той женою-крошкой, Лучше ползать под огнем Или под бомбежкой. Лучше, пять пройдя атак, Ждать шестую в сутки. Впрочем, это только так, Только ради шутки. Нет, друзья, любовь жены, — Сотню раз проверьте, — На войне сильней войны И, быть может, смерти. И одно сказать о ней Вы б могли вначале: Что короче, что длинней — Та любовь, война ли? Но, бестрепетно в лицо Глядя всякой правде, Я замолвил бы словцо За любовь, представьте. Как война на жизнь ни шла, Сколько ни пахала, Но любовь пережила Срок ее немалый. И недаром нету, друг, Письмеца дороже, Что из тех далеких рук, Дорогих усталых рук В трещинках по коже. И не зря взываю я К женам настоящим: — Жены, милые друзья, Вы пишите чаще. Не ленитесь к письмецу Приписать что надо. Генералу ли, бойцу Это — как награда. Нет, товарищ, не забудь На войне жестокой: У войны короткий путь, У любви — далекий. И ее большому дню Сроки близки ныне. А к чему я речь клоню? Вот к чему, родные. Всех, кого взяла война, Каждого солдата Проводила хоть одна Женщина когда-то… Но хотя и жалко мне, Сам помочь не в силе, Что остался в стороне Тёркин мой Василий. Не случилось никого Проводить в дорогу. Полюбите вы его, Девушки, ей-богу! Любят летчиков у нас, Конники в почете. Обратитесь, просим вас, К матушке-пехоте. Пусть тот конник на коне, Летчик в самолете, И, однако, на войне Первый ряд — пехоте. Пусть танкист красив собой И горяч в работе, А ведешь машину в бой — Поклонись пехоте. Пусть форсист артиллерист В боевом расчете, Отстрелялся — не гордись, Дела суть — в пехоте. Обойдите всех подряд, Лучше не найдете: Обратите нежный взгляд, Девушки, к пехоте. Полюбите молодца, Сердце подарите, До победного конца Верно полюбите!

Отдых Тёркина

На войне — в пути, в теплушке, В тесноте любой избушки, В блиндаже иль погребушке, — Там, где случай приведет, — Лучше нет как без хлопот, Без перины, без подушки, Примостясь кой-как друг к дружке, Отдохнуть… Минут шестьсот. Даже больше б не мешало, Но солдату на войне Срок такой для сна, пожалуй, Можно видеть лишь во сне. И представь, что вдруг, покинув В некий час передний край, Ты с попутною машиной Попадаешь прямо в рай. Мы здесь вовсе не желаем Шуткой той блеснуть спроста, Что, мол, рай с передним краем Это — смежные места. Рай по правде. Дом. Крылечко. Веник — ноги обметай. Дальше — горница и печка, Все, что надо. Чем не рай? Вот и в книге ты отмечен, Раздевайся, проходи. И плечьми у теплой печи На свободе поведи. Осмотрись вокруг детально, Вот в ряду твоя кровать. И учти, что это — спальня, То есть место — специально Для того, чтоб только спать; Спать, солдат, весь срок недельный, Самолично, безраздельно Занимать кровать свою, Спать в сухом тепле постельном, Спать в одном белье нательном, Как положено в раю. И по строгому приказу, Коль тебе здесь быть пришлось, Ты помимо сна обязан Пищу в день четыре раза Принимать. Но как? — вопрос. Всех привычек перемена Поначалу тяжела. Есть в раю нельзя с колена, Можно только со стола. И никто в раю не может Бегать к кухне с котелком, И нельзя сидеть в одёже, И корежить хлеб штыком. И такая установка Строго-настрого дана, Что у ног твоих винтовка Находиться не должна. И в ущерб своей привычке Ты не можешь за столом Утереться рукавичкой Или — так вот — рукавом. И когда покончишь с пищей, Не забудь еще, солдат, Что в раю за голенище Ложку прятать не велят. Все такие оговорки Разобрав, поняв путем, Принял в счет Василий Тёркин И решил: — Не пропадем. Вот обед прошел и ужин. — Как вам нравится у нас? — Ничего. Немножко б хуже, То и было б в самый раз… Покурил, вздохнул и на́ бок. Как-то странно голове. Простыня — пускай одна бы, Нет, так на, мол, сразу две. Чистота — озноб по коже, И неловко, что здоров, А до крайности похоже, Будто в госпитале вновь. Бережет плечо в кровати, Головой не повернет. Вот и девушка в халате Совершает свой обход. Двое справа, трое слева К ней разведчиков тотчас. А она, как королева: Мол, одна, а сколько вас. Тёркин смотрит сквозь ресницы, — О какой там речь красе: Хороша, как говорится, В прифронтовой полосе. Хороша при смутном свете, Дорога́, как нет другой, И видать, ребята эти Отдохнули день, другой… Сон-забвенье на пороге, Ровно, сладко дышит грудь. Ах, как холодно в дороге У объезда где-нибудь! Как прохватывает ветер, Как луна теплом бедна! Ах, как трудно все на свете: Служба, жизнь, зима, война. Как тоскует о постели На войне солдат живой! Что ж не спится в самом деле? Не укрыться ль с головой? Полчаса и час проходит, С боку на бок, навзничь, ниц. Хоть убейся — не выходит. Все храпят, а ты казнись. То ли жарко, то ли зябко, Не понять, а сна все нет. — Да надень ты, парень, шапку, — Вдруг дают ему совет. Разъясняют: — Ты не первый, Не второй страдаешь тут. Поначалу наши нервы Спать без шапки не дают. И едва надел родимый Головной убор солдат, Боевой, пропахший дымом И землей, как говорят, — Тот, обношенный на славу Под дождем и под огнем, Что еще колючкой ржавой Как-то прорван был на нем; Тот, в котором жизнь проводишь, Не снимая, — та́к хорош! — И когда ко сну отходишь, И когда на смерть идешь, — Видит: нет, не зря послушал Тех, что знали, в чем резон: Как-то вдруг согрелись уши, Как-то стало мягче, глуше — И всего свернуло в сон. И проснулся он до срока С чувством редкостным — точь-в-точь Словно где-нибудь далеко Побывал за эту ночь; Словно выкупался где-то, Где — хоть вновь туда вернись — Не зима была, а лето, — Не война, а просто жизнь. И с одной ногой обутой, Шапку снять забыв свою, На исходе первых суток Он задумался в раю. Хороши харчи и хата, Осуждать не станем зря, Только, знаете, война-то Не закончена, друзья. Посудите сами, братцы, Кто б чудней придумать мог: Раздеваться, разуваться На такой короткий срок. Тут обвыкнешь — сразу крышка, Чуть покинешь этот рай. Лучше скажем: передышка, Больше время не теряй. Закусил, собрался, вышел, Дело было на мази. Грузовик идет, — заслышал, Голосует: — Подвези! И, четыре пуда грузу Добавляя по пути, Через борт ввалился в кузов, Постучал: давай, крути. Ехал — близко ли, далеко — Кому надо, вымеряй. Только, рай, прощай до срока, И опять — передний край. Соскочил у поворота, — Глядь — и дома, у огня. — Ну, рассказывайте, что тут, Как тут, хлопцы, без меня? — Сам рассказывай. Кому же Неохота знать тотчас. Как там, что в раю у вас… — Хорошо. Немножко б хуже, Верно, было б в самый раз… Хорошо поспал, богато, Осуждать не станем зря. Только, знаете, война-то Не закончена, друзья. Как дойдем до той границы По Варшавскому шоссе, Вот тогда, как говорится, Отдохнем. И то не все. А пока — в пути, в теплушке, В тесноте любой избушки, В блиндаже иль погребушке, Где нам случай приведет, — Лучше нет, как без хлопот, Без перины, без подушки, Примостясь плотней друг к дружке, Отдохнуть. А там — вперед.

В наступлении

Столько жили в обороне, Что уже с передовой Сами шли, бывало, кони, Как в селе, на водопой. И на весь тот лес обжитый, И на весь передний край У землянок домовитый Раздавался песий лай. И прижившийся на диво Петушок — была пора — По утрам будил комдива, Как хозяина двора. И во славу зимних буден В бане — пару не жалей — Секлись вениками люди Вязки собственной своей. На войне, как на привале, Отдыхали про запас, Жили, «Тёркина» читали На досуге. Вдруг — приказ… Вдруг — приказ, конец стоянке. И уж где-то далеки Опустевшие землянки, Сиротливые дымки. И уже обыкновенно То, что минул целый год, Точно день. Вот так, наверно, И война и все пройдет. И солдат мой поседелый, Коль останется живой, Вспомнит: то-то было дело, Как сражались под Москвой… И с печалью горделивой Он начнет в кругу внучат Свой рассказ неторопливый, Если слушать захотят… Трудно знать. Со стариками Не всегда мы так добры. Там посмотрим. А покамест Далеко до той поры.

