Ныне, когда не столь открыто являются чудеса и пророчества, ознаменовавшие начало Христианства, лучшим свидетельством истины его представляется самое событие, т. е. утверждение Церкви Христовой во вселенной. Посему история Церкви необходимо должна быть предметом благочестивого любопытства и служит для всех убедительною проповедью Промысла Божия о человеках, искупленных кровию Единородного Его Сына, Который обещал пребыть с нами вовеки.

С этой мыслью начинаю сказание от того дня, как Господь Иисус Христос вознесся на небо, повелев Своим Апостолам идти научить все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Св. Духа, и дал им обещание, что всякий, кто уверует и крестится, спасен будет, а кто не поверит, осужден будет; Ангелы же возвестили свидетелям вознесения грядущее второе пришествие на землю Сына человеческого, уже во славе Отчей.

Одиннадцать Апостолов, с Матерью Господа и прочими благочестивыми учениками, все вместе не превышая числом ста двадцати, составляли в горнице Сионской зародыш той церкви, которую, по словам Христовым, не могут одолеть и врата адовы. Они ожидали, в непрестанной молитве, сошествия на них обетованного Утешителя, Духа истины, от Отца исходящего и Сыном посылаемого, Который должен был наставить их на всякую истину, воспомянуть им все слова Христовы и сделать из робких рыбаков, ловцами человеков, учителями вселенной. Но еще до сошествия Св. Духа Апостолы восполнили первобытное число свое двенадцать, сопричтя к себе по жребию, одного из двух избранных между учениками, Матфия, который заступил место предателя Иуды Искариотского. Таковы были имена всех Апостолов: Петр, первенствовавший между ними, хотя был равен всем по достоинству, и брат его Андрей Первозванный, Иаков и Иоанн, возлюбленный Господу, сыны Зеведеевы, дети грома по силе своего духа; Филипп и Фома, уверовавший в Воскресение прикосновением к язвам Христовым; Варфоломей и Матфей, из мытаря евангелист; Иаков Алфеев младший и Симон Зилот из Каны Галилейской, и Иуда брат Иаков-лев и новоизбранный Матфий. Не было между ними мудрых по плоти, не было благородных и сильных, все они еще недавно бежали от страха, когда был предан их Божественный Учитель, и трикратно отрекся от Него Петр, и не хотел верить Воскресшему Фома; однако же им надлежало проповедать Его по вселенной; они должны были предстать пред лицом князей языческих и за слово истины терпеть узы, мучения и смерть; ибо не другое что-либо обещал им Господь, посылая их как агнцев среди волков. Но, по словам Апостола Павла, исполнение того мы видим ныне, безумное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное, и незнатное, униженное и как бы не сущее избрал Бог, чтобы упразднить сущее тогда царство тьмы языческой словом о Кресте, которое для погибающих есть безумие, а для спасаемых сила Божия; ибо безумное Божие мудрее человеков и немощное Божие крепче человеков.

И вот в пятидесятый день, по Воскресении Христовом и Пасхе, памятной Евреям как день закона, данного в бурях Моисею на огненном Синае, снисшел, среди шума и бурного дыхания, Дух Святой на учеников Христовых в виде огненных языков, и они внезапно заговорили всеми языками, для облегчения им дела проповеди. Ужаснулись Иудеи, отовсюду собравшиеся в Иерусалим на праздник, и объясняя себе чувственно явление духовное, почли их напившимися вина; но Петр, восстав посреди народа, сказал от лица всех Апостолов, «что сие излияние Духа есть только исполнение древних пророчеств, возвестивших спасение всякому, кто призовет имя Господне». Он засвидетельствовал устами Давида истину Воскресения Христова и Иисуса, распятого Евреями, смело провозгласил Господом и Христом, сидящим одесную Бога и излившим на них Духа Святого. Три тысячи человек умилились первою проповедью Апостольской и спросили единодушно, что им делать? «Покайтесь, — отвечал Петр, — и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа, для оставления грехов, и получите дар Св. Духа».

Таким образом, первоначальное обращение к Богу, через таинство покаяния, необходимо было для примирения с Ним через таинство крещения и для получения даров небесных, третьим таинством помазания духовного. Верующие же все были вместе и всякий день собирались единодушно на молитву и преломление хлеба, т. е. на Божественную вечерю Христову, и эту таинственную пищу принимали с веселием и в простоте сердца, восхваляя Бога и постоянно пребывая в учении Апостолов и взаимном общении и любви. Сами же были любимы всем народом, и Господь ежедневно присоединял спасаемых к Церкви Своей: ибо страх был на всякой душе и много чудес делали Апостолы в Иерусалиме.

Вскоре исполнилось над ними слово Господне о гонениях за свидетельство истины. Однажды Петр и Иоанн, при входе в притвор Соломонова храма, исцелили хромого от рождения. «Сребра и злата нет у меня, — сказал первый просящему у них милостыни, — но даю что имею; во имя Иисуса Христа Назорея, встань и ходи». Ужас объял стекшийся народ; Апостол же обратил изумление в веру, объявив, «что не своею силою укрепил недужного, но верою в Сына Божия, от Которого еще недавно отреклись Иудеи и предали Его смерти; но Он воскрес и есть Тот Самый, Кого предвозвестили Моисей и Пророки». Пять тысяч из народа покаялись на эту вторую проповедь Петрову, но священники Иудейские со стражем храма наложили руки на Апостолов и требовали от них ответа: «Какою силою сотворили чудо?»

Подобно как пред народом, так и пред убийцами Господа, не убоялся свидетельствовать Петр, что исцелил хромого, именем распятого и воскресшего Иисуса, Который есть камень отвергнутый зиждущими, но сделался главою угла и без Него нет никакого спасения. Смутились первосвященники; видя исцеленного пред собою, ничего не могли сказать вопреки смелому слову Апостолов, а только с угрозами запретили им говорить о имени Иисусовом. Но Петр и Иоанн отвечали: «Судите сами, справедливо ли слушать вас более, нежели Бога; мы не можем не говорить того, что видели и слышали».

Апостолы, возвратясь к братиям, рассказали им бывшее с ними в храме, и все единодушно возвысив молебный голос к Богу, вспомнили слова Давида о царях земли, которые соберутся вкупе на Господа и на Христа Его, и о тщетном шатании народов. Они молили Господа даровать рабам своим дерзновение распространять слово Его, вопреки всем угрозам, и творить чудеса именем Иисуса. Внезапно по их молитве место, где было собрание, поколебалось, и все исполнились Духа Святого и продолжали отважно проповедовать слово Божие, которое действовало, уже при самом начале, с такою непреодолимою силою, что никакая человеческая мудрость не могла противостать ему, и число верных росло непрестанно.

У многочисленного же общества верующих было одно сердце и одна душа. Такая любовь взаимно связывала всех, что не было между ними никого бедного, ибо все владельцы сел или домов продавали их и полагали цену к ногам Апостолов, которые уделяли каждому, кто в чем имел нужду. Так один из Левитов, Иосия, прозванный Варнавою, продав свою землю, принес деньги Апостолам. Его примеру хотели подражать два супруга, Анания и Сапфира, но движимые корыстью, утаили часть проданного имущества.

Суд Божий немедленно наказал первое преступление, нарушавшее любовь в Церкви Христовой, и Дух Святой, управляющий ею, обличил виновных устами Петра: «Анания, зачем исполнил сатана сердце твое солгать Св. Духу и утаить цену имения? Не тебе ли принадлежало оно и не в твоей ли власти было проданное? Как пришло тебе на мысль такое дело? Ты солгал не человекам, а Богу». Услышав эти слова, Анания пал бездыханный, и всех объял ужас. Едва изнесли его к погребению, как пришла и жена его с тою же ложью, и та же участь ее постигла при обличении Апостола. Такова была первоначальная чистота Церкви Иерусалимской. Руками же Апостолов делались многие знамения, возбуждавшие веру народа, и даже тень Петрова исцеляла болящих, выносимых на стогны града.

Молвою о чудесах вторично подвиглись первосвященники и наложили руки на всех Апостолов; но Ангел Господень освободил их ночью из темницы и велел идти опять проповедовать глаголы жизни в храме. Тогда еще более смутились архиереи иудейские и, призвав Апостолов, спрашивали: «Зачем проповедью своею хотят навлечь на них кровь Иисусову?» Они же смело возразили, «что надлежит более повиноваться Богу, нежели людям».

Сердце рвалось у Христовых убийц убить и его последователей, но мудрейший из всего сонмища, Гамалиил, внушил меры благоразумной кротости. Напомнив им о двух обольстителях, Февде и Иуде, еще недавно увлекших за собою множество народа и скоро подвергшихся казни, он советовал оставить в покое Апостолов: «Ибо ежели дело их человеческое, то оно само собою рушится; если же Божие, то люди не могут его разрушить, а только сделаются противниками Богу». Совет мудрого был принят, однако же Апостолов отпустили не иначе, как с биением и угрозами; но они вышли от лица собора, радуясь, что сподобились бесчестия за имя Христово, и всякий день, в храме и по домам, не переставали благовествовать о Господе Иисусе.

Число верных умножилось до такой степени, что даже, от недостатка рук при служении убогим, произошел ропот между новообращенными Иудеями и Эллинами. Тогда двенадцать Апостолов, находя неприличным оставлять проповедь Слова для служения трапезе, предложили всему обществу избрать для этого семь мужей благоговейных и, с молитвами возложив на них руки, посвятили в новое звание диаконов. Имена их были: Стефан, Филипп, Прохор, Никанор, Тимон, Пармен и Николай Антиохийский. Здесь впервые является в Церкви Христовой сия низшая степень священства, сообщаемая чрез таинство рукоположения, которое совершалось самими Апостолами, а впоследствии передано ими епископам.

Старший из диаконов Стефан, исполненный веры, делал великие знамения в народе и, одолевая все словопрения Иудейские, возбудил зависть ревнителей Ветхого Завета, называемых Зилотами, которые обвинили его в богохульстве и повлекли на сонмище.

Там лицо его просветилось, как лицо Ангела; пространно изложил он, пред Синедрионом, начало завета Божия с Авраамом и прочими Патриархами, закон, данный от Бога Моисею и поддерживаемый Пророками, дабы привести народ израильский к познанию истины, и горько обличил жестоковыйных, всегда упорствовавших против Духа Святого, которые, умертвив всех Пророков, убили наконец и предвозвещенного им Праведника. Исполненный Духа Святого, Стефан, воззрев на небо, восклинул: «Вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога!» Восшумел яростию сонм и с воплем повлек архидиакона, чтобы вне града побить его камнями; он же, преклонив колена, молился за убийц своих, и кровь его, вопиявшая к небу подобно Авелевой, была первою мученическою кровию, пролитой за свидетельство имени Христова.

Как благодатный дождь, она плодотворна была для Церкви; гонения, с тех пор возникшие на учеников Христовых, рассеяли их по всей Иудее, Галилее и еще далее, ибо они, по словам Господа, должны были свидетельствовать о Нем до пределов земли. Одни только Апостолы остались в Иерусалиме, в основание матери всех Церквей, от которой проливался Божественный свет по вселенной. По древнему преданию, засвидетельствованному Св. Златоустом, она уже была вверена исключительно одному из Апостолов, и Иаков, называемый братом Господа, как рожденный от первого брака мнимого отца Его Иосифа, рукоположен был в первые епископы в святом граде Самим Спасителем, когда Воскресший явился ему отдельно от прочих учеников Своих. Устами второго диакона Филиппа слово проникло прежде всего в Самарию, как ближайшую по вере к Иудеям. Самаряне, отвергая пророчества, принимали только пять книг Моисеевых; но тем не менее ожидали Мессию и потому легко уверовали в Иисуса. Многие крестились и вместе с ними некто Симон волхв, уважаемый в народе за свои необыкновенные действия. Скоро, однако, обнаружился нечистый их источник.

Апостолы, с радостию услыша в Иерусалиме о крещении соседней Самарии, послали от своего сонма Петра и Иоанна, чтобы утвердить в вере новообращенных, излиянием на них Духа Святого, через возложение рук и запечатлеть, таким образом, первое таинство крещения божественными дарованиями, через второе таинство помазания духовного. Тогда Симон волхв приступил к Апостолам и дерзнул предложить им серебро для приобретения силы сообщать дары Св. Духа. Но Петр ответствовал святотатцу: «Да погибнет с тобою серебро твое, ибо ты помыслил серебром приобрести себе дар Божий». И хотя Симон принес покаяние пред Апостолами в тяжком грехе своем, но так ужасно было его покушение, что хульное имя симония сохранилось навеки святотатной купле и продаже даров Духа Святого, при сообщении таинств. Не очистилось и зараженное сердце самого Симона, ибо он сделался впоследствии начальником новой ереси, возмутившей Христианство, выдавая себя, силою волхвований, за Бога. Так сродны между собою ересь и святотатство!

Другая чудная проповедь предстояла Филиппу. Ангел велел ему идти к полудню, на пустынную дорогу от Иерусалима к Газе; ибо благодать Божия коснулась сердца евнуха, вельможи эфиопской царицы Кандакии, и через него должна была просветиться Эфиопия. Принадлежавший к числу так называемых прозелитов, то есть приверженцев закона Еврейского, которые весьма умножились с тех пор, как пленение Вавилонское рассеяло Иудеев по всем странам, царедворец возвращался с поклонения из Иерусалима и, сидя в колеснице, читал темное для него место Пророка Исайи о страданиях Господа: «Как овча ведется Он на заколение, безгласен как агнец пред стригущим; в уничижении совершился суд Его, род же Его кто изъяснит, хотя вземлется от земли жизнь Его?» Внезапно приступил к колеснице Филипп и спросил, «разумеет ли читаемое?» Вельможа со смирением предложил ему взойти в колесницу, чтобы изъяснить слова Писания, и святой муж разрешил уму его тайны пророческие, событием страданий Иисусовых. Немного надобно времени и слов, когда правое сердце расположено к вере: беседовали путники, колесница текла, на пути встретился им источник; с евангельскою простотою спросил один: «Се вода, что препятствует мне креститься?» — «Можешь, — отвечал другой, — если веруешь от всего сердца». «Верую, — возразил эфиоплянин, — что Иисус Христос есть Сын Божий!» Достаточно было чистого исповедания; оба сошли на воду, и едва совершил крещение Филипп, как Дух Святой нисшел на евнуха, и, радуясь о спасении своем, продолжал он путь, не видя более таинственного своего учителя, взятого Ангелом.

Славнейшее из всех обращений, какие когда-либо видела Церковь, должно было совершенно утешить ее в утрате Стефановой; избранный сосуд благодати, окропленный его кровию, готовился ей в лице гонителя Савла. Юноша, от колена Вениаминова, воспитанный при ногах мудрого Гамалиила, во всей правде законной, Савл ревновал с первосвященниками иудейскими против имени Христова, не по злому умыслу, но в простоте сердца, не ведавшего истины. Он стерег одежды побивавших Стефана, одобряя убийство; он терзал Церковь, входя в домы верных, извлекал жен и мужей, чтобы ввергать их в темницу, и еще недовольный, дыша угрозами на учеников Господних, испросил себе письма к синагоге Дамасской, дабы и оттуда привести узников в Иерусалим: но Сам Господь ожидал его на пути.

У врат Дамаска внезапно свет осиял Савла; он пал на землю и услышал Божественный голос: «Савл, Савл, что Меня гонишь?» — «Кто ты, Господи?» — воскликнул пораженный. «Я Иисус, Которого ты гонишь, — ответствовал тот же голос, — трудно идти тебе против острия!» С ужасом спросил трепещущий гонитель: «Господи, что повелишь мне делать?» «Встань и иди в город, и сказано будет, что тебе делать», — провещал ему Гонимый. В оцепенении стояли шедшие с Савлом, слыша только звуки голоса, но никого не видя; встал и низверженный вождь их, уже Апостолом, с открытыми глазами, ничего не видя; ослепшего привели за руку в Дамаск, цель его грозного для христиан странствия, и там еще три дня он не ел, не пил и не видел.

Но за него провидел ученик Христов, Анания, которому повелел Господь идти просветить Савла, не страшась его гонений, ибо сосуд сей избран был, чтобы пронести имя Божие к царям и народам и много за него пострадать. Повиновался Анания, возложил руки на Савла, и внезапно, как бы некая чешуя, отпала от глаз его: он крестился и стал проповедовать в синагогах Иисуса Сыном Божиим.

Изумились слышавшие имя Христово в устах жесточайшего Его гонителя, и верные сперва подозревали Савла, озлобленные же Иудеи искали умертвить его; но он спасся ночью, спущенный со стены города, и бежал в Аравию, потом опять возвратился в Дамаск, отважился и в Иерусалим, где один из учеников, Варнава, представил его Апостолам, рассказав чудное обращение; однако же замыслы мстительных Иудеев на жизнь Савла заставили его на время удалиться в свое отечество Таре.

Таковы были дивные пути Провидения к распространению Церкви Христовой; сам Апостол непрестанно обличал Иудеев и язычников в их неверии собственным обращением, рассказывая на сонмищах и излагая в своих посланиях, как прежде жестоко опустошал он Церковь более всех своих сверстников, будучи ревнителем отеческих преданий, и как получил откровение не от человеков, но от Бога, Который открыл ему Сына Своего, чтобы проповедать Его язычникам.

Между тем на время престали гонения и верные наслаждались миром, умножаясь утешениями Св. Духа. Апостол Петр, обходя всех, утверждал в вере словом и знамениями, исцелив в Лидде расслабленного Энея и воскресив в Яффе благочестивую Тавифу. Но слово Божие дотоле проповедовалось одним только Иудеям, Самарянам и Эллинам, получившим обрезание по закону Моисееву. Собственно же язычники были ему чужды, ибо ученики Христовы не нарушали принятого в Иудействе запрещения вступать в сообщество с язычниками. Господь же, пострадавший за весь род человеческий, чтобы всех призвать ко спасению, явил первый пример признания язычников на благочестивом сотнике Римском Корнилии. Ангел предстал ему на молитве и сказал: «Корнилии, молитвы твои и милостыни пришли на память Богу, итак пошли в Яффу и призови Симона, называемого Петром; он скажет тебе слова, по которым спасешься ты со всем своим домом».

Таким образом, хотя благие дела сотника послужили ему приготовлением ко спасению, однако же он не мог спастись без веры во Христа Иисуса; ибо нет другого имени под небесами, которым могли бы спастись, а природный закон совести, написанный в сердце каждого, есть только преддверие закона благодати, как разительно убеждает в том пример Корнилия. Исполняя повеление Ангела, он послал надежных людей в Яффу, где уже предупрежден был Петр небесным видением не гнушаться язычников и не почитать ничего скверным, что Бог признал чистым. Он встретил посланных и поспешил с ними в Кесарию, в дом сотника. Корнилии пал к ногам его и рассказал причину приглашения. Апостол же, внимая словам его и вспоминая свое видение, уразумел, что во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде не отвергается Господом, но способен быть принятым в благодать Его; он возвестил единственным средством спасения каждому человеку Христа Иисуса, распятого и воскресшего, Судию живых и мертвых, о Ком свидетельствовали Пророки, дабы всякий верующий в Него получил именем Его прощение грехов.

Еще говорил Петр, как внезапно Дух Святой нисшел на всех слышавших слово жизни, и верующие, из числа обрезанных, изумились, видя, что дар Святого Духа излился и на язычников, потому что услышали их, величающих Бога разными языками. Тогда Петр сказал: «Кто же может воспретить креститься водою тем, которые как и мы приняли Духа Святого?» И велел креститься Корнилию со всем домом во имя Господа Иисуса. Когда же впоследствии упрекали Петра в Иерусалиме за то, что обращался с необрезанными, Апостол успокоил Иудеев рассказом всего бывшего, и они убедились, что Бог не одним Евреям, но и язычникам даровал покаяние в жизнь вечную.

Хотя рассеявшиеся после смерти Стефановой ученики Христовы прошли до Финикии, Кипра и Антиохии, никому не проповедуя слова Божия, кроме Иудеев, — однако же некоторые из Кипрян и Киринейцев начали благовествовать Господа Иисуса в Антиохии самим Эллинам, и рука Господня была с ними так, что великое число уверовало и обратилось к Господу. Дошел слух о том до Иерусалимской Церкви и послан был в Антиохию Варнава, который утвердил в вере новообращенных. Для большего успеха вызвал он Савла из Тарса и с ним вместе проповедовал целый год слово Божие в Церкви Антиохийской, где верные впервые стали называться христианами. Когда же один от Пророков, пришедших из Иерусалима, именем Агав, предсказал о наступающем в Иудее голоде, Антиохийцы, движимые любовью, собрали по достоянию милостыню в пользу братии своих и послали ее руками Варнавы и Савла.

Не одним голодом страдали верные в Иудее; против них возникло новое гонение, уже не от лица первосвященников, но от внука Ирода Великого, царя Ирода Агриппы, который поднял руки на некоторых из членов Церкви и убил мечом Иакова Зеведея, брата Иоаннова. Свидетель Преображения Господня, прежде всех Апостолов, сделался мучеником и прешел созерцать лицем к лицу ту славу, какую видел некогда на Фаворе, еще как бы в зеркале. Человек, представивший к суду Иакова, пораженный его твердостью, сам исповедал Христа; на пути к месту казни, испросил он у Апостола прощение и, получив мир, вместе с ним был усечен мечом. Ирод видя, что смерть Иакова приятна Иудеям, заключил в темницу и Петра, дабы умертвить его после Пасхи, но Церковь прилежно молилась о нем Богу и услышана была соборная молитва.

Накануне определенного для казни дня Апостол спал ночью между двумя воинами, окованный двумя цепями, и стража стерегла двери темницы. Внезапно объял ее свет, и Ангел Господень, коснувшись Петра, пробудил спящего; с рук его спали узы железные; он оделся по глаголу Ангела, и вышел вслед за ним, думая быть в видении. Когда же прошли вторую и третью стражу, и железные врата града сами собою отверзлись пред ними, и стал невидим Ангел, тогда лишь пришел в себя Петр и уверовал бывшему избавлению. Он поспешил к скорбящей о нем Церкви, в дом ученика Марка, и, укрепив ее своим присутствием, удалился на время из Иерусалима.

На другой день Ирод, разгневанный утратою Апостола, предал воинов казни и отошел в Кесарию, где скоро постигла его, за надменность, горькая кончина, ибо когда народ превозносил его как Бога, черви, точившие внутренность царя, напомнили ему о тлении еще до гроба.

В это время начались апостольские странствия Савла по пределам языческим, ибо ему вверено было от Бога Евангелие для необрезанных, как Петру для обрезанных. Дух Святой сказал пророкам и учителям Антиохийским, пребывавшим в служении Господу: «Отделите мне Варнаву и Савла на дело, к которому Я призвал их», и, повинуясь внушению Духа, они с молитвою и постом возложили на них руки, потому что рукоположение было от начала Церкви единственным образом посвящения в должности и степени служения церковного. Варнава и Савл из пристани Селевкийской отплыли в Кипр и проповедали слово Божие сперва в синагогах Иудейских. Пройдя весь остров до Пафоса, нашли некоего волхва Иудейского, именем Вар-Иисуса, который будучи с проконсулом Сергием Павлом, препятствовал ему слышать слово Божие; но Савл, с той поры нарицаемый в Писаниях и Павлом, одним взглядом своим ослепил волхва, дабы не совращал других от света к тьме, и уверовал проконсул, дивясь учению Господню.

Апостолы продолжали путь свой в Антиохию Писидийскую, где начальники синагоги после чтения закона в день субботний пригласили их сказать слово на пользу народа. Павел не оставил благоприятного случая, чтобы проповедать Христа, устами Давида и Пророков, напомнил и свидетельство Предтечи, и возвестил страдания и Воскресение Искупителя, искони названного в псалмах Сыном Божиим, непричастным тлению, через Которого оправдывается всякий верующий. При выходе из синагоги Эллины просили Павла проповедать им о том же в следующую субботу; но Иудеи из зависти воспротивились Апостолам, видя обращение стольких язычников.

Тогда Павел и Варнава сказали им: «Для вас надлежало сперва проповедать слово Божие; но как вы, отвергая его, сами себя делаете недостойными вечной жизни, то мы теперь обращаемся к язычникам, ибо так повелел нам Господь». Изгоняемые из города, они, по заповеди Христовой, отрясли прах ног своих на непокорных и пошли в Иконию.

Та же участь ожидала их в Иконии; распря между Иудеями и язычниками заставила удалиться в города Ликаонские для избежания смерти; но и в Листре благовествование едва не стоило жизни Павлу. Апостол, увидя хромого от рождения, со вниманием слушающего его проповедь и имеющего в себе достаточно веры для исцеления, велел ему именем Господа Иисуса Христа встать и ходить. Народ, изумленный чудом, принял Павла и Варнаву за богов, к ним сошедших в образе человеческом, и жрец Юпитеров уже хотел принести им жертвы; но Апостолы, растерзав на себе одежды, воскликнули к людям, «что они подобные им человеки и пришли только для того, чтобы обратить их от богов ложных к живому Богу, Творцу вселенной. Который в протекшие годы попустил всем народам ходить своими путями, хотя, впрочем, никогда не преставал свидетельствовать о Себе благодеяниями».

Едва успокоился народ, и начали они проповедовать слово жизни, как преследующие их из Иконии возбудили толпу против Апостолов и, побив камнями Павла, извлекли вон из града, почитая его мертвым; но он встал посреди собравшихся к нему учеников и пошел в Дервию, где так же проповедал Евангелие. Несмотря на замыслы врагов своих, оба Апостола отважно возвратились опять чрез Листру, Иконию и Антиохию, утверждая души в вере и поучая всех, «что многими страданиями должно достигать царствия Божия». Они рукополагали пресвитеров к каждой церкви, с молитвою и постом, поручая их Богу, а сами через Писидию и Атталию отплыли в Антиохию, где, собрав всю Церковь, возвестили, что сотворил Бог с ними и как отверз дверь веры язычникам.

Спустя довольное время некоторые из Иудеев возмутили братию мыслию, что нельзя никому спастись без обрезания по закону Моисееву. Когда же произошло у них состязание с Павлом и Варнавою, то Церковь Антиохийская благоразумно определила послать обоих в Иерусалим, матерь всех Церквей, спросить о истинном учении, чтобы не нарушились целость и единство веры, заповеданные Господом. Они приняты были с любовью Апостолами и пресвитерами, которые составляли две разные по власти степени священства, отличные одна от другой при самом начале. Апостолы, как облеченные сугубою благодатию, были единственными правителями Церкви Христовой, и таким же образом поставляли вместо себя епископов или верховных блюстителей пасти отдельные церкви каждого града, назначая им в помощь пресвитеров для дела проповеди с полною от них зависимостью, и диаконов для служения.

Собор Апостольский на Сионе, которому предстали Павел и Варнава, замечателен как первоначальное совещание Церкви Христовой, показывающее образ ее духовного управления, и потому принят был за основание всех последующих Соборов. По долгом рассуждении Петр, восстав, сказал братии, «что Господь, избравший его сначала для обращения язычников, не положил никакого различия между ними и Иудеями, даровав всем одинаково Духа Святого, и что не должно искушать Бога, налагая тяжкое ярмо закона Еврейского на новообращенных, но должно веровать, что они спасутся единою благодатию Христа». Тогда все собрание умолкло и внимало повествованию Павла и Варнавы, о знамениях и чудесах, какие Бог произвел через них у язычников, и Иаков, епископ Иерусалима, одобрив мнение Петрово, как согласное с Пророками, возвестившими обращение всех народов, предложил написать только язычникам, «чтобы они удерживались от треб идольских, блуда и крови, и неугодного себе не творили другим». После сего Апостолы, с пресвитерами и всею Церковью, рассудили послать от лица собора избранных мужей в Антиохию, и выбрали в спутники Павлу и Варнаве, Иуду и Силу; в грамоте же своей изложили решение Собора и запечатлели его словами: «Изволися Духу Святому и нам, ибо Дух Святой управляет Церковью, через посредство верховных пастырей, и так изволися Духу Святому и на всех последующих Соборах». В то время Апостолы Иаков, епископ Иерусалимский, Петр и Иоанн, почитаемые столпами Церкви, видя ревность по Боге Павла, подали ему и Варнаве, в знак согласия, руки, чтобы им идти проповедать Евангелие к язычникам, подобно как они себе предоставляли обращение Иудеев: и так неизменно соблюдал Павел решение Собора Апостольского, о снисхождении к Эллинам, что даже впоследствии лично противостал за них Петру в Антиохии; потому что Петр, до прибытия некоторых Иудеев от Апостола Иакова из Иерусалима, ел вместе с язычниками, когда же пришли, стал устраняться от необрезанных и увлек своим примером прочих Иудеев и Варнаву. Но Павел, видя, что они не прямо поступают по истине Евангельской, сказал при всех Петру: «Если мы, будучи Иудеи, живем по-язычески, то есть не подчиняясь ветхому закону обрядов, то для чего язычников принуждаем жить по-иудейски, когда мы познали, что только верою во Иисуса Христа, а не соблюдением закона Моисеева может оправдаться каждый человек». Таким образом, растворяя ревность по вере духом кротости, поддерживали друг друга Апостолы; и Петр, которому вначале поручено было от Господа утверждать братии своих, сам взаимно утверждался ими, чтобы единство их веры соблюдалось союзом любви, и никто бы не превозносился своею непогрешительностью в Церкви Христовой, ибо ей одной принадлежит сие дарование Духа Святого.

Около этого времени исполнились в глубокой тишине земные дни Пречистой Матери воплощенного Бога. Возлюбленный ученик Его совершил долг земной любви, возложенный на него Божественным Учителем у подножия Креста, и пятнадцать лет, как истинный сын, сохранял в своем Иерусалимском доме честнейшую Херувим Матерь Господа. Ангел, благовествовавший Его дивное воплощение в Назарете, возвестил Ей и скорое отшествие к небесному Сыну, на горе Элеонской, которую любила посещать со дня Вознесения. Когда же наступила блаженная Ее кончина, собрались все Апостолы, рассеянные для проповеди рожденного Ею Слова, кроме Фомы, который, по особенному смотрению Божию, не приспел на преставление Богоматери, дабы его ради отверзся гроб и уверилась Церковь о Ее воскресении. Та, в Которой побеждены были законы природы, соединившая девство с Рождеством и обручившая с жизнию смерть, во успении не оставила мира; предав чистую душу Свою в руки Сына и Бога, Она, в сане заступницы, спасает всегда молитвами наследие Свое, все колена земные, Ее ублажающие за то величие, которое Ей сотворил Сильный, сделав Ее Матерью Спаса душ наших.

Тогда Иоанн, оставив навсегда Иерусалим, близкий к падению, прошел пределы Азийские с проповедию слова Божия и основался напоследок в Эфесе.

Между тем Павел предложил Варнаве идти опять в обращенные ими грады, посмотреть, как они пребывают в вере, не хотел, однако же, брать с собою в спутники Марка, однажды их оставившего в Памфилии. Но как Варнава не соглашался оставить Марка, то они решились странствовать розно, не без особенного, впрочем, Промысла Божия: ибо Варнава остался епископом в Кипре, своей родине, и взятый им Марк, будущий евангелист, последуя потом Петру, написал Евангелие, слышанное им изустно от самого Апостола. А Павел, вместе с Силою, имел спутником другого евангелиста — Луку, который изложил и Деяния Апостольские, и таким образом разлучение Апостолов послужило только к большему распространению света Христова.

Пределы Ликаонские опять увидели бесстрашного Павла; в Листре Апостол обрел благочестивого ученика Тимофея, поставленного им впоследствии епископом Эфеса, и, проходя по всем городам, внушал им хранить учение и предания Апостольские. Дух Святой не допустил его идти проповедовать слово Божие в Асию и Вифинию, потому что сии страны еще не готовы были принять оное; но муж Македонянин, явившийся в сонном видении Павлу, убедил его спешить на помощь Македонии. Гостеприимно принятый в Филиппах, Апостол, изгнанием вещего духа из гадавшей рабыни, возбудил негодование господ ее, которые тем лишились нечестивого источника доходов. Павел и его спутники, привлеченные на судилище, без всякого суда были биты палицами, для удовлетворения ярости народной, и заключены в темницу под крепкую стражу.

Около полуночи они молились и воспевали хвалы Богу, узники же внимали; внезапно сделалось землетрясение, так что поколебались основания темницы, отверзлись двери и со всех спали оковы. Пробудился темничный страж и, видя отверстые двери, извлек меч, чтобы умертвить себя, думая, что все узники разбежались; но Павел громко воскликнул: «Не делай себе зла, мы все здесь». С огнем в руках вбежал в темницу страж, и видя бывшее, трепетный пал к ногам Апостолов и спросил: «Что делать чтобы спастись?» «Веруй в Господа Иисуса Христа, — отвечали они, — и спасешься со всем твоим домом». В ту же ночь, немедля, омыл страж темничный раны Апостолов и свои душевные язвы святым крещением; утром же воеводы повелели ему отпустить узников, но Павел, как гражданин Римский, требовал за всенародное биение, чтобы неправедные судьи пришли сами извести его из темницы, и испуганные званием гражданства Римского с честью проводили Апостолов.

В соседней Фессалонике также ожидали Павла гонения от собратий Иудеев, за обращение многих Эллинов; они преследовали его даже к Верию, откуда он принужден был тайно отплыть в Афины. Скорбел духом великий Апостол посреди города, полного идолами; проповедуя на торжище Христа Иисуса, перед философами языческими, он приведен был в Ареопаг, не по искреннему их желанию истины, но только для того, чтобы могли услышать что-либо новое, потому что это было любимое занятие Афинян и суетных их софистов.

Павел, став посреди Ареопага, возвестил им Того неведомого Бога, Которого они не зная почитали; ибо с такою надписью обрел он один жертвенник на торжище, и чтобы приблизиться к их понятиям, употребил даже выражения стихотворцев эллинских о высшем Существе, Которым все живут, движутся и существуют. Но суетный слух Афинян не мог вынести страшного слова о последнем суде мира и воскресении мертвых; один только знаменитый член Ареопага, Дионисий, уверовал истинному Богу Павла и сделался впоследствии первым епископом города.

После этого Апостол, оставя Афины, пришел в Коринф и поселился в доме одного римского иудея Аквилы, изгнанного из всемирной столицы со всеми своими соотечественниками, указом Кесаря Клавдия, который начал преследовать Евреев как нарушителей веры Римской. Павел хотел, чтобы во время проповеди питали его собственные руки, и, занимаясь вместе со своим хозяином деланием шатров, не переставал благовествовать в синагогах о Иисусе Христе, Искупителе человеков; видя ожесточение Иудеев, он обратился к Эллинам, между коими многие уверовали и крестились. Сам Господь укрепил Павла в ночном видении: «Не бойся, но говори и не умолкай, ибо Я с тобою и никто не сделает тебе зла, потому что у Меня много людей в сем городе».

В Коринфе начал писать свои вдохновенные послания Павел для назидания нравственного и утверждения в вере церквей, им основанных. Пришествие Тимофея, которому поручил Апостол обозрение Солунской Церкви, подало повод написать к ней два послания, в них, похваляя веру и терпение Солунян, откровенно изображал свое поведение в их отношении. Опасаясь, чтобы их не поколебали бедствия, какие сам терпел, подавал им утешение к смерти; в ожидании неизвестного дня пришествия Христова и по случаю распространившегося мнения о скором Его пришествии излагал признаки этого и возвещал прежде появление Антихриста.

Из Коринфа также, но уже во время вторичного там пребывания написал Апостол свое знаменитое послание к Римлянам, которых желал посетить. Прения, у них возникшие между веровавшими Иудеями и язычниками о взаимных преимуществах, внушили ему мысль осудить в своем послании язычника с его мудростию и Иудея с его законом и предложить единственное оправдание через веру с равным помилованием Иудею и язычнику.

Пробыв полтора года в Коринфе, Апостол возвратился в Иерусалим и Антиохию, и опять обошел страны Азийские, утверждая их в вере. В Эфесе нашел он несколько учеников, которые знали одно крещение Иоанново, недостаточное, ибо отверзало только дверь к покаянию, без исполнения Духом Святым, и, совершив над ними таинство крещения, сообщил им дары благодати. Два года оглашался Эфес проповедью Павла и не малые чудеса творил Бог его руками, так что платки и полотенца, бывшие на теле его, прекращали всякие болезни и изгоняли духов нечистых. Даже некоторые из заклинателей Иудейских начали употреблять имя Господа Иисуса для изгнания демонов, говоря: «Заклинаем вас Иисусом, Которого проповедует Павел». Но злой дух отвечал: «Иисуса знаю, знаю и Павла, вы же кто?» И один из беснующихся, бросясь на заклинателей, обнажил и избил их. Ужас объял Иудеев и Эллинов; многие из уверовавших пришли исповедать грехи свои и сожгли чародейские книги ценою на 50 000 драхм серебра. Так сильно возрастало и действовало слово Божие, и возвеличивалось имя Христово.

Долгое жительство св. Павла в Эфесе было так же обильно посланиями. Услышав о распрях и соблазнах, возникших в юной Церкви Коринфской, он болел сердцем о тех, которых родил верою во Христа, и жестоко обличил разделение братии по именам наставников, вместо единства их во едином Иисусе. Апостол напомнил им, с каким смирением слова проповедовал им Евангелие, чтобы не унизить Креста Христова, потому что безумное Божие мудрее человеков, и как не хотел знать у них ничего другого, кроме Христа и притом распятого; — свидетельствовал истину Его Воскресения, еще живыми очевидцами, и предвещал, что вера сих немногих и неславных должна покорить мир. Назидательно говорил он о тайне супружества, и о другом великом таинстве Тела и Крови Христовых, извещение чего сам приял от Господа, предостерегая верных, с каким страхом должны приступать к нему. Услышав же, что между Коринфянами один юноша впал в страшное прелюбодеяние, властию Апостольскою он повелел отлучить его от общения верных, чтобы наказанием спасти душу в день судный. Год спустя, уже в Македонии, узнав о благом действии своего послания через ученика своего Тита, разрешил он виновного, и еще однажды писал к Коринфянам, чтобы укрепить доверенность их к своему учению, которое некоторые искали поколебать, и рассказал им о своих евангельских трудах, о своих бедствиях и великих откровениях.

Из Эфеса также увещевал Апостол Галатов, им просвещенных, но увлеченных иными учителями к обрезанию ветхозаветному. Огорченный их непостоянством, оправдывал он свое учение историей собственной жизни, изъяснял Ветхий Завет Новым, и научая употреблять Христианскую свободу к делам благим, торжественно объявил им, что если бы он сам, или Ангел с неба стал учить их иному, нежели что он им благовествовал, то да будет анафема.

Между тем как Павел собирался посетить Македонию, Ахаию и самый Рим, возник против него сильный мятеж в Эфесе от ваятелей, делавших изображения храма Дианы, потому что с падением язычества они опасались лишиться своего промысла. Неустрашимый хотел выйти к народу, но был удержан учениками; старшины города с трудом укротили волнение; оно не воспрепятствовало, однако же, Апостолу обойти Македонию и Грецию и возвратиться опять в Азию, непрестанно проповедуя Евангелие.

Но, оставляя вместо себя Тимофея, с властию епископа в Эфесе, он писал ему из Македонии, для наставления его в этом звании и чтобы предостеречь от ложного просвещения, основанного на естественных началах мира, а не на Христе; предсказывал ему о лжеучителях, долженствующих явиться в последние времена, и сообщил правила относительно лиц, посвященных служению Церкви: епископов, пресвитеров, диаконов и так называемых диаконис, которые избирались из благочестивых вдовиц для хождения за болящими. Такие же правила впоследствии начертал Павел и другому ученику своему Титу, разделявшему его странствия, когда на пути в Рим поставил его епископом Криту.

В Троаде, когда в первый день недели собрались ученики для преломления хлеба и Павел продолжил с ними беседу за полночь, юноша, сидевший на окне, погрузился в глубокий сон и пал с третьего этажа мертвым, но Апостол возвратил его к жизни и, совершив бескровную жертву, отплыл далее в Милет. Там на берегу моря, близ Эфеса, Апостол призвал к себе пресвитеров сей Церкви для последнего прощания, предчувствуя духом, что уже более их не увидит. Он напомнил, с какими слезами и смирением три года, день и ночь, служил с ними Господу, проповедуя покаяние и веру в Иисуса Христа, посреди козней Иудейских, и не требуя себе никакого возмездия за труды, ибо нуждам его служили собственные его руки. Он свидетельствовал пред всеми, что неповинен в крови их, ибо каждому возвестил волю Божию и велел им беречь стадо, в котором Дух Святой поставил их блюстителями, ибо скоро должны были явиться между ними лжеучители.

Сказав то, преклонил колена и помолился со всеми; тогда возник великий плач, и все, повергаясь на шею Павлову, целовали его с обильными слезами на вечную разлуку; едва мог он исторгнуться из их объятий, чтобы продолжать плавание. Посетив Церкви Тира и Птолемаиды, он достиг Кесарии; там некто из пророков Агав предрек Павлу узы, ожидавшие его в Иерусалиме; но опасность не могла остановить ревностного Апостола. «Что плачете и сокрушаете мне сердце, — сказал он ученикам своим. — Я готов не только быть узником, но и умереть за имя Господа Иисуса». Придя в Иерусалим, Павел уже не застал там Апостолов Петра и Иоанна, с которыми некогда совещался. И они, подобно прочим из числа двенадцати, рассеялись по вселенной для проповеди слова Божия; оставался один епископ Иаков, брат Господень, и ему пред всею Церковью рассказал великий подвижник об обращении язычников. Некоторые из братии, зная ожесточение Иудеев против Павла, которые говорили, что он истребляет закон Моисеев, советовали ему, ради общего спокойствия, исполнить обряд очищения в храме Соломоновом, и согласился Павел быть Иудеем для Иудеев, как он был Эллином для Эллинов и всем для всех, чтобы только привлечь мир весь ко Христу. Но Иудеи, увидя его в храме, возмутили народ и, возложив руки на Апостола, повлекли, чтобы умертвить подобно Стефану; однако же слух о мятеже благовременно достиг до начальника легиона Римского, и он спас его, взяв с собою в башню Антониеву. На ступенях ее испросил себе слово Павел и, обратясь к народу, громогласно объявил: кто он родом, как, ревнуя по закону Моисееву, гнал Церковь Божию и как из гонителя сделался Апостол явлением Иисуса Христа, Который велел ему идти проповедовать язычникам. Вопль народа заглушил речь Павлову, и воины принуждены были ввести его в башню, где, объявив себя Римским гражданином, избавился от биения и уз.

На другой день начальник Римский вывел Апостола пред Синедрион, чтобы открыть, в чем его обвиняют Иудеи; но когда Павел, зная, что одна часть сонмища принадлежит к секте Фарисейской, другая же к Саддукейской, объявил себя Фарисеем, судимым за надежду воскресения, которой не верили Саддукеи, то такая жестокая распря возникла между членами Синедриона, что Римлянин принужден был опять спасти Павла из рук разъяренных. В ту же ночь сам Господь явился своему твердому исповеднику и сказал: «Дерзай Павел, ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так подобает тебе свидетельствовать и в Риме».

Между тем сорок человек Иудеев поклялись взаимно ничего не есть и не пить, пока не убьют Павла, и испросили на то разрешение первосвященников; однако же заговор их был открыт, и испуганный трибун велел, тайно ночью, отвезти Апостола в Кесарию к правителю области Римской Феликсу. Туда же устремился первосвященник Анания со старейшинами, чтобы пред лицом проконсула обвинить Павла в возмущении народа; но он оправдал себя искренним рассказом всего бывшего; а Феликс, видя, что распря идет о вере, без всякой вины гражданской, и, надеясь получить некую мзду от Павла, отложил суд до времени, оставив под стражею Апостола. Сам Феликс хотел слышать его учение, но уклонился, испуганный словом о правде, воздержании и грядущем суде, будучи предан корысти и плотским наслаждениям.

Через два года место Феликса заступил Порций Фест, и опять приступили первосвященники, требуя от нового правителя суда на Апостола в Иерусалиме, чтобы там его убить; но Фест назначил суд в Кесарии; когда же, в угодность Иудеям, стал он склоняться на их сторону, Павел воззвал к суду кесареву и тем сделал тщетными все козни. Так, мудростию человеческою, отражал он нападения человеков, подобно как Духом Святым укреплялся там, где дело шло не о плоти и крови, но о проповеди слова Божия. Спустя несколько времени, потомок Ирода, царь Агриппа с супругою своею Вереникою пришли в Кесарию поздравить Феста, который предложил им выслушать их единоплеменника, обвиняемого за некоторые распри о вере, и Павел предстал пред царем, царицей и Игемоном со всем их сонмом.

Впервые еще слово Божие свидетельствовало с таким блеском пред владыками земли и было сильно в устах Апостола. Он рассказал Агриппе свою первобытную жизнь в Иудействе, и свои гонения против Церкви Христовой, и чудное обращение повторил ему самые слова Господа Иисуса, слышанные им с неба в спасительный час: как велел ему идти к язычникам, открыть им глаза, дабы обратились от тьмы к свету, из-под власти сатаны к Богу и верою в Иисуса Христа получили оставление грехов и достояние святых. Павел, утверждая истину слов своих пророчествами, которым веровал царь Агриппа, как Иудей, возвестил ему, что Христос, пострадавший и воскресший, был Тот Самый, о Ком говорили Моисей и пророки.

Царь был тронут и сказал Павлу: «Еще немного и я бы сделался христианином». Грубый же язычник Фест не разумел слов Апостола, потому что не был приготовлен обетованиями Ветхого Завета к приятию Нового, и далее почел проповедника безумным; но Павел, свидетельствуясь самим Агриппою, что сказанное им о Христе Иисусе всем известно, ибо события Евангельские происходили не в каком-либо неизвестном и тайном месте, пожелал слушающим его, «чтобы все они сделались по вере такими же, как он сам, кроме уз, им носимых за Христа». Оба, и царь и правитель, нашли невинным Апостола и присудили отправить в Рим, потому только, что он просил суда у Кесаря.

Но первосвященник Анания с сонмищем Иудеев, злобствуя за спасение Павла, воспользовались смертью проконсула Феста, чтобы обратить мщение на другого Апостола. Епископ Иерусалимский, брат Господень, тридцать лет уже правивший Церковью Христовой, возбудил их зависть и опасение; до такой степени приобрел Иаков любовь граждан, что название праведного присоединилось к его имени, и ради общего уважения, имел он даже невозбранное право всегда входить в святилище Иудейское. От юных дней посвятив себя на служение Богу, непрестанно умолял он Господа о спасении своего народа; колени его отвердели от напряженной молитвы, а тело изнурилось постами. Ввиду ветхозаветного храма собирал Иаков живую Церковь Бога живого, в горнице Сионской, и установил порядок молитв при совершении вечери Христовой, которая послужила основанием и образцом последующих литургий; первоначальная же сохранила имя Иакова. Бедствия верующих между Евреями и повреждение нравов от лжеучений внушили любящему его сердцу написать соборное послание ко всей братии, о делах истинной веры и пагубных следствиях чувственности, о преодолении искушений, смирении, нищелюбии, ожидании суда и о двух таинствах — исповеди и елеосвящения, для поддержания немощных.

Священники Иудейские боялись, чтобы сильное влияние Иакова на сердца народа не привлекло еще более их к распятому Мессии, и все восстали на праведника. Сперва лестью надеялись они убедить его отречься от Христа и, превознося хвалами смиренного, просили в день Пасхи взойти на крыло церковное, чтобы оттуда объявить вслух всему верующему народу, сколь тщетно обольщается он учением Христовым. Готовый умереть за исповедание истины, мнимо повиновался Иаков и взошел на террасу храма. Там громким голосом сказали ему книжники: «Муж праведный, которому подобает всякая вера, народ обольщается, последуя распятому Христу; научи нас истине: что есть жертва Иисуса на кресте? И велегласно ответствовал им Иаков: «Что спрашиваете меня о Сыне Человеческом? Он сидит одесную силы Божией и грядет на облаках небесных». Разъяренные книжники посреди восклицаний народных «Осанна сыну Давида» свергли праведника с вершины храма, и умирающий успел еще молиться, подобно Стефану, за своих убийц, пока они добивали его камнями. Так совершил свое епископство Иаков; другой сродник Господний, от потомства Давидова, Симон, избран был верными на его место.

Между тем св. Павел с другими узниками был вверен сотнику и отплыл в Италию; бурное время застигло их на берегах Крита, и Апостол советовал зимовать в пристани для избежания опасности; но сотник более надеялся на кормчего и продолжал путь. Поднялась жестокая буря, продолжавшаяся многие дни, так что не видно было ни солнца, ни звезд, и не оставалось никакой надежды спасения: корабль носился во мраке и неизвестности по волнам, готовый ежечасно погибнуть. Тогда Ангел явился в видении Павлу и сказал: «Не бойся, тебе надобно предстать пред Кесаря, и Бог даровал тебе всех плывущих с тобою». Павел ободрил отчаянных и в четырнадцатый день увидели землю; на рассвете он убедил спутников укрепиться пищей, обещая, что все будут живы, и сотник удержал воинов, которые хотели умертвить узников. Корабль разбился у дикого берега Мальты; все до единого спаслись и гостеприимно приняты были жителями острова.

Два чуда, сотворенные Павлом, ознаменовали святость его язычникам: он невредимо сотряс в огонь змею, повисшую на руке его, и исцелил отца у начальника острова, Публия, который принял его к себе в дом. Оттуда мимо Сицилии отплыл в Рим, где верные вышли к нему навстречу за стены града; слово Божие уже достигло столицы языческого мира. Апостолу позволено было жить особо, с одним лишь воином, его стерегущим, в ожидании суда Кесарева; Кесарем был Нерон. Тогда Павел стал собирать к себе Иудеев, возвещая им, что не по какой-либо вине против их народа, но за надежду Израилеву он содержится в узах, и удостоверял их пророками о Иисусе Христе. Многие убеждались, другие не верили; он же обличал их словами Исайи, об ожесточении сердец их, и жил целые два года в Риме, принимая всех приходящих к нему, проповедуя Царствие Божие, и невозбранно учил со всею смелостию, о Господе Иисусе Христе.

Здесь оканчивается книга Деяний Апостольских, и отсюда история Церкви заимствуется уже из других, хотя не столь священных, но столь же искренних преданий и письмен. Евангелист Лука остановился на любопытном месте своего повествования, говорит св. Иоанн Златоуст, полагая бесполезным продолжать то, что было всем известно, потому что сказанное им вначале совершенно сходно с последующим: те же узы, те же гонения, те же муки, клеветы, смерти; образец предложен, прочее одинаково. Видевшему одну часть неба, со всех сторон представляется то же зрелище неба, куда бы он ни обратился. Но в этом небе деяний Апостольских ясно отразились первые начала и судьбы Церкви Христовой: духовная сила проповеди, превозмогающая плотскую силу владык земных, слово Божие, утверждаемое знамениями, каких дотоле не видел мир, но которые совершены и рассказаны с такою простотою сердца, что и тень сомнения от них бежит; семь таинств церковных и три главные степени Иерархические: епископа, пресвитера и диакона, являющиеся при самом начале, вместе с соборным правительством Церкви, не порабощенным одному старейшине. Таковы основные истины книги Деяний, дающие нам уразуметь: почему мир так скоро покорился учению Евангельскому, столь, по-видимому, странному и в такое время, когда с могуществом Римского языческого мира вооружилась против Христа и вся утонченная разнообразность философских систем просвещенной Греции.

Рим, продолжает Златоуст, принял Апостола в узах после кораблекрушения; но он вступил в столицу мира, как царь, торжествующий победу; душа его была обширнее вселенной, которую он обошел. Оправданный Кесарем, он посетил и дальнюю Испанию, и снова обошел некоторые Церкви, возвратился в Рим запечатлеть кровию то, о чем свидетельствовал словом.

Находясь в узах, он посещал свободным словом Церкви свои, молил Бога о просвещении Эфесеев, склонных к волхвованиям, и, открывая им Промысл Божий о спасении мира, увещевал сохранить единство веры, облекшись в ее духовные оружия. Церковь Македонская в Филиппах, Церковь Колосская в Родосе были так же предметом отеческих забот узника Христова, который старался более и более привлечь их к Тому, ради Кого носил узы в Риме. Не забыты были и единоплеменники Павла, для спасения которых он, по избытку любви, сам хотел быть отлучен от Христа, как некогда Моисей просил себе от Бога казни ради тех же Евреев. Изобразив божественное величие лица и служения Христова, он призывал их в духовный покой его; сравнивая священство Левитское с Иисусовым, научал искать спасение в последнем и показывал преимущество веры в примерах ветхозаветных праведников, чтобы возбудить к подражанию. Апостол писал из Рима и к частным лицам — Титу, Филимону, и, наконец, заключил ряд посланий трогательным призыванием к себе любимого ученика своего Тимофея из Эфеса, будучи сам оставлен ближними, посреди гонений и последних своих страданий.

Тогда время его наступило; подвигом добрым он подвизался, поприще совершил, веру сохранил, и ему готовился венец правды, обещанный от Господа всем возлюбившим Его явление; вот, по свидетельству самого Павла, каковы были подвиги его во время проповеди: «От Иудеев пять раз принял он по сорока ударов без одного, трижды палицами избиваем был, однажды камнями, трижды с ним опрокинулся корабль, и ночь и день пробыл он в глубине морской; в путешествиях многократно встречали его беды на реках, беды от разбойников, беды от сродников, беды от язычников, беды в пустыни, беды во градах, беды от лжебратии; часто пребывал он в труде и в изнурении, в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, стуже и наготе; кроме внешних нападений, всякий день имел заботы о всех Церквах; с немощными изнемогал он, за соблазняемых воспламенялся; хвалился же единственно немощию своею, в которой совершалась сила Божия». Наконец в Риме, как гражданин римский, этот учитель вселенной по воле Нерона усечен был мечом за свою проповедь, которая в устах его была мечом обоюдоострым.

В одно время с Павлом пострадал в Риме и великий его сотрудник, другой верховный Апостол Петр, который некогда в Иерусалиме дал ему руку идти на проповедь к язычникам, как сам он предназначал себя Иудеям. Смерть соединила обоих; книга Деяний, с такою подробностью сохранившая в первой половине своей подвиги Петровы и подвиги Павла, во второй, в знак равенства обоих Апостолов, ничего не говорит о их кончине.

Предание же повествует, что Апостол Петр, выйдя из Иерусалима, многие годы пробыл в Антиохии и обходил все Церкви Азийские, обращенные Павлом, всюду поставляя епископов; потом, по званию Божию, достиг Рима, где вторично состязался с волхвом Симоном истинными чудесами обличая ложные. Он рукоположил епископом столицы сперва Лина, потом Анаклета, подобно как в Антиохии поставил первым пастырем Еводия, и ученика своего евангелиста Марка в Александрии, утвердив таким образом эти три первостепенных престола наравне с Иерусалимским.

Из Египта написал Петр свое первое соборное послание к рассеянным коленам Израиля, давая им христианские наставления, приспособленные к различным состояниям в церкви и обществе. Он возбуждал их к подвигам подвигами Иисуса Христа и обещанным судом, который знаменовал приближавшееся падение Иерусалима. Достигнув же Рима, Апостол написал другое соборное послание, как последнее завещание тем, которым прежде проповедовал, утверждая их в вере, предсказывая явление лжеучителей и вразумляя о кончине мира.

Блаженная кончина ожидала его в столице языческого мира, чтобы подобно Павлу принес он вселенское свидетельство учения Христова пред лицом властителей всей земли. Обращение к Господу двух Кесаревых жен раздражило свирепого Нерона, и он искал умертвить Апостола. Все общество верных в Риме, памятуя дивное освобождение Петрово из рук Ирода, умоляло его бегством сохранить и на этот раз жизнь свою для блага обуреваемой Церкви, не разумея тайных путей Провидения, которое в свое время определило избавление и кончину Апостола. Тогда же наступил для него тот час, о котором предрек ему Спаситель: «Истинно, истинно говорю тебе, когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки, и другой тебя препояшет и поведет куда не хочешь», давая разуметь ему, какою смертию прославит Бога. Преклоненный плачем верных, Петр, совершив соборную молитву, одинокий вышел ночью из Рима; но во вратах города встретил идущего Христа и, поклонясь ему, спросил: «Господи, куда грядешь?» «Иду в Рим опять распяться», — отвечал Господь и был невидим. Тогда уразумел Петр, что Господь Иисус Христос, страждущий в рабах Своих, как в истинных Своих членах, хочет и в его теле пострадать среди Рима, и, возвратись в город, взят был воинами царскими. Ведомый на казнь, он только молил распинателей своих, чтобы не просто, но стремглав его распяли, из уважения к крестной смерти Господа, да не будет Ему подобен в образе распятия, но преклонит под ноги Его свою главу. Св. Климент, ученик его, третий епископ Рима, испросил себе тела обоих великих Апостолов и сохранил их вечному почитанию Церкви.

Петр и Павел украсили своею мученическою смертью первое из десяти гонений языческого мира против христиан. Провидению угодно было, чтобы крест, положенный в основание Церкви Христовой, был так же мерою ее возраста и ее украшением. Внутренние блага ее, по большей части, сопряжены были с внешнею жертвою, дабы избрание их тем более имело достоинства и свободы, и ее страдания долженствовали быть тяжкими, потому что должны были служить врачеванием застаревшей в человечестве болезни суеверия и разврата; весь мир должен был вооружиться против Церкви, чтобы возвеличить ее победу!

Ненависть Иудейского правительства против христиан, стоившая уже жизни трем великим мужам: Стефану, Иакову Зеведееву и Иакову брату Господню, перешла к язычникам, которые смешали сперва христиан с иудеями, им ненавистными, по духу возмущения и упорству в вере. Христиане, не признавая кесаря Богом, не клянясь его именем, не участвуя в общественных забавах и имея свои тайные собрания, казались врагами правительства Римского и всего общества, тем опаснейшими, чем скорее размножались. Политика Римлян не позволяла никаких перемен в древней религии, и жрецы, которых выгоды были тесно связаны с нею, имели особенное побуждение клеветать на христиан, приписывая им грубейшие суеверия и преступления, ненависть к роду человеческому и все народные бедствия. Императоры, по своим особенным видам, принимали подозрения за истину, и великодушный народ Римский жаждал крови христианской на своих зрелищах.

Нерон, сделавшийся посмешищем империи и ужасом своего семейства, первый употребил власть кесареву на поражение рабов Божиих. Поджигая Рим, дабы иметь удовольствие видеть подобие горящей Трои и создать новый город, он сложил свое преступление на христиан. К казням их присоединял он поругание, предавая их в звериных кожах на растерзание псам и зажигая их тела, поставленные как факелы, для освещения садов своих во время ночных вакханалий. Гонение продолжалось четыре года, до смерти гонителя, и хотя видимая причина казней касалась одного Рима, но простерлась, однако же, и на дальние области.

Болезненна была кончина и прочих Апостолов за слово Божие; кровь каждого из них должна была служить семенем грядущей благотворной жатвы. Брат Симона Петра, Апостол Андрей Первозванный, из учеников Иоанна Крестителя, первый, пошедший вслед Агнца Божия, вземлющего грех мира, проповедал Христа вокруг помория Черного и в дикой Скифии, отечестве нашем; он поставил первого епископа Стахия Византийскому престолу, им основанному, и, достигнув Ахаии и Пелопониса, там, в городе Патрасе, приял мученическую кончину на кресте от проконсула Егеата. Подобно верховному брату, Андрей радовался кресту своему и пал на колена пред сим знамением искупления, прежде нежели оно послужило ему орудием желанного соединения со Христом.

Согражданин обоих, Апостол Филипп той же смертию достиг с ними небесного отечества, проповедав прежде Евангелие в странах Азийских, вместе с другим учеником Варфоломеем, который в свою очередь, благовествуя в Сирии и Месопотамии, достиг Индии и, опять возвратясь в Армению, скончался на кресте. Он переложил на индийский язык Евангелие, через восемь лет по Вознесении Господа написанное на Еврейском Матфеем, который из мытаря сделался Апостолом и мученически засвидетельствовал свое Евангелие в стране Эфиопской. Там окончил течение и Матфий, причтенный к лику Апостольскому вместо Иуды Искариотского. Иуда же Апостол, брат св. Иакова, епископа Иерусалимского, написавший подобно ему соборное послание, прошел всю Галилею, Сирию, Аравию, Месопотамию и в стране Араратской избран был целью стрел языческих, на древе крестном, за слово о кресте; а Симон, из Каны Галилейской, скончался на западе, просветив Мавританию и Африку. Фома Близнец, осязавший по Воскресении язвы Господа и вложивший руку свою в прободенное копием ребро Его, сам проболей был копием в дальних странах Индии, куда проникнул, обращая на путь Парфян, Мидян, Персов, Бактров и Брахманов; таким образом исполнились слова псаломные об Апостолах: «Во всю землю изыде вещание их и в концы вселенной глаголы их».

Оставался в живых еще один Апостол, возлюбленный Иисусу, Иоанн, претерпевший до конца в час искупительной смерти. О сем Иоанне сказал некогда Спаситель Петру: «Если хочу Я, чтоб он оставался доколе прииду, что тебе? Ты по Мне гряди»; и пронеслось о нем слово между братнею, что не умрет. По особенному Промыслу Божию Иоанну надлежало долее всех их оставаться на земле, чтобы видеть событие пророчеств Христовых о ветхозаветном Иерусалиме, засвидетельствовать все благовестия Нового Завета о Сыне Божием и, чтобы Откровением, свыше ему данным, соединить кончину мира и Царствие Божие, грядущее в силе, с началом сего царства, раскрывшегося на земле в судьбах Церкви Христовой.

