Демон спускается с гор

* * *

Глава 1. Гнилые земли

Девушки сидели в доме тетушки Гаши, плели корзины. Руки их не отвлекались от работы, а работа не мешала оживленной беседе. Айсэт тоже плела. Связывала ветви боярышника шерстяными нитями и напевами. Трудилась над оберегом. Гумзаг, их жрец, поручил матери поднимать Айсэт среди ночи и требовать повторять тот или иной заговор. И мать неустанно исполняла наказ, тормошила Айсэт каждую ночь. Слова запечатлелись на веках Айсэт, остались зарубками на зубах. Стоило закрыть глаза или провести языком по нёбу, заговоры выходили из нее легче, чем дыхание:

Глазом одаренный, да сердца лишенный;Словом наделенный, да разумом ослепленный,Если навредил тебе, пусть небо покарает его.Пусть проклянут боги. Боги, что были; боги, что будут.Того, кто укусил, я кусаю.Того, кто слово молвил, языка лишаю.У того, кто здоровье забрал, силы отбираю.Пусть услышат люди живые и люди мертвые.

Маленького Дымука третий день лихорадило. Чаж, его мать, которая еще два года назад сидела вместе с остальными за плетением, нашептала Айсэт всех возможных виновниц болезни сына. В котелке над очагом дымился настой. Айсэт собрала горьких трав, рассказала Чаж, как заварить травы, как остудить, как давать Дымуку. Но Чаж настаивала, что лихорадка, охватившая сына, от сглаза. Прозвучало имя свекрови Чаж, хозяйки дома – тетушки Гаши, и имена девушек, приходивших проведать больного мальчика. Они принесли ему лепешек и каши с медом, но дары не помогли им освободиться от подозрения. Айсэт покорно перебирала в заговоре подсказанное. Создавала магический узор, в котором запутается чужая злая воля. Она привыкла к тому, что деревенские искали причины недугов друг в друге. И заговоры от порчи просили чаще целебных трав.

Айсэт пришла к Чаж и ее сыну позже других. Задержалась дома. Так некстати, под Ночь Свадеб, разболелись деревенские. И отец, и мать, и старый Олагай – их ближайший сосед, – и крошка Дымук – внук тетушки Гаши, – и Нафица, у которой ребенок не спешил появиться на свет, хотя срок его наступил. Даже корова с ночи не могла отелиться. Айсэт уговорила мать отдохнуть и сама тянула теленка за скользкие ножки, успокаивая корову ласковыми напевами. Козы блеяли, чувствуя смерть, что могла присмотреться и к ним. Теленок родился мертвым. Айсэт трижды произнесла заклинание, призванное уберечь остальной скот и его хозяев от беды. И перечислила в нем имена всех жителей деревни.

Она знала, что мать, не позволявшая себе отдыха даже во время болезни, со стоном готовила утреннюю трапезу. Отец лежал, уставившись на кинжал, который висел на стене мужской половины дома и давно уже смирился с покоем. А тетушка Гошан, жена Олагая, высматривала Айсэт со своего двора. Окрик ее плутал между стволов любимых отцом груш и яблонь, метался меж крытых соломой островерхих пчелиных домиков, расставленных ровными рядами – по семь ульев в каждом. Путался в густом переплетении прутьев в стенах их круглого жилища – почти улья для маленькой трудолюбивой семьи. И замолк в испуге, натолкнувшись на Айсэт, которая выбралась, наконец, из коровника и спросила, что же нужно достопочтенной тетушке на этот раз.

Точно так же дрогнули и оборвались голоса девушек, когда Айсэт вошла в дом Чаж. Потом разбежались громкими шепотками: «Ведьма явилась. Удэ пожаловала». Девушки посматривали на Айсэт исподлобья. Тетушка Гаши на Айсэт взирала с презрением. По ее мнению, Гумзаг должен был скатиться с верхней части деревни, где его дом венчал маленькое поселение, хоть на спине. Ведь муж тетушки Гаши лично просил старого жреца поглядеть на расхворавшегося внука. Но вместо широких, хоть и согбенных плеч, покрытых черной буркой, и высокой мохнатой шапки из темноты явилась худая, лохматая, босоногая Айсэт.

– Если бы знала, что растить детей так трудно, добровольно пошла бы к духу, – громко прошептала Чаж.

Она вся взмокла от жара, плывущего по дому. Травы делились своим ароматом, заговоры – силой, но Дымук не приходил в себя.

– Как Айсэт? – спросила одна из девушек. – Она вон все в лес ходит, не дожидаясь свадебного дня. Присматривается к жениху.

Айсэт сжала зубы, выпевая заговор. Чаж покосилась на нее.

– Просит, видать, чтобы забрал. Надеется, что хоть дух на нее позарится.

Девушки засмеялись. Туман настоя всполошился девичьим смехом, закрутился, затанцевал. Дымук задышал часто и тяжело. Чаж склонилась к нему, мелькнувшая улыбка сменилась тревогой. Она то и дело поглядывала на раскачивающуюся над сыном Айсэт, на ее правую щеку и глаз, на пятно, что напоминало винный потек или огненный отпечаток. Или, как говорили многие, кровь, которая забыла, что ей место внутри человека, а не на его коже. Отводила взгляд, брала Дымука за руку и прижимала его ладонь к своему лбу.

– Не слушай их, пожалуйста, – попросила Чаж. – Вылечи его, я знаю, ты можешь.

Айсэт мотнула головой, отгоняя шепот, что мешал напеву. Распущенные черные волосы упали на лицо, отрезая Айсэт от Чаж. Ни к чему матери отвлекаться от больного ребенка, она должна мысленно повторять целительные слова знахарки, чтобы укрепить их. «Ничто так не помогает человеку, как молитва матери», – сказала ей Айсэт, прежде чем сесть рядом с Дымуком. И думала, что Чаж все поняла. Но ту куда больше волновал смех подруг, которых она подозревала в сглазе, и метка на лице Айсэт.

– Бросьте смеяться, – подала голос тетушка Гаши, круглолицая, дородная, в неизменной зеленой шапочке и черном платке, из-под которого выглядывала седая коса, – если не хотите вскоре слезы лить.

Любая девочка с детства усваивала завет старших женщин: много смеяться – много плакать. Слезы не всегда следовали за весельем, но запрет впитывался глубоко, девушки замолчали. Тетушка Гаши поглядела поверх их голов на сидящую в углу Айсэт, поджала губы. Могучая грудь ходила вверх-вниз, тетушка выражала недовольство и ведьмой, и невесткой.

– Разбредайтесь по домам, займитесь положенными делами. Мать должна смотреть за детьми, девушка – готовиться стать хозяйкой и матерью, – тетушка перемежала оханье с наставлениями, чтобы лучше доходило до непутевых девиц. – Вы достаточно разделили нашу печаль. А ведьма пусть лечит ребенка. Или бежит за жрецом, если сама ни на что не способна.

Девушки поклонились старшей хозяйке дома, пожелали Чаж здоровья для сына и покинули дом.

– Скажешь что по делу? – требовательный взгляд тетушки царапал лицо Айсэт. – Или заставишь старуху идти за Гумзагом?

Мужчины семьи тетушки Гаши еще не вернулись с пастбища. Повели коз и коров к западному отрогу гор, где скот мог прыгать среди камней и утесов, отыскивая мягкую весеннюю зелень. Чаж с тоской глянула на Дымука, на свекровь, на порог и схватилась за рукав Айсэт.

– В доме было слишком много холодного воздуха, – спокойно ответила Айсэт. – Ветер в это время носит лихорадку. Учитель предложит всей семье пройти под орехом. Я скажу ему – и он выроет яму.

– Под орехом пройдет вся деревня, если Гумзаг скажет. Но это будет завтра. А ее ребенок умрет сегодня. Лихорадка или глупость погубит его; я сказать не решусь, но смерть его останется на твоей совести, удэ.

– Нет, – воскликнули хором Айсэт и Чаж.

– Айсэт вылечит его!

– Мальчик не умрет.

– Тогда лечи моего внука как умеешь. И надейся, что милостивый Тха[1] поможет тебе.

Тетушка Гаши вернулась к своему занятию. Руки мелькали над треугольной доской с острыми зубьями: она вычесывала шерсть, перебирая продольные и поперечные нити. Невестка ее сейчас почти не интересовала. Тетушка шмыгала носом, запах настоя ей не нравился.

– С охоты добычу приносящему на бурку шерсть расчесываю, – зачастила тетушка Гаши себе под нос. Все женщины знали простые заговоры, что защищали близких от холода, тревог и неверного пути по лесу.

– Ты же вылечишь Дымука? – Чаж снова перешла на шепот. – Он мой первенец, такой ласковый, такой родной. Что я буду делать без него в этом доме? Дымук любит тебя, Айсэт. Наши детки любят тебя и никогда не обижают. Ты же вылечишь его?

Айсэт смотрела в пол. В пламени очага плясали тени: ее, Чаж, тетушки. Тени низенького трехногого стола, котла и цепи, жерновов ручной мельницы, домашней утвари, перекладин под крышей, на которых размещались седла, большие деревянные блюда и связки трав, узкой кровати Дымука. И его самого. Тень мальчика нитью вилась по полу. И по ней Айсэт куда лучше, чем по горячему лбу и холодным рукам и ногам Дымука, понимала, что Чаж ошибалась в своих предположениях о дурном глазе, а тетушка Гаши права, говоря о смерти. Завтра утром девушки, которые нарушили покой дома смехом, огласят его воем и причитаниями.

– Уведи тетушку, – приказала Айсэт. – Заговоры не помогут.

Чаж вцепилась в ее ладонь. Пламя очага коверкало черты, на лице молодой матери застыла маска страха.

– Делай.

Чаж двигалась бесшумно. Присела рядом со свекровью, что-то сказала на ухо, заглядывая в глаза. Раз, второй, третий. И тетушка Гаши поднялась, качнув животом, в два шага добралась до порога и вышла в теплый вечер. Айсэт не спросила, что именно шепнула Чаж тетушке Гаши. Она привыкла к тому, что по велению Гумзага люди покидали дом больного. Находили нужные слова, чтобы исчезнуть, предоставить колдуну творить свою магию, не хотели видеть пляску жизни и смерти, в которую так легко вовлечься. Тетушка, как и прочие, боялась демонов, в дикой жажде крови преследующих рожениц и детей до трехлетнего возраста. Боялась нагучицы[2], наверняка накормившей ее внука молоком своих железных грудей. И обманщицы-лисицы, что могла принять облик Чаж и заколдовать ребенка, чтобы утащить его в лес. И неопытной ведьмы, которой нечем было напугать всех этих голодных созданий земли, разве что собственным лицом.

Чаж вернулась к сыну.

– Держи его за плечи, – распорядилась Айсэт. – Покажется, что сил больше нет, – не отпускай. Услышишь голоса – не отвечай. Увидишь, что я падаю, – не вздумай поднимать. Как закончу, сядешь к его голове. Я уйду, и ты не окликнешь меня. Повтори!

Пар, смех, угрозы и просьбы выветрились из головы Айсэт, пока Чаж повторяла ее распоряжения. Она почти упустила последний вопрос Чаж: «Этому тебя Гумзаг научил?» – и едва удержалась, чтобы не признаться: «Нет».

Айсэт наступила на тень Дымука. И провалилась в нее.

Голубая дымка приняла Айсэт, обернулась водой, утянула в глубину. Айсэт никак не могла привыкнуть к холоду и мраку, которые накрывали ее, стоило вступить в тень больного. Она колотила руками и ногами, рвалась на поверхность, но тело оставалось неподвижным. Вода тянула в черноту, что расползалась по голубому простору. Айсэт закрыла глаза, позволяя темноте пробраться в нее, затем открыла и приказала телу слушаться. «Утонешь», – на разные лады бормотали воды.

Айсэт наступала на тень, и та разливала под ней воды болот. Густо-голубые у поверхности и черные в глубине, они были знакомы всем в ауле. Смрадные и губительные для всего живого, болота определили название Гнилых земель и существование несчастных, рожденных в их пределах. Но никто в деревне Айсэт не подозревал, что эти воды они носили и в тенях, следующих за ними по пятам. Носили вместе с часом своей смерти.

«Утонешь, – повторялось знакомое обещание, пока Айсэт погружалась во мрак недуга, утягивающего Дымука прочь от матери. – Мы всегда будем с тобой».

Айсэт чувствовала сопротивление воды, разгоняла пузыри воздуха, застилающие обзор. Порой тени показывали прошлое, но у Дымука прошлое меньше капли в этом черноводном пространстве. Если он и помнил что-то, горячка болезни вытеснила воспоминания. Воды дарили ему мягкое тепло, а течение звало отдохнуть от боли и судорог.

Дымук тонул быстрее Айсэт. Она теряла очертания его тела, окруженного слабой белой дымкой. Тусклый свет не принадлежал болоту, он исходил от Дымука. Малыш отдавал себя миру теней. Не тянул наверх рук, не дергал ногами, тонул ровной веточкой, покорной судьбе. Айсэт снова закрыла глаза – нужно было принять воду мальчика, уговорить не выталкивать ее прочь. И предложить то, к чему Дымук захочет стремиться. Умирающие забывали о связи с землей. Смерть приходила с лаской, с ночным шепотом звезд и свежим воздухом гор вместо страданий. Воинам обещала славу, матерям – детский смех, сыновьям – материнский взгляд, дочерям – отчий дом и первую, почти запретную любовь. Детям – колыбельную, которую они услышали, впервые войдя в этот мир. Айсэт должна была спеть Дымуку колыбельную раньше смерти. Вот и глотнула черной воды, что пахла настоями, которыми Айсэт отгоняла хворь, и ощутила, как болезнь Дымука входит в нее. Воды тоже пели. Множество голосов переполняло тело ребенка: «Ты останешься один, никто не полюбит тебя. Тебя оторвут от матери и отца и бросят в чужие руки». Болото твердило ему о скором уходе из семьи, и в Айсэт пробирался холод страха – Дымук верил голосам, и душа его нуждалась в защите темных вод: «Здесь никогда не бывает одиноко. Мы всегда рядом с теми, кто вверяет нам душу».

Тело Дымука расслабилось. Зато напряглась Айсэт, она не могла тратить время попусту:

В люльке детской кот дремал,Сладкий сон к себе позвал.Сладкий сон кота позватьОбещает к сыну мать…

Вода подсказала Айсэт колыбельную, которую пела Чаж, когда Дымук родился. Как подсказала и то, что в ее шепотках вовсе нет лжи: пройдет три года – и, согласно традициям, Дымука отправят в другую деревню, воспитываться в чужой семье, засыпать под песню чужой матери, если, конечно, она захочет ему петь.

«Она откажется от тебя, – настаивали тени болота, – ты ей не нужен. Но мы принимаем, мы любим детей».

Родная мать не могла воспитать из сына настоящего мужчину, ведь она окружала его заботой, воркованием, душила любовью и нежностью. Приемная семья учила мальчиков самостоятельности, трудолюбию, силе духа и тела. Но вода шепнула Айсэт, что Дымуку не стать мужчиной, он вернется в холодную глубину смерти, достигнув десяти лет. «Так зачем тебе кидать его из одной гибели в другую?» – вопрошали тени.

Смерть прикрывалась милосердием.

«Если отдать его тебе сейчас, – спорила с ней Айсэт, – то через день-два ты придешь и за Чаж. Ты пообещаешь ей встречу с сыном. И она пойдет с тобой не оглядываясь».

Лау-лау, люльку я качаю.Сон придет, как кот пришел,И все будет хорошо.Спи, сынок, наступит срок,Станешь статен и высок,Кудри солнце напоит,Всех врагов твоих сразит.И от сглаза, и от злаЗащитит оно тебя…

Марево отделилось от Дымука и поднялось к Айсэт. Она выпростала руки и обхватила еще пока не самого мальчика, а его намерение вернуться к жизни. Вода забурлила. Гнилостный болотный запах забрался в нос вместе с водой. «Не верь ведьме, – задрожало болото, – она сама тонет. Она обманывает тебя, никто больше не споет колыбельных. Все уйдут, все умрут. Никого не останется в проклятых землях. Но твой сон не потревожит их боль. Ты будешь с нами ждать в тишине и покое».

Наша гордость и наша краса,Ты, малыш, – золотая роса,Что упала на наше село.Седловину горы,Что в снегу до поры,Для игры ты возьмешь как седло.

Сквозь обманчивое сияние Айсэт поймала настоящего Дымука, откликнувшегося на колыбельную, и не ощутила сопротивления. Срок его еще не настал, как бы смерть ни торопилась прибрать мальчишку раньше времени. Голоса не проникли из его головы в сердце. Дымук прижимался к Айсэт, они поднимались из теней, связанные песней. «Не обманывайся, – злились воды. – Мы берем свое. Мы с тобой… Утонешь». Айсэт не слушала их, но знала, что лишь отложила победу смерти. Смерть отдавала Дымука, чтобы потом забрать и разбить сердца двух матерей, родной и приемной. Но к тому времени у Чаж будет еще двое детей, а к приемной вернется ее старший сын. И их боль от потери притупится.

«Мама тревожится, Дымук. Ждет тебя. Ты навсегда ее любимый сын. И никто этого не изменит», – шептала Айсэт мальчику на ухо.

С Дымуком в объятиях Айсэт всплывала легко. Вода расступалась перед ними, а колыбельная спускалась вниз, унося болезнь в глубину. «Сколько ни отмерено судьбой, живи положенное тебе время», – говорил больным Гумзаг, и Айсэт чутко внимала его урокам.

Дымук глубоко вздохнул. Ровное дыхание разнеслось по дому мирным сном. Чаж вскинула голову. В окно заглядывали предрассветные сумерки. Тени не стирали мира людей до конца. Из тьмы болотной воды Айсэт видела многое: всю ночь Чаж просидела у кровати сына, боялась пошевелиться, задеть ногой бездыханное тело ведьмы. Тетушка Гаши, устав ждать во дворе, сходила за жрецом. Старый Гумзаг вошел в дом, окинул взглядом неподвижные фигуры. Долго рассматривал Айсэт, а после вышел, не проронив ни слова. Гумзаг нарекал Дымука, появившегося в долгих родовых муках Чаж. Теперь он тихим голосом, который заставлял слушаться любого жителя деревни, объяснял тетушке Гаши, что им должно провести ночь в доме соседей, а Айсэт – позволить делать то, что она умеет. «Ваш внук выживет, – сказал жрец. – Утром принесете мне кувшин козьего молока и копченого мяса в благодарность».

Дымук очнулся, заплакал, попросил воды у матери. Болезнь отступила. Айсэт встала, оттряхнула платье. Бледная, с горящей меткой на щеке, она наверняка походила на демона, который скорее пришел отнять мальчика, чем спасти.

– Не оставляй дверь открытой, – Айсэт пошатывалась, отдавая испуганной Чаж распоряжения. – Завесь кровать тканью, чтобы уберечь от мошки. Они носят чары болот. К вечеру дам тебе амулет с особыми знаками от болотных голосов. Я прогнала их прочь, но они вернутся. Пой ему. Нужно, чтобы он слышал голос человека, а не бесплотных духов. И еще дам трав. Научу тебя правильно заваривать настой. Пусть все время пьет. И следи, чтобы простыни под ним были сухими. И, – Айсэт указала на пустой альков, где почти весь вечер просидела тетушка Гаши и девушки, – не пускай посторонних в дом, пока сын не наберется сил.

Чаж не двигалась. Забыла кивнуть, приложить руку ко лбу и груди, поблагодарить ученицу жреца. Айсэт вышла из дома и осторожно притворила дверь. Она задержалась на краткий миг, расслышав голос молодой матери:

– Я больше не подпущу к тебе зла, сынок. Ни сглаз, ни болезнь, ни слово ведьмы. Никого чужого. И в первую очередь эту меченую, заглядывающую в людские тени.

Айсэт сорвалась с места. Ее гнала песня, что звучала в ее голове громче, чем пела сыну Чаж:

А когда подрастешь,Ты коня подкуешь,В руки саблю возьмешь.И тогда кони в бой полетят –Будешь ты впереди,А поскачут назад –Будешь ты позади,И к тебе не пристанет беда.

Кому-то не повезло родиться в Гнилых землях, кому-то вдвойне не повезло попасть в них по прихоти судьбы. Гнилые земли принимали заблудших, но никого не выпускали обратно. Они уже не помнили времена, когда люди стекались к их селениям из ближних и дальних краев, кланялись деревьям в священных рощах, где протекали горячие, беловодные источники, что избавляли от любых ран и недугов. Но искали этих воспоминаний и людского почтения, что со временем превратилось в страх. Только жрецы, сколько бы их ни сменялось, углублялись в леса Гнилых земель, поднимались к скалам, бродили вдоль семи болот: Кольца, Бороды Старика, Кабаньего Следа, Слепого, Черного, Лужи и Безымянного. Выводили купцов из родного села к торговым путям, а мальчиков, которых отправляли воспитываться в чужие семьи, – в соседние селения.

Жрецы и их ученики. И, стало быть, Айсэт.

Как положено ведьме, настоящей или нет, она любила лес.

От дома Чаж она бежала прямиком в чащу. Сырая от пота нижняя рубашка липла к телу. Корсет стеснял дыхание. На рукавах и подоле темно-серого платья расползлись пятна от травяных притирок. Но деревья не обращали внимания на внешний вид людей. Лес не спрашивал, сердито насупив над собой еще темное небо, отчего она не надела ни кафтана, ни шапочки, отчего не заплела волосы в три косы. Пропускал, не осуждая, и разговаривал с рассветом, что едва наметился в призрачном желтом сиянии под пятками убегающей ночи. Айсэт нужны были травы для родителей, для Дымука, которому еще пригодятся настои, для Блегш, которая никак не могла понести, для страдающего от зубной боли старейшины Есхота, для коровы, потерявшей теленка. И конечно, для старого Олагая, который, чуть что, посылал жену с вестью о сглазе, подкосившем его и без того слабое здоровье. Айсэт в последнее время часто заглядывала в их с тетушкой Гошан дом, причитаниями жены старик жаловался на зоб: «Давит и мучит, спать не дает, есть не дает. Дышать тоже тяжело».

Бледно-зеленые колючие шишки дурнишника выскакивали из травы на прозрачных коричневатых стеблях, нападали на босые ноги и хватались за подол. И хорошо, он сгодится в отвар от кашля, поможет Олагаю. Позже Айсэт вернется, пройдет до лесной опушки, ароматной, прогретой полуденным майским солнцем, срежет дурнишник ножом, что всегда висит на поясе, и наберет желтых цветов лапчатки. От зубной боли, от тяжести в желудке, от слабости в ногах.

«Если старая ведьма мне навредила,Пусть болезнь поразит ее чахлую грудь;Если юная ведьма здоровья лишила,То пусть замуж ее никогда не возьмут;Если мужчина-колдун мне навредил,То пусть гроб его примет от собственных сил», –

шипел Олагай вперемежку со стонами и плевался в сторону ученицы Гумзага. Тетушка Гошан заглушала его недовольство обещаниями двух головок копченого сыра, если Айсэт поможет, не откажет.

Айсэт и не думала отказывать, чтобы там ни бурчал старик. Она очистится от его наговоров, от шепотков девушек и недоверия Чаж, едва пересечет границу деревни и найдет свою тропу, что вела мимо болот к ущелью.

Горные вершины набирались цвета. Сперва вычерчивались контуры, чернее, чем отступающая ночь. Мрак расползался на густо-серые полосы, выкрашивался оттенком синего – солнце поднималось выше – и обретал объем теней, в которые ночь превращала горы. Синий уступал место сиреневому. Над правым склоном зажигался первый факел – первый смелый луч солнца, его торжественно поднятый кинжал разрезал ночной полог. Небо заливалось девичьим румянцем. Прятало лик от настойчивого взгляда солнца, но забывалось, открывало лицо и светлые голубые очи. Айсэт тоже устремляла синие глаза к поднимающемуся над горами светилу. Когда кудри гор становились густо-зелеными, Айсэт обычно уже торопилась в деревню. Но сейчас она высматривала травы в пелене рассеянного света и опускала пальцы в утреннюю росу.

«Надо бы и зверобоя для Дымука нарвать, – напомнила себе Айсэт. – И круглолистника от грудных болей. А как пойдет дождь, заберусь подальше, поищу лабазник. Мама давно просила».

Айсэт уходила в лес куда дальше, чем другие жители деревни. Выбиралась из сердца Гнилых земель, из аула, все выше и выше к горам, прочь от споров коров и коз, от сплетен, наполнявших дома и дворы. От хмурых взглядов старейшин и размеренного стука ткацких станков, за которыми женщины вплетали в узоры шерстяных нитей защитные молитвы: «Защити нас от болот, милосердный Тха. Напитай благодатным дыханием, вытесни смрад и дай надежду». Ускользала от постоянных разговоров о Ночи Свадеб, которые раздавались тем чаще, чем меньше времени оставалось до майского полнолуния. От страха, что подбирался к костям вместе с влагой болот, лишал деревенских покоя и здоровья, приманивал комаров и летние лихорадки.

В пределах гор, окружающих отведенный им богами лес, теснились еще четыре поселения, но деревня Айсэт прижималась ближе всего к ярко-голубым разливам болот. Самое большое – Кольцо, воды его окружали островок, поросший белесым лишайником. Борода Старика растянулась в длину седым клоком из бороды древнего старейшины. Когда-то возвышались на утесе над вторым по величине болотом два камня. Один взгромоздился на другой – голова и шапка того старейшины, что зачем-то отстриг себе бороду и сбросил вниз. У Кабаньего Следа в стародавние времена собирались мужчины молиться Ахыну[3] о доброй охоте, а нынче мерились силой молодые кабаны, не заботясь о том, что их настигнет стрела охотника. Над Слепым клубился непроглядный пар, исходящий от вод. Оно располагалось чуть в стороне от своих собратьев. Айсэт больше всего любила ходить вдоль его неровной кромки оттого, что за ним с широкоплечей зеленой скалы срывалась стрела водопада. А еще поодаль стояли испыун[4] – каменный дом сгинувших с лица земли могучих карликов, кузня семьи славного Гуча и начиналось ущелье. Айсэт старалась не думать сейчас о водопаде, испыуне, ущелье и о том, что скрывалось за его змеиным ходом, чтобы не поддаться зову души и не уйти слишком далеко.

У берегов Черного болота, лежащего у западной окраины леса, рос самшит, покрытый густым, почти черным мхом. Лужа, меньшее из болот, не впечатляла размерами, а последнее, дальнее, осталось без имени и почти не источало смрада.

Именно из-за запаха прозвали люди семь небольших озер болотами. Тяжелого, сладковато-гнилого, способного пробраться в рот и нос, изгнать мысли, околдовать голосами, шепчущими о покое. Человеку, попавшему в их омуты, не удавалось выбраться. Он не замечал, как погружался в небеса, чьей-то прихотью оказавшиеся на земле, и становился новым голосом, что мечется в легком паре, исходящем от болот.

Айсэт дышала коротко и поверхностно, чтобы не вобрать миазмов голубой воды. Болота она пересчитывала мысленно считалочкой про крохотную мышку-растеряшку, что всегда надеялась на мать:

Мима – серенький мышонок,Мима – черный медвежонок.Шапочка плетеная,Кисть позолоченная.Замаралась шапочка,Затерялась шапочка.Ищет мама – не найдет.

Семь строчек – семь болот, мышкой пробегать мимо них выходило легче.

Голоса подкрадывались к Айсэт, которая верила своей тропе и не сходила с нее – все как объяснял учитель. «Каждому шепчут они свое, – наставлял Гумзаг. – Что более желанно, знают. Чего страшишься, ведают. О чем плачешь, отгадают. Оттого и смерть приходит незамеченной. Окунешься в их сказки – станешь глухим, и слепым, и беспамятным. Последние минуты свои в мороке проведешь». «О чем они с тобой шепчутся?» – спрашивала жреца Айсэт. «О сыне», – отвечал Гумзаг, коротко и честно. Первым уроком он научил Айсэт особому заговору, позволяющему бороться с колдовством болот:

«Ходи правильной дорогой. По дальнему краю ступай, там, где маленькое болотце дрожит, как капля росы на траве. Если же окажешься в их плену и шепот просочится в уши, повторяй, пока голоса не смолкнут. Ну же, дочка, вместе со мной:

За солнцем иду, за ветром иду, традиции чту, с богами живу.Вот сердце мое, вот сила моя, я помню: текла тут иная вода.Все земли пройду, но вора найду.Не здесь, не сейчас, в свой срок пропаду».

И оставил семилетнюю ученицу одну у Черного болота. Спрятался за деревом наблюдать, как шевелятся губы послушной девочки, как мерцают небесной синевы воды, курится пар, как смрад подбирается к человеческому существу, пробует тепло тела и преображается. Опытные глаза жреца видели преломление света и тьмы внутри болот и пара и хранили отпечаток их игры в его собственную первую близкую встречу с магией Гнилых земель. Но Айсэт, выговаривающая заученные слова, не догадывалась об этом. Она искренне верила, что жрец бросил ее, как и сам Гумзаг мальчишкой поверил, что учитель отдал его в жертву болотам. Она тогда не знала, что наставник замер и задержал дыхание, чтобы броситься на помощь, если она собьется или забудет правильный мотив. Заговор звучал верно. Пар отступил к воде, в поисках укрытия от терзающих его напевов. Гумзаг ждал, когда Айсэт отойдет от болота, оглянется или окрикнет его.

Но Айсэт стояла неподвижно. А потом упала.

Тело выгнулось, ртом она хватала воздух, глаза затянуло голубое марево, и Айсэт застыла. Лежала у болота тихая, мертвая. Пятно на щеке побледнело, кровь отлила от него.

Гумзаг после много раз рассказывал, как он пытался помочь ей. Сколько заклятий перепробовал за мгновения той полусмерти, сколько дул, изгоняя зло, резал сгустившийся над ней воздух кинжалом. Айсэт благодарно кивала, но не признавалась жрецу, что видела и слышала все, что происходило у кромки болота.

Она утонула и поднялась в небо. И стала тем, кем всегда хотела обернуться. Птицей. Черные волосы превратились в оперение. Красная метка – в пятно на грудке. Потемнели синие глаза, ступни обернулись цепкими лапками, а слои одежды – крыльями, что подняли маленькую птицу в воздух. Она летела и пела, не разбирая, вода вокруг нее или все же небосвод. Маленькая птичка стремилась к морю, о котором столько рассказывал отец. По изгибам берега – к селению, где жили ее родители до того, как судьба привела их в Гнилые земли. И дальше, в неизвестные края, попасть куда можно было, осмелившись пересечь бескрайнее полотно то ли моря, то ли небосклона. Был день, была ночь, и мир вращался вокруг птички, и ветер подпевал ее бесконечной песне. Пока не разошелся, не закружил сам себя, не раззадорил. Небо упало, море поднялось в бешеном вихре. И птичка потеряла перья и свободу и стала Айсэт, погружающейся в пучину, из которой раздались голоса: «Утонешь. Утонешь. Ты наша, всегда наша. Ни огонь, ни земля – воды твое пристанище. Как всех дочерей, что покидают родной дом и ищут лжи».

Голоса смешивались, сбивались и получали форму. Из темноты выступила тьма. И в ней Айсэт видела себя, без конца тонущую и взлетающую.

Она пришла в сознание на узкой постели в отеческом доме. Тонула вовсе не в водах, а в объятиях матери. Слышала не чужие голоса, а напевы Гумзага.

«Что же показали тебе голоса? Что спросили?» – не унимался жрец.

«Они спросили о моем пятне. И показали, какой я была бы без него» – так она в первый и единственный раз соврала учителю.

А потом начались припадки. Ведь любой человек носил за собой тень.

Айсэт проваливалась в разные тени и разные воды, горькие и сладкие, теплые и холодные, и всегда краем сознания ловила отголосок глубины болота, открывшей ей все эти бездны.

Глубина Дымука оказалась милостивой. Дала знать, что усилия Айсэт не принесут мальчику долгую и счастливую жизнь, но все же отпустила его. Подарила Дымуку и Чаж несколько лет, пусть разделенных расстоянием, но связанных любовью. Глубина, которая окружала отца и мать Айсэт, хранила молчание. Не обнадеживала, не выпрашивала у Айсэт разрешения ускорить час, когда сможет принять две души, не пугала более тяжелой судьбой. Поманила совсем недавно, в апрельский день, полный щебета птиц, шепнула одно: «Скоро». И Айсэт стала избегать родительских теней и без конца перебирать в уме заговоры, а в мешках – травы.

Но пришел май и привел за собой не призрачный, но настоящий недуг. И тени в водах заголосили: «Они наши».

Первым заболел отец. Он, в отличие от Айсэт, не скрывал, что долго и без толку бродит по кромке леса, по кольцам болот, в тоске и раздумьях. Воин, охотник, мужчина ходит там, где сердцу спокойнее. Никто больше не называл Калекута пришлым, но в последнее время он все чаще рассказывал Айсэт о месте, где они с Дзыхан жили до того, как перебрались в Гнилые земли. Что согнало семью, где вот-вот должен был появиться ребенок, из прекрасного села, раскинувшего дворы на зеленой равнине, у подножия гор, покатых как плечи великана и поросших курчавыми лугами, на которых козы наедались вдоволь? Что заставило внука старейшины, молодого воина, который любил свою саблю и верный кинжал, ценил традиции и чтил мудрость деда и советы отца, оставить дом и найти пристанище среди незнакомого леса и клыкастых скал, в которых правили суеверия и запреты? Калекут ни словом не обмолвился о причинах такого решения, но глаза его то и дело заполнял туман воспоминаний. Об отце и деде, о жеребце по кличке Таир, о славном прошлом аула, который сумел отразить набег врагов в стародавние времена, подарившие ночному небу созвездие Семерых Братьев[5] – ярчайшие на небосклоне. Айсэт верила отцовской тоске, принимала его сказки о великих битвах, что потеснили звезды, и тревожилась его дрожащим рукам и каплям пота на высоком лбу. Калекут вздыхал и все реже снимал со стены кинжал, реже надевал тончайшую кольчугу, выкованную кузнецом из его прошлого. Реже ходил в лес, реже вставал с постели.

«Не стоит беспокоить отца, – советовала мать. – Он не Олагай, не даст тебе колдовать… – мать исправлялась быстрее остальных, кто произносил подобные слова, – лечить. Он обратится к Гумзагу, дочка, если посчитает нужным».

«Я могу помочь, ты знаешь, – протестовала Айсэт. – Он тяжело дышит и плохо ест. Ты не можешь не замечать, мама».

Конечно, мать замечала. И несвязную речь, и сухие пятна на коже, и то, как стали заплетаться опухшие ноги Калекута, когда он обходил улья и бесценные свои деревья, которые любил так же сильно, как жену и дочь. А возможно, что и сильнее. И то, как Калекут стал смотреть на нее и Айсэт. Он узнавал их, даже погруженный в воспоминания, но взгляд его ожесточался, и отец отворачивался, стоило кому-то из них задать вопрос. Айсэт перестала спрашивать: «Сколько дней вы шли от дома до Гнилых земель?», «И вправду там текло сразу тридцать три водопада?», «Ты справился с волком, отец?», «И тут родилась я?». Раньше она повторяла их с отцом игру, но теперь Калекут морщил нос и отгонял дочь от себя резким «довольно».

Отец не позвал Гумзага, он слег, рухнул между пчелиных домиков, и мать с трудом затащила его в дом. Он больше не мог возражать заботе Айсэт, голос его затих до едва слышимого бормотания. Сперва он часто просил растирать ему ноги и куда чаще – молчать, не обременять его причитаниями. Но прошла пара дней, и он сам замолк. Почти все время дремал, с хрипом вдыхая и выдыхая воздух, а когда дремота отступала, бился головой о тонкую стену их жилища. Он не позволял себе стонать.

Дзыхан подкосило через три недели. Она готовила похлебку – водянистую кашу с овощами и зеленью, пока Айсэт молола зерно на ручной мельнице. Мать коротко застонала и упала. Длинная ложка ударилась о котел и стукнулась о грудь Дзыхан, разбрызгав горячую кашу. Айсэт кинулась к матери, оттерла ей лицо и платье, оттащила на женскую сторону, отделенную от общего пространства красной шалью, расшитой золотом. В этой шали родители принесли новорожденную Айсэт в новый дом.

Болезнь пробралась в еще такое стройное и гибкое тело матери и, отняв слова у Калекута, отдала их Дзыхан. Когда жар поднимался, Дзыхан приходила в волнение.

«Они кричали… – бредила она, – и собаки гнали… страх пробирал до костей, а ноги стерлись в кровь. Я плакала, плакала…»

Айсэт смачивала ей губы – мать отказывалась пить, – натирала спину маслом, выводила целительные напевы, готовила настойки и сладкую пасту[6], которую Дзыхан особенно любила.

«Она не дышит, Калекут… не кричит. Где ты, Калекут? Почему ты оставил меня?»

Когда лихорадка отступала, мать пыталась встать, твердила, что надо работать, что ее ждет корова и она не взбила масло. Но кровать не отпускала: стоило приподняться, как Дзыхан вскрикивала от боли и плакала.

«Они выкручивают мне руки, опять, опять, дочка! Ты должна помочь, вот она, возьми…» – память путала Дзыхан.

Отец скрючивался на постели, прятался от криков жены. Айсэт то и дело меняла взмокшие одеяла и простыни.

Иногда болезнь ослабляла хватку, мать и отец на некоторое время становились прежними. Айсэт радовалась, что сумела найти правильный заговор, и твердила воде в родительских тенях: «Ты не знаешь». «Ты не знаешь», – сказала она теням матери и отца, которые подкрадывались к ней. «Ты не знаешь», – шепнула она тени Дымука, открывшей ей горькую судьбу мальчика. «Ты не знаешь», – впервые сказала она голубой горячей воде болота, из которой сумела выйти. Она повторяла заученные у Гумзага слова и свое короткое заклинание и выбралась из морока. Вода осталась с ней навсегда: во всех людях и всех недугах, но Айсэт все еще выплывала, чтобы там ни обещали голоса.

Считалочка обычно придавала сил. Айсэт проскакивала мимо старой кузни, которая по традиции располагалась возле каменного дома, касалась верхней плиты испыуна, всегда влажной от дыхания болот. Заглядывала в темное око и углублялась в узкую прореху у подножия гор. Шла, отыскивая у валунов нужные травы. Взбиралась по руслу ущелья, туда, где огромные пологие камни превращались в скалы, и выше – к могучему дубу, невесть как выросшему на скале. К пещере, куда приходить разрешалось раз в году. Там Айсэт прижималась спиной к дереву, просила его поделиться силой и мудростью и вглядывалась в полумрак пещеры. Ветви дуба украшали разноцветные ленты, яркие и потускневшие. Их подвязывали в Ночь Свадеб. На одной ветке висел большой деревянный треугольник, по нижней грани его с нанизанных бусин покачивались три треугольника поменьше – оберег от зла, которое правило в Гнилых землях. На стволе цвел вырезанный трилистник креста – главный лепесток устремился вверх, к солнцу, что терялось в густой кроне.

Утро освещало вход в пещеру, но по стенам стелилась тьма, не желавшая уступать свое убежище. Айсэт гадала, насколько глубоко и широко проложила пещера путь внутри гор. И разделяла ее желание укрыть свою глубину от дня: он безжалостно сдергивал покров тайны, указывал на слабости, бросал в глаза уродства. Пещера хранила тишину и принимала молчание Айсэт, вытягивая из нее обидные слова и перешептывания, которые мучили сильнее болотного смрада. Она смогла простить Чаж, чей разум затмил страх за больного сына, но не сумела найти оправданий для Олагая. Мысли раз за разом возвращались в темный дом старика.

«Убери от меня эту меченую», – хрипел Олагай жене.

Айсэт приносила мазь, объясняла Гошан, как правильно натереть грудь и спину мужа, покрытые фурункулами, и травы, чтобы справиться с зобом. Слишком уж часто она туда приходила, глаза устали не замечать, а уши – не слышать!

«Не поднимай на меня бесстыжего взора, – требовал Олагай. – Жена, Гумзага зови! Неужто у него не счесть дел, у старого дурня, что он подослал ко мне меченую девчонку?»

Речи старика не менялись.

«Я позвала Айсэт, муж. Не гневайся. Гумзаг хорошенько обучил ее. – Гошан всегда стояла у ног старика. – Третий день к тебе приходит, ты уж и жаловаться меньше стал».

«Потому и пускаю ее, что ведьма. Не будь ведьмой, ни за что не подпустил бы к себе девчонку. – Зоб Олагая не мешал ему возмущаться. – Гумзаг что угодно скажет, лишь бы самому не сходить с верхней части деревни на нижнюю».

Он снова принимался бубнить обережные слова.

«Не слушай его, дитя, – просила тетушка Гошан, выпроваживая Айсэт сегодня. – Сколько дней еще лечить будешь?»

«Два дня нужно, тетушка, не больше. Должен выйти гной».

«Как хорошо! – всплеснула руками тетушка Гошан. – Ты мази приноси в следующий раз побольше, хорошо? И оставляй у порога. Хорошо? И в глаза дядюшке Олагаю не смотри, хорошо?»

«Хорошо», – равнодушно ответила Айсэт.

Она бы вовсе не смотрела на Олагая. И без того не разговаривала с ним, как полагалось воспитанной девушке, только с тетушкой. Зато Олагай буравил ее тяжелым взглядом. Пока Айсэт находилась в его доме, он не сводил с нее покрасневших глаз. Айсэт не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть согнутый старостью палец, указывающий на нее.

«Меченая».

Глаза старика краснее ее пятна на лице, но в отличие от застарелого кашля и новой напасти, из-за которой все тело его покрылось фурункулами, метка Айсэт не переходила на других людей.

«А то и Дзыхан проси приносить нам мазь, хорошо?» – продолжала Гошан. Будто это не она весь день зазывала Айсэт.

«Хорошо, – сказала Айсэт, но тут же осеклась. – Маме нездоровится в последнее время».

«Кашель? – тут же встревожилась Гошан. – Муж мой так слаб грудью».

«Нет, – Айсэт нахмурилась. „Если бы кашель. Все травы знаю, ни одна не сгодилась“. – Ноги болят», – Айсэт выбрала ответ, который устроит тетушку Гошан.

«Что поделаешь, – вздохнула та, – старость и болота все отнимают у нас. И красоту, и молодость, и здоровье. – Тетушка Гошан тоже не смотрела в лицо Айсэт, пробежала взглядом по пятну, и ей вполне хватило. – Ты береги себя, дочка».

«Дочкой» Айсэт называли, когда знали: без ее помощи не обойтись. Перемены происходили почти мгновенно, стоило кому-то в деревне захворать. Они переставали шептаться, когда Айсэт проходила мимо, окликали ее по имени, подбегали, брали за руки, заглядывали в глаза. Старшие женщины бесцеремонно убирали прядь волос со лба Айсэт под шапочку, гладили по плечам, приговаривая, какую хорошую девочку подарила аулу Дзыхан, какая замена растет старому Гумзагу.

«Ты прости им. Вот так возьми да и прости все, что говорят и еще скажут. Люди всегда треплют языком, а как прижмет беда, забывают, о чем болтали», – Айсэт повторяла про себя слова Гумзага, единственного, кроме матери с отцом, кто смотрел ей в глаза без страха. Но следовать наставлению Гумзага не удавалось. Из «дочки» Айсэт снова и снова становилась «меченой ведьмой», «девчонкой, возомнившей себя целителем», «дурочкой, бродящей по лесу».

– Что еще я ждала? – в одиночестве у пещеры Айсэт разговаривала сама с собой. – Что они кинутся мне в ноги? Или что Чаж назовет меня сестрой, а тетушка Гаши – если не дочерью, так племянницей? Отнесут учителю оговоренную плату, и хорошо. Он любит копченое мясо.

Айсэт могла бы сказать, что почти всегда разговаривала сама с собой, потому что одиночество было ее частым спутником. Но дома дурные мысли вытеснял аромат очага, мамины руки, пахнущие мукой, и ее сказки. Об одноглазом великане, которого обманул хитроумный воин. О быстроногом коне, обогнавшем зимний ветер, чтобы принести весну. О волшебной свирели, способной создать и разрушить мир. Мать заплетала Айсэт три косы, а Айсэт прятала лицо в ее ладони, чтобы прикрыть ими метку, и представляла себя Сатэней[7], рожденной в загробном мире, но принесшей жизнь и солнечный свет народу, частью которого стала. Мама говорила о том, как любит дочь, какой чудесной женой она станет и как придет день, когда весь аул будет превозносить мудрость и умения Айсэт. «Они поймут, сколько добра ты делаешь», – Дзыхан успокаивала дочь как могла.

Айсэт возражала ей: «Нет, мама. Учитель говорит, что нельзя ждать благодарности. Говорит, что благодарность для людей тяжкое бремя. Если можешь сделать что-то хорошо, сделай, помоги. Не жди доброго слова или доброго взгляда. Радуйся тому, что отдаешь, не тому, что принимаешь. Поймут или не поймут – все это не важно, мама. Учитель твердит, что я должна усвоить это».

Она верила, что усвоить получилось, и убеждала себя, что куда важнее нежные материнские руки и суровый взгляд отца. Скупые на слова, родители прижились в Гнилых землях и изо всех сил старались сделать свою дочь частью общины. Они расстраивались, как расстраивался и Гумзаг, когда Айсэт все же вскидывала непокорную голову, ожидая от судьбы чего-то другого. А чего именно – объяснить не могла. Не говорить же им про птичку, которой она обернулась!

Порой у Айсэт выходило соглашаться с мудрыми советами Гумзага, порой она чуть ногой не топала от обиды. В ней просыпалась совсем маленькая девочка, что бегала от взрослого к взрослому и заглядывала в их недовольные лица, старательно корча рожи. Вдруг рассмеются, погладят по голове и ласковым тоном скажут: «Пойди поиграй». «Пойди поиграй в сторонке», – говорили они пританцовывающей Айсэт. «Твоей девочке опять заняться нечем, Дзыхан, – добавляли они матери. – Пора бы ее к хозяйству приучать». Дзыхан приучала Айсэт к хозяйству с четырех лет, но той хотелось чего-то большего. Одобрения?

– Старость – хороший помощник знахарю, – говорила себе Айсэт. – Я приму и это и перестану искать благодарности, когда покроюсь морщинами, когда одиночество станет моим верным спутником, а долгие думы заменят родительские наставления.

Гумзага, почтенного старца, сына жреца и внука жреца, всегда старались одарить лучшим куском, отложить для него шерсти, сшить мягкий пояс или теплые чувяки для старых ног. Кузнец Гуч, еще один сосед Калекута и Дзыхан, украшал железные наконечники посоха Гумзага затейливой гравировкой, зная, как жрец ценит искусные узоры. Дубовыми листьями, или виноградной лозой, или узлами, петли которых подсказывал ему жрец. А сына своего, Тугуза, отправлял носить Гумзагу подарки от жителей аула. К Айсэт он Тугуза не отправлял. Напротив, всячески отговаривал от встреч со странной девчонкой. И Айсэт почти забыла, что в детстве они с Тугузом затевали игры у границы леса. Почти.

Гумзаг принимал благодарность с медленным кивком, разглядывал дары – хороши ли. О тяжком бремени он не вспоминал. И люди тоже не испытывали тяжести, восхваляя его. Гумзаг был стар и мудр. Ничего, и она станет такой. Жреца почитали и побаивались. И ее будут. Со временем.

– Зато тетушка Гошан обещала сыру дать, – подбодрила взрослая Айсэт младшую себя, выглядывающую из-за куста ежевики. – Она добрая женщина.

«Пусть даже просила тебя больше не заходить в дом, – напомнила малышка Айсэт внутри нее. – И Чаж попросит, станет Дымуку легче – и она закроет перед тобой двери. Никто не хочет с тобой играть».

– Болезнь открывает любые двери, – возразила Айсэт, – а я просачиваюсь следом.

«Но болезнь влезает под кожу, соединяется с кровью, пробирается в разум, а ты захлебываешься чужими тенями и молишь богов помочь».

– Они мне помогают, – заверила Айсэт лесные шепоты, норовящие занять место ее внутреннего голоса.

«Тогда молись усерднее, чтобы они помогли и твоим родителям».

Со временем маленькая Айсэт все же научилась смирению и реже обращала лицо к людям. Когда пламя вспыхивало в ней, щека, и без того горячая, нагревалась как котел над очагом, и Айсэт убегала в лес. И в чаще была какой захочет. Пела, кричала, плакала, говорила. Беседа с лесом успокаивала, Айсэт избавлялась от обид и повторяла, как учил Гумзаг: «Травы, заговоры, тепло. И болезнь отступит».

Но порой она совершала немыслимое. Вставала у зева пещеры и вслушивалась. Айсэт ловила тишину пасти пещеры Безмолвия, забывая о том, кто заперт в ней. Говорили, что пещера поедает звуки. Говорили, войдешь в нее – и она съест голос, биение сердца, мысли, дыхание. Съест все, что рождает звук. А если запоешь, тишина пещеры набьется в рот, почернит зубы, а в голову вольет безумие. Сюда поднимаются раз в году, в назначенную ночь, девушки, которым наступил срок. Никто больше не карабкается по ущелью, не скользит по камням, не стремится забраться на пологий уступ, на котором ждет раскрытая пасть пещеры, не дышит ее мраком. А Айсэт все ходит и ходит к пещере, и об этом тоже говорят в деревне. Потому что в Гнилых землях не скроешь ни мыслей, ни поступков. Но у пещеры нет шепотков, смешков и заговоров от сглаза ведьмы.

Лес не выкрикивал ей в лицо обвинения в глупости, в пустой вере, в непринятии знаков. Лес не заставлял хранить молчание, не давал советов, не просил проявить мудрость. В дни, когда душа Айсэт стремилась вырваться из тела за пределы Гнилых земель, он показывал ей птиц, парящих в высоте. Когда думала об отце и матери, выводил к ней тонконогого олененка с белым хвостиком, за которым следовала его заботливая мать. Когда утрачивала веру в свои силы, позволял мельком заметить кудрявую голову, увенчанную крутыми рогами. Выводил к ней могучего зубра и тут же скрывал его огромное тело тенью среди деревьев. Лес обращал ее внимание на возню мышей под корнями, на спящих сов, даже в дневном сне охраняющих свои границы, на брехание шакалов, плачущих о жалкой доле, на вой волков, никогда не ропщущих на судьбу. Позволял ей успокоиться и вести разговор с его шорохами, скользящим по макушкам деревьев ветром, с птицами, что устраивали гнезда и кормили птенцов.

С Кочасом, уставившимся на нее с ветки.

Глава 2. Горный дух

Рысь, сова и подглядывающий Кочас – три встречи ожидали Айсэт в ее вылазках в лес в предрассветный час. Совам Айсэт радовалась, их золотые глаза хранили чащу. Птицы садились на верхние ветки и вертели круглыми головами, не крадется ли среди кустарников злой дух, подбираясь ближе к деревне, не нарушит ли он покой людей. Сова расправляла крылья и покрывала деревню снами. «Спи, малыш, кричит сова, золотая голова. Утром солнышко взойдет, сны сова твои возьмет», – напевали матери. С восходом солнца совы прятались в густых ветвях, и Айсэт считала застывшие коричневатые идолы, оберегающие людские сны в дневные часы.

Рыси тоже прятались на деревьях. Поднимешь голову, а над тобой развалилась пятнистая охотница и водит ушами с кисточками, решает, кто вторгся в ее владения – сестра или жертва. Гумзаг рассказывал, что раньше рыси частенько становились добычей жрецов. В пятнах на шкуре разглядывали они рисунок звезд, что не могли увидеть подслеповатыми глазами. И будущее будто бы вырисовывалось так же четко, как и во внутренностях, которые извлекались ловким ударом ножа. Рыси стали прятаться от людей, сливаться с густотой крон, а глаза их вобрали игру бликов солнца в листве. Айсэт ловила себя на мысли, что она хотела бы обернуться рысью и раствориться в лесной глуши. А после забраться высоко в горы и заглянуть за их вершины. Но прятаться с ловкостью рыси удавалось третьему ее спутнику, самому постоянному и самому неожиданному.

– Н-еста, – прогнусавил Кочас, – Кочас н-нашел.

Он цеплялся за ветку руками и ногами, а голову свесил вниз, изогнув слишком длинную шею. Как огромная голова держалась на такой тонкой шее? Как глаза видели что-то, утопая под выступающим лбом и косматыми бровями. Если действительно бродили когда-то по их землям карлики-испы, то они явно забыли свое дитя, похожее на них всем: поросшими жесткими волосами головой и телом, выгнутой грудью, огромными кулаками и ступнями и крошечным ростом. Испы седлали зайцев и бесшумно сновали по лесу, наводя ужас на великанов, живущих в горах. Кочас и без зайца пугал народ. Особенно когда беззвучно следовал за ними по аулу, а после налетал, толкал в поясницу и гаркал скомканные в непослушном ритме словечки прямо в ухо.

– Айсэт далеко ходит. Но Кочас ходит тоже. Невесту ищет, ищет и ж-ждет.

– Тебя мать станет искать – Айсэт подавила вскрик. Кочас заставал ее врасплох, хотя пора было привыкнуть к тому, что он «ищет и ждет». Подавила и желание убежать. Подошла к дереву и протянула руку. – Пусть Кочас спустится. Дома есть лепешки. Вкусные.

Гумзаг учил, что с Кочасом надо произносить короткие фразы, говорить медленно и с добротой.

– Лепешки съел. С медом Кочас съел. Вчера. Утро сегодня.

Дурачок или нет, Кочас намекал на то, что Айсэт слишком рано выбралась в лес.

– Нашел невесту. – Кочас ударил кулаком по ветке и захихикал. Кривые ноги крепко держали его на насесте.

Айсэт поправила подол, проверила, не выпали ли травы. И двинулась дальше. «Кочас нашел невесту», – он повторял свою любимую фразу из раза в раз, выпрыгивая из-под куста или свисая с ветки. Кочас считал, что Айсэт его невеста. А Айсэт устала объяснять ему, что он ошибся. Что детская игра, о которой шептались все девчонки в деревне, запутала его, а смех жестоко обманул.

Кочас даже хихикал их смехом. Айсэт представляла будущие годы, окутанные болотным дурманом, и с ужасом видела себя. Вот она молодая супруга Кочаса, таращившегося на нее во все глаза. Его не пугало пятно на щеке жены, или он вовсе не замечал его. Вот она мать, дети держат ее за юбку, жмутся к ногам. Заглядывала дальше, и вот она уже свекровь юной невестки, дрожащей перед страшной ведьмой, заходящей в дома к страждущим. После – седоволосая старуха, жующая губы и невысказанные за жизнь слова. И в каждом облике Айсэт металась от края до края аула и не могла выбраться за его пределы. Прочь. Далеко-далеко. Дальше чем лес, чем горы, чем любая из рек, что обходят Гнилые земли стороной.

Или ближе, но столь же недостижимо, к морю, чьи волны набегают на каменистый берег и отступают, и шепчут сказки иных краев, людей и судеб. Айсэт хотела, чтобы отец всегда рассказывал ей о море. Но она росла, Калекут стал замолкать в ее присутствии, как полагалось мужчине, чья дочь подбиралась к брачному возрасту. Он готовился расстаться с ней, отпустить во взрослую жизнь, отягощенную готовкой, заботой о скоте, сбором урожая, послушанием и тревогой о детях, муже и его родителях. В одном селении, в одном болоте, в замкнутом, тугом кольце деревьев и запретов. С Кочасом и его хихиканьем. Ведь никто другой не взглянет на меченую девушку.

Если благодарность – тяжелое бремя, то что тогда любовь?

– Кочас ищет невесту, – сказал Кочас. – Айсэт ищет воду.

Айсэт не остановилась.

– Вода не может. Не та вода.

– Я пришла за травами, – бросила Айсэт через плечо, она не хотела слушать его. – А Кочас идет домой.

– Не травы. Не могут. Вода надо.

Айсэт пришлось остановиться, потому что Кочас упал с ветки. Она обернулась. Он сидел у дерева и махал руками, изображая птицу.

– Дух надо, у него вода поможет.

У Айсэт перехватило дыхание. Кочас отправлял ее к пещере!

– Дух забрал воду, она нужна невесте. Духу нужна невеста. Айсэт нужна вода, – Кочас частил, проглатывал некоторые звуки, перемежал речь со смешками и раскачивался, все сильнее размахивая руками. Он явно изображал горного духа, которого люди представляли ветром или ястребом. – Вода прочь, болезнь пришла. Вода придет, болезнь прочь. – Кочас размахнулся, что хрустнули плечи, и запрокинул голову, ударившись о ствол.

Айсэт подошла к дереву, присела, часть собранной травы осыпалась на землю.

– Ты говоришь об источниках, Кочас?

Кочас наклонил голову, не опуская ее. На тонкой шее вздулись вены. Кожу Кочаса сплошь покрывали язвы и трещинки: он расковыривал ранки, не давал мазям помочь. Оттого шея походила на кору дерева. Он дернул головой и еще раз ударился затылком.

– П-птица, Айсэт, полетит, полетит, а потом, – еще один рывок, – упадет и не поднимется. Песню допоет и сгинет. Духу – невеста, Айсэт – вода. – Он резко опустил подбородок. – Айсэт сгинет. Нет Айсэт. Нет невесты. Одна вода… – Кочас широко распахнул рот. – Нельзя. Н-не надо. Тонет Айсэт. Горит! – он почти не шевелил губами, крик выходил прямо из горла. – Кочас нашел невесту. – Он вцепился в волосы Айсэт скрюченными пальцами. – Моя. Я нашел! Я увидел!

Айсэт осторожно вытянула волосы из руки Кочаса. Он отлично помнил о старой игре и считал, что Айсэт принадлежит ему. Он так часто твердил о своей невесте, что многие в деревне решили, что это лучший исход и для него, и для меченой. Но сейчас Айсэт дрожала не от глупой убежденности и сбивчивых речей Кочаса. Он, умышленно или нет, дал то, что она искала. Выход. «Вход, – поправила себя Айсэт, отступая от нахмурившегося Кочаса, – мне надо в пещеру. Мне надо войти туда и отыскать источник. Тогда я смогу вылечить родителей».

Кочас кричал ей вслед:

– Я нашел! Я нашел!

Айсэт летела, подгоняемая его зовом. «Нашла, нашла», – вторило ее сердце.

Она размахивала руками почти так же, как Кочас. Проскочила мимо испыуна. Ворвалась в терпкий аромат самшита – железное дерево охраняло вход в ущелье, – совершенно позабыв, что кора самшита тоже весьма пригодилась бы от лихорадки и головных болей. Айсэт неслась к высокому уступу, где рос дуб, закрывающий собой пещеру.

Лес переходил в покатые камни ущелья, как ручей – в большую реку, покрывая выросшие из-под земли скалы папоротником и лишайником, скрадывая острые углы и уступы под листьями лопухов. Путь вился из его сердца, и лес не спешил отступать, ветви смыкались над головой до тех пор, пока тропа не уводила вдаль и деревьям не приходилось освобождать место скалам, белым, слоистым, нагретым солнцем.

Не оттого ли она так легко поверила в бормотание Кочаса, что именно в этом месте оборачивалась солнечным светом, ветром и тенью облаков? И Гнилые земли отступали перед ощущением свободы.

Все в ее краях знали, отчего местность, в которой им выпало родиться, прозвали Гнилой.

«Давным-давно множество людей стекалось в наши земли, к лесу нашему, к деревне, – вели свое поучение старейшины. Их легенда начиналась мирно и красиво. – Били в священной роще среди буков и дубов целебные ключи. И звались мы долиной Счастливых источников. Любую болезнь вбирали родники. Окунешься – и хвори как не бывало. Жил народ счастливо, в лесу много дичи водилось, по дорогам торговцы ездили, про источники друг другу рассказывали. Цветов было, ягод, трав вокруг! – Старики закатывали глаза и издавали протяжное „м-м-м“, будто сами наелись в те года ягод на долгий век вперед. Но „давным-давно“, о котором они рассказывали, случилось во времена их прадедов или прадедов их прадедов, если выбирать, кому из старейшин больше верить. Или в золотую пору героев, когда ходили по лесам испы, иныжи[8] и благословенные нарты[9]. А то и сами боги покидали вершины гор и покров облаков и спускались в богатые земли. – И жить бы да горя не ведать, если бы в пещере, что в горах наших раскинулась, не заточили боги злого духа. То не дед мой, не прадед, а прадед прадеда рассказывал. – Тут они снова вспоминали о временах, когда произошли эти события, и сводили брови к переносице. Детвора обычно сбивалась в кучу поплотнее и слушала уже внимательнее. – Никто теперь и не скажет, сам верховный Тха ли, Мезитх[10] ли могучий, Кодас[11] ли, в чьей силе удерживать море в берегах, наказал вора и убийцу, возжелавшего отнять самое дорогое у одного из богов. – И дальше каждый старейшина решал, какую напасть принес с собой наказанный дух: ураган, или потоп, или и то и другое вместе. – Пришла отовсюду вода, соленая, мертвая. Разлилась по округе. В лесу травы сгубила, животных бежать заставила, деревья в камень обратила. Вместе с водой поднялся ветер, черный, свирепый, безжалостный. Вырывал из гор камни, бросал во все стороны. Крыши с домов срывал, людей уносил. Оттого ураган бесновался, что духа нес. Никто не ведал, как выглядел злой дух, в человечьем обличье или зверином гнал его гнев богов по нашим долинам, но слышали вой протяжный и разглядели в ураганном вихре очертания плененного чудища. Добрался ураган до ущелья, до пещеры, да проник в ее глубины, а после вышел, чистый, белоснежный, прочь устремился. Там, где рухнули камни на землю, встал каменный дом, в котором спрятали боги то, что украл у них дух, в напоминание: недоступно никакому злодею имущество богов. Оборвался вой, затянула духа пещера вместе со всяким звуком, и легла поверх печать молчания, чтобы не слышали люди и боги стенания проклятого. Сошла и мертвая вода с округи, да только с собой целебную воду унесла. Ушли источники под землю. А там, где от потопа соленая вода застоялась, образовались озера зловонные. Разнесли смрад свой по округе, а вместе с ним и вести, что нет в нашей земле больше благодати – нет родников, только семь гибельных болот голубых, в которых шепчутся призраки гнева богов. Звались мы долиной Счастливых источников, а с той поры Гнилыми нарекли наши земли».

Старейшина горестно вздыхал, и дети сквозняком подхватывали его вздох. Айсэт и сама дышала его тоской по прежним дням, которые были или не были, но тревожили любого обреченного прозябать в Гнилых землях.

«Смельчаки к пещере пошли, – на этих словах старейшины приободрялись, чтобы показать подрастающему поколению: что бы ни случилось, человек не сдается. – Пробраться в сокровенные, темные ее уголки вознамерились. А вдруг там ключ, откуда воды целебные исток брали. Или подземное озеро, что вобрало в себя целительную силу. Многие пробовали добраться до логова духа. Да стоило войти им в пещеру, обратно не выходили. Поглощали их тьма и тишина. Днем крикнешь в зев пещерный – ни звука собственного голоса, ни эха не услышишь. Птица туда не залетала, зверь не забегал, змеи и те стороной ползли. И наша деревня, и соседние отправляли храбрецов в ущелье, мало стало мужчин, много – женских слез».

Дети понуро опускали головы. Айсэт помнила, что в детстве представляла, как из пещеры выбирается черный волк и пожирает тех, кто нарушает его сон. Порой волк в ее фантазиях и был горным духом, порой она принимала его за стража пленника богов.

«Когда поняли, что тщетны поиски, встретились мы с другой напастью. – „Мы“ значило, что каждый из деревенских, сколько бы времени ни прошло, разделял боль и страх предков. – Вместе с хмарью болота одарили нас болезнями. Жрецы наши с ног сбивались, да сами и гибли посреди чужих дворов от кашля, жара и язв на коже. Не ветер, так вода, не вода, так пещера, не пещера, так болезнь – от присутствия злого духа гниль пробралась повсюду, и мы будто бы гнили заживо. Пока предок нашего Гумзага, Мудрый Тлепш[12], названный в честь бога, не открыл тайну недугов. С лихорадкой забирались в нас болотные голоса и тянули к себе. Кого дозовутся, в топь утянут. Кого не смогут, иссушат болезнью. Придумал жрец особый заговор – и болезни будто бы приутихли.

Да только оказалось, что мало было бед нашим землям! Минул первый год с заточения горного духа, поднялась в мае на небо полная луна, и выбрался он по лесу бродить. Боги ли ему определили этот час, либо сам он лазейку находил из тьмы, да только криками полнилась эта ночь. Кровь невинных жертв наводнила рассветы, обглоданными костями забелел лес».

Волк Айсэт оказывался реальным, пещера не могла удержать его ярости, он вырвался на свободу, их проклятый богами сосед.

«Кости укладывал он возле испыуна чтобы мы знали, что нас ждет в будущий год. Ни магия жрецов, ни смелость мужчин, ни мольбы женщин не усмиряли его голода. Налетал вихрем, не схватишь, не пронзишь клинком, не разглядишь, кем обернулась твоя смерть. Лишь блеснут золотые глаза, прежде чем кинется он на жертву».

Волк в мыслях Айсэт обретал крылья ветра, золотые глаза напоминали солнце, которое больше никогда не разгорится над человеком, подхваченным вихрем. Кем был горный дух на самом деле? Бесплотной тварью, не ведающей жалости, или плотью и кровью, приговоренной на вечные муки и оттого жаждущей переложить их на себе подобных?

«Гнилые земли чуть не стали Кровавыми, запечатлевшись в сердцах и умах как земля великой скорби. Тех, кто был рожден под гнетом проклятия богов, не принимали в другие селения; и мальчиков, когда подходил срок, родители отдавали в одну из заключенных в границы деревень, но не могли подарить им свободу навсегда. Никто не приезжал из-за гор выбрать себе девушку в жены, и девиц ждала та же участь: навеки увязнуть в болотах и страхе. Много скорбных лет прошло, и однажды старейшины деревни, по мудрому совету Тлепша, жизнь которого уже стремилась к закату, собрались у пещеры, едва солнце за горизонт ушло, воззвать к духу, спросить, как унять его ярость. Тлепш создал песню, и спели старейшины духу такие строки:

На высоком холме дуб могучий растет,Кроной гордой своей солнце в сети плетет,Корни в землю ножами вонзаются,В сердцевине дорога скрывается.Если спустишься вниз, если смелость найдешь,То во мраке пещерном навек пропадешь.Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:Там нигде, никогда света ясного нет,Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.Ты пройдешь наугад среди острых камней,И, когда наконец озарит солнце взор,Ты увидишь, как демон спускается с гор…

То была половина призыва, что обратили старики к пещере. Гумзаг открыл ученице продолжение, но запретил петь ее кому-либо: «Песня эта будоражит горного духа, снимает печати с его узилища. И тебе приходится или отдать ему то, что он скажет, или умереть».

Слова старейшин гасли, ударяясь в безмолвие пещеры вместе с надеждами. Но они пели день и ночь, упав на колени в единый круг, пели, пока не забрезжил рассвет и пасть не ожила. Тьма дохнула жарко, пророкотала звериным рыком, клекотом ястреба, шорохом ползущей змеи: «Коли так, раз в год в мою ночь приводите невест – выберу я самую красивую девушку ваших земель, пущу в пещеру и людей убивать в этот год более не буду».

И снова настало время плача. Но принесло оно и утешение. Что стоит одна жизнь перед многими? Одна погребальная песня перед сотней хвалебных.

Нашлись бы в мире края, где сказки оставались сказками? Долина Счастливых источников, куда люди приходили за чудесным исцелением, и прежде считалась легендой, став Гнилыми землями, вовсе обросла слухами и суевериями.

Все в деревне знали это предание. Все в деревне жили в нем.

«Дух на удивление держал обещание. Получая свое, более в майское полнолуние ни на кого не нападал, по лесу не шастал, в болота не заманивал и не заходил в деревню в поисках свежей плоти. Можно было бы проверить, что изменится, если не исполнить его требования. Но жрецы запрещали даже думать об этом. Прадед моего прадеда видел собственными глазами, на что способен дух в гневе, – вещал старейшина. – Поверьте, не захотите вы, чтобы он покинул пещеру. Земли и неба будет тогда нам мало».

Почтенных старцев слушали. Жрецам не перечили, духа боялись, а полнолуние, что приходило в мае, нарекли Ночью Свадеб.

Айсэт не разделяла веры Гумзага и тех, кто предшествовал ему. Хотя бы потому, что никто не спросил девушек: готовы ли они пойти на жертву? Не спросили семьи: кого из дочерей отдадут они с меньшей скорбью? Не спросили их матерей: что значит отдать дитя не в чужую семью, не в дом хозяйкой, не мужу в жены, но духу, что когда-то возводил у испыуна частокол костей?

«Мы рожаем девочек гостьей в дом. Все мы уходили, все еще уйдем, – вспоминали женщины старые напевы, – где-то встретишь счастье, где-то – приют, девочку любую для служенья ждут». Никто не решался спорить со словом духа. Девушки облачались в белые платья год от года и ручьем тянулись к пещере. Им не приходилось карабкаться по скале, как это делала Айсэт во время своих вылазок. Под светом полной луны от подножия горы до самого дуба появлялись ступени, покрытые влажным мхом. Босые ноги зябли, но поднимались торжественно и осторожно. Девушки садились в круг у дуба. Жрец стоял у пещеры. Остальные толпились у подножия горы. Они давно уже не плакали и не стенали. Приносили с собой музыкальные инструменты, еду и питье и ждали, когда же дух определится. Вот выберет себе невесту – и можно остальные свадьбы играть тем, чье время уже подошло. Если и нервничал кто, почти так же, как девушки, так это будущие женихи: вдруг духу их красавица приглянется? Что же впустую кулаки сжимать да кинжал из ножен вытаскивать? Не пригрозишь духу, он из пещеры носа не кажет. А войдешь в его угодья – так не невесту, себя потеряешь. Жених, если не повезло, смирялся. Девушки, хоть и отправляли их в пещеру, не переводились. А красоту стирало время. К чему терзаться, что не досталась красавица? У всех девиц, пока они девицы, тонкие талии, длинные косы, нежный взгляд, заговорят – заслушаешься, заживешь – привыкнешь. Пусть дух забирает лучшую, коли такова плата за жизнь прочих. А они к прочим приглядятся.

Но все же именно условие, что выбирал дух среди красавиц прекраснейшую, вносило в Ночь Свадеб еще кое-что. Мрачное удовлетворение. Избранная уподоблялась богине – грустная и гордая, украшала голову венком из цветов и к утру в одиночестве поднималась к пещере. Весь последующий день в деревне хранили молчание в память о ней, а после зажигали единственную свечу. Те, кто подбирался к заветному брачному возрасту, затевали игру: «Отгадай, кого выберет дух? Кто же самая красивая?» Хорошо, когда порой на скалу всходила одна-единственная девица от их деревни, – духу-то подавай все время новых. Выбрал – и нет больше красавицы, не выбрал – значит, в тот год из других аулов Гнилых земель привезли цветок подиковинней. А когда двое, или трое, или вот, как в этот год, сразу семеро – богатый урожай. Игра затягивалась на весь год, и обреченные девушки находили в ней странное веселье.

«Мамочка, если меня дух выберет, ты плакать станешь?» – спрашивала маленькая Айсэт, подпрыгивая на месте. Она старалась разглядеть, как девушки поднимаются по скале, но натыкалась на ноги взрослых.

«Не выберет, – отвечала мать. – А если и выберет, то сразу обратно вернет. Слишком ты своенравная и духа в рог согнешь».

Айсэт гордилась своей необыкновенной способностью сгибать злых духов в рог. Но с годами поняла, что Дзыхан просто жалела дочь, на которую зарится один только Кочас, но никогда не укажет горный дух. И теперь, карабкаясь к пещере, Айсэт готова была содрать с себя кожу, если бы это помогло переродиться с новым, чистым лицом. Ведь в ней вскипали слова Кочаса: «Духу – невеста, Айсэт – вода». Смельчаки перевелись, да и шли они в пещеру с иной целью; девушки боялись и поступали верно, потому что глупо не бояться смерти. А она бы пошла туда по доброй воле и с решимостью не страшиться гибели, но просить, умолять, валяться на земле перед духом, умереть любым способом, отдаться на его милость – сделать все, но избавить от боли отца и мать.

«А там, кто знает, может, душа моя обернется птицей и упорхнет из когтей духа. Полетит, – „к морю“, – шепнул ей в ухо голос отца, – и затеряется в просторе».

Айсэт нащупала уступ, где ждала пещера, заспешила, поставила ногу неправильно и слишком рано перенесла вес тела с одной ноги на другую. Нога подвернулась, руки вцепились в плющ, росший поверх крошащихся камней, упустили неверную помощь. Айсэт охнула, воздух выбило из легких, тело отяжелело, потянуло вниз.

Айсэт увидела мамины руки, протянувшиеся к ней с высоты, выгнулась, пальцы заскребли по скале. Она не хотела падать, вовсе не хотела сорваться вниз и дать повод для новых шепотков, пусть они уже и не потревожат ее.

– Мама! – вскрикнула она.

Краем глаза Айсэт заметила птицу под облаками. Солнце вызолотило ее перья, обратило в луч света, рассекающий небо. Птица парила высоко, и сияние постепенно растворялось в синеве.

– Полетит и сгинет…

«Помоги», – взмолилась Айсэт. Руки ухватили ее за запястья, дернули вверх, протащили по острым камням и швырнули на уступ.

Одно мгновение показалось Айсэт длиннее всей прожитой жизни.

– Я не сомневался. – Гумзаг оглядел дрожащую ученицу и уселся под дуб. – Неужели наши девушки не далеки от истины? Ты решила предложить себя?

Айсэт приняла жесткие ладони Гумзага за мамины руки. Она уперлась лбом в землю, бледно-зеленая трава щекотала полыхающие щеки. У израненных пальцев правой руки рос тоненький цветок – полупрозрачный мак, отчего-то забывший, что ему положено быть красным, розоватый и скромный.

– И до тебя слух дошел? – еле слышно спросила она.

– Они громко смеются, ты же не умеешь скрывать печаль.

Айсэт тронула лепестки мака. Цветок качнулся в ее сторону, он согласился с Гумзагом.

– После твоих забот я полагал, ты отправишься спать, дочка, – Гумзаг не задавал вопросов и не ждал ответов, он просто говорил.

По стеблю цветка полз муравей, Айсэт положила палец на его пути, муравей обогнул преграду, переполз на другую сторону стебля. Лежать в грязном платье, потной и лохматой, перед цветком и Гумзагом было лучше, чем спускаться в деревню и объяснять матери, отчего порван подол и изранены ноги.

– Стоило догадаться, что ты убежишь в лес. Встретить рассвет, набрать трав, прогуляться уже по лесу, не по теням.

– Но ведь и ты здесь, учитель. – Айсэт перевернулась на спину. – Не стал дожидаться молока и мяса.

– Я веду беседу с новым днем, – тут же ответил Гумзаг. Посох он прислонил к дубу, гладил ладонями траву. – Но, быть может, и ты пришла именно за этим?

И жрец, и Айсэт говорили намного тише, чем обычно. Трепетали ленты на ветвях дуба, раскидистая крона играла листвой. Шелеста они не слышали, пещера давно отобрала ее голос.

– В лесу я встретила Кочаса, – призналась Айсэт.

– Он бродит почти так же вольно, как и ты. Хотя все больше вслед за тобой, чем за собственной надобностью. Ты бежала от него? Не стоит тебе бояться, дочка, иногда слова – это просто слова, как бы много я ни учил тебя, что у каждого из них есть смысл.

– В этот раз в его словах был смысл.

– Неужели? Мне думалось, что ты убегаешь от него, а он ловит, а вы, оказывается, искали смысл. – Жрец ухмыльнулся в усы.

– Он напомнил мне о воде, учитель. – Айсэт снова слегка толкнула цветок, он закачался, соглашаясь с ее решением все рассказать Гумзагу.

– Вода – это хорошо. Вода связывает нас с жизнью и смертью, тебе ли не знать.

– О воде, что ушла, – продолжила Айсэт. Гумзаг напрягся.

– Ночь Свадеб скоро. – Он принялся поглаживать бороду. – Тебе полагается прихорашиваться, готовиться. А ты плутаешь меж деревьев да прыгаешь по горам. Да ныряешь в темные омуты. И все ищешь чего-то. Сдается мне, ты стала похожа на Кочаса. Как думаешь?

Гумзаг шутил. Значит, он нервничал.

Мак оказался у щеки Айсэт. Лепестки касались кожи, Айсэт разглядывала резную листву дуба, чуть выворачивала шею, чтобы поймать темное око пещеры, выжидающее и бесстрастное.

– Я собирала дурнишник для почтенного Олагая. Тетушка Гошан просила оставлять все необходимое у порога.

– Далеко же ты забралась от дурнишника и порогов, дочка, – произнес Гумзаг.

– Не дошла и полдороги до края, куда зовет сердце.

– И сорвалась с края. Сердце твое беспечно.

– Быть может, оно училось летать, дедушка.

Гумзаг замолчал. Айсэт называла его учителем, потому что звать его по имени вслух ей не позволяло воспитание, а величать себя жрецом он запретил, выбрав Айсэт в ученицы вопреки недовольству деревенских. При них Айсэт обращалась к нему как положено, но в такие застывшие минуты их одиночества допускала куда более приятное старому уху «дедушка». И Гумзаг радовался ее обращению, какую бы глупость Айсэт ни говорила или ни творила. Вот сейчас ей стоило бы встать и оттряхнуть платье. Но она лежала, затаив дыхание.

– Что же гложет тебя на самом деле? – Гумзаг прижался затылком к стволу дуба. – Неужто недуг Дымука впечатлил? Дети болеют, Айсэт. Порой это пустяк, в котором тревожные глаза матери видят прикосновение смерти, порой – настоящая болезнь. Мы гадаем по недугу, кладем на чаши весов вместе со своими знаниями и смотрим, какая перевесит. В селениях всегда есть гадатель, почтенный человек, знаешь ли. Смотрящие в звезды, смотрящие в баранью лопатку, смотрящие в фасоль. Для простого люда что звезды, что фасоль – и того и другого много, и рисунки их, рассыпанные щедрыми горстями, замысловаты. Почешешь голову, соединишь фасолины и что-то да скажешь. С лопаткой сложнее, но зато она тебе и остается в дар. Что ты разглядела в тенях? И главное, в чьих?

Айсэт все же встала. Подошла к пещере и протянула руку к границе между светом и тьмой.

– Матушка хворает, – она выдавила из себя правду. – Отец совсем плох. И травы не помогают, я перепробовала все снадобья, которым ты учил. Читала заговоры, но ничего не действует. Они гаснут, как звезды в рассветном небе.

– Звезды никогда не пропадают с небосвода, дочка.

– Я боюсь, что потеряю их. – Айсэт опустила руку. – Знал бы ты, учитель, что я вижу в их тенях.

– Я учил тебя опускать глаза долу, к земле, травам. Но ни вещий зверобой, ни бузинная горечь не подходят смотрящему в загробный мир. Ты решила отправиться в пучину теней, не так ли? Мало тебе того, что ты падаешь в них и пьешь их тьму, ты вознамерилась спуститься в их обитель. Кто остановит идущего на тот свет?.. Что ты хочешь отыскать?

Волосы Айсэт взметнулись: из пещеры вырвался ветер. В каких глубинах он зародился и как сумел найти путь к свободе? Дыхание пещеры напоминало аромат свежего луга, медового, напоенного солнцем и росой. Но за первым вздохом следовал другой: гнилью болот веяло из оскаленной пасти гор.

– Она зовет тебя?

Когда Гумзаг хотел, двигался легко и проворно. Вот он сидел под дубом, а вот, оставив посох прислоненным к стволу, – возле Айсэт всматривался в пещеру.

– Мой Шариф тоже любил приходить сюда. Пока не сослали, убегал к ней почти каждый день.

Сын Гумзага давно покинул деревню. Жрец отправил его учиться в далекий край, где говорили на другом языке и учили иной жизни. Все в деревне гордились мальчиком, который получит образование и вернется большим человеком. Айсэт не понимала, как учителю удалось вырвать сына у Гнилых земель, но, может быть, жрецы умели справляться с проклятиями, а может, дух после заключения договора удерживал в своих владениях только женщин. Не понимала она и то, зачем большому человеку возвращаться в их края, и чувствовала, что Гумзаг не жаждет возращения сына.

– Он обещал вернуться, – Гумзаг повторял эту фразу всякий раз при упоминании о Шарифе. – Я обещал ждать. Но мы все знаем, что дороги людей друг к другу порой занимают целую жизнь одного из них.

– Ты сейчас говоришь и о моих родителях, учитель? – спросила Айсэт.

– И о них. И о сыне. И об этой пещере. А еще о мертвой траве, которую ты точно не использовала, – тон Гумзага переменился, он лукаво покосился на Айсэт.

Как нелепо она выглядела с разинутым ртом.

– Как же я так… – расстроилась она. – Как я могла забыть?

– Привычное дело, – весело сказал жрец. – Думается, мертвая трава и Дымуку сгодилась бы. И не пришлось бы мне бежать полдеревни под крики испуганной Гаши. А тебе – валяться на полу, подтверждая людскую молву о ведьме. Ты же посчитала, что вернее последовать совету мудрого Кочаса и кинуться в пещеру Безмолвия, отыскивать давно ушедшую воду, которую прячет злой дух. Но может быть, и старый учитель подскажет что разумное. Мертвой травой окури дом, а там посмотрим, в пещеру или на свет тебе идти.

Айсэт еле удержалась, чтобы не броситься Гумзагу на шею. Мертвая трава! Снимает даже самую сильную лихорадку, успокаивает кровь, выгоняет злых духов, проникающих в тело вместе с недугом. Нужно укутать больного в меха, уложить на горячие угли, смешанные с мертвой травой, и оставить в горьковатом пару, надеясь на то, что трава изгонит из тела хворь. Айсэт рассмеялась, смех полетел в пещеру и умер там. «Дура. Недоучка. Тоже мне, ведьма!»

Гумзаг одернул ее, не поругал, не заставил замолчать, просто добавил:

– Олагаю предложи. Мертвая трава всем в помощь. Она хворь связывает, силы восстанавливает. Научи Гошан, как настаивать. Раз уж до меня не дозваться, а до ученицы моей не снизойти. Ты еще успеешь собрать ее с росой, если перестанешь смотреть во тьму и глянешь на новый день.

Айсэт склонила голову перед старым мудрым учителем, завернутым в бурку:

– Я глупая, учитель, что бы ты ни говорил. Прости меня.

Он спрятал улыбку в густой бороде, в седине которой упрямо топорщилось несколько черных волосков.

– Всего лишь молодая. Кто из нас не хотел, чтобы годы родителей исчислялись звездами в небе. При этом взывая к свободе, которой не бывать нигде, кроме как в сердце. Ты спускайся осторожней, дочка. Во второй раз силы могут меня подвести.

– А ты, учитель?

– Я еще посижу. Меня не обвинят в интересе к пещере и тому, кто сокрыт в ней.

Айсэт опустила голову. Пятно ее запылало, и она не хотела, чтобы учитель заметил, как горит и левая, чистая щека.

– Ночь Свадеб скоро. Не стоит тебе бывать здесь, – Гумзаг мягко увещевал, словно поглаживая по непослушным волосам. – Придешь с остальными девушками. Травы полно и у подножия гор.

Айсэт вскинулась. Открыла рот – возразить, но Гумзаг остановил, подняв ладонь.

– Странная ты, дочка, а еще обижаешься, что о тебе люди говорят всякое. То рвешься в пещеру, то не хочешь к ней идти. Явишься, как и положено. Примешь, что готовит судьба. И будешь радоваться вместе с другими, какой бы выбор он ни сделал.

