Тонкий слой облаков куполом повис над Необходимском. Город все-таки приморский: осенью и зимой по-настоящему солнечные дни редкость. Но сейчас облака играли мне на руку. Солнце рассеивалось в них, создавая ровный театральный задник, на котором отлично был виден узор, выплетаемый в небесами черными жуками аэротакси.

Редко, если не сказать никогда, выпадает такое зрелище!

Задрав голову, я смотрела на него не отрываясь, благодарная завязкам на зимней шапке, которые не давали ей слететь.

Прямо перед моими глазами пять сердитых, тяжелых букашек такси загоняли шестую — пытались зайти сверху и заставить ее снизиться или же натолкнуться на висячие сады Муниципального парка.

Никогда, кстати говоря, не понимала, почему эти сады называют висячими! Они ниоткуда не свисают — никому еще не удалось вбить крюк в небо. Они просто вознесены над землей на платформах, похожих по форме на елки. Всего этих елочных конусов три, они огромны. Каждый высотой с одну из промышленных башен Оловянного конца.

На высоте между конусами перекинуты узкие мостики-переходы для самых отважных. Вот в эту-то мешанину мостиков и пытались в азарте загнать пять аэротакси шестое, чтобы у того уже другого выхода не оставалось, кроме как спуститься.

— Что творят, подлецы! — воскликнул рядом кто-то с легким сарелийским акцентом. — Там же люди!

Я обернулась и увидела солидно одетого немолодого человека в сюртуке и шляпе галлийского фасона. Он смотрел на происходящее в небесах с легким раздражением.

— Там висят таблички, — пояснил его спутник — солидного вида молодой мужчина с мышиными усиками, одетый и добротно, и с хорошим вкусом. — Мол, восхождение дальше — на ваш страх и риск.

— И находятся желающие? — неподдельно удивился его спутник.

— Еще и очереди выстраиваются, так как по правилам безопасности больше определенного числа зрителей наверху находиться не может… Здравствуйте, Анна Владимировна!

Это уже относилось ко мне, и я очень удивилась. Нет, я узнала человека с усиками: то был Никифор Терентьевич Орехов, наследник и со-управитель едва ли не крупнейшего кумпанства в нашем городе. Сопровождал он, должно быть, какого-нибудь важного делового партнера — может быть, из Сарелии, а может быть, из совсем другой страны. У нас в Необходимске говорят на диалекте сарелийского, поэтому купцы чаще учат их язык, а на наш переходят потом, но акцент остается.

Интрига была в том, почему вдруг Никифор Терентьевич изволил меня узнать. Кто я такая? Всего лишь помощница сыщика, который несколько месяцев назад приходил к нему в сопровождении полиции, собирать сведения о гибели инженера Стряпухина. Инженер тот едва не стал деловым партнером Орехова, да помешали убийцы. Которых, кстати говоря, ни мы с шефом, ни городская полиция так и не поймали. Хотя у шефа есть и гипотеза, и имя возможной заказчицы… Но это дело будущего, пока нам до нее, конечно, не добраться, слишком уж высоко сидит.

В общем, каким бы вежливым и внимательным к тем, кто ниже его по положению, делец ни был, я не видела ни малейшей причины для него обращать на меня внимание. Я незначительна, никак в том расследовании себя не проявила… Сказать по совести, я вообще особыми талантами не блещу. Зрение у меня острое, память цепкая, да еще я неплохо сопоставляю факты, если не нужно истолковывать поступки людей — вот и все, пожалуй. Не будь мой шеф ранее моим опекуном, практически приемным отцом, сомневаюсь, что он взял бы меня в помощницы. Тем более, что стиль работы шефа совсем другой: он, наоборот, в первую очередь уделяет внимание мотивам и замыслам.

Но, как бы удивлена я не была, нужно было отвечать Орехову, не то он счел бы меня невежливой:

— Добрый день, Никифор Терентьевич! Вы, должно быть, знаете, что это за цирк в небесах?

Он весело покачал головой.

— Не имею ни малейшего понятия! Думал, это у вас нужно спрашивать! Разве ваш начальник, господин Мурчалов, не в курсе всего происходящего в городе?

— Может быть, и в курсе, — я не стала подрывать реноме шефа, — но это ведь происходит не в городе, а над ним!

Орехов засмеялся, а его спутник-иностранец неприязненно на нас покосился, но смолчал. Должно быть, мы ему показались вопиюще несерьезными.

Не так давно я бы смутилась. Теперь мне было совершенно все равно, что думает обо мне посторонний человек… ну, почти. Я вскинула глаза к небу, наблюдая за ухищрениями «жуков». Ну вот сейчас, сейчас пятеро загонят шестого!

Ничуть не бывало: преследуемый камнем рухнул вниз, как мне показалось, прямо на нас! Я даже взвизгнула.

На миг передо мной промелькнула широкоплечая фигура в кожаной куртке, белый шелковый шарф, мужественный подбородок под широкими защитными очками и… обаятельная улыбка уголком рта! Пилот мне улыбнулся.

Он пронесся мимо, взметнув полы моего зимнего пальто и взъерошив меховые воротники на мне и моих собеседниках (или, точнее, собеседнике, потому что иностранец пока и словом со мной не обмолвился).

В толпе собравшихся зрителей раздались смешки и возгласы восторга: чуть не задевая головные уборы, аэротакси с Белым Шарфом метнулось в Можайский переулок где-то на уровне второго этажа и было таково.

Ну и ну!

Ааэротакси не летают вдоль улиц ниже высоты домов, это всем известно. У них слишком высокая скорость, а воздушные потоки там, в ущельях улиц, слишком непредсказуемые. Не успеешь оглянуться, как тебя бросит о стенку.

Но этот пилот рискнул — и, похоже, выиграл. Его преследователи теперь бесполезно роились над крышами Можайки: весь этот квартал старый, третьи этажи там почти смыкаются над улицами, поэтому рискового таксиста было не видно. Жди теперь, где он вынырнет…

— Вон он! — закричал кто-то из зевак рядом с нами.

Конечно, остальные аэротакси этот возглас не слышали, но они и сами наблюдали за небом, и как раз увидели, что таксист показался над городом с западной оконечности Можайки. Надо же, так быстро преодолел такое расстояние так низко над землей! Я была уверена, что не рискнет.

Все пятеро тотчас кинулись в погоню, но где там — шестое аэротакси уже уносилось куда-то в сторону Оловянного конца и видных даже отсюда семи башен на горизонте. Сядет где-нибудь в пригородах, отсюда попробуй рассмотри, где!

Не успеют догнать.

Похоже, большинство аэротакси рассудили также: трое из них сбились в кучу и полетели в сторону своего таксопарка — как мне показалось, сердито гудя. Двое все-таки метнулись в погоню за наглецом, но один вернулся почти сразу. Зато последний, пятый, упрямо продолжал погоню и скоро пропал из виду.

— Что тут все-таки происходило? — недовольно спросил иностранец. — У вас каждый день тут… такие воздушные концерты?

— Нет, что вы, это нечто из ряда вон выходящее! — проговорил Орехов счастливым тоном. — Ну не интересно ли?.. Прошу прощения, где мои манеры, мне ведь следовало сразу же вас представить! Виктор Павлович, это Анна Владимировна Ходокова, ассистентка лучшего частного детектива Необходимска Василия Васильевича Мурчалова. Анна Владимировна, это Виктор Павлович Залесский, директор по делопроизводству компании «Озерный никель» из Сарелии.

— Очень приятно, — вежливо сказала я.

— Очень приятно, — поклонился сарелиец. — Счастлив познакомиться со столь очаровательной барышней! — правда, он не выглядел очарованным. Увидев выражение моего лица, он тут же поправился: — А, прошу меня извинить. У вас ведь не принято делать женщинам комплименты при знакомстве.

— Нет, что вы, мне было приятно, — соврала я. — Кроме того, в неделовых ситуациях делать комплименты внешности у нас вполне допустимо. Просто я к этому не привыкла.

— Трудно в это поверить, — галантно произнес Орехов.

Я дежурно ему улыбнулась.

Очаровательной меня назвать трудно, хотя привлекательной вполне можно: я высокая, стройная, но не худая, черты лица правильные. Тут моей заслуги нет, такой меня сделали (буквально). Но я никогда не умела и стеснялась по-женски подчеркивать свою внешность, поэтому взгляд по мне скользит и не останавливается. Это только помогает в работе.

Поэтому насчет комплимента даже не знаю, приятно ли мне было или нет. Скорее, нет.

— Я демонстрировал Виктору Павловичу достопримечательности Необходимска, — тем временем начал Орехов, — а тут такая оказия! Впервые вижу, чтобы таксисты гонялись друг за другом!

— Я тоже, — согласилась я. — Самой уже интересно, что они не поделили с этим… в белом шарфе.

— О, вы его разглядели? — обрадовался Орехов. — Опишите, прошу вас! Боюсь, он пронесся слишком быстро, чтобы мой глаз успел многое ухватить.

Пожав плечами, я быстро описала шестого таксиста. Кстати, чем больше я описывала, тем меньше он мне казался похожим на таксиста. Все аэротаксисты Необходимска носят бороды: это, мол, защищает от ветра. Кроме того, так уж повелось, что и извозчики, и таксисты кажутся надежнее, когда у них есть бороды и усы. (Женщин это, конечно, не касается, но женщин среди извозчиков мало, а среди аэротаксистов и вовсе, кажется, только одна.)

Кроме того, никто из них не шьет себе одежду из кожи, все больше из плотного сукна. Кожу неудобно носить целыми днями, а таксисты именно столько и проводят на дежурстве. Наконец, этот белый шелковый шарф… уж больно непрактично он выглядел! Шелк — материал прочный, хоть и тонкий, но ведь все равно истреплется, запачкается во время длинных смен… А наши таксисты, хотя иногда и любят щегольнуть каким-нибудь маневром, но все-таки просто на фарс деньги выкидывать не будут. Прагматичный это народ. Хотя, конечно, зарабатывают столько, что могли бы и десяток таких шарфов покупать каждый день.

— Как интересно! — Орехов чуть руки не потирал, глаза у него горели. — В этом обязательно нужно разобраться! Не похож этот господин на обычного таксиста… быть может, он отбивал у них заработок, и они объединились против него? — он тоже подметил несуразности в моем рассказе.

— Для этого ему пришлось бы купить аэромобиль в обход Гильдии, а это не так-то просто, — я покачала головой.

— Что ж, я купил, — вскинул брови Орехов.

— У вас есть собственный аэромобиль⁈ — поразилась я.

Тут же я себя одернула: ну что ты так удивляешься? У Орехова столько денег, что он мог бы купить целый аэромобильный парк в личное пользование, если бы захотел.

— Есть, но, как вы понимаете, я на нем не таксую, — чуть улыбнулся он мне. — Вот интересно, если бы начал, то столкнулся бы с таким же яростным сопротивлением Гильдии?

Против воли я хихикнула, представив одного из богатейших купцов и промышленников Необходимска таксующим.

— Зря смеетесь, — серьезно сказал мне он. — Не родись я в своей семье, стал бы, наверное, воздушным таксистом… Но прошу меня простить, Анна Владимировна, я слишком долго вас задержал! Вы, наверное, шли по своим делам.

— Нет, что вы, мне приятно было встретиться, — вежливо возразила я. — Так до свиданья, господа!

— До свиданья, Анна Владимировна!

— До свиданья, госпожа Ходокова!

С тем мы и расстались.

* * *

После встречи с Ореховым и сарелийским купцом я отправилась сразу домой. В окрестностях Муниципального парка я выполняла поручение шефа: относила клиенту собранные нами данные о его деловом партнере. Та оказалась не без грешка, но не того сорта, какого опасался клиент: из кассы не подворовывала, но оформила двух своих собак как «иждивенцев» под человеческими именами и получала за их лечение налоговые вычеты. Клиента, кажется, это привело в недоумение — ну да уж как дальше поступить с этой информацией, его дело. Хочет, может сдать даму в налоговое управление, если боится неприятностей для своей деловой репутации, хочет, может ничего не делать: грешок не слишком серьезный, тянет максимум на штраф.

Погода была для зимы хорошая — не холодно, влажность невысокая, поэтому улицы с утра не оледенели (или с них уже успели счистить лед, по крайней мере, в центре), вот я и решила погулять. Но после того, как я пронаблюдала эту схватку таксистов, меня разобрал азарт. Захотелось поскорее выяснить, в чем тут дело. А у кого лучше выяснить, как не у шефа? Наверняка он уже в курсе свежих сплетен!

Впрочем, зная, что шеф не всесилен, я по дороге заехала в свою любимую кофейню в Рубиновом конце, спросила себе чай (после того, как мы весной прикрыли незаконное дело Златовских/Серебряковых, кофе стал слишком дорог) и послушала, о чем говорили студенты.

Я оказалась права: о погоне у Муниципального парка здесь уже говорили, так что домой я вернулась просвещенная насчет городских сплетен.

Оставив на вешалке пальто и шапку, я поднялась наверх, в кабинет шефа. Как частенько бывало последнее время, там никого не оказалось. Тогда я заглянула в детскую. Буквально заглянула, через щелку, надеясь остаться незамеченной.

Естественно, шеф был там. Лежал на мягкой стеганой подстилке, прижав лапой разлюбезного отпрыска, и деловито его вылизывал. Отпрыск порывался бежать.

— Терпи… терпи… пока я тебя разумной личностью делаю! — сквозь рот, полный шерсти, приговаривал шеф. — Кто умываться не умеет? У кого уши грязные? Вот погоди, натравлю на тебя Прохора с ватными палками, будешь знать!

Котенок жалобно мяукнул.

— И учись разговаривать нормальным языком! Полгода уже, пора и начинать! — тут шеф передергивал: котята-генмоды начинают разговаривать хорошо если в год.

Физически они растут как обыкновенные животные, а вот ум получают примерно с той же скоростью, что и люди. В начале чуть быстрее: Василий-младший уже более-менее понимал человеческую речь… по крайней мере, простые фразы вроде «иди сюда» и «пора кушать» — но их, конечно, и обычные коты понимают, вот только ответить соизволяют не всегда. Говорить же большинство генмодифицированных котят и щенков начинают примерно в год, но уже сразу целыми фразами, хотя и короткими.

Вроде бы, у них только к этому времени окончательно оформляется речевой центр в головном мозгу.

Однако шеф все не оставлял затей показать всем, насколько его любимый котенок гениален и лучше всех. Вот и сейчас — по полу спальни уже были разбросаны плиточки с буквами. Кубики котенку давать бесполезно, все равно один на другой не составит. А вот плиточки можно спокойно двигать по полу лапкой… можно было бы — будь котенку хотя бы года три. Обычно генмодов начинают учить читать примерно с этого возраста. А в гимназии (или к частным репетиторам) отдают лет в семь или в восемь, примерно как людей.

— Ну-ка, повторяй за мной, — шеф прекратил приводить лохматого Ваську в порядок и снова взялся за обучение. — А! А! Буква А!

— Мяу-а, — сказал котенок.

Василий Васильевич вздохнул.

— Ну ладно, ну допустим. Но учти, что я мирюсь с этими вульгарными звуками только потому, что тебе пока недоступна сама концепция вульгарности. Скажи «папа».

Котенок снова мяукнул и стукнул Василия Васильевич лапкой по лапе.

— Нет! Играть я с тобой больше сегодня не буду. Кто вазу со стола своротил? Скажи «папа».

Васька ничего не сказал, просто скакнул на Василия Васильевича и потерся мордахой о его грудь. Шеф тут же растаял.

— Ну ладно, ладно, подлиза… Но я еще из тебя сделаю разумную личность!

Тут я сочла возможным постучать в дверь.

— Анюта? Уже вернулись? — чуть рассеянно сказал шеф. — Деньги с клиента получили, все в порядке? Да вы проходите. Я уже выучил этого сорванца говорить букву «а»!

Скрывая улыбку, я вошла в комнату. К счастью, у Василия Васильевича, как у всех котов, пусть даже генмодифицированных, не очень хорошее зрение, а потому он не поймет, что я над ним посмеиваюсь.

— Шеф, я тут кое-что интересное видела, — сказала я. — У нас над Муниципальным парком пятеро аэротакси шестое загоняли.

— Как загоняли? — на сей раз шеф обернулся ко мне с неподдельным интересом.

Вкратце я пересказала эпизод, а также упомянула, что встретила Орехова, который обрабатывал какого-то дельца из Сарелии.

— Не какого-то, — покачал головой шеф, — «Озерный никель» — предприятие серьезное, вам стоило бы поинтересоваться. Надо же, Ореховы, стало быть, и в сторону оборонной промышленности думают расширяться…

— Обороннуй? — слегка удивилась я.

Шеф взглянул на меня с иронией, особенно не замечая, что Васька обежал его и принялся охотиться за его хвостом.

— Говорю же вам, поинтересуйтесь, для чего применяется никель… И аэромобиль у него собственный есть — все один к одному!.. Но ладно, все это лирика. Что же касается сути наблюдаемого вами происшествия, я предполагаю, что гильдейцы вели охоту за каким-нибудь отступником — вы ведь знаете, что в гильдии таксистов исключительно строгие правила! Одно и странно, что они сделали это в небе, у всех на виду, а не втихую, как обычно…

Надо же! Неужели шеф еще этой сплетни не знает? Ай да я!

— Потому что это не член гильдии! — сказала я, даже не пытаясь скрыть гордость от того, что в кои-то веки выяснила что-то раньше шефа. — Это Таинственный таксист!

Должно быть, Василий Васильевич услышал большую букву в моем голосе, потому что его ярко-голубые — как у всех генмодов — глаза внимательно прищурились.

— Что за Таинственный таксист? Почему я пока о нем ничего не слышал?

— Наверное, потому, что вы собираете сплетни в основном у верхнего эшелона горожан, — предположила я, — да еще стараетесь держать руку на пульсе криминального мира. А он — не то и не другое.

— А что же? — спросил шеф.

Только я набрала воздуху, чтобы ответить, как в дверь детской постучали — и тут же приотворили ее.

На пороге стояла Антонина, экономка и кухарка шефа. Женщина она немолодая, стоическая, но сейчас казалась несколько удивленной.

— Василий Васильевич, к вам клиенты, — сказала она. — Делегация от Гильдии Аэротаксистов. Я попросила их подождать в гостиной, Прохор сейчас принесет им чай.

И правда, было от чего удивиться! Гильдия аэротаксистов славится не только своими строгими правилами, но и тем, что она всегда решает свои проблемы самостоятельно. Я официально работаю на шефа чуть меньше года, но живу у него уже больше десяти лет, хотя пять из них и провела в пансионе для благоразумных девиц мадам Штерн. И за это время к нам ни разу не обращался никто из Гильдии, хотя шеф действительно один из самых лучших сыщиков Необходимска. По крайней мере, самый разносторонний точно. Так, он один из немногих имеет лицензию на сотрудничество с полицией и занимается криминальными расследованиями, а не только частными.

Очевидно, этот Таинственный таксист, кто бы он ни был, как следует допек бородачей-аэромобильщиков, раз они нарушили свои обычаи.

— М-да, — сказал шеф задумчиво. — Чувствую, дело будет то еще.

Прохор, заслуженный слуга шефа, принес будущим клиентам не только чай, но и шоколадные печенья, которые Антонина испекла прошлым вечером. Так что когда мы с шефом спустились в гостиницу, кое-кто из наших гостей смущенно стряхивал с бород крошки.

Всего их было трое — все невысокие, кряжистые, как на подбор. Хотя и не полные. Таксисту невыгодно быть в теле, тогда не возьмешь на аэромобиль большой груз. Все они носили свои форменные кафтаны и остроконечные «ушастые» шапочки, чтобы в уши не задувало. Эти шапочки якобы должны были напоминать о воинских шлемах, которые раньше носила сарелийская пехота — Необходимск ведь начинал как сарелийская крепость, хотя с тех пор несколько раз сменил хозяев.

И все же моя ассоциация была однозначной: гномы. Да-да, те самые малорослые рудознатцы и рудокопы из юландских и галлийских сказок!

По одиночке таксисты никогда на меня такого впечатления не производили. Да и то сказать, таксист на своем месте, у руля аэротакси, выглядит обычно человеком рослым — особенно из-за теплых одежек, которые они носят в любое время года. А вот стоило им собраться вместе, как бороться с этой ассоциацией стало трудно.

— Добрый день, уважаемые! — поприветствовал их шеф. — Что вас сегодня ко мне привело?

Бородачи переглянулись. Один из них, видимо, назначенный представителем, заговорил. Несмотря на гномью внешность, я почти ожидала от него фраз вроде «Да вишь ты, барин, какое дело…». И, конечно, просчиталась: речь аэротаксистов оказалась простовата, но не настолько.

— И вам день добрый, господин Мурчалов. Мы к вам от Гильдии аэротакси. Моя фамилия Пантелеев, зовут Абрамом. Это, — он указал налево от себя, — Иван Погрибняк, а это, — на сей раз указал направо, — Женя Старец. Мы считаемся лучшими таксистами в городе.

Василий Васильевич наклонил голову.

— Очень приятно.

— А нам как приятно увидеть сыщика, который с призраком в доме вдовы Байстрюк разобрался!

Мы с шефом переглянулись.

Как ни странно, история с «призраком» была целиком и полностью моей заслугой. Отчасти повезло, отчасти пригодилось знание элементарных законов оптики. Но какая, в сущности, разница! Главное, что добрая слава привела нам клиентов. Не то чтобы у шефа и раньше в клиентах был недостаток, но Гильдейские — случай особый. Как я уже говорила, все свои проблемы они предпочитают решать своими же силами.

Хотя, должна признать, гордиться собой было приятно. Все-таки это был мой первый серьезный успех после крупного провала, когда я попала в плен к бандитам… Да и вообще первый серьезный успех после начала работы на шефа.

— Да, дело было непростым, — небрежно заметил Василий Васильевич. — Что, у вас есть загадка с техническим уклоном?

— И еще каким! — воскликнул Левый, Погрибняк. — Никак его, сволочь такую, догнать не можем! Он точно что-то там с двигателем намудрил!

— Ну не скажи, Вань, — заспорил с ним Правый, Женя Старец (несмотря на фамилию, он казался самым молодым из всех троих). — Что там химичить? Устройство аэротакси с самой Большой войны не менялось! Что он нового мог придумать?

— Так, прошу прощения, — вклинился шеф в эту ажиотацию, — правильно ли я понял, что вы хотите, чтобы я занялся проблемой Таинственного таксиста?

— Да, поймать нужно этого субчика, — веско проговорил Абрам Пантелеев. — И чем скорее, тем лучше! Как он наш авторитет-то подрывает!

— Прошу прощения, боюсь, я не вполне знаком с проблемой, — мурлыкнул шеф. — До меня, безусловно, доходили слухи о Таинственном таксисте, но я бы хотел услышать подробнее из ваших уст.

Шеф умолчал о том, что все слухи донесла до него я, буквально несколько минут назад. А приятно в кои-то веки оказаться в роли информатора, надо же!

Какой-то для меня особенно выигрышный день сегодня: и комплиментов наделали, и теперь вот профессиональное удовлетворение испытываю… Подвоха, что ли, ждать?

Абрам Пантелеев вздохнул, поправил усы и начал рассказывать:

— Да тут и рассказывать немного… Объявился он недели с две назад. Сначала пошел слух, что какой-то таксист по дешевке народ развозит. Да не дежурит в обычных местах, где нас поймать можно, и на семафоры не снижается, а так — будто бы берет и сам предлагает людям их подвезти! Еще и цену называет в два, в три раза меньше той, которую Гильдия держит!

Так, вот про эту деталь о цене я не слышала. Согласно студенческим байкам, подслушанным мною в кофейне, Таинственный таксист вообще не занимался извозом, а помогал сирым и убогим: подвозил дряхлых старушек до почты или до магазина, снимал котят с деревьев, вора какого-то задержал, который цепанул у дамы сумочку… Соответственно, господствующее мнение было таким, что это развлекается богач с собственным аэромобилем. Приятно ему чувствовать себя городским благодателем.

В общем, кто-то вроде Орехова. Я бы даже на самого Орехова подумала, если бы он не стоял рядом со мной, когда все городские аэротакси плели в небе кружева.

А теперь оказывается, что в этом деле и коммерческий компонент замешан!

— А главное, — продолжал Пантелеев, — что никак его поймать не получается! Он быстрее наших такси и маневреннее. И город лучше знает, хотя не должен бы. Не состоял он никогда в Гильдии, ручаюсь.

— Всех своих уже проверили? — уточнил Василий Васильевич.

— А то, — веско кивнул его собеседник. — До последнего надеялись своими силами прижать… Сегодня вот облегчили шесть мобилей как могли, лучших пилотов отобрали — и ничего! Улизнул, поганец! Прямо над Муниципальным парком улизнул — нырнул в Можайку, только его и видели!

— И вы сразу же ко мне обратились? — спросил шеф. — Оперативно!

— А чего ждать? — пожал плечами Пантелеев. — Из наших никто рассусоливать не любит.

— Ну что ж, — шеф повозил хвостом по столу и обернул его вокруг передних лапок. — Давайте обговорим расценки и план действий.

— Насчет расценок, — откашлялся Погрибняк. — Гильдия у нас солидная, едва ли не самая влиятельная в Необходимске, — ну да, потому что единственная. Если не считать гильдии университетских работников. Однако в целом клиент прав: с аэромобильщиками даже бандиты предпочитали не связываться, насколько я знала. — Просто так мы ни к кому за помощью не обращаемся. Пожалуй, вам за честь с такими клиентами работать, а?

Шеф улегся на стол.

— Скидки, господа, — сказал он, — я предоставляю только тем, у кого мурчу на коленях. А мы с вами еще не так близки. Все ясно?

Шефу удалось договориться с таксистами на весьма солидную сумму, поэтому вечером того же дня и весь следующий день мы с Прохором работали ногами.

Первое и главное, что надо было сделать, — собрать и проанализировать как можно больше сведений о появлениях Таинственного таксиста, причем желательно только тех, которые отличались хоть какой-то достоверностью. А это оказалось сложно.

Жители нашего города охочи до сплетен, и Таинственный таксист успел вознестись до ранга городской легенды: про него говорили столько всего, что отделить правду от вымысла делалось сложно. Правда ли он подвозил старушку с тяжелой сумкой до дома бесплатно? Правда ли помог какой-то молодой нянечке, у которой наглый воришка выхватил сумку прямо из коляски? Тут уже не разберешься!

И уж понятное дело, многие не прочь были приврать, где и как они видели Таинственного таксиста, чтобы урвать и себе кусочек славы.

Но все же путем значительных усилий и перекрестных проверок к вечеру следующего дня мой блокнот был буквально набит заметками, которые я перенесла на карту в кабинете шефа с помощью портновских булавок.

После этого мы вдвоем критически обозрели эту карту. Правда, шефа мне пришлось поднести к ней довольно близко: хоть цветные головки булавок специально были сделаны гораздо крупнее обычных, зрение небольших кошек — инструмент неточный.

— Не вижу какой бы то ни было закономерности, — изрек наконец шеф, оглядывая карту. — Появления абсолютно хаотичны.

— Нет, шеф, — сказала я. — Как раз упорядочены. Он специально выбирал, где появляться, ни один конец, ни один район не обошел!

— Что значит специально? — нахмурился Василий Васильевич.

Он обычно не против, когда я выражаю свое мнение, но я редко с ним настолько резко не соглашаюсь.

— Вы посмотрите, все булавки примерно на одном расстоянии друг от друга, неохваченных областей нет… Ну, то есть вот здесь, здесь и здесь булавки стоят чуть гуще, но я подозреваю, что это он уже решил засветиться в городе по второму кругу. Если бы он в самом деле появлялся бы хаотично, как бог на душу положит или как ему удобнее, точки бы распределялись неравномерно. Были бы скопления и разреженные пространства. А он, поглядите, даже городской свалкой не пренебрег — ну что там делать таксисту!

— Таксисту, может быть, и ничего, — пробормотал Василий Васильевич. — А вот самопровозглашенному городскому герою дела, пожалуй, найдутся. Ну что ж, планомерно так планомерно… Сомневаюсь, что в таком случае из этой карты удастся узнать, где у него логово.

— Будь у меня получше с математикой, я рискнула бы прикинуть формулу, — вздохнула я. — Есть определенные закономерности. А так… даже не знаю.

Тут у меня мелькнула мыслишка обратиться к Волкову, который сейчас подвизался в стажерах отдела судмедэкспертизы Центрального городского управления правопорядка, в просторечии ЦГУП. При мне его неоднократно называли математическим гением.

Но Волков — совсем мальчишка, еще восемнадцати нет (или даже семнадцати, если он соврал в своем документе о натурализации, как мы с шефом подозревали). Не так уж много он успел выучить.

Нет, обращаться к нему — так себе идея.

— Мне представляется более многообещающим другой путь, — сказал шеф, спрыгивая с моих рук на стол. — Аня, вы знаете, почему все воздушные таксисты в нашем городе состоят в Гильдии?

— Потому что так положено? — спросила я. — У нас запрещено заниматься воздушным извозом, если не платишь гильдейские взносы. Они же налог заменяют.

— Да, а взамен Гильдия делает городу щедрые отчисления, — кивнул шеф, — что якобы выгоднее для бюджета, чем собирать налоги со всех частников по отдельности. Вероятно, так оно и есть, не интересовался. Но скажите, что мешает кому-то начать действовать так же, как этот Таинственный таксист — то бишь втайне?

— Видимо, потому что аэромобили очень дороги? — приподняла я брови. — Ведь для того, чтобы они поднимались над землей, требуется генератор поля с эннонием, а это очень редкий минерал.

— И какое совпадение, именно из металла с присадками эннония делают булавки, — мурлыкнул шеф. — Дело даже не в том, что энноний дорог, нашлись бы любители. Дело в том, что Городской совет хочет контролировать его ввоз на территорию Необходимска, и он совершенно прав. Но эта причина не единственная. Любой существующий закон можно нарушить. Однако за все годы существования воздушных такси Таинственный таксист появился впервые.

— Не вижу ничего странного, — пожала я плечами. — Всегда все что-то впервые происходит, а таксистов у нас… ну сколько? Сто-сто пятьдесят на весь город? Не так много, чтобы сработал закон больших чисел.

— Сейчас в городе действует пятьсот сорок два воздушных извозчика, — сообщил Василий Васильевич с крайне довольным видом. — По крайней мере, столько перечислено в реестре Гильдии. Часть из них, правда, скопила капиталец и работает нерегулярно, взамен сократив гильдейские отчисления до минимума — но все равно, народу немало.

— Хм… — пробормотала я.

Иной раз я забываю, насколько велик Необходимск. А ведь в нем живет несколько миллионов человек и генмодов, считая приезжих. Даже с учетом того, что немногие могут себе позволить воздушный извоз (по крайней мере, регулярно) спрос, должно быть, солидный. Видимо, хватает, чтобы поддерживать такое количество таксистов.

— … И их количество показывает, насколько задраны цены на их услуги, — невозмутимо продолжал между тем шеф. — Аэротаксисту достаточно лишь трех-четырех часов в день, чтобы заработать себе на хлеб с маслом. Ну да ладно, тут мы отвлеклись от сути. Главная причина того, что не появилось нарушителей, состоит в том, что аэромобили — капризные и ненадежные устройства. Их приходится все время обслуживать и ремонтировать, а главное — перезаряжать аккумуляторы. Ведь без электрического тока энноний в двигателе останется бесполезным камнем. Поэтому аэромобили тесно привязаны к станциям техобслуживания, а все они — дороги в содержании и находятся под контролем Гильдии.

— То есть наш Таинственный таксист либо каким-то образом создал собственную станцию техобслуживания, либо тайком обслуживается в одной из гильдейских? — догадалась наконец я.