Протекло семьдесят лет от Рождества Христова и менее сорока от Его Вознесения, и уже приспела предсказанная Им кончина Иерусалиму, над которым Он плакал с такою сердечною скорбью: «Иерусалим, Иерусалим, град, избивший пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица, собирающая птенцев своих под крылия; но ты не восхотел! Се, оставляется дом твой пуст!»

Еще за пятьсот лет до пришествия Господня, во дни пленения Вавилонского, которое служило долгим наказанием Иудеям за то, что отвергали Бога отцов своих, пророк Даниил предвидел уже грядущее конечное падение Иерусалима, за убиение обетованного им Мессии, и даже назначил число лет таинственными седминами. Ангел предстал ему на молитве и сказал: «Семьдесят седмин определены для народа твоего и для града святыни твоей, да совершится противление, и запечатлеются грехи, и очистится беззаконие, и приведется Правда веков, и запечатлеется видение и пророк, и помажется Святый Святых. И ведай, и разумей: от исхода слова, о восстановлении и о создании Иерусалима до Христа Старейшины, седмин седмь и седмин шестьдесят две. Восстановится и созиждется стогна и ограда, и притом в тесноте времен; и после шестидесяти двух седмин убиен будет Христос, и не за Себя; потом град и святилище разрушит народ старейшины грядущего; и конец его в потоплении, и до конца брани предопределены опустошения. И укрепит завет для многих седмина единая; и посреди седмины прекратится жертва и приношение. И за птицею мерзости придет опустошение; и до решительного совершения воскаплет гнев над опустошением».

Уже Завет Новый Бога с человеками, через страдания Христовы, утвержден был навеки со многими по вселенной; надлежало запечатлеться Ветхому, временно заключенному с одним лишь избранным народом, в котором преемственно сохранялось чистое учение о Божестве: дабы явить миру, что отныне уже весь есть наследие Бога, и что истинные поклонники поклонятся ему на земле уже не в одном Иерусалиме. Однако же, разрушение его сопряжено было со многими необычайными событиями, в знамение долголетнего высокого его значения.

После славного племени Маккавеев, которые избавили Иудею от насилия Антиохов Сирийских и вступили в союз с Римлянами, милостию их воцарился в Сионе иноплеменник Ирод, что сходно с пророчеством древнего Патриарха Иакова. Он возвестил двенадцати сынам своим, что не оскудеет князь от Иуды до пришествия Мессии, и Мессия родился во дни чуждого пришельца Ирода, племя которого продолжало господствовать в Палестине, притесняя юную Церковь Христову; в самом же Иерусалиме повелевали игемоны Римские, подобные Пилату, под властью проконсулов Сирии.

Между тем, по мудрому устроению Промысла, со времени пленения Вавилонского большая часть колен Израилевых осталась в Месопотамии и рассыпалась по Востоку. Многие же из Иудеев основались в западных областях Рима, приобретая себе права гражданства в столицах языческого мира и умножая число своих прозелитов в лучших городах помория. Таким образом мир приготовлялся к принятию учения Христова, потому что Апостолы повсюду начинали проповедь свою с Иудеев, как сохранивших предание о Мессии. Тем более в Египте, где славилась просвещением Александрия, многочисленны были Евреи и гордились также своим учением, смешанным с философией Эллинской. Там, еще за двести лет до Р. X., Птоломей Филадельф, царь Египетский, вызвал из Иерусалима 70 толковников еврейских, для перевода на греческий язык всех книг Ветхого Завета, не без Промысла Божия, хотя, по-видимому, только из одной страсти к просвещению. Перевод Библии на общественный язык греческий способствовал проповеди Христианства между Эллинами и заблаговременно объяснил те места Св. Писания, которые с упадком языка еврейского могли сделаться темными.

В Александрии произошло и начало болезней, посетивших народ еврейский за его неверие, по свидетельству всех писаний пророческих. Там впервые поднялась на них рука Эллинов, когда вспыхнул мятеж Еврейский за посмеяние Царя их Агриппы, внука Иродова, шедшего из Рима властвовать по воле кесаря в Палестине. Многие тысячи, всякого возраста, истреблены были яростью языческой черни, и впоследствии подобные убийства повторились по городам Сирии и у Парфян, ибо везде были ненавидимы Евреи; везде подозревали их в зажигательствах и в нарушении общественного спокойствия. Такая печать отвержения повсеместно на них легла с тех пор, как отвергли они своего Мессию. Иудеям грозило другое бедствие, которое едва могли отклонить посольством своего ученого согражданина Филона и ходатайством в Риме царя Агриппы. Безумный кесарь Калигула, негодуя, что одни Иудеи не воздают ему почестей божеских, велел правителю Сирии поставить изваяние свое в святилище Иерусалимском, как бы в обличение непокорного народа, который еще недавно не хотел признать в том самом храме лицо истинного Сына Божия в смиренном образе человека. Один только страх всеобщего восстания отчаянных, готовых погибнуть за оскорбление своей святыни, удержал проконсула исполнить волю кесаря. Но, хотя с воцарением Клавдия совершенно оставлена была нелепая мысль эта, однако же час от часу более тяготело над Иерусалимом иго Римское, и возраставшее хищничество правителей Сирии превосходило меру терпения людей, не научившихся терпению Христову, доколе, наконец, частные мятежи соединились в один общий всего народа при кесаре Нероне.

Началу войны предшествовали знамения. Ночью, на праздник опресноков, внезапный свет осиял алтарь и храм, и восточные медные врата его, с трудом отверзаемые силою двадцати человек, раскрылись сами собою, и на вечернем небе явились в разных местах Палестины конники и колесницы, стремящиеся к св. граду; в день же Пятидесятницы жрецы и левиты, вошедшие в храм для принесения обычных жертв, с ужасом почувствовали тяжкое его колебание, и внезапно исшел из внутренности святилища громкий глас: «Изыдем отселе!» Но ежедневные кровные жертвы, утратившие свое значение с тех пор, как принесена была однажды примирительная жертва Христова, не прекращались. Продолжался и ряд первосвященников, по чину Ааронову, утративших свою законность в лице Каиафы, который, не ведая сам силы слов своих, прорек о Христе, что лучше одному человеку умереть за весь народ, и тем самым признал Его Первосвященником вечным, по чину Мелхиседекову. Временные же преемники Каиафы сменялись непрестанно, по прихоти народной или властью детей Ирода; ослепшие не хотели видеть конца Завета Ветхого и грядущего события всех пророчеств над Иерусалимом; не внимали вещему воплю Иисуса сына Ананова, который за четыре года до падения скитался по всему городу, повторяя непрестанно: «Глас от востока, глас от запада, от четырех стран ветров; глас на Иерусалим, на храм и новобрачных, глас на весь народ!» Вещий голос замолк только во время осады, когда сей Иисус, воскликнув еще однажды: «Горе и мне», поражен был брошенным из снаряда осаждающих камнем. И как все течение духовной и гражданской жизни народа еврейского, от времен патриархальных Авраама, описано было в их священных книгах, так и кончина ветхозаветного города с разительною точностию передана была потомству очевидцем событий, знаменитым по своей учености Иудеем Иосифом, который после многих битв сам находился пленником в осадном стане Римлян.

Три миллиона Евреев собрались на Пасху в Иерусалим, когда в последний раз тщетно просили они проконсула Кестия Галла усмирить хищность их частного правителя Флора, и, несмотря на кроткие убеждения Царя Агриппы младшего, роковой мятеж вспыхнул. Сын первосвященника Анании, юный Елеазар, начальствовавший над стражею храма, возбудил народ, и взял приступом башню Антония, главную твердыню города; все воины Римские, изгнанные из прочих укреплений, умерщвлены были яростью черни. В тот же день 20 000 Евреев пали в соседней Кесарии под мечом язычников, и весть та взволновала всю Палестину. Жестокая война возгорелась по всем городам и селам Сирии между Иудеями и Сирийцами; распутия и вертепы наполнились разбойниками; войска Евреев овладели многими замками, но за то граждане их немилосердно избиваемы были по всем местам, и в Александрии опять погибло их до 50 000. При самом начале можно было уже видеть, что война эта должна окончательно решить участь целого народа. Вооружился проконсул и, усмирив Галилею, двинулся к Иерусалиму, но отчаянное сопротивление Евреев принудило его удалиться с уроном.

Тогда, по небесному внушению, христиане Иерусалимские, видя, что уже мерзость запустения, предсказанная Даниилом, является на месте святом, бежали из Иудеи в горы и вместе со своим епископом Симоном, двоюродным братом Господа по плоти, удалились в Сирийский город Пеллу, на рубеже пустыни. Иудеи же, гордые своим успехом, вооружили бойницами город. Веспасиан заступил место Галла и в короткое время покорил Галилею и окрестности Иудейские, но предоставил сыну своему Титу конечное покорение Иерусалима, когда сам, по смерти кесаря Нерона, провозглашен был Императором. Он устремился на запад, превознесенный пророчествами Востока о всемирной монархии, потому что к его лицу относили темные гадатели обетованное издревле владычество Мессии во вселенной.

Между тем, еще прежде меча Римского, уже губили внутренние раздоры Иерусалим. Опытнейшие в нем хотели мира, более пылкие войны. Первосвященник Анания с другими старейшинами, которые одни только могли управлять народом, умерщвлены были Зилотами. Вожди так называемых ревнителей, Иоанн Тискала и Елеазар, владели храмом и призывали хищные колена Идумейцев для грабежа и убийств по улицам бедствующего города; разделились между собою и сами Зилоты. Некто Симон Вар Сиора собрал за Иорданом шайку разбойников, как бы в отмщение за смерть первосвященника Анании, и овладел Сионом и нижней частью города. Со своей стороны Тискала укрепился во внешних галереях храма, сражаясь то с ним, то с Елеазаром, который затворился во внутреннем дворе святилища, доколе наконец, пользуясь праздником Пасхи, Иоанн ворвался внутрь его и приобрел всех Зилотов; Симон же с Идумеями остался владыкою города.

Тогда подступил с легионами Римскими Тит, от пути северного, и осадил Иерусалим; более миллиона народа, собравшегося на эту последнюю Пасху, впало в гибельную осаду. Голод и мор жадно налегли на пожираемый раздорами город. Орудия Римские постепенно разбивали северные стены и временно остановились у башни Антония, но никакие убеждения не могли склонить отчаянных Иудеев к покорности. В течение трех дней Римляне обнесли многобашенным валом весь Иерусалим, и уже никто из жителей не мог переходить за роковую черту. Бежавших от голода распинали тысячами, и вся плачевная юдоль Иосафатова покрылась их крестами, в страшную память того Креста, на котором отцы их распяли Царя славы с воплем: «Кровь Его на нас и на детях наших!»

Не менее смертей случалось и внутри города, обреченного Божию гневу. Алчные убийцы врывались во все дома, где только подозревали найти пищу, и которой самые гнусные роды все уже истощены были отчаянием, и обрели наконец последний: мать, пожирающую своего младенца. Но междоусобие не прекращалось; последнего первосвященника Матфия убил Симон, Иоанн же ограбил сам храм, к которому приступил Тит по развалинам Антониевой башни. Тогда прекратилась ежедневная жертва. Желая сохранить святилище, еще однажды убеждал он сдаться и принужден был довершить приступ. Пламя охватило внешние притворы; пока Римляне старались погасить его, Иоанн отважился на последнюю вылазку. В час битвы, один из воинов Римских бросил зажженное бревно во внутренность храма и, несмотря на все усилия Тита, исполнились над ветхозаветным святилищем слова Христовы: «все оно будет разрушено, так что не останется и камня на камне».

Страшное разрушение случилось в самый день первого истребления храма при Навуходоносоре, царе Вавилонском. Тогда Тит, призывая в свидетели небо, что не он виною такого бедствия, уже не хотел более щадить преступный город и все в нем предал огню и мечу, сохранив только три великолепные башни Иродовы, на память древней славы. Свыше миллиона ста тысяч Евреев погибло во время пятимесячной осады. Вожди их Симон и Иоанн назначены были для триумфа победителя в Риме, вместе со священной утварью храма. Многие тысячи пленных обагрили кровью амфитеатры на потешных играх во дни торжеств. От несметного числа их и обилия золота, найденного в Иерусалиме, упала цена невольников и металла. Замки Палестины сдались постепенно; частные мятежи по городам потухли в потоках крови; последний царь из рода Ирода, Агриппа, исчез со своим племенем в течение немногих лет. Тогда исполнилось над народом еврейским чудное пророчество Моисеево, который за две тысячи лет ясно предвидел казнь за неверие.

«Господь Бог ваш воздвигнет вам из братии ваших Пророка, как и меня, слушайте его во всем, что ни будет говорить вам; всякая душа, которая не послушается Пророка того, истребится из среды народа… И поскольку не послушали вы гласа Господа Бога своего, возьметесь вы от земли своего наследия, и рассеет вас Господь во все языки, от края земли далее до края ее; но и между языков не успокоит вас, ниже будет стояния стоп ног ваших; ибо там даст вам Господь сердце печальное, и очи оскудевающие, и истаявающую душу. И будет жизнь ваша висящая пред очами вашими, и убоитесь днем и ночью, и не будете иметь веры житию своему; на утро скажете: как будет вечер? а вечером: как будет утро? ради страха, коим исполнится сердце ваше и от видения того, что узрят очи ваши».

С такими тяжкими о себе пророчествами и ясными свидетельствами о Мессии, как верные блюстители неверуемого ими, рассеялись по вселенной Евреи, чтобы, доколе мир весь не обратится ко Христу, служить к его обращению, зрелищем своего отвержения, когда же придет полнота времен и кончина мира, взойти самим в число спасаемых, по глаголу божественного Павла.

Нужно было для Церкви Христовой такое свидетельство, потому что, по предсказанию того же Апостола, уже начинали появляться в ней лжеучители, и надлежало быть ересям для того, чтобы явились также искуснейшие в вере для их опровержения. Падение Иерусалима и конечное разрушение храма отвлекли первоначальных христиан, державшихся еще Иудейства, от соблюдения ветхозаветных обрядов, когда увидели они, что ветхое миновалось и все должно быть новою тварию во Христе. Но из Пеллы, куда бежали они от разорения Иерусалимского, возникла ересь Евиона, отвергавшего учение Павла, как бы противное Петрову, отвергавшего и самое Божество Христово, Которого власть хульно равнял он с властью сатаны, разделяя между ними век нынешний и век грядущий. Подобные тому богохульства рассеивал в Малой Азии Керинф, другое исчадие ада, и нашел себе неодолимого противника в возлюбленном ученике Господнем Иоанне, который, проходя всю страну, учреждал в ней новые Церкви: в Смирне, Пергаме, Лардикии, Сардах, Фиатире, Филадельфии, и укреплял Эфесскую, наследие Павла, личным присутствием. Он обличал там и другую ересь — николаитов, предавшихся плотским наслаждениям, которые неправильно заимствовали свое название от одного из семи диаконов, Николая Антиохийского, и, в залог чувственного союза, почитали жен своих общими между собою.

Но, когда секта николаитов так постыдно жертвовала страстям в пределах Азии, тогда в Египте образовалось совершенно противоположное общество, которое по чистоте своей жизни и непрестанной молитве называлось ферапевтами. Подобно как малое число ессеев отличалось в Палестине от двух могущественных сект фарисеев и саддукеев исключительным направлением к духовной жизни, так и на берегах пустынного озера Мериса уединились многие Иудеи, чтобы вполне посвятить себя созерцанию божественному. Мужчины и женщины жили отдельно в устроенных обителях, чуждаясь брака, проводя дни в рукоделии и собираясь в известные часы и празднества для общественной молитвы. Когда же Евангелие св. Марка, первого епископа Александрийского, просветило тьму Египта, тогда ферапевты скорее других взошли в состав Церкви Христовой, потому что чистый образ жизни заранее расположил их к познанию Бога, а чтение ветхозаветное прояснилось Новым Заветом. В окрестностях Александрии устроились также их обители и послужили при первых преемниках св. евангелиста Марка, епископах Аниане, Авилии, Кердоне, зародышем того иночества, которое впоследствии процвело с такою славою в Египте.

Как некогда Симон волхв в Самарии и Риме, так и ученик его Менандр в пределах Антиохийских, и славный по всему языческому миру Аполлоний Фианский были содействователями первых ересей. Они возмущали своими волхвованиями веру в истинные чудеса учеников Христовых, которые, как видно из книги Деяний Апостольских, повсюду встречали волхвов; потому что царство тьмы, близкое к падению, вооружалось всеми своими ложными знамениями против открывшегося на земле царства благодати. «Что нам и тебе, Иисусе Сыне Божий! Знаем кто ты, Святый Божий! Оставь нас, что прежде времени пришел нас мучить?» — вопияли некогда демоны, изгоняемые Спасителем, и тщетно домогались противостоять Апостолам, которые ясно говорили, «что брань их не с кровию и плотию, но с мироправителями тьмы века сего, духами злобы поднебесными», и потому убеждали всех облечься во всеоружие Божие, чтобы противостать козням диавольским. Суетная мудрость философов эллинских была последней поборницею древней лести; но, в свою очередь и на кафедрах епископских восставали преемники Апостолов, облеченные мудростью свыше человеческой.

Таков был св. Климент, папа Римский, рода именитого, споспешник Павла в деле проповеди, который простер ее даже до Галлии чрез посланных им епископа Дионисия и двух пресвитеров; в Риме же действовал лично и привлекал словом Божиим многих вельмож языческого мира. При нем святыня Иерусалимская перешла, руками победителей, в Рим и число христиан умножилось падением Иудеев. К нему обратилась и Церковь Коринфская, страдавшая разделениями внутренними, которые в ней открылись вскоре после отшествия Павла, от превознесения умственного некоторых из ее учителей. Подражая божественному Апостолу, Климент написал пространное послание к Коринфянам, в котором излагал преимущества мира, бедствия раздора, долг повиноваться пастырям, и примером страданий Апостольских назидал в исполнении добродетелей христианских. Не превозносясь доверенностью, которую оказывали его личному достоинству верные иной епископии, он как бы забыл о себе в своем послании, смиренно начиная словами: «Церковь Божия в Риме Церкви Божией в Коринфе», — и это послание долго в ней считалось наравне с Павловыми.

Такою же именитостью пользовалось на Востоке другое послание Апостола Варнавы, который основался в Кипре вместе с воскресшим Лазарем. Оно писано было веровавшим Иудеям после падения Иерусалима, чтобы еще более убедить их в необходимости воплощения Христова и изъяснить им иносказательное знаменование некоторых обрядов и заповедей ветхозаветных. Между современными писаниями Апостольского века сохранились еще три книга Ермы, принадлежавшего Римской Церкви времен Климента, в которых жена, знаменующая Церковь, излагает ему видения, и ангел в образе пастыря внушает ему заповеди, почему и все книги известны под общим именем Пастыря. К тому же времени относят также творения св. Дионисия Ареопагита, первого епископа Афинского, о Небесной и Церковной иерархии, хотя писатели первых веков не свидетельствуют о их подлинности. Самому же Клименту Римскому приписывают начальное собрание правил Апостольских, слышанных им изустно и служивших законодательством Церкви, потому что от первых времен ее Предание устное столь же свято было соблюдаемо как и письменное, по заповеди Апостолов, проповедовавших более словом, нежели писанием.

Ревность сего великого мужа к обращению именитых сограждан возбудила против него негодование жестокого кесаря Домитиана, который подобно Нерону вооружился на Церковь Христову. Климент, быть может, уваженный по своему знатному рождению, сослан был в заточение в дальнюю Тавриду, и там, просветив верою Херсонис, скончался мученически в последующее гонение. Первые его преемники, святые епископы Еварист, Александр и Сикст, мало были известны Вселенской Церкви, как и преемники св. Марка Александрийского; но еще бодрствовали в Иерусалиме столетний сродник Христов епископ Симон и преемник первого епископа Антиохийского Еводия, св. Игнатий Богоносец, так названный потому, что глубоко носил в сердце память Спасителя, Который некогда благословил его в числе приведенных к Нему младенцев. Жив был еще и сам возлюбленный ученик его в Эфесе.

Иоанну предстояла слава сделаться исповедником за имя Божественного Учителя во второе гонение, как Петру и Павлу — украсить своею мученическою кончиною первое. Полагают, что пророчества о всемирном владычестве Мессии возбудили опасение Домитиана; многие именитые мужи пострадали в Риме. Последний из Апостолов вызван был в столицу; там, преданный биению, безвредно испил он чашу отравы смертной, по обетованию Христову, и невредимо исшел из котла кипящего елея, к ужасу изумленного кесаря, который сослал его в заточение на остров Патмос. Гонения уменьшились, когда привели, наконец, к Домитиану последнюю отрасль Давидову из Иерусалима, двух племянников Иуды Апостола, брата Господня, дальних родственников Мессии, страшного кесарю, как некогда Ироду. Он спрашивал их о царстве Христовом и с изумлением услышал одинаковый ответ с Пилатом, что царство это не от мира сего; спрашивал о собственном их наследии и отпустил с презрением, когда они сказали ему, что все их на земле достояние есть малая усадьба, возделываемая ими в поте лица.

Многие чудеса ознаменовали трехлетнее пребывание Апостола Иоанна на Патмосе, до смерти кесаревой. Исцелениями благодетельствовал он жителям дикого острова; победою над волхвом обольстителем обратил их к истинному свету. В уединении Патмоса посетил Господь возлюбленного ученика Своего Божественными откровениями, которые начертал он в своем Апокалипсисе. Предмет сей книги есть брань змия, Эдемского искусителя, с Агнцем Искупителем, предопределенным в вечную жертву, и совершенная победа Агнца; судьбы Христианства и мира открыты столько, сколько нужно для утешения верующих и рассеяния их недоумений в продолжительных гонениях; поэтому в книге находится разрешение всего Священного Писания. В ней представляется образ божественного служения на небе, с которого как бы списана на земле божественная служба, как некогда и Моисей устроил все по образцу, виденному им во мраке Синая. Седмь печатей, седмь труб, седмь фиалов ярости являются в ней прежде суда над змием и его орудиями; потом следует брак Агнца и обновление мира. Книга же начинается светозарным явлением Самого Господа Иоанну и посланиями Его к Ангелам, т. е. епископам семи Церквей Азийских, которые знаменуют Церкви всех мест и времен: Эфеса, где бодрствовал еще Тимофей, ученик Павла, Смирны, управляемой Св. Поликарпом, учеником Иоанна, Пергама, Фиатиры, Сардиса, Филадельфии и Лаодикии.

Эфес упокоил последние годы жизни Иоанновой и был свидетелем той нежной любви, которая одушевляла Апостола к своим духовным чадам, рожденным от него через Благовестие Христово. Однажды встретил он в окрестностях города юношу, который добрыми своими качествами обратил на себя его внимание; Иоанн с живым участием поручил его епископу того места, чтобы просветить св. крещением; но епископ, в начале занявшийся им с пастырскою заботливостью, потом ослабил свое внимание, и юноша, преданный всему пылу страстей бурного возраста, быстро сошел по ступеням порока и сделался, наконец, атаманом разбойников; через несколько времени Апостол, посещая опять окрестные церкви, спросил епископа о вверенном ему залоге, старец безмолвствовал в недоумении; когда же понял, что к душе погибшего брата относились слова те, со слезами отвечал: юноша скончался. «Какою смертию?» — воскликнул Иоанн. «Он умер Богу, — возразил епископ, — и, оставив Церковь, свирепствует в окрестностях». «Так ты устерег душу брата?» — с горестию сказал Апостол и, немедленно потребовав коня, устремился к вертепу разбойников и велел вести себя к их вождю. Ужас объял юношу при виде божественного лица, он обратился в бегство; но Иоанн, несмотря на старческую слабость, пустился вслед ему, взывая: «Сын мой, что бежишь безоружного отца? Обратись, надежда есть еще, я дам ответ за тебя Господу». Юноша остановился и раскаянный пал к ногам Иоанна, но Иоанн сам обнял его колена, умоляя не отчаиваться в спасении, и, проведя с ним несколько дней в посте, сокрушении и молитве, возвратил в недра Церкви.

Апостолу было уже около ста лет, и до того времени, по примеру божественного своего Учителя, он продолжал проповедовать свое Евангелие изустно. Долго не мог решиться он изложить его письменно, доколе, наконец, подвигнут был мольбами епископов Азии и убедительными ходатайствами многих Церквей; но прежде наложил общественный пост на всю братию и требовал их молитв. Тогда раздались, по внушению Духа Святого, дивные слова Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог был Слово». Он писал на языке греческом, как более употребительном у всех народов. Зная, что последователи Евиона и Керинфа искажают Евангелие Матфея, и отвергая Божество Иисусово, представляют Его только Сыном Человеческим, Иоанн более других евангелистов изобразил божественность Мессии, единство Его с Отцом, тайну Искупительной Жертвы, сообщаемой нам под видами хлеба и вина, которые в сущности суть истинные Тело и Кровь Христовы, и славу Воскресения. В таком же духе написал он свои три послания, убедительно обращаясь к верующим: «Мы проповедуем вам о том, что слышали, что видели своими очами, что рассматривали и осязали своими руками, т. е. о Слове жизни; ибо Жизнь явилась и мы видели и свидетельствуем и возвещаем вам сию вечную Жизнь, которая была у Отца и явилась нам. Дети мои, сие пишу я вам, чтобы вы не грешили; впрочем, если бы кто согрешил, то мы имеем ходатая пред Отцем Иисуса Христа Праведника. Всякий отвергающий Сына не имеет и Отца, а признающий Сына имеет и Отца. Дух Божий и дух заблуждения узнавайте так: всякий дух, который признает Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а непризнающий сего есть дух антихристов, о коем сказано, что он придет и уже есть в мире. Возлюбленные, станем любить друг друга, потому что любовь от Бога и Бог есть любовь».

Эти убедительные слова повторял непрестанно Апостол любви; когда уже изнемогал силами от преклонных лет, он водим был учениками своими в церковь, где произносил только: любите друг друга. Однажды они спросили его: «Что повторяешь все те же слова?» «Такова заповедь Христова, — отвечал старец, — и довольно, если ее исполнять». Таинственно окончил он дни свои в Эфесе, так что многие не верили смерти его, помня сказанные о нем слова Спасителя Апостолу Петру: «Если хочу Я, чтобы оставался он, доколе Я прииду, что тебе?»

Второй век открылся для христиан третьим против них гонением, императора Траяна: в одно время лишились они на востоке двух своих предстоятелей. Стодвадцатилетний епископ Симон обвинен был злобствующими Иудеями, пред проконсулом Аттиком за царственное родство свое с Давидом, и по многим страданиям претерпел крест, подобно как божественный сродник его Господь. Св. Иуст заступил место его на кафедре Иерусалимской, будучи племени Еврейского, как и последующие его преемники до нового разорения города при Адриане. Сам кесарь Траян испытал твердость другого епископа Игнатия; идущий побеждать Парфян, он призвал к себе главу христиан Антиохийских, чтобы его смирением смирить всех. «Ты ли, называющий себя Богоносцем, — спросил Траян, — вопреки повелений наших, развращаешь всю Антиохию вслед твоему Христу?» «Я», — отвечал Игнатий, и на другой вопрос, «что значит Богоносец?», опять ответствовал: «Носящий Христа Бога в душе своей». «Или ты думаешь, — возразил царь, — что и мы не носим в памяти своей богов наших, споспешников победы?» «Боги ваши, — сказал Игнатий, — идолы языческие! Один Бог истинный, Творец неба и земли, один Господь Иисус Христос, Его же Царствию не будет конца». Траян, видя себя посрамленным столь смелым исповеданием веры, произнес приговор смертный: «Игнатия, носящего в себе распятого Христа, отвести связанного в Рим на съедение зверям амфитеатра».

Церковь Антиохийская, которая процвела благочинием внутренним и внешним в долгое правление Игнатия и украсилась пением ликов, по подобию слышанных им в видении Ангелов, со слезами провожала грядущего мученика. Он один шел весело, как бы на некое торжество, чтобы, по словам Павла, сделаться зрелищем Ангелов и человеков; поручив паству свою избранному из диаконов Иерону, сам, под стражею десяти воинов, приплыл в Смирну, где с любовью принят был учеником Иоанна Богослова, епископом Поликарпом. Туда стеклись пастыри и пасомые Церквей Азийских, чтобы общением молитвы принять участие в мученичестве Игнатия, который утешал их словом и посланиями. Он писал к христианам Ефеса, Магнезии, Траллы, Филадельфии, Смирны, Рима и к самому Поликарпу, в каждом послании исповедуя Божество Христово, прося молитв, возбуждая к любви и единомыслию. Трогательно умолял он римлян не завидовать ему в счастии мученичества, безвременною любовию не препятствовать принести себя в жертву Богу. «Хочу не только называться христианином, но и быть таким действительно; возвещаю всем Церквам, что смерть моя не есть дело сетования; умираю добровольно, если только не возбраните: видимое временно, невидимое вечно. Молю вас, дозвольте мне быть снедью зверей, чрез которых достигну Бога; я Божия пшеница, зубами же зверей сотрен буду в чистый хлеб Господу; лучше возбуждайте их, дабы сделались мне гробом, и ничего не оставили бы от тела моего в тягость погребателям. О, если бы я усладился зверями в Риме; ныне только начинаю быть учеником Христовым, когда одного Его желаю: огнь, мечь, крест, муки, зверей, все приготовьте, да получу Христа».

Такою любовью горел к Нему Игнатий, еще на земле созерцая небесное блаженство, и сподобился желанной смерти. Тщетно христиане Римские хотели спасти его; он только помолился с ними о прекращении гонений и поспешил в амфитеатр. Там растерзали его лютые звери, почти без остатков; не много костей собрано было в плащаницу, для утешения Антиохийской Церкви; ночью явился плачущим священномученик, молящийся о их спасении, и слезы иссякли.

Гонение облегчилось, когда правитель Вифинии Плиний, видя множество христиан сей области, обращенной проповедью Апостола Петра, и твердость, с какою они умирали за веру, сам ходатайствовал за них в письме к императору. Он представил Траяну неодолимую твердость их исповедания, во всяком возрасте и поле, и требовал разрешения, как поступать с ними, потому что не замечал в обвиняемых, пред его судилищем, никакого преступления, кроме упорства. «Все их заблуждение, — писал Плиний, — состоит в том, что в известный день недели собираются они до рассвета для пения гимнов в честь Христа Бога и для невинной трапезы, где дают обещание клятвенное не делать ничего дурного; число же христиан так велико, что ими наполнены города и села».

Император ответствовал, «что не должно отыскивать христиан, но казнить только тех, которые будучи обличены, окажут неповиновение; если же принесут жертву богам, могут получать прощение». Еще милостивее был указ преемника Траянова, по ходатайству другого проконсула Азии Серения, который представлял, как несправедливо проливать кровь христианскую для удовлетворения ярости черни. Кесарь Адриан, строго запрещая всякую клевету на христиан, велел испытывать на судилищах, виновны ли они по законам государственным, и наказывать их клеветников.

Но несмотря на то, продолжались по местам частные гонения: жертвами были, в разные времена, Публий епископ Афинский, преемник Дионисия Ареопагита и ученик Апостола Павла, Онисим, епископ Ефесский, побитый камнями в Риме, и славный своими мучениями Телесфор святитель Римский, и Герон, наследник Богоносца в Антиохии, и до двенадцати епископов в Иерусалиме, где сильнее действовала злоба Евреев, возбуждавшая язычников против христиан. Иерусалиму же предстояло новое разорение: опять возмутились Евреи, рассеянные в Александрии, Ливии и Киринеи; с чрезвычайным неистовством умертвили они там более 200 000 Греков и Римлян, и столько же на острове Кипре. Жестокая казнь постигла мятежников: войска Римские истребили их тысячами в Египте и Месопотамии, дабы предупредить восстание всей области. При Адриане, еще однажды и в последний раз, подняли оружие Иудеи, увлеченные ложным Мессиею, как о том предсказал им истинный. Некто Варкохева, именовавший себя сыном звезды, на память той, которая, по пророчеству Валаама, должна была воссиять от Иакова, привлек к себе веру сограждан. Они не могли равнодушно видеть, что Адриан, обновляя развалины Иерусалима, под названием Элии Капитолины, поставил капище Юпитеру на месте Соломонова храма. Подобно как в первую войну Римскую, замки, вертепы и распутия наполнились шайками разбойников, жестокость правителя Римского опять возбудила отчаяние народа. Варкохева без пощады истреблял язычников и христиан, чтобы принудить их к возмущению. Император должен был послать легионы Римские для укрощения неистовых Евреев, которых до 600 000 погибло от меча и огня посреди разорения пятидесяти замков и тысячи селений. Несметное число пленников опять распродано было на торжищах вселенной или обращено в рабство; Иудея стала пустынею, Иерусалим отдан был язычникам и сделался недоступным для прежних сынов своих; на вратах его поставлено было изваяние противного им животного, и однажды только в год дозволялось им приходить издали плакать в виду древней своей родины. Но и христиан, столько же ненавистных язычникам, хотел удалить Адриан от священного для них города; намереваясь истребить память тех мест, где страдал Спаситель, поставил он статую Венеры на Голгофе, Юпитера на вертепом гроба, насадил рощу Адонисову около пещеры Вифлеемской и тем самым, наоборот, сохранил местное о них предание. Не прерывался и ряд епископов Иерусалимских; после пятнадцатого из них, Иуды, который был последний происхождения Еврейского, Марк был избран уже из обращенных язычников.

То было самое цветущее время империи Римской, когда после ужасов Нерона и Домитиана отдыхала она в правление Траяна, Адриана и двух Антонинов, власть коих простиралась от океана до Евфрата, кругом всего поморья Средиземного; монархия кесарей почиталась единственной в известном тогда мире Римском. То была и блестящая эпоха философии Эллинской, которою гордились императоры, предпочитая даже звание философа сану первосвященника языческого, всегда неразлучному с их достоинством. Философия, основанная на преданиях человеческих и на естественных началах мира, не могла, однако же, смягчить права властителей и народа, которые жаждали крови в амфитеатре не менее зверей, боровшихся пред их очами с гладиаторами или христианами, и почитали рабов своих за бездушную вещь; не могла очистить она и нравственности частной и общественной там, где каждая страсть олицетворялась идолом, которому приносились жертвы, и где философы, почитавшие себя свыше всякого суеверия и предрассудка, жертвовали вместо идолов собственной страсти, кесарь Адриан, посвятивший себя во все таинства языческие, признанный философом в портиках Афинских, воздвигал кумиры, капища и целые города предмету постыдной любви своей, а сам он, как все его предшественники и преемники, боготворимый заживо, причислен был по смерти, указом сената, к сонму богов, покровителей Рима.

Такое безумие овладело миром, когда он по словам Апостола Павла, суетною своею мудростию не хотел уразуметь Бога в премудрости дел Его; одна только простая проповедь Христианства могла обратить людей к истинному богопознанию. Тщетно мудрецы языческие помимо ее искали этого познания, разделившись на множество сект и систем, противоречивых друг другу. Стоики предлагали страждущему человеку только холодный ум и неодолимую волю рока. Платоники в утонченных своих исследованиях искали идеи истинного и прекрасного, но находили только мечту и не достигали цели. Эпикурейцы тонули в наслаждениях чувственных, все покоряя животному началу. Скептики во всем сомневались. Эклектики, ничему вполне не доверяя, составили себе из чужих обломков странную систему. Одним словом, так называемое просвещение того века, ослепленного плотскою мудростию, страдало внутренним сознанием своей пустоты и недостатком веры, которая одна только может исцелить эту душевную болезнь делами любви и надеждою благ вечных.

На Западе — философы, с Востока же подымались другие противники христианства, иногда из собственных недр его, которые примешивали к чистому учению веры свои бредни или странные мифы Азии, древней их колыбели. Болезнь ересиархов состояла в том, что они находили догматы кафолической Церкви слишком простыми и, желая составить себе высшее понятие о Божестве, унижали его достоинство своими вымыслами, мешая чувственное с духовным, олицетворяя аллегории и искажая толками Священное Писание. Посему Церковь Вселенская, зная шаткость умов человеческих и необузданность больного воображения, с такою ревностию отсекала от себя всякий соблазн, и от первых времен своих строго наблюдала, чтобы не нарушена была ни одна йота божественного откровения, которое получила свыше; потому что не от человеков, но от Бога могло только произойти о Нем истинное понятие.

Ересь Симона волхва продолжала иметь последователей: Сатурнин в Антиохии, в Александрии же Василид и Карпократ, с некоторыми между собою оттенками, распространяли то же лжеучение. Признавая одного неведомого Бога, почитали они мир созданием Ангелов, и Иегову, бога Еврейского, одним из них, Христа же бесплотным и врагом Иеговы; осуждали брак, не осуждая дел плоти. Египетское мнение Пифагора о переселении душ, со всею его таинственностию, присоединилось к этим мечтаниям. Ученики их величали себя громким именем гностиков, т. е. знающих; как будто им одним открыто было истинное знание, хотя грубость понятий духовных явно обличалась чувственностью, в которой утопали, потому что не веровали воскресению тела и почитали добро или зло, существующими только во мнении человеческом. Однако же они старались подражать во внешности христианам, собираясь так же на вечерние молитвы, но трапеза любви превращалась в гнусные дела сластолюбия, бросая невыгодную тень и нарекание на христиан.

Явился и новой еретик Валентин, родом из Египта, отвергший христианство в Кипре за то, что ему предпочли другого на кафедру епископскую; напитанный учением Платона, вымыслил он систему религиозную еще сложнее гностиков; смешав Евангелие Иоанна с родословием богов Гезиода и гармонией чисел мудрецов языческих, тридцатью олицетворенными зонами или веками, хотел он изобразить исхождение Слова из лона Отчего и Промысл Его о искуплении мира; но нелепое учение Валентиан обличилось также их искаженной нравственностью; поскольку они, как говорит Павел, не прославили Бога, но осуетились умствованиями и, называя себя мудрыми, обезумели, то Бог предал их похотям сердец в осквернение собственного их тела.

А между тем жрецы и философы языческого мира пользовались их беспорядками, чтобы в удовлетворение своей злобы возводить жесточайшие клеветы на христиан, которые своей многочисленностью уже становились страшными религии идолов и сектам эллинским. Говорили, будто они, собираясь на вечерю, закалают младенца и питаются его кровью, а потом, угашая светильники, предаются грубым страстям. Цельс, Эпикурейский философ времен Адриана, покусился даже опровергать Иудейство и Христианство, смешивая оба в одно, и написал против них целую книгу насмешливых возражений; хотя она исполнена была грубых ошибок, однако же, в примере новейшим софистам, много из нее заимствовавшим, Цельс хвалился глубоким знанием Св. Писания, искаженного его невежеством. Он нашел себе подражателей и между современниками: ритора Фронтона, циника Кресцента и других, которые словом и делом вооружались против Христианства, и часто кровью мученической отзывались злые насмешки философов.

Не было недостатка и между христианами в мужах просвещенных для их опровержения. В самом гнезде софистов, в Афинах, явилась первая апология; ее подал кесарю Адриану епископ Кодрат, который в юности своей видел еще некоторых из исцеленных Спасителем, и в старости защищал веру, Им принесенную в мир. Тогда еще для утверждения ее оставались в живых многие мужи Апостольские: Поликарп Смирнский, Палий Иерапольский и другие, которые видели или самих Апостолов, или их ближайших учеников, и тщательно сохраняли преданное ими учение. Папий сам о себе свидетельствует, что он всегда искал истины у старцев, обращавшихся с Апостолами, и с любовью спрашивал их, что слышали они от Андрея и Петра, от Иоанна, Филиппа или Матфея? И речи их были полезны ему больше книг. С такими близкими и верными преданиями легко было опровергать всякую ересь, всякое суемудрие.

Вскоре после епископа Кодрата явился другой, более знаменитый защитник Христианства Иустин, родом язычник из Самарии, сперва философ, потом исповедник и мученик, прежде своего обращения испытавший все системы философские ради пламенного желания познать Бога. Вначале предался он учению стоиков, но не мог достигнуть своей цели, потому что и сам учитель его не ведал Бога, и даже не полагал нужным такое познание; потом обратился к Перипатетику, много мечтавшему о своей мудрости, но видя его корыстолюбие для получения мзды за науку, с презрением перешел от него к пифагорейцу, который прежде всего велел ему учиться музыке, астрономии и геометрии. Юноша, зная, как много времени требуют эти науки и как мало они удовлетворят его духовной жажде, решился еще испытать мудрость платоников и прилепился к их учению, которое более всех показалось приятно его умственной способности, устремляя в мир духовный. Здесь надеялся обрести Бога.

С такой мыслью скитался он однажды по уединенному поморью и внезапно увидел благообразного старца; присутствие его в пустыне удивило Иустина. «Ближние мои, — сказал ему старец, — прешли море, и здесь ожидая их возврата, смотрю вдаль на пучину; ты же что?» «А я посреди безмолвия поучаюсь философии», — отвечал Иустин. И на вопрос: «Какая в ней польза?» описал все плоды просвещения, которые она приносит разуму человеческому, научая распознавать доброе от лукавого. «Но приносит ли она блаженство и научает ли о Боге?» — спросил опять старец. «Блаженство в познании истины, — возразил Иустин, — Бог же есть не изменяемая вина бытия всех». Простосердечные ответы юноши приятны были незнакомцу; он предложил ему еще несколько вопросов о Божестве, по крайнему разумению Платонову, и доказал из слов и деяний философа, как недостаточен в своих понятиях ум человеческий, не просвещенный верою; наконец, открыл, что единственный источник богопознания есть откровение божественное, и, представив ряд откровений, бывших роду человеческому от начала мира, через патриархов и пророков до Христа, пришедшего исполнить все их предречения, сказал: «Прежде всего молись прилежно истинному Богу, чтобы отверз тебе двери света, ибо никто не может видеть и разуметь Божьего, если того не откроет сам Бог».

С этими словами скрылся от взоров изумленного Иустина и нигде более ему не встречался; но с той минуты божественным огнем распалилось сердце юноши, как сам он изъяснял потом в разговорах своих с Иудеем Трифоном, которого старался обратить к истине Нового Завета свидетельствами Ветхого, потому что и сам Иустин, посредством чтения Пророков и Апостолов, сделался истинным философом, т. е. христианином. Философия, по словам его, приближающая нас к Богу, есть лучшее сокровище, но немногие ее постигают, увлекаясь преданиями человеческими от словес Христовых, в которых есть нечто ужасное для совращающихся с правого пути и упокоительная сладость для богомыслящих.

Гонения, столь несправедливо возбуждаемые против христиан, и мужество, с каким переносили они все клеветы и муки, много содействовали к обращению Иустина и внушили ему две сильные апологии в защиту страждущей Церкви, которые не убоялся он послать самим императорам, Антонину и его сыну. Оправдывая своих единоверцев лучшим свидетельством их образа мыслей и деяний, приводил он божественное учение, ими исповедуемое; излагал священные догматы и отчасти самые таинства, сколько возможно было их открыть язычникам.

«Вас называют благочестивыми и любомудрыми, — писал кесарям Иустин, — философы должны любить одну только истину, не увлекаясь обветшалыми мнениями или ложными толками. Вы властны лишать нас жизни, но не в силах вредить нам: мы просим суда; если же мы невинны, то казнь наша не более ли дело страсти и неправды? Вот излагаем и самое учение наше, дабы отныне вы оставались безответны пред Богом. Когда вам доносят, что мы ожидаем некоего царства, оставьте подозрение, будто бы царство то есть земное; поверьте, что мы не стали бы для него жертвовать жизнью и лучше искали бы сохранить ее для наслаждений земных. Никто более нас не желает вам мира, ни с кем не может быть легче сохранять его, как с нами, потому что мы страшимся самого преступления гораздо больше, нежели казни за преступление, зная, что все грехи открыты Господу, праведному их Судии. Лучшим доказательством служить может сравнение того, что мы были в язычестве, с тем, что мы теперь». Иустин представил во всей наготе мерзость разврата, в котором утопал языческий мир, и для разительной противоположности коснулся слегка не только нравов, но и внутреннего устройства Церкви Христовой. Он говорил о постах ее и милостыне, о покаянии сокрушенного сердца, о непрестанной молитве частной и общественной, о таинственном очищении от грехов в водах крещения во имя Св. Троицы, и о таинственной пище на вечерях любви, хлеба и вина, которые, чрез благословение освящающего, прелагаются в самое Тело и Кровь воплощенного Господа, подобно как и сам Господь, предвечное Слово Божие, сделался плотию и кровию нашего ради спасения. «Если, — заключал Иустин, — вы найдете уважительным сказанное мною, уважьте, если нет, презрите; мы же объявляем вам суд Божий за неправду: впрочем, воля Господня да будет».

В таком же духе написал свою апологию другой философ Христианский, Афинагор пресвитер, знаменитый своею ученостью в Афинах и Александрии; но его писание, равно как и Иустиновы, не могли потушить частных гонений, возникавших в тихое правление Антонина, которые наконец обратились в одно общее, при самом кротком из императоров, философе Марке Аврелии. Сам Иустин запечатлел кровью веру, столь твердо им защищаемую; он пришел в Рим с своими учениками, нося мантию философов и составил училище, где под образом внешнего любомудрия, преподавал истинное учение Христианское. Там посрамил он ересеначальника Маркиона, происходящего от благочестивых родителей, который за тяжкое согрешение подпал под клятву отцовскую в областях Понта и, тщетно искав разрешения, соединился в Риме с другим еретиком Кердоном, чтобы проповедать два начала в божестве; одно доброе, другое злое, и два от них исшедших Христа. Иустин состязался и с другим врагом Христианства, философом Кресцентом, который вооружал против него народ непрестанными клеветами, доколе не привлек на судилище, где префект Римский спросил о его учении. «Я испытал все учения, — отвечал Иустин, — и прилепился к Христианскому, хотя оно неприятно заблуждающимся: верую во Единого Бога, Создателя видимых и невидимых, исповедую Господа Иисуса Христа, возвестившего нам спасение и грядущего судить род человеческий; я же, создание слабое, не в силах выразить необъятности Его Божества, то было дело пророков, за несколько веков предрекших пришествие в мир Сына Божия». Иустин не хотел открыть префекту места тайных собраний христианских и после многих истязаний вместе со своими ученикам присужден был к отсечению главы.

Еще более чувствительную потерю испытала Церковь в лице св. Поликарпа Смирнского. Сей престарелый ученик Иоанна Богослова, переживший всех своих сверстников, долгое время соблюдал свою паству, как последний свидетель времен Апостольских и как первое звено долгой цепи их преданий. Уже в преклонных летах он посетил Рим, чтобы совещаться там с епископом Аникитою о времени празднования Пасхи; потому что Церкви Азийские совершали ее 14 апреля, по примеру Иоанна, Церкви же Римская и Александрийская, в первое воскресение после весеннего полнолуния, по преданию Апостолов Петра и Павла. Хотя ни тот, ни другой из епископов не хотели отказаться от местных своих преданий, однако же прение по сему предмету не послужило между ними к нарушению союза церковного, общего в то время по вселенной; в знак взаимной любви совершили они вместе божественную литургию, на которой папа Аникита уступил Поликарпу первенство в освящении даров, как мужу Апостольскому.

Эгезин, первый историк христианский, живший тогда в Риме, сохранил потомству память посещения Поликарпова; но летопись его, заключавшая в себе все события времен Апостольских, к несчастию, уцелела только отрывками, в творении другого, более известного историка четвертого века, Евсевия епископа Кесарийского. Краткое пребывание Поликарпа в Риме душеспасительно было для многих последователей Валентина и Маркиона, и даже оба ересиарха временно обратились, потому что слышанное ими из уст святого старца было для них как бы свидетельством самого Иоанна. Так твердо сохранял он предание Апостольское и так не терпел слух его никакой ереси, что если иногда случалось ему внять что-либо противное Церкви, он с ужасом затыкал себе уши, восклицая: «Боже, до чего допустил Ты меня дожить!» И в то же мгновение бежал с места, где произнесли хулу.

Уже близка была Поликарпу обычная кончина, когда и для него настал день мученичества, потому что столь достойный подвижник не должен был лишиться светлого венца. Он пострадал вместе с христианами своей паствы, твердость их не поколебали ни звери, ни пламя, ни пытки, ни терзания бичом или когтями, обнажавшими их кости. Народ, раздраженный твердостию мучеников, завопил в амфитеатре: «Поликарпа, Поликарпа!» Старец, едва убежденый мольбами близких, удалился из города в соседнее село, где проводил день и ночь на молитве; там за три дня до смерти, в тонком видении, представилось ему возглавие одра его горящим, и обратясь к своим, в духе пророческом сказал он: «Меня сожгут». Ищущие старца скоро обрели дом, где он скрывался, и хотя Поликарп мог бы еще спастись в другое жилище, однако же он сам предался в их руки, говоря: «Воля Господня да будет», и велел радушно угостить воинов, прося у них только одного часа на молитву. Пламенна была эта молитва, изумившая самих язычников, и ею обнял он весь мир Христианский, все Кафолические Церкви: то было накануне Пасхи. Начальники игрищ встретили на пути старца и, взяв к себе в колесницу, убеждали назвать Господом кесаря и жертвовать богам, но, услышав решительный отказ, свергли с колесницы; уязвленный продолжал весело путь к амфитеатру. Восшумела толпа, проконсул тщетно умолял его сжалиться над своим преклонным возрастом и произнести обычную на христиан клятву: «Да исчезнут нечестивые!» Строго взглянул на него епископ и на весь неверный народ язычников, потом воззрел к небу, простер над ними руки и громко воскликнул: «Да исчезнут нечестивые!» Яростью закипела чернь; еще однажды заклинал его проконсул сказать хулу на Христа. «Восемьдесят шесть лет я служу ему, — отвечал старец, — и что изреку на Царя и Спаса моего?» «Поклянись хотя счастьем кесарей, — сказал правитель». «Я христианин», — повторил Поликарп. «Итак убеди народ», — возразил первый. «Тебе ответствую как властителю, — сказал исповедник, — ибо мы должны уважать всякую власть, поставленную от Бога; а сей народ недостоин оправдания Христианского». «У меня есть на тебя звери, у меня есть и пламя!» — воскликнул разгневанный проконсул. И тихо отвечал ему Поликарп: «Всякие мучения спасительны; ты говоришь об огне временном, но есть вечный для нечестивых; что долго медлишь, я готов!»

Тогда глашатай всенародно возгласил в амфитеатре: «Поликарп исповедал Христианство», и яростная чернь возопила: «Вот учитель Азии, вот отец всех христиан и разоритель богов. Зверей! Зверей!» Но их блюститель объявил народу, что игрища звериные уже кончены; тогда все воскликнули: «Сжечь Поликарпа!» Язычники и Иудеи устремились за орудиями казни, собрали дрова из окрестных бань и домов, и вознесся высокий костер. Старец снял с себя пояс и одежду и с трудом развязал обувь, по непривычке, потому что верные так уважали его добродетель, что всегда исполняли сами около него все служебные обязанности. Когда хотели приковать мученика к столбу на костре, он просил оставить его без гвоздей, потому что Тот, Кто дал ему силу вытерпеть пламя, даст и твердое стояние на костре; однако же ему связали руки; и он подобен был овну, избранному из всего стада во всесожжение Богу. Тогда, подняв взоры к небу, он произнес сию молитву: «Господи Боже всемогущий, Отец благословенного и возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа, через Которого получили мы милость познать Тебя, Боже Ангелов и Сил и всякой твари и всего рода праведных, живущих пред лицом Твоим, благодарю, что дал мне достигнуть до сего дня и часа, и дал мне часть в числе твоих мучеников и в чаше Христа Твоего, чтобы воскреснуть мне душою и телом к жизни вечной в нетлении Святого Духа, аминь». Едва заключил он молитву, как поднялось обширное пламя костра, и странное чудо! Огонь наподобие свода окружил мученика, подобно парусу, наполняемому ветром; он же стоял посредине, не прикосновенный огню, как испекаемый хлеб, как злато и сребро очищаемые в горниле, и вокруг него разливалось как бы благовоние фимиама. Мучители, видя бездействие пламени, велели довершить Поликарпа мечом, как добивают зверей в амфитеатре; когда же воин пронзил его тело, обилие крови потушило пламя, и зрители изумились, видя такое различие между христианами и прочими людьми. Иудеи просили проконсула не погребать тела Поликарпова — из страха, чтобы христиане не стали ему поклоняться вместо распятого Христа; но начальник стражи велел сжечь мертвые останки на том же костре, где не мог сгореть живой, и верные собрали его кости, несмотря на все усилия Евреев.

Повесть о мучении Св. Поликарпа написана была очевидцами Церкви Смирнской, по прошению христиан Церкви Филадельфийской, и разослана ко всем Церквам по вселенной. «Блаженный Поликарп, — писали они, — казалось, запечатлел смертью своей гонение, которое престало. Но как могли думать гонители, что мы оставим для него Распятого, страдавшего для спасения всего мира, Которому поклоняемся как Сыну Божию? Мы по справедливости уважаем и мучеников, но только как Его свидетелей и подражателей, ради их неодолимой любви к Царю и Богу своему, дабы и нам быть в общении с ними. Кости Поликарпа, более для нас драгоценные, нежели злато и камни, положили мы в сохранное место, где по милости Божией, когда можно, будем собираться, чтобы светло праздновать день его мучения и чтобы памятью прежних подвижников приготовлять себя и других к будущим подвигам». Так уже в самом начале Христианства уважаемы были останки праведных.

Как после смерти Игнатия, так и после Поликарповой временно прекратились гонения в Азии, испуганной страшными землетрясениями, кесарь Марк Аврелий внял двум апологиям Мелитона и Аполлинария, епископов Сардиса и Иераполя, и даже издал благотворный указ в пользу христиан, в котором упрекал подданных за их преследования, когда сами небрегли о богах своих. Еще более возвысилось доброе мнение императора о христианах во время его похода против Сарматов в Германии, где легионы Римские застигнуты были врагами в безводных ущелиях. Много воинов христианских находилось в рядах языческих и все они, видя отчаяние легионов, собрались на молитву. Внезапно посреди их молитвы небо обложилось тучами, и с сильным громом восшумел освежающий дождь над Римлянами, утоливший их жажду, над врагами же рассыпались молнии и град, доколе не обратились в бегство. Дивное событие, давшее легиону христиан название молниеносного и в седьмой раз титул императора кесарю, засвидетельствовано в Риме между трофеями, на изваяниях колонны Антониновой.

Однако же кровь христианская потекла опять при том же Аврелии, и недалеко от места победы в Галлии. Там Церковь Лионская была дочерью знаменитой Церкви Смирнской, а первый ее епископ Пофин — учеником Поликарпа, который подарил ее и другим, еще более славным, пресвитером Иринеем. По этому случаю и подробное описание страданий мучеников в городах Лионе и Виенне обращено было к Церквам Азии, откуда свет Христианства воссиял на Галлию, в надежде на участие и сострадание старших братии. Гонения начались сперва ругательством черни против христиан и требованием их на судилище. Некоторые не устояли в вере, к чрезмерной радости язычников, а между тем темницы наполнялись верными, которых обременяли страшными клеветами; явились исповедники истины, не только мужи, но и слабые жены. Бландина раба и другая, именем Библис, Матурн и Аттал, и диакон Санкт утомили мучителей терпением самых ужасных мук, которых, казалось, не чувствовали, повторяя только: «Мы христиане». Измученные почти до последнего издыхания, оживали в темницах и даже утешали тех, которые там умирали еще в ожидании мук.

Очередь дошла до девяностолетнего епископа Пофина, слабого годами, крепкого желанием смерти. Его повлекли на судилище посреди проклятий народных; его спросили: «Кто есть Бог Христианский?» «Узнаете, если будете достойны», — отвечал он. Тогда со всех сторон посыпались на него удары, без всякого уважения к преклонному возрасту, и его ввергли в темницу, где два дня спустя предал душу Господу. Так исполнились слова Христовы над его учениками, что всякий, кто будет убивать их, возомнит тем службу приносить Богу. В той же темнице находились исповедники и отступники, потому что и самое отречение не спасало; но какое различие в состоянии их духа! Первые ликовали со светлым лицом, ожидая новых страданий, последние в отчаянии просили молитв и пощады. Диакон Санкт, Бландина, Матурн и Аттал изведены были опять в амфитеатр, где снова прошли все мучения для удовлетворения ярости народной; двух довершили железные строгала, стул раскаленный и звери; но Бландины не коснулись звери, Аттала же на время спасло гражданство Римское. Так глубоко было их смирение, что после всех сих страданий они еще не смели называть себя мучениками, представляя столь светлое имя тем только, которые смертью запечатлели свое исповедание, и со слезами молили, чтобы им даровано было это утешение. Не возносясь гордостью против падших, они, напротив, старались примирить их с верными и утверждали своим примером к новому испытанию. Между тем пришел указ кесарев, чтобы щадить одних отступников, предавая смерти прочих, и начались казни. Некто Александр, родом из Фригии, возбуждавший на судилище христиан к мужественной защите, с ними приял осуждение и венец; Аттал, на раскаленном стуле, восклицал к народу: «Что нас обвиняете? Не вы ли сами едите человеческую плоть?» Последняя из всех, в третий раз, предстала на муки Бландина с младенцем, одушевленным ее примером, и готовилась к смерти как на брак; после бичевания и раскаленного стула ее опутали в сети и бросили разъяренному быку, наконец, поразили мечом; твердость ее превзошла чаяние язычников; но над телесами мучеников довершили они свою злобу: шесть дней стерегли в амфитеатре обгорелые и объеденные остатки членов, с насмешками ожидая их воскресения, в седьмой же бросили в мимотекущую Рону.

Пресвитер Ириней избран был епископом на место Пофина, по возвращении из Рима, куда посылали его мученики Лионские к папе Элевферию для устроения дел церковных. Будучи в Риме, обличил он двух пресвитеров Власта и Флорина, непокорных Священным Преданиям, и сам, как твердый их блюститель и достойный ученик Поликарпа, писал еще отступникам из Лиона о единстве исповедания: «Догматы ваши не соответствуют здравому учению; не то прияли мы от святых предместников наших, обращавшихся с Апостолами. Будучи отроком, я был при Поликарпе и помню события того времени лучше нынешних, потому что впечатления детства растут и сливаются с душою. Я до сих пор могу показать место, где сиживал блаженный старец, когда говорил с нами, и я опишу его осанку и поступь, и образ жизни и сами речи: как он нам рассказывал о своем житии при Апостоле Иоанне и что от него слышал о чудесах и учении Господа. Все искренно передавал нам Поликарп, потому что сам всему научился от очевидцев Божия Слова; мне же даровал Господь благодатное внимание к подобной беседе, которую записывал не на бумаге, но в сердце, и по милости Божией доселе непрестанно о том помышляю».

Таким образом, Предание божественное, сходное со Св. Писанием, сохранялось неприкосновенным по долговечности мужей Апостольских, как некогда патриархов допотопных, и чрез 200 лет от Р. X. доходило только до третьего рода через Иоанна и Поликарпа. Мудрый Ириней, чувствуя, сколь важно его свидетельство по такой близости к веку Апостолов, написал для утверждения верных обличительную книгу на все современные ереси и как разительную противоположность представил в ней единство духа всех Кафолических Церквей, рассеянных в Германии, Галлии и Испании, Востоке, Египте и Ливии, которые все просвещались одною верою как одним солнцем.

Для убеждения еретиков Ириней приводил в свидетельство дар исцелений, чудес и пророчеств, которые в его время еще весьма обильны были между верными; истину учения подкреплял Св. Писанием и Преданием, называя четыре Евангелия, единодушно признанные всей Церковью, и сожалел о тех людях, которые, чуждаясь правых догматов, не знали сами на чем основаться. Твердость же Преданий доказывал он непрерывным преемством епископов от времен Апостолов, которые поставляли лучших мужей на свои места, и предлагал в пример Церковь Римскую, как одну из древнейших и самых обширных, советуя всем держаться чистоты ее учения. Ириней хвалил также и Церковь Смирнскую, утвержденную Поликарпом, с которою соображались все Церкви Азийские, и говорил, что в случае недоумения всегда должно прибегать к древним Церквам, где пребывали некогда сами Апостолы; если бы даже они не оставили после себя писания, должно следовать сохранившимся от них преданиям, что встречаются между многими народами варварскими, которые, не зная письмен, веруют в Иисуса Христа, и Духом Святым право соблюдают в сердце чистое учение о Боге. Учение это излагал Ириней в следующем символе:

«Церковь, по всему миру и до конец земли рассеянная, прияла от Апостолов и их учеников веру во единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, моря и всяческих, и во единого Господа Иисуса Христа Сына Божия, воплощенного ради нашего спасения, и в Духа Святого, глаголавшего чрез Пророков о Промысле Божий и Его пришествии, рождении от Девы, страсти, воскресении из мертвых, вознесении на небо и о сошествии с неба во славе Отчей для обновления мира и для воскрешения всякой плоти человеческой. Пред И. X. Господом нашим, Спасом и Царем, преклонится всякое колено небесных, земных и преисподних, по произволению невидимого Отца, и всяк язык исповедает Его, когда сотворит праведный суд над всеми ангелами и человеками». О воскрешении же тел говорил Ириней, что они получают эту надежду и делаются нетленными, чрез таинство причащения, подобно как хлеб земной, прияв освящение, перестает быть простым хлебом, но делается Причастием, состоящим из земного и небесного: земное есть Плоть И. X., подобострастная нашей, небесное же, Дух Его, т. е. Душа и Божество в Причастии Его Тела.

