Этажи

Часть 1. Обрыв

Стрелки показали начало двадцатого. Меньше трех часов до отбоя. Почти одиннадцать до новой смены. Потом личное время и снова отбой.

Восемь часов работы. Восемь часов бытовых забот. Восемь часов сна.

Вчера Самосбор забрал парнишку из сборочного цеха. Значит, к моей выработке накинут еще. Естественно, без доплаты.

Десять часов работы. Семь часов бытовухи. Семь на сон.

Глухой удар из глубины перекрытий заставил отвлечься от проклятого циферблата, в котором сосредоточилась вся моя жизнь. Я посмотрел сквозь заляпанное стекло единственного в блоке окна.

Работа, скука, сон. Иногда вой сирен и щелчки гермозатворов.

Повторить.

Я не жалуюсь, все так живут. Но иногда просто хочется посидеть у окна, покурить, даже если по ту сторону лишь завешенная дымкой бетонная глухая стена в десятке метров напротив.

Затушив бычок о треснувший край подоконника, задумчиво покрутил в руке новую пачку. Шершавый, приятный на ощупь картон еще не успел помяться в кармане и словно намекал: одной папиросы в такие моменты мало. Но пачка последняя, а ежемесячных талонов на курево ждать четыре дня.

Опять придется стрелять у мужиков или искать барыгу через Гнилонет.

Махнув рукой на эту мысль, я снова чиркнул спичкой.

– Ты коммунистом был? – Мужчина, стоявший на коленях неподалеку, достал голову из мусоропровода и повернулся ко мне. – А? Был?

– Я и сейчас коммунист, – бросил я.

Конечно коммунист, будто у меня есть выбор! А за другие речи можно и пулю от ликвидатора схватить.

– Во! Я и говорю – иные сюда не попадают! Все верили и строили этово, как его? Будущее светлое, равное для каждого. А вон чего понастроили. И сюда попали. Бесконечная хрущевка, где у всех поровну и жизни, и смерти. Ад это, говорю тебе, ад для всякого коммуняки.

Мужик закончил тарабарщину и снова засунул бритую макушку в люк мусоропровода.

Что он там делает, я не знал и, по правде, знать не хотел. Лёлик – очередной безумец, проигравший разум в стенах Гигахруща. Работа, сон. Оставшееся время мы либо забиваем рутиной – от хлопот по дому до бессмысленного просмотра передач по ящику – либо задаем вопросы без ответов. Пока наше здравомыслие не сойдет с рельсов, утратив последнюю связь с реальностью.

Если Самосбор не опередит.

В коридоре послышались торопливые шаги. Я хорошо изучил этот путь, как и всякий, кто хочет успеть к гермозатвору жилой ячейки вовремя. Сорок метров по обшарпанному полу, дверь на лестницу, два проема вверх, еще тридцать метров. Меньше трех минут на все; если не мешкать во время тревоги – останешься жив.

– Так и думал, что найду тебя здесь. – Дима даже не запыхался. – Серег, у нас ЧП.

Я протянул ему тлеющую папиросу, как раз на одну затяжку осталось. Пускай дым в его легких отсрочит новость хоть на мгновение. Почему я должен знать это сейчас? Не хочу.

Нет сирены, значит, ЧП подождет еще секунду.

– Лифт оборвался.

Вот это действительно хреново. Старые механизмы часто ломались, кабины застревали, а ремонтников порой приходилось ждать неделями. Но обрыв… Починка может затянуться от нескольких месяцев до бесконечности.

С неисправным лифтом плохо, без него еще хуже: следующий только на семнадцатом, а значит, одиннадцать этажей придется топать пешком. Каждый день.

Но лицо брата казалось серее обычного, и стало понятно – он не договорил.

– Кто там был? – чувствуя мерзкий холодок за ребрами, спросил я.

Из полуоткрытой двери нашей комнаты доносился приглушенный плач:

– Что я мужу скажу? Он в две смены работает, только бы я могла за детьми смотреть. А я… не досмотре-ела!

– Ну тише, тише, девочка моя.

– Ведь запрещала подходить к лифту без взрослых!

Решил не мешать им. В потертый халат тети Полины хоть раз да заходила поплакаться каждая женщина нашего этажа. Тетя не откажет, всегда найдет слова, подставит плечо.

Славка и Катя, брат с сестрой, единственные, чей смех слышался в этих стенах. Еще вчера я выходил прикрикнуть на ребят за то, что лупили резиновым мячом в гермодверь нашей квартиры. Какого черта они делали в кабине? Игры играми, но страшилки о несчастных, которые застряли между этажами во время Самосбора, здесь всякий учит с детства.

На кухне Вова ковырялся серыми от пепла пальцами в банке с бычками.

– О! Мужики! Угостите дядю папироской. – Он вытер руку о свою неизменную тельняшку.

– Пошел в жопу, Вовчик, – огрызнулся Дима.

– Ты че, сука? Ты как с ветераном разговариваешь? Я воевал! – Тельняшка вскочил, чуть пошатываясь.

Как сюда занесло бывшего ликвидатора с верхних этажей, никто толком не знал. Сам он предпочитал отмалчиваться, а мы не лезли с расспросами. Одни приходят, словно ниоткуда, другие пропадают. Дело привычное.

О прошлом Вовы можно догадываться лишь по химическому ожогу: левая часть лица и шеи превратилась в безобразное месиво застывшей, будто кровь на морозе, плоти. Еще по железяке вместо руки.

– Опять нажрался. – Дима скривился. – Я видел утром Ирку, у нее весь нос распух. Когда ты уже человеком станешь, падла?

– Можно подумать, кто-то здесь остался человеком. Папиросу зажали, – буркнул Вова, усаживаясь на место. Расшатанная табуретка жалобно скрипнула под его задом в дырявых трениках. – Сами вы в жопу идите, щенки. Пиструн еще не вырос так с дядей разговаривать.

Вовчик мог бы поломать нас с Димкой одной, что говорится, левой. Лично видел, как его протез гнет пятисантиметровые трубы, словно картонные. Но сейчас барыга, видимо, опять запоздал с новой батареей, и железяка бесцельно болталась лишним грузом.

– Вы уже позвонили? – спросил я Диму, решив больше не обращать внимания на тельняшку.

– Конечно. Ответ как обычно: бригада будет в течение пяти дней.

– Уверен, что обрыв?

– Сам слышал. Скрежет страшный и этот грохот издалека, в самом низу… такое запомнишь. Я со смены возвращался, а мать их рядом была, мусор выносила. Она тоже слышала.

В прихожей стукнул гермозатвор.

Алина разулась на ходу, привычно разбросав по углам обувь, прошла на кухню и уселась на свободную табуретку рядом с хмурым Вовой. Вытянула ноги в драных колготках.

– У-у-у, наконец-то. Как же болят, – выдохнула она. – Опять лифт стал?

– Оборвался. – Я покачал головой.

– Ого! Зараза, теперь до семнадцатого пешком топать.

Она работала на семидесятом; чтобы добраться до фабрики, ей приходилось делать на одну пересадку больше, чем мне. Немудрено, что наши первые мысли совпали.

– Лин, там были дети. Славик с Катькой.

– Это плохо, – сказала спустя секундное молчание. – Вы пожрать не грели?

Я всмотрелся в ее лицо, бледное и неподвижное. Большие глаза скрывали за голубизной холодную глубину, темнее шахты лифта. Нет, я не ждал дрогнувших губ, тем более не ждал слез. На этажах редко увидишь сострадание.

Но все-таки что-то неправильное в само́м вопросе царапнуло нерв. Почему, Алина? Ты ведь младше меня, ты видела меньше боли, меньше смерти, неужели все, что ты можешь спросить, – разогрет ли твой сраный паек?

– Ай, ладно. – Девушка встала и прошлепала босиком к холодильнику. Достала тюбик биоконцентрата. – Так поем. Когда их, кстати, будут доставать?

– Мы не знаем, назвали дежурные пять дней.

– А как они там столько просидят, не сказали? – Алина откупорила тюбик, выдавила немного смеси в рот и вернулась на табуретку.

– Лин… – Дима подбирал слова. – Если лифт сорвался с шестого этажа – а мы знаем, что там еще минимум один подземный… Падая с семи этажей, никто не выживет, Лина.

– Потому вы и дураки, что позвонили, – подал голос Вовчик. – Эту рухлядь все равно никто чинить не будет, за малыми тоже не полезут. О них вообще можно было промолчать, а мамаша продолжала бы получать усиленный паек за отпрысков…

– Ну ты и урод. – Алина оторвалась от тюбика.

Почему мы терпели сожителя нашей соседки, алкаша и дебошира? Вряд ли кто-то сможет ответить внятно. С одной стороны, чем меньше лезешь в дела соседей, тем дольше проживешь. С другой – шансы протянуть на этаже напрямую зависят от всех его жителей.

Ира пахала на двух работах, чтобы обеспечить хахаля, терпела побои, все глаза выплакала в объятиях Полины. А потом целовала Вовчика в небритую щеку и щебетала нараспев, какой он хороший. И глаза бы выцарапала, посмей кто донести о дерзком соседе чекистам.

К тому же, когда протез работал исправно, Вовчик мог быть полезным. Несмотря на пропитые мозги, он хорошо разбирался в технике, чинил всякое по мелочи, следил за исправностью гермодвери.

А собранный из говна и палок самогонный аппарат позволял выменивать у спекулянтов весьма полезные штуки для всего этажа. Правда, судя по запаху, дерьмо Вовчик использовал и как сырье для своей выпивки.

– Сама урод! – парировал тельняшка.

– Подождите. То есть вы думаете, они погибли? Но я слышала…

– Что? – Мы с братом переглянулись.

– Слышала писк… или плач. Из шахты. Сначала подумала, показалось. Потом решила, что слизь поет или датчики на Самосбор не сработали. Даже принюхиваться начала.

– Уверена?

И прежде, чем девушка успела кивнуть в ответ, мы с Димой бросились к гермодвери.

– Слышишь что-нибудь?

Из шахты пахло сыростью и железом. Тусклое аварийное освещение выхватывало из тьмы обрывок троса.

Щелк – и заморгали оранжевые лампочки.

Щелк – и темнота вновь залила колодец.

Щелк…

– Ничего я не слышу. – Луч моего фонарика едва доставал до кабины в самом низу. Вроде целая, а не груда обломков. – Может, ей послышалось?

– А если нет, Серег? Если они выжили? Никто не приедет раньше…

Лифтер – профессия уважаемая. И редкая. Никто не знает точно, сколько шахт обслуживает одна бригада – десятки? сотни? И в каждой что-то ломается. Заявка на обрыв будет обрабатываться в штатном режиме. Если дети выжили, есть ли у них столько времени?

– Ау-у! Э-э-эй! Слышите меня? – рвал я горло, но получил лишь эхо в ответ.

Дима смотрел на меня. Старший брат, он ждал моего решения. Знал, всем остальным на этаже плевать. И хотел, чтобы я сказал первым.

Чего хотелось мне? Два часа до отбоя. Десять часов до новой смены. Мои ноги все еще гудят, я голодный, а Лина, скорее всего, сейчас тратит последнюю воду из дневного лимита, и спать придется ложиться немытым.

Щелк – свет.

Щелк – тьма.

– Веревка в кладовой. Должна меня выдержать. Какая у нее длина? – Я чиркнул спичкой. Не время экономить на куреве.

– Метров двадцать, может чуть больше. – Глаза Димы и вправду загорелись или огонек моей папиросы отразился в его зрачках?

– Должно хватить. Но для подстраховки лучше лезть с четвертого.

Самосбор двухцикличной давности – самый крупный на моей памяти. Тогда он длился больше двух суток и спустился с шестого этажа на первый. Еще пару дней ликвидаторы зачищали последствия. Но даже они не смогли справиться с тем, что осталось внизу. Лестничную клетку на трех этажах залили пенобетоном, а вот шахту лифта почему-то не стали трогать, лишь перенастроили управление кабиной, ограничив доступ к зоне отчуждения. Если там и оставались выжившие, об их судьбе можно только догадываться.

По возвращении Дима сразу же зарылся в кладовку – мир вещей, нужду в которых никогда невозможно предугадать: завтра или через тридцать циклов. Железные баночки со всевозможными гвоздями, шурупами, винтиками и гаечками соседствуют с разбросанными в случайном порядке молотками, плоскогубцами, отвертками, гаечными ключами всех видов и жестянками неизвестного назначения. А еще заляпанные тюбики с клеем, затвердевшие кисточки, лак и морилка… В углу даже стояли две рассохшиеся доски с загнутыми носами: старожилы называли это лыжами, но все позабыли, для чего они нужны.

– Чем вы там громыхаете? – поинтересовалась тетя из кухни, дымя самокруткой.

Я подошел к плите, сделал глоток прямо из чайника. Щелкнул засов ванной, и мимо прошмыгнула Алина в прилипающей ночнушке на мокрое тело. Я не успел ее рассмотреть, слишком быстро захлопнулась дверь комнаты. Интересно, осталась ли еще вода?

– Полин, ну дай хоть затянуться, – простонал Вовчик. Бывший ликвидатор сидел там же, где мы его оставили, и, казалось, дремал, прислонившись к пожелтевшим обоям.

– Что вы задумали? – Женщина проигнорировала тельняшку, внимательно смотрела на меня сквозь дым.

– Кабина выглядит целой. Дети могут быть еще живы. – Я допил едва теплую жидкость из носика. – Мы спустимся. Где их мать?

– Я дала ей своего лекарства, поспит на моей кровати, пока муж не придет. – В хриплом голосе Полины пропал даже намек на ту теплоту, с которой она утешала несчастную. – Вы слышали что-нибудь?

– Нет. Алина слышала.

– Ей могло показаться. Скажи на милость, как можно уцелеть при падении с такой высоты?

Я пожал плечами.

– Ловители, – сказал Вова, не открывая глаз. – Под кабиной есть такие штуки, называются ловители. Когда лифт падает, их зубья вгрызаются в направляющие. Все дело в тросе ограничителя скорости…

Вова уже собрался было показывать на пальцах единственной рабочей руки, но икнул и передумал.

– Ай, что объяснять тупицам.

– Не успели твои ловители. Мы видели кабину.

– Пацан, там у всех узлов срок службы двадцать пять циклов. То есть они износились еще при твоей прабабке. Ясен пень, все фурычит через раз и через жопу. Поздно схватились, или зубья повырывало, или направляющая посыпалась, да что угодно. Я к тому веду: если не сработали как надо, не значит, что не сработали вообще.

– Не остановили, но послужили тормозом. Оттуда и грохот, – пробормотал я под нос.

– Угу. – Вова встал и поплелся в свою комнату, придерживая неработающий протез, чтобы тот не цеплялся за дверные косяки.

– Нашел! – С толстым мотком веревки на плече мимо тельняшки протиснулся Димка, сжимая фомку в руках; из кармана его мастерки торчала пара ватных перчаток.

– Сядь. – Полина смотрела на меня и обращалась ко мне, будто не ее родной сын нетерпеливо топтал линолеум рядом. – История твоего отца ничему тебя не научила?

– Может, и научила бы, расскажи ты мне ее полностью, – огрызнулся я. – Хоть раз.

– Тебе достаточно знать, как все закончилось. Он полез помогать, когда его об этом не просили. И погиб.

Точнее, его расстреляли ликвидаторы. Я невольно покосился на дверь Вовчика.

– Хочешь так же?

– Разве ты не тем же занимаешься, тетя? Помогаешь соседям.

– Помогаю. – Она затушила бычок. – Помогаю ласковым словом. Советом. Горькой настойкой, наконец. Но не лезу в чертову шахту! Ты понимаешь, что там мог оставить Самосбор? Понимаешь, что ниже четвертого этажа – вечный карантин? И что делают с теми…

– Мама, мы всё понимаем! И мы пойдем, – твердо перебил ее Дима. Я мысленно поблагодарил брата за шаг, которого она не ждала.

Женщина дернулась, поежилась, как на сквозняке, и тяжело опустилась на свободную табуретку. Достала из недр халата бутылочку с настойкой, капнула пару багровых, почти черных капель на язык. Мы воспользовались заминкой, чтобы уйти.

Я уже собирался захлопнуть за собой гермодверь, как нас окликнули:

– Эй, щеглы. Вы и вправду за малыми полезете? – Бритая Вовина башка высунулась из комнаты.

– Тебе какое дело?

– Ты пасть прикрой да сюда идите. Покажу чего.

Берлога тельняшки встретила нас запахом скисших портянок. Но даже тусклого свечения телевизора хватало, чтобы заметить порядок в комнате. Я похвалил Иру про себя: молодец, успевает и впахивать за двоих, и чистоту поддерживать.

– Вовчик, мы торопимся.

– Да щас, погоди ты. – Он встал на колени и вытащил из-под койки пыльный чемодан.

Щелкнули застежки.

– Черт его знает, что там Самосбор оставил. Тебе сгодится.

Я развернул протянутый сверток.

– Халат химзащиты? Откуда? – вытаращился Дима.

Сосед промолчал. Такие носят только ликвидаторы да некоторые сотрудники НИИ. Редкая вещь. Дорогая. Вова, видимо, прихватил со службы.

– И что ты хочешь за него? – Я подозрительно покосился на бывшего вояку.

– Курить дай.

Я достал из пачки папиросу, положил себе в карман. Остальное протянул Вове. Выжидательно посмотрел на него – слишком уж неравноценный получался обмен.

Тельняшка встал и сразу прикурил. С удовольствием крякнул, сделав две большие затяжки подряд.

– Хочу еще, чтобы внизу вы головой думали.

– Слабо верится, что ты так о нас печешься, – прищурился Дима.

– А я не о вас, дураках. Слушай… – Вова серьезно посмотрел мне в лицо. На миг его взгляд показался даже трезвым. – Если что-то успело проникнуть в кабину… Присмотрись к детям прежде, чем тащить их сюда. Обрати внимание на любые странности. И проверь слюну.

– Слюну?

– Будет коричневый или черный оттенок, и завтра у малого слизь пойдет из всех отверстий. Послезавтра на этаже не останется выживших. Это относится ко всем странностям: сыпь, язвы, наросты на коже. Необычное поведение…

Я не стал уточнять, какое поведение считать обычным для напуганного, возможно раненого ребенка.

– Не спрашиваю, получится ли у вас их вытащить. Но очень интересно, хватит ли ума оставить.

– Пошел ты, Вовчик… – бросил Дима севшим голосом. Все понимали, тельняшка прав. И от правоты этой становилось тошно.

– Повидайте с мое, салаги, – огрызнулся Вова и сел на кушетку. Прикурил вторую от бычка. С минуту в комнате трещал лишь телевизор.

Минуты. Сколько их так утекает впустую, на сомнения и страхи, когда время действовать?

Я набросил плащ и осмотрел себя.

– Великоват как-то…

– Вот дурень! Затягивается же. Здесь и вот здесь. И тут еще. Во-от. Другое дело!

Плотная, легкая ткань почти не стесняла движения, хорошо прилегая к телу.

– Спасибо, – кивнул я.

– Это с возвратом, ты не думай! – Ударом ноги Вова отправил чемодан обратно под кровать. – И еще: будете трепаться, что это я вам дал, зенки выдавлю!

Щелк – свет.

Щелк – тьма.

«ЖИТЕЛЬ, ПОМНИ! САМОСТОЯТЕЛЬНО ВЫБИРАТЬСЯ В ШАХТУ ЛИФТА ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!»

Я успел забыть, когда и как эта листовка появилась в кабине. Но каждый раз по пути на работу непроизвольно вчитывался в поблекшие от времени буквы.

Щелк – вдох.

Щелк – выдох.

Воспоминания о спуске ограничились проклятым звуком ламп. Помню, как пришли на четвертый, как Димка вскрыл фомкой двери шахты. Как мы обвязались веревкой. Дальше – лишь высота и дыхание по щелчку. Остается только догадываться, сколько времени я судорожно цеплялся за торчащую из бетона арматуру, которую лишь безумный архитектор этого места мог назвать лестницей, пока брат медленно стравливал веревку руками в толстых рукавицах.

Дрожь постепенно покидала скрюченные пальцы, дыхание возвращалось в норму. Голову мгновенно засыпало вопросами. Разбираться решил по порядку:

– Где твоя сестра?

Слава вжался в стенку кабины, прямо под листовкой с предупреждением, и таращился на меня. Пыль, сопли и слезы смешались в грязные разводы на его бледном лице.

– Пацан, ну ты чего? Это же я!

– Дядя Сергей! – Вот и новая порция слез.

– Ну не хнычь. – Я подсел к мальчику. Он протянул ручонки, вжался в мой халат. – Ты как?

Тихие всхлипы в ответ. Я отстранился, чтобы рассмотреть его получше: коленки сбиты в кровь, на лбу ссадина, будет шишка. Больше ничего, кожа чистая, цвет глаз нормальный. Задрал тонкую рубашку, повернул, тоже чисто.

– Сильно болит?

Отрицательный кивок.

– Где Катя?

– Мы пошли посмотреть этаж. – Славка шмыгнул носом. – У нас быстро кончились спички. Я испугался и побежал обратно… а Катька… заблудилась.

Я заглянул в темноту проема. Уровень этажа оказался всего на двадцать сантиметров выше, чем кабина лифта. Похоже, ловители действительно отчасти сработали, затормозив падение.

– Как вы открыли двери?

– Не мы. – Мальчик пожал костлявыми плечами. – Сначала был грохот, потом нас подбросило, Катька подбородок разбила. А когда открыли глаза, двери уже так были.

– Ла-адно, – протянул я, собираясь с мыслями. – Вот как мы поступим. Я сейчас обвяжу тебя этой веревкой и подсажу к люку, чтобы ты мог выбраться на крышу. Будешь ждать меня там, понятно? А сам пойду искать твою сестру. Если меня долго не будет, кричи наверх и лезь по лестнице. Там дядя Дима, он будет тянуть веревку, и ты не упадешь. Хорошо?

Слава кивнул. Когда я посадил его на крышу, несколько раз щелкнул фонариком, подавая брату сигнал через открытый люк: «всё в порядке, жди».

– Я скоро вернусь, Славка, слышишь? Потерпи еще чуток.

Тьма этажа дохнула на меня сыростью. Я постоял с минуту, принюхиваясь в попытке различить характерные для Самосбора запахи, но не заметил ничего подозрительного. Луч фонарика пробежался по низким потолкам и серым стенам. Бетонные кишки узких коридоров расходились от лифта в четыре стороны.

Я прошел в случайном направлении десять шагов. Снова развилка. Не похоже на жилой этаж, скорее на лабиринт с тесными каморками. Вернулся к перекрестку и пошел в другую сторону. Пока мне не встретилось ни слизи, ни других последствий Самосбора. Нашел наконец, что искал: обгоревшие спички станут моими хлебными крошками. Как дети сами до такого не додумались? Им больше не читают сказок?

Сначала до меня долетел звук глухих ударов: кто-то методично бил резиновым мячом об пол. Я даже представил, как скачет грязно-красный шар с двумя синими полосками. Слава и Катя постоянно таскали за собой эту самую популярную в Гигахруще игрушку. Странно только, что девочка решила поиграть сейчас, одна, в полной темноте.

За поворотом послышались тихие всхлипы, секундой позже переходящие в звонкий хохот, будто кто-то пытался плакать и смеяться одновременно. Я собрался было уже крикнуть, обозначить себя, позвать, но в горле предательски дрогнул ком. Дух этого места и так обдавал холодом между лопаток, еще и звуки… Шуметь расхотелось.

Я осторожно продвигался вглубь коридора, находя под ногами очередные угольки спичек, пока свет фонаря не коснулся сидевшей на корточках фигурки. Ее плечи едва заметно дрожали.

– Катя?

Девочка оторвала голову от коленок и прищурилась. Я направил луч фонаря в пол и подсел к ней.

– Ты как?

– Мне страшно, я хочу домой. – Тоненький голосок Кати подрагивал, но ее глаза оставались сухими.

– Это ты смеялась?

– Что?

– Я слышал смех.

– Не знаю.

Показалось?

Девочка отстранилась и заглянула мне в лицо, будто видела впервые.

– Кать, это я, Сергей. Ты чего?

– Забери меня.

– Сейчас пойдем. – Я бегло осмотрел ее. – Ничего не болит?

– Нет.

Похоже, ни царапины.

– Кать, сплюнь, а? – запоздало припомнил я напутствие бывшего ликвидатора.

Она хлопала ресницами в непонимании.

– Просто плюнь на пол.

Девочка снова заканючила, вцепилась в мое плечо.

– Забери-и…

Ну и что с ней делать? Ругать? Лезть в рот? Самому хотелось убраться поскорее от бесконечных коридоров, затхлого воздуха и гребаного стука мяча. К свету и людям.

По телу прошла дрожь, застряла в поджилках. До меня дошло, что я не видел рядом с Катей игрушки. Но продолжал слышать в темноте.

– Кать, где твой мячик? – тихо, касаясь губами ее волос.

– Там. – Детский пальчик показывает на коридор.

– Кто здесь еще? – не слыша своего голоса, только ровное дыхание ребенка. И мяч.

Прыг-скок. Чуть ближе.

– Не знаю.

Прыг-скок. Еще ближе.

Свет фонаря тонул в бездне, коридор казался бесконечным.

Прыг.

Рывком закинул Катю на плечо.

Скок.

Еще рывок. До поворота. По сгоревшим спичкам, дальше, бегом!

Прыг-скок. Отчетливо, громче моего тяжелого дыхания.

Оранжевая вспышка впереди – аварийный сигнал шахты и наше спасение. Я успел забыть, что кабина ниже, влетел на полном ходу, едва не разбив головы себе и своей ноше.

Дима со Славкой кричали сверху. Оказалось, мальчик уже успел подняться самостоятельно. Детей легко напугать придуманными страшилками, но куда более очевидных опасностей, вроде большой высоты и расшатанной лестницы, они порой будто не замечают.

Лезть обратно оказалось проще, чем спускаться. Даже со вцепившейся в спину девчонкой, крепко привязанной ко мне веревкой. Хрупкое Катино тельце, почти невесомое на руках, к середине подъема отчетливо дало о себе знать. То ли тяжесть в мышцах и сильнейшая одышка отвлекали от пропасти за спиной, то ли засевший в ушах стук невидимого мяча гнал выше похлеще тревоги Самосбора.

На четвертом этаже стук остался – то била кровь мне по вискам. Как только Димка поднял нас и отвязал ребенка, я лег на месте, прямо на грязный пол. Прислушивался, как боль от спины и плеч растекается по всему телу.

Рядом сидел Слава, он больше не плакал. Обнимал сестру, покачивая. Катя не сопротивлялась, лишь молча оглядывалась по сторонам. Мальчик снова качнулся, из его кармана выпало, звякнув об пол, что-то металлическое.

– Это что такое? – Дима поднял жестяную банку, покрутил в руках. – Липкая какая. В солидоле, что ли?

– Мы внизу нашли, в комнате. Там таких до потолка! – Славка даже руки вверх вытянул.

Я приподнялся, чтобы лучше осмотреть находку. Этикетки не было, лишь выдавленная на металле надпись:

ГОСТ 5284-84/4

III

«ВСТУПАЙ В РЯДЫ ЛИКВИДАТОРОВ! БУДЕМ БОРОТЬСЯ С ПОСЛЕДСТВИЯМИ САМОСБОРА ВМЕСТЕ!»

Человек в противогазе одной рукой держит рукоять огнемета, другой прижимает к себе растрепанную девчушку. Никто никогда не видел людей, развешивающих плакаты, листовки, подбрасывающих буклеты. Равно как никто не знает их художников. Новые листы появляются регулярно, а старые не снимают, пока рисунок не выцветет настолько, что его уже нельзя будет прочесть. Или пока хулиганы не пустят на самокрутки.

Этот появился на лестничной клетке совсем недавно, и теперь каждый день мне придется встречаться с нарисованным бойцом Гигахруща. Образом защитника и палача.

Ноги гудели после рабочей смены. Впереди еще несколько часов перед ящиком, еда и сон, чтобы завтра все повторилось. Ход вещей, который ничем не изменить, даже след вчерашних событий померкнет в наших головах под гнетом рутины.

Мать спасенных сбивала колени о драный линолеум прихожей, пыталась поймать наши с Димкой руки, чтобы осыпать поцелуями. Отец минут пять ломал мне кости крепким рукопожатием, позже он занес блок папирос и пол-литра разведенного спирта, который выдают всем работникам реактора. Пить сложно, но всяко лучше, чем бодяга Вовчика.

Славка сказал, что, когда вырастет, хочет быть храбрым, как дядя Сергей. А мне, храбрецу такому, хотелось сбежать от всех на четвертый, к своему подоконнику. Припасть щекой к окну, выдавить лицом холодное стекло…

– Это что, тушенка? – Дима пялился на вскрытую ножом банку. Находку брат решил оставить себе, здраво рассудив, что странные жестянки детям ни к чему.

О тушенке мы слышали лишь в детстве из баек стариков, но мало кто верил, что она действительно существует.

– Это можно есть? – Я осторожно ковырнул рыжеватую массу. Желудок заурчал, поддакивая: нужно.

Четверо за одним столом: мы с братом, тетя и Алина; словно адепты тайного культа, слепые фанатики, жадно тянущиеся к лику своего божества, мы с той же жадностью вдыхали запах мяса, рассевшись вокруг открытой баночки. И, кажется, прошла вечность, прежде чем один из нас решился протянуть ложку.

Пока Ира отсыпалась после суток, а Вова дрых после очередной попойки, пока в квартире напротив счастливые родители укладывали спать вернувшихся детей, а весь этаж проверял надежность гермозатворов перед сном, мы смаковали каждый кусочек из такой маленькой для четверых баночки, пока на жести не осталось даже крошечной капли жира.

Вчера мы пили спирт и заедали тушенкой. И, готов поклясться, в глазах каждого читалось нечто большее закореневшей тоски.

…Этаж встретил запахом и шипением сварки. Я обогнул шахту лифта: на закрытых дверях висела табличка «НЕ ОТКРЫВАТЬ». Подумал, что на остальных этажах, скорее всего, то же самое, и с содроганием погнал от себя мысль – табличка не остановит нечто, если оно захочет выбраться.

За углом сварщик в маске и рабочем комбинезоне приваривал железный щит к нашему АВП-11 – аппарату выдачи пайков. Неподалеку прислонился к стене щуплый мужичок с редеющими волосами, зачесанными назад. На вороте его кожанки поблескивал значок со скрещенными молотом, серпом и штыком.

Сотрудника ЧКГХ – Чрезвычайного Комитета Гигахрущевки – желаешь встретить на своем этаже в последнюю очередь. Еще меньше – у себя на пороге. К счастью, в действительности мало кому доводилось увидеть чекиста, но, благодаря дурной славе, слышал о них каждый.

Взгляд мужчины из цепкого стал насмешливым, словно поддразнивая: «пройдешь мимо, трусливо уткнувшись в пол, или осмелишься спросить?».

– Что происходит? – решился я.

– Временная мера. – Тонкие губы незваного гостя растянулись в улыбке. – Этаж лишается доступа к продовольствию.

– По какой причине? – удалось выдавить с хрипом, во рту разом пересохло. – И насколько временная?

– Семисменки две, думаю, хватит. А вы, случайно, не из жилой ячейки сто сорок шесть, дробь четырнадцать ноль восемь? Дмитрий, верно?

– Сергей. Дима – мой брат.

– Ах да, верно! – Мужчина хлопнул себя по лбу. – Дима выше, шире в плечах, да и волосы его светлее. Родинка на шее… как я мог перепутать?

Он играл со мной, хотел продемонстрировать осведомленность.

– Единственная коммуналка на пятьдесят этажей, подумать только! Не тесновато? Соседи не беспокоят?

– Все хорошо, спасибо, – процедил я, не отводя взгляд. – Вы не ответили на второй вопрос.

От собственной наглости подгибались колени, но чекиста, кажется, она лишь забавляла.

– Причину вы сами знаете. Знаете ведь? Вижу, что догадались. – Он в один миг подобрался, и от его голоса потянуло холодком. – Были нарушены условия карантина. Кто-то спустился в шахту. Кстати, не поделитесь, кто бы это мог быть?

Я молчал и лишь задавался вопросом: как? Не то чтобы доносы считались редкостью, ради усиленного пайка люди порой готовы заложить даже членов семьи, но тяжело осознавать, что крысиные лапки скребут именно на твоем этаже.

– Не мучайте себя подозрениями. – Кожанка словно читал по моему лицу. – Их мать сегодня отвела детишек в медблок, проверить состояние. Там она очень убедительно врала, что не знает, как дети выбрались из шахты. Мальчик утверждает, что поднялся сам, девочка молчит. Но я нахожу это очень подозрительным. Итак, мне спросить снова?

В его руках блеснул портсигар.

– Понятия не имею. – Я пожал плечами. – Никого не видел.

– Спички не найдется? – спросил чекист с зажатой в зубах папиросой.

Я демонстративно похлопал себя по карманам, в штанах брякнул коробок.

– Нет.

Увидь Полина мои глупости, надавала бы по шее.

– Жаль. – Папироса вернулась в портсигар.

– Что сказали в медблоке? О детях.

– Первичный осмотр не выявил отклонений. Осталось дождаться анализов. В интересах всего этажа, чтобы с ними все было в порядке.

– Но если с детьми все хорошо…

– Доподлинно мы этого не знаем. Последствия Самосбора могут проявляться по-разному.

– Но если будет все хорошо, то в чем проблема? Им нужна была помощь, работники не стали бы таким заниматься, ваши ликвидаторы тоже…

– Я все понимаю. – Он примирительно поднял руки. – Видите ли, с одной стороны, спасителей надо представить к награде. С другой стороны, за нарушения подобного рода ставят к стенке. В любом случае данный инцидент не может остаться без внимания. Пока обойдемся средней мерой.

Он показал на заваренный АВП. Работник уже закончил, даже успел сложить инструмент, и теперь ждал окончания нашего разговора, оставаясь сидеть в маске.

Две недели. Четырнадцать суток паек можно будет получить только на обеденном часе в столовой. При трехразовом питании можно чувствовать себя сытым сутки. Двух порций едва хватает, чтобы восполнить силы. Как протянуть на одном тюбике рабочую смену и оставшийся день, я не представлял. Безработным придется еще хуже.

– На этаже восемнадцать человек, дети опять же. Почему наказывают всех?

– А то, дорогой товарищ, круговая порука. – Он подошел вплотную, похлопал меня по плечу. – Иногда, знаете ли, она мажет. Как копоть.

Кожанка кивнул работнику и пошел к лестничной площадке.

– Если вдруг будут мысли, кто лазил в шахту, наберите сами знаете куда, – бросил он на ходу. – Спросите Олега Главко.

Оставшись один, я посмотрел на часы. Время ужина.

– Сука!

– Заходят как-то коммунист, капиталист и социалист в рюмочную…

– Лёлик, помолчи, – резко оборвал Дима. – Дай подумать.

Мы курили на подоконнике четвертого этажа и старались не замечать дурачка, копошившегося в углу.

В чем разница между этим психом и теми, что отдают идиотские приказы? Один нюхает мусор, другой может расстрелять тебя за неповиновение. Мысли об отце снова захватили меня. Я почти ничего о нем не знал. Лишь то, что он погиб из-за очередного дурацкого приказа «сверху».

Интересно, насколько сверху? Сколько лифтов нужно сменить, о сколько лестничных проемов стоптать ноги, чтобы встретить их? Тех, кто отдает приказы ликвидаторам, чекистам, дружине… Есть ли там хоть кто-нибудь?

Одно я знал точно: однажды это место погубит не дефицит, голод и равнодушие. Не слизь и не жуткие твари из заброшенных коридоров. Даже не Самосбор. Это будут идиоты.

С братом мы бежали от суматохи, которая воцарилась на шестом.

– …Шесть тюбиков биоконцентрата, кило сухарей, четыре сухих брикета. – Полина пересчитывала наши скромные запасы. – Если разделить на троих, минимальными порциями, хватит на четыре дня максимум. Что делать дальше, я не знаю.

Она замолчала, поставила точку. Помню, как смотрел на нее и ждал хоть слова. Обвинения в предстоящей голодовке? А может, мне хотелось услышать, что мы все сделали правильно, все не зря и того стоило? По лицу этой женщины никогда не возможно понять, гордится она тобой или упрекает. Полина молчала.

Дима сидел на краю табуретки, грыз губы и думал о чем-то своем.

– Нам авэпэшку заварили? – В квартиру влетела растрепанная Алина. – Что происходит-то, а?

Девушка, не разуваясь, бросилась к холодильнику, достала пару тюбиков биоконцентрата.

– Это все, что у меня есть. – Глаза ее остекленели. – И на работе аппарат сломан, через раз талоны зажевывает.

Казалось, Алина вот-вот расплачется, но уже спустя секунду подступающие к глазам слезы испарились от жара вспыхнувшего в зрачках злобного огонька.

– Сволочи! И кто такой этот Олег Главко, побери его Самосбор? – Она достала из кармана сложенный листок с призывом выдать нарушителей карантина. Оказалось, такие подбросили в каждый почтовый ящик на этаже.

Я кратко повторил рассказ о встрече с кожаной курткой. Алина скомкала бумажку и бросила в урну.

– В жопу пускай себе засунет. – Села на табуретку, привычно вытянула уставшие ноги. – Придется опять глазки Петру Семенычу строить. Это с работы моей мужик. Он хороший, запасливый. Подкармливает меня. И квартира у него просторная. Как жена его умерла, так он в ней один живет… Что?

Девушка осеклась, заметив наши взгляды.

– Я ему руки распускать не позволяю! Друзья мы. – И почему-то с вызовом посмотрела на меня.

– Чем тут так воняет? – опомнился Дима. – Вова, мать твою!

Из Ирининой комнаты в одних трусах вышел бывший ликвидатор, стрельнул у меня папиросу и застучал дверцами кухонных шкафчиков. Протез его продолжал болтаться бесполезной железякой.

– Отвратительно, – скривилась Алина от вида рваных семейников.

– Ага, – буркнул Вова, отыскав металлическую воронку. – У меня там бутыль на подходе. Десять литров! У барыг на жратву сменяю, так что мы с Иришкой протянем. А вы тут с голоду пухните, и даже не просите потом. Догеройствовались, мать вашу.

А затем из коридора послышалась первая ругань.

…Пока я пялился в окно, Димка закурил третью. Подумать только, это я подсадил старшего брата на махорку.

Мы думали об одном: на что пойдут люди в условиях дефицита. И дело даже не в Алине или Вове, я не брался их судить. Остальные тоже выкрутятся, приспособятся к тяжелым временам, как это обычно бывает: затянут потуже пояса, пойдут побираться или одалживать по другим этажам, у родственников или знакомых, будут выменивать пайки на последние сбережения у барыг с Гнилонета. Но найдутся те, кто плюнет на это и начнет искать виноватых. А после, превозмогая спазмы голода, потянется к телефонной трубке. С надеждой, что хотя бы им уж точно сделают поблажку.

Вот только поблажек не будет.

Сколько у нас времени, прежде чем терпение соседей кончится? Пара дней? Неделя? Уже сейчас, возвращаясь с работы, голодные и уставшие, они видят заваренный аппарат, и руки сжимают найденную в почте бумажку от Главко.

– Итак, кто еще, кроме наших, знает? – Я решил, что пора озвучить общие мысли.

Тетя отпала сразу. Вовчик с Ирой тоже вне подозрений, им не с руки связываться с чекистами. Мы до сих пор не знаем, насколько легально тельняшка проживает в этой квартире. Алина? За последние пять циклов нам вроде удалось поладить. Хотелось бы верить, что для нее это что-то да значит.

– Если только мелкие. Ну и родители их, конечно, – пожал плечами Дима.

Здесь сложнее. Как предсказать, во что может обернуться их вчерашняя благодарность, когда детей станет нечем кормить?

– Пока ты ждал с веревкой наверху, тебя кто-нибудь видел?

– Ну-у… Только этот ошивался. Он всегда здесь ошивается.

Мы посмотрели на Лёлика. Тот сосредоточенно ковырялся в носу, не обращая на нас внимания. Еще один ненадежный язык.

– Надо что-то делать. – Дима подвел черту. Сказал с такой уверенностью, будто уже знал, как нам достать еды на ближайшие две недели. В идеале для соседей тоже. Жующие рты меньше болтают.

АВП-11 стояли почти на каждом жилом уровне, но встроенный ограничитель не позволял использовать их по талонам с других этажей.

– Мужики на заводе болтали, что кому-то удавалось обойти ограничение по талонам. Может, наш однорукий ликвидатор знает больше?

– Сам в это веришь? – Дима усмехнулся. – И в то, что он станет нам помогать? Снова?

– Нет.

Четвертый и пятый отпадали сразу, с ограничителем они сами едва могут прокормиться. Забираться выше седьмого, туда, где никого не знаешь, слишком опасно, к тому же вызовет лишние подозрения.

– Седьмой? – предложил я без особого рвения.

Единственный этаж на моей памяти со сломанным аппаратом.

– Ага, и от Сидоровича пулю схватить. У него ж обрез!

В авэпэшке на седьмом можно было получить паек не только с талоном другого этажа, но и вообще с любым: просроченным, дефектным и даже, поговаривают, поддельным. Чем в свое время не постеснялись пользоваться все, кому не лень.

Пока один из местных, полоумный старик Сидорович, не прикрыл лавочку для всякого рода сомнительных личностей, которые, бывало, даже из других блоков приходили к чудо-машине. Дед забаррикадировал этаж, пропуская лишь его жильцов, и с завидной точностью отстреливал остальных. Где он взял ствол, оставалось загадкой.

Димка встал с подоконника, прошелся вперед-назад, нервно вытирая ладони о штаны. Замер в нерешительности.

– Есть ведь еще вариант, правда?

Я ждал, пока брат разовьет мысль.

– Зачем нам бегать по этажам в поисках пары тюбиков безвкусного месива? Если внизу ждет куча таких баночек с тушенкой! Ты же слышал, что сказал Славик. До потолка!

Прыг.

– Нет, – отрезал я.

Скок.

– Но почему?

– Дима, ты совсем дурачок? Мы из-за этого и оказались в заднице. А ты хочешь попасться еще и на контрабанде, чтобы наверняка?

– А какой у нас выбор? Тараканов жарить? Рано или поздно все-равно кто-нибудь сдаст. Так хоть можно было бы жратвы на всех натаскать.

– Внизу опасно, Дима! – втолковывал я, как ребенку. – Один раз повезло, но это не значит, что фортанет дважды. Там… там точно что-то было.

Димка молчал, тревожно покусывая губы. Конечно, я рассказал ему то, о чем умолчал перед остальными. Всегда рассказывал. Доверял брату все свои страхи и обиды. Свою боль. Ему единственному было до них дело среди этого бетона и грязи.

Я рассказал и о звуке мяча, который будто гнался за нами по темным коридорам, и о том, что лифт упал ниже, чем мы думали. Никто из нас не подозревал о существовании минус второго этажа до вчерашнего дня. Даже в кабине кнопки с таким номером попросту не существовало. Подвал – так назвал Вовчик это место.

– Больше туда ни ногой, – твердо повторил я.

– Спустимся вместе.

– Ага. А на подстраховку кого поставишь? Лёлика?

– Да сдалась нам та веревка! – отмахнулся Дима. – По этой лестнице даже ребенок поднялся! Проще простого.

Я вспомнил шахту и поежился.

– Это очень, очень глупая…

– Да ты послушай! Выйдем после отбоя, так точно никто не заметит. Спустились, набрали тушенки по-быстрому – и обратно. Сами сыты и других накормим, а то и сменяем на что полезное, если останется. Заживем по-человечески!

Я подумал об Алене. О дрожащих руках, сжимающих последние тюбики биоконцентрата. О ребятах, которые вчера спаслись, а завтра будут голодать.

Потом перед глазами встала черная кожанка чекиста.

– А с тварью той… Ну, надо оружие достать.

– Оружие? – Я еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

– Как думаешь, удастся договориться с Сидоровичем?

– Дима, ты меня пугаешь.

Я пристально всмотрелся в брата. В его глазах вновь разгорелись угольки, и озорное пламя, казалось, плясало все безумнее с каждой новой идеей.

– Дядьку? Дядьку Сидора? – Лёлик вылез из своего угла.

– Ну да, мужик с седьмого. Знаешь его? – обернулся к умалишенному Дима.

– Как не знать? – кивнул Лёлик. – Он тоже коммунистом был, до того как сюда попал. И дядькой моим, да.

Мы с братом переглянулись.

– Какой же он дядька тебе? – удивился Димка. – Вы же одногодки почти.

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– А можешь нас отвести с ним поболтать? Да так, чтобы он не пристрелил нас из ружья своего?

– А ты, часом, не шпиён? – прищурился Лёлик.

– Как можно, товарищ! – с напускной обидой воскликнул брат и широко улыбнулся. – Ну так как?

– Тогда пошли. С нашим человеком поболтать – это оно правильно.

– Ну что? Решайся! – Дима потрепал меня по плечу.

Я снова вспомнил отца. И слова Полины отозвались эхом в голове: «Хочешь закончить, как он?».

Помотал головой.

– Ну и сиди тут, раз ты такой трус! – вспылил Дима. – Пялься в свое окно, вот только там ничего нет и не будет. Слышишь? Хоть глаза все высмотри, туда не сбежать. А я сам справлюсь.

Еще минуту я слушал удаляющиеся шаги в коридоре; снова чиркнул спичкой.

– Твою ж…

– Короче, товарищи. За вас племяш поручился, но в гуманитарную помощь я играть не буду.

Сидорович выглядывал через узкую бойницу импровизированной баррикады – беспорядочного нагромождения разобранных шкафов, драных кресел и прочей ломаной мебели. Заставленный рухлядью коридор не казался бы такой грозной крепостью без обреза в руках старика. Дуло продолжало смотреть между нами, и это напрягало.

– Первое: на этаж никого не пропущу, даже не просите. Голодовка – проблема шестого. А по теме вашей есть вариант. Хрен его знает, на кой ляд вам ствол сдался, но я в чужие дела не лезу. Чем расплачиваться будете?

– Жратвой! – выпалил Дима.

– Жратва у меня есть, в отличие от вас. – Сидорович усмехнулся в пожелтевшие усы.

– Я сейчас не про пайки говорю, а про кое-что совершенно другое. Сделаем дело и увидишь. Гарантирую, тебе понравится!

Хотелось пнуть разболтавшегося брата под ребра, но черные провалы ствола отбили желание дергаться.

– Допустим, – хмыкнул Сидорович спустя минутную паузу. – Это за патроны. Но за ствол хочу нечто более весомое.

– Да нам на время только.

– Тогда залог. Ценный, – не унимался дед.

– Как-то это капитализмом попахивает. Разве мы не должны делиться? – ляпнул Димка.

– Да я вам патроны готов под честное слово отдать, разве то не по-товарищески?

Я уже трижды проклял эту затею и этот разговор. Снял часы и протянул старику.

– Автоподзавод, корпус из нержавейки, стекло сапфир – не поцарапаешь. Воды не боятся. Циферблат на двадцать четыре часа. Стрелки фосфорные.

– Ого, вещь! – У Сидоровича загорелись глаза. Он сразу примерил часы на руку. – А это что за стрелка?

– Таймер. Уже заведен на три минуты. Как слышишь сирены, нажимаешь кнопку и видишь, сколько у тебя осталось времени до Самосбора.

– Где надыбал такие?

Я промолчал. Единственная память об отце, представителе одной из самых редких в Гигахруще профессий часовщика. Часы, как единственный способ отделить рабочую смену от времени отбоя, всегда пользовались спросом.

– Это залог, – уточнил я твердо. – С возвратом.

Я ненавидел их как символ цикличности собственной жизни. Но представить себя без отцовских часов не мог.

– Ладно-ладно, – пробурчал Сидорович. – Вернете пушку, оплатите патроны, и получишь свой механизм обратно. Минуту обождите.

И скрылся среди заграждений.

– Лёлик, а ты тоже здесь живешь? – спросил Дима у нашего психа. Весь разговор тот молча отколупывал краску цвета засохших соплей от стены.

– Угу.

– Так а чего на четвертом тогда ошиваешься?

– Там их лучше слышно.

Я вспомнил, как Лёлик засовывал голову в мусоропровод. Сложно сказать, куда из него попадают отходы, никто об этом даже не задумывался.

– Кого? – спросил я тихо.

– Известно кого! Тех, кто живет внизу… Что-то бормочут неразборчиво. Но ничего, однажды мне удастся подслушать. Проклятые капиталисты!

– Тьфу на тебя! – Дима рассмеялся.

– Все еще хочешь туда лезть? – Я серьезно посмотрел на брата.

Конечно, я пошел за ним. Мы всё и всегда делали вместе. Огребали тоже. Дурак погубит себя, и, раз уж не получилось его отговорить, проще сгинуть за компанию, чем смотреть потом в глаза Полине.

Сидорович вернулся с еще одним обрезом и коробкой патронов.

– Старый ты черт, у тебя второй есть? Я думал, ты свой отдашь, – восхитился Дима.

– Держи карман шире! Пользоваться хоть умеете? Давай покажу.

…Славка разрисовывал пол на лестничной площадке кусочком мела.

– Почему ты играешь один? – поинтересовался я.

– Катька болеет, – отмахнулся мальчик. – Ой, а что у вас за пазухой?

– Ничего, малец. – Дима плотнее запахнул мастерку, скрывая обрез. – Болеет? А что с ней?

– Так мама говорит, я не знаю.

Я присел на корточки рядом.

– А Катя ничего не рассказывала после вчерашнего? Она видела внизу… кого-нибудь?

– Не, она вообще со мной не разговаривает. Лежит и пялится в одну точку.

Мы попросили нарисовать, где он нашел консервы. Оказалось, действительно недалеко, буквально два поворота от лифта до нужного помещения. Дима приободрился.

– Вы снова хотите спуститься? Дядя Сергей, возьмите меня с собой. Я больше не испугаюсь, честное слово! Я вам дорогу показывать буду.

– Спасибо, дружище, ты и так помог. А теперь для тебя еще одно задание. – Я придвинулся ближе и заговорщицки зашептал: – Защищай сестру, ты ей нужен. А еще – о нашем разговоре ни слова, даже маме с папой. Понял?

Мальчик кивнул трижды для убедительности.

– Это будет наш секрет, как у партизан. Знаешь, кто такие партизаны? Нет?

По правде говоря, я и сам не знал, слышал лишь обрывки баек, из тех, что рассказывают старики после кружки самогона. Из тех, в которых ничего не понятно и ничему не веришь.

– Вот вернется Серега и расскажет. – Дима потянул меня за руку. – Пойдем.

Мы дождались отбоя, гоняя кипяток на кухне. По очереди сыграли с Алиной в шашки, и даже выпили по чарке с расщедрившимся Вовчиком его отвратного пойла. Собираться стали быстро и тихо, понимая, что второй раз от Полины нам так просто не ускользнуть. К счастью, тетя вновь была занята утешением нашей соседки.

– … я чувствую, понимаешь? Будто не моя больше дочь. Она не говорит со мной, ничего не кушает, не спит… Глаз не сомкнула, а ведь уже сутки прошли! Смотрит только, внимательно так, аж мурашки берут.

Обрывок разговора долетел из комнаты, пока я проверял вместимость наплечных мешков. Брали самые большие, чтобы за раз побольше унести.

– Ну ты сама подумай, какого страху там девочка натерпелась. – Тихий голос Полины, казалось, может обволакивать. – Сколько времени провела одна в темноте. Дай ей время. Вы сейчас очень нужны своей дочери. Вы с мужем и Славик. Будьте рядом и будьте терпеливы. Давай я тебе еще накапаю.

– Это не самое странное. – Голос женщины стал тише, пришлось дышать через раз, чтобы расслышать. – Помнишь платьице ее, то, серенькое? Пару смен тому она прожгла в нем дыру спичкой, случайно уронила на подол. Я заштопать не успела. А теперь нет ее, дыры той. А я точно помню… Мне кажется, что с ума схожу.

Всю дорогу до четвертого этажа у меня не выходило из головы легкое платье, прикрывающее тощие коленки. «Сначала был грохот, потом нас подбросило, Катька даже подбородок разбила», – сказал Славка в лифте. Но я не помнил ни единой ссадины на лице девочки.

И лишь скрип открывающихся дверей шахты оторвал меня от странных мыслей. Аварийное освещение больше не работало, теперь в проеме нас ждала лишь тьма.

– Готов? – в притворной браваде Дима похлопал меня по спине.

Нет.

В первую очередь мы сделали то, о чем я не додумался в прошлый раз – включили свет. Бегло изучив тянущиеся по стенам кабели, Дима потянул меня за собой.

– Смотри. – Он показал на черную коробочку, спрятанную между вереницей проводов. Такие встречались через каждые пять-десять шагов. – Это датчики на Самосбор. Только на этажах их в стены прячут, а здесь решили не заморачиваться.

Рубильники обнаружились уже за первым поворотом. Но тусклое свечение ламп не сделало это место привлекательней, потолки бетонного лабиринта словно опустились еще ниже.

А вот полагаться на маршрут Славы было ошибкой. То ли света спичек оказалось недостаточно, то ли страх заставлял бежать, не разбирая дороги, но мальчик перепутал повороты.

Мы осторожно шли по бесконечным коридорам, стараясь не создавать лишнего шума. Осматривали каждое помещение, что встречалось по пути: в пустых проемах лежала только пыль. Когда мы нашли место с разбросанными на полу огарками спичек, я почувствовал, как натягиваются тяжелые канаты внутри. Прислушался, пытаясь уловить знакомый стук.

– Проверим еще несколько и поворачиваем, – тихо сказал я. Уходить далеко от лифта не хотелось.

Дима лишь крепче сжал обрез и упрямо двинулся вперед. Что ж, иногда упрямство действительно вознаграждается.

Следующая комната казалась просторнее других, несмотря на стройные ряды стеллажей.

– Да тут на весь блок хватит… – Мы, затаив дыхание, осматривали полки, забитые блестящими консервами.

ГОСТ 5284-84/4

ГОСТ 9936-76/4

ГОСТ 2903-78/4…

Полдесятка ничего не говорящих нам обозначений и ни одной этикетки. Я с ужасом представил, сколько ходок нужно сделать, чтобы унести хотя бы половину.

– Предлагаю взять каждого вида по одной, а остальных набрать уже знакомого тушняка. – Дима гремел банками, набивая рюкзак. От предвкушения наши животы урчали в унисон.

Сложно описать чувство, переполнявшее нас в тот момент. Наверное, нечто оставленное в далеком детстве, за границей обыденной серости. Нечто настолько непривычное, из-за чего мы не сразу заметили лежащее буквально в паре метров тело.

– Сергей! – Дима увидел первым, толкнул меня.

Обглоданные кисти тонких рук, торчащие осколки ребер, разбросанные вокруг ошметки кожи со слипшимися от засохшей крови пучками волос… И разорванное серое платье.

От едва уловимого, чуть сладковатого смрада в голове разом потяжелело, а желудок скрутило судорогой. Я наклонился, но рвать было нечем, лишь мутные капли обожгли горло и нос, стекли по губам.

– Да как так-то? – Дима метался между стеллажами, срываясь на крик. – А? Да я же своими глазами… Мы с тобой вместе! Что за тварь могла сделать такое?

В сердцах он ударил полку кулаком, отчего жестянки с грохотом посыпались на пол. Не помню, чтобы видел брата настолько злым.

Когда удалось отдышаться, все прочие мысли вытеснила одна-единственная: что я притащил наверх, в квартиру напротив?

– Дима, бежим… – тихо сказал я, наблюдая за растекающимся на потолке пятном.

Брат не услышал, продолжал сыпать проклятиями и пинать ногами жестянки.

– Быстро!

Черная слизь проступала сквозь бетон. Никогда не слышал, чтобы эта дрянь могла так прятаться. Но сейчас она стекала со стен, заливала с потолка стеллажи, покрывая консервы толстым слоем.

Мы подхватили набитые мешки и одним порывом бросились к выходу, когда ближайшая к нам лужа вскипела. Я в последний момент успел прикрыть брата. Услышал, как брызги барабанят в спину, словно из лейки о душевую занавеску.

Нужно пообещать себе достать для Вовчика побольше курева за химхалат, который мы так удачно забыли вернуть.

Обратно брели молча, не оглядываясь на пропавшие запасы. Дима смотрел под ноги, из прокушенной губы по подбородку текла кровь. Крик нагнал нас из-за поворота.

– Дядя Сергей! – Славик бежал к нам, шлепая драными сандаликами. – Мы с вами хотим!

За ним молча шла… Катя?

– Что вы здесь делаете?

– А я уже не боюсь, честно-честно! А Катька предложила поиграть. И мячик наш найти. Вы нам поможете? А вы нашли свои баночки? Можно мы с вами поищем? – Славик запинался, торопясь выговориться.

– Не приближайтесь, твари! Ни шагу! – Дима вскинул обрез, направляя на детей по очереди. – Что вы такое?

Мальчик замер на полуслове, оставив открытым рот. Катя… то, что приняло ее облик, смотрело спокойно. Ждало.

– Дима, – я осторожно сделал шаг к брату, – целься в девочку. Только в нее.

– Мы не можем знать наверняка. А вдруг они оба? Мы же не можем, Серег, да?

Ствол продолжал ходить неровной дугой.

– Дима… – Я хотел подобрать слова, выразить догадку, но осекся. В нос ударил запах сырого мяса.

Вряд ли остался хоть кто-нибудь, знающий, как пахнет настоящее мясо, но все почему-то сходились во мнении, что это именно оно. Невозможно предсказать следующий Самосбор, случится он завтра или через несколько месяцев. Известно лишь одно: это будет всегда не вовремя.

Прежде чем я успел договорить, свет над головой сменился огнями тревоги, а по ушам резанула сирена.

Девочка одним прыжком оказалась около Славы, толкнула его в спину, отчего мальчик сделал несколько шагов, нелепо размахивая руками в попытке удержать равновесие.

Грохот выстрела на секунду заглушил орущие динамики. К запаху мяса примешалась вонь пороха.

Смех, тот же самый, что и вчера. Я вырвал из рук остолбеневшего Димы обрез и успел выстрелить из второго ствола. Тварь рухнула у самых ног, подмяв оставленную на полу сумку с консервами.

Мы пятились, не в силах отвести взгляд от детских тел. Мальчик лежал без движения, девочка тряслась в конвульсиях. Она меняла форму, словно пластилиновая фигурка под детскими пальцами, платье втянулось в кожу, руки выросли в локтях… Я на ощупь перезарядил обрез, уронив несколько патронов, которые мы предусмотрительно поделили поровну.

– Надо бежать, – потянул Диму за руку. – Живее!

Датчики срабатывают заранее, у нас есть не больше трех минут с начала тревоги, чтобы убраться с этажа или спрятаться за рабочей гермодверью. А значит, нужно бежать быстро. Я привычно вскинул запястье и выругался, не обнаружив часов.

Тяжелая сумка оттягивала плечи, откуда-то под ноги прилетел резиновый мяч. Ботинки рвали плотную дымку багрового тумана, еще одного предвестника Самосбора.

Поворот.

Второй.

Теперь я видел их в углах и коридорах: вытянутые фигуры без одежды и лиц. Поверхность их белесых тел постоянно двигалась, словно стекая восковыми каплями, а тонкие жерди лап тянулись навстречу…

– Надо бежать…

– Серега!

– Мы не можем знать наверняка…

– Целься в девочку!

Обрывки фраз, наши голоса отовсюду.

Дима вырвался вперед. Он бежал налегке – так и не забрал свой рюкзак. Возникшее перед ним существо быстро менялось: обозначились плечи, шея втянулась, пластилиновое тело приняло форму человеческого, восковая кожа отделилась и позеленела, превратившись в химхалат. Лишь руки остались прежней длины, прижав брата к стене.

Я подбежал ближе и заглянул в серые глаза… Вздернутый нос, светлые волосы, неаккуратно торчащая щетина… Я выстрелил в свое лицо сразу с двух стволов.

– Нормально? – с трудом выдавил сквозь одышку.

Дима кивнул. В том месте, где его схватила тварь, на мастерке выступила кровь.

За следующим поворотом показалась шахта. Сколько осталось? Самосбор может появиться в любую секунду, и тогда лучше бы нас сожрали монстры подвала.

Меня ударили в спину, и я покатился вперед кубарем, вскочил, не теряя скорости, за несколько рывков влетел в кабину. Правое колено и рука отозвались болью, но в плечах полегчало. За спиной грохотали консервы – видимо, когти распороли мешок. Обрез остался лежать в багровой мгле.

На четвертом я осмелился обернуться. Но никто не карабкался за нами из темноты, фонарик осветил лишь туман, тянувшийся из кабины через люк.

– Он словно поднимается… – пробормотал я, потирая саднящее запястье. – Как твои раны?

Дима сидел рядом и ерошил волосы побелевшими руками.

– Он был нормальный. А я стрелял в него, Серег. Я убил ребенка! – Губы его дрожали, мокрые от слез. – Я не хотел так… я не…

– Знаю. – Я обнял брата, прижал к себе, сколько хватило сил. Хотелось выдавить всю боль из этого тела, забрать себе. – Он был таким же, слышишь? Такой же тварью. Ты никого не убивал.

Ложь, за которую мне никогда не будет стыдно. Дима вырвался из моей хватки.

– Зачем ты так говоришь? Нет, я видел, это был мальчик, Славка, понимаешь? Это был он!

– Дима. Брат…

Из шахты потянуло мясом. Над головой взревела сирена.

– Да твою ж мать!

Дима вскочил и бросился к лестнице. Прежде чем бежать за ним, я плюнул на распоротый вещмешок. Там ничего не осталось.

Самосбор может занять один этаж, а может расползтись на все пятьдесят. По одной из многочисленных догадок, так он преследует бегущих, хоть Вовчик и утверждает, что это бред. Но даже бывший ликвидатор не знает всей правды; здесь каждый верит в удобное.

– Погоди. – Я окликнул брата на шестом. Отсюда сирена слышалась слабее. – Да не лети ты так!

– Я должен сказать им сам! – бросил он через плечо.

Пришлось высказать все, что думал в тот момент об этой затее, но догнать упрямца мне удалось лишь у квартиры соседей напротив. Мы секунду пялились на узкую полоску света из приоткрытой двери. Здесь никто не оставляет гермы открытыми, тем более ночью.

Дима вошел первым.

Пропитанный кровью ковер я увидел уже из-за спины брата. Два тела с обглоданными лицами смотрели в потолок остекленевшими зрачками. Ноги сами погнали меня обратно в прихожую.

Я прислонился к стене и закрыл глаза. Так легче, когда ничего нет. Эмоции слились воедино, мягкие, словно пластилиновые твари, они меняли одну причудливую форму на другую. Я всмотрелся во тьму, пытаясь различить хоть что-нибудь, но понял: осталась лишь усталость.

– Это я предложил спуститься. Дважды я. Если бы не… – донеслось из комнаты.

– А я притащил тварь сюда! – рявкнул я в ответ. – Не смей мазаться этим дерьмом в одиночку. Не мы их убили, Самосбор тебя подери!

До меня дошло, что сирена уже несколько минут как слышится гораздо ближе. Будто уже с пятого. В коридоре загорелся оранжевый свет, на долю секунды опередив мысль.

– Самосбор. Пошли отсюда. – Мне пришлось вернуться в комнату и буквально силой тащить брата за собой.

– Да-да, иду, пусти.

Он вытолкнул меня на самом пороге, щелкнул замками за моей спиной.

– Что ты творишь?

– Послушай, брат, я пока сам, ладно? – Его голос с трудом различался за дверью и воем сирены. – Мне нужно все обдумать. Одному. Так будет правильно. Иди домой.

– Да что ты мелешь? Мертвецам не нужны твои извинения, кусок ты кретина! Не поступай так со мной, сука, слышишь? Дима!

Я орал и колотил в стальную обшивку без толку. Слюна из охрипшего горла смешалась с кровью на сбитых ладонях.

– Что происходит? – Полина стояла сзади, на пороге нашей квартиры. – Где Дима?

– Все нормально, – просипел я. – Хорошо, да. Дима пока побудет у соседей.

Я подошел и мягко втолкнул женщину в прихожую. Закрыл за нами гермодверь.

– Все дома?

– Ира в ночную, Алина у подруги осталась. Подожди, но что с Димой? – Тетя безуспешно пыталась поймать мой взгляд. – Что он там делает? Куда вы опять лазили?

– Так надо, – отрезал я, делая вид, что проверяю затвор.

– Ты дебил? – Из комнаты вышел Вовчик. – Вот скажи, малой, ты совсем дебил – сюда это тащить?

Я дернулся, будто протез тельняшки прилетел мне под дых. Но бывший ликвидатор говорил про мой халат, заляпанный слизью.

– Живо отмываться!

Стальная клешня крепко схватила меня за шкирку, потянула за собой и бросила на дно ванной прежде, чем я успел сказать хоть слово. Когда только успел батарею поставить?

– Вова! Да подожди ты, дай нам поговорить!

– Отвали, старая, не до тебя!

– Сергей, скажи правду! Что произошло? Вы опять туда спускались? Зачем?

Полина осыпала вопросами, пока Вова поливал меня из душа. Ледяная вода текла в глаза и нос, бывший ликвидатор не церемонился.

– Раздевайся, – бросил он, когда напор ослаб, а трубы загудели, извещая о конце дневного лимита. – Полностью.

– Сергей! Ответь мне.

– Тебя хорошо слышно, Полина! – крикнул я, отплевавшись. – Обещаю, что все расскажу. Чуть позже, пожалуйста.

В следующую секунду Вова навис надо мной с мутной десятилитровой бутылью.

– Нет!

– Да.

Я успел закрыть глаза прежде, чем тельняшка вылил на меня не меньше половины своего пойла. Одежду он засыпал хлоркой.

– Сука ты.

– Сиди не рыпайся. Столько добра на тебя перевел! Сейчас еще воды принесу.

От холода трясло так, что вот-вот, казалось, раскрошатся зубы. Голова кружилась от едкого запаха самогона. Я бы не удивился, если бы эта дрянь могла растворить арматуру. Вонь и холод хоть как-то позволяли отвлечься от картин, мелькающих перед глазами.

«Дядя Сергей, можно с вами?»

Дима был прав. Мы виноваты. Я виноват. И не отмыться ни водой, ни спиртом. Стоило только представить, куда такие мысли могут завести моего брата, оставшегося взаперти наедине с трупами, и сразу хотелось разбить себе голову о кафель.

Вова вернулся с наполненным тазиком.

– На, – протянул мне губку. – Вылазь и отмывайся. Придурок.

Даже отмытое от самогона тело продолжало невыносимо им вонять. Я едва успел завернуться в колючее полотенце, как из прихожей послышался стук.

– Пустите меня. Сергей, пусти! – Димин голос за дверью.

Я выскочил из ванной как раз вовремя, чтобы оттянуть Полину от двери.

– Что ты делаешь? – Тетя больно вцепилась ногтями мне в руку.

– Это не он.

– Пусти!

– Полина, послушай…

– Мама, мамочка! Пожалуйста. Открой дверь! – Оно кричало. – Мне очень плохо, мама!

– Да пусти же ты!

Кровь текла по моим рукам, смешиваясь со слезами. Полина брыкалась, кусалась и царапалась, как загнанный в угол ликвидатор. Я с трудом ее удерживал.

– Полина, послушай меня, послушай меня… – Мне удалось прижаться губами к ее уху.

– Убери руки! Сергей, пожалуйста, я должна…

– Брат, помоги!

– …поверь мне, я прошу тебя поверить мне, Полина. Это не Дима! – Я тоже орал, не заботясь о ее барабанных перепонках.

Она извернулась и влепила мне пощечину, отчего мир вокруг на мгновение утратил четкость.

– Там мой сын! – Впервые эти глаза смотрели на меня с такой яростью.

Я потер пылающее лицо, в левом ухе звенел колокольчик.

– Нет, Полина. Если откроешь, мы все умрем.

– Кто тронет герму, руку сломаю. – Вова спокойно наблюдал за нашей потасовкой, прислонившись к двери. В зубах торчала папироса. – Подумай башкой своей, старая. Там Самосбор! Знаешь, что это значит, или кукуха потекла окончательно? Там невозможно выжить. Не-воз-мо-жно! Не знаю, что за хрень сюда просится, но это точно не твой пацан.

– Будьте вы прокляты… все вы прокляты… – Полина слабела в моих руках, медленно оседая на пол.

Я воспользовался моментом, когда голос из коридора перестал нас звать, и отнес тетю в комнату. Она дрожала в моих объятиях, захлебываясь рыданиями. Возможно, нужно было все рассказать тогда. Возможно, найти слова и успокоить. Возможно. Но сил ни на что не осталось.

– Насколько хреново? – Вова ждал на кухне. Я сразу понял, о чем он.

– Очень хреново.

Тельняшка кивнул.

– Сбрасывай полотенце свое. Да не мнись ты, как девка, щупать не буду. Осмотреть тебя надо.

Я послушно поднял руки и покрутился на месте, пока Вова всматривался в покрасневшую кожу.

– А это что?

Черное, скользкое пятно на тыльной стороне кисти, чуть ниже костяшек. Въелась слизь.

– Да завтрашней смены дожить хочешь? – Вова посмотрел на меня и, оставшись без ответа, добавил. – А я хочу. Садись.

Он плеснул в стакан мутной жидкости из грязной бутылки, выпил, занюхивая смазкой с протеза. Подумал и налил мне.

– Не буду.

– Как знаешь, – крякнул он и закинул в себя вторую порцию. Достал кухонный нож и проверил «живым» пальцем острие.

– Сгодится.

Мне уже было все равно, пускай режет, рвет, кромсает, сдаст чекистам или пустит сюда Самосбор. Плевать.

– Будет больно, малой.

– Не больнее, чем ей. – Я кивнул в сторону комнаты, откуда еще доносились редкие всхлипы.

– Ага.

Вова снова закурил. Его протез сжал мое запястье крепче пассатижей.

– Ты полотенце-то закуси. Закуси, тебе говорю!

Кромка ножа коснулась кожи.

– Готов?

– М-м.

– Да я из вежливости спросил. Только постарайся не обоссаться.

И я честно старался.

Горечь дыма позволяет отвлечься от голода на какое-то время. Я жадно делаю вторую затяжку и устраиваюсь на подоконнике удобнее. За окном по-прежнему ничего нет. Вряд ли так было всегда, но теперь это не важно.

…Самосбор длился чуть больше девяти часов. Еще около часа потребовалось ликвидаторам, чтобы зачистить этажи от последствий. Как только нам разрешили выходить, я первым делом бросился в квартиру напротив. И никого там не нашел. Даже тела пропали.

Ликвидаторов удалось догнать лишь пятью этажами выше.

– Не путайся под ногами, гражданский! – бросил один, глядя круглыми стеклами противогаза.

Удар по печени оборвал дальнейшие расспросы. Могли и застрелить. Звонить тоже оказалось некуда. Где искать Диму, среди мертвых или живых, никто не знал.

Пока мы сидели взаперти, Полине удалось на какое-то время прийти в себя. Она даже извинилась и сделала вид, что поверила в мою историю. Конечно же, я все ей рассказал. Не стал уточнять лишь про Славика.

Но после того, как Дима пропал, в глаза тети вернулось подозрение. Она металась по комнате и заламывала руки, крутила дрожащими пальцами самокрутки и выпила все свои настойки. Затем пошла по этажам, стучась к соседям и спрашивая, не видел ли кто-нибудь ее сына.

А через два дня Дима вернулся. Спокойный и сосредоточенный, в новой одежде и даже с новой стрижкой.

– И опять я угадал с тем, где тебя искать.

Он присел на подоконнике рядом. Мне хотелось двинуть брата в челюсть: за эту тень улыбки, за последние два дня. Я лишь продолжал смотреть в окно, принимая правила игры. Будто все хорошо.

– Ты к матери заходил? Она там с ума сходит.

Мой тон остался ровным, но рука едва заметно дрогнула, протягивая брату папиросу.

– Нет, но обязательно зайду попрощаться. Сначала хотел поговорить с тобой.

– Попрощаться?

Дима достал из нагрудного кармана сложенные в несколько раз бумаги и протянул мне. Я бегло скользил по строчкам, не разбирая букв.

– Когда я сидел там один… ну почти один… У меня было время подумать. Ты все правильно тогда сказал, Серег. – Лицо Димки было спокойным, без единой морщинки. От его решимости тянуло холодком, и я поежился. – Мы не виноваты. Не мы убили этих людей. Да, я нажал на спуск, но Славика тоже убил не я. Это все твари. Твари, живущие внизу.

До меня наконец дошел смысл документов.

– Ликвидаторы? Дима, ты спятил.

– Я позвонил тому чекисту, Олегу. Сказал, что лазил один, про банки с тушенкой, про убитых тоже сказал.

– И он поверил?

– Да. По крайней мере в какую-то часть. У меня был выбор…

– Это не выбор. – Я покачал головой.

– Для меня – да! Я записался в добровольцы, Серег. У меня есть пара часов, чтобы попрощаться и собрать вещи.

– Что ты собираешься доказать? Какое оправдание ищешь для нас? – Я снова на него орал, а в ответ он лишь улыбался.

– Мне не нужно оправдание, брат. Мне нужна месть. Эти твари должны сдохнуть. Я хочу, чтобы они сдохли. Завтра туда спустится отряд ликвидаторов, и я напросился с ними. Боевое крещение, так это называется. Кстати, что с твоей рукой?

…На моей повязке только недавно перестали появляться новые пятна. Рана после Вовиной операции заживала плохо. Пришлось срезать полоску кожи шириной в два пальца, предотвратить распространение черной заразы.

Несмотря на признание Димы и добровольную сдачу, никто и не подумал разблокировать нам доступ к снабжению раньше обещанного. Как я и ожидал, поблажек не было, и большинству на этаже пришлось туго. Пара наших соседей решились попытать счастья на седьмом. Одного Сидорович застрелил на месте, второму попал в ногу. Две ночи кряду мы слушали вопли, пока его наконец не забрали. Из медблока он уже не вернулся.

Алина почти не появляется дома. Не знаю, то ли перебивается у подруг, то ли повадилась ночевать к ухажеру с работы. Вовчику удалось выменять вторую половину своей бутыли на биоконцентраты. На радостях он сварил еще, выжрал сам и в очередных разборках с Ирой сломал ей руку. Теперь у нас еще одна голодная обуза.

Полина превратилась в призрака. Она отказывается даже от тех крох еды, которые у нас есть, мало пьет и ни с кем не говорит. Я больше не слышу ее плача по ночам, лишь ровное дыхание, но почему-то знаю – она не спит. Из глаз ее пропали слезы, ушел и немой укор. Словно сама жизнь Полины потускнела вместе с цветом зрачков.

Я тушу последнюю папиросу о лежащую на подоконнике листовку с набора в добровольцы. Больше нечего курить, больше нет сил, чтобы подняться домой. Я трясу запястьем: рука никак не привыкнет к отсутствию часов.

Посчитать несложно.

Дима спустился в подвал с отрядом ликвидаторов восемь дней назад. Семь дней назад туда же ушел еще один отряд. Пять дней назад – третий. Никто не вернулся.

Минуту назад, когда я затушил последний бычок, в сорока метрах отсюда перестали гудеть шланги. Это значит, рабочие залили шахту достаточным количеством пенобетона. Теперь уже наверняка.

Я кричу и буду кричать, сколько хватит сил. А стекло трещит под моими ладонями.

Часть 2. Слуга народа

– Двести тридцать восьмой? – спросил Лев Николаевич, доставая из кармана зеркальце.

– Седьмой. – Митяй вдавил кнопку нужного этажа. – Тридцать восьмой залит пенобетоном.

Сошлись створки лифта, зашуршали тросы. Лев Николаевич крутил свое отражение, то вытягивая руку, то поднося зеркальце к самому лицу. С исцарапанной поверхности на него смотрел гладковыбритый, лысеющий господин в коричневом пиджаке и красном галстуке в золотую полоску. Он слегка расслабил узел на шее, поправил ворот белой рубашки.

Все же хорош! Как и подобает важному человеку «сверху».

– Славный этаж, шестнадцать квартир, – оскалился Митяй.

– Последний в этом блоке, – строго сказал Лев Николаевич. – И идем дальше.

– Ладно-ладно.

Лев вытер носовым платком блестящий нос. Подумать только – не первую смену замужем, как говорится, а тревожность возвращается каждый раз, стоит за спиной в полный рост, давит на плечи тяжелыми лапами.

На этаже их ждали. Несколько мужчин курили, прислонившись к стене рядом с аппаратом выдачи пайков. Две женщины в одинаковых серых платьях до колен что-то увлеченно обсуждали на лестнице. Смолкли, едва разъехались створки лифта.

Лев Николаевич сделал глубокий вдох, на мгновение прикрыв глаза, расправил плечи. Прошелся вразвалочку.

– Это все? – спросил он у жильцов.

Мужики замялись, не зная, куда девать глаза, давили окурки между пальцев. Самый смелый вышел вперед в расстегнутой гимнастерке.

– Так сейчас подтянутся. – Он протянул руку. – Эт самое… Рады приветствовать.

Лев Николаевич лениво пожал мозолистую ладонь. Митяй держался по правое плечо, сложив руки перед собой и поджав губы, всем видом демонстрировал серьезность.

Лев похлопал себя по карманам, натянул на лицо выражение удивленной досады.

– Надо же, курево в дороге кончилось. Не угостите, раз мы все равно ждем?

Гимнастерка закивал, протянул гостю папиросу из мятой пачки. С третьего раза зажег спичку, поднес огня.

Не успел Лев Николаевич докурить, как на площадке перед лифтом стало тесно. Набралось не меньше двадцати человек: усталые после смены работяги в заляпанных комбинезонах, парочка стариков, несколько подростков. Какая-то женщина даже пришла с ребенком на руках.

– Товарищи! – Лев достал из пиджака документ в красной обложке, поднял над головой. – Я здесь по поручению Партии. Мы, слуги народа, стремимся быть ближе к простым гражданам. И, как ваши слуги, мы готовы…

Его голос отражался от серых стен, разливался эхом по коридорам. Во время заготовленной речи Лев всматривался в лица собравшихся. Любопытство, немного удивления, совсем капля надежды… Всё на месте. И ничего лишнего.

– … с трудовыми коллективами, с матерями, с пенсионерами, с нашей молодежью. Проложим путь к светлому будущему вместе, товарищи! – Лев Николаевич снова потряс «корочкой» для убедительности. – Теперь ваша очередь. Давайте, не стесняйтесь! Обещаю всех выслушать.

– Дед у меня храпит, – сказала старуха из толпы, близоруко щурясь.

– Опять ты, карга, мелешь, – одернул ее один из жильцов. – Помер дед твой…

– Так храпит же!

– Так и запишем, – сказал Лев Николаевич. – Бабке нового деда!

По лицам прошлись улыбки, расслабили невидимые узлы.

– Так это… – Самым смелым вновь оказался мужик в гимнастерке. – Герма в соседний блок никуда не годится. Уплотнитель в труху износился. И еще… темень что на этаже, что на лестницах, глаз выколи! А заявка на лампочки в Службе быта уже который квартал пролеживает.

Его соседи одобрительно закивали.

– Ты записывай, Дмитрий, записывай. – Лев Николаевич кивнул помощнику и оглянулся: по коридорам действительно ходить можно было разве что на ощупь.

Заскрипел карандаш, в толстом блокноте появилась новая запись.

– Дневные лимиты на воду опять порезали…

– На распределителях очереди…

– Кран течет, прокладок не достать…

– Ликвидаторы все потолки огнеметами закоптили, побелить бы…

– Хулиганы из соседнего блока кнопки лифта жгут…

– Талоны на производстве опять задержали…

Лев Николаевич внимательно слушал жильцов и кивал.

– Непорядок. – Он цокал языком, качал головой, разок даже ударил себя в грудь. – Разберемся. Решим. Возьму на личный контроль!

Митяй продолжал писать.

Лев Николаевич не сразу приметил женщину, что стояла отдельно от остальных, прислонившись к стене. Ей единственной нечего было сказать, или она ждала, пока выскажутся другие. Серая блузка, застегнутая под самое горло, каштановые волосы собраны в короткий хвост. И взгляд, под которым тесно в груди и хочется прокашляться.

Она узнала его? Как? Лев Николаевич промокнул лицо платком.

Невозможно. У них здесь не может быть знакомых, слишком далеко забрались.

– Давай дальше, – придвинулся Митяй, шепнул на ухо. – А то разошлись они что-то.

– Товарищи! Товарищи, прошу вашего внимания! – Лев Николаевич показал раскрытые ладони. – На повестке у нас еще один важный вопрос. А именно – поддельные талоны.

Жильцы удивленно переглядывались, прятали руки в карманах. В заднем ряду охнула женщина с ребенком.

– Да, да, товарищи, я понимаю и разделяю ваше беспокойство. Оборот поддельных талонов жесточайше карается законом, и преступные элементы уже понесли заслуженное наказание… Но! Партия подделок, к нашему сожалению, уже пошла, что называется, по рукам. И могла попасть к добросовестным гражданам.

– Как же так-то… – простонал кто-то за спиной у гимнастерки.