Глава 3. Кувшины на плечах

Почему ей разрешили учиться у Гумзага? Ни отец, ни мать слова не сказали против. Неужто знали, что настанет день и им пригодится разумная дочь? Училась Айсэт хорошо, выпевала заговоры слово в слово, запоминала травы – какую в какой час собрать, руками или ножом срезать, в ступе растолочь или отвар изготовить. Как по болотам ходить, как богам молиться. Но вопросы ее никогда не кончались. Почему жрец позволил учиться меченой девчонке? Не нашел достойного среди мужчин? Или пожалел ее, вечно взъерошенную, босую и диковатую?

Мать сидела у очага, когда Айсэт вернулась домой. Она не спросила у дочери про Чаж и Дымука, не укорила, что утро в разгаре, а Айсэт не помогает ей по хозяйству. Дзыхан мешала в котле кашу и смотрела на огонь. Она не подняла головы. Айсэт тронула мать за плечо, погладила по щеке и сама заглянула в ее глаза, не дождавшись ответной ласки или хотя бы стона, что теперь срывался с материнских губ чаще слов.

Айсэт поцеловала Дзыхан в висок:

– Ничего, мама. Я помогу. Я принесла мертвой травы, мы с тобой справимся.

Часть мертвой травы следовало перетереть в кашицу, чтобы выдавить из нее белесые слезы. Другую – истолочь и перемешать с углями. Айсэт помогала себе напевом:

Моя сила больше твоей силы,Мой рот шире рта твоего,Мое слово – камень, твое – труха,Мое сердце – огонь, твое – зола,Моя трава дает жизнь,И от жизни ты бежишь.

Мертвая трава пустила сок. Айсэт намазала губы матери, поспешила к отцу. Оставалось подготовить угли и ждать.

Айсэт помогла матери зайти в альков, та ни за что не желала тревожить болеющего мужа. Горький аромат лекарства вытеснил запах каши. Дзыхан втянула носом целительный дым, провела слабой рукой по метке Айсэт:

– Ты должна готовиться.

– Ни к чему. Я с вами останусь, прослежу, обед приготовлю, воды принесу. А там я только время потрачу.

– Мы не должны нарушать обычая, – даже тихим голосом Дзыхан говорила, не принимая возражений. – Довольно и того, что мы с отцом не сможем присутствовать. Воды принеси, и будет. Противиться воле духа нельзя. – Мама не всхрапывала, как отец, но дышала прерывисто. – Я сае[13] свое достала. Для тебя. Сними это. – Она приподняла руку к поясу Айсэт. – Нож оставь, у пещеры он тебе ни к чему. И лицо умой. – Веки Дзыхан затрепетали. – И молись, дочка, как Гумзаг учил. О себе молись, не о нас.

«Мамочка, а если меня дух выберет, ты плакать станешь?» – все не отставала от матери Айсэт, когда в первый раз ей позволили провожать невест в Ночь Свадеб вместе со взрослыми.

Как могла она спрашивать подобное? Возраст не давал осознать? Или веселая музыка и громкий смех сбивали с толку беспечное дитя? Матери наряжали дочерей в шелка и отправляли на скалу с песнями. Отцы облачались в белоснежные бурки, выбирали лучший бешмет[14] и цый[15], вешали на пояс кинжалы. Они исполняли горячие, громкие пляски и вскидывали оружие к небу, словно собирались в бой. Оттого Ночь Свадеб мнилась детям праздником?

Айсэт поправила взмокшие волосы матери, накрыла шерстяным одеялом исхудавшие руки.

– Отдай ее пещере, и она вернется к тебе, – прошептала Дзыхан сквозь плотно сжатые губы и вздохнула.

Отец тоже перестал стонать. Запах болезни обступил их, выталкивал Айсэт прочь из дома. Но тени не желали ее отпускать. Они росли, и ползли по стенам, и звали вновь заглянуть, проверить, убедиться в том, что ее «ты не знаешь» все еще действует.

У стены стоял открытый сундук, на крышке которого мать сложила белое сае с широкими рукавами и серебряный, украшенный темно-красными камнями пояс. Мать смотрела на платье пустыми глазами. Айсэт проследила за ее взглядом, а сама двумя пальцами коснулась настойчивой тени. Надо было проверить, помогает ли мертвая трава.

Водная пропасть не открылась под ней, Айсэт упала на острые камни. «Нет, нет, – заметалось сердце, – такого не может быть. Мать должна погружаться в глубину, а я – за ней». Но Дзыхан лежала рядом, кожа обтянула скулы, покрылась морщинами, трещинами на высохшей земле, на которой темнели жалкие лужицы воды. Открытые глаза закатились, веки дергались, рот замер в крике. Дзыхан не дышала. Айсэт дотронулась до ее щеки и ощутила жар, изгнавший воду из тени, Дзыхан иссыхала. Волосы седели, тело тлело. От прикосновения Айсэт кожа матери раскрошилась, разлетелась пеплом, покрыла лужи покрывалом. Пепел растворился, вода стала грязью, мать исчезла. Вместо нее возле Айсэт лежало белое сае. Рядом с ним появилось еще одно платье, и еще одно, и еще. Земля вздрогнула, изломы заполнила вода. Мутная, нечистая, она стремительно прибывала. Платье за платьем призрачными цветами заскользили мимо Айсэт. Она потянула первое на себя и увидела, что все, кроме него, вовсе не платья, а саваны и в них люди – исхудалые, полыхающие лихорадкой. Губы их, покрытые ранами, беззвучно просили пить. Айсэт узнавала завернутых в саваны людей, всех до единого. Вода очищалась, впитывала белизну саванов. И в открывающемся пространстве Айсэт видела, что готовит ей судьба. От матери и отца болезнь перекинется во все дворы, и травы не помогут. Гумзаг будет тщетно бегать и сыпать заговорами, до тех пор пока не сляжет. Ведь и он тут, и большой нос его торчит из савана, нелепо и неправильно.

А она? Где же Айсэт, где она среди этих тел?

Платье, единственное настоящее, закружилось возле нее. Вода послушно завертелась следом. Айсэт попала в бурлящие спирали, они поднимались вверх, к ночному небу. Звезды срывались с вышины и сыпались на Айсэт, прожигая ее слезами. Лицо под пятном горело. Айсэт билась внутри водоворота, белое платье завернулось вокруг ног. Самоцветы на поясе обернулись каплями свернувшейся крови. Вода смыла их и снова сменила цвет. Айсэт подняла платье, испугавшись, что и оно обагрится кровью, прижала к груди и оказалась одета в нем.

«Духу н-нужна н-еста. Ай-сэт н-нужна вода», – шепнула вода голосом Кочаса. Обрушилась на нее водопадом, слилась в тонкую змейку, побежала по зеленой траве белым ключом, ушла под землю, что вновь высохла и потрескалась.

«Пить, пить, пить!» – взмолились из пустых саванов.

– Пить, – просила мать, и Айсэт очнулась на полу в тот момент, когда Дзыхан потянулась дрожащей рукой за чашкой. Мать перевалилась через край, Айсэт успела подхватить ее, приподнять на подушке. «Легкая какая. Как пепел», – подумалось ей.

Айсэт поднесла к губам матери чашку и слушала, как зазвенел короткий глоток.

– Еще, – шепнула мать.

Платье так и лежало поверх сундука. А в кувшинах не осталось ни капли воды.

Все собрались у ручья. Девушки, которым сегодня предстояло пойти к пещере. Прошли единственной безопасной дорогой через болота, чтобы набрать воды в большие кувшины, принести домой. Ночь Свадеб не отменяла женских обязанностей. Сперва по привычке омыли руки и лицо. Болотный смрад касался нежной кожи, и они спешили избавиться от него. Ручей бежал по красноватым камням, вода сверкала в лучах солнца. Капли падали с тонких пальцев, звучали девичий смех и песня быстрого потока. Кое-кто из девушек подпевал ручью. В платьях, синих, зеленых, багряных, с браслетами на запястьях, с подвесками-оберегами из плоских треугольных пластин и монет, в разноцветных островерхих шапочках, они походили на птиц, слетевшихся к прохладной воде в жаркий день.

Среди девушек особенно выделялась Дахэ. Три косы цвета липового меда лежали на спине, пояс подчеркивал тонкий стан, а вместо оберегов сверкали ряды бус. Ее громкий голос перекрывал звон ручья:

– Все знают, кого выберет дух.

Кувшин Дахэ украшала золотая роспись. Отец ее, Керендук, выбирался из деревни на правах купца. Жрец провожал его к границе Гнилых земель, и Керендук присоединялся к караванам, идущим по длинному пути, который в воображении Дахэ охватывал весь неизвестный ей свет, и возвращался с товарами в родной аул. Он связывал их замкнутый мир с теми краями, что жили полной жизнью. Керендук продавал древесину самшита, мед, воск, меха и кожу животных, возвращался с шелком, стеклянной посудой, изящными костяными украшениями. И обязательно привозил какой-нибудь особый подарок дочери, и Дахэ с гордостью показывала обновку всей деревне. И пояс, и браслеты, и расшитый золотом мешочек, что носила она поверх платья, – все на ней привезено издалека. Из всех птиц у ручья она самая диковинная.

Дахэ присела у ручья, намочила пальцы и провела по длинной шее. Выпрямилась, опустила глаза, вздохнула. Густые ресницы оттенили белую кожу, Дахэ напоминала солнечный луч, сошедший на землю.

– Никого не сыскать в наших землях прекрасней меня.

Девушки переглянулись, ни одна не оспорила слов Дахэ. Ни кудрявая Кутас с талией гибкой, как ветвь орешника, ни Зарна, чьи голубые глаза походили цветом на полуденное небо, ни Нану с кожей перламутровой, что речной жемчуг, который тоже привозил отец Дахэ. Но жемчуга красовались на шее Дахэ, и она держалась надменно и уверенно, убежденная, что никто не посмеет сомневаться в ее красоте.

– Как ты не боишься? – возмутилась Кутас. – Неужели хочешь, чтобы дух выбрал тебя?

– Иного выбора он не сделает. Если у него есть глаза. – Дахэ рассмеялась. – Но он всегда может подшутить над нами и выбрать Айсэт.

Дахэ выставила палец. И все девушки заметили ведьму. Она выбралась из леса с глиняным кувшином на плече. В сером простом платье, босая, как всегда.

– Выпрыгнет к тебе жаба – жди беды, – расхохоталась Дахэ, подхватив соскользнувшую на грудь косу, и крикнула Айсэт: – Ты что же, так пойдешь к пещере?

– Она надеется напугать духа. Глядишь, не придется никому уходить, так он испугается, бедняжка! – Кутас с радостью подхватила смешливые интонации Дахэ. Они хохотали вместе, в один голос, две подружки, уверенные в превосходстве над остальными невестами сегодняшней Ночи Свадеб.

Айсэт молча подошла к ручью. У ее кувшина откололся край, она прикрыла рукой изъян. Ведьма, – как бы ни просили отец с матерью звать ее ученицей жреца, Дахэ держалась своего мнения, – явилась с распущенными волосами, черные спутанные пряди упали до самой воды. Дахэ бы замотала ее патлы вокруг лица, чтобы никогда не видеть уродливой метки.

– Прячь не прячь, само в глаза кидается, – заметила она.

Айсэт вздрогнула и опустила голову еще ниже.

– Как думаешь, Айсэт, кого сегодня выберет дух? – спросила Нану. Она говорила негромко, вечно притворялась тихой мышью. Но Дахэ давно разгадала ее лисью натуру.

Айсэт не ответила.

– Кого бы ни выбрал, это будет горе для всей деревни. – Нану отошла от остальных, села рядом с Айсэт. Маленькая и слабая, она старалась быть добренькой ко всем. – Моя мама со вчерашнего дня плачет. Она и раньше плакала, но тайком. А вчера как глянет на меня, сразу в слезы.

– А ты попроси у Айсэт настойки красавки для глаз почтенной Бибы, – не удержалась Дахэ.

– Неужели твоя не плачет, Дахэ? – удивилась Кутас.

– Она сказала, что для нашей семьи честь стать спасением деревни.

– Ты говоришь так, будто все решено, – подала голос Зарна. Она стояла под сенью деревьев, и тень от листьев превращала ее в прекрасное, неземное создание.

Дахэ поморщилась и плеснула на Зарну водой, прогоняя наваждение. Никому не быть красивее нее!

– Молчи, Зарна! Давным-давно решено. Ты же помнишь, как в детстве мы гадали над водой? А ты, Айсэт? Ты тоже там была. – Дахэ махнула рукой вниз по течению ручья, туда, где располагался небольшой омут Безымянного.

– О мать-вода, пусть войдет. О мать-вода, пусть взойдет. О мать-вода, пусть засияет. О мать-вода, покажи мне его! – Дахэ передразнила голоса девчонок, повисших тогда с веток над болотом.

Все они там были, разноцветные птички.

Косы свисали над водой, и каждая всматривалась в свое отражение, пытаясь в колебании голубой воды разглядеть не лицо, а судьбу.

– Мы повстречались с нашими сужеными.

– Ой, прошу тебя, Дахэ, не напоминай. – Кутас прикрыла глаза рукой. – Болото зло подшутило надо мной.

– Как? Как? – оживилась Нану. Подскочила и тут же, забыв об Айсэт, вернулась к подругам. Она прыгала так, словно не гадала с ними у болота. И заглядывала в лицо Кутас, явно ожидая услышать что-то новое, безмозглая девчонка. Дахэ перебарывала желание дернуть Нану за косы и привести в чувство.

– Показала мне старика, – застонала Кутас. – После я долго умывалась в ручье и просила забрать предсказание. Пусть унесет вода. – Она присела, набрала полную ладонь воды и умылась.

– Тоже мне, горе, – хмыкнула Зарна, – зато она обещала тебе мужа. Я все глаза проглядела, едва с ветки не сорвалась, и ничего. Пусто! Ты боишься на стариков смотреть, а я всем в глаза заглядываю. Заметят ли? Мне уже и жениха родители подобрали, – она понизила голос, – а я боюсь как бы не помер, пока стада свои по склонам водит. Волкам и медведям нет дела до судьбы несчастной девушки.

Дахэ приподняла бровь. Ей вовсе не нравилось, что подруги в воспоминаниях о девичьих шалостях заговорили о себе. Им стоило восхищаться ее удачей. Тогда, десятилетние, они нарушили запреты и пошли вдоль болот к последнему, которому не дали имени. Свисая с ветки, Дахэ пыталась разглядеть суженого и расслышать голоса, о которых их часто предупреждали. Но не расслышала, не разглядела, зато придумала собственное предсказание.

– Вам обеим не повезло, но мне болото показало суженого. – Она закатила глаза и сейчас слово в слово повторила надуманное, боясь упустить хоть одну каплю дивной лжи: – Кудри черные вьются вокруг лба, плечи подобны могучей скале, движения быстры. – Она громко вздохнула. – Ах, как он красив, высок и статен!

– И рост, и стать ты поняла по лицу? – тихо спросила Айсэт. – А масти его жеребца вода тебе не открыла?

Зарна не успела подавить смешок, Дахэ одарила подругу надменным взглядом. Тогда никто не смел смеяться над ней. Девочки слушали разинув рты и почти не моргали.

– По лицу можно увидеть, благороден ли человек, – Дахэ никогда не уступала, – или же жизнь сразу отвернулась от него, едва бедняжка появился на свет.

На этот раз ее подруги не скрывали ухмылок. Пусть знает меченая, на кого поднимает голос.

– И что дальше, Дахэ, рассказывай, – попросила Нану, переполненная детским любопытством. Она тоже глядела в Безымянное в тот день, и ее рассказы об увиденном все время менялись: то она видела солнечные блики, то красные ягоды на зеленых листах, то медовые соты, то рыжий мех. «Но вовсе не лицо, – жаловалась Нану, – я видела губы алые, как кровь, но больше ничего».

– А я смотрела в глаза, золотые, как кольца, что привозит мне отец. На белый цый и расписной бешмет, – Дахэ вскинула голову, – и с тех пор мне не нужно было гадать, я точно знала, кого уготовила судьба. Ведь золотые глаза у одного лишь горного духа. А что же рассмотрела наша Айсэт? – Дахэ сделала вид, что задумалась. – Ах, точно, Кочаса! Кочаса разглядела ведьма! Болото пообещало ей дурачка, – захохотала она, уперев руки в бока. – Так что все решено. Каждый на своем месте: Нану с куклами, Зарна в одиночестве, Кутас со стариком, ты с Кочасом, а мне быть спасительницей деревни, невестой золотоглазого духа.

«Давай же, – подгоняла Дахэ ведьму, – убеги, как тогда убежала», – она растревожила лес смехом и не собиралась лишать себя удовольствия.

Но Айсэт не ушла, спросила, не отрывая взгляда от кувшина:

– А как же Тугуз?

Меченая подняла голову и посмотрела прямо на Дахэ, застывшую от вопроса. Хохот еще не схлынул с Дахэ, но губы задрожали.

– Или он не у дел?

Метка Айсэт из бледно-розовой становилась алой, наполнялась кровью. Дахэ почти ощутила, как жар перекинулся на нее, дохнул в лицо.

– Не понимаю, о чем ты. – Она схватила свой кувшин, набрала воды, окинула взглядом Кутас и Зарну, не смеются ли.

– Отчего же, – Айсэт больше не опускала глаз, – позволь, я повторю твои слова. Нану – куклы, Кутас, сколько ни умывайся, старик, мне – Кочас, тебе – дух. А Тугуз? Ты уйдешь, оставишь его, не увидишь слез, которые он станет проливать. Если вся твоя красота достанется горному духу, какую красавицу сравнит с тобой Тугуз?

Дахэ кинулась бы на мерзавку, разорвала ее уродливое лицо, но осталась на месте, скованная злобой.

– Кому ты позволишь заменить себя?

Кувшин разбился у ног Дахэ. Вода плеснула на подол, намочила новое платье. В мыслях Дахэ задыхалась, пот побежал по шее, а косы ожили и зашипели вместе с ответом:

– Да кому угодно, – усмехнулась она. Нахмурила брови, отряхнула платье и встала неподвижно. – Что мне до Тугуза? Куда интереснее, что будет с тобой. По мне, так лучше смерть, неважно, у духа или хоть здесь и сейчас, в водах ручья, чем Кочас. На тебя ведь никто другой не глянет, меченая. – Дахэ жалела о разбитом кувшине, говорившем правду красноречивей любых слов, о губах, дергающихся под мелодию ее гнева. – Моя судьба яснее этого дня. Я войду в пещеру с гордо поднятой головой. Ты же вечно будешь опускать взгляд, и никакие снадобья не принесут тебе уважения.

Кутас дотронулась до ее руки, но Дахэ отступила и заговорила быстрее:

– Да обернись ты змеей, все равно в пещеру не проберешься! Не нужна духу уродина! Никому не нужна! На тебя и Кочас не позарится, его родители в спину подталкивают. Мол, другой не найти.

Айсэт не шевелилась. Она не плакала, но Дахэ видела: слова бьют в цель. Дахэ выкрикивала то, что Айсэт знала сама и точно вертела в лохматой голове: ее судьба предрешена так же, как и судьба самой прекрасной девушки деревни. Одиночество – вот удел ведьмы.

Нану не подошла к Айсэт. Хватило ума осознать, что гнев может пасть на нее и оставить на круглом личике красные метки, подобные той, что носила Айсэт, но длинные и свежие.

– Если бы небеса сжалились, – Дахэ вскинула руку к чистому майскому небу, браслеты зазвенели, – он бы выбрал тебя. И в этом году ни одной семье не пришлось бы страдать.

Ведьма прижала свой кувшин к груди. О, она отлично понимала, насколько Дахэ права! Даже отец и мать Айсэт недолго мучились бы от потери. «Убирайся, меченая, – мысленно приказала ей Дахэ, – с тебя достаточно».

Но Айсэт снова не ушла. Поставила кувшин на плечо и выпалила:

– Если дух выберет тебя, я поменяюсь с тобой местами!

Дахэ осеклась, схватилась обеими руками за живот, отшатнулась. И захохотала громче прежнего. Губы кривились, слезы текли по щекам.

– Ты уже как-то поменялась со мной местами, – проговорила она сквозь смех и слезы.

Айсэт смотрела, как Дахэ извивается от смеха, которым прикрывала скрытую боль, и вспоминала день, когда девочки гадали над Безымянным. Ее память, ее правда шли совсем другим путем. Но по этому пути не захотела бы последовать ни одна из подруг Дахэ. Потому что все они глядели в рот самой красивой девушке аула.

Айсэт не висела с остальными девчонками на ветках граба, торопилась за Гумзагом. Учитель то и дело наклонялся, показывал, как сорвать или срезать траву, извлечь из земли коренья. Он делился с маленькой ученицей лесными тайнами: «Огненный корень от боли в почках, бессмертник от обилия желчи и для питья в родах. От бадьяна у женщин молоко прибывает, но его подсекай ножом и тут же заворачивай в ткань. Марена для сердца хороша, самому настойка не помешала бы, а ближе к Кабаньему подойдем, наберем сабельника и мертвой травы. Когда ничто не помогает, на них надежды возлагаем». Айсэт шагала за ним, старательно обходя деревья, которые тогда наводили на нее страх и тоску, и перемешивая названия трав в густой отвар, туманом наполняющий голову. Голубое око Безымянного блеснуло в просвете между стволами, знакомые голоса позвали: «Мы с тобой». Айсэт пошла на блеск. Старый Гумзаг не заметил, что ученица отстала, продолжал наставлять: «Если не проявишь уважения к лесу, то духи его все на охоту выйдут. От них не убежать. Ты в дом от них, а они по твоему следу, по приглашению. Иль ночью не уснешь, иль утром не проснешься».

Айсэт уважала лес, но тогда еще не любила его. Еще не умела дружить с его величественным спокойствием. А над омутом Безымянного шептались вовсе не лисицы, что умели оборачиваться женщинами и заманивать путников в непроходимую чащу, не водяные девы, не злые духи, а девчонки. Айсэт спряталась за деревом, прижалась вечно горячей щекой к заросшему мхом стволу и обратилась в слух. Девочки просили болото показать им суженых.

Урок Гумзага затих, Айсэт забыла обо всем.

Девчонки долго всматривались в тихую воду. Или время застыло для Айсэт, которая переступала с ноги на ногу. «Разойдутся, и я попробую», – ей не терпелось, она разобрала слова гадания, а время ползло. Дурман болота поднимался, окутывал ветви и гадающих, уговаривал Айсэт показаться из-за дерева и войти в воды. Но она отмахивалась и ждала, что вот-вот сорвутся с губ девочек радостные возгласы.

– Увидела! – закричала Дахэ, и, если крик и вспугнул лесных духов, они не рассмотрели в нем неуважения. Дахэ светилась от восторга, отчего ее красота расцвела, и она как будто стала старше. – О мать-вода, спасибо тебе!

– Какой он? Какой? – затрещали девчонки.

«Она тогда ничего не сказала. – Айсэт вспоминала, как ловко Дахэ слезла с дерева и прошла по неровному берегу. – Придумывала что получше».

Подруги поспешили за ней. Малышка Нану верещала что-то про губы. Кутас заревела, уговаривая болота показать ей прекрасного воина, а не старика. Зарна таращилась на воду и фыркала носом, словно лиса, принюхивающаяся к потерянному следу. Они уходили от Безымянного.

Быстрее белки Айсэт вскарабкалась на ветку, легла на нее, опустив руки и ноги вниз, протараторила положенное обращение к воде. Болото ответило ей. Почти сразу. Поверх дрожащего отражения показало Айсэт волчью морду, скалящую клыки. Золотистые глаза пристально смотрели на Айсэт, проникали за страх и любопытство, отыскивали тайны, о которых Айсэт не догадывалась. Айсэт потянуло к поверхности болота, в голове привычно зашептались «утонешь». Волчьи глаза манили, в их золоте таилось другое отражение, и Айсэт почти соскальзывала с ветки, чтобы разглядеть черты юноши, охотника, который, должно быть, стоял напротив волка. Этот охотник и станет ее судьбой! Но над головой раздался хруст, гладь Безымянного дернулась, спугнула волка, и вместо всезнающих глаз на Айсэт уставилось лицо с широченной улыбкой и торчащими ушами. Айсэт вскрикнула, вцепилась в ветку и расплакалась от обиды. Болото показывало ей Кочаса. Его уши Айсэт узнала бы, притворись он хоть белкой, хоть рысью, хоть карликом. Потому что ни карлик, ни белка не сумели бы отрастить такие, как бы ни пытались.

– Нашел. Кочас нашел Айсэт, – прогремело в кроне дерева. Ветка дрогнула, застонала, и Айсэт, ухватившаяся за нее еще сильнее, перестала плакать. Босоногий Кочас смеялся над ней!

– Ты спугнул его! – закричала Айсэт и замахнулась на злого карлика, сорвавшись с ветки и чудом не угодив в болото. – Он охотился на волка, и я почти увидела его. Но ты спугнул моего жениха!

– О нет, – раздалось из-за деревьев, и Кочас испуганно икнул, когда к Безымянному вышла Дахэ.

Голубоватый пар взметнулся, ударил по глазам и вытеснил образ, который Айсэт успела разглядеть прежде, чем физиономия Кочаса накрыла предсказание вод.

– Что бы ты там ни рассмотрела, оно испугалось не Кочаса, а тебя.

Кочас раскачивал ногами, Айсэт вжималась в дерево, Дахэ говорила:

– Суженый выглянул на поверхность, а там ты с красной лягушкой на лице. Он тут же и утонул. Вот что ты с людьми делаешь, меченая.

– Неправда. – Отлепиться от ствола не выходило. Айсэт искала поддержку у коры граба, но деревья вокруг болот давно растеряли силу. – Я видела золотые глаза, – она произнесла единственное, что осталось в памяти.

Зачем она призналась? Ей следовало молчать, оберегать то, что принадлежало одной ей.

– Все знают, что золотые глаза у горного духа, – важно рассудила Дахэ, – а он выбирает красавиц. Ты врешь, Айсэт, но это ничего. Я понимаю тебя.

– Честно? – с надеждой спросила Айсэт.

Зачем она говорила? Зачем пыталась отыскать в прищуре черных глаз хотя бы жалость? Дахэ пожалела ее, как умела:

– Разумеется. Легко понять желание некрасивой женщины. Ты мечтаешь о добром муже, что закроет глаза на метку на твоей щеке, на ложь в устах, на зависть в сердце. И, знаешь, Айсэт, я обрадую тебя. Я уже нашла тебе доброго жениха.

Айсэт поломала ногти о кору. И убежала, залившись слезами.

Долго отчитывал ее Гумзаг, который сделал большой крюк, чтобы найти заблудшую овцу. Но дольше гремело в голове торжество Дахэ:

– Само болото открыло его тебе. Быть Кочасу твоим любящим мужем!

А вечером весь аул узнал про Кочаса на ветке. Красавице Дахэ супругом посулили горного духа, чьи глаза разглядела она в пучине Безымянного, а меченой – деревенского дурачка, заику и карлика. Вот так Дахэ одарила Айсэт мужем, а вскоре отняла и единственного друга.

Как легко дружат маленькие дети! Они не обращают внимания, что у Кочаса все время текут сопли. Что Нану всего боится. Что Дахэ пихает и щиплет других. Что Тугуз делает все, что она скажет. Что у Айсэт на лице «лягушка расползлась». Об этом подсказывают родители. Но даже с подсказкой дети играют весело и самозабвенно, не разделяя друг друга на правильных и неправильных. Легко обижаются, легко прощают. Дети похожи на ручьи, быстрые, чистые, звонкие. И Дахэ плетет для Айсэт венок, а Айсэт тайком таскает груши с любимого дерева отца. Тугуз гуськом ведет вереницу детей к испыуну смотреть, как его отец пробуждает магию огня старой кузни – и пламя дышит, льется расплавленная руда, пахнет жаром, и потом, и силой гор – и крепких рук человека. Но дружба сменяется косыми взглядами, смешками, а венки – толчками в грудь. Дахэ обзаводится верными подругами, у Кочаса нет никого, кто поддержал бы его игру в камушки, а у Айсэт все еще есть Тугуз в соседнем дворе. Иногда они выбираются к каменному дому, где кузнец Гуч трудится над новым посохом для Гумзага. И слушают сказку, что рассказывала Айсэт мать. О кузнеце, который пожелал жениться на одной девушке и отправил к ней сватов, не зная, что она его сестра. Девушка отказала кузнецу и бросилась бежать, а он помчался следом. Так бежали они много дней и ночей, бежали до тех пор, пока оба не погибли и боги, сжалившись, не обратили их в звезды. Об их судьбе поведал людям старинный танец, Дзыхан скользила по дому, показывая, как убегала от брата-жениха девушка. И порой отец присоединялся к ней, крыльями орла расправлял плечи, стремясь поймать беглянку. Тугуз делился с Айсэт другой сказкой. О девушке, похороненной в испыуне так давно, что тело ее истлело и в брюхе каменного дома остался браслет.

– Вот какой, – ловко достал он из-за пояса бронзовый браслет, украшенный зеленым самоцветом и волнистым узором, пересекающим четыре ромба.

– Твой отец сделал? – восхитилась Айсэт. – Или ты? – ахнула она.

– Говорю же, это браслет погибшей девы. Она искала запретной любви, но жених обманул ее. И она умерла с горя, как и положено девушке.

– Буду знать, что так положено!

– Не веришь, – надулся Тугуз. – Смотри сюда.

Он провел рукой по линиям на стенках испыуна. Великаны или люди, что возвели его, искусно вырезали знаки воды и солнца на ровной поверхности камня. Тугуз отколупал мох, покрывший стенку снизу, и показал спрятанный под ним рисунок.

– Как тебе? Небось старый жрец подобного не показывал?

– Это близнецы, – хмыкнула Айсэт. – Учитель говорил, что два воина долго сражались близ каменного стола и приняли смерть от кинжалов друг друга.

– Но вот же, здесь, третья фигура, видишь? – Тугуз оторвал еще кусок зеленого ковра.

Третья фигура, палочка с головой, ручками и ножками, лежала под фигурками-близнецами.

– Они убили и девушку, – важно произнес Тугуз.

– Ты сказал, что она погибла из-за запретной любви!

– Какая разница, – отмахнулся Тугуз, – главное, что от нее остался браслет. А кого она любила, не важно.

– Мне кажется, ты что-то напутал, – осторожно сказала Айсэт. – К тому же в каменном доме жили испы, и если и были у них девы, то браслет этот носили разве что на голове.

Тугуз смеялся до тех пор, пока отец не прогнал их, замахнувшись кулаком, достойным иныжа – строителя каменного дома.

В тот год Гуч отправил сына на воспитание к кузнецу в соседнее селение, чтобы он и дальше овладевал почетным искусством бога Тлепша. Что могло воспитать мужчину лучше огня и железа? Шестнадцатилетним Тугуз вернулся. Сильным и ловким, с рыжей порослью на щеках, что обещала стать густой бородой. Тугуз надел браслет несчастной девушки-фигурки на руку Дахэ, навсегда отказавшись от дружбы с меченой Айсэт.

Не только Айсэт делала вид, что не замечает влюбленности Тугуза и Дахэ. Весь аул был свидетелем того, как ручей их дружбы обернулся водопадом, а они стояли на краю, готовясь прыгнуть вниз в любой момент. Но Дахэ упомянула золотые глаза духа; и взрослые решили, что судьба распорядится лучше. Они твердили в один голос: «Нет у нас девушки краше!» – с гордостью и печалью. Дахэ берегли, не поручали никаких тяжелых заданий, запрещали играть в резвые игры и далеко ходить. Мать Дахэ, тетушка Зугра, частенько не разрешала ей принимать участие в ритуале вызова дождя, который проводили женщины. А если позволяла, то Дахэ гордо шла чуть в стороне от общей шумной толкотни и вскидывала голову, ведь кто-нибудь обязательно ласково шептал: «И орлица с нами летит». Дахэ умела делать вид, что рада оставаться в стороне, что уже не так глупа и мала, чтобы бежать вместе с остальными девчонками. Ни июльская трескучая жара, от которой разламывались болью головы, ни крутой спуск к обмелевшему ручью не сбивали ее шага и надменного выражения лица:

Мы идем – и плывут облака,И земля станет словно река;Шаг ускорим – они побегут,Влагу танцем своим принесут,Оросят наши земли дождем.Просо взрастим, виноград соберем.

Женщины несли наряженную лопату, вырезанную из цельного куска дерева. Древко обматывали соломой и старым платьем, украшали белыми шерстяными нитями и сухими цветами, на широком полотне рисовали глаза и рот, а под ним завязывали узел платка. С этой наряженной девой подходили женщины к домам, и на них выливали ведра драгоценной воды. Дахэ обычно стояла у шелковицы посредине деревни и смеялась от всей души, но не вместе со всеми, а над той, которая вымокла больше других. Спустившись к узкой ленте ручья, что ушел глубоко в расщелину каменистых берегов, женщины бросали лопату на другой берег, так, чтобы она встала на древко, как положено человеку. Когда Дахэ подросла и набралась сил, эту важную миссию переложили на ее плечи. И Дахэ не подводила. Дождь начинался через три дня и приносил облегчение людям и земле.

Но иногда простая женская хитрость не срабатывала, и засуха продолжала терзать Гнилые земли, выпаривая еще сильнее болотные миазмы и наполняя ими раскаленный воздух. Тогда за дело принимался жрец. Он выбирал достойного юношу и отправлял его к вершинам гор пройти по перевалу до далекого озера, зажатого в кольце леса и лугов. Озеро, идеально круглое, хранило свои воды от жара, и, когда выбранный юноша, преодолев долгий обратный путь, приносил кувшин, полный озерной влаги, она оставалась холодной. Жрец принимал кувшин из рук гонца и выливал воду в ручей. Дождь утолял жажду земли уже к вечеру.

В тот год Гумзаг выбрал Тугуза. И Дахэ, красавица и умница Дахэ, пошла вместе с ним, не сказав ни слова матери и отцу.

– Помоги мне, – Дахэ схватила за руку Айсэт, которая шла мимо ее дома вместе с Гумзагом учиться вырывать зуб. – Я знаю, у тебя доброе сердце.

– У тебя что-то болит? – спросила Айсэт.

Она говорила с Дахэ с неохотой, но в то же время в глубине души обрадовалась. Быть может, девичья память, что быстрее воды утекает сквозь пальцы, отпустила воспоминания о гаданиях над Безымянным и Дахэ пришла просить прощения, предложить дружбу.

– Сердце, – ответила Дахэ.

Боль своего сердца она открыла Айсэт, спрятавшись за стволом шелковицы, под которой детьми они так любили играть, трясли ветки и поедали гусенички черных ягод, а после выбирали, у кого руки и рот запачкались сильнее и причудливее.

– Вылечи меня, Айсэт. Ты же сумеешь все сохранить в тайне?

Айсэт выслушала ее и согласилась.

Три дня Дахэ не было в деревне, но ни тетушка Зугра, ни Керендук не искали дочь, по деревне не разнеслись кривые шепотки, потому что Айсэт пришла в дом Дахэ и сказала, что та сильно больна и надобно ей три дня лежать под присмотром. Коль скоро девушке негоже пребывать в доме Гумзага, всю заботу возьмет на себя его ученица.

Дождь пошел, земля напилась, честь осталась незапятнанной. Айсэт никому не сказала, что на самом деле приключилось с Дахэ. Трижды спрашивал Гумзаг, отчего она не сопровождала его по обыкновению, когда он шел за травами ранним утром, пока первая роса еще лежала на них. Все три дня допытывалась Дзыхан, почему дочь не выходит во двор. По вечерам появлялась у дома тетушка Зугра и выспрашивала через окно про здоровье Дахэ, но ни разу не мелькнула у Айсэт мысль проговориться.

Айсэт стояла под дождем в ожидании Дахэ и ее благодарности, но так и не дождалась. Промокли волосы, облепило ноги платье, выцвели темные тучи, а Дахэ не пришла, не пришел и Тугуз. Через день женщины повели разговоры о том, что теперь уж точно один путь – в пещеру к горному духу, еще через день Айсэт угораздило поменяться с Дахэ местами.

Забывая, что возраст приближал Ночь Свадеб, юноши и девушки все еще затевали детские игры. «Давайте красть орехи!» – предложила Дахэ, когда они сбились в кучу у забора на краю деревни. «Я буду считать!» – тут же вызвалась Зарна, которая во всем поддерживала подругу. Легкими прикосновениями она перебирала участников игры. Никому не хотелось хотелось быть сторожем орехов – нагучицей с палкой. Но украсть мешочек с припасами из-под носа ведьмы, которая заготовила их для своего вечно голодного волосатого ребеночка, значило проявить ловкость и смелость.

– Один – это единица, – певуче считала Зарна, – два – это двойка, три – это тройка, четыре – это четверка, пять – это пятерка, шесть – это пальчики, семь – это затылок, восемь – это козел, девять – будем расходиться, десять – продолжать, кого ведьма поймает, тому несдобровать.

Последний счет указал на Айсэт.

– Я не хочу быть нагучицей, посчитайте еще раз, – быстро произнесла она.

Пусть считала Зарна, идея поиграть в «Красть орехи» принадлежала Дахэ. Айсэт смотрела ей в глаза, ожидая решения.

– Но ты ведь и так ведьма, тебе не привыкать, – рассмеялась Дахэ, и дети поддержали ее веселье, – просто будь собой.

Она протянула Айсэт палку и мешочек.

– Зарна, посчитай снова, – попросила Айсэт.

Палка указывала на нее широким концом. Дахэ притащила орудие и сокровище ведьмы с собой, будто и не собиралась играть в другую игру. Зарна вопросительно взглянула на Дахэ. Та покачала головой:

– Мы потратим время.

– Давайте я буду сторожить орехи, – подал голос Тугуз. Он выступил из своры парней и потянулся к палке.

Дахэ тут же опустила руку. Глаза ее сверкнули.

– Нет, – видно было, что ей пришла в голову идея, – раз я уже держу ее, мне и быть ведьмой.

Айсэт с облегчением расправила спину. И перебралась с остальными ближе к лесу. Дахэ, наоборот, отошла к домам, уселась на колени, оперлась на палку, мешочек положила перед собой. По правилам игры она закрыла глаза: нагучица уснула.

Подкрадывались, кто как хотел. Подбегали, прыгали как зайцы, перескакивали с ноги на ногу. Главное было дойти до ведьмы. Хоть кувырком по траве катись, но доберись до заветного мешочка. А там шуми, кричи, чтобы ведьма растерялась, и хватай мешочек с радостным визгом: «Мое! Мое!» В этот момент ведьма распахивала глаза – просыпалась – и палкой колотила по спинам и плечам обманувших ее детей, стараясь добраться до вора.

Только когда палка выбрала ее из всей визжащей толпы, Айсэт поняла, почему Дахэ передумала. Зарна схватила мешочек, дети принялись вырывать орехи из ее рук. Дахэ открыла глаза, заворчала, завизжала, завертелась на месте, как настоящая старуха-людоедка. Подняла палку и опустила ее на плечо Зарны, потом Нану, после Тугуза, принялась бить по визжащим ребятам. Те убегали от ведьмы и в то же время подставляли бока под палку, Дахэ била не в полную силу, шутя, приговаривая:

– Получи от ведьмы на орехи. И тебя полюблю, все бока отобью.

И обрушила палку на Айсэт, смеющуюся вместе со всеми. Она била с размахом, удар за ударом и Айсэт слишком поздно сообразила, что Дахэ больше не играет, упала ей под ноги, закрыла голову руками.

– Чего тебе прятаться, – не знала устали Дахэ. – Я тебе отсыплю побольше, и на другой щеке оставлю знак, чтобы ты уже никогда не сомневалась, кто у нас тут ведьма. Тебе ли бояться уродства?

Палка трещала, и кости Айсэт тоже откликались треском. Дахэ размахнулась, Айсэт услышала свист воздуха и приготовилась к очередному удару, но его не последовало. Вместо грохота палки о ее руки Айсэт расслышала возню и тихое рычание. Она приподняла голову. Тугуз отнял палку у Дахэ, держал орудие людоедки за спиной, а свободной рукой обнимал Дахэ за плечи, не давая приблизиться к Айсэт. Остальные стояли полукругом и наблюдали за попытками Дахэ вновь обернуться нагучицей и наказать воровку ее орехов.

– Пусть знает, – шипела Дахэ, – что надо держать язык за зубами и не забывать свое место. Дай мне наказать ее, Тугуз, не держи. Пусть знает, каково это – нарушать данное слово.

«Я его не нарушала, – хотела прошептать Айсэт, но не сумела. Шея, руки и спина болели от ударов ореховой палки. – Я никому не сказала, я бы никогда не выдала тебя».

Айсэт не нужны были объяснения, и если другие округлили глаза, пытаясь понять, отчего Дахэ злится, то она уткнулась лбом в траву. «Я ведь помогла тебе, – жалобно стонало сердце. – Зачем же мне было выдавать твою тайну?»

Глава 4. Всадник во сне и наяву

Айсэт дослушала отголосок боли внутри себя и смех повзрослевшей Дахэ, пошла вдоль реки. Грудь пылала, словно пятно разрослось, сползло вниз. Кувшин оттягивал руки, Айсэт взялась за изогнутую ручку, уместила его на правом плече, поддерживая другой рукой мокрый бок, и прикоснулась к нему щекой. Подол платья бил по ногам, Айсэт торопилась. В ушах звенели слова Дахэ, а давнишняя история сбивала дыхание.

Деревья обступили ее, встали вокруг стенами, сквозь них пробивались свет и полутени, но не хватало воздуха. Совсем как дома. «В лесу мне не хватает воздуха, в реке – воды, в огне – жара, – смех Дахэ приклеился к ее губам, – а в дорогах – поворотов». Глаза привычно искали травы, которые могли помочь родителям. Вот о чем стоило думать. Без родителей у нее останутся только границы, наращивающие слой за слоем все новые преграды, и смех, звенящий отовсюду вперемешку с шепотом проклятий.

«Нет, – поправила себя Айсэт, – не останется ничего. Я видела тьму и одиночество, в которых буду молить, чтобы вернулся хоть кто-нибудь. Даже Дахэ».

На высоком холме дуб могучий растет,Кроной гордой своей солнце в сети плетет,Корни в землю ножами вонзаются,В сердцевине дорога скрывается, –

она запела, чтобы заглушить отчаяние, разрывающее ее. Обратилась к виновнику бед и жаждала услышать его рев, или стон, или приказ, что оборвал бы ее призыв, который не должен был звучать ни ночью, ни днем. Но в час свадебного ритуала.

«Услышь меня, горный дух. Явись. Убей меня, чтобы я не видела смерти тех, кого люблю. Или отдай мне то, что я потребую».

Если спустишься вниз, если смелость найдешь,То во мраке пещерном навек пропадешь.Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:Там нигде, никогда света ясного нет…

«Его не станет и здесь. Солнце взойдет и сядет, чтобы не подняться. Ведь солнце не поднимается для тех, кто погребен в земле. Если ты устал от нас, горный дух, если хочешь забрать нас по одному, то вот она я. С меня начни, потому что я не способна изменить судьбу».

«Я бы оставила все как есть, – мысли перебивали друг друга, – повторила всю свою жизнь и больше не роптала, знай я, что это убережет аул. Я бы больше не тревожила твой лес».

Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.Ты пройдешь наугад среди острых камней,И, когда наконец озарит солнце взор,Ты увидишь, как демон спускается с гор.

Пот струился по спине Айсэт. Правильно не послушала она мать, не облачилась в свадебный сае. Пот гнал холод, выбирающийся из горла и рта. Айсэт пела запретную вторую половину призыва:

Время вспять повернуть на мгновенье позволь,Пропусти сквозь себя духа горного боль,Позови, укажи из пещеры домойПуть далекий, тревожный, но верный, прямой.Как вода потечет по земле нашей кровь,Дух пойдет по горам за свободою вновь,Но свободу в руках его крепко держи.Солнце в небе взойдет – духу ты прикажи.

«Верни то, что взял, – кричало внутри Айсэт. – Пусть, как кровь, польются источники из твоего логова. Я знаю все слова. Я приказываю тебе».

Посмотри прямо в солнце его глаз златых,Пусть откроется мир, что когда-то был в них.И потребуй, чтоб правду тебе дух сказал,Кто и кем заточен в вечной крепости скал.

«Это всего-навсего песня», – пробурчала маленькая Айсэт, когда Гумзаг отказался спеть ей весь мотив и добавлял по строчке день ото дня.

«Магия слов рождается из сердца, оттого она столь ценна, – пояснял учитель. – Пой призыв, кричи, рассказывай всем, но не поверишь, не отдашь словам часть себя, часть жизненной силы, так не то что дух, птица не ответит тебе. А если веришь, никогда не канешь в пустоту».

Айсэт пела, отдав призыву всю себя, прошлую и настоящую. Она отдала бы и будущую себя, если бы еще верила в будущее. Кувшин давил на плечо, но она пела и пела, снова и снова повторяла заветные строки. Пока голос не подвел. Айсэт закашлялась и споткнулась.

Уверенная, что знает лес лучше любого другого жителя деревни, за исключением разве что Гумзага, она запнулась о корень, который всегда торчал здесь, позвонком прорвав землю под буком. Кувшин соскользнул с плеча, опередил полет Айсэт и почти упал, но она успела подхватить его. Вода пролилась под злополучный корень и ушла в землю. Айсэт проследила за ее побегом, заглянула в кувшин. Из него глядела пустота, о которой говорил Гумзаг. Воды в кувшине осталось на одну плошку. «Все потому, – обратилась к ней пустота, – что ты лжешь. Что получишь ты, если сбудутся пророчества теней? Одиночество или свободу?»

– Нет, – крикнула Айсэт в кувшин. – Слышишь меня? Несчастный не живет. И никакая свобода не заменит любимого человека. Я вернусь к ручью, я что-нибудь придумаю.

«Они все еще там, Дахэ просто так не отпустит своих подпевал», – заныла ее душа.

Она могла вернуться домой, выждать время и снова пойти за водой. Или отправиться к водопаду и возвратиться к вечеру, избежав встречи с соседями, которые готовились к ночному обряду. Она успеет еще протереть родителей свежим травяным отваром, помыть густые волосы матери, но не сможет проверить корову, и коз, и улья, поговорить с деревьями в саду, как это делал отец. Приготовить ужин. «Последний», – пронеслось у нее в голове, и она тут же зажала рот руками, как будто мысль вырвалась на волю, прошелестела в листве. Лес откликнулся, ожил, зашуршал. Вернулось пение птиц, шорох в траве, едва слышимое, но постоянное жужжание насекомых, гул и треск. Громкий и быстрый, звук нарастал. «Значит, опять увязался за мной, женишок», – с раздражением подумала Айсэт и повернулась в сторону треска всем телом.

– Ты наелся пьяного меда[16], Кочас? – закричала Айсэт. – Пойди делом займись, чем за мной следить.

Треск не смолк. Обычно Кочас останавливался и прятался среди кустарников, когда Айсэт обнаруживала его. Она проходила одно, другое, третье дерево, приближалась к нему – и он не выдерживал, выскакивал перед ней и гулил, как младенец.

«Поймала, Айсэт меня поймала», – повторял он без конца.

«Мне стоит быть к нему добрее, – укорила себя Айсэт. – Он да Гумзаг – вот все мои друзья».

Кочас следил за ней, показывался, чуть она того требовала, не причинял никакого вреда. Но от такого друга у нее болела голова. Да и Кочас порой пытался поймать ее за плечи и хорошенько потрясти, расплевывая кругом сопли и слюни. Кочасу не нужен был мед горных рододендронов, от которого сходили с ума и пчелы, и люди, он родился с ним в крови. Гогот его уподоблялся крику испуганных птиц, дыхание – шуму ветра, ногти – деревянным крючкам, которыми мать перехватывала крышки котелков.

– Шел бы ты домой, к вечеру готовился. А то все придут разодетые, а ты в грязном, поношенном, – Айсэт вовсе не собиралась обижать Кочаса, но и глядеть в его глаза навыкате не хотела.

«Н-еста», – тыкал он в нее заскорузлым пальцем в последнюю встречу.

Айсэт перехватила кувшин, взяла за ручку. Треск усиливался. Ритмичная свободная энергия заполнила лес, он пропускал кого-то, Айсэт охватила странная радость – нового.

– Это не Кочас, – сказала себе Айсэт. – Горный дух! – возликовала она. – Получилось!

Сейчас он явится к ней – демон, волк, медведь, орел, ветер, – не важно кто. Выскочит, покорный словам призыва, и отдаст ей воду.

«Дура, – ликование оборвалось резким окликом, поднявшимся из живота. Страх или осознание обрели интонации Дахэ и вернули Айсэт с небес на землю. – Медведь или волк. Или кабан. Кто еще может пробираться к тебе сквозь лес? Конечно же дух. Он долгие годы ждал момента, когда сможет откликнуться на первый же зов глупой девчонки. Чего ты хотела добиться? Жрецы Гнилых земель призывали духа и смогли убедить его брать одну жизнь вместо многих. А ты решила потребовать всё и сразу. Пой хоть вечность. Тебе нечего предложить хозяину вод, поэтому пусть это будет медведь или кабан».

Треск, отрывистый рык, больше напоминающий всхрапывание, и пыхтение приблизились. Айсэт зажмурилась. Что-то разрезало воздух и напрыгнуло на нее. Айсэт отскочила, ударилась о дерево и распахнула глаза. Из чащи выскочил конь. Трепещущие ноздри втягивали лесной воздух, большое сердце гулко билось, копыта вдавливали почву: Айсэт буквально видела через звук. Животное зашипело, щелкнуло хвостом и встало на дыбы.

– Тише, Акоз! Стой.

Всадник, почти тень на спине вороного коня, натянул повод. Взмахнул рукой, сжимающей плеть, послышался еще один хлопок, не такой громкий, как удар хвоста, но звонкий и требовательный. Конь навострил уши и прыгнул в сторону от Айсэт. Всадник прижался ближе к шее коня, провел рукой с плетью по его вздымающейся груди, натянул повод сильнее и что-то шепнул жеребцу. Тот зафыркал, перебрал сильными ногами и встал как вкопанный. Всадник выпрямился, приподнялся в седле – он приветствовал Айсэт, как всякий воспитанный мужчина должен был приветствовать женщину. Пусть даже ту, что выскочила из глубины леса и таращилась на него, прижимая к мокрому платью кувшин.

Конь переминался с ноги на ногу, совсем как Айсэт недавно. Хотел чувствовать ветер и разговор листьев во время скачки, но хозяин удерживал его на месте, чтобы дать незнакомке рассмотреть их обоих получше. Айсэт вспомнила о приличиях и опустила голову. Она успела разглядеть достаточно.

Всадник, молодой, немногим старше Тугуза, ни усов, ни бороды не носил. Из-под белой меховой шапки выглядывали черные кудри, башлык[17] он накрутил вокруг шеи. Черный цый стягивал серебряный пояс, по воротнику бешмета вилась серебряная нить. На поясе блестел кинжал и крепился кожаный мешочек, перехваченный витой перевязью с тяжелой кистью. Серебряный узор украшал высокое седло, и даже войлочные ноговицы перехватывали тонкие ремни с серебряным набором. Всадник мчался по лесу не в походной, а в праздничной одежде, чтобы успеть к важному событию. А какое важное событие могло привести молодого мужчину в Гнилые земли?

– Я напугал тебя, девушка, – произнес всадник низким голосом, спрыгивая с коня, – Прости меня. Тихо, Акоз, тихо, – он потрепал коня по загривку, – но и ты напугала Акоза. Так что, думаю, мы в расчете.

– Я не испугалась, – проговорила Айсэт. Она старательно делала вид, что интересуется обувью всадника. Он предпочел сапоги из сыромятной кожи легким войлочным туфлям. Он точно скакал издалека. Что она могла сказать ему? Я ждала духа? Я ждала дурачка, за которого меня хотят выдать?

– Привыкла к причудам леса? – спросил всадник. И Айсэт вздрогнула. Еще как привыкла.

Стройной талией незнакомец мог поспорить с Тугузом, а он любил хвастать своим идеальным сложением. И был куда выше сына кузнеца. Айсэт недовольно одернула себя. Она сравнивала одного чужого мужчину с другим чужим мужчиной. Но не с Кочасом же сравнивать всадника! И не с Гумзагом. «Он и отца выше», – отметила Айсэт и успокоилась на этом сравнении. Всадник поправил шапку, кудри упали ему на плечи, он отрастил волосы длиннее положенного.

– Мое имя Шариф, я сын жреца Гумзага и возвращаюсь к отцу после долгих лет разлуки. Скажи, я уже достиг тех земель, что называют Гнилыми?

Сын Гумзага! Айсэт посмотрела в глаза мужчине, светло-зеленые, как листва черешни в солнечный день. Глаза Гумзага, темно-карие, никогда не кололи насмешкой, они гладили, унимая печаль и боль. Но взгляд человека, представившегося его сыном, жалил дикими пчелами. Он не отворачивался, хотя оба – и он, и Айсэт – должны были смотреть чуть в сторону. Разговаривать, раз уж пришлось повстречаться, но не рассматривать друг друга. Колючие глаза Шарифа – неужто он действительно Шариф, о котором Гумзаг столько вздыхал, – изучали лицо Айсэт, разгоревшуюся огнем правую щеку. Насмешка пробралась в уголки его губ и затаилась в легких складках, он не позволял себе ухмыляться в открытую.

– Я помню болота, – произнес он. – Но что-то никак не доберусь до них. Хотя, может, и к лучшему. В моей памяти остались россказни об их смрадной магии. Скажи, есть ли здесь болота? А если нет, знаешь ли ты дорогу до деревни, что томится возле Кольца?

Разлепить рта у Айсэт никак не получалось. Она поставила кувшин на плечо. Снова опустила голову, скрыв лицо от взгляда Шарифа.

– Скажи хоть что-нибудь, девушка, – попросил он. – Иначе я не поверю, что ты не испугалась.

Конь заржал и недовольно перебрал ногами, он торопил хозяина продолжить скачку.

– А то и решу, что ты алмаста[18], что выбралась из чащи нам с Акозом на погибель. Если так, то, будь добра, сохрани жизнь коню, а меня, что уж, губи, не жалей.

Конь заржал громче, Шариф похлопал его по шее.

– Твоя мать умерла, – сказала Айсэт, – десять лет назад.

И тут же задохнулась, закрыла рот с такой силой, что по лесу разнесся хруст. Шариф еще раз хлопнул по шее коня.

– Что ж, значит, я все же нашел дом.

– Прости, – Айсэт шагнула к нему и тут же отступила назад, – прости, я вовсе не то хотела сказать. Конь повел тебя стороной от болот, или же ты сам, помня наставления Гумзага, выбрал путь в обход. До деревни рукой подать. Отец ждет тебя, он все время говорит о тебе.

– Говорит обо мне с тобой? – Теперь Шариф сделал шаг вперед. Он положил кулак на рукоять кинжала, замер, широко расставив ноги.

– Я ученица Гумзага, – стоило назваться сразу, как он сказал свое имя, но что-то останавливало Айсэт. – Ты уехал до того, как он взял меня в обучение.

– И многому ты успела научиться?

– Многому.

– Но не беседу вести.

Улыбка больше не пряталась. Шариф открыто издевался над Айсэт. В зеленых глазах словно вспыхнули солнечные блики. Высокие скулы придавали ему вид скалящегося зверя. «Поделом мне, – подумала Айсэт. – Я заслужила».

– Однако теперь я спокоен. Ты точно не алмаста. – Шариф приблизился еще на шаг. – Те умеют находить красивые слова для мужчин.

– Прости, – повторила Айсэт. – Держись правой стороны и выйдешь к ручью. – «К Дахэ с подругами. Они-то куда больше сойдут за лесных красавиц и поведут правильные речи». – Веди коня вверх по течению и достигнешь деревни. Дом твоего отца на прежнем месте.

Рукоять кинжала Шарифа украшала резьба. Над горными вершинами раскинул крылья орел. Пуговицы бешмета загибались когтями медведя, петлицы поблескивали серебром. Он стоял непозволительно близко, и Айсэт видела переплетение шерстяных нитей его цыя. Акоз фыркал, он успокоился, опустил голову к траве и отыскивал, какая повкусней.

Губы Айсэт разлепились окончательно, и слова выскакивали дробными зернами:

– Если его не будет дома, значит, пошел к горам, за травами или к пастухам. Вернется к часу свадеб.

– Двойная удача, – Шариф отступил и потянулся, словно вспомнил о долгой скачке и решил размять плечи, – видно, боги благодушны, послали мне верную дорогу и нужный час.

Айсэт не удержалась и снова посмотрела на него. У левого глаза под густыми ресницами пряталась крохотная родинка, вторая – сидела на скуле, а их третья сестра венчала острый изгиб брови. Их соединял тонкий шрам. Когда Шариф моргал, было видно, что шрам идет по веку. Он тоже был отмечен, хотя и не так явно; боги не прижали огненную ладонь к его лицу, а провели почти незаметную полосу и удовлетворились этим.

– Я вернулся и к отцу, и к невесте. Успел, – Шариф закончил фразу.

Айсэт вздрогнула. Ей почудилось, что шрам увеличился и прочертил лицо Шарифа до шеи, заполз под ворот бешмета ожившей серебристой нитью.

«Кто твоя невеста?» – вопрос загорелся и погас внутри Айсэт. Чрезмерное любопытство не красило девушек. А Шариф, будь он хоть трижды сыном Гумзага, оставался незнакомцем. Гумзаг в вечер, когда они засиживались у костра, распевая по очереди бесконечные заговоры и молитвы, погружался в дым воспоминаний и рассказывал о том, как они с женой отдали сына – позднего, долгожданного ребенка – на воспитание в большое селение по ту сторону гор. Гумзаг вел мальчика по перевалу, за короткие четыре дня пытаясь вложить в его голову все знания, что мог. А мальчик прыгал по камням, выкрикивал считалочки, нырял в говорливые котловины водопадов, пел песни, передразнивал голоса птиц и все время спрашивал, когда они вернутся к матери. Гумзаг просил семьи трех старейшин взять его на воспитание, и один из них все же согласился принять ребенка из Гнилых земель. Растить его как должно, в строгости и повиновении, чтобы сын жреца мог возвратиться в родной дом настоящим мужчиной. «Большим человеком», – вспомнила Айсэт. «Он не хотел трав и заговоров, а я мог дать ему лишь морок настоев и вязь древних преданий, – рассказывал Гумзаг. – Он просил у меня кинжал и битвы. Потому я сказал: если он вырастет и пожелает остаться, найти свой путь среди воинов, отправиться в неведомые земли, в которые шли все, желающие славы и боя, пусть остается, пусть идет, пусть живет». И Шариф, Гумзаг произносил имя сына нежнее других слов, остался. Короткие четыре дня превратились в долгие пятнадцать лет и все длились. Новый отец Шарифа отправил его в далекие чужие земли, рассудив, что мальчик достоин лучшей доли. Гумзаг говорил об этом известии с блеском в глазах. Он прятал за горделивым тоном слезы: боги отмерили своему жрецу еще большее одиночество. Через пять лет после ухода Шарифа умерла его мать. Гумзаг не выпевал жены, не разводил костров, не плел оберегов, принял ее смерть с несвойственным смирением, потому что смерть любимой женщины завернулась в тоску. А тоска высасывает человека, не оставляя ему желания жить. Жена Гумзага без конца повторяла, что мальчик ее никогда не вернется.

Но он вернулся.

Стоял возле Айсэт и говорил о невесте.

– Ты покажешь мне дорогу? – спросил Шариф. – С ученицей отца я точно не собьюсь с пути.

– Нет.

Она не смогла бы объяснить, почему отказывалась.

– Если я как-то обидел тебя, девушка, прости меня и отпусти со спокойным сердцем.

Шариф так и не отвел глаз, и, сколько бы Айсэт ни опускала голову, их взгляды скрещивались. Акоз жевал траву, лес жил, шуршал и пел. От Шарифа пахло ветром и дымом костров, которые он разводил во время отдыха от скачки.

– Мне нужно набрать воды, – проговорила она и отвернулась.

Шариф успел поймать край ее длинного рукава.

– Разве к ручью ведет не этот путь? – он указывал в ту сторону, куда направила его Айсэт. – По твоим же словам.

– Я иду к водопаду. – Айсэт дернула локтем, освобождая рукав из цепких пальцев.

– У болот? – уточнил Шариф. Акоз издал громкий звук, похожий на всхрап.

– Я не нравлюсь твоему коню, – заметила Айсэт.

– Думаю, он все еще считает тебя алмастой. Тем более что тебе надо к водопаду у болот. – Губы Шарифа растягивались улыбкой еще быстрее, чем зубы Айсэт выбивали «нет». – Держаться правой стороны?

– До большого дуба, от него выйдешь к ручью и там вверх по течению.

– Что ж, спасибо тебе, девушка. Позволь не прощаться с тобой. Сдается мне, мы увидимся еще не раз. Да и Ночь Свадеб сегодня, – он произнес последнюю фразу интонациями Айсэт, в ухмылку вмешалась грусть и будто бы легкая обида – чувства, которые она не успела скрыть от чужака, выпрыгнувшего на нее из леса.

Шариф легко вскочил в седло. Он двигался плавно и бесшумно. Подол цыя взлетел и успокоился, как крыло большой черной птицы. Шариф поправил пояс, кинжал, надвинул шапку на глаза, натянул поводья и еще раз немного привстал на стременах – кланялся Айсэт.

– Я передам отцу твое почтение, девушка. Подробно расспрошу, как же решился он взять такую ученицу. И вызнаю, если ты не против, твое имя.

Акоз обрадовался продолжению скачки. Дернул гордой головой. Свет упал на его бока, и Айсэт поняла, что масть коня не вороная, а караковая. Черный цвет играл на свету рыжиной. «Вороной конь силен ночью, а днем слаб», – говорили мужчины у вечернего костра, и Айсэт невольно задумалась: «Служит ли караковая масть лучше всего на закате?»

Акоз превратился в тень, в звук, в легкий треск. Айсэт подождала, пока и смятение чувств – радости, раздражения, неловкости, усмешки, которая отразилась от Шарифа и осталась в ней, – осядет и затянется привычной тревогой, и пошла вслед коню и его всаднику.

Воду Айсэт набрала из ручья. По пути она останавливалась. Кто-то следил за ней. Дух, Кочас или страх, она не разбирала, ощущала присутствие кожей и ускоряла шаг. Высоко над украшавшими небо ветвями парила большая птица. Солнце золотило ее крылья. Но Айсэт не видела ее, а если бы и видела, какое дело свободной птице до заплутавшей в лесу души.

– Отец, мать, – Айсэт вошла в дом. Кое-как пригладила волосы, повязала на голову платок, стряхнула платье, – я принесла воды.

Дом провонял болезнью. Впитал затхлый, душный мышиный запах. Так пахли мучения. Айсэт втянула носом воздух, выдохнула. Мертвая трава не изгнала недуг. Раньше запах исходил от отца, тонкий, едва уловимый. Но перекинулся на мать. «Скоро и я пропахну им», – поняла Айсэт.

Болезнь притворялась. Отступала, давала матери передышку. Дзыхан жаловалась на боль в коленях и пояснице, но занималась хозяйством. Айсэт натирала ей спину маслом, давала пить шиповник. Следила за каждым движением, ведь в любой момент недуг мог вернуться, сорваться из темного угла на плечи матери и оставить лежать у очага или во дворе в паре шагов от коровника.

Вот и сейчас мать опять сидела возле очага, безвольно свесив голову. Огонь сжался, едва потрескивал, он тоже задыхался от болезненного тумана. Отец лежал на кровати, стонал глухо и однообразно, в промежутках всхрапывая, будто бы во сне.

– Сейчас. – Айсэт поставила кувшин у порога, засучила рукава и подбежала к матери.

– Отцу помоги, доченька. Я справлюсь.

Калекут скосил на дочь взгляд затянувшихся пеленой глаз. Айсэт потрогала его влажный лоб, прислушалась к дыханию, ощупала грудь ловкими движениями. Она напоила отца, тот не сумел перевернуться на бок, пил краем губ, и большая часть воды пролилась. Калекут оттолкнул руку Айсэт, закрыл глаза.

– Как же так? Должно было получиться, – зашептала она и обернулась к матери, та сползла на пол. – Мама, тебе не следовало вставать. Я сейчас помогу.

Она бросилась к корзине, загребла мертвой травы, прихватила ступу и пестик. Удары выходили нервными, пестик бил по стенкам ступки, мягкие соцветия хрустели под яростными движениями Айсэт. Она принесла матери воды и получившуюся кашицу.

Дзыхан пила шумно, глотала и давилась, но не отрывалась от плошки. В коротких перерывах она пыталась говорить:

– Ты была у Гумзага? – Она хотела отвлечь дочь от себя.

– Ходила за водой, мама, – напомнила Айсэт. – Но задержалась у ручья. Там собрались девушки. Они все готовы к Ночи Свадеб. А на обратном пути… – «Я звала духа», – чуть не выпалила Айсэт, но успела произнести другое: – встретила сына Гумзага.

Дзыхан поперхнулась. Айсэт наклонила мать, дала продышаться.

– Кого? – мать сумела проговорить короткое слово.

– Его сына, Шарифа. Пойдем, мама, ты ляжешь. – Айсэт помогла ей подняться. – Он прискакал на коне. Вернулся к отцу и к невесте. Ты знаешь, кто его невеста?

Мать не ответила. Айсэт оглянулась, Дзыхан хмурилась, вспоминала. Хороший знак, она все еще не теряла памяти, по крайней мере, пыталась выудить оттуда чужие обязательства. Пока Дзыхан вспоминала, Айсэт читала заклинание:

Пусть как дождь пойдет и пройдет, так и болезнь отступит.Пусть как радуга от солнца на небе засияет, так и сила вернется в тело.Пусть как вырастет трава для ягненка, как для трав появятся цветы,Так и после болезни воспрянет и своими ногами пойдет.

В постели Дзыхан свернулась в комок, Айсэт не смогла уговорить ее устроиться удобнее.

– Я видела, – мать вновь впала в забытье, смотрела в одну точку и говорила не с Айсэт, а с тем, что открывалось ее замершему взору, – конь летел по воздуху, не касаясь ни неба, ни земли. Нес всадника с запада. В руках всадник держал длинный кинжал, которым рубил крыши домов и цеплял души спящих людей. Множество душ он нанизал на свой клинок, а к хвосту коня привязывал головы тех, кого погубил. За копытами коня его вставало солнце, на западе поднималось и бежало к востоку. Конь скрылся за горизонтом, и солнце закатилось, так и не подарив света дня.

– Это всего лишь часть сна, мама, – ласково сказала Айсэт, убеждая в этом саму себя. – Помнишь, ты в детстве рассказывала мне множество сказок. Одноглазые великаны-иныжи тоже убивали людей, и я боялась. А ты утешала меня, говорила, что всегда найдется герой, который победит их. Ты поспешила смотреть свой сон, мама. Вслед за тем конем скакал другой всадник, а за горизонтом их ждал славный бой. Ты хочешь еще воды?

Мать покачала головой.

– Тогда позволь мне намазать твои ноги. Я сделала мазь из дурнишника, она облегчит боль в коленях.

– Отцу, отцу помоги, – тут же проговорила Дзыхан.

– Конечно. – Айсэт благодарила запах болезни за то, что горечь его вытесняла слезы. – А после я приготовлю сладкой каши, проверю ульи. И не беспокойся, – она заметила, как прояснившийся взгляд Дзыхан метнулся к наряду для Ночи Свадеб, – я успею сменить платье.

– Не прячь лицо. – шепнула мать. – Пусть хорошенько разглядит, кто перед ним.

– Да, мама. – Айсэт встала. – Обещаю. Ты прости, – она сглотнула комок, разбухающий в горле, – прости, что я у тебя… такая.

– Я вспомнила. – Дзыхан ласково посмотрела на дочь, она заранее просила прощения за то, что подсказала память. – Невестой Шарифу еще в детстве выбрали Дахэ.

Глава 5. Ночь Свадеб

– Ты видела жениха Дахэ?

– Он как приехал, сразу к Гумзагу направился.

– Хорошо его воспитали: не забыл, что прежде надо поклониться родному дому.

– Да он только его и запомнил! Сколько лет ему было, когда отдали его на воспитание. Пять или шесть? Наш жрец слишком уж строго соблюдает традиции.

– А Нану его видела. Правда же, Нану?

– Ой, молчи, Силяп. Не стоит нам болтать.

– Ты трусиха, Нану. Что, молча идти? Скучно.

– Мы молчать должны, разве не слышали жреца.

– Нет за нами присмотра, а сами мы не расскажем никому. Или ты проболтаешься?

– Нет, но боязно. Вдруг услышат.

– Жрец?

– Дух.

– Ага, услышит и сразу поймет, что ты не годишься. От трусливой матери смелые сыновья не рождаются. Да и какая разница, все равно скоро все закончится. Так видела или нет?

– Я не буду… Разве что мельком. Пронесся мимо, я чуть белье не выронила. Дахэ его видела, это уж точно. У Дахэ и спрашивайте.

– Дахэ! Эй, Дахэ! Неужели жених тебе подарка не привез?

– Дахэ, обернись! Скажи, хорош ли он собой?

– У Дахэ не спрашивай. Тугуза спроси. На лицо его глянешь и поймешь сразу, приглянулся сын Гумзага Дахэ или нет.

– Замолчи.

– Да ладно тебе, Дахэ. Слишком много тебе чести, сразу двух женихов. Ты же к духу собираешься, всем кричала, что на другую он и не посмотрит. А этих на кого покидаешь? Или ты одного для Зарны, второго для Нану оставишь?

– А я как же?

– Ты, Кутас, на чужое не зарься. Мать моя говорит, что старик-вдовец за тобой из дальней деревни приехал и три отреза шелка привез. Жаль, мы не в шелках сегодня…

Девушки в белых платьях шли по тропинке, отмеченной огнями. Пока женщины наряжали невест горного духа, мужчины под руководством Гумзага выложили по всей длине их пути кострища и в надежной защите камней разожгли огонь. Дрова догорали, угли тлели в густой ночи, и девушки следовали одна за другой к испыуну, где их ждали все деревенские и посланцы остальных селений Гнилых земель, что привезли своих девиц на милость духа. Вместе с ними приехали и женихи – выбрать себе будущих жен. Трое молодых и один старик, у которого меньше чем полгода назад умерла жена. Предсказание болота для Кутас готовилось сбыться. Из родного аула в женихи годились еще четверо. Среди них Тугуз, в чьем сердце не нашлось бы места ни для кого, кроме Дахэ. Кочас – он сам не нашел бы уголка в девичьем сердце. И Шариф, то ли свой, то ли чужой, что проскакал черным ветром прямиком во двор к отцу, заставив невест разволноваться и забыть о правилах, что втолковывал им Гумзаг целый год. Им полагалось молчать от начала леса до порога пещеры. Пришлые девушки послушно сомкнули уста, но Зарна, Нану, Кутас, Нафын и Силяп не могли уняться. Не всем достанутся женихи; возможно, ни в этом, ни в следующем году к ним не придут сваты. Так почему же не приглядеться к сыну жреца? Шариф заботил их чуть ли не больше сегодняшней ночи. Ему предстояло встать в одну линию с горным духом и Тугузом, завладеть Дахэ или остаться ни с чем. А значит, выбрать одну из них, нежных и добрых, заботливых и умелых, прекрасных и живых…

– Надеюсь, лицом он не в жреца. Нос у старика во-от тако-о-ой, ястреб позавидует.

– У тебя разума, что в дырявом ковше.

– Да его нос из-за леса видать. Первым появляется на пороге, а потом уж за носом и остальной жрец.

– У кого много недостатков, тот их легко у других находит.

– Не все рождаются идеальными, Дахэ. Приходится подмечать, чтобы было что детям оставить.

– Не будет у тебя детей от моего жениха, Силяп.

– От которого?

Девушки переругивались, смеялись. Что придавало храбрости идти вдоль мерцающих огней по лесу лучше, чем смех и разговоры о женихах? Влюбленность одаривала крыльями, облегчала путь и иссушала слезы. Айсэт шла среди их веселого гама, отягощенная думами, но мысли ускользали. Поддавшись смелости девушек, они летели впереди нее и заглядывали в будущее, которое пряталось за Ночью Свадеб, чтобы отыскать в нем малейший признак счастья.

Дахэ, по обыкновению, шагала в стороне. Задрала подбородок так высоко, что даже звезды засмущались ее надменности и спрятались за бледно-серым покрывалом облаков. Луны облака сторонились, проплывали мимо ее пристального ока. Ночная владычица следила за шествием и делилась с платьями девушек белизной, обращала их в призраков, заранее отнимая у этого мира.

«Вот выскочит из чащи нагучица, сверкнет железными зубами, откусит от тебя кусок побольше и отнесет своей уродливой доченьке, – пугали матери детей, – а та поест-поест да вид твой примет. Твои косточки в лесу останутся, а дочь нагучицы в твоем облике к нам с отцом вернется. И придется нам ее любить за тебя».

Ни разу за время, проведенное в лесу, не встретила Айсэт старухи-людоедки, но сейчас ей казалось, что все они, бредущие друг за другом в ущелье, досыта наевшиеся медом, сладкой кашей, сушеной хурмой и ранними яблоками, как полагалось невестам духа, были дочерями нагучицы, которые приняли человеческий облик. Ведь родных дочерей люди не могли вести в логово горного духа. А чужих отдали без жалости. Из года в год одна уходила навсегда, а другие оставались, чтобы вести привычную жизнь и украдкой заглядывать в лица юношей: не он ли жених, что не откажется выбрать ее. Глаза их теряли блеск, речь – живость. Даже Чаж, болтливая и смешливая, ни словом не обмолвилась о том, что происходило у пещеры. Они оставались во власти горного духа целый год, освобождаясь от гнетущей пустоты к следующей Ночи Свадеб.

Искры взметались и гасли среди ветвей. Деревья корчились причудливыми тенями. Лица людей менялись в пляске костров у каменного стола. Гремели барабаны, зудели трещотки, наперебой надрывались свирели и шичепшин[19]. В Ночь Свадеб не звучали грустные мелодии, величальным мотивам музыканты тоже не позволяли бередить сердца невест. Никто не расхваливал жениха, не обещал счастливой долгой жизни молодым, никто не перечислял достоинств будущей жены. Музыка буйствовала и призывала к битве. Люди запугивали духа единственным способом, который им оставался.

По жесту Гумзага толпа расступилась, музыка смолкла, уступая хриплому голосу. Жрец запел песню сегодняшней ночи:

Айсэт разглядела лица женихов из соседних аулов. Когда они явились в деревню? Пока Дахэ и Айсэт предавались воспоминаниям? Или за то время, что она говорила с сыном Гумзага? Один – невысокий и тонкий, как девушка; другой – заросший дикой бородой и с бровями гуще леса; третий – с ногами кривыми, как подкова. Кто бы еще захотел невесту из самой проклятой среди проклятых деревень Гнилых земель? А четвертый – низенький старик с тяжелыми веками, отчего казалось, что он все время смотрит с прищуром, и красным носом – явился просить Кутас. А та не глядела на него. И Айсэт почти читала ее мысли. Кутас считалась второй красавицей после Дахэ. Велик ли шанс, что дух определит ей войти в пещеру?

Они выстроились перед кострами, чтобы женихи могли разглядеть их лица. Зарна слабо улыбнулась. Родители сосватали ее за брата Тугуза – Кура. За время, что он воспитывался в другой семье, Кур вырос в скромного, доброго юношу. Вернулся через три года после старшего брата. Отцовской любви к огню и металлу Кур не унаследовал. Водил стадо овец к дальним отрогам гор. Возвращаясь, приносил Зарне увядшие цветы. Она прижимала их к сердцу и расцветала, затмевая нежностью румянца и Дахэ, и Кутас. А кому достанется Нану, которая не поднимала головы? Айсэт исполняла просьбу матери и не прятала лица, а Нану, видимо, получила другой наказ. «Пусть видят, – чуть не сказала ей Айсэт. – Да, пусть видят, – вместо этого она подбодрила себя: – Все равно не по мою душу. Мой же вон стоит».

Кочас, женишок для меченой, маялся. Ему запретили ныть и заикаться. Он чертил ногой невидимую линию и переступал ее. Чертил и переступал, пока не подошел почти вплотную к Гумзагу. Мужчины оттащили его, и Кочас тут же принялся чертить снова. Его мало интересовало происходящее. Закончив чертить, он принялся подпрыгивать в такт уже смолкшей музыке. «Что за мотив звучит в его голове? – задумалась Айсэт. – Придет ли время, когда я сумею расслышать его? Любовь заставляет жену разделять с мужем и радость, и боль. Скоро мне придется разделить с Кочасом его веселье».

Среди женихов стоял и Тугуз. Но на нем Айсэт не задержала взгляда, да и он не сводил глаз с Дахэ, не нуждался ни в ком другом. Тугуз походил на язык пламени, что невесть как вырвался из костра. Он бы тоже пританцовывал от волнения, но позволил себе слегка вскинуть руки, когда Дахэ встала напротив. Дахэ вышла из леса первой, длинные косы в свете луны казались почти белыми. Она все так же высоко держала подбородок. Возможно, желала увидеть отблеск костров в звездах, что спрятались за облаками, но не живой огонь Тугуза и сына жреца рядом с ним. Оттого поспешно отвернулась, заметив, как Шариф с усмешкой оглядел появившихся невест.

То ли птица влетит в глубь пещеры пустой,То ли дева войдет для судьбы непростой, –

Гумзаг выкрикнул слова, обозначавшие начало Ночи Свадеб, и опустил руку. Снова зазвучала музыка. Девушки двинулись наверх. Женихи заняли их места у костров. Все, кроме пляшущего Кочаса, стояли неподвижно, положив кулаки на рукояти кинжалов. Ждали, кто же из них снимет папаху, вынет кинжал из ножен и прокричит в ночь:

– Без любви твоей не будет мира!

Крик этот провозгласит, что целый год в Гнилых землях люди будут умирать от старости или болезней, но не от ярости духа. Что отдает он свою любовь во имя мира и отказывается удерживать ее от назначенной судьбы.

«Будет ли плакать его сердце, раз уж глазам плакать мужчины не позволяют? – думала Айсэт, сдерживая шаг, чтобы не уткнуться носом в спину Зарны. – Как скоро найдет он другую невесту? И года не пройдет. Скорбь – удел женщин, мужчина должен всегда идти вперед».

Гумзаг бормотал молитвы за ее спиной, он замыкал шествие невест.

Сердце Айсэт стучало где-то в животе, ноги тряслись, платье жгло кожу. «Мама, – шептала она мысленно, – мамочка, а если дух все же выберет меня? Смогу ли я вернуться? Я хочу войти в пещеру и страшусь ее зева. Я обещаю вам найти исцеление и в то же время хочу убежать прочь». Айсэт могла бы взлететь к дубу и пещере, как к дорогим друзьям, изведанным путем, но ей приходилось плестись в хвосте белой змеи и останавливаться, потому что то одна, то другая девушка замирали, оборачивались и с надеждой смотрели вниз.

Дахэ оборачивалась чаще других.

«Оборачиваться должна я, и стремиться сбежать по ступеням тоже должна я. Мне здесь не место, я должна ухаживать за родителями», – кричал разум Айсэт. Но сердце твердило иное: «Ты войдешь в пещеру и найдешь целебные воды. Даже если придется сбросить всех с этой скалы, ты сделаешь это». – «Я боюсь, – метался разум. – Все неправильно, и мне ни за что не уговорить и не обмануть духа. Зачем же я тогда обманываю себя?» – «И там, и там смерть, – уговаривало сердце, – но ты хотя бы будешь помнить, что пыталась изменить судьбу».

«Мне бы крылья», – устало мечтала Айсэт.

«Мыслям легко улететь. Достаточно открыть в себе дорогу к безумию. Ты можешь сломаться прямо сейчас, а можешь оттянуть неизбежное».

Не могло ее сердце выбивать подобные слова. Его трепыханием говорил страх. В отдаляющемся барабанном бое Айсэт слышала повторяющиеся слова матери: «Отдай ее пещере – и она вернется к тебе».

Невесты поднимались наверх по покатым ступеням, что появлялись, едва первая из девушек подходила к горе, и исчезали, когда все спускались обратно. Утром избраннице духа следовало карабкаться по скале, выбирая себе путь среди неверных камней и редких кустарников. Почему горный дух не давал своей невесте вновь взойти по ступеням, никто понять не мог. Да никто и не догадывался об этих невзгодах жертвенной красавицы, никто не провожал ее в последний путь. Жрец отводил невесту до испыуна и оставался возле него до рассвета. Айсэт представляла, как невесты падали, пачкались, рвали одежды, ранили нежную кожу. И как радовался горный дух. Она не сомневалась в его жестокости.

Каждая девушка нашила на платье отличительный знак. Кто птицу, кто цветок, кто гроздья ягод. По вороту платья Дахэ, как по ночному небу, вела дорогу луна. Молодой месяц превращался в полную чашу и постепенно стремился на убыль. По рукавам Кутас летели листья. По подолу Зарны шла горная гряда, талию Нану охватывала виноградная лоза. Для Айсэт мать украсила свое старое сае узором из трилистников, провела их от ворота до подола. Дзыхан трудилась не одну ночь. Она боролась с болезнью ради дочери.

«Ты красавица, дочка, – сказала мама, когда Айсэт надела платье. – Твое пятно дар жизни, всегда помни об этом».

«„Дар жизни“, – подумала Айсэт. – А может, я дитя нагучицы. От твоего настоящего ребенка ее дочь откусила изрядный кусок в попытках сменить обличье. Но запачкалась кровью и не смогла оттереть ее с лица. Вот и осталось пятно. Оттого и манит меня лес. И пещера тоже. И болезнь, что сковала вас с отцом, – наказание оборотню, не вам. Знак того, что следовало мне уйти от людей, не притворяться больше».

«Или, – не унималось сердце. Оно поднималось по ребрам, как девушки по ступеням, – дочери нагучицы неспроста открывались тайны трав и заговоров. Все для того, чтобы в нужный час она могла спасти не одну жизнь, но многие. И искупить вину».

Гумзаг пыхтел позади. Айсэт не должна была останавливаться, но она не выдержала, замедлила шаг, подождала жреца и подставила ему локоть, опереться.

– Я знаю, что у тебя на уме, – прошептал он.

– Нет, учитель, – возразила Айсэт. – Ведь даже я никак не могу разобраться.

– Не помогла мертвая трава, – Гумзаг не спрашивал, старикам особой прозорливости не нужно, чтобы читать по лицам молодых. Гумзаг и вовсе читал по напряженным плечам Айсэт.

– Ты знаешь, как обмануть его? – она едва шевелила губами, чтобы девушки не услышали.

Болтушка Силяп заблуждалась насчет тугоухости жреца.

– Нет подобного средства. Ни слова, ни амулета. Влей хоть весь пьяный мед в рот его пристанища, не обмануть богов, наславших на него проклятие.

– Если дело за богами…

– Ты вырежешь сердце быка или свое собственное?

– Я готова ко всему.

– А я нет, – отрывисто прошептал Гумзаг. – Иди вперед, дочка.

– Тогда, – ноги Айсэт заскользили на ступенях. Она взмахнула свободной рукой, закачалась и устояла. Гумзаг вцепился в другую руку, они покатились бы вместе и разбились вместе, учитель и ученица, – научи, как войти в пещеру без его дозволения!

– Я не хочу твоей смерти!

Айсэт снова споткнулась и почти ударилась головой о спину Зарны.

– А я твоей. – Она скинула руку учителя со своего предплечья.

– Он может выбрать тебя, дочка, – шепнул Гумзаг. – Ты не думала об этом?

– Не знала, что горного духа зовут Кочасом, – выпалила Айсэт, и ей показалось, что Зарна подавила смешок. Как много она расслышала?

– Выбирает сердце, не глаза.

– Вот только у духа сердца нет.

