Пятый Вселенский собор[14] ее имеет дела с какими-либо новыми ересями, подобно Вселенским соборам предшествующим и последующим. Его задача уже; его деятельность совпадает с деятельностью III и IV Вселенских соборов, потому что он имеет в виду частью монофизитов, частью несториан, в особенности первых. Он разрешает спор о трех главах или трех лицах, уже умерших, но которые своею предыдущую деятельностью и учением продолжали производить соблазн в Церкви. Лица эти — Феодор, епископ Мопсуестский, Феодорит, епископ Кирский, Ива, епископ Едесский; все они умерли в V веке. Они известны были тем, что принимали прямое или не прямое, но все-таки решительное участие в появлении и развитии ереси несторианской и в борьбе этой ереси против православия. Но несмотря на это, никто из них не был осужден ни на соборе III Вселенском, на котором решался вопрос о несторианском учении, ни на соборе халкидонском, который имел случай обсуждать образ деятельности Феодорита и Ивы и отчасти вмел повод выразить свое суждение и о Феодоре Мопсуестском. Память об этих трех лицах, как не вполне православных, не исчезла ив VI веке, в котором был V Вселенский собор. Больше всего о заблуждениях этих мужей помнили монофизиты, враги Церкви. Выискивая случай всячески вредить интересам православия, они разглашали, что Церковь держится ереси несторианской, потому что она не осудила и не осуждает Феодора Мопсуестского, Феодорита Кирского и Иву Едесского, — укоряли церковь в скрытой приверженности к несторианству. «Еретики (монофизиты), но свидетельству одного современника, поносили священников церкви, как последователей Нестория» (Деян. вс. соб. т. V, стр.51). В особенности монофизиты нападали на IV Вселенский халкидонский собор, столь им неприязненный, — так как на нем было произнесено осуждение на монофизитское учение, — нападали потому, что он не выразил осуждения против Феодора, Феодорита и Ивы и таким образом, как заключали монофизиты, выказал себя приверженцем их воззрений, близких к несторианству. Таким образом хотя эти названные лица и давно уже сошли с поприща исторического, давно уже умерли, однако же Церковь не могла забыт о них; монофизиты напоминали ей о них, ко вреду для достоинства и спокойствия церкви. С другой стороны и другие еретики прошедшего пятого века также сохраняли твердую память о Феодоре, Феодорите и Иве. Несториан было много в восточной Римской империи, между тем именными императорскими указами сочинения Нестория изъяты были из публичного употребления; при таких обстоятельствах для поддержания и распространения своей ереси несториане прибегли к такому средству: вместо сочинений Нестория они стали изучать и распространять сочинения тех церковных писателей, которые во всех или некоторых сочинениях проводили несторианския мысли, являлись приверженцами этой ереси, каковы именно и были — Феодор, Феодорит и Ива (Д. V, 31. 32). Это в свою очередь беспокоило Церковь не менее того, как и нападки, какие делались монофизитами на православие, по поводу этих трех лиц.

Для того, чтобы отнять у одних (монофизитов) повод к нападкам на церковь, у других (несториан) средства к утверждению в своей ереси, Церкви надлежало произвести свое осуждение на Феодора, Феодорита и Иву за то, что ими написано и сделано в пользу несторианства и вопреки интересам православия. За это-то дело и принимается Церковь, по внушению тогдашнего императора Юстиниана. Дела церкви были предметом самых ревностных попечений этого императора; в этом отношении он был вторым Константином Великим. За делами церкви он готов был забывать свои прямые обязанности государственные. Одною из пламеннейших забот этого императора было воссоединить с Церковью многочисленных монофизитов, живших в империи византийской, и на единстве религиозном основать единство и прочность гражданскую, в которых нуждалось государство. С этою целью император принял на себя труд составить обширное богословское сочинение, в котором он хотел доказать неправоту мнений монофизитских и чистоту веры и убеждений церкви православной. Намерению этому однако не суждено было осуществиться; сочинение оставлено в стороне и приняты были другие средства в видах воссоединения монофизитов с православными. При дворе императора находился в числе приближенных к нему лиц некто Феодор Аскида, архиепископ Кесарии Каппадокийской. Архиепископ этот пользовался большим влиянием на Юстиниана В своих личных целях он начал указывать императору другое, более легкое и более верное средство к цели, чем составление сочинения, направленного против монофизитов; он доказывал ему, что стоит только произнести анафематствование на Феодора, Феодорита и Иву[15], на которых доселе не было произнесено осуждения, и из-за которых монофизиты смотрят подозрительно на православие и собор Халкидонский, — в мир церковный водворится; монофизиты охотно перейдут к церкви, император покроет себя вечною славою. Совет императору понравился[16]. Были достаточные основания придавать полную важность такому совету. В самом деле, в 533 году при одном случае одна из партий монофизитских прямо заявляла, что главною причиною, почему монофизиты не хотят принимать собор Халкидонский, состоит в том, что на нем Феодорит и Ива признаны за православных, несмотря на их несторианство[17].

Руководясь внушениями Феодора Аскиды, которыя столь согласовались с его намереним так или иначе обратить монофизитов в православие, с другой стороны без сомнения и имея в виду отнять у несториан средство к распространению своего лжеучения, Юстиниан издал указ, около 544 года, которым он подвергал анафеме Феодора Мопсуестского со всеми его сочинениями и учением, Феодорита Кирского за его сочинения, направленные в свое время против св. Кирилла Александрийского и III Вселенского собора, Иву Едесского за его послание к некоему Марию Персу, из которого можно было видеть несторианские склонности этого епископа. Указ этот не дошел до нас; в каких именно выражениях Юстиниан осуждал этих трех глав[18], об этом можно судить только по отрывкам из указа, какие сохранились у современников. О Феодоре в этом указе говорилось: «если кто не анафематствует Феодора Мопсуестского и учение его, равно и тех, кто мудрствовал или мудрствует подобно ему, тот анафема»[19]. Об Иве же говорилось так: «если кто нечестивое послание к Марию, которое, говорят, составлено Ивою, считает православным, является защитником оного послания и не подвергает его анафеме, несмотря на то, что оно худо отзывается о св. Кирилле, порицает 12 анафематств Кирилловых (против Нестория) нападает на первый Ефесский (III всел.) собор, защищает Нестория, хвалит Феодора Мопсуестского, тот анафема»[20]. Вероятно подобным же образом, как об Иве, указ отзывался о Феодорите Кирском[21].

Указ издан был Юстинианом с тем, чтобы его подписали и приняли все представители церковной власти, и чтобы, таким образом, он получил общее церковное значение. Но это не так было легко сделать, как представлялось Юстиниану. Указ вызвал великое смятение и споры в Церкви. Истинные причины, которые вызвали это смятение, эти споры, состояли в том, что о каждом из названных лиц-Феодоре, Феодорите и Иве можно было действительно спорить: кто знаком был с церковной историей прошедшего пятого века, тот всегда мог находить основания для того, чтобы или соглашаться с указом Юстиниана, осуждать Феодора, Феодорита и Иву, или защищать их. И вот по издании указа Юстинианова явились порицатели его, но нашлись и защитники; возгорелся спор. В жизни и деятельности трех глав и в отношении Церкви к ним легко можно было находить основания для осуждения и не осуждения каждого из них. История давала богатый материал и в пользу, и против трех глав. Рассмотрим, в чем состоят эти основания.

Феодора Мопсуеетского можно было осуждать, но с другой стороны его можно было и защищать. Его можно было осуждать: Феодор был учителем еретика Нестория, если не в собственном, то в переносном смысле, т. е. Несторий несомненно воспитался на сочинениях Феодора и из них усвоил еретические убеждения. Учение Феодора ничем существенно не отличалось от несторианского. Он вооружался против церковного учения, что от св. Марии Девы родился Бог Слово; допускал, что между Богом Словом и человеком Христом во время земной жизни было единение не полное; он отличал в лице Богочеловека храм (человечество) от обитающего в нем Бога, противился названию: Богородицу, которое усвояла церковь св. Марии Деве и пр.[22]. Церковь пятого века, когда развилось и распространилось несторианство, хорошо понимала сродство учения Феодора с Несториевым, и в лице того или другого ее представителя произносила свое слово осуждения против сочинений Феодора. Св. Кирилл, борец против Нестория, в одном послании так отзывается о Феодоре: «Феодор был отцем зломыслия Несториева; сочинения его заключают хуления гораздо худшие Несториевых» (Д. V. 132). В другом послании, писанном к Акакию, епископу Мелитинскому, тот же Кирилл так отзывается о Феодоре: «некоторые удивляются тому, что принадлежит Феодору (написано Феодором) и что содержит в себе конечно равную и даже гораздо более худшую болезнь несчастий (чем Несториева). Ибо не Феодор был учеником Нестория, но последний был учеником первого; они как говорят одними устами, так и один яд изрыгают из своего сердца. Феодор имел хульный язык и перо послушное ему» (Д. V. 173). В послании к самому императору Феодосию младшему Кирилл прямо называет Феодора «отцом несчастия Несториева» (Д. V. 174), и старается вызвать императора принять меры против сочинений Феодора (Д. V, 133). Кирилл кроме этого писал сочинение против заблуждений Феодора, в котором он не находит довольно слов для изображения и изобличения лжеучений Феодора. Здесь он между прочим писал: «Феодор хулит таинство Христа н как бы порицает Бога Слово за то, что Он ради нас благоволил потерпеть истощение. Он величается над неизреченною премудростью, почти говоря вместе с иудеями Спасителю всех: о добре деле каминие не мещем на тя, но о хуле» (Иоан. 10: 33). И в другом месте: ужасеся (в оригинале http://azbyka.ru/biblia»? Jer.2:12 в книге ст.25 ужаснися) небо о сем (Иер. 2:12)! О невыносимое злословие! о язык говорящий нечестие против Бога и ум крайне надмевающийся! И еще: «трезвитеся пьяные от вина вашего; перестань воздвигать на высоту рог свой и говорить на Бога неправду (Пс. 74:6)! Доколе ты будешь ругаться над страждущим Христом» (Д. V. 111–112, 117)? Св. Прокл архиепископ Константинопольский, с своей стороны подобно Кириллу вступает в борьбу с еретическими мнениями Феодора Мопсуестского. Он составил сочинение, в котором собрал извлечения из книг Феодора, заключающие в себе еретические мнения, и послал его в Антиохийский церковный округ с тем, чтобы эти мнения были анафенатствованы, при чем, впрочем, не было у помянуто самого имени Феодора (Д.133). В то время решительною борьбой с мнениями Феодора ознаменовывает себя епископ Равула в Едессе, в Месопотамии. Его ревность становится тем понятнее, когда возьмем во внимание, что Месопотамия сделалась гнездом несторианства, здесь поселились Несториане, и начали переводить сочинения Феодора на сирский, персидский и армянский языки. Равула, требуя Кириллова содействия в борьбе с учением Феодора, писал ему: «какая-то скрытая болезнь застарела на востоке, подобно неизлечимой ране, истощающая тела Церкви и весьма многим неизвестная, а у тех, которые как будто ревностны к учености, тайно уважаемая, ибо епископ Киликийский Феодор, муж умеющий убеждать, иное говорил на трибунале церкви и иные козни на погибель изложил в сочинениях» (Д. V, 137). Государственная власть времен св. Кирилла также не оставалась безучастною зрительницею распространения учения и сочинений Феодора Мопсуестского: она вооружалась на них прещениями. В «Деяниях» пятого Вселенского собора встречаем два указа, которые изданы были Феодосием младшим против Феодора, вместе с Несторием[23]. В одном указе этого императора читаем: «учение нечестивого и заразительного Феодора (и Нестория) показалось нам омерзительным; подобным образом и все, кто следует его заблуждению и соглашается с его нечестием, справедливо и сами заслуживают тоже название и облекаются срамом. Поэтому сим нашим законом мы повелеваем, чтобы те, которые по всей земле находятся в согласии с нечестиивейшим и несостоятельнейшим учением Феодора, от ныне назывались симонианами. Пусть никто не дерзает читать или иметь у себя или списывать святотатственные книги, изложенные Феодором (и Несторием), противные правому учению и изложению епископов, собравшихся в Ефесе (на III вс. собор). Надлежит, чтобы эти книги были отыскиваемы со всем тщанием и найденные были публично пред всеми сжигаемы» (Д.V, 141–142). В том же роде полагаются угрозы п в другом указе то тоже императора на учение и сочинения Феодора Мопсуестского (Д.V, 143–144). Почитатели Феодора в своем уважении к этому лицу выходили из пределов законности, к соблазну для истинных сынов церкви. Вот какой был случай в городе Кире, в Антиохийском патриархате, в царствование предшественника Юстинианова Юстина. Распространилась молва, что епископ города Кира Сергий совершил какое-то небывалое празднество в честь Феодора Мопсуестского и других представителей несторианства. Правительство было поражено неожиданностью такого известия. Началось расследование дела; слух подтвердился; епископ Сергий был лишен своей кафедры (Д.V, 329–330; 353–355). Все эти вышеизложенные нами факты, говорящие не в пользу Феодора, могли быть обращаемы и действительно обращались как средство к осуждению этого епископа, после того как Юстиниан своим указом поднял вопрос о Феодоре. В этих фактах партия порицателей Феодора находила богатый материал для осуждения и порицания памяти Феодора.

Но и партия защитников Феодора не оставалась ни при чем: в её распоряжении также могли быть факты, которые давали достаточные основания для охранения памяти Феодора от порицаний и анафематавования. Феодор умер (428 г.) прежде третьего Вселенского собора (431 г.), на котором рассматривалось учение Нестория, родственное с учением Феодора. Таким образом хотя его идеи и были не православны, он умер, пребывая в мире с св. церковью. Два Вселенские собора III и IV, хотя имели некоторые поводы выразить свое суждение о не православия Феодора, однако же не сделали этого, как бы считая это незаконным и неправильным. Главный руководитель III всел. собора Кирилл, конечно, хорошо знал родство идей Феодора с несториевыми мнениями, однако же вопроса о Феодоре не поднимал на соборе, быть может потому, что Феодора не было в живых в это время. Когда на соборе III Вселенском был представлен и прочтен символ, выдаваемый за символ Феодора, хотя в нем были выражения не совсем точные в догматическом отношении, отцы собора не произнесли осуждения на символ[24]. Это обстоятельство казалось защитникам Феодора весьма благоприятным для памяти его; собор, казалось, своим молчанием ограждал от порицаний символ Феодоров. В выгодном для Феодора свете приверженцы его старалась выставить 10-е деяние Хадкидонского собора, на котором рассматривалось дело Ивы Едесского, при чем на соборе был прочитан такой отзыв о Феодоре из послания Ивы: «тиран нашего города (еп. Равула) под предлогом веры наказывает не только живых, но и тех, которые давно отошли к Богу. Один из сих последних есть блаженный Феодор (Мопсуестский), проповедник истины и учитель церкви, который не только при жизни своей обращал еретиков к истинной вере, но и после смерти в своих сочинениях оставил сынам церкви духовное оружие. Его-то дерзнул он (Равуда) открыто анафематствовать пред церковью, его, который по ревности Божией не только свой собственный город от заблуждения обратил к истине, но и отдаленные церкви научил своим учением» (Д. IV, 227–8).[25] Собор Халкидонский, выслушивая эти хвалы Феодору, ничего не сказал против них. Это могло давать повод поклонникам Феодора защищать его, как лицо, похвалам которого не счел долгом противоречить собор Вселенский. Подобные люди могли в пользу Феодора истолковать и то, что от Ивы собор Халкидонский требовал произнести анафему на Нестория, а ничуть не потребовал анафемы на Феодора, не смотря на сродство учения обоих лиц (Д. IV. 244). Это можно было истолковать так: собор Халкидонский не считал законным анафематствовать Феодора. Но это еще не все, в чем можно было находить опору для защиты Феодора, из чего можно было видеть, что церковь как бы еще охраняла память Феодора от осуждения. Известно было, что и порицатели Феодора из 4-го века, каковы св. Кирилл, св. Прокл, император Феодосий младший, щадили память Феодора. В то время, когда Кирилл и Прокл. после III Вселенского собора начали борьбу против Феодора и против его сочинений, как зараженных несторианством, появились и другие борцы против того же Феодора, но борцы неразумные, не рассудительные, которые в своем противодействии Феодору заходили так далеко, что даже и православные мнения его провозглашали еретическими; это были монахи и клирики из Армении и Персии, зараженные монофизитством[26]. Они обратились к Проклу и самому императору с прошением, в котором энергически умоляли их подвергнуть осуждению Феодора: «просим, дабы было у вас единство против Феодора и святотатственных глав и мнений его и тех, которые думают или учат подобному. Просим, чтобы чрез вас осужден был по имени, еще прежде осужденный безъменно (т. е. в сочинении Прокла против Феодора), более Нестории святотатственный в различном нечестии Феодор» (Д. V. 130). Составители прошения писали: «мы определили признать Феодора уклоняющимся во всём от правоты догматов» (Д. V. 128). Голос этих неразумных противников Феодора, мысливших монофизитски, заставил быть более осторожными, более мягкими в отношении к Феодору прежних жарких порицателей его, именно Прокла и Кирилла. К этому присоединились и другие обстоятельства, которые также требовали особенной осторожности от вождей православия в образе деятельности против Феодора. Мы имеем в виду указать высокое уважение, каким имя и сочинения Феодора пользовались в целом обширном патриархате Антиохийском. Как оно было высоко и глубоко у Антиохийцев к Феодору, это видно из следующих фактов. Антиохийская церковь, как скоро узнала, что Кирилл и Прокл поражают проклятием Феодора, начала заступаться за честь этого представителя антиохийской богословской школы. Кириллу писали, что Феодор во многом учил согласно с Афанасием Великим, Василием Великим, Григорием Богословом, что если осуждать Феодора, то придется осуждать и этих величайших учителей церкви. Кирилл узнал, что церковь Антиохийская сильно заволновалась при известии об анафематствовании Феодора; начались в церковном Антиохийском округе сходки христиан, на которых народ провозглашал: да умножится вера Феодора! Так веруем, как Феодор! (Д.V. 400–401). Этого мало: архиепископ Антиохийский Иоанн и епископы его округа собрались на собор, на котором положено было твердо стоять за Феодора и ходатайствовать за него пред Проклом и императором Феодосием. С этою целью собор составил следующее защитительное за Феодора письмо к Проклу: «наши души поражены, что распространяются клеветы не только против живых, но и против блаженного Феодора, добре отошедшего от сей жизни, против Феодора, который 45 лет блистал своим учением, ниспровергая всякую ересь, который умер совершивши многие борьбы с ересями и написавши 10000 книг, который был в уважении у священников, царей и народов и считался у них первым. Теперь же поднялось смятение не только между нами (епископами), но и между всем народом христианским; не проходит ни одного церковного празднества без замешательства, поднимаются восстания против нас самих, и все потому, что. не хотят слышать, чтобы подвергались анафеме умершие отцы»[27]. С подобным же сильным письмом в защиту Феодора обращается собор Антиохийский и к Феодосию младшему. В нем между прочим говорилось: «священный император, если найдется что-либо темное в сочинениях его (Феодора) или других лиц, за это не следует порицать непременно. Кто жизнь свою окончил наилучшим образом, тем мы должны воздавать полную славу и судить о них не на основании того, в чем обвиняют их. Да и возможно ли, чтобы учители церкви, будучи людьми, избегли клевет? Даже самое Евангелие, и то еретики перетолковывают в своих видах, извращая божественные слова. Вот что говорим мы все епископы антиохийские, собравшиеся на собор»[28]. При такой ревности, с какою отцы церкви антиохийской отстаивали Феодора, представителям духовной и светской власти в империи ничего не оставалось делать, как в видах мира церковного уступить до известной степени друзьям Феодора по вопросу о нем. Так именно и было. Кирилл пишет к Иоанну архиепископу антиохийскому, успокаивает его относительно Феодора, называет Феодора «мужем удивительным, приобретшим величайшую славу», не одобряет тех, которые «вопиют против него, ненавидят его; он называет таких стремящимися неизвестно на кого и поражающими воздух» (Деян. V. 168–9). В другом послании к самому Проклу Кирилл относится снисходительнее, кротче прежнего к памяти Феодора; прямо высказывается против авафематствования Феодора. Вот что писал он к Проклу: «самый третий Вселенский собор не подвергнул анафеме его, Феодора, по имени для того, чтобы некоторые, относящиеся с уважением к этому мужу, не отделились от церкви. Благоразумие в этом есть прекрасное и мудрое дело, ибо если бы он был в живых и благоприятствовал хулам Нестория или хотел бы подавать голос за то, что он написал, то он и в собственном лице подвергся бы анафеме. А так как он отошел к Богу достаточно, как я думаю, чтобы только нелепо написанное им было отвергаемо теми, которые имеют правые мысли» (Деян. V. 403). «Скройтесь вы сами, натягивающие луки против праха, ибо нет того, кто обвиняется вами. Я уступаю тем, кто говорит, что грешно ругаться над умершими, хотя бы они были мирские, и еще более над теми, которые отошли от жизни в епископском сане» (Деян. V. 170. 403). С своей стороны и Прокл начал иначе относиться к вопросу об осуждении Феодора. До нас сохранились отрывки письма его к Иоанну антиохийскому, в котором он пишет: «когда я писал тебе, что должно анафематствовать Феодора или кого-либо другого из умерших уже? Когда я сообщал тебе, чтобы имена Феодора и других лиц были анафематствованы? Они отошли к Богу; излишне тех подвергать оскорблению по смерти, на кого при жизни мы не возводили никакой вины»[29]. Император Феодосий издает указ, которым он в свою очередь хочет оградить честь и имя Феодора от проклятий. Этот указ обращен к Иоанну антиохийскому; призывая в нем всех к миру и спокойствию, император пишет: «пусть никто не осмеливается предначинать что-либо против тех, которые скончались в мире с церковью»[30].

Спорить таким образом о Феодоре было возможно; противники Феодора могли в предшествующей истории указывать одни факты, а защитники другие.

Не менее было возможности спорить за и против Феодорита Кирского. Жизнь и деятельность его были исполнены треволнений: его можно было с одинаковым правом выставлять и еретиком, и ревностным православным. В порицание Феодорита могли указывать на следующие факты из истории его жизни. Пред третьим Вселенским собором, во время его и вскоре после него, Феодорит оставался приверженцем несторианства[31]. Приверженность его к Несторию с ясностью можно видеть из некоторых писем его, писанных к разным липам и самому Несторию. Так в письме к этому последнему он писал: «с тем, что несправедливо и противозаконно совершено было против твоей святости, я не позволю себе согласиться и тогда, если бы кто-нибудь отсек мне обе руки. В другом письме к одному никомидийскому епископу, Феодорит говорит: «на осуждение достопочтенного и святейшего епископа Нестория, которое, говорят, сделано, мы не должны давать согласия». В письме к Александру епископу иерапольскому, также говорит: «я и прежде говорил твоей святости, что если учение господина моего достопочтенного и святейшего епископа Нестория будет осуждено, я не буду иметь общения с теми, которые это сделают». О своем отношении к III Вселенскому собору в одном письме Феодорит объявляет: «я никаким образом не соглашаюсь на осуждение Нестория, которое постановлено в Ефеее» (Деян. V. 448–449). Феодорит, стоя на стороне Нестория и разделяя, хотя и не до крайности, учение этого еретика, в тоже время с яростью нападал на главного борца против несторианства — Кирилла Александрийского. Он разбирал знаменитое сочинение Кирилла — анафематизмы против Нестория и порицал Кирилла за его учение, считая его еретиком, последователем Аполлинария, который отрицал в Богочеловеке Христе душу человеческую и допускал страдание Христа по божеству. Приводим некоторые отрывка из полемики Феодорита против Кирилла. «Муж (т. е. Кирилл), которому поручено пасти и вверено такое стадо и повелено врачевать немощных овец, не только сам болен и весьма сильно, но и старался заразить болезнью и овец и хуже диких зверей терзает своих овец. Меня особенно сокрушает то. что под именем и видом благочестия и состоя в достоинстве пастыря, он изрыгает еретические и хульныя слова и возобновляет уничтоженное прежде пустое и вместе нечестивое учение Аполлинария». Самаго Кирнлла называет человеком «дерзким, коварным», его учение нелепостью, снопами еретических семян (Деян. II, стр. 126 — 7; 139). Яри другом случае, пиша в защиту Феодора Мопсуестского, которого опровергал Кирилл, Феодорит порицал Кирилла, этого защитника истины, с не меньшею яростью. Он писал; «что воспламенило в тебе, защитник истины, столько ревности, что ты так и столько высокопарничаешь против Феодора и представляешь его нечестивейшим язычников и вместе иудеев и содомлян? Что нового (еретического) сказал Феодор, что ты забросал его столькими хулами, приказывая ему обуздывать язык, а сам пустил его бежать без узды? Какою нескладною речью, как с похмелья, и сколько хулений ты излил против него!» (Деян. V, 148). Кирилл в свою очередь, опровергая возражения, какие представлял Феодорит против него, делает самые строгие отзывы о характере и учении епископа кирского. Он писал против Феодорита: «ты, который разверзаешь против нас величественные уста, ты утонченно созерцаешь таинство едва-едва в бодрственном состоянии, как будто бы сквозь сон и в опьянелости». Кирилл называет его «клеветником, дерзким, коварным, блуждающим в непотребных умствованиях», и учение его «странными и противными истине словами, бесстыдным сопротивлением слову Божию, извращением догматов истины (Деян. II. 131, 143, 145, 155); наконец прямо объявляет его последователем Нестория: «ты усердный подражатель мерзости Нестория» (Ibid. 184). Таким образом склонность Феодорита к несторианству, его борьба с Кириллом, противление его собору Ш Вселенскому, и авторитетный отзыв о нем Кирилла давали сильное оружие порицателям Феодорита в споре о трех главах.

Но с другой стороны не без оружия в руках оставались в борьбе с противниками Феодорита и защитники его чести и памяти. Феодорита с полным правом можно было отстаивать, как мужа послужившего благу церкви и как приверженца православия. Феодорит не остался на всегда слепым приверженцем Нестория; когда характер деятельности и учения Кириллова выяснился для Феодорита, он перестал враждебно относиться к Кириллу и собору III Вселенскому, воссоединился с Вселенскою церковью. Когда же начало развиваться монофизитство, он сделался первою жертвою происков монофизитов; сделался исповедником за православие, ибо собор разбойничий 449 года лишил Феодорита епископского сана, а император Феодосий II сослал его в ссылку[32]. Но важнейшим обстоятельством, каким можно было пользоваться для защиты Феодорита — должно было быть оправдание Феодорита на соборе Халкидонском, IV Вселенском. Дело было так: Феодорит на соборе разбойничьем лишен был епископства; собор Халкидонский по прошению Феодорита, должен был пересмотреть этот приговор, что им и сделано было в 8-м деянии. Лишь только явился Феодорит на это заседание, отцы потребовали: пусть Феодорит тотчас анаффматствует Нестория. Феодорит на это объявил, что пусть прочтутся документы, на основании которых теперь разбирается его дело, и отцы увидят, что он не погрешает в вере. Отцы снова повторили свое требование: «мы не хотим ничего читать, анафематствуй сейчас Нестория». Тогда Феодорит сказал: «я и воспитался между православными и научен православно и проповедовал православно, и не только Нестория и Евтихия, но и всякого человека, не право мудрствующего, отвращаюсь и «читаю отлученным». Но отцы не удовлетворились таким объяснением и говорили: «ясно скажи: анафема Несторию и учению его, анафема Несторию и друзьям его!» Феодорит продолжал уклоняться от такого решительного анафематствования на Нестория. Епископы снова восклицали: «скажи ясно: анафема Несторию и одинаково с ним думающим». Феодорит, вместо исполнения требований, заявил, что он изложит сначала, как именно он верует. Отцы прервали его снова, восклицая с негодованием: он еретик, несторианин, вон еретика. Теперь Феодорит без всяких уклонений ясно и выразительно произносит анафему на Нестория: «анафема Несторию и тому, кто не признает св. Деву Марию Богородицею, и тому, кто единого и единородного Сына разделяет на двух сынов. Так я мудрствую!» При этом Феодорит заявил, что он принимает догматическое послание папы Льва. Собор единодушно признал его оправданным. Отцы восклицали: «Феодорит достоин престола, православный учитель да приимет церковь, Феодориту епископу пусть будет возвращена церковь» (Деян. IV, 179–181). Из этого исследования дела Феодоритова, какое происходило на соборе Халкидонском, видно, что отцы собора встретили Феодорита подозрительно, считая его тайным несториапином, что Феодорит не вдруг произнес анафему на Нестория, а колебался и тем доказывал, что подозрения собора относительно его личности не напрасны (этим могли пользоваться во вред Феодорита противники его), но что наконец истина взяла верх в душе Феодорита над всякою склонностью к ереси, как и признали это отцы собора (а это было верным ручательством, которым могущественно могли пользоваться в своих интересах защитники этого епископа). Защитники Феодорита, принимая во внимание приговор собора Халкидонского над них, могли указывать на осуждение Феодорита, какого требовал указ Юстиниана, как на прямое сопротивление этому собору, как на стремление поколебать авторитет его, как на вредную попытку переменить уже решенное голосом всей церкви. Притом в пользу Феодорита современники Юстиниана с правом могли указывать на то, что он своими богословскими сочинениями слишком много послужил церкви, чтобы осуждать его за немногие сочинения, написанные им не в пользу православия, и что он умер в мире с церковью. Следовательно и о Феодорите спорить было можно: церковь знала за ним не мало непохвального; но знала и много похвального.

Третье лицо, о котором поднимается спор в церкви, по издании указа Юстинианова, содержащего в себе осуждение трех глав, был Ива епископ едесский. Его жизнь давала много доказательств и в пользу его несторианства и в пользу его православия. Вскоре после собора III Вселенскаго, сделавшись епископом едесским, Ива стал известен, как приверженец мнений Нестория, старался о переводе сочинений несторианских на сирский язык и приносил явный вред церкви, в чем и был укоряем Проклом (Деян. V. 182. 232). Кроме того собирались два поместные собора для рассмотрения между прочими преступлениями Ивы и еретических несторианских его воззрений, в Берите и Тире (около 448 г.). На соборе в Берите на него донесено было, что он несторианин и св. Кирилла называл еретиком (Деян. IV. 211). Здесь же один из обвинителей рассказывал следующее о нечестивых мнениях Ивы: «есть обычай в св. Церкви, по котором у Ива в день Пасхи или за день раздает клирикам собственноручно кое-что для праздника. Намереваясь делать это, он прежде беседует и таким образом раздает. Он беседовал пред всеми клириками, присутствовавшими для принятия того, что раздается для праздника. Произнося беседу, он сказал: «не завидую Христу, сделавшемуся Богом, ибо насколько сделался Он, сделался и я». Чтобы понять это изречение в настоящем смысле, нужно принять во внимание, что, если Ива мыслил несториански, то мог сказать эти слова, основываясь на учении о разделении во Христе двух естеств (Деян. IV. 214–215). На соборе в Тире он обвинялся, как мыслящий неправо, учащий иному вопреки учению благочестия, т. е. по несториански (Деян. IV. 188). Подобные обвинения, какие возводились на Иву в его время, должны были выставлять его, как человека подозрительного по отношению к учению веры. Но однако же ни собор в Берите, ни собор в Тире не объявил его еретиком. На первом соборе, когда его обвиняли в том, что он называл Кирилла еретиком, Ива сознался, что он действительно называл его еретиком но только тогда, когда еще не произошло примирения между ним (Кириллом) и Иоанном архиепископом антиохийским (по поводу осуждения Нестория); когда же Кирилл и Иоанн, в ведомстве которого жил Ива, примирились между собою и первый истолковал свои анафематизмы, соблазнявшие епископов антиохийскаго округа, мы, заявил Ива, были во взаимной переписке с Кириллом и общении с ним (Деян. IV. 220–221). Что касается до обвинения, какое возводилось на Иву на том же соборе, что будто он публично в проповеди говорил: «я не завидую Христу» и пр., то Ива решительно отвергал силу этого обвинения. На соборе он говорил: «анафема говорящему это и клевещущему; ибо я это не говорил. Нет, я дозволю рассечь себя десять тысяч раз, чем сказать эти слова; мне даже не думалось этого» (Деян. IV. 214). На соборе в Тире Ива также защищал себя против обвинение в неправославии и не без успеха. Собор удовлетворился его объяснениями, именно когда он торжественно обещался в своей едесской церкви проклясть Нестория и тех, кои увлекались его сочинениями или его словами, когда объяснил, что он подобно Иоанну антиохийскому примирился с течением времени с Кириллом и считает III Вселенский собор собором, движимым от Духа Святого и равным с Никейским I Вселенским собором (Деян. IV. 189). Однако дело о чистоте веры епископа Ивы на этом не окончилось. Обвинителями его оно было перенесено на собор Ефесский 449 года или разбойничий, где искания обвинителей увенчались успехом. Ива был лишен епископства, разумеется потому, что собор этот признал его мыслящим по несториански. Окончательный суд но делу Ивы постановлен был уже на соборе Халкидонском в 9 и 10 его заседании. Приговор собора разбойничьего касательно Ивы признан здесь не имеющим никакой силы и значения (Деян. IV. 19З-4; 236–7). Для того, чтобы испытать степень православия Ивы, Халкидонский собор потребовал от него, чтобы он проклял Нестория и Евтихия, что Ива и исполнил с готовностью и полною искренностью. Халкидонские отцы говорили ему: пусть он анафематствует Нестория и Евтихия и их учение. Ива отвечал: «я уже письменно анафематствовал Нестория и его учение и ныне анафематствую его десять тысяч раз. Ибо что однажды сделано в удовлетворение (собора), то хотя бы делалось десять тысяч раз, не причиняет скорби. Анафема и самому Несторию и Евтихию. Анафемагствую и всякого, кто мудрствует не так, как мудрствует этот святой собор» (Деян. IV. 245). Кроме того на соборе Халкидонском прочитано было заявление клириков едесской церкви, что Ива был православен. «Да будем мы прокляты, писали они, если мы знаем, что Ивою сказано было нечто противное кафолической вере» (Деян. IV. 230–231). После этого Ива, как муж неподозрительный в отношении к православию, был восстановлен в своем епископском достоинстве.

Все эти, изложенные нами, факты касательно Ивы могли давать пищу для неодинаковых суждений о нем; с одной стороны было несомненно, что было время, когда Ива подобно Феодориту являлся противником Кирилла и III Вселенского собора; но с другой стороны не могло быть сомнений и в том, что Ива свои заблуждения очистил исправлением себя и объявлен человеком мыслящим правильно от самого Халкидонского собора. Если обращали более внимания на первый период его жизни и на показания его обвинителей, то могли осуждать его; если же более обращали внимания на второй период его жизни и на приговор о нем Халкидонского собора, могли оправдывать и защищать его. Значит спорить и об Иве было можно. Впрочем все эти факты могли иметь только второстепенное значение в споре об Иве. Главным предметом спора по поводу Ивы было его послание к Марию Персу[33]. Это послание в числе доказательств несторианских воззрений Ивы было представляемо обвинителями этого епископа и ранее IV Вселенского собора, было читано и на Халкидонском соборе. Послание это было такого содержания, что на нем можно было настраивать и обвинение против Ивы и защиту его. Первая половина послания прямо и решительно говорила против Ивы, во вред ему. Здесь 1) Кирилл порицался самым недостойным образом; он описывался смутотворцем и еретиком. Ива писал: «произошел спор между двумя человеками — Несторием и Кириллом. Они написали один против другого пагубные книги. Ибо Несторий. сказал в своих книгах, что блаженная Мария не есть Богородица, так что многие думали, что он был последователь Павла Самосатского (еретик III в.), который говорил, что Христос был чистый человек. А Кирилл, желая опровергнуть книги Нестория, погрешил и оказался впавшим в учение Аполлинария. Ибо он говорил подобно ему, что сам Бог Слово сделался человеком, так что не было различия между храмом, т. е. человечеством Христа, и Обитающим в нем, т. е. Божеством. Он написал двенадцать глав о том, что естество божества и человечества Господа нашего Иисуса Христа одно. Это полно всякого нечестия» (Д. IV. 225; V. 233). 2) О соборе Ефесском третьем Вселенском письмо отзывается с неуважением; деятельность его оно считает выражением личных происков Кирилла и причиною нескончаемых волнений в церкви. Ива писал: «вследствие прений положено было собраться в Еффсе и сообща рассудить о книгах Нестория и Кирилла. Но прежде чем все епископы, которым повелено было собраться, прибыли в Ефес, этот Кирилл, предупредив, овладел слухом всех посредством какой-то отравы, ослепляющей очи мудрых. Он воспользовался ненавистью, какую питали к Несторию, и без суда и следствия низложил его. От этого произошла великая скорбь; епископы были во вражде с епископами и народы с народами. Каждый преследовал ближнего своего, как врага» (Д. IV. 226–7. V. 234–5). 3) В своем письме Ива превозносит Феодора Мопсуестского, несмотря на его еретические мнения, такими похвалами, какие были совершенно неуместны в устах человека истинно православного, при чем порицает тех, кто, стоя на точке зрения православия, осуждал сочинения и учение Феодора. В письме читаем: «многие, не имея пред очами страха Божия, под предлогом ревности о церквах спешили привести в действие вражду, которую скрывали в сердцах своих. Один из таковых есть тиран нашего города (т. е. епископ Равула). Он под предлогом веры не только наказывает живых, но и тех, которые давно отошли к Богу. Один из сих последних есть блаженный Феодор, проповедник истины и учитель церкви, который не только при жизни своей обращал еретиков к истинной вере, но и после смерти оставил сынам церкви духовное оружие. Его-то, Феодора, дерзнул он, на все дерзающий, открыто анафематствовать пред церковью, его, который по ревности Божией не только свой собственный город от заблуждения обратил к истине, но и отдаленные церкви научил своим учением. И о книгах его повсюду было произведено много исследований, не потому чтобы они были чужды истинной веры, но по причине скрытой вражды, которую тот (Равула) имел против него за то, что он открыто обличал его на соборе» (Д. IV. 227–8. V. 235). Таково содержание первой половины письма; вторая же половина письма могла быть обращаема в защиту Ивы. В ней говорится о том, что Ива с сочувствием относится к примирению, которое после III Вселенского собора состоялось между Кириллом, защитником православного учения, и Иоанном Антиохийским (который ранее был сторонником Нестория), и после которого наступает в церкви мир и спокойствие. Т. е. вторая половина письма показывает, что Ива, если сначала и стоял на стороне несторианской, то впоследствии перешел на сторону православных. Здесь он писал: «Бог, всегда пекущийся о своей церкви, восхотел, чтобы сердце Кирилла умягчилось. Кирилл и Иоанн вошли в общение друг с другом; распря прекратилась; в церкви водворился мир. И в церкви нет раскола, но мир, как было прежде. Распря уже успокоилась и средостение вражды разрушено» (Д. IV. 229; V. 236).

Кроме того в послании заключается хоть краткое, но ясное, противонесторианское исповедание веры, из которого можно видеть, что учение Ивы, по крайней мере за позднейший период его жизни, было чуждо подозрений. Он говорит, что он научен и утвержден божественным учением, что «два естества, одна сила, одно лицо, которое есть один Сын Господь наш Иисус Христос» (Д. IV, 226. Д. V. 234). Теперь, если судить об Иве на основании этого послания, то можно было считать его заслуживающим порицания и снисхождения. И правду сказать, Ива за это послание более заслуживал осуждения, чем снисхождения, потому что и после того как он перешел на сторону православных, о чем говорит его послание, он однако же позволяет себе выражаться о Кирилле и III Вселенском соборе в тоне вражды. Как бы то ни было, собор Халкидонский, принимая во внимание другие свидетельства чистоты веры Ивиной, как мы заметили выше, оправдал Иву. Но самое это оправдание, когда поднялся во время Юстиниана вопрос об Иве, сделалось предметом не одинаковых толкований. В приговоре, который произнесли отцы халкидонские об этом епископе, спорящие стороны находили опору для защиты и осуждения Ивы (Д.V. 247–9). Одни (защитники Ивы) находили, что отцы собора признали Иву православным и самое его послание не предосудительным; другие (противники его) утверждали, что отцы собора не одобряли послания Ивы и смотрели на Иву, как на раскаявшегося еретика, и только потому заслужившего прощение собора. Основания для такого разноречия могли давать суждения отцев Халкидонского собора, в которых они выразили свой приговор о нем. Например, папские легаты и Максим патриарх Антиохийский, по видимому безусловно признали Иву православным; они говорили: «по прочтении хартии, мы узнали из заявлений епископов, что Ива оказывается невинным. Прочитавши его послание, мы узнали, что он православен» (Д. IV, 240–241). Другие отцы, произносившие свой суд над Ивою, иначе выразили свой приговор над ним, напр. Анатолий патриарх Константинопольский и Ювеналий патриарх Иерусалимский. Они говорили (слова Ювеналия): «божественное писание повелевает принимать обращающихся из еретиков. Посему мы находим справедливым оказать милосердие Иве, который притом стар, возвратив ему, как православному, достоинство епископства. (Д. IV. ibidem). На основании этих не одинаковых суждений об Иве, защитникам его казалось необходимым защищать не только лицо Ивы от осуждения, но и самое его послание; осуждать послание, казалось им, значило посягать на авторитет IV Вселенского собора. Наоборот, противники Ивы, обращая внимание на голоса Анатолия и Ювеналия, находили, что осуждением послания Ивина не только не наносится никакого оскорбления IV Вселенскому собору, а именно и делается то, что сделал сам собор.

Из раскрытых нами фактов касательно Феодора, Феодорита и Ивы открывается, что спор о трех главах имел большой запас материала. Как скоро издан был указ Юстиниана, спор мог возгореться и действительно возгорелся.

Своему указу, изданному в 554 году, в котором произносилась анафема на лицо и сочинения Феодора мопсуестского, на некоторые сочинения Феодорита и письмо Ивы к Марию Персу, император Юстиниан хотел придать общецерковное значение. С этою целью он потребовал, чтобы под ним подписались все представители церковной власти — патриархи и епископы. Но этого достигнуть было не легко. Мысль о том, что подобным осуждением наносится оскорбление собору Халкидонскому и даже колеблется авторитет его, одних из епископов сделала медлительными в исполнении императорского повеления и желания, других — явными врагами указа.

Патриархи восточные сначала приняли указ недоверчиво и колебались подписаться под ним, не только на короткое время. Впоследствии они подписались и начали действовать единодушно с императоров. Первое лицо, от которого император потребовал подписи указа, был патриарх Константинопольский Мина. Оп подписался не вдруг; он находил сначала, что осуждение трех глав, чего желал император, грозит опасностью авторитету собора Халкидонского. Но потом он подписался на условии, что юн признает свою подпись недействительною, если папа Римский не согласится на подпись указа[34]. Другой восточный патриарх Зоил Александрийский подписался под указом Юстиниана также не без колебаний и только после понуждений со стороны Юстиниана[35]. Третий патриарх восточный Ефрем Антиохийский сначала объявил себя врагом указа Юстиниана, отказался от подписи его, и только опасность лишиться своей патриаршеской кафедры побудила его исполнить требование[36]. В подобном же отношении находился к указу при издании его и патриарх Иерусалимский Петр. Он объявил пред Иерусалимскими монахами, что кто подпишет указ, тот враг Халкидонского собора. Но наконец и он согласился исполнить волю императора[37]. За этими главами церкви так или иначе подписались и прочие епископы Востока[38]. Таким образом согласие на осуждение трех глав на востоке императором было приобретено. Большая часть церкви поддержала, хотя и не без колебания, волю Юстиниана.

Иначе отнеслась церковь западная к указу. Запад, как один человек, поднялся на борьбу с ним. Это противление своей воле император встретил прежде всего в самом Константинополе от латинских духовных: апокрисиарий (поверенный) папский в Константинополе Стефан по издании указа императорского прервал церковное общение с патриархом Миною и запрещал другим иметь общение с ним, после того как узнал о подписи Миною указа. Против указа восстал и епископ Дакий Медиоланский, который был в это время в столице востока[39]. Но это было только начало сопротивления указу, которое нашло себе поддержку на всем западе. С особенною׳ ревностью сопротивлялись осуждению трех глав епископы африканские. Когда и от них потребовали подписания указа, они выказали себя решительно против указа. От лица епископов африканских императору было написано послание епископом Понтианом, в котором он высказал свое несогласие с намерением Юстиниана. В этом послании, после приветственных слов императору, Понтиан писал: «из вашего последнего указа мы узнали, и это нас сильно смутило, что мы должны осудить Феодора, сочинения Феодорита и письмо Ивы. Сочинения их нам мало известны. Бели они дойдут до нас и мы прочтем их, а равно и другие сочинения противные правой вере, то мы осудим их, но не самих авторов, уже умерших. Если бы они живы были доселе и не захотели осудить своих погрешностей, то только в таком случае они сами могли бы подлежать справедливому осуждению. К чему послужит осуждение наше, если они не могут исправиться в своих заблуждениях? Боимся, государь, чтобы, осуждение их не послужило в пользу монофизитов; и как бы не желая пренебрегать небольшим, не придти к большей ереси и затруднениям. Да и к чему нам вести войну с умершими? Они пред лицем Судии истинного, выше которого нет другого судии. Оставь, государь, мир церквам! Осуждая уже умерших, ты должен будешь наказывать и живых за непослушание, и за них дать ответ Тому, Кто придет судить живых и умерших»[40]. В Риме указ императора также встретил сопротивление. Когда Римскому папе Вигилию сделался известным указ Юстиниана, он не подписался под ним, но вместо того заставил двух своих диаконов (Пелагия и Анатолия) осведомиться у африканских епископов о том, как смотрят они на вопрос об осуждении трех глав. В ответ на этот вопрос ученый карфагенский диакон Фульгенций Ферранд написал послание в Рим, в котором высказал свое несогласие с указом Юстиниана и которое сделалось руководительным для церкви Римской[41]. Главные мысли, которые высказаны Феррандом в его послании, следующие: 1) согласиться с указом Юстиниана значит нападать на авторитет собора Халкидонского. «Не должно отметать суд, переменять суждения древних отцев, которые собирались в Халкидоне. Не должен собор, относительно которого не было никакого сомнения столь много лет, вдруг терять свое уважение; определения его не могут оставаться твердыми, если затронуть хоть одну часть его и почтут достойною порицания. Все, что утверждено на этом соборе, должно иметь постоянно твердость. Если кто захочет поколебать одно в соборе, тот колеблет все его определения. Если в определениях веры этого собора как бы некая вода сладкая истекла из уст прежних епископов _, то каким образом возможно, чтобы из тех же самых уст по делу Ивы епископа истекла не вода сладкая, а горчайшая желчи? Напрасно нам стали бы говорит: отцы Халкидонские в вере были хороши, но худо сделали, что приняли послание Ивы. Если одна часть соборной деятельности не одобряется кем-либо, грозит опасность, что будут не одобрять и весь собор. Апостол сказал: мал квас все смешение квасит (1Кор. 5:6). Поэтому если в целой массе определений святоотеческих откроется хотя небольшая доля кислой смеси, всю массу нужно будет признать вредною. Вот что один епископ города Юстннианы Карфагенской, — говорит Ферранд, — писал императору Феодосию: «как в делах божественных, так и светских ничто не будет удерживать своей крепости, если что-либо однажды должным образом решенное потомство возмечтает исправлять». И так каким образом снова будем обсуждать то, что уже обсуждено древле? Каждый обвинитель имеет право на апелляцию только тогда, когда может обратиться к высшему суду; но к кому обратимся в данном случае? Где мы найдем высших судей в церкви? Из каких стран или городов соберем мы епископов, которые были бы лучше прежних епископов, которые имели бы власть исправлять приговоры предков? Скажу еще: если подвергаются укоризнам определения Хадкидонского собора, то как бы не подвергся, подобной опасности и собор Никейский. Нужно помнить, что соборы Вселенские занимают по церковному авторитету второе место после книг св. Писания»[42]. 2) Умерших осуждать не должно. «Что пользы вести борьбу уже с умершими или производить смуты в церкви из-за таковых?‘ Если человек, будучи еще в живых, обвинен и осужден и прежде чем успел заслужить разрешение, взят от мира сего; то относительно такого человека не может быть сделано разрешение никем. Если же кто обвинялся в чем либо и потом получил разрешение и в мире с церковью отошел к Богу, такого суд человеческий не может уже осуждать»[43]. 3) Император своим указом делает насилие над совестью членов церкви. «Никто не может навязывать своего мнения другим иначе мыслящим. Конечно каждый может в видах утверждения веры излагать письменно, что он думает, но однако же не с тем чтобы: написанное им заставлять принимать других. Сколь много святые и достославные учители трудились в проповедовании слова, которых сам Господь чрез Духа мудрости «ведения призвал к научению верующих и к борьбе с еретиками, — но и они никогда не требовали подписи под своими книгами. Апостол говорит: пророки пусть говорят двое или трое, а прочие пусть рассуждают (1Кор. 14:29). Но он нигде не говорит: пусть подписываются, или пусть вынуждаются к подписи. Он повелевает прилежно испытывать изреченное, чтобы по легковерию не впасть в заблуждение. Никто не принуждается сказанное кем-либо принимать наравне с изречениями св. Писания, но предоставляется рассуждению каждого, что он примет, что отвергнет. Уже потому одному нет необходимости в подписке сказанного кем-либо, что этим отнимается возможность впоследствии мыслить иначе, хотя бы после истина и открылась во всем свете. Благочестивый исследователь отыскивает истину, но не спешит, чтобы отысканное им тотчас было принято другими, а еще сам готов согласиться с теми, кто лучше мыслит по данному вопросу[44]. Как принят был указ Юстиниана в Риме, так же, т. е. враждебно, он был принят и в других местах, напр. в Элладе в Иллирике[45].