– Напоминаю, что отоваривание поддельного талона заведомо приравнивается к соучастию.

Толпа ахнула и отпрянула.

– Тише, товарищи, – смягчился Лев Николаевич. – Мы здесь для того, чтобы разрешить недоразумение.

В этот момент Митяй достал тяжелое увеличительное стекло и продемонстрировал собравшимся.

– Проверка займет не много времени. Все поддельные талоны подлежат изъятию для вашей же безопасности.

Соседи топтались в недоумении, чесали головы, шепотом переспрашивали друг у друга.

– Это что получается? – спросил гимнастерка. – Талоны липовые, но работали-то мы на них по-настоящему. И голод, он тоже, этого… Настоящий!

Вокруг одобрительно загудели.

– Уверяю, все добровольно выданные подделки подлежат возмещению.

– Когда? – не унимался гимнастерка.

– В течение нескольких смен, – сказал Лев. И, видя нерешительность жильцов, добавил: – В двойном объеме!

– Это дело! – Небритое лицо гимнастерки посветлело. Он повернулся к своим. – Так ведь, братцы?

Соседи одобрительно закивали.

– Тащите нашему партийному товарищу свои бумаги. Давай, не стой, народ, шевелись!

Кто-то доставал талоны из карманов сразу, кому-то надо было вернуться за ними домой. На площадку вынесли пару стульев, и Митяй, сидя на одном, раскладывал талоны по стопкам на втором, предварительно проводя над бумагой увеличительным стеклом.

– Хороший, хороший, поддельный, хороший, поддельный, хороший, хороший… – бормотал он под нос, щурясь от папиросного дыма.

Женщина с хвостиком тоже протиснулась среди остальных, протянула худую пачку, мельком заглянув Льву Николаевичу в глаза, и от взгляда этого у него зачесалось все нутро. Спустя несколько секунд, получив половину талонов назад, она снова скрылась за спинами жильцов.

Лев глянул на стопки и наклонился к Митяю.

– Ну ты давай не борщи, крохобор, – шепнул на ухо.

Тот хмыкнул, бегло просмотрел последние бумажки и протянул их владельцам.

– Эти настоящие.

В ответ послышался вздох разочарования. Всем хотелось удвоить небогатый капитал.

Пока Митяй перепроверял в записях изъятые талоны, Лев Николаевич пересчитал вторую стопку, прежде чем сложить в карман. В основном биоконцентраты, парочка на курево, один даже на новую обувь. Митяй знал, что отбирать.

Люди начинали расходиться. Наслушавшись обещаний, заручившись поддержкой, в предвкушении компенсации они благодарили гостей с улыбкой до ушей.

– Спасибо. – Лев Николаевич пожимал протянутые руки, вальяжно рассевшись на стуле. – Очень рад. Слава КПСГХ! Очень рад.

Сами гости никуда не торопились. Они знали: когда почти все разойдутся, всегда останутся те, кто…

– Так это… – шаркая домашними тапочками, к ним подошел гимнастерка. – Мы тут с мужиками покумекали… В общем, вот.

Он достал сверток из кармана и протянул Льву.

– Что это?

– Презент, получается. – Гимнастерка облизнул губы и смущенно улыбнулся. – На память. Только вы не подумайте, что это от меня одного. Это от всего этажа!

Лев Николаевич развернул тряпицу. Покрутил в руках складной ножик, попробовал ногтем лакированную рукоять. Хороший, с пилкой по металлу, кусачками и напильничком.

– Это у меня сына делал, – пояснил мужик. – Спецзаказ для Службы быта.

– А презенты из имущества казенного тоже входили в спецзаказ? – поинтересовался Лев грозным тоном.

Гимнастерка потоптался на месте, втянул голову в плечи.

– Так то из излишков, – покраснев, ответил он.

– Излишков? Бракованный, значит?

– Как можно! Вещь добротная! От сердца, стало быть, отрываю.

– Ладно-ладно. – Лев Николаевич снисходительно махнул рукой. – Забавная вещица.

Он спрятал нож небрежным жестом, а сам прикидывал в уме, какую цену назначит за подарок местным спекулянтам.

– Лев Николаевич сердечно благодарит за ваше внимание, – вмешался Митяй. – Но, по правде, мы устали с дороги, дух бы перевести…

И выжидательно уставился на гимнастерку. Тот дважды моргнул, переваривая услышанное, и улыбнулся.

– А, так это можно! Милости прошу в гости, проходите. – Он показал рукой на темный коридор. – Жена как раз пирог готовит. Синицын я, кстати. Валера.

– Вот и здорово! – Митяй похлопал гимнастерку по плечу и незаметно подмигнул товарищу.

Лев не обратил внимания. Женщина с хвостиком осталась стоять на площадке, провожая их взглядом.

Первым делом в квартире Синицыных Лев Николаевич по-хозяйски направился в ванную. Снял пиджак с рубашкой, аккуратно повесил на крючок рядом с застиранным полотенцем. Долго намыливал шею огрызком хозяйственного. Умылся остатками воды из тазика.

– Куда спешишь? – шепнул ему Митяй на выходе. – Завтра горячую дадут, так и отмоемся хорошенько.

В том, что Митяй никогда не упустит момент, Лев не сомневался.

– Бурого у нас не водится, но, как говорится, чем богаты, – оправдывалась хозяйка, невзрачная и полноватая, выставляя противень на стол.

Если к биоконцентрату добавить гашеной соды, то после часа в духовке он распухал, становился пористым и упругим. Вот только соду в Гигахруще попробуй найди.

– Горло бы смочить, – сказал Лев Николаевич, старательно делая вид, будто его рот не полон слюны от запаха пирога.

– Это мы мигом, – отозвался Валера и достал из-под стола трехлитровую банку, полную плесени и мутной коричневой жижи.

– Что ж вы, гостей чайным грибом встречать? – Митяй укоризненно постучал пальцем по столу. – Лев Николаевич другое имел ввиду.

И щелкнул себя по шее.

– Так это, э-э… – Синицын почесал седеющий висок, бросил вопросительный взгляд на жену.

– Ну! – поторопил Митяй.

– Понял, щас все будет, – решился хозяин и встал из-за стола. Через минуту вернулся на кухню с полной бутылью.

– Другое дело, разливай!

Лев мысленно улыбнулся. Митяй чувствовал такие вещи острее, чем датчики – Самосбор. Выпили.

– Долго ехать? – спросил Синицын, показав на потолок.

– До-олго, – отвечал Лев Николаевич, отрывая от пирога пальцами, с удовольствием запихивая еще горячие мякиши в рот.

В биоконцентрат явно добавили соли и даже лимонной кислоты. «Неплохо живется на двести тридцать седьмом», – думалось Льву.

– Эх, хоть одним глазком глянуть бы, как там у вас, наверху, – мечтательно протянула хозяйка.

Гости не ответили. Им довелось побывать и на нижних этажах, они забирались и выше двухтысячных – везде находились те, кто считал, что «выше» значит лучше. Что еда там имеет вкус, а Самосбор не добирается.

– Сын с вами живет? – Лев решил перевести тему.

Валера помрачнел, выпил молча. Его жена встала, как бы невзначай отвернулась к плите. Стала протирать и без того чистые железные блины.

– Мы со Львом Николаевичем официально приносим соболезнования, – сказал Митяй, не переставая жевать.

Синицын сидел без движения, вперившись взглядом в стол. Тихо спросил:

– Вот скажите мне… Ликвидаторы тоже под вашим началом?

Митяй обдумывал ответ и собирался уже что-то ляпнуть, но Лев его опередил.

– Нет! – быстро сказал он. – Мы больше по хозяйственной части. По связям с общественностью. У ликвидационного Корпуса свое руководство.

И добавил, чтобы наверняка:

– Приказы отдаем не мы.

– Так и думал, – кивнул Синицын. – Вы с виду нормальные мужики.

После третьей он осмелел, больше не прятал глаза и не подбирал слов. Лев Николаевич смотрел на пустой граненый стакан, крепко зажатый в широкой ладони, на побелевшие костяшки и понимал, что продолжения разговора ему не хочется.

– Никто на этаже больше не скажет. Побоятся, – говорил Синицын, разливая по новой.

– Валера, ну не надо! – повернулась хозяйка, Лев заметил блеснувшие в покрасневших глазах слезы.

– Надо! – Валера ударил пятерней по столу. – И я скажу! А вы там передайте кому надо… Кто отвечает.

Он уперся локтями в столешницу и посмотрел на гостей.

– Озверели черные эти. Вкрай. Своих и чужих не различают. Прикладом можно получить ни за что. Уводят – ни за что. Этаж в бетон… – Его голос лязгнул ржавым затвором и оборвался.

– Передадим кому надо, там разберутся, – отозвался Митяй, доедая последние крошки.

– Да?

– Да.

Лев скосился на лицо товарища и дорого бы отдал за такую невозмутимость. У него самого от разговоров о ликвидаторах потяжелело в желудке, будто пирог разбух там, как в духовке, и похолодели стопы в начищенных туфлях. От взгляда на самогон стало только хуже. Вспомнилась странная соседка, ее пристальный взгляд. А вдруг догадалась? Сидят они здесь, жрут, пьют, а по коридорам уже стучат сапоги, несутся черные противогазы карателей.

– Покемарить бы часок, хозяин, – сказал Митяй, допив из своего стакана и явно намереваясь продрыхнуть до следующей смены.

Синицына отправилась в комнату готовить места, Валера закурил. Лев вышел в прихожую, подозвал товарища. Сказал ему тихо:

– Давай уходить. Неспокойно мне.

– Чего? Сам говоришь, последний этаж в блоке. Надо отлежаться…

– Не знаю… – Лев неловко подбирал слова. – Тревога душит.

– Ну так выпей еще и спать ложись, – зевнул Митяй. – Смотри, как хорошо принимают. Свое упускать нам не с руки.

Дмитрий Коробкин, некогда сосед Льва Николаевича, свое упускать действительно не привык. Даже передовиком производства с достойным, по мерам блока, окладом, он всегда искал «свое» на стороне. То шабашку возьмет, герму отремонтировать втридорога, то поможет сомнительным личностям пронести бета-гальванику через КПП распределителя. Вообще, эти самые «личности» появлялись на пороге Митяя с пугающей регулярностью.

И когда ему в цеху поставили вторую смену, Коробкин взбеленился. Говорил, мол, руками каждый дурак может. А ему головой себя обеспечивать охота. Бригадир на руки Митяя молился, а вслух жаловался, что мало у него спецов, обороты производства растут и надо засучить рукава.

Мужики Митяя тоже не понимали: многие палец были готовы отдать за сверхурочные и усиленный паек, особенно кому рты голодные кормить, а этот, видишь ли, нос воротит. Впахивал Митяй за двоих, но обиду затаил.

Никто не знает, где он взял говно – с собой принес или на месте кучу навалил. Но одним утром ждала бригадира оказия на рабочем столе. Говорят, орал он так, что гул станков перекрыл. Выстроил всех и спрашивает, мол, что за падла нагадила. А Митяй ему и отвечает, слезы рукавом утирая: Самосбор это. Последствия. Зови, говорит, ликвидаторов.

Сверхурочные Митяю оставили, а вот отгулов и премий на цикл лишили. Более того, бригадир не упускал возможности поставить штрафника на самую черную работу: то полы в цеху заставит от масла отмывать, то на склад отправит, продукцию сортировать. Слесаря высшего разряда!

Плюнул Митяй однажды, не заступил на смену. А вскоре притащил Льву Николаевичу целую тележку с котлом и трубками медными.

«У меня нельзя, – бормотал сосед, собирая агрегат на полу кухни. – У меня старуха, если учует, вмиг заложит. И пиши пропало».

Поначалу Лев хотел выставить соседа за шкирку, ведь за нарушение сухого закона разговор с ликвидационным Корпусом короткий. Но любопытство… Любопытство на старости лет вытеснило осторожность.

Митяй таскал серую плесень и Самосбор разбери еще какую гадость. Где только брал? Вонища действительно стояла жуткая, но продукт вышел отменным. Наконец и Лев Николаевич зажил под самую пенсию: выменял почти новую арматуру для сливного бачка, ел досыта и на куреве больше не экономил.

Пока однажды, взявшись варить без Митяя, не напортачил с охлаждением.

Пламя слизало брови с лица. Лев Николаевич не помнит, как выползал из задымленной квартиры. Пожар тушили всем этажом, но там все выгорело подчистую. Митяй что-то кричал Льву в ухо, звон после взрыва никак не хотел пропускать слова.

Первую мысль – задушить Митяя – Лев отбросил, пусть и с неохотой. Все же сам виноват. Следующая мысль вытеснила все эмоции.

Порча казенного имущества, самогонный аппарат, общественная опасность… На уши подняли бы весь этаж, и если Дмитрию Коробкину удалось бы даже откреститься от оборота запрещенного спирта, то вот об отсутствии трудовой узнали бы в любом случае. Тунеядцам та же дорога, что и самогонщикам.

Лев Николаевич сидел на задымленной лестнице и вытирал сажу с лица. Смотрел на побледневшего Митяя, который никогда не упускал своего и все потерял. Последняя мысль пришла к ним одновременно.

«Бежать».

…От воспоминаний Льва Николаевича отвлек звонок в дверь. Синицын пошел открывать.

– Хороша бражка. – Митяй покрутил стакан в руке. – Но мы лучше делали. Надо будет конфисковать…

Лев не ответил.

– Николаич, это к вам, – крикнул Валера из прихожей. – Юлька это, соседка наша. Говорит, дело есть.

Узел галстука будто стал туже. Лев почему-то сразу догадался, о ком речь.

– Часы приема окончены, – прочистив горло, сказал он. – Пускай изложит в письменном виде.

Еще несколько секунд до кухни долетал лишь приглушенный голос из коридора, но смысл слов различить было невозможно.

– Говорит, срочное дело. И вода у нее есть, если вам помыться охота.

– Иди, иди. – Митяй пнул Льва под столом и лукаво подмигнул. – Может, и спинку потрет.

Лев Николаевич медленно поднялся с табуретки. Дурное предчувствие кололо кожу, как грубый рабочий комбез на голое тело, отдавалось слабостью в ногах.

– Не упускай свое! – бросил Митяй ему вслед.

И рассмеялся.

III

Первое, на что Лев Николаевич обратил внимание в однушке Юлии, – две односпальные кровати.

– Одна живете? – зачем-то спросил он.

– С дочерью. Она у бабушки сейчас.

Женщина крутила пуговицу блузки, вот-вот норовя оторвать, и дышала так, будто несколько лестничных пролетов бежала от Самосбора.

Второе, на что Лев Николаевич обратил внимание, – небрежно сваленные в углу консервы с красными наклейками. О буром биоконцентрате он не мог мечтать ни будучи обычным работягой, ни даже продавая самогон; и сейчас его разрывали внутренние голоса: один буквально кричал, что все неспроста, что не может в обычной квартире Гигахруща просто так валяться все это сокровище… Другой шептал голосом Митяя.

– Так что вы, собственно… – осторожно начал Лев Николаевич.

– Все не знала, как к вам подступиться. Остаться наедине. Вы ведь сможете мне помочь? – спросила Юля, не поднимая взгляда. Пуговица осталась в беспокойной руке.

Сейчас Лев видел, что женщина старше, чем ему показалось вначале: морщинки отчетливей выделялись на бледной коже. Но он все равно засмотрелся.

– В пределах компетенции…

Она сделал глубокий вдох и замерла на миг, прикрыв веки. А потом заглянула в лицо Льва Николаевича, оказавшись вдруг совсем рядом.

– Я знаю, что вы сможете, – сказала, коснувшись его пиджака. – Поняла, как только вас увидела. По вашим глазам. У вас такие добрые глаза. Такие хорошие.

Лев не смог ничего ответить. Он чувствовал запах зубного порошка, теплое дыхание на своей шее. Захотелось вытереть лицо, но никак не мог вспомнить, куда подевал свой платок.

– Такой хороший, вы такой хороший…

Лев не заметил, как они оказались на кровати. Юля навалилась сверху, обжигала поцелуями, расстегивая его рубашку.

– …забрать мою девочку…

Не в силах пошевелиться, Лев почувствовал влагу на лице. Слизнул капельку с подбородка. Соленая… как слеза?

– … на все готова…

Юля целовала в шею, а ее руки уже возились с ремнем его брюк. И все шептала: что-то про дочь, про ликвидаторов…

Лев сбросил с себя оцепенение, а заодно и женщину. Вскочил.

– Что вы… Гражданочка, что вы себе… – не в силах отдышаться, спрашивал он, поправляя штаны.

Юля вытерла рукавом покрасневшие глаза. Осталась сидеть на кровати, глядя на Льва снизу.

– Они хотят забрать мою дочь. Только вы можете помочь мне. – Она уже расстегивала блузку, вперившись в гостя взглядом. Добавила холодно и решительно: – Я сделаю все, что нужно. Или вначале хотите принять ванну?

Лев потянул галстук, расслабляя хватку узла. Заставил себя отвести глаза, не смотреть на вырез, такой близкий, такой…

– Кто хочет забрать? Зачем забрать? – Он и правда не понимал.

– Вы не знаете? – Ее руки замерли на последней пуговице.

– Нет, уверяю вас! – затряс головой Лев. – Извините, ничем не могу помочь, мне пора…

Она бросилась ему наперерез, закрыла собой дверной проем.

– Не важно! Они не смогут ее забрать, если вы прикажете. Они послушают человека с верхних этажей. Послушают ведь?

«Знать бы, кто эти – с верхних этажей…» – с грустью подумал Лев. А сам ответил:

– Боюсь, ничем не могу…

– Не пущу! – рявкнула Юля, и по ее взгляду Лев понял: она готова броситься на него с тем же рвением, что и минуту назад. Только на этот раз вместо поцелуев рвать зубами и ногтями его лицо.

«Да она совсем сбрендила, просто чокнутая…»

– Они пришли пару смен назад. Две женщины. Сказали, что получили какие-то результаты анализов из медблока. Что моя Маша особенная. Что с ними ей будет хорошо. Принесли вон… – Юля кивнула на консервы. – Сказали, будет больше. Просили подумать. Вчера приходил какой-то мужик, спрашивал о моем решении. Я послала его в зад, даже дверь не открыла. Потом соседи сказали, что сегодня встречаем важного человека сверху. Который решает вопросы.

Лев Николаевич наконец отыскал свой платок. Комкал во влажной руке, забыв, зачем достал.

– Вас послала мне судьба. Я отдам все, что скажете. Сделаю, как скажете. Вы должны мне помочь!

Она не просила, не заламывала рук, глаза ее высохли. Она чеканила каждое слово.

В дверь постучали.

«Митяй. Пусть это будет Митяй. Спасет меня от этой бабы».

– Никитина, открывайте!

Лев схватился за голову, заметался взглядом по комнате.

«Все, это конец. Это они».

Юля вцепилась в наличник и будто перестала дышать. Стук повторился.

– Гражданка Никитина! Ликвидационный Корпус. Открывайте, – не унимались за дверью.

Лев застонал и затих, услышав, как щелкает замок. Ликвидаторы не стучат трижды. Для ликвидаторов нет закрытых дверей.

Лев одним движением затянул и поправил галстук.

Вдох.

Выдох.

Если играть под дулом, то лучше собраться и сделать все правильно. Он заправил уголок рубашки в брюки. Юля спряталась за его спиной, когда в комнату вошли двое. Прошептала еле слышно:

– Помоги.

Черные противогазы, темно-зеленые кевларовые комбинезоны. Пистолеты в кобуре.

«Налегке, – подумалось Льву. – Значит, не штурмовой отряд. Хорошо».

– Спасибо за приглашение, Юля, – сказал он, не обернувшись. – Пора и честь знать.

И шагнул к выходу.

– Стоять. Кто такой? – спросил противогаз.

– Тот, кто уже уходит.

Лев не видел Юлиного лица, но мог почувствовать, как она прожигает взглядом пиджак на его спине.

– Документики.

Лев достал из внутреннего кармана «корочку», потряс в воздухе. Обложку нужного цвета он искал долго, за нее пришлось отдать две пары новых шнурков.

– Товарищи, вы задерживаете партийного работника! – Он вложил в голос все возмущение, какое только смог.

Ликвидатор вырвал у него документы.

– Килоблок ГДЫЩ…? Это вообще где?

Противогазы переглянулись.

– О-о… Там! – Лев многозначительно скосил глаза в потолок.

– Где?

– Ну, там… наверху.

Договорить ему не дали. Он согнулся пополам, не сразу понял, что его ударили, боль пришла мгновением позже. Грубая рука схватила за шею и швырнула на ковер. Тяжелый сапог прижал запястье к полу, и крик сам вырвался из горла.

– Тихо лежи! – рявкнули сверху. – Потом с тобой решим.

Повернув голову, Лев увидел, как Юля бросается на второго ликвидатора с ножницами. Где только достала? И как легко, в одно движение, он перехватывает ее руку и заводит за спину, а ножницы летят под кровать.

– Гражданка Никитина, где ваша дочь? – спрашивает ликвидатор и выкручивает руку сильнее.

Юля кричит и кроет матом. Ее лицо зависло в каком-то метре от пола, хвостик бьет по щекам от каждого взмаха головы.

– Ваша дочь. Где она?

Женщина умолкла, захлебнулась воздухом, словно густым пенобетоном. Лев видел, как на пол течет ее слюна. Его свободная рука, сжимающая в кармане подаренный нож, одеревенела.

Их пустят в расход. Получат то, за чем пришли, и застрелят без колебаний. Лев только сейчас почувствовал остывающие слезы на щеках. Он умрет здесь, на ковре чужой квартиры чужого килоблока.

Ликвидатор спросил снова, и со стороны могло показаться, что он вот-вот вырвет руку несчастной. Вой, уже не крик, куда страшнее крика, куда страшнее любого звука, который способен издать человек, вернул Льва к реальности.

– Хватит! Пожалуйста, прекратите, – выдавил он и зашипел от боли, когда подошва сильнее впилась в кожу.

Юля дернулась и непременно бы упала, не поддерживай ее ликвидатор.

– Я знаю, знаю где! – выпалил Лев. – Знаю, где девочка.

– Говори.

– Пообещайте, что отпустите… отпустите меня.

– Скоти-ина, – простонала Юля, затрепыхалась с новыми силами. – Убью-ю.

И снова взвыла от боли.

– Говори, – повторил ликвидатор.

– Мне нужны гарантии, – сказал Лев.

Он больше не может слышать это. Он должен уйти.

Ликвидатор над ним расстегнул кобуру.

– Говори.

– Да ничего… ничего он не знает. – Голос Юли взметнулся и ослаб. – Пристрелите вы его уже нахер.

– Забираем их, – сказал боец, державший женщину. – Весь этаж на уши поставят.

– Нет-нет-нет! – закричал Лев.

О ликвидаторах ходило много баек и слухов. Но вот о тех, кого они забирали и кто смог вернуться, – никогда.

– Я скажу, скажу… – Лев осекся, когда понял, что на его запястье больше ничего не давит.

Открыл глаза, чтобы увидеть, как Митяй держит ликвидатора за шею сзади. Дрель в руках Валеры. Услышать звук, с которым сверло толщиною в палец входит прямо в черный противогаз. Почувствовать горячую кровь на своем лице.

Наверное, попытайся Лев Николаевич впоследствии припомнить события следующих двадцати секунд, разложить по кадрам, как фотокарточки после проявки, у него бы и получилось. Но в тот момент все сжалось в единую точку, в одно деление на циферблате, и все, на что хватило Льва, – не оставаться на месте.

Второй ликвидатор успел выстрелить прежде, чем Юля повисла на его руке. Лев прополз разделявшие их пару шагов и вогнал нож в черный сапог. Над головой раздался крик, и боец завалился назад, увлекая женщину за собой. Она вцепилась в противогаз, стянула тугую резину с головы.

Бритоголовый парнишка, едва ли двадцати циклов от роду, орал и брыкался, но Лев крепко держал его за здоровую ногу, а на руки бойца уже навалился подоспевший Валера.

Юля ухватилась за рукоять все еще торчащего в сапоге ножа, надавила.

– Зачем вам моя дочь? Куда вы ее забираете?

Лев видел стиснутые зубы ликвидатора. Тот дышал часто, будто пытаясь догнать биение сердца. Юля провернула нож.

– Зачем вам дети? Куда вы их забираете?

Она все спрашивала и спрашивала, не выпуская липкой рукояти. Ликвидатор дергался и бился головой о пол.

– Пожалуйста, пожалуйста… – шептал Лев Николаевич. Трясся всем телом, все еще держа вторую ногу, глотал густую слюну с привкусом соленого железа. – Прошу, хватит.

– Говори, сука!

– Не даст… – По лицу ликвидатора прошла судорога. Он замер, будто прислушиваясь. – Оператор мне не даст.

– Что? Что такое оператор?

Парень дернулся сильнее обычного, стукнул затылком о пол, и его тело ослабло. Лев наконец смог разжать хватку. Он отполз к кровати, не сводя взгляда с человека в комбинезоне.

Впился зубами себе в ладонь – захотелось вновь почувствовать боль. Может, хоть тогда это все окажется не реальным. Может, тогда он проснется.

Никак не получалось утереться. Платок насквозь промок, но стоило коснуться бровей или волос, и на пальцах оставались яркие капли.

Под стук сердцебиения в ушах Лев Николаевич вновь обвел взглядом комнату.

Мелкие, как из распылителя, брызги крови налипли на обои, стекали по дверным откосам, пропитали ковер. Кровь текла из дыры в черном противогазе, окрасила сверло брошенной рядом дрели.

Кровь застыла на лице Митяя, окружила развороченную пулей голову ореолом вперемешку с мозгами, осколками черепа и скальпа.

Лев с трудом сглотнул подступивший к горлу горький ком. В затылке потяжелело, захотелось откинуться, прикрыть глаза, чтобы приостановить кружение стен.

– Дела-а, – Валера первым прервал тишину.

Бурое пятно расплылось на его гимнастерке. Папироса в зубах, с которой он просидел несколько минут, так и осталась не прикуренной. Юля замерла, обхватив руками ноги и уткнувшись лицом в колени. Лев видел, как дрожат ее сцепленные в замок пальцы.

Его самого колотило. Наверное, если бы не слабость, он бы уже бежал по коридорам и лестницам, мимо запертых герм, в заброшенные блоки, подальше от мертвого Митяя, прочь от убитых ликвидаторов… Они убили ликвидатора!

Бежал бы и кричал.

Но ноги не слушались.

– Пиздец, – подытожил Валера. Папироса прилипла к его нижней губе.

Юля вздернула голову, пошарила взглядом по полу вокруг себя. Схватила пистолет.

– Ты хотел им рассказать! – крикнула.

– Что… Я… – выдавил Лев Николаевич, вжимаясь спиной в жесткое изножье кровати. Казалось, слова исчезают в черном провале дула прежде, чем успевают слететь с языка.

– Юль, ты чего? – осторожно спросил Валера, оставшись на месте.

– Он хотел… Хотел им сказать! Падла!

Ствол в ее руках ходил ходуном, но с такого расстояния сложно промахнуться. Лев с шумом втягивал воздух, чувствуя жжение в груди. Каждый следующий вдох требовал все больше сил.

– Кто ты такой? Они смотрели твои документы. Почему не признали?

– Я-а не…

– Почему?

– Да опусти ты волыну! – Валера повысил голос.

Лев Николаевич вдохнул глубже. Комната исчезла. Исчезли трупы, исчез сосед с дрелью. Остался лишь Юлин голос и пистолет. Нужно что-то сказать, или пистолет выстрелит.

И тогда не останется ничего.

– Они мне не поверили, ты же видела! – Лев подбирал слова. – Не стали вникать, не хотели слушать. Даже не вчитывались!

– Юля, подумай, – вкрадчиво начал Валера. – Вспомни, как они мне не верили, как меня не слушали. Когда я в ногах у них ползал, когда молил… Так же было. Они же отбитые, Юля, им закон не писан. Мы все об этом знаем.

Она покачала головой.

– Я ему не верю.

– Подождите. – Лев Николаевич достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок. Развернул единственный документ, который еще хоть чего-то стоил. – Это пропуск… Видите штампы? Я могу провести вас. Через КПП, в другие килоблоки.

– На верхние этажи?

– Да, – ответил Лев, не задумываясь.

Несколько секунд Юля кусала губы.

– Да, – кивнула она, соглашаясь с собственной мыслью. – Да, хорошо. Пойдешь с нами.

И опустила пистолет. А спустя секунду сработали невидимые пружины, и Юля вскочила, заметалась по квартире, не выпуская оружия из рук. Первым делом принесла из кухни кастрюлю с водой, поставила на пол перед Львом. Бросила мочалку.

– Отмывайся.

Пока он пытался замыть кровавые разводы на одежде, Юля открыла шкаф. Переоделась в чистое, не стесняясь мужчин. Раненый ликвидатор замычал, не открывая глаз, и от звука этого у Льва вновь перехватило дыхание. Но прежде, чем он успел хоть о чем-то подумать, над бойцом уже навис, широко расставив ноги, Синицын. Целился в лежащего из второго пистолета.

Лев отвернулся и зажмурился, ожидая выстрела.

– Эй, – позвал Валера, не оборачиваясь. – Николаич, это… Иди сюда.

Лев медленно поднялся, сделал шаг на негнущихся.

– Ну!

Еще шаг.

– Давай ты? – Валера протянул ему пистолет.

– Что?

– Не могу я, говорю. На пацана моего похож… Когда в противогазе – другое. Но так… не могу, слышишь? – Синицын поджал губы, скривился.

– Я не буду. – Лев так замотал головой, что хрустнули позвонки, укололо болью в шею.

– Они тебя ослушались, руку подняли! Человека твоего убили!

Лев молчал. Юля не обращала на них внимания: складывала в сумку детские вещи из шкафа, наклонилась за биоконцентратом.

– Два цикла назад, двести тридцать восьмой этаж, – горячо зашептал Синицын, придвинувшись. – Сына у меня был рукастый, светлая голова. А красавец! Любка за ним с детства бегала. В ту ночь он остался у нее, этажом выше. Накрыл их Самосбор, дело привычное. Вот только ликвидаторы тянули с зачисткой. Говорят, кто-то не выдержал, открыл герму раньше положенного. Знаешь, как бывает, когда сирены не дают спать и кажется, что воздуха взаперти не хватает… В общем, кто-то слетел с катушек. Нарушил предписание. А черные… эти не захотели разбираться. Приговорили весь этаж.

Лев пятился. Хотелось, чтобы Валера замолчал, хотелось, чтобы выстрелил – в ликвидатора или в него, уже не важно. Только бы замолчал. Потому что Валерию Синицыну, жителю килоблока ГРЭМ-1408/2, казалось, что работающие именно на его этажах ликвидаторы слетели с катушек, забыли про долг и стали творить беспредел. А Лев Николаевич, прошедший с десяток килоблоков и сотни этажей, уже слышал подобные истории.

И слышал часто.

– Я им ботинки был готов целовать! Мать собиралась руки на себя наложить, если бы не она, то и я б… И тут курим мы с Митей твоим, смотрю: двое идут к вам. Налегке! Такое нечасто встретишь. А потом мы вас услышали. Вот я и решил того… подсобить. Теперь ты мне подсоби. Как человека прошу.

– Нет, – твердо ответил Лев.

– Седьмой, вызывает Первое Мая, что там у вас? – зашипела рация.

Валера наклонился, снял ее с груди ликвидатора, выключил и разбил об пол. Разлетелись по углам осколки черного пластика.

– Скоро будут здесь.

– Пойдем. – Юля хлопнула Льва по плечу, и тот вздрогнул. Повернулась к соседу. – Ты с нами?

Он цокнул языком.

– Останусь. Надо еще с этим закончить, может прибраться успею. А нет, так… Лучше самому ответить, чем целому этажу, так? – И криво улыбнулся.

Юля пожала плечами. Синицын проводил их до прихожей, наматывая шнур на ручку дрели. Вилка все еще торчала в розетке у входной двери. Лев подумал, что, должно быть, они сильно кричали, раз ликвидаторы не заметили, как в квартиру зашел кто-то еще.

Позади, из комнаты, послышался слабый стон.

– Юль, если у тебя дитенка хотели забрать, могла хотя бы мне рассказать. Соседи ведь, – обиженно сказал Валера. – Мне-то уж точно могла.

Юля мотнула головой. Замерла, едва шагнув за порог.

– Чувствуете?

Пахло сырым мясом.

– Никогда бы не подумал, что скажу такое, но это к месту! – Валера тоже почуял, повеселел. – Квартира эта, как я понимаю, тебе теперь без надобности?

И, прочитав ответ на Юлином лице, он сел на одно колено, упер сверло в распахнутую дверь, рядом с замком. Сирена взвыла одновременно с дрелью, над головой зажглись аварийные лампы. Герма сдалась почти сразу.

– Самосбор сам все подчистит, – сказал Синицын, осматривая сквозное отверстие.

– Нам в другую сторону. – Юля одернула Льва, шагнувшего к ближайшему выходу из блока. – Там герма нерабочая, или ты уже забыл, что в блокнот записывали, партийный?

Несколько метров они прошли втроем.

– Ну ты этого, Николаич. – Валера перекрикивал сирену, открывая свою дверь. – Замолви словечко-то, как наверх доберетесь.

Лев неловко кивнул.

– Стоять, суки! – На пороге Юлиной квартиры замер выживший ликвидатор. Его бледное лицо блестело от испарины в свете мигающих ламп.

За Синицыным захлопнулась герма.

– Быстрее! – поторопила Юля.

Пока они бежали по коридору, Лев то и дело оборачивался.

– Стоять, я сказал! – долетало им вслед.

В квартире с неисправной гермой ликвидатор не смог бы укрыться, а потому он ковылял за ними, придерживаясь за стену и неловко волоча раненую ногу, оставляя за собой кровавый след. Слишком медленно.

Герма в соседний блок легко отошла от уплотнителя, скрипнули старые петли, и Лев снова посмотрел назад. Ликвидатор добрался до соседней квартиры, колотил в нее кулаками.

– Откройте, это приказ! Ликвидационный Корпус, слышите? Немедленно откройте! – Он захлебывался собственным криком, и голос его срывался, соскальзывал, как по мокрой плитке, тонул в нарастающем гуле.

Его ноги по щиколотку заволок багровый туман.

Прежде чем за ними закрылась дверь и Юля повернула ручку, вдавливая герму обратно в уплотнитель, Лев готов был поклясться, что его больше ничем не удивить.

Ведь сегодня он слышал, как плачет ликвидатор.

«…Зацени, что надыбал». – Митяй поднимает чемодан на уровень глаз и воровато оглядывается.

Лев прислушивается к звукам на лестнице, мнет папиросу в пальцах. Нет, никого.

«Где… когда ты только успел?» – шепчет.

«На распределителе какой-то дядька зазевался в очереди. – Митяй подмигивает. – Да ты не боись, там такой тюфяк… Хоть и с виду солидный, конечно».

Они раскуривают последнюю на двоих.

В чемодане одежда, да такая, что в шкафу обычного работяги не найти: пиджак с галстуком, брюки с ремнем кожаным, белая рубашка, туфли совсем новые с виду. На худощавом, невысоком Митяе все смотрится как на вешалке, пальцы в рукавах скрываются. А вот Льву в самую пору. Он с удовольствием переодевается в чистое, пшикается найденным среди вещей тройным одеколоном. Хоть и грызет дурная мысль: как бы за обновки не пришлось заплатить.

Старуху они встречают случайно во время очередного обхода: работу получить таким образом несложно, всегда найдутся те, кому надо починить барахлящий телевизор или подкрутить капающий сифон, вот только лишние талоны есть далеко не у каждого.

«Какие люди, какие люди…» – шамкает беззубым ртом старуха, разглядывая пиджак Льва единственным глазом, но мужчина никак не может понять, за кого она его приняла.

Она приглашает их зайти, угощает биоконцентратом из запасов на черную смену. Смущенно достает спрятанный за линолеумом коробок с кофе.

«Вы бы, слуги народа, к народу-то почаще спускались», – говорит она и начинает жаловаться. На соседку свою, на детей ее, наркоманов, на пенсионный паек.

И тогда у Митяя рождается план.

«Нет. – Лев отказывается наотрез, прикрывается раскрытыми ладонями. – Если нас поймают…»

«Хочешь снова спать на лестницах, а? – огрызается Митяй. – Стрелять папиросы, дрожать над каждым тюбиком? Может, ты решил попытать счастья в заброшенных блоках?»

Лев думал, наворачивая круги около мусоропровода. Бабка со своей услужливостью никак не выходила из головы. У нее они впервые за много смен набили животы, выспались не на холодном бетоне. Нет ничего сложнее бродяжничества в Гигахруще.

«Ты только представь, сколько с этого можно поиметь! – уговаривал Митяй. – Пораскинь мозгами».

…Лев Николаевич вспоминал тот разговор, прислонившись к стенке лифта. Поднял ворот рубашки, сложил руки на груди, но на него все равно бросали косые взгляды. Кровь с одежды не отмылась, подсохла темными разводами.

Да, Митяй умел пораскинуть мозгами. Последний раз его мозги Лев Николаевич видел на плинтусе Юлиной квартиры.

– Как думаешь… – спросил он тихо, когда в кабине они остались втроем. – Зачем она им? Я раньше не слышал, чтобы детей…

– Да провались они в ГУЛАГ, – так же тихо ответила Юля, не глядя на него. – Теперь какая разница?

Одной рукой она сжимала ладошку дочери, другую не вынимала из кармана. В этих длинных юбках цвета рабочего класса такие глубокие карманы… Где очень удобно прятать пистолет.

Машу они забрали на двести сороковом. Юля несколько секунд прислушивалась к звукам этажа, оглядывая пустые коридоры, прежде чем подойти к нужной двери и нажать кнопку звонка.

Прощание с бабушкой заняло меньше минуты: пара слов дрожащим голосом, поцелуй в сухую щеку… И дальше молча, без лишних вопросов и ненужных объяснений.

«Хороший ребенок, – думалось Льву, пока он мельком оглядывал стриженную «под горшок» девочку. – Тихая. Может, и пронесет».

Что пронесет, а главное, куда, Лев сам не знал.

– Сколько нам подниматься? – спросила Юля, когда они сменили лифт.

– Долго.

– Сколько? – с нажимом повторила она.

«Я не знаю, не знаю, не знаю!» – металось в голове шариком от пинг-понга, стучало по стенкам черепной коробки.

Лев промолчал. Створки раскрылись, и в кабину вошли несколько работяг в затертых робах, пропитанных куревом и металлическим запахом фабрики.

– … а он ему и говорит: «простите, это уже коммунизм или будет еще хуже»?

Мужики загоготали. Один из них, широкоплечий и рыжебородый, покосился на Льва, утирая слезы на раскрасневшемся от смеха лице.

– А вы чего не смеетесь? – спросил он. – Идейные, что ль?

– Этот мы уже слышали, – быстро ответила Юля.

Лев заметил, как напряглось ее лицо, как медленно, едва различимо поползла рука из юбки. Бородач, не видя этого движения, пялился на галстук в пятнах.

– Давай, наш этаж, – хлопнули его по плечу.

Юля громко выдохнула, когда двери снова сошлись и лифт двинулся дальше.

Вот поэтому Митяй всегда говорил, что очень важно сначала разузнать про этажи. «Прощупать гермы» – так он это называл. Приходил к жильцам заранее, за смену, а то и за две, предупреждал, мол, скоро к вам человек «сверху» приедет важный, связи с пролетариатом налаживать, радуйтесь счастью. Если кто брови хмурил да на пол сплевывал – а пару раз Митяя даже с лестницы спускали, – на такой этаж соваться не стоило.

Красная обложка, костюм и уверенные речи отлично работали на гражданах, но главной находкой оказался мятый пропуск в кармане пиджака. Несколько строк печатного текста, размашистая подпись и три разноцветные печати позволяли без препятствий перемещаться между жилыми этажами килоблоков. Ликвидаторы на КПП бросали лишь короткий взгляд на бумажку, даже не вчитываясь, и пропускали пару скитальцев безо всяких вопросов. Большинство дорог Гигахруща были для них открыты.

Вот только сейчас, в окровавленной одежде, с женщиной и ребенком, подозрений было не избежать. Пусть Самосбор выиграл время, но на пропускных пунктах, скорее всего, усилили режим, поэтому Лев настоял на том, чтобы не соваться в другие килоблоки, а подниматься вверх. Но и там, через сотни этажей, однажды им встретится КПП. И тогда останется лишь уповать на то, что «проскочат», что доберутся туда раньше ориентировки на беглецов.

Они меняли лифты один за другим, иногда ехали в полупустых кабинах, иногда народу набивалось столько, что было не продохнуть под скрип натянутых тросов. Порой лифты замирали, не доезжая до нужного этажа, а сверху доносился рев сирены. Тогда обходили Самосбор через соседние блоки. Некоторые лифты приходилось ждать слишком долго, некоторые были закрыты на ремонт; и ноги наливались тяжестью от бесконечных лестничных пролетов.

На распределителях Льву не раз приходила мысль затеряться среди толпы и вечных очередей. Спрятаться, переждать, благо стопка полученных недавно талонов все еще лежала во внутреннем кармане пиджака. Переодеться, а потом попробовать через КПП, в другой килоблок, подальше отсюда. Одному.

Он не просил во все это себя втягивать и никому ничего не должен. Ни этой девочке, ни ее матери.

Вот только воспоминания о черноте дула, нацеленного в лицо, холодили пальцы.

«Она ведь будет стрелять, если побегу. Прямо в спину будет, – думалось. – С этой дуры станется».

На распределителях орали динамики.

«СЛУЖИТЬ И ЗАЩИЩАТЬ – ДОЛГ КАЖДОГО ЛИКВИДАТОРА! ДОЛГ ГРАЖДАНИНА – ПОСИЛЬНОЕ СОДЕЙСТВИЕ ЛИКВИДАЦИОННОМУ КОРПУСУ…»

«ТОВАРИЩ! БУДЬ БДИТЕЛЕН! НЕ ВСТУПАЙ В СЕКТЫ И НЕ ДЕЛИ ОБЩЕСТВО НА КАСТЫ…»

«ЦИКЛИЧНЫЙ ПЛАН ПРОИЗВОДСТВА ИДЕТ С ОПЕРЕЖЕНИЕМ! СТРОИМ СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ УЖЕ СЕГОДНЯ…»

А мужчина в испачканном костюме и женщина с ребенком уже протискивались сквозь толпу к очередному лифту.

Дважды им встречались штурмовые отряды ликвидаторов: по восемь человек в химзащите поверх кевлара, с автоматами и ручными пулеметами, с граблями за спиной и огнеметами. Видимо, налегке ходили лишь разбираться с гражданскими: много ли сил надо забрать у матери маленькую девочку?

Каждый раз Юля бледнела так, что лицо ее напоминало пасту биоконцентрата. Сильнее прижимала к себе дочь, не выпуская второй руки из кармана. Говорят, в далеких килоблоках есть те, кто помнит молитвы, помнит, как просить заступничества у высших сил. Когда Лев видел черные противогазы, ему хотелось бы знать одну из таких молитв.

Но бойцы лишь пробегали мимо, торопясь на очередную зачистку.

…Лев думал. С плаката на него смотрел улыбающийся работяга в каске, демонстрируя левую руку без четырех пальцев. Правая сжимала гаечный ключ. Краска еще не успела выцвести, скорее всего плакат в кабину повесили совсем недавно, но кто-то уже успел оторвать нижний уголок.

«ДЕРЖИ КЛЮЧ НА 20, ТОВАРИЩ!» – гласила надпись сверху. Внизу: «У МЕНЯ НЕТ ПАЛЬЦЕВ, НО ЕСТЬ ТРУДОВАЯ СОВЕСТЬ! ТУНЕЯДСТВУ БОЙ!»

Думалось Льву Николаевичу тяжело, со скрипом. Совсем мозги высохли. Не знал он, как Юле правду сказать и что она с этой правдой делать будет. Прогонит, в лицо плюнув, или застрелит на месте? Все равно ведь узнает, не на пятисотом, так на шестисотом, не на шестисотом, так выше. Никто точно не скажет, как высоко тянется Гигахрущ, но рано или поздно все равно во что-нибудь упрешься: в залитые пенобетоном этажи или в заваренные гермы, в КПП с автоматчиками или в закрытые объекты. Но даже поднимайся они целую вечность, забыв про сон и еду, даже тогда, Лев был уверен, не добрались бы они до заветных «верхов».

Потому как не верил он, что где-то – иначе. Несмотря на одежду из чемодана и штампы в пропуске.

А потом Лев Николаевич понял, что устал думать. Устал считать этажи и ступени. Оглядываться тоже устал.

– Выше? – спросила Юля.

– Выше, – отрешенно ответил он.

Разболелась спина. Выше семисотого работающих лифтов не оказалось, пришлось подниматься пешком.

Семьсот пятый.

Маша устала идти, и Лев нес ее на руках. Сам предложил, когда она сказала ровным голосом:

– Мне нужно пять минуточек. Ноги болят. Или вы можете меня немного понести, если мы торопимся.

Не пожаловалась, не заканючила. Поставила в известность и предложила вариант. Лев поймал спокойный взгляд голубых глаз, и девочка улыбнулась.

Теперь он прижимал к себе хрупкое, такое невесомое первые пять этажей, тело и думал:

«Может, и впрямь она какая-то особенная?»

Семьсот десятый.

Этажи казались заброшенными. Свет горел только на площадках перед лифтом, пахло известью и строительной пылью.

Семьсот пятнадцатый.

Кажется, Маша уснула. Юля больше не донимала расспросами: то ли ей надоело, что Лев постоянно уходит от ответа, то ли подъем отнял последние силы.

Семьсот двадцатый.

Их остановили не дула автоматов и не запертые гермы. Простая железная решетка с навесным замком.

– Можешь открыть? – спросила Юля.

Лев покачал головой.

– Ты ведь не знаешь, куда мы идем, да? Ты с самого начала водил нас за нос.

Она все еще тяжело дышала. Ее хвостик растрепался, волосы налипли на лоб. Лев не видел, как бледные пальцы прячутся в кармане юбки, он смотрел во тьму коридора, не в силах выдавить звука, туда, где на уровне пояса тускло горел огонек.

Огонек взметнулся вверх и на миг стал ярче, осветив губы и крючковатый нос. А затем на свет площадки вышел мужчина. Кожаная куртка казалась великоватой на костлявых плечах.

– И куда может завести человек в костюме торгаша? На верхние этажи? – Тонкие губы сложились в улыбку.

– Ни шагу. – Юля вскинула пистолет.

Лев отступил к стене, все еще держа на руках спящую девочку. «Ликвидатор? – искрилось в голове. – Чекист?» Последних мало кто видел, еще меньше тех, кто мог что-то о них рассказать. Большинство в Чрезвычайный Комитет попросту не верило.

– Давайте только без сцен. – Мужчина бросил бычок под ноги, раздавил сапогом. – Олег Сергеевич Главко, к вашим услугам.

– Мне плевать, кто ты. – Тихий голос Юли дрожал. – Мы уходим.

– Отчего же? Думаю, вы достаточно находились, – так же тихо ответил чекист.

Из второго коридора вышел ликвидатор, держа автомат дулом в пол. Пока что. Боец наклонил голову, будто прислушиваясь к невидимому собеседнику, совсем как тот, с ножом в ноге, и кивнул на Льва.

– Этот был в квартире. Помогал.

Лев вжался спиной в холодный бетон. Маша мигом словно потяжелела раза в два.

«Откуда они знают? Неужели раненый выжил… Невозможно!»

– Ну и шороху вы навели, Лев Николаевич, – сказал Главко. – Мои коллеги ищут вас в десяти килоблоках! Вы же не думали, что обманутые не найдут, куда пожаловаться? А теперь вы решили, что можете гадить на моих этажах. Пятьсот четырнадцатый, четыреста девятнадцатый, триста двенадцатый… Сегодня вот на двухсотых.

Лев выругался про себя. Говорил он Митяю, надо чаще менять килоблоки!

– Разоделись коммивояжером и… Да, да, не удивляйтесь. Обмен ресурсами между килоблоками – процесс сложный, всегда нужны те, кто умеет договариваться. Чемоданчик такого человека ваш друг и умыкнул. Уж не знаю, чутье вам подсказало, что вас будут ждать на КПП, или здравый смысл, но вот мы здесь – в наивысшей точке, куда вы смогли бы добраться самостоятельно.

«Как они тут так быстро»?

Лев только сейчас увидел его глаза, серые, холодные, как бетон. Понял, что совсем не вид двухметрового ликвидатора с автоматом заставляет колени подгибаться, а этот улыбающийся безоружный мужичок в куртке не по размеру. Глаза его не улыбались, их взгляд застыл, и под ним Лев Николаевич чувствовал, словно кожа покрывается ледяной коркой.

– Мы уходим, – повторила Юля. – Делайте с ним что хотите, а дочь я забираю.

– Юлия, буду откровенным, девочка нам очень важна. – Чекист развел руками. – Настолько, что мы сначала решили договориться. И готовы попробовать вновь. Настолько, что я лично взял вопрос под контроль.

Улыбка оставалась на его лице, но голос потяжелел. Юля этого не замечала; продолжая целиться в Главко, она сказала Льву:

– Отдай ее.

Тот сделал шаг вбок, шаркая спиной по стене, прижал сильнее девочку. Он не может ее отпустить, не сейчас. Поставить ребенка на пол – значит получить пулю в тот же миг от ее матери или от ликвидатора. Она – его единственная защита.

– Юлия, поверьте, ликвидаторы никогда не причинили бы ей вреда. Только не ей.

– Отдай, слышишь? – зашипела она. Пистолет дрожал на вытянутых руках.

Ликвидатор ждал молча, Лев не двигался с места. Он закрывался Машей ото всех. Она его защита, его герма.

– Видите ли, сегодняшний инцидент в вашей квартире не может остаться без внимания. Были убиты сотрудники ликвидационного Корпуса. Девочка может пойти с нами, и мы вместе подумаем, как нам разрешить ситуацию. Или… Там еще Самосбор? – Чекист повернулся к ликвидатору.

Тот снова прислушался и кивнул.

– Или мы не найдем сейчас общий язык, и мне придется отправить туда не ликвидаторов на зачистку, а Службу быта. Забетонировать там все. Готовы разделить ответственность с целым этажом?

Лев стиснул зубы. Понял: хоть Главко и смотрит на Юлю, говорит он с ним.

– Отдай, – повторила она. – Отдай ее, отдай ее мне!

«Ей плевать. На соседей, на Валеру. На меня».

– Лев… пожалуйста.

«Вот только это не важно, уже нет. Это все выступление, игра, как запись с Мессингом, что крутят по ящику. Все решено за нас».

Она прочла в его глазах.

– Я тебя ненавижу. – Юля говорила тихо, и слезы текли по ее щекам. Рука с пистолетом бессильно повисла. – Как же я тебя ненавижу. Ты… ты…

Главко сделал первый шаг, осторожно, будто боясь вляпаться в свежую краску.

– Вот и правильно, милая, – сказал он мягко. – Ни к чему нам…

– Ей не причинят зла?

– Обещаю. – Чекист подошел на расстояние вытянутой руки.

– Даже если ты сдохнешь? – Пистолет уткнулся ему в щеку.

– Даже тогда, – спокойно ответил Главко.

Ей не стоило смотреть ему в глаза. Не стоило заглядывать в застывшую ледяную бездну. Секундной заминки чекисту хватило, чтобы плавным поворотом корпуса уклониться от ствола, одновременно выбрасывая руки вперед столь резко, что Лев не успел различить движения. Не сразу понял, что произошло. Лишь услышал короткий хруст, и вот уже Главко мягко опускает Юлю на пол, а ее шея вывернута под неестественным углом.

– Мама? – Сонная Маша принялась протирать ладошкой заспанные глаза.

Лев прижал ее сильнее, повернул так, чтобы она не могла видеть. Еще один ликвидатор вышел из коридора и уже оттаскивал тело обратно во тьму, подхватив под мышки. Сколько еще бойцов скрывается за углом?

– Смотрите, кто проснулся! – подошел Главко, потрепал девочку по голове. Достал бумажку из нагрудного кармана, развернул. – Леденец хочешь?

Маша задумалась.

– А вы друг?

– Конечно!

– Тогда давайте.

Чекист говорил что-то еще: про безопасность, приключения, про дядю-ликвидатора… Про маму, которая сейчас отошла, но обязательно вернется. Лев глубоко дышал и пытался расслышать хоть что-нибудь за шумом в ушах.

– А теперь дядя-ликвидатор покажет тебе новый дом. – Главко требовательно глянул на Льва.

Тот опустил девочку, не чувствуя затекших плеч. Проводил взглядом двухметрового бойца, который повел Машу за руку обратно к лестнице.

– Покурим? – Главко достал портсигар.

Папироса норовила выпасть из ослабевших пальцев. Кровь возвращалась в конечности, пульсируя, кожу покалывало.

– Что с ней будет? – Лев не узнал своего голоса. Словно заговорил впервые спустя вечность.

Главко молчал.

– Вы сделаете из нее оператора? Они управляют ликвидаторами? Как? Телепатия или…

Чекист замер после очередной затяжки. Скулы его заострились, в глазах впервые промелькнуло нечто кроме холода. Любопытство?

– На вашем месте, Лев Николаевич, я бы заботился сейчас о собственной судьбе. Вы раздали слишком много обещаний от имени тех, о ком ничего не знаете.

– Обещаний? – Лев поперхнулся дымом. Никотин ударил в голову, помножившись на усталость. Язык работал сам по себе. – Да все мы здесь живем обещаниями. Коммунизма, светлого будущего. У нас нет ничего, кроме обещаний. Все эти листовки, речи из динамиков на распределителях…

– Нет-нет-нет, – Главко покачал головой. – Я сейчас не о том, что вы не в силах их выполнить, пороча тем самым статус Партии. И даже не о том, что поддерживаете миф о верхних этажах, потакаете дезинформации о классовом неравенстве, нет! Вы гораздо хуже, Лев Николаевич. Вы хуже Самосборовой слизи, и я скажу вам почему.

Он ткнул Льва пальцем чуть ниже ключицы, и этого хватило, чтобы отшатнуться, скривиться от боли. Лев инстинктивно глянул на место, где еще несколько минут назад лежал выпавший из Юлиной руки пистолет. И тут же стрельнула в затылке, прошлась электрическим разрядом по позвонкам, оставляя привкус металла во рту, догадка: не помог бы ему ни пистолет, ни целый штурмовой отряд. Против худосочного чекиста – не помог бы.

– А потому, что, когда вы даете им эти самые обещания, вы смотрите им в глаза. Вы сидите с ними за одним столом, хлопаете по плечу, принимаете спичку из их рук, чтобы прикурить. Они слышат ваш голос, видят вас перед собой во плоти и вдруг понимают: все, что вас различает, – так это безвкусный галстук. И тогда в их головах рождаются дурные мысли. Опасные мысли.

Чекист затушил папиросу о стену, и Лев дернулся, будто горячий уголек коснулся его самого.

– Ведомый не должен оглядываться на ведущего. Должен видеть лишь указанный путь, обещанный свет в конце темного, страшного коридора. Но никогда не смотреть назад. Слышать голос, но не знать, кто говорит. Иначе те самые мысли берут верх. Близость власти вызывает сомнения в ее непогрешимости. А значит, можно сомневаться и в ее решениях, сунуть взятку, не подчиниться приказу, запугать. Можно просверлить голову ее представителю.

У Льва потемнело в глазах.

«Он знает, он все знает. Ему рассказали они, вездесущие операторы, их шепот громче раций, их глазам не помеха бетон…»

– Вот только нельзя! – Главко больше не улыбался, его голос резал воздух бритвенным лезвием. – Нельзя убить ликвидатора и остаться безнаказанным. Валерий Синицын это скоро поймет, хочу, чтобы вы тоже поняли.

– Я не… я никого не убивал… Я не хотел! – Лев едва держался на ногах. Слезы принесли на губы соль.

– Содействовали, – холодно сказал чекист. Выждал несколько секунд, добавил мягче: – Тем не менее не могу не отдать должное вашей изобретательности. Посыл, как я уже выразился, хромает, но вот само исполнение…

Он дважды хлопнул в ладоши и придвинулся ближе.

– Люди охотно делились с вами информацией, своим, так скажем, недовольством. Им всегда есть чем делиться. А я привык знать все, что происходит на моих этажах. И хочу, чтобы так было и впредь. Вы можете мне в этом помочь.

Лев Николаевич неуклюже шарил по карманам, пока не понял, что забыл платок в квартире. Глаза щипало. Пропаганда? Доносы? Его не ставят к стене, а предлагают работу?

– Хорошая возможность возместить, так скажем, идеологический ущерб. Послужить Партии, а главное – Народу. Комнатку вам подыщем опять же. И с операторами, раз уж они вас так вас заинтересовали, познакомим. – Главко подмигнул. – Что скажете?

Лев Николаевич подумал о Юле. Вспомнил Митяя, от которого Самосбор оставит лишь липкую пульсирующую массу, если вообще что-то оставит. И о Синицыне, которому жить осталось, только пока воют сирены на его этаже.

И кивнул.

Лев уже час не вынимал голову из мусоропровода, ведь там ИХ не так слышно.

Его подселили к старику на седьмом. Старика звали Сидором, он пах корвалолом и порохом. Он помогал Льву одеваться, следил, чтобы тот кушал и чистил зубы. Поначалу старик называл его Лёвой, а после и просто Лёликом. Прижилось.

– Ты теперь настоящий коммунист, – смеялся Сидор в усы и хлопал его по плечу.

Лёлик похудел и больше не узнавал себя в зеркале, пальцы слишком дрожали, чтобы побриться самостоятельно. Порой он забывал снять штаны прежде, чем помочиться. Старик ругался, отстирывая его белье.

После Телевизора часто болела голова. Лёлик не помнил, сколько он пролежал тогда на холодном полу, а по экрану перед самым лицом бегали картинки. Мозги будто варились в кипятке, но он не мог отвести взгляд.

А потом пришли ИХ голоса, засели в черепе. Девочек. ОНИ говорили ему, куда ехать сегодня, на какой распределитель подняться, в какую толпу протиснуться.

Иногда люди на этажах обижали Лёлика, смеялись. Иногда жалели и делились куревом. Но позже привыкли и вовсе перестали замечать. Кому нужен безумец с вечно слюнявым подбородком?

ОНИ смотрели его глазами.

Слушали его ушами.

Были везде, где и он.

Кого ОНИ искали? «Капиталистов, наверное, – думал Лёлик. – Или шпиёнов». Ему казалось, что когда-то одного шпиона он знал. Но стоило попытаться вспомнить, и начинала болеть голова.

Лёлик почти привык к НИМ, но иногда хотелось побыть наедине. В тишине. Тогда он спускался на четвертый и засовывал голову в мусоропровод. В последнее время ему чудилось, что он может различить других, будто голоса без слов, – издалека, внизу, из той бездны, на которой стоит это место.

Иногда Лёлику кажется, что он умер.

Может, там, у Телевизора.

А может, еще раньше, по дороге в коммунизм. Умер и попал сюда. В ад.

Может, все коммунисты попадают в ад.

Часть 3. Оператор

Олег Сергеевич Главко вышел из квартиры на пятьсот пятьдесят шестом этаже в приподнятом настроении.

Партия строго осуждала содержание апартаментов, где уставший после работы или семейных забот порядочный гражданин мог получить утешение в объятиях не столь порядочных женщин всего за пару тюбиков биоконцентрата или брусок хозяйственного мыла. Торговок любовью отправляли на вредное производство, а застуканные в постыдный момент клиенты едва успевали натянуть штаны, как возвращались к женам с пометкой в личном деле и штрафом на талоны. Организаторы становились к стене. Работая в Чрезвычайном Комитете, Олег Сергеевич вычислил и закрыл все притоны своего килоблока.

Все, кроме одной квартиры на пятьсот пятьдесят шестом этаже.

Но не только послевкусие порочной любви грело чекиста под кожаной курткой. Он чувствовал, что потянул за верную ниточку, и хотел скорее узнать, куда она его приведет.

Чекист пружинистым шагом спустился на шесть этажей до распределителя. Но не пошел в основное помещение, где уже начинали выстраиваться первые очереди. Вместо этого он свернул за угол и проскользнул в неприметный ход, идти по которому можно было лишь боком. Остановился у широких створок и потянул расстегнутый ворот куртки так, чтобы значок на нем коснулся мигающего индикатора. Дождался короткого сигнала и вдавил кнопку вызова.

Лифты ликвидаторов позволяли перемещаться между распределителями без пересадок и задержек, останавливаясь лишь на этажах, кратных пятидесяти. Ниже пятидесятого Главко будет ехать уже на гражданском: в тесной зассанной кабине, где выцарапанное «Спаси и сохрани» под оплавленными кнопками – единственная защита от Самосбора.

Олег Сергеевич похлопал себя по карманам и с досадой поморщился – забыл зажигалку в борделе, но возвращаться не хотелось.

Когда в одном из блоков оборвался лифт с детьми, чекиста заинтересовало не то, каким чудом им удалось выжить при падении, и даже не то, как их удалось вытащить. Куда любопытней оказалось донесение из медблока: во время врачебного осмотра спасенный мальчишка без устали тараторил о месте, куда они попали, и описание это не имело ничего общего с жилыми или производственными этажами.

Отправленный для проверки работник подтвердил: кабина действительно сорвалась и упала ориентировочно на глубину минус второго этажа. Интерес погнал Олега Сергеевича в архив Службы быта, к пыльным углам и ломкой пожелтевшей бумаге. Но чертежи блока лишь окончательно все запутали: глубина шахты такая-то, нижний этаж – минус первый. Ликвидаторы залили его пенобетоном два цикла назад, после очередного Самосбора.

О подвале Гигахруща немногие знали немногое. Сам Главко еще пару смен назад принимал это за байку рабочего класса. Считалось, что попасть туда можно далеко не через каждый блок, а все проходы держались в строжайшей тайне. По одним слухам, в катакомбы ГУЛАГа отправляли неугодных режиму на каторжные работы; по другим – в подвальных помещениях находился стратегический запас продовольствия из Внешнего мира.

Мысль о том, что мальчик мог рассказывать о секретном этаже, которого нет ни на одной схеме, подтолкнула Олега Сергеевича позвонить туда, куда чекист старался не набирать без крайней необходимости. Голос в трубке, протяжный и скрипучий, будто ржавые петли гермозатвора, заставлял сердце пропускать удары, отчего широкий лоб чекиста покрывался холодной испариной.

«Вопрос не в вашей компетенции. Ничего не предпринимайте до особых распоряжений», – ответили ему.

От ожиданий Главко начинала донимать изжога. Но еще больше чекиста донимала неизвестность. Циклами он выстраивал систему, подкупал, шантажировал и угрожал, чтобы ни одно событие на этажах не прошло мимо его глаз и ушей. На его столе чернилами нельзя было капнуть, чтобы не заляпать очередной листок с доносом.

Но стоило вопросу выйти за «пределы компетенции», и оставалось грызть карандаши, пока не придет решение «сверху». Сверху ли? Что находится выше семьсот двадцатого, где уже несколько циклов рабочие перестраивают этажи, ломают одни перекрытия и возводят другие, сужают в одном месте и расширяют в другом? Зачем? По чьему приказу?

Олег Сергеевич никогда не видел человека с ржавым голосом на другом конце провода. Не знал ни его имени, ни должности. Все отчеты, которые заполнял чекист, он оставлял в сейфе. К началу следующей смены их уже не было. Однажды ради интереса он сменил замок на двери кабинета. По возвращении обнаружил его нетронутым, но бумаги все равно пропали. Они исчезали всякий раз, стоило положить их в бронированный короб, даже если Главко дежурил в кабинете после отбоя не смыкая глаз и точно видел – за отчетами никто не приходил.

Чтобы не мучиться неведением, чекист сначала решил отправить отряд ликвидаторов вниз на разведку. Но рисковать людьми, которых и так вечно не хватает, попусту не хотелось. К тому же, возникни среди бойцов потери, с Главко бы спросили за ослушание.

Еще можно было бы допросить парней, которые полезли вытаскивать детей. Конечно, Олег Сергеевич знал доморощенных героев – операторы, смотревшие глазами Льва Николаевича, докладывали исправно. Братья нарушили условия карантина, а это само по себе основание…

Но они пробыли внизу совсем недолго и занимались поиском детей. Успели ли они рассмотреть что-нибудь интересное? Как заставить их вернуться осознанно, без вербовки и угроз? Ответ пришел сам собой: создать нужду. Тогда они спустятся в поисках ценностей, найдут их или сгинут. В любом случае о подвале появится первая информация, а Главко никто не заподозрит в участии.

С семнадцатого пришлось спускаться пешком, Служба быта вряд ли когда-нибудь займется установкой новой кабины.

На шестом этаже Олег Сергеевич бросил взгляд на заваренный аппарат выдачи пайков и почувствовал, как дрогнули уголки губ. Чекист не ожидал, что ниточка потянется настолько быстро, но несколько часов назад ему позвонил один из братьев.

В нос ударил едкий запах гари и раствора дезинфекторов. По стенам расползлись черные, еще теплые змеи – следы огнеметов. Вдоль коридора выстроились вооруженные люди в противогазах.

– Мы закончили, – просипел один из них. – Команды на выход жильцам не давали. Сто сорок седьмую вскрыли.

Из-за Самосбора пришлось отложить личную встречу, а звонивший настаивал именно на ней. Но так даже лучше, сейчас никто не помешает разговору.

Главко подошел к приоткрытой гермодвери.

– Он там?

– Да.

В квартире зачем-то горели все лампочки разом. На полу комнаты лежало два тела, поблескивая белизной обглоданных черепов. Рядом сидел взъерошенный парень, уткнувшись лицом в руки.

Олег Сергеевич молча прошел на кухню. Открыл несколько ящиков, нашел коробок. Достал из портсигара самокрутку и чиркнул спичкой. Вернулся в комнату.

– Здравствуйте, Дмитрий. Я присяду, вы не против? – сказал он после очередной затяжки. – А вы рассказывайте, не стесняйтесь. Рассказывайте!

– Слышь, Хохол. А что за имя у тебя такое – Хохол?

Они расположились прямо на трубах одного из бесчисленных коридоров, подальше от хлюпающей слизи. Наконец можно было снять противогазы, размять окаменевшие от рюкзака плечи и вскрыть по баночке биоконцентрата.

– А я почем знаю? – Мужчина с пористой, словно незастывший пенобетон, кожей сделал глоток воды из фляги. – У меня так батьку кликали. Деда опять же. Вот ко мне и прицепилось.

– То есть у тебя нормальное имя есть? Это кликуха твоя? – не унимался лысый ликвидатор.

– Лёхой меня звать.

– Ха! Я-то думал, не могли же так ребенка назвать. Хо! Хол. Вслушайся! Хо. Хол. Будто кто-то шептуна пускает.

– Пошел ты в сраку, Лысый! – Лёха потянулся к штыку.

– Сказать че хочешь, дырявый?

– А ну заткнулись на хрен! – рявкнул Гаврила и расправил плечи, которые в ширине могли потягаться со шкафом «Купалинка». – И так не слышно ни черта, жрите молча!

Битый час здоровяк возился с наплечной рацией, но тонны бетона глушили сигнал.

– Центр, вызывает контрольная группа. Прием. Ответьте, центр. Прием.

Дима осмотрел своих спутников: семеро вооруженных громил молча шкрябали ложками о стенки консервов. Двое дежурили по концам коридора. Еще пару смен назад парень отдал бы многое за эти красные этикетки – бурый концентрат стоил дорого, имел вкус и почти никогда не появлялся на столе обычного работяги. Но сейчас питательный деликатес не лез в горло.

И пускай остальные расправились с пайком куда охотней, порой они замирали, прислушиваясь, а руки сами опускались на цевье лежащих рядом автоматов или тянулись к кобуре. Выражение серых лиц не допускало двусмысленности: большинство предпочитало есть в тишине не от усталости и даже не в страхе перед Гаврилой. Сам лабиринт вытягивал из людей силы, подобно бетонным слизням, обсасывающим каменную крошку.

– Центр, прием. Наконец-то, мать вашу! Говорит контрольная группа. Мы продвинулись около восьми километров, может чуть дальше. Проход затрудняют последствия Самосбора и естественные заграждения. Был огневой контакт, потеряли одного бойца. Ценностей нет. Сейчас у личного состава время на отдых. Завтра попробуем двинуться дальше. Но, боюсь, связь уже не дотянет. Прием.

Гаврила выпалил доклад на одном дыхании и теперь вслушивался в ответ, вжимая наушники обеими руками.

– Принял. Конец связи.

Он со вздохом облегчения выключил рацию и подсел к остальным.

– Значит, после отдыха стараемся пройти столько же. Если ничего не находим, двигаем обратно. Нечего жопой зазря рисковать.

Мужики одобрительно закивали.

– Так и под Самосбор попасть можно. – Лысый отбросил пустую банку. – Мы так не договаривались.

– Заткнись, – цыкнул Гаврила и покосился на Диму.

– Молчу, Гавр, молчу. – Бритый ликвидатор поднял руки и смачно рыгнул. – Лучше затравлю анекдот…

Дима подумал, что восемь километров – это еще немало, учитывая, сколько они намотали по извилистым коридорам. В задачи отряда не входила зачистка подвала от последствий Самосбора, но зачастую путь преграждала слизь или закостеневшая биомасса. Приходилось пускать в ход грабли и огнеметы.

Из размышлений Диму вырвал Гаврила тычком в плечо.

– Держи, парень, заслужил. – Здоровяк протянул пистолет в кобуре.

Когда Диме из оружия выдали только грабли, он поначалу принял это за шутку. Остальные лишь скалились и говорили, что нет оружия полезней и ближе сердцу настоящего ликвидатора.

«На слизь наступать нельзя! – наставлял их Гаврила. – Пенится и брызжет – тогда сжигаем нафиг. Спокойную убираем граблями, иначе топлива не напасешься».

Всю дорогу Диме пришлось расчищать коридор за коридором. Слизь оказалась не такой жидкой, как на первый взгляд, и с должной сноровкой ее получалось раскидать по углам или сгрести в отдельную кучу.

– Ну ты выдал, конечно. – Хохол облизнул самокрутку. – Ну точно дикий.

– Ага, я бы ему грабли больше не давал! – усмехнулся еще кто-то.

Дима вновь услышал бой сердца о грудную клетку. Вспомнил когтистые лапы, скребущие прорезиненную ткань плаща, пока парень до боли в мышцах сжимал черенок. Грабли пригвоздили тварь к полу так же, как несколько смен назад подобное существо пригвоздило самого Диму.

Тогда его спас брат.

Раны на груди не успели зажить, но не эта боль заставляла сегодня избивать извивающееся тело. Зубья грабель рвали податливую, словно пластилиновую плоть и долго после, когда тварь перестала двигаться. Стекла противогаза «запотели» от кровавых брызг, но Дима продолжал, пока его наконец не оттащили от бесформенного месива.

– Рвение твое похвально, конечно. – Гаврила похлопал Диму по спине. – Но в следующий раз не переусердствуй. Пока ты добиваешь то, что и так дохлое, товарищам за твоей спиной, возможно, нужна помощь. Достань голову из жопы и не заставляй меня жалеть о стволе, хорошо?

Дима кивнул.

– Смотрите, у нашей девочки появляются яйца! – воскликнул Лысый, устраиваясь на трубе поудобнее. – Себя только не подстрели раньше…

– Кто бы говорил. – Гаврила зыркнул на дерзкого ликвидатора, и тот разом осекся, потупив глаза. – Я что просил делать, когда не знаешь, кто перед тобой стоит? Смотреть, что в руках! Мы об этом еще наверху поговорим, а сейчас прикуси свой поганый язык.

Дима подробно описал чекисту тварей из подвала, на что они способны. Поэтому, когда ликвидаторы встретили в одном из проходов напуганных детей, то не дрогнули.

– Нам страшно, заберите нас…

Оборотней залили свинцом. Твари полезли со всех сторон, пытались дотянуться до бойцов кривыми когтями на тощих лапах. Но слаженный огонь Ералашей не оставил и шанса.

Мутанты меняли цвет и объем. Их пластичные фигуры теперь походили на человеческие, появились зеленые плащи и черные противогазы. Оружие стало единственным различием между своими и чужими: кожа оборотней правдоподобно имитировала одежду и даже некоторые элементы снаряжения – ремни и фильтры, но воссоздать нечто технически сложное в руках у тварей не получалось.

И лишь Лысый не жалел патронов, новой очередью скосив троих ликвидаторов. Онемевшие руки одного из них продолжали сжимать автомат.

– Слухай, Дикий, а ты чего в службу решил податься? Жить устал? – спросил Хохол.

Дима не ответил. Он смотрел на мрачных людей, которые завтра будут стоять с ним плечом к плечу. Возможно, спасут ему жизнь. И думал, что с удовольствием променял бы десять вооруженных бойцов на вечно угрюмую физиономию брата.

– Молчишь. Невежливо как-то. – Хохол надул губы, будто взаправду обиделся. – Ну, молчи. Может, процедуры тебе окончательно мозги сожгли?

– Что за процедуры? – впервые разговор заинтересовал Диму.

– О! Не проглотил язык, значит? Так ты не знаешь, что ль? Как так?

– Это мой первый выход.

– А, ну понятненько. Слухай! – Хохол повеселел и пододвинулся ближе. Остальные ликвидаторы клевали носом, кто прислонившись к стене, кто подложив под голову рюкзак. – Лежишь ты такой в комнате без света. Промывочная называется. Вас там много лежит, прямо на полу, штабелями друг к дружке, тесненько так. И у каждого перед мордой экран. И картинки на экране. Когда там – вроде все слышишь, видишь и понимаешь. Но стоит выйти из комнаты – всё! Что смотрел, что слушал – тужься, а не вспомнишь.

– И зачем это?

– А это они тебе, браток, так мозги промывают. Лишнее чистят. Как насмотришься всякого после очередного Самосбора, так кукухой недолго поехать. Ну да сам понимаешь.

«А можно с вами?» – раздался в голове трелью детский голосок. Дима решил, что не отказался бы полежать в комнате с экранами прямо сейчас.

– А еще хрен от этого не стоит! – гоготнул Лысый.

– Ой дурак человек. – Хохол покачал головой. – А вот операторам потом с тобой проще связаться, это да.

– Что за операторы?

Добровольцам на приемной комиссии не давали никаких сведений о порядках ликвидационного Корпуса, а потому Дима чувствовал себя ребенком, клянчащим ответы у взрослых.

– Да кто ж его знает, – развел руками Хохол. – Их никто из нашего брата не видел. Они залазят тебе в голову, когда вздумается. Помогают, дают советы. Иногда командуют.

– К нам они тоже могут подключиться? – Дима обвел взглядом остальных.

– Так, хорош базарить! – Гаврила закончил со своим пайком и поднялся. – Снарягу все проверили? Хорошо. Дежурим по трое, сменяемся каждые два часа. Сейчас отбой.

Дима пялился в потолок и размышлял, что мешает ему заснуть больше: тусклый свет ламп или протяжные стоны откуда-то из глубины коридоров.

– Слизь поет. Не к добру это, – прошептал один из ликвидаторов, ворочаясь.

– Заткнись и спи, – буркнул Гаврила, не открывая глаз.

Дима поежился. Он не ожидал, что среди бойцов, каждый день имеющих дело с последствиями Самосбора, найдутся суеверные. Звуки совсем не напоминали ему пение, скорее тяжелые всхлипы заплаканного ребенка. Они вгрызались в череп, выворачивали память, оживляя с таким усердием похороненные образы. Хотели, чтобы он смотрел.

На тощей груди мальчика растекается красное пятно, его руки нелепо расставлены, будто в падении, но призрак стоит неподвижно. Взрослые рядом, с их обглоданных лиц свисают ошметки почерневшей плоти.

Дима зажмурился до боли в глазах, но мертвецы никуда не исчезли. Стояли над ним и пялились белесыми зрачками.

Смотри!

Чтобы отвлечься, можно следить за пляской тени на потолке, а заодно гадать, что ее отбрасывает. Дима догадался, когда ему на грудь упала первая капля. Темное пятно над головой увеличивалось, словно проступая сквозь бетон, постоянно меняло форму. Парень видел такое раньше, но ликвидаторы лишь пожали на это плечами. Никто не слышал, чтобы слизь умела прятаться в стенах.

Плащ из плотной ткани поверх кевларового комбинезона неплохо сохранял тепло и защищал от сырости подвала, но тело все равно онемело от холода. Дима хотел вскочить и не смог пошевелиться. Хотел кричать, разбудить остальных, но связки будто залили пенобетоном. Свет погас, осталась лишь барабанная дробь тяжелых капель, бьющих в лежащего. «Пение» возобновилось с новой силой, на миг даже показалось, что получается различить женский голос, но смысл слов увяз в разливающейся вокруг кляксе.

Дима понял, что не чувствует под собой трубы, он тонул, а слизь затекала в нос, обжигала гортань… Последняя попытка вдохнуть отозвалась болью в легких, заставила открыть глаза.

– Ну шо, пацан, кошмары донимают? – Помятая рожа Лысого нависла над ним.

Дима промок от пота, и его трясло, несмотря на жар.

– Чего тебе? – Он сел, пытаясь размять суставы. Тело ломило, будто не спал, а в одиночку выгреб всю слизь из подвала.

– Да вот думал вздрочнуть на такую красавицу, пока ты дрых. Но, раз проснулся, может сам мне пошерудишь, а?

Дима оглянулся: остальные спали, да и вряд ли кто-нибудь из них встал бы на его защиту. Значит, придется разбираться самому, наметить место в бритом черепе и…

– А то мы скоро дальше двинем, и неизвестно еще, кто из парней здесь навсегда останется, – продолжил ликвидатор. – Вот только мы сюда из-за тебя спустились, ты обещал горы припасов. И ты ответ за это держишь, усек?

Лысый прав, и Дима это знал. Вчера он привел отряд к складу с тушенкой, но там их встретила лишь бурлящая масса вперемешку с мятой жестью. Банки будто разорвало изнутри, а их содержимое слиплось воедино. Ликвидаторам приказали искать дальше.

Парень не стал рассказывать, что в прошлый раз они с братом бежали от слизи, которая появилась из ниоткуда, совсем как во сне. Не подозревал, что с герметичными консервами может случится такое. Или наоборот, втайне даже от самого себя надеялся на подобный исход.

Потому что в подвал он спустился не за тушенкой.

– Вот ведь как получается, мы продолжаем топтать сраный лабиринт, а припасов нет. Ни хрена нет. – Лысый цокнул языком. – Маленькая сучка может объяснить, в чем дело? Нет? Так я и думал. Вот что я тебе скажу, маленькая сучка. Если мы и сегодня ничего не найдем, я очень расстроюсь. А если я расстроюсь, кто-то не вернется наверх. Смекаешь?

Дима выдержал взгляд, дрожь ушла, едва пальцы коснулись шершавой кобуры.

– Знаешь, однажды я тоже пристрелил не того, – сказал он. – Совсем как ты вчера. Но насчет тебя я буду уверен.

– Ух ты! У нашей девочки появился голосок? Поднимай уже задницу, твое время дежурить.

– Это что, дерьмо? – Хохол посветил себе под ноги.

– Видимо, трубу прорвало. Какие-то коммуникации сюда все же доходят, – отозвался Гаврила.

– Какие-то говняные коммуникации.

– Возрадуемся же нашим противогазам, парни. И давайте уже найдем этот гребаный рубильник.

Взломав очередную гермодверь, отряд оказался в широком помещении, противоположная сторона которого скрывалась в темноте. Из труб над головами капала мутная жижа, и Диме хотелось, чтобы это была слизь. Но под ботинками чавкала, налипая на подошвы, совсем не она.

– Из-за тебя здесь говно месим. – Проходя мимо, Лысый ударил Диму плечом.

В поисках ценного ликвидаторы заглядывали в боковые проемы, но автоматные фонарики освещали только почерневшие от плесени углы.

Через сто метров трубы сошлись, спускаясь с потолка и уходя в бетон. Обломок одной капал на пол нечистотами.

– Я сейчас блевану…

– Так, датчик газа сработал. Проверьте свои фильтры, – скомандовал Гаврила.

Хохол выругался, луч его фонарика забегал быстрее.

– Побери меня Самосбор! Ты тоже это видел?

Дима обернулся вовремя, чтобы заметить скользящее по стене пятно. Он не ответил, почувствовал лишь, как вновь немеют конечности.

– Мужики, тут какая-то тень шляется, смотрите в оба!

– Не нагнетай, дырявый… – начал Лысый и осекся, заметив неподвижные фигуры в черных противогазах. – Сука! У нас контакт, контакт!

Автоматные очереди ударили в оборотней одновременно, смяв первые ряды. От огненных вспышек в подвале стало светлее, чем на этажах.

– Отступаем!

– Сзади!

– Держаться вместе!

Твари выпрыгивали из боковых коридоров, ползли по трубам и отлеплялись от бетона.

Дима сбросил рюкзак с автогеном и достал пистолет. Палец скользнул по курку, снимая оружие с полувзвода, в руки словно запихали ваты, и затвор никак не поддавался.