Айсэт и не догадывалась, что ее дуб так любил майское полнолуние. Он разрастался, оживал. Кора впитывала лунное сияние – и трещинки затягивались, превращая ствол в гладкую сталь кинжала. Ветви удлинялись. Проклевывались новые почки, из них вырывались молодые листья, кудрявились и серебрились по краям. Появлялись желуди. А ленты, завязанные невестами походили на цветы. Дуб проживал целую жизнь за одну ночь. Девушки трижды обошли вокруг него, выстроились в линию и опустились на колени. Тишина поглотила звуки. Гумзаг запретил шевелиться, на этот раз никто не нарушил запрета. Они не двигались, не отводили взглядов от пещеры. Все как одна ждали и боялись, как ждала и боялась Айсэт. Единственное, что ее отвлекало, – дуб. Пробраться в мысли остальных Айсэт не могла, зато в своих ощущала чужое присутствие.

«Чего ты боишься?» – спрашивало ее безгласное дерево.

«Что не справлюсь», – сказала Айсэт.

Но дубу не понравился ее ответ.

Гумзаг больше не пел обрядовых песен. Подошел к пещере и выкрикнул изо всех сил в густую мглу:

– Время пришло. Как обещано, мы отдаем тебе лучшее, что имеем. Как положено, ты выбираешь одну.

Невесты глядели на пещеру, а Айсэт все говорила с дубом. Он настаивал: «Чего ты боишься?»

«Что не смогу войти в пещеру. Что не сумею вернуться к родителям».

Сегодняшней ночью на ветке с защитным треугольником-оберегом устроилась сова. Глаза ее, цвета кострищ, подчинились общему порыву и таращились в рот пещеры. На мгновение птица обратила круглую голову к Айсэт и тут же отвернулась. Айсэт поняла ее немой приказ. Теперь они все играли в гляделки с черным немигающим оком. Тело погружалось в сон, Айсэт пыталась бороться с оцепенением дремоты, но сдалась.

«Чего ты боишься?»

Любой ответ Айсэт звучал ложью.

«Где же мой цветок?» – пронеслось в спутанных мыслях. Она поискала в траве бледный огонек мака. Полнолуние изгнало яркие краски, оставило белый, серый и голубой. Ленты на ветвях дуба выцвели. Волосы невест лишились оттенков, сгладились черты, стерлись знаки на ткани. Они походили друг на друга, облачились в один наряд, обрели одно лицо и тело. Дух выбирал прекраснейшую из прекраснейших, одинаковых, как капли в море, как трава на лугу.

Слова Гумзага могли обернуться правдой. Но у Айсэт было то, что не стереть ни ночи, ни луне, ни магии.

«Меня уж точно не перепутать. Сегодня выбор дастся чуть легче».

«Чего ты боишься, Айсэт? – тут же откликнулось в ней. – Быть узнанной или незамеченной?»

В пещере раздался гул. Ветер взметнулся к кроне дуба, сорвал листву и понес к ночному небу. Листья звенели, и звезды отвечали им. Выступили из-за облаков, рассыпались вокруг луны. Небо наблюдало за свадьбой.

«Чего ты боишься, Айсэт?» – голоса стали похожи на хруст снега под ногами после запоздалой мартовской ночной метели.

«Не знаю», – губы Айсэт дрогнули.

Из пещеры полезли тени. Они сгущались на полоске лунного света, обретали форму. Айсэт видела птиц, темные крылья бились и мешали друг другу. Перья заострялись, теряли мягкость, обращались в клыки, а неясные птичьи тела – в волчьи пасти. Лапы ступали на порог пещеры и длинными гибкими лентами оборачивались в змей. Шипели и кидались на ненавистный свет, сменялись человеческими кистями с надломленными пальцами.

Горный дух выбирался из своего узилища.

Перезвон листьев и звезд стихал. Вместо него набирала силу музыка, что девушки оставили у подножия скалы. Легкие трели свирелей преодолевали расстояния, поднимались вверх, и вслед за их наигрышами отрывались от земли девушки. Одиннадцать белых невест вознеслись в воздух.

Замершие глаза затянуло пеленой, луна пробралась в них и ослепила. Свет обрушился на Айсэт, подобно тому как опускали фату на лицо невесты, чтобы она не могла видеть, куда идет. Неужели и настоящие слепцы видели подобный свет, а не тьму, как объясняли жрецы своим ученикам? Все внутри Айсэт сияло. Тьма пещеры разошлась перед ней. В первый раз она падала не в тени и глубину, но в прореху неба, в скопление звезд, проступающее на черном покрове. Айсэт понесло по небосклону, как лодку по волнам. Она и в самом деле очутилась в лодке. Внизу ширился морской простор, в котором отражалось небо. Кто-то говорил с Айсэт. Уже не дуб задавал ей вопросы, но волны приговаривали: «Спи, дочка, спи. Нет в твоем сне боли, лишь море, лишь отчий дом. Не гляди, дочка, в небо, не жди ветра. Пусть море останется спокойным. И тихий сон твой продлится вечно».

Волны несли Айсэт по звездному пролому. Лодка слегка раскачивалась.

«Ветер не даст тебе счастья, дочка. Он лишь тревожит морскую гладь и твое сердце. Пусть вода шепчет тебе сны, подчинись их воле». Ласковое обращение напоминало и отца, и Гумзага. Но ни тот ни другой не обладали глубоким басовитым рокотом вместо голоса.

Звезды вдалеке гасли, полоса за полосой. Кто-то стирал их или закрывал от взгляда Айсэт. Рябь пробегала по небу. Ночь дышала нарастающими порывами ветра.

«Не слушай ветер. Он обманет, посулит счастье и заберет жизнь. Слушай меня, дочка. Не покидай отца».

Из моря и с неба на Айсэт смотрел старец с бородой длинной, как звездный путь, окружающий ее. Борода пенилась, погружалась в воды петлями, обвивала лодку и утягивала на дно, которого не было. Ветер трепал бороду старца, тот хмурился, раздувал ноздри крупного орлиного носа. На седых волосах, обрамляющих смуглое лицо, переливался венец из ракушек. С них текла вода, и море устремлялось навстречу, возносило лодку на гребни волн. Айсэт не шевелилась, оплетенная бородой, но руки обрели цель – превратиться в крылья и поднять тело вровень стремительному порыву ветра. Вместе с ним оказаться выше облика отца, не признающего свободы.

«Вовсе ты не мой отец, – подумала Айсэт. – И вовсе не я в твоей лодке».

Не для нее звезды падали с небес, таяли в волнах и всплывали наверх красными цветами, которым не место ни в пучине, ни на скале. Они плыли за лодкой, сопровождали мертвую девушку, которой стала Айсэт.

«Я еще жива. Но кто ты, убаюканная мольбами отца? И его гневом».

Вспышка молнии разорвала объятия небес и моря. Прогремел гром, волны лизнули ускользающий небосвод, поднялись стеной. Ветер подхватил лодку, чтобы вернуть ее на звездное полотно, но небо раскололось молниями и осыпалось звездной пылью. Волна зацепила плошку луны, переполнила ее пеной. Лодка с Айсэт задержалась на высоком гребне и рухнула вниз. Море раскрыло пасть и с воем поглотило суденышко. Старца уже не было над штормом. Он утаскивал лодку в глубину, обернувшись морским змеем. Ветер рычал, стремился к лодке, но не мог пронзить морскую пучину. Тогда ветер обхватил Айсэт, которая зависла между небом и морем.

– Чего ты боишься больше? Свободы или заточения? – проревел он.

Айсэт открыла рот и захлебнулась соленой водой. Вихрь закрутил ее, завыл, потащил прочь добычу.

Он волок ее над деревней. Айсэт видела здоровых родителей и себя с пучком мертвой травы, которая все же помогла. Видела себя в наряде невесты и Кочаса в темно-красном бешмете рядом. Видела новый дом и колыбель. Пустую колыбель, которую нельзя качать, но ни сердцу, ни руке, что лежит на перекладине, не объяснить этого. Видела могилу возле нового дома и знала, что там покоится человек, которого она так и не смогла назвать мужем в душе, хотя выговаривала это слово раз за разом. Пустой дом родителей и две могилы позади него. Видела, как течет время. Узнавала женщину, входящую в дома, и лица, знакомые и незнакомые, встречающие ее у порога. Видела ее зрелой, идущей к ущелью, но останавливающейся у испыуна, не в силах подняться выше. Видела глубокую старуху в голубых водах Кольца, куда она явилась, чтобы отдаться наконец голосам и услышать: «Мы с тобой».

– Заточения? – визжал ветер.

Он перевернул Айсэт вниз головой и вместе с этим перевернул деревню, вытряхнув и людей, и дома, оставил лес, болота и тропы. Вихрь уносил Айсэт от смрада болот, от Гнилых земель, от гор. И снова ударила в нос морская соль, а ветер замедлился. Перебрал гальку, тронул волны, из которых больше не поднимался грозный старец, но шел корабль с белым парусом, почти опустил Айсэт на берег.

– Свободы? – спросил ветер.

И одним рывком вернул ее посмотреть, что осталось в вывернутой деревне.

– Свободы, – закричала Айсэт, – свободы я боюсь больше заточения!

Они все погибли! Во всех дворах побывала смерть, и некому было обратить к ней волшебные напевы, никто не дунул в ее мрачное лицо, не прогнал из аула. Заточение стоило Айсэт обычного течения времени, подчинения закону природы: все живут и умирают, все идут своей судьбой и жизнь одной девушки ничто перед жизнью народа. Свобода отнимала жизни у всех, кого она знала.

– Врешь, – загромыхал ветер. И Айсэт поняла, кто разговаривает с ней. Горный дух призывал ее к ответу! Это он открывал ей истории, что таила пещера, и он же предлагал выбор. – Путь начинается с шага, из-под ноги берет начало судьба. Ты боишься сгнить заживо, так и не узнав, что там, за пределами очерченного круга. Но вместо этого ищешь входа пещеру, чтобы спасти их.

Ветер подкинул ее, легковесную щепку, и бросил на берег моря.

– Нет. Ври самой себе, но мне не смей. Ты заперта изнутри, блуждаешь по лесу, который сама же возвела. Куда тебе отпереть чужую клетку!

Корабль уплывал вдаль, над ним летела птица. То ли сова, то ли ястреб, то ли человек, которому посчастливилось обрести крылья. И солнце золотило ее полет. Но кораблю некуда было плыть. С горизонта поднималась волна, вновь вознамерившаяся сорвать небесный полог и обрушиться на землю. На Айсэт.

– Если бы свобода не просила платы, нашла бы ты смелость обрести ее? – прохрипел дух, облаченный в ветер, и ударил Айсэт по меченой щеке. Лицо обдало огнем. Айсэт завертелась, пытаясь определить, горит ли на самом деле. – Я не желаю, чтобы ты входила в мой склеп.

«Я и не надеялась. – Закричать ветер не дал, но мыслей изгнать не мог. – Но ты сам отвержен, сам отмечен богами. Тебе ли не понять моей боли?»

– Твоей жизни я не принимаю! – завыл вихрь и оставил Айсэт тонуть, барахтаться и биться о камни в накатившей волне.

Она не сразу поняла, выкашливая воду, что море не изливается из нее, не струится по волосам, не душит. Что она сжимает ворот платья и извивается на траве у пещеры. Ни ветра, ни моря, ни круглых морских камней, но трава, дуб и пещера. И девушки, поднимающиеся с земли в слабом сиянии последней невесты, застывшей в воздухе с запрокинутой головой.

– Смотрите, – закричала Нану. Она первая встала на ноги и тут же добавила, повторив несколько раз: – Это она, она, Дахэ! Она знала!

Вокруг Дахэ высвечивалась ночная мгла, и в косах ее чешуей поблескивали подвески. В видении, охватившем избранницу, точно так же как до этого ее саму и – Айсэт была уверена – остальных девушек, она плыла по морю под присмотром звезд. Лицу Дахэ еще не вернулись прежние черты. Перед девушками парила незнакомка. Та, которой в лодке среди неба и волн стала Айсэт.

Во всем незнакомка проигрывала Дахэ. Кроме нежности. Гордая красота Дахэ возносила ее над остальными, а эта девушка не спорила ни с кем тонкостью талии и запястий, длиной шеи, изящной линией подбородка и чувственностью губ. Нежная и спокойная, смиренная в тихом сне, она походила на сорванный цветок. Лунный свет истончил ее, сохранил воспоминанием о днях, когда цветок жил и благоухал. Настоящая Дахэ проступала сквозь бледные черты девушки-цветка, как в уходящей ночи проступает новый день.

«Ты первая невеста? – обратилась Айсэт к девушке, выглядывающей из Дахэ. – Память о ней, сохранившаяся у опального духа? Любил ли тебя он, когда был кем-то другим? Или взял силой?»

Дахэ возвращались густые медовые волосы и продолговатые веки, похожие на лепестки алычи ранней весной. Облик первой невесты померк навеки, а красота избранной высвечивалась наново. С платья сошла вышивка. Голова опрокинулась на грудь. Глаза открылись, но и в них сияла луна. Дахэ все еще пребывала в мире, порожденном магией свадебной ночи.

Рот наполнился кровью: Айсэт прикусила щеку. Спрашивал ли ветер у Дахэ, чего она боится? Или выбрал без расспросов и раздумий, как и предсказало детское гадание над болотом. «Я знала, что мне не стать твоей невестой, – мысленно Айсэт обратилась к горному духу. – Знала, что отвергнешь. Но я сумею войти в пещеру. Званая или нет, я войду в нее. Мне нужно то, что ты забрал у нас, и никакой отказ меня не остановит».

Земля содрогнулась, пещера с ревом втянула в себя воздух, Дахэ упала, Гумзаг открыл глаза.

Айсэт подошла к избраннице вместе с остальными невестами.

– Я невеста духа, – шептала Дахэ, по щекам ее текли слезы.

Вовсе не цветы решали, чья рука выдернет их из земли.

Глава 6. Последний рассвет

Дахэ плыла впереди толпы. Они растянулись по лесу, шли молча, отдавшись звукам ночи. Затихла музыка, бормотание Гумзага, всхлипывание подруг. Нарушали покой лишь прыжки Кочаса. Он скакал на одной ноге и без конца повторял «н-еста». Никто не останавливал его. Игры дурака сродни естественным звукам природы, что выходили из дикой, почти звериной души, а значит, не могли помешать лесу и ночи принять выбор властителя Гнилых земель. Тугуз играл кинжалом, подкидывал и ловил за рукоять. Айсэт, бредущая позади женихов в толпе девушек, отгоняла назойливое предчувствие, что кинжал вот-вот вонзится в дергающуюся спину Кочаса. Тугуз не смотрел ни на Дахэ, ни на дурачка, ни на кинжал. Но ловко ловил клинок. Пришлые женихи вышагивали без тревоги. Быть может, они в душе, подобно Кочасу, подпрыгивали, как неразумные дети, и приговаривали имена своих невест. Привыкали. А может, тяготились счастьем, что настигло их. Но вида не подавали. Так же как и девушки из их деревень, у которых на лицах в изменчивом свете смолянистых факелов читалось успокоение. Их миновала горькая участь. Они позволили себе присматриваться к молодым мужчинам, а те, воздав все почести духу и его невесте, – приглядеться к ним.

Силяп и Нану то и дело косились на Тугуза, теперь свободного и манящего огнем волос. Зарна и Кутас порывались убежать вперед, к бедной своей подруге, но их останавливали правила майской ночи. Дахэ больше не принадлежала миру людей. Мать пусть выплачется, соберет ее в путь, остальным положено справить свадебный пир.

Сын Гумзага тоже сбивался с общего шага. Проверял что-то на поясе. «Что ему неймется? – подумала Айсэт. – Он вовсе не выглядит удрученным. Скорее взволнованным. Быть может, он предложит Дахэ убежать. – Айсэт остановилась, пораженная внезапной мыслью, на нее тут же налетела Нану. – Он решается!»

– Надо идти, Айсэт, – голос Нану дрожал от душивших ее слез. – Поддержим Дахэ. А потом, – она всхлипнула, – ты же придешь к священному дереву? Гумзаг расскажет легенду о духе. А ты можешь после поведать о двух братьях, обернувшихся горами. Я так люблю эту историю. И Дахэ любит… любила.

Айсэт кивнула. Открой она рот, зубы выстучали бы ее догадку. Вид оборачивающегося Шарифа натолкнул на идею. Никогда еще Айсэт так не спешила вернуться из чащи в деревню.

Все собрались под шелковицей. Верхняя и нижняя части аула объединились у дерева, как свет и тьма, юг и север, тепло и холод, – сошлись в одной точке. Избранницу проводили домой собираться навстречу заре. Одеться в лучшее платье, выбрать украшения, расплести три девичьих косы и украсить монетами одну, заплетенную с особым заговором, защищающим невесту. Проститься с прежней собой и отправиться к новой жизни. Услышать от матери слова любви и прощения, наставления молодой жене и вернуться тропами вдоль болот уже в полном одиночестве.

Вновь горели костры. Трещотки и шичепшины затеяли громкий разговор. Люди легко забывали о тех, кто выпадал из тесного круга общины. Что бы ни говорили предания и сказки, чему бы ни учили старшие младших, как бы ни утверждали братство и единение, жизнь вытесняла боль от потери. Продолжалась и точно не оглядывалась проверить, не оставила ли кого-то позади.

По традиции Шарифа, вернувшегося в родные земли, и гостей из других деревень усадили за стол под деревом. Там же разместились старейшины. Остальные расселись полукругом на земле. Женщины выносили угощения. Пасту и вареное козье мясо, лепешки, мед и вино. Айсэт полагалось сидеть у костра вместе с остальными невестами, но она спешила ускользнуть из-под раскидистых ветвей шелковицы.

Полилась песня. Голос, звучащий поверх общего хора, остановил ее:

По зеленым лугам к грозным снежным вершинам,Там, где реют под небом высоким орлы,Там, где сердце горит огнеструйной водыИ рассвет проступает румянцем стыдливым,Словно яблони цвет, краской первой любви,Там, средь скал и ручьев, повстречались вдруг мы.Ты с кувшином в руках, на коне я ретивом.

У Шарифа был красивый голос. Он покрывал других поющих, и они уступали, вторя основному мотиву:

Песня в небо летит, сердце громко поет,И ручьев подпевают серебряных трели,Снег с вершин на фату тебе белый пойдет,Свадьбу нашу украсит лугов горных зелень.

В перерывах между куплетами, когда за дело принимались трещотки, Шариф играл на свирели, покачивался из стороны в сторону, наслаждался мелодией:

В небесах танец кружат орел и орлица,Руки вскинем мы гордым изгибом крыла.Нет, не в горы, не в небо дорога вела,А к твоим опустившимся долу ресницам,Пусть руки не коснется сегодня рука,В этом танце любовь, как пожар, разгорится.

Странника, что вернулся после долгого пути, просили спеть или рассказать историю своего путешествия. Какую сказку поведает Шариф, когда закончит песню? Айсэт сорвалась с места. Мелодия догоняла ее, и понадобилась вся воля, чтобы не поддаться мягкому зову и не вернуться к костру, к музыке и живым.

Слышала ли Дахэ, о чем пел ее жених?

Ночь, отступившая от празднования, определила, чей дом ей стоит окутать, укрыть от глаз. Керендук пил вино с мужчинами, с Дахэ оставалась мать. Зугра души не чаяла в дочери, но та не разрешила нарядить ее. Дахэ прогнала мать из комнаты, сидела одна у низкого столика. Неясное пламя свечи плясало у ног Дахэ, оно не могло изгнать всезнающую темноту. Самую просторную комнату отвели отец и мать любимой дочке. Что ж, утром она променяет ее на пещеру. Дахэ сама обратилась в камень, ощутив странный холод в животе, когда с ней заговорил горный дух. Как он пробрался внутрь ее тела, ее души? Как сумел разглядеть то, что она прятала ото всех?

Зугра вытащила все платья, кафтаны и рубашки, раскинула перед Дахэ и терпеливо ждала, пока крик дочери перейдет в кашель и тишину. Мать не стала настаивать и подчинилась легкому движению руки Дахэ, захлебнувшись в ее отчаянии. Дахэ не хотела одеваться, говорить, понимать, слышать Зугру.

Не хотела она слушать и Тугуза, что ворвался в дом, наплевав на приличия. Дахэ била ногтем по лучине, восседая на ворохе одежды. Тугуз показался ей зверем, прыгнувшим из тьмы. Мать частенько сравнивала его с шакалом, обвиняя в желании присвоить то, что ему не принадлежало. А отец добавлял, что рыжим верить нельзя, много в них огня – не предскажешь, согреют или обожгут. Но вот пламень упал на колени у ее ног, зашептал в тонкую ткань нижнего платья:

– Я уведу тебя еще до рассвета.

– Нет. – Дахэ позволила ему уткнуться в колени, но его слабости принимать не собиралась. – Ты скажешь все, что хочешь, и уйдешь.

– Я знаю тропы, я ходил к озерам, ты же помнишь. – Тугуз сжал ее ноги, она оттолкнула его.

– Слишком хорошо помню. Мужчина волен идти, куда зовет сердце.

Тугуз попытался поймать ее руку и прижать к губам, но она подняла с пола кафтан.

– Даже в пещеру? – спросил он. – Дахэ, посмотри на меня! Я волен пойти за тобой в пещеру?

Дахэ отбросила кафтан, наклонилась за сае.

– Ни к чему, – ответила она, – тогда мы оба умрем.

– Умру там я. – Тугуз потянул сае на себя. – Ты войдешь в пещеру невестой духа, станешь его женой.

– Ты настолько глуп, что веришь в это?

Под сае лежала фата. Дахэ уставилась на жемчужины, украшающие ткань.

– Я предлагаю тебе быть вместе. Забыть обо всем прочем. Дзыхан и Калекут когда-то тоже бежали из родного аула. Кто остановит нас?

– Они бежали, и боги покарали их меченым ребенком. Мне не нужна подобная судьба. Я всегда поступаю правильно.

– Дахэ! – воскликнул Тугуз, и она бросила фату в него.

Он перехватил покрывало невесты, отшвырнул в сторону.

– С чего ты взял, что я соглашусь теперь? Отчего до Ночи Свадеб не объявил своей невестой? Я бы шла к пещере, зная, что духу придется бороться за меня. Что он найдет внутри меня, – она прижала ладонь к животу, – твое отражение. Твое обещание. Не думал ты, что это могло изменить его выбор?

Тугуз опустил голову.

– По крайней мере, я вошла бы в пещеру счастливой. Но нет, ты предлагаешь мне бежать, подобно битой собаке. Поджав хвост. Лучше бы ты был не шакалом, а волком, Тугуз.

– Дахэ, – снова вскинулся он. – Как ты можешь говорить подобное?

– Ты много говорил. – Сухие глаза пекло. Она долго кричала, стоило переступить порог дома, но так и не заплакала. И сейчас не нашла в себе слез. – Отныне я говорю, что хочу. Пока еще остается время.

– Я соберу еду и вещи, и мы убежим.

– Ты не понимаешь, Тугуз… Ты пойдешь к остальным. Станешь пировать и никогда меня не забудешь. – Дахэ поднялась, прошла по сваленной на полу одежде, остановилась. – Даже если женишься. Женись, Тугуз, – она подняла фату, – но не на Нану! Да, – Дахэ подобрала кафтан, – можешь взять хоть меченую, вы же дружили, но не Нану. Она давно на тебя глаз положила, мерзавка.

– Дахэ.

– Я Дахэ, я помню. И буду ею до утра. А дальше, – она подошла к Тугузу, почти коснулась его плеча, но отдернула руку, указала на дверь, – имя мое исчезнет. Я исчезну.

Тугуз еще долго повторял, умолял, просил бежать. Но Дахэ молчала. Она действительно могла теперь говорить что хотела, но в груди стучало одно слово: «Уходи». Произнести его она страшилась. Вместе с ним могли вырваться другие слова. И тогда она выхватит кинжал с пояса Тугуза и пронзит им сперва его, а затем свое трусливое сердце. Вдалеке звучала песня, кто-то пел о любви, которая настигла две души и обещала им зелень лугов и синь неба. Дахэ ловила слова краем уха и ненавидела поющего.

Тугузу нечего предложить ей. Он упустил свой шанс. Побег или смерть теперь навлекли бы на ее семью позор и проклятия. Этого нельзя было допустить. Дахэ смотрела, как Тугуз уходил, не добившись ни согласия, ни прощального поцелуя. Надела корсет, застегнула клинообразные застежки кафтана, накинула сае, поправила широкие накладные рукава. Она уже почти оделась, когда к ней заглянула мать. Дахэ нахмурилась, вскинула руку, чтобы прогнать ее, но позади Зугры маячило лицо, обезображенное пятном.

Меченая явилась в ее дом.

– Принеси побольше свечей, – велела Дахэ матери.

– Ты пришла меня убить? – спросила она у Айсэт, когда Зугра вышла из комнаты, разместив последнюю свечу на столике. – Ах да, вспомнила! – Она уселась за столик, в руках держала фату. – Ты же не можешь никого убить, меченая. Ты всего боишься. Оттого, наверное, и возомнила себя целительницей.

– Меня уже сегодня назвали лгуньей. Я могу побыть и трусихой. – Ведьма вознамерилась оставаться невозмутимой, но ее выдавал срывающийся голос. – Я видела Тугуза у твоего дома. Он тоже приходил тебя убить? Не вышло, как посмотрю.

– Приходил помочь выбрать украшения. – Она кивнула в сторону сундука и разбросанных по полу браслетов и бус. – Так много всего, не могу определиться. Я не разрешила матери помочь мне нарядиться. Она спала, когда ты пришла? Я отправила ее спать. Она всегда спит, когда боится. Это хорошее умение. И потом оделась сама. Нравится тебе?

Дахэ облачилась в голубое сае, но не надела ни пояса, ни оберегов, ни подвесок. Шапочка с начельником[20] в виде листа и золотым шитьем валялась у постели. Дахэ теребила украшенный жемчугом край фаты, тянула за круглый камушек. И не смотрела на Айсэт.

– Очень, – сказала она.

– Правильно. Не стоит кривить душой, даже ведьмам.

– Но ты не заплела косу, – заметила Айсэт. – Хочешь, я помогу?

– Давай, – неожиданно для себя согласилась Дахэ.

Волосы жидким золотом потекли в руки меченой. У ведьмы оказались ловкие руки, она легко укладывала густые пряди в узор косы. Дахэ подцепила ногтем жемчужину на фате, потянула:

– Думаешь, он сломает зубы о жемчуг и серебро? Или моему жениху по нраву золото? У меня есть золото, отец не скупился. И кольца, и браслеты. Или, может быть, ему придется по вкусу браслет, сделанный сыном простого кузнеца? Помнишь, – Дахэ чуть наклонила голову вперед, натянув волосы, – Тугуз подарил мне один?

Меченая промолчала, Дахэ снова села поудобнее:

– Так зачем ты пробралась ко мне, злая тень?

Айсэт провела ладонью по пряди, переплела одну с другой, подобрала третью.

– Я пришла освободить тебя от обязательства.

Дахэ напряглась, но косы из рук Айсэт не выдернула. Пусть договорит ведьма, раз уж впустили в дом.

– Однажды ты уже убегала с Тугузом. И я хочу дать тебе возможность убежать с ним вновь. На этот раз далеко. Тебе не обязательно идти в пещеру. Никто не поймет, кто там, под фатой. Гумзаг не ведет бесед с избранной невестой, он тоже не узнает. Ты сможешь убежать из Гнилых земель, скинуть гнет нашего проклятия. Ну же, Дахэ, ты понимаешь, о чем я? – Ведьма набралась храбрости. – Я войду в пещеру вместо тебя!

Дахэ приподняла брови:

– Как интересно! Вы оба предлагаете мне бежать… – Она тронула рукой косу и слегка кивнула, одобрила работу Айсэт. – Ты, меченая, просишь меня предать наших людей ради любви? – Дахэ подбирала слова и сжимала губы, смех внутри нее грозил обернуться диким хохотом. – Дух выбрал меня, не думаю, что твоя память настолько коротка. А ты хочешь поменяться со мной местами, чтобы что? Ведешь несвязные речи, пытаясь убедить меня. В чем? Мне ты отводишь любовь и предательство. А себе? Призываешь меня думать о Тугузе, но как же твои родители? Как же твой жених? – Дахэ решила подразнить ведьму. – Ты-то почему бежишь от них?

– Отец и мать серьезно больны, – голос подвел Айсэт, она нервничала, эта нерадивая ученица жреца. – Если я не вернусь, им не придется долго горевать. Что же до моего жениха, он вообще не склонен расстраиваться. Но, возможно, я ошибаюсь? – слова выходили из меченой неудержимым потоком. – Не Тугуза ты ждала, а Шарифа? Девушки много говорили о нем. Я понимаю. Ты можешь убежать с ним. Когда я займу твое место и затеряюсь в пещере, ты будешь свободна.

– Свободна. Звучит заманчиво. – Дахэ вновь поцокала ногтем по жемчугу. – Если Дзыхан и Калекут больны, ты должна прислуживать у их постели. Зачем же тебе в пещеру?

– Для меня это единственный шанс спасти родителей. Им поможет целебная вода, что укрыта в ее глубинах.

– Из пещеры еще никто не возвращался, – напомнила Дахэ. «Неужели наша ведьма верит в старые бредни. Ребенок она, что ли? Целебные воды… Наивно, меченая. Чересчур, даже для тебя».

– Потому не ходи туда. Мы переоденемся, я накроюсь фатой и пойду вместо тебя.

Дахэ обернулась к Айсэт и тут же скривилась от вида разгоревшейся метки. Кровь прилила к лицу ведьмы – и пятно налилось алым. Она действительно верила в полузабытые предания.

– Невеста должна пройти весь путь до пещеры без сопровождающих, – частила ведьма, – никто не узнает подмены. Даже если ты не убежишь, останешься, скажешь, что я пошла вместо тебя. К тому времени я доберусь до целебных источников, а ты… тебя примут, тебе никто никогда не откажет. Твои родители обрадуются тебе. И твой жених тоже.

– Ты прочишь мне сразу двоих, – заметила Дахэ, не оставляя в покое жемчуг.

– Любой из них.

Дахэ удавалось сдержать смех. Хотя куда лучше было бы выплеснуть его на Айсэт, пусть раздерет уродливое лицо, а не горло Дахэ.

– А если там нет источников? Если ничего нет и ты сгинешь в бездонной пропасти или среди равнодушных холодных камней?

– Без воды моим родителям не спастись, – ответила Айсэт. – И мне тогда нет нужды жить.

Жемчуг упал на дощатый пол с глухим стуком, Дахэ принялась за следующий.

– А что горный дух? – От Дахэ никогда не укрывалось то, что замалчивали другие. Вот и ведьма явно недоговаривала. На меченом лице мелькнуло недоумение.

– Ты считаешь, он дурак? – уточнила Дахэ. – Да он сорвет с тебя фату, с живой или с мертвой, неважно, и увидит это твое лицо. Да что там лицо!

Она вскочила. Больше для устрашения, чем поддавшись эмоциям. Столик перевернулся. Свеча упала на пол и погасла, чудом не поделившись огнем с полом и стенами. Айсэт не дрогнула.

– Я выше тебя, я стройнее тебя, я… – Дахэ с силой дернула жемчуг, и он присоединился к перламутровой капле на полу. Тогда она бросила фату, камни дробно ударились об пол и тут же успокоились под весом ткани, – лучше тебя. Он потому и выбрал меня, что я лучше вас всех.

– Настолько лучше, что пойдешь на смерть, чтобы никто в этом не усомнился? – Айсэт выставила вперед подбородок, сжала кулаки. Дахэ пришлись по душе ее движения – они выдавали настоящую натуру ведьмы: зависть душила меченую.

– Замолкни! – прошипела Дахэ. – Не тревожь мать. – И она продолжила изливать свою правду, постепенно ослабляя узел, который стянул живот, стоило ей очнуться от грезы возле пещеры Безмолвия. – Он спрашивал тебя, Айсэт? – Дахэ прикоснулась двумя пальцами к виску. – Внутри звучал его голос? Спрашивал, чего ты боишься? Как он спросил? Между чем предложил выбирать? Ты не побоялась сказать правду?

– Между свободой и заточением, – сказала Айсэт.

«Не задумалась, не стала скрывать. Боги не одарили ведьму разумом, но смелости отвесили щедро», – Дахэ признавала это.

– И ты выбрала свободу? Я права? Потому что заточения ты явно не страшишься, раз предлагаешь поменяться со мной местами. Хотя там не будет заточения, в пределе горного духа меня ждет освобождение от жизни. Все сходится.

– Ты можешь избавиться от этой участи.

– А знаешь, отличная идея. Ты войдешь в пещеру, и одним злым духом в нашем пропащем краю станет больше.

Дахэ хихикнула и прикрыла рот рукой, сделала вид, что устыдилась того, что сказала.

– В отличие от тебя я отправлюсь в пещеру добровольно, – выпалила Айсэт. На лбу у нее проступила вена, еще один изъян и без того уродливого лица.

«Какая благородная ведьма, – подумала Дахэ. – Вы посмотрите только!»

– Что ему твоя добрая воля? – сказала она вслух. – О ней ничего не упоминали в договоре. Потому что добрая воля заканчивается, когда узнаёшь, что взамен не получаешь ничего, кроме холодного поцелуя смерти. Тебя не останавливает его месть за выражение твоей доброй воли? Не твоя и не моя, но смерть придет в любом случае. Он вырвется из пещеры и пожрет жителей Гнилых земель, и они станут проклинать нас с то…

– Не он, – перебила ее Айсэт, – не он пожрет.

Дахэ прикрыла глаза, ждала, что Айсэт продолжит, и не выдержала долгого молчания:

– Говори уже. Все говори. Ты пришла не за себя просить? Добрая воля и жертвенность повязаны в тебе крепче родовой пуповины.

Отчаяние сорвало с нее напускную надменность, наружу пробился не смех, но всхлип. На глазах проступили горячие, не приносящие облегчения слезы. Дахэ хотела визжать и плакать, но приходилось выслушивать меченую.

– Я выбрала заточение, потому что мне открылось будущее.

Дахэ хмыкнула. Что еще могла сказать ведьма. Она разглядела будущее в корнях трав, с которыми проводит времени больше, чем с людьми. Или ей нашептали голоса болот, где она бродит и днем и ночью.

– Недуг моих родителей распространится на всех, кто живет в Гнилых землях. Гневу духа не останется ничего, потому что все умрут, если не вернутся в долины целебные источники.

Дахэ осторожно опустилась на колени. Притянула к себе фату, прижала к животу, тут же разгладила ткань, тронула жемчужные ряды. Что-то надорвалось в ней, застонало.

– И Тугуз? – спросила она. Узел внутри вновь затянулся.

– Все, – коротко кивнула Айсэт. – Я бы не пришла, Дахэ. Я бы ни за что не просила у тебя.

При этих словах кивнула уже Дахэ.

– Но я видела боль, и кровь, и могилы. Я должна попытаться.

– Должна… – повторила Дахэ, – безусловно.

– Ты понимаешь меня? Ты согласна?

– Почему же ты не спрашиваешь, чего боюсь я? – Дахэ склонила голову на плечо. Она уже ничего не таила. Пусть ведьма увидит ее злость, обиду, страх, пусть почувствует ускользающую жизнь объявленной невесты. – Тебе совсем неинтересно, между чем пришлось выбирать мне.

Айсэт отступила от нее. «Нет, – подумала Дахэ, – синие глаза не полагаются ведьме. С чего боги дали ей такие глаза? Они похожи на февральское небо, в те теплые дни, когда проступают из-под снега первоцветы. Они тянутся к синеве и цветут для скорой весны. Что ты таращишься на меня не принадлежащими тебе глазами, меченая? Зачем явилась тревожить меня в ночь моей свадьбы?»

Дахэ накрыла голову фатой.

– Ты уже догадалась, как умен мой будущий супруг? Ничего от него не скроешь.

– Чего же? – дождалась она вопроса.

– «Чего боишься ты, юная дева? – почти пропела Дахэ. – Смерти или позора?» Вот как он спросил, мой обещанный супруг. И потому я не поменяюсь местами ни с тобой, ни с кем-нибудь еще. Я и только я войду в пещеру этим утром, потому что смерти я не боюсь. Мы все рождаемся, чтобы рано или поздно умереть. В одиночестве или все вместе. Что мне дело до крови, боли и могил? Смерти не боюсь, ответила я духу, и не соврала, ведь больше всего я боюсь позора.

Дахэ сорвала фату и закричала:

– А теперь покинь мой дом, тебе здесь не рады!

Айсэт пнула угли погасших костров, искры зашипели и утихли. Она не справилась. Знала, что дух ни за что не выберет ее, но не ожидала, что оттолкнет загадочного жениха вовсе не внешность – в скрежете и вое черного вихря она не встретила обвинений в уродстве. Его не волновали метки на лице, он искал их в душе Айсэт. И отвернулся от ее души, обвинил во лжи. Но разве лгала она? Айсэт не боялась заточения. Нет! Оттого и была готова войти в пещеру и не выйти из нее, но отыскать целительные воды. Оттого готова была принести себя в жертву духу, если бы он потребовал подобного обмена. Она бы согласилась на свадьбу с Кочасом, на порицание, на прежний образ жизни меченой и непринятой – все для того, чтобы не случилось показанного тенями, подтвержденного водами болот и самим духом. На все что угодно ради жизни.

Как она могла хоть на секунду предположить, что Дахэ поймет? Айсэт сбили с толку ее верные вопросы, но в душе Дахэ никогда не изменяла себе. Слишком гордая даже перед лицом гибели. Ее страшил позор. Позор быть отвергнутой? Унижение от того, что она, красавица, останется жить, а не нужная никому ведьма займет ее место? Поругание семье, не сумевшей отказаться от дочери ради блага деревни?

– А чего я хотела? Она права! О боги, как же она права и как же безгранична моя глупость. – Айсэт дернула себя за волосы. – Мы не выбираем, не выбираем.

Музыка все гремела, когда Айсэт бежала от дома Дахэ мимо шелковицы. Айсэт невольно расслабилась, услышав нежные звуки свирели, отыскавшие внутри нее тихий уголок, в котором она хранила любовь к родителям. Свирель подсказывала пойти домой, остаться с больными в отсчитанные им судьбой дни, часы, мгновения. Держать слабые руки и провожать их вместе с Гумзагом в последний путь. И так вести одну за другой души близких ей людей в предсмертные сумерки, пока она сама не успокоится во влажной земле. И некому будет хоронить ее, последнего человека деревни. Мелодия, сменив мотив, потребовала бежать прочь от священного дерева, от родительского дома, от смирения.

Айсэт все же не обошла родной дом. Мать и отец лежали, глядя в потолок. Айсэт действовала быстро. «Гумзаг навестит их, – рассуждала она, – и мать, ненадолго придя в себя, скажет, что я ушла».

– Он не сумеет исцелить вас, – зашептала Айсэт на ухо Дзыхан. – Мамочка, слышишь? А Дахэ не пожелала поменяться. Значит, я дождусь утреннего часа и войду в пещеру следом за ней. Проскользну, когда вход отворится. Я сумею. Но обещай мне, что вы дождетесь. Еще есть немного времени. Болотные голоса все открыли мне. Гумзаг присмотрит за вами, пока я не вернусь, – пообещала она. – Если сможешь, скажи ему, что дурачок, которому я ни за что не стала бы женой, оказался мудрее жреца.

Айсэт вышла на тропу, ведущую к Кольцу. Ночами болотная хмарь из голубой превращалась в серую, и к неровным берегам Кольца приползали змеи. Приходилось идти осторожно, пригибаться к земле, высматривать чешуйчатые стрелы, сокрытые в траве. Змеи двигались медленно, околдованные гнилостным ароматом, но наступить и пробудить их от дремоты Айсэт не хотелось. Болото встретило ее равнодушно. В ночи глаз Кольца со зрачком острова тщился разглядеть за густыми кронами небо. А на Айсэт и вовсе не обращал внимания. Голоса, к которым она пришла за советом, молчали.

«Именно сейчас, когда нужны, вы вознамерились терзать меня тишиной. Вы испугались духа? Вам же стоит радоваться моей опрометчивости».

Ей ответило шуршание. Змеи выползали из травы, поднимали головы и так, выглядывая полосу воды, вползали в болота.

«Они-то слышат. Их вы зовете. Вы сами похожи на змей, вливаете свой яд в людей».

Айсэт не выдержала:

– Вы показали мне участь деревни. Так расщедритесь, откройте, как спасти ее. Если вам нужна жертва, – она ударила себя в грудь, – я готова войти в воду. Примите меня, а сами прошепчите Дахэ, как вернуть источники. Что же вы? Что вы молчите? Или вы отравили сами себя?

Крик ее разлетелся над болотом. Разухалась сова, завозились мыши под корнями деревьев, затявкали лисы. Но голоса не поднялись из болотных глубин.

– Почему же ты обвинил меня? – Айсэт отвернулась от Кольца. Она представила ущелье, испыун, крутой подъем к скале, дуб и пещеру. И кричала через расстояние в ее тьму, впервые осознав, что вход в логово горного духа не пасть, но ухо, что открывает ему слова и мысли Гнилых земель. Так пусть же слышит! – Если бы ты просто отказал. Если бы назвал недостойной. Но ты обвинил меня. Ты сказал, что я тебе не нужна, потому что я лгу! Никто не лжет больше, чем Дахэ! Ей ты отдашь воды?

Дурман болот пробирался в нее. Голоса не желали обратиться к ней, но их чары действовали. Отяжелевшее сознание рождало странные образы. Айсэт будто бы снова очутилась в лодке и раскачивалась на волнах, исходивших от острова в середине Кольца.

– Нет, нет, нет, – приговаривала Айсэт. – Она не достанется тебе. Дахэ передумает. Тугуз приведет к ее порогу быстроногого коня, усадит Дахэ в седло, прижмет к себе, и она ускользнет, обернется водой, дымом, змеей и оставит тебя, дух. А если не сбежит, то мне жаль тебя еще больше. Дахэ придет к твоей пещере и, даже если ты опомнишься и откажешь ей, просочится сквозь тьму, проберется в глубины и вырвет признание из твоего черного сердца. Ты сам выбрал ее, и нет теперь тебе спасения, глупый дух. Даже ярость богов покажется тебе детской игрой рядом с Дахэ.

Вопль застрял в горле. Айсэт представила, что сделает горный дух. Не морские воды разольет он по их земле, не болотные, но кровь, почти такую же горячую, как источники, что он удерживает.

– Как мне убедить тебя? – прохрипела она. – Как заставить вернуть воды? Ты не отозвался на призыв, жрецы обманули нас. Может быть, если я найду правильные слова, сумею воззвать к тебе, ты обретешь свободу и сам отдашь то, что мне так нужно. Был ли ты человеком? Осталась ли в тебе капля сострадания?

Противоречивые мысли терзали Айсэт, обернувшись почти тем же ветром, каким явился к ней горный дух у пещеры. Что же показал он Дахэ? Отчего предложил выбирать между смертью и позором? Она не упомянула море, и лодку, и девушку, которой стала на те затянувшиеся минуты сияния. Спросила про страхи, но не задала вопроса о том, каково было Айсэт задыхаться в толще огромной волны. Ничего не сказала о вихре, но все кричала, что лучше ее нет. Вот бы дух обрушился на болото и вытянул весь дурман и Айсэт заодно. Унес бы неведомо куда и сбросил в бездонную пропасть. И у нее не осталось бы вопросов, слез и криков.

«Я в заточении», – пожаловался ветер в мыслях Айсэт.

– И мы все вместе с тобой, – произнесла она, обвиняя себя в том, что не нашлась с ответом у пещеры. – Ты наказываешь нас за свои грехи. Но мы не виноваты, мои родители не виноваты. И я, я тоже не виновата, что родилась такой… – Она приложила ладонь к щеке. – Так и есть, полыхает. Она постоянно горит, у меня под кожей всегда угли. Но ты хочешь, чтобы я истлела целиком.

– Это крайне неприятное зрелище, – сказал ей лес.

– Кто здесь?

Айсэт остановилась, подобралась в поисках тени, что пришла к ней. Рука ее непроизвольно нащупала рукоять ножа. Она не сняла его с пояса, как того хотела мать, даже в Ночь Свадеб не рассталась со своим верным помощником. Айсэт никогда еще не использовала его как оружие защиты или нападения. Короткий клинок ученики жрецов извлекали из ножен, чтобы срезать травы или рассекать воздух над больным, изгоняя недуг. Тот, кто учился исцелять, давал клятву не причинять боли, не нести смерти. Но рукой Айсэт повелевал страх. Она слишком громко и яростно обвиняла горного духа, и он услышал ее.

– Кочас? – позвала Айсэт и заставила себя опустить руку. – Это ты?

Никто не выпустит Кочаса из деревни одного в поздний час, и он не выговорит даже столь короткую фразу, верно ставя язык к кривым зубам.

– Когда человек горит, вонь разносится по всей округе. Человек пахнет и горько, и сладко, и мучительно, потому что кажется, что вместе с ним горишь и ты. Я бы на твоем месте не призывал подобной участи.

Айсэт сделала шаг назад и натолкнулась на говорившего. Дух выбрался из пещеры, получил плоть. От него исходил жар, он дышал, и говорил, и насмехался над Айсэт. Она повернулась. У духа оказались человеческие глаза, золотисто-зеленые, отражающие пламя факела, нос с горбинкой, высокий лоб и острые скулы.

– Кожа лопается, глаза вытекают, крик гаснет в обожженном горле. Я видел огненную казнь. И чувствовал смрадный ужас. Почти такой же, как здесь. Зачем ты дышишь миазмами? Не лучше ли кричать там, где воздух чист и свеж?

У болот ее нашел Шариф.

– Интересное общество ты выбрала. Куда уж пляшущим людям до твоих подруг, – он указал на змей, ползущих к болоту.

Айсэт молчала. В ней снова всколыхнулся разговор с Дахэ. Та бы сразу прогнала незваного гостя. Но лес принадлежал всем и никому, он никого не ждал и никого не изгонял. И Айсэт не могла запретить Шарифу идти его тропами.

– Не посвящай секретов тьме и лесу. Они ненадежные хранители. – Шариф поманил ее за собой и пошел прочь от болот.

Голос Кольца не потребовал остановиться, хмарь отступила от Айсэт, словно присутствие Шарифа сорвало колдовской покров.

Их встретил испыун. Шариф уселся у пробки каменного дома, которую иныжи-строители позабыли уместить в круглом проходе, оставив жилище карликов без надежной двери. Айсэт проследила сплетение теней от факела, длинными пальцами они прощупывали стенки испыуна.

– Теперь и ты следишь за мной? – спросила она.

Шариф отвел руку с факелом, повернулся в ее сторону:

– Кто еще?

– Кочас.

– Говорю же, у тебя странные предпочтения в выборе общества.

– Ему сложно что-то объяснить.

Шариф пожал плечами. Он не знал Кочаса так близко, как Айсэт, его назойливость не успела досадить сыну жреца.

– Я заметил, как ты улизнула. И сообщил отцу. Он послал меня за тобой. Ночью легко встретить шакала или волка.

– Придумай что-то другое, – от криков голос Айсэт сел. – Гумзаг знает, что ни один зверь не охотится в Ночь Свадеб.

– Хорошо, – Шариф не стал настаивать. – Сегодня ночью жрецу и вправду немного не до тебя. Я решил избавить его от головной боли и отговорить тебя возвращаться в пещеру.

– Гумзаг сказал тебе? – вспыхнула Айсэт и тут же добавила: – Впрочем, неважно, туда не войти никому, кроме избранной невесты.

– Действительно? Ах да, припоминаю. Я многое забыл из уроков отца, но старые легенды находят пыльный уголок в памяти. Если так, то прошу простить, что посмел усомниться в твоей разумности. Но что же привело тебя обратно в чащу? Почему мешаешь лесу наслаждаться ускользающей ночью?

Шариф отвел руку в сторону, жестом предлагая вернуться в деревню. Айсэт посмотрела в небо, на огонь, на сына Гумзага. На его лицо, руки. Не только на веке, на пальцах и ладонях тоже белели шрамы.

– Ты видел, как горел человек? – спросила она у шрамов. Они явно остались не от огня.

– Видел.

– Ты пытался его спасти?

Шариф переложил факел в другую руку.

– Нет.

– Ты его казнил? – Айсэт не нашла в себе ни ужаса, ни отвращения. Мужчины часто творили недоступные женскому пониманию вещи, оправдывая их вопросами чести.

– Нет. Но помог ему умереть.

– Как? – у Айсэт не получалось отвести взгляда от лица Шарифа. На его скулах скакали тени, изменяя очертания лица, поглощая и выделяя изгиб бровей, родинки и шрам и совсем стирая черные волосы.

– Я поторопил его смерть. Пламя дожрало мертвое тело.

Огонь плясал в глазах Шарифа.

– В этом испыуне нашли женские украшения? Или я неправильно помню? Как давно это было! Я все думал: какая она, хозяйка каменного дома? Представлял ее первой невестой горного духа и хранил ее образ все эти годы.

– Это сказка, – перебила его Айсэт. Она предпочла бы говорить о другом.

– Не стану так думать, – поморщился Шариф. – Не хочу, чтобы мои терзания по полустертым воспоминаниям детства полнились сказками. Для меня они всегда оставались реальностью.

– Ты захотел помочь тому человеку, – прошептала Айсэт, почти не слушая его. – Тогда ты, наверное, поймешь меня.

– Ты хочешь умереть? – Шариф оперся локтем о колено, полы цыя разошлись, сверкнули застежки на ноговицах. – Не думаю.

– Я хочу милосердия. Отец наверняка сказал тебе, что мои родители неизлечимо больны. Им помогут только воды, сокрытые в пещере.

Айсэт сомневалась, открываться ли Дахэ, но Шарифу выдала правду не задумываясь.

– Кто же рассказал такую сказку тебе?

– Кочас.

– А, – Шариф хлопнул ладонью по колену, – твой слабоумный преследователь. И ты поверила ему?

– Я поверила своему сердцу. А оно открыло мне то, что их болезнь поразит всю деревню.

Подвижное лицо легко сменяло выражение, Шариф посерьезнел:

– Зло исходит от пещеры?

– От болот, – Айсэт говорила как есть. – Их смрад несет гибель.

– И для духа не останется невест, – произнес Шариф задумчиво.

– Я… – Айсэт нахмурилась, – я не думала об этом.

«Зачем вообще думать о том, останутся ли девушки для духа? Как может прийти кому-то в голову его судьба?»

– Какое это имеет значение? – выпалила она.

– Большое, – ответил Шариф. – Ты не предполагала, что именно заставит его согласиться на твое предложение… просьбу… даже не знаю, как назвать то, с чем ты к нему явишься. Требование?

Шариф был прав. Но Интонации его явно указывали на недальновидность Айсэт.

– Нужна ему вода или нет, он не отдаст ее просто так. Но если упомянуть, что он лишится своих жертв… Не зря же он назначил такую цену, соглашаясь на договор с нашими предками. – Шариф покрутил факел в руке, искры посыпались на траву, он тут же затоптал их. – У тебя появится возможность.

– Я не думала об этом, – повторила Айсэт. – Я не смогу жить среди мертвых – вот что застило мой разум.

– Все верно. Когда в человеке говорит страх, он теряет способность мыслить.

Айсэт возмущал тон, с каким Шариф поучал ее.

– Да! Я трусиха, лгунья и завистница. Я сплошные тени.

Она ожидала, что Шариф рассмеется над ее нелепым криком, но он коротко произнес:

– Кто без тени, тот не человек.

– Тогда я могу не волноваться. Мои тени все на лице.

Перед ней вместо Шарифа выросла Дахэ, и она выкрикнула ей свою досаду. А может быть, и родителям, и Гумзагу, и многочисленным тетушкам, зовущим ее в свои дома и скорее выталкивающим прочь. Но осеклась. Чужаку ни к чему знать ее обиды.

– А что еще ты видел? – спросила она. – Ты покинул дом Гумзага мальчиком, тебя не было пятнадцать лет. Как далеко увели тебя дороги?

Ей вообще не следовало разговаривать с Шарифом, идти за ним. Полагалось вскрикнуть, обвинить в том, что подкрался, напугал, помешал, не проявил уважения. Все, что она выговорила бы Кочасу, который напускал бы пузырей и ничего не усвоил. Но от огня и терпкого запаха смолы на Айсэт навалилась усталость и желание разделить опутавшее ее бессилие с кем-то уверенным в себе.

– Я видел многое. И везде одно и то же. Людей, похожих на горы, горы, похожие на людей. Дома, полные и пустые, золотые поля, реки много шире и полноводнее горных ручьев. Глупцов, дающих верные советы, и мудрецов, совершающих ошибки. Море, что несет свои воды из прошлого в будущее и не заботится о настоящем.

– Ты видел море? – воскликнула Айсэт. – Какое оно?

– Когда оно надвигается, останавливается время. Вся суть его в одной капле, и все капли его суть. Ты можешь вечно глядеть на него, но никогда не узнаешь до конца. Можешь всю жизнь дышать его воздухом, но никогда не надышишься. И оно в отличие от всего остального, что довелось мне узнать, совсем рядом, Айсэт. Стоит пойти вниз по течению реки – и ты выйдешь к его берегу. Зачем ты спрашиваешь меня, вместо того чтобы хотя бы раз пойти к нему? Зачем ты просишь, если можешь все совершить сама?

– Женщины не покидают Гнилых земель. Мы все принадлежим духу.

– Кто придумал этот бессмысленный обычай? Кто боялся, что вы убежите от судьбы? Ты вот стремишься к нему.

Шариф говорил вовсе не о море. Глаза его утратили золотой блеск, а вместе с ним и зеленый оттенок, почернели и запали.

– О чем ты?

– Зачем ты ходила к Дахэ?

– Ты все же слышал. – Ноги Айсэт задрожали. «Сколько он простоял за деревьями, прежде чем заговорил со мной?»

– Даже звезды за облаками слышали. Да что там. Боги, дремлющие за пеленой ночного неба, проснулись от твоего негодования.

– Я думала, она согласится убежать с Тугузом, – призналась Айсэт и закрыла рот рукой. Сегодня она наговорила слишком много.

Шариф дернулся, взгляд его потяжелел.

– Ночь Свадеб не годится. Нынче стоило назвать ее ночью откровений. Тугуз? Тот рыжий? У него отличный кинжал.

– Он сын кузнеца.

– И сам кузнец?

Айсэт кивнула.

– Что ж. Детские клятвы, как и детские воспоминания, либо остаются с нами навсегда, либо стираются взмахом ресниц. Тем более клятвы навязанные. Не могу сказать, что я удивлен.

– Она не согласилась, – Айсэт попыталась исправить ошибку, – тебе нечего тревожиться. Дахэ – честная девушка.

– Мне не тревожиться? – губам Шарифа нравилось усмехаться. – Видишь ли, я в любом случае остаюсь без обещанной невесты. Как и рыжий сын кузнеца. Мы оба вырвем ее из сердца.

– Мне очень жаль, – сказала Айсэт искренне, ни на мгновение не покривив душой.

– Неправда, – оборвал ее Шариф, – тебе жаль, что она не согласилась поменяться с тобой местами. И ты выговариваешь обиду лесу. Вместо того чтобы пойти в пещеру.

– Я уже сказала: в нее не войти.

– Да-да, и это я слышал. Но ты пойдешь. Мой отец назовет тебя неразумной. Твои родители не пустят из-за любви. Дахэ не согласится из гордости. Но ты и без того трусиха, лгунья и завистница. Если верить всему, чего я успел наслушаться за краткий вечер, еще и ведьма. Ты можешь вершить все, что тебе заблагорассудится. И теням чужих осуждений тебя не запятнать. К тому же теперь мы разобрались, что ведьме есть что предложить духу. Тебе остается встретить свой последний рассвет и войти в пещеру бок о бок с избранной невестой. Прокрасться вместе с ней. Легко и просто. По крайней мере, именно так собираюсь поступить я.

Глава 7. Пещера Безмолвия

Горы – воплощенные жизнь и смерть. Они возносят снежные шапки к небу – никогда не умирающие старцы, прикованные к своему месту. Они свободны: орлы парят в высоте, черпая мощь скал. И одиноки, хоть и стоят плечом к плечу. Расправляют свои хребты, укрывая жизнь и смерть на склонах – вечное противостояние. Кровавые слезы пиршества оставляет на белом снегу барс. Он поймал горного козла, и развернутая плоть добычи отдает последнее тепло безмолвным каменным свидетелям. У подножия гор, под защитой скалы, поднимается пар от новорожденного козленка. Мать слизывает жаркую кровь жизни с его шерсти, чтобы дитя быстрее поднялось на ножки и ощутило силу, что дают горы. Курится дым очагов. Подражая хребтам, цепью поднимаются к лесу дома. В них тоже рождаются и умирают. В краткий промежуток между рождением и смертью поют хвалу большому каменному дому, милостивому и грозному, дающему и отнимающему. Под массивом гор копают люди ямы и жгут в них сухие каштановые дрова, чтобы бросить в эти ямы руду и тормошить угли, насыпанные сверху, пока твердые слезы гор не побегут и не оставят в яме железо. К горным кручам льнут поля, где человек трудится, кропотливо и безропотно, высаживая просо. И ведет на луга, что украшают горные спины, скот. Человек посвящает свою жизнь горам. И дает им ожить в легендах. Замершие в камне герои и прекрасные девы, мудрые старейшины и храбрые матери, карлики, великаны и боги, – вот кто горы для своих человеческих детей. Они воспитывают истинный характер: стойкость духа, крепость слова, верность и свободу души.

Но, как настоящие боги, горы распоряжаются доверчивым человеком. И просят плату за воспитание. Герои и девы, старики и матери – они приказывают тем, кого избрали: «Умри сегодня». Головокружительные пики, подлые трещины, камнепады, снежные лавины и голодные звери – горы владеют орудиями смерти. И остаются безразличными к судьбам людей.

Айсэт прощалась с горами. Переменчивая ночь вернула вуаль облаков, решив все же, что и ей быть невестой. И под утро излила дождь. Айсэт верила, что так родные горы провожают ее.

– Где Акоз? – спросила она Шарифа, который шел впереди.

– Всадник и конь едины. Но этой своевольной части меня не по нраву пещерный мрак. Гумзаг позаботится о нем. Отведет к лугам. Пусть Акоз наслаждается медвяным ароматом трав и лаской солнца вместо меня.

– Вы обязательно воссоединитесь, – пообещала ему Айсэт. И попросила горы стать печатью ее обещания.

Шариф оставлял за спиной обретенного отца и верного друга. Айсэт изучала узоры на его башлыке, золотое шитье расчертило ткань горными хребтами. «Хоть что-то родное возьмем с собой», – подумала она.

Шариф разрезал ущелье, уводя ее за собой. Они оставили болота по левую руку, водопад – по правую. Слоистые камни ущелья расступались, капли дождя терялись в сети мха. Дождь увлажнил белые пятна лишайника, боролся с широкими листами лопуха. Хорошо, что небо плакало вместо Айсэт. Иначе она заглушила бы стенаниями историю, что завел Шариф, чтобы больше не говорить ни про Акоза, ни про отца.

– Мать или учитель рассказывали тебе легенду о нашем водопаде? Удивительное дело, как хорошо я запомнил детские сказки. Он падает с кручи, не имея истока, и уходит под землю, будто и не было вовсе.

– О том, что водопад не водопад, а девушка, что сорвалась с высоты, спасаясь от гнева небес? – Дзыхан не любила эту легенду, чаще делилась она с дочерью сказаниями о звездах и луне.

– От гнева людей, – возразил Шариф. – Небеса далеко, Айсэт, люди рядом. Та девушка единственная приходила разделить страдания прикованного к скале бога[21]. За что ее и преследовали те, с кем она жила бок о бок. Заметь, боги обрекли на муки одного из своих, а люди обвинили родную им душу. Они гнали несчастную, пока она, устав от погони, не бросилась вниз со скалы. И вот те же боги, что прокляли своего, сжалились над отверженной, – Шариф издал смешок, – не оставили ей жизнь, не перенесли в безопасное место, не одарили крыльями, но обратили в водный поток. В вечные слезы.

– В вечную силу, – поправила его Айсэт. – Боги оставили девушку подле того, о ком она заботилась. Чтобы ее голос приносил ему облегчение.

– Водопады пересыхают в засуху.

– Но наполняются, когда идут дожди. А дожди всегда приходят.

– Значит, всегда… – эхом повторил Шариф, – что ж… надежда и впрямь младшая дочь богов.

– Мне Гумзаг подобного не говорил! – удивилась Айсэт.

– Не вся мудрость мира исходит от него. Привыкай.

– А на что надеешься ты?

– На взаимность.

Айсэт замолчала. Шариф надеялся заслужить любовь Дахэ, выставляя смелостью свое безрассудство.

«Что ж, – Айсэт невольно повторила его вздох, – я тоже иду за любовью». И не стала признаваться – чьей именно.

Ущелье закончилось слишком рано. Дождь не подошел к скале горного духа, остался в лесу. Айсэт карабкалась по камням. Ноги знали, руки помнили, как безопасно подняться на утес. Сегодня она могла забраться к пещере с закрытыми глазами. Она и прикрыла их.

– Будет прекрасный день, – сказал Шариф.

Как ни дружили утес и Айсэт, он взобрался наверх первым. Айсэт не обернулась к золотистой дымке над лесом, чтобы вместе с Шарифом насладиться игрой капель дождя и восходящего солнца. Она смотрела на Дахэ, расхаживавшую в свадебном наряде у пещеры. Теперь, при взгляде на облачение Дахэ в утреннем свете, Айсэт поняла, что сама не сняла белого обрядового платья.

– Не попрощаешься с лесом?

– Ты и его с собой привела?

Два вопроса прозвучали одновременно, схлестнулись клинками.

– Я пришел по собственному желанию.

Шариф улыбался. Дахэ дрожала от гнева и слез. Она выставила вперед руку и крикнула:

– Никто, кроме меня, не войдет в пещеру. Это запрещено. Горный дух накажет вас.

– Он уже нас наказал. – Шариф мягко шагнул к дубу. – Его прихоть разлучает любящие сердца, разбивает семьи. Далеко ли я пройду за тобой или встречу ярость горного духа, едва ступив в пещеру, моя собственная судьба не столь тревожит меня.

– Но я не зову тебя с собой, – Дахэ не собиралась сдаваться.

Айсэт поискала в траве свой красный цветок. Он ушел под землю или его сорвала одна из невест, радуясь участи, что миновала ее?

– Мне разрешение не требуется, – безмятежно ответил Шариф.

Тень Дахэ убегала в пещеру, словно ее уже притягивала темница горного духа. Тень Шарифа пряталась в корнях дуба. Они стояли друг напротив друга, и Дахэ дрожала под взглядом ненужного жениха. Айсэт опередила ее яростную речь:

– У каждого из нас своя причина войти в пещеру. И если встретим там духа, то каждый из нас примет смерть. Не будем спорить, раз уж все равно умирать.

Шариф ухмыльнулся. Поправил кинжал на поясе, оттряхнул полы цыя и почти прыгнул к пещере, ловкий и быстрый, как барс.

– Я согласен, – сказал он.

– А я нет, – огрызнулась Дахэ и вошла в пещеру.

Нежные краски утра стали ярче. Проступили очертания облаков, зазеленел лес, набрались цвета листья дуба.

– Прекрасный день, – повторил Шариф, – я буду тосковать по тебе.

Он пошел следом за Дахэ.

Айсэт глянула на пелену дождя над лесом, на птицу, поднимающуюся от густой листвы по солнечным лучам. И тихо произнесла:

– И я.

– Ты ведь не передумала? – позвали ее из пещеры.

Шариф стоял в полумраке и протягивал руку, ладонью наверх, к Айсэт.

– Втроем веселее. И кто-то же должен спасать меня от нрава будущей жены. Или хотя бы научить с ним справляться?

«Дахэ выпьет тебя до дна, и ты захочешь остаться в пещере», – мысли Айсэт плясали на кончике языка.

Шариф все не убирал руку. Слегка приподнял бровь, словно бы говоря: «Удивлен. Думал, ты первой помчишься в путь».

И она сама так думала: Дахэ будет топтаться у входа и оплакивать судьбу, наконец признав, что ей вовсе не наплевать на свою жизнь, Шариф станет ее утешать. А она, Айсэт, смело войдет в обитель горного духа и крикнет свое имя, чтобы дух знал, что она готова ко всему. Но выходило наоборот. Легко выкрикивать горячие обещания, куда сложнее держаться их.

Айсэт повернулась спиной к дубу, к сомнениям. Свадебное платье еще выделялось в темноте серой тенью – Дахэ ждала их в пещере, сцепив руки у живота.

Лицо Шарифа стер сгустившийся мрак, но отчего-то Айсэт чудилось, что он все еще ухмыляется. Какое-то время кинжал на его боку поблескивал, улавливая солнечные лучи, но совсем скоро темнота поглотила слабые блики. С низкого свода падали редкие капли, они не нарушали тишины: звук звенел короткое мгновение и сразу затихал. Не дробился, не разносился эхом, подсказывая, что пещера полна поворотов, залов и скрытых ходов. Рождался и умирал.

Они шли и шли, почти прижавшись друг к другу. Почти, ведь Шариф, как положено, держался чуть позади. Никто не решался сказать что-то вроде: «Совсем не холодно», «Чувствуете, пахнет тем-то и тем-то», «Ноги устали», «Мне страшно». Холод, запахи, усталость, страх – пещера стерла ощущения и восприятие. Ноги двигались, платья шуршали, позвякивал о застежки кинжал. И все поглощала пустота. В пасти пещеры не нашлось клыков – проросших сверху и снизу окаменевших капель воды и соли. Она представляла собой кокон, в который залетали бабочки, чтобы совершить обратное превращение в гусениц и скрыться в чреве земли.

Голова Айсэт опустела. Мысли, толпящиеся у входа в пещеру, разлетелись. Не припомнить, отчего так долго не заходила под тихий полог. Не разобраться, зачем отталкивала себя от прохлады тьмы в очередной, полный запахов болот и трав, день. Она почти не осознавала, кто идет рядом и почему вообще нужно идти рядом, а не раствориться в стенах. Почему не лечь на пол, что вроде бы и под ногами, но и где-то далеко, и не дать укачать себя, погрузить в сон – пусть идет время, идет жизнь, а Айсэт останется на месте… в тишине… в покое.

Она позволила двум теням, по обе стороны от нее, отдалиться. Серая тень и черная тень, черная даже во мраке, пошли вперед, а Айсэт остановилась. Подняла руку, длинный рукав тьмы тянулся от запястья в глубину. Расправила крыло второго рукава, сложила обе руки на груди, глубоко вдохнула. И не осталось ни дыхания, ни платья, ни ног, истерзанных кружением по лесу, ни кос, перетянутых лентами. Не осталось кожи, глаз, чувств, тревог и ожиданий. Айсэт завернулась в полотно темноты и слушала беззвучие. Вместо нее дышал и говорил огромный шатер. Всепоглощающая пещера вовсе не умещалась в скале, а сама вместила в себя весь известный мир, в котором нет болот, леса, аула, неба и земли. Но есть пустота и кто-то бесконечный, из кого она исходит.

Пещера росла и сжималась. Превратилась в сердце, внутри которого спряталась Айсэт. И его биение отдавалось песней нежного голоса, знакомого, родного и в то же время нечеловеческого. Песня походила на шепот ветра в листве, на шорох крыльев, на вдохи и выдохи, среди которых появлялись и гасли слова любимой песни почти забытого человека – женщины.

Две косы в единый жгутТак с тобой меня пусть свяжут,И пускай по миру скажут:Сердца два в одном живут.

Айсэт прикрыла глаза. Чья-то мягкая ладонь легла ей на веки. У тьмы было много рук, они обхватили засыпающую Айсэт со всех сторон, приподняли и понесли вперед.

Вместе две тропы сплелиМы с тобою, мы с тобою,На двоих с одной судьбоюМы пойти вперед смогли.

Руки бережно укачивали, она плыла в них как в горном озере, где гладь воды почти не шелохнется, где можно медленно погружаться на илистое дно и ждать, пока вода смоет горечь, обволакивающую тело изнутри и снаружи. Айсэт подчинилась потоку, влекущему ее прочь и вглубь. Губы забыли, что когда-то говорили, грудь – что поднималась и опускалась, подчиняясь велению жизни. Глаза забыли свет: солнца, луны, бликов на водной глади, блеска глаз другого человека, холодного мерцания украшений женщин и кинжалов мужчин. Хотя один кинжал требовал признать его силу, мелькал среди заботливых рук, спорил с темнотой, резал ее, разбивал песню на стоны и всхлипы. Айсэт тревожило его настойчивое сияние, и она страшилась его. Руки извивались, уходили от кинжала, отталкивали его, приподнимая и утапливая Айсэт, защищали от вторжения света. Перебирали волосы. Рисовали затейливый путь в темноте, на котором дрожали слезы, – следы, что уходили вверх, кружа Айсэт в течении. Оборачивались звездами и порождали силуэт девушки, которая держала что-то. Девушка пела свою песню:

Только общая судьбаВмиг на части разделилась,Все прошло, и все не сбылось,И потеряна тропа.Вот тугой единый жгут:Мы с тобою, мы с тобою…Но с опущенной главоюМне его одной плетут…

Руки переместились к шее, собрались в тугой жгут. Айсэт заворочалась.

«Мы с тобою, мы с тобою… – повторяла песня. – Мне одной…»

Песня набирала силу, проникала в Айсэт и с громким шепотом устраивалась в животе:

Может, ты ко мне придешьВ новый дом твоей невесты,Он всегда на том же месте,Среди скал его найдешь.

Девушка во тьме несла ребенка. Неподвижного младенца, который родился, но не для жизни, а для смерти.

Мы с тобою, мы с тобою… –

она пела своему дитя. Рот не открывался, но она вела мелодию, чтобы ребенок понимал – он нужен. Лицо девушки неуловимо менялось. Девочка – девушка – старуха. Она тоже не могла вспомнить, кто она, какая она.

Ты в горах на краткий мигПодойдешь к реке напиться,Там увидишь иль приснитсяМой на дне печальный лик.

Из звезд к девушке потянулись новые руки. Они стремились к младенцу. Дотянуться, забрать. Множество бледных рук касалось ребенка. Прохлада сменилась огнем, щека Айсэт запылала, она резко открыла глаза.

Все руки накинулись на лицо ребенка. Младенец закричал. Девушка вскрикнула – по-птичьи, резко, громко – и бросила ребенка во тьму. Айсэт дернулась за ним, но руки добрались и до ее лица. Рвали горячую правую щеку.

«Мама», – вспомнила Айсэт и вскрикнула, словно сама была младенцем.

Легкие почти разорвало, но вместо них распахнулась тьма. Кинжал блеснул над головой, лезвие вспороло мглу – и глаза Айсэт прозрели. Вместе с кинжалом в них ворвался сперва полумрак, полный теней, а затем и свет, зеленоватый, мутный, какой бывает, когда глядишь на солнце из-под воды.

Не любовью, так водой:Жить нам здесь, не зная скуки,Протяну к тебе я руки –И ты снова будешь мой, –

пещера пела песню Дзыхан, печальную, переменчивую, тревожащую Айсэт в долгие зимние вечера, когда горы окутывал снег. Мама не любила застывшие зимние слезы: они напоминали ей дом, который она покинула. И песня тоже. Но Дзыхан пела ее, потому что она так нравилась Айсэт.

– Дай руку, – голос обрел лицо, призрачное солнце в воде обернулось Шарифом, бледным и злым. Тьма отталкивала его. Шариф сжимал в одной руке кинжал, а другую протягивал Айсэт. И в этот раз Айсэт откликнулась. Подняла руку, шлейф невидимого платья не отпускал ее. То, что обнимало ее, поддалось, но тут же потащило обратно.

Кинжал Шарифа пролетел у полыхающей щеки Айсэт, и раздался новый звук – не крик, не стон, жалоба лопнувшей струны. Руки заскользили прочь. Айсэт разглядела чересчур длинные пальцы, синюю кожу со множеством ран, словно от укусов маленьких зубастых ртов. Она закричала – и тьма с всплеском выпустила ее на свободу.

– Ай, – расслышала Айсэт.

Из тьмы Шариф выдернул Дахэ. Она завизжала, оттолкнула его, неловко упала рядом с Айсэт. И первой пришла в себя.

– Там были руки. – Не поднимаясь, на четвереньках, она подползла ближе к Шарифу, выглянула из-за него и повторила: – Руки. – Дрожащий палец указал на озеро, на берегу которого они очутились, и Дахэ тут же отпрянула.

Коса расплелась и спуталась, платье облепило тело. Дахэ села возле Шарифа, поджав ноги. Она совершенно забыла о том, что не разговаривает с ним, забыла и о правилах приличия. Ее колотило, она то и дело дергала себя за волосы, приглаживала их, отбрасывала пряди и сразу же снова пыталась заплести косу.

– Они хотели утопить меня. Это алмасты?

– Или невесты, – ответил Шариф. Он повернулся к Дахэ и осторожно, за плечи, поднял ее с колен.

Дахэ никак не могла оставить в покое волосы. Айсэт, у которой все еще жгло в груди, а голова трещала от повторяющейся мелодии пещеры, нашла в себе силы встать чуть в стороне от Шарифа и Дахэ.

– Озеро… она заманила нас в озеро. – Айсэт вглядывалась в темную поверхность. Дахэ она не слышала. «Почему озеро и те, кто скрывался в нем, пели песню мамы?»

– Кто? – спросила Дахэ. – Кто заманил?

– Пещера, – еле слышно проговорила Айсэт.

– Не пещера, – взвилась Дахэ. – Дух! Все из-за вас, я предупреждала!

– Почему рук так много? – возмущение Дахэ не трогало Айсэт. Вода сливалась с мраком пещеры, они столько плутали в темноте, что могли не заметить границы между землей и озером. Шагнули – и провалились. Возможно, Шариф шел позади и услышал всплески или вынырнул, пока руки не успели вцепиться в него. Они действительно были там, бледно-голубые, едва заметные, почти водоросли, но все-таки руки. Наверняка в озере водились рыбы, что искусали эти тонкие женские руки… на некоторых тускло блестели кольца и браслеты.

– По числу невест. – Шариф выливал воду из сапог. – Или, по крайней мере, по их половине.

– Значит, они не доходили до горного духа? – Дахэ потопталась на месте и все же подошла ближе к озеру.

– Или никакого духа нет вовсе, – прошептала Айсэт. – И мы, повинуясь вековому страху, отправляли девушек на смерть в этом озере.

– Мы никого никуда не отправляли, – зашипела Дахэ. – Отправили нас. Меня. Тебя тут быть не должно.

– Почему «по их половине»? – Айсэт повернулась к Шарифу. Волосы ее хлестнули Дахэ по щеке, и та оттолкнула Айсэт от себя. Пришлось ухватиться за ее локоть, чтобы снова не свалиться в озеро.

– Ты… неуклюжая… – Дахэ стряхнула руку Айсэт, поджала губы и отошла как можно дальше, позволяя увидеть, куда показывает Шариф.

– Кто-то здесь точно обитает и не желает впускать кого попало.

За озером каменную нишу, какую могли выбить в теле гор великаны в попытках спрятаться от испов, украшали ворота, уходящие в воду и теряющиеся в вышине пещеры. Ворота источали тусклое, рыжеватое свечение. Слева от них росло дерево.

Шариф снял вымокший башлык и бросил его в озеро. Поверхность тут же пришла в движение, руки выпрыгнули из воды и разорвали плащ на мелкие клочья. Вымокшую шапку, которую он засунул за пояс, выбрасывать не стал.

– Надо решить. Вперед, назад или присоединиться к тем, кто в озере.

– Мне нельзя назад! – Айсэт и Дахэ закричали одновременно. Дахэ подбежала к Шарифу.

– Я избранная невеста, я не могу вернуться. Дух сам выбрал меня. – Она замотала головой, ткнула пальцем в сторону Айсэт: – Мы чуть не утонули из-за нее. Наверняка и раньше находились те, кто хотел обмануть духа. И все они утонули. Смельчаки, – она хмыкнула. – Ты ведь это имел в виду, говоря о половине? Слишком добренькие, слишком умные…

– Слишком храбрые? – предположил Шариф. – Тонули мы, по твоим словам, и по моей вине. Я здесь тоже лишний. Выходит, она, – он указал на Айсэт, – слишком добренькая, а я не сказать бы, что умен, а скорее наоборот. А ты избранная и выбираешь идти вперед?

Дахэ не ответила ему. Снова подошла к озеру и вперилась в противоположный берег.

– Мне надо спасти родителей, – сказала Айсэт, когда Шариф взглянул на нее. – Думаю, мы все давно выбрали направление пути.

Шариф уселся у кромки воды и улыбнулся. Он почти всегда прятал ухмылку в уголках рта, если не считать момент под водой, когда сжатые губы походили на трещину, а глаза горели.

– Слишком умных с нами, увы, нет, поэтому добреньким, но глуповатым храбрецам предстоит придумать, как перебраться через озеро.

– Меня оно пропустит, – заявила Дахэ и сделала шаг в озеро.

Руки поднялись на поверхность, пальцы зашевелились.

– Мне кажется, надо спеть, – вырвалось у Айсэт.

Шариф уставился на нее, Дахэ не повернулась, неопределенно повела плечом.

– Ты считаешь, твари, сидящие в озере, соскучились по песням? – Шариф периодически оттягивал и тряс мокрую ткань штанов.

– Разве вы не слышали песню? – Айсэт подбирала слова. «И не видели женщину и новорожденного?» Ее вовсе не смущала насмешливость Шарифа, но прямая спина Дахэ, столбом стоящей над водой, заставляла говорить осторожно. – Про двух влюбленных.

– Она полоумная, – стены пещеры отразили крик Дахэ. – Я ничего не слышала, я тонула. Ты спятила, меченая.

Айсэт почудился шелест крыльев, отраженный эхом, она задрала голову. На той стороне озера, над деревом, мелькнула и скрылась у ворот тень крупной птицы.

– Мне ее пела мать. Я смогу вспомнить все слова, – Айсэт заговорила громче.

– Правильно тебе жениха подыскали. – Злость Дахэ камнями падала в озеро. Руки покачивались, ждали. – Вы с ним пара, два дурачка. Он тебе тоже песенку споет, если вернешься. Но ты не вернешься…

– Ты предложишь идею лучше? – перебил ее Шариф.

– Можем бросить им Айсэт. – Дахэ слегка повернула голову. – Она ведьма, сумеет договориться. А сами переплывем озеро.

Айсэт подошла к Дахэ. Она гладила живот почти такими же покачивающими движениями, как руки в озере.

– Так и поступите, если у меня не получится. Спасибо, Дахэ.

Мотив легко перенесся из памяти на язык, слова выходили сами собой, облекаясь в образы юной девы и ее жениха. Айсэт пела и видела, как у ущелья появляются девушка и юноша, как порывисты их движения, как они обнимают друг друга, как склоняют головы. Как он что-то отдает ей. Песня изливалась из Айсэт, словно в ней еще осталась вода и теперь истекала в озеро. Девушка опускает то, что подарил ее жених, в воду, и подходит к дереву. На ее шее жгут, тот самый, о котором поет Айсэт, о котором пела пещера. Но он и не жгут вовсе. А дивное ожерелье. Айсэт не должна видеть его, все происходит далеко, все неверно и туманно. Девушка падает в воду. И руки, те руки, что старались утопить чужаков, потревоживших покой пещеры, подхватывают ее и несут над водой.

Айсэт ступила в озеро.

Ноги погрузились в воду, она шагала в подставленные ладони, и песня повторялась, хотя Айсэт уже не пела. Дахэ ухватилась за подол Айсэт, но она не оглянулась. Песня подсказывала, что и Шариф пошел за ними, и предупреждала, что стоит оглянуться – руки утянут их на глубину.

На середине озера тело призрачной девушки проплыло мимо них. Айсэт узнала ее: прошедшей ночью нежная красавица уже плыла по воде, неподвижная и бездыханная, уводя Айсэт за собой. Длинные волосы окружали утопленницу сиянием, и в их свете руки, державшие Айсэт, Дахэ и Шарифа над водой, утрачивали мертвенную синеву и наполнялись жизнью. Ожерелье исчезло, зато руку украшал браслет. За девушкой плыло перо, золотисто-коричневое, усеянное белыми крапинами. Оно сопровождало ее в последний путь, возможно, подарок любимого, возможно, связь с отчим домом, а может быть, дар небес заблудшей душе.

«Или его уронила птица. Точно ли она померещилась мне?» – подумала Айсэт.

Песня ускользала. Руки, служившие им опорой, начали опускаться.

– Быстрее, – коротко приказал Шариф.

И они побежали.

Вода добралась до колен, до пояса. Руки вспомнили о своем предназначении, хватали за платье, за косы. Образ девушки растворился в наступающей мгле. Вода поднялась до груди, и руки дернули Айсэт вниз. Под водой в скоплении пузырей Айсэт разглядела, как отчаянно сопротивляется Дахэ, как пинает руки Шариф. Как он подплывает к Дахэ, перехватывает за талию и устремляется к поверхности. Как они уплывают прочь.

«Мы с тобою, мы с тобою…» – затихало внутри Айсэт. Руки отпустили ее щиколотки и исчезли.

«Наверное, Шариф и Дахэ выбрались, – отчего-то подумала Айсэт и вынырнула на поверхность. Так и есть – платье Дахэ ярким пятном выделялось на фоне врат. – А я смогу узнать, что случилось с младенцем». До берега оставалось три больших гребка. Они показались Айсэт непреодолимыми. «И куда плывет девушка? Донесут ли ее воды до берега? Если ей удастся выплыть, то и я выйду на сушу, из пещеры… А если нет, то и пытаться не стоит».

Твердая рука схватила ее за ворот платья и вытащила на берег. Айсэт подняла голову, и на миг ей почудилось, что на шее Шарифа блестит ожерелье утонувшей девушки, но оно обернулось жгутом и душило его.

– Ты была права, – произнес Шариф.

И наваждение исчезло.

Глава 8. Железные врата

Шариф не обращал внимания на напитавшийся водой цый и разбухший бешмет, изучал узор на створках ворот.

– Достойная работа. Но кто бы ни был таинственный мастер, он не старался дать лица этим мужчинам и женщинам. Два, четыре, шесть, – он считал выгравированных на воротах людей.

– Наши люди, – Дахэ коснулась выбитой ноги девушки, которая будто бы парила над остальными, – а это, видишь, избранная невеста.

Она дотронулась до своей груди. Жест ее говорил: я разделяю твою участь, мы сестры.

– Тогда он, – Шариф указал на другую створку, – ее жених? Тот, кто потерял невесту? Или тот, кто ждет ее?

– Какая разница, – Дахэ уже заскучала, – как знание об этом поможет нам войти?

– Пятьдесят мужчин и сорок восемь женщин. Давняя история… – Шариф поднял и тут же опустил кольцо ворот, грохот разнесся под своды. – Я все больше убеждаюсь, что духу совсем не нужны невесты. Быть может, он сам отгородился от настойчивых девиц и их родственников? Озеро, ворота, что дальше? Теперь мне кажется: все эти утопленницы наводнили озеро, потому что не смогли пройти дальше. Предпочли воду голодной смерти.

Айсэт больше занимало дерево. Сначала она решила, что оно – близнец дуба, который охранял вход в ущелье духа. Но ветви дуба подземного покрывала черная листва. Корни не вздымались, образуя замысловатые переплетения. Кто-то выбрал место и посадил дерево в идеально ровный, подготовленный для него круг, не потревожив камня. Вместо солнечных лучей, окрашивающих там, наверху, крону золотисто-зеленым светом, с листвы сочилась вода, капли падали и беззвучно ударялись о пол.

Зато желуди отливали золотом.

Дахэ тоже заинтересовалась дубом. Подняла руку, вытянулась, подпрыгнула.