Таким образом в начале спор о трех главах имел такое положение: восточная церковь приняла сторону императорского указа и согласилась на осуждение трех глав; напротив западная церковь заявила себя сопротивлением желанию Юстиниана. Общецерковного значения, как желал того император, указ не приобрел. Это побуждает Юстиниана действовать решительно в отношении к Западу. Так как во главе западных епископов стоял римский папа, как патриарх западный, то император и решился всеми мерами перетянуть его на свою сторону. Пока папа оставался вдали от столицы восточной, Константинополя, действовать на него в интересах дела было не легко; поэтому император вызвал тогдашнего папу Вигилия (547 г.) в Константинополь[46]. Но в первое время и в Константинополе папа показывал себя противником осуждения трех глав. Он позволил себе даже более того. Обласканный при дворе Юстиниана, окруженный почестями, папа не только не думал согласиться на осуждение трех глав, но даже свое мнение хотел навязать и всей восточной церкви. Поэтому, прибывши в Константинополь, он отлучил патриарха Константинопольского Мину на четыре месяца от церковного общения за его согласие на осуждение трех глав; с своей стороны Мина сделал тоже самое с Вигилием[47]. Неизвестно, какой оборот приняло бы дело, если бы папа оставался упорен в своем мнении по вопросу о трех главах. Но папа не мог не уступить; отчасти по слабохарактерности, отчасти по влиянию на него двора, отчасти в виду согласия восточных епископов на осуждение трех глав, и сам Вигилий согласился на осуждение их. Свое изменившееся мнение он высказал в обнародованном им документе, где он совершенно соглашался с волею Юстиниана и решением церкви восточной, осудил Феодора за его учение и сочинения, Феодорита за его некоторые сочинения, написанные против православия, и Иву за его известное письмо[48]. Когда папа Вигилий присоединил свой голос к голосу четырех восточных патриархов, казалось вопрос о трех главах приходил к концу, но этого однако же на самом деле не было. Согласие Вигилия на осуждение трех глав послужило на Западе к сильнейшему возбуждению сопротивления подобному осуждению. Измена папы Вигилия воззрениям, каких, как мы видели, держался Запад, вызвала западное духовенство на борьбу с самим папою, как отступником от веры. Сопротивление папе обнаружилось в самом Константинополе в лицах, принадлежащих к свите Вигилия. Таковы были диаконы Рустик, родной племянник папы, и Севастиан. Эти диаконы начали свое сопротивление распоряжению папы сообща, вступили в общение с другими противниками осуждения трех глав, ободряли тех, кто писал в подобном духе на Западе. Они стали осуждать Кирилла Александрийского, вероятно, за его старание подвергнуть анафеме сочинения Феодора, ревностно защищали сочинения Феодора, объявляли, что папа становился противником определений Халкидонского собора, писали письма в разные места, в которых доказывала неправильность осуждения трех глав и тем настолько возмутила церковь, что в некоторых местах дело между спорящими доходило до кровопролития. Они обращались с прошением к императору Юстиниану и доказывали ему, что современник IV Вселенского собора св. Лев папа был защитником сочинений Феодора Мопсуестского. За все это диаконы Рустик и Севастиан вместе со многими другими участниками их «заговора и скопа» лишены были своего церковного достоинства (Д. V. 337. 339. 340. 342). Этим дело сопротивления папе Вигилию не ограничилось. Чем более распространялся слух на Запад о поведении папы в Константинополе, тем более возрастали церковные смуты там. Епископы африканские оставались верными своему прежнему убеждению. Они собрали собор (в 550 т.), папу Вигилия за его согласие осудить трех глав отлучили от церковного общения, пока он не принесет покаяния, писали императору Юстиниану в защиту трех глав[49]. Иллирийские епископы также подняли свой голос в защиту тех же глав. Иллирийский собор (в 549 г·) написал также послание к императору, в котором доказывалась неправота осуждения трех глав; тот же собор осудил одного из епископов (Бенената) за то, что он осмеливался порицать три главы[50]. В отдаленной Галлии также обнаружилось церковное возмущение против папы, о котором распространился слух, что он идет вопреки постановлений своих предшественников (Д. V. 349 и др.); тоже было и в других местах (Д. V. 345).

Но самым сильным борцом против осуждения трех глав был на западе епископ африканский Факунд, который около этого времени издал свое обширное сочинение под заглавием «В защиту трех глав». В нем он вооружается всею своею ученостью и своим остроумием на защиту каждого из трех лиц, осуждение которых требовалось. Наложим главнейшие мысли этого сочинения. В защиту Феодора мопсуестского Факунд писал: Феодор умер в мире с церковью; он был хвалим мужами достоуважаемыми, целый собор антиохийских епископов писал в его защиту. О нем не произнес осуждении собор Халкидонский, когда читалось на нем послание Ивы, в котором осыпается похвалами Феодор; собор потребовал от Ивы, чтобы он произнес анафему на Нестория; что же касается до Феодора, то собор, несмотря на то, что слышал хвалы ему, не потребовал осуждения Феодора, значит собор щадил его[51]. Изыскивая основания для осуждения Феодора, напрасно ссылаются на пример Кирилла, который порицал Феодора. Кирилл порицал и защищал Феодора, — и притом: как будем следовать Кириллу в осуждении Феодора, когда это будет нападением на собор Халкидонский, на котором не осужден Феодор? Если в точности следовать по стопам Кирилла, пришлось бы порицать и осуждать и Иоанна Златоустаго, архиепископа Константинопольского; ибо когда Аттик архиепископ Константинопольский внес имя Иоанна в церковные помянники, Кирилл писал ему: «прикажи вычеркнуть имя Иоанна из списка епископов. Если же это позволительно, то позволительно внести и имя предателя Иуды в число имен апостольских». Теперь почему же в отношении к Иоанну Златоусту не следуете Кириллу, а в отношении к Феодору хочете следовать?[52] Напрасно делают, когда хотят осудить Феодора как еретика, принимая во внимание его заблуждения: еретик не тот, кто заблуждается, но тот, кто, будучи уличен в неправославии, однако же остается упорным[53]. Св. отцы, прежде чем осудить кого-либо как еретика, сначала увещевали его, чтобы он изменил свои мысли к лучшему; когда же он не образумливался, угрожали ему осуждением, давали ему срок на размышление, какой находили нужным. В этом смысле и Апостол говорит: еретика человека по первом и втором наказании отрицайся (Тит. 3:10). Как же осуждать Феодора как еретика, когда он умер. Не значит ли это поступать вопреки примеру отцев и к нарушению заповеди Апостола? И могут ли быть соблюдены правильные формы церковного судопроизводства? Пусть явится обвинитель против Феодора и в доказательство своего обвинения сошлется на сочинения его; но может ли он с клятвою подтвердить, что все, что выдается за сочинения Феодора, действительно написано Феодором? Потом, собор Халкидонский по делу Ивы, осужденного собором разбойничьим заочно, заявил: «никто да не судит отсутствующего», а вы хотите судить не только отсутствующего, но даже умершего. Неужели легче впасть в ошибку касательно живого, и труднее впасть в ошибку касательно умершего? Далее, на суде церковном каждый подсудимый может отрекаться, что он не делал того в чем его обвиняют, или как-нибудь объяснить дело к своей выгоде, или наконец отказаться от заблуждений, в каких обвиняется. Но Феодор не может воспользоваться всеми этими выгодами подсудимого живого. Разве Феодор, будучи в живых, не мог бы произнести осуждения на свои заблуждения, или, исправившись в своих мыслях, — считаться оправданным? Но какие средства к оправданию имеет Феодор при настоящих условиях осуждения? Наконец, сам Христос сказал: áще свя́жете на земли́, бýдут свя́зана на небеси́: и ели́ка áще разрешитé на земли́, бýдут разрешéна на небесех (Мф. 18:18). Этим дается знать, что как не должно по смерти разрешать тех, кто связаны были на земле, так не должно связывать по смерти тех, кто не были связаны на земле. Поэтому то св. отцы и запрещали судить тех, кто уже умерли[54]. В доказательство непозволительности осуждения Феодора Факунд ссылается также на то, что у Феодора в сочинениях много мыслей правильных, общих с замечательными из отцев церкви; поэтому осуждать сочинения Феодора значит осуждать и св. отцев писавших в одном и том же роде и духе с Феодором[55].

В защиту епископа Ивы и его спорного послания Факунд говорил: осуждение письма Ивы есть нападение на Халкидонский собор, а целость, неприкосновенность и авторитет этого собора защищает Юстиниан сам в одном своем указе, когда говорит: «св. Халкидонский собор мы принимаем и утверждаем». Если же собор Халкидонский, как и другие прежние Вселенские соборы, не должен подвергаться никакому нарушению, то, заключает Факунд, каким образом письмо Ивы может быть осуждено, как нечестивое и несторианское, когда этого не сделал названный собор?[56] Церковь с своей стороны также утверждает неприкосновенность собора Халкидонского, ибо и папа Лев и все восточные епископы утверждали, чтобы не было никаких добавлений к определениям его. Но император, несмотря на это, хочет сделать такие постановления относительно решенного на соборе, какие будут прямою прибавкою к нему[57]. Император в своем осуждении послания Ивы, рассуждает Факунд, впадает в преувеличение, говорит ложь. Он говорит: «послание Ивы все нечестиво и безбожно». Но разве нечестивы и безбожны здесь следующие слова: «церковь говорит, так и я научен от начала и утвержден божественным учением. Два естества, одна сила, одно лице, которое есть один Сын Господь наш И. Христос». Неужели исповедание двух природ в Христе есть безбожие и нечестие?[58] Говорят, что надлежит осудить Иву и предать анафеме, потому что он худо отзывается о св. Кирилле, писал против Кирилла и его 12 анафематизмов. Положим так; но в таком случае нужно осудить не одного Иву, но и св. Геннадия архиепископа Константинопольского и св. Исидора Пелусиота, потому что и они худо отзывались о Кирилле. Геннадий вот как писал против Кирилла: «горе мне от злых; увы, увы! я встречаюсь с какими то Кириллами египетскими и с какими богохульствами, какие богохульства я слышал! Кто даст мне плачь и очам моим слезы, и веждям моим воду?» (Иер. 9:18) Исидор Пелусиот писал Кириллу: «страсть притупляет остроту зрения, зависть же совершенно ослепляет. Допускай, чтобы дела подвергались справедливому испытанию. Сам Бог, хотя знает все прежде совершения, однако же попустил себе снизойти и видеть плачь содомлян, давая тем образец вам прилежного исследования. Многие из тех, кто собирались на собор Ефесский (ИИИ всел.), осмеивают тебя как в комедии, потому что ты не изыскивал того, что православно и Христово, но лишь отмщал за свои личные обиды. Говорят: ты действовал, как родственник Феофила (архиепископа Александрийского, враждовавшего против Златоуста) и подражатель его воли». Если осуждать Иву, хочет сказать Факунд, то нужно осуждать и Геннадия и Исидора; почему же не делают этого?[59] В защиту Феодорита[60] Факунд говорит очень немного; оправдание его он основывает на деяниях Халкидонского собора и отношении отцев этого собора к Феодориту[61].

Император Юстиниан, предначавший дело о трех главах, встречая такое сильное сопротивление своей воле в церкви западной, не останавливается на полдороге. С своей стороны он принимает новые меры, которые еще решительнее должны были послужить к цели. Чем более западные находили оснований к оправданию трех глав, тем с большею ревностью Юстиниан отыскивает факты, которые бы убеждали церковь в правильности и законности осуждения трех глав. С этим намерением император собирает поместный собор в Мопсуесте, месте епископствования Феодора Мопсуестского; собор должен был исследовать вопрос: было ли имя Феодора внесено здесь в церковные диптихи? Отрицательный ответ, который дан был собором, должен был сделаться новым оружием для Юстиниана в борьбе с защитниками трех глав и лучшим оправданием его стремлений. Собор этот происходил в 550 году, в мае месяце. Председателем собора был митрополит Иоанн из города Аназарва, членами собора были 8 епископов. На соборе были пресвитер и диаконы, иподиаконы и чтецы мопсуестской церкви; также в нем приняли участие несколько представителей светской власти (Деян. V. 191). Сюда призвано было множество свидетелей из людей пожилых духовного и светского чина, которые должны были дать ответ на вопросы: помнят ли они, чтобы имя Феодора читалось в церковных диптихах и не знают ли, когда оно исключено из них? Свидетелями со стороны духовного чина явилось одиннадцать пресвитеров, один архидиакон, пять диаконов; некоторым из этих свидетелей было около 80 лет и следовательно они могли сообщить сведения относящиеся к отдаленному прошедшему. Со стороны лиц светского чина явилось на собор 17 человек, по роду своих занятий начальники, военачальники, царедворцы, архитекторы, адвокаты, носильщики умерших. Некоторым из них было более 70 лет (Деян. V. 195–6; 199, 209). Все свидетели духовного чина показали следующее: «не знаем, и не слыхали, что Феодор, бывший некогда епископом сего города, был провозглашаем в церковных диптихах; но слышали, что св. Кирилл, бывший епископ великого города Александрии, помещен вместо Феодора в диптихах, в которые внесены умершие епископы, и даже доселе он вписан и провозглашается с другими епископами (т. е. вместо Феодора, учителя Несториева, помещен противник этого еретика, Кирилл). Ибо не знаем и не слыхали, чтобы в нашем городе был епископ по имени Кирилл. А тот Феодор епископ, который читается в диптихах, умер три года тому назад», и значит был другой Феодор, а не тот, о ком шло изыскание (Деян. V. 199–200). Показание свидетелей светского чина ничем не отличалось от показаний клириков (Деян. V. 207 и д.). На соборе рассмотрены были диптихи, в которых записаны были имена епископов города Мопсуеста, поминаемых в этом городе, и которые хранились вместе с священными сосудами в ризнице; кроме этих диптихов принесены были на собор и другие два диптиха более древние, которые уже не употреблялись и которые писаны были на пергаменте. Диптихи, по требованию собора, прочтены были вслух всех; в них на том месте, где следовало быть, по порядку времени, имени Феодора, о котором шла речь, помещено было имя Кирилла. Правда, в них упоминалось имя Феодора, но, как показывал порядок имен, это был Феодор епископ, недавно умерший. По прочтении диптихов, каждый из присутствовавших епископов и сам лично рассматривал диптихи, во избежание всякого сомнения. Затем епископы потребовали от ризничего, чтобы он клятвенно пред Евангелием засвидетельствовал, что у него нет других диптихов более древних, что тот и исполнил (Деян. V. 197–198). Тогда председатель собора митрополит Иоанн так изложил результаты исследований собора: «ясно показано, что прежний Феодор, который был епископом в сем городе, в древние времена не был провозглашаем при божественном таинстве, и исключен был из священных диптихов и вместо его имени вписан был святой памяти Кирилл. Ибо это ясно и несомненно доказало произнесенное с клятвою свидетельство мужей, которые теперь поставлены на средину (в качестве свидетелей). И сами мы, имея под руками диптихи предшествовавших епископов сего города, поистине нашли, что о прежнем Феодоре не было внесено совершенно никакого упоминания, а внесено было имя Кирилла; а что священные диптихи, которые представлены были, не подложны, это мы усмотрели по самому виду. Они ясно показали, что Кирилл внесен на место другого, потому что в этом городе не было никакого пастыря того же имени, согласно тому, что выясняет сила свидетельств. Утверждение свидетелей сделало ясным и то, что Феодор, который записан в конце диптихов, не прежний Феодор, но тот Феодор, который умер три года тому назад» (Деян. V. 212). О результате собора сообщено было императору и папе (Деян. V. 214 и д. 216 и д.).

С тою же целью, с какою собран был собор моисуестский, т. е. с целью подорвать доверие к защитникам трех глав, выставить неосновательность их притязаний, император Юстиниан, вероятно в 551 году, обнародовал религиозный указ, который в особенности замечателен тем, что он с большею тщательностью устраняет возражения, какие делались против осуждения трех глав. Этот указ Юстиниана состоит из трех частей. В первой заключается богословствование о св. Троице и о соединении во Христе двух естеств божеского и человеческого, при чем император устраняет все хитросплетения, какими монофизиты защищали свое лжеучение (Деян. V. 508–528). Во второй части заключаются анафематства на различные заблуждения и различных еретиков современной и древней церкви. Между этими анафематствами замечательны анафематства 11, 12 и 13, в которых произносится анафема на Феодора мопсуестского, некоторые сочинения Феодорита и известное письмо Ивы. Анафематство 11-е гласило: «если кто защищает Феодора мопсуестскаго, говорившего, что иной был Бог Слово и ивой Христос, который был обуреваем страстями душевными и вожделениями плотскими и преуспевая в делах улучшался, и крестился во имя Отца, Сына и Св. Духа, и чрез крещение получил благодать Св. Духа, и удостоился усыновления, и но подобию царского изображения принимает поклонение в лице Бога Слова, и после воскресения сделался неизменным в помышлениях и совершенно безгрешным, — и еще говорившего, что соединение Бога Слова со Христом было такое же, о котором говорит апостол относительно мужа и жены: будета два в плоть едину (Еф. 5:31), — итак, если кто защищает этого Феодора, который так богохульствовал, и не анафематствует его и его сочинения, и тех, которые мудрствовали и мудрствуют подобно ему, тот да будет анафема». Анафематство 12-е гласило: «если кто защищает сочинения Феодорита, которыя он написал в защиту еретика Нестория против правой веры и против III Вселенского собора и 12 глав св. Кирилла, а в тех нечестивых сочинениях он говорит, что соединение Бога Слова было только соотносительное с каким-то человеком, и по причине этого он, Феодорит, называет нечестивыми учителей церкви, которые исповедуют ипостасное соединение Бога Слова с плотию, и сверх того не признает Богородицею святую Приснодеву Марию, — и так если, кто защищает упомянутые сочинения Феодорита, а не анафематствует их, тот да будет анафема». В апафематстве 13-м говорилось: «если кто защищает нечестивое послание, которое, говорят, написал Ива к Марию Персу еретику, которое отвергает, что Бог Слово соделался человеком и говорит, что не Бог Слово воплотившийся от Девы родился, а родился от Неё простой человек, которого называет храмом, так что иной есть Бог Слово и иной человек, и сверх того обвиняет св. Ефесский собор, будто он без суда и следствия осудил Нестория, и называет св. Кирилла еретиком, а Нестория и Феодора с нечестивыми их сочинениями восхваляет и защищает, — итак, если кто защищает упомянутое нечестивое послание или называет его правым или часть его, а не анафематствует, тот анафема» (Деян. V. 532–4). В третьей самой замечательной части указ разбирает возражения, какие делались противниками указа императорского в защиту трех глав. Так касательно Феодора Мопсуестского эти противники возражали: 1) что хотя сочинения Феодора и заключают в себе заблуждения, однако же отсюда не следует, что вместе с сочинениями нужно анафематствовать и лице сочинителя; достаточно анафематствовать одни сочинения Феодора. Юстиниан отвечает на это возражение: кто мыслит так, тот не знает священного Писания, в котором говорится, что в равнее ненавидима суть Богу и нечествуяй и нечестие его (Прем. 14, 9). Действие накажется вместе с тем, кто его сделал. Далее возражали: 2) нельзя анафематствовать Феодора, ибо он уже умер. В устранение этого возражения указ говорит, что ничто не препятствует еретика, остающегося в своем заблуждении всю жизнь, анафематствовать после смерти. Это совершалось над многими, как древнейшими, так и более близкими к нашему времени еретиками, т. е. Валентином, Василидом, Маркионом, Керинфом, Манихеем, Евномием. Что нечестивые, хотя бы лично при своей жизни не подвергались анафеме, однако же после смерти анафематствуются кафолическою церковью, это видно из деяний св. соборов. Так Никейский собор безименно анафематствовал тех, которые следуют нечестивому учению Ария. В доказательство той же мысли указ ссылается на слова Августина, который так писал епископам африканским, когда поднялся вопрос о том, что один из прежних епископов карфагенских, Цецилиан, уклонился от церковного предания, из-за чего происходили разделения в церкви карфагенской: «не следовало бы из-за него отделяться от церкви, потому что если бы было справедливо, что возводили на Цецилиана, и если бы открылось, что он мыслит в чем либо вопреки церкви, то он, Августин, подверг бы его анафеме и после смерти». Притом, продолжает рассуждать Юстиниан, если не должно анафематствовать еретиков по их смерти, то в таком случае не следует и оправдывать по смерти тех, кто при жизни осуждены несправедливо. А если бы было так, то не был бы оправдан ни Иоанн Златоуст, которого церковь оправдала после смерти, ни Флавиан архиепископ Константинопольский, который также оправдан после смерти собором Халкидонским. Далее против осуждения Феодора возражали: 3) не следует анафемствовать Феодора, потому что он умер в общении с церковью. В ответ на это возражение Юстиниан прежде все разъясняет понятие общения с церковью, из которого вытекало, что несправедливо Феодора считать умершим в общении с церковью. В общении с церковью находятся только те, которые до конца соблюдают общее учение благочестия, проповедуемое в ней; а так как Феодор постоянно пребывал в нечестии, то и умер вне общения с церковью. Да и собор, собранный в Мопсуесте, показал, что он не считался умершим в общении с церковью, ибо имя его в городе, в котором он был епископом, было вычеркнуто из церковных диптихов. Наконец защитники трех глав в противодействие осуждению трех глав указывали, что 4) нельзя осуждать Феодора, так как о нем хорошо отзывались некоторые представители церковного авторитета, например св. Кирилл, Иоанн Антиохийский с собором. Юстиниан берет на себя задачу отстранить и это возражение. Он соглашается с тем, что Кирилл нечто говорил за Феодора, но замечает, что еще больше Кириллом было высказано против Феодора, так что сказанное Кириллом в пользу Феодора не освобождает этого от осуждения. Что же касается до того, что Феодора хвалит Иоанн Антиохийский и собор антиохийских епископов, то Юстиниан обращает внимание на то, что Иоанн и епископы ему подведомственные были врагами Кирилла и защитниками Нестория и потому писали в пользу Феодора из вражды к Кириллу, по заблуждению. Да если кто-либо из лиц достойных уважения в церкви и хвалил Феодора, то это мало может служить к оправданию Феодора; ибо история находит, что многие из святых отцев хвалили некоторых еретиков, как напр. святые Дамас (папа), Афанасий и Насилий Аполлинария, а папа Лев Евтихия; и однако после того как узнано было их нечестие, еретики из за того не избегли осуждения и анафемы, которая впоследствии была произнесена против их лица и нечестия. Письмо Григория Богослова к Феодору, на которое также ссылались защитники трех глав в своих видах, указ признает подложным (Деян. V. 541 — 551). В той же третьей части своего указа император с подобною же тщательностью разбирает и те возражения, которые противники осуждения трех глав делали — в намерении показать незаконность осуждения послания Ивина. Сторонники трех глав по поводу Ивы возражали: 1) что послание Ивы принято святым Халкидонским собором. Император в указе не соглашается с подобным воззрением и говорит: каким образом можно считать послание это принятым от собора, когда собор по прочтении послания прямо и решительно потребовал от Ивы анафематствования Нестория и его учения, которых имело в виду защитить оно? Если бы собор принял послание, то осуждением Нестория, которое было вытребовано от Ивы, он в таком случае подверг бы осуждению и самого себя. Далее защитники трех глав говорили: что 2) нельзя осуждать послания потому, что в нем есть выражения православные, именно говорится: во Христе два естества, одна сила (власть), одно лице. Император находит, что это изречение не может свидетельствовать об истинной вере автора послания, прежде всего потому, что послание исполнено мыслей несторианских, и следовательно и выражение «два естества» нужно понимать также в смысле несторианском, т. е. выражение «два естества» употреблено вместо выражения «два лица»; далее в том же послании автор его называет Христа храмом, в котором обитал Бог-Слово, и следовательно он проповедует учение о том, что во Христе два лица, учение несторианское; наконец и Несторий учил о двух естествах во Христе, и однако же осужден, — недостаточно исповедовать два естества во Христе, но нужно признавать и ипостасное их соединение, чего не делает послание Ивы. Наконец защитники трех глав, утверждали, что 3) нельзя порицать послания на том основании, что оно внесено в соборные кодексы (записи). Возражение конечно ничтожно, и Юстиниану не стоило большого труда опровергнуть его. Юстиниан говорит: если бы эта мысль была правильна, то пришлось бы оправдать и Нестория и Евтихия, потому что из их сочинений и изречений много приведено в деяниях соборных; но кто не знает, что это приводится не для того, чтобы выставить их учение правильным, но для того, чтобы изобличить оное? Притом нужно принять во внимание и то, что на соборах некоторые из собиравшихся на них высказывают что-либо или по пристрастию, или по незнанию; но никто не внимает тому, кто скажет что-либо от себя частным образом, а все устремляют внимание только на то, что определено всеми с общего согласия (Д. V. 535–540).

Таким образом император Юстиниан не щадил сил для того, чтобы склонить церковь к осуждению трех глав. Но дело мало подвигалось вперед. Западная церковь не оставляла своего сопротивления этому осуждению. Сам папа Вигилий, под влиянием западных епископов и духовенства, начал колебаться в своем решении — произнести анафему на три главы. При таком положении дела император для окончательного решения вопроса вознамерился составить новый Вселенский собор, пятый.

Пятый Вселенский собор собран был императором Юстинианом для решения вопроса о трех главах-Феодоре Мопсуестском, Феодорите Кирском и Иве Едесском. Он происходил в Константинополе и имел восемь заседаний. Первое заседание происходило 5 мая 558 года. Число отцев на соборе при открытии его было 150, при заключении 164 (Д. V. 18–26, 381 и д.). Председателем собора был Евтихий патриарх Константинопольский, более замечательными членами его Аполлинарий патриарх Александрийский, Домник патриарх антиохийский; место патриарха Иерусалимского занимали трое палестинских епископов. Число западных епископов на соборе было не велико (от 6 до 8), — все они были из Африки; один из этих епископов Секстилиан Тунийский занимал место епископа Карфагенского и был представителем от собора области проконсульской в Африке (Д. V. 382). Императору Юстиниану угодно было, чтобы в соборе принял участие и папа Римский Вигилий, который в это время все еще проживал в Константинополе; но папа под разными предлогами отклонил от себя приглашение императора. Когда в первый раз отправлено было к нему посольство от собора с приглашением явиться на собор и рассудить о трех главах, папа объявил, что он болен и потому не может исполнить требования, впрочем обещался выразить свое мнение по вопросу (Д. V. 44–45). Собор по обыкновению отправлял и другое посольство к тому же папе с тем же приглашением, но снова встретил отказ со стороны папы. Папа на этот раз иначе объяснил свое нежелание прибыть на собор. Он говорил, что он не может явиться на собор потому, что здесь восточных епископов очень много, а с ним западных мало, и обещался письменно изложить свое мнение по делу о трех главах. Напрасно посланные от собора к папе увещевали его принять участие в соборе, ссылаясь на то, что сам папа ранее изъявлял желание быть на соборе; напрасно указывали ему на то, что и на прежних Вселенских соборах епископов западных всегда было не много — по два, по три, да по нескольку клириков. Папа стоял на своем. Тогда посланные объявили, что собор принужден будет открыть свои заседания без папы и выразить свое мнение о трех главах (Д. V. 47–48). Сообразно с соборными порядками к папе отослано было и третье посольство от собора с приглашением придти сюда, но результат был тот же: папа снова отказался присутствовать на соборе (Д. V. 49–52). Вслед за папою Вигилием отказались прибыть на собор и некоторые другие западные епископы под разными предлогами. Так один посланным от собора заявлял: «так как папа не председательствует, то я не пойду»; другой: так как нет на лицо его митрополита, то он не может отправиться на собор без его разрешения (Д. V. 52–55). Истинною причиною, по которой папа Вигилий и другие западные епископы отклоняли от себя предложение — участвовать в деяниях собора, состояла в том, что папа в это время переменил свое мнение об осуждении трех глав: прежде он высказывал себя за осуждение трех глав, а теперь начал высказываться снова против осуждения трех глав. А так как папе известно было совершенно противоположное воззрение восточных епископов на дело, то он считал за лучшее устранить себя от собора[62]. Другие западные епископы, отказавшиеся от заседаний на соборе, стояли на той же точке зрения.

Программа деятельности собора начертана была в указе Юстиниановом, с которым он обратился к отцам собора и который был читан при открытии его. В этом указе обозначалось, с каких именно сторон следовало рассмотреть спорный вопрос о трех главах. 1) Относительно Феодора Мопсуестского требовалось следующее: просим вас рассмотреть то, что написано как в других сочинениях, так и в его символе; просим также рассмотреть и то, что об нем и его хулениях написали св. отцы и обнародовали наши предшественники, равно и то, что написали о нем писатели церковной истории. Из всего этого вы узнаете, что как сам он, так и его хуления с давнего времени осуждены св. отцами и что за его хулы в предшествующие времена даже имя его было исключено из церковных диптихов церкви, в которой он был епископом Просим вас порассудить и о мнении тех, которые утверждают, будто не следует анафеметвовать еретиков по смерти, и просим держаться в этом случае учения св. отцов, которые и по смерти анафемствовали умерших в своем нечестии. 2) Относительно Феодорита император писал собору: просим вас обратить внимание на то, что нечестиво написано Феодоритом против правой веры и против Ефесского собора, против памяти Кирилла и против 12 его глав, и что тот же Феодорита написал в защиту Феодора и Нестория и их хулений против памяти Кирилла. 3) Относительно Ивы и его послания в указе говорилось: просим также сделать исследование и о нечестивом послании, которое написал Ива к Марию Персу. И так как некоторые дерзают утверждать, что послание это, содержащее нечестие, принято и св. Халкидонским собором, то просим вас сличить то, что сказано этим св. собором в определениях его, изложенных в защиту веры, и то, что содержится в нечестивом послании, чтобы всесторонне доказать справедливое, а нечестивое осудить (Д. V. 35–37).

Указ сделался программою и руководящею нитью в деяниях собора. Так как в указе прежде всего предписывалось сделать рассмотрение нечестия Феодора, то собор, по своем открытии, тотчас и занимается этим делом. Из многочисленных сочинений Феодора извлечено было и прочитано множество мест, которые ясно свидетельствовали, что Феодорово учение в сущности было учением Нестория, которое осуждено было на III Вселенском соборе. Неправославные мнения Феодора собор назвал «сокровищами нечестия» (Д. V. 102). Главные заблуждения Феодора касались учения о двух естествах во Христе и образе их соединения. Вот эти заблуждения, открытые и изобличенные собором: 1) от Пресвятой Девы Марии родился не Бог, но человек. «Мы не должны думать, говорит Феодор, что от Девы родился Бог. Говорить, что Бог родился от Марии — безумие, ибо это не иное что, как утверждать, что сам Бог родился от семени Давидова из существа Девы и в ней был зачат; так как то, что от семени Давидова и из существа Девы, находилось во чреве матери и зачатое наитием Св. Духа родилось от Девы; да престанут поэтому говорить нам, что Бог от Бога и единосущный Отцу родился от Девы. Не божеское естество родилось от Девы, а родился от Девы тот, кто произошел из существа Девы (человек). Не Бог-Слово родился от Марии, родился же от Марии тот, кто от семени Давидова» (Д. V. 60–61). 2) Бог Слово не рождался от Марии Девы, Он только присутствовал в человеке Иисусе при Его рождении и во время остальной жизни Его. Феодор говорит: «тотчас же при самом зачатии в человеке Иисусе начал быть Бог Слово; ибо присутствовал в нем не только во время вознесения на небо, но и при воскресении из мертвых, именно как воскрешающий Его. И не при воскресении только из мертвых присутствовал в нем (т. е. не в состоянии только прославления), но и при пригвождении ко кресту и при крещении и после крещения — при совершении им дела Евангелия, а равно и до крещения при выполнении им постановлений закона, при представлении его во храм по закону, и при обрезании, и при обвитии пеленами во время рождения; находился в нем Бог-Слово, также когда он (человек Иисус) находился во чреве матери с первого момента его зачатия» (Д. V. 62). Такое учение Феодора о том, что Бог-Слово только соприсутствовал человеку Иисусу, во время его рождения и земной жизни его, приводило его 3) к учению о разделении естеств в Богочеловеке, к учению, по которому в Богочеловеке как бы допускалось два лица божеское и человеческое, не пришедшие к единению (сущность несторианства). Феодор писал; «нужно полагать различие между храмом (человеком-Христом) и тем, кто вселился в храм (Богом-Словом), — между тем, кто освобожден от уз смерти и тем, кто освободил, — между тем, кто в страданиях стал совершенным, и тем, кто сделал совершенным, — между тем, кто малым чим умален от ангел, и тем, кто умалил, — между тем, кто увенчан славою и честью, и тем, кто увенчал, — между тем, кому дела рук Божиих покорены, и тем, кто покорил» (Пс. 8, 5–8). «Божественное писание учит нас, что иное Бог-Слово, и иное человек, и показывает нам, что различие между ними большое. Когда мы различаем естества, то говорим, что естество Бога-Слова совершенно; совершенно и лице, потому что нельзя сказать, чтобы совершенное Его существо было безлично, — но также говорим, что и естество человеческое совершенно, равно как и лице. А когда обращаем взор на соединение, тогда говорим: одно лице. Но мне скажут: не разделяй человека и Бога, не называй одним именем как того, кто одного со мною естества, так и Бога. Если я должен называть Христа единосущным Богу, то спрашиваю, каким образом человек и Бог одно? Ужели одно естество у человека и Бога, у Господа и раба, у Творца и твари? Человек одного существа с человеком, Бог одного существа с Богом. Итак каким образом чрез единение могут стать одним и человек и Бог» (Д. V. 66–67; 75; 82; 89–90)? Разделив во Христе естества, как два отличные одно от другого лица, 4) Феодор описывает человечество Христа в таких чертах, которые непреличествуют православному учению о Богочеловеке; человек Христос, по нему, ничем не отличался от всякого другого человека, — борьба со страстями и похотями была свойственна человеку Иисусу, как и каждому человеку. Феодор учит: «Господь негодовал и сражался против болезней более душевных, чем телесных, и охотнее побеждал страсти. Против болезней душевных он назначал труднее подвиг, а против телесных легче; чаще и более ему приходилось побеждать первыя, так как важнее та болезнь, которая требует более серьезного лечения. Восприяв и тело и душу, Он тем и другим подвизался за то и другое; умерщвлял в плоти грех и укрощал её похоти; душу же наставлял и побуждал — и свои страсти побеждать и обуздывать плотские похоти. Только чрез свое воскресение Христос, как человек, сделался неизменяемым, т. е., неудобопреклонным ко злу. Почему до воскресения из мертвых Он укорял Петра за то, что этот соблазняет его своими словами (Мф. 16, 23). Чрез воскресение же Христос соделался совершенно непорочным» (Д. V. 80; 68; 85). Как человек, борющийся со страстями и похотями, как человек, не достигший полноты совершенства, 5) Христос нуждался в руководительстве Духа Святого и в подкреплении от самого Бога Слова. Он нуждался в руководстве Духа Святого. Разъясняя эту мысль. Феодор говорит: «выражение: возведен бысть Духом (Мф. 4:1) означает, что Христос как человек был руководим Духом, Им был направляем к должному; Им был научаем тому, чему следовало; Им был укрепляем, так что способным стал на столь трудное состязание. Чрез помазание Духа он не только творил чудеса, но и знал отчетливо, каким образом следует пользоваться чудесами, чтобы возвестить народам благочестие, понести слабости труждающихся и таким образом привести свое намерение в исполнение; поэтому он и оправдался и явился непорочным частью чрез удаление от худого и стремления к лучшему, частью чрез постепенное усовершенствование». (Д. V. 64. 69). Подобное же содействие оказывал человеку Христу и Бог-Слово, соприсутствовавший в нем; Бог Слово помогает ему, как существу иному, чуждому. Феодор пишет: «Бог-Слово много возлюбил его и все его усвоил себе и все перенес, сопровождал его во всех страданиях, силою своею сделал его чрез них совершенным; и он восстает из мертвых не по закону своего естества, но Бог-Слово своим присутствием, своим действием и по своей милости освобождает его от смерти я от тех горьких последствий, которые отсюда происходят, воскрешает его из мертвых и приводит к высшей цели. Пребывая в нем. Бог-Слово даровал ему бессмертную жизнь и сделал его невредимым, бессмертным и неизменным, возвел на небо» (Д. V. 85–86). Основное воззрение Феодора, которое проходит чрез все учение его и которое состоит в том, что Христос человек как в рождении, так и во время земной жизни, не приходил в личное единение с Богом Словом, — отражается и на его учении о Богородице. 6) Феодор уклонялся от названия «Богородица», усвоенного церковью Деве Марии. Феодор рассуждает: «когда спросят: мать человека или матерь Бога — Мария? — мы должны отвечать: и то и другое, первое по естеству, второе относительно. Она матерь человека, потому что человек был во чреве её; но она-матерь Бога, потому что Бог был в рожденном человеке, но Он был в нем по благоизволению». При другом случае Феодор еще яснее говорит: «когда вопрос будет о рождении по плоти, тогда не следует считать Бога-Слово Сыном Марии, потому что от смертного рождается смертное и от плоти подобное ей» (Д. V. 87–88). Кроме нечестия, указанного собором в учении Феодора касательно соединения двух естеств в Богочеловеке, отцы этого собора поставляют в укор Феодору и некоторые другие второстепенные, но все же важные заблуждения, открытые в его сочинениях. Открыто было, что Феодор, 7) хульно отзывался о некоторых книгах, принятых в канон священный, — о книгах Иова и Песни песней. О писателе книги Иова и о содержании её Феодор делает такой отзыв: «То, что необходимо было выставить на вид при изложении книги Иова, все это мог бы кто-нибудь представить в лучшем свете и сделать его ревнителем добра. А так как он этого не сделал, без нужды увлекшись любовью к тщетной славе, то он не мало повредил мнению о праведнике у тех, которые о божественных писаниях судят обыкновенно не с должным благоговением, и тем многих заставляет порицать написанное. О самых начальных словах, которые писатель влагает в уста Иова, когда пришли к нему друзья (Иов. гл. 3), какой человек, верно смотрящий на все или здраво обо всем рассуждающий, может думать или утверждать, что слова эти приличны мужу праведному? Собирать с первого раза так много злословий и обрушивать их на такие предметы, которые не могут принять злословия — кто подумает, что это прилично мужу богобоязненному? Но этот позор еще мал в сравнении с тем, что находится в конце книги (гл. 42). Там говорится, что Иов третью дочь свою назвал «Амалфеев рог». Это значит показать, что Иов верил в языческие басни и уважал вымыслы идолослужения, тогда как несомненно, что Иов человек необразованный, по происхождению идумеянин не мог даже и знать языческих басней о Юпитере, Сатурне и Юноне. В этом названии обнаружился писатель, проникнутый сильною, но грубою любовью к тщеславию. Ибо чтобы показать себя и знающим иностранные учения и сведущим в баснях язычников, которые они считали верными, он не усомнился нисколько заимствованное оттуда имя приписать праведнику, который будто бы хотел украсить им свою дочь. Да и все вообще изложение книги, по моему мнению, ясно показывает, что писатель образован был языческими учениями» (Д. V. 95–97). Еще резче, еще бесцеремоннее отзыв Феодора о книге ИИеснь песней. Он и ей отказывает в каноническом достоинстве, как и книге Иова, и относится к ней с полным глумлением. Феодор писал об этой книге: «Досадно мне было перечитывать ИИеснь песней, потому что она составлена не по подобию пророческой книги и не по историческому преданию, как книги Царств, и не представляет убедительного увещания к подвигам. При чтении её я усердно зеваю и дремлю, как очарованный брачным пиром этой книги». Содержание и цель написания этой книги Феодор объясняет таким образом: «Соломон устраивает египетское пиршество, вступая в брак с египтянкой, через это делается человеком порочным между иудеями и нарушителем Отечественных законов, возбраняющих браки с иноплеменниками. Допустивши нарушение закона и раздраженный укоризнами за это со стороны израильтян, Соломон в песенной форме излагает оправдание самого себя, чтобы тем приятнее сделаться для своей супруги, увеселяясь песнопениями, написанными для неё. Своим сочинением Соломон хотел сказать: так как меня и невесту думают поссорить своими поношениями и разделить своими злословиями, то пусть же послушают, с каким жаром мы воспеваем свои объятия, и пусть при этом обоняют залах наших брачных благовонных мастей; пусть раздаются во все стороны звуки величественных песней о наших лобзаниях; воспевай невеста твою приятную пурпуровую черноту! — Все это надобно иметь в виду читающим эту книгу, замечает Феодор, — и не должно думать, что эта книга мудрейшего есть увещание к бесстыдству и потому ненужно ненавидеть ее, но не надобно и хвалить ее, как будто бы содержащую в себе пророческое изображение благ церкви. Ибо если бы он заслужил пророческую благодать, то сделал бы где-нибудь упоминание о Боге (потому что во всяком пророческом писании непременно упоминается о Боге); но должны знать все, что книга эта есть застольная песнь, подобно тому, как Платон впоследствии написал пиршество любви. От того ни у иудеев, ни у нас Песнь песней не читалась публично» (Д. V. 99 — 102). 8) Собор ставит также в вину Феодору то, что он многих ветхозаветных пророчеств не относит ко Христу и Его царству. Феодор худо отзывается о тех толкователях свящ. писания, которые с особенною ревностью изъясняли ветхозаветные пророчества в смысле мессианском; он говорит о них: «многие стараются отнести все пророчества к Господу Христу; даже и то, что сказано о народе иудейском, понимают подобным образом и предоставляют иудеям повод смеяться, когда указывают на пророчества, нисколько не относящиеся к Господу Христу. К числу таких ветхозаветных пророчеств, не относящихся ко Христу, Феодор относит несомненно мессианский псалом двадцать первый: Боже, Боже мой вонми ми, вскую ми еси оставил. Феодор говорит, что этот псалом никаким образом не относится ко Господу. Если же апостолы слова этого псалма: разделима ризы моя себе и о одежди моей меташа жребий (ст. 19), отнесли ко Христу, то отнесли потому, что на самом деле с Господом Христом случилось то, что прежде преувеличенно сказано было Давидом по поводу перенесенных им несчастий (Д. V. 75–77). 9) Наконец собор не оставляет без внимания и того, что Феодор позволял себе считать именование: христиане, равнозначительным с именованиями: платоники, епикурейцы, манихеи. На соборе прочитано было следующее место из сочинений Феодора: «у всех людей, следующих какой-либо секте, есть обычай называться именем основателей секты; таковы названия епекурейцев, платоников, манихеев и тому подобных. Точно также и апостолы определили нам именоваться христианами, так как нам следует внимать учению Христа» (Д. V.71–72).

Все эти заблуждения Феодора, извлеченные из его сочинений, найдены собором заслуживающими крайнего порицания; почему собор чтение из сочинений Феодора иногда прерывает восклицаниями в роде следующих: «Это мы уже осудили, это уже предали анафеме, анафема Феодору мопсуестскому и его сочинениям; они чужды церкви, они чужды православным, они чужды отцам, они полны нечестия, они восстают на св. Писание. Один Феодор, один Иуда. Анафема Феодору: он опозорил Евангелия, он поругался над домостроительством нашего спасения. Анафема тем, которые не анафематствовали его. Защитники его иудеи, последователи его язычники!» (Д. V. 81; 106–107).

Основанием для суждения о виновности Феодора в еретических заблуждениях, кроме самых сочинений его, для собора служили исторические свидетельства, в которых выразился голос церкви по поводу Феодора. Сюда относились послания и сочинения Кирилла Александрийского против Феодора, сочинение Прокла Константинопольского, Равулы Едесскаго и пр., которые также были читаны на соборе[63].

После того, как во всех этих документах собраны были достаточные данные для уяснения еретического образа мыслей Феодора, собор прежде, чем осудить Феодора, считает своим долгом разобрать возражения, какие делались в его, защиту противниками осуждения трех глав. Собор выставлял самые возражения и затем по порядку опровергал их. Прежде всего противники осуждения трех глав указывали, что нельзя осуждать Феодора, когда о нем отзывался хорошо св. Кирилл. Кирилл, говорили они, называл Феодора «добрым Феодором». Собор счел за нужное прочесть послание Кирилла, где Феодор назван этим именем. Но чтение послания ясно показало, что хотя Кирилл и называет Феодора «добрым», принимая в уважение его борьбу с арианами и его истолковательные труды по Св. Писанию, но в то же время в том же послании порицает его за его неправильные мысли о соединении двух естеств во Христе. Ссылка защитников Феодора на то, что Феодора хвалит в своем письме Григорий Богослов, найдена ложною, потому что Григорий Богослов писал свои похвальныя письма другому Феодору, епископу Тианскому, а не Мопсуестскому (Д. V.150–159). Да и вообще собор находит, что хороший отзыв какого либо достоуважаемого лица о другом, оказавшемся еретиком, не может освобождать последнего от осуждения. Так Василий Великий говорил о еретике Аполлинарии: «Аполлинария не почитал я врагом, а за иное и уважаю этого человека»; но это однако же не избавило его от осуждения. А также Лев, папа Римский, сначала принял сторону Евтихия и в своем послании одобрял его; однако после осудил его и анафематствовал как еретика (Д. V. 185–6). Притом собор находил, что снисходительный отзыв об известном заблуждающемся лице тем меньше может освобождать его от осуждения, что такой отзыв иногда делается в видах мира и спокойствия церковного. Так напр. Кирилл кротко отзывался о Феодоре единственно для того, чтобы не раздувать у несториан еще более вражды к церкви (Д. V. 179). Защитники трех глав далее возражали относительно Феодора: Феодора нельзя осуждать, потому что он умер. Собор находит подобное суждение неосновательным и многими примерами доказывает, что еретика не безвременно осуждать и по смерти. В особенности собор ссылается в этом случае на свидетельства св. Кирилла и Блаженного Августина. Кирилл писал: «И так должно осуждать тех, которые повинны в дурных поступках, в живых ли они находятся или нет» (Д. V.161). Блаженный Августин, когда одного из прежних епископов-Цецилиана Карфагенского-выставляли виновником нарушения мира церковного, объявлял: «если бы это когда-нибудь было доказано нам, мы сами анафематствовали бы его по смерти». При другом случае Августин писал: «предателей я телом и душой отвергаюсь даже после их смерти» (Д. V. 164. 165). В доказательство позволительности осуждать лиц, заслуживших того, после их смерти, отцы собора ссылались на одно постановление собора Африканского, которым предписывалось епископов; завещавших свое имущество еретикам, подвергать анафеме после их смерти (Д. V. 162). Кроме того собором представлены были и многие другие свидетельства в том же роде, — указывали на то, что Афанасий Великий осудил еретика Аполлинария уже по смерти его; Феофил архиепископ Александрийский — Оригена, давно уже умершего; Равула — Феодора мопсуестского; подобным же образом были анафематствованы гностики Валентин, Маркион, Васидид (Д. V. 166; 186). Третье возражение, с каким выступали защитники Феодора против осуждения его, состояло в указании на то, что он умер в мире с церковью. Собор не придавал этому возражению никакой силы, считая умершими в мире с церковью только тех, кто до конца жизни соблюдал догматы веры. Главным же аргументом, служащим к отстранению этого возражения, были деяния собора мопсуестского, которые показали, что в Мопсуесте с давних времен имя Феодора было вычеркнуто из диптихов церковных. Деяния эти были перечитаны на соборе[64].

Сообразно плану, какой начертан был в указе императорском, по окончании соборных суждений о Феодоре мопсуестском (самое осуждение его отложено до времени рассмотрения дела всех трех глав), собор занялся вопросом о Феодорите Кирском. Нужно было рассмотреть некоторые сочинения Феодорита, написанные против правой веры и в интересах несторианства; это именно и делает собор. Сочинениями, заслуживающими особенного порицания со стороны собора, признаны следующие: его разбор двенадцати анафематизм Кирилловых, где Феодорит прямо выразил свой несторианский образ воззрений. Здесь встречались места чисто несторианские, например: «Бог-Слово не родился от Девы естеством, зачавшись и образовавшись, и с того времени получивши начало существования, но Образовавший себе храм в девической утробе был вместе с образованным и рожденным. Поэтому и святую Деву называем Богородицей, не потому что она родила Бога по естеству, но потому что она родила человека, соединенного с Богом, который образовал его». И еще: «мы называем Христа Богом и человеком; единства же ипостасного, как странного и чуждого, не знаем никаким образом, ни из божественного писании, ни из отцев, изъяснявших Писание» (Д. V. 218–219).

2) Некоторые послания его, в которых св. Кирилл, защитник веры, поносился самим беспощадным образом. Так прочитано было его послание «к монастырям», в котором Кирилл назывался последователем Аполлинария, его учение считалось нечуждым безумия гностиков Валентина и Маркий на; он уравнивался с еретиками: Арием, Евномием, Македонием; приписывалась ему мысль, будто бы им раскрываемая, что «само бесстрастное и неизменяемое Божество страдало, пригвождено было ко кресту и умерло» (Деян. V. 221 — 222). На соборе рассмотрено было и еще другое послание Феодорита, осыпающее бранью м насмешками Кирилла, уже умершего[65]. В послании говорилось: «наконец поздно и насилу умер злой человек. Ибо добрые и благодетельные люди переселяются туда прежде времени, а злые живут долго. А его несчастного (Кирилла) Правитель наших душ не оставил подобно другим долее наслаждаться тем, что кажется увеселительным, но зная злобу сего мужа, ежедневно возраставшую и вредившую телу церкви, отрезал как бы какую-нибудь язву и отъял поношение от сынов израиля. Отшествие его обрадовало оставшихся в живых, но опечалило, быть может, умерших и можно опасаться, чтобы они, слишком отягченные его сообществом, опять не отослали его к нам, или чтобы он не убежал от тех, которые отводят его, подобно тому как тиран циника Лукиана (в одном сатирическом произведении). Итак надобно позаботиться, и нужно в особенности предпринять эту поспешность-приказать обществу носильщиков умерших положить какой-нибудь величайший и тяжелейший камень на гробницу, чтобы он опять сюда не пришел и снова не стал доказывать нетвердые мнения. Пусть возвещает новые догматы находящимся в аду и пусть там разглагольствует днем и ночью как хочет. Я радуюсь и услаждаюсь, видя общество церковное освобожденным от такого рода заразы (Кирилла); но печалюсь и рыдаю, помышляя, что он жалкий не успокоился от зол, но умер покушаясь на большие и худшие. Но Бог видит и не презрел: Он положил узду на его уста и удила на его губы, и возвратил в землю, из которой он взят» (Деян. V. 227–229).