Рядом кто-то орал, прижимая ладони к разорванному бедру. На стене напротив проявилась бесформенная клякса. Ликвидаторы рассредоточились и заняли позиции у проемов, отстреливаясь короткими очередями, огнеметчик залил один из коридоров пылающей струей.

Диме наконец удалось дослать патрон и прицелиться, но тощие тела двигались слишком шустро, теряясь в ярких вспышках. Ствол водило из стороны в сторону, от грохота уши словно набрали воды. Дима снова задышал, когда понял, что жмет спусковой крючок впустую. Патроны закончились, и вряд ли хоть одна пуля нашла цель.

Он увидел, как слизь отделяется от стены: черная жижа стала плотнее, появились первые контуры силуэта, похожего на человеческий. Стоявший рядом ликвидатор повернулся и выпустил по нему очередь в упор, но свинец лишь выбил облако брызг. Боец выронил автомат и рухнул на колени, обхватив руками затылок.

– Оно лезет ко мне в голову! Оно лезет в голову! – вопил он.

– Не снимай противогаз! Слышишь, мать твою, оставь противогаз! – кричал Гаврила, продолжая лупить прикладом очередную тварь.

Слизь тянула к обезумевшему ликвидатору студенистые «руки», когда к ней подскочил Дима с автогеном. Масса вскипела под струей раскаленного газа и взорвалась.

Дима поскользнулся и упал. Он полз по липкой жиже, не различая происходящего вокруг: линзы полностью заляпались, а в мозгу стучали сотни молоточков, подобных тем, что лупят в чашечки будильника; казалось, звон вот-вот расколет череп изнутри. Слизь и дерьмо забили фильтр, и дышать становилось все труднее, но снять противогаз и вдохнуть оставленного Самосбором газа означало верную смерть.

Сверху упало что-то тяжелое, придавило к полу. Дима выбрался и поднялся на колени, чтобы промыть стекло водой из фляжки. Лучше не стало, перед глазами поплыли цветные пятна. Звон нарастал, сверлил чуть выше висков, сливаясь в единую трель. С трудом удалось различить лежащее рядом тело: края распоротого противогаза торчали вместе с ошметками плоти.

Фильтр целый, мертвецу без надобности. Быстрее! Липкие пальцы отказываются слушаться. Не отключаться, не отключаться! Выкрутить его, теперь свой, отбросить. Не дышать, как бы ни хотелось, терпеть боль в груди. Вставить новый. Пальцы дрожат. Закрутить. Все, можно!

Первый вдох – и запах резины показался слаще рафинада. Кровь вскипела, гоняя долгожданный кислород, к миру вернулась четкость. Дима бегло осмотрелся. Оказалось, он едва успел переползти порог одной из тесных комнаток, ничем не отличимой от остальных. Руки сами собой продолжали шарить по снаряжению убитого, не давая сердцу замедлить ритм; сняли кобуру, забрали связку магазинов.

Инженер Ералашников не создавал самый знаменитый в Гигахруще автомат, а доработал уже существующий, из Внешнего мира. Присоединить магазин, режим в «три патрона», затвор до отказа, правая рука на рукоять. Вдох-выдох.

Дима вышел в туннель с оружием наизготовку. Грохот выстрелов едва перекрыл звон в ушах. Впереди вспыхнуло пламя огнемета.

Ликвидаторам удалось продвинуться почти на сотню шагов, оставляя за собой десятки дохлых тварей, некоторые из которых продолжали извиваться, разбрызгивая вокруг коричневые капли. Их тела, словно выворачиваясь на изнанку, «выплевывали» засевшие пули.

Стрелять только в голову, они лопаются, как жирные мокрицы между пальцами. Отдача от коротких очередей приятно толкает плечо. Перезарядить.

Часть коридоров уже замуровали пенобетонными гранатами, но оборотней не становилось меньше. Когда Дима нагнал отряд, одна из тварей вытянулась в прыжке, целясь в голову…

…не терять инерции, припасть на колено, проскользить по дерьму. Огонь из положения сидя. Вдох.

Ералаш коротко плевался огнем, и с каждым плевком тел на полу прибавлялось. Гильзы мягко приземлялись в коричневую жижу.

– Это что за ворошиловский стрелок, мать его? – крик Гаврилы.

Выдох. Перезарядить.

Дима бросился к дальнему коридору, откуда лезло большинство оборотней.

– Стой, куда рванул? Стой, тебе говорят! Дикий, сука, ты меня слышишь? Хохол, давай за ним.

Дима не слышал. Он целился в черные противогазы и белесые морды без лиц, и с каждым нажатием спускового крючка на одну тварь становилось меньше. Парень не оборачивался, давя ботинками мягкие, податливые тела, раз за разом выхватывая в мушке цель.

Он пришел сюда за этим. Не за первым боевым крещением. Не за припасами.

Убивать.

Их слишком много. Девять патронов в магазине. Шесть патронов. Три. Достать пистолет быстрее, чем перезаряжаться.

Брошенный Ералаш остался лежать на полу, где было посуше. Токарь отрывисто загрохотал в руках. Дима продолжал идти.

На миг коридор осветило красным, над головой взорвалась сирена.

– Дима, Хохол, возвращайтесь. Это Самосбор, слышите меня? Возвращайтесь, – не унималась рация.

Перезарядка Токарей выгодно отличается от тех же Макаров. Стоит нажать на кнопку магазина, и можно о нем забыть – гравитация сделает остальное.

Дима не задумывался, откуда это знает. Одно движение – и новая обойма щелкнула в тот момент, как старая ударилась о бетон.

Дальше по коридору. Поворот, еще один.

Расстреляв все патроны, Дима обнаружил себя на перекрестке и понял, что не помнит, откуда пришел. Вой сирены смешался с шумом в голове, норовя вскипятить мозги. Из-за углов сочился багровый туман.

Безоружному в подвале долго не протянуть, и Дима расстегнул кожаные ремни, плотно стягивающие за спиной грабли. Он вспомнил о них только сейчас, в бою неудобное оружие против слизи умудрилось ни разу не помешать. С иронией подумал: с чем начал, с тем и умрет.

Из бокового коридора вышла темная фигура. Дима поудобнее перехватил грабли, когда его фонарь осветил оружие в руках ликвидатора.

– Хохол? – Он почти не слышал собственного голоса.

Боец перед ним слегка покачивался, его плащ свисал рваными лоскутами, на месте подствольного фонарика торчал неровный осколок.

– Не узнал меня, маленькая сучка? – Голос Лысого тонул в шуме. – Я вот тоже тебя не узнаю. Кто ты? Ликвидатор? Чекист? Кто?!

Он кричал, но Дима даже не пытался уловить смысл, лишь прикидывал длину мгновения, за которое ликвидатор сможет вскинуть автомат. Ералаш против граблей. Рука медленно потянулась к груди.

– Да насрать теперь, всё едино сдохнем. Но я тебе кое-что обещал, маленькая сучка.

Ствол взметнулся одновременно с тем, как нагрудный фонарик Димы погас. Дуло вспыхнуло, освещая тьму, пули выбили бетонную крошку из стены. Лысый повел стволом, пытаясь выловить фигуру в темноте, но рухнул навзничь, когда ему в голову прилетели грабли. Тело заволокло туманом.

Подойти, положить зубья на горло, припечатать сапогом. Забрать оружие.

– Лысый-то куда пропал? Самосборова зараза! – Рация на груди трупа вторила Диминой. – Мужики, больше не можем вас ждать. Мы запечатываемся.

Это значило, что сейчас остатки Гаврилиного отряда занимают один из коридоров и взрывают по его концам пенобетонные гранаты. А затем ждут и надеются, что смесь застынет без зазоров и Самосбор не сможет их достать. И что позже, когда все кончится, они смогут себя освободить.

Но Дима здесь еще не закончил. Он поднял автомат и прицелился во тьму.

III

– Нет, прошу вас, не надо! Пожалуйста!

Длинные волосы мужчины, давно не знавшие стрижки, прилипли к лицу. На уголках дрожащих губ пенилась слюна.

– Ну ты же искал выход. Вот он! – Олег Сергеевич затянулся папиросой и посмотрел в распахнутое окно.

Рано или поздно находились те, кто вбивал себе в голову очередную дурь: из Гигахрущевки можно сбежать. Они верили в то, что Партия намеренно держит их взаперти на бесконечных этажах, скрывает безопасные выходы и сведения о Внешнем мире. В то, что Внешний мир вообще существует.

Чудаки сбивались в группы и называли себя Искателями. Они пытались рассчитать длину строения и количество этажей, шлялись по блокам и лезли на закрытые территории с назойливостью тараканов.

– Я все осознал, пустите меня. – Мужчина рыдал и слабо дергался в руках ликвидаторов. Четверо держали его над полом за руки и ноги.

Главко кивнул бойцам. Искателя качнули раз, другой, на третий выбросили в оконный проем. Крик оборвался резко. Тело успело пролететь не больше десяти этажей, прежде чем исчезло, как и не было. Без разницы, на какой высоте выбраться за стену: на четыреста двенадцатом, как сейчас, или на первом. Итог один.

Чекист выбросил бычок следом и закрыл окно.

Сомнения. Они забивают уши, и человек больше не слышит, что ему говорят. Маячат перед глазами, и человек больше не видит истинный путь. Отравляют разум, и человек не верит в идею. Вместо того чтобы работать на общее благо, он слепо мечется в поисках собственного и несет эту заразу другим. Сомнения – бич покорности, враг идеологии.

Олег Сергеевич никогда не видел во врагах Партии конкретных людей, только сомнения и вопросы в их головах. Направлять заблудших, по его мнению, дело неблагодарное, но их судьбу можно сделать отличным примером для всякого, кто предпочитает поиск ответов верной дороге к светлому будущему.

…В лифте чекист задумался, не стал ли он заложником того, с чем так долго бился. Полез туда, куда не следовало, в низменном желании все контролировать? Или из бестолкового любопытства? Может, оно и к лучшему, что посланный в подвал отряд почти целую смену не выходил на связь…

Он услышал телефон в своем кабинете еще из коридора. Бросился к двери, загремел ключами. Если бы звонок переводил диспетчер, Олега Сергеевича бы предупредили, но этого не случилось, а значит, звонили напрямую. Далеко не у многих имелась такая возможность.

Чекист влетел в кабинет и одним прыжком оказался около телефона. Снял трубку, случайно опрокинув стопку бумаг со стола.

– Главко на линии.

Он вслушивался, до боли прижимая грубый пластик к уху. Еще несколько секунд обдумывал ответ.

– Понял, – сказал холодно. – Возвращайтесь в подвал и ждите подкрепление.

Он не знал, сколько петлял по темным коридорам, замедляясь, лишь чтобы пристрелить очередную тварь. Спасительная герма, отрезавшая вой сирены, осталась далеко за спиной. Последний магазин Ералаша опустел наполовину.

Дима прислонился к стене и закрыл глаза. Звон ушел, оставив после себя медленно угасающий писк в ушах, и парень почувствовал, что вот-вот рухнет на месте. Хотелось пить, пустая фляга дразнила своей легкостью.

– Дикий, ты? – спросила вспышка белого света, вынырнувшая из темноты. Потребовалось несколько секунд на осознание, что это подствольный фонарик.

– Я.

– Скажи, как меня зовут? – Ликвидатор не спешил опускать оружие. Дима не видел его лица, но узнал по голосу.

– Хохол.

– Нет, настоящее имя.

– Лёша тебя зовут. К чему это? Я же с оружием, – устало спросил Дима и не сдержался, присел.

– Дык кто же его знает, а вдруг приспособились. Лишним не будет. – Хохол убрал автомат и подошел ближе, опустился на пол рядом. – Разминулись мы с тобой, значится. Рация-то у меня сдохла. Я как сирену услышал, давай по коридорам лететь, не глядючи. А когда незапертую герму увидал, чуть не уссался на радостях. Повезло.

– Вода есть?

– А датчик у тебя есть? Если газ?

Дима стянул противогаз, и его чуть не вырвало: в нос ударила смесь затхлости коридора и вони засохшей корки с костюма.

Хохол несколько мгновений всматривался в сморщенное лицо парня, затем снял свою защиту.

– Ну точно, Дикий, – прогудел, зажимая нос тыльной стороной ладони, и протянул флягу.

От холодной, чуть сладковатой воды сводило зубы, а в голове делалось чище.

– Я убил его. – Дима неохотно оторвался от горлышка. – Он стрелял в меня. И я его убил.

– Кого?

Простой вопрос что-то шевельнул внутри.

– Лысого, – неуверенно сказал Дима и задумался, что так мало запомнил из последней стрельбы. Чертов гул, упор приклада в плечо и разлетающиеся ошметки пластичных тел… Все смешалось, будто после сна: стоит открыть глаза – и видишь лишь блеклые тени.

– Врать не буду, не шибко за его судьбу болел. – Хохол помолчал. – Падлой был той еще.

Дима покосился на ликвидатора и ничего не сказал. Неподалеку слизь вновь завела свою песнь.

Лёша посмотрел в темноту коридора.

– Слышишь? Здесь эта дрянь другая. Никогда раньше такой не встречал.

Какое-то время они обсуждали, что делать дальше. Отряд Гаврилы запечатался, но спешить им на выручку, рискуя попасть под Самосбор, вряд ли стоило. Сидеть на месте тоже не хотелось. Оставалось двигаться дальше в надежде найти выход и позвать помощь.

– Сами они не выберутся. Рация если уцелела, то до штаба уже не дотянет, а ловить случайную частоту здесь что пальцем жопу вытирать.

– Из подвала наверняка несколько выходов, значит, один, скорее всего, неподалеку. – Дима поднялся, удивляясь уверенности в своем голосе.

Тварей то ли всех расстреляли, то ли они вновь прятались по углам за трубами. Снова пустые коридоры, очередная гермодверь, снова открытая, ржавый короб с рубильниками внутри…

Короткие щелчки один за другим – и над головами с низким гулом загорелись яркие лампы, залив помещение холодным светом. Дышать разом стало легче; может, привыкли к вони от костюмов, а может, под высокими, в два раза выше обычного, потолками действительно больше кислорода.

– Это поезд? Мать-перемать, это настоящий поезд? – Хохол едва не выронил автомат. – Только на картинке видал такие!

Дима окинул взглядом пыльную платформу и два сине-зеленых вагона с некогда белой буквой «М». Свет фонарика через мутную плесень стекла выхватил железные бочки, плотно составленные между поручнями.

– Обесточен, скорее всего, – крикнул Лёша из кабины машиниста. – Надо поискать, может пульт найдем или еще чего. Сколько ж он тут стоит?

– Интересно, куда они ведут, – отозвался Дима, вглядываясь в туннели.

Он слышал, что где-то железнодорожные пути тянутся на много километров и связывают десятки килоблоков, но до конца не верил байкам.

– Пойдем, осмотримся, – махнул рукой Хохол.

Стоило заглянуть в один из широких проемов, тянущихся вдоль платформы, и поезд сразу забылся. Они бродили между набитыми под завязку стеллажами, испытывая смешанные чувства ликования и страха; так голодающий, уверенный, что еды не осталось, находит на полке холодильника вмерзший в лед тюбик последнего биоконцентрата и боится моргнуть – вдруг спасение исчезнет, растворится мороком больного разума.

Хохол первые мгновения молчал, выпучив глаза и забыв про автомат, который свободно болтался на ремне и шлепал по бедру. Даже обычно серое лицо ликвидатора, казалось, засветилось ярче потолочных ламп.

– Ай да Дикий, ай да сучье племя! – подскочил он к Диме, собирался уже обнять, повинуясь порыву, но вовремя вспомнил, откуда они выбрались, и лишь с силой хлопнул по спине. – Прав ты был, во всем прав!

Железные баночки без этикеток с выдавленным номером. ГОСТ 5284-84/4 – уже знакомая тушенка, содержимое остальных неизвестно, но явно съедобно. И хватит этого…

– На тысячу ртов! – не унимался Хохол, ныряя из проема в проем и с каждым найденным стеллажом становясь все громче.

Дима думал, что запасов здесь гораздо больше, чем в схроне, который отыскали они с братом. Вот только чье это богатство? Сколько оно здесь лежит и почему оставлено без присмотра?

За очередным поворотом вдоль стен тянулись ряды с жестянками покрупнее, не меньше метра в диаметре и около полутора в высоту.

– Ну-ка посмотрим. – Хохол вскрыл одну и перевернул. Железо звякнуло о бетон. – Ба! Да это же стволы! Разобранные Ералаши.

Ликвидатор перебирал липкие от масла детали.

– Похоже, новенькие. Значит, и патроны где-то рядом. Сколько тут таких, как думаешь?

Дима не ответил.

Лифт они нашли не сразу, в одном из отдаленных коридоров без света. Под опустившийся потолок вернулся смрад застоявшейся затхлости. Сверху донесся нарастающий скрип и затих, приблизившись. Створки грузовой кабины распахнулись.

– Пока все гладко, – сказал Хохол у Димы за спиной. – Мы заслужили, а? Только бы не сглазить.

На панели было всего две кнопки: первый и минус первый. Когда двери закрывались, Дима запоздало вспомнил, что подвал – это минус второй.

– Слишком… У-ух. Слишком я стар для этого дерьма. – Хохол наклонился, упершись в колени, чтобы отдышаться. Потом махнул рукой и уселся прямо на ступеньки. Стянул противогаз. – Передохнем малька. Будешь?

Дима помедлил и достал папиросу из протянутой пачки. После расставания с братом он не вспоминал о куреве, да и раньше поддавался дурной привычке лишь за компанию.

– Это двадцать седьмой? – спросил Лёша и закашлялся дымом. – Еще пилить и пилить.

Дима кивнул и прислушался: сверху что-то заскрежетало.

Лифт вывез их на служебный этаж, где нога человека не ступала месяцами, судя по ковру из пыли. Потребовалось немало времени, чтобы в переплетении ржавых труб, кабелей и паутины проводов найти лестницу к жилому блоку.

Только жилым он больше не выглядел. Часть этажей погрузилась во тьму, а в коридорах, где еще горели одинокие лампочки, царило запустение. Лишь слизь разливалась коричневыми и черными лужами на полу, стекала по стенам, капала с потолка.

Единственная гермодверь в другой блок, которую удалось найти, оказалась заперта, и автоген остался в подвале. Гражданский лифт не работал.

Скрежет над головой повторился, но они не обратили внимание, привыкнув к странным звукам. Изредка из квартир доносились стоны, смех и крики: все безумные, бессвязные, лишенные всего человеческого, будто голосовые связки – это все, что осталось у здешних жителей.

– Ты когда-нибудь видел подобное? – тихо спросил Дима.

– И похлеще видел. Правда, не в таких масштабах. Почему, ты думаешь, целые этажи пенобетоном заливают? – Хохол затушил папиросу и прихлопнул паука на плече.

На девятом не помешал бы огнемет, там пришлось прорываться через целый рой восьмилапых тварей с прозрачными крылышками. А на шестнадцатом – отстреливаться от летающих мясных шаров, в зубастой пасти которых хватило бы места человеческой голове.

– Какую только погань Самосбор не оставляет, – угрюмо повторял Хохол.

Они решили идти до пятидесятого, к распределителю, откуда больше путей в другие блоки. И где можно найти телефон.

Спустя еще два пролета обнаружился источник скрежета: голый мужчина с упоением вгрызался в потемневшие перила. Он отвлекся, заслышав шаги, и повернулся, демонстрируя крошащиеся зубы. Красная слюна пенилась на воспаленных деснах.

– Ы-ы-ы-ых, – протянул безумец, вроде бы даже радостно, но с места не сдвинулся. Его кожа блестела в свете фонариков и казалась склизкой, из лохматой головы выступали толстые наросты, напоминающие обломки грязных ногтей.

– Не тратим патроны, – сказал Хохол тихо, огибая мужика полукругом, практически касаясь спиной стен. Целиться он не перестал. – Если бросится, лупи прикладом.

Мутант тем временем утратил к ним интерес и вернулся грызть перила.

– Вот что бывает, если этажи не зачищают после Самосбора. – Лёша слегка опустил ствол. – Те, кого газ не погубит и твари не сожрут, превращаются в… это.

Дима вглядывался в лохматого. А ведь на зачистке ликвидаторы не жалеют патронов и пускают в расход каждого, кого заподозрят в распространении заразы. Когда новобранец подписывал бумаги, он представлял, как будет уничтожать мутантов Самосбора, и совершенно не задумывался о другой стороне службы: зараженных, контрабандистах, сектантах… О том, что придется стрелять в людей. О том, что этими людьми могут оказаться его вчерашние знакомые. Соседи, брат… мать? Сможет ли он ослушаться, не нажать на спуск, или загадочные процедуры сотрут все сомнения из его головы? А невидимые операторы, которых упоминал Хохол и которые лезут прямо в мозги, – насколько силен их контроль?

– Чего застыл? Еще далеко топать, двигаем! – позвал Лёша.

– Погоди.

– Чего?

Дима сам не до конца понимал, чем именно, но ему показался знакомым этот пролет. В Гигахруще все лестничные площадки, грязные и обшарпанные, походили одна на другую. Но вон в том углу отвалилась краска, а в паре сантиметров от пола кто-то тушил о стену спички, и отметины сложились в кривую рожицу. Дима обернулся, чтобы увидеть на деревянном косяке проема строки:

«На ковре сидела Ева

И сиськами вертела…»

Дима прошмыгнул в боковой коридор. Хохол последовал за ним, чертыхаясь.

Совершенно обычный коридор, перегоревшие лампочки, хруст стекла под ногами, старые листовки и высохшая блевотина у порога. Почти все гермодвери заперты, лишь одна перекошенная, с толстыми, в два человеческих пальца, щелями по углам. Из щелей тянулись пульсирующие жгутики багровой биомассы. Говорят, страшное месиво получается из тех, кому не повезло спрятаться от Самосбора. Еще говорят, что где-то из него делают пайки биоконцентрата. Дима не знал, сколько правды в тех слухах, но в очередной раз убедился: неисправная гермодверь – это смерть.

Ноги сами вели его дальше, к последней квартире. Дима потоптался на месте и потянул на себя ручку. Дверь поддалась.

Совершенно обычная жилая ячейка. Типовая планировка, тесная и без окон; мебель такая же, как и в его квартире, как и во всех квартирах, где он бывал, как и, должно быть, в миллионах квартир по всему Хрущу. Толстый слой серой пыли скрыл узоры ковра на стене, узкая кровать похожа на детскую, пластмассовая кукла на полу… Высохшая мумия в кресле. Обивка под ней почернела, как почернела и кожа, обтягивающая хрупкий скелет.

Мелодия вернулась. Теперь это была именно мелодия, Дима мог даже различить отдельные слова:

Спи, моя радость, усни,

В доме погасли огни…

Голова закружилась, и к горлу подкатила тошнота. Писк в ушах усилился, накладываясь на песенку, сливаясь в единую бессвязную трель. Комната поплыла.

Дима не помнил, как снова оказался в коридоре. Видимо, Хохол вытащил его за шкирку. Сквозь постепенно гаснущий шум пробивался голос ликвидатора:

– …я тебе говорю. Дикий, шоб тебя, слышишь? Ау, ты как? – гремел он, встряхивая парня за плечи до хруста в позвонках.

Дима потрогал лицо, оно оказалось мокрым от слез.

– Да что с тобой? Сдалась тебе эта квартира. Ты был тут раньше? Знаешь кого-то?

– Нет, – твердо ответил Дима. И, подумав, добавил. – В порядке. Накатило что-то.

– Ага, хренасе, накатило, чуть живой! Совсем котелок протекает по неопытности, дело понятное. – В голосе Хохла послышалась забота. – Место дурное. Надо валить отсюда…

И повернулся к лестничной клетке.

– Нет. – Дима упрямо двинулся в обратном направлении. – Туда.

– Слух, Дикий… Дима, – сказал Хохол, догоняя. – Я вот этих загадок не люблю, понимаешь? Я ведь тебя на горбу потащу, если понадобится. А у меня спина больная. Не надо так…

Ликвидатор умолк, когда они дошли до площадки мусоропровода. На противоположной стене висел заляпанный аппарат выдачи пайков и черная коробочка телефона рядом.

– Побери меня Самосбор! – Лёша бросился набирать номер.

Он вслушивался в тихие гудки, топчась на месте от нетерпения.

– Да где тебя носит, хер старый… Да! Олег Сергеич, это Хохол… тьфу, Алексей Коцюба. Мы в блоке… – подствольный фонарик Ералаша осветил красные цифры над телефоном. – В блоке эм одиннадцать шестьдесят три дробь три. Докладываю…

Хохол умудрился выложить все за какие-то десять секунд, при этом ничего не упустил. Дима стоял рядом и слышал повисшую в трубке паузу. И бесстрастный ответ следом:

«Понял. Возвращайтесь в подвал и ждите подкрепление».

Лёша с грохотом повесил трубку.

– Самосбор его раздери! Возвращайтесь в подвал, тю! Нефиг делать.

– Я пойду, – спокойно сказал Дима, доставая новые батарейки для нагрудного фонарика.

– Да погодь ты, горячая голова. Мы свою задачу, можно сказать, выполнили. Схрон нашли, подмогу вызвали. Если мужики внизу нормально сховались, то протянут Самосбор, если нет… В любом случае мы им не помощь сейчас.

– Еще не всех тварей перебили.

– А всех и не перебьешь. – Хохол хмыкнул и уселся на пол, скрестив ноги. – Понимаю, у тебя сейчас в голове черт-те что творится, сам такой был. Но я тебе так скажу: думать надо, когда стволом махать, а когда отсидеться. Да садись ты, тебе говорю.

Дима послушно опустился рядом.

– Вот сейчас я бы пожрал, – продолжил ликвидатор, доставая консервную банку из кармана. – Снизу прихватил, попробовать, ради чего вся суматоха. Будешь?

– Нет, спасибо.

Несмотря на пустой желудок, голод к Диме не шел.

– Я вот как думаю. – Лёша быстрым движением ножа вскрыл жестянку и тем же ножом принялся уплетать мясо. Уставшего бойца не смущали ни труба мусоропровода всего в паре метров, ни собственная вонь. – Вкуснотища! Зря отказываешься. Так вот, надо до распределителя все же дойти. А оттуда уже и до нашего килоблока доберемся, пропуска через КПП у меня есть. И не зыркай так, тварям тем уже досталось. Колись лучше, чего тебя к ним тянет?

Дима набрал воздуха в легкие, обдумывая ответ.

– Есть такое чувство… Сложно объяснить. Ложной защищенности, что ли. Человек может не успеть спрятаться от Самосбора, его могут зарезать в лифте за пару талонов, или он схватит пулю от ликвидато… от нас.

Лёша хмыкнул с набитым ртом.

– А то и хуже чего случится, прямо как здесь. И все это понимают умом, понимают – чтобы ты ни сделал, этого может оказаться недостаточно. Но думать об этом постоянно – невыносимо. И тогда появляется то самое чувство. Да, ложная защищенность, думаю да. Оно помогает нам всем надеяться на завтра и не просыпаться каждую ночь от кошмаров. Все эти ужасы – они есть, но там, далеко, с другими. Не с нами. Не с нашими близкими. Не со мной.

Дима замолчал, и Хохол посмотрел на него, ожидая продолжения, даже жевать перестал.

– Так вот, этого чувства у меня больше нет. Пока существуют те твари. Ведь если они могут принять любой облик, быть рядом, когда ты этого не знаешь… Теперь я боюсь, боюсь каждую минуту, и буду бояться, пока их всех не перебьют…

– Боишься, что тебя достанут?

– Боюсь не распознать. Снова. А в подвале труднее ошибиться.

– Лысый вон смог, – сказал Хохол, выскребывая из банки последние крохи. – Ну да что с него взять, пустая черепушка! Но я тебя понял. Скоро и с оборотнями порешаем, не боись, до своих бы добраться. Телефон удачно подвернулся. Кстати, как узнал?

Телефоны были редкостью на этажах, имели отдельное энергообеспечение и служили лишь для экстренной связи со Службой быта или ликвидационным Корпусом. И совсем уж редко линию проводили в жилую ячейку; например, в сто сорок седьмую, где глава семейства обеспечивал исправную работу реактора и должен был всегда быть на связи. Диме не пришлось даже выходить из квартиры, чтобы дозвониться чекисту.

Случайно найти телефон в незнакомой части Гигахрущевки приравнивалось к чуду. Но Дима словил себя на мысли, что совсем не удивился. Ни хранилищу внизу, ни той легкости, с которой удалось выбраться из подвала, ни даже знакомому коридору и пустой квартире с мертвецом. Словно знание об этом сидело глубоко внутри все это время, вело за собой.

– Не знаю.

– Ох, темнишь, – сказал Хохол и слизал с лезвия жир. – У меня на это чуйка, яичкам сразу щекотно становится.

Он вытянул руку и быстро пошевелил пальцами.

– Будто снизу кто-то шарики теребит, вот так. Я как увидел тебя там, внизу, сразу щекотать начало. Много хороших стрелков повидал, но то, что ты вытворил… Ладно, не буду пытать, я ведь и сам…

– Что?

– Ничего. Отлить схожу.

Дима посмотрел в спину Хохлу, который пристроился за мусоропроводом. Автомат предусмотрительный ликвидатор захватил с собой.

Он не слышал мелодии в той квартире. Не мог услышать. Потому что пела не слизь.

В дальнем конце коридора загорелись огни, быстро приближаясь.

– Лёша-а, – тихо позвал Дима и потянулся к своему Ералашу. Слишком медленно: рефлексы, внезапно проснувшиеся в подвале, так же внезапно исчезли.

– Руки в гору, сука! Не рыпайся! Руки, говорю! – Голос приглушенный, с хрипотцой, как из-под противогаза. – Выше!

Свет полдюжины фонариков приближался, резал глаза. Дима медленно отложил оружие, выполнил приказ.

– Ликвидационный Корпус, килоблок ГРЭМ четырнадцать ноль восемь дробь два, – крикнул он, оставаясь сидеть с поднятыми руками.

– Личный номер? – Его окружил стук сапог.

– Что?

– Откуда у тебя эта форма?

– Мужики, я такой же ликвидатор…

– Личный номер?

Дима не мог поднять головы, чтобы рассмотреть державших его на мушке, глаза слезились от света. Лишь покосился на мусоропровод, но Хохла там не было.

– Да какой номер-то?

– Где второй?

– Я один, – процедил Дима.

– Где второй?

– Вернулся вниз, я остался… Мужики, это какая-то ошибка! Я новичок ликвидационного Корпуса, мое первое задание…

– Личный номер, новичок. Последний раз спрашиваю.

– «Эс», ноль, «эс», «и».

Секундная пауза.

– Что?

– Попробовать стоило, – пробормотал Дима.

Когда по голове ударил приклад, свет погас.

– Главко на линии. Кто это?

– Не важно, кто я. Важно, что вы, Олег Сергеевич, суете нос куда не следует.

– Послушай, «не важно». Ты понимаешь, с кем…

– Понимаю, коллега, понимаю. Поэтому прежде, чем вернуть вам людей в мешках, сначала решил позвонить.

– Ты мешаешь операции, которая согласована на самых верхах.

В трубке хихикнули.

– Эти ряженые-то согласованы? На каких таких «верхах» согласуют выдачу снаряжения ликвидационного Корпуса всякой швали?

Главко крепче сжал карандаш. Оставалось или блефовать до конца или договариваться. Официального распоряжения на разведку в подвале чекист так и не получил, и если кто-то свяжет с ним бойцов, которые сейчас стреляют ликвидаторов внизу из казенного оружия… Большой палец надавил сильнее, и обломок карандаша отлетел в стену.

– Хорошо. – Голос Олега Сергеевича оставался ровным. – Давай делиться. По моим данным, там хватит на всех.

– Вы не поняли, Олег. – В трубке продолжали улыбаться. – Склад под нашим килоблоком. Значит, теперь принадлежит нам. Ваши люди действуют неофициально. Отзовите их, или мы всех перестреляем, а о вашем самоуправстве доложим кому следует.

Чекист положил трубку и покрутил между пальцами вторую половинку карандаша. Достал из кармана перочинный ножик и принялся стругать податливую деревяшку над столом. «Теперь принадлежит нам» сказал звонивший весельчак. А значит, и там о подвале узнали совсем недавно.

Олег Сергеевич осмотрел идеально заточенный грифель, проверил пальцем остроту. Написал на бумаге «принадлежит НАМ» и рядом – «доложить куда следует». Если отбросить эмоции и промотать в голове разговор, можно уловить легкое противоречие в этих фразах. Чекист разделил их прямой линией. Представил, как его недавний собеседник мечется между двумя вариантами: выслужиться перед руководством, сдать Главко, а заодно и припасы из подвала, или без лишней шумихи присвоить все себе.

Сомнения, повторял про себя Олег Сергеевич, это яд. Кто сомневается – уже проиграл.

…Он вспоминал тот звонок в тесной прихожей единственной жилой квартиры на двести двадцать шестом этаже. Вспоминал и думал: чужие сомнения ему друзья, раз они выигрывают время.

Главко разулся, как того требовал хозяин, и ступил на мягкий ворс. Узкий коридор тонул в полумраке, из кухни тянуло чем-то непривычно резким, в носу защекотало. Стараясь не чихать, чекист открыл дверь дальней комнаты и словно попал в шкатулку, обитую изнутри сукном: ковры на полу и стенах лежали без единого просвета.

Среди разложенных подушек двое носатых играли в нарды, скрестив ноги. Олег Сергеевич без разрешения сел рядом, опускаясь ниже клубов ароматного дыма. Рука одного из игроков замерла, так и не выбросив кости.

– Проходи, дорогой! – Желтые зубы над черной бородой должны были означать улыбку. – Не стой в дверях, присаживайся! Кальянчик потягай.

– Кончай паясничать. – Главко подложил под себя вторую подушку, геморрой в последнее время совсем замучил. – Я по делу.

– Всегда так, – цокнул языком бородатый. – Нет чтобы хоть раз зайти с бутылочкой, сказать: Багдасар, дорогой! Давай по маленькой! Как поживаешь, родной? Так нет, приходит, когда хочет, берет, что хочет, ни спасибо, Багдасар, ни здравствуй, Багдасар. Даже куртку не снимет. А кто тебе эту куртку подогнал, а?

Олег Сергеевич терпеливо смотрел на бритую макушку бородача. Когда тот перестал воздевать жилистые руки к потолочным коврам, сказал:

– Закончил? Я знаю, как ты поживаешь, Багдасар Иваныч. Более того – как ты поживаешь, зависит от меня. Говорить будем?

– Ну давай обкашляем, раз пришел, – ответил Багдасар и повернулся ко второму игроку. – Позови. Пускай за дверью стоит.

Тот молча натянул потертую кепку до самых бровей, поднялся и вышел.

– Мне нужны еще люди. – Главко пристально смотрел на хозяина квартиры. Просить чекист не любил, но если приходилось, считал, что хуже всего – опустить взгляд.

– Еще люди, – повторил Багдасар, кусая кальянную трубку. – Олег, дорогой, помнишь, как было? Ты пришел ко мне и попросил моих бойцов. Сказал, прогуляются по подвалу, поищут чего ценного. Может, мутантов постреляют. Так?

Вместе с бульканьем в чаше внутри чекиста тоже что-то закипало. Но он сдержался и кивнул.

– Потом ты снова пришел. Сказал, отряд попал в передрягу, нужна помощь. И я снова тебе дал людей. Было?

– Да.

– Ага, было. – Багдасар плавно выпустил струю через нос. Голос его разом потяжелел, утратив напускную фамильярность. – Где мои люди, Олег? Что ты затеял?

Чекист расстегнул ворот куртки и поерзал. Здесь действительно было жарковато, а в заднице свербело уже несколько смен кряду.

Гавриле и его бойцам удалось пережить Самосбор. Второй отряд нашел их относительно быстро и помог выбраться из запечатанного коридора. Но когда они все вместе добрались до платформы, там уже осматривались настоящие ликвидаторы. Завязалась стрельба.

Рацию на платформе удалось перенастроить, сигнал там был гораздо лучше, и теперь Главко мог следить за последними новостями. Знал, что ситуация на передовой не меняется уже много часов: редкие перестрелки из укрытия, и никому не удается занять выгодную позицию, чтобы прикрыть разгрузку склада.

– В нардах бывают патовые ситуации?

– Типа ничья?

– Типа ничья.

– Нет. – Лицо Багдасара расслабилось, морщин в уголках глаз стало меньше. – В классических нет. Это бескомпромиссная игра. Заходи почаще, научу.

– Это не твои люди, Гагр.

– Э! Зачем так меня называешь? Просил не называть! Не хочу твою маму ругать…

– Я говорю, у Багдасара Гагрияна нет своих людей. Те, что в твоей шайке, – барыги, контрабандисты, ликвидаторы-дезертиры, всем им место у стены. Но они ходят по моим этажам, делают дела у меня под боком и жрут биоконцентрат по моим талонам. Я разрешил. И то, что они работают на тебя, ничего не значит. Потому что ты тоже мой.

Олег Сергеевич всегда считал, что бороться с отдельными группировками на этажах смысла нет. Те, как крысы, живучи и изворотливы, а на место одной всегда придет другая. Но можно выловить одну, самую сильную, откормить и науськать, а потом следить, как она выгрызает остальных. Главное, не забывать вовремя подергивать поводок.

Багдасара Ивановича откармливали слишком долго, и ссориться с полезным знакомым не хотелось. Но обстоятельства уж очень напоминали чекисту нарды: путанно и без компромиссов.

Бородач откинулся на подушках и вновь продемонстрировал желтую улыбку.

– Ну так иди и найди их, дорогой! А потом прикажи. Противогазам-то своим ты не можешь, войну между блоками сверху не поддержат. И тебе не простят.

Олег Сергеевич разминал шею, не выдавая удивления.

– Откуда знаешь про другой килоблок?

– Э-э! Дорогой, зайди! – крикнул Багдасар.

Скрипнула дверь, босые ступни бесшумно прошли по мягкому ворсу, и вошедший сел рядом. Главко уже видел это серое лицо и пористую кожу, еще до инструктажа отряда Гаврилы.

– Алексей, бывший ликвидатор, – кивнул чекист. – Почему ты здесь?

– Расскажи, дорогой.

Хохол сглотнул.

– Когда мы вам позвонили, нагрянули местные ликвидаторы. Уж не знаю, как успели так скоро. Давай стволами тыкать и личный номер спрашивать. Ну я сховался между стеной и мусоропроводом, а Дикого они забрали.

– Кого?

– Тьфу ты, Диму то есть. Новичка вашего.

Дальше Хохол рассказывал, чего насмотрелся в том килоблоке, а чекист ловил каждое слово.

– Так вот, Олег. – Багдасар хрустнул пальцами. – Одно дело – мутантов пострелять со снарягой твоей, парням в радость. Другое дело – с ликвидационным Корпусом пальбу затевать. Тут даже ты не прикроешь. Уговор другой был.

– Так и ставки теперь выше, – качнул головой чекист. – Если верить его словам.

И посмотрел на Хохла. Тот кивнул:

– Да, запас там достойный.

– А стрельба уже вторую смену идет, – продолжил Главко. – Опоздал ты, дорогой. Уже вляпался по самые по уши.

– Так ты, значит, чужими руками… Я могу их отозвать. – Вытянутые ноздри Багдасара раздувались шире с каждым вздохом. – Или думаешь, я частот твоих не знаю?

– Можешь. И очень меня разозлишь. – Главко выждал паузу, наблюдая за краснеющей лысиной и не забывая следить за реакцией бывшего ликвидатора. Затем достал руки из карманов куртки и показал ладони в примирительном жесте. – Ладно тебе, Багдасар, не чужие же. Чего ты хочешь? Долю больше? Должность сыну? Договоримся.

– Мало. – Большеносый облизнул губы, глаза его забегали от разговора о прибыли. – Моему обалдую еще рано должность, жизни не нюхал. Доля – хорошо, но не то. Кто знает, что там в консервах твоих, половина порченых может быть, а стволы ты мне так и так не дашь.

– Что тогда?

– Слыхал я, у тебя квартирка есть. Хорошая квартирка на пятьсот пятьдесят шестом. Девочки там, мм… – Багдасар звучно поцеловал пальцы. – Ее хочу. Договоримся?

…Пока Олег Сергеевич ждал у лифта, выкурил две подряд. Наконец в коридоре послышались шаги, и на лестничную площадку вышел Хохол. Замер, будто прилип к грязному полу.

– Ты ведь раньше с Гаврилой служил? Да подойди ты, я не кусаюсь.

– Было дело, – сказал Лёша.

Главко щелкал крышкой портсигара, прищурившись.

– Телефон слушали.

– Да кто ж…

– Я. Я знал. Что вам было сказано? В подвал вернуться, а не рассиживаться.

Хохол втянул голову в плечи.

– Даст Гагр людей?

– Даст.

– Хорошо. Значит, Диму живым взяли?

– Угу.

– Лучше бы пристрелили трепача.

Картинка сложилась. Стало ясно, как бойцы из блока одиннадцать шестьдесят три нашли вход в подвал и откуда узнали имя и телефон чекиста. Хохол помялся, но спросил:

– Так с него какой спрос? Сами сказали перед ним за ликвидаторов сойти. Он-то думал, там все свои.

– Знал бы правду, не пошел. – Главко пожал плечами. – К тому же он внизу уже бывал, а вы получили свежее мясо.

– Так-то оно так. Но жалко хлопца. Нормальный он.

– Скажи лучше, кто новый отряд собирает?

– Я. Постараемся выйти как можно скорее, а вот снаряга…

– Да-да, все на мне, как обычно. Но сначала… – Чекист снова щелкнул портсигаром, вытащил зубами новую папиросу. – Сначала ты мне расскажешь кое-что еще.

Спи, моя радость, усни

В доме погасли огни

Пчелки затихли в саду

Рыбки уснули в пруду

Месяц на небе блестит

Месяц в окошко глядит…

Тонкий пальчик скользит по узорам ковра на стене. Красные ворсинки, черные, желтые, складываются в невиданных «рыбок» и «пчелок», фантазия дорисовывает оставшееся. Окно есть только на сорок первом, но за ним лишь серая стена. Через мутное стекло ничто не блестит, никто не глядит. Можно лишь представлять, что ковер – это небо, и сад, и пруд. Тогда незнакомые слова обретают смысл.

Глазки скорее сомкни

Спи, моя радость, усни.

Рядом лежит Ева, ее глаза закрыты, а на голове совсем не осталось волос. Кукла спит. Сегодня соседские мальчишки опять пытались ее отобрать. Потом сочинили обидный стишок и выцарапали на лестничной площадке. Еве все равно. Она улыбается пластмассовыми губками даже во сне.

Кто-то вздохнул за стеной

Что нам за дело, родной?

Глазки скорее сомкни

Спи, моя радость…

Мама сидит в кресле позади, поет слабым голосом. Ей тоже хочется спать, но есть хочется больше. Сколько времени они делят один тюбик биоконцентрата на двоих?

Усни, усни…

Не выходит. Узкая кровать незаметно стала слишком маленькой, ноги приходится сгибать в коленях, упирать в ковер, чтобы ступни не свисали, но тогда боишься свалиться с края.

В комнате появляется кто-то еще. Хочется посмотреть, но не получается повернуться. Можно слышать лишь приглушенные голоса взрослых. Они говорят о Партии, каких-то тестах и безопасности. Говорят о повышенном пайке. Мама плачет, ее всхлипы все громче, но голоса продолжают говорить.

Спи, моя радость, усни

В доме погасли огни…

Кукла поет маминым голосом, крутит лысой головой. Ее глаза хлопают пластиковыми ресничками, блестят голубыми стекляшками. Узоры ковра темнеют, пропитанные влагой.

Глазки скорее сомкни

Спи, моя радость…

«Мы не причиним ей вреда», – говорят голоса.

«Да, да, да», – отвечает мама между всхлипами.

Вода льется с потолка, заливает уши, глаза, нос. Ее шум перекрывает слова песни.

Усни, усни, усни…

…Холод кафеля привел в себя, и Дима сел. Попытался согреть дыханием онемевшие пальцы. Влажная одежда и дурные сны не давали отдохнуть, стоило сомкнуть глаза – и он снова оказывался в той квартире, снова слышал ту колыбельную. Снова тонул.

Дима не помнил, сколько его держали в комнате с погасшими экранами. Раньше здесь могла быть общая душевая с неровными серыми швами между треснутой плиткой и вонючим сливом без решетки. Сейчас вместо водопроводных труб из стен торчали обвитые кабелями кронштейны. Мониторы на них смотрели вниз, зависнув в сантиметрах двадцати от пола. Единственная лампа гудела над запертой дверью.

В Гигахруще нет камер содержания, преступника обычно или сразу пускают в расход, или закрывают в квартире и заваривают гермодвери. Чтоб наверняка. Если эта комната – процедурная из рассказа Хохла, Диме оставалось лишь догадываться, зачем он здесь. Будут ему чистить память или не нашли другого помещения, чтобы запереть пленника? А может, сами еще не решили, как с ним поступить?

От вопросов разболелась голова, а в уши вернулся надоедливый писк. Парень потрогал запекшуюся на затылке кровь.

Прежде чем бросить Диму в промывочной, его сначала притащили в настоящую душевую. Очнуться от удара прикладом помогла струя холодной воды из шланга. Увернуться от напора мешали приковавшие к трубе наручники. Раздетого пленника поливали до тех пор, пока не стало слышно стук его зубов.

Сначала Дима увидел высокие сапоги человека у противоположной стены, потом темно-зеленый комбинезон ликвидатора и широкую улыбку на выбритом лице. Мужчина сел на корточки, из шланга в его руке продолжала капать вода.

– Где я? Кто вы? Что происходит? Три вопроса, которые обычно задают в подобной ситуации. Но ты у нас из молчаливых, верно? Или тебя слишком сильно приложили? Эй, понимаешь меня?

Дима кивнул.

– Хорошо. Итак, к вопросам. Чтобы сэкономить время, отвечу первым. Ты в ликвидационном Корпусе килоблока РУМХ одиннадцать шестьдесят три дробь три. Меня зовут Глеб. Капитан Глеб Самойлов. Что происходит? Ты ввалился в мой блок с оружием наперевес и снарягой ликвидатора, но не смог назвать личный номер. С такими вещами не шутят, и ряженых обычно ждет пуля без лишних разговоров. Но сейчас у нас иные, скажем так, обстоятельства. Благо мои люди оказались неподалеку.

Дима внимал каждому слову, несмотря на дрожь по всему телу и боль в затылке. Глеб достал из кармана пустую консервную банку.

– Теперь твоя очередь. Три вопроса. Кто ты? Откуда это? – Он потряс жестянкой. – И как ты попал в наш блок? Это для начала. Соврешь мне – включу воду. На этот раз горячую.

Дима свободной рукой вытер холодные капли под носом и начал говорить. Даже не потому, что посчитал глупым молчать перед человеком, который с улыбкой на лице обещает сварить в кипятке заживо. Скорее, хотелось самому разобраться с путаницей: почему новичку не выдали личный номер, почему Хохол тогда спрятался, а не вышел и все не объяснил?

– Этот ваш Олег Сергеевич бросил вас на амбразуру, как кусок мяса. То ли совсем все плохо с людьми у ликвидаторов, то ли… – Глеб задумчиво прикусил кулак. – То ли это исключительно его инициатива. Положим. Но ты правда хочешь, чтобы я поверил в то, что ты такой дурачок и ничего не знал?

– А как мне знать-то было? – огрызнулся Дима. – На грудь значок требовать? Снарягу дали, грабли дали…

Глеб улыбнулся шире.

– Ну ладно, ладно, пусть так. Положим, поверил я в твой подвал и в твоих тварей. Говоришь, могут в человека обернуться?

Дима вспомнил пластилиновые тела, и его передернуло.

– Их нужно уничтожить, – сказал он и посмотрел на Глеба. – Я все еще хочу быть ликвидатором. По-настоящему.

– Да ты и не знаешь, как это.

– И все-таки я могу помочь. Помощь ведь вам не помешает, так? Я видел, что творится на этажах.

Глеб несколько секунд рассматривал пленника, затем кивнул.

– Это можно устроить. Только твои друзья внизу, боюсь, будут против.

– Они мне не друзья.

– Вот и проверим. Насколько хорошо ты запомнил дорогу в подвал?

…После этого Диме дали одежду, стандартный комплект гражданина: рубашка из грубой ткани с длинным рукавом и серые потертые штаны. Вытереться было нечем, пришлось надевать на мокрое тело. Позже, уже в процедурную, ему закинули пару тюбиков биоконцентрата и флягу с водой. Справлять нужду пришлось в слив в полу.

Дима ждал, то проваливаясь в дрему, то выныривая из забытья. Вряд ли его отпустили бы просто так, а рассчитывать, что Главко вдруг о нем вспомнит и решит послать помощь, не приходилось.

Поэтому, когда наконец двери в процедурную с грохотом открылись, Дима поднялся, готовый ко всему. Двое ликвидаторов в противогазах подошли ближе. Один из них достал рацию.

– Вызываю первого. Мы на месте, – сказал он.

– Дима, слышишь? – Голос из динамика шипел, и в нем не сразу удалось узнать Глеба. – Я бы сам к тебе забежал, да дела навалились. Внизу жарко, Дима, слышишь? Твои друзья не сдают позиций.

– Нажми, – сказал Дима ликвидатору с рацией. – Я думал, мы разобрались, что я не при делах.

– Да-да, они тебе не друзья, я помню. Я верю, что ты не с ними. Хотелось бы узнать, с кем ты, Дима. На самом деле – с кем? Прием.

– Я не понимаю.

– Как ты нашел телефон?

– Говори! – сказал один из ликвидаторов, когда Дима не ответил.

– Не знаю. Случайно. Прием.

– Нашел телефон, отправил напарника вниз, по твоим словам, и уселся ждать. Не нас ли ты ждал, Дима? Ты говоришь, что вы разделились в подвале и ты долго был один. Я глянул твой автомат, Дима, нагара там столько, будто ты полдюжины обойм высадил.

– Это не мой автомат. Нажми кнопку!

– А при тебе ни одного целого магазина. Сколько же ты тварей перебил, прежде чем выбраться? И ты будешь говорить мне, что обычный работяга, не державший раньше оружия?

– Бред, бред, нажми уже сраную кнопку! – Дима бросился бы на ликвидатора с рацией, не лежи рука второго на кобуре.

– Склад с припасами не твое задание, Дима. Твое задание – попасть сюда. Кто тебе его дал? ЧК? Главко? Нет, Главко не произвел на меня впечатления. Партия напрямую? К тебе подключен сейчас оператор? Он слышит и видит все, что и ты, да? Слышит мои слова?

Дима качал головой, крепче стискивая зубы. Звон в ушах усилился.

– Прием, Дима.

– Я не понял. Ни слова. Из твоей ерунды.

– Так я и думал, – ответила рация, не дожидаясь команды «прием». – Поговорим лично. Парни, ведите его.

Ликвидатор спрятал рацию и отступил в сторону.

– Чё стал? Идем.

Дима прошел мимо бойцов с опущенной головой. Ему оставалось не больше пяти шагов до двери, когда внутри все напряглось. Один из ликвидаторов шел сзади на расстоянии вытянутой руки, но щелчок у затылка послышался почти вплотную.

Шаг.

Медленнее.

Еще шаг.

Шаг вперед и в сторону, с линии огня.

Грохот выстрела бьет по правому уху так, что картинка перед глазами на миг дергается, будто приложили кулаком по старому телевизору.

Полуразворот, рукой накрыть затворную раму, опустить пистолет, вторая рука на запястье, выкрутить, надавливая пальцем чуть ниже костяшек, рвануть оружие вверх и на себя, обратным движением ударить рукояткой в голову, перехватить, выстрелить второму в лицо, добить первого.

Мысли пролетели яркими искрами, прежде чем Дима успел их осознать, но тело сделало все само.

Он смотрел на два трупа под ногами, и его согнуло пополам в рвотном позыве. Пистолет чуть не выпал из ослабевших пальцев.

– Оператор! – хрипел Дима между большими глотками воздуха. – Ты здесь? Оператор! Слышишь меня? Ответь!

Звон по нарастающей достиг пика и исчез.

Здесь.

– Это все? – Глеб лениво пнул ящик с патронами. Рядом лежало еще несколько рюкзаков, забитых консервами.

Один из ликвидаторов стянул противогаз и убрал прилипшие ко лбу волосы.

– Щипаем потихоньку с ближайших стеллажей. Докуда дотянемся, – ответил он. – К этим вроде как подкрепление пришло, стреляют чаще.

– Нас больше. – Глеб мельком глянул, как выносят раненого из лифта на носилках. Бедолага даже не кричал, лишь крепко прижимал к себе то, что осталось от правой руки после попадания из Ералаша.

– Больше, да толку? – сказал ликвидатор. – Мы контролируем половину склада, но возвращаться надо через платформу, как ни крути. А она одинаково хорошо простреливается с обеих позиций. Вынести что-то и не попасть под пулю – та еще задачка. На той стороне ситуация схожая, вот мы топчемся на месте уже какую смену. А когда твари из туннелей полезли, так вообще… О полноценной разгрузке речи быть не может, такие дела.

– Разберемся, Вань. – Глеб улыбнулся и кивнул на свой отряд: шесть ликвидаторов собрались около зеленого ящика. – Открывайте, мужики.

Деревянная крышка затрещала под напором фомки, на пол посыпалась труха и сухие кусочки краски.

– Других способов спуститься не нашли? – Глеб прошелся по коридору. Направил фонарик на уходящие во тьму трубы и кабели.

– Ничего, – ответил Ваня. – Глеб, мы же еще тогда здесь все излазили.

– Уж никогда бы не думал, что придется возвращаться. Что сраный лифт может уехать еще ниже. Ладно, погнали.

Девять мужчин зашли в грузовую кабину. Открытый ящик взяли с собой.

– Из последних запасов. – Казалось, улыбка Глеба не может быть шире. – Всё почти ушло на запечатку килоблока, но остатки сладки. Вань, на тебе оборотни, не дай им сунуться к нам. Мы прорываемся как можно дальше и забрасываем позиции противника. Чем больше их забаррикадируем, тем больший кусок потом отхватим. Главное – взять контроль над платформой.

– Понял. – Ваня кивнул и включил рацию. – Подвал, как слышно? Нужен спуск. Прием.

– Принято, тридцать секунд, – ответили из динамика.

– Внизу коридор метров десять, – продолжил Ваня. – Выход простреливается, поэтому сразу вправо и ныряем в первый проем.

– Пенобетонные гранаты. – Один из ликвидаторов потянулся к ящику и достал вытянутый цилиндр. Взвесил в руке и осторожно вкрутил взрыватель. – Хорошая штука. Три с половиной секунды до детонации – и заполняют пятнадцать кубиков объема меньше чем за две трети секунды! Еще пара секунд на затвердевание. Чуть больше, если влажность высокая, конечно.

Граната все быстрее летала между ладонями, бренча чекой.

– Ты бы научил своих ребят поаккуратней с такими вещами, Вань… – сказал Глеб, всматриваясь в стекло противогаза.

– Этот же с тобой.

– Я у кнопки, вызываю, – прошипела рация.

– Где чека, сука? – крикнул Ваня.

– Вот. – Ликвидатор метнул железное колечко ему в лицо, одновременно стукнулась об пол граната.

Глеб среагировал первым, но его руку с пистолетом перехватили, потянули за собой, вытянув из кабины за миг до того, как сомкнулись двери. За спиной раздался оглушительный хлопок. Лифт спускался еще несколько секунд, прежде чем стал. Глеб вскочил одновременно с нападавшим, но удар локтем в челюсть отправил его обратно на пол. В коридоре потемнело. Он сжал ослабевшую руку в кулак, запоздало осознав, что пистолета в ней нет. Над головой громыхнули выстрелы, рядом дважды звякнули о бетон гильзы.

Свет вернулся, врезаясь в глаза через опущенные веки. Глеб попытался прикрыться ладонями, но не смог: левое запястье резануло болью. Луч фонарика бил в лицо. Когда его успели оттащить к трубам и приковать наручниками, капитан Самойлов не запомнил.

– Где я? Кто вы? Что происходит? Три вопроса, которые обычно задают в подобной ситуации. – Он сплюнул кровью. – Ответ на первый я и так знаю, с третьим разберемся, а вот что меня действительно интересует, так это кто ты, на хрен, такой?

Ликвидатор убрал фонарь, и Самойлов увидел его лицо без противогаза.

– Не важно, кто я. Важно, что ты суешь нос куда не следует.

– А-а-а! Коллега! Польщен визитом. – Глеб улыбнулся, показывая красные зубы.

– Какой я тебе коллега? Или думаешь, я не навел справки о капитане Самойлове? – Олег Сергеевич достал портсигар.

Прикованный скосился на трупы ликвидаторов, которые, видимо, вернулись забрать припасы. И получили по пуле в голову.

– Справки наводить ты мастер, не сомневаюсь, – сказал Глеб. – Я думал, вы по кабинетам своим засели и ниточки дергаете, а ты вон какой прыткий оказался.

– Курить будешь?

– Бросил.

– Ниточки иногда приходится обрезать, капитан. – Главко положил фонарик и присел рядом с пистолетом в руке. Огонек папиросы вспыхнул ярче и отразился в ледяных зрачках. – Ты мне вот что скажи. Как командир первой роты ликвидационного Корпуса.

– Да? – У Глеба болели зубы, болели скулы, но прекратить улыбаться он не мог. Использовал улыбку как единственную защиту от холода в глазах напротив.

– Как вы угробили целый килоблок?

– Справки навел, а читал невнимательно?

– Знаешь, ты ведь можешь пока лыбиться. Еще две затяжки. А потом я использую твою пасть как пепельницу. – Чекист затянулся. – Сколько у вас грязных этажей?

Глеб подтянул ноги, делая вид, что усаживается поудобнее. На самом деле хотел нащупать короткий нож за голенищем. Пусто. Рации на груди тоже не было.

– Тебе во всех четырех блоках сказать? Да не помню я, Самосбор постоянно пополняет список. От тридцати до шестидесяти в каждом. Но ты же не об их судьбе забежал справится, а? Ты ведь пришел за тем, что внизу. Или все-таки за мной? Решил, что Дима не справился?

– При чем тут Дима? – Олег Сергеевич затушил папиросу. – Я думал, вы его в расход пустили.

– Хотели. Сбежал.

Главко покачал головой.

– Разочаровываешь ты меня, капитан. Даже с пацаном не справился.

Самойлов несколько секунд изучал безразличное лицо чекиста, затем с сомнением сказал:

– А ты ведь не знаешь. Ты ведь в действительности ни хрена не знаешь. Ха! Олег, твой пацан, если он, конечно, твой, завалил двух ликвидаторов. Безоружный. Один. Его сюда послали, только чтобы ко мне подобраться, выведать все, развалить нас изнутри! Да его же оператор ведет…

– Кончай придуриваться, параноик, – перебил Главко. – Кому ты нужен?

– Им нужен, Олежка, им! Мы самое слабое звено, ошибка системы, они не успокоятся, пока нас не изведут. – Глеб смеялся сквозь боль.

– Личное дело Димы лежит у меня на столе. Самый обычный статист, прожил всю жизнь в подконтрольном мне килоблоке, – чеканил Олег Сергеевич. – У парня крыша поехала на фоне вины, захотел искать отмщения в рядах ликвидаторов. Но я решил не торопиться с назначением, он нужен был мне в подвале. Он даже процедуры не проходил, подключение оператора исключено.

Самойлов молчал, облизывая губы. Его пустой взгляд бегал по сапогам чекиста. Тот достал из кармана рацию и включил.

– Первый, вызывает подвал, ответьте! Первый, повторяю, вызывает подвал. Что у вас случилось, первый? Меня слышно?

Олег Сергеевич протянул рацию капитану.

– Сейчас ты прикажешь своим людям сложить оружие и сдаться. Тогда их пощадят. Обещаю.

Глеб не ответил, лишь посмеивался собственным мыслям, прикусив кулак.

– Для твоих людей внизу все кончено. И лучше, чтобы им сообщил об этом ты, – сказал чекист громче. – Если они хотят еще когда-нибудь подняться наверх, им придется пройти через моих бойцов. И если хотят выжить, то сделать это нужно с поднятыми руками. Их единственный выход из подвала…

– Не единственный, – пробубнил Самойлов.

– Что?

Голос в рации сменился белым шумом.

– Черт, только что же работало. – Чекист похлопал по устройству.

– Знаешь, что еще глушит сигнал? – Глеб смотрел, как по трупам ликвидаторов стелется багровый туман.

– Самосбор. Здесь нет датчиков. – Главко спокойно осмотрелся по сторонам.

– А еще на этом этаже нет помещений с гермодверями, и до следующего бежать далековато. Что скажешь, Олег Сергеич?

– Я попробую. – Чекист поднял пистолет. – Планы поменялись.

– Нет! – Глеб дернулся и зашипел от боли в скованном запястье. – Подожди! Десять шагов отсюда, буквально за углом, лифт ликвидаторов. Мы же на первом, помнишь?

– Ехать к распределителю, где полно твоих бойцов?

– Нет, мы спустимся ниже. Подвал – это минус второй, но есть еще минус первый, понимаешь? Секретная комбинация кнопок…

Запах свежего мяса становился сильнее. Каждая секунда промедления – обратный отсчет на часах смерти.

– Ну же, Главко, я скажу по рации все, что захочешь. Но сначала проверю кое-что и покажу тебе, что ты ни хрена не знаешь. И если я прав, то бояться нам надо не Самосбора, не тварей внизу и не друг друга. В этом блоке нет ничего опасней Димы!

– Ну и зачем мы собираем детонатор?

Его руки сами смешивали химикалии, сами промывали полученный осадок под струей воды и сами засыпали белый порошок в гильзу. Сами разобрали черную коробочку датчика и подвели к ней провода. Дима только наблюдал.

Пероксид ацетона. Мало кто из людей мирных профессий знает, что мощнейшую взрывчатку можно получить из элементарных компонентов, которые есть практически в любой квартире.

… Дима сидел над трупами и считал удары сердца. Перехватив пистолет двумя руками, ждал, что на звуки выстрелов придет кто-то еще. Когда в груди стало тише, а к правому уху вернулась способность слышать, начал стаскивать комбинезон с одного из мертвецов, не забывая поглядывать на выход.

Из процедурной оператор провел Диму пустым коридором мимо закрытых гермодверей и дальше, по винтовой лестнице вниз, к черным створкам лифта. Парень ездил на таком однажды вместе с чекистом.

– Если это ликвидаторов, то мы на этаже распределителя, – прошептал Дима. – Значит, отсюда можно попасть в другие блоки…

Сначала задание.

– Какое задание? От кого? И куда тогда?

Ответа он дождался только в кабине.

Зажать первый и четвертый разом. Потом девятый, третий и четырнадцатый по очереди.

Стоило лифту поехать вниз, и уши заложило. В прошлый раз Дима не обратил на это внимания, как и на панель, но сейчас задумчиво рассматривал пластиковые кнопки.

– Пятнадцать. Если каждый этаж кратен пятидесяти…

На семьсот пятидесятом следующая шахта.

– Да, но какой тогда она высоты получается? Мне сложно представить трос такой длины.

Физические законы накладывают ограничения на длину троса. Поэтому в этих лифтах они не используются.

– Тросы или физические законы?

Ни то, ни другое.

Это не было похоже на полноценный разговор, на голос в голове или шепот из пустоты. Мысли возникали сами собой, и, чтобы хоть как-то их различать, Дима проговаривал собственные вслух.

– Где мы? – спросил он, когда лифт приехал.

Выключатель на стене слева.

Дима шагнул во тьму и нащупал тугую кнопку. Холодный свет залил невысокое помещение, куда шире, на первый взгляд, чем обычный этаж. Снова белые квадратики плитки на полу и тянущиеся вдоль решетки слива.

И ванны.

Всего восемь, самых обычных, чугунных, на ржавых ножках. В таких отмокают после тяжелой смены, замачивают белье или запасают воду в дефицит все жители Гигахруща. Дима словил себя на мысли, что соскучился по ванне, особенно после недавнего душа от Глеба.

Вот только здесь вряд ли кто-то мылся или возился с бельем. Над каждой ванной на кронштейнах висела тяжелая керамическая крышка со сложным переплетением проводов и гофрированных трубок. Дима переступил невысокий порог и подошел поближе, чтобы рассмотреть. В нос ударил запах сырости и гари.

– Еще одна процедурная?

Сейчас все крышки были подняты. Изнутри ванны почернели от маслянистой сажи, но обгоревшие кости на дне казались еще чернее.

Операторская.

Дима отчетливо представил, как лежит на холодной эмали, а сверху опускается крышка, запирая его в чугунном саркофаге. Нос обожгло, словно втянул им воды, и парень схватился за край, пытаясь восстановить дыхание.

– Что здесь… случилось? – выдавил он, только сейчас заметив, что стоит на засохшем разводе крови.

Ликвидаторы.

Дима осмотрелся. Одна ванна перевернута. Пульт управления рядом весь во вмятинах, будто по нему долго лупили прикладом. На месте отвалившихся клавиш торчали разноцветные провода.

– Самойлов к этому причастен? Его люди сделали это?

Да.

За гермодверью нашлись комната с парой двухуровневых кроватей, тесная душевая и грязная кухня. Чуть дальше по коридору – еще одно помещение, лишь немногим уступающее в размерах залу с ваннами.

Дима прищурился, слишком много света от больших ламп. Железные столы, два посередине и два у стен, гладкие столешницы в мелких царапинах. Железные шкафы с железными полками, железные ящики и громоздкие железные аппараты с разбитыми дверцами и погасшими кнопками. Диме показалось, что даже на языке чувствовался привкус железа.

Он осторожно ступал по ковру из осколков, перешагивая поломанные приборы, о назначении которых даже не догадывался. Среди железа и стекла деревянный письменный стол у дальней стены выглядел чужеродным. Его ящики валялись на полу в окружении разбросанных папок с бумагами.

Дима попытался прочесть несколько, но сосредоточиться не получалось, слова сливались в бессмысленный набор букв. Голова разболелась.

Это нужно сжечь.

– Ликвидаторы почему-то решили больше не бороться с последствиями Самосбора. Но сначала им нужно было разобраться с операторами, так?

Не везде датчики на Самосбор прячут в стены. Нужен один.

В демонтаже датчиков не было ничего сложного, но любая попытка вмешаться в систему оповещения Самосбора приравнивалась к диверсии и каралась соответственно. Когда Дима аккуратно выкручивал винтики карманным ножиком, чтобы достать из гнезда в стене черную коробочку, спрашивал себя, почему так слепо доверяет и подчиняется оператору. Только лишь потому, что тот не раз спасал ему жизнь?

– В подвале… Это ведь был тоже ты? Но почему я? Почему ты подключился ко мне?

Вопросы оставались висеть в пустоте. В какой-то момент Диме даже показалось, что оператор больше не с ним, но тот продолжал направлять. Мягко, без спешки, и парень всегда знал, что ему делать в следующую минуту.

Несмотря на разгром, необходимые составляющие для взрывчатки удалось отыскать в лаборатории без труда. Химикаты оказались действительно простыми и настолько распространенными, что для мародеров не представляли ценности.

Пока пероксид выпадал в осадок, у Димы получилось выспаться, на этот раз без сновидений. В одном из карманов комбинезона завалялся тюбик биоконцентрата. Хорошо промытому порошку требовалось время, чтобы высохнуть, и Дима слонялся по Операторской, посасывая безвкусную пасту из тюбика.

– Каково это, быть там? – Он остановился около одной из ванн и не рассчитывал на ответ.

За темнотой приходит пустота. Ни звуков, ни запахов. Хочешь коснуться стенок, потрогать свое тело, упереться ладонями в крышку, но ничего этого больше нет. Тебя больше нет. Потом голоса́, их много, очень много. Для человека они сольются в неразличимый гул, но отсюда каждый из них можно услышать отчетливо и по отдельности. А один голос громче других.

Настенные часы давно никто не заводил, и Дима смутно представлял, сколько времени он проторчал в лаборатории.

Когда все было готово, он откинулся на спинку стула и еще раз внимательно осмотрел устройство в своих руках.

– Откуда ты знаешь, как их собирать?

Гильза с небольшим зарядом взрывчатки, пара батареек, пара проводов, датчик Самосбора и немного скотча.

Подключенный влияет на оператора так же, как оператор на подключенного. Будь то военный, химик или инженер, он оставляет свой отпечаток знаний и навыков. Если чего-то не хватает, достаточно прислушаться. Голоса подскажут.

– Энциклопедия в моей голове… Удобно. – Дима отложил детонатор. Потянулся к пистолету. – Раз уж мы вместе разгребаем, мне хотелось бы знать больше. Можно ведь начать с простого? Как тебя зовут?

Пора спускаться.

Дима чертыхнулся, но послушно встал и натянул противогаз. В лабораторию вело два лифта: ликвидаторов, на котором он сюда спустился, и грузовой, на котором они поднимались из подвала с Хохлом. Пока Дима возился с дверями второго, в шахте что-то громыхнуло. Створки поддались не сразу, тьму за ними разгоняли редкие вспышки аварийных ламп. Кабина зависла над головой, не доехав полуметра до проема.

Дима посмотрел вниз и вспомнил, как они с братом полезли в шахту впервые. Именно тогда все и пошло наперекосяк.

На этот раз спуск занял совсем немного времени, а двери на минус втором уже были открыты.

– Первый, вызывает подвал, – уставший голос донесся до Димы. – Первый, ответьте.

Когда он ступил на этаж, двое ликвидаторов повернулись, но автоматов не подняли.

– Что за херня там творится? – спросил один.

– Лифт стал. – Дима шагнул вперед.

– Это мы поняли, почему не отвечает никто?

Парень пожал плечами. Еще шаг.

Правая рука на кобуре.

– Ты, кстати…

Левой достать нож…

Как и в прошлый раз, все случилось слишком быстро, чтобы Дима успел опомниться. Уже вытирая клинок о халат одного из ликвидаторов, он спросил:

– Как ты это делаешь?

Оператор может транслировать концентрированный опыт предыдущих подключаемых на уровне рефлексов. Если подключаемый в хорошей физической форме, его тело воспроизводит опыт на бессознательном уровне, как дыхание.

– Их было не обязательно убивать. – Не скажи он это вслух, не заметил бы предательской нотки сомнения в голосе.

После коридора сразу налево, спрыгнуть с платформы.

Когда Дима оказался на путях, услышал хлопки вдалеке и свист пуль за спиной. Стрелки на той стороне не дремали.

Из туннеля выскочила пара белесых тварей, но Ералаш Димы успел встретить их огнем.

По туннелю не больше тридцати метров. Детонатор оставить тут, забрать на обратном пути.

Дима опустил детонатор около рельсов и осторожно двинулся по шпалам вглубь, освещая дорогу подствольным фонариком. Уже спустя двадцать шагов под ногами поплыла легкая дымка.

– Вот дерьмо.

Чем дальше, тем плотнее она становилась, фонарик осветил тяжелые клубы багрового тумана впереди. Еще десять шагов.

Слабость потянулась от ступней к коленям и бедрам, с каждым пройденным метром все выше. Еще пять.

Автомат стал слишком тяжелым, руки отказывались его поднимать. Пространство впереди запульсировало. Шаг.

Хватит.

Это не было похоже на головокружение, скорее сам туннель впереди поплыл, закручиваясь в спираль.

– Что это?

Немногим удавалось побывать на границе ЗВС. Стоит переступить невидимую черту, и ничто не спасет.

О зонах вечного Самосбора Дима раньше слышал лишь в страшилках. Редкое явление означало ужасную смерть для всех, кто успел спрятаться за гермодверью, но оказался запертым без единого шанса на освобождение. Доступ к таким этажам обычно заливали пенобетоном.

Чаще всего Самосбор приносит слизь и газ. Реже радиацию. Совсем редко – пространственные и временные аномалии. Иногда Самосбор приносит тварей.

Дима пятился, медленно, чтобы не споткнуться, не в силах оторвать взгляд от багрового тумана. Картинка перед глазами стала возвращаться в норму.

– И если Самосбор не проходит, твари лезут постоянно.

Они живут недолго, жрут последствия Самосбора, а когда нечего жрать, дохнут спустя несколько смен. Их телами питаются другие, так они могут расползаться все дальше. Они ищут выход. Иногда находят. Маскируются, ждут.

Дима крепче сжал цевье автомата и развернулся. Зашагал к выходу из туннеля.

По ту сторону зоны большая развязка. Туннели тянутся на десятки километров. Сотни килоблоков под угрозой. Но тварей можно остановить.

– Взорвать. – Дима поднял детонатор.

Поезд у этой платформы должен был перевозить взрывчатку для туннеля, над которым, предположительно, не проходит Гигахрущевка. Планировалось направленными взрывами пробить путь во Внешний мир. Но Самосбор порушил планы. Теперь он твое задание. Ты спустился сюда за этим.

– Поезд обесточен.

Неприметный проход справа, рядом с платформой. Там рубильник подачи питания контактному рельсу на этом участке путей. Готов?

– Да. – В противогазе было жарко, Дима тяжело дышал.

Впервые он смог подобраться к своей цели так близко. Оператор дал ему возможность уничтожить тварей раз и навсегда. И все стало на свои места.

– Я спустился сюда за этим!

VII

– Где операторская в твоем килоблоке? – Глеб повел плечами.

Наручники больно впивались в сведенные за спиной запястья. Ликвидатору приходилось надевать браслеты на других десятки раз, но вот носить самому – никогда.

– Молчишь. Не знаешь. Чекист, который чего-то не знает, – то еще зрелище!

– Короче.

Главко медленно прошелся вдоль ванн. Остановился около одной, чтобы внимательней рассмотреть крышку.

– Кто они такие, эти операторы, знаешь? – Казалось, улыбка может приклеиться к лицу Самойлова в любой ситуации сама собой.

– Они помогают ликвидаторам быстрее ориентироваться в кризисных ситуациях, – ответил Олег Сергеевич, не оборачиваясь. – Не дают пальцу дрогнуть на спусковом крючке в нужный момент. Что-то вроде гипноза на больших расстояниях, связь куда надежней, чем радиосигнал. Но сначала нужно снять психологический блок у подключаемого, для этого и нужны процедуры.

– Все верно. – Глеб кивнул. – Но я спрашивал, кто они? Как отбираются?

Чекист скривился, топчась у разбитого пульта. Сказал нехотя:

– Девочки. От десяти до четырнадцати. Подходят не все. Не знаю, какие им тесты делают, я лишь отдавал приказ…

– Забрать ребенка из семьи и посадить сюда, – закончил Глеб. – В чем-то ты все-таки осведомлен. А вот что делают с ними дальше, я расскажу. Из этих ванн их не выпускают, а консервируют, заливают специальной жидкостью, чтобы сохранить ткани. Видишь трубки? Кислород и питательные вещества подводят напрямую. И ждут. Ждут, когда в тесноте, тишине и темноте девочки начнут сходить с ума. Но как безумные дети могут превратиться в разумных, всезнающих операторов, которые все контролируют?

Главко слушал молча, пряча руки в карманах.

– Здесь начинается самое интересное. Они этого и не делают! Мозг оператора – всего лишь антенна, но для кого? Чью волю транслирует? Вот где загадка!

– Бред. Операторов полностью контролирует Чрезвычайный Комитет. Они ограничены своими функциями, как и любой инструмент.

– Инструмент… Не все так просто. Один из сотрудников, что заправляют процессом, подключают все эти трубки и провода, рассказал много интересного. Рассказал и показал, как попасть сюда, прежде чем я засунул дуло пистолета ему в рот и нажал на спуск. А вот решения загадки он не знал.

Самойлов подошел ближе, заглянул чекисту в лицо.

– Тебе не надоели загадки, Олег? Не надоело не знать… нет, даже не представлять, что в головах у тех, кто пишет правила игры? Уверен ли ты, что операторы подключаются только к ликвидаторам на зачистках, а не сидят в мозгах у твоих людей? Слушают тебя, видят тебя. И прикажут прострелить тебе голову, чуть что не так.

Олег Сергеевич выдержал взгляд, лишь льда в его глазах прибавилось.

– Ты боишься загадок, и этот страх вызывает паранойю. Из-за паранойи ты забыл о долге. – Чекист пнул гильзу носком сапога. – Решил, что с тебя достаточно. Спустился сюда и расстрелял этих детей, сжег их, думая, что сбросил поводок. Но этого тебе показалось мало, страх и сомнения отравили тебя, и ты уже не смог остановиться. Решил, что имеешь право на свой путь, и тем самым обрек жилые этажи. Так все было, капитан? Партии нужны будут оправдания поубедительнее.

– Я не собираюсь оправдываться, а Партия отлично знает мою историю!

– Меня тошнит от тебя, Самойлов. – Главко снял рацию и включил ее. Сунул в лицо капитану так, что чуть не выбил зубы. – Ты еще можешь спасти своих людей. Говори, пока я не начал стрелять тебе по коленям.

Глеб смотрел на чекиста и думал, как мог ему проиграть. Почти на полголовы ниже самого капитана, с редеющими волосами и намечающейся сеточкой морщин вокруг серых глаз, Олег Сергеевич казался щупловат даже в плаще поверх комбинезона.

– У меня еще не кончились загадки. – Глеб улыбнулся. – И ты меня выслушаешь до конца.

Чекист пожал плечами и достал пистолет.

– Что, если бы операторы могли подключаться не только к «промытым», а ко всем подряд, и сразу к сотням? – на одном дыхании выдал Самойлов, не спуская взгляда с оружия.

– Чушь.

– Что изучает НИИ слизи? Слизь, очевидно. Черную, коричневую, прозрачную… говорят, даже редкую голубую и желтую. Но даже у этих цветов, оказывается, есть десятки подвидов. Очкарикам этого, видимо, показалось мало, и они начали выводить новую дрянь, на основе существующей. Меньше цикла назад нам перевели парочку умников из НИИ слизи, которые должны были изучить влияние экспериментального образца на способности операторов. Усилить их.

Глеб говорил быстро и запнулся на секунду, чтобы перевести дыхание. Олег Сергеевич покрутил пистолетом в руке, давая команду продолжать.

– Главко, ты только представь: целый килоблок связан одной волей, идеальный механизм без сомнений, страхов и слабостей. Одна идея, одна цепь. Совершенный, мать его, коммунизм!

– Но коммунизма не случилось.

– Да, побочный эффект. Операторы почему-то повели себя не так, будто перестали быть антеннами. Будто обрели самостоятельность и выплеснули свое больное сознание, сознание замученных девочек, на тех, до кого успели дотянуться.

– Девочек, озлобленных на всех и вся… – тихо сказал Главко.

– Или так. Ты говоришь мне о паранойе, о страхе, но сам ты ни хрена не понимаешь, что это такое. Когда во время Самосбора никто не запирает гермы. Когда ликвидаторы вместо того, чтобы зачищать этажи, снимают противогазы и начинают жрать слизь прямо со стен. Когда родители кормят детей биоконцентратом, смешанным с толченым стеклом. Ты говоришь мне о сомнении, но я не сомневался, понимаешь? В тот момент я считал, что все делаю правильно, что так и надо… никаких сомнений! Даже когда идешь по забитому народом распределителю и расстреливаешь магазин за магазином. Когда переступаешь тела тех, кого должен защищать. Останавливаешься, когда заканчиваются патроны, среди таких же, с пустым боезапасом и глупым выражением лиц, и только три вопроса крутятся в голове: где я? кто вы? что происходит? Помнишь лишь, как пахнет порох и чужая кровь. И улыбку, дурацкую улыбку, которая была с тобой все это время. Такая, видишь? Ты видишь, Главко? Посмотри на меня!

Оскал Глеба стал шире – казалось, уголки губ вот-вот треснут и разойдутся по невидимым швам.

– Она застыла у меня на лице, смотри на нее, это страх, сомнения и паранойя, о которой ты говоришь, смотри на нее, сука!

Глеб было дернулся в сторону чекиста, но сразу замер, уткнувшись кадыком в дуло пистолета.

– Говоришь, мы обрекли этажи, не стали защищать их от последствий Самосбора… – хрипел капитан, прозрачная ниточка слюны спустилась с его нижней губы, коснулась затворной рамы. – Но там больше некого было защищать, понимаешь? Четыре блока ниже пятидесятого… У тех, кто выжил, мозги окончательно запеклись.

Главко отступил на шаг, но пистолета не опустил. Самойлов остался стоять на месте.

– Дальше, – скомандовал чекист.

– Волна безумия прокатилась до распределителя и выше, но последние этажи отпустило быстро. Видимо, запас сил у операторов был не безграничным. Да, нам повезло… можно так сказать. Повезло встретить того яйцеголового, что здесь работал, я говорил о нем… Засранец собирал пожитки, видимо намеревался свалить в другой килоблок. Не успел. Теперь ты понимаешь, почему мы сюда спустились, почему сделали это. Олег, это страшнее Самосбора…

– Партия не могла о таком не знать. – Олег Сергеевич покачал головой.