* * *

Бой в разгаре. Дымкой синей Серый снег заволокло. И в цепи идет Василий, Под огнем идет в село. И до отчего порога, До родимого села Через то село дорога — Не иначе — пролегла. Что поделаешь — иному И еще кружнее путь. И идет иной до дому То ли степью незнакомой, То ль горами где-нибудь… Низко смерть над шапкой свищет, Хоть кого согнет в дугу. Цепь идет, как будто ищет Что-то в поле на снегу. И бойцам, что помоложе, Что впервые так идут, В этот час всего дороже Знать одно, что Тёркин тут. Хорошо — хотя ознобцем Пронимает под огнем — Не последним самым хлопцем Показать себя при нем. Толку нет, что в миг тоскливый, Как снаряд берет разбег, Тёркин так же ждет разрыва, Камнем кинувшись на снег; Что над страхом меньше власти У того в бою подчас, Кто судьбу свою и счастье Испытал уже не раз; Что, быть может, эта сила Уцелевшим из огня Человека выносила До сегодняшнего дня, — До вот этой борозденки, Где лежит, вобрав живот, Он, обшитый кожей тонкой Человек. Лежит и ждет… Где-то там, за полем бранным, Думу думает свою Тот, по чьим часам карманным Все часы идут в бою. И за всей вокруг пальбою, За разрывами в дыму Он следит, владыка боя, И решает, что к чему. Где-то там, в песчаной круче, В блиндаже сухом, сыпучем, Глядя в карту, генерал Те часы свои достал; Хлопнул крышкой, точно дверкой, Поднял шапку, вытер пот… И дождался, слышит Тёркин: — Взвод! За Родину! Вперед! И хотя слова он эти, Клич у смерти на краю, Сотни раз читал в газете И не раз слыхал в бою, — В душу вновь они вступали С одинаковою той Властью правды и печали, Сладкой горечи святой; С тою силой неизменной, Что людей в огонь ведет, Что за все ответ священный На себя уже берет. — Взвод! За Родину! Вперед! Лейтенант щеголеватый, Конник, спешенный в боях, По-мальчишечьи усатый, Весельчак, плясун, казак, Первым встал, стреляя с ходу, Побежал вперед со взводом, Обходя село с задов. И пролег уже далеко След его в снегу глубоком — Дальше всех в цепи следов. Вот уже у крайней хаты Поднял он ладонь к усам. — Молодцы! Вперед, ребята! — Крикнул так молодцевато, Словно был Чапаев сам. Только вдруг вперед подался, Оступился на бегу, Четкий след его прервался На снегу… И нырнул он в снег, как в воду, Как мальчонка с лодки в вир. И пошло в цепи по взводу: — Ранен! Ранен командир… Подбежали. И тогда-то, С тем и будет не забыт, Он привстал: — Вперед, ребята! Я не ранен. Я — убит… Край села, сады, задворки — В двух шагах, в руках вот-вот… И увидел, понял Тёркин, Что вести его черед. — Взвод! За Родину! Вперед!..

И доверчиво по знаку, За товарищем спеша, С места бросились в атаку Сорок душ — одна душа… Если есть в бою удача, То в исходе все подряд С похвалой, весьма горячей, Друг о друге говорят. — Танки действовали славно. — Шли саперы молодцом. — Артиллерия подавно Не ударит в грязь лицом. — А пехота! — Как по нотам, Шла пехота. Ну да что там! Авиация — и та… Словом, просто — красота. И бывает так, не скроем, Что успех глаза слепит: Столько сыщется героев, Что — глядишь — один забыт. Но для точности примерной, Для порядка генерал, Кто в село ворвался первым, Знать на месте пожелал. Доложили, как обычно: Мол, такой-то взял село, Но не смог явиться лично, Так как ранен тяжело. И тогда из всех фамилий, Всех сегодняшних имен — Тёркин — вырвалось — Василий! Это был, конечно, он.

Смерть и воин

За далекие пригорки Уходил сраженья жар. На снегу Василий Тёркин Неподобранный лежал. Снег под ним, набрякши кровью, Взялся грудой ледяной. Смерть склонилась к изголовью: — Ну, солдат, пойдем со мной. Я теперь твоя подруга, Недалеко провожу, Белой вьюгой, белой вьюгой, Вьюгой след запорошу. — Дрогнул Тёркин, замерзая На постели снеговой. — Я не звал тебя, Косая, Я солдат еще живой. Смерть, смеясь, нагнулась ниже: — Полно, полно, молодец, Я-то знаю, я-то вижу: Ты живой, да не жилец. Мимоходом тенью смертной Я твоих коснулась щек, А тебе и незаметно, Что на них сухой снежок. Моего не бойся мрака, Ночь, поверь, не хуже дня… — А чего тебе, однако, Нужно лично от меня? Смерть как будто бы замялась, Отклонилась от него. — Нужно мне… такую малость, Ну почти что ничего. Нужен знак один согласья, Что устал беречь ты жизнь, Что о смертном молишь часе… — Сам, выходит, подпишись? Смерть подумала. — Ну что же, — Подпишись — и на покой. — Нет, уволь. Себе дороже. — Не торгуйся, дорогой. Все равно идешь на убыль. — Смерть подвинулась к плечу. — Все равно стянулись губы, Стынут зубы… — Не хочу. — А смотри-ка, дело к ночи, На мороз горит заря. Я к тому, чтоб мне короче И тебе не мерзнуть зря… — Потерплю. — Ну, что ты, глупый! Ведь лежишь, всего свело. Я б тебя тотчас тулупом, Чтоб уже навек тепло. Вижу, веришь. Вот и слезы, Вот уж я тебе милей. — Врешь, я плачу от мороза, Не от жалости твоей. — Что от счастья, что от боли — Все равно. А холод лют. Завилась поземка в поле, Нет, тебя уж не найдут… И зачем тебе, подумай, Если кто и подберет. Пожалеешь, что не умер Здесь, на месте, без хлопот… — Шутишь, Смерть, плетешь тенета. — Отвернул с трудом плечо. — Мне как раз пожить охота, Я и не́ жил-то еще… — А и встанешь, толку мало, — Продолжала Смерть, смеясь. — А и встанешь — все сначала: Холод, страх, усталость, грязь… Ну-ка, сладко ли, дружище, Рассуди-ка в простоте. — Что судить! С войны не взыщешь Ни в каком уже суде. — А тоска, солдат, в придачу: Как там дома, что с семьей? — Вот уж выполню задачу — Кончу немца — и домой. — Так. Допустим. Но тебе-то И домой к чему прийти? Догола земля раздета И разграблена, учти. Всё в забросе. — Я работник, Я бы дома в дело вник. — Дом разрушен. — Я и плотник… — Печки нету. — И печник… Я от скуки — на все руки, Буду жив — мое со мной. — Дай еще сказать старухе: Вдруг придешь с одной рукой? Иль еще каким калекой, — Сам себе и то постыл… И со Смертью Человеку Спорить стало свыше сил. Истекал уже он кровью, Коченел, спускалась ночь… — При одном моем условье, Смерть, послушай… я не прочь… И, томим тоской жестокой, Одинок, и слаб, и мал, Он с мольбой, не то с упреком Уговариваться стал: — Я не худший и не лучший, Что погибну на войне. Но в конце ее, послушай, Дашь ты на день отпуск мне? Дашь ты мне в тот день последний, В праздник славы мировой, Услыхать салют победный, Что раздастся над Москвой? Дашь ты мне в тот день немножко Погулять среди живых? Дашь ты мне в одно окошко Постучать в краях родных? И, как выйдут на крылечко, — Смерть, а Смерть, еще мне там Дашь сказать одно словечко? Полсловечка? — Нет. Не дам… Дрогнул Тёркин, замерзая На постели снеговой. — Так пошла ты прочь, Косая, Я солдат еще живой! Буду плакать, выть от боли, Гибнуть в поле без следа, Но тебе по доброй воле Я не сдамся никогда. — Погоди. Резон почище Подберем — подашь мне знак… — Стой! Идут за мною. Ищут. Из санбата. — Где, чудак? — Вон, по стёжке занесенной… Смерть хохочет во весь рот: — Из команды похоронной. — Все равно: живой народ. Снег шуршит, подходят двое, Об лопату звякнул лом. — Вот еще остался воин, К ночи всех не уберем. — А и то устали за день, Доставай кисет, земляк. На покойничке присядем Да покурим натощак. — Кабы, знаешь, до затяжки — Щец горячих котелок. — Кабы капельку из фляжки. — Кабы так — один глоток. — Или два… И тут, хоть слабо, Подал Тёркин голос свой: — Прогоните эту бабу, Я солдат еще живой. Смотрят люди: вот так штука! Видят: верно, — жив солдат. — Что ты думаешь! — А ну-ка, Понесем его в санбат. — Ну и редкостное дело, — Рассуждают не спеша, — Одно дело — просто тело, А тут — тело и душа. — Еле-еле душа в теле… — Шутки, что ль, зазяб совсем. А уж мы тебя хотели, Понимаешь, в наркомзем… — Не толкуй. Заждался малый. Вырубай шинель во льду, Поднимай. А Смерть сказала: — Я, однако, вслед пойду. «Земляки — они к работе Приспособлены к иной… Врете, — мыслит, — растрясете — И еще он будет мой». Два ремня да две лопаты, Две шинели поперек. — Береги, солдат, солдата. — Понесли. Терпи, дружок. — Норовят, чтоб меньше тряски, Чтоб ровнее как-нибудь, Берегут, несут с опаской: Смерть сторонкой держит путь. А дорога — не дорога, — Целина, по пояс снег. — Отдохнули б вы немного, Хлопцы… — Милый человек, — Говорит земляк толково, — Не тревожься, не жалей. Потому несем живого, Мертвый вдвое тяжелей. А другой: — Оно известно, А еще и то учесть, Что живой спешит до места, Мертвый дома — где ни есть. — Дело, стало быть, в привычке, — Заключают земляки. — Что ж ты, друг, без рукавички? Ha-ко теплую, с руки… И подумала впервые Смерть, следя со стороны: «До чего они, живые, Меж собой свои — дружны. Потому и с одиночкой Сладить надобно суметь, Нехотя даешь отсрочку». И, вздохнув, отстала Смерть.