– Не сорвать, – обиженно высказала она ветке.

– Не стоит этого делать, – предупредила ее Айсэт.

– Надо проверить, – Дахэ подпрыгнула еще раз, – не могут они быть золотыми.

Глаза ее блестели, она прыгала и прыгала, но пальцы ловили пустоту.

– К тому же нам нужна еда.

– Ты станешь есть желуди? – удивилась Айсэт.

– Мы ничего не взяли с собой. Ни один из вас, умненьких, – Дахэ повторяла это слово с особым удовольствием, – не подумал, чем питаться в вашем отчаянном путешествии. Если у Шарифа и было с собой гомыле[22], оно никуда не годится после нашего купания.

– А сама ты подумала?

– Я шла умирать. – Дахэ предприняла еще одну попытку. Мешало отяжелевшее, мокрое платье. – Вымочим в воде, затем обжарим на костре. Ученице жреца полагается знать, что к чему.

– Мы все шли умирать, – тихо произнесла Айсэт.

Она подошла к дереву, сцепила руки и подставила их Дахэ.

– Залезай.

– Я думала, их срывать не стоит, – Дахэ передразнила Айсэт. – Даже если несъедобные, зато красивые, – добавила она, с сомнением глядя на Айсэт.

– Я поняла, залезай.

Дахэ оказалась тяжелой, но проворной. Одной ногой она уперлась в ладони Айсэт, зацепилась за ветку, дернула золотой желудь и спрыгнула вниз. Обе застыли на мгновение. Ничего не произошло. Не поднялся ветер, не раздался звон, дерево не заскрежетало и не рухнуло, не слетела черная листва. Дахэ покрутила добычу, поднесла к глазам и резким движением сунула желудь в рот. Сплюнула разломанную зубами скорлупу.

– Сырыми их есть не сто… – попыталась образумить ее Айсэт.

Но Дахэ отмахнулась.

– Вкусно, – она оперлась на плечо обомлевшей Айсэт, – как первый мед в конце мая. Не думаю, что дух – щедрый хозяин и встретит нас обильным столом. Может быть, мы будем умирать по очереди и кто-то успеет проголодаться. А если он ядовит, то быстрее отмучаюсь, как думаешь? Не достанусь никому. – Она проглотила желудь. – Жаль, конечно, что он не из золота. Лезь и собери нам желудей, – заявила она Айсэт и пошла к Шарифу, – да побольше.

Айсэт перевела взгляд на ветку, с которой Дахэ сорвала желудь. На его месте проклюнулся новый плод. Черный.

А под деревом возник человек. Он сорвался с ветвей листом, на миг обрел крылья, раскрыл и закрыл их и встал на ноги. Руки висели вдоль тела, голова слегка покачивалась на тонкой шее, а лица не было.

Кожа, гладкая и золотистая, как скорлупа желудя, покрывала грудь, живот и бедра человека, отнимая мужские и женские признаки, обволакивала глаза, нос и рот, и все же он – мужчина или женщина, человек или демон – видел, слышал и говорил.

– Первая плата, – провозгласил он, и с далекого потолка пещеры с гулом сорвался камень. Скрытый до поры клык пещеры канул из одной тьмы в другую. Озеро поглотило его без всплеска. – Дар. Если сердце не смотрит, то и глаза не видят.

Шариф выпрыгнул из-за спины Айсэт, столь же неожиданный, как и человек под деревом.

– Вторая плата, – человек ронял громоподобные слова вместе с камнями, – выбор. Что слепой схватил, то он крепко держит.

Шариф оттащил Айсэт от дерева, встал перед ней. Он подался вперед, готовясь к броску. Брови сошлись к переносице, ноздри трепетали, как у Акоза, которого он оставил в деревне.

– Третья плата – жизнь. Неназначенный срок далек, назначенный наступит. Вы отдадите дар, выбор и жизнь. И до конца пути не узнаете, кто из вас и когда именно утратит одно из определенных у врат. Взамен вы получите печати.

Перед человеком появились три предмета. Кинжал и ножны подле него. Медное зеркало с витой ручкой. Браслет с единственным зеленым камнем. «Браслет Тугуза, – узнала Айсэт. – Как он попал сюда? – И тут же подумала: – Эта печать для Дахэ. Чем же она заплатит за нее?»

Дахэ не подошла. Видела ли она вообще безликого? Или испугалась настолько, что не могла сдвинуться с места? Стоило Айсэт потянуться к зеркалу, а Шарифу – к кинжалу, предметы исчезли.

– Это печати, не дары. Вы получите их, когда придет время правды.

– Ты дразнишь нас? – спросил Шариф с усмешкой.

– Не надо, – проговорила Айсэт.

Но безликое создание не подняло головы на вопрос Шарифа, продолжало вещать, монотонно и глухо:

– Первая тому, кто принадлежит одному, а обещан троим. Вторая тому, кто отрезан от других собственной рукой. Третья тому, кто не желает смотреть истине в лицо. Как откроются железные врата, ваш путь по земле закончится. Вы войдете в обратный мир, куда есть множество входов для тела, но нет для него ни одного выхода. Оставьте за порогом честолюбивые стремления, оставьте жажду наживы, ложные страхи и пустую храбрость, обманы и обиды. Отсюда вы делаете шаг теми, кем были рождены, но шаг туда завершит тот, кто отринет связь с жизнью. Не ешьте то, что предложат, лишь то, что добыли сами. Не верьте тем, кого видели прежде и узнали теперь. Не соглашайтесь на обмен, но сами предлагайте его. Если дойдете до края, то падайте. Если падаете, то летите. Если летите, то не ищите глазами земли, ищите небо. Дар за отказ, выбор за ложь, жизнь за тайну. Я взял – вы обрели. Я сказал – вы храните молчание. Я указал – вы идете. Но, как всякий человек, вы забудете мои наказы. И поступите по-своему.

С последним словом безликого привратника налетел ветер. Ворвался снаружи, из далекого и почти уже забытого начала пути. Пах гнилью болот, лесными травами, нагретым солнцем мхом, дымом костров, целебными настоями и сырой землей. Выл волком, стрекотал сорокой, визжал раненым кабаном. Ветер бился о стены и гремел голосами деревни, лаем собак, протяжным мычанием коров, блеянием коз, стуком маслобойки и шорохом жерновов. Стонал, плакал, затихал, разрывался свистом.

– Надо спрятаться, – закричал Шариф.

Ветер подхватил крик, разнес по пещере. Своды изменили слова:

– Не спрятаться. Не спрятаться.

Ветер всколыхнул озерную гладь, разметал воду, бросил в лицо. Шариф затащил Айсэт за дерево.

– Не выходи, – отрывисто приказал он и побежал к Дахэ. Та стояла у ворот с открытым ртом.

Ветер поднял волны и разбил их о берег. Сорвал с дерева черные листья, раздробил золотые желуди. Засвистел и понесся к Дахэ черно-золотым вихрем. Чтобы снести хрупкое тело и железные врата.

Шариф успел. Толкнул Дахэ, прижал к земле. Ветер сорвал с потолка десяток сталактитов и ударил о врата. Створки содрогнулись, но не поддались. Шариф приподнял голову. Айсэт наблюдала за буйством ветра из-под переплетенных пальцев, она спрятала лицо в ладонях. Но вихрь сжался и отступил, и она выглянула из-за дуба.

– Не смей! – закричала она, увидев, что Шариф хочет встать и поднять Дахэ.

Вихрь очнулся, сотряс дерево и снова обрушился на ворота. Петли забились в оковах. Безликий человек захохотал. На Айсэт глянули пустые глазницы черепа. Вместо кожи скулы и челюсть соединяла густая паутина, по которой сновали маленькие красные пауки. Шея демона заплелась веревкой, потянув за собой истлевшие до костей руки, что вывернулись из плеч. Привратник змеей извернулся в поясе, а после перекрутил ноги.

– В единый жгут, – разобрала Айсэт сквозь хохот и завывание ветра.

За спиной существа Шариф поднимался на ноги. Вода отхлынула от берега, обнажив каменистое дно. Поднялась гребнем над чашей озера, внутри которого не нашлось тел утопленниц. Вихрь метался над гребнем, готовился к новой атаке.

Волосы Шарифа разметало. Он повернулся к воротам, уперся в них обеими руками. Что-то пролетело над его головой, сделало круг и зависло под сводом пещеры. Ветер взвыл, теперь он ревел глотками сотни воинов, обращенных в многорукое, многоголосое чудовище. Потащил с собой волну. Могучим рывком вырвал из каменного пола черный дуб, раскрошил его в щепки и ударил в ворота в третий раз. Айсэт взвизгнула. Щепки оцарапали лицо, вонзились в веки, щеки, шею. Ее сорвало с места и закружило. Она успела заметить, как ветер подбросил тело Дахэ, и вихрь сомкнулся вокруг нее. Слепая от крови, заливающей глаза, Айсэт боялась, что ветер ударит ими о стены пещеры, подбросит высоко под потолок и обрушит на пол, ломая позвоночники. Она отчаянно хотела позвать на помощь Шарифа. Ее перевернуло в воздухе, косы разметало, хлестнуло как плетьми. Где Шариф? Все еще у врат? Или и его рвет ветер?

– Берегись! – закричала она в никуда. Ветер вырвал вопль из губ и тут же затолкал обратно, Айсэт захлебнулась стремительным порывом.

Все звуки погасли в грохоте сорванных с петель ворот. Железо погнулось, полетело вперед как былинка. Вихрь ворвался в образовавшийся проход, подхватив уже три тела. Что-то мохнатое и мокрое ударило Айсэт в лицо. Прежде чем потерять сознание, Айсэт поняла, что это шапка Шарифа. Кто-то смеялся. И смех гремел вместе с плачем смятого железа.

Они прошли камень, воду и ветер. А теперь все горело. Огонь поглощал дома, трещали стены, вспыхивали крыши, бежали овцы, собаки и кони. Они выли, ревели и стенали, и шерсть на них полыхала. Горели амбары, горела земля. У домов метались люди. Одни спасали животных и хоть какую-то утварь. Другие выливали на пылающие стены воду, ведро за ведром. Третьи стояли неподвижно и смотрели в пустоту. Они не видели огня, перед их глазами уже дымилось завершение его жаркой, черной трапезы – пепел и грязь, все, что останется от деревни. А в пепле и грязи они найдут тела родных, тех, кто не успел выбраться из пламени.

– На нас обрушился гнев богов, – надрывался женский голос, – потому что мы пощадили проклятую! Эти молнии – кара за нашу глупость!

Огонь выжигал себе дорогу сквозь деревню. Заглянул на каждый двор. Жадные его языки лизали ночное небо, которое исторгло пламя. Молнии били без промаха, в разящей силе сложно было углядеть нечто иное, чем божественное наказание.

Виновница гнева небесных богов сидела у останков своего дома на окраине деревни, куда попала первая молния, и не замечала, как темные волосы покрывала седая фата пепла.

Все горело. Айсэт открыла глаза и из пламени сна попала в огонь, стеной поднимавшийся рядом. С огненного танцующего полотна на нее смотрела другая Айсэт. Почерневшие щеки впали, вместо глаз – головешки, по краям губ – трещины, какие порождал огонь, пожиравший поленья, а ее собственный огонь – ее пятно – рос и алел, вытесняя черноту, полностью забирая себе лицо. Айсэт вскрикнула и отпрянула. Прижала ладонь к щеке и ощутила жар под ней.

Костер плясал, искры разрезали сумерки и с шипением падали на землю.

Ветер донес ее живой и даже почти целой. Кисти рук испещряли царапины. Лицо, скорее всего, пребывало в таком же состоянии, но кровь больше не вытекала из порезов. Платье изорвалось, открыв корсет и обнажив предплечья. Кожа под истерзанной тканью чесалась.

«Мы и одежду не взяли. – Айсэт извернулась, пальцы нащупали большую дыру ближе к лопатке. – Что скажет Дахэ? Пощадил ли ветер ее свадебный наряд?»

Но Дахэ, ни раздраженной, ни опечаленной, рядом не оказалось. Не было и Шарифа. Одни деревья теснили костер, у которого очнулась Айсэт. Стволы, покрытые густым мхом, причудливо изгибались.

«Самшит, – без труда определила Айсэт. – Совсем как у нас в роще у ущелья».

Маленькие, яркие округлые листья самшита Гумзаг ценил превыше всего, когда дело доходило до болей в животе от переедания. Он научил Айсэт готовить из них мазь, заживляющую неглубокие раны. Зелень и кору Айсэт варила, чтобы унять боль в пояснице у старого Олагая. Но учителя точно бы остановила листва деревьев вокруг костра. В отблесках пламени мох обретал медный оттенок, свисал клочьями с вывернутых ветвей. Листья потеряли привычную округлую форму и лишились приглушенного темно-зеленого цвета в окаймлении серебристого края. Они покрывали ветви испещренными дырами трубочками. Айсэт прищурилась. Дырки в листьях были затянуты нитями, а под ними копошились бледные мохнатые гусеницы, десятки на каждом листе. Они изгрызли сочную мякоть. Выжрали весь сок, оттого листва потемнела и истончилась. Деревья кишели прожорливыми насекомыми. Айсэт сняла нож с пояса, слегка надрезала влажный мох на стволе, приподняла и отскочила в сторону. Под шелковистым нарядом дерева тоже копошились гусеницы.

Лес мучила болезнь. Айсэт никогда прежде не видела, чтобы самшит поражали вредители. Железное дерево, набиравшее рост долгими веками, редко болело.

Гусеницы, потревоженные присутствием Айсэт, торопились перебросить неповоротливые тела повыше к ветвям. Со всех сторон раздавался хруст – тысячи челюстей терли, жевали, выгрызали листья и кору. Айсэт вернулась к костру, огонь вспыхнул, перехватывая ее внимание. Позвал:

– Возьми ветку и поделись с лесом моей силой. Дай ему покой, пусть сгорит, пусть умрет. И после моего милостивого пожара он возродится. И ты тоже.

Ветка лежала рядом, кто-то заботливый положил ее поближе к костру. Айсэт сунула ветку в костер, пламя перекинулось на новую пищу с жадностью не меньшей, чем у гусеницы. Ветка затрещала огненной речью.

– А вот и ты проснулась, – сказала она громко и знакомо.

Ветка упала в костер.

Гумзаг стоял, опираясь на посох, и оглядывал Айсэт с ног до головы.

– Тебе надо бы переодеться, дочка, – ласково сказал он.

Айсэт не смогла сдержать слезы. Их дорожки не потушили пожара под кожей, наоборот, дали ему силу. Пещера не пожелала пропустить ее. Обманув водой и ветром, выбросила обратно. Горный дух не принял жертвы, потому что она, Айсэт, увязалась за Дахэ, да еще и Шарифа за собой привела.

– Что случилось с лесом, учитель? – проговорила она сквозь слезы.

– Не людьми придуманы запреты, не людям их и нарушать. Уж не знаю, гордыня или дочерний долг затмили твой разум, но лес опаршивел, едва ты… – Гумзаг опустил глаза, – вошла в пещеру.

– Я не хотела. – Айсэт зарыдала во весь голос. – Что же делать теперь?

«А что сказала Дахэ? – промелькнуло за всхлипываниями. – Где она? И где Шариф? Они остались в пещере!»

– Успокойся. – Гумзаг отвел руку с посохом в сторону. – Есть поступки, совершив которые не плачут, не жалеют, но смиряются и искупают их всю оставшуюся жизнь. Я целую ночь тебя искал и к рассвету понял, куда завело тебя глупое сердце. Давай-ка возвращаться домой. Хорошая дочь не заставляет себя ждать.

Слезы застилали глаза Айсэт, как липкие нити гусениц – ветви самшита.

– Ну хватит, дочка. Довольно, – потребовал Гумзаг. – Слезы что роса, о них забывают в суете дня. – Он подошел ближе. – Мать с отцом тебя заждались.

– Родители? – Айсэт содрогнулась. Она не помогла им. И уже никогда не поможет. Гумзаг звал ее для последней встречи.

Учитель обошел костер, встал рядом, сурово глядя на то, как Айсэт вытирает слезы. От стыда и боли лицо Айсэт горело еще сильнее.

– Ты так поспешно убежала, – произнес он. – Я пришел, тебя уже нет, – голос учителя изменился, он снова заговорил ласково. – Тебе бы поучиться терпению, узнать цену ожиданию. Мертвая трава помогла. Дзыхан и Калекут оба здоровы, дочка!

В больном лесу под ноги ластились знакомые тропы. В нос бил запах плесени и гнили, от которых Айсэт успела отвыкнуть. Прохладный воздух пещеры вытеснил гнилостный аромат болот даже из памяти, но теперь он вернулся, и Айсэт боролась с желанием зажать нос покрепче. Дурачок Кочас часто говорил, что их деревня провоняла тухлыми яйцами. Айсэт вспомнила, как он морщился при этом, и замедлила шаг – вдруг Кочас выскочит из-за дерева по своему обыкновению. Но тот не увязался за жрецом. Посох Гумзага раздвигал кустарники, окружавшие болота. Жрец бормотал:

– Сюда ступай, аккуратнее, сюда ногу, дочка. Прямой дорогой идешь, и то споткнешься.

– Да, учитель, – ответила Айсэт.

Она забыла о Дахэ, о Шарифе, о пещере и ее хозяине. Родители пришли в себя! Недуг отступил. А она не дождалась, не утерпела, решила спорить с мудростью учителя и навлекла беду на поправившихся родителей. На лес. На деревню. Сколько времени пройдет, прежде чем горный дух вырвется из логова и сложит окровавленные кости первой жертвы у испыуна?

«Упаду в ноги отцу, он простит. Мать поможет, она помнит, сколько трав и снадобий я перепробовала», – думала Айсэт.

– Одни уловки болота нам уготовили, – Гумзаг говорил с ней вкрадчиво, как с больным ребенком. – Из тьмы во тьму, из одного сна в другой. Не мешкай, дочка, следом за мной торопись. Сколько говорил тебе, лесу и темноте тайн своих не открывай. Но ты и тайны, и душу распахнула.

– Да, учитель.

Речь жреца сочилась медом, он то и дело оборачивался к Айсэт, и она цепенела. Гумзаг разрезал чащу твердой походкой. Он больше размахивал посохом, чем разделял с ним бремя дряхлого тела. А когда останавливался, сам походил на могучее дерево, расправлял плечи под буркой.

За кустами блеснула синь болота. Словно маленький кусок неба упал посреди леса. Человеку, никогда не бывавшему в Гнилых землях, показалось бы оно чудесным озером. Но стоило вдохнуть насыщенные пары, как голова плыла, сознание мутилось и пленник болот входил в воду, не в силах бороться. Глаза закрывались, дыхание прерывалось, ноги отказывали. Человек погружался в маленькое голубое небо и оставался в нем навеки. А озеро продолжало смотреть чистым взглядом. Вот и взирало болото, названное людьми Слепым, на Айсэт и шептало вместе с Гумзагом:

– У каждого свое место, кто-то на родной земле счастье найдет, а кого-то путь к дальним берегам ведет. Как поймешь, где сердце твое, так и найдешь пресловутое счастье.

– Все наставления мои забыла, – ворчал Гумзаг. – И все, что ведала, растеряла. Помню, так и мать твоя: едва в земли наши попала, все в лес ходила, с ним делилась секретами. А секретов она несла много. Один, вот, на руках у груди принесла. – Мед исчез из его интонаций, он говорил с издевкой. – Другие за спиной дымным следом тянулись. А как рассказала все не лесу, а мне, старому жрецу, так и очистилась. И ты откройся, дочка. Скажи, что обещал тебе мой сын? Зачем увязался он за избранницей?

– Шариф хотел спасти Дахэ, – Айсэт не видела смысла скрывать от жреца правду. – Она обещана ему с детства.

– Обещана, – протянул учитель. – Легко чужое своим назвать. А ты что же не остановила его?

– Он слишком походит на тебя, не переубедить, если решил.

– На меня похож, говоришь? – странно ощерился Гумзаг.

Айсэт искала объяснения, которые устроят учителя.

– Мама часто повторяла, что несчастный не жив, а значит, и умереть не боится. Такого не остановишь.

– О себе сейчас толкуешь, не о нем. Да, мать твоя рассказывала, – Гумзаг кивнул своим словам, – что без любви жизни нет, а за любовью хоть в Гнилые земли. Правда, смерти, Айсэт, боятся все. Не своей, так чьей-то другой. Дзыхан вот за твою жизнь боялась, потому и отдала пещере. А ты за ее жизнью в пещеру вернулась.

Смысл слов Гумзага ускользал. «Мать отдала меня пещере?» – хотела переспросить Айсэт, но болото отняло у нее голос. В голубой воде Слепого расколотые слова облачались в образы. Проступило лицо матери и лицо старухи с горящими черными глазами, похожими на две пещеры. Провалы глаз затягивали внутрь, и лицо матери таяло в их черноте.

Айсэт еще помнила, что правильные слова обладали большей силой, чем дурман болот. Выговаривая их, люди обретали власть над проклятием Гнилых земель. Айсэт вытаскивала нужный заговор из расползающихся мыслей:

За солнцем иду, за ветром иду, традиции чту, с богами живу.Вот сердце мое, вот сила моя, я помню…

– Не стоит, внучка, – оборвал ее жрец, – не буди спокойной воды. Пойдем по краю, вот и обойдется.

Айсэт вздрогнула. Она стояла у кромки болота и наклонялась все ниже к воде. Гумзаг схватил ее под локоть и оттащил от болота. Зубы Айсэт все выстукивали заговор. Гумзаг встряхнул ученицу, потянул за собой, ускоряя шаг. Он что-то бормотал в густую бороду.

– Мы видели людей в подземном озере, учитель, – рассеянно проговорила Айсэт. Оборванное заклинание не сработало. Она уже не могла разобрать, чье же лицо видела в Слепом, одно оно было или множество лиц глядели на нее из болота. – Все наши девушки утонули. Никто не дошел до духа. И Дахэ не дойдет…

– Всех, кто обещан был, он собрал под свое крыло, никого не отринул. По капле море, по ветке лес, он рачительный хозяин, и места в его владениях всем хватит.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, учитель.

Лес расступался перед ними, чем дальше от болот, тем меньше становилось больных деревьев и легче дышалось.

– У кого в душе тьма черная, тот ее источает, делится со всеми, до кого дотянется. Как болото это, дурманит, тащит к себе, обманывает. Доверишься такому – пропадешь. Не думаешь ли ты, что дурной человек как пещера: входишь в нее – и теряешься?

– О ком ты, учитель? – Айсэт хотела остановиться, надеялась, что Гумзаг обернется к ней и объяснит.

– Зная запрет, сердце твое рвалось к пещере. Зная наши предания о Ночи Свадеб, ведешь речи о невестах на дне пещерного озера. Нет их там. Как нет там тебя, и избранницы, и никогда не было моего сына. Тебе следовало сидеть у ног отца и матери, но ты отдалась ночи, надышалась болотным смрадом и нарушила правила. Пещера выставила вас, я нашел Шарифа и Дахэ немногим раньше, отвел в деревню. Вернулся за тобой и надеялся увидеть твое раскаяние. Но ты ищешь прощения, хотя должна наказания искать. Дня не пройдет, как месть злого духа накроет Гнилые земли. А ты, дурная дочь, пьешь дурман болот, нет чтобы бежать к родителям и коротать возле них оставшееся нам время. Пойдем же, Айсэт, пора увидеть, что ты натворила.

Почему учитель не дал ей закончить заговор? Почему привел ее к Слепому, а после гнал по лесу, чтобы бросить у родительского дома и уйти, вместо того чтобы вести заблудшую дочь к Калекуту и Дзыхан? Почему обычно простые, спокойные речи переплетались и путались, выбирались из его рта подобно змеям или пару, что поднимался от болот? Груша, что росла у края родного двора, не давала ответов, но подарила опору. Стоило Гумзагу довести ее до деревни и оставить в одиночестве в саду, сознание прояснилось. Айсэт прижалась спиной к стволу грушевого дерева и договорила заветные слова:

Я помню: текла тут иная вода.Все земли пройду, но вора найду,Не здесь, не сейчас в свой срок пропаду.

Выпрямилась, потерла лицо, пошла мимо ульев. Домой.

Айсэт встретили травяная пыль на полках, заправленные постели, пустой котел и, главное, холодный очаг. Огонь пылал в центре дома и днем и ночью. Пламя поддерживали маслом и следили, чтобы никто чужой не прикоснулся к надочажной цепи. Мать вешала на цепь котел, засыпала намеленной муки, наливала воды, брала в руки длинную деревянную ложку и мешала, мешала, мешала кашу, чтобы не пригорала, не сильно вскипала, чтобы огонь одаривал ее своей силой, которую готовая каша передавала семье. Когда Айсэт была маленькой, мать часто варила сладкую похлебку, и Айсэт уплетала угощение за обе щеки, в отличие от вареной фасоли или тыквы. Дзыхан учила Айсэт готовить. Огонь ворчал и потрескивал и норовил лизнуть пальцы Айсэт, а мать чуть взмахивала ложкой, шутливо пугала и огонь, и нерасторопную Айсэт. Они смеялись над очагом, делились сказками, пока отец пробовал приготовленные блюда. Потом садились мать и дочь за низенький столик и ели горячие, полные силы дары очага. Айсэт повзрослела и обзавелась собственным котлом, доверяя пламени делиться благодатным теплом с травяными отварами. Но огонь не горел, сердце Айсэт, раздираемое тревогой, поднялось по ребрам до горла и грозило выскочить, ударить в небо.

Дом без огня – мертвый дом.

«Твои родители здоровы. Они ждут тебя». – Глаза Гумзага блестели, когда он заявил, что трава помогла.

Но никто не ждал ее.

На стене по левую сторону от очага висела разномастная утварь. Айсэт прошлась мимо мисок и котелков, коснулась жерновов домашней мельницы, перетерла прилипшую к пальцам муку. Заглянула в мешки, они дохнули на нее пустотой знакомых ароматов. Весь дом хранил безмолвие пустоты. На противоположной, отцовской стене не хватало кинжала, который висел в ножнах на привязи все время болезни своего хозяина. Мать ушла, забыв об очаге, отец – прихватив с собой кинжал.

Айсэт сглотнула вырывающееся сердце, оно провалилось обратно под ноющие ребра. Айсэт кружила по дому под размеренный бой барабанов. Невидимый музыкант бил по натянутой бычьей шкуре, высчитывая шаги по кругу. Перебирал ее страхи.

«Учитель обманул меня, наказал ложью. Мать умерла. Она не справилась с болезнью. С ее уходом в дом пробрались холод и мрак. А отец… он выбрал не мучиться больше». За одну ночь, пока она сражалась с судьбой, они отказались бороться с болью, изматывающей тело и разум. Уйти в бою или погибнуть от собственного кинжала – эти смерти равны по чести. Если мужчина чувствует, что больше не в силах применить оружие с единственной правильной целью, никто не остановит его последнее решение. Раньше стариков уносили высоко в горы. Туда, где змеятся расщелины, а высота изгоняет последние страхи. Там человек глядит прямо в глаза богов – синие или черные, в дневное или ночное небо – и воспаряет подобно орлу, чтобы показать богам свободную волю. На деле же родные руки сбрасывали стариков в пропасти, и скалы с жадностью ловили предсмертный крик.

«Отец не стар, – она спорила с ускоряющимся биением барабана, – даже если болезнь забрала маму, отец еще способен найти в себе силы. Если я помогу… я ведь вернулась».

К ритмичному бою присоединилась свирель, она дразнила гулкие стоны барабана легковесной мелодией. «А может, – думала Айсэт, или это свирель подсказывала ее отяжелевшей голове иное, – смерть выбрала отца и кинжал взяла мама». Она представила материнскую руку, еще совсем молодую, едва тронутую пятнами времени, направляющую кинжал к груди. У матери был собственный крохотный нож, положенный любой женщине, но оружие любимого мужа вернее привело бы Дзыхан к нему по посмертной дороге.

Музыка, набиравшая силу, звала Айсэт выйти из дома. «Надо найти учителя. Я вытрясу из него правду. А если повезет, встречу тетушку Гошан, она уж точно знает, что случилось с родителями. Она всегда все узнаёт первой».

Загремели трещотки, свирель и барабан притихли, уступили место их веселой болтовне. Айсэт сжала виски, слишком радостная музыка гремела в ней. Мелодия рассказывала собственную историю, не заботясь об Айсэт. Пела о чужой радости. Свирель, барабан, трещотки, а за ними и смычки, поднимающиеся по струнам в восторженной дрожи, пели о свадьбе.

Айсэт выскочила в объятия мелодии, что играла вовсе не в ее голове. Музыка звучала отовсюду, окружала дома, переходила от двора к двору. Мимо домов шли женщины. Подчиняясь ритму музыки, они танцевали и пели. Во главе их шествия плыла фигура, укутанная в красную фату.

В деревне играли свадьбу! Айсэт не разглядела подруг невесты, что шли по бокам от нее, но выхватила из толпы разгоряченные лица тетушки Гошан, тетушки Гаши, Чаж, старухи Бзыф и – сердце снова подпрыгнуло и ударило по легким:

– Мама! – Айсэт сорвалась с порога.

Глава 9. Дикий мед

Музыка заглушила ее крик. Айсэт влилась в струю женщин. Широкие рукава поднимались и опускались, повинуясь движениям. Ноги под длинными подолами делали десятки быстрых мелких шагов.

– Мама, – позвала Айсэт.

Женщины смеялись и не останавливались. Они восхваляли красоту и смиренность невесты, обещали ей счастье. Их голоса заглушали оклики Айсэт.

Дзыхан повернулась, когда Айсэт схватила ее за оба плеча. Глаза матери горели тем же светом, что вспыхивал в глазах учителя. Она несколько раз моргнула, странный блеск пропал, и от глаз к вискам протянулось по три луча морщин:

– Дочка, вот и ты пришла разделить всеобщую радость!

– Мама. – Айсэт, не выпуская мать из объятий, отстранилась, осмотрела с ног до головы.

Щеки и губы Дзыхан налились цветом, кожа больше не выглядела сухой и потрескавшейся, пальцы, которыми мать ощупывала лицо Айсэт, не горели.

– Как ты себя чувствуешь? Где отец?

Женщины обходили их, торопились за невестой. Мать озиралась по сторонам и чуть постукивала ногой, ей не терпелось вернуться к танцу.

– Он тоже тут?

Дзыхан не отвечала, дергала плечами, желая скинуть руки дочери.

– Мама, прости, я вошла в пещеру вслед за Дахэ. – Айсэт хотелось все рассказать матери. – Прости, прости, пожалуйста. Лес заболел, и дух скоро… он… Учитель сказал, что дух выйдет мстить. А я прошла сквозь ветер и ворота из железа и проснулась в лесу. А дома не горит очаг и…

– Нехорошо заставлять всех ждать. – Мать потрепала Айсэт по щеке. – Ты же не хочешь, чтобы все снова указывали на тебя пальцем, называли нелюдимой. Музыка зовет, жизнь кипит. Что еще, кроме рождения ребенка, может согревать душу человека и поддерживать в нем жизнь, как не свадьба?

Дзыхан выглядела здоровой и вовсе не слушала дочь. Музыка гнала ее плясать и радоваться.

– Но ты видела Дахэ? Она вернулась раньше меня. Я не нашла, чем разжечь очаг. Почему в доме пусто, мама?

Дзыхан перехватила запястья Айсэт и потянула за собой:

– Пойдем быстрее, дочка. Жаль, ты не успела переодеться. Нехорошо идти на свадьбу в наряде отвергнутой невесты, но что поделать. – Она осмотрела разорванные рукава и дырки, из которых проглядывал корсет. – Где ты вечно рвешь платья? И вся изранилась! Айсэт, негоже девушке бродить по лесу! Но все же поспешим, что поделать мне с тобой. Разделишь наше счастье, и своего достанется.

«Хорошая дочь не заставляет себя ждать», – сказал Гумзаг. Айсэт подчинилась, пошла за танцующими женщинами, разодетыми в пестрые наряды. Она всегда была хорошей дочерью, и ей полагалось праздновать исцеление матери, разделять ликование, бьющее из Дзыхан. Хорошая дочь не хочет убежать обратно в лес.

Айсэт без конца оборачивалась. Надеялась, что Дахэ или Шариф выскочат среди женщин и выдернут ее из пляски. Дахэ раскричится, потребует объяснить, что происходит и кого это женят, если все свадьбы празднуются на третий день после выбора горным духом невесты. А Шариф ухмыльнется, если он вообще появится, а не ускачет на Акозе в дальние края. Хорошая дочь разделяет и боль, и счастье своей общины и живет единой жизнью с каждым, кто входит в близкий круг – а в круг входила вся деревня. Но и мысли, и ноги Айсэт путались, и потому, несмотря на старания матери вывести ее поближе к невесте, они плелись в конце свадебного шествия.

Свой мотив повел шичепшин. Смычок рвал струны и терзал ноги бешеным ритмом, и даже барабаны не поспевали за ним.

– Глядишь, года не пройдет, как и ты войдешь в новый дом. Разве не хочется тебе перемен? – пропела Дзыхан дочери и присоединилась к женскому хору:

Из-за горной гряды восходящее солнцеЕе взгляд.В локон волос чернее чем ночь завьется,Говорят.Тонкий стан – плети рукоять,Без изъянов нежная стать,Шитый золотом ее наряд,Брови ласточкой вверх летят.Она иглу заставляет плясать,Говорят.

Женщины пели о золотой юле, которая войдет в дом жениха и принесет достаток и благоденствие. О белолицей луне, о безмолвной овце и тихой голубке – так они величали невесту, которая самоцветом блистала в начале плясовой.

Невеста, вот счастье тебе привалило:Достойного воина ты полюбила.Орел белоперый средь горных орлов –Жених твой удалый среди удальцов, –

над голосами старших женщин звенели колокольца девичьих, вплетали в свадебные шутливые песни свои надежды. Каждая гадала, когда же ей привалит счастье.

– Как ты себя чувствуешь, мама? – выспрашивала Айсэт.

– Что же ты, родная, пой с нами вместе. – Мать толкнула Айсэт под бок. – Ты всегда любила петь, что же теперь смущаешься?

– Мне надо найти Дахэ и Шарифа. – Айсэт попыталась отойти от матери, но ее придавили к ней, женщины не нарушали единого потока.

– И до Дахэ дойдем. – Дзыхан подхватывала слова величаний и отвечала Айсэт в коротких перерывах между куплетами. – Разделим с ней счастье.

Тебе досталась заря яркая,Что прежде солнца восстает.И с неба звездочка украдкоюОсветит тихий небосвод.Не потревожат грозы вешние,В горах обвалов не слыхать,К орлу несем тебя сердечному,Ты с ним не будешь тосковать.

Айсэт подумала, что Дахэ вовсе не захочет делить чье-то счастье. Ее вообще мало заботили другие люди.

– Но ты произнесла и другое имя, дочка? Кого еще привела на наш праздник?

– Сына Гумзага, мама. Ты не помнишь? Он прибыл рано утром в день духа. Шариф.

Мать взглянула на Айсэт с испугом.

– Негоже, – произнесла она неуверенно, – негоже гулять с незнакомым мужчиной.

– Он нареченный Дахэ. Ты сама мне сказала. Разве ты не помнишь, мама? – повторила Айсэт.

Но Дзыхан уже плыла по течению песен и танцев. Вопрос Айсэт утонул во всеобщем веселье.

– Нам надо вперед, дочка. Прибавь шагу. Нехорошо бросать подругу. Ты могла бы проявить большее сочувствие и поддержку. Расставаться с отчим домом тяжело. Это как неглубокая рана: и болит, и ноет, а не станешь причитать да жаловаться. Рана потом затянется, закроется заботами, и всякая связь с девичеством забудется.

– И ты забыла свое? – не удержалась Айсэт.

– Вспоминать там нечего, – отмахнулась Дзыхан. – Вся моя жизнь началась здесь.

Мама врала. Айсэт распознала ложь за материнской беззаботностью. Гумзаг проговорился у болот, и сама Дзыхан, съедаемая болезнью, упустила из сундука памяти тщательно оберегаемое прошлое.

– Но где же отец? Я не видела его. – Айсэт озиралась по сторонам.

Следовало заметить отсутствие мужчин раньше. Свадьбу не сопровождали всадники. Путь невесты к дому жениха украшали веселые лица женщин, но среди их песен и наставлений не слышались громкий смех и звон кинжалов – напутствующие не в битву, но в долгую и счастливую жизнь. Молодые парни, друзья жениха, устраивали со всадниками со стороны невесты шуточные представления, палочные войны. Смельчак на коне врывался в дом жениха как благая новость, как свидетель грядущих перемен. Другие надрывали трещотки и рожки, перекрывая или подстраиваясь под песни женщин. Музыка славила торжество жизни, становилась ветром, водой, огнем и землей, призывая все четыре стихии оказать покровительство новой семье. Мальчишки посыпали невесту соломой, зерном и орехами, и в их щедрых ладонях появлялась магия богатства и плодородия. Они верили: больше горсть – больше счастья. Кидали свои дары в лица танцующих, и те не ругались, потому что никто не мог ругаться на благословение. Старшие мужчины выбирали главу свадьбы – человека, лучше всех знавшего обряды и умеющего вести пир. Он нес ореховый прут, украшенный разноцветными лентами и рядами нанизанных на нить бусин из орехов. Но Айсэт не увидела ни одного мужчины, ни старого, ни малого. Только яркие платья и шапочки женщин.

– У них свое торжество, – мать совсем не беспокоило отсутствие мужчин.

Сомнения Айсэт появлялись и пропадали. Музыка лилась из ниоткуда, движения женщин околдовывали. Они укладывались в нарастающий темп музыки и шли вперед, при этом постоянно выводили круги – вели невесту по спирали. Руки поднимались и опускались. Нежные изгибы запястий рисовали узоры танца. Длинные платья дышали и волновались, как озерная гладь под вздохами легкого ветра. Веселье искажало лица женщин, стирало знакомые черты. Женщины обернулись единым сильным, многоногим созданием и бережно, за талию несли перед собой драгоценную ношу, покрытую вышитой пелериной невесту. Кожа Дзыхан, как и всех остальных, разгладилась. Морщины, расчеркнувшие лоб, исчезли, из-под зеленого платка выглядывал черный ободок волос. В косе не нашлось ни одной серебристой пряди. Зато мать надела серебряные серьги, давно не покидавшие сундука. Айсэт искала признаки болезни, бледность и боль, скрываемую в уголках губ. Но видела пышущее здоровье. Искала радость от возращения дочери. Но видела разделенный пыл танца.

Они шли по деревенской площади, где шелковица раскинула покрытые широкими мягкими листьями ветки. Возле нее собрались мужчины. Айсэт подпрыгнула, заметив их.

У шелковицы всегда заканчивалась любимая летняя игра деревенских детей. Они расходились на две группы. Состав определялся стороной деревни, на которой ты жил: верхние и нижние. Как разделялось небо и земля, так разделялись и дети. Бегали по деревне и лупили друг друга ветками боярышника. Удары сыпались отовсюду, все били куда придется. Айсэт порой получала по своей огненной щеке, но в игре она не придавала этому значения, потому что сама колотила почем зря. Доставалось и девчонкам, и мальчишкам, и красивым, и меченым, и умным, и глупым. Дети превращались в горланящую толпу, в которой и родные матери не выловили бы своего ребенка. Заканчивалась игра под ветвями шелковицы. Они раскачивали дерево – и крупные черные плоды осыпали разгоряченные лица, оставляя вязкие следы на щеках и лбах, рубахах и платьях. Дети валились под тень шелковицы и поедали ее дары прямо с земли. Одинаково чумазые и потные. В игре, что когда-то давно несла в себе особый смысл победы верха над низом, юга над севером, неба над темными силами земли, не было победителей, но были чумазые и веселые дети.

Под шелковицей проходила еще одна игра, на которую собирались и старшие, – кормление грозы. После первого раската грома одна из старух, которая едва ходила, но выполняла возложенные на нее обязанности с гордостью, несла к шелковице лепешки, где раскладывала их и приговаривала: «Милый гром, ниспошли нам теплый весенний дождь». Дети вторили ей, присматривая лепешку побольше. Милый гром мог забыть про дары, и в таком случае кому-то из них доставалось угощение.

Но порой на милость небу и дождю отдавали убитого молнией. Вокруг шелковицы вели круговой танец, восхваляли огонь с небес и плодородие благодарной земли. Вот и сегодня мужчины вместо ярких одежд облачились в черное, сняли шапки и образовали у дерева полукруг, почтительно расступившись перед действом, которое возглавлял Гумзаг. Жрец наблюдал, как двое молодых парней, в старшем Айсэт признала Кура, натягивали веревку, перекинутую через одну из нижних ветвей.

Мужчины собрались отмечать не свадьбу.

– Мама, кто умер? – Айсэт снова выпала из общего танца. – В кого ударила молния?

Гумзаг отступил от жертвенного черного барана. Животное уже отдало жизнь дереву вместе с просьбой позаботиться о том, кого подвешивали на шелковицу в дубовом гробу.

– Ни одно дурное знамение не омрачило сегодняшней свадьбы, – прощебетала мать. – О чем ты, дочка?

В дубовой колоде, куда мужчины уложили убитого молнией, зияло отверстие. Учитель обмазывал покойного медом. Плечи Айсэт дрожали и сопротивлялись, мышцы требовали опустить руку, которая поднялась сама собой.

– Они собираются готовить дикий мед, – Айсэт указала на шелковицу. – Неужели ты не видишь?

Мужчины не просто передавали дух умершего под защиту священного дерева, они хотели убедиться, что тот попадет в верхний мир, пройдет семь небес и обретет покой. Чуть больше чем через месяц жрец первый раз проверит, не поселились ли в воздушном пристанище бренного тела пчелы. Не появились ли соты. Где пчелы, там мед, дикий мед, который не едят ни люди, ни животные. Если он, темный как кровь, будет сочиться из сот, жрец провозгласит, что душа умершего обрела благословение. Если же нет, принесет в жертву другого барана, потом еще одного и еще. До тех пор, пока мед не появится.

Чтобы невестка в новой семьеБыла сладкой, словно медовые соты.Сердечной, словно огонь.Доброй, словно ягненок.Верной, словно хорошая собака.Надежной, словно конь, –

песня женщин ответила Айсэт вместо матери.

Мысли Айсэт прорвались сквозь наигрыш, пьянящий женщин, и наткнулись на распев мужчин. До нее доходил смысл древнего обычая, которым учитель неохотно делился. В давние времена, которые, как убеждал Гумзаг, он хотел бы выбросить из памяти, для дикого меда выбирали еще живого человека. Того, кто не мог выполнять свой долг: сражаться или рожать, ведь для благополучия не важно, выберет жрец мужчину или женщину. Жертве наносили ритуальную рану под нижнее правое ребро и заталкивали в колоду. Еще большую силу ритуал обретал, когда жертва шла на смерть добровольно.

– Кого они выбрали? – Айсэт вцепилась в материнское плечо.

«Пусть не отца!»

Калекут не справился с болезнью, и деревенские нашли применение его смерти. Но как же мама? Она бы ни за что не допустила подобного! Да и учитель, ее правильный, мудрый Гумзаг, не признавал древнего обряда. Он часто объяснял нелепость старинных убеждений: подготавливая к ритуалу, человека откармливали медом, чтобы тело сильнее привлекало пчел. А после вскрывали, как полные соты, – и земли обретали благоденствие. Но от Гнилых земель боги давно отвернулись; неужели Гумзаг отчаялся, увидев, что горный дух вернул невесту.

«Из-за меня, – Айсэт готова была разреветься, – все из-за меня. Я навлекла беду на отца, на Дахэ, – до нее дошло слишком медленно. – Дахэ! Она невеста!»

Догадка поразила ее. Дахэ шла под красной фатой, иначе она бы уже отыскала Айсэт, как и любой повод придраться к чему-то. Вытащила бы из толпы женщин вместе с верными подружками. Но ни Кутас, ни Зарны, ни Нану Айсэт не видела, потому что они шли впереди и вели Дахэ во главе праздничного танца – главную жертву сегодняшнего дня. А на шелковице готовили второе жертвоприношение. Аул охватило безумие, люди, знакомые Айсэт с детства, праздновали жизнь и смерть в один день.

– Мы живем с ними рядом. – Дзыхан погладила дочь по щеке. – Отчего же ты удивляешься, дочка? Даже сейчас они идут за руку – жизнь и смерть, я и ты. Мать отдает жизнь детям, чтобы продолжиться в них. И умирает, чтобы и дочь знала, что в свой час она уступит место новым жизням.

– Кого хоронят там, мама? – Айсэт уцепилась за словоохотливость матери, как мгновением прежде за ее плечо. – И кого выдают замуж?

– Позади всегда прошлое, впереди будущее, – промолвила Дзыхан, – кого-то хоронят, кто-то рождается. Ты знаешь, как говорили раньше, дочка? Мы рождаемся для смерти и умираем для жизни. Первый же вздох зовет к нам мертвенный холод, а последний – дарит надежду на встречу с жизнью.

– Мама, прошу тебя. Здесь творится какое-то безумие.

– Оно творится постоянно.

Вереница женщин прошла мимо них, толкая плечами и локтями. Айсэт заметила тетушку Гошан. Жена вечно больного Олагая облачилась в темно-синее платье, с просторными рукавами и мягким поясом, обхватывающим большой живот. «Как себя чувствует старик, – невольно задумалась Айсэт, – кашель должен был пройти?» Айсэт перебрала травы, которые пригодились бы, чтобы поддержать выздоравливающего Олагая, и это на короткое мгновение успокоило ее.

Дзыхан снова коснулась щеки дочери холодной ладонью, повернула к себе. Мамины глаза, светло-серые, таящие внутри солнечный свет и движение облаков по осеннему небу, потемнели и напомнили Айсэт закоптившуюся утварь, которую полагалось хорошенько очистить песком. Плохой признак. Мама вовсе не поправилась. И Олагай, он наверняка там, с мужчинами, скорее всего, еще мучился кашлем.

– Ты пытаешься вобрать в себя весь мир и всех людей, но это пустое занятие, – сказала Дзыхан. – Нельзя любить всех и заставлять любить себя. И тем более нельзя заставить любить тех, кто тебя боится. А они все… – мать чуть опустила голову, – мы все боимся тебя, дочка.

Дыхание Айсэт сбилось.

– Ну-ну, дочка. Ты вовсе не виновата. Никто не виноват. Мы проживаем судьбу, определенную богами. Мне, дочери богатого купца, и твоему отцу, сыну старейшины, храброму воину, они подарили любовь, отрицающую сыновний долг и клятвы отцов. Знакомая история? – Мама хорошо читала по лицу Айсэт, и встревоженный взгляд, брошенный вслед удаляющейся свадьбе, она расценила верно. – Почти все знакомые истории заканчиваются одинаково. Влюбленные стремятся быть вместе во что бы то ни стало. Им мнится, что сама природа приходит на помощь. Укрывает сумерками, высыпает на небо звезды, подкладывает под спины мягкое сено или пахнущий шалфеем луг, где каждая травинка покрыта слезами росы, слезами их любви. А после… природа открывает им новый дар, что до поры таится глубоко во чреве, но со временем растет, набирается сил и просит открыть его всем, всем в деревне. Матери, отцу, старейшинам… И храбрый воин уже кричит отцу, что не возьмет другой женщины. А дочь богатого купца сыплет мольбы в короткие паузы отцовских проклятий и молит, молит, молит без конца тех самых щедрых богов, которые разом смолкли и отвернулись. Потому что то, что природа считает наибольшим даром, в глазах богов и людей – позор. И шалфеем пахнет уже не на лугу, им провонял дом, потому что мать и тетки варят настой, добавляют туда бадьян, водяной перец и горец. Тебе ведь известно, для чего они?

– Мама, – сдавленно вымолвила Айсэт.

– Не отводи взгляда, жрец хорошо учил тебя. И хорошо берег чужие секреты. Я не говорю, что ты их применяла, молодых девиц не зовут готовить подобные настойки. Но ты состаришься, и тогда к другим молодым девицам позовут тебя, ведьму, дочь ведьмы.

– Я не ведьма, я… – Айсэт пронзили последние слова матери. – Ты не ведьма!

– Неужели? Живот растет и растет, а чужой жених, тот славный воин, выхватывает кинжал. Так скажут люди. Никого не волнует, что родной отец бросается на сына с оружием. Никто не видел, как они боролись, как безоружный сын пытался убежать, чем сражаться с отцом. Как держали его дядья. Как он выбил кинжал, потому что отец обещал вырезать его будущего ребенка из живота ведьмы, которая, о боги, никак иначе, околдовала храброго воина, славного сына. А боги, Айсэт, открыли глаза как раз в тот момент. Потому что им нравится смотреть, как сражаются люди. Ловить мгновение, когда душа вытекает из тела с последним рывком крови из застывшего в удивлении рта. Им по вкусу смотреть, как кинжал пьет из груди поверженного старца. А после слушать, как деревня кричит, что виновата ведьма. Слово звучит раз, слово звучит всегда. Женщине нелегко избавиться от ребенка, но куда сложнее избавиться от позора. Он прилипает к телу пятнами парши и смрада, и пятен становится больше, потому что позор притягивает позор. И вот уже из бесстыдницы дочь купца превращается в проклятую удэ. И жрец торопится изгнать ее дух, очистить вверенную ему землю. Ведь сын убил отца, и в тот же вечер слегла с горя его мать. Перестала говорить, отказывалась от еды, таращилась в угол. Ведьма не просто околдовала сына и заставила его пойти против отца. Она обернулась туманом, пробралась через дымоход, проползла над очажной балкой и забралась женщине под кожу, чтобы пить кровь. А рожать своего ребенка ведьма отправится верхом на черной кошке на высокий холм в верховьях реки. И вырежет дитя из чрева тем самым кинжалом, омытым в невинной крови, чтобы и оно обернулось ведьмой. И будут они блуждать по лесам, прятаться в оврагах, чащобах и кустарниках. Пробираться в села, плакать и кричать: «Я родила, младенца родила, он голодный и голый, оденьте мне его!»

– Зачем ты говоришь мне все это? – Айсэт отступила от матери. Она не хотела принимать откровения матери, что било в ушах громовыми раскатами. Дзыхан раскачивалась перед глазами Айсэт, и осознать, что она действительно покачивается из стороны в сторону, а не плывет в дымке выступивших слез, не удавалось.

– Потому что ведьмина дочь все же появилась на свет. Но не голодная, а мертвая.

Айсэт пошатнулась.

– Дары природы часто становятся проклятиями, дочка. Тебе, как никому другому, известно это. – Мать, наконец, перестала гладить Айсэт по щеке, где распласталась метка. – Ты желала избавиться от своего проклятия, и тебе, как смотрю, это удалось.

– О чем ты?

– Осталось немного, – мать приложила палец к губам: молчи, – наберись терпения. Когда деревня выбирает сжечь ведьму, утопить или положить ей в рот раскаленный железный шар, чтобы прожег горло, желудок и чрево, а после, когда молнии нарушают их замыслы, гонит проклятую вместе с обезумевшим, уже бесспорно ведомым ее колдовством сыном старейшины. Преследует с факелами и кинжалами, с псами, взывая к божественному отмщению, то убежишь далеко, не разбирая пути. Тебя не остановит ни боль, сжимающая живот, ни болотные огни и зловоние голубых чаш среди чащобы, ни легенды, сковывающие страхом сердца всех, кому приходилось объезжать Гнилые земли. Все знали, что в Гнилых землях гибнут люди, а выживают те, кому горный дух позволил приносить в жертву дочерей. И они решили, что болота убьют ведьму. А если не убьют, то ей в Гнилых землях самое место.

Айсэт схватилась за растрепанные волосы, закрыла ими уши. Как часто делала в детстве, когда пряталась от прозвищ и насмешек.

– Дитя попросилось на волю, стоило переступить границу владений духа, – Дзыхан закатила глаза, в уголке губ проступила слюна, – будто бы почувствовало, куда его привели. Ее… ведь родилась девочка. Дочь купца знала, что будет девочка, красивая, как она, и смелая, как отец. И когда живот разорвала боль тысячи раскаленных железных шаров, ведьма взмолилась богам и людям в надежде, что кто-то услышит, смилуется, пошлет помощь. Часы мучений длились, и они с мужем, с мужем, с мужем, – мать повторяла «с мужем» со злой настойчивостью, – как иначе назвать человека, который разделил позор с любимой женщиной, шли. Боль ломала ей кости, отнимались ноги, а мысли больше не улетали к небу, но выходили криками ночных птиц и таяли, просачивались в землю, искали тайные ходы и силу, которая согласилась бы наполнить ее и вернуть надежду. И птицы откликались на зов. Совы летали над ними, цепляя крыльями волосы. У одной из подруг ночи, чего не почудится в муках, было золотое оперение.

Айсэт открыла рот – сказать матери, что тоже видела птицу с золотыми перьями, но промолчала. Дзыхан смотрела не на нее и говорила не ей:

– Мужчины могут бросаться на сталь, идти в огонь, мчаться в битву за славу и землю, но не могут выносить родовых мук. Они не испытывают боли, но и взгляда не могут бросить на ту, что скоро одарит щедрее, чем кто-либо другой. Но они тоже могут молиться о скором разрешении. Храбрый воин просил небеса сохранить жизнь любимой, пусть и ценою жизни еще незнакомого ему создания. А ведьма – о, как она жалела в тот час, что ей неподвластна магия, – укутанная в боль, зловоние и сырые ладони леса, взмолилась единственному, кто обладал властью в Гнилых землях. Вместе с очередным криком исторгла обещание отдать горному духу дитя, лишь бы родилось живым. Лишь бы любовь, связавшая три души воедино, осталась жива. И дух услышал. И подарил ее дочери жизнь, а чтобы помнила об обещании, оставил на лице ребенка знак.

Айсэт готова была задушить себя волосами.

– Быть может, та девушка все же была ведьмой. И дочь тоже родилась будущей удэ. – Дзыхан перестала раскачиваться. – А быть может, и девушку, и ее ребенка сейчас хоронят там, у дерева, благочестивые жители деревни. Не прячься, дочка, – Дзыхан убрала волосы с лица Айсэт, – ты ведь не носишь никакого знака, ты никому не обещана, и тебе открыты все дороги. Хорони прошлое или обручайся с будущим. Жизнь и смерть идут рядом, а мы крепко держимся за них.

Музыка вернулась. Барабаны отбивали ритм, свирели веселились короткими трелями. Дзыхан часто заморгала, повела плечом и пошла вслед невесте и ее спутницам. Оставила Айсэт метаться между прошлым и будущим, правдой и ложью, между шелковицей и уходившими женщинами.

История матери проникла в нее вместе с факелами погони. Айсэт охватил страх. Щека горела сильнее прежнего. Мать никогда не рассказывала о дне ее рождения. «Отдай ее пещере – и получишь назад», – шептала Дзыхан в бреду недуга. «Жизнь и смерть идут рядом», – пела она сейчас.

«Сперва, – решилась Айсэт, – взгляну в глаза смерти».

Гроб поднимался в воздух. С шелковицы падали листья, потревоженные рывками веревки. Мужчины пели свою песню:

Что внутри ствола творится,Мы, срубив, узнаем.Что внутри души творится,Смерти открываем.Если пал ты в жаре боя,То погибели хвала,Если ветром сгинул в поле,Имя стало что зола.

Они провожали покойного в последний путь и жалели об одном, что он не погиб в битве, и благодарили того, кто принесет благодать в деревню, за смелость:

Если жизнь твоя пустая,Гибель не пуста пусть будетИ ворота в земли раяПусть откроет твоим людям.

Колода с телом развернулась, мужчины расступились.

«Хоть бы не отец. Не отец, пожалуйста. И не Шариф!» – вспыхнуло в Айсэт.

Гумзаг завел новую песню и отошел последним:

Почему покидаешь нас, орел молодой?Еще мать твоя жива, как тебя хоронить?Еще зола не остыла, еще ждут домой.Еще есть кому тебя полюбить.

Учитель скорее причитал, чем пел. Оплакивал человека в колоде, голого, скрюченного и абсолютно счастливого. Они не выбрали Калекута, но и Шарифа, виновного в будущем гневе духа, их выбор обошел стороной.

В колоде лежал Кочас. Смех застыл на потемневших губах, щеки впали, отчего зубы вышли вперед, превратив улыбку в оскал. Выпуклые глаза Кочаса смотрели на Айсэт, никто из мужчин не позаботился о том, чтобы закрыть их.

Айсэт подбежала к колоде. Веки Кочаса дрогнули, рот треснул еще шире, в нос Айсэт ударил медовый аромат.

– Счастливый день, – проскрипел живой человек в колоде, и Айсэт чуть не упала от сиплого звука его голоса, – и моя свадьба состоится. Не копайте могилы моему другу, – заголосил Кочас, подражая женскому плачу, – я положу его в гроб. Не засыпайте землей, я выбрала крепкую ветку. Вместо земли я подарю ему воздух лесной. Вместо меда – поцелуи диких пчел. Не плачьте по другу моему, я буду петь ему песни любви.

Они хоронили Кочаса заживо! И он тоже пел. Айсэт ненавидела мелодии, мухами вьющиеся вокруг.

– Замолчи, Кочас, – от злости и страха Айсэт ударила ладонью о ствол, шелковица дрогнула, не в силах сносить новую боль, – ты опять все перепутал. Ты жив, я помогу тебе выбраться.

Она почти коснулась Кочаса, но внезапно ее грубо схватили за предплечья, приподняли, прижали к колоде.

– Оставьте меня, – закричала она. У схватившего пальцы сочились медом, Айсэт разглядела перегородки под золотистой кожей – грань к грани под ней истекали соты.

– Положите ее рядом с женихом, – прогремел позади Гумзаг.

Айсэт извивалась, кровь гудела в висках, язык онемел. Крик застрял в горле.

– Раз пришла, чего стесняешься? – никогда учитель не говорил с такой грубостью и отвращением. Глаза его были полны меда. Из бороды выползла пчела, перелетела к колоде. Разместила толстое брюшко на бледном лбу Кочаса, оставила бурый след.

– Я г-говорил тебе: останься. П-просил и звал, а ты ушла. Я совсем-совсем не подхожу тебе, Айсэт? Ты не желаешь знаться с себе подобным? Но мы с тобой два изгоя. Мы оба меченые.

Слишком многое танцевало вокруг Айсэт: женщины, мужчины, шелковица, пчелы, мысли. Айсэт вырывалась, но сильные руки держали ее за локти, толкали в поясницу, запихивали в колоду. Величания женщин звучали все тише.

Храбрейший волк средь волков,И как медведь жених суров.Красивый, юный он и статный.Кинжал остер его булатный,Его всем сердцем ты полюбишь,Ему женою верной будешь, –

они расхваливали жениха для невесты. Вели избранницу – Дахэ, но при этом выдавали замуж и Айсэт. За мертвеца в колоде. За Кочаса, которому столько сватали. Воплощали злые шутки в жизнь.

Айсэт ударила державшего ее ногой по колену. Он не ослабил хватки, но чуть повернулся вместе с Айсэт. Лицо Гумзага пылало восторгом, довольный толстощекий Керендук радовался невесте покойника, вместо того чтобы идти вслед за дочерью в ее свадебном танце. Морщины Олагая переполнялись медом. Восковой Кур таращился в одну точку, маленький Дымук слизывал мед со своей щеки. Они привели Дымука смотреть на колоду с умирающим Кочасом! Айсэт еще раз дернула ногой, и человек, что держал ее, зашипел, развернул ее, затряс.

– Стой смирно, – приказал отец.

Медовые, прозрачные пальцы принадлежали Калекуту. И темно-карие глаза, и щеки, покрытые жестким вьющимся волосом, и сжатые губы. Отец держал Айсэт, совсем забыв, что она его дочь. Тряс на вытянутых руках, боясь замараться, хотя сам источал нектар, и пчелы ползали по его шее. Отец тоже побывал в колоде?

Все они стали диким медом!

Кочас раскрыл объятия, и Калекут толкнул Айсэт к жениху. Кочас зашептал ей в ухо, обволакивая приторным дыханием:

– В этом нет страха, нет боли и позора тоже нет, – он не заикался. – Все примет дерево, заберет без остатка и отдаст земле. Мы станем единым целым и вместе выберемся к свету дня сквозь мрак подземного мира, где каждый человек станет нашим ребенком. Мы очистим наши земли. И тогда дети тех, кто играет иную свадьбу, смогут вырасти.

Айсэт захлебывалась медом, что заливался в рот и душил. Непроизвольно глотала сладкую массу. Кочас таял. Положил щеку на ее волосы, и Айсэт, отталкивающая его всеми силами, увидела, что колоду затягивает тонкий воск. Ее супружеское ложе, ее гроб закрывался.

– Помоги мне, – закричала она отцу. – Учитель, дай мне руку! – она воззвала к Гумзагу, которого любила так же сильно, как отвернувшегося от ее криков отца. – Мама! Мама! – из последних сил Айсэт звала родного человека.

Мед стирал их лица из памяти. Шелковица застонала вместе с ней в последний раз, колоду тряхнуло.

Воск треснул.

Кочас распахнул глаза, и мед излился водопадом из его распоротой груди. Кинжал прошел у правого бока Айсэт и вонзился туда, где набухло и лопнуло медовое сердце Кочаса. Мужская рука выдернула Айсэт из воздушной могилы. Она упала на землю, поднялась на колени и покрыла руку отца поцелуями:

– Отец, я так испугалась. Уведи меня, скорее уведи меня отсюда.

– Пойдем, Айсэт, – ответил отец молодым звучным голосом, затряс ее за плечи. Она прятала лицо в подол его цыя. – Вставай, нам надо спасти Дахэ.

Айсэт ухватилась за руку, поднимающую ее с колен, вскарабкалась по спасителю, как по стволу дерева, и заглянула в глаза Шарифу.

– Ты, – прошептала она.

– Уж прости, если ждала кого-то другого.

– Моя невеста, – заверещал Кочас. Он ворочался в колоде, бился о неровные стены. – Моя!

– Смотрю, ты времени не теряешь. – Ноги плохо держали Айсэт, Шарифу приходилось подтягивать ее. – Соединилась с нареченным.

– Они хоронят его заживо. – Айсэт отталкивала Шарифа, но при этом никак не могла стоять сама.

– Мы исполняем ритуал, – сказал Гумзаг. – Стать частью священного дерева – великая честь. Наши жизни…

– Мне кажется, урожай шелковицы и без того удастся, – оборвал Шариф своего отца. От прежней почтительности не осталось и следа.

Жрец окинул сына долгим, тягучим взглядом. Он утратил привычную Айсэт доброту, черты лица заострились. Гумзаг сгорбился и от этого прибавил в возрасте. Палец, который он переводил с Шарифа на Айсэт, дрожал.

– Она ведьма. Она навлекла на нас гнев богов. И ей уготована одна свадьба, что порадует их, – смерть. Ей нельзя к женщинам, она очернит их веселье и бросит тень на невинность невесты. Но мы можем очистить ее.

Гумзаг никогда не говорил об Айсэт как о меченой. Он то и дело мягко напоминал, что злословие деревенских нужно отбрасывать как плевела от зерен, что чистая душа не испачкается пустыми словами, которые исходят от страшащихся или глупых. Но теперь истекал золотистой слюной, выплевывал ненависть.

– Мы очистим ее, – повторил Калекут следом за Гумзагом, и Айсэт отступила за спину Шарифа. Отец, в отличие от жреца, смотрел мимо нее. Другие мужчины сомкнули круг. Полностью покрытые медом, они походили на безликого демона у железных врат.

– Поступим как заведено, – учитель обвел мужчин посохом. – Найдем черную собаку, вырежем печень и зажарим на ветке шиповника. Если та, кого ты бросаешься защищать, действительно ведьма, она станет стенать и просить о милости. Если же нет, подобная трапеза не принесет ей вреда. Или ты не помнишь традиций, – Гумзаг щелкнул зубами, – сынок?

– Я помню все, что должно, – спокойно ответил Шариф. – И говорю вам, как будет. Вы отпустите девушку и освободите несчастного из колоды. Мы уйдем, а все собаки останутся целы. Если кто-нибудь из вас сделает хоть шаг к Айсэт, убедится, насколько острый мой заморский клинок. – Шариф выставил кинжал, собрал Айсэт свободной рукой, как горсть ягод с земли. – Тебя тоже, отец, я предупреждаю всего раз: никто не тронет ее, она под моей защитой.

Мужчины не подходили к Шарифу. Бесформенные, одновременно пустые и переполненные медом пристанища пчел, они глядели на оборванную веревку и треснувшую колоду. Но отец… он должен был сжимать плечи Айсэт. Не Шариф, носящий в себе заботу о своей невесте, которую сейчас женщины вели к другому.

– Мы выберем новую жертву, – провозгласил Гумзаг после долгого молчания. Он теперь тоже не смотрел на Айсэт, изучал мужчин, выбирая, кого отдать шелковице. – А ты, – он направил посох на Шарифа, – проклят. Нет тебе места ни на земле, ни в воде, ни в воздухе. Ты мне не сын и никогда им не был.

– Не был, – повторил Шариф. – Да будет так.

Он перехватил Айсэт за запястье и потащил прочь от шелковицы. Она болталась за ним выжатой тряпицей, в голове роились пчелы.

– Они опоили Дахэ, она идет не по собственной воле. Ты так долго не приходила в себя. Мы не стали будить тебя, пошли по тропе, мимо болот, и вышли к деревне, – Шариф спешил с объяснениями.

– Дахэ. – Айсэт отбивалась от пчел внутри, они мешали сказать Шарифу, что творилось в деревне. – Дух не принял ее. Вышвырнул нас из пещеры. – Язык заплетался, волосы повисли на лицо колтунами. Она не различала, куда ступает.

– Мы в пещере, Айсэт. Все, что ты видишь, не твоя деревня, – слова Шарифа вязли в жужжании пчел.

– Мама и папа. Гумзаг и Керендук. Я видела твоего будущего тестя. И мать Дахэ. Но, – Айсэт приподняла голову, живот скрутило, она говорила сквозь зубы, – Нану, Кутас, Зарна, где они? Они должны плясать и петь, плакать и причитать, ведь их дорогая подруга уходит в новую семью. Ты видел их? Наверняка у Нану красивое ожерелье. Она так любит бусы, кольца, браслеты…

Шариф остановился. Айсэт врезалась в него и осела, колени подогнулись. Шариф подхватил ее за талию, наклонил. Неправильно. Он не должен был касаться Айсэт. Чужой мужчина, почти незнакомый, придерживал ее волосы.

– Ты что-то ела здесь? – с тревогой спросил он.

– Мед, – Айсэт давилась, во рту собралась слюна, которая заволокла нёбо и горло, – он был везд…

Черная, вязкая кровь излилась изо рта Айсэт на траву. Пчелы заполнили рот, живот исторгал их, огромных, извивающихся в сгустках дикого меда. Зудящее сознание обращало его в кровь, и насекомых, и жар – из Айсэт выходил огонь, выжигающий траву.

– До конца давай, – Шариф не выпускал ее, – пусть яд выходит. Не стоило оставлять тебя. Дахэ упросила.

– Это был мой отец. – Айсэт пыталась справиться с тошнотой.

– Не разговаривай.

– Он толкнул меня в гроб. – Желудок излил очередную порцию меда.

– Не думаю, что это он. Здесь все ложь. Мы найдем Дахэ и выберемся отсюда.

– Дахэ, – через сотрясающие Айсэт судороги пробился смешок.

Конечно, Дахэ. Она безусловно узнала лес и тропы и уговорила Шарифа уйти. «Пусть Айсэт спит. Из-за нее дух не пропустил нас. Мы должны всем рассказать. А после кто-нибудь придет за ней» – так она сказала и побежала, подгоняемая радостным предчувствием. Дахэ оставалась невестой, и раз не горного духа, не Шарифа, оказавшегося у шелковицы, то единственного жениха, к которому звало ее сердце.

– Там Тугуз.

Шариф вздрогнул, волосы упали на глаза Айсэт.

– Тебе легче? Идти можешь?

Айсэт вытерла губы, выпрямилась и посмотрела Шарифу в глаза. Зеленые. У него колючие зеленые глаза, цвета молодого дурнишника в лесной подстилке. Цвета настойки из листьев водяного ореха, собранных рано утром. Такая настойка хорошо снимала боль и очищала разум. И сейчас зелень его глаз вытесняла отраву дикого меда.

– Никто ее не опаивал. Она сама идет к Тугузу. Она его…

– Я знаю, – оборвал ее Шариф, – но она обещана мне. Ты идешь со мной или остаешься здесь?

Айсэт обернулась. Мужчины стояли у шелковицы и все как один смотрели на них. Айсэт еще раз вытерла губы и молча пошла вперед. Теперь, когда Шариф шагал рядом, песни женщин не проникали в Айсэт, злились, обращались в гул. А может, дело было вовсе не в Шарифе. Она так сильно сжала зубы, что голова разболелась, и именно боль защищала от колдовства свадьбы, которая длилась и длилась и никак не могла дойти до дома Тугуза. Маленькая деревня, замкнутая среди болот, отчего-то разрослась и не желала, чтобы невеста добралась до жениха, как не хотела, чтобы Айсэт с Шарифом догнали Дахэ.

Шариф выглядел тучей, спустившейся на землю, покрытую цветами платьев и шапочек женщин. Дзыхан снова не обращала внимания на дочь. Наверное, и Айсэт обернулась тучей, а точнее, тенью от тучи. Айсэт ринулась к матери, но взгляд упал на пустоту у ее ног. Если Айсэт стала тенью тучи, то у вереницы, ведущей невесту, теней не нашлось совсем. Как радость их не омрачалась беспокойством Айсэт, так и они не тревожили землю темным следом своего присутствия.

– Это не наши люди, – выдохнула Айсэт и поборола желание прижаться к Шарифу. Оглянулась. Ее верная спутница лежала на земле, привязанная к Айсэт богами, которые, посмотрев на тень человека, видели его покорность их воле.

– Разумеется. – Шариф ускорил шаг. Он не побежал, как ожидала Айсэт, но и не позволял ей задерживаться. – Кто бы ни были, они не те, кого ты знаешь. Там, у дерева, не твой отец, здесь кто угодно, но не твоя мать.

– А Дахэ?

– Мы вошли сюда вместе. Дахэ все такая же, как и ты. И я – это я. Не стоило оставлять тебя у костра, сейчас я понимаю, что поступил неверно.

– Все это не важно, – перебила его Айсэт. – Где мои родители? Они больны, они… Где настоящий Гумзаг? Он сидел у костра, он привел меня в деревню и сказал, что отец и мать поправились. – Айсэт осеклась. Перед мысленным взором вырос лес с больными деревьями, знакомая тропа, что вывела к болотам, учитель с его сбивчивой речью, погасший очаг.

– Мы в царстве горного духа, – ахнула Айсэт, и призыв, обращенный к узнику пещеры, ворвался в нее шепотом саднящего от рвоты горла:

На высоком холме дуб могучий растет,Кроной гордой своей солнце в сети плетет,Корни в землю ножами вонзаются,В сердцевине дорога скрывается.

– Не стоит звать его, мы прошли сквозь врата, и магия жрецов не поможет, – напомнил Шариф. – Но радует, что мед вышел и ты обрела способность мыслить.

Они попали, куда стремились. Вихрь загнал их в мир, скрытый в пещере. И вот этот мир или сам горный дух обманывал их.

«Ты увидишь, как демон спускается с гор», – проговорила Айсэт про себя и прошептала, чувствуя, как сильно ошиблась, поддавшись то ли обиде, то ли ревности, затаенной с детства:

– Там не Тугуз. Дахэ обещана не ему. – Она не выдержала, вцепилась в руку Шарифа. – Там горный дух!

– Тебя это остановит? – спросил Шариф. Он не обернулся. На один его широкий шаг Айсэт делала три своих. – Или меня? Нас тут быть не должно, но мы все равно пришли. И если горный дух повстречается нам раньше, чем мы ожидали, плохо ли это? Ты скажешь ему: «Я не готова»? Скажешь: «Я передумала, потому что страшусь тебя»?

Айсэт замотала головой, чего Шариф, разумеется, не увидел. И хорошо. Потому что в душе Айсэт кричала на его вопросы: «Да. Да. Я страшусь, я почти передумала. Я не готова».

– Каждый из нас хочет взять свое. Ты – воды. Мы с духом – обещанную невесту. А Дахэ, – на миг он замялся, – свою честь.

– Тогда мы никак ей не поможем, – с грустью произнесла Айсэт. – Ее ведут куда должно.

– Мы скажем ей правду. Пусть знает, что вовсе не любимые ею люди привели ее к смерти.

Глава 10. Пастух пчел

От цветочного орнамента на подоле свадебного платья Дахэ поднимались к поясу переплетенные ромбы. Три мира соединялись в невесте: водный, земной и небесный. Четыре стороны света призывались в свидетели ее будущему счастью. Ромбы прочили плодородие, тройные лепестки цветов – защиту богов. На поясе сверкали ряды монет. На груди лежал амулет, с которого спускались цепочки с подвесками в виде растущей луны. По рукавам верхнего сае вились лозы – знаки долгой жизни. Фату не украшала вышивка, свидетельствуя о простоте души и покорности жены перед мужем и судьбой.

Дахэ почти не перебирала ногами, зажатыми в котурны[23] на высоких подпорках. Ее несли женщины и их песни. По левую руку плясала Кутас, по правую – Зарна. Обе в зеленых нарядах, расшитых серебряными нитями, в поясах-косицах, они то и дело нарушали течение песен, хихикали и толкали Дахэ локтями. Горло Дахэ сжималось от волнения, собственного и исходящего от Кутас и Зарны. Она смотрела на мелькающие внизу ноги, на сочную траву и вовсе не замечала, что нет у ее подруг теней, как нет тени у матери, идущей следом. Дахэ всю заполнило сердце, вмещающее единственное слово. Все остальное теряло смысл, уплывало и меркло. «Тугуз», – отзывалось в животе.

Девушки окружили ее, едва они с Шарифом ступили из леса. Айсэт осталась в чаще, где ей всегда было место, у костра, который развел их заботливый спутник. Он первым пришел в себя, собрал хворост и сидел неподвижно, охраняя девушек. Дахэ очнулась от ужасного сна и тут же накинулась на замершую у костра фигуру. Больших трудов стоило расшевелить его, убедить оставить Айсэт, вернуться за ней позже.

– Ни к чему ее тревожить, – проворковала Дахэ. Ни один мужчина не устоял бы перед ее нежностью. Она заботилась и об Айсэт, и о нем, и о себе, конечно, и предлагала пойти позвать жреца, который приведет свою ученицу в чувство. – Я узнаю эти деревья. Мы вернулись домой. И хотя, – Дахэ нахмурилась, – именно она виновата в том, что я больше не невеста духа, мы позовем к ней деревенских. А если Айсэт очнется раньше, то с легкостью найдет дорогу. Никто лучше ее не знает лесные тропы.

Странный взгляд Шарифа ничуть не смутил Дахэ. Мысли о Тугузе гнали ее, перекрывали сомнения и страх. Отчего они оказались в лесу? Почему ветер выгнал их из пещеры? Что последует за ее провалом, Дахэ не предполагала. Она убедила себя, что все произошедшее – обман. Нелепое суеверие заставляло верить молодых девушек, что их отдают злому духу. Обычай, провонявший гнилью, вел их на смерть в пещере. А с Дахэ обошлось. Она попала во мрак в сопровождении двух дураков и при их помощи, в чем она тоже никогда никому не признается, выбралась.

«Или все эти невесты выбирались из Гнилых земель за спиной своих женихов, – внезапно осенило Дахэ. – На быстрых скакунах мчались они туда, где воздух свободен от болотного смрада, где новые люди и украшения, больше простора и больше глаз, полных восхищения. Никакого духа – одна жуткая пещера, никакой магии – только опьянение от ритуалов Ночи Свадеб. Вот и виделось всякое, и глаза боялись, и мысли путались».

«Тугуз», – стучало сердце, и Дахэ принимала свои догадки за правду.

Аул встретил ее торжеством. Кутас, Силяп, Зарна выбежали навстречу, монеты сверкали в их косах. За ними торопилась мать, несла платье, расписное, дорогое, новое. Зугра окутала дочь объятиями и красной вуалью.

– Счастье какое, дочка, – зашептала мама горячо и влажно, и с ее поцелуями грянула вокруг музыка. – Уж сколько мы тебя ждем, а ты, как всегда, долго собираешься. Жених заждался.

Дворы закрутились перед глазами Дахэ. Дома, сараи, улья, деревья, небо и земля, лес и горы, листья и лица, лица, лица, смеющиеся лица женщин.

– Какие подарки принесли Тугузовы сваты!

Они прибывали и прибывали, молодые и старые. Облачали Дахэ в платье на ходу.

– Красный невесте к лицу.

– Поправьте ей косу.

– Торопитесь, девушки! Уже и музыка зовет.

Женщины обступили Дахэ плотным кольцом, отрезав от Шарифа, Зугра бросила ему:

– А ты ступай к мужчинам.

Мать забыла о том, что мужчинам положено разделять их радость. Скрещивать кинжалы над головой Дахэ, поднимать пыль копытами своих лошадей. Именно всадники разносили весть по деревне о скором переходе невесты из родительского дома к очагу жениха. Чуть ли не на конях залетали в дом, где невеста дожидается этой минуты, ели лучшие блюда и пили самое вкусное вино. Обо всем этом обязательно позаботился бы отец. Они заполнили бы двор криками и лязгом оружия, разыгрывая шуточную битву с хозяевами дома за право передать невесту жениху. И танцевали наравне с женщинами, переполненные вином и гордостью. Но ни одного парня, на которого бы Кутас или Зарна и другие девушки бросали бы быстрые, многозначительные взгляды, от которых склоняли бы головы друг к другу и шептались без устали, Дахэ не увидела. Ни друзей Тугуза, ни его сурового отца, ни громогласного дяди, ни младшего брата, стеснительного Кура.

И Шариф тоже отступил. Дахэ уловила движение краем глаза, еще не растворившись до конца в шорохе одежды, ласке женских рук и их сладком дыхании. Сперва сделал шаг к пестрой толпе, но наткнулся на преграду, что умело создавать большое количество женщин, и отошел. Глядел из-под остро изогнутых бровей своими дикими, лесными глазами и усмехался. Сердце Дахэ сжалось на краткий миг: отчего Шариф отступил? Где его ярость?

Точно так же он искривил уголок губ, когда Дахэ заявила Гумзагу, который привел к ней, Керендуку и Зугре своего невесть откуда свалившегося сына:

– Я не помню его. Я не знаю его. Мне подобных даров не нужно.

Мать зашикала на нее, погнала на женскую половину дома. Отец зацокал языком. А Шариф произнес мягким низким голосом:

– Мне понятно недовольство девушки. И самому неловко во вновь обретенном статусе, но я долго скакал по лесу и свыкся с мыслью о женитьбе. А для Дахэ, – как непривычно звучало ее имя в его устах, – мое появление подобно камнепаду.

Отец долго извинялся перед гостем. Мать выговаривала Дахэ, вычесывая волосы для того, чтобы подготовить дочь к Ночи Свадеб. А когда Керендук упросил сына Гумзага сыграть ему на шичепшине, как положено страннику, прошедшему долгий путь и впитавшему множество историй, Дахэ, уже почти одетая во все белое, мечтала о том, чтобы в дом ворвался Тугуз и ударом кинжала оборвал биение ее бестолкового сердца, которое откликнулось на песню струн.

Шариф и бровью не повел в тот вечер, и сейчас смолчал. Дахэ поправила фату, чтобы совсем не видеть его. Где ревность мужчины, а он же не слепой и не глухой – он видит свадебный наряд, слышит музыку трещоток и рожков. Отчего он не требует принадлежащее ему по праву?

Оттого, что все это – игра. Горный дух, нареченный жених, обещания, данные в детстве, – дурная шутка. А те, кто заслуживает правды, всегда ее получают. И те, кто любит по-настоящему, обретают истинную любовь. И никогда красавица Дахэ не получит горькую судьбу. Страдания – удел меченых: Айсэт, ее родителей, Кочаса и даже Шарифа. Пусть он и красив, и статен, но ядовит своими умными, чуждыми речами, шрамами на лице, длинными кудрями и безбородым лицом. А Дахэ уготовано счастье. Она увязла в страхе, в сковавшем душу вопросе, который этот страх породил: честь или жизнь? Но воспряла, ожила и получала заслуженное: и честь, и жизнь, и Тугуза.

Шариф пропал из ее мыслей. Он, скорее всего, вернется за Айсэт. Дурак. Ведьма очнется и сама найдет дорогу. Она вообще все совершает сама, чаще всего глупости. Но теперь Дахэ это не беспокоило.

– А где Нану? – спросила она у Кутас, легкой голубкой водящей руками перед собой. Кутас любила танцевать. – Почему не радуется с нами?

– У Нану много хлопот сегодняшним утром, – пропела Кутас.

В отличие от глаз Шарифа зеленые глаза подруги вовсе не казались Дахэ лесными и дикими. Они манили бледной зеленью самоцвета на браслете, который Тугуз подарил ей тайком после долгого разговора о какой-то легенде, связанной с испыуном. У камня было мудреное, чужое название, Дахэ не потрудилась его запомнить.

– То плачет, то смеется, как всегда. Не забивай себе голову, – добавила Кутас.

Дахэ фыркнула. Нану еще глупее, чем Айсэт. Восторженная и завистливая, как бы ни пыталась спрятать себя настоящую от пытливого взгляда Дахэ. Небось кляла сейчас свою долю. Нану выпорхнула из мыслей Дахэ, как до того Шариф, когда фата невесты накрыла ее.

Время для Дахэ заторопилось в пляске. Ей почудился чей-то оклик, но зов угас в женском пении, не достигнув цели. Показался дом родителей Тугуза и, чуть в стороне, дом будущих мужа и жены – круглый, маленький, с комнаткой, в которой они проведут единственную ночь. Там узкая кровать и светлый полог, вышитый трилистниками, защищающими новобрачных от дурного глаза и злых духов. Кувшин с вином, хлеб и козий сыр, одеяло из овечьей шерсти. Одно на двоих. Дахэ задержала дыхание. Женщины вновь подхватили и понесли ее, а она вспоминала тающий февральский снег и тепло бурки. Косы обвивали голое тело Дахэ, но куда сильнее обнимал Тугуз, его пламень, согревающий февраль солнцем любви.

– Дух выберет меня, – Дахэ дразнила Тугуза, выглядывая из-за деревьев. Она убегала от него, пряталась то тут, то там, прижимаясь к стволам, дающим силу не только зазнайке Айсэт, что бы она ни думала в своем гордом одиночестве, но и всем детям Гнилых земель. – Ведь я самая достойная девушка в деревне. Самая красивая, правда, Тугуз? Тугуз, – смех ее звенел о листья, и ветки склонялись к ней, признавали ее правоту, – а Тугуз, что же ты будешь делать без меня?

Тугуз пронзал зимний воздух, надвигался на Дахэ. Он сам обратился в горного духа или в хищного зверя и настигал свою добычу.

– Волк, – дразнила его Дахэ и представляла голодного волка с поджарыми рыжеватыми боками. – Я знаю! Знаю! – хохотала она. – К Айсэт пойдешь, уважишь ведьму по старой дружбе. Настоем каким тебя опоит – и ты забудешь бедняжку Дахэ. – Она поманила Тугуза рукой, спрятавшись за стволом граба. – Или не забудешь, Тугуз? Разве можно забыть мою красоту? Что скажешь, за такую и в пещеру духа можно пойти? Вернешь меня, Тугуз, вырвешь из лап горного чудовища?