– О, они знали, будь уверен! Вот только признать, что обосрались, никто не спешил. Проще было свалить на нас… Ликвидаторы перестреляли операторов и вышли из-под контроля – это какой скандал! Нет, ну ты представь! Представил? То-то. Нас объявили сепаратистами.

– Почему не зачистили?

– Пытались. Но мои парни тоже не пальцем деланы. После того как нас не стали слушать, а потом направили карательные отряды, мы старались забаррикадироваться, запечатывали выходы из килоблока…

– Не очень-то старались. Мой человек нашел дорогу.

– А это и не требовалось. Когда «наверху» смекнули, что нас так просто не взять, решили отгородиться сами. Доступ к распределителю на сотом этаже залили пенобетоном. А потом начали отключать нас от коммуникаций. Не от всех и не сразу, это не так-то просто. Все эти клапаны, вентили и рубильники – хрен доберешься, даже Служба быта порой в Гигахруще ногу сломит, ты же знаешь. Большая часть этажей все же осталась без воды и электричества. Но там есть люди, Главко, выше пятидесятого есть люди! Есть семьи, есть дети. Мы защищаем их.

– Но вы же могли… – Чекист начал и осекся.

– Могли что, Олежа? Просить у Партии честного разбирательства? Строчить письма в Чрезвычайный Комитет таким, как ты? Или просить помощь у других блоков? Что могли?

Олег Сергеевич молчал.

– Припасы на исходе, а склад в подвале подвернулся как нельзя кстати. Накормить всех, дать людям надежду на завтра. Но нет, тебе надо было все испортить, влезть со своим… со своей гоп-компанией и все обосрать. Из-за тебя все накрылось!

Глеб больше не смотрел на оружие, он смеялся. Сел прямо на холодную плитку и прислонился спиной к одной из ванн.

– Чтоб тебя! Кабину единственного лифта в пенобетон, чтоб тебя! – Слезы текли по его щекам, заливали раскрытый в широкой улыбке рот.

Пистолет в руке Олега Сергеевича сменился портсигаром.

– Свежо предание… – Чекист втянул горький дым. – Ну допустим. Только не думай, что мы сейчас обнимемся и вместе будем сопли размазывать. Ведь тебя внизу не только жратва интересует, а выходы вы неспроста все перекрывать не стали. Да, улыбашка? Мне докладывали, что твои люди стреляют реже. Патроны экономят. Но если вы заполучите оружие из подвала… не говори мне, что останетесь здесь. Не говори, что не попробуете захватить другие блоки, где вода и свет. Не попытаетесь добраться до других операторов.

Главко подошел к сидящему капитану, молча сунул тому рацию под нос.

– Подвал, вызывает первый, как слышно, прием, – сказал Глеб неохотно.

– Еще.

– Подвал, вызывает первый. Подвал, прием.

Рация молчала. Чекист выругался.

– Здесь есть еще одна шахта, та самая, что ты похерил, – сказал Глеб, поднимаясь. – Если ее не успела перекрыть кабина, сможем спуститься. Но сначала я покажу тебе еще кое-что в подтверждение своей истории.

В разгромленной лаборатории капитан замер около деревянного стола.

– Они были здесь! Журналы, записи… там цифры, таблицы, там все об опытах! Дебил, какой же я дебил, надо было забрать всё сразу. Копии, наверное, еще остались в НИИ слизи, но это выше сотого…

– Здесь кто-то был. – Главко пнул ведро с остывшей золой. Поднял со стола заднюю крышку датчика, покрутил в руке, понюхал содержимое стеклянной банки.

– Мы оба знаем кто.

– Дима? Чего ты прицепился к пацану? Как он вообще сюда попал?

– Сам бы не попал, значит, его вели, верно? Говорю тебе, его ведет оператор, такой же, что устроил все это. Его послали за мной…

– Одного на целый килоблок? Звучит разумно. – Олег Сергеевич криво усмехнулся.

– Ты не понимаешь. Перед тем как все началось, на одной из зачисток нас предупредили: к вам подключится новый оператор. И это было нечто… совершенно другое. Чувства обострились, реакция ускорилась, все тело как отлаженный механизм. Поверь, одного Димы достаточно.

– Хорошо. – Чекист потер виски. – Но если они смогли сюда дотянуться, то почему бы просто не свести всех заново с ума, если и правда так могут? Не приказать вам перестрелять друг друга?

Глеб улыбнулся и пожал плечами.

– Загадка, Олежа! Еще одна.

Около открытых дверей шахты Главко достал ключи.

– Спустимся вместе, я тебя расстегну. Учудишь чего-нибудь – будешь умирать медленно, обещаю.

Капитан кивнул.

Короткий спуск, минус второй этаж, два трупа на полу.

– А я что говорил?

– Раций нет. – Олег Сергеевич присел над телами, не забывая поглядывать в коридор. Оттуда доносились короткие выстрелы, затем чей-то крик.

– Он ведет к платформе, слева пути, справа сидят мои люди. Если еще сидят. – Самойлов тоже опустился на корточки.

– Вот и проверим, ты идешь первым.

– Ствол дашь?

– Нет. – Чекист нажал на кнопку рации. – Дима, это Олег Главко, слышишь меня? Прием.

Вдох. Цель на мушке. Плавный спуск. Выдох.

Крики раненого разлетелись по платформе, и Дима присел. Мгновение спустя над головой зашелестели пули, на пол вагона вновь посыпалось стекло. Парень окинул взглядом бочки вокруг.

– Может, есть другой путь? – спросил Дима, когда устанавливал детонатор в одну из них. – Залить туннель пенобетоном, поставить гермоворота на подходе…

Слишком много ресурсов, этим никто не будет заниматься. Ликвидаторов и чекиста волнуют лишь припасы на складах.

– В этом бардаке никто не может быть заодно, да? – Дима потряс головой, пытаясь хотя бы на минуту сбросить контроль и обдумать все самостоятельно. – Но если туннель рухнет, обрушится и часть Гигахруща…

Гигахрущ – цельная конструкция, длина неизвестна, этажность неизвестна. От взрыва образуется арка, пострадают четыре блока, рухнет несколько десятков этажей. Из тех, где больше нет жизни. Все, что выше, останется.

– Откуда такая уверенность? – Дима замер. Ему казалось, что пока он смотрит на свои руки не моргая, они подчиняются только ему.

Я подключалась к сотням жителей этого килоблока, в том числе и к инженерам Службы быта. Зная все схемы, можно рассчитать последствия взрыва.

– К сотням? И разве операторы могут подключаться не только к ликвидаторам?

Поток вопросов прервала пуля, ударившая по обшивке вагона. С одного из концов платформы заметили, что в поезде кто-то есть, и открыли огонь. Диме оставалось лишь пригибаться как можно ниже да изредка отстреливаться одиночными в обе стороны. Теперь все внимание бойцов переключилось на него.

– Так ты, получается, девчонка? – Дима приподнялся, чтобы выстрелить дважды, затем отполз на два шага в сторону.

В кабину машиниста он сунуться пока не рисковал: тесное помещение было как на ладони, и в тонкой перегородке уже зияли сквозные отверстия, а длина вагона позволяла хоть какие-то маневры с линии огня.

– Дима, это Олег Главко, слышишь меня? Прием. – Рация, которую Дима забрал с тела у лифта, ожила.

– Слышу, слышу. Вовремя вы, Олег Сергеевич. У меня тут поезд, набитый взрывчаткой, надо бы как-то прекратить пальбу.

– Сиди на месте, ничего не предпринимай, понял? Это приказ!

Он не может приказывать.

Спустя несколько минут выстрелы прекратились.

– Сдаемся! – донеслось снаружи. – Мы сдаемся!

Дима осторожно выглянул через разбитое окно. Из крайнего бокового коридора с поднятыми руками вышел безоружный Глеб Самойлов. Следом еще несколько бойцов со снятыми противогазами медленно ступали по гранитной крошке. К ним уже спешили с другого конца платформы, короткими перебежками и не опуская автоматов. Широкие плечи выдавали Гаврилу в первом ряду.

Пора!

Дима ползком пробрался в кабину машиниста.

Запуск тяговых двигателей. Ускорение в одно касание.

Рука легла на гладкую рукоять. Три положения на ход, три на тормоз…

– Я же сказал тебе сидеть не рыпаться.

Дима замер, продолжая сжимать рычаг, даже головы не повернул, лишь скосил глаза на чекиста в дверном проеме. За его спиной бойцы Гаврилы вязали людей Глеба.

– Я все равно нажму.

– А я вышибу тебе мозги и заторможу. – Олег Сергеевич даже не шелохнулся, целясь с бедра.

Слишком близко, чтобы промахнуться, слишком далеко, чтобы выбить пистолет.

– Сколько же здесь взрывчатки? – спросил Главко.

– Достаточно. – Дима облизал пересохшие губы. – Достаточно, чтобы взорвать туннель.

– Зачем?

– Там ЗВС. Оттуда лезут мутанты.

– Понятно. А то, что этажи посыпятся, тебя не волнует?

– Только те, что и так вымерли.

– Да неужели?

– Если верить… Верить чертежам Службы быта… рассчитать силу взрыва…

По рукоятке потекла первая капелька пота. Дима продолжал лихорадочно бормотать, бегая взглядом по пульту и не в силах объяснить самому себе – его ли это слова?

– Можно рассчитать… Только пустые этажи…

– Да что ты несешь? Служба быта не может даже проследить, чтобы лифты в блоках не падали. Тут все на соплях держится, невозможно вычислить прочность всей конструкции, слышишь? Невозможно! – Главко почти кричал. – Что над эпицентром взрыва? Если заденет соседние килоблоки? Что, если обрушится не десять этажей и не двадцать, а сто? Двести? Там есть люди, ты это понимаешь?

Дима молчал, его трясло. Костяшки сжатой руки побелели.

– Ты жив только потому, что мне нужны ответы. – Чекист вернул голосу прежнее спокойствие. – Кто тебя ведет? Чей это оператор? Кому подчиняется?

– Та ванна была залита слизью, – сказал Дима, не поднимая головы. – Ликвидаторам показалось, что они могут различить фигуру девушки в черной жиже, но когда ванну перевернули, тела в ней не оказалось. Слизь пытались сжечь из огнемета, но она всосалась в отверстия слива, сбежала. Куда ведут темные вонючие трубы, если не в подвал?

– Отвечай на вопросы.

– Вопросы не в вашей компетенции, Олег Сергеевич. – Его голос изменился, стал медлительным, словно парень одновременно пытался разжевать резиновую подошву. – Как часто ты это слышал, старик?

Олег Сергеевич поморщился и заткнул ухо пальцем свободной руки. Нарастающий писк бил по перепонкам. Дима поднял голову, его глаза закатились, кровавая сеточка окружила белки. Язык вяло шевелился в полуоткрытом рту, с подбородка капала слюна.

– Забирай все, что здесь найдешь, и уходи, – выдавил он. С каждым словом речь его становилась четче, язык и губы двигались уверенней. – Дай покончить с этим местом раз и навсегда. А потом мы пойдем дальше. Если захочешь. Ты ведь хочешь? Узнать, кто отдает приказы. Узнать тех, у кого есть полномочия, кто управляет операторами и почему они сделают всё, чтобы о подвале никто не узнал. И откуда здесь все эти припасы. Хочешь? Я забралась гораздо выше, чем думает кретин-капитан, видела их всех. Знаю, что у них в головах, знаю то «светлое будущее», к которому всех вас ведут. Мы можем добраться до них вместе. Только дай мне закончить.

Сомнения. Олег Сергеевич Главко ненавидел их больше всего.

– Не знаю, как ты выжила, тварь, но в мою голову тебе лезть не стоило… – чекист перекрикивал писк в ушах, когда за спиной началась стрельба.

– Мутанты, контакт! – орал Гаврила.

Что-то ударилось о крышу вагона, Главко задрал голову и выстрелил несколько раз вверх. Рядом с ним рухнуло мягкое пластилиновое тело.

Дима пришел в себя, когда его рука перевела рукоятку в положение «Ход-1», и поезд мягко тронулся. Парень сделал неосознанный шаг навстречу чекисту, тот вскинул пистолет.

Перехватить за запястье, притянуть к себе, коленом в грудь.

Главко отбросило к пульту в тот миг, когда в лобовое стекло прыгнула тварь и, пробив, застряла в нем наполовину. Прежде чем длинные лапы схватили Олега Сергеевича со спины и притянули к себе, он успел дернуть рычаг в нулевое положение. Мутант держал крепко, острые когти драли кевлар на груди и животе. Чекист дергался пойманной мухой и матерился во все горло, поезд продолжал катиться по инерции, а Главко буквально сидел на пульте, чувствовал рукоять задницей, но не мог привстать и дотянуться, чтобы затормозить.

Дима отстреливал тварей, попавших в вагон через разбитые окна. До туннеля оставалась пара метров, когда с края платформы в кабину заскочил ликвидатор.

– Дикий? Шо тут…

Дима, не оборачиваясь, выстрелил тому в живот, и Хохол вывалился наружу.

– А ведь он тебя нормальным парнем называл! Теперь все они подохнут здесь из-за тебя, дебил! – кричал чекист, брызжа слюной. Когти не могли пробить комбинезон, но стальная хватка не отпускала.

Они тебе не друзья.

– Подумай башкой своей! Это не твои желания, не твои мысли и не твоя месть. Ты можешь сопротивляться!

Ты пришел сюда за этим.

Дима прицелился. Поезд продолжал ползти по туннелю.

– Не думаешь о других, подумай о себе! О Полине подумай, о матери! Она ведь приходила ко мне, знаешь, без понятия, как нашла, схватила за ворот и говорит: с Димкой случится чего в Ликвидаторах ваших, убью. Мне не побоялась сказать, слышишь? Мне! Ты помнишь, как она умеет говорить? Вспомни!

Он врет.

– Ты можешь сопротивляться!

В кабину мягко затекали полупрозрачные облачка тумана.

Нажать на спусковой крючок.

Пистолета в руках нет, и Дима осматривается. Та же комната, что он видел на двадцать девятом этаже. Только по стенам течет слизь, капает с потолка, ноги по щиколотку в вязкой жиже. Кажется, она не тронула лишь пластиковую куклу без волос.

И мумию в кресле.

– Когда я добралась до ее головы, заставила петь эту песню. Снова и снова. Снова и снова. Пока она не посинела. Специально тогда тебя привела, хотела взглянуть еще разок.

Худенькая фигурка свернулась калачиком на узкой кровати лицом к потемневшему ковру на стене.

– Ты их ненавидишь. – Дима присел на край. – Всех, кто в этом блоке. Вот только их больше нет, ты убила. А ненависть осталась. И теперь ты готова разрушить то, до чего дотянешься, хоть целый килоблок, а получится больше – еще лучше. Силу взрыва нельзя рассчитать, но закрытие ЗВС тебя не волнует.

– Даже не спросишь почему? – Теперь голос звучал отовсюду, а не маскировался под мысли.

– Тебе сделали больно, всем операторам делают больно. Теперь я вижу это. Никто не вступился, и я чувствую твою обиду.

– Они виноваты. Все они.

– Да.

– Слизь меняет. Больше не слышно голосов, но слышно… что-то еще. Мое тело растворилось, мое сознание теперь не мое. От прошлого остались одни эмоции.

Дима вспомнил фигуру из слизи в подвале, посмотрел на тело в мокрой ночнушке рядом. Кивнул.

– Почему я?

– Ванны в операторской – не только усилители, но и система жизнеобеспечения. Без нее слизь не лучший носитель сознания, и, когда меня буквально слили в канализацию, я ослабла. Пыталась дотянуться хоть до кого-нибудь, не получалось. Но тут попался ты, сам у себя под каблуком, зажатый собственным чувством вины…

Дима грустно улыбнулся.

– Почему ты здесь?

– Ты все еще слаба.

– Неправда.

– Правда. А с меня достаточно ошибок.

Он лег рядом, едва не сваливаясь с кровати. Погладил черные волосы, так и не увидев лица. На пальцах осталась липкая слизь.

– Как тебя зовут?

– У операторов нет имен.

– Как звали до?

Она не ответила.

– Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни…

Он пел и гладил ее по волосам. Ребенка, у которого забрали все детское и не дали ничего взамен.

Дима выстрелил.

– Сука! – Главко выскользнул из ослабевших лап на пол и дернул ручку в положение «тормоз».

Поезд замер, проехав в клубах тумана несколько метров. Дима опустил пистолет, разговор в его голове занял едва ли больше пары секунд. Ноги подкашивались от слабости, совсем чуть-чуть – и датчик сработал бы на Самосбор.

– Я не знаю, сколько смогу ее сдерживать, – сказал парень, глядя чекисту в глаза.

– Больше и не надо, – ответил Олег Сергеевич и с короткого замаха двинул его в челюсть.

На Диму опустилась тьма.

VIII

Олег Сергеевич Главко возвращался в свой кабинет в прескверном настроении.

Когда он понял, что дверь не заперта, толкнул ее. Потянулся одной рукой к выключателю, другая коснулась кобуры под кожаной курткой.

– Не включайте, не надо. – Тусклый свет настольной лампы освещал ворох бумаг и кусочек коричневого галстука. Плечи и лицо сидящего скрывала темнота.

Чекист узнал этот голос, ржавый, скрипучий.

– Присаживайтесь.

– Постою.

– Как знаете. – Гость скрестил руки на столешнице. Пятна, в один цвет с галстуком, покрывали сухую кожу на тыльных сторонах рук. – Ознакомился с вашим отчетом, Олег Сергеевич. Очень подробно получилось. Это хорошо.

– Вы приказали запечатать спуск в подвал? – спросил Главко. Несколько часов назад Служба быта залила пенобетоном ту самую шахту, где оборвался лифт с детьми.

– Стоило сделать это раньше. Но мы хотели рассчитать возможности… и последствия. Кто же знал, что вам, Олег Сергеевич, не усидится на месте.

Чекист молчал, не зная, чего ему ждать, награды или приговора.

– Экономическая система данного места построена на контроле производства и потребления, сложной системе сдержек и противовесов. Припасы, которые вы нашли, могут внести дисбаланс в устойчивую модель. Или вы правда решили, что их оставили там просто так? – Голос скрипнул тоньше, должно быть означая усмешку. – Всё, что удалось вынести, нужно уничтожить.

– Сделаю.

– Сделаете, да. Но я пришел лично не для того, чтобы о консервах болтать. – Руки опустились под стол и достали потертый портфель. Увесистая папка грохнулась поверх бумаг чекиста. – Смотрите, куда вы влезли. Видите эти печати? Подойдите ближе и посмотрите. Да-да, я хочу, чтобы посмотрели. Знаете, что значит «совершенно секретно»? Это значит, что туда не надо совать свой нос!

Голос ржавыми петлями все больнее резал по ушам, и чекист скривился.

– Значит, там сказано, к чему приводят эксперименты со слизью, – ответил он.

– А вам палец в рот не клади. – Еще один скрип-смешок. – Эксперимент признали неудачным, группу, выводившую новые виды слизи в НИИ, расформировали. Самойлов – параноик, если думал, что мы продолжили бы с такими потерями. Сумасшедшие операторы не нужны никому.

Главко смолчал. Очень постарался и смолчал.

– Не смотрите так, Олег Сергеевич. – Его собеседник все понял. – Люди ценны как ресурс, если они находятся в нужном месте и как должно исполняют функцию. Иногда ресурсы тратятся впустую, это досадно, но прогнозируемо. Естественный ход, цена развития, если хотите. Движения по дороге, которой мы все идем. И вы это понимаете, как никто другой. Поэтому – повторюсь, только поэтому – это все еще ваш кабинет. Кстати, раз мы упомянули Самойлова, уточню. В отчете сказано, он погиб?

– Да. В последней атаке мутантов.

– Хорошо. Всех причастных к операции – тоже в расход. Надеюсь, объяснять не надо. Что с Дмитрием?

– Под наблюдением. Попыток подключения больше замечено не было.

– Хорошо. – Руки сложили засекреченную папку обратно в портфель. – Его я забираю с собой, нужные распоряжения уже отданы.

– Что с ним будет?

– Это уже не в вашей компетенции. Ваша задача: зачистить килоблок одиннадцать шестьдесят три. Было принято решение использовать его для разгрузки перенаселенных этажей сверху. Но сначала придется вычистить много дерьма, считайте это вашим наказанием за проступок.

– Что делать с выжившими?

– Выжившими? Вы о тех, что пособничали сепаратистам?

– Но ведь…

– Не разочаровывайте меня, Олег Сергеич. Не говорите только, что неправильно поняли ситуацию. После инцидента ликвидаторы под командованием Глеба Самойлова не доложили в Чрезвычайный Комитет. Они пошли на самоуправство. Вы видели, к чему приводит самоуправство. Такого допускать нельзя.

Чекист глубоко вздохнул и прикрыл глаза.

– А что с подвалом? – тихо спросил он.

– Мы с этим разберемся. Ваше положение сейчас очень шатко, Олег Сергеевич, скажу прямо. И вам придется пройти процедуры, не подумайте лишнего, но нам нужно быть уверенными в вашей лояльности… Так вот, на вашем месте я бы сейчас не заботился вопросами вне вашей компетенции, а сосредоточился на текущей задаче, не отступая ни на шаг от…

Человек с ржавым голосом вставал, продолжая говорить, когда чекист выстрелил. Грузное тело ударилось о стол и свалилось на ковер, дрогнуло, вытягивая дрожащие руки.

– Ну давай, блять, скажи еще раз о моей компетенции, не стесняйся! – Олег Сергеевич поднял настольную лампу.

Теперь он видел коричневые пятна на облысевшей голове, трубки, тянущиеся из-под широкого ворота пиджака к носу и клапанам в щеках.

– Чего замолк? Давай еще про мое положение, очень интересно!

Раненый полз, оставляя кровавый след на полу, и чекист заметил в этом нечто столь знакомое, отчего челюсти сводило до боли в скулах. Самоуверенность, отсутствие сомнений, расчет…

– Ты ведь такой же, как я. Еще одна фигура на доске. Но кто игроки и сколько звеньев в этой цепочке? Где кончается твоя компетенция? Да-да, выметайся на хрен из моего кабинета!

Олег Сергеевич открыл дверь перед ползущим.

– Неблагодарные… Удаленные блоки. Возиться с вами хуже геморроя… – Голос больше не скрипел, лишь хрипел и булькал, как кальян Багдасара Ивановича.

– Удаленные от чего? Откуда ты получаешь приказы?

– Центр.

– Центр, это где? Направление?

– Не в твоей компетенции, Олег…

Главко выстрелил дважды. Вернулся за стол и вывалил содержимое портфеля перед собой. Полез в карман за портсигаром. Когда нужно разгребать дерьмо, лучше перебить запах крепким табаком.

Чекист бегло пробежался по содержимому папки, роняя пепел на страницы, сделал несколько пометок карандашом на полях. Потянулся к телефону.

– Багдасар, дорогой! Как поживаешь, родной? Да нет, что ты, не издеваюсь. Думал зайти к тебе с бутылочкой. Надо обсудить дела.

Часть 4. Ликвидатор

– А сестра у такой красавицы есть?

– Есть, да не про твою честь, – ответил Вова, пряча фотокарточку в нагрудный карман. – Не с твоей рожей, Лёшка. Ты как резину снимаешь, так не понять, где голова, где жопа. Меня аж в дрожь бросает, честное слово, сразу хочется на этажи вернуться.

Рядом, хрюкнув, рассмеялся рядовой.

– Шел бы ты в сраку, Вовчик, – буркнул Хохол в противогаз.

– Сейчас все там будем, – отозвался Вова и вскинул автомат за мгновение до того, как разошлись створки лифта. – Подтяните штаны, девочки.

Четверо бойцов вышли из кабины.

«Налево», – едва коснулось мыслей.

Вова с огнеметчиком двигались первыми, Хохол с рядовым, чье имя никак не запоминалось, замыкали. Датчик на запястье пискнул, моргнула красная лампочка.

– Газ, – сказал Вова, скорее для порядка: противогазы на зачистках снимать было запрещено. Потянулся к кнопке рации: – На месте, прием.

– Вас понял, ефрейтор, мы шестью этажами выше, – прошипела рация. – Двигаемся навстречу. Оцените обстановку, на рожон не лезьте. Конец связи.

Вова хмыкнул, захотелось сплюнуть. Самосбор прошел здесь через четыре блока на шести этажах. Больше трехсот квартир. По-хорошему, сюда надо две-три штурмовых группы в полной выкладке, а не плестись двумя отрядами по четыре человека. Но у сержанта, равно как и у капитана вместе с вышестоящими – а есть такие? – всегда один ответ: «людей мало».

Аварийные лампы щелкали, лишь на пару секунд прижимая тьму к стенам, и снова гасли. Подствольные фонарики справлялись лучше, но даже их мощные лучи тонули в глубине коридора. Первая слизь встретилась через пятнадцать шагов. Черная клякса влажно поблескивала на стене, постоянно меняя форму – ее границы то вытягивались, то, плавно перетекая, возвращались на место. Движение создавало иллюзию жизни.

Зашипела горелка.

– Отставить, – сказал Вова. – Сначала убедимся, что здесь больше никого. Мелкую дрянь всегда успеем.

Они обходили лужи на полу, уворачивались от падающих с потолка черных капель.

– Может, только газ и слизь? – с надеждой спросил Хохол.

Ему никто не ответил. А потом они увидели дверной проем. Пустой. От гермы остались только петли. В квартире горел свет.

– Проверить, – скомандовал Вова.

Хохол и еще один боец – Криворот его фамилия, точно, а имя? – нырнули в жилую ячейку. Вова прошел дальше. У следующей квартиры тоже не хватало двери, лишь торчали искореженные петли. Огнеметчик занял позицию у противоположной стены.

Дождались остальных.

– Живых нет, – доложил Хохол, не вдаваясь в подробности. – Там это… дверь внутри. Ее в шарик скомкало.

Отряд дошел до конца коридора, встретив еще семь пустых проемов и мертвых квартир. По какому принципу твари выбирали жилище, было не ясно. Может, случайно, а может, прислушивались, прильнув к холодному металлу, пытаясь уловить биение человеческих сердец по ту сторону.

– Следующий. – Вова кивнул на лестницу.

Вбежал по ступенькам, на последней замер, давая знак остальным остановиться. В темноте этажа скрипел металл.

– Вперед.

– Доложите обстановку. Прием. – Ожила рация на плече.

– Обстановка пиздец, товарищ сержант.

– Конкретней, боец.

Вова конкретней не успел, луч его фонаря поймал ее.

Тварь.

Костлявое тело изогнуто вопросительным знаком, дряблая кожа в коричневых старческих пятнах. Безволосая голова покрыта бурыми язвами, горб пульсирует и сочится зеленоватым гноем. Пальцы твари длинные, гибкие, будто в них по пять, а то и по шесть фаланг. Тварь гладит ими воздух, не касаясь двери каких-то полсантиметра, но металл прогибается, скрипит все жалостней, натужней.

– Контакт! – ревет Вова, нажимая спусковой крючок.

Дверь прогибается сильнее и с грохотом влетает в квартиру.

Первые пули нашли свою цель, брызнул гной и черная кровь. Тварь успела прыгнуть за порог, из квартиры вырвались женские крики.

Ликвидаторы бросились вперед. Вова лишь успел заметить, как из-за дверного косяка высовываются пальцы, плавно перебирают невидимые клавиши. А со следующим шагом не почувствовал пола.

Будто магнитом Вову притянуло к стене, он больно ударился правым плечом. Рядом упали остальные бойцы. Упали?

– Вова, что там у вас, твою мать?! – орала рация.

– Тварь третьего порядка, третьего…

Ни договорить, ни встать ему не дали, Вову потянуло к противоположной стене, лишь в последний момент он успел втянуть голову и развернуться боком. От удара о бетон стукнули зубы, и рот наполнился соленым. Где-то рядом брякнул выпущенный из рук автомат. Сверху – сбоку? сзади? – навалился всей тушей огнеметчик, край его баллона ударил по печени.

Их отбросило к потолку, Хохол влетел лицом в аварийную лампу, чудом не разбив.

Стоны бойцов смешались с матом, женские крики превратились в завывания. Ликвидаторов швыряло, как спички в коробке: стоило коснуться одной поверхности, как тут же притягивало к другой, только успевай группироваться. Пол, стены, потолок – направление утратило смысл, остались лишь глухие удары, бряцание снаряги и короткие вспышки аварийного света.

Желудок сжался, уши заложило, казалось, что тьма в перерывах между вспышками стала плотнее, что за нее можно зацепиться руками. Вова упал на Хохла, услышал его сдавленный хрип, и тут же они полетели обратно.

Нет времени, чтобы подумать, чтобы сорвать чеку и швырнуть гранату в проем, где мелькают тонкие пальцы. Куда бы она полетела?

Твари и так досталось. Пули Ералаша крошат даже бетон, рвут плоть, как старую тряпку. Скоро раненая тварь ослабнет… Как скоро?

Звук Анки – крупнокалиберного пулемета – Вова бы не спутал ни с чем в Гигахруще. И без того заложенные уши захотелось сжать ладонями. Казалось, стены вот-вот пойдут трещинами от грохота.

Пулеметная очередь смолкла. Вова лежал, с трудом вдыхая пропущенный через фильтры воздух, и смотрел, как над головой зажигается лампа. Значит, там потолок. Лампы ведь на потолке? Сквозь звон в ушах ефрейтор слышал, как где-то рядом стонут товарищи, но боль защемила шею, не давая повернуть голову.

Анка разрабатывался как стационарный пулемет, и Вова знал лишь одного человека, который мог таскаться с этой махиной по этажам. Он скосил глаза и увидел на пороге квартиры Гаврилу, тот уже закинул орудие себе на плечо и что-то выкрикивал в рацию.

Над Вовой склонился черный противогаз, руки в перчатках аккуратно пробежались по груди, коснулись плеч.

– Где болит? Слышишь меня? – Голос Хохла с каждым словом улетал все дальше, как огонек бычка, брошенного в темную шахту мусоропровода. – Вовчик!

– Чего?

– Кажись, и твою рожу поправили, а?

Вова смотрел туда, где должна была висеть лампа. Ждал, когда она щелкнет и загорится, тогда он сможет ответить, сможет даже показать, где хочет видеть остряка со своими шутками.

Но лампа не загоралась, оставляя Вову в темноте.

Ликвидатор отключился.

Вова прошел мимо занятых кроватей. После смены спящих не подняла бы и сирена Самосбора. У них еще чуть больше четырех часов на сон, потом час на прием пищи, инструктаж и проверку снаряжения. И снова на этажи.

Казарма была пустой на три четверти – остальные ликвидаторы на зачистках. Часть кроватей свободна уже несколько кварталов: личного состава постоянно не хватает, из положенной сотни бойцов рота заполнена едва ли на две трети.

Вова кивнул Хохлу, тот лениво перекидывался в карты с вечно молчаливым бородачом Рустамом.

За спиной послышались тяжелые шаги. Вова развернулся, вытянулся по струнке. В пояснице кольнуло.

– Товарищ сержант, ефрейтор Ермолаев в расположение части…

– Вольно, – оборвал его здоровяк. Протянул руку-граблю. – Как самочувствие?

– Жить буду. – Вова пожал крепкую ладонь. – Спасибо, Гавр. Вытащил.

Вове действительно повезло: головой он приложился, конечно, но не слишком сильно, а синяки – дело привычное, заживут. Спина только болела. У Мишки Криворота все пальцы левой руки сломаны, трещина в ребре; у Саньки-огнеметчика пробит череп, пацан еще не приходил в себя. А Хохол… Хохол, как всегда, будто заговоренный.

Отряд Гаврилы на той зачистке тоже неслабо потрепало: какая-то тварь, выскочив из лифта, оторвала ноги Башке, а тот боец хороший, опытный. Вова видел его в санчасти. Неровные обрубки, один чуть выше, второй чуть ниже колена, и никак не высыхающие бинты.

Да, Вове повезло. Целую смену отлежался на кушетке, выспался, прокапался… Фотографию потерял, вот что злило. Из кармана выпала, пока их по коридору швыряло? Или уже потом, когда его, в бесчувствии, раздевали в санчасти? С дезинфекции комбез вернулся с пустым карманом.

Ну ничего, скоро в отпуск, милая даст другую…

– Та зелень – твоя. – Гаврила кивнул в конец казармы.

Там, втроем на одной кровати, расселась молодежь – самому старшему едва ли стукнуло двадцать циклов, самый младший будто только вчера начал бриться. Зелень.

Потому что зеленые, как сопли. Сопли, которые размажет по коридорам на ближайшей зачистке.

Каждую семисменку им присылали от трех до пяти новобранцев. До конца своего первого квартала хорошо если доживал хотя бы один.

– Так точно, – кивнул Вова и направился к салагам, заложив руки в карманы.

Снова вспомнил про потерянный снимок, губы сами разошлись в оскале.

Зелень, завидев его, неуклюже вскочила, лишь один замешкался, что-то спешно дорисовывая огрызком карандаша в толстом блокноте. Вова подождал. Подошел к новичку вплотную, так, чтобы видеть каждую пору на носу сопляка.

Тот задрал подбородок даже выше, чем требовал устав, метался глазами, избегая встречаться взглядом с ефрейтором. Голова бритая, а брови черные, будто намазаны углем. С виду крепкий.

Ефрейтор выдержал паузу.

– Художник? – спросил тихо.

– Почему сразу художн…

– Отвечать по уставу! – рявкнул Вова.

От неожиданности боец отпрянул, запнулся о кровать и плюхнулся задом на свой же блокнот. Тотчас вскочил обратно, выпалил:

– Никак нет, товарищ… – Суетливый взгляд по лычкам. – Ефрейтор! Чертежник. Техническое училище имени…

– Отставить! – Вова облизнул пересохшие губы. – Чертежник, значит… Будешь Чертилой!

Он никогда не спрашивал у новобранцев имена. Сам раздавал клички. Так проще. Имена нужны родственникам, чтобы помнить, кого оплакивать.

– А теперь, Чертила, мигом нарисуй мне чистый пол в казарме. Где инвентарь, найдешь?

– Так точно!

– Пулей!

Лифт. Шуршание тросов над головой.

– Почему в ликвидационном Корпусе не служат роботы? – Хохол прищурился за кругляшками стекол, выжидая паузу. – Они неправильно воспринимают команду «Выйти из строя»!

Ликвидаторы вяло рассмеялись. Вова по привычке потянулся к пустому карману. Он потерял фотографию, но образ, с которым он засыпает по ночам, который помогает выйти из лифта навстречу очередной зачистке, останется с ним. Вздернутый носик, светлая челка постоянно спадает на лоб, голубые глаза… В Гигахруще нет ничего настолько же голубого, как эти глаза.

Тросы скрипнули, кабина замерла.

Первым делом – оценка ситуации на этажах, зачистка при необходимости.

– Газ.

Новички орудовали граблями, собирали слизь в общую кучу. Часть засасывали через трубки в бочонки-контейнеры на колесиках, излишки сжигались. Потом эти контейнеры отправят или очкарикам из НИИ, или на фермы. Деактивированная слизь – лучшее удобрение.

Вова поднял микрофон громкоговорителя, зажал клавишу.

– Вниманию граждан! Говорит ликвидационный Корпус! Зачистка на этаже завершена. Повторяю, зачистка последствий Самосбора…

Лифт. Исцарапанные стены, хулиганы выковыряли несколько кнопок.

– Газ!

Его откачают чуть позже: подключат переносную вытяжку к вентиляции, объем воздуха в жилом коридоре полностью сменится через пятьдесят минут, но для устранения опасной концентрации примесей хватает и двадцати. Возможно, в Службе быта знают, куда ведут эти шахты – наружу? К специальным фильтрам? Главное, что не в квартиры, остальное ликвидаторов не заботит.

Лифт. Тряска в кабине: кажется, пол сейчас отвалится, полетит навстречу бездне. Вова прислонился к стене, спину разрывало болью.

Технический этаж.

Твари ползали по трубам, прятались в переплетении проводов.

Твари стреляли черными иглами, норовили вцепиться зубами в кевлар, выбить щупальцем оружие из рук.

Твари были быстры, но не быстрее пули. Их тела заберут в крематорий.

Короткий перекур на лестничной площадке, пока никто не видит.

Лифт…

В конце смены два часа личного времени перед отбоем: чистка оружия, прием пищи, зубрежка устава. Почти всегда молча или под неуклюжие остроты Хохла, которые вызывают лишь усталые смешки без улыбок, приглушенные, будто все еще из-под надетого противогаза, чья черная резина давно стала второй кожей.

Но перед тем, как вернуться в казарму, еще один, самый главный приказ:

– Процедуры!

III

Зелень застыла в упоре лежа. Пять тел, пять будущих мешков для крематория.

Вова прошелся вперед-назад, нарочито громко отбивая каблуком каждый шаг.

– Чертила! Приложение устава номер шестнадцать, пункт два точка один.

– Последствия Самосбора делятся на четыре категории, – отчеканил чернобровый. Голос, хоть и хриплый, оставался ровным, а вот руки уже начинали подрагивать. – Слизь и газ, твари второго порядка, твари третьего порядка, зоны аномального изменения пространства и материи…

Вова поставил ногу бойцу на плечо, надавил.

– Что забыл?

– Радиация! – выпалил тот. Добавил сквозь зубы: – В четвертой категории.

Вова убрал ногу и хмыкнул. Говорят, где-то «наверху» есть классификация точнее, но он в эти байки не верил, ведь невозможно знать, что встретится на очередном этаже, когда откроются створки лифта. Тварей второго порядка ликвидаторы между собой делили на «мясо» и «нунахеров».

Мясо обычно клыкастое-когтистое, дохнет с пары точных выстрелов. Если не зевать, то опасны лишь крупные стаи.

С «нунахерами» связываться ну нахер. Они живучи: носят панцирь или чешую прочнее стали. Или регенерируют так быстро, что отстреленная конечность отрастает раньше, чем успеешь сменить магазин. Они могут плюнуть кислотой или чем похуже, могут слиться с бетоном, становясь практически невидимыми, могут… Заранее не угадать, что именно. Основные потери после встреч именно с нунахерами.

Твари третьего порядка… Другие. Хуже. Хороший командир дважды подумает, прежде чем рисковать целыми отрядами своих бойцов.

Вова присел на корточки рядом со следующим новобранцем, поморщился: по спине будто прошел электрический разряд. Шея и уши салаги по цвету сравнялись с бурым биоконцентратом, на кончике носа набухла капля пота.

Вова наклонился ближе, рявкнул в самое ухо:

– Рыжий! Приложение устава номер тридцать семь, пункт первый!..

Лифт. Верхняя половина плаката вонзалась яркими буквами в глаза:

«ГРАЖДАНИН! ПОМНИ, ПОСЛЕДСТВИЯ САМОСБОРА ОПАСНЫ! НЕ ОТКРЫВАЙ…»

Вторая половина, скомканная, прилипла к засохшему дерьму в углу кабины.

– Наводка от Сетьнадзора, – сказал Гаврила, проверяя подсумок. – Кто-то подключился к неучтенной точке доступа и теперь тянет локальную сеть по этажам и в другие блоки.

Вова присвистнул. «Наводка» от Сетьнадзора означала косяк Сетьнадзора: они не успели по какой-то причине вовремя подключиться к новому каналу, а Служба быта не смогла найти и уничтожить линию передачи. Незарегистрированная точка доступа – это даже не Гнилач. Это свободный выход в Бионет без ограничений. Бесконечные возможности для спекуляций и антипартийной агитации.

– У нас есть номер жилой ячейки, – продолжил Гаврила. – Ломаем нашего умника и узнаем, кто подгоняет ему железо. Все ясно?

– Так точно, товарищ сержант! – хором ответили ликвидаторы.

Герму даже не пришлось вскрывать, никто не озаботился ее запереть.

Навстречу из кухни выскочила невысокая женщина в подранном халате и с бесформенным пучком немытых волос. Получила наотмашь раскрытой пятерней по губам прежде, чем успела раскрыть рот.

Сетевым администратором оказался парнишка циклов пятнадцати. Он оторвался от экрана и при виде черных противогазов в своей комнате вжался тощей задницей в скрипучий табурет.

Парнишка отпирался, даже когда из модема достали биокабель, заполненный розоватой кашицей. Из кашицы торчали реснички, подрагивали, как на сквозняке.

– У кого ты брал железо? – Гаврила повторил вопрос, и Вова знал, что салаге на этот раз лучше ответить.

По совсем еще детским щекам текли слезы. Голос то срывался в девчачий писк, то, ломаясь, хрипел, как неисправный громкоговоритель. В прихожей с заломленной рукой подвывала прижатая к стенке мать. Хохол стоял на пороге комнаты, преградив дорогу.

– Ефрейтор! – кивнул Гаврила.

«Руку на стол». – Прежде чем мысль коснулась сознания, Вова схватил тонкое запястье, такое вялое, такое легкое, будто вместо костей его набили марлей, прижал к столешнице рядом с клавиатурой. Пацан даже не понял, что происходит, лишь вытянул шею, пытаясь увидеть мать за плечами Хохла.

Гаврила ударил прикладом Ералаша по бледным костяшкам. Крик резанул по ушам, парень дернулся, табуретка вылетела у него из-под зада, перевернулась ножками кверху. Вова держал крепко.

Мать перешла к мольбам. Потом пообещала всех убить. Угрожала дойти до Партии. Вова подумал, что лучше бы ей заткнуться, а салаге, напротив, заговорить.

Сержант ударил еще дважды. С края стола на линолеум капала кровь, на прикладе остались ошметки кожи. Ноготь со среднего пальца отлетел на клавиатуру, прилип к клавише с цифрой девять.

Парень больше не кричал, обмяк. Его зрачки поползли вверх.

– Не-не-не, дорогой, это только начало. – Гаврила шлепнул сетевого администратора по щеке. – Ну? Порадуешь дядю?

Вова рассматривал, не забрызгало ли ему комбез, и думал, что скоро в отпуск. Совсем скоро…

Малец все рассказал. Назвал квартиру, где собираются остальные, и нужные имена.

Его вырвало, едва он глянул на свою руку. Потом их вместе с матерью затолкали на кухню, чтобы не мешались. Разбили прикладом кинескоп, забрали ЭВМ. Обрезать биокабель в жилой ячейке бессмысленно – новый отрастет за несколько смен. Поэтому в комнату закинули пенобетонную гранату, чтобы наверняка.

На выходе бойцов ждал человек из Службы быта, сварочный щиток скрывал его лицо. Легко представить, что придется выслушать работяге из-за гермы, пока он будет ее заваривать. Проклятия и мольбы не перекрыть шумом сварки. Только звук царапающих, крошащихся о металл ногтей.

Вова лишь порадовался, что сварочный щиток не у него. Не в этот раз. Отряд Гаврилы поднялся на пять этажей, оставив со сварщиком одного бойца.

Когда в твою дверь стучат ликвидаторы, есть всего два варианта: притвориться, что никого нет дома, и правильный.

«Оставить одного, остальных в расход».

Герму открыл патлатый подросток с прыщавым лицом, спросил сонно:

– Чего надо?

Он выбрал правильный вариант, а потому Вова вытащил его за шкирку в коридор, бросил сержанту под ноги. Тот заломил парню руку за спину, придавил коленом шею.

Вова и Хохол уже были в квартире. Двушка, в первой комнате пусто, на кухне тоже, двери в большую комнату, «зал», как ее называют гражданские, закрыта изнутри на шпингалет. За толстым растрескавшимся стеклом показался мутный силуэт.

– Зачем вы пришли? Мы ничего не нарушаем!

Сокрытие незарегистрированного доступа в Бионет преследуется Партией. Незаконный оборот сетевого оборудования преследуется Партией. Прокладка кабелей не по установленному ГОСТу…

– … может привести к нарушению герметичности блоков и отдельных жилых ячеек. И преследуется Партией, – выдал Вова под диктовку.

– Все герметично! – взвизгнули по ту сторону двери. – Мы все пра…

Вовин сапог влетел в дверь, выбивая хлипкий шпингалет. Громыхнуло стекло. Стоящий ближе всего не успел отскочить. Автомат вперед, штыком в бледное горло. Лезвие едва пробило кожу и уткнулось во что-то твердое.

«Не кость, – мелькнуло в голове ефрейтора. – Железка?»

Ударил второй раз, вдогонку, на этот раз между ребрами. Штык вошел как полагается, на всю глубину. Позади дважды выстрелил Хохол.

Три тела на ковре, всем не больше семнадцати циклов. В углу комнаты свалены один на один наполовину собранные ЭВМ, под кроватью нашлись свичи, на антресолях – катушки кабелей.

Пацан, которого ударил Вова, еще слабо дышал. Кровь заливала пробитое легкое и поднималась к горлу с каждым выдохом, пузырилась на губах. Спускалась тонкой струйкой из раны на шее.

Вова расстегнул кобуру.

…Чекиста пришлось ждать недолго, тот пришел в сопровождении двух ликвидаторов из соседней роты и, как всегда, одетый по гражданке: черный пиджак с протертыми локтями, мешковатые брюки, пыльные туфли. Чекист перекинулся с Гаврилой парой слов, бегло осмотрел квартиру и оборудование. На трупы даже не взглянул.

Ушел и увел с собой прыщавого. Его показания теперь забота Чрезвычайного Комитета. А уж показания там получать умеют. Вова передернул плечами, подумал, что лучше застрелиться, чем пойти с таким вот в пиджаке.

…Возвращались молча. Вова решил, что если услышит от Хохла сейчас хоть одну шутку – ударит. На глазах командира, пусть. Но Лёша не поднимал головы, рассматривал цевье автомата, будто оно впервые попало к нему в руки.

Вова ждал этого приказа, пока они поднимались к распределителю. И потом, когда скоростная кабина везла их в корпус. Ждал, стоя в шлюзе, под струями распылителей, чья химия могла убить любую дрянь, случайно занесенную с этажей.

«Не любую», – подумалось.

Вова ждал, когда на выходе из шлюзов привычно захрипели динамики:

«ЛИКВИДАТОР, ПОМНИ! ТЫ ЕДИНСТВЕННАЯ ОПОРА И ЗАЩИТА ГИГАХРУЩА! ПАРТИЯ РАССЧИТЫВАЕТ НА ТЕБЯ. НАРОД ВЕРИТ В ТЕБЯ. НЕСИ СВОЮ СЛУЖБУ ДОСТОЙНО…»

И дождался. Гаврила отдал приказ:

– Процедуры!

– Приложение к уставу номер восемь!

Рядовой повис на турнике, тельняшка на его груди и подмышках промокла и потемнела.

– Служащий ликвидационного Корпуса обязан… Проходить процедуры согласно распорядку, у-установленному командиром роты, а также по прямому указанию вышестоящего по званию… Но… но не реже одного раза в установленный период, равному… равный двум семисменкам.

– На меня смотреть!

Вова понимал, куда косится боец. Возвращение Башки в казарму стало событием: он сразу собрал вокруг себя немногих, кому было положено сейчас отдыхать после зачисток. Даже спящих разбудил.

Стоял на широко расставленных железяках, довольно лыбился и смолил папиросу, франтовато отводя локоть.

– Смотри, как похорошел, не узнать, – цокал языком Хохол. – На казенных харчах харю отожрал, вы поглядите!

Заросшее рыжеватой щетиной лицо Башки действительно посвежело. Было в его глазах что-то чуждое этим стенам, что-то такое, о чем если позабудешь, то не придашь поначалу значения, как оставленным в тумбочке папиросам, но заметишь у других – из головы уже не выбросишь.

Башка родился, как принято говорить, за закрытой гермой. Железки в блоках штука редкая, гражданские чаще мрут, чем дожидаются. У Службы быта и ликвидаторов очередь отдельная, но и она может растянуться на многие циклы: пока по бумагам все провести, пока мастеров нужных подобрать, материалы опять же редкие, так просто на складах не валяются.

А Башке свезло. Не прошло и квартала, и вот он – стоит, новеньким железом щеголяет. То одну ногу поднимет, крутанет стопой – плоской дугой без пальцев, то другую назад отведет, замрет так, баланс удерживая. Присядет, встанет, предлагая мужикам послушать, как тихо сгибаются колени.

– Тут датчиков всяких больше, чем на этажах, – хвастался Башка. – Давления, сопротивления, угловой скорости… Ну или какой-то такой фигни, короче.

– Зато грабли твои смердеть больше не будут, – хихикнул Хохол. – А то хоть резину перед отбоем не снимай.

– …служащему запрещается перед процедурами принимать препараты и вещества, содержащие в себе…

– Ладно, вольно. – Вова махнул рукой, давая солдату спрыгнуть с турника и размять затекшие плечи. – Свободен.

– Вовчик! – Башка помахал ему рукой, небрежным жестом затушил окурок о протез. – Признавайся, думал уже остаться единственным ефрейтором в роте? Думал, а?

– По ночам только о тебе и думал, красавица.

Ликвидаторы загудели.

– Скажи лучше, – продолжил Вова, подходя ближе, – если тебя теперь в цветмет сдать, сколько нам сухарей отсыпят?

Бойцы сразу принялись накидывать варианты:

– Пять кило, не меньше!

– Да тут рафинадом не стыдно брать!

– Не! – осклабился Башка. – Эти точно никто не заберет.

Вова притянул его к себе за шею, костяшками пальцев взъерошил короткие волосы.

– Башка-а-а! Рад, что ты здесь, обосранец.

– Тебя тут одного оставь. – Башка вырвался из захвата. – Совсем зелени продыху не…

И тут же рухнул от Вовиной подсечки.

– Ух, сука-а…

– Слабо твои железки что-то держат. – Вова покачал головой, помог ефрейтору подняться. – Этажи потянешь, дорогуша?

– Не сомневайся, – хмыкнул тот, засовывая в зубы новую папиросу. – Буду давить тварей…

Повторил с нажимом:

– Давить и давить. Да, вторая рота? Будем давить?!

– Да! – ответил ему десяток глоток.

Вова заложил руки в карманы и ухмыльнулся, пробежавшись по казарме взглядом. Четверо салаг, которые едва научились держать грабли, тянули тощие кулачки к потолку и кричали вместе со всеми. Лишь Чертила, уже успевший показать себя в штурмовом отряде, сидел отдельно и что-то заштриховывал в блокноте с такой силой, будто намереваясь стереть бумагу в пыль.

– Давить, вторая рота? Будем давить?!

– Давить!

Лифт. Кнопка «СТОП» запала в панель, и Вове пришлось стоять в дверях, не давая створкам сомкнуться.

В стенах гудели насосы. По лестничной площадке толстыми серыми кишками тянулись шланги, уходили по лестнице вниз.

– А вот еще слыхал от мужиков из четвертой роты, – продолжал травить Хохол, сидя на корточках. – Говорят, рядовой в соседнем килоблоке… Ну знаешь, там, что выше двухтысячных. Так вот, салага у них перестал на процедуры ходить. И крыша у него знатно поехала. С огоньком, что называется! Вернулся он, значит, после очередной зачистки, тихий вдруг такой. Говорят, вечно дерганый раньше был, суетливый, а тут само спокойствие. Заартачился в оружейке, мол, не буду автомат сдавать, спать с ним пойду. Самосбор, говорит, никогда и не заканчивался, он на всех этажах одновременно и уже давно. А значит, твари могут в любой момент из углов полезть.

Хохол смачно облизал самокрутку, положил в рот и полез в карман за спичками.

– Сержант этому чудику, ясно дело, попытался втолковать, мол, попутал ты гермы, братан, ослушаться прямого приказа. А тот тянуть не стал, снял Ералашку с предохранителя и… – Хохол махнул рукой. – В общем, восьмерых успел положить. Своих же. Представляешь?

Вова затянулся кисловатым дымом – махра, что ли, отсырела? Ефрейтор байки Хохла слушал хоть и с любопытством, делать ведь все равно больше нечего, но на веру их принимать давно перестал. Не мог представить, как это – сачковать процедуры. Да и зачем?

Вова поморщился: шланги мерзко чавкали, прогоняя через себя вязкую массу, которая совсем скоро застынет намертво очередным саркофагом. Он старался отвлечься, представляя лицо с фотографии: тонкая линия губ, россыпь веснушек на щеках, медные кудри спадают на плечи… И глаза. Цвета свежей морилки. Ни у кого в Гигахруще нет таких карих глаз!

Насосы затихли, в шлангах перестало чавкать. Это значит, что этажом ниже уже забетонировали выходы к лифтам и лестничной площадке.

«Приложение к уставу двадцать один, пункт три точка четырнадцать: в случае невозможности устранения последствий Самосбора служащие ликвидационного корпуса обязаны обеспечить опечатку отдельных жилищных ячеек, этажей, блоков…»

Сколько раз за последний цикл Вове приходилось сталкиваться с «невозможностью устранения», он бы не взялся подсчитать. Частоту Самосбора не предсказать, но на подконтрольных этажах он не давал второй роте продыху. Вчера они потеряли Криворота, но смогли отбить «грязные» цеха промзоны. Рядового, чье имя Вова снова забыл, буквально перемололо в фарш всего спустя две семисменки после снятия гипса.

Сегодня они потеряли еще двоих – тот предел, после которого, оценив потери реальные и прикинув вероятные, командование принимает решение. Все реже в пользу этажей.

– Эй, хлопец, ты чего? – Хохол уже успел докурить и надеть противогаз и теперь смотрел на застывшего в углу Чертилу.

До этого момента тот стоял молча, так и не сняв резины, пялился себе под ноги, опершись на грабли. Бойца уже было не назвать зеленью, он пережил всех новобранцев из своего призыва.

И сейчас он вытянул руку с широко разведенными пальцами, все так же не поднимая головы, чтобы в следующую секунду ударить себя со всей дури по затылку. И еще раз.

– Э, хорош, – сказал Вова и потянулся к автомату. На всякий случай.

Ефрейтор знал, что вряд ли причиной странного поведения стало случайное заражение. Он смотрел на Чертилу, который лупит сам себя, и все понимал. А еще ему думалось, что Хохол заливал про бойца, избегающего процедур. Может, и расстрелял кто-то сослуживцев, но дело там было явно в другом.

Потому что он сам, Ермолаев Владимир, еще может справиться с тем, что видит на этажах каждую смену, и с тем, что заставляет ликвидаторов отступать снова и снова, пропуская вперед Службу быта со своими шлангами. С тварями Самосбора он справляться научился.

Но не смиряться. Не с потерями среди своих. Не с теми, кого приходится оставлять там, за целыми гермами, кто все еще ждет голоса из громкоговорителя: «Граждане, этаж зачищен!». Ждет и не слышит, как гудят в стенах насосы.

После такого сам пойдешь в процедурную и ляжешь под экраны. И не нужен приказ.

Чертила ударил себя еще дважды. «Хлоп», «хлоп» эхом от стен – и ни звука больше.

– Отставить, я сказал! – рявкнул Вова.

Хохол подскочил к Чертиле, перехватил руку. А потом вырвал грабли и прижал ими рядового к стене.

– Тебе сказали, хватит, чуешь? – сказал холодно.

Вова открыл было рот, но в последний момент передумал вмешиваться. Раздавил окурок ботинком. Служащие быта уже сматывали шланги и не обращали на ликвидаторов внимания.

Чертилу трясло.

– Ты это… – сказал ему Хохол мягче. – Сегодня ты не смог. И я не смог, и товарищ ефрейтор. Сержант, капитан – они бы тоже не смогли. Ты же видел, что там внизу, да? Туда хоть три штурмовые группы пошли на убой, итог один. Сегодня мы не смогли. А завтра, на другом этаже, сможем. Так всегда бывает. Так что держи голову на плечах, а не в сраке, и тогда, может быть, она спасет чьи-то головы еще. Пусть и не сегодня. Смекаешь?

– Так точно, – забулькал Чертила.

Вова поморщился, представив, сколько у рядового там слюней-соплей натекло в противогаз.

– Что там у вас? Прием, – спросила рация с плеча.

– Товарищ сержант, опечатка этажа закончена. Разрешите возвратиться?

– Разрешаю. По прибытии в расположение – процедуры.

«СЛЕДУЮЩИЕ ПЯТЬ ЦИКЛОВ ОБЪЯВЛЯЮТСЯ ЦИКЛАМИ ТРУДОВЫХ КОЛЛЕКТИВОВ. СОВМЕСТНЫМИ УСИЛИЯМИ ЗАВОДЫ И ФАБРИКИ ГИГАХРУЩА ВЫЙДУТ НА ПРИНЦИПИАЛЬНО НОВЫЙ ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ УРОВЕНЬ…» – шумели динамики под потолком распределителя.

– Ты че, плечи широкие? – набычился бритоголовый мужик с оттопыренными ушами, которого Вова случайно задел в толпе.

Ефрейтор спрятал руку с татуировкой в карман спецовки. Процедил:

– Извините, товарищ.

Лысый оценивающе глянул на его комбез с желтыми буквами на груди – Служба быта – и буркнул:

– Угу.

Вова разжал зубы и кулаки.

Увал – краткая передышка, здесь лучше не бузить, если хочешь сходить в него снова. Нельзя покидать килоблок, нельзя влезать в потасовки, нельзя брать с собой табельное, нельзя раскрывать настоящее место службы и звание: документы показывать только другим ликвидаторам, и то при крайней необходимости.

Можно провести время на служебной квартире: прихватить в санчасти разведенного спирта и нажраться до беспамятства, отоспаться или даже бабу привести. Командование, конечно, не одобрит, но у него и так дел достаточно, чтобы еще следить за бойцами в увольнительной.

Но в увал ликвидатор идет не за мягкой кроватью, где можно лежать со стаканом в руке и девкой под боком и почти целую смену плевать в потолок. Он ценит каждую возможность пройтись по этажам без автомата, не чувствуя веса снаряги, вдыхая затхлый воздух не через фильтры противогаза. Увидеть не тварей, а лица, которых не коснулась скверна последствий. Живые лица.

Но увал сейчас светит лишь отличившимся, иначе не допросишься. Зачистки идут одна за одной.

В расположение пару смен тому даже приезжали умники из НИИ Самосбора. Гаврила говорил, что из бумаг своих носа не показывают, лишь с журналами зачисток периодически сверяются. На расспросы ничего толкового так и не сказали. То есть статистику-то они собирали, но поделать с ней ничего не могли.

Ходят слухи, что есть далекие блоки, где на отдельных этажах Самосбора не видели по несколько циклов. Но если закономерность нельзя рассчитать, выходит, им просто повезло. А вот второй роте не везет.

– Ну и на кой хрен такая статистика? – спрашивал Гаврила за чисткой автомата, ни к кому в отдельности не обращаясь. Потом задумался и подытожил тихо, чтобы никто из зелени не услышал: – Статистически нам пиздец.

…Вова глянул на часы, до возвращения в Корпус оставалось меньше трех часов.

– Так куда идем-то? – спросил он Хохла, когда они спустились на два этажа от распределителя.

– Уже пришли, считай, – отозвался Лёша, шагая по коридору мимо закрытых герм.

Коридор выходил на площадку с мусоропроводом и…

– Вот. – Хохол мечтательно улыбнулся и показал на окно. – Давно хотел покурить здесь.

Вова хмыкнул и взглянул на стекло в грязных разводах, за которым в каких-нибудь пяти метрах виднелась глухая стена. Окна в их килоблоке встречались редко, и ефрейтор никак не мог взять в толк, почему многим так нравилось в них пялиться. Может, жила еще не в мозгах, но в крови народа память о тех временах, когда предки могли разглядеть за окном что-то кроме затянутой белесой дымкой бездны и бетона. Лично у Вовы такой вид вызывал лишь смутную тоску, но, может, тоска и была причиной? Притягательная и болезненная, как едва зажившая ранка, с которой сдирают свежую корочку вопреки всякой логике.

На облезлом подоконнике поверх пыли и пепла лежали горки бычков.

– Чего застыл? – спросил Хохол. Поднес горящую спичку к папиросе, которую Вова взял в зубы, но так и не прикурил.

Ефрейтор сделал первую затяжку и оторвался от пустоты за стеклом. Смотреть вниз расхотелось.

– В отпуск хочу.

– К ненаглядной своей? – Хохол выпустил дым через нос. – Далеко?

– Триста этажей… – протянул Вова и снова замер.

Холодная мыслишка коснулась затылка: «в каком направлении?». Ефрейтор тряхнул головой, сбрасывая наваждение, и спросил:

– Сам думал, что будешь на гражданке делать?

– Ну-у… – Хохол улыбнулся во весь рот. – Гражданке понравится!

Покурили молча. Хохол нервно кусал папиросу, то и дело сплевывая махру, в окно почти не смотрел. Разочаровался? Вова оглянулся на мусоропровод – люк был заварен. Аккуратно положил на подоконник свой окурок поверх остальных.

– Давно спросить хотел, Лёх. – Он посмотрел на сослуживца. – Как тебя, остряка такого, в ликвидаторы-то занесло?

Хохол замялся, призадумался:

– Да какая теперь-то уж разница? – Он махнул рукой.

Вова пожал плечами.

– Я вот, например, решил отдать долг Партии, служить и защищать народ! Ликвидаторская служба делает из мальчика мужчину, укрепляет тело, закаляет дух…

– Ясно, – хихикнул Хохол тише обычного, будто по инерции. – Тебя тоже никто не спрашивал.

– Скорее всего, сам уже и не вспомню толком. – Вова отошел от подоконника. Ему вдруг захотелось забетонировать все окна в килоблоке, и в остальных тоже, избавить Гигахрущ от этих атавизмов, от той тоски, что скрывается за стеклом. – Пойдем?

– Погодь, тут это… – Хохол остался на месте, не решаясь поднять взгляд. Его рука застыла за пазухой, топорща спецовку.

– Чего мнешься? – спросил Вова, догадываясь, что окно было лишь предлогом. – Учти, если ты меня на свидание привел, то надо было взять спирта. И давай без поцелуев.

– Хорош ржать. Слухай… – Хохол выглянул в коридор, проверяя, что там никого. – Оператор может к нам подключиться в увале?

– Да не должен… – Вова задумался.

Ликвидаторы об операторах знали мало: ни сколько их, ни как они выглядят и откуда работают. Даже предел их возможностей представлялся слабо. Иногда их касание было столь мягким, что и не разобрать, подключен ли ты, твои ли мысли вспыхивают в мозгу или надиктованные.

– В казарме я их не чувствовал, – развил мысль Вова. – В увале тоже. Но, если что-то срочное, думаю, смогут найти.

Хохол кивнул. Протянул руку, которая еще мгновение назад скрывалась за пазухой, и разжал кулак. На ладони поблескивала железка причудливой формы.

– И что это за херня? – Вова взял предмет, напоминающий какой-то орган, только никак не получалось вспомнить какой, покрутил в пальцах.

Штуковина была почти невесомой, шершавой на ощупь. Если присмотреться, можно было различить крошечные поры в странном сплаве.

– Эта железка была в горле у того пацана, которого ты… мы… ну помнишь, та наводка Сетьнадзора.

Вова кивнул, что-то такое он действительно припоминал.

– Вот, я заглянул в крематорий. Они перед тем, как сжигать тела, достают все железо, порядки такие.

Ефрейтор снова кивнул, это он тоже знал.

– Смотри сюда. – Хохол ткнул ногтем в зарубку, которую Вова сначала принял за царапину. – Видишь?

– Ни хрена не вижу.

– Во-от. А под лупой там номер можно прочитать. Порядковый.

– И?

– Первые три цифры – это личный номер мастера. Такие же цифры, как у Башки на новых ногах.

Вова начинал понимать.

– То есть это наш железякин, местный?

– Да. Вот только как соплежуй малолетний мог получит такую вещицу? Ты же знаешь, какие у гражданских очереди…

Вова хмыкнул.

– Мало ли. Повезло. Да даже если он ее у барыг с Гнилача выкупил, что теперь?

– Тебе не интересно, как железка попала на черный рынок?

– Приказа не было. А самодеятельность вообще не мое.

Помолчали. Ефрейтор, не отрываясь, смотрел на сослуживца. Прищурился.

– Но тебе интересно. Почему?

Хохол достал новую папиросу, помял в руках и, передумав, спрятал обратно.

– Да потому! Башка – счастливчик, и еще какой, мы оба это знаем. Но мне так может и не свезти.

До Вовы дошло. Он видел в глазах Хохла то, что никак не ожидал там увидеть: не привычную усталость ликвидатора, не апатию после очередного забетонированного этажа, не пустоту, которая бывает только после процедур, даже не озорные огоньки, по которым Лёшу можно было узнать и через стекла противогаза. Страх.

Страх участи страшнее, чем в одну из смен не вернуться с этажей. Страх остаться в Гигахруще беспомощным. Инвалидом.

– Ну и я тут покумекал, подтянул писю к носу, как говорится. Что, если нам прижать этого железякина? Как ни крути, за ним косяк. И лучше мы, чем пиджаки из ЧК. А он нам за молчание, так сказать в благодарность, и подсобит, если вдруг чего. Если… ну ты понял.

«Пропустит вне очереди, если нам жопу оторвет», – Вова мысленно закончил фразу.

– Он здесь живет?

– Ага. – Хохол кивнул, показал рукой на коридор. – Вон там квартира. Ты это, Вовчик. Звиняй, что так, а? Кроме тебя, считай, мне некому рассказать.

– Пойдем уже, – вздохнул Вова. – Может, хоть рожу тебе поправит железякин этот.

С виду герма была самая обычная, в меру помятая, в меру потертая, не сказать, что кто-то важный живет. На стук долго никто не отзывался, и ликвидаторам уже показалось, что дома никого. Хохол, расстроившись, пнул дверь сапогом.

– И кому таки я должен завернуть свое спасибо за прерванный сон? – донеслось из-за двери.

– Ликвидационный Корпус!

Короткая пауза, затем что-то пискнуло в стене, и герма медленно распахнулась. Вова не так себе представлял железякина. Ожидал увидеть высокого бородача, увешанного инструментом, наполовину робота с механическими руками-ногами и светящимися датчиками вместо глаз. Точно не ждал низенького, плешивого мужичка в домашнем халате и с очками в тонкой оправе, что едва помещались на мясистом носу. Никаких железок, на первый взгляд, у него не было.

Мужичок недоверчиво осмотрел спецовки Службы быта, скорчил гримасу.

– Здрасьте вам в форточку. Прямо-таки ликвидационный? И личные номера есть?

Когда ему под нос ткнули билет ликвидатора, лицо железякина посерело. Вове был знаком этот цвет: порой на кожу будто ложилась тень от одного только вида черных противогазов.

– Чем могу помочь, молодые люди? – спросил мужичок серьезным тоном, больше не кривляясь.

– Мы зайдем… – Вова оттолкнул его и прошел в прихожую.

– Леопольд Витальевич, – подсказал Хохол, протискиваясь следом.

– Конечно, гости дорогие, проходите, располагайтесь, – буркнул хозяин и нажал переключатель на стене.

Снова пикнуло, и дверь плавно закрылась сама. Щелкнули замки. Вова присвистнул. Электрический привод, такой где попало не ставят. Значит, они не ошиблись, мужичок не из простых.

Ефрейтор бегло осмотрел просторную прихожую. Трешка. Через приоткрытую дверь в боковой комнате была видна кровать. Даже кроватище, на такой можно было и штурмовой отряд положить, собрана явно не по ГОСТу. Вова не стал задумываться, зачем коротышке такая, прошел в зал. Линолеум на полу чистый, ковры на стенах, люстра сложной формы. Все плафоны целые, но лампочки горели только в двух. В углу громадный письменный стол, в свете настольной лампы разложены чертежи.

Хохол прошел следом, облокотился на пианино.

– Кипяточку? – спросил Леопольд Витальевич с напускной заботой.

«У такого и кофейком явно можно разжиться», – подумал Вова, а сам ответил.

– Мы по делу.

– Так по какому же?

– Узнаете? – Хохол протянул железку.

Леопольд взглянул лишь мельком, снял очки и принялся вытирать о край халата. Голова его стремительно краснела от залысины к подбородку.

– Посмотрите внимательней, – сказал Вова.

– Вы и так знаете, что мой, – огрызнулся железякин. Сжал вспотевшими пальцами линзы, которые только что протер, и продолжил, вздохнув. – Я отца его знаю. Хороший мужик. По молодости много вместе пережили. И сына его знал с пеленок.

– Что делает эта железка? – спросил Вова.

Леопольд поморщился от такого названия.

– Это щитовидка. У парня был рак щитовидной железы. У него не было шансов, понимаете? Гормональные импланты – самые сложные, самые редкие, у него не было времени ждать в официальной очереди, попросту не было проклятого времени! На десять килоблоков вокруг нет никого, кто смог бы такой сделать. И я сделал. Но я ничего не воровал у Партии, я даже оплаты не взял!

– Сделал на казенном оборудовании из казенных материалов, – сказал Вова жестко. – Не из консервной банки же ты ее выточил.

Очки выпали из дрожащих пальцев.

– Ты оплаты не взял, а подельнички твои? – подался вперед Хохол.

– К-какие подельнички? – срывающимся голосом спросил Леопольд.

– Ой, не дури дядю! Или скажешь, сам и операцию провел? Ты ж инженер, а не хирург.

Леопольд обиженно шмыгнул носом. Вова решил, что с железякина достаточно, наклонился за очками, проигнорировав пробежавшую по позвоночнику боль, сдул невидимые пылинки с линз, водрузил мужчине на нос. Похлопал по плечу.

– Твое счастье, что мы с неофициальным визитом.

Леопольд пожевал губами, обдумывая услышанное, вытер мокрые руки о халат. Переспросил:

– С неофициальным?

– С неофициальным.

Леопольд вдруг приосанился и будто даже стал повыше ростом.

– Тогда я таки повторяю свой вопрос, – сказал он прежним вальяжным тоном. – Чем я могу помочь молодым людям?

Вова уже успел пожалеть, что так сходу раскрыл все карты. Ведь теперь из двух ликвидаторов, представителей власти, они превратились в вымогателей и безоружных свидетелей. Кто знает, что скрывалось у железякина под халатом, боевые импланты или обычный ствол?

Но Леопольд продолжал смотреть вопрошающе, а Хохол навис над ним, даже не задумавшись об угрозе.

– Все, что нам от вас нужно, это обещание. Одно лишь маленькое обещаньице…

Лифт. На полу и стенах остались засохшие разводы. Потемневшие, на грани с черным. Такой цвет бывает только у старой венозной крови, недоеденного, заветренного биоконцентрата и тумана Самосбора. Может, твари дорвались до тех, кто здесь прятался, а может, какой-нибудь несчастный поймал отвертку пузом, прежде чем расстаться с парой талонов.

Лифт доехал до конца шахты. Дальше один пролет пешком и новая кабина. Вова не запоминал названия блоков, номера этажей выветривались из головы сразу после нажатия нужной кнопки на панели лифта. Жилые, производственные, технические – сотни и тысячи коридоров и лестничных площадок теряли всякие различия, воспринимались единым бетонным лабиринтом без меток и ориентиров.

Воспоминания о зачистках разжижались процедурами, слипались в единый мутный ком, как скатанная между пальцев козявка из носа. Это помогало ликвидаторам спать по ночам.

– Почему в ликвидационном Корпусе не служат роботы? Они неправильно воспринимают команду «Выйти из строя»! – Хохол заржал над своей же шуткой.

Вова стянул противогаз и скривился. Кажется, он где-то ее уже слышал. Остальные никак не отреагировали.

Ефрейтор нашел в кармане пузырек с таблетками, закинул парочку в рот, запил водой из фляги. Спина пылала болью так, что шея вспотела.

Из-за проблем со снабжением им снова сократили выдачу боеприпасов, и теперь в подсумке было на два магазина меньше положенного, зато обезбола в санчасти хватило бы еще на две роты.

– Скоро лишнюю слизь не сжигать будем, а в унитаз сливать, – ругался Рустам неполному баллону.

Натягивая противогаз, Вова попытался припомнить – раньше у них был другой огнеметчик? – но не смог. Людей по отрядам тасуют часто.

Створки лифта разъехались.

– Газ.

…Самосбор оставил тощих тварей на четырех лапах. Их кожа покраснела и пузырилась волдырями, будто обваренная в кипятке. На их вытянутых, заостренных мордах не было глаз, зато в пасти хватало острых зубов, а в хрупких телах – прыти.

Вторая категория. Мясо.

Обученной штурмовой группе, даже урезанной до четырех бойцов, мясо грозит лишь расходом боеприпаса. Выстрелы из Ералашей разрывали тварей пополам, и уже через пять минут на этаже Вова доложил в рацию:

– Паскуд больше нет, ждем группу зачистки. Прием.

Вслед за штурмовиками на этаж сразу же должна была прибыть вторая группа с вытяжками для газа, граблями и контейнерами для слизи. В основном молодняк. Если штурмовики не справлялись, зачистка приезжала раньше, и зелень практиковалась в боевых условиях.

– Принято, ефрейтор, – ответил Гаврила. – Проверьте вертикаль пока. Конец связи.

Твари редко уходили с этажей, на которых появились, а преградой в другие блоки им становились глухие стены или запертые гермы. Чаще всего порождений влекли именно квартиры, твари безошибочно чуяли жизнь за запертыми дверями. Царапали податливую обшивку, прогибали металл. Иногда им удавалось справится с преградой, если штурмовой отряд не успевал вовремя.

Но бывало, твари уходили по лестницам или, что хуже, лезли в шахту лифта. У гражданского, который мог повстречаться им на пути, не было ни единого шанса.

Группа разделилась: Вова с Рустамом отправились вниз, Хохол с еще одним стрелком наверх.

– Прошли пять этажей, – доложил вскоре Лёша. – Возвращаемся.

Твари редко заходят дальше.

– Принял. Мы еще последний глянем и тоже к вам. Конец связи.

Вова с огнеметчиком успели пройти лишь три пролета. Боль стреляла в пояснице ефрейтора, пробивала позвоночник и рассыпалась жалящими осколками между лопаток. Автомат потяжелел раза в два, жар разлился под комбезом, душил в противогазе. От каждой ступеньки перехватывало дыхание.

Вова облокотился на перила.

– Что с тобой? – спросил Рустам.

– Нормально, ща отпустит. Спина…

– Слышишь? – перебил ефрейтора Рустам.

Вова слышал. На этаже скреблись. Так можно скрестись чем-то твердым и острым. Не человеческими ногтями. А еще что-то хрипело и посвистывало, будто некто с усилием втягивал воздух заложенным носом.

Вова коснулся рукояти автомата, кривясь от боли, спустился с последних ступенек и прижался к стене. Аккуратно подошел к углу.

Тварей в коридоре было три. Они ходили от гермы к герме, слепо тыкая узкой мордой в пол. Вынюхивали.

– Ну что, на раз-два? – тихо спросил Вова огнеметчика.

Нет, дождаться штурмовую группу.

Вова тряхнул головой, будто это могло помочь найти логику в залетной мысли. Штурмовая группа на три куска мяса, серьезно? Рустам продолжал ждать команды. Вова позвал его знаком за собой, а сам вернулся на лестницу. Выкрутил колесико рации на минимальную громкость, шуметь было нельзя.

– Гавр, у нас тут потеряшки, но оператор не дает их грохнуть. Вы послали еще один штурмовой отряд? Прием.

Несколько секунд рация молчала.

– Не мы, – ответил сержант. – Не пускайте пока гражданских. Ждите группу, обеспечьте ей прикрытие при необходимости.

– Да какое, на хрен, прикрытие? – шепотом выругался Вова, но с кнопки передачи палец убрал.

Спустя полминуты Хохол доложил, что на загрязненный этаж прибыла группа зачистки. А еще через две минуты лифт привез штурмовой отряд в полном составе: восемь бойцов, судя по нашивкам, из четвертой роты, все в закрытых шлемах с системой фильтрации.

И тут Вова понял, присмотревшись, почему этой толпе может понадобиться прикрытие. Захотелось курить.

Двое штурмовиков несли щиты в человеческий рост, еще двое были вооружены удлиненными дубинками, теперь уже, скорее, короткими шестами-электрошокерами, следующая пара в руках держала… сети? Автоматы были лишь у замыкающих.

Бойцы четвертой роты на Вову с Рустамом даже не взглянули, сразу бросились в коридор. Какое-то время оттуда доносилось лишь шипение тварей, треск шокеров и гулкий мат бойцов. И ни одного выстрела.

Когда все стихло, бойцы так же быстро вернулись к лифтам, таща порождений в сетях. Те слабо подергивались, тогда ликвидаторы несильно тыкали их шокером, давая секундный разряд.

Рустам прислонился к стене, быстро утратив к происходящему интерес. Когда четвертая рота уехала, Вова достал папиросу и ткнул ею в фильтр противогаза, забыв, что так его и не снял.

Они и раньше, бывало, передавали тварей не в крематорий, а в НИИ. Но живых – никогда.

– Ну и что это, на хрен, было?

VII

Боль не позволяла заснуть, несмотря на усталость. Белье промокло и противно липло к телу. Вова ворочался, пытаясь найти положение, в котором по позвоночнику перестанут бить невидимые приклады. Хотелось спать и курить. Таблетки больше не лезли в горло, оставляли после себя лишь горечь на языке и изжогу.

Над головой, на втором ярусе, во всю сопел Хохол.

По левую руку койки были пустыми – отряд Башки ушел на этажи. На койке справа ворочался Чертила. Ефрейтор уже хотел успокоить его словцом покрепче, но рядовой поднялся с кровати и пошел в туалет, шаркая сланцами.

Вове он не нравился. Нет, как боец Чертила себя зарекомендовал на отлично, и салагой его называли скорее из привычки. Но Вову больше заботило, что у парня творилось в башке.

Вчера ефрейтор забрал у Чертилы толстую школьную тетрадь в клеточку, которую сначала принимал за блокнот. Первые страницы были заполнены чертежами и формулами, видимо из прошлой жизни бойца. Вова в них ничего не понял. Еще одну часть тетради занимали карандашные зарисовки: мрачные коридоры, лестничные площадки, серые, безликие толпы на распределителях. Все-таки рядовому нравилось не только чертить – рисовал он простенько, но набитой рукой.

На последних страницах рисунки сменились беспорядочным набором цифр, символов и геометрических фигур. Ромбы, круги и треугольники смешивались с непонятными знаками, наслаивались друг на друга, зачеркивались и перерисовывались, пока на странице почти не оставалось просвета. Все линии жирные до блеска, в налипших крошках грифеля. Бумага от нажима местами шла катышками, царапинами, местами прорывалась…

Чертила поначалу отмалчивался, а Вова не любил спрашивать дважды. Профилактический тычок в печень не раз помогал ему развязывать языки.

Чертила пытался рисовать то, что видел на экранах в процедурной, говорил, мол, ему очень важно понять. Вова даже не сообразил, как ему ответить. Все знали, это невозможно. Когда лежишь там, перед экраном, тебе кажется, что понимаешь увиденное, что каждая деталь имеет смысл. Но стоит выйти за порог, и воспоминания об этом растворялись быстрее, чем кругляшок аспирина в воде.

Вова сам не знал, почему не стал об этом докладывать. Но тетрадь забрал и пару нарядов вне очереди накинул.

…Чертила не появлялся из туалета слишком долго. Вова поднялся, прихватив с тумбочки папиросы, скрипнул от боли.

– Веревку он, что ли, проглотил, – бормотал ефрейтор, подходя к санузлу.

За приоткрытой дверью слышалось гудение труб и шум воды.

Чертила, наклонившись к умывальнику, набирал пригоршни из крана и швырял себе в лицо. Его руки так побелели от холода, что отдавали синевой.

– Умываешься? – спросил Вова.

Рядовой поднял голову, уставился на свое отражение в зеркале. Вода стекала тонкими струйками по его лицу, собиралась тяжелыми каплями на носу и подбородке.

– Х-хочу запомнить его. Хочу запомнить.

– Чего? – не понял Вова.

Чертила продолжал всматриваться в зеркало.

– Мое лицо. Я хочу его запомнить.

Вова покрутил у виска и вставил папиросу в зубы. Сказал:

– Харэ чудить, пацан, меньше пяти часов до подъема. Чтобы, когда я вернусь, ты сопли пузырями во сне надувал.

Чертила дернулся, выпадая из оцепенения, повернулся к ефрейтору.

– Т-так т-точно… – Зубы рядового стучали от холода, в покрасневших глазах застыли то ли слезы, то ли вода.

– Вольно, проваливай, – махнул рукой Вова и прикурил.

Под потолком собирался дым. Вова думал, что салаги совсем слабые пошли, да других не дают. «Запомнить», надо же. Ефрейтор ухмыльнулся. Когда он выйдет на гражданку, то с удовольствием забудет и Корпус, и рожи эти, и этажи. Особенно этажи.

Вова подошел к зеркалу. Было бы тут что помнить: тлеющая папироса во рту, щетина, за которую завтра получит втык от сержанта; растить бороду почему-то позволялось только Рустаму. Привычный взгляд исподлобья – такой, что не захочешь связываться.

Ничего нового.

Только багровеет свежий рубец на предплечье – след от удара шипастым языком. Если бы не комбез, бритвенные наросты слизали бы мясо с кости. Чуть пониже локтя еще один шрам – бледный, почти выцветший. Вова изучал его несколько секунд, пытаясь припомнить, откуда тот взялся. Задрал майку, там еще два: на животе и на боку. Тоже старые, но куда более уродливые, будто из тела вырвали куски мяса, пережевали и залепили раны полученной кашицей, так и оставив заживать.