Тёркин пишет

…И могу вам сообщить Из своей палаты, Что, большой любитель жить, Выжил я, ребята. И хотя натер бока, Належался лежнем, Говорят, зато нога Будет лучше прежней. И намерен я опять Вскоре без подмоги Той ногой траву топтать, Встав на обе ноги… Озабочен я сейчас Лишь одной задачей, Чтоб попасть в родную часть, Никуда иначе. С нею жил и воевал, Курс наук усвоил. Отступая, пыль глотал, Наступая, снег черпал Валенками воин. И покуда что она Для меня — солдата — Всё на свете, всё сполна: И родная сторона, И семья, и хата. И охота мне скорей К ней в ряды вклиниться И, дождавшись добрых дней, По Смоленщине своей Топать до границы. Впрочем, даже суть не в том, Я скажу точнее: Довелись другим путем До конца идти, — пойдем, Где угодно, с нею! Если ж пуля в третий раз Клюнет насмерть, злая, То по крайности средь вас, Братцы, свой последний час Встретить я желаю. Только с этим мы спешить Без нужды не станем. Я большой любитель жить, Как сказал заране. И, поскольку я спешу Повстречаться с вами, Генералу напишу Теми же словами. Полагаю, генерал Как-никак уважит, Он мне орден выдавал, В просьбе не откажет. За письмом, надеюсь, вслед Буду сам обратно… Ну и повару привет От меня двукратный. Пусть и впредь готовит так, Заправляя жирно, Чтоб в котле стоял черпак По команде «смирно»… И одним слова свои Заключить хочу я: Что великие бои, Как погоду, чую. Так бывает у коня Чувство близкой свадьбы… До того большого дня Мне без палок встать бы! Сплю скорей да жду вестей. Все сказал до корки… Обнимаю вас, чертей. Ваш Василий Тёркин.

Тёркин — Тёркин

Чья-то печка, чья-то хата, На дрова распилен хлев… Кто назябся — дело свято, Тому надо обогрев. Дело свято — чья там хата, Кто их нынче разберет. Грейся, радуйся, ребята, Сборный, смешанный народ. На полу тебе солома, Задремалось, так ложись, Не у тещи, и не дома, Не в раю, однако — жизнь. Тот сидит, разувши ногу, Приподняв, глядит на свет, Всю ощупывает строго, — Узнает — его иль нет. Тот, шинель смахнув без страху, Высоко задрав рубаху, Прямо в печку хочет влезть. — Не один ты, братец, здесь. — Отслонитесь, хлопцы. Темень… — Что ты, правда, как тот немец… — Нынче немец сам не тот. — Ну, брат, он еще дает, Отпускает, не скупится… — Все же с прежним не сравниться, — Снял сапог с одной ноги. — Дело ясное, — беги! — Охо-хо. Война, ребятки. — А ты думал! Вот чудак. — Лучше нет — чайку в достатке, Хмель — он греет, да не так. — Это чья же установка Греться чаем? Вот и врешь. — Эй, не ставь к огню винтовку… — А еще кулеш хорош… Опрокинутый истомой, Тёркин дремлет на спине, От беседы в стороне. Так ли, сяк ли, Тёркин дома, То есть — снова на войне… Это раненым известно: Воротись ты в полк родной — Все не то: иное место — И народ уже иной. Прибаутки, поговорки Не такие ловит слух… — Где-то наш Василий Тёркин? — Это слышит Тёркин вдруг. Привстает, шурша соломой, Что там дальше — подстеречь. Никому он не знакомый — И о нем как будто речь. Но сквозь шум и гам веселый, Что кипел вокруг огня, Вот он слышит новый голос: — Это кто там про меня?.. — Про тебя? — Без оговорки Тот опять: — Само собой. — Почему? — Так я же Тёркин. Это слышит Тёркин мой. Что-то странное творится, Непонятное уму, Повернулись тотчас лица Молча к Тёркину. К тому. Люди вроде оробели: — Тёркин — лично? — Я и есть. — В самом деле? — В самом деле. — Хлопцы, хлопцы, Тёркин здесь! — Не свернете ли махорки? — Кто-то вытащил кисет. И не мой, а тот уж Тёркин Говорит: — Махорки? Нет. Тёркин мой — к огню поближе, Отгибает воротник. Поглядит, а он-то рыжий — Тёркин тот, его двойник. Если б попросту махорки Тёркин выкурил второй, И не встрял бы, может, Тёркин, Промолчал бы мой герой. Но поскольку очевидно, Что занесся человек, Тёркин с кротостью ехидной: — А у вас небось «Казбек»? Тот, нимало не задетый, Отвечает без затей: — Перешел на сигареты, Не хотите ли? Трофей… Видит мой Василий Тёркин — Не с того зашел конца. И не то чтоб чувством горьким Укололо молодца, — Не любил людей спесивых, И, обиду затая, Он сказал, вздохнув, лениво: — Все же Тёркин — это я… Смех, волненье. — Новый Тёркин! — Хлопцы, двое… — Вот беда… — Как дойдет их до пятерки, Разбудите нас тогда. — Нет, брат, шутишь, — отвечает Тёркин тот, поджав губу, — Тёркин — я. — Да кто их знает, — Не написано на лбу. — Из кармана гимнастерки Рыжий — книжку: — Что ж я вам… — Точно: Тёркин… Только Тёркин Не Василий, а Иван. Но, уже с насмешкой глядя, Тот ответил моему: — Ты пойми, что рифмы ради Можно сделать хоть Фому. Этот выдохнул затяжку: — Да, но Тёркин-то — герой. — Тот шинелку нараспашку: — Вот вам орден, вот другой, Вот вам Тёркин-бронебойщик, Верьте слову, не молве. И машин подбил я больше — Не одну, а целых две… Тёркин будто бы растерян, Грустно щурится в огонь. — Я бы мог тебя проверить, Будь бы здесь у нас гармонь. Все кругом: — Гармонь найдется. Есть у старшего. — Не тронь. — Что не тронь? — Смотри, проснется… — Пусть проснется. — Есть гармонь! Только взял боец трехрядку, Сразу видно: гармонист, Для началу, для порядку Кинул пальцы сверху вниз. И к мехам припал щекою, Строг и важен, хоть не брит, И про вечер над рекою Завернул, завел навзрыд… Тёркин мой махнул рукою: — Ладно. Можешь, — говорит, — Но одно тебя, брат, губит: Рыжесть Тёркину нейдет. — Рыжих девки больше любят, — Отвечает Тёркин тот. Тёркин сам уже хохочет, Сердцем щедрым наделен. И не так уже хлопочет За себя, — что Тёркин он. Чуть обидно, да приятно, Что такой же рядом с ним. Непонятно, да занятно Всем ребятам остальным. Молвит Тёркин: — Сделай милость, Будь ты Тёркин насовсем. И пускай однофамилец Буду я… А тот: — Зачем?.. — Кто же Тёркин? — Ну и лихо!.. — Хохот, шум, неразбериха. Встал какой-то старшина Да как крикнет: — Тишина! Что вы тут не разберете, Не поймете меж собой? По уставу каждой роте Будет придан Тёркин свой. Слышно всем? Порядок ясен? Жалоб нету? Ни одной? Разойдись! И я согласен С этим строгим старшиной. Я бы, может быть, и взводам Придал Тёркина в друзья… Впрочем, все тут мимоходом К разговору вставил я.