Тугуз смеялся, догоняя Дахэ. Постепенно в смех его прокрадывалось рычание, голос срывался, сбивалось дыхание. Дахэ ничуть не боялась своего волка. Но сейчас его движения, то, как убирал широкой ладонью челку со лба, как смотрел исподлобья, когда она выглядывала из-за очередного дерева, как остановился, – все выдавало в нем охотника. Тугуз преследовал Дахэ и в то же время оттягивал момент встречи с добычей. Если и не на волка, то на стрелу он точно походил. Стремительную, разящую прямо в цель, куда бы ни мчалась трепетная олениха. Стрела – часть духа охотника, которая первая настигает жертву. И Тугуз поймал Дахэ. Схватил за руки, обнимающие ствол дерева, поймал ускользающую дальше, прижал к себе. Над лесом росло и плыло небо цвета стали. Зима накрыла их, выстелила ложе. Они не обращали внимания на прозрачные головки подснежников, проклюнувшихся из-под сна земли. На призраки ядовитого морозника, на бледно-розовые стыдливые цикламены. Первые знаки теплых дней в февральском плачущем снеге не могли сравниться с весной, что расцветала в их сердцах.

– Я переверну эту пещеру, – шептал Тугуз ей в шею, – вырву хребет горному духу, а его самого сожгу на перекрестке дорог, чтобы прах разлетелся по свету, рассказывая о моей любви к тебе.

Вовсе не духу, рожденному от суеверий людей, не приблудившемуся невесть откуда сыну жреца, а Тугузу, с его покрытыми веснушками могучими плечами, рыжей бородой и льдистыми глазами, обещана Дахэ. Не чужой волей, но желанием сердца. И вот час судьбы, час свадьбы – дом Тугуза, путь к которому от двора до порога выстлан красным шелком, чтобы жизнь молодоженов была как шелк. И его бабка, выходящая из дверей с громким причитанием:

– Молодая невестка в дом, а меня выгоняют вон!

Они обе совершали переход: старость уступала молодости. Заунывный речитатив бабушка закончила громким смехом, чтобы смерть слышала и знала: сегодня торжествует жизнь. Кутас и Зарна подхватили старуху под локти. Усадили на пороге. Женщины положили перед старшей хозяйкой дома подносы с лепешками и корзины с яблоками и грушами.

– Большая мать, с тобою в дом сегодня вместе мы войдем.

Бабушка Тугуза возвела ладони к небу, сетуя на выпавшую ей долю, а потом быстренько подняла одну из корзин, поверх которой Зарна уместила поднос, с кряхтением встала и шагнула обратно в дом. Этим бабушка разрешала невесте войти и остаться. Кутас повернулась к Дахэ и запела чистым, приятным голосом:

Не плачь, не горюй, дорогая сестра,Хоть ты и съезжаешь с родного двора.Теперь ты хозяйка, владеешь волом,Что в сарае жует солому.Владеешь конем, что под седломСтоит у свекрова дома.Сестра дорогая, не плачь ни о чем:Ты к мужу заходишь любимому в дом.

Сердце Дахэ тоже слушало, но не песню Кутас, а шаги по шелку. Котурны приглушенно стучали. Дахэ приставляла пятку одной ноги к носку другой. Напутствия женщин, перешептывание подружек, нарастающий темп музыки – все подбадривало ее. Дробно затанцевали зерна и орехи – Дахэ посыпали земными благами. Фату с двух сторон придерживали, как положено, две незамужние девушки и две многодетные женщины; их лица Дахэ не видела, потому что так и не подняла головы, чтобы не спугнуть обещанное ей благополучие. Дахэ переступила порог. Девушки приподняли фату, и кто-то поднес ко рту Дахэ медовую лепешку. Она тут же откусила кусок как положено – не маленький и не большой.

– Куда бы ты ни пошла, я буду рядом, – выдыхал Тугуз там, на лесной подстилке, – где бы ни позвала, отыщу.

– И я тебя, – отвечала Дахэ.

Фата прошелестела по волосам, по спине, упала к ногам на баранью шкуру, расстеленную при входе.

– И я тебя, – обещание сорвалось с губ вместе с тканью, закрывающей невесту от любопытных глаз, и ударилось об обернувшуюся к ней Нану.

Глаза ее горели восторгом, потому что мать Тугуза договорила заветные слова: «Чтобы характер твой оказался мягким, как масло, а речь – сладкой, как мед». И мед на губах Нану был черен как ночь, в которую отбросило Дахэ, и черными были пальцы свекрови… ее, Дахэ, свекрови, никак не Нану, облаченной в чудесное сае, сияющей слишком явным, слишком вызывающим счастьем.

В груди лопнули и истекли кровью легкие, рот наполнился ядом, и Дахэ прошипела:

– А ты что здесь делаешь? – Шепот выжег в ее горле прогалину. Нечто новое и темное прокладывало дорогу от живота к нёбу. Долгую, незнакомую прежде, отдающую привкусом земли и снега – леса, полного февраля и погибшей весны. Дахэ повторила свой вопрос.

Нану стояла у очага. Эта разряженная дрянь уже трижды обошла священное место дома. Род Тугуза принял ее. И она, а не Дахэ, стала его частью. Нану хлопала круглыми глазами и по-рыбьи открывала и закрывала рот. Ей полагалось хранить молчание, чтобы предки новой семьи убедились в покорности невесты. Вместо Нану, которая разевала рот, Дахэ отвечали женщины:

Невеста-красавица, что должнаЗамуж идти за нашего сына,Если добра ты, умна, скромна,То в пару тебе достойный мужчина.Ты, приглядевшись к нему, поймешь,Замужество – дар, а не кара.Что на земле никогда не найдешьНикого достойнее в пару.

Кутас и Зарна пели. Их вовсе не заботила Дахэ. Ее мать пела, вместо того чтобы рвать на себе волосы. Дахэ разглядела в толпе, набившейся в дом, Дзыхан. Мать ведьмы приплясывала, совершенно оправившись от болезни. Где шлялась ее дочь? Почему меченая не разделяла общего ликования? Неужели сдохла в лесу? Дахэ огрела бы ее палкой, как в детстве. Она всех бы избила за то, что отняли ее мешочек, ее сокровище, ее судьбу!

Все эти свидетельницы ее унижения делали вид, что Дахэ нет. Вот кружили и прославляли ее, а вот она обернулась пустым местом. Лишней в доме, где уже приняли красавицу-жену. А Нану шло платье, увитое золотыми лозами, шел головной убор и вуаль на плечах. Нану облизывала губы, бесстыжая. Сердце Дахэ вновь дрогнуло, будто оставалось чему разбиваться, раскрошилось в мелкие осколки и осыпалось в живот.

– Нет-нет-нет, – подумала или проговорила Дахэ и захлебнулась осознанием. «Чего же ты боишься больше: смерти или позора?» – спросил горный дух во время ритуала. Заглянув и в тело, и в душу. Вовсе не новое шевелилось в ней и откликалось на вопрос духа иным ответом, чем выбрала она. Не темное давило ее сейчас лечь на пол и молить смерть о милосердии. Дух выведал оба ответа и долго смеялся после того, как объявил Дахэ избранницей, и снова смех его раскатывался над головой, разрушая душную магию свадебных песен.

На пороге стоял жених. Дикий хохот Дахэ, его она принимала за издевку горного духа, оборвался и увяз в меду, которым был измазан ее Тугуз. Пчелы ползали по рыжей бороде, забирались в завитки, копошились в них. «В рыжебородых девять хитростей», – выпрыгнули из памяти слова матери и то, как она сердилась, когда дочь упоминала их детские игры. И оказалась права.

– Тугуз, Тугуз, Тугуз, – повторяла Дахэ. Слезы брызнули из глаз вместе с хрипом.

Деревенские частенько предостерегали своих детей, что нельзя без нужды упоминать имя волка: «„Волк“ один раз скажешь – и он сделает один прыжок к тебе». Дахэ звала и звала рыжего волка из их февраля, но он отвечал из нее самой.

Тугуз стоял неподвижно и даже не моргал.

Гость родной под нашим кровом,Пусть тебя не коснется беда.Будь свободным ты и здоровым!Всегда! –

за Тугузом голосили мужчины, сплошь покрытые медом. Старый Олагай держал ореховую палку, украшенную разноцветными лентами. За ним стоял кузнец Гуч, не подошел ни к сыну, ни к жене. Пчелы окружали мужчин ровным жужжанием.

– Вот твоя невеста, сын мой, – сказала Тугузу мать, – возьми ее руку и проведи в свой дом.

Женщины отталкивали Дахэ, тянули вперед Нану. Они накинули на нее фату, придерживали концы. Невеста делала маленькие шаги, показывала свое стеснение.

– Вот муж твой, – обратилась к ней свекровь, – возьми его руку и войди в свой дом.

Дахэ переминалась с ноги на ногу за спинами женщин. Она проводила ладонью по поясу, застежка колола пальцы. Нужное найти не получалось. Жених должен был приподнять фату кинжалом, чтобы взглянуть в лицо невесты. Но опьяненный медом Тугуз не взял кинжала, пусты были и глаза его, и ножны на поясе. Дахэ искала свой короткий нож, тянула ткань свадебного наряда, заглядывала в рукава сае. И кололась о вышивку и иглы, тут и там оставленные швеей-неумехой. Как она не чувствовала их раньше? Они ожили и перемещались по телу. Как жаль, что иглы не могли собраться в один острый кинжал!

Нож Дахэ оставила дома: невесте духа не следовало брать с собой оружия.

Нану добралась до Тугуза. Тот не шевелился.

«Они околдовали его! Нану притворялась добренькой, а стоило мне уйти, тут же побежала к Гумзагу за зельем. Или к Айсэт! – Игла уколола Дахэ под ребро. – Конечно, как я раньше не догадалась, Нану упросила подружку помочь! А эта змея…»

О том, что Айсэт шла во мраке пещеры вместе с ней, Дахэ не подумала. Все иглы разом выставили вперед ядовитые жала. Дахэ толкнула одну женщину, вторую, отбросила в разные стороны Зарну и Кутас и кинулась на змею, заползшую в дом.

Не только волки откликались на зов!

Дахэ вонзила иглы, терзающие ее тело, в исцарапанное лицо Айсэт, которая явилась лицезреть ее поражение, и удивилась тому, что распахнувшиеся синие глаза не прятались больше за кровавым пятном.

Щека Дахэ горела красным. Звук пощечины пробудил дом. Размеренный гул пчел сбился. Они скопились над мужчинами, готовились налететь черным роем. Дахэ цеплялась за платье Айсэт. Шариф стоял на фате, отлетевшей вместе с шапочкой, когда Айсэт дернула за косу набросившуюся на нее Дахэ, оторвала от своего лица и ударила, в последний момент чуть остановив размах.

– Успокойся, – Айсэт перехватила Дахэ, снова кинувшуюся на нее, за запястье. – Мы не дома, Дахэ.

Шариф кинжалом приподнял фату с лица другой девушки, одетой в свадебное платье. Они с Дахэ казались огнем и водой. Дахэ в красном, а вторая, выбранная для Тугуза, в белом.

– Это Нану, – взвизгнула Дахэ. – Подлая дрянь.

– Нет. – Айсэт сильнее сжала ее запястье. – Не она, все неправда. Смотри.

– Кто твоя невеста, Тугуз? – спросил Шариф.

Айсэт сомневалась, что Тугуз ответит. Он походил на Кочаса, оставленного в колоде. Взгляд блуждал, не задевая лиц женщин, губы выпячивались, как у обиженного ребенка. Мужчины теснили его, ждали ответа. Шариф не опускал кинжала в правой руке, левой указывал на Дахэ.

Он давал Тугузу выбрать. Молчание жениха лишало Дахэ сил. Она сползла вниз, вцепившись в пояс Айсэт.

– Ты опоила его, – всхлипнула она, – отомстила за то, что я отняла его у тебя.

– Опомнись, Дахэ, – Айсэт силилась поднять ее, – мы пришли помочь.

Они бежали за свадебным шествием, а мужчины оставались у шелковицы. Но когда плетень дома Тугуза показался на небольшой возвышенности, все мужчины, кроме Гумзага и Кочаса, уже стояли во дворе. Мужчины пропустили Айсэт и Шарифа в дом, встали за ними стеной.

– Отвечай, – потребовал Шариф, – кто из них твоя невеста?

– Моя невеста. – Тугуз шагнул вперед.

Шариф опустил кинжал. Фата зацепилась за клинок и сползла с лица выбранной девушки.

– Что ж, – Шариф отступил к Дахэ, – тогда эта моя.

Вопля, который издала Дахэ, испугались бы и свирепые барсы. Она сорвала нож, что висел на поясе Айсэт, сдернула вместе с поясом. Подскочила к Тугузу. Айсэт рванулась за ней, но не успела остановить. Нож вошел в грудь Тугуза, и рука Дахэ провалилась в вязкую плоть. Любимый мужчина обрушился на Дахэ и Нану водопадом, обжигающим кожу.

Дахэ закричала. Мед, из которого состоял Тугуз, покрыл ее кисти. Тугуз распадался на части, изливая липкий нектар. Но этот мед вовсе не был символом плодовитости и богатства молодой семейной пары. Он дымился, Дахэ с воплями сбрасывала его с себя.

Нану издала писк крохотной мышки, угодившей под кипяток. Большая часть меда попала на нее. И она таяла. Отекли румяные щеки, искривилась линия подбородка, Нану оплывала. Правый глаз вывалился на ползущую вниз щеку. Нану подняла руки, но пальцы каплями устремились на пол. Она осела молча, без жалоб и проклятий, которые все выходили из Дахэ.

Айсэт не сводила глаз с исчезающей Нану. Она была их подругой. «Нежной и доброй», – думала Айсэт.

Тугуз лопнул, как переполненная бочка, и капли угодили ей на ладони. Кожу обожгло, Айсэт тут же вытерла руки о платье и на мгновение уставилась на образовавшиеся дыры. Дахэ визжала и крутилась, брызгая медом на всех, кто набился в дом Тугуза. Но и от дома уже ничего не осталось. Стены просели, переплетенные ореховые ветви надломились, соломенная крыша раскрылась, как перезревший плод, и источала вонь гниения. Женщины бежали прочь, во все стороны, как муравьи, лишившиеся жилища. Мужчины, над которыми с оглушительным ревом летали пчелы, окружили Шарифа.

От людей – теперь неправдоподобно маленьких и жалких – тянулись нити. Сперва Айсэт приняла их за игру света, солнца и меда. За обман глаз, на которые будто накинули пелену, – круги и точки, мушки и полосы – верные признаки головной боли. Но нити шли от рук и ног людей, ни золотые, ни черные. Серые. Тени теней, которых ни у кого из них не было.

– Это не Тугуз. Это не Нану, – услышала Айсэт.

Дахэ уставилась на лужу, оставшуюся от Нану.

– Это вовсе не наша деревня, – Дахэ хрипела, крик или жар меда выжег ее голос. На щеках и шее горели ожоги, ткань платья побурела. – Но ты настоящая.

– Ты видишь нити? – прошептала Айсэт.

– Я ничего не хочу видеть. Я хочу уйти отсюда. А для этого нужен он. – Дахэ кивнула в сторону мужчин. – Он умеет убивать.

Шариф вертелся, кинжал пронзал одного за другим. И они все полегли бы, если бы могли умереть. Мужчины не лопались, как Тугуз. Клинок выходил из них, напившись меда. Тела врагов набухали. Они увеличивались, наступали на Шарифа. Пчелы налетали на него со всех сторон и жалили, не заботясь о брюшках, что вместе с жалом оставались в его теле.

– Надо ему помочь. – Айсэт дернулась к Шарифу и осталась неподвижной.

– Он мужчина. Воин, – проговорила Дахэ. – И мне тоже не сдвинуться.

Айсэт оглядела Дахэ. Нити цеплялись за ее плечи, запястья, талию, обмотались вокруг шеи. Айсэт ощупала свое горло. Липкая нить отозвалась трепетом. На пальцах, измазанных медом, остались едва видимые серые волокна. «Мы угодили в паутину. Они заманили нас в ловушку».

Не они… В толпе мужчин раздалось:

– Бежим!

Дом обрушился.

Возле Шарифа оказались Гумзаг и Калекут. Учитель скрутил Шарифа, прижал к земле. Отец вынимал кинжал, тот самый, которого не хватало на стене в их доме, из-под ребер Шарифа. И оба они, жрец и человек, которого Айсэт принимала за родного отца, в ужасе задрали головы наверх. Но не от содеянного. Мужчины и женщины, пробежав совсем немного, нелепо подпрыгивали и зависали в воздухе. Один, второй, третий.

Толстяк Керендук тряс ногами, живот колыхался вверх-вниз. Айсэт услышала плач, тетушка Гаши и Чаж извивались рядом. Волосы их растрепались и свесились по плечам.

Шариф лежал на земле не двигаясь. Айсэт и Дахэ не могли пошевелиться. Померкло солнце, трава лишилась цвета, посерела кожа, и выцвели платья. Огромная тень накрыла мужчин и женщин, дома и дворы. Росла и чернела, и все нити тянулись к ней.

Ближайшая нить натянулась и дернула вверх одного из мужчин. Олагай. Голова Айсэт не поворачивалась и не поднималась, с огромным усилием она следила за происходящим. Рот Олагая раскрылся безмолвным криком, спина выгнулась, руки и ноги безвольно повисли. Он исчез. Остальные нити ждали, удерживая свою добычу на месте. Что-то хрустнуло высоко над Айсэт и Дахэ, и на землю упала половина человеческого тела. То, что отбрасывало тень, оторвало верхнюю часть туловища Олагая и швырнуло вниз ноги в коричневых потертых штанах. Дахэ вырвало на свадебное платье.

Сверху падали темные сгустки. На них слетались пчелы. Натянулась другая нить. В воздух взлетела женщина. Чаж. Теперь они все обрели лица. И было их куда больше, чем у дерева и в доме Тугуза. Под потемневшим небом черная тень собрала всех деревенских. Силуэт ее надвигался на Айсэт и Дахэ. Сгустки продолжали падать вязкими шлепками. Все, с кем Айсэт и Дахэ жили бок о бок, умирали в пасти неведомого чудовища. Айсэт прощалась с ними. С Олагаем, которого лечила от кашля, с Дымуком, спасенным от лихорадки. Зарне она помогала избавиться от красной сыпи, а молодому Дамазу подвязывала сломанную руку. С болтливой Силяп и надменной Кутас. Они падали вниз, изломанные, надкусанные. Тень пожирала их, а Айсэт все не могла задрать головы. Пчелы прилетали и улетали, собирали нектар с трапезы. Айсэт нашла взглядом Гумзага, корчащегося в семи нитях. Он без остановки выкрикивал что-то, но все жители деревни лишились голосов. Все заглушило чавканье над головами. Чуть в стороне от Гумзага висели отец и мать. Еще дальше – мать Дахэ. Ее нить подскочила – и грузное тело устремилось к небу. Дахэ завизжала, задергалась, пытаясь сбросить оцепенение.

Небо обрушилось на Айсэт и Дахэ. Тень подобралась к их ногам, накрыла чернотой. Нити врезались в кожу – и Айсэт ощутила знакомое падение. Она оказалась внутри сумрака, ноги потеряли опору. Под Айсэт разверзлась пропасть, принадлежавшая твари, что явилась в деревню. Айсэт падала, а сверху на нее опускался кулак, покрытый шерстью и листьями, странными, закрученными, больными листьями самшита.

– В деревню пришел иныж, – рассказывали старейшины детям у вечернего костра. – Единственный глаз его порождал молнии. Под силу великану вырывать деревья с корнями, сдвигать горы с места, поднимать ураганы. Если отрезать ему голову, выползут из нее три червя, а голова долго будет гоняться за отрубившим ее. Когда поймает, высосет через ухо всю кровь. Иным способом можно убить иныжа.

Детские сказки явились за Айсэт, приняв вид великана, пожирающего людей. Иныж ловил свою добычу, прокалывал пятку острым когтем и высасывал кровь могучим глотком. Тела бросал на землю ненужными тряпками. Он поглощал одну жизнь за другой. А Айсэт погружалась в бездну, в бушующие волны. Держалась из последних сил, но губы уже попробовали соль. В тени иныжа таилось море, а сам великан неумолимо приближался.

Горными хребтами возвышались кривые плечи, нагромождением валунов – живот. Из груди торчал кусок скалы. Из-под косматой шерсти, покрывавшей лицо, выступали губы, измазанные медом, и единственный выпуклый золотой глаз. Иныж смотрел на Айсэт и – она ощутила это ускользающим сознанием – видел, куда она падает. Но кулак чудовище направляло на Дахэ, чей крик длился и длился, смазанный замедлившимся временем, полный соленой воды слез и моря. Другой рукой иныж уперся в землю, зацепив нити. Его пальцы раздавили людей, как зрелый виноград. И море окрасилось алым. Нет, не алым. Золотисто-коричневым, медовым цветом. Губы иныжа в меду, пчелы в его шерсти. Пастух пчел пришел собирать сладкий нектар из тел, которыми хрустел. Люди служили ему сотами, полным меда.

«Здесь все ненастоящее», – сказал Айсэт Шариф, но она успела снова об этом забыть.

Родные лица выглядели теплыми и живыми. Они просто не могли быть кем-то иным, чем матерью, отцом, учителем, подругой.

«Но Дахэ настоящая. Ее кровью великан вволю напьется. И Шариф… иныж раздавит его!»

Айсэт не справлялась с накатывающими волнами, что выхлестывали из бездны. Море играло с ней, бросало из стороны в сторону, тянуло в глубину. Воды иныжа не принимали ее.

«Я не смогу вернуться, и иныж убьет их».

«Ты всегда должна стремиться к себе», – самым неправильным в этой деревне был Гумзаг. Пещера переврала учителя Айсэт, превратила в безумца, лишив ее главной опоры – мудрого совета. Но Айсэт носила уроки настоящего жреца внутри: «Чтобы не потеряться в тени, не стать частью чужой жизни или смерти, ты должна всегда выбирать себя. Смотрящему в загробный мир легко оставить там душу. А без души тело не живет».

«Если ты слышишь меня, волна, знай, я не твоя жертва. Море, ты принадлежишь иныжу, а он принадлежит тебе. Родился ли он в соленой воде или однажды обретет в глубинах последнее пристанище, он – твоя добыча. Не я. Не я».

Волны бились над ней. Они не желали смиряться. Метались кровавыми всполохами.

«Дахэ», – вода отобрала у Айсэт голос так же, как нити – у деревенских.

Кулак иныжа опустился там, время пошло, не дождавшись возвращения Айсэт.

«Прости меня. Надеюсь, смерть была быстрой».

Всполохи продолжались. Появлялись из неясной искры и расползались по поверхности воды. Один за другим снопы искр пробивали толщу вод. Пучина сотрясалась и гремела, ее прошивали молнии. Вода вокруг Айсэт полыхала огнем.

«Я сплю, я все еще у костра, и никто не пришел за мной. Я сплю в лесу».

Волны рванулись из бездны, раздался грохот. Море всколыхнулось, приняло тяжелое тело. Иныж провалился в свою же тень. Огромный и волосатый, он распадался на мелкие золотистые частицы. Толстые губы таяли, шерсть испарялась, глаз пенился. Утес на груди крошился, расколотый на две части.

«Пусть найдется храбрый воин, что расколет скалу на теле иныжа. И падет чудовище, как падает срубленное дерево. И великий стон разнесется по земле, которая примет сына своего».

Море не стонало. Не оплакивало иныжа. Волна подхватила Айсэт. Не было больше тени. Жизнь и смерть сошлись и не желали посторонних глаз своей встрече. Кто-то дернул ее из воды. «Все повторяется…» – успела подумать Айсэт, прежде чем открыла глаза у ног Шарифа.

– Первый… – он упал возле нее. Кинжал и правая рука его были измазаны медом, левая зажимала рану. Все вокруг горело. Ревущее пламя пожирало деревню, обращало людей и пчел в искры.

– Шариф, – Айсэт впервые обратилась к нему по имени.

Он не отзывался.

– Дахэ! – Айсэт поднялась, ударила себя по непослушным, дрожащим ногам и попыталась приподнять Шарифа. Горло саднило, она наглоталась соленой воды и уже надышалась гарью. В зареве огня Айсэт разглядела убегающую фигуру в красном платье. Дахэ сливалась с пожаром. Она мчалась вон из деревни.

«Она хочет жить», – подумала Айсэт и просунула руки под плечи Шарифа.

– Прости, – шепнула она и дернула его, сдвигая с места, – но и нам надо жить.

Она тащила Шарифа по гудящей от огня земле. От дыма и пепла небо налилось тучами. Пламя бросало искры в лицо богам, но, как и волны, не могло дотянуться и спалить их обитель. У неба имелся собственный огонь – под тучами неслась золотая птица. От жара и усилий Айсэт вновь подвели глаза. Ей почудилось, что у птицы три лица. Человеческих.

Глава 11. Каменный дом

Травы больного леса не помогали. Как, впрочем, и Дахэ. Пламя изгнало чужаков из деревни теней и поглощало дом за домом, но в лес не входило. Айсэт упорно тащила свою ношу и слышала стоны, которые исторгал огонь. Пожар кричал голосами отца, матери, Гумзага. «Удэ! Меченая! Проклятый!» – он обвинял Айсэт и Шарифа, неблагодарных детей, что бросили родителей умирать. Айсэт приходилось напоминать себе, что она настоящая. Что Дахэ, убежавшая в лес, настоящая. А отец, мать и учитель – медовые обманки, которые выращивали пчелы иныжа на корм своему пастуху.

Шариф тоже был настоящим. В его кудри набились листья, лицо посерело. Он больше не сжимал рану, окровавленные руки волочились, загребая траву и комья земли. Айсэт остановилась, опустила его. Ладони и плечи ныли, поясницу ломило, и платье не поддавалось. Она никак не могла оторвать полоску ткани. Щеки снова жгло, от злости на беспомощность. «Кровохлебка, – она искала силу в знаниях, – кора дуба, тысячелистник. Найти, наложить, затянуть потуже. А еще вода. И огонь. Опять вода и огонь – очистить и прижечь».

«Не отворачивайся от крови и ран, дочка, научись вглядываться в них. Любая болезнь, внутренняя и внешняя, сама рассказывает о себе. Наш страх и отвращение не позволяют понимать ее язык».

Айсэт высматривала нужные травы, место, где можно уложить Шарифа, и признаки того, что рядом течет ручей, но лес отказывался помогать. Вместо этого подсунул лес Дахэ, навзничь лежавшую у поваленного дерева. Она плакала, беззвучно и некрасиво. Лицо ее раскраснелось и оплыло.

– Тебя я нести не стану. – Айсэт чуть не толкнула Дахэ ногой. Та уставилась на нее ничего не выражающими глазами. – Ты видела ручей? А тысячелистник? Его должно быть много в лесу.

Дахэ покачала головой. Она хотя бы слышала – уже хорошо.

– Будем скорбеть позже. Ты должна подняться и помочь мне.

– Надо было оставить его там, – промолвила Дахэ, стиснув зубы.

Айсэт вспыхнула:

– Еще недавно ты кричала, что он воин и без него нам не справиться.

– Он уже мертв, – сказала Дахэ.

– Он дышит.

– Он почти что мертв. Ты тащишь мертвеца.

– Поднимись и помоги мне, – повторила Айсэт.

– Ты не Гумзаг. А я не знаю трав.

Айсэт подошла к Дахэ, схватила за запястья и изо всех сил дернула.

– Не смей меня трогать, – Дахэ шипела не хуже огня. Но все же села, прислонилась к дереву.

– Глаз с него не своди. Я пойду искать тысячелистник и кровохлебку. И еще ручей.

– Как ты принесешь воду? – глаза Дахэ запали. Айсэт всмотрелась в ее лицо, покрытое ожогами и грязью. В груди заворочалась жалость: Дахэ тоже нужны вода и травы. – В ладонях?

– Если найду, перенесем его туда. Вдвоем будет легче.

Дахэ выставила вперед острый подбородок.

– Пожалуйста, – сказала Айсэт, – сядь к нему ближе, ему необходимо тепло.

Она не увидела, кивнула Дахэ или сильнее отвернула голову от указаний. И уже не верила, что найдет воду. Лес упрямо указывал ей на свой недуг. Над искореженным самшитом возвышалась ольха. Меж листвы выглядывали сережки, серые и сухие. Попадался тис, но и его узкие, острые листья побурели. Айсэт невольно коснулась их и тут же отдернула руку: листья кололись. Она обрадовалась, когда к изорванному подолу платья простер огромные ладони лопух. Потянулась к ножу. Листья лопуха следовало срезать вместе со стеблем, вымочить в молоке, учил Гумзаг, завернуть в чистую ткань и приложить к ране, закрепив другой полосой ткани. Если бы по лесу бежали реки парного молока, а в деревне ей дали чистую рубашку… тогда Айсэт сказала бы, что они попали на небеса. Горный дух ничего не собирался им давать. Хуже того, он отнимал. Нож Айсэт остался в теле Тугуза. Никогда не пробовавший вкуса крови, нож наелся человеческого меда и сгинул в нем, потому что она позволила нарушить клятву целителя. Айсэт коротко вздохнула. «Пока я буду оплакивать нож, клятву мою растопчет еще одна смерть». Она схватилась за стебель лопуха, вскрикнула и разжала руки. Лопухи обожгли ее. Айсэт обернула ладонь рукавом, осторожно приподняла лист. Обратную сторону и весь стебель покрывала короткая темная щетина. Ни молоко, ни вода, которую еще предстояло отыскать, не помогли бы счистить ее.

«Не годится, – не разгибая спины, Айсэт пробиралась сквозь жгучую полосу лопуха, переворачивала листья, – все знакомо, но все не то».

Деревья молчали, безучастно наблюдали за ее поисками. Весь лес безмолвствовал: ни птиц, ни насекомых, ни белок. Айсэт поднимала голову, не сидит ли, притаившись в листве, рысь. Уши с кисточками так часто отвлекали Айсэт во время долгих прогулок с учителем. Она подкрадывалась к дереву, на котором сидела рысь, искренне надеясь, что зверь не услышит ее, не почует. Но рысь следила, поворачивая изящную голову, и ореховые глаза говорили: «Наглая девчонка, я лесная ведьма. Едва ты пересекаешь границу, оставляя тепло домашних очагов за спиной, ты попадаешь в мои владения. Захочу – нападу. Или по моему зову придут волки и медведи. Решу поиграть, переплету тропы – и ты никогда не найдешь следов учителя, не вернешься домой». Возможно, сейчас рысь пряталась среди ветвей, оттого Айсэт не могла найти нужных трав, и ручей, о котором говорил влажный мох на камнях, ушел под корни деревьев. «Я тоже ведьма, – обратилась к рыси Айсэт. – Все твердят мне об этом, а когда долго убеждают, начинаешь верить. Так помоги мне, сестра».

Рысь ни за что не стала бы колдовать в подобном лесу. Но Айсэт нравилось обращаться к ней за помощью, отвлекаясь от дурных мыслей. От желания вернуться в деревню. Посмотреть, все ли сгорело. Найти тела отца и матери, и Гумзага тоже. Проверить, в действительности ли они не были людьми, или дух обманул их дважды, выдав людей за медовые пустышки. «Дома есть все травы, что нужны Шарифу. В мешке тысячелистник, на полке, в корзине, болиголов, отец все время отказывался унять боль, его оставалось достаточно. И котелок», – Айсэт нахмурилась, она еще не нашла ручья, но уже думала, в чем же вскипятит воду. «В ладонях?» – поинтересовалась Дахэ и была права. «Не обязательно делать отвар, я разжую тысячелистник, наложу на рану кашицу. Еще бы омелы… – Омела любила самшит. – Но кругом мох и скрюченные листья».

«А может, попросить кабана с золотой щетиной? Не хитрую рысь, не медведя, который прибережет лесные дары для себя, а щедрого ведуна, что ищет желуди в лесной подстилке, как я сейчас ищу саму душу леса – бегущий у ног ручей».

«Или птицу, – подсказала память, – что пролетела сквозь железные врата, парила над пожаром. Она, – Айсэт с удивлением обнаружила, что знала птицу с солнечным оперением и до входа в пещеру, – слушала мои мольбы. Стоит ли обратиться к ней?»

Вместо рыси, кабана или птицы Айсэт увидела девочку.

Малышка в зеленом платье выскочила из-за дерева в шагах двадцати от нее. Ростом она была Айсэт по пояс. Девочка пробежала к другому дереву, легко перепрыгивая бугристые корни. Раз-два-три прыжка-перелета, юркая белка, она скрылась за стволом. Айсэт подкралась к дереву, девочка ловко пролетела к следующему. Голые пятки мелькали под подолом платья, она едва касалась ступнями земли.

«Откуда она здесь? Куда бежит? Почему одна?» – на мгновение Айсэт предположила, что лес дурит ее так же, как до того деревня. И что это она сама, маленькая Айсэт, убежала от занудных уроков Гумзага играть среди деревьев. Девочка обернулась. Она не походила на Айсэт. Лицо, круглое, совсем детское, слегка раскраснелось от бега, не от метки. Искрились большие ореховые глаза, светлые локоны скакали по плечам.

– Ты услышала меня, сестра, – прошептала Айсэт. – Погоди, – крикнула она девочке. – Не убегай, прошу. Нам нужна помощь!

«Где ребенок, там и взрослые. Где взрослые, там и деревня. Настоящая».

Рысь или нет, ведьма или посланница кабана с золотыми клыками – воплощения бога Мезитха, покровителя лесов, девочка вела Айсэт к воде. Заросли лопуха перестали бить Айсэт по коленям, и она снова оказалась среди больного самшита. Мох на ветвях не годился ни для костра, ни для перевязки. Но у корней рос хвощ. Айсэт проверила бледно-зеленые столбики: и стебли, и волоски выглядели сочными. Надломила один поближе к земле, чтобы зацепить самую полную часть, – и в лицо брызнул сок. Хвощ не тысячелистник, но и он мог остановить кровь. «И Дахэ сгодится от ожогов. – Айсэт взялась за подол, подвернула верхнее сае за пояс, нарвала десять столбиков. – И мне». Ожоги от меда и царапины почти не тревожили ее, но руки все же чесались.

Девочка мелькала впереди, останавливалась то у одного дерева, то у другого – ждала Айсэт.

– Я иду!

Айсэт ошиблась, думая, что в подстилке из опавших полусгнивших листьев нет насекомых. Кое-какие все-таки водились. Айсэт зацепилась за корни, хребтами выпирающие из земли, нога провалилась в ямку под ними. Она выдернула ногу из плена, с пятки сорвались кольца многоножек, покрытых хрусткими темно-синими панцирями. Нога угодила в их убежище.

– Не спеши, – попросила Айсэт, поморщившись. – Я не успеваю.

Она боялась потерять девочку из виду. Волосы той смешивались с бликами солнечных лучей, что проникали сквозь листву. Девочка вся переливалась. Айсэт думала о том, что дух хорошо устроился: в его заточении и солнце, и небо, и лес, и люди, пусть и неправильные. И эта девочка – крохотная надежда на спасение. Младшей дочерью богов назвал надежду Шариф. Выходило, что по лесу Айсэт вело божество, получившее лицо семилетнего ребенка. И заманивало все дальше от Шарифа и Дахэ.

Корни деревьев выпирали позвонками древнего существа, спящего до поры. Айсэт невольно перебрала их детской считалочкой: «Птичка-птичка, невеличка, прилетай ко мне для игр. Хвост-задира прыгал-прыгал. Птичка-птичка, невеличка вспорхнула, улетела, до меня нет птичке дела. Пыр-рр-рр!»

Девочка взлетала под счет. «Вспорхнула, улетела, до меня нет птичке дела», – Айсэт повторила считалку еще раз и вышла на поляну.

Деревья росли кругом, смыкаясь вершинами. Высокие, выше прочих в лесу, но их высоты не хватало, чтобы затмить небо. Идеально круглую поляну освещало синее око неба и солнце в зените. «Листья, – обрадовалась Айсэт, – они не тронуты недугом!» Она закружилась, вбирая в себя тепло и свет, льющийся со всех сторон. Ноги щекотала густая трава. Поляна дарила ей все, что не давал лес. По краю белели цветы тысячелистника, перемежаясь с желтой скромностью манжетки, а на ветвях сидели гнезда омелы.

– Так не может быть, – вырвалось у Айсэт, и взгляд в кружащемся вокруг мире натолкнулся на испыун. Еще одно око взирало на нее – вход в каменный дом. Стены его покрывали волнистые линии, верхнюю плиту затянул мох. Мягкая поросль обвила и камень, прислоненный к передней стенке. Как будто кто-то забыл запереть вход, отложил обработанный валун и ушел. На годы или столетия, позволив поляне мирно дремать под защитой испыуна.

Это был их каменный дом, святилище, которое знал любой житель Гнилых земель. У испыуна кузнец Гуч плавил руду, а Тугуз рассказывал Айсэт о девушке, нашедшей последний приют внутри холодных стен. Айсэт подошла к каменному дому. «Снова обман? – терзалась она. – Царство горного духа показывает мне знакомые места, чтобы тут же переврать их». Она оторвала мох, присмотрелась, выдернула кусок побольше. Под нежным покровом таился рисунок. Две выбитые на камне человеческие фигуры друг напротив друга.

– Близнецы, – шепнула Айсэт. – И вы здесь.

«Они сражались за любовь девушки, и оба проиграли», – напомнил ей Тугуз из детства.

Айсэт заглянула в испыун. Темнота дохнула в лицо сыростью. В дальнем углу четырехстенной утробы лежал браслет. Тот, что Тугуз подарил Дахэ, но потемневший от времени. Зеленый камень между двух насечек в виде месяцев мерцал в полумраке. Айсэт часто заморгала – наваждение, порожденное чарами духа или ее собственными детскими воспоминаниями, исчезло.

– Не дразни меня, горный дух, – произнесла Айсэт. – Не я твоя игрушка. Покажи его настоящей хозяйке, если она пожелает дойти до твоей поляны.

Она отступила от каменного дома. Ткань платья натянулась. Из раззявленного рта испыуна засветилось полной луной детское личико. Светлые волосы свисали до земли, одной рукой девочка держала Айсэт за подол, другой протягивала браслет.

Айсэт часто заморгала, но девочка и браслет не исчезли.

– Не надо, – Айсэт боролась с желанием потереть глаза, убедиться, что не грезит наяву, – он принадлежит другой.

Девочка отпустила платье, соединила ладони чашей и подняла браслет выше. Чернота сошла с серебра, четко проступили узоры, линии и круги. Девочка выкрутила шею. Она сидела в проходе на корточках маленькой совой, подслеповато взирающей из мрака на свет. Покачала руками. Она предлагала украшение Айсэт, подставляла: вот же, возьми. Айсэт почти повторяла движения головы девочки, следила за ней, как за змеей, танцующей перед броском, и была готова принять ее дар. Но сделала шаг назад:

– Оставь себе.

Девочка вышла за границу испыуна, поставила крохотную ступню на траву и исчезла. Браслет упал на землю. Испыун дрогнул, заставив Айсэт отпрыгнуть. Что-то зароптало, тихо, переливчато зажурчало. Земля расступилась, прокладывая дорогу серебряной змейке, одной, второй, третьей, волнистым линиям с браслета, ударившим из-под основания каменного дома чистой струей. Забурлившей, побежавшей мимо ног Айсэт по напоенной солнцем поляне. Листва деревьев зашелестела, солнечные лучи прошили воздух, и поляна ожила пением ручья. Он прокладывал путь через лес в поисках места, где можно разлиться, найдя глубину, отдохнуть, выбрать другую дорогу, поскакать по корням, по камням, выбиться к оврагу, уйти под землю, вновь выскочить на волю и добраться до реки, которая ждет его.

Лес больше не путал Айсэт. Она выбежала к поваленному дереву, растолкала Дахэ, которая так и не сдвинулась с места, заставила взять Шарифа за руки. Они несли его в полном молчании. Дахэ глядела на его спутанные волосы поджав губы, изредка у нее вырывался недовольный стон. Айсэт, опьяненная новой магией, думала о серебре, вернувшемся в испыун, и серебре, пробившемся сквозь землю. О травах, которые она нарвала и сложила возле каменного дома. И о здоровых деревьях и ветках для костра. Даже Дахэ не смогла противиться красоте, что открылась им.

– Как ты нашла воду? – Она припала к ручью.

«Рысь, или птица, или благословенный кабан, кто-то услышал меня и пришел на помощь», – подумала Айсэт, а вслух попыталась рассказать о девочке и браслете, но Дахэ не слушала. Она пила, жадно и шумно, забыв о достоинстве. Ее не занимал испыун, цветы, ровный круг деревьев. И Айсэт неожиданно осознала, что не хочет делиться волшебством, которое вошло в нее. «Все равно не поверит», – успокоила она себя и сказала только:

– Изо всех сил искала.

Дахэ легла возле ручья и закрыла глаза, изредка вздрагивая и глубоко вздыхая. Айсэт пообещала себе непременно заняться ее обожженными руками и лицом.

Они уложили Шарифа на мягкий ковер трав. Он потерял много крови, бешмет стал почти черным. Поляна приняла Шарифа в свои цветы, оплела темные волосы венком. Губы превратились в бледную нить, Айсэт не понравился их синий оттенок. Она приподняла Шарифа, Дахэ на помощь не позвала. Спустила с его плеч бешмет, расстегнула пояс. На траву выпала свирель. Айсэт подняла дудочку, повертела. Свирель крепилась к поясу сзади, пряталась за поясницей Шарифа. Музыка могла помочь, но Айсэт не умела играть на свирели. Да и для целительства куда лучше подошел бы шичепшин, струны которого натягивали с особыми молитвами. Айсэт оставила свирель на сложенном бешмете, осторожно развязала тесемки рубашки. Ткань прилипла к ране. Айсэт не решилась срезать ее кинжалом Шарифа, который она, к собственному удивлению, не забыла подобрать и вернуть в ножны, убегая от огня. Она положила кинжал у головы Шарифа: мужчины спали, спрятав оружие под шапку. Вихрь, протащивший их сквозь железные врата, отнял у Шарифа головной убор. «Если голова цела, на ней должна быть шапка, – говорили старейшины. – Мужчина, постоянно носящий шапку, не совершит неверный шаг». Ветер, обрушившийся на них у врат, словно желал показать, что вся их дорога в подземном мире неправильна. «Я не стану верить дурным приметам, – Айсэт собралась с мыслями. – Его голова останется цела. Кинжал будет охранять сон своего хозяина и отпугивать смерть, что подошла слишком близко». Она прошептала короткую молитву, три раза дунула на Шарифа, подцепила ткань пальцем и аккуратно убрала с раны. Новая порция крови излилась на рубашку. Человек походил на землю куда больше, чем на воздух или огонь: он не мог жить без воды, питался и истекал ею, нуждался во влаге и оборачивался камнем, когда источник жизни покидал тело.

Отцовское оружие вошло между третьим и четвертым нижними ребрами. Калекут вогнал лезвие с силой. Извлекая кинжал, повернул его, и с одного края рана зияла глубже, чем с другого, щерилась насмешливым оскалом. Айсэт боялась, что кровь, прокладывая себе дорогу, вырвалась из привычного русла, совсем как ручей из-под земли, и заполняла живот Шарифа. Но из горла Шарифа не вырывался шум, и в углах рта не пенились багровые пузыри, тонкая струйка вытекла и запеклась на щеке. Грудь слабо поднималась. Ее покрывали старые длинные шрамы, будто кто-то давно пытался распороть Шарифа. «С кем же ты сражался? – подумала Айсэт. – Скоро я вплету в этот узор еще один шрам». Пальцы ее замерли над изогнутым рубцом под левой ключицей.

Айсэт сорвала чистый лист лопуха. Она могла бы воспользоваться кинжалом, но не следовало лишать раненого защиты его клинка. Свернула лист чашей, набрала воды. Достала заготовленные полоски ткани. Прежде чем идти за ним и Дахэ, она сняла сае и быстрым движением, боясь передумать, стащила с себя рубашку. Ткань плохо поддавалась, но Айсэт удалось разорвать подол на несколько кривых кусков. Она завернула тряпицы в то, что осталось от ее кафтана, и положила у испыуна.

– Не показывай слабости перед болезнью, иначе она победит тебя, – напутствовала она себя. – Сначала промыть.

Приложила мокрую тряпицу к ране, та сразу набрала крови. Айсэт промыла тряпицу, прижала еще раз. Края раны цеплялись за ткань, в нитях запуталась грязь, и сердце Айсэт дрогнуло.

– Мать-вода, очисти сына своего от болезни, освободи от боли. Мать-вода, вытяни смерть из тела его.

Айсэт почти коснулась губами раны, с шумом вдохнула, вбирая в себя запах крови, пота и огня. Задрала голову к небу, что взирало на нее потемневшим синим глазом, и выдохнула. Снова сделала три глубоких вдоха и выдохнула с громким «фух», – все как учил Гумзаг. В третий раз втянула Айсэт боль Шарифа. Выдыхая, прослеживала облака, что ползли по кайме из крон, тащили за собой замедлившееся время.

– Как трава впитает воду, так впитает и кровь. – Айсэт тщательно разжевала хвощ и наложила на рану получившуюся кашицу. – Как трава тянется к небу, так и ты вырастешь над землей. – Язык заплетался. Как бы Айсэт ни качалась туда-обратно, образуя связь между Шарифом и небом, внутри нее боролись вера и действительность.

Она верила урокам Гумзага, но рану Шарифа не могли затянуть пережеванный хвощ и проточная вода.

– Затем возьмем другой лист лопуха, – шепнула Айсэт Шарифу.

Гумзаг говорил, что слово привязывает человека к миру, а правильно произнесенное – возвращает к жизни.

– Если бы мы были дома, я бы заварила тысячелистник и напоила тебя отваром, но в лопухе воды не согреть. Поверх лопуха наложу повязку. Я уже проверила, моя рубашка сгодилась. Трудно было бы упросить Дахэ. Я подготовила семь полосок. После разорву еще. Будешь лежать сколько надо. Испыун защитит нас.

Стоило бы сказать, что их защитит загадочная лесная девочка, но Айсэт оберегала ее образ даже от лежащего без чувств Шарифа.

– Какой испыун? – подала голос Дахэ. Она вовсе не спала. – Ты о чем?

– Если не спишь, помоги, – обрадовалась она, не разобрав вопросов. – Разведи костер. Я подготовила ветки.

– Мне хватило огня, – возмущение Дахэ выразила громче.

– Я говорила, ему нужно тепло. Ветки там, я все приготовила. Встань и сделай.

Айсэт слегка повернула голову в ее сторону, Дахэ нехотя поднялась.

– У его ног. И сама сядь поближе. Позже займусь твоими ожогами, хвоща на всех хватит.

– Ты пойдешь за его душой? – спросила Дахэ, она не торопилась с хворостом.

– Ты знаешь? – Айсэт не смогла сдержать удивления.

Дахэ хмыкнула:

– Что знают двое, знают все. – Вся деревня следила за ведьмой.

Она одарила Айсэт злым взглядом и занялась костром.

Айсэт покрыла рану Шарифа лопухом. Принялась разжевывать тысячелистник. И всей душой призывала учителя на помощь. Гумзаг бы оттолкнул Айсэт, потребовал принести бараньего жира, чтобы не допустить жара в теле раненого. И процедил бы: «Никакой игры теней». Тени швыряли Айсэт в воды, не похожие на веселый лесной ручей. Она только вынырнула из вод иныжа и страшилась погрузиться в Шарифа.

– Травы помогут, – сказала она.

Пока Дахэ возилась с огнем, Айсэт смочила полосу ткани водой. Пить Шариф не сможет, но она промокнет ему губы, вытрет со щеки кровь. И снова обратится к магии заговоров. Нужно было просить сталь, поразившую Шарифа:

На железной горе железный нож,На железном ноже железная игла,У железной иглы железная нитьЖелезную ткань зашить.На серебряной горе серебряный нож,На серебряном ноже серебряная игла,У серебряной иглы серебряная нитьСеребряную ткань зашить.На золотой горе золотой нож,Только золото то не бери, не трожь,За золотым ножом хозяин придет,Коль коснешься ножа, за ним пойдешь.На зеленой горе зеленая ткань,На зеленой ткани сидит орел,У орла в клюве зеленая нить,Нитью этой буду тебе раны шить.

– Слова никогда не помогают, – произнесла Дахэ, когда Айсэт трижды пропела заговор. – Можешь надрываться сколько угодно.

– Слова помогают, когда они не пусты, – Айсэт легко ответила Дахэ, Гумзаг говорил ей эту фразу десятки раз. – В них надо верить.

– Много ли девушек верят, когда выходят замуж, величаниям? Нам поют о счастье и любви, о труде и воздаянии, о семье. И что мы получаем?

Костер накинулся на ветки, Дахэ весьма умело справилась с заданием. Пламя взметнулось к кольцу неба. У Айсэт ушло намного больше времени, чем она думала, чтобы вернуться от испыуна к поваленному дереву. Поляна больше не купалась в солнечном свете, ее яркое волшебство переходило в вечернюю усталость. Плечи Айсэт поникли, Дахэ села у ног Шарифа и не сводила глаз с костра.

– То, во что я верю, всегда оборачивается обманом. – Волосы Дахэ в отблесках пламени приобретали оттенок зрелых желудей, почти рыжий, как у ее Тугуза.

– Тогда ты всегда веришь в обман, – вырвалось у Айсэт, и она сразу же пожалела о своей горячности.

– Я убила Тугуза. Это тоже был обман? Твой нож прошел сквозь его тело. Ты не должна была входить в пещеру Безмолвия с ножом. Невесте не положено. Я убила его из-за тебя.

– Я не невеста, запрет не для меня. И нож в моих руках никогда не послужил бы смерти. Но и ты никого не убивала, Дахэ. То был не Тугуз, ты же знаешь. Я тоже думала, что вернулась, что родители здоровы. Но они все остались дома, а мы вошли в пещеру, которая играет с нами.

«Никаких игр теней». – «А если мы уже играем, учитель?»

Она оттерла кровь с лица Шарифа. И решила попробовать еще раз. Вдохнула поглубже и дула, дула без остановки, пока не закружилась голова. После встала, подошла к Дахэ, взяла ее руки в свои.

– Что ты делаешь? – дернулась Дахэ.

– Я посмотрю, не бойся.

Кисти Дахэ покрывали красные пятна и белесые волдыри. Кое-где они лопнули, кожа расползлась, натянулась.

– Тысячелистник поможет. И следа не останется, – пообещала Айсэт.

– Что бы там ни было, я все равно красивее тебя, – вырвалась Дахэ. – Не празднуй раньше времени.

– Дай мне намазать ожоги. Я осторожно, обещаю.

– Свои мажь.

– Иначе останутся рубцы.

Дахэ протянула обратно правую руку. Айсэт нанесла пережеванный тысячелистник на лопнувший волдырь и три раза коротко дунула.

– Я благодарна отцу и матери за то, что они звали Гумзага, когда мне нездоровилось, – прищурилась Дахэ. – Твоим умениям доверия нет.

– И я благодарна им. – Айсэт слегка прибивала кашицу кончиками пальцев, стараясь не причинять Дахэ боли.

– Правильно. Ведь нам обеим известно, как дорого тебе однажды дался мой страшный недуг. И повторения ты бы не вынесла.

Дахэ смотрела исподлобья, выжидала. Айсэт приподняла ее левую руку. Кашица обжигала кожу. Они обе горели, Айсэт и Дахэ, и костер смирял пламя, уступая огню, который они сдерживали, каждая по своим причинам.

– Я никому не говорила, Дахэ. Ни слова. Тугуз был мне другом, – тихие фразы скребли душу Айсэт, – и тебя тогда я считала подругой.

– Я знаю. – Дахэ вывернула руку, перехватила Айсэт за предплечья, дернула к себе. – Рассказала я. Люди врут, что нам даны два уха и один рот, чтобы больше слушать и меньше говорить. То, что услышат два уха, один рот разнесет десятикратно. Нужно найти правильные уши. А у нас таких половина аула.

– Зачем? – Кашица сползала с пальцев Айсэт на платье Дахэ.

– Чтобы ты поняла, кто кому принадлежит. Я никогда не упускаю то, что мне дорого. Думаю, ты поняла это, встретившись с ореховой палкой. А теперь уйди, – Дахэ вздернула нос, отпустила Айсэт, – займись тем, кому действительно нужна. Смерть уже вьет над ним веревки.

Небо затянули густо-сиреневые сумерки, среди деревьев залегла полутьма, крохотные цветы на поляне сомкнули лепестки, мох на испыуне едва заметно светился. Деревенские не ходили в лес в сумерках: как солнце приближалось к закату, на землю выбирались зловредные духи, несущие если не смерть, так болезни, если не болезни, так неудачи. Даже яркая луна не снимала с сумерек покрова суеверий. Духи любовались луной так же, как и люди, и встреча с духами под ее ясным взором могла отнять у женщины покой, а у мужчины – силу. Сумерки были часом для семьи, а ночи, кроме Ночи Свадеб, – для сна.

«Мать сейчас плетет корзины, а отец пьет горячее молоко, – подумала Айсэт, разжевывая свежую порцию хвоща. – Или вино. Пил, – исправилась она, – теперь они сами увязли в сумерках». Она не размышляла о признании Дахэ. Там, куда упали ее слова, уже ничего не осталось. Почти ничего. Обиды, как бережно с ними ни обращайся, превращаются в опыт. А опыт дает всходы знаний: сердце следует держать на привязи, рот – закрытым, разум – холодным. И тогда ничего более не удивит, не ранит, не принесет горя. К тому же Айсэт было о чем переживать. Заговоры и выдувание не помогали. Шариф бледнел, кровь не унималась. Айсэт боялась заглянуть в его воды. Его тень словно убегала от отсветов костра и пряталась в сумраке. Возможно, Айсэт сама подсказывала ей скрыться, шептала: «Не сейчас». Но что именно она откладывала этим шепотом? Свою встречу с тенью Шарифа или его смерть?

Айсэт изучала запавшие щеки, три звездочки родинок, изгиб бровей и тонкую линию носа. Пересечение шрамов и завитки волос на широкой груди. Черты Тугуза, всплывшие перед внутренним взором во время откровения Дахэ, сминались как осенние листья, и мысли ее полностью занимал Шариф, сильный, громкий, невредимый. Айсэт страшилась дать имя смятению, что проклюнулось в душе цветком пролески, когда он вырвал ее из объятий Кочаса, опьяненного диким медом. И чувство это оставалось неназванным, непринятым. Она осторожно вытерла испарину с высокого лба Шарифа. Прислушалась к его слабому дыханию. «Что придет на ум Дахэ теперь? – подумала Айсэт. – Как она преподаст мне второй урок, если я не усвоила первый? Вина злоумышленника находится в его глазах. Смогу ли я посмотреть в глаза Шарифу?»

– Я бросила вас, – Дахэ вырвала Айсэт из колодца мыслей, в котором не достичь дна. – Оставила в огне. Как эта злая магия развеялась, я убежала. И заблудилась. Но ты нашла меня. Хотя это не наш лес, он притворяется нашим. И деревня тоже. Все чужое… Я не дура, не думай. Я все поняла. Потому что Тугуз единственный, кто никогда не обманывал меня.

– Не надо, Дахэ, – попросила Айсэт. – Не время сейчас. Скоро ночь, тебе стоит поспать. Утром мы поищем ягоды или орехи.

– Я хочу мяса, – вздохнула Дахэ и продолжила: – Тугуз не мог променять меня на Нану. Я красивая и умная, а у Нану ума как у курицы, и нос у нее слишком короткий и вздернутый. Ты видела, что я сделала? Я пронзила его кинжалом, и он умер. Потому что он клялся, обещал, звал с собой, а после выбрал Нану. Слышишь меня, меченая? Хотя теперь ты вовсе не меченая…

Айсэт, уставшая от ее бреда, повернулась.

– О чем ты говоришь?

С Дахэ снова произошли перемены. Она сжалась, растеряла надменность, глаза метались и наталкивались на Айсэт, как на камень, который никак не обойти.

– Он бил и бил по камню иныжа. Великан хотел схватить и сожрать меня, наклонился низко к земле. Летели искры, словно его кинжал высекал молнии. – Дахэ сбивалась, озиралась вокруг, вздрагивала. – Иныж дернул нить, я взлетела и в мыслях уже была рядом со своим Тугузом, но вместо Тугуза, – она дернула ногой в сторону Шарифа, – он восстал из мертвых. Повезло, что твой отец не сумел ни дать жизнь, ни забрать ее как надо. Шариф воткнул кинжал иныжу в ступню, затем под колено – и чудовище зашаталось. Падая, схватило его, накрыло ручищами, к себе прижало. Подвешенная на нитях, я думала, что он наткнулся на камень в груди великана. Что иныж отбросит его тело и поднимется. Но блеснула сталь. Снова и снова, снова и снова… – Дахэ замотала головой, – а я все дергалась. Он не Тугуз, держит клятву. Что он сказал там, в доме моего жениха? «Тогда эта моя». Разве я вещь? Разве я шапка или пояс?

– Он спас тебя, Дахэ!

– Он и тебя спас, – резко ответила Дахэ и тут же зашептала, вжав голову в плечи: – Иныж падал, а ты валялась без чувств. Он успел оттащить тебя, потратил последние силы. А тварь исчезла, будто и не было.

Айсэт посмотрела на Шарифа.

– Мы еще сможем отблагодарить его, – произнесла она, и внутри шепнул учитель: «Благодарность – тяжелое бремя».

Дахэ не слушала, уставилась в одну точку. Выражение ее лица неуловимо менялось. Она становилась прежней гордой Дахэ.

– Ему не нужна моя благодарность, ему нужна я. Тогда зачем он спас тебя?

– Ты бы хотела моей смерти?

– В тот момент я хотела умереть, и мне было все равно, что случится с тобой.

По крайней мере, Дахэ не лгала.

– Вся деревня знает, что ты проваливаешься в недуг. Гумзаг объяснил тетушке Гошан, когда дядька Олагай первый раз слег с кашлем. Что известно Гошан, известно всему свету. Я тогда долго думала, хочу ли я уметь делать что-то особенное, быть непохожей на других. Искала в себе зависть к твоим умениям. И не нашла. – От растерянности не осталась и следа, Дахэ воспряла, смотрела ясно и холодно. – Мне хватало красоты, а тебе ничего бы не помогло, даже если бы ты обрела крылья ястреба и сияла подобно солнцу. Ты чужая. Я искала и жалость, спрашивала себя: почему же не проявить милосердие? И вновь не нашла. Потому что ты выделялась, несмотря на то что небеса не дали тебе ни красоты, ни ума. Чужаков, отмеченных богами, не жалеют, не любят, ими не восхищаются. Их ненавидят или боятся. Я нашла в себе ненависть и поняла, что она подходит.

– Я слышала, – сказала Айсэт, – плохой человек не может провести ночь у каменного дома.

– Ненависть не страх, Айсэт, – хмыкнула Дахэ. – А слова пусты, как мы уже решили. С меня все сходит, стекает дождевой водой, а ты проваливаешься, теряешь собственное тело и бродишь там, куда хорошему человеку, – она выделила «хорошему», – хода нет. Так почему ты не пойдешь в него? – Дахэ кивнула на Шарифа.

– Я не знаю, – призналась Айсэт, – уже ночь.

Дахэ не врала ей, потому и отвечать ложью Айсэт не собиралась. Но ей не пришлось. Дахэ повернулась на другой бок, положила ладонь под голову и проговорила:

– Потому что он уже мертв. И никакого испыуна здесь нет, Айсэт. Здесь я, ты и мертвец.

Костер трещал, но не давал тепла. Дахэ бурчала что-то себе под нос, вновь растеряв самодовольство. Ей уже не было дела до Айсэт. Она выговорилась и иссякла, погрузилась в странную дремоту, в которой причмокивала губами и изредка просила мать принести ей хотя бы яблочко. Айсэт выставила в сторону испыуна пятерню, как делала в детстве, чтобы измерить обманчивое расстояние до тени, в которую хотела войти, и он растаял между пальцами. Дахэ чудилась Зугра, бегающая вокруг дочери в страстном желании угодить, а Айсэт – лесная ведьма, и ее каменный дом на поляне.

Ручей продолжал роптать, огонь – гореть, Шариф – лежать неподвижно, Дахэ – считать ее ведьмой. А лес – обманывать.

Ночь рассыпала звезды над поляной. Забылась и бросила всю горсть над их убежищем. Звезды зацепились за ветви деревьев, вылились молочной дорогой, луна повисла прямо над костром. Выбелила листья, траву, Шарифа и скорчившуюся фигуру спящей Айсэт. «Не выдержала, – фыркнула про себя Дахэ, – сомкнула бдительные очи».

Дахэ проснулась от яркого света. Полная луна не давала ей спать и дома. В сны вплетался тихий зов, и Дахэ резко садилась на кровати, озиралась по сторонам, пыталась ухватиться за повторяющееся имя, что пробиралось из сновидения в явь. «Дахэ, – настойчиво, хоть и едва слышно, ее звал мужчина. – Дахэ». Не Тугуз, он и без того всегда звучал в ее сердце, чужак. Дахэ смотрела сквозь плетень стены на полную луну всю оставшуюся ночь и засыпала, лишь когда корова протяжным стоном призывала мать подоить ее.

Сейчас она проснулась от мелодии, которую порождал звездный путь. Под руку попала ветка. Дахэ схватила ее, швырнула в костер, слишком поздно поняв, что бросила в пламя свирель. Она сжала зубы, чтобы не крикнуть от досады, но бросок не удался, свирель упала перед костром – и искры вскинулись с треском, повторили злое шипение Дахэ.

– Вот и лежи там, – прошептала она. – Нечего…

Дахэ осеклась. Взгляд уперся в испыун и девчонку, сидящую у его входа.

Дурочка Айсэт не спятила.

Девчонка протягивала Дахэ еще одну луну – браслет.

– Иди сюда, – поманила Дахэ девочку. – Не бойся, у меня есть угощение.

«Я полна горького меда и крови, – подумала Дахэ. – Что тебе больше по вкусу?»

– Ты великанья дочь? Или дитя нагучицы? – Дахэ гладила речью, когда из этого мог выйти толк. – Почему ты совсем одна в лесу? Иди же скорее к костру, милая, согреешься.

Подол платья девчонки слегка колыхался, испыун дышал ей в спину, огромный и кривой, с проломленной крышей и изрезанными трещинами стенами. «Плохой человек не может провести ночь у каменного дома», – бросила в нее Айсэт обвинение. Айсэт любила обвинять других в своих неудачах.

– Плохая или хорошая, сплю я или бодрствую, – произнесла Дахэ едва слышно, чтобы не спугнуть девочку, – но я вижу то же, что видела ты. И то, что ты от нас укрыла в своей лживой душе. Вовсе не твои ноги привели нас к ручью.

Ручей услышал мысли Дахэ. Журчание усилилось. Девчонка опустила босую ступню в воду. Ручей вспенился, от него повалил пар. Девочка встала в воду обеими ногами, она трясла рукой, предлагала Дахэ забрать браслет.

– Ты принесла подарок? – Дахэ приподнялась рассмотреть украшение. – Рановато тебе носить подобное. Это браслет взрослой девушки.

Девочка не отвечала. Ручей разливался, струи воды поползли по траве, стремились к костру.

Айсэт застонала во сне. Интересно, снилась ли ей девчонка? Или она бежала по подземным владениям горного духа, оставив Дахэ и Шарифа тонуть в разливающемся ручье? Айсэт вошла в пещеру ради больных родителей, ей ничего не стоило последовать примеру Дахэ и бросить спутников. Дахэ отдала их на милость огня, Айсэт выпала вода. Какая смерть причиняет больше мучений? Дахэ для себя выбрала бы воду. Да она бы уложила ведьму и ее мертвеца в испыун, заткнула бы камнем лаз и мчалась прочь, если бы этим могла выбраться из пещеры. Или к духу, если бы она знала, что в его власти дать ей забытье, изгнать Тугуза-предателя из сердца. Что мешало Айсэт найти целебные источники в одиночку и предлагать себя вместо утонувшей соперницы, умоляя вылечить родителей? Вместо того чтобы искать по лесу Дахэ или заговаривать раны Шарифа в ожидании благодарности. Благодарность нужна слабым, сильные выгрызают желанное даже из твердыни скал. Возможно ли, что Айсэт желала вовсе не спасения родителей?

Дахэ усмехнулась своей правоте: «Или ее сердце так же глупо, как разум, или она скрывает ничуть не меньшее, чем я».

Ручей затягивал поляну пеленой, в которой дрожало отражение звезд и луны. Дахэ не могла пошевелиться, костер горел, несмотря на воду, окружившую его пламя. Шариф погрузился в разлившийся родник полностью, длинные волосы покачивались под водой. Айсэт скрючилась возле него, распахнув глаза. Она раззявила рот – вздохнуть или закричать. «Утонешь», – то ли пожелала, то ли испугалась Дахэ.

Ноги девочки не тревожили воды, она ступала по застывшей поверхности от испыуна к Дахэ и все протягивала браслет.

– Если настаиваешь, – сказала Дахэ, – я возьму. Быть может, ты вестница духа и браслет прислан мне в свадебный дар. Скажи хозяину, что я не против. Я долго думала и согласна стать ему настоящей женой, жить с ним и слушаться его. Пусть твой ручей несет меня к нему, я готова. Я разорвала прошлый договор, теперь горный дух мне жених.

Девочка склонила голову к плечу. Дахэ заметила, какие светлые у нее волосы, почти седые. Они укутывали девочку плотной завесой. Браслет выпал из ее рук, течение принесло его к ногам Дахэ. На браслете сверкал маленький зеленый камень. Подарок Тугуза, который она оставила дома, когда уходила в пещеру. Возвращенный напугавшим ее безликим созданием у железных ворот. Его сняла мать, облачая Дахэ в свадебный наряд, но вот он во второй раз возвратился к ней. Девочка пришла, чтобы напомнить Дахэ, что некоторые договоры нерушимы. Слеза побежала по щеке и упала в воду. Плечи освободились от невидимых пут, Дахэ опустила ладонь к воде, браслет скользнул на запястье.

– Зачем? – спросила Дахэ, не сводя глаз со звезд, что собрались на воде вокруг зеленого брата на браслете.

Девочка приблизила бледное лицо к носу Дахэ. Маленькая ладонь, холодная как лед, ползущий с гор вместе с зимой, легла на ее живот. Потом – на грудь девочки. После – указала за спину Дахэ, назад, за лес, за деревню, пожранную огнем и иныжем, за железные ворота. Луна висела над ними, круглая, полная, всевидящая. Дахэ отвернулась от луны и девочки.

– Я согласна, – сказала она.

И вода схлынула. Забрала с собой каменный дом, девчонку, ночь, оставив Дахэ с новым обещанием.

Айсэт разбудила музыка. Ворвалась в уши потоком, перекатывающимся по камням. Айсэт проснулась в размытом мире, где ночь еще царствовала над ними в венце из кроны деревьев и испыун стоял на прежнем месте. Ночь расплывалась кровью, просочившейся из сна Айсэт, в котором остался родительский дом и кинжал у погасшего очага. В нем увязла вереница призраков, заглядывающих в открытую дверь. Они взирали на Айсэт безглазыми лицами, разбухшие языки шевелились в темных провалах ртов. Впереди стояла Дзыхан, обнимая полено, завернутое в пеленки. Мать гладила эту ношу. За ней возвышался отец. Лицо Калекута хранило следы пчелиного труда. Их ходы исторгали дым, завивающийся в кольца, внутри ран тлели угли. Отец хмурил брови над пустыми глазницами. Рядом топтался Гумзаг. Если бы сердцу Айсэт оставалось сделать всего три удара, оно бы уже истратило их. Три дорогих ей человека возглавляли призрачный рой и кричали, не издавая ни звука. За них говорил ветер, высвистывающий в переплетениях веток их скорбь. Хрупкая Нану качалась с его порывами, медово-алые капли срывались с лица, оборачивались пеплом. Толстый отец Дахэ прикладывал руки к животу, искал ноги, но ниже пояса у Керендука проглядывал частокол сгоревших деревьев. Живот обрывался лоскутами. Из-за плеча Керендука выглядывал Кочас. В стоне ветра Айсэт разбирала привычное его гудение.

Они подходили и подходили – ее соседи, – и ждали чего-то. Возможно, что Айсэт возьмет кинжал, который лежал у очага, и, пусть хоть во сне, оборвет их жизни окончательно.

Но клинок поднял Шариф. Очаг наполнился кровью, вытекающей из-под его ребер. Кровь перелилась через край, поднялась по стенам дома, отрезала Айсэт от двери и вошла в ее тело вместе со сталью. Шариф вогнал кинжал в грудь Айсэт, рот ее раскрылся так же широко, как у страждущих призраков. Ветер заплакал свирелью, прощаясь с ней. И она проснулась, хватая ртом ускользающий воздух.

Айсэт снова тонула. Вновь и вновь над ней росла толща вод, горячих и красных. В них гасли звезды – Семеро Братьев, ее любимое созвездие. И качались две узкие ступни, задевая поверхность и раскидывая искры.

Девочка сидела на камне и болтала худыми ногами. На правой руке блестел браслет. Она играла на свирели Шарифа несложный мотив знакомой колыбельной:

В доме отца ты как солнце светила,Мать тебя розой белой растилаИ золотой росой умывала:Солнце в руках слишком долго держала.

Айсэт попыталась всплыть. Когда кровавая пелена сна сошла, она поняла, что вода в самом деле вода и она везде. Девочка спрыгнула с камня. Встала на грудь Айсэт, не позволила вынырнуть. Айсэт задергалась, девочка придавливала ее ко дну. Она отбросила свирель. Белой лодочкой рожок поплыл к Шарифу. Вода образовала вокруг него кокон, подняв на поверхность наложенные тряпки и листы лопуха.

– Нет, – вода дала Айсэт вскрикнуть.

Девочка приложила к губам палец, по-птичьи склонила голову к плечу. Повела руками, показывая Айсэт, как ширится водное пространство. Свирель завертелась над Шарифом, теперь на ней играла вода, и колыбельная сменилась другой мелодией:

Браслет ожил. Закрутился вокруг запястья и вспыхивал звездами, что гасли на небе одна за одной. Девочка приплясывала на Айсэт. Она не обладала голосом, как призраки из сна, но не нуждалась в нем. Она требовала у Айсэт согласия. И предлагала подарок.

«Для меня привратник определил зеркало, не браслет, – мысленно обратилась к ней Айсэт. – Чтобы я глядела в него и помнила, какая я».

Пятки девочки давили на грудь, на Айсэт взгромоздилась гора, а не ребенок. На покрывале воды она увидела очертания гор, изгиб каменистого берега. Укрывшая их поляна превратилось в озеро, что отражало неведомый пейзаж. То, что виделось Айсэт рукавами платья, стало крыльями, белыми и золотыми перьями птицы, гладкими и блестящими. Девочка не согласилась с Айсэт. Приблизилась, чтобы ответить, чтобы показать, что Айсэт ошибалась. Айсэт разглядела в ее больших круглых глазах свое отражение. Сколько раз оно показывалось Айсэт из реки, из медной утвари, из лезвия отцовского кинжала. Густые брови с изломом, узкий подбородок, тонкий нос, синие глаза. И пятно, застилающее половину лба, правый глаз и щеку. Кровавая пелена могла остаться в страшном сне, но алая метка не щадила Айсэт. Цеплялась багровой пятерней, откуда бы ни глядело на свою хозяйку.

Но не из лунных глаз девочки. В них лицо Айсэт досталось девушке без метки.

Зеркало демона у врат могло показать правду. Но глаза девочки-птицы беспощадно лгали, отражая красавицу. Айсэт отвернулась. Она не желала обманываться.

«Что же ты предложила Дахэ, если мне предлагаешь подобное?»

Нетерпение исказило черты девочки, она раскрыла глаза шире. Будто убеждала, что отражение не врет.

«Хотя ты уже избавилась от своего проклятия», – вспомнились Айсэт слова ложной матери.

«Ты изменилась», – сказал Шариф, когда вытащил ее из колоды. И Дахэ с ее вскриком: «Что бы там ни было, я все равно красивее тебя».

Девочка взмахнула крыльями в третий раз и взлетела, дав Айсэт вдохнуть и ощутить на груди другую тяжесть – кинжал в черных ножнах. Вторую печать привратника. И указала на Шарифа.

Айсэт резко вынырнула, кинжал упал в воду. Дахэ спала у костра, Шариф лежал рядом. Они все еще оставались в плену ручья. Шариф походил на призрака, бледная кожа приобрела зеленоватый оттенок. Рана раскрылась, кровь не вытекала из нее, но края напомнили Айсэт пустоту между речными камнями, в которой таились змеи. Рана не зажила, несмотря на ее ухищрения и заговоры.

Девочка направила палец на Шарифа. Острый коготь пронзил зеркальную гладь и вошел в рану. Шариф застонал. В голове Айсэт родился образ клинка, пронзающего его.

Девочка хотела его смерти.

– Не мучай! – закричала Айсэт. – Пойди прочь!

Надо найти кинжал и отрубить птичий палец!

Девочка выдернула коготь и направила его, поблескивающий от крови, на Айсэт. В другой руке она держала кинжал за рукоять и слегка покачивала его. Она показывала, чего хочет.

– Оставь его, – попросила Айсэт без всякой надежды. – Я не убиваю людей, я лечу их. Я верна древним клятвам.

Шариф все так же пребывал в беспамятстве, а девочка глядела на Айсэт и поднималась в воздух. В лунных глазах отразилось дневное небо, и горы, и Шариф, завернутый в саван. Девочка давала понять, что он и без того скоро умрет.

– Я не убью его, – повторила Айсэт. – Трижды спасал он меня.

Девочка зависла между землей и небом и заклекотала. Когти пробились на маленьких пальцах ее ножек, перья – сквозь ткань платья. Лесная ведьма требовала жертвы.

– Если смерть желает забрать его, пусть приходит сама.

Крылья затмили небесное око. Девочка выставила к Айсэт руку, сжимающую кинжал, и ждала согласия.

– Я отказываюсь принимать его, – закричала Айсэт.

Крылья простерлись над водой. Луг сжался. Айсэт почудилось, что она вот-вот сорвется с пологих границ, с которых стекала вода. Но взлетела, словно тоже была невесомым созданием леса и ночи, над Шарифом, Дахэ, испыуном. И озером, от которого протянулась лента в другое, окаймленное горами озеро, а от того – в следующее и в следующее. А там, на темном берегу последнего, лежала неподвижная темноволосая женская фигура. Крыло тронуло ее щеку, вернуло бледной коже красную отметину, закрыло застывшие синие глаза.

Семь озер сверкали под семью небесными братьями, созвездия опустились под ноги Айсэт и забрали видения, что уносила с собой не девочка вовсе, а золотисто-белая птица. Когти звякнули, зацепили волосы Айсэт. Лесная ведьма стала совой, или орлицей, или другой крылатой вестницей и улетела из кольца деревьев. Небо теряло глубину звездного покрова, обретало фиолетовые оттенки. Испыун уже не прятался от людей, камень плотно закупорил вход. Каменный дом не дождался жертвы, его загадочная хранительница указала иной путь.

К семи озерам.

Шариф шумно вздохнул, застонал. Нащупал рукой свирель, лежавшую у бедра, сжал и открыл глаза.

– Ты, – прошептал он в лицо подоспевшей Айсэт. На лбу и щеках Шарифа остались капли воды, – ты… вырвала меня у смерти. – Он замолчал, сделал глубокий вдох, приложил руку к ране. – Жрец бы гордился тобой.

Айсэт отвела взгляд от его болезненной улыбки, поправила подол платья. И закрыла глаза, не позволив слезам сорваться с ресниц.

– Нет, я сумела лишь остановить кровь. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы излечить тебя.

Она могла бы сказать, что рада ему. Что сердце грозит пробить грудь, а пальцы – сломать друг друга, так крепко она сжала кулаки. Что хочет услышать, как он играет на свирели, или попросить снова улыбнуться. Пусть насмешливо, пусть не вкладывая никаких чувств.

Но не сказала ничего. Потому что девочка-птица взмахом крыльев дала понять, что он умрет. От руки Айсэт. Хочет она того или нет, кинжал, а не зеркало, – определенная ей печать. И он вернется, чтобы стребовать свое в назначенный час. Как и говорил безликий привратник.

Или же умрет Айсэт. На берегу последнего озера.

Глава 12. Песня свирели

– Когда он играл с белой стороны, весь мир расцветал. Таял снег, отступали льды, появлялись первые цветы. Возвращались птицы, в клювах держали сети, в которых несли весну. Но стоило ему повернуть свирель черным концом, как мир умирал. Говорили, что звезды срывались с небес, грозя земле разрушением.

– Как хорошо, что твой рожок не волшебный!

Что изводило Айсэт больше: звук свирели Шарифа или просьбы Дахэ, которая хлопала в ритм мелодии и просила сыграть еще? Что заставляло сидеть в стороне? Ведь и ей нравилась музыка, и уставшее тело звало перебраться поближе. Но она жевала хвощ, бесполезный, как и все испробованные молитвы, и думала, что готова принять не один удар ореховой палкой, но не признаваться, что и ей хочется, чтобы Шариф продолжал петь и играть.

К нему будто бы вернулись силы. И он сразу вспомнил о своей невесте. А Дахэ напрочь забыла о том, что собиралась вечно оплакивать Тугуза, и просила у свирели песен, «конечно, у свирели, а не у тебя, Шариф». То, что застряло в Айсэт и свербело, как затянувшаяся простуда, у Дахэ выходило легко:

– Я готова слушать весь день. Тебя одарили боги, не иначе. Но больше просить не смею, тебе нужно отдыхать.

На запястье Дахэ подскакивал браслет. Она тоже повстречала лесную девочку и приняла дар. Украшение изменило ее. Дахэ стала веселой, милой и заботливой. Чрезмерно. Какую цену предстояло заплатить за браслет, Дахэ ни за что не выдала бы, потому Айсэт и не стала выведывать. Она смутно догадывалась какую, но предположения таяли в наигрышах Шарифа.

Подобие заботы и благодарности выпало и на долю Айсэт. Дахэ сидела совсем близко, когда Айсэт открыла глаза, сбросив ночное наваждение. Сознание еще не отделило грезу от яви. Не расплело кровавую встречу с призраками в отеческом доме от видения озерного края, где Айсэт предстояло уснуть уже вечным сном, как Дахэ напугала ее громким шепотом:

– Прости меня. Я не должна была обвинять тебя во лжи. Это место играет с нами, к тому же мы устали. Столько пережили. Все вместе.

Айсэт отодвинулась от нее, поднялась, поправила волосы и платье, умылась в ручье. Поток журчал невинно и звонко, словно это не он разливался в по воле лесной колдуньи. Вернулась к Шарифу, проверила рану. Кровь больше не вытекала, края раны вспухли и потемнели, от них по коже протянулись тонкие темные жилки. Айсэт прислушалась к его дыханию, ровному и тихому, как и положено дыханию спящего человека. «Не приснилось», – подумала Айсэт, не в силах радоваться. Шариф не умер, их короткий разговор не пригрезился Айсэт, но заговоры не помогли. От раны по телу Шарифа распространялся яд. Мед или кровь иныжа проникли в него? Или девочка-птица наложила на Шарифа свое заклятие, добавила ему мучений, чтобы склонить Айсэт к выбору? Так или иначе, знаний Айсэт не хватало, чтобы изгнать то, что засело в Шарифе. Оставалось без конца повторять все известные заговоры или идти к озерам, к загадочному лекарю, обещанному девочкой.

Дахэ все ждала ее ответа. Сидела, наклонив голову, совсем как девочка-птица. Айсэт отошла от спящего и тихо сказала:

– Тебе незачем просить прощения. Ты права: мы здесь все вместе и обиды нам ни к чему.

– Именно! Но все же я хотела хоть как-то загладить вину. И потому пошла в чащу. – Она заговорила быстрее: – Я ведь тоже должна помогать! Не стала тебя будить. А чтобы ты не волновалась, если вдруг проснешься, ушла недалеко. Так, чтобы услышать, если позовешь. Здесь будто бы август. – Дахэ высыпала находки на лист лопуха – терн и орехи. – Посмотри, слива созрела. И орехи совсем как наши. Их можно есть?

Терн трескался от переполнявшего его сока. Скорлупа ореха блестела гладкими боками.

– Я голодна. Сейчас бы пасты или копченого сыра. Все отдала бы за кусок сыра с лепешкой, – сверкала глазами Дахэ, примеряясь к большой сливе.

– На вид они вполне съедобны. Мы попробуем немного, чтобы разобраться. – Айсэт ни на миг не поверила в извинения Дахэ, но отталкивать помощь не собиралась.

– Я сломаю. – Дахэ собрала все орехи в ладонь. – Шариф очнется и захочет есть. Мама любит напоминать, что после болезни я ем все подряд, отъедаюсь за время, что провела в постели. – Дахэ раскалывала орехи зубами. Бойкую речь нарушал хруст, руки мелькали. Она подкидывала орех, прежде чем отправить в рот.

Айсэт, наблюдавшая за ее движениями, ахнула:

– Ни следа не осталось. – Она перехватила руки Дахэ, проверила кожу. Ожоги сошли, будто и не было. – Так скоро!

Она оглядела свои руки, чистые и гладкие. Порезы, нанесенные вихрем у железных врат, и волдыри от меда исчезли. «Чью силу мне благодарить? Магию трав или лесной колдуньи, что явилась к нам?»

– Стоит признать, что ты недурна, – пожала плечами Дахэ. – Гумзаг хорошо обучил тебя.

– Но Шарифу не помогло, – возразила Айсэт.

– Его рана глубже. – Дахэ снова дернула плечами и надкусила терн. Сок брызнул на Айсэт, запахло солнцем и летом. – Все просто.

– Просто, – повторила Айсэт. Ничего простого не происходило с того момента, как они вошли в пещеру.

– Мне снился необычный сон. В нем я погрузилась в ручей, – неожиданно сказала Дахэ. – Он забрал мои тревоги. И боль тоже. Тебе снилась вода? Наши легенды не врали, источники здесь. Они пришли ко мне во сне, придут и наяву. Чудные сновидения подарил нам лес! Возможно ли, что мы спим сейчас, а в грезах открывается настоящая жизнь? – Дахэ высвободила руку и приложила ее к щеке Айсэт. – Ты, оказывается, красива, Айсэт, – она говорила без издевки. – Конечно, тебе все подвластно. Для ведьмы, что сумела избавиться от огненного проклятия, ожог – пустяк.

– Я не знаю, как это случилось. – Айсэт привычным движением прикрыла правую щеку волосами. Для нее метка все еще оставалась на месте.

– Тогда позволь предположить. Это сделал демон у врат. Одно забрал, другим одарил. Сдержал слово.

Айсэт приподняла брови.

– Он сказал, что у одного из нас заберет дар, – с готовностью пояснила Дахэ. – Говоришь, ты не смогла излечить Шарифа? Почему ты не вошла в его тень? Мы обе остались без зрелища. Ты даже не попробовала.

Брови Айсэт взлетели до корней волос, лоб разболелся. Дахэ продолжала:

– Гумзаг как-то объяснял отцу природу твоего редкого дара. Ты, я думаю, истратила его на иныжа. Слишком большую смерть приняла в себя, оттого не нашла в себе силы заглянуть в тень Шарифа.

Дахэ поглощала сливы. И говорила о том, что недоступно для понимания, обыденным тоном.

– Если сердце не смотрит, то и глаза не видят, – прошептала Айсэт. Она не хотела видеть смерть Шарифа, не желала верить, что он умрет у нее на руках. Вот и не справилась.

Слова Дахэ вернули Айсэт во вчерашние сумерки, когда она отворачивалась от теней, в страхе погрузиться в воды Шарифа, и тени скрылись от нее. «Что, если не привратник отнял дар, а я сама отказалась от своей силы?» – Она боялась найти правду в своей душе.