Нужно было говорить против ересей, потому что они умножались на Востоке в царствование Коммода, сына Марка Аврелия, который, несмотря на свою жестокость, не гнал однако же христиан. Между известными последователями ереси Валентина почитались Марк, занимавшийся волхвованиями, Коларваз и Вардесан, родом из Месопотамии, впоследствии однако же обратившийся. Гермоген в Африке и Гермий в Азии, предавшись учению стоиков, утверждали вечность материи, из которой создан мир; Феодот Византийский, отвергая божественность Слова, приобрел секте своей название бессловесных, а Кассиан Египтянин начал секту докитов, которым казалось призраком тело Господа Иисуса; и Тациан, ученик философа св. Иустина, написавший книгу против Эллинов, сделался сам главою энкратитов или воздержников, которые осуждали брак, запрещали вино, употребляли воду в самом таинстве причащения, чуждались мяса животных и не признавали Ветхий Завет происшедшим от Бога, проповеданного в Новом Завете.

Но всех сильнее и продолжительнее была ересь евнуха Монтана, родом Фригийца, отчего и последователи его назывались катафригами. Не удовлетворенный в честолюбивом искательстве, Монтан впал в тонкую прелесть и возмечтал быть тем утешителем, которого обещал послать в мир Спаситель; он начал пророчествовать вопреки преданий Церковных, потому что полагал себя исполненным Духа в большей мере, нежели сами Апостолы: к нему присоединились две развратные женщины, Прискилла и Максимилла, выдававшие себя за пророчиц, которые увлекали многих льстивыми предсказаниями. Монтан проповедовал, что только через сошествие на него Духа вполне совершилось искупление человеков, запрещал второй брак, определял новые посты, не принимал вовсе покаяния и жестоко осуждал избегавших мученичества. Такая необычайная строгость производила сильное впечатление на людей неопытных и особенно на тех, которые по отдалению не могли сами видеть нелепостей Монтана; он же учреждал и новые степени иерархические свыше епископов, которые всегда занимали первое место во всей Кафолической Церкви, и, собирая отовсюду подаяние, деньгами поддерживал учеников своих.

Хотя этот мечтатель и одна из пророчиц кончили преступное поприще бедственной смертью, наложив на себя руки в порыве отчаяния, однако же ересь их до того распространилась, что многие епископы вооружились против нее словом и писаниями. Серапион Антиохийский осудил ее торжественно и Елевферий Римский принужден был отказаться от тех грамот, которые по неведению писал сперва в пользу Монтана, полагая его исполненным истинного духа. Дионисий Коринфский, знаменитый не только святостью жизни, но и посланиями ко многим Церквам, предостерегал их против ересей маркионитов и монтанистов. Подвизался за истину и преемник Серапиона епископ Феофил, сам долгое время неверовавший бессмертию души, которого не мог постигнуть; когда же принял это спасительное учение вместе с Христианством, старался выводить язычников из заблуждения, излагая им учение о бессмертии и догмат Св. Троицы.

Между тем, как странные мнения о вере проявлялись в различных местах Христианства, а мужи Апостольские и их ближайшие последователи мало-помалу отходили к покою, Промысл Божий, пекущийся о Церкви, устроял, чтобы воспринимали силу более обыкновенные средства, для охранения и распространения истинных догматов. Огласительное училище Александрии, по преданию, ведущее начало еще от ев. Марка, процвело в этом средоточии вселенской торговли и просвещения с такою славою, что повсюду возбуждало и распространяло желание употребить любознательность на украшение и защиту Христианства. Как некогда Евреи, уходя от Египтян, взяли их сокровища и употребили на украшение скинии истинного Бога (хотя, к сожалению, отчасти и на излияние золотого тельца), так христиане, в том же Египте, взяли у язычников то, что было сколько-нибудь ценного в естественном любомудрии и употребили на украшение духовного храма истинной религии, хотя, к сожалению, из тех же материалов еретики не раз покушались вылить идол философского мудрования и выставить на посмешище Христианство. Со всех сторон тысячами стекались верные в Александрию искать естественного и вместе Христианского образования, под руководством таких епископов, каковы были Юлиан и Димитрий, 43 года покровительствовавшие училищу своей Церкви, и таких наставников, как Панфен и его преемник Климент Александрийский. Первый, много послужив Богу распространением догматов веры, хотел еще сам сделаться проповедником в краю диком; он последовал за купцами в Индию и там нашел многих христиан, пользовавшихся Евангелием от Матфея, которое перевел для них Апостол Варфоломей.

Климент, принявший после Панфена училище Александрийское, распространил свое влияние на Палестину, где был наставником св. Александра епископа Иерусалимского, и оставил по себе другого еще более знаменитого ученика Оригена. В оглашениях своих Климент изъяснил все Св. Писание, но нам сохранились только его увещание к язычникам и две книги Строматы и Педагог, которые вкратце заключают в себе всю нравственность христианскую, под руководством божественного педагога или наставника. Под именем Стромат, т. е. узорчатой ткани, разумеет Климент духовную ткань философии христианской, изъясняя в ней, что начало всякого учения не есть доказательство, но вера в самое учение; он опровергает ложные мнения философов языческих и современных еретиков о браке, мученичестве и грехе и в обличение тем, которые величали себя громким названием гностиков, начертал характер истинного гностика.

«Истинный гностик, — писал он, — научается верою от слова Божия, которому все доступно; знание же человеческое служит только приготовлением к вере. Гностик чуждается страстей или одолевает их; он покоен духом, ибо ничто не может уклонить его от Бога и не может питать он зависти или ненависти ни к какой из тварей, через которых научается любить Творца; желаний нет у него, ибо душа его уже достигла высшего блага, и в созерцании его исчезают пред ним все наслаждения земные».

Философия эллинская, по замечаниям Климента, несмотря на покровительство кесарей, не могла убедить мир, и каждая ее система имела весьма мало последователей; одна только философия Христианская, гонимая от самого начала всеми властями, распространилась по вселенной и со дня на день более цветет. Сами ереси служат свидетельством непоколебимости истинной веры по мере того, как обличаются отступники правых догматов, и Кафолическая Церковь, единством духа и преемством своих епископов и преданий, ведущих начало от Христа и Апостолов, резко отличается от нововводителей, нарушивших священную цепь, которым легко можно указать, когда, от кого и где они начались.

В то время один важный вопрос занимал всю Церковь, о дне празднования Пасхи, и по многим местам собирались для этого частные соборы, начатки тех великих Соборов, которыми впоследствии столь торжественно представлялось единство Кафолической Церкви, распространившейся по всей вселенной. Опасаясь, чтобы разновременное празднование величайшего дня Пасхи не нарушило единства христианского, несколько епископов соединились в Кесарии Палестинской: местный Феофил, Кассий и Клар, епископы Тира и Птолемаиды, и Наркисс Иерусалимский, знаменитый святостью жизни и чудесами, который однажды, накануне Пасхи, по недостатку елея, велел диаконам, с несомненною верою, влить воду в лампады и в них загорелся елей; оклеветанный впоследствии пред своею паствою, он укрылся в пустыню, и лжесвидетельствовавшие на него восприяли то наказание, которому каждый обрекал себя в клятве для доказательства клеветы. Папа Виктор в Риме, Приней в Галлии, Вахил епископ в Коринфе, Амастрийский епископ Пальмас в областях Понта и несколько епископов Озроены созывали у себя также соборы, чтобы единодушно установить празднование Пасхи в первое воскресение после весеннего полнолуния.

Но Поликрат Эфесский с несколькими епископами окрестных Церквей малой Азии сильно тому воспротивились. Он написал пространное послание к Виктору Римскому и основывал свое мнение на примере Апостолов Филиппа и Иоанна, который, по свидетельству Поликрата, был еще сверх того и первосвященником и носил на челе своем златую повязку архиереев иудейских: (может быть, она перешла к нему от Иакова, брата Господня, первого епископа Иерусалимского, как последнему из живых между Апостолами, когда прекратилось ветхозаветное священство). Упорство епископов Малой Азии совершать Пасху 14 апреля раздражило Виктора, и он хотел нарушить с ними общение, известив грамотами прочих своих собратий епископов; но все они сильно восстали против такого поступка, чуждого любви христианской, и многие советовали ему, в письмах своих, помышлять более о том, что споспешествует к миру и единству между братиями. Ириней Лионский, от лица всего собора Галлии, напомнил ему пример его предместника Аникиты, который в таком же случае не чуждался общения с Поликарпом Смирнским и даже уступил ему освящение даров в своей Церкви, ибо вопрос о времени Пасхи не был догматический, но только обрядовый. Миролюбивое послание Наркисса Иерусалимского и всего собора Кесарийского было действеннее угроз Виктора для водворения единодушия между Церквами Малой Азии, и престолу Александрийскому исключительно поручено было определять время Пасхи и возвещать ее окружными посланиями всем Кафолическим Церквам.

Третий век, вполне мученический, открылся подобно второму, гонением против христиан, столь жестоким, что они полагали уже близким явление антихриста, и все столетие протекло почти в непрестанных гонениях со стороны властителей Римских. После смерти кесаря Коммода Септим Север, одолевший всех искателей престола, будучи раздражен на Иудеев Палестинских за то, что благоприятствовали его соперникам, смешал в гневе своем евреев с христианами. Область Африканская, которая уже процветала множеством церквей, хотя история не сохранила времени ее просвещения, более других прославилась своими мучениками и исповедниками в это пятое гонение. Первые двенадцать жертв, из которых главные были Сперат, Нарзал, Цеттан и три женщины, Доната, Секунда и Вестина, пострадали в Карфагене и, как граждане Римские, усечены были мечом, по приговору жестокого проконсула Сатурнина, который вскоре ослеп.

Вслед за ними взяты были под стражу четверо, еще только оглашенные верою, из сословия рабского, между ними была одна беременная рабыня Фелицитата, и в ту же темницу заключили благородную жену Перпетую с грудным младенцем; шестой исповедник Сатир присоединился добровольно, и Перпетуя, сохранившая удивительное присутствие духа, сама описала первую часть своих страданий. Тщетно ласками и угрозами старался совратить ее престарелый отец-язычник; она воспользовалась кратким сроком жизни, чтобы принять святое крещение вместе с участниками заключения, утешала мать и брата, кормила своего младенца, и душная темница показалась ей раем; небесные видения услаждали ее в узах; она предузнала о тех, кому надлежало предварить ее в получении мученического венца. Судия, упрошенный отцом ее, убеждал на первом допросе Перпе-тую отречься от Христа и приговорил ее за упорство на терзание зверям с прочими исповедниками. Радостно возвратилась она в темницу, и по обычаю просила кормить младенца, но жестокий отец отказал ей и в последнем утешении.

Сатир подкреплялся также небесными видениями и еще заживо беседовал с прежними мучениками Африканской Церкви, епископами и пресвитерами, уже восприявшими страдальческий венец. Другая узница Фелицитата родила в темнице; с нетерпением ждала она часа разрешения, чтобы не отложили для нее дня казни, и просила о том молитвы сподвижников; ее желания и их молитвы исполнились за три дня до определенного срока мучений. Тяжки были безвременные роды в узах, слабая жена не могла удержать воплей. «Ты плачешь теперь, — сказал ей один из стражей, — что же сделаешь посреди зверей?» — «Тогда Другой будет страдать во мне, потому что я за Него страдать буду!» — отвечала она. Диаконы втайне утешали страждущих.

Накануне казни мученикам приготовили обычную трапезу пред вратами темничными, они же обратили ее в вечерю любви и смело увещевали всех сделаться христианами. «Наглядитесь завтра, — говорили они любопытной толпе, — теперь же всмотритесь лучше в наши лица, чтобы узнать их на страшном суде!» Со светлым челом предстали все в амфитеатре и отринули одежды языческие, какими обыкновенно облекали обреченных на игрища. Перпетуя пела гимны; мужественная осанка прочих раздражила чернь. На них выпустили зверей, но леопард и медведь слегка только смяли свои жертвы, разтерзав одного Сатира. Перпетую и Фелицитату обнажили ради большего поругания, и опять прикрыли рубищем из омерзения, потому что народ не мог на них смотреть в таком виде, после недавних родов. Обеих мучениц опутали сетьми, и разъяренная телица, однажды взбросив их на воздух, промчалась мимо; первой поднялась Перпетуя и, собрав целомудренно свою одежду, подняла за руку Фелицитату, словно и не чувствуя удара рогов. «Когда же бросят нас зверям?» — спросила она в дверях амфитеатра и не хотела верить, что уже прошла испытание; ее в том убедила разодранная одежда. Свирепая чернь вопияла о смерти мучеников; спокойно взошли они опять в амфитеатр и дали друг другу последнее целование мира; не было слышно их воплей, под неопытными ножами учеников гладиаторских, которые всегда довершали пощаженных зверями.

Стольких ужасов не вынесла пламенная душа красноречивого Тертулиана, который, будучи сыном сотника Карфагенского, обратился с юных лет к Христианству и получил впоследствии степень пресвитера. Он уже славился в Церкви многими духовными творениями, о таинствах крещения, покаяния, брака, и громкими обличениями против идолослужения и зрелищ, когда жестокость язычников побудила его написать не только утешительные увещания к мученикам, но и сильную апологию в защиту христиан. В смелых выражениях доказывал он властителям Римским всю несправедливость их судебных преследований, ибо когда прочих преступников предавали казни после первого признания, добровольное исповедание христиан служило для них только началом мучений. Напомнив о кесаре Тиверии, который получил от раскаявшегося Пилата все сведения о распятии Господа и даже хотел включить его в число богов, но был остановлен сенатом, Тертулиан называл Траяна, Адриана и других благонамеренных кесарей, издававших милостивые указы в пользу христиан, и указывал на первого их гонителя Нерона, как на позор человечества. Потом, обличая нелепость мифологии язычников, невольно приводил каждого к сознанию единства Божия и предлагал примером первоначальное свое неверие: «Люди не родятся, но делаются христианами, — писал он, — и мы прежде смеялись над тем, чему веруем ныне».

Тертулиан приводил в свидетельство истины, события всех пророчеств над Иудеями и самое затмение солнца в час распятия, записанное в архивах Римских. Потом излагал учение о Сыне Божием и о каждом Лице Св. Троицы, в противоположность лжеучениям языческим, внушенным демонами. «Приведите, — смело говорил он, — приведите беснуемого или волхва вашего на судилище, куда влечете христиан, и каждый из нас заставит демона обличить самого себя; если же то не будет, пролейте тут же, на месте, кровь христианина. Всем дозволяете вы свободно исповедовать свою веру; одни мы лишены такого преимущества, хотя непрестанно молимся о благоденствии кесарей, о тишине их державы, мудрости сената, крепости воинов, благочестии народа и о мире всего мира, по заповеди Божественного Учителя. Вы гоните нас, однако же мы многочисленнее каждого из подвластных вам народов, ибо мы не составляем одного народа, но во всех обретаемся, и могли бы вредить вам, если бы только хотели. Давно ли мы? И вот уже наполняем ваши грады, села, замки, дворцы, сенат! вам остались одни ваши капища. Но не бойтесь союза с христианами и не клевещите на них: мы чужды всякого честолюбия, чужды и шумных наслаждений; собираемся только на молитву и на трапезу любви, милостыней поддерживая друг друга. Лучшим свидетельством нашего благонравия служат ваши судебные акты: загляните в них, найдете ли хотя одного христианина между преступниками? Причиною тому истинное понятие наше о Божестве. То, что едва знают у вас одни философы, доступно у нас каждому простолюдину. Многое писали философы ваши, как должно преодолевать мучения и смерть, страдания же христиан действительнее на самом опыте их тщетных увещаний».

Так писал Тертулиан, но гонения не преставали; жертвою их пал, со многими мучениками, знаменитый епископ Ириней в Галлии. Еще более пролилось крови в Египте. Некоторые бежали из Александрии, следуя, впрочем, заповеди Евангельской: «Когда будете гонимы в едином граде, бегите в другой». Ученый Климент оставил свое училище и поселился в Каппадокии, где временно принял попечение о сиротствующей Церкви одного заключенного епископа, исповедника Александра, и утвердил ее в вере. Александр избран был впоследствии на престол Иерусалимский, когда престарелый Наркисс, возвратясь к общей радости своей паствы, из сокровенной пустыни, не мог уже более управлять по дряхлости: он обещал народу, что Бог пошлет ему преемника в том человеке, который встретится первый во вратах города, и встретился Александр, шедший на поклонение св. местам.

Между тем Клименту готовился также славный преемник в юном Оригене. В числе мучеников Александрийских находился отец его Леонид, воспитавший сына с чрезвычайною заботливостью до семнадцатилетнего возраста, будучи сам исполнен удивления к необычайным его способностям. Когда открылось поприще мучений и Леонид был ввержен в темницу, сердце юноши воспламенилось неодолимой ревностью пострадать вместе с ним за имя Христово, и едва могла силою удержать его мать, отняв необходимую одежду. Тогда Ориген излил свои чувства в сильном послании, ободряя к смерти отца, умоляя его забыть о своем малодетном семействе, и ту же чрезвычайную ревность оказал он во все продолжение гонений, сопутствуя мученикам до места казни, омывая раны исповедников, посещая узников, так что не раз подвергался ярости народной, и полумертвого приносили домой. Провидение хранило его для иных подвигов: претерпевая нищету, он снискивал себе пропитание преподаванием грамматики, доколе епископ Димитрий не поручил ему училища, оглашаемых верою. Но посреди непрерывных занятий Ориген вел образ жизни самый суровый для своего тела, изнуряя его бдениями, постами, зноем и холодом, и отвергал всякое пособие друзей, которых привлекал к себе сладостью речи и лаской обращения. Несмотря на юный возраст, в короткое время собралось вокруг него множество учеников, даже из числа язычников и философов эллинских, изумленных его необычайной мудростью. Семь из ближайших последователей Оригена различными мучениями запечатлели истину, которой он их научил; первый и более именитый был Плутарх, не только обращенный им к Богу, но как бы и переданный в руки Божий, ибо заботливый наставник укреплял его беседою до последней минуты.

Посреди сих мучений ясно обнаружилось, сколь многое может молитва праведных, споспешествуемая верою, даже и после их смерти. Потамия, рабыня, редкой красоты, предана была суду, как христианка, своим владетелем, который не мог склонить ее к удовлетворению постыдной страсти, и обещал большие деньги префекту Египта, если он убедит ее пожертвовать собою; но обольщения остались тщетными и целомудренную рабыню присудили ввергнуть в кипящий котел. Потамия испросила только сохранить свою одежду, предлагая взамен сей милости, чтобы ее постепенно опускали в котел и тем умножили муки. Согласился префект и велел одному из стражей, Василиду, вести ее на казнь; но воин, исполненный сострадания, старался облегчить ей тяжкий путь кротким обращением, отклоняя от нее яростную чернь; тронутая Потамия обещала ему умолить о нем Господа, тотчас по исходе из временной жизни; обещала и то, что он скоро почувствует действие ее признательности, и с чрезвычайной твердостью перенесла все муки; тут же сожгли и мать ее Маркеллу. Немного спустя, товарищи Василида хотели заставить его поклясться ложными богами, но он отвечал, что христианину недозволена такая клятва. Сперва над ним смеялись, полагая, что и он смеется, но видя его твердость, донесли префекту и заключили в темницу. Там посетившие его христиане спрашивали о причине скорого обращения. «Мне явилась ночью Потамия, — отвечал он, — через три дня после ее кончины, и, возложив на меня венец, сказала, что уже испросила милость у Господа и что я скоро сподоблюсь небесной славы». Верные запечатлели нового брата таинством крещения, неверные же мученичеством, отсекши ему голову. Таким образом св. Потамия после блаженной кончины содействовала к спасению оставшегося еще в живых, силою молитвы, по неразрывному союзу Церкви видимой и невидимой, воинствующей и торжествующей. Ориген свидетельствует в своих писаниях, что он видел многих людей, столь чудным образом привлеченных к вере христианской, которые снами или видениями внезапно обращались и терпели смерть за истину, прежде ими ненавидимую.

Неодолимая ревность этого замечательного мужа увлекла его, однако же за должные пределы умеренности. Будучи обязан по должности огласителя непрестанно обращаться с учениками обоего пола, он убоялся искушений и решился последовать буквальному смыслу Евангелия о скопцах, скопивших себя ради царствия Божия. Ориген старался утаить от всех свой проступок, и епископ Александрийский Димитрий, когда узнал о том, не решился обличить виновного, положив, впрочем, не допускать его до священства. Но сам Ориген осуждал впоследствии столь грубое перетолкование слов Евангельских и изъяснил духовный смысл Св. Писания о скопцах.

Между тем смертью императора Севера прекратилось гонение, и в краткое правление жестокого его сына Каракаллы, и двух родственников, сладострастного Гелиогавала и тихого Александра Севера, отдыхала бедствующая Церковь. Ориген воспользовался временем мира, чтобы посетить Рим, где священствовал тогда епископ Зефирин и где знаменитый адвокат Минуций Феликс со славою защищал религию христианскую против нелепых клевет языческих, которые рассеевали юрисконсульты, в особенности же Ульпиян, бывший префектом Рима, потому что почитали сию религию враждебною всем основным постановлениям государства.

Едва возвратился Ориген в Александрию, как его потребовал к себе правитель Аравии, грамотами к епископу Димитрию и префекту Египта, чтобы совещаться с ним о ученых предметах и о вере. Междоусобная война заставила потом Оригена остановиться в Кесарии Палестинской, где по просьбе епископа Феоктиста стал преподавать открыто в училище, чем возбудил неудовольствие собственного пастыря, ревновавшего к славе школы Александрийской. Феоктист и Александр епископ Иерусалимский вступились за Оригена; однако же призывные грамоты Димитрия и личные убеждения посланных к нему диаконов заставили его возвратиться в Александрию.

Там с новой ревностью посвятил себя преподаванию, в котором наблюдал благоразумную постепенность: сперва начинал он похвалами философии, т. е. истинной мудрости, возбуждавшей каждого познать самого себя и выйти из грубого невежества и равнодушия, свойственного только животным; речи его, исполненные разнообразия в выборе предметов, были увлекательны, потому что он старался примениться к характеру учеников, наблюдая тщательно за действием слов своих на их сердце, то изумляя вопросами, то поражая необычайными ответами, и все это с такою кротостью, что невозможно было противостать ему. Когда же из предварительных бесед замечал способность юношей, тотчас приступал к смирению их гордости и здравому направлению разума, логическим разбором предметов и наблюдениями физическими, дабы могли созерцать величие Творца в деле творения. Геометрия и астрономия служили ему пособием в науках естественных, нравственные же уроки утверждал он благими примерами и после избранного чтения всех знаменитых писателей древности приводил, наконец, к чтению Священных Писаний, основывая на них высшую науку богословие. Таким образом, пройдя весь круг наук человеческих, укреплял их, как на неподвижном камне, на преданиях божественных и покорял суетный разум премудрости Божией.

Не в силах будучи удовлетворять один требованиям стольких учеников, Ориген разделил тяжкое бремя их образования с другом своим, просвещенным Ираклом, который впоследствии заступил место епископа Димитрия, и поручил ему начинающих, предоставив себе более совершенных. Много способствовал ему также денежными средствами некто Амвросий, именитый гражданин Александрии, обращенный им к Православию от секты Валентиновой. Амвросий принимал на себя все издержки по необъятным занятиям Оригена; потому что кроме приискания дорогих рукописей семь скорописцев постоянно заняты были изложением на хартию устных преподаваний великого учителя. Достигнув уже совершенного возраста, не устрашился он трудностей языка еврейского, по любви к Священному Писанию, которое не только изъяснил многими толкованиями, но еще собрал тщательно различные его тексты на еврейском и греческом наречии.

Перевод семидесяти толковников предпочитаем был Оригеном подлиннику еврейскому, как видно из письма его к Африкану, ученому христианину Палестинскому, потому что перевод тот был полнее и принят во всеобщее употребление Кафолических Церквей; некоторые христиане тогда уже сомневались в неповрежденности еврейского текста. Двадцать восемь лет занимался Ориген сличением разных текстов и принимал в соображение списки и переводы Св. Писания, первого и второго века, сделанные евреями Аквилою и Феодотионом, и современный Симмаха, и найденные им самим в Иерихоне и Эпире. Для удобнейшего сравнения текстов он написал их в восьми, шести и четырех столбцах, один подле другого, и, наконец, из всех сличений вывел один полный и очищенный текст, более сходный с семидесятые толковниками.

Когда Император Александр Север посетил Восток, чтобы противостать новой державе Артаксеркса Персидского, сокрушителя Парфян, его заботливая мать Маммея, которая старалась внушить сыну расположение к христианам, вызвала Оригена в Антиохию и много совещалась с ним о истинах веры, так что и самого кесаря начали подозревать в Христианстве. Но хотя он и не обратился, столь велико, однако же, было его уважение к Лицу Господа, что даже поставил изображение Его между своими домашними богами и хотел воздвигнуть Ему храм, если бы не воспретил сенат, как некогда Тиверию. Светильник своего времени, Ориген, принужден был снова оставить Александрию, чтобы идти развеять в Афинах и в Церквах Ахаии ересь Ноэтия, который смешивал Лице Сына Божия с Лицем Отца, не разумея догмата Св. Троицы. С отпускною грамотою своего епископа, Ориген опять остановился на пути в Кесарии Палестинской, где Феоктист, местный епископ и Александр Иерусалимский поставили его пресвитером. Сильно вознегодовал Димитрий Александрийский против такого нарушения порядка церковного и обличил обоим епископам грех юности Оригеновой, воспрещавший ему священство. Александр извинился незнанием и похвальною грамотою самого Димитрия, но посвящение Оригена произвело многие смуты в Церкви. Епископ Александрийский не только запретил ему преподавать в своем городе, но даже и жить там, выставил некоторые погрешительные его мнения и впоследствии еще соборно осудил изгнанника. Ираклий заступил место его в училище и через год занял кафедру самого Димитрия. Тогда Ориген основался в Кесарии, к чрезвычайной радости епископа Феоктиста, который поручил ему дело проповеди своей пастве. Множество учеников из всей Сирии собралось опять вокруг красноречивой кафедры бывшего учителя Александрийского. Святитель Иерусалима и соседние епископы приходили совещаться с ним о вере, и даже епископ отдаленной Кесарии Каппадокийской, Фирмилиан, не редко оставлял свою паству, чтобы в Палестинской Кесарии беседовать с Оригеном.

Однако же заблуждения столь великого мужа, которые не имели дурного влияния в его время, потому что он не выдавал их за догматы, а только за частные мнения, произвели большие прения в последующих веках, когда еретики исказили многие места его творений, как еще при жизни своей он обличал в том некоторых. Так опасно, хотя на одну йоту, отступать от чистого учения Церкви, и слишком смелыми порывами мечтательного ума за должные пределы веры подавать другим, менее опытным, повод к нелепым толкованиям мысли, иногда довольно правильной в сущности, но непросто выраженной. Философия Платона, которую исключительно любил Ориген, внушила ему, в его началах Богословия, странные мысли о телах небесных, движимых будто бы заключенными в них духами, которые, переходя различные степени очищения, сообразно со своим состоянием, облекаются в более или менее светлые тела, также о душах человеческих, созидаемых прежде рождения человека, что исключало бы первородный грех, и о том, что мучения адские не вечны, вопреки ясным словам Евангелия.

Замечательно, что современник Оригена, Тертулиан, который будучи подобно ему проповедником, служил, однако же, светилом области Африканской, увлекся также в преклонных летах если не собственными мечтами, то таинственностью ереси монтанистов. Вдали от зараженного гнезда Фригии, ересь эта спустя несколько лет утратила грубые нелепости своего основателя и пленяла пытливые умы, не имевшие в себе простоты Евангельской, уверенностью в ближайшем их общении с Богом и необычайной строгостью правил жизни.

Полагают, что зависть и оскорбления клириков Римской Церкви были причиною падения Тертулиана и что его раздражительностью воспользовался Прокл, самый красноречивый из монтанистов, внушив гордому пресвитеру, что он уже преисполнен Параклита, т. е. Духа утешителя, ибо ересь всегда приходит к нам от раздраженного самолюбия. Пламенный и вместе суровый характер Тертулиана совершенно соответствовал мнимой суровости монтанистов и ожесточению их против Церкви, милующей падших. Однако же и после своего заблуждения он продолжал иногда писать полезные книги богословские: в пространном творении против ереси Маркиона изложил чистое учение Церкви о Сыне Божием, изъясняя Ветхий Завет Новым, опровергая философии эллинские как начало ересей; и доказывая преемством епископов истину преданий. В обличение еретиков он говорил, что у них нарушен всякий порядок иерархический, и люди, едва оглашенные верою, не различаются от верных, священники смешаны с мирянами, а жены проповедают, потому что все напыщены ложным знанием и никто не хочет смириться.

Весьма замечательно, что такое сознание исторглось у человека, последовавшего ереси, в которой именно прорицали женщины, и оно показывает, что Тертулиан не вполне ей предался, сохранив в себе прежние правила Православия. Столь же превосходное творение о Святой Троице написал Тертулиан против еретика Праксеаса, и другое, против Гермогена, о воскресении тел, где изъяснял, каким образом таинства Церкви служат источником будущего нетления плоти. Рассуждение его о единстве супружества было противно учению Православной Церкви, разрешавшей вторые браки; но книги о постах свидетельствовали напротив того, с каким тщанием соблюдала первоначальная Церковь посты, преданные ей от Апостолов, в среды и пятки каждой недели и великий пред Пасхою, кроме тех, которые в различные времена налагали еще епископы своей пастве по издревле принятому обычаю; посты эти состояли в лишении мяса, вина и даже плодов. Последнее же творение Тертулиана о венце мученическом заключает в себе драгоценные сведения о церковных обрядах того времени, о заклинаниях и отрицании от демона пред крещением; о Причащении Тела и Крови только от руки пресвитера, о ежегодных приношениях и молитвах за усопших и праздновании дней мученических, о разрешении всякого поста в Воскресение и во дни между Пасхою и Пятидесятницею, о знамении крестном при всяком действии христиан, и об иконе Спасителя, изваянной на чаше приобщения, в виде благого пастыря.

Виною последнего творения Тертулианова было новое гонение, которое, после двадцатипятилетнего отдыха, воздвиг против христиан убийца и преемник кесаря Александра кровожадный Горф Максимин, раздраженный благосклонностию к ним своей жертвы. Но гонение сие было только местным, и христиане могли легко избегать его, потому что мучители большей частью искали одних наставников или старейшин; оно продолжалось три года до насильственной смерти Максимина, уступившего престол Гордиям. Тогда пострадал Понтий, епископ Римский, который лишился своей кафедры и кончил дни изгнанником на острове Сардинии. Котда же после его смерти братия Римская недоумевала, кого назначить ему преемником, голубица, слетевшая посреди собрания верных на главу св. Фавиана, решила в его пользу единодушный выбор.

Ориген, бывший главной целью гонений, укрылся из одной Кесарии в другую, к епископу Фирмилиану, и оттуда ободрял письмами друга своего Амвросия к твердому исповеданию имени Христова; потом переселился в Тир, странствовал опять в Ахаию и в дальнюю Бостру Месопотамскую для утверждения в православии епископа Берилла и посвятил последние годы жизни любимому делу проповеди в Тире, где окончил свои глубокие толкования Св. Писания. Там написал и обличительную книгу на ругательное творение эпикурейца Цельса против религии христианской, истину которой доказывал самим ее утверждением по вселенной, вопреки нелепым толкам философов. Ориген говорил, что она уже повсюду господствует, а Тертулиан прямо объяснял, что в его время веровали во Христа все языки: Парфяне, Мидяне и Эламиты, жители Месопотамии, Армении, Понта и Малой Азии, Египта, Африки и всего помория, Римляне и их колонии, Иудеи Иерусалимские, разноязычные Гетулы и дальние Мавры, и все пределы Испании, племена Галлии и Германии, Сарматы, Скифы и даже неприступные Римлянам, но покорные Христу Британцы. Так быстро распространилась проповедь Евангельская в течение двух столетий, что во многих местах уже процветали Церкви, когда другие, более древние, еще и не знали о их существовании, хотя все соединены были Духом во Христе, невидимой Главе неизвестных, но не чуждых друг другу членов.

Весьма замечательно, что многие новейшие мудрователи, ожесточенные против Христианства, заимствовали горькие свои укоризны из книги эпикурейца, не заглянув в современную книгу Оригена, который с такою силою опровергал то, что через пятнадцать веков они выдавали опять за новое. Кроме других многочисленных творений Оригена после него осталось более тысячи бесед, говоренных им в Церкви, из коих явствует тогдашнее ее управление и богослужение. Он называет главою вселенской Церкви единого Господа, каждого же епископа главою своей частной Церкви, а пресвитеров его советом, и диаконов служителями; упоминает и о других низших степенях, проявлявшихся по мере надобности в клире: чтецах, привратниках и заклинателях против лести демонской; говорит также о диакониссах, или вдовицах, и о девах, обрученных Богу, и о подвижниках, изнурявших плоть свою постами. Мирян же разделяет на две части: на верных, вполне наслаждавшихся таинствами, и на оглашенных или кающихся, из них первые еще только готовились ко вступлению в недра Церкви, вторые же, нарушив ее заповеди, очистились молитвами верных и собственным покаянием, приносимым пред всею Церковию. И Ориген, и Тертулиан одинаково говорили о крещении младенцев и о святом мире, коим помазывали их тотчас после крещения, чтобы, сообщив дары духовные, дать им после вкусить и небесную пишу Тела и Крови Господа. Таким образом, из современных творений этих двух учителей ясно видно, как сходствует первобытное состояние Церкви Христовой с нынешним, не изменившимся через столько веков между православными.

Два великих епископа восстали из учеников Оригена: Дионисий, избранный после Иракла на кафедру Александрийскую, и Григорий чудотворец Неокесарийский. Необычайно было все течение жизни Григория: юношею хотел он посвятить себя изучению Римского права, в Верите, и вместо того сделался учеником Оригена, который наставил его правде Божией; потом искал уединения на родине в Понте, но тщетно, преследуемый молвою о своей добродетели, скитался из пустыни в пустыню, чтобы избежать священства; Федим епископ Амасийский, исполненный духа пророческого, провидел его очами духовными на расстоянии трех дней пути и, избрав заочно, невольно рукоположил в епископы Неокесарии, где насчитывалось только семнадцать Христиан. Григорий просил себе у Федима хотя краткое время для размышления о догматах веры, во избежание лести еретической, и молил Бога ниспослать ему свыше откровение истины. Во глубине ночи погруженный в божественные созерцания, внезапно увидел он пред собою величественного старца и потом светозарную Жену, которая повелевала старцу внушить истины веры новому епископу. Григорий с трепетом познал из их таинственной беседы евангелиста Иоанна и Пречистую Матерь воплощенного Бога и в то же мгновение начертал изложение веры, которое навсегда сохранилось в Церкви Неокесарийской: «Един Бог Отец Слова живого, Премудрости самосущей, силы и образа вечного; совершенный Родитель Совершенного, Отец Сына единородного. Един Господь, единый от единого, Бог от Бога, образ и выражение Божества, Слово действенное, мудрость, содержащая состав всего, зиждительная сила всего сотворенного и сила, сотворившая все созданное, истинный Сын истинного Отца, невидимый невидимого, нетленный нетленного, бессмертный бессмертного, вечный вечного. И един Дух Святой, от Бога исходящий, посредством Сына явившийся, то есть людям жизнь, в которой причина живущих, святой источник, святыня, подающая освящение. Им является Бог Отец, Который над всем и во всем, и Бог Сын, Который чрез все, Троица совершенная, славою и вечностию и царством нераздельная и неразлучная. Почему нет в Троице ни сотворенного, ни служебного, ни привходящего, чего бы прежде не было и что вошло бы после; ни Отец никогда не был без Сына, ни Сын без Духа; но Троица непреложна, неизменна и всегда одна и та же».

Григорий оставил свое уединение для проповеди Слова Божия, и святость жизни его обнаружилась столькими чудесами, что современники назвали его Чудотворцем. На пути в свою языческую паству, застигнутый бурною ночью, взошел он в храм идольский, и демоны бежали от его молитв. Лишенный оракула, жрец грозил ему судом, если не возвратит богов в обычное их жилище, и как бы устрашенный, епископ написал три слова на хартии: «Григорий сатане — вниди», чтобы, удовлетворив нечистому желанию жреца, обратить его к чистому Богопознанию. Изумленный служитель демонов сделался учеником обладавшего над ними, и молвою о том подвигся весь народ Неокесарийский в сретение будущему своему пастырю: но удивился, видя убожество такого мужа, который не имел даже приюта в целом городе; богатейший из граждан предложил ему дом свой. Еще день не склонился к вечеру, как уже многие познали свет невечерний Христа, и наутро множество исцеленных всякого возраста сделались, в свой черед, проповедниками; скоро соорудилась общими силами церковь, которая уцелела посреди многих землетрясений и гонений. Григорий сделался советом и судьею народа: два брата, спорившие о наследстве отца за воды озера, не хотели примириться по увещанию пастыря; они вооружились к бою, и в одну ночь иссохло их озеро. Река Лик опустошала наводнениями окрестность, разбивая все плотины; Григорий, по просьбе народа, с молитвою водрузил свой посох на оплоте земли, и посох разросся древом, укрепившим оплот.

Однажды Евреи хотели употребить во зло милосердие святителя и, положив на пути его одного из братии своих, сотворили над ним плач, как бы над усопшим, и просили у мимоидущего мертвенного покрывала. Григорий снял с себя мантию, накрыл мнимого мертвеца и, сотворив о нем молитву, прошел далее: со смехом стали подымать лежавшего Евреи, но уже не могли возбудить от смерти; молитва епископа обратила их притворство в истину.

Не одна Неокесария, но и окрестные города призваны им были к Христианству и прияли от руки его епископов. Команы просили себе пастыря и представляли ему самых почетных граждан, но ни на одного из них не пал выбор того, кто искал внутренних достоинств, а не внешних. Тогда некто из старейшин насмешливо предложил Григорию избрать угольника именем Александр и указал его в толпе, покрытого сажею и рубищем, как свойственно его промыслу; но к общему всех изумлению, ни Григорий, ни сам Александр не удивились такому странному предложению. Епископ втайне спросил ремесленника: кто он? И, убогий по виду, открыл ему глубокую тайну своего смирения, которое искало утаить совершенства Христианские под личиною угольного праха. Когда же святитель, наставив его в вере, велел омыть следы низкого ремесла и облечься в приличные одежды, все опять изумились нечаянной перемене Александра, восприявшего величественную наружность. Григорий рукоположил его к общей радости народа, и сей достойный пастырь был одною из первых жертв наступавшего гонения.

Готовились для сей жатвы и другие колосья, созревшие на двух первостепенных престолах Востока: Александр Иерусалимский и св. Вавила Антиохийский, Вавила, не допустивший убийцу юного кесаря Гордия, Филиппа, который овладел его державою и выдавал себя за христианина, вступить без покаяния в святилище, с царскою кровью на душе. И на западе, рукою провидения, возжегся яркий светильник в лице святого Киприана, одного из самых образованных мужей своего времени. После долгого размышления обратился он к Христианству и сам не переставал дивиться такой перемене, когда вспоминал, из какой глубокой тьмы воссиял ему внезапно божественный свет и как исчезли все его сомнения в благодатных водах крещения. С язычеством оставил он и свои земные богатства, которые роздал нищим, посвятив себя единственно изучению священных книг: Тертулиан был его любимым чтением. Молва народная о добродетелях юного Киприана открыла ему ранний путь к священству, вопреки правил и собственного желания, а единодушный выбор граждан столь же невольно поставил его на кафедру умершего епископа Карфагенского Доната.

Киприану открыто было о наступающем бедствии, посредством видения одного святого старца его паствы. Ему виделся отец семейства, имеющий одесную печального юношу, исполненного небесным гневом за нарушение заповедей Божиих, а по левую сторону стоял некто с раскинутой сетью, готовый уловить ею беспечный народ; ибо в таком небрежении находилась Церковь Христианская после долгого мира. Миряне, забыв нестяжание времен Апостольских, заботились только о приобретении имуществ, и им подражали клирики, а иногда и сами епископы. Нравственность начинала ослабевать, верные сообщались с язычниками; клятвы и преступления клятв, зависть и ненависть умножались, а нищая братия страдала голодом. Надлежало прийти искушению, чтобы опять как в горниле очистить Церковь, и оно пришло с воцарением Декия, который восстал против кесаря Филиппа, ибо тогда не иначе как кровью добывался престол Римский, и христиане пострадали опять за то, что им благоприятствовал предместник нового императора, подобно как при Максимине за благосклонность Александра Севера. Но жестокость и ужасы сего гонения превзошли бывшие прежде, потому что злоба на христиан возрастала с последними усилиями потрясенного ими язычества.

Указы царские разосланы были по всем областям и повсюду правители стали изобретать новые казни, чтобы отнять самую надежду смерти у терзаемых, доколе не изменит им крепость сердца. Вот образцы утонченной жестокости. Одного, измученного пыткою и раскаленным железом, обмазали медом по язвам и выставили на палящее солнце жертвою насекомым; другого, чтобы заставить прежде нарушить целомудрие, связав в прохладной роще, предали неистовым объятиям блудницы; но он выплюнул ей в лицо откушенный язык свой.

Ужас объял христиан, и поколебалась вера многих. Люди почетные малодушествовали более других, и даже языческая чернь над ними смеялась, когда бледные предстояли идолам, не решаясь ни принесть им жертвы, ни умереть: некоторые бежали, другие отрекались, иные, исповедав имя Христово, в узах и темницах падали при первых мучениях. В Карфагене же многие, не ожидая допроса, устремились сами к судьям языческим, объявить, что никогда не были христианами или отрицаются от веры, особенно богатые, которые не могли расстаться со своими тленными благами. Различны были степени падения: одни приносили и вкушали жертвы, другие только возжигали фимиам кумирам; некоторые, избегая общенародного отречения, подкупали судей и брали от них свидетельства или либеллы, будто бы уже воскурили фимиам; однако же верные считали таковых наравне с идоложертвовавшими и называли их позорным именем либеллатов. Еще иные выставляли вместо себя рабов к допросу или совершенно откупались деньгами от отречения.

Но если вначале столь горькие падения проявлялись между людьми, отвыкшими от прежних истязаний Церкви Христовой, с другой стороны утешалась она великими подвигами своих исповедников. Мученичество, называемое вторым крещением крови, было предметом пламенных желаний, так что Церковь принуждена была останавливать рвение многих, чтобы не падали от самонадеянности, если не от малодушия. Продолжение столь напряженного состояния сделалось для Христиан обыкновенным, и подобно как отпадение от веры разделялось на многие степени, так многими степенями восходили и на верх мученичества, почитавшегося за высшее благо и совершенство. Особенно уважались исповедники, пребывшие твердыми после многих истязаний; различие мук и число допросов умножали их достоинство между верными: иные претерпевали только узы, другие, изможденные едва не до смерти, подвергались иногда по нескольку раз пыткам; потому и предоставлялись им особенные преимущества. Они имели право писать соборные послания к различным Церквам, как некогда Апостолы, и ходатайствовать пред епископами о прощении кающихся или о сокращении их епитимий, и голос их был первый на соборах, если носили степени церковные; не только верные, но и еретики наипаче страшились их обличения, ибо истина, запечатленная собственной кровью, есть страшное свидетельство. Таким образом малодушие, обнаружившееся вначале, обратилось в неодолимое мужество, когда обличили себя и отпали все недостойные; произошло даже несогласие в некоторых Церквах, судя по тому, с какой точки: строгости или снисхождения, смотрели на уклонение от мученичества.

Один из первых пострадал Св. Папа Фавиан, и полтора года после него сиротствовала Церковь Римская, от заточения или рассеяния могущих избрать ему преемника; оставшийся клир управлял своей Церковью и сносился с прочими. Декий простер гонение на всех первопрестольных епископов Христианского мира. Святый Вавила Ацтиохийский и Александр Иерусалимский, уже за сорок лет пред тем бывший исповедником при Севере, ввержены были в темницу, один в своем городе, другой в Кесарии преставились в узах. Шествуя на место мучения, с тремя отроками, им просвещенными, Св. Вавила просил окружающих зарыть тело его в оковах, чтобы в день суда не лишиться такого украшения, и, взглянув на отроков, возгласил: «Се аз и дети, их же дал ми есть Бог». Престарелому Оригену предстояло также за год до кончины претерпеть томления жестокой пытки, чтобы присоединить деяния к славным писаниям.

Странный случай спас св. Дионисия Александрийского из рук мучителей. Четыре дня спокойно ожидал он их прихода и не был найден ищущими; наконец, по внушению Божию, оставил дом свой и тогда впал в руки сотника и стражи, которые привели его на ночь в малый городок Египта. Между тем один пресвитер, имевший до него нужду, пришел в дом епископский, но, увидя там стражу проконсула, бежал из Александрии и, встретив поселянина, открыл ему причину бегства. Оба взошли в близлежащее селение, где праздновалась свадьба, и народ, услышав о пленении своего пастыря, толпою устремился в городок, где содержался Дионисий. Рассеялась стража; св. епископ принял сперва избавителей за хищников и предлагал им свою убогую одежду; потом же, узнав причину их пришествия, умолял не лишить его мученичества, но тщетно: силою извлекли его верные из города и привезли в пустынное место на рубеже Египта, где оставался до конца гонений.

Григорий, чудотворец Неокесарийский, зная неопытность своей паствы, недавно только обращенной, советовал всем избегать мучений, и по благоразумному совету епископа никто не пал. Сам он, чтобы подать пример, укрылся на уединенном холме, с бывшим некогда жрецом идольским, который уже служил ему диаконом. Подняв руки к небу, оба стояли неподвижно на молитве, и тщетно их искали мимоходящие язычники, которым издали казались они, по Промыслу Божию, двумя сросшимися древами; когда же удалились воины, проводник их внезапно обрел мнимые древа и, с трепетом упав к ногам Григория, вкусил от него плоды вечной жизни. Молитвы святителя заочно поддерживали исповедников и мучеников его паствы, с которыми невидимо присутствовал, а поставленный им епископ Александр в Команах пострадал огнем.

В Смирне малодушествовал епископ Евдемон и принес жертву богам, но мужественный пресвитер Церкви Пионий поддерживал паству своим примером, напомнив ей блаженного мученика Поликарпа. Смело обличал он и жреца идольского, и самого епископа, раболепствовавших у алтарей языческих, вытерпел все жестокие пытки и, укрепив падших в темнице, сподобился наконец огненной смерти Поликарповой. Прикованному к столбу на костре, предложили еще однажды отречение. «Я уже чувствовал крепость гвоздей, — отвечал он. — Спешу к Господу». Пламя вспыхнуло и обняло костер. Пионий как бы очнулся от внутренней молитвы, радостно сказал: «аминь», вздохнул и в легком вздохе улетела душа его. Тело же сохранилось невредимым в огне подобно Поликарпову, которому во всем подражал. Много мужества явил и другой исповедник веры епископ Акакий, который презрел все угрозы проконсула и остался непоколебим в темнице с епископом Трои Пизаном, доколе не был освобожден по указу императора, изумленного его твердостию.

Однако же в малой Азии продолжала литься кровь христианская. Проконсул Оптим отличатся особенной жестокостью; но во всех возрастах и званиях встречал равную твердость; миряне соревновали епископам и клирикам. Богатый купец Максим не был удержан тленными сокровищами от верного исповедания имени Христова; под сильными ударами он повторял только, что хочет жертвовать одному Богу, Которому служит радостно от юных дней своих, и грудою метаемых в него камней утвердился на неподвижном камне Христе. В Лампасаке Петр, в Никомидии Кондрат, в Никее Трифон и Респикий, и Христоф в Ликии, Меркурий в Каппадокии и Полиевкт в Армении со многими другими запечатлели смертью свою веру. В Троаде же близ развалин древней Трои три юноши взяты были проконсулом и смело объявили себя христианами; но один из них, одоленный муками, посреди пытки решился служить демонам и, внезапно объятый тем, кому жертвовал, в страшных судорогах испустил дух. Услышав столь постыдное отречение, юная дева Дионисия выступила из толпы и горькими упреками осыпала малодушного. Раздраженный проконсул велел ввергнуть ее в темницу на поругание, но небесный юноша охранил деву, и наутро, с двумя другими исповедниками — Андреем и Павлом, достигла она желанного венца. Многими мучениками прославилась и Александрия. Старец Иулиан, едва двигавшийся от дряхлости, привлекся на судилище исповедать Христа и среди поруганий был сожжен вместе с тем, кто поддерживал его на пути к казни, и с другими мучениками, Макарием, Александром и Епимахом, прошедшими прежде через все пытки. Другой старец Метра, который не хотел повторить некоторые бесчестные слова, по многократном биении и извертении глаз засыпан был камнями в предместий города. Немезион, сперва осужденный как разбойник, но оправдавшийся, был мучим за христианство тяжелее, нежели самые разбойники, и сожжен между ними. Сатурнин епископ, отрекаясь от жертвоприношения идолам, сам сделался жертвою ярости народной; а Диоскор, отрок, поразивший судей своими ответами и твердостию в муках, отпущен был до времени на свободу. Не были пощажены и женщины, объявившие себя христианками, и воины Римские, обратившиеся к Богу зрелищем их мучений, и иные Египтяне, имена их неисчислимы. Многие бежали от ужаса в пустыни Аравийские и там сделались жертвою варваров. Херемон, престарелый епископ Нилополиса, скрылся без вести. Благородный юноша Павел, сын богатых родителей, принужден был также бежать из нижней Фиваиды, от жестокого преследования единокровных. Углубляясь все далее и далее в пустыню, он полюбил ее безмолвие и, достигнув наконец уединенной пещеры, в расселинах которой росла плодовитая пальма и журчал источник, основался там на все течение временной жизни. Посреди глубокого созерцания и совершенного уединения он не заметил, как прошли над его главою девяносто лет, и пустынное житие его связалось с началом иноческого мира в Египте, на расстоянии почти целого века. Антонию, великому отцу отшельников, суждено было в свое время открыть сего первого пустынника Фиваиды.

Между тем в Карфагене, при самом начале гонения, уже раздались мятежные вопли в амфитеатре: «Киприана львам!» Он удалился, по тайному внушению, не ради себя, но ради блага своей Церкви, чтобы не возбудить большого смятения; все его достояние взято было правительством, и сам он объявлен вне закона. Однако же из своего уединения Киприан посланиями поддерживал и управлял паству. Особенно трогательны его письма, обнаружившие не только пламенную душу святителя, но и дух времени, и сами обстоятельства. Он умолял оставшихся в Карфагене клириков свято исполнять свою и его обязанность по церкви, и все доходы епископские раздавать убогим; но слишком большим стечением в темницы к исповедникам не раздражать черни, а только ходить туда одному священнику с диаконом для литургии. Писал и к исповедникам Сергию, Рогациану, Фелициссиму, с благоговением целуя их язвы, принятые за Христа, и уста Его исповедавшие, и руки отвергшие идольские жертвы.

Сиротствующий Рим известил Киприана о смерти святого пастыря своего Фавиана и вступил в письменное сношение с Церковию Карфагенскою, открывая ей свои торжества и уроны, советуясь, как поступать с отпадшими, чтобы возбудить малодушных к новому подвигу. Киприан с любовью ответствовал за свою Церковь пресвитерам и диаконам Римским. Когда же умножились гонения в Африке и многие, после жестоких мук, восприяли венец, бдительный их епископ опять укреплял посланиями оставшихся в темнице, утешая их на тот случай, если водворится мир в Церкви, прежде нежели сподобятся они мученичества; ибо некоторые, по ревности, страшились такого лишения. Он возбуждал и клир свой к большей молитве и постам, чтобы отнюдь не нарушался порядок церковный, и повелевал тщательно соблюдать не только тела мученические, но и умиравших в узах за имя Христово, чтобы потом торжествовать память усопших над их мощами.

Между исповедниками, некто Лукиан, получил письмо из Рима от другого исповедника Келестина, который с соболезнованием извещал его о падении двух сестер и просил молиться за их спасение. Лукиан, превознесенный страданиями, какие сам претерпел ради Христа, ответствовал, что блаженный мученик Карфагенский Павел, в час своей смерти, дал ему власть, именем его, разрешать всех падших, и потому, готовясь сам восприять муки, преподает он мир церковный не только обеим сестрам, но и другим виновным, когда после гонения покаются перед епископом.

Следуя первому надменному движению сердца, Лукиан начал без разбора давать отпустительные листы и сделался как бы главою отступников, ибо и сам не умер в темнице, спасенный однако же случаем, а не отречением. Св. Киприан не скоро узнал о его поступках; но, заметив между многочисленными исповедниками послабление нравов, увещевал пресвитеров Карфагенских внушить им более смирения и благочестия. Когда же слух о беспорядках Лукиана дошел до уединения, где обретался святитель, из глубины сокрушенного сердца написал он три убедительных послания к мученикам и исповедникам, к пресвитерам и диаконам, и к верным мирянам своей паствы, заклиная их не отступать от древнего порядка, не потворствовать малодушию и не производить соблазнов; он угрожал отлучением от церкви для непокорных и, только по снисхождению к болящим, дозволял им причащение Св. Тайн в случае опасности.

Послание римского клира к клиру Карфагенскому совершенно оправдало действия епископа; но дерзость Лукиана возрастала все более и более; он даже написал от своего лица повелительное письмо к Киприану, извещая о дарованном от него мире падшим, давал мир и епископу, хотя сам не занимал никакой степени церковной. Снова обратился святитель к своей пастве, к соседним епископам и к Римской Церкви, чтобы общими усилиями остановить зло, и получил от нее, в пространном послании, новое удостоверение единства ее духа и мнений с его определениями, так что еще с большею твердостью мог воспротивиться нарушению порядка. Тогда образовался раскол в Церкви Карфагенской, главою были пресвитер Новат и диакон Фелициссим, беспокойные нравом, опороченные деяниями. Негодуя на строгость, с какою разбирал пастырь образ жизни своего клира во дни гонений, они возмутились против него и удалились в горы, где составили особую секту под именем горных. Услышав о такой дерзости св. Киприан, отлучил их от истинной Церкви Христовой и предостерег верных против их обольщений. Когда же окончание гонений позволило ему, по смерти Декия, возвратиться в Карфаген, он созвал собор всех епископов своей области и осудил торжественно Новата и Фелициссима с их последователями, разобрал также различные степени отпадших, определив известные сроки для их отлучения или приобщения, по мере вины каждого.

На том же соборе положено было послать в Рим за достоверным сведением, кого избрали на сиротствующую кафедру столицы. Потому что правильное поставление добродетельного Корнилия, клиром своей Церкви, произвело также раскол, началом был опять мятежный Новат, перебежавший из Африки в Рим. Там соединился он с другим пресвитером Новатианом, осуждавшим избрание Корнилия за то будто бы, что он сообщался с падшими епископами; Новатиан, мнимою строгостью правил церковных, привлек нескольких на свою сторону и убедил поставить себя епископом Рима, вопреки всем канонам. К расколу присоединил он еще и ересь, называя себя и последователей Кафарами, т. е. чистыми, и утверждая, что нельзя никогда иметь общения с падшими или вступившими во вторые браки. Он разослал письма о своем поставлении ко многим епископам, но никто их не принял, в том числе св. Дионисий Александрийский и Киприан, которые советовали ему искать мира душе своей в покаянии.

Тогда и Корнилий, утвержденный на своем престоле согласием первенствующих пастырей, соединил в Риме малый собор подчиненных ему епископов и пресвитеров и, приняв все положения собора Африканского, осудил начальника раскола Новатиана, за его неумолимую жестокость к падшим во время гонений, и известил о том Церкви Карфагена, Александрии, и Антиохии. Отступники Римские вступили опять в общение со своим святителем; Новатиан же, побежденный в Риме, бежал в Африку и там с Новатом и другими соумышленниками возбудил новые смятения. Но Киприан бодрствовал в Карфагене; посланиями своими о неразрывном единстве Церкви, основанной на неподвижном камне, и о бедственном состоянии падших, и о снисходительных мерах, какие должно употреблять в отношении кающихся, он наставлял своих епископов и обличал раскол Новатиана; созвал и другой собор из сорока двух святителей области Африканской, на нем определил еще с большим милосердием разные степени падших и образ их принятия в Церковь, дабы не овладело ими отчаяние. Положено было различие между падшими от малодушия и вовсе отвергшимися от Церкви: первых очищало долгое покаяние, последние приобщались только в случае смертном; епископы же и клирики, однажды малодушествовавшие, не могли быть принимаемы в церковь иначе как простыми мирянами. Впоследствии св. Киприан сильно воспротивился папе Стефану, когда он хотел признать в первобытном сане двух падших епископов Испанских, Василида и Марциала.

В Антиохии созван был также местный собор из епископов Сирии и Малой Азии для осуждения Новатиана, на нем присутствовал и св. Дионисий Александрийский, посланиями своими возбуждавший твердость исповедников веры и, подобно Киприану, определивший у себя различные степени покаяния для падших. Они разделены были на многие годы: сперва отлученные от церкви, под именем беспокровных, стояли вне храма, прося молитв у приходящих; потом допускались в притвор с оглашенными для слушания Св. Писания; потом припадали с готовящимися просветиться св. крещением под благословение епископов; наконец, стояли с верными, не удостоиваясь, однако же, Св. Даров, до времени совершенного разрешения.

Однако же соборным осуждением Восточных епископов не кончились неустройства Африканские. Как Новатиан хотел сделаться епископом в Риме, так и в Карфагене некто пресвитер Фортунат посвящен был пятью непокорными епископами и поспешил отправить с вестью о том в Рим закоснелого врага Киприана диакона Фелициссима, который уже отлучен был однажды от церкви. Папа Корнилий отринул сперва посланника и его подложные грамоты, мнимо подписанные двадцатью пятью епископами, но смущенный потом угрозами, потребовал ответа от Киприана, жалуясь, что не был им предварен о избрании Фортуната. Силен был ответ Киприана; он упрекал Корнилия в послаблении строгости церковной к людям, не заслуживающим снисхождения, и в неправильном разбирательстве дела, однажды уже решенного судом собственных епископов; ибо, по древним уставам, каждому пастырю определена своя паства, от него единственного зависящая, и не должна она перебегать от одного к другому, дабы не нарушилось единство зависящих, и не должна она перебегать от одного к другому, дабы не нарушилось единство духа и любви между епископами. Он представил и нелепость двух противоположных расколов, которые раздирали тогда Церковь Африканскую, ибо Фелициссим и Фортунат отделились за излишнюю строгость Киприана к падшим, Новатиан же за излишнее к ним снисхождение.

Между тем новое гонение, хотя и не столь сильное, возникло опять на Церковь Христову, после смерти императора Декия, при его преемнике Галле. Моровое поветрие послужило тому виною, потому что указами царскими повсеместно назначены были жертвоприношения богам языческим. Папа Корнилий первый исповедал имя Христово и сослан был на устье Тибра, куда скоро последовал за ним и его преемник Лукий. Оба скончались мученически, и Стефан архидиакон, которому в час смертный поручал свою паству Корнилий, заступил их место. Из мучеников Римских более всех прославились благородная дева Анастасия, истязанная жесточайшими пытками, и ученый пресвитер Ипполит, написавший, в числе многих творений, жизнь двенадцати Апостолов. Долго следовал он расколу Новатиана, но обратился к Церкви в час мучений, и когда прочим исповедникам отсекли головы, Ипполита, за сходство имени его с сыном Фезея, привязали к хвосту бешеных коней.

Язвою совершенно обратилась к Богу Неокесария, ибо частые посещения епископа Григория в домах граждан вместе с боязнью изгоняли из них неверие. В Карфагене же, где вначале раздались опять мятежные клики: «Киприана львам!» — пример его и увещания возбудили народ к милосердию; ибо верные разделяли между собою попечения о болящих; с тою же любовью заботился он и о пленных Африканских и даже об Антиохийских, которые увлечены были в неволю нашествием варваров на пределы империи и посылал обильные даяния деньгами для выкупа их к пограничным епископам, при убедительных посланиях.

Воцарением Валериана прекратилось ненадолго гонение, и это было лучшее время Церкви Африканской, которая всех непродолжительнее цвела в общем составе Вселенской Церкви. Киприан председательствовал на частых многолюдных ее соборах, и к его мудрости обращались епископы соседней Испании, Галлии и первостепенных епархий Востока, для обличения новатиан, для разрешения частных вопросов, о падших между мирянами или духовными, а иногда и о предметах более важных, относившихся ко всей Церкви. Общее ее согласие против ереси Новатиана было засвидетельствовано именами верховных пастырей: Дионисия Александрийского, Димитриана Антиохийского, Мозавана Иерусалимского, Феоктиста и Фирмилиана обеих Кесарии, Марина Тирского, Илиодора Лаодикийского, Гелена Тарсийского и посланием первого из них к папе Стефану; но едва не расстроилось единодушие вопросом, возникшим о крещении еретиков.