От автора

По которой речке плыть, — Той и славушку творить… С первых дней годины горькой, В тяжкий час земли родной, Не шутя, Василий Тёркин, Подружились мы с тобой. Но еще не знал я, право, Что с печатного столбца Всем придешься ты по нраву, А иным войдешь в сердца. До войны едва в помине Был ты, Тёркин, на Руси. Тёркин? Кто такой? А ныне Тёркин — кто такой? — спроси. — Тёркин, как же! — Знаем. — Дорог. — Парень свой, как говорят. — Словом, Тёркин, тот, который На войне лихой солдат, На гулянке гость не лишний, На работе — хоть куда… — Жаль, давно его не слышно, Может, что худое вышло? Может, с Тёркиным беда? — Не могло того случиться. — Не похоже. — Враки. — Вздор… — Как же, если очевидца Подвозил один шофер! В том бою лежали рядом, Тёркин будто бы привстал, В тот же миг его снарядом Бронебойным — наповал. — Нет, снаряд ударил мимо, А слыхали так, что мина… — Пуля-дура… — А у нас Говорили, что фугас. — Пуля, бомба или мина — Все равно, не в том вопрос. А слова перед кончиной Он какие произнес? — Говорил насчет победы. Мол, вперед. Примерно так… — Жаль, — сказал, — что до обеда Я убитый, натощак. Неизвестно, мол, ребята, Отправляясь на тот свет, Как там, что: без аттестата Признают нас или нет? — Нет, иное почему-то Слышал раненый боец. Молвил Тёркин в ту минуту: «Мне — копец, войне — конец». — Если так, тогда не верьте, Разве это невдомек: Не подвержен Тёркин смерти, Коль войне не вышел срок… Шутки, слухи, в этом духе Автор слышит не впервой. Правда правдой остается, А молва себе — молвой. Нет, товарищи, герою, Столько лямку протащив, Выходить теперь из строя? — Извините! Тёркин жив! Жив-здоров. Бодрей, чем прежде. Помирать? Наоборот, Я в такой теперь надежде: Он меня переживет. Все худое он изведал, Он терял родимый край И одну политбеседу Повторял: — Не унывай! С первых дней годины горькой Мир слыхал сквозь грозный гром, — Повторял Василий Тёркин: — Перетерпим. Перетрем… — Нипочем труды и муки, Горечь бедствий и потерь. А кому же книги в руки, Как не Тёркину теперь?! Рассуди-ка, друг-товарищ, Посмотри-ка, где ты вновь На привалах кашу варишь, В деревнях грызешь морковь. Снова воду привелося Из какой черпать реки! Где стучат твои колеса, Где ступают сапоги! Оглянись, как встал с рассвета Или ночь не спал, солдат, Был иль не был здесь два лета, Две зимы тому назад. Вся она — от Подмосковья И от Волжского верховья До Днепра и Заднепровья — Вдаль на запад сторона, — Прежде отданная с кровью, Кровью вновь возвращена. Вновь отныне это свято: Где ни свет, то наша хата, Где ни дым, то наш костер, Где ни стук, то наш топор. Что ни груз идет куда-то, — Наш маршрут и наш мотор! И такую-то махину, Где гони, гони машину, — Есть где ехать вдаль и вширь, Он пешком, не вполовину, Всю промерил, богатырь. Богатырь не тот, что в сказке — Беззаботный великан, А в походной запояске, Человек простой закваски, Что в бою не чужд опаски, Коль не пьян. А он не пьян. Но покуда вздох в запасе, Толку нет о смертном часе. В муках тверд и в горе горд, Тёркин жив и весел, черт! Праздник близок, мать-Россия, Оберни на запад взгляд: Далеко ушел Василий, Вася Тёркин, твой солдат. То серьезный, то потешный, Нипочем, что дождь, что снег, — В бой, вперед, в огонь кромешный Он идет, святой и грешный, Русский чудо-человек. Разносись, молва, по свету: Объявился старый друг… — Ну-ка, к свету. — Ну-ка, вслух.

Дед и баба

Третье лето. Третья осень. Третья озимь ждет весны. О своих нет-нет и спросим Или вспомним средь войны. Вспомним с нами отступавших, Воевавших год иль час, Павших, без вести пропавших, С кем видались мы хоть раз, Провожавших, вновь встречавших, Нам попить воды подавших, Помолившихся за нас. Вспомним вьюгу-завируху Прифронтовой полосы, Хату с дедом и старухой, Где наш друг чинил часы. Им бы не было износу Впредь до будущей войны, Но, как водится, без спросу Снял их немец со стены: То ли вещью драгоценной Те куранты посчитал, То ль решил с нужды военной, — Как-никак — цветной металл. Шла зима, весна и лето, Немец жить велел живым. Шла война далеко где-то Чередом глухим своим. И в твоей родимой речке Мылся немец тыловой. На твоем сидел крылечке С непокрытой головой. И кругом его порядки, И немецкий, привозной На смоленской узкой грядке Зеленел салат весной. И ходил сторонкой, боком Ты по улочке своей, — Уберегся ненароком, Жить живи, дышать не смей. Так и жили дед да баба Без часов своих давно, И уже светилось слабо На пустой стене пятно… Но со страстью неизменной Дед судил, рядил, гадал О кампании военной, Как в отставке генерал. На дорожке возле хаты Костылем старик чертил Окруженья и охваты, Фланги, клинья, рейды в тыл… — Что ж, за чем там остановка? — Спросят люди. — Срок не мал… Дед-солдат моргал неловко, Кашлял: — Перегруппировка… — И таинственно вздыхал. У людей уже украдкой Наготове был упрек, Словно добрую догадку Дед по скупости берег. Словно думал подороже Запросить с души живой. — Дед, когда же? — Дед, ну что же? — Где ж он, дед, Буденный твой? И едва войны погудки Заводил вдали восток, Дед, не медля ни минутки, Объявил, что грянул срок. Отличал тотчас по слуху Грохот наших батарей. Бегал, топал: — Дай им духу! Дай еще! Добавь! Прогрей! Но стихала канонада. Потухал зарниц пожар. — Дед, ну что же? — Думать надо, Здесь не главный был удар. И уже казалось деду, — Сам хотел того иль нет, — Перед всеми за победу Лично он держал ответ. И, тая свою кручину, Для всего на свете он И угадывал причину, И придумывал резон. Но когда пора настала, Долгожданный вышел срок, То впервые воин старый Ничего сказать не мог… Все тревоги, все заботы У людей слились в одну: Чтоб за час до той свободы Не постигла смерть в плену.

* * *

В ночь, как все, старик с женой Поселились в яме. А война — не стороной, Нет, над головами. Довелось под старость лет: Ни в пути, ни дома, А у входа на тот свет Ждать в часы приема. Под накатом из жердей, На мешке картошки, С узелком, с горшком углей, С курицей в лукошке… Две войны прошел солдат Целый, невредимый, Пощади его, снаряд, В конопле родимой! Просвисти над головой, Но вблизи не падай, Даже если ты и свой, — Все равно не надо! Мелко крестится жена, Сам не скроешь дрожи: Ведь живая смерть страшна И солдату тоже. Стихнул грохот огневой С полночи впервые. Вдруг — шаги за коноплей. — Ну, идут… немые… По картофельным рядам К погребушке прямо. — Ну, старик, не выйти нам Из готовой ямы. Но старик встает, плюет По-мужицки в руку, За топор — и наперед: Заслонил старуху. Гибель верную свою, Как тот миг ни горек, Порешил встречать в бою, Держит свой топорик. Вот шаги у края — стоп! И на шубу глухо Осыпается окоп. Обмерла старуха. Все же вроде как жива, — Наше место свято, — Слышит русские слова: — Жители, ребята! — Детки! Родненькие… Детки!.. — Уронил топорик дед. — Мы, отец, еще в разведке, Тех встречай, что будут вслед. — На подбор орлы-ребята, Молодец до молодца. И старшой у аппарата, — Хоть ты что, знаком с лица. — Закурить? Верти, папаша. — Дед садится, вытер лоб. — Ну, ребята, счастье ваше — Голос по́дали. А то б… И старшой ему кивает: — Ничего. На том стоим. На войне, отец, бывает, — Попадает по своим. Точно так. — И тут бы деду В самый раз, что покурить, В самый раз продлить беседу: Столько ждал! — поговорить. Но они спешат не в шутку. И еще не снялся дым… — Погоди, отец, минутку, Дай сперва освободим… Молодец ему при этом Подмигнул для красоты, И его по всем приметам Дед узнал: — Так это ж ты! Друг-знакомец, мастер-ухарь, С кем сидели у стола. Погляди скорей, старуха! Узнаешь его, орла? Та как глянула: — Сыночек! Голубочек. Вот уж гость! Может, сала съешь кусочек, Воевал, устал небось? — Смотрит он, шутник тот самый: — Закусить бы счел за честь, Но ведь нету, бабка, сала? — Да и нет, а все же есть… — Значит, цел, орел, покуда. — Ну, отец, не только цел: Отступал солдат отсюда, А теперь, гляди, кто буду, — Вроде даже офицер. — Офицер? Так-так. Понятно, — Дед кивает головой. — Ну, а если… на попятный, То опять как рядовой?.. — Нет, отец, забудь. Отныне Нерушим простой завет: Ни в большом, ни в малом чине На попятный ходу нет. Откажи мне в черствой корке, Прогони тогда за дверь. Это я, Василий Тёркин, Говорю. И ты уж верь. — Да уж верю! Как получше, На какой теперь манер: Господин,сказать, поручик Иль товарищ офицер? — Стар годами, слаб глазами, И, однако, ты, старик, За два года с господами К обращению привык… Дед — плеваться, а старуха, Подпершись одной рукой, Чуть склонясь и эту руку Взявши под локоть другой, Все смотрела, как на сына Смотрит мать из уголка. — Закуси еще, — просила, — Закуси, поешь пока… И спешил, а все ж отведал, Угостился, как родной. Табаку отсыпал деду И простился. — Связь, за мной! И, уже пройдя немного, — Мастер памятлив и тут, — Тёркин будто бы с порога Про часы спросил: — Идут? — Как не так! — и вновь причина Бабе кинуться в слезу. — Будет, бабка! Из Берлина Двое новых привезу.