3) Послание Феодорита к Андрею епископу Самосатскому. Все это послание исполнено самых страшных хулений на III Вселенский собор; в нем сторона православных этого собора описывается, как злодеи; сторона несторианская, как страждущая за истину и веру. «Пишу из Ефеса (где был III Вселенский собор) о тех бедствиях, которые произошли здесь — бедствиях, превышающих всю силу разума и превосходящих историческое повествование и достойных постоянных слез и непрерывного плача. Ибо телу церкви грозит опасность быть разодранным, скорее же оно получило уже разрез, если мудрый Врач не поправит отделившиеся и загнившие члены и не соединит их. Опять безумствует Египет (Кирилл) против Бога, воюет с Моисеем и Аароном и слугами его, и весьма большая часть израиля соглашается с противниками; здравомыслящих же, которые добровольно подъемлют труды за благочестие, чрезвычайно мало. Поругано достопочтенное благочестие. Над таким собором смеются египтяне и палестинцы, и понтийцы, и азийцы и с ними Запад, Какие смехотворны во время нечестия так осмеивали благочестие в комедии? Какой писатель комедии прочитает когда-либо такую баснь? Какой трагический поэт достойно опишет плач об этом? Столь великие и такие бедствия обрушились на церковь Божию, а лучше сказать: я рассказал самую малую частицу того, что сделано (Деян. V. 224 — 5).

4) На соборе прочитано было его послание к Несторию, писанное после ИИИ Вселенского собора. Оно показывало, что Феодорит оставался последователем Нестория и после того, как Вселенская церковь произнесла анафему на этого еретика: в послании к Несторию Феодорит говорит языком друга и преданного ученика. Послание озаглавлялось: «господину моему достопочтеннейшему и благочестивейшему и святейшему отцу, епископу Несторию», и затем говорилось: «с тем, что несправедливо и противозаконно совершено против твоей святости, я не позволю себе согласиться и тогда, если бы; кто-нибудь отсек мне обе руки, при помощи мне божественной благодати, поддерживающей немощь души. Это я письменно сделал известным и тем, которые требовали; но никакое время по милости Божией не изменило нас» (Деян. V, 225–226). Собором выслушано было также и то, что написано было Феодоритом в защиту Феодора Мопсуестского (Деян. 146 и д.).

По заключении рассмотрения некоторых направленных против веры и церкви сочинений Феодорита, очередь наконец дошла до рассмотрения дела третьей главы — Ивы Едесского с его посланием к Марию Персу. Главным вопросом при рассмотрении был вопрос, который намечен был указом Юстиниана, именно — можно ли утверждать, как утверждают некоторые, что послание Ивы принято собором Халкидонским (Деян. V. 232)? С этою целью собор останавливает свое внимание на том, как поступлено было с Ивою на соборе Халкидонском; Некоторые епископы — ораторы в своих речах раскрывали мысль, что хотя Ива и был оправдан на соборе Халкидонском, но это оправдание не простиралось на послание его, так как он прямо заявлял, что он неповинен в том, в чем его обвиняют; значит он отказывался и от самого послания, как не выражающего его действительного образа мыслей (Деян. V. 246). Одним из важнейших доказательств того, что послание Ивы будто бы было принято собором Халкидонским, для противников осуждения трех глав служили суждения, в которых отцы Халкидонского собора выразили свое мнение об Иве и послании его, ибо некоторые суждения говорили, что и Ива невинен и послание его православно. Собор рассматривает это возражение против осуждения Ивы и находит, что хотя некоторые немногие епископы и отзывались подобным образом об Иве, но большинство смотрело на него, как, на заблуждающегося, но раскаивавшегося человека, а на соборах, — объявляли отцы V Вселенского собора, — должно внимать не речам отдельных лиц, но тому, что определяется всеми вообще или большинством (Деян. V. 247). Для лучшего же удостоверения в том, что послание Ивино не было принято в Халкидоне, собором произведено было·сличение послания этого с определениями Халкидонского собора. Между мнениями, высказанными в послании, и между определениями этого собора не было сходства: мнения высказанные в первом отвергались отцами Халкидонского собора. Например, Халкидонский собор в своих определениях о вере говорит, что Бог-Слово воплотился и. стал человеком, который есть Господь наш Иисус Христос, а послание называет еретиками и аполлинаристами тех, которые говорят, что Бог-Слово воплотился и стал человеком. Халкидонский собор проповедует, что св. Дева Мария есть Богородица, а послание опровергает, что св. Дева есть Богородица. Халкидонский собор говорит, что он следует по всему образцу Еффсского собора, а послание порицает этот собор. Халкидонский собор признает Кирилла своим учителем, а послание называет его еретиком и говорит о нем, что он впал в учение Аполлинария (Деян. V. 816–18, 323). Когда сделано было это сличение послания с определениями Халкидонского собора, отцы единодушно провозгласили послание Ивино еретическим: это все мы сказали — восклицали они — ·послание еретическое; все мы осуждаем послание; все мы авафематствуем оное, послание чуждо собору, послание противно определениям, все послание еретическое, все богохульное. Кто его не анафематствует, тот еретик. Кто принимает послание, тот отвергает св. Халкидонских отцев (Деян. V. 325–326.).

По окончании рассмотрения вопроса об Иве и его послании, собор приступил к произнесению приговора относительно трех глав. Это происходило на 8 заседании собора. В определении соборном говорилось:

«Осуждаем и анафематствуем вместе со всеми другими еретиками и Феодора, который был епископом в Моисуесте и его нечестивые сочинения, и то, что нечестиво написал Феодорит против правой веры, против 12 глав святого Кирилла и против Ефесского собора, и что написано им в защиту Нестория. Кроме того анафематствуем и нечестивое послание, которое написал Ива к Марию, отвергающее, что Бог-Слово, воплотившись от св. Богородицы и Приснодевы Марии, сделался человеком, и порицающее св. памяти Кирилла, учившего православно, как еретика и как писавшего подобно Аполлинарию, и обвиняющее Ефесский собор в том, что им низложен Несторий без суда и следствия, и защищающее Феодора и Нестория и их нечестивые учения и сочинения. Итак анафематствуем вышеупомянутые три главы, т. е. нечестивого Феодора с его непотребными сочинениями, и то, что нечестиво написал Феодорит, и нечестивое послание, которое приписывается Иве, и их защитников, и тех, которые писали или пишут в защиту их, или дерзают называть их православными, или вообще защищая их, стараются защитить их нечестие именем св. отцев и св. Халкидонского собора» (Деян. V. 371–372).

Отсюда видно, что собор, осудив лицо и сочинения Феодора, не осудил лица Феодорита и Ивы, пощадил их, а осудил только некоторые сочинения одного и одно письмо другого.

На востоке, где с самого начала церковь соглашалась на осуждение трех глав, утверждение V Вселенского собора не встретило себе противодействия. Иначе дело было на западе. Запад до времени и во время V Вселенского собора решительно противился осуждению трех глав, даже сам папа колебался осудить их, и скорее склонялся к требованиям запада, чем востока. Поэтому собор V Вселенский не тотчас приобрел себе авторитет на западе наравне с прежними четырьмя Вселенскими соборами. Проходит целое полстолетие, прежде чем защитники трех глав согласились на признание V Вселенского собора. Римские папы показали себя деятельными защитниками авторитета V Вселенского собора. Сам папа Вигилий, который даже во время собора не чужд был симпатий к трем главам, после собора оказался поборником осуждения трех глав. Папа этот писал патриарху Константинопольскому: «итак нечестивые три главы мы анафематствуем и осуждаем, т. е. нечестивого Феодора вместе с его сочинениями, и все, что нечестиво написал Феодорит, и послание, которое написано Ивою, и в котором содержатся нечестивые хулы». При этом папа прибавляет: «что же сделано было или мною или другими в защиту трех глав, то мы упраздняем определением настоящей нашей грамоты» (Деян. V, 408. 409). В том же духе действовал и преемник Вигилия папа Пелагий I. Он обращается к некоторым западным епископам (в Истрии) с увещанием последовать V Вселенскому собору. Из его послания к этим епископам видно, что в это время большинство западных епископов соглашались уже на признание V Вселенского собора, ибо папа замечает в этом послании, что «хотя после долгого труда и после долгого времени, прошедшего в препирательствах даже до обид, западные епископы однако же согласилось на осуждение трех глав, познав истину». Причиною такого сопротивления Пелагий выставляет незнание латинянами греческого языка, вследствие чего они долгое время должны были руководиться ошибочными слухами (Деян. V. 421 — 422). Папа Григорий Великий (в конце VI века) борется с остальными защитниками трех глав. Это были отдаленные епископы Ирландские. Григорий разъясняет им, что в вопросе о трех главах «ничего не было нарушено в деле веры или каким-нибудь образом изменено»; призывает их к единению с церковью и надеется, что они послушно последуют её голосу (Деян. V. 458–9). После времен папы Григория авторитет V Вселенского собора непререкаемо утверждается во всей церкви наравне с первыми четырьмя Вселенскими соборами.

Мысль о созвании собора Вселенского родилась у императора Константина Погоната много ранее осуществления этой мысли: предшественник современного собору патриарха Константинопольского Феодор, патриарх той же церкви, внушал Константину мысль о созвании собора (Деян. VI. стр. 20), и эта мысль принесла свой плод. Стараниями императора Константина собран был в 680 многочисленный собор в Константинополе. В числе замечательнейших представителей собора были: патриарх Константинопольский Георгий, патриарх антиохийский Макарий; лицо патриарха Александрийского представлял пресвитер Петр; а лицо патриарха иерусалимского представлял пресвитер Феодор. Император, как обычно, требовал представителей папского престола для собора, при чем он просит папу обратить внимание на умственное достоинство легатов, какие будут назначены на собор. Император писал: «просим прислать благопотребных и способных мужей, имеющих познание во всяком богодухновенном писании и обладающих безупречным знанием догматов, мужей, которые бы принесли с собою нужные книги» (Деян. VI. 21). Посылая своих представителей на собор, папа Агафон с скромностью объявлял, что быть может он и не удовлетворит желаниям императора относительно присылки на собор людей ученых, потому что, по его словам, обстоятельства не благоприятствовали процветанию науки в Риме. Папа писал в Константинополь: «можно ли у людей, живущих среди народа (бедного) и трудами рук своих большими усилиями снискивающих себе насущный хлеб, искать полного знания писаний? Мы сохраняем законно составленные определения св. наших предшественников и св. соборов, — сохраняем в простоте сердца и без всякой двусмысленности. Что же касается светского красноречия, то не думаем, чтобы в наше время можно было найти кого-либо, могущего похвалиться высокими познаниями, потому что в наших странах постоянно свирепствует восстание различных народов, которые то борются между собой, то бегут врознь и грабят. Мирского красноречия нет у людей неученых». Но не хвалясь познаниями лиц посылаемых, папа в тоже время дает знать о глубокой вере, которою проникнуты посланные им (Д. VI. 63–65; 117). Представителями папского престола на соборе были пресвитеры Феодор и Георгий и диакон Иоанн, которые несмотря на опасения папы показали себя глубоко сведущими в Писании и отеческом учении и не чуждыми красноречия. Всех присутствовавших на соборе епископов и представлявших их лицо пресвитеров к концу собора было 153 (Деян. V Ι. 500 и д.). На большей части заседаний собора присутствовал и сам император Константин. Собор происходил во дворце, в зале, называемой от сводчатой формы потолка Труллою. Всех заседаний было 18. Собор длился почти целый год[93].

Деятельность собора VI Вселенского распадается на два отдела: с одной стороны, собор внимательно и подробно исследует лжеучение еретиков монофелитов, с другой — излагает, по надлежащем исследовании, православное учение, направленное против заблуждения.

В составе самого собора нашлись лица, которые совсем жаром решились защищать лжеучение монофелитское; Таков был прежде всего патриарх Антиохийский Макарий. До известной степени ему сочувствует, по крайней мере в начале собора, и патриарх Константинопольский Георгий[94]. Борьба собора с патриархом Макарием составляет одну из самых замечательных сторон в деятельности собора. С ним ведутся постоянные диспуты, его произведения разбираются, его сочинениям противопоставляются другие сочинения православные, которые составляются в течение самого собора.

На первом же заседании собора мы встречаем открытое заявление Макария об его монофелитских убеждениях. Это заявление он делает не только от своего лица, но и от лица церкви Константинопольской с антиохийскою. Макарий говорил: «Мы не делаем никаких нововведений в учении, но как приняли от Вселенских соборов и святых уважаемых отцев, также и от представителей сего города Сергия, Павла, Пирра и Петра, также от Гонория, бывшего папы города Рима и Кира[95], бывшего патриарха Александрийского, то есть о воле и действии, так и уверовали, веруем и проповедуем и готовы отстаивать это». Когда Макарий заявил о своем лжеучении, собор потребовал от него доказательств. В ответ на это требование Макарий сказал, что его доказательства заключаются в деяниях Вселенских соборов. Поэтому преступлено было к чтению деяний III и IV Вселенских соборов, на которых шло исследование о двух естествах во Христе-Богочеловеке. В деяниях III Вселенского собора Макарий объявил следующе свидетельство из писаний Кирилла Александрийского, будто бы говорящим в пользу монофелитства. «Господь наш Иисус Христос… чрез Него цари царствуют и сильные творят правду, как сказано в писании, ибо воля Его всемогуща». При чтении этих слов из соборных деяний Макарий воскликнул: «Вот мое доказательство, что во Христе одна воля!» Собор с своей стороны в лице папских легатов и некоторых епископов восточных, опроверг такое не правильное толкование слов Кирилла. Собор говорил: «Макарий преувеличенно и неосновательно полагает на основании прочитанного сейчас текста, что в двух естествах Иисуса Христа, в Божестве и человечестве, одна воля. Святый Кирилл, пиша эти слова, имел в виду лишь Божественное естество Христа, которое у него общее со Отцем и Св. Духом, а потому всемогущее. Говоря о Божественном естестве Иисуса Христа, Кирилл назвал и волю, принадлежащую этому естеству, всемогущею. Здесь нет речи о том, одна или две воли во Христе» (Деян. VИ. стр. 42–44). При чтении деяний IV Вселенского собора снова возникают прения между Макарием и собором. Именно, когда читалось в деяниях этого собора послание папы Льва, в котором говорилось: «То и другое естество во взаимном общении обнаруживают действия, свойственные их природе: Слово действует так, как свойственно Слову, плоть так, как свойственно плоти, одно из них блистает чудесами, другое подвергается уничижениям», — собор заявил, что это место служит изобличением монофелитства; при чем отцы собора потребовали, чтобы Макарий высказал, как он понимает это место из послания Льва. Макарий при этом случае опять обнаруживает свой еретический образ воззрений, говоря: «Я не исповедую двух действий и не думаю, что бы св. Лев в этих словах говорил о двух действиях». На дальнейшие требования, чтобы он точнее опроверг мнение Льва и яснее выразил основания для своего учения, Макарий кратко отвечал: «Я не считаю нужным рассуждать» (Д. IV. 48 — 9). На одном из позднейших заседаний собора Макарий однако же не отказывается вступить в более подробные прения с защитниками православия, при чем он во всей ясности обнаружил шаткость и неосновательность своего монофелитского учения. Противником Макария на этот раз является некто Феофан, монах из Сицилии. Диспут происходил так: Феофан обращается к Макарию с вопросом: «Имел ли Иисус Христос человеческое хотение?» — Макарий отвечал: «мы не допускаем человеческого хотения во Христе, а Божественное допускаем, притом без плотских пожеланий и человеческих помыслов: хотение во Христе принадлежало только Божеству». — Феофан: «Как вы понимаете плотские пожелания и человеческие помыслы, которые не признаете во Христе»? — Макарий: «Плотские пожелания и человеческие помыслы при надлежать подобным нам людям и во Христе их не было». Феофан с своей стороны совершенно соглашается, что во Христе не было человеческих помыслов, в смысле помыслов греховных и подобных же хотений, словом всего того, что явилось в человеке вследствие греха. И чтобы вывести вопрос на прямой путь, заметил, что дело идет не о той человеческой воле во Христе, которая есть в человеке согрешившем, но о той, которая была в Адаме до греха. Такой воле не обходимо должно было быть во Христе, как скоро Он принял на себя полное естество человеческое. Чтобы устранить себя от этого сильного возражения, Макарий, как оказалось, не хотел признавать в Адаме, как ни странно это, естественной воли человеческой, до времени греха. На вопрос Феофана: имел ли Адам «естественное хотение?» — Макарий отвечал: Адам имел «хотение самовластное и свободное, потому что до преступления он имел божественное хотение, желал того же, чего и Бог». Против странности подобного мнения возвысил свой голос весь собор. Отцы говорили: «Какое нелепое богохульство! Если Адам до падения имел божественное хотение, то значит он был единосущен Богу и хотение Адама было неизменяемым. А если так, как же он изменился, преступил заповеди и подвергся смерти? Имеющий одно хотение с Богом, неизменяем». Когда кончились возражения собора по поводу мнения Макария и воле Адама до падения его, Феофан возобновил свой прерванный с Макарием диспут. Он видел ясно, что Макарий, высказывая свое странное мнение о воле Адама до падения, тем самым хотел лишь избегнуть прямого ответа на вопрос, потому что прямой и естественный ответ был бы не выгоден для развиваемого им монофелитского учения. — Поэтому Феофан с особенною настойчивостью начал допрашивать Макария: «Естественное ли (т. е. вложенное в самой природе первого человека) хотение имел Адам? Да, или нет?» — Макарий уклончиво ответил. «Я уже сказал свое мнение». — Тогда Феофан еще раз предлагает тот же вопрос Макарию, говоря: «Или согласитесь, что Адам имел естественное хотение, или отвергните это?» Макарий упорствовал и не хотел ни согласиться, ни отвергнуть учения о человеческой воле в Адаме до его падения. Собор, слушавший эти прения Феофана и Макария, по окончании их объявил себя вполне согласным с мнениями Феофана (Д. VI. 195–198).

В борьбе с еретиком Макарием собору надлежало не только опровергать неоднократные еретические словесные заявления его на соборе, но нужно было подвергнуть разбору и осуждению немалочисленные сочинения его, написанные им с целью убедить собор и церковь в своем заблуждении. Эта задача потребовала много времени и трудов от отцев собора, но ради обнаружения истины собор взял на себя и эту задачу. Для суждения о заблуждении Макария собор должен был выслушать довольно обширное «исповедание» Макария, которое он подал императору Константину и которое этот передал отцам собора. Исповедание это знакомит нас с основными воззрениями еретика и потому заслуживает внимания. Основанием, из которого вытекало его монофелитство, не было, лжеучение монофизитское, потому что Макарий в своем исповедании ясно осуждает монофизитство, — он говорит: «Мы не говорим того, чтобы плоть обратилась в естество божеское во Христе; чрез соединение нимало не уничтожается различие естеств, а скорее сохраняется особенность того или другого естества в одном лице и одной ипостаси», — и прямо проклинает еретиков Аполлинария, Евтихия, Диоскора. Основанием для еретического учения Макария служило неправильно истолкованное им православное учение об единстве лица или ипостаси в Богочеловеке. Это видно из следующих замечаний его исповедания. «Невозможно, чтобы в одном Христе Боге находились одновременно два хотения, или взаимно противоположные или совершенно одинаковые. Учение церкви научает нас, что плоть Господа никогда не производила естественного своего движения отдельно и по своему стремлению, вопреки указанию соединённого с нею в ипостась Бога Слова, — и сказать прямо: как наше тело управляется, украшается и приводится в порядок разумною и мыслящею душею, так и в Господе Христе весь человеческий состав Его управляется всегда и во всем Божеством самого Слова». Отправляясь от этих последних воззрений, Макарий считал правильным провозглашать свое монофелитское учение. «Воплотившийся Бог Слово, говорит он. не совершает ни Божеского как Бог, ни человеческого как человек, совершает некое новое богомужное действие и все это действие являет животворным. Он совершает наше спасение одним и единым божественным хотением». К этому письменному исповеданию своему Макарий на словах добавил: «Я не скажу, что два естественные хотения или два естественные действия в домостроительстве воплощения Господа нашего Иисуса Христа, хотя бы меня разрубили на мелкие части и бросили в море» (Деян. VI. 178 — 187). Кроме этого «исповедания» Макарий для доказательства правоты своих убеждений представлял собору и несколько других своих произведений. Сначала он представил собору «два свитка», в которых он изложил доказательства своего учения и которые носили заглавие: «свидетельства св. отцев, учащие об одной воле Господа нашего Иисуса Христа, которая есть также воля Отца и Св. Духа». (Д. VI. 148–149). Чрез несколько времени Макарий представил еще третий небольшой свиток с той же целью. Он носит такое заглавие: «Дальнейшие свидетельства о воле». При чем Макарий заявил, что он считает свидетельства, заключающиеся в поданных им свитках, совершенно достаточными для утверждения монофелитского учения. Свитки были прочтены и потом запечатаны печатями как Макария, так и стороны православных (Деян. VI. 152–153). Собором заявлено было, что свидетельства, заключающиеся в свитках Макария не имеют силы доказательства, потому что с одной стороны Макарий выдал за свидетельства, говорящие об одной воле Господа Христа, такие, которые говорят об одной воле в Троице; с другой стороны свидетельства отеческие, действительно идущие к делу и говорящие о домостроительстве нашего спасения, искажены Макарием и в смысле, и в выражениях. Собор берет на себя труд доказать, что заявления его действительно справедливы, и с этою целью отцы решаются сличить свидетельства Макария с свидетельствами самих отцев церкви в их подлинных писаниях (Д. VI. 154). Этого мало — собор, в лице папских легатов, с своей стороны представил также рассуждение, в котором заключались доказательства истинности учения о двух волях во Христе. «Свиток» легатов носил такое заглавие: «Свидетельства святых и достоуважаемых отцев, доказывающие, что в Господе Иисусе Христе два хотения и два действия». Свиток был прочтен п запечатан печатями сторон Макария и православных. Партия Макария при этом объявила, что она рассмотрит свидетельства, приводимые легатами, сличит их с подлинными сочинениями отеческими, для удостоверения в истинности их (Д. VI. 158. 159). В дальнейшем течении соборных деяний сторона православная после тщательного сличения свидетельств, заключающихся в трех свитках Макария, с подлинными свидетельствами отцев, действительно нашла, что свидетельства отцев приводятся Макарием или не полно, или отрывочно, без связи с целым текстом. Так при сличении первого свитка Макариева с писаниями отцев найдено, что в таком роде искажены были свидетельства св. Афанасия, св. Амвросия, Кирилла Александрийского, Златоуста и пр. Когда все это выяснилось, собор спрашивал Макария: «зачем он опускал места нужные из свидетельств отцев»? Макарий вместо всяких оправданий объявлял, что он приводил только такие места, какие могли доказывать его учение (Деян. VI. 188. 191. 193. 198 и пр.). Собор нашел потом, что сличения одного первого свитка Макариева с писаниями отцов совершенно достаточно для изобличения нечестия этого еретика, и счел за излишнее делать подобное же сличение и других двух свитков Макария (Д. VI. 217). В интересах обращения, заблуждающихся к истине православия, отцы собора с другой стороны приняли на себя проверку свидетельств, заключающихся в свитке легатов и доказывающих истинность учения о двух волях и действиях во Христе. Свидетельства легатов оказались согласными с подлинниками; это были свидетельства из Льва, Амвросия, Афанасия, Златоуста, Григория Нисского, Григория Богослова, Епифания Кипрского, Августина и других (Д. VI. 222. 229. 244 и пр.). Чтобы не оставить ничего не рассмотренным из всего, что написано было Макарием, некоторыми членами собора заявлено было, что есть и еще некоторые сочинения Макария, которые заключают туже монофелитскую ересь и хранятся в патриаршей библиотеке. При этом заявлении некоторыми прибавлено было, что сочинения свои Макарий во множестве списков старался распространить повсюду, и они зашли даже в Рим и Сардинию. Поэтому положено было принести из библиотеки и другие сочинения Макария и исследовать их. Сочинения эти найдены также исполненными лжеучения, но собор не счел нужным прочитывать их в целом составе, так как это было бы очень утомительно, и ограничился чтением извлечений из них. Сочинения были осуждены (Д. VI. 347–354). В продолжение рассмотрения мнений и сочинений Макария собор не раз обращался к нему с убеждениями исповедовать во Христе два естественные хотения и действия не слитно и нераздельно, но Макарий оставался при своем заблуждении (Д. 173–4). Тогда собор, видя упорство его. видя, по образному выражению «деяний» собора, что он «шею натянул, как железный нерв, лицо сделал медным, уши заградил от слушания, сердце сделал упорным в непослушании закону» (Д. VI. 542), решился сначала лишить его омофора (Д. VI. 195), а потом произнести над ним суд церковный во всей строгости. Собор объявил: «божественное правило отнюдь не дозволяет сидеть на учительском престоле Макарию, состарившемуся в догматах нечестия и не только наполнившему подпольным извращением весь христолюбивый народ и подделавшему свидетельства св. и славных отцев, но и возмутившему по средством своих писем и посланных людей всех от востока солнца до запада, и справедливо и законно лишенному святительского облачения». Макарий признан лишенным святительства, низложенным и анафематствованным, при чем положено было просить императора, чтобы он изгнал Макария из Константинополя. На место низложенного Макария выбран был новый патриарх в Антиохию — Феофан, который и принял участие в деяниях собора (Д. VI. 384. 385).

Осуждение Макария и изобличение его лжеучения было одним из важнейших дел собора, но этим борьба отцев собора с еретиками лично не ограничилась. Кроме этого главного ересиарха монофелита, на соборе являлись и некоторые другие, мыслившие по монофелитски. Борьба с ними требовала также не мало труда и времени со стороны собора. На соборе обнаружились такие монофелиты, которые в своих воззрениях стояли на точке зрения указа Констанса II, на точке зрения «Образца», т. е. такие, которые считали не нужным какие бы то ни было религиозные рассуждения об одной и двух волях во Христе, и полагали незаконным осуждать как тех, кто учит об одной воле, так и тех, кто учит о двух волях. Во главе этих монофелитов стоял епископ Мелитинский Феодор, называвший себя «человеком деревенским». Около него сгруппировалось несколько других епископов и клириков. Феодор представил на собор хартию, в которой на основании определений пятого Вселенского собора о том, чтобы не было производимо новых изысканий в области веры, требовал, «чтобы никто не смел преступать или прилагать древние пределы (веры), постановленные отцами для спасения всех, также чтобы кто-нибудь не подвергался осуждению или обвинению, которому подвергались некоторые из прежде бывших, учивших или об одном действии и хотении, или о двух действиях и двух хотениях. II пусть никто из лиц той или другой стороны не подвергается осуждению или обвинению за это» (Д. VI. 167 — 9). Этих лиц, отделяющихся от общения с остальным собором, сначала сочли за сторонников Макария, но оказалось, что они стояли особо, составляли отдельную партию (Д. VI. 170–172). Партия эта не долго отделялась от собора. После того, как произошло на соборе сличение первого свитка Макариева, которое обнаружило неосновательность монофелитства, епископы и клирики, принадлежавшие к этой партии, объявили себя единомышленными с собором православных п подав собору свое «исповедание веры», они действительно воссоединены были с церковью (Д, VI. 216–288 и дал.).

К концу соборной деятельности отцам собора пришлось иметь дело с отдельными монофелитами, которые по своей воле представлялись на собор и хотели защищать лжеучение.

Таков был монах Полихроний, которого справедливо Деяния называют человеком «детского и сумасбродного ума» и «глупейшим» (Д. VI. 497–557). Этот монах явившись на собор объявил, что он исповедует монофелитство и что для доказательства истинности этого учения готов воскресить мертвого. Это, разумеется, была затея, но собор однако же согласился на предложение Полихрония, дозволил совершить ему «несбыточную затею» для удостоверения народа, из которого очень многих обольщали и он (Полихроний) и его единомышленники (Д. VI. 443). Подробности события состоят в следующем. Один из епископов собора заявил, что монах Полихроний желает войти на собор ц изложить свою веру. Собор соизволил на это предложение, Полихроний вошел. От него потребовали, чтобы он исповедал свою веру в домостроительство воплощения Иисуса Христа. В ответ на это Полихроний сказал: «Я дам свое исповедание на гробе мертвеца, с призыванием Сына Божия, чтобы Он воскресил мертвеца; если же мертвец не встанет, то собор и император пусть делают со мной, что угодно!» Собор сказал, что ему необходимо знать, какое именно исповедание веры положит ИИолихроний на мертвеца. На это ИИолихроний сказал: «Я положу мое исповедание поверх мертвеца, и тогда вы его прочтете». Собор распорядился, чтобы был приготовлен мертвец, над которым Полихроний должен был сделать свой странный опыт. Тогда он передал собору свою хартию, запечатанную печатью и заключавшую его исповедание, прибавив: «в этом моя вера, так вразумил меня Бог». Хартия была однако же прочтена и заключала в себе описание каких-то галлюцинаций престарелого монаха. В хартии читалось: «Я, ИИолихроний, покланяюсь императору Константину так, как бы я был в его присутствии. Видел я (в видении) множество мужей в белых одеждах и в средине их мужа, о доблести которого я не могу рассказать, который говорил мне: он (император) устроит новую веру, поспешай, скажи императору, чтобы он не выдумывал новой веры и не принимал. И когда я шел из города Ираклии в Хризополь и остановился под палящем солнцем, видел я мужа страшного, очень блистающего. Он стал против меня, говоря: кто не исповедует одной и воли и богомужнаго действия, тот нехристианин. Я сказал: это именно предопределил император Константин: одна воля и одно богомужное действие. Тот сказал: очень хорошо и богоугодно». На вопрос собора: сам ли Полихроний писал эту хартию, он отвечал, что это писано его собственною рукой. Затем происходил самый акт воскрешения мертвеца. Собор, сановники и многочисленный народ собрались на площади, которая находилась пред одной народной банею; на богатых посеребрённых носилках положен был мертвец. Полихроний возложил на труп свое исповедание веры, которое представлено было собору, и ждал воскресения умершего, но тщетно. Проходили часы, а мертвец оставался недвижимым. Напрасно Полихроний стал что-то нашептывать мертвецу, чудо не совершалось. Тогда Полихроний всенародно объявил: «Я не могу воскресить мёртвого». Присутствовавший народ с негодованием кричал: «Анафема новому Симону (волхву), анафема обольстителю народа». Собор возвратился назад, во дворец, где происходили его прежние заседания. Полихроний был посрамлен. Лживость его уверений открылось воочию всех. Однако же упорный монах и теперь остался упорствующим в своем нечестий. Ибо когда отцы собора спросили его, после всего случившегося: «пусть Полихроний скажет, исповедует ли он две естественные воли и два естественных действия во Христе», упорный отвечал: «как говорится» в хартии, которую я подал и положил на мертвеца, так я верую в одну волю и одно богомужное действие, а другого ничего не говорю». После этого собор изрекает свой суд над Полихронием, «соблазнителем и обольстителем народа, и явным еретиком»; он лишен был священного сана, которым был облечен (Деян. IV. 439 — 444).

Последним еретиком, с которым лично вступает в борьбу собор, был пресвитер Константин из города Апамеи в Сирии. Он пожелал представиться на собор и представился. Прежде всего он объявил, что империя не имела бы тех несчастий, например, войны с Болгарией, если бы мир и любовь господствовали между подданными государя, а они господствовали бы. Если бы не подвергались порицанию ни исповедующие одну волю, ни исповедующие две воли; затем он просил позволения изложить свою веру, но для сего требовал шестидневной отсрочки. Но собор такой отсрочки Константину не дал, объясняя свой отказ тем, что Константин по своей воле пришел и, следовательно, должен был знать, за чем идет на собор, и приказал, чтобы он сейчас же изложил свою веру на словах. Константин должен был повиноваться. Изложение веры, высказанное этим еретиком, показало, что он в своих богословских представлениях не имел достаточной ясности и определенности и не чужд был странных понятий, показывающих его невежество. Как на сколько ни будь достойную внимания особенность его исповедания, можно указать разве на то, что он предлагал, вместо выражения: две воли, употреблять выражение: два свойства. Он говорил собору: «я признаю два естества во Христе, как изречена на соборе Халкидонском, и два свойства, и о действиях спорить не буду, если собор назовет их свойствами. Я признаю одну волю в лице Бога Слова и после воплощения, ибо Отец, Сын и Св. Дух есть одна воля». После произнесения Константином этого исповедания, между ним и отцами собора завязались прения, которые еще яснее показали несостоятельность воззрений этого еретика. — Собор спросил: «одна воля, которую ты признаешь в воплотившемся Боге Слове, принадлежит ли к божественному Его естеству или к человеческому»? — Константин отвечал: «я признаю, что воля принадлежит божеству во Христе». — Собор: «а человеческое естества Господа Христа имело ли волю или нет? — Константин: «да, естество человеческое (во Христе) имело ее, но временно, от чрева матери до креста, и притом я признаю это свойством, и она есть только свойство». Из такого ответа рождался вопрос: допускает ли Константин, что Христос имел человеческое естество после страданий, так как недопущение воли человеческой во Христе после страданий наводило на мысль, что он отрицает и человечество во Христе после этого события. — Собор спросил: «так что же? разве после креста Христос покинул человеческое естество?» Ответ Константина показал, что подозрения собора имели основания. Константин хотя и не совсем ясно, однако же отрицал человечество во Христе по окончании страданий. Он сказал: «при Нем не осталось человеческой воли, а покинута она с плотию и кровью, как скоро Он не имел нужды ни есть, ни пить, ни спать, ни ходить». Как ни мало было ясности в представлениях Константина, тем не менее из сказанного им выходило, что он хотя временно, но все же допускал бытие двух волей во Христе, именно до события страданий. На это противоречие в учении Константина, который выдавал себя за монофелита, и указывал собор. — «На каком основании ты утверждаешь, что во Христе одна воля, когда ты сам допускаешь, что во Христе была, и воля божественная, и хотение человеческое, хотя бы и до страданий?» — Константин отвечал, «что хотя во Христе и была, кроме воли божественной, и человеческая, но теперь её нет более во Христе. Христос оставил её и совлек с Себя вместе с кровью и плотию». Ответ этот показал, что Константин, несмотря на допускаемое им учение о двух волях во Христе до страдания, упорно оставался при мнении, что во Христе одна воля божеская, и что воля человеческая как — то прешла во Христе вместе с плотию и кровью Его. Монофелитство Константина не подлежало сомнению. Надлежало только точнее определить, как понимает он оставление Христом собственного тела по страдании. — Поэтому собор и спрашивал Константина. «Где остались плоть и кровь Христовы»? Константин отвечал на это темною фразой: «Христос совлек ее с Себя.» — Собор снова спросил его: «и с плотию совлек и человеческою волю?» Константин подтвердил: «да, господа, и волю». В видах исправления и покаяния Константина, ему объявлено было от собора, что подобное учение — ересь. Константин и при этом не хотел отказаться от своего учения. Еретик был анафематствован (Д. VI. 449–452.)

Борьба Вселенского собора с еретиками, которые лично защищали на соборе свои монофелитские убеждения, должна была иметь важные последствия для искоренения ереси. После этого никто не мог осмеливаться утверждать, что собор не выслушал и не опроверг всех возражений, какие могли сделать ратующие против истины православия. По с этим еще не совершенно уничтожился корень ереси. В продолжительное время господства своего ересь успела создать литературу, которая могла иметь читателей и последователей; поэтому надлежало рассмотреть и изобличить все написанное в пользу монофелитства. Это и действительно было не маловажною задачей в деятельности собора. Следовало прежде всего рассмотреть разные произведения, написанные главами монофелитства — Сергием, Гонорием, Пирром, Киром и другими зачинщиками ереси. Собор взял на себя подобный труд и рассмотрев тщательно послания и сочинения вождей монофелитства, нашел их «душевредными, положил отвергать их и гнушаться, проклял и объявил подлежащими уничтожению» (Д. VI. 390. 408). Когда окончилось рассмотрение этих важнейших документов еретических, на соборе было заявлено, что в патриаршей библиотеке хранится и еще не мало монофелитских сочинений, написанных епископами, клириками, монахами и простыми мирянами. Собор приказал, чтобы все эти сочинения представлены были на рассмотрение отцев. Рассмотрение показало, что они одного и того же рода с сочинениями Сергия, Пирра и других, и потому собор, почитая их невежественными и душевредными, положил предать их сожжению, что и было исполнено (Д. VI. 409. 412. 416).

Документами, которыми, как документами первой важности, пользовались монофелиты для доказательства правоты своего лжеучения — были: письмо патриарха Константинопольского Мины к Вигилию, папе Римскому и две статьи, писанные папою Вигилием к императору Юстиниану и его супруге Феодоре. Эти сочинения заключали в себе мысли монофелитские. Так послание Мины заглавлялось: «Слово Мины к Вигилию о том, что во Христе одна воля»; в статьях же Вигилия между прочим говорилось: «Христос имеет одно естество, одно лицо, одно действие. «Документы эти найдены были в деяниях V Вселенского собора, предложен пых для чтения на VI Вселенском соборе, и хранившихся в патриаршей библиотеке. Несмотря на то, они были решительно подложны: подложность их видна уже из того, что в них дело идет о таком вопросе, как вопрос о волях во Христе, о каком не было никакого исследования в шестом веке, когда был собор V Вселенский, — тем не менее присутствие этих документов в деяниях V Вселенского собора служило средством к соблазну православных. Поэтому шестой Вселенский собор берется с одной стороны доказать, что послание Мины и сочинения Вигилия подложны, с другой — проследить те пути, какими эти документы проникли в деяния. Все это совершено собором с замечательным успехом. Касательно подложности послания Мины к Вигилию собор представил несколько сильных доказательств: 1) патриарх Мина скончался ранее V Вселенского собора: Мина умер на 21 году царствования Юстиниана, собор же V Вселенский был на 27 году царствования Юстиниана, а в это время патриархом Константинопольским был Евтихий[96]. 2) первыя три листа деяний соборных, в которых находилось послание Мины, носили на себе следы позднейшей прибавки; ибо эти три листа не имели нумерации, которая начинается с четвёртого листа, где начинались подлинные акты собора. 3) Каллиграфия первых листов деяний, где помещено рассматриваемое послание, отлична от каллиграфии остальной рукописи, — знак, что те привнесены в деяния не одновременно с общею перепиской истинных актов. 4) в патриаршей библиотеке в Константинополе сохранялся реестр посланий Мины, а в этом реестре не значится послание Мины к Вигилию (Д. VI. 53. 54. 365). Подложность же статей Вигилия, будто бы написанных к Юстиниану и Феодоре, доказана была собором следующим образом: седьмое деяние V Вселенского собора, где обрелись статьи Вигилия, составляли собой особый том, с особым счетом страниц. Но 15-й лист этого тома был, как показал осмотр, вырван и вместо него вставлен новый, на котором и были написаны статьи Вигилия. Что эти статьи в первоначальном кодексе не находились, а включены позднее, это ясно усмотрено было из того, что этот 15-ый лист не имел должной нумерации (Д. VI. 4 24). Наконец не подлинность всех рассматриваемых нами документов, — послания Мины и статей Вигилия, собор доказал еще тем, что в патриаршей библиотеке открыт был экземпляр «деяний» V Вселенского собора, в котором не было еретических монофелитских прибавок (Д. VI. 423. 425). Изобличив подложность указанных документов, собор старается определить и те пути, какими превзошли эти вставки. В этом отношении собор обнаружил многие интересные факты, которые показали, что источником этих подделок были козни монофелита Макария, патриарха Антиохийского. Один из членов собора, епископ Селевкийский указал первые следы, по которым можно было проследить за происхождением подделок. Он заявил, что некогда он получил экземпляр Деяний V Вселенского собора от одного военачальника Филиппа. Экземпляр этот оказался поддельным в седьмом «деянии» (статьи Вигилия). Из разговора по этому случаю с Филиппом он узнал, что экземпляр этот был в руках ученика Макария. Стефана, а из собственного рассмотрения почерка, каким сделаны подделки, открыл, что подделки писаны хорошо известным ему почерком монаха Георгия, тоже ученика Макариева. При этом заявлении епископом Селевкийским представлен был и самый поддельный экземпляр. Георгий, упомянутый епископом Селевкийским, будучи призван на собор, дает дальнейшие нити для определения происхождения вставок. На соборе, по требованию отцев, он показал, что подобные вставки ведут, сколько ему известно, свое происхождение от Макария и Стефана. Именно, когда возник спор о волях между патриархом Константинопольским Феодором и Макарием, то Макарий начал переписывать статьи Вигилия, говоря, что они заимствованы из патриаршей библиотеки; один такой экземпляр передан был императору Константину. Затем, Макарий и Стефан начали вставлять эти статьи Вигилия во все списки V Вселенского собора, какие только им встречались. Так они вставлены в экземпляр, принадлежащий Филиппу военачальнику. Георгий сознался, что и он сам, по приказанию Макария, переписывал отдельные, листы статей Вигилия. Из показаний другого клирика открылось, что подобные вставки сделаны были и в одном латинском экземпляре деяний V Вселенского собора. После этих изысканий собор провозгласил анафему на подделывателей деяний и на самые подделки (Д. VI. 425–9).

Переходим к обозрению второй стороны в деятельности собора. Собор в личных беседах с еретиками опроверг все доводы, какими они хотели подтвердить свое учение, тщательно разобрал все сочинения монофелитские, какие могли служить к поддержанию монофелитской ереси, отнял у них средства ссылаться на деяния V Вселенского собора, как на опору их лжеучения. После всего этого оставалось только провозгласить истину православия в противоположность ереси. Это и составляет венец и конец в деяниях VI Вселенского собора. В основу вероопределения VI Вселенского собора, кроме многочисленных писаний прежних отцев и учителей, которые, впрочем, рассматривали спорный вопрос о волях более или менее косвенно, легли два замечательные богословские творения VII века-окружное послание Софрония патриарха Иерусалимского, и послание папы Агафона, которое он отсылает к отцам VI Вселенского собора. С особенною ясностью и силою учение о двух волях и двух действиях во Христе раскрывается в послании Агафона[97]. Приводим некоторые замечательные мысли из этого послания. Агафон учил: «исповедуем, что каждое из естеств Христа имеет естественные свойства, Божеское имеет все божеские свойства, человеческое все человеческие, кроме греха. Но исповедуя два естества, два естественные хотения, в едином Господе Иисусе, мы не учим, что они противны и враждебны друг другу, как заблуждающиеся от пути истины обвиняют апостольское предание, не учим, что они разделены как бы на два вида или ипостаси, а говорим, что один и тот же Господь Христос имеет в себе как два естества, так и два естественные хотения и действия, т. е. божеское и человеческое, что божеское хотение и действие Он имеет от вечности общее с единосущным Ему Отцом, человеческое же принято от нас вместе с нашим естеством во времени. Как естеств, соединяющихся в одном Христе, два, так поистине два их и действия, которые с своими естествами присущи одному и тому же Господу Иисусу Христу». И в опровержение ереси Агафон писал: «Когда утверждают, что во Христе одна воля (что нелепо), тогда необходимо, чтобы утверждающие это признали ее или божественною, или человеческою или составленною из той и другой, смешанною п слитною, или же (как исповедуют все еретики) признал и, что Христос имеет одно хотение и одно действие, как проистекающие из одного составного естества. Во всяком случае здесь уничтожается естественное различие, которое и после чудного соединения св. соборы утвердили и велели нам сохранять. Ибо хотя они учили, что Христос один и одно Его лицо или ипостась, именно по причине ипостасного соединения естеств, но в тоже время предали нам познавать и проповедовать различие самих естеств, в Нем соединенных, и после чудного их соединения. Итак, если в одном и том — же Господе Иисусе Христе сохраняются свойства естеств по причине различия, то с полною верою требуется признавать и различие Его естественных хотений и естественных действий, дабы нам не допускать никакой еретической новизны в Христову церковь» (Д. VI. 66. 67. 85. 97). Этим посланием Агафона главнейше и руководился собор при составлении своего православного исповедания веры. В «Деяниях» говорится, что отцы собора приняли послание Агафона «с распростертыми объятиями» (Д. VI. 470), как «объяснившее тайну богословия» (Д. VI. 498). В вероопределении же собора касательно спорного пункта о волях и действиях во Христе читаем следующее: «Проповедуем согласно учению св. отцов, что в Нем (Христе) два естественные хотения или воли нераздельно, неизменно, неразлучно, не слитно и две естественныеволи не противоположные, как говорили нечестивые еретики, да не будет, но человеческая Его воля уступает, не противоречит, или противоборствует, а подчиняется Его божественной и всемогущей воле. Утверждаем, что в одном и том же Господе нашем Иисусе Христе, истинном Боге нашем, два естественные действия нераздельно, неизменно, неразлучно, не слитно[98]. Мы признаем две естественные воли и действии (во Христе), согласно сочетавшиеся между собою для спасения рода человеческого» (Д. VI. 471–3).

Это вероопределение собора торжественно было провозглашено и утверждено 16 сентября 681 года. Свое полное согласие с вероопределением отцы выразили в ответе на вопрос императора Константина, присутствовавшего на этом заседании собора: «Пусть св. и Вселенский собор скажет, по согласию ли всех епископов провозглашено определение?» Отцы воскликнули: «все так веруем, все так думаем, все мы подписали по согласию и сочувствию, все веруем православно! Проповедовавшим, проповедующим и имеющим проповедовать одну волю и одно действие в воплотившемся Христе Боге, анафема!» Император почтил деятельность отцов церкви приветственною речью, в которой, между прочим, выразил уверенность, что вероопределение составлено сообразно с истиною. Он говорил: «Мы не избегнем с вами суда на страшном судилище Божием, когда Он будет судить живых и мертвых, если вы знаете, что есть какой-нибудь пропуск в вероизложении или если что-нибудь в нем не договорено» (Д. VI. 488 — 9). В ответ на речь императора собор с своей стороны также сказал речь, исполненную красноречия и радости по случаю ниспровержения ереси и утверждения веры. В речи говорилось: «Рим-старец простер тебе (императору) богоначертанное исповедание, хартия превратила в отношении догматов вечер в день, чернила издавали свет, чрез Агафона говорил Петр и вместе с соцарствующим Вседержителем постановлял ты самодержец — ты богопоставленный. Симоны (еретики), заметные по-перью отступления, упали с высоты полёта и памятником сего служит низложение, а вера встает и согласие народов восстановляется в собственную красоту. Воздвижеся солнце и луна ста в чине своем (Авв. 3, 11). Воздвижеся солнце к свету — это значит: ваш ум поднялся к солнцу правды, чисто узрел Чистейшего и принес нам оттуда умиротворение. И луна ста в чине своем-это значит церковь и невеста Христова одевается в свое благолепие и украшается благочестием и вполне восстановив чистоту православия, блистает миру прочным спокойствием (Д. VI. 498–9). Так произошло провозглашение православия в противодействие ереси монофелитской, более полустолетия, волновавшей церковь!

Радость церкви по случаю ниспровержения ереси, в такой силе выразившаяся в речи отцов на соборе при утверждении вероопределения, слышится и в восторженном послании, которым Восток извещал церковь Римскую о событии торжества веры. Вот немногие слова из этого послания: «Где произведшие соблазн сокрушенной ереси? Сняты покровы с лиц, обличены подделки обольстителей. Волк (Макарий) снял с себя кожу и торжественно выступает нагим волком. Истина торжествует, ложь ниспровергнута. Сеятель плевельных догматов отлучен. Пшеница, христолюбивый народ, собрана в одну житницу церкви Христовой. Свет православия взошел _, тьма заблуждения скрылась из глаз. Кончилось время траура, печаль превратилась в веселие, скорбь в радость. Посему и мы, сорадуясь церквам Божиим, принявшим благодать мира, взываем по — апостольски: радуйтеся, радуйтеся, и паки реку: радуйтеся» (Фил. 4, 4.) (Деян. VI. 549).

Император Константин ревностно содействовал утверждению веры в империи, провозглашенной на Вселенском соборе. До нас сохранился его указ, который для публикации был прибит в притворе Софийской церкви к стене и которым объявлялось императорское покровительство и защита определениям собора Константинопольского. В указе, после исчисления всего, что сделано было на соборе на пользу веры и церкви, постановлялось: «Кто любит Бога и желает будущего спасения, тот пусть держится этой православной веры. Если же кто не окажет ревностной любви к Богу и презрит настоящее наше благочестивое объявление, тот, если он епископ или клирик или одет в монашеское одеяние, подвергается извержению; если же состоит в чине должностных людей, будет наказан конфискацией имущества и лишением пояса (знак воинского достоинства); если же находится в состоянии частного человека, будет осужден на изгнание из столицы и вообще из всякого города, и сверх всего этого не избежит наказания от страшного и праведного суда» (Д. VI. 538–539).