— Во всяком случае, изучая целый день сегодня проблему организации воздушного движения в Необходимске, я сделал именно такой вывод, — произнес шеф тоном чрезвычайного скромника. — Можете не благодарить. Завтра отправляетесь на обход СТО.

— С Прохором? — уточнила я.

— Зачем вам мой личный камердинер для этого занятия? — удивился шеф. — Вы рассчитываете, что вступите с кем-то в перестрелку? Дайте Прохору отдохнуть, он и так сегодня находился. Этих станций всего пять штук.

Ну разумеется, Прохор — заслуженный слуга шефа, и как отдохнуть, так ему, а как опять обежать половину города — так мне!

Вы когда-нибудь видели, как перезаряжают аккумулятор? Величественное зрелище!

Не сказать, что до визита на станцию техобслуживания я в этом разбиралась. В детстве я недолго интересовалась устройством сложных аппаратов всякого рода. Помню, шеф в ответ на мои расспросы подсунул мне какую-то популярную книжку по механике, на том и успокоился. Сам он от всего этого страшно далек.

Книжка оказалась слишком сложной для моего детского ума, я благоговейно поразглядывала сложные схемы, да на том дело и кончилось. Так мне и не пришлось выяснить, «отчего машинки летают».

А на самом деле ничего сложного тут нет. (Ну, или так я поняла, покопавшись в старых подшивках «Знание — сила»… впрочем, тут я сейчас могу и напутать: все-таки не специалист.) Минерал энноний, если поместить его в электромагнитное поле, начинает на это поле влиять определенным образом, что обеспечивает противовес гравитационному полю планеты и позволяет легче поднимать на высоту небольшие грузы. А дальше уже дело техники: создать подъемную силу. В аэромобилях она создается небольшими подвижными лопастями.

В народе поговаривают, что структуры Муниципального парка удалось возвести на такую высоту тоже благодаря эннонию: с ним, мол, значительно меньше веса нужно на поддерживающую конструкцию. На самом деле это не так, там обошлись на одном инженерном мастерстве. Да и не рискнул бы никто доверять общественную безопасность эннонию: стоит на секунду вырубить электричество, и все сооружение просело бы под собственным весом!

Поэтому в аэромобилях аккумуляторная батарея — едва ли не самая важная деталь. А в аккумуляторной батарее самое важное — колбы с электролитом, или, попросту говоря, серной кислотой. Без них электрический ток не выработаешь.

Когда я явилась на первую в моем списке станцию техобслуживания, там как раз меняли кислоту в колбах.

Станция техобслуживания помещалась на одной из боковых улиц Опалового конца, там, где роскошные особняки неохотно выделяют из своей среды место для технических зданий, общежитий прислуги и тому подобного. То было двухэтажное бетонное строение с плоской крышей — согласно последней архитектурной моде, я даже не ожидала! Писали же в «Вестях», что новое слово в архитектуре — функциональность.

И все же господа аэромобильщики оказались не чужды некоторого позерства: над двустворчатыми железными воротами помещался затейливый барельеф. Тут тебе и вензель, и флаги, и надпись «Единая городская гильдия воздушного транспорта».

Старичок-сторож в будке у этих ворот пропустил меня без единого вопроса, едва я показала пропуск, полученный от Абрама Пантелеева. А вот в самом здании, на первом этаже, я вообще никого не нашла. Только коридор, полный дверей.

Из любопытства я заглянула в несколько. За одной дверью увидела рабочий кабинет: конторский стол, шкаф… Впрочем, шкаф полупустой, а на столе в чернильнице засохло несколько мух. Еще одна комната оказалась складом инструментов и тому подобных причиндалов, пропитанная запахом машинной смазки. Еще одна — кухней, тоже пустой, но явно обжитой: в ней витал запах недавно подогреваемого на плите супа или рагу. Пятая комната оказалась комнатой отдыха: здесь имелся бильярдный стол и диван, на котором могуче храпел какой-то мужик. Судя по бороде, гильдеец. Будить его я не стала. За шестой дверью размещался ватерклозет, неожиданно чистый и пахнущий хлоркой, седьмая оказалась заперта.

Пожав плечами, я поднялась на второй этаж, откуда разносились глухие удары металлом о металл и какой-то звон. Оказалось — не зря. Там кипела работа.

Второй этаж встретил меня порывами холодного ветра и неожиданного жара. Оглядевшись, я поняла, в чем дело. Перегородок здесь не было — сплошное открытое пространство, почти целиком пустое. Хотя имелось тут и оборудование: что-то вроде небольшого подъемного крана, еще какие-то штуковины, чье назначение я не взялась бы представить и в кошмаре.

Холодом тянуло из открытых настежь дверей — да, двери, на втором этаже; перед ними балкон без ограждения. Посадочная платформа, как я догадалась. У этих дверей стоял аэромобиль, явно не так давно пострадавший при жесткой посадке: одна из подъемных лопастей погнулась бампер и обрешетка помялись. Но корпус его явно не при посадке вскрывали.

Жаром тянуло от нескольких пылающих красными нагревательными элементами электрических батарей, расставленных кружком чуть поодаль от аэромобиля. По мне, так страшная глупость — жечь обогреватели при раскрытой настежь двери, да еще и зимой. Но моего ценного мнения тут не спрашивали.

Двое механиков в бесформенных защитных комбинезонах и очках как раз, приседая, тащили от аэромобиля длинную металлическую колбу, обхватив ее с двух сторон щипцами. У меня смутно зашевелилась память, что такие колбы делают из свинца — а значит, она довольно тяжелая. Но все-таки мне показалось, что эти двое преувеличивают доставшуюся им тяжесть. Уж вдвоем могли бы и не двигаться такими меленькими шажочками!

Наконец механики добрались до центра своей инсталляции, где стояло что-то вроде детских качелек, только вместо сиденья с верхней рамы свисал круговой зажим, еще и закрепленный на горизонтальной оси, а под ним на полу стояло мятое жестяное корыто. Вставив колбу в зажим, они тщательно ее закрепили, затем — повернули ось, концы которой были закреплены на вертикальных опорах «качельки». В корыто из колбы хлынул поток прозрачной жидкости.

— Ну что, Маш, перерыв? — спросил — то есть спросила! — одна из механиков.

Она стянула с головы маску с капюшоном, и под ним обнаружилось симпатичное круглощекое личико, совсем еще юное. Может быть, даже моложе меня. А мне всего-то двадцать лет исполнилось на днях… ну, с учетом условности этой даты: шеф когда-то не нашел дату моего рождения в лабораторных документах, поэтому придумал ее наобум.

Второй механик — Маша — тоже сняла маску. Эта была постарше, но назвать точный возраст я бы не взялась: по лицам восточного типа иной раз бывает трудно определить. На что я сразу обратила внимание, так это на некрасивый шрам от ожога, который задевал левый угол рта, поднимался чуть выше по щеке и потом сбегал к шее. Мне тут же захотелось его нарисовать. Женские лица со шрамами все-таки редкость, особенно так, чтобы женщина носила этот шрам не стесняясь и не прикрывая его ничем, даже волосами.

— Ага, пускай отвисится, докапает, — сказала Маша.

Потом обернулась ко мне.

— День добрый, — произнесла она вежливо, но без особой приветливости. — Вы по какому вопросу?

Я тут же достала из муфты карточку Пантелеева и показала ее механику.

— Меня зовут Анна Ходокова, я помощница сыщика Мурчалова, мы расследуем дело Таинственного таксиста по запросу вашей гильдии.

Второй механик, та, что была ниже ростом и моложе, немедленно изменилась в лице: до этого она весело улыбалась, глядя на меня, явно довольная проделанной работой, перерывом в этой работе, жизнью и вообще. Теперь она нахмурилась и стала чуть ли не враждебной. Более сдержанная Маша не изменилась в лице.

— Мария Цой, — представилась она, — старший механик. Это Юля Румянцева, моя помощница.

— Вы — весь персонал СТО? — спросила я.

— Нет, еще есть сторож, все его зовут дядя Андрей, фамилию не знаю, — сообщила Цой. — И иногда еще приглашаем механиков со стороны, если работы много или машина раздолбана сильно.

Они с Румянцевой стояли в прежних позах, очевидно, ожидая, что я быстрее закончу с расспросами и уйду. У меня закралось подозрение, что я каким-то образом с первого раза попала именно на ту мастерскую, где тайком обслуживался Таинственный таксист. Да нет, не может быть, не бывает такого везения!

Несколько месяцев назад я бы начала прямо задавать им вопросы — мол, насколько вероятно, что в этом помещении без вашего ведома (или с вашим попустительством!) ремонтируется посторонний мобиль? Просто от смущения: мне всегда тяжело давалось общение с незнакомыми людьми, и я предпочитала действовать «по учебнику». Но сейчас одного взгляда на этот ангар было достаточно, чтобы понять: нет, нужно быть совсем дураком, чтобы проворачивать тут незаконные дела.

Второй аэромобиль здесь не спрячешь — во-первых, просто нет места, во-вторых, даже если бы и было, ангар второго этажа просматривается насквозь, никаких перегородок нет. Предположим, Таинственный таксист мог бы обслуживаться здесь по ночам — но опять же, это если предположить, что ночью тут нет законных аэромобилей. Да и ночной сторож тут наверняка тоже есть, раз есть дневной?

— У вас есть ночной сторож? — спросила я, решив не пускать задачу на самотек.

— Три, дежурят посменно, — сухо ответила мне Цой. — В случае проблем зажигают сигнальный огонь, и сразу приезжает охранное агентство.

— И часто бывают проблемы?

— За время, что я тут работаю, раза три случалось.

— А сколько вы тут работаете?

— Семь лет.

В общем, картина складывалась ясная, можно было разворачиваться и уходить. Но что-то не давало мне покоя. То ли предчувствие, что я могу узнать нечто полезное, то ли… ладно, что греха таить, мне просто понравились эти девушки! Особенно Мария Цой и ее шрам! Более сильный рисовательный зуд я испытывала, только встречаясь с моей подругой Мариной.

Уж не знаю, почему, но рисовать женщин меня тянет всегда сильнее, чем мужчин. Лучше женщин только характерные старики с интересными морщинами; наш Прохор, например, слишком моложаво выглядит.

И я спросила:

— А что вы с аккумулятором делаете?

— Меняем электролит.

— Прошу простить, если это бестактный вопрос, но разве не лучше сначала починить, а потом заряжать аккумулятор?

Внезапно мне ответила не Цой, а Румянцева, причем с явной насмешкой:

— Это разве ремонт? Это так, косметика. Все повреждения наружные, кувалдой чинятся.

— Юля, — Цой довольно строго на нее посмотрела. А мне сказала: — Во время починки проводится диагностика. Для этого мы немного приподнимаем аэромобиль над полом. Без напряжения в системе это сделать невозможно.

— Ясно, — сказала я, и без всякого притворства завистливо вздохнула. — Слушайте, а можно посмотреть, как вы дальше тут чините?

— Это зачем? — подозрительно спросила Румянцева.

— Очень интересно, — ответила я, не кривя душой. — Всегда интересовалась воздухоплаванием.

Они снова переглянулись, причем я видела, что идея допустить постороннего в святая святых им явно не нравится. Поэтому я торопливо сказала:

— Слушайте, я вас не подозреваю в пособничестве Таинственному таксисту, и вообще вижу, что зря сюда пришла, что через СТО его не поймаешь. Но у вас же тут секретность, когда еще попаду! А я всегда воздухоплаванием интересовалась. Даже схемы устройства аэромобиля смотрела.

— Много вы поймете без специальной подготовки, — фыркнула Румянцева.

— Если я вам помешаю, то не смею настаивать, — сказала я.

Цой пожала плечами.

— Нам не жалко. Починка эта рутинная. Хотите — смотрите. Но на популярную лекцию не рассчитывайте, мы тут работаем. И встаньте подальше.

— Угу, — добавила Румянцева, — за ваше франтовое пальтишко платить не будем, если кислотой забрызгает.

Я послушалась и села подальше от рабочего островка, позади одного из обогревателей, чтобы не задубели руки. Отсюда мне открывался хороший вид на вскрытый корпус аэромобиля и на сосредоточенно работающих механиков.

Ремонт, по всей видимости, и в самом деле был рутинным: двигались они отлаженно, почти не разговаривая между собой. Перебрасывались только короткими фразами из двух-трех слов, не понятными не в силу профессионального жаргона, а скорее в силу того, что напарницам ничего не нужно было друг другу объяснять.

Не в силах противиться искушению, я вытащила из сумки блокнот и принялась их набрасывать. Быстрые, летящие рисунки, на каждый — уголок листа. Вот две девушки в комбинезонах тащат колбу щипцами. Вот Румянцева смеется, вытирая лоб рукой в перчатке. Вот Цой сосредоточенно хмурится, разглядывая какую-то деталь в корпусе…

Я не удержалась и чуть изменила форму ее шрама, сильнее подчеркнув его сходство с паутиной — не след ожога, а экзотическое украшение. Слышала, на юге некоторые вояки татуируют шрамы, чтобы было красивее. В Необходимске, конечно, татуировки порицаются правилами хорошего тона, а на лице так и вообще их делают только преступники самого низкого пошиба, но… жаль. Марии Цой бы пошло.

Увлекшись, я не заметила, что Румянцева стоит совсем рядом, загораживая свет и смотрит в мой рисунок.

— Маш! — крикнула она. — Маш, ты погляди.

Я замерла, едва не парализованная. Приятно думать про себя, что ты во многом избавилась от страха перед незнакомцами, и вообще выросла, обрела уверенность в себе и тому подобное… Но тут я снова ощутила себя едва ли не двенадцатилетней девочкой.

— Прошу прощения, — начала я, — я только для себя, это никуда не пойдет…

— Да вы меня красавицей сделали, — подошедшая Мария Цой неожиданно робко, смущенно улыбнулась. — А можно у вас этот листочек купить? Если вы не против?

Меня пронзило нешуточным облегчением — она не сердится! А потом тем самым редким, почти эйфорическим чувством, которое получается, когда модели нравится твой рисунок.

— Давайте я вас просто так нарисую, отдельно, — сказала я. — А вы мне за это расскажете подробнее о том, как работает аэромобиль и почему пятеро лучших пилотов гильдии не могли догнать Таинственного таксиста.

— А меня можно тоже красавицей нарисовать? — с интонациями школьницы попросила Румянцева. — А я вас пивом угощу!

— Юля! — снова одернула ее Цой. — Ты бы хоть кофе предложила!

— Кофе мне не по карману, — огрызнулась Румянцева.

— Пиво — это отличная цена за набросок, — возразила я с улыбкой. — Особенно если с солеными орешками.

Я не очень люблю пиво, в основном потому, что почти не пьянею. Еще одна особенность, за которую стоит поблагодарить тех, кто собирал мой геном. Но от Прохора я неоднократно слышала, что алкоголь развязывает языки. Шеф-то был трезвенником от природы: кошкам алкоголь нельзя… по крайней мере, не в тех количествах, что людям.

А я снова почувствовала всем своим существом, что механики могут рассказать мне нечто очень стоящее.

— Договорились! — обрадовалась Румянцева.

Не подвело чутье! Еще как не подвело!

Не скажу, что визит в пивную так уж развязал язык моим собеседницам. Куда больше помогли мои рисунки. Сперва я изобразила Марию Цой, потому что ее рисовать было интереснее — профиль вышел просто королевский. Я поозорничала и окружила лист рамкой из шестеренок, намекая на профессию женщины.

А вот с Юлей Румянцевой сперва вышла незадача: у нее приятное, милое лицо, но рисовать его было решительно неинтересно, и все выходило не то. Юля, видя, как я мучаюсь с карандашом, вдруг сказала:

— А если так? — и одним жестом распустила волосы.

Ну и богатство скрывалось в ее плотной прическе, даже сложно было предположить! Словно золотая волна рассыпалась по плечам.

Тут же дело пошло на лад: я сделала акцент на этих восхитительных волосах, а вокруг самой Юлии нарисовала узор из гаек и гаечных ключей. Она похихикала и заявила, что никогда в жизни не видела ничего настолько симпатичного.

В пивной на нас, занявших угловой столик, косились, но народу было мало, и никто не препятствовал посиделкам — тем более что Румянцева, верная своему слову, действительно купила мне и пива, и соленых орешков. Они с Цой не пили, потому что им предстояло еще полдня работы, но все равно атмосфера совместных посиделок оказала свое воздействие: не прошло и часа, как девушки начали активно жаловаться мне на свою работу. Причем, к моему удивлению, Цой оказалась более красноречивой.

— … Сколько лет уже предлагаю проекты — зачем доставать эти колбы по одной, давайте сделаем съемную аккумуляторную батарею, и можно будет ее вытаскивать разом и разом перезаряжать! — горячилась она. — Техобслуживание можно было бы во много раз сократить! Да и до сих пор использовать свинец, когда нормальные люди уже давно перешли на пропилен — это вообще ни к селу ни к городу!

— Прошлый век и ретроградство! — серьезно подтвердила Румянцева, тряхнув своими великолепными волосами. — А еще скорость!

— Да что скорость, главное — элегантность конструкции! — не согласилась Цой. — Серьезно, ведь до сих пор мы все еще делаем аэромобили по тем же чертежам, что пятьдесят лет назад!.. Ну куда это годится?

— Стойте, мы их делаем? — удивилась я. — А я думала, их доставляют из Каганатов…

— Не совсем, оттуда доставляют запчасти, а у нас тут собирают по лицензии, — покачала головой Цой. — Есть три мастерские в городе, которые берутся за такие заказы, я в одной из них стажировалась. Скучнейшее место! Там все куплено гильдией, шаг влево, шаг вправо — самоуправство! Ни малейших усовершенствований внести нельзя!

— Вы так говорите, словно это не ваша Гильдия, — удивилась я.

— Так она и правда не наша! — фыркнула Румянцева. — Мы в Гильдию не входим, они же зубами и когтями держатся за свои привилегии! Стали бы они принимать туда механикусов вроде нас.

— Да, мы просто наемная рабочая сила, — кивнула Цой. — И всеми нашими предложениями по рационализации подтираются! Но и выхода особого нет, — она вздохнула. — Если хочешь работать с летающими машинами, приходится работать с Гильдией.

— А почему так происходит? — спросила я. — Разве им самим усовершенствования не выгодны?

— Какая к хуям выгода! — Румянцева махнула рукой. — Им выгодно, чтобы работать по два часа в день и зарабатывать этим как короли! Вот и все. А то, что такси бьются через одно… — она осеклась.

— Разве такси часто бьются? — тут же среагировала я.

Мне было известно, что некоторые люди боятся пользоваться летающим транспортом, но реклама всегда заверяла, что такси абсолютно безопасны — если, конечно, вы не страдаете головокружениями и можете как следует держаться за поручень, окружающий площадку.

Механики переглянулись, при этом на лице Румянцевой было такое выражение, словно она сожалела, что сказанула такое, а на лице Цой — будто она укоряла помощницу за несдержанность.

После короткой паузы Цой сказала:

— Не совсем. Если бы аэромобили были повинны в смертях или ранениях, рано или поздно пришлось бы что-то менять. В основном все отказы заканчиваются ничем — выходят из строя, как правило, движущиеся части, то есть подъемные лопасти. В этом случае энергии генератора поля почти всегда хватает, чтобы аэромобиль мягко сел. Корпус мнется, выглядит страшно, но на деле сущие пустяки. Поскольку в случае отказа такси поездка бесплатна, большинство горожан даже не жалуется.

— Ясно, — несколько озадаченно сказала я.

Мне прежде никогда не приходилось сталкиваться с поломкой воздушного такси. Но ведь и ездила я на них не так часто. А что, может быть, поэтому никто и не обратил внимание на число поломок. Для того, чтобы постоянно пользоваться таким видом извоза, надо, чтобы у тебя денег куры не клевали. А такому богачу проще заиметь свой собственный транспорт.

— То есть, по-вашему, Таинственный таксист постоянно уходит от преследования других таксистов потому, что его аэромобиль лучше сделан? — спросила я.

Румянцева широко улыбнулась.

— Готова поставить свой любимый ключ на семнадцать, что да! Таинственный таксист — отличный парень, я за него болею!

Ага, так вот почему она так неприветливо меня встретила, когда я сказала, что разыскиваю его.

— Ну-ну, — Цой неодобрительно покачала головой. — Не знаю, как насчет удачности конструкции, если ему даже в голову не пришло сделать на аэромобиле нормальное кресло, как я уже много лет уговариваю… Но что ему не требуется так часто чинить поломки, как нашим — это точно.

— Маша, я тебя люблю, но кресло на аэромобиле — это зряшная затея! — заспорила Румянцева. — Зачем оно нужно — чтобы вверх головой летать, что ли? Да пилот мигом сознание потеряет! И молчу уже о том, что это лишний вес…

— Зато можно было бы обойтись без поручней, которые точно лишний вес, или делать их из современных материалов вместо древней нержавейки, — возразила Цой.

Я слушала все это с неподдельным интересом, впитывая малейшие подробности. Будет, что рассказать шефу!

К концу обеденного перерыва механиков, который длился положенные по закону два часа, расстались мы более чем довольные друг другом.

Вечером мы с шефом в его кабинете обсуждали улов за сегодняшний день.

Для очистки совести я все же объехала остальные СТО, но ничего принципиально отличного от того, что увидела в самом первом, не нашла: не слишком большие рабочие ангары без перегородок, полная невозможность укрыть неофициальную деятельность… И почти везде на СТО, кроме самого первого, я встречала хотя бы двух или трех бездействующих таксистов. В одном СТО они играли в карты вместе с механиками, хотя в ангаре стоял полуразобранный мобиль…

Осторожные расспросы позволили узнать, что все мобили находятся в собственности Гильдии, но за каждым закреплено двое, а то и трое водителей, работающих посменно. Если аэромобиль выходил из строя, что случалось довольно часто, без работы оставались все, с ним связанные.

Но, как ни странно, никто из оставшихся без дела таксистов не тосковал по этому поводу. Все они казались довольными жизнью.

Это наблюдение я тоже поведала шефу.

— Это вам к вопросу о вреде монополий, — заметил Василий Васильевич. — Но самое главное, что вы вынесли из этого похода?..

— Что Таинственному таксисту удается ускользать от остальных потому, что его аэромобиль как-то модифицирован, — сказала я. — Причем, судя по всему, очень неплохо модифицирован. Хотя об этом мы и раньше догадывались…

— Допустим, — сказал шеф, — но догадки никогда не мешает подтвердить эмпирически. Ладно. Какими вы видите наши следующие шаги?

— Обойти мастерские, способные на модификацию аэромобилей? — предположила я. — Вряд ли их в городе много.

— Да, речь идет практически о полноценных сборочных цехах, — кивнул шеф. — Я знаю четыре, два из них — при Высшей инженерной школе, один работает на Управление военного флота, один — в частном владении.

— Что-то вроде предприятия инженера Стряпухина, вечная ему память? — спросила я, имея в виду нашего с шефом прошлогоднего клиента.

Косвенно то дело стоило мне самого неприятного опыта в моей жизни. Это не говоря о том, что настоящего убийцу — ни заказчика, ни исполнителя — мы так и не поймали. Хотя насчет заказчика шеф был практически уверен.

— Вроде, но масштабом побольше, — кивнул шеф.

— Так может быть, зайти к ним?

— Уже, — шеф довольно сощурился. — Они сейчас конструируют лазерные устройства по заказу нашей доброй знакомой, Галины Георгиевны Байстрюк. Кажется, та решила вернуться на деловую арену.

— Ого! — воскликнула я. — Быстро она!

— Так ведь изобретение Монро было арестовано, а патента на него он не получал — вот оно и попало в общее пользование… по крайней мере, по законам Необходимска. Галина Георгиевна, несмотря на возраст, деловую хватку не утратила и уже успела подсуетиться.

— Надеюсь только, она его не для показа страшилок будет использовать, — вздохнула я.

— Виктуар мне обмолвилась о том, что она обсуждает контракт с Народным театром, потому что Академический театр ей сразу отказал, — усмехнулся в усы Василий Васильевич. — Думаю, вас это обрадует?

— Еще бы! — ахнула я.

Да, я — завсегдатай Народного театра, грешна. Пусть пьесы, которые там ставят, не всегда отвечают самому изысканному вкусу, зато они интересны. От них кровь бурлит в жилах и дух захватывает. А уж если добавить к обычным красочным декорациям еще и те картины на воздухе (точнее, водяном паре), которое создает устройство мошенника Монро — должно и вовсе получиться необыкновенно!

— В общем, у них сейчас просто нет времени на то, чтобы переоборудовать аэромобиль. Это ведь не починка часов в свой карман в свободное от работы время, такое от коллег не скроешь, — подвел итог шеф. — Следовательно, что?

— Мы имеем дело с подпольной лабораторией? — спросила я. — Может быть, опять организованная преступность? Что-то они успокоились после ареста Резникова…

— И наймит организованной преступности снимает котят с деревьев? Нет, я думаю, что другая ваша версия ближе к делу: это развлекается кто-то, у кого денег куры не клюют. Кто-то, кто не только смог вывезти аэромобиль из-за границы в обход Гильдии, но и сумел оборудовать у себя на дому частную лабораторию. Честно говоря, если бы вы сами не поручились за алиби вашего друга Орехова, я подумал бы на него — по типажу он как раз подходит.

— Орехов не может быть мне другом, — возразила я, — мы с ним разного поля ягоды.

— И все же он запомнил ваше имя и лицо, — мурлыкнул шеф, — это уже кое о чем говорит… Насколько я знаю, у Никифора Терентьевича отличный нюх на людей — этим он пошел в мать. Так что чем-то вы его заинтересовали.

Почему-то я покраснела, хотя казалось бы — ну заинтересовала и заинтересовала, что тут такого? В конце концов, Мурчалов — едва ли не лучший сыщик Необходимска, а я его помощница. Волне возможно, что Орехов счел это достаточно полезным знакомством.

Так что не было никакой причины заливаться румянцем. Тем более, что Орехов мне вовсе не нравился как мужчина. Да, он был высокого роста — выше меня, что не так-то часто случается; с приятным голосом и безупречными манерами. Но при этом полноват, на десять лет старше, да и эти его дурацкие усики…

«Зато какие у него большие ладони!» — зачем-то всплыла в голове непрошенная мысль.

Я постаралась тут же ее отогнать. Что за притча, никогда ведь не интересовалась противоположным полом! Неужели, как говорит Антонина, наша экономка, «время пришло»? Так пусть уходит обратно, мне не до того.

— Ну ладно, — сказала я. — То есть вы считаете, что это духовный брат Орехова. Как же мы тогда его поймаем? Не предлагаете же вы следить за всеми богачами Необходимска? Кстати, сколько их у нас?

— О, довольно много, мы все же богатый город, — махнул хвостом Василий Васильевич. — Есть даже мнение, что третий или четвертый по состоятельности на планете… Но то, о чем вы говорите, конечно, невозможно. Нужно наладить слежку за небом. Увы, боюсь, мне придется пренебречь давней напряженностью в отношениях, что существует между кошками и птицами, и обратиться за помощью к воронам и галкам…

Шеф, разумеется, имел в виду генмодов — в Необходимске их живет довольно много, хотя генмодифицированные птицы держатся больше наособицу от людей, чем те же коты и собаки. Как говорил наш преподаватель гражданского права, «слабее интегрированы в общество». Знакомый шефа Аврелий Чернокрылов, хозяин таксидермической лавочки и сын знаменитого художника, скорее исключение из правил.

Я спросила, не через него ли шеф собирается действовать.

— Через него, увы, — вздохнул тот. — Не самая приятная особа, но других вариантов я не вижу. Не снова же пытаться загнать нашего фигуранта? Таксисты попробовали — не получились…

И тут у меня забрезжила в голове идея. Я вспомнила Румянцеву и Цой, жарко спорящих над кружкой пива. Цой даже чертила что-то на столешнице, пытаясь мне объяснить…

— Знаете что, — медленно проговорила я, пытаясь ухватить эту свою мысль за хвост, — а может быть, и получится. Правда, придется обратиться за помощью не только к птицам. Но мне почему-то кажется, что отказа не будет.

Как ни странно, мой план встретил полный восторг у Цой и Румянцевой. Я не думала, что они хорошо меня примут: как-никак, я снова заявлялась к ним в мастерскую посреди рабочего дня, отнимала время… Но Юлия встретила меня чуть ли не с распростертыми объятиями, и даже Мария сдержанно обрадовалась.

Когда я предложила им переоборудовать аэромобиль, чтобы он летал быстрее и лучше, Румянцева сперва восприняла это с неподдельным энтузиазмом и полезла уже за целым списком усовершенствований, которые она вела у себя в блокноте. А вот Мария Цой повела себя куда скептичнее.

— Не верю, чтобы Гильдия согласилась поступиться своими драгоценными традициями, даже чтобы достать занозу у себя из задницы, — сказала она. — Да и кто уступит свой аэромобиль? Они же все посчитаны и записаны за определенными водителями. Если мы выведем какой-то из них из строя, кто-то из таксистов не заработает денег.

— Да они тут и так в карты играют целыми днями! — возмутилась Румянцева.

— Они играют, когда мобиль сломан. В этом случае идет страховка от Гильдии, — невозмутимо пояснила Цой.

— Так и за тот, который мы будем переоборудовать, заплатят, в чем проблема!

— Заплатят ли? — скептически приподняла Цой бровь. — Но даже если и так, то потом они наверняка заставят все усовершенствования откатывать обратно, и вот это уже может оказаться за наш счет.

Я порадовалась, что с самого начала решила действовать не через этих выжиг.

— Нет-нет, — сказала я. — Мы обратимся к частному владельцу! У Никифора Орехова есть собственный аэромобиль, и я уверена, что он не откажется потягаться в скорости с Таинственным таксистом.

Тут уже и непосредственная Румянцева, и сдержанная Цой вытаращились на меня совершенно одинаково.

— Орехова? — раздельно спросила Цой. — Миллионщика Орехова? Да вы с ума сошли, голубушка!

— Так ему и нужно вмешиваться в эту ерунду! — вторила Румянцева.

Но уговаривать их пришлось совсем не так долго, как я опасалась. Очень уж им хотелось модернизирировать какой-нибудь аэромобиль — и желательно так, чтобы ретрограды из Гильдии не стояли над душой. Кроме того, я заверила их, что переговоры с Ореховым буду вести сама, и это решило дело. Как грубовато сообщила мне Юлия, если им не придется выставлять себя идиотками, а только постоять рядом и понаблюдать за тем, как идиоткой выставлю себя я, то они согласны.

У шефа давние дела с секретарем Орехова, Фергюсом Иисусовичем. Подозреваю, что речь идет о каких-то компрометирующих сведениях, которыми располагает шеф в отношении старого ворона (секретарь — тоже генмод), но я не спрашивала. Некоторые вещи лучше не знать, чтобы иметь возможность строить из себя святую невинность.

Как бы то ни было, через этого секретаря шефу удалось договориться о встрече. Я уже виделась с Ореховым у него дома, когда мы приезжали в роскошный особняк этого семейства вместе с полицией. На сей раз встреча состоялась в одной из контор его компании — чрезвычайно людном и занятом здании в Дельте.

Здание было выстроено недавно: из бетона, с огромными окнами без переплетов. Еще на этапе планирования его называли уродливым, какой-то журнал даже открыл сбор петиций за прекращение строительства. Кажется, эти петиции были собраны, но Ореховых это не остановило. И вот теперь здание бурлило жизнью: по этажам бегали туда-сюда клерки с бумагами, на рецепции внизу то и дело звенел колокольчик, подзывающий секретарей — те еле нашли свободную секунду указать нам нужную дверь!