Вова не помнил, откуда они.

Он вытянул руки перед собой. На пальцах правой татуировка в четыре буквы «ЛКГХ», чуть ниже последней костяшки – маленькая двойка. Вторая рота. Ефрейтор набил татуировку после своей первой тысячи зачисток.

Первой тысячи? Первой?

Сколько он здесь?

– Сука!

Вова со злостью раздавил окурок прямо в умывальнике. Прошелся вдоль кабинок туда-обратно. Достал новую папиросу, покрутил в руке, но курить не стал, заложил за ухо.

«Да какая разница, какая теперь разница»? – крутилось в голове.

Действительно, никакой. Он все еще здесь, все еще жив, никакая срань с этажей его не достанет. А это всё мнительный салабон несет какую-то чушь, размазывает зеленые сопли по своему зеленому, детскому лицу. Надо с ним жестче, нагрузить перед самым отбоем, чтобы отключался, едва коснувшись подушки. Есть время на каракули? В жопу ему запихать эту тетрадку.

А Вове скоро домой, в отпуск. К любимой, к…

Вова замер. Он больше не чувствовал боли, только холод, будто сам засунул голову под ледяную струю из-под крана.

Он ведь помнит ее имя, оно вертится на языке, он даже вот-вот сможет сказать его вслух. У него была фотография. Если бы он ее увидел, то обязательно вспоминал быстрее, только где она?

Волосы черные, как сажа на потолке от струи огнемета. Губы пухлые, глаза… таких глаз нет ни у кого в Гигахруще. Каких?

Вова тяжело дышал, прикусив костяшки. Перебирал в голове детали: цвет глаз, скулы, линия подбородка… Образ рассыпался.

Вова обессиленно зарычал. Он просто устал. Его вымотали этажи и спина. У него жар. Ему нужно выспаться. Ефрейтор был уверен – стоит получить в руки подписанные на отпуск бумаги, и в голове щелкнет, прояснится. Он переключится из Вовчика-ликвидатора во Владимира Ермолаева с гражданки.

Да, нужно идти спать. Может, сначала придушить подушкой засранца с соседней койки. Кто знает, вдруг он неспроста такой. Шпион или, того хуже, сектант. А может, подцепил заразу какую на этажах, не доложил, принес в расположение…

Вова вернулся в кровать. Хохол теперь храпел на всю казарму.

– Чертила, – позвал ефрейтор. – Спишь?

– Никак нет, – честно ответил рядовой спустя короткую паузу.

– Тарасов, или как тебя там?

– Тарасенко. Константин.

Вова шептал, прикрыв глаза.

– Скажи мне, Костя, ты умеешь рисовать людей? – Он помолчал и, облизнув горькие от махры губы, добавил, не дожидаясь ответа: – Если я верну тебе тетрадку, ты сможешь… Если я попробую… по памяти рассказать тебе. Сможешь нарисовать для меня девушку?

– Такую боль может вызывать смещение позвонков. Они передавливают нервные окончания… – Врач цокнул языком, рассматривая снимок на свет. Бросил перед собой на стол, стянул с носа квадратные очки. – …Но здесь я ничего не вижу. Надо сделать еще несколько снимков, в других положениях. По-хорошему, я бы назначил тебе освобождение от нагрузок и постельный режим хотя бы на пару семисменок. Но такое назначение, увы, ваше руководство не подпишет.

Вова кивнул. Побарабанил пальцами по ноге.

Врач выдвинул ящик стола, поставил перед ефрейтором две баночки: с обезболом и с мазью.

– А пока вот. Мазать в идеале три раза за смену. Хотя бы не меньше двух, а то эффекта не будет.

– Так может, медсестричку дашь, так сказать мазь втирать?

– Медсестер здесь не положено. – Врач усмехнулся в усы. – Сам знаешь. Могу медбрата дать.

– Старлей, я так загнусь, – сказал Вова серьезно. – Я спать не могу, скоро автомат не смогу поднять. Не помогают мне твои таблетки, который раз к тебе хожу. Может, у тебя что посерьезней найдется? Такое, чтобы наверняка. А я в долгу не останусь, ты знаешь.

Узнай о таких разговорах капитан, мог и наизнанку вывернуть. Но Вова был готов рискнуть. И обещание сдержать: можно с прапором договориться да со склада чего прихватить, а то и на зачистке, бывает, вещица интересная подвернется, а операторы не заметят. Все можно провернуть, если аккуратно. Вон Хохол целую железяку смог припрятать и не попался.

Врач молча заполнял бумаги размашистым почерком, снова нацепив очки. Вова ждал, пока он допишет, мазь и таблетки пока не трогал.

– Чтобы назначить лечение, нужно точно знать причину, – буркнул старлей наконец, прервавшись. – А причина, как я уже и сказал, может быть в смещении позвонков, а может…

Он постучал себя ручкой по темечку.

– Говори прямо, старлей.

Врач вздохнул.

– Как сказать-то… Ты почти каждую смену подвергаешься нагрузкам. Наверняка повидал… всякое. И делали тоже всякое. Кого-то потерял. А психика – она ведь по-разному реагирует…

– То есть у меня потолок протекает, да? – процедил Вова. – Ты это хочешь сказать, а? Халат? Что ты знаешь вообще о том, что я вижу? Когда прихожу к твоим родным на этаж после Самосбора, чтобы потом они могли безопасно открыть герму и встретить папу с работы. А у меня самого в это время все пылает от жопы до затылка! Ты говоришь, что это в башке у меня, да? Что мерещится мне? Я поэтому, твою мать, разогнуться не могу?

– Тише, ефрейтор, тише. – Врач примирительно поднял руки. – Я говорю, что психика – штука сложная, последствия проявляются там, где не ждешь.

«А ведь он не знает о процедурах, – мелькнуло в голове у ефрейтора. – Иначе бы не нес эту херню».

– Я лишь пытаюсь дать дружеский совет. Что иногда нужно думать не только о службе. В свободное время, разумеется. Найти положительные мысли…

– Отпуск, – буркнул Вова. – У меня скоро отпуск.

– Вот и славно! Это определенно хорошие мысли.

– Я не спятил, старлей. – Вова говорил тихо и не узнал собственного голоса. – Мне просто очень больно. Очень.

Врач с минуту вглядывался в его лицо. Потом почесал нос и снял очки.

– Сейчас.

Бряцнули ключи в кармане халата, врач открыл сейф. Протянул Вове три ампулы с коричневой жидкостью.

– Вот, бери. Принимай, только когда совсем на стену полезешь. Сильнее уже не найти, мы такое даем совсем… безнадежным. Не больше одной ампулы за смену, и с другими таблетками не мешать, а то не откачаем! Лучше перед сном, конечно.

– Спасибо. – Вова сгреб ампулы в карман. Пожал костлявую ладонь. – Спасибо, за мной не заржавеет!

Уже на пороге кабинета он обернулся и повторил, то ли для врача, то ли самому себе:

– Я не спятил.

VIII

Лифт ликвидаторов. Просторная кабина, способная вместить сразу две группы: и штурмовиков, и зачистку с оборудованием. Тяжелые раздвижные двери защитят и от пуль, и от Самосбора.

Гогот Хохла:

– …Они неправильно воспринимают команду «Выйти из строя»!

Бас Гаврилы:

– Отставить шуточки! От распределителя спускаемся еще на шесть этажей, к заводу. Работяги опять бастуют.

– Чего хотят? – лениво поинтересовался Вова.

– Да повышение пайка, как всегда, выпрашивают. Пузо набивать, – отозвался Хохол.

– А вам не насрать? – спросил Гаврила. Добавил, подумав: – Своего человека в профсоюз хотят, партийный их, видите ли, не устраивает. Но это уже не нашего ума дела, мужики.

Люди на распределителе расступались перед отрядом ликвидаторов: кто-то спешно и в испуге – замешкавшись, можно получить сапогом, а то и прикладом, – кто-то привычно, скорее по инерции, даже не поднимая взгляда на черные противогазы.

Гаврила остановился у лестницы, повернулся к остальным.

– Осложняется тем, что бригадир у них пару кварталов назад сына потерял в одной из наших зачисток. Там какая-то наводка была от Сетьнадзора. Кто-то из наших завалил пацана.

Боль в спине мешала думать, но Вове слова сержанта показались смутно знакомыми: будто ему уже кто-то рассказывал о том случае. Ефрейтор не сразу заметил, как на него таращится Хохол, но в выражении глаз за стеклами противогаза ничего не смог прочитать.

– Значит, наше появление может вызвать проблемы, – продолжил Гаврила. – В первую очередь работаем с бригадиром. Задача: провести профилактическую беседу. Публично.

Сержант поднял палец, делая акцент на последнем слове.

Проходная завода оказалась пустой. Всех работников разогнали по домам, опасаясь цепной реакции. Остались лишь бунтовщики.

Отряд Гаврилы шел по длинным, плохо освещенным коридорам, выкрашенным в грязно-зеленый цвет. По правую руку тянулись окна, сложенные из стеклянных прямоугольников, таких толстых, что за ними невозможно было ничего разглядеть. Двери попадались и обычные деревянные, и массивные железные с гермозатвором, все без табличек. Лишь над одной висел транспарант с надписью:

«КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ!»

Столовая.

Завод тянулся через четыре блока и уходил вниз на десять этажей, ликвидаторы спускались по лестницам, чтобы оказаться в коридоре, один в один похожем на предыдущий. И снова в другой конец, к новой лестнице. Все чаще попадались транспаранты:

«ПЬЯНСТВУ БОЙ!»,

«РАБОТАЙ ЗА ДВОИХ, ТОВАРИЩ, НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ НА ТУНЕЯДЦА!»,

«СПАСАЯСЬ САМ, СПАСИ ИНСТРУМЕНТ! НЕ ОСТАВЛЯЙ В САМОСБОРЕ ВЫСОКОТОЧНЫЕ ИЗМЕРИТЕЛЬНЫЕ ПРИБОРЫ!».

Вове не нравился завод: сумрак слишком длинных коридоров почему-то казался холодным от одного только взгляда на плитку под ногами и облупленные стены, хоть ликвидаторы и не мерзли в своих комбинезонах под весом снаряжения. А если Самосбор накроет производство полностью, то ликвидация последствий во всех коридорах, складах и цехах может занять не одну смену.

Рядом с гермой нужного цеха висел плакат. На нем неестественно вытянутая рука работяги была намотана на валики станка, но лицо бедняги не выражало ни боли, ни страха, лишь грустная улыбка как бы говорила: «сам виноват, ребята…».

«ТРУДЯЩИЙСЯ, ПОМНИ! ОЧЕРЕДЬ НА ПРОТЕЗИРОВАНИЕ ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРЕДОВИКОВ ПРОИЗВОДСТВА! СОБЛЮДАЙ ТЕХНИКУ БЕЗОПАСНОСТИ!»

Из-за гермы доносился шум голосов: один возвышался над остальными, чуть хрипловатый, с надрывом, остальные ему вторили.

«Требуем… требуем… требуем… Должны… должны… должны…» Других слов различить не удавалось. Вова попытался прикинуть, сколько там людей. Ликвидаторов всего трое, но если у вас в руках Ералаши, не страшна и целая бригада работяг.

Гаврила забрал у Хохла грабли и заклинил герму, просунув черенок через петли вентиля и уперев под углом в пол.

– Сержант!

– Приказ поменялся, – пояснил Гаврила. – Теперь ждем.

По рации с ними никто не связывался, значит, подумал Вова, к сержанту подключился оператор.

– Чего ждем? Долго ждем? – спросил Хохол.

– Не знаю, ждем, и все тут.

– Ждем, – буркнул Лёша. – Ждать я и в казарме мог. С толчка меня, между прочим, сняли. Только пристроился с цигаркой…

– Команды вольно не было! – оборвал его Гаврила беззлобно. – Отставить неуставные разговорчики.

Вова полез в карман.

– Товарищ сержант, раз ждем, разрешите перекур?

Подумав, Гаврила дал добро:

– Перекур – это можно.

Но покурить они не успели. Сначала за дверью раздался отборный мат – его Вова ни с чем бы не спутал, как и любой служащий Корпуса. Спустя секунду ругань разом сменилась криками ужаса.

Ликвидаторы замерли, вслушиваясь.

Совсем рядом с дверью послышался топот ног, вентиль едва заметно сдвинулся на четверть сантиметра и замер.

– Закли-инило…

– Откройте дверь, откройте…

– Э-эй!

В герму несколько раз ударили. Затем все крики потухли, остался один. Вова быстро научился различать, когда люди кричат от страха, а когда от боли. Различать ужас и предсмертную агонию. А еще ефрейтор знал, какой рык не может издавать человеческая глотка.

– Там что, твари? Как? – Он повернулся к своим. – Разве там был Самосбор? Или там есть другой вход?

Ему никто не ответил. В дверь перестали ломиться.

– Сержант!

Гаврила покачал головой.

– Ждем.

– Нахер.

Вова потянулся к вентилю…

«Не трогать», – чужая мысль вспыхнула в голове, импульсом прошлась по нервным окончаниям.

… и тотчас отдернул руку.

– Отставить, ефрейтор! – Голос Гаврилы оставался холодным, как сумрак этих коридоров. Казалось, что это говорит не он, командир, наставник, боевой товарищ, а сам противогаз рождает звуки столь же безжизненные, как и черная резина, из которой он сделан.

За дверью продолжали орать.

Вова понимал, что спорить бесполезно, упираться тоже – не при операторе точно. Понимал, но и заставить себя замолчать не мог.

– Гавр, ты чего? Там твари! А мы кто, помнишь? Мы убиваем тварей. Там же люди, мля!

– Товарищ сержант, разрешите обратиться? – вставил Хохол.

– Не разрешаю, – рявкнул Гаврила. – Отставить, я сказал, мать вашу! Это приказ!

– В жопу себе засунь… – выплюнул Вова и отвернулся.

Крик за дверью ослаб, превратился в жалобное подвывание, будто только что орал взрослый мужчина, а теперь на его месте рыдал тощий подросток. Меньше чем через минуту и он затих.

– Сейчас, – сказал Гаврила, отпирая герму.

По коричневому полу цеха растекалась бордовая лужа. Густо, неспешно заполняла швы между плиткой. В луже лежал мужчина, цвет его спецовки было не разобрать, так сильно она пропиталась кровью. Его бледное лицо застыло с раскрытым ртом, глаза таращились в потолок, будто все еще ожидая рассмотреть там спасение.

Над мужчиной нависла тварь, поставив передние лапы ему на бедра, с чавканьем ковырялась острой мордой у него в брюхе.

Тварь подняла голову, заслышав скрип дверных петель, и Вова нажал на спуск. Три пули попали точно в цель, расшвыряли ошметки черепа по цеху; обезглавленное тело развернуло и отбросило на полметра.

– Всем оставаться на местах, работает ликвидационный Корпус! – запоздало крикнул Гаврила.

Вова осмотрелся. Вдоль стен рядами тянулись станки – железные махины, о назначении которых ефрейтор мог только догадываться. Между ними прятались рабочие, Вова видел их бледные лица, сжатые губы. Кто-то держал в руках инструмент – молоток или разводной ключ, – но так и не решился пустить его в ход.

На полу лежали кабели, где-то блестели горки металлической стружки, где-то засохли желтые, как моча на ободке унитаза, капли масла. Никакой слизи. Датчик на газ тоже молчал. Здесь не проходил Самосбор, не в последнее время уж точно.

– Граждане! – обратился Гаврила к работягам. – Ликвидационный Корпус заботится о вашей безопасности! Покиньте территорию зачистки. Повторяю! Партия заботится о безопасности трудящихся. Расходитесь!

Рабочие нерешительно двинулись к выходу, запертому еще две минуты назад. Они бросали на ликвидаторов короткие взгляды, и было заметно по угрюмым лицам, что мужикам есть что сказать, о чем спросить. Но то ли шок от увиденного, то ли Ералаши в руках бойцов не давали поднять головы, заикнуться черным противогазам о «требованиях», таких важных совсем недавно, что ради них стоило драть глотки.

Сейчас работяги уйдут, а требования останутся в этом цеху, повиснут мертвой тишиной, отпечатаются в кровавой луже на полу. И больше никогда не прозвучат вслух.

Вова глянул в дальний конец цеха, где темнел проем еще одного коридора. Скорее всего, тварь взялась оттуда. Вова всматривался до рези в глазах, казалось из темноты на него смотрят в ответ. Изучают. Ждут? Хотелось всадить очередь в коридор, чтобы убедиться…

Вот только твари Самосбора не прячутся и не устраивают засад. Как и не появляются из ниоткуда, чтобы сожрать одного человека.

– Так, давайте здесь по-быстрому закончим и уходим, – скомандовал Гаврила.

Грабли снова были в руках у Хохла, он сгребал ими ошметки черепа в одну кучу. Вова достал и развернул мешок для утилизации. Глянул мельком на мертвеца. Тварь прогрызла дыру в его животе, почти начисто сожрала внутренности. Она не убила его сразу, как они делают это обычно, целясь когтями и клыками в горло и лицо. Он жрала его, пока он кричал.

«Публично»! – вспомнился приказ Гаврилы. В том, что в луже крови лежит именно бригадир, Вова не сомневался.

Тварь походила на тех, что совсем недавно ликвидаторы из четвертой роты тащили в сетях: четыре лапы и длинная безглазая морда. Вова плохо помнил детали той зачистки, кто с ним был и как он вообще оказался на территории другой части, но образ порождений, трепыхающихся от разряда шокеров, видел отчетливо.

Сегодняшняя тварь была чуть больше, отличалась толстой черной шкурой и гребнем из коротких шипов на спине. Рядом с торчащим из шеи обломком позвонка ефрейтор заметил металлический штырь, из которого тянулись полупрозрачные нити. Кровь существа, липкая и тягучая, мешала понять, что это такое, а разглядывать Вове долго не дали. Хохол одним ловким движением граблей отправил кашу из мозгов и костей в мешок и наклонился, чтобы завязать его.

Труп бригадира Служба быта заберет позже.

Вова подошел к Гавриле практически в упор, вытянулся, расправив плечи, и, проигнорировав очередной приступ боли, рявкнул:

– Разрешите доложить, товарищ сержант! Зачистка закончена! Гражданские… – Он сделал упор на последних словах, словно вбил железной набойкой сапога. – В безопасности!

– Вовчик, даже не начинай. – В сдавленном голосе Гаврилы послышалось угрожающее шипение, как в закрытом клапане, готовом вот-вот сорваться от перепада давлений.

Сержант отвернулся, бросил через плечо.

– Возвращаемся.

– Так точно, – бросил Вова ему в спину, не двинувшись с места. – Товарищ сержант.

Антонина Ивановна не любила есть биоконцентрат холодным, Самосбор во время уроков и Витю Крышкина из четвертого «В». И если безвкусную пасту всегда можно подогреть, то на вой сирен молодая учительница никак повлиять не могла.

Когда Самосбор заставал ее дома, Антонина уходила в спальню и ложилась на кровать, специально поставленную так, что подушка являлась самым дальним от гермодвери местом в квартире. Голову на подушку, одеяло сверху, чтобы заглушить вой из коридора, глаза закрыть.

И тогда легче.

Но в классе некуда прятаться, лишь стена и герма, от которой всего несколько шагов до учительского стола, разделяют учеников и коридор.

Самосбор влияет на всех по-разному, даже через спасительные двери: кто-то может спать или спокойно заниматься своими делами, не обращая внимание на сирену, а кто-то мучится от приступов. У Антонины сдавливало виски и звенело в ушах, а во рту появлялся мерзкий привкус железа, будто лизнула ржавую трубу.

Дети в Самосбор тоже становились тихими. Сидели, зажимая уши ладошками, старались смотреть на парту или прямо перед собой. Порой кто-нибудь начинал хныкать, и приходилось садиться на корточки рядом или брать ребенка к себе на колени, ерошить волосы, гладить по плечам и прижимать к груди заплаканную мордашку.

Директриса уже который год обещала установить в классах звукоизоляцию, но согласование бюджета, как это обычно бывает, обрастало кипой бумаг, застревая где-то «наверху». Без звукоизоляции урок вести было невозможно, и дело даже не в сиренах, а в том, что порой могло пробиться через их вой. Антонине даже казалось, будто систему оповещения специально сделали такой громкой, чтобы она могла заглушить нечто куда более страшное. Звуки Самосбора.

…Строчки с условием задачи подрагивали на странице учебника, наплывали одна на другую. Приходилось перечитывать, чтобы уловить смысл:

«Ликвидационный Корпус ликвидирует последствия на 100 этажах за 17 часов 35 минут. Сколько понадобится времени…»

Действительно, сколько? Самосбор закончился четыре часа назад, но разрешения покидать класс до сих пор не было.

– Да залили нас бетоном, и все, – сказал Витя Крышкин и убрал со лба прилипшую челку. – У нас так этаж над головой залили.

– Замолчи! – толкнула его локтем соседка по парте, отличница Лиза Агеева.

У Лизоньки всегда выглаженное платьице, всегда поднятая рука, всегда высунутый от усердия язык. Но сейчас привычный огонек в глазах девочки погас, губы ее дрожали то ли от обиды, то ли от возмущения.

– Витя! – погрозила пальцем Антонина Ивановна.

Крышкин только фыркнул. Сегодня он был бледнее обычного.

С вечно лохматым, вечно опаздывающим на уроки Витей было сложно. Он на два цикла старше одноклассников, раньше остальных начал работать – скручивал детали в сборочном цеху – и уже приносил домой свои первые талоны. Дома талоны забирал отец, выдавая взамен оплеухи и затрещины. Витину маму два цикла назад забрал Самосбор.

Крышкин все время забывал портфель, сделать домашнее задание и выспаться после рабочей смены. Алгебре и русскому он предпочитал сладкую дрему, уткнувшись лицом в сложенные на парте руки, лишь непослушные вихры темных волос топорщились на макушке. Витя сердито бурчал и огрызался, стоило попробовать его будить.

– Он воняет! – шепотом говорила Лизонька и отодвигалась, брезгливо сморщив носик.

Однажды в сочинении Крышкин написал: «Я хачу делать робатав каторые всех убьют».

Антонина переспросила, кого он имел ввиду: тварей Самосбора? капиталистов?

– Нет, – угрюмо буркнул тогда Витя. – Всех.

За четыре часа ожидания Антонина попробовала прочитать с детьми новый параграф по русскому, решать задачки по алгебре, поиграть в слова. Дети, пропитавшись тревожностью, слушали плохо, отвечали вяло, то и дело поглядывая на гермодверь. Мальчики несколько раз сбегали к ведру за ширмой, девочки брезгливо морщили носики и еще терпели. Витя опять попытался нацарапать на парте какую-то мерзость, пока учительница не отобрала у него ножик.

Антонина и сама чувствовала, как не может собраться, хотелось в несколько больших глотков осушить стакан, чтобы смыть с языка так и не исчезнувший привкус железа, но воду надо было беречь. Она закатала рукава выцветшей блузки – в классе стояла духота.

Где же ликвидаторы? Может, зачистка уже давно закончилась и об этом забыли сообщить? Может, они торчат в классе зря?

– Антонина Ивановна, Антонина Ивановна! – закричала Лизонька. – Крышкин!

Витя плавно, словно во сне, сползал со стула. Антонина успела подскочить к нему, схватить прежде, чем мальчик ударился головой об пол. Глаза его были прикрыты, синие веки отчетливо выделялись на белом лице.

– Крышкин! Крышкин, ты чего? – бормотала Антонина, держа на руках обмякшее тело. – Слышишь?

Вокруг гремели стулья. Ученики вставали с мест, перегибались через парты, чтобы рассмотреть получше.

Антонина наклонилась к Витиному лицу, почувствовала мочкой уха слабое дыхание. Вместо верхней пуговицы на рубашке мальчика торчала полинявшая нитка, ворот открывал серую, немытую шею. Нужно больше воздуха! Антонина распахнула рубашку до конца, по тощему телу ребенка тянулись желто-черные ленты синяков, перечеркивая грудь, огибая живот. Витин отец не смотрел, куда бьет.

– Он умер?

– Он не умер глупый, а умирает!

– Он умрет, Антонина Ивановна?

– Крышкин умрет?

«Умрет, – подумала Антонина. – Умрет у вас на глазах».

Она обернулась на дверь.

Нельзя покидать помещение без разрешения ликвидаторов.

Нельзя дать детям увидеть смерть одноклассника.

В глазах защипало то ли от пота, то ли от подступающих слез, и Антонина несколько раз моргнула. Решилась.

В шкафу нашлось два учебных противогаза, она даже не знала, в каком состоянии их фильтры. Один на себя, второй на ребенка. Наставление детям, не давая им опомниться:

– Заприте за мной. Когда вернусь, постучу три раза. Три! Кроме меня открывать только ликвидаторам.

Антонина выскочила с Витей на руках в коридор прежде, чем посыпались вопросы, прежде, чем сама успела осознать, какую глупость творит.

Первый вдох – запах резины и больше ничего. Никаких ощущений. То ли газа не было, то ли фильтры оказались исправны. Сирены давно смолкли, но аварийное освещение продолжало моргать оранжевым светом. Коричневые лужи на полу и стенах. Больше никого. Повезло.

Антонина никогда раньше не видела слизь, знала, что она может быть разных цветов; ходили байки, что иногда даже слышно, как она поет. Сейчас в коридоре стояла тишина. Обойти лужи вроде не сложно, медчасть этажом ниже. Антонина должна справиться.

Коридор дышал прохладой, приятной после духоты класса. Тяжелый Витя оттягивал руки, плечи сразу налились усталостью. Антонина аккуратно двинулась вдоль стены, стараясь не ступить в коричневое.

Лужа, которую она поначалу не заметила в аварийном свете, вспенилась, зашипела. Антонина резко дернулась в сторону, уклоняясь от летящих брызг, почувствовала под левой ногой липкое и упругое. Тягучие коричневые капли поползли по туфле вверх, к голым лодыжкам. Учительница вскрикнула, убрала ногу; слизь влажно чпокнула, отпуская добычу. Шаг вправо, в обход лужи, еще десять до лестницы.

Антонина остановилась, чтобы перевести дух, перехватила Витю поудобнее. Из-за тяжести казалось, что плечи и руки укутали в одеяло из стекловаты. Девушка посмотрела на левую ногу, на туфле не осталось и следа. Одной рукой, продолжая прижимать к себе ребенка, достала платочек, аккуратно вытерла несколько коричневых, почти незаметных капелек с Витиного противогаза.

Вот так. Теперь чисто.

…Медсестра долго слушала Витин пульс. Подняла одним пальце веко, ощупала шею и худенькие плечи.

– Переутомление, – сказала, снимая очки. – Когда он в последний раз ел?

Антонина пожала плечами. Выдохнула. Значит, вечно уставшего Витю добила духота класса и голод, а не побои отца. Значит, он может поправиться.

Медсестра сочувственно покачала головой, не сводя взгляд с синяков мальчика.

– Ну какие сволочи, а? Так дите доводят. Пускай у меня отлежится.

Учительница кивнула и повернулась к двери. Нужно успеть вернуться в класс.

– Я слышала сирены, – окликнула ее медсестра. – У вас там все в порядке? А то вы, Антонина Ивановна, будто сама не своя.

– Все нормально, – ответила девушка уже на пороге. – Устала. Нас долго зачищали.

Лифт опять не работал, на этаж пришлось подниматься пешком.

Вова смотрел на бесформенную груду мяса и пытался представить, что чувствует человек, когда с ним происходит… такое.

Возможно, будь рядом какой-нибудь умник из НИИ, рассказал бы, почему под воздействием Самосбора клетки органики начинают неконтролируемо делиться, при этом регулярно и хаотично меняя положение в пространстве: клетки печени меняются местами с клетками мозга, костная ткань с эпидермисом, эритроциты с миоцитами – тысячи изменений за считанные мгновения. Живые ткани буквально смешиваются в единую биомассу.

Вова смотрел на слипшийся ком плоти – влажный, бугристый, с торчащими кое-где волосами и потемневшими ошметками одежды, – и думал о боли. Об одновременной агонии миллионов нервных окончаний, которую испытало это месиво в ту последнюю секунду, когда еще было человеком.

Биомассу обдало струей из огнемета. Плоть лопнула, почернела, зашкворчала, стала отваливаться обугленными кусками.

– Ефрейтор, доложите, прием, – ожила на плече рация.

– Заканчиваем.

– Надо осмотреть школьный этаж, это всего на девять этажей выше вас. Они там уже почти пять часов ждут.

Вова присвистнул. Школьные этажи – это ПО, приоритетный объект. Если к ним за это время даже отряд из другой роты не прислали, значит, и у соседей с людьми все плохо.

– Возьми человека, оцените обстановку. Если все хорошо, справляйтесь своими силами, если нет, мы подскочим, дождитесь.

– Принял, товарищ сержант. Конец связи. – Вова выключил рацию и повернулся к огнеметчику. – Чертила, со мной.

После того как погиб Рустам, Костю приставили к их отряду. Ефрейтор забрал грабли у одного из рядовых, тащить контейнер для слизи девять этажей пешком он не собирался.

Тетрадку Косте он отдал, а вот с портретом ничего не вышло: стоило Вове начать припоминать отдельные детали внешности, он тотчас сбивался, ругался себе под нос и начинал сначала, но снова без толку. Чертила так и не закончил ни одного наброска.

– Газ, – сказал ефрейтор.

На школьных этажах лишь время от времени побулькивала слизь. Тварей не было.

– Сами справимся. – Вова кивнул рядовому.

Работая граблями, он прислушивался к ощущениям в спине – боль притихла. Не ушла, лишь затаилась, но даже эту передышку ефрейтор воспринимал как благо. Вчера после зачистки прихватило так, что он не выдержал, откупорил ампулу с лекарством от старлея, не дожидаясь отбоя, перед самыми процедурами.

В голове разом помутнело, как если не курить несколько смен подряд, а потом прикончить папиросу одной затяжкой. Из процедурной Вова вышел, все еще пошатываясь и с ужасом наблюдая за сослуживцами. За их непроницаемыми лицами, за опустевшим взглядом без единой мысли, за ровной, как по натянутой нити, походкой.

Вове приходилось видеть тех, кому процедуры начисто изжарили мозги. От человека оставалась лишь оболочка, не способная поддержать разговор. Она продолжала есть по инерции, если дать ей биоконцентрат, стрелять по инерции, если всучить автомат и показать на тварь, но могла забыть сходить в туалет и мочилась в штаны. С инстинктом самосохранения у оболочек тоже было туго, поэтому долго в Корпусе они не задерживались.

Вове показалось, что после процедур весь его отряд стал таким. Но уже через несколько минут бойцы начали приходить в себя и снова напоминали живых людей, а не пластмассовых солдатиков, Хохол даже привычно отмочил какую-то шутку. И тогда Вову чуть не вывернуло.

Он понял, что не замечал этого раньше, потому что раньше и сам был таким. Вова по-прежнему не помнил, что происходило в процедурной, но в этот раз что-то пошло иначе, будто странное лекарство старлея не позволило картинкам с экрана забраться в голову ефрейтора так же глубоко, как обычно.

…Собранная в кучу слизь шипела под струей огнемета и сгорала почти без остатка. На ПО всегда устанавливались вытяжки, но ликвидаторам приходилось включать их вручную, и сейчас вентиляторы шумели, забирая из коридоров отравленный воздух. Вова достал из вещмешка бутылку с пульверизатором и тщательно смочил все поверхности и углы, еще недавно зараженные слизью. Всего лишь вода с высоким содержанием соли и хлорки, но на школьных этажах обязательно была хоть какая-нибудь дезинфекция.

Вова думал о вчерашнем случае на заводе. Тварь, которую он убил, точно не была обычным порождением, но, в отличие от предыдущих зачисток, Вова точно знал, что видел. После процедур воспоминания об этажах не стираются начисто, лишь размягчаются, как древний сухарь в воде, становятся зыбкими, как сны, – ускользают, стоит лишь попытаться сосредоточиться на конкретной детали. Вчерашнюю смену ефрейтор помнил слишком отчетливо.

После зачистки ПО нельзя уходить сразу, прежде следует убедиться в сохранности гражданских. Если это школьные этажи, то в особенности – детей. Вова постучал в дверь ближайшего кабинета.

– Ликвидационный Корпус, открывайте! Зачистка завершена.

Его встретили изможденные, влажные от жары лица.

– Дети, плюем на бумажки. – Немолодая учительница стянула толстые очки, устало коснулась переносицы.

Вова старался не думать, что самый простой тест – на деле та еще формальность. Если бы герма была неисправна, Самосбор бы не оставил в классе ничего живого… Ничего человеческого уж точно. Если заражение произошло уже после того, как смолкли сирены, у всех оно могло проявиться по-разному.

Чисто. Прозрачные тягучие детские слюни.

В другом кабинете то же самое, лишь благодарно-восхищенные, с искорками любопытства взгляды детей и укоризненные – учителей. Накрой их Самосбор на пару смен, сидели бы, никуда не делись: доедали биоконцентраты из спецзапаса, какали в ведро и стонали от духоты. Но бывает и так, что Самосбор длится всего несколько минут, и стоит ликвидаторам задержаться на часы, как среди гражданских тут же намечаются недовольные.

Вова вышел в коридор и посмотрел на открытую дверь последнего кабинета. Рядовой не выходил слишком долго.

В классе стояла тишина. Чертила мялся около первой парты, поглядывая на обслюнявленные детьми бумажки, но непременно возвращаясь взглядом к молоденькой учительнице и расстегнутому вороту ее блузки.

«Симпатичная», – подумал Вова, заходя в класс.

– Здравствуйте, – кивнула она ему.

Ефрейтор не ответил, спросил у Кости:

– Чисто?

Рядовой комкал в руке листочек.

– Как вас зовут? – спросил он, пристально глядя на девушку.

– Груздева Антонина Ивановна, блок «У» четырнадцать пятьдесят шесть дробь два, этаж восемнадцать пятьдесят девять.

– У вас все в порядке, Антонина?

Она замялась лишь на мгновение, кивнула:

– Да.

Вова посмотрел на детей: тихие, глаза прячут, никто не замер в восхищении, разглядывая огнемет, никто не попросил подержать грабли.

– Доложите, – затрещала рация.

– Рядовой! – Вова посмотрел на Чертилу.

Тот коротко кивнул и двинулся к выходу, на самом пороге замер и вновь обернулся к учительнице.

– Берегите себя, Антонина.

Уже на лестнице до Вовы дошло, что же его так смутило в том классе. Он толкнул рядового в спину.

– Втюрился! Она ж тебе понравилась, Чертила! Ну скажи, понравилась?

Рядовой пожал плечами, не столько от неопределенности, сколько от нежелания отвечать.

– Понравилась, – заключил Вова и снова ткнул Костю, пропустив мимо внимания ответ не по уставу.

Ефрейтор пошел вперед, сделавшись серьезным и продолжая говорить:

– Ты ее найди, как в увал пойдешь. Пока помнишь, найди.

Ступню никак не удавалось отмыть. Антонина больше часа терла грубой мочалкой пятку, пальцы и подошву, превозмогая вначале щекотку, а потом и боль. Нога лишь раскраснелась, но выглядела обычной, только на ощупь оставалась противно скользкой, будто намыленной. И это невидимое «мыло» никак не получалось смыть ни водой, ни хлоркой.

Антонина долго не могла уснуть, перед глазами стоял черный противогаз ликвидатора. Слишком надолго он задержался в классе, слишком быстро скомкал бумажку со слюной. Слишком пристально смотрел на учительницу. Он догадался, он понял, что она выходила за дверь! Он придет за ней со своим огнеметом, прямо сюда, в ее квартиру, и смоет скользкую дрянь с ее ноги раскаленной струей. А потом он придет за Витей. Может, уже где-то неподалеку скрипят тросы лифта, везут убийц в противогазах.

Антонина сбросила одеяло во сне, беспокойные пальцы скомкали простынь. За время отбоя учительница дважды вскакивала и бежала проверять гермодверь. Ей слышались звуки Самосбора – какофония голосов, на удивление мелодичная, не похожая на привычный бубнеж человеческой толпы. Голоса не звали, не рассказывали, они вообще не обращались к Антонине. Они просто были. Там, в коридоре.

Лишь привалившись лбом к герме и отдышавшись, девушка понимала, что стоит в тишине. Нет ни голосов, ни воя сирен. Ей все приснилось.

К началу смены Антонина очнулась с заложенным ухом и привкусом железа во рту. С дрожью осмотрела простынь – на серой от времени и бесконечных стирок ткани отчетливо выделялось влажное коричневое пятно. При мысли, что она потеет этой дрянью, закружилась голова.

Антонина брезгливо коснулась своих плеч, теперь все тело ей казалось скользким, остро пахнущим мокрой ржавчиной. Ступня будто одеревенела и сгибалась с трудом, хоть и без боли.

Вкус ржавчины с языка не смог снять даже зубной порошок. Антонина сплюнула в умывальник, застыла, разглядывая коричневую кляксу.

Она потратила за раз суточный лимит воды, драила скользкую кожу, пока мочалка не выпала из ослабевшей руки. Сидела в остывающей ванне, но не чувствовала холода, осоловело наблюдая, как вода из грязновато желтой медленно становится рыжевато коричневой, скрывая ноги.

Нет смысла идти к врачу, там сразу всё поймут. Зараженных никто не лечит. Сегодня у Антонины выходной, а завтра надо будет как-то сообщить директрисе, что учительница на занятие не придет. Возможно, уже никогда. Антонина задумалась, сможет ли она спуститься на три этажа к телефону и никого не встретить по пути. Решила, что не станет рисковать. У нее еще остался талон на пятнадцать минут доступа в Бионет, лучше написать электронное письмо.

Антонина перестала чувствовать время. Вода остыла окончательно, но кожа продолжала гореть. Девушка выбралась из ванны и завернулась в полотенце, стараясь не смотреть вниз. Ноги скользили в сланцах.

Трудовик, который с начала учебного цикла подбивает к ней клинья, на прошлой семисменке подарил коробок с кофе. Заговорщицки шепнул, что у него есть человек, который «таскает всякое из заброшенных блоков». Настойчивость ухажера и аромат черного порошка уговорили девушку принять подарок.

В коробке еще должно было остаться почти на целую ложку. А на прошлую Смену учителя от Партии им выделили несколько кусочков рафинада.

Горячий сладкий напиток прояснил разум. За стеной ругались соседи, теперь Антонина слышала их лучше – заложенное ухо отпустило. Она допила кофе маленькими глотками, смакуя каждую каплю, легкая горечь отлично перебивала привкус ржавого налета на языке.

И это помогло ей осмелиться и проверить свою ногу.

Левую ступню покрыла твердая, похожая на старый расслоившийся ноготь, рыжеватая корка. Антонина наклонилась и поковыряла ее пальцем, содрав несколько тонких чешуек. Боли по-прежнему не было.

В желудке, все еще помнящем теплоту кофе, заурчало. Антонина сегодня еще не ела. Она представила, как сдирает с ноги корочку и кладет в рот, разжевывает, обсасывает колючие крошки. Интересно, какие они на вкус? Наверное, как засохший биоконцентрат, только слегка солоноватые…

Антонина мотнула головой, отгоняя видение, к горлу подступил выпитый кофе. С трудом поборов рвотный позыв, девушка пообещала разогреть себе тюбик биоконцентрата, как только…

Она разберется с этим.

Последнее лезвие из бумажной обертки. Ногу закинуть на раковину. Тонкая острая кромка срезает корочку без всякого сопротивления. Вот первая капля крови прилипла к фаянсу, Антонина прошлась лезвием слишком глубоко. Это ничего. Пускай придется срезать эту дрянь хоть с кожей.

Антонина не оставит ни кусочка.

…На следующей смене она вошла в класс, держась за стену. Медленно доковыляла до своего стола. Левую ступню она обвязала куском ткани поверх окровавленных бинтов, чтобы не пугать детей.

– Пролила горячее, обожглась, – отвечала она на вопросы учеников.

Ногу и впрямь будто сварили в кипятке, но Антонина воспринимала боль как облегчение и терпела. Она сняла всю корку, каждый миллиметр, ничего не оставила. Смыла в раковину всю труху. И выспалась отлично. Тело высохло и больше не скользило, а на новой простыне к началу смены не осталось и следа.

Конечно, стоило бы подлечить ногу, может, взять пару выходных с вычетом пайка. Но это могло бы вызвать подозрения, Антонина все еще помнила взгляд за стеклами черного противогаза. Она справилась с заражением. Сама! И заслужила снова ходить на работу.

Витя Крышкин сидел на своем месте, облокотившись о парту, и лениво грыз карандаш. Антонина подумала, что впервые, пожалуй, действительно рада видеть шалопая. А вот его соседка, Лизонька Агеева, не пришла на урок. Учительнице это показалось странным: девочка никогда не пропускала занятий. В классе не хватало еще двух учеников.

Пока по радио передавали ежесменную пятнадцатиминутку «Голос Пионерии», Витя, обычно дремавший в это время, помрачнел, заерзал на стуле, то и дело поглядывая на герму. Пожилой диктор, неумело подражая мальчишескому голосу, говорил о дружбе, верности, уважении к старшим. О светлых головах, которые потрудятся на общее благо.

– И последнее напутствие тебе, пионер! – Голос диктора утратил наигранные детские нотки, стал серьезным. – Никогда не открывай гермодвери до окончания зачистки на этаже!..

Антонина выключила радио. Приподнялась со стула, опираясь на стол.

– Достаем двойные листочки! Витя, вытри доску, пожалуйста. Витя Крышкин, ау, я к тебе обращаюсь!

Витя смотрел на дверь. Сказал тихо:

– Слышите? Там, в коридоре.

Антонина ничего не слышала, уши опять заложило.

– Что ты…

Учительница осеклась, почувствовала, как хлюпает под ногой, как набухает обмотанная вокруг стопы ткань.

Витя так и не посмотрел в ее сторону. Из носа мальчика вытекла густая коричневая капля.

Лифт всё же починили. В кабине замерло несколько гражданских, вжавшись в стены.

– Высаживаемся, – сказал Вова, лениво мотнув дулом автомата.

Ликвидаторы не ездят с попутчиками.

Поднимались молча, даже Хохол вел себя тише обычного. Чертила барабанил пальцами по трубе огнемета.

Наводка из санчасти: за последние несколько часов трое детей поступили к ним с симптомами, очень похожими на заражение последствиями первой категории. Все трое учатся в одном классе.

У Вовы внутри было паршиво. Особенно паршиво оттого, что буквально пару смен назад он уже был на школьных этажах. И что-то проглядел.

Двери лифта разъехались.

Вова удивился, вспомнив имя молодой учительницы. Антонина. Она стояла посреди коридора, прижимая к себе мальчишку. Его лицо превратилось в сплошную маску из слизи, слизь пропитала воротник его рубашки, от слизи слиплись его давно не стриженные волосы. По щекам Антонины текли коричневый слезы.

– Помогите…

– Контакт, – успел сказать Вова, но секундой раньше, не дожидаясь приказа, вспыхнула горелка.

Струя пламени ударила в девушку с ребенком, обняла худые фигурки. Тонкий вскрик тотчас оборвался, умер вместе со сгоревшими связками. Тела на полу сплавились в единое бесформенное целое, лишь шипела, испаряясь, слизь и трещал раскаленный жир.

Вова прошел мимо догорающих останков к нужному кабинету.

– Я туда не пойду, – сказал Костя за спиной.

– Куда ты денешься, – буркнул Вова, не оборачиваясь.

Ему и самому не хотелось.

Дети в классе не сидели на местах, дети отпрянули от двери, как только он вошел, теснились в углу, прижавшись друг к дружке. Вова смотрел в заплаканные лица, распухшие, мурзатые… Нет, обычная детская мурзатость: разводы слез, соплей и коридорной пыли.

– Дождитесь прибытия четвертой роты, – сказала рация с плеча. – С ними придут умники из лаборатории, сделают тесты. Пока закрыть этаж на карантин.

Вова не удивился осведомленности Гаврилы: сержанту доложили те, кому не нужны рации.

Пока Хохол разъяснял визгливой директрисе, что с этажа никого не выпустят до особых распоряжений, Чертила блевал в другом конце коридора прямо под плакатом с надписью: «НЕ ДАЙ СВОЕМУ ОГНЮ ПОГАСНУТЬ, ПИОНЕР!». Нарисованный мальчик в неестественно белой рубашке с коротким рукавом и в красном галстучке вглядывался куда-то вдаль, и лицо его светилось от счастья, как заводская лампа в двести сорок ватт.

Детям и учителям запретили покидать кабинеты. Вова оглянулся, убеждаясь, что в коридоре никого, и стянул противогаз.

– Ну хорош, – сказал он, прикуривая папиросу. – Оператор, что ли, раньше не подключался?

Ефрейтор знал ответ на свой вопрос, вот только одно дело стрелять по указке в тварей или обдолбанных наркотой сектантов, и совсем другое… Вова затянулся, насколько хватило легких.

Костю больше не рвало, он продолжал стоять, согнувшись и тупо уставившись на розоватую кашицу под ногами – остатки утреннего биоконцентрата. Вове цветом кашица напоминала бедняг, угодивших под Самосбор. Рюкзак огнемета стоял у стены.

– Это я, – сказал Костя, отплевавшись. – Это все я!

– Отставить пиздеж, рядовой! – рыкнул Вова. – Это операторы, понял меня? Они жмут на спуск.

Он не мог быть уверен, но голос его не дрогнул. Потому что так проще. Ликвидатор всегда исполняет приказы, но больше всего пугает не та секунда, когда переступаешь невидимую черту, а моменты после: когда заглядываешь в себя и понимаешь, что не сомневался, что не дрогнул, что даже не пытался себя оправдать. Что тебе и не нужны оправдания. Потому что все это забрали операторы. Тебя там попросту не было, когда твой палец лежал на крючке. Ты ни при чем.

– Так проще, – повторил Вова вслух.

Костя замотал головой с такой силой, будто намереваясь свернуть себе шею.

– Нет, нет, это я! Я заметил, но я… Все могло быть иначе!

Вова замер с поднесенной ко рту папиросой.

– Ты-ы… Что?

Чертила выпрямился, посмотрел ефрейтору в глаза. Дернулся острый кадык.

– Я заметил… Мне показалось, что учительница… У нее была нормальная слюна! – Рядовой то шептал, то переходил на крик, задыхаясь. – Почти нормальная, п-пара странных точек только, даже не слизь, как крошки ржавчины. Она ведь могла плюнуть на грязную бумагу! Махру курить могла! Я п-подумал, я б-боялся, что мы напугаем детей, причиним им в-вред. Оператор ничего не заметил! Не сказал! Вот я и р-решил…

Вова сделал шаг вперед и ударил рядового в грудь, без замаха, но с такой силой, что боец стукнулся головой о стену, стал сползать по плакату, ухватившись за ушибленный затылок. Вова подхватил его за грудки и встряхнул, как учебное чучело.

– Оператор?! Оператор, мать твою? Думаешь, ему нечего делать, всегда с тобой таскаться? Думаешь, ты у него один такой, мамкин сынок? Башкой начнешь когда думать? А ты башкой не думал, и о детях ты не думал. Я тебе скажу, о чем ты думал, о сиськах под блузкой училки, вот о чем!

Вова разжал руки, вытер вспотевший лоб. Поискал взглядом недокуренную папиросу на полу, поднял, сдул невидимые пылинки.

– Приложение к уставу номер девятнадцать, пункт четыре точка два, – сказал после глубокой затяжки.

Костю трясло. Он так и стоял, привалившись к стене, обхватив себя руками и скривившись, как от боли в животе. Выдавил:

– При обнаружении зараженных последствиями Самосбора служащему ликвидационного Корпуса п-полагается н-незамедлительно…

– Заткнись.

Вова думал. Ему не понравилось, как Костя сказал «причиним им вред». Ефрейтор впервые задумался, а за кого Чертила его принимает? Его, своих сослуживцев, службу в Корпусе. За зло, пускай и необходимое для выживания, пускай естественное и неотвратимое, как сам Самосбор, но… Зло?

О рядовом следовало доложить. Сдать сержанту, отправить к пиджаку из ЧК… И потерять хорошего стрелка, когда им так остро не хватает людей. Когда группам зачистки приходится бить тварей наравне со штурмовыми. Когда скоро в отпуск.

Вова прислушался к себе. Нет, вроде его голова на плечах, операторы больше не подключались.

– Выбрось из башки. – Он повернулся к Косте. – Не думай вообще об этом, пока не вернемся в расположение. Скоро все станет не важно… Забудешь, отступит. Так проще.

– Нет! – Костя снова замотал головой. – Нет, я не хочу забывать, нет. Хочу запомнить, что сделал… Их лица! Не хочу забывать…

– Отставить!

А через мгновение на другом конце коридора показались черные противогазы.

Когда бойцы четвертой роты заняли этаж, отряд Вовы отправили на новую зачистку. А потом еще на одну. И еще. Ефрейтор краем глаза поглядывал на Костю, но тот вел себя как обычно, жал на спусковой крючок без промедления, сжигая тварей, сжигая слизь. Вова не видел его лица за противогазом, мог лишь догадываться, как рядовой сжигает себя.

Стоит ли перед ним образ учительницы, которую он… Нет, не убил. Сжег, как и было положено сжечь всякого, кого не спасти. Константин Тарасенко стал убийцей не сегодня, но две смены назад, когда позволил заражению распространяться дальше, среди детей.

На сколько еще поредеют классы школьных этажей?

Спустя четыре часа, стоя под струями дезинфекторов, Вова поежился от холода, будто ледяные капли могли проникнуть под герметичный комбез. Он думал о том, сколько сам мог допустить таких ошибок, игнорируя устав, уклоняясь от приказа. Пытаясь спасти то, что нельзя спасать, влезть туда, куда не стоит лезть.

И сколько таких ошибок он мог забыть в процедурной, раз за разом наступать на те же грабли.

Снова разболелась спина.

– Эй, Чертила! – Вова окликнул бойца перед входом в процедурную, подождал, пока в проходе скроются остальные ликвидаторы. – Я не хочу тащить это с собой в отпуск. Но если ты еще не передумал…

Ефрейтор вложил Косте в руку ампулу с лекарством от старлея. Прошептал, наклонившись к уху.

– Это поможет не забыть, если примешь сейчас.

Костя, кажется, перестал даже дышать.

– То дерьмо, – подумав, добавил Вова. – Ты заслужил таскать его с собой.

К чекисту их вызывали по очереди: сначала Костю, затем Вову, а напоследок Гаврилу, как командира отряда. Пиджак сидел за небольшим столом, больше напоминающим школьную парту, слушал с зевотой и лениво делал пометки в бумагах.

– Это всё, – махнул он рукой и отложил ручку. – Можете быть свободны.

– Всё? – переспросил ефрейтор, оставаясь сидеть.

Он все еще не знал, как обращаться к чекисту и какое у того звание, если оно вообще было.

Пиджак вздохнул.

– Да, всё. Слушайте, ефрейтор, я в курсе про ваш напряженный… гхм, график. И все понимаю. Да, произошел инцидент. Вы просмотрели следы заражения на приоритетном объекте… Или нет. Девочка могла подхватить заразу в другом месте, кто знает? Вы знаете, ефрейтор?

Вова покачал головой.

– И я нет. Можете быть свободны.

«Да ему просто насрать, – подумал Вова. – Если Чертила ему не сознался, то и копать он дальше не будет. Для него это лишь “инцидент”, очередная запись в бумагах».

Костя стал кричать во сне. Сон ликвидатора крепок, но в тишине казармы вопли рядового после отбоя могли разбудить всякого. Ему никто так и не решился высказать; во взгляде сослуживцев, поначалу укоризненных и раздраженных, лишь на мгновение вспыхивала искра жалости, чтобы секундой позже остыть, превратившись в привычное равнодушие.

Вова ждал, сам не зная чего; предчувствие давило в груди под тельняшкой, подступило к горлу тяжелым комом. Он уже успел пожалеть, что отдал последнюю ампулу рядовому, и, сколько ни пытался, так и не смог объяснить себе, зачем это сделал. В наказание? А может, в предчувствии, что, продолжая ослаблять действие процедур, он сам начнет орать во сне от кошмаров, протягивающих лапы из коридоров памяти?

Выспаться получилось, когда Костю снова забрали в санчасть, второй раз за семисменку. Сначала он уронил ящик с патронами себе на ногу, сейчас якобы случайно порезал руку Молодцом – штык-нож рассек ладонь до кости.

Пока Чертила пропадал в санчасти, Вове пришлось таскать тяжелый огнемет, и уже было притихшая боль вновь терзала спину к концу смены.

А потом за Константином Тарасенко пришли.

Вова вернулся после очередной зачистки, сил на душ уже не хватило, и он не пошел с остальными, а направился к своей койке на негнущихся ногах. Присел осторожно, не сразу заметив, что на соседней койке кто-то есть. Костя лежал прямо поверх пленки, которой застилают кровати, чтобы, если Самосбор накроет казарму, не пришлось сжигать постельное белье. Он подтянул колени к груди, как ребенок, его открытые глаза были неподвижны.

– Вернулся, больной?

Костя не ответил. Двери казармы открылись, и капитан рявкнул с порога:

– Сержанта ко мне!

Едва завидев сопровождающих его ликвидаторов, Вова понял: все плохо. По казарме просто так с Ералашами не ходят. Ефрейтор встал так быстро, как позволила спина.

– Здравия желаю…

– Отставить. – Капитан на него даже не посмотрел, подошел к кровати с лежащим, вопреки уставу, Костей. – Встать, боец!

Тот никак не отреагировал, лишь моргнул медленно, будто в полудреме.

– Рядовой. Я сказал. Встать!

Широкое лицо капитана пошло красными пятнами. Вова только сейчас заметил, что за спиной вооруженных ликвидаторов стоит старлей из санчасти, придерживает какую-то тряпицу на голове. Его лицо рядом с ухом расчертили две подсохшие красные струйки, халат на правом плече был в кровавых пятнах.

Подскочил Гаврила.

– Товарищ капитан, сержант Гаврилов по вашему рас…

– Без пяти минут бывший сержант, – перебил капитан. Кивнул на лежащего. – Поднять!

Гаврила схватил Костю своими ручищами, встряхнул, пытаясь поставить прямо. Голова рядового болталась, будто в шее совсем не осталось мышц и позвонков, на губах пузырилась слюна.

– Посмотрите на него, да он уже обдолбанный! – воскликнул капитан. Махнул ликвидаторам за спиной. – Обыскать!

В горле у Кости захрипело, забулькало, и он выдал порцию смердящей жижи Гавриле на ботинки.

– Ёб… Вымой его и приведи в чувство. – Гаврила толкнул рядового к Вове.

Тот схватил бойца за шкирку, повел, придерживая, к санузлу. Слова капитана прилетели вслед:

– Ага, отмой напоследок.

Вова втолкнул Костю в туалет. Сначала к умывальнику, головой под ледяную струю, пока рядовой не стал задыхаться и отплевываться.

– Легче? – спросил Вова, выключая воду. – Что же ты натворил, пацан!

Костя часто моргал, непонимающе уставившись на ефрейтора. Хотел что-то сказать, но не успел, надул щеки, давя новый позыв. Вова поволок его к кабинке. Встать на колени рядовой смог сам, припасть к смердящей дыре в полу, промахиваясь и разбрызгивая себе на пальцы содержимое желудка.

– Ефрейтор, мать твою! – донеслось из казармы.

Вова выругался, глянул на рядового, но, судя по звукам, у того все было надолго, и выскочил из туалета.

– Скажите мне, сынки, вы называете это работой с личным составом? Вы тут совсем ох-хренели?! У вас под носом боец поднимает руку на старшего по званию и крадет из сейфа наркотические препараты! Это нормально, по-вашему?

Вова поймал взгляд врача, тот все еще зажимал рану. Старлей едва заметно пожал плечами.

Капитан продолжал ходить кругами и орать. Сержант с ефрейтором замерли по стойке смирно и слушали, молча ожидая, когда отгремит их личный Самосбор, от которого не спасут никакие гермы.

Мимо, огибая бушующего командира по дуге и стараясь не попасться ему ни на глаза, ни под руку, прошел Башка со своими ребятами. Их черед выходить на этажи. Ефрейторы обменялись короткими взглядами, и Башка сочувственно кивнул.

Хохол и другие бойцы, с которыми Вова вернулся с зачистки, уже давно вышли из душевой и застыли в проходе, так и не решившись пройти к своим койкам.

– …Бардак в расположении! А если в ЧК узнают, вы подумали? Нас же всех в рядовые опустят, мы до конца службы будем на этажи с одними граблями ходить!

Вова смотрел, как раздуваются щеки капитана, как блестит его подбородок и как смешно он дергает головой, которая будто не имеет шеи, а растет прямо из тела, и думал о Косте. Чертила не просто оценил действие препарата, ему еще хватило то ли смелости, то ли глупости, то ли всего сразу, попытаться достать новую дозу. И не страшили его ни пиджак чекиста, ни ночные кошмары, настолько велико было желание помнить себя… или остаться собой?

Вот почему он постоянно ошивался в санчасти.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться? – К ним подошел ликвидатор с автоматом. – Обыск закончен. Ничего.

Костина кровать была перевернута, матрас с подушкой выпотрошены, вещи из личной тумбочки валялись на полу.

– Так ищите еще!

– А где…

– В пизде, блять! Я и это должен за вас делать? Развели…

Вова не слушал, не обращал внимания даже на огонь в спине. Мысль завертелась, потянула с собой остальные.

Сколько Чертила украл ампул?

Ни капитан, ни старлей, скорее всего, не догадываются о влиянии препарата на процедуры, иначе Вове никто бы его не дал. А значит, они считают Костю обычным наркошей, которому не хватает развлечений на службе. Вот только чтобы пройти процедуры, достаточно одной ампулы, а с одной ампулы не превращаешься в полуживое подобие себя.

Так сколько он принял?

– Бл… – Вова сорвался с места, едва не снес дверь в туалет.

Лицо Кости уже начало синеть. На подбородке засохли остатки блевотины, распухший, склизкий от смеси слюны и желудочного сока язык вывалился изо рта. Ремень, одним концом привязанный к верхней балке перегородки, вторым обвил шею рядового.

– Сука, сука, сука!

Вовины пальцы никак не могли протиснуться между ремнем и шеей, хотя бы ухватиться за край кожаной ленты. Пряжка тоже не поддавалась. Ефрейтор привычным жестом потянулся к поясу, но штык-нож он оставил в оружейке, как и положено. Тогда он несколько раз ударил по балке, намереваясь выбить ее из стены, но та засела слишком крепко.

– Врача! Врача, мать вашу!

Вова обхватил Костю за грудь, приподнял, ослабив натяжение удавки. Кто-то подскочил сзади, начал возиться с ремнем. Краем глаза Вова заметил кровь на лице помощника. Старлей.

Костю положили на пол. Доктор прижался ухом к его груди. Вова, не отрываясь, смотрел ему в лицо.

В лицо мальчишки, который пережил сотни зачисток, но не смог выдержать одну, у себя в голове. Который рисовал темные коридоры, но никого не хотел в них убивать. Которому здесь было не место.

– Чего замер? – спросил Вова доктора. – Давай, реанимация, массаж сердца, что вы там делаете…

– Поздно, – ответил тот.

Ефрейтор придвинулся к нему, схватил за плечо, впился пальцами так, что старлей зашипел.

– Ты что? Ты что, из-за головы на него обиделся, что стукнул тебя, да? Так я тебе ее сейчас вообще на хрен отобью. Реанимируй, я сказал!

Доктор покачал головой.

– Отставить, – сказал за спиной капитан, и не было в том голосе больше ни огня, ни командирской стали. – Хватит с парня.

Он постоял еще недолго и вышел из туалета, бросив напоследок:

– Отслужил.

Лифт. Его кабина – краткая передышка между зачистками; его двери – преграда, они отсекают пережитое и увиденное на этаже; его тусклое освещение – спасение для глаз после мерцающих ламп; жужжание его тросов – иллюзия побега, сломанная надежда оставить все позади. Ведь когда тросы замолкают, меняется лишь номер на лестничной площадке.

Коридоры перестали быть одной большой ловушкой без координат, бесформенным пространством, липкой зоной заражения за пределами Корпуса. Вова стал узнавать этажи, на которые возвращался уже десятки и сотни раз, различать их. Запоминать номера.

Гигахрущ утратил ощущение бесконечности, сжался до пяти блоков на двух сотнях этажей, подконтрольных второй роте. Обрел границы.

Этаж 1889, блок Х-1456 – здесь Вова получил свой последний шрам от языкастой твари;

Этаж 1991, блок Р-1456 – здесь они потеряли Рустама, не справились с наплывом «мяса»;

Этаж 1859, блок У-1456 – здесь жила учительница, которую сжег Костя;

Этаж 1882, блок М-1456 – здесь бойцы четвертой роты захватили тварей живьем;

Этаж 1911… Зеленая слизь прожгла новобранцу перчатки, растворила плоть;

Этаж 1912… Отряд Гаврилы пытал пацана по наводке Сетьнадзора;

1890… Заварили гермы в двух квартирах с зараженными;

1812… Отряд Вовы расстрелял семью за сокрытие и помощь тунеядцам;

1966…

1915…

…

Вове снились крики. Женские крики из жилой ячейки с вырванной гермодверью. После отбоя он вновь оказывался на этаже, где повредил спину, его швыряло по коридору в темноте, било о стены среди бесконечного шума.

Во сне крики почему-то казались знакомыми, но Вове никак не удавалось встать на ноги, подойти и заглянуть в дверной проем, узнать… Скорее всего, квартиру, о которой ефрейтор уже не должен помнить, зачистили – жильцы должны были нахвататься газа, а Гаврила не стал бы медлить с приказом.

Иногда из проема выходил Костя, он твердо стоял на ногах, вырисовывал в воздухе знаки из своей тетради. Вова не видел его лица за противогазом, но почему-то был уверен, что перед ним именно рядовой Чертила.

Вряд ли Костя спланировал все именно так. Ему всего-то нужно было лекарство, чтобы вытряхнуть коридорную пыль из головы, вернуть мозги на нужную ось. Но когда он попался, понял, что за ним придут, желание помнить обернулось надеждой забыться.

Ликвидаторы перевернули вверх дном казарму, столовую, каптерку, санузлы, оружейную – весь Корпус. Но украденных из сейфа ампул так и не нашли.

Нычку в процедурной Вова показал Чертиле, когда вернул ему тетрадь, разрешил прятать там свои каракули. Ефрейтору не хотелось, чтобы они случайно попались на глаза Гавриле или капитану.

В процедурную ликвидаторы предпочитают без лишней необходимости не заглядывать.

Там, за решеткой на ржавых болтах, чья резьба давно превратилась в труху, среди кабелей, тянущихся внутри стены к экранам, Вова прятал немного конфискованного говняка, карты с голыми бабами и твердый, как дерьмо крысы, изюм в жестяной банке. Изюм Вова планировал привезти любимой в отпуск.

Он пошарил рукой, нащупал тетрадку, но так и не решился достать. Взял левее, утопил пальцы в плотном коме пыли… и нащупал картон. Достал вскрытую, но почти целую упаковку, звякнули друг о друга ампулы с коричневой жижей.

Первым желанием было пойти в туалет и выбросить их в смердящую дыру. И плевать на больную спину, плевать на Костю, который думал, что свихнулся от процедур, а на самом деле – когда попытался от них сбежать. Еще пара-тройка раз перед экраном вычеркнут рядового из Вовиной головы как очередную ошибку, как вычеркнули образ той, чью фотографию он носил под сердцем.

Значит, и на нее ему плевать. Уже? Или всегда?

Вова выругался, сжал ампулу в руке до хруста, смотрел, как капает на плитку лекарство вперемешку с кровью.

В коробке еще оставалось много. Если использовать через раз, хватит на пару кварталов трезвости.

Препарат обжигал язык горечью, покалывал небо, растекался по телу горячей волной. Волна доходила до кончиков пальцев и возвращалась обратно, к голове, окутывала плотной невесомой дымкой, через которую не могли пробиться картинки с экранов процедурной.

Вова вспоминал зачистку за зачисткой. Брел по длинному коридору мимо еще не так давно запертых герм, где-то останавливался, чтобы рассмотреть детали, где-то спешил, стараясь не вглядываться, а где-то отстранялся от ужаса.

Ампул было даже больше, чем необходимо. Уже после второй ефрейтор стал узнавать этажи, а после пятой ему начали сниться женские крики и Костя.

После десятой Вова дошел до конца коридора. И вспомнил девушку с фотографии. И ее глаза для него были самыми прекрасными в Гигахруще.

– Шо, Вовчик, не спится? – Хохол прикрыл за собой дверь туалета. Зевнул и зашел в кабинку.

В ту самую, в которой повесился Костя. Вову передернуло. Он не ответил, сплюнул в умывальник желтоватую, тягучую от махры слюну. Нагнулся и утопил докуренную папиросу в кучке таких же. Кучка развалилась, пепел пересыпался через край консервной банки с красной этикеткой. В горле застрял горький ком, будто едкая табачная смола осела в зобу конденсатом из папиросного дыма.

Вова прокашлялся, дождался, когда журчание в кабинке смолкнет. Спросил:

– Так как тебя сюда все-таки занесло? В ликвидаторы.

Хохол вышел из кабинки, почесываясь, замер перед умывальником в раздумьях. Он уже слышал этот вопрос от ефрейтора, но вряд ли помнил.

– Так это… – протянул сонно. – Какая…

Ликвидаторы не говорят «не помню», они говорят: «какая разница?».

– Ага, ага. – Вова потер зудящие от недосыпа глаза. Все реже ему удавалось отдохнуть, все чаще кошмары вырывали из сна посреди отбоя. – А в отпуск ходил?

Хохол сполоснул руки, вытер о треники.

– А то!

– Когда?

– Что когда?

– В отпуск ходил.

– Ну так… Давненько уже.

– И что ты там делал?

– Кутил, что же еще!

– Подробнее.

Хохол посмотрел на Вову с сомнением.

– Товарищ чекист, это допрос?

– Вспомни свой отпуск, Лёшка. Что ты там делал?

– Да что ты пристал-то, как слизь Самосборова?! – отмахнулся Хохол. – Заладил, как заведенный, «отпуск, отпуск»! Скоро сам в свой отпуск сходишь, а нам потом расскажешь.

Вова покачал головой. Сегодня капитан не подписал бумаги. Ефрейтор тогда пожал плечами: не удивительно, случай с Костей и ответственность старших по званию еще не забылась. А потом щелкнуло.

Вова вспомнил, как точно так же пожимал плечами в прошлом квартале. И в позапрошлом. И цикл назад, и два, и… сколько? И каждый раз думал: «в следующий раз, вот-вот».

– Процедуры, они… – Вова глянул Хохлу через плечо, на закрытую дверь, понизил голос. – Они забирают больше. Не только этажи. Зачистки сливаются в одну долгую смену без начала и конца. А если так, то можно ждать вечно, сечешь? Служба, пока не сдохнешь. Никто нас не отпустит, да мы и не знаем уже, куда нам идти. У нас нет отпусков, Лёша.

Хохол стал серьезным, выражение сонливости сошло с его лица.

– Вовчик, ты чего?

– Отпуска не нужны тем, у кого забрали прошлое, – продолжил Вова. – Дембель тем более. Сколько ты здесь циклов? Вы ведь с Гаврилой дольше меня служите. Помнишь, как долго? Помнишь свой призыв? Помнишь, кем был до службы? От кого ушел и кому обещал вернуться?

Хохол нахмурился, протянул руку:

– Дай одну.

Вова достал из кармана треников мятую пачку, вынул две папиросы.

Вспомнил любимые глаза. Мутные, бесцветные, будто заклеенные тонкой полупрозрачной бумагой. И прохладные пальцы, которые касаются его лица, сначала мягко, потом настойчивей движутся по лбу и бровям, спускаются к скулам, щекочут нос, задерживаются на губах, спускаются к подбородку, скользят по линии челюсти дальше, к ушам. Впитывают через кожу каждую деталь его внешности. Запоминают.

И тихий голос:

«Я не буду себя терзать, нет. Я не хочу. – Голос дрожал натянутым тросом, будто из последних сил удерживая что-то тяжелое, тяжелее кабины лифта и перекрытия этажей. Груз, который вот-вот сорвется, полетит вниз, в пустоту, и горе тому, на кого он обрушится. – Слышишь? Я не хочу, чтобы сестра зачитывала мне похоронку! Я не буду тебя ждать, нет. Я не буду тебя ждать!»

И Вова гладил прохладные руки и целовал ароматную шею, и улыбался, чтобы придать оттенок своим словам:

«Я же не навсегда, глупышка. Дембель стукнет, ты и не заметишь. Да и в отпуск же буду ходить».

Говорил, а у самого зудело, щемило между ребрами.

Той же сменой на призывной комиссии Вова вписал в графу «родственники/близкие» всего одно имя. А значит, пока он служит, девушка с самыми красивыми глазами будет получать усиленный паек. И ее очередь на железки начнет двигаться быстрее.

На следующей смене, в чужом килоблоке, рядовой Ермолаев впервые наденет черный противогаз, а боль в ребрах никуда не денется, лишь со временем переместится к спине, засядет в позвоночнике. И погаснет лишь к третьим процедурам.

Вспоминая, Вова рефлекторно потрогал грудь под тельняшкой. Глянул на Хохла. Тот морщил лоб, так и не сделав второй затяжки, глаза его бегали, будто пытаясь зацепиться за невидимый выступ, найти опору. А затем замерли, расширившись.

– То-то же, – хмыкнул Вова. – Я с тех времен тоже мало пока вспомнил. Из той жизни.

– Пока?

Вова снова залез в карман, достал и положил на умывальник ампулу.

– Это? – Глаза Хохла расширились еще больше. – Это того пацана…

– Его звали Костя.

– Да помню я, – буркнул Хохол неуверенно.

– Ненадолго.

– Наркота?

– Лекарство, – поправил Вова. – Обезбол, транквилизатор, я не разбираюсь. Но если принять до процедур…

– Нет. – Хохол сделал шаг назад. – Вовчик, ты… Это уже совсем. Я…

– А тебе ничего и не предлагаю, – отрезал ефрейтор. – Хочешь, разбей и вылей. У меня еще есть. Но если решишься… – Он постучал себя по виску. – Все дерьмо с этажей тут будет. Я помню Костю, вижу его, как тебя сейчас. Это я его подставил. Я дал попробовать. А он, дурак такой… Но дело не в нем одном. Не только рядовой на мне. Гражданские. Мы ведь такую херню творили, Лёша, ты даже не… Детей забирали. Я так и не вспомнил зачем, куда. Тогда это казалось логичным, тогда это был приказ, тогда никто не задумывался. Ложились в процедур… промывочную эту сраную, и легче становилось. Уже не до размышлений было. А сейчас… сейчас это все опять на мне. Во мне! И я не уверен, что мы… Что мы всегда поступали правильно.

Вова наклонился к смесителю, включил воду. В горле пересохло. Сделал большой глоток, от холода свело зубы.

– Так может, и не надо оно, Вовчик? – спросил Хохол серьезно. – Сомнений. Дерьма. Добра от этого не жди.

– Так-то оно так. – Вова выключил кран, вытер ладонью губы. – Я тоже об этом думал. Но тут такое дело… Знаешь, что я не люблю больше всего? Дрочить левой и когда меня наёбывают. Они забрали больше, чем я давал. И теперь кто-то, не знаю кто, должен вернуть должок.

Хохол долго, слишком долго молчал, а потом сказал задумчиво:

– Знаешь, иногда на зачистке мне хочется сорвать с тебя резину. И с других тоже. Я слышу ваши голоса, знаю, что это вы. Но я не уверен, что правильно помню ваши лица, будто и нет ничего за фильтрами, лишь размытые пятна. Мне хочется убедиться, что я вас знаю.

– Повезло-о, – протянул Вова. – Я вот твою рожу сколько ни пытался забыть – не выходит! И ни одна процедура не поможет. Ну честное слово, Лёшка, страх такой.

Лёша слабо улыбнулся. Ефрейтор похлопал его по плечу и заглянул в глаза, но не сказал ни слова.

А потом вышел из туалета, оставив Хохла с ампулой одного.

XII

Лифт. Штурмовой отряд полным составом, восемь бойцов. Полные подсумки, повышенный боезапас. Давно такого не было.

В руках у Вовы Гнев пролетариата, но ликвидатор не чувствовал тяжести. Спина больше не болела, то ли регулярный прием лекарства подействовал, то ли, как и говорил старлей из санчасти, в голове все встало на свои места. Только давило в висках.

Вова не выспался. Стоило закрыть глаза, и он снова оказывался в том коридоре, где длинные пальцы твари ласкают воздух в сантиметре от гермы за миг до того, как ее вдавит, скомкает и швырнет в квартиру. И женский крик стоит в ушах. Вове почему-то казалось очень важным рассмотреть номер квартиры, но никак не получалось. Ни блок, ни этаж он тоже не помнил.

Двери лифта распахнулись, открывая темный коридор, первым из кабины вышел Гаврила с Анкой на плече, остальные следом.

Чекист их уже ждал. Его пиджак был застегнут на все пуговицы, на плечах белела то ли перхоть, то ли пыль. Площадку перед лифтом освещала единственная лампа, под ногами валялись бычки, на стене висела схема помещений. В остальном этаж казался мертвым. Пустым.

– Буду краток, товарищи. Мы на самой границе обитаемых блоков, эта часть подконтрольна четвертой роте. Вследствие… э-э… инцидента и потерь личного состава мы вынуждены заручиться вашей поддержкой. – Голос чекиста оставался сух, как бетонная пыль. – Двумя этажами ниже находится проходная завода. Официально заброшенного после Самосбора пятицикличной давности. Неофициально… нам удалось зачистить часть помещений и переоборудовать в научно-исследовательскую лабораторию.

«Ага, – подумал Вова и перевел взгляд с легких туфель чекиста на его руки. Чистые, без капли оружейной смазки и наверняка без единой мозоли. – Как же, “нам удалось”. Хорошо устроился, чистоплюй!»

– После проходной, здесь, – чекист достал из нагрудного кармана карандаш и ткнул в схему, – бывший цех. Там единственный проход дальше. Загвоздка в том, что цех заполнен последствием третьей категории. Пять циклов назад его так и не зачистили.

Вова присвистнул. То есть умники из НИИ не такие уж и умники, раз и впрямь терпели у себя под боком такую тварь целых пять циклов?

– Другой вход? – спросил Гаврила.

– Здесь, – показал пиджак. – Шахта грузового подъемника. Закрыто гермоворотами военного образца. Выдерживают взрывную волну высокой мощности, открываются только изнутри. Пользовались ими редко. Это ваш выход, но зайти – никак.

– А как иначе сотрудники попадали внутрь?

– Через последствие. – Чекист выдержал паузу. – Ученым специально под него удалось вывести искусственные феромоны, систему химических сигналов… Не важно. Тварь пропускала людей внутрь. Загвоздка номер два: феромоны перестали работать.

Хохол громко закашлял, но смолчал. Вова помялся, чувствуя на себе взгляд сержанта, но сказал:

– А кодовые замки и часовые с автоматами – слишком просто?

Пиджак покосился на него.

– Это позволяло соблюдать секретность. Оградиться от бродяг, черных искателей, что шастают в заброшенные блоки, и прочих лишних глаз. Не отвлекаемся. Вы должны попасть сюда. Лестница, лестница…

Карандаш скользил по схеме.

– Вас проведут операторы. Нас интересуют все данные, которые вы соберете из ЭВМ главной лаборатории. Жесткие диски. Они приоритетная задача, зачищать завод не нужно, реагируйте только на опасность.

Чекист спрятал карандаш и подошел к лифту, нажал кнопку.

– И помните: все, что вы там увидите, лежит под столькими грифами секретности, что лучше и не поднимать, надорветесь. Поэтому меньше глазейте по сторонам, а выполняйте задачу.

– А что с гражданскими?

– А, это… – Чекист ответил уже из кабины, почесал нос: – Если найдете кого, тащите по возможности живым. Даже зараженного. Но жесткие диски в приоритете.

Двери сомкнулись.

По тону чекиста было ясно – он не верит в то, что там остались живые. И еще Вове не понравилось высказывание о случившемся. «Инцидент». Будь то Самосбор, пиджак бы так и сказал. Что тогда?

Вова таких цехов раньше не видел. И дело было даже не в размерах: помещение тянулось ввысь без перекрытий на добрых пять этажей. Замереть, задрав головы, ликвидаторов заставило другое.

Последствие.

Все поверхности заросли биомассой, бесформенные комья розоватой плоти свисали со стен и потолка уродливыми наростами, их тугие волокна сочились прозрачным соком, местами сквозь них просвечивали фиолетовые жилки. Между наростами тянулись упругие сухожилия, уходили под углом вверх, образуя сложное переплетение мостиков в нескольких метрах от пола.

Забраться выше. Будет проще пройти.

Вова раздраженно передернул плечами. Раньше мысли оператора воспринимались легко, как свои собственные, но чем дольше он принимал препарат, тем сильнее чувствовалась неестественность, чужеродность такого вмешательства. Как холодная капля, попавшая за шиворот, как слюнявый поцелуй беззубой старухи.

Гаврила уже начал подниматься по сухожилию, дал команду остальным. Тугие мышцы поблескивали в свете нагрудных фонариков, едва заметно подрагивали, слегка провисая под ликвидаторами, но держали.

Вове казалось, что они пробираются через внутренности гигантской твари, и он задумался, сколько же людей должно было накрыть Самосбором, чтобы осталось столько биомассы. Хватило бы целой рабочей смены завода?

Ефрейтор не слышал, чтобы биомасса разрасталась; если ее не сжигают ликвидаторы, она костенеет со временем. Плоть вокруг казалась живой, пульсировала, из глубины доносилось бульканье. Вова удобней перехватил гранатомет.

Чтобы что-то выросло, его надо хорошо кормить.

– Самосбор мне в… – вздохнул Хохол за спиной Вовы.

Ликвидаторы стали попадаться на середине пути. Другой отряд. Тот тут, то там, вросшие в биомассу так, что торчали лишь черные противогазы или черные сапоги.

– Ускоряемся… – успел сказать Гаврила.

А потом нарост над ними раскрылся, обдав тягучим соком, ощетинился кольцом крючкообразных зубов. Вова первым успел нажать на спуск, граната рванула внутри гигантской пасти, химхалаты забрызгало склизкими ошметками. В то же время совсем рядом чавкнуло, из биомассы отовсюду потянулись гибкие отростки.

Грохнули Ералаши, срезали первые щупальца. Следующие оказались ловчее, метнулись тонкими плетьми, успели хлестнуть одного из ликвидаторов, сбить с тропы. Вова не заметил, кого именно, прыгнул следом, упал на гору мяса, заскользил вниз, к морщинистой воронке, напоминающей сфинктер. Она уже засосала бойца, упавшего первым.

Ефрейтор выругался, пополз обратно, то и дело соскальзывая и норовя скатиться на дно воронки. Гранатомет пришлось бросить.

Сверху летели гильзы и розовые капли, напоминающие блевотину от красного биоконцентрата. Ликвидаторы перепрыгивали от одного сухожилия к другому, уворачиваясь от плетей. Гаврила успевал отдавать приказы и материться одновременно, но даже его голос заглушали автоматные очереди. Ревели огнеметы, кукожились и осыпались отростки под их раскаленными струями.

Вова ухватился за что-то, торчащее над головой, подтянулся. Это были ноги. Две железки, которые он ни с чем бы не перепутал.

– Башка-а! – заревел он, срывая с плеча Ералаш.

Прыгнул на ближайшее сухожилие, вжал приклад в плечо.

Целиться в основания щупалец. Проще попасть.

Парой метров выше припал на колено Гаврила, прикрывая отход. Оглушительно стрекотала Анка, пулеметная очередь вырывала из биомассы куски размером с детскую голову.

Вокруг горела, шипела, стонала разрываемая пулями плоть. Вова чуть не выронил новый магазин из скользких пальцев, автомат будто прирос к руке, иначе его бы тоже потерял.

Вперед.

Ефрейтор добежал до конца сухожилия, прыгнул на соседний, обгоревший до черноты, мостик. Мышца под ногами лопнула, не выдержав веса, но ликвидатор не упал, его потянуло вверх. Живот стянуло до тошноты.

Вова трепыхался, как таракан, пойманный на нитку, обвитое чуть выше пояса щупальце сжималось сильней. Не получалось извернуться, выстрелить в зубастую пасть на потолке, из которой оно росло. Ефрейтор увидел Гаврилу и вспышку из дула пулемета. Натяжение ослабло, и Вова полетел вниз.

Шмякнулся в упругое, липкое, сверху упал поток розовой жижи, накрыл с головой. Вова полз, не различая направления, стиснув зубы, все еще сжимая Ералаш. Его подхватили за шиворот, потянули, придерживая, как ребенка, который учится ходить. За розовой пеленой ничего невозможно было увидеть. Выстрелы стихли.

Вова опомнился, лишь когда за спиной щелкнули замки гермодвери. Попытался протереть стекла противогаза, но на пальцы в перчатках тоже налипла розовая дрянь.