На Днепре

За рекой еще Угрою, Что осталась позади, Генерал сказал герою: — Нам с тобою по пути… Вот, казалось, парню счастье, Наступать расчет прямой: Со своей гвардейской частью На войне придет домой. Но едва ль уже мой Тёркин, Жизнью тертый человек, При девчонках на вечерке Помышлял курить «Казбек»… Все же с каждым переходом, С каждым днем, что ближе к ней, Сторона, откуда родом, Земляку была больней. И в пути, в горячке боя, На привале и во сне В нем жила сама собою Речь к родимой стороне: — Мать-земля моя родная, Сторона моя лесная, Приднепровский отчий край, Здравствуй, сына привечай! Здравствуй, пестрая осинка, Ранней осени краса, Здравствуй, Ельня, здравствуй, Глинка, Здравствуй, речка Лучеса… Мать-земля моя родная, Я твою изведал власть, Как душа моя больная Издали к тебе рвалась! Я загнул такого крюку, Я прошел такую даль, И видал такую муку, И такую знал печаль! Мать-земля моя родная, Дымный дедовский большак, Я про то не вспоминаю, Не хвалюсь, а только так!.. Я иду к тебе с востока, Я тот самый, не иной. Ты взгляни, вдохни глубоко, Встреться наново со мной. Мать-земля моя родная, Ради радостного дня Ты прости, за что — не знаю, Только ты прости меня!.. Так в пути, в горячке боя, В суете хлопот и встреч В нем жила сама собою Эта песня или речь. Но война — ей все едино, Все — хорошие края: Что Кавказ, что Украина, Что Смоленщина твоя. Через реки и речонки, По мостам, и вплавь, и вброд, Мимо, мимо той сторонки Шла дивизия вперед. А левее той порою, Ранней осенью сухой, Занимал село героя Генерал совсем другой… Фронт полнел, как половодье, Вширь и вдаль. К Днепру, к Днепру Кони шли, прося поводья, Как с дороги ко двору. И в пыли, рябой от пота, Фронтовой смеялся люд: Хорошо идет пехота, Раз колеса отстают. Нипочем, что уставали По пути к большой реке Так, что ложку на привале Не могли держать в руке. Вновь сильны святым порывом, Шли вперед своим путем, Со страдальчески-счастливым, От жары открытым ртом. Слева наши, справа наши, Не отстать бы на ходу. — Немец кухни с теплой кашей Второпях забыл в саду. — Подпереть его да в воду. — Занял берег, сукин сын! — Говорят, уж занял с ходу Населенный пункт Берлин… Золотое бабье лето Оставляя за собой, Шли войска — и вдруг с рассвета Наступил днепровский бой… Может быть, в иные годы, Очищая русла рек, Все, что скрыли эти воды, Вновь увидит человек. Обнаружит в илах сонных, Извлечет из рыбьей мглы, Как стволы дубов мореных, Орудийные стволы; Русский танк с немецким в паре, Что нашли один конец, И обоих полушарий Сталь, резину и свинец; Хлам войны — понтона днище, Трос, оборванный в песке, И топор без топорища, Что сапер держал в руке. Может быть, куда как пуще И об этом топоре Скажет кто-нибудь в грядущей Громкой песне о Днепре; О страде неимоверной Кровью памятного дня. Но о чем-нибудь, наверно, Он не скажет за меня. Пусть не мне еще с задачей Было сладить. Не беда. В чем-то я его богаче, — Я ступал в тот след горячий. Я там был. Я жил тогда… Если с грузом многотонным Отстают грузовики, И когда-то мост понтонный Доберется до реки, — Под огнем не ждет пехота, Уставной держась статьи, За паром идут ворота; Доски, бревна — за ладьи. К ночи будут переправы, В срок поднимутся мосты, А ребятам берег правый Свесил на воду кусты. Подплывай, хватай за гриву, Словно доброго коня. Передышка под обрывом И защита от огня. Не беда, что с гимнастерки, Со всего ручьем течет… Точно так Василий Тёркин И вступил на берег тот. На заре туман кудлатый, Спутав дымы и дымки, В берегах сползал куда-то, Как река поверх реки. И еще в разгаре боя, Нынче, может быть, вот-вот Вместе с берегом, с землею Будет в воду сброшен взвод. Впрочем, всякое привычно, Срок войны, что жизни век. От заставы пограничной До Москвы-реки столичной И обратно — столько рек! Вот уже боец последний Вылезает на песок И жует сухарь немедля, Потому — в Днепре намок. Мокрый сам, шуршит штанами. Ничего! — На то десант. — Наступаем, Днепр за нами, А, товарищ лейтенант?.. Бой гремел за переправу, А внизу, южнее чуть — Немцы с левого на правый, Запоздав, держали путь. Но уже не разминуться, Тёркин строго говорит: — Пусть на левом в плен сдаются, Здесь пока прием закрыт. А на левом с ходу, с ходу Подоспевшие штыки Их толкали в воду, в воду, А вода себе теки… И еще меж берегами Без разбору, наугад Бомбы сваи помогали Загонять, стелить накат, Но уже из погребушек, Из кустов, лесных берлог Шел народ — родные души — По обочинам дорог… К штабу, на́ берег восточный, Плелся стежкой, стороной Некий немец беспорточный, Веселя народ честной. — С переправы? — С переправы. Только-только из Днепра. — Плавал, значит? — Плавал, дьявол, Потому — пришла жара… — Сытый, черт! Чистопородный. — В плен спешит, как на привал… Но уже любимец взводный — Тёркин в шутки не встревал. Он курил, смотрел нестрого, Думой занятый своей. За спиной его дорога Много раз была длинней. И молчал он не в обиде, Не кому-нибудь в упрек. Просто больше знал и видел, Потерял и уберег… — Мать-земля моя родная, Вся смоленская родня, Ты прости, за что — не знаю, Только ты прости меня! Не в плену тебя жестоком, По дороге фронтовой, А в родном тылу глубоком Оставляет Тёркин твой. Минул срок годины горькой, Не воротится назад… — Что ж ты, брат, Василий Тёркин, Плачешь вроде?.. — Виноват…

Про солдата-сироту

— Нынче речи о Берлине. Шутки прочь, — подай Берлин. И давно уж не в помине, Скажем, древний город Клин. И на Одере едва ли Вспомнят даже старики, Как полгода с бою брали Населенный пункт Борки. А под теми под Борками Каждый камень, каждый кол На три жизни вдался в память Нам с солдатом-земляком. Был земляк не стар, не молод, На войне с того же дня, И такой же был веселый, Наподобие меня. Приходилось парню драпать, Бодрый дух всегда берег, Повторял: «Вперед, на запад», Продвигаясь на восток. Между прочим, при отходе, Как сдавали города, Больше вроде был он в моде, Больше славился тогда. И по странности, бывало, Одному ему почет, Так что даже генералы Были будто бы не в счет. Срок иной, иные даты. Разделен издревле труд: Города сдают солдаты, Генералы их берут. В общем, битый, тертый, жженый, Раной меченный двойной, В сорок первом окруженный, По земле он шел родной. Шел солдат, как шли другие, В неизвестные края: «Что там, где она, Россия, По какой рубеж своя?..» И в плену семью кидая, За войной спеша скорей, Что он думал, не гадаю, Что он нес в душе своей. Но какая ни морока, Правда правдой, ложью ложь. Отступали мы до срока, Отступали мы далеко, Но всегда твердили: — Врешь!.. И теперь взглянуть на запад От столицы. Край родной! Не на шутку был он заперт За железною стеной. И до малого селенья Та из плена сторона Не по щучьему веленью Вновь сполна возвращена, По веленью нашей силы, Русской, собственной своей. Ну-ка, где она, Россия, У каких гремит дверей! И, навеки сбив охоту В драку лезть на свой авось, Враг ее — какой по счету! — Пал ничком и лапы врозь, Над какой столицей круто Взмыл твой флаг, отчизна-мать! — Подождемте до салюта, Чтобы в точности сказать. Срок иной, иные даты. Правда, ноша не легка… Но продолжим про солдата, Как сказали, земляка. Дом родной, жена ли, дети, Брат, сестра, отец иль мать У тебя вот есть на свете, — Есть куда письмо послать. А у нашего солдата — Адресатом белый свет. Кроме радио, ребята, Близких родственников нет. На земле всего дороже, Коль имеешь про запас То окно, куда ты сможешь Постучаться в некий час. На походе за границей, В чужедальней стороне, Ах, как бережно хранится Боль-мечта о том окне! А у нашего солдата, — Хоть сейчас войне отбой, — Ни окошка нет, ни хаты, Ни хозяйки, хоть женатый, Ни сынка, а был, ребята, — Рисовал дома с трубой… Под Смоленском наступали, Выпал отдых. Мой земляк Обратился на привале К командиру: так и так, Отлучиться разрешите, Дескать, случай дорогой, Мол, поскольку местный житель, До двора — подать рукой. Разрешают в меру срока… Край известный до куста. Но глядит — не та дорога, Местность будто бы не та. Вот и взгорье, вот и речка, Глушь, бурьян солдату в рост, Да на столбике дощечка: Мол, деревня Красный Мост. И нашлись, что были живы, И скажи ему спроста Все по правде, что служивый — Достоверный сирота. У дощечки на развилке, Сняв пилотку, наш солдат Постоял, как на могилке, И пора ему назад. И, подворье покидая, За войной спеша скорей, Что он думал, не гадаю, Что он нес в душе своей… Но, бездомный и безродный, Воротившись в батальон, Ел солдат свой суп холодный После всех, и плакал он. На краю сухой канавы, С горькой, детской дрожью рта, Плакал, сидя с ложкой в правой, С хлебом в левой, — сирота. Плакал, может быть, о сыне, О жене, о чем ином, О себе, что знал: отныне Плакать некому о нем. Должен был солдат и в горе Закусить и отдохнуть, Потому, друзья, что вскоре Ждал его далекий путь. До земли советской края Шел тот путь в войне, в труде. А война пошла такая — Кухни сзади, черт их где! Позабудешь и про голод За хорошею войной. Шутки, что ли, сутки — город, Двое суток — областной. Срок иной, пора иная — Бей, гони, перенимай. «Белоруссия родная, Украина золотая», Здравствуй, пели, и прощай. Позабудешь и про жажду, Потому что пиво пьет На войне отнюдь не каждый Тот, что брал пивной завод. Так-то с ходу ли, не с ходу, Соступив с родной земли, Пограничных речек воду Мы с боями перешли. Счет сведен, идет расплата На свету, начистоту. Но закончим про солдата, Про того же сироту. Где он нынче на поверку, Может, пал в бою каком, С мелкой надписью фанерку Занесло сырым снежком. Или снова был он ранен, Отдохнул, как долг велит, И опять на поле брани Вместе с нами брал Тильзит? И, Россию покидая, За войной спеша скорей, Что он думал, не гадаю. Что он нес в душе своей… Может, здесь еще бездомней И больней душе живой. Так ли, нет, — должны мы помнить О его слезе святой. Если б ту слезу руками Из России довелось На немецкий этот камень Донести, — прожгла б насквозь. Счет велик, идет расплата, И за той большой страдой Не забудемте, ребята, Вспомним к счету про солдата, Что остался сиротой. Грозен счет, страшна расплата За мильоны душ и тел. Уплати — и дело свято, Но вдобавок за солдата, Что в войне осиротел. Далеко ли до Берлина, Не считай, шагай, смоли, — Вдвое меньше половины Той дороги, что от Клина, От Москвы уже прошли. День идет за ночью следом, Подведем штыком черту. Но и в светлый день победы Вспомним, братцы, за беседой Про солдата-сироту…