Однако в кабинет Орехова — просторный, светлый, с массивным столом из темного дерева — шуму и суете не было доступа. Когда мы прошли, в приемной перед столиком секретарши ждало еще трое, однако Орехов поднялся из-за стола нам навстречу с таким видом, будто ждал нас весь день и мы были его единственными гостями.

— Приятно видеть вас, Анна Владимировна, — сказал он, выслушав мои представления спутниц. — И вас, дамы. Что же вас сюда привело? Фергюс сказал, что дело опять касается детективной работы. Я снова стал подозреваемым в преступлении? Это было бы интересно!

— Я бы охотно доставила вам это удовольствие, — в тон ему ответила я. — Но только я своими глазами видела, что вы стояли рядом со мной на земле, когда Таинственный таксист пролетал мимо.

— А! — если мне казалось, что Орехов радушно принял нас прежде, то теперь я вынуждена была пересмотреть свое мнение: вот сейчас он просто просиял. — Так вы ловите Таинственного таксиста? И чем же я могу вам помочь? — он снова окинул взглядом Цой и Румянцеву, не упустив тубы с чертежами, которую сжимала в руках одна, и большой папки, которую держала другая. — Похоже, разговор будет довольно долгим. Не перейти ли нам за стол?

Он указал рукою на круглый стол у окна, за которым стояло несколько кресел — видимо, специально для переговоров. Кресла на ощупь оказались мягче, чем у нас с шефом дома, однако при этом я не упустила, что Орехов сел напротив меня так, чтобы видеть мое лицо, на которое падал зимний свет.

Стараясь не спасовать в этой обстановке, я в двух словах обсказала проблему: необходимо догнать Таинственного таксиста, чтобы заставить его выдать свою личность; гильдия сопротивляется малейшим переделкам своих мобилей; важно найти того, у кого есть собственный аэромобиль и кто согласится на модернизацию.

— Но почему вы считаете, что один автомобиль сможет догнать там, где потерпели неудачу пятеро? — спросил Никифор Орехов. — Ведь один мобиль не сможет взять другой в коробочку и принудить его сесть.

— Да и пять мобилей не нужно! — вклинилась и тут же стушевалась Юлия Румянцева. — Я хочу сказать, ну, что когда один аэромобиль нависает над другим, поля у них накладываются, и у нижнего аэромобиля начинается быстрее топливо расходоваться, и он снижается сразу, и подняться никак не может! Возмущения начинаются.

— Впервые об этом слышу, — заинтересованно проговорил Орехов.

— Это не секрет, — пожала плечами Мария Цой. — Но и не афишируемый факт. Видите ли, аэромобили не слишком безопасны, и никто не хочет, чтобы они поднимались выше, чем необходимо.

Орехов побарабанил пальцами по подбородку.

— А с вашими усовершенствованиями мой аэромобиль станет безопаснее?

— Главное — он станет быстрее! — снова влезла Румянцева. — Как минимум, вдвое… Ой!

Судя по звуку, Цой двинула ее ногой под столом.

— То есть вы предлагаете переоборудовать мой аэромобиль, чтобы он летал вдвое быстрее? — с непроницаемым выражением лица спросил Никифор Орехов.

— Не совсем, — сказала Мария Цой. Держалась она невозмутимо, но видно было, что разговор с одним из сильных мира сего дается ей непросто. — Но процентов на тридцать полетные характеристики повысить, я думаю, можно.

— Механикам зарплату платит Гильдия, от вас понадобятся только расходные материалы, — встряла я.

Мне показалось, что этот довод должен его убедить: говорят, что такие богатые люди, как Орехов, потому и богаты, что отлично умеют считать деньги.

— Меня это не слишком волнует, — Орехов внимательно посмотрел на меня. — Важнее другой вопрос — не привлечет ли меня Гильдия к ответу за то, что я нарушаю их установки? Модификация аэромобилей запрещена, а я дорожу своей репутацией.

Опять двадцать пять! На месте ЦГУП я бы занялась этой Гильдией — не много ли она сил набрала?

— Частному подрядчику гильдия готова выдать специальное разрешение. Очень уж им не терпится поймать Таинственного таксиста.

— Ну что ж… — Орехов поднялся из-за письменного стола в своем кабинете, где он нас принимал. — В таком случае, у меня одно условие…

— Да? — я напряглась.

— Я буду по возможности наблюдать за процессом, и все модификации вы будете мне разъяснять.

Мы переглянулись, не в силах поверить, что все оказалось так просто.

— Разумеется, — сказала Цой. — Вы ведь владелец аппарата.

— Тогда вот ключ от моего гаража, — он достал из кармана связку ключей и отделил один. — Он при моем особняке, дворецкий вам покажет. Можете приступать без меня, можете дождаться окончания моего рабочего дня. Я освобожусь через два часа.

Он говорил с таким неподдельным подъемом, что я немедленно уверилась в том, что не ошиблась. Орехов был энтузиастом полетов, и перспектива модифицировать любимую игрушку зажгла его почти детским восторгом.

Теперь бы еще эта штука не разбилась после первой же переделки, совсем хорошо будет!

А вот с воронами, грачами и галками переговоры дались нам гораздо сложнее, чем с Ореховым, хотя я ожидала обратного. Даже по моему плану их услуги нам все равно позарез требовались для того, чтобы отследить появление Таинственного таксиста — но у Мурчалова, несмотря на потрясающую способность очаровывать представителей любых социальных слоев и групп Необходимска, отношения с птицами не складывались. И даже не потому, что он кот, и ему приходится, как он как-то мне сказал, подавлять свои природные инстинкты. Главная причина в другом.

Птицы Необходимска — народ своеобразный.

Это вторая по численности категория генмодов после собак; кошки только на третьем месте. Генмоды впервые появились во время Большой войны, которая закончилась пятьдесят с лишним лет назад: их вывели для использования в боевых действиях. Собак сочли самыми полезными, из птиц готовили шпионов и смертников, которые взрывали бы зажигательные снаряды на позициях противника. Кошки вроде как тоже предназначались в шпионы, но Василий Васильевич как-то обмолвился, что первые генкоты выводились в основном потому, что кто-то из ученых очень уж любил кошек. И — для психологической разгрузки.

Однако при всей своей многочисленности птицы держатся особняком, и среди горожан их редко встретишь. Они склонны селиться большими кланами или стаями: черта, которой даже генпсы не придерживаются. Про порядки внутри этих кланов ходят самые дичайшие слухи; сами птицы о них молчат.

Один из кланов, тот самый, с которым Мурчалов водил некоторые знакомства, обитал в Оловянном конце — довольно далеко от нас, но недостаточно далеко, чтобы оправдать стоимость извозчика в глазах шефа. (Я подозреваю, что шеф попросту любит трамваи: он как-то обмолвился, что ему нравится, как они пахнут.) Но после трамвая пришлось пройти еще около квартала пешком.

К счастью, это была не старая часть Оловянного конца, где все еще стояли покосившиеся деревянные развалюхи. То была часть новая, с трех-четырехэтажными домами, в которых жило по нескольку семей; с канализацией и водопроводом. Однако быт тут, как я отметила, во многом оставался крестьянским. Несмотря на холодную погоду, на многих задних дворах сушилось белье на веревках.

Быстро мне стало понятно, почему клан грачей — а мы шли именно к ним — выбрал такое не самое завидное соседство. Шум и гам от стайного дома разносился очень далеко — птичий базар он и есть птичий базар. Я даже удивилась, что нет запаха, потом устыдилась: все-таки речь идет о разумных созданиях, а не об обычных птицах, которые не в состоянии контролировать работу своей клоаки.

Дом птичьей общины архитектурой был похож на сарай, но в высоту достигал пяти, если не шести этажей. Окон не было, зато я заметила многочисленные квадратные люки, опоясывающие здание под крышей. Может быть, и в самой крыше тоже были люки, снизу не видать.

Я уж было подумала, что мы не найдем ни крыльца, ни нормальной двери, но тут же мы обнаружили и то, и другое. Правда, к двери вел пандус, а не ступени. Наверное, через нее в основном доставляли грузы.

Я нажала на кнопку звонка, гадая, услышат ли его в таком гвалте, и принялась ждать.

Довольно скоро в верхней части двери распахнулся маленький лючок. На жердочке сидел черный… нет, не грач, как я было подумала, а самый настоящий ворон. Вот тебе и на.

— Зачем пожаловали? — довольно невежливо спросил он.

— Меня зовут Мурчалов, я частный сыщик, — сказал шеф из сумки, которую я прижимала к груди. — Это моя помощница, Анна Ходокова. У меня есть для вас заказ по слежке.

— Ну так заходите, — довольно неприветливо отозвался ворон. — Что вы стоите на пороге, если у вас дело есть?

— А вы нам не откроете? — спросила я.

— Так дверь не заперта.

И в самом деле, ручка легко повернулась под моими пальцами. Ну и порядочки! Может быть, жители особняков Опалового конца или там Маячного холма могут позволить себе не запирать двери — и то только потому, что на них работает большой штат лакеев и охранников. Но уж точно нельзя такое устроить в Оловянном конце!

Но когда мы переступили порог, я тут же поняла, почему запирать дверь не стоило.

Во-первых, тут нечего было красть.

Большинство генмодов живет более или менее по-человечески. Те, кто посостоятельнее, покупают дома, обзаводятся слугами, обставляют все тяжелой мебелью — как шеф. Те, кто победнее, жилье снимает, частенько совместно с людьми: так обе стороны имеют от соседства множество преимуществ, как наглядно показывает пример моего… да, пожалуй что приятеля, Эльдара Волкова, которого взял под опеку старый друг шефа, генпес Дмитрий Пастухов, старший инспектор полиции. Скоро соседи Пастухова по общежитию сами просили оставить Эльдара насовсем, потому что без противостоящих больших пальцев некоторые вещи делать сложно.

Здесь, однако, птицы устроили свой быт таким образом, что ни в каких противостоящих пальцах не нуждались.

Первое, что меня поразило — это то, насколько жарко здесь было. Прямо до духоты. Второе — это обилие зелени. Войдя внутрь, мы словно бы оказались в оранжерее: кругом росли кустарники и травы, освещаемые потоками света, падающими через световые шахты в крыше. Там все-таки оказались не люки, а обыкновенные окна.

Причем растения стояли не в горшках и кадках, что как-то можно было понять. Нет, они поднимались прямо из влажного перегноя, насыпанного на пол. Тут я все же уловила запах метана и поняла, что птичьи экскременты попросту сразу же использовались как удобрения. Это показалось мне странным: вроде бы птичий помет землю не удобряет, а сжигает? Но, присмотревшись, я заметила, какой влажной была земля, и увидела, что чуть ли не к каждому кустику отдельно были подведены крохотные трубочки полива. Вода оттуда размывала помет. Ну и система!

Кусты по большей части были невысоки, редкие поднимались выше моих плеч. Но значит ли это, что пространство от макушки самого высокого куста и до конька крыши пустовало? Нет. Оно все было заполнено балками, которые не несли ни малейшего архитектурного назначения; единственное, для чего они требовались, как я решила, это служить насестами для многочисленных черных птиц, расположившихся на них группами и поодиночке.

Более странного зрелища мне видеть не доводилось. Кое-где балки расширялись в небольшие площадки, на которые стояли коробки с чем-то — не рассмотреть было с чем. Иногда птицы залетали в коробки и оставались там на какое-то время. Иногда что-то оттуда доставали и начинали с этим чем-то возиться: в одном случае я увидела плюшевую игрушку в виде медведя, которого черный грач методически клевал, а потом бросил в коробку.

Несколько птиц облепили книгу, лежащую на одной из платформ, и, похоже, читали ее все вместе, периодически сцепляясь между собой, когда кто-то хотел слишком быстро перевернуть страницу.

Еще я обратила внимание, что, хотя шеф говорил о грачином клане, здесь были и вороны, и сороки, и галки. Я разглядела даже несколько сов — в том числе и одну белую полярную, которая, распушась, дремала на верхней балке.

Ну надо же! Я и не знала, что бывают такие экзотические генмоды.

Мне показалось, что шефу в таком обилии птиц, да еще крупных и хищных, стало не по себе: он явственно напрягся. Кошки и впрямь охотятся за птицами — но обычно небольшими, вроде синиц и воробьев. Лично же шеф, я думаю, в жизни никого не убил. Но от этого ему, коту, в окружении этой огромной галдящей стаи было не легче.

— С кем я могу поговорить по поводу найма? — крикнул шеф.

Тотчас я охнула — какая-то птица (на сей раз все-таки грач) приземлилась мне на плечо.

— Какого рода найма? — спросил грач довольно визгливым женским голосом.

— Нужно кое-кого выследить, — сказал шеф, тут же развернувшись к ней. — Появление возможно в любом месте города, поэтому вашим птицам придется рассредоточиться.

— В копеечку влетит, кот-котофеич, — усмехнулась птица. — Зима же, нашим холодно. Мы вообще-то на юг улетать должны, а не в этом морозильнике болтаться.

— Ну что ж, можете и не выслеживать, — мурлыкнул шеф, который уже явно взял себя в руки: торговаться он умел и любил. — Можете просто сразу мне сказать, кто он и где живет, меня это тоже устроит. Меня, кстати говоря, зовут Василий Васильевич, а я с кем имею честь?

— Жанна, — ответила грачиха, ни добавив ни отчества, ни фамилии. — Что ж… кого хоть выслеживать надо?

— Таинственного таксиста, — ответил шеф.

— Ну на-адо же… — протянула Жанна. — Никак, Гильдия за ум взялась и всерьез принялась его ловить?

— Хотите сказать, что начинали они не всерьез? — едва не сделал стойку шеф.

— Хочу сказать, что там прогнило насквозь все… Да что еще ждать от тех, кто пытается летать, как птица, не имея ни мозгов, ни призвания! Тьфу! — Жанна не сплюнула: птицы не плюются. Она действительно просто сказала «тьфу».

— Так вы знаете, кто он и где живет? — уточнил Василий Васильевич. — Поверить не могу, что не знаете.

— Может быть, и знаем, — загадочно проговорила Жанна. — Да, наверняка кто из наших знает. Не интересовалась. Но тебе-то в том толку не будет — мы своих не выдаем.

— Разве какой-то городской возмутитель спокойствия — вам свой? — деланно удивился шеф. — Поверить не могу!

— У него-то и мозги, и призвание для полетов есть, — пояснила Жанна. — Выдать такого — позор.

Воистину, век живи — век учись. До сих пор я никогда не задумывалась, насколько другие генмоды — кошки и собаки — переняли не только человеческие привычки, но и человеческую этику. У птиц же, казалось, нормы и правила морали разительно отличались.

— Хм, — проговорил шеф, словно бы задумавшись, хотя я по опыту знала, что таким тоном он излагает только то, что давно хотел сказать. — А не согласитесь ли вы выследить его за тем, чтобы другие аэромобили еще раз потягались с ним в скорости?

— Опять пятеро на одного? — встопорщила перья Жанна. — Еще чего!

— Один на один, — серьезно сказал шеф. — Мое слово. На сей раз мы выставим только один аэромобиль и одного пилота.

— Хм… — пробормотала грачиха. — Ну что ж, посмотрим… Авось, кто-нибудь и согласится…

С этими словами она взвилась с моего плеча, напоследок больно царапнув когтями. Ее хриплый вопль разнесся под сводами гигантского птичьего амбара:

— Эй вы! Нужно пятьдесят клювов, организовать дежурство по городу! Будем выслеживать Таинственного таксиста, чтобы гильдейцы могли опять сесть в лужу! Оплата повременная!

— Сдельная! — крикнул шеф с моих рук, поправляя.

— Сдельно-повременная, — снизошла Жанна. — Желающие — сюда!

К нам тут же слетела целая толпа птиц, которые расселись на кустах вокруг и нижних балках. Шеф обрисовал им задачу, а потом мы еще минут сорок торговались о цене. Но, к счастью, в итоге договорились.

Что ж, дело можно считать в шляпе!

Почему-то я была уверена, что Цой и Румянцева не подведут, и что новая модель сумеет потягаться с той, которую водит Таинственный таксист — какой бы она ни была.

Первые пять раз мы потерпели неудачу.

Дело было не в том, что нам не удавалось догнать Таинственного таксиста — дело было в том, что мы не успевали добраться до него после того, как птицы сообщали нам, где он объявился!

Причем птицы-то они передавали новости с очень высокой скоростью. Птичий голос специально приспособлен природой, чтобы разноситься на очень большие расстояния, а слух у пернатых превосходный. Просто дело было в том, что у нас имелся всего один переоборудованный аэромобиль, а Необходимск — город большой.

Пока птицы доставляли нам сведения о том, где возник Таинственный таксист, он уже успевал улететь куда-то в другое место. Галки и вороны (дежурили в основном они, так как грачи холодной зимой предпочитали отсиживаться у себя в теплом амбаре), конечно, уже корректировали курс — но пока мы добирались, у аэромобилей кончалось горючее, и приходилось дозаправляться!

Да, это еще одна конструктивная особенность аэромобилей: они не могут поднять слишком большой вес горючего, потому что тогда им не хватит мощности оторваться от земли. А с небольшим весом горючего летать далеко нельзя. Поэтому аэротакси, например, никогда не летают в пригороды и уж тем более в дальние деревни, туда приходится добираться рейсовыми паровозами.

Вам, наверное, интересно, почему я говорю «мы», раз обещали птицам пуститься в погоню только на одной машине? Потому что помимо аэромобиля Орехова, переоборудованного для охоты на Таинственного таксиста, в нашей партии было еще два аппарата. Один — Абрама Пантелеева, на который он взял меня с шефом в качестве наблюдателей, и один — штатный аэромобиль ЦГУП, который вела наша добрая знакомая инспектор Жанара Салтымбаева. Она согласилась взять к себе на борт Марию Цой, которой очень интересовали ходовые испытания ее детища.

Салтымбаеву вызвал шеф, чтобы было кому обеспечить всему этому предприятию ореол законности. А кроме того, как он сказал мне по секрету, Салтымбаева весьма гордилась своими способностями к пилотированию. Василий Васильевич рассчитывал, что она обрадуется приглашению как возможности покрасоваться — и посмотреть на работу коллег.

У них с шефом все еще сохранялись натянутые отношения после дела инженера Стряпухина и «побега» Волкова из-под стражи; шеф искал случая с нею как следует примириться — Салтымбаева была ему полезна, а кроме того, как я подозревала, Мурчалову неудобно было за эту вражду перед Пастуховым, его хорошим другом и напарником Салтымбаевой.

К тому же пять этих неудачных попыток состоялись не в один день: три раза нам не удалось поймать Таинственного таксиста во вторник после обеда, и еще два раза — в среду в первой половине дня.

Примерно около полудня вся наша компания (включая шефа в моей сумке) стояла около мирно ожидающих в узком переулке аэромобилей, отгоняя зимний холод горячим сбитнем, который мы купили тут же, на углу. К счастью, с погодой нам повезло: не было ни снега, ни солнца, которое могло бы бить пилотам в глаза, ослепляя их.

— Совершенно уверен, что в следующий раз нам повезет, — безмятежно произнес Никифор Орехов.

Его усики покрылись маленькими каплями из-за поднимающегося от стакана со сбитнем пара, и мне упорно хотелось протянуть руку и смахнуть эту влагу. Нервическое желание.

Несмотря на то, что наследник компании ни словом, ни делом не выражал протест против того, что им была потрачена такая уйма времени — четыре часа вчера и уже полтора часа сегодня; для человека с его занятостью это наверняка очень много! — я испытала короткий приступ вины. К счастью, шеф пришел мне на помощь, сместив акцент с неудачной затеи на то, что поддержка Гильдии оставляла желать лучшего, несмотря на то, что именно они обратились к нам с просьбой поймать Таинственного таксиста:

— Мы благодарны вам уже и за то, что вы уделили время, — сказал он. — Возможно, если господин Пантелеев увидел теперь, что модифицированный аэромобиль летает не хуже тех, к которым он привык…

— Ничего я еще не увидел, — отрезал Пантелеев. Он относился к Орехову без всякого пиетета: его, казалось, ничуть не заботило, что он говорит с одним из самых богатых и могущественных людей города. — Летать эта дурында и в самом деле летает… Но пассажира в ней разместить нельзя, это видно невооруженным взглядом!

— Да я говорю, можно и так переделать, чтобы и пассажира усадить! — сказала Мария, явно отчаявшись уже донести до Пантелеева эту простую истину. — Тут просто мы максимально все облегчили…

Модифицированный аэромобиль Орехова довольно сильно изменился. До того, как Цой и Румянцева взяли его в работу, он во всем походил на обычные городские аэромобили. Теперь же высокая обрешетка у него отсутствовала, а к платформе крепилось мягкое драповое кресло, снабженное ремнями. Кресло было взято из аэромобильного гаража Орехова. По словам хозяина, он любил посиживать в нем вечерами, читая газету. Пока я его не увидела, то не могла и предположить, что в таком роскошном доме найдется такой уродливый предмет мебели — если не брать комнаты слуг, конечно.

Кроме того, сложно было представить, зачем Орехову сидеть вечерами одному в гараже.

— Одного пассажира! А у нас иногда и двоих берут, а то и троих… — тем временем продолжал возмущаться Пантелеев.

— И они потом валятся через поручни! — не осталась в долгу Цой.

— Если пьяные, то валятся, а как же! Но мы же всегда предупреждаем: пьяными в такси не садиться!

В это время мы услышали громкое воронье карканье, и крупная черно-серая птица приземлилась на обрешетку аэромобиля Пантелеева.

— Вам повезло на этот раз, — сообщила птица хриплым, запыхавшимся голосом. — Таксиста видели всего в двух кварталах отсюда, над Мьенской улицей! Чур награда моя.

Мурчалову пришлось пообещать дополнительную награду тем из птиц, кто засечет таксиста первым. Награда выплачивалась Гильдией, и Пантелеев уже успел поворчать, что, мол, выдали ее уже пять раз — а результата по-прежнему никакого нет!

— Говорил же, в следующий раз удачно будет! — воскликнул Орехов. Его глаза блестели живым азартом.

Едва ли не глядя сунув Пантелееву деревянную кружку с недопитым сбитнем, он быстро вскочил в это свое драповое кресло, и Цой так же быстро затянула на нем ремни.

Не дожидаясь нас и еле дождавшись, пока Цой сделает шаг назад, Орехов немедленно рванул аэромобиль вверх.

— А я что должен с этим делать⁈ — Пантелеев уставился на две кружки в руках, свою и Ореховскую.

Кружка Цой уже стояла просто на тротуаре, а сама механик сноровисто вспрыгнула в свой аэромобиль за спину Салтымбаевой.

— Ставьте прямо тут, лоточник увидит и заберет, — предложила я.

Мы так и поступили, но, как оказалось, я вполне могла сходить и вернуть эти чертовы кружки: оба аэромобиля, и тот, что принадлежал ЦГУП, и гильдейский, раскочегарились не сразу: они успели остыть, и лопасти сначала замахали натужно и вяло, не создавая достаточно подъемной силы.

Но вот аэромобиль все же оторвался от земли; окна домов провалились вниз — Пантелеев не собирался повторять лихачеств Таксиста, рискуя разбить аппарат о стены домов. Мы поднимались над крышами, оставляя внизу схваченную инеем черепицу и серые дымки из труб — не во все старые дома у нас пока проведено отопление.

Какой-то мальчишка с перебинтованным горлом прижался лицом и ладонями к окну в мансарде — должно быть, впервые видел взлет аэромобиля так близко. Встретившись с ним глазами, я махнула мальчику рукой, и он расплылся в щербатой улыбке.

Аэромобиль набрал еще метра два — и плавно поскользил над крышами в направление Мьенской улицы. Аэромобиль Орехова маячил уже далеко впереди темным пятнышком. Таинственного таксиста видно не было.

Пантелеев ругнулся и поднажал. Сквозь шум ветра я разобрала что-то вроде «чертовы соплячки, что они там намудрили!»

Видно, соплячки — то есть Цой и Румянцева — и в самом деле постарались на славу, потому что как ни пыхтел Пантелеев, расстояние между нами и Ореховым не сокращалось. И даже вроде бы начало увеличиваться — но не потому, что Орехов стремился оторваться. Нет, миллионщик набирал высоту.

— Что он делает, дур-рак, — пробормотал Пантелеев. — Мобили так высоко не летают!

— Но ведь летали, когда вы загоняли Таксиста около парка? — спросила я.

Пантелеев мне ничего не ответил.

Мурчалов произнес спокойно:

— Анна, вам предстоит научиться доверять исполнителям, если уж вы их сами выбрали.

Смешно сказать — я выбрала Орехова в исполнители!

Но почему-то слова шефа меня успокоили. Хотя Василию Васильевичу легко рассуждать. Не его же план вот-вот провалится…

И тут я наконец увидела Таинственного таксиста. Его мобиль летел на одном уровне с нашим, но вдруг заложил петлю и снизился между аккуратными домиками Медного конца. С досадой я осознала, что Орехов не успеет его перехватить, если Таксист не задержится — его мобиль все еще маячил слишком далеко.

Так и произошло: мы успели лишь ненамного сократить расстояние, и даже Орехова отделяло от места посадки еще несколько сотен метров, как мобиль Таинственного таксиста свечкой взмыл в высоту. Ну и скоростной взлет! Мобиль Орехова был на это не способен даже после всех стараний механиков-энтузиасток.

Меня тут же охватило дурное предчувствие: показалось, что, несмотря на все наши старания, несмотря на то, что нам так повезло и мы застали Таинственного таксиста чуть ли не в нескольких шагах, сейчас он все равно увильнет от нас!

Но Орехова пораженческие настроения не беспокоили. Его аэромобиль медленно, едва ли не по сантиметру (с нашей точки зрения), но все же приближался к жертве. Вот только мне казалось, что он не столько стремится сократить расстояние между ними, сколько забирается все выше и выше, чуть ли не под облака. Да с ума он, что ли, сошел?

Даже если предположить, что после реконструкции его аэромобиль выдержит подобную высоту, там ведь адски холодно и ветер сильнее! Да и к Таксисту его это отнюдь не приближает!

Кажется, я сказала что-то из этого вслух, потому что Абрам Пантелеев выкрикнул, неожиданно сменив позицию:

— Да нет, парень-то молодец!

— В каком смысле? — прокричал Мурчалов. Видно, шеф был тут со мной согласен, хоть и призывал еще недавно доверять исполнителям.

— Ежели есть возможность подняться, так надо подниматься. Разменяет потом высоту на скорость, получит прибавку. Так и обойдет этого хмыря. Вот только выдержит ли?

Тогда я поняла план Орехова: он собирался использовать гравитацию, чтобы она дала ему дополнительное ускорение при резком снижении! Ну и рисковый тип! Я присутствовала не на всех испытаниях аэромобиля, но была почти уверена, что таким нагрузкам его не подвергали. Не нужно было быть гениальным физиком или математиком, чтобы понять, насколько серьезны будут нагрузки от такого маневра для пилота и аппарата.

За крышами домов впереди показалось широкое белое полотно Неперехожей. Как говорят книжки по истории, восемь веков назад, во время основания города, она зимой не замерзала, потому ее так и назвали. Но с тех пор то ли течение стало медленнее, то ли климат холоднее, так что теперь зимой полгорода бегает кататься на санках с высокого берега. Муниципалитету даже приходится регулярно проверять толщину льда и огораживать опасные места красными лентами.

Последнее время погода стояла морозная, и издали на широкой белой глади не было заметно никаких красных лент. Правда, я знала, что, если снизиться, никакая это не гладь: лед на реке неровный, встопорщенный, сугробистый. Переходить на тот берег тяжело.

Но мы ведь не пойдем, мы перелетим… Неужели у Таинственного таксиста база на том берегу? С той стороны и города-то почти нет. Там болотисто, и потому почти никто не строился. Лишь недавно появились первые жилые кварталы, а еще я читала проект по строительству дополнительных производственных мощностей, по типу Башен Оловянного конца, тоже на том берегу.

А может быть, Таинственный таксист хочет нырнуть в лес? Его темные безлистные рукава кое-где спускались почти к самому берегу. А выбираться он как оттуда будет? Неужели хватит горючего? А у нас-то хватит — его преследовать?

Ах, что же они творят!

Мы еще не долетели до реки, а Орехов уже начал снижаться к Таинственному таксисту по крутой дуге. Вот тут-то наверняка пригодились ремни, пришитые к креслу! Если бы Орехов стоял или хотя бы сидел непривязанным, наверняка не смог бы выполнить такой маневр.

Теперь два аппарата шли почти вровень. Они неслись друг за другом над рекой, петляя. Мне подумалось, что если бы за ними тянулись следы разноцветного дыма — один раз, во время Дня Города почти пять лет назад, Гильдия таксистов выделывала такое — эти следы сплелись бы красивой косичкой на фоне скучно-белого, заметенного снегом льда. Ну будто тренировались вместе, ничего не скажешь!

И это вдобавок помогло бы отличить одного от другого: на таком расстоянии мне сложно было разобрать, где Орехов, а где Таинственный таксист.

— Быстрее, быстрее! — свободной от поддержания сумки руки я вцепилась в рукав Пантелеева.

— Да я и так со всей мочи! — буркнул он, но я видела, что гильдейцем тоже овладел азарт.

Тут я увидела, что один аэромобиль четко обошел второй — и кажется, это был Орехов; теперь, когда угловое расстояние между мобилями увеличилось, его можно было узнать по силуэту кресла.

Таинственный таксист еще попытался прорваться выше или ниже него — но Орехов надежно блокировал ему все пути.

Тогда такси развернулось и помчалось назад. Но теперь Орехов держался чуть сверху и позади него, не давая подняться выше надо льдом. Пару раз Таксист метнулся в разные стороны, но Орехов каждый раз оказывался молодцом.

— Правильно, правильно! — крикнул Пантелеев в возбуждении. — Под берег его загоняй, под берег!

Миллионщик никак не мог услышать его криков, но, видно, в том и состоял его план. Он действительно гнал Таксиста к высокому берегу, с тем расчетом, чтобы крутой склон помешал тому подняться.

Как назло, мы как раз подлетели достаточно быстро, чтобы этот берег и стоящие на нем дома Медного конца скрыли от нас итог противостояния. Впервые в жизни я пожалела, что не живу в тихом и чопорном Медном конце и не могу увидеть все из окна!

Но Пантелеев заложил петлю над берегом — и мне тотчас стало видно оба аппарата, мирно стоящие на снегу. Стало видно и аэромобиль Салтымбаевой, который порядком от нас отстал — бравая полицейская все же не могла тягаться с многолетним опытом гильдейца. Надо же, а я совсем забыла о них с Цой.

И Таинственный таксист, и Орехов вышли из своих аппаратов — темные фигурки на белом фоне, Орехов спиной ко мне, Таксист — лицом. Чем больше мы снижались, тем лучше я могла разглядеть лицо нашей городской энигмы: он как раз снял большие пилотские очки, надежно закрывавшие его глаза и даже верхнюю часть щек.

Без очков он оказался и вовсе невероятным красавцем: классические, исключительно правильные черты! С таких нужно сделать гипсовые слепки, чтобы учить рисовать детишек в гимназиях: ведь известно, что чем лицо симметричнее, тем проще перенести его на бумагу.

Кроме того, он был строен, широкоплеч — этакий образчик мужской красоты. Орехов, хоть и не уступал ему ростом, по сравнению с ним казался медведем. Тем не менее, я не испытала и тени сожаления от того, что миллионщик поймал этого артиста. Почему-то красивые мужчины, в отличие от красивых женщин, всегда вызывают у меня слегка мстительное чувство. Я будто бы подсознательно подозреваю в них негодяев. Может быть, потому что негодяи в пьесах Народного театра всегда красавцы, и чем красивее, тем вероятнее, что у него целая преступная империя под началом.