– Хорошо еще живой из иныжа выбралась. Иначе он, – Дахэ кивнула на спящего Шарифа, – умер бы в огне. Я бы точно за ним не вернулась. На твоем месте я бы вообще из деревни не ушла. Из нашей, настоящей, – добавила она и сжала губы. Грусть тронула ее на короткий миг, растворилась без следа, и Дахэ невероятным образом отгадала мысли Айсэт: – Или же ты сама отказалась от дара? – И я тебя даже понимаю, я бы точно не хотела каждый раз болеть или умирать вместе с чужим мне человеком. Так или иначе, пусть ты не излечила Шарифа, ты сумела добиться куда большего. Никто теперь не назовет тебя ведьмой. Можешь радоваться.

Дахэ принялась расчесывать пятерней волосы.

– Хочу мяса, – сказала она. – Как думаешь, он поправился достаточно? Сумеет поймать зайца или белку? Почему же он не взял с собой лук и стрелы? Горе-охотник!

– Тогда выбор и жизнь… – Айсэт отмахнулась от голода, терзающего Дахэ. На лопухе не осталось ни терна, ни орехов, Дахэ поглотила все, пока говорила. Айсэт утянула две сливы, успела. Одну съела сама, другую приберегла для Шарифа.

Дахэ захлопала ресницами:

– О чем это ты?

– Выбор и жизнь. Для тебя и Шарифа. Раз демон забрал у меня дар, то у одного из вас отнимет выбор, а у другого – жизнь.

– Думаю, вам обоим не жить. – Дахэ разделила пряди для косы. К ней постепенно возвращались привычное надменное выражение лица и недовольство в голосе. Видимо, на Айсэт вполне хватило приятного обхождения. – Вы духу без надобности, явились сюда без приглашения, ну а я… Мне есть что ему предложить, раз уж он сам меня выбрал. Выбрал, поняла? Вот она, третья плата. Я ничего не выбирала, все решили за меня. Что есть выбор, если жизнь предопределена? Зато у тебя теперь есть красота. Достойный обмен, не правда ли?

Коса ударилась о спину – Дахэ отбросила ее и вскочила.

– Удивительное дело, – сказала она. – Пришла просить прощения, но, как всегда, не удержалась. Если я вновь как-то оскорбила тебя, Айсэт, прости. Прости, ведь ты великодушная, добрая, терпеливая. Да? Как думаешь, он сыграет для меня? – Она хихикнула. – Все сжимает свою свирель. Играет он хорошо, я слышала. Проснется, попрошу его. Ты там припрятала терн, дашь ему, чтобы веселее игралось.

И она попросила. Шариф позвал их. Сперва едва слышно, затем громче. С помощью Айсэт приподнялся, сделал три небольших глотка воды из сложенных листьев лопуха, отдышался и откликнулся на просьбу Дахэ так, словно ждал ее. Терн он проглотил, косточку осторожно прикопал и сказал Айсэт:

– Нужных слов я не знаю. Но ведь доброе намерение зачтется богами за молитву? И музыка тоже? Я сыграю, не волнуйся, мне в радость.

В музыке было больше жизни, чем в нем самом. Айсэт видела, как напрягались вены на его шее, когда он набирал воздуха, чтобы оживить свирель. Но он играл и играл, а в короткие перерывы отрывисто рассказывал легенду о злокозненном драконе Бляго, который украл волшебный рожок славного героя Ашамеза.

– Завораживают глаза змея, в огромную пасть втягивает он животных и людей, дыханием своим умерщвляет землю. Кровь его ядовита и прожигает камень. Бежит он по воде на хвосте, летит по воздуху, извивая тело, по земле ползет, оставляя пепелище, – рассказывал Шариф. – Везде и всюду хочет хозяином быть, владеть сокровищами мира.

Дахэ, конечно, много раз слышала эту сказку от старейшин, но по-детски изумлялась и плескала руками. Айсэт молча подошла к ним и, не спросив, нанесла пережеванную мазь на рану Шарифа. Он отложил свирель, расправил плечи:

– Боль отступает, спасибо.

– Айсэт мне призналась, что хвощ не помогает, – тут же заявила Дахэ. – А я всегда говорю, что и травы, и слова ненадежны.

Айсэт уложила листья поверх кашицы. Шариф наблюдал за Дахэ.

– Да и люди тоже. – Она приподняла бровь и кивнула на свирель – играй, мол, дальше. – Знаешь, Айсэт же в деревне всех лечила. И людей, и животных. Животные бессловесные, не возразят, не откажутся. А люди у нас суеверные, как, впрочем, и везде. На лицо смотрят прежде, чем на дела. Вот сейчас никто бы не отказался, но, – она вздохнула, – хвощ не помогает. Остается полагаться на волшебный рожок.

– Мне тоже приснилась вода, – перебила ее Айсэт. «Ты забыла о своем желании быть доброй и услужливой?» – подумала она и добавила: – Точнее, сперва явилась девочка.

Дахэ приподняла голову. Левую руку она переложила с живота на браслет.

– Она привела меня сюда, на луг. Правда, тут стоял испыун, – Айсэт указала в сторону привидевшегося ей каменного дома. – Совсем как в нашей деревне.

– Ты привела нас сюда, – возразил Шариф. Он посмотрел на Айсэт встревоженно, Дахэ – с испугом.

– Нет, я заметила ее среди деревьев и пошла за ней. Она вывела меня к лугу и исчезла. А после пришла во сне и указала дорогу. Впереди лежат семь озер. Быть может, там найдется тот, кто тебе поможет.

– Или не найдется, или мы потеряемся, – заметила Дахэ.

– Мы и без того потерялись, – сказала ей Айсэт. – Здесь, куда ни пойдем, везде верный и неверный путь.

– А тебе что снилось? – спросил Шариф у Дахэ. – «То, что в одну ночь снится двоим, наступает на следующий день» – так, кажется, утверждают старики?

– А тебе? – нахмурилась Дахэ.

– Увы, ночью ко мне пришел иныж, чтобы поменяться со мной местами. Вполне возможно, что в мой следующий сон ему это удастся. Он оживет, я умру.

– Я видела только воду вокруг. Она исцелила меня от боли. Но я не верю грезам: они пусты и не сбываются, во что бы там ни верили старики. Сон прошел, боль вернулась. Никаких девчонок не играло со мной и не указывало, как выбраться отсюда.

– Что ж, идти навстречу судьбе лучше, чем ждать ее прихода, – проговорил Шариф. – Я не склонен врастать в землю, несмотря на то что она желает врасти в меня.

– Раз ты говоришь, то и я пойду. – Дахэ отпустила браслет и провела рукой по животу, но перехватила его взгляд, хлопнула ладонью по поясу и завела руки за спину.

– У тебя болит живот? – спросила Айсэт. – Мы поищем шиповник.

– Лучше какую-нибудь белку, – тут же откликнулась Дахэ. – Или горлицу. И сразу живот уймется.

– Я сумею поймать тебе белку, – пообещал Шариф.

– У нас нет лука. Ты его не прихватил, увы.

– Сгодится и кинжал.

– Ты не сможешь, – Айсэт сказала «не сможешь» и выдержала укор его зеленых глаз. Не лук и не белка, как бы они ни были голодны, должны занимать их, а его жизнь. – Я не знаю даже, как помочь тебе встать, чтоб не сделать больно.

Шариф оперся рукой о дерево, у которого лежал, повернулся на бок, подобрал ноги и медленно поднялся. Пошатнулся, но сразу выпрямился, прижимая руку к нелепой повязке, и сдавленно произнес:

– Позволить мне встать самому.

Дахэ оглядела Шарифа с ног до головы. Она вновь казалась испуганной, словно из-под земли призрак поднялся, а не их спутник. Айсэт обошла Шарифа кругом.

– Ты напоминаешь наседку, – усмехнулся он. – Да, это действительно твой цыпленок, его не унес ястреб.

– Все равно не получится, – сказала Айсэт. – Ты потерял много крови, слишком слаб.

– Ты забываешься, ученица жреца, мужчинам не говорят подобное.

Впервые Айсэт не расслышала в его голосе насмешки. Ее не обманула забота Дахэ, но запутала веселая мелодия его свирели. «Мы не друзья, – очнулась она, – мы не связаны общей целью. Каждый вошел в пещеру, ведомый собственным желанием. И признай уже, Айсэт, они идут по одной дороге, а ты – стороной. Вот и держись в стороне. Свое дело ты сделала».

«Не сделала», – тут же вмешалась короткая мысль.

«И это тоже пусть станет мне уроком».

– Если твоя проводница не собирается вернуться и поманить нас за собой, – Шариф говорил сурово, – разумнее будет выдвигаться сейчас, пока солнце высоко. Я вовсе не хочу провести еще одну ночь в чаще. Пусть даже в столь щедрой к своим гостям.

Поляна не хотела отпускать их. Кольцо сомкнувшихся ветвей уменьшилось, трава потемнела, воздух загустел. Над головой что-то прошуршало. Неужели Шариф привлек внимание лесной девочки и она вернулась, чтобы вывести на верную тропу? Айсэт огляделась в поисках колдуньи, задрала голову, чтобы заметить блеск золотистых крыльев, но увидела серое облако, заслонившее солнце.

Лес затянуло частыми кустарниками и мощными стволами. Как бы Шариф ни утверждал свою самодостаточность, рана забирала у него силы. Лес густел, а его плечи опускались. Он шел возле Дахэ, согнувшись, убирал руку от повязки, проверял – проступила ли кровь. Айсэт держалась чуть позади. «Мужчинам не указывают на слабости, не мешают помощью, пока они сами не попросят, – напоминала она себе. – Отец тоже не хотел твоей заботы. Болезнь водрузилась на его спину, сковала руки и ноги, но он тяготился тем, что ты признала его недуг раньше, чем он сам, и проявила жалость».

Мужчины все глупели, когда речь касалась жалости, особенно если она исходила от женщины. Отталкивали любое проявление тревоги, отворачивались от обеспокоенных глаз. Лица их принимали вид каменных истуканов, контуры которых дети любили угадывать в очертаниях скал. Женская жалость терзала сильнее болезни и убивала раньше смерти. От Гумзага подобной опасности не исходило, даже когда он нашептывал старейшинам их забытые детские прозвища. Гумзаг мог жалеть и сострадать; женщина, пусть и ученица жреца, – приходить, когда зовут.

Дахэ подпирала Шарифа плечом. Ей Шариф не напомнил о мужской доблести.

– Расскажи еще, пожалуйста, – попросила Дахэ.

«Не трать силы, – чуть не выкрикнула Айсэт, но вовремя прикусила язык. – Пусть. Возможно, Шарифу остался день, а быть может, и полдня. Отчего не позволить ему провести оставшееся время в безмятежном разговоре с девушкой, обещанной ему в жены. За которой он отправился в дальний путь и которая, наконец, обратила на него внимание». Для Айсэт нежность Дахэ виделась притворством. Но для Шарифа она означала если не влюбленность – нет, поверить, что она позабыла Тугуза и влюбилась в него, Шариф точно не мог, – то хотя бы интерес. И вырывать его из иллюзий недостойно целителя. «Знахари лечат не только тело, но и душу», – объяснял Гумзаг. Он бы еще напомнил, что Айсэт должна облегчить последние часы жизни больного любым известным способом. «Тем более сыну Гумзага. Не ради него самого, так ради учителя», – укорила себя Айсэт.

Шариф рассмеялся нетерпеливой Дахэ. Айсэт отметила напряжение в его спине. «От боли, – подумала она, – не отмахнешься».

– Бляго, что соединяет небо и землю, птицу и змею в своем мерзком облике, неусыпным оком следил за водами и желал, чтобы все они до последней капли принадлежали ему одному. Он прознал о волшебной свирели героя Ашамеза, на черной стороне которой играла гибель мира, и вознамерился с ее помощью иссушить моря и реки. Выволок Бляго змеиное тело из бездонного озера на сушу, завился кольцами, рванулся с места и полетел под облака. А пока летел, не сводил глаз с земли. Животные и люди, на кого дракон обращал свой взгляд, шли за его тенью, околдованные и беспомощные. Порой Бляго опускался отдохнуть, раскрывал пасть и ждал, когда очарованные им жертвы соберутся на его языке. И глотал не разжевывая.

Дахэ расхохоталась. Шариф остановился. Обернулся. Лицо его, бесстрастное и бледное, покрывала испарина. По тому, как застыла его шея, как он задыхался, пытаясь выпрямиться, Дахэ следовало понять, что история, не дающая ей скучать, причиняет Шарифу мучения, что он выдавливает слова и связывает их собственной кровью. «Ему нужны вода и отдых», – Айсэт мысленно укоряла и себя, и Дахэ.

Шариф смотрел на Айсэт и ждал, когда она подойдет ближе. Веки его отяжелели, изменился цвет глаз, поблек, пожелтел. Взгляд околдовал, так же как змеиные глаза Бляго – животных и людей, которых он избирал для утоления голода. Обернувшись к Айсэт, Шариф будто спрашивал: «Почему Дахэ хохочет? Что развеселило ее? А ты присоединишься к ее веселью?»

Айсэт же удерживала свои вопросы: что ты пытаешься доказать? Зачем идешь, когда хочешь лечь и врасти в этот лес?

Одну руку Шариф держал на ребрах, другую – на кинжале. Он все же собирался исполнить обещание и раздобыть дракону-Дахэ белку.

– Удобное умение. – Дахэ справилась со смехом. В отличие от Шарифа ее глаза покраснели, и Айсэт вновь переборола себя. Ей хотелось тронуть лоб Дахэ, она почти ощутила жар под ладонью. – Вот бы мне такое. Я бы сверкнула глазами, открыла рот и пожрала бесстыжую Нану, а вместе с ней и всех в деревне, кто хотел обмануть меня.

– И Тугуза? – спросила Айсэт.

Дахэ отмахнулась, отгоняя ее вопрос как комара.

– Дальше, дальше, – пропела она Шарифу.

Лес подхватил просьбу, повторил шорохом листьев.

– Бляго нашел свирель Ашамеза, ветром ворвался в дом и выкрал волшебный инструмент, а заодно и невесту героя, красавицу Афымэд. И как перенес свирель за горы к озеру, ушли из земель Ашамеза достаток и плодородие.

– Нас тоже посетил Бляго, – перебила его Дахэ. – Покружил-покружил, понял, что поживиться нечем, и забрал единственное, что было ценного, – источники. А после ничего лучше не придумал, чем терзать нас из года в год.

– Горный дух не дракон, – вмешалась Айсэт.

Шариф опять остановился. На этот раз оперся о дерево.

– Не дракон, – эхо его голоса затмил гневный окрик Дахэ. – А ты-то откуда знаешь? Неужто Гумзаг просветил? Твой учитель водится с горным духом? Вот его сын, спроси, спроси же, с кем дружен наш жрец?

Шариф вздрогнул и сполз по стволу.

– Хочется еще терна, – прошептал он, но тут же подобрался, выпрямился и произнес: – Он как-то упоминал, что дух принимает любое обличье. Я не уделял должного внимания учению, но во время странствий оно поднималось во мне из глубины детских воспоминаний. Люди многого боятся, злому разуму легко выбрать, в каком облике явиться, чтобы их сковал страх, лишив способности мыслить. Или, наоборот, привлечь красотой, чтобы завладеть душой.

Дахэ злорадно посмотрела на Айсэт. «Вот видишь, я права», – говорил ее взгляд. Айсэт не собиралась спорить или принимать ее победу. Недолго Дахэ притворялась доброй. Если и искать злого дракона, то внутри нее.

– Бляго не слишком разумен, – продолжил Шариф. – Его ведут низменные порывы. Он хочет есть, открывает рот – и пища сама идет к нему. Он хочет завладеть миром и не находит иного способа, кроме как погубить его. Бляго – стихия, как и иныж, встретившийся нам в деревне. Безумие и жадность, облаченные в могучую плоть. Горный дух, мучимый своим проклятием, выбрал бы игру и, скорее всего, обернулся прекрасным юношей, а не драконом, чтобы заставить Афымэд отдать ему свирель. Ведь то, что подарено, обратно не просят. Бляго же захотел свирель. Налетел ураганом, снес соломенную крышу, схватил Афымэд и свирель, устремился в небо, а пока поднимался, втянул в ненасытную пасть целое стадо овец. Взял больше, чем было нужно, все, что мог забрать.

– И ты считаешь, что он не похож на горного духа? – Дахэ фыркнула.

Чем дольше Шариф говорил, тем больше между драконом, которого он называл стихией, и их мучителем обнаруживалось сходств.

– Когда-то дух был человеком. – Глаза Шарифа остановились, он все не отходил от дерева. «Совсем плох», – подумала Айсэт, оттолкнула Дахэ и уже дотронулась до руки Шарифа. Но он взмахнул другой рукой. Кинжал просвистел мимо Дахэ, та охнула и присела, и нырнул в густую тень деревьев. Раздался тонкий визг, и что-то упало.

– Только человек мстит другому человеку за беды, в которых никто, кроме него, не виноват, а дракону все равно, у кого брать. Иди, найди свою белку, Дахэ. А ты, Айсэт, – Шариф убрал ладонь с ребер, – можешь снова заняться тем, что умеешь.

Дахэ подняла голову, разжала руки, прикрывающие живот. Проследила за взглядом Шарифа, покосилась на Айсэт, словно просила разрешения, неловко поднялась и пошла искать белку. Губы ее подрагивали, под глазами легли темные круги – за короткий полет кинжала Дахэ вновь изменилась до неузнаваемости. Она не выпрямилась до конца, шла сгорбившись, будто и ее пронзило острым клинком.

– За вторым деревом, – подсказал Шариф. – Не ходи… – он судорожно вздохнул, – далеко.

Айсэт думала, что Шариф рухнет на землю, но он устоял. Снял бешмет, позволил убрать повязку и листья. Края вспухли, отекли, кожа почернела, жилок стало больше, они походили на темные ручьи.

– Не дойду? – спросил Шариф.

– Дойдешь, – сказала Айсэт ране.

– Ты слишком часто меняешь свое мнение. Это признак страха.

– Или глупости.

– Ты сама сказала.

– Зачем ты спас меня? – Айсэт прикрыла пугающую чернотой рану повязкой и пропела: – О великий Тха, пусть сбудется моя просьба. Дай нам то, что мы ищем, верни силу и здоровье. Отведи беду.

– Чтобы ты спасла меня, – сказал Шариф, когда она закончила. – Но теперь вижу, что не стоило. – Он попытался рассмеяться.

– Ты мог взять Дахэ и уйти.

– Мы вошли в пещеру втроем.

– И все же.

– Не вижу смысла обсуждать уже совершенное. Куда больше меня интересует будущий выбор. Как и ты, я часто действую не подумав. И потому всегда представляю, что же впереди, пытаюсь подготовиться. Это, к сожалению, не всегда помогает.

– Обычно люди называют то, что ты сделал, храбростью. – Айсэт не разобралась, серьезно он говорил или снова прикрывался шутливым тоном.

– Или глупостью, – поддержал он.

Они оба услышали, что Дахэ вернулась.

– Ты сам сказал, – Айсэт вернула Шарифу его слова, поднялась и обратилась к Дахэ. Лицо у той позеленело, в одной руке она держала белку, в другой – кинжал: – Разведем костер, когда выйдем к озеру.

Как Шариф держался на ногах, Айсэт не понимала. Он шел усилием воли, тело подчинялось внутреннему движению, он заставлял себя не отставать, дышать ровно. Кинжал вернулся на пояс, и Шариф уместил на рукояти кулак – этим жестом он поддерживал себя, разделяя боль с верным оружием. На серебряном небе навершия замер в полете орел. Возможно, Шариф тоже застыл внутри, удерживая покидающие его силы. А они убывали стремительно. Гумзаг отрезал ноги тем, у кого гноились раны и чернела кожа. Выбирал сохранить жизнь, а не походку. Такое случалось редко, но случалось – не помогали ни прижигания, ни травы, ни заговоры. Красные русла появлялись на пожелтевшей коже, затем синели. Кожа опухала, чернела, и края раны заворачивались, как увядшие лепестки, нога источала запах гниения. Гумзаг отсылал ученицу и брался за пилу. Крики больных забирались в Айсэт, дробили ее кости агонией, более всего приближающей человека к его животному естеству. «Порой кажется, что так мы зовем смерть, Айсэт, приближаем ее. Но, поверь, она боится человеческого страдания, особенно когда знает, что страдает он во имя жизни». – «Но я не могу помочь твоему сыну, учитель. Нельзя отрезать полтела, выбрать палку покрепче и сказать: „Иди и живи дальше“». – «Ты можешь дать ему болиголов, да побольше. Он забудется долгим сном, из которого не вернется» – это отвечал не ее учитель, а Гумзаг из деревни иныжа. Ему вторили Дахэ и безгласная лесная девочка. Нестройным хором подсказывали, подбрасывали Айсэт листья болиголова, из которого достаточно выдержать отвар чуть дольше и отмерить капель чуть больше – и любые мучения прервутся, и смерть не испугается взять свое.

– Заиграл Бляго с черной стороны свирели. Страшный зной охватил земли, сжигая все на своем пути, то приблизилось солнце и иссушило травы и воды, разрушило горы, отняло у ветров полет. – Шариф не стал дожидаться просьбы Дахэ и продолжил свою сказку. – Кровью плакала земля, а дракон все играл и играл, не замечая, что тускнеет его чешуя, крошатся рога, выпадают клыки. Замертво упала похищенная красавица при первых же звуках, но и этого не замечал Бляго. Мелодия подчинила его, и все, что мог он, набирать побольше воздуха в грудь и, не отрывая пасти от черного конца свирели, причинять миру страдания.

«Расходились ли по земле темные кривые трещины? – размышляла Айсэт – Изливались ли из них гной и смрад? Метались ли несчастные мужчины и женщины у разрушенных домов, выискивая способ залечить больную землю, успокоить солнце и вернуть прохладные ветра? Жалел ли кто-то неразумного дракона, решившего, что смерть обходит стороной того, кто считает себя ее властителем? Или просто наблюдал, повалившись на колени, за тем, как угасает мир. Как я наблюдаю за умирающим Шарифом…»

Нет, конечно нет. В преданиях, которыми старики учили их быть смелее, сильнее и мудрее, обязательно находился отважный герой. Тот, кто бросал вызов судьбе. Мужчина, воин, верный сын и будущий хозяин спасенных земель.

– Семь дней и семь ночей не отнимал Бляго свирели от пасти. – Шариф перевел дыхание. – Но чутко следил он за дорогой, единственной, что вела к нему. Знал дракон, что придет за свирелью смелый Ашамез. Так и случилось. Все семь дней и семь ночей гнал Ашамез своего коня.

– Акоза? – вырвалось у Айсэт.

Как бы им помог конь Шарифа! Бережно понес бы своего всадника по лесу, фыркал, укоряя за то, что хозяин доверился Айсэт.

– Моему Акозу польстит подобное сравнение. – Губы Шарифа дрогнули, улыбка не вышла. – Не было в мире коня послушнее и быстрее, чем у Ашамеза. Каурой масти был конь, а значит, ноги его не знали усталости ни днем ни ночью. Натянул Ашамез тетиву и на скаку пустил в Бляго стрелу. Отскочила первая стрела от железной чешуи дракона. Пустил Ашамез вторую, но та ударилась в тяжелое веко. Рассмеялся Бляго и заиграл с новой силой. Застонала земля, поднялся ветер, вывернулись моря и хлестнули в небо, задрожал свет, подскочили и закружились горы, все покрылось туманом. Ударил Бляго хвостом – и обрушился на всадника с высоты. Разворотило коню грудь, сломало ребра. Отлетел Ашамез от удара и чудом жив остался, но не уцелели стрелы. Тогда Ашамез обратился к душе своего коня, вымолил у него прощение и благословение, натянул тетиву и вложил в нее кость верного скакуна. Полетела чудесная стрела в дракона и пронзила шею. Брызнула ядовитая кровь, испугалось обезумевшее солнце, взобралось на небо, а черно-белая свирель упала в кровь дракона и пропала в ее ядовитом болоте. Так вернулись в мир покой и благодать. Но, – Шариф захрипел и поднял руку в предупредительном жесте, чтобы никто не помогал ему, – как водится, за покой и благодать нужно отдать не одну и не две смерти. Ядовитая кровь попала и на самого Ашамеза – и молодой герой пал рядом с поверженным драконом.

– Три смерти, – хихикнула Дахэ, – но не четыре, не четыре. Когда мы будем есть белку?

С ней творилось что-то странное. Куда делась спокойная уверенность и гордый поворот головы? Дахэ больше не притворялась заботливой, но и прежней не была. Дергалась, озиралась по сторонам, прислушивалась к чему-то, низко опускала голову.

– Почему их должно быть четыре? – поинтересовался Шариф.

С Дахэ он разговаривал без усмешки.

– Потому что в твоей сказке четыре мертвых тела. – Глаза Дахэ забегали. – Ты считаешь похищенную девушку, коня, героя, но забываешь о погибшем чудище.

Шариф споткнулся, словно Дахэ выбила почву из-под его ног. Айсэт ждала: сейчас он остановит Дахэ, что заспешила вперед. Но он закашлялся. Кровь брызнула на ладонь, он не успел прикрыть рот.

Все произошло слишком быстро. Кровь, крик Дахэ и свист воздуха в ушах от резкого падения. Айсэт потеряла опору, шея хрустнула от рывка, голова встретила вздыбленный корень и заскользила по земле. Шариф метнулся за ней, но пропал в мельтешении деревьев. Проскочила мимо прижавшаяся к дереву, визжащая Дахэ. На Айсэт сыпались листья, комья земли набивались в волосы, глаза и рот, ломались ногти. Она пыталась схватиться за корни и ветки кустарника, но попадались скользкий мох, камни и колючки. Все силы уходили на то, чтобы сбросить с ног крепкую петлю, что подсекла ее и поволокла от Шарифа и Дахэ. Перед глазами застыла окровавленная пятерня, Шариф вскинул руку ей вослед. И белка… мертвая белка тоже скакала перед взглядом, Дахэ прикрылась ей от ужаса, что вырвался из леса.

Не тревожь лесной тиши россказнями, иди тихо и дойдешь куда надо. Будешь попусту болтать – лес накажет. Они нарушили покой леса сказками о драконе – и вот из чащи пришел Бляго…

«По горным хребтам ползет огромный змей, и кольца его вьются по лугам и охватывают озера. Пойдут дожди, поднимет змей голову, выпьет целую тучу. Подставит брюхо солнцу – и ослепнет светило, отразившись в его чешуе. Распахнет пасть – поглотит целую деревню. А если зашипит, то от звука его голоса похолодеет в тебе кровь; посмотрит в глаза – и не сможешь ты ни двигаться, ни говорить, ни дышать более».

Завизжала Дахэ. С невероятным усилием Айсэт изогнула шею, чтобы увидеть, как ее подкидывает и подхватывает хвост другого змея. Лес шевелился и полз, сотни змей – маленьких, больших и огромных – заполонили его. Их тела переплетались, змеи заползали друг на друга и поднимали плоские головы в поисках пищи. Шариф исчез в плотном клубке серых, зеленых и черных чешуйчатых тел. «Он не выдержит. Он умрет», – трепыхалось сердце Айсэт. А за громким его биением смеялась девочка-птица.

Змей оторвался от своих сородичей, проложив путь поверх их движущейся массы. Айсэт боролась, несмотря на то что петли покрыли уже и плечи, а голова билась о корни деревьев. Вокруг собирались тени, но их тьма приходила не из леса, она выползала из змея. Айсэт теряла сознание, погружалась во мрак и видела всадников, скачущих навстречу друг другу по берегу моря. Копыта лошадей раскидывали круглые гладкие камни.

Всадники сближались. Айсэт больше не чувствовала ударов, скрежета чешуи о стволы, собственного прерывистого дыхания и биения сердца, что металось в хватке колец. Пока тени не сомкнули густую тьму вокруг нее, увидела на дереве девочку-птицу. Но и тут обманулась. На нее таращилась девушка одних с Айсэт лет, и золотистые длинные волосы ее вились как змеи по ветвям. А глаза напоминали два камня с берега моря, круглые и равнодушные. Хвост змея накрыл лицо Айсэт, она упала в сеть, брошенную тенями, в грохот конских копыт и крики всадников. Но не рядом, не под ноги коней, не в море, как было с иныжем, не на гальку, мокрую от волн. А в тело девушки, которая стояла на берегу между приближающимися воинами и прижимала к груди белый платок. Ее полными слез черными глазами смотрела Айсэт на всадников и разделяла привязанность к каждому. Потому что то были отец и возлюбленный девушки.

Впервые Айсэт захотела остаться в видении, что открыли тени. Увидеть, как всадники соскочат с коней или скрестят клинки, не покидая седел. Но за одним падением последовало другое. Змей дернул ее за ноги и устремился вниз. Айсэт задохнулась, крик застрял в горле, слившись с криком девушки. Глаза заволокло алым, и снова перед ними возникла окровавленная пятерня. Айсэт ухватилась за эту руку, но не удержала, полетела вслед за змеем в пропасть. Ее тащило вниз с головокружительной быстротой. Лес обрывался утесом, и змей бросал сильное тело на неровные уступы.

Один из всадников убил девушку, заколол кинжалом, а Айсэт достались острые камни. Если бы она могла – не телом, так душой – обернуться птицей, как пригрезившаяся лесная колдунья, упорхнула бы от змея. Взвилась над лесом, над пропастью, над болью и нашла бы выход из пещеры. Куда бы полетела она? В деревню или к морю? А может быть, затерялась в тенях и подглядывала за чужой жизнью?

Тени отступили. Темное море разорвал солнечный луч. Солнце заиграло на чешуе змея, и на миг Айсэт вобрала в себя красоту смерти. Солнце приблизилось, ослепило, глянуло прямо в лицо и отрастило когти и клюв. Вонзило их в тело змея, вырвав изрядный кусок, исчезло в слепящем свете, чтобы снова вынырнуть из него и напасть. Змей зашипел. В яростном шорохе раздвоенного языка слышался шум ветра, но его заглушил другой порыв. Огромные крылья вознесли орла над змеем, раздался клекот, похожий на рокот камней, обрушившихся со скалы. Когти сомкнулись над головой Айсэт, изранили хвост змея, лязгнули у шеи и выдернули ее из чешуйчатых колец. Змей собрал кольца и выбросил свое тело высоко над крутым спуском, по которому уносил добычу, но не достал до орла.

Когти орла, острые и удивительно горячие, зацепили Айсэт, разорвав остатки корсета и рубашки, но все же не пронзили насквозь. Птица несла ее ввысь. Слезы срывались с ресниц. Айсэт считала их и свои последние минуты. Внизу расстилалось владение горного духа. Одно, второе, третье… маленькие отражения небес цепочкой проплывали внизу… Четыре, пять, шесть… Люди верили, что у небосвода семь твердынь, и за седьмой живет верховный бог. И их в самом деле оказалось семь. Семь синих глаз наблюдали за тем, как закрывались глаза Айсэт.

Рождение и смерть походят друг на друга. Они повязаны болью, кровью и страхом. И большим, за чем человек следит со стороны и видит сам себя и мир вокруг из-за слегка приподнятой туманной завесы, которая в любой момент откроется или упадет.

Туманом наполнили Айсэт запах и пар болот. Гнилые воды исторгали смрад, отравляли маленькие глотки, и без того короткие, резкие. Грудь и шею жгло, глаза слезились, ноги не слушались. А руки сжимали крепко. Но не руки Айсэт. Одни прятали жизнь, другие обещали ее сберечь. Жизнь, крохотную, пугливую, еще не обретшую имени.

Еще не ставшую Айсэт.

Она видела пару, бредущую в тумане гнилых вод: Калекут прижимал к себе Дзыхан, Дзыхан обнимала живот.

Айсэт не умирала, потому что еще не родилась. Потому что отец и мать еще бежали по незнакомому лесу, хотя крики, что гнали их, давно стихли, и свет факелов остался там, куда они больше не вернутся. И то и другое слишком далеко, чтобы бояться. Но Калекут и Дзыхан несли и факелы, и крики в себе, потому что знали: рождение и смерть походят друг на друга. Страх и боль в их глазах, плечах, ступнях, в долгом беге, и с ними они обручены так же неразрывно, как друг с другом. Страх не вяз в стонущей земле, поднимался вместе с мерцающей над болотами пеленой. Ластился к коже, к шерсти платья Дзыхан, к курчавой шапке Калекута. Бил по спинам, не желающим сдаваться. Боль выкручивала живот Дзыхан, а по ногам текла смерть – кровь, аромат которой так нравился страху.

– Я не могу, – прошептала Дзыхан. – Нет сил.

– Нам надо подняться выше, – умолял ее Калекут, – там чистый воздух, мы найдем укрытие.

– Нам не укрыться. Разве не слышишь голоса, муж мой? Они говорят о жизни и смерти. – Живот Дзыхан опустился. И Айсэт, та Айсэт, которая еще не родилась, и та, которая умирала в когтях орла, знали, что час пришел. Тело Дзыхан сжимал назначенный срок и гнал ребенка из ее лона. Но три женщины – Дзыхан и сразу две Айсэт – чувствовали, что время не пришло. Срок назначили в неверный час. И болота ведали это, и Калекут не смел с ними спорить. Он принимал вес жены на себя и вел ее от смрада к ущелью.

– Нужно было остаться. – Дзыхан плакала. Айсэт наблюдала из-за завесы и не верила, что мама проливала слезы, ведь она никогда не плакала и запрещала плакать дочери.

– Ты мог бы жить. А теперь мы все умрем в этом лесу.

Три смерти… сказал Шариф. Или Дахэ? Или человек, что встретил отца и мать у испыуна.

– Помоги ей родить, – взмолился Калекут. – Приведи старших.

Он хмурился, потому что не умел просить помощи у маленькой девочки, стоящей у каменного стола. Она появилась из чащи крохотной ночной птицей, и Калекут боялся, что она снова растворится в ночи.

– Приведи женщин.

Дзыхан закричала. Живот стал твердым и острым, подол платья – мокрым, смерть – близкой. И девочка поманила Калекута, который с каждым вскриком жены все больше походил на камень, идти за собой.

– Куда ты меня ведешь? – спросила Дзыхан.

– Она выведет нас к селению, – пообещал Калекут.

Он следовал за девочкой, которую не видела Дзыхан, но узнавала Айсэт. Девочку-птицу, которая исчезла, едва Дзыхан и Калекут ступили в ущелье.

Миазмы болот остались за стеной деревьев. Дзыхан вонзала ногти в скользкие, рыхлые камни и оставляла на мху светящиеся в темноте царапины. Калекут искал глазами юркую девочку и следил, чтобы жена верно ставила ноги.

Айсэт могла пройти этот путь с закрытыми глазами, повести их за собой. Но вместо нее у выхода из ущелья Калекута и Дзыхан встретила девушка, золотоволосая и пустоглазая. Стояла у скалы и указывала на раскидистый дуб, что рос на уступе.

– Где ты, девчонка? – закричал Калекут. – Зачем ты обманула нас? Зачем ты дразнишь нас? – обратился он к девушке. – Знаешь ли ты, сколько мы бежали? Ей нужно родить. Кто там наверху? Знахарь? Повитуха?

– Там смерть, – произнесли Дзыхан и Айсэт на разные голоса и в разное время, но отец не услышал их.

– Я не смогу поднять ее наверх, – выдохнул он.

Девушка не опустила руки, ждала, пока Калекут разглядит ступени, что должны появляться раз в году, на майское полнолуние, но никак не на исходе лета. И исчезла, когда он встал на пологий приступ.

– Дзыхан, – он понес жену, – там священное дерево. Быть может, чья-то заботливая рука нанесла на ствол этого дуба символ верховного бога, и я буду молиться ему даровать тебе легкие роды. А может быть, там есть укрытие, пещера, и я сумею развести огонь, и она станет нам домом на эту ночь. Ведь ребенку нужен дом. Дзыхан?

Она молчала, тело свело судорогой. Дзыхан кусала губы, чтобы не кричать, терпела до последнего. Но не успел муж ступить под дуб, распялила рот и исторгла вопль, который погас, не обретя звука. Они оказались перед пещерой Безмолвия и старухой в черных обносках, жестом приказывающей Калекуту положить жену у дуба и спуститься вниз.

Ни к чему ему видеть тайну рождения, ни к чему смотреть на смерть, что стоит слишком близко к каждой матери и ребенку, когда они готовятся встретить друг друга. Ни к чему ловить сходство девочки, девушки и старухи, явившейся им.

Дзыхан умирала, чтобы родиться заново и стать матерью. И тут же умереть вновь, захлебнувшись отчаянием при виде мертвого дитя, и родиться пустой и безучастной. Услышать безмолвный приказ:

– Отдай ее пещере – и она вернется к тебе.

Старуха забрала ребенка. Лицо у младенца, у девочки, чистое, белое и спокойное – страх и боль отступили. Айсэт, цепляясь за ускользающее сознание, молила не тревожить ее, но старуха перенесла ребенка через границу пещеры. Дзыхан ползла следом, не в силах подняться на ноги, но наткнулась на преграду.

Айсэт же сумела последовать за старухой. Вошла под своды пещеры. И остановилась в изумлении. Вместо долгого темного коридора она попала в многоцветие ткани под яркий полог шатра. Увидела подушки, увитые узорами виноградных лоз и цветов, низкие столы с подносами, полными фруктов, золотые кувшины, очаг, выложенный белым камнем, живой, веселый огонь, окрашивающий шатер, которым обернулась пещера, пламенным танцем. Зеркало, кинжал и браслет. И птицу, золотисто-белую, сидящую на жердочке, засунув голову под крыло. Но не увидела ни старухи, принявшей ребенка, ни девочки, которая умерла, прежде чем стала Айсэт. Где-то играла свирель и текла вода… и кто-то пел колыбельную другому, живому ребенку, дремлющему в животе до отведенного ему часа. Тот ребенок еще не ведал, что рождение и смерть походят друг на друга, и слушал мелодию, покачиваясь в водах семи небес:

Айсэт обернулась, чтобы выйти обратно к матери. Откидывала ткани, чтобы добраться до границы пещеры. Ожидала, что вот-вот под ладонью окажется камень. Но полог шатра не обращался в стены, Айсэт не могла найти выхода из дымки прозрачных полотен. Они обворачивались вокруг нее, ложились на лицо, тянули к очагу и подушкам. Мелодия свирели укачивала. И Айсэт поняла, что слышит в ней голос матери. Дзыхан тоже пела колыбельную своей дочери:

Солнце нельзя уместить на ладони,Время светило к западу клонит,Белыми розами выстлан твой путь,Матери слезы росою на грудь.

Ткань слетела с лица. Айсэт стояла перед зеркалом и увидела в нем мать. Дзыхан смотрела в большие темные глаза дочери, раскрытые навстречу миру. И водила пальцем, нежно, едва касаясь щеки, по ярко-красному пятну. Старуха сидела рядом с Дзыхан. И Айсэт кричала, что вот она – жизнь и смерть, но не могла выйти из пещеры и спасти мать.

Она никого не могла спасти.

Зеркало треснуло и разбилось. Осколки упали к ногам Айсэт голубыми каплями. Полог шатра надорвался, огонь погас. Ткани обернулись струями воды. Они стекали к Айсэт, обнажая стены пещеры и выход. Дзыхан была совсем рядом. Айсэт сделала шаг. Но преграда, которая не впустила мать, теперь не выпускала дочь. Вода прибывала. Скала дрогнула, поднялся гул, по стенам заветвились трещины. Еще и еще сотрясли судороги пещеру Безмолвия – и свод рухнул. Айсэт вскрикнула, но и крик, и грохот камней поглотили вода и стоны свирели. Кто-то жестокий играл с черной стороны и вовсе не заботился о красоте мелодии. Свирель надрывалась и плакала, утягивая Айсэт в глубину. Айсэт тонула, мотив дергал вверх и вниз, раздирал на части знакомой болью.

Змей тащил ее по камням. Нет. Орел терзал ее тело клювом.

Нет же. То кинжалы разорвали платье и вспороли живот.

Нет-нет, это девочка-птица указала на нее загнутым когтем.

Нет… кто-то играл на свирели и не давал Айсэт умереть. Потому что вода оказалась небом, а за семью небесами жили боги, и они точно сумели бы справиться с дудочкой.

– Она приходит в себя, – прогнусавила свирель, – разойдитесь, дайте воздуха.

– Ты отлично справилась, три-бабушка. Подарила нам сестру.

– И не одну.

Глава 13. Дитя озера

Ни одна свирель, даже волшебная черно-белая, не умела говорить человеческими голосами. Боги принимали в ладони душу умершего и решали: сомкнуть их и стереть память о погибшем или дать пройти по золотым полям к домам, где ждали предки. В их небесной вышине воды не омывали босые ноги смертного прохладой, прибывая и отступая с легким плеском.

В глаза заглянули озеро и старуха. Айсэт подскочила, ударилась об ноги девушки, которая тут же помогла ей встать. Вокруг стояли двенадцать девушек, а старуха сидела на корточках, опираясь на кривую темно-красную палку.

– Эта не сестра вам, – пробрюзжала та, кого назвали три-бабушкой, – расступитесь, кому сказала.

– Мы видели.

– Мы всё видели.

– Мы смотрели, чтобы ничего не пропустить.

– Чтобы приветствовать новую сестру.

Девушки заговорили вразнобой, их круг пришел в движение. Они часто перебирали ногами, притопывали.

– Разойдитесь, курицы, – старуха не отрывала взгляда от Айсэт.

Голоса сбились в гомон:

– Крылами солнце затмил великий бгыж[24] и отбил нашу сестру у змей, которых ведет голод и зависть, и не ведает никто, что из них сильнее гложет их. Все мы храним в себе холодное дыхание и шелест их тел.

Айсэт изумленно взирала на говорившую девушку. На Чишхан, которая ушла в пещеру два года назад.

– Все мы блуждали по лесу в одиночестве, звали смерть и надеялись, что найдем пристанище в чужом краю, – продолжала Чишхан.

Айсэт узнавала Кубэ, она ушла в прошлом году. Нафын, что покинула деревню три года назад. Нисегуаш, в ее год Айсэт исполнилось девять. Хаджсэт, о красоте которой шептались женщины еще целый год после того, как она вошла в пещеру. Айсэт встала. Старуха ощерила кривые зубы, оперлась на подставленную ладонь Нафын и с кряхтением поднялась на ноги. Позади них стояли другие девушки. Их лиц Айсэт не разбирала, но наряды были облачениями невест, избранных духом. Никаких сомнений – передо ней плечом к плечу стояли девушки Гнилых земель, которых поглотила пещера Безмолвия. Один круг смыкался с другим, переплетенный прикосновениями, связью сестер, которые шепотом повторяли слова Чишхан:

– Мы все летели в пропасть и ждали, что упадем на острые камни и души наши вместе с кровью войдут в землю, чтобы вернуться в объятия если не родных матерей, то нашей общей праматери. Но могучие крылья затмили солнце и поделились с нами силой. Слетел с темнеющего неба настоящий наш жених, явился спасти нас и сделать женами. И дать нам сестриц, одну за другой.

– И вот ты пришла к нам, сестра, – вторили девушки. – Сегодня у нас большой праздник. Ведь открылись двери сразу двух домов, и имена двух сестер звучат сегодня у спокойной воды.

Старуха подняла палку – девушки расступились, подтолкнули Айсэт к ней, а сами неиссякаемым ручьем двинулись следом. Чишхан опустила ладони на плечи Айсэт и приросла к ней.

– Они всегда квохчут. Дай им повод, они и лягушку сестрой назовут, – три-бабушка шла резво, хоть и припадала на левую ногу, – потому что неизвестно им одиночество озерного берега. Ни тишины, ни покоя не терпят они, ищут таких же крикливых жаб.

Айсэт вели по берегу. Слепящая белизной полоса озера осталась справа. Сквозь просвет, открывшийся, когда девушки пропустили свою три-бабушку, Айсэт успела заметить, насколько чисты и прозрачны озерные воды. В них отражалось небо, плыли облака, вдалеке темнела кайма гор, по которым к берегу спускались сосны.

– Говорю им, что ты не сестра, а они знай себе талдычат одно и то же, – продолжала три-бабушка. – Им что мяса кусок, что сена стог. Лишь бы свежая кровь да новый дом, в котором целый год станут песни петь.

Три-бабушка пошла медленнее. Чишхан опустила одну руку, и Айсэт сумела повернуть шею. Вдоль берега стояли дома. Ни дворов, ни дорожек, ни садов. Круглые домики близнецами росли из темного озерного песка, чередой одинаковых белых стен, соломенных крыш, черных дверей.

– Им бы по местам сидеть, пока над миром живых совершит луна двенадцать полных циклов, да ждать жениха своего. Но по привычке все бегают друг к дружке, выцарапывают из угасшей памяти истории, которые и случались-то вовсе не с ними. Ведут свои сказки, плачут и смеются. Даже ждать толком не умеют. С достоинством ждать.

Девушки становились у домов, подходили к дверям по одной и устремляли взгляды к озеру. Айсэт заметила, что у многих волосы серебрились сединой и глаза покрывали бельма. С гладких молодых лиц глядели старые, слепые глаза.

– От первой до последней собрались, – сказала три-бабушка. – Где это видано, чтобы у хозяйки своего дома не было.

– Вы ведете меня в свой дом? – Айсэт посмотрела на ее шею, на морщины, изрезавшие смуглую кожу, на отвисшие мочки ушей, завитки белоснежных волос, выбившиеся из жидкой косы.

– Ха, – почти выплюнула три-бабушка, – воображаешь, что я первая, кто канул в небытие? Умной-разумной себя считаешь? Кто ты там, девочка? Дочь ведьмы? Ученица колдуна? Я уж и запуталась, кем ты еще себя возомнила.

– Я думала, раз все они здесь… Чишхан, Нафын, Кубэ… я ведь знала их, знаю, – Айсэт подбирала слова, но выходило плохо. – Я всегда думала, что горный дух пожирает невест.

– Любая женщина обручается со смертью. Чтобы родиться женой, нужно умереть невестою. Чтобы стать матерью – умереть девицей. Нас пожирает время, девчонка. А мы стараемся пожрать его, рожая детей.

– Сыночка, – пролепетала Чишхан, – нам бы, сестрица, сыночка. Тогда и жених наш останется доволен. Три-бабушка правду говорит. Тогда и озеро наше засияет ярче. И дом наполнится счастьем.

– Горному духу нужен сын? – спросила Айсэт у Чишхан. – Для того он и согласился принимать невест? Все ради сына?

– Какому духу? – подивилась Чишхан. – О чем ты, сестрица? Есть у нас дома, есть у каждой жених, и живем мы тут, не зная никакого горя, кроме одного. Никто из сестер не понес дитя. Сколько ни приходят, все пустые.

– Нет здесь первой и последней, есть круг, – ответила три-бабушка.

Дома тянулись по берегу, теряясь в слепящих отсветах воды. Айсэт показалось, что идти придется не день и не два, если вдруг старуха решила обойти их все. Но поток девушек иссяк прежде, чем они сделали с десяток шагов. Сколько бы ни было сестер, сколько бы ни ждало домов, они все заняли свои места у черных дверей в одинаковых позах.

– Дни проходят, долгие и короткие, сменяются ночами. Ночи складываются в месяцы. Месяцы талой водой текут в озеро, чтобы из одного стать другим, из другого – третьим и так выплакать семь синих глаз. И приходит новая сестра, и орел отбивает ее у объятий смерти. Песок растет в новый дом, и хозяйка открывает черную дверь. А после приходит к ней долгожданный жених и делит одну ночь из многих ночей одиночества.

Чишхан встала у своей двери. На плечах Айсэт остались мокрые следы, вода заструилась по телу, и она поняла, что стоит возле старухи совершенно голая.

– Ни к чему, – прошамкала три-бабушка, глядя на то, как Айсэт силится прикрыться, – ты же видела, каким человек является на свет. Если умерла, должна родиться. А если родилась, то входишь в мир свободной от любых оков. К тому же твоя одежда никуда не годится. Грязь и пыль, мед и кровь, страх и боль – вот что ты принесла на ней. Озеро не примет твоей нечистоты.

– Со мной были еще двое, – Айсэт закрыла грудь рукой. – Мужчина и женщина. Их тоже забрали змеи. Принес ли орел еще кого-то? Шариф и Дахэ. – Другой рукой она распустила косу. Длинные волосы скрыли наготу. – Шариф ранен, он умирает.

– Потому что ты, ученица колдуна, ничего не знаешь, ничего не можешь, – три-бабушка щелкнула зубами, – не так ли? Настоящие знахари всегда отмечены высшей силой. Но твоя-то метка где? Кого и как тебе лечить?

Она обожгла взглядом пустую щеку Айсэт и сплюнула на песок.

– Он бился с иныжем. – Айсэт не собиралась оправдываться перед злой старухой, повернулась к Чишхан. В отличие от остальных девушек та еще не вперилась в озеро, стояла у дома и с интересом слушала. – Ранили его клинком из деревни, где питается великан. Рана почернела, и он погибнет, если не помочь.

Три-бабушка жевала губы. Нос шевелился; возможно, она бормотала что-то. Чишхан открыла рот, как любопытный малыш.

– Их тоже поймали змеи. Если вам, – Айсэт обращалась к три-бабушке, но смотрела на Чишхан, – известно, где они, молю: помогите. Мне было видение лесной ведьмы, девочки с крыльями совы, – отчего она сказала, что крылья девочки походили на совиные, ответить Айсэт не сумела бы. Но слово вырвалось, и было правильным, – что у берегов озер найдется тот, кто сможет излечить Шарифа.

– Я не вижу, чтобы ты молила, – три-бабушка разлепила блестевшие от слюны губы, – вижу пока, что умеешь жаловаться. А жалоб редко бывает достаточно. Но есть те, кто умеет. И молить, и убеждать. И предложить что-то ценное взамен.

– Мне предлагать нечего, – сказала Айсэт.

– А то я сама не вижу. – Три-бабушка указала на ее живот: – Нагота – вздор, ерунда, а вот пустота… нам пустых и без тебя достаточно. Потому ты и не сестра им, как бы много они ни радовались.

Оставался последний дом. Три-бабушка перевела палец на дверь.

– Пока тут встань, но входить не смей. Волосы назад откинь, лица не прячь, – приказала она, – раз уж явилась.

– Если вы пускаете женщин, тогда, возможно, вы помогли Дахэ? Змей принес вам Дахэ? – Айсэт должна была достучаться до нее. – Она невеста горного духа!

Старуха растянула гнилой рот.

– Мы-то знаем. Никто другой не живет здесь. Никому другому место не отыщется. Мы все тут невесты, – она махнула жилистой рукой на дома, которые выстроились на берегу, – разве же ты слепая? Не видишь, не узнаёшь? Все до единой здесь. И сестру свою призванную примут с радостью.

Дверь открылась. Из дома на песок ступила Дахэ. На голове ее вились косы, украшенные желтыми цветами. Впереди себя Дахэ несла большой живот, обтянутый бледно-зеленой тканью нового платья. В руках держала голубой сае и темно-синий кафтан.

– Дахэ! – вырвалось у Айсэт. – Как же это?

Как она могла не понять! Права старуха, щерящая рот, она слепа. И глупа. Беспросветно глупа, непутевая ученица Гумзага! «Позор или смерть», – сказала Дахэ. И Айсэт решила, что Дахэ не примет позора из-за гордости. Но не это снедало избранницу духа. Она не боялась мнения людей, да и красоте ее нашелся бы лучший хозяин. И кинжал Тугуза не унимался всю дорогу. Оба умели хранить тайны, но чувства прорвались в минуты скорби. Тугуз предложил Дахэ бежать, но она отказалась от возможности, не желая лишать любимого достойной судьбы.

«Не зря мне прочили в женихи Кочаса, – застонала Айсэт. – Не зря даже тут, в подземном мире, нас свели. Я бы отлично подошла ему слепотой своей души».

Она вспомнила свадебное покрывало Дахэ, украшенное жемчугом. Привезенное издалека, бережно хранимое и столь подходящее к изысканной красоте невесты. Дахэ не покрыла им голову, сжимала, терзала его и то и дело прижимала к животу. Что-то было в ее жесте знакомое, с таким к Айсэт прибегала Чаж, делиться новостью о скорой радости в их семье. С таким Дзыхан рассказывала дочери о долгой ночи ее появления на свет, опуская любые подробности, кроме всепоглощающего ощущения страха и любви, ничуть не мешающих друг другу, гнездящихся в животе вместе с ребенком. Не раз и не два повторяла Дахэ этот жест во время пути. И гладила живот, и что-то шептала едва слышно.

«Но… Дахэ вошла в пещеру стройной девушкой. А сейчас передо мной женщина на сносях. Что поторопило ее срок? Тот же яд, что приближает Шарифа к смерти? Или все дело в лесной колдунье? Что это, Дахэ, проклятие или цена?» – Айсэт бросила взгляд на браслет Дахэ.

– Благословение, – три-бабушка откликнулась на мысли Айсэт, – единственная, кто принес с собой плод и даст нам его. Даст жениху то, что он хочет.

– Дахэ, прости меня. – Айсэт обогнула три-бабушку. Она не хотела, чтобы желтый ноготь коснулся живота Дахэ. – Я должна была догадаться. Ты сможешь простить? Разрешишь помочь?

– Ты можешь ей помочь, бесспорно. – Волосы три-бабушки растрепались, словно налетел ветер. Но и песок, и озерная гладь дремали в спокойствии. – У нее есть сестры. У нее есть жених. А скоро на свет попросится ребенок. Поможешь, заберешь то, что не принимают ни земля, ни небо.

Она ткнула за порог:

– Облачись в чистую одежду.

Чишхан и Дахэ помогли Айсэт одеться. Натянули нижнее платье, управились с петлями корсета, запахнули кафтан. Чишхан перетянула сае тонким поясом-косицей, какой носили незамужние женщины, и отошла к своему дому, отстранившись от происходящего.

– Прошу, сестра, входи, – мягко сказала Дахэ и пропустила Айсэт в дом.

Наверху, вне пещеры, Дахэ принадлежала просторная комната, здесь ей отвели крохотную, круглую и пустую, лишенную очага, с единственной узкой постелью, покрытой овечьей шкурой, поставленной поперек дома.

– Радостный день, три-бабушка. – Дахэ глядела мимо Айсэт и старухи, разговаривала с переливающимся в солнечных лучах озером. – Наши гости нами любимы!

– А не любящего нас пусть вода уносит, – поддержала ее три-бабушка. – Те же, кто решается спасти их, пусть утонут вместе с ними.

Три-бабушка издала смешок, заглушивший стон человека, сидевшего у кровати связанным по рукам и ногам. На овечьей шкуре лежали кинжал и свирель.

– Еще одна невеста, – зло сказал Шариф, увидев Айсэт. – Не много ли девиц на одном берегу?

Змей оберегал Дахэ. Обвил теплыми кольцами, нес по лесу как в колыбели. Тек струей дождя вниз по утесу. Ужас Дахэ отступил. Она дремала в размеренных движениях гибкого тела. Ее собственное тело будто обрастало чешуей, бирюзовой, мягкой, вовсе не сухой и не холодной. С чешуей к ней приходили силы, душу покидали сомнения и последние воспоминания о каком-то живом огне среди февральского снега. Дахэ уже не любила огонь, ей нравилось обращаться в змею и ползти по рассыпчатому песку вдоль озера.

Змей принес ее к древней женщине, морщинистой, согнутой в пояснице.

– Мы ждали тебя, невеста. – Женщина помогла Дахэ подняться. Пальцы тверже камня прижались к животу Дахэ.

– Собирайтесь, сестрицы, – заверещала старуха, издав пронзительное «лей-ли», – принимайте не одну из многих, но долгожданную. Полной луной пришла к нам сестра, не пустой чашей.

Дахэ узнавала девушек, которые появились перед ней. А кого не знала, о тех догадалась. Ее предшественницы, другие невесты, отданные духу, встали на колени у домов, выросших из песка, и заголосили:

– О три-бабушка, великая весть! О жених обещанный, скорее приди!

Старуха подозвала троих.

– Сестрице нужен дом, дайте ей место и платье. Дайте кушаний и вина. Научите ждать.

Дахэ тоже достался дом из озерного песка. Она стала хозяйкой. Низкую кровать покрывала белая шкура, на плетеных стенах висели ковры. В открытом сундуке лежали одеяла. А на трехногом столике умещались подносы с кашей, пирогами, козьим сыром, спелыми сливами и блюдо с копченым мясом. Дахэ выхватила кусок из подливы, щедро посыпанной травами, затолкала в рот. Взялась за пирог и сразу же выбрала самую крупную сливу, разорвав ногтями желтую кожицу и втянув в себя сок.

– Попробуй и вино, – предложили ей девушки. Они напомнили Дахэ кого-то, других подруг, молодых и прекрасных. Но лица новых и старых товарок стирались, все затмевал голод. Дахэ вылавливала мясо, уплетала пирог, набирала полные ложки каши, позабыв о несчастной белке, добытой для нее Шарифом. Она забыла и о самом Шарифе, и об Айсэт, которую змеи унесли первой. Сделала глоток вина – и сразу опьянела. Рот полнился слюной, голова – песней старухи:

«Чтобы враг ни один не сравнился с тобойИ виноградная кровь не пьянила тебя,Чтобы верен был ты, пес сторожевой,И послушен был нрав, будто бы у коня.Чтоб в ремеслах росла слава день ото дня,Чтобы в битвах великих воспели тебяИ куда бы ни шел, возвратился домой» –Так поет тебе мать, наш сынок дорогой.

Живот откликнулся на песню и начал расти. Девушки стянули с Дахэ сае, корсет, кафтан, истерзанные ядовитым медом. Облачили в тончайший шелк нижнего платья, в золотой кафтан и широкое платье, вместившее увеличивающийся живот. Старуха пела для сыночка, которого Дахэ носила под сердцем. Дар того, кто погас в ее памяти покинутым костром, зашевелился, откликнулся словам, что обещали ему славную жизнь. Выставил ножку, натянув кожу живота, и мать – она уже почти не помнила свое имя – погладила дитя через ткань платья. Мир сомкнулся внутри нее, не унималось лишь изумление чуду, что разрасталось в ней.

– Ты принесла нам сына, сестрица, – ворковали девушки.

– Ты подаришь его жениху.

– Ты станешь каплей озера.

– Ты вернешься одной из нас.

– Все так, – соглашалась три-бабушка. – Но сперва, сестрица, ты должна нам помочь.

Дахэ, постепенно забывающая, что когда-то жила далеко-далеко от этого дивного места, своих сестер и мудрой их защитницы, обратилась в слух.

– Все что скажешь, три-бабушка. – Она поклонилась старухе.

Вино и еда сделали ее вялой и сонной, живот мешал двигаться. Дахэ переживала, что не сможет больше примерить змеиную кожу, но для три-бабушки она извернулась бы, расшевелилась. Ведь совсем скоро она поможет ее сыну появиться на свет. И Дахэ увидит солнце в мягких кудрях мальчика и с замиранием сердца найдет сходство с его неведомым, но бесконечно любимым отцом.

– Мы ждем гостей, – сказала три-бабушка. – Один из них уже на пороге. Прими, как положено радушной хозяйке. Не обмани ожиданий. Пусть оценит красоту и манеры нашей сестрицы.

Еще две девушки ввели в дом Дахэ мужчину, измазанного грязью и кровью. Дахэ оглядела его. Быть может, вот он – отец ее ребенка?

– Дахэ, – прохрипел мужчина и упал, когда девушки перестали поддерживать его под руки.

Нет, не он ее благословенный жених. Темный и страшный, тенью пробравшийся в ее дом.

– Кого он зовет, три-бабушка? – смутилась Дахэ. – Что делает мужчина в краю невест? Нашему жениху придется не по душе его присутствие.

– Верно, верно, сестрица, – согласилась три-бабушка. – Но, видишь ли, он ранен. Он приполз к нашему берегу в мольбах о помощи.

– Тогда уложим его, три-бабушка.

Три-бабушка приподняла мужчину жилистой рукой, бросила его к изножью кровати. Он не застонал, но прижал к груди ладонь.

– Не смей причинять ей вред, – проговорил он.

– У нашего гостя лихорадка, он в бреду, – покачала головой три-бабушка. – Дадим и ему вина, чтобы он набрался сил и дождался второго гостя.

Дахэ поднесла мужчине чашу, из которой сперва отпила сама.

– Не надо, Дахэ. Я вовсе не хочу пить, и ты не ешь и не пей их угощений. – Он окинул взглядом ее тяжелый живот, что сотрясался от ударов требовательных ножек.

– Видишь, радость какая! – оживилась Дахэ. – Совсем скоро сыночек родится.

– Сын Тугуза, – сказал мужчина, отворачиваясь от вина.

Имя, прозвучавшее в его устах, причинило Дахэ боль. Живот скрутило, дитя замерло. Девушки хором запричитали:

Кому не нравится счастье мое,Кто ко мне со злом пришел –Пусть спиной вперед ходит,Пусть лицо его сморщится,Взгляд всех пугает,Передвигается на четверенькахИ никогда не отыщет своего счастья.

– Что ты, – рассмеялась три-бабушка, – от нашего жениха. Долго он ждал и, наконец, примет сына.

Сестрицы закивали. Дахэ оглянулась, чтобы разделить с ними радость. Но мужчина схватил ее за руку. Вино пролилось на пол, ушло в песок.

– Ты зачала на подходе весенних дней, – прошептал мужчина. – Не срок ему еще. И не для их жениха ему рождаться.

– Гость наш в горячке. – Три-бабушка встала между Дахэ и мужчиной. – Не пострадал бы, не причинил бы себе вреда.

Узловатыми сильными пальцами она оторвала руку мужчины от запястья Дахэ, забрала у нее чашу и подала веревку:

– Позаботься, сестрица. А я угощу дорогого гостя.

Она вцепилась в горло мужчины, сдавила и просипела:

– Пей.

Веревка обхватила его. Сестрицы достали из-за его пояса кинжал и свирель. Дахэ отчего-то знала, что рожок вовсе не волшебный, что не в его силах одарить мир благодатью или ввергнуть его в погибель.

– Вот они, оружия мужчины. Смерть и обман, – громко произнесла три-бабушка. – Но наш жених бережет нас. Ему доверимся.

Она вливала вино в рот гостя.

– Пусть сыграет нам, три-бабушка, – попросила Дахэ, повинуясь внутреннему зову.

– Сыграет, родная, – согласилась та, – вот как придет другой гость, так и сыграет.

Три-бабушка затолкала в рот мужчине кусок мяса:

– Если прежде не умрет, совсем слабый.

Девушки вышли из дома. Три-бабушка, обняв живот Дахэ, последовала за ними. А Дахэ, как добрая хозяйка, осталась с гостем. Она могла бы ждать три-бабушку, сестриц и жениха целую вечность, но свирель на постели смущала ее. Дахэ положила руку на живот, и дар, дожидающийся в нем своего часа, ударил шаловливой пяткой. Дахэ представила, как рожок играет ее рыжеволосому мальчику с голубыми, почти льдистыми глазами, и запела:

Кто-то звал ее сквозь колыбельную. Мужской голос, затихший в ней вместе с дурманом вина и терпким вкусом трав и мяса. Живот отзывался, и билось в нем еще одно позабытое имя. Гость смотрел на Дахэ. Он не походил на ее сына. Живые, напоенные солнцем и зеленью лесов глаза, острые, как кинжал, что лежал на ее постели, терзали ее. Дахэ пела, глядела на мужчину и просила, чтобы у ее нового жениха были такие же красивые, золотые глаза.

Шариф говорил отрывисто и явно не узнавал Айсэт. Дахэ прислонилась к двери и тоже больше не обращала на нее внимания, уставившись на озеро. Она ждала чего-то. Айсэт ждать не могла, потому что у них обоих, у Шарифа и Дахэ, почти не оставалось времени. Живот Дахэ опустился, как бывает незадолго до родов, лицо опухло, на щеках появились коричневатые пятна. По шее Шарифа распускались грозди черных прожилок, вены заполнились ядом. Айсэт подошла к нему. Сердце оглушительно билось, и она усмиряла его, чтобы раненый волк, каким мнился ей сейчас Шариф, не почуял ее страха. Он и выглядел раненым зверем, затравленным и озлобленным. Одежду его подрали когти орла, рваные рукава открывали старые шрамы на предплечьях, и к ним скоро добавятся новые, если глубокие борозды от когтей успеют затянуться. Если прежде Шариф не умрет.

– Почему он связан? – окликнула Айсэт задумчивую Дахэ, которая вовсе не походила на себя прежнюю. – Кто его связал? Почему ты позволила?

Вместо нее высказалась три-бабушка:

– Женщины, перешедшие одну реку, – сестры. Мы же живем у одного озера. Нас не разделить. Но ты нам не сестра. Тебя никто не звал.

Дахэ вглядывалась в отражение неба и гор в озерной глади. Ее губы тоже шевелились, но ни звука не срывалось с них.

– Позволь мне, – попросила Айсэт у Шарифа, опускаясь на колени, – я не сделаю больно.

– Отойди от меня. – Шариф вскинул связанные руки. – Не смей прикасаться. Не смей притворяться, что тебе есть дело.

– Тебе нужна помощь. Разреши мне помочь.

– Ты отрава. Ты ждешь моего безумия, – извивался Шариф. – Торопишь мой час.

Зеленые глаза метались, Айсэт не могла поймать его взгляда.

– Тут дело кончено, – гаркнула три-бабушка. – Вы встретились, как ты того хотела. Теперь тебе решать. Забирай его и уходи, покуда жених наш не явился. Или помоги нам, а мы поможем тебе.

– Вы опоили его, так же как Дахэ, – крикнула Айсэт и тут же прошептала, обращаясь к Шарифу – Это я, Айсэт. Посмотри на меня. Ты сын Гумзага, а я его ученица. Мы с тобой пробрались в пещеру.

«Мы оба безумны», – закончила она в мыслях.

Она схватила кинжал с кровати, вынула из ножен, разрезала веревки. Шариф потер запястья, посмотрел на обрывки пут, на старуху, на Дахэ и зарычал, сильнее напомнив волка:

– Ты все еще прежняя? Ты Айсэт, ученица жреца? Или очередная ложь, что послана мне в наказание?

Глаза его помутнели, в них снова появились золотистые вкрапления. Боль брала свое.

– Прежняя, – подтвердила Айсэт. – Я напугала Акоза при первой нашей встрече, помнишь? Ты подслушивал меня у болота и так и не извинился.

– Сложно было не услышать, – тихо произнес он и повторил: – Сложно не услышать… Ты кричала так, что боги оглохли в своей небесной выси. Это правда? Или меня путает эхо надвигающейся грозы?

– Да, я кричала. Требовала, – кивнула Айсэт, заставляя себя оторвать взгляд от дрожащих губ Шарифа. – А теперь я прошу. Ты позволишь осмотреть рану?

– Они околдовали твою сестру.

– Дахэ мне не сестра.

– Кто же тогда?

– Подруга.

Айсэт не обернулась проверить, слышала ли ее ответ Дахэ. За спиной маячила три-бабушка, а Айсэт вовсе не хотела открывать той своей слабости.

– Змеи принесли нас к озеру, змеи служат ей. – Шариф замотал головой, он с неприязнью смотрел на Айсэт и отодвигался от нее, сминая за собой овечью шкуру. – Они невесты, все до одной. И ты теперь одна из них. – Он перехватил ее пальцы, сжал до хруста. – Где твоя метка, чтобы я мог по ней понять, что ты все еще ты?

– Метка пропала. – Айсэт жалела об обрушившемся на нее подарке судьбы. Многое она отдала бы сейчас, чтобы алое пятно вернулось на щеку. – Но я храню ее след. Ее огонь.

– Никто не остается прежним, – заголосила три-бабушка у порога, – мы очищаемся у вод озера. Излечиваемся, обретаем смыслы. Глаза наши открываются, и мы понимаем, кому должны служить.

– Ты спас меня от иныжа, – Айсэт попыталась перекрыть вопли сумасшедшей старухи. – И от дикого меда. И в пещере вытащил меня из воды. Три раза ты спасал меня, а сам просил спасти единожды, – она говорила и раскрывала рубаху под бешметом. Слезы текли сами собой, рана расцвела и побагровела, и стебли ее заползли к ключицам, обвили ребра, украсили живот.

– Вы должны знать, как вылечить его, – крикнула Айсэт три-бабушке через плечо. – Лесная ведьма обещала, что вы поможете мне.

– Мы не терпим приказов. Учись молить. Ты нам чужая. Ты пила воду ее ручья? Ты ела мед запретной деревни? Ты убила животное в лесу змей? Никто и ничто тебе не поможет. Мы даем кров невестам, а тебя никто не звал, никто не ждал. Никому ты не нужна.

Айсэт вскочила, подхватила кинжал. Острие обратилось к три-бабушке. Дахэ вскрикнула, скорчившись.

– И правильно. Взялась, так режь, – захихикала три-бабушка. – Его режь. – Она указала на Шарифа. – Вырежи сердце, все равно оно ему не нужно. Оно труха и тлен. Оно проклято. Никто не может войти в дом невесты, кроме жениха. А он скоро спустится на берег. Она это знает. – Старуха ткнула в живот Дахэ, и та опять закричала.

– Время! – Старуха схватила Дахэ за руку и потащила к краю озера.

Айсэт отбросила кинжал и выбежала следом. Дахэ держала низ живота свободной рукой, стонала и всхлипывала.

Айсэт услышала, как в доме поднялся и упал Шариф. Поднялся снова. Она повернулась к нему, он подбирался к двери, кинжал и свирель вернулись на пояс.

– Оставайся внутри, пожалуйста. – Душа Айсэт металась. – Я вернусь. Вот помогу Дахэ и вернусь к тебе.

Дахэ нужна помощь, и Айсэт могла помочь ей, не Шарифу. «Тут дело кончено», – злорадно сказала три-бабушка, и правда разъедала душу Айсэт ядом, подобным тому, что оставил в теле Шарифа кинжал из деревни иныжа. А там, на берегу, у вставшей на четвереньки Дахэ все начиналось.

– Поднимись, – требовала три-бабушка и дергала роженицу вверх. – Сейчас явится жених. Погляди, в каком непотребном ты виде, сестрица.

Дахэ взревела и скорчилась, не вставая с колен. Старуха отпустила ее плечо, забегала вдоль озера.

– Выходите, выходите, ваша сестра становится матерью, – взывала она в темные дома.

Айсэт готова была поклясться, что внутри нет женщин. Как только двери закрывались, девушки растворялись в пустоте. Три-бабушка нервничала, почти бесновалась, как порой Кочас в предгрозовой час или в дни особенно сильной жары. Тянула волосы, скалила зубы, прыгала на непослушных ногах и выкрикивала имена девушек.

«Она не знает, как принять ребенка», – поразило Айсэт.

– Если это правда ты, Айсэт, ты поможешь, – шепнул Шариф.

Айсэт вздрогнула. Он стоял совсем близко, и дыхание его тревожило ее волосы. Она ощутила тепло, исходящее от Шарифа, и запах высокогорного луга, усыпанного росой. Глаза Шарифа переполняло золотом, что проступало сквозь лиственную зелень. Айсэт искала его тень, чтобы нырнуть в нее, но дом затянула тьма, весь свет изливался на озеро и Дахэ. И Айсэт не могла заглянуть в лицо смерти, меняющей ставшие родными глаза Шарифа.

– Не дай ей родить здесь, – сказал Шариф.

Дахэ упала на песок, перекатилась на спину. Она не знала, что делать с разбухшим животом, в котором шевелился ребенок. Очертания его выделялись под натянутой тканью платья. Все происходило неправильно. И Дахэ, скорее предчувствуя беду, чем осознавая ее, звала мать, как делает каждый больной ребенок, утопающий в пугающей его боли.

– Не называй чужих имен, сестра, – требовала три-бабушка. – Жениха зови!

– Они заберут у нее ребенка Тугуза, – выдыхал Шариф в волосы Айсэт. – А ее отдадут орлам.

– Что? – ужаснулась Айсэт.

– Смотри. – Шарифа указал на солнце.

От ослепительной белизны солнечного круга отделились точки. Росли и возвращали себе форму. Острые стрелы крыл, могучие тела, сильные лапы с длинными когтями.

Дома ожили. Распахнулись двери. Плетеные стены обратились в песок, осыпались. Там, где стояли дома, шипели, сворачиваясь кольцами, змеи. Они подняли головы, приветствуя орлов. Айсэт не сдержала крика, но он угас в стонах Дахэ. Шариф встал вплотную, он не дрожал, и дрожь Айсэт унималась от его окаменевшего тела.

– Иди же, – сказал он, слегка подтолкнул Айсэт. Затем, пошатываясь, вышел первым и направился к Дахэ и три-бабушке. – Я справлюсь. И всегда буду рядом.

Орлы приближались. Старуха приветствовала огромных птиц:

– Все мы выходим к жениху, раз за разом, год за годом. Нам обещали, и мы получили. Вошли в пещеру и отдались нареченному, выбравшему нас среди других.

Который из них лесной дух? Кто явился за Дахэ и ее ребенком? Ребенком Тугуза, которого она забрала вместе с собой в пещеру, чтобы никто никогда не узнал об их позоре. Клювы орлов сочились красным, словно они охотились и насытились, прежде чем явиться к берегу. Змеи поднимали головы выше, распутывали кольца тел. Они менялись, как менялись и птицы, опускающиеся по одному перед змеями. Змеи оборачивались девушками – Чишхан, Нахын, Кубэ… Орлы – мужчинами.

– Вот перед вами обещанный жених ваш! – вопила три-бабушка.

Орлов прилетело по количеству змей. И ни одна невеста, восставшая из змеиной чешуи, не осталась без жениха. У их мужей было одно лицо на всех. Гладкая кожа, вьющиеся волосы, золотые глаза.

– Сколько же у тебя обличий, – воскликнула Айсэт. – И все это ты, горный дух?

Она не могла больше смотреть, как сливаются в объятиях невесты и женихи. Ее звали крики Дахэ. Шариф, терзаемый раной, не прекращал заботиться о ней. Айсэт снова повернулась к озеру. Шариф стоял у воды на коленях и перебирал песок. Его больше не волновали орлы и змеи. Силы покинули его, он погрузился в себя и в молчание озера, по поверхности которого плыли облака, расходились круги, дробящие отражение леса, оно взирало на происходящее чистым, невинным оком и не выдавало тайн своего берега.

«Он должен умереть», – показала Айсэт лесная ведьма.

«Ты скоро получишь, что хотела», – внутри Айсэт горестно зазвучала свирель Шарифа.

Поддерживаемая мелодией, она подошла к Дахэ, села рядом, заглянула в красные от натуги глаза:

– Мы поможем ребенку родиться, ты и я. А потом уйдем отсюда.

– Нет, – прорычала Дахэ. Ее рот кривился в точности как губы старухи, в уголках выступила слюна. – Я узнаю тебя, ведьма. Ты не приняла дара моих сестер, не наполнилась их зельем. Они несли тебя к озеру, чтобы сделать невестой, но ты недостойна. Тебя не выбирали. А у меня, – Дахэ расхохоталась, и Айсэт поняла, что то, что она принимала за стоны, было смехом, утробным, рваным, жутким, – наконец-то появится настоящий жених. Он не откажется от ребенка, не пошлет меня к ведьме, к ненавистной меченой ведьме и ее горьким настоям. Он полюбит его, а меня назовет женой. Прочь поди, ничего я от тебя не приму. Здесь мой жених, отойди в сторону! Дай мне глядеть в его золотые глаза. Они обещаны мне матерью-водой с детства.

Орлы подлетали. Много лет приходили в пещеру девушки, птицы все опускались с неба и находили себе змеиных жен.

Дахэ забилась в судорогах. Подперла живот руками, выставляя его сильнее. Подол платья напитался кровью. Дахэ корчилась на песке подобно змее. А три-бабушка подбежала к Айсэт, дернула за волосы, запрокинув голову, и, изрыгая слюну, зашипела:

– Ты, ведьма, дашь сыну нашему родиться. Хочешь, чтобы он жил? – она говорила не о ребенке Айсэт, указывала на Шарифа. – Хочешь, чтобы озеро исцелило его? Так дай нашему дитя появиться на свет.

– Если ты знаешь, как исцелить Шарифа, почему не поможешь и Дахэ?

– Мертвое может прикасаться только к мертвому, не к живому. Трону я – и отпугну жизнь. Но ты однажды уже боролась со смертью, как ненасытный до крови клещ присосалась ты к жизни и не отпустила ее. Ты дашь нам ребенка, я избавлю его от яда, которым он сочится.

– Я согласна, – ответила Айсэт.

Дахэ старалась отодвинуться от нее. Три-бабушка гневно повела глазами и гаркнула:

– Ты должна слушаться, сестра. Наше дитя просится к свету.

Дахэ тут же замерла, перевернулась на спину, согнула колени и разомкнула ноги. Айсэт невольно содрогнулась от обрушившейся на Дахэ покорности.

– Мне нужна вода. Чистые тряпки, нож. Но, – она устроилась у ног Дахэ, ощупала живот, – ребенок лежит неправильно, она не сможет родить его.

– Выходит, из всего, что ты сказала, нужен лишь нож, – прокряхтела три-бабушка. – Ты вскроешь живот, выпустишь сына, и он останется с нами.

Песок разошелся, показалась круглая рукоять, поднялось лезвие. Берег протягивал ей кинжал безликого привратника. Вторую печать.

– Ни за что, – процедила Айсэт сквозь зубы. И невольно уставилась на правую руку Дахэ. Браслет все еще был при ней.

– Так ты спасешь две жизни.

– Ты обещала вылечить Шарифа.

– О нем я и говорю. Нам – ребенок, тебе – мужчина. А земле – сестра. Гляди же, – три-бабушка отошла от Айсэт, – я свое дело исполняю.

Дахэ лежала неподвижно. Неподвижен был и коленопреклоненный Шариф. Три-бабушка подошла к нему.

– Из-за твоей трусости ты получишь одну жизнь. Как ты смиришься с этим? – прокаркала она Айсэт и заговорила над ухом Шарифа: – Мы оба знаем, что это не поможет. – Айсэт прекрасно разбирала каждое ее слово. – Круги на воде, круги в небе, и мы идем по ним.

Ответ Шарифа невозможно было разобрать.

– Все подчиняются судьбе, – произнесла три-бабушка, встала на колени рядом с Шарифом, набрала в ладони озерной воды и вылила ему на макушку. Набрала снова и вылила на грудь. Набрала в третий раз и поднесла к его губам. Шариф отвернулся.

– Семь глаз глядят в небо, полные слез, они скорбят о своем. Семь глаз просят платы и пропускают тех, кто отдает им все. Ты пришел сюда за невестой, и ты получишь ее. Выпей. И ступай туда, откуда пришел. Ты ведь предпочтешь свободу заточению?

Айсэт вздрогнула. Шариф обратил лицо к три-бабушке. Черные узоры взобрались по его скулам. Он походил на пораженное хворью дерево, чьи соки иссыхали от внутреннего жара.

– Смотри, они все здесь ждут жениха, – отвечала три-бабушка на его тихий вопрос, – настоящего, ты ведь понимаешь.

Змеи в объятиях мужчин возвратили женские облики. Они оставили своих женихов и подходили к Шарифу. Часть три-бабушка жестом отправила к Айсэт и Дахэ, но остальные обступили Шарифа полукругом.

– Одна прекрасно готовит, другая дивно поет. У третьей пальцы чуткие и способны вышить звездное небо, со всеми его угасшими и еще не рожденными огнями. А четвертая покладиста и молчалива. Зачем тебе та, что никогда не будет твоей? Она не сможет отдать тебе сердце.

Последний орел опускался на берег. Огромный, размером с крупного мужчину, он терял перья и оборачивался еще одним женихом. Холод пронесся под кожей Айсэт, мужчина-орел походил на остальных собратьев, лицо его никак не принимало постоянных черт.

Дахэ приподнялась, опершись на локти, подол платья побагровел сильнее.

– Ты пришел. – Она положила руку на живот, терзаемый потугой. – Теперь я вижу, господин мой, что выбрала правильно. Ты обещал и явился, и ты примешь меня.

Песок пил кровь Дахэ. Жених опустился рядом с ней, положил ладони поверх живота и с силой надавил. Дахэ охнула, Айсэт схватила кинжал и наставила его на оборотня.

– Убирайся! Не тронь ее.

Дахэ сорвала браслет, отбросила его в сторону. Песок с готовностью разошелся и поглотил украшение.

– Я обманывалась, – горячо зашептала она. – Я верила, что он любит, но это были лишь мои чувства, и они затмевали разум. Я забыла его, слышишь, забыла. Поверь мне! Забирай!

Мужчина не издавал ни звука, он говорил в мыслях Дахэ. Продолжал давить на живот. Айсэт видела, как корчится внутри ребенок.

– Он убьет его, – закричала Айсэт. Жених не обращал на нее никакого внимания – для него Айсэт была насекомым, которое он пока еще не прихлопнул.

«Давай же, – умоляла себя Айсэт. – Он близко. Ты сможешь, бей!»

– Он убьет его, – передразнила три-бабушка. Она уже стояла рядом с роженицей. – Конечно убьет. Для него это дитя – враг. Но если ты дашь ребенку жизнь, мальчик обретет защиту. Пусть каждый получит свое.

С этими словами три-бабушка положила свои руки поверх рук Айсэт, резко дернула и вонзила клинок в живот Дахэ.

Кровь не брызнула в лицо закричавшей Айсэт, словно вся уже вытекла в песок. Тело Дахэ расслабилось. Девушки, окружавшие ее, опали, вернув змеиные обличья. Они прибывали и оплетали Дахэ. Те, кто охранял Шарифа, оборачивались в чешую и присоединялись к клубку змей, опутавших Дахэ. Кинжал разрезал плоть, изливая на Айсэт золотое сияние. Три-бабушка хохотала за ее спиной. Айсэт не могла обернуться, убедиться, что она не обманула и Шариф исцелился. Что черные стебли покидают его лицо, шею, грудь, а набухшая багрово-синяя рана обращается в кривую линию узора его шрамов.

– Доставай, – потребовала три-бабушка, – пока он не очнулся.

О ком она говорила? О мужчине-орле, застывшем холодным истуканом, не отбрасывающим тени? «Кто без тени, тот не человек» – так сказал Шариф еще в их мире. Или о золотом бездвижном младенце, который прятался в разверзнутом животе Дахэ? Айсэт бросила кинжал, который тут же вошел в песок, просунула руки в прореху, черную, несмотря на сияющее внутри дитя, и вытащила ребенка. Змеи зашипели, они обвивали Дахэ, заглядывали в живот. Еще одной змеей вилась пуповина, вовсе не золотая, темно-синяя, с красными и белыми стеблями, по которым от Дахэ к сыну текла кровь и жизнь.

– Режь, – потребовала три-бабушка, она не отходила от Дахэ.

– Кинжал, – проговорила Айсэт. Она прижимала неподвижного золотого мальчика к груди, второй рукой искала клинок среди песка и змей. – Не могу найти.

Мужчина ожил. Шевельнул головой, разминая шею, открыл рот, раздул ноздри. Айсэт вскрикнула, прижала ребенка крепче. Жених возвращал себе клюв и когти.

Айсэт натянула пуповину и вонзила в нее зубы. Она грызла и рвала тугую, полную крови перевязь, но сил не хватало. Мужчина поднимал руки-крылья, готовился напасть. Он вот-вот оторвет ее от пуповины и отнимет ребенка. Айсэт закрыла глаза, давясь наполнившей рот кровью. Что-то прошуршало за плечом. Пуповина дернулась, вытянулась сильнее. Айсэт выплюнула ее, распласталась, закрывая собой младенца, спряталась за ноги Дахэ. Над головой раскатывался смех три-бабушки и далекий, глухой отзвук грома.