Св. Киприан настоятельно утверждал необходимость крещения младенцев, более достойных просвещения духовного, нежели взрослые грешники, ибо они очищались в купели только от первородного греха Адамова, а не от собственных согрешений; но не хотел признавать действительным крещения, которое давали отступники от истинной Церкви, почитая их лишенными благодати Духа Святого, и положил на соборе перекрещивать обращающихся от ересей. Не только епископы Африканские, даже многие из восточных, с кем сносился он письменно, приняли его мнение, и Фирмилиан Кесарийский торжественно утвердил его на многочисленном соборе в Иконии. Но Стефан Римский, придерживаясь древнего Предания церковного, отверг решение собора Карфагенского и грозил нарушить общение с Церквами Восточными. Следуя словам Апостольским о единой вере и едином крещении, он полагал всякое крещение твердым, если произносимы были правильно имена Отца и Сына и Св. Духа, и почитал только необходимым для обращающихся из ереси сообщение даров Св. Духа, через таинство миропомазания при возложении рук. Он приводил в свидетельство и то, что для мучеников крещение в собственной их крови заменяло иногда крещение водою, если не успевали получить его до смерти.

Разногласие по этому предмету продолжалось еще несколько лет, до первого Вселенского Собора, не нарушая, впрочем, единства Церквей, которые руководились местными обычаями до решительного определения, и потому угрозы Стефана возбудили негодование Киприана и Фирмилиана Кесарийского; они обличили посланиями своими такое неуместное его величание, не признавая власти епископа над равными ему епископами, долженствующими пасти в союзе любви единое стадо Христово. Оба ссылались на определения местных соборов Африки и Малой Азии, которые сходились довольно часто в промежутке гонений, когда позволяли обстоятельства, для устроения дел церковных.

Дионисий Александрийский склонялся отчасти на их мнение и приводил в письмах своих к папе Стефану некоторые примеры того бесчиния, с каким совершалось таинство крещения вне Церкви Православной. В других письмах к преемнику Стефана, Сиксту, он обличал возникшую в Египте ересь Савеллия, который не признавал разности трех божественных лиц Св. Троицы и отвергал особенную ипостась Сына Божия и Духа Святого, стараясь затмить ясное и догматическое учение о воплощении Христовом.

Дионисий уже писал письма эти в заточении, которому подвергся за вторичное исповедание имени Христова; ибо после трехлетнего благоприятного для Христиан правления Валериана настало опять гонение, по ненависти к ним префекта Римского Макрина, его любимца. Само изгнание святого мужа было спасительно для того дальнего места в пределах Ливии, куда сперва был сослан; вместе с ним проникли туда лучи света Христова, и с сожалением оставил он свой дикий приют, когда опять подозрительный префект переселил его ближе к Александрии, для лучшего надзора за действиями старейшины христиан; но вместо того сам пастырь мог удобнее наблюдать за своею Церковью и собирать вокруг себя верных, несмотря на строгое запрещение кесарей. Пресвитер Максим, наследовавший ему на кафедре Александрийской, и два диакона, Евсевий, который прославился впоследствии пастырскими добродетелями в Церкви Лаодикийской, и Фавст, доживший до последнего гонения Диоклетианова, чтобы восприять в глубокой старости венец мученический, сопутствовали св. Дионисию в его заточении.

В Риме присутствие префекта Макрина умножало казни. Он исходатайствовал у императора, занятого войною Персов, жестокий указ Сенату против христиан: епископы, пресвитеры и диаконы, должны были наказываться смертью, за исповедание Сына Божия; сенаторы и всадники Римские и почетные жены лишением достоинства и имуществ; отпущенники же из числа рабов лишением свободы, и указ тот обнародовали по всем областям империи. Епископ Римский Стефан первый усечен был мечом в начале гонений, и Сикст, его преемник, последовал самому образу его смерти, когда готовился совершать литургию. Тогда ревностный диакон Лаврентий, старший между семи диаконов Римской Церкви, видя пастыря своего ведомого на смерть, воззвал к нему со слезами: «Отец мой, куда идешь без сына? Ты не привык приносить жертвы без служителя, испытай ныне, достоин ли я твоего избрания!» «Не я оставляю тебя, — отвечал Сикст, — но лучший подвиг тебе предназначен: чрез три дня последуешь за мною». И через три дня мученически пошел он вслед за пастырем. Префект, слышавший о сокровищах Церкви, потребовал их от Лаврентия, как от доверенного казнохранителя Сиксто-ва. Мужественный диакон просил себе трехдневного срока и собрал в притворе хромых, слепых и всех странных и убогих, которых питала милостынею Церковь Римская. «Вот наши лучшие сокровища, — сказал он изумленному префекту, — златые и серебряные сосуды и таланты, с которыми не может сравниться никакое богатство века сего: пользуйся ими для спасения кесаря и самого себя». Макрин велел положить мученика на раскаленное решето, и небесным светом прославилось лице его; благоухали горящие члены. Пролежав долго на одном боку, Лаврентий спокойно сказал мучителю: «Уже испекся, обрати». И потом опять: «Теперь готов я, можешь есть». И воззвав к Богу о спасении Рима, испустил дух. Сенаторы, пораженные его долготерпением, понесли на раменах останки архидиакона до места погребения. Между тем и в Африке, при начале гонений, Киприан позван был на суд проконсула, с угрозами смерти, если не отречется от Иисуса Христа. «Я христианин и епископ, — отвечал святой муж, — верую в Единого истинного Бога, которого молю о здравии императоров, и пребуду тверд в благом исповедании». «Итак, иди в заточение, — сказал ему судия, — и укажи своих пресвитеров». «Ты найдешь каждого на своем месте, — отвечал Киприан. — Собственные законы ваши запрещают нам делаться доносчиками, а наши правила не позволяют нам произвольно представлять себя мучениям; твори, что тебе поведено».

Целый год продолжалось заточение Киприана в малом городке на берегу моря. Оно служило ему тихим приготовлением к смерти и приготовлением для других, которых возбуждал трогательными посланиями к твердому исповеданию; ибо девять епископов, со многими священниками и диаконами, и даже жены и дети из числа верных сосланы были в рудники Мавританские, обремененные оковами, истерзанные ударами. Молитвы и милостыни Киприановы последовали за ними, и ему открыта была в сонном видении собственная участь. Святителю снилось, что он уже пред судиею, который писал приговор его, а юноша, стоявший с мечом позади, знаком дал уразуметь ему, что приимет смерть от меча; когда же осужденный просил себе отсрочки для устроения дел церковных, тот же юноша опять изъявил ему знаками согласие судии.

Киприан уже возвратился из своего заточения и спокойно доживал последние дни в малой усадьбе своей близ Карфагена, когда строгий указ кесаря достиг области Африканской. Друзья советовали ему скрыться, но он не соглашался, предчувствуя, что уже время довершить подвиг, и только ждал возвращения проконсула, желая пострадать пред лицом своей Церкви. За ним послана была почетная стража; с радостным лицом встретил ее старец и поспешил в дом военачальника, уверенный, что уже ничто не лишит его скорого венца. Там посетили его все близкие; народ толпился всю ночь на улице; добрый пастырь заботился о юных девах, чтобы не подверглись поруганию среди толпы. Утром потребовали его на судилище.

«Ты ли Киприан, папа сих беззаконных?» — спросил проконсул. «Я», — отвечал Киприан. «Жертвуй богам или подумай о себе», — сказал судия и услышал столь же твердый ответ: «Делай что знаешь, я готов!» Смертный приговор был произнесен вслух подсудимому, и он воздал хвалу Богу. Вокруг зашумел народ. Воины извели старца из города на место, осененное рощею, и вслед за ними устремилась толпа, взывая: «Умрем с нашим пастырем!» Св. Киприан распростер мантию и преклонил колена на молитву; потом отдал диаконам верхнюю одежду и уделил несколько денег тому, кто должен был поразить его мечом; сам он завязал себе глаза и просил священнослужителей связать ему руки; верные бросали вокруг платки и полотенца, чтобы сохранить священную кровь его, и на это поставленное их любовью ложе скатилась старческая глава.

Св. мощи мученика погребены были с великою честию, и Флавиан, его диакон, имел утешительное видение: ему снился радостный Киприан и отвечал на заботливый вопрос: страдают ли мученики во время терзания? «Не может страдать тело, когда дух уже на небе и душа вся в Боге». Лукиан наследовал кафедру Киприана; но мучения не прекращались. В Иппоне епископ Феоген, в Нумидии три епископа Агапий, Секундин и один неизвестный со своим диаконом Иаковом и чтецом Марином пострадали после мужественного исповедания имени Христова, и еще на земле уже вкусили предчувствие небесного блаженства. В Утике триста исповедников предпочли сгореть во рву известковом, нежели возжечь фимиам идолам, ибо так одушевил всех пример пастыря, который многим являлся, укрепляя на муки. Восемь других учеников его в Карфагене, томимые в узах и утешаемые также небесными видениями, последовали вскоре за своим учителем, возбудив твердостью общее изумление. Пресвитер Виктор, диаконы Флавиан и Понтий, описавший блаженную кончину Киприана, были из числа первых, и многие другие из клира и мирян скончались в темницах и рудокопях. Испания, Галлия и Восток имели также своих мучеников при Валериане, хотя гонения не были там столь жестоки, как в Африке. Епископ Террагонский Фруктуоз кончил жизнь на костре с двумя верными диаконами. Строго соблюдая пост пятка, он не хотел нарушить его даже в минуту смерти, хотя и томимый жаждою посреди амфитеатра, потому что еще не наступил вечерний час, разрешавший пищу и питие; пламенно молился он о Церкви вселенской, простертой от востока до запада, и преклонил колена на самом костре, когда обгорели узы его, привязывавшие к столбу. Такими пастырями уже процветала Церковь Испанская, начала которой мало известны; такими же славилась и более древняя Церковь Галликанская, ибо в Лимогии, Нарбонне, Туре, Клермонте, Арлах, Тулузе, Париже уже учредились кафедры епископские. Сатурнин Тулузский, по злобе жрецов языческих, привязан был к рогам бешеного вола, приготовленного на жертву богам, и разбился на каменных ступенях высокого капища. Дионисию Парижскому отсекли голову, как и его пресвитеру и диакону, пред вратами будущей столицы Франции; пострадали и другие епископы, менее знаменитые, Понтий в Нисе, престарелый Максим и верный его пресвитер Феликс в Ноле, и Проват на рубеже Германии. Великое свидетельство слов Апостола Павла, что любовь превыше всего, и что если кто не имеет любви, хотя бы и Ангельскими говорил языками, будет только кимвалом бряцающим и медью звенящею, представилось в Антиохии. Двое из числа верных, Саприкий и Никифор, один пресвитер, другой мирянин, связанные во всю жизнь братской любовью, по внезапной ссоре, изменили любовь свою в ненависть; однако же Никифор первый очувствовался и просил мира у бывшего друга; но его моления оставались тщетными. Настало гонение, Саприкий, как пресвитер, твердо исповедал имя Христово и после многих пыток уже готовился приять мученический венец; раскаявшийся Никифор, услышав, что ведут его на казнь, бросился навстречу и, обнимая колени исповедника, молил о прощении; Саприкий молча прошел мимо. Во вратах города еще однажды воззвал к нему бывший друг: «Мученик И. X., прости меня», и опять не было ему ответа; наконец, на самом месте казни в последний раз упал он к ногам мученика, готового принести себя в жертву за Христа, и напомнил ему слова Спасителя о взаимном отпущении грехов; в час жертвы не тронулось ожесточенное сердце Саприкия, и венец его был отдан Никифору. «О чем, безумный, ты просишь сего осужденного? — спросили у него воины. — Или не видишь, что скоро его не будет в живых?» Они велели Саприкию преклонить голову на плаху; но сердце его, остывшее к чувству любви человеческой, внезапно остыло и к Богу. «Зачем хотите казнить меня, — воскликнул он, — жертвую богам!» Ужаснулся Никифор, он умолял его уже не за себя, но ради собственной души, не отрекаться от Господа, не лишаться венца после стольких мучений, но тщетно; тогда сам заступил место отверженного и, смелым исповеданием имени Христова, восприял его награду.

И в кесарии Палестинской св. Марин, знаменитый своим рождением и богатством, променял славу житейскую на горнюю. Он готовился получить высшую степень в звании воинском, когда от него потребовали, ради такой почести, чтобы жертвовал пред кумирами императоров; Марин не соглашался. Правитель Палестины дал ему три часа на размышление; услышав о том, епископ кесарии Феоктист взял за руку Марина и ввел в церковь. Внутри алтаря он указал ему одною рукою на меч, им носимый, другою же на Евангелие, лежавшее на престоле, и велел избрать лучшее. Марин радостно простер руки к Евангелию и пастырь укрепил его молитвою на смерть. Из церкви повели его прямо к судилищу, оттуда на смерть и патриций римский Астурии, пораженный его великодушием, понес на раменах своих окровавленный труп его до места погребения.

Жестокая казнь за трехлетнее гонение постигла самого гонителя кесаря Валериана, который в неудачном сражении против Персов впал в руки царя их Сапора и десять лет томился в неволе, несмотря на выкуп, предлагаемый его сыном и преемником Галлиеном. Сапор в железной клетке возил за собою знаменитого пленника, и напыщенный своей победою, употреблял его вместо скамьи, когда садился на коня. Но если отдохнули христиане в тихое правление Галлиена, не отдохнула империя Римская, ибо тридцать тиранов возникли в одно время в разных ее пределах, оспаривая порфиру друг у друга, доколе более счастливый из них не утверждался на престоле. В то же время варвары нахлынули с севера: Германцы вторглись в Италию и опустошали Галлию, Сарматы Паннонию и Готфы проникли в Грецию и Малую Азию, и Парфяне наступили на Сирию. Это было начало того страшного движения народов, которое сто лет спустя поколебало в основаниях ветхую монархию Рима и одним неиссякаемым потоком наполнило Европу дикими племенами Азии.

И посреди смятения земли являлся Промысл Божий о Церкви. Варвары, увлекшие в плен многих христиан, епископов и пресвитеров, впервые озарились светом Христовым. Тронутые высокими добродетелями своих пленных, пораженные чудными исцелениями, какие совершались руками узников, они со смирением уверовали в Того, чье сильное Имя творило такие необычайные знамения между ними. С нашествием варваров постигли и другие бедствия империю: землетрясения по разным местам и моровое поветрие почти повсеместно. В Риме и в Александрии умирали до 1000 человек в день, и в этом случае опять явилась в полном блеске добродетель христиан; ибо, по внушению своих пастырей, жертвуя собственною жизнью, они непрестанно заботились о болящих, которых с холодным равнодушием покидали язычники на улицах и в домах.

Два Дионисия предстояли тогда Церквам Рима и Александрии, но первый начинал свое поприще, второй же в маститой старости довершал подвиг святой жизни; последними писаниями рассеивал он заблуждения епископа Непоса и Милленариев о том, будто еще прежде кончины мира будет тысячелетнее земное царство Христово и святых. Это ложное истолкование слов Апокалипсиса и в последующие времена несколько раз волновало умы. Св. Дионисий ясным изложением догмата о Св. Троице принужден был оправдывать и самого себя от нареканий, будто бы неправильно выразился о лице Сына Божия, говоря против ереси Савеллия, и убедительно доказал свое православие. Столь великим уважением пользовался на востоке первосвятитель, что даже послание его о времени празднования Пасхи признано было впоследствии каноническим, наравне с правилами Соборов, подобно как и послание современного ему чудотворца Неокесарийского Григория о степенях покаяния для падших в нашествии варваров. Оба великие светильника востока отошли к Господу в одно время, исполненные дней и деяний. Григорий в час блаженной кончины спросил, много ли еще язычников в Неокесарии? «Только семнадцать», — отвечали ему, и он воздал хвалу Богу, что, обретя не более семнадцати верных, когда пришел на епископию, оставлял в день отшествия своего столь же мало необращенных, сколько нашел тогда христиан в целом городе.

Однако в сам год своей кончины оба пастыря еще однажды и в последний раз отслужили Церкви: Дионисий — советом, Григорий же — личным присутствием на соборе Антиохийском, созванном против местного епископа Павла Самосатского. Надменный преемник кроткого Димитриана, неблагочестивый в образе жизни, еще более неблагочестив был по образу мыслей, ибо не веровал Божеству Христову и в темных выражениях старался затмить основные догматы о единосущии и равенстве Сына с Отцом, останавливаясь, преимущественно, на человечестве Господа. Знаменитый Фирмилиан, епископ кесарии Каппадокийской, председательствовал на соборе вместе с Григорием чудотворцем и братом его Афинодором и другими первостепенными епископами: Феоктистом кесарии Палестинской, Именеем Иерусалимским, Геленом Тарсийским, Никомахом Иконийским и Максимом города Востры. Они, со множеством пресвитеров и диаконов, обличили торжественно лжеучение Павла, и в надежде на его обращение не произнесли над ним решительного суда. Но Павел, полагаясь на покровительство Зиновии, царицы Пальмирской, которой власть простиралась по всему востоку, продолжал проповедовать свою ересь словом и писанием.

Между тем Дионисий, Григорий и сам председатель собора Фирмилиан, столь сильно его обличавшие, преставились один за другим прежде, нежели соединился второй собор из тех же епископов. Они собрались, хотя и опечаленные утратою трех великих иерархов, и, обличив еще раз жизнь и учение Павла, лишили его сана и общения церковного; потом поставили на место его Домна, сына бывшего епископа Антиохийского Димитриана, и окружными посланиями известили Дионисия Римского, Максима Александрийского, преемника св. Дионисия и все прочие Церкви. Однако же смятение продолжалось, потому что Павел, противясь власти церковной, не хотел оставить Антиохию, доколе не пришел на восток новый император Аврелиан и не покорил Антиохию и Пальмиру, захватив в плен саму царицу Зиновию для украшения своего триумфа в Риме. Сперва благоприятный христианам, он приказал с бесчестием изгнать Павла из дома церковного и признавать епископом Антиохии того только, кто будет в общении с Римским, но впоследствии воздвиг сам гонение против христиан, которое считается девятым. Оно было кратковременно, ибо Аврелиан вскоре пал от руки близких за свою жестокость. Проб, Кар и, наконец, Диоклетиан, один после другого, заступали его место.

Прежде, нежели воздвиглась при Диоклетиане последняя жестокая борьба язычников с Христианством, философия эллинская еще однажды вооружилась против Божественной истины Евангелия, и слабые ее усилия произвели двух мужей, известных своим учением на Западе. Плотин, почерпнувший образование в Александрии, в одно время с Оригеном и у того же наставника Аммония, пошел совершенно иною стезею и, придерживаясь более учения Платонова, сосредоточил в себе прочие системы философские — стоиков, Пифагора и Аристотеля, чтобы приблизиться к истине, которую, однако же, не мог обрести вне Христа. Славнейшим из учеников его был друг императора Галлиена, Порфирий, который, происходя от племени христианского, питал сильную ненависть к вере им оставленной и, следуя примеру Цельса, написал книгу, исполненную хулы против учения Христова, но многие из пастырей Церкви обличили его гордое невежество, и в особенности ученый епископ Тира, Мефодий, пострадавший в последнее гонение. Образованные язычники, подобно Филострату и другим, чувствуя всю нелепость идолопоклонства, усиливались, как свидетельствует историк Евсевий, составить для себя новую религию из Христианства и язычества: не оставляя, впрочем, многобожия и проповедуя также поклонение единому высшему Богу, они почитали меньших богов своих только силами, движущими природу.

На востоке в то же время явилась другая философия, исполненная мифов Персидских, которая, перейдя на запад и смешавшись с учением Христианским, образовала сильную и продолжительную секту манихеев. Основатель ее Манес, происхождения рабского между Персами, заимствовал свои ложные мнения в найденных им книгах одного умствователя Персидского, который сам колебался между Христианством, Иудейством и язычеством. Присоединив еще к суетной его философии учение магов, Манес возмечтал быть Параклитом, т. е. утешителем, Духом Святым, и творить чудеса, но покушения его оказались неудачными; обещав исцелить сына царя Персидского, он уморил младенца и принужден был бежать в Месопотамию. Там укрылся в малом замке близ города Касхарь и одному из благочестивых жителей впервые изложил свое хульное учение, но ревностный епископ города Архелай, узнав о том, вызвал на состязание Манеса и в присутствии языческих судей обличил его нелепость. Манес, вынужденный опять удалиться, впал, наконец, в руки ищущих его воинов царских и мучительной казнью кончил жизнь. Но после него осталось двенадцать учеников, которые, воздерживаясь от брака, как бы по ненависти ко всему плотскому, отвергали воплощение Христово, хотя и признавали догмат о Св. Троице по своему образу изложения. Они выдавали свои евангелия и послания под именами Апостолов и проповедовали странное учение Зороастра о двух началах, благом и злом, из смешения их будто бы создались видимый мир, и десять противоборствующих друг другу стихий, и души человеческие, переселяющиеся ради очищения в растения и животных.

Но когда суемудрие Порфирия, Манеса, Павла Самосатского и прочих ересеначальников соблазняло слабых христиан, над которыми висело, как туча, страшное гонение, совсем иная философия, вместе деятельная и созерцательная, основанная на совершенном самопожертвовании Богу и отчуждении от мира, возникала в Египте в лице пустынного Антония. Рожденный от богатых родителей и воспитанный ими в духе благочестия, еще юношею презрел он тленное богатство; когда же, оставшись сиротою, услышал однажды в церкви слова евангельские, что «тот, кто хочет быть совершенным, должен раздать имение свое нищим и идти вслед Христа», немедленно исполнил эту заповедь; его заботила только участь юной сестры, но услышав опять в храме, что не должно заботиться о дне грядущем, «ибо довлеет дню злоба его», Антоний последовал и совету, и, вверив сестру благочестивым женам, роздал убогим последние остатки своего имущества, чтобы вполне предаться Богу. Не было еще тогда обителей иноческих в Египте, где бы пламенный юноша мог удовлетворить влечение сердца, ибо ему суждена была слава основать их в мире христианском: еще и отшельник Фивейский Павел до времени таился в глубочайшей пустыне; но некоторые благочестивые старцы жили уединенно вблизи городов, в непрестанном посте и молитве. Их стал посещать ревностный Антоний, научаясь искусу и подвигу иноческого жития, и к одному из них прилепился, пребывая при нем в совершенном послушании и отчуждении своей воли. Скоро, жаждущий новых подвигов, заключился он в один из бесчисленных памятников, которые суетно воздвигали праху своему цари Египта, и там, в мертвом одиночестве, претерпевал жестокие искушения от духа лукавого, раздраженного его победою над похотями плоти. Однажды Антоний найден был полумертвым и вынесен близкими из гробницы, но встал ночью из среды спящих друзей и возвратился на место подвига, где после многих страшных видений и тяжких ударов восторжествовал верою в Распятого, Который обещал ему многих пустынных чад, подражателей его святой жизни. Однако же и от гробницы отошел ищущим большего уединения, в дальнюю пустыню, и там поселился в развалинах древней башни, оспорив дикий приют сперва у змей, потом же у демонов, его преследовавших, доколе снова не одолел их молитвою и постом, по заповеди Спасителя.

Два Императора — Диоклетиан и Максимиан Геркулий, один в Никомидии, другой в Риме разделяли между собою бремя правления, сделав участниками власти еще двух кесарей, Галерия в Иллирии и Констанция в Британии, когда воздвиглось десятое гонение на христиан, ужаснейшее из всех предыдущих. Давно уже собиралась грозная туча на небосклоне Церкви и вдруг разразилась; беспечность и послабление нравов вновь овладели пастырями и паствою, хотя по временам падали жертвы ревности языческой. Максимиан доставил несколько венцов мученических в Галлии, и св. Маврикий с целым легионом предпочел смерть отречению от Христа; дважды казнено было по десятому человеку из его дружины, наконец истреблен весь легион. И другой воин, вместе царский и Христов, Виктор, последовал тому великодушному примеру в Марселе, твердо исповедав Господа пред кесарем. Сам Господь ему явился и возбудил дух утешительным словом: «Мир тебе, Виктор, Я Иисус, страждущий в Моих святых». Мученик между пыткой и казнью успел обратить своих стражей к познанию истинного Бога и с ними разделил венец.

Однако же дружина Констанция Хлора была наполнена христианами, к которым особенно благоволил кесарь; они пользовались свободою и при дворе Диоклетиана, в течение его долгого единодержавия, доколе, наконец, внушения жестокого Галерия не возбудили против них слабого императора. Любопытный и боязливый, он искал выведать будущее во внутренностях жертв; гадатели сказали ему, что присутствие христиан препятствует действию их науки, и раздраженный Диоклетиан велел принудить всех своих приближенных приносить жертвы богам.

Тогда пострадал великомученик Георгий, родом из Лиды Палестинской, славный мужеством и красотою, занимавший высокую степень в дружине царской; никакие убеждения товарищей ратных, приготовивших ему дружескую трапезу, чтобы смягчить в час веселия строгое сердце, никакие обольщения ласки кесаревой и никакие пытки, неоднократно повторяемые, с промежутками душной темницы, не могли отклонить Георгия от избранной им цели спасения. Отважный, ниспроверг он кумира, пред которым заставляли его воскурить фимиам; и сама царица Александра, пораженная его твердостию, презрела гнев супруга Диоклетиана, чтобы подвергнуться одной участи с Георгием: обоим отсекли головы.

Подобные примеры повторялись и в других местах, особенно между войсками, где множество язычников и строгость воинского порядка делали более отважными гонителей; но они долго боялись распространять свои действия на многочисленный в городах народ христианский. Наконец, Галерий, превознесенный победами над Персами и овладевший волею устаревшего императора, заставил его созвать совет и в угодность богам языческим определить общее гонение на всех, которые будут чуждаться их жертвы. Назначен был день для истребления христиан, и в Никомидии начались казни. Великолепная их церковь была разрушена до основания, в день Пасхи погибло до 20 000 верных; Св. Писания сожжены и обнародован указ, что исповедующие веру Христову лишаются всякой почести и подлежат пыткам, несмотря ни на какой сан, будучи вне защиты законов. Вскоре последовал другой указ о заключении в узы всех епископов, чтобы заставить их жертвовать богам, и указы сии разосланы были к Максимиану и Констанцию.

Кесарь Галерий, желая еще более возбудить Диоклетиана, велел тайно поджечь дворец его и обвинил в пожаре христиан. Придворные палат царских подверглись тяжким пыткам; священники и диаконы без всякого суда предавались казни. Анфим, епископ Никомидийский, пострадал вместе с паствою; одних убивали мечом, других сжигали толпами или толпами погружали в море. Исполнены были темницы клириками, не оставалось в них места для преступников; судилища нечестивых судей расставлены были по стогнам с жертвенниками для возжжения фимиама, и новые мучения непрестанно изобретались, как бы по недостатку прежних. Иным насильственно полагали в руки фимиам, и полумертвым, тщетно вопиющим против насилия, закрывали уста, как будто уже принесли они жертвы богам. В то же время рассеивали в народе хульные писания против религии Христианской, которыми осмеивали самые священные догматы. Из Никомидии гонение распространилось повсеместно: вся Римская империя, кроме Галлии, сделалась поприщем кровопролитий. «Никогда, никакою войною, — пишет один из летописцев, — не была столь опустошаема земля, и мы никогда не побеждали с таким торжеством, как в настоящее время, ибо поражаемые десять лет остались непобедимыми. Выбита была даже монета властями языческими, в память истребления имени Христианского, и оказалась тщетною».

В Палестине первым пострадал церковный чтец Прокопий, от юности истомивший тело свое бдением и постами; после него несколько епископов и клириков подверглись той же участи в кесарии. Диакон Роман, обличавший язычников в Антиохии за разрушение ими церкви, прошел испытание огненное и, хотя отрезали ему язык, продолжал смело обличать мучителей, доколе не был ими задушен. С Романом пострадал семилетний отрок, исторгнутый из объятий матери, которая, видя его мучения, воскликнула только: «Честна пред Господом смерть преподобных Его!» В Тире многие мученики брошены были в амфитеатр зверям, и звери, устремляясь на них с яростью, не смели коснуться; с ужасом останавливались они пред их крестообразно поднятыми руками, по свидетельству очевидца историка Евсевия. Тот же Евсевий видел в Египте, как тупились мечи от множества отсеченных голов и ослабевали руки палачей, и как осужденные с радостными гимнами встречали разноликую смерть. Одни на крестах, другие пригвожденные вниз головою, кто в огне, кто под бичами, кто под строганием железных когтей; иных расторгали на части напряженные деревья; казни сии продолжались несколько лет сряду, и каждый день падало по несколько десятков жертв всякого возраста и пола: в один месяц погибло там до 17 000.

Один из сих мучеников Филеас, епископ Фмуи, описывал незадолго до кончины другу своему страдания христиан: «Нас ни во что вменяют, как будто бы мы уже не существовали, хотя никто не в силах исчислить все подвиги нашей доблести; всякому позволено оскорблять нас и мучить, удары сыплются на беззащитных: иных растягивают на пяльцах, раздирая все тело железными когтями; других привязывают лицом к столбу, не давая касаться ногами земли, и непрестанно сменяющиеся палачи стягивают крепче и крепче узы, доколе не готова улететь душа; тогда бросают изъязвленных на стогнах, без всякой милости, или в душную темницу; но, несмотря на все страдания, едва дышащие предпочитают еще смерть идольским жертвам». Через несколько дней сам он был призван на судилище и твердостью своею возбудил мужество другого исповедника, Филорома, который занимал почетное место между сановниками Александрийскими и вместе с ним запечатлел кровью веру в Господа Иисуса. Там же в Египте трогательна была участь благородной девы Феодоры; преданная жестоким судиею на поругание воинам за вольное исповедание имени Христова, без всякого уважения к ее высокому роду, она была втайне избавлена юношею Димимом, который, проникнув в темницу, облекся в ее одежды и выпустил узницу; но когда приговоренный за то на смерть, он готов был восприять казнь, мужественная дева прибежала на площадь и разделила его славную участь.

В Сирии, Месопотамии, Каппадокии, Понте мучения разнились по обычаю мест. В первых двух жгли исповедников малым огнем; в Аравии и Каппадокии ломали им члены; в Понте забивали гвозди за ногти или обливали горячим оловом, иногда же изобретались и такие позорные муки, которые невозможно описать. Во Фригии нашелся целый городок христианский, все власти его отреклись от жертв идольских; пришли войска и сожгли город со всеми жителями. В области Галатийской особенно свирепствовал против христиан правитель, так что никто не смел показываться на стогнах, и все скрывались по ущельям, питаясь травами, как дикие звери. Но некто гостинник Феодот, украшенный всеми добродетелями с самой юности, не страшился гонений; он возбуждал к подвигу, исцелял болящих, посещал темницы, погребал мучеников и доставлял хлеб и вино для Св. Даров, ибо все жизненные припасы были осквернены язычниками. Однажды выйдя из города Анкир для добрых дел, встретил на пути христиан и послал в ближнее село за священником, чтобы благословить гостеприимную трапезу, какую предложил им. Услышав же от пресвитера, что он ищет святых мощей в основание устрояемой им церкви, обещал ему с клятвою доставить желаемое. Между тем семь благочестивых, престарелых дев подверглись жестокости правителя и после многих пыток и поруганий брошены были в озеро за то, что презрели кумиры Дианы и Минервы. Феодот, с тремя подвижниками, решился извлечь из воды священные останки, и укрепленный небесным видением, исполнил благочестивый подвиг и погреб мучениц близ соседней церкви св. Патриархов. Сам он, вскоре выданный одним из ближних, радостно пошел на судилище и с улыбкою смотрел на приготовленные орудия пыток. Когда воины, растерзав его тело когтями, влили уксус в свежие раны и подожгли их, Феодот жаловался правителю на утомление своих палачей и продолжал славить Дарующего ему силу посреди немощи. Через пять дней душной темницы опять растравлены были огнем его раны и, наконец, отсечена голова. Но под вечер того дня, когда воины стерегли тело мученика, мимоидущий пресвитер, тот самый, кому обещал мощи Феодот, услышав от упоенных вином, чье тело они стерегут, похитил его из рук их и предал с честью земле в своей новой церкви. Так на востоке, на западе же, в областях кесаря Констанция, мирны были христиане. Желая испытать своих приближенных, он велел всем исповедавшим Христа отречься от Него, если хотят остаться при дворе кесаря, и удалил от себя малодушных, которые решились пожертвовать небесным для земного. Но в Италии, и особенно в Риме, раздавались вопли ожесточенной черни против христиан, в амфитеатре и на ступенях Капитолия; сладостно отозвались они жестокому сердцу императора Максимиана, и потекла кровь духовных и мирян, благородных и простых, старцев и дев. Венустиану, правителю Тосканы, велено было отыскивать христиан, и он обрел престарелого епископа Сабина с двумя диаконами, святитель не убоялся разбить его домашний кумир и раздраженный судия велел отсечь ему обе руки и умертвить обоих диаконов; но, остатком отсеченных рук, Сабин исцелил слепого младенца и самого Венустиана, пораженного слепотою. С телесного прошла и душевная слепота; он крестился во имя Распятого, преследуемого им, и вместе с епископом, его обратившим, лишился жизни временной от руки нового правителя. Многие другие мученики — имена их в книге жизни, подвиги же неисчислимы — пострадали во всех частях и городах Италии, оставив по себе святую память и нетленные мощи для назидания последующих времен.

В Африке преследование началось расхищением имущества церковного и священных книг. Правитель Нумидии принудил епископа Цирты выдать все сокровища своей церкви, и сам, входя в домы иподиаконов и чтецов, отбирал у них книги Св. Писания; однако же епископ Тивиура, Феликс, смело объявил, что он не выдаст сокровища своей церкви, наипаче книги, и предпочел смерть малодушию. И первопрестольный епископ Карфагена, Мензурий, не удовлетворил желанию гонителей; сперва, пользуясь их невежеством, укрыл он у себя в доме Св. Писание и оставил на сожжение в церкви одни еретические книги, чтобы очистить от них свою паству; потом же, когда его самого потребовали на суд императора, роздал в руки людей верных все сокровища своей митрополии и таким образом сохранил их до времени мира. Но в других городах Африки многие пролили кровь свою за утаение священных книг, и в городе Авитине до пятидесяти верных обоего пола, одушевленные примером престарелого своего пресвитера Сатурнина и юных его детей, преставились мученически, восклицая, что Св. Писание в их сердце, Господь же Иисус Христос — вечное их упование.

Тогда, как некогда Тертулиан в годину гонений, знаменитый ритор Арновий поднял в Африке голос для защиты религии Христианской, которую сам некогда опровергал, так что епископы долго не могли верить его внезапному обращению; но книга его против язычников не остановила их ярости. В соседней Сицилии, архидиакон Евпл Катанский пришел с Евангелием в руках на судилище исповедать Христа и последовать за Ним на смерть, чтобы быть Его достойным. И в дальней Испании, другой диакон Викентий, пред лицом своего епископа, исповедника Валерия, презрел все муки; натираемый солью по свежим язвам, над раскаленным железом, тихо испустил он дух, когда готовили его к новым мукам. Ириней, юный епископ Сирмиума, отрекшийся от близких ради Христа, ради Него же был ввержен в море, и другие клирики области Паннонии не уступили мужеством своему пастырю. С таким же духом пострадал и старец Филиа, епископ Ираклийский, во Фракии, с двумя сослужителями, пресвитером Севером и диаконом Гермесом; ибо гонители старались наиболее поражать блюстителей стада. Когда на праздник Богоявления правитель закрыл церковь Филиппа, старец посмеялся его тщетной злобе и созвал верных на молитву в притвор, прислонясь по дряхлости к дверям храма. Жестокий судья потребовал от него сокровищ церковных и долго пытал пресвитера и диакона. «Зачем вам книги, — отвечал мучителям Гермес, — если бы даже вы истребили их с лица земли, дети наши сохранят их в памяти и напишут снова». Все трое брошены были в темницу и через несколько месяцев повлечены в Адриаполь на суд нового правителя, который приговорил их к сожжению. Привязанные к столбам не преставали молиться, и пламя, задушив мучеников, пощадило их святые телеса: раздраженные язычники бросили их в волны Гебра, но граждане Адриаполя извлекли нетленные мощи.

В то же гонение прославился в Солуне святой витязь Димитрий, тяжкими мучениями достигший венца, и четыре непорочные девы, Агапия, Хиония, Ирина и Анисия, предпочли вечность со Христом временной славе; как злато, искушенное огнем, души их, в пылающем костре, возлетели к Господу. Не уступила им мужеством св. Параскева, пострадавшая в Иконии ради небесного жениха, и в Тарсе Киликийском три мужественных исповедника, Тарасий, Пров, Андроник, испытанные всеми муками, пощаженные зверями амфитеатра, довершены были гладиаторами, более их свирепыми; верные, собрав мученические останки, сохранили и повесть о их страданиях. Там же царственная Иулитта, от рода владетелей Ликаонских, с трехлетним младенцем, забыла высокий сан свой и материнскую любовь для небесного Царя и Отца. С изумительной твердостью перенесла она горькое зрелище, как свирепый судья разбил о камень ее младенца, и потом спокойно положила голову свою на плаху. И многие между христианами Палестины, которые пощажены были вначале гонений, когда жертвами наиболее избирались клирики, не избежали мучений. Так, в течение трех лет гонение языческое обтекло вселенную и возвратилось к тем же местам, где возникло; но одни только замечательные жертвы из тьмы пострадавших сохранили нам поименно, или летопись Евсевия, или подлинные акты трибуналов Римских, или местное благочестие христиан, записавших подвиги своих мучеников для назидания близких и отдаленных краев.

Между тем престарелый Диоклетиан вынужден был Галерием сложить с себя порфиру, вместе с соправителем Максимианом Геркулием, и облечь ею двух новых кесарей, столь же ненавистных, Максимина Даию и Севера. Повиновался слабый император и, уступив верховный сан тому, кто заставил его отречься от престола, удалился в грустное уединение на родину свою Далматию. В Британии Констанция Хлора провозгласили также императором, а сын его, великий Константин, на которого обращены были все надежды империи, видя несправедливость Галерия в выборе кесарей, спасся бегством из Никомидии, где готовилась ему тайная гибель. Он застал в Британии отца своего уже на смертном одре и был объявлен его преемником по единодушному воззванию преданных ему легионов и областей, благоденствовавших в кроткое правление Хлора. Константин немедленно обнародовал полную свободу вероисповедания. Тогда отдохнул Запад от тяжкого гонения, и мир водворился временно в Церквах Италии, Африки, Испании, Галлии; но Иллирия, Восток и Египет страдали под гнетом свирепого Галерия, уже не знавшего меры своим злодействам, и подобного ему Максимина Даии, который избрал Сирию поприщем своих беззаконий.

Пользуясь возвращением мира, несколько епископов Африки собрались в городе Цирте для избрания пастыря Церкви Нумидийской; но взаимные обличения их за малодушие, какое оказали при выдаче священных книг, и за безнравственное поведение некоторых из их числа бросили первые семена тому долговременному раздору, который несколько лет спустя возмутил Церковь Африканскую, под именем донатистов. Самый же раскол начался по случаю избрания диакона Цецилиана на первостепенную кафедру Карфагенскую, по смерти блаженного Мензурия. Зависть двух клириков, жаждавших кафедры, и ревность Цецилиана к отысканию сокровищ Церковных, которые предместник его вверил хранению некоторых почетных старцев, возбудили негодование. К местным злоумышленникам присоединились до семидесяти епископов Нумидийских под предводительством некоего Доната, мятежного нравом, утверждавшего, что избрание Цецилиана неправильно, потому что не все в нем участвовали, хотя по давнему обычаю епископы каждой области избирали своего митрополита, и Нумидийские не должны были участвовать с Карфагенскими. Все собрались в Карфаген; тщетно Цецилиан, защищая права свои, предлагал им еще раз снова приступить к избранию, чтобы с общего согласия поставить его на кафедру и тем водворить мир. Они отлучили его от Церкви, как отступника, и рукоположили епископом чтеца Маиорина из домашних одной богатой жены Карфагенской, которая приобрела деньгами общее согласие в его пользу. Грамоты их ходили по всей Африке, Мавритании и Нумидии, которые разделились между двумя епископами; Донат, столь же неправильно избранный в преемники скоро умершему Маиорину, еще более усилил раскол; но Церковь вселенская отвергла его, и Цецилиан сохранил ненарушимо общение Рима и прочих высших престолов.

Совершенно в другом духе собрались в Эльвире девятнадцать епископов главных городов Испании под председательством великого исповедника Осии Кордубского, который еще более прославился на первом Вселенском Соборе в Никее и был почитаем главою всех последующих соборов. Эльвирский, первый из поместных соборов на западе, оставил по себе многочисленные правила о благочинии церковном в предосторожность против обуревавшего язычества, и для сохранения чистоты нравственной и святости постановлений иерархических, особенно крещения и покаяния. Каноны собора Эльвирского послужили основанием грядущих постановлений западных, хотя и не распространили действия своего на Востоке, который руководился собственными постановлениями.

Но тогда еще, посреди жестокой бури гонения языческого, частые соборы не могли соединяться в бедствующих областях, и великие пастыри первостепенных престолов заменяли их Церкви. Так, св. Петр, епископ Александрийский, ограждал паству свою от ереси ученого египтянина Иеракса, который не признавал воскресения тел, и против раскола низложенного им за пороки епископа Фиваидского Мелетия; окружным посланием, признанным за каноническое всей Церковью, он определял различные степени покаяния для принятия падших, по случаю наступления Пасхи. Петр осуждал христиан, по излишней ревности произвольно предававших себя на муки, особенно клириков, потому что такая неуместная ревность служила часто поводом к соблазнам, когда отважные в начале, малодушествовали в час пыток; и приводил в пример Апостолов, иногда избегавших гонений.

Между тем взаимная вражда разделила властителей языческих; сын Максимина Геркулия, Максенций, свирепый нравом, как и отец, облекся порфирою царскою подобно великому Константину, к крайнему негодованию императора Галерия, который не хотел признавать обоих, едва уступая им сан кесарей. Максенций вызвал из уединения отца своего, чтобы с большею силою противостать идущим против него легионам Севера, и умертвил его, но другой кесарь Лициний воздвигнут был на место его императором, и сам он поднял оружие против Рима, хотя без успеха. Все то видел из глубины своего уединения престарелый Диоклетиан, скорбя душою о невольном отречении, более счастливый однако же, нежели сверстник его Максимиан Геркулий, который, будучи изгнан сыном из Рима, и, покусившись на жизнь зятя Константина в Галлии, подвергся заслуженной казни. Галерий как старший над всеми в Никомидии, Лициний в Иллирии, Константин в Галлии, и два исполненные пороков тирана Максенций в Риме и Максимин на Востоке, временно разделили между собою империю, наблюдая друг за другом: но Восток стонал от жестокостей Максимина, не знавшего меры злодействам.

Гонения продолжались; в Амасии юный воин Феодор Тирон, едва принятый в дружину царскую, исповедал Христа пред вождями и ратными товарищами, и благословляя имя Божие посреди мук, огненною смертью прославил Господа. Некоторые из Христиан Понта бежали в дремучие леса поморской области, и в числе их родители св. Василия Великого со всеми домашними обрекли себя в течение семи лет на дикую, скитальческую жизнь. Там, где ныне великолепные развалины храма солнца в Илиополисе, святая дева Варвара, проникнутая лучом истинного света, не убоялась запрета отцовского, и заключенная им в башню, втайне познала спасительные догматы учения Христова. Познав же однажды, не хотела расстаться более с Небесным Женихом и ради Него приняла смерть от руки жестокого отца. Многие девы и жены последовали ее примеру, чтобы сохранить чистоту своей веры. Феодосия, родом из Тира, ввержена была в море за то, что приветствовала исповедников на улицах города. Но более других прославилась в Александрии мужественная дева св. Екатерина, роду царского, украшенная добродетелями и всей мудростью своего века. Посвятив себя исключительно Богу, она отвергла предложения кесаря Максимина, искавшего ее руки, пребыла неколебимою в вере посреди вертящихся колес, раздиравших гвоздями ее нежное тело, и весело положила царственную голову на плаху.

Рудники Египта и Палестины наполнены были исповедниками, которых ссылали на работу, подсекая им жилы правого колена и выжигая огнем правый глаз, чтобы положить на них вечное клеймо и лишить возможности бегства. Там страдали вместе епископы и миряне, старцы, жены и дети, и оттуда извлекали их по временам для убийства, как жертвы, обреченные на всесожжение. Урван и Фирмилиан, правители Палестины, отличались своей жестокостью, и Кесария, их столица, служила местом казней. Сто и двести жертв были весьма обыкновенным числом для мучителей; иногда же падали и одинокие исповедники. Так погибли Пелей и Нил, епископы Египетские, с двумя своими пресвитерами, и Сильван, епископ Газы, знавший наизусть все Св. Писание, несколько раз подвергавшийся пыткам в течение долгих гонений и почитаемый главою всех исповедников, и старец Авксенций, брошенный зверям, и юноша Павел, исторгший слезы у самих палачей трогательной молитвой о спасении Иудеев, Эллинов и всего мира, и пресвитер Антонин с двумя клириками и тремя девами, смелой речью возбудившие гнев правителя.

Самый знаменитый из мучеников Палестины был пресвитер Памфил Кесарийский; представший на судилище с двенадцатью другими исповедниками, которые, разделив с ним муки и темницу, разделили блаженную кончину. Памфил, друг и учитель Евсевия летописца, бывшего впоследствии епископом Кесарии, получил высокое образование в школе Александрийской; он твердо изучил Св. Писание и все творения Оригена, в защиту их написал несколько книг, равно как и против лжеучения Гиероклеса, дерзнувшего сравнивать волхва Аполлония Тианского с Господом Иисусом; составил также полный текст Св. Писания со многих Греческих списков и собрал богатое книгохранилище в Кесарии, где во всю свою жизнь был истинным ревнителем просвещения духовного. В самой темнице не переставал он трудиться с другом своим, который принял от него имя Памфилова Евсевия и сохранил потомству жизнь мученика. Оба посвятили творения свои исповедникам рудокопей Египетских, и Евсевий посетил их по смерти Памфила, записывая великие подвиги современников, которым едва бы могло поверить охладевшее духом потомство, без личного его свидетельства, ибо одна только летопись Евсевия уцелела в потоке разрушительного времени.

Приближался, однако же, конец долгого гонения, и муки жестоких гонителей начали обращаться на них самих. Ужасная болезнь постигла императора Галерия; тело его покрылось язвами и нестерпимый запах обличал внутреннее гниение; зараженные палаты наполнялись его дикими воплями; с каждым днем усиливалась болезнь. Врачи, опасаясь казни, боялись приступать, но один, более отважный, напомнил ему зло, которое он причинил христианам, и дал совет обратиться к их Богу. Тронулось ожесточенное сердце чувством собственных мук; Галерий решился, хотя поздно, загладить минувшее и издал благоприятный указ, которым разрешал свободное исповедание веры, по свойственному будто бы его милосердию ко всем подданным.

С радостью принят был указ на западе, но Максимин Даия, закоснелый враг христианский, удерживал его действие на востоке. Несмотря на то, гонение временно прекратилось, исповедники вышли из темниц и из рудокопей, как бы из гробов, к общему утешению верных. Казалось, внезапный свет воссиял из темной полуночи; благочестивые собрания опять начались в селах и городах; оставшиеся твердыми посреди мучений, поддерживали молитвою и примером малодушных; все возвращались весело в домы, и пути Сионские исполнились опять идущими на празднества Церкви: сами язычники радовались водворению мира.

Но едва окончил горькую жизнь император Галерий, как снова закипел яростью Максимин, и, подобно дикому вепрю, еще однажды устремился на стадо Христово, под видом коварного милосердия он не многих лишал жизни, но только искажал лишением членов, ослеплением, муками; то возбуждал письмами ревность языческих городов, так что Антиохия, в которой верные начали называться христианами, просила его торжественно, чтобы все носящие имя то были из нее изгнаны; то рассылал в народе подложные акты Пилатовы, исполненные ругательствами на Искупителя; то с чрезвычайной пышностью совершал повсюду идольские жертвы. Однако же пало и несколько жертв его ярости, особенно в Александрии, где он обитал, и прежде всех знаменитый ее епископ Петр, тринадцать лет правивший Церковью в бурную эпоху гонений. Ему отсекли голову вместе с другими пастырями осиротевшего Египта, Исихием, Феодором и Пахомием, многими пресвитерами и мирянами. Диакон Алипий, твердостью своею среди мучений и чудным угашением возжженного костра, обратил судью и стражей своих и с ними вместе был ввержен в море по приказанию префекта Египта.

Тогда оставил свою дикую пустыню великий Антоний, чтобы разделить подвиги мучеников Александрии. Сколько ни жаждал он страданий, не хотел, однако же, вопреки заповеди, предаться сам в руки гонителей, а только возбуждал дух исповедников на судилище или служил им в темницах. Судья, заметив мужество Антония и его учеников, запретил им выходить на площади, но он презрел угрозы и не переставал являться в толпе верных; по смерти же св. епископа Петра, когда стало утихать гонение в Египте, возвратился опять в пустынную обитель.

И в других областях пролил много крови Максимин. При нем престарелый Сильван, сорок лет правивший Церковью Финикийскою, был растерзан зверями и убиен мечом Василиск, Команский епископ; сотник Гордий, простой поселянин Варлаам и благородная жена Улитта соревновали друг другу мужеством в Кесарии. Но всех знаменитее был пресвитер Антиохийский Лукиан, достойный сверстник Кесарийского Памфила, который, подобно ему, составил, после долголетних трудов, верный текст Св. Писания, соображаясь с греческим переводом семидесяти толковников; красноречивые письма его воодушевляли ревность Церкви Антиохийской. Привлеченный в Никомидию, он исповедал Христа пред самим императором Максимином и брошен был в темницу на голодную смерть. Там посещали его верные, и когда жаждущий приобщиться в последний раз Тела и Крови Господней затруднялся, как совершить литургию в узах, ему пришла утешительная мысль избрать собственную грудь престолом, потому что лежал прикованный к помосту; диаконы поставили ему на перси хлеб и вино и помогли поднять обремененные оковами руки, чтобы благословить Св. Дары. На другой день мученик окончил подвиг, отвечая только на все вопросы судьи о его роде, племени, звании: «Я христианин». И это был неизменный ответ многочисленных жертв, пострадавших в сие девятилетнее гонение. Все земное было им чуждо уже на земле, где, по словам Апостола Павла, не имели они пребывающего града, взыскуя грядущего, ибо знали, что все бедствия временной жизни ничего не значат в сравнении той славы, которая должна была в них открыться, и оттого, к общему изумлению мучителей, казались чуждыми нестерпимым мукам: их духовная природа, при содействии благодати Божией, заблаговременно побеждала плотскую; иногда же, для большего обличения язычников, делала ее даже недоступной орудиям казни или немедленно исцелялись их язвы, чтобы жестокие мучители невидимо обращались к Тому, Кто Сам страдал в Своих чистых жертвах.

Голод и мор присоединились к неистовствам Максимина на востоке и Максенция в Риме, доколе не исполнилась пред Богом мера их злодейств и не воздвигся на них мститель в лице великого Константина. Он собрал дружины свои против Максенция и призвал имя Бога Христианского. Идущему с полками внезапно явилось в светлый полдень знамение креста на небесах со словами, горящими ярче солнца: «Сим побеждай». Долгое время спустя, сам император с клятвою удостоверял о том летописца епископа Евсевия. Пораженный видением, размышлял он весь день о его тайном смысле, и в ночь явился спящему Господь И. X. с тем же знамением, повелевая носить его перед полками в битвах. Константин водрузил крест на позлащенном копье, украсив его драгоценными камнями с изображением имени Христова, и эта новая хоругвь, названная лабарум, предшествовала орлам Римским; крестом оградился также шлем Императора и прочих воинов. Дружина Максенция встретила крестоносное воинство пред стенами Рима и бежала от лица его хоругви; в волнах Тибра потонул Максенций; триумфальные врата, в честь Константина, увековечили, в древней столице мира, первую победу Христианства над язычеством. Немедленно была обнародована совершенная свобода исповедания для христиан и возвращение им всех храмов, прав и имуществ, ради того видимого покрова Божия, которым осенило их покровителей. Скоро погибли остальные гонители: ветхий Диоклетиан скончался, скорбя душою о своем невольном уничижении, а свирепый Максимин Даия — от тяжкой болезни, после неудачной битвы с императором Лицинием, который подобно Константину одержал победу, призвав на поле брани имя Бога Христианского. Позднее раскаяние овладело Максимином среди мучений; он видел пред собою грозного Судию, Которого гнал всю свою жизнь в лице исповедников, и с ужасными воплями излетела его душа. Лициний истребил все его племя и все потомство Галерия и Диоклетиана, не пощадив жен и детей; и эту назидательную повесть сохранил нам красноречивый оратор Лактанций, прозванный Цицероном Христианским, в книге своей о смерти гонителей. Так совершились над ними таинственные судьбы долготерпения и правды Божией!

Глубокая тишина водворилась после долголетней бури; все с благоговением дивились столь явному покрову Господа, невредимо сохранившего и распространившего Церковь Свою посреди трехвековых гонений. Святая радость сияла на всех лицах, народ стекался опять к торжественному священнослужению, и голос пастырей беспрестанно раздавался с кафедры или над купелью, куда многие тысячи прибегали для спасительного крещения, или пред алтарями, где приносилась за них бескровная жертва; обрушенные церкви восставали из развалин, новые сооружались великолепно, сообразно с возрастающими нуждами и обрядами богослужения. Первая воздвиглась в Тире, и внутреннее ее устройство достойно внимания. Обширный двор, огражденный рядами колонн, с фонтанами на средине для очищения входящих, служил преддверием великолепному храму, который был украшен высокими столбами, устлан мрамором и крыт кедром; тремя дверями в него входили; резная решетка отделяла алтарь от народа, и высокие седалища для епископа и пресвитеров устроены были позади престола на горнем месте; с обеих сторон церкви примыкали палаты для ризницы и купели, для служителей и оглашенных. Летописец Евсевий, бывший еще пресвитером и уже занимавшийся тогда обличительными книгами на Эллинов и Иудеев, под названием приготовления и доказательства евангельского, сохранил нам описание церкви и произнес в ней похвалы благочестивому ктитору, епископу Павлину. Он живо изобразил собравшимся на торжество святителям весь ужас гонения, которое благополучно они пережили, и милость Божию, сохранившую стадо Христово, и благость императоров, заступивших место тиранов.

И точно, расположение Константина к христианам могло казаться удивительным. Не только освобождал он узников из темниц и возвращал церквам похищенные имущества, но и собственных сокровищ не щадил для сооружения новых и для призрения убогих сирот, вдовиц и дев христианских. Епископов уважал он как мужей, посвященных Богу, часто беседуя с ними, приглашал к трапезе и поручал им раздавать свои милостыни. Так Цецилиану Карфагенскому позволил взять от казнохранителя Африки большую сумму для нужд церковных, а проконсулу велел освободить клириков от общественных должностей, чтобы они могли совершенно посвятить себя служению.

Но, несмотря на внешнее спокойствие и благоволение императора, не было мира в Африке, и наиболее Цецилиану от раскола мятежных донатистов. Тщетно, по воле Константина, проконсул внушал им тишину и покорность, они требовали суда пред епископами Галликанскими, как более беспристрастными по их отдалению. Желая удовлетворить и тем, и другим, Константин поручил папе Римскому Мелхияаду, с тремя епископами Галлии и пятнадцатью Италийскими, рассудить дело донатистов. Представители обеих сторон, Цецилиан и Донат, каждый с десятью епископами, предстали в Рим, и после трехдневного заседания собора последователи Доната и Маиорина, неправильно поставленных на престол Карфагена, были признаны нарушителями общего спокойствия, Цецилиан же законным епископом, потому что избрание его согласно было с постановлениями церковными, и все вины, возводимые на него, оказались клеветами. Но собор Римский, для соблюдения взаимного мира, снисходительно поступил с его противниками: он только отлучил от общения мятежного Доната; о прочих же постановил, что там, где случатся в одной епархии два епископа со стороны православных и донатистов, старший будет иметь преимущество, младшему же предоставится иная свободная кафедра.

Однако донатисты не удовольствовались решением собора Римского, и хотя вся Кафолическая Церковь была на стороне Цецилиана, Донат, возвратившийся, вопреки данному обещанию, в Карфаген, привел опять в волнение клириков и мирян. Новые жалобы на Цецилиана и на пристастие Римских судей дошли до императора, который ясно видел из актов соборных невинность епископа Карфагенского. Между тем папа Мелхиад скончался и св. Сильвестр заступил на его место. Желая погасить пламя, раздуваемое в Африке, и отнять всякую причину жалоб, Константин велел еще однажды соединиться собору в Арлих, столице Галлии, под председательством епископа города Марина, и более тридцати епископов первостепенных городов Галлии, Испании и Африки совершили дальнее странствие, чтобы решить долгую распрю. Император принял на себя все издержки их пути; Цецилиан снова был оправдан и опять осуждены его противники.

Известив папу Сильвестра синодальною грамотою о своем решении, собор занялся благочинием Церкви и издал несколько постановлений о времени празднования Пасхи, которую должен был возвещать на западе епископ Римский; определил степени покаяния падших во время гонений, отверг перекрещивание отступников, еще употреблявшееся в Африке, строго запретил лихву, симонию и зрелища и велел воинам не оставлять своего звания под знаменами императора, благоприятствующего христианам. Отцы собора уведомили его о конечном осуждении донатистов; однако же коварные вожди их нашли себе доступ в палаты царские, и неопытный в делах церковных Константин хотел сам рассудить жалобы их в своем тайном совете. Епископ Цецилиан принужден был еще раз явиться в Медиолан, где опять оправдался пред самим императором и отошел с честью. Но донатистов не усмирило и решение царское; многочисленные их епископы продолжали насильственно отымать церкви у православных в Нумидии, и правительство, опасаясь возмущения дальней области, оставляло без преследования их наглые поступки.

Наконец, после долгого снисхождения, приняли против них и некоторые меры строгости: собрания их были запрещены и один из вождей их, Сильван, епископ Цирты Нумидийской, обличенный в святотатстве, сослан в заточение вместе с другими соумышленниками. Еще долгое время раскол возмущал спокойствие Церкви Африканской, несмотря на все старания о мире православных епископов, которые сходились на ежегодные соборы то в Карфагене, то в иных первостепенных городах Нумидии и Мавритании, где процветало Христианство, распространившееся до внутренних пустынь.

Константин, снисходительный к донатистам по неопытности, потому что не принадлежал еще сам к Церкви, не знал всей важности иерархического единства и предполагал одни личные распри там, где нарушаемы были каноны церковные; но, в то же время, покровительствовал всей властью своею Церкви Кафолической и непрестанно издавал в пользу ее благоприятные указы. Запрещая игрища языческие, он повелел праздновать день воскресный и соблюдать святость пятка на память распятия Господня; ради этой великой памяти запретил он крестную казнь и уничтожил древний Римский закон, налагавший пеню на безбрачных, ибо безнравственность языческая уступила место целомудрию и девству христианскому. Он позволил всем свободно завещать имущества свои церквам и обращаться к епископам для рассуждения дел тяжебных, и рукою их освобождать рабов в храмах, как бы перед судилищем: таким образом, мало-помалу, внутреннее духовное управление паствы смешалось с внешним; святость жизни, невольно привлекая к пастырям всеобщее доверие, отчасти давала им власть гражданскую, ибо Константин, сам исполненный к ним благоговения, хотел, чтобы их уставы принимались как его собственные.

Не так действовал на востоке Лициний. Там, в начале его правления, соединялись епископы Малой Азии и Сирии на местные соборы, для устроения дел церковных. Пастыри первостепенных кафедр: Виталий Антиохийский, Агрикола и Леонтий двух Кесарей, Лонгин Неокесарийский, Лупп города Тарса, Петр Иконийский и Василий Амасийский, скоро запечатлевший мучением святую жизнь, и наследник мученика Анфима Ником ид ийского, Евстохий, издали в Анкире несколько правил касательно падших во время последнего гонения Максиминова, различая степени епископов, пресвитеров, диаконов и оглашенных, и вольное или невольное их падение, и скорое или позднее обращение; везде, однако же, предоставлялось епископам сокращать положенные сроки, судя по расположению каявшихся. Прочими правилами определялась мера наказания духовного за любострастие, убийство и чародейство и воспрещалось хорепископам ставить пресвитеров и диаконов, ибо они были только помощники, а не настоящие епископы. Столь же строгие меры о сохранении нравственности приняли те же епископы и на последующем соборе в Неокесарии касательно мирян и клириков; священникам запрещен был брак после их поставления, которому назначен тридцатилетний возраст; обличенные в нечистой жизни, даже и прежде священства, не могли более приносить бескровную жертву, хотя сохраняли степень свою ради искреннего признания, равно как и диаконы, число коих определено было не более семи для каждого города, на память первых семи диаконов Иерусалимских.