Пантелеев опустил наш аэромобиль на лед реки. Я спрыгнула первой и, прижимая к груди сумку с шефом, поспешила к Орехову и Таксисту. К моему удивлению, разговаривали они мирно, Таксист даже улыбался — широко и вроде бы искренне.

Орехов обернулся ко мне.

— Анна Владимировна, Василий Васильевич, разрешите представить вам Петра Евгеньевича Усманова — моего старого товарища по флотской службе!

— Очень приятно, — пробормотала я, переводя взгляд с одного на другого.

— Совершенно согласен, — проговорил шеф. — Петр Евгеньевич, полагаю, вы по-прежнему состоите на действительной службе?

— Ничего подобного, — легкомысленным тоном отозвался тот. — Мы с Ником ушли одновременно. Но он потому, что спешил к скучным цифрам и дебиту с кредитом, а я — потому, что не терплю скуку ни в каком виде. А наша флотская служба, увы, не дает ни малейшего простора для воображения.

— Ну-ну, — добродушно произнес Орехов, — знал бы ты, какие приключения духа и чудеса воображения ожидают того, кто проводит финансовые аудиты, ни за что бы не назвал мои цифры скучными.

— Каждому свое, — пожал плечами Усманов и снова мне подмигнул.

На сей раз подмигивание вышло менее очаровательным, чем в прошлый. Может быть, потому, что лихач, подмигивающий на ходу случайной девушке из толпы, кажется интересным, а тот, кто пытается флиртовать с помощницей сыщика, который чуть ли не арестовывать его явился, ничего кроме недоумения не вызывает.

Кстати, а будем ли мы его арестовывать или нет? Что ему можно предъявить, кроме незаконного занятия извозом? Может быть, нарушение общественного порядка?

В этот момент нас настигли Пантелеев, Салтымбаева и Цой.

— Ну и ну! — сказала Салтымбаева со сложным выражением лица, словно в ответ на мои мысли. — И кого тут арестовывать?

— Я вообще ничего не нарушал! — воскликнул Усманов.

— Вы зарабатывали извозом, не будучи членом Гильдии и не получив лицензии…

— Ни копейки не заработал, вот-те крест! — Усманов размашисто перекрестился. — Ни с кого денег не брал!

— Я не то слышал! — Пантелеев воинственно выкатил грудь.

— Не знаю, что вы слышали, — с достоинством проговорил Таксист, — но можете обыскать меня и мой мобиль сверху донизу, вы ничего не найдете.

— Сбросил кассу, как пить дать, — сделал вывод Пантелеев. — Анна Владимировна, вы девушка глазастая, не видали, куда он сбросил?

Я только головой покачала — ничего похожего на выкинутый за борт мешочек с заработком я не видела. Впрочем, и поручиться головой, что его не было, тоже не взялась бы.

— А предложение осмотреть ваш аэромобиль снизу доверху я, пожалуй, приму, — сообщила Мария Цой.

— Вы же механик? — нахмурился Усманов. Нетрудно было понятно, отчего он сделал такой вывод: шапку Марии придерживали на месте непрозрачные очки, которые можно было носить вместо сварочных, а поверх полушубка она надела пояс с инструментами. — Нет уж, мой контракт специально оговаривает, что я не позволю механикам Гильдии наложить руки на мой аппарат!

— У него еще и контракт есть! — возмутился Пантелеев. — С какими такими татями?

Усманов открыл рот и закрыл — потом бросил острый взгляд на Салтымбаеву.

— В условие моего контракта не входит удерживание его в тайне после того, как всплыла наружу моя личность. Но прежде чем я что-то расскажу, я хотел бы узнать, какого рода обвинения против меня выдвигаются.

— Господа, — проговорил Мурчалов. — Полагаю, что здесь не самая подходящая обстановка для подробного обсуждения. Что вы скажете, если я предложу вам зайти ко мне домой, где мы сможем выпить чаю и обсудить все подробно? Жанара Алибековна, если вы хотите выписать господину Усманову штраф, это также будет удобнее делать у меня в гостиной, а не на холодном ветру. К тому же, скоро стемнеет.

— Я бы охотно принял столь любезное приглашение, — Усманов чуть поклонился, — вот только в результате всех этих маневров у меня успело закончиться топливо.

— Ничего, — сказала Мария Цой. — Я взяла с собой канистру. Удрать вам не хватит, а долететь до Рубинового конца — запросто. Вы ведь в Рубиновом конце живете, господин Мурчалов?

— Точно так, — мурлыкнул шеф. — И мы с Анной Владимировной полетим с Усмановым. Проследим, чтобы он и в самом деле никуда не делся.

Еще чуть-чуть, и мы поднимались над рекою на четырех аэротакси. Действительно, уже смеркалось — не потому что кончался световой день, хотя зимнего вечера тоже оставалось ждать недолго; просто густые снежные тучи сделались еще толще, и из них начинало понемногу нести мелким колким снегом.

Город над рекой посинел и посерел, мерцающими звездами зажглись окна на высоком берегу, осветились и редкие островки домов на берегу низком. А когда мы поднялись выше, то увидели под нами золотые ожерелья улиц.

Неожиданно для себя я позавидовала гильдейцам: и работают они мало, и такую красоту видят… Впрочем, зависть моя была скорее отвлеченной: впервые за долгое время я была абсолютно довольна и миром, и своим местом в нем. Разве это не мой план сработал? Разве это не я поймала Таинственного таксиста?

— Красиво, правда? — спросил тем временем меня Таинственный таксист, оглядываясь через плечо.

Ветер красиво развевал шелковый шарф у него на шее.

— Глаза на дорогу, пожалуйста, — вежливо, но изрядно ворчливо попросил его шеф.

Полет до нашего дома занял немного времени, и очень скоро мы, как и говорил шеф, разместились у нас в гостиной.

Окинув взглядом размер нашей компании, Антонина принесла вместо чайника большой самовар — последний раз его доставали пару месяцев назад, когда шеф приглашал гостей по случаю переезда его отпрыска в отчий дом. Кроме того, щедрая экономка поставила на стол оставшиеся после завтрака, но еще очень вкусные ватрушки и свежее печенье. А также несколько минут спустя пришла в гостиную еще раз с блюдом кремовых коржиков — не собственного изготовления, явно купленных в соседней лавке Нгуенов, но тоже очень вкусных. Любовь Салтымбаевой к этим коржикам была у нас очень хорошо известна.

При этом Антонина бросила грозный взгляд на шефа: мол, вы ведь знали, что придет Жанара Алибековна, могли бы и предупредить! Я бы сама испекла!

Наша экономка очень благоволит старшему инспектору Салтымбаевой.

Все расселись за столом вокруг этого самовара, бросая друг на друга взгляды не то чтобы настороженные, но однозначно неловкие. Один Орехов, казалось, светился. Он то и дело поправлял усы и разглядывал всех с выражением величайшего благодушия. Должно быть, его радовал выигрыш в гонке. Ну еще бы, меня бы тоже порадовал, будь я на его месте.

Усманов же, несмотря на проигрыш, тоже ощущал себя свободно. Он первым потянулся к сахарнице и первым же взял ватрушку с блюда, не забыв после укуса поблагодарить мастерство кухарки.

— Очень кстати вы меня к себе позвали, — сообщил он как ни в чем не бывало, — а то мотался по городу с утра, даже перекусить некогда было!

— Просветите же нас, почему вы вообще устроили эту чехарду с бегством от Гильдии? Если вы не зарабатывали денег и ничего не нарушали?

— Как это ничего не нарушал! — возмутился Пантелеев. — Общественное спокойствие он нарушал! Он на Гильдию тень бросил! Наша репутация замарана!

— Ничего подобного я не делал, — с достоинством возразил Усманов. — Все, что я сделал — подвез некоторое количество старушек и беременных женщин бесплатно, а также снял с дерева котенка. Кстати, неразумного, не генмода. Вот и все.

На словах о котенке шеф хмыкнул. Затем сказал:

— Верно ли я полагаю, что все это — закрученная рекламная кампания?

— Вы полагаете верно, — со смешком согласился Усманов.

Тут весь стол отреагировал живо. Пантелеев снова возмутился, стукнул ладонью по столу и начал возмущаться, что любая кампания, которая затрагивает интересы Гильдии, незаконна, и он заставит ее заказчиков платить огромные штрафы со всех полученных выгод. Цой тут же начала спрашивать, какая техническая мастерская заказала такую рекламу, и принимает ли эта мастерская заказы на модификации аэромобилей. Салтымбаева тоже довольно резко говорила, что любая рекламная кампания должна быть согласована в Городской управе, причем такая, которая потенциально способна помешать общественной безопасности — в том числе конкретно в ЦГУП.

Орехов живо заинтересовался, я видела, что ему тоже хочется поднять шум, но он сдерживался, мудро не желая перекрикивать остальных.

Наконец возмущения выдохлись, и Усманов получил возможность ответить.

— Для начала, — сказал он, — я понятия не имею, какие разрешения оформлял или не оформлял мой работодатель. В моем контракте прописано, что все юридические риски он берет на себя, если, разумеется, я не совершу ничего уголовного. А ничего уголовного я не совершал. Занимался я такой рекламой только потому, что мастерская, которая меня наняла, пыталась получить оборонный заказ — и не получила.

— Мастерская Амвросия Покрышкина, — шеф кивнул с таким видом, словно он с самого начала так и предполагал.

Я прикусила язык, чтобы не сказать ему что-нибудь едкое. Ну да, разумеется, шеф догадался, и догадался уже давно, может быть, с самого начала! Но как это ему помешало поднять переполох на весь город и устроить веселые старты с участием миллионщика? Никак не помешало, это как раз в его вкусе.

Шеф посмотрел на меня искоса, будто примерно представлял, что творится у меня в голове.

— Именно она! — сказал Усманов. — Теперь, когда меня поймали, я волен рассказать все. Однако, должен сказать, мой работодатель будет и доволен, и недоволен.

Поймав наши недоумевающие взгляды (по крайней мере, мой и Цой) он пояснил:

— Доволен — потому что я сумел уходить от преследования дольше, чем он рассчитывал. Недоволен — потому что в результате меня прижали только одним аэромобилем, а не целой дюжиной!

Цой и Орехов переглянулись.

— Тебе не стоит огорчаться, — сказал Орехов. — Над моим аэромобилем потрудились опытные механики.

— Так дело в том, что и над моим трудились мастера своего дела! — сказал Усманов. — Вы ведь знаете, почему аэромобили не применяют на флоте?

— Радиус действия, — тут же ответила Цой. — Кроме того, проекты фрегатов, призванных нести несколько расчетов аэромобилей, призваны нерентабельными. В основном, из-за их тяжести. С паровыми машинами корабли, конечно, стали больше, чем когда они были чисто парусными, но все равно…

— Именно, — кивнул Усманов. — Мой аэромобиль сделан из облегченного сплава, а потому на том же объеме горючего способен летать значительно дольше, как вы заметили. Правда, и на старуху бывает проруха… Но флотское начальство и лично адмирал Бобастов не захотели даже рассмотреть прототип. Поэтому и появилась идея поднять шумиху.

— Думаете, после этого адмирал рассмотрит? — с живым интересом спросил Орехов. — Я с ним знаком, этот достойный господин отличается… редкостной настойчивостью.

Надо думать, под этим дипломатическим выражением скрывалось «ослиное упрямство».

— Если начистоту, то меня это уже не касается, — сообщил Усманов, с аппетитом прихлебывая чай и закусывая печеньем. — Даже если Покрышкин решил все это провернуть просто в качестве издевки флоту, мол, накося-выкуси — его дело! Уверен, что после такой демонстрации инвесторов он получит, если не с флота, то еще откуда-нибудь. Вы ведь знаете, аэромобили в качестве транспорта нигде в мире особо не прижились, кроме Необходимска, из-за своей дороговизны, а если их удешевят… Ох, надо же, а эти печенья еще лучше ватрушек! Ваша повариха, Мурчалов, воистину волшебница! Когда-нибудь я разбогатею и уведу ее у вас, — и он снова подмигнул, на сей раз шефу.

Кажется, именно в этот момент Усманов Василию Васильевичу разонравился, хотя точно за это не поручусь. По крайней мере, шерсть на загривке у шефа явственно приподнялась.

— Так, — устало сказала Салтымбаева, — картина мне ясна. Напишу о сегодняшних событиях рапорт и подам проект о том, чтобы все аэромобили без исключения, а не только гильдейские, регистрировали и присваивали им номера. А там пусть начальство само решает, кому выписывать штраф и за что.

— Я это так не оставлю! — сообщил Пантелеев, но видно было, что у него и у самого нет веры в успех этого предприятия. — И не надейтесь, что на вас, наглеца, управы не будет!

— Как хотите, — пожал плечами Усманов.

Похоже, он считал, что управы на него нет и не предвидится. А может быть, ему в самом деле было все равно. Бывают такие люди, им лишь бы ввязаться в авантюру, а там хоть трава не расти.

— А вы, Мурчалов! — Пантелеев теперь обратил свой гнев на шефа. — С вами я еще разберусь! Вы взялись за работу…

— Которую я сделал сполна, — холодно оборвал его шеф. — Ваш Таинственный таксист, который не давал вам спокойно спать, найден и пойман. Не моя вина, что вам нечего ему предъявить.

Я оценила, как изящно шеф перефразировал давешнее заявление Усманова — мол, хоть трава не расти. Ох не одобряет шеф Гильдию, ох не одобряет. Почти уверена, что он утвердил мой план отчасти для того, чтобы растрясти их на лишние деньги — как в прошлом году, когда мы искали источник контрафактного кофе по заказу козла Матвея Вениаминовича.

— Мне хотелось бы встретиться с твоим нанимателем, Петр, — вдруг сказал Орехов, глядя на Усманова. — По поводу тех инвестиций….

— О, так он уже их нашел? — хмыкнул Таксист. — Ну надо же.

— Я бы тоже хотел с ним встретиться, — проговорил Мурчалов. — Покрышкин уже дважды отказывал мне во встрече… теперь, надо думать, не откажет!

Ага, так вот в чем дело. Вот почему шеф настоял на гонках несмотря на то, что знал — или, по крайней мере, подозревал — кто стоит за Таинственным таксистом.

Интересно, что у него там за дела могут быть? Но у шефа много дел, о которых я и не подозреваю. Или подозреваю. Например, что он десять лет назад сыграл не последнюю роль в том, что война генмодов и людей в Необходимске так и не случилась. Ведь не просто так он участвовал в рейде на лабораторию Серебряковых/Златовских, и не просто так потом решил оставить у себя один из лабораторных экспериментов — то есть меня.

Поэтому, решила я, через Покрышкина шеф ищет выход на промышленные круги Необходимска. Или даже на флот. Хотя вроде во флоте у него есть знакомые…

— Отчего же нет? — Усманов пожал плечами. — Хоть сейчас, господа. Думаю, он и сам захочет узнать историю этой погони из первых уст.

Меня к Апраксию Покрышкину в мастерскую не взяли, шеф поехал с Прохором. Это было к лучшему: все-таки в тот день я порядочно устала и замерзла — а вы попробуйте простоять несколько часов на аэромобиле, держась за поручень! Надеюсь, усовершенствования, которые придумал Покрышкин у себя в мастерской, а также все то, до чего дошли Цой и Румянцева своим многолетним опытом, будет принято на вооружение. Если на аэромобилях появятся кресла, да еще с фиксирующими ремнями, летать на них будет гораздо удобнее.

Так что о задумке Орехова я узнала только на следующий день — от шефа.

— Подумать только, — усмехнулся шеф в усы за утренним чаем, — ваш миллионщик решил устроить гонки на аэромобилях!

— Что? — я чуть не поперхнулась булочкой с корицей. И только потом сообразила возмутиться: — Он такой же «мой», как и «ваш», шеф. И какие такие гонки?

— Самые обычные, по типу гонок экипажей, — пояснил шеф. — Хочет привлечь Покрышкина и его мастерскую, а также надеется побудить на участие других городских богатеев, у которых есть личные аэромобили. Ну и Гильдию, само собой. Будут трибуны, призы, большая шумиха… вы понимаете.

— Поверить не могу! — воскликнула я. — Этот Орехов и в самом деле что угодно к выгоде для себя обратит!

— Порода, — мурлыкнул шеф. — Татьяна Афанасьевна ровно такова же… Кстати говоря, он еще обмолвился, что хочет ваших новых приятельниц, Цой и Румянцеву, к себе на службу пригласить. Мол, оценил их таланты по достоинству.

Я приподняла брови.

— Что ж, они, наверное, согласятся. У Цой муж работает библиотекарем и двое детей, ей нужны деньги. Орехов наверняка платит больше. А Румянцева, похоже, за Цой в огонь и в воду.

— Вы начинаете делать выводы о личностях и мотивах людей, я доволен! — шеф прищурился и взмахнул хвостом. — А если вас Орехов будет к себе на работу переманивать, вы тоже согласитесь?

Я фыркнула.

— Ну у вас и шуточки, шеф!

— Да, я сегодня настроен шутить… Ну да ладно. Будьте так любезны после завтрака сходить на почту и дать телеграмму мадемуазель Хвостовской, пригласите отобедать.

— Сообщите ей эту новость? — спросила я. — Она будет благодарна вам за редкие сведения.

— И это, и познакомлю с Васенькой, — кивнул шеф. — Она давно просила.

Я тактично промолчала. Мне было известно, что Виктуар Хвостовская, шефова подруга-журналист, пыталась обзавестись котенком одновременно с Мурчаловым, но потерпела неудачу. Летом она на какое-то время исчезала из общественного поля зрения, а потом никакого объявления о наличии у нее разумного котенка в газетах не появилось, и нам ничего не сказали. Значит, она совершенно зря прошла через спаривание с неразумным котом, и в ее выводке не было ни одного генмода.

Очень жаль, что и говорить. Если кто и заслуживает продолжателя своей генетической линии, то это Виктуар. Я зачитываюсь ее репортажами с детства.

Надевая пальто и муфту, чтобы идти на почту, я обдумывала идею с гонками. Что и говорить, вчера у нас получилось настоящее приключение, полное азарта. И это было только два соревнующихся! А что если бы их было пять или шесть?..

Я представила себе финишную черту в виде ворот из воздушных шаров, повисших над белой гладью реки. Интересное получится зрелище. А учитывая, насколько наши горожане падки на всякого рода развлечения, почти наверняка, какие бы деньги Орехов в это не вложил — он отобьет их сторицей. Особенно если он еще рекламу своих предприятий разместит…

Думая так, я распахнула дверь, впустив в переднюю облако морозного воздуха — и неожиданно столкнулась лицом к лицу с курьером в опрятной форме.

Мы оба слегка опешили, но парнишка первым пришел в себя.

— Ходокова Анна Владимировна? — спросил он.

— Она самая, — ответила я удивленно.

Обычно если курьеры что и доставляли, то только шефу, редко — Прохору и Антонине. Мне вообще ни разу в жизни не приходило посылок. Просто некому было отправлять.

Курьер показал мне длинную деревянную коробку.

— Позволите? — спросил он, указывая вглубь прихожей. — Распаковка оплачена.

Я кивнула и отступила в сторону.

Паренек вошел, опустил коробку на стойку в прихожей и достал из-под форменного пальто маленький ломик. Краем глаза я увидела на улице перед нашим крыльцом сани с эмблемой курьерской компании, также нагруженные коробками.

Раз-два — доски были взломаны, и по прихожей разнесся умопомрачительный запах травы, цветов и прели.

Я ахнула, заглянув в коробку.

Она была выложена зеленым мхом, а в центре лежали нежные голубые ирисы, переложенные белыми колокольчиками. «Под цвет моих глаз…» — мелькнула мысль. Или под цвет броши, которую я всегда вынуждена носить. Не люблю этот цвет, хотя и смирилась. Что поделать. Какой-то генмодный ген — может быть, оборотневый ген, не знаю — намертво связан с синевой глаз.

Поверх цветов лежала карточка, выполненная на прекрасной кремовой бумаге с золоченым тиснением. На ней от руки было написано:

«Спасибо за прекрасную идею! Н. Т. О.»

Ну надо же. И почему так потеплели щеки?

Суббота выдалась солнечной и погожей. Когда мы вышли из полуподвального помещения церкви Святого Луки, где встречался раз в неделю математический кружок, сразу стало ясно, что весна вступила в свои права окончательно и бесповоротно. Яркое-яркое синее небо, птичий гомон, слепящее солнце в лужах и остатках сугробов — красота, да и только.

Когда мы шли на занятия раньше утром, весна еще так не чувствовалось: было холодно, не обойтись без муфты, а лужи еще затягивал тонкий ледок.

— Как распогодилось-то! — обрадовалась Марина. — Даже домой не хочется.

— Так зайдем на ярмарку выходного дня? — предложила я. — Она тут рядом, в сквере. Я хотела подарок Ваське присмотреть.

— Балуешь ты его, — заметила Марина. — Сама жаловалась, что он ночами спать не дает.

— Есть такое, — вздохнула я. — Но мне кажется, что ему скучно дома. Ему бы на улице бегать, но между домом и улицей забора нет, его туда не выпустишь. А на заднем дворе у нас белье сушится, запачкает или подерет.

Марина только головой покачала.

— Наверное, ближе к лету разобью там хоть пару клумб, чтобы трава была, чтобы было где бегать, — продолжала я. — А бельевые веревки по-другому перевесим или огородим… Не дело это, чтобы котенок его возраста дома сидел как закупоренный!

— Ты не суди его как человеческого ребенка. Генмоды в этом возрасте мало чем отличаются от животных. Если он активно бегает и прыгает, значит, все с ним в порядке. Ему не так важно, где носиться, дома или на улице.

Я вздохнула. Умом я понимала, что Марина права, тем более, она известный репетитор, занимается много с маленькими генмодами и разбирается в них гораздо лучше, чем я. Но все же держать моего названого «братишку» все время в доме казалось мне глубоко, фундаментально неправильным!

Мы отлично погуляли с Мариной. На ярмарке я и в самом деле купила для Васьки игрушку: маленькую тряпичную птичку, подвешенную на удочке. Женщина, которая продавала такие, клялась и божилась, что они «развивающие». Марина только хмыкнула: через два лотка такие же игрушки, только чуть попроще и не такие цветастые, продавались для домашних животных в два, а то и в три раза дешевле.

Но я все-таки купила яркую птичку, не торгуясь.

Потом мы взяли по калачу и стакану сбитня у разносчика, и Марина половину своего калача скормила уткам в городском пруду. А мне целого только-только хватило червячка заморить.

— Завидую твоему аппетиту, — только и сказала Марина. — Мне бы немножко тела набрать…

— Так ведь я тоже не в теле, — засмеялась я.

— Тебе и не надо, а то как за преступниками бегать! А мне бы вот солиднее выглядеть не помешало…

Марина, и верно, выглядит не очень солидно: росту она невысокого, и светлые кудряшки делу не помогают. Но репетитор замечательный.

— Неужели клиентов мало? — спросила я.

— В целом хватает, — уклончиво ответила моя подруга. — Просто я уже сколько думаю, как бы свою компанию открыть, набрать еще учителей… Пока так, присматриваюсь больше, у меня еще недостаточно денег скоплено. Но пробовала я с одной-двумя знакомыми говорить, и все они в один голос — нам бы в начальницы кого посолиднее!

— Видно, они плохо тебя знают, — утешила я. — Надежнее тебя начальства не найдешь.

— Возможно, — вздохнула Марина, но тут же улыбнулась. — Ничего! Справлюсь! Всю жизнь в учителях сидеть не буду!

— А я думала, тебе нравится учительствовать, — удивилась я.

— Это достойное занятие, и заработок верный, — Марина пожала плечами. — Но тяжело заниматься одним и тем же из года в год. Развиваться надо, вперед идти…

— Хочешь разбогатеть, как родители? — догадалась я.

— Не то чтобы именно разбогатеть, — вздохнула она. — Просто мне с детства нравилось бывать с мамой в конторе, как там все бегали вокруг, как цифры у мамы ловко сходились… если бы они с папой остались живы, я бы, может, сейчас принимала филиал в управление. И так же распоряжалась бы всем. Ответственность, конечно, большая, но ни секунды скучать нет, как мама говорила!

— А с учениками разве скучно?

— Когда как. Иногда ужасно скучно — особенно когда какой-нибудь задира пять минут мнется у глобуса и не может вспомнить столицу Юландии!

Марина сказала это легким, веселым тоном, но мне показалось, что крылась в ее голосе настоящая досада. Надо же. Все-таки как тяжело узнать других людей! С Мариной мы знакомы скоро год, и, казалось бы, у нас нет друг от друга секретов — она даже знает, что я человек-генмод, плод лабораторных экспериментов нечистых на руку ученых. А я знаю, сколько ей всего пришлось пережить, когда погибли ее родители, а их кумпанство разорилось. Но при этом мне и в голову не приходило, что Марина недовольна своей жизнью. Она всегда казалась такой собранной, такой профессиональной, так искренне радела за своих учеников! Что там, мы ведь и познакомились тогда, когда она ради одного из своих воспитанников пошла на преступление.

Мы распрощались недалеко от нашего с шефом дома, и я поднималась к себе все еще в задумчивости. Даже забыла об удочке с птичкой для Васьки, которую несла в руках. Ненадолго, конечно: попробуй тут забудь, если прямо в прихожей на тебя налетает рыжий вихрь и начинает карабкаться вверх по твоей юбке!

Мне повезло, что я все еще была в весеннем пальто из плотного сукна: когти у младшего Василия Васильевича острые, платье он мне непременно бы порвал. А так Васька благополучно забрался мне на плечо и зашипел.

— Прошу прощения! — произнес трубный, полузнакомый мне голос. — Кажется, это я мальца напугала!

Из гостиной в коридор выглянула Вильгельмина Бонд, бывшая напарница шефа.

Я с ней, разумеется, была знакома, но никогда не общалась близко, а последний раз и вовсе видела несколько месяцев назад — на вечере в честь переезда Васьки в отчий дом. Это высокая (выше меня!) и очень крепкая женщина богатырского сложения. Вот уж кому солидности не занимать! Она берет в основном всякие «личные» дела: слежку за женами и мужьями, проверку деловых партнеров — то, что шефу не слишком интересно и на что он соглашается исключительно от скуки. Иногда они подкидывают друг другу клиентов, если у кого-то их слишком много.

Наверное, что-то в этом роде ее к нам и привело.

— Нет, что вы, — ответила я, — он всегда меня так встречает. Рада вас видеть, Вильгельмина Георгиевна!

Не то чтобы совсем всегда — но довольно часто. Хотя шипеть обычно не шипит, это Вильгельмина и впрямь ввела его в ажитацию. Однако не напугала по-настоящему: Васька встопорщил шерсть на загривке и задрал хвост трубой, но дрожь его не колотила и безостановочно он не мяукал. Так, недовольство выказывал.

Придерживая котенка — да уже почти что взрослого по размеру кота, скоро Василия Васильевича догонит! — за загривок, чтобы он не скатился у меня с плеча, я принялась одной рукой развязывать шляпку.

— Просто Вильгельмина, душенька, — сказала сыщица. — Я, знаешь, лишние политесы не люблю… А нам с тобой общаться придется сейчас плотно!

— Вот как? — чуть удивилась я. — Вы с Василием Васильевичем будете вместе расследовать следующее дело?

Довольно необычное предприятие: сыщики любят делиться гонорарами ничуть не больше, чем любой другой работник по найму. Но иногда, если заказ большой и сложный, можно привлечь помощников. Шеф в этом случае предпочитал нанимать рядовых исполнителей, но я знала, что другие детективы порой работают парами или даже тройками. Как это Вильгельмина уговорила его поступиться жаждой держать все под контролем?

Из гостиной вальяжно вышел Василий Васильевич. Выглядел он менее пушистым, чем обычно — весна и линька — и не слишком довольным жизнью.

— Не совсем, Аня, — сказал он. — Дело в том, что Вильгельмина попросила у меня помощи с одним намечающимся делом. По стечению обстоятельств для этого нужна девушка примерно твоих лет. Так что я согласился ей временно тебя одолжить. Пора тебе расширять кругозор и набираться полезного опыта.

У меня даже шляпка из руки выпала. Никогда в жизни я еще не работала отдельно от шефа. И как это он без моего ведома просто взял и «одолжил» меня другому сыщику? Нет, спроси меня Мурчалов, согласна ли я оказать помощь его давней подруге, я бы совершенно точно согласилась! Но вот почему он распорядился без моего ведома?

— Ну-ну, — ворчливо проговорил Мурчалов. Не думаю, что в полутемной прихожей он увидел выражение моего лица: кошки близоруки. Но догадался, должно быть, без всякого труда. — Дело обещает быть интересным, да и вашей квалификации должно хватить. Если хорошо проявите себя, повышу вам зарплату!

А вот это уже дело! Зарплата у меня, откровенно говоря, крошечная. Правда, учитывая, что я почти ничего не плачу за жилье и совсем ничего не плачу за питание, выходит не так уж мало, но все равно — я еще по осени хотела заказать себе новое красивое платье, да так и не заказала. Вместо него потратила все деньги на хороший набор красок. Было бы приятно не выбирать между платьем и красками.

— Когда приступать, шеф? — спросила я, ссаживая Ваську с плеча на пол. — Или это уже вы решаете? — я обратилась к Вильгельмине.

Васька, ничуть не обескураженный тем, что его лишили удобного насеста, и не стесненный присутствием Вильгельмины, начал вылизываться прямо посреди прихожей.

— А вот собирайте вещи да поехали, — сказала Вильгельмина. — Квартиру для легенды я вам уже сняла. А встреча культа у них вечером по субботам, как раз успеете.

Собрать вещи? Отдельная квартира?

Встреча культа?

Во имя всех богов, на что я только что согласилась⁈

В отличие от шефа, Вильгельмина Бонд проживала не там, где принимала клиентов. Ее контора располагалась в одном доме с небольшим семейным ресторанчиком в Медном конце. Когда извозчик остановился возле старинного дома с полукруглыми сверху окнами, я подивилась, до чего мирно и элегантно выглядел фасад. Цветочные ящики с фиалками и незабудками, кружевные шторы виднеются в окнах второго этажа… Прелесть просто!

В кабинете Бонд оказалось так же прелестно. Никогда бы не сказала по ее мощной фигуре, что эта сыщица обожает вышитые салфетки и фарфоровые статуэтки кошек — но именно в таком стиле был выдержан ее рабочий кабинет. В углу даже стояло кресло-качалка! Заметив мой удивленный взгляд, Вильгельмина снисходительно пояснила: «Мне в нем лучше думается».

Зато шкафов с картотеками у нее было не два, как у шефа, а целых четыре. Да еще несколько коробок с папками стояло на полу, небрежно задвинутые под стол.

Но нужная нам папка оказалась не в картотеках и не в ящиках, а прямо на самой столешнице.

— Мою клиентку зовут Амалия Борисовна Вертухина, жена купца Вертухина, — начала рассказывать Вильгельмина, усадив меня в кресло для посетителей. — Точнее, платит-то за все купец, но его я даже в лицо не видела.

— Платит за то, чтобы вы за ним следили? — сбитая с толку, спросила я.

— За что?.. А! Вы считаете, что я в основном неверность жен-мужей проверяю? — широко улыбнулась Вильгельмина. — Ну да, Мурчалову этакий снобизм свойственен, он обычно так мою работу и подает. На деле мой конек — семейные проблемы всякого рода. У этой женщины проблемы связаны не столько с мужем, сколько с дочерью… хотя, замечу, интересуйся купец побольше семейными делами, до такого бы не дошло!

— А что случилось с ее дочерью? — заинтересовалась я.

Вильгельмина пододвинула мне по столу нужную папку.