– Газа нет, можешь снимать, – услышал он голос Гаврилы.

Вова с облегчением стянул противогаз. По носу ударил запах сырого мяса, совсем как перед Самосбором, и едва уловимый – гари. Снова подступила тошнота. Подумав, ефрейтор сбросил химхалат, на котором не осталось сухого места. Гаврилу с Хохлом забрызгало куда меньше, но противогазы они тоже сняли.

– Только мы? – спросил Вова, доставая из вещмешка сухую тряпку.

Хохол молчал. Сержант кивнул. Вова уже вытер руки и протирал Ералаш. Тщательно. Бросил короткий взгляд на лестницу, потом на герму.

– Какой мы по счету отряд?

– Вовчик, был приказ… – нехотя начал Гаврила.

– Сколько их было?

– Мы третьи из нашей роты. Еще столько же пыталось из четвертой.

Вова кивнул. Не хотелось ничего говорить. Не хотелось возвращаться к мысли, что там, за спиной, осталась тварь, через которую они прошли, но не убили. Которая впитает, переварит тела его сослуживцев и залечит свои раны. Чтобы встретить следующий отряд, если их троица не справится.

Хохол сверлил Вову взглядом. Ефрейтор снова кивнул. Гаврила этого не заметил, сказал:

– Перекур и выдвигаемся.

Тварь никак не хотела подыхать. Даже Анка ее не брала, пули лишь выбивали пыль из толстой шкуры, будто покрытой бетонной крошкой, не причиняя вреда. Голову твари закрывал массивный шлем из темного от крови металла, пневматические челюсти клацали с такой силой, что, казалось, могли перекусить арматуру.

Впервые они встретили этого нунахера еще на лестницах, потом, дважды, в коридорах. Каждый раз тварь отступала, не решаясь приблизиться под обстрелом на расстояние прыжка, бежала вглубь лаборатории.

Лампы горели ярко, в их белом свете не составляло труда разглядеть останки сотрудников. Растерзанные, выпотрошенные, обглоданные. Их тела разорвали с той же легкостью, как и некогда белые халаты. Кровь засохла беспорядочными разводами, будто пол и стены изрисовал ребенок, дорвавшийся до краски без присмотра родителей.

Попадались и ошметки черных противогазов. Бойцов четвертой роты было легко опознать по бесполезному снаряжению: сетям, шокерам, ружьям с дротиками. Ликвидаторы из второй роты умирали с автоматами в руках. Отряд Гаврилы не первым сюда пробился.

Среди человеческих останков валялись и расстрелянные твари, с виду мясо. Или бывшие мясом раньше…

– Впервые вижу такую погань. – Хохол осторожно поддел носком сапога свисающий из рогатой головы шланг. Стальную оплетку разорвало пулей, из шланга продолжала сочиться мутная, похожая на слюну слизь. Второй конец торчал из спины между выступающих под тонкой кожей позвонков.

Вросшие в плоть металлические пластины, механические лапы, шланги и провода… Над тварями поработали железякины, над всеми по-разному. Объединяли их лишь грубые швы, зашитые толстыми черными нитками на головах и шеях.

– Здесь не было Самосбора, – сказал Вова задумчиво. – Только его последствия, которые вырвались из-под контроля.

П-пров-верить лев-н-ое помещ-ш-ш-ение.

Ефрейтор прислонился к стене, заглянул в проем с открытой настежь гермодверью. Заметив движение между столами, швырнул гранату. Короткий хлопок разлетелся со звоном стекла и битой плитки, с тихим шорохом сыпалась с потолка штукатурка. Из проема лениво выглянуло пыльное облачко.

Чекист не подумал бы сам о выживших, не верил, что они здесь есть. Вова теперь тоже не верил, на пути попадались только твари.

Ликвидаторы спустились на два пролета, прошли длинным коридором, потом еще одним. Оператор вел их шаг за шагом самым коротким путем, знал здесь каждый поворот, каждую ступеньку. Лишь иногда давал команду замедлиться, проверить боковое помещение, заглянуть в какую-нибудь каморку. Предупреждал о тех, кто может выпрыгнуть из-за угла.

Он вел каждый из предыдущих отрядов, смотрел глазами тогда еще живых бойцов. Используя их опыт, предсказывал, где могла затаиться очередная выжившая тварь, откуда наброситься. И Вова понимал: если они не дойдут, последнее, что увидят перед смертью, сможет пригодиться следующим отрядам.

Впр-еди лестн-тн-ица.

С оператором что-то было не так. Никто не знал его расположение, но одно было известно точно: ему не помеха ни расстояние, ни толща бетона, он достанет даже в отдаленных углах килоблока, там, куда не дотягивают мощнейшие радиостанции. Но сейчас голос в голове трещал, ломался, будто из неисправной рации.

Вова заметил, что Хохол тоже это чувствует, трясет головой от каждого подключения, будто норовя избавиться от попавшей в ухо воды. Гаврила, напротив, будто и не чувствовал изменений.

Новенькие, блестящие гермы и аккуратно выложенная плитка, белая настолько, что болели глаза, сменялись старыми, в потеках ржавчины, дверями и заваленными рухлядью коридорами с тусклыми лампочками в пыльных плафонах. Вдоль стен тянулись трубы с желтыми табличками «ОГНЕОПАСНО».

Ликвидаторы прошли мимо распахнутых клеток. Вова обратил внимание, что замки на них целые. Твари не вырвались сами.

Следующее помещение, судя по размерам, раньше было цехом, пусть и не таким громадным, как предыдущий, где обосновалась ожившая биомасса. Стояли ли тут раньше станки или конвейеры сборки, определить было невозможно, сейчас помещение представляло собой два ряда операционных, разделенных полупрозрачной пленкой. У самого входа, огороженные железной сеткой, стояли баллоны с едва различимой маркировкой «О2». Под ногами валялись гильзы и кисти чьих-то рук. Металлический запах крови и горьковатый пороха отчетливей чувствовались в еще не так давно стерильном воздухе.

На одном из столов лежала тварь, привязанная за лапы широкими ремнями. Вова, борясь с непривычным отвращением, окинул взглядом трубки капельниц, случайно наступил на провода громоздкого аппарата с потухшим экраном, которые тянулись к уродливому, будто его пережевали и выплюнули, телу. Отодвинул каталку, где, помимо скальпелей, ножниц и зажимов, лежали дрель с болгаркой. Аккуратно сунул пальцы во вскрытую черепушку, коснулся бледного вязкого мозга, легонько подцепил прозрачную нить и дернул на себя.

Нить натянулась, как гитарная струна, и застряла. На другом ее конце блеснул металл.

Хохол, прочистив горло, сплюнул на пол. Спросил с кислой миной:

– Зачем? Что они тут вообще…

– Сержанта спроси, – ответил Вова, вытирая пальцы о комбез.

Гаврила промолчал.

– Что, даже идей нет, товарищ сержант? Никогда не поверю, чтобы ты, Гавр, не пробил, за что голову сложишь.

– Пиджак вам ясно сказал, грифы…

– Такие секретные, что пупок развяжется, я помню. Но глаза нам завязать забыли, вот беда.

– Они пытались контролировать тварей! – дошло до Хохла. – Как так?

– А как контролируют нас? – повернулся к нему Вова. – Через операторов.

– Меньше бы тебе болтать, ефрейтор, – одернул его сержант, но в голосе его было больше усталости, чем строгости. Подумав, он добавил: – Догадки строить не наша работа. Ни я, ни капитан не знаем, возможно ли это в принципе. Даже пиджак не знает наверняка, как мне кажется. Тут заправляли люди совершенно других компетенций. А у оператора сам спроси, если такой любопытный.

Вова хмыкнул над бредовостью предложения.

– Все вопросы? Тогда двигаем, мы рядом.

– Мальчик умрет от рака, не дождавшись искусственной щитовидки, чтобы тварей Самосбора можно было напихать железом под завязку. – Вова покачал головой.

Гаврила посмотрел на него удивленно, но ничего не сказал.

В пристройку, которая раньше была кабинетом то ли бригадира, то ли еще кого-то из руководства, вела винтовая лестница. Железные ступеньки гулко отзывались под тремя парами сапог. Гаврила замер перед дверью, на секунду прислушавшись, а затем быстро набрал код на электронном замке. С оператором можно пройти куда угодно.

Обычно стены таких кабинетов завешаны рабочими графиками, таблицами, агитплакатами; иногда, если с «верхов» сюда заходят нечасто, а у бригадира есть выход на барыг с Гнилача – голыми бабами.

Сейчас на стенах не было свободного места от анатомических атласов, грифельных дощечек, исписанных формулами, чертежей протезов. На круглом столе среди стопок с толстыми папками стояли грязные кружки и переполненные пепельницы. А у дальней стены перемигивались огоньками четыре шкафа высотой в потолок. ЭВМ.

Жстки-ие дск-ки.

За мутным толстым стеклом был виден весь бывший цех с операционными, и Вова подумал, что, должно быть, отсюда, сверху, все происходящее могло казаться правильным и логичным. Что люди в халатах, смену за сменой ковыряясь в записях и компьютерах, действительно могли считать себя правыми, изучая отходы Самосбора, считать, будто Партия использует их знания во благо народа.

И что если никто не успел укрыться здесь, это еще не значило, будто выживших не может быть на других этажах лаборатории, в жилых ячейках или защищенных от Самосбора глухих камерах. Вот только за ними никого не пошлют. Вова и сам не хотел бы идти.

Жесткие диски сгрузили в вещмешок Гаврилы, и он скомандовал возвращаться. Им снова нужно было пройти через лабораторию, но другим путем – к подъемнику.

На обратном пути Вова остановился у стола с распростертой тварью и сделал глубокий вдох. Окликнул сержанта.

– Отдай диски.

От-тставть.

Гаврила обернулся. Хохол переводил взгляд то на него, то на ефрейтора.

– Отдай диски, Гавр, – повторил Вова. – Там все их наработки, верно? Они просто отгрохают себе новую лабораторию и продолжат с того же места. А это дерьмо не должно продолжаться.

Гаврила тяжело вздохнул, огляделся и положил Анку на стол рядом с тварью. Сделал два шага, нависая над Вовой.

– Отставить неуставной базар. Ефрейтор. – Глаза его опасно блеснули.

– Устав? Я напомню тебе устав. – Вова отступил на шаг, смотреть здоровяку в подбородок не хотелось. Отчеканил: – Приложение шестнадцать, пункт первый. Боец ликвидационного Корпуса обязан прикладывать все усилия по ликвидации последствий Самосбора. Слышишь, Гавр? Ликвидации, мать твою! Сколько раз тебе напоминать, мы убиваем тварей.

– Если этих тварей действительно можно подчинить, если они однажды будут выходить на зачистки вместо нас, оно того стоило! Если будут убивать своих сородичей и гибнуть вместо моих парней, я буду только за.

– Да они нужны, чтобы гражданских кошмарить, неужели не ясно? – фыркнул Вова. – Как на том заводе. Что смотришь? Вспоминай давай, процедуры не забрали это у тебя, лишь задвинули в конец коридора. Забастовка, растерзанный бригадир, тварь, что взялась из ниоткуда одна. Ну!

Сержант часто моргал, морщил лоб и кривился, будто у него разболелась голова. И Вова понял: не вспомнит.

– Эксперимент согласован Партией, – твердо сказал сержант.

– Партией, конечно! Партией, которой мало, что твари бьют наших на этажах, они еще сюда нас гонят пачками, на убой! Я видел ноги Башки, это всё, что от него осталось. Помнишь Башку? Как вы спирт таскали и по бабам из легкой промышленности бегали в самоволку, когда ты еще последнюю лычку не нацепил? Нет Башки больше, и много хороших парней тоже нет, и всё ради… Ради этого…

Вова разошелся. Пнул стол с тварью, но тот не сдвинулся с места, крепко прикрученный к полу. Тогда ефрейтор ударом сапога перевернул каталку с инструментами, забренчал металл о плитку.

– …Ради этого говна?! Ради этого столько наших сдохнуть должно, этого стоило, ты говоришь?

Вова оскалился, пытаясь восстановить дыхание.

– Не получится у нас с тобой отставить, сержант. Мы уничтожим диски и больше не участвуем в этом.

Отттссствть-ть-ть.

– Мы? – переспросил Гаврила и посмотрел на Хохла.

Тот сглотнул, отвел взгляд.

– Такое дело, Гавр… Ты не злись только. Покумекал я, значит, что служба как-то затянулась, я уж и не помню насколько. А ты и подавно, наверное. Вот только у тебя еще есть возможность до капитана дослужиться, в кабинет пересесть, а мы… У нас один конец, и это не пенсия. Я не на такое подписывался. Не буду…

– А кто будет-то? – взревел Гаврила. – Кто будет-то, блять?! Если не мы? Вы же сейчас нюни распустили, оправдания ищете, с этажей хотите соскочить…

– Думай как хочешь, – отрезал Вова. – Диски отдай.

Он снял автомат с предохранителя, но целиться пока не стал.

Оттьсв-т-в-с.

– Вовчик, может, ну его? – спросил Хохол. – Диски эти… Просто уйдем.

Вова мотнул головой, не сводя с сержанта взгляд. Тот слегка наклонил голову, будто на миг к чему-то прислушиваясь, и у ефрейтора мелькнула мысль: как же они все-таки глупо смотрятся со стороны, куклы операторов. И почему он раньше этого не замечал?

– Вы не подключены? – Гаврила округлил глаза, уставился на Вову, потом на Хохла. – К вам не могут подключиться! Как?

– Долго рассказывать. Диски!

– Приложение сорок один…

«Дезертирство», – мысленно закончил Вова за сержанта.

Команда оператора касается мышц быстрее, чем сознание успевает заметить вмешательство. В случае с рефлексами Гаврилы эта скорость смертельно опасна. Вова был готов, но все равно не успел различить, как одним резким движением сержант вырвал из кобуры пистолет и выстрелил. Практически в упор.

Грохот ударил по левому уху с такой силой, что звук обратился в свет, цветными искрами рассыпался перед глазами. Вова отшатнулся, Хохол отскочил на пару шагов. Гаврила отбросил пистолет в сторону, прижал правую руку левой к столу, с ужасом таращась на собственные пальцы.

– Идиоты, я не смогу его долго сдерживать!

Сержант кричал, но до Вовы его слова долетали как из-за глухой стены. Лишь мелькнуло удивление в голове ефрейтора: он вообще не думал, что оператора можно сдерживать, но Гавриле каким-то образом удалось отвести ствол в последний момент. Силен…

Звон после выстрела ввинчивался в уши, вытесняя все мысли; казалось, что тонко вибрирует сама черепная коробка. А за звоном, по нарастающей, приближался женский крик, тот самый, из ночных кошмаров.

Вова увидел знакомую дверь. Он мог рассмотреть полотно до мельчайших деталей, каждую потертость и царапину, каждого ржавого «жучка». Увидел номер – приклеенные цифры из тонкой латуни. Вспомнил блок и этаж. Выше двухтысячных.

Вспомнил и как выходил из этой самой двери в последний раз, а в спину слышалось «я не буду тебя ждать!».

…Вова тряс головой, отгоняя наваждение. Вскинул автомат.

– Ты ведь зачистил их, да? Ту квартиру, по уставу зачистил? Тебе оператор приказал? Или ты теперь сам справляешься, без науськиваний, послушный сержант, а? Сам?

Гаврила все еще держался за край стола, смотрел на Вову непонимающим взглядом.

– Что? Что ты несешь?

Ефрейтор сильнее вдавил приклад в плечо, палец жгло на спусковом крючке.

– Вовчи-ик, – осторожно позвал Хохол.

– Зачистка, где Башка ноги потерял. Шесть этажей накрыло: с две тысячи пятнадцатого по двадцать первый. Нас там вообще не должно было быть, это территория четвертой роты. Но у них не хватило людей, все же по лабораториям сидят, да? Вспоминай! Последняя квартира, куда вломилась тварь, женщины. Ты их зачистил? Вспоминай, сука!

– Вовчик… – Хохол сделал осторожный шаг, еще один. – Ты остывай давай. Мы этого… Не так договаривались.

Он подошел слишком близко. Вова ткнул его прикладом в горло, и Хохол с хрипом осел на пол.

Гаврила подскочил одним прыжком, выбил автомат ударом сверху. Против сержанта в рукопашной ни у кого из бойцов второй роты не было и шанса, слишком быстр для своих размеров, слишком тяжелые кулаки. Вова едва успевал защищаться – руки, плечи, всё, чем получалось прикрыться, вспыхивало болью от каждого полученного удара. Один пропущенный вскользь – и вот уже бегут теплые струйки из рассеченной брови.

Нож сам скользнул в руку. Гаврила умело отбивался, лезвие не могло разрезать кевларовые рукава.

В учебнике Корпуса восемнадцать глав было посвящено ножевому бою и двадцать две – рукопашному. И лишь одна общая для них с единственной фразой: «Нож в руке соперника отменяет рукопашный бой». Если бы не комбинезон, Вова бы изрезал здоровяка и выпотрошил в считаные секунды, несмотря на его силу и скорость. Но Гавриле приходилось защищать только голову, а это давало свободу.

Он поднырнул под режущую кромку, перехватил руку в локте, выкрутил… Боль разрядом прошла от запястья к плечу, Вова взвыл, звякнул о плитку выпавший Молодец. Ефрейтор вырвался из захвата и подсек сержанту ногу: правой левую. Как по учебнику.

Гаврила рухнул ничком, гулко стукнувшись лбом об пол.

Хохол оставался лежать, с шумом втягивая воздух.

Вова вытер со щеки кровь, огляделся. Все это место: операционные столы, яркие лампы под потолком, кровь в коридорах и кровь друзей на белом кафеле. Все это теперь останется с ним. Пускай же только в голове.

Гранату в правую руку, усики расправить левой, достать чеку. Швырнуть в конец помещения, к баллонам.

Налетела невидимая стена, сбила с ног, звон вернулся в уши с новой силой, перед глазами поплыла цветная муть. Вова пришел в себя спустя мгновение, дохнуло жаром. Откуда-то сверху летели горячие искры, в конце цеха стояла стена пламени, казалось горел сам воздух. Плавилась пленка, от едкого запаха саднило в горле.

Гаврила уже стоял, вытирая кровавые капли с носа. На полу осталось красное пятно, блестящее в свете пожара. Сержант бросил на Вову короткий взгляд и ринулся ко второму выходу. Хохол помог подняться ефрейтору, и они побежали следом.

Гул пламени нарастал, хотя в цеху мало что могло гореть. Убегая по узкому коридору, они слышали, как грохочет за спиной, хлопает и трещит. Бетон будто дышал под ногами, как древний старик, по стенам побежала вязь трещин, обгоняя беглецов.

«Что было в трубах с желтыми табличками»? – подумалось Вове.

Кровь из разбитой брови залила глаза, и в полумраке приходилось бежать почти ослепшим. Впереди показался широкий проем открытой шахты. Вова рванул быстрее, догнал Гаврилу на самом краю, вцепился в вещмешок.

– Гавр, отдай! Пускай сгорят здесь.

Гаврила крепко держал вещмешок и молча буравил Вову взглядом. Кровь на его лице при слабом свете напоминала черную расплавленную резину противогаза.

Хохол успел скрыться в шахте.

– Ты не должен подыхать здесь ради них! И ты понимаешь, что я прав, ты не такой мудак…

Дым затопил коридор. В отличие от тяжелого тумана Самосбора, он не стелился по полу, а заполнял собой все пространство от стены до стены, резал глаза, крал из легких кислород.

Из дыма выскочила тварь. Нунахер, которого они так и не успели пристрелить. Вова навалился всем весом, успел оттолкнуть Гаврилу плечом, и в тот же миг железная челюсть вцепилась в руку. Тварь протащила ефрейтора за собой, и они оба перевалились через порог шахты.

Вова почувствовал лишь удар, и свет погас. Осталась только боль. Вове казалось, что это он лежит на столе, стянутый ремнями, а над головой жужжит сверло… Вряд ли он пролетел больше двух этажей, но по ощущениям свалился не ниже, чем с пятого.

Вова открыл глаза и увидел свою руку. Синие буквы на бледной коже: ЛКГХ и двойка рядом с большим пальцем. Рука торчала из железной пасти. Верхом на твари сидел Хохол и расстреливал ее из Токаря в упор. Брызнула черная жижа, пуля наконец нашла дорогу в бетонной броне.

Ефрейтор не смог пошевелиться и скосил глаза. Чуть ниже правого плеча из среза – а это был именно срез, стальная челюсть сработала с эффективностью ножниц по металлу, – толчками вытекала кровь.

Вернулась темнота.

«Я не буду тебя ждать!»

Глаза открывать все труднее. На правом плече жгут, но кровь все равно ложится тяжелыми каплями на пол. Вову трясет, он слышит чье-то тяжелое дыхание рядом.

«Мое лицо! Я хочу его запомнить».

Кажется, веки слиплись. Сухие губы на вкус как наждачка. Словно кто-то услышал его мысли, губ касается холодное горлышко, вода наполняет жадный рот, бежит по измученному горлу.

– Лёшка? Лёшка, это ты? – Собственный голос кажется чужим, его почти не слышно. – Без резины и не понять, ты это или тварь Самосборова меня тащит.

– Сука ты, Вовчик. Какая же ты сука.

«Отставить, ефрейтор!»

В темноте время течет иначе. Вове вспоминаются голоса. Или он слышит их прямо сейчас?

– Помнишь нас, железкин? Обещаньице твое, этого… Пора бы выполнять.

«Психика, она ведь по-разному реагирует…»

– …Нас здесь не было, если что, меня ты не знаешь…

«Сколько ты здесь циклов?»

Тьма становится плотнее, тянет вниз, вдаль от голосов. Последнее, что слышит Вова:

– Слух, железкин. А сраку ты ему стальную можешь сделать? Ему пригодится. Ведь если свидимся, еще хоть раз… я ему по сраке-то напинаю, так напинаю!..

XIII

Коридор был не тем. Номер блока и этажа сходился, но табличка на площадке перед лифтом выглядела совсем новой. А вот все остальное было не то.

Не тот цвет стен, АВП здесь отродясь не было, и матерный анекдот про Партию, выцарапанный рядом с мусоропроводом, пропал. Не похоже, чтобы его закрасили, свежей краски этот коридор не видел будто с полсотни циклов.

Хотелось курить. В чемодане, что отдал ему железкин, лежали оставленный Хохлом химхалат и пачка талонов в дорогу, только не на папиросы – Леопольд не курил. От остальной снаряги он избавился: то ли уничтожил, опасаясь заражения, то ли толкнул барыгам, хотя бы частично компенсируя свои расходы. Вова не спрашивал.

Равно как и не у кого было спрашивать о том, куда подался Хохол, выжил ли Гаврила. Теперь им лучше поодиночке. Лучше даже не знать друг о друге.

Вова понял, что не может торчать в коридоре вечно, подошел к нужной квартире. Дверь стояла на месте. Тоже не та. Ефрейтор осторожно постучал, не сводя взгляда со своих пальцев. Никак не мог привыкнуть к новой руке; казалось, если он не будет смотреть, она не сработает.

Модель старая, но надежная, как говорил Леопольд. Не навороченная бета-гальваника, конечно, и даже не аккумуляторы, потому батарейки придется где-то брать не реже пяти раз за цикл.

Рука, ставшая второй кожей тельняшка и халат в чемодане – всё, что осталось от прошлой жизни. Не считая мертвецов, приходящих во сне.

Щелкнули замки, герма открылась. На пороге стоял незнакомый старик, в его бороде желтели старые крошки биоконцентрата.

– Чаво надо?

Вова открыл было рот, но вместо своего вопроса сказал какую-то глупость.

– Курить дай.

– Вот еще, – сморщился старик. – На попрошаек цигарки разбазаривать.

Другого Вова и не ожидал.

– Давно здесь живешь?

– А тебе чаво? – подозрительно прищурился старик.

– Тут женщина жила, – неуверенно сказал Вова. – С двумя дочерями. Одна из девушек слепая была. Знаешь их?

– Родственник? Аль жених?

– Знаешь?

– В стол справок иди, раз потерял.

Вова придержал дверь, не давая закрыться. Сжал пальцы. Скрипнул металл.

– Э-эй, ты чего творишь?! Кончай герму портить! Шальной совсем? Не знаю я девок твоих, перестройкой нас раскидало! Я теперь здесь.

Вова выдохнул. Перестройка… Теперь понятно, почему он не узнал коридор.

– Давно?

– Так почти с квартал уже. Я вышел как-то, дай, думаю, к Сидоровичу за похмелом спущусь, у него всегда… ну ты понял. А нет Сидоровича, там вообще другие этажи, я и не думал, что выше двухтысячных кто-то есть…

– А их куда забросило?

– Кого?

– Тех, кто здесь жил.

– Так почем мне знать?

– Старый дурак, перестройка вас местами поменяла, ты где жил раньше?

– А! Адрес такой, значит, записывай…

– Запомню.

Вова отпустил дверь и пошел к лифтам, не оборачиваясь.

Две тысячи этажей и неизвестно сколько блоков между ними. И в каком направлении. И на скольких чекисты ищут беглых ликвидаторов. Он боялся увидеть здесь пустую или опечатанную квартиру, теперь этот страх растянут во времени.

Но кроме страха есть что-то еще. Незнакомое. Что-то отличное от холода в груди и серости безжизненного бетона вокруг.

Лифт. Ликвидатор едет к той, кому обещал вернуться.

Часть 5. Культ

Приготовить биоконцентрат можно по-разному. Добавить воды и сварить кашу. Или разбавить сильнее и похлебать жиденького супца, закусывая сухарями. Можно засунуть в духовку и получить пирог, если повезет достать соду. Мне нравится биоконцентрат жарить. Главное, не спускать с него глаз и регулярно помешивать, иначе сковороду потом не отмыть.

Кто-то считает это глупостями, игрой воображения, и ест бледную пасту холодной прямо из тюбиков. Но большинство все же верит, что консистенция хоть чуточку, да влияет на вкус. Мы убедили себя, что глотать пресную массу приятней, когда она горячая.

Я думал об этом, помешивая на сковороде бурлящее месиво. Через минут пять оно загустеет и пойдет комками, еще через пару можно получить румяную корочку.

Покосился на пустующее запястье: с часами было бы удобнее. В тех, что висели за моей спиной, батарейка сдохла еще десять циклов назад, а на распределитель таких больше не завозят.

Рана после кухонного ножа заживала плохо, место среза покрылось толстой желтоватой корочкой и перестало болеть лишь совсем недавно. Я поморщился и вернулся взглядом к биоконцентрату. Со сковороды начинал подниматься запах, нейтральный, едва уловимый, похожий на запах только что выстиранного белья. Он снился мне последние две недели.

Наши запасы кончились быстро, а единственный тюбик в сутки из заводской столовой насыщал слабо. Я разрезал его ножом по стыку, аккуратно разворачивал, чтобы облизать изнутри, добраться до каждой капли.

Чем-то, несмотря на угрозы, поделился Вовчик, что-то приносила Алина, выпросив у своего ухажера, что-то мне удалось тайком выменять у мужиков из цеха, наполовину опустошив кладовку с барахлом. Но этого все еще было мало. Я привыкал ложиться на полупустой желудок и просыпаться с чувством голода.

Вовчик как-то обмолвился, что АВП с ограничителями на самом деле редкость, и даже в нашем килоблоке где-то высоко талоны не привязаны к этажу, на котором живешь. В голодном бреду мне снилось, как мы ходим с Димкой по таким этажам, трещат перегруженные аппараты, а вместо биоконцентрата из них валятся одна за другой банки с тушенкой. Консервы вздувались и лопались с оглушительных хлопком, прежде чем мы успевали их поднять. Звук этот разлетался эхом и окончательном меня будил.

Позавчера человек из Службы быта снял наконец щит с нашего АВП. Никто не побежал жарить, варить или печь пироги. Мы, кто еще остался на шестом, вскрывали тюбики прямо там, в коридоре, жадно глотали липнущую к языку пасту, не отходя от аппарата.

Одна Полина держалась равнодушно, лишь продолжала капать на язык свои капли да запивать их кипятком. Она похудела, и, казалось, ее костлявые плечи вот-вот разорвут платье, лопнет кожа и рассыплется то немногое, что осталось от моей тети. Я больше ее не узнавал: последние две недели будто прибавили ей с десяток прожитых циклов.

В дверь постучали. Я выругался и убрал сковороду с плиты. Все-таки зазевался, и комки биоконцентрата успели подгореть.

– Кто? – спросил уже в прихожей.

– Открывай, сосед!

Я не разобрал, чей голос, и замер в нерешительности. Видеть кого-то из соседей совсем не хотелось. Видеть кого-то с других этажей тем более. Ликвидаторы всегда представляются, им не нужно никем прикидываться, чтобы попасть в жилую ячейку. Кто тогда?

Мысленно обругав себя за любопытство, открыл.

На пороге стоял незнакомый парень, с виду мой ровесник. Его рыжие волосы беспорядочно спадали на плечи и давно не видели воды с мылом. Мятая серая рубашка, явно не по размеру, висела на его узких плечах бесформенной тряпкой, он даже не заправил ее в штаны. Пальцы его прятались в длинных рукавах с застиранными манжетами. Но первым в глаза мне бросилось другое: парень улыбался, от души, во весь рот. И от улыбки этой я напрягся еще сильнее. Никогда не знаешь, чего ждать от показного дружелюбия незнакомца.

– А ты…

– Я только недавно въехал. – Он кивнул себе за спину. – Вот хожу, с соседями знакомлюсь.

– Сергей, – буркнул я. Руки не протянул.

– Так что, сосед, у тебя соль есть?

Честно, я даже не знал, что ответить. Кто вообще такое спрашивает? Он бы еще за перцем пришел или за кофе, а то и сразу за тушенкой.

– Так и думал, – сказал рыжий, видя мое замешательство. – Держи соль, сосед.

Ситуация была столь дурацкой и непривычной, что я машинально взял спичечный коробок с протянутой ладони. Выдавил что-то едва похожее на «спасибо». И лишь секундой позже кольнуло в мозгу воспоминание: «Ничего не берите у незнакомцев! Это важно», – наставляла Полина нас с Димкой.

– Так ты знал тех, кто… ну, жил там раньше? – спросил новый сосед.

«Он работал на реакторе, она сидела с детьми. С детьми, которых мы…»

Я кивнул.

– Знал.

– Я вижу, тебе больно вспоминать. Наверное, они были хорошими людьми. Извини, если лезу не в свое дело, но, если хочешь, мы могли бы об этом…

– Нет, – перебил я. – Извини. Спасибо за соль.

Он не настаивал. Махнул рукой на прощание:

– Свидимся, сосед.

Закрыв дверь, я потряс коробок – внутри зашуршало. Открыл, попробовал мутный кристаллик на язык. Соль.

Ерунда какая-то.

«…Может, они и не хотят вам зла, – продолжала Полина из детства. – Но однажды потребуют что-нибудь взамен».

Жареный биоконцентрат с солью показался вкусным по-настоящему. Я шкрябал ложкой по сковороде, слушая, как по телеку за стеной поет Пугачева. Ира все еще сидела в гипсе, не ходила на работу и целыми днями пялилась в ящик на записи старых выступлений. Однажды она рассказывала, как узнала от прабабки – а та от своей матери, – что Пугачева на экране не настоящая. Якобы настоящая пела совсем другие песни, не о пользе трудовой дисциплины и не о любви к Партии. Димка тогда лишь присвистнул, прикидывая, сколько циклов по телеку крутят старье.

Я подумал, было бы неплохо принять душ, пока не вернулась Алина, она уж точно не позаботится, чтобы оставить воду кому-нибудь еще. Раньше ее хоть как-то контролировала Полина, дежурила у ванной, подгоняла стуком костяшек по двери. Но где моя тетя шляется сейчас, я не знал.

Днями она проводила у телефона на семнадцатом, обзвонила все медпункты и крематории, номера которых смогла найти. Она писала записки в Службу быта и Стол справок. Часами висела на линии, грызя короткие ногти и требуя соединить с дежурным ликвидационного Корпуса и даже напрямую с Главко.

А когда забетонировали шахту лифта, в Полине будто сломалось что-то во второй раз. Тогда она поняла, что Дима не вернется, и тогда же у нее пропал голос. Я больше не услышал от нее ни слова.

Но своих похождений она не прекратила. Слонялась тихим призраком по этажам. Без цели. Никому не звонила, ничего не пыталась узнать. Очередной разум, проигравший Гигахрущу.

Я честно пытался с ней поговорить. Но каждый раз, натыкаясь на безжизненный, будто треснувшее стекло на четвертом этаже, взгляд, не мог выдавить из себя и слова.

…Ступил на холодную эмаль пожелтевшей ванны. Если не наглеть и тратить воду поровну, каждому выходит ровно по две минуты в душе. Но сначала придется секунд двадцать провозиться с проклятым смесителем: померзнуть под ледяными струями и обжечься кипятком, прежде чем настроить нужную температуру.

Я задумался, а успели ли нам произвести перерасчет лимитов после ухода Димы, или мы можем использовать его литры? Мысль показалась столь гнусной, что захотелось растереть мочалкой кожу в кровь, смыть с себя эту грязь.

Подставив голову под слабый напор лейки, я не услышал, как кто-то вошел. За шторкой выросла тень.

– Эй, занято вообще-то…

Заметил краем глаза, как худая нога переступает борт ванной, как скользит край шторки по белому бедру. Горячее тело прижалось к спине. Столь горячее, что я поежился, как от холода.

– Алина, что ты делаешь? – спросил, не оборачиваясь.

– Экономлю воду, конечно, – хихикнула она.

– А что, у Петра… как его там?

– Семеныча.

– У Семеныча вода кончилась?

– Ревнуешь?

– Знаю тебя. Чего ты хочешь?

Ее руки скользили по моим плечам, ее губы почти касались моего уха.

– Я тут подумала, – шептала она. – О квартирке напротив. У меня знакомая есть, я ей колготки время от времени подгоняю в обход… ну ты понимаешь. Пора попросить об ответной услуге.

Я понимал. Вспомнился коробок с солью, оставленный на кухонном столе.

– Она распределением жилищных ячеек занимается. Но ты сам знаешь, одиночкам получить целую квартиру нереально, а вот если молодой паре – дело другое. Вот и подумала я… Мы. С тобой. А она нам подсобит. Своя квартира, Сережка, ты только представь!

Я представлял. Два тела на ковре, обглоданные лица… Наверное, моя дрожь передалась Алине, девушка отпрянула.

– Помоемся и сразу на регистрацию? – Я продолжал стоять к ней спиной, но было в моем голосе что-то такое, отчего Алина закашлялась.

– Извини. Ты прав, наверное, слишком рано… Я дура, если подумала, что ты захочешь там жить. Дура, да?

– Ты опоздала. Там уже есть жилец.

Я вылез из ванны и потянулся одной рукой к полотенцу, а другой задвинул шторку обратно.

– Кто? Давно?

Своего имени новый сосед так и не назвал, потому я закрыл за собой дверь, оставив Алину без ответа. Она не была дурой, ничуть. Именно на таких и держится Гигахрущ: на тех, кто приспосабливается, кто не привык оглядываться. Она была умнее большинства из нас.

На кухне меня ждала невымытая сковородка. Хотелось курить, но талоны на папиросы выдали только сегодня, и, чтобы их отоварить, придется тащиться к распределителю.

В прихожей хлопнула герма.

– Дай курить, – сказал я Вовчику.

Тот молча ввалился на кухню и бросил на стол листовку с фотороботом. Прихлопнул раскрытой пятерней.

– Не твой знакомый, часом?

Я всмотрелся в черно-белое лицо. Отпечатано было паршиво, где-то с подтеками, где-то краска легла совсем нечетко, но я все-равно узнал эти тонкие губы и высокий лоб.

– Главко.

– Ага. На всех распределителях такие висят. За любую информацию обещают благодарность Партии.

Я лишь пожал плечами. Мало ли почему вчерашний чекист впал в немилость? Это не часовой механизм, здесь система может сжирать свои же пружины, перемалывать анкерные колеса, ломать трибы, но продолжать работать. Пружина-Главко уже успел засесть нам в задницу, а значит, оплакивать его среди нас никто не будет.

Из ванной вышла Алина, прошмыгнула в свою комнату, оставляя мокрые следы на линолеуме. Тельняшка проводил ее взглядом, затем посмотрел на меня, обернутого в полотенце и не успевшего обсохнуть. Хмыкнул, но ничего не сказал. Протянул наконец папиросу.

– Чего? – спросил я, заметив его взгляд, пока мы курили.

– Помнишь, я о дельце говорил?

– Ну.

– Так вот, сегодня. После отбоя. – Вовчик прищурился и утопил окурок в пепельнице. – Не для ссыкливых дельце. Потянешь?

Я правда задумался. А затем кивнул.

Через несколько дней после того, как шахту залили пенобетоном, я едва не попал под Самосбор.

Лифт, на котором обычно добираюсь с работы до семнадцатого, остановился сразу после двадцать четвертого. На двадцать третьем выли сирены. Кабины всегда блокировались заранее, не позволяя заехать на опасный этаж, но сработай старый механизм в этот раз чуть с запозданием, опустись мы всего на метр ниже… Когда-то от этих мыслей меня бы прошиб озноб. Но в тот день я не почувствовал ничего.

Мужики, застрявшие вместе со мной, пыжились, но так и не смогли открыть двери изнутри. В душной кабине, казалось, каждый глоток воздуха был на счету.

Самый молодой из моих попутчиков, едва ли отработавший свой первый цикл на заводе, а то и вовсе не успевший окончить ПТУ, громко рассказывал небылицы, обливаясь потом. Храбрился. Говорил, якобы выше сотых ходят слухи о человеке, пережившем Самосбор. Все смеялись.

– Ну и что с того? – чесал бороду одноглазый детина, косясь на молодого. – Даже случись такое чудо, жизни уже не будет. Или ликвидаторы застрелят, как этого… Опасный элемент! Или в НИИ заберут на опыты…

Я слушал вполуха; не проходило и месяца, чтобы в Хруще не появлялось новой байки. Думал, что, поднимись сейчас Самосбор на двадцать четвертый, чуда не случится. И сам испугался тому, каким равнодушием во мне отозвалась эта мысль.

Нам с детства твердили – нет ничего страшней. Самосбор несет лишь агонию, невообразимые страдания. Но откуда им знать? Возможно, все происходит быстро. Возможно, иногда это тот самый выход – единственное доступное нам милосердие.

В тот день Самосбор на двадцать третьем закончился через полтора часа, и лифт поехал дальше.

Но отражение тех мыслей, видимо, еще мелькало в моих глазах. Первым его заметил Вовчик. Почувствовал, что я стою у самого края и что бежать у меня больше нет сил, их не хватит сорваться с места в очередной раз, когда завоют сирены.

Какое-то время Вовчик лишь буравил меня взглядом. А потом сказал:

– Заняться тебе надо чем-то, малой, башку встряхнуть. Дельце есть. С наваром.

Он не рассказал подробностей, добавил только, что ему нужно все обдумать и подготовиться.

И я согласился. Вот так просто. В голове будто что-то щелкнуло, сложился перегар Вовы, его предложение, воспоминание о горящих глазах брата перед тем, как он в последний раз спустился в подвал…

Все-таки невозможно пережить Самосбор. Но я мог попробовать пережить все остальное.

Прислонившись к стене, я посматривал в обе стороны: не выглянет ли кто-нибудь из жильцов на шум в коридоре. Что делать в таком случае, инструкций не было. Рядом шипел газовый резак, сыпались, потрескивая, на пол раскаленные искры. Вовчик возился с дверью уже минут десять, не меньше.

По его словам, этот этаж около недели назад накрыл Самосбор. Спустя пятнадцать часов ликвидаторы прибыли для зачистки и заметили, что герма одной из квартир прилегает не плотно.

– Разгерметизация – штука серьезная, по этому случаю предписание конкретное, – рассказывал тельняшка вполголоса, пока мы поднимались пешком до семнадцатого. – Заварили, даже не заглядывая.

Я косился на его чемодан; судя по весу, там был не один лишь химхалат.

– Чья это квартира?

– Что значит «чья»?

– Колись, Вовчик. Залезь кто к нам, нашел бы пару тюбиков биоконцентрата, бычки в пепельнице и твои дырявые треники. У соседней, думаю, ситуация не лучше; у простого человека взять-то нечего. Но ты готов рискнуть, вскрыть запечатанную ликвидаторами квартиру. Значит, неспроста.

Вовчик ухмыльнулся и переложил чемодан из руки в руку.

– Шаришь. Квартирка и впрямь не из простых. Жил там человечек один… полезный.

– Барыга.

– Барыга. Да не простой, а работающий на важного человека.

– На барыгу всех барыг?

– Вот ты зря зубоскалишь. Ты о Багдасаре Ивановиче, может, и не слыхал, но в узких кругах он человек авторитетный. Дела, по слухам, вплоть до семисотых этажей ведет. Его даже чекисты к ногтю прижать не смогли, а это о чем-то да говорит.

Больше я не выспрашивал, лишь удивился сквознувшему в голосе бывшего ликвидатора уважению к «авторитету» спекулянта. Если квартира принадлежала барыге, там и впрямь можно будет чем-нибудь разжиться, и этого мне было достаточно. Я все еще ходил в должниках у Сидоровича за патроны и обрез.

Мне нужно было вернуть отцовские часы, за две с лишним недели я так и не смог привыкнуть к их отсутствию. Левому запястью будто не хватало веса, будто оно стало мне чужим; чувство потери зудело под кожей.

Вовчик наконец закончил с дверью. Сварочный щиток он снимать не стал.

– Готов, малой?

Я еще раз окинул взглядом чужой этаж – сто тридцать четвертый, так высоко мне забираться не приходилось, – и поправил химхалат. Гулко стучало в груди, руки крепче сжали пожарный топор. Его, как и резак, тельняшка одолжил у какого-то знакомого из Службы быта. Оставалось надеяться, что «навар» это покроет.

– Готов.

Вовчик подождал немного, за щитком было невозможно понять выражение его лица, и дернул на себя герму, распахивая. В ту же секунду из квартиры метнулось щупальце и, обхватив бывшего ликвидатора, утянуло его вглубь прихожей.

– Блять, Серег!..

Я бросился следом, не давая себе времени на раздумья. Толстое фиолетовое щупальце, обвившись вокруг пояса, прижимало Вову к полу; второе, чуть потоньше, уже вцепилось в ногу. Тянуло, выкручивало, намереваясь оторвать. Железный кулак ликвидатора поднимался и падал, с влажным хлюпающим звуком врезаясь в бугрящийся отросток, разлетались скользкие ошметки.

– Руби суку, руби!..

Я подскочил и замахнулся. Лезвие без труда разрубило натянутый шланг из плоти, освободив Вовину ногу… Вовремя пригнулся: третье щупальце, самое тонкое, хлестнуло по обоям в десяти сантиметрах от моей головы.

Гибкие отростки тянулись из бесформенной массы: будто кожаный мешок набили старым хламом и подвесили у входа на кухню. Масса пульсировала, как если бы десяток сердец гоняли внутри нее густую кровь. Я снова замахнулся.

Топор легко вошел в податливую мякоть, утонул в фиолетовом мешке. Я потянул вниз, вспарывая тварь. Ударил снова и снова. Под ноги текло темное, густое, как кисель. Я бил и бил, кромсая плоть, не задумываясь, что раньше оно могло быть человеком, бил под нарастающий шум в ушах, за которым терялись ободряющие крики Вовчика. Рубил, представляя пластилиновые тела тварей, забравших у меня брата.

Пока наконец не расслышал смысл долетающих до меня слов.

– …мать, ну хорош, говорю! Серега, мля, сдохло оно! Кончай!

Я опустил топор и понял, что больше не могу его поднять. Плечи горели от напряжения. Склизкие ошметки застряли у меня в волосах, с носа капало.

– Ну че ты псих такой, а?

Вовчик уже стянул заляпанный щиток.

– Фиолетовое. – Я старался не смотреть на кашу, в которую превратилась тварь.

– Чего?

Он не понял. Тварь была фиолетовой. Смог бы я так быстро среагировать, так легко махать топором, будь ее плоть привычного цвета? Если бы из страшных ран хлестал не кисель, а полилась жидкая красная кровь? От этой мысли желудок схватил спазм, и я едва не заблевал себе и так заляпанный химхалат.

Потом мы долго отмывались в ванной. Вовчик отыскал в ящике над умывальником баночку с марганцовкой, развел в ведре, заставил умыться еще и этим, обязательно промыть глаза.

Лезть на кухню через липкую гору останков никто не захотел. В единственной комнате Вовчик перевернул все вверх дном: разрезал карманным ножиком подушки, заглянул и под кровать, и на антресоли, вытряхнул на пол каждую полку из шкафа. Даже за плинтусом проверил. Несколько минут мы молча курили, осматривая находки.

Худая пачка талонов – не нумерованных, значит, их можно будет отоварить выше двухсотого, – блок папирос без двух пачек, несколько баночек биоконцентрата с красными наклейками, черный противогаз…

– Ты говорил, он был барыгой… – сказал я тихо, глядя на кевларовый комбинезон. Потрепанный, будто его драли когтями десятки лап.

– Да точно барыгой, – отвечал Вовчик озадаченно. – У ликвидаторов нет своих квартир. Не знаю, откуда у него снаряга.

Вместе с комбезом нашлась и кобура с пистолетом. Ее тельняшка протянул мне. Я вспомнил тугой упор спускового крючка, кислый запах пороха в носу.

«Целься в девочку. Только в нее».

И отказался.

– Сидоровичу в обмен на ствол занесешь, дурашка.

Я вновь мотнул головой. Нет, Обойдется. Хватит старику и бурого биоконцентрата.

– Ну как знаешь, – крякнул Вова, ища взглядом, куда бы это все сложить. В его чемодан точно не поместилось бы.

Тогда мы и заметили сумку на шкафу у самой стены. Чтобы ее снять, Вове пришлось залезть на табуретку; сумка стукнула об пол с металлическим звуком. Дурное предчувствие коснулось моей груди в тот самый миг, когда железная рука тельняшки стала одну за другой доставать консервы.

ГОСТ 5284-84/4

Тушенка.

Тушенка в квартире барыги могла значить что угодно. Может, у спекулянтов Багдасара есть свой выход на редчайшие баночки. Может, его дельцам удалось ограбить склады ликвидаторов, это объяснило бы и найденное нами снаряжение Корпуса. А может, где-то неподалеку есть еще один спуск в подвал.

И тогда Багдасар или кто-то из его людей могут знать о судьбе пропавшего отряда. О судьбе Димы.

…Я открыл герму, стараясь не шуметь. На кухне горел свет, Ира с Полиной что-то вполголоса обсуждали за столом. Вовчик тотчас дернул на себя тугую дверь кладовки, осторожно поставил в темноту сумку с чемоданом. Женщины туда обычно не заглядывали.

Разговор на кухне смолк, Ира обернулась к нам, но ничего не сказала. Я заметил темные круги под ее глазами, будто тени от бутылочных крышек. Плохо спит или снова Вовчик кошмарит? Тетя лишь молча скользнула по мне взглядом и потянула в рот папиросу. Когда-то она предпочитала крутить самокрутки, но теперь в дрожащих пальцах рвется тонкая бумага, рассыпается махорка.

– Пойдем. – Тельняшка ткнул меня в бок.

В их с Ирой комнате пахло сыростью и кислой брагой. Через эти запахи пробивался еще один, едва уловимый, навевающий мысли о медпункте.

Вовчик достал из-под кровати системный блок и пожелтевшую клавиатуру, подключил ЭВМ к телевизору и сетевому кабелю. Загудел в тишине вентилятор.

– Вот ведь как, малой, – сказал Вовчик, пока мы ждали загрузки. – Жизнь вроде штука такая, не до смеха. Но, куда ни глянь, иронии по горло.

И, заметив мой недоуменный взгляд, добавил:

– Админ на точке доступа давно сгнил, а то и в фиолетовую кашу превратился. А сетка – вон, работает.

Я ничего не понял. Тельняшка притащил ЭВМ почти сразу, как сюда переехал. Провел в квартиру провод, через который мы могли подключаться к Бионету. Но в то, как это все работает, мне вникнуть не довелось.

Картинка на экране зависла. Вентилятор разогнался, взвыл, будто намереваясь сорваться с оси, а спустя пару секунд умолк, как захлебнувшись. Теперь железу надо дать остыть и попробовать снова.

– Так а что там с администратором? Это из Сетьнадзора, что Бионет тянет?

Вовчик фыркнул.

– Молодежь, светлые головы, ага. Как на дядю пиздеть, так вы все умные, а сами только и можете, что гайки на заводе крутить? Никто Бионет не тянет, он сам прорастает в Гигахруще, что та плесень. Включаешь ты однажды телек, а он не фурычит, и коаксиальный кабель, телевизионный то бишь, потолстел и забился какой-то розоватой кашицей. Не знаю, кому первому в голову пришло это говно к сетевому оборудованию подключить. Вот такая штука и называется точкой доступа. Есть килоблоки, где они чуть ли не на каждом этаже проросли, а где-то, как здесь, раз на тысячу квартир попадаются. Вот уже от этих точек и тянут сети. А заправляет этим делом администратор.

– А Сетьнадзор?

– Так это цензура, ты и сам знаешь. Им Служба быта о новых точках доносит заранее, на технических этажах оно видно, если по кабелю какая дрянь ползет. Потому Сетьнадзор всегда знает, где шутника искать, который решит по неосторожности анекдоты про Партию в Бионете травить. Бывают, правда, и неучтенные точки, но таких мало…

Тельняшка замолчал, будто что-то припомнив. Операционка загрузилась, оставалось дождаться подключения к сети. Мне было действительно интересно, и я спросил:

– А наша точка где, говоришь?

– В том и шутка! На втором она, который в бетон два цикла назад закатали. Там уже ничего живого не осталось, а железо работает, доступ есть. Такой вот, считай, подгон… от мертвеца.

Экран потемнел, побежали белые строчки кода. Загружался Гнилач.

– Так Сетьнадзор не в курсе, что мы заходим через точку, которая в карантине?

– А ты че, выходил когда-то не через Гнилач?

Я покачал головой. В «чистом» Бионете делать мне было нечего. Кто-то, конечно, умудряется найти там за километрами пустого текста и болтовни ни о чем полезные советы по дому и ремонту; молодые мамочки сутками напролет обсуждают детей, мужей и Самосбор разбери что еще; школьники просят помочь с решением задачки… Есть и те, кто совсем отчаялся и пытается устроить в сети свою личную жизнь. Лишь инженер у нас на производстве использует Бионет с пользой, временами отыскивая там редкие чертежи.

Гнилонет совсем другое дело. Темная, свободная от цензуры сторона, где в открытую осуждают власть, жалуются на жизнь или пялятся на размытые фото грудастых баб. Мы с Димкой в основном заказывали через Гнилонет курево, когда не оставалось сил терпеть до получки, но Вовчик утверждал, что там можно достать вообще что угодно. Если знать места и есть чем платить, разумеется.

– Во-от, – протянул Вовчик. – Гнилач маскирует трафик. Для Сетьнадзора точка мертва. В нашей сети все в курсе.

Его пальцы ловко щелкали клавишами, вбивая буквы в адресную строку. Никакой навигации и гиперссылок в Гнилаче нет, адрес страницы вводится только вручную – или записывай, или запоминай. Сколько таких адресов помнил тельняшка?

– Вовчик, откуда ты это знаешь? – спросил я с искренним удивлением.

– Да я так, в железе копался маленько, – признался бывший ликвидатор. – Еще до службы.

Я покосился на экран и не смог сдержать усмешку.

– Погоди… «Труселя В Горошек» – это ты, что ли?

Тельняшка пробормотал что-то невнятное себе под нос. Он шустро бил по клавишам, набирая сообщение в форумной строке. Я следил за всплывающими словами. Покачал головой:

– Вова, ни хрена не понятно же!

Тельняшка поднял глаза от клавиатуры, перечитал написанное.

«Труселя гуляли по Хрущу. Прошли 34 ступеньки выше второго распреда и нашли запакованную хату. А в хате среди барахла баночки блестящие, да не простые, а гостовские. Подскажи, товарищ, где таких еще достать, а Труселя в накладе не оставят».

– Не учи дядю, пацан, – кому надо, тот поймет. Глядишь, и схватит кто ниточку, потянет. Надо только подождать.

Оставалось лишь кивнуть и довериться его словам. А ждать… это я умею. Мы все умеем. Зачастую ничего иного здесь и не остается.

III

– Про сто одиннадцатый слыхали? – Мишаня обвел нас взглядом и сделал большой глоток из своей банки.

Я пожал плечами. Вадик закурил, сказал сквозь дым:

– Это который Самосбором почти на две смены накрыло?

– Да не просто накрыло, а основательно. Никто не выжил. Шестнадцать квартир! Представляю, как охренели ликвидаторы, когда пришли на этаж и увидели открытые гермы.

– Погоди, в смысле открытые? – спросил я, отхлебнув пива. – Кто их открыл?

– Так сами жильцы и открыли! – выпучил глаза Мишаня.

– Зачем?

– Да кто их теперь разберет? Сирены мозги расплавили за две смены-то…

Я посмотрел на курящего Вадика. Тот кивнул, подтверждая слова друга, да с такой уверенностью, будто своими глазами видел распахнутые гермы.

Временные помешательства случались и раньше. Особо впечатлительные при Самосборе нервничали, им не хватало воздуха, порой для них стены родной квартиры превращались в бетонный мешок, ловушку. Одно дело – переждать пятнадцать минут или несколько часов, но два дня… Я вспомнил, каково это, и поежился.

Все мы иногда даем слабину. Я и сам не так давно задумывался, что Самосбор не самый страшный выход. Но чтобы целый этаж одним махом…

Пришлось подвинуться, пропуская мужика с двумя банками. Он споткнулся о мою ногу и выругался, пиво потекло по его пальцам.

В пивной было тесно. Раз в неделю передовикам производства выдают талоны на кислую, мутную дрянь, от которой густеет слюна и вяжет язык. Поговаривают, для ее производства разводят желтый порошок, в составе которого есть мочевина. Здесь много о чем болтают, но, судя по запаху, эта байка недалеко ушла от правды.

Тем не менее раз в семисменку мы могли подняться всего на один этаж от распределителя и по честно заработанному талону получить две пол-литровые банки. Достаточно, чтобы захмелеть.

Да и мне было полезно увидеть еще хоть что-нибудь, кроме рожи Вовчика да потухших глаз Полины. Болтовня с заводскими позволяла ненадолго разжать тиски.

Грязный пол, десяток высоких круглых столиков, за которыми тесновато даже втроем, и никаких стульев; прилипшая к потолку серая вата папиросного дыма, смех, ругань, звон банок, старые анекдоты и пережеванные по десять раз новости, редкий мордобой – это пивная на пятьдесят первом. Я хлебал кислятину из банки, морщился и жалел, что у меня всего один талон.

– А еще говорят, что видали на том этаже мужика, которому Самосбор не помеха. – Мишаня понизил голос.

– Ну-у, это ты уже пиздишь, – протянул Вадик.

Я тоже кивнул.

– Не верю.

– Как верно заметили ваши товарищи… – послышалось у меня за спиной, и мы разом обернулись, – информация та не может быть достоверна, не в обиду вам будет сказано. Выжить при Самосборе невозможно, это я вам заявляю авторитетно!

Незнакомец прижимал к груди наполненные до краев банки и озирался в поисках свободного столика. Назвать его «мужиком» не повернулся бы язык, совсем он не смахивал на заводских: низкий, с плешью, в очках с тяжелой оправой. Его клетчатая рубашка была заправлена в штаны и выглядела чистой, практически новой, не считая посиневшего пятна от протекшей ручки под нагрудным карманом.

– О, это сразу видно человека ученого! – заулыбался Вадик. – Издалека?

В нашем килоблоке нет никаких НИИ ниже трехсотых. А выше… да кто его знает?

Ученый кивнул. Он поджимал губы и крутил головой в надежде найти себе место.

– Какой НИИ?

Плешивый бросил на Вадика снисходительны взгляд.

– Институт, молодой человек, он один. Разнятся лишь филиалы и направления исследований…

– Так ты из какого?

Ученый замолчал, сбитый с толку такой напористостью. Видя его замешательство, мы отодвинулись и освободили на столе немного места.

– Проходите, товарищ ученый, просвещенного человека слушать всегда интересно.

Тот сначала удивился приглашению, затем просиял. С видимым облегчением поставил банки на край стола, первым же глотком ополовинил одну.

– Лазарев Михаил Петрович.

Он по очереди протянул каждому из нас руку, я пожал мягкую ладонь последним.

– Так над чем работаете, товарищ Лазарев? – не унимался Вадик.

Ученый, будто захмелев с одного глотка, осмелел и многозначительно посмотрел на пустую банку, куда мы бросали бычки. Вадик крякнул и протянул ему папиросу.

– Мое направление – изучение распределения пространства Гигахруща. – Лазарев прикурил и, поймав наши непонимающие взгляды, продолжил: – В широком смысле. Понимание геометрии такой массивной структуры позволит лучше узнать о ее назначении, о ее прошлом и будущем, в конце концов. А также в перспективе обнаружить ранее скрытые от нас источники материальных благ. Возьмем, к примеру, ЭВМ. В Гигахруще нет таких производственный мощностей, чтобы создавать микропроцессоры в промышленных масштабах и, насколько мне известно, никогда не было. Но откуда-то они взялись?

– Всегда тут были. – Вадик задумчиво почесал щеку.

– Да, многие были здесь задолго до нашего рождения. Но откуда? Ничего не берется из ничего, уж простите тавтологию, и не пропадает в никуда.

– Из заброшенных блоков таскают.

– Из заброшенных или из незаселенных – еще большой вопрос, – заметил Лазарев.

Никто не обратил внимание на эту поправку, но почему-то она оставила засечку гвоздиком на внутренней стороне моей черепушки.

– Да ерунда это, – махнул рукой Мишаня. – Вы хоть и ученый, а за весь Хрущ говорить не можете, только не обижайтесь. Он, знаете, большой. Где-то эти микропроцессы, или как вы их назвали, да делают. Как карандаши из трупов.

– Как это, из трупов? – повернулся к нему Вадик.

– Да вот так. У моего соседа племяш работает в крематории, он и рассказывал. Человек – это что, по сути? Углерод. А графит – это что? То-то. У них там есть машины специальные, которые под давлением прах человеческий в графит превращают. Из одного человека, говорит, двести сорок карандашей выходит. Вот где технология! А вы мне тут про «эвэмэки» ваши.

– Так, погоди. – Вадик скривился хуже, чем от пива. – Это что получается, мы покойниками пишем?

– Ну!

– Так, товарищи, вот еще пример! – встрял Лазарев, прикончив первую банку. – Пенобетон! Тот самый, которым Служба быта этажи запечатывает и который ликвидаторы в гранатах носят. Он, по-вашему, откуда берется?

– Известно откуда, – буркнул Мишаня. – На бетонных заводах делают.

– А вы, молодой человек, хоть об одном бетонном заводе слыхали? – прищурился Лазарев.

– А то! Я как-то к Светке из легкой промышленности клинья подбивал. Ну Серег, ты знаешь Светку.

Мишаня толкнул меня локтем. Я кивнул. Светка работала с Алиной и пару раз была у нас дома.

– Так вот, она мне тогда дала от ворот поворот. Сказала, есть у нее хахаль. Как раз на бетонном заводе работает.

– Ха! – разгоряченный Лазарев хлопнул в ладоши. – А вот и нет никаких бетонных заводов. Вообще! Пенобетон течет по трубам в стенах, что кровь по венам. И никто не представляет, откуда он там берется и какая сила создает необходимое давление. И почему он там не застывает. Служба быта знает лишь, куда подключить шланги…

– Погоди-ка, товарищ ученый, а Светкин хахаль как же?

– Мишань, а ты его сам видал хоть раз? – вкрадчиво спросил Вадик.

– Нет, ну я это… Вот зараза девка!

Вадик гоготнул в кулак и похлопал товарища по плечу, я сочувственно улыбнулся. Мишаня сокрушенно качал головой, нависнув над полупустой банкой.

– Я к ней от чистого сердца ж…

Покурили молча. Лазарев присосался ко второй банке, явно намереваясь осушить ее за один присест. Я долго смотрел на его дергающийся кадык, пока наконец не решился.

– Так а конкретно здесь вы чем занимаетесь?

Ученый грохнул пустой банкой о стол, вытер губы и глянул на меня затуманенным взглядом.

– Я? Здесь?..

– Что исследуете?

– Моя группа занималась так называемой… гхм, «Теорией окон». Слыхали о такой? Ах да, откуда бы вам…

Пауза затянулась, Лазарев уставился на дно, где желтой жижи осталось едва ли на половину глотка.

– Расскажите, – осторожно начал я.

– Да, товарищ ученый, очень интересно. – Понимающий Вадик долил Лазареву пива из своей банки.

Я тоже плеснул. Впервые выпала возможность послушать человека из НИИ, приоткрыть герму и заглянуть… Я еще не знал куда. Но очень хотелось узнать, и немного пива казалось совсем скромной ценой.

Лазарев оценивающе взглянул на пополневшую тару и вздохнул, будто осознав свое положение.

– Никто не знает, откуда взялся Гигахрущ, так?

Я подумал и кивнул. Остальные молчали.

– Есть гипотеза… Повторюсь, только гипотеза! Так вот, некоторые думают, что изначально было некое Строение. Несравненно малое по сравнению с нынешним Гигахрущом, но все-таки достаточно большое. Может, на тысячи жилых блоков, может, больше. Были там и заводы, и фабрики, и прочие производственные объекты. Была закрытая инфасрук… инфраструктура.

Лазарев икнул.

– А окна тут при чем? – нетерпеливо спросил Вадик.

– А вы много окон в своей жизни видели, молодой человек?

– Ни одного, – сказал Вадик.

– На четыреста каком-то, слыхал, есть одно, – припомнил Мишаня.

– У нас на четвертом, – добавил я.

Лазарев повернулся ко мне, и я заметил жирные следы пальцев на стеклах его очков.

– На четвертом, говорите? Это интересно, надо свериться с записями…

– Так с теорией что? – напомнил Вадик.

– Ах да. Так вот, у Строения тоже были окна. Много, на каждом этаже. А потом… Потом произошло ЧТО-ТО. Это самое «что» является предметом отдельных исследований… И, осмелюсь заметить, здесь не каждый может… Точнее, лишь все… выдвинуть гипотезу…

Дальше бормотания Лазарева превратились в полный бред, и мы уже успели пожалеть, что напоили ученого, как неожиданно для всех он совладал с заплетающимся языком и продолжил:

– Если выстрелить шариком с краской в белый лист, – Лазарев ткнул пальцем в центр стола, – разлетятся брызги. Вот так и отдельные элементы Строения разметало в пространстве на неопределенные расстояния, что те брызги, понимаете? А все промежутки заполнились копиями. Как в ЭВМ: копировать-вставить, копировать-вставить, копи… Ну вы поняли. Копии жилых ячеек, копии коридоров, лестниц, заводов… Бесчисленное множество копий. Так вот, согласно теории, окна есть только у оригиналов, тех самых брызг, помните?

Я прикрыл глаза, представляя чернильную кляксу на белом листе. Сказал:

– Где-то брызг больше, то есть в каких-то килоблоках окна попадаются чаще.

– Угу.

– А где-то, как в нашем, всего парочка. Значит, следуя за окнами, можно найти место, где сохранилась бо́льшая часть того самого Строения.

Вадик присвистнул. Лазарев посмотрел на меня – на секунду мне показалось, что его взгляд абсолютно трезв, – и медленно кивнул.

– Ве-ерно мы-ыслите, – протянул он. – То место давно известно, но, поверьте, там нет ничего примечательного. Увы.

– Так что же вы ищете?

– Подсказки, – помявшись, ответил Лазарев. – В обломках Строения мы ищем подсказки, чем же на самом деле было это сооружение, с которого все началось, и какой цели оно служило. Точнее… мы искали.

Остекленевшие глаза его разом потухли, лицо осунулось и сравнялось в цвете с папиросным пеплом. Такое лицо было у Полины, когда она узнала, что Димкин отряд не вернулся из подвала. Сколько раз я сам примерял эту серую маску?

– Мы приходили в килоблок, узнавали у администрации, сколько там окон, проверяли нужные помещения, записывали и шли дальше. Иногда приходилось идти через необжитые этажи, искать там… В последний раз мы попались мутантам. Выжил только я.

Лазарев замолчал, молчали и мы. Слишком часто нам приходилось выражать сочувствие родным, друзьям, коллегам, соседям… Слова стерлись, потеряли свою силу. Лишь тяжелое молчание оставалось всегда к месту.

– А сейчас я даже не знаю, что делать, – продолжил Лазарев и с грустью заглянул в пустую банку. – В ваших блоках какой-то переполох, КПП закрыты. По всему получается, что я тут… ох, застрял.

– Сколько ж ты килоблоков прошел, дядь? – спросил Мишаня шепотом.

Лазарев лишь хмыкнул в ответ. Отлип от стола, и его повело в сторону, так что нам с Вадиком пришлось придержать ученого за локти. Он уже возился с застежками напоясной сумки, которую я заметил только сейчас.

Лазарев достал сложенный вчетверо лист плотной ламинированной бумаги и воровато огляделся, не подсматривает ли кто из-за соседних столиков. Наконец он разложил лист, отодвигая пустые банки к краю; одна чуть не полетела на пол, и Мишаня успел схватить ее в последний момент.

Мы застыли, рассматривая сложный узор из прямых линий.

В детстве нам с Димкой нравилось играть в лабиринт. «Помоги гражданину выбраться с этажа до того, как наступит Самосбор». Сначала мы искали их в школьных учебниках, потом рисовали лабиринты друг для друга, делая их все сложнее и запутаннее. Но лабиринт Лазарева был самым сложным и запутанным из всех, что я видел.

Линии, начерченные тонким карандашом, шли параллельно друг другу, заворачивали и пересекались под прямым углом, расходились на перекрестках, но оставались единым целым: схемой без видимого начала и конца. «Гражданину никогда не выбраться из такого», – подумалось мне. Промежутки между линиями, как объяснил Лазарев, улицы – полости в Гигахруще.

Я вспомнил об окне на четвертом, через которое видно лишь бетонную стену. Параллельную линию.

На разных промежутках лабиринта стояли засечки, обведенные синей ручкой. Лазарев ткнул в одну из них, ту, что ближе к краю.

– Мы здесь.

Четыре блока образуют килоблок, в каждом блоке сотни, если не тысячи, этажей. Все это поместилось под указательным пальцем ученого.

И тогда меня прошибла дрожь. Все знают, что Гигахрущ огромен, мы привыкли воспринимать это как данность, редко забираясь дальше чем на сто этажей от своих квартир и слабо представляя, как живется в других килоблоках. Но лабиринт Лазарева затянул меня, сдавил своими линиями, и я впервые даже не понял – кожей почувствовал, – какая на самом деле громада из металла и бетона простирается вокруг.

– Как далеко разлетелись брызги? Что будет, когда вы найдете самое дальнее окно? Что будет здесь? – Я ткнул дрожащим от волнения пальцем в столешницу за краем карты.

Лазарев вымученно улыбнулся.

– Мы не уверены, что забирались так далеко. И так высоко. Прямых путей, как видите, здесь немного, а простых нет вообще. А там… – Он запнулся, глядя на указанное мной место. – Гип-па-тетический край Хруща.

– Что-то вы, товарищ ученый, пивка и впрямь перебрали, – покачал головой Вадик. – Гигахрущ бесконечен, это все знают.

– Все, – поддакнул Мишаня.

Он уже несколько минут маялся, пританцовывая на месте – пиво давило на мочевой пузырь, – но не уходил, боясь пропустить что-нибудь интересное.

– Э-э, нет, молодые люди. – Лазарев погрозил пальцем. – По официальным данным, протяженность неизвестна, высота неизвестна. Это разные вещи! А в мире нет ничего…

Договорить он не успел. За одним из дальних столиков началась какая-то суматоха. Кто-то кого-то толкнул, кто-то вскрикнул, разбилась банка, зазвенели по полу осколки.

– Отцепись от меня!

– Да у него слизь на руках!

– Сучара!..

В поднявшемся гомоне было невозможно разобрать, что к чему. Лазарев, несмотря на свое состояние, успел сложить листок с картой и ловко спрятать обратно в сумку, Вадик схватил его за локоть и потащил за собой.

Если кто-то и впрямь влез в слизь, а потом приперся в пивную, следовало уходить как можно скорее. Потому что, когда сюда прибудут ликвидаторы, уйти уже не сможет никто.

Какого-то несчастного избивали у стены, я не успел рассмотреть. Нас вынесло человеческим потоком на лестницу, ступеньки слишком быстро бросились под ноги, и я схватился за плечо Мишани, с трудом сохраняя равновесие. Услышал:

– Щас обоссусь.

Мы спустились к распределителю, попали из одной давки в другую. Вдоль коридора тянулись окошки выдачи, где можно было отоварить талоны на спички, хлорку, лампочки, мыло и зубной порошок, одежду и прочую всячину. В боковых ответвлениях на раскладных стульях курили менялы-барахольщики – доживающие свой век старики, – получившие лицензию от администрации и зарабатывающие прибавку к пенсионному пайку. Перед ними на расстеленных клеенках лежали радиоплаты, поплавки для сливных бачков, детали сифонов, гайки, шайбы и шурупы в алюминиевых баночках, старенькие отвертки со сколотыми ручками и ржавые разводные ключи…

На распределителе можно достать практически все, что нужно в хозяйстве. Если тебе, конечно, что-нибудь останется. Здесь пахло застоявшейся кислятиной: запахом вечных очередей и впустую потраченного времени.

Толпа влетела в толпу, смешиваясь в единый ком. Бежавшие из пивной расталкивали собравшихся у окошек выдачи людей, пихались локтями, ходили по ногам. Я оглянулся: Мишани рядом не было. Решил попробовать пробиться к туалету?

Где-то впереди маячили затылки Вадика с Лазаревым. Мне стоило ускориться, не хотелось отпускать ученого сейчас, из него еще столько можно было вытащить! Если он проделал такой путь, то наверняка знал и о подвале. Знал о еще одном спуске.

Не знаю, почему меня снова тянуло вниз, что именно я собирался там найти? Увидеть своими глазами место бойни и разорванные тела ликвидаторов, чтобы стянуть с очередного мертвеца противогаз и взглянуть в безжизненное лицо брата? Я ставил эту точку в своей голове тысячу раз, но получалось лишь многоточие. Мне нужна была единственная. Мне нужно было тело Димы.

Знакомые затылки всё удалялись. Я проскочил между двумя амбалами, обогнул какого-то чудака с надвинутым на голову капюшоном и собирался уже было окликнуть Вадика… Когда взвыла сирена.

Нет ничего хуже, чем оказаться на распределителе во время тревоги: до Самосбора можно и не дожить. Зазеваешься – и толпа задавит, растопчет, не обращая внимания на хруст и крики под каблуками.

Самая опасная давка – на лестницах и у лифтов, потому я сразу протолкнулся к стене, прильнул к холодному бетону, а спустя пару метров свернул за угол, в тесный тупичок, где пока еще были свободные места. В подошву впилось что-то твердое, зашелестела клеенка. Я не обратил внимание на крики менялы – сам виноват, что не успел собраться, и сейчас его барахло затопчут.

– Спасайтесь! – вылетело из толпы. – Бегите, да бегите! Прячьтесь же, скорее!

Людей в небольшое укрытие набилось под завязку, все стремились поскорее переступить затертую грязно-желтую линию на полу. Меня оттеснили к боковой стене. Рядом женщина вцепилась в сына, обхватила долговязую фигуру руками, вжалась лицом в тощую грудь. Парню было на вид циклов пятнадцать, но он уже вымахал выше матери. Неловко гладил ее по спине.

Мы ждали. Вспышки аварийных ламп подсвечивали напряженные лица и поднятые к потолку глаза. Казалось, секундная стрелка моих часов потяжелела, замедлилась, не желая подниматься вверх по циферблату, тянуть за собой неподъемное время.

Наконец под потолком щелкнуло, и поползла со скрипом вниз металлическая заслонка, все еще удерживая наши взгляды, как магнитом. Механизм срабатывал автоматически, и никто не знал, как давно его смазывали в последний раз и не остановится ли спасительная заслонка на полпути.

Толпа с распределителя пропала, утрамбовалась в кабины лифтов, растеклась по лестницам или забилась в укромные углы вроде нашего. Лишь один человек – тот самый чудак в капюшоне – неторопливо прогуливался вдоль закрытых герметичными щитами окошек, продолжая кричать:

– Все попрятались? Все успели? Молодцы-ы…

Я пригнулся, чтобы получше разглядеть его в сужающемся проеме. Высокую фигуру скрывал то ли длинный плащ, то ли балахон, будто сшитый из тряпья всех оттенков серого, рук не было видно из-за широких рукавов. Я позвал этого глупца, что кричал о спасении, но отчего-то не собирался спасаться сам, махнул ему, несмотря на недовольный цокот за спиной. Но он даже не посмотрел на меня.

– Я успею! – Парень было дернулся из объятий матери, намереваясь проскочить под заслонкой, когда той оставалось проделать лишь четверть пути, но женщина держала крепко.

– Стой, дурень!

– Мама!

– Не пущу!

От интонаций в ее голосе мне самому захотелось сильнее вжаться в стену, так они мне напомнили Полину.

– Не смотри, сынок.

Заслонка коснулась желтой линии на полу, скрипнув последний раз, и вместе с тем отовсюду послышались вздохи облегчения. А я в этот момент мысленно поблагодарил женщину за ее хватку. Пацан бы не успел.

Мы остались в темноте, лишь слабо светились зеленые точки на стрелках отцовских часов. Сидорович забрал за них всю тушенку – мою долю, что я приволок из квартиры барыги, – да еще и талонов сверху запросил. Я не торговался. Вместе с напоминанием, что вся моя жизнь заперта в делениях циферблата, я вернул себе нечто еще, чего раньше не замечал. Едва уловимое чувство, будто какой-то, пусть и незначительный, контроль у меня все же есть. Время вновь стало зримо и почти осязаемо.

Через герметичную заслонку мы все еще могли слышать безумца.

– Хорошо спрятались? Надежно? Хорошо-хорошо… Сидите, бойтесь. Я даже отсюда слышу, как стучат ваши коленки… Сирены пугают вас? Хочется заткнуть уши?

С первым звуком тревоги я нажал кнопку обратного отсчета на часах и знал, что совсем скоро эти крики сменятся воплями агонии. Вот-вот…

– …Они построили это место, заперли вас по жилым ячейкам, убедили, что бежать и прятаться – единственный путь. И вы, послушные, покорные, отгородились гермами. Гермы закрыли ваши глаза, гермы заперли сердца ваши…

Стрелка преодолела контрольную отметку и пошла на новый круг. Я не мог понять, почему Самосбор никак не наступает.

– Вы чувствуете страх. Вы ложитесь со страхом, вы просыпаетесь с его привкусом на языке. Он бродит за вами по пятам, шепчет вам, мешает расслышать…

Порой голос удалялся, тонул в гуле сирен, и уже казалось, что он больше не вернется, что сгинул невидимый рассказчик, как и полагается сгинуть всему живому по ту сторону заслонки. Но проходило десять секунд… Двадцать… И снова он:

– …Сирены, чтобы вы не слышали правду. Гермы, чтобы не видели правду. Трудовой распорядок, чтобы у вас не было времени подумать о правде. И страшные байки, чтобы вы боялись правды…

Я, не отрываясь, следил за часами. Невозможно… Невозможно!

– …Ну так слушайте сейчас! Слушайте мой голос и не обманывайте себя, что не слышали! Я проведу вас через закрытые двери, я покажу вам лицо страха, что бродит по коридорам вашей головы. Покажу, и вы поймете! А сейчас – слушайте! Слушайте, ведь я все еще здесь!..

Это не могло быть правдой. Нельзя вслушиваться в вой сирен, нельзя пускать то, что за ним прячется, в свой разум. Самосбор не в силах миновать герметичные заслоны, но это еще не значит, что он не может попробовать дотянуться до нас иначе. Мы здесь как тушенка в консервных банках – слишком привлекательны, чтобы не попытаться найти открывашку.

Он говорил еще долго. Повторялся по нескольку раз, ходил по распределителю, чтобы его услышали во всех концах.

– Как он это делает? – тихо спросил кто-то у меня за спиной, но не получил ответа, и больше из темноты не донеслось ни звука.

А потом сирены смолкли.

– Я ваш проводник, и вы узнаете мой путь по знакам моим… – последнее, что долетело до нас.

Когда поднялась скрипучая заслонка, на распределителе были только ликвидаторы.

– Граждане, этаж зачищен! Повторяем, зачистка закончена, просим сохранять спокойствие и не толпиться…

Я осмотрелся, будто все еще ожидая увидеть слизь на полу. Слишком быстро для зачистки такого большого помещения, на обычный жилой этаж у ликвидаторов порой уходит вдвое больше времени. Если только здесь вообще было что зачищать…

Проводника, как он сам себя назвал, нигде не было видно, и вот этому я как раз не удивился: вряд ли он стал бы дожидаться черных противогазов. Тут и там из убежищ, подобных нашему, появлялись небольшие группы выживших. Все молчаливые, растерянные. Они боязливо поглядывали то на ликвидаторов, то по сторонам, будто тоже искали человека в балахоне, но старательно избегали смотреть в лицо соседу. Боялись не сдержаться и спросить вслух.

Лишь парень, стоявший с матерью, крутил головой, пытаясь поймать хоть чей-то взгляд, надеясь, что ему хоть кто-то сможет объяснить. Когда он посмотрел на меня, я сказал серьезно.

– Нет, не может.

И покачал головой, ставя точку в ответе на невысказанный вопрос.

– Да ясен хер, не может! – говорил Вова, пока мы поднимались на семнадцатый. – А все, кто думал, что может, или исчезли, или их потом от стен отдирали. Да ты и сам видел, во что Самосбор превращает.

– Его я тоже видел. И слышал. Десятки человек слышали.

– Ты знаешь правила. Нельзя слушать то, что доносится из коридоров во время Самосбора.

Я знал. И соглашался с бывшим ликвидатором, вот только взять и так просто выбросить ситуацию из головы тоже не получалось, мысли зудели в мозгу и требовали быть высказанными.

– То, что может звать тебя… – кряхтел тельняшка после очередного лестничного пролета. – Оно не настоящее. Вспомни ту хрень, что просила открыть герму. У нее был Димин голос.

Тот голос, стуки в дверь и плач Полины… Я продолжал видеть это во снах. Да, версия с тварью, которой каким-то образом удалось вылезть из подвала и добраться до распределителя, все бы объяснила. Вот только зачем твари прятать лицо, если она и так может принять любой облик?

– Непохоже было, чтобы он… оно нас выманивало. Гермы на распределителях не открыть изнутри, даже если захотеть. Значит… – Я замялся, подбирая слова. – Это или какой-то трюк или…

Вова замер на очередной ступеньке, обернулся и строго зыркнул на меня:

– Никаких «или», блять. Даже не думай.

Конечно, он был прав. Сама мысль о том, что Самосбор можно пережить, противоречила всему заученному нами с детства. Я по своему опыту знал опасность таких мыслей: они вгрызаются в разум, и даже если их удается оттуда вытравить, оставляют после себя незаживающие, болезненные рубцы.

В лифте ехали молча. Хотелось хоть на время забыть Проводника, выбросить его слова из головы.

«Они построили это место, заперли вас по жилым ячейкам…»

Я крутил между пальцами папиросу, которой меня угостила Полина, и никак не решался прикурить.

Сегодня впервые за долгое время тетя сама приготовила завтрак для нас двоих. Я смотрел, как она шкрябает по краю миски, собирая жидковатую кашицу, как дует на дымящуюся ложку. Следил молча, будто боялся спугнуть проснувшийся в Полине аппетит. Лицо ее было спокойным, круги под глазами выделялись меньше обычного; казалось, ей удалось наконец выспаться.

Доев, тетя достала папиросы, протянула мне одну.

– Ого! – Я присвистнул, взглянув на пачку. – «Армения»! Где такие нынче дают?

Курево с пометкой «Первый сорт №1» на распределители почти не завозили, даже в Гнилонете его было проблематично найти.

– Дают, да не всем, а где взяла, там уже нет.

Тетя слабо улыбнулась. Как же я скучал по ее редким, скупым улыбкам! На какое-то время меня даже согрела приятная надежда, что материнская боль, выпившая из Полины жизнь, наконец отступила, притупилась хоть ненадолго. Что самое страшное уже позади.

Но было нечто еще, то ли в этой мимолетной улыбке, то ли в легком блеске зрачков, нечто настораживающее, непривычное. На меня смотрела женщина больше не слабая, не придавленная горем, женщина с затаенной решимостью в глазах, той, что выжигает последний страх в самом человеке, но так пугает окружающих.

Мне хотелось, чтобы все это было выдумкой, игрой моей фантазии, чтобы Полина на самом деле нашла дорогу из темноты, в которую превратилась ее скорбь. Пусть бы даже полоской света для нее стал таинственный ухажер, подаривший пачку «Армении» в знак внимания. Пусть. Я был готов поддержать любой путь, который не заведет еще глубже во мрак.