По дороге на Берлин

По дороге на Берлин Вьется серый пух перин. Провода умолкших линий, Ветки вымокшие лип Пух перин повил, как иней, По бортам машин налип. И колеса пушек, кухонь Грязь и снег мешают с пухом. И ложится на шинель С пухом мокрая метель… Скучный климат заграничный, Чуждый край краснокирпичный, Но война сама собой, И земля дрожит привычно, Хрусткий щебень черепичный Отряхая с крыш долой… Мать-Россия, мы полсвета У твоих прошли колес, Позади оставив где-то Рек твоих раздольный плёс. Долго-долго за обозом В край чужой тянулся вслед Белый цвет твоей березы И в пути сошел на нет. С Волгой, с древнею Москвою Как ты нынче далека! Между нами и тобою — Три не наших языка. Поздний день встает не русский Над немилой стороной. Черепичный щебень хрусткий Мокнет в луже под стеной. Всюду надписи, отметки, Стрелки, вывески, значки, Кольца проволочной сетки, Загородки, дверцы, клетки — Все нарочно для тоски… Мать-земля родная наша, В дни беды и в дни побед Нет тебя светлей и краше И желанней сердцу нет. Помышляя о солдатской Непредсказанной судьбе, Даже лечь в могиле братской Лучше кажется в тебе. А всего милей до дому, До тебя дойти живому, Заявиться в те края: — Здравствуй, Родина моя! Воин твой, слуга народа, С честью может доложить: Воевал четыре года, Воротился из похода И теперь желает жить. Он исполнил долг во славу Боевых твоих знамен. Кто еще имеет право Так любить тебя, как он! День и ночь в боях сменяя, В месяц шапки не снимая, Воин твой, защитник-сын, Шел, спешил к тебе, родная, По дороге на Берлин… По дороге неминучей Пух перин клубится тучей. Городов горелый лом Пахнет паленым пером. И под грохот канонады На восток, из мглы и смрада, Как из адовых ворот, Вдоль шоссе течет народ. Потрясенный, опаленный, Всех кровей, разноплеменный, Горький, вьючный, пеший люд… На восток — один маршрут. На восток, сквозь дым и копоть, Из одной тюрьмы глухой По домам идет Европа. Пух перин над ней пургой. И на русского солдата Брат-француз, британец-брат, Брат-поляк и все подряд С дружбой будто виноватой, Но сердечною глядят. На безвестном перекрестке На какой-то встречный миг — Сами тянутся к прическе Руки девушек немых. И от тех речей, улыбок Залит краской сам солдат: Вот Европа, а «спасибо» Все по-русски говорят. Он стоит, освободитель, Набок шапка со звездой. Я, мол, что ж, помочь любитель, Я насчет того простой. Мол, такая служба наша, Прочим флагам не в упрек… — Эй, а ты куда, мамаша? — А туда ж, — домой, сынок. В чужине, в пути далече, В пестром сборище людском Вдруг слова родимой речи, Бабка в шубе, с посошком. Старость вроде, да не дряхлость В ту котомку впряжена. По-дорожному крест-накрест Вся платком оплетена. Поздоровалась и встала, Земляку-бойцу под стать, Деревенская, простая Наша труженица-мать. Мать святой извечной силы, Из безвестных матерей, Что в труде неизносимы И в любой беде своей; Что судьбою, повторенной На земле сто раз подряд, И растят в любви бессонной, И теряют нас, солдат; И живут, и рук не сложат, Не сомкнут своих очей, Коль нужны еще, быть может, Внукам вместо сыновей. Мать одна в чужбине где-то! — Далеко ли до двора? — До двора? Двора-то нету, А сама из-за Днепра…

— Стой, ребята! Не годится, Чтобы этак с посошком Шла домой из-за границы Мать солдатская пешком. Нет, родная, по порядку Дай нам делать, не мешай. Перво-наперво лошадку С полной сбруей получай. Получай экипировку, Ноги ковриком укрой. А еще тебе коровку Вместе с приданной овцой. В путь-дорогу чайник с кружкой, Да ведерко про запас, Да перинку, да подушку, — Немцу в тягость, нам как раз… — Ни к чему. Куда, родные? — А ребята — ну́жды нет — Волокут часы стенные И ведут велосипед. — Ну, прощай. Счастливо ехать! — Что-то силится сказать И закашлялась от смеха, Головой качает мать. — Как же, детки, путь не близкий, Вдруг задержат где меня: и записки, ни расписки Не имею на коня. — Ты об этом не печалься, Поезжай да поезжай. Что касается начальства, — Свой у всех передний край. Поезжай, кати, что с горки, А случится что-нибудь, То скажи, не позабудь: Мол, снабдил Василий Тёркин, — И тебе свободен путь. Будем живы, в Заднепровье Завернем на пироги. — Дай господь тебе здоровья И от пули сбереги… Далеко, должно быть, где-то Едет нынче бабка эта, Правит, щурится от слез. И с боков дороги узкой, На земле еще не русской — Белый цвет родных берез. Ах, как радостно и больно Видеть их в краю ином!.. Пограничный пост контрольный, Пропусти ее с конем!