Каким уважением, почтением и благоговением пользовались «деяния» VI Вселенского собора в тогдашнем восточном обществе, об этом может свидетельствовать следующий факт, совершившийся в царствование преемника Константина Погоната, — Юстиниана II. Юстиниан узнал, что подлинный экземпляр актов собора каким-то образом попал в частные руки, в руки каких-то сановников. Император торжественно возвращает их в свои собственные руки для хранения в императорском дворце, так как император находил, что такая драгоценность может храниться только в его руках. Юстиниан собрал собор из патриархов, апокрисиария (уполномоченного) папского, который всегда находился в столице, из митрополитов и епископов, какие только находились в Константинополе; сюда же приглашен был сенат, представители народа, почетная императорская стража, военачальники различных областей. «Деяния» собора были взяты от тех лиц, у кого они хранились, и прочтены на соборе. Но прочтении документы были запечатаны; затем они переданы были в руки императора на хранение, чтобы кто-нибудь не осмелился их попортить или подменить. Император говорил: «Эти бумаги мы всегда будем сохранять неприкосновенными и неизменными, доколе положено Богом пребывать в нас нашему духу» (Д. VI. 561–563).

В тесной связи с шестым Вселенским собором стоит так называемый пятошестой или трулльский, определения которого восточною церковью считаются равными с определениями Вселенских соборов. Этот собор называется пятошестым, потому что на нем составлены были правила, касающиеся положения церкви и христианской жизни, в дополнение к догматическим определениям V и VI Вселенских соборов, на которых не было составлено никаких подобных правил. Он называется Трулльским, потому что собирался в императорском дворце в Константинополе-в зале, носившей имя Труллы. Собор составился в царствование императора Юстиниана II, в 691 или 692 году. Председателем на нем был патриарх Константинопольский Павел; на нем присутствовали патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский (Д. VI. 631). Лицо Римского папы замещал на нем Василий, митрополит Гортинский с о. Крита, имея полномочие от всей Римской церкви (Д. VI. 632). Всех отцов, подписавшихся под определениями соборными было числом 213 (Д. VI. 631–647). Цель собрания собора состояла исключительно в том, чтобы пополнить определения V и VI Вселенских соборов, так как ни на том, ни на другом не было составлено в руководство церкви никаких правил по вопросам церковной практики (Д. VI. 576. 565). Повод к нему дан был сильным расстройством дел церковных и упадком религиозной жизни между верующими. В этом отношении в «приветственном слове» отцов к императору говорилось, что явилась настоятельная потребность отвратить «народ от худого и порочного поведения и обратить к лучшей и чистой жизни», ибо «народ, раздираемый и истощаемый страданиями, происходящими от бесчиния, мало ·помалу отторгся от божественного стада, блуждает в неведении и забвении успехов в добродетели, говоря по апостольски: «Сына Божия попирают, не почитают за святыню кров завета и Духа благодати оскорбляют (Евр. 10:29); в зрелую пшеницу истины, замешались кой-какие остатки языческой или иудейской незрелости». В виду этих недостатков, вкравшихся в церковь, собор должен был «обсудить все средства к обращению народа на путь спасения», должен был «по подобию пастыря Христа разыскать заблудшую овцу по горам, возвратить в дом Его и убедить сохранять заповеди и божественные повеления» (Д. VI. 676–577). И действительно, если правила Трулльского собора всегда направлялись в самом деле против существовавших, а не возможных только недостатков в церкви, то положение церкви этого времени было существенно печально. Из правил видно, что в духовном чине нравы были в упадке, дисциплина расшаталась. Так в некоторых местах епископы позволяли себе жить с женами (прав. 12); священники вступали во второй брак или прежде посвящения женились на вдовах, блудницах и актрисах (пр. 3); диаконы и иподиаконы вступали в брак после посвящения в сан (пр. 6); во священники, диаконы и иподиаконы посвящались лица, не достигшие узаконенного для сего возраста (пр. 14 и 15); священники и монахи позволяли себе ходить на конския ристалища и в театр (пр. 24); в клир по обычаю иудейскому принимались только лица, происходившие от клириков (пр. 33); митрополиты и епископы являлись корыстолюбцами (пр. 22, 35). В отправление богослужения вкрались непорядки: священники не радели о проповеди или составляли проповеди не в соответствии с строгим православием (пр. 19); св. Причастие раздавалось за деньги (пр. 23); людям богатым позволялось принимать причастие не прямо в уста, а в золотые и серебряные сосуды, из которых они собственноручно и приобщались (пр. 101); выдумали приобщать даже умерших (пр. 83); к бескровной жертве примешивался виноград, то и другое преподавали народу (пр. 28); в некоторых церквах к Трисвятому при пении прибавляли слова, выражающие монофизитское учение: «распныйся за ны» (пр. 81); поучать в церкви позволяли себе миряне, и даже женщины (пр. 64. 70); вовремя общественного пения в церкви, некоторые из народа позволяли себе козлогласовавие (пр. 75); великим постом некоторые по субботам и воскресеньям разрешали себе сыр и яйца (пр. 56); в храмах ставили скот (пр. 88). В чин монашеский также привзошли беспорядки: так называемые пустынники с отращенными волосами и в черных одеждах бродили по городам, ночевали где пришлось (пр. 42); монахи покидали свое звание и женились (ар. 44); монахини к пострижению наряжались в самые пышные одежды, вероятно изображая собою невест Христовых (пр. 45). Трудно исчислить пороки и отступления от христианской жизни, какие замечались в мирянах, — их было великое множество. Народ пристрастился к театрам (пр. 51), предавался азартным играм (пр. 50), допускал браки в самых близких степенях родства (пр. 54), охотно занимался языческими гаданиями и волхованиями (пр. 61, 62, 65); празднование Рождества Христова сопровождалось какими-то суетными обрядами, как бы Богородица была обыкновенною родильницею (пр. 79); вошла в употребление языческая клятва (пр. 94); распространились соблазнительные картины (пр. 100); появились вытрезвители человеческого плода (пр. 91) и пр. Всех правил собором была составлено 102[99]. Правила собора Трулльского не были приняты церковью западною и не признаются ею за одинаковые с правилами Вселенских соборов. Причина этого лежит в том, что некоторые из правил трулльских направлены были против обычаев и учения церкви Римской. Напр. собор принимал в руководство церкви 85 правил апостольских, а западная принимала только 50 (пр. 2); он обличает римское учение об обязательности безбрачия священников (пр. 13); осуждает посты, какие ввела римская церковь во дни субботние (пр. 55); именно против римской же церкви он направляет узаконения, чтобы в церквах не употреблялось изображения Христа в виде агнца _, ибо такие изображения были приняты на западе (пр. 82). Вследствие этого тогдашний папа Римский Сергий отказался подписать и принять правила собора Трулльского (Д. VI. 567).

Иконоборство, развившись в начале VIII столетия, окончилось около средины IX века и таким образом волновала церковь больше столетия. Явление иконоборства в своем историческом бытии непосредственно следует за такими движениями, как движения церковные, вызванные вопросами о лице Богочеловека и волях в Нем. Неоспоримо, эти движения были слишком сильны и положили на умы неизгладимое впечатление. Но можно ли иконоборство ставить в родственную связь с ними, можно ли допускать, что так или иначе они подготовили и развили из себя иконоборчество? Едва ли. Нельзя найти ни одного факта во всей истории иконоборства, который бы указывал, что между иконоборством и предшествующими ересями, касавшимися лица Христа и действий в Нем и бывшими предметом осуждения на Вселенских соборах, существовала причинная связь. Напротив, скорее можно усматривать положительно враждебные отношения между иконоборством и ересями несторианскою и монифизитскою с монофелитскою. Иконоборцы не себя, а иконопочитателей поставляли в родственные связи с несторианством и монофизитством. Они объявляли, что иконопочитание явилось и развилось под влиянием идей несторианских; именно они провозглашали: «Живопись (религиозная) напоминает нам Нестория, разделявшего одного Сына и Бога Слова, воплотившегося ради нас, — на двоицу сынов» (Деян. вс. соборов, том VII, стр. 462)[100]. С другой стороны, те же иконоборцы находили, что приверженцы иконопочитания впадают и в ересь монофизитскую. «Живопись — говорили они в упрек православным — напоминает собою Диоскора и Евтихия, учивших, что два естества единого Христа слились и смешались. Вот живописец сделал икону Христа — представляют доказательство своей мысли иконоборцы, — и икона эта есть икона Бога и человека, а следовательно он слил не слитное соединение и впал в нечестивое заблуждение слияния. Тому же самому богохульству подпадает и поклоняющийся иконам» (Д. VII, 469,168). Нет надобности говорить о том, что подобные укоризны православным решительно несправедливы; для нас однако же они важны как доказательство, что иконоборцы ставили себя вдали от ересей предшествующей эпохи. И значит нет оснований допускать, что иконоборцы стояли под влиянием лжеучений, которым они нимало не сочувствовали[101]. Иконоборство по-своему происхождению стоит вне связи с еретическими заблуждениями прежних времен. Оно составляет явление совершенно оригинальное и независимое от них. Оно подготовлялось целыми веками, но могло и вовсе не возникать. Если же оно возникло, то этим оно обязано стечению благоприятных для сего обстоятельств в Ѵ40;ИИИ веке.

Чем же подготовилось иконоборство в истории предшествующей, и какие благоприятные обстоятельства встретило оно для себя в Ѵ40;ИИИ веке, веке своего развития?

Иконоупотребление развилось в церкви не вдруг, но постепенно. В первые три века христианства искусство делало еще довольно нерешительные шаги в деле служения интересам религии. Христиане для выражения своих идей довольствовались разнообразными символами, какими были для них изображения корабля, лиры, голубя, рыбы с христианским таким или другим знаменованием. Только к концу первых трех веков христианское искусство от символических изображений перешло к типическим, т. е. таким, в которых через живописание человеческих фигур, преимущественно ветхозаветных праведников, делалось напоминание о важнейших событиях новозаветного домостроительства. Что же касается до иконоупотребления в собственном смысле, т. е. изображения новозаветных и ветхозаветных лиц и событий и Основателя христианства прямо, без посредства символики, образности, то эпоха 4-го и 5-го веков есть время утверждения и распространения оного[102]. Теперь, в 4-м и 5-м веке, все великие мужи, прославившие себя христианскою учёностью, поддерживают и восхваляют обычай живописать в храмах лица и события, достойные памяти всякого христианина. Св. Василий Великий прямо приглашает художника дополнить своими красками и кистью то, чего оратор не может высказать словами. В слове на память мученика Варлаама Василий говорит: «восстаньте теперь предо мною вы, славные живописатели подвижнических заслуг. Добавьте своим искусством это неполное изображение военачальника. Красками вашей мудрости осветите неясно представленного мною венценосца. Пусть буду побежден вашим живописанием доблестных дел мученика; рад будупризнать над собою и ныне подобную победу нашей крепости. Посмотрю на этого борца, живее изображённого на вашей картине» (Деян. VII. 305). Призыв таких великих мужей, как Василий, чтобы искусство служило делу религии, действительно нашел себе громкий отклик в обществе христианском. Св. Златоуст свидетельствует о широком распространении образов св. Мелетия. «Многие, говорит он, начертывали образ св. Мелетия и на чашечках, и на перстнях, и на печатях, и на чашах брачных чертогов, и на стенах и везде, чтобы везде видеть телесный образ его и таким образом иметь утешение в разлуке с ним» (Деян. Ѵ40; VII. 233). Тоже самое блаж. Феодорит свидетельствует об образах Симеона столпника. «Говорят, что в великом Риме — замечает он — этот муж был так славен, что на всех преддвериях ремесленных заведений ставили маленькие изображения его, ожидая себе от этого защиты и покровительства» (Деян. VII. 299). Св. отцы и учители церкви рассматриваемых веков в своих сочинениях говорят с великим умилением и благоговением об иконах, какие им приходилось видеть. Св. Григорий Нисский не мог без слез умиления видеть изображение принесения Исаака в жертву Авраамом. Григорий говорит: «нередко видел я живописное изображение этого страдания и никогда не проходил без слез мимо сего зрелища; так живо эту историю представляет взору искусство» (Деян. VII. 235). Астерий, епископ Амасийский (IV в.) с глубоким чувством описывает впечатление, какое произвела на него картина, изображающая страдания мученицы Евеимии. «Некоторый благочестивый живописец, по его словам, с великим искусством и весьма живо представил на картине историю всех её страданий и повесил картину сию около гроба её, чтобы все смотрели на оную». «При воспоминании о картине я невольно проливаю слезы и чувство сильной горести прерывает мое повествование» — замечает о ней Астерий (Деян. VII. 241 — 3). Св. Кирилл Александрийский вопрошает: «Итак кто не пожелал бы из нас видеть изображенную на доске историю Авраама, как бы пи изобразил её художник, или по частям или. отдельно»? (Деян. VII. 287). Св. отцы IV и V века ясно свидетельствовали о той пользе, какую иконоупотребление должно было приносить и приносило в деле христианского назидания и просвещения. Григорий Богослов рассказывает в одном своем стихотворении следующий случай поразительного впечатления, какое икона иногда производит на душу человека. «Какой-то невоздержный юноша приглашает непотребную женщину. Когда она подошла близко к воротам, на которых находилась икона внимательно смотревшего св. Полемона, то увидев эту икону, тотчас, говорят, воротилась, быв побеждена этим взглядом; изображённого на иконе она устыдилась как бы живого» (Деян. VII. 238 — 9). Другие отцы церкви находили особенно полезными иконы для наставления в вере людей неграмотных: иконы для таких могли служить вместо книг. Некто Олимпиодор извещал письмом св. Нила Синаита (5 в.), что он, Олимпиодор, строит храм и хочет украсить стены его изображениями, которые бы услаждали глаз, именно изобразить ловлю зверей, спасающихся бегством зайцев и серн, мрежи, извлекающие рыбу из моря и тому подобное. Нил не одобряет его за это и находит, что гораздо лучше украсить стены храма изображениями священными. «Пусть, говорит он рука живописца наполнит храм историями ветхого и нового завета, — для чего? Чтобы и те, кто не знают грамоты и не могут читать божественных писаний, рассматривая живописные изображения, приводили себе на память мужественные подвиги искренно послуживших Богу и возбуждались к соревнованию достославным и приснопамятным доблестям, по которым землю обменяли на небо, предпочтя видимому невидимое» (Деян. Ѵ40;П, 260–261). Св. отцы изучаемой эпохи не ограничиваются, впрочем, суждениями о пользе, важности и душеспасительности употребления икон, но и прямо призывают к почитанию и поклонению иконам. Святый Василий Великий говорит: «принимаю святых пророков, апостолов и мучеников и призываю их к предстательству пред Богом, чтобы чрез них, чрез ходатайство их, Бог был милосерд ко мне. Посему и изображения их на иконах почитаю и поклоняюсь им» (Деян. Ѵ40;II. 299).

Четвертый и пятый века составляют время утверждения и распространения иконоупотребления в церкви и время ясного раскрытия учения о почитании икон. Но с этих же веков начинается и непристающее противодействие иконоупотреблению и иконопочитанию. Только это противодействие до Ѵ40;ИИИ века тлеется подобно опасной искре, — говорим — до Ѵ40;ИИИ века, когда эта искра вспыхивает великим и страшным пожаром. Считаем нужным сообщить сведения о том противодействии иконам и их употреблению, какое имело место до VIII века; потому что на это противодействие можно смотреть, как на настоящее приготовление к иконоборству. Уже в IV веке, в котором жили такие глубокомысленные защитники икон, как Василий Великий, Григорий Богослов и Григорий Нисский, появляются первые и притом тоже авторитетные противники иконоупотребления. Мы говорим о знаменитом церковном историке, друге и наперснике Константина Великого, муже удивительном по учености, Евсевии епископе Кесарийском. Евсевий видел первоначальное распространение иконоупотребления в церкви и отнесся к этому явлению отрицательно. До нас сохранилось его послание к императрице Констанции, сестре Константина Великого, вдове императора Ликиния. Из письма Евсевия видно, что Констанция просила Евсевия прислать ей икону Спасителя. Что же отвечает на это ей Евсевий? Евсевий не хочет удовлетворить её желания и находит оное предосудительном. Он писал к ней: «так как ты писала относительно какой-то будто бы Христовой иконы и желала, чтобы я прислал тебе такую икону, то какую же эту икону разумеешь ты, которую называешь Христовою? Истинную ли и неизменяемую, и заключающую в себе сущность Божества, или же представляющую то естество Его, которое Он воспринял ради нас, облекшись плотию, как бы одеждою рабского вида? По что касается образа Его, как Бога, то я и сам думаю, что не его ты ищешь; потому что ты научена Им, что ни Отца никто не знает, как только Сын, ни самого Сына никто не знает, как только родивший Его Отец. Конечно, ты ищешь икону, изображающую Его в образе раба и во плоти, которою облекся ради нас (художественное изображение внешнего вида Христа), но мы научены, что и она (плоть) растворена славою Божества и смертное поглощено жизнью». Затем Евсевий старается доказать, что было бы тщетною попыткой со стороны художника изобразить Христа в истинном виде: это недостижимая задача. «Итак, пишет он, кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями, издающий сияние и испускающий блистательные лучи, блеск славы и достоинства Его, изобразить Его таким, каким Он есть? Даже избранные ученики Его не могли взирать на Него на горе, но пали лицом ниц, признав, что блеск света для них невыносим. Итак, если воспринятый Им в воплощении образ получил такую силу от обитавшего в нем Божества, то что сказать о том Его состоянии, когда Он, сложив с себя смертность и смыв тление, вид рабского образа изменил в славу Господа и Бога и воссел на царском престоле одесную Отца» (Деян. VII. 530 –531)? Отсюда видно, что Евсевий не сочувствовал иконоупотреблению[103]. Он не понимал широты воззрений христианских, которые назначены своим благотворным влиянием освятить и самую область искусства, сделав из него средство к служению религиозным интересам. В том же IV веке в своих последних выводах должна была приходить к иконоборчеству, и секта арианская — Евномиане, потому что они не чтили ни святых, ни мощей[104]. Противодействие иконопочитанию не умолкает и в последующие века. Несторианство и монофизитство, обязанные своим происхождением дальнейшему пятому веку, выделили из себяотдельные секты с иконоборческими стремлениями. Несториане в Индии, известные с именем Фомистов (просвещенные Апостолом Фомою), были не чужды этих стремлений. Враждуя против св. Кирилла Александрийского, как главного противника несторианства, эти несториане, между прочим, поставляли в упрек этому мужу иконопочитание, считая почему-то Кирилла главным виновником иконопочитания в церкви[105]. Подобно несторианам и некоторые секты монофизитские враждебно относились к иконопочитанию. Представитель одной монофизитской секты Филоксен говорил: «не следует бестелесных ангелов делать телесными и изображать их в телесном образе, как будто бы они имели человеческие формы. Равным образом не следует воздавать честь и славу Христу посредством живописной иконы Его; напротив, надобно знать, что Он принимает одно только служение духом и истиной. Надобно знать и то, что изображать Всесвятого Духа в образе голубя есть признак детской мысли, так как евангельские сказания нигде не учат, чтобы Дух Святый был голубем, но только говорят, что Он некогда явился в виде голубя. Если Он один раз явился в таком виде, то из этого отнюдь не следует, что благочестивым христианам прилично делать телесный образ Его» (Д. VII. 404 –5; 535). От слова Филоксен переходит к делу; сохранилось свидетельство, что он низвергал иконы ангелов и уничтожал их, а иконы Спасителя скрывал в недоступные места (Д. VII. 405). Другой монофизит Север поступал подобным же образом. Он низвергал св. жертвенники и св. сосуды, — первые истреблял, а вторые расплавлял. А золотых и серебряных голубей, изображающих Духа Святого в храмах, присвоил себе, говоря: изображение голубя не может носит имени Духа Святого (Д. VII. 406–7). Утверждают, что и император Анастасий (491–518 г.) по стремлениям иконоборческим конфисковал в свою пользу золотые и серебряные изображения в Константинополе (Деян. VII. 407). Церковные писатели позднейшего времени, VI и VII веков, дают ясные сведения, из которых можно выводить, что вражда против икон была явлением, непрерывно продолжавшимся до самой иконоборческой эпохи. Анастасий Синаит (VI века) должен был защищать почитание икон против каких-то неизвестных врагов икон, позволявших себе наносить им бесчестие. Анастасий писал: «как наносящий бесчестие портрету императора подвергается праведному наказанию, как будто бы нанес оскорбление самому императору, хотя портрет есть не что иное как дерево и краски, смешанные с воском, так точно и оказывающий бесчестие какому-либо образу (святого), наносит оскорбление тому самому, чей это образ» (Д. VII. 283). В том же VI веке св. Симеон Столпник-Младший в послании к императору Юстину II жалуется на святотатственные поступки каких-то Самарян, которых он называет «нечистыми и мерзкими», и которые позволяли себе бесчиние над образами в одном храме. Симеон писал: «не могу сказать, с какою силою зла дерзали они делать оскорбления иконам Сына Божия и всесвятой преславной Богородицы, не оказывая им никакого сострадания» (Д. VII. 383). Переходим к VII-му веку. Из сочинений Леонтия епископа Никопольского на о. Крите видно, что в его время были люди, которые делали многие и невидимому важные возражения против иконопочитания, так что Леонтий пишет против подобных иконоборцев отдельное сочинение. Люди эти, по словам Леонтия, возводили «неправду» на христиан, «осуждали их за иконы». Возражения этих иконоборцев против христианского иконопочитания состояли в следующем: не следует делать и почитать иконы, ибо в ветхом завете Израилю заповедано было не делать никакого изваяния, ни образа и подобия того, что на небе и что на земле; если же Бог и приказал сделать херувимов и изваянных животных, то этим подобиям Иудеи не поклонялись как богам, как покланяются христиане иконам. Христиане поклоняются самому дереву иконы, как Богу. Христиане почитают с восторгом те места, по которым Христосходил, на которых садился или являлся, или к которым прикоснулся; и значит почитают простое место, дом, страну, город, камни. Христиане в этом случае забывают, что не следует оказывать почтения ничему рукотворному и созданному. Эти же люди смеялись и глумились над христианами за то, что они почитали мощи св. угодников, находя, что они почитают простые кости. Подобные иконоборцы, если видели, что христиане целуют икону Христа и пресвятой Его Матери или какого-либо праведника, негодовали, и тотчас с ругательствами отворачивались от иконопочитателей, называя их идолопоклонниками (Д. VII. 268–273; 277)[106]. В том же VII веке о людях иконоборческих стремлений дает свидетельство и еще писатель церковный, Иоанн епископ Фессалоникский. Из одного его «слова» видно, что некоторые лица называли христиан за иконопочитание язычниками и замечали: каким образом позволительно изображать в чувственном виде Бога, невидимого, Бога Духа? Если же христиане в свое оправдание скажут, что Бог явился во плоти, то на каком основании они изображают, ангелов, духов бесплотных, существ разумных? (Д. VII. 387–388)?[107].

Наконец мусульманское владычество, начавшее распространяться в VII веке над христианским востоком, с своей стороны, заявляло себя решительным иконоборством, к соблазну для истинных почитателей икон и к удовольствию иконоборческих христиан. Случаи, подобные нижеследующему, теперь начали встречаться часто. Один агарянин (мусульманин) входит в христианский храм в Сирии, видит на стене мозаическую икону, и с замечанием: к чему эта икона? варварски выкалывает глаза изображенному на иконе лицу (Д. VII. 304–5).

Из этих, указанных нами, фактов, свидетельствующих о существовании противодействия иконопочитанию во все время от эпохи утверждения иконопочитания до самого VIII века, когда появилось иконоборство в обширнейших размерах, видно, что неблагоприятных отношений к иконопочитанию было не мало в восточной империи. Можно положительно утверждать, что иконоборцев до времени иконоборства (в VIII в.) было много, и что они представляли собою силу, которой считала себя вправе опасаться сама церковь. В церкви даже ходили чьи-то предвещания, что рано ли поздно ли иконоборцы должны приобрести могущество и сделать много вреда церкви. Один византийский летописец передает рассказ о беседе патриарха Константинопольского Германа с первым открытым иконоборцем — императором Львом Исаврянином (в VИII в.). Летописец рассказывает: император Лев призвал к себе патриарха Германа, вступил с ним в разговор об иконах и давал ему понять, что хорошо бы уничтожить иконопочитание. Герман на это отвечает: «государь, мы слыхали, что истребление икон должно последовать, но не в твое царствование». В какое же, спросил Лев? «В царствование Конона», объявил Герман. Лев на это сказал: «Конон-мое имя, его я получил при крещении». Тогда патриарх воскликнул: «государь, удержись от такого зла, ибо исполнитель этого дела есть предтеча антихриста»[108]. Для нас не особенно важен вопрос, достоверен ли факт, передаваемый летописцем; важно то, что на основании этого рассказа можно заключать, что в церкви еще ранее развития иконоборства было предчувствие о возможности иконоборческого погрома, и такое предчувствие конечно основывалось на наблюдении действительного состояния умов в христианстве, на более или менее широком распространении иконоборческих мнений в христианском обществе.

Следовательно, нужны были только благоприятные условия, чтобы разрозненные силы иконоборческие слились в одно течение, нашли себе поддержку в высших правительственных сферах, и иконоборство должно было открыться в грозном виде. Подобные благоприятные условия для развития иконоборства в самом деле в встречаются в лице императора Льва Исаврянина (717–741 г,). Лев Исаврянин происходил из низшего сословия, лишен был образования, отличался грубостью в нравах: воины составляли его общество, война была любимым его занятием. Один современник (папа Григорий II) называет его ум «умом воинственным, грубым и жестоким», называет его «человеком неученым, не знающим приемов научных» (Деян. VII. 42. 26). Этот человек как-бы в самой своей природе носил задатки того вандализма, каким он заявил себя в иконоборстве. Иконоборство VIII века было деспотическим вторжением власти гражданской в дела церкви. Насильственное приведение в исполнение своих планов в делах религиозных, без всякого уважения к правам совести, было чертой характера Льва, как это показывает следующий примечательный факт. На шестом году своего царствования он приходит к мысли привлечь к крещению Иудеев и монтанистов своего царства и для этого не находил других мер, кроме мер насилия. Следствием такого насилия было то, что Иудеи обратились к христианству лишь только по внешности, так что даже позволяли себе причащаться поевши; что же касается монтанистов, то они, не желая исполнить воли Льва, собравшись в одно место, сожгли себя заживо[109]. Итак, Лев Исаврянин по своему характеру был личностью способною стать орудием иконоборческого погрома.

Оставалось только сделать давление на волю императора, чтобы расположить его к иконоборству и это действительно было сделано. В это время в Византийском царстве образуется влиятельный и не малочисленный кружок лиц, которые были глубоко проникнуты иконоборческими стремлениями. Указанный кружок состоял из нескольких высших представителей духовенства с присоединением многих лиц из высших привилегированных сословий. Во главе иконоборцев из иерархов встречаем епископа наколийского, Константина, из Фригии. Константин представлял собою образ человека, который наиболее мог быть годен дли подготовительной деятельности противозаконного характера, каково именно было иконоборство в отношении к установившемуся положению церкви. Он умел с замечательным искусством, проводя свои еретические идеи, в тоже время до поры до времени оставаться в возможно лучших отношениях с лицами, чьи интересы ближе всего затрагивались его кознями. Будучи в душе и на деле ревностным иконоборцем, он умеет однако же скрыть свои затеи, отвратить от себя подозрение, смягчить одних из своих противников, обмануть других. Так он, будучи иконоборцем, с искусством поддерживает связи с патриархом Константинопольским, человеком чистого православия, и проводит местного митрополита, человека таких же стремлений, как и патриарх (Деян. VII. 325. 330–332). Благодаря такому своему характеру Константин легко сделался главою иконоборческой партии, главным вожаком её. Современная церковь прямо объявляла, что «ересь (иконоборческая) получила от него свое начало» (Деян. VII. 330) Другим лицом, из числа высших представителей духовенства, ставшим во главе иконоборческого движения, был Фома, епископ клавдионольский[110]. Но это был человек иного характера, — человек решительный и прямо идущий к цели. Такой человек мог быть полезен для иконоборцев, но не тогда, когда дело их только начиналось, но тогда, когда оно достигло уже известной зрелости, когда ну жен был человек, который подал бы первый пример энергической деятельности в данном отношении. Таким именно и выступает он пред нами в истории. Он первый решается уничтожить иконы в своей епархии, как будто-бы вопрос об иконах не допускал никакого другого решения, кроме того, какое дает оному сам Фома; он уничтожает иконы, как будто бы это было общим желанием, как будто бы это не подлежало никакому сомнению» (Деян. VII. 334). В числе первых защитников иконоборчества в составе духовенства нужно назвать ефесского архиепископа Феодосия и синкелла патриаршего Анастасия, впоследствии патриарха Константинопольского. В какой мере в первоначальный кружок иконоборческий входили светские лица высших сословий, это можно видеть из того, что сенат, созванный Львом для решения вопроса об иконах, принял предложение императора об истреблении икон с живейшим единодушием[111]. Какими делами руководился подобный кружок, когда затевал иконоборчество, и почему император был послушен внушениям лиц иконоборческого характера? Иконоборцам представлялось, что истребление икон полезно и для церкви, и для государства. Они полагали, что с уничтожением икон будет возвращен христианской церкви характер чистой духовности, который по их понятию церковь теряла при существовании иконопочитания (Деян. VII. 325). Они находили, что с уничтожением икон уничтожатся те многочисленные суеверия, какие развились в обществе христианском и какие выражались в поклонении иконам, именно как иконам, т. е. как простым внешним вещам[112]. (Деян. VII. 328 — 9). Они могли полагать, что уничтожением иконопочитания устранится опасность распространения магометанства между христианами, ибо со временя нашествия магометан на восточные христианские провинции не меч только, но и коран начал приобретать себе подчиненных между христианами. Коран, вооружаясь против идолопоклонства, вооружался и против христианского иконопочитания, как несоответствующего духу религии монотеистической (единобожия). Надеялись, что уничтожение икон не только сохранит христиан верными своей религии, но и проложит путь к обращению самих магометан в христианство[113]. Такой то пользы для церкви ждали иконоборцы от уничтожения икон. Для целей государственных тоже дело представлялось на взгляд тогдашних иконоборцев весьма небесполезным. Положение государства было очень плачевным в то время. Внешние враги одолевали империю, а в гражданах между тем недоставало гражданских доблестей и истинного мужества. Являлось желание искоренить все то, что могло отвлекать подданных от исполнения их гражданских обязанностей; «так как суеверие распространено было в народе в такой степени, что иные обоготворяли св. иконы и ожидая от них верного спасения от врагов, нисколько не думали о необходимости внешней защиты, то иконоборцы и вооружились против икон, воображая, что они то и составляют причину такого настроения народа», невыгодного для интересов политических[114]. Подобным внушениям и доказательствам не мог не внимать император Лев. Он конечно хорошо знал, что внутреннее состояние государства и общества византийского было далеко не блестяще. Притом Лев начал собою новую династию в Византии; нужно было׳ поддержать и упрочить свой авторитет в империи, а чем лучше было достигнуть этого как не преобразованиями в каком бы то ни было роде? В Византии каждая новая династия на престоле спешила для приобретения популярности в народе заявить себя реформами; так должен был поступить и Лев Исаврянин[115]. Можно было императору опасаться, что его иконоборческое дело потерпит неудачу, найдет себе слишком сильное сопротивление в обществе, сделается источником больших смятений в государстве; но иконоборческая партия в успокоение императора могла указать на недавно совершенный опыт иконоборчества в Палестине тамошним эмиром, на опыт, который кончился удачно. Года за три до начала иконоборства в Константинополе, эмир по имени Езид распорядился, чтобы истреблены были все иконы в подвластных ему странах. И вот, «честные иконы были сожжены, здания же церковные (украшенные живописью) частью перекрасили, частью соскоблили в них живопись». Кроме того, он приказал «уничтожить и все другие изображения, какие существуют где-либо на городских площадях для красоты и благолепия» (Деян. VII. 421 — 2). Этот пример для Льва был красноречивее всяких слов.

Обращаемся к краткому обозрению деятельности иконоборцев в царствование Льва с одной стороны и деятельности православных в защиту икон с другой.

Лев издал два указа в пользу иконоборчества: один в 726 году, другой в 730. Оба указа до нас не дошли. Нет сомнения, что содержание их было одинаково: тот и другой равно провозгласили полное истребление икон. Касательно их можно находить ту только разницу, что после первого указа иконоборцы не осмеливались еще броситься на истребление всех икон вообще, а ограничились теми иконами, которые воздвигнуты были на местах публичных; после же второго истребление икон сделалось безусловным; далее; первый указ не был подкреплен подписью патриарха Константинопольского (Германа), второй же имел подобное подкрепление со стороны патриарха (Анастасия)[116]. Во время и после издания этих указов Лев ознаменовывает свое царствование гонениями на право славных. Первой жертвой иконоборческого насилия был патриарх Константинопольский Герман, человек достойный во всех отношениях[117]. Лев желал его склонить на свою сторону, но потерпел неудачу: сначала император хотел побороть его оскорбительными насмешками и бранью, называя и его самого и его предшественников идолопоклонниками; потом думал подействовать на него временным лишением кафедры и патриархии; наконец, видя его непреклонным, Лев низверг его с патриаршества, назначив преемником ему Анастасия, синкелла патриаршего, человека угодного императору и готового исполнять его волю[118]. Ссылкой поплатились за твердость в вере и многие другие епископы, не хотевшие разделять иконоборческих идей Льва[119]. С другими почитателями икон поступили также точно или еще хуже. Иконопочитателей, отличавшихся высоким происхождением или богатством знания, Лев приказал мучить, наказывать бичами, изгонять; многие получили мученические венцы ⁵). Замечательнейшею мерою Льва в борьбе с иконопочитателями было закрытие богословских школ в Константинополе. Лев очевидно понимал, что нужно было лишить православных того оружия в борьбе с иконоборцами, каким было для первых основательное богословское образование. И вот теперь закрыты те самые школы, которые имели за собою блестящую историю: эти школы были открыты еще Константином Великим[120]. Истребление икон производилось при Льве с чрезвычайно оскорбительною для христианского чувства жестокостью. Вот как например происходило разрушение изваяния Спасителя, которое находилось над так называемыми медными вратами в Константинополе. Это изваяние считалось чудотворным, и однако же император приказал своему чиновнику не снять только его, но разрушить. Исполнитель воли императора берет лестницу, всенародно поднимается к изваянию, взмахивает топором на него и трижды ударяет в лице изображение Спасителя. Такое оскорбление святыни произвело бунт в народе и исполнитель нечестивой воли императора поплатился жизнью за иконоборческую ревность (Деян. VII. 36). Или вот какой случай иконоборчества был в Никее. Арабы напали на этот город; устрашенные жители прибегли за помощью к иконе Богоматери: совершаемо было всенародное молебствие. В это время один из воинов, по имени Константин, взял камень, разбил икону и топтал ее ногами[121]. Кроме этого, по сказанию историков, Лев Исаврянин отвергал поклонение Божией Матери и святым; вследствие чего мощи святых предавал поруганию[122].

В виду такой деятельности иконоборцев, часто переходившей все пределы умеренности и благоразумия, иконопочитатели с своей стороны противодействуют иконоборцам и выступают на защиту своего дела. Замечательнейшим защитником иконопочитания, выступившим с живым словом обличения против иконоборцев, был Герман, патриарх Константинопольский. Он с достохвальною предусмотрительностью хочет подавить развитие иконоборства, когда оно только что начиналось (Деян. VII. 331–2), но тщетно: он вступает в неоднократные беседы с императором Львом, и мужественно отклоняет его от его иконоборческих затей; император не внимал голосу благоразумия и благочестия. Примечательны слова, с которыми патриарх покидает свою кафедру патриаршую: «если я Иона, бросьте меня в море; но, государь, без Вселенского собора я не соглашусь ни на какие изменения в вере»[123]. Этими словами Герман выразил с своей стороны готовность к самопожертвованию для блага церковного, с другой решительный укор императору за вмешательство в дела веры. В ревности к вере патриарху подражали многие клирики, монахи и благочестивые миряне в Константинополе[124]. В целях сопротивления злу, православные собирают соборы, по крайней мере так было на Западе; на Востоке же на глазах самого императора такие соборы конечно были невозможны. Папа Григорий II, в 727 г., собирает собор в Риме, на котором существованием в ветхозаветной скинии херувимов доказывалась позволительность иметь иконы в храмах христианских. Преемник папы Григория, Григорий Ш снова собирает собор (731 г.) против иконоборцев; на нем между прочим было определено: «кто будет отвергать, уничтожать, бесчестить и презирать иконы Господа Христа, Его Матери или апостолов и проч.; тот лишается приобщения тела и крови Христовой и будет находиться вне церковного общения»[125].

Иконоборческое заблуждение служит поводом к развитию довольно широкой богословской литературы, которая с своей стороны являются провозвестницей истины. Папа Григорий II обращается с несколькими богословскими посланиями к императору и патриарху Герману (Деян. VII); с такими же посланиями Герман обращался к двум восточным епископам, поборникам иконоборства. Еще превосходнее были сочинения св. Иоанна Дамаскина. Это был сначала высокий государственный муж при калифе в Дамаске в Сирии, а потом монах и пресвитер в лавре св. Саввы в Палестине. Он написал в форме посланий три обширных защитительных по вопросу об иконах речи и отослал их в Константинополь[126]. Сочинения Григория отличаются смелостью и неустрашимостью в обличении императора Льва. Сочинения Германа дышат искренним желанием мира и духом кротости к заблуждающимся. Произведения же Иоанна Дамаскина носят на себе печать глубокой учености. Противодействие иконоборству со стороны православных во многих местах обнаруживается в сильных восстаниях. Папа Григорий II, предвидя, какие сильные движения вызовет иконоборство, писал императору: «заверни в начальные училища и скажи: я истребитель икон и тотчас ученики забросают тебя своими дощечками» (письменными) Деян. VII, 82). И действительно восстания вспыхивают во многих местах, как скоро объявлено было иконоборство. Так вспыхнуло сильнейшее восстание в собственной Греции и на Цикладских островах, — здесь явился даже претендент на престол византийский[127]. В Италии при первых же известиях об иконоборстве императора начали бросать портреты его на землю и попирать ногами (Деян. VII, 87); наконец и сам папа Григорий с Римлянами и со всею Италией отложился от подданства Льву[128].

Изложим воззрения, в кругу которых вращались иконоборцы и иконопочитатели по вопросу об иконах. Эти воззрения высказаны были теми и другими при самом начале иконоборческих споров в царствование Льва. 1) Иконоборцы находили, что иконопочитатели суть идолопоклонники и что иконы заменяют место идолов (Деян. VII, 25). Иконопочитатели же отвечали на это: «Церковь Христова не имеет никакого общения с идолами; да не будет. Мы не покланяемся ни тельцам, ни тельцу, вылитому в Хориве, и тварь для нас не Бог» (Папа Григорий: Деян. VII, 322). 2) Иконоборцы говорили, что христиане поклоняются камням, стенам и доскам. В опровержение этой мысли иконопочитатели рассуждали: «мы почитаем иконы не как богов; мы не на них возлагаем надежды. Если пред нами находится икона Господа, мы говорим: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помоги нам и спаси нас! А если пред нами икона святой Его Матери, то мы говорим: Святая Богородица, Мати Господа, будь заступницею пред Сыном Твоим. Если же икона мученика, например Стефана, то говорим: Св. Стефане, изливший кровь твою за Христа и имеющий пред Богом дерзновение, будь нашим заступником. Вот куда мы воссылаем молитвы при посредстве икон» (Григорий: Деян. VII. 31). 3) Иконоборцы возражали: «не должно поклоняться творению рук и всякому подобию, елика на небеси горе и елика на земли низу, как сказал Господь (Исх. 20, 4); притом: нельзя указать, кто повелел нам почитать творения рук и поклоняться им (Деян. VII, 26). Иконопочитатели же, устраняя это возражение, говорили: в Ветхом Завете Бог запретил «поклоняться рукотворным дьявольским образам, приносящим вред и достойным проклятия», но не запрещал употреблять «рукотворные образы, которые назначаются на служение Богу и во славу Его». Так Бог повелел сделать скрижали, кивот завета, херувимов, серафимов, стамну (Григорий: Деян. VII, 27). Другие из иконопочитателей объясняли, почему запрещенное в Ветхом Завете позволительно в Новом Завете. Они замечали: «как искусный врач не всем и не всегда дает одно лекарство, но каждому приличное и полезное, смотря по свойству страны, болезни и времени, иное младенцу, иное возрастному: так и совершеннейший Врач душ тем, которые еще суть младенцы и страждут болезнью идолослужения, которые идолов почитают богами и поклонение Богу отвергают и приличную Ему славу воздают твари, воспретил делать изображения: та — мой закон дан был иудеям. Но мы, которые по удалении от суетного заблуждения, по принятии истины, удостоились быть в соединении с Богом и по прошествии младенчества достигнуть в мужа совершенна, мы получили от Бога способность рассуждения, по которой знаем, что может быть изображаемо и что не подлежит изображению. Бога, невидимого конечно изобразить мы не можем, но когда увидели, что Бестелесный сделался для нас человеком, то уже можем изображать Его в человеческом виде. Бог по неизреченной благости своей приял плоть, явился в оной на земле, жил между людьми, имея естество, твердость, вид и цвет плоти человеческий; посему мы, изображая Его, не погрешаем. Апостолы видели телесно Христа, видели Его страдания и чудеса, также и мы желаем видеть, и слышать и быть блаженными. Этому стремлению удовлетворяют книги евангельские и иконы Христа» (Дамаскин)[129]. 4) Иконоборцы возражали: в св. Писании нет предписания, нет указания на необходимость — икон. На это возражение иконопочитатели отвечали следующим многознаменательным вопросом: но скажите сами: «где можно найти в Ветхом Завете или в Евангелии, ясные слова: Троица или: единосущный, или: одно лице Христа, или: два естества»[130] (Дамаскин)? 5) Иконоборцы далее возражали: и на шести Вселенских соборах ничего не было определено об иконах, — почему это? В устранение этого возражения иконопочитатели отвечали таким сравнением: «на соборах ничего не сказано и о хлебе и воде; не сказано ведь, следует или не следует есть, следует или нет пить. Но кто же не знает, что это необходимо для поддержания жизни? Притом, сами архиереи приносили иконы на соборы. И ни один благочестивый человек, отправляясь в путь, не совершал своего путешествия без икон» (Григорий: Деян. VII, 44). 6) Уничтожая иконопочитание, иконоборцы в замен того, кажется, с особенною ревностью поощряли усиление проповедничества, религиозную поэзию и даже ввели при богослужении разнообразную музыку. Так по крайней мере понимают не совсем определенное обвинение, с которым папа Григорий обращается к иконоборцу Льву: «Ты приказал народу оставить все это (иконы и иконопочитание), стал занимать его пустяками, вздором, свирелями, погремушками, гитарами и лирами, и вместо благословений и славословий, стал занимать его баснями» (Деян. VII. 41). В виду этого иконопочитатели старались раскрывать высокое и глубокое значение иконопочитания для развития и воспитания религиозного чувства. Иконопочитание возбуждает в человеке чувство религиозного благоговения и умиления, исторгает слезы сокрушения. «Когда мы сами, говорит о себе папа Григорий, входим в церковь и рассматриваем изображения чудес Господа Иисуса Христа, а также изображения святой Его Матери, имеющей на руках питающегося млеком Господа, а равно и ангелов, то выходим из храма не без сердечного сокрушения. Да и кто не будет подобно нам сокрушаться и не прольет слез умиления, взирая на таинственную вечерю, на исцеление слепого, на воскрешение Лазаря? Кто не будет сокрушаться и не прольет слез, взирая на изображение Авраама с мечем, грозно поднятым над шеей сына? Кто не будет сокрушаться и не прольет слез, взирая вообще на все страдания Господа» (Деян. VII. 33)? Далее иконопочитатели раскрывали мысль, что в особенности для людей необразованных и малолетков иконы в религиозно-практическом отношении ничем незаменимы. «Чем служит книга для тех, кто научены, говорили иконопочитатели, тем же служит икона для необразованных; что слово для слуха, тоже икона для глаза» (Дамаскин)[131]. Другой писатель говорил в защиту икон: «держа на своих руках недавно крещеных детей, мужчины и женщины пальцем указывают им, а также юношам и новообращенным язычникам, на эти наглядные изображения и таким образом назидают их и возносят умы и сердца в горняя, к Богу» (Григорий: Деян. VII. 41). Или иконопочитатели говорили: «Иисус Навин повелел иудеям, чтобы они взяли из Иордана 12 камней, и объявил им при этом: когда ваши дети некогда спросят отцев: что значат эти камни, то вы тогда им скажите: как вода по божественному велению расступилась, как прошел Кивот Завета и народ Израильский. Каким же образом мы не должны также начертывать изображений страданий, чрез которые совершено наше спасение, п чудес Христа, дабы, если спросит меня сын мой: что это такое, я мог бы отвечать ему: Бог соделался человеком» и проч. (Дамаскин)[132]. Другие раскрывают мысль, что иконы в церкви могут служить прекрасным подспорьем при усвоении слова Божия и проповеди: «кто чрез слух узнал дела, совершённые святыми, того это созерцание будет побуждать к припоминанию слышанного; кто не знает еще об них, того оно будет приготовлять к усердному слушанию о них и возбуждать в нем сильную любовь к ним и славословие Богу» (Герман: Деян. VII. 340). 7.) Иконоборцы, как мы заметили выше, кроме иконопочитания ставили в упрек православным и почитание святых; они прямо говорили, что православные мучеников считают за богов (Деян. VII. 31). Писатели же церковные стараются устранить подобную укоризну, направленную на церковь. Они объясняли, и почему покланяются святым, и как. «Каким образом святые, которые принимают участие в страданиях Господа, не должны, будучи друзьями Христа, принимать части в прославлении Его здесь на земле? Христос называет их не своими слугами, но своими друзьями. Во времена Ветхого Завета ни один храм не мог быть посвящен имени какого-либо человека. Смерть праведного оплакивалась, а не торжествовалась; прикосновение к мертвому считалось осквернением; но иначе теперь после того, как человеческая природа по явлении в ней Сына Божия возвысилась до участия в божественной жизни» (Дамаскин)[133]. Но при всем, том, «мы не даем повода думать, что они общники божественного естества, и не приписываем им чести поклонения, приличествующего божественной славе и могуществу, но показываем любовь свою к ним» (Герман: Деян. VII, 328). 8). Наконец, как на отличительную черту иконоборцев, нужно указать на их воззрение касательно отношения государства к Церкви; по их рассуждению, государство может властно вмешиваться в дела Церкви; это хотели они возвести в начало (принцип). Император Лев прямо провозгласил правило: я царь и первосвященник (Деян. VII, 40). Эта мысль встретила решительный отпор в представителях Церкви. Они писали «знай, император, что догматы св. Церкви дело не императоров, но архиереев, и должны быть точно и верно определяемы. Для этого-то и поставлены в церквах архиереи, мужи свободные от дед общественных. И императоры поэтому должны удерживать себя от вмешательства в дела церковные и заниматься тем, что им поручено. Догматы — дело не царей, но архиереев, так как мы (епископы) имеем ум Христов (2Кор. 2, 14. 17). Иное дело — понимание церковных постановлений и иное — разумение в мирских делах» (Григорий: Деян. VII 35. 42). Другой богослов говорил: «недостойно царю давать, законы церкви. Апостол Павел между лицами, которым поручено от Бога водительство Церкви (1Кор. 12), непоименовывает царя. Не цари, но апостолы, пророки, пастыри и учители возвещали божественное слово. Цари должны заботиться о процветании государства, о благоденствии же Церкви пастыри и учители» (Дамаскин)[134].

Споры иконоборцев и иконопочитателей показали, что взгляд первых, круг идей, в каком они вращались, были уже, замкнутее, а взгляд и круг идей, в каком вращались иконопочитатели, тире, многостороннее. Первые слишком суживали представление о воздействии Церкви на жизнь, и потому отрицали необходимость сближения религии с искусством (Деян. VII. 496); а вторые представляли идею христианства настолько всеобъемлющею, что и самое искусство имело стать в тесные отношения к религии (Деян. VII. 286).

Продолжительное царствование императора Константина Копронима (741–775 г.), сына Льва Исаврянина, есть время, когда иконоборство достигает своего высшего развития и силы в Византийской империи и церкви. Лишь немногие ереси прежних времен могут равняться с иконоборством по тем бурным движениям, какие вызвало оно в церкви, по той силе и тирании, в каких выражало оно свое господство. Иконоборство в этом отношении подобно арианству и монофизитству.

Сам император Константин Копроним[135] был ревностнейшим иконоборцем. Пример его отца, Льва Исаврянина, и воспитание в строгих иконоборческих началах сделали его неумолимым врагом иконопочитания. К тому же Константин отличался характером деспотическим[136] и в тоже время энергическим; взявшись за что-либо, он не любил отступаться от дела, пока успех не увенчает его дело. Но тем хуже было для церкви. Трон императора окружали лица, вполне разделявшие мысли нового императора; управление провинциями поручалось лицам, известным своим иконоборчеством. Церковь Константинопольская во все время царствования Константина видела патриархами одних только иконоборцев. Патриархи Анастасий, Константин, Никита были людьми послушными воле императорской. Целые сотни других епископов Константинопольского патриархата примкнули к стороне императора и враждовали против православия. Ревностные иконопочитатели должны были бежать за границу, в особенности в Рим, или скрываться в местах уединенных. Казалось, что иконопочитание доживало свои последние дни.

Легче дышалось православным в первые десять лет царствования Константина. Константин по некоторым обстоятельствам должен был действовать с крайнею осторожностью. Главнейшим из таких обстоятельств было то, что на первых порах император совсем было лишился Византийского престола. Зять его Артаваст, иконопочитатель, поддерживаемый, как оказалось, многочисленными противниками иконоборчества, на некоторое время восходил на престол императорский и, без сопротивления, восстановил иконопочитание. Артаваст занимал престол только год (742–3). Константин низверг его[137], но это восстановление иконопочитания Артавастом показывало, что иконопочитание было силою, с которою требовалось осторожное обращение. Поэтому, первые годы царствования Константина проходят спокойно для православных.