Айсэт снова привиделась пещера, мать и отец. И новорожденный ребенок, девочка с ярким пятном на лице. «Однажды я боролась со смертью. Мать выпросила меня у нее. А после я так часто выпрашивала жизни. Слышишь ли ты меня, горный дух? Если ты здесь решаешь, кому жить, кому умереть, пусть ребенок Дахэ живет. Пусть тебе достанется две жизни, Дахэ и моя, но оставь ребенка. И Шарифа, его тоже выпусти из пещеры вместе с мальчиком».

Вокруг Айсэт поднялся ветер. Били крылья, шипели змеи. Они подбирались к ней, хватали ее, тянули ребенка. А тот не шевелился, не кричал, не дышал, и его не беспокоила горячая мольба Айсэт.

– Отпусти, – послышалось над ней. – Айсэт, отдай ей ребенка, теперь ее черед.

Шариф разговаривал с ней. Ветер злился, но не мог унести его слов и дыхания, щекотавшего шею Айсэт.

– Она права, каждый должен получить свое, чтобы продолжить путь.

– Ты умер, – прошептала Айсэт. Растревоженный ветром песок застилал от нее озеро, три-бабушку и почти скрыл из виду Дахэ и змей. Он морочил ее сухим шорохом знакомого голоса, – девчонка хотела твоей смерти. Она дала мне кинжал и сказала, что я должна убить тебя. Но я убила и тебя, и Дахэ, и ее ребенка.

– Если ты не отпустишь, они умрут. Но не я. – Шариф не прикасался к ней. Айсэт боялась, что, поверив песку, увидит перед собой орла, притворяющегося человеком. – Посмотри, Айсэт, тут нашлась целительница удачливее тебя.

Он ухмыльнулся, и это придало Айсэт сил. Она открыла глаза, подняла голову, разжала объятия. Ребенок выскользнул из рук, но прежде, чем она успела вскрикнуть, Шариф подхватил его и передал три-бабушке. Та молча, утратив бешеный огонь во взгляде, резкость движений и дерганую походку, пошла к озеру. Айсэт направилась следом, но Шариф схватил ее за рукав.

– Это не жертва, – сказал он.

Озеро подернулось серой пеленой. Айсэт понадобилось какое-то время, чтобы понять, что не вода потемнела, а небо покрылось густой шерстью дождевых облаков. Гром перекатывался над горами. Старуха опустила ребенка в озеро. Один, другой, третий раз.

– Сколько разных ядов таит человеческое тело. Принимает в себя или исторгает изнутри, – произнес Шариф.

– Она его утопит.

– Нет. Он нужен. Они все жаждут живого.

Золотое сияние сходило с младенца, осветило полосу у берега и растворилось, когда три-бабушка достала мальчика из воды в третий раз. Ребенок закричал. Громким, требовательным, жалобным и таким обычным криком новорожденного. Ветер успокоился, затихли биение крыльев и шелест змеиных языков. Улегся песок. Три-бабушка качала плачущего ребенка.

А возле Айсэт его мать обнималась с орлом.

– Она твоя, горный дух, как и было обещано, – выкрикнула три-бабушка. – Ты, жених наш, приходишь и уходишь, а мы ждем тебя безропотно и вечно.

– Ее надо спасти, – Айсэт вцепилась в Шарифа. – Она не в себе.

Дахэ целовала отрешенное лицо. Крылья скрывали ее окровавленное платье, когти разрывали песок. Мужчина сочетал облик человека и орла, а на голове, на черных кудрях, мерцал венец из медных дубовых листьев и желудей. Внезапно он вскинулся, крылья взметнулись. Он ударил Дахэ наотмашь, поднялся в воздух над своей упавшей невестой и вернул себе птичий облик. Дахэ не заплакала, лишь выпростала к нему руки в скорбном жесте.

– Он не может принять ее, – послышался скрежет три-бабушки. – Он обвиняет ее. Она вошла в его мир с чужим сердцем. Обещала его другому. Мы должны помочь сестре очиститься и стать достойной нашего жениха.

– Что ты делаешь? – Айсэт побежала к ней, но осталась на том же месте. Три-бабушка обнажила желтую морщинистую грудь, всунула длинный сосок младенцу. Тот прильнул к ней, но тут же оторвался и закричал с новой силой.

Озеро, старуха, Дахэ и ее жених, горный дух – теперь не было в том никаких сомнений – отдалялись от Айсэт и Шарифа.

– Дахэ! – Айсэт бежала к ним и возвращалась к Шарифу.

– Я приму любую кару, лишь бы быть с тобой. Я не помню никого, кто был бы мне дорог, – шепот Дахэ полз по песку. – Если же сердце мое помнит, то останови его предательский стук. Вырви его и заполни меня своей любовью.

Удар клюва пришелся в середину груди Дахэ. Орел клевал свою невесту, придерживая крыльями.

– Я не могу накормить дитя, – визжала три-бабушка. – Дай ему от чаши своей – и он станет твоим сыном.

Орел оторвался от Дахэ. Подошел к три-бабушке и открыл клюв над ребенком. Кровь матери полилась в рот сына. Ребенок перестал плакать. Он насыщался.

– Давай же, сестра, исполняй долг.

К берегу подплыла лодка. Айсэт все бежала и возвращалась, пока Шариф не опустил руку на ее плечо. Дахэ, с кровоточащей дырой вместо сердца, двинулась к озеру. Змеи затянули рану на животе, но их не было рядом, чтобы помочь с потерей сердца. Дахэ взошла в лодку. Озеро ожило, рябь потревожила плачущее отражение неба и потемневшую кромку гор, лодка поплыла. Достигла середины, завертелась и ушла под воду.

Дахэ исчезла. Орел взмахнул крыльями и взлетел в небеса, чтобы раствориться в обрушившейся на берег стене дождя. Озеро и три-бабушка приближались. Ребенок пищал. Он выглядел уже как полугодовалый крупный малыш. Рыжие волосы топорщились на лбу и на макушке, сын походил на отца. На родного отца.

Шариф шагнул к нему и надел на руку младенца браслет. Как он нашел его в песке? Браслет не слетел с тоненькой ручки. Зеленый камень сверкнул во вспышке молнии. Три-бабушка издала пронзительный крик. Одежду ее разорвали крылья, перья облепили сутулую спину, легли поверх головы, окружили и срослись с кожей.

– Лесная ведьма, – ахнула Айсэт.

– Забери! Ты не имеешь права!

Та, кто была и девочкой, и старухой, и птицей, визжала и клекотала.

– Это дар его матери. Он принадлежит мальчику.

– Забери! Людские оковы жгут нас!

– Но не его, – ответил Шариф. – Он сын людей. Ты дашь нам пройти, мы исполнили все, что ты смела требовать. У тебя есть ребенок. Скоро он обратится в мужчину. Пропусти нас, или я вырву твое лживое сердце.

– Надо было убить тебя!

– Ты забываешь о кругах, с которых не сойти. Все едино, ты знаешь. Колыбель, гроб и ладья жизни, несущая нас. Мы плывем от смерти до смерти, от рождения к рождению.

Айсэт почти не слышала, о чем они говорят. Лодка возвращалась. И несла Дахэ. Она утратила свою красоту. Дождь смывал краски с лица, смазывал черты. Змеиное тело выползло на берег и понесло грудь и голову девушки к домам, к сестрам. Они стояли там, цепочка домов и девиц возле них.

– У тебя есть заботы. – Шариф обошел крылатую три-бабушку. – Невесты всегда на своем месте, а ты следишь за ними. Бережешь.

Дахэ встала у своего дома. Хвост обернулся ногами, чешуя – платьем. Невесты ждали женихов. Жениха.

– Он вырастет и будет помнить мать и отца, будет вечно искать человека в себе, – причитала птица. – Ты отнимаешь его у нас. Сними эту мерзость и позволь ему стать настоящим мужем для них.

– Здесь нет ничего настоящего. Он поймет это и, возможно, когда-нибудь выберется из логова змей.

Шариф вошел в лодку и подал руку Айсэт. Птица вонзила когти в ее плечо:

– Ты помнишь меня, я знаю. Не хочешь, но помнишь. Мы помним душу, впускающую нас в мир.

Айсэт сбросила ее руку-крыло, забралась в лодку:

– Ты убила Дахэ.

– Нет! Она всегда будет жива, даже когда ты умрешь. А ты умрешь, и скоро!

– Но не у твоего берега.

– Ты можешь выйти из пещеры. И можешь вывести ребенка. А хочешь, и его мать. Многих я похоронила на дне своих глаз, но тебе их поднимать, – надрывалась птица, лодка скользила вдаль. – Седьмое око знает! Слышишь, знает! Оно покажет тебе горного духа! Убей его! Убей его, Айсэт!

Дахэ ползла по песку, принимающему ее ловкое тело в объятия. И больше никакие печали не мучили ее, разве что ожидание чего-то, которое она не сумела назвать тоской. Ведь то, по чему тосковала, змеиная суть ее никак не могла вспомнить.

Глава 14. Семь глаз под небом

Небеса похожи на человека, оттого не сводят они с него ни глаз солнца, ни лунную и звездную многоокость ночи. Они так же, как человек, чисты и безмятежны, так же покрываются думами облаков, смыкают брови туч и льют слезы. Не нужны небесам озера. Они видят свое отражение в человеческих душах.

Айсэт надеялась, что небо вместе с ней оплакивает Дахэ. Хотя бы оно, покрывающее весь мир и разделяющее горести и радости людей. Было ли это небо единым с тем, распахнутым над верхним миром? Изливало ли оно сейчас боль и стенания бурей, гневалось ли молниями и громовым боем? Разбирали ли сквозь непогоду тетушка Зугра и Керендук голос дочери, умоляющей если не простить, то хотя бы не забывать? Слышали ли ропот о несправедливости судьбы, в которой их Дахэ пропала навсегда, а Айсэт был дан шанс выбраться из пещеры, как спешно посулила птица, принимавшая облики девочки, девушки и старухи?

– Ты ничего не изменишь, – Шариф удерживал Айсэт в лодке. – За этим Дахэ и вошла в пещеру, отдать свою жизнь ради жизни деревни.

– Она обещана горному духу, а не орлам и змеям. – Айсэт искала, как заставить лодку повернуть обратно к берегу. Но не нашлось ни весла, ни прута, чтобы замедлить ход и изменить направление. Лодка плыла по озеру, подгоняемая дождем.

– Ты все еще не поняла. Или не хочешь понять? Все, что здесь есть, – дух. Для него создана ловушка. Она сдерживает его нрав, но не силу творить в ней то, что вздумается. Боги хитро наказали его, дав возможность править своей клеткой. Тем сильнее бьет его беспомощность на людской земле.

– Он выбирается из пещеры и убивает нас. – Айсэт ненавидела горного духа. Она проклинала свое упорство, нежелание смириться и дать событиям идти согласно выверенным правилам. – Ему хватало единственной короткой ночи, чтобы забрать множество. А позже он предпочел выбирать одну, в которую вмещаются все наши жизни. Мы провожаем невест, отдаем вместе с ними часть себя, свои сердца и надежды. А он разбивает их об острые скалы, топит в проклятых озерах. Он не беспомощен, он жесток и всесилен. Боги потешили свое самолюбие, заточив неподвластную им стихию, которая не знает преград. Не приемлет их.

– Боги заточили подобную стихию во всех нас. Мы бродим внутри самих себя и находим злых духов среди безмятежных вод души. Мы выпускаем их добровольно или против воли. Это называется безумием. Им одаривают боги тех, кого страшатся. Все мы пленники. Одни больше, другие меньше. И так же как владетель этих земель, позволяем свершаться нашему разумению.

– Ты оправдываешь духа? Или его прислужницу птицу? Или нашу Ночь Свадеб? – Айсэт набросилась на него с вопросами и кулаками. Его умные речи вырвали последнее, за что цеплялось горюющее сердце, – печаль. – Или меня?

– Тебя, меня, всех. – Шариф отстранил Айсэт. – Смирно сиди, ты раскачаешь лодку – и мы уйдем к ним. И оттуда уже не сможем оправдываться.

Лодка и вправду раскачалась. Борта почти ложились на взволнованную воду. Дождь затихал, молнии высвечивали небо все реже, призывая и Айсэт угомониться. Она проследила за жестом Шарифа и, когда лодку перестало болтать, глянула в воду. Серая мгла клубилась под податливой от капель поверхностью. Вспыхнула молния, из глубины блеснуло в ответ. Айсэт закричала и отпрыгнула, отчего лодка снова забеспокоилась, а Шариф вцепился в борта, чтобы хоть как-то их успокоить.

– Птица, кем бы она ни была на самом деле, точно не лгунья, – произнес он. – Выходит, мы можем преспокойно ждать исполнения других ее обещаний.

– Там дети. – Айсэт перегнулась к воде. – Мы идем по мертвым младенцам.

Шариф в воду не смотрел:

– Думаю, они не совсем настоящие, потому ты можешь не оплакивать их.

– Она топила детей, – отсвет молнии остался в воде, фигурки проступали из глубины, сложенные друг на друга, спрятанные вовсе не так надежно, как, скорее всего, ожидала три-бабушка. Или же она не стремилась спрятать их, чтобы отцы-орлы могли разглядеть сыновей с высоты небес, а матери-змеи приплыть к ним. – Мальчики, все до единого.

– У нее множество дев, ждущих женихов, она должна позаботиться о них.

– Это ты называешь заботой? – выкрикнула Айсэт. – Долгие годы вдали от дома лишили тебя человечности? Ты говоришь как пустотелый демон.

– Правда часто звучит чудовищно, не приправленная вздохами и стонами, плачем и вырыванием волос. Я не знал этих детей, меня не должны беспокоить их судьбы.

– Зато я знала их матерей. По крайней мере некоторых. Входила в их дома, лечила, считала подругами.

– И Дахэ считала таковой? Ты сказала, что и она тебе подруга.

– Мы знакомы с детства. – Айсэт посмотрела на Шарифа с вызовом. – Мы играли в одни игры, ели за общим столом у священного дерева, брали воду из одного ручья. Возможно, мы не знали дружбы между собой, но были сестрами, как все девушки Гнилых земель, как все девушки на берегу. – Она стушевалась на мгновение. – Ей было за что не принимать мою дружбу.

– Если ты о своем пятне, то, поверь, недостатки одной не отталкивают другую. Наоборот, привлекают, побуждают принять под крыло, выставляя напоказ собственное совершенство. То, что ты утратила свою метку, подорвало Дахэ сильнее любой твоей помощи.

Айсэт закрыла глаза. Она прекрасно усвоила, что Шариф всегда говорит то, что думает. Говорит без злости, открыто и прямо и требует подобной честности от других.

– Ее мучило другое пятно. Тугуз.

– Снова Тугуз? Он следует с нами четвертым весь этот путь.

– Наши семьи жили на окраине деревни. Мы дружили с Тугузом. Пока Дахэ не научила меня, что и кто кому принадлежит.

– Тебе пришелся по вкусу ее урок?

Айсэт поморщилась. Шариф спрашивал так, будто присутствовал в их игре с нагучицей и орехами.

– Вся наша недолгая дружба с Тугузом полнилась разговорами о Дахэ. И я слушала его речи, потому что мне нравилась сила его любви. Он будто бы родился для Дахэ. А она – для него.

– Ты тоже любила Тугуза? – спросил Шариф. Вдалеке разбежался и затих последний зов грома.

Айсэт открыла глаза и натолкнулась на его суровое лицо. Подвижные губы обратились в узкую тропу, с которой легко было сорваться в пропасть.

– Я любила его доброту. А Дахэ – его страсть. Она и дала всходы. Я никогда бы не поверила, что тот Тугуз, который столько же раз, сколько встречалось нам камней на пути к кузне у испыуна, повторял имя Дахэ, мог отказаться от нее. Возможно, годы вдали от нее остудили его пыл. Он вернулся с иными чувствами и намерениями. Или же, – «Я не хочу, не стану верить в подобное», – страсть переросла в одержимость, и он решил взять свое силой. В любом случае он отказывался не от Дахэ, что бы ни случилось между ними, лишь от ребенка. В его понимании он никогда не предавал ее, – закончила Айсэт пылкую речь и сникла. – Но Дахэ считала иначе. И не согласилась бежать с ним.

– Он тоже умел думать, вот и все. – Шариф расправил широкие плечи. – Не надо искать подвоха, смысла и противоречий. Он умел думать и принимать удары судьбы. Одним шрамом больше, сыну кузнеца не привыкать к боли.

– Я не думаю, что он смирился. – Все в Айсэт воспротивилось его рассуждениям. – Дахэ ни за что не полюбила бы человека, склоняющего голову перед невзгодами.

– Ты бы не полюбила такого, – терпеливо сказал Шариф. – А Дахэ нравилось видеть его склоненным пред ее красотой. Она снисходила до его страсти. Она могла поддаться минутной слабости, ведь все мы заранее прощаем себе подобные мгновения. И вполне могла вернуть свою гордость единственным способом, который видела и считала правильным. Она вошла в пещеру ради собственной чести. Смерть искупает многое, Айсэт. Но если тебе не по душе мое разъяснение, прими другое. Мы теряем и плачем, но слезы высыхают, и последующие дни делают явными скрытые до того сокровища. Мы не отказываемся от подобных даров, утираем слезящиеся глаза, стряхиваем соль с сердца и понимаем, что жизнь всегда хочет длиться. И Тугуз примет жертву возлюбленной и понесет ее в сердце своем. Но найдет в веренице дней красоту Нану, и там, наверху, зазвучит свадебная музыка, которую мы уже слышали в деревне, что подсунул нам дух.

– Не говори подобного! Ни ты, ни я не можем знать, что творится в чужих душах.

– Мы и в своих не можем разобраться, – произнес Шариф и послушно замолчал.

Айсэт тоже собиралась молчать, позволить лодке нести их по озеру. Но вопросы теснили грудь:

– Почему же они остались золотыми? Сын Дахэ ожил, задышал.

Шариф явно размышлял, дозволено ему говорить или нет.

– Потому что они не настоящие, – сказал он после раздумий, – они не рождались. Их создали мертвые, а не живые. Сын Дахэ – другое дело. Золото сошло с него, потому что сразу три бьющихся сердца привели его в мир. Тугуз, Дахэ и ты.

– Я не сделала ничего. – Айсэт жалела, что в голубом платье не было широких рукавов, чтобы спрятаться за ними.

Золотые младенцы из вод материнских чрев погрузились в воды озера. Живые или мертвые, не ощутили боли и отчаяния, оставшись в привычном темном, полном влаги мире, очерченном круге, где никто не мог причинить им зла.

– Старуха не зря требовала от тебя принять роды. Прикоснись она к жизни, получила бы смерть. Боюсь, слуге духа передалось проклятие хозяина. Как бы ни облачалась она в солнце и в перья, она пленница тлена и иллюзий.

– Ты слишком хорошо осведомлен об участи духа, – вырвалось у Айсэт.

В этот момент чувства, которые она обнаружила и отрицала по отношению к Шарифу, замерли, спрятались. И Айсэт желала, чтобы его не было в лодке. Или же чтобы вместо нее с ним плыла Дахэ. Но Шариф не исчез, он ответил:

– Просто и я умею думать.

Айсэт отвела руки от лица, Шариф ковырял борт лодки. Промокший, в рваной одежде, с прядями, прилипшими к лицу и шее, он не выглядел тем уверенным, наглым чужаком, который входил с ней в пещеру. Улыбка его, которая не гасла, казалось, никогда, вырисовывала скорбные линии в уголках рта, желтые вкрапления в усталых глазах проступали явнее. Нет, он точно не оправился до конца, хотя рана на груди сомкнулась выпуклым извилистым червем шрама.

– У тебя много шрамов, – невпопад произнесла Айсэт. – Откуда они?

– Это все мои дороги, меня много носило по свету. И частенько роняло. А я не собирался уступать и поднимался.

Айсэт представила, как много открылось ему за те годы, что он провел вдали от Гнилых земель. Свободный от их проклятия, искал собственные пути, падал и вставал по своей воле. Зачем же он вернулся в края, где никогда не обитала свобода? Зачем оставил целый мир ради их крохотной деревни?

– Мне очень жаль, что ты потерял… – Имя Дахэ застряло в горле, память о ней воспротивилась сожалению. Она никогда не принадлежала Шарифу, несмотря на старые договоренности и традиции. Дахэ бы многое поведала о свободе, которую не могли дать другие, но которую человек брал сам, а потому Айсэт печально выдохнула: – Невесту.

– Много птиц на свете, – Шариф говорил без эмоций, – но я последовал лишь за одной.

Он вглядывался в озерную даль и хмурился от солнечного света, бьющего в глаза. И Айсэт вновь не удержалась:

– Впереди нас ждет еще шесть озер. Но мне сполна хватило первого, я не хочу глядеть в остальные. Не хочу знать, что нас ждет.

– Разве ты откажешься от своих родителей?

Свирель Шарифа звучала над озером. Он больше не подбирал веселых мелодий, повторял один и тот же печальный наигрыш. Шариф тоже оплакивал Дахэ, и Айсэт устыдилась гнева, который обрушила на него. Мотив жаловался и сетовал. Оборачивался то льющейся по камням водой, то шепчущим в тростнике ветром, то непроизнесенными, но осязаемыми словами. Из каких земель принес его Шариф? Золотое озеро – так про себя назвала Айсэт прибежище детей – успокоилось. Солнечные лучи заливали все за бортом их маленькой лодки.

«Я умерла, – Айсэт ловила игру света на воде, – утонула еще в пещере. И не тело, душа скитается по подземному миру. Я не смогу вернуться к родителям. Зато они придут ко мне, совсем скоро. Кто знает, может, они уже ждут меня за семью озерами».

Солнце пригрело спину, Айсэт сползла со скамьи, оперлась о борт и задремала. Она спала бы вечно, куталась в тепло и покрывалась золотом солнца. Опустилась бы к младенцам и указала им путь, озарила воды подаренным светом, спела бы песню, подсказанную свирелью. А потом приказала бы птице, что умела обращаться в человека, унести их по одному. Пусть выведет детей из пещеры и найдет им матерей и отцов. Где-то далеко от Гнилых земель, где еще есть счастье. Потом вернется за Айсэт, золотой и неподвижной, подцепит когтями, потратит немного сил, чтобы поставить ее у входа в пещеру истуканом. Айсэт послужит людям еще как символ запрета: никогда не входи, глупец или храбрец, в сокровенный мир горного духа.

Айсэт раскрыла рот, чтобы позвать птицу. Солнце заполнило горло и вырвалось с обжигающим кашлем. Птица, отделившаяся от света, ударила ее клювом, разбрызгивая солнце вперемешку с кровью.

Айсэт распахнула глаза и тут же зажмурилась. Шариф тряс ее за плечи, за спиной его раскрывались два огромных каменных крыла – скалы над бьющейся о бурные пороги лодкой.

– Держись, – закричал он. – Да открой ты глаза и держись!

Айсэт вцепилась в его ноги, лишив равновесия. Шариф чуть не упал за борт, но устоял.

– Не за меня, за борта держись, а лучше за скамью. Айсэт, приди в себя!

Айсэт сильнее прижалась к его ногам. Вода заливалась в лодку. Била по спине. Кидала в лицо колючие брызги. Свет иссяк. Скалы смыкались над головой. Белый камень по обеим сторонам от лодки в издевку над жалким суденышком извивался дугой, образуя длинные складки, по которым бежали струи воды. Буйный поток кидал лодку вверх и вниз, поднимал над водой и погружал в густую пену. Золотое озеро изгоняло их, передавало на милость бешеного нрава следующего ока, что пряталось за грозными скалами. Лодка скрипела и трещала.

– Она выдержит? – возглас Айсэт потонул в грохоте воды.

Шариф сумел отцепить ее от себя. Он все еще сжимал в кулаке свирель.

– Не оставляй меня, – взмолилась Айсэт.

– Голову вниз!

Вместе с их криками расступились скалы, взлетела лодка и просвистела стрела. Из темно-красного ока второго озера поднимались волны и обращались во всадников, несущихся навстречу лодке. Они вскидывали луки и стреляли. Что было водой, становилось оружием и искало свою цель.

Шариф накрыл собой Айсэт.

– Невозможно, – прошептали и Айсэт, и лодка, хрустнув передней скамьей, в которую угодила стрела.

Из рева порогов они угодили в лязг оружия и ржание коней. Лодку выбросило в сердце битвы.

– Они сражаются не с нами, – Шариф вытянул шею, вокруг летали стрелы и звенели кинжалы, – они ведут бой друг с другом. Нет, не вставай.

Лодку бросало от всадника к всаднику. Ноги лошадей бились о борта, превращаясь в мелкие капли. Воины вылетали из поднимающихся волн и опадали вместе с ними. Айсэт задыхалась под тяжестью Шарифа, его длинные волосы скользили по ее лицу. В глазах его – единственное, что Айсэт видела ясно, – переливалось пламя. Он выпрямил руки, подтянулся, и вместе с воздухом к Айсэт пришел страх. Шариф намеревался вмешаться в бой.

Солнце снова скрылось. Но не тучи затмили его, а волны, идущие с двух сторон. Обращающиеся в людей с искаженными яростью лицами, с высоко вскинутыми клинками. Озеро бурлило лаем сорванных криками глоток. Поглощало кровь, вырывающуюся из ран, накатывало на лодку, захлестывало Айсэт. Шариф встал во весь рост, с головы до ног измазанный кровью, которая не желала обращаться в воду. Плечи его развернулись. Он будто прибавил в росте. Кинжал обратился в сторону старца, скачущего на багровом коне с развевающейся пенной гривой. Айсэт приподнялась из своего жалкого укрытия, чтобы удержать Шарифа, не дать прыгнуть в пучину сражения, и отшатнулась. Она узнала старца, озаренного жемчужным венцом. Седая борода разметалась. Кудлатые брови нависли над темными глазами. Ноздри раздувались почти так же яростно, как ноздри несшего его коня. Он направил саблю, плоскую, кривую, хищную, на Шарифа и приближался неумолимо, поддерживаемый волной остальных всадников. Навстречу мчались его враги. Шариф не видел их. Околдованный надвигающимся валом, он и не думал оборачиваться. Но Айсэт вертела головой и стонала от ужаса. В нос ударил горький аромат крови, испарины коней и людского пота, в котором смешались гнев, страх и исступление. Лодка отяжелела от крови. Айсэт отплевывалась и хватала Шарифа за ноги, но соскальзывала, качающийся борт бил по подбородку. Айсэт падала и вставала, чтобы снова упасть. Всадники мчались, их не останавливали потери. Впереди скакал старец, и Шариф ждал его, раскинув руки. Он походил на окружавших их воинов, бледный, с неистовым взглядом, омытый водой. Волны схлестнулись над лодкой и расступились, открывая пространство для старца. Сабля вошла в грудь Шарифа и вышла из-под лопатки. Старец ворвался в его тело вместе с разъяренным конем, прошил насквозь и скрестил клинок со своим настоящим врагом. Молодой воин одним ударом снес старику венценосную голову и выпустил в озеро его кровь – темно-зеленую, густую, пахнущую застоявшейся водой, землей и больным мхом. Хохот пронесся над сражением. Айсэт, плохо владевшая собой, не сразу поняла, что смех исходил от Шарифа. Он повернулся к победителю и прокричал:

– Ты сумел сокрушить море! – опустил кинжал и глянул на Айсэт. – Соберись. Это не конец. Всего лишь второй.

К кому он обращался? К всаднику, сбрасывающему безголовое тело старика с коня? Или все же к Айсэт, что стояла на коленях и наклонялась за борт? В буром от бушующей крови озере тонули мертвые воины.

– Его гневу никогда не будет конца. – Шариф дернул ее обратно в лодку. Айсэт успела заметить водоворот, поднимающийся со дна. Он собирал тела воинов, нес к поверхности. Волны, замершие на краткий миг победы, поднялись, подкинули лодку.

Айсэт полетела. Удар воды подбросил ее, ветер поднял еще выше, и она почти увидела солнце над гребнями накатывающих волн. Птица расчеркивала высокое небо. Наблюдала.

Лодка рухнула вниз, чудом не разбившись. Волны понесли ее вперед бешеной скачкой вернувшихся всадников. Они прибывали, их битва продолжалась. Старец наставил саблю на лодку, и жуткий утробный крик прорезал путь к следующему перешейку в скалах. Волны нагоняли ускользающую лодку, но из ока, полного войны, Айсэт и Шарифа стремительно выносило в яркую бирюзу.

Первое озеро, кристально чистое в лучах солнца, бледно-серое под пасмурным небом, золотое внутри, отражающее горы и лес, – приняло их с равнодушием. Для него лодки будто и не было, как и младенцев в глубине. Второе обрушило на Айсэт и Шарифа битву и не хотело выпускать чужаков из плена волн. Третье так и манило. Его тоже окружали горы, но не белые и голые, а сплошь в кудрявых ветвях горного дурмана[25], на которых покачивались желтоватые цветы. Айсэт вдохнула сладкий аромат, раскрывшийся перед ними. И боль, бьющая в виски, исчезла. Унялась дрожь, превращающая движения в нелепые рывки, выровнялось дыхание, и сердце перестало грохотать лошадиной скачкой. Озера дали им время войны и время мира. Скорее всего, так мир и должен благоухать, пьянить и обволакивать.

– Не отстает.

Шариф опустился в лодку. Аромат успокоил и его. Он перестал высматривать позади погоню – волны или всадников, сел на скамью и поднял ноги. Обувь от души напилась воды. Айсэт тоже забралась на скамью с ногами. Подол голубого платья облепил голени, она отжала его. Шариф рукой вычерпывал воду из лодки. Озеро принимало багровые капли, отнимало у них ярость и оставалось незамутненным.

– Кто? – вздрогнула Айсэт.

Шариф чуть повел бровями – «наверх посмотри».

– Кружит без устали. – Солнце спустилось со своего полуденного ложа, но птица летела все так же высоко, и перья ее сияли. – Наша старуха с нами.

– Я увидела ее в начале пути, еще в лесу. У врат и в деревне. А после у каменного стола, где… пыталась вылечить тебя. Там она явилась мне девочкой. А после… – Айсэт вспомнила пустоглазую девушку в лесу, – показалась в еще одном облике. Юной девы.

– Девой она мне не попадалась, – хохотнул Шариф. – Но у испыуна, – он вонзил кинжал в скамью, вытащил и убрал за пояс, – в бреду или нет, она пришла ко мне. Терзала рану острыми когтями, вырывала куски клювом. Я думал, это боль обрела форму. И не сгонял ее, надеясь, что жадная тварь скорее закончит дело и дух мой отлетит к предкам. Но она все старалась, погружая клюв и когти глубже в плоть. А после обернулась девчонкой.

– И Дахэ видела ее. Девочку. И даже больше, приняла от нее браслет. Она пришла ко всем троим. У Дахэ я уже не смогу спросить, но, Шариф, – на мгновение она задержала дыхание. Второй раз она назвала его по имени, – она что-то предлагала тебе?

– Убить тебя и исцелиться. – Ни один мускул не дрогнул на лице Шарифа, и Айсэт тоже окаменела.

– Но ты жива. – Шариф отодвинулся от правого борта лодки, устроился ровно посередине скамьи. – Как видишь.

Айсэт разлепила губы, хотя ей почудилось, что они закрылись если не навсегда, то на весь оставшийся им путь, сколько бы он не длился:

– И ты.

– Жаль, мы не узнаем, кого она предложила убить Дахэ, – усмехнулся Шариф.

– Но мы знаем, – с грустью поправила его Айсэт. – У Дахэ она забрала все, что смогла. Как Бляго из твоей легенды.

– Она испытывала нас, – произнес Шариф. – Убей я тебя, мне никогда бы не выйти из леса. Убей ты меня… что ж, у тебя была возможность куда лучшая, чем у меня, но ты не послушала ночных шепотков – и вот мы плывем по озерам. А Дахэ, она хотела обмануться, хотела забыть…

– Это отобранный дар, – воскликнула Айсэт. – Помнишь, безликий демон у железных врат сказал, что заберет у каждого что-то особенное. Дахэ думала, что дара лишилась я. – Айсэт непроизвольно дотронулась до щеки и тут же отдернула руку. – Но она забыла Тугуза. Забыла свою любовь к нему. Та ложная свадьба, она поверила, что он любит Нану, и вырвала его из сердца, изгнала из памяти. Бесценный дар отнял у Дахэ жестокий привратник.

– А у нас он отнимет?.. – задумался Шариф. – Погоди, я помню. Жизнь и выбор. Жизнь… знаешь, ее отнимают у всех. Нам определены начало и конец.

– Дахэ тоже так говорила.

– И не ошибалась. Ни того ни другого мы не просим, не ждем, ни тому ни другому не радуемся. Ребенок плачет, появляясь на свет, оттого что его вырывают у небытия. Умершего оплакивают, потому что его отняли у жизни. Я бы больше волновался за выбор. С его помощью мы сочиняем свою жизнь.

Айсэт недоверчиво покосилась на него. Он поймал ее взгляд:

– А ты думаешь, боги играют нами, как я играю на свирели? Нет, боги лишены цели, они существуют как солнце или ветер, как море или горы. Они есть, и они могущественны, но они не выбирают нам судьбу. Встают на пути, как преграды, и ждут, что мы опустимся перед ними на колени. Но я давно решил, что лучше уж пусть боги нам кланяются. Не будет нас – и их не станет. Так что за свой выбор я буду бороться, и ты, Айсэт, ни за что не отдавай его ни безликому демону, ни горному духу.

Шариф отодвинулся по скамье еще немного, но потом будто вспомнил, что левый борт никуда не делся, и снова вернулся на середину. Айсэт обдумывала его слова. Они не походили ни на один из уроков Гумзага, ни на то, чему с детства учили ее отец с матерью. Они звучали чуждо и неправильно, с вызовом и непокорностью. И нравились Айсэт. Она осторожно поднялась и села рядом с Шарифом.

– Ты можешь сыграть для меня?

– Конечно. Игра меня успокаивает.

Шариф подобрался, поправил ободранный цый и повел песню, которую играл под шелковицей в деревне и в лесу, где на них напали змеи. Когда свирель замолкала, над озером стелился его низкий голос. В этот раз продолжил историю двух влюбленных:

Только слышу я: бурей кипят голоса.И глаза открываю – вокруг друзей лица,Вспоминаю, с кинжалом в руках надо биться,Но мне сердце пронзила чужая стрела.А на небе парят и орел, и орлица.В злом бою образ дивный мне, верно, приснился,Чтобы в путь меня смертный любовь отвела.Песня в небо летит, сердце громко поет,И ручьев подпевают серебряных трели,И фаты белизну облаками несетНад лугами зелеными ветер на север.

Айсэт завороженно слушала его. Перед глазами продолжился танец юноши и девушки, несмотря на то что вокруг них танцевала смерть. Они походили на орла и орлицу, парящих высоко в небе, и их любви смерть была не страшна. Один помнил о долге, другая знала, где отыскать любимого.

Но друзья мои рядом. Кинжал вот лежит.Воды дарят живые свои поцелуи.Среди гор и лугов протекли эти струи,И от жара тех вод смерть в испуге бежит.

Шариф делился гимном любви и спасения. Айсэт слой за слоем очищалась от горя. Она больше не слышала мелодию свирели, все застил его голос. Ему оставалось допеть последние строки куплета и закольцевать историю, но он осекся, вскочил и указал куда-то за плечо Айсэт.

Она обернулась, образ молодой пары сменился новым миражом. Озеро дарило им остров, лодка приближалась к зеленому ковру, на котором росла яблоня. Ветви гнулись под тяжестью краснобоких плодов, и от бортов лодки их отделял один небольшой шаг. Переступить, сорвать яблоки, поспешить обратно. Живот Айсэт резко опустел. Белку она так и не попробовала. Бедное животное, бедная Дахэ… Мысли снова сбились горестной толпой, но всхлипывания голода звучали громче. Она вообще ничего не ела, кроме меда, попавшего в рот в колоде на шелковице. А яблоки висели совсем близко. Недопетая песня улетела безвозвратно.

– Лучше ничего не есть, – предупреждение Шарифа растаяло, не достигнув ушей.

Яблоки напоминали отцовские. Калекут заботился о своих деревьях, разговаривал с ними, упрашивал Гумзага, а затем и Айсэт, читать над ними защитные заговоры. И яблони благодарили хозяина урожаем из года в год. Яблоки островка, идеально ровного, полнились соком, тонкая кожица источала аромат осени. Айсэт оперлась о плечо Шарифа и шагнула. Лодка, поняв, что от нее хотят, остановилась, мерно покачиваясь.

– Я сорву одно, – пообещала Айсэт. Подошла к яблоне. Ветви приподнялись, потянулись навстречу, показали спелые бока яблок. Айсэт сорвала один плод. И второй.

Шариф сошел с лодки. Айсэт радостно подала ему яблоко, одновременно откусив от своего изрядный кусок.

– Не ешь, не на… – Шариф не успел закончить. Рука его замерла в воздухе, дернулась, и он положил ладонь поверх протянутого яблока. – Не надо.

Он взял плод, повертел в разные стороны. В его руке яблоко поменяло цвет: из красного оно стало желтым, из желтого – почти белым. Айсэт удивленно вскрикнула, откусила второй кусок и потянулась забрать волшебное яблоко обратно. Шариф разжал пальцы, яблоко упало, покатилось по пологому склону острова в воду. Айсэт бросилась за ним, в надежде выловить, но берег дрогнул и начал расти. Айсэт не удержалась, упала, поползла к озеру.

– Куда ты? – звала она выглядывающий из воды бочок яблока. – Не убегай. Я тебя сейчас поймаю.

– Не ходи туда, – сказал Шариф.

Он остался позади, маленький и смешной, хотя в пенной битве второго озера чудился Айсэт могучим исполином, отражающим натиск врага. Шариф метался у дерева и боялся сорвать еще одно яблоко. Глупый! Стоило откусить кусочек, чтобы понять, как бессмысленны и пусты тревоги, страхи и чаяния. Зачем куда-то идти, плыть, бежать? Когда можно сесть под сенью ветвей и поедать яблоко за яблоком.

Зачем сковывать себя недостижимой целью, если можно отказаться и испытать подлинное наслаждение? Айсэт уселась у родного дома, вытянула ноги и доедала яблоко, которое переполняло ее вкусом, ароматом и негой. Откуда снова взялась посреди озера их темная, безрадостная деревня, источающая смрад отравленных болот? Отчего она смущала беззаботную озерную прохладу, плавный ход солнца по небу, мягкий ковер травы, ласковый шелест листьев? Вырванному сердцу Гнилых земель не место там, где Айсэт обрела мир и покой, которых до того не ведала. Внутри Айсэт все хрустело и трещало: яблоко на зубах, ребра в груди – они открывались, расширялись, поворачивали Айсэт развернуться и уйти. От пустого дома, от двух могил у границы леса. От других, спрятанных в чаще, их не пересчитать, но и ни к чему. Теперь они вне заботы Айсэт, все жители, добрые и не очень, которые раньше жили, а нынче мертвы. Она-то жива. Жива и невредима. И вовсе не сок, чуть кислый и бодрящий, сок яблока, наполняет ее, а свобода. Свобода раскрывает ее ребра, превращает лопатки в крылья. Иди, Айсэт, вот твое желание – идти далеко, идти прочь, идти не останавливаясь. Тебя ничего не держит, ты никому не обязана. Ты вольна пройти лес и выбраться за болота, подняться на горные хребты или повернуть в другую сторону. К морю. Нет оков, нет рук, удерживающих рядом, и глаз, умоляющих понять, что тебе определено единственное место в мире. Нет отца, нет матери, нет Гумзага, Тугуза, Дахэ, тетушек и дядюшек. Есть дорога к вольной жизни.

Айсэт съела яблоко целиком. Встала и пошла. Она не разбирала пути, остров ложился ей под ноги, выстилал новую землю и траву, выращивал для нее яблони. Ветви гладили волосы. Яблоки падали в подставленные ладони. Она ела и ела, хруст перемежался со смехом, прокравшимся в горло и поселившимся в нем.

– Прощайте! – кричала она. – Вас больше нет, и мне ни к чему оставаться! Я свободна!

– Мима – серенький мышонок, Мима – черный медвежонок, – ее песенка прекрасно укладывалась в такт смеху, – Шапочка плетеная, кисть позолоченная.

Маленькому мышонку слишком долго не позволяли покинуть норку. Он выбирался на краткий срок, чтобы после глубже забраться во тьму и исполнять наставления, что принуждали забыть о свежем воздухе свободы:

– Замаралась шапочка, затерялась шапочка.

Мышонку вовсе не нужна шапочка. Она сдавливает голову, мучит виски угрызениями совести, заставляет подчиняться наставлениям и внутреннему голосу, который упрямо твердит одно и то же: «Вернись. Не надо. Не ешь».

– Ищет мама – не найдет.

Ха-ха! Ищет мама! Мама уже не ищет, потому что она, Айсэт, ничего не нашла. Она забыла, зачем убежала из дома, она не отыскала место, до которого обещала дойти, она вырвалась на волю. И ей хорошо!

Айсэт вилась по островку, как птица на привязи. Небольшой круг и обратно на исходную точку, чтобы взлететь и вернуться. Птичке хорошо, она и не догадывалась, что можно летать иначе. Мышонку хорошо: он бежал не разбирая дороги и не ведал об опасностях большого мира. Свобода ослепляла. Особенно желанная.

Айсэт врезалась в кого-то. Чужой, черный человек стоял на ее пути, на острове, где деревья плодоносили для нее, исполняя главную, потаенную мечту. Она оттолкнулась от него, как от преграды, и снова налетела. Ребра недовольно сжались, зубы вонзились в кусочек яблока, прикусили щеку. Сладкое стало горьким. Человек ел белые яблоки. Почти прозрачные, какие вызревают ранним летом, но кривобокие, пораженные желтоватыми пятнами, дырочками. Он откусывал изрядные куски и выбрасывал недоеденные плоды. А бедная яблоня подставляла ветки, желала угодить. Огрызки разделяли черного человека и призрачную фигуру, к которой он то и дело возводил руки. Айсэт выглянула из-за его спины, но он тут же обернулся, сжал ее плечи и заревел. Айсэт вновь упала, отшатнувшись уже не от досады, но от страха. Прекрасные яблоки вывалились из подола и рассыпались серовато-коричневыми огрызками. Из них полезли черви. Черный человек бросился к яблоне, обхватил тонкий ствол и с ревом выдернул дерево из земли. Остров застонал. Трещины побежали по увядающей траве, земля содрогнулась от разломов. Айсэт спиной отползала от обваливающихся домов, падающих деревьев, изломанных троп к лодке.

Лодка! Как же она могла забыть? Айсэт крикнула черному человеку, который обрел лицо Шарифа:

– Скорее! Спасайся!

Шариф остался у вырванного дерева и фигуры, что показывал ему остров. По ней, жемчужно-белой, тоже расползались трещины. Она, Айсэт, была уверена, что фигура принадлежала женщине, раскрыла объятия Шарифу. Он мотал головой и отчаянно топтал ветви и плоды. Айсэт увидела его глаза, мутные от пелены, затянувшей их.

– Шариф, – Айсэт выбралась из лодки, запрыгала по расползающейся под ногами тверди, добралась до него. Пыталась поймать в ладони его лицо, остановить, успокоить.

Фигура заколебалась. В ее неясном, расплывчатом силуэте вырисовывались женские черты и наряд. Она подходила к Шарифу.

Айсэт встала между ними:

– Не смей. Он не твой. Он не пойдет с тобой, кем бы ты ни была. Мы не принимаем твоих плодов.

– Не говори за него, – дохнула фигура еще не оформившимися губами. – Он этого хочет. Он всегда этого хотел, а я даю то, что человек желает. Оставь его здесь, и мой остров восстановится. Яблоня опять расцветет и принесет плоды, а он навеки останется с той, кто ему желанна. И ничто уже не разлучит их. Даже ты.

– Отпусти его, – потребовала Айсэт, но угроза прозвучала жалко.

– Редко когда мне попадается сразу два любящих сердца. Полных невысказанных надежд. Я не упускаю своего, хотя вовсе не жадное. Мне нужно сердце, чтобы полниться желаниями, чтобы воды мои текли, а яблоня давала урожай. Я беру чуть больше первого и второго брата. Одному подавай волю, второму – силу, я прошу сердце. Поверь, это меньшая плата, чем возьмет седьмой брат. Одно сердце. И он уже отдал свое, чтобы ты могла пойти дальше. Так что он мой.

– Его сердце принадлежит женщине по имени Дахэ, – выпалила Айсэт. – Он был обещан ей, а она – ему.

– Мертвым ни к чему неисполненные обещания. И сердца им не нужны, потому что их собственные больше не бьются. Я не вижу никакой Дахэ. Я беру сердце и даю почве жить, иначе моим яблокам не вызреть. Садись в лодку, желающая вырваться из круга, и плыви, куда зовет сердце, пока оно еще принадлежит тебе.

– Без него я никуда не уйду, – твердо сказала Айсэт.

– Неужели? – Фигура почти проявилась: прорезались глаза, губы, нос. В платье определились цвет – голубой, узкие рукава и простой пояс. – Тогда уговори его. Журчит вода, но и женская речь журчит не хуже. Ласкает, травит душу, бередит сердце. Можешь попытаться, но ты сама сказала, что сердце его отдано другой.

– Шариф, – Айсэт боялась промедлить. Он перестал топтать ветви. Слепо уставился на нее. – Мы должны продолжить путь, чтобы спасти сына Дахэ. Ты ведь еще помнишь Дахэ? И моих родителей. Без тебя я не смогу добраться до горного духа. Пожалуйста, очнись, пойдем к лодке.

Шариф резко вдохнул, фигура подошла к нему ближе. Он хотел повернуться к ней, но Айсэт не позволила:

– Ты умеешь думать, Шариф, озеру не дано тебя обмануть.

– Легко обмануть того, кто привык жить во лжи. Он пропитан ею насквозь и еще одной капли просто не чувствует, – пропела фигура, откидывая с плеча черную косу. – Он видит то, что хочет, и слышит песни, которые ему так нравятся.

Красивый разрез глаз проступил из тумана лица. Остров показывал Шарифу девушку и почти выбрал цвет ее глаз. «Это не Дахэ», – поразилась Айсэт, но отбросила лишние мысли.

– Песни, – воскликнула она. – Конечно. Шариф. – Она обняла Шарифа за пояс, совсем не страшась близости. Потянула перевязь, удерживающую свирель, разжала его кулак и вложила рожок в холодную ладонь. – Я понимаю тебя. Ты вовсе не обещал идти со мной до конца. Но там, у первого озера, прошептал, что всегда будешь рядом. И я осмелилась поверить. Допой свою песню. Прошу тебя. Ведь он не погиб, смелый воин? Любовь спасла его?

Шариф отстранился. Поднес свирель к слепым глазам. Отвращение искривило его губы. Он бросил свирель в трещину, что раскрылась, почувствовав его движение, у самых ног. Айсэт едва не задохнулась от боли в груди. Земля утробно застонала, поглотила приношение, сомкнула змеиную пасть разлома.

– Убедилась? – изящная рука по-хозяйски легла на плечо Шарифа.

Глаза его темнели. Белая слепота сменялась черной. Остров перестало сотрясать, трещины замерли. Из них поползли к Шарифу корни, сочащиеся зеленой водой. Сейчас они обовьют его веревками, утащат свою добычу под землю и вырастят новое дерево. Они свяжут Шарифа с островом.

– Свяжут… – прошептала Айсэт и застыла с открытым ртом. Губы ее дрогнули, и пришли слова. – Я спою тебе:

Две косы в единый жгутТак с тобой меня пусть свяжут,И пускай по миру скажут:Сердца два в одном живут.

Айсэт пошла к лодке. Она не хотела видеть, как фигура окончательно обратится в женщину. Представляла, что Шариф, опомнившись, идет за ней. Правая щека горела почти также сильно, как когда ее украшала метка, Айсэт вытирала слезы, льющиеся почему-то из одного глаза.

Вместе две тропы сплелиМы с тобою, мы с тобою, –

Айсэт остановилась, ей не хватило дыхания продолжить, но мягкий голос Шарифа подхватил мотив:

На двоих с одной судьбоюМы пойти вперед смогли.

Фигуру развеяло. Хватило дуновения легкого ветра, чтобы она исчезла, а глазам Шарифа вернулась яркая зелень, с какой не могла сравниться ни трава, ни вода третьего озера. Остров опустел. Ни трещин, ни упавшего дерева, ни рассыпанных яблок. Только двое – Айсэт и Шариф.

Айсэт бросилась ему на шею, обвила руками, заглянула в глаза. Никогда еще она не была так близко к мужчине, никогда прежде не растворялась во взгляде и не стремилась вобрать в себя каждую черточку другого лица. Золотистую смуглость кожи, завитки волос, обрамляющие лоб, так часто смеющиеся губы. Айсэт выдохнула в эти близкие губы быстро и пылко:

– Я боялась, что ты не очнешься. Боялась, что останусь одна. Что потеряю тебя. – она произнесла последнюю фразу, прерываясь и теряя дыхание. – Я… я…

– Ты помнишь, как заканчивается эта песня? – выговорили губы Шарифа.

Левый глаз Айсэт очнулся и предал ее, слезы потекли по обеим щекам.

– Да. – Она стиснула зубы, разжала объятия, отошла от Шарифа и кивнула. – Я помню все слова.

– Тогда не пой ее больше. Она не про нас. Пойдем в лодку. Впереди еще три озера.

Глава 15. Замершее слово

– Это была не Дахэ?

– Нет.

– Ты скажешь мне, кто это был?

– Нет.

– Почему ты съел яблоко, ты ведь предостерегал меня?

– Я не мог видеть, как остров поглощает тебя. Твой путь не должен оборваться подобным образом.

– А ты не хочешь меня о чем-нибудь спросить?

Четвертое озеро не предлагало ничего. Не показывало, не сражалось, не требовало сердец. Воды его не тревожили и не тревожились, потому что вод не было вовсе. Перешеек между третьим и четвертым озерами заканчивался узеньким ручьем и иссякал между гор, чтобы перейти в высохшую впадину, поросшую лишайником. Темную, как обожженное над очагом блюдо, и унылую, как душа Айсэт. Едва ступив на черное дно, Айсэт ощутила непреодолимое желание повернуть назад. И тут же сильнее – лечь, свернуться, поджав ноги к животу, и лежать до тех пор, пока отмеренное ей время не закончится. Но Шариф сделал два шага, остановился, проверил пояс. Повернулся к проходу между скал. Махнул рукой, сгорбился и пошел по ложбине, которая когда-то была озером.

– Свирели нет, – заверещала Айсэт. – Ты выбросил ее, опьяненный дивными грезами. Посчитал, что она тебе больше не пригодится. Но можем спеть. Нам ведь так это нравится.

Шариф опять отмахнулся от ее раздражения. Лицо его ничего не выражало. Айсэт бегала возле него, забыв о том, что собиралась лечь и не шевелиться. Она напоминала слепня, вьющегося вокруг быка. Злилась на него и на себя и никак не могла остановиться. Из нее вырывались обвинения:

– Ты чуть не остался на острове. Еще немного – и я бы сдалась. И что бы ты делал? Она хотела превратить тебя в новую яблоню. И ты был не против. Ты грезил прекрасной невестой, обещанной тебе. Это ведь была Дахэ?

Айсэт нападала на Шарифа с вопросами, он вяло водил рукой и если отвечал, то кратко и равнодушно. Айсэт не унималась.

– Хорошо, когда все устроено, – продолжила она, не дождавшись вопроса Шарифа. – Пришел срок, отправился смотреть мир. Год, другой, третий, вернулся. Там – дом и семья, тут – дом и семья. Там – и отец, и мать, а тут еще и жена. Жизнь предопределена, и нечего волноваться. А в Гнилых землях так вообще волноваться не о чем. Нас обходят войны и нападения, никто не забирается к проклятым болотам. Мужчине у нас хорошо, живи спокойно. Ходи куда пожелаешь, ни дух, ни враг не тронет. А если вдруг невесту отдать придется, других девиц достаточно, и все рады стать женой, ведь их миновала горькая судьба.

– Замолчи, – сказал Шариф, и внутри Айсэт что-то зачесалось: в ступнях, в животе, в ладонях, на языке. Потребовало выхода.

– Если твой предводитель жук, он приведет тебя к навозной куче. – Она повисла на локте Шарифа, утратив последние капли стыда в разгорающемся гневе. – Глянь-ка, куда я нас завела! Даже в навозной куче снуют жучки и черви, а здесь все мертво. Невозможно найти места хуже, но я найду, не сомневайся. Я всегда там, где навозные кучи, всегда там, где дурно пахнет. Правда, в гордом одиночестве. Вот сейчас нас двое, а я все равно что одна. Потому что нет Дахэ, и тебя будто бы нет. Идешь, молчишь. И свирель выбросил.

«Что со мной?» – пронеслось по краю сознания Айсэт. Под ноги попал камешек, ужалил босую ступню и отскочил в сторону вместе с ясной мыслью. В голове опустело. Понимание правильного и неправильного, заученное с детства, рухнуло. Осталась темная вогнутая чаша с растрескавшимися стенками, которая вроде помнила, что в ней когда-то плескалась вода, но куда больше нравился ей серый туман пустоты. Дно мертвого озера тоже серело. Точнее, та часть, что оставалась позади Айсэт и Шарифа.

– Почему она так и не получила лица? – визгливо спросила Айсэт. Так обычно тетушка Гошан спрашивала своего Олагая, куда он ходил поздним вечером, одним из тех, когда не мучился с желудком или кашлем. Голос тетушки срывался, как у молодого петушка, руки она упирала в бока, голову наклоняла чуть вперед. Все знали, куда выбирался Олагай, да и тетушка тоже. Муж ее сбегал недалеко. Их двор и двор тетушки Мазаг, старой вдовы, стояли рядом. Потому-то и не переутомлялось слишком больное колено Олагая.

У нее почти вышло упрекнуть себя в надуманных обидах и называть чувство, дергающее за горло, ревностью. Но они сделали несколько шагов, и за их следами черный цвет сменился серым.

– Я не знаю. – Шариф дернул локтем, сбросил Айсэт и вцепился в свою ношу.

– Что ты тащишь? – возмутилась Айсэт. И осеклась на мгновение.

За Шарифом ползла лодка. Серые и черные комья земли затрудняли ход, лодка оставляла длинную борозду. По лбу и шее Шарифа лился пот.

– Брось ее, – потребовала Айсэт.

Шариф остановился.

Айсэт готовилась выдать очередную порцию раздраженных слов.

«Это же наша лодка, – крикнул кто-то ее полной тумана чаше внутри головы, – мы плыли на ней по трем озерам, впереди еще три. Он тащит ее с самого перешейка!»

– Сгинь, пропади, муха. – Айсэт ударила себя по щеке.

Шариф хмыкнул и потянул лодку за собой.

– Под всадником, который падает духом, и конь не бежит, – проговорил он.

– Вот бы и привел сюда Акоза! Зачем тут лодка? Но ты оставил его, как оставил свирель, как оставил Дахэ на милость змеям и орлам. Ты и меня оставишь? – Айсэт всхлипнула, но глаза остались сухими. – Я точно знаю: оставишь. Я обуза для тебя.

– Ты можешь сесть в лодку, – предложил Шариф.

– И ты бросишь меня посреди высохшего озера?

– А что? – Шариф вновь остановился. – Звучит заманчиво. Я не привык волочить лишний груз. Ветру не нужны оковы.

Айсэт тщетно выдавливала рыдания. Вместо них из горла вырвался скрежет:

– Но все-таки ты окован! Ветер или вода, ты подчиняешься чьей-то воле, потому что ты человек. И ни один бог не склонится перед тобой! Чтобы ты ни говорил о них, как бы ни злословил.

– Ты полезешь в лодку?

– Нет!

– Как знаешь.

– Почему она не обрела лица?

– Я не знаю. – Шариф ударил кулаком о борт. По впадине разнесся гул. – Это ты вылезла из лодки. Ты съела яблоко. И не одно! И хохотала над могилами близких, что вырастали из-под земли. Ты вопила о свободе. И это тебя остров хотел пожрать. Она пришла за тобой! Слышишь меня? И вовсе она не она. А озеро, один из семи треклятых глаз под безразличным небом. Ему нужна была жертва, а я не желал, чтобы ты умирала. Откуда я знаю о своих тайных желаниях, если даже ты, ученица жреца, не ведаешь, что больше всего жаждешь вырваться из Гнилых земель.

– Это неправда, – взвилась Айсэт. Она хотела наброситься на Шарифа и разодрать шрам на его лице, но ее останавливали налитые кровью глаза. Шариф нависал над ней, рваный бешмет распахнулся, открывая пересечение старых ран. «Кто бы ни исполосовал его, – подумала Айсэт, – он поступил верно!» Она потрясла головой, сбрасывая наваждение, но злость прилипла к ней, пробралась под кожу.

– Тогда отчего ты требуешь правды, которая неизвестна мне? – прогремел Шариф. – Я говорю тебе: это не Дахэ. И никто другой. Потому что нет никакой другой. Нет и не будет никогда!

Его низкий голос разнесся над мертвым озером. Писк Айсэт прорезался следом:

– Ты все врешь!

– Думай что хочешь. Но вспомни, что я тебе ничего не обещал.

Шариф развернулся, вцепился в лодку, и борозда за ним стала глубже.

– Ты сказал, что не оставишь меня, – Айсэт трясло, – спасал раз за разом. Зачем? Это не обещание? – Она бросилась за лодкой, выкрикивала одно и то же: – Эй! Это не обещание? Лучше бы я трижды умерла! Остановись и слушай меня!

«Закрой рот, – слепень вернулся и жужжал между туманом в Айсэт и уходящим Шарифом. – Что ты делаешь? Замолчи сейчас же и иди. Это все озеро. – Айсэт отбивалась от насекомого, что кусало ее. – Оно заставляет тебя нести злую чушь и испытывать эмоции, которых нет».

– Чушь? – взвизгнула Айсэт. – Я спела ему песню, я почти призналась ему. А он… он все еще бредит своей Дахэ. А она не его. Вовсе не его, она теперь ничья.

«Он ни разу не сказал, что любит Дахэ».

– Достаточно того, что он пошел за ней.

«Но он пошел за ней вместе с тобой».

– Лети прочь! – Удар ладони пришелся по глазу, Айсэт застонала, муха улетела.

Озеро почти полностью стало серым. Оно было куда меньше предыдущих. Неровные края ложбины покрывал лишайник, густой, как брови стариков. Айсэт искала терзающего ее слепня, но тот прятался где-то в космах лишайника. Айсэт мечтала оборвать их, затолкать в трещины, выровнять поверхность и цвет. Пусть уж все дно будет серым и спокойным. Черная полоса маячила впереди.

«Оно проникает в тебя. Ты дойдешь до конца в кромешной тьме, а оно снова станет черным, пока не придет следующая».

– Невеста? Я-то не она. Меня не выбрали, значит, и тьма не для меня. И я ее не боюсь. Пусть боится избранная. Я иду к духу по собственной воле, свободная от всяких обещаний.

– С кем ты разговариваешь, Гуашэ? – громко спросил Шариф, остановившись в очередной раз.

– Кто? – Айсэт ударилась об лодку, обогнула ее, подбежала к Шарифу. Он растерянно озирался вокруг. – Как ты меня назвал?

– Ты снова привела кого-то? Я же сказал: довольно! Нам обоим пора смириться.

Шарифа била дрожь. На руках и шее проступили вены.

– Ага, – Айсэт задохнулась от нахлынувшего чувства. Внезапно она обернулась Дахэ с ореховой палкой и мешочком, который должна была оберегать от жадных детей, – сейчас ты мне все расскажешь.

– Я устал. Оставь меня. Уйди.

«Совсем как отец», – прожужжала муха. И ревность в Айсэт сменилась горечью.

– Сам уходи. – Она глубоко вздохнула, раскрыла грудь для боли, опоясывающей сердце – пусть растет и заполняет ее всю. – Уходи прочь. – Она махнула за спину. – Иди сейчас же обратно. А то я передумаю. Убью тебя – и вмиг мое желание исполнится. Она обещала мне, лесная девчонка. Но я, глупая, отказалась. Ради чего?

Она наставила палец на Шарифа. Как раз напротив раны, нанесенной ее ненастоящим отцом.

– Пусть моя смерть будет тебе удачей, – произнес Шариф нараспев, задрав голову, – когда выпустишь кровь мою и дух мой обретет свободу. Но ты кружишь и кружишь, и нет мне спасения. Ты боишься, что силы мои перейдут в тебя и свяжут нас крепче былых ран.

В голосе Шарифа Айсэт послышался отзвук его свирели. Он не говорил с ней, вел одну из своих сказок-песен, взглядом расчерчивая небо.

– Она где-то там, следит, не отстает. Если так должно случиться, убей меня сейчас, я не стану противиться. Лучше наполнить озеро кровью, чем соленой водой. Лучше сгинуть сейчас, чем идти по пути снова.

– Ты любишь эту Гуашэ? – закричала Айсэт и отскочила с громким воплем.

Между ней и Шарифом вырвался водяной столп. Лицо Айсэт обожгло горячим паром, глаза заболели. Она зажмурилась и зашлась кашлем от глотка раскаленного воздуха.

– Мое лицо, – сжалась она в страдающий комок.

От прикосновения воды и пара, вырвавшихся из-под земли, лицо горело. Айсэт касалась ошпаренными пальцами кожи под глазом. Есть ли ожог? Расползается ли красное пятно от брови почти до подбородка?

– Не избавиться, – простонала она, – теперь уж точно не смыть, не исправить. Ты проклял меня!

Она подняла взгляд, молила судьбу сжалиться и не забирать данную ей на время красоту. В резко потемневшем небе парила птица. Айсэт моргнула несколько раз, изгоняя из глаз слезы, и теперь точно разглядела три лица крылатой спутницы. Все три известные ей лица – девочки, девушки и старухи – глядели вниз и выделялись золотистой кожей на фоне густо-серого неба. Птица высматривала происходящее на дне мертвого озера в шесть круглых глаз и раскрывала три рта, не клюва – человеческие, женские губы издавали непрерывный клекот. Птица упивалась происходящим.

«Она радуется наступающей тьме», – Айсэт заставила себя подняться.

Пар расстелился по серо-черной поверхности. Шариф убегал по черной полосе, и она не теряла за ним цвета.

«Не твое испытание, – промелькнула мысль в обожженном сознании Айсэт. – Почему же ты бежишь?»

Шариф остановился, вскинул голову, замахал руками и побежал дальше.

– Куда ты? – позвала Айсэт, но вышел шелест.

Образовавшаяся от выплеска дыра дымилась. Айсэт обошла ее.

– Где лодка? – просипела она.

Внутри что-то оборвалось. Шариф больше не волок лодку, и рядом с Айсэт ее не было. Она исчезла. Неужели напор воды подкинул ее и разломал в щепки? Где тогда щепки? Айсэт смотрела по сторонам – ничего. Озеро отняло у нее Шарифа, лодку и ее саму.

– О нет, – заныла Айсэт. – Снова дурман и ложь. Это не мои чувства! – прохрипела она серой стороне. – Постой, – она бросилась бежать за ускользающим Шарифом. – Остановись!

Айсэт ставила ногу, и из-под земли вырывались вода и пар. Она отпрыгивала, ошпаривалась, попадала в столпы. Металась по черным камням. И они не серели.

– Я очнулась. – Айсэт встряхивалась, как собака. Волосы облепили спину, горячие струи текли, заливались за ворот, платье снова намокло и отяжелело. Кругом была вода, куда бы они ни шли в подземном мире. Вода, что ненавидела людей и рождала в них ответную ненависть. – Прости меня! – стоило ей обратиться к Шарифу, как вырывался новый столп жидкого огня и заглушал ее крик. – Подожди!

Птица летела над Айсэт, земля выплескивала злость, Шариф убегал, камни сотрясались.

– Не иди за мной, – расслышала она сквозь грохот воды.

– Это не ты! Оно заставляет нас испытывать ложные чувства. Не верь ему!

– Не иди за мной! Ты умрешь…

Сердце Айсэт сжалось, к горлу подкатила почти такая же горячая волна из желудка, вернув ревность, обиду и ненависть, – сейчас он произнесет то имя, неизвестное ей.

Но Шариф повернулся, схватившись за волосы, и выкрикнул:

– Ты умрешь, Айсэт!

С воплем, исторгнутым Шарифом, под Айсэт провалилась земля. Из разлома вырвалась вся вода, что скрывалась под мертвым озером, но она не подкинула Айсэт и Шарифа вверх. Забурлила, вспенилась, закрутила и потащила в раскрывшуюся темно-синюю бездну.

Быть может, девушка, которую боги обратили в водопад, срывающийся со скалы в Гнилых землях, убегала не от людей, что преследовали ее? Не малодушие гнало ее на вершину утеса, не желание избежать кары за нарушенный запрет, а чувства, которые показались ей страшнее любого наказания? Не богов и не людей боялась она. А того, что родилось внутри и мешало дышать, думать, жить правильно. И как стремилась она к прикованному к скале герою, так и летела прочь – безнадежно, стремительно, не разбирая пути. И стала водой: вечно убегающей от самой себя и навсегда привязанной к месту, где сердце ее стало принадлежать другому.

Серебристые нити водопадов, одиноких или соединенных каскадом высоты, прошивали горные перевалы. Они звенели струнами, наполняли чаши, подставленные им природой. Водопад, разомкнувший твердь под ногами Айсэт, опустошал. Выл, ревел, грохотал, сковывал, тянул и давил. Он забирал жизнь и бросал ее в жернова потока.

Шариф очутился рядом. Пальцы Айсэт нашли его пальцы, она сжала их и прильнула к его груди. Они падали единым целым, обвитые горячими безжалостными струями, несущими к удару о воду.

– Ничего не бойся, – шепнул Шариф ей в ухо и исчез. Или она придумала его рядом с собой? Испугавшись одиночества.

Позвоночник разорвало болью, в ушах что-то лопнуло, рот наполнился кровью. Она поняла, что боль – удар, тьма в глазах – вода, а горечь – не кровь, но навеки угасшая в ней, невысказанная правда. Ничего… Зато у нее есть тень, привычное убежище, бесстрастное, дарящее успокоение. Руки поднялись и тронули далекий покачивающийся силуэт. Овальную, надежную и целую тень лодки, до которой нужно было всплыть сквозь слепоту, глухоту и бесчувственность. «Просто выплыви», – подсказала себе Айсэт.

Мимо промелькнула новая тень, указывая верное направление. Невозможно темная в полумраке воды, черная трещина, живая и подвижная. Пронеслась рядом, задела Айсэт. Ребра обожгло изнутри. Айсэт дернулась наверх, вложила в рывок оставшееся стремление жить. Ударилась головой о дно лодки, затрепыхалась, оцепенела, поддалась зовущей глубине, и никакой зов тени не сумел бы помочь ей, если бы не Шариф. Она доверилась его хватке на вороте, рывку. Воздух обрушился на нее, вода вырвалась из тела, горло разорвалось. Она давилась и кашляла. Но Шариф зажал ей рот:

– Тихо.

Он помог ей приподняться, опереться о скамью. Шея двигалась с трудом, но Айсэт поняла причину тревоги Шарифа. Они вновь оказались в озере тайных желаний. Остров и яблоня маячили впереди носа лодки.

– Не оно, – Шариф успел оборвать новый крик. – Хуже. Не смотри в воду.

Сумеречная, изжелта-синяя больная вода несла их мимо острова. Голые ветви дерева топорщились жалкими обрубками.

Что могло быть хуже четырех озер, которые они уже прошли? И что ждало за пятым, мрачным и гнилостным? Айсэт вздохнула, надеясь унять жжение в груди, и поняла, что этим воздухом ей не привыкать дышать. Гниль и затхлость преследовали ее с детства.

– Повторяй за мной, – порывисто проговорила она. Губы сами сложили заговор от голосов, зовущих жителей Гнилых земель. Под лодкой расползалось болото, пусть не ярко-голубое, пусть растревоженное водопадом, который уже забыт, неслышим, усмирен закрывшейся землей четвертого озера, но источавшее известный Айсэт смрад – вонь страха.

За солнцем иду, за ветром иду, традиции чту, с богами живу.Вот сердце мое, вот сила моя, я помню: текла тут иная вода.Все земли пройду, но вора найду,Не здесь, не сейчас, в свой срок пропаду.

Шариф менял местами слова. Айсэт волновалась, начитывала громче, чтобы перекрыть неправильный заговор. Ждала. Вот-вот поднимутся из воды голоса и вкрадчиво произнесут: «Утонешь». – «Я уже тонула много раз, – опередила их Айсэт, – не сосчитаешь, а вам все еще не досталась».

– Смотри, – шепнул Шариф. – По мне, так лучше ненависть, что была в том мертвом озере. Твой справа.

– Что мой? – не поняла Айсэт и повернулась.

Озеро не собиралось довольствоваться бесплотными шепотками. Выводило на поверхность образы и выставляло их, густые, плотные.

– Мы же не вернулись? – сдавленно проговорила Айсэт. – Почему я снова их вижу?

Пустые дома своей деревни. Тела, завернутые в саваны, на краю вырытых могил. И мечущуюся девушку в замызганном землей платье – себя, рвущую волосы и ворот рубашки.

– Мы вырвались из четвертого озера, шли вперед. Почему опять?

Саваны не закрывали лиц. Айсэт, которую показывало озеро, опустилась на колени у одного из погибших и позволила двойнику, замершему в лодке, смотреть своими глазами.

– Гумзаг, – произнесла одна Айсэт, – мертвая трава не помогла. А я не сумела привести к вам источники. Ты был прав.

Губы второй повторили ее речь слово в слово. И выдавили жалкий стон:

– Если не желание свободы, тогда что это?

– Мы желаем и страшимся одного и того же.

Айсэт не сразу поняла, что ей ответил Шариф, а не мертвый учитель.

– Это мой страх?

– И мой.

– Конечно, ты боишься, что отец умрет. И вина за это ляжет на тебя так же, как и на меня. Мы оставили их.

– Я боюсь другого, Айсэт. И не хочу, чтобы ты смотрела на мой страх.

Айсэт повернулась влево.

Страх и желание Шарифа сплелись в уже знакомую фигуру в свадебном наряде.

– Гуашэ? – Айсэт произнесла имя, с которым обратился к ней Шариф, без обжигающей ревности.

– Что? – изумился Шариф, и фигура чуть дрогнула, отступила от лодки.

– Прости за все, что я наговорила там, – за последнее время Айсэт извинялась больше, чем за всю прожитую жизнь. И никогда не просила прощения настолько искренне. – То говорила вовсе не я. Но и ты сказал, – она замялась, – о Гуашэ. Ты говорил с ней, не со мной. Ответь мне, если захочешь: ты оставил ее там, куда тебя отдали на воспитание? Ты любил ее, но последовал долгу и явился к Дахэ, как того требовало обещание? Гуашэ – имя твоей любимой?

Шариф усмехнулся, протянул руку к дрожащей фигуре. Если и вправду озеро показывало их страхи, то Шариф совсем не боялся видения, что явилось к нему. Айсэт упорно отводила взгляд от себя, склоняющейся над следующим телом. Потому что лицо, окаймленное покрывалом распущенных волос, заставило бы ее выскочить из лодки и бежать по неверной воде, утопая в горе и отчаянии. Она цеплялась за страх Шарифа, перед которым он не выказывал ничего, кроме грусти, сквозившей в каждом его жесте, вздохе и слове:

– Я никогда не любил Гуашэ. Ее невозможно любить, хотя сама она живет ради любви. Нет, это не она. Когда-то я любил ее сестру, но она умерла.

– Мне жаль, – прошептала Айсэт.

– Мне тоже. И тебе не за что просить прощения. То, что творится с нами, не в нашей воле. Мы покоряемся озерам, мы полностью в их власти.

– И ты решил вернуться домой? – задала Айсэт следующий вопрос. Шариф кивнул ее сомнениям, позволил спрашивать. – А потом решил во что бы то ни стало спасти Дахэ? Озеро показывает тебе погибшую любовь… Почему же у нее нет лица? Посмотри, у них у всех лица, – Айсэт показала на тела, завернутые в саваны. – Я вижу их и готова прыгнуть в воду, чтобы разделить их участь. И в то же время боюсь. – Айсэт держалась за борт обеими руками, признаваясь Шарифу. – Мы не можем бояться того, чего не знаем, как бы нас ни уверяли в обратном. Нужна встреча, чтобы родилось чувство. И я боюсь, потому что знаю лицо своего страха. Как всегда знала и свою тайную, самую страстную мечту. Они все умрут, а я останусь одна. Меня не примет земля, не уложит с ними рядом, потому что я не одна из них. Выходит, ты боишься глянуть в лицо погибшей возлюбленной?

– Вовсе нет.

– Тогда я не понимаю тебя.

Айсэт, созданная озером, погладила мать по щеке. Дзыхан успокоилась, морщины на лбу разгладились, черты смягчились. Она лежала у мужа под боком и больше не волновалась ни за него, ни за дочь.

– Мы свыкаемся со своим страхом, договариваемся с ним и даже находим в нем опору, – то ли спрашивал, то ли утверждал Шариф. – Меня учили, что с мужеством не рождаются, его воспитывают в себе, порой всю жизнь, порой за краткий срок. Этому озеру нечем удивить нас. Ты не боишься, ты принимаешь его суть.

– Только потому, что мы вместе, – выпалила Айсэт. «Вот, – она задержала дыхание даже в мыслях, – вот я и сказала это». – Будь я одна, давно бы утонула. Знаешь, голоса, что появляются внутри, когда слишком долго дышишь болотами, обещали, что я утону. Но я всякий раз находила твою руку.

– Нет, не преувеличивай моей значимости. – Шариф мрачнел. – Ты пела духу в лесу. И тогда я не чувствовал твоего страха. Ты не нуждалась в чужой поддержке в тот момент, я видел это, не нуждалась и после. Все, что необходимо, ты обретаешь в себе самой.

Айсэт хотелось закричать: «Неужели ты не понимаешь?» – но она унимала рвущийся крик. Отец спал так же мирно, как мать. Муки его отступили, и борода лежала поверх савана, первым снегом на склонах гор. Айсэт черпала силы из его безмятежности.

– Тогда я пела своему одиночеству. Вовсе не духу. Одиночества я боюсь больше него. Смотри, горного духа нет здесь, – она указала на видения в озере, – воды знают, что страх к нему не родится. Потому что, когда я увижу его, ты будешь рядом со мной. Я поняла это сейчас. Я осмелилась войти в пещеру, потому что ты шел рядом. И оттого сейчас хочу понять тебя, Шариф. Почему же ты стремишься к своему страху?

Шариф разомкнул руки, опустил правую в воду:

– Все просто, Айсэт. Она моя смерть.

– Ты не можешь боятся смерти! Кто угодно, но не ты.

– Когда-то давно мне предсказали, что я умру от рук любимой женщины. Но вот незадача: она умерла, а я остался жить и уверился, – он усмехнулся, – что бессмертен. Но ты сказала: чтобы родилось чувство, чтобы родился страх, нужна встреча. Я встретил. Теперь уж у нее точно есть лицо.

Он перегнулся через край лодки и сдернул проступившую вуаль с головы фигуры.

– Должен ли я объяснять больше?

Слова замерли между ним и девушкой, что пряталась под вуалью.

Айсэт смотрела в собственные синие, ничего не выражающие глаза. Озеро издало стон, но слова так и не обрели звука. Все, что Айсэт хотела прокричать, прошептать, объяснить себе и Шарифу, поглотил удар. Вспенилась, забурлила вода. Лодку подкинуло и бросило в разворачивающиеся петли водоворота. Шариф потерял равновесие, ударился спиной о скамьи. Подобрался, оттеснил Айсэт как можно дальше в их маленькой лодке от низвергающихся струй и поднимающегося ввысь чешуйчатого тела.

– Бляго, – одними губами произнесла Айсэт, прижавшись к Шарифу.

– Вот и уготованная встреча, – прошептал Шариф, не оборачиваясь. – Третий, – рассмеялся он.

Тень водяного змея накрыла их. Рогатую голову Бляго украшали острые пластины. На темной-синей спине они переходили в частый гребень. Длинные зеленые водоросли усов свисали на желтое брюхо толщиной со ствол векового дуба. От основания головы вдоль чрева змея шла красная полоса чешуи. Загнутые клыки не умещались в пасти, выпирали из-под очерченного алой каймой рта. Перегородка крупных вывернутых ноздрей поднималась, выпуская клубы пара. Узкие, золотые глаза покрывались белесой поволокой и очищались.

Змей выгнулся, заревел, выставил другие ряды клыков, скрытые в пасти. Лодка застонала, Бляго обвил ее первым кольцом, отделив Айсэт от Шарифа.

– Нет, нет, – Айсэт забилась у скользкой мерцающей петли, – только не сейчас.

Шариф успел вытащить кинжал, вонзить в кольцо, обвившее лодку, выдернуть, разрывая россыпь мелкой чешуи, черной плоти и крови. Мышцы змея напряглись. Бляго зарокотал, засвистел.

– Это страх, всего-навсего страх, – твердила Айсэт, отгораживаясь от наползающей тени.

Кровь шлепалась в лодку крупными сгустками. Окатывала горячей зловонной влагой. Капли падали на голову Айсэт, и голубое платье напиталось чернотой. Змей поднял раненую часть тела над лодкой, Шариф бил в разворачивающееся над головой желтое брюхо.

Тень змея звала. Пахла знакомым ароматом, что обволакивал иныжа, орлов и их невест, манила увидеть больше позволенного. Но Айсэт не могла оставить Шарифа одного.

Солнце стремилось скорее убраться за горизонт. Где же ты, птица? Помоги! Бляго боится крылатых созданий! Он боится солнца, так уговори светило вернуться и сразиться с ним! Айсэт обращалась к единственному существу, имеющему власть над тенями, забыв о том, что птица им не помощник. Голоса болот вернулись, единым хором завели:

– Утонешь, утонешь.

Желто-синее тело змея свернулось и обвило лодку, круша беззащитное суденышко. Из воды показался хвост, увенчанный длинным шипом. Тень раскрылась.

На Айсэт взирал старец в венце. Он держал в объятиях мертвую девушку, вокруг них плескалась вода, которую Айсэт успела возненавидеть, и поднимали спины морские змеи. Тварь показывала часть своего прошлого, обвивая лодку третьей петлей. Правый борт разлетелся в щепки. Шариф прыгнул на чешуйчатую дугу. В тени, в бушующем море среди волн, взметались хвосты водяных чудовищ, поднимали пенные вихры. Двое подплыли друг к другу очень близко, наклонив рогатые головы. Они готовились к сражению. Остальные качались на волнах. Страх Айсэт перед реальным Бляго уступал место битве из прошлого, в которой мощь и красота слились в лязге и блеске острых рогов и чешуи. Один змей схватил второго за шею. Мощные челюсти сомкнулись, рванули плоть, отшвырнули голову противника в бездну. Кольца побежденного замерли в судороге. Расслабились и сжались несколько раз, прежде чем исчезнуть в волнах. Пляска смерти заворожила Айсэт и отвлекла от танца Шарифа. Он ловко перескакивал по изгибам, сминающим лодку. Кинжал летал из правой руки в левую, полосуя брюхо змея. Бляго исторгал яростные вопли, и крик Шарифа сливался с его ревом. Они вели свою битву невероятно далеко от тонущей в тени и море Айсэт. И она вскрикнула слишком поздно, выпотрошенная смертью огромного чудовища, погибающая вместе с ним и одновременно возвращающая себе истинное время. Хвост змея вырвался из воды. Выбил кинжал Шарифа, подсек ноги, обернулся вокруг колен и потащил его в воду. Айсэт сорвалась со скамьи, из мелькающих вокруг теней, вцепилась в запястья Шарифа. Лодка накренилась. Змеиное кольцо сжималось рядом с плечом Айсэт, а старец из тени поднялся над бушующим морем, над озером, в котором Айсэт узнала желание и страх Шарифа, произнес громовым голосом:

– Ты будешь искать смерти.

Солнце упало с неба в раскрытую пасть гор, бросив Айсэт укоряющий взгляд. Шариф дернулся, в лицо Айсэт брызнула кровь. Шип вошел в его спину. Змей заревел, и старец вторил перекатом грома:

– Но никогда не найдешь ее.

– Не иди за мной, – шепнул Шариф окровавленными губами.

– Помоги! – закричала Айсэт.

Они все звали свое: змей – победу, старец – отмщение, Шариф – избавление от боли, Айсэт – птицу, которой обернулся последний солнечный луч. Птица сорвалась с неба, налетела на змея, натолкнулась на его живот, камнем упала вниз, села на голову Шарифа. Ударила клювом и вырвала у него правый глаз, блеснувший золотым светом ее крыльев. Шариф вскрикнул, выскользнул из рук Айсэт. Хвост змея ударил его еще раз, лодка накренилась, и озеро забрало добычу, хищника и тень. Айсэт осталась лежать у разбитого борта. Она задыхалась. Темное небо покрывалось слезами, далекими, холодными и чистыми, а она, мокрая от воды и крови, не могла плакать. Рот ее застыл раззявленной раной и исторгнул крик.

Гумзаг говорил: «Есть семь небесных миров и семь подземных. И человеку суждено после смерти увидеть либо те, либо другие. По делам своим». «Ты не знал о семи озерах, учитель, семи ужасных глазах, глядящих не в небо, но в сердце. И пожирающих его».

Айсэт не переставала кричать. Ненавистная лодка без весел, без течения, без Шарифа, преодолевала озеро страха и скалы, замыкавшие его. Несла Айсэт в кровь, что излилась из ее вырванного сердца. Она забралась на уцелевшую скамью, перевела дух, искусала губы, прежде чем вновь позволить им открыться и продолжить вой, выходящий из нее вместо плача. Шестое озеро сплошь покрывали алые цветы.

«Мак с его сухой и холодной силой от бессонницы, – привычка брала верх, Айсэт невольно вспомнила все настои, в которых добавляла мак. – Никогда прежде не видела его растущим на воде. Это не может быть мак, просто очень похожий цветок. Совсем как тот, что рос у пещеры».

«Когда-то давно, – добавила тихая мысль. – В другой жизни, куда тебе уже не вернуться, – Айсэт подвыла ей. – Что же ты уготовило мне, шестое око? Ты красное от уже пролитой крови или той, что еще прольется? По крайней мере, я не вижу воду…»

Вода в ее жизни превратилась в проклятие. Гнилые земли, больные от болот; тени, захлебывающиеся холодными глубинами; море, к которому она всегда стремилась, захлестывающее ее чужой памятью; озера, отобравшие спутников. Мак колыхался, озеро тянуло лодку дальше. Айсэт наконец иссякла. Крик не оборвался, обратился в пустоту распахнутого рта, но и она вышла без остатка.

Айсэт встала на край у поломанного борта, занесла ногу над цветами.

– Ни к чему мне продолжать путь, – произнесла она, – лучше лечь среди цветов и стать одним из них. Моя кровь тоже красна, вы напьетесь ею, покроете тело, лицо, замените сердце, и я найду покой. Об одном прошу: если связаны вы с водами моей родной земли, донесите последний вздох до отца и матери. Попросите прощения вместо меня.

– Конечно, – послышалось позади, – верный ты выбрала выход. Воды всех семи озер идут к верхнему миру. Нырни – и вернешься.

Глава 16. Старшая сестра

Айсэт чуть не сорвалась в красный покров озера. Птица сидела на носу лодки, склонив голову к крылу, круглые глаза не моргали. На клюве темнели разводы крови.

– Скорбь отнюдь не утешение, – продолжила она. – Скорбью мы обманываем себя, продлеваем боль и получаем удовольствие от мучений. Человек любит мучиться. Страдание возводит его в один ряд с героями лживых сказок. Мертвым не нужна скорбь. Им пришлась бы по душе радость – то, что и при жизни приносит свет, которого нет в мире, куда заводит и оставляет сиротами смерть. Смейся, Айсэт. Он ведь любил смех? Твой герой?