В бане

На околице войны — В глубине Германии — Баня! Что там Сандуны С остальными банями! На чужбине отчий дом — Баня натуральная. По порядку поведем Нашу речь похвальную. Дом ли, замок, все равно, Дело безобманное: Банный пар занес окно Пеленой туманною. Стулья графские стоят Вдоль стены в предбаннике. Снял подштанники солдат, Докурил без паники. Докурил, рубаху с плеч Тащит через голову, Про солдата в бане речь, — Поглядим на голого. Невысок, да грудь вперед И в кости надежен. Телом бел, — который год Загорал в одёже. И хоть нет сейчас на нем Форменных регалий, Что знаком солдат с огнем, Сразу б угадали. Подивились бы спроста, Что остался целым. Припечатана звезда На живом, на белом. Неровна, зато красна, Впрямь под стать награде, Пусть не спереди она, — На лопатке сзади. С головы до ног мельком Осмотреть атлета: Там еще рубец стручком, Там иная мета. Знаки, точно письмена Памятной страницы. Тут и Ельня, и Десна, И родная сторона В строку с заграницей. Столько верст и столько вех, Не забыть иную. Но разделся человек, Так идет в парную. Он идет, но как идет, Проследим сторонкой: Так ступает, точно лед Под ногами тонкий; Будто делает с трудом Шаг— и непременно: — Ух, ты! — крякает, притом Щурится блаженно. Говор, плеск, веселый гул, Капли с потных сводов… Ищет, руки протянув, Прежде пар, чем воду. Пар бодает в потолок. Ну-ка, с ходу на поло́к! В жизни мирной или бранной, У любого рубежа, Благодарны ласке банной Наше тело и душа. Ничего, что ты природой Самый русский человек, А берешь для бани воду Из чужих, далеких рек. Много хуже для здоровья, По зиме ли, по весне, Возле речек Подмосковья Мыться в бане на войне. — Ну-ка ты, псковско́й, елецкий Иль еще какой земляк, Зачерпни воды немецкой Да уважь, плесни черпак. Не жалей, добавь на пфенниг, А теперь погладить швы Дайте, хлопцы, русский веник, Даже если он с Литвы. Честь и слава помпохозу, Снаряжавшему обоз, Что советскую березу Аж за Кенигсберг завез. Эй, славяне, что с Кубани, С Дона, с Волги, с Иртыша, Занимай высоты в бане, Закрепляйся не спеша! До того, друзья, отлично Так-то всласть, не торопясь, Парить веником привычным Заграничный пот и грязь. Пар на славу, молодецкий, Мокрым доскам горячо. Ну-ка, где ты, друг елецкий, Кинь гвардейскую еще! Кинь еще, а мы освоим С прежней дачей заодно. Вот теперь спасибо, воин, Отдыхай. Теперь — оно! Кто не нашей подготовки, Того с полу на полок Не встянуть и на веревке, — Разве только через блок. Тут любой старик любитель, Сунься только, как ни рьян, Больше двух минут не житель, А и житель — не родитель, Потому не даст семян. Нет, куда, куда, куда там, Хоть кому, кому, кому Браться париться с солдатом, — Даже черту самому. Пусть он жиловатый парень, Да такими вряд ли он, Как солдат, жарами жарен И морозами печен. Пусть он, в общем, тертый малый, Хоть, понятно, черта нет, Да поди сюда, пожалуй, Так узнаешь, где тот свет. На полке́, полке́, что тёсан Мастерами на войне, Ходит веник жарким чёсом По малиновой спине. Человек поет и стонет, Просит: — Гуще нагнетай! — Стонет, стонет, а не донят: — Дай! Дай! Дай! Дай! Не допариться в охоту, В меру тела для бойца — Все равно что немца с ходу Не доделать до конца. Нет, тесни его, чтоб вскоре Опрокинуть навзничь в море, А который на земле — Истолочь живьем в «котле». И за всю войну впервые — Немца нет перед тобой. В честь победы огневые Грянут следом за Москвой. Грянет залп многоголосый, Заглушая шум волны. И пошли стволы, колеса На другой конец войны. С песней тронулись колонны Не в последний ли поход? И ладонью запыленной Сам солдат слезу утрет. Кто-то свистнет, гикнет кто-то, Грусть растает, как дымок. И война — не та работа, Если праздник недалек. И война — не та работа, Ясно даже простаку, Если по́ три самолета В помощь придано штыку. И не те как будто люди, И во всем иная стать, Если танков и орудий — Сверх того, что негде стать. Сила силе доказала: Сила силе — не ровня. Есть металл прочней металла, Есть огонь страшней огня! Бьют Берлину у заставы Судный час часы Москвы… А покамест суд да справа — Пропотел солдат на славу, Кость прогрел, разгладил швы, Новый с ног до головы — И слезай, кончай забаву… А внизу — иной уют, В душевой и ванной Завершает голый люд Банный труд желанный. Тот упарился, а тот Борется с истомой. Номер первый спину трет Номеру второму. Тот, механик и знаток, У светца хлопочет, Тот макушку мылит впрок, Тот мозоли мочит; Тот платочек носовой, Свой трофей карманный, Моет мыльною водой, Дармовою банной. Ну, а наш слегка остыл И — конец лежанке. В шайке пену нарастил, Обработал фронт и тыл, Не забыл про фланги. Быстро сладил с остальным, Обдался и вылез. И невольно вслед за ним Все поторопились. Не затем, чтоб он стоял Выше в смысле чина, А затем, что жизни дал На полке́ мужчина. Любит русский человек Праздник силы всякий, Оттого и хлеще всех Он в труде и драке, И в привычке у него Издавна, извечно За любое удальство Уважать сердечно. И с почтеньем все глядят, Как опять без паники, Не спеша надел солдат Новые подштанники. Не спеша надел штаны И почти что новые, С точки зренья старшины, Сапоги кирзовые. В гимнастерку влез солдат, А на гимнастерке — Ордена, медали в ряд Жарким пламенем горят… — Закупил их, что ли, брат, Разом в военторге? Тот стоит во всей красе, Занят самокруткой. — Это что! Еще не все, — Метит шуткой в шутку. — Любо-дорого. А где ж Те, мол, остальные?.. — Где последний свой рубеж Держит немец ныне. И едва простился он, Как бойцы в восторге Вслед вздохнули: — Ну, силен! — Все равно что Тёркин.

От автора

«Светит месяц, ночь ясна, Чарка выпита до дна…» Тёркин, Тёркин, в самом деле Час настал, войне отбой. И как будто устарели Тотчас оба мы с тобой. И, как будто оглушенный, В наступившей тишине, Смолкнул я, певец смущенный, Петь привыкший на войне. В том беды особой нету: Песня, стало быть, допета. Песня новая нужна, Дайте срок, придет она. Я сказать хотел иное, Мой читатель, друг и брат. Как всегда, перед тобою Я, должно быть, виноват. Больше б мог, да было к спеху, Тем, однако, дорожи, Что, случалось, врал для смеху, Никогда не лгал для лжи. И, по совести, порою Сам вздохнул не раз, не два, Повторив слова героя, То есть Тёркина слова: «Я не то еще сказал бы, Про себя поберегу. Я не так еще сыграл бы, Жаль, что лучше не могу». И хотя иные вещи В годы мира у певца Выйдут, может быть, похлеще Этой книги про бойца, — Мне она всех прочих боле Дорога, родна до слез, Как тот сын, что рос не в холе, А в годину бед и гроз… С первых дней годины горькой, В тяжкий час земли родной, Не шутя, Василий Тёркин, Подружились мы с тобой. Я забыть того не вправе, Чем твоей обязан славе, Чем и где помог ты мне, Повстречавшись на войне. От Москвы, от Сталинграда Неизменно ты со мной — Боль моя, моя отрада, Отдых мой и подвиг мой! Эти строки и страницы — Дней и верст особый счет, Как от западной границы До своей родной столицы, И от той родной столицы Вспять до западной границы, А от западной границы Вплоть до вражеской столицы Мы свой делали поход. Смыли вёсны горький пепел Очагов, что грели нас. С кем я не был, с кем я не пил В первый раз, в последний раз… С кем я только не был дружен С первой встречи близ огня! Скольким душам был я нужен, Без которых нет меня! Скольких их на свете нету, Что прочли тебя, поэт, Словно бедной книге этой Много, много, много лет. И сказать, помыслив здраво: Что ей будущая слава! Что ей критик, умник тот, Что читает без улыбки, Ищет, нет ли где ошибки, — Горе, если не найдет. Не о том с надеждой сладкой Я мечтал, когда украдкой На войне, под кровлей шаткой, По дорогам, где пришлось, Без отлучки от колес, В дождь, укрывшись плащ-палаткой, Иль зубами сняв перчатку, На ветру, в лютой мороз, Заносил в свою тетрадку Строки, жившие вразброс. Я мечтал о сущем чуде: Чтоб от выдумки моей На войне живущим людям Было, может быть, теплей, Чтобы радостью нежданной У бойца согрелась грудь, Как от той гармошки драной, Что случится где-нибудь. Толку нет, что, может статься, У гармошки за душой Весь запас, что на два танца, — Разворот зато большой. И теперь, как смолкли пушки, Предположим наугад, Пусть нас где-нибудь в пивнушке Вспомнит после третьей кружки С рукавом пустым солдат; Пусть в какой-нибудь каптёрке У кухонного крыльца Скажут в шутку: «Эй ты, Тёркин!» — Про какого-то бойца; Пусть о Тёркине почтенный Скажет важно генерал, — Он-то скажет непременно, — Что медаль ему вручал; Пусть читатель вероятный Скажет с книжкою в руке: — Вот стихи, а все понятно, Все на русском языке… — Я доволен был бы, право, И — не гордый человек — Ни на чью иную славу Не сменю того вовек. Повесть памятной годины, Эту книгу про бойца, Я и начал с середины И закончил без конца. С мыслью, может дерзновенной, Посвятить любимый труд Павших памяти священной, Всем друзьям поры военной, Всем сердцам, чей дорог суд.

1941 — 1945

«Василий Тёркин» и время

С тех пор как «смолкли пушки» и в «Книгу про бойца» были вписаны ее заключительные строфы, исполненные мудрости и светлой печали, прошло более тридцати лет. Новое издание книги адресовано уже, пожалуй, не столько детям, сколько внукам тех фронтовиков, кто первыми узнали и всей душой полюбили Василия Тёркина, пришедшего к ним с листка «армейской маленькой газетки».

Иной читатель, иная жизнь вокруг, иное время… В каком отношении к этому новому времени находится прочитанная вами книга?

«Книга про бойца» и образ Тёркина могли родиться лишь на войне.

Дело не только в теме и не только в полноте и точности, с какой запечатлены здесь обстоятельства солдатского быта, переживания фронтовика — от любви к родному краю до привычки спать в шапке. Книгой своего, военного времени поэму Александра Твардовского делает прежде всего органическая и многосторонняя связь ее содержания и художественной формы с тем неповторимым состоянием народной жизни и общественного сознания, которое было характерно для периода Великой Отечественной войны.