Скоро нарушилось внешнее благосостояние Церкви в областях Лициния, вместе с союзом, который заключил он с Константином. Принужденный покориться силе оружия, обратил злобу свою на христиан; сперва запретил им крестить язычников и посещать отдаленные церкви, или соединяться на соборах; потом отнял сами церкви, предоставив им собираться для молитвы на открытом поле, и выгнал из палат своих всех исповедавших имя Христово. Наконец, сбросив с себя личину, явно потребовал от них жертвовать кумирам, и гнев его наипаче пал на епископов, как на руководителей паствы. Многие из них пострадали мученической смертью, и в числе их Василий Амасийский и Влас Севастийский. В том же городе Армении сорок благородных христианских воинов предпочли смерть отступничеству. Правитель области Агрикола, не в силах будучи убедить их лестию, выставил обнаженных в холодную зимнюю ночь на замерзшее озеро, и велел затопить на берегу баню, надеясь чувственным искушением одолеть их мужество. Они же молились только, чтобы никто из числа их не лишился венца, и когда один, одоленный немощью плоти, покусился идти в баню, тогда воин языческий, стоявший на страже, добровольно заступил место малодушного. Измученных холодом бросили в пламя, и огненной смертью отошли они к Господу.

Константин не хотел более переносить жестокостей соправителя; он вооружился против него на море и на суше; знамение креста предшествовало полкам, епископами сопровожаемым, а стан Лициния наполняли гаданиями жрецы язьгаеские. Последняя борьба язычества с христианством должна была решиться на полях Адрианополя, и знамение креста одолело. Лициний бежал в Византию и Никомидию, повсюду преследуемый победителем, который лишил его порфиры, сослал в Солун и там предал казни за новые смятения. Единодержавие сосредоточилось в руках Константина. Философы языческие хотели еще раз испытать нового властителя, когда с торжеством вступал в покоренную им Византию, и просили у него совещания о вере с епископом города св. Александром. Смиренный пастырь принял вызов и просил только избрать одного из среды философов для словопрения; тогда с верою сказал хотящему состязаться: «Во имя Господа Иисуса умолкни», и язычник онемел. Такова была сила духовная, вспомоществовавшая оружию Константина против идолов и сделавшая веру Христову господствующей по вселенной!

Едва утихла внешняя буря, опустошавшая Церковь избиением ее членов, но вместе и украшавшая ее подвигами мучеников, как новая ужаснейшая буря возникла внутри ее, тем более опасная, что зло проистекало из собственных недр, и враги тайные заменили явных. Египет, где с такою славою процвело Христианство на кострах мученических и в знаменитом училище, и во глубине пустынь, Египет сделался зародышем гибельной язвы, быстро заразившей почти все Церкви вселенной, с которою в течение двухсот лет боролись славнейшие святители. Арий увековечил свое позорное имя, смешав его с бедствиями Церкви, и заслужил достойную клятву, как виновник и глава неслыханной дотоле ереси.

Рожденный в Ливии, он придерживался несколько времени раскола Мелетия епископа, отлученного за беспорядки от Церкви св. Петром Александрийским, и хотя впоследствии был принят им в общение и даже поставлен в диаконы, но снова изгнан за то, что осуждал справедливую строгость его в отношении к виновному Мелетию. Бдительный пастырь, находясь уже в узах, предсказал наступающее смятение Церкви, ибо ему, в сонном видении, явился на жертвеннике светлый отрок Иисус, в нешвенном хитоне, разодранном от верху и до низу: «Господи, кто смел коснуться твоей одежды?» — воскликнул святитель. «Арий раздрал ее», — ответствовал Божественный Отрок и стал невидим. После мученической смерти св. Петра Ахилл, его преемник, простил Ария и посвятил в пресвитеры; но избрание Александра на кафедру Александрийскую возбудило в Арии зависть и негодование против нового пастыря, ибо он льстил себя надеждою заступить место умершего Ахилла, и будучи сам проповедником, начал осуждать учение Александра о единстве Св. Троицы, как будто потворствующее древней ереси Савеллия, который смешивал три Божественные Лица; он не убоялся даже громко преподавать новый дотоле догмат о различии существа Отчего с существом Сына, не признавая Его безначальным и соприсносущным Отцу, но только совершеннейшею из тварей, созданною прежде всех век и все создавшею волею Отца.

Много неопытных, из числа клириков и мирян, увлеклись лжеучением Ария, потому что строгая жизнь его, маститая старость и сладкое красноречие, мнимо основанное на словах Св. Писания, обольщали сердца. Архипастырь Египта старался сперва кротостью угасить раскол и на двух совещаниях тщетно обличал Ария; видя, однако же, что ересь его уже начинает распространяться из Александрии по окрестным городам, торжественно отлучил от церкви его и последователей, и грамотами известил о том первостепенных епископов Востока. Нам сохранилось письмо его к епископу Византии, св. Митрофану, в котором, обличая ересь ариан, отвергавших Божество Спасителя, и все их беззаконные действия для ее распространения, излагал чистое учение Церкви о Сыне Божием, основанное на словах евангелистов и собственном свидетельстве Христовом, который Сам Себя называл равным Отцу, дабы все чтили Сына, как чтут Отца, ибо Отец и Сын едино суть. Александр ясно показывал, как вселенская Церковь всегда неколебимо держалась этого основного догмата веры, без него не могла бы существовать ни одной минуты, и как еретики старались коварно подкопать этот краеугольный камень, выставляя только те места, где Спаситель смиренно говорит о Себе, по отношению Своего человечества и скрывая все ясные Его указания на Божество Свое и предвечное бытие в лоне Отца.

Однако же зло возрастало в Египте; уже два епископа, Секунд Пентапольский и Феона Мармарийский, приняли сторону Ария; престарелый Евсевий, вместе с ним учившийся некогда в Антиохии у мученика Лукиа-на и происками перешедший с кафедры Верита на престол Никомидии, где тогда пребывал двор царский, явно покровительствовал прежнему сотоварищу. Тогда Александр написал еще одно окружное, обличительное послание к епископам, подкрепленное всеми текстами Св. Писания, и повторил соборное отлучение против Ария и его последователей.

Арий, осужденный в Александрии, удалился в Палестину и просил защиты у Евсевия Никомидийского, сильного при дворе царском, обвинив своего пастыря в невежестве и несправедливом гонении. Он не постыдился даже написать письмо к епископу Александру и изложить ему все свое хульное учение о Господе Иисусе, созданном, а не рожденном от Отца и не предвечном, уверяя святого старца, что такие догматы почерпнул будто бы от прежних св. отцов и от него самого. Чтобы еще удобнее распространить ересь свою, Арий изложил в одном гимне всю сущность нечестивого учения, приспособив его к понятиям народным, и его покровитель Евсевий, в письмах к епископам Палестины, старался всеми доводами поддерживать мнения, столь противные Православию, чтобы принудить Александра к принятию Ария в общение своей Церкви.

Смутились епископы восточные, недоумевая о новом странном для них учении. Некоторые, увлекаясь неясными выражениями Ария, приняли его сторону; другие же, более опытные в Св. Писании, Филоген Антиохийский, Макарий Иерусалимский и Элленик Триполийский, решительно отвергли хульные догматы. Но Евсевий Никомидийский, исполненный негодования против них и против Александра, созвал малый собор в Вифинии, на котором принял в общение Ария и окружным посланием известил о том епископов восточных, из которых трое: Павлин Тирский, Патрофил Скифопольский и летописец Евсевий, Кесарии Палестинской, разрешили даже Арию и его последователям собирать в церквах своих народ, несмотря на отлучение, произнесенное его епископом, с тем однако же, что бы он искал с ним примирения. Так час от часу сильнее разгоралась ересь.

Уже мнения Ария заключались не в тесном кругу нескольких епископов и клириков; общенародность, которую он старался дать им при самом начале, вполне удовлетворила его честолюбивым замыслам. Ересь его производила распри на площадях Александрийских, к общему соблазну язычников, которые начали ругаться над христианами; возникли даже мятежи в столице Египта, и статуи императора, покровителя христиан, не были пощажены чернью. Константин великодушно перенес личное оскорбление; он только провел рукою по лицу своему и с улыбкою сказал царедворцам, которые возбуждали его к отмщению, что не чувствует боли от камней, брошенных в его изваяние; но долг царский и усердие к Церкви заставили его принять меры к прекращению распри на востоке, подобно как на западе он старался всеми силами погасить раскол донатистов. Столичный епископ Евсевий уверял неопытного, что одна личность Александра к Арию, виною несогласий, основанных на тщетной игре слов, и в таком смысле написал император увещательное письмо к обоим, склоняя к миру и к оставлению слишком утонченных прений о недоступном предмете.

Осий, епископ Кордубский, пользовавшийся по своим добродетелям доверенностью Государя, был отправлен от его лица посредником в Египет; но великий святитель тщетно старался угасить ересь на соборе Александрийском; чувствуя всю важность учения о Божестве Христовом, которое отвергал нечестивый Арий, он принял сторону Александра и осудил ересиарха, но тем не смирил ни его, ни упорных последователей. Внутреннее несогласие, мало-помалу распространяясь в Церкви, сделало необходимым более многочисленное собрание ее пастырей, чтобы решительнее выразить единодушное исповедание основного догмата веры Христианской.

Тогда впервые родилась мысль Вселенского Собора, т. е. соединения епископов всей просвещенной Христианством земли в один святительский сонм, управляемый свыше благодатию Духа Святого для устроения воинствующей Церкви по вселенной; ибо до этого бедственные обстоятельства не позволяли пастырям посреди гонений собираться из дальних стран; единодержавие и покровительство Константина открыло всем свободный путь. Епископы, окружавшие императора, внушили ему эту благую мысль, и он с царскою щедротою приступил к ее исполнению, приняв на себя все издержки и назначив город, соседний его восточной столице, Никею, местом собрания. Отовсюду стали стекаться епископы, числом более трехсот, и чудное по истине представилось зрелище, какое впоследствии никогда не могло повториться ни на одном Вселенском Соборе, последовавшем за Никейским.

Еще так свежи были страдания Церкви, что многие из ее представителей, украшенные сединами, украшены были знаками своих подвигов, язвами, восприятыми за твердое исповедание веры Христовой. Некоторые из епископов хотя и не приняли ран, но тем не менее были в числе славных исповедников, ибо по несколько раз являлись на судилища языческие, готовые умереть за паству. Другие, как достойные преемники Апостолов, столь близкие к временам их, облечены были силою чудодейственною, изгоняли бесов, исцеляли болящих, воскрешали мертвых. Все сияли святостью жизни, и евангельская простота некоторых поражала не менее глубокого учения других, ибо деяния заступали место слов. Эти могущественные воители и проповедники имени Христова, подвизавшиеся на отдаленных краях земли, внезапно предстали друг другу на одной точке вселенной и взаимно исповедали ту же несомненную веру, за которую еще недавно пролили кровь свою, и такое единодушие было лучшим свидетельством истины. Благодарная Церковь празднует память всех трехсот восемнадцати св. отцов первого Вселенского Собора, но имена некоторых просияли большей славою.

Виновник собора, уже несколько лет боровшийся с ересью Ария, Александр, папа Александрийский, в числе первых предстал на место рассуждения, где долженствовал быть увенчан общими хвалами за ревностный подвиг. Он привел с собою красу Египта, будущего своего преемника Афанасия, степенью еще диакона и юного годами, но уже славного в состязаниях с арианами, которых суждено ему было одолеть в сорокалетней борьбе, испытав, однако же, все превратности жизни, тяжкое изгнание и трижды свержение со своей кафедры. На Соборе Никейском Арий трепетал от его сильного и обличительного слова. Пустынные епископы церковной области Александра последовали также за своим архипастырем, из учеников великого Антония восшедшие на кафедры святительские; то были Потаммон, города Ираклии с берегов Нила, и Пафнутий из Фиваиды, девственник и исповедник, лишенный правого глаза и хромой на правую ногу с тех пор, как сослан был в рудокопи свирепым Максимином, но исцелявший сам силою молитвы. Император, пораженный его святостью, с благоговением целовал на соборе славные его раны.

Епископ старшего престола на Востоке, Антиохийский Евстафий, исповедник также во дни гонений, подвизался не менее Александра против ариан, ибо ему памятна была близкая к их лжеучению ересь Павла Самосатского, возмущавшая некогда его область и еще не совсем истребленная; св. Александр города Византии, где скоро долженствовала основаться столица Христианства, св. Макарий, епископ матери всех Церквей Иерусалима, которая возникла из своих развалин, когда мать императора, св. Елена, обрела там Честное Древо Креста и пещеру Св. Гроба, стали в числе твердых защитников истины, и давно уже ненавистен был Арию добродетельный святитель Сионский, обличавший ересь его при самом начале; слово же св. Александра еще недавно заградило уста языческого философа пред лицом императора. Некоторые из писателей Церкви полагают, однако же, что он был тогда только пресвитером, посланным от лица св. Митрофана, престарелого епископа Византийского.

Ветхий днями Сильвестр не мог по дряхлости оставить Рима, но отправил вместо себя двух пресвитеров, которые именем его приняли все положения соборные, подписавшись на актах после всех епископов; весьма не многие из западных явились на Соборе, потому что до них не распостранилась еще ересь Ария, но пришли св. Цецилиан, именитый пастырь Карфагенский, столько страдавший от донатистов в собственной епархии, и Капитон Сицилийский, и великий Осий Кордубский, без которого не созывалось ни одного Собора в течение многих лет. Он облечен был полной доверенностью императора и общим уважением всех соепископов, и уже был посредником по этому предмету в Египте; потому имя его и стояло в заглавии всех актов; весь Запад говорил его устами и через него принял каноны Никейские; Римляне же, основываясь на словах одного позднейшего историка греческого, Геласия, мимо всех современных, ни слова о том не упоминавших, утверждают, будто Осий председательствовал Собору Вселенскому в лице папы Сильвестра.

Епископы восточные поистине были славою и украшением сего Собора, и между ними наиболее просияли три чудотворца: Николай Мир Ликийских, Иаков Низибийский из Месопотамии и Спиридон Тримифунтский с острова Кипр. От детства посвятив себя на служение Богу и вступив на кафедру Миры, святитель Николай мужественно прошел тяжкую годину гонений языческих, защищая словом и делом паству свою; не убоялся и при благочестивом Константине быть ревнителем истины в своей епархии, освобождая неправедно осужденных, заступаясь в сонных видениях пред лицом самого императора за невинных вельмож его и заочно покровительствуя в бурях пловцам, призывавшим на помощь имя своего пастыря. Пламенный заступник Православия, он не мог вынести хульных слов нечестивого Ария и даже поразил его пред сонмом епископов, к минутному их негодованию, которое, однако, обратилось в общее изумление, когда покровительство Божие видимо обнаружилось над ревностным святителем.

Пустынный Иаков, пастырь Месопотамии, долго томил плоть свою в диких горах и вертепах, прежде чем взошел на кафедру своей родины Низибии, и дар чудес и пророчеств сопутствовал ему при посещении обширной паствы для утверждения юных церквей, возникавших в соседних ему пределах Персии. Однажды нищие просили у него милостыни для погребения лежащего на пути странника: Иаков подал и помолился о душе его, и внезапно скончался притворный мертвец; когда же товарищи его, испуганные этим явлением, бросились к стопам пастыря и исповедали ему вину свою, опять помолился Иаков и возвратил жизнь усопшему.

Не уступал ему святостью и чудесами Спиридон Тримифунтский, пастырь в полном смысле овец словесных и бессловесных, руном которых он содержал и себя, и убогих, притекавших под гостеприимный кров его. Ему служила в подвигах милосердия нищелюбивая дочь Ирина, и когда по смерти ее один из странников потребовал залога, вверенного им на сохранение деве, старец вопросил усопшую и возвратил залог. Однажды воры пришли ночью в его овчарню и, невидимыми узами, связаны были до утра; на рассвете вошедший пастырь разрешил их словом и, обличив в злом поступке, дал им лучшего овна, чтобы не пропал ночной труд их. Но евангельская простота, которая являла его грубым для невнимательных, обнаружилась в полном блеске обращением языческого философа, искавшего вступить в прение с епископами. Самые ученые из них малодушествовали за Спиридона, ибо думали только о земной мудрости, которой, однако же, чуждался Апостол Павел, чтобы не унизить Креста Христова. Но старец, исполненный невежеством проповеди крестной, резко сказал философу: «Внимай во имя Господа Иисуса; един есть Бог, Творец неба и земли, видимых и невидимых, все сотворивший силою Своего Слова и утвердивший святостию Духа. Слово сие, называемое иначе Сыном Божиим, смиловалось над человеками и их скотскою жизнью, благоволило родиться от Жены и пожить с человеками и за них умереть, и придет еще однажды рассудить дела каждого. Этому веруем без пытливости, итак, не утомляй себя напрасно, изыскивая возражения на истины веры или допытываясь, могло ли все сие быть или не быть? Но отвечай мне просто, веруешь ли? Царствие Божие не в словесах, но в силе». «Верую!» — отвечал изумленный философ, внезапно обращенный силою веры старца и благодатью Того, чье Имя ему впервые открылось, и обращение его привлекло многих к Христианству.

В числе старших епископов Малой Азии находились на соборе: Леонтий, Митрополит области Каппадокийской, уже присутствовавший на двух поместных соборах, в Анкире и Неокесарии, бывший исповедником во дни гонений и образовавший сам двух великих святителей, двух Григориев: одного, епископа Назианского, отца знаменитого Богослова, и другого, просветителя Армении, который после присутствия на Соборе Вселенском мученически подвизался во вновь устроенной им Церкви Армянской. Павел епископ Неокесарии, что на Евфрате, мученик во дни Лициния, не владевший руками, которые были уязвлены раскаленным железом гонителя, и Лонгин, преемник кафедры Григория чудотворца в другой Неокесарии; Мелетий Севастийский, Евпсихий Тианский, Амфин Киликийский, Ипатий Гангрский, убиенный впоследствии новатианами своей епархии, Македонии города Мопсуеста, и старец Маркелл Анкирский, оба еще православные, восседали около старейшего по своей митрополии Леонтия Кесарийского с епископами Смирны Евтихием, Марином Троады, Нунехием Фригийским и Феоною Кизическим. Митрополит Ираклии Фракийской, Федрий, муж Апостольский по свидетельству великого Афанасия, Александр Фессалоникийский и Лист Афинский, два епископа Мизии и Жакии, Пист и Протоген, и Феофил, пастырь отдаленных задунайских Готфов, были представителями Иллирии на соборе.

Таковы были православные поборники догматов Кафолической Церкви. И со стороны Ария явились именитые епископы, большею частью оставившие однако же свое заблуждение, когда ересь, покровительствуемая ими, обличалась Св. Писанием. Евсевий, пронырливый епископ столичной Никомидии, занимал первое место и поддерживал дух прочих; другой Евсевий Кесарии Палестинской, летописец и вития, долго колебался, пока не склонился к истине; Феодот епископ Лаодикии, Павлин Тирский, Григорий Веритский, Афанасий Аназарбский и Аэтий Лидский, почитались за верных сподвижников самим Арием, и к ним должно было причислить еще семь других: Феогниса, епископа самой Никеи, где соединился Собор, Марина Халкидонского, Менофана Ефесского, Наркисса Киликийского, Патрофила из Палестины и Секунда с Феоною из Ливии и Мармарики, которых уже низложил их архиепископ Александр на соборе Египетском. Число ариан было ничтожно рядом с православными, сошедшимися от краев вселенной, что ясно доказывало, как ново и неосновательно было лжеучение, известное только в тех пределах, где недавно возникло. Много пресвитеров, клириков и даже мирян присутствовало на торжественных собраниях, внимая речам святителей. Но епископы сперва совещались втайне между собою, не оглашая своих прений, и призывали на совещания самого Ария, тщетно стараясь убедить его доводами Св. Писания. Многие не могли равнодушно слышать его богохульных выражений о лице Спасителя, Которого не признавал истинным Богом, а только совершенною тварию, и затыкали себе уши, чтобы не оскорбить такими ужасами слух свой, не привыкший ни к чему подобному в дальних краях, где смиренно исповедали словом и делом Христа, Сына Божия, сходно с верою отцов. Некоторые хотели прямо осудить Ария, без дальнейшего разбирательства, но другие требовали торжественного суда.

Император Константин заблаговременно прибыл в Никею, и многие из епископов арианских думали воспользоваться его присутствием, чтобы предупредить против православных, но благочестивый Государь велел собрать все их тайные к нему письма и, не распечатывая, сжег у всех на виду, увещевая к миру. «Вы не должны искать суда от человеков, — сказал он, — но ожидать его от Бога, Который даровал вам власть рассуждения над душами; будьте же сами единодушны для прения о вере». 19 Июля 325 года открылось торжественное деяние первого Вселенского Собора в чертогах царских. Созванные епископы в безмолвии сидели на скамьях кругом всей палаты, ожидая прихода кесарева; он взошел без стражи, только в сопровождении немногих друзей и то христиан, облеченный в порфиру, величавый осанкою, но смиренный видом, и скромно приблизился к приготовленному для него месту, в углублении залы. Все встали при его появлении; он же, стоя у своего скромного седалища, ожидал, чтобы пастыри Церкви благословили ему сесть среди них, и все воссели после него. Старший из епископов восточных, Евстафий Антиохийский, сидевший по правую руку Государя, встал и, обратясь к нему, воздал хвалу Богу за его благочестие. Со светлым лицом ответствовал ему великий Константин, изъявляя радость свою о собрании стольких пастырей, и надежду на их единодушие, и предоставил полную свободу совещаться. Тогда Арий дерзнул изложить хульное свое учение пред лицом Собора, и соумышленники Евсевия Никомидийского громко его защищали; православные же епископы требовали от них свидетельства из Св. Писания, и лжеучители сами сбивали друг друга и противоречили текстам; некоторые умолкли от стыда, прение было жаркое; император с большим вниманием спрашивал опровержения православных на каждое предложение ариан и старался духом кротости успокоить состязавшихся. Прочли письма Евсевия Никомидийского к Павлину Тирскому в пользу Ария, и общее негодование обнаружилось. Ариане представили свое исповедание веры, которое было изорвано посреди Собора за богохульство. Они усиливались доказать, что Иисус Христос есть Сын Божий подобно нам, только по благодати; православные же пастыри вселенной единодушно доказывали им из Писаний, что Единородный Сын, Сущий прежде всех век в лоне Отчем, един с Ним и по существу, и вставили слово единосущный, как сильнейшее обличение на ариан, в Символ веры, в котором изложили истинное исповедание Церкви вселенской о Сыне Божием. Таков символ Никейский, послуживший на все века твердым основанием Кафолической веры: «Веруем во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых. И во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного: то есть из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша: яже на небеси и яже на земли. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего, и воплотившегося, и вочеловечшегося, страдавша, и воскресшего в третий день, и восшедшего на небеса, и селящего одесную Отца, и паки грядущего судити живых и мертвых. И в Духа Святого».

Все епископы православные единодушно подписали имена свои под Символом; число же арианских уменьшилось от семнадцати до пяти: Евсевия Никомидийского, Феогниса Никейского, Марина Халкидонского, Феоны и Секунда Ливийских, потом же и первые три отступились от своего мнения, хотя ненадолго, и только два последних, с некоторыми из клириков Александрийских, подверглись соборному осуждению вместе с ересиархом Арием. Евсевий Кесарийский, после долгого прения о слове Единосущный, которое сперва находил слишком чувственным для выражения Божества и несходным с Писаниями, наконец убедился в истинном и правильном его смысле. Некоторые из епископов воспользовались впоследствии близостью греческого слова омоусиос (единосущный) с омиусиос (подобосущный), чтобы игрою слов и одною чертою пера выйти из затруднительного положения, но были обличены и вынуждены обнаружить гласно свое мнение, подобно Евсевию Никомидийскому. Сам император осудил его на изгнание после Собора, удостоверясь в его коварстве; Арий же был осужден им на изгнание во Фракию.

Собор, устроив главное дело обличением и отвержением лжеучения Ариева, подкапывавшего основание Церкви, занялся и другими предметами, менее важными, но необходимыми для внутреннего и внешнего благочиния, и, прежде всего, установил окончательно повсеместное празднование Пасхи в первое воскресенье после весеннего полнолуния, потому что на Востоке, еще с первых дней Христианства, не определено было настоящее время торжества, несмотря на заботы первостепенных епископов о единстве сего великого дня, и даже существовала в Сирии целая секта так называемых Четыредесятников, праздновавших Пасху отдельно от прочих 14 Апреля, по древнему обычаю Иудейскому. Евсевию Кесарийскому, как одному из самых образованных мужей своего времени, поручено было составить Пасхалию, или указание грядущих праздников на многие годы.

И другими отступниками от единства Церкви озаботились отцы Никейские, оказав, однако же, некоторую снисходительность Новатианам, которые называли себя чистыми и гордились фарисейской строгостью, отвергая вторые браки и покаяние падших. Их дозволено было принимать в Церковь по отречении от раскола и с сохранением иерархических степеней клира. Последователей же Павла Самосатского, неправо мыслившего о Господе Иисусе, поведено перекрещивать, ибо, при совершении таинства, они не призывали имени Отца и Сына и Св. Духа. Двадцать канонов сохранились от первого Вселенского Собора, кроме его славного Символа, и предусмотрены или отвращены ими многие беспорядки, наипаче иерархические. Строго воспрещено вводить в клир скопивших себя, по безрассудной ревности, подобно Оригену, или недавно обращенных к вере, не могущих еще служить утверждением для других, или нечистых жизнью, или идоложертвовавших во время гонений, или корыстолюбцев.

Некоторые, движимые чрезмерной ревностью, предложили на Соборе положить необходимым правилом безбрачие священства, запретив клирикам даже содержать в домах своих жен, кроме ближайших родственниц; но Пафнутий, епископ Фиваиды, исповедник и девственник, зная по опыту, каких усилий стоит эта последняя добродетель, и будучи более снисходителен к другим, нежели к самому себе, горячо вступился за клириков, на которых возлагалось столь тяжелое бремя; он напомнил слово Апостольское, что брак честен и ложе нескверно, и сходно с мнением его Собор положил, чтобы вступавшие в брак до священства сохраняли жен своих, дабы в столь многочисленном сословии клириков не проистекло впоследствии соблазнов.

Собор прекратил беспорядки диаконов, преступавших свою степень, указав их служебное назначение, и воспретил им преподавать Св. Тайны пресвитерам и садиться в кругу их; диакониссам же, пекущимся о бедных, велел носить особую одежду и принимать свою должность с возложением на них рук святительских; определил и степени покаяния для падших во время гонений, судя по тому, как они сделались отступниками от Церкви и обращались или падали вторично; но, по древнему милосердому обычаю, умирающим никогда не отказывалось в последнем их напутствовании в вечную жизнь. Рассуждение о степени их вины поручено было исключительно епископам, с непременным условием, чтобы запрещенного одним, не смел разрешать другой, а на случай запрещения или отлучения неосновательного, предписано рассмотрение соборное; почему частные соборы должны были сходиться в каждой области по два раза в год, пред Пятидесятницею и осенью, для рассуждения дел церковных, в союзе мира и любви, и таким образом соборное правительство положено в основание управления Церкви. Для поставления же епископа положено собираться всем епископам области, а по нужде трем, с письменным согласием прочих, и не переходить с места на место, для прекращения беспорядков церковных.

На Соборе Никейском впервые является название митрополита, т. е. епископа столицы, старейшего над всеми архиереями какой-либо области, вместо обычного имени епископа или папы, которым назывались пастыри Христова стада. По канонам Никейским определены были границы власти и трех старейших кафедр Церкви Вселенской — Рима, Александрии, Антиохии, которые первенствовали на западе в Европе, на юге в Африке и на востоке в Азии, имея основателем того же верховного Апостола Петра. «Да сохраняются неизменно, — говорит Св. Никейский Собор, — древле учрежденные обычаи в Египте, Ливии, Пентаполии, и епископ Александрии да имеет начальство над сими областями, поскольку и епископ Рима имеет у себя такое же преимущество. То же да будет соблюдаемо в Антиохии и других областях, и всякая Церковь да сохраняет права свои».

Здесь видно совершенное равенство трех вселенских престолов, посреди соборного правительства Церкви, и четвертый, именитый, хотя малый — престол Иерусалимский — был вызван из своего смиренного положения отцами Никейскими и предпочтен митрополиту Кесарии Палестинской, от которого некогда зависел; новый же престол Византии еще не пользовался правами митрополии, ибо не было в нем столицы империи. Таковы были уставы вселенские святых трехсот восемнадцати Отцов Никейских, празднуемых Церковью, ради великого подвига их к утверждению ее догматов. Они обнародованы были царскими грамотами повсеместно, и Соборным посланием ко всем Церквам, особенно же к Александрийской, где возникла ересь, с изложением истинного учения, вопреки хулениям Ария. Миролюбивая трапеза в чертогах царских заключила трехмесячное заседание Собора; щедрость Кесарева наградила отходящих в путь.

На старейших епископов возложено было распространение канонов по различным Церквам вселенной. Осию Кордубскому поручен весь Запад; Египет — Александру, его епископу; Макарию Иерусалимскому и Евсевию — Палестина и Аравия; Евстафию Антиохийскому — Восток, Персия и Индия; Иоанну, Леонтию Кесарийскому — Малая Азия; Феоне Кизическому — поморье Покта; Александру Фессалонийскому — Греция и Иллирия; другому Александру Византийскому — Фракия и острова, Дакия и Мизия — своим епископам, Цецилиану — Африка. Так разошлись они во все концы вселенной, отколе притекли вестниками и поборниками того основного догмата о Божестве Иисуса Христа, какой и прежде, и после неизменно проповедовали в своих Церквах, во услышание всего мира, ибо так возлюбил Бог мир, что и Сына Своего Единородного отдал за грехи мира, дабы каждый верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную.

Радостно возвратились епископы со Вселенского Собора на свои кафедры, с исповеданием Божества Христова. Видя благочестие царя и веру православную, господствующею по вселенной, они утешались мыслью, что уже миновали напасти и царствие Божие явилось на земле в силе. Более других утешался виновник Собора, архиепископ Александрийский, ибо успел общими силами остановить язву Ариеву, возникшую в его пастве; но только пять месяцев оставался он на своем престоле. Чувствуя приближающуюся кончину, Александр желал и предвидел духом великого своего преемника, того доблестного диакона, который противоборствовал Арию на Соборе, действуя именем архипастыря. Еще как отрока приблизил он к себе Афанасия и произвел в клирики, заметив в нем необычайную ревность, ибо однажды в детских играх сверстники избрали его епископом, и он на берегу моря окрестил игравших с ним отроков языческих. Святитель, бывший издали свидетелем крещения, признал его правильным и только утвердил новых христиан миропомазанием. Этого Афанасия, который, предчувствуя ожидавшую его почесть, укрылся от взоров умирающего, призывал он непрестанно на болезненном одре; и когда другой, одноименный, откликнулся на зов его, старец умолк, и этого Афанасия единодушно избрал клир и народ в преемники блаженному Александру, несмотря на юный двадцативосьмилетний возраст. Нужен был Египту и вселенной столь бодрый поборник православия, чтобы в течение сорока шести лет подвизаться за веру посреди гонений, обуревавших Церковь и трижды свергавших его с престола, доколе не возжглись другие великие светильники на свещниках Кесарии, Царьграда и Медиолана: Василий, Григорий, Амвросий и Златоуст. Они исполнили славою своею четвертое столетие Церкви, и как пять колоссов, как истинные владыки, господствовали силою духа не только над своим веком, но и над всеми последующими, утвердив Православие на неподвижных догматах, которые оградили его от козней еретических.

Но с благоденствием Констанция возросла и его надменность. Арианские епископы воспользовались таким расположением духа, чтобы опять восстать на православных, ибо уже не боялись более твердого в вере императора Константа. Первым пострадал мужественный исповедник Павел Цареградский; он снова был изгнан и на его место возведен Македонии. Царский наместник, действуя по указу Государя, боялся волнения народного и, пригласив Павла в дом свой, тайно посадил на корабль, выведя его через окно к поморью. Однако же возведение Македония ознаменовалось пролитием крови, и до шести тысяч православных погибли под ударами воинов, водворявших в церкви лжепастыря. Павел, сосланный сперва в Месопотамию, переведен был в пустынный город дикой Армении, Кукузы, и там, после семидневного голода, не одолевшего его постнические силы, задушен в темнице. Пятьдесят лет спустя другой исповедник и епископ Цареградский, Златоуст, должен был испытать заточение в тех же местах и страдальчески окончить свой подвиг.

Легко одолев Павла, ариане осторожно приступили к борьбе с Афанасием, ибо уже этот боец испытан был ими в долголетней распре, и нельзя было уличить в неправоверии того, кто исполнил своим православием запад и восток и состоял в общении с четырьмя сотнями епископов Кафолической Церкви. Главами арианскими продолжали быть: Леонтий Антиохийский, в пределах его любил обитать император, Патрофил Скифопольский, Георгий Лаодикийский, Акакий Кесарийский, Наркисс Нерониадский, Феодор Ираклийский, все, кроме Леонтия, низложенные на соборе Сардийском. Некоторые из них, сопутствуя Констанцию на Западе, сами низложили в Сирмиуме епископа Фотина, уже осужденного в Медиолане за ересь; но, несмотря на то, не могли убедить никого из Западных принять вместо Никейского пятое свое исповедание веры, в котором, облекая догмат хитросплетенными речами, не признавали единосущия Сына Божия и равенства Его с Богом Отцом.

Восстановив императора против Афанасия тяжкими клеветами, будто бы при жизни брата его сеял ненависть между обоими властителями, они обратились с жалобами на него к Ливерию, который наследовал с кафедрой Иулия и глубокое уважение к великому защитнику Церкви. Но Ливерий, вовремя предупрежденный грамотами епископов Египетских о происках Ариан, просил Императора о новом соборе, через посланного к нему епископа Капуи Викентия, и несколько пастырей соединились в Арлах, где угрозы царские подействовали на слабого старца Викентия. Но Павлин, достойный преемник Максимина Тревирского, не захотел осудить Афанасия и сослан был во Фригию, где кончил дни.

Афанасий, зная козни арианские, отправил со своей стороны к императору пять епископов, в том числе двух иноков, Серапиона и Аммона, ибо уже тогда по совершенству иноческого жития стали избирать на кафедры пустынников; он умолял его письменно не верить клеветам врагов и тогда же написал пространную апологию, в которой изложил подробно ход всего дела от самого начала и деяния соборные, бывшие за него и против; но император, по совету враждебных епископов, дозволил ему только явиться в Италию, если желает оправдаться, чтобы тем отвлечь от Александрии, где любовь народная служила ему оградою, и потом еще в течение двух лет оставил его в покое.

Между тем Ливерий, огорченный малодушием Викентия, настоятельно требовал собора. Воспользовавшись посещением епископа Сардинского Луцифера, знаменитого чистотою жизни и силою характера, он отправил его в Медиолан с грамотами к императору и о том же писал убедительно к другому епископу, Евсевию Веркелинскому, который жил недалеко от местопребывания царского и пользовался общим уважением за свою добродетель и строгую иноческую жизнь: он первый соединил на Западе подвиг инока с подвигами пастыря. Собор был назначен в Медиолане, но совершенно с различными видами Восточных и Западных. Первые хотели осудить Афанасия, вторые ариан; Валент и Урзас опять к ним присоединились и вместе с главнейшими сообщниками не хотели подписать Символ Никейский, как предлагали им Евсевий, Луцифер и Дионисий Медиоланский. Опасаясь смятения в народе православном, перешли они для совещаний из храма в палаты царские; тогда начали действовать смелее и сперва представили новое исповедание, изложенное в грамоте самим императором, будто бы по небесному внушению; когда же оно было отвергнуто, потребовали решительно осуждения Афанасия. Опять воспротивились мужественные епископы Луцифер, Евсевий и Дионисий, утверждая, что нельзя без явного лицеприятия судить отсутствующего, вопреки канонам. Сам Констанций, привыкший к слепому подобострастию Восточных, гневно повелевал им изречь приговор; они же, подняв руки к небу, умоляли его не вмешивать власти Римской в догматах церковных ради страшного суда Божия. Исполненный ярости обнажил меч на епископов и грозил им смертию, видя же непреклонность, осудил только на изгнание, и пошли в дальний путь мужественные исповедники, отрясая прах ног своих на гонителей Церкви и распространяя всюду учение истинной веры. Арианин Авксентий поставлен был на место Дионисия в Медиолане; так окончился неправедный собор.

Констанцию надобно было еще сокрушить на западе двух сильных защитников православия, Осия Кордубского и Ливерия Римского. Он послал к нему евнуха с дарами, чтобы убедить отречься от Афанасия; но Ливерий, утешивший окружным посланием исповедников, отверг дары и льстивые речи. «Пусть соберется правильный собор, — отвечал он посланному, — без страха мирских судей, с одним только страхом Божиим и канонами Апостольскими; пусть отвергнутся ариане и примется Символ Никейский, и мы снова рассмотрим дело Афанасия». С угрозами вышел от него посланный и положил дары на гроб Апостолов. Ливерий велел их выкинуть, как цену крови. Раздраженный Констанций приказал префекту Римскому ночью взять Ливерия, чтобы не произвести смятения, и представить в Медиолан. Там ожидали его новые допросы и угрозы от самого императора. «Государь, — спокойно отвечал Ливерий, — суды церковные должны быть правы, вселенская же Церковь признала невинным Афанасия». Один из епископов арианских, желая возбудить гнев царский, сказал ему, что Ливерий упорствует только для того, чтобы прославиться в Риме посрамлением кесаря. «Как дерзаешь возноситься один против всего мира», — воскликнул гневный Констанций. «Государь, — отвечал Ливерий, — если останусь и один, то не погибнет истинная вера; некогда в Вавилоне три отрока ее поддержали. Созови праведный собор на основании догматов Никейских». «Уже он был и решил дело, — возразил император. — Тебе же предстоит выбор: или подписать приговор и возвратиться в Рим, или избрать себе место изгнания; даю три дня на размышление». «Времени мне не нужно, — ответствовал мужественный Ливерий, — уже я простился с братнею в Риме, изгоняй куда хочешь». Через три дня он сослан был в Верею Фракийскую. Император и его супруга, и вельможа, имевший с ним прение в Риме, послали ему денег на дорогу; старец отказался принять их, а вельможе, зараженному ересью арианской, советовал сделаться христианином и не давать ему милостыни как преступнику. Демофилу, закоснелому епископу арианскому в Верее, поручен был надзор за Ливерием, в Риме же другой знаменитый арианин, Акакий Кесарийский с двумя ему единомышленными рукоположил архидиакона Феликса в епископа столицы, но народ не хотел с ним сообщаться.

Дошла очередь до великого Осия Кордубского, исповедника, старейшего в степени епископов, которую проходил уже шестьдесят лет; окружные послания его принимались повсюду с благоговением. Ариане не могли оставаться покойными, пока бодрствовал столетний старец. Император вызвал его в Медиолан и убеждал отречься от общения с Афанасием, но великий Осий упрекал его пастырски за такое предложение, ибо дело Афанасия было делом всего Православия, и был отпущен с честью. Однако враги его принудили опять Констанция предложить ему те же требования в грамоте, и Осий отвечал: «Я был первый раз исповедником при Максимиане, твоем прадеде, и по старческим летам мог бы тебе быть дедом. Если хочешь опять меня преследовать, я готов; не верь арианам, подвизающимся более за свою ересь, нежели против Афанасия; я испытал их на соборе Сардийском. Писано: так и ты, наблюдая, чтобы никто не нарушал твоей власти, сам не вступайся в права Божий; пишу это ради твоего спасения; анафематствую ересь арианскую и соблюдаю общение с Афанасием, оправданным соборно». Так писал доблестный исповедник, но император, не уважив его маститой старости, вызвал опять из Испании и держал более года заточенным в Сирмиуме.

Гонение на православных распространилось повсеместно. Сановники царские рассылаемы были по областям с грамотами к епископам и судьям, чтобы первые сообщались с арианами, вторые же судили ослушных; клирики Урзаса и Валента сопутствовали им в качестве доносчиков. Ариане богохульствовали и торжествовали, города исполнились страха и смятения; клеветы и угрозы на епископов размножались: некоторых требовали к императору, и малодушные подписывали приговор на Афанасия; твердых заточали без суда, а на место их ставили закоснелых ариан. Так пошатнулись почти все кафедры по вселенной; но не колебался Афанасий, хотя на него обрушилась буря.

Долго ожидал он решения своей участи. Наконец, явились в Александрии посланные от императора с повелением, чтобы все сообщались с арианами. Один из сановников побуждал Афанасия удалиться, но святитель и паства требовали, чтоб предъявил на то указ царский; опасаясь смятения, он не посмел, но призвал легионы из Сирии, под начальством сурового вождя Сириана, который также понуждал пастыря к оставлению паствы, и получив тот же твердый ответ, на время умолк. Тогда святитель, бодрствующий о спасении вверенных ему людей, написал окружное послание ко всем епископам Египта и Ливии, возбуждая их противоборствовать арианам и называя им великих сподвижников, каких они имели и имеют еще на Западе и Востоке: во главе всех стоял великий Осий Кордубский. Обличая и опровергая ясными свидетельствами Св. Писания всю ересь Ария, убеждал он всех держаться неуклонно Символа Никейского и запечатлеть веру свою не только исповеданием, но и мученичеством. Афанасий скоро оправдал речи деяниями, когда возникли против него гонения Сириана.

Военачальник Римский, преданный арианам, по их внушению обступил внезапно церковь, где совершалось всенощное бдение в присутствии святителя, при многочисленном стечении народа. Афанасий, не сходя с кафедры, велел диакону читать псалом: «Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко во век милость Его». Народу же советовал удалиться, ибо воины ворвались в церковь и, обнажив мечи, при свете лампад, метали стрелы; некоторые из граждан погибли под их ударами, другие затоптаны в толпе, обесчещены девы; враги уже приблизились к алтарю; Афанасий, несмотря на убеждения клира, еще не хотел оставить своего места; он только встал на молитву, но окружавшие священнослужители силою увлекли его сквозь толпу, и можно было почесть совершенным чудом спасение его из рук разъяренных. Последовало расхищение святилища; убийцы хотели утаить тела убиенных, но верные сохранили их мученические останки; и собрав оружие, рассеянное по святилищу, повесили на стенах для обличения гонителей, засвидетельствовав об учиненном насилии перед правителями города; они надеялись на защиту кесаря, кесарь же не только не вступился за пострадавших, но еще письменно возбуждал граждан Александрийских против их пастыря, ссылаясь на пример великого Константина, который сослал Афанасия; однако не поколебался народ православный.

Сановник царский, принесший грамоту Констанция, с префектом Египта приступили к новым насилиям; толпа язычников ворвалась опять в церковь после богослужения, осыпала поруганиями оставшихся в ней христиан, сломала кафедру, жертвенник и престол и с прочею утварью сожгла пред вратами храма, в честь своих идолов, громко взывая, что кесарь и ариане одной с ними веры. В то же время другой каппадокиец Георгий, столь же грубый и безнравственный, как и первый, послан был в Александрию, чтобы заступить место Афанасия, но едва явился он на Пасху, церковь опустела, и все верные стали собираться на кладбищах. Раздраженный Георгий, с вождем Римским, вооруженною толпою, напали на старцев, жен и детей, и сперва угрозами, потом ударами принуждали их к общению с арианами; многие погибли мученически, других сослали в пустыню. Гонение распространилось по всей Александрии; воины врывались в дома под предлогом, будто ищут Афанасия, и расхищали имущества, предаваясь всяким неистовствам. Изгнаны были из храмов священники и диаконы, служившие алтарям еще со времен Св. Петра Александрийского; иподиакона Евтихия замучили до смерти, почетнейшие из граждан претерпели биение и одолели мужеством своих мучителей, вдов и убогих изгнали из притворов, где их питала милостыня церкви. Военачальник Римский содействовал жестокому Георгию и за пределами города, ибо указ царский велел отдать все церкви арианам.

Тогда общий плач исполнил Египет; православные святители и пресвитеры в узах изнемогали под ударами, их ссылали в глубочайшие пустыни, и большая часть умирала на пути от жестокого обращения приставов. Из девяноста епископов шестнадцать были сосланы, тридцать свержены с кафедр своих, некоторые покорились. Между исповедниками наиболее прославились епископы Серапион и Драконтий, которого долго убеждал Афанасий принять высокую степень эту, несмотря на иноческие обеты. Не пощажены были и обители монашествущих; арианские епископы насильственно захватили опустевшие кафедры и поколебали веру Египтян под руководством лжепастыря Георгия, который, предаваясь разврату, помышлял только о снискании богатств, так что едва не был растерзан народом. Потворствуя ереси, он возвеличил софиста Аэтия, который поставлен был в диаконы Леонтием Антиохийским, призрел и ученика его Евномия, сделавшегося впоследствии главою ариан.

При первых неистовствах Георгия Афанасий удалился, следуя заповеди Евангельской. Уверенный в правоте своей, он хотел предстать еще однажды императору; но услышав о гонении против Ливерия, Осия и прочих епископов Западных, прочитав грамоты царские к народу Александрийскому, погрузился в пустыню, чтобы освежиться духом в ином мире. Он хотел познать ближе этих рабов Божиих, заживо умерших миру и заменивших друг другу вселенную. Беседуя с ними, Афанасий показал, как можно соединить священство с мудростью иноческой и деяние с созерцанием, и отшельники более научились от него совершенству духовному, нежели сколько он сам от них. Наставления уважаемого пастыря служили для них уставом, и они подвергали жизнь свою опасности для его спасения. Нигде в пустынных обителях не могли отыскать его воины арианские, ибо монашествующие почитали выше поста и молитвы самопожертвование за Господа Иисуса в лице Его святителя; Афанасий же, более опасаясь за них, нежели за себя, углублялся все далее и далее, пока наконец совершенно скрылся.

Подобно как великий святитель таился от мира, так и от него укрывались иногда в пустыни некоторые отшельники, ради крайнего смирения. Престарелый Пахомий, при торжественной встрече архипастыря в обители Тавенской, опасаясь, чтобы не поставил его пресвитером, вмешался в многолюдную толпу иноков и тем избежал священства, которое запрещал принимать ученикам своим, чтобы не возносились и не развлекались заботами свыше их силы. Вскоре после посещения Афанасия тихая кончина постигла старца на убогой рогоже; сохраняя до конца всю нищету смирения, не решился он прикрыться от холода даже и в час смертный лучшим покрывалом нежели прочие братия. Он поручил собранное стадо младшему из учеников, но созревшему подвигами Феодору Освященному, с которым не разлучался, и когда авва Петроний немедленно последовал за своим учителем, авва же Арсис отказался от суеты правления, Феодор исполнил завещание великого старца и заменил его обителям Тавенским.

Афанасий не имел также утешения видеть великого авву Антония, отошедшего к вечному покою во дни претерпеваемых им гонений. Предчувствуя близкую кончину, Антоний посетил еще однажды братию соседней обители Писпер и сказал им: «Это мое последнее посещение, и я бы обманывал себя и вас, если бы надеялся еще однажды с вами здесь увидеться; мне уже сто пять лет, время идти в путь отцов моих». Плачущие бросились на шею старца; он же прощался с ними радостно, как бы собираясь на родину, и умолял только пребывать в подвигах иночества и содержать чистую веру и предания. Братия просили его остаться с ними до конца жизни; но Антоний спешил удалиться ради смирения, чтобы ученики не сохранили тела его поклонению благочестивых странников. Возвратясь на уединенную гору с двумя учениками, Макарием и Амафом, которые уже пятнадцать лет ему неотходно служили по причине дряхлости, Антоний заповедал им втайне погребсти тело свое в пустыне. «В день воскресения получу его от руки Господа нетленным, — говорил им авва, — теперь же предайте земле; разделите одежды мои и отнесите епископу Афанасию одну из овчих кож и ту мантию, которую дал мне некогда новою; вот я уже износил ее! Другую же кожу отдайте епископу Серапиону, а власяницу сохраните себе. Простите чада, Антоний отходит и уже более не с вами!» Тогда, приняв от них последнее целование, простерся в келий и отошел с лицом радостным, как бы приветствуя близких друзей; втайне погребли его ученики; епископы же сохранили одежды как драгоценное сокровище. Несведущий в мудрости житейской, он написал, однако, много правил для иноков и семь посланий, исполненных духа Апостольского; слова его разнеслись по всему Христианскому миру, и Афанасий сам написал житие великого аввы.

Блаженная кончина Антония не утаилась от ученика его в пределах Палестины. Иларион со слезами сказал одной благочестивой жене, желавшей посетить авву: «Ах, я бы сам хотел его видеть, если бы не сидел узником в собственной обители, и путь был бы мне на пользу, но увы, уже два дня как лишился мир великого мужа». Несмотря на то, Иларион стал собираться в Египет, будучи крайне огорчен чрезвычайным к нему стечением народа; клирики, миряне, всякого возраста и звания, непрестанно нарушали его уединение, в котором провел уже пятьдесят лет. «Я возвратился в мир, я получил уже воздаяние в этой жизни», — так жаловался он на самого себя братии. «Вот, вся Палестина почитает меня за нечто высокое, и под предлогом житейских нужд дом мой исполняется благами земли!» Тщетно стерегли его ученики, он решился их оставить, но едва услышала о том окрестность, тысячи народа собрались внезапно, чтобы удержать силою старца. «Оставьте меня, — говорил он плачущим, — не могу равнодушно видеть разрушаемых алтарей Христовых и проливаемой крови чад моих! Если же не отпустите, не стану принимать пищи».

После семидневного голода вынужден был народ отпустить старца, и в сопровождении сорока иноков предпринял Иларион свое странствие к пустынной горе Антония, посетив на пути исповедников Египетских, сверженных с кафедр своих, епископов Драконта и Флегонта. На горе Антониевой обрел он двух учеников его Исаака и Пелусиона, с которыми обходил все места, прославленные жизнью аввы. «Здесь он молился, здесь воспевал псалмы, — указывали они пришельцу, — вот здесь трудился, а там отдыхал от трудов своих; этот виноградник и пальмы насаждены его руками, и им самим возделан малый огород и ископан водоем для поливания сада, и вот его земледельческие орудия». Иларион с благоговением ложился на одр своего учителя в тесной келий, иссеченной в скале, где едва можно было поместиться человеку. Он спросил о месте погребения аввы, и его отвели в сторону от вертепа, но неизвестно, показали ли могилу, ибо Антоний строго запретил то ученикам.

Самыми знаменитыми из них почитались: Макарий, который управлял пятью тысячами иноков на внешней горе Писпер, и Амаф, устроивший обитель в самой горе, где уединялся авва; преемником Амафа был Питирим, прославленный даром исцелений и чрезвычайными подвигами. Сармафа, скоро по смерти Антония, убили Сарацины, вторгшиеся в его обитель; но там достиг глубокой старости другой ученик Хрон, служивший переводчиком авве в греческих беседах с приходящими, Иосиф, отличавшийся смирением, и Павел, за чрезвычайную простоту сердца названный Препростым, славились также между его приближенными. Последний достиг такого совершенства отчуждением своей воли в послушание авве и несомненною верой, что к нему посылал великий Антоний тех болящих и беснуемых, которых, по смирению, сам не хотел исцелить, и Павел изгонял бесов, будучи твердо уверен, что все, что только прикажет его учитель, должно исполниться. Однажды, когда упорствовал демон оставить болящего, Павел с детскою простотою стал на молитву и воззвал: «Господи Иисусе, распятый ради нас, уверяю Тебя, что я не сойду с утеса и не вкушу ни пищи, ни пития, пока не исцелится страждущий!» И он исцелился. Другой ученик Пиор, прожив многие годы при великом Антонии, с разрешения самого старца уединился в пустыню Нитрийскую, ибо не имел уже нужды в руководителе. До такой степени чуждался он уз мирских, что одно только повеление аввы могло заставить его, по смерти родителей, идти посетить безутешную сестру; он предстал ей, но с закрытыми глазами, и сказал: «Сестра, я Пиор, брат твой, гляди на меня сколько хочешь», и потом, несмотря на все ее убеждения, удалился опять в пустыню. Он же, когда однажды отшельники Скитские судили между собой о проступках некоторых из братии, положил себе за спину тяжелый мешок песка, а на грудь повесил малую корзину с песком, и сказал старцам: «Позади меня мои тяжкие грехи, чтобы я их не видел и не оплакивал; спереди же легкие грехи брата моего, чтобы я их судил, будто бы оплакивал». Прочие ученики Антониевы, Памва, Исидор, Нестер, два великих Макария, удалились подобно Пиору из родственной для них обители Писпер, чтобы впоследствии прославиться в пустынях Скитской и Нитрийской. Но и в иных пределах начало уже распространяться иночество, и готовились два великих подвижника, столпы Церкви и сокрушители арианства, Василий и Григорий, оба из Каппадокии, связанные узами нежной дружбы. Григорий, сын епископа города Назианза, добродетельного старца Григория и благочестивой Нонны, был одарен от природы чрезвычайной способностью к наукам словесным и, получив начальное образование в обеих Кесариях и Александрии, отплыл в Афины; но на пути, застигнутый страшной бурей среди волнения морского, дал обет восприять святое крещение и основался временно в столице просвещения Греческого. Там застал в числе учащихся будущего своего противника и гонителя Иулиана, скоро изменившего мантию философа на порфиру, когда Констанций, испуганный смятениями Галлии, нарек его кесарем в Медиолане, чтобы управлять Западом. Видя его отвратительную наружность и явное отступление от Христианства, Григорий предчувствовал в нем будущего врага Церкви и часто восклицал: «Какое зло питает в недрах своих империя Римская, о если бы я был ложным пророком!»

Немного спустя, после друга приплыл в Афины и Василий, начавший свое образование в родственной ему Кесарии и потом в Царьграде. Он происходил от благородных родителей области Кесарийской, бывших исповедниками во дни гонений; благочестивая бабка его Макрина, воспитавшая отрока при себе, сама научилась истинной вере от учеников чудотворца Неокесарийского Григория и передала во всей чистоте веру внукам: Василию, Григорию, Петру, которые все заняли кафедры епископские, и Макрине, старшей сестре их, посвятившей девство свое Богу. Степенный ум Василия, который казался старцем в годах юношеских, направлял все его занятия к предметам более важным, нежели суетные распри софистов Афинских, и он скоро оставил бы город, для него неприязненный, если бы не удерживала его искренняя дружба Григория до окончания положенного круга наук.

Василий возвратился, однако, в Кесарию прежде друга и там от философии человеческой перешел к Божественной, отвергнув почести мирские и обратив все силы духа на усовершенствование внутреннее в тихом уединении и вольной нищете. Первой наставницей служила ему старшая сестра, потом великие отшельники Египетские и Палестинские, которых посетил с жаждою внутреннего образования, когда пробудился от сна житейского к свету Евангельскому и более постиг всю суету временного. От них научился он побеждать свою природу воздержанием, бдением и молитвою, пренебрегать телом для освобождения духа и жить как бы в чуждой плоти, являя миру, что значит быть здесь истинным странником и гражданином неба. Возвратясь из Египта, он искал в своем краю ближайших руководителей и прилепился сперва к Евстафию, епископу Севастийскому, не подозревая в нем заблуждений арианских, потому что видел только строгое житие этого мужа и учеников его. Потом избрал себе скромное уединение на берегах реки Ириса, в области Понтийской, куда удалилась сестра его Макрина по смерти бабки, чтобы успокоить старость матери своей Эммелии, и основала у себя в доме малую женскую обитель, по соседству церкви сорока мучеников.

И Григорий поспешил оставить Афины, чтобы насладиться в отечестве обществом своего друга, и, приняв святое крещение, отложил с тьмою язычества блага житейские для занятий духовных. Из приобретенных им наук он ценил только одно красноречие, обращая оное к назиданию церкви, и жаждал, подобно Василию, посвятить себя житию иноческому, но дряхлость родителей принудила его оставаться еще в мире, чтобы облегчать им заботы домашние. Однако же из глубины уединения непрестанно призывал его к себе Василий, и их дружеская переписка, исполненная веселия душевного, осталась верным изображением их образа мыслей и жизни. Очаровательно описание пустыни Василиевой.

«Бог открыл мне жилище по сердцу, — писал он, — такое, о каком мы некогда мечтали на свободе. Это высокая гора, покрытая темным густым лесом, орошаемая с северной стороны светлым потоком; у подошвы ее пространная долина, изобильная ручьями, лес ограждает ее отовсюду, как крепость, и делает из нее почти остров. Два глубоких оврага разделяют ее на две части; с одного края низвергается водопадом река, с другой непроходимая гора заграждает путь; один только есть исход, и мы им владеем. Обитель наша на высоте, так что вся долина и река, по ней текущая, пред глазами, и отраден вид, как вид берегов Стримона, я не встречал ничего прекраснее. Река питает в себе множество рыб, и благодатные ее испарения освежают воздух этого очаровательного места. Иной, может быть, восхищался бы разнообразием цветов и пением птиц, мне же некогда увлекаться временными наслаждениями. Счастливое положение края делает его обильным всякими плодами; а для меня самые сладостные — мир и тишина, по совершенному отдалению от городского шума: здесь не встретишь даже путника, разве иногда какой-либо ловчий заглянет в нашу пустыню; но нам не страшны хищные звери, одни только зайцы, козы и олени резвятся по нашей долине. Могу ли предпочесть иное место этому очаровательному жилищу? Прости мне желание мое здесь основаться».

Но в другом письме, более важном по своему предмету, Василий описывал другу пользу уединения для усмирения страстей и утверждения помыслов. «Выйти из мира, — писал он, — не то значит, чтобы удалиться от него телом, но освободить душу от рабства, не иметь ни дому, ни семьи, ни близких, ни забот, ни имений, забыть все, чему научился от человеков, чтобы приготовить себя к приятию познаний Божественных. Занятие отшельника есть подражание Ангелам, в непрестанной молитве и славословии. Восходит ли солнце, и он встает для труда, не прерывая умственной молитвы; он размышляет над чтением святых писаний, чтобы приоб-ресть добродетель и направить жизнь свою по примеру святых; потом молитва следует за чтением, чтобы сделать это действительнее. Разговоры инока должны быть чужды всякого суесловия и спора, скромны, тихи и приветливы; смирение же обнаруживается в осанке, поступи, потупленном взоре, самой простой одежде, едва достаточной, чтобы прикрыться от холода и жара; в пище надлежит искать только удовлетворение голода: довольно хлеба и воды с немногими овощами, но и вкушая ее без жадности, надобно размышлять духовно, начиная и оканчивая трапезу молитвою. Из двадцати четырех часов дня один только пусть определится для забот телесных, сон же да будет краток, легок, и полночь отшельнику должна быть, как утро для прочих, чтобы в безмолвии природы, с большим вниманием, размышлял он о средствах к очищению грехов своих и усовершенствованию в добродетели».

Письмо это служит как бы сокращением всех правил иноческих, которые сам Василий соблюдал в точности, изнуряя тело постом и бдением до такой степени, что в нем, казалось, не оставалось более жизни; он спал на голой земле, не варил себе пищи, употребляя сухой хлеб и овощи, и от чрезвычайного воздержания расстроил свое слабое здоровье. Наконец, присоединился к нему и друг его Григорий; там наслаждались они непрестанными лишениями, молились вместе, читали Св. Писание, работали, садили деревья, иссекали камни, удобряли землю, и следы их тяжких работ оставались на их нежных руках. Дом их не имел крыши и дверей, и никогда не подымался из него дым; оставив все светские книги, какими утешались в молодости, они занялись исключительно истолкователями Св. Писания и сами составили книгу под именем Добротолюбия. Жители Неокесарийские просили Св. Василия заняться воспитанием их детей, но он отказался и не похвалил младшего своего брата Григория за то, что принял на себя обязанность, отвлекающую от созерцания в пустыни. Так протекала, в духовных наслаждениях возвышенной дружбы, жизнь великих отшельников.

Скоро собралось к ним множество учеников, и Василий написал для них многие нравоучения о благочестии, называемые Аскетическими, которые и доныне служат основой жития иноческого для всего Востока; он составил их большею частию из назидательных отрывков Священного Писания. Потом изложил еще, в так называемых пространных и кратких правилах, по вопросам и ответам, полный устав иноческий, который по своему совершенству духовному может быть приспособлен к жизни каждого благочестивого христианина.

А между тем гонения Арианские продолжались, и тщетно из глубины пустыни поборник Православия Афанасий писал к императору, излагая ему свою невинность в пространной апологии. Мужественные изгнанники страдали в заточении и число их умножалось: Акакий, епископ Кесарии, негодуя на св. Кирилла Иерусалимского за его чистую веру, обнаружил, вопреки канонам Никейским, неправильное притязание на престол его, будто бы подсудимый митрополии Кесарийской, и хотя сам был низложен по приговору собора Сардийского, однако лишил святителя кафедры и даже изгнал из св. града. Под тяжкою рукою другого закоснелого в ереси епископа, Патрофила Скифопольского, находился св. Евсевий Веркелинский. Ариане, видя, что много благочестивых посещают изгнанника, извлекли его из жилища и морили в узах четырехдневным голодом. Волнение народное заставило мучителей облегчить на краткое время Евсевия, и он отдохнул в гостеприимном жилище Комита Иосифа, обращенного из Евреев Тивериадских при великом Константине. Там посетил его ученик Илариона, св. Епифаний, будущий епископ Кипра и знаменитый писатель церковный; но вскоре враги Евсевия перевели его в Каппадокию, потом в пустыни Фиваидские. И другими знаменитыми изгнанниками Запада украсилась Фригия: св. Иларий, епископ Пиктавийский, известный своими творениями о догмате Св. Троицы, лишен был кафедры, по проискам Сатурнина, епископа города Арл, потому что не хотел сообщаться с арианами, и послужил на Востоке к поддержанию православия. Родон епископ Тулузский разделил с ним изгнание, но вместе с Павлином Тревирским не дожил до желанного возвращения.