Айсэт развернулась, насколько позволяла лодка, и сшибла птицу. Та взлетела и сразу опустилась на скамью. Айсэт снова замахнулась:

– Прочь! Прочь, убийца, иначе я разорву тебя!

Птица не сменила места, распушила перья, почистилась и уставилась на Айсэт немигающим взглядом:

– Не скаль зубы, если не можешь кусаться, девушка.

Она утрачивала птичьи черты. Глаза сближались, клюв расползался и раздваивался, проступали скулы, слетали перья. Птице возвращались человеческие лица, слепленные воедино.

– Улетай. – Айсэт скривилась от омерзения. Кожа под перьями трескалась и расходилась. – Возвращайся к своему господину. Неси добрые вести.

– У меня нет господина, – произнесли детские губы, они первые отделились от растекшегося клюва, – я вовсе не вестница. Я страж, следящий за порядком.

Айсэт не слышала слов, подбиралась к птице, чтобы схватить и бросить в воду, и держать под цветами, пока все три наметившихся рта не захлебнутся.

– Он отнял все и убил всех, – твердила Айсэт девочке. Той достался один человеческий глаз, который вертелся, гнездился в нужном месте. – Скажи: он скоро получит то, чего хочет.

– Мне мнилось, ты даже не знаешь, кто он, человек или дух. А ты берешься утверждать, что определила, чего он хочет? – удивились яркие губы девушки, пока, безглазая, она пробовала воздух трепетными ноздрями, определяя, близко ли Айсэт.

– Долину смерти.

– Он будет ей рад. Не так, как обещанной невесте, но все же. Это лучше, чем гость, которого не звали. Но сколько же времени понадобилось незваному гостю, чтобы понять, что все надежды бессмысленны!

Айсэт кинулась на птицу всем телом, и они обе с протяжным криком упали в воду. Айсэт зацепилась ногами за скамью, поломанный борт оцарапал живот. Птица вырывалась, раня нежные лепестки цветов. Бросок отнял у Айсэт воздух, который она успела глотнуть, прежде чем погрузиться в озеро, но она крепко держала птицу. Та отбивалась крыльями и когтями, силилась собрать облики воедино и ударить клювом. Вода бурлила вокруг их сражения, а глубина наблюдала десятками глаз. Айсэт выпустила остатки воздуха, когда из темноты к ним обратились девичьи лица. Одинаковые золотистые глаза, светлые волосы переплетены стеблями цветов. Одна из девушек подняла руки к Айсэт – и она выпустила птицу. Позволила ногам соскользнуть из лодки в надежде, что девушки окажут ей честь и примут в свои ряды. Множество рук, совсем как в пещере, подхватили ее, но не утащили в глубину, а подняли к лодке и осторожно опустили на скамью. Вместе с крылатой противницей.

– Тебе меня не убить. – Птица первой пришла в себя, стряхнула мокрые пряди со своих лиц, сорвала цветы, оплетшие голову, швырнула обратно в озеро. – Не ты дала мне жизнь, не тебе ее и забирать.

Айсэт снова бросилась на нее, и птица отшатнулась.

– Все же ты сомневаешься, вдруг сумею!

– Ты сошла с ума. Или, что вероятнее, была безумной с самого начала. Тебе не разрушить этого царства, как бы далеко ты ни забралась.

Они сидели друг напротив друга, покрытые красными лепестками. Айсэт сняла один со щеки, посмотрела в сторону скал, что обозначили переход в следующее, последнее озеро, и вздохнула:

– Почему же лодка все еще плывет?

– Чтобы ты сумела излить свою скорбь более благодарному слушателю? – Три лица птицы с ненавистью смотрели на Айсэт. Особенно кривилась старуха. Щерила гнилые зубы, водила языком по губам, морщилась.

– Все-таки он твой хозяин, – Айсэт пришлось по душе ее недовольство, – ты вела нас во все ловушки по его воле.

– Я никому не подчиняюсь. Я птица.

– Я видела прирученных ястребов.

– Неужели и их природа одарила столь прекрасными лицами? – нежно спросили детские губы.

– Нет.

– И даром слова?

– Нет.

– Не всякая птица певчая. Не всякий человек мудрец. Порой и глупость, та, что к месту, сродни искусству. Но место подобному искусству найти почти невозможно. Как твоей глупости. И тебе… – птица сузила шесть глаз, – всей.

Сейчас с Айсэт говорила личина девушки, один в один похожая на тех, кто вытащил их из воды.

– Тогда почему мой путь все длится?

– Потому что я сумела найти тебе место, – пробурчала старуха. – Если ты и дальше обещаешь сидеть смирно и не набрасываться на единственное существо, что помогает тебе от самой пещеры, то я, пожалуй, дам озеру показать тебе правду.

– Я твоей правды не хочу.

– Разве свою я предлагаю? Нет, что ты. Правда, что томится здесь, настолько стара, что стала легендой. И настолько забыта, что ты примешь ее за сказку. А ты любишь сказки, я знаю. Он рассказал множество, с чего бы не попробовать мне. Я расскажу тебе о пятидесяти дочерях морского бога, которые все оказались запертыми в крошечном озере, кроме двух счастливиц – самой старшей и самой младшей из них.

Айсэт перевела взгляд с птицы на цветы и вздрогнула.

– О да, – усмехнулись сразу три рта, – ты знакома почти со всеми. Дело осталось за малым. Хочешь слушай, хочешь смотри. Они живут прошлым, и шанс поделиться воспоминаниями им выпадает редко. Все началось водой и закончится водой. Море велико и обширно. В толщах его волн – владение морского бога и сотни его детей. Пятидесяти сыновей, которые следят за всеми водами мира. И пятидесяти дочерей, они считают морские камни и песок и распевают песни на радость старому отцу. Во время прилива выходят девы на берег и танцуют вместе с пеной на темной гальке. С отливами обряжаются в волны и бегут в глубину, где не страшны штормы и тяготы, где жизнь длится, покуда дышит море.

Красные цветы расступились, раскрывая яркую синеву озера. Девушки поднялись на поверхность. Айсэт посчитала светлые головы в венках из бледно-зеленых стеблей. Сорок восемь. «Если вы дети моря, что удерживает вас в пресном озере? – задала она им безмолвный вопрос. – Вы томитесь в плену вместе с горным духом? Неужели и вас отдали одну за другой, чтобы унять его голод?» Она вспомнила барельеф на железных вратах, которым заинтересовался Шариф. Дахэ решила, что на нем изображена участь Гнилых земель. Но Шариф посчитал женщин на правой створке и мужчин на левой. Пятьдесят сыновей и сорок восемь дочерей морского владыки хранили вход в темницу горного духа.

Девушки поманили Айсэт снова перегнуться через борт. Отогнали цветы, норовящие сомкнуться в сплошное покрывало, разгладили круги на воде от капель, срывающихся с их волос, чтобы Айсэт могла разглядеть историю, которую птица вела девичьим голосом. На Айсэт смотрела еще одна сестра. Они все, дочери моря, были похожи друг на друга, неотличимы, как брызги морской пены. Нежные, с белой прозрачной кожей, большими глазами и светлыми волосами цвета лунной вуали на водной ночной глади. У девушки, что выглядывала из воды, глаза были светло-карие, а не голубые. В них затерялся закатный луч, словно солнце в час ее рождения забыло зайти за горизонт и подарило ее взгляду медовый свет.

– Берег влек их близостью солнца, луны и россыпи звезд. Но более всего близостью к ветру, что заставляет волны подниматься до неба, биться о скалы, накатывать и отступать. Ветер любил петь и играть, совсем как морские девы. Он шептал им много небылиц. и рассказывал о людях, что жили за утесами и порой вели свои лодки по морю. Хозяин вод не любил ветра, и лодок, и смертных, которые бороздили просторы его владений. Но держал море в узде, потому что люди каждый месяц приносили ему дары, смягчая буйный нрав. Морю приносили они часть урожая, не ловили и не ели рыбы, чтобы владыка хранил воду в границах берегов. Но молодым свойственно нарушать традиции. Все они считают, что обычаи таковы, какими их делает человек, а не боги. И вот однажды с говорливым ветром на берег пришел молодой воин. Он еле держался на ногах, израненный и оголодавший. Девы спрятались в полосе прилива, обернувшись в прозрачные медузьи наряды. Следили, как воин, поддерживаемый ветром, ходит по берегу и проливает кровь в набегающие волны. Он вошел в воду по грудь. Сестры приготовились услышать историю от его смерти, что шла следом. Она уже открыла пасть, чтобы забрать душу человека, и полилась из черного рта песня о большом сражении, о храбрости и глупости, об острых саблях, быстрых стрелах и скользящих по морю кораблях, что принесли к утесам чужаков, о молодом воине, вызвавшемся вести войско против них. Все привычно и знакомо человеку, все заманчиво и дивно наивным морским княжнам.

И снова железные врата встали перед Айсэт. Юноша, вокруг которого собрались мужчины, – озеро показывало его, перебирая волнами из прошлого кудрявые волосы. Молодой воин утонул, смерть прибрала его, а море равнодушно носило тело вдоль берега. Айсэт почти дотронулась до воина, желая перевернуть его и увидеть лицо, но ближайшая к ней девушка, с глазами, полными зеленоватых слез, оттолкнула ее руку. Слеза упала в воду, обернулась красным бутоном. Дочери морского владыки наплакали целый ковер слез в скорби по своей свободе и по сестрам. Младшая, та самая, что парила на правой створке врат над головами девушек, сбросила медузий облик, подплыла к человеку. Ее попытались остановить, оттеснить от воина, но она вытащила его на берег, обвив изящными руками, села рядом и подставила ветру нежное лицо.

Да, это была она. Айсэт видела ее в Ночь Свадеб, слышала в песне в глубине пещеры, в тенях иныжа и Бляго. Узнавала тонкие черты лица, исходивший от кожи свет и перламутровое ожерелье, собранное из разбитых ракушек. Море заботливо сгладило осколки, поделилось плавностью линий, оберегая морскую деву от острых изломов. Ветер что-то шептал девушке, она прислушивалась, опустив прозрачные веки.

– Хитрый ветер много рассказывал младшей сестре о любви, которую ведали люди. – Птица усмехалась. Она тоже разглядывала образы, что рождало озеро, опускала крыло в воду, отгоняла цветы. – Он предложил ей узнать, так ли она прекрасна и сильна, так ли схожа с солнцем в зените, недоступным морским обитателям, иллюзорным сквозь толщу вод. Он поведал, что хватит одного поцелуя бессмертной, чтобы человек ожил и полюбил.

Румянец на бледных щеках походил на распустившийся бутон новорожденного цветка. Дева сняла свое ожерелье, опустила на грудь юноши и коснулась бледных губ поцелуем, закрыв лицо воина густыми волосами. Над озером разлилось благоухание. Лепестки цветов сомкнулись и раскрылись, завертелись вокруг дочерей морского бога.

– К нему вернулась жизнь, к ней пришла любовь. Воин украл младшую сестру с берега моря, отнял у родных. Увел вверх по утесу, до горных круч, к своему народу, для которого нет разницы, морская перед ними дева или простая женщина. Для которого и любви нет, но есть тяжкий долг. Ветер об этом ей не поведал. Зато о горе, охватившем владыку, шепнул. Как и о том, что для моря больше нет границы. Земля не могла напиться соленой водой, захлебнулась от поднявшихся волн. Не стало спасения животным и людям. Могла спастись морская дева, обернись она рыбой, медузой или крохотным рачком. Но владыка не вернул дочь. Ветер забыл рассказать о главном – о великой жадности людей. Воин захотел вовсе не любви прекрасной спасительницы, а ее бессмертия. Он взял ее силой, а после вогнал в сердце, что познало любовь, кинжал и с последним поцелуем стал божеством.

Айсэт никак не могла разобрать лица человека, который обманом превратился в бога. Образ его растворялся, лишь золотые глаза сверкали в потемневшей воде, над которой стенали девушки.

– Тогда над потопом, что обрушили пятьдесят сыновей по воле отца, прозвучал голос владыки. Он проклял вероломного воина, которому мало было возвращенной жизни. И отзвуком проклятия взбеленился ветер, окружил человека, сдернул с него кожу, выпил кровь из обнажившихся жил, наполнил его галькой и песком. Понес, обдирая о вершины гор, и заточил в пещере, лишив голосов мира, который ему подарили и который он из жадности вверг в пучины вод. Море схлынуло, но оставило людям, что были народом проклятого воина, зловонные болота вместо источников, которые когда-то питали их леса.

Птица выбрала одно лицо, сидела в лодке сорок девятой крылатой сестрой и ждала, когда Айсэт скажет хоть слово. Но Айсэт не отводила взгляда от черного сгустка, которое показывало ей озеро. В нем то и дело проступали руки, ноги, голова человека. Но все смазывалось, чтобы затем отрастить рога, крылья, волчью морду, бычий хвост. После снова растерять очертания и обернуться черным вихрем. Проступал из воды и облик старца в венце. Седая борода разрослась густой паутиной, брови нависали над черными глазами, рот разрывался безмолвным проклятием. В объятиях старец держал свою младшую дочь. С нее сошла прозрачная бледность морской царевны, но объяла бледность смертная. Нежные щеки впали, нос заострился, губы замерли на выдохе. Грудь царевны больше не украшало ожерелье, зато на тонкой руке, лежащей поверх округлившегося живота, мерцал браслет.

– Дахэ, – невольно прошептала Айсэт. – Она тоже носила под сердцем дитя, она сестра и тебе. Любовь щедро одарила вас обеих, чтобы обе вы отдали во сто крат больше.

– Он не знал про сына, – птица с готовностью разгоняла смятение Айсэт вместе с прибывающими цветами, – но мы знали. Мы хотели сберечь единственное, что осталось от сестры. Но нам достался золотой младенец. Владыка отвернулся от него, сказал, что проклятие отца пало и на мальчика. Он позволил забрать ребенка с собой, чтобы тот скрасил наше заточение. Много раз пытались мы вернуть жизнь, и вот пришла Дахэ, навеки наша сестра, и вернула отнятое.

– Это ребенок Тугуза, – сказала Айсэт, не поднимая головы.

– Нет, невесты горного духа. А значит, наш по праву.

Птица сидела близко, золотисто-коричневые перья на крыльях щекотали руку Айсэт. Она невольно провела по ним пальцами, перья тут же исчезли, обнажив белую кожу.

– Владыка пленил виновника, наказал людей, но чем вы заслужили заточение? – спросила Айсэт. – Разве не должен был отец разделить печаль с дочерями? Найти успокоение в вас? Почему ты оторвана от них и летаешь под небом, лесной… – она осеклась, в последний момент отказавшись от слова «ведьма», – птицей?

– Старшие следят за младшими, младшие слушаются их беспрекословно. Она не послушалась, мы не уследили. Сорок восемь сестер напоминали об одной-единственной, а самая старшая получила по заслугам. Теперь мои глаза зорче, слух тоньше, а крылья обгоняют любой ветер. Я могу следить днем и ночью и стеречь того, кто отнял у нас счастливые дни в родном море.

– Вместо этого ты приводишь к нему невест. По пути обрывая все их связи с прошлой жизнью. Ты кормишь зверя, которого проклял твой отец, любовью, за которую умерла сестра.

Оглушительный гогот птицы вспугнул морских дев. Они погрузились в воду, и сколько бы Айсэт ни высматривала их, больше не показывались.

– Если это твои сестры, то кто тогда тащил нас на дно в пещере?

Отсмеявшись, старшая сестра развела руки, на них вновь появились перья.

– Проклятие отца облекло меня в птичье оперение, а их разорвало на части. Горе и ненависть утонули в пещере, чтобы охранять обитель горного духа, как вы называете жалкого человека, отнявшего у нас счастье. А красота и глупость – в озере правды, чтобы напоминать о том, что красоте и глупости место на дне, а не под лучами солнца. Я же свободна летать где угодно. Ни железные врата, ни безмолвие пещеры не удерживают мой полет. Потому что одной мне отец поведал о том, как отнять бессмертие у врага и освободить целебные источники.

Айсэт вскинула голову. Озеро, цветы, чужие жизни и образ беременной Дахэ спугнуло дрожью, охватившей ее. Птица заговорила медленнее умышленно. Она проверяла Айсэт, подбиралась к главному с паузами и кривлянием. Девичье лицо пошло рябью. По обеим сторонам наросло детское и старушечье, обозначилась трещина, из которой полез золотистый клюв. Она готовилась вернуть птичий облик и улететь теперь, когда Айсэт отдала бы оставшиеся у нее силы, чтобы поймать вещунью.

– Тебе меня не удержать, – птица заметила движение Айсэт, – как не удержать в руках воды, а в голове – собственного безумия. Мне ни к чему улетать, потому что мы почти достигли цели.

Лодка ударилась о берег. Птица взмахнула крыльями и перелетела узкую желтую полоску суши, поросшую пожухлой травой, что отделяла седьмое озеро от пристанища дочерей морского владыки. Водяные девы выглянули на поверхность. От удара Айсэт невольно обернулась, не веря, что они преодолели красный простор. Но цветов позади не осталось, вместо них из воды поднимались лица девушек. Легким дыханием ветра долетала до Айсэт знакомая песня:

Как увидишь его, позабудешь о том,Где была до того, где был свет, где был дом.Дом отныне навеки в шатре у скалы,Где кричат горделиво бжыги-орлы,Где у демона сотня обличий дурных,Где он держит весь мир на ладонях своих.Он откроет тебе яркий полог шатра,В тридцать три покрывала укроет тебя:В свою ярость и месть, в свою жажду и боль;И насыплет на рану красную соль,И кинжал он положит на ложе твое,И горячею кровью клинок запоет.

Губы Айсэт дрогнули в ответ на вторую, запретную часть заговора, но птица оборвала ее гортанным стоном. Он обернулся пронзительным криком и разорвался хохотом. Чтобы замереть над седьмым озером, запутаться среди корней, вырывающихся из мелководья, из темно-серого вязкого ила. Корни перекручивались змеями, шевелились, когда Айсэт моргала, заплетались в узлы. Они обвивали озеро – лужицу по сравнению со старшими братьями. Они выпили всю воду из последнего ока, набухли, сочились влагой.

– Семь озер – семь болот, – прокричала птица. – И ни к чему скрывать от тебя тайну, врученную мне отцом, потому что убить горного духа, – птица раскрыла клюв и заклокотала очередным всплеском хохота, – сумеет прекрасная девушка, которую он сам выберет в невесты. Но не ты. – Она захохотала еще громче, перелетела на извилистый корень, а с него на ветку огромного дуба. – Не ты!

Голые ветки переплетались той же сложной вязью, что и корни, лишенные листвы. Образовывали купол над озерцом. Как вырос он посреди ила? Или своими корнями он высушил озеро? Выпил почти досуха, разросся, заполонил от края до края?

– Вот почему он позволил Дахэ умереть. – Айсэт поднялась в лодке во весь рост.

В дубе зияла трещина, подобная расселинам на священных деревьях. Молния отметила его, и открытая рана разорвала ствол, выжгла древесину, оставив то ли складку, то ли шрам, то ли проход в могучем теле. Возможно, не раз и не два била небесная стрела в дуб, оттого и раскрылся он распахнутой буркой, и лишился сердцевины, оставшись с густой тьмой, скованной корой.

– Она могла снять с нас проклятие. Зачем тогда весь этот путь? Для чего не убить избранницу, едва она перешагнет порог железных врат? Для чего ты требовала смерти Шарифа?

– Стоит ли лишать себя развлечения, – птица чуть дернула крыльями, как плечами пожала, – когда их достается так мало? Да и не годится мерить того, кто давно уже не человек, человеческим мерилом. Одна умрет, другая дойдет, третья даже в объятья упадет. А мне в радость их боль. Что же до твоего героя. Любой мужчина в моих глазах вероломный предатель. – Она раскрыла клюв и снова одарила Айсэт нутряным то ли стоном, то ли смехом. – И пока ты не умерла от его руки, занеси свою и отними жизнь – вот что я тебе предлагала.

– И Дахэ тоже? – выкрикнула Айсэт. – Ах, нет! Ей ты предлагала убить ребенка.

– Отказаться, – поправила ее птица. – Чистая душа неповинна в грехах отцов. Взамен я, кажется, обещала ей свободу и любовь. И она получила их на берегу первого ока. О сыне, о возвращенном сыне моей неразумной сестры, я еще позабочусь, когда закончу наблюдать за твоей дорогой. Избавлюсь от браслета, которым одарил его твой герой, – и дитя сможет стать мужчиной для бедных невест.

Сердце тягостно забилось. Айсэт прижала ладонь к груди убедиться, что не пробило оно дыру, стремясь избавиться от боли. Перед ней возник образ Шарифа. Айсэт расслышала его речь, в которой он обещал, что ребенок Дахэ найдет путь в мир людей. И разглядела на суровом лице крохотные капли родинок, что смягчали полоску шрама. Она вытянула саднящую от трепещущего сердца руку и попросила Шарифа подождать: «Скоро, скоро я присоединюсь к тебе».

– Ты следила за дорогой каждой из них? – произнесла она вслух.

– Я не нарушаю обещаний.

– И каждой открывала свою тайну? – Айсэт сделала попытку подловить птицу.

– О нет. Им подобного знать ни к чему. Это ты незваная, тебе моя правда не принесет освобождения. Я могу вручить тебе кинжал, хочешь попробовать? Но я уже просила тебя убить, а ты не смогла. А вот твоя подруга, ей бы хватило смелости.

Дахэ убила бы не задумываясь, если бы это привело ее к Тугузу и его любви. Но старшая из морских дев околдовала ее лживыми обещаниями.

– К смерти ее вели гнев и горечь. Представь, если бы ее решимость направляла надежда. Что же до тебя, – птица деловито чистила перья, сидя на нижней ветке, – ты тоже достигла желанной цели, но не можешь ступить на берег. Мои слова сковали тебя. Не можешь повернуть назад, потому что не ты правишь лодкой. Не можешь узреть правды, потому что слепа и глупа, а главное, потому что не на своем месте. Я могу открыть тебе все тайны мира, но и тогда ты останешься слепой и глупой, потому что сама того желаешь. Обещанная дурачку, но никак не духу гор. И все же выходи, девушка. Он ждет.

– Это ведь ты? – прежде чем наступить на переплетение корней, Айсэт задала птице последний вопрос. – Ты помогла мне появиться на свет?

– Если тебе вдруг чудится в моем поступке предопределенность, то, прошу, не строй иллюзий. Нет никакой избранности, есть общая судьба. Вы все во власти проклятия отца. Вы все – плата за вероломство. Много смертей или одна, неважно. Твои предки сумели договориться с горным духом. Считай это ответом на свой вопрос. Будь ты мальчишкой, я бы пальцем не пошевелила. Но девочки – единственное, что имеет цену в Гнилых землях, и все они принадлежат горному духу. Я спасла его, – она щелкнула клювом, – имущество.

– Горшок или козу? – не удержалась Айсэт.

– Правильные мысли, но, увы, не вовремя. Жаль, ты не рассудила так прежде, чем войти в пещеру. Была бы счастливой женой.

– Я всегда мечтала обернуться птицей, – смешок заколдованной дочери морского владыки застрял в горле Айсэт острой косточкой, – и улететь прочь.

– Крылья не дают свободы, если мы носим свои путы внутри. Дахэ была свободна, хоть ее лишили выбора, ты же не освободишься, даже если я подарю тебе свое оперение. Знаешь, чему меня научила история моей сестры? Не искать счастья зазря. Нет большей несвободы, чем вечный поиск.

Птица взмахнула крыльями. Перья блеснули в сплетении ветвей, она устремилась прочь от черного дуба и лодки. Айсэт невольно поежилась, одиночество и тишина обрушились на нее. Ни всплесков, ни шорохов, ни голосов, ни прикосновения ветра. Глаза искали птицу, но ветви сомкнулись в плотную завесу, отгородившую Айсэт от неба и богов, если те еще не утратили интереса к ее судьбе.

Корни застонали под ногой. Айсэт теряла равновесие, перепрыгивая с петель на изгибы. Она больше не мышонок, детская считалка не помогла. Ноги отяжелели, то и дело цеплялись за узлы корневищ. Руки болтались плетьми, шея гудела. Позади не осталось ничего, кроме корней и ветвей. Впереди раскрывалась широкая прогалина в стволе исполинского дуба. Деревья связывали все в мире, в привычном для Айсэт и в неверном, запутанном мире, что открылся в пещере. Через деревья разговаривали с людьми боги и предки. Голосом листвы общалась природа. И когда не хватало сил или мудрости, люди приходили к деревьям. Им приносили подношения, в их корнях хоронили старейшин, под ветвями просили благословения для новорожденных. Айсэт видела и людей, пораженных небесным огнем. Их тоже, совсем как деревья, считали отмеченными высшей благодатью, избранными, особенно если они мгновенно умирали. Смерть в подобном случае оборачивалась честью, местом подле богов. Их связывали вместе – отмеченных молнией, – людей подвешивали на ветвях раненого дерева, чтобы две силы и две мудрости объединились и защищали народ от бед и невзгод. Такие избранники походили на деревья еще и потому, что путь молнии по их телу напоминал силуэт корней, ствола и ветвей – большие или маленькие, они расцветали под кожей, красные, пока жизнь еще теплилась в человеке, темно-синие, когда смерть приносила избавление.

Что можно испросить у умирающего человека? Какую силу почерпнуть у искореженного великана?

Боль. Терзающую и очищающую, ненавистную и благословенную. Потому что боль – свидетельство жизни, а освобождение от нее – смерти. С каждым шагом Айсэт все больше убеждалась, что таит в себе дуб, выросший посреди озера. Отзвук боли слышался в стоне корней под ее ногами, пробирался в нее, мешал идти. А боль, что таилась внутри Айсэт, устремлялась ему навстречу. Два потока стремились друг к другу, чтобы объединиться и истечь в ил, превратиться в грязь, стать ничем. Айсэт представила, каким могло быть дерево, если бы не утратило узорные листья – нежно-зеленые по весне, солнечные ранней осенью, темно-коричневые в подбирающихся холодах. Как прятались бы в листве желуди, а дети срывали бы их для игры в мешочек ведьмы или для бус, что девочки нанизывали на длинную нить. Дерево поведало бы о жизни, к которой просыпается раз за разом после зимы. О молодых почках, о побегах, пробивающихся сквозь землю там, куда белка или птица уронили желудь. О связи между стариком-дубом и молодыми дубками, его детьми и внуками. О годах, проведенных в лесу, о людях, которые касались коры ладонями и лбами, о птицах, что вили гнезда, о жуках, что точили корни. О многих знаниях, что дает время, и воспоминаниях, что дарит настоящая жизнь.

Руку Айсэт встретило не обожженное, высохшее сердце дуба, но колеблющаяся вуаль. Легкая преграда, непроглядно-черная, но податливая. Словно в расщелине ствола кто-то натянул полог, который Айсэт предстояло откинуть.

Айсэт сделала глубокий вздох и шагнула внутрь. Боль затихла, вышла вместе с выдохом и растворилась за плечами. Отступил и мрак, изгоняемый желтыми тканями, в которые обратилась внутренность дуба, ярко-красными шелковыми подушками, пестрыми коврами. И огнями свечей, многократно дробящимися и повторяющимися в семи чашах, расставленных среди подушек. Чаши были полны водой. Айсэт прошла мимо первой. Сквозь дрожащую поверхность проступали золотистые силуэты. Во второй шла битва, в третьей, Айсэт замерла и вытянула шею, чтобы разглядеть, что скрывалось в бронзовом окаймлении, – лепестки яблони. Семь озер, которые они преодолели, прятались в дереве, и отсвет свечей прыгал над тем, что таилось в их глубинах, вспыхивая и выхватывая отголосок эмоций Айсэт.

Она очутилась в шатре, который видела, пока орел нес ее под облаками. Пещера Безмолвия скрывала цветастый тканевый полог – истинное пристанище горного духа. Айсэт раздвигала занавеси, что спадали из-под купола, обходила подушки и свечи, чаши и кувшины, круглые низкие столы, заставленные подносами с фруктами, и другие – на них лежали аккуратно сложенные нижние рубашки, платья, кафтаны и теснились небольшие ларцы, набитые украшениями так, что не закрывались крышки. По стенам, сотканным из плотной ткани, висели кинжалы и сабли, мужские бешметы и бурки, шапки и башлыки. Все искусно сделанное, дорогое и недоступное в Гнилых землях. Что-то попискивающее тонким голоском дергало Айсэт вытащить из ларца нитку бус, примерить расшитую мерцающими камнями шапочку с невесомой вуалью, которую можно опустить на лицо. Выбрать из горки фруктов на медном подносе спелый инжир, отпить из кубка темно-красного напитка. Закружиться среди развевающихся полотен, поддаться налетевшей мелодии: нежному разговору струн и барабанов. Айсэт почти видела, как поднимается, слегка изгибаясь в локте и запястье, правая рука, как стремится к куполу левая. Как ноги плавно несут по ковру шагами, незаметными под длинной юбкой, размеренными, словно течение спокойной реки. Мелодия разворачивалась лентой, разум убаюкивали сладкие ароматы, свечи и драгоценные камни очаровывали блеском, вода в чашах расходилась кругами в такт сдерживаемому танцу.

– Спой, – шепнул ей вездесущий ветер, приподнял легкие ткани, потревожил солнечный свет.

– Я пришла не петь. – Айсэт уняла восторг, что требовал подчиниться музыке.

– Ты пришла требовать. – Ветер погладил ее волосы, пробежался по спине, на мгновение накинул одно из полотен на плечи.

– Голос покинул меня. – Айсэт опустила глаза, отказываясь от теплого света, украшений и яств.

– Но ты поднимаешь его. Я слышу, как ты повторяешь свой приказ. Спой. И тогда, возможно, я подчинюсь.

Мелодия походила разом на все известные Айсэт мотивы. Смычки надрывали струны свадебным величанием, погребальным плачем, лаской колыбельной, плавным полетом двух орлов, танцем юной пары в рассвете их любви, призывом к бою, материнской молитвой и заговором кровоточащей раны. Айсэт могла открыть рот и позволить вырваться любой из своих песен, но часто дышала и боялась сглотнуть сладкую от ароматов слюну. Песня птичкой билась в груди. Ткани распахивались перед ней, открывали пространство шатра, подставляли к ногам подушки, ковры и столы. Горный дух встречал невесту как радушный хозяин, околдовывал наигрышами невидимых инструментов, нектаром спелых фруктов и цветов, благовоний в дымящихся курильницах, мерцанием драгоценностей в ларцах, переливами нарядов в сундуках. Преподносил дары избраннице и ждал, что она примет их. Тело подводило Айсэт. Тянуло если не танцевать, то присесть на мягкую подушку. Если не спеть, то оторвать от виноградной грозди спелую ягоду. Если не обернуться в поисках того, кто вкрадчиво уговаривал попросить, потребовать, вспомнить о том, что вело ее до самого шатра, то сбросить грязные, порванные одежды и выбрать рубашку из шелка, платье из атласа, шапочку, шитую золотой нитью, и золотой пояс.

– Я ждал другую, – щедрый хозяин не спешил явиться посреди великолепия. Прятался за ветром, касался Айсэт прохладой, дразнил огнем свечей, – одну-единственную, прекрасную, обещанную мне майской ночью. В сиянии луны я разглядел светлые волосы и глаза, спорящие с ночными небесами, вдохнул аромат нежной шеи, ощутил горячую кровь и хрупкость стана. В полной тишине спросил ее имя и назвал своей. Но явилась ты. Тенью просочилась, прокралась как вор. И теперь не принимаешь того, что я даю.

Из сундука вырвалось платье. С шорохом развернулся подол, распустились длинные рукава, блеснули круглые застежки, звякнул треугольниками вычурный нагрудник. На плечи наряду легла белая вуаль, и все облачение приблизилось к Айсэт, подчинившись дохнувшему ветру. Выскочили из ближайшего ларца браслеты и кольца. Выбирай, настаивали они, сталкиваясь и звеня. Не оскорбляй хозяина шатра.

– Мне ничего не нужно, – Айсэт отстранилась от вещей, предлагавших себя.

– Ничего, кроме источников, что питали некогда твою долину. Взгляни, быть может, они скрываются среди моих сокровищ.

Поднялись и закружились чаши с водой. Семь круглых тусклых глаз уставилось на Айсэт. Они вертелись, постепенно обращаясь в зеркала, украшенные виноградной лозой, с длинными рукоятями, похожими на столбы, навершие которых украшали головы баранов или кошачьи точеные фигурки. В массивные зеркала, что вешали на стены за перекрестие из четырех кожаных полос. И в одно небольшое с ручкой витой и темной – знакомое Айсэт зеркало у железных врат. Они танцевали вместо нее, отражали испуганное лицо на замутненных поверхностях. Они походили на озера, которые преодолела лодка. Золотое, белое, зеленое, серое, желтое, красное, черное. И точно как коварные разноцветные воды, зеркала отнимали дыхание. Потому что за своим искаженным лицом Айсэт разглядела другие лики. Волосатая оскаленная морда иныжа с кровавым медом на толстых губах. Паучьи жвала и распахнутый загнутый клюв орла. Кабан с золотыми клыками. Конь, выдыхающий сизый дым. Темно-зеленые с продольными зрачками глаза водяного змея. Пустым оставалось седьмое, маленькое черное зеркало. Неужели оно и скрывало обладателя ласкающего голоса? Когда он говорил, в музыку вплетались наигрыши свирели. Айсэт слушала их, и сердце сжималось.

– Мы должны довольствоваться тем, что предлагает судьба. Все мы пленники чужой воли. Не тебе суждено было пройти путь, определенный моим проклятием. Не тебе являлись многочисленные личины, в которых заперли мой дух. Не тебе велено было открыться священному дубу, обнажая темную душу. Но ты стоишь передо мной. Мы с тобою…

– Ты все время был рядом, – прошептала Айсэт. Безумная догадка отняла у сердца один удар и вонзилась под ребра, мешая биению восстановиться.

– Не думаю, что ты хоть раз отпустила эту мысль. Возможно, в деревне она выпорхнула из опьяненной свадебным медом головы. Но дальше ты видела и понимала, не принимая и не желая останавливаться. Ведь ты же сама призвала горного духа. Кого ты ждала? Черный вихрь, заполонивший тебя у пещеры? Сломленную тварь, утратившую человеческий облик? Или все же человека, которого ты бы сумела уговорить? Околдовать? Соблазнить.

Шесть зеркал снова отразили лицо Айсэт. Она прижала руку к щеке. Шесть отражений покрывались кровавым пятном: глаз, щека, часть шеи. Пятно ползло за воротник, чтобы распластаться по телу. Как жаль, что метка не вернулась, когда в змеином доме Дахэ не узнавал ее Шариф!

– Горному духу положена прекраснейшая. Что ты собиралась предложить в обмен на мои источники? Ты не хочешь даже спеть, чтобы спасти родителей. Неужели ты забыла о них? Одна песня за целую деревню.

Айсэт дрогнула. Что-то поднялось в ней. Ее собственный горячий ветер. Она открыла рот и позволила ему облачиться в слова:

На высоком холме дуб могучий растет,Кроной гордой своей солнце в сети плетет…

– Не эту, – взревел ветер. Солнечные оттенки вмиг слетели с полотен. Купол и стены шатра потемнели, разошлись трещинами и буграми обугленного ствола, под ногами забулькал ил, вырвались корни. Ветер налетел на Айсэт, сжал грудь и выдавил песню, которую ждал. Голос выходил из нее, выжигал нёбо, крошил зубы. И все же он звучал мягко и нежно, потому что хватка вихря обернулась прикосновением теплой ладони и вместо рева заворковала свирель:

Но друзья мои рядом. Кинжал вот лежит.Воды дарят живые свои поцелуи.Среди гор и лугов протекли эти струи,И от жара тех вод смерть в испуге бежит.В их теченье прекрасная дева танцуетИ мне силой любви жизнь обратно дарует.Так пусть сердце навек сон любви сохранит.Песня в небо летит, сердце громко поет.И ручьев подпевают серебряных трели.День за днем жизнь водой побежит-потечет,А в конце пути вновь повстречаемся, верю.

Не зная слов, теряя сознание, она вывела конец дивной песни, что пел ей Шариф. И та звучала в ней для него обещанием скорой встречи.

– Ты пела не мне, – прохрипело из приблизившихся зеркал. На Айсэт глянули застывшие глаза Дзыхан. Мать смотрела во тьму, смотрела в пустоту смерти. – Они все умрут. Потому что ты ничего не хочешь отдавать, а значит, не получишь источников.

– Они не твои, – произнесла Айсэт сквозь зубы. Руку от лица она не убрала, все ждала, что сейчас ладонь опалит жаром.

– Наглость твою я по ошибке принял за смелость, но ты пришла не побеждать меня, а всего-то приказывать. Вспомнила слова старого призыва. Вошла в пещеру по доброй воле, чего не позволяла себе ни одна женщина. И вошла безоружной, на что не решался ни один мужчина. Ты расплескала остатки разума, но наглости не утратила. Все в границах этих владений принадлежит мне. Я здесь пленник, но и хозяин тоже я. Я решаю, дать тебе жить или разорвать на части.

– Сначала ты хотел купить меня, а теперь желаешь наказать.

– Разве не так поступают мужчины с женщинами?

– Почему же ты не убьешь меня? За наглость, – прикрываясь ладонью, говорить выходило куда легче. Словно вместе с пятном к Айсэт возвращалась уверенность. – Ты дал своей прекраснейшей умереть, к чему расточать слова ради меченой.

Впервые она назвала себя ненавистным словом. Она резко убрала руку. Зеркала показали чистое лицо.

– У каждого человека может быть множество личин, – голос горного духа затих, напоминал теперь легкое дуновение. – Тебе дали новую, чтобы проверить, отчего ты откажешься ради нее. Но ты упрямо цепляешься за прежнюю себя. Меня волнует это. Ты не отдала своего дара.

– Неправда, – быстро проговорила Айсэт. – Я не смогла вылечить Шарифа, – закончила она еще быстрее.

– Ты излечила его.

– Не я, – сказала Айсэт. Она заметила перекладину, свисающую из-под купола. На этой жердочке отдыхала трехликая птица, вдоволь налетавшись по владениям, отданным ей под стражу. – Мне помогла твоя птица.

Ветер заволновался, зеркала на миг помутнели.

– Она никому не помогает, – произнес голос. – Все, что делает Гуашэ, она делает лишь для себя.

Глава 17. Огненные воды

Айсэт оцепенела.

– Гуашэ, – проговорила она.

– Раз дошла, слушай. Три ветви дано ей. Три дуба. «Сторожи пещеру, врата и шатер», – велел ей мой мучитель. Но ей все мало. Она хочет мести и крови и не может остановиться. Что слепой схватил, то он крепко держит. Ее помощь – проклятие, крылья – чума, лица – ложь. Она сама тень от тени, а я лишен теней, потому что не человек больше.

«Кто без тени, тот не человек», – откликнулось в Айсэт.

Зеркала окружили ее, медленно вращались.

– Гуашэ, – повторяла она эхом.

– Раз желала правды, не отворачивайся. Если сердце не смотрит, то и глаза не видят. «Я сохраню вашу тайну, – обещала она. – Как прекрасна ваша любовь», – говорила она. И привела своих братьев, и его… его привела… Каково это – сражаться с волной? Я бился с десятком, с сотней воинов. Мой клинок пил их кровь, почти такую же соленую, как море. Трижды мы сходились с ним в честном бою. Первым он принял облик иныжа, всемогущий владыка, но я разбил его камень. Тогда поднял он против меня пятьдесят своих сыновей и других пенных воинов, но я бился как свирепый барс.

«Замолчи! – кричало внутри Айсэт, превозмогая тихий шепот: – Первый… второй…» Она знала, что откроет дух в третьем бою, но заперла себя от волн, бьющих в грудь, позволяя губам выговаривать «Гуашэ».

Дух произносил слова безликого привратника, и Айсэт заново ощущала удары вихря о железные врата. На сей раз они ломались внутри нее.

– Раз просила, не отказывайся. Неназначенный срок далек, назначенный наступит. Не кровило его войско, не падало от ран, не страшилось биения храброго сердца. И сам владыка принял удар в сердце и продолжил сражаться, пока она не упросила его отступить. Был и третий раз. – Айсэт выдохнула «третий» вместе с горным духом. – Море поднялось и опало. И там, где должны были мы, как обещал владыка, сойтись один на один, подняли хвосты морские змеи, спущенные с привязи вместе с огромными волнами. Он дал им свободу стереть с лица земли людей, которых обвинял в вероломстве. Возлюбленная моя молила отца унять ярость: «Любовь моя безгранична. И морю место в нем, и моему избраннику». Она пошла к берегу, чтобы шепнуть волнам о ребенке. Чтобы успокоить их великим даром жизни. А я… я гнал коня, я мчался во весь опор. Потому что Гуашэ явилась ко мне с решением владыки. Он принял дочь вовсе не для прощения. Я летел навстречу морю, занес кинжал, вглядываясь в его лицо в толще воды. И владыка, завидев меня, поднял оружие, поставил белогривого коня своего на дыбы. Но вовсе не на меня направил он удар.

Айсэт задыхалась.

– Гуашэ, – в третий раз повторила она и рассмеялась, чтобы не потерять те крохи здравого смысла, которые еще оставались в ней.

она зашептала слова призыва духа, облекая терзающие ее мысли в реальность.

– Он ждал меня. Он послал Гуашэ за мной, чтобы я стал свидетелем его ненависти. Я помню, как упал белый платок моей любимой. Девушка бросает платок, чтобы остановить сражение, и воины смиряются перед силой милосердия. Но не девичье веление мира остановило нас, а смерть. Владыка убил дочь, осмелившуюся перечить ему. Исполнил то, что шепнула мне Гуашэ. И море, поглотившее земли, стало алым. Он кричал о моей вине перед морем, о предательстве и скверне, а волны вырвали дыхание из моей груди. И сердце, сердце вырвали и бросили в когти Гуашэ, чтобы та пожрала его и обернулась хищной птицей. Она рвала меня когтями, осознав, что разделит со мной проклятие. И не могла сбросить перьев.

Айсэт сглатывала соленые потоки слез, убеждала их течь вспять и беззвучно выводила слова призыва:

Если спустишься вниз, если смелость найдешь,То во мраке пещерном навек пропадешь,Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:Там нигде, никогда света ясного нет.

Зеркала кружились быстрее, говорили разом, сбивчивая речь хозяина шатра звучала вокруг и над Айсэт.

– Одной достались крылья, другой – каменный дом. Отец похоронил младшую дочь в испыуне, чтобы я наблюдал с помощью вод семи озер, семи отведенных мне зеркал, как ее истончает время. Как остается один мой браслет в глубине ее гробницы.

Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.Ты пройдешь наугад среди острых камней,И, когда наконец озарит солнце взор,Ты увидишь, как демон спускается с гор, –

ни одна личина горного духа, заточенная в зеркалах, не замечала, как шевелились губы Айсэт. Но упоминание браслета прервало ее напев. Сказка Тугуза становилась правдой, а его подарок Дахэ принадлежал другой девушке, любившей так же сильно и преданно. Айсэт оглядела столы и ларцы. Он лежал там, невзрачный среди ярких драгоценностей, и мерцал зеленым камнем. Две печати безликого демона вернулись на свое место. Где же находилась третья?

– А что досталось людям, укрывшим нас? – дух, казалось, погрузился во времена своей человеческой жизни, и его откровения били по ушам Айсэт грохотом камнепада. – Смерть. Недоступная мне, запертому в пещере Безмолвия, в пещере собственного горя. Проклятие владыки сорвало с меня кожу, но не доставило ему удовольствие, потому что жизнь уже вышла из меня. Он забрал у меня любимую, облик и разум. Но оставил подле завистницу. «Гуашэ, – просила она, – Гуашэ, помоги мне убедить отца. Помоги нам спасти сына…» – голос духа сорвался в вой, иныж ударил о зеркало волосатым лбом, паук выпростал длинную мохнатую ногу, змей выплюнул шипящую струю яда. Он прорывался наружу, заставляя свечи вздрагивать и дымиться черными клубами.

Не зря Гумзаг заставлял повторять заговор, пока она не научилась выпевать тише, чем дышала. Горный дух подчинялся магии слов, обволакивала она и Айсэт. Никто из них уже не мог остановиться – заговор действовал в обе стороны. Айсэт, отрицавшая правду, держащая ее за хвост, да что там за хвост, вцепившаяся в нее мертвой хваткой, чтобы не выпустить и не позволить развернуться, оглушить, сбить с ног, слабела. Слезы туманили глаза. Все, что осталось за вращающимися зеркалами, слилось в непроглядное сплошное пятно. В Айсэт разворачивался клубок тьмы, покрывающий сознание, что пыталось бороться с заговором.

Время вспять повернуть на мгновенье позволь,Пропусти сквозь себя духа горного боль,Позови, укажи из пещеры домойПуть далекий, тревожный, но верный, прямой, –

она проговаривала строку за строкой, а сердце выстукивало единственный приказ. «Имя», – требовало оно.

– Я не помню ее имени, – заревел горный дух. Айсэт отпрянула. За зеркалами вспыхнул и растворился черный сгусток. – Его отняли у меня, до краев наполнив отчаянием. Но я помню другие имена. Пещера молчит для вас, но для меня вопит сотнями женских голосов, выкрикивает бесконечные обвинения. Ночь моего безумства приносит новое имя, нынче к нему присоединилась и последняя избранница. Дахэ.

Напев Айсэт вновь застрял в горле и вышел одинокой слезой, сорвавшейся на щеку. Яркий полог шатра выцветал тем сильнее, чем больше свирепели твари в зеркалах и проявлялся вихрь, превращаясь в тень, в которую Айсэт провалилась бы безвозвратно, если бы сдвинулась с места.

«Скажи мне имя», – приказала она и упустила еще одну слезу.

Как вода потечет по земле нашей кровь,Дух пойдет по горам за свободою вновь,Но свободу в руках его крепко держи.Солнце в небе взойдет – духу ты прикажи.

«Глупа и слепа», – обвинила ее птица. «Наглость вместо смелости», – сказал горный дух. Она не разрешала сердцу чувствовать, заглушала его трепет. Не позволяла глазам видеть, ушам слышать, а коже ощущать. Все, чему ее учил Гумзаг, отринула, оставив для себя одну цель. И так потеряла мать и отца, Дахэ и Шарифа.

«Шарифа», – призыв требовал завершения. Ей предстояло прошептать последнюю строку. Но лучше бы она вырвала себе язык!

«Кто из вас убьет меня? – мысленно спрашивала она у выбирающихся из колеблющихся поверхностей зеркал чудовищ. – Сделайте так, чтобы я не успела узнать правды. Она разорвет меня».

– Оно разорвало меня, – вторил ей голос духа. Вихрь оформлялся в силуэт, отращивал мглистые руки и ноги. Над головой вместо волос плясал дымный пламень, словно все свечи шатра отдали ему почерневший огонь. – Превратило в ярость, в жажду, в голод. Из своей темницы я слышал голоса людей, подсматривал их судьбы. Но никто из вас не слыхал моих криков, не стремился разгадать моей судьбы. – Голос замолк на мгновение. – Как я мог забыть? Были, были смельчаки! Входили в пещеру, искали проклятого духа. Но увы, смерть находила их быстрее. И вовсе не от моих рук. Для незваных в ее недрах множество ловушек, запутанных ходов и глубоких трещин. Сам я выбирался из пещеры раз в год, отмечая свое обращение в чудовище. Оставлял у гробницы своей любимой остатки кровавой трапезы и уползал обратно, во тьму. А Гуашэ рвала мертвых когтями и клювом, припадала к застывшей крови тремя жадными ртами. Истинная падальщица, она наслаждалась тем, что я творил по велению ее отца. Птица скорби пела мне песнь тремя полными крови ртами. Восхваляла мою ярость и свою мудрость. Мудрость врага страшнее его силы. Она мыслила легко, как ребенок, живо, как всякая женщина, и далеко, как положено старухе.

Бесплотный голос оборвался, и Айсэт затаила дыхание, едва не сбив заговор, который рвался из нее. Она плела заученное колдовство, но при этом всецело отдалась рассказу духа. Слезы жгли глаза.

– Это ведь Гуашэ подсказала владыке изощренный способ мести. Сделай так, что избавить от мучений его сможет лишь девушка, которую он полюбит всем сердцем. Определи, что свобода придет к нему от кинжала в ее руке. И дай ему возможность выходить из пещеры раз в год в память о твоей дочери, отец. Пусть вновь ощутит себя прежним. Подставит грудь свежести листвы, почует тепло людских домов, приблизится к их селениям. Пусть поверит в жизнь и тут же потеряет веру. Минет ночь наслаждения, и обернется он бездушной, бессердечной тварью, которую не сразит самый могучий воин. Кто полюбит его таким? Кто убьет? И по сказанному я выбирался из логова, бродил в чаще, не находя в себе силы явиться к людям. А после оборачивался чудовищем и убивал без числа. Когда же пещера призывала меня, становился собой и осознавал, сколько крови на моих руках. Но потом… старейшины создали призыв, испросили цену. И снова Гуашэ, моя дивная птичка, проявила себя. Она пожаловала на зов. Зря люди тешили самолюбие, считая, что их магия способна превозмочь печать бога! От моего имени потребовала она прекраснейшую для ужаснейшего. Невесту для твари, что превратила долину Счастливых источников в Гнилые земли. И распорядилась, что я буду выбирать среди девушек жертву, призванную избавить других от страданий. Хитро придумала, Гуашэ, дивная птичка моя! Но тем самым пробудила во мне слабую надежду…

«Младшую дочь богов», – уже не слезы, а хохот прокладывал путь по языку и зубам Айсэт.

– Возможно ли, что девушка, которую я выберу, сумеет пройти по моему горестному пристанищу до конца и вонзит кинжал в то, что когда-то было моим сердцем? Я почти поверил, почти убедил себя, что смогу полюбить одну из них хотя бы призрачным подобием прежней любви. – Дух расхохотался вместе с Айсэт. – Но мне нужно быть честным до конца, я не мог выбирать… Не мог сравнить с утраченным чувством их страх и боль. Кого могли бы видеть глаза мои, кроме моей единственной? Я нес свое проклятие, а Гуашэ выбирала за меня.

«Кто и кем…» – Айсэт наконец выговорила последнее слово призыва. Она заикалась почти как Кочас, и рассказ горного духа падал в открывшуюся в ней пустоту камнями с крутых склонов гор. Шесть зеркал опустели, выплюнув своих чудовищ в круг, и упали на подушки, излившись на ткани водой. Седьмое зеркало, черное и пустое, застыло за спиной Айсэт.

– «В Ночь Свадеб не охотится ни один зверь», – сказала ты, – с грустью произнес дух. – Айсэт, ты могла бы не мучить себя заговором. Едва я услышал призыв, что спел мне чистый голос, едва я выбрался из пещеры, где спрятан огромный тесный мне мир, едва облачил ветер, что вечно вьется вокруг меня, в коня, а вой его – в тонкий стебель свирели, я вел тебя к правде. Давай закончим вместе.

Свирель поднялась в воздух, Айсэт не видела, где она пряталась прежде. Белая дудочка, утонувшая в волнах третьего озера.

Она узнала его – низкий, мягкий голос, стоило ветру приказать ей спеть. Но закрыла разум и сердце, почти такая же мертвая и холодная, как первая невеста, что оставила отчий дом ради иной судьбы.

– Я не хочу слышать, – прошептала Айсэт, утратив себя окончательно.

…Он откроет тебе яркий полог шатра,В тридцать три покрывала укроет тебя:В свою ярость и месть, в свою жажду и боль;И насыплет на рану красную соль,И кинжал он положит на ложе твое,И горячею кровью клинок запоет.

Айсэт попыталась вобрать обратно заговор, не позволить прозвучать запретной части. Повернуться, оттолкнуть висящее зеркало и выбраться из шатра, из расколотого дуба, из пещеры, хоть бы пришлось иди вечно. Но ветер, бушующий вокруг, удержал ее, обвил с ног до головы плотным покрывалом.

– Ты жаждала услышать имя. Скажи его сама.

– Нет. – Айсэт растерла слезы по щекам, желая содрать с себя предательски зудящую кожу, добраться до мыслей, вырвать их, кричащих о ее бесконечной глупости, о метке, которую не смыть, не скрыть, не отречься. – Я видела, как змей убил его.

– Я бы убивал его без счета. И я убивал его, и убиваю всякий раз, денно и нощно, из года в год.

– Мне не нужны источники! Отпусти меня! Прошу, дай мне уйти. Дай умереть вместе с родными, вдалеке от… правды.

– Ты не похожа на ту, кого я любил. Но и я не похож на того, кем себя помню. Ты все хотела заглянуть в меня, но тени ускользали. Кто без тени, тот не человек. Но мы оба притворялись, ведь так? И я все еще могу притворяться, пока ты смотришь. Но если обернешься, Айсэт… я смогу просить…

Тихий шепот ветра заглушил шорох крыльев. Птица ворвалась в шатер, разрывая клювом легкие полотна. Налетела на Айсэт, вцепилась в волосы и дернула изо всех сил, вырывая из оцепенения. Тень горного духа, Айсэт отчаянно сопротивлялась обрушивающейся на нее истине, шагнула к ней и накрыла, утянула вглубь, освобождая от ветра и заставляя птицу кидаться с удвоенной силой. Айсэт провалилась в кипящие воды, в которых плавали бесчисленные тела, мертвые, синюшные, раздутые, и стала одним из них, почти слепой и глухой, почти частью вырвавшегося из границ моря. Но успела выхватить из стремительно отдаляющейся поверхности знакомое лицо. Он держал в объятиях девушку, чьи волосы струились в глубину, куда падала Айсэт. Губы его надломились кривой улыбкой, пальцы гладили тонкий стан девушки и шею, и щеку, правую щеку, покрытую кровавой меткой. Айсэт так и не сумела понять, что он держал в объятиях ее. Ударилась головой о что-то холодное и вынырнула из отхлынувшего моря, из тени и из упавшего на ковер черного зеркала, которое отражало не ее, но личины горного духа, соединяющиеся с дымящимся силуэтом. Возле зеркала лежала третья печать. Как и обещал безликий страж врат, они являлись в свой срок. Айсэт схватила кинжал, выдернула его из ножен.

Птица закричала тройным женским воплем, рухнула перед Айсэт, поднялась девушкой. Старшая дочь морского владыки оттесняла Айсэт от черного зеркала, что изливало воду, и та текла, огибая их ноги. К фигуре, меняющей тень на цый и бешмет, вышитые искусной рукой мастера, которого никогда не знали в Гнилых землях.

– Убегай, – завизжала Гуашэ, прежде чем Шариф схватил ее за плечо и отбросил в сторону.

– Убегай! – кричала девушка-птица, извиваясь на подушках. Полотна сорвались со стен, она боролась с ними, руки то обращались в крылья, то терзали обхватившую ее ткань. – Иначе он убьет тебя!

Айсэт прижала кинжал к груди. Сын Гумзага стоял перед ней. Человек, трижды спасавший ее, игравший на свирели прекрасные песни, вошедший вместе с ней в пещеру Безмолвия. Айсэт простилась с ним, отдала пятому озеру. Оплакала, вырвала из щемящего сердца. И теперь убеждала себя, что это ложь. Что заговор не помог. Что горный дух облачился в дорогую одежду Шарифа, отнял у него голос, забрал лицо и золотом вытеснил лесную зелень из глаз, в которые Айсэт никак не могла наглядеться.

– Только невеста может тебя убить, – бесновалась старшая дочь морского владыки. Ткань, словно живая, предупреждала ее движения, удерживала на месте, Гуашэ – пора было Айсэт признать это имя за ней – выгрызала себе путь, как гусеница из кокона, но не ртом, а когтями. – Иначе не сбросить проклятие отца!

– Невеста, – произнес Шариф, и Айсэт выставила кинжал, чтобы он не смел приблизиться. – Ты отлично выбирала, мой истовый страж. – Он повернул голову к Гуашэ. Ее лицо, пробившееся через кокон ткани, исказила ярость. Она лязгнула клювом, тут же вернула себе девичьи губы и зашипела, обнажив белые острые зубы. – Ты умело пользовалась тем, что погибшее сердце мое не видело света, не слышало голосов, не принимало жертв. Приводя невесту, вручая ей кинжал, ты наслаждалась ее гибелью. Мне жаль Дахэ, поверь. – Шариф сделал шаг к Айсэт и сразу остановился. Острие кинжала уткнулось в бешмет, с легкостью определив место, которое Айсэт так старалась излечить. – Но куда больше я жалел бы ее, если бы она вошла в шатер. Мудрая Гуашэ, друг моих страданий, назвала ночь, следующую за моей краткой свободой, Ночью Свадеб. Я могу бродить по лесу человеком, предаваться горестным воспоминаниям и наблюдать, как избирается невеста. После забиваюсь в самый дальний угол своей тьмы, но Гуашэ так или иначе приводит ко мне, ужасу из легенд, жертву. Я вновь и вновь на долгий год погружаюсь в море отчаяния, и из глубин, из тьмы, с которой ты, Айсэт, умеешь говорить, вырываются чудовища. И Гуашэ ждет моего обращения и твоей гибели.

– Гумзаг признал тебя своим сыном, – еле слышно вырвалось из Айсэт.

– Я совершил то, на что не смел решиться долгие-долгие годы. Рискнул посмотреть, чей горячий призыв требует меня. Наступала Ночь Свадеб. С рассветом назначенного дня открылся мой проход. Мой верный друг, ветер, принял вид Акоза. Мы славно с ним повеселились! Я почти ощутил себя живым. За эту милую шалость Гуашэ и наказала меня ядом. Тебе нравилось смотреть, как тело мое гниет, сестрица? Нравилось играть в спасительницу смелого воина? Она привыкла видеть меня страдающим в день, предшествующий безумию. И удивилась безмерно. Откуда ей знать, что твой зов, Айсэт, придал мне сил! Я явился к твоему учителю. Я знал о его сыне, как знал обо всех поколениях людей, живущих в страшном соседстве со мной. Мне ничего не стоило выдать себя за вернувшегося юношу и ненадолго стать желанным гостем в деревне. Я смог обмануть и тебя. Но многомудрый Гумзаг сразу понял, кто перед ним. Я горячо просил прощения за вынужденную ложь. Я умолял его выслушать мою историю. Иную легенду. Ты спрашивала меня, видел ли я, как человек горел? Рассказал о давней битве за мой родной край. Когда не было еще вашего аула, когда никто не знал Гнилых земель, когда и долина Счастливых источников не обрела звонкой славы. Чужеземцы явились на кораблях, чтобы назвать наши земли своими. Они убивали мужчин, женщин, детей, стариков. И вовсе не проклятие богов обращало их в чудовищ, но жадность и желание властвовать. Они жгли поселения. Тогда я и видел, как горит человеческая плоть. Тогда и совершил первое убийство невинного. Оборвал его мучения кинжалом в сердце. А после убивал врагов, потому что спасал не одну родную мне душу, но многие. Я поднял перед жрецом образы прошлого. И дивный облик утраченной любви. И само море… Гумзаг поверил мне, поверил, что когда-то я был человеком. Как поверил в то, что искал я не оправдания, не спасения, но смерти. Гуашэ исполнила ритуал. Я же впервые вошел в пещеру по собственному желанию.

Сердце Айсэт прыгало по ребрам, во рту собралась горечь. Она хотела выплюнуть, избавиться от болота, что пробралось в нее, и ударом оборвать колдовство, царящее под куполом шатра. Но не шевелилась. Держалась за кинжал руками, а теряющим ясность сознанием – за узор на бешмете того, кто проделал с ней весь долгий путь. Шариф не отступал от острия клинка, раздирающего ткань на его груди.

Гуашэ ревела уже совсем не птичьим криком.

Человеческая речь терялась в стонах и вое зверя, пронзенного стрелой.

– Сейчас все свершится, Гуашэ. Наберись терпения. Круг замкнется. Но ты боишься этого, ведь так? Много птиц на свете, но лишь за одной я решил последовать…

Гуашэ замерла, клюв, которым она рвала полотно, пропал. Женские губы беззвучно двигались.

– Потому что поняла куда раньше меня, моя мудрая, верная стражница. Ты всегда напоминала мне о цикле, в котором мы живем. – Шариф изогнул уголок рта в знакомой, полюбившейся Айсэт ухмылке, с которой подбадривал ее на протяжении всего пути, и произнес, повернувшись к ней: – Ты получишь воды и спасешь родителей. Бей, Айсэт! Я выбрал невесту!

– Нет! – вскричала Гуашэ и разорвала полотна.

Она больше не притворялась птицей или человеком, она была всем разом. Бросилась на Шарифа, выставив когти. Рот ее исказил крик, по впалым щекам текли слезы. Она раскидывала подушки, спотыкалась, пыталась взлететь и никак не могла приблизиться к Шарифу и Айсэт.

– Бей в сердце, – острие кинжала царапнуло цый, Шариф подошел вплотную к клинку, – скоро проклятие возьмет свое. Ты должна поспешить! Пусть мы оба покинем пещеру.

– Я не могу. – Рука с кинжалом безвольно повисла вдоль тела. Айсэт сама превратилась в дуб, пораженный молнией, и выжженная душа покрылась рытвинами шрамов. – Ты вел меня… ты спас нас… Не заставляй меня верить, что все это время горный дух обманывал меня, прикрываясь твоим лицом. – Она посмотрела на шрам, пересекающий его глаз. «Сколько раз Гуашэ вырывала его? Все эти шрамы… раз за разом она полосовала его когтями».

– Можешь. Лицо это всегда было моим. В словах, что я говорил тебе, не было лжи. Я спасал тебя и спасу снова. Ты стала моей судьбой, Айсэт. Мы долго шли, но я мог бы идти рядом с тобой вечность.

– Мы долго шли… и ты оставался человеком. Ты оставался… Шарифом.

– Время в этой темнице повинуется проклятию, усиливает мои муки. То, что тебе мнилось днями, всего лишь один долгий рассвет, Айсэт. Я все не мог наглядеться на восход солнца, помнишь? Я представлял, каким мог быть наступающий день моей свободы там, у пещеры. Но время не замирает навечно. Боги требуют свое.

– Ты пел нам песни, рассказывал сказки. Ты сказал, что я непременно помогу родителям.

– И ты поможешь.

– Ты заставил меня поверить в свою смерть!

– Она ведь каждый раз настоящая, Айсэт. И боль, она тоже настоящая. И я прошу тебя сейчас: подними кинжал. Сделай то, о чем Гуашэ просила у каменного стола, думая, что забавляется с очередной жертвой. Дай мне последнюю смерть! Воды связаны со мной. И мы хотим освободиться.

– Я не хочу. – Айсэт разжала пальцы, но Шариф, стоящий к ней вплотную, так близко, что Айсэт видела крошечные черные вкрапления в золоте ее глаз, положил свою руку поверх ее и сжал на рукояти. – Я думала, что у меня отняли дар. Думала, Дахэ лишилась жизни. Ты – выбора. Но все это неправда. Дахэ осталась без дара. Она так любила Тугуза и несла в себе его часть – единственное, что могла взять с собой в пещеру, но забыла его и отдала свое дитя. А ты просишь лишить себя жизни, тем самым отнимая у меня выбор.

Лицу Шарифа потемнело. Он скривился, хватка его на руке Айсэт стала сильнее.

– Конец играм, – проклекотала Гуашэ.

Шариф дернул руку Айсэт, заставляя поднять кинжал:

– Я даю его тебе. Единственно правильный выбор, нужно лишь решиться. Как решился я.

– Нет, – Айсэт боролась с ним. Тени сгущались. Гуашэ хихикала, растягиваясь на подушках.

– Время истекло, – провозгласила она. Но Айсэт не испугалась. Она вовсе не слышала победного замечания, не видела ухмылки на разгладившемся лице Гуашэ. Все затмевало золото глаз Шарифа.

– Я не стану выбирать между родителями и тобой. Там, у порога пещеры, я бы не смогла, потому что никогда не отнимала жизнь. У испыуна не смогла, потому что ни за что не подняла бы руки на умирающего. И теперь не сумею. Потому что…

– Столько человеческих жизней я прожил, столько жизней забрал. Пусть ничто тебя не остановит, – голос Шарифа прозвучал грубо, во рту блеснули клыки, от высоких скул пошел дым, тени легли на его кожу и отбирали бледность, рисуя на ней узоры тьмы. – Счастье умереть от рук моей Айсэт.

Он запрокинул голову, кудри, до которых Айсэт так хотела дотронуться, тоже дымились. Тени поднимались над плечами, отнимая у Шарифа одежду.

– Бей же, – прохрипел он.

Пальцы, обхватившие запястья Айсэт, почернели.

Кинжал запел, подчиняясь резкому движению. Ожил решимостью, пробежавшей от рукояти по ребру к острию. Айсэт закричала.

– Я не позволю тебе умереть, – шепот Шарифа погас в ее крике. Он отпустил Айсэт, и она отбросила кинжал, как змею. Но он не упал. Яд смерти проник в сердце Шарифа, клинок пил кровь. Шариф улыбнулся, отступил на шаг.

– Что же ты наделал? – Айсэт кинулась к нему, но Шариф поднял руку в предостерегающем жесте.

– Теперь мы свободны, – проговорил он, сделав еще шаг назад и пошатнувшись, – и воды пробьются на свет. Сейчас… сейчас…

Шариф схватился за грудь. Раздался хруст, заглушивший рыдания Айсэт. Она успела заметить мрачное удовлетворение в лице Гуашэ, прежде чем все поглотил черный дым. В темноте, что пожирала яркие краски шатра, Шариф осел на ковер. Угасло мерцание рукояти кинжала, потеряли блеск драгоценности, вздрогнули и замерли огни свечей. Игривое пламя сжималось под ладонью тьмы. Горели золотые глаза Шарифа, но и они закатились. «Мое солнце уходит, чтобы никогда не вернуться», – подумала Айсэт. Тело Шарифа выгнулось, забилось, ломая линии рук и ног. С новым оглушительным хрустом кинжал вылетел из-под вывороченных ребер и утонул во тьме.

– Никакой свободы! – захохотала Гуашэ. – Ты убьешь ее!

Крылья хлестнули Айсэт по лицу. Оперение Гуашэ несло свет, и Айсэт тянулась к свечению, чтобы разглядеть, что заколдованная дева рвет когтями черную, дымную кожу с извивающегося тела. Рвет вместе с ошметками плоти, отнимая у Шарифа человеческий облик.

– Убьешь, – раскатывала она птичий клекот, – и будешь пировать над ее телом! Никто не освободится от проклятия. Никто не уйдет от кары моего отца!

Волчья пасть сомкнулась на шее птицы, дернула, придушила, отбросила. Клыки окрасились кровью, слишком белые, изогнутые полумесяцы в черноте, породившей облик горного духа. Волк, которого представляла Айсэт за много лет до того, как войти в пещеру, явился. И золотые глаза видели ее насквозь – глаза, обещанные ей водами болот. «Никакого охотника я не дождалась. Мне была назначена встреча со зверем».

Вернулась пещера. Стерла весь пройденный путь, смяла шатер, отобрала дыхание. Стены сомкнулись вокруг них, влажный холод забрался в Айсэт. Слезы выплеснулись ее собственными водами.

Две косы в единый жгутТак с тобой меня пусть свяжут,И пускай по миру скажут:Сердца два в одном живут, –

прошептала она. Спеть не получилось.

Айсэт встала на колени перед зверем и протянула руку – коснуться черной шерсти. Тьма обступила ее. Легла на ладони.

«Я не вижу смерти. Я вхожу в тени и отдаюсь им, чтобы изгнать болезнь. Я не вижу волка. Я закрываю глаза, Шариф, и крепко держу».

Печать безликого стража вернулась в назначенный час исполнить то, что предрешено. Кинжал вошел в грудь, возвращая ей выбор. Кровь оросила морду черного волка. Голова Айсэт ударилась о пылающий лоб зверя, руки повисли, талия надломилась. Кровь впитывалась в грязную ткань платья, вовсе не подходящего невесте.

– Потому что люблю тебя…

Айсэт отпустила себя на волю.

Жизнь покидала тело маленькой птичкой. Никогда Гуашэ не угнаться за ней, не забрать простора неба. Ни черному вихрю, ни поднявшемуся морю, ни силкам людей не оборвать полета. Птичка летит и поет, завершая забытый призыв:

Но невеста сумеет унять его нрав,Если в выборе демон был раз один прав…

И дышит птичка рассветами и закатами. И лишь крохотное алое пятнышко в оперении тревожит ее, неразумную, легкокрылую, свободную. Красный цветок. То ли отголосок чувств, то ли кровь, то ли метка, обжигающая ее лицо.

Горячий дождь льется с неба. Капли мучают птичку, и алое пятно разрастается, а перья сменяются платьем, белым платьем и фатой, покрывающей ее саваном. И она падает в воды, что выплакал дождь. И воды эти бурлят, в них скрыт огонь. Потому что вовсе не дождь плачет, и стенает, и зовет ее сквозь шум вырывающихся из-под земли струй и завывание ветра.

То уснет он спокойно в скале золотой, его тело омоет огнем и водой…

Человек с глазами зеленее леса, которого птичка когда-то любила, пытается дотянуться до нее, но она тонет, и голоса зовут ее погрузиться на дно: «Мы с тобой», «Ты всегда была наша», «Теперь успокойся и спи». И она исчезает в огне и водах, в голосах и тенях. Смерть обрушивается на нее грохотом разрываемой земли. Благословенная горячая вода стремится прочь, срывая с нее платье, кожу, боль, страх, оставляя воспоминание о поцелуе, накрывшем губы за миг до того, как она стала птичкой.

– Айсэт, – зовет ее Шариф. Его имя она узнаёт прежде своего.

И открывает глаза, и видит зелень глаз и зелень дубовых листьев, в которых играет золото наступившего дня.

– Есть в наших краях легенда. В давние времена звались эти земли Гнилыми. Опоенные смрадом болот, притягивали несчастных, в чем-то провинившихся перед богами и людьми. Угодил в Гнилые земли и отважный воин, что вопреки воле родителей женился на любимой девушке. Родила она ему дочку. В летнюю ночь родила у пещеры, где томился злой дух, из-за которого и прогнили земли. Росла девочка тихой и умной, чудным голосом и целительными руками наделили ее боги. Была она милой и приветливой и больше жизни любила своих родителей. Пока беда не омрачила ее жизнь. Поразил недуг отца и мать девушки, и никакие знания, ни травы, ни напевы не могли излечить опухших рук, унять ломоты в костях, затянуть раны, что поразили кожу. Очень хотела дочь помочь родителям. Она пыталась лечить их травами, но облегчения не наступало. Обращалась с молитвами к богам, но те молчали.

«Лучше умереть, чем так мучиться», – в отчаянии говорил отец.

«За что боги покарали нас?» – вторила ему мать.

Девушка побывала у старика, убеленного сединами и умудренного годами. От него узнала, что все обитатели Гнилых земель обречены умереть от недуга, что таит их край. Посоветовал старик девушке пойти восточной стороной к скале с безмолвствующей пещерой, где прятал злой дух горючие воды гор, которые давным-давно приносили людям исцеление. Многие пытались заполучить целебную воду, да сгинули. Разгневался дух, и стал пожирать людей, и не успокоился, пока не испросили у него милости и не назначил он плату – ежегодно приводить к нему в жены красивейшую.

Старец рассказал девушке, что тот, кого сам дух недр уведет в свои владения, сможет добыть целительные воды. Подсказал старик старинное заклинание, которое вызовет духа недр из-под земли, но, как высвободить воды, он не знал.

Едва взошло солнце, пошла девушка к скале духа. Произнесла заклинание. Качнулась скала. С нее сорвались и с грохотом покатились в разные стороны замшелые камни. Из образовавшейся расщелины показалось чудище с бледным, землистым лицом и телом, похожим на корни деревьев.

«Кто и зачем потревожил меня? – спросил дух недр и, заметив девушку, ухмыльнулся: – Не ты ли, красавица? Где же приведшие тебя?»

Не испугалась девушка, качнула головой:

«По собственной воле пришла к тебе. О могуществе твоем проведала, о сокровищах несметных. Давай вместе владеть ими».

«Ты красива, смела и умна, и я с радостью беру тебя в жены». – Дух недр схватил девушку за руку, и оба исчезли в расщелине, которая тотчас же сомкнулась.

Недоброе раньше всех почувствовало любящее сердце матери. Оно привело ее к восточному склону гор. Долго женщина, мучимая болью, искала следы дочери. Но силы покинули ее. Прильнула она к скале, и почудилось ей биение сердца дочери, ее дыхание, заточенное в камне. На скалу пришел и отец. Пробыли они там день и ночь. Утром следующего дня, когда несчастные родители приготовились умереть, терзаемые болезнью и потерей, послышался неясный подземный гул. Он стремительно нарастал. Родители поспешили к пещере, и вдруг из нее вырвался бурлящий поток воды, горячей как пламя, пахнущей остро и тяжело. Воды вынесли обнаженное тело девушки. Голова и лицо ее были обернуты платьем. Отстранив платье, увидели родители бледное лицо дочери.

Девушка вдохнула чистого воздуха, губы ее дрогнули и, не открывая глаз, она прошептала:

«Я убила его. Не зная, как выйти, обернула голову платьем, чтобы выбраться с потоком, не задохнуться в его дурмане. Теперь эта вода ваша…»

И после затихла навсегда. Когда, рыдая над телом дочери, родители причитали, что не стоило губить юную жизнь во имя угасающей, потому что это противоречит природе и не угодно Богу, к ним подошел тот мудрый старик и сказал:

«Не убивайтесь, несчастные. Подвиг вашей дочери велик, жалость для него оскорбительна. Гордитесь любовью и смелостью той, кому дали жизнь. Потому что сегодня она подарила жизнь всем людям наших земель».

Голубую целебную воду гор назвали огненной. Мацестой назвали ее и девушку, обманувшую злого духа.

Так Гнилые земли превратилась в долину Счастливых источников.

– Бабушка, бабушка, – прошептал мальчик, прижимаясь к матери, чтобы старейшина с белоснежной бородой и кустистыми бровями, нависающими над длинным носом, не расслышал его за треском костра и звучанием своего голоса, – бабушка, – повторил он, чуть не подпрыгивая, – все не так рассказывает прадед Керендук, правда же?

Женщина зашипела на него, но тут же погладила по мягким рыжеватым кудрям, по смуглой, золотистой шее.

– Ты совсем не так рассказываешь, – не унимался мальчик. – Разве убила она горного духа? Скажи. Дед на ухо туг, не услышит.

Женщина вздохнула. Кинула быстрый взгляд на мужа, сидящего по правую руку от Керендука, старейшего из старейшин. Отбросила косу, когда-то медовый ручей которой уже давно посеребрила седина, поправила пояс, свободно лежащий на животе, вздохнула еще раз.

– Это сказка для морского берега, для свободного ветра, для волн, несущих корабли в дальние страны. У костра отец мой рассказывает то, что помнит. То, что хватит праздным ушам.

– Тогда завтра мы пойдем к морю? – обрадовался мальчик. – И ты покажешь мне птицу, что ищет и не найдет?

– Тише ты, – женщина прятала и недовольство, и восхищение своим внуком. – Ты настойчивей отца, Шариф.

– Обещай! Обещай!

– Тише. Пойдем. Замолчи и слушай.

Много говорил Керендук. О том, как повалили люди к целебным источникам, как вздохнула земля, избавившись от смрадных болот, как расцвели алые цветы у безмолвной пещеры и люди Гнилых земель расцвели подобно цветам. И пошло все правильно, не так, как было при власти духа: за невестами из других земель приходили и своих девушек не противились отдать за женихов долины.

Мальчик, названный Шарифом, все подпрыгивал. Отец его, Орзамес, ее дорогой рыжеволосый сын, с которым вошла она в пещеру и вышла из нее, сидел третьим после деда и отца, Тугуза, славного кузнеца их старого аула. А дочь ее, Айсэт, разносила угощения под сенью священного дерева, у которого каждую ночь собиралось все селение, чтобы слушать сказки старейшин. О мудром жреце Гумзаге, с которым не сравнится молодой пришлый жрец. О дивном коне Акозе, что был воплощением ветра. О птице с золотыми перьями, что раз в год летела от ущелья к морю. О маках, покрывших склон горы, где рос дуб и дремала пещера Безмолвия. Из пасти которой, из скалы, из подножия, и пробились источники. Растревожили лес, вытеснили смрадную воду болот: Кольца, Кабаньего Следа, Бороды Старика, Слепого, Лужи, Черного и Безымянного.

Сказки, в которые все они верили.

В которых жили.

И одна она, женщина, растерявшая прежнюю стройность, гладкость кожи, ловкость движений и колкость языка. Она, обретшая все то, о чем просила когда-то обманчивую поверхность болота, помнила совсем другую сказку.

Втроем они вышли из пещеры. Вчетвером, тут же поправляла она себя и прикладывала руки к животу тем же защитным жестом, что и тогда, оставляя черноту пещеры за спиной. Утро полнилось звоном и паром. Вода, скованная годами и земной твердью, вызванивала себе дорогу сквозь лес. Дуб шелестел листьями, радуясь птицам, что нашли приют в его ветвях. В росистой траве прыгали кузнечики и порхали над нежными юными цветами белокрылые бабочки. Пахло свежестью пробудившегося леса, теплом ожидающей лета земли и отдаленной горечью освободившихся от заточения горячих вод.

– Она не последует за нами? – спросила Айсэт.

– Она не в плену, не в силках. Пусть летит куда хочет, если сумеет позволить себе, – ответил Шариф.

– Пусть летит прочь, нечего ей больше делать в нашем лесу, – добавила Дахэ и рассмеялась.

– И мы полетим? – Шариф обнимал Айсэт, она прятала лицо у него на груди. Левую щеку. А правую, полыхающую огнем метки, подставила восходящему солнцу.

– Да пожалуйста, – рассмеялась Дахэ еще громче, – ни к чему мне любоваться на ваше счастье.

Она никогда еще не смеялась так искренне. Ни злости, ни обиды, ни гнева не таил ее смех.

Легко, словно не весили они ничего, поднял Шариф отца и мать Айсэт и опустил в воды Кольца. Очистились воды и больным принесли исцеление. Долго плакала Дзыхан, целовала дочь, а та просила у матери прощения. И благословения просила. Долго говорил Калекут с Шарифом, а еще дольше беседовал с ним жрец. Зато Дахэ молчала, потому что не могла наглядеться, надышаться, налюбоваться Тугузом, которого застала лежащим у порога пещеры, куда он пришел ждать смерти, не в силах жить без любимой.

– Слишком рано лег ты умирать! – хохотала Дахэ. – Живая я, живая! И богатая, – добавляла она, выставляя живот, в котором новая жизнь была еще не больше яблока, но больше всей известной ей прежней жизни. – Неужели ты поверил, что я покину тебя? Что откажусь от того, что мое?

А после они провожали Айсэт и Шарифа к морю. К кораблю, что пришел из дальних земель. К волне, унесшей горного духа и его невесту.

– Я живая. И вы живые, – не унималась Дахэ, – но никак, великие боги, не могу рассудить я, отчего нам благодать?

– Смерть мог принять от руки выбранной невесты горный дух, если бы сумел полюбить. А если бы полюбила она, то обрел бы он жизнь.

Кто ответил ей? Шариф, Айсэт или та Дахэ, какой она стала, родив сына и дочь, приняв многочисленных внуков? Или та, что сбросила змеиную кожу, когда владыка скрытых в пещере земель коснулся ее рукой, свободной от проклятия? Когда вместе с избранной невестой, единственной, что нашла в себе любовь к горному духу, смотрела, как по глади озера плывут, чтобы подняться в небеса, души девушек, отданных пещере, и морских дев, долгие годы томящихся под гневом отца? Вместе с ними растаяла в облаках прошлая Дахэ?

– Бабушка, – младший внук вырвал ее из воспоминаний, – и все же что правда? – Он никак не хотел успокоиться. – Твои сказки или старого Керендука?

– Те, в какие ты захочешь поверить, – сказала Дахэ, поднялась и пошла от костра в густую ночь под звездной рекой небес.

– Бабушка, не уходи! Бабушка! – закричал маленький Шариф и помчался за ней.

Ноги его шлепали в темноте, а Дахэ казалось, что это она бежит во мраке пещеры и скоро выйдет в известный ей заколдованный мир. Там встретит она горного духа и его невесту, что вернулись домой после долгого странствия. И нашли покой.

Конец

21.01.2024. 00:23

Благодарности и некоторые пояснения

Коренным субэтносом Сочи являются три адыгских племени – убыхи, шапсуги и абадзехи. Именно их предания и легенды стали источником вдохновения для книги. Мифология адыгов столь же богата и разнообразна, как и известные всем древнегреческая, скандинавская, древнеиндийская или кельтская. А «Нартский эпос» – героический эпос адыгов – кладезь сказаний для всех, кто интересуется культурой народов России.

Мацеста – микрорайон Сочи, река и, главное, источник сероводородной воды, со специфическим запахом «тухлых яиц». Лечебные свойства этих вод известны на весь мир с 1902 года. Им даже нашлось место на гербе Сочи. С убыхского диалекта Мацеста переводится как «огненная вода». Легенда о девушке Мацесте, получившей такое имя из-за отражения игры костра в реке в ночь, когда она родилась, известна всем сочинцам и гостям города, побывавшим на обзорной экскурсии. Отважная и преданная родителям девушка пожертвовала жизнью ради их исцеления и осталась в памяти людей. Скульптура Мацесты украшает названный в честь нее мост над одноименной рекой и смотрит печальными глазами на море. Недалеко от Мацесты находятся Орлиные скалы, где, по одному из вариантов легенд, был прикован Прометей, и Агурские водопады, чьи воды когда-то были красавицей Агурой, пожалевшей несправедливо осужденного титана.

Прообразом Пещеры Безмолвия, темницы горного духа, послужили Воронцовские пещеры. Воронцовская система пещер – одна из самых протяжённых в России. В неё входят Воронцовская, Лабиринтовая, Долгая пещеры и Кабаний провал. Их общая длина – 12 км.

Коварная трехликая спутница героев родилась из моей интерпретации Бытхи – еще одного микрорайона города, одноименной горы и убыхской богини-птицы, с золотой головой, серебряными когтями и крыльями и каменным телом. Статуэтка этой богини в начале XX века была найдена при раскопках в лесу на склоне Бытхи. По слухам она теперь хранится в Лувре.

«Демон спускается с гор» появился из любви к Сочи, в котором я родилась и живу. С его дворами, где растут мушмула, алыча и шелковица. С его зелеными улицами, морем и горами. И легендами, мимо которых каждый день проезжают машины и проходят люди, не подозревая, что вот тут – за углом, у дороги, в лесу, в парке – кусочек мифа, и в нем притаился древний бог или дух. Мне захотелось показать другой Сочи, не туристический, незнакомый многим, многовековой, а не юный, как принято считать. Любимому городу мое первое спасибо!

Второе спасибо для людей, которых я всегда буду ждать в гости в Сочи. Ане Неплюевой, Ане Золотухиной и всей команде МИФа. Моему литературному редактору Лене Кондрацкой и потрясающим художницам Тане Дюрер и Anteaterand.

А третье спасибо – читателям. Сердце мое бьется в каждой строке, и если хоть на миг ваше забилось с ним в унисон, значит, история эта живет и дышит, и поет благодаря вам!

Над книгой работали

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Шеф-редактор Павла Стрепет

Ответственный редактор Анна Золотухина

Литературный редактор Елена Кондрацкая

Креативный директор Яна Паламарчук

Арт-директор София Цой

Дизайнер Валерия Шило

Иллюстрация на обложке Таня Дюрер

Иллюстрации с форзаца и нахзаца, внутренние иллюстрации Anteaterand

Леттеринг Юлия Суркова «Кошаса»

Корректоры Лилия Семухина, Надежда Лин

В оформлении макета использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

mann-ivanov-ferber.ru