Иначе Константин повел дело в отношении к иконопочитателями с 754 года, в котором совершилось видное событие, заявлявшее о господстве иконоборства в церкви. Мы говорим о лжевселенском соборе, собранном в этот год и провозгласившем иконоборческое учение. Уже Лев Исаврянин был убежден, что полезнее всего для иконоборства было бы собрать собор Вселенский (Деян. VII. 35), но эта мысль почему-то не пришла к осуществлению. Так же думал и Константин. Он конечно хорошо знал, каким глубоким уважением пользовались соборы Вселенские в церкви, и потому сам захотел собрать собор Вселенский иконоборческий. Но как осторожный политик, Константин не вдруг берется привести в исполнении свою мысль; он сначала там и здесь в провинциях собирает общенародные сходки, на которых провозглашается отвержение иконопочитания. Таким образом народ исподоволь приготовляется к тому, что должен был по воле императора провозгласить собор Вселенский[138]. Собор же Вселенский созван Копронимом, как мы сказали, в 754 году. О внешней истории этого собора известно немного Он был довольно продолжителен: открылся 10 февраля п закончился 27 августа. Заседания его происходили не в одном месте: сначала во дворце, называемом Гиериею, на азиатском берегу Босфора, вблизи столицы; при заключении же собора во Влахернском храме Богородицы в самом Константинополе. Число епископов на нем было велико, как на немногих истинных Вселенских соборах, — именно их было 338 лиц[139]. Председателем собора за смертью патриарха Константинопольского Анастасия был епископ Ефесский Феодосий[140]. На заседании собора 8 августа произошло избрание нового патриарха Константинопольского Константина, который был доселе епископом Силейским во Фригии, при чем сам император взял его за руку, возвел на амвон и провозгласил: «многая лета патриарху Вселенскому Константину». Заседание 27 августа кончилось торжественно: император и весь собор вышли на площадь, было прочитано публично вероопределение лжевселенского собора и провозглашена анафема на вождей православия и защитников иконопочитания, св. Германа патриарха Константинопольского и св. Иоанна Дамаскина[141].

Что касается догматической деятельности собора, она хорошо нам известна. Правда до нас не дошло подробных деяний собора, но за то сохранилось его вероопределение, которое в достаточной мере знакомит нас с догматическою деятельностью собора.

Вероопределение лжевселенского собора открывается вступлением, в котором дается знать о происхождении иконопочитания, как злого явления, и о задаче собора. Мысли здесь высказанные таковы: Всеблагой Бог сотворил все в наилучшем виде; таким создан был и человек. Поэтому Люцифер (диавол), сам ниспавши от блаженства, из зависти захотел лишить и человека принадлежащей ему славы. Одним из таковых средств н было введение идолопоклонства в роде человеческом. Против этого зла направлялось все ветхозаветное и новозаветное домостроительство веры. Для борьбы с идолопоклонством воззваны были Моисей и пророки; для той же цели низошёл на землю и сын Божий, Иисус Христос. Апостолы и св. отцы сохраняли в неприкосновенности славу церкви, в какую возвел верующих Богочеловек Христос. Но эта слава человека снова сделалась предметом зависти и злобы диавола. И вот он в церкви Христовой вводит новый род идолопоклонства; это — иконопочитание. «Под личиною христианства диавол ввел идолопоклонство, убедив своими лжемудрованиями пребывавших в христианстве не отпадать от твари, но покланяться ей, чтить ее и почитать Богом тварь, под именем Христа». В виду этого император собрал собор, дабы «исследовать Писание о соблазнительных обычаях делать изображения, отвлекающие ум человеческий от высокого и угодного Богу служения к земному и вещественному почитанию твари, и по Божию мановению изречь то, что будет определено епископами; так как они знают, что у пророков написано: Понеже устне иеровы сохра нят разум и закона взыщут от уст его: яко ангелы Господа Вседержителя суть (Мал. 2, 7). Такова была задача собора, по объяснению самого собора (Д. VII. 434–9; 443)

Затем следует в вероопределении обстоятельное раскрытие доказательств, почему иконопочитание не позволительно в церкви. Это самая существенная часть вероопределения. Следуя логическим требованиям мысли, собор разделяет свои доказательства на два разряда: одни суть доказательства от разума человеческого, другие-доказательства документальные от священного писания и церковного предания.

Обращаясь к доказательствам от разума человеческого, которым собор отводит первое место, иконоборцы прежде «сего доказывают: «почему нельзя допускать в церкви изображений самого Иисуса Христа». Христа нельзя изображать на иконах, мудрствовал собор, потому что это ведет к несторианству. Несторий разделял во Христе естество человеческое от естества Божеского; тоже самое делают и художники, изображающие Христа, ибо они, изображая внешний вид Христа, не в состоянии изобразить Его Божества. «Живопись, говорил собор, напоминает собой Нестория, разделявшего одного Богочеловека, воплотившегося ради нас, — на двоицу сынов» (Д. VII. 462). Кроме этого, по мнению собора, изображение Христа на иконах ведет и к другой ереси-монофизитской. Монофизиты сливали естества во Христе; тоже делают и художники и иконопочитатели; ибо изобразив только одно естество Христа человеческое, они полагают, что с тем вместе они изображают и его Божество» Собор говорит: живопись напоминает собою и Диоскора и Евтихия, учивших, что два естества единого Христа слились и смешались. Вот сделал живописец икону и назвал ее Христос, а имя Христос есть имя Бога и человека. Следовательно, и икона есть икона и Бога, и человека, и следовательно он слил не слитное соединение и впал в нечестивое заблуждение слияния. К тому же богохульству склоняются и поклоняющиеся иконам» (Д. VII, 463. 469). Чтобы не впасть в эти два лжеучения, несторианское и монофизитское, заключает собор, не следует делать изображений Христа. Нужно отказаться изображать Христа, потому что Он, как высочайший предмет веры, как Всевысочайшее Существо, неизобразим cлабыми руками человеческими. «Какая безумная мысль у живописца, замечает собор, домогаться того, чего нельзя домогаться, т. е. бренными руками изображать то, во что веруют сердцем и что исповедуюn устами: Божество неописуемо» (Д. VII, 465. 479). Высказывая мысль: Божество неописуемо, непостижимо и потому не подлежит изображению, собор предвидит возражение, какое могла сторона противников сделать иконоборцам по этому поводу — и отсюда собор излагает и самое возражение, и опровержение его. Иконопочитатели скажут: но мы и не думаем изображать неописуемое Божество, «мы изображаем икону одной плоти Его, которую мы видели (во Христе) и осязали, и с которой обращались.» В опровержение возражения, которое по словам собора иконопочитатели непременно сделали бы, иконоборцы говорят: прежде всего говорить так, значит говорить языком Нестория; далее: одну плоть Христа саму по себе без отношения к неописуемому Божеству изображать нельзя: плоть стала плотию Бога Слова; она обожествилась так, что где тело Христа, там и Божество Его; каким же образом могут разорвать такое соединение иконопочитатели, изображая одну плоть Господа? Наконец изображая плоть Христа в разлучении от Его Божества, которое неизобразимо, иконопочитатели в подобном случае представляют себе плоть как бы имеющею собственную ипостась, как бы усвояют ей особое лице, а «этим они показывают, что они прибавляют к Троице четвертое лице» (Д. VII. 473. 475–477). После всех этих рассуждений о непозволительности икон Христа, иконоборцы в своем определении делают такой вывод: «да постыдятся они (иконопочитатели)» впадать в богохульство и нечестие, да обратятся и перестанут изображать, любить и почитать икону (Христа), которая ошибочно называется и существует под именем Христовом» (Д. VII. 477). Рассуждая так, иконоборцы приходят естественно к вопросу: неужели нужно оставаться без всякого образа, который бы. напоминал нам об Искупителе? Нет, у нас есть высочайший образ Христа, при нем и нужно оставаться истинным ученикам Христа. Этот образ — Евхаристия. «Готовясь предать себя приснопамятной и животворящей смерти, Христос взял хлеб, благословил, произнес благодарение, преломил и отдавая его сказал: приимите, едите, сие есть тело мое (Мф, 26, 26. 28). Таким же образом отдавая чашу, Он сказал: Сия есть кровь моя (Мф. 26, 28): сие творите в мое воспоминание (Лук. 22, 19). Из всего находящегося под небом не упомянуто другого вида или образа, который мог бы изображать воплощение Его. Итак, вот что служит иконою животворящей плоти Его! Икона эта должна быть приготовляема с молитвою и благоговением. Что же хотел сделать этим премудрый Бог? Более ничего, как наглядно показать и объяснить нам, людям, то, что соделано Им в таинстве домостроительства. Христос нарочито образом своего воплощения избрал хлеб, не представляющий собой подобия человека, чтобы не ввелось идолопоклонства» (Д.VII, 480 — 1). Ряд доказательств против употребления икон Христа вероопределение иконоборческого собора заканчивает указанием, что касательно употребления их нет положительной заповеди в церкви. «Учреждение икон Христа, говорится в вероопределении, не имеет для себя основания ни в Христовом, ни в апостольском, ни в отеческом предании; нет также и священной молитвы, освящающей их, чтобы, сделать их из обыкновенных предметов святыми; но постоянно остаются они вещами обыкновенными, немеющими никакого особенного значения, кроме того, какое сообщил им живописец» (Д. VII, 486).

После того как собор развил ряд доказательств, заимствованных от разума человеческого, против икон Христа, он переходит к раскрытию мысли: по каким разумным основаниям не может быть допускаемо икон Богоматери и прочих святых. «Быть может, — писано в вероопределении, — некоторые из иконопочитателей скажут, что все сказанное нами касательно иконы Христа сказано справедливо, потому что во Христе нераздельно и не слитно соединились два естества в одной ипостаси; но что возникает недоумение, почему мы порицаем существование икон Пренепорочной Девы Богородицы, пророков, апостолов, мучеников, так как они суть простые люди и не состоят из двух естеств, Божеского и человеческого, как это во Христе» (Деян. VII. 489). Затем собор приводит несколько доказательств, почему иконы Богородицы и святых не должны иметь места в церкви христианской. 1) Если необходимо отвергнуть иконы Христа, то, после того как отвергнуты эти иконы, было бы несправедливо признавать и какие-либо другие иконы (Деян. VII. 490). 2) Христианство удаляется в своих воззрениях не только от иудейства, отвергая жертвы, но и от язычества, отвергая идолоделание и идолослужение. Между тем, если бы христианство приняло иконопочитание, этим самым оно сблизилось бы с язычеством, изобрётшим постыдное искусство делать идолы. «Итак если в Церкви нет ничего чуждого (иудейского и языческого), та должно извергнуть из неё и иконопочитание, как чуждое ей н как изобретение людей, преданных демонам» (Деян. VII. 492). 3) «Святые угодившие Богу, хотя и преставились отсюда, однако же они всегда живы для Бога; кто же чрез мертвое искусство хочет их оживить, тот богохульствует.» То есть таковые хотят собственною силою оживлять их, что принадлежит одному Богу (Деян. VII, 494). 4) Художники не в состоянии дать нам верного понятия ни о величайшей славе Богоматери, ни о блаженстве святых; их кисть не имеет силы верно изобразить небожителей. «Как можно даже осмелиться посредством низкого эллинского искусства изображать преславную Матерь Божию, в которой вместилась полнота Божества, высшую небес и славнейшую херувим? Или еще: как не стыдятся посредством языческого искусства изображать (святых), имеющих царствовать со Христом, соделаться сопрестольниками Ему, судить вселенную и уподобиться образу славы Его, когда их, как говорит Писание не достоин весь мир (Евр. 11, 38). 5) Вообще искусство неприлично Церкви, унижает ее. «Недостойно христианам, получившим надежду воскресения, пользоваться обычаями народов, преданных идолослужению, и святых, имеющих возблистать такою славою, оскорблять бессловесным и мертвым веществом (Деян. VII. 496).

Доселе мы рассматривали доказательства, какие иконоборцы заимствовали против икон из области рассудочного мышления человеческого; теперь обратимся к рассмотрению доказательств, какие приводятся ими для той же цели из Св. Писания и предания, и какие находятся во второй части вероопределения собора лжевселенского.

Иконоборческие епископы высказывают полную уверенность, что Св. Писание заключает в себе ясное и прямое запрещение иконопочитания. «Исследование Писания, говорят они, не противоречит нашим взглядам, и кто не знает, что говорится в Писании поэтому поводу, тот пусть поучится из него, ибо оно от Бога». Доказательства из Св. Писания, направленные против иконопочитания, иконоборцы берут из нового и ветхого завета. «В новозаветном писании говорится: Дух есть Бог, и иже кланяется ему, духом и истиною достоит кланятися (Иоан. 4, 24), и еще: Бога никтоже виде нигдеже (Иоан. 1, 18), и ни гласа Его (нигде же), слышасте, ни видения его видесте (Иоан. 5, 37). Также и в Ветхом Завете сказано: да не сотвориши себе кумира, ни всякого подобия елика на небеса горе и еликана на земли низу (Втор. 5, 8). С точки зрения этих изречений Св. Писания иконоборцы именно к христианским иконопочитателям относят слова Апостола Павла, с которыми он обращается к язычникам: И измениша славу нетленного Бога в подобие образа тленна человека (Рим. 1, 23), и почтоша и послужиши твари паче Творца (ст. 25. Деян. VII, 498–9; 501. 503). Подобно как Св. Писание, иконоборцы хотели и предание Церкви также поставить на своей стороне. С этою целью в их вероопределении встречаем много свидетельств из писаний отцев Церкви, в которых они отыскивали защиту своих воззрений. Прежде всего они приводили следующее свидетельство св. Епифания Кипрского: «помните дети возлюбленные о том, что не следует вносить икон в церкви, а также и в усыпальницы святых, но всегда памятуйте о Боге и держите Его в сердцах своих. Христианину неприлично возноситься к Богу посредством глаз и блуждений ума» (Деян. VII. 510)[142]. Затем иконоборцы приводили в свою пользу свидетельства из сочинений знаменитейших отцев Церкви: Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Василия Великого. В вероопределении читаем: «Подобным образом и Григорий в стихах своих говорит: «несправедливо заключать веру в красках, а не в сердце; потому что заключенное в. красках легко стирается. Что же касается веры в глубине души, так она по сердцу мне». Иоанн Златоуст учит так: «посредством Писаний мы наслаждаемся присутствием святых, имея образы не тел, но душ их, потому что сказанное ими служит образами их душ». Св. Василий говорит: в Писании находятся и увещания делать добрые дела и предлагаются жизнеописания блаженных мужей, как бы некоторые одушевленные образы богоугодной жизни, предлагаемые для подражания» (Деян. VII. 515–517).[143] Далее иконоборцы берут нужные для их целей свидетельства из писаний св. Афанасия Великого. В вероопределении говорится: «также и Афанасий сказал: как не пожалеть о почитающих творения по той причине, что зрячие кланяются невидящим и одаренные слухом не слышащим» (Деян. VII, 518)[144]. Далее в вероопределении следуют свидетельства из писаний св. Амфилохия Иконийского, который говорил: «мы заботимся не о том, чтобы изображать красками на досках телесные облики святых, ибо в них мы не имеем надобности, но о том, чтобы подражать добродетельной жизни их» (Деян. VII. 519).[145] Более ясное свидетельство в пользу иконоборчества епископы рассматриваемого собора находили в сочинениях Феодота Анкирского (V в.). По словам иконоборцев здесь находились следующие слова: «мы получили наставление не лица святых изображать на иконах вещественными красками, а подражать указанным в Писаниях об них добродетелям их, как бы каким одушевленным образам. Пусть скажут воздвигающие изображения, какой пользы достигли они чрез это и к какому духовному созерцанию приходят от такого напоминания; очевидно, что это выдумка и изобретете пустого коварства» (Деян. VII. 528–9)[146]. Наконец иконоборцы в своем вероопределении ссылаются в защиту иконоборческих воззрений на одно послание Евсевия Панфила, церковного историка, в котором он порицал употребление икон для целей религиозных (Деян. VII. 530)[147]. Из показаний отцев VII Вселенского собора видно, что кроме указанных сочинений святоотеческих, иконоборцы на своем лжевселенском соборе пользовались для доказательства правоты своего дела книгою под заглавием: «Путешествия св. Апостолов» (Деян. VII. 295. 6. 8). В этой книги они открыли следующий любопытный рассказ о св. Иоанне Богослове и его ученике Ликомеде: «живописец написал икону (Иоанна Богослова), передал ее Ликомеду; тот принял ее с радостью и поставив ее в спальне, увенчал ее. Когда потом Иоанн узнал об этом, то сказал ему: любезное дитя мое! Что ты делаешь в спальне, оставаясь там один? Не молюсь ли я вместе с тобою и прочими братьями? Или ты скрываешь что от нас? Сказав это, он вошел с ним в спальню, и видит увенчанную икону старца, лежащие при ней свечи. Тогда, подозвав его, он сказал: Ликомед! что это значит, что у тебя находится эта икона? Кто из богов твоих написан на этой иконе? Я вижу, что ты живешь по-язычески. На это Ликомед ответил ему: Бог у меня один. Но если после Бога нужно называть богами и людей, наших благодетелей, то на иконе изображен ты; тебя я и увенчиваю, и люблю, и почитаю, так как ты сделался добрым моим путеводителем. Иоанн же, не рассмотрев еще изображения своего лица, сказал ему: ты шутишь надо мною дитя мое! Как ты убедишь меня, что это изображение похоже на меня? Тогда Ликомед поднес ему зеркало. Увидев себя в зеркале и посмотрев на икону, он сказал: «жив Господь Иисус Христос, что похож мой образ, но ты дурно поступил в этом случае» (Деян. VII, 391–2)[148].

Приведши ряд свидетельств из Свящ. Писания и святоотеческой литературы, которые, как казалось иконоборцам, подтверждали их лжеучение, лжевселенский собор приходит к такому общему выводу по вопросу об иконопочитании: «Итак мы собрали эти свидетельства из Св. Писания и из отцев и сгруппировали в настоящем нашем определении, выбрав так сказать из многого немногое, чтобы не растягивать своей речи. Весьма много есть и других мест, но мы охотно опустили их, потому что их бесконечное множество. Итак, будучи твердо наставлены из богодухновенных писаний и отцев, а также утвердив свои ноги на камне божественного служения духом, все мы облеченные саном священства, во имя святой Троицы, пришли к одному убеждению и единодушно определяем, что всякая икона, сделанная из какого угодно вещества, а равно и писанная красками при помощи, нечестивого искусства живописцем, должна быть извергаема из христианских церквей; она чужда им и заслуживает презрения» (Деян. VII, 542–3).

Заключительную часть вероопределения составляют некоторые прещения на иконопочитателей, на разграбителей храмов и восемь анафематствований против иконопочитателей. По примеру истинных Вселенских соборов, выражавших свои прещения на еретиков, собор лжевселенский угрожает тем, кто будет держаться икон: если они лица духовные, лишаются сана; если светские, анафематствуются и подвергаются гражданскому суду. Восставая на иконопочитание, собор однако же хочет устранить злоупотребления, которые могут вкрасться в церкви, подвидом исполнения этого соборного определения. Для устранения подобных случаев, собор определяет: чтобы никакой предстоятель церкви под предлогом уничтожения икон, не осмеливался налагать рук на св. сосуды и подменивать их, если они будут украшены иконописными изображениями. Тоже самое постановляет собор относительно священных одежд и всего, что принадлежит к богослужебным предметам. И если кто захочет переменить подобные сосуды и одежды, таковой должен делать это с позволения патриарха и императора. Также ни высший, ни низший светский чиновник, как это иногда бывало доселе, не должен, под предлогом уничтожения икон, грабить храмов (Деян. VII. 546–551). После этих прощений, в вероопределении находилось 8 анафематствований, направленных против иконопочитателей. 1) Кто божественный образ вочеловечившегося Слова осмелится изображать красками, тот анафема. 2) Кто неизобразимые сущность и ипостась Слова, ради Его вочеловечения, осмелится изображать в формах человекообразных, и не захочет разуметь, что Слово и по воплощении неизобразимо, анафема. 3) Кто осмелится начертывать на образе ипостасное соединение двух природ и станет называть изображенное Христом, и таким образом смешивать две природы, анафема. 4) Кто захочет изображать плоть Христа, соединившуюся с лицем Слова Божия, разделенно и отлученно от самого Слова, анафема. 5) Кто единого Христа разделяет на два лица и захочет начертывать рождшагося от Девы в отдельности и следовательно принимает только относительное соединение природ, анафема. 6) Кто изображает плоть Христа, обожествившуюся чрез соединение её с Словом, и таким образом отделяет ее от Божества, анафема. 7) Кто будет Бога Слово на том основании, что Он принял на себя рабский образ, изображать вещественными красками, как бы Он был простой человек, и будет отделять Его от нераздельного с Ним Божества, вводя таким образом четверичность в св. Троицу, тот анафема. 8) Кто лики святых будет изображать вещественными красками на бездушных иконах, которые ровно не приносят никакой пользы, ибо эта мысль (о поклонении иконам) лжива и произошла от диавола, и не будет отображать на самом себе их добродетели, эти живые образа, тот анафема» (Деян. VII, 554–562).

Весьма замечательную черту вероопределения лжевселенского собора составляет защита со стороны иконоборцев почитания Богоматери и святых угодников. Собор счел нужным к прочим анафематствованиям против иконопочитателей присоединить анафематствование как против тех, кто не признает Пресвятую Деву Марию возвышенною над всяким видимым и невидимым (духовным)творением и не верит в действительность Её молитв, так и против тех, кто не признает святых в их достоинстве и не прибегает к их молитвам (Деян. VII, 561–4). Отсюда можно догадываться, что в обществе христиан распространились слухи, что иконоборцы отвергают почитание пресвятой Девы Марии и святых, и это анафематствование составлено собором в защиту своей партии против подобных обвинений. Исторические известия действительно доказывают, что подобные обвинения имели для себя основания. Так о самом императоре Константине Коприниме историки рассказывают, что однажды, стараясь доказать незаконность почитания Богоматери, он вынул кошелек наполненный деньгами и показав его, спросил: «Как велика ценность этого кошелька? И когда ему отвечали, что он стоит очень дорого, тогда император опорожнил кошелек и снова повторил прежний вопрос. И когда получил естественный в этом случае ответ, противоположный первому, он сказал: «Тоже самое значение имеет в Богородица до рождения и после рождения от неё Христа, и теперь она ничем не лучше, ничем не преимуществует пред прочими женами[149]. О том же императоре рассказывают, что он склонялся к несторианскому учению о Богородице, хотел называть ее просто Христородицею, допуская, что она родила простого человека, а не Бога. Конечно и с этой точки зрения почитание Богородицы не имело места. Так один древний историк рассказывает, что император в частной беседе с патриархом (Константином) спросил его: «не лучше ли называть Марию вместо Богородицы Христородицею»? На что получил такой ответ от патриарха: «Боже сохрани, государь, чтобы ты оставался при таком мнении; разве ты не знаешь, что Несторий за подобное учение осужден всею Церковью»? Император просил патриарха молчать об этом разговоре, но тем не менее тайна огласилась[150]. Носились еще слухи, что император отвергал молитвенное призывание Богородицы н святых, что он не одобрял обыкновения давать новорожденным имена в честь святых. Кроме того, об иконоборцах рассказывалось, что будто бы они вместо того, чтобы говорить: мы идем к такому или другому святому, положили просто выражаться: мы идем например к Феодору, к такому — то апостолу, к такому — то мученику[151].

Ближайшим следствием лжевселенского собора 754 года было то, что повсюду из церквей иконы были выброшены, некоторые из лих сожжены, живопись на стенах храмов и мозаическия изображения затерты известью. Не избег этой участи и великолепный храм Богородицы Влахернской в Константинополе, на стенах которого лучшими художниками изображена была вся земная жизнь Богочеловека, все Его чудеса, все события из евангельской истории, кончая вознесением Его, а также и сошествие св. Духа на Апостолов. Чтобы стены храмов не оставались голыми, приказано было изображать на них обыкновенные ландшафты, также разрисовывать изображениями птиц и плодовых деревьев; и, как говорит один жизнеописатель того времени, храмы превратились в птичники и фруктовые лабазы. Также поступлено было и со всеми общественными зданиями и дворцами, где не было недостатка в священных изображениях; в этих местах св. изображения были уничтожены, между тем, как говорит тот же жизнеописатель, «сатанинские изображения всадников, охотничьих сцен, театральных зрелищ, конских ристалищ, оставались в почете и сберегались»[152]. Сами патриархи Константинопольские не уступали императору в ревности к уничтожению св. икон. Так о патриархе Никите известно, что он приказал закрасить иконы во всей своей патриаршей палате[153]. Иконоборческая ревность простиралась так далеко, что враги икон дозволяли себе жечь книги, украшенные священными изображениями, и рвать книги, в которых говорилось о почитании св. икон. Так скевофилакс (сосудохранитель) при Софийской Константинопольской церкви позднее заявлял, что в ризнице он нашел две книги, обложенные золотыми изображениями; они оказались прожженными: знак, что их иконоборцы ввергали в огонь. Лев епископ фокийский также свидетельствует, что в его епархиальном городе сожжено было иконоборцами 30 книг. Упомянутый скевофилакс еще заявлял, что в его руках есть книги, в которых иконоборцами вырезаны были листы, где говорилось о. почитании св. икон, при чем представлен был и образец подобной книги (дело происходило на VII Вселенском соборе). Тоже самое заявляли и другие свидетели иконоборческого царствования Копронимова (Деян. VII. 408. 411. 413).

От гонения на иконы император Константин постепенно переходит и к гонению на св. мощи, — он повелел повсюду их выбрасывать. Так рассказывают, что мощи высокопочитаемой святой мученицы Евфимии извлечены были из храма, в котором происходил четвертый Вселенский собор (в Халкидоне), и вместе с гробницею ввержены в море, а великолепный храм, посвященный её имени, обращен в цейхаус[154]. Императору Константину приписывают и другие меры, направленные к ослаблению религиозного духа в народе. Запрещено будто бы было даже простое молитвенное воззвание к Богородице: «Пресвятая Богородица помоги мне»; не позволено было слишком часто посещать храмов Божиих, отправлять всенощное бдение и проводить безбрачную жизнь; во всех этих случаях виновные судились и наказывались, как тяжкие политические преступники[155].

Самыми смелыми, решительными и мужественными противниками мер и распоряжений собора и императора Константина были монахи. Смелость и мужество их часто переходили в дерзновение, которое устрашало самого императора. Во главе других монахов в данном отношении стоял св. Стефан, называемый новым в отличие от первомученика архидиакона Стефана[156]. О нем рассказывают, что представши пред лице императора, он вынул из своего клобука монету и сказал: «какое наказание заслужу я, если эту монету, носящую изображение императора, брошу на землю и стану топтать ногами? Отсюда ты можешь видеть, продолжал он, какого наказания достоин тот, кто Христа и Его св. Матерь оскорбляет на образах. Затем он бросил монету на пол и начал топтать ее ногами. Император приказал ввергнуть его в темницу[157]. Не меньше дерзновения показал и другой монах Петр, прозванный Коливитом. Он не убоялся в лицо назвать императора за иконоборчество новым Валентом (имя арианского императора) и Юлианом[158]. Ревность монахов, проявившаяся в таких и других подобных фактах, оказывала сильное влияние на умы христианского общества. Среди общего потворства императору со стороны духовенства, одни монахи явили себя неустрашимыми ревнителями православия.

Так как монашество в византийском государстве было главным врагом иконоборчества, то император решился во что бы то ни стало стереть с лица земли это учреждение. Император считал и называл монахов распространителями идолопоклонства, представителями обскурантизма, чадами тьмы. Он решился закрыть все монастыри. Он отдавал монастыри под казармы. Так знаменитейший в Византии монастырь Далматский отдан был в распоряжение солдат; другие монастыри в столице были разрушены до основания[159]. От самих монахов он требовал, чтобы они носили мирское платье и вступали в браки; послушным обещаны были милости, деньги, почетные должности в войске и в гражданском управлении. Между монахами нашлись такие, которые соблазнились льстивыми обещаниями императора[160]. Твердые же из монахов должны были переносить всевозможные муки и оскорбления. В видах осмеяния монашества, император приказал связать попарно монахов с монахинями и водить по цирку, при чем публике позволено было плевать и издеваться над страдальцами[161]. До чего доходила жестокость в преследовании монахов, это видно из тех казней, каким подвергали их. Так случалось, что монахам разбивали головы на тех самых иконах, на защиту которых они выступали[162].

Император в ревности и жестокости преследования монашества нашел себе пособников в правителях провинций. Особенною неумолимостью в гонении на монахов прославился правитель Фракийской провинции Михаил Лаханодракон, который стал известен с именем дракона. Сначала он призвал к себе всех монахов, которые находились в подведомственной ему области, и объявил им: «вы должны слушаться императора и меня, надеть светское платье и вступить в брак; кто же не послушается, тому выколоты будут глаза и грозит ссылка». Затем от слов он переходил к самому делу. Он отобрал от монахов все их монастыри с принадлежащим им имуществом: св. сосудами, книгами, землями, стадами, и все это распродал, а выручку послал в дар императору. Святоотеческие творения и сочинения монахов предавал пламени. Запретил употреблять ладанки с св. мощами; самые ладанки он сжигал, и носивших оные подвергал мучениям. Монахам при этом досталось более всего: им выкалывали глаза, их умерщвляли, секли розгами, некоторым из них намазывали бороды горючими веществами и потом зажигали их, опаляя кроме бороды и самое лицо. Подвиги Михаила увенчались успехом. Во всей Фракийской провинции не стало более видно ни одного монаха в черной монашеской рясе. Император объявил Михаилу за это свое монаршее благоволение. Это дослужило к тому, что и другие правители провинций пошли по следам Михаила Лаханодракона[163]. Более мужественные в исповедании православия, и лица мирского сословия также не мало претерпели гонений в царствование Копронима. Некоторых из них, подобно тому как это было с монахами, водили для посрамления по цирку, где они подвергались оплеванию и осмеянию. Избождение глаз, обрезывание носа, наказание розгами были обыкновенными казнями, которым подвергались эти страдальцы[164]. Вообще гонение на православных при Копрониме было так сильно, что оно напоминало собою жесточайшее из гонений языческих императоров на христиан, Диоклитианово[165].

Во время борьбы иконоборцев с православными император приходит к мысли потребовать от всех своих подданных клятвы в том, что они отказываются вперед от почитания икон. С этою целью он собрал жителей. Константинополя и ближайших к нему мест; на публичном месте поставлены были: Евангелие, крест и св. Евхаристия; все должны были принесть присягу, что они отвергают иконопочитание, что каждую икону, они считают за идольский образ, что они не будут иметь общения с монахами, но что каждую недостойную черную монашескую фигуру будут преследовать насмешками и камнями. Эту клятву, рассказывают, прежде всех в образец другим произнес сам патриарх Константин, стоя на амвоне с крестом в руке, после чего патриарх, несмотря на свое монашество, стал вести обыкновенную мирскую жизнь[166]. Требовалась ли подобная клятва от народа в провинциях, остается неизвестным.

Нужно заметить впрочем, что все рассказанное об иконоборческих насилиях Константина Копронима, относится лить к патриархату Константинопольскому. В гораздо более благоприятных условиях оставалось иконопочитание в других патриархатах и на западе. Три остальные восточные патриархата, находясь под мусульманским владычеством, не только не подчинялись императорским распоряжениям, но и собирали соборы для искоренения зла и свидетельствования своих противоположных православных воззрений. Тоже самое было и на западе, куда власть императорская в это время почти вовсе не простиралась. Папа Стефан III собирает в 769 году собор Латеранский, на котором отвергнуты определения лжевселенского Константинопольского собора и подтверждено иконопочитание[167].

Иконоборство поддерживалось в церкви более всего мерами светскими; поэтому когда во главе Византийской империи стояли императоры иконоборцы, иконоборство торжествовало. Так было в царствование Льва Исаврянина и сына его Константина Копронима. Но лишь только умерли эти ревностные иконоборцы, восседавшие на троне царском и управление империей перешло в руки Льва IV (775–780 г.), который не очень был заинтересован борьбой с иконопочитателями, как приверженцы иконопочитания начинают приобретать все больше и больше значения, а иконоборцы теряют свою силу и влияние. Не поддерживаемое со вне, иконоборство необходимо уступало место приверженцам иконопочитания. Это обнаружилось с достаточною ясностью в царствование названного нами императора Льва IV. Император Лев мало вмешивался в споры иконопочитателей с иконоборцами, и это дало возможность сейчас же усилиться стороне иконопочитателей, которые ׳были многочисленны и всегда сильны своею внутреннею, сокрытою силою. Церковь православная свободнее вздохнула в царствование Льва, и тотчас же обнаружились признаки, по которым можно было судить, что многолетняя борьба иконоборцев императоров с иконопочитателями имела мало успеха. В самом деле, как скоро прекратились гонения на иконопочитателей, монахи иконопочитатели возвращаются из своего изгнания; высшие церковные кафедры, митрополичьи, во многих местах занимаются монахами, конечно, потому, что с желанием общества христианского было согласнее иметь пастырей иконопочитателей, какими были монахи, а не иконоборцев[168]. При самом царском дворе число высших сановников, принадлежавших к иконопочитателям, стало заметно возрастать. Иконопочитателями были некоторые камергеры и воинские начальники, каковыми были напр. Иаков, Папий, Стратегий, Феофил, Лев, Фома. Правда, этим лицам пришлось недешево поплатиться за свое сочувствие иконопочитанию: император Лев не оставил их без наказания, когда они начали выказывать дерзновение и открыто обнаруживать свое отвращение от иконоборства; но все же появление таких лиц вокруг императорского трона по называло, что придворная среда начала мало по малу освобождаться от иконоборческих элементов[169]. Что же касается до народа, то в среде его никогда, даже в самые тяжёлые времена, не оскудевала вера в святость икон, не ослабевала привязанность к почитанию их. Скрытое почитание икон всегда держалось в массах народа: его не могли искоренить никакие меры правительства. В житии св. Стефана Нового, пострадавшего за почитание икон при императоре Константине, встречаем замечательный пример такого негласного поклонения иконам в народе. Когда Стефан был заключен в темницу в Константинополе, то жена тюремщика принесла ему сокровенно хранимые ею иконы Богоматери и Апостолов Петра и Павла, поклонилась им в присутствии Стефана, в удостоверение того, что она действительно была иконопочитательницею, и передала ему оные для совершения пред ними молитв[170]. К таким тайным иконопочитателям принадлежало большинство народа[171]. Значит, нужно было только не стеснять иконопочитателей, не поддерживать иконоборство мерами государственными, и иконопочитание в обществе христианском могло восстановиться весьма легко. Важнейшим лицем, давшим уже в царствование Льва IV значение, вес, и силу иконопочитанию, была сама супруга императора Ирина, впоследствии прославившая себя созванием VII Вселенского собора. Она была ревностная иконопочитательница. Воспитанная в Афинах в семействе иконопочитателей, она не отказалась от иконопочитания, когда сделалась супругою иконоборца Льва и принуждена была жить среди иконоборцев. Она тайно воздавала поклонение иконам, и не смотря на опасность имела в своей опочивальне под подушкой два образа. Ея влияние конечно много способствовало тому, что иконопочитатели воскресают духом еще при Льве. Императрица Ирина за свою приверженность к иконам потерпела гонение от своего мужа: она удалена была из дворца, но это только на время задержало готовившееся последовать торжество иконопочитателей[172].

Смерть императора Льва и восшествие на престол Ирины вместе с малолетним сыном её Константином (780 г.) разом изменило положение церковных дел. То, зачатки чего видим уже в царствование Льва, с воцарением Ирины приносит свой плод: иконопочитание торжествует победу над иконоборством. Императрица не предпринимает никаких насильственных мер против иконоборцев, как это делали Лев Исаврянин, Копроним и отчасти Лев IV по отношению к иконопочитателям, но благоразумно предоставляет самой истине восторжествовать над заблуждением. Этим, без сомнения, прежде всего нужно объяснить, почему восстановление св. икон при Ирине произошло, говоря сравнительно, спокойно. Для утверждения иконопочитания Ирина не сделала ничего такого, что могло бы возбуждать фанатизм иконоборцев» Она делала в своих целях только то, чего требовало само христианское общество: возвратила из ссылки всех монахов, передала в руки их большинство епископских кафедр, следовательно продолжила то, что было предначато при императоре Льве. Монахи естественно заслуживали почестей, какие теперь им возданы чрез назначение их на архиерейские кафедры, ибо они не щадили своей жизни, своей крови в борьбе с иконоборцами и почти одни стояли за иконопочитание, когда большинство духовенства поддерживало иконоборческих императоров. О той же императрице Ирине известно, что она возвратила св. мощам, которые подирали иконоборческие императоры, по·чести и храмы, из которых они были извержены. Так она, с торжеством перенесла мощи св. мученицы Евеимии с о. Лемноса в Халкидон, где они покоились в храме, посвященном её имени еще во времена Халкидонского IV Вселенского собора, но откуда они извлечены были и ввержены в море иконоборцами[173].

Но этим немногим, что сделано было Ириной для торжества иконопочитания, по ревности своей к вере, она не ограничилась. Императрица торжественно захотела провозгласить истину иконопочитания и для этого выбрано было самое лучшее средство — Вселенский собор. Этот собор был тем необходимее, что собор, созванный в царствование Копронима и объявивший себя против икон к соблазну верующих, наименован был VII Вселенским собором: нужно было ложному Вселенскому собору противопоставить истинный. К этому присоединилась и другая важная причина, которая делала созвание собора Вселенского неизбежным. Патриарх Константинопольский Павел, избранный еще императором Львом, и державший себя сообразно с требованиями иконоборчества, вдруг в 784 г., в августе, оставил свой архипастырский престол, надел на себя монашеское платье и не хотел более править церковью. Причиною такого поступка, как оказалось, было то, что патриарх почувствовал угрызение совести, глубокое раскаяние в своей иконоборческой деятельности. Нужно сказать, что Павел до патриаршества был икопопочитателем, но во время принятия на себя патриаршеского сана, по слабости воли, уступил воле императора, дав клятву, что он признает иконоборчество за истину; по всей вероятности в царствование Ирины, когда иконопочитатели уже не тайно, но явно стали исповедовать свое учение, в Павле проснулось его прежнее сочувствие к иконопочитанию, вступило в борьбу с теми стремлениями иконоборческими, какие возбудил в нем император Лев: он потерял мир душевный, совесть смутилась; в борьбе с самим собою, Павел не нашел лучшего средства к успокоению своего духа, как заключиться совершенно в монастырь и оплакивать свои грехи. Императрица сильно поражена была неожиданным поступком патриарха Павла, сама вместе с сыном отправляется в монастырь, куда заключился он, просит его возвратиться к осиротевшей пастве, просит объяснить, почему он так поступил? Патриарх отвечал со слезами: «О если бы я и совсем никогда не восседал на патриаршем троне Константинопольском, ибо церковь эта во зло употребляла свою власть, за что и была в отлучении от всех церквей» (Патриарх разумел иконоборческую тиранию). В первое время императрица еще не отчаивалась в возвращении патриарха к своей пастве, почему с подобною просьбою и отправляет к нему некоторых сенаторов и патрициев, по ответ патриарха был один и тот же. К этому Павел присоединил еще мысль, чтобы собран был собор Вселенский для восстановления иконопочитания. Он говорил этим посланным от императрицы: «Если не будет созван Вселенский собор и не будет искоренено господствующее заблуждение, то не надейтесь получить спасение». Когда же ему заметили посланные: «зачем же ты при посвящения дал письменное клятвенное обещание, что никогда не будешь почитать св. икон»? на это патриарх сказал: «это то и есть истинная причина моих слез, это — то и побудило меня наложить на себя покаяние и молить Бога о прощении». Больной и душевно и телесно, патриарх вскоре скончался[174]. Приступлено было к избранию нового патриарха. Императрица остановила свое внимание на Тарасии, муже благочестивом, глубоко образованном, состоявшем в чине государственного секретаря[175]. Высокая честь! Ирина полагала, что Тарасий охотно примет на себя почетнейший сан, но не то встретила она на первых порах. Он решительно отказывался от патриаршества, несмотря на то, что общий голос сената и духовенства склонялся в его пользу. Когда императрица призвала к себе Тарасия для объявления своей воли и воли государства и церкви. Тарасий не хотел брать на себя предлагаемого сана, ссылаясь на то, что сан слишком высок, а он, как человек светский, мало приготовлен к нему. Зная Тарасия за человека благочестивого и сведущего в богословии, императрица не признала справедливыми доводы его и настоятельно требовала, чтобы он объяснил ей действительную причину, почему он отказывается от патриаршества. Тогда Тарасий прямо уже объявил, почему ему не хочется брать на себя бремя правления Константинопольскою церковью. Он сказал: «смотрю я и вижу: церковь Христова рассекается, разрывается, и мы (Константинопольская церковь) в одно время говорим так, в другое иначе (по вопросу об иконопочитании), а восточные единоверцы наши (остальные патриаршества восточные) не так, как мы; с ними согласны и христиане Запада, и мы отчуждены от всех и каждый день анафематствуемся всеми. Поэтому я требую, чтобы созван был Вселенский собор» для восстановления истины. Из этих слов Тарасия видно, что он хотел принять патриаршество, на единственном условии, если будет созван собор для восстановления иконопочитания. Выслушав лично объяснения Тарасия, императрица вывела его пред лицо сената и духовенства, собравшихся для избрания патриарха в Мангаврском дворце. Патриарх н пред лицом собора в сильной и выразительной речи объявил свое непреклонное желание, чтобы созван был собор Вселенский для утверждения иконопочитания, если только хотят, чтобы он, Тарасий, непременно принял на себя патриаршество. «Если защитники православия, императоры (т. е. императрица и её сын) повелят внять моей справедливой просьбе о созвании собора Вселенского, то уступлю и я, исполню их повеления и принимаю ваш выбор», говорил Тарасий. «Если же нет, то я нахожу невозможным сделать этого, чтобы не подпасть под анафему и не быть осужденным в день (пришествия) праведного Судии всех, когда не могут выручить меня ни императоры, ни священники, ни начальники, ни толпа народа. Ответьте братия на мою просьбу так, как лучше и как вам угодно». Все, за исключением немногих, признали требование Тарасия справедливым и изъявили согласие на созвание собора. Что же касается до тех немногих, которые не хотели собора, то эти указывали на то, что не следует быть собору, когда был уже собор Вселенский при Копрониме и когда церковь уже выразила свой взгляд по вопросу об иконопочитании. Подобным возражателям Тарасий сказал, что собор Копронимов созван был при условиях неблагоприятных для выражения истины, потому что иконы повсюду уже были низвержены в империи еще в царствование Льва Исаврянина, да разве какое постановление может связывать истину? (Д. VII, 76. 77. 57–59). Когда мысль о созвании собора была принята императрицею Ириною, Тарасий был посвящен в патриархи, в день Рождества Христова 784 года.

Новый патриарх Тарасий со всею ревностью принялся за осуществление задачи-созвать Вселенский собор. Но устроить собор скоро нельзя было: нужно было снестись грамотами с папою и со всеми восточными патриархами. Но этого нельзя было сделать в скорости: для папы нужно было удостоверение, что новый патриарх действительно православный, а такие сведения за отдалённостью не скоро могли быть собраны на Западе; что же касается до восточных патриархов, то сношения с ними были затруднительны; ибо патриархаты: Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский находились под властью Сарацин, а Сарацины подозрительно смотрели на сношения патриархов с Константинополем, видя в оных политические козни. Как бы то ни было, к середине 786 года все необходимые приготовления к собору Вселенскому сделаны. Императрица усердно упрашивала прибыть папу Адриана I самолично на собор. «Просим ваше отеческое блаженство посвятить себя делу (провозглашения истины), прибыть в Константинополь для установления древнего предания о почитании св. икон. Сделать это есть обязанность вашего блаженства. Итак, да приедет первый священник, председательствующий на кафедре и вместо всехвального Петра да явится в кругу всех находящихся здесь священников». Так писала императрица Адриану. При этом она выражала уверение, что папе во время пути, в самом Константинополе и во время обратного пути в Рим будут доставлены все удобства, честь и великолепие (Д. VII. 54–56). Но папа по обыкновению отказался от чести быть на соборе и послал легатами протопресвитера Петра и игумена Петра. Представителями от патриархов Александрийского и Антиохийского были патриаршие синкеллы пресвитеры Иоанн и Фома (Д. VII, 359. 205); они привезли с собою послание от патриарха иерусалимского, которое выражало согласие на утверждение иконопочитания[176]. Собрались и епископы Константинопольского патриархата в столицу. Собор Вселенский предположено было открыть летом 786 года, в Константинополе, в храме св. Апостолов, в храме, который отличался древностью и великолепием. Он построен был еще императором Константином великим, возобновлен и роскошно отделан Юстинианом, был усыпальницею Византийских императоров и патриархов[177].

Но собору не суждено было совершить своего дела летом 786 года в Константинополе. Некоторые из иконоборческих епископов не могли равнодушно сносить готовящегося торжества иконопочитания; решившись всячески мешать собраться и состояться собору, они возымели намерение «плотно стоять за низвержение и порицание честных икон». Сами по себе эти епископы были неопасны для дела иконопочитателей, но опасно было То, что епископы иконоборцы опирались в своих затеях на войско и в особенности на императорскую гвардию. Войско искренно было предано прежним императорам Льву III и Константину Копрониму, потому что они были прекрасные полководцы и под их предводительством оно не раз пожинало лавры победы над врагами. Епископы иконоборцы, говорим, были сильны, благодаря тому сочувствию, каким память иконоборцев императоров пользовалась в войске. Лишь только сделаны были все приготовления к открытию собора Вселенского, эти епископы в разных местах Константинополя начали собирать соборы или сборища, на которых изобретались различная козни против патриарха Тарасия и его православного дела. Услышав об этих сборищах, патриарх объявил зачинщикам оных, что в Константинополе власть собирать соборы имеет один только он, Тарасий; по правилам епископы, делающие соборы в епархии другого епископа без ведома местного иерарха, подлежат отлучению. Епископы усмирились, но не усмирилось войско, которое их поддерживало. Накануне открытия (31 июля) собора Вселенского, вспыхнул бунт в Константинополе в среде войска, пропитанного иконоборческими идеями. «Войско бунтовало, солдаты неистовствовали и пришедши в крещальню (преддверие) кафедральной церкви, кричали каждый свое, но все заканчивали: одним: не бывать собору». Об этом дано было знать императрице; возник вопрос: возможно ли при таких условиях быть собору Вселенскому; но императрица, несмотря на опасность для собора, решила открыть собор на другой день. Отцы собрались в храме св. Апостолов. Начались было самые рассуждения отцев: патриарх и некоторые епископы сказали речи в пользу иконопочитания, после чего занялись вопросом касательно собора, бывшего при Копрониме: можно ли считать его Вселенским, когда на нем не было представителей остальных патриарших кафедр и папской? Лишь только начались прения по этому вопросу, как войско подступило к церкви св. Апостолов и подняло крик. Епископы иконоборческие также пристали к стороне бунтовщиков. Опасность немалая грозила отцам со стороны разъярённого войска. В последствии, на VII Вселенском соборе Тарасий заявлял, что только рука Божия спасла его и других православных епископов от войска, «исполненного желчи и гнева». Тогда императрица увидела, что собор в настоящую минуту был невозможен и приказала разойтись отцам. Как кажется, некоторые из тех епископов, которые были на соборе, но которые скрывали свое иконоборчество, поняли распоряжение императрицы в том смысле, что она изъявляет благорасположение к иконоборцам, и потому они тотчас же и сами присоединились к бунтовщикам. Бунтовщики объявили, что после собора Копронимова не должно быть еще Вселенскому собору по вопросу об иконах. Ирина на первый раз не приняла никаких крутых мер против непослушного войска; подобные меры могли послужить к междоусобию. Она просто оставила без внимания мятежников; они много кричали, в этот день, но наконец должны были разойтись, ибо естественный голод напомнил им, что давно уже прошел час обеда. Бунт войска давал императрице понять, что прежде чем. Собрать снова Вселенский собор, нужно устранить войска, с этою целью императрица объявила поход на Агарян(мусульман); войска вышли из Константинополя, но затем императрица отменила поход, о котором она и не думала и который был только предлогом, что бы удалить войско из столицы, и распустила полки по домам. Таким образом главная опасность для будущего собора устранена. Тем не менее Ирина не решилась вскоре созывать собор. Нужно было, чтобы прошло более или менее продолжительное время и чтобы успокоилось народное волнение. Положено было созвать собор через год. Найдено было нужным избрать другой какой-либо город для со звания собора помимо Константинополя, ибо в столице более чем в каком либо другом городе сохранилась в обществе иконоборческая закваска. Таким городом выбрана была Никея, славная памятью первого Вселенского собора, удобная по своим путям сообщения, не особенно удаленная от Константинополя (Д. VII. 60–62).

Никея имела счастье видеть в стенах своих, таким образом, собрание как первого, так и последнего Вселенского собора. Лица, которые должны были составить из себя собор Вселенский в Константинополе, теперь должны были собраться в Никее, н собрались. Собор никейский, VII Вселенский, был многочислен по количеству своих членов. В подписях под определениями собора значится не менее 307 св. отцев (Деян. VII. 595 и др.). На соборе присутствовали высшие сановники империи (Деян. VII. 70). Местом заседаний собора был Софийский храм в Никее (Ibidem). Днем открытия собора было 24 сентября 787 года[178].