В Константинополе арианский епископ Македонии воздвигал гонение на православных с Елевзием и Марафонием, которых поставил на кафедры Никомидии и Кизики. Он испросил указ царский, чтобы все православные сообщались с арианами или бы изгнаны были из церквей своих; непокорных клеймили горячим железом, истязав прежде биением. Мартирий диакон и Маркелл чтец, служившие при св. епископе Павле, кончили жизнь мученически за правую веру. И новатиане, которые, не придерживаясь ереси арианской, были, однако же, в разделении с православными уже более ста лет, подверглись общему гонению; доведенные до отчаяния жестокостями, они в народном восстании умертвили воинов царских и тем возбудили гнев императора против Македония. Еще более раздражился Констанций, когда епископ дерзнул коснуться гроба великого Константина при обновлении храма Апостолов, отчего возник другой мятеж народный.

Ропот Римлян за лишение своего пастыря ожидал императора и в древней столице, которую впервые посетил он в течение долгого царствования. Самые почетные из боярынь просили его о возвращении Ливерия, и Констанций согласился отпустить его, с тем однако, чтобы управлять паствою вместе с поставленным на его место Феликсом, но народ громко вопиял на улицах, что хочет одного лишь епископа. Пребывание в Риме, где Констанций издал несколько законов против язычников и ристалищ, не было приятно сердцу кесаря, он удалился в Сирмиум, город Иллирийский, и там окружавшие его ариане составили еще одно исповедание веры, в котором совершенно исключены были выражения о единосущии и равносущий Сына Божия со Отцом, за то будто бы, что они возбуждали несогласие между верными. Потамий, епископ Лиссабонский, сочинитель нового символа, с Урзасом и Валентом, сделался виною падения великого исповедника Осия, уже более года томившегося в Сирмиуме. Силы естественные изменили дряхлому старцу; под тяжестью мук он подписал их исповедание, но не согласился анафематствовать Афанасия, и отпущенный на свою кафедру, в час смертный обличил сделанное ему насилие и проклял торжественно ересь арианскую.

Вслед за ним пал и папа Ливерий после двухлетнего изгнания; происками убедили истомленного старца подписать исповедание Сирмиумское и отречься от общения с Афанасием; твердость Ливерия поколебалась; он возвратился в Рим и торжественно был принят своею паствою, не ведавшей его малодушия, а соперник Феликс изгнан с бесчестием. Но епископы Галлии мужественно отвергли новое неправильное исповедание и известили о том письменно св. Илария в его изгнании; Фивадий же, епископ Агенский, написал опровержение символа Сирмиумского и сделался душою православных на Западе после падения Осия. Не безмолствовал и Афанасий в пустыне; жестоко обличая Констанция и все ужасы его гонений, он излагал правую веру в письмах к пустынникам; не доверяя собственным силам, просил их молитвы, чтобы несовершенное его изложение догмата о Сыне Божием могло послужить в защиту Православия, хотя ради его благого намерения, если не соответствует высокому предмету. Так скромно выражался о себе великий светильник своего века и всех последующих.

Однако, в последние годы царствования слабого Констанция арианство разделилось на две враждебные друг другу стороны: на самых закоснелых, или так называемых аномеев, от греческого слова «аномиос» (не подобный), ибо они не признавали даже подобия существа Сыновнего с Отчим, и на полуариан, которые, не исповедуя Сына единосущным по смыслу Символа Никейского, исповедовали Его подобие со Отцом. Главою первых был Евдокс, происками захвативший престол Антиохийский, по смерти Леонтия, хотя имел иную кафедру епископскую. Он уже не таил, подобно своему предместнику, образа мыслей, но явно обнаруживал ненависть к православным, и, вызвав к себе из Египта софиста Аэтия и ученика его Евномия, хотел возвратить первому сан диаконский, чем возбудил негодование прочих епископов Сирии, раздраженных его самовольным вторжением в Антиохию.

Многие из клириков, изгнанных им, прибегли под защиту Георгия Лаодикийского, который дал им письма к епископам Царьграда, Никомидии и Анкиры, с обличениями на Евдокса; и так как, по случаю освящения храма в городе Анкире, соединились там некоторые святители, то местный Василий общим их согласием осудил Евдокса и аномеев, написал окружное послание к Церквам Малой Азии и, составив новое исповедание веры, в духе полуарианском, сам отправился в Сирмиум, где пребывал император. Там обнаружил незаконные поступки Евдокса, и многие епископы пристали к мнению полуариан; Папа Ливерий одобрил предложенное ими исповедание, в котором ни слова не упоминалось о единосущии Сына Божия с Отцом, и Евдоксу велено было оставить Антиохию, Аэтий же и Евномий осуждены на изгнание.

Недовольный, однако, малым числом епископов в Сирмиуме, император, который провел все свое царствование в тщетном созывании соборов и даже расстроил почты империи непрестанными переездками святителей, решился собрать их еще раз: сперва в Никее, потом в Никомидии; но память первого Вселенского Собора отклонила ариан от Никеи, а страшное землетрясение разрушило Никомидию. Наконец, после многих предположений определено было, чтобы Восточные собрались в Селевкии на границах Армении, Западные же в Римини Италийском и прислали бы свои решения к императору для сличения обоих мнений.

Западные собрались прежде, в числе четырехсот, между которыми восемьдесят ариан; но православные предостережены были против их льстивых речей и исповеданий описанием всех бывших в последние годы соборов, которое прислал им с Востока изгнанник св. Иларий; посему, не входя ни в какое разбирательство о догматах, они отвергли предлагаемый им символ Сирмиумский, держась одного Никейского и отправили от себя десять епископов к императору; тоже сделали и ариане; но посланные их предупредили православных, не допустили их до Констанция, и самих преклонили на свою сторону. Ужаснулся собор и смятение умножилось, когда епископы услышали запрещение императора возвращаться им на свои кафедры. Утомленные долгим пребыванием в Римини и обольщаемые уверениями ариан, что выражения о подобии и единосущии Сына Божия исключены ими из символа только для прекращения несогласий, православные мало-помалу начали переходить на их сторону. Поколебался, наконец, и Фивадий Агенский, когда по приглашению столетнего старца Музония, епископа области Африканской, Валент, закоснелый противник Православия, торжественно произнес анафему на тех, которые исповедуют Сына Божия созданным по подобию прочих; но в этих двусмысленных словах заключался хитрый обман, обольстивший верных. Они разошлись с миром, без внутреннего сознания о своем малодушии, послав от себя десять других епископов, наибольше ариан, к императору.

Столь же несчастны были и последствия Селевкийского собора, на котором присутствовал изгнанник Иларий. Епископы разделились на три части, и после тщетных совещаний о Символе веры и о деле Кирилла Иерусалимского ничего не решили единодушно. Всего меньше находилось между ними приверженцев Никейского Символа; ариане, имея главами Евдокса Антиохийского, Акакия, Патрофила, предлагали исповедание Сирмиумское, которое отвергли более многочисленные полуариане под руководством Василия Анкирского, Георгия Лаодикийского, Македония Цареградского. Они, со своей стороны, поддерживали исповедание, изложенное в 340 году на соборе Антиохийском, при освящении храма, ибо оно было ближе к духу Православия. Тщетно сопротивлялся им Акакий Кесарийский, запутывая себя и других новыми символами, еще более богохульными. Наконец полуариане, движимые лучшим духом, оправдали св. Кирилла и, осудив ариан, послали от себя десять епископов к императору, но Акакий и Евдокс предупредили их в Царьграде.

Опять образовался там собор, последний во дни Констанция, который осудил Аэтия, Евномия и угрожал аномеям; пришествие Западных все изменило: Урзас и Валент подали руку помощи Акакию и Евдоксу, исповедание, утвержденное в Римини, одержало верх, и, Констанций, видя на стороне его большинство епископов, стал склонять к нему прочих и преследовать несогласных. Св. Кирилл Иерусалимский опять лишен был своего престола; Василий Анкирский, почитаемый главою полуариан, хотя и весьма близкий к Православию, сослан в Иллирию с некоторыми другими. Место Македония занял лишенный своей кафедры Евдокс, и рукоположил ересиарха Евномия в Кизику, откуда впоследствии сам был принужден удалить, ибо хулы его на Сына Божия возбудили негодование паствы. Македонии же, поселясь в окрестностях столицы, сделался главою другой жестокой ереси, духоборцев, которые, не признавая единосущия Сына Божия с Отцом, нарушали тем равенство трех лиц Св. Троицы и отвергали Божество Св. Духа. Многие из полуариан пристали к тому же мнению, и Марафоний, епископ Никомидийский, распространил ересь в областях Фракии и Малой Азии.

Илария отпустили с собора Константинопольского на родину по тому опасению, какое внушал своим православием; он нашел всю Галлию и Италию в смятении за исповедание Риминийское и обличениями против ереси и самого гонителя Констанция возбудил дух православных пастырей. Не умолкал и Луцифер Сардинский на месте своего изгнания в Сирии; сам великий Афанасий перевел творения его на греческий язык, чтобы распространить по Востоку вместе с своими обличениями на ариан и духоборцев; ибо защищая догмат о Божестве Сына, он твердо стоял и за исповедание Божества Св. Духа. Желая явственнее обнаружить всю нелепость мнений арианских, Афанасий подробно исчислил все их соборы, с различными исповеданиями веры, которых в течение двадцати пяти лет составлено было шестнадцать, и ни одно не устояло против Символа Никейского.

Последнее составили они в самый год смерти Констанция, в Антиохии, откуда собирался он на войну против Персов, исполнив смятением Церковь этого великого города. Клир и народ требовали себе пастыря, ибо Евдокс перешел в Царьград, и все единодушно избрали св. Мелетия, епископа Севастийского, мужа исполненного кротости и всех добродетелей, от юных дней изнурявшего плоть свою постами и молитвой. Акакий Кесарийский и Георгий Лаодикийский, полагая, что он примет их сторону, первые предложили его императору, и православные, зная твердость веры Мелетия, с радостью одобрили его выбор; весь город торжественно принял своего пастыря. Но первая, красноречивая проповедь его пред лицом императора на текст им самим заданный о премудрости Божией «Господь созда мя в начале путей своих», раздражила всех ариан, ибо Мелетий ясно доказал, выражениями Евангельскими, несомненность Божества Сыновнего и равенство со Отцом. Они оклеветали Мелетия слабому Государю и осудили на изгнание в Армению, месяц спустя после избрания, поставив вместо него единомышленного себе Евзоия, но никто не хотел с ним сообщаться. Однако же краткое присутствие Св. Мелетия оставило благодетельное впечатление в его пастве, ибо он умел заслужить всеобщую любовь: матери именем его называли детей своих, оно повторялось по площадям и в селениях, изображения его находились во всех домах, и столь велико было огорчение народное, когда правитель города повез его на своей колеснице в изгнание, Мелетий принужден был прикрыть сановника мантией, чтобы защитить от метаемых в него камней. Много твердости показал и св. Евсевий, епископ Самосатский, в руках которого хранился акт о избрании Мелетия на кафедру Антиохийскую. Император послал требовать его обратно, с угрозою отсечь руку, если не выдаст, Евсевий же спокойно простер обе руки, говоря, что он всегда сохранит акт тот, как свидетельство против лукавства ариан, и Констанций уважил его мужество. Таким образом, Церковь Антиохийская разделилась на три части, между арианами, имевшими епископа Евзоия, и верными, которые, соглашаясь в догматах, чуждались друг друга за своих пастырей. Уважавшие память св. Евстафия, исповедника за веру при великом Константине, собирались отдельно, в древней церкви Апостолов, в ожидании законного святителя; выбор Мелетия, хотя и православного, казался им неправильным, потому что в нем участвовали отчасти ариане; а верные Мелетию не сообщались с евстафианами.

В таком бедственном положении находились дела церковные, когда отступник кесарь Иулиан, превознесенный победами над варварами, был провозглашен императором в Галлии. Смутился Констанций и на почтительное письмо племянника о вступлении своем на престол отвечал грозно, повелевая сложить порфиру, с обещанием только сохранить ему жизнь. Взволновались дружины кесаревы; сам он, возбужденный гадателями языческими и сновидениями, которые потворствовали его честолюбию, двинулся против дяди. Констанций, оставив войну Персидскую, поспешил из Антиохии в Царьград, но на дороге почувствовал смертную болезнь и принял крещение от арианского епископа Евзоия. Тело его погребли, с большими почестями, в храме Апостолов подле великого отца. Восток и Запад покорились последней отрасли рода Константинова, Иулиану.

Состояние Церкви Восточной было еще ужаснее, нежели как описывали епископы в своем послании, ибо к неустройствам внутренним присоединилось гонение внешнее. Валент начал, посетив Антиохию, и изгнал опять св. Мелетия в малую Армению; другой епископ православных, Павлин, удержался по малому своему влиянию в народе. Арианин Евзой возгосподствовал в Антиохии, и верные, постепенно изгоняемые из всех церквей и кладбищ, стали собираться вне города на берегах Оронта, в волнах его многие потоплены были гонителями. Тогда два отшельника, знаменитые святою жизнью, Афраат Персиянин и Иулиан Савас, предчувствовавший смерть отступника кесаря Иулиана, вышли из глубины пустынь своих, чтобы поддержать благочестивых в истинной вере, силою слова и чудес, ими творимых, и первый смело обличил самого императора. Но гонение не прекратилось; в Антиохии кровь христианская невинно смешалась с кровью языческих чародеев, когда открылся их заговор против Валента. Епископы Сирийские постепенно лишались кафедр своих, и Василий Великий утешал оставленные ими паствы назидательными посланиями, ибо он, по слову Апостола Павла, непрестанно был тревожим заботами о всех Церквах. Пелагия Лаодикийского сослали в Аравию, св. Кирилл Иерусалимский не мог удержать за собою кафедры, ни племянника своего Геласия в Кесарии: обеими овладели ариане. Варсен, Эдесский епископ, претерпел изгнание сперва в Финикии, потом в Фиваиде; но никто из его паствы не хотел сообщаться с Валентом, когда он посетил Эдессу: все бежали в поле, и готовность их к мученичеству испугала императора: тщетно хотел он оружием рассеять толпу; девы и дети спешили оставить дома, чтобы умереть за правую веру; мщение его пало на одних клириков и до восьмидесяти духовных лиц, заточенных по дальним пределам империи, наполнили ее своими добродетелями и чистотою учения; дошла очередь до Египта.

Блаженною, тихою кончиною, преставился Великий Афанасий, исполненный дней и деяний сорокашестилетнего святительства, посреди плачущей о нем Александрии, ибо никогда, ни прежде, ни после не восставал подобный пастырь. С ним рушилось и благосостояние его Церкви, ибо Валент щадил ее только из уважения к великому святителю. Старец Петр, назначенный самим Афанасием, единодушно избранный клиром и народом, едва успел воздать последний долг усопшему и вступить в общение с епископами первостепенных кафедр, как началось гонение.

Евзой, Арианский епископ, сам вызвался, с согласия императора идти поставить на кафедру Александрийскую другого арианина Лукия, давно уже избранного, но не смогшего одолеть Афанасия. Вооруженною силой заставили они удалиться епископа Петра и, вторгшись с толпою Евреев и язычников в соборную церковь, исполнили ее поругания и смертоубийств. Развратные юноши не устрашились взойти на св. трапезу и кафедру святительскую посреди хульных воплей; Префект Египта им содействовал. Девятнадцать пресвитеров и диаконов, украшенных сединами, после многих истязаний за твердое исповедание веры, сосланы были в Сирию; другие, большею частью иноки, осуждены в заточение или на смертную казнь за то, что дерзнули сострадать о них. Таким образом, Евзой, предав церкви арианам и исполнив плачем весь город, возвратился в Антиохию, где исходатайствовал новое повеление изгнать из Александрии и Египта всех православных; возгорелось жесточайшее гонение, подобное первым страданиям Христианства. Одиннадцать епископов, прославленных иноческой жизнью, отправлены были в Диокесарию, на жительство между Евреями, или в дальние области Понта. Трогательно поступил Мелас Ринокурурский с воинами, его искавшими: они нашли старца, приготовлявшего светильни для лампад, и спросили, где епископ. «Сейчас покажу его, — отвечал он, — но прежде отдохните от пути и вкусите пищу». Когда же угостил их трапезою, открыл имя свое и не захотел воспользоваться свободою, которую ему предлагали изумленные его добродетелью. Столько же твердости показал и другой исповедник Моисей, которого Сарацины требовали себе епископом у императора. Отшельник взят был силою с пределов Палестинских и приведен в Александрию для рукоположения; но он не захотел принять оное от арианина Лукия, несмотря на все убеждения и угрозы, и Лукий вынужден был обстоятельствами отпустить Моисея к православным епископам, для правильного поставления. Законный пастырь Петр бежал в Рим, гонение же простерлось и в пустыню, ибо ничего столько не страшился Лукий, как чистых догматов, утверждаемых святостью жизни и непрестанными чудесами отшельников. Гонители налагали на них руки, они же продолжали исцелять болящих, именем Христа, гонимого Лукием, и народ следовал за ними толпами.

Раздраженный непреклонностью иноков и опасаясь их множества в соседних пустынях Келий и Нитрийской, он решился удалить старейших между ними. Два славных Макария, пресвитер Исидор и некоторые другие аввы сосланы были на дикий остров, населенный язычниками, но и там при появлении их исцелились беснуемые и рассеялась тьма идольская; молва народная заставила гонителей возвратить великих старцев в их уединение, ибо слава обоих Макариев выступала далеко за пределы их пустыни.

Старший, называемый Египетским, оставил в юных летах дом родительский и невесту, чтобы посвятить себя подвигам иноческим, и достигнул высшей степени созерцательной жизни, которая отразилась в его поучительных беседах о спасении души. Исцеляя живых, он воскрешал мертвых, ибо смирившему себя под иго Христово все покорствовало, и тем обратил язычников, неверовавших воскресению. Увидев юношу, невинно осужденного на казнь за мнимое убийство, он велел привести себя к мертвецу и спросил, юноша ли убил его? Когда же, к общему изумлению, мертвый оправдал живого, и судьи приступили к старцу, чтобы он допросил, кто настоящий убийца, Макарий отрекся.

Смирение его было столь высоко, что и сам искуситель, представший ему в видении, невольно исповедал себя побежденным этой добродетелью, которой многие опыты явил авва, научая ей и других. Однажды ученик его, встретив в пустыне жреца идольского, осыпал его поруганиями и в свою очередь претерпел побои; того же жреца настиг Макарий и приветствовал ласковым словом, так что язычник, изумленный снисхождением столь великого старца, обратился к Богу. Когда же иной ученик спросил его о пути совершенства духовного, авва велел ему идти на усыпальницу и сперва поносить мертвых, бросая в них камни, потом же идти туда опять и благословлять каждого из усопших. «Что отвечали мертвые на твои клятвы?» — спросил юношу Макарий.

«Ничего, отче», — отвечал он. «А на благословения?» — «Ничего, отче», — повторил юноша. «Так и ты, — сказал авва, — будь мертв к оскорблениям и ласкательствам мира, и спасешься».

Младший Макарий, называемый Александрийским, связанный с Египетским узами духовной приязни, был пресвитером в пустыни Нитрийской; там спасались вместе с ним до пяти тысяч братии, которые безмолвствуя и трудясь каждый в своей келий пять дней седмицы, собирались на всенощную молитву в день субботний, чтобы опять разойтись после воскресной литургии. Воздержание аввы их было чрезвычайное; за один нечистый помысл, он сам осудил себя на многие дни в болото, исполненное насекомыми, чтобы они истерзали плоть его. Стараясь одолеть сон, двадцать дней и ночей провел он под открытым небом, терпя попеременно зной и холод, и мера пищи его, всегда сухой, едва достаточна была для поддержания жизни. Однажды пришло ему на мысль вкусить винограда, и тотчас, раскаявшись, послал он грозди к больному иноку, тот переслал их к другому, и таким образом кисть виноградная, обойдя всех братии, возвратилась опять к Макарию. В другой раз, найдя у дверей своей келий человека, похищающего его убогое имущество, он сам помог навьючить остаток вещей своих на верблюда и отпустил с миром. Услышав о строгой жизни иноков Тавенских, он решился посетить, в одежде страннической, их обители и с трудом умолил Великого Пахомия принять его в число братства, потому что казался ему неспособным переносить бремя устава Тавенского. Макарий, видя, что во дни великого поста иноки Пахомия налагают на себя различные подвиги, заключился на все его течение в келию и, прислонясь к стене, простоял сорок дней, плетя кошницы, вкушая только немного зелия по воскресеньям и молясь непрестанно. Ропот поднялся в обители. «Зачем привел ты сего бесплотного, чтобы осудить нас? — говорили иноки своему игумену, — или изгони его, или мы разойдемся», и Пахомий, провидев духом имя знаменитого пришельца, благодарил Макария за то, что смирил братию.

Пришельцы западные, посетившие Египет для духовного назидания, подверглись также общему гонению: ученый пресвитер Руфин, описавший жития отшельников, и Великая Мелания, из знаменитого рода Сципионов. Овдовевшая и осиротевшая в юном возрасте, она пожертвовала Господу, в лице нищих, свои сокровища, чтобы странницею поселиться на местах Его земного странствия. Исидор, странноприимец богадельни Александрийской, знавший Меланию в Риме, во дни ее величия, когда посещал столицу с блаженным Афанасием, принял любезно благочестивую жену и проводил, вместе с Руфином, в ближнюю пустыню, к столетнему авве Ору, отцу тысячи иноков, и к авве Памве. Памва плел кошницу и не посмотрел даже на многоценный дар Мелании, триста литр серебра, которые принесла она для его обители, а велел только раздать их иным беднейшим. Когда же изумленная таким небрежением назвала ему количество принесенного серебра, старец отвечал: «Дочь моя, Тот, Кому ты жертвуешь, знает меру и вес, ибо взвешивает горы и дубравы, и не гнушается даже двумя лептами».

Руфин посвятил себя ученым занятиям в школе Александрийской, под руководством знаменитого слепца Дидима, который, потеряв зрение в младенчестве, почитался лучшим богословом и другом великих Антония и Афанасия. Однажды Антоний спросил его, сожалеет ли он об утрате очей? И вынудив невольное сознание, сказал: «Удивляюсь, что человек мудрый сокрушается о лишении достояния, общего с каждым насекомым, вместо того, чтобы радоваться благодати, дарованной ему наравне с Апостолами; лучше видеть очами духовными, нежели плотскими, которых один взгляд может погубить навеки». Из-под руководства такого учителя Руфин увлечен был в темницу и потом в изгнание с прочими исповедниками за Православие; Мелания последовала за ними в Палестину, питая иногда ежедневно до пяти тысяч изгнанников и облекаясь в одежду рабскую, чтобы посещать их в темницах. Правитель Палестины, узнав о том, велел посадить и ее в темницу; она же послала сказать ему: «Я дочь Сципионов, была женою епарха, ныне же раба Христова; не презри моего убожества и остерегись последствий». Испуганный дал ей полную свободу помогать исповедникам в Иерусалиме, где провела двадцать шесть лет, созидая обители и благодетельствуя христианам.

Когда гонение свирепствовало в пустынях Египетских, не избежал его и на святительском престоле другой отец иночествующих, Василий, ибо он служил опорою и верным представителем Церкви вселенской; в одном лице его слились, своими добродетелями, инок, учитель и епископ, и гонитель Валент не мог оставаться равнодушным, пока сиял еще такой светильник. Сам он посетил Кесарию, и великого мужа потребовали сперва на испытание к епарху царскому Модесту, суровому арианину; но Василий ответствовал на все его угрозы и ласки: «Общение с Богом честнее, нежели общение с тобою и кесарем, по мере расстояния Творца от твари, и такова вера христиан; вы же именуете Самого Господа тварию. Угрозы твои до меня не касаются: ибо что мне и тебе? Имение ли мое возьмешь, не обогатишь себя и я не обнищаю, да и мало тебе пользы в ветхих одеждах и в нескольких книгах, а в них все мое богатство. Изгнания не боюсь, ибо земля не моя, но Божия, и отечество мое повсюду; о муках не забочусь, они только приведут меня к желанной цели; ты видишь, на мне почти нет тела; один первый удар все окончит, и смерть только ускорит меня к Богу». Изумленный епарх невольно сознался, что никто еще с такою дерзостью с ним не беседовал. «Может быть, — возразил Василий, — тебе не случалось никогда говорить с епископом; мы во всем являем кротость и смирение, но если кто хочет лишить нас Бога и правды Божией, мы ради ее всем пренебрегаем». Видя подобную твердость, смягчился епарх и спросил: «Приятно ли будет ему видеть кесаря в своей церкви? Надлежит только для того выкинуть одно слово, единосущный, из Символа?» — «Радуюсь видеть кесаря в церкви, ибо радею о спасении всякой души, но не позволю изменить ни одной йоты в Символе», — отвечал мужественный святитель. «Размысли до завтра», — было последним словом Модеста, и «Ныне, как и завтра, я тот же!» — последним словом Василия.

На праздник Богоявления император, окруженный стражами, взошел в церковь, где совершал литургию Василий и стал в толпе народа. Когда же услышал сладкое пение ликов и увидел стройный чин божественной службы священнослужителей, более подобных Ангелам, нежели человекам, самого же Василия, неподвижного пред алтарем, вперившего ум свой к Богу, и со страхом обстоявших его пресвитеров, ужаснулся Валент, хотел подойти к жертвеннику, но пошатнулся и был поддержан одним из диаконов; никто, однако же, не смел принять его просфору, не зная, желает ли вступить с ним в общение епископ. Сам Василий, сострадая к немощи человеческой, принял из рук его принесенный дар.

В другой раз император пришел опять участвовать в молитве верных, и в самом алтаре беседовал долго с Василием, при друге его Григории, который не менее кесаря услажден был его небесною беседой. С тех пор смягчилось повсеместно гонение, хотя сам Василий еще дважды ему подвергался. Уже по проискам ариан, испуганных его благим влиянием, запряжена была колесница, чтобы везти в изгнание великого мужа, когда внезапная болезнь, постигшая в ту же ночь младенца царского, заставила Валента прибегнуть к мольбам осужденного. Василий стал на молитву и исцелил, но с условием, чтобы младенец был отдан в научение православным; император изменил слову, и сын его, окрещенный арианами, опять занемог и скончался. Огорченный отец хотел снова подписать приговор изгнания, и перо сокрушилось в руках его; он оставил в мире Василия и удалился из Кесарии; а бывший гонитель Модест сам получил исцеление молитвами святителя, и сделался с тех пор его искренним другом. И другого епарха, дерзнувшего восстать против святого за то, что укрыл благородную вдовицу от его насилия, смирил кротостью Василий. Мучитель велел снять с него мантию для большего бесчестия, Василий же предложил ему и хитон свой, и грозившему растерзать его железными когтями спокойно сказал: «Много мне сделаешь добра, если вырвешь печень мою, которая часто меня беспокоит». Между тем граждане, узнав об опасности своего пастыря, вооруженной силой пришли спасти его: тогда, в свою очередь, принужден был смириться епарх, и Василий спас его от ярости народной.

К гонениям внешним, к непрестанным болезням присоединились еще внутренние неустройства его епархии и огорчения сердечные. Он принужден был нарушить общение с человеком, которого привык уважать от юных дней, Евстафием епископом Севастийским, за его неправое исповедание Божества Христова, и тяжко было любящему сердцу Василия такое разочарование. Долго не верил он обличениям других епископов, полагая, что прежние колебания в вере — по случаю символа Риминийского — давно изглажены. Обходя церкви области Армянской, которая поручена была его заботам, для утверждения пастырей, нерадевших о пастве, он посетил нарочно Евстафия, защищал его перед местным архиепископом Феодотом и перед святым изгнанником Мелетием Антиохийским; не столько для себя, сколько для них, входил с ним в прение о вере, и, не довольствуясь обманчивыми словами, взял с него на хартии исповедание веры, чтобы успокоить сослужителей; все оказалось тщетным. Евстафий отрекся от своего исповедания и не пришел по зову его на собор; изъявляя притворное желание примириться с Василием, упрекал самого в ереси и в связи с еретиками, так что после долгого молчания он принужден был, наконец, написать пространную апологию в свою защиту.

Другое тяжкое огорчение постигло великого святителя: по зависти подчиненных ему епископов и особенно Анфима Тианского, отняли у него половину епархии, когда указом царским область Каппадокийская разделилась, и Тиана сравнена была с Кесариею. Анфим утверждал, что управление духовное должно соображаться с гражданским, и стал мешаться в дела церковные, присваивая себе права архиепископские и созывая самовольно на областные соборы обольщенных им епископов. Со своей стороны Василий, чувствуя, какое зло может произвести такое неуместное разделение посреди общего колебания в вере, старался всеми мерами оградиться от притязаний Анфима, выбором и умножением епископов своей области. Уже младший брат его, св. Григорий, святительствовал в Ниссе Каппадокийской; Василию желательно было рукоположить и знаменитого друга Григория в малый городок Сасимы, на рубеже новой церковной области Анфима, и с трудом мог он убедить его принять епископский сан; Григорий отговаривался жаждою уединения и неприятностью самого места, спорного между двумя епархиями; воля Василия, предпочитавшего благо общественное частной дружбе, и воля престарелого отца превозмогли; но Григорий не мог вступить в управление своей паствой по сопротивлению Анфима. Тогда опять, возвратившись в Назианз, разделил он бремя правления со столетним родителем до его скорой кончины, которую оплакал в присутствии друга, красноречиво изобразив все пастырские и домашние добродетели благочестивого старца в надгробном слове. Утешив несколько своим пребыванием Церковь Назианзскую до избрания нового пастыря, он удалился в пустыню Изаврийскую искать в безмолвии того душевного мира, которым не давали ему насладиться люди и заботы; но его отшельничество не продолжилось, ибо ему надлежало воссиять скоро на свещнике Царьграда.

Между тем Василий не переставал взывать о помощи к Западным епископам, излагая им в грамотах бедствия Востока. Но епископы не подвигались со своих престолов, чтобы идти на помощь братии, а только частные люди стремились из Италии в Египет и Палестину искать назидания у великих отшельников. Блаженный Иероним, родом из Далматии, получивший светское образование в Риме и духовное при Валериане, епископе Аквилейском, посетил Восток с пресвитером Антиохийским Евагрием и погрузился на время в пустыни Сирийские, уже исполненные отшельниками, чтобы там истребить в себе память юношеских наслаждений Рима. Его собственная исповедь может засвидетельствовать, как жестоко было подобное отречение для чувственной его природы.

«О, сколько раз, скитаясь в беспредельной пустыне, опаляемый знойным солнцем, я воображал себе наслаждения Рима! Одиноко сидел я, исполненный горьких дум; прахом обезображен был лик мой, эфиопскою чернотою покрылась кожа; роскошью была бы мне прохладная струя. Когда же сон одолевал борющееся с ним тело, одни кости со стуком ложились на землю, и я, заключившийся страха ради геенны в подобную темницу, я, сожитель зверей и скорпионов, еще мог иногда переноситься мыслями в хороводы дев; лик мой, умерщвленный постами, еще прежде смерти отжил, но в хладном теле кипели страстные порывы… Так, лишенный всякой помощи, припадал я к Спасителю; я проливал слезы, я рвал волосы, семидневным голодом сокрушал свою плоть. Помню, как часто ночь заставала меня, бьющего себя в грудь, пока не водворялось в ней желанное спокойствие; я даже страшился своей келий, как свидетеля нечестивых помыслов и в брани сам с собою погружался в пустыню. Во глубине долин, на вершине гор, в ущелий утесов искал я места молитвы, места казни бедственной моей плоти, и там, сквозь пелену текущих слез, приникнув взорами к неподвижному небу, я мнил себя в ликах Ангельских и радостно разделял их дивные гимны». Изучение еврейского языка занимало Иеронима в пустыни для предпринимаемого им перевода Св. Писания, и сей знаменитый богослов Запада несколько раз возвращался в родную Италию, увлекая за собою всегда новых отшельников в Палестину.

Уже многими иноками прославились пустыня Сирийская и горы Ливана и окрестные леса Антиохии. Св. Марон основал многие обители в горах Ливанских, и Аонес сделался отцом отшельников в Месопотамии; ученики его, под именем пасущихся, скитались молитвенно на полях и в расселинах, питаясь одними травами и отказывая себе во всех удобствах жизни под знойным небом Востока. Но всех знаменитее был Ефрем Сириянин, диакон церкви Эдесской, поставленный в сан Иаковом чудотворцем Низивийским. Без всякого образования земного Ефрем сделался одним из высоких таинников учения небесного и красноречивейшим проповедником слова Божия. Сильные речи его о последнем суде исторгали слезы у смиренных и приводили в трепет нераскаянных, которые, внимая ему, переносились духом на судилище Христово и иногда в ужасе прерывали обличительные слова, прося помилования; а выспренние гимны Ефрема, переходя из уст в уста, истребляли память еретических песней.

Аполлинарий смущал тогда Сириян ложным учением, будто Спаситель Иисус Христос при воплощении Своем не был совершенный человек и восприял только одно тело наше, которое рассеялось как призрак при Вознесении, разумную же душу человеческую заменяло в Нем Самое Божество. Уважаемый многими благочестивыми мужами за свою строгую жизнь, он изложил обольстительную ересь в двух книгах совершенно противно догматам Церкви, которая учит, что Господь явился на земле совершенным Богом и совершенным человеком, с душою и телом, чтобы полным восприятием природы нашей спасти всего человека, душою и телом растленного во грехах. Но вредным хитросплетениям ересиарха противопоставил благую хитрость ревностный Ефрем. Услышав, что книги эти хранятся у одной жены, знакомой Аполлинарию, он испросил их для прочтения и склеил все листы так, что невозможно было их разогнуть; когда же через многие годы устаревший лжеучитель во время жестокого словопрения, не надеясь более на память, прибегнул к своим книгам, он смешался и умолк, увидя их как бы окаменевшими.

Совершенная нестяжательность была любимой добродетелью Ефрема, как он сам выразился о себе в своем завещании: «Ефрем никогда не имел злата, ни сребра, ни влагалища, ибо послушал доброго учителя Христа, глаголющего: «Не собирайте сокровищ на земле». И не одних богатств, но и всякой почести бежал он; услышав, что народ Эдесский хочет избрать его епископом, представился юродивым, скитаясь нагим по торжищу и похищая, как неистовый, хлебы, пока не поставлен был иной епископ. Однажды, входя в Эдессу, просил он у Бога назидательной себе встречи и, встретив женщину, огорчился духом; оба остановились, взирая друг на друга. «Что смотришь на меня»? — спросил ее наконец отшельник. «Я смотрю на тебя, — отвечала она, — ибо по Св. Писанию, жена взята была от мужа; ты же не смотри на меня, но на землю, из которой взят человек». И Ефрем прославил Бога за назидательную речь простой жены.

Обратив многих в городе и в пустыне к покаянию беседами, доныне сохранившимися в Церкви, Ефрем подвигнут был небесным видением посетить светильника ее Василия и пришел в Кесарию, когда святитель поучал в храме народ. Остановившись посредине, Ефрем воскликнул: «Воистину велик Василий, воистину столп Церкви Василий, воистину Дух святой говорит его устами! Вижу сосуд избранный во Святая Святых, украшенный божественными глаголами, и храм, от него питающийся духовною пищей, и реки слез окрест текущие, и молитвы, возносящиеся на крыльях Духа!» Когда же некоторые из предстоявших осудили пришельца за ласкательство их епископу, Василий призвал его к себе и по внутреннему внушению спросил: «Ты ли тот Ефрем, от юности покоривший себя благому игу Господню, о котором я только слышал?» «Я, — отвечал он, — последний текущий на поприще небесном». На вопрос же святительский, что было причиною громких похвал в церкви? «Мне виделась, — возразил ему, — благочестивый диакон Эдесский, белая голубица, сидящая на правом плече твоем и внушающая тебе речи к пастве». После долгой духовной беседы, дав друг другу целование, мирно они расстались: один — чтобы опять идти погрузиться в пустыню, другой — чтобы еще немногие годы сиять вселенской Церкви, ибо близок был уже час его.

Расположение к иночеству не оставляло Василия и на кафедре епископской; он собрал вокруг себя монашествующих в Кесарии и в окрестностях, чтобы их примером могла назидаться паства, и строго наблюдал за исполнением данного им устава, предупреждавшего грехопадения самыми подробностями келейной жизни. Столько же радел он и о клириках обширной епархии и требовал от хорепископов верного каталога всех низших служителей церкви, иподиаконов, чтецов, заклинателей, привратников, запрещая принимать их без своего согласия, потому что священники и диаконы иногда позволяли себе избирать их самовольно и тем вводили в клир людей недостойных. Такая внимательность пастыря очистила нравы его духовенства, и многие из соседних епископов прибегали к нему просить себе пресвитеров и даже преемников на свои кафедры; а нищие и странные стекались со всех окрестностей в обширную богадельню, устроенную им наподобие города в предместьях Кесарии и долго после него славившуюся под именем Василиады, где всякого рода немощи находили врачевание.

Подвизаясь деятельно, не оставлял Василий назидать и словом не только свою паству, но и соседних епископов, особенно св. Амфилохия Иконийского, связанного с ним и с Григорием узами дружбы и против собственного желания избранного народом на кафедру Иконии. По его просьбе написал он книгу о Духе Святом, в которой ясно излагал исхождение Божественное от Отца и прославление с Сыном, и говорил о важности преданий, против тех, которые полагали, что можно основываться в догматах на одном Священном Писании.

«Из соблюденных в Церкви догматов и проповеданий, некоторые мы имеем от письменного наставления, а некоторые прияли от Апостольского предания, по преемству в тайне; те и другие имеют одну и ту же силу для благочестия, и тому не станет противоречить никто, хотя малосведущий в постановлениях церковных. Ибо ежели отважимся отвергать неписаные обычаи, как будто не имеющие великой важности, то неприметно повредим Евангелию в самом главном и от проповеди Апостольской оставим пустое имя. Упомянем всего прежде о первом и самом общем: кто учил писанием, чтобы уповающие на имя Господа нашего Иисуса Христа знаменались образом креста? Какое писание научило нас обращаться к востоку на молитве? Кто из святых оставил нам письменно слова призывания в преложении хлеба Евхаристии и чаши благословения? Ибо мы не довольствуемся теми словами, которые Апостол или Евангелие упоминают: но и прежде их, и после произносим и другие, как имеющие великую силу для таинства, приняв их от неписанного учения. По какому также писанию благословляем и воду крещения, и елей помазания, еще же и самого крещаемого? Не по умолчанному ли или тайному преданию? Что еще? Самому помазыванию елеем какое написанное слово нас научило? Откуда и троекратное погружение человека и прочее, относящееся к крещению? Отрицаться сатаны и аггелов его, из какого взято писания? Не из того ли необнародоваемого и неизрекаемого учения, которое отцы наши сохранили в недоступном любопытству и выведыванию молчании, быв основательно научены молчанием охранять святыню таинств? Ибо какое было бы приличие писанием оглашать учение о том, на что некрещеным и воззреть непозволительно?»

Для Амфилохия изложил он также в трех посланиях, признанных каноническими всею Церковию многие правила покаяния и разрешения падших в различные грехи, с определением срока епитимий, судя по степени вины и раскаяния, и заботился о церквах, которые осиротели во время гонений. Услышав, что св. Евсевий сослан, он написал утешительное послание к гражданам Самосатским, которые показали столько участия своему пастырю. Евсевий, раздраживший ариан ревностью к Православию, обтекал в одежде странника церкви Армении, повсюду поставляя пресвитеров и диаконов, и даже епископов. Указ царский о ссылке его во Фракию пришел к нему вечером; он скрыл посланного, чтобы не возбудить смятения, и после всенощного бдения спустился ночью в малой ладье по Евфрату в ближайший город, но на другой день река покрылась бесчисленными ладьями; верные, отыскав пастыря, со слезами просили его не оставлять своего стада, Евсевий же показал им только слова Евангельские о повиновении властям; они умоляли взять, по крайней мере, с собою денег, одежды и служителей, Евсевий опять сослался на пример Апостолов и, в подобной им нищете, пошел в дальний путь. Но ариане не могли одолеть его паствы, ибо никто не хотел не только сообщаться в церкви, но даже мыться в одной бане с их епископом.

Огорченный изгнанием Евсевия, св. Василий был, с другой стороны, обрадован вестью об избрании на кафедру Медиоланскую св. Амвросия и общительными грамотами великого мужа. Он происходил от знаменитых предков в Риме и по личным достоинствам пользовался уважением императора Валентиниана, который назначил его в молодых летах правителем Медиолана. Распря, возникшая в городе между православными и арианами по случаю избрания нового епископа на место умершего Авксентия, указала народу истинного пастыря в лице своего правителя; ибо Амвросий, будучи только оглашенным, взошел в храм и говорил с таким убеждением, что обе враждующие стороны единодушно воскликнули: «Амвросия епископом!» Испуганный столь неожиданным зовом, он поспешил из церкви на судилище, чтобы в свою очередь испугать народ своей жестокостью, и приказал пытать при себе осужденных, но народ следовал за ним, взывая: «Грех твой на нас!» Он бежал из города ночью и утром был найден у ворот, потом опять скрылся в поместий друга, и друг вынужден был выдать его народу указом царским, ибо Валентиниан радовался столь счастливому выбору. В течение восьми дней окрестили Амвросия и по порядку провели по всем степеням клира; новый епископ роздал большую часть своего имущества убогим и церквам, поручив брату Сатиру заведовать домашним хозяйством; сам же исключительно посвятил себя изучению Св. Писания и чтению отцов Церкви, особенно Василия, и проповеди слова Божия, красноречиво излагая с кафедры сокровища, внимательно собираемые в келий, и в течение долгого святительства сокрушил арианство во всей Италии. «Мужайся человек Божий, презревший все блага земные ради Господа Иисуса, — писал ему Василий, — мужайся: ибо ты подобно Павлу, приял Евангелие, не от человек, но от Самого Бога, избравшего тебя из судей земных на седалище Апостолов».

Поставление Амвросия Великого было последним деянием Валентиниана ко благу Церкви; он преждевременно скончался в Паннонии, и два сына ему наследовали на Западе: Гратиан, уже давно объявленный им соправителем, и малолетний Валентиниан, провозглашенный легионами, под опекою матери Иустины, зараженной арианством; но Гратиан до ранней своей кончины управлял империей, и еще более отца благоприятствовал Христианству, отвергнув звание первосвященника языческого, обычное кесарям, и стараясь по возможности сокрушить в Риме древние обряды и кумиры идольские. На Востоке же Валент, разрешенный смертию брата к более явному покровительству ариан, умножил гонения православных с их кафедр, в том числе и св. Григория Нисского, брата Василиева, не смея, однако, коснуться самого Василия, который бодрствовал за всех.

Жалуясь Петру Александрийскому, который пребывал в Риме, на равнодушие Западных и намекая на неуместное превозношение папы Дамаза, великий святитель упрекал и Восточных за недостаток взаимной любви или за потворство ереси. Обличительные письма его к епископам поморским и к Церкви Неокесарийской вместе с собственной апологией против Евстафия странствовали с диаконами его по всей Малой Азии, сохраняя общение между православными; над ним сбывались слова псалма: «Падет от страны твоя тысяща и тма одесную тебе, к тебе же не приближится». Св. Василий предостерегал верных и против ереси Аполлинариевой, осужденной в Риме, в которой обвинял его Евстафий, и не только писанием, но и действиями сильно ему противился. Услышав, что он покушается поставить арианского епископа в Никополь, митрополию Армянскую, он перевел туда православного пастыря Евфрония из Колонии и укрепил в вере граждан. Нововведения Евстафиевы и его последователей скоро осуждены были на местном соборе Гангрском, который издал двадцать канонов против мнимых ревнителей благочиния, нарушавших церковные уставы.

С одинаковой ревностью продолжал заботиться Василий и о Церкви Антиохийской, раздираемой внутренним несогласием. Сохраняя постоянно общение со святым изгнанником Мелетием, он чуждался Павлина, неправильно избранного и поддерживаемого Западными, и прочих епископов, искавших власти в Антиохии; не позволял епарху царскому вступаться в дела церковные и убеждал св. епископа Кипрского Епифания, ученика великого отшельника Илариона, содействовать к водворению мира, ибо Кипр принадлежал тогда к области Антиохийской. Но и старания Епифания остались тщетными, несмотря на общее уважение, каким он пользовался на Востоке за строгую иноческую жизнь и назидательные творения; ибо он был одним из светильников своего времени и сильным обличителем всех ересей, которых описал до восьмидесяти в книге своей, противопоставляя каждой врачевство духовное.

В творениях его явствует внутреннее устройство Церкви четвертого столетия, исчислены степени иерархические: епископа, пресвитера, диакона, в которые предпочтительно избирались девственники, вдовые или однобрачные, с запрещением второго брака после посвящения, и прочие должности: иподиаконов, чтецов, заклинателей, привратников, погребателей и диакониссе, для призрения убогих. По словам Епифания, собрания церковные уставлены были Апостолами по средам, пяткам, субботам и воскресеньям, и первые два дня суть постные, ради памяти предания и распятия Господня, кроме времени Пятидесятницы и дня Богоявления; сорок же дней прежде Пасхи, и особенно последняя седмица посвящены исключительно подвигам поста с непрестанным бдением. Обычные молитвы, утренние и вечерние, сопряжены в церкви с пением хвалебных песней и псалмов; имена же усопших поминаются на литургии при совершении бескровной Жертвы. Строгость, с какою наблюдала Церковь за чистотою нравственности своих служителей, и запрещение вступать им в тяжбы или предаваться увеселениям мирским, изображаются в книгах святителя Кипрского столь же ясно, как и в канонах соборных того времени и в частных правилах Великого Василия, который будучи сам, по словам Апостола, царским священием, хотел, чтобы все ему подражали, подобно как он Христу.

Казалось, Провидение хранило его только для того, чтобы под сенью великого мужа Церкви дать пройти буре арианской вместе с ее виновником Валентом, которому определена была преждевременная кончина. Знаменитый епископ Улфила, просветитель Готфов, изобретший грамоту и переложивший Св. Писание для своего народа, пришел в Царьград просить у императора дозволения Готфам селиться во Фракии и, получив желаемое, сам заразился лестью арианскою, которую распространил во всем народе, ему покорном. Но указ царский не был исполнен на границах империи, и ожесточенные Готфы перешли Дунай вооруженной силой. Валент поспешил против них с войсками и не хотел ожидать помощи от племянника Гратиана. За несколько дней до решительной битвы мужественный отшельник Исаакий Далматский, встретив на пути императора, удержал коня его и предрек гибель: «Что идешь на Варваров, которых воздвиг на тебя Господь? Перестань враждовать против Бога, или не возвратишься со всем твоим войском». Раздраженный Валент велел заключить его в узы, дабы казнить за ложное пророчество. «Казни, если возвратишься», — спокойно отвечал Исаакий. И в кровопролитной сечи пали Римляне. Раненый Валент укрылся с немногими царедворцами в хижину, и варвары, не зная о присутствии царском, обложили ее огнем. Так погиб гонитель Православия после четырнадцатилетних смятений, возбужденных им в Церкви Восточной.

Мужественный ее защитник преставился вскоре после Валента, претерпев до конца тяжкую бурю и управив кормило церковное в тихую пристань. Когда исповедники стали возвращаться на свои кафедры, Василий отошел в небесную родину посреди общего о нем плача. Народ теснился к его останкам, больные искали исцелиться прикосновением к его одежде, как некогда Апостольской; рыдания заглушали песни церковные, язычники и Евреи смешались с верными. Приближенные его утешались тем, что были в числе его присных; некоторые старались подражать ему в одежде, пище и поступи, в самой бледности его лица и медленном произношении. Творения его читались в домах и в церквах к назиданию духовных и мирян; им удивлялись и сами язычники. Четыре похвальные слова произнесены были в различное время в честь великого святителя знаменитыми мужами Церкви: Ефремом Сириянином, Амфилохием Иконийским и двумя близкими его сердцу Григориями, братом и другом, безутешным в его преждевременной кончине. Благодарная же Церковь скоро причла Василия к лику святых своих заступников и стала совершать память его блаженной кончины, ибо он был и при жизни вселенским учителем и залогом ее мира.

Элладий наследовал кафедру Кесарийскую после великого мужа; брат же его Григорий, немного времени спустя, воздал последний долг и общей их воспитательнице, блаженной сестре Макрине, которая тихо преставилась в устроенной ею обители. Назидательная беседа ее о бессмертии души на смертном одре послужила ему предметом духовного творения, а тихая кончина при непрестанной молитве — благим примером для собственного исхода. Он спросил у инокинь лучшую из одежд ее для погребения, они же указали на убогую ризу, ее облекавшую, как на единственную, какая ей осталась после розданных нищим; Григорий должен был прикрыть усопшую собственной мантией и с братом Петром погреб близ праха родителей в церкви Сорока мучеников при стечении многочисленного народа и соседних иноков.

Между тем епископы Восточные возвращались в свои епархии милостивым указом императора Гратиана, который, действуя по внушению великого Амвросия, явно покровительствовал православным и изгонял ариан из всего Запада. Он избрал себе в соправители Феодосия, из роду кесаря Траяна, мужа славного доблестями воинскими и гражданскими, и поручил ему Восток, который ожил под его мудрым правлением. Антиохия утешилась опять лицезрением своего кроткого пастыря Мелетия, который, желая единственно мира, предложил сопернику Павлину управлять вместе Церковью, положив Евангелие на кафедру епископскую и сев по сторонам в качестве служителей Слова Божия.

Св. Кирилл Иерусалимский, Геласий Кесарийский, Евсевий Самосатский предстали опять осиротевшим паствам; но ревность Евсевия к устроению церквей была виною его мученической кончины; желая поставить православного епископа в одном малом городе Сирии, наполненном арианами, он был поражен камнем, и предал дух, умоляя о прощении своего убийцы.

Бедствовала еще Церковь Константинопольская, уже сорок лет оскверняемая арианами. Малый остаток православных без храмов и без пастыря решился, наконец, умолить друга Василиева, Григория, оставить свою пустыню, чтобы идти управить Церковь столицы, как некогда города Назианза, и после долгих отрицаний подвигся святитель на горький плач сирых. Убогий вид его, изнуренная плоть, простота обращения не вселили сперва должного к. нему уважения в народе, привыкшем к пышности столичных архиереев. Ариане и духоборцы соединились вкупе на пришедшего одолевать их ересь и повлекли его пред судилища, возбуждая чернь метать на улицах камни в чуждого старца. Не было ему и места для собрания верных, кроме частного дома родственников, приютивших в Царьграде пришельца, где устроил малую церковь Воскресения, в залог воскресения правой веры.

Но когда малая вначале церковь огласилась сладкими речами Григория, когда пастырская свирель его богословия, победив трубы риторов, соединила любовью православную паству, всеобщее изумление заступило место первого неприязненного чувства. Еретики и язычники, увлеченные необычайным его витийством, стали стекаться в тесную храмину, ибо до того ничего подобного не раздавалось с кафедры Царьграда. Сам Григорий, возвышая учение по мере возрастающего духа слушателей, изложил в пяти глубоких беседах чистые догматы о Св. Троице, о единосущии Сына со Отцом и Духом и о исхождении Духа Святого от Отца. Одобрительные рукоплескания непрестанно прерывали витию церковного, и неотъемлемое название Богослова сохранилось ему на все века, исключительно пред другими отцами вместе с одним Апостолом Иоанном. Пустынник Иероним, уже принявший сан пресвитерский в Антиохии, посетив Царьград, чтобы научиться Св. Писанию под руководством столь великого светильника, свидетельствовал в письмах своих о восхищении народном при каждой проповеди Богослова.

Но с утешением духовным посетили его и тяжкие скорби, неразлучные с ним во все течение долгой жизни. Действуя в совершенной простоте сердца, он согрел змею на лоне своем и принял в ближайшее общение философа Максима, который под личиною строгого Христианства таил грубые страсти и неблагодарность. Тщетно предостерегали Григория; не мог он сомневаться в искренности мнимого друга, пока опыт не обличил в нем врага; ибо Максим преклонил на свою сторону Петра Александрийского и нескольких епископов Египта, откуда сам был родом, и убедил поставить себя епископом Царьграда под тем предлогом, что Григорий не есть законный пастырь, имея собственную малую епархию в Сасимах. Но весь клир и народ Константинопольский, раздраженные таким гнусным поступком, изгнали из столицы Максима, и тщетно обращался он к императору Феодосию в Фессалонике и к архиепископу Петру в Александрии. Общее презрение было его уделом; Григорий хотел оставить паству, чтобы опять возвратиться в любимое уединение; но вопли народа, его упрекавшего, что он с собою изгоняет Св. Троицу, удержали его на кафедре; и после долгого прения с верными, которые не выпускали его из церкви, он принужден был дать слово остаться в Царьграде до прибытия нескольких епископов.

Пришествие великого Феодосия удержало его совершенно. Император, воспитанный в чистых догматах, придя с запада в Фессалонику, впал в тяжкую болезнь и принял крещение от руки православного епископа Асколия, который еще более утвердил его в вере. Там издал он указ именем трех кесарей, в котором, изложив правильное свое исповедание о трех Божественных Лицах, повелевал всем верным держаться чистого предания Апостольского в союзе единой Кафолической Церкви и угрожал достойной казнью еретикам. Когда же пришел в Царьград, прежде всего предложил арианскому епископу Демофилу Символ Никейский, потом велел упорному оставить столицу, вместе с Лукием, изгнанным из Александрии, а Григория принял с чрезвычайными почестями. Сам император провожал его в соборную церковь, чтобы водворить на святительской кафедре, столь долго удерживаемой арианами, и ввел без всякого сопротивления, при радостных кликах народа и клира, которые все единодушно взывали: «Григория епископом!» Смиренный пастырь принужден был укротить ревность своей паствы и не хотел сперва воссесть на кафедру, хотя и вынужден был впоследствии уступить воле народной. Он заключил подвигом милосердия этот торжественный день своей жизни, простив юношу, который в порыве раскаяния бросился к его ногам и исповедал со слезами, что покушался умертвить его; старец кротко поднял убийцу и просил только вперед не забывать Бога. Такое же великодушие оказал он и в отношении ариан, расхитивших достояние соборной церкви, предоставив наказание суду собственной их совести; ибо полагал неприличным употреблять власть гражданскую ради прибытка и, таким образом, смирением посрамив нечестие, приобрел любовь кесаря и народа. Это была самая блестящая эпоха жизни Григориевой, и вместе самая тяжкая, как о том можно судить из одного красноречивого письма его к другу.

«Ты спрашиваешь, каковы мои обстоятельства? — писал он, — весьма горестны. Василия более нет, нет и кесаря, брата по духу и плоти. Теперь могу я сказать с Давидом: отец мой и мать моя оставили меня. Плоть немощна, старость над головою, забот много, дела в беспорядке, друзья неверны, Церковь без пастыря, хорошее прошло, настало худое; плавание ночью, путеуказательного огня не видно, а Христос спит. Какое потребно терпение! Одна только смерть может положить конец моим несчастьям, и обреченный на страдания в здешней жизни, я должен страшиться их в будущей».

Император Феодосии ничего не желал столь пламенно, как умирения Церквей Восточных; ибо недостаточно было изгнать лжепастырей арианских, надлежало еще соединить и православных между собою в Антиохии и привлечь Западных к общению Восточных, ибо одни признавали там Павлина, другие Мелетия, и утвердить законного епископа в Царыраде. Он призвал в столицу всех православных епископов Востока, в числе ста пятидесяти, и собор тот был признан вселенским по важности своих определений и поскольку весь Запад единодушно принял его каноны. Благочестивый старец Мелетий подвигся из Антиохии на это последнее деяние своей многострадальной жизни с двумя пресвитерами Флавианом и Елпидием и председательствовал на соборе до тихой кончины, ибо тому светильнику суждено было скоро угаснуть перед лицом всей Церкви, его ублажившей. С чрезвычайными почестями принял старца Феодосии, которому за несколько дней до избрания на царство виделся во сне святитель, венчающий его на царство, и кесарь узнал благолепное лицо его при входе в чертоги. Исповедники: св. Кирилл Иерусалимский и Геласий Кесарийский, его племянник, Диодор Тарсийский, Пелагий Лаодикийский, Евлогий Эдвеский, недавно возвратившиеся на свои кафедры, предстали также с преемником Великого Василия, Элладием, и братьями его, Григорием Нисским и Петром Севастийским, и другом Амфилохием Иконийским и Антиохом Самосатским, преемником Евсевия. Так, в лице близких и друзей, присутствовал духом великий святитель на соборе Вселенском, но наиболее в лице искреннего своего Григория Богослова, что воспевает о них и Церковь в своих гимнах: «Как одна душа в двух телесах нераздельно, так в Григории Василий, в Василии же Григорий, совокуплены желанием божественным».

Император призвал и епископов полуарианских и последователей Македония, предводимых Елевзием Кизическим, чтобы примирить их с Церковью; но они отринули ее милость и только более закоснели в своем расколе. Тогда отцы собора, нарушив с ними общение, единодушно подтвердили опять исповедание Никейское, присовокупив к одному еще несколько выражений о Божестве Сына и Духа Святого, для обличения неверующих, и употребили собственные слова Евангелия, о исхождении Духа от Отца и Его прославлении с Сыном, о единстве Церкви и чаянии воскресения; в таком виде сохранила и доныне неизменно Церковь православная Символ Никео-Константинопольский, в котором не велено было ни прибавлять, ни убавлять ни единого слова на третьем Вселенском Соборе, чтобы во всей чистоте соблюсти истинные догматы веры.

«Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век, Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшего в третий день по Писанием. И возшедшего на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца. И в Духа Святого, Господа, Животворящего, Иже от Отца исходящего, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века. Аминь».

Одним из первых деяний собора было отвержение Максима Циника, восхитившего престол Цареградский, и утверждение на нем Григория, вопреки слезам его и воплям. По совету Мелетия и по твердой воле кесаря, все епископы возвели его торжественно на кафедру, но это было и последним деянием св. Мелетия; немного дней спустя он скончался, среди общего плача, с увещанием мира на устах; великолепно совершили его отпевание в церкви Апостолов; красноречивейшие витии произнесли в честь его надгробные слова, нам сохранилось одно только Григория Нисского; тело святого мужа отпустили в родственную ему Антиохию, которую пас в течение двадцатилетних непрестанных гонений. Григорий Богослов заступил место его на соборе, председательствуя по старшинству своего престола, но раздоры возникли, едва только дошла речь до избрания преемника Мелетию.

Тщетно увещевал Богослов признать престарелого Павлина, уже много лет управлявшего Церковью Антиохийскою в одно время с Мелетием; ибо и Мелетий предлагал ему, чтобы тот из них, кто переживет другого, оставался законным пастырем, и таким образом Запад, державшийся Павлина, примирился бы с Востоком. «Надлежит заботиться, — говорил он, — не об одной Антиохии, но о Церкви Вселенской; если бы и два Ангела, не только два епископа, спорили между собою о православном стаде, мир не должен разделяться ради них. Господь Сам даровал нам средства мира; хорошо иногда и оставаться побежденным. Дадим спокойно дожить Павлину на его кафедре; если же думаете, что я так советую, применяясь к собственному положению, то знайте, что я прошу единой милости, дозволения оставить престол, чтобы окончить дни мои без славы и опасности».

Но младшие епископы восстали против мнения Григориева и увлекли старейших, ибо не хотели принимать закона от Западных и Флавиан. Пресвитер Антиохийский, украшенный всеми добродетелями, был избран сонмом епископов, кроме Григория, который стал удаляться от заседаний соборных, уединяясь более в келий для богомыслия; ему изменяли и силы телесные, истощенные многими подвигами, и, несмотря на слезные убеждения паствы, он помышлял единственно о совершенном удалении. Пришествие епископов из Египта, начальствуемых Тимофеем Александрийским, братом и преемником Петра, и епископов Македонских, имевших главою Асколия Фессалоникийского, утвердило еще более Григория в его намерении, потому что они стали осуждать неправильное его поставление в Царырад, под тем предлогом, что имеет собственную кафедру в Сасимах и Назианзе. Услышав о таком нарекании, с веселым духом явился он на собор. «Желаю содействовать к умирению Церкви, — сказал святитель, — если же меня ради волнение, пусть буду Ионою; возьмите и ввергните меня в море, чтобы утишить бурю, хотя не я возбудил ее. Если другие последуют моему примеру, скоро исчезнет и всякое смятение в Церкви. Довольно уже удручен я годами и болезнями, чтобы жаждать спокойствия; желаю преемнику моему столько же ревности для защиты веры».

Епископы приняли его отречение и с радостью вышел из сонма их Григорий, как бы облегченный от тяжкого бремени, сожалея только о разлуке с паствою; он поспешил к императору. «Единой милости прошу у тебя, Государь, — говорил ему Григорий, — не злата и утварей церковных, не почести моим близким, нет нечто более; позволь мне уступить зависти; я ненавистен миру за то, что не смотрю на лица человеческие там, где дело касается до Лица Божия. Не ты ли, вопреки моей воле, поставил меня на эту кафедру? Ныне же отпусти!» Тронутый кесарь отпустил. Некоторые из епископов тайно завидовали славе Григория и страшились его обличительного слова; другие же изъявили согласие, видя его немощь телесную и надеясь утвердить согласие взаимное его отречением; но многие с плачем удалились из собрания, чтобы не быть свидетелями горького отшествия столь великого светильника. Еще однажды он явился на кафедру, проститься с паствой, в присутствии царя и собора, и трогательное слово его возбудило всеобщее сокрушение.