Гитлеровское нашествие означало смертельную угрозу самому существованию нашего общества, самому существованию русской, украинской и других советских наций. Перед лицом этой угрозы, под страшной тяжестью обрушившегося на страну великого бедствия все заботы мирного времени должны были отступить на второй план. И самой глубокой особенностью этого периода было единство. Единство всех слоев советского общества, единство народа и государства, единство всех наций и народностей, населяющих нашу страну. Любовь к Родине, тревога и ответственность за нее; ощущение родства со всем советским народом; ненависть к врагу; тоска по родным и близким, скорбь о погибших; воспоминания и мечты о мире; горечь поражений в первые месяцы войны; гордость растущей силой и успехами наших наступающих войск; наконец, счастье великой победы — эти чувства владели тогда всеми. И хотя эта, так сказать, «общенародность» чувств отнюдь не исключала в людях побуждений и переживаний сугубо индивидуальных, — на первом плане у всех было то, о чем автор «Тёркина» сказал такие простые и такие единственные, всем запомнившиеся слова:

Бой идет святой и правый. Смертный бой не ради славы, — Ради жизни на земле…

Поэтическим выражением этих общенародных чувств, этого небывалого единства народного духа как раз и явилась поэма Твардовского. По точному замечанию одного из читателей, она целиком состояла «из тех самых мыслей, которыми живет и думает каждый из нас в дни войны». И когда, например, Василий Тёркин говорил своим товарищам-бойцам о том, что

…Россию, мать-старуху, Нам терять нельзя никак. Наши деды, наши дети, Наши внуки не велят, —

эти слова могли повторить вместе с ним и уральский сталевар, и сибирская колхозница, и белорусский партизан, и ученый в блокадном Ленинграде.

Духу времени, его насущным потребностям отвечал и характер героя книги.

Давно отмечена исключительная емкость этого характера, соединившего в себе свойства, которые во все времена и у всех народов были присущи людям труда (верность приметливого глаза, сноровка опытных рук, не любящих безделья, житейский практицизм), с теми чертами, что отличают именно русского человека: добродушие, терпение, скромность, способность «принимать все как есть» и с юмором переносить любые невзгоды, спокойное мужество. Вместе с тем очевидно, что в Тёркине, равно как и в любом другом из национальных типов, созданных нашей литературой, воплотились не все признаки русского характера. Не говоря уже о том, что герой поэмы свободен от каких бы то ни было ощутимых недостатков, в его натуре нет, например, и такого, казалось бы, традиционно-русского и несомненно положительного качества, как «правдоискательство». Он не сомневается, не ищет «смысла жизни». Напротив, ему

Ясно все до точки. Надо, братцы, немца бить, Не давать отсрочки, —

черта, весьма характерная для времени, когда все физические и духовные силы народа были сосредоточены на одной жизненно важной и действительно вполне ясной задаче — разгромить врага, изгнать его с нашей земли.

Вообще, если присмотреться к образу Тёркина, то можно заметить, что в нем соединены лишь те национальные и общечеловеческие черты, которые нужны были народу-солдату для войны и победы. Так же обстоит дело и с присущими Тёркину качествами советского человека. Он несет в себе именно те — и только те — лучшие свойства своего поколения советских людей (коллективизм, вера в победу нашего правого дела, высокое сознание своей личной ответственности «за Россию, за народ и за все на свете»), которые в годину испытаний помогли этому поколению выстоять и победить.

В литературе военных лет Тёркин занимает особое место: это не просто один из литературных персонажей своей эпохи, а, если можно так выразиться, ее главный герой, наиболее глубокий, полный и художественно совершенный образ народа, воюющего «ради жизни на земле». Весьма точно высказал эту мысль С. С. Смирнов.

«По моему глубокому убеждению, —

писал он, —

произведение, наиболее полно отразившее самый дух и характер Великой Отечественной войны, — это поэма А. Твардовского «Василий Тёркин». И в этом плане — плане постижения характера народа на войне — к поэме не приближается ни одно произведение прозы».

Обусловленная особенностями военных лет «всеобщность» характера героя и тех чувств, какие несет он в своей душе, определила в свою очередь своеобразную «форму» образа, особый способ его обрисовки. Не отрываясь от земли, оставаясь понятным и близким читателю в каждом своем душевном движении, Тёркин одновременно как бы приподнят над всем тем, что имеет значение лишь для отдельного человеческого существования. Это проявляется, между прочим, в том, что его фронтовая биография составлена лишь из таких положений, в которых за четыре военных года не раз побывал почти каждый фронтовик; это не личная, а, так сказать, общесолдатская судьба, — не развернутая в виде какого-либо связного «индивидуального» сюжета, но как бы наложенная вереницей отдельных картин и эпизодов на общий гигантский «сюжет» войны.

Итак, по всему своему складу и строю «Книга про бойца» есть детище военного времени, эпохи неповторимо своеобразной и уже достаточно далекой от сегодняшнего дня, отделенной от него не только тремя десятилетиями, но и крутыми поворотами истории. Отдав себе полный отчет в этом, читатель сможет по достоинству оценить тот факт, что и сегодня, как и много лет назад, поэма «Василий Тёркин» остается одной из книг, самых любимых и знаемых в народе. И объясняется это в немалой степени именно ее созвучием нашей современности. Созвучием в самом коренном и главном — в нравственной атмосфере книги, в том общем отношении поэта к миру и к человеку, которое явно или скрыто живет в каждой ее строке.

На страницах «Книги про бойца» царит дух искренности и свободы. Эта внутренняя творческая свобода художника сказывается здесь во всем: и в удивительной, поистине пушкинской естественности стиха, и в мудрой простоте живого, точного слова, и в непринужденности доверительных обращений к другу-читателю. А самое главное, она находит выражение в бескомпромиссной правдивости и честности этой книги, знаменитой своей бодростью и юмором, но ни в чем не обошедшей, не сгладившей тяжесть и горечь войны. Откровенно и прямо говорит поэт о горечи отступления, о тяготах солдатского быта, о страхе смерти, о горе бойца, который спешит в только что освобожденную родную деревню и узнает, что нет у него больше ни дома, ни жены, ни сына. Надолго западают в душу простые и потрясающие строки о том,как

…бездомный и безродный, Воротившись в батальон, Ел солдат свой суп холодный После всех, и плакал он. На краю сухой канавы, С горькой, детской дрожью рта, Плакал, сидя с ложкой в правой, С хлебом в левой, — сирота.

Правда, которую несет в себе поэма Твардовского, бывает подчас очень горька, но никогда не бывает холодна. Она неизменно согрета сердечным сочувствием, братской любовью автора к людям нашей армии и вообще к «нашим» — это доброе слово военного времени не раз звучит в «Книге про бойца». Любовь и доброта присутствуют здесь не в виде каких-то специальных объяснений и заявлений — нет, они образуют стихию, которая живет решительно в каждой клеточке повествования, в самой его интонации, образном строе и словаре.

Поглядеть — и впрямь — ребята! Как, по правде, желторот, Холостой ли он, женатый, Этот стриженый народ… Мимо их висков вихрастых, Возле их мальчишьих глаз Смерть в бою свистела часто И минет ли в этот раз?

Все эти ребята, не исключая и самого Тёркина, — обычные люди, и показаны они чаще всего в самых что ни есть будничных, отнюдь не героических обстоятельствах: на ночлеге («Дремлет, скорчившись, пехота, сунув руки в рукава»), в многодневном и малоуспешном бою за крошечную деревушку («Посыпает дождик редкий, кашель злой терзает грудь. Ни клочка родной газетки — козью ножку завернуть»), в разговорах на темы совсем не «высокие» — например, о преимуществах сапога перед валенком. И заканчивают они свою «войну-работу» не под колоннами рейхстага, не на праздничном параде, а именно там, где у нас издавна заканчивалась всякая страда, — в бане. Символом народа-победителя стал в поэме Твардовского обыкновенный человек, рядовой солдат. Его жизнь и ратный труд, его переживания и думы сделал поэт понятными и близкими для нас, его скромный подвиг прославлен, к нему пробудил живое чувство уважения, благодарности и любви.

Этим всепроникающим и органическим демократизмом и гуманизмом, этой бестрепетной правдивостью и внутренней свободой, этим глубоко народным взглядом на войну, чуждым всякой суетности и пустого бахвальства, «Книга про бойца» была близка читателю-фронтовику. Те же самые черты в немалой степени способствуют современности и свежести ее сегодняшнего звучания. Сегодня, через много лет после войны — и каких лет! — в ней нельзя найти буквально ни одной строки, которую хотелось бы пропустить или исправить. Далеко не каждая книга выдерживает проверку временем столь блистательно! Более того, лучшие современные книги о войне наследуют и развивают именно «тёркинские» традиции демократизма, человечности и правды.

Время творит над произведением искусства самый строгий и справедливый суд. Но и нынешняя наша эпоха, как и всякая другая, — не последняя инстанция в этом суде времени. Будущим поколениям читателей поэма о Тёркине явится, быть может, какими-то иными своими сторонами, неожиданными на сегодняшний взгляд. Во всяком случае, ее будут, наверное, читать долго — хотя бы потому, что временное то и дело поднимается здесь на уровень вечного, а повествование о судьбе солдата ведет к постижению таких непреходящих ценностей человеческого бытия, как хлеб и вода, Родина и любовь, добро и правда, мир и самая жизнь.

Ю. Буртин