Первым делом VII Вселенского собора, по открытии его, было воссоединение с церковью епископов, виновных в иконоборчестве. Таких воссоединённых епископов было несколько классов. Первый класс с оставляли епископы наименее виновные. Такими были те епископы, которые просто повинны были во временной приверженности к иконоборчеству. Сюда принадлежали епископы Василий Анкирский, Феодор Мирский и Феодосий Амморейский. Каждый из них представил письменное отречение от ереси и испрашивал прощение от собора. Первым выступает Василий Анкирский. Он заявлял: «владыки! насколько было моих сил, я исследовал вопрос об иконах и с полным убеждением обращаюсь к кафолической церкви». На это патриарх Тарасий, председатель собора, сказал, выражая сочувствие покаявшемуся: «слава Богу, хотящему, чтобы все люди спаслись и пришли в познание истины». Затем Василий Анкирский прочел свое отречение от заблуждения, в котором между прочим говорилось: «приемлю честныя изображения домостроительства Господа нашего Иисуса Христа, сделавшегося ради нас человеком, и иконы Пресвятой Богородицы, божественных ангелов, св. апостолов, пророков и мучеников и всех святых, лобзаю их и воздаю им приличествующее поклонение; анафематствую и отвергаю всею душою и всею мыслью неразумно собранный собор, названный Вселенским седьмым (Копронимов), потому, что он грубо, дерзко и даже безбожно вопреки богопреданным церковным постановлениям изрекал одни злохуления, предал поруганию св. иконы. Свидетель Бог, нижеследующие анафематствования произношу от простоты сердца и по здравом размышлении. Противникам христиан (т. е. иконоборцам) анафема. Прилагающим изречения св. Писания, направленные против идолов, к почитанию икон, анафема. Не лобзающим иконы, анафема. Утверждающим, что христиане прибегают к иконам, как к богам, анафема. Дерзающим говорить, что Церковь когда — либо идолопоклонствовала, анафема. Говорящим, что иконы суть изобретение дьявольских козней, а не предание св. отцев, анафема». Собор похвалил Василия за чистоту его раскаяния (Деян. VII. 79–82). Затем приносит раскаяние собору Феодор Мирский (или Мирликийский). Принося покаяние, он прочел отречение от ереси во всем сходное с отречением Василия Анкирского. После него испрашивает прощения у собора Феодосий Амморейский. В письменном его отречении от заблуждения заслуживают внимания следующие слова: «Что Касается до изображений в церквах, то я полагаю прежде всего изображать икону Спасителя и Богородицы из всякого вещества: золота, серебра и всякими красками, чтобы всем было известно домостроительство спасения. Равным образом считаю полезным изображать жизнь святых, чтобы труды и подвиги их были известны народу, в особенности простому, кратко обрисовывались в его сознании и поучали его. Если царским портретам и изображениям, отправляемым в города и села, выходит в сретение народ со свечами и кадильницами, оказывая почтение не изображению на облитой воском доске, но императору, то насколько более следует изображать икону Спасителя, Его Матери и святых»! Один из отцев собора, по выслушании речи епископа Амморейского, воскликнул: «Много слез вызвала у нас речь почтенного епископа Амморейского». После всего этого патриарх Тарасий спросил собор, согласен ли он вышеуказанным трем епископам дать прощение и позволить им удержать кафедры? Собор сказал: «всем нам это угодно» (Деян. VII. 83 — 87).

Второй класс епископов иконоборцев, представших на собор с мольбою о прощении и милости, был многочисленнее первого. Он состоял из семи епископов, — во главе их был Ипатий, епископ Никейский. Эти епископы были виновнее предыдущих, потому, что они участвовали в тех незаконных сборищах, которые иконоборцами противопоставлены были собору Вселенскому, имевшему сначала собраться в Константинополе. Они обвинялись в том, что собирали иконоборческие сборища «не во имя Господа и не во имя Духа Его». От них собор потребовал, чтобы они объяснили, на каком основании они позволяли это себе: было ли это со стороны их поступком нерассудительным, необдуманным; в таком случае они должны были показать, каким образом они пришли к такому неразумию. Если же они это сделали вследствие твердого убеждения в справедливости иконоборства, в таком случае они должны представить доказательства, основания такого убеждения. Собор с своей стороны хотел подробно и тщательно разобрать их хитросплетения. Епископы каявшиеся объявили, что они действовали по неразумию, потому что «худое учение они приняли от худых учителей». Один из этих епископов, выражая уверение в святости икон, сказал: «на бывшем в Антиохии соборе апостолов сказано, чтобы спасаемые уже не прибегали к идолам, но чтобы вместо этого для них изображалось пречистое знамение крестных страданий Богочеловека Иисуса[179]» (Деян. VII. 87–89). Вопрос о том, принять ли в церковное общение и оставить ли в прежних должностях этих епископов, принадлежавших ко второму классу кающихся, разрешен был не так просто, как по отношению к епископам первого класса. Собор на основании канонических постановлений и отеческих писаний долго и много рассуждает: оставить ли их на епископских кафедрах? Сначала высказывались разные мнения. Строгими в отношении к этим епископам хотели быть: Константинопольские монахи, присутствовавшие на соборе, один из представителей от восточных патриаршеств и некоторые другие епископы; эти хотели лишить их кафедр, удовольствовавшись принятием их в церковное общение, тем более, что некоторые из кающихся посвящены еретиками. Напротив, Тарасий смотрел снисходительнее и примерами из церковной истории доказывал, что покаяние возвращает указанным епископам их кафедры (Деян. VII. 102. 119. 120. 121 и др.). Мнение Тарасия восторжествовало. По произнесении покаявшимися епископами письменного отречения от ереси, подобного тому, какое произнес Василий Анкирский, собор воссоединил их с церковью и оставил за ними епископский сан (Деян. VII. 111. 122. 193).

Третий класс покаявшихся епископов состоял лишь из одного епископа. Это был Григорий епископ Неокесарийский. Он составил собою особый класс, потому что, кроме иконоборчества, он обвинялся еще в том, что преследовал и гнал исповедников иконопочитания в предыдущие царствования. Его вина грозила ему низвержением из сана. Григорий Неокесарийский принят был на соборе с заметною строгостью. Лишь только вошел он на собор с просьбою о прощении, Тарасий сказал ему: «неужели тебе до сих пор не было случая узнать истину? Или ты отнесся к ней с пренебрежением, полагая, что ее еще не постигли? Скажи, что тебе нужно»? Григорий заявил, что видя единодушие собравшихся отцов по вопросу об иконопочитании, он просит прощения в своем иконоборческом заблуждении. Тарасий не вдруг поверил искренности Григория; знак, что его обращение казалось отцам собора подозрительным. Тарасий заметил Григорию: «может быть, ты хочешь затенить свою мысль покровом хитрости и, придавая словам вид истины, в душе остаешься злодеем». Григорий с решительностью заверял, что его обращение вполне искреннее (Деян. VII, 124. 125). В следующем заседании собора (третьем) отцы снова обратились к вопросу о том, как поступить с Григорием, приносившим раскаяние. Тарасий опять спрашивал его: «ты от чистого ли сердца исповедуешь свой грех»? Когда же Григорий опять и опять объявил, что его покаяние чистосердечно, тогда патриарх спросил собор, как поступить с Григорием? Собор отвечал: «как в других случаях поступили, так и теперь». После этого Тарасий объявил, что над Григорием тяготеет еще обвинение в гонении на исповедников иконопочитания. Если это верно, замечал патриарх, в таком случае правила повелевают: епископа, пресвитера и диакона, бьющего верных согрешающих или неверных и желающего этим устрашить их, низлагать, а тем более следует низлагать таких, как Григорий, который, говорят, преследовал людей богобоязненных. Собор согласился, что в случае справедливости обвинения, лежащего на Григории, с ним должно поступить по правилам. На это Григорий объявил: «ни один человек не обвинит, меня, чтобы я бил и наказывал кого — либо». И так как не было представлено никаких документальных доказательств виновности Григория, то собор милостиво положил: «пусть будет принят Григорий в свое место». Но партия строгих, которая заявила себя уже при суде над каявшимися епископами второго класса, не оставалось безмолвною и теперь. Игумен студийского в Константинополе монастыря, Савва потребовал, чтобы с Григорием поступили не как просто с заблуждающимся, но как с ересиархом, ибо он был в числе главных вожаков собора Копронимова иконоборческого. Возникли прения, но они кончились благополучно для Григория. Собор припомнил, что хотя Ювеналий архиепископ иерусалимский и был одним из предводителей собора разбойничьего монофизитского лжевселенского 449 г., однако же истинный Вселенский собор Халкидонский пощадил преступника. Тарасий, как это было и прежде, принял сторону кающегося; он сказал: «уже и прежде этот св. собор провозгласил, что следует принимать приходящих от ереси, если не низвергает их из сана какая — либо посторонняя причина». Собор вслед за Тарасием сказал: «мы все говорим тоже». «Благие соображения, высказанные в различных формах, святы». Возражение строгих осталось без последствий для Григория (Деян. VII. 188 –192). Воссоединение с церковью многих иконоборческих епископов было выражением торжества иконопочитания над заблуждением.

Вторым делом собора, после воссоединения иконоборцев с церковью, было выяснение истинного учения о почитании св. икон. Императорскою грамотою к собору и речью председателя его, патриарха Тарасия, допускалась на соборе полная свобода прений по вопросу об иконах, в видах полного и всестороннего обсуждения истины. Так в императорской грамоте было сказано отцам собора: «каждому из вас мы даем право без всякого опасения говорить все, что пожелает, чтобы исследование дела могло производиться как можно тщательнее, и чтобы истина была выяснена без всякого принуждения, да искоренится всякое разногласие между церквами и да соединит всех нас союз мира» (Деян. VII. 75). Патриарх столицы с своей стороны стоял на той же самой точке зрения; он говорил к отцам собора: «пусть, если это угодно Богу, предстанут и воспротивившиеся истине. Если они имеют что — либо возразить или сказать в свою защиту, то пусть скажут, потому что таким образом предмет исследования уяснится» (Деян. VII, 73). При таких условиях собор и приступил к выяснению истины иконопочитания.

Приступая к этому делу, Tapaсий говорил собору: «пророческое слово заповедует: на гору высоку взыйди, бла говествуй Сиону, возвыси глас твой, благовествуй Иерусалиму (Иса. 40, 9); поэтому мы, священные мужи, последуем этому пророческому повелению, будем проповедовать, возвысив наши голоса, и провозгласим мир кафолической церкви. Но как это сделать? Пусть будут принесены и прочтены пред нами для слушания книги (св. Писания), св. отцев и черпая из них пусть каждый наполняет свою паству» (Деян. VII. 228). Таким образом в противоположность лжевселенскому собору 754 года, который основывал свое учение об отмене иконопочитания по преимуществу на основании соображений рассудка, Никойский Вселенский собор для уяснения истины обращается к более прочному авторитету — богодухновенным и святоотеческим писаниям.

Сначала собор прочитывает и обсуждает те места из Священного писания, кои могли бы служить к подкреплению истины иконопочитания. Так прочтены были из книг Исход и Числа заповеди Бога Израилева о том, чтобы в скинии свидения устроены были сделанное из золота очистилище и человекообразные и крылатые херувимы, осеняющие кивот завета (Исх. 25, 1. 17. 22; Чис. 7, 88. 89). Прочтено было также весьма примечательное свидетельство из книги пр. Иезекииля. Пророк, описывая созерцаемый им в видении таинственный храм, так говорит об украшениях его: «от верха дверей, как внутри храма, так и снаружи и по всей стене кругом, внутри и снаружи были разные изображения. Сделаны были херувимы и пальмы: пальма между двумя херувимами и у каждого херувима два лица. С одной стороны обращено к пальме лице человеческое, а с другой к пальме лице львиное; так сделано во всем храме кругом. От пола до верха дверей сделаны были херувимы и пальмы, также и по стене храма» (Иезек. 41, 16–20). Из Нового завета в доказательство истины иконопочитания приведено было собором только одно место, именно из послания к Евреям, в котором упоминается о том, что в святилище и Святом святых в скинии устроены были светильник, трапеза, ковчег завета, херувимы, и что здесь находилась стамна с манною, и жезл Ааронов (9, 1–5). По прочтении указанных свидетельств из свящ. Писания, Тарасий сказал: «если ветхий завет имел херувимов, осеняющих святилище, то ямы будем иметь иконы Господа Иисуса Христа, Богородицы и святых Его, осеняющих алтарь». При этом один из отцев собора заметил о несправедливости нападок иконоборцев на православных за то, что они изображали херувимов, которые суть духи, сказав: «херувим, как прочитано, имел лице человеческое. Как же некоторые говорят: кто видел лице херувимское? хотя и говорится здесь о лице изваянном» (Деян. VII, 229–230).

После изложения свидетельств в пользу иконоупотребления, заимствованных из свящ. Писание, собор обращается к изучению бесчисленных свидетельств святоотеческих, утверждающих истину иконопочитания[180]. Прежде всего на соборе по преимуществу прочитаны были такие свидетельства из писаний св. отцев, которые говорил и о великом значении икон для воспитания духа человеческого. Когда прочитаны были свидетельства из сочинений Иоанна Златоуста о том, что он повсюду, встречал икону св. Мелетия — на улицах, на торжищах, на полях и на дорогах, отцы выразили свое мнение по вопросу об иконах в следующих отзывах. Один сказал: «если так говорит об иконах св. Иоанн Златоуст, то кто осмелится что-либо сказать против них?» Другой объявил: «жившие тогда (при Златоусте) чувствовали такую сильную любовь к этой иконе, что повсюду изображали икону св. Мелетия, за что отец чрезвычайно и хвалит их» (Д. VII, 233). Также прочитано было и другое свидетельство из того же Златоуста: «Я полюбил сделанную из воска картину» (икону). Патриарх, выслушав это свидетельство, заметил: «Если имеющий уста драгоценнее золота произнес: «Я полюбил восковое изображение, то что мы скажем о ненавидящих оное?» (Д. VII, 234). Особенно выразительно о глубоком действии на душу св. икон рассуждал Григорий Нисский. Он говорил, что он не мог проходить без слез мимо изображения принесения Исаака в жертву. Присутствовавшие на соборе, выслушав это свидетельство, возглашали: «Вот как тронула отца нашего эта живописная картина: он даже плакал». В частности, один из отцев собора заметил: «Часто св. отец читал эту историю и вероятно не плакал; но когда видел живописное изображение её, плакал». Представитель восточных патриархов с своей стороны выразил такую мысль: «Если этому учителю доставило пользу и вызвало слезы живописное изображение истории, то насколько более оно приносит сокрушения и пользы для неученых и простых»! Другой отец прибавил: «Если Григорий плакал, видя живописное изображение Авраама, то насколько более может приносить пользы и вызвать потоков слез у зрителей живописное представление домостроительства воплощения Господа нашего Иисуса Христа!» (Д. VII, 235–6).

Затем собор переходит к объяснению православного взгляда на отношение искусства к религии. Иконоборцы называли религиозное искусство бесполезным и нечестивым; собор, защищая истину иконопочитания, иначе смотрел на вопрос. Чтение сочинения св. Астерия Амасийского (IV в.), в котором он в высоких и трогательных чертах изображает красоту художественного изображения св. мученицы Евеимии, виденного им самим, дало собору случай высказать его взгляд на отношение искусства к религии. Присутствовавшие на соборе, по прочтении этого сочинения, говорили: «Значит искусство живописца есть занятие священное, и совсем не таково, чтобы осмеивать его, как некоторые (т. е. иконоборцы) безумно поступают; этот отец представляет живописца человеком, совершающим благочестивое дело». Туже мысль выразил и в отдельности один из отцев: «Хороший живописец при помощи искусства всегда представляет вещи так, как и написавший икону мученицы Евеимии; поэтому ·то здесь этот учитель и хвалит живописное искусство». Патриарх Тарасий также произнес суждение по поводу прочитанного; он находил, что «отец заповедует и поощряет в живописи изображать историю подвигов мученических». Представитель восточных патриархов воспользовавшись этим случаем, чтобы опровергнуть воззрение иконоборцев, будто живописцы не в состоянии на полотне и доске воспроизводить то, о чем говорит Писание, — объявил: «Живописцы не противоречат Писанию, а напротив, что говорит Писание, то они и представляют, так что они остаются согласными с Писанием» (Д. VII, 243– 5; слич. 286).

При дальнейшем чтении различных святоотеческих писаний собор приходит к разъяснению самой важной стороны в вопросе об иконопочитании: как понимать и в чем выражать почитание св. икон? Повод высказаться отцам собора относительно этого предмета дало чтение следующего повествования из жизни Максима Исповедника (VII в.). «Авва Максим вместе с Феодосием епископом Кесарийским (в Вифинии) и другими положил поклон и целовал св. Евангелие, честный крест, икону Бога и Спасителя Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы. При этом авва Максим, обратившись к епископу (Феодосию), сказал со слезами: «все мы ожидаем день суда; ты знаешь, что изображается и определено изображать на животворящем кресте, на иконах Спасителя и Пресвятой Богородицы». По прочтении этого, отцы собора высказывают мнение о почитании св. икон; но их воззрения, невидимому, были не совсем одинаковы. Одни под иконопочитанием понимали поклонение им, другие почтительное лобзание. За первое воззрение высказались Константин епископ Кипрский и представитель восточных патриархов, пресвитер Иоанн. Константин сказал: «Выражение целовал-здесь в прочитанном употреблено в значении поклонения, потому что Максим поклонился св. Евангелию и кресту, а с тем вместе иконам Спасителя и пресвятой Богородицы». Пресвитер Иоанн к этому добавил: «да, иконы имеют одинаковое значение с Евангелием и крестом». Несколько отлично от этого было воззрение других отцев, и во главе их патриарха Тарасия. Тарасий приравнивает иконы к св. сосудам, говоря: «св. иконы сопричисляются к священным сосудам»; многие подтвердили это мнение Тарасия. Тарасий к этому еще добавил: «посмотрите, братия, сказано, что они целовали. Тоже и мы должны делать в почтительном благоговении; потому что наше поклонение относится к одному Богу». Как видно, одни считали иконы достополоняемыми предметами, а другие только достопочитаемыми (Д. VII, 264–265). Но ближайшее рассмотрение других свидетельств из писаний отцев дало очевидный перевес первому из указанных нами воззрений, именно — что иконам следует покланяться, а не блоговейно только лобызать их. Б этом отношении сильное влияние, помимо других свидетельств, имело свидетельство св. Анастасия, епископа Феопольского. В одном его послании было прочтено на соборе следующее место: «мы покланяемся и (св.) людям и ангелам, но не служим им как богам, ибо Моисей говорит: Господу Богу твоему поклонишися и Тому единому послужиши (Втор. 6, 5). Смотри: при слове: послужиши прибавлено: единому, а к слову: поклонишися не прибавлено. Значит покланяться можно и не Богу, потому что поклонение есть обнаружение почтения, служить же нельзя никому кроме Бога». Сказанное о почитании ангелов и святых отцами собора приложено и к иконам. Все теперь склонились к мысли, что иконам нужно поклоняться, но однако же не служить, как мы должны служить Богу. Во главе других и Тарасий присоединился к этому мнению. Тарасий объявил пред лицем собора: «обратите внимание на толкование премудрого отца. Слова его приводят всех нас, даже горячо противящихся, к принятию св. икон и к поклонению им. «Поклонение, говорит он, есть обнаружение почтения». Итак, все исповедующие, что следует почитать св. иконы, но отказывающиеся покланяться им, обличаются этим св. отцом в том, что они говорят неправо. И в самом деле не воздавая поклонения, которое ость символ почтения, они являются поступающими наоборот, т. е. оказывающими непочтение» (Д. VII. 281 — 2). После этих и подобных рассуждений собор наконец единодушно пришел к мысли, что иконам нужно покланяться. Результат своих занятий по вопросу о почитании св. икон собор наконец выразил в таких словах: «׳с любовью приемлем мы изображение честного и животворящего креста, святые же и честные иконы допускаем, с любовью приникаем и объемлем согласно древнему преданию св. отец, которые и сами их принимали, чтобы они находились во всех церквах и на всяком месте владычества Божия. Эти иконы мы почитаем и почтительно покланяемся им, а именно иконы Спасителя, Божией Матери и всех святых, чтобы при помощи живописных изображений можно было приходить к воспоминанию и напоминанию о первообразе (т. е. о самих изображенных и их добродетелях) и стать участниками некоего освящения» (Д. VII. 357–358). На этом и закончились рассуждения отцев о почитании икон. Это почитание икон собор в том же заключительном мнении ясно и определенно отличает от почитания подобающего самому Богу. Собор говорит: «веруем в Троицу непостижимую, неописуемую, которой одной надлежит Божеское служение и поклонение и почитание» (Д. VII. 356)[181].

Как скоро собор пришел к единодушному решению по вопросу о св. иконах, отцы берут на себя задачу произнести суд над иконоборством. Этот суд продолжался долго и отличался обстоятельностью. Прежде всего собор произносит суд над иконоборством его существу. Отцы находят, что иконоборцы своими воззрениями и деятельностью разом повторяют собою злые примеры, заблуждения и ереси всех прежних времен: иконоборство было суммою множества заблуждений и ересей. Из библейских примеров, по суждению собора, иконоборцы могут быть сравниваемы лучше всего с Навуходоносором. С этою целью прочитан был на соборе отрывок из второго огласительного слова Кирилла Иерусалимского, в котором говорилось: «не слыхал ли кто, что Навуходоносор сокрушил херувимов? Не говорю — херувимов умосозерцаемых и небесных, но херувимов, которые были устроены в храме и осеняли святилище, от среды которого глаголал Божий закон». Собор находит, по прочтении этого места из Кирилла, что иконоборцы действовали как Навуходоносор и заслуживают того же печального жребия, какого заслужил он (Д. VII. 382–3). Собор далее полагает, что иконоборцы так же худы, как Самаряне и даже хуже их. Свидетельство св. Симеона столпника (младшего), утверждающее, что какие-то Самаряне в его время низвергли иконы, подает повод отцам собора объявить: «всем известно, что самаряне хуже прочих еретиков. Отвергающие честные иконы гораздо хуже даже этих еретиков: но достаточно, если мы будем их считать и наравне с Самарянами» (Д. VII, 383–386). Далее собор сравнивает иконоборцев с Иудеями. По прочтении одного свидетельства о том, что Иудеи не допускают икон и осуждают их в христианстве, один из членов собора сказал: «Домостроительство Господа нашего Иисуса Христа отвергают те, которые отрицают иконы, как-то Евреи; поэтому отвергающие иконы подобны им» (Д. VII. 390–391). Собор находит, что иконоборцы думают и поступают не только подобно всем иноверным, но они во всем сходны и со многими еретиками, какие в разные времена появлялись в христианском мире. Больше всего есть сходства, по мнению собора, у них с Манихеями и Северианами (секта монофизитская). Об их сходстве с Манихеями собор выводит заключение на том основании, что они пользовались апокрифическою книгою, осужденною церковью, под заглавием: «Путешествия св. Апостолов», а в этой книге говорится, что Христос имел тело призрачное, что утверждали и Манихеи (Д. VII, 391–397). При этом собор произносит осуждение и на самую книгу, которою пользовались иконоборцы (Д. VII, –398). Полное сходство находит собор и между иконоборцами и Северианами, ибо известно было о последних, что они иконоборчествовали, низвергая изображения голубей, под видом которых в церкви представлялся Дух святый (Д. VII. 406 — 7). После всего этого собор провозгласил анафему на иконоборцев и определил: во-первых, на другой же день поставить икону посреди собора и с тех пор лобзать ее; во-вторых, все сочинения, какие когда-либо написаны были против икон, предать огню» (Д. VII. 424–5).

Важнейшим делом собора в борьбе с иконоборством «был разбор вероопределения лжевселенского собора, собранного Копронимом, вероопределения, направленного против почитания св. икон. Это был видный документ иконоборчества, который требовал внимания к себе тем более, что еще находились люди между самими епископами, которые сочувствовали собору Копронимову. Собор вселенский подробно и тщательно разбирает все основания, какими прикрывал свое лжеучение иконоборческий собор Копронимов и какие были изложены в его вероопределении. Собор следит шаг за шагом за всеми аргументами этого вероопределения и опровергает их[182]. 1) Началось опровержение с самого названия «Вселенский собор», каким называл себя собор Копронимов в своем вероопределении. Против этого имени выставлены были такие соображения: «каким образом этот собор есть «Вселенский», когда его не приняли и не согласились с ним представители прочих церквей, а напротив предали его анафеме?» Далее, на нем не было ни папы Римского или его представителей, ни патриархов восточных или их представителей. Наконец, неосновательно он признает за собою название: «седьмого». «Каким образом он есть седьмой, когда он не согласен с шестью прежде него бывшими Вселенскими соборами? Что считается седьмым, то должно вытекать из того, что происходило раньше и составляло первыя цифры счета». А что разбираемый собор не имеет связи с предыдущими соборами, это видно из того, что он презрел определения VI Вселенского собора (правильнее Трульского), на котором в одном каноническом правиле (пр. 82) упоминаются иконы, как учреждение законное. Следовательно, собор Копронимов так же странно назвать седьмым Вселенским собором, как странно к шести золотым монетам прибавлять седьмую медную и воображать, что она равнозначительная с первыми (Деян. VII. 430–432; 441–2). 2) Напрасно собор прописывает в вероопределении, что он собирался во всечестном храме Владычицы Богородицы; это не придает никакой особенной силы его решениям, ибо «и Каиафе и Анне и иудейскому синедриону их, вооружившемуся против Христа, не было никакой пользы от того, что беззаконное совещание их, направленное против Христа, происходило в священном храме» (Деян. VII, 433). 3) Нечестиво делают иконоборцы, собиравшиеся на собор Копронимов, когда называют иконопочитание идолопоклонством[183]. Ответ собора на эту напраслину был таков: «имея язык изощренный во лжи, подобно острому мечу, и думая, что наша вера обратилась в чествование икон, они оскорбительно отзываются о ней, называя ее вещественным почитанием твари. Ни один из находящихся под небом людей — христиан не приносит служения иконе. Идолослужение — вымысел язычников, изобретение демонов, проявление дела сатанинского. Оно погибло с появлением Христа. Ныне остается служение духом и истиною. В церкви же находятся различные предметы только в воспоминание о Христе и святых Его; к числу их относятся и иконы» (Деян. VII. 452). 4) В вероопределении иконоборческом говорилось: религиозное искусство — дело безумное, жалкое удовольствие. Против этого на соборе изъявлено: «кто из св. отцев провозгласил, что искусство живописцев в противоречии с догматами о воплощении Христа? И вообще искусства полезные, наносящие в себе ничего непристойного, не презирались и не отлучались св. отцами, в том числе и искусство живописное, за исключением того случая, когда их пользуются для изображения чего-либо непристойного. Но как скоро мы хотим изображать жизнь добродетельных мужей, подвиги мучеников и их страдания, или таинство воплощения, тогда, пользуясь искусством живописцев, мы являемся поступающими весьма прилично. Да и к каким странным выводам придем, если подобно иконоборцам будем отвергать религиозное искусство? Значит и плотник, вытачивающий крест, должен назваться жалким плотником? И каменщик, высекающий и формирующий св. трапезу, есть также жалкий каменщик? И золотых и серебряных дел мастер и ткач тоже? Не следует ли, по их мнению, бросить всякое знание и художество, дарованное Богом ради славы Его? Неужели иконоборцы не знают, что сам Бог в ветхом завете освятил искусство, повелев Веселеилу приготовить все нужные украшения для скинии?» (Деян. VII. 460 — 461: 467 — 8). 5) Решившись на низвержение икон Христа Спасителя, иконоборцы в своем вероопределении в укоризну иконопочитателям говорили, что последние, употребляя иконы Христа, тем самым впадают в две ереси несторианскую и монофизитскую, потворствуют учению Нестория и Евтихия с Диоскором. Собор Вселенский опроверг это мнение иконоборцев со всею основательностью. Разбор этого мнения был такого рода: «или они (иконоборцы) не знают, что перечисленные ими еретики противоположны одни другим по воззрениям, иди же они просто хотят пустословить. Если же эти ереси и еретики друг другу противоположны, то, допуская, что по их словам церковь последовала Несторию, они очевидно лгут, когда в тоже время говорят, что она единомысленна с Диоскором и Евтихием. Если же напротив согласиться, что она единомысленна с Евтихием и Диоскором, то м в этом случае они окажутся лжецами, потому что, как мы сказали уже, Евтихий и Несторий разногласит друг с другом в нечестии и таким образом этот силлогизм их оказывается неосновательным и излишним. Невозможно, чтобы ереси противоположные находились в одном и том же учении (православном), как невозможно видеть один и тот же предмет и белым, и черным и находить и горячим, и холодным, — в снеге никогда не оказывается жара, а в огне холода». По неустойчивости в воззрениях иконоборцы подобны «ракам взад и вперед ползающим». В частности, в самом деле, какое например может быть сходство между иконопочитанием и несторианством? спрашивает собор, и отвечает: «Несторий вводит двух сынов: одного Слово Отчее, а другого — рожденного от жены, тогда как иконопочитатели одного и того же исповедуют и Сыном и Христом и в живописи изображают то, как Слово сделалось плотию» (Деян. VII. 462–4; 478. 480). 6) Отвергая иконы Спасителя, иконоборцы, как известно, утверждали, что у христиан есть образ Христовой плоти, которым и надлежит довольствоваться: это Евхаристия. Собор считает подобное представление иконоборцев совершенно ложным. Он утверждает, что Евхаристия не есть только образ плоти Христовой, но действительная плоть и кровь Господни. «Ни один из апостолов и евангелистов не называет нигде бескровную жертву образом плоти Христовой. Если же некоторые св. отцы напр. Василий Великий и Евстафий Антиохийский и называют бескровную жертву — хлеб и вино «вместообразными» (αντίτυπα), но так они называются только до момента преложения их в истинную кровь и плоть Господа. Учить, как учат иконоборцы, значит отрицать пресуществление св. Даров» (Деян. VII. 483–484). 7) Как иконы Спасителя, так и иконы Богоматери и прочих святых иконоборцы также отвергнули в своем вероопределении. В оправдание этого поступка они в особенности ссылались на то, что только язычникам свойственно религиозно почитаемые ими предметы как-нибудь изображать. Собор отвечал: «если иконоборцы действительно так будут рассуждать, то они должны будут отвергнуть все посвященное Богу, а именно священные сосуды и священные одежды, потому что и язычники делали идолов из золота и серебра. Остается им обвинить кафолическую церковь еще в одном: язычники в своих исторических сочинениях восхваляют своих богов и демонов. Не следует ли и нам в своих книгах не восхвалять ни Всевышнего Бога, ни святых Его, чтобы не уподобиться язычникам? Ведь, и это у нас сходно с язычниками»! (Деян. VII. 496–8). 8) Иконоборцы отвергли иконы и потому еще, что не существовало в то время никакой молитвы, которая бы освящала их, так что, по-видимому, они оставались такими же обыкновенными предметами, как и все прочее. В ниспровержение этого софизма собор говорил: «пусть же они выслушают правду. Над многими из таких предметов, которые мы признаем святыми, не читается священной молитвы, потому что они по самому имени полны святости и благодати. Поэтому такие предметы мы чтим, как достойные почитания и лобызаем их. Таким образом и самый животворящий крест, хотя на освящение его и не полагается особой молитвы, считается нами достойным почитания и служит достаточным для нас средством к получению освящения. Итак, или они должны признать и самый крест вещью обыкновенною и не заслуживающею почитания, поскольку он не имеет освящающей его священной молитвы, или же иконы они должны считать священными и достойными почитания» (Деян. VII. 488–489). 9) Считая себя поборниками истинной духовности религии, иконоборцы в своем вероопределении объявляли, что иконы не должны быть принимаемы, поскольку христиане должны быть далеки от всего чувственного, находившегося в религиях языческой и иудейской; при этом они выражались: христианство занимает средину между иудейством и язычеством. Собор с своей стороны в подобных суждениях ничего не находит кроме путаницы мыслей. Собор отвечал на них так: «своими другими рассуждениями они заводили себя то на обрывистые скалы, то в пропасть, а теперь увлекли себя в бездну ада, ибо они осмеливаются говорить, что церковь христианская занижает средину между язычеством и иудейством. Но этого мало: они в тоже время противоречат сами себе, утверждая, что церковь не принимает обрядов свойственных тому иди другому из них. Следовательно, они или там лгут, иди здесь говорят неправду» (VII, 492). 10) Наконец отцы собора с замечательною силою и основательностью уничтожают иконоборческие софизмы собора лжевселенского, основанные на свящ. Писании. Так, например, основываясь на новозаветном изречении: Бога никтоже виде нигдеже (Иоан. I, 18), иконоборцы утверждали: значит Бог неизобразим на иконах. Отцы собора отвечали на это: здесь речь идет о божественной природе Христа, которая действительно неизобразима; что же касается до человеческой природы Христа, в которой Он жил среди людей, то кто осмелится сказать, что она неизобразима? Апостолы видели Христа и даже осязали Его (Деян. VII. 500). Из ветхого завета иконоборцы хотели обращать в свою пользу изречения, подобные изречению: да не сотвориши себе кумира (Втор. 5, 8). По поводу этого иконоборческого доказательства отцы справедливо объявляли: под кумирами разумеются не свящ. изображения, а языческие идолы, иначе сам Моисей был бы противником воли Божией, когда он в скинии устроил херувимов (Деян. VII. 501–3). С подобною же неосновательностью иконоборцы, восставая на иконопочитание, осмеливались прилагать к православным христианам изречение апостола: измениша славу нетленного Бога в подобие образа тленна человека (Рим. 1, 23). Контекст речи Апостола ясно изобличал неправду иконоборцев, ибо далее сказано: и птиц и четвероног и гад; этими дальнейшими словами определенно указывалось, что речь направлялась против язычников, а не кого другого. Этим контекстом и воспользовался собор для ниспровержения умствований иконоборцев. «Иконоборцы с коварною целью урезали это место Писания, чтобы ввести простодушных в заблуждение, тогда как дальнейшие слова заключают в себе весьма левое объяснение текста; потому что тут упомянуто о птицах, четвероногих и гадах, следовательно о том, что язычники служили твари вместо Бога» (Деян. VII. 503 — 4)[184].

Два последних заседания Вселенского собора (7 и 8) посвящены на провозглашение и утверждение православного вероопределения о св. иконах, которое составляло результат всей деятельности собора. Кто был излагателем вероопределения, неизвестно. Оно вносится на собор уже готовое[185]. В вероопределении читаем:

«Определяем, чтобы святые и честные иконы предлагались (для поклонения) точно так же, как изображение честного животворящего креста, будут ли они написаны красками или сделаны из мозаики или какого — либо другого вещества, и будут ли находиться в св. церквах Божиих на освященных сосудах и одеждах, на стенах и на дощечках, или в домах и при дорогах, а равно будут ли это иконы Господа Иисуса Христа или Владычицы Богородицы пли честных ангелов и всех святых и праведных мужей. Чем чаще при помощи икон делаются они предметами нашего созерцания, тем более взирающие на эти иконы возбуждаются к воспоминанию о самых первообразах, приобретают более любви к ним и получают более побуждений воздавать им лобзание, почитание и поклонение, но никак не то истинное служение, которое, по вере нашей, приличествует только божественному естеству» (Деян. VII. 693).

Когда прочитано было вероопределение пред лицем собора, отцы приложили к нему свою руку и провозгласили: «все мы так веруем, все так думаем, все мы в этом согласны и подписались. Это вера православная. С любовью принимаем честные иконы. Поступающие иначе да будут анафема! Кто не допускает евангельских повествований, представленных живописью, тому анафема! Кто не лобызает икон, как сделанных во имя Господа и святых Его, тому анафема» (Деян. VII. 610–612).

Обо всем, что сделано было собором, в подробности донесено в столицу императрице Ирине (Деян. VII. 620). Императрица сама назначила день для торжественного утверждения определений собора. Для этой цели отцы собора должны были переправиться из Никеи в Константинополь; небольшое расстояния первого города от второго делала подобный переезд незатруднительным (Деян. VII. 626). Местом собрания отцев в Константинополе был дворец Мангаврский. Императрица с её царственным сыном почтила своим присутствием это собрание собора. После речи патриарха и краткой речи самой императрицы, последняя объявила: «пусть будет прочитано во всеуслышание провозглашенное вами определение», и когда это было исполнено, императрица объявила: «пусть скажет св. и Вселенский собор, по общему ли вашему согласию провозглашено прочитанное вами определение»? Отцы собора воскликнули: «мы все так веруем, все так думаем и все подписали его по общему одобрению»! Тогда Ирина приняла в свои руки свиток, заключающий вероопределение, утвердила его своею печатью и подписью. Подписался также и юный император (Деян. VII. 626 — 628).

Деятельность собора восхвалена была красноречивою речью, произнесенною на нем Епифанием диаконом сицилийским. В ней есть обращение к самому собору, патриарху Тарасию, городу Никее и всей кафолической церкви. Обращение к собору: «составим хоры и. воскликнем этому священному собранию: радуйся! Радуйтесь священнейшие поборники св. отцев. Радуйся собрание, среди которого присутствует Бог. Радуйся собор, преисполненный духовного ведения. Радуйся непрестанно цветущий рай, среди которого насаждено древо жизни. Радуйся золотой и огненный столп новому Израилю Божию; ты освобождаешь его ·светлым учением догматическим от руки египетской, т. е. от заблуждения еретиков, и при помощи отеческого православия ведешь в землю обетования». Обращение к патриарху: «Радуйся и ты избранный, и священнейший проповедник; ты украшаешь у нас по милости Христа высший престол; ты. зерцало Великого и первого Пастыря, чистейшее вместилище Духа, вернейшие весы православных догматов, чистейший светильник, указывающий правила к жизни во Христе; ты всецело блистаешь светом седьмисвечника. Блистай нам светом яснейшим и блистательнейшим слов как бы из невидимого светильника священной кафедры. Воззри и виждь пред тобою собравшихся детей твоих, которые были разогнаны стаями волков». Обращение к Никее: «Радуйся также и ты священный город Никея; имя твое достопамятно среди митрополий; тебе принадлежит преславное первенство между провинциями Вифинии. Прежде ты был освящен стопами 318 св. и богоносных отцев, а теперь освящаешься стопами их преемников. Радуйся священное украшение митрополий; в тебе и прежде появилось начало благ, и ныне в тебе же довершены они». Обращение к церкви: «Радуйся и ты, разлившаяся по всему земному шару, кафолическая церковь; торжествуй и веселись о собрании детей своих; сними с себя раздранное рубище и оденься в неповрежденную тунику православия и единения. Тебе как невесте Царя веков, Сына и Слова Божия, прилично носить живописно сделанный человекообразный образ Его, чтобы видно было, что ты невеста царская. Прилично тебе также иметь внутри себя живописно сделанные иконы и всех св. апостолов и пророков, исповедников, патриархов, св. отцев также и мучеников, а равно и всего сонма благочестивых мужей» (Деян. VII. 661–665).

Иконоборство и иконоборцы с самого начала появления своего опирались на помощь государственную. Если во главе империи Византийской стояли лица иконоборческого характера, противники иконопочитания торжествовали и представляли собою силу. Царствование императрицы Ирины и VII Вселенский собор нанесли сильное поражение партии иконоборческой: она смирилась и ослабела, но только дотоле, пока политические условия не стали благоприятствовать ей. Церковь имела скорбь видеть еще несколько лиц на императорском троне, готовых поддерживать иконоборство, и вынуждалась вести с ними снова борьбу, которая после VII Вселенского собора казалась оконченною. Так было прежде всего в царствование императора Льва Армянина (813 — 20 г.). Лев Армянин обязан был престолом расположенности к нему войска, а в войске со времен Льва Исаврянина и Константина Копронима сохранялись иконоборческие воззрения. Неудивительно, если Лев, обязанный своим возвышением войску, считал себя вынужденным поблажать ему в отношении иконоборчества. Сам Лев не был решительным иконоборцем. В его душе постоянно происходила борьба мнений иконоборческих с иконопочитанием. Тем не менее его царствование тяжело отозвалось на положении иконопочитателей.

Лев не вдруг становится преследователем иконопочитателей. Он начинает с того, что употребляет различные попытки к примирению их с противною партией и только когда его попытки не удаются, православные оказываются твердыми в своих воззрениях, император позволяет себе из примирителя обратиться в гонителя православных.

Впрочем, с самого начала вступления Льва на престол одно обстоятельство показывало, что православные мало могут ждать добра от нового царствования. Патриарх Никифор по обычаю пред коронацией предложил Льву подписать исповедание веры, в котором между прочим находилось признание законности иконопочитания. Император отказался от подписания исповедания, отложив это дело до времени после коронации. Патриарх согласился на это, но чрез два дня после коронации снова потребовал от императора подписи под исповеданием; император еще раз отказывается исполнить требуемое[186]. Лев конечно не хотел связывать себя наперед никакими клятвами по вопросам веры, потому что не знал, как пойдут дела на будущее время, а это уже предвещало новые споры из-за икон.

В руководителя по вопросам веры Лев, без сомнения, по указанию иконоборцев, выбрал чтеца Иоанна Грамматика (в последствии патриарха), человека ученого, но противника православных. Император приказал ему собрать изречения св. отцов касательно икон[187]. Понятно, что Иоанн Грамматик, выполняя царское повеление, поставил дело так, что иконоборство выходило правым, а иконопочитание противозаконным. Какое впечатление произвело на императора сочинение Иоанна, неизвестно. Вероятно, неблагоприятное для православных, но во всяком случае это ни в чем определенно не выразилось. Тогда партия иконоборческая находит другой случай, чтобы побудить императора к преследованию православных. Именно, в одно из богослужений они обратили внимание императора на следующее прочтенное из пророка Исаии место: «кому уподобисте Господа и коему подобию уподобисте Его? еда образ сотвори древоделатель или златарь слияв злато позлати его? или подобием сотвори его»? (Иса. 40, 19). Иконоборцы указывали императору на эти слова, как на глас Божий, призывающий его поднять свою руку на идолопоклонников, т. е. на иконопочитателей[188]. С этих пор император вовлекается в споры иконоборческие и вовлекает в них церковь. Прежде всего император принимает на себя задачу посредника между двумя сторонами, хочет добиться каких-либо уступок со стороны православных и тем удовольствовать иконоборцев. Он призывает к себе патриарха Никифора, ведет с ним беседу об иконах. Умалчивая о своих личных воззрениях на иконы, император указывал патриарху на нерасположение к иконам со стороны народа. Он говорил: народ нападает на иконопочитание, он смотрит на оное как на причину общественных несчастий и поражений, какие государство потерпело от народов неверных. Говоря так, император был прав только в отношении к одному войску, пропитанному иконоборчеством, но не больше того. На первый раз император потребовал от патриарха немногого: принимая во внимание нерасположение будто бы народа к иконам, он просил у патриарха позволение уничтожить те иконы, которые были поставлены на местах невысоких, т. е. такие, которым народ мог выразить свое почитание чрез лобзание и прочее. Но патриарх не соглашался на это. Он понимал, что если уступит в одном, придется уступить и во многом другом. Тогда император, вероятно наперед наставленный иконоборцами, потребовал от патриарха ясного и пряного доказательства из священного писания в пользу иконопочитания. Этим конечно хотели поставить патриарха в затруднение, так как из Писания в пользу иконопочитания можно извлекать доказательства только косвенные. Однако же патриарх не потерялся. Он заметил императору, что кроме Писания источником вероучения служит священное предание: есть многое, говорил он, что мы считаем достойным уважения и священным, о чем однако же Писание прямо не говорит. Патриарх утверждал, что почитание икон есть тоже, что и почитание креста и книги Евангелия. «Евангелие всеми почитается и однако же, сказал патриарх, об этом ничего не говорится в писании»[189]. Нужно помнить, что иконоборцы, отвергая почитание икон, в тоже время не отвергали почитания креста и Евангелия. Дело на первый раз кончилось ничем.

Новое возбуждение спорам иконоборцев с иконопочитателями дается следующим событием. Солдаты, рьяные враги икон, неудерживаемые в своей ненависти к иконопочитателям императором, позволили себе дерзкий поступок: они произвели нападение на великолепную икону Спасителя, поставленную над Халкийскими воротами императрицей Ириной на место другой такой-же иконы, низвергнутой по приказанию Льва Исаврянина. Император воспользовался этим случаем, чтобы совсем снять эту икону под благовидным предлогом удалить ее от надругательства солдат. Патриарх смотрел на этот случай, как на знамение, которое давало знать об опасности, грозящей вере. Он собрал ночью в своей патриаршей палате великое множество епископов и архимандритов, до 270 лиц, и советовался с ними, что предпринять для отклонения опасности, и совокупно с ними молил Бога оказать заступление церкви. Император, услышав об этом, обеспокоился: для нечистой совести все кажется подозрительным. С рассветом император отправил от себя к патриарху посла, чрез которого и выразил ему не удовольствие на образ его действий. Затем потребован был патриарх во дворец для личных объяснений с императором. Никифор повиновался; весь ночной собор также последовал за ним. Спутники Никифора остались пред вратами дворца. Император встретил патриарха гневно, осыпал его упреками за то, что он противится его намерению водворить мир в церкви. Он указывал патриарху, как на общественное зло, что не малая часть народа из-за икон отделяется от церкви, считая иконопочитание противным Писанию. Патриарх с своей стороны объявил, что хотя он говорит с самим императором, однако же должен сказать, что если кто из духовенства держится иконоборчества, то с таким он не может иметь церковного общения. И в доказательство того, что большинство духовенства держится почитания икон, патриарх сию же минуту считал возможным привести множество свидетелей, на что и просил позволения у императора. Когда император согласился на это, Никифор призвал пред лице Льва весь сонм епископов и монахов, находившихся у ворот дворца[190]. Видя такое собрание иконопочитателей, Лев Армянин заявил пред ними о своих толерантных отношениях к иконоборству и заметил, что предшественники погрешили в вере, когда поощряли иконопочитание. Для разрешения спорного вопроса император требовал, чтобы иконопочитатели устроили состязание с иконоборцами. Но от этого отказались иконопочитатели, зная наперед, что из подобных словопрений мало полезного выйдет для церкви. В особенности с большою ревностью и силою состязался в споре с императором знаменитый студийский архимандрит св. Феодор Студит, муж ученый н неутомимый поборник православия. Он доказывал императору, что это не его, императорово, дело вмешиваться в дела церкви: о церкви и церковных догматах должна судить сама церковь. «Император, говорил он, внемли тому, что Апостол Павел говорит тебе о церковном благочинии, и узнав, что царю не следует ставить себя судиею и решителен в церковных делах, последуй и сам апостольским правилам. Апостол говорит: положи Бог в церкви первее Апостолов, второе пророков, третие учителей (1 Кор, 12, 28), и вот те, которые устраивают и исследуют дела веры по воле Божией, а не цари; ибо Апостол не упомянул, что царь распоряжается делами церкви». Нужно было иметь много смелости, чтобы говорить таким языком с византийским императором. Император на это мог сказать только: разве по-твоему я изгнан из церкви? Феодор отвечал: я не свои слова говорю, я говорю то, что говорит Апостол; впрочем, если ты хочешь быть истинным сыном церкви, то ничто тебе не препятствует, только следуй во всем твоему отцу духовному, указав при этом на патриарха Никифора[191].

Как кончилось это собеседование иконопочитателей с императором, об этом рассказывается неодинаково. По одним, выслушав слова Феодора, император вышел из себя и закричал: «ступайте вон отсюда»[192]. По другим, император увидел, что иконопочитателей слишком много, а потому не хотел становиться к ним во враждебное отношение. Он заявил пред собранием, что он не враг иконопочитания, и в доказательство этого достает икону, которую он носил на груди своей, и целует ее[193].

После того как собрание оставило дворец, все монахи отправились в студийский монастырь, при чем Феодор, настоятель монастыря, пламенными речами старался возбудить в них ревность к иконопочитанию. Такие собрания однако же были неприятны правительству. Дано было приказание всем архимандритам от имени императора, чтоб они не сходились ни на какие совещания, воздерживались от всяких рассуждений по поводу вопросов веры н не давали никаких ответов, если подобные вопросы будут им предлагаемы. В знак своего послушания все настоятели монастырей должны были подписаться под указом. Есть основание полагать, что такой указ был предъявлен и прочему духовенству. Многие по чувству самосохранения исполнили это требование, находя, что молчание не есть отречение от истины. Иначе смотрел на дело ревностный Феодор Студит, который решительно отказался от требуемой подписи, объявляя, что он хочет более слушаться Бога, нежели человеков. Он издает окружное послание к монахам, в котором делает сильные упреки подписавшим указ. Он указывал им, что поступая так, они являются предателями истины и изменяют своим обязанностям; он представлял им в образец св. апостолов, которым никакое человеческое насилие не в силах было препятствовать в свидетельствовании о Христе, и пример древних монахов. Феодор в подробности разбирает отговорки, по которым настоятели монастырей считали себя правыми, уступая императору. В последнем отношении Феодор писал: «господа игумены, как слышно, говорят: кто мы такие (чтобы оказывать сопротивление)? Во первых, говорит Феодор, вы христиане, которые теперь непременно должны говорить; потом монашествующие, которым ничем не следует увлекаться, как непривязанным к миру; далее игумены, которые должны отклонять соблазны от других и никому не давать повода к искушению. А какой соблазн и искушение или лучше унижение произвели они собственноручною подпиской, об этом нужно ли говорить? Ибо если молчание есть отчасти согласие, то утверждение этого согласия подписью пред целою церковью как позорно»! Настоятели монастырей в свое оправдание говорили, что и другие лица тоже в тайне хранят свое исповедание православное, напр. патриции, да и патриарх не противодействует явно. На это Феодор отвечает: «но что сказал Христос? Всяк, иже исповест Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим (Мф. 10, 32); а противное тому в случае отречения, и если они дали собственноручную подписку не сходиться друг с другом, это тоже самое. Ибо как они будут соблюдать сказанное Христом: грядущаго ко Мне не изжену вон (Иоан. 6, 39)? Приходит к ним кто-нибудь, спрашивая и желая узнать истину, — что же ответит ему игумен? Вот что: я получил повеление не говорить. Итак, они дали подписку повиноваться императору вопреки Христу»[194]. Феодор не оставил без должного вразумления и пресвитеров, подписавшихся под тем же указом. Вот примечательные слова, с которыми он обращается к пресвитеру, совершившему подобный про ступок. «Если ты скажешь, подписываясь: я восклицал, что я покланяюсь св. иконам, то прости брат, и Пилат, устами выдавая себя за невинного в убиении Христа, тростию утвердил смерть Его»[195]. Начались преследования против непокорных из монахов и духовенства со стороны императора.