«Убедились ли наконец сердца ваши? — воскликнул красноречивый вития, изложив многие причины своего удаления. — Одержал ли я победу или требуется еще что-либо более сильное, более удовлетворительное в мою защиту? Умоляю вас именем Пресвятой Троицы, которой молюсь и молитесь вы, этой общей нашей надеждой умоляю, не откажите мне в единой милости: согласитесь на мое удаление, это мне будет наградою за подвиг; дайте мне отпустительное письмо, как дают его кесари своим воинам, после многолетней службы, и если я заслужил, то со свидетельством добрым, чтобы не лишиться мне своей чести; если же нет, творите, что заблагорассудите, не вниду в суд с вами; Бог видит деяния наши. Но спросите: кого возведем на место твое? Господь узрит себе пастыря овцам, как некогда узрел овча во всесожжение! Единого желаю, да будет избран кто-либо из ненавидимых, а не из любимых, не все всем жертвующих, но иногда умеющих и досаждать для высшей цели; ибо одно здесь приятно, а другое там полезно. Вы же размыслите о прощальных словах и примите последнее мое приветствие.

Прости, малый храм Воскресения, так нареченный благочестивыми, потому что в тебе воскресло учение Православия, дотоле презираемое! Прости, поприще победы, новый Силом, в котором опять водрузили скинию, сорок лет скитавшуюся в пустыне. Прости и ты, соборный и преславный храм, новое наследие наше, восприявший твое величие от слова Божия, из жилища Иевусеев, претворенный нами в Иерусалим. Простите и вы, прочие благолепные храмы, господствующие над различными частями города, которые вы связываете собою как бы некими узами; не мы, с нашей немощью, наполнили вас молитвенниками, но благодать сущая с нами отчаянными. Прости, дивная обитель Апостолов, моих учителей в подвиге! Если немного раз успел я праздновать их память, то оттого лишь, что носил в теле своем, себе на пользу, Ангела сатаны, данного некогда Павлу, ради чего ныне болезненный переселяюсь отселе. Прости, моя кафедра, завистная и опасная высота! Архиереев собор и иереев, сановитостью и временем почтенных, простите и все прочие чины, которые служат Богу, окрест священной трапезы, и приближаются к Приближающемуся. Простите лики Назореев и сладость псалмопения, и бдения всенощные, и чистота дев, и целомудрие жен, сословия вдовиц и сирот, взоры нищих к Богу и к нам зрящие! Домы страннолюбия, где и сам обретал я себе прибежище в немощах. Простите, любители моих речей, отовсюду стекавшиеся, скорописцы явные и тайные, и эта ограда, столь часто потрясаемая нахлынувшими к слушанию слова. Простите, цари и царственные чертоги, и все сановники и домочадцы палат, не знаю верные ли кесарю, Богу же большею частью не верные. Восплещите руками, воскликните тонким своим голосом, вознесите на высоту нового ритора вашего. Умолкает для вас злой и многоглагольный язык этот, но не совсем умолкнет; буду еще ратовать рукою и чернилами, хотя в настоящее время умолкаю. Прости, град великий и Христолюбивый воистину, хотя и не всегда по разуму твоя ревность! Разлука делает нас более снисходительными. Приступите к истине, обратитесь хотя и поздно, почтите Бога более, нежели привыкли; нет стыда в благом изменении мыслей, но упорство во зле влечет за собою погибель. Прости, Восток и Запад, ради коих столько я ратовал и которыми столько ратован был; свидетелем Господь, имеющий примирить нас, много ли найдется подражателей моему отшествию? Но сошедшие с престолов не лишаются Бога, нет, они получают горний престол, выше и безопаснее земных. Простите, наконец, Ангелы, блюстители этой церкви и моего присутствия и отшествия, если только деяния наши в руках Божиих! Прости, о Троица, мое учение и похвала! Молю, да сохранит Тебе верность и да сохранишь народ сей! Мой он, хотя и разлучаемся, и да услышу, что паства моя всегда возвышается и приращается словом и житием. Дети, сохраните мне залог, поминайте мои злострадания. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами, аминь».

По удалении Григория, император пригласил епископов озаботиться избранием достойного ему преемника, и немалое прение произвел сей выбор. Случился тогда в столице некто старец Нектарий, претор Киликийского города Тарса, сановитый летами и видом, и уважаемый за добродетель, но еще не просвещенный крещением. Собираясь обратно в отечество, посетил он своего епископа Диодора, размышлявшего в ту минуту, кого поставить пастырем Царьграду? Внезапная мысль ему блеснула избрать Нектария и поставить имя его на конце избираемых, когда Император потребует такой список от собора. Феодосии невольно остановился на неизвестном имени, и принимая то за указание Божие, выбрал его на кафедру Царьграда. Изумились епископы и спрашивали, кто такой Нектарий? Многие представляли императору, что он даже еще не носит имени христианина; Феодосии упорствовал; по воле его и с согласия народа, требовавшего себе пастыря, старец окрещен был в соборной церкви, и еще облеченный белою одеждою новокрещеного, провозглашен епископом и посвящен спустя немного дней. Однако же не он сперва председательствовал на соборе, после Мелетия и Григория, но Тимофей Александрийский, и сам великий Богослов не удалялся совещаний соборных для утверждения Православия.

Тщательно разбирали отцы соборные различные заблуждения еретиков того времени и положили довольствоваться только отречением некоторых, при возвращении в лоно Церкви, с помазанием их св. миром, ибо они были крещены во имя Св. Троицы, как то: ариане, македониане, аполлинаристы, новатиане или чистые, и празднующие пасху не по вселенским уставам. Но последователей Евномия, Савеллия, Монтана и других, крещаемых одним погружением, поведено было вновь крестить, как язычников. Прочими правилами Вселенского Собора, которых всего считается семь, ограждены и определены права епископов; и строго запрещено принимать на них доносы в делах церковных, от лиц не заслуживающих доверенности, как то, отлученных от церкви, еретиков, осужденных клириков или мирян, исключая дел тяжебных и личных обид. Местный суд епископа одной епархии, потом же целой области церковной и, наконец, Вселенского Собора, назначены были для постепенного и окончательного рассуждения, без всякого воззвания к Риму, как то дозволял частный на Западе собор Сардикийский. Напротив того, канонами воспрещено областным епископам, или экзархам, т. е. начальникам великих Церквей, имевшим под собою многих, зависящих от них епископов, простирать власть свою на Церкви за пределами своей области. Таким образом, по правилам, епископ Александрийский должен был управлять только Церквами Египетскими; главные епископы Восточные могли начальствовать только Церквами Восточными, с сохранением преимуществ Антиохийской Церкви, старшей между ними; епископы Азийской области, т. е. Эфеса, и Понтийские, т. е. Кесарии, и Фракийские, т. е. Константинополя, также в своих пределах, не входя ни в какие распоряжения у других. Константинопольскому же епископу дано только одно преимущество чести над прочими, после Римского, потому что град его есть новый Рим. Подлинные выражения того замечательнаго канона ясно показывают, что значило в первых веках Церкви Кафолической первенство Римской кафедры, основанной на первенстве древней столицы империи, и Церковь Православная, сохранившая неизменно Символ и каноны того Вселенского Собора, признанного повсеместно, доныне почитает их незыблемым основанием своей иерархии.

Не к Римскому епископу обратились отцы соборные и с окружным посланием, заключавшим в себе Символ и семь канонов, ибо они почитали их достаточно утвержденными на Соборе, но к императору Феодосию, чтобы распространить их по империи. Феодосии, согласно с их мнением, повелел возвратить все отнятые у верных церкви и признавать православными тех, которые во Фракии будут в общении с Нектарием Цареградским, с Тимофеем Александрийским в Египте, с Пелагием, Кириллом и Феодором на Востоке, с Элладием Кесарийским, Григорием и Амфилохием в Понте и Азии, и, наконец, с епископами Скифии и Мизии, дабы все Восточные области могли очиститься от ариан и духоборцев. Он издал в то же время и другие строгие законы против евномиан и манихеев, и уважая память исповедника Павла, епископа Цареградского, пострадавшего при Констанции, велел торжественно перенести в столицу нетленные мощи его из дальнего места изгнания. Замечательно, что и собор Аквилейский, под председательством местного архиерея Валериана, осудивший двух последних епископов арианских в Иллирии, Палладия и Секундиана, обратился также с окружными грамотами не к папе Дамазу, но к императорам Гратиану и Феодосию, для водворения мира церковного. Амвросий Великий, душа сего Собора и всех последовавших в Италии и Риме, как некогда великий Осий Кордубский, спрашивал Феодосия о причинах избрания Флавиана в Антиохии и Нектария в Царьграде, при жизни Павлина и Максима; получив же удовлетворительный отзыв, вместе со всем Западом вступил в общение Нектария, но еще чуждался Флавиана, по давним сношениям престарелого Павлина с епископами Западными. Папа Дамаз тщетно призывал для сего Восточных в Риме; они отрекались дальностью пути и решением собственных соборов в своих пределах. Великий Феодосии в короткое время собирал еще два раза в Константинополе тех же епископов для умирения Церкви и совершенного осуждения евномиан, которые были посрамлены в лице своих вождей — Евномия, Демофила и Елевзия, когда от них потребовали на хартии исповедание веры. Св. Григорий Нисский и Амфилохий Иконийский были их главными обличителями, и последний возбудил еще большую ревность в Феодосии против еретиков, не признававших равенства Сына Божия с Отцом. Подойдя с глубоким уважением к императору, он умышленно не воздал должной почести малолетнему сыну его Аркадию, недавно провозглашенному кесарем, а только поласкал его как ребенка; когда же раздраженный Феодосии велел с бесчестием изгнать из палат своих старца, Амфилохий мужественно обличил его. «Ты гневаешься за то, что не почитают наравне с тобою сына твоего кесаря, а равнодушно смотришь, как пренебрегают пред тобою Лицо Сына Божия, не поклоняясь Ему как Отцу».

Исполненный любви и уважения к Григорию Богослову, император дважды приглашал его на Собор; но старец, удрученный годами и огорчениями, отрекался, не переставая, однако же, из глубины своего уединения поддерживать письмами правую веру. Сперва устроил он родственную Церковь Назианскую, дав ей благочестивого епископа Евлалия, на которого сложил все пастырские заботы, дотоле на нем тяготевшие. Потом, проходя через Кесарию, воздал в день памяти Василиевой последний дружеский долг красноречивым надгробным словом, в котором еще однажды, на земле, излилась пламенная душа его спутнику лучших дней его жизни. Извиняясь пред ним, как бы пред живым, в невольном замедлении столь священного долга, заботами своими о Церквах, так оканчивал он замогильную беседу с блаженным другом.

«Приидите, и обступив меня, весь Василиев лик, все служители алтаря и высшие, и низшие, сплетите вместе со мною общую ему похвалу, воспоминая каждый какую-либо из его добродетелей. Сидящие на престолах ищите в нем законодавца, простолюдины — учредителя своего благочиния, упражняющиеся в слове — учителя, девы — руководителя к небесному жениху, жены — наставника целомудрия, пустынножители воскрыляющего вас к Богу, простые духом — столь же простого путеводителя, любители же горних созерцаний — выспреннего Богослова; благоденствующие и бедствующие ищите в нем могущего смирить вас или утешить: старцы — подпору, юноши — вождя, убогие и вдовицы — защиту, сирые, нищие и странные — отца и страннолюбца, немощные, в какой бы кто ни был болезни, — врача, здравые телом и духом — хранителя их здравия. Для всех он был все, подобно Апостолу, дабы всех приобрести, или по крайней мере множайших! Сия тебе дань от нас, о Василий, от нашего языка, некогда тебе приятного и бывшего в равной чести с твоим. Если слова мои соразмерны твоему достоинству, тебе за то благодарение, ибо на тебя уповая, вещаю; если же чего не достает, прости удрученному старостью и недугом и сердечной любовью к тебе; только то, что по силе, приятно Богу. Ты же, о божественная глава, призри на нас свыше и укроти твоими молитвами болезнь телесную, данную мне в наказание, или научи сносить терпеливо, направляя к полезному все житие мое. Когда же преставлюся, приими и меня в твои сени, дабы совокупно жительствуя и совершеннее созерцая Святую Троицу, которую видели здесь только как бы в зерцале, мы удовлетворились бы там в желаниях наших и получили бы воздаяние за понесенные подвиги. Вот тебе от меня похвальное слово; меня же, после тебя отходящего от жизни, кто похвалит? Если и оставлю по себе нечто достойное слов, ради Христа Господа нашего, Которому слава во веки, аминь!»

Водворившись в родовом поместье отца своего, где достиг глубокой старости, еще с большей горестью излил Григорий разочарованную душу свою в красноречивой поэме, изобразив все изменившие ему мечты блестящей молодости и весь тяжкий опыт многострадального странствия посреди смятений суетного земного поприща.

Когда угасли на Востоке эти два великих светильника и еще медлил явиться третий, сопричтенный к их лику на Западе, в полном блеске воссияла слава Великого Амвросия, который был дан ему не только наставником, строителем дел церковных, но и гражданских и умиротворителем кесарей, прибегавших к его защите. От его духовной мудрости просил назиданий юный император Гратиан против лести арианской, называя его отцом своим, и благой пастырь написал для царственного сына пять книг о истинной вере в Господа Иисуса Христа; потом, по просьбе сестры своей инокини Римской Маркеллины и других благочестивых дев, посвятивших себя Богу, собрал для них свои проповеди о девстве и вдовстве по заповедям Господним и написал книгу о должностях христианина, соответствующую каждому званию в мире. Скоро оплакал он раннюю кончину благородного Гратиана, убиенного в Лионе возмутившимся против него военачальником Максимом, и державная забота пала на рамена великого мужа Церкви: охранение отрока Валентиниана, которого руководила мать Иустина, закоснелая в арианстве, а Максим покушался низвергнуть с престола. Амвросию предстояла тягостная цель пути в Галлию, умирение тирана, и ревностный не убоялся, ибо почитал себя истинным отцом сирого царевича. В Тревире предстал он Максиму, провел с ним целую зиму, но не сообщался в церкви при совершении Св. Тайн, как с убийцею законного своего Государя; однако, несмотря на такую строгость, склонил его к миру с Валентинианом.

Максим, хотя и преступник, изъявлял много ревности к Православию, но вопреки церковным правилам, подобно как и воцарился вопреки законам; он осудил на смерть Присцилиана, зараженного ересью манихейскою и заразившего ею многих в Испании и южных пределах Галлии. Некоторые епископы Испанские, обвинившие еретика пред кесарем, сами испугались столь кровавого решения, дотоле неслыханного в Церкви, и Мартин, пастырь Туронский, ученик св. Илария, прославленный чудесами во всей Галлии, тщетно старался удержать Максима от жестокого приговора, который возбудил общее негодование и укрепил ересь.

Более успешно действовал Амвросий в Медиолане против язычников и ариан, пред лицом страстного императора. Симмах, префект Римский и знаменитый ритор, вместе со многими сенаторами, которые еще держались служения идольского более по любви к древности нежели к святыне, падшей во мнении образованных, думали воспользоваться отрочеством Валентиниана, чтобы сделать последнее покушение в пользу устаревшей религии.

Они подали красноречивое прошение на имя императоров, как бы от лица древнего Рима, о восстановлении в сенате алтаря победы, снятого сперва Константином, потом Гратианом, и приписывали бедствия империи презрению ветхой святыни. Смутились сенаторы христианские и папа Дамаз отправил их жалобы к св. Амвросию, умоляя его ходатайствовать пред кесарем в пользу православных. Тогда написал он сильное и убедительное опровержение всех замысловатых жалоб Симмаха и сам вручил грамоту Валентиниану:

«Тебе служат твои подданные, ты же сам служишь Богу и не должен дозволять служения богам ложным. Кто жалуется? Язычники, которые проливали кровь нашу, разоряли храмы, требуют преимуществ, за то ли, что запрещали нам даже учить и проповедовать при отступнике Иулиане? Никто да не воспользуется твоею юностью! Сенаторы христианские не могут присутствовать пред алтарем языческим. Как епископ и именем всех епископов, которые бы соединились со мною, если бы позволяло время, требую от тебя остановиться и прежде всего спросить отца твоего, Императора Феодосия. Если же поступишь иначе и придешь в церковь, не найдешь в ней епископа, или найдешь такого, который тебе воспротивится и не примет твоего дара». Император отвергнул просьбу Симмаха, и язычество не смело более подымать главу, сокрушаемое Амвросием на Западе, Феодосием же на Востоке; ибо он, по примеру великого Константина, продолжал низвергать знаменитые капища, чтобы истребить суеверие народное и привязанность к древним памятникам.

Одолев язычников, Амвросий победителем вышел и из тяжкой брани, которую против него воздвигла императрица Иустина, пользуясь малолетством сына и миром с Максимом. Рожденная между Готфами и воспитанная в их ереси, она потребовала у святителя, для празднования Пасхи с своими арианами, одну из церквей Медиоланских, и получила твердый ответ, что епископ не может выдавать храмов Божиих. В Лазареву субботу сам префект города пришел просить о том Амвросия во время богослужения и услышал из уст его такой же отзыв. На другой день проповедующему в соборе сказали, что служители царские уже заняли требуемую церковь вне города и повесили в ней пурпуровые завесы, в знак принадлежности кесарю, и что раздраженный народ схватил на улицах одного пресвитера арианского; Амвросий спокойно продолжал священнодействовать и послал только диаконов освободить узника, чтобы не было крови на совести православных; когда, напротив того, ариане, в великие дни страстной недели наполнили темницы благочестивыми купцами, требуя от них богатого выкупа, будто бы за непокорность властям, комиты и трибуны опять явились в церковь к Амвросию. «Чего требует кесарь? — спросил их мужественный епископ. — Земель моих, денег ли? Пусть возьмет, хотя они принадлежат нищим; достояние же Божие не в его власти! Нужно ли тело мое, — иду с вами, руки мои готовы для уз, и сам я на смерть; не окружу себя народом, не припаду к алтарям для спасения жизни, лучше умру за алтари!» С ужасом помышлял добродушный пастырь о невинной крови, которая могла пролиться, ибо уже слышал, что воины посланы для насильственного отнятия церкви у негодующего народа, и кротко отвечал сановникам, приступавшим к нему, чтобы усмирить граждан: «От меня зависит только не возбуждать их, но усмирение в руках Божиих; если думаете, что я виновник смятения, сошлите меня в какую хотите пустыню».

Сказал и нарочно удалился из храма в собственный дом, чтобы воины царские могли взять его ночью, утром же возвратился спокойно в храм, ибо воины православные объявили императору, что они в таком только случае будут сопровождать его, если пойдет в собрание верных к Амвросию. Они добровольно окружили церковь, где проповедовал святитель, и когда смутился этой вестью народ, взошли в толпу его, громогласно объявляя, что хотят молиться, а не воевать с верными. Амвросий изъяснял книгу Иова, применяя к Церкви его страдания и уподобляя ему похвальное терпение народа; ибо тогда, как и теперь, чтение Иова занимало первые дни страстной седмицы. Еще он говорил с кафедры, когда возвестили ему, что багряные завесы уже сняты с церкви, и что народ, в ней собравшийся, требует своего пастыря; он послал туда пресвитеров, и воздал громкую хвалу Богу, обратившему сердце кесаря. Однако еще раз пришел к нему в храм сановник царский с укором за его самовластие. «Какое? — спросил опять Амвросий, — я даже не выходил из церкви, и только вздыхал, а не сражался; если же кажусь вам мятежником, что медлите поразить? Мое оружие — эта глава, которую кладу на плаху! Тиран Максим не называет меня тираном Валентиниана, а напротив жалуется, что я помешал ему наступить на Италию!»

На следующий день, посреди проповеди, возвестили ему радостную весть, что Готфы оставили совершенно церковь вне города, и что все узники выпущены императором. Народный восторг излился в шумных восклицаниях. Сам Амвросий подробно изложил все гонение в письме к сестре своей Маркелле и предвещал новые бедствия, ибо слышал, что император сказал своим придворным: «Вы готовы выдать связанного Амвросию!» И даже евнух царский не устрашился грозить святителю отсечением головы. Амвросий отвечал ему: «Бог да исполнит твою угрозу! Я пострадаю как епископ, ты же поступишь как евнух». Но угроза та вскоре пала на него самого.

Год спустя и в тот же праздник Пасхи повторилось гонение. Император издал несколько законов, благоприятных арианам, и, признав их епископом Авксентия в Медиолане, повелел обоим явиться к себе для рассуждения. Амвросий, с согласия окрестных епископов, не решился подвергать догматы веры приговору мирскому, и обличил письменно неправильность исповедания Риминийского, которое хотели опять ввести ариане вместо Никейского Символа. Бдительный пастырь стал проводить дни и ночи великой седмицы в храме, поучая непрестанно народ, который стерег своего епископа, опасаясь воинов, ходивших около него, чтобы исторгнуть из среды верных. Он старался успокоить народ, обещая ему не разлучаться с ним добровольно и уступить только насилию; но строго воспрещал подымать за себя оружие, чтобы не мешать ему сделаться жертвою ради Иисуса Христа, потому что слышал о многих покушениях против своей жизни. Желая развлечь собрание верных, в течение долгого дня, он ввел в церковь Медиоланскую, по примеру Восточных, попеременное пение антифонов на обоих клиросах, которое и доныне в ней сохранилось под названием Амврозианского. Господь утешил его, посреди скорбей открытием нетленных останков мучеников Гервасия и Протасия, которые обретены были у стен созданной им церкви, и, удостоверясь в их святости множеством исцелений, он положил мощи под основание престола. В особенности замечательно было прозрение слепорожденного, о котором свидетельствовал не один Амвросий, но многие из очевидцев, описавших это радостное событие. «Положим, — говорил Амвросий, — торжественные жертвы эти туда, где жертвою Сам Христос; но Он, за всех пострадавший, да будет на престоле, они же, Им искупленные, под престолом. Там хотел бы возлечь и я, ибо справедливо иерею покоиться на месте священнодействия, но я уступаю лучшее место более достойным». Многочисленные чудеса заградили уста арианам; скоро прекратилось и гонение, по страху императора Максима, который писал Валентиниану, чтобы оставил в покое Амвросия и православных, если хочет пребывать с ним в мире.

Несмотря на гонения императрицы, великодушный пастырь не отказался еще однажды с опасностию собственной жизни переступить Альпы, чтобы ходатайствовать в Галлии за ее малолетнего сына пред суровым Максимом. С гордостью принял его тиран в своем совете, а не наедине, как подобало принимать епископа; он встал, однако же, чтобы приветствовать Амвросия, но святитель не хотел дать ему лобзания мира. «Зачем приветствие, когда не признаешь сан мой? Ибо здесь не место епископу», — сказал Амвросий. Раздраженный Максим стал упрекать его, что некогда воспрепятствовал ему взойти в Италию; но обвиняемый спокойно ответствовал: «Вот я сам пред тобою, и пришел лично оправдаться, хотя для меня славно получить такой укор, ради спасения сироты; но скажи, какие легионы противопоставил я твоим? Слабый же отрок мог ли в зимнюю погоду идти к тебе навстречу?» Тогда, обличив его за смерть Гратиана, просил хотя возвратить тело убиенного, и убеждал покаяться в невинной крови своего Государя. Не только с ним, но и с епископами, которые слишком жестоко преследовали Присцилиана, хотя и еретика, не хотел сообщаться Амвросий и, исполнив долг пастырский, возвратился в Италию. Мартин Туронский остался после него ходатаем за притесняемых Максимом и спас мольбами многих невинных, осужденных на казнь.

Св. Амвросий послужил орудием спасения для другого великого мужа Церкви, который впоследствии заменил его Западу, если не пастырскими подвигами о мире кесарей и их державы, то по крайней мере своими писаниями, ибо из всех богословов Западной Церкви славнейшим почитается Августин.

Рожденный от благородных родителей в Нумидии, он провел бурную молодость в Карфагене, посреди ученых занятий и непозволительных наслаждений; искал философии языческой и впал в ересь манихеев, к крайнему огорчению благочестивой матери Моники, день и ночь молившейся о спасении сына. Она просила одного епископа обратить его на путь истинный. «Еще не время, — отвечал опытный старец, — слишком превозносится юноша своим званием; оставь его и молись, невозможно, чтобы погибло чадо стольких слез твоих!» И молитва матери была услышана. Многие разочарования стали охлаждать Августина к суетной жизни и еще более суетному учению манихеев; он жаждал истины, но страсти одолевали, и отплыл в Рим против воли матери, хотя и не без тайного Промысла, его руководившего в Медиолан, где получил кафедру красноречия и обрел спасение. Нежная мать последовала за сыном. Там с отеческой любовью принял обоих великий Амвросий, и с изумлением услышал Августин из уст его убедительное слово истины. Пленяясь сперва одним красноречием проповедника, тронулся он, наконец, и глубоким смыслом его проповеди и занялся чтением Св. Писания под руководством престарелого пресвитера Симплитиана, бывшего некогда учителем самого Амвросия.

Однажды, в дружеской беседе со своими присными, услышал он о жизни св. отшельника Антония и о подвигах иноческих, исполнивших пустыню. Минута та была решительной для Августина, ибо благодать коснулась его сердца, жаждавшего правды. Он весь изменился лицом и духом и воскликнул друзьям: «Что делаем? Невежи похищают царствие небесное, а мы, со всем нашим знанием, утопаем в плоти и крови; еще ли стыдимся следовать за ними, или, что гораздо стыднее, мы не в силах следовать?» Волнуемый бурею чувств своих, Августин устремился подышать свободно в прилегавший сад, с горьким плачем взывая: «Доколе, Господи, доколе гнев Твой? Зачем завтра, почему не сегодня?» Тогда из соседнего дома послышался ему детский голос: «Возьми и читай, возьми и читай!» Августин вспомнил, что великий Антоний обратился к Богу словами слышанного им Евангелия и, приняв голос тот за небесное внушение, возвратился в дом, взял книгу св. Апостола Павла и ему открылся следующий стих из послания к Римлянам: «Как днем станем ходить чинно, не предаваясь пированиям и пьянству, сладострастию и распутству, распрям и зависти, но облекаясь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не простирая до похотей».

Тронутый Апостольским убеждением, он решился оставить прежний образ жизни и саму кафедру, чтобы исключительно посвятить себя Богу, и этой радостной вестью утешил добрую мать. Чтобы лучше приготовиться к св. крещению, уединился он в окрестностях Медиолана, и накануне Пасхи принял его от руки св. Амвросия вместе с другом Алипием и сыном своим Адеодатом. Полагают даже, что по сему радостному событию написал святитель Амвросий книгу свою о таинствах, в которой ясно изложены священный обряд крещения, миропомазания и литургии, совершенно сходные с теми, какие изображены в тайноводствен-ных поучениях св. Кирилла Иерусалимского. Утешительно видеть, какое согласие в самих обрядах и молитвах, находилось тогда в Церквах запада и востока, и как доныне ничего не изменилось в православной Церкви.

Просветившись верою, Августин отплыл с матерью в Африку, и на перепутьи остановился отдохнуть в Остии; но там ожидал ее вечный покой. Однажды, в тихой беседе, вознесшись мысленно над всею видимой тварью, они воспарили духом в обитель чистых душ, и блаженная Моника сказала сыну: «Теперь мне уже ничего не остается желать на земле, и я напрасно медлю; ты христианин и православный, и даже посвятил себя Богу; Господь дал мне более, нежели сколько я просила». Через несколько дней она тихо отошла к Господу, прося не заботиться о погребении ее праха, но только всегда и везде воспоминать душу ее у алтарей.

Воздав последний долг нежно любимой матери, Августин отложил на время путешествие в Африку и поселился в Риме, где обличал своими писаниями оставленную им ересь манихеев, сравнивая их грубые нравы с чистой нравственностью христиан. Однако же некоторая порча начинала уже тогда вкрадываться в духовенстве Римском от чрезвычайного богатства церкви и рассеянности столичной жизни. «Сделайте меня епископом Рима, — говорил насмешливо один образованный язычник, — и я немедленно обращусь». Блаженный Иероним, находившийся тогда в Риме, проникнутый сам духом пустыни, не мог равнодушно видеть развращения клириков и, укоряя их свободным словом, подвергся общей ненависти и даже клеветам за то, что увлекал в Палестину именитых боярынь Римских. Скоро, по смерти папы Дамаза и избрания Сириция, принужден он был со сжатым сердцем оставить древнюю столицу, чтобы опять искать мира душевного в пустынях Востока. Там, посетив Александрию и Иерусалим, где также два новых пастыря, Феофил, из родственников Афанасия Великого, и инок Иоанн заступили места усопших Тимофея и св. Кирилла, основался он навсегда в вертепе Вифлеемском и в тишине его занялся ученым толкованием посланий Павловых.

«Не знаю, — писал отшельник именитым ученицам своим в Риме, — не знаю, наслаждаетесь ли вы отдыхом посреди Вавилона и не вздыхаете ли о Вифлееме? А я, наконец, обрел в нем желанный мир, я здесь внимаю в яслях воплям Предвечного Младенца, и мне бы хотелось, чтобы и вам были слышны течение слез Его и тихие жалобы». По зову его и по примеру великой Мелании, наследницы Сципионов, Павла, с дочерью Евстохиею оставила навсегда утехи и богатства римские, чтобы с посохом странническим обойти Палестину и Египет, и потом до конца дней своих поселиться в пещере Вифлеемской, где основала она две обители для призрения странных. Так описывает блаженный Иероним ее благочестивое странствие, в котором являются все святые места того времени: «Из Антиохии пришла она в Сидон и посетила малую башню пророка Илии, видела в Кесарии дом сотника Корнилия, обращенный в церковь, и дом диакона Филиппа и четырех дочерей его пророчиц. Правитель Палестины, зная высокий род Павлы, хотел изготовить ей палаты, но она предпочла убогую келию и с таким благочестием посещала св. места, что только одно желание видеть еще новую святыню могло отвлекать ее от той, к которой пламенно припадала. Простертой у подножия креста на Голгофе, казалось, что она молится Самому Распятому на кресте; проникнув во Св. Гроб, целовала она камень, отваленный Ангелом, и потом самое место, где лежало Божественное Тело; на Сионе показывали ей столб, еще обагренный кровью некогда привязанного к нему Спасителя, поддерживавший тогда галерею церкви, и храмину сошествия Св. Духа на Апостолов. Раздав богатые милостыни в Иерусалиме, посетила она могилу Рахили на пути к Вифлеему и там, в вертепе Рождества, поклонилась вместе с пастырями и волхвами Младенцу Иисусу. Не были забыты ею и место ночной стражи пастырей Вифлеемских, и гроб Лазаря в Вифании, и дом Марфы и Марии, и гробы пророков в Самарии, особенно же Предтечи, где с ужасом видела она силы, от него исходящие для исцеления беснуемых».

Еще не кончились ее благочестивые странствия, когда вспыхнул мятеж в Антиохии, обнаруживший в ярком свете и царские добродетели Феодосия, и пастырские епископа Флавиана, наиболее же великое лицо Иоанна Златоуста, которое с той поры просияло на небосклоне Церкви. Сын благородных родителей, но сирота с младенчества, он был единственным предметом забот нежной матери, которая желала под руководством знаменитого ритора Ливания открыть ему обширное поприще гражданского красноречия, для приобретения почестей мирских; но Дух Божий звал Иоанна в пустыню, и уже с юношеского возраста раскрылась сердцу его суета временной жизни.

С другом и собеседником своим Василием он хотел удалиться в соседние горы Антиохийские, наполненные пустынножителями, но нежная мать, проникнув его тайное намерение, удержала его трогательными словами: «Сын мой, недолго веселилась я с отцом твоим, со смертью которого Бог послал тебе сиротство, мне же вдовство; однако же ничто не могло меня заставить вступить во второй брак и ввести иного мужа в дом отца твоего; я пребывала в горькой участи, все перенося с помощью Божиею, и получала только отраду от частого воззрения на лицо твое, подобное лицу родительскому; не погубила я и твоего имения в бедственное время вдовства, но все сохранила тебе в целости. Сын мой, умоляю тебя, не ввергни меня во второе вдовство и не возобновляй отшествием твоим едва утолившегося рыдания; дождись моей смерти, которой скоро ожидаю; когда же погребешь меня, при костях отца твоего, тогда твори что хочешь!»

Тронутый Иоанн не мог противостоять слезам матери: но три года спустя, закрыв ей очи сыновнею рукою, роздал имение убогим и удалился в горы, где предался всей строгости жития иноческого, даже до расслабления собственного тела, не крепкого от природы. Там написал он и красноречивые слова свои в защиту иночества, осуждаемого миром, и о благодати священства, другу своему Василию, который скорбел о раннем своем поставлении в сан пресвитера. Сам Иоанн вызван был из своего уединения святым Мелетием Антиохийским, который, посвятив его в диаконы, неотлучно держал при себе; Флавиан же, преемник Мелетия, рукоположил Иоанна пресвитером и вверил ему дело проповеди в соборной церкви. Тогда начал он прилежнее поучать народ о спасении души, часто без всякого приготовления, к общему изумлению паствы, и такая благодать истекала из уст его, что все слушавшие не могли довольно насытиться сладостью словес, и многие скорописцы передавали их на хартиях, чтобы потом читать на торжищах или трапезах. С жадностью стекался народ слушать Иоанна, и едва разносилась весть, что он будет говорить в церкви, судьи оставляли суды свои, и купцы куплю, и ремесленники работы, почитая величайшею потерею лишить себя сладких речей его. Вития церковный, вначале служения увлекаясь глубиною своих созерцаний, проповедовал не всем доступно, но простая жена из народа научила его большей простоте: «Златоустый Иоанн, — воскликнула она из толпы, и оттоле сохранилось ему то название, — глубок кладезь твоего учения, а вервии ума нашего коротки и не достигают до дна». С тех пор, соразмеряя силы духа своего с слабостью паствы, он изложил в простых, но вместе возвышенных беседах все Евангелие от Матфея и от Иоанна, и Книгу Деяний, и Послания Павловы, соединяя всегда изъяснения догматов с нравственным увещанием. Умножение налогов возбудило негодование Антиохийцев; разъяренная чернь разбила изваяния Феодосия и супруги его, благочестивой Флакиллы, уже усопшей, и детей Аркадия и Гонория, из них первый был уже объявлен кесарем. После краткого неистовства глубокое уныние овладело городом, ожидавшим заслуженной казни: разнеслись слухи, что разгневанный император хочет лишить Антиохию всех ее преимуществ и даже сравнять ее с землею, а столицу Востока перенести в Лаодикию. Смятенные граждане умолили епископа своего Флавиана идти укротить гнев кесаря, и старец, несмотря на годы и весеннее распутье, сделался как бы юношею для спасения своей паствы. Невозможно было медлить, ибо на пути он встретил уже сановников царских, посланных для грозного исследования в Антиохию, где скоро начались пытки и наказания.

Но крепкий утешитель остался бедствующему граду. При самом начале великого поста Иоанн взошел на кафедру и, уподобляя себя друзьям Иова, семь дней безмолствовавшим над его горем, прежде нежели сказали слово утешения, изобразил в красноречивых ежедневных беседах всю суету временного и непостоянство благ житейских. Он возбуждал народ обратить на пользу свое бедствие, внутренним очищением от грехов, и радовался, видя церковь, исполненную от опустения торжищ, как безбурную пристань. Умолкнув на краткое время в самые дни истязаний, он снова явился в храм, чтобы успокоить народ надеждою на милость царскую и ходатайство своего пастыря и напомнить в трогательной беседе, до какой степени доходило отчаяние граждан и как, посреди равнодушия философов языческих, нечаянная помощь пришла от смиренных иноков. Едва услышали они о начале пыток, обративших Антиохию в пустыню, сами поспешили из своих пустынных приютов на улицы бедствующей столицы и, презирая собственную опасность, толпились у палат судебных, умоляя о пощаде с такой настойчивостью, что убедили, наконец, судей остановить казни до нового решения царского. Они предложили даже идти в Царьград ходатайствовать за виновных, и послали от себя просительную грамоту на имя кесаря. Один из них, Македонии, прозванный Критофагом за строгую жизнь, ибо питался только травами в диких горах, остановил на улице сановников царских и велел им сойти с коней; изумленные сперва дерзостью убогого старца, они бросились к ногам его, когда услышали славное имя, и пустынник сказал им: «Друзья мои, скажите кесарю: ты человек, созданный по подобию Божию, и гневаешься за образы медные, которые ничто в сравнении с живыми и разумными образами; легко восстановить первые, и они уже восстановлены, но ни одного волоса нельзя будет возвратить тем, которых умертвишь».

Между тем старец Флавиан достиг столицы. С поникшим челом взошел он в царские палаты, как бы виновный сам в мятеже Антиохийском. Кротко приблизился к нему император, жалуясь на неблагодарность его паствы; со слезами ответствовал ему добрый пастырь, что «никакая казнь не будет соразмерна с виною граждан, хотя учиненное зло для них самих горше всякой смерти, ибо что может быть ужаснее неблагодарности? Злые ангелы покусились лишить твоей милости некогда любимый тобою град; если разрушишь его — удовлетворишь их желанию, если же простишь, жестоко их накажешь, и украсишь чело свое более светлым венцом, нежели каким увенчан; потому что обязан первым великодушию другого, второй же венец будет плодом собственной добродетели. Опрокинули твои изваяния, но ты можешь воздвигнуть более драгоценные в сердцах твоих подданных и приобресть себе столько же изваяний, сколько будет на земле человеков». Он напомнил ему пример великодушия Константина и собственные слова его при освобождении преступников на Пасху: «О, если бы я мог воскресить и умерших!» И продолжал:

«Можешь, воскреси Антиохию. Удиви язычников и евреев, на тебя взирающих, покажи им силу веры христианской, укрощающей человека, которому нет равного на земле. Велик Бог Христианский, невольно воскликнут они, возносящий людей превыше их природы! Какая слава для тебя, если в будущие века скажут, что когда целый великий град впал в преступление и никто из правителей и судей не смел от ужаса открыть уста в его защиту, один убогий старец, облеченный в святительство Божие, предстал и тронул кесаря простою речью. Немалую почесть оказала тебе и бедствующая Антиохия, избрав меня своим заступником, ибо предполагает, что для тебя всех уважительнее служители Божий, несмотря на их недостоинство. Я прихожу и не от одного народа, но и от лица Господа и Ангелов его, объявить тебе, что если отпустишь человекам прегрешения их, отпустит и тебе грехи твои Отец небесный. Итак вспомни о том страшном дне, когда мы дадим отчет в делах наших; размысли, что, если имеешь какие грехи, ныне легко их можешь изгладить одним словом! Другие посланники приносят тебе злато и дары; а я только священные заповеди, возбуждая тебя подражать Божественному Учителю, Который не лишает нас обилия благ своих, хотя мы ежедневно Его оскорбляем!»

Так говорил старец и тронутый до слез Феодосии воскликнул: «Что дивного нам человекам прощать подобных себе, если сам Владыка мира, ради нас, снизшел на землю в образе раба, и, распинаемый, молился за убийц!» Не только простил кесарь виновных, но даже не позволил Флавиану оставаться на праздник Пасхи в Царьграде, чтобы присутствием своим скорее мог утешить скорбную паству, и весь народ встретил вестника мира с духовным торжеством, празднуя вместе и Пасху, и обновление своего города. Беседы Златоуста, поддержавшего дух падших, сохранили нам подвиг и речи пастыря и кесаря.

Флавиан, приобревший сердца всех своим ходатайством, имел утешение видеть и прекращение долгого разрыва Церкви Антиохийской; ибо когда после смерти престарелого епископа Павлина, его соперника, несогласные выбрали пресвитера Евагрия, и Запад опять вступил с ним в общение, вопреки канонам, требуя самого Флавиана на рассуждение этой распри в Риме, мужественно отрекся Флавиан пред лицом Феодосия. «Если меня обвиняют за мою веру или недостойную жизнь, обвинители пусть будут моими судьями; если же только дело идет о моем престоле, не стану защищаться, уступлю его первому, кто только захочет». Евагрий скоро скончался и уже никого более не избирали на его место, так что Флавиан остался, наконец, единственным пастырем Антиохии.

Феодосию, победившему самого себя, предстояла иная, более легкая победа над соперником Максимом, который вторгся в Италию и овладел Римом. Юный Валентиниан бежал с матерью в Фессалонику, и там встретил его Феодосии, вооруженный против гонителя. Но прежде войны послал он спросить о ее успехе авву Иоанна, чудотворного отшельника Египетского, который уже тридцать лет заключал себя в тесной келий, на неприступном утесе, пророчествуя и исцеляя; получив благоприятный ответ, император с верою пошел исполнить его предсказание; побежденный Максим был выдан и умерщвлен своими воинами. Победитель основался на время в Медиолане, где впервые состязался с Великим Амвросием, которому суждено было вступать в прение со всеми владыками мира, и равны были души обоих, кесаря и епископа, как будто вылитых в одну колоссальную форму. Малая синагога Еврейская, сожженная на Востоке христианами, которую приказал Феодосии выстроить на счет их епископства, была первым предметом их прений. Амвросий, изложив сперва в почтительной грамоте несообразность такой пени для христиан и сколько церквей истреблено было Евреями при Иулиане, вступил потом на кафедру и сказал истину в лицо Феодосию, и до тех пор не приступал к совершению литургии, доколе не испросил у него отмены позорного для Церкви указа.

Скоро явил он другой, необычайный пример твердости, прославленный во всех летописях, с которым могло сравниться одно только необычайное смирение императора. Мятеж вспыхнул в Фессалонике, но следствия его были гибельнее Антиохийского. Народ, раздраженный на ристалище заключением одного из лучших возниц, бросился на градоправителя и умертвил его с некоторыми другими сановниками. При этой вести закипела гневом пылкая душа Феодосия; однако Амвросий укротил первое движение гнева и даже испросил обещание простить виновный город. Но приближенные кесаря, и наиболее старший из сановников, Руфин, опять раздражили его и втайне от епископа, испросили кровавый приговор на Фессалонику. Воины царские окружили народ в цирке и, вторгшись на средину ристалища, умертвили без разбора до семи тысяч невинных и виновных всякого возраста и пола.

Ужаснулся Амвросий, услышав о таком убийстве, и в первую минуту удалился из Медиолана, чтобы дать место гневу царскому и прийти в себя обуреваемому. Он только написал ему своеручно сильное письмо, в котором, упрекая за то, что от него одного таятся совещания палаты, говорил, что совесть принуждает его сказать истину, потому что, по словам Пророка, священник, не обличающий грешника, согрешающего к смерти, виновен в его грехе. Амвросий изобразил ему весь ужас кровопролития Фессалоникийского и предлагал покаяние церковное, умоляя не закоснеть в невинной крови, не дать над собою торжества демону, но принести в жертву Богу дух сокрушенный и сердце смиренное. «Я люблю тебя, я предан тебе и молюсь за тебя, — так заключил письмо свое епископ, — если веришь мне, признай истину слов моих, если же нет, не осуди, что предпочту тебе Бога». Возвратясь в Медиолан, он воспретил Феодосию вход в церковь, и когда император приводил в пример преступление Давида, Амвросий ответствовал: «Ты подражал вине, подражай и покаянию». Император покорился и восемь месяцев не входил в церковь.

Настал праздник Рождества Христова и Феодосии горько плакал внутри своих чертогов; Руфин, виновник его преступления, спросил о причине слез. «Ах, — отвечал он, — последнему из нищих и рабов открыт ныне Божий храм, мне же закрыты храм и небо!» И тогда Руфин предложил ему идти умолять Амвросия. «Тщетный труд, — продолжал Феодосии, — чувствую правильность наказания и знаю, что из подобострастия к власти царской не преступит он заповеди Божией». Однако Руфин поспешил к епископу и вслед за ним пошел медленно кесарь, в надежде на помилование. Но Амвросий, исполненный ревности, объявил вельможе, что он сам станет в преддверии храма и с радостью погибнет. Испуганный царедворец бежал навстречу Феодосию, чтобы остановить его, но кающийся, исполненный лучших чувств, продолжал путь с намерением принять заслуженный позор. Не входя в церковь, он приступил к епископу, сидевшему в одном из притворов и молил о разрешении. «Ты восстаешь на Бога и попираешь его законы», — мужественно сказал пастырь. «Нет, — отвечал кесарь, — я уважаю их и прошу себе епитимий, ибо дверь Господня не закрыта кающимся». Епископ наложил на него всенародное покаяние и потребовал указа, чтобы в течение тридцати дней не было смертных казней; тогда впустил его в преддверие. Но Феодосии, сложив с себя все украшения царские, не смел даже стоять в храме; с горькими слезами простерся он на помост и, ударяя себя в грудь и по лицу, непрестанно повторял псалом кающегося Царя Пророка: «Прильпе земли душа моя, живи мя по словеси Твоему; благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим». Вокруг него восстонал молящийся народ, видя смирение своего Владыки, который во всю жизнь сохранил горькую память своего прегрешения.

Исполненный благочестия Государь, соблюдая во всей строгости правила церковные, оказывал столько же ревности для искоренения язычества, которое еще держалось преимущественно в Риме и Александрии. По внушению Амвросия он опять отринул прошения Сената о восстановлении алтаря победы и вместе с юным императором Валентинианом, не уступавшим ему в расположении к Церкви, воспретил указом приносить жертвы идольские и поклоняться кумирам. По случаю мятежа, бывшего в Александрии, где язычники, раздраженные обличениями христиан, умертвили много народа и сами затворились в укрепленный храм Сераписа, Феодосии повелел разорить это капище. Оно возвышалось посреди столицы Египта и почиталось самым великолепным из всех ее храмов, заключая в себе и часть знаменитой библиотеки Птоломеев. Префект Египта с архиепископом Феофилом и многочисленными толпами христиан окружили капище и, рассеяв мятежных, приступили к исполнению указа царского. Колоссальный кумир Сераписа, в котором язычники видели залог своего спасения, обрушен был пред их глазами, возбудив сперва ужас, потом же посмеяние, когда множество крыс высыпалось из его головы; разбитые члены истукана влачили по всему городу, самое капище разрушили до основания, оставив только одну груду камней, и так как, вопреки чаяниям язычников, воды Нила поднялись в тот год выше обыкновенного и тем доставили богатую жатву, утихло суеверие черни; все кумиры Сераписа истреблены были в домах, а епископы, по примеру Феофила, стали разрушать капища не только в Александрии, но во всех городах и селах, обнаруживая свету все постыдные таинства жрецов идольских, которые долго скрывались во мраке подземелий.

Однако же после удаления Феодосия на Восток юный Валентиниан не в силах был противостоять могуществу язычников в Риме, главами их были Симмах и ритор Евгений, письмоводитель царский, и Комит Арбогаст, Франк родом, сделавшийся тираном своего Государя. Царственный юноша, ежедневно успевая в высоких добродетелях христианина и Владыки, не мог переносить такого уничижения; он удалился в Галлию и звал к себе на помощь Феодосия, звал в Галлию и великого Амвросия, чтобы принять от его руки святое крещение, потому что по жалкому обычаю того времени многие крестились только в зрелом возрасте, опасаясь тяжких грехов юности после спасительного таинства, и многих предупреждала нечаянная смерть. То же бедствие постигло Валентиниана: Арбогаст задушил его на берегах Роны и, не смея сам облечься в порфиру по своему происхождению, провозгласил кесарем Евгения. Амвросий, шедший просветить юношу, встретил на пути его мертвенные останки, отпущенные в Медиолан, и предал их земле посреди общего плача. Утешая двух любящих сестер усопшего, он умолял Господа, чтобы призрел на искреннее желание креститься царственного мученика и причел бы его к лику верных, ради теплых о нем молитв Церкви.

Феодосии стал готовиться к войне, но прежде хотел опять услышать пророческое слово отшельника Иоанна Египетского и послал придворного евнуха Евтропия пригласить его в Царьград. Несмотря на убеждения архиепископа Александрийского, не согласился пустынник оставить свой дикий вертеп; он только предсказал императору победу, хотя и кровопролитную, и мирную кончину в Италии, с воцарением сыновей его. Тогда Феодосии, доверяясь более помощи Божией, нежели силе оружия, посвятил остаток времени до начала войны благочестивым подвигам, посещая гробы мучеников и Апостолов, раздавая милостыню нищим и пребывая непрестанно в посте и молитве или в беседе с людьми духовными. Он запретил даже преследовать тех, которые будут хулить его, изъявив чрезвычайное великодушие в своем указе. «Если они окажутся виновными по легкомыслию, должно презреть их, если по безумию, сожалеть, если же по злобе — простить».

Не так готовился к брани Евгений и защитник его Арбогаст и язычники. Казалось, Рим возвратился к временам Максенция и Иулиана, жертвы языческие дымились снова, и гадатели вопрошали их внутренности и мимолетящих птиц. По совету префекта Римского Флавиана, друга Симмахова, хищник престола восстановлял кумиры на пути своем в Италию и алтарь победы в Сенате, и возвращал капищам отнятые у них имущества. Великий Амвросий не хотел видеться с ними в Медиолане и не велел принимать его приношения в церкви, обличив письменно Арбогаста, которому грозил судом Божиим. Сам он удалился в Болонию и Флоренцию, где исцелил многих болящих, и по примеру пророка Елисея воскресил мертвого отрока. Когда же Евгений оставил его церковную область, возвратился опять в Медиолан, ожидая победы и Феодосия.

Феодосии, перейдя Альпы, встретил войска тирана в полях Аквилейских. Готфы, его спутники, под начальством знаменитого впоследствии вождя Гаинаса, не выдержали первого напора Арбогаста; а ночь разделила ратующих. Евгений, уже заранее торжествуя, раздавал награды; он думал заслонить обратный путь в горах Феодосию, которого лучшие вожди тщетно убеждали отступить. «Неужели хоругвь креста уступит идолу Геркулеса?» — отвечал благочестивый Государь и уединился на всю ночь в малую часовню на вершине горы. Уснувшему после долгой молитвы предстали на рассвете двое в белых одеждах и возбудили к битве; то же видение возвестил ему простой воин. Укрепленный духом, император двинул опять рать свою на врага и сам устремился пеший впереди дружины, воскликнув: «Где Бог Феодосиев?» Поднялся сильный ветер в лицо врагам, заметая их прахом и обращая их стрелы, рать Евгениева бежала или положила оружие. Сам он, ожидавший победы, видя бегущих, думал, что уже ведут к нему пленного Феодосия, и связанный был приведен пред лицо победителя, который, укорив его за смерть Валентиниана, предал заслуженной казни; Арбогаст, преследуемый в горах, не чая помилования, сам лишил себя жизни; прочих великодушно простил император.

Но, несмотря на свое милосердие, возвратясь в Медиолан, не приступал он некоторое время к приобщению Св. Тайн, ради крови, пролитой в битве. Утешенный прибытием детей своих, он поручил их великому Амвросию, как вернейшему опекуну, ибо сам, памятуя пророчество Иоанна Египетского, уже приготовлялся скоро оставить мир, и заблаговременно разделил свою обширную империю между двумя сыновьями, дав Аркадию Восток и советником Руфина, малолетнему же Онорию Запад, под руководством опытного вождя Сти-ликона. Желая прежде кончины укрепить еще более веру Христову в Италии и Риме, он убеждал сенаторов оставить тьму идольскую; но многие из них не хотели отречься от древнего суеверия, которым, по словам их, будто бы держалась столица языческого мира тысячу двести лет. Не прошло десяти лет, и разразилась над нею буря Готфов. Однако же большая часть первостепенных родов Римских уже принадлежали Христианству; тогда Феодосий объявил упорным, что казна государственная не в силах переносить издержки обрядов и жертвоприношений идольских, и обратил расходы те на содержание войска; с тех пор опустели капища и рассеялись жрецы.

Во время последнего пребывания Феодосия в Италии епископы Западные еще однажды обращались к нему с просьбою, чтобы вызван был на суд Флавиан Антиохийский, за неправильное, будто бы, поставление на свою кафедру; но император ответствовал: «Я Флавиан, меня судите и дам ответ!» Покушения их остались тщетны. Флавиан же продолжал бодрствовать на Востоке, осуждая новую ересь масалиан или скитающихся иноков, которые под личиною созерцательной жизни предавались чувственности, и в том же году присутствовал с другими именитыми епископами в Царьграде, на местном соборе, созванном Аркадием для освящения храма Апостолов.

Феодосии, умиривший царство и Церковь в долгое правление, имел утешение видеть, прежде своей тихой кончины, упадок язычества и ересей, до него господствовавших, ибо новатиане, ариане и македониане разделились между собою и уже перестали быть опасными; самые донатисты, столь сильные в Африке, где собирали многолюдные свои сонмища, распались на две враждующие стороны, по случаю избрания епископа Карфагенского, и отлучали друг друга от своего общения, будучи сами вне православной Церкви. С миром отошел Феодосии в Медиолане, в кругу детей, на руках великого Амвросия, и прощение всех своих врагов было последним деянием его благочестивой жизни. Амвросий воздал ему должную похвалу, красноречивым надгробным словом, в котором изобразил все его доблести и, отпустив тело в Царьград, укрепил верность войска и народа присягою малолетнему сыну его, действуя сам как истинный боец Онория, ибо он уже привык быть отцом сирых царевичей. В империи Римской, близкой к кончине, не восставало более кесарей, равных Феодосию!

Немного времени оставалось и великому Амвросию до блаженной кончины, и это краткое время употребил он на устройство своей и окрестных церквей, потому что он почитался пастырем не одного Медиолана, но всего Запада, и к его мудрости притекали соседние и дальние епископы, и многие из учеников его рукоположены были им самим, или после него, на окрестные кафедры: Гавдентий в городе Бресции, Феодул в Модене, Онорат в Веркелле, два Феликса в Булонии и Коме, Венерий в Медиолане, Св. Павлин в Нолах. Последний, оставивший нам и описание жития Амвросиева, происходил от благороднейших родителей в Риме и получил высокое образование, достойное своего рода. Когда же просветился святым крещением, оставил и юную супругу, почитая ее как сестру свою, и удалился сперва в Испанию, где неволею поставлен был в пресвитеры, потом в Медиолан под сень великого Амвросия, и, наконец, в город Кампании Нолу, ко гробу священномученика Феликса, к которому имел особенное влечение. Там строгая иноческая жизнь его обратила к нему сердца граждан, и опять против воли поставлен был он епископом, прославив чудесами свое святительство.

Не в одних близких странах гремело имя Амвросия, но и из дальних краев притекали насладиться его мудростью, и варвары имели к нему доверенность. Два именитых перса, из числа магов, нарочно предприняли дальнее странствие в Медиолан, чтобы только беседовать с Амвросием; короли Франков приписывали победу Римлян его святым молитвам, и королева Маркоманов Фритигильда отправила к нему послов с богатыми дарами, прося наставления в вере Христианской; получив же огласительное письмо, убедила мужа и народ принять Христианство и покориться Римлянам, и сама поехала в Медиолан, но уже не застала там в живых великого пастыря.

Рукоположив епископа в Павии, он занемог и долго лежал на одре болезни. Испуганный этой вестью, правитель Италии, Стиликон, послал к нему искренних друзей его умолять, чтобы еще не оставлял мира им благодетельствуемого, но просил бы Бога о продолжении своей жизни. Кроткий пастырь ответствовал плачущим: «Не так я жил между вами, чтобы мне стыдиться еще пожить; но не боюсь и умереть, потому что имею доброго Владыку». Диаконы далеко от одра его беседовали между собою: кто бы мог заступить его место и тихо назвали учителя его Симплитиана; умирающий же, уразумев духом их беседу, три раза воскликнул, как бы ответствуя им: «Стар, но добр!» И Симплитиан точно был его преемником, а потом Венерий, один из беседовавших диаконов. Еще за несколько дней до кончины небесное пламя осияло внезапно лицо святого, в виде огненных язычков, сошедших некогда на Апостолов; вскоре же увидел он на молитве Самого Христа, к нему грядущего, с лицом радостным, и последние часы временной жизни пребыл в безмолвной молитве, простерши крестообразно руки. В самую минуту его преставления, епископ Веркелинский, Онорат, услышал во сне внезапный голос: «Восстань, он отходит», и, поспешив к одру умирающего, успел еще однажды приобщить великого Амвросия, который, прияв напутие живота вечного, тихо испустил дух. Это было накануне великой субботы и горьким плачем народа Медиоланского исполнилась церковь в торжество Пасхи; многие беснуемые и болящие прияли исцеление от святых мощей его; многим новокрещенным являлся пастырь, как бы приемлющий их из купели в светлой одежде, и малые дети указывали его, как бы сидящего на своей кафедре, изумленным родителям, и в самый день кончины явился он на молитве некоторым святым мужам в Палестине.

Знаменитейший из учеников великого Амвросия и преемник славы его на Западе, уже святительствовал тогда в своей отдаленной родине. Блаженный Августин, возвратившийся с другом своим Алипием в Карфаген, провел первые три года в совершенном уединении, посвящая себя посту и молитве и писанию душеполезных книг. Скоро Алипий поставлен был епископом города Тагаста; сам же Августин, опасаясь той же участи и зная, как далеко распространилась о нем молва, избегал являться в городах, которые не имели епископов; но, вызванный однажды друзьями в соседнюю Иппонию, схвачен был народом в церкви и насильно рукоположен в пресвитеры епископом Валерием, который, будучи грек родом и дряхл, радовался, что мог поручить проповедь слова Божия на латинском языке сильному красноречием мужу. Плакал, но повиновался Августин, и народ жадно стекался слушать его мудрые изъяснения псалмов, книги Бытия и посланий Апостольских. Православные и донатисты равно прибегали к нему для обличения манихеев, которые иногда отваживались вступать с ним в прения общенародные и со стыдом оставляли собрание; самые епископы донатистов, выходившие с ним на состязание, невольно умолкали, теряя множество своих последователей.

Престарелый Валерий, отдавая полную справедливость заслугам своего пресвитера, умолил старшего епископа Нумидийского посетить его с другими сослужителями в Иппоне, и там рукоположить ему преемником Августина, еще при жизни своей, хотя и в противность правилам Никейским. Долго отрекался поставляемый, но был вынужден согласием пастырей и паствы, и продолжал подвизаться еще с большею ревностью на кафедре святительской. Приязнь его с благочестивым Аврелианом, епископом старейшего в Африке престола Карфагенского, была благодетельна для всего края, и частые многолюдные соборы, попеременно созываемые Аврелианом в трех областях Африки, Нумидии и Мавритании для удобства правления церковного, устранили много вкравшихся беспорядков и оставили по себе до ста пятидесяти правил, признанных Вселенской Церковью. Укрощение сильного и долговременного раскола донатистов, которые, несмотря на внутреннее свое несогласие, имели у себя до четырехсот епископов и в каждом городе ставили свои кафедры против православных, служило одним из предметов совещаний соборных. Все меры кротости и строгости были испытаны, сами отступники тщетно призывались на собор, и к ним посылали избранных епископов для совещаний, с предложениями снисходительными; каждому епископу в своей епархии, поручено было входить с ними в дружелюбные прения, и возвратившиеся в недра Церкви сохраняли свои степени и кафедры; иногда же отцы собора обращались и к императорам, чтобы властью смирить непокорных власти гражданской, когда движимые яростью нападали на селения православных, и новые циркумцелионы напоминали ужасами своими кровопролития прежних. Императоров просили также святители и об уничтожении остатков идолослужения в области Африканской. Но в делах внутреннего управления Церкви собор Карфагенский действовал с особенною осторожностью. Определяя ясно различные обязанности клира, нравственные и служебные, правила избрания и суждения священнослужителей низших и высших, св. отцы заботились, чтобы осужденные на областных соборах каждой епархии или на общем в Карфагене не возмущали порядка искательством суда за морем, потому что некоторые, беспокойные нравом и законно преследуемые, надеялись иногда оправдаться перед судьями, не ведавшими их грехопадений. Собор строго запрещал даже отлучаться в Италию без отпустительных грамот своих епископов и не признавал законным суд заграничный в Риме, благоразумно рассуждая: что всякий суд может быть определеннее на самом месте преступления, и что Дух Святой не оставил благодатью Своею целого собора пастырей, созванных во имя Христово, чтобы просветить исключительною благодатью одного только святителя, чуждого их делам. Смиряя гордость житейскую, отцы, признавая старейшинство архиепископов Мавритании и Нумидии и преимущественно Карфагенских, не позволяли им, однако же, величаться именами первосвященников, или князей над иереями и другими подобными, нарушающими общение мира.

Блаженный Августин, бывший вместе с Аврелианом душою соборов, более других ревновал и на самом деле против донатистов, которые покушались даже умертвить его, но Провидением спасался от руки разъяренных; сильное же слово его и писание сокрушало старейшин раскола и уменьшало паству их везде, где только он появлялся. Назидательные книги его о догматах и таинствах православной веры и Божестве Св. Троицы, о согласии четырех евангелистов между собою, и особенно замечательное творение о Граде Божием, в котором излагал пространно весь Промысл Божий о мире, от начала его и до искупления, распространялись не только по всей Африке, но и по всей империи Римской. Исполненный чувств смирения при воспоминании о прежней порочной жизни, он излил душу свою в красноречивой исповеди, которую не убоялся также обнародовать, чтобы и другие могли воспользоваться зрелищем грешника, обратившегося к покаянию. Вопрошаемый о догматах многими из епископов Западных, сам он находился в сношениях письменных с лучшими богословами и пастырями Запада и Востока, в особенности же со св. Павлином Ноланским, к которому питал искреннее уважение, и с отшельником Вифлеемским Иеронимом, делая ему иногда замечания на его творения и принимая таковые взаимно.