Спросить Полину я не успел, на кухню заглянул Вовчик и позвал меня в прихожую «по делу». Тогда я и узнал, что «Труселя В Горошек» получили на форуме ответ.

– Люди Багдасара хотят пообщаться. Лично.

Больше тельняшка ничего не добавил. Я смотрел в его покрасневшие, будто даже трезвые глаза, и у меня закрадывалось смутное подозрение: неужто бывалый ликвидатор волнуется перед встречей с каким-то барыгой?

Мы вышли на двести пятьдесят восьмом, миновав до этого пять распределителей и сделав около десятка пересадок. Так и не прикуренную папиросу я сунул за ухо, дымить почему-то не хотелось, несмотря на гадостное предчувствие в груди.

Вовчик беспокойно оглядывался, держа руки в широких карманах мастерки. Наверное, в одном из них был пистолет.

– Держись ближе ко мне и не отсвечивай. Говорить буду я, – сказал тельняшка тихо.

Этаж производил впечатление заброшенного. Лампочки горели не все, с черного потолка капало. По словам Вовчика, выше начинались фермы и тянулись не меньше чем на тридцать этажей. Некоторые из них частично затапливают, сделав предварительную гидроизоляцию – плесень и грибы лучше растут в сырости. Но в Гигахруще никогда и ничего не работает как должно. Я взглянул на темные подтеки на стенах и попробовал представить, какой, должно быть, кошмар творится в квартирах, если здесь все-таки кто-нибудь живет.

– Сюда, – позвал Вовчик.

Я догадался, куда мы идем. Ну почему все важные разговоры в моей жизни происходят у мусоропровода? О чем я не мог догадаться, так это о направленных в лицо автоматах, которыми нас встретили.

– Медленно… – сказал Вовчику бугай в черном противогазе. – Руки из карманов.

Тельняшка выругался сквозь зубы, но подчинился.

Нас вычислил Сетьнадзор. Или Корпус следил за людьми Багдасара. А может, это все очередной маскарад и теперь у каждого вшивого барыги есть доступ к снаряжению ликвидаторов. Я перебирал в голове варианты, думал о многих вещах сразу. О Полине с Ирой, которые, возможно, так никогда и не узнают, куда мы пропали. Размышления помогали отвлечься от простой истины: в нас целятся.

И ни навыки Вовчика, ни пистолет в его кармане, ни его протез нас уже не спасут.

Автомат в мощных лапах громилы казался игрушечным. По слухам, такая игрушка могла выстрелом пробивать бетон.

Напарник громилы, не опуская оружия, обошел нас по дуге и остановился за нашими спинами.

– Нагнись, – сказал он Вовчику.

– Чего?

– Нагнись. Повторять не буду.

Скрипнул то ли Вовин протез, то ли его зубы. Я недоуменно переводил взгляд с одного бойца на второго, но обо мне они, похоже, забыли, даже руки поднять не заставили. Все их внимание было приковано к Вове, который медленно нагибался, держа руки по швам.

И тогда ликвидатор ударил. Тяжелый сапог прилетел тельняшке по заду, и от этой картины у меня самого заныло в копчике. Вова заорал и отскочил, держась за ягодицы, бешеным глазами уставился на ударившего.

Здоровяк опустил автомат и заржал во весь голос. Его напарник закричал:

– А я тебе говорил, что тебе срака стальная понадобится, а?! Теперь держись!

И одной рукой стянул противогаз.

– Сука! – Вовчик все еще пытался отдышаться. – Хохол! Сука!

Он повернулся к здоровяку, тот уже успел повесить автомат на плечо и стоял теперь с открытым лицом. Вова его будто бы тоже узнал, но ничего говорить не спешил. Какое-то время они молча пялились друг на друга. Я смотрел на выражения их лиц, и на какую-то секунду мне показалось, что все не разрешится так просто. Было что-то между этими двумя там, в прошлом, что тянуло к ним свои темные лапы, что могло заставить Вову вспомнить о пистолете в кармане, а здоровяка вновь схватиться за автомат.

Но мгновение спустя громила подошел к Вове двумя огромными шагами и сгреб его в охапку. Мне даже показалось, что я расслышал хруст позвонков.

– Вовчик… Живой, падла!

Я ничего не понимал. На меня никто так и не обратил внимания. Когда с объятиями было покончено, мы все расселись на каких-то старых трухлявых ящиках, сваленных около мусоропровода. Сырость тотчас дотянулась до задницы через штаны.

– Так вы все-таки ликвидаторы? Или как? – решился спросить я.

Вдаваться в долгие объяснения никто не собирался. Здоровяка звали Гаврилой, Хохла – Лёшей. Оба служили раньше с Вовчиком. Это всё, чем со мной поделились.

– Как? – только и спросил тельняшка, прикуривая.

– Да тут поди разбери, с чего начать, – замялся Хохол. – Ты же не помнишь, как я тебя на горбу к железкину тащил?

– Смутно.

– Нас тогда на выходе встретили. Чекист и пара бойцов из его роты. Дело ясное: слишком много мы внутри повидали. Да и операторы успели передать, что к нам подключиться не могут. Приговор один: в расход. Если бы…

– Если бы не что?

– Если бы не Гавр. Он всех положил. И чекиста тоже.

Вова удивленно посмотрел на Гаврилу, тот махнул рукой.

– А-ай! Я потом эти диски сраные в мусоропровод выбросил. Но сначала в рюкзак пенобетонную гранату положил, хех.

Гаврила широко улыбнулся. Вовчик молчал, о чем-то задумавшись, Хохол достал из кармана флягу, открутил скрипнувшую крышечку и сделал большой глоток.

– Я ведь потом вспоминать начал, – продолжил Гаврила. – Медленно, не сразу. Семисменку за семисменкой. Много всякого дерьма, зачистки, приказы… Жену свою вспомнил, пацана своего. Я ведь когда на службу шел, он только-только первое слово сказал.

Здоровяк принял протянутую флягу, отхлебнул.

– Я их отыскал. Вернулся. Жена про меня и позабыть успела, сын из школы пятерки таскает. У них новый муж. Новый отец. Старый я там нахер никому не сдался. И знаешь, я вот все думал, почему вы, уроды, мне раньше ничего не сказали? Вроде ж не последние люди…

Фляга оказалась у меня. После первого осторожного глотка язык будто онемел, я закашлялся. Спирт! Бывшие ликвидаторы хлебали его, даже не поморщившись.

– А потом понял: всё правильно сделали. Я бы вам эти ампулы в жопы запихнул, не сомневайся. Тот я, с промытыми мозгами.

Вовчик, к всеобщему удивлению, от фляги отказался. Спросил угрюмо.

– А здесь-то вы как?

– Мы потом случайно встретились, – ответил ему Хохол. – Оба были в розыске, не знали, что дальше делать…

– Я и про квартиру ту вспомнил. Про которую ты говорил, – добавил Гаврила. – Мы туда, а там дед какой-то живет, сказал, предыдущих жильцов перестройкой закинуло далеко. Ну мы так и поняли, что тебя это не остановит, что пойдешь искать. Ну а как сюда добрались, это отдельная история.

– Добрались-то добрались, а вот где дальше тебя шукать, так и не узнали. – Хохол покрутил в руках флягу, раздумывая, и сунул ее в карман. – Четыре блока по семьсот этажей в каждом – не шутки. Да и не ясно было, сам-то ты дошкандыбал или нет.

– Я знатно заплутал, – признался Вовчик. – Чтобы найти этот килоблок у меня почти цикл ушел. Тоже историй хватит.

Он потер свой шрам.

– Вижу. Краса-авец! Ну что, Вовчик, теперь и я могу о твоей роже шутки выдумывать?

– Так для этого думать надо, Лёшка, тебе-то куда?

– Шел бы ты в сраку… Зато железку тебе отгрохали, конечно, залюбуешься! Не зря прижали железякина…

Хохол потянул Вову за протез, разглядывая механические суставы.

– Ты вот что скажи, – подался вперед Гаврила. – Нашел свою милую или как?

Вовчик покосился на меня, ответил сухо:

– Там… Все сложно.

Бойцы переглянулись, но приставать с расспросами не стали. Я ткнул Вову локтем. Сейчас я сам себе напоминал ребенка, который ждет очереди, чтобы вмешаться в разговор взрослых. Тельняшка понял мой взгляд, повернулся к сослуживцам.

– Тушняк у вас откуда?

– На дело ходили, – уклончиво ответил Гаврила.

– В подвал? – спросил я.

Гаврила с Хохлом снова переглянулись.

– Вопросы к вам накопились, мужики, – сказал Вовчик. – Как так вышло, что вы на Багдасара работаете? И откуда снаряга такая?

– Мы, когда тебя тут искали, в передрягу попали. – Гаврила почесал бороду. – Багдасар выручил. Разрешил отработать долг. Ну а там само как-то завертелось.

– Он мужик толковый, – подтвердил Хохол.

– Да не зыркай ты так, Вовчик! Знаю, о чем думаешь. Мол, ликвидаторы, которые под присягой клялись искоренять «всякие преступные элементы», сами с барыгой спутались. Но мы больше не под присягой, и здесь всё не так. Багдасар Иванович может быть жестоким, и дорогу ему лучше не переходить. Но, поверь, с нашим предыдущим руководством и рядом не стоит.

– Дело ваше, – отмахнулся тельняшка. – Судить вас не мне, это уж точно. А со снарягой что?

– Тут сложнее.

Даже с бывшим сослуживцем, судя по всему, никто не собирался откровенничать. Но догадка уже успела забраться мне под кожу, ползала там, тянула жилы. Я поерзал на ящике и будто невзначай пододвинулся ближе к Вовчику, коснулся его плеча своим. Сказал задумчиво:

– Вы ведь вместе служили, Вова. Подумай сам, какой единственный способ забрать у ликвидатора снаряжение?

Все молча уставились на меня.

– Правильно. Снять с трупа.

У Вовиной мастерки очень удобные, широкие карманы, поэтому выхватить пистолет я смог без труда. Вскочил, направляя ствол на Гаврилу с Хохлом.

– Сидеть на месте!

Они и так сидели, даже не дернулись.

– Вовчик, это он чего? – спокойно спросил Гаврила, не сводя с меня взгляда.

– Да хрен его знает. Малой… Серег, что ты творишь?

– Слух, пацан, ты давай без этого…

Я целился то в одного, то в другого. Не знал, стоит ли мне брать на мушку еще и Вову. Ствол заметно подрагивал.

– Те ликвидаторы, которых вы убили в подвале… Тот отряд. Там был мой брат. Его звали Дима!

Мой голос дрожал в такт пистолету. Я не знал, хватит ли у меня духу. Если они действительно убийцы… Допросить их под дулом пистолета казалось хорошее идеей, но что делать потом, я придумать не успел.

– Дима… Дикий – твой брательник, что ль? – удивился Хохол.

– Знаешь его?

– Конечно, он в меня стрелял.

От его улыбки мне стало нехорошо.

– И этот сейчас в тебя стрелять будет, – хохотнул Гаврила. – У них, видимо, такая семейная традиция – в Лёшку нашего стрелять!

Я прицелился в него.

– Рассказывайте.

– Серый, завязывай! – рявкнул Вова. – Тебя же сейчас убьют на хрен!

Убьют? Нет, у меня был пистолет, и я стоял всего в каких-то двух шагах, промахнуться сложно… Нажать на спуск быстрее, чем потянуться к автомату, ведь так?..

– Рассказывайте. Всё.

– Ладно, – хлопнул себя по коленям Гаврила. – Я скажу тебе две вещи.

Он показал два пальца. И повторил.

– Две.

А затем рванул ко мне, будто его подбросили с места невидимые пружины. Нажать на спуск я все-таки успел, но выстрела не последовало. В следующее мгновение лапа Гаврилы с болью вывернула мое запястье с пистолетом, второй рукой здоровяк схватил меня за шкирку и хорошенько встряхнул, как батя нерадивого сына. Сопротивляться хватке сил не хватало, все еще зажатый в моей ладони пистолет оказался у самого моего лица.

– Вещь первая. Такое положение курка называется полувзвод, или предохранительный взвод. – Голос Гаврилы был мягким, почти заботливым. От боли в запястье мне хотелось выть. – Из такого положения Токарь не выстрелит. Курок надо отводить до конца.

Бугай легким движением швырнул меня на пол, но прежде вырвал из руки пистолет.

– А из Димки-то стрелок получше был, – лыбился Хохол.

– Больше так не делай, – серьезно сказал Гаврила, вернувшись на место. Он крутил в руке Токаря, но возвращать его тельняшке не спешил. – Вещь вторая: не убивали мы никаких ликвидаторов, ликвидаторы из этого килоблока вообще не спускались в подвал. Дима твой с нами был.

Я прижимал к себе пульсирующее от боли запястье, казалось оно уже начало распухать. Ничего не понимал: если этот двухметровый бородач врет, то зачем? А если нет, то как вообще…

– Где он сейчас? Что с ним?

Спустя минутную паузу Вовчик не выдержал:

– Да что вы пацану яйца крутите? Скажите как есть.

– Слух, Вовчик, такое дело… – замялся Хохол.

– Мы сейчас другой вопрос должны решить, – продолжил за него Гаврила и показал пистолет. – Вот это и всё, что вы достали в квартире нашего человека, вам не принадлежит.

– Ну начина-ается…

– Да ты не перебивай, Вова. И нам тоже не принадлежит. Все это собственность Багдасара Ивановича. Будь наше – не вопрос, решили бы по старой дружбе. Но вы взяли чужое.

– Да как чужое-то, ё мое? Че твой Багдасар сам за своим добром в запечатанную ячейку не полез?

– Так-то ты прав. Но по понятиям рассудили иначе. Сейчас дела идут скверно, с другими килоблоками сообщения нет, все перекрыто…

– Это из-за чекиста этого плешивого.

– Из-за чекиста, – кивнул Гаврила. – Но вам сейчас стоит волноваться не о нем.

Я почти не вслушивался. Сидел с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Мои мысли блуждали далеко, рвались по коридорам, сквозь бетон и металл, к неизведанному «гипотетическому краю Хруща», прочь от этих рож и этих разговоров, от ликвидаторов и тех, кто ими притворяется, прочь от «барыги всех барыг» и беглых чекистов. Прочь ото всех.

– Да у нас и половины не осталось… – летел мне вслед обреченный голос Вовчика.

– Я догадался, – догонял его бас Гаврилы. – Есть вариант. Одно дельце, над которым мы голову уже пару смен как ломаем. А у тебя башка всегда хорошо работала. Подсобишь – и забудь о долге. Может, и сверху добавим.

И лишь голос Хохла вернул меня назад, на холодный грязный пол.

– И про Диму вашего расскажем. Немного, много мы и сами не знаем. Но расскажем.

– Ну что, – Гаврила протянул Вовчику пистолет, – по рукам?

Вернувшись в цех, первым делом я отыскал Вадика, хотелось расспросить его, куда делся вчерашний ученый. Но Вадик лишь пожал плечами: Лазарева он потерял, когда толпа разделила их и разнесла по разным лифтам. Где теперь искать ученого, никто из нас не знал.

Мишаня не вышел на работу. Мужик он ответственный, загулять не мог; скорее всего, его этаж просто накрыло Самосбором и он отсыпается сейчас за закрытой гермой в объятиях жены. Мне хотелось так думать.

К моей смене накинули еще часов, пока Мишаня не вернется.

Чем мне нравится работа шлифовщика, так это возможностью довести ее до автоматизма. Конечно, одну и ту же болванку можно отшлифовать сильно по-разному: класс точности, шероховатость, плоскостность, параллельность и еще множество нюансов нужно уметь соблюдать так, как написано в чертеже. С чем-то справится вчерашний пэтэушник, для чего-то нужен опытный оператор высокого разряда вроде меня. Но после сотой болванки по одному и тому же чертежу даже ювелирная работа становится рутиной.

Глаза смотрят, руки делают, голова занята чем-то еще.

Сегодня моя голова была занята поручением от бывших сослуживцев Вовчика. Им понадобился пропуск к лифтам ликвидаторов. «И без силовых решений», – подчеркнул Гаврила. Связываться с Корпусом в открытую не решались даже люди Багдасара.

– Снаряга есть, а пропусков не достали? – удивлялся Вовчик.

– Был один. Да сплыл, считай.

Вову такая недосказанность не устраивала, он наотрез отказался что-либо делать, пока не получит больше объяснений. Гаврила какое-то время молча буравил его взглядом, и я уже подумал, что мы в очередной раз останемся без ответа, но здоровяк неожиданно сдался.

– Первый этаж. Помните, что там раньше было?

– Жилой. Сквозной, вроде через все четыре блока проходил, – сказал я. – И еще медпункт.

– Вот, медпункт. И склад медикаментов.

– И что ты лечить собрался? – оскалился Вова.

– Нам там нужен всего один препарат.

– Какой?

– Тот самый, Вовчик, ты знаешь.

Тельняшка помрачнел.

– После нашего… дембеля его запретили по всему Хрущу, – продолжил Гаврила. – Списали, уничтожили запасы. Но есть у нас инфа, что на первом этаже не успели. Накрыл Самосбор. Все проходы забетонированы, но наш лифт туда все еще может спуститься. Пропуск – ваша задача. Дальше уже мы сами, на зараженный этаж за собой не зовем.

Вовчик долго о чем-то думал, грызя ногти. По его лицу было видно, что он хочет задать еще один вопрос, очень важный, но никак не решается. Наконец бывшие ликвидаторы ударили по рукам. Мне не оставалось ничего больше, кроме как тоже согласиться.

– Как вы выбрались? – спросил я, когда мы уже собирались уходить.

– Нашли выход через другой килоблок, – расплывчато пояснил Хохол. – Сейчас и его наверняка в пенобетон…

– Кстати, дурачок там один на ваших этажах ошивается, – припомнил Гаврила напоследок.

– Лёлик?

– Ага, он. Держитесь от него подальше. К нему операторы подключаются.

– К гражданскому? – засомневался Вовчик.

– Причуды местного чекиста…

Я не понимал половину слов. Операторы, лифты ликвидаторов, какой-то препарат… Стоя за станком несколькими часами позже, чувствовал, будто мой мозг – это болванка, которую старательно шлифуют новой, опасной информацией. Вот только у меня нет чертежа, и что получится в итоге, можно только гадать.

…После полуторной смены казалось, что рабочие ботинки стали на пару размеров меньше. Доковыляв до своего этажа, я услышал звук запираемого гермозатвора. В коридоре стоял Боря, мялся около квартиры, не так давно сменившей хозяина. Заметив меня, он что-то поспешно спрятал в карман. Очередной подарок от нового жильца?

Я поздоровался. Боря молча отвернулся и пошел к себе.

С соседями мы в последнее время не ладили. Меньше двух недель назад Борин брат, не выдержав голодовки, прихватил товарища и попытал счастья на седьмом, но вместо биоконцентратов оба получили по пуле от Сидоровича. Теперь о жене брата заботился тихий Борис с одутловатым, вечно не выспавшимся лицом.

Я не услышал ни одного упрека, но теперь все соседи косо поглядывали на нашу квартиру. И пусть никто не мог знать наверняка, но сложить одно с другим и догадаться, из-за кого этаж лишили продовольствия, было несложно.

Дома я аккуратно прикрыл за собой дверь, ожидая, что все уже будут спать в такой час. На кухне горел свет. Вовчик сидел за столом с дымящейся папиросой в руке. Пил. Я подошел поближе и заглянул к нему в кружку. Вода?

Налил себе из еще горячего чайника и развалился на табуретке, с удовольствием вытянув уставшие ноги. Какое-то время мы молча хлебали кипяток, а потом Вова заговорил. Его хриплый голос звучал едва ли громче бормотавшего за стеной телевизора, а я представлял станок, который продолжает шлифовать мой мозг с точностью до микрона.

Вовчик рассказывал о службе. О жизни в казарме, о мутантах Самосбора, о потере товарищей. Он рассказывал об операторах и процедурах – немного, что знал сам.

Я не перебивал. Не знаю, почему он вдруг решился высказаться. Почему именно мне. Возможно, он знал, что разбуженные утренней встречей воспоминания теперь так легко не улягутся, они будут сидеть на груди, не давая спать, не давая дышать, будут впиваться в зрачки через прикрытые веки, вызывая картинки из прошлого, будут бить по перепонкам голосами мертвецов. Мертвецов, как и воспоминания, не успокоить крепкой брагой.

Вовчик говорил, а я вспоминал его же слова о жизни, полной иронии. Единственная сила, способная уберечь всех нас от кошмарных последствий Самосбора, будто сама рождена ночным кошмаром.

– Хорошо, что теперь я знаю о тебе больше, – сказал я, пока закипал вновь наполненный чайник.

– Чего это?

– Теперь я хотя бы понимаю, что ты неспроста такой мудила. У тебя разрешение, подписанное прошлым.

Вовчик мрачно ухмыльнулся.

– Та девушка, которую ты искал… Это ведь не Ирка?

Вовчик разлил воду из чайника по кружкам, закурил очередную папиросу. Покачал головой.

– Они втроем жили. Маринка моя с матерью и сестрой. На той зачистке Гаврила их не тронул. Видел, что все трое газа нахватались, но не тронул. Операторы были заняты другим, а в сержанте что-то все-таки осталось от человека. Маринку не откачали… – Бесцветный Вовин голос вдруг дрогнул. – Мать ее умерла спустя квартал, сердце не выдержало. А потом… потом их квартиру закинуло перестройкой сюда, на двенадцатый. Вместе с сестрой.

Я уже догадался, и догадка эта обожгла сильнее кипятка из стакана.

– Молодая незамужняя баба одна в двушке? Нет, такого не положено, сам знаешь. В квартирку ту мигом определили какую-то семью, а девке дали отдельную комнату…

– Здесь.

– Ага. Ирка – она ведь всегда на меня смотрела… так. Маринке завидовала. А когда я ее вдруг нашел и она мне все это рассказала… Устал я, понимаешь? Бегать устал. Искать устал. Мне идти было некуда. Я остался. С Иркой.

У меня разболелась голова. Я думал о Вове, вспоминал их частые ссоры. Ира прощала все побои, все слезы. Любил ли он ее когда-нибудь?

– Иногда я ее ненавижу, – будто услышав мои мысли, сказал он. – Будто она виновата, что не может заменить мне Марину. Будто виновата, что выжила вместо сестры. Потом я ненавижу себя, и становится совсем погано. Иногда я думаю, что процедуры были не так уж и плохи. Операторы не оставляли нам жалости, но и ненависти у нас тоже не было. Был только приказ.

– Что у вас с ней сейчас? С Ирой.

– А что у нас?

– Брось, Вовчик. В последнее время вы тише воды. Ведете себя странно. Я уже не помню, когда в последний раз видел тебя бухим. В квартиру ту полез опять же, и я сомневаюсь, что тебя просто так потянуло на былые подвиги.

– Глазастый ты, малой. – Вова впервые за долгое время посмотрел на меня. – Тебе в чекисты надо было идти, а не на завод.

– И все-таки.

Вовчик замялся с ответом. Сидел, вновь блуждая взглядом по сморщенным обоям. Выдавил наконец:

– Болеет Ирка, – выдохнул, будто освобождаясь от невидимого груза. – Я, когда в последний раз психанул… руку ей сломал. Сам же повел в медблок. Там ей плохо стало. Я уж было подумал, что это я ее сильно приложил. Но врачи сказали – саркома.

Я сидел, не зная, что сказать. Мы слишком много думали о мертвых и почти забыли о живых. Не замечали, как Ира почти не выходит из комнаты, слушали ее кашель по ночам, но не придавали ему значения. А может, это я один такой, ослепленный, блуждающий в мыслях по нарисованным коридорам из схемы Лазарева, но не видящий происходящего под носом?

– Никто не знает, – сказал Вовчик; его способность предугадывать ход моих мыслей пугала. – И ты не пиздани кому-нибудь.

Самосбор несет смерть, как несут смерть и твари из подвала. От первого можно оградиться гермами, от второго – пулями и бетоном. Но как оградиться от смерти, что уже засела в твой организм? Смерти, о приходе которой не известит ни одна сирена.

– Знавал я железякина, который мог пораженный раком орган заменить, да только далеко он, а местных без понятия даже, как спрашивать. Где-то, говорят, и лекарство есть, вроде даже в соседних килоблоках можно достать. Но из-за этой падлы, Главко, туда сейчас не добраться. Мне нужно крутиться, понимаешь? Нужны лекарства, нужно как-то умасливать местных эскулапов, чуть ли не на коленях перед ними ползать за пачку обезбола…

Я понимал. Вот зачем Вовчику нужна была эта квартира, вот зачем ему нужно было выйти на людей Багдасара. Я хотел сказать что-то еще, предложить помощь, хоть какую-нибудь, но за моей спиной открылась дверь.

Алина вышла из комнаты в одной ночнушке, прошлепала на кухню босыми ногами, щурясь от света.

– Чего не спите?

Она взяла кружку из моих рук, поднесла к губам.

– Фу, теплая. Холодной нет?

Вовчик застыл, рассматривая ее стройные ноги. Сказал задумчиво:

– Посиди с нами, красавица, раз уже проснулась.

Алина фыркнула.

– Чего тебе надо, Вова?

Он не обратил внимания на колкий взгляд и широко улыбнулся. Словно и не было наших посиделок и ночные разговоры впитались в старые обои без остатка, а не осели горечью на языке.

– Да ты сядь. – Вова пододвинул Алине табуретку, подмигнул мне. – Дельце есть. С наваром.

Ход секундной стрелки всегда меня успокаивал. Полина говорила, что отец знал о часах всё и что именно благодаря ему в нашей семье сохранилась забытая традиция называть смену днем, а семисменку неделей. Будто в этом был какой-то смысл, будто эти старые, с привкусом пыли слова могли сделать нас особенными.

Я выглянул за угол, окинул взглядом пустой коридор и снова вернулся взглядом к циферблату.

– Причеши нервы, малой, скоро будут. Гавр сказал, на этом этаже квартирка.

Я покосился на Вовчика, но ничего не сказал. Его план мне не нравился.

Алина, привалившись к стене, стояла рядом. Аккуратное серое платье длиною выше колен – достаточный повод получить выговор с занесением в личное дело. Чулки новые, без единой затяжки. Блестящие, начищенные кремом туфельки на каблуке – и где только взяла? В руках открытая бутылка. А на губах помада. Красная.

Цену Алина назначила сразу. Вовчик весь день ходил смурной, ругался. Говорил, найдет кого с запросами поменьше. Наконец полез в Гнилонет, провел там несколько часов. Потом ушел, пряча в кармане мастерки банку бурого. Вернулся с коробочкой из плотного картона, протянул Алине.

– У-у-у, не такая… – разочарованно сказала она, вертя в руках помаду.

– Чего? – опешил Вовчик. – Ты ж сама красную просила!

– Красную, но не такую. Другую красную.

– Что в голове у этой девки?..

… Я поймал себя на том, что слишком долго смотрю на ее губы. Все-таки хорошо, что мы уговорили Алину, ей шел этот цвет.

– Хочешь попробовать? – Губы разошлись в улыбке.

– Харэ сюсюкаться, молодежь. Идут.

В коридоре появились двое в комбезах Службы быта.

– Давай, красотка, твой выход.

Алина потянулась ко мне и чмокнула в щеку. Прошептала:

– На удачу.

И вышла в коридор. В следующую секунду ее ноги заплелись, и она едва не растянулась на полу.

– Ой, ма-альчики! Какой это этаж? А то я что-то… ик… ой… Заплутала!

Пьяную Алина играла скверно. Она шаталась, норовя грохнуться ликвидаторам под ноги, поминутно икала и размахивала бутылкой так, что лишь чудом никого не задела.

– Что это вы, гражданочка, в таком состоянии и одна?

– А что мое состояние? Мое стояние еще ого… ик… го! Мы с подружками посидели чу-чуточку…

Я уже готовился к провалу всей затеи. Вовчик говорил, что достать пропуска проще всего у ликвидаторов в увале – ни стволов, ни раций у них не будет. Пусть так, думал я, пусть они на отдыхе и вдалеке от Корпуса, но какая-то чуйка у профессиональных бойцов быть должна? Пьяная красивая девчонка, которая сама идет в руки, да еще и с бутылкой пойла, не может не вызвать подозрений…

Ход моих мыслей прервала хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор, там было пусто. Вовчик ткнул меня локтем, довольно оскалившись.

Мы подошли к герме, тельняшка припал ухом, замер на несколько мгновений. Потом выпрямился и достал из кармана папиросу.

– Ждем.

Ждать. Эта часть плана нравилась мне меньше всего.

«Если что пойдет не так, сразу ори, – наставлял Вовчик Алину этим утром. – Визжи что есть мочи как резаная, поняла? Мы на подхвате».

Я старался не думать, что может пойти не так. Слишком уж легко это было представить в красках. Потому все мое внимание занимала секундная стрелка. Вот она плавно очерчивает круг, вот второй… десятый. Медленно, как же медленно. Хотелось встряхнуть рукой с часами, заставить время поторопиться.

Вовчик вышагивал взад-вперед, комкая в железных пальцах бумажную труху – все, что осталось от папиросы. Его чемодан стоял рядом, но сколько понадобится времени бывшему ликвидатору, чтобы вскрыть герму? Уверен, когда «что-то пойдет не так», проклятая стрелка сразу ускорится.

Наше пойло должно было уже подействовать.

– Две капли на язык, чтобы успокоиться, – говорила Полина бесстрастным тоном. Она даже не поинтересовалась, зачем нам понадобился один из ее пузырьков. – Четыре, если хочешь заснуть. Пять, если устал видеть сны.

– А если разбавлять?

– Если на стакан воды, то добавляй по две капли к каждой дозе.

Вовчик замер, что-то подсчитывая в уме, потом махнул рукой и влил в бутылку больше половины пузырька. Покрутил, зажимая большим пальцем горлышко, размешивая со своей брагой.

– Отравить кого собрался?

– Там мужики покрепче старой перечницы вроде тебя, им твои пара капель что нунахеру дробина…

…Наверное, Вовчик был прав, нужно было вливать больше. Я наклонился к герме, вслушиваясь, как щелкнул замок. Дверь открылась, на пороге стояла Алина.

– Проходите, гости дорогие!

Я вошел первым, тельняшка подхватил чемодан и прошел следом. В комнате было убрано; сразу видно, что постоянно здесь никто не живет. На столе стояла пепельница, вскрытая банка бурого биоконцентрата и пара пустых стаканов, под столом – бутылка, опустевшая едва ли на треть.

На диване вразвалку храпели двое. Молодые лица, короткие волосы, блестящие от слюны губы.

– Как два пальца! – сказал Алина громче, чем следовало. Она храбрилась, но я уловил в ее глазах проблеск облегчения.

Помада на ее губах лежала ровно. Почему-то в этот момент мне было очень важно, что ее помада не размазана.

– Ты просто прелесть.

Тельняшка приобнял Алину за плечи, и та не отстранилась, как сделала бы раньше. Я заметил, как подрагивают ее пальцы.

Вовчик подошел к спящим, залез сначала к одному в нагрудный карман комбеза, затем к другому. Показал на вытянутой ладони два значка из темного металла: противогаз со скрещенными автоматами.

– Пропуска?

– Ага. – Он повернулся к Алине: – Сходи пока на кухне посиди, а мы тут парой слов перекинемся.

– Я лучше пописать.

Когда она вышла, Вовчик взялся за чемодан. Щелкнул замками, откинул крышку. Я увидел черный противогаз и темно-зеленый комбез. Тот самый, что мы забрали из квартиры барыги.

– Это тебе зачем? – спросил я, глядя, как Вова одевается. – Разве мы сейчас не к Гавриле?

– После. Сначала сам на первый сгоняю, гляну, что там. А ты пока с нашей красоткой посиди, развлеки ее.

– Они сказали, что сами…

– Я помню, что они сказали. – Он уже стоял готовый, осталось только противогаз натянуть. Токарь висел в кобуре на поясе. – Они поделиться обещали. Вот только обещания их… сам знаешь, там все решает Багдасар. А мне эти ампулы самому нужны. Хватит на всех – борзеть не буду, поделюсь, как договаривались.

– Что в них? – спросил я тихо, поглядывая в прихожую.

– Лекарство… Транквилизатор один.

– Вовчик, что ты творишь? Ты же сам говорил, что связываться с этими людьми…

Он сделал шаг ко мне, впился взглядом в лицо – казалось, одним лишь этим взглядом он может сорвать с меня кожу.

– Ей больно. Ире больно, понимаешь? Она не говорит, но я вижу. Поверь, пацан, боли я навидался, и эта боль… Такая ни тебе, ни мне не снилась. И ей не помогают ни капли твоей тетки, ни та дрянь разведенная, что в медпунктах дают. Ампулы помогут. И я их достану. Так что завали-ка ты и не учи дядю…

– Я с тобой пойду.

Вовчик покачал головой.

– Прости, малой, но ствол у меня только один. Без ствола ты там обуза.

– Твои дружки мне кое-что должны. И я не получу это, если ты там сдохнешь. Так что завали-ка ты, дядя, и дай мне химхалат.

Несколько секунд я стоял под тяжелым взглядом Вовчика, стараясь держать спину прямо, надеясь, что ничего не дрогнет на моем лице.

– Растешь, малой. Щеку только вытри, любовничек.

Я вспомнил, что все еще хожу в помаде, и аккуратно стер с лица след Алининого поцелуя.

Едва сомкнулись двери, в паху появилось странное щекочущее чувство, слегка заложило уши.

– Эти лифты быстрее, – пояснил Вовчик.

«И гораздо тише», – добавил я про себя.

Первый этаж встретил нас темнотой. Кольнуло знакомое чувство, на секунду даже показалось, что мы спустились ниже. В подвал.

Нагрудный фонарик Вовы осветил тесную комнатушку и единственную дверь.

– Готов?

Тельняшка не стал дожидаться моего ответа и крутанул вентиль, отпирая механизм.

На погибшем этаже я ожидал увидеть рычащих зубастых тварей, слизь по колено, фиолетовые щупальца, изуродованные тела. Вова сказал, что смертоносный газ должен был давно выветриться, но в остальном здесь нас могло ждать что угодно.

Медленно открылась дверь, скрипнули петли.

В коридоре было светло. В коридоре было чисто, полы будто вымыли совсем недавно. В коридоре стены были разрисованы цветными мелками: желтые человечки держатся за руки, зеленые человечки играют в мяч, синие каракули… просто каракули. В детстве с Димкой мы могли только мечтать о таких цветах.

Коридор не должен был быть таким.

– Херня какая-то, – буркнул Вовчик, озираясь.

Ударом сапога опустил ножку, чтобы дверь не захлопнулась. Открывалась герма только изнутри.

– Слушаешь меня во всем. Сначала делаешь, как я сказал, потом думаешь. Усек?

Мы медленно шли вдоль закрытых герм и цветных надписей на стенах.

«Пашка + Поля = …»

«СДЕСЬ БЫЛ Я»

«Мама мыла раму. Поля мыла ПОПУ»

«Папа вернись»

Площадка перед лифтами была частично забетонирована. Мне тотчас представились гудящие шланги, как они плюются серой пенистой массой. Сначала на двери лифта, потом на ступеньки. Масса тотчас застывает, а поверх нее уже ложится новый слой, чтобы через секунду-другую тоже окаменеть, становясь непроходимым препятствием как для последствий Самосбора, так и для тех, кто пытается от них бежать.

Позади нас открылась одна из дверей, и Вовчик тотчас взял на прицел старика, вышедшего из квартиры. Щелкнул курок, снятый с предохранительного взвода. Урок Гаврилы я хорошенько запомнил.

Завидев нас, дед ойкнул и схватился за сердце.

– Ух, бойцы, напугали старика! Это вы откудова?

Вовчик продолжал молча целиться, я так же молча всматривался в морщинистое лицо. Старик как старик. Костлявые плечи, пиджак без пуговиц – такой затертый, что сразу и не скажешь, был он раньше зеленым или коричневым, – накинут поверх дырявой майки с желтым пятном на пузе.

– Ты железку-то свою опусти, служивый. Некого здесь стрелять.

– Как вы выжили? – спросил я.

– Не говори с ним, – не оборачиваясь, процедил Вова. – Это последствие.

«Чего ж ты медлишь, если так уверен?» – хотелось спросить мне.

– Кто? Я последствие? Хе! – Старик хлопнул в ладоши. – Какое ж я последствие с такой пастью-то?

Он растянул рот в улыбке, демонстрируя голые десны и редкие пожелтевшие осколки зубов.

– Михал Федорыч я. Шилов.

Я повторил вопрос. Старик пожевал губами, ответил хмуро:

– Как-как… Через косяк! Мы две смены ждали, пока стихнут сирены. Потом еще две смены ждали ликвидаторов. Ох и натерпелись! Я слышал, как через стену плачут бабы. Как плачут дети. Ничего не мог поделать. Мы с ужасом представляли, что такого мог оставить Самосбор после двух смен. Ваши, видно, тоже напредставляли, да так, что даже проверять не захотели. В бетон – и дело с концом. Уже и не помню, кому из нас первому надоело ждать, кто первый открыл герму и вышел из ячейки. А здесь не было ничего! Ни тварей, ни слизи. Слышишь, служивый? Вы оставили нас, струсили, а тут ничего не было!

– Херня, – сказал Вовчик спокойно. – Всегда проверяют.

– Всегда, да не всегда. Может, на соседних этажах проверили, портки намочили и сюда не дошли.

– Ты мне голову не морочь, старый хрыч. Вы тут два цикла в изоляции. Кто зачищает ваш этаж? Где вы берете еду?

– Никто не зачищает, оно и не надо. После того случая как отрезало. Будто Самосбор о нас забыл, как и все остальные. А еды у нас достаточно, смотри!

Шилов поднял руки и медленно, боком, подошел к АВП.

– Смотри, смотри!

И стукнул кулаком по железному корпусу. Внутри аппарата загрохотало, в лоток выпало несколько тюбиков биоконцентрата. Старик взял один, отвинтил крышку, приложился губами.

– И не надо никаких талонов. Попробуй, ну!

Он протянул открытый тюбик нам. Добавил сокрушенно:

– А вот курева не хватает, это да.

Вовчик, помедлив, опустил пистолет, глянул на меня. Впервые я видел бывшего ликвидатора настолько озадаченным. Неужели даже с его опытом было так сложно представить, что ликвидаторы могли забетонировать чистый этаж?

– Серег, ерунда какая-то, – тихо ответил Вовчик на немой вопрос.

Были в его голосе странные нотки. Будто он принял это на свой счет. Будто собирался оправдываться за всех бойцов Гигахруща.

– Так вы чего тут делаете? Не поверю, что совесть замучила. Чего тогда ищете?

– Медпункт, – сказал Вова.

– Есть такой, работает. Заболел кто?

– Веди.

– Понял-понял, уже.

Мы пошли за стариком.

– Выбраться мы и не пытались, – говорил он. – Инструмента нет бетон долбить. Телефона нет, чтоб на помощь позвать, раций нет, Бионета нет.

Он дошел до гермы, ведущей в следующий килоблок, крутанул вентиль.

– Проходите.

– Ты первый.

Новый коридор был даже ярче прежнего, здесь горело больше ламп. Белобрысый паренек усердно тер стену грубой щеткой, прерываясь лишь, чтобы сменить руку. Большая буква «Й» никак не поддавалась. Не мелками нарисованная, краской.

– Ух ты, дядя, дайте пистолет подержать!

Вовчик так и не спрятал оружие в кобуру.

– Ты давай три. – Шилов потрепал белобрысого по голове.

– Руки болят, дядь Миш.

– А вот и хорошо, будешь знать, как похабщину всякую…

Я считал. Проходы из блока в блок есть далеко не на каждом этаже. Коридоры, ведущие через весь килоблок, встречаются еще реже. В нашем блоке, самом маленьком, шесть квартир, в следующих двух по шестнадцать. Даже если последний занят медпунктом полностью, выходит тридцать восемь жилых ячеек. Возможно, больше сотни жильцов два цикла провели в полной изоляции от остального Хруща.

На лавке у следующего АВП двое стариков играли в шахматы.

– Федырыч! – крикнул один, отчего встопорщились его седые усы. – Айда партеечку!

– Да что ему с тобой играть, – пробурчал второй, не отрываясь от доски, и сбил ладьей коня соперника. – Шах!

Когда-то и мы с Димкой хотели научиться, но шахматы были лишь у одного из одноклассников, а его строгий отец запрещал играть с чужими детьми: боялся, что украдут фигуры. В итоге мы лишь знали, кто есть кто на доске и кто как может ходить.

– Молодежь пускай тоже сыграет!

Мы с Вовой переглянулись. Шилов по-соседски перекинулся со стариками еще парой пустых фраз, прежде чем пойти дальше. Отойдя на несколько шагов, я обернулся. Белый конь стоял на том же месте, будто и не было последнего хода.

Скрипнул вентиль гермы, мы вышли в следующий блок. Справа от нас за стеной стонала женщина. Явно от удовольствия. Я почувствовал, как горят уши, и глянул на Вовчика, ожидая какой-нибудь грязной шутки, но лицо бывшего ликвидатора оставалось сосредоточенно-серьезным.

Дверь слева открылась, и в коридор вышла круглолицая гражданка, замотанная в два полотенца: одно обернуло тело от груди до колен, второе коконом скрыло волосы. Прошлепала босыми ногами, оставляя на полу влажные следы. На ее веснушчатых плечах блестели капли воды.

– Серафима Петровна! – Женщина колотила кулаком в соседнюю дверь. – Серафима Петровна, слышите меня? Сделай телевизор потише, старая ты плесень!

Стоны из квартиры напротив ее, видимо, совсем не смущали.

– Вы не обращайте внимания, – сказал нам Шилов. – Мы вообще тут мирно живем.

Я подумал, что слишком мирно. Слишком правильным казалось это место… и оттого неправильным. Ну не бывает таких этажей! Где соседи играют в шахматы в коридорах, а дети разрисовывают стены. Где трахаются во весь голос без страха порицания. Может, всякое отсутствие власти и Самосбора так влияет на людей?

Вовчик поравнялся со мной, замедлив шаг.

– Серый провод под потолком. Справа, видишь?

– Да.

– Это сетевой.

Я понял. Этаж должен быть подключен к той же точке доступа, что и мы, и если у нас Бионет работает, то и здесь должен. Но Шилов обмолвился, что нет.

Конечно, шнур мог быть пустышкой с оборванным концом. На этаже могло не быть рабочих ЭВМ.

Но могло быть и так, что никто из здешних не захотел, даже не попытался отсюда выбраться. Когда поняли, что им нравится не работать по двенадцать часов за талоны. Нравится жить в изоляции, без надзора Партии и ликвидаторов.

Может, и мне бы понравилось.

Жилая половина блока кончилась, после лифтов начинался медпункт. Надписи над тремя окошками казались совсем свежими, краска даже не успела высохнуть.

«Справка», «Регистрация» и на противоположной стене – «Карточки».

Все три окошка были закрыты. Шилов постучал в «Справку». Деревянная перегородка поехала вверх.

– Миха-ал Федырыч, это вы кого это к нам привели-и? – певуче спросила девушка в окошке. Горбоносая, улыбчивая, большезубая.

Вовчик объяснил, что нам нужно.

– А реце-ептик? Реце-ептик-то у вас есть?

– Вот наш рецептик. – Тельняшка показал пальцем на грудь, где висел значок со скрещенными автоматами.

– Поняла-поняла.

Девушка долго листала толстый журнала, ткнула пальцем в какую-то запись.

– Да-да, есть такое, есть! Заходите.

И нажала кнопку на столе. Над дверью в двух шагах от окошка загорелась лампа «Входите». Щелкнул невидимый механизм, и герма открылась сама.

Горбоносая встретила нас в небольшом тамбуре, провела в прямоугольное помещение, напоминающее операционную. В глянцевой плитке на полу и стенах отражался яркий свет ламп, посередине стояла кушетка с приподнятой спинкой, рядом тележка с блестящими стальными инструментами на подносе. Вдоль стены тянулись шкафы, через стекла виднелись баночки и пузырьки разных форм и размеров.

Я ожидал почувствовать типичный запах медпункта, тот же, что не так давно поселился в комнате Иры. Но пахло ничем.

Медсестра, зачем-то закатав рукава халата, открывала шкафы один за другим, копошилась на полках, стучала склянками. Заливалась трелью, сыпала вопросами без передышки.

– Как эта-ажик наш, понравился?.. А лю-юди наши как? Скажите, замеча-ательные у нас лю-юди!.. С кем уже успели познако-омиться?

Она достала бутылку без этикетки, подошла к столику в углу и разлила бесцветную жидкость по мензуркам.

– Останетесь у нас? Михал Федырыч, они-и останутся?

– Нас ждут, – сказал Вовчик.

– Так приводите их сюда, приводите, да! У нас и кварти-ирка свободная найдется!

Она дала одну мензурку Шилову, вторую всучила мне, да так ловко, что я не успел запротестовать, третью протянула Вовчику. Я уже подумал, что он откажется, но бывший ликвидатор сомневался лишь несколько мгновений, отложил пистолет и принял наполненную до краев стекляшку. Остро запахло спиртом.

– Ну, за гостей по маленькой! Чтобы им с нами было хорошо-о!

Я подумал, что она права, здесь действительно могло быть хорошо. Никакой беготни по этажам, никакого страха перед Самосбором, никакой толкотни в лифтах и на распределителях. Григорьич с Андеичем научили бы играть в шахматы…

Легкое удивление – откуда я знаю имена стариков-шахматистов? – растворилось в бурлящем водовороте мыслей.

Медсестра сказала, что и квартира здесь есть. Алина так хотела отдельную квартиру, можно привести ее сюда. Жить вдвоем. Я вспомнил красную помаду на ее губах, и какая горячая у нее кожа. Вспомнил стоны за стеной, представил, что так могла бы стонать Алина. Я мог бы заставить ее стонать даже громче…

Боль в запястье вернула меня в реальность, я неловко дернул рукой, расплескав содержимое мензурки себе под ноги. На секунду показалось, что отцовские часы раскалились, обожгли.

Шилов пил медленно, цедил буквально по капле. Лицо его напряглось, по щекам текли слезы, в глазах застыла бездна. Рука его подрагивала, будто сопротивляясь приказам мозга, но он продолжал глотать… что?

Вовчик уже поднес мензурку к губам и готовился опрокинуть ее зараз.

– Не пей! – рявкнул я, ударил его по руке; разбилось о плитку стекло.

Глаза бывшего ликвидатора ожили, он тряхнул головой.

– Не понравился тост? – невинно спросила медсестра.

Я повернулся к ней.

– Кто вы? На самом деле.

– Жители, – ответил Шилов, сдерживая рвотный позыв. – Живем здесь.

– И чего вы хотите?

– Умереть.

Вовчик посмотрел на пистолет с таким видом, будто вообще не помнил, когда успел выпустить его из рук. Проследив за взглядом бывшего ликвидатора, медсестра пинком отправила тележку с оружием к противоположной стене; грохоча, упал поднос с инструментами.

Заметить, откуда горбоносая достала скальпель, я не успел, смог лишь вовремя поднять руку, защищаясь от резкого взмаха. Лезвие рассекло химхалат, болезненно чиркнуло по коже.

Я скакал вокруг кушетки, медсестра бегала за мной, пытаясь дотянуться. Со стороны могло показаться, что мы играем в салки, если бы не острая сталь в руке сумасшедшей. Медсестра продолжала улыбаться во все зубы.

Краем глаза я заметил борьбу Вовчика со стариком. Бывшему ликвидатору удалось извернуться и отправить Шилова головой в стену; на кафеле остался скользкий зеленоватый подтек. Вовчик метнулся мимо меня и дотянулся до пистолета.

– Блять, ну так и знал! – сказал он и, сделав шаг навстречу, выстрелил медсестре в голову.

Шилов лежал на полу с закрытыми глазами, его трясло.

– Две смены ждали, когда смолкнут сирены. Потом еще две смены ждали ликвидаторов. Когда поняли, что никто не придет, осмелились выйти. На первый взгляд, коридор был чист. Мы не сразу ее заметили. Слизь… тонким слоем покрывала стены. Почти прозрачная. Она забралась в наши ячейки, в наши головы. Кормила нас собой. Обволокла мысли, каждое воспоминание. Заставила проживать дни из прошлого, разыгрывать по ролям, минуту за минутой. Наблюдала, как за тараканами в банке…

Кожа старика набухала, раздувалась, готовая вот-вот лопнуть, под телом натекла лужица блестящей слизи. Вовчик выстрелил.

Затем подошел к столу и перевернул четвертую недопитую мензурку. На пол стекла прозрачная, похожая на сопли дрянь. И как мы могли принять это за спирт?

– Оно ведь нам в голову почти залезло, – сказал Вовчик. – Когда ты понял?

– Никто не удивился нашему появлению. Они даже не спрашивали, откуда мы и как сюда попали.

– Не могли же они знать, что мы придем.

– Нет. Но они знали, что мы не вернемся, остальное было не важно.

Я не стал упоминать часы. Ожога на руке не осталось. Скорее всего, мне только померещилось, или это подсознание решило подать сигнал необычным способом.

– Одна только слизь не может делать такое с людьми. Самосбор оставил здесь какую-то аномалию… что-то сложное. Я такое раньше не встречал, малой. Поэтому этаж не хотели зачищать.

Минут десять у нас ушло на поиски, за это время я успел распечатать попавшийся под руку бинт и перевязать рану. Кровь засохла на часах и между звеньями браслета.

Мы не сразу заметили сейф на одной из захламленных полок. Я отвернулся, пока Вовчик обыскивал тело медсестры; в кармане ее халата он нашел ключ. Отперев железную дверцу сейфа, достал прямоугольную коробку из серого картона. Вскрыл, наспех пересчитал ряды ампул с коричневой жидкостью, запаковал коробку обратно и аккуратно сложил в рюкзак.

Коридор был прежним. Мы не очутились по колено в слизи, на нас не бросились толпы сумасшедших. Даже звуки остались теми же.

– Серафима Петровна!..

Дверь в квартиру любительницы громко смотреть телевизор была открыта нараспашку, но женщина в полотенцах не входила, кричала через порог.

– Серафима Петровна! – Она повернулась к нам. – Вы не видели Серафиму Петровну?

– С дороги, прочь с дороги нахер! – Вовчик поднял пистолет.

– Нам надо найти Сер-р-рафиму Петр-ровну… – В горле у нее зарычало, забулькало. Шея раздулась, мешая говорить.

– С дороги!

Женщина шагнула к нам, полотенце упало с ее округлившегося живота, выросшие груди касались пола. Казалось, будто ее надули, как пузырь из носа. Слизь текла по веснушчатой коже.

Вовчик выстрелил. Две пули исчезли где-то между подбородками твари, третья разорвала ей щеку.

– Сер-рафима Петр-ровна! – орала она, надвигаясь на нас и продолжая раздуваться. Вытянула толстый палец и показала нам за спину. – Вот вы где!

Я не удержался, обернулся. Оно сидело на потолке. Нечто костлявое, с вывернутыми под неправильным углом конечностями, обтянутое скользкой морщинистой кожей. Полупрозрачные струйки слизи стекали на пол.

Вовчик выстрелил. Что-то крикнул. Мне?

Я уже не слышал. Пятился, пока не почувствовал спиной твердый бетон. Не в силах отвести взгляд, смотрел, как тварь ловко перебирает лапами, цепляясь за потолок. Ползет ко мне.

Сердце стучало все сильнее, будто с каждым ударом вдавливая меня в почему-то мягкую, податливую стену. За миг до того, как лапа твари коснулась моего лица, я провалился в темноту и упал на спину.

Звуки коридора – матерщина Вовчика, выстрелы, рычание тварей – тут же стали тише. Частично их заглушали сладострастные женские стоны.

Запястье под часами горело. Второй рукой я дотронулся до стального браслета. Холодный.

Поднялся; покопавшись в кармане, достал фонарик, посветил вокруг. Обычная комната обычной квартиры: не большая, но и не маленькая, не пустая, но и не захламленная. Таких тысячи, если не миллионы по всему Хрущу. Отблески света скользили по стенам, разбивались об углы шкафов. Я не сразу сообразил, почему все так блестит. Вся комната и вся мебель в ней были покрыты тонким слоем прозрачной слизи.

«Они забрались в наши ячейки…»

Женские стоны становились все громче и доносились будто из соседней комнаты. Я сделал несколько осторожных шагов по скользкому полу, заглянул в дверной проем. Огромная куча зеленоватой слизи бесформенным комом громоздилась на широкой двухместной кровати, дрожала, бурлила… стонала.

Жгучая рвота поднялась к горлу, и я бросился в сторону прихожей, запнулся о край кресла и едва не выронил фонарик. Стоны за спиной перешли в крик.

Механизм гермы поддался моим дрожащим рукам не сразу. В коридоре неподвижно лежало два тела: толстухи, раздувшейся настолько, что, казалось, толкни ее, и покатится через весь килоблок гигантским шаром из мяса и слизи; и костлявой твари, что так любила ползать по потолкам. Вовчик щелкнул затвором и встретил меня взглядом через мушку.

– Это я.

– Как ты это сделал?

– Что?

– Прошел сквозь стену.

– Не знаю, – честно сказал я. – Аномалия?

Вовчик не спешил опускать пистолет, пристально разглядывал мое лицо.

– Ну что ты хочешь? – сказал я устало. – Убедиться, что мой облик не приняла какая-нибудь тварь? Что сопли на стенах не промыли мне мозги? Устроишь мне допрос, или, может, свалим уже отсюда?

Вовчик помедлил еще немного. Кивнул. А потом мы побежали.

В следующем блоке все двери были открыты нараспашку, из квартир вытекала слизь. Мы перепрыгивали через мутные лужи, один раз я поскользнулся и, лишь чудом удержав равновесие, проехал пару метров. Иногда нам навстречу выскакивали местные. Разбухшие, медлительные мужчины и женщины. У некоторых лопнула кожа, обнажив зеленоватое мясо, из страшных ран текла слизь.

«Жители. Живем здесь».

Когда я был маленькими, наша престарелая соседка умерла прямо в ванной и несколько дней пролежала в воде, прежде чем ее забрали. Служба быта редко удосужится прикрыть труп, чтобы пронести его по коридору. Тем утром Полина успела прижать Димку к себе, отвернуться вместе с сыном. Но я все видел. Запомнил раздутую от влаги и трупных газов плоть и черные пятна на распухшем лице.

Жители первого этажа были похожи, но, в отличие от нашей соседки, никак не хотели умирать. Или слизь им не давала.

Двоих, самых наглых, Вовчик застрелил в упор. Остальных, решив поберечь патроны, бил протезом. Плоть противно чавкала, лопаясь под металлическим кулаком. Я увернулся от брошенной мне в голову шахматной доски. Тельняшка сшиб старика, влетев в него плечом.

В ноги вцепился белобрысый пацан, задрал голову, посмотрел мне в лицо. Его выпученные глаза казались совсем белыми в окружении чернильных синяков. Что он видел во мне? Какие образы создавала слизь перед его внутренним взглядом? Или она стерла его сознание, превратила мальчишеское тело в безвольную куклу?

Всех не спасти, в этом все дело. Я понял эту истину еще тогда, в подвале, когда Дима нажал на спуск. Но принял ее гораздо позже.

Свободной ногой я ударил ребенка в живот. Еще раз – в грудь. Снова в живот. Бил со всей силы, с оттяжкой. Бил того, чья единственная вина – матерное слово на стене, которое он не успел стереть до прихода Самосбора.

«Заставила проживать дни из прошлого, разыгрывать по ролям, минуту за минутой».

Сколько раз за два цикла слизь заставляла его писать, стирать и снова писать на том же месте?

Пацан сдавленно пискнул от очередного удара и откатился к стене, прямо под букву «Й». Вовчик схватил меня за шкирку, потащил за собой. Мы бежали.

Били, пинали, отталкивали от себя склизкие руки с распухшими пальцами и продолжали бежать. Около АВП, где мы встретили Шилова, на полу все еще лежало несколько тюбиков. Вова случайно наступил на один; отлетел колпачок, выплеснулась зеленоватая слизь.

Опомнился я, только когда за нами захлопнулась герма. Во мраке было слышно лишь наше тяжелое дыхание. Щелкнул фонарик Вовчика. Пока бывший ликвидатор осматривал свой рюкзак – не разбились ли ампулы, – я прислонился к стенкам лифта, медленно сполз на пол. Сердце колотило по ребрам. Интересно, сколько ударов в секунду выдержит моя грудная клетка?

«Наблюдала, как за тараканами в банке…»

Я думал о словах застрявшего в нашем килоблоке Лазарева. Он говорил, что Институт один. Там изучают Гигахрущ, Самосбор, его последствия и одной только Партии известно, что еще.

Но что, если Самосбор изучает нас?

На этаже нас уже ждали.

– Вовчик, что за херня? – зарычал Гаврила. И, окинув нас беглым взглядом, добавил: – Сами все-таки ходили. Не поверили.

Тельняшка снял рюкзак с плеч, сказал:

– Я забрал столько, сколько мне нужно. Остальное ваше. Все по-честному.

Гавр взялся за лямку рюкзака, потянул, но Вовчик не спешил отпускать. Так они и стояли с поднятыми руками, глядя друг другу в лицо. Даже не моргая.

– Вова, ну ёб твою мать, опять?

– Я попросить хочу, – ответил тельняшка тихо. – Не знаю, что ты с этим делать будешь, да и знать не хочу. Прошу лишь хорошенько все обдумать…

– Дважды подумал.

– Подумай трижды! Одно дело мы… Там ампул на полроты. Помозгуй хорошенько, какие могут быть последствия.

– Разберусь, – буркнул Гавр и дернул рюкзак. Вова отпустил.

– Эй! – крикнул я здоровяку в спину. – Ты мне кое-что обещал.

– Позже, – бросил он, не оборачиваясь. – На связи.

Я хотел было сказать что-то еще, но позади скрипнула дверь, и высунулось раскрасневшееся, распухшее от слез лицо Алины.

– Что? – спросил я, чувствуя предательский холодок под ребрами.

– Сами посмотрите.

…Вовчик долго ощупывал посиневшие шеи, приподнимал веки и светил фонариком в зрачки.

– Дохляки, – подвел он итог.

– Вова, твою мать… – протянул я, стараясь не смотреть на ликвидаторов, лежащих в той же позе, в которой я их запомнил. – Полина же говорила тебе не капать столько!

– Не стони, малой, дай подумать.

Алина накручивала по комнате круги, грызла короткие ногти.

– Это всё. Конец, понимаете? Нас всех расстреляют. Поставят к стенке рядом. Мы убили ликвидаторов. Мы. Убили… – Она остановилась перед Вовчиком, ткнула его пальцем в грудь. – Нет! Ты убил!

Тельняшка скривился, сказал строго:

– Давай без истерик. Нас не видели, а значит, никого из нас здесь не было. Мало ли где эти двое могли достать бутылку и травануться? Значки мы оставим…

– А если видели? Если кто-то узнает меня… – начала Алина, но захлебнулась воздухом на вдохе, опустила голову.

Я подошел и прижал девушку к себе, почувствовал ее дрожь. Ее слезы текли по моей щеке, спускались за воротник.

Вовчик посмотрел мне в глаза и развел руками.

– Сваливаем, – сказал он сухо.

Я курил, сидя на подоконнике и пытаясь рассмотреть за окном хоть что-нибудь. Не спускался сюда с тех пор, как забетонировали шахту лифта. Тогда стекло треснуло под моими ладонями, но не разбилось.

Сейчас папиросный дым горчил особенно погано.

…Мишаня вернулся в цех с перебинтованным запястьем. Сказал, что порезался. Но в нем поменялось что-то еще. Появился непривычный для взрослого блеск в глазах, будто откуда-то издалека, из детства, где скрипучие тросы лифта не вызывают страха, а побег от Самосбора кажется лишь игрой в прятки. С таким блеском дети мечтают о новой игрушке, цветных мелках, шахматах или резиновом мячике. Мечтают о чем-то хорошем.

– Вот ты, Серег, какие детали в этом квартале шлифуешь? – спросил он в столовой.

Я удивленно уставился в ответ.

– Ты знаешь, те же, что и в прошлом. Г-четырнадцать, Е-девяносто пять, П-одиннадцать…

– А знаешь, где потом их используют?

– Не-а, – пожал я плечами. Даже не интересовался никогда.

– На складе, между прочим, этого барахла девать некуда. А буквально вчера заведующий подписал накладную на перемещение «гэшек» – угадай куда? В литейку, на переплавку! – Выдержав паузу и удовлетворившись моим замешательством, Мишаня продолжил: – Сорок процентов производства – пустышка. Переливание из пустого в порожнее. Лишь бы мы были заняты хоть чем-то, работали, не поднимая головы. Такие дела.

Я задумался. Подобные мысли мелькали у меня в голове и раньше, опасные мысли, стоит сказать. Но почему Мишаня пришел к этим выводам именно сейчас и откуда в нем такая уверенность?

– Скоро все изменится, мужики, – говорил он на перекуре. – Чуйка у меня. Главное – не бояться.

Вадик косо поглядывал на дурацкую ухмылку товарища. Мы пытались разузнать, что все это значит, но Мишаня только отшучивался.

– Теперь можно не прятаться, – сказал он, блеснув напоследок глазами, и вернулся в цех.

А уже через час один из лучших спецов, что я знаю, оставил на станке два пальца. Замечтался. Мишаню отправили в медпункт. Обратно его уже вели через цех под конвоем ликвидаторов. Занятый работой, я не смог отойти от станка, чтобы увидеть лицо товарища: боялся ли он теперь, или блеск в его глазах стал только ярче?

Перекуры запретили до конца смены. И лишь в раздевалке до нас с Вадиком дошел слух, что под бинтами у Мишани был след от черной слизи.

Я вспомнил, что с подобного началась потасовка в пивной. И уверенное «теперь можно не прятаться». Мишаня мог быть на распределителе во время того Самосбора, мог слышать безумца в лохмотьях. Но то, что мог поверить его словам, мог так рисковать собой и своей семьей – в голове не укладывалось.

…Затушил окурок и собирался было уже вставать, когда в очередной раз взглянул на оконное стекло. Было в нем что-то неправильное, какая-то деталь, совсем очевидная и оттого незаметная, пока не присмотришься.

Трещины ровные. Стекло так не бьется. Если смотреть на все окно сразу, это незаметно, но если заострить внимание на какой-то отдельной части… Я понял, что уже с минуту не могу отвести взгляд, и легкие начинает жечь от нехватки кислорода. С усилием заставил себя вдохнуть.

Идеально прямые линии складывались в лабиринт. Будь тут карта Лазарева, можно было бы сравнить, но я был почти уверен, что линии на стекле совпали бы один в один.

– Иногда мне кажется, что их оставили здесь специально, – раздалось за спиной.

Я слез с подоконника и обернулся. Около мусоропровода стоял наш новый сосед. Перхоть на плечах, длинные рукава. Почему он здесь?

– Что?

– Окна. Подумай, у них нет никаких функций, они бесполезны. Но их оставили не случайно. Чтобы каждый раз, задаваясь вопросом – а есть ли там что-нибудь, за стеной? – можно было выглянуть и убедиться: нет, там ничего нет.

– Кто оставил?

– Те, кто построили это место. Его же кто-то построил, так?

Я бросил последний взгляд на треснувшее стекло и собрался уходить. Хватит с меня безумный теорий.

– Говорят, ты часто сюда спускаешься.

– Кто говорит?

Сосед взял меня за локоть, когда мы поравнялись.

– Сергей. Нормально чувствовать, что ты заперт. Что тебе не хватает воздуха. Можно просто поговорить об этом. По-соседски.

Он подмигнул. Я мягко высвободил руку.

– Ты ни хрена не знаешь, что я чувствую.

Казалось, с каждым днем безумцев вокруг меня становится больше, Лёлик на их фоне не так уж и выделялся. Поднимаясь по лестнице, я успокаивал себя: нет, это место всегда было таким. Может, только безумцы и способны выжить в Гигахруще. И пытаться отыскать здесь хоть толику нормальности, держаться за нее, как за спасительную герму, – вот настоящее безумие.

Ругань я услышал еще из коридора.

– … хоть слово! Еще хоть одно слово я от тебя услышу! Поняла меня? – Вовчик хлопнул дверью своей комнаты, мрачно зыркнул в мою сторону.

Я лишь успел скинуть ботинки в прихожей и переобуться в линялые тапочки. Зашел вслед за ним на кухню.

– Где старая? – спросил тельняшка с папиросой в зубах, оглядываясь в поисках спичек.

– За словами следи.

– Это ты ей скажи! Я больше не хочу слышать, что твоя тетка вливает моей Ире дерьмо в уши. Разберись с этим, малой, или я сам разберусь.

Навернув пару кругов по кухне и не найдя спичек, он снова выругался и вернулся к себе в комнату.

Я ничего не понимал. Опустился на табуретку и прислонился спиной к стене. Есть не хотелось, усталость обманчиво глушила чувство голода.

Из комнаты вышла Алина, поставила чемодан в прихожей и, по привычке, босиком прошлепала на кухню. Ответила на мой вопросительный взгляд:

– У подружки пока поживу. Если меня будут искать, то начнут отсюда. На работе пока удалось взять за свой счет, дальше не знаю.

Ее лицо было спокойно, слезы давно высохли. Она даже неловко попыталась улыбнуться. Но я все равно рассмотрел тени, которые оставил страх под ее глазами. Кивнул. Возможно, стоило отговорить Алину. Скорее всего, Вовчик был прав и нас никто не будет искать, а начинать расследование без Главко там некому. Но я ничего не сказал. Алина все решила, и не хотелось сбивать ее очередным пустым обещанием.

– Все нормально, – сказала она, разглядывая мое лицо. – Я знала, на что подписывалась.

– Где Полина?

Девушка пододвинула свободную табуретку поближе ко мне и села рядом. Зашептала, приложив ладонь к губам, будто чекисты могли прятаться под столом и нас подслушивать.

– Тебе бы поговорить с ней, Сереж. Что-то у нее совсем в голове непонятное творится. Она Иру убеждает, что есть человек… Человек, который выведет нас отсюда, а болезнь останется здесь. Что можно выйти из Гигахруща, понимаешь?

– Давно?

– Несколько смен, может дольше. Ведет себя странно, улыбается. Говорит, что скоро все изменится, скоро вы все станете свободны. Вместе. И ты, и Димка… Мне страшно ее слушать, Сереж. Ты не замечал?

Конечно, я замечал. Полина теперь не забывала есть, к ней вернулся цвет лица. Вечерами она курила «Армению» и с мечтательной улыбкой думала о чем-то своем.

– Я думаю, это какая-то секта. Искателей выхода или вроде того. Не хотела говорить Вовчику…

– Ты знаешь, где она?

Алина отвела взгляд.

– У них собрание сегодня после отбоя. Она и меня звала…

– Алина, где?

Гражданские лифты на технические этажи не заезжают, а ключи есть лишь у сотрудников Службы быта и ликвидаторов. Но на неприметной двери между сорок шестым и сорок седьмым этажами замок не висел – я толкнул, и она открылась. Из узкого коридора дохнуло сыростью. Я еще раз оглянулся на лестничную площадку, прислушался – не идет ли кто следом – и переступил через порог.

Вдоль стен тянулись трубы: от маленьких, толщиной в два пальца, до крупных, обхватом с человека. Под потолком чернела паутина кабелей. Я шел мимо вентилей, каких-то тумблеров и рычагов и думал, как вообще в этом всем можно разбираться? Было душно, рубашка тотчас прилипла к телу. Где-то вдалеке капала вода. Судя по длине, коридор связывал несколько блоков.

Встретив первый поворот, я задумался, решил все-таки свернуть за угол, потом еще раз, и оказался в коридоре пошире, параллельном первому. Здесь воздух не был таким спертым, по макушке тянуло сквозняком. А еще я услышал голос. Тихий, но твердый. Знакомый голос.

– …Чтобы вырваться из бетонной клетки, сначала нужно сломать клетки в головах. Самосбор – стихия, он принимает всех, но одаривает лишь готовых. Остальным он стократно возвращает то, с чем они к нему пришли. Если вы боитесь Самосбора, то получите лишь страх и вечную агонию. Если ваше сердце горит злобой, он воздаст вам злобой стократ! Слышали, как твари рычат и скребутся в коридорах? Это те, в ком не осталось ничего, кроме злобы…

Я не особо таился, но и старался не слишком шуметь. Потому в тускло освещенном помещении с низким потолком меня заметили не сразу. Лишь говоривший, обводя взглядом слушателей, на миг задержался на мне и продолжил как ни в чем не бывало.

– Но если встретить Самосбор с чистым разумом и открытым сердцем, он даст вам все, чего вы желаете. Даст свободу. Самосбор – это дверь, но ключ к ней нужно подобрать в своей голове. Для этого мы здесь и собрались. Шаг первый…

– Так если ты знаешь о выходе, почему все еще здесь? – сказал я и почувствовал на себе взгляды собравшихся. – Дождись сирен, выйди в Самосбор. Да там и останься.

Их было человек десять-двенадцать. Они жались к стенам и, будто разучившись моргать, внимали словам своего Проводника. Того самого чудака, пережившего Самосбор. На нем были все те же лохмотья с длинными рукавами; капюшон и серая тряпка по-прежнему скрывали его лицо.

Стоило мне перебить его, и двенадцать пар глаз готовы были прожечь во мне дыру. Они смотрели с таким укором, будто меня отчитывали за тунеядство перед всем профсоюзом. Полина была среди них. Я узнал выражение ее лица: такое появлялось всякий раз, когда мы с Димкой делали очередную глупость.

– Самосбор не забирает меня к себе, как многие уже успели убедиться. – Чудак развел руками. – Он оставил меня здесь, чтобы я служил Проводником для остальных. Оглянись! Все эти люди потеряли кого-то из близких. Ты и сам потерял брата. Верно, Сергей?

Я злобно уставился на Полину. Чудак тем временем подошел ближе, от него пахло пылью и сухой махоркой.

– Партия оставила вас наедине со своим горем. Но заслужили ли вы его? Заслужили?

– Нет, – было в ответ ему нестройное мычание.

– Все, что забрал Самосбор, он вернет жаждущим, и потерянные однажды воссоединятся вновь! Скажи, разве не хотел бы ты вновь увидеть брата? Увидеть Диму?

Я не сдержался, схватил его за пыльный балахон, встряхнул.

– Больше ни слова…

– Сергей! – крикнула Полина.

– Слышишь, ни единого слова! Забудь это имя.

Хотелось ударить. Прямо туда, в тень капюшона. Услышать хруст ломающегося носа. Я бегло осмотрелся. Среди собравшихся лишь двое мужчин, на вид довольно крепкие. Если они встанут на его защиту, одному мне не справиться.

Но чудак будто и не нуждался в защите, он коротко хихикал и тыкал пальцем в почти зажившую рану на моей руке, пытался поддеть нестриженным ногтем затвердевшую корку.

– Тебя тоже пометил Самосбор, о да! Мы похожи куда больше, чем тебе кажется. Смотри!

Он задрал рукава, и я увидел. Ожоги цепочкой тянулись от запястья к локтю. Но даже они были неспособны скрыть черные точки, будто капли чернил, впитавшихся в кожу. Уверен, такие же нашли под повязкой у Мишани. Такая же была у меня, пока ее не срезал нож Вовчика.

– Он оставил свою метку, и теперь ты другой. Нет-нет, не отрицай! Почувствуй, как ты изменился. Теперь ты видишь, что мир вокруг тебя неправильный, ненастоящий. Ты не понимаешь, что здесь делаешь. Это гложет тебя. О! Я чувствую, как же тебя это гложет!

Он продолжал говорить, а я стоял и слушал, не решаясь сделать что-то еще. Его голос, его интонации… Я чувствовал, будто его скользкий, влажный язык лезет мне в ухо, пытается добраться до мозга. Ему действительно глубоко удалось забраться ко мне в голову. Промахнулся лишь в одном. Я не изменился, я всегда был таким.

Стало тошно. Не от чудака, а от людей, которые его окружают. От их взглядов, от их отчаяния и болезненной, на грани с безумием, надежды. Я оттолкнул его от себя, вытер ладони о штаны.

– Полина, мы уходим.

Повернулся к выходу в коридор, но там уже стояли двое, загородив проем. От вида черных противогазов слабость родилась на вдохе, спустилась к ногам, застыла в кончиках пальцев. Подогнулись колени, захотелось опуститься на грязный пол и просто ждать выстрела. Ликвидаторы не будут выслушивать оправданий, не станут разбираться, кто сектант, а кто нет. Лишь выполнят приказ.

Люди вокруг сильнее вжались в стены. Кто-то зажмурился, кто-то обхватил стоящего рядом. Одна женщина протяжно всхлипнула. У них осталось не так много времени, чтобы осознать цену своего самообмана.

Ликвидаторы тем временем подошли к Проводнику, и только тогда я заметил, что их автоматы все еще перекинуты через плечо.

– Однажды Самосбор коснется каждого, но стоит ли ждать этого, сидючи в серых клетках? Или можно выйти ему навстречу и получить свои дары? Сегодня мы делаем первый шаг!

Дождавшись, когда Проводник сделает паузу, ликвидаторы сняли противогазы, и со всех сторон послышался единый вздох. В нем смешались и страх, и удивление, и… облегчение.

Бритые макушки бойцов почернели, темные полосы – дорожки, оставленные каплями слизи, – спускались на лоб и виски. Лица ликвидаторов ничего не выражали.

Проводник похлопал их по плечам.

– Они обрели свободу, Партия больше не имеет над ними власти. Как не будет иметь власть и над вами.

Он достал из недр своего балахона ложку и протянул одному из ликвидаторов. Тот взял ее и, щелкнув зажигалкой, подставил под язычок пламени.

– Дорогая, подойди. – Проводник вытянул руку и поманил к себе одну из женщин.

Та отлипла от стены, сделала несколько неуверенных шагов.

– Виктория потеряла двоих детей. Ее дочь забрали чекисты еще в раннем возрасте, ее сына забрал Самосбор. Уже много циклов в ее жизни не осталось ничего, кроме боли.

Он говорил и смотрел на меня. Женщина поджимала губы и часто кивала. В его руках показалась стеклянная баночка, и я не сразу понял, что внутри. С тихим хлопком провернулась крышка.

– Я покажу тебе, как сделать первый шаг, Виктория. И ты оставишь свою боль позади.

Он крепко взял ее за запястье и занес баночку. Женщина дрожала всем телом, но вырваться не пыталась. Я смотрел на это все, и мне хотелось проснуться. Хотелось кричать, хотелось бежать, хотелось броситься и выбить баночку с черной дрянью. Но вид ликвидаторов не дал сдвинуться с места.

– Да ты окончательно спятил. Вы не видите, на что он вас обрекает? Неужели горе настолько ослепило вас? Это слизь, идиоты, это гребаная слизь! Неужели вы и впрямь решили играть с Самосбором?

Никто не слушал, все завороженно смотрели, как маслянистая, тягучая капля опускается все ниже и касается кожи.

– Для них это не игры, Сергей, а единственный способ вернуть то, что забрало это место! Виктория, теперь Хрущ для тебя изменится. Ты почувствуешь свою чужеродность, почувствуешь зов свободы. И совсем скоро будешь готова!

Проводник отдал ликвидатору баночку и забрал раскаленную ложку, прижал к черной капле на запястье женщины. Она взвыла и попыталась одернуть руку, но человек в балахоне держал крепко.

– Тихо, тихо, радость моя, теперь уже всё.

Женщина неистово кивала, прикусив губу, слезы текли по ее щекам, но это были слезы радости, а не боли. Казалось, она готова расцеловать Проводника.

Алина ошибалась, это не Искатели выхода. Те верят, что Партия скрывает от них Ту Самую Дверь, бродят по блокам, изредка набирая последователей, и пытаются пролезть на закрытые территории. Но это… Место, куда заведет этих людей новый культ, куда страшней.

– Не впутывай в это мою семью. Дай нам уйти.

Проводник пожал плечами. В его голосе послышалась улыбка.

– Идите, вас никто не задерживает. Это твой выбор, Сергей, и выбор Полины. К свободе нельзя привести ни страхом, ни пинками, пусть вам и твердят обратное из динамиков смену за сменой.

Я с сомнением покосился на ликвидаторов и повернулся к тете.

– Полина.

Она посмотрела на меня с грустью и покачала головой.

– Пожалуйста, пойдем…

– Нет, Сергей.

– Хватит сходить с ума! – рявкнул я и осекся, пытаясь унять внутреннюю дрожь под чужими взглядами. Все молчали. Все смотрели на нас. – Давай поговорим. Дома. Пожалуйста.

– Извини.

Хотелось схватить эту невыносимую женщину за шкирку и потянуть за собой. Но применить силу на глазах у этих безумцев я не рискнул. Спросил тихо:

– Что ты делаешь, Полина?

– Хоть что-то! – ответила она с вызовом. – Я делаю хоть что-то, Сергей! Ты его слышал, я снова смогу увидеть моего Диму.

– Ну же, Полина, подумай. Ты научила нас думать, давай теперь сама. Этот человек тебе не поможет, он никому не поможет! Только не он.

– А кто тогда? Ты?

Я предпочел бы пощечину, чем этот взгляд.

– Не-ет. Даже не думай. Не вешай все на меня, не заставляй чувствовать себя виноватым. Надоело! Да, мы сделали глупость, спустившись в тот подвал, но, мать твою, Полина, мы спасали детей! Мы хотели как лучше! И мы были там вместе…

– Но где ты был потом? Когда он взял автомат и спустился снова.

– Думаешь, я не пытался его отговорить? Ты и сама у него в ногах ползала. То, что он вырос таким упрямым, непробиваемым, как эта стена…

– И тем не менее ты здесь, Сергей. А моего сына рядом нет.

Я отступил, покачал головой. В носу засел запах жженой плоти.

– Хватит делать вид, что это все на тебе одной. Что ты одна задыхаешься по ночам, когда он приходит во сне. Что его отняли у тебя одной. Хватит, эгоистичная ты стерва…

– Пошел вон, – отрезала она и спрятала лицо в ладонях.

Я пятился к выходу. Тошнило от этих лиц, от Полины тошнило. Но повернуться спиной к ликвидаторам я не смог. Уже на самом пороге сказал:

– Если увижу у тебя эту дрянь на руке – домой не пущу.

VII

Заснуть не получалось. Лежал в темноте, прислушиваясь к ровному дыханию Полины. В последнее время тетя хорошо спала.

Она вернулась пару часов назад. Закатала рукава блузки, показывая руки. Расстегнула две верхние пуговицы, оголив плечи и ключицы.

– Дальше раздеваться? – спросила сухо.

Я молчал.

– Он уговорил меня не ставить метку сейчас. Сказал, так нам будет проще понять друг друга. Он надеется, что скоро ты сам до всего дойдешь и мы вернемся к нему вместе. Он плохо знает тебя. Ты такой же упертый, как брат.

Я продолжал молчать. На пороге комнаты она обернулась.

– Мне не нужны ожоги на теле, я знаю, что готова. Ради сына.

Я не сказал ни слова. А должен был.

Уже лежа в кровати и пялясь в темноту, думал, что мне делать с ней дальше. Не запирать же ее на замок. Вовчик, если узнает, предложит чего похуже. Наверное, стоило ей все же рассказать.

Едва я вернулся с технического этажа, на меня на меня тотчас накинулся тельняшка.

– Где ты шляешься, малой? Там по теме твоей отписались. Мужики слово сдержали.

Я осторожно прошел вслед за Вовчиком в комнату, освещенную лишь мерцанием телевизора. Ира спала, отвернувшись к стене.

– Работает лекарство, хоть высыпаться начала, – шепнул тельняшка.

Я даже садиться не стал, лишь сгорбился, нетерпеливо впившись взглядом в строчки на экране. И спустя минуту выпрямился, разочарованно вздохнув.

– Это всё?

– Мне жаль, Серег. Но это всё.

В сообщении не было ничего конкретного. В подвале Дима вступил в контакт с какой-то дрянью, чуть не сошел с ума и не угробил кучу людей. Когда Гаврила с Хохлом видели Диму в последний раз, его уводили под конвоем из нашего килоблока, скорее всего в какой-то из отдаленных НИИ. И все, никаких подробностей.

Ладони вспотели, я вытер их о штаны. Значит, Дима все-таки выбрался из подвала. Живым.

Но в груди не потеплело от этой новости, потому что она не значила ровным счетом ничего. Если Дима и впрямь что-то натворил, то ни в Корпусе, ни в Институте с ним церемониться не будут.

Я не сдвинулся с мертвой точки. Осознание этого окатило ледяной волной, как из неисправного смесителя. Смыло то немногое, за что удавалось держаться последние несколько смен. Опустошило.

… Лежал, не двигаясь, пока не перестал понимать, открыты ли мои глаза.

Надо было ей рассказать. Надо? Но посмел бы я дать ей новую надежду, столь хрупкую, что можно разбить одним неверным словом, одним точным вопросом, одним затянувшимся ожиданием. А вместе с ней разбилось бы сердце Полины. Нет, второй раз ей такого не пережить.