Тут я и оценила, что дело у нее было поставлено не хуже, чем у шефа. В папке содержалась вся нужная вводная: и кто такая, и сколько лет, и где живет. Но кроме словесного портрета прилагалась еще и фотокарточка! Причем, похоже, сделанная исподтишка самой Вильгельминой. На ней девушка сидела за уличным столиком кофейни (той же самой, которую я проверяла на кофейный заговор в прошлом году!) и читала книгу.

— Как вам удалось сделать фото незаметно? — поразилась я.

— Притворилась, что фотографирую птиц, обычное дело, — пожала плечами Вильгельмина, как будто в этом не было ничего особенного. Но я видела, что мое восхищение ей приятно. — Беда в том, что я скоро примелькаюсь в округе из-за этого фотоаппарата, и все узнают, что я тайный сыщик. Подумываю нанять человека специально для этого дела.

— Чтобы фотографировать? — спросила я.

— А может, и чтобы за меня работать, — подмигнула мне Бонд. — Не век же сидеть в этом кабинете. Нужно же когда-то и другим делегировать.

Похоже, у меня сегодня день, когда я общаюсь с людьми, желающими заделаться начальниками! Сперва Марина, теперь вот Бонд…

— Если вы меня на это место прочите, то я пока у Мурчалова всем довольна, — предупредила я.

— Да что вы, душенька, если я вас уведу, меня этот котяра располосует за здорово живешь! Это только на одно дело. И то, думается мне, не уступил бы он вас, если бы… но это не мое дело, это лучше у него сами спросите. Давайте-ка пока знакомьтесь с материалами дела, а я нам чайку поставлю.

Приятно было, когда для тебя ставят чай! Дома я обычно делаю это сама, потому что Антонина заваривает чай только к приемам пищи. Но, конечно, любое дело всегда лучше обсуждается, когда можно выпить что-то горячего. И, прежде чем вы спросите, шеф чай тоже любит. Я даже не в блюдечко ему наливаю, а просто в низкую широкую чашку — в блюдечке чай остывает слишком быстро на его вкус.

Пока Вильгельмина подогревала чайник на маленькой плитке, скрытой за ширмой, расписанной цветами и птицами в восточном стиле, я вникала в содержимое папки.

Дочь нашей клиентки, Виктория Афанасьевна Вертухина, была от роду восемнадцати лет, имела, по словам словам своей матушки, «артистический темперамент» и отличалась меланхоличной, но довольно приятной внешностью: опущенные уголки губ и глаз, бледная кожа (так было в описании, по фотографии не очень-то поймешь), темные волосы и глаза. По словам ее матушки, любила читать, но в гимназии особыми успехами не отличалась, и дальше учиться не пошла — но с наследством батюшки это ей не очень-то и требовалось.

Купец Вертухин женился поздно, теперь был уже стариком и давно отошел от дел. Однако он все еще сохранял долю в своем кумпанстве, и наметил старшую дочь в жены своему управляющему — Аристархову В. Г., других подробностей о нем в досье не было. По словам матери, до сих пор Викторию эта партия устраивала: с Аристарховым она была знакома, особой любви к нему не испытывала, но и ненависти тоже.

Однако в последнее время Виктория начала странно себя вести, подолгу пропадать вне дома, по-другому одеваться, а однажды заявила матери, что никогда не выйдет замуж, потому что решила «посвятить себя ночи».

— Девушка влюбилась, надо полагать? — спросила я, дочитав до этого места.

— Если и так, матери не признается, — Вильгельмина поставила передо мною чашку чая: заварен совсем не так, как я привыкла, но тоже ничего. — А она утверждает, что с дочерью до сих пор отношения у них были превосходные, та, мол, ничего от нее не скрывала… Верить этому или нет, я не знаю, но на влюбленность не похоже: писем девушка никому не пишет, не прихорашивается, а как будто только уродует себя. И когда уходит из дома, уходит всегда с подругами, а не одна.

— Уродует себя? — удивилась я.

— Перестала пользоваться украшениями и косметикой, перестала заплетать и расчесывать волосы, носит только черное.

— Но тут на фотокарточке… — с сомнением я посмотрела на фотографию, на которой вид девушки ничем особенным не отличался.

— Тут она в шляпке и пальто. Просила мать заказать себе пальто из черного драпа, но та пока отказывается. Мол, не планировала семья такую обновку в этом году.

— И вы узнали, что она вступила в какой-то культ? — догадалась я, вспомнив, о чем Вильгельмина говорила о Мурчалова.

— Именно! — с довольным видом произнесла Бонд. — Школа детей ночи. Можете ознакомиться.

С этими словами она пододвинула мне вторую папку.

Раскрыв ее, я сперва удивилась, почему Вильгельмина назвала эту ассоциацию культом. С тем же успехом культом можно было бы назвать наш математический кружок! Совершенно такая же группа по интересам, зарегистрированная в районной управе. Одно время они даже встречались в одном из подсобных помещений местной мечети — совсем как мы! Но с тех пор стали больше и официально арендовали собственную контору, на втором этаже дома по улице Высоких лип. Если я правильно помнила карту города, это всего в паре кварталов от обиталища Бонд. Вроде бы довольно респектабельное место…

Занималась организация тем, что изучала «священные книги мировых религий с целью просвещения широкой публики и поиска общего начала» — так написано было в регистрационных документах. Звучало это, на мой взгляд, достаточно безобидно и даже довольно интересно. Так я Вильгельмине и сказала.

— Да, а вот другое уже не так безобидно, — сказала она. — Основатель этой организации — приезжий, из Юландии, некто Гуннар Лейфссон. Но называет он себя Магистром Ночи. Так я услышала в разговоре адепток. Во-вторых, кроме него в этой организации мужчин от силы два-три человека. Остальные — женщины и девицы, все довольно молодые.

— И красивые? — у меня начала складываться гипотеза.

— Отнюдь. Красивых как раз меньшинство, вроде дочери нашей клиентки… Ну, она, по крайней мере, симпатичная. Правда, это только те, кого я видела. А вот меня в эту «Школу детей ночи» не взяли! Рылом не вышла, сказали.

— Что? — слегка удивилась я. — Так и сказали?

— Сказали, что, судя по моим глазам, я пока не готова к поиску истины, — фыркнула Вильгельмина Бонд. — Ну, это после первого занятия. Я так понимаю, слишком я им взрослой и здравомыслящей показалась. С моим-то видком, конечно, притвориться трепетной розой трудно. Вот я и попросила у вашего шефа, чтобы он мне вас ненадолго уступил.

Я смотрела на нее все еще с непониманием.

Вильгельмина Бонд вздохнула и объяснила:

— Если это то, что я думаю, то это псевдорелигиозный, подрывной культ, который сманивает к себе наивных, обделенных жизнью и тому подобное. Я с такими встречалась, когда в Галлии работала. Лидеры этих культов своих последователей обирают до нитки, или измываются над ними по-всякому, чтобы власть свою ощутить. Или и то и другое. А еще помните скандальные новости из Сарелии лет пять назад? Как там сумасшедший старец набрал себе последователей и живьем людей сжигал? Вот того же порядка явления.

Я нахмурилась. Как-то мне в это не верилось.

— Вижу по вашему лицу, что вам пока в новинку, — сказала Вильгельмина. — Но поверьте мне, похоже, там так все и есть! Однако прежде чем в ЦГУП бежать, нужно проверить, собрать доказательства. А то ведь отвертятся. За этим вы мне и нужны. Я вам расскажу, что и как делать, а вы сыграете роль внушаемой дурочки. Тут много не надо, нужно только робеть да говорить поменьше.

— Это я могу, — с некоторым сомнением сказала я, по-прежнему глядя в папку.

На втором листе, сразу после официальных данных, было записано все, что Вильгельмина успела выяснить о Школе, прежде чем ее попросили с первого собрания.

А именно — разглагольствования о том, что черный цвет священен во всех мировых религиях и имеет особую «энергетику», а потом все пытаются нащупать свою внутреннюю «темную яму»? Ну и бред! Как кто-то может в такое поверить и неделями ходить на эти собрания? Должно быть, Вильгельмина что-то напутала.

От автора: Расследование пока еще не закончено, я выкладываю первую часть только потому, что давно не обновлялась. К сожалению, трудности со здоровьем у меня продолжаются, а потому пишу я с очень маленькой скоростью. По этой же причине не стала пока делать эту главу платной. Однако, когда я все же закончу эту часть, ценник таки появится:)

Перед тем, как отправиться на встречу Школы, я зашла на квартиру, которую сняла мне Вильгельмина — нужно было оставить там сумку с вещами, которую я приволокла с собой, да и просто оглядеться. Как сказала Вильгельмина, отныне я должна была делать вид, что работаю помощницей бухгалтера в одном из кумпанств, имеющих представительство в Медном конце. Она добавила, что сейчас у меня якобы двухнедельный отпуск: это нужно было для упрощения контактов с подозреваемыми.

Тут я удивилась, что такие кумпанства вообще были: до сих пор я думала, что все сколько-нибудь значительные конторы располагаются в Дельте и Аметистовом конце… может быть, в Морском, если их деятельность связана с заморской торговлей, или уж в Оловянном в крайнем случае! Но что делать предпринимателям в этой сонной заводи?

Однако, по словам Вильгельмины Бонд, такие нашлись, причем немало.

— Странно слышать старомодные речи от такой молодой девушки! — сказала она с легким смешком. — Границы концов размываются все сильнее с каждым годом. Сейчас больше смотрят на то, где сколько людей живет и где земля дешевле, чем на традиции.

Мне оставалось только покивать с умным видом.

Квартира на деле представляла собой всего одну комнату на втором этаже небольшого доходного дома. Дом был выкрашен в ярко-синий цвет (вся улица здесь щеголяла разными оттенками синего и называлась, что неудивительно, Голубой) и сначала мне очень понравился. Тут во дворе даже росли липы и яблони!

Комната моя под самой крышей, с крутым скосом чердака, тоже показалась мне на диво симпатичной. Я даже подумала, что если бы в самом деле решила съехать от Василия Васильевича, то присмотрела бы нечто в этом роде. Если бы не одно но…

Квартирная хозяйка, пожилая особа с жестким седым волосом, торчащим из бородавки на подбородке, проговорила визгливым голосом:

— Молодых людей не водить! Свет чтобы после одиннадцати не горел! Домашних животных и генмодов не таскать!

Я едва удержалась от едкого замечания, что, мол, я и сама генмод, разве что без шерсти и перьев. И, раз так, ей, конечно, не стоит сдавать мне комнату.

А вообще-то странно, что эта женщина (язык не поворачивался назвать ее дамой) позволила себе такие откровенные анти-генмодные высказывания. Мне-то казалось, в нашем городе они моветон. Это где-нибудь в Галлии или в Сарелии принято провозглашать, что все беды от генмодов!

— Хорошо, госпожа Островская, — смиренно произнесла я, опустив глаза долу. — Ни молодых людей, ни животных.

Вильгельмина Бонд мне посоветовала играть роль скромной, неуверенной в себе девушки. Так «дети ночи» скорее на меня клюнут. Значит, практиковаться можно начать и пораньше.

Напрягая свои актерские способности, я воображала, что хозяйка сказала бы, вздумай я привести к себе оборотня? Например, Эльдара Волкова. Ее бы, наверное, удар хватил.

— Хм-м… — хозяйка смерила меня взглядом, решив, видно, что я сгожусь. — Тетка ваша внесла оплату за неделю, но смотрите, не задерживайте! Если в понедельник не заплатите дальше, выкину все вещи на улицу, так и знайте!

— Ясно, госпожа Островская, — снова смиренно склонила я голову.

Если повезет, в понедельник меня тут уже не будет.

Едва я разложила вещи в комнате, как пора было идти на собрание. Вильгельмина еще у себя дала мне брошюру с их рекламой: картонку из неплохой бумаги с черно-белым изображением средневекового замка на фоне лунной ночи. Текст внутри гласил:

'Чего хотят от нас боги?

В кого бы вы ни верили, в христианского Бога, в Аллаху или в Будду — оглянитесь вокруг, и вы поймете, что мир не живет по их заветам! Все катится в пропасть, солнечный день, кажется, отступил навсегда, и ночь смыкает над вами свои крылья.

Но так ли это плохо? О чем НА САМОМ ДЕЛЕ говорится в священных книгах? Как жить под сенью черных крыл? Приходите к нам — мы научим! Собрания первого уровня изучения священных книг каждую субботу в пять вечера по адресу ул. Высоких лип (Медный конец), д. 5, второй этаж, Школа детей ночи'.

По мне, так звучало просто редкостно глупо. Я бы в жизни на такой призыв не откликнулась. Но, очевидно, желающие находились, потому что уже по дороге к улице Высоких лип мне встретились две девушки с такими же брошюрами в руках.

А когда я поднялась по скрипучей лестнице старинного деревянного дома на второй этаж, то уже с лестничной площадки было слышно, где Школа проводит свое собрание: только одна дверь была открыта, и оттуда доносился оживленный гул примерно десятка голосов.

Я нерешительно заглянула за косяк. Сама не знаю, чего я ожидала. Может быть, бального зала, где по стенам будут развешены черные драпировки. А вместо этого меня ждала обычная светлая, ярко освещенная комната, в которой вкусно пахло пряностями.

С удивлением я увидела на столике, сервированном в углу, несколько открытых бутылок не самого плохого вина, два кувшина, наполненных до краев красной жидкостью (наверное, этим самым вином) и ряд стаканов. Оттуда и пахло специями: очевидно, в вино что-то добавляли.

Ну и ну! Если тут бесплатно наливают, тогда не удивительно, что эти собрания крайне популярны. Одно и странно, как очередь не вываливается на улицу.

Из прочей обстановки в комнате было только несколько рядов неудобных деревянных стульев без обивки. Как бы хорошо ни шли дела у культа, очевидно, тратиться на удобную мебель местные заводилы посчитали лишним.

Человек в комнате в самом деле уже собралось пара десятков. К моему удивлению, никто из них и не думал притрагиваться к вину. В основном все сидели или стояли небольшими группками, оживленно беседуя. По большей части женщины и девушки разных лет, хотя было среди них и несколько мужчин. Один сразу же обратил на себя мое внимание необыкновенно длинными волнистыми светлыми волосами, которые он носил распущенными до талии. Я впервые видела мужчину с таким украшением.

Простоволосых женщин в комнате тоже было немало. В пансионе мадам Штерн воспитывали довольно строго, и мне стало от этого неуютно: конечно, сейчас нравы изменились, многие позволяют себе гулять по улице без перчаток и даже без шляпы, да и короткие стрижки без укладки теперь норма… Но распущенные длинные волосы у меня все еще ассоциировались либо с сумасшествием, либо с чем-то интимным, вроде отхода ко сну.

Все-таки я справилась с неловкостью и переступила порог.

Тут же одна из этих простоволосых женщин, в черном шелковом платье и с крупным деревянным крестом на груди, выставленным на всеобщее обозрение, буквально налетела на меня с распростертыми объятиями.

Ее доброе круглое лицо лучилось таким счастьем, как будто я была ее потерянной и давно не виденной младшей сестренкой. Вообразите себе, как я растерялась: никогда в жизни я прежде эту женщину не видела!

— О, вы новенькая! — воскликнула она.

К счастью, у нее хватило деликатности не обнять меня, она просто схватила одну мою руку в две своих. Ладони у нее были сухие и теплые.

— Д-да, я первый раз, — пробормотала я. — А разве эти собрания не для новичков?

— О нет, что вы, — она улыбнулась. — Это собрания первого уровня обучения. На нем можно задержаться столько, сколько вам нужно, пока вы не будете готовы перейти на второй уровень. Некоторые ходят много недель, другим и одного посещения хватает. Мое дневное имя Светлана. А вас как зовут?

— Анна, — сказала я. — Анна Васильева. А что значит дневное имя?

Мы с Вильгельминой не стали менять мне имя — Анн в Необходимске полно! А вот фамилию решили на всякий случай выбрать другую, хотя моя настоящая тоже не самая редкая.

— У посвященных обычно два имени — дневное, под которым знает их мир, и ночное, под которым их знают другие посвященные… но тс-с, это пока секрет, вам об этом потом расскажут, — все еще улыбаясь, Светлана приложила палец к губам. — Идемте же, я вас познакомлю с другими посвященными!

Очень скоро я была представлена еще нескольким женщинам вроде Светланы — тоже простоволосым, в черном. Все они были молоды, но не слишком, все держались со мной чрезвычайно ласково. Также я познакомилась с еще несколькими женщинами из «частых посетительниц» — эти все были постарше, и как одна с печатью недовольства жизнью на лице. Было в комнате и несколько случайно забредших: одна девушка примерно моего возраста — судя по одежде, приказчица в лавке или помощница швеи — и двое молодых мужчин постарше, похоже, студенты. Длинноволосого мужчину звали Стасом, и, как оказалось, именно ему предстояло вести занятие.

Почему-то это меня не удивило.

До начала занятия оставалось еще с четверть часа, и я как-то незаметно для себя оказалась центром небольшой группки из двух или трех (одна время от времени уходила, на ее место приходила другая) женщин в черном. Все они жизнерадостно щебетали, расспрашивали меня о том о сем, но ненавязчиво, с удивительным тактом.

— Знаете, жизнь сейчас действительно такая непростая, особенно для молодых людей, которым приходится самим зарабатывать себе на жизнь, — вздохнула Светлана. — Я ведь немногим старше вас, Анна, но и мне тяжело приходится! А начальство молодежь не замечает, не доверяет ничего серьезного…

— А когда доверяет, то такое ощущение, что и не ожидает, что вы справитесь! — с горечью подхватила я. — Или вообще будто отделаться хочет! Вот мой шеф, например… Вроде бы и доверяет мне, но иногда мне кажется…

Я осеклась. Ну надо же! Еще ведь и не начала всерьез внедряться в этот культ, а уже чуть было не опростоволосилась! Не ожидала, что у них так хорошо поставлено дело.

Я сконфузилась, смешалась, постаралась свернуть разговор, перевести его на другую тему. И тут же вдруг обнаружила, что рассказываю им:

— … И мне так хочется мою подругу нарисовать, вы не представляете! Но предложить совестно. У нее лицо такое, что испортить легче легкого, а как я с ней буду говорить, если испорчу? А ведь все кажется — испорчу обязательно, не нарисую так, как надо! И что, если она во мне разочаруется? Пока она так хвалит мои рисунки, но если не захочет со мной подругой быть после этого?..

Вот ужас, а это с чего я решила рассказать⁈ Мне и впрямь стало страшновато. В самом деле меня заколдовали, что ли?

Но Светлана продолжала гладить меня по руке и задавать наводящие вопросы, и я постепенно успокоилась. Ведь ничего страшного я не сказала, инкогнито свое не раскрыла. Даже хорошо, если они знают одну мою маленькую слабость, скорее поверят в искренность всего остального.

А может быть, Светлана и не специально выпытывает. Может быть, она просто хороший и добрый человек, и я ей сразу понравилась.

«Как же, — сказала та часть меня, которая отчетливо помнила, как больно врезались в тело веревки в подпольной лаборатории Ильи Резникова. — И вот так без всякой выгоды, только тебя увидела, как сразу воспылала к тебе чувствами и поощряет душу выворачивать?»

«Ладно, — ответила я этой части, — как бы то ни было, а все равно ничего страшного я не сказала! Главное, про работу вовремя сдержалась».

Тут на мое счастье все-таки началось собрание, и разболтать больше я бы не успела при всем желании.

Длинноволосый Стас вышел в центр комнаты и замер, ожидая, пока стихнут все разговоры. Я обратила внимание, что одет он был крайне просто: в черные брюки и черную же рубаху, без сюртука. На шее у него висел серебряный медальон в виде причудливого вензеля, больше ничего. В руках он держал книгу, заложенную множеством закладок, которая тотчас вызвала у меня ассоциации с Библией или Кораном — без особых на то оснований.

Впрочем, судя по тому, в какую сторону она открывалась, если это и был Коран, то переводной.

— Друзья мои, рад видеть вас тут! — заговорил Стас. У него был приятный и звучный голос, как у хорошего священника. Такой хочется слушать и слушать. — В наши непростые времена отрадно видеть, что столько адептов и будущих адептов нашли в себе силы искать новое знание!..

Дальше он повел в том же духе. Следить за нитью его речи не всегда было легко, в основном потому, что он произносил слова слишком напевно и мелодично. Пока он говорил, простоволосые женщины незаметно поднялись со своих мест, опустили тяжелые портьеры на окнах и разожгли повсюду свечи, погрузив комнату в теплый красновато-оранжевый полумрак. Запахло какими-то благовониями.

В такой атмосфере я ожидала, что Стас будет склонять нас к какому-то благочестивому поведению, может быть, говорить об общности разных священных книг или о каком-то тайном знании, которое кроется в них во всех — нет! Он говорил совсем о другом, причем вещи неожиданно интересные и даже здравые.

Он говорил о том, что древние священные книги — суть перечень инструкций по выживанию, своды законов, без которых не могли обойтись древние племена. Библия много говорит о том, какие ритуалы нужно выполнять, какую еду и с чем есть; Коран в этом плане ничуть ей не уступает, только добавляет еще больше гигиенических и бытовых инструкций.

— И одна из главных этих инструкций, одно из главных правил техники безопасности, — говорил Стас, — как вы думаете, какое?

Он прислушался, ожидая, видно, от зала какого-то ответа. Однако все молчали, завороженные звучанием его голоса. Я подумала, не сказать мне что-нибудь едкое, мол, «не верьте сладкоречивым красавцам», но вовремя вспомнила, что мне полагается играть роль тихой и скромной девушки.

— Не верь колдунам! — патетически воскликнул оратор.

Это было так неожиданно, что, каюсь, я чуть не рассмеялась. Кто-то из новоприбывших тоже хихикнул — кажется, один из молодых людей. Оглядевшись по сторонам, я увидела, что остальные сидели с постными или донельзя удивленными (тоже новенькие) лицами.

— Ничего в этом нет смешного, — сурово продолжал светловолосый красавец. — Коран называет «сихр», колдовство, одним из самых больших грехов, наряду с оставлением священного джихада и клеветой! Библия говорит нам — ворожеи не оставляй в живых, и все это среди обиходного перечисления правил и приличий, потребных для обычной жизни! Всякий, кто будет ворожить, должен быть изгнан из народа своего — вот что сообщает дальше эта книга. Не слушайте гадателей, тех, кто говорит с мертвыми, тех, кто ходит сквозь огонь и приносит жертвы незнакомым богам, иначе бог разгневается на тебя и истребит тебя, одного или вместе со всем твоим народом, — светловолосый обвел нас долгим внимательным взглядом, в котором мне почудилось что-то гипнотическое. Может быть, виной тому было освещение.

Оратор продолжил говорить. Притом, по его словам выходило, что и Библия, и Коран непреложно верили в колдовство, считали его не просто шулерством, но делом вполне серьезно: мусульманские авторитеты полагали, что колдуны и маги получают сведения от демонов (шайтанов), которые, в свою очередь, перехватывают искаженные сведения от самого Аллаха. Библия же упирает в основном на то, что колдуны, гадатели и прочие деятели подобного рода служат ложным богам, и даже если им что-то удается, то это искушение Господа.

— Иными словами, понимаете ли? Заранее они отвращали своих последователей от всяких контактов с иными верованиями, потому что знали, — блондин особенно выделил голосом эти слова и обвел аудиторию горящими глазами, — абсолютно точно знали, что так называемые ведьмы и чародеи владеют иной силой, способной соперничать с так называемыми божественными чудесами!

После этого он заговорил о той самой энергетике черного и первородной бездне, из которой, мол, черпает силы изначальное колдовство — и потому, мол, черный цвет порицается религией.

Тут я еле утерпела, чтобы не встать и не сказать, что это полная чушь: даже такой атеистке, как мне, известно, что черный цвет в христианстве, напротив, считается как бы не одним из самых благочестивых, знаком смирения — поэтому сутаны священников, например, черного цвета. Что касается ислама, то тут я мало что знаю, но все же сомнительно, чтобы и там отвергали черный цвет! Сколько мне помнится, традиционный мусульманский женский наряд — черного цвета, как раз из того же соображения скромности… или зеленого? Надо бы спросить у Марины. Хотя мусульмане Необходимска редко соблюдают древнюю обрядность… как и христиане, впрочем. Но Марина мне как-то говорила, что в мечеть женщины все равно ходят в отдельные дни и покрывают головы платками…

Однако никто кроме меня этой цветовой ахинее не возмутился, даже тот юноша, который усмехался ранее. Все сидели и слушали очень заинтересованно. Я постаралась изобразить такой же интерес в глазах, но это было сложно сделать, одновременно разглядывая публику.

Поймав мой взгляд, Светлана, все еще сидевшая рядом, взяла мою руку и крепко ее сжала:

— Да, так и чувствуется, что открываются глаза, правда? — сказала она тихим, воодушевленным шепотом. — У меня первый раз было ровно такое же чувство!

Мне оставалось только закивать.

В завершение Стас сообщил, что его Школа давно занимается исследованиями тайн древних колдунов, и в качестве затравки предлагает гостям древний ассирийский гимн, призванный очистить разум и прикоснуться к тайнам природы.

— Я попрошу моих очаровательных помощниц из числа Посвященных одолжить мне свои голоса, — торжественно проговорил «колдун».

Моя Светлана и еще две женщины с готовностью вскочили с мест и встали рядом со Стасом. Две из них оказались такими невысокими, что он легко возложил руки на их макушки. После чего откинул голову назад и запел.

И тут случилось нечто странное.

Я люблю музыку, люблю и пение. Меня сложно назвать ценительницей — никогда не могла понять, что такого, например, в опере. Шефа это приводит в отчаяние: он-то как раз настоящий меломан. Но его ухо слышит больше, чем мое. В любом случае, хорошая песня может меня порадовать, может привести в меланхолическое настроение. Но никогда еще я не слышала такого, что бы могло погрузить меня в настоящий транс!

А именно это и произошло.

Едва я услышала низкое, горловое пение, как мой желудок ухнул вниз — словно при резких маневрах на аэромобиле. Пели они поначалу без слов, просто низкие звуки, бесконечное протяжное «а-а», словно стон или песнопение. Как в церкви, но ощущение было совсем другое. У меня даже мурашки побежали по спине. А потом вступили слова…

Да пребудет, да пребудет вовеки…

Под ночным солнцем, да пребудет,

Да пребудет вовеки, да пребудет,

Под звездным светом, да пребудет,

Да не окончится, да не окончится вовек,

Под гудящим небом да пребудет…

И так долго, не знаю даже сколько. Слова повторялись, но что-то в ритмике каждой фразы заставляло мучительно ждать каждой строчки — то ли подъем музыки, то ли еще что-то. К своему удивлению, я слушала с неослабным вниманием. У меня перед глазами начали проходить смутные картины, удивительные и неясные. Что в этих картинах заключалось, я сказать сама бы не могла, только вот не сразу заметила, что свечи уже погасли, и почти все разошлись — в комнате, кроме меня, остались только Стас, Светлана и другие женщины в черном.

— Милая моя Аня, проснитесь же! — Светлана гладила меня по руке.

— Впервые вижу, чтобы кто-то так глубоко прочувствовал древнюю магию, — Стас смотрел на меня с таким несомненным одобрением, что щеки мои, наверное, покраснели. По крайней мере, я изрядно это подозревала.

— Вы должны, вы просто обязаны прийти завтра, — Светлана снова взволнованно пожала мою руку. — У вас, несомненно, большие способности!

— Способности к чему? — спросила я тупо.

— Как к чему? — воскликнула другая женщина, кажется, Ирина. — К магии.

Мне внезапно стало страшно. В магию я не верила, что происходило со мной, не понимала. Я очень остро вспомнила булавку, которую Златовская прижала к моей щеке. Это было прошлой осенью, но память так ярко вспыхнула во мне, словно прошло не больше недели.

Я вскочила в такой спешке, что отодвинула тяжелый стул. Голова плыла. Мне нужно было выбраться оттуда, выбраться во что бы то ни стало!

— Аня, что с вами? Вам нехорошо? — Светлана схватила меня за руку.

— Мы не можем отпустить вас в таком состоянии, позвольте, мы проводим вас, — проговорил Стас своим низким волшебным голосом. — Где вы проживаете? Вы одна? Может быть, стоит послать за кем-то из ваших родных?

В моем затуманенном сознании отложилось только, что меня хотят удержать, сковать, не пустить. Они снова хотят меня запереть! В клетке!

Всплыли иные картины: стеклянные тубы от пола до потолка, шланг, который запихивали мне в рот, а потом меня в эту трубку, а я маленькая, все вокруг большие, сильные, я не могу пошевелиться…

Я рванулась, Светлана вскрикнула. Похоже, я больно дернула ее руку.

Это меня отрезвило.

Тут же вспомнилось другое: история с «призраком» госпожи Байстрюк и оптическим аппаратом Монро. Тогда я тоже погрузилась в состояние аффекта и все разнесла. Но что простительно один раз, второй — просто позор! Неужели же я не могу справиться с собой? Ведь ничего же, в сущности, не произошло!

И надо радоваться, что у меня нашли какие-то способности к магии… на самом деле я тут же начала подозревать, что этот странный гимн так гипнотически подействовал на меня из-за моего происхождения. Как бы то ни было, это поможет мне втереться в доверие, как хотели Вильгельмина и шеф!

— Прошу прощения, — тихо сказала я. — Я… мне немного не по себе. Да, конечно же, проводите меня! — я поглядела на Стаса, как я надеялась, достаточно робко.

— Может быть, за кем-то послать? — снова повторил Стас, слегка наклоняясь ко мне (при его росте ему и впрямь пришлось наклоняться!) и касаясь моего плеча.

Я мотнула головой.

— Нет, я живу одна. Снимаю комнату на Голубой улице… — я назвала адрес.

— Бедняжка! — сказала то ли Ирина, то ли не Ирина. — Ну, уж теперь-то мы не оставим вас одну!

— Если, конечно, вы сами этого хотите, — мягко добавил Стас.

Хочу ли я? Больше всего на свете я хотела вырваться от них и сбежать за тридевять земель!

— Вы очень любезны, — не знаю, удался ли мне лепет или нет, но, вроде бы, поверили.

И они меня не оставили.

Только выходя из здания под конвоем двух женщин в черном и Стаса, я сообразила, что, прослушав весь «ассирийский гимн» от начала и до конца, так и не поняла, что же там должно «пребыть вовеки».

За неделю, конечно, мы с делом не закончили. Хотя должна сказать, что в целом глубокое внедрение мне удалось. Все прошло гораздо успешнее, чем я смела надеяться.

Моя первая встреча со «Школой» состоялась в субботу, а в пятницу на следующей неделе я отправилась в гости к старшему инспектору Пастухову, старинному другу и товарищу шефа. Точнее, не столько к нему, сколько к Эльдару Волкову, его подопечному.

Точно отношения Пастухова и Эльдара охарактеризовать трудно: Эльдару скоро исполняется восемнадцать, он уже совершеннолетний (по нашим законам совершеннолетие считается с семнадцати лет), так что по-настоящему приемным сыном или хотя бы опекаемым он быть не может. Вместе с тем Пастухов принял живейшее участие в его судьбе и живут они вместе.

Правда, не знаю, сколько тут доброй воли Пастухова, а сколько дело случая: в прошлом году после того, как мы с Эльдаром вместе побывали в плену у организованной преступности, Эльдар потерял съемную комнату, и старший инспектор пустил его пожить к себе в общежитие. Эльдар — парень с золотыми руками и ясной головой, подрабатывал на сборочной линии и был подмастерьем инженера. Поэтому он за короткое время стал в общежитии незаменим: починил все, до чего у занятых полицейских руки не доходили, соорудил стиральную машинку, с которой могли обращаться даже генмоды, и даже приспособился готовить какие-то разносолы из доступных небогатым службистам продуктов.