Но и этим дело не ограничилось. Император начал действовать решительнее. Главною помехой иконоборческих затей правительства был тогдашний патриарх Никифор. Император сначала хотел только смирить его и заставить его уступить. Император с этою целью отнимает у патриарха право распоряжаться церковными имуществами, запрещает ему проповедь и торжественное совершение литургии. Но это мало, помогло Льву Армянину. Так, когда император успел привлечь на свою сторону некоторых из епископов и составил из них иконоборческий собор, патриарх, ничтоже сумняся, отверг определения этого лжесобора. Тогда Лев решился на суровую меру в отношении к патриарху: он лишил его сана и изгнал. Это было в начале 815 года. На его место избран был императором в патриархи человек, преданный планам его, Феодот Касситера, из знатной фамилии, ревностный иконоборец, потомок Константина Копронима[196]. Сторона православных не признавала впрочем этого нового патриарха законным и крепко держалась прежнего патриарха, Никифора. Душею этих приверженцев Никифора был известный нам Феодор Студит. Он открыто заявлял о своей приверженности к прежнему патриарху и его делу. Так в неделю Ваий 815 г. он устраивает в своем монастыре торжественный крестный ход, при чем иконы несомы были сколь возможно высоко; в таком виде крестный ход обошел виноградник, облегавший обитель. Процессия сопровождалась пением песнопений в честь и славу икон. Император пылал гневом на Феодора и грозил ему наказанием, но поборник веры скорее хотел принять мучение, чем отказаться от иконопочитания[197].

С низвержением патриарха, преданного иконопочитанию, иконоборство делает заметные успехи. Новый патриарх Феодот собирает в Константинополе собор, который должен был опровергнуть определения собора Никейского II-го и снова изгнать иконы из храмов. Разослано было по монастырям окружное послание, которым архимандриты и игумены приглашались принять участие в соборе; но многие не приняли этого приглашения, считая этот собор незаконным. Феодор Студит от лица всех других настоятелей монастырей, противившихся иконоборческому патриарху, отправил к собору послание, в котором эти поборники объявляли, что они по церковным правилам без согласия своего епископа Никифора не могут принять никакого участия в церковных делах, не примут участия и в соборе, и решительно высказывались в пользу иконопочитания[198]. Собор иконоборческий 815 г. состоял из трех заседаний. На нервом заседании были подтверждены определения лжевселенского собора Копронимова, бывшего в 754 году, а определения истинного собора Вселенского 787 г. были отвергнуты. На следующий день, во второе заседание, были приглашены многие православные епископы и, когда они не соглашались пристать к партии иконоборцев, подвергались оскорблениям и относительно их провозглашена анафема. В третьем заседании собора были выражены иконоборческие мнения в виде соборного определения и подписаны были деяния собора[199].

Главным борцом против иконоборства и теперь остается св. Феодор Студит, Он внушает приверженцам иконопочитания прервать всякие связи с иконоборством. Он запрещал им входить в храмы, которые находятся в руках еретиков[200]. Он запрещал им принимать участие в богослужении, совершаемом еретиками; потому что, по его воззрению, «еретики понимают молитвы богослужения не так, как составивший их, и веруют не так, как гласят самые слова». Он не советует принимать от еретиков и таинства крещения. Феодор внушал: «некрещенному, если не найдется православный (священник) для совершения крещения, следует креститься от монаха, или за неимением этого, от мирянина»[201]. Феодор удерживает православных от всяких мирских сношений с еретиками. «Кто имеет общение с еретиками в пище, питии и дружбе, тот повинен»[202]. Не только не должно иметь общения с еретиками, но, по мысли Феодора, и с теми из православных, которые по нужде или без нужды имеют общение с еретиками. Феодор поучал так: «с другими, которые имеют общение с совершенно нечестивыми по нужде или из страха, или от голода, или без нужды, или по принуждению, а между тем признают себя православными, можно ли вместе вкушать пищу? Отнюдь нет, исключая разве только принадлежащих к простому классу народа и притом не безразлично, а по какому-нибудь необходимому случаю, раз или дважды. Можно ли вкушать остатки из их снедей по нужде или без нужды? Если от священника, то нельзя; если не от священника, то можно вкушать по нужде. Можно ли говорить с ними, здороваться и приветствовать? Нет. Господь запретил делать им приветствие, случайно может быть, но с любовью и дружбою этого нужно избегать[203]. Феодор запрещает даже сыну поминать за литургией отца еретика, умершего в ереси. «Хотя бы был отец, хотя бы мать, хотя бы брат, хотя бы кто-либо другой обличенный в ереси до смерти, он не должен быть поминаем на литургии»[204].

Царствование Льва Армянина ознаменовалось многими бедами для Церкви. Повторилось, хотя и не в таких размерах, гонение Константина Копронима. Феодор Студит в своих сочинениях дает самое живое описание несчастий, какие Церковь испытала в это царствование. «О, страшно слышать! Досточтимая икона Спасителя, которой и бесы страшатся, подвергается поношению и унижению, не только в царствующем городе, но и во всех местах и городах, жертвенники истреблены, святыни осквернены. Умолкли все уста благочестивые от страха смерти, открылся противный и богохульный язык[205]. Монахи и монахини претерпевали гонения. «Одни из них испытывали насмешки и бичевания, другие — узы и заключение под стражею, недостаточно питаясь хлебом и водою; иные отправлены в ссылку, другие пребывают в пустынях, горах, вертепах и пропастях земных, а некоторые, потерпев бичевания, уже мученически переселились к Господу; есть и. такие, которые, быв посажены в мешок, брошены ночью в море, как сделалось это известно от видевших»[206]. Гонение простиралось даже на свящ. одежды и сосуды, если на них были религиозные изображения. Феодор пишет: «свящ. сосуды переплавлены, а свящ. одежды преданы огню». Не избежали уничтожении и книги, если в них говорилось об иконопочитании[207]. С какою жестокостью производилось гонение на православных, об этом лучше всего можно судить по тому, что пришлось вынести самому Феодору Студиту. В царствование Льва он сослан был в ссылку, и потом переводился с: одного места в другое, при чем ему запрещено было с кем-либо видеться и с кем-либо переписываться. Не раз предписывалось наказать Феодора сотнею ударов ремня. В местах изгнания Феодор заточался в самых тесных жилищах с недостаточным отверстием для света. Зимой в этих жилищах было слишком холодно, потому что топлива не выдавалось, а летом слишком жарко, как «в пещном пламени»; белье не переменялось; насекомые еще усиливали страдания подвижника. Пищи на Феодора с его учеником выдавалось столько, сколько едва могло хватить на одного. В особенности много выстрадал Феодор после одного сечения ремнями. Жизнеописатель Феодора так описывает положение, в каком находился подвижник после бичевания. «Феодор едва не умер после этого жесточайшего бичевания, ибо раны, воспалившиеся и обратившиеся в страшнейшие язвы и загноившиеся куски тела, почти не давали ему возможности перевести дух или погрузиться в сон, который облегчил бы боль, причиняемую ему воспалением, или получить аппетит к принятию чего-либо съестного. Почему доблестный ученик его, союзник в подвигах и заключении, Николай, доставши ячменного отвара, подавал ему не больше одной чашки в каждый день. Также за неимением врачей отец позволил этому духовному сыну обрезывать ножичком сгнившие части висевшей кожи его, чтобы остальные части тела пришли мало-помалу в обыкновенное положение. В таком страдании от болезней огненосный столп православия — Феодор провел всё время св. четыредесятницы и далее и едва в последние дни св. пятидесятницы восстановилось его здоровье». Но и после этого Феодор еще раз, по приказанию императора, наказан был нещадно ремнями. Страдания Феодора продолжались во все царствование Льва[208].

Гонение Льва Армянина на иконопочитателей производилось с редкою настойчивостью. Он решился перевоспитать общество в идеях чуждых православию. С этою целью иконоборчество проводилось в умы путем школьного образования и путем общественного богослужения. Мнения иконоборческие даже включены были в элементарные учебники, по каким учились школьники[209]. Так как общественное богослужение имело и имеет глубокое воспитывающее значение, то император приказал отменить пение тех церковных песней, в которых выражалось верование в святость икон, и напротив вводились такие песнопения, которые заключали иконоборческие мнения[210]. Нельзя было читать книг, в которых говорится об иконопочитании, потому что об этом могло быть донесено императору; нельзя было вести простого частного разговора об иконах, разговор мог быть подслушан — и горе беседовавшим; нельзя было оказать какой-либо помощи заключенным в тюрьмах за иконопочитание, — сострадательный за милосердие сам мог поплатиться тюрьмой. Феодор Студит пишет об этом времени: «Невозможно произнести ни одного благочестивого слова, — ловитва близко, так что муж опасается жены своей; доносчики и записчики наняты императором для разведывания: не говорит ли кто чего-либо неугодного кесарю, или не уклоняется ли от общения с нечестием, или не имеет ли какой-либо книги, содержащей сказание об иконах, иди самой иконы, не принимает ли изгнанного или не служит ли содержимым под стражею ради Господа; и если будет обличен в этом, тотчас схватывается, бичуется, изгоняется, так что и господа преклоняются пред рабами по страху доноса[211]. Иконоборцы, по-видимому, готовы, были наказывать за самую сокровенную мысль» за и ко но почитание в душе, если бы возможно было проникнуть в сердце человека.

Царствование Льва Армянина, которое мы рассматривали доселе, в 821 году сменилось новым царствованием — Михаила II, Косноязычного. Михаил прямо из темницы и в узах взошел на трон императорский. Иконопочитатели возлагали благие надежды на нового императора, основываясь отчасти на том, что он стоял во враждебных отношениях к своему предшественнику Льву. Так как, притом, Михаил тотчас по воцарении возвратил из изгнания сосланных при Льве иконопочитателей и освободил из темниц заключенных сюда за иконопочитание при том же императоре, то надежды православных получили еще большую силу. Но это были напрасные надежды. Михаил собственно не хотел быть гонителем иконопочитателей, по он не хотел быть и покровителем их. Это был равнодушный враг икон. Феодор Студит очень хорошо характеризует Михаила, когда говорит: «огонь погас (разумеется Лев Армянин), но за то остался дым», т. е. Михаил[212]. Рассчитывая найти на первых порах в Михаиле такого человека, который бы исполнил желание иконопочитателей касательно восстановления икон в Церкви, патриарх Никифор, Феодор Студит и многие митрополиты, возвратившиеся по императорскому приказанию из ссылки, отправились было к Михаилу приветствовать его с восшествием на престол и просить его восстать на защиту икон. Все высшие иерархи усердно просили царя исполнить желание Церкви. Внушительно говорил о том же с императором и знаменитый Феодор Студит. Но император остался нем к их увещаниям. Он объявил им, что не хочет делать никаких изменений в положении Церкви: какою он нашел ее, такою она и останется, Император сказал депутатам: «хороши в прекрасны ваши слова, но так как я никогда доселе не поклонялся никакой иконе, то какою я нашел Церковь, такою и оставлю ее: вам же я предоставляю власть свободно держаться догматов, как вы говорите, православной веры, впрочем вне этого города (Константинополя), где каждый из вас захочет жить, не опасаясь и не ожидая себе никакой опасности от нашей власти». Сказав это, он отпустил их из дворца[213]. Впрочем, император не оставил дела иконопочитателей и иконоборцев вовсе без внимания; подобно Льву Армянину он хотел примирить их. С этою целью он назначил собор, на котором должны произойти прения между иконоборцами и иконопочитателями. Но этому собору не суждено было состояться. Сторона православных отказалась принять участие на соборе. Православные находили это бесполезным и унизительным для себя. Они находили, что иконоборцы слишком закоренели, чтобы можно было от собора с ними ожидать чего-либо доброго для Церкви, да и не позволительно, говорили они, иметь общение с явными еретиками: это противно правилам[214].

Вмешиваясь в дела Церкви, по вопросу об иконах, император по-видимому желал только того, чтобы иконопочитание очистилось от суеверных примесей, и указывал на существование их в практике церковной. До нас сохранилось послание Михаила, писанное им на Запад (к императору Людовику Благочестивому). В нем по поводу иконопочитания на Востоке говорилось: «Прежде всего они (иконопочитатели) изгнали из церквей св. крест (!)и вместо него повесили иконы и пред ними лампады; пред ними они воскуряют ладан и вообще оказывают им такое же уважение, как и кресту, на котором распялся Христос. Они поют пред ними псалмы, поклоняются им и ожидают именно от икон себе помощи. Многие облекают их льняными покровами и делают их кумовьями при крещении детей. Другие, принимающие на себя монашество, оставили прежний обычай, чтобы кто-либо из известных лиц при пострижении их получал волосы в свои руки, а кладут волосы на образа. Некоторые пресвитеры и клирики соскабливают даже краски с образов, примешивают их к Евхаристии. И еще другие кладут Евхаристию на образа и отсюда уже причащаются. Иные совершают Евхаристию не в церквах, а в частных домах и притом на образах, которые служат вместо престола»[215]. Но это были только благовидные слова, в сущности Михаил был более врагом икон, чем императором, заботившимся о процветании истинного благочестия. Так в патриархи по смерти Феодота Касситеры избирается прямой иконоборец Антоний[216]. Царствование Михаила, далее, не чуждо было и прямых гонений на иконопочитателей. С течением времени он начал преследовать монахов, наказывая их всячески, а иконопочитателей из числа мирян сажал в тюрьмы и посылал в ссылку. В особенности при нем пострадали: монах Мефодий, впоследствии патриарх Константинопольский, которого он держал под крепкою стражею на одном из островов, — и Евфимий, епископ Сардикийский; этот сначала подвергся изгнанию, а потом так жестоко был наказан воловьими жилами, что он скончался[217].

Переходим к обозрению последнего иконоборческого царствования — Феофила, сына Михаила Косноязычного, вступившего на престол византийский в 830 году. От Феофила, как и от отца его, Церковь не ожидала иконоборства. Он одушевлен был самым горячим участием к делам церкви, к благосостоянию её, и отличался ревностным почитанием пресв. Богородицы и св. угодников. Он сам сочинял церковные песни, которые и употреблялись при богослужении. Иконопочитатели полагали, что он будет настолько рассудителен, что уступит требованию большинства лиц в церкви, восстановит иконы; в самом же деле случилось не то. Его ревность к церковным делам получила направление не в пользу православия: виною этого больше всего было воспитание Феофила. Его учителем был непримиримый враг икон Иоанн Грамматик, который вкоренил в сердце Феофила иконоборческие стремления и оказывал на него влияние самое невыгодное для иконопочитателей; и это тем более, что Иоанн Грамматик вскоре (в 833 г.) сделался патриархом Константинопольским. Феофил был не лучше самых жестоких иконоборческих императоров. Его ярость обратилась в особенности на монахов, между которыми было много иконописцев и в которых он встретил наибольшее сопротивление себе. Многие монастыри были опустошены, ни один монах не осмеливался показываться на улицах столицы. Художники между ними получили запрещение писать иконы, и если однако же вопреки запрещению, они продолжали заниматься этим делом, то подвергались телесному наказанию. Так например случилось с монахом Лазарем. Руки иконописцев были опаляемы при помощи раскаленных железных досок. Не меньшим бедам подвергали себя и ученые защитники иконопочитания. Император сам вступал с ними в диспуты и горе было тому, кто не убеждался доводами Феофила. Так двое братьев, Феофан и Феодор, родом из Иерусалима, за подобное преступление не только были наказаны двумястами ударами палок, но им начертан еще был на челе один греческий, содержащий насмешку, стих, почему они и получили название «начертанных» (γραπτοί). Также ученый монах Мефодий должен был в продолжение семи лет скрываться от ярости Феофила на одном острове, где он жил в пещере с двумя разбойниками. Но такие гонения нимало не останавливали иконопочитателей в них ревности; так, тот самый Лазарь, который наказан был палками, тотчас же с места казни спешит в храм Предтечи, который находился в Константинополе, и, исполненный религиозного воодушевления, начертывает здесь образ Иоанна Предтечи[218]. Такие факты должны были поднимать дух иконопочитателей.

И действительно поднимали, ибо уже в самое царствование Феофила при дворе его образовалась партия, которая желала восстановления икон. Во главе её состояла супруга Феофила, благочестивая Феодора, которая впоследствии сделалась известна тем, что окончательно восстановила иконопочитание в царстве византийском. Феофил своими мерами конечно заставил умолкнуть иконопочитателей, но он не мог вырвать с корнем того расположения к иконопочитанию, которое скрывалось в душах большинства народа. Семья, из которой вышла императрица Феодора, была проникнута благоговением к иконам. Не только сама Феодора была иконопочитательница, но и мать её Феоктиста старалась воспитать детей Феофила, своих внуков в преданности к иконопочитанию. С этою целью она брала этих последних к себе, показывала им образа, тайно хранимые ею, приучала их целовать оные, полагала оные на главы их для получения освящения. Феофил узнал обо всем этом; сама императрица едва успокоила своего разгневанного супруга, проведавшего о том, что она почитала иконы; что же касается детей своих, то Феофил воспретил им навещать их бабку Феоктисту. Смерть Феофила в январе 842 года, после чего императрица Феодора взяла управление государством в свои руки, разом изменила положение вещей. Вокруг императрицы сгруппировались лица, которые или с самого начала правления Феодоры или вскоре потом решительно стали содействовать восстановлению иконопочитания. Именно опекуны малолетнего императора Михаила III, сына Феофилова, были иконопочитателями. Так высший государственный сановник Феоктист был решительно того мнения, что следует восстановить иконы; другой опекун Михаила, дядя императрицы, Варда, также согласен был на это. Колебался только третий опекун Мануил, тоже дядя императрицы. Но и этот не долго колебался. Одно обстоятельство быстро изменило его расположение. Он впал в тяжкую болезнь; жизнь его была в опасности. К нему приходили многие монахи и лица духовные, чтобы навестить его, и в это время взяли с него обет, в случае выздоровления содействовать восстановлению иконопочитания. Мануил выздоровел и с этих пор сделался жарким сторонником Феоктиста по вопросу об иконах. Все названные лица однажды приходят к императрице и предлагают ей восстановить иконы. Императрица с своей стороны нимало не колебалась сделать это, но затруднялась, как поступить, когда некоторые сенаторы, епископы, а главное патриарх Иоанн держатся иконоборческого заблуждения. Поэтому для осуществления дела признано было нужным побудить патриарха: или присоединиться к иконопочитателям, или оставить патриаршую кафедру. Этим и занялись опекуны Михаила. Они отправили к патриарху одного чиновника с словами: «отовсюду приходят просьбы о восстановлении икон и в особенности со стороны монахов, почему ты или согласись на это и снова укрась храмы Божии, или если хочешь пребывать в заблуждении, выезжай на некоторое время из столицы в пригородное место, где я дожидайся монахов, которые придут наставить тебя на истину». Этим сделан был намек, чтобы Иоанн, если он остается при своих иконоборческих воззрениях, отказался от патриаршества. Но Иоанн мало расположен был к подобному шагу. Он захотел возбудить к себе в народе сочувствие клеветой, что будто бы его намеревались убить по приказанию императрицы; но эта клевета только скорее распутала дело. Она была опровергнута, и Иоанн должен был оставить патриарший престол. В патриархи теперь выбран был Мефодий, ученый монах, бывший исповедником при императорах Михаиле Косноязычном и Феофиле[219]. Настало время окончательного торжества иконопочитания над иконоборством.

Решено было собрать собор, который и состоялся в феврале 842 года. По воле императрицы для этого собора учеными мужами извлечены были из писаний св. отцев все места, которые говорили в пользу св. икон. Эти извлечения еще до собора прочитаны были пред лицами духовными и сенаторами; те и другие после этого высказались за восстановление икон. Самый собор, насколько известно о нем, подтвердил определения всех прежних семи Вселенских соборов, провозгласил иконопочитание делом законным, а иконоборцев подвергал анафеме. На том же соборе епископы, не желавшие отказаться от иконоборства, были лишены своих кафедр; их кафедры были отданы таким лицам, которые заявили себя исповедниками в предшествующее царствование. Императрица Феодора испросила от отцев собора разрешение иконоборческого греха своему мужу Феофилу, заявив, что в последние минуты жизни он показал раскаяние в своем заблуждении. Наконец собор определил, чтобы в память события восстановления икон при Феодоре, ежегодно в первый воскресный день Четыредесятицы совершался праздник православии, при котором положено было возглашать анафему на иконоборчество. В первый раз это торжество совершено было 19-го февраля 842 года; в этот же день снова воздвигнуты были иконы во всех церквах[220]. Торжество это, как известно, совершается в Церкви восточной и доныне.

Важнейшим богословом, раскрывшим истинное учение о почитании икон, в противоположность иконоборчеству, в эпоху последних иконоборцев был без сомнения Феодор Студит († 826 г.). В своих сочинениях он с силою раскрывает православное учение об иконах и опровергает противоположное заблуждение. Вот мысли св. отца касательно этого предмета. Иконоборцы в это время ни на что так не опирались, развивая свое учение, как на то, что Христос неописуем, разумея преестественное соединение в Нем двух естеств — Божеского и человеческого. Эту мысль иконоборцев Феодор разбирает до последних топкостей. Он писал: «если Господь наш Иисус Христос несомненно явился в человеческом образе и в нашем виде, то справедливо Он пишется и изображается на иконе, подобно нам, хотя по божественному образу остается неописуемым; потому что Он есть посредник между Богом н людьми, с охраняющий неизменными свойства обоих естеств из которых состоит. А если бы Он не был описуем, то перестал бы быть человеком, и тем более посредником, так как с уничтожением описуемости уничтожаются все однородные с ней свойства. Ибо если Он неописуем, то и неосязаем; а если осязаем, то вместе и изобразим, чему противоречить было бы глупо; ибо это свойства тела, подлежащего осязанию и изображению. И как Он будет неописуем, когда может страдать? Если же Он описуем и может страдать, то конечно нужно и поклоняться Ему в том виде, в каком Он изображается»[221]. Итак, пусть он (иконоборец) выступив научит, какое у него есть физическое основание и какая причина такой неизобразимости? Разве Христос не принял нашего образа? Разве тело Его не было составлено из костей? Разве зеницы очей Его не были ограждены веждами и бровями? Разве уши Его не были устроены с извилистыми проходами? Разве ноздри Его не были приспособлены к обонянию? Разве Он не был одарен цветущими ланитами? Разве устами и языком, губами и зубами, Он не произносил слов, не ел и не пил? Разве Он не был снабжен составами плеч, локтей и рук? Разве Он не имел от природы груди и хребта с голенями и ногами? Разве Он не оказывал движения при хождении, вверх, вниз, внутрь, вне, направо, налево, кругом? Разве Он не имел волос на голове и не облекал всего тела хитоном? Если же Он несомненно обнаруживал это, чего изображение в телесном виде служит неложным образом Его, то дерзость — утверждать, будто Христос неизобразим»[222]. Если же Христос человек, заключает Феодор, то очевидно, что может изображаться на иконе; первое свойство человека быть изображаемым; если же Он не изображается, то Он не человек, а бесплотный, и даже еще не пришел Христос, как пустословят Иудеи»[223]. Для доказательства своей мысли о неописуемости Христа иконоборцы выкопали следующее место св. Златоуста из похвального слова его св. Роману: «наш Христос стенами не ограничивается». Феодор берет на себя задачу опровергнуть подобную ссылку на Великого учителя. Он обращает внимание на то, что у Златоуста весьма ясно говорится о свойствах человеческой природы Христа, и выводит отсюда следствия противоположные тем следствиям, какие делали на основании Златоуста иконоборцы. «Сам Златоуст в одном месте говорит так: «Он Христос долу утомляется, а горе управляет стихиями; долу алчет, а горе наводит дожди; долу повинуется, а горе производит громы; долу предстоит «пред судилищем, а горе созерцает все». Посему если он и сказал: «наш Христос стенами не ограничивается», то только потому что не думал, что надобно точнее объяснить это изречение ради ныне свирепствующей ереси. Но очевидно, что утомляющегося, алчущего, повинующегося и предстоящего пред судилищем, Святый бес сомнения представлял изображаемым по телесному виду, или на стене красками, или на картине; объяснять же предметы столь очевидные ему не было причины[224]. Иконоборцы в опровержение иконопочитания позволяли себе глумиться над православными и замечали о них, что они почитают не только Христа, но, подобно Христу, и Его икону. Против злохулителей Феодор писал: Христос несомненно богопочитается, но досточтимая икона Его не богопочитается. Заметь, что у нас христиан, одно богопочитание одной св. и единодушной Троице приносится всею тварию видимою и невидимою. И нельзя сказать, что досточтимая икона Христова богопочитается. Одно из двух: или богопочитательность её включается в троическое богопочитание, что невозможно, так как нельзя делать какого-либо прибавления к Троице, иначе она окажется четверицею; или, если не включается туда, но сама по себе есть богоночитательность, то мы допускаем два богопочитания, и в таком случае что иное могут думать о нас, как не заключать отсюда, что мы сугубым богопочитанием почитаем тварь кроме Творца? Итак мы поклоняемся иконе Христовой, но не богопочитаем её»[225].

Феодор Студит, радуясь в свое время, что наконец окончил дни свои гонитель иконопочитателей, император Лев Армянин, восклицал: теперь «следует восхищаться не городу такому-то или такому-то, но почти, можно сказать, всей подсолнечной; ибо истребил Господь не Сиона царя Амморейского, и не Ога царя Васанского, царей малых и угнетавших малую часть Вселенной (Числ. гл. 21–24), а новоявленного и Великого дракона, опустошавшего великую часть Вселенной, змия коварного и шипевшего богохульством, мерзость запустения, сосуд гнева, сына Тавеилева (Ис. 7, 6), порождение Ахаава, полноту нечестия, противника всех святых. Да возвеселятся небеса и радуется земля (Пс, 95, 11); да искаплют горы сладость и холми правду (Иоил. 3, 18. Пс. 71, 3). Пал враг, сокрушен мучитель наш; заградишася уста, глоголющая неправедная» (Пс. 62, 12)[226]. Эти восторженные слова Феодора Церковь с еще большим правом могла возглашать после полной победы, совершившейся в царствование Феодоры, над свирепым врагом, каким было в продолжение столетия иконоборство с его тиранией, деспотизмом, презрением к святыне, пролитием многой крови.

Первые следы монофизитства можно находить в истории церковной вскоре после собора ПИ Вселенского. Еще при жизни св. Кирилла Александрийского († 444 г.), главного деятеля на соборе III Вселенском, уже встречались люди с монофизитским образом воззрения. Борьба с несторианством в Церкви была борьбой с одним из утонченнейших догматических лжеучений. Эту борьбу не все могли вести с одинаковым уменьем и успехом. Недостаточно было одной ревности к вере, но требовалось и самое глубокое понимание веры; как скоро такого соединения ревности с просвещённою верою не находилось у кого-либо, грозила опасность в борьбе с лжеучением впасть в новое лжеучение. Так и было с некоторыми, хотя и ревностными, но нерассудительными борцами против несторианства. Они знали, что несторианство — ересь, и что Кирилл Александрийский есть лучший выразитель православного учения вопреки этой ереси, но к сожалению, не совсем хорошо понимали учение этого последнего. Кирилл вскоре после низвержения несторианства жаловался, что появились люди, которые искажали и перетолковывали его учение. Эти-то люди и были более ранними монофизитами, зерном дальнейшего монофизитства. Кирилл при одном случае о таких говорил: «да заградятся уста тем, которые проповедуют или тождество, или слияние или смешение Слова Божия с плотью; потому что есть люди, которые распространяют слухи в народе, будто бы я подобным образом и думаю, и учу; тогда как наоборот: я даже сумасбродными считаю подобных лиц» (Деян. Всел. Соб. т. III, стр. 224[228]). Другие приписывали еще более странные мысли Кириллу. Так он говорит: «я узнал, что некоторые из тех, которые привыкли пустословить, жужжат подобно полевым осам и распространяют обо мне нелепые слухи, будто я говорил, что тело Христово заимствовано не от Св. Девы, а принесено с неба». Таких извратителей своего учения Кирилл называет «безрассудными» (Деян. III, стр. 222). Эти-то воззрения, появившиеся уже во времена Кирилла, и легли в основу позднейшего монофизитского учения. С течением времени подобные мысли не только не исчезали, но приобретали все больший и больший круг последователей. Блаженный Феодорит в 447 году издает сочинение, в котором ведет решительную борьбу с воззрениями, родственными с теми, какие, как мы показали, осуждал еще Кирилл. Феодорит свидетельствует, что появились люди с таким учением: «два естества было во Христе до соединения, а соединившись они составили одно», «воспринятое Сыном Божиим естество человеческое, хотя не уничтожилось, но переменилось в существо Божественное». Отсюда подобные учители утверждали: «имя человека Христу не приличествует, приличествует Ему одно имя Бога, потому что, говорили, имя Бог есть имя естества, а имя человек есть только указание на совершение нашего спасения». В какое время земной жизни Иисуса Христа совершилось подобное объединение двух естеств Божеского и человеческого, при чем осталось одно естество Божеское, — эти учители такой вопрос решали не одинаково: одни, кажется, утверждали, что это совершилось «тотчас же в зачатии Иисуса Христа»; другие допускали, что «плоть Христова получила применение в естество Божественное уже после воскресения из мертвых, потому что после воскресения плоть Христова сделалась нетленна, бесстрастна и бессмертна». Из рассматриваемого сочинения Феодорита ясно видно, что приводило некоторых из христиан к подобному образу воззрения. Именно они в свое оправдание, по Феодориту, говорили: «мы не утверждаем двух естеств, дабы не ввести двух сынов в учении о Христе. Поэтому мы думаем, что Божество осталось целым, а человечество поглощено Божеством»[229]. Это значит, что проповедники этого учения усваивали подобные мысли, стараясь стоять как можно далее от несторианства, которое вводило «двух сынов», так как оно склонялось к мысли, что два естества во Христе образуют собою два лица.

Ложным мыслям о лице Иисуса Христа, против которых боролись Кирилл и Феодорит и которые были совершенно отличны от несторианства, не суждено было остаться в скрытности и неизвестности. Подобные ложные мысли с одной стороны достигают очень широкого распространения, с другой возбуждают внимание всей Церкви. Это случилось с тех пор, как один из архимандритов столичного города Константинополя Евтихий явился приверженцем подобных мыслей н был уличен. До временя уличения в ереси, что было сделано на соборе Константинопольском 448 года, Евтихий слыл человеком хорошей жизни и строгих правил. Он посвятил себя монашеской подвижнической жизни с самых юных лет (Деян. III, 184). Он достиг уже глубокой старости, когда он обличен и осужден был как еретик. Его монастырь, в котором он настоятельствовал, принадлежал к самым многолюдным монастырям: под его начальством было до 300 монахов (Деян. III, 405). Настоятелем монастыря Евтихий был уж·; более 30 лет (Деян, ibid). Он отличался ревностью по части благоустройства своего монастыря (Деян. III, 406). Местный Константинопольский архиепископ, хорошо зная жизнь Евтихия, считал его человеком очень достойным (Деян. III, 264), Он, Евтихий, известен был ревностью в борьбе против лжеучения Нестория (Деян. III, 263. 185). Кирилл Александрийский ради этой ревности его, в знак благодарности прислал Евтихию отдельный экземпляр Деяний III Вселенского Собора (Деян. III, 186). Но все это не воспрепятствовало Евтихию сделаться упорным еретиком.

Обнаружение, обличение и осуждение ереси Евтихиевой произошло на соборе Константинопольском 448 года. Собор имел семь заседаний[230]. Членами этого собора было до 32 епископов, по разным обстоятельствам проживавших в столичном городе Константинополе, и несколько архимандритов. Собор в начале составился собственно по другому церковному делу, не имеющему отношения к ереси Евтихия. Вопрос об Евтихии здесь поднял один из присутствующих на соборе епископов, некто Евсевий Дорилейский[231]. Евсевий вошел с прошением на собор; в этом прошении между прочим говорилось: «прикажите Евтихию архимандриту явиться на собор и защищаться в том, в чем я его обвиняю. Я готовь обличить его, что он притворно носит имя православного; дабы, когда он будет обличен мною, исправились те, которые были совращены Евтихием» (Деян. III, 206–7). Точно впрочем, в прошении не обозначалось, в чем заключалось лжеучение Евтихия. Председателем собора был архиепископ Константинопольский Флавиан. Флавиан знал Евтихия, как человека почтенного, и потому сначала был удивлен прошением Евсевия. И потому, а частью и по свойственной ему доброте душевной, он дружески советовал Евсевию: «пойти с монастырь к Евтихию и побеседовать с ним наедине, в чаянии, что Евтихий откажется от своих неправильных мыслей, в которых он теперь обвинялся. Но это предложение Флавиана не было принято Евсевием. Евсевий указывал на то, что он ранее был другом Евтихия, и как друг, не раз и не два увещевал его оставить заблуждения, но что Евтихий оставался и остается непреклонным. Флавиан однако же и после этого отказа Евсевия, не теряет надежды, что поднимавшееся дело кончится без большой огласки, а потому снова обращается к Евсевию с просьбою: сходить к Евтихию, вразумить его и тем отстранить возможность смятения в Церкви в случае соборного разбирательства Евтихиевых мнений. Остальные члены собора также присоединились к этой просьбе Флавиана. Но Евсевий остался непреклонным в своем решении. Он заявлял, что еще раз отправиться к Евтихию, это значит еще раз заставить себя услышать хульныя речи этого еретика (Деян. III, 207 –208). Собор должен был уступить настоятельному требованию Евсевия, принять обвинение и подвергнуть суду Евтихия, ибо всем хорошо была известна действительная ревность Евсевия к охранению веры. Об этой ревности Евсевия Флавиан свидетельствовал сам, когда так отзывался о нем: «мне известна ревность обвинителя; самый огонь кажется ему холодным по причине ревности о блогочестии» (Деян. III, 264).

Положено было отправить депутацию из двух клириков к Евтихию для приглашения его на собор. Депутатами назначены были пресвитер Иоанн и диакон Андрей. Исполнивши поручение, эти депутаты донесли собору следующее: мы вручили Евтихию обвинительный акт, назвали ему обвинителя и приглашали его явиться на собор для оправдания; но Евтихий отказался явиться сюда. Он заявил, что не может выйти из монастыря не нарушив своего обета, по которому он решился никогда не покидать монастыря п «жить в монастыре как бы во гробе». При этом Евтихий заявил, что Евсевий возводит на него обвинение единственно по ненависти и вражде к нему. Но, в противоречие с этим заявлением своим, Евтихий в тоже время пред теми же депутатами открыто высказал свое лжеучение. Депутаты показывали, что Евтихий вот какие мысли раскрывал пред ними: он утверждал, что он готов подписаться под определениями отцев собора Никейского (I Вселенского) и Ефесского (III Вселенского), но при этом замечал: «если же встретится в их словах что-нибудь ложное и погрешительное, этого хоть он и не отвергает, но и не принимает, утверждаясь на одном только св. писании, которое тверже всяких отеческих изложений». Далее Евтихий объяснил, что же именно в этих отеческих изложениях он считает за такое погрешительное и ложное. «Что Христос, говорил Евтихий, состоит из двух естеств, соединившихся ипостасно. этого он не встречал в изложениях св. отцев и если случится ему у кого-либо вычитать что-либо подобное он примет этого; потому что св. писание превосходнее учения отцев». Евтихий не считал нужным скрывать того, как он сам понимав истину о соединении во Христе двух естеств. Оказывалось, что его личные воззрения были чисто еретическими. Он говорил: «после воплощения Бога Слова он покланяется одному естеству, Бога воплотившегося и вочеловечшегося» и прибавлял: Родившийся от Марии Девы есть совершенный Бог и совершенный человек, не имиьющгй плоти единосущной нам». Утверждаясь в этих мнениях, прямо ложных, Евтихий однако же отвергал слух, будто он учит, что Бог Слово принес с собою плоть с неба (Деян. III, 249. 251). После этого заявления, сомневаться в еретичестве Евтихия было нельзя. Архиепископ Флавиан сказал: «пусть придет сюда Евтихий и сознает свое заблуждение. Если он придет сюда и изрыгнет прежнее свое нечестие и примет истинную веру, то он может надеяться еще на прощение» (Деян. III, 253 — 4).

Решено было отправить вторую депутацию к Евтихию для приглашения его на собор. Посланные (пресвитеры Мама и Феофил) получили от собора послание для передачи Евтихию; в нем говорилось: «без всякого отлагательства явись на собор; неблагоразумно говорить в свое оправдание, что ты решился не выходить из монастыря, когда тебя обвиняют в таких важных вещах» (Деян. III, 255). Вторая депутация, отправленная к Евтихию, возвратившись, как и первая, доложила собору, что Евтихий отказывается прибыть на собор. Депутаты именно рассказывали следующее: когда мы прибыли к монастырю Евтихия, то встретили в воротах монастыря некоторых монахов и объявили им, что по поручению архиепископа Флавиана и собора они должны говорить с архимандритом. Монахи отвечали: архимандрит болен и не может принять вас к себе, поэтому объясните нам: зачем вы посланы. Но мы отказались сделать это, говоря, что мы посланы к самому архимандриту. Тогда они смутившись начали шептаться между собой и наконец отправились к Евтихию. Выйдя от него, они нас привели к нему. Мы передали ему письмо от собора, которое он в нашем присутствии прочел и сказал: «мое правило никогда не выходить из монастыря; одна смерть заставит меня выйти из него; притом же собор и архиепископ знают, что я стар и хил. Пусть архиепископ и собор делают со мной что угодно: и пусть не хлопочут более о новом вызове». Он хотел, говорили депутаты, передать нам какую-то написанную бумагу для представления собору, но мы отказались, заявив, что если он имеет что-либо сказать, то должен лично объяснить собору (Деян. III, 257 — 259). Впоследствии снова переспрошенные эти депутаты еще прибавили к прежним показаниям нечто весьма важное для характеристики воззрений Евтихия. Евтихий, говорили они, хотел вступить с нами в прение о вере, и когда мы уклонялись от этого, он, в присутствии некоторых монахов, сказал: «где в Писании говорится о двух природах во Христе»? Один из депутатов отвечал ему, что и слово: «единосущный» (употребленное I Вселенским собором для выражения истинного отношения Божества Сына к Божеству Отца) также не находится в священном писании. Евтихий на это заметил: «в священном писании это слово не находится, а в изложении св. отцев находится». В ответ Евтихию один из депутатов справедливо сказал: «как об единосущий не говорится в св. писании, а изложено это учение отцами, так н о двух естествах учение изложили те же св. отцы». Другой из депутатов предложил Евтихию такой вопрос: «Слово совершенный Бог или нет»? Евтихий сказал: «совершенный», Тогда тот же депутат предложил еще вопрос: «а воплотившийся — совершенный ли человек или нет»? Евтихий опять отвечал: «совершенный». Допрашивавший Евтихия после этого весьма справедливо заметил: «итак, если Христос совершенный Бог и совершенный человек и два совершенных составляют единого Сына; то почему не говорить, что единый Сын состоит из двух естеств»? Евтихию следовало бы при этом замечании доказать: почему и как две совершённые природы составляют одно естество, но вместо того он завопил: «да не будет того, чтобы я говорил, что Христос состоит из двух естеств. Если же хотят низложить меня, если хотят что-либо сделать со мною, пусть делают. Ибо я в этой вере, какою исповедую, стою и желаю скончаться» (Деян. III, 273, 274). Отказываясь лично предстать на собор, Евтихий делает попытку вместо себя отправить сюда одного дружественного с ним архимандрита Авраамия, который вместо него и должен был дать объяснения по возникшему делу. Этот Авраамий, вместе с некоторыми монахами явившись на собор, заявил о болезни Евтихия, который от печали не мог де спать целую ночь. Затем Авраамий сказал, что Евтихий поручил ему сделать от его, Евтихиева, лица, некоторые объяснения на соборе. Но этого не позволил сделать председатель собора Флавиан, Он сказал: «как можно, спрашиваю тебя, когда обвинен один, говорить за него другому[232]»? К этому Флавиан прибавил несколько мягких, успокоительных слов, из которых посланный должен был убедиться, что Евтихию нечего бояться собора, что собор желает добра, а не зла ему. Флавиан говорил: «пусть Евтихий придет сюда, он придет к отцам и братьям, которые его знают и доселе еще пребывают в любви с ним. Многие слышали об его заблуждении и соблазняются, и он должен оправдаться. Мы — люди; многие, из великих соблазнялись и увлекались, думая, что они правильно мудрствуют. Раскаяние не приносит стыда, по стыдно упорствовать во грехе. Как червяк точит дерево, родившее его, так и нераскаянный грех — сделавшого его. Но пусть Евтихий исповедует свое прегрешение, мы простим его»! Флавиан далее дает заметить Авраамию, что если поднято дело против Евтихия, то это не потому, что Флавиан имеет какое неудовольствие на Евтихия, а единственно потому, что на него заявлено обвинение, которого по закону нельзя обойти. «Я убеждал и просил Евсевия, говорит он, подождать. Когда же он настаивает: что я должен был делать? И неужели я желаю расточать вас? Да не будет. Расточать свойственно врагам, а отдам свойственно собирать» (Деян. III, 262–264).

Собор решился отправить третью депутацию[233] к Евтихию, приглашая его явиться на собор. Собор сказал: «нужно в третий раз убеждать Евтихия, чтоб он прибыл на собор. Если он не исполнит этого, то сам себя обвинит». С депутатами (пресвитерами Мемноном и Епифанием и диаконом Германом) собор послал записку к Евтихию такого содержания: «ты не знаешь, что определено канонами против непослушных и не хотящих явиться для оправдания. И так, чтобы ты сам не подвергнул себя тому, что определено ими, мы в третий раз вызываем тебя. Поспеши прийти на следующий день» (Деян. III, 260 — 1). Евтихий однако же не послушался и этого третьего вызова. Депутаты по исполнении поручения заявили собору: «Евтихий прочел записку собора, и сказал, что он послал архимандрита Авраамия на собор, который от его лица должен согласиться со всем, что определено Никейским и Ефесским собором и что изложено Кириллом». Евсевий Дорилейский, услышав это, обеспокоился. Он пришел в испуг, как бы ему самому не пострадать вместо Евтихия, когда Евтихий согласится со всеми церковными определениями, вследствие чего Евсевий может показаться ложным доносчиком. Дело в том, что по законам, существовавшим в церкви, доносчик в случае ложного извета на другого, должен был понести то наказание, какому подвергался обвиняемый, как скоро обвинение подтвердилось бы. Этим и объясняются следующие слова Евсевия, в которых, по-видимому, заключается сожаление, что Евтихий оправдывается. «Он намерен теперь согласиться?» — заявил Евсевий. — «Я обвинял его не за будущее, а за прошедшее. Теперь, если бы кто-нибудь поднес ему правильное изложение веры и сказал бы: подпишись и согласись по необходимости, то неужели я поэтому должен считаться побежденным? Скажи заключенным в тюрьме: отныне не разбойничайте, — и все они обещаются». Флавиан старается успокоить Евсевия, доказывая ему, что нет оснований бояться ему за свою безопасность. Флавиан говорит: «никакого осуждения не может быть сделано тебе за сделанное тобою обвинение, хотя бы Евтихий тысячу раз обещался подписать изложение св. отцев; он не может оправдываться за прошедшее». После этого промежуточного объяснения снова начали говорить депутаты, возвратившиеся от Евтихия и объявляли: «Евтихий умоляет, чтоб ему дана была неделя срока, так как он теперь по болезни не может прибыть на собор». Тогда Флавиан определил, что хотя по канонам Евтихий мог бы и теперь быть лишен сана и осужден, однако же, принимая во внимание болезнь Евтихия, он не решается отказать ему в назначении нового срока, с тем, что если он не явится в определенный им самим срок, то без дальнейших исследований будет лишен сана и настоятельства в монастыре (Деян. ПТ, 265–267. 271).

Прежде чем открылся самый суд над Евтихием, явились слухи, что Евтихий в видах распространения своих мнений рассылает по монастырям какие-то подозрительные сочинения. Оказалось нужным разыскать. что такие за сочинения, какие рассылает Евтихий. О таком действии Евтихия доложил собору опять тот же Евсевий. Евсевий говорил к собору: «я узнал, что Евтихий разослал по монастырям какую-то статью и возбуждает монахов к мятежу. Прошу разведать, что такое он делает и приготовляет». Собор положил отправить несколько клириков для разысканий: что именно посылал Евтихий, как в монастыри городские, так и загородные. Но уже на самом соборе нашлось лицо, которое могло дать некоторые показания относительно расследуемого обстоятельства. Это был пресвитер по имени Авраам; он объявил, что архимандрит Мануил, объяснял ему, что Евтихий присылал ему статью о вере с требованием подписаться под нею (Деян. III, 255–7). Комиссия, наряженная для исследования этого нового показания Евсевия против Евтихия, действительно подтвердила его слова. Именно один из членов комиссии сообщил собору следующее: мы ходили в монастырь архимандрита Мартина и узнали, что Евтихий посылал ему статью о вере с просьбою подписаться под нею. И на замечание Мартина, что подписывать вероисповедание не его дело, а дело епископов, посланный от Евтихия, от лица этого архимандрита отвечал, «что если не поддержите Евтихия, то он будет низвержен, а после него и с вами сделают тоже самое». Затем члены комиссии показали, что они ходили и в другой монастырь архимандрита Фавста, который рассказывал им, что Евтихий чрез некоторых своих монахов предлагал ему для подписи какую-то статью; эти монахи говорили ему, что статья содержит изложение веры св. отцев соборов Никейского и Ефесского. Но когда Фавст заметил им, что прежде чем подписаться под предложенным ему исповеданием, он должен сравнить его с самими деяниями названных соборов, которые имеются у него под руками, чтобы видеть таким образом, не сделано ли каких изменений в определении соборов Никейского и Ефесского, то послы Евтихиевы остались недовольны этим и удалились. Еще: архимандрит Иов, но словам членов комиссии, говорил, что хотя он и не получал никакого сочинения от Евтихия, но ему внушали, чтобы он отказался подписывается под статьёй, какую на днях пришлет архиепископ Флавиан для подписи. Таким образом показания Евсевия о том, что Евтихий мятежнически распространяет какие-то подозрительные статьи, достаточно подтвердились (Деян. III, 268–270).