Да и чем бы я отличался, если бы посмел? От Партии, что морочит нам головы всю нашу жизнь, от лжеца в балахоне, готового вести людей прямиком в Самосбор.

Нет, надежда – это стекло, оно трещит под твоими руками, а режутся им другие.

Кажется, я все-таки провалился в дрему. Из нее меня вырвал звук сирен за стеной. Остатки сна комками мокрой ваты засели в голове, боль сдавила виски. Из прихожей донесся какой-то шум, затем я отчетливо услышал, как хлопнула герма.

– Сука!

Вскочил, дотянулся до торшера. Свет ударил по глазам. Щурясь и прикрываясь ладонью, рассмотрел пустую кровать Полины. Бросился к двери.

Тетя лежала у самой гермы, свернувшись калачиком. Я схватился за ручку, дернул на себя, убеждаясь, что полотно прилегает плотно. Сел и сгреб Полину в охапку, прижал к груди что было сил.

Она не сопротивлялась. Дрожала всем телом, рыдая мне в плечо.

– Я не смогла. Прости меня, Димочка, не смогла. Прости, сынок.

Я гладил ее по волосам и спине, баюкал, как маленькую.

– Все хорошо. Все хорошо…

– Я ведь тебя похоронила, глупая. Прости, что похоронила тебя…

До меня не сразу дошло. Мы все его похоронили. Не зная всей правды. Потому что в один момент показалось, что так проще, что это не так больно, как вечное неведение. Показалось.

Что почувствовала Полина там, под светом аварийных ламп? Вину за нас всех? Или наконец к ней пришло понимание, что это не выход, а лишь последний шаг отчаяния?

Она продолжала звать меня Димой, я продолжал шептать какую-то чепуху, надеясь не на слова, но на интонации. Лишь бы только не молчать.

Мы все заслуживаем правду, даже если рискуем оставить свою кровь на ее острых гранях. Я должен узнать, что случилось с братом.

Курил на кухне. Полина успокоилась и заснула совсем недавно, но мне в кровать возвращаться не хотелось. Папиросы заканчивались.

– Граждане, зачистка окончена, повторяю, зачистка этажа окончена! – надрывался голос в коридоре.

Глянул на циферблат: четыре часа до рабочей смены. Из комнаты тихо вышел Вовчик, сел на свободную табуретку.

– Хреново, малой? – спросил привычно.

Я кивнул. Конечно, он все слышал.

– Рассказывай.

И я рассказал. И о тайном собрании, и о выходке Полины. Так или иначе он бы узнал. Он так долго строил из себя недалекого вояку с пропитыми мозгами, что я почти поверил. Но лишь почти.

– Что делать думаешь?

– Еще не знаю, – честно ответил я. – Но обязательно что-нибудь буду.

– Хорошо. Вместе покумекаем.

Возможно, впервые я посмотрел на бывшего ликвидатора с искренней благодарностью. В прихожей хлопнула дверь. Пришла Алина.

– Чего не спите?

– А ты чего в такую рань? – спросил Вовчик.

– Хочу еще кое-что забрать. И вообще не разговаривай со мной. – Она повернулась ко мне. – Меня кто-нибудь спрашивал?

– Зря дрищешь, – оскалился Вовчик. – Хотели бы найти, давно бы нашли. И никто бы не спрашивал.

– Я сказала: не разговаривай со мной!

– Капель попей, психованная.

– Ну и сука же ты.

Она ушла в свою комнату, вернулась через пять минут с сумкой в руках.

– Кстати, Сереж, забыла сказать. Вчера снова видела ту тетку, которая распределением жилищных ячеек занимается… ну, я рассказывала. Она говорит, что квартира напротив все еще свободна. По документам туда никто не въезжал.

Мы с Вовчиком переглянулись.

VIII

– Думаешь, один из них? – спросил Вовчик и постучал кулаком в дверь.

– Почти уверен. Те, кто разносит его бредни по этажам, должны где-то жить. Что может быть лучше пустующей по бумагам квартиры?

Тельняшка продолжал колотить в дверь, с каждым ударом на металле появлялась новая вмятина. Казалось, ударь он во всю силу – и снесет толстую герму с петель.

– Не обязательно ломать! – наконец послышалось по ту сторону. – Открываю.

Щелкнули замки, появилась заспанная физиономия.

– Весь этаж решили разбудить?

– Доброе утро, – оскалился Вовчик и схватил патлатого здоровой рукой за горло, втолкнул в квартиру.

В прихожей я запер за собой. Прошел следом, мимо темной кухни в комнату. Тельняшка швырнул рыжего на расстеленный диван. Парень выглядел так же, как и всегда: неопрятный, в своей длинной рубашке… До меня дошло.

– Подними рукава.

Сосед смотрел на меня, улыбаясь.

– Делай, – зарычал Вовчик.

– Это он, – сказал я спустя мгновение, увидев знакомую цепочку ожогов. – Проводник.

Бесформенный балахон, сутулость, измененный голос – рыжий хорошо постарался, чтобы его не узнали.

– Полина говорила, что ты смышленый. – Рыжий перевел взгляд на Вовчика, не снимая улыбки с лица. – Владимир, я полагаю? Как себя чувствует Ирина?

Вовчик молчал, мрачно смотрел исподлобья.

– Вижу, любишь ее. Но в чем прок от такой любви, когда не можешь помочь? Я могу. Сядем все вместе, обсудим…

– А я могу, – перебил тельняшка. – Взять твою голову и сдавить так, что мозги из ушей полезут. – Он продемонстрировал протез. – Хочешь еще обсудить мою женщину?

Я осмотрел знакомую комнату. На ковре еще остались плохо замытые темные пятна, и я брезгливо отступил на линолеум. Сейчас квартира напоминала жилище барахольщика: всюду валялись коробки, не осталось ни одной свободной полки или столешницы. Тюбики с биоконцентратом, баночки с гуталином, бруски хозяйственного мыла, чистые полотенца, сложенные в неровную кучу спецовки… Новые вещи, для кого-то настоящие сокровища, валялись без всякого порядка, как обычный хлам.

– Люди умеют быть благодарными, – сказал рыжий, проследив за моим взглядом.

Сколько же он провел таких собраний, подготавливая «благодарных», если смог все это собрать? Надо проверить, не успела ли что-нибудь вынести Полина, подумал я.

– Ты, сука, ходишь по этажам, даришь соль и дорогие папиросы. Расспрашиваешь о самом больном, ищешь человеческое горе, пользуешься чужой слабостью. А потом забираешь все ценное и обманом выманиваешь тех, кто тебе доверился, в Самосбор. С твоей благодарностью мы тоже знакомы.

– Хотите чаю? – невозмутимо сказал рыжий. – Настоящего, листового. Бьюсь об заклад, вы такого не пробовали.

– Он что, реально бессмертный? – повернулся ко мне Вовчик.

– Как ты делаешь вид, что можешь пережить Самосбор? – спросил я.

– Никаких трюков, Сергей, лишь немного веры и правильный настрой. Я обязательно расскажу об этом подробнее, но давай вначале послушаем твоего друга. Бывшего ликвидатора, бравого бойца Гигахруща! Скажи нам, Владимир, что случается с теми, кто попадает под Самосбор?

– Жопа с ними случается. Такие, как ты, портки мочат, когда видят.

– Это понятно. Но со всеми ли?

– Некоторые просто исчезают, – признал тельняшка.

– Куда?

– Что значит «куда»?

– Ну куда они исчезают? Нельзя просто взять исчезнуть и нигде не появиться, так ведь? Так куда же, по-вашему?

– Я что, похож на очкарика из НИИ? Серег, почему мы вообще его слушаем? Давай я ему…

– Мы хотим, чтобы ты убрался, – сказал я. – С этого этажа. Из этого килоблока. И никогда, слышишь, никогда больше не говорил с Полиной или с кем-нибудь из здесь живущих.

– Хорошо, – легко согласился рыжий, не задумавшись ни на секунду. – Теперь мне действительно придется съехать. Но сначала, как и обещал, я расскажу вам историю. Вы присаживайтесь, присаживайтесь…

– Нет, Серег, он точно не врубается.

Рыжий продолжал, будто не замечая сжатых кулаков Вовчика.

– Это история о мальчике. Все мы были детьми, но не всем нам одинаково повезло с семьей. Родители мальчика часто ругались, отец пил и избивал жену, а самого мальчика запирал в кладовке в прихожей. И если в это время приходил Самосбор, мальчик радовался, ведь за шумом сирен были не так слышны пьяные крики отца и плач матери. Кладовка была такая тесная, что там нельзя было даже сесть. Коридор находился буквально за стеной, и мальчик припадал к ней ухом во время Самосбора, чтобы слышать только сирены. И ничего больше. Но однажды услышал кое-что еще. Голоса.

– О! Дай угадаю! – Вовчик широко улыбнулся. – Они говорили, что он ебанутый!

– Они вообще с ним не говорили. Перешептывались между собой, а он подслушивал. Тогда мальчик узнал, что мир вокруг – это одна большая тюрьма, а тюрьма – это еще не весь мир. И что выбраться может каждый. Теперь мальчик понимал как. Он рассказал об этом маме, естественно она не поверила и избила его. А перед отбоем ее избил отец. Мальчик продолжал упрашивать мать, говорил, что ей не обязательно все это терпеть, что есть другой путь, без боли. Каждый раз мать его наказывала, но со временем побои становились все слабее. И вот однажды она не выдержала и открыла дверь во время Самосбора. И исчезла. Когда сирены смолкли, ее нигде не было. Самого мальчика Самосбор не тронул. А от отца остались лишь бесформенные куски плоти и розовая пена. И да, когда мальчик это увидел, намочил портки, как ты и сказал.

– Ой, заливаешь! – Вовчик покачал головой. – То, что ты, «мальчик», завалил родителей, охотно верю. Но то, что ты не нашел в кладовке, чем загерметизировать дверь… Ха!

Рыжий проигнорировал замечание.

– Мальчик вырос, устроился работать в Службу быта. Ползал среди труб, в дерьме и ржавчине, чинил унитазы и менял проводку. Пока не понял, что тратит жизнь на службу тому, от кого все детство хотел сбежать. Гигахрущ – как пьяный батя, никогда не знаешь, когда ждать от него очередной оплеухи. Однажды Самосбор заберет мальчика, и он снова сможет увидеть мать. Но пока он должен нести людям правду, помочь им найти тех, кого они потеряли. И навсегда выбраться из ловушки.

– Щас слезу пущу, – скривился Вовчик. – Хватит с нас твоих бредней. Серега, звони.

Я подошел к телефону, снял трубку из черного пластика. Все-таки удобно, когда в квартире есть связь.

– Мы давали тебе уйти, но ты опять выбрал болтовню. Теперь свои истории будешь рассказывать в Корпусе.

– Не надо никуда звонить, – понизил голос рыжий. – Корпус уже здесь.

За спиной послышался щелчок затвора. В дверном проеме стоял ликвидатор с автоматом у бедра. Откуда только взялся, неужели все это время просидел в темноте кухни? Я замер с пальцем в диске номеронабирателя.

– Положи трубку, Сергей. – Улыбка сошла с лица Проводника. – Вы отказались от чая, и теперь, боюсь, вам придется уйти. Ты же знаешь, как я не приемлю насилие, и мне очень не хотелось бы просить вас дважды.

Я медленно вернул трубку на рычаг.

– …Твою мать! – выругался Вовчик, когда за нами захлопнулась дверь.

Какое-то время мы топтались в коридоре, не зная, что нам делать дальше. Тельняшка покопался в карманах кальсон, достал пачку с папиросами. Мне курить не хотелось, горечь махорки еще надолго останется в горле после сегодняшней ночи.

– Как думаешь, где он слизь берет? – Я кивнул на дверь соседской квартиры.

– Ползает по этажам после Самосбора, пока зачистка не пришла. Где ж еще.

– Видел, среди всего добра, что там свалено, противогаз лежит?

– Его новых дружков из Корпуса, наверное.

– Не черный. Зеленый, гражданский. – Я прикусил губу. – Зачем человеку, который якобы не боится Самосбора, ходить за слизью в противогазе?

Вовчик пожал плечами и затушил папиросу о стену.

– Погоди, я сейчас.

Он сходил в нашу квартиру, вернулся уже с пистолетом в руках.

– Что ты собираешься делать?

– Валить, конечно. – Тельняшка посмотрел на меня, как на дурочка. – Их же двое всего. Ну трое, если еще один прятался. Сомневаюсь, что у патлатого ствол.

– Погоди. – Я взял его за плечо. – Правда хочешь устроить стрельбу на этаже? Что я потом Ире скажу?

– Что предлагаешь?

– Мы же хотели звонить? Давай звонить.

Никогда не думал, что стану доносчиком.

Следующий известный мне телефон находился в коридоре на семнадцатом. Грубый пластик трубки больно впивался в ухо, а если не прижимать как следует, ни черта не слышно. Я еще раз опасливо оглянулся, звонить в Корпус у кого-нибудь на виду не хотелось, но этаж в это время пустовал.

Набрал четырехзначный номер, телефонистка ответила почти сразу. Попросил соединить. После коротких щелчков и пятиминутного ожидания мне ответили.

Все оказалось быстрее, чем я думал: всего несколько фраз, никаких подробностей. «Да, сектанты. Да, был свидетелем вербовки. Блок такой-то, этаж такой-то, квартира такая-то. Нет, хочу остаться анонимным». Всё.

Как же это, оказывается, просто – подставить соседа. Я знал, зачем это делаю и ради кого, но что-то гадкое, скользкое, как рыбий жир, которым пичкала нас тетя в детстве, разлилось внутри после этого разговора. Пока спускался по лестнице, меня мутило.

…Вовчик ждал на пороге, сказал, что из квартиры Проводника так никто и не выходил. Мы заварили кипятка и уселись на табуретках прямо в прихожей около гермы.

– Гребаная Служба быта. Так и знал, что там одни конченые.

– В смысле?

– Да вспомнил случай один… Работал в Службе быта инженер по кличке Глазок. У него вместо правого глаза железка стояла, позволяющая видеть то ли электромагнитные поля, то ли еще что-то в таком роде. Говорят, со скрытой проводкой работать удобно. И вот решил Глазок за Самосбором подсмотреть, да не своим родным глазом – все знают, что это смерть, – а вторым, электронным. Сделал в герме своей глазок. По совести сделал: линза специальная, непробиваемая, герметично все. Дождался Самосбора, ну и выглянул, понимаешь, Глазок в глазок.

Я не ждал продолжения, вряд ли такая затея могла закончиться чем-то хорошим, но Вовчик еще не договорил.

– Мы, естественно, во время зачистки заметили эту радость инженерной мысли, герму вскрыли. А там он. Живой, представляешь? Железка обгорела, буквально в голову ему вплавилась, а живой. Только мозги у него вместе с протезом поплавились, бормотал ересь всякую. Мол, видел он, откуда Самосбор приходит, и место это якобы далеко за пределами Хруща. И если мы ему второй такой глаз сделаем, он сможет получше все рассмотреть… Сдали мы его, короче, халатам из НИИ.

– Куда? – заинтересовался я, вспомнив про Диму. – В какой НИИ?

– Тоже об этом подумал, пацан, но, извиняй, не знаю.

Я то и дело поглядывал на часы.

– Расскажи больше про слизь, – попросил, отхлебнув из кружки.

Вовчик неопределенно мотнул головой.

– Да что про нее рассказывать… Что та дрянь, что эта. Черная не такая токсичная, как коричневая. Если прижечь – можно сильно замедлить распространение, но избавиться полностью не получится. Рано или поздно мозги превратятся в кашу. Как у этих… – Он скривился. – Это они пока еще автоматы помнят, как держать, а скоро хер свой держать не смогут. Живые трупы, считай. Даже операторы, судя по всему, к таким не могут подключиться.

Я вспомнил ликвидатора в квартире. Сегодня он выглядел еще хуже, чем вчера: губы посинели, густые тени легли под глаза. Почему он пошел на это? Одно дело искать изломанных горем, обиженных и отчаявшихся среди гражданских, но как Проводнику удалось переманить на свою сторону кого-то из Корпуса, для меня оставалось загадкой.

– Прозрачная – та, что мы на первом видели, – встречается реже, и самая нетоксичная. Голыми руками я бы ее, конечно, трогать не стал, но ее даже для ферм не деактивируют. До сих пор в толк не возьму, что там внизу произошло. Но дело не в слизи, точно говорю, аномалия это.

Мелькнула позабытая мысль: что, если бы Самосбор или его последствия были не столь хаотичны, какими мы привыкли их знать, а начали осознанно проявлять интерес к людям? И если все эти голоса, которые якобы слышал Проводник в детстве, сводящая с ума слизь и знаки на окне четвертого этажа как-то связаны, если они – разные точки одного лабиринта? Мысль мелькнула и погасла, затерялась в ворохе забот, забивших голову. Слишком было не до того.

Вовчик тем временем продолжал:

– Самые редкие – желтую и голубую – я и не встречал никогда. А вот о розовой вообще только после службы узнал. – Он содрогнулся всем телом, будто припомнив былую боль, и почесал свой уродливый шрам. – И лучше бы о ней никому больше не знать, пацан, уж поверь.

Время тянулось медленно. Мы по очереди сходили в туалет. Покурили Вовины папиросы – мои закончились. Ира с Полиной еще спали. Совсем скоро мне придется собираться на завод, шлифовать детали, которые все равно пойдут на переплавку. За прогул без уважительной причины легко лишиться премии, а это значило остаться без курева, сухарей и посиделок в пивной на весь следующий месяц.

Я решил было уже сходить в душ перед рабочей сменой, как Вовчик приложил палец к губам. Мы приникли к герме.

– Двое, – прошептал тельняшка, прислушиваясь к звукам шагов. – Трое… Нет, двое.

Шаги приближались. Потом послышался приглушенный стук в квартиру напротив.

– Ликвидационный Корпус, открывайте.

– Всё, – улыбнулся Вовчик. – Хана.

Стук повторился.

– Приказывает ликвидационный Корпус, немедленно откройте!

А спустя секунду взвыли сирены.

Нет, невозможно. Ну не бывает таких совпадений! Я почувствовал, как сердце пропустило удар.

– Это он, – пробормотал я. – Он включил оповещение.

«Или вызвал Самосбор?» – крутилась в голове предательская мыслишка.

Из коридора можно было расслышать удаляющийся звук сапог. Конечно, ликвидаторы не остались бы ждать под дверью. Мы с Вовчиком пялились друг на друга и не знали, что сказать или сделать. Из оцепенения нас вывел хлопок соседской двери.

– Уходят… – выдохнул Вовчик. – Самосбор как прикрытие! Вот же ж хитрый…

Я кивнул. И потянулся к затвору.

– Что ты делаешь?

Впервые на моей памяти в глазах бывшего ликвидатора мелькнул страх. Будто отражение вспышки аварийных ламп.

– Это обман, Вова. Как и все, что он делает. Проводник – сплошной обман.

Я был готов. Потому что поступить иначе значило, что слова безумца оставили в нас свой след. Хуже: что мы ему поверили, поверили в его силу. Это значило признать правоту парня с немытой головой и его право вести нас. Испугаться сейчас значило, что мы проиграли и что мы больше никого не способны защитить.

Вова молчал, сжав зубы; я видел, как пульсируют желваки на его лице. Думаю, головой он все понимал. Но инстинкт, тот самый, что вплавился в нас с рождения, не отпускал так просто, стальными канатами стягивал конечности.

– Давай! – наконец решился он. И я открыл герму.

По стенам коридора били оранжевые вспышки.

– Чувствуешь? Запаха нет.

Я запер дверь, и мы бросились к лестницам.

– Наверх! – перекрикивал сирены Вовчик. – Внизу им делать нечего.

Я хлопнул его по плечу, привлекая внимание, показал циферблат часов.

– Пять минут.

– Уверен?

– Да. Мы все еще живы.

– А кто-то скоро будет нет, – оскалился Вовчик. Он не забыл прихватить с собой пистолет.

На седьмом датчики тоже сработали. Мы начали подниматься выше, но там сирены будто молчали. Вовчик остановил меня знаком, а сам осторожно перегнулся через перила и задрал голову.

– Ликвидаторы, – сказал он и спустился на пару ступенек. – Скорее всего, те двое, что приходили. Вряд ли Проводник проскользнул мимо них.

– Лифты заблокированы, и он не смог бы на них уехать. – Я потер виски; долбящий по темечку вой мешал думать. – Выше седьмого они бы не поднялись, но и на этажах с шестого по четвертый некуда деться. Куда тогда?

Вовчик щелкал пальцами, припоминая. Потом показал на баррикады Сидоровича.

– Сюда! Ничто не прогонит старика с его поста лучше, чем Самосбор.

Хотелось стукнуться головой о стену и зарычать от собственной тупости. Как я мог забыть? На седьмом есть выход в соседний блок, но Сидорович давно никого не пускает через свой этаж.

Мы протиснулись через узкий проем между горами хлама и добежали до конца коридора. Герма была открыта. Соседний блок в два с половиной раза больше нашего, здесь два лифта. И Проводник мог уехать на любом.

– Хрен его теперь догонишь. – Вовчик сплюнул и взъерошил протезом короткие волосы; не заметил, как металл поцарапал кожу на лбу. – Липовый Самосбор, как удобно! Никто не встанет на пути.

«Удобно, – в мыслях согласился я. – А еще удобно морочить головы, играть в Проводника».

Сквозь досаду пробивалась смутная радость. Я оказался прав. Это место не стало безумнее прежнего, пусть в нем и добавилось безумцев. Нельзя пережить Самосбор, будь ты хоть мессией, хоть святым. Правила не поменялись, и эта истина вызывала какое-то извращенное чувство удовлетворенности, будто удалось наконец выдавить болезненный гнойный нарыв.

Вовчик сказал: надо решать. И мы сели решать.

Собрались за одним столом. Полина вновь крутила самокрутки, больше не притрагиваясь к дорогой «Армении». Я все ей рассказал. Правду о том, что узнал о Димке. И правду о Проводнике. Тетя выслушала спокойно, ничего не дрогнуло на ее лице, лишь слегка заострились скулы. Я больше не увидел слез. Но в глазах ее что-то поменялось, что-то поселилось там, в самой глубине, за темнотой зрачков. Оно пугало меня даже больше, чем недавняя ее решимость выйти в Самосбор.

– Я могу попробовать, – сказала Полина, облизнув папиросную бумагу. – Могу снова втереться в доверие. Сказать, что вы удерживали меня силой. Что я сбежала. Мне он поверит. Могу привести вас к нему.

Вовчик одобрительно кивнул. Я протестующе покачал головой.

– Исключено. Да и как ты собираешься его искать?

В нашем килоблоке больше семисот этажей, но сколько среди них технических и где взять к ним ключи – знают лишь сотрудники Службы быта. Или бывшие сотрудники.

– А еще он может занять какую-нибудь очередную пустующую ячейку. Или жить у кого-нибудь из своих последователей. То есть в прямом смысле быть где угодно, – сказал я.

В последнее время Проводник осторожничал. На заводе сейчас только и разговоров, что о человеке, пережившем Самосбор. Но, как говорят, его самого никто не видел уже больше недели.

Нам сократили рабочую смену, вдвое урезали перекуры. Но такими мелочами людей не заткнуть, ведь они едут вместе после работы в лифте, стоят в одних очередях на распределителях. И болтают. Слухам не нужны телефонные провода и динамики громкоговорителей, слухи живут своей жизнью, ползут по коридорам, как багровый туман Самосбора.

Например, о том, что теперь Проводник сам отберет избранных, отыщет по знакам в толпе. Якобы стеклянные баночки со слизью можно увидеть на многих этажах, а ликвидаторы не успевают их убирать. Корпус отреагировал, как и всегда: бойцы озверели то ли на фоне слухов о быстрорастущей секте, то ли после гибели своих сослуживцев во время увольнительной. Теперь попадаться под руку черным противогазам стало опасней вдвойне, все чаще людей уводили в неизвестном направлении, все чаще можно было получить сапогом или тяжелым прикладом за «подозрительный вид» или одно неверное слово.

Я долго не мог представить себе масштабы всеобщего помешательства и различить, где правда, а где преувеличение; казалось, вес фигуре Проводника придает лишь людская молва. Ну не мог мелкий сектант и обманщик с парой десятков самых отчаянных последователей так нагло и безнаказанно засорять этажи, не мог иметь такого влияния, чтобы о нем болтали на каждом углу.

А потом Вадик рассказал, что распределитель на сотом закрыли почти на сутки из-за парня, который у всех на глазах вылил себе на голову баночку черной слизи. И я понял, что эту волну уже не остановить. Что тех, кто отчаялся уже давно, гораздо больше, чем можно было себе представить.

– Пацан прав, сначала его еще надо найти. Но идея со шпионом мне нравится.

Шпион. Я задумался, где слышал это слово в последний раз. И решение пришло само собой.

– Лёлик. Что там Гаврила про него говорил?

– Чтобы мы держались подальше, к нему подключены… – Лицо Вовчика вытянулось на мгновение, а затем его губы разошлись в недоброй улыбке. – Хорош, пацан! Это вариант.

– Это ведь так работает? – уточнил я, думая, верно ли запомнил его слова об операторах.

– Правильно, все так.

– Что? Я не поняла. – Полина обвела нас взглядом. – Вы про этого бедолагу, что по коридорам шляется? И кто к нему подключен?

– Не вникай, старая. Главное – все, что увидит и услышит наш дурачок, узнают нужные люди в Корпусе.

Полина несколько секунд обдумывала его слова.

– То есть вы еще хотите привлечь Ликвидаторов? А вы не подумали о том, что многим из несчастных, кому задурили голову, еще можно помочь? Черные не будут разбираться, они видят лишь сектантов, и вы это знаете. Вы хотите вот так просто подставить всех подряд? А если бы среди них была я, Сергей?

Я не нашелся, что ответить. В отличие от Вовчика.

– Сами знали, на что шли, когда в слизи измазались. Чем, ты думаешь, мы здесь занимаемся? Выйди в коридор, посмотри. Это война!

Неровная, с подтеками краски надпись через всю нашу дверь появилась совсем недавно. «СТУКАЧ» – послание не столько для соседей или кого-нибудь еще, сколько для нас. Нас не забыли.

Я вспомнил, как на днях толпа вытащила из лифта мужика и принялась избивать. Кому-то показалось, что на его руке была черная метка. Даже не знаю, была ли она там на самом деле. Не все готовы слепо следовать за Проводником, но чем больше они слышат о нем, тем больше страхов следует за ними. Они уже не знают, во что им верить, опасные подозрения растут в них, словно плесень. Да, это война, и когда в ней пострадают те, кто не имеет к секте никакого отношения, лишь вопрос времени.

– Осталось только придумать, как аккуратно ввернуть Лёлика к сектантам, – задумчиво сказал Вовчик. – Он там как влитой впишется, ага. Но надо все продумать.

– Я против! – повторила Полина.

Но ее уже никто не слушал.

– Ты коммунистом был? – спросил Лёлик, щурясь. – Иль ты шпиён какой?

Я еще раз оглянулся на пустой коридор.

– Шпион. Мы шпионы Проводника, и мы здесь, чтобы помочь тебе.

Подкрался Вовчик, схватил Лёлика со спины, выкрутил руки.

– А-а-а! – протянула наша жертва. – Что вам надо?

– Донести правду. Партия обманывала тебя все эти циклы, товарищ, тебя и весь свой народ. Проводник – единственный, кто знает верный путь. – Я старался, чтобы голос из-под противогаза звучал как можно естественней.

Проводник не удосужился забрать свои вещи перед побегом, а вскрыть герму в его квартиру для Вовчика оказалось несложной задачей. Среди прочего добра я забрал и «резину».

– А-а-а, помогите!

– Тише, тише, – оборвал сдавленный всхлип тельняшка. Его противогаз был черным.

Я уже держал огонек зажигалки под ложкой.

– Ты должен пройти наш путь. И тогда выход откроется тебе.

– Можно, пожалуйста, не надо? Я не хочу! – Лёлик мотал головой, зажмурившись.

Когда дно ложки раскалилось докрасна, я спрятал зажигалку и достал стеклянную баночку, в одно движение свинтил податливую крышку. Вовчик протянул мне руку обмякшего Лёлика, я капнул черным на бледное худое запястье и тут же прижег, едва успев прошептать одними губами «прости». Конечно, за противогазом этого никто не увидел.

Лёлик взвыл, и Вовчик тут же зажал ему рот. Я даже отступил на шаг от вида слабо трепыхающегося тела, но надо было взять себя в руки и продолжить.

– Теперь ты один из нас. Теперь Проводник узнает тебя. Но будь осторожен, не попадись в лапы Партии.

– Не попадись ликвидаторам, – добавил Вовчик.

– Запомни, тебе нужен Проводник. Только он знает путь.

– Найди Проводника! – рыкнул Вовчик напоследок и отпустил несчастного.

Тот бросился в сторону, забился в угол, вытирая кулаками сопли и слезы. Совсем как маленький Славка когда-то.

Что дальше? Если все пойдет по плану, операторы сами погонят Лёлика по распределителям, чтобы его нашел Проводник или кто-нибудь из последователей. Метка станет пропуском.

Хорошие черные чернила отмыть непросто. Если въелись в кожу – на вид совсем как следы от слизи, а под ожогом так и вообще не различить. Пришлось отдать за них барыгам немалую цену из запасов Проводника.

Мы спустились на несколько этажей и лишь тогда сняли противогазы. Вовчик даже рассмеялся. Я радости от нашего небольшого представления не разделил и посмотрел на бывшего ликвидатора с сомнением.

– Не боись, пацан. Главное, что дурик нас не узнал. А дальше ничего с ним не сделается: ликвидаторы не тронут подключенного к оператору, а сектанты и спохватиться не успеют.

Мне оставалось лишь неуверенно кивнуть.

Уже на нашем этаже мы встретили соседа Борю. Поравнявшись с нами, он замедлил шаг, разглядывая противогаз, который я все еще по глупости сжимал в руке.

– Что интересного? – набычился Вовчик. – Иди куда шел.

Боря поспешил спрятать голову в плечи, мы проводили его взглядами. Лишь у лестницы он обернулся, всего на мгновение, и от выражения его лица – то ли от пьяного блеска глаз, то ли от полуулыбки красных от герпеса губ – мне стало не по себе. Я вспомнил, как он выходил из квартиры Проводника, как прятал его подарок… И подумал: сколько еще человек на нашем этаже откликнулось на дружелюбное «Привет, сосед!». И как далеко завел их коробок с солью.

Я все чаще спускался на четвертый, разглядывал трещины на стекле. Но сколько ни ломал над ними голову, ни одной логичной причины не пришло на ум.

Стоило мельком взглянуть на открытый зев мусоропровода, и я вновь думал о Лёлике и о том, какой же дурацкой была наша затея. На этажах его могли избить за метку, сдать в Корпус. Сектанты могли его пропустить, не заметить, заподозрить, в конце концов. Мы так легко распорядились его судьбой, но даже не представляли, чем это может обернуться.

Ни о Лёлике, ни о Проводнике мы не слышали уже давно, хотя баночки со слизью на этажах встречаются все чаще. Впрочем, у нашего килоблока хватает и других проблем.

Говорят, все началось, когда одна рота ликвидационного Корпуса взбунтовалась. Мятежные бойцы попытались пробиться через один из КПП, завязалась стрельба. Многие распределители перекрыли, ниже трехсотых ввели комендантский час. Теперь зачистки после Самосбора приходится ждать вдвое, а то и втрое дольше.

Вовчик лишь цедил ругательства и отмахивался на мои расспросы. Но я догадывался, дело в тех ампулах, которые мы принесли с первого этажа. Что в них такого?

Чтобы хоть на время занять голову чем-нибудь другим, я возвращался на свой привычный подоконник, но и здесь меня ждало разочарование. Со временем мне почти удалось себя убедить, что никакой загадки здесь нет, что мне почудилось и это просто линии, без всякой системы. Да, стекло треснуло действительно странно, но странностей в Гигахруще и так хватает, и эта уж точно не займет первое место в моей памяти.

…На заводе все упорно делали вид, что ничего не происходит. Будто это не мы рискуем получить случайную пулю, добираясь сюда. Будто никто не слышал о закрытых распределителях и школьных этажах выше сотого.

Будто проектировать, точить и шлифовать детали узлов, половина из которых нигде не используется, сейчас самое важное.

В курилке Вадик травил байки громче обычного. То ли его бодрил звук собственного голоса, то ли он попросту боялся говорить тише. Сейчас каждый шепот рискует привлечь к себе косые взгляды: запросто могут заподозрить в связях с сектой и заставить закатать рукава, а то и разденут догола.

– Во! А про сто одиннадцатый знаете?

Я прислушался. Про этот этаж рассказывал Мишаня, когда мы встретили Лазарева. В тот день я впервые узнал о Проводнике.

Мужики кивали, мол, слышали, давай что-нибудь новое.

– А то, что там снова Самосбор, тоже знаете?

Теперь кивнуло лишь несколько человек, остальные недоумевающе смотрели на Вадика: ну Самосбор, ну и что?

– Три смены уже, – пояснил он. – Вот-вот четвертая пойдет. Хорошо, что туда хотя бы никого не успели заселить.

Самосбор длиною в двое суток сам по себе редкость, и я никогда не слышал, чтобы кто-то просидел под вой сирен три-четыре дня. В то же время нам всегда говорили: есть крошечная вероятность, что Самосбор не закончится никогда. Но все это было из разряда чего-то далекого, чего никак не ждешь в своих блоках.

Так где эта граница, после которой Самосбор можно называть вечным?

Дверь в квартиру оказалась не заперта. Из прихожей я увидел сидящую за кухонным столом Полину с опущенной головой. Дурное предчувствие неприятным зудом пробежалось по коже, но не успело оформится в тревогу, как если почуять запах сырого мяса, но еще не услышать звука сирен.

Тетя подняла голову, когда я был уже на пороге кухни, и, заметив меня, выпалила:

– Сергей, беги, за меня не…

Борю я не видел до того момента, пока он не подскочил к Полине и не запрокинул ее голову, потянув одной рукой за волосы. Приложил к ее горлу нож. Я замер, боясь пошевелиться.

– Что ты делаешь?

Сосед какое-то время молча смотрел на меня, кусая губы и будто не понимая вопроса.

– Ты видишь. Ты видишь, что я делаю, Сергей.

– Только тронь ее…

Боря уколол Полину кончиком ножа в щеку, на бледной коже выступила алая капля. Тетя зашипела.

– Ой, тронул. И? Еще какую-нибудь глупость скажешь?

Я сделал глубокий вдох, пытаясь унять злость, что рвалась наружу, кипятила кровь в венах.

– Чего тебе надо?

Боря отпустил волосы Полины и достал из кармана моток полинявшего шпагата, бросил на стол. Видя, что я не двинулся с места, прикрикнул:

– Ну! Особое приглашение надо?

– Мне что, самому себя связать?

– Ну… – Он замялся, почесал висок. – Привяжи себя к чему-нибудь.

Я окинул кухню взглядом.

– К чему?

– Придумай что-нибудь.

– Почему я должен за тебя придумывать?

– Издеваешься?

– Я бы предпочел не быть привязанным.

Вся эта глупая комичность наводила на мысль о дурацком сне. Многие жалуются, что не могут заснуть во время Самосбора именно из-за дурацких снов, а вовсе не из-за сирен. Я смотрел в глаза Полины и на длинное лезвие ножа у ее шеи и напоминал себе, что все реально. Порой реальность еще более дурацкая, чем сон.

– Придумал! – наконец сказал Боря. – К плите. Только без геройства!

Я и не собирался геройствовать. Полина сидела на табуретке, ее руки были связаны за спиной. Между нами стоял стол, и чтобы достать Борю прежде, чем он успеет хоть что-нибудь сделать, не хватило бы и реакции ликвидатора.

– Сначала сядь, – сказал Боря, когда я подошел к плите.

Опустившись на пол, я перекинул край шпагата через длинную ручку духовки и начал обматывать свое запястье.

– Вот так, – похвалил Боря. – Сначала одну руку, потом вторую.

– Как я вторую привяжу, если первая у меня будет занята? – огрызнулся я.

Боря потоптался на месте, выругался.

– Вся ваша гребаная семейка… Одни проблемы от вас, одни сложности… – бормотал он, разрезая веревку на руках Полины. – Иди вяжи его. И только дернись, обоих порежу!

Он поднял Полину за локоть и толкнул ко мне. Она опустилась на колени и начала дрожащими пальцами привязывать мою вторую руку. Кровь из раны на ее щеке капала мне на запястья.

– За что ты так с нами? – Я посмотрел на соседа.

– За что? Ты правда спрашиваешь «за что»? Из-за вас, сволочей, погиб мой брат!

– Не мы заставляли его лезть к Сидоровичу.

– Даже не думай! – Боря погрозил мне ножом. – Даже не пытайся, слышишь?

За стеной раздался тяжелый, захлебывающийся кашель.

– Кто там? – спросил Боря. – Ирина? Слышал, ей не здоровится. Ее я оставлю напоследок. Дождемся только ее хахаля, хочу, чтобы он видел, что я с ней сделаю.

– Это хорошая идея. – Я злобно улыбнулся. – Обязательно дождись Вовчика.

Боря скривился.

– Ой, только не надо! Этот инвалид меня своей железкой не напугает.

Ира за стеной снова закашлялась.

– Эй! Эй, я тебе говорю! – Боря пнул Полину в бедро. – Вяжи туже. Думаешь, я не вижу, что ты халтуришь? Туже, я сказал!

– Послушай, – сказал я, глядя на него снизу вверх. – Мы можем это обсудить. Да, мы с Димой полезли в зону карантина. Да, из-за нас этаж оказался без продовольствия, отпираться не стану. Но это целиком только на нас! Женщины тут ни при чем.

Полина закончила, и Боря оттащил ее за шиворот, вернул на табуретку. Достал еще один моток из кармана и присел, чтобы снова связать ей руки. Нож он положил на пол рядом. Тетя смотрела на меня, слезы в ее глазах, как две прозрачные льдинки, отражали холодную решимость.

Я покачал головой, шепнул еле слышно:

– Не надо.

– Что? – Боря поднял голову.

– Говорю, что это между нами. Не надо сюда впутывать…

– Не-ет, Сергей, дело не только в этом. Я знаю, что натворила ваша семейка.

Он встал, и только тогда я заметил на ребре его ладони остатки высохшей краски. И все понял без лишних объяснений. Боря обошел Полину, у него еще осталась веревка, и он решил связать еще и ноги.

– Стукачи проклятые. Мы поняли, что это вы полезли в шахту, но мы стучали? Нет! Ликвидаторы нашли нас, и у меня нет сомнений, с кого за это спрашивать.

Мне не нужно было задирать его рукава, я знал, что там увижу. Очередной подарок Проводника не пропал бесследно, это и раньше приходило мне в голову, но никто из нас и помыслить не мог, что наш тихий сосед способен на такое. Сейчас на уме вертелась другая мысль: неужели наша затея с Лёликом сработала?

– Проводник обманывал вас так же, как обманывал меня, – процедила Полина. – В ГУЛАГ ему и дорога.

Боря посмотрел на нее, задрав голову.

– Да? А что ты скажешь об остальных? О тех, чья единственная вина – это желание лучшей жизни. Знаешь, что делают с теми, кого Партия зовет сектантами? Они тоже это заслужили?

Полина молчала.

– А за Проводника не волнуйтесь, вашими грязными способами его не достать.

– Так он спасся? – не поверил я.

– Конечно! – Боря обернулся ко мне с довольной физиономией. – Вместе с избранными он теперь там, где его не достать ни Корпусу, ни Партии. За чертой, которую неверным не преодолеть.

Слюна брызнула из его рта. Глядя в эти фанатично горящие глаза, я понял, что спорить бессмысленно. Боря закончил с ногами Полины, взял нож и поднялся. Придвинул к себе свободную табуретку.

– Принесите воды! – послышалось из комнаты. – Пожалуйста!

– Это Проводник послал тебя к нам? Он хочет отомстить? – спросил я, чтобы отвлечь Борю. Не хотелось пускать его к Ире.

Улыбка сошла с его лица, он вновь покусал губы.

– Нет, – признался неохотно. – У него хватает забот. К тому же он не большой поклонник насилия. Но я покажу, что он ошибался! Когда сделаю с вами то, что задумал.

– Воды! Кто-нибудь!

– Заткнись уже! – рявкнул Боря в ответ.

– И что же? – спросил я, осторожно двигая руками вдоль ручки духовки. Веревка скользила свободно. – Резать ты нас не собираешься, это я уже понял. Что тогда?

– Я думал, ты и не спросишь! – оживился Боря. – Видишь ли, Сергей, я избран. Я прошел все три этапа: получил метку, отказался от всего материального, что держит нас в Гигахруще, и завербовал нужное количество людей. Теперь я готов. И мы будем ждать. Несколько часов или несколько смен, если потребуется. А когда придет время, я открою герму.

– А если дольше? – осторожно уточнил я. – Ты же понимаешь, что Самосбор может прийти и через несколько семисменок…

– Нет! – уверенно перебил Боря. – Вам, неверным, невдомек, но у меня теперь особая связь. Я чувствую, что это случится совсем скоро… Я хочу, чтобы вы своими глазами увидели, как я вознесусь. Поняли, что потратили жизнь на ложь. А я увижу, как Самосбор воздаст вам по заслугам. И обязательно расскажу об этом брату, когда снова встречу его.

– Его даже не Самосбор забрал, придурок, – буркнула Полина.

– Заткнись!

– Дайте же мне воды, мать вашу!

Хлопнула входная дверь, и Боря бросился с ножом к стене, замер у входа. Полина качнулась, пытаясь заглянуть в прихожую, и свалилась вместе с табуреткой, гулко ударившись головой об пол. Боря приложил палец к губам.

Я готов был молиться Самосбору, Партии, забытым богам, да кому угодно, лишь бы это был Вовчик.

– Уходи, – застонала Полина. Теперь она могла видеть ноги вошедшего из-под стола. – Беги, дура…

– Что?

На пороге показалась Алина, и Боря тотчас схватил ее за волосы, притянул к себе. Девушка тоненько пискнула.

– Еще одна попалась! Скоро все будут в сборе.

– Боря, ты? Отпусти меня, придурковатый, больно!

– Для тебя, шалава, Борис Иванович. – Он дернул сильнее, и Алина закричала. – Что мне с тобой делать только? Веревка-то кончилась.

– Хватит! – Я рванул связанные руки на себя, но лишь открыл дверцу духовки. – Она здесь вообще больше не живет, она тебе не нужна!

– Да отпусти ты волосы!

– Воды мне кто-нибудь принесет?

– Заткнулись все! – рявкнул Боря. – Я думаю.

Какое-то время было слышно лишь его тяжелое дыхание. Алина дрожала всем телом и смотрела то на меня, то на нож.

– Она пришла что-то забрать из своей комнаты, да, Алина? – сказал я вкрадчиво. – Она сразу уйдет.

– Вообще-то я по тебе соскучилась.

Я сделал вид, что не расслышал.

– Она уйдет и никому ничего не расскажет. Она сама не в лучших отношениях с ликвидаторами, поверь, и точно не пойдет к ним.

Боря покачал головой.

– Вы все одна шайка… Ай!

Алина схватила его руку с ножом и укусила за запястье. Вырвалась и выскочила в прихожую. Боря бросился за ней.

– Нет! Не-ет! – кричала Полина. Она видела все, что там происходит, продолжая лежать на полу.

Я дергал ручку, сколько хватало сил, но лишь сдвинул с места плиту. И ручка, и дверца держались. Полина уже выла вовсю. Я не видел ее лица, не хотел знать. Мне нужно было вырваться. Веревка впивалась в кожу, запястья мигом опухли, но боли не было.

Вернулся Боря. С ножа капала кровь. Я почувствовал, что задыхаюсь, будто из кухни выкачали весь воздух, мои руки ослабли. Рыдала Полина. Боря не обращал на нас внимания, ходил взад-вперед, утирая раскрасневшееся лицо, бормотал что-то под нос.

– Нелюди, да принесите вы попить!

Боря замер и посмотрел на окровавленный нож в своей руке.

– Достала, – сказал он сам себе. – Я ее заткну.

– Стой, сука! – крикнул я ему вслед, обессилено привалившись к плите. – Твоего братца, слабака, пристрелил старик! И это я подстроил, слышишь? Ты!

Но он не слышал, открывая дверь в комнату Иры. А спустя секунду раздался выстрел.

Тишина стояла непробиваемая, даже Полина смолкла. Прошло несколько минут, но из комнаты так никто и не вышел. Я аккуратно покрутил кистями, пытаясь ослабить шпагат, но тот лишь драл кожу. Тогда в ход пошли зубы. Не важно, насколько сильно затянута веревка, если узлы плохие. А Полина вязала именно такие.

Я грыз, тянул и отплевывался от мелких нитей, пока не заболели зубы. Не сразу поверил, когда веревка поддалась. Оглянулся на Полину, та затихла, не шевелясь.

…Алина лежала в прихожей, из раны на шее натекла целая лужа. Глаза девушки были открыты, смотрели сквозь меня, сквозь бетон, сквозь все это проклятое место, куда-то далеко-далеко… Кто знает, куда? Я опустился перед ней на корточки, проверил пульс. Осторожно поцеловал в щеку. Еще теплую. В моей голове не было ни одной мысли. Мир вокруг будто онемел, поблек и осыпался трухой мне на плечи.

Не в силах встать, я прополз в комнату Иры через открытую дверь. Боря валялся у порога, рубашка на его груди потемнела.

Ире хватило сил, чтобы сползти на пол. И чтобы достать из-под кровати чемодан. Рядом лежал пистолет Вовчика. Тот самый, что мы нашли в запечатанной квартире. Я встал сам и аккуратно поднял Иру. Ее тело казалось совсем легким, ее глаза были полуприкрыты, ее волосы налипли на влажный лоб. Я медленно положил ее на мятую простыню.

На тумбочке около кровати стоял стакан с водой.

– Пить? – спросил я.

Она слабо кивнула. Сделала несколько осторожных глотков, не открывая глаз. Я вернул стакан на то же место. Все это время она запросто могла дотянуться до него сама.

– Спасибо, – сказал я и поднял пистолет.

Чтобы развязать Полину, взял другой нож, из нашего кухонного шкафчика. Когда-то Вовчик срезал им кожу с моей руки, но теперь на нем хотя бы не было крови.

Пока я возился с ее путами, Полина молчала, не отводя от меня взгляд. Лицо ее было мокрым от слез, губы крепко сжаты. Я все ждал, когда она выскажет, обвинит меня, напомнит, что предупреждала. Когда скажет правду. Но тетя молчала, и тогда я осмелился заглянуть ей в глаза. То, что недавно поселилось за ее зрачками, больше не пряталось. И больше не пугало меня. Теперь я знал, что Полина видит это же во мне. Пистолет оттягивал мой карман.

Я собрался уходить, когда она окликнула меня.

– Убей их. – Ее голос не дрогнул. – Убей их всех.

Вовчик не брал с собой оружия. Попадись в комендантский час, и при удачном стечении обстоятельств на первый раз можно отделаться тычком под ребра или сломанным носом. Но попадись с пистолетом в кармане – и разговор будет коротким.

По дороге к сто одиннадцатому я рисковал, неся Токарь за пазухой.

Целый пустой этаж, на который никто не сунется из-за затянувшегося Самосбора. Как удобно! «За чертой, которую неверным не преодолеть», – говорил Боря. Значит, мне понадобится лишь немного веры.

Лифт остановился на сто десятом. Дальше надо подниматься пешком. С каждой пройденной ступенькой я чувствовал, как холодеют стопы, как слабость карабкается по ногам все выше и от ее касаний немеет кожа, а мышцы становятся колючей ватой. Инстинкт не пускал меня. Сирены выли все громче.

Если я ошибся, если это обычный, пусть и слишком долгий Самосбор, а не прикрытие… Оставалось надеяться, что все случится быстро.

Я поднялся на этаж и все еще стоял на своих двоих. Не было ни багрового тумана, ни запаха сырого мяса. И все же что-то едва уловимо изменилось… Стены вокруг, исцарапанные двери лифта, трещины на плитке, покрытый ржавчиной АВП: я не всматривался, но видел каждую деталь, мог рассмотреть каждую пору в бетоне, мог почувствовать кончиками пальцев его шершавость, даже не касаясь… Все это навалилось разом, закружило голову; показалось, что снова нагрелся браслет часов.

Пришлось подождать немного, зажмурившись, чтобы отбросить наваждение. Вес пистолета в руке подействовал успокаивающе.

В правом коридоре было пусто, в левом стоял человек, освещенный аварийными лампами. Я узнал его широкоплечую фигуру. Заметив меня, он даже не стал вскидывать автомат, лишь перехватил его, как дубину, и двинулся в мою сторону. Лицо ликвидатора изменилось до неузнаваемости, через истончившуюся кожу, плотно обтягивающую череп, просвечивали черные вены. Из приоткрытого рта по подбородку стекала черная слизь.

Я прицелился и дважды спустил курок, ликвидатор упал. Грохот выстрелов заглушил даже сирену. Удивительно, как просто оказалось нажать на спуск.

Успел сделать несколько шагов, когда лежащий зашевелился. Я забыл про кевларовый комбинезон. Ликвидатор попытался встать, но я его опередил, подошел ближе и выстрелил ему в голову. Отвернулся от вида брызнувшей на пол черной жижи.

Первая герма открылась спустя несколько секунд, за ней вторая. Испуганные лица выглянули на шум.

– Где он?! – кричал я, тряся пистолетом.

Третья герма.

– Вы знаете, кто мне нужен!

– Я здесь, Сергей, – крикнули мне с порога одной из квартир.

Он носил все тот же балахон, но теперь не скрывал лица. Его спадающие на плечи волосы блестели медью в оранжевом свете.

Проводник подошел к телу ликвидатора, не обращая внимание на мой пистолет. Присел и сжал на несколько секунд руку мертвеца, потом снял значок с его груди и сказал:

– Тут слишком громко. Пойдем!

Нужно было стрелять тогда, прямо в его спину. Но я лишь выругался и, как дурак, пошел следом.

Первым делом в квартире запер дверь, проверил обе комнаты и санузел, только потом зашел на кухню. Проводник уже поставил греться чайник и выставлял на стол грязные кружки. Хозяйничал, как у себя дома.

– Давай чаю все-таки попьем. Тебе кружку мыть? Если не мыть, то получится вкуснее.

– Сядь. – Я указал стволом пистолета на табурет. – Сядь, говорю! Где второй?

Он нехотя опустился за стол, положил на заляпанную клеенку значок Корпуса.

– Знаешь, ликвидаторы как-то взяли нашего человека. Обычного работягу на заводе. Такого же, как ты, кто трудился смену за сменой якобы на всеобщее благо. Что с ним сделали, думаю, объяснять не надо. Но прежде он рассказал им все, что знал обо мне. А кто бы не рассказал? Я его не виню. Мне почти удалось уйти от облавы. Почти. Два ликвидатора решили проверить еще один этаж… Ох, как они меня били! Ругали последними словами, обзывали сектантом, врагом народа. Но я знаю, то были не их слова, кто-то им надиктовывает… Они били, но я не чувствовал боли. Я чувствовал, что должен им помочь. И мне удалось найти нужные слова.

Голова гудела. Я думал, мог ли Мишаня быть тем работягой? Зачем Проводник рассказал мне про него: знает, что мы были знакомы?.. Или попросту тянет время?

– Ты не ответил на вопрос.

– Погиб. Когда ликвидаторы пришли за нами в последний раз, договориться я не смог. Тогда погибло много хороших людей, Сергей… Чайник закипел. Могу я?..

– Те, что здесь жили, тоже были хорошими? – спросил я, глядя, как рыжеволосый бросает в кружки несколько сухих чайных листов и заливает их кипятком. Чай я пробовал лишь однажды, в детстве. Мы заваривали его снова и снова, пока вода совсем переставала набирать цвет. – Отсюда ты начинал, здесь тренировался? Убедил целый этаж выйти в Самосбор, а сейчас привел сюда новых дурачков, чтобы повторить.

От кружек пахло терпко, вкусно, но я не собирался притрагиваться.

– Ты так упорно проводишь границу между нами, Сергей. Но ведь мы так похожи! Мы оба блуждали по одним и тем же коридорам. Разница в том, что я увидел свет раньше. Но ты сделал первый шаг, ты смог прийти сюда, доказать, что ты особенный!

– Хватит! Я знаю, что Самосбор ненастоящий, в настоящий ты ведь выходить не спешишь. Как ты это делаешь?

Проводник пожал плечами и подул на чай. Я выбил кружку из его рук, расплескав кипяток ему на колени, ткнул пистолетом в лицо, разбив губу.

– Меня достало твое чаепитие, твое спокойствие, и твоя ложь тоже достала. Единственный твой способ продлить свою поганую жизнь еще на пару минут – это отвечать на мои вопросы!

Думал, чувства, с которыми я поднимался сюда, успели затихнуть. Но нет, не прошло и часа, тело Алины еще не успело остыть. Ее взгляд будет преследовать меня, и не важно, сколько между нами этажей, сто или тысяча.

Проводник слизнул алую каплю с губы, посмотрел на меня.

– Я всегда знал, что особенный. Все ждал, когда услышу голоса вновь, когда они скажут мне, что делать дальше. У ликвидаторов в приоритете гражданские этажи, зачищать технические они не спешат. Если не было тварей, я надевал противогаз и мог часами бродить среди слизи. Все ждал, когда она со мной заговорит. Пока не нашел это.

Он медленно достал руку из кармана и положил на стол металлический цилиндр. Середина цилиндра была сделана из стекла, а внутри переливалось вязкое и желтое…

– Слизь? – спросил я.

– О такой даже ликвидаторы почти ничего не знают. Редчайшая находка досталась мне, представляешь? Я искал знак, и я получил его. Она почти не токсична, если быть осторожным… Я долго искал ей применение, экспериментировал, пробовал… всякое. Пока однажды не обнаружил, что, если пропустить через нее положительный заряд…

– На нее срабатывают датчики, – закончил я и сгреб цилиндр вместе со значком ликвидатора в карман.

Поднял рыжего за шиворот.

– Последний вопрос: как бы ты узнал, если бы сюда пришел настоящий Самосбор?

– Если он позовет, я буду готов, – слабо улыбнулся Проводник, и я толкнул его к выходу.

В коридоре уже собралось порядочно народу. Кажется, здесь были все, кто пережил облаву и был готов идти с Проводником до конца – человек сорок, не меньше. Все, кого он приговорил. Хорошо.

Я поднял цилиндр над головой, показывая его толпе.

– Проводник обманывал вас. Он не мог выжить в Самосборе, и вы не сможете. Это лишь глупый фокус.

Стоило мне нажать единственную кнопку на цилиндре, и сирены тотчас смолкли. Ровный свет аварийных ламп сменился краткими вспышками.

– Видите?

Не знаю, чего я хотел от них, чего ждал. Что они бросятся на Проводника и линчуют его на месте? Спокойно разбредутся по домам, начнут срезать с запястий метки? Но кто знает, как глубоко засела в них зараза, сколько семисменок или даже кварталов пройдет, прежде чем крошечная капля слизи даст о себе знать? И прежде чем сможет навредить кому-нибудь еще.

Я правда не знаю. Для начала я ждал хоть какой-нибудь реакции. Люди молчали.

Проводник несколько раз хлопнул в ладоши.

– Сергей, это лишь инструмент, а ты держишь его, как знамя, вырванное из лап врага. Но мы не враги.

– Без него они бы тебе не поверили.

– Ты и правда думаешь, что дело только в этом? Думаешь, эти люди собрались здесь, впечатленные ловким трюком? Загляни им в глаза и спроси их, почему они здесь на самом деле?

Я покачал головой.

– Твой «Самосбор» закончился, скоро здесь будут ликвидаторы. И я действительно не знаю, почему они еще не избивают тебя ногами, и не знаю, что они будут делать дальше. Но я не буду обещать им спасение. Они смогут спастись сами, если не потратили на твой бред последние мозги. Сейчас мне нужен только ты.

Проводник успел отступить на добрый десяток шагов и замер, когда я направил на него пистолет. В следующую секунду между нами встал один из мужчин.

– Отойди.

Он не сдвинулся с места.

– Подумай еще раз, Сергей, – сказал Проводник. Его лицо то скрывалось в темноте, то вновь озарялось оранжевым светом.

В одном он был прав: теперь мы оба похожи своим безумием. Ему удалось свести меня с ума, но не так, как он рассчитывал. Я дождался перерыва между вспышками и выстрелил.

Мужчина упал, на его место встал новый.

Но было и то, в чем рыжий ошибался. Все-таки мы враги. А врагов надо убивать.

Свет. Тьма. Выстрел.

На этот раз дорогу перегородила женщина.

Я видел ее, как и предыдущих, через мушку в прицеле. Старался не вглядываться в лица, не запоминать. Они сделали свой выбор и стали врагами. А если оставить врага за спиной, однажды он придет в твой дом с ножом и вспомнит старые обиды.

Выстрел.

Пожилой худощавый мужчина обхватил Проводника руками и рыдал ему в плечо.

– Это я, это все я… Они пришли из-за меня, – всхлипывал он.

– Знаю, знаю. – Проводник гладил его по спине. – Я не виню тебя. Теперь им тебя не достать.

– Лёлик? Отойди!

Он повернул ко мне заплаканное лицо.

– Я больше их не слышу! Не слышу! – Он показал себе на голову, где слизь оставила черное пятно на лысине.

– Когда-то его звали Лев, – сказал Проводник. – Он сам рассказал.

– Я вспомнил! – радостно крикнул Лёлик и шмыгнул носом.

– Если бы ты выслушал его историю, то знал бы, на что Партия готова ради контроля над своими гражданами. Но ты не хочешь нас слушать. Ну так стреляй же! Самосбор встретит каждого избранного и после смерти.

Сколько у меня патронов осталось: один? Два? Нельзя было промахнуться.

Рука дрогнула, дуло пистолета опустилось. Лёлик освободился от операторов, но ему осталось недолго. Скоро слизь превратит его в монстра, как это случилось с ликвидаторами, и не важно, кто держал банку над его головой. Вечно перекладывать вину на других у меня не выйдет.

Им хватило моей заминки в несколько секунд. Я не успел заметить, как меня обступили. Все разом. Собирался уже выстрелить, но не успел, десятки рук схватили меня со всех сторон, кто-то вырвал пистолет. Меня подняли и держали на весу, я барахтался и дрыгал ногами, как непослушный младенец, которого пытаются спеленать, но вырваться не получалось.

Я запрокинул голову и увидел Проводника.

– Извини, Сергей. Я надеялся, что однажды ты все-таки поймешь. Но я был неправ.

В его руке уже была банка слизи.

Кровь ударила по вискам, от вспышек света и щелчка ламп подступила тошнота, перед глазами все закружилось. Я снова… почувствовал коридор вокруг, острее, чем прежде, не только голые стены, но гораздо дальше, услышал привкус воды в трубах и горечь масла на дверных петлях.

«Пенобетон течет по трубам в стенах, что кровь…» – говорил Лазарев. Я знал, что сейчас две трубы в потолке над нами, две артерии чуть правее того места, где мне вот-вот выльют на голову слизь. Чувствовал, как толчками перемещается внутри густая масса, разгоняясь все быстрее и быстрее, догоняя мой пульс… Каждый удар сердца – новый толчок, теперь казалось, что это моя кровь бежит по трубам.

Пролить свою кровь несложно, если захотеть. Нужно лишь немного решимости…

А потом все загрохотало, закричали люди. Меня уронили на пол. Я попытался вскочить, но часы на руке теперь не просто горели – тянули к полу, будто к запястью привязали пару пудовых гирь.

Кто-то запнулся о мою ногу, кто-то едва не наступил на живот. Я поднялся на колени. Люди в панике прятались за гермы, голоса тонули в надвигающемся гуле. И тогда я увидел.

По обе стороны коридора с потолка хлестал пенобетон. Его напором сбило с ног несколько человек, они барахтались в быстро застывающей массе, но вскоре исчезли под наплывом серой пены.

В коридоре остались лишь я, свернувшийся калачиком у стены Лёлик и Проводник, так и не выпустивший банку из рук.

– Как ты это сделал? – крикнул он.

Я повернулся к нему.

– Что? Ты в Службе быта работал, ты и скажи.

– В том то и дело! Это невозможно!

Лёлик молчал, лишь мелко подрагивали его плечи. «Все возможно, – думал я, пытаясь расстегнуть браслет. Он все еще был слишком тяжелым, хоть и не таким горячим. – Трубы изнашиваются».

– Почему он помогает тебе? Почему Гигахрущ тебя спасает?

Отвечать не хотелось. Помогает? Да он меня вот-вот убьет! С браслетом ничего не вышло; я поднялся, придерживая часы второй рукой. Пенобетон коснулся моих ботинок. Вовчик как-то рассказывал, почему этажи не заливают полностью: насосы, к которым подключены шланги, не дают нужного напора, и, чтобы залить коридор целиком от пола и до потолка, Службе быта потребовалось бы несколько дней.

Что ж, сегодня все иначе, хватит и пятнадцати минут.

Все еще перекошенный от тяжести на левой руке, я подошел к Проводнику и заглянул ему в лицо. Теперь оно было настоящим. Без маски всезнайки и самоуверенной улыбки. Лицо испуганного ребенка, которого отец запер в кладовке.

– Я хотел быть особенным…

Скольких он уговорил выйти в Самосбор навстречу пустым обещаниям? Скольких обрек на смерть здесь? И сколько из них все еще живут на этажах, прикрывая метку на запястье, ожидая, когда появится их мессия и вновь позовет за собой?

– Ты и был, – сказал я и отобрал у него банку.

Выплеснул содержимое ему в лицо. Он закричал, пытаясь руками снять с себя слизь, повалился спиной в подступающий пенобетон. Я бросил банку рядом, и она медленно исчезла в вязкой массе.

– Я не вижу, не вижу!

– Ну так слушай свои голоса, – буркнул я.

Это было необязательно, мы и так совсем скоро окажемся в общей бетонной могиле. Но я сделал это, и мне стало по-настоящему легко. Лёлик сидел, прислонившись к стене, серая пена уже скрыла его ноги.

– Извини… Лев, – сказал я ему. – За все. Если сможешь.

Он не ответил. Проводник тоже затих.

Гудели лишь трубы, пенобетон уже обхватил мои колени. Не осталось сил держаться на ногах, и я опустился в пенистую серость. Она была едва теплой. Совсем скоро она накроет меня с головой, затвердеет и выдавит воздух из моих легких. Вопреки словам безумного культиста, Гигахрущ убьет меня и не заметит, этой безжизненной громаде нет и никогда не было до нас дела.

Часы становились все тяжелее. Тетя отдала мне их на шестнадцатилетие, широкий браслет сваливался с тощего мальчишеского запястья, но я все равно таскал их, не снимая. Последние десять циклов единственный подарок от отца был со мной, я знал каждую царапинку на стальном корпусе. Но лишь смывая с него засохшую кровь – напоминание, оставленное скальпелем сумасшедшей медсестры, – я впервые задумался, что наша связь гораздо глубже.

Тварь с первого этажа меня едва не достала. Проводнику понабилась бы лишь секунда, чтобы опрокинуть мне на голову банку со слизью. В моменте, застывшем между делениями циферблата и отделяющем жизнь от смерти, нет ничего: ни мысли, ни памяти, лишь инстинкт, бесконтрольное желание спастись, сбежать, продлить свое время еще хотя бы на один вдох. Тогда и срабатывал невидимый механизм в часах – совсем не тот, что отвечает за движение стрелок. Мне уже дважды удавалось воспользоваться им, даже не подозревая об этом, даже отдаленно не представляя, как вообще такое возможно.

Но этого и не нужно. Если достаточно лишь…

Я зажал свободной рукой нос и откинулся в бетонную кашу, зажмурившись, позволил накрыть себя с головой. Представил, как плавно ползет по циферблату секундная стрелка, как с легкостью разрезает упругий сырой бетон. Не хотелось умирать здесь. Только не здесь, не на этом этаже.

Воздух закончился совсем скоро, в тот же миг часы потянули меня за собой, и я понял, что падаю.

…Боль вспыхнула сначала в правой лодыжке, потом прострелила спину до затылка. Клацнули зубы, рот наполнился привкусом металла. Я сделал жадный вдох и открыл глаза. Светло-серое пятно на потолке – совсем свежий бетон. Желтые цифры на стене: номер блока и этажа. Сто десятый.

Я сел. Все тело болело, в ушах засел звон. Вся моя одежда покрылась затвердевшей серой коркой, мелкие капли бетона застыли у меня в волосах. Я слизал сухую безвкусную пыль с губ и сплюнул.

Часы весили как обычно. Я легко расстегнул браслет и снял их с запястья, приложил к полу. Затем подполз к стене и вдавил стеклом в бетон что было сил. Ничего не произошло.

Лодыжка горела огнем – если не вывих, то сильнейший ушиб. Я хромал по коридору к лестничной площадке. На нижних ступенях, задрав голову, стояла женщина.

– Ну что там? – крикнула она.

– Это не бытовцы, трубу прорвало, – отозвался сверху мужской голос. – Уже все лифты в бетоне, скоро по ступенькам потечет.

– Надо бежать в аварийку звонить! Хорошо, что там еще не поселили никого…

Я прошел мимо. Если это жители сто десятого, я им не завидую. Скоро трубы перестанут гудеть, но слышать над головой крики замурованных заживо сектантов им придется еще долго.

XII

«Так вы братья, красавчики?»

Я киваю, Димка бормочет что-то невнятное.

«Алина. – Она протягивает нам руку. – Распределение на фабрику легкой промышленности. Буду жить с вами».

Мы по очереди пожимаем худую ладонь, потом садимся пить подслащенную воду: Алина принесла несколько кусочков рафинада. Димка украдкой поглядывает, как она изящно закидывает ногу на ногу, на ее строгое платье с подчеркивающим талию синим пояском.

«Нравится? – заметила она и погладила пояс. – Сама сшила. Знали бы вы, как сложно достать такие цвета! А я считаю, одежда должна быть не только удобной, правда ведь?»

Она долго говорит о том, как хочет выбиться из обычной швеи и разрабатывать фасоны. Мы с Димкой рассказываем, как живется в этом блоке, что соседи здесь тихие, только совсем недавно на этажах появился какой-то дурачок, с виду безобидный, но лучше бы держаться от него подальше. Что позвонить можно от соседей, а ближайший медпункт работает на первом.

Мы смеемся над неловкими Димкиными шутками и подливаем себе еще из чайника, уже совсем не чувствуя сахара.

«А что за женщина из комнаты справа? – Алина шепчет заговорщицки и ниже наклоняется над столом. – С порога отругала меня за разбросанную обувь. Ну чисто грымза!»

Она говорит безо всякой злобы, улыбаясь, и мы, переглянувшись с Димкой, улыбаемся в ответ.

«Полина, на самом деле, хорошая», – говорю я.

«Верю, – отвечает Алина. – Думаю, ребят, мы все подружимся…»

Полина, вся перемазанная в крови, держала голову девушки на коленях, гладила по щекам, поправляла ей волосы. Все это время она просидела так, и мне не удалось оттащить ее от тела. Глаза Алины оставались открыты, но я больше не осмелился в них заглянуть. Курил прямо в прихожей, не зная, что делать дальше.

Я уже успел забыть, что Димка когда-то был в нее по уши влюблен, но так никому и не сознался. И что Алину буквально на следующий день после нашего знакомства отчитало руководство за вызывающие цвета и общую несознательность, а поясок отправился в мусоропровод с доброй частью девичьих надежд…

Вернулся Вовчик, молчал с минуту и смотрел. Лицо его ничего не выражало, лишь едва слышно скрипел от натуги железный кулак.

– Кто? – Мне даже показалось, что хриплый голос принадлежит кому-то чужому, не ему. – Убью. Скажи только – кто.

– Уже.

Потом все смешалось: сигаретный дым, холодный – только из холодильника – тюбик биоконцентрата у распухшей ноги, боль в оттянутом запястье, стакан в моей руке и мой сбивчивый рассказ. Вовчик терпеливо ждал, когда я делал паузы, долго рассматривал желтую слизь в цилиндре, кивнул и спрятал в карман значок ликвидатора. Пистолет я потерял.

Полину удалось поднять и отправить в ванную. Тельняшка долго держал спящую Иру за руку, а потом отправился выковыривать пулю из груди Бори. Тела надо будет сдать Службе быта. Поножовщина дело обычное, кто хозяин в квартире, тот и защищался. Но если найдут огнестрельное, возникнет слишком много ненужных вопросов.

Я пошел в комнату и, не раздеваясь, сел на кровать. С одежды при каждом движении сыпалась бетонная крошка, но мне было наплевать. Подмести проще, чем отмыть с линолеума кровь.

Вошла Полина, на ней был чистый халат. Села рядом. Я обнял ее за плечи, прижал к себе, почувствовал щекой влагу на ее волосах.

«Он полез помогать, когда его не просили, и погиб, – говорила она об отце. – Хочешь так же?»

Если бы мы ее тогда послушали и не спускались в шахту… Этаж бы не отключили от продовольствия и никому бы не пришлось идти под пули Сидоровича, а Димке не пришлось бы записываться в ликвидаторы. Квартира напротив не освободилась бы, и, возможно, мы бы слышали о Проводнике только как об очередной байке с верхних этажей. Нам оставалось бы жить дальше, лишь изредка просыпаясь по ночам от осознания, что мы даже не попытались никого спасти.

Я слушал ровное дыхание Полины и поглядывал на часы. Снял их с запястья, покрутил в руке. Чего я не смог объяснить Вовчику – это как мне удалось выбраться. Он лишь удивленно приподнял бровь, когда услышал о прорыве труб с пенобетоном, и не стал выспрашивать подробности. Но теперь подробности нужны были мне самому.

В те краткие мгновения я увидел Гигахрущ иначе, почувствовал весь этот бесконечно огромный организм. Оставалось понять, кто мы в нем: полезные бактерии или паразиты, от которых следует избавиться.

– Полина, ты должна рассказать мне об отце.

Я почувствовал, как она вздрогнула в моих руках, и добавил:

– И об этих часах.

Эпилог

Рассказ Полины лишь больше все запутал. Ее ложь все эти циклы…

Нет, я больше не мог.

…При первой же возможности сбежал на четвертый. Почти уговорил себя не мучиться больше вопросами, на которые нет ответа. Но около окна встретил Лазарева. Он сидел на корточках и водил каким-то прибором – металлической коробочкой с лампочкой – под подоконником. Лампочка горела красным, коробочка часто пищала.

– Александр! – воскликнул ученый, повернувшись ко мне. И быстро спрятал прибор в карман.

– Сергей, – поправил я. – Не ожидал вас здесь встретить.

– По правде, наш прошлый разговор как в тумане, – признался Лазарев, вставая. – На меня алкоголь всегда оказывает такое, знаете, деструктивное воздействие. Лишь недавно я припомнил, как вы рассказывали об окне на четвертом. Его в моих записях не было, и я решил проверить. Как вы понимаете, добраться сюда удалось не сразу, учитывая сложившуюся ситуацию на этажах.

Я кивнул. И взглядом показал на окно.

– Заметили?

Лазарев пожал плечами.

– Разбитые стекла не редкость. Вы, кстати, знали, что температура и давление за окном точно такие же, как и в помещении?

Он не понял моего вопроса, и я показал, чувствуя, как волнение гоняет холодок по спине. Лазарев долго хмурился, затем достал свою карту и разложил на подоконнике. Я с любопытством заглядывал ему через плечо.

– Это не весь известный Гигахрущ, – сказал он наконец. – Лишь его часть, вот эта.

Он обвел пальцем нижний край карты.

– Линии сходятся точь-в-точь. А значит, мы с вами… – палец осторожно коснулся стекла, – здесь! Но вот этого участка на моей схеме нет. – Палец поплыл вниз, к самому углу оконной рамы. – Туда еще никто не заходил. По крайней мере из известных нам исследователей.

Лазарев помолчал, качаясь на носках, зачем-то снял очки и надел их вновь.

– Удивительно. Как такое возможно? – Он посмотрел на меня с таким выражением, словно это я здесь ученый.

Настала моя очередь пожимать плечами.

– Будто сам Гигахрущ оставил послание… Кто разбил стекло?

Я сознался.

– Случайно вышло.

– Оставил сообщение вам! – И так большие глаза Лазарева расширились. – Скажите, Сергей, не замечали ли вы еще каких-нибудь… знаков? Подсказок? Может, нечто непривычное, чему вы раньше не придали особого значения?

– Нет, Михаил Петрович, извините. Дорожку из сухарей мне никто не выкладывал, – сказал я и машинально встряхнул часы на руке.

Рассказывать о том, что я буквально провалился сквозь стену и замуровал целый этаж, не хотелось. Вместо этого я сказал:

– Михаил Петрович, честно говоря, я тоже искал с вами встречи, но не знал, где вы сейчас живете.

– Да? – снова удивился Лазарев. – И по какому вопросу?

Я рассказал, что ищу брата. Лишь вскользь упомянул, что его забрали после контакта с… чем-то. С чем именно – я и сам не знал.

– Молодой человек, вы дали так мало информации! И все-таки я догадываюсь, где его могут держать. Но это далеко. И если бы я даже нарушил парочку предписаний и показал, как добраться до этого места, вам бы это не помогло. Все НИИ – объекты закрытого типа, вы бы там сами ничего не разузнали.

– Да, но, может, вы могли бы мне помочь? Вы же вертитесь в… научных кругах. Возможно, у вас есть коллеги или друзья, у которых вы могли бы поспрашивать? Хоть что-нибудь.

Лазарев думал, теребя дужку очков. Забормотал неуверенно:

– Сейчас связи с другими килоблоками нет… Но если бы мы выбрались… Да, вероятно, я бы смог дернуть пару ниточек. – С каждым словом голос его твердел, а в глазах зажигались искры. Совсем как у Димы. – Если бы вы согласились сначала сходить со мной и проверить место, которое нам показало, если можно так выразиться, окно. Отсюда должно быть не слишком далеко.

Я выдохнул.

– Похоже на сделку.

– Похоже на приключение, молодой человек. Запомните, все лучшие открытия были совершены с духом приключений!

– Я бы предпочел сделку.

– Как скажете. Желаете пожать руки?

Мы и впрямь обменялись рукопожатиями.

– Одна беда – из килоблока нам не уйти.

– Неужели даже вы, исследователь Хруща, не сможете что-нибудь придумать?

– Ай! – Лазарев махнул рукой. – Сплошной бардак, ни до кого не достучаться. А я, между прочим, доктор наук! Но здесь мои бумаги и звания ничего не значат. Все КПП или перекрыты Корпусом, или забетонированы.

– Забетонированы, – повторил я.

– То есть отсюда к ним доступы забетонированы, а по ту сторону гермодвери обычно просто заваривают, – уточнил Лазарев.

– А как насчет первого этажа? Там есть выход в соседний килоблок?

Лазарев ответил не задумываясь.

– Есть, но, насколько я помню, этажи ниже четвертого…

– Да, карантинная зона. Но я знаю человека, который нам поможет.

…Вовчик выглядел плохо. Он снова сорвался и запил. Его впалые щеки заросли щетиной, а мутный взгляд блуждал по разбросанным на столе пустым тюбикам от биоконцентрата и рассыпанной соли. Ире становилось хуже; лекарство с первого этажа все еще справлялось с болью, но тело ее продолжал слабеть, болезнь вытесняла жизнь из пораженного опухолью организма.

– На форумах болтают, что есть лекарство, – говорил Вовчик, вытирая пальцы с налипшим биоконцентратом о тельняшку. – Вот только мне до него не добраться. Все стало сложнее. Ликвидаторы теперь перебьют друг друга из-за нас… Этот килоблок никогда не откроют. А на форуме болтают… Херня это!

– Позвольте, молодой человек, – сказал Лазарев, неловко поерзав на табуретке. До этого момента он сидел молча, бесцеремонно разглядывая то протез бывшего ликвидатора, то его шрам. – Но практика лечения злокачественной опухоли давно известна современной медицине. И успешно применяется во многих килоблоках, уверен, даже где-то неподалеку отсюда. Слышали про так называемую «барабанную фармацевтику»?

Естественно, мы не слышали. Когда ему никто не ответил, ученый продолжил своим тягучим, менторским тоном.

– Доподлинно известно, что Самосбор влияет на любые биологические единицы, даже на самые простейшие, вроде вирусов. А теперь представьте, что тысячи пробирок с вирусами, бактериями и некоторыми органическими соединениями загружают в специальную вагонетку на монорельсе и автоматическим способом отправляют за границу вечного Самосбора. А потом тем же способом ее возвращают. Зачастую там ничего интересного, редкий процент микроорганизмов выживает, а у оставшихся мутации или бесполезные, или плохо изученные. Это как крутить огромный барабан, где все сектора пустые, кроме одного. Но иногда… Возможно, раз на миллион, если не реже, на выходе получается нечто удивительное. Слышали про вирус гриппа? Нет? Говорят, сотню циклов назад он косил население тысячами, антибиотиков на всех не хватало… Именно «барабанная фармацевтика» закрыла этот вопрос раз и навсегда. На основе ее исследований удалось синтезировать и ввести в производство крайне эффективное лекарство от геморроя и сильнейшее болеутоляющее, которое, впрочем, сейчас официально запрещено. А также препарат, точечно воздействующий на раковые клетки. Конечно, стопроцентной гарантии он не дает, все зависит от состояния пациента и стадии болезни… Но практика показала, что на него можно рассчитывать порой даже в самых безнадежных случаях.

Вовчик слушал, хотя было видно, с каким трудом ему удается держать голову прямо. Он повернулся к Лазареву и спросил:

– Ты вообще кто?

– Эй, ау! – Я щелкнул пальцами у него перед лицом. – Ты хоть слышал, о чем мы тут распинались? Нам нужно выбраться из килоблока… нам всем. И ты должен нам помочь.

– Ага, – буркнул Вовчик и сложил руки на столе, опустил на них голову.

Уже в коридоре я оправдывался перед Лазаревым:

– Не обращайте внимания. Он проспится, отмокнет в холодной воде и все сделает. Без него и правда никак.

Ученый снова покосился на нашу герму, но промолчал. «Стукача» никто из нас так и не отмыл. Проводив Лазарева до лестницы, я спросил, чтобы перевести тему с Вовчика:

– Та коробочка у вас кармане… Что вы делали, когда я вас встретил?

– Замерял содержание изобетона в стенах. На этажах с окнами показатели выше, так и оказалось. Даже не просите объяснить, – добавил он, видя мое замешательство. И спустя мгновение схватил меня под локоть и заглянул в глаза. По его лицу я понял, что Лазарев серьезен в эту минуту как никогда. – Сергей, это было самое обычное окно, такое же, как и сотни виденных мной ранее. До тех пор, пока вы не показали мне трещины. Позвольте начистоту: теория окон, которую я выдвинул, была… скажем так, не совсем всерьез принята научным сообществом. Я говорил, что ищу рядом с окнами подсказки – и вот она, первая, настоящая! Возможно, важнейшая подсказка в моей жизни. Я не должен ее упустить. Поэтому хоть однорукий пьянчуга, хоть сектант хромой, хоть сифилисный гомосексуалист – я на всех согласен. Мы должны следовать подсказке. Понимаете?

Я осторожно высвободил руку и кивнул, делая вид, что действительно понимаю.

Вовчик ухватился за идею, едва протрезвел. Сколько бы он ни открещивался от своего прошлого, сколько бы ни топил воспоминания о службе в мерзкой сивухе, стоило ему вылезти из стакана, и он вновь становился бойцом: собранным и расчетливым.

Всю подготовку он взял на себя. Часть оставшихся запасов из квартиры Проводника необходимо было перевести в талоны, причем в непривязанные к отдельным АВП. Тогда их можно было бы разменять или отоварить в других килоблоках. К тому же нам снова нужен был газовый резак, который Вовчик уже успел вернуть.

Даже в обычное время, чтобы провернуть такой обмен, не рискуя попасться или быть обманутым, могло уйти несколько дней. А сейчас, с комендантским часом и повторяющимися то тут, то там перестрелками между Корпусом и мятежной ротой, даже страшно представить, насколько это могло затянуться.

Но Вовчик сказал, что с людьми Багдасара сможет все уладить уже сегодня. Главное: у нас снова был допуск к лифту ликвидаторов.

Нужно будет еще придумать убедительную причину для отгулов на работе. Проблема в том, что никто из нас не представлял, сколько времени займет эта вылазка. Оставлять Иру с Полиной надолго одних тоже не хотелось, но узнай тетя о моих сомнениях, вытолкала бы взашей, а то и сама полезла искать сына.

Убедить себя, что поступаю правильно, было несложно. Ликвидаторы перестреляют друг друга; с Проводником, как и с большей частью культа, покончено, а остальных сектантов, бросивших вызов режиму и Партии, рано или поздно поймают, и они разделят судьбу предводителя. Шли бы они все в Самосбор.

У меня все еще оставалось ради кого действовать и жить.

Я отправлялся за братом.

Конец первой книги