В общем, на исходе второй недели пребывания Эльдара в общежитии к Пастухову явилась делегация от соседей, которые слезно просили оставить парня у себя. Косвенным следствием этого явилось то, что Пастухов пристроил Эльдара на службу стажером и даже запихнул его на заочные гимназические курсы, специально для тех полицейских, которые по каким-то причинам гимназию в свое время не закончили, но захотели поступить в высшее учебное заведение.

Но я направлялась к Пастухову навестить Эльдара вовсе не потому, что он был мне симпатичен или потому, что я хотела поинтересоваться его успехами. Все дело в том, что Эльдар был оборотнем, и у меня созрел к нему вопрос.

Пожалуй, с этого надо было и начинать рассказ: Пастухов принял такое участие в его судьбе в первую очередь именно потому, что Эльдар умел превращаться в большого клыкастого волка. Оборотни в наше время почти истреблены и почитаются многими за сказку, но, по словам самого Эльдара, на его родине в Сарелии встречаются еще целые оборотневые деревни.

Меня, впрочем, больше интересовали не они, а другая нечисть, которая могла сохраняться в сарелийских лесах. Я рассчитывала, что Эльдар, как оборотень, может об этом знать.

Из Медного конца куда угодно добираться неблизко — как-никак, край города. Мне пришлось сменить несколько трамваев, поэтому, добравшись до общежития Пастухова, я пошатывалась от усталости. Кроме того, от свежего весеннего воздуха у меня слегка кружилась голова.

Общежитие, большое кирпичное здание с полукруглыми окнами, показалось мне смутно угрожающим. Я подумала, уж не вернуться ли обратно, но тут на крыльцо вышла незнакомая мне генмод-овчарка и приветливо осведомилась, не пришла ли я к кому-то в гости.

— Да, я к Эльдару… Архиповичу, — сказала я нерешительно.

Овчарка обрадовалась, как будто я была ее любимой племянницей (судя по бляхе на ошейнике, она носила звание старшего патрульного, а возрастом, похоже, превосходила и Пастухова, и шефа).

— Надо же! — воскликнула она. — Подруга, стало быть? Заходите, заходите! А он дома как раз, только что печку починил, как мой муж просил…

Среди генмодов-собак браки встречаются значительно чаще, чем среди генмодов всех прочих видов. Причина, наверное, в том, что их образ жизни куда ближе к человеческому. Коты, например, насколько я знаю шефа и его знакомых того же вида, все одиночки. Если они и создают подобия семей, то не основанные на романтических узах, а в партнеры для проживания выбирают людей или генмодов других видов. Но собаки проживают именно супружескими парами, а часто и более крупными семейными группами, со всякими родственниками и свойственниками. Понятия не имею, как они решают вопрос, если у кого-то из супругов не выведен до конца ген подчинения; рискуют ли совместным потомством или заводят детей от кого-то постороннего…

Не знаю ни одну семейную чету собак-генмодов настолько близко, чтобы спросить.

Овчарка, которую звали Алина Викторовна (можно просто «тетя Алина, милочка, меня все так зовут!») проводила меня к комнатам, занимаемым Эльдаром и Пастуховым.

Шеф любит подражать людям: его дом в Рубиновом конце обставлен примерно так же, как любое достойное жилье человека приличного, но не очень большого достатка. В отличие от него, ни Пастухов, ни Эльдар, похоже, к уюту не стремились. Первая комната вообще была абсолютно пуста, если не считать комода с ручками-скобками (я видела такие раньше: скобки нужны, чтобы удобно было открывать пастью) и низкой кровати-лежанки. Во второй комнате, кроме почти такой же низкой кровати, имелась наполовину заставленная книжная полка и письменный стол у окна. За письменным столом как раз сейчас сидел Эльдар, согнувшись в три погибели над учебником.

Он распрямился и ошалело уставился на меня, как будто не ожидал увидеть.

— Добрый день, Эльдар, — сказала я.

Мы с ним виделись последний раз недели три назад на собрании математического кружка: он ходил на него не каждую неделю, как и я, так что пересекались мы довольно редко. Мне показалось, что за то время, пока мы не виделись, он вырос еще сильнее. Молодые люди в возрасте Эльдара вообще раздаются в плечах довольно быстро, но он делал это с какой-то феноменальной скоростью — может быть, наконец-то нормально питался?

— Аня? — мне показалось, что его удивление было окрашено некоторым недовольством. — Что с вами? Вы отвратительно выглядите!

— Спасибо, — рассеянно произнесла я, оглядываясь. У меня почему-то слезились глаза. — У вас есть, куда присесть?

Мне показалось неудобным садиться на кровать.

Эльдар тут же вскочил, отодвинул от стола стул и предложил мне его. Я опустилась с благодарностью — ноги не держали.

— Что случилось? — спросил он довольно резко. — С Мурчаловым что-то?

— Почему? — искренне удивилась я. — Насколько я знаю, все в порядке.

Правда, я не заходила домой уже неделю… но что может случиться за неделю? Кроме того, произойди что-то серьезное, Вильгельмина Бонд наверняка связалась бы со мной.

— Да на вас лица нет! — воскликнул он. — И вы похудели… Вы болели?

Я покачала головой.

— Отнюдь, просто пришлось вживаться в образ. Но это ерунда, я уже привыкла. Послушайте, у меня к вам серьезный вопрос…

— И сколько вы вживались в образ? — перебил он меня.

— Не знаю… — проговорила я нерешительно. — Кажется, с прошлого воскресенья… нет, тогда я успела пообещать. Не помню.

— Вы с ума сошли! — воскликнул он. — Так и умереть можно! Особенно вам, с вашим обменом веществ!

У меня кружилась голова, поэтому недосуг было спрашивать, откуда Эльдар знает о моем обмене веществ. То есть он, разумеется, знал, что я генмод — трудновато не узнать об этом, когда человек у тебя на глазах превращается в безмозглую куклу под воздействием булавки! — но мы никогда не обсуждали с ним всякие сопутствующие вопросы, вроде моего здорового аппетита.

Или он заметил, что я обязательно перекусываю до и после занятия кружка?

— Нельзя умереть, — снисходительно проговорила я, — я же пила вино, и там еще печенья постоянно приносили. Да я и не голодала по-настоящему, просто порции выходили довольно маленькие…

— То есть в желудке у вас что-то было?

— Ну да, вот я и говорю…

— Погодите, я сейчас, — велел мне Волков и торопливо вышел.

Вернулся он довольно быстро, неся в руках глиняный горшочек.

— Запеканка из утки, — коротко сказал он и сунул горшочек мне в руки. Он был еще теплым и восхитительно пах.

Стул, на котором я сидела, стоял слишком далеко от стола, поэтому мне пришлось поставить кухонную утварь прямо на колени. Но это Эльдара, казалось, ничуть не смутило. Он просто сунул мне в другую руку ложку.

— Ешьте, — сказал он. — Потом поговорим.

Безвольно я зачерпнула ложкой немного невзрачного, но ароматного месива из горшочка и поднесла к губам. До чего вкусным, невыносимо вкусным мне это показалось!

Я не выдержала и разрыдалась.

— Господи, Аня! — воскликнул Эльдар. — Что с вами сделали⁈ Вы после пыток у тех мерзавцев — и то не плакали!

Плюнув на отсутствие воспитания, я вытерла глаза тыльной стороной ладони (чтобы тянуться за носовым платком, мне бы пришлось выпустить ложку). И сказала:

— Ничего, ничего особенного… Все в порядке, просто устала… Но сначала расскажите мне — как вы считаете, вампиры существуют?

— Вампиры? — он казался пораженным. — Это кто еще такие?

— Ну… вампиры, вурдалаки, может быть, упыри. Не знаю, как вы их называете.

Эльдар нахмурился.

— Вурдалаки — так на юге Сарелии иногда называют оборотней. Об остальном никогда не слышал, — сказал он. — Нет, стойте, мой дед рассказывал сказки об оживших утопленниках, иногда он называл их упырками… Вы их имеете в виду?

Разумеется, я имела в виду совсем другое.

— Ешьте, — снова велел мне Эльдар, извлекая откуда-то нормальный носовой платок и промокая мне щеки. — И потом рассказывайте подробнее.

Поначалу все вроде бы шло лучше некуда — так мне казалось.

После моего панического замешательства во время пения гимна мне сперва хотелось избавиться от всех и всяческих провожатых. Общество Стаса, Светланы и Ирины, которые увязались за мной, отнюдь не радовало. Но я быстро успокоилась и поняла, какие благодатные перспективы передо мною открываются.

По какой-то причине — может быть, посчитав особенно податливой к внушению — они плотно взяли меня в оборот. В тот самый вечер Светлана и Ирина поднялись со мною наверх в съемную комнату, восхитились «буколическим уютом» обстановки и порадовались, что мне удалось так быстро, едва начав самостоятельную жизнь, снять такую хорошую комнату. Я не стала им говорить о проблемах с квартирной хозяйкой и ни словом не упомянула, что слово «буколический» относится к пастушескому быту на лоне природы. В конце концов, мне нужно налаживать контакты и выяснять, чем занята дочь нашей клиентки, так? А я за весь вечер даже краем глаза Викторию не увидела.

К счастью, женщины сами пошли мне навстречу.

— Ты показала восхитительную концентрацию на первом занятии, редко такое увидишь! — воскликнула Ирина. — Почему бы тебе завтра не прийти на воскресный семинар? Он для тех, кто готовится переходить на следующую ступень.

— Даже не знаю… — я сделала вид, что сомневаюсь. — Разве стоит? На этом первом занятии были люди, которые ходили уже много недель, а я ведь первый раз сегодня…

— Ну-ну, — Ирина похлопала меня по руке. — Сказать по правде, у большинства из них нет ни на грош настоящей силы… ты пока не понимаешь, но ты поймешь.

Произнесла она это, понизив голос и пристально глядя мне в глаза. Если смотреть на Ирину беспристрастным взором, в ней не было ничего страшного: странновато причесанная (в том смысле, что не причесанная вообще) женщина лет тридцати со слишком темной губной помадой. Мне ли было опасаться такой, как она, после Златовской/Серебряковой?

И все же в этот момент мне сделалось не по себе. Что-то такое было в ней, в намертво сосредоточенных темных глазах, в поджатых губах, в том, как она вся нацелилась на меня, словно пистолетное дуло… В общем, я ощутила угрозу, тем более неприятную, что я ее не понимала. Ведь в самом деле, чем она могла мне угрожать? Я не изменила привычке носить нож у щиколотки, я была крупнее и сильнее ее и, судя по тому, как суетливо она двигалась, никаких боевых искусств Ирина не изучала.

Однако… их было двое, а я одна. К тому же, кто знает, какие секреты могли оказаться у этой секты?

На короткий момент я почти поверила, что магия может оказаться реальной. Или хотя бы отчасти реальной — ходили же по городу упорные слухи о лечении гипнозом! Вдруг и тут что-то подобное?

— Хорошо, — пробормотала я. — С удовольствием… Когда и где?

— О, мы тут недалеко живем, мы зайдем за тобой! — светло и жизнерадостно сказала Светлана, и мне тут же стало смешно, что я могла их бояться.

Обычный же вечер, обычная комната с рукомойником на стене… Магии не существует! А я должна расследовать важное дело о том, как кучка мошенников обманывает и затягивает в свои сети молоденьких девушек!

…Я не знала, что отныне мне предстоит качаться на этих качелях — «верю-не верю» — несколько дней, и с каждым днем раскачка будет уносить меня все дальше.

Как оказалось, до сих пор я вела очень защищенный образ жизни, где все обо мне заботились. Ничто из моего прошлого — разве только те несколько недель, что я провела на грязных улицах Оловянного конца, дружа с крысами, прежде чем меня подобрал Василий Васильевич — не подготовило меня к утреннему чаю, который предложила мне квартирная хозяйка!

Сколько бы ни стоил завтрак, который входил в стоимость аренды, Вильгельмина за него переплатила! К чаю предлагалась только слегка зачерствевшая булка, а масло, если судить по вкусу, пролежало в буфете безо льда дня четыре! Когда же я спросила, нельзя ли получить варенья, домашняя хозяйка только скупо кивнула на буфет, стоявший в углу мрачной столовой:

— Ну, посмотрите, что там есть…

«Там» обнаружилась банка с невнятной засохшей коричневатой субстанцией на самом дне — не знаю, было ли то варенье, мед или нечто иное. Мне не хватило смелости выяснить. Кроме меня за завтраком присутствовал только один из множества квартирантов: унылый тип в одежде клерка, с очками, подвязанными шнуром. Он вяло ковырялся в раскисшем омлете, который хозяйка поставила перед ним с мрачным видом — вот, мол, ваш завтрак на галлийский манер!

М-да.

Мне даже стало интересно, определила ли меня Вильгельмина в этот пансион экономии ради, или, договариваясь о комнате, не удосужилась заглянуть ни в столовую, ни на кухню? А может быть, она, как и шеф, считает, что молодежи полезно преодолевать трудности?

«Ну ничего, — подумала я, — можно заехать домой и позавтракать там, заодно и новости узнаю».

Однако не тут-то было. Не успела я встать из-за стола, как вошла единственная хозяйская служанка — мрачная пожилая женщина, которая всем своим видом, казалось, демонстрировала скорбь от потери любимого человека.

— К вам гости, барышня, — сказала она.

«Гостями» оказались давешние Ирина и Светлана. Они вошли в столовую, так же облаченные в черное и такие же простоволосые, как вчера — длинные пряди выбивались из-под зимних шапок.

— Ах, дорогая, как тебе спалось? — с искренним участием спросила Светлана, снова хватая меня за руки. — Готова ли ты к продолжению сеансов?

— Уже? — удивилась я.

Мне казалось, что второе собрание должно состояться где-нибудь ближе к вечеру, в более приватной обстановке. Я также надеялась увидеть на нем Викторию — уж на вечернике для «своих» она должна была появиться!

— Да, а чего ждать? — спросила Ирина. — Само собрание ближе к вечеру, но пока до него есть время, мы тебе можем показать наши учебные книги, познакомить с адептами… тебе понравится!

У меня имелись некоторые сомнения в этом, но возражать я не стала. Правда, мне хотелось дойти до Вильгельмины и сообщить, чем кончилось вчерашнее приключение, но я рассудила, что письмо будет ничем не хуже, даже информативнее. Поэтому я сказала, что все хорошо, только мне нужно черкнуть открытку тетушке — и зашла по дороге на почту.

Светлана и Ирина вежливо не заглядывали мне через плечо, постояли в стороне, пока я надписывала открытку у почтовой конторки, но я все же воспользовалась кодом, как мне хотелось надеяться, прозрачным: «У меня все хорошо! Кажется, завела новых подруг. Сегодня весь день проведу с ними».

Почта в Необходимске доставляется четыре раза в день, я отправила письмо с утра, так что Вильгельмина получит его немногим позже полудня. Впрочем, может быть, к тому времени я освобожусь и зайду к ней сама.

Не освободилась.

После почты мы отправились в симпатичный особнячок — вовсе не тот, где проходило вчерашнее собрание, хоть и на соседней улице. Этот выглядел странным гибридом присутственного места и жилого дома: по коридорам витал запах сургуча и воска, а еще еды — овощного салата и какой-то каши, если я ничего не путаю. В обставленной как рабочий кабинет, мимо которой мы проходили, лежали на столике пяльца с неоконченной вышивкой и стояла забытая чашка с чаем.

Шторы висели на всех окнах, даже в коридорах, отчего в доме царил полумрак — еще одна примета жилища. Однако почти все двери были открыты нараспашку, словно в конторе во время камеральной проверки, а встреченные нам люди (в основном, женщины) носили только черное, словно униформу. Никто из них и не подумал с нами поздороваться, у каждой, казалось, были какие-то срочные дела.

— Ну вот, какая удача, — сказала Светлана, заводя нас в одну из комнат. — Ты ведь говорила, что любишь рисовать, так? Мы как раз раскрашиваем брошюры, они понадобятся в среду.

Тут же я пожалела, что упомянула про свое желание нарисовать портрет Марины. Надо было лучше контролировать себя! Может быть, секрет и безобидный, но неуютно стало от того, что эту сокровенную часть меня выставили на всеобщее обозрение.

И все же почти сразу мне стало некогда раздумывать: меня усадили за столик, поставили передо мной краски и кисти и положили стопку отпечатанных брошюр — на хорошей бумаге, но черно-белых, видимо, ради экономии. Цветная печать стоит баснословно дорого.

Кроме меня за соседним большим столом занимались тем же самым еще две девушки — обе в сером, с подобранными волосами. Они представились «адептками второго ранга», одну звали Женей, другую — Сашей. Обе показались мне очень милыми. Светлана и Ирина добродушно обменялись с ними несколькими фразами с какими-то общими шутками; атмосфера царила легкая и непринужденная.

— Ну, оставлю вас за работой, — сказала Светлана и погладила меня по голове. — Я скоро приду, принесу что-нибудь вкусненького и проверю, как у тебя дела, хорошо?

Последнее она проговорила тише, обращаясь непосредственно ко мне.

Несмотря на обстоятельства, забота была мне приятна, и я кивнула с благодарностью.

Брошюра, которую мне предстояло раскрасить, была хорошо отрисована: на ней женщина в длинном черном платье с длинными распущенными волосами стояла посреди стилизованного райского сада: к ней опускались ветви, увешанные плодами, подле нее на поводке шли ягуар и огромный козел или тур с загнутыми рогами. Не люблю козлов, но здесь животное смотрелось благородно!

— В какие цвета раскрашивать? — спросила я своих товарок.

— В какие хочешь, — доброжелательно ответила мне Женя, а Саша добавила:

— Славно будет, если все открыточки получатся друг на друга не похожие! Чтобы в каждой была душа создателя, в каждой магия, понимаешь…

Она посмотрела на меня значительно, будто ожидая, что я вдохну магию в ровные отпечатанные линии с еле намеченным лицом женщины и слишком гладкую, не вполне подходящую для акварели бумагу.

Любопытства ради я раскрыла эту то ли открытку, то ли брошюру. Внутри оказался тот самый гимн, что погрузил меня в транс накануне вечером. Из набранных курсивом строчек я узнала, что «да пребыть» должна тьма, вечная, изначальная и первозданная. Ну что ж, можно было догадаться.

Раскрашивать брошюры в мои планы не входило: мне нужно было разыскать Викторию Вертухину или, по крайней мере, узнать что-либо про нее. Однако вызывать подозрения тоже не следовало: я решила порисовать какое-то время, а потом сделать перерыв под предлогом того, что у меня затекла спина или устали глаза, побродить по особняку. Раз это была постоянная база секты, решила я, есть неплохие шансы что-то найти.

Но случилось неожиданное: работа меня увлекла. Казалось бы, что интересного — знай себе раскрашивай уже готовые открытки, ни полета мысли, ни творчества. Но мне вдруг стало интересно! Я ведь всегда любила рисовать, только дома мне редко выпадал случай поработать красками. Разве что по воскресеньям, когда шеф почти всегда устраивал выходной, и мало было риска, что он сорвет меня с места своим поручением. Как правило, я делала наброски только карандашом. Да и Мурчалов меня поощрял совершенствовать именно карандашную технику: это полезно в сыскной работе.

А тут — вроде и бумага не совсем подходящая, но кисточка была хорошей и тонкой, на краски культисты тоже денег не пожалели. Да и девушки Женя и Саша оказались отличными товарищами: они говорили мало, но то и дело то одна, то другая отпускали шутку или какое-нибудь веселое замечание. Кроме того, они иногда искоса поглядывали в мою работу и хвалили меня — и аккуратно, и цвета я хорошо подбираю, с фантазией и со вкусом, без выкрутасов…

Кроме того, два или три раза забегали Светлана или Ирина, приносили вино — «это совсем легкое, да еще разбавленное, пейте смело!», печенье и сыр. За работой я ела мало, но от перекусов и вина в голове стало приятно легко, а от ощущения общего дела, которое я делаю вместе со всеми, сделалось как-то особенно тепло и радостно.

«Ты сыщица! — напомнила я себе. — Ты здесь, чтобы разоблачить вредный культ!»

Но какая-то часть меня тут же спросила, с чего я взяла, что этот культ так уж вреден. Если он не нравится таким людям, как клиенты Вильгельмины или даже сама Вильгельмина, это вовсе не значит, что культ плох! Просто люди встречаются, хорошо проводят время, нашли себе общие интересы… Ну и что, что это мистика и оккультизм, ну и что, что я во все это не верю? Мало ли вещей, в которые я не верю, но которые приносят другим людям удовольствие! Разве плохо, например, что верующие построили церкви, вроде той, в которой встречается по субботам наш математический клуб?

— Ах, вы уже управились! — воскликнула Светлана, входя в комнату в очередной раз.

Разогнувшись, я с удивлением обнаружила, что и в самом деле: подле меня больше нет нераскрашенных заготовок, за окнами синеет вечер, а в комнате включен электрический свет.

— Какие вы молодцы! — Светлана просматривала мои открытки, а заодно и те, что лежали стопками рядом. — Особенно ты, Анечка! Первый день, а уже так хорошо включилась в работу!

— Да, — подтвердила Женя, тепло мне улыбаясь. — Без нее мы бы не управились.

У меня слегка болела шея, затекшая от долгого сидения, а глаза, как я только что обнаружила, слезились. Но все же я чувствовала огромное воодушевление. До чего приятно было заниматься любимым делом, в команде людей, который разбираются в нем не хуже тебя, да и к тому же не скупятся на похвалу! Даже появилось ощущение, что мы и впрямь добились чего-то очень важного в тот день.

При этом у меня совершенно вылетело из головы, что я на задании, и что должна искать клиентку. И вообще я уже не очень верила в разрушительную природу этой секты.

Лишь позднее я узнала, что так — на общее дело — «Школа детей ночи» ловит всех, достаточно наивных, чтобы попасться на ее удочку, и достаточно созидательных, чтобы не купиться на более простую наживку. Меня отнесли именно в эту категорию.

— Знаешь что, — проговорила Светлана заговорщицким тоном, — вообще-то, ты еще довольно низкого ранга, тебе не положено… Но я могу показать тебе нашего Темнейшего лидера! Ты и впрямь хорошо потрудилась.

Я чуть было не спросила: «Увидеть Гуннара Лейфссона?», но вовремя прикусила язык. Обычной девушке, зашедшей с улицы, неоткуда было знать, как зовут предводителя секты. Поэтому только энергично закивала.

При этом мне и в голову не пришло протестовать, что я официально вовсе не вступала в Школу.

— Пойдем! — тихо проговорила Светлана. — Тебе понравится.

С наступлением сумерек коридоры особнячка оказались освещены еще хуже, чем днем: когда светило солнце, портьеры только создавали полумрак, теперь же они полностью перекрывали скудный свет сумерек, а электрическое освещение оставляло желать много лучшего — горели только зажженные через огромные промежутки тусклые светильники, которые, казалось, давали больше теней, чем света.

Моя спутница тоже без труда ориентировалась в этой полутьме и безошибочно приветствовала всех, кто попадался нам навстречу, по именам.

Когда я выразила удивление этим ее умением, она сказала:

— Так мы ведь Школа детей ночи, не так ли? Ночь — наша мать и наш отец… Ничего, когда ты продвинешься дальше по пути познания, темнота тоже перестанет тебя пугать.

Я смолчала, не сказав, что темнота меня отнюдь не пугает и что ночное зрение у меня лучше, чем у многих. Что меня путало, так это не темнота, а мешанина теней и полусвета, казалось, специально задуманная так, чтобы сбивать с толку. Понятное дело, что и у Светланы нет никаких мистических сил, просто она привыкла и все тут выучила.

У меня мелькнула мысль, не значит ли это, что Светлана живет в особняке постоянно, но я решила, что это не имеет значения.

Тем временем мы подошли к неприметной двери, из-за которой доносился приглушенный голос. Светлана приоткрыла ее и сделала жест мне заходить следом за ней.

За дверью висела длинная портьера; в полутьме я сразу налетела на нее лицом и испытала короткий приступ дезориентации, однако Светлана поймала мой рукав и втащила меня внутрь. Здесь было ненамного светлее, чем в коридоре. Мы оказались в просторной, довольно уютной комнате, заставленной уже не дешевыми стульями, а рядами мягких кресел. Впрочем, «рядами» сильно сказано; я решила, что всего тут было мест пятнадцать, не больше. Занимали их снова только женщины.

Перед этим импровизированным театром выступал мой старый знакомец Стас. Он поймал взгляд Светланы и тихо кивнул ей. Мол, я знаю, что ты привела зрительницу, все правильно.

Он продолжил говорить:

— … надо ли это повторять? Вы слабы и ничтожны! Вы пока еще не достойны ночи, — он обвиняюще махнул рукой в сторону окна, за которым синели поздние сумерки, — потому что вы умеете только жаловаться, только трусить, только брать! Сильный человек, настоящий адепт, силен во всем. У него всего достаточно: денег, власти, восхищения и обожания других. И он, не скупясь, делится всеми этими благами, потому что по-настоящему презирает их. Вот например…

Он подхватил со стола, стоящего позади, мешочек. Там звякнуло.

— Здесь золотые монеты, — сказал он. — Школа от души делится ими со своими адептами. Подходите и берите, кому сколько нужно, — его голос достиг властного крещендо. — Ну! Подходите и берите!

Никто не отозвался. Скрипнул чей-то стул.

— А если так?

Стас подошел к стоящему ближе всех креслу — в нем кто-то сидел, но сзади, из-за спинок, я не видела, кто, — запустил руку в мешочек и высыпал несколько монет на колени сидящему. Женщина с возмущением вскочила.

— Как вы смеете!

У нее оказался немного визгливый голос. Судя по нему, ей было много за тридцать. Никак не Вертухина.

— Правильно, — голос Стаса, кажется, сменил гнев на милость. — Чему-то вы уже успели научиться. Сильный человек не берет из милости. Сильный человек отбирает то, что ему нужно — или дает. Сейчас я предложу вам упражнения для обретения силы…

Я начала догадываться, что упражнения для обретения силы будут заключаться в пожертвованиях в пользу Школы, но тут Светлана тронула меня за рукав.

— Пойдем, — сказала она, — дальше тебе еще рано.

Она вывела меня обратно в коридор и остановилась в нерешительности.

— Послушай, — сказала она, — у меня еще дела в этом крыле. Найдешь дорогу назад? Тут на самом деле легко: прямо по этому коридору до лестницы, потом вниз, на первый этаж… А там висит объявление, где занятия второго круга.

Я согласилась, что это в самом деле легко, и даже полутьма, царящая в коридоре, мне не помешает.

— Ну и отлично! — Светлана просияла. — Я приду, заберу тебя с сеанса.

Светлана скрылась, а я, пройдя для виду немного в нужном направлении, остановилась, развернулась и направилась следом за нею.

Не то чтобы я собиралась выслеживать Светлану. Если бы она меня заметила, я бы сказала, что у меня остались еще вопросы. Но на самом деле я хотела просто посмотреть, что творится в других комнатах этого особняка. Что-то подсказывало мне, что я не разочаруюсь.

Я тихонько кралась вдоль ряда дверей, прислушиваясь, не услышу ли я еще голоса. Как мне показалось, несколько дверей подряд вели в ту комнату, где я была только что: из-за всех них доносился голос Стаса. Но за четвертой дверью было тихо, а за пятой я услышала другой мужской голос, незнакомый.

Эта дверь оказалась незаперта; я приоткрыла ее и так же обнаружила за ней портьеру. На сей раз я не стала эту портьеру отодвигать и входить, лишь приникла глазом к щели в ней.

Не сразу я поняла, что вижу: комната освещалась совсем скудно, еще скуднее, чем та, где я только что наблюдала за сбором пожертвований. Горело всего несколько свечей. Впрочем, и сама комната казалась не больше будуара богатой дамы. Да и то, насколько я помню, будуар Полины Воеводиной, дочери бывшего мэра и моей заклятой подруги по пансиону, был побольше.

В разбавленных свечным светом сумерках мне удалось разглядеть несколько диванов, составленных полукругом. Кроме того, прямо на полу лежали подушки, словно в каганатском серале, и некоторые люди — тоже женщины — сидели прямо на них.

Насколько можно было разобрать, тут все женщины были с распущенными волосами и в черных платьях. Кроме того, почти все они казались молоды — никого намного старше двадцати с небольшим. Всего я насчитала человек семь, не могу поручиться: часть фигур терялась в полутьме.

Зато центр этой композиции, сидящий на центральной оттоманке мужчина, освещен был хорошо. Я никогда не видела его, но сразу узнала: Вильгельмина Бонд подробно его описала. То был Гуннар Лейфссон — очень высокий (даже в сидячем положении) худой человек с длинным крючковатым носом и рыжими курчавыми волосами!

По словам Вильгельмины, у него должны были быть еще и оттопыренные уши, но этого я не увидела: их скрывали распущенные волосы до плеч.

Несмотря на черноту одеяния, он казался роскошно наряженным: его пальцы усеивали перстни, на груди висел медальон с огромным рубином — или с камнем, весьма похожим на рубин. Он вспыхивал красным, покачиваясь.

Сидел он развалясь, совершенно по-царски — или как умеют некоторые коты-генмоды, не будем показывать пальцем. У его ног на подушке сидела девушка, он гладил ее волосы.

— … время собрать силу ночи, — говорил он низким голосом с легким акцентом. — Ты!

С этими словами он указал на девушку, сидевшую на диванчике чуть поодаль от него.

— Почту за честь, — ответила она звонким высоким голосом.

Выбранная адептка встала и подошла к лидеру секты. Тот взял со столика, теряющегося в темноте, изукрашенный самоцветами фужер — или, скорее, кубок — и маленький нож с золотой рукоятью, столь же богато изукрашенный. Протянул их девушке.

Девушка приняла только нож, кубок она оставила в его руках. Оголив запястье, она протянула его над кубком и резанула по нему ножичком, так, чтобы темная кровь закапала в кубок.

— Ты сильная и хорошая дочь ночи, — одобрительно проговорил Лейфссон. — Ты даешь много и без колебаний.

— Спасибо, мессир, — ответила девушка.

Инстинктивным, почти кокетливым движением она убрала волосы с лица, и я смогла ее разглядеть. Это была Вертухина.

— Достаточно, — сказал между тем Гуннар. — За вас, возлюбленные мои!

Он поднес кубок к губам и неторопливо пригубил.

Далее мой рассказ сбился. Все дело в том, что на меня навалилась тошнота. Повествование заняло совсем немного времени — записать все в подробностях вышло бы куда дольше, чем рассказать Эльдару. Я как раз успела съесть несколько ложек, и меня замутило. Впрочем, не до рвоты: я сказала Эльдару правду, желудок у меня луженый, да и еда в нем за последнюю неделю бывала. По крайней мере, мне так казалось. Иной раз сложно уследить, что именно и в каких количествах ты ешь, когда тебя кормит кто-то другой, при этом исправно подливая вина и отвлекая на ритуалы и «учебные сеансы».

К тому же поначалу я находилась в изрядно взвинченном и приподнятом настроении от всего происходящего, а это рассеивает внимание…

— Так что, зрелище того, как этот тип пьет кровь, произвело на вас такое сильное впечатление, что вы пришли ко мне за советом? — нахмурился Эльдар. — На вас не похоже.

— О нет! — ответила я. — Это было неделю назад.

— Что же с вами происходило всю неделю? — тут он помрачнел. — Господи вседержитель, да у вас тоже брали кровь?

Я покачала головой и зачем-то в доказательство показала ему свои запястья, лишенные всякого намека на шрамы.