Наконец срок, назначенный самим Евтихием для рассмотрения его дела, наступил. Это было 22-го ноября 448 года. Заседание открылось под председательством архиепископа Флавиана. На средине собора положено было св. Евангелие. По тогдашним судебным порядкам епископ Евсевий Дорилейский, который возбудил самое дело, должен был стоять у дверей и дожидаться судебного разрешения, чтобы войти. По соблюдении этой формальности, Евсевий вошел в зал, где заседали отцы. Затем Флавиан послал двух диаконов справиться, пришел ли к месту собрания и Евтихий. Послании о возвратились с отрицательным ответом. Тогда Флавиан снова отправляет двух диаконов для той же справки; возвратившись, и эти доложили собору, что они не нашли Евтихия, но узнали, что он намерен прийти в сопровождении воинов, монахов и преторских слуг. Когда это говорили и собор находился в ожидании прибытия подсудимого, было доложено собору: пришел архимандрит Евтихий с великим множеством воинов _, монахов и слуг префекта; и они не иначе хотят допустить его оставаться на соборе, как только под условием, если члены собора дадут обещание относительно неприкосновенности его личности. Доложено было также собору, что пришел один государственный чиновник Магнус, посланный от императора Феодосия младшего и желавший войти на собор. Председатель согласился на это. Явившись, Магнус обратился к Флавиану с такими словами: «благоволите принять повеление государя: он объявляет нечто письмом». И Магнус прочитал следующее: «мы заботимся о мире церквей и православной веры и желаем охранять веру, изложенную св. отцами, собиравшимися в Никее и бывшими в Ефесе при осуждении Нестория. Мы желаем этого, дабы не вторгся соблазн в упомянутое православие. А так как Патриций Флоренций известен за человека верного и испытанного в православии, то мы желаем, чтоб он присутствовал при заседании собора, ибо речь идет о вере». Собор изъявил свое согласие на присутствование патриция Флоренция при разбирательстве дела Евтихиева (Деян. III, 276–279)[234]. Когда прибыл на собор Флоренций, открылось самое заседание собора. Прочтены были, между прочим, некоторые извлечения из посланий св. Кирилла, как выражающих истинное церковное учение по вопросу о соединении двух естеств во Христе. И когда читались послания Кирилла, именно слова: «Сын Божий единосущен Отцу по божеству и единосущен нам по человечеству, ибо в Нем совершилось соединение двух естеств», Евсевий Дорилейский заметил: «клянусь, что Евтихий не исповедует этого и никогда не был согласен с этим». Сановник Флоренций, выслушав замечание Евсевия, сказал: «нужно спросить Евтихия, согласен ли он с этим?» — Евсевий, как и прежде раз это было с ним, пришел в сильное смущение, как бы Евтихий не согласился с прочитанными словами и не поставил его в затруднение, его, как обвинителя. «Если я окажусь клеветником, то потеряю сан, говорил Евсевий. «Я боюсь гонения со стороны Евтихия: я беден, ничего не имею, а он богат, он грозит мне ссылкой, он уже назначил мне и место ссылки»[235]. Флавиан старался успокоить Евсевия, говоря: «никто не согласится ни на то, чтобы ты не уличал Евтихия, ни на то, чтобы кто-нибудь счел правым архимандрита Евтихия тотчас по его согласии с прочитанным» (Деян. ИИИ, 280–281). Затем патриций Флоренций распорядился, приступить к допросу Евтихия. Тогда Евтихию предложен был вопрос: «согласен ли он с прочитанным из Кирилла и исповедует ли он соединение двух естеств в одном лице и ипостаси, или нет?» Евтихий уклончиво отвечал, что он признает, что Христос из двух естеств. Евсевий Дорилейский, видя такую уклончивость, определённее предложил вопрос: «исповедуешь ли ты два естества после воплощения и признаешь ли, что Христос единосущен нам по плоти?» Евтихий отвечал: «как я мыслю, написано вот в этой бумаге. Прикажите прочесть». Флавиан на это заметил: «читай сам». Евтихий отказался: «не могу», сказал он. Флавиан на это сказал: «почему? Ты ли это изложил или это изложение другого? Если твое, то читай сам. Говори сам собою, — что за нужда в бумаге»[236]? Евтихий произнес свое исповедание веры, но в таком роде, что вовсе не коснулся спорного вопроса (Деян. III, 282–284). Видя хитрость Евтихия, Флавиан снова начал допрашивать его, наводя его на нужный пункт: «исповедуешь ли ты, что Христос единосущен Отцу по божеству и единосущен Матери по человечеству»? Евтихий отвечал: «Я уже сказал, как я мыслю об Отце, Сыне и Св. Духе (в своем исповедании); ни о чем другом еще меня не спрашивайте». Но председатель не удовлетворился такими уклончивыми ответами. «Признаюсь, сознался тогда Евтихий, я до ныне не признавал, что Он единосущен нам». Флавиан, чтобы довести до большей ясности ответ Евтихия, снова предлагает ему вопрос: «итак признаешь ля ты Христа единосущным Отцу по божеству и единосущным нам по человечеству»? Евтихий на этот повторительный вопрос уже высказывается довольно определенно: «до сего дня я не признавал тела Господа и Бога нашего единосущным нам; но Св. Деву исповедую единосущною нам, и исповедую, что от Неё воплотился Бог наш». Флавиан, принимая во внимание последнее замечание Евтихия касательно Св. Девы, делает такой вопрос Евтихию: «итак, единосущна ли нам Дева, от которой воплотился Христос»? На это Евтихий дал ответ утвердительный. Тогда в допрос вмешался Евсевий и сказал: «если Матерь единосущна нам, то и Христос единосущен нам по плоти». Тоже самое подтвердил и Флоренций. Евтихий хорошо понимал, куда могло повести его прямое сознание, понимал, что ересь его становится слишком очевидною; потому не без боязни, а может быть и желая выставить себя человеком насилуемым в своих убеждениях, сказал: «до сего дня я не признавал этого; в начале я не учил так; а теперь говорю это; потому что ваша святость так говорит». Тогда Флавиан задает такой вопрос Евтихию: «следовательно, ты по необходимости, а не добровольно исповедуешь истинную веру»? В ответ на этот вопрос Евтихий дает понять, какими глазами смотрит он на исповедание Иисуса Христа единосущным нам по естеству; он дает знать, что это верование есть, по нему, прямое нововведение, изобретенное Флавианом. Он говорит: «теперь я точно исповедую этот догмат по необходимости; до сего дня, замечает он, я не позволял себе рассуждать об естестве Бога, а так как ваша святость позволяет и учит этому, то и я говорю подобным же образом» (Деян. Ш, 285–6). Допрос, доселе снимаемый с Евтихия, довел его до сознания, что он не признает плоти Господа Христа единосущною нам по естеству человеческому. Результат важный для суждения о заблуждении Евтихия. Но все же еще оставалось не ясным: как он понимает истину о соединении во Христе двух естеств божеского и человеческого? Этот вопрос тем необходимее было предложить Евтихию, что нужно было точнее определить: в каком отношении стоит заблуждение его к учению в данном вопросе как Кирилла Александрийского, который служит для Церкви выразителем истинного учения о соединении двух естеств во Христе, так и Нестория, который еще так недавно возмущал Церковь неправыми мыслями по тому же вопросу. Указанный вопрос и предлагает теперь Евтихию сановник Флоренций: «Признаешь ли ты Господа нашего родившегося от Девы из двух естеств после воплощения или нет»? Евтихий более уже не запирается в своем учении, а прямо говорит: «исповедую, что Господь наш состоит из двух естеств прежде соединения, а после соединения признаю одно естество» (Деян. III, 287). Теперь ересь Евтихия изобличена была со всею ясностью; все сомнения относительно образа воззрений Евтихия исчезли для собора. После этого собор считает своею священнейшей обязанностью наставить еретика на путь истинный, заставить его отказаться от его лжеучения. С этою целью собор предлагает Евтихию: изложить пред отцами собора надлежащее церковное учение относительно данного пункта и анафематствовать противоположные этому учению лжеучения. Но эта мера мало подействовала на заблуждающегося. Евтихий на предложение отвечал так: «я сказал вам, что прежде я не признавал учения, которое сейчас слышу. В св. Писании я не нашел ничего ясного об этом; и не все отцы говорили подобное. Если я стану анафематствовать, как вы приказываете, непризнающих ваше учение, заметил самомнительно Евтихий, то, увы мне, я буду анафематствовать отцев моих». Собор, слыша это, не мог более терпеть упорства и лицемерия Евтихия, и восставши провозгласил: «анафема Евтихию». После этого председатель собора архиепископ Флавиан сказал: «пусть скажет собор, чего достоин присутствующий Евтихий и не исповедующий явно правую веру и нежелающий согласиться с рассуждением собора, а упорствующий в своем извращении и худом мнении». На это Селевк, епископ амасийский, от лица собора отвечал: «он достоин низложения; впрочем все зависит от человеколюбия вашей святости». «Если бы Евтихий исповедовал свой грех, сказал на это Флавиан, решился анафематствовать свое заблуждение и согласился с нами, следующими изложению св. отцев, тогда конечно удостоился бы милости. Но так как он упорствует в своем заблуждении, то подвергнется определенным канонами наказаниям» (Деян. III, 288–289). С этой минуты конечно для Евтихия должно было быть очевидным, что ему не избегнуть надлежащего церковного наказания, если он будет продолжать упорствовать в своем заблуждении. Впечатление угроз, о которых говорил ему собор, должно было, оказывать свое действие на Евтихия. Собор, кажется, много рассчитывал на это впечатление, предполагая, не одумается ли еретик по крайней мере хотя теперь. Поэтому Евтихию предложен был снова вопрос, ответ на который должен был окончательно решить его судьбу. Сановник Флоренций спросил его снова: «скажи, признаешь ли ты два естества и единосущие нам по человечеству во Христе»? Но ожидания собора не сбылись. Евтихий вовсе не думал покидать своего заблуждения. Евтихий, впрочем, не совсем прямо на вопрос отвечал: «я читал св. отцев, блаженного Кирилла, св. Афанасия: они признавали два естества прежде соединения, а после соединения и воплощения, они признавали уже не два естества, а одно». Но Флоренций не удовлетворившись подобным ответом, еще спросил: «исповедуешь ли ты два естества после соединения»? Евтихий и на этот раз не дал решительного ответа. «Прикажите, сказал он, прочитать св. Афанасия, и вы узнаете, что ничего подобного он не говорил». После этого собор не находил более нужным увещевать и убеждать Евтихия: непреклонность его не давала места снисхождению собора. Весь собор восставши воскликнул: «по принуждению нет веры: истинная вера всегда побеждает. Евтихий не согласен с нами, нужно ли после этого убеждать его»? Затем председатель собора архиепископ Флавиан формулировал приговор против Евтихия в следующих словах: «так как из предшествующих исследований и из его, Евтихиева, собственного, только что сделанного признания очевидно обнаруживается, что архимандрит Евтихий упорно держится ложного учения Валентина и Аполлинария[237], то мы в глубокой скорби о всецелом развращении его, именем Господа нашего Иисуса Христа, им злословимого, определили лишить его пресвитерского достоинства и начальства над монастырем и отлучить от общения с нами. Пусть все, кто будет после этого разговаривать или входить в общение с ним, знают, что сами они повинны будут отлучению от Церкви» (Деян. III, 289. 291). Этот приговор подписан был самим архиепископом Флавианом, 31 епископами, присутствовавшими на соборе и несколькими архимандритами.

Собор Константинопольский 448 года выяснил, изобличил и осудил ересь Евтихия, однако же на этом дело не остановилось. Вскоре появились печальные признаки новых смут в Церкви, подобных несторианским. После своего осуждения, Евтихий, не считая дела его проигранным, обращается за помощью в самому императору Феодосию младшему. Император охотно поддерживает еретика. Чтобы понять такое по-видимому странное явление, нужно взять во внимание, что в это время император Феодосий находился под сильным влиянием одного евнуха, Хрисафия, заправлявшего от имени слабого императора делами государственными. А этот Хрисафий с самого вступления на кафедру Константинопольскую архиепископа Флавиана ненавидел его и всячески старался причинять ему худое; дело Евтихия представлялось этому царедворцу удобным случаем к тому, чтобы досадить Флавиану. Причина ненависти Хрисафия к Флавиану, по рассказу одного историка, заключалась в следующем: когда архиепископ Флавиан посвящен был в архипастыри столицы, Хрисафий, корыстолюбец, начал требовать себе от новопоставленного архиепископа какого-либо дорогого подарка. Флавиан, как бы не поняв в чем дело, посылает Хрисафию благословенный хлеб — дорогой подарок. Этим был сильно оскорблен корыстолюбивый Хрисафий и искал постоянно случая отмстить Флавиану. Дело Евтихия, говорим, представляло удобный случай к отмщению архиепископу. Хрисафий, а чрез него и император, берет сторону Евтихия, по осуждении его. Хрисафий тем охотнее присоединяется к стороне Евтихия, что сам он сочувствовал идеям, какие развивал Евтихий[238]. Под влиянием Хрисафия двор начал деятельно выражать свое сочувствие низверженному еретику. Император не запрещает Евтихию делать публичные манифестации против того осуждения, какое положено на него собором Флавиана (Деян. III, 26. 32). Этого мало; император принимает от еретика прошение, которым испрашивается у Феодосия разрешение о пересмотре деяний собора Константинопольского, как испорченных и не передающих дела во всей истинности. Евтихий осмеливается войти к императору с прошением, в котором говорилось: «я читал деяния, составленные против меня Флавианом, и нашел их несходными с тем, что было на самом деле; в этих деяниях не поместили ни того, что он говорил мне, ни того, что я говорил», — и просил подвергнуть ревизии запись деяний. Император сделал на прошении надпись, которою приказывалось, чтоб «исследовалась истина дела» (Деян. III, 304. 305). Назначены были одна за другой две ревизионных комиссии. Во время заседаний одной из них, благоприятствующей Евтихию, клирик показывал: «осуждение собора против Евтихия продиктовано не в тот час, как состоялось, но было составлено прежде, чем архимандрит пришел на суд» (Деян. III, 348). Дело запутывалось. Одна ив комиссий, впрочем нашла деяния неповрежденными и правильными; другая же, состоявшая из светских чиновников, высказала себя в пользу претензий Евтихия (Деян. III, 296 и д. 355 и д.). Но и этим еретик не удовольствовался. Евтихий старался внушить императору, что архиепископ Флавиан сам еретик, и Феодосий требует от него исповедания веры. Чистый в своей совести, Флавиан представляет подробное исповедание своей веры и заключает свое изложение такими словами: «это я написал своею рукою для удовлетворения вашего величества и для того, чтобы низложились злословящие наше благое и простое пребывание во Христе» (Деян. III, 33–25). Император так далеко простер свою благосклонность к еретику, что кажется рекомендовал его в письме к папе Льву великому (Деян. III, 25). Евтихий сам с своей стороны повсюду в Церкви ищет себе сторонников и покровителей. Он жаловался на Флавиана папе Льву и не без успеха. Сначала, не зная всех подробностей дела, Лев высказывает себя благосклонным к Евтихию. Лев писал к Евтихию, что «ревность его к вере ему, Льву, приятна», и призывает на него благословение Божие (Деян. III, 24). Под первым впечатлением письма Евтихиева, тот же Лев требовал от Флавиана, чтоб он объявил, почему он осудил Евтихия, замечая, что «суды над священными должны быть здравые» (Деян. III, 26). И Флавиан должен был оправдывать свое поведение в отношении к Евтихию пред папою (Деян. III, 29 — 33). Самый донос Евсевия Дорилейского, по которому начато было дело Евтихия, папа находил недостаточно обоснованным (Деян. Ш, 28). Правда, папа недолго оставался в заблуждении, истина для него скоро открылась; тем не менее временная благосклонность Льва к Евтихию не могла не быть благоприятною для коварных действий последнего. Евтихий в видах успеха своего дела и в видах оклеветания Флавиана, хочет вступить в связь даже с отдаленною церковью Равеннскою в Италии (Деян. Ш, 61). И нет сомнения, что еретик и в это уже время стоял в близких отношениях с архиепископом Александрийским Диоскором, который позднее был таким доброхотом Евтихия. Словом, при указанных условиях Евтихий не мог не ожидать, что его дела поправятся, и враги его будут поруганы. Черная туча сбиралась над Церковью восточною.

Император Феодосий младший, сознавший собор в 431 году для рассмотрения догматических споров св. Кирилла Александрийского с Несторием — ИИИ Вселенский, решается по случаю новых споров в Церкви касательно вероучения, поднятых архимандритом Евтихием, созвать новый собор в 449 году. По намерению этот собор должен был быть Вселенским, как и собор 431 года; он имел составиться из представителей — иерархов всех главнейших церквей того времени: в нем должны были принять участие (и приняли) и архиепископ столицы, и епископы Еракии, Македонии, Греции, Малой Азии, Сирии, Палестины, Египта и самый Рим в лице легатов папских; но в действительности этот собор стал разбойничьим[239], т. е. таким, который не соответствовал интересам Церкви и веры: он вместо истинного учения церковного защищал и провозгласил лжеучение монофизитское и ознаменовал себя насилиями в отношении к приверженцам православия.

Мысль созвания собора для исследования неодинаковых догматических воззрений о лице Богочеловека и образе соединения в Нем двух естеств: божеского и человеческого, — воззрений Евтихия и представителей церкви, принадлежала стороне еретичествующей. Ободряемый тою деятельною поддержкою при дворе и у императора, какую нашел Евтихий здесь тотчас после собора Константинопольского 448 года, осудившего его, Евтихий для окончательного торжества над своими врагами и для решительного успеха своего лжеучения, испрашивает у императора созвания собора Вселенского (Деян. т. III, стр. 196). И вот едва прошло четыре месяца после осуждения Евтихия, как императором Феодосием объявлено было созвание общецерковного собора для рассмотрения и исследования спорных вопросов вероучения и для пересмотра определений Константинопольского собора 448 года по делу Евтихия. Уже в апреле 449 года император окончательно решился собрать собор. Волею императора, человека слабого и бесхарактерного, в настоящем случае руководил прежде упомянутый нами евнух и министр Хрисафий, друг Евтихия и недруг архиепископа Флавиана. Так как первоначальная мысль созвания собора Вселенского выходила от партии Евтихиевой, то многие из главнейших представителей православия в современной Церкви, предугадывая каким позором покроет себя этот собор, весьма несочувственно относились к созванию его. Архиепископ Константинопольский Флавиан ожидал от этого собора только новых смут и беспорядков в Церкви (Деян. III, 33). Папа Лев считал собор делом излишним и замечал, что «по разумным причинам можно было бы удержаться от созывания собора» (Деян. III, 63. 64). И другие знаменитые мужи Церкви не ждали добра от собора (напр. блаж. Феодорит).

Тем не менее собор, к своему собственному стыду, состоялся. Можно было предвидеть, что собор кроме зла ничего не принесет Церкви. В самом деле все императорские указы и высочайшие послания, выданные пред открытием собора и касающиеся этого собора, ясно давали знать, чем сделается собираемый собор. Председательство, и притом полномочное, на соборе поручается человеку совершенно не благонадёжному, архиепископу Александрийскому Диоскору[240]. Диоскор по своим догматическим убеждениям был вполне родствен с Евтихием, хотя до времени и не обнаруживал этого ясно (Деян III, 144). Он был в связях с евнухом Хрисафием, другом Евтихия и полномочным правителем империи в то время, а потому естественно и двор, и император должны были принять сторону не Флавиана, а Диоскора[241]. Диоскор тем охотнее должен был поддерживать сторону Евтихия, что по всей вероятности и он подобно многим другим архиепископам Александрийским (напр. Феофилу, ознаменовавшему себя постыдною борьбой с св. Златоустом) с завистью смотрел на быстрое возвышение архиепископской кафедры Константинопольской над всеми другими кафедрами Востока, а потому был не прочь в лице Флавиана архиепископа столицы унизить достоинство и честь самой кафедры Константинопольской. Таков был Диоскор, и однако же он по высочайшему повелению назначался главным вождем собора. Высочайшее послание, адресованное на имя Диоскора гласило: «мы почли необходимым послать тебе грамоту, в которой объявляем всему собору, что мы предоставляем тебе власть и первенство пред всеми прочими участвующими в соборе» (Деян. III, 158). Понятно, как мало можно было ожидать истины и беспристрастия от собора, руководительство которого не без намерения поручено было евтихианину. Что касается до стороны православной, то указами, изданными еще до собора, ей предписывалось положение на соборе страдательное, а не деятельное, и даже стеснительное и угнетенное. Архиепископ Флавиан, глава православных на востоке, должен был явиться на собор скорее в качестве подсудимого, чем полноправного члена его. На это указывают императорские указы и высочайшие послания как косвенно, так и прямо. Один указ напр. говорил: «так как ныне опять возбуждено новое недоумение касательно св. веры, то мы определили быть в Ефесе собору, поспешая совершенно уничтожить корень зла» (Деян. Ш, 154). Как легко было применить этот указ против Флавиана, который не соглашался с Евтихием в учении веры, и как легко было под искоренением зла понять именно искоренение воззрений Флавиана! Или другое высочайшее послание гласило: «тем, которые осмелились говорить с целью или прибавить, или убавить что-либо в определениях о вере, постановленных в Никее и потом в Ефесе, мы не позволяем совершенно иметь голоса на соборе и подчиняем их вашему (Диоскорову) суду» (Деян. III, 159). Опять: как легко было и этим местом высочайшего послания воспользоваться во вред Флавиану! потому что не было ничего проще как представить, что Флавиан хотел что-либо прибавить или убавить в решениях прежних Вселенских соборов. Но кроме этих выражений из высочайших указов и посланий, косвенно указывающих на неблагоприятное положение, какое должна была занять на соборе сторона православных в лице Флавиана, в рассматриваемых документах есть прямые указания, направленные против Флавиана и его дела. «Так как архиепископ Флавиан, говорилось в одном указе, захотел возбудить какой-то вопрос о вере против архимандрита Евтихия и собравши совет, начал что-то делать, то мы несколько раз относились в этому епископу, желая воспрепятствовать возбужденному беспорядку; но хотя мы многократно убеждали его оставить такое исследование, чтобы это не сделалось причиною беспорядков по всей Вселенной, однако же он не успокоился»; поэтому, рассуждалось в указе, «мы сочли необходимым собрать собор, дабы искоренить весь диавольский корень» (Деян. Ш, 157). Мог ли, спрашиваем, ожидать себе добра Флавиан на предполагавшемся соборе, в силу подобных указов? И не должен ли был он считать свое дело, а с ним вместе и дело православных, наперед предрешенным, и притом совершенно не в его пользу? Императорская власть, руководимая такими врагами православия, как Хрисафий, постаралась даже сколько возможно ослабить сторону православных на соборе, устранив от собора наиболее ревностных из них. Так поступил император с блаженным Феодоритом епископом Кирским, этим проницательным врагом монофизитства, умевшим оценить опасность этого нового учения на самых первых порах развития оного, в высочайшем послании, адресованном к Диоскору, читаем: «Феодориту Кирскому мы повелеваем не прежде прийти на собор, как когда угодно будет всему собору, чтобы и он присутствовал на нем. Если же возникнет какое-либо разногласие касательно его, то мы повелеваем без него собраться собору и решить то, что повелено» (Деян. III, 148). Это устранение Феодорита от собора совершается под предлогом склонности его к несторианству (Деян. III, 158). Оно было условное, но равнялось безусловному, как скоро возьмём во внимание, кто был председателем собора; мог ли Диоскор допустить присутствие на нем Феодорита, ревностного приверженца православия? Между тем как сторона православных на соборе, вопреки всякой справедливости, ослаблялась, партия монофизитская на нем всячески усиливалась по воле императорский. Так указом вызван был к присутствовавнию на соборе с правом голоса архимандрит Варсума из Сирии, хотя по канонам он не мог быть членом собора, ибо таковыми были лишь епископы. Он вызван потому, говорил указ, что он вместе с другими архимандритами «ведет борьбу против некоторых восточных епископов, зараженных нечестием Нестория» (Деян. III, 152. 153), т. е. по попросту против епископов православных, которых монофизитствующие обзывали именем несториан за то, что они вопреки Евтихию допускали во Христе два естества по воплощении (это видно из Деян. III, 157). Но со всем этим мы еще не достаточно оценим все выгоды, какие должна была иметь на своей стороне партия монофизитская на соборе, если не укажем еще на те широкие полномочия, которые давались императорским светским чиновникам Елпидию и Евлогию в делах этого собора. «Если усмотрите, что кто-нибудь начинает возмущение или беспорядки (на соборе) в оскорбление святой вере», так говорилось в инструкции императорскому чиновнику Елпидию, — «такового отдать под стражу» (Деян. III, 154). Само собою разумеется, что партия, преобладающая на соборе и притом имевшая на своей стороне светскую власть, могла воспользоваться против членов противной стороны и этим правом сколько угодно; а такова именно и была партия Диоскора и Евтихия. «Притом, говорилось далее в инструкции, те, кто прежде судил архимандрита Евтихия, должны присутствовать и молчать на соборе, не имея звания судей, но ожидать общего мнения всех прочих отцев, потому что ныне обсуждается то, что определено было прежде самими ими» (Деян. III, 155). То есть назначался неправедный суд, в котором подсудимый не мог ни слова сказать в свою защиту; говорить в свою пользу и в свое оправдание значило бы для стороны Флавиана нарушать императорскую волю и следовательно попасть под стражу. Наконец инструкция говорила: «мы послали вам (Елпидию с Евлогием) помощь гражданскую, выдавши нужный приказ проконсулу, и на другие случаи помощь воинскую; для того, чтобы вы при своем собственном старании и при этих вспомогательных средствах в состоянии были выполнить порученное вам (т. е. охранение интересов веры), что настолько же выше всех прочих благ, насколько божественное выше человеческого» (Деян. III, 155). Можно судить, какова будет свобода решений и действий на соборе, когда одна из сторон имела в своем распоряжении даже военную силу. Богохульством отзываются слова этого указа о том, что божественное выше человеческого, когда христианское учение веры устанавливается и определяется мечем солдат!

При таких условиях, неблагоприятных для стороны православных и выгодных для. стороны еретичествующих, открывается собор в Ефесе в 449 году, известный в церковной истории под страшным именем разбойничьего собора. Собор открыл свои заседания в храме Пресвятой Девы Марии (Деян. III, 164), где происходили незадолго пред тем и заседания III Вселенского собора. Днем открытия его был день. 8-го августа[242]. Число участвовавших в нем отцев можно приблизительно полагать между 122–130 (Деян. III, 160–8; 191)[243]. Деяния собора состояли в следующем. После предварительного прочтения нотарием (т. е. секретарем) пресвитером Иоанном некоторых документов, относящихся до открытия собора, императорский уполномоченный Елпидий, обращаясь к собравшимся отцам, сказал речь, в которой между прочим говорил: «ныне Господь всяческих, и Бог Слово Спаситель отдает Себя вам на суд (!) и судящих терпит и удостаивает вас власти высказывать свои мнения, дабы нашедши, что вы судите о Нем правильно, и здесь удостоит вас чести и опять исповедать пред Отцем. Если вы найдете, что некоторые отринули от помышления целость благочестия…, лучше бы им было, как говорит Писание, если бы они не родились» (Деян. Ш, 176). Затем некоторыми членами собора заявлено было, что следуя императорской воле, прежде всего нужно начать рассуждения о вере. На это Диоскор заметил: не о вере собственно нужно вести рассуждения, потому что вера уже утверждена прежними соборами, а нужно исследовать: согласны или нет с объяснениями св. отцев вновь возникшие мнения. «Каноны, говорит он, и соборы определили ясно вероучение, их мы не должны преступать. Когда возникли некоторые вопросы в Церкви, император велел·собраться собору не для того, чтобы излагали веру, которая уже изложена св. отцами, но чтобы мы исследовали поднятые вопросы, согласны ли они с определениями св. отцов наших». «Или вы хотите обновить веру святых отцев?» с затаенными целями, но с видом глубокого благочестия спрашивал Диоскор. Нет сомнения, что устраняя прения о вере на соборе, Диоскор хотел поставить дело так, чтобы собор было лишь судилищем над архиепископом Флавианом, как вводившим какое-то ·новое вероучение сравнительно с тем, какого держались отцы соборов Никейского и Ефесского. Собор на последнее замечание Диоскора: не намеревается ли он, собор, чрез рассуждения обновить веру отцев, отвечал: «если ·кто обновит веру, тот анафема; если кто поколеблет, тот анафема» (Деян. Ш, 167–178). Между тем Диоскор старается все более и более возбудить негодование собора на тех, кто изменяет веру; это он делает с тою «целью, чтобы пользуясь возбужденным негодованием собора на изменяющих веру, подвести и Флавиана под категорию таких нововводителей в вере и осудить. Поэтому Диоскор, выдавая себя за ревностного охранителя целости и неприкосновенности веры, говорил еще: «вера утверждена в Никее и Ефесе, и хотя говорят два собора, но они содержат одну веру. Если кто вопреки учению и деяниям отцев, собиравшихся в Никее и Ефесе, будет изыскивать, или переисследовать, или перестраивать веру, да будет анафема. Если Св. Дух присутствовал с отцами, как и действительно Он присутствовал, и определял то, что ими определено, то перестраивающий это, упраздняет благодать Святого Духа». Слушая подобные речи председателя собора, и быть может, не замечая в них никакой задней мысли, собор восклицал: «кто нарушает эти постановления, тот анафема! Диоскор — великий страж веры! это слова Св. Духа. Ты страж правил! Чрез тебя имеют жизнь отцы!» (Деян. III, 181–2). Трудно впрочем предположить, чтобы эти восклицания были единодушными; трудно предположить, чтобы напр. Флавиан и его сторонники могли восклицать о Диоскоре, что он «страж правил». По всей вероятности, это были отдельные голоса епископов-монофизитов, приписанные всему собору[244].

Подготовив таким образом собор к решениям не в пользу Флавиана и его сторонников, Диоскор приступил к рассмотрению учения и дела Евтихия. Позван был на собор Евтихий. Первые уже слова, с которыми обратился Евтихий к собору, показывали, что он считал собор единомысленным с собою. Он сказал: «я поручил себя Отцу, Сыну и Святому Духу, и вас имею свидетелями своей веры, за которую я подвизался вместе с вами» (Деян. III, 183). Затем он приступил к объяснению своего исповедания веры; для этого он представил две письменные статьи. Здесь говорилось: «благодарю всеблагого Бога, в настоящий день, в который благочестие чрез вас получило право свободной речи (не так говорил Евтихий на соборе Константинопольском 448 года), и уведомляю собор о том, что случилось со мною ради веры. Хотя я с самого детства дал обет жить в уединенном молчании до самой старости и уклоняться от всякого смятения, однако же мне не удалось исполнить такого обета: я подвергся навету за то, что я по определению здешнего (Ефесского) собора не согласился мудрствовать против веры, изложенной отцами в Никее» (Деян. IIИ, 184). Заметим, что это начало исповедания Евтихиева, предложенного собору, ясно дает понять, что Евтихий вполне был убежден в благоприятном для себя исходе его дела на этом соборе. Иначе чем объяснить, что Евтихий вместо того, чтобы оправдывать и защищать себя, в приведенных нами словах скорее выступает в качестве обвинителя на Флавиана? Очевидно, им сосчитаны были все шансы в свою пользу. Далее в своем исповедании Евтихий, не высказываясь прямо о том, как он учит о соединении двух естеств во Христе, приводит вполне символ веры Никейский, утверждает, что он твердо держится постановлений собора Никейского и Ефесского, говорит, что он проклинает еретиков Манеса, Валентина, Аполлинария, Нестория и всех начиная с Симона волхва (Деян. IIИ, 185. 186. 188). И потом решительно переходит к обвинениям на Флавиана и на собранный этим против него собор. Он жаловался, что хотя Евсевий Дорилейский и обзывал его в обвинительном акте еретиком, но прямо не указывал никакого вида ереси Евтихиевой для того будто бы, чтобы воспользоваться ошибками языка его, Евтихия, во время прений и обвинить его в каком-либо заблуждении; жаловался на то, что собор Константинопольский, хорошо зная обещание Евтихия не выходить из монастыря, вызывал его для судебного разбирательства в тех расчетах, чтобы осудить его, как человека непослушного Церкви, когда он не явится на собор; жаловался, что, когда против ожидания Флавианова он предстал однако же на собор, ему не дали ничего высказать в свое оправдание, не дали произнести его исповедания веры: «судилище наполнилось шумом и волнением, — клеветал Евтихий, весьма многие начали беспорядочно тесниться и со всех сторон оглушали меня криками»; и прежде чем, так повествовал Евтихий, хоть что-либо он успел прочесть из своего исповедания, «вдруг прочитано было осуждение против меня, составленное заранее». Евтихий доносил также собору о том, что будто деяния собора Константинопольского, судившего его, были впоследствии переделаны ко вреду для него. «Итак прошу теперь, говорил Евтихий в заключение своего исповедания, обсудить и возведенную на меня клевету и неправду, и происшедшее от этой причины беспокойство во всех церквах, и возникший отсюда для многих соблазн, предать виновников всего этого церковным наказаниям, и вырвать всякий корень хуления и нечестия» (Деян. III, 193– 96). Читая эти слова Евтихиева исповедания, трудно с первого раза определить: кто это говорит — обвиненный ли, каким был Евтихий? Но подобные слова не приличествуют ему, как обвиненному; судья ли? Но таковым Евтихий вовсе не был. После того, как прочитаны были статьи исповедания Евтихиева, Флавиан потребовал было, чтобы для надлежащего обсуждения дела Евтихия вызван был пред лице собора и Евсевий Дорилейский, который, как обвинитель, должен был представить свои обвинительные пункты против Евтихия. Но императорский чиновник Елпидий не дозволил этого, сказав: «император повелел прежним судьям стать в ряду подсудимых и не иметь права голоса. Отцы собора теперь собрались, чтобы судить судей; но не так, чтобы вызвано было снова лице обвинителя и тем подан был повод к волнению» (Деян. III, 197 –199). Вместо того, чтобы, выслушав одну из сторон, Евтихиеву, выслушать и противоположную сторону — Евсевия Дорилейского, Елпидий распорядился, чтобы прочтены были лишь деяния собора Константинопольского 448 года и повергнуты обсуждению.

Во время чтения деяний Константинопольского собора во всем свете обнаруживаются монофизитские убеждения как Диоскора, председателя сборища, так и большей части заседавших с ним же епископов. Когда читались указанные деяния и когда дело дошло до того места в них, где говорится: «мы веруем в Единого Господа Иисуса Христа в двух естествах после воплощения и восприятия плоти от св. Марии; кто мудрствует иначе, того объявляем чуждым церкви»: при чтении этих слов собор или, лучше сказать, партия Диоскора подняла страшный шум. Посыпались с разных сторон замечания, клонившиеся к обвинению в ереси защитников православия. Одни говорили: «никто не признает Господа за двух после соединения; не разделяй неразделимого, — так мудрствует Несторий». Диоскор с своей стороны еще сдержанно заметил: «помолчите немного, выслушаем другие хулы. Зачем мы обвиняем Нестория, Несториев много». Прочие говорили: «из прочитанного мы замечаем, что здесь изложена другая вера, отличная от той, которая изложена в Никее и Ефесе». Один из епископов даже прямо провозгласил: «если подобная вера имеет свое начало в этих деяниях, то анафема тем, которые дали такое начало для неё» (Деян. ИII, 23). Но полный взрыв негодования монофизитствующего собора против православия проявился в особенности при чтении того вопроса в деяниях Константинопольских, который задан был Евсевием Евтихию, именно: «исповедуешь ли ты два естества после воплощения»? Многие из членов собора закричали при этом: «возьмите, зажгите Евсевия, пусть он живой горит, пусть он обратится в двух; как разделил он Христа, пусть он сам разделится» (Деян. III, 282). Диоскор почел эту минуту негодования собора на Евсевия самою благоприятною для открытого заявления своего монофизитского воззрения и для признания его, как истинного учения, со стороны членов собора. Он обращается к собору с следующими словами: «Терпимо ли для вас это выражение, где говорится о двух естествах после воплощения»? Собор воскликнул: «анафема тому, кто говорит это». Диоскор потом сказал: «так как я имею нужду в ваших голосах, то кто не может кричать, тот пусть поднимет руку». Собор снова провозгласил: «если кто говорит о двух, анафема» (Деян. III, 283).

Таким образом теперь на соборе Ефесском учение монофизитское утверждено; православие попрано. Диоскор торжествовал. Оставалось еще формально признать невинность Евтихия и осудить Флавиана. Этим делом затем и занимается собор.

После признания собором монофизитского учения, Диоскор уже вполне уверенный в счастливом исходе дела Евтихиева, предлагает собору такой вопрос: «можно ли признать Евтихия православным и что надлежит постановить о нем»? Не менее 114 голосов высказалось в пользу Евтихия, объявили его православным и восстановили его в достоинстве архимандрита и сане пресвитера. Прежде других высказались за Евтихия Ювеналий Иерусалимский, Домн Антиохийский (Деян. III, 366 и д.). Заметим, что хотя император и лишил права голоса на соборе тех, кто судил Евтихия в Константинополе, однако же в числе 114 членов собора, оправдавших Евтихия, находим и голоса трех епископов, бывших на соборе Константинопольском (ibid); они приняты в счет потому конечно, что это были голоса за Евтихия, а не против него.

По оправдании Евтихия настала для собора очередь суда над архиепископом Флавианом. Для большого успеха в подобном деле, явилось на собор конечно по заранее составленному плану, несколько монахов из монастыря Евтихиева с самыми несправедливыми жалобами на Флавиана. Лишь только кончился суд над Евтихием, как нотарий Иоанн заявил собору, что монахи Евтихиева монастыря представили свою челобитную. Диоскор велел принять ее и прочитать. В ней говорилось: «Флавиан осыпал клеветами и хулами нашего пастыря Евтихия и под видом благочестия нашел несправедливый предлог к его осуждению в том, что он не богохульствует вместе с ним вопреки определениям веры, которую изложили соборы Никейский и Ефесский; нам же приказал избегать своего пастыря и не говорить с ним, а монастырское имущество, под предлогом помощи бедным, велел беречь для самого себя, ибо он торговал им. И самый алтарь, жаловались монахи, который он, Евтихий, водрузил за пять месяцев до измышленного навета, стоит без божественного жертвоприношения… Мы же сами были связаны несправедливым его осуждением» и пр. «Поэтому умоляем ваш собор, говорилось в прошении, сжалиться над нами, потерпевшими такое несправедливое наказание, возвратить нам церковное общение, несправедливо отнятое, а ему Флавиану, совершившему это, воздать должное» (Деян. III, 405–8). Заметим, что прошение подано от лица всех монахов Евтихиева монастыря, т. е. от лица трехсот человек, и однако же в подписях значится подпись лишь 35 монахов (Деян. III. 409–11). Знак, что кажется здесь дело было не совсем чисто. Вследствие этого прошения монахи снова приняты в церковное общение Диоскором и его собором; а самое прошение их сделалось для Диоскора сильным доказательством преступности Флавиана. Впрочем, одним этим Диоскор не удовольствовался для осуждения Флавиана: он решился выставить последнего нарушителем постановлений III Вселенского собора, именно обвинить его в нововведении касательно веры. Еще с самого начала соборной деятельности, как мы видели, Диоскор усиленно старался возбудить негодование отцев на тех, кто позволял себе изменения и переисследования веры; теперь Диоскор принимает самые решительные меры к тому, чтобы возбужденное негодование собора обратить прямо против Флавиана. Он приказывает прочесть определения собора Ефесского III-го Вселенского. Когда кончилось это чтение, Диоскор сказал: «думаю, всем нравится Никейское определение веры, которое собор Ефесский утвердил и определил содержать его одно. Мы знаем, что отцы этого последнего собора постановили: если кто вопреки этому будет говорить или мудрствовать пли вводить новое, тот подвергается осуждению. Что вы думаете об этом? Можем ли мы исследовать или вводить новое вопреки этому? Если кто-либо исследовал свыше того, что сказано, определено и одобрено, не будет ли он по всей справедливости подлежать осуждению отцев? Пусть каждый скажет, того ли он мнения, (Деян. III, 411–12. 458 –9). Нужно сказать, Диоскор в своих видах изменил смысл того постановления ИII Вселенского собора, о каком у него в настоящем случае идет речь; постановление запрещало изменение символа веры, а Диоскор истолковывал его как решительное запрещение всякого богословствования. Последовало собрание голосов, епископы высказались в том смысле, что изменять и разрушать веру противно правилам Никейского и Ефесского соборов. Диоскору оставалось теперь сделать один шаг и самый последний, применить постановление III Вселенского собора против Флавиана. Некоторые епископы на соборе догадывались уже, куда клонит свою речь Диоскор. Так один из них позднее на соборе халкидонском заявлял, что как скоро Диоскор привел указанное постановление III Вселенского собора, он говорил потихоньку сидевшим близ него епископам: «правило это читается не для чего иного, как для осуждения архиепископа Флавиана» (Деян. ИII, 362). Действительно это была правда. едва кончилось собирание голосов по данному вопросу, как Диоскор встал с своего места и предложил применить ефесское правило к Флавиану и Евсевию Дорилейскому. Он выразил свое мнение так: «Флавиан и Евсевий, как это ясно видит собор, оказываются почти все извращающими и перестраивающими в вере и подали повод к соблазну и к смятению в святых церквах и всему православному народу. Ясно, что они сами себя подвергли наказаниям церковным. Поэтому мы присуждаем Флавиана и Евсевия на лишение епископского и священнического достоинства». Монофизитская партия собора единодушно поддержала это мнение, и Флавиан с Евсевием были лишены церковного достоинства (Деян. III, 463–4. 465 и др.). Потом Флавиан был изгнан (Деян. III, 95) и в изгнании умер. В этом смысле Евсевий Дорилейский называл позднее Диоскора убийцею Флавиана (Деян. ИИИ, 243). Сам Евсевий Дорилейский также, нужно полагать, не мало потерпел бед после собора, как это видно из того, что Евсевий замечал о себе, что и его «убил» Диоскор (Деян. III, ibid). Один из папских легатов, бывших на соборе, диакон Иларий «едва убег» с собора (Деян. ИИИ, 67) и только окольными, мало известными путями добрался до Рима (Деян. III, 89. 90). Блаженный Феодорит Кирский был лишен на соборе сана, хотя он вовсе и не присутствовал на нем, и был заточен в монастырь. Подвергся осуждению и был анафематствован еще Ива, митрополит Едесский. Замечательно: прещения соборного не избежал даже Домн Антиохийский, — он был лишен сана, несмотря на то, что во многих потворствовал Диоскору.

Итак, собор Ефесский 449 года провозгласил монофизитское учение, как учение истинное, и ознаменовал себя поруганием относительно сторонников православия. Чтобы понять, как могло произойти такое изумительное явление, для этого нужно дать себе отчет в том, как и при каких условиях достигались на этом соборе подобные результаты. Собор в своем образе действий был чисто разбойничьим, каждый шаг запечатлен был насилием. Современники рассказывают самые ужасные вещи о ходе дел на этом соборе. Прежде «сего на соборе не было соблюдено важнейшего условия, при котором только и возможна была истина в определениях и решениях, именно не было свободы прений и исследования. Папа Лев в свое время видел в этом главную причину, почему собор кроме зла не принес ничего Церкви. По его словам, из самых верных источников (от своих легатов) он узнал, что председателю собора Диоскору недоставало истинно христианской «умеренности, когда бы свободно высказывались мнения всех», ибо только при этом условии, по мнению Льва, возможно было бы открытие истины и изобличение заблуждения (Деян. III, 67). Как мало на этом соборе уважались мнения лиц, не принадлежащих к партии Диоскара, это видно из того, что папские легаты, несмотря на настойчивое требование, чтобы прочтены были послания папы Льва, которые с замечательною точностью и полнотой изъясняли спорный догматический вопрос, не могли добиться от председателя собора такого чтения (Деян. III, 76). Достаточно было кому-либо иметь какие-либо отношения к Флавиану, чтобы сделаться подозрительным в глазах вожаков собора. Так случилось с легатами. Гостеприимство, каким воспользовались легаты у Флавиана, было поводом для монофизитской партии собора, чтобы видеть в них лиц неприязненных собору. Евтихий открыто замечал на соборе: «легаты Льва для меня подозрительны, ибо они посещали Флавиана, обедали у него, обласканы были им и пользовались у него всяким вниманием. Поэтому прошу собор не доверять им, если они будут что-либо делать или говорить невыгодное для меня» (Деян. III, 202. 203). Очевидно, страдательное положение, которое вынуждены были принять на соборе легаты, доказывает, что подобные подозрения для собора имели самое полное значение. Подобное же было и с другими представителями Церкви православной. Съехалось на собор больше епископов, чем сколько их было на нем. Ибо не все были допущены присутствовать на нем, а по выбору Диоскора: «одни были удалены, другие допущены» (Деян. III, 67). Само собой разумеется, допускались только те епископы, которые сочувствовали идеям и согласовались с видами Диоскора, остальным же, т. е. православным, доступ на собор был затруднен. Но этого мало. Как ни старательно подбирались епископы известного характера и направления, все же вошло в состав собора много и православных епископов. Этих Диоскор подчинил себе жестокостью, тиранией и грубою полицейскою и военною силою. Все современники единогласно жаловались на «неистовство» и «насильство» Диоскора (папа Лев. Деян. III, 45, 78), на то, что он действовал как предводитель возмутившихся полчищ народных (Евсевий Дорилейский. Деян. III, 144). В самом деле, при помощи каких страшных насилий достигалось на соборе кажущееся согласие со стороны православных эпископов с монофизитской партией, об этом свидетельствуют следующие рассказы самих потерпевших. На соборе халкидонском открылось, что Диоскор только своим собственным нотариям и нотариям своих друзей, Фалассия Каппадокийского и Ювеналия Иерусалимского дозволял делать записи соборных деяний, а нотариям других епископов не позволено было что-либо записывать за своими епископами. Когда два нотария епископа эфесского Стефана покусились было записывать то, что говорил их епископ и другие епископы православные на соборе, тогда к ним подбежали нотарии Диоскора, вырвали у них из рук записанное и отняли у них письменные принадлежности. Сам Стефан на соборе халкидонском заявлял об этом так: «у меня было двое нотариев, к ним подбежали нотарии Диоскора, отняли у них записные дощечки, почти переломали им пальцы, отняли у них сумки с писчими тростями» (Деян. III, 178. 179). Отсюда понятно, что, когда потом составлялись деяния соборные для публикации, в эти деяния вошли лишь записи за епископами монофизитами, и таким образом весь собор, виновные и невиновные, благодаря этому обстоятельству, получают монофизитскую окраску и характер. Особенными насилиями на соборе Ефесском сопровождалось требование подписи от епископов касательно осуждения Флавиана и Евсевия. По рассказам некоторых епископов на соборе Халкидонском, участвовавших и на соборе Ефесском, когда произнесено было на этом последнем соборе осуждение на Флавиана и Евсевия, то Диоскор, чтобы не откладывать дела, решился в тот же самый час принудить епископов подписать свое имя на белом листе бумаги, на котором потом должно было написать обвинительный приговор касательно названных епископов. А кто из епископов отказывался сделать это, тем пришлось вытерпеть очень многое. Они заперты были в церкви до самой ночи, им не позволялось ни на минуту выходить отсюда, их ни на минуту не оставляли наедине с самими собою для размышления. Тягостное общество этих несчастных епископов составляли солдаты с мечами и палками, и монахи приверженцы Диоскора: они должны были убеждать епископов к требуемой подписи (Деян. III, 180). В этом отношении в особенности замечательны свидетельства епископов Василия Селевкийского и Онисифора Иконийского на соборе Халкидонском. Василий свидетельствовал, что Диоскор производил насилия как своими угрожающими речами, так и еще более чрез бывшую в его распоряжении толпу людей, которые были и в самой церкви, где было соборное заседание, и вне её. Это были вооружённые солдаты, монахи приведенные из Сирии архимандритом Варсумою и параволаны[245]. Чрез эти полчища Диоскор приводил в страх всех (Деян. ИИИ, 361). Другой епископ Онисифор свидетельствовал, что, когда произнесено было Диоскором осуждение Флавиана, он, Онисифор, вместе с другими епископами подошли к Диоскору, обнимали его колена и говорили: Флавиан ничего не сделал достойного осуждения. Тогда Диоскор, поднявшись с своего трона, грозно сказал: вы хотите произвести бунт? Подать сюда стражу! Когда же епископы продолжали молить его, Диоскор сказал: я не переменю своего приговора, хотя бы отрезали мне язык. Когда же и после этого епископы не отступали от него, он призвал проконсула, который явился, сопровождаемый слугами, с цепями в руках. Чем кончилась эта печальная сцена, неизвестно (Деян. III, 362 — 364). Смотря на то злополучное положение, в каком находились епископы православные на соборе Ефесском, можно с полною справедливостью вместе с папою Львом заметить о них, что они «простерли невольные руки к нечестивым подписям» (Деян. III, 67).

Таким то образом удалось Диоскору утвердить монофизитское учение на соборе Ефесском 449 года и восторжествовать над приверженцами православия. Как скоро это случилось, великая опасность грозила вере и Церкви. Ересь вступает в открытую борьбу с православием и по-видимому торжествует. Папа Лев хорошо сознавал опасность, какая грозила вере и Церкви со стороны ереси. Чрез собор разбойничий, по его убеждению, «подвергается нападению истина, сотрясается самое основание целой Церкви» (Деян. III, 65). Выходя из такого сознания касательно опасности монофизитского учения, тот же Лев вступает в деятельную и сильную борьбу с этим лжеучением. Его голос убедительный и решительный громко раздавался в Церкви восточной, куда Лев посылал за посланием в борьбе с монофизитами. Никто из его современников, в это тревожное и печальное время в восточной Церкви, не выступает с такою несокрушимою критикой монофизитского учения, с какою выступает Лев. В это время так писал он, обращаясь к Востоку: «Кто мыслит по монофизитски, того увлекает в сообщество с собою Арий, развращению которого много благоприятствует это нечестие, отрицающее естество человеческое в Боге Слове; потому что когда таковой считает за постыдное признавать в величии Божием Его уничижение (человеческое), то сим самым или признает ложным во Христе образ Его тела, или все Его действия и страдания телесные скорее отнесет к божеству, нежели к плоти. А если он дерзнет защищать какое-либо из двух этих положений, это будет совершенно безумно; потому что ни благочестие веры, ни смысл таинства (воплощения) не допускают, чтобы или божество потерпело нечто (страдало), или в чем-либо солгала Истина». (Деян. III, 84). В возвышенных глубоко таинственных чертах изображает великий папа отпадение, самоотсечение от Церкви и таинства спасения тех, кто исповедовал монофизитскую ересь. «Кто не признает человеческого естества, воспринятого единородным Сыном Божиим во чреве дщери Давидовой, красноречиво писал папа, тот отлучает себя от всякого таинства веры христианской и не зная Жениха (Христа), не разумея и Невесты (Церкви), не может быть участником в брачном пиршестве (спасении). Плоть Христа есть покров Слова, которым облекается всякий, кто исповедует сие Слово. А кто стыдится Его и отвергает как бы недостойное (плоть Его), тот не может получить от Него никакого украшения, и хотя бы такой приступил к царскому торжеству и присоединился нагло к священной вечери, впрочем, как бесчестный собеседник, не может утаиться от разборчивости Царя; но, как засвидетельствовал сам Господь, будет взят и связанный по рукам п ногам, отошлется в кромешную тьму, где будет плачь и скрежет зубов (Мф. 22, 13). Поэтому кто не исповедует во Христе человеческого тела, тот сам признал себя недостойным таинства воплощения и не может иметь участия в этом таинстве» (Деян. ИИИ, 85. 86). Ратуя против монофизитства, которое возымело такую силу на соборе Ефесском и тотчас после собора в Церкви, папа Лев в тоже время исполнен был самой живой вера в кратковременность, мимолетность монофизитского торжества. Эту свою веру он хотел внедрить и в сознании членов Церкви восточной. Он писал: «Не думайте, возлюбленные, будто над святою Церковью или теперь недостает, или не будет впредь божественного промысла. Чистота веры тогда-то и сияет, когда отделяется от неё примесь заблуждений. Провидение всегда являет своим необходимую помощь». (Деян. III, 79. 65). И действительно вера Льва не посрамилась. Черная туча, нависшая над восточной Церковью, также быстро рассеялась, как нежданно и собралась. Разумеем Халкидонский собор и его победу над ересью.