Ересь Оригенова начинала тогда тревожить Восток и несогласие поселилось между двумя великими пастырями: Иоанном Иерусалимским и св. Епифанием Кипрским. Последний, посвятив пресвитером брата Иеронимова Павлиниана, в своей обители, хотя и находившейся в церковной области Иоанна, возбудил против себя его неудовольствие и жалобы Феофилу Александрийскому, от которого, однако же, не зависели обе кафедры. Со своей стороны Епифаний и Иероним, оправдывая рукоположение Павлиниана и отвергая суд Феофилов, обвиняли Иоанна в приверженности к заблуждениям Оригена о создании душ человеческих прежде тела, невечности мук и аллегорическом объяснении земного рая. Они полагали главными виновниками распространения мнений пресвитера Аквилейского Руфина, переводчика Оригенова, который долго оставался в Палестине с великой Меланией Римской, и Палладия отшельника, прожившего многие годы в пустынях Египетских, под руководством великого старца Исидора, подозреваемого также в оригенизме. Руфин, возвратясь в Италию, нескромной похвалой Оригену возбудил против себя негодование Западных епископов и, наконец, принял осуждение в Риме, которое распространилось и на творения Оригена, так что даже указами царскими запрещено было читать их, как душевредные, и сам Иероним после долговременной связи свой с Руфином принужден был писать против него обличительное письмо в свое оправдание, потому что бывший друг старался бросить на него невыгодную тень и показать его также почитателем Оригена. Св. Епифаний в Кипре, следуя примеру Запада, восстал столь же сильно против творений знаменитого хотя и погрешительного учителя Александрийского. Волнение многочисленных иноков, живших по соседству со столицей Египетской, которые подозревали самого Феофила в ереси, хотя и не все разумели вполне ее тонкую прелесть, принудило и его гласно осудить книги Оригена окружными грамотами по всему Египту.

Время епископства Феофилова было самым цветущим для пустынь Нитрийской и Скитской, населенных величайшими подвижниками, описание их после Руфина и Палладия оставил нам блаженный Кассиан. Посвятив себя с юного возраста на служение Богу в одном из монастырей Вифлеемских, Кассиан вместе с другом своим Германом отпросились на время в Египет, чтобы там усовершенствоваться в жизни духовной. Приплыв к низменным берегам его около Тенеса, нашли они там престарелого епископа Панефиского Архивия, который смиренно вызвался быть их проводником по окрестным келиям иноков, рассеянным на малых высотах, посреди водного разлива. Сперва привел он пришельцев к старшему из всех Херемону, до того обремененному годами, что уже ползал на руках, не оставляя, однако, своей строгой жизни; с большим трудом могли они убедить старца сказать им назидательное слово; он долго извинялся дряхлостью и тем, что давно запрещает ученикам близ себя селиться, дабы не увлекались его дурным примером в послаблении подвига иноческого; наконец, движимый духом, говорил им о целомудрии и любви, как о высшей степени совершенства, и о благодати Божией, без которой нельзя достигнуть сих добродетелей. Потом другие два именитых старца, авва Нестер и авва Иосиф, беседовали с ними о духовном познании и различии жизни деятельной и созерцательной, также о дарах Божиих и об искренней дружбе, ради той, которая соединяла обоих пришельцев.

Около Панефиса нашли они и своего наставника авву Пануфа, который по чрезвычайному смирению дважды оставлял подначальственную себе обитель, чтобы исполнять все послушнические труды в дальних монастырях. Принятый в Вифлееме как один из новоначальных, он помещен был в келью юношей Кассиана и Германа, доколе не обрели его ученики, повсюду искавшие старца. С любовью принял Пануф своих Палестинских знакомцев и, движимый тем же смирением, хотел опять разделять с ними свою келию, несмотря на должность настоятельскую. Авва Иосиф убедил их не спешить возвращаться в Вифлеем, если чувствуют для себя душевную пользу в пустынях Египта, и немного далее на берегах Нила один из отшельников, старец Архивий, уступил им свою келью для жительства.

Там познали они пресвитера Пиаммона, одного из древнейших отшельников Египта, который рассказывал им о трех родах иноков: общежительных, т. е. собранных в какой-либо обители по уставу великого Пахомия, отшельниках, подражавших Павлу и Антонию, и так называемых сараваитов, самовольно скитавшихся без всякой для себя пользы. В соседней обители игумена Павла, старец Иоанн, возвратившийся от подвигов пустыни для большего смирения в стены монастырские, предварил их о различных преимуществах и опасностях состояния отшельников и состояния общежительных. Примером же представлял обоих Макариев, которые, несмотря на жажду свою к уединению и удаление от всякого мирского общества, не скучали, однако, посетителями и с чрезвычайною снисходительностью принимали братию в своих одиноких кельях, как будто бы всегда жили между ними. Кассиан и Герман были там утешены посещением аввы Феоны, который, будучи связан узами брака, оставил жену и наследство, Христа ради, и, раздав сперва свое имущество нищим, сделался и в обители раздаятелем милостыни. Когда же после долговременного искуса в Египте странники начали тосковать о родине, авва Авраам, прозванный младенцем по совершенному незлобию и детской невинности души своей, укрепил их в прежнем намерении беседою об истинных подвигах и необходимости рукоделия для развлечения помыслов житейских и о совершенном уединении.

Тогда погрузились они в глубочайшую пустыню, исполненную великими подвижниками, на дальнем расстоянии от пути человеческого. Там воспользовались духовным назиданием св. Макария Александрийского, пресвитера и руководителя иноков, собранных в обителях Нитрии, или рассеянных по кельям, издавна прославленного по всему Египту; а в диком уединении Скитском обрели еще его великого друга, Макария Египетского, который не будучи прямо начальником многочисленных отшельников, подвизавшихся в отдельных скитах, почитался, однако, общим их наставником, и его совету преимущественно доверяли Скитские братия, когда сходились на совещания. Великими светилами пустыни сияли: престарелый Исидор, пресвитер и странноприимец Александрийский и два Пафнутия, Кефал и Вувал, или буйвол, так прозванный по любви к местам самым диким, и Пимен, от юных лет убежавший с шестью братьями из дома отеческого, чтобы водвориться в пустыне. Тщетно любящая мать пришла стучать к заключенным дверям его вертепа. «Где лучше желаешь ты нас видеть, — спросил он плачущую, — здесь ли на краткой миг или вечно за гробом?» И мать предпочла вечность. Аввы Даниил, Исаак и Моисей Ливийский, беседовали с Кассианом о причинах охлаждения к Богу, и об истинной молитве, и о средствах спасения, какие должен наблюдать отшельник.

Был и другой Моисей в пустыне Скитской, не менее назидательный, раб и эфиоплянин родом, некогда разбойник, но искренно обратившийся к Богу, когда однажды совершенное им убийство заставило его искать убежища в стенах обители. Ужаснулись игумен и братия, видя разбойника пред своими вратами, и изумились его глубоким раскаянием, ибо в короткое время он превзошел всех иноков подвигами духовными: так сильно коснулась его благодать Божия. Он удалился, по совету великого Макария, на уединенный утес, чтобы преодолеть свои страсти, и, одаренный необычайною силой, послужил сам орудием спасения четырем другим разбойникам, которых нашел в своей келье и принес связанными в церковь Скитскую. Всякую ночь ходил он по пустыне, чтобы наполнять водоносы немощных старцев из отдаленного колодца, утомляя тем бунтующую плоть свою, и сладкие беседы были дарованы ему свыше для исправления приходящих от мира, которых наставлял собственным опытом. Памятуя, однако же, прежнюю жестокую жизнь и слова Христовы, что все поднявшие меч мечом погибнут, он готовился к мученической смерти и не хотел укрыться от нашествия варваров, дикого колена Мазиков, которые в короткое время трижды опустошили пустыню Скитскую и разогнали многих ее подвижников.

Аввы Исайя, Агафон и Серапион почитались также между великими отшельниками, которыми украшалась Скитская пустыня; там спасался и Висарион, который Христа ради отдал убогим сперва верхнюю свою одежду, а потом и нижнюю, и наконец единственную книгу свою, Евангелие, побудившее его к такому вольному обнищанию, и другой Серапион, продавший себя два раза в неволю для выкупа бедствующих. К Иоанну, по малому росту, прозванному Колов, стекалась за назиданиями вся пустынная братия; ибо он сам подал вначале редкий пример послушания своему духовному отцу, когда, по воле его, два года поливал сухой жезл, воткнутный им в песок, в надежде, что прорастет, и жезл пророс наконец, верою Иоанна и принес плоды к общему изумлению. Кротость его и смирение равнялись послушанию; при малейшем неприятном слове бежал он из келий в пустыню, опасаясь укорить брата; молитва же его доходила до такой выспренности, что он весь, как бы объятый пламенем, уже не чувствовал себя на земле. К великому наставнику привели однажды ученика, его достойного, Арсения, прозванного отцом императоров, ибо он точно был наставником Аркадия и Онория, и, наскучив блеском двора царского, бежал в пустыню по тайному гласу, его призывавшему далеко от людей. Иоанн, зная сколь высокого сана был новый искатель пустыни, хотел прежде испытать, соответствует ли он благому своему помыслу смирением, без которого невозможно быть иноком, и, не обратив ни малейшего внимания на пришельца, сел за убогую трапезу с прочею братиею, Арсению же, как бы некоему псу, бросил на землю кусок хлеба. Но бывший вельможа уже взошел в меру возраста пустынника и понял безмолвный вопрос старца; сам, добровольно уподобляясь четвероногому, на руках пополз он за брошенным хлебом и со смирением вкусил его в углу кельи. Тогда наставник, убежденный в готовности духовной нового подвижника, отпустил его в дальнюю пустыню, и столь было велико отчуждение Арсения от мира и сокрушение о прежнем величии, что день и ночь проводил он в непрестанных слезах, от которых даже выпали, мало-помалу, его ресницы, и ничего столько не страшился, как беседы человеческой; он избегал не одних посетителей, но и братии, и самого архиепископа Феофила, исполненного к нему глубочайшего уважения. Однажды Феофил просил у него назидательного слова. «Сохранишь ли мою заповедь?» — спросил Арсений и, получив утвердительный отзыв, сказал: «Где бы ни услышал ты, что обретается Арсений, — не ищи его!» И в другой раз сказал посланному от Феофила, который просил дозволения прийти в его келию: «Не посмею затворить двери епископу, но потом уже не найдут меня в сей пустыне». Один благочестивый странник, приведенный к нему в келью иноками, огорчился безмолвием Арсения и просил, чтобы отвели его к Моисею Эфиоплянину, ради духовной беседы; но в сонном видении узрел он две ладьи, текущие по Нилу: в одной авву Арсения, управляемого Духом Святым, с глубоким миром и безмолвием, в другой авву Моисея, которого руководили Ангелы Божий, исполняя медом уста его. Когда же пустынник Марк спрашивал Арсения, зачем убегает он братии, «Бог видит, сколько я вас люблю, — отвечал он, — но невозможно быть в одно время с Богом и человеками, потому что на небесах у мириад Ангелов единая воля, а у человеков многие воли и пути; часто раскаивался я, что говорил много, и никогда о том, что много молчал!» Посему беспрестанно спрашивал он самого себя: «Арсений, зачем покинул ты мир?» — опасаясь опять предаться его суете. Некоторые дивились, что исполненный глубочайших познаний, он иногда требовал себе наставления от весьма простого и необразованного старца; но Арсений ответствовал: «Правда, я многое знаю, но еще не могу научиться алфавиту этого простого инока». Отказывая себе в малейших удобствах жизни, чтобы тем истребить память прежних наслаждений, Арсений радовался, что во время своей болезни он принужден был принять вместо милостыни необходимое белье, которого не имел на что купить, и был принесен пресвитером Скитским на убогое ложе, к преддверию церкви, не зная себе иного приюта. «О, авва Арсений, — восклицал часто архиепископ Феофил, слыша о непрестанном его плаче, — Как счастлив ты, что всегда имел в мыслях своих страшный час смерти!»

Такими подвижниками исполнялась пустыня Скитская во времена блаженного их посетителя Кассиана, и они были рассеяны по всему Египту, в бесчисленных обителях. В нижней Фиваиде два монастыря с пятью тысячами братии остались после великого Антония, кроме иных монастырей и более пятнадцати тысяч иноков следовали уставу великого Пахомия; в среднем Египте, около города Арсиноя, авва Серапион управлял десятью тысячами иноков, и в Нитрийской обители их считалось пять тысяч и пятьсот в пустыне Келий; около самой Александрии спасались более двух тысяч иноков, и неисчислимое множество в диком уединении Скитском, под руководством великих отшельников; и целый город Оксиринг в нижней Фиваиде, казался одной обширной обителью, ибо все древние капища идольские и башни его, и бойницы исполнены были монашествующими, число которых возвышалось до десяти тысяч, и там же двадцать тысяч инокинь посвятили себя на служение Богу. День и ночь оглашался город божественными гимнами, и не было стражей при вратах его, чтобы не останавливать убогих и странных. И подобно сему городу, весь Египет обратился как бы в единый храм, во славу Того, Кто некогда Младенцем искал в нем убежища от гнева Иродова.

Так исполнилось пророческое слово Исайи о сокрушении идолов и просвещении Египта светом духовным: «Се, Господь седит на облаце легком и потрясутся рукотворенная Египетская, от лица Его, и познан будет Господь Египтянами, и уведят Господа в тот день, и сотворят жертвы и дары, и обещают обеты Господу и воздадят!»

Настало время прославления великому угоднику Божию Иоанну Златоусту, когда опустела по смерти Нектария кафедра Цареградская; и клир и народ, вместе с императором Аркадием, подвигнутые великою славою Иоанна, единодушно его избрали, мимо всех корыстолюбивых искателей этого престола. Труднее было выманить из Антиохии всеми любимого пресвитера, и страх смятения народного заставил прибегнуть к хитрости. Евтропий, евнух и сановник царский, написал епарху Восточному, чтобы он втайне прислал Иоанна, и епарх вызвал его, как бы на совещание в предместие города, неволею посадил на колесницу и под стражею отправил в Царьград. Так насильственно было его пришествие и отшествие! Но император хотел торжественного поставления Иоанна и созвал собор первостепенных епископов в столицу. Тщетно отрекался Феофил Александрийский, святитель старшего престола, и потому что хотел видеть в Царьграде своего пресвитера Исидора странноприимца, и потому что знал неуступчивый дух Иоанна. Он принужден был согласиться, по страху собственного осуждения, ибо много на него жалоб доходило в Царьград, и сам рукоположил Златоуста.

Первая проповедь нового святителя уже привлекла к нему внимание и любовь народа; он поручал себя любви своей паствы и уверял ее в любви взаимной, и подобно кроткому Давиду выходил на бой с Голиафом, т. е. с многочисленными еретиками, еще сильными тогда в столице; ибо после мощных бесед Григория Богослова, долго не было на них обличителя. Указы царские, в пользу Церкви и против ее отступников, отозвались немедленно на речь Иоаннову; но между ними обнародован был и один неблагоприятный, отнимавший у церквей право убежища для преступников, по внушению Евтропия, который вскоре испытал на себе всю тяжесть своего приговора. Этот надменный сановник, достигнув высшей степени величия, внезапно обрушен был происками другого сильного вельможи, военачальника Готфского Гаинаса, который заставил слабого Аркадия осудить своего любимца. Осужденный бежал в церковь и там осенил его Златоуст щитом своего слова, обратясь сперва, как бы с обличениями к самому Евтропию, он возбудил жалость народа, представив все непостоянство земного величия в лице царедворца, грозного еще накануне, с трепетом обнимавшего алтари, некогда им самим воспрещенные для бедствовавших подобно ему, потом же убедил граждан идти молить кесаря за осужденного. Не без брани, однако же, одержал победу святитель: и оружие блистало в церкви, и его самого, как узника, водили в палаты царские, грозили и смертью, все тщетно, не поколебался он, не выдал Евтропия, но явил неодолимую крепость Церкви, утвержденной на камне, и сильной не затворами врат, но святостью своих служителей. Евтропия осудили на изгнание в Кипр, и только впоследствии мстительный Гаинас лишил его жизни.

Ревностно занялся Златоуст исправлением нравов собственного духовенства, обличением грубых пороков чувственных и корыстолюбия, и тем навлек на себя неудовольствие клира, привыкшего к послаблениям со стороны епископов. Не щадил он и сильных мира, утопавших в роскоши и разврате, и поражал словом уст своих ристалища и амфитеатры, которые временно опустели, как осушаются берега от волн, сгоняемых сильным ветром; волны народные нахлынули в церковь и уже кафедра святительская казалась слишком отдаленною для слышания златых словес Иоанна; он принужден был говорить с амвона, посреди церкви, и проповедовал по три раза в неделю, иногда же ежедневно изъяснял деяния и послания Апостольские, подобно как в Антиохии, соединяя толкование догматов с обличением еретиков и советами нравственными; но всего пламеннее внушал любовь к нищим и милостыне, как лучшее средство покаяния. Он умолял каждого устроить в собственном доме хотя одну комнату для убогих, отлагая для них еженедельно какое-либо малое пособие от своих избытков, и подавал тому лучший пример, ибо умерив расходы церковные, обратил их на устроение богаделен, где сам служил убогим. «Много ли нищих в городе в сравнении с богатыми? — восклицал он, — всех удовлетворить можно, и еще пребывать в довольствии; тогда не останется между нами не только убогих, но и язычников, ибо все обратятся к Богу столь благим примером». Завещателей умолял он в час смертный вспомнить в числе наследников и свою убогую душу, и оставить ей хотя малое наследие в лице нищих; сластолюбцам же внушал вставать ночью с пышных одров своих и созерцать течение светил небесных, посреди глубокого безмолвия и великой тишины, освежающей и облегчающей душу, ибо мрак и спокойствие пробуждают благоговение и люди, простертые на ложах своих, как бы в гробах, изображают кончину мира. «Вы же, — говорил пастырь, — пробудитесь и воспряньте, и преклоните с плачем колена; если есть у вас малые дети, и тех подымите, чтобы весь дом ваш обратился в дом молитвы!»

Возбуждая паству свою к благочестию, устроил он и чин богослужения церковного в большем благолепии, приспособив его и к немощи человеческой; посему сократил продолжительные молитвы литургии, которую св. Василий Великий изложил на хартии так, как принял ее, по устному преданию, от времен Апостольских; но литургия Василиева сохранилась для воскресных дней Великого поста и некоторых нарочитых праздников, литургия же Златоустова сделалась повседневною. Желая также противодействовать арианам, которые, по примеру своего ересиарха, вплетали ложные догматы в песни церковные, чтобы более вкоренить их в памяти народа, бдительный пастырь составил богословские гимны и учредил всенощные бдения, во время которых народ, стекавшийся в пышно освещенные храмы, поражаемый благолепием обрядов, слышал и чистое учение Православия, попеременно повторяемое сладостными ликами на обоих клиросах. Императрица Евдокия, супруга Аркадия, содействовала Златоусту в необходимых издержках для предметов церковных, и сам император, по внушениям пастыря, уклонялся от ариан.

Сильное искушение испытал он со стороны могущественного вождя Готфского Гаинаса, закоснелого в арианстве, как и все ему подвластные воины, который после смерти Руфина и падения Евтропия, был первым сановником империи и требовал для себя отдельной церкви в стенах столицы. Иоанн представил императору, что он не имеет права выдавать храмы Божий на поругание не верующим в Божество Христово, и пред лицом Аркадия состязался с надменным Готфом. Тщетно Гаинас выставлял все свои заслуги Римскому престолу; мудрый пастырь напомнил ему убогую вначале долю и настоящее его величие, как достойную награду заслугам гражданским; предлагал вступить в общение с православными, чтобы все храмы их были ему открыты, но никак не согласился уступить ни одной церкви вопреки канонам. Когда же немного времени спустя тот же Гаинас явно поднял оружие на своего Государя и все трепетали его гнева, один Иоанн не убоялся идти в стан раздраженного, чтобы преклонить к миру, и суровый Готф, тронутый его великодушием и святостью сана, вышел с честью к нему навстречу, поверг своих детей к ногам пастырским и отступил, хотя впоследствии одна только смерть прекратила его мятеж.

Не об одной только Церкви Константинополя заботился с такой ревностью бдительный пастырь, но и о всех дальних и ближних своего обширного экзархата, водворяя благочиние в шести епархиях Фракии, в одиннадцати Азии и одиннадцати Понта. Не были забыты и дикие Скифы, которых старался всеми средствами отвлечь от арианства и язычества, посылая к ним пресвитеров, диаконов и чтецов, знающих их наречие, простирая отеческие попечения и к тем из них, которые кочевали еще в шатрах на берегах Дуная; мужи апостольские явились к ним для проповеди и собственный их епископ Феотим, наследовавший Вританиону в городе Томах, скиф родом, под варварскою одеждой славился святостью жизни, так что и дикие Гунны, исполненные к нему уважения, называли его богом Римлян.

Огорченный долгим разрывом Запада с Церковью Антиохийскою, Златоуст старался примирить любимого им епископа Флавиана с Римом и прочими первостепенными кафедрами Италии, и по его внушению, Феофил, архиепископ Александрийский, отправил в Рим епископа Верейского Акакия и пресвитера Исидора, которые принесли, наконец, общительные грамоты Запада святому Флавиану. Он принял также живое участие в св. епископе Порфирии, который будучи посвящен неволей в город Газу, исполненную требищ идольских, пришел со своим митрополитом Иоанном Кесарийским просить указа царского о разрушении капищ. Гостеприимно принял их святитель столицы и через сановников царских обеспечил доступ к императрице, тогда беременной; она же, обрадованная их прорицанием о счастливом рождении сына, в день крещения новорожденного Феодосия, исходатайствовала им желанный указ, и пали скверные кумиры Газы, на месте главного капища св. Порфирии соорудил великолепную церковь во имя Крестителя.

К Иоанну прибегали окрестные епископы епархий Азийских, и он невольно принужден был сделаться их посредником. Евсевий Лидийский обвинил пред ним в симонии и святотатстве митрополита своего Антония Эфесского, и тщетно кроткий пастырь старался умирить Евсевия; он настоятельно требовал суда, обещая представить свидетелей, но не явился с ними в назначенный срок, потому что втайне примирился с Антонием, и сам подвергся законному осуждению. Между тем умер Антоний, и Церковь Эфесская, расстроенная беспорядками бывшего митрополита, умоляла Златоуста прийти лично водворить в ней спокойствие. Иоанн поспешил на жалостный зов ее, ибо от митрополии Ефесской зависели многие Церкви Азийские, еще обуреваемые арианами. Оставив на своем месте в Царьграде мнимого друга Севериана, епископа Гавальского, он прибыл с тремя другими епископами в Ефесс, куда собрались до семидесяти святителей Азии, Лидии, Фригии и Карий; там, исследовав подробно дела Антония, поставил на его кафедру благочестивого диакона своего Ираклида, бывшего пустынножителем Скитским, усмирил ариан и новатиан, и на обратном пути, несмотря на ропот народа, отрешил Геронтия епископа Никомидийского, который, будучи изгнан великим Амвросием, происками снискал себе эту кафедру. Но после трехмесячного отсутствия возвратясь к своей пастве, Иоанн познал коварство Севериана, который искал заместить его и понравиться народу красноречивыми проповедями, а вельможам лестью. Архидиакон Серапион первый обличил ему тайного врага, и коварный был удален из столицы, но, по ходатайству императрицы, добродушный пастырь принял его опять в свое общение, хотя и не мог более доверять ему.

Скоро воздвигалась из Египта сильная буря на Златоуста, которая наконец низвергла его с престола. Долго ходили тучи по небосклону; Феофил Александрийский, искони ему неприязненный, собирал их, слагая собственные вины на священную главу Иоанна и прикрывая частную вражду усердием против ереси Оригена. Так начались козни. Престарелый пресвитер Александрийский, Исидор странноприимец, подвергся гневу своего владыки за то, что утаил от него тысячу златниц, пожертвованных в пользу вдов и сирот одною именитою женою, которая, зная страсть Феофила к бесполезным постройкам, заклинала в час смертный Исидора употребить втайне врученное ему наследие. Раздраженный епископ, забыв прежнюю благосклонность к святому старцу, обвинил его в тяжком грехопадении и осудил заочно, так что осужденный, опасаясь дальнейших преследований, принужден был бежать в пустыню Нитрийскую, но и там не оставил его в покое Феофил. Сперва потребовал он в Александрию старейших иноков Нитрии и соборно осудил, будто бы за мнения Оригеновы, четырех великих братьев: Диоскора епископа, Аммония, Евсевия и Евфимия, так названных по их росту и по высокой жизни, и потому что были братья по плоти. Недовольствуясь тем, сам он, с вооруженною силой, пошел в пустыню искать Исидора, сжег убогие кельи, разогнал отшельников; осужденные бежали в Палестину и с ними до пятидесяти иноков, но никто из епископов не смел укрывать их, опасаясь сильного Феофила. Отовсюду гонимые притекли в столицу к Златоусту. Видя столько старцев, почтенных сединами, в крайнем убожестве, взывающих о милости и защите, тронулся кроткий святитель, и, услышав добрый о них отзыв от находившихся в Царьграде клириков Египетских, решился дать приют изгнанным, не вступая, однако же, в общение с ними до разрешения их пастыря, а к Феофилу написал кроткое письмо, в нем убеждал, как сын и брат и сослужитель, преклонится на милость. Но епископ не хотел слышать о мире; напротив того, посвятив наскоро пять иноков, ему единомышленных, в различные степени церковные, послал их в столицу, как обвинителей на великих братьев, которых обличал в оригенизме; Златоусту же отвечал гневным письмом, напоминая, что и каноны Никейские запрещают епископам судить чуждых клириков; писал о том же и к св. Епифанию, прося его осудить соборно мнения Оригеновы, что и исполнил добродушный старец, не подозревая, какое недостойное чувство возбуждало Феофила.

Между тем великие братья, не видя себе сильной защиты со стороны Златоуста, обратились с жалобами к императору и после должного исследования, обвинители их, обличенные в лжесвидетельстве, заключены были в темницу до прибытия главного виновника Феофила; сановник царский потребовал его на суд в Константинополь. Но пока он медлил, смущенный упреками совести и собирая около себя приверженных ему епископов, старец Епифаний поспешил прибыть в столицу. Сильно предубежденный против Иоанна, не принял он его почетной встречи, не хотел остановиться в приготовленном для него доме и даже видеть святителя, которого подозревал в заблуждениях Оригеновых и, соединив у себя несколько епископов, прочел им деяния собора Кипрского и убедил подписать осуждение Оригена. Феотим, епископ Скифский, отрекся, говоря, что не должно касаться памяти усопших, которых заживо не осудила Церковь, и сам Златоуст, исполненный уважения к благочестивой жизни престарелого Епифания, несколько раз склонял его к дружескому общению, не соглашаясь, однако, на его усильные требования осудить Оригена и великих братьев без соборного предварительного разбирательства. Узнав, что по внушению недругов, Епифаний, увлеченный неблагоразумной ревностью, хотел всенародно обличить его в церкви Апостолов, Иоанн послал архидиакона своего предупредить старца, чтобы не возникло смятения народного, и на сей раз не только удержался Епифаний, но размыслив о неправильности своих действий и невинности Иоанна, поспешил оставить суетную столицу, чтобы окончить дни свои посреди любящей паствы. Тайное предчувствие ускоряло его отплытие, и уже готовому сесть на корабль, принесли пророческое слово от Златоуста: «Брат Епифаний, хотя и дал ты совет на мое изгнание, знаю, однако же, что не узришь более своего престола». «Брат Иоанн, — отвечал в том же прозорливом духе отходящий старец, — мужайся, ибо и ты не дойдешь до места своего изгнания!» И оба прорицания сбылись!

Наконец, приплыл Феофил со множеством епископов Египетских, как судия, хотя сам был позван к ответу, и, чуждаясь общения с Иоанном, не хотел также поместиться в приготовленном для него жилище, но остановился вне города, где начал собирать около себя врагов Златоуста. Их было довольно из числа духовных и мирян; но главными почитались Акакий, епископ Верейский, Севериан Гавальский, Антиох Птолемаидский, завистники его славы, и несколько клириков, лишенных сана за порочную жизнь, также и сановники двора царского, и три именитые жены, обличенные за нескромную жизнь в сильных проповедях святителя, и сама Царица, часто раздражаемая его правдивостью на кафедре. Некоторые из епископов Азии, недовольные строгим судом Иоанна, присоединились к его врагам, и к великому изумлению всех православных, подсудимый Феофил, вместо оправдания, сам соединил многочисленный собор в предместий Халкидонском, под председательством Павла Ираклийского, как митрополита старшего престола Фракии, от которого принимали поставление по древнему чину архиепископы столицы. Все возможные клеветы возведены были на Иоанна: его обвинили в надменности и в жестоком обращении с клириками, и за то будто бы, что уморил в темнице, посланных Феофилом, в нарушении чина церковного, в расхищении имуществ, и даже в нечистой жизни, которая однако вся протекла в подвигах постнических.

Пока Феофил держал нечестивое соборище в Халкидоне, до сорока епископов сидели около Иоанна, в крестовой его палате, изумляясь дерзости пришельца Египетского и шаткости двора. «Братия мои, — сказал им с кротостью святитель, — только молитесь, и если любите Господа Иисуса, никто из вас да не оставляет ради меня своей церкви, ибо как говорит Апостол: меня уже приносят в жертву и время моего отшествия наступило, и я предвижу, что после многих скорбен скоро окончу жизнь. Знаю умысел сатаны, не терпит он тяжкой брани, какую вел с ним открыто словом моим; поминайте меня в молитвах и Бог да помилует вас!» Тогда исполнился рыданием сонм, и епископы со слезами целовали в уста, очи и чело своего архипастыря, и поникнув взорами, погрузились в горькое молчание. Но Иоанн опять нарушил его кроткою беседой: «Не плачьте, братия, надо мною и не разрывайте мне сердца: ибо дли меня, по словам Апостольским, жизнь — Христос, а смерть — приобретение. Вспомните, как часто я сам говаривал вам, что жизнь есть только странствие; разве мы лучше патриархов, пророков, Апостолов, чтобы нам вечно оставаться в этом мире?» Когда же один из присутствующих возразил: «Мы плачем о сиротстве нашем и вдовстве Церкви, о нарушении ее законов и торжестве нечестия, обнищании убогих и духовном лишении паствы», Златоуст ответствовал: «Довольно, брат мой, довольно, не оставляй, однако же, Церкви, не мною началась она, не мною и кончится!» «Но если мы останемся, — прервал епископ Вифинии Елевзий, — нас принудят сообщаться с твоими врагами и подписать приговор твой». «Сообщайтесь, — продолжал Иоанн, — чтобы не сделать раскола, но не подписывайте приговора, ибо совесть моя не упрекает меня ни в чем достойном низложения».

Тогда взошли посланные от Феофила с грамотою соборною к Иоанну, в ней не называли его даже епископом, и требовали на суд. Бывшие с ним отправили от себя трех епископов на собор, с увещательным словом: не делать раскола и помнить уставы Никейские, ибо тридцать шесть епископов одной области не вправе судить святителя чуждой им епархии, на стороне которого семь митрополитов и свыше тридцати епископов разных областей, тем более, что и сам судья Феофил вызван для оправдания. Со своей стороны Иоанн ответствовал, что доселе не знал против себя никаких жалоб, если же хотят судить его, пусть прежде удалят неприязненных ему: Феофила, который явно хвалился, что идет низложить его с престола, Акакия, Севериана и Антиоха; тогда готов предстать хотя бы и на Вселенский Собор, иначе же все приглашения останутся тщетными!

Явились и посланные от императора, с повелением идти на соборище, а между тем три епископа, представшие туда вместо Иоанна, подверглись поруганиям, побоям и узам. Но Иоанн оставался в своих палатах или проповедовал в церкви, и каждое слово обращалось ему в осуждение. Его обвиняли в покушении возмутить народ, за то, что говорил с кафедры: «Восстает сильная буря, мы же не боимся потопления, ибо основаны на камне; чего страшиться мне? Смерти? Но Христос жизнь моя, а смерть приобретение! Изгнания? Но Господня земля и исполнение ее! Лишения имуществ? Но мы ничего не внесли с собою в мир, ничего и не изне-сем! Церковь же непоколебима, а любовь сделает меня повсюду неразлучным с паствою».

Оправдываясь в клеветах, какие на него вымышляли, он продолжал: «Знаете ли, братие, за что хотят меня низвергнуть? За то, что не имею у себя пышных тканей и не облекаюсь в шелковые ризы и не даю пиршеств. Порождение ехиднино преобладает; есть еще остаток племени Иезавелина и борется с духом Илии; ныне время плача и бесчиния, опять бесится Иродиада, опять требует главы Иоанна и для того она пляшет!» Враги Златоуста отнесли слова те к царице и подвигли ее к мщению; соборище Феофилово осудило его заочно, как неявившегося на зов, и предоставило наказание императору, который велел изгнать его из столицы. Вечером извлекли святителя из церкви вооруженной рукою, и ночью, в малой ладье, перевезли на Азиатский берег Боспора; но изгнание продолжалось только один день, ибо на следующую ночь страшное землетрясение ужаснуло столицу: заколебались палаты кесаревы, и сама испуганная царица молила Аркадия возвратить святителя. В ту же ночь написала она убедительное письмо к Иоанну, слагая всю вину на людей злоумышленных, напоминая ему, что он крестил всех ее детей, и на рассвете послала еще своих сановников с мольбою о скорейшем возвращении.

Боспор покрылся ладьями ищущих Златоуста, народ шумел на площадях Царьграда, отовсюду подымались вопли на неправедное соборище и на Феофила; Севериан Гавальский, думая укротить народ обличением Иоанна, еще более возбудил ярость, и толпы устремились к палатам царским. Когда же услышали, что послан сановник за желанным пастырем, все устремились к поморью; жены с грудными младенцами бросались на суда, чтобы идти навстречу Иоанну, и он возвратился с торжеством, в сопровождении более тридцати епископов, но не хотел взойти в город, доколе не оправдает его больший собор. Не потерпели граждане такого лишения; со свечами в руках, при пении духовных гимнов, силою извлекли они из предместия своего пастыря, принудили взойти в соборную церковь, воссесть на свою кафедру и сказать утешительное слово; так жаждали все медоточивых речей его, и Златоуст воздал всенародно хвалу Богу и благодарение кесарю, рассказав и об усердии императрицы к его скорейшему возвращению.

Феофил хотел, однако же, продолжать в Халкидоне свое неправедное соборище и осудить еще Ираклида, поставленного Иоанном на кафедру Эфесскую, но распря возникла между судьями, и народ принял в ней участие, будучи раздражен против архиепископа Египетского, чернь столицы напала на пришедших с ним Александрийцев, угрожая потопить самого их владыку: кровь потекла на поморье; Севериан, Антиох и другие испуганные враги Златоуста бежали, хотя император грамотами созывал их для оправдания Иоанна, по собственной его просьбе. Ночью взошел на корабль сам Феофил и тайно отплыл в Египет, исполненный позора, примирившись прежде с великими братиями, из коих только два возвратились в пустыню, прочие же скончались в столице. Так рушилось первое покушение врагов святого мужа, но не долгое время пребыл он в мире.

Два месяца спустя начались новые козни. Пред храмом Св. Софии воздвигли, на мраморном столпе, серебряную статую императрицы; суетные увеселения по случаю открытия сего памятника, соединенные с песнями и плясками, нарушали порядок богослужения внутри церкви. Ревностный пастырь, со свойственною ему свободой, обличил такое неуместное ликование, и раздраженная Евдокия опять покушалась созвать собор против Златоуста; но Феофил, приглашаемый ею, уже не смел явиться в столицу, и прислал вместо себя трех епископов, которые созвали окрестных митрополитов из Сирии, Понта и Малой Азии: Леонтия Анкирского, Олимпия Лаодикийского, Акакия, Антиоха, Севериана и других закоснелых врагов Иоанна; некоторые отказались и сохранили с ним общение любви. Однако судьи, хотя и обольщенные милостями двора, не смели подымать на него прежние клеветы; они опирались только на правила собора Антиохийского, воспрещавшие епископу, однажды осужденному, вступать в управление своею епархией, или прибегать к императору, без оправдания на большем соборе. Произошли сильные прения между врагами и приверженцами Иоанна, которые не признавали его виновным в нарушении правил церковных, говоря, что каноны те были изобретены арианами против великого Афанасия; дело дошло до императора; тогда престарелый епископ Лаодикии, Элпидий, предложил Акакию, Антиоху и Севериану для прекращения распри подписать, что они одного исповедания с теми, которые составили те правила, и смущенные столь простою речью со стыдом удалились из палат царских. Опять протекли в мире девять месяцев, и Златоуст, имевший на стороне своей более сорока епископов, продолжал проповедовать и управлять Церковью.

Наступил Великий пост; враги Иоанна, опасаясь его влияния, втайне упросили императора удалить его прежде Пасхи. Святитель отвечал посланному Аркадия: «От Господа получил я Церковь эту для охранения паствы и не могу ее оставить; но город твой, — изгони меня силою, если хочешь, чтобы мне иметь законное оправдание». Явилась стража палат царских и выгнала из храма Иоанна; однако ему велено было оставаться в митрополии, и в Великую субботу опять сделано внушение оставить столицу. Император, смущаемый святостию дня и страхом волнения народного, призвал к себе еще раз Акакия и Антиоха и укорял их за дурные советы; они же воскликнули, как некогда Евреи о Христе: «На свою голову принимаем осуждение Иоанна!» Тщетно сорок епископов, сохранивших с ним общение, предстали в храме Аркадию и Евдокии, умоляя их со слезами пощадить Церковь Христову, ради великого празднества и стольких готовящихся ко св. крещению. Отринуты были их моления, и они удалились в домы свои уединенно встретить Пасху, потому что все храмы были в руках неприязненных; пресвитеры же, верные Иоанну, собрали народ в банях Константиновых, совершая там крещение над оглашенными.

Акакий, Антиох и Севериан смутились, видя опустевшие церкви, потому что император мог заметить любовь народную к Иоанну; они принудили главного сановника палат послать язычника Лукия с четырьмястами воинов из стражи царской, чтобы пригласить народ в храмы, или силою изгнать его из бань Константиновых, если не окажет послушания. Посреди безмолвия ночи и святости совершаемых таинств, суровые воины, с мечом в руках, устремились в толпу народа, проникли в самые воды обширной купели, опрокинули диакона со св. миром, ранили престарелых пресвитеров, так что кровь их смешалась с водами крещения. Раздетые жены и девы с ужасом бежали из купели, чтобы не подвергнуться поруганиям, и некоторые подверглись; воплями их и криком младенцев заглушались гимны; воины обступили алтарь и расхитили священные сосуды; Божественная Кровь Христова пролилась на их одежды; служителей алтаря заключили в темницы, мирян изгнали из города, и на другой день множество новокрещенных, еще в белых одеждах, скитались вне города без пристанища. Аркадий встретился с ними и велел разогнать, ибо его уверили, что это еретики; их повлекли с насилием в темницы, которые обратились в храмы; в церквах же раздавались вопли принуждаемых отречься от Иоанна.

Сам он находился в непрестанной опасности; в его доме схватили притворно беснуемого, с кинжалом в руках, и повлекли на судилище к префекту, но Иоанн послал епископов освободить убийцу; другой, более неистовый, вооруженный тремя кинжалами, ворвался в митрополию, ранил или умертвил семь человек, хотевших его удержать, доколе не схвачен был народом, который с тех пор начал стеречь своего пастыря; убийца же остался без наказания потворством префекта. Наконец, через пять дней после Пятидесятницы, Акакий, Антиох и Севериан приступили опять к императору, прося его, как некогда Каиафа, не погубить всех ради одного человека, и малодушный Аркадий решительно повелел Иоанну удалиться. Повиновался святитель, чтобы не возбудить смятения; он вышел из палат своих в церковь, с несколькими близкими ему епископами, говоря: «Помолимся здесь еще однажды и простимся с Ангелом сей церкви». Но там его предупредили, что военачальник Лукий стоял недалеко со стражею, намереваясь силою извлечь его в случае сопротивления. Тогда Златоуст со многими слезами дал целование мира плачущим епископам, не в силах будучи обнять всех, ради горького их плача; он оставил их в алтаре, успокоив будто идет отдохнуть, сам же, не теряя времени, вышел в притвор храма, куда призвал именитых жен столицы, отринувших все преходящие блага мира сего, чтобы в вольной нищете, посте и молитве, посвятить себя служению Церкви: Олимпиаду, вдову префекта столицы, и Сильвию, дочь царя Мавританскаго, Прокулу и Пентадию. «Подойдите, чада мои, — сказал им Златоуст, — приближается конец мой, я совершил поприще и уже не узрите более лица моего. Но умоляю вас, да не остынет ревность ваша к Церкви, и если кто правильно будет поставлен на мое место, с общего согласия, покоритесь ему, как некогда мне, потому что Церковь не может оставаться без епископа, и как вы сами желаете себе помилования от Бога, так и меня не забывайте в молитвах ваших!» Громко рыдающие бросились к его ногам, но святитель велел одному из пресвитеров увести их, чтобы не возмутили народ, и они утихли. Тогда вышел Иоанн из храма с восточной стороны, пока ожидающий народ толпился около его коня, у западного преддверия, и с двумя епископами, Кириаком и Евлисием, отплыл на малой ладье в Вифинию, где удержала его стража.

Но едва вышел он из храма, внезапно сильное пламя вспыхнуло от самой кафедры, с которой всегда проповедовал, и быстро поднявшись к куполу, охватило всю церковь и сожгло со всеми ее притворами, кроме малой ризницы, где хранились все драгоценности, как бы для того, чтобы не обвинили изгнанника в их расхищении. Сильным ветром перекинуло пламя через всю площадь на чертоги Сената, которые загорелись, однако, не со стороны церкви, но от палат царских, и они также сделались добычею огня; но в ужасном пожаре никто не погиб, и православные явно приписывали пламя небесному мщению за неправосудие к их пастырю. Но враги его, еретики и язычники, обвинили православных в намеренном поджоге, хотя не могли отыскать виновных, несмотря на жестокие пытки.

Первым пострадал юный клирик Евтропий, девственный и нежный телом: его били без пощады палицами и ремнями, ему раздирали бока железными когтями и потом прижигали раны, так что обнажились самые кости, но он испустил дыхание в пытках, ни в чем не сознаваясь; втайне погребли его жестокие судьи, небесным видением поющих ликов огласилась святость юноши. И пресвитер Тигрий был мучим до такой степени, что кости его выскочили из суставов, потом же сослан в изгнание с двумя епископами, провожавшими Иоанна через Босфор, и другими клириками. Дошла очередь до благочестивых диаконисе: Олимпиаду, которая отказалась от несметных богатств и отпустила тысячи рабов, чтобы служить нищим и питать милостынями своими страждущих по всей империи, которая была в приязни со всеми святыми епископами своего времени и наипаче с семейством Великого Василия и Иоанном, которая наконец облагодетельствовала даже врагов его — внезапно обвинили в поджигательстве и потребовали на суд префекта. «Не так жила я, — отвечала Олимпиада, — чтобы могли подозревать меня, потому что я употребила великие сокровища не на сожжение, а на обновление храмов». «Знаю жизнь твою», — сказал пристыженный префект. «Итак, сойди с судилища, — возразила святая, — чтобы стать в числе моих обвинителей и пусть другой нас судит!» Префект принужден был отпустить ее, присудив, однако же, к большой пени за то, что не хотела сообщаться с новым епископом Арзасом, который, несмотря на восьмидесятилетний возраст и обещание, некогда данное им брату Нектарию, никогда не восходить на престол Цареградский, был избран; но православные, оглашаемые именем иоаннитов, чуждались его общения, и Олимпиада с иными диакониссами столь же знатного рода, удалилась из столицы. Неправедные судьи принуждены были оставить свои преследования и освободить узников из темниц после долгих и тщетных усилий.

Иоанн еще находился в Никее, ожидая решения своей участи, и не переставал заботиться о Церкви; он нашел там инока ревностного к обращению язычников, и послал его в Финикию к пресвитеру Констанцию, которому поручено было дело сие в областях Востока. Скоро пришла весть о назначении ему местом изгнания города Кукузы, в малой Армении, беспрестанно опустошаемой набегами диких Изавров, потому что враги святого не могли оставаться покойными доколе находился в их соседстве. В сопровождении воинов, внимательных однако к своему узнику, он пустился в дальний путь, палимый знойным летом и сильною лихорадкою, которая совершенно истощила его силы; народ встречал и провожал изгнанника с плачем; в ущелиях Тавра иноки и девы толпою к нему устремились, взывая: «Лучше бы солнце утаило лучи свои, нежели бы умолкли уста Иоанна!»

В Кесарии надеялся он обрести, вместе с кратким отдыхом, и облегчение от болезни, хлеб, и чистую воду, и бани, необходимые его слабому сложению, но злоба епископа Фаретрия всего лишила. Негодуя на радушие, с каким жители Кесарийские приняли великого изгнанника, потому что духовенство, и сановники, и самые софисты к нему стекались, Фаретрий подговорил грубых иноков, живших в окрестностях города, силою изгнать Златоуста, и они, с шумными воплями, столпились около его дома, пользуясь отсутствием трибуна, который вывел войско против Изавров. Слабая стража Иоанна, предвидя более опасности от диких отшельников, нежели от варваров, просила его заблаговременно удалиться; ни префект города, ни вдова бывшего правителя империи Руфина, предложившая изгнаннику загородный дом свой, не могли умилостивить злобного Фаретрия. В знойный полдень принужден был Иоанн оставить Кесарию посреди плача народного и в темную полночь бежать из села благочестивой Селевкии, потому что разнеслась весть о нашествии Изавров: среди мрака и смятения опрокинули носилки святителя, и болящий пешком продолжал опасное странствие по утесам, в непрестанном ожидании смерти от варваров. Наконец, в семидесятый день достигнул Кукуз и там нашел желанное успокоение от болезни и участие в добродушном епископе, который готов был даже уступить ему свою кафедру; нашел и гостеприимство в доме богатого гражданина Диоскора, и даже некоторых близких: ибо пресвитер Констанций из Финикии и знаменитая родом диаконисса Сабина его там ожидали; Иоанн вздохнул свободно и уже не желал себе другого места изгнания.

Едва ожил он духом, как уже начал заботиться о тех, которых оставил печальными по себе или страждущими в Царьграде, и в особенности о святой Олимпиаде, оказавшей ему столько любви. Он написал ей два пространных слова о христианском утешении в скорбях, и семнадцать писем, исполненных красноречия сердечного, в которых изображал собственное состояние и заботился о состоянии Церкви. Не были им забыты и другие благочестивые ревнители в столице; особенно беспокоила святителя участь гонимого Ираклида Эфесского и епископа Маруфаса, который, обличив царю Персов обманы волхвов его, обратил многих к Христианству, но впоследствии предался на сторону врагов Златоуста. Сиротство Церкви между Готфами по смерти великого их епископа Улинаса, которого сам им рукоположил, тревожило Иоанна и крайне огорчила его кончина святого наставника, архиепископа Антиохийского Флавиана. Народ желал избрать на место его друга Златоустова, пресвитера Констанция; но происки диакона Порфирия, имевшего при дворе сильные связи, одолели большую часть граждан; три нечестивых епископа, Акакий, Антиох и Севериан, уже возмутившие однажды мир Церкви Константинопольской, нарушили его и в Антиохии, втайне рукоположив епископом Порфирия, во время игрищ народных и сами бежали из города. Власть мирская принуждена была укротить раздраженных граждан, но верные не хотели сообщаться с лжепастырем.

В обстоятельствах столь крайних, когда свергнутый со старшего из престолов Восточных, преследуем был двумя другими первопрестольниками, Александрии и Антиохии, Иоанн обратился к Западу, и в убедительных грамотах к блаженному папе Иннокентию и епископам Медиолана и Аквилеи, Венерию и Хроматию, умолял вступиться не только за себя, но и за всех православных, страждущих на Востоке. Четыре епископа принесли его послание в Рим, вместе с грамотами бывшего с ним собора, сорока епископов, и верного ему клира Цареградского; они ниспровергли козни Феофила Александрийского с его приверженцами, которых Иннокентий склонял письменно к миру с Иоанном. Друзья святителя начали, один за другим, стекаться в Рим, потому что указ Аркадия объявил лишенными кафедр своих всех, которые не хотели сообщаться с Арзасом, Феофилом и Порфирием. Вслед за Кириаком, епископом Синадским, явился Евлисий Апамейский, вышедший вместе с Златоустом из храма, и Палладий Эленопольский, описавший житие его, и блаженные пустынножители Герман и Кассиан, поставленные им в сан пресвитера и диакона, и многие иные из клира Цареградского. Всех их радушно принял Иннокентий и обратился к императору Онорию, умоляя его умилостивить брата и созвать на средине обеих империй Вселенский Собор в Фессалонике, чтобы рассудить дело Иоанна.

Но ходатайство Иннокентия и грамота Императора к державному брату, и отправление пяти епископов Западных с четырьмя Восточными в Константинополь в качестве посланников остались тщетными. Хотя уже преждевременная смерть, как явное наказание Божие, постигла там злобных гонителей Иоанна, и прежде всех императрицу Евдокию, виновницу его изгнания, и Кирилла Халкидонского, в епархии коего соединялся против него собор, и Арзаса, неправедно наследовавшего его кафедру — нашлись другие враги, не уступавшие в ожесточении первым. Аттик, поставленный из пресвитеров Цареградских на степень архиепископа столицы, продолжал питать ту же ненависть, какую излил в клеветах своих против Златоуста на соборище Феофила. Посланники Римские, вопреки всем законам божественным и гражданским, не были допущены до императора и, взятые под стражу после трудного плавания, высажены обратно на берег Калабрии; епископов же Восточных, с ним бывших, Кириака, Евлисия, Димитриана и Палладия, разослали в заточение по отдаленным пустыням Востока, где непрестанно скитались дикие Сарацины.

Самого Иоанна не оставили в покое его жестокие гонители, но желая еще обременить его участь и зная каким страданиям подвергалось его болезненное тело от зимней стужи, перевели в климат более холодный, в крепость той же Армении, Арабиссу, которую непрестанно осаждали Изавры, так что сообщения святителя с его приверженцами сделались затруднительнее. Однако и оттуда не переставал он, через св. Олимпиаду, радеть об остатках ему верных в столице, и об участи Церкви Готфов и Скифов, и о конечном истреблении идолов в Финикии и Аравии, через пресвитера Констанция, и непрестанными грамотами возбуждал первостепенных святителей Рима, Медиолана, Аквилеи и Карфагена на Западе, Иерусалима и Кесарии на Востоке, к устроению мира церковного, так что из глубины своего изгнания он еще одушевлял и как бы управлял всей Церковью Восточной.

Два великих пустынника подняли могущественный голос в обличение врагов его: Исидор, родственник архиепископа Феофила, поселившийся в убогой келий, близ города египетского Пелусии, исправлял красноречивыми письмами и примером все окрестные страны, равно строгий к властителям, епископам и простолюдинам, и не раз упрекал самого Феофила за его неправосудие. Другой же отшельник, св. Нил, занимавший некогда должность епарха Цареградского, подобно великому Арсению бросил все блага мира, чтобы с юным сыном Феодулом уединиться в дикой пустыне Синайской, у подошвы горы, пылавшей по преданию Ветхого Завета, когда Моисей вопрошал здесь к Богу и Бог ответствовал ему гласом.

«Каким образом надеешься ты, — писал он к императору Аркадию, — чтобы столица твоя избавилась от частых землетрясений и небесного огня, когда в ней совершается столько преступлений и безнаказанно царствует порок? Когда изгнан из нее столп церковный, свет истины, труба Христова, блаженный Иоанн? Как вознесу молитву мою о граде, сокрушаемом гневом Божиим, непрестанно ожидающем громов Его, я снедаемый скорбию, волнуемый духом, терзаемый сердцем, от избытка зол, преисполнивших Византию? Зачем поверил ты врагам Иоанна? Зачем изгнал великого святителя и лишил Церковь его святых назиданий? Покайся!»

Но слабый Аркадий, сам уже на краю преждевременной могилы, не покаялся; казалось, он ожидал только отшествия Иоаннова, чтобы самому оставить мир, ибо последовал немедленно за ним. Златоусту же наступило время его всесожжения; поприще совершил он, веру соблюл и ему, подобно как Апостолу Павлу, готовился венец правды, который Господь воздаст всем возлюбившим Его явление. Враги его, Порфирий Антиохийский и Севериан Гавальский, исходатайствовали, наконец, у императора повеление сослать его еще глубже, на поморье негостеприимного Понта, в пустынное место Пифион (ныне под именем Пиционды, с остальным берегом Абхазии, вошедшее в пределы обширной империи Российской и украшенное великолепными развалинами церкви, быть может, во имя великого изгнанника).

Три месяца продолжалось утомительное странствие, двое стражей сопровождали святого, не давая ему ни малейшего отдыха; но один из них, более человеколюбивый, иногда оказывал втайне некоторое снисхождение; другой же воин, нрава зверского и сурового, раздражался даже, если встречавшиеся на пути просили его пощадить слабого старца. И в проливной дождь, и в знойный полдень выводил он нарочно своего узника, чтобы промочить до костей или опалить священное чело его, лишенное волос, и не позволял останавливаться в городах или селениях, чтобы не дать укрепиться банею, необходимою для его изнуренного тела. Так достигли они города Коман и прошли мимо, остановившись для ночлега в уединенной церкви мученика Василиска, епископа Команского, пострадавшего при суровом Максимине Даие, вместе с пресвитером Антиохийским Лукианом. Ночью явился спящему труженику мученик Василиск и сказал: «Мужайся, брат Иоанн, завтра мы будем вместе». Явился заблаговременно и священнику той церкви, говоря: «Приготовь место брату моему Иоанну, ибо уже приходит». Наутро тщетно умолял стражей своих Златоуст остаться в церкви хоть до полдня, надеясь сложить к тому времени тяжкое бремя жизни, и принужден был продолжать путь; но болезнь его так усилилась, что сами мучители решились возвратиться. Тогда, предчувствуя скорую кончину, Иоанн, не вкушая пищи, изменил одежды свои и весь облекся в белое, даже до обуви, роздал присутствующим немногое, что имел с собою, и, причастившись страшных Тайн Христовых, произнес пред всеми свою последнюю молитву, которую заключил обычными словами: «Благодарение Богу за все!» Потом сказал еще тихое предсмертное «аминь», и простершись на одре, испустил дух. Великое множество иноков и дев, соседних обителей Армении и Понта, стеклись на его погребение в пустынной церкви Команской, и святое тело нового мученика положено было с честью, близ пострадавшего, подобно ему, блюстителя сего места Василиска.

Но не прошло тридцати лет, как более славным торжеством почтены были нетленные останки святителя. Сам он, как бы подвигнутый молитвенной грамотой восприятого им от купели императора Феодосия младшего, и ученика своего Прокла, архиепископа Цареградского, перенесен был на поприще своих духовных подвигов, поставлен опять на ту кафедру, которая оглашалась его златыми беседами; а благодарная Церковь причла его к лику своих заступников и вселенских учителей Василия Великого и Григория Богослова, возглашая трем вкупе, не разделенным по высоте их духа и многострадальному священству, торжественную песнь:

«Органы Духа, трубы божественного грома, молнии проповедания! Вы, приявшие мудрость от Бога, как три Апостола, силою благодати сделались рыбарями в разуме, и утвердили догматы простой нашей веры!»

А между тем, когда святитель нового Рима смежал златые уста свои в пустыне, святитель ветхого Рима искал спасения от нашествия варваров, и колебалась под их ударами древняя столица вселенной; ибо наступало время, когда полнота язычников должна была взойти в лоно Церкви, и сонмы народов, один за другим, как волны подвиглись с Востока, и стесняя друг друга, нахлынули на заветной рубеж империи Римской, чтобы перешагнув Альпы, и Рейн, и Дунай, ценою крови приобресть себе веру. Такими непостижимыми путями совершает таинственные судьбы свои Промысл, и страшны казались пути те современникам, в тесном образе их человеческих понятий. Горькую картину своего века начертал из глубины Вифлеемского вертепа красноречивый отшельник Иероним.

«Не одни частные бедствия занимают меня, я оплакиваю несчастную судьбу всех людей: сердце содрогается, когда посмотришь на гибельные следы разрушения, постигшего наш век. Уже более двадцати лет каждый день льется Римская кровь между Константинополем и Альпами. По Скифии, Фракии и Македонии, по Ахаии, Эпиру и Далматии, по верхней и нижней Паннонии, и Готф и Сармат, и Квад и Алан, и Гунны и Вандалы и Маркоманы производят опустошение, насилие, грабеж. Сколько почтенных жен, сколько дев, посвятивших себя Богу, столько чистых и благородных душ обругано ими! Епископы увлечены в позорный плен, пресвитеры преданы мечу, весь клир рассеян; храмы Божий разрушены, алтари Христовы превращены в стойла, останки мучеников выкопаны из гробов. По всем странам раздаются вопли, повсюду слышны стенания, везде виден образ смерти! Держава Римская колеблется, и только наша гордость заставляет нас подымать главу на развалинах своей империи. Где теперь доблести Коринфян, Афинян, Спартанцев и Аркадян? Где слава целой Греции? Все исчезло под игом варваров!»

«Но я упомянул еще о немногих городах, пользовавшихся некогда правом независимости; казалось, один Восток не чувствовал всеразрушающих ударов; его тревожили только одни слухи о распространяющихся ужасах. Но вот, в протекшем году, с диких вершин Кавказа, устремились на нас уже не Аравийские, но северные волки, и пронеслись быстро по странам Востока. Сколько обителей сделалось их добычею! Сколько рек потекло кровью человеческой! Антиохия уже в осаде у них; всем городам по Галису, Цинду, Оронту и Евфрату, угрожает их оружие; народы толпами отводятся в плен; страх оковал Аравию, Финикию, Палестину и Египет. Нет, если бы я имел даже тысячу языков и тысячу уст, если бы даже голос мой был звучен, как труба, я и тогда не мог бы возвестить о всех казнях карающего Промысла; но я пишу не историю и слегка коснулся только наших бедствий, чтобы их оплакать».

«И при всем том мы еще хотим жить; мы даже плачем, а не радуемся об участи тех, коих взор закрыт для сих плачевных зрелищ. Давно уже чувствуем над собою тяжесть гнева небесного; и, однако же, не думаем преклонять на милость Бога. Что, если не наши преступления, сделали дерзостными варваров? За что, если не за наши беззакония, поражается всюду Римское воинство? А мы везде мечтаем торжествовать своими силами, и везде падаем; — какой стыд! какое неимоверное омрачение ума!»

«Повествуют, что Ксеркс, тот могущественный Государь, который срывал горы с основания их и пролагал пути чрез моря, когда с высокого холма окинул взором несметные полки свои, прослезился, при одной мысли, что по истечении ста лет из всех тысяч, собранных пред его лицем, никто не останется в живых. О если бы и мы могли вознестись на такую высоту, с которой бы виден был весь шар земной! Я показал бы, как одни племена стирают другие с лица земли, как царства рушат царства, как одни издыхают среди мучительных пыток, другие падают под ударами меча; те погибают в волнах, другие увлекаются в тяжкую неволю; в одном месте раздаются брачные песни, в другом плачевные вопли; одни рождаются, другие умирают, одни утопают в удовольствиях, другие томятся в нищете; наконец, ты вообразил бы себе, что не многочисленные полчища Ксерксовы, а обитатели всего шара земного, которые живы в настоящую минуту, в скором времени скроются с лица земли. Но как изобразить сию страшную превратность вещей? Слово мое бессильно!»

Скоро до мирного его вертепа дошла страшная весть, что и самый Рим, град, почитаемый вечным, заветным, главою вселенной, пал, наконец, после двукратной осады Царя Готфов, Аларика, откупившись ценою злата от первой, и залитый кровью своих граждан и пламенем палат своих, на втором приступе; одно только имя Апостолов Петра и Павла спасало от ярости варваров, и только в храме, над их мощами, можно было избежать пламени и смерти, плена или расхищения сокровищ. Скоро знаменитые Римляне рассеялись по вселенной и потомки Сципионов и кесарей нищими стали искать приюта в обителях Палестинских. Тогда опять горьким словом, разразилось сокрушенное сердце отшельника; конец мира уже казался ему близким, и он видел в сем страшном происшествии десницу Вышнего и событие пророчеств о последнем царстве языческом. Так рассуждал он о непостоянстве дел человеческих:

«Нет ничего могущего иметь конец, что бы могло назваться долговечным, и ничто для нас все мимотекшее время, если мы не имеем пред собою целую вечность. Весьма давняя истина: все, что родится, должно умереть, и что растет состариться, и нет такого дела рук человеческих, которое бы в свой урочный час не погибло рукою времени. Но, ах, кто бы подумал, что и самый Рим, возвеличившийся добычею вселенной, некогда падет и быв матерью народов, сделается их гробом, и что помория Африки и Востока исполнятся бегущими из развалин всемирной столицы, и что даже убогий приют Вифлеемский даст у себя пристанище богатейшим, именитейшим гражданам всей земли. О, суета сует и всяческая суета!»