— О, что со мной происходило потом, рассказывать не так долго, — сказала я. — Я поняла, что мне нужно подробнее узнать о том, что происходит во всем этом вертепе… Не то чтобы я сразу решила, будто Гуннар настоящий вампир. Но я ведь читала легенды, видела даже несколько пьес… Согласитесь, «Школа детей ночи», все это складывалось довольно ловко… У меня возникли некие сомнения. В общем, я благополучно спустилась на первый этаж — никто меня не засек — нашла Светлану и сказала, что служба внутреннего круга произвела такое сильное впечатление, что я хотела бы официально стать адепткой. И после этого они занялись мною особенно плотно…

Я судорожно вздохнула, пытаясь привести мысли в порядок.

— Мне сложно толком описать, что потом творилось… Первые дня два я еще жила на той квартире… Я послала Вильгельмине пару открыток, описав в них, что видела, и она согласилась, что нам лучше не встречаться, а то вдруг они заметят. Она велела мне записывать как можно больше из происходящего и постараться найти что-нибудь незаконное в их деятельности. Потому что, видите ли, даже то, что Лейфссон пил кровь — это пустяк, — я проговорила это с горечью. — Вильгельмина сказала, что это может вызвать скандал, если напечатать в газете, может вызвать даже громкое разбирательство, но привлечь на самом деле его не за что, ведь девушки отдавали кровь добровольно… Что касается Вертухиной, то Вильгельмина сочла, если уж она увязла в этом культе так глубоко, единственный способ ее спасти — это арестовать всех старших членов. Она обещала сама пойти в ЦГУП и вызвать оттуда подмогу…

— И что же, не вызвала? — спросил Эльдар с сочувствием.

— Не знаю… Я больше от нее ничего не получала. Написала ей еще пару раз, но ответа не получила. А последние три дня мне стало почти невозможно выбираться на свободу из особняка…

— То есть вы теперь живете в особняке? — быстро спросил он.

— Да, — я кивнула. — Мне приходится много рисовать, и переписывать, и участвовать во всяких песнопениях… И не спать по ночам, да и днем выспаться не удается. Сначала это было даже весело, там довольно приятные девушки — и немногие молодые люди… Но постепенно со мной начало что-то происходить. Я начала всего бояться. Мне стало казаться, что они в самом деле…

— Вампиры? — быстро спросил он.

Я кивнула.

— У этого Гуннара… у него есть какая-то магическая сила. У Стаса тоже, но в меньшей степени. Когда они смотрят, им невозможно противодействовать…

Говоря это, я чувствовала ужасающий, удушающий стыд. Насколько я знала, я находилась на довольно низком уровне иерархии в культе, мне не полагалось встречаться с Лейфссоном или даже тем же Стасом слишком часто. Но вчера Лейфссон зашел поблагодарить меня за работу над брошюрами — и протянул мне руку для поцелуя.

И я ее поцеловала. Мне даже не пришло в голову поступить как-то по-иному!

Может быть, дело было в вине, которое Светлана подливала мне весь вечер. Может быть, в чем-то ином. Мне казалось, что его глаза магнетически смотрят в самую глубь моей души… Но этого я Эльдару не сказала.

— Так. Понятно, — проговорил Эльдар. В этот момент он показался мне гораздо старше своих лет, даже тех, которые он себе надбавил. — Как вам удалось сегодня вырваться?

— Да меня не то чтобы держат… — пробормотала я.

Я и правда не то чтобы вырывалась. Я просто увидела чью-то шляпку, висевшую на крюке у входной двери — даже не мою, — надела ее и вышла на улицу. Никто меня не окликнул. Нас, живущих в особняке, и в самом деле никто не стерег. Просто всегда было слишком много дел, или приближался очередной сеанс обучения, или молитвы, или нужно было выучить еще несколько страниц из Книги Ночи — о да, Книга Ночи, я ничего не сказала о ней Эльдару! Не оставалось времени даже на то, чтобы подумать о том, как выйти наружу.

— Почему вы пошли ко мне, а не к Мурчалову или к Бонд? — спросил Эльдар почти обвиняющим тоном.

И в самом деле, почему? На Бонд я фактически работала; Мурчалов всегда был моей главной опорой, к нему я с детства шла со всеми своими проблемами. И все-таки почему-то мне это в голову не пришло. Впрочем, я мыслила тогда не очень ясно.

— Не знаю, — сказала я довольно жалким тоном. — Я все думала о том, настоящий Гуннар вампир или нет… И мне показалось, что узнать это лучше всего у вас.

Эльдар посмотрел на меня со странным выражением лица. У меня сложилось впечатление, что выражение это было очень красноречивым, вот только в тот момент мне не хватало умственных способностей, чтобы должным образом его расшифровать.

— Поедемте к Мурчалову, — сказал он. — Немедленно.

— Нет! — я вскочила так резко, что горшочек упал у меня с колен. К счастью, не разбился, а покатился по полу. Из него вылилась маленькая лужица недоеденного бульона.

— Почему нет?

— Потому что он меня отправил к Бонд, даже не спросив, и… я ему больше не нужна… и я сама с этим разберусь! — выпалила я.

Клянусь, пока я это не сказала, я даже не подозревала, что думала так и что обижена на Мурчалова. И уж подавно я не ожидала, что мои слова прозвучат так по-детски.

Эльдар никак это не прокомментировал.

— Поедемте, — сказал он. — От нас можно доехать на трамвае всего с одной пересадкой… Нет, возьмем извозчика.

— Зачем так тратиться… — попыталась протестовать я.

Последовал еще один жесткий красноречивый взгляд, после которого я даже не пыталась спорить.

Дорога домой показалась мне почти нереальной.

Мы в самом деле поехали на извозчике, причем Эльдар не позволил мне заплатить самой. Впрочем, едва я предложила, то тут же со смущением обнаружила, что платить-то мне и нечем: у меня было ощущение, что мне почти не приходилось участвовать в сборах денег в нашей Школе, но как-то так вышло, что я отдала большую часть наличности, бывшей при мне.

Кроме того, не далее как три дня назад Светлана убедила меня не продлять на следующую неделю мою комнату — зачем, мол, если меня разместили прямо в школе. Эту комнату я не оплакивала: мне не нравилась ни хозяйка, ни то, что она предлагала в качестве утреннего приема пищи (у меня язык не поворачивается назвать это завтраком или даже утренним чаем). В особняке мне выделили комнату вместе с другой девушкой, адепткой более высокого уровня, Екатериной. Как-то так вышло, что там я никогда не бывала одна.

Впрочем, меня это не особенно беспокоило: времени на сон все равно оставалось очень мало…

Да, задаток за комнату, который хозяйка (весьма неохотно) вернула мне при выселении и который, по сути, принадлежал то ли Вильгельмине Бонд, то ли Мурчалову, я тоже куда-то дела. Возможно, отдала Светлане на сохранение. Или Ирине. Или не отдавала, а все же пожертвовала?

Почему-то я не могла вспомнить точно — и это при том, что всегда хвасталась четкостью памяти!

Всю дорогу до дома меня преследовало странное ощущение кристальной ясности сознания, словно в противовес недавной спутанности. Абсолютно новым взглядом я глядела на обычные наши весенние улицы — за неделю снег стаял уже полностью, однако листья еще и не думали появляться — на послеполуденное солнце, ярко вспыхивающее в окнах домов… Ехать было далеко, через полгорода: общежитие ЦГУП находится в Дельте, как и само ЦГУП. И о чем я думала, когда отправилась к Эльдару вместо того, чтобы поехать к Мурчалову?

И почему, мелькнула у меня мысль, дорога сюда совсем не показалась мне изматывающе длинной, словно я половину ее проспала и только у общежития очнулась? Это при том, что мне пришлось сменить как минимум три трамвая!

Вроде бы не так много времени я провела вдали от шефа и нашего дома по улице Нарядной — а теперь казалось, будто целую вечность. Свою роль сыграло и то, что на улицу я выходила нечасто, а когда выходила, то лишь для того, чтобы добежать до почтового ящика (не ближайшего к особняку, а следующего по улице) и черкнуть открытку Бонд.

Ах нет, еще не далее как вчера я зашла в почтовый участок спросить, не было ли мне писем или телеграмм до востребования: именно таким манером я просила оставлять мне инструкции. Письма имелись, но последнее было получено во вторник. Там Бонд просила быть осторожнее, чаще сообщать обо всем, что я видела, и приглядываться, не бывает ли в особняке Школы ночи гостей извне. Особенно ее интересовали состоятельные горожане.

Если я встречала таковых, мне нужно было запомнить, как они выглядят и хорошенько записать.

Я сделала лучше — я зарисовала всех четырех гостей, которых видела за эту неделю. Их портреты лежали у меня в кармане, в небольшой записной книжке. Никого из этих людей я не знала.

Достаточно ли будет этого?

И почему Бонд не ответила на мое письмо?

Кстати говоря, нужно будет вернуть ей деньги за квартиру… У меня никаких сбережений не было — придется занять у шефа. Да, шеф. Должно быть, он встретит меня грандиозным разносом…

Какой-то отстраненной частью своего сознания я обрадовалась появлению этих обычных, бытовых, земных мыслей. Это означало, что я понемногу выхожу из полурелигиозного угара, в котором находилась последние дни. В самом деле околдовали меня, что ли?

Нет! Магии не существует! Вот и Эльдар говорит, что ни о каких вампирах никогда не слышал — не считая сказок об упырях, оживших покойниках. Но те не столько пили кровь, как вампиры галлийских и юландских преданий, сколько пожирали мертвую плоть.

А зачем же тогда Лейфссон собирал кровь у девушек?

Задумавшись над этим, я сама не заметила, как мы подъехали к нашему крыльцу. Эльдар рассчитался с извозчиком, пока я стала у дверей ни жива ни мертва. Мне вдруг стало страшно. Шеф умел разносить меня особенно изящно; ему хватало нескольких покачиваний хвостом и двух-трех фраз, чтобы я полностью ощутила свое ничтожество.

Эльдар подошел к двери, посмотрел на меня, на дверной звонок — и позвонил сам.

Дверь открыл Прохор.

— Анна! — произнес он с непередаваемо торжественной интонацией; в торжестве слышались ноты изрядного облегчения, легкого упрека и удивления. — Какое счастье! Заходите же скорее, скорее! Василий Васильевич вне себя от тревоги!

Я ведь уже говорила, что Прохор немного похож на старую драматическую актрису?

Да, домашний прием оказался вовсе не тот, которым я пугала себя по дороге.

Сложно сказать, чего именно я ожидала — мысли мои все еще были спутаны, в таком состоянии не по силам сложные прогнозы. Однако меньше всего меня удивила бы выволочка, в лучшем случае, снисходительное объяснение того, что я сделала не так, и приказ возвращаться обратно в Школу, ежели я еще не испортила все окончательно своим побегом.

Вместо этого меня встретили таким облегчением и радостью, словно я вернулась с поля битвы или выкарабкалась из болезни.

Василий Васильевич даже выбежал мне навстречу в прихожую — он никогда так не делает! — а потом вспрыгнул мне на колени, когда я присела на диван в гостиной. Последний раз он поступал так, когда я оправлялась от последствий воздействия булавки в тайной лаборатории Резникова.

Встревоженно взглянув на меня, Мурчалов обратился к Эльдару:

— Молодой человек, потрудитесь объяснить, почему она в таком состоянии!

Мне показалось, что Волков еле удержался от того, чтобы не оскалиться на шефа.

— Никаких объяснений я предложить не могу, господин Мурчалов, — сказал он вместо этого спокойным тоном. — Я проводил Анну Владимировну домой, теперь могу возвращаться к себе.

— Как вам угодно! — а вот шеф натурально взъерошился, сейчас прыгнет.

Я слегка растерялась: впервые я видела, чтобы шеф, обычно любезный и обходительный, вел себя таким образом. Однако ситуацию неожиданно смягчил Прохор.

Он положил руку на плечо Эльдара и сказал отеческим тоном:

— Эльдар Архипович, полно вам. Извините нас. Я ведь говорил, что хозяин вне себя от беспокойства. Он понимает, что вы только помогали Анне Владимировне.

Мурчалов чуть расслабился — его когти перестали с такой силой вцепляться в мою юбку.

— Да, — проговорил он сквозь зубы, — я понимаю. Кроме того, мне желательно передать через вас весточку Пастухову. Неизвестно, что сейчас творится на почте… Задержитесь, прошу.

Плечи Эльдара слегка опустились, однако он не отдал Прохору кепку, которую комкал в руках.

Наконец-то у меня появился голос — правда, хриплый и какой-то не мой.

— Что случилось? Что творится на почте?

Мне вдруг показалось, будто после недельного пребывания в Школе детей ночи я и в самом деле оказалась в какой-то иной реальности. Странная мысль.

— А вы ничего не знаете? — Мурчалов пристально взглянул на меня. — Где вы пропадали?

— В Школе детей ночи, куда меня отправила Вильгельмина, — сказала я растерянно. — Я думала, вы знаете!

— Я тоже думал, что я знаю! — воскликнул шеф. — Видите ли, Вильгельмину взяли под стражу, да не в Управлении правопорядка, а в здании Специальной комиссии при мэрии — и нам пока так и не удалось добиться с ней свидания!

— Что за Специальная комиссия? — мне показалось, что я ослышалась.

— Ее создали в понедельник. Насколько я знаю, это было компромиссное решение: когда не удалось пропихнуть этот закон об ограничении прав генмодов, была создана Специальная комиссия по расследованию нарушений, угрожающим устоям города! А уже в среду они арестовали Вильгельмину, и это все, что мне удалось узнать!

У меня в буквальном смысле опустились руки — до сих пор я придерживала ими шефа, теперь они безвольно упали на диван. Да уж, в самом деле, как будто в другом городе оказалась!

— Поскольку с ней не было связи, — горько продолжал Мурчалов, — я не мог узнать, где вы и что с вами. Мне не удалось получить доступ к ее кабинету, все бумаги опечатаны! Фамилию клиента, над делом которого она работала и ради которого попросила одолжить ей вас, она не называла — этого требуют правила добросовестности в отношениях между сыщиком и клиентом, я ведь не работал над этим делом вместе с ней. Так что все следы оказались оборваны. Моим агентам также не удалось вас обнаружить, вы как сквозь землю провалились. Вот уже второй день мы только и делаем, что волнуемся за вас, Аня!

Это было сказано с таким упреком, что мне тут же стало стыдно и очень тепло одновременно. Шеф не собирается меня ругать! Шеф за меня волновался!

— И у меня было тем больше поводов для волнений, — продолжал говорить шеф, — что имеются все основания полагать — дело, над которым работала Вильгельмина Бонд, было связано с контрольными булавками!

— Что? — поразилась я. — Ничего подобного! Никаких булавок! Да, они как-то контролируют этих девушек, но ни одного генмода там не было!

— Каких девушек? — не понял шеф. — Я говорю о тайной скупке булавок из Юландии!

Мы уставились друг на друга в непонимании.

Прохор пришел нам на помощь, снова прочистив горло.

— Чаю, господа? — спросил он.

— Да, прошу тебя, — тут же сориентировался шеф, — а потом стоит собрать всю мозаику по порядку. Главным образом меня интересует, зачем вам было обращаться за помощью к… господину Волкову, — он бросил на Эльдара странный, не неприязненный, но подозрительный взгляд.

Я подумала, что разговор будет долгим.

Мой рассказ действительно занял довольно много времени. Вовсе не потому, что я путалась и сбивалась, как то было с Эльдаром. Напротив, моя речь стала гораздо суше и информативнее: я уже попрактиковалась и успела успокоиться. В интересах ясности изложения я старалась не обвинять себя лишний раз, говорить объективно и не высказывать гипотезы, что Гуннар Лейфссон и в самом деле вампир — стыда на этот счет мне уже хватило с Эльдаром.

Однако шеф слушал меня не просто внимательно: он постоянно просил рассказать подробнее о том или ином эпизоде или начинал разъяснять детали, на которые мне и в голову не приходило обратить внимание — например, были ли на кухне жилого особняка Детей ночи запасы продовольствия. Откуда я знаю, я даже не заходила на эту кухню!

Вот так и вышло, что, пока мы говорили, оранжевый солнечный луч, который знакомо по-вечернему освещал один угол нашей гостиной, переполз на соседнюю стену, потом померк, порозовел и угас совсем. За окно опустились синеватые весенние сумерки. Антонина принесла нам еще чаю и бутербродов; за рассказом я чуть ли не в одиночку умяла их целое блюдо.

Антонина, когда хочет показать свое расположение, делает изумительные многослойные бутерброды в юландском стиле; такие высокие, что их приходится скреплять шпажками для канапе. Обычно поедание этих шедевров вызывает у меня сложности логистического порядка, но тут я сама не заметила, как приговорила штук пять без малейшей неловкости, ничего не рассыпав и не закапав, да еще и продолжая отвечать на вопросы шефа.

Наконец шеф сказал:

— Во имя всего святого, когда Вильгельмина выйдет из тюрьмы, у меня будет с ней серьезный разговор! Она клялась, что ничего опасного вам не предстоит.

— Так ведь опасности и не было, — возразила я. — Мне по-настоящему ничего не угрожало…

Эльдар фыркнул. Довольно невоспитанно с его стороны, но шеф спустил на тормозах, хотя я бы за то же самое получила выговор.

— Это еще большой вопрос, не подвергались ли вы физической опасности, — сказал Василий Васильевич.

Он перепрыгнул с моих колен на стол, откуда Прохор уже убрал чайный прибор и блюдо с крошками, и начал расхаживать по скатерти, размахивая своим роскошным, похожим на плюмаж хвостом.

— При том, — продолжал он вещать, — нет никаких сомнений, что вы подвергались опасности психологической! И огромной! Вильгельмина допустила серьезную промашку, что особенно непростительно, учитывая ее знакомство с сектантским опытом Галлии и Юландии! Ведь она знала, что Гуннар Лейфссон приехал оттуда. Совершенно очевидно, что господа, с которыми вы столкнулись, не доморощенные новички, которые только пробуют себя на ниве обольщения наивных личностей — у них, безусловно, есть и опыт, есть и отработанные процедуры… Вас с самого начала определили как потенциально внушаемую и очень грамотно вели — насколько я представляю этот процесс, разумеется, а я почти совсем его не представляю! До сих пор сектантские движения не входили в сферу моего интереса, я лишь позавчера наведался в библиотеку посмотреть литературу на этот счет. Которая, должен сказать, крайне бедна. Неудивительно, что все это оказало на вас такое сильное воздействие.

Надо же! Я-то ожидала от шефа разноса, а вместо этого получила чуть ли не индульгенцию.

Тогда я решила высказать то, что подспудно мучило меня с того момента, как я неожиданно впала в транс, слушая невразумительный гимн Детей ночи:

— Василий Васильевич, а не может ли так быть… что Златовские повысили мою внушаемость? Для того, чтобы легче было управлять мною?

Теперь шеф фыркнул не хуже Волкова.

— Чушь! — сказал он. — Никакой особенной внушаемости за вами не замечал, напротив, у вас очень пытливый ум. Да, склонность верить авторитетам, но в пределах общечеловеческой нормы. Однако повышенная восприимчивость — действительно часть вашего генетического наследия… Кроме того, вы сами сказали, что они держали вас впроголодь, а на любого человека с высокой скоростью метаболизма голодание действует особенно сильно.

— Да не так уж я и голодала… — запротестовала я. — По крайней мере, я не ощущала себя голодной.

— Полноте! Вы сами сказали, что вас поили вином и кормили исключительно печеньем. Вино, даже разбавленное, притупляет чувство голода и даже может способствовать набору веса, однако питательности не дает. Отсутствие белковины в пище тоже не идет на пользу — не удивлюсь, если у вас уже развились первые признаки белкового голодания… Кроме того, вы сами рассказали, что вас поселили в комнату с другой адепткой, где вы никогда не оставались одна. Нет, Аня, не стоит списывать все на воображаемые генетические особенности: отсутствие нормальной пищи, света и уединения спутает мысли и лишит рационального соображения кого угодно!

— Да я и не списывала на генетические особенности, — попробовала я защититься. — Честно говоря, я в какой-то момент начала подозревать, что они в самом деле обладают магическими силами — иначе зачем собирать у девушек кровь?

Ну вот, все-таки сказала! А ведь не хотела показывать шефу, насколько я спятила. Воистину, язык мой — враг мой.

— Сбой суждения, объяснимый вашим состоянием, — шеф списал все это одним взмахом хвоста. — Кровь он собирал наверняка для того, чтобы еще сильнее ослабить девушек и спутать их сознание. Вы ведь сами сказали, что по крайней мере Вертухина не жила в особняке, а продолжала обитать с родителями, иначе те подняли бы бурю. Ему нужно было использовать дополнительные методы, чтобы понадежнее привязать ее к себе. Ну и остальных, вероятно. Подозреваю, это все такие же девушки из состоятельных семей, страдающие от одиночества и испытывающие проблемы с родителями. Похоже, Школа ночи именно на них делает упор.

— Но погодите, ведь такие только в ближнем круге! — удивилась я. — В других кругах я видела в основном женщин средних лет и других девушек небольшого достатка, вроде меня…

— Естественно, он знает, кого приближать к себе, — снисходительно пояснил шеф. — Очевидно, каждая категория членов клуба служит какой-то определенной цели… знать бы еще, какой, и для чего они готовили вас…

— Я могу вернуться и разузнать, — предложила я, хотя хотелось мне этого меньше всего.

— Еще чего! — возмутился шеф. — Даже не думайте. События развиваются таким образом, что пресловутая физическая опасность будет вам угрожать практически наверняка!

Настал черед шефа рассказывать.

Как оказалось, в понедельник законопроект о дополнительном «урегулировании образа жизни» генмодов, который мусолили в Городском собрании с прошлого года, наконец-то был провален. Но, очевидно, не просто так, потому что член городского собрания Никитин, который сильнее всего ратовал за этот законопроект, вдруг оказался главой свежесозданной Специальной комиссии, призванной наблюдать за общественным правопорядком в тех вопросах, которые не попадали в ведение ЦГУП.

— А зачем вообще наблюдать за общественным правопорядком в вопросах, которые не попадают в ведение ЦГУП? — спросила я.

Мне всегда казалось, что наше городское Уложение четко указывает: все, что не запрещено законами, в городе разрешено.

— Начиналось это с вопроса о выделении дополнительных гимназических стипендий — его, если помните, подняла не так давно в прессе Галина Георгиевна Байстрюк. Учреждение ее стипендиального фонда для гимназистов привлекло внимание к этой проблеме… хотя, похоже, на самом деле наших депутатов больше волновало то, не собирается ли сама Галина Георгиевна избираться в Городское собрание, — пояснил Мурчалов. — Если бы она собралась, это могло перекроить политическую карту города: все знают, что денег у нее куры не клюют. Но пожилая дама не захотела заниматься политикой, и вопрос затих… пока его снова не вытащили на всеобщее обозрение как удобное прикрытие.

Эльдар поерзал в кресле, куда его усадил Прохор.

— Выходит, все-таки изменения в учебном законодательстве будут? — спросил он. — В гимназиях введут стипендии?

В голосе его слышался жар, хотя, насколько я знала, у Эльдара с этим уже проблем не было: он учился на специальных курсах для полицейских и должен был поступить в Высшую инженерную школу уже этой осенью, если хорошо сдаст основные экзамены. В том, что так оно и будет, я не сомневалась: упорства и интеллекта оборотню не занимать.

— Сомневаюсь, что в этом вопросе что-то изменится, — бросил шеф. — По крайней мере, быстро… Но дело даже не в этом. Я подозреваю, что у нас в Городском собрании что-то готовится. Возможно, передел власти. К сожалению, сам я уделяю политике внимание по остаточному принципу, поэтому не слишком хорошо представляю ситуацию… Если бы вы с Анной сейчас не объявились, я бы отправился на поклон к Михаилу Пожарскому, чтобы он воспользовался своими связями и позволил бы мне увидеться с Вильгельминой. Или объяснил, на кого можно попробовать надавить, чтобы этого добиться.

— Вы имеете возможность надавить на кого-то в Городском собрании? — недоверчиво спросил Эльдар.

— Никто не знает до конца всех своих возможностей, пока не попробует, — философски заметил шеф.

— А чем вам не угодил этот самый Никитин? — спросила я. — В смысле, почему бы не начать прямо с него?

Мурчалов вздохнул.

— Анна, я понимаю, что вы не интересуетесь городской политикой, но в некоторых вопросах следует разбираться хотя бы выживания ради… Никитин — это записная марионетка, собственного мнения не имеет, как и постоянного хозяина. За ниточки дергает тот, кто больше платит. Вот меня сейчас и интересует, кто. Я подозреваю, что Вильгельмину бросили в каземат за интерес к Школе детей ночи — во всяком случае, насколько я знаю, других крупных и потенциально опасных дел у нее не было. Да и у меня эта Школа вызывает все больше подозрений. Стало быть, наш враг должен быть тесно связан со Школой. Из-за этого текущие перестановки тревожат меня еще больше…

— Почему? — спросила я.

— Потому что любой культ — это готовая армия, — ответил шеф.

Это прозвучало так неожиданно, что я чуть было не засмеялась.

— Шеф, ради всего святого! В нем и состоят-то только девицы с тетушками!

— Уж от вас я не ожидал такой низкой оценки возможностей женщин как боевой силы, — довольно желчно ответил шеф. — Не говоря уже о том, что физические данные перестали играть такую уж большую роль с изобретением огнестрельного оружия. В любом случае, я не вижу сейчас способа, как мы могли бы вычислить покровителя этой секты, не возвращая вас туда, чего я делать решительно не хочу.

— Шеф, — сказала я. — А может быть покровитель как-то связан с богатыми гостями, которые туда приходили?

— Богатыми гостями? — Шеф пристально уставился на меня.

— Понимаете, — пояснила я, — кроме самого первого дня мне еще несколько раз поручали раскрашивать разные брошюры и другие агитки… Я сидела в той же комнате, в которой мы рисовали в первый день, в коридоре первого этажа, недалеко от входа. Дверь была открыта, они там обыкновенно открыты, если не сеанс… И несколько раз я видела, как по коридору проходят и потом выходят люди… очень нетипичные. Которых сложно было ожидать там встретить. Дорого одетые, уверенные в себе. Из совсем другого общественного среза, коротко говоря. На сеансах они не появлялись.

— Анна, — сказал шеф, — когда-нибудь я вас оцарапаю до крови и укушу за нос. Почему вы не сказали раньше⁈ Надеюсь, вы их зарисовали?

Я полезла в карман юбки за записной книжкой.

Всего портретов было четыре; двоих из них шеф никогда прежде не встречал. Одного он опознал как того самого Никитина, а про четвертую сказал после короткой многозначительной паузы:

— Это Анастасия Камская, личная помощница Ольги Валерьевны Соляченковой.

Я тут же выпалила:

— Той самой, что хотела устроить скандал с вороной? Которую мы подозревали в заказе убийства Стряпухина?

Ох зря я это сказала. Эльдар тут же подобрался, глаза у него загорелись. Инженер Стряпухин был его наставником и учителем; кроме того, в прошлом году Эльдара арестовали как подозреваемого в его убийстве. Это и само по себе неприятно, а когда ты оборотень и в полнолуние вынужден сидеть в тесной камере, не имея возможности обернуться, — ужасно десятикратно. Кто бы ни был заказчиком, по его вине парень изрядно натерпелся.

— Анна, не будьте столь скоры на обвинения, — шеф бросил на Эльдара пронзительный взгляд, явно призывая его тоже не торопиться. — Но да, по всей видимости, амбиции госпожи Соляченковой больше даже, чем мы подозревали.

— Что вы хотите сказать? — спросила я.

— Вы уже забыли, что я упоминал про скупку булавок? — уточнил шеф. — Если за этим стоит Соляченкова, это значит, что она не потеряла надежду как-то управлять генмодами… или, может быть, скомпрометировать их. Учитывая, что она вдобавок еще прикормила свой собственный культ — в ее намерении захватить власть в городе сомневаться не приходится!

Воцарилось молчание, только слышно было, как тикали большие часы на стене.

Насладившись произведенным эффектом, шеф сказал:

— Да, господа. Возможно, в ближайшее время нам предстоит столкнуться с государственным переворотом.

Выждав еще секунду, шеф задумчиво добавил:

— Но хуже всего то, что мы уже допустили непростительную халатность!

— Какую? — я напряглась. Ну вот сейчас все же последует тот самый разнос, которого я так опасалась…

— За всеми этими треволнениями я совершенно забыл поужинать — это серьезное преступление против миропорядка. Вы уже лучше себя чувствуете? Тогда будьте добры, сходите на кухню, возьмите у Антонины еще рыбы и ветчины, которые пошли на те прекрасные бутерброды.

К моему удивлению, шеф не выставил Эльдара Волкова за дверь сразу же, как только мы закончили обсуждать ситуацию, а предложил ему остаться на ужин, однако Эльдар отказался. Тогда шеф вручил ему деньги на извозчика обратно до общежития (точнее, попросил Прохора вручить). Когда Эльдар попробовал возразить, что сумма слишком большая, шеф сказал:

— Это на аэротакси. У Дмитрия сегодня смена кончается в семь, мне бы хотелось, чтобы вы сообщили ему новости как можно скорее.

Волков помотал головой.

— Я не могу летать на аэротакси. Оборотень, вы же помните.

— Как это? — удивилась я.

Эльдар посмотрел на меня с легким удивлением.

— Я ведь рассказывал вам, что от близости булавок я начинаю превращаться. Неконтролируемо. Так можно и травму получить.

— Но разве в аэромобиле есть булавки… — начала я.

— Так ведь булавки делаются из металла с добавлением эннония, по специальной технологии, — сказал шеф. — В самом деле, Анна, я совершенно упустил это из виду! Видимо, потому, что для нас, генмодов, аэротакси совершенно безопасны.

— Энноний вызывает у нас стремление менять форму, у вас нет другой формы, — пожал плечами Волков. — Логично.

— Не так уж логично, — не согласился Мурчалов. — Ведь генмоды были выведены с помощью оборотневых генов. Я не удивился бы, ощущай мы какой-то дискомфорт, например… Ну ладно. Раз уж аэротакси вам недоступно, возьмите извозчика высшего класса и пообещайте ему сверху. Чем раньше Дмитрий получит эти новости, тем больше у него будет времени их обдумать, тем лучше для нас… И не забудьте передать, что я жду его завтра к девяти часам!

Я подумала, что шефу вовсе не так важно, чтобы Пастухов получил информацию вовремя. Просто он хотел так поблагодарить Эльдара за заботу обо мне — и заодно, может быть, немного позаботиться о воспитаннике своего друга. Но прямо сказать это, естественно, не мог. Шеф не склонен открыто проявлять заботу.

Очевидно, для Эльдара все это тоже казалось довольно прозрачным, потому что он все еще выглядел так, как будто хотел отказаться, но тут вступил Прохор. Деликатно прочистив горло, камердинер шефа проговорил:

— Если позволите, молодой человек… Оказывать помощь бескорыстно — очень похвально, но гордость, которая мешает принять помощь и благодарность друзей, частенько оборачивается впоследствии житейскими неудачами.

Эльдар поглядел на Прохора с легким смущением. Кажется, он даже покраснел, в полутьме коридора не очень было видно. Однако кивнул и вышел.

Едва за Эльдаром закрылась дверь, как шеф развил бурную деятельность. Он тут же надиктовал мне несколько записок своим знакомым — в них он в основном запрашивал дополнительную информацию о происходящих в городе событиях, — а также короткие письма Пожарскому и Хвостовской. Я, разумеется, удивилась, зачем это надо.

— Потому что единственный доступный нам сейчас способ борьбы, — мрачно сказал шеф, — это попробовать вытащить «Детей ночи» на свет. Как это можно сделать? Только через прессу.

— Но я думаю, что Вильгельмина Бонд права, — робко возразила я. — У нас не Сарелия и даже не Дония, из религиозного скандала сенсации не сделаешь. Причем весомых доказательств связи Соляченковой с этим культом нет. А даже если бы удалось их добыть, что с того? Депутатам Городского собрания не запрещается проявлять интерес к религиозным организациям!

— А следовало бы запретить, — проворчал шеф. — Но ладно. Нет, Соляченкову мы пока атаковать не будем. У нас для этого недостаточно сил. Наша мишень — Никитин и его Специальная комиссия. Нужно доказать две вещи: во-первых, что деятельность «Школы детей ночи» как раз входит в сферу его компетенции и подлежит пресечению или хотя бы расследованию. Во-вторых, что он об этой деятельности знал, но за неделю ничего не сделал, а предпочел арестовать Вильгельмину, которая занималась этим вопросом. Именно для этого нужны Пожарский и Хвостовская… Правда, я не уверен насчет Пожарского: хоть вы и помогли ему тогда, а я с тех пор поддерживаю с ним переписку, возможно, он не станет рисковать, помогая нам.

— Михаил Дмитриевич не трус! — возразила я с удивившим меня саму жаром.

Почти год назад, когда случайное расследование свело меня с этим депутатом городского собрания, он мне очень понравился. Кроме того, именно благодаря ему и его сыну я познакомилась с Мариной, ныне моей лучшей подругой. Очевидно, часть нежности к ней передалась и на моего тогдашнего знакомого.

Мурчалов посмотрел на меня с некоторой иронией, как будто все эти движения души отнюдь не были для него секретом.

— Вы хотите, чтобы я отнесла эти записки на почту? — спросила я.

— Нет, отдыхайте. Я попрошу Прохора отдать их Ивану Анатольевичу.

Иван Анатольевич — наш сосед, живущий через стену, учитель музыки. Иногда его фортепианные уроки изрядно досаждают, особенно если ученики совсем юные и не очень старательные. Зато у него трое сыновей в возрасте от восьми до тринадцати лет, которых шеф иногда посылает с поручениями недалеко и ненадолго, за мелкие деньги. Правда, редко. Обычно он предпочитает гонять меня.

— Вы же идите… — продолжал шеф, — проведайте там. Василий-младший по вам очень скучал.

Я проглотила комок в горле. За неделю я несколько раз вспоминала младшенького, но в суете последних нескольких часов совершенно о нем забыла. В общем-то, логично, что его заперли в комнате, если весь дом был взбудоражен моей пропажей!

Бедняга, он ведь совсем маленький… Ему же ничего не объяснишь, зато общую тревогу и неуверенность он прекрасно чует.

— Тогда разрешите, я сейчас же иду! — я вскочила с дивана.

— Идите… — шеф вздохнул еще раз, совсем тяжко, его усы слегка обвисли, и даже уши почему-то прижались к голове. — Но прежде чем вы пойдете… Анна, боюсь, я должен перед вами извиниться.

— За что? — удивилась я.

— Это задание Вильгельмины… Не стоило мне вас на него отправлять, да еще не спросивши вас.

— Ничего страшного, шеф, — сказала я почти искренне: жалко было видеть его таким присмиревшим, есть в этом нечто противоестественное. — Кто бы мог предусмотреть, что все так обернется? Да и мне пора обретать больше самостоятельности, тут вы были правы.

— Если бы дело было в этом! — с досадой воскликнул шеф. — Боюсь, я отправил вас туда вовсе не за тем, чтобы вы обретали самостоятельность, а за тем, чтобы ее обрел кое-кто другой!

— О чем вы? — не поняла я.

Шеф только хвостом махнул.

— Ладно, идите уже, — проворчал он. — И если этот сорванец будет вас кусать на радостях, разрешаю его отшлепать.

Когда я поднялась наверх, однако, Васькина комната была не заперта и пустовала. Неужели опять сбежал? Господи, хоть бы не из дома!

Но мою дальнейшую тревогу пресекла темнота и пустота в комнате: чувствовалось в ней нечто неуловимое, что показывает, что в помещении давно никто не жил.

Я вышла, прикрыв дверь за собой, и направилась к собственной спальне.

Моя дверь оказалась закрыта, но ключ висел прямо на ручке, на шелковом шнурке. Я немедленно отперла дверь.

Разумеется, Василий-младший лежал прямо у меня на подушке, свернувшись клубком. Мне показалось, что за неделю он еще подрос — котята в этом возрасте увеличиваются в размерах быстро! Скоро он почти ничем не будет отличаться от взрослого кота, разве что в ширину.

Впрочем, надеюсь, что отца он никогда не догонит: личный доктор не раз намекал Василию Васильевичу, что ему пора бы сбросить вес, однако шеф мастер не слушать то, что слышать не хочет.

Я присела на кровать и положила руку на теплый Васькин бок. Он тут же заурчал, не просыпаясь.

Стараясь не разбудить его, я легла прямо поверх одеяла, вытянув руку так, чтобы она лежала вдоль скругленной спинки. Закрыла глаза. Я полежу совсем немного и встану… и тогда уже умоюсь и расстелю кровать нормально.

Но пока мне нужно немного отдохнуть. Просто жизненно необходимо немного отдохнуть. В тишине, чтобы никто не бубнил над ухом, разучивая гимны; точно зная, что ночью меня не разбудят на песнопения…

Ночью меня несколько раз разбудило громкое урчание, попытки улечься мне на лицо, вылизать, укусить за нос и поохотиться за моими пальцами.

— Васька! — сонно сказала я. — Ты мыслящее существо! Изволь вести себя достойно!

Васька то ли не считал себя мыслящим существом, то ли не считал свое поведение недостойным оного — он продолжал шалить. В результате я воспользовалась дарованным правом, шлепнула его по мягкому заду и скинула с кровати. Васька, конечно, пришел опять, но уже тихо устроился у меня под боком и больше не безобразничал.

Надо ли говорить, что моя ночная рубашка в ту ночь так меня и не дождалась?

У ситуации, когда ты засыпаешь слишком рано, да еще в одежде, есть одно неоспоримое достоинство: ты просыпаешься раньше, чем хотелось бы, и заснуть дальше не можешь. Меня вот разбудил голод.

Выпутавшись из Васьки — просто удивительно, сколько места на кровати может занять один котенок, не стесненный условностями человеческого общежития, — я отправилась умываться, расчесываться, переодеваться и разыскивать завтрак. За окном только начинало светать: пусть весна и вступила в свои права, дни пока еще длились не слишком долго.

Но Антонина была в кухне и уже поставила в духовку выпечку.

— На вас смотреть жалко, — сказала она со своей извечной прямотой. — Вам бы еще выспаться.

— Дня два, — согласилась я, зевнув.

На самом деле мне не хотелось спать два дня. Меня переполняла нервная энергия. Мне хотелось заняться чем-нибудь, прямо срочно. Придумать, как доказать связь Никитина и Соляченковой. Вывести секту на чистую воду. Что угодно!

Прихватив чай и сотворенные Антониной бутерброды, я отправилась в кабинет шефа.

Сам шеф, конечно, еще спал: по большей части он придерживается человеческого режима и старается не вставать ночью лишний раз. Но я и без него отлично ориентировалась в кабинете: ведь именно мне приходилось здесь убираться и вести за шефа его записи.

Вообще-то, шеф умеет писать: генмоды пользуются для этого специальным приспособлением, которое позволяет удерживать в зубах перьевую ручку. Некоторые виртуозы умудряются писать каллиграфическим почерком с такой же скоростью, что и люди. Но шеф к этим мастерам не относится: его почерк вполне разборчив, но это все комплименты, которые я могу ему отвесить.

На сей раз мне требовалась подшивка Шласбургского альманаха «Кто есть кто в Необходимске» (шеф говорит, что у них данные гораздо точнее, чем у наших собственных репортеров), а также список кандидатов в депутаты Городского собрания с последних выборов — там есть краткие биографические справки. А также собранные нами материалы из дела вороны, похитившей брошку, дела инженера Стряпухина и мои собственные выписки по последнему делу…

Но главное — пробковая доска, на которой шеф иногда, если дело было особенно запутанное, закреплял карты и вырезки. Пользовались мы ей редко — удивительно, сколько взаимосвязей Мурчалов способен удержать в голове, — и сейчас она пылилась в углу за шкафом.

Я повесила доску на стену и принялась закреплять на ней газетные вырезки. Потом стала делать выписки из Альманаха и подшивки депутатских биографий: шеф в самом деле мог бы меня оцарапать, если бы увидел, что я искромсала ножницами эти издания! Уж Альманах точно — он на дорогой бумаге, в кожаном переплете, шеф им очень дорожит. Хотя справедливости ради замечу, что эти альманахи выпускают каждые три года, и у шефа их целая коллекция.

За этим занятием меня и застал шеф: я так увлеклась, что не заметила солнечные лучи, пробивающиеся в окно кабинета. Это означало, что время близится к девяти часам, когда должны были подойти Хвостовская и Пожарский.

— Чем это вы занимаетесь? — спросил шеф слегка раздраженно. — Вы должны быть в гостиной, встречать гостей!

Странно, а я думала, Василий Васильевич обрадуется, что я ни свет ни заря работаю… Первым моим порывом было извиниться, но тут же меня осенило. Вместо извинений я улыбнулась.

— Шеф, да никак вы злитесь, что Васька всю ночь проспал у меня?

Шеф встряхнулся.

— Ничего подобного! — воскликнул он. — С чего бы мне злиться? Он вас не видел неделю… соскучился… это нормально! Хотя, признаюсь, — добавил он с неохотой, — что я надеялся отучить его от этой плебейской привычки засыпать в вашей постели. Пока в этом нет ничего особенного, но для взрослого кота поведение совершенно неподобающее!

— Он еще не взрослый кот, — возразила я.

— Он скоро будет взрослым!

— Он скоро перестанет расти, но взрослеть будет еще долго. Сами знаете, генмоды становятся дееспособными только к пятнадцати-шестнадцати годам, как и человеческие дети…

— Знаю-знаю, — раздраженно бросил шеф. — Ну же, спускайтесь вниз… кстати, что-то я не вижу вашей броши, — тут в его голосе зазвучала настоящая тревога. — Вы ее не потеряли?

Речь шла о моей «генмодной» броши, той самой, где булавка была сделана из специального сплава, позволяющего контролировать поведение генмода. Моя брошь была замкнута на меня; я играла роль своего собственного кукловода. Это позволяло мне вести себя как нормальный человек и чувствовать себя в относительной безопасности от перехвата влияния другой булавкой — по крайней мере, пока брошь при мне.

В прошлом году, когда я не знала еще о спасительном влиянии этой броши и носила ее как обычное украшение, только с праздничными нарядами, мне все же пришлось испытать, каково это — подчиняться чужой злой воле.

— Все в порядке, — сказала я и достала брошь из-под ворота: она висела у меня на шее на цепочке. — Просто не подходит к этому платью.

Платье было темно-зеленым, а в броши светло-голубой яркий топаз. На черном или коричневом смотрится как нельзя лучше, но с зеленым, на мой взгляд, сочетался неважно.

Мурчалов только фыркнул.

— Женщины!.. Ну что ж, может быть, это даже лучше: больше соприкосновение с кожей… Так я вас жду внизу.

Но, как бы ни торопился Мурчалов, бег стрелок это не ускорило: до девяти оставалось еще четверть часа, а наши гости, видимо, решили быть точными. В результате я помогла Антонине накрыть на стол и сама заварила чай: у меня он почему-то получается лучше, чем и у нее, и у Прохора. (Или же они так говорят, потому что им лень заваривать чай самим.)

И в самом деле, и Хвостовская, и Пожарский появились почти одновременно, ровно к девяти часам.

Хвостовская прибыла со своим слугой, который принес ее на руках: большинство генкотов путешествуют именно так. Пожарский явился в сопровождении референта, несущего портфель.

И слугу, и референта отправили на кухню — Антонина выставила им блюдо с творожными ватрушками, так что они наверняка провели время куда приятнее, чем мы, оставшись вчетвером в гостиной.

Начал Пожарский:

— У меня крайне мало времени, и мне крайне не советовали приходить сюда.

— Сюда? — удивился Мурчалов. — С каких пор я стал персоной нон-грата?

— С тех пор, как вашу бывшую партнершу арестовали по подозрению чуть ли не в государственной измене.

— Вы имеете в виду Вильгельмину? — шеф ничем не показал своего удивления. — Насколько я знаю, ей пока не предъявляли обвинения.

— У меня есть сведения, что готовятся предъявить, и серьезное, — покачал головой Пожарский.

— Ее держат без выдвижения обвинения? — неприятно удивилась Хвостовская. — Но ведь три дня уже истекли!

— Специальная комиссия имеет право собирать сведения до двух недель, — сухо проговорил Пожарский.

Ничего себе! Я сделала себе мысленную пометку прочесть все постановления, касающиеся этой Специальной комиссии, раз уж нам отныне придется существовать в одном городе. Пока все это выглядело крайне неприглядно.

Я чуть было не спросила у Пожарского, как это они просмотрели такой ляп при учреждении этого органа, но вовремя наткнулась на предупреждающий взгляд шефа. Все верно, я присутствовала при этом разговоре на птичьих правах и, скорее всего, только потому, что оставалась главной и единственной свидетельницей. Меня вполне могли бы и отправить на кухню, лопать ватрушки.

Едва я об этом подумала, как в животе предательски заурчало. К счастью, все собравшиеся в гостиной генмоды это вежливо проигнорировали.

— В любом случае, то, о чем я собираюсь рассказать, вам знать необходимо, — произнес шеф. — А что касается вашего визита, так скажете, что заходили к моему соседу, договориться об уроках музыки для вашего сына. Я с ним поговорю.

— Весьма тонкое прикрытие, — вздохнул Пожарский, — однако позволяет мне удержаться в рамках приличия, а заодно продемонстрировать мое отношение к ситуации с Бонд… Хорошо же. Правда, я все еще не понимаю, как объяснить встречу с уважаемой мадам Хвостовской… Я намеренно отказывался от интервью все эти дни. Вы подставили меня, Василий Васильевич.

— Ничуть не бывало, — мурлыкнула Виктуар. — Я прибыла сюда инкогнито, в сумке, взяв нового слугу, который не успел примелькаться.

— Прошу прощения, что усомнился в вашем профессионализме, — вежливо кивнул Пожарский.

Я в очередной раз подумала, что приятный голос и вежливый тон Пожарского, а также его выразительные собачьи глаза не должны меня обманывать — передо мною искушенный политик.

Шеф же тем временем прочистил горло и начал рассказ о секте. В его изложении он вышел куда короче, чем у меня — он не стал передавать Пожарскому и Хвостовской, как именно меня обрабатывали в «Школе детей ночи», коснулся только самой организации школы.

— Это, несомненно, весьма структурированное образование, — говорил шеф. — Как можно заключить из доклада моей помощницы, новичков тщательно психологически обрабатывают, прежде чем допустить к внутренним кругам. Новых членов используют ради их профессиональных навыков, вытягивают у них деньги и время. Ближний круг Гуннара Лейфссона подобран из состоятельных молодых девушек — либо богатых наследниц, либо тех, кто так или иначе имеет доступ к семейным средствам. Сектанты явно с их помощью копят ресурсы, часть из которых тратят на контрабанду старинных контрольных булавок…

…Тут я подумала, что за всеми этими событиями мы совершенно забыли о Виктории Вертухиной. А ведь ее тоже нужно спасать из секты. В отличии от меня, она увязла гораздо глубже. Вряд ли ее удастся привести в чувство прогулкой по городу и горшочком утиного рагу.

Мне стало слегка стыдно за то, что я оставила свою клиентку. С одной стороны, ситуация и впрямь разворачивалась неприятная, до одной ли девушки тут! С другой — с каких это пор я решила, что жизнь одного человека почему-либо не важна?

Пока я так думала, шеф уже закончил свою речь. Хвостовская сидела с задумчивым видом, но ее хвост — черный и узкий, совсем не похожий на широкий хвост шефа — хлестал по бокам.

— Из этого можно сделать статью, — сказала она. — Можно сделать даже хорошее журналистское расследование… Спасибо, Василий, у тебя прямо-таки талант подкидывать мне материал, на который я пока не обратила внимание!

Шеф слегка ей поклонился.

— Приятно слышать, дорогая Виктуар.

— Но вряд ли в результате мы устроим сенсацию, которая всерьез повредит Школе.

— Если родители девушек из ближнего круга заберут оттуда своих дочерей или перекроют им финансы, это уже повредит положению Школы, — не согласился Мурчалов.

— Да, верно… Но в любом случае это все будет небыстро. Если ты и впрямь опасаешься, что они готовят переворот, то наше вмешательство может побудить их даже ускорить дело.

— За этим я позвал Михаила Дмитриевича, — Мурчалов обратился к Пожарскому. — Может ли такая статья наделать достаточно шума, чтобы стать основанием для разбирательства в Городском собрании? Для служебного расследования в отношении Никитина?

Пожарский с сомнением покачал головой.

— Все это лишь косвенные улики, по вашему же сыщицкому выражению… Мне не удастся заинтересовать этим никого.

Шеф явно проглотил какое-то раздраженное восклицание и проговорил вкрадчиво:

— Но речь ведь идет о контрабанде булавок! Сами подумайте. Речь идет явно о каком-то плане, нацеленном против генмодов!

— Да, это меня тоже тревожит, — согласился Пожарский. — Однако не забывайте: почти никому из живущих ныне генмодов булавки не опасны. Да, ген подчинения дремлет в большинстве из нас, мало кому удалось избавиться от него уже в текущем поколении… Но ведь он именно дремлет. Слава богу, наши предки позаботились о нашем наследии.

Хвост Виктуар при этих словах дернулся, она отвернулась. Я вспомнила, что ей ведь так и не удалось завести разумного ребенка, хоть она всячески старалась и много раз сходилась для этого с неразумными котами. Все для того, чтобы у ребенка не было гена подчинения. Интересно, этой весной она опять попробует?..

— А что если они разбудят эти гены? — проговорил шеф.

— Каким образом?

— Есть… таланты. Помните заговор десять лет назад? Не всех тогда удалось поймать.

Я поняла, что шеф говорит о Златовском. Жену его я убила самолично прошлой осенью. Самого же этого ученого, который участвовал в моем создании, я даже не видела.

Меня пробила дрожь. Неужели и в самом деле можно как-то активировать рецессивные гены подчинения⁈ Я представила шефа, Виктуар, Пастухова идущих по улице в ряд, словно безмозглые дрессированные звери… Нет, только не это!

Пожарский, однако, не впечатлился. То ли он не понял шефа, то ли не захотел понять.

— Сожалею, Василий Васильевич, но пока ничем не могу помочь. Если вы в самом деле найдете доказательства, что Соляченкова или Никитин связаны с такими исследованиями… Или хотя бы неопровержимое доказательство, что Никитин как-то замешан в контрабанде булавок — тогда и только тогда я предложу запустить служебное расследование. В ином случае ничего не получится.

Он сказал это своим вежливым, очень интеллигентным и немного извиняющимся тоном, и я поняла: переубедить его не удастся.

Видно, и шеф это понял тоже, потому что он сказал:

— В таком случае извините, что зря потратил ваше время.

— Не стоит извинений. Анна, приятно было снова увидеть вас, хотя и жаль, что вам пришлось участвовать в столь неприятном расследовании, — Пожарский вежливо кивнул мне, после чего был таков, вместе со своим референтом.

Виктуар же осталась.

В задумчивости она посмотрела на шефа, потом на меня.

— Ну, ничего иного от этого хитрована ожидать и не стоило, — сказала она. — Одно слово, что овчарка! А теперь мне хотелось бы услышать от вас обоих все в подробностях… а также то, какой у вас, Василий, на самом деле план.

— А вот для этого, — невозмутимо проговорил Василий Васильевич, — нужно дождаться моего друга, инспектора Пастухова. Если он согласится оказать нам некоторую… хм… неофициальную помощь, дело будет практически в шляпе. Я просил его прийти к десяти, чтобы он не пересекся с нашим уважаемым депутатом. Лучше каждому из них не знать об участии другого.

— Разумно, — кивнула Хвостовская. — Но согласится ли он помочь?

— Он помог мне десять лет назад с заговором генетиков.

— А! Тот самый, пушистый такой овчар? — Хвостовская закивала. — Одобряю, одобряю. Ну что же, ждем вашего друга.

Пастухов явился минуту в минуту и, хотя инициативу шефа крайне не одобрил — «Если что, я же перед начальством не отбрехаюсь!» — в конечном счете все же согласился помочь.

Статья вышла в «Вестях» в понедельник. Раньше, как сказала Виктуар, смысла нет — не настолько она сенсационная, чтобы ее читали по выходным. Да и номера на ближайшие два дня уже сверстаны. Конечно, ее репутации хватило бы, чтобы протолкнуть почти любую статью, но ее ведь требовалось еще сначала написать! А для этого Хвостовская, дорожившая своей репутацией, должна была скрупулезно проверить все то, что сообщил ей шеф.

Статья оказалась длинной, на целый разворот. Там был такой отрывок, описывающий с моих слов встречу с Гуннаром Лейфссоном:

'…Однажды в знак высокой милости мне разрешили присутствовать на сеансе, проводимым главой школы. Он появился с помпой.

До этого мне долго говорили, какой предводитель (они называли его Главой) сильный и харизматичный человек. Говорили, что у него мощная энергетика, что бы это ни значило, что он дальше всех прошел по пути познания тьмы, и потому оказывает на собеседников почти гипнотическое воздействие.

Чтобы подготовиться к встрече с ним, меня оставили в темной комнате, где не горело ни одной свечи, а шторы были задернуты. Мне велено было повторять священные гимны, чтобы привести себя в нужное расположение духа, и, чтобы я не сбилась, откуда-то из-за портьеры раздавался шепот, подсказывающий нужные строки.

Вскоре я впала в подобие транса; кровь моя билась в ушах с особенной силой, мною охватило сильнейшее волнение, с которым я никак не могла совладать.

Когда, по моим ощущениям, это состояние достигло пика, вспыхнул свет. Это была всего лишь свеча, но мне тогда почудилось, что запылала сама вселенная. И в круг этого света медленно выплыл высокий длинноволосый человек. Его внешность показалась мне потрясающей и необычной, его глаза пылали.

Он величественно шагнул вперед и протянул мне руку как для поцелуя, но слишком низко. Не раздумывая ни секунды, словно завороженная, я упала на колени и прижалась губами к этой руке…'

Должна сказать, что Виктуар тут поработала над моим стилем: я рассказывала не столь гладко. Но фактически все было верно. Момента с Лейфссоном я стыжусь, пожалуй, сильнее всего. Но что поделать, если все случилось именно так? Хвостовская заверила меня, что в интересах дела этот отрывок лучше воспроизвести полностью; по ее словам, он должен был повлиять на слушателей сильнее, чем все остальное содержимое ее статьи вместе взятое.

Может быть, она была права. Я согласилась в основном потому, что в статье я нигде не называлась по имени — просто «потерпевшая А.». Впрочем, Мурчалов условился с Хвостовской, что она разместит несколько деталей, намекавших на мое родство с «известным в городе детективом». Именно в этом состоял план Мурчалова: по его разумению Никитин, увидев эту статью, должен был испугаться и броситься заметать следы. Тут-то должны были сработать следящие за ним агенты, расставленные шефом и Пастуховым.

Следовало догадаться, что Марина также меня вычислит по этим признакам.

Газета вышла в понедельник, а моя подруга явилась к нам домой во вторник с утра, потрясая вечерним номером «Вестей».

— Скажи, это про тебя история? — спросила она первым делом, даже не сняв шляпку в прихожей.

Видно было, что мою порывистую подругу так и распирало от сложных чувств, не последним из них было возмущение.

— Да, про меня, — не стала я отпираться.

Марина помолчала несколько секунд, словно собираясь с мыслями.

— Ну твой шеф и гад! — сказала она довольно громко.

Шеф занимался делами наверху, в кабинете, а мы стояли внизу, в прихожей. Все же я поторопилась сама надеть шляпку и накинуть жакет — на улице было прохладно — и выйти с Мариной на улицу.

— С чего ты взяла, что он гад? — спросила я, мирно беря ее под руку, чтобы успокоить.

— С того! — воскликнула Марина. — Спровадил тебя внедряться в секту — в секту! Одну и без подготовки!

— Он не думал, что это может быть так опасно, — сказала я и повлекла ее прочь по улице. — И говори потише.

— Да, извини… — Марина вздохнула. — Я знаю, что ты умеешь за себя постоять, но ведь тут идет атака на самое дорогое — на душу! Пусть ты не веришь в существование души, пусть вы, атеисты, называете это по-другому, но опасность от этого не становится менее весомой!

— Мариночка, но ведь никто в самом деле не ожидал беды, — сказала я. — И я сама не ожидала. К тому же, шеф обещал мне повысить зарплату…

— И как, повысил? — спросила она с живостью.

— Не знаю, как-то не решилась с ним заговорить еще раз на эту тему… он сам не свой с тех пор, как я вернулась.

Мы с Мариной дошли наконец до нашего соседского парка — совсем крохотного, чуть больше сквера. Из всех ландшафтных особенностей тут выделялся разве что фонтан прямо посередине, вокруг которого устроили небольшой стилизованный пруд; его уже облюбовали утки, выпрашивающие подаяние у гуляющих. Несмотря на раннюю весну, все утки выглядели упитанными.

Мы присели на лавочку, все еще держась за руки, и Марина очень внимательно посмотрела на меня своими вдумчивыми карими глазами. А потом спросила:

— Аня, а ты вообще задумывалась о том, хочешь ли ты быть детективом?

Бывают такие моменты, когда тебя словно колют иглой в самое больное. По всему телу выступает холодный пот, ты не можешь соображать здраво. Так и у меня. Возможно, Марина догадывалась о моей неуверенности после моих откровений прошлой осенью, может быть, что-то навело ее на эту мысль только сейчас; в любом случае, она нечаянно ударила прямо в центр моих сомнений.

Я сделала движение, чтобы вскочить и уйти, но Марина удержала меня с неожиданной для ее небольшого роста и хрупкости силой.

— Постой, я вовсе не имела в виду, что ты не можешь быть сыщиком, как твой шеф! — воскликнула она. — Ты умна, наблюдательна, а опыта постепенно наберешься! Я не твои способности ставлю под сомнение! Я ставлю под сомнение, что это занятие тебе по душе и по сердцу, что оно тебе подходит и нравится!

Я осталась сидеть, хотя и на краю скамейки, все еще порываясь встать.

— Понимаешь, — продолжала Марина, вновь стараясь заглянуть мне в глаза; я от нее отвернулась. — Может быть, это не мое дело, но… ты такая оптимистка, всегда стараешься видеть во всем и во всех хорошее… Еще ты немного легкомысленная, год работы с твоим шефом это из тебя не выбил. Как я уже сказала, ты, конечно, можешь все эти качества изжить, и наверняка изживешь — просто поработаешь подольше, и все… Или вот в тюрьму тебя посадят, как эту госпожу Бонд… Но какой ценой? Что от тебя тогда останется? Эта секта и так очень тяжело тебе далась. Я уже молчу о том, что было прошлой осенью, после убийства инженера!

— Это то, чем я хотела заниматься всегда, — проговорила я с трудом. — Может быть, характер у меня не самый подходящий, но работа мне нравится! Постепенно, когда я наберусь опыта…

Я запнулась, потому что хотела сказать «и характер станет более подходящим», но тут же поняла, что Марина говорила именно об этом.

— Знаешь что? — я все же выдернула у нее руки. — Не хочу пока об этом говорить. Извини. Сейчас у меня есть дело, мы им занимаемся. Подумаю об этом потом.

С этими словами я поднялась и пошла прочь от Марины быстрым шагом. Я вовсе не хотела быть невежливой, не хотела и обижать подругу. Просто волны сомнений, всколыхнувшиеся вдруг в моем сердце, грозили утопить меня с головой. В такие минуты трудно вдохнуть, до светских ли условностей!

Дорожка, уже свободная от снега и почти сухая, сама стелилась мне под ноги, и я опомнилась только когда увидела, что свернула не на нашу улицу Нарядную, а в один из боковых тупиков, сообщающихся со сквером. Стыдно сказать, но, прожив тут всю сознательную жизнь, я до сих пор не знала его названия.

Это была совсем узкая сонная улочка, совершенно пустая. Только у тротуара скучал извозчик — видно, в ожидании заказа.

Ко мне подошел солидного вида человек в шляпе и при карманных часах.

— Прошу прощения, госпожа Васильева? — спросил он, вежливо приподняв шляпу.

Псевдоним Васильева придумала для меня Бонд, под ним меня знали в «Школе детей ночи». Но даже там его не употребляли часто: сперва меня называли по имени, потом «адепткой», все чаще намекая, что на более высоких уровнях посвящения я смогу взять себе более благородное «ночное» имя.

Наверное, у меня что-то такое всплыло в голове в этот момент: мол, нужно отозваться.

— Да? — сказала я.

Тут же сладковато пахнущая шляпа полетела мне в лицо — и я лишилась чувств.

Первое, о чем я подумала: неужели Васька стал такой тяжелый и так неудачно прыгнул мне на голову?

Потом я сообразила, что дело не в Ваське, а что голова моя постукивает, ударяясь об пол трясущегося экипажа. В висках пульсировало, затылок отчаянно ныл — то ли от этих ударов, то ли от последствия отравления хлороформом. Потому что это был хлороформ, нам давали его понюхать на занятиях в школе сыщиков…

Еще мне было неимоверно душно: меня укрывала какая-то тяжелая, слегка попахивающая навозом ткань. Попона, должно быть. И болели губы, а слюна текла по подбородку: кто-то запихал мне в рот кляп и вдобавок тщательно замотал его.

Вот блядское уродство!

Меня похитили!

Должна сказать, что в моих любимых пьесах часто кого-нибудь похищают, и мне всегда это казалось изрядно романтичным. Но, конечно, когда тебя саму хватают на улице и везут куда-то, связав в грязном экипаже, ничего даже в малейшей степени романтичного в этом нет.

К тому же, меня уже один раз похищали… Не совсем, правда: пожалуй, тогда я скорее нарвалась сама. Тем не менее, меня скрутили и запихнули в подпольную лабораторию Резникова, где я пережила худший день в своей жизни. По крайней мере, из тех дней, которые я помню. Логика подсказывает, что в раннем детстве, в другой лаборатории — у Златовских — случались со мной дни и похуже.

Кроме того, меня напугал профессионализм похищения, слаженная работа. Откуда-то эти люди знали, куда я пойду, хотя я сама этого не знала… не могла ли Марина быть с ними заодно? Нет, исключено!

Но, допустим, они следили за мной и вовремя перегнали экипаж с извозчиком: это тоже говорит о том, что свое дело они знают. А может быть, у них были расставлены люди вокруг всего скверика? Нет, вряд ли — сколько же на это надо человек! Или?..

Однако главное: я абсолютно не понимала, кому надо меня похищать!

В случае с Резниковым все было ясно: ему требовалась женщина, способная зачать и выносить ребенка от оборотня, причем такая, которую никто не хватится. Я же оказалась в нужное время в нужном месте, одетая как нищенка.

То, что с ним делила лабораторию Златовская, которая опознала меня как плод своих ранних экспериментов, было чистой воды совпадением.

Но тут ни о каком совпадении говорить не приходилось: выслеживали именно меня, точнее, некую Васильеву, которая посещала собрания Школы детей ночи! А зачем я нужна им теперь, после того, как статья уже вышла и, теоретически, я рассказала все, что знаю?..

Я даже дала официальные показания в ЦГУП: инспекторы Пастухов и Салтымбаева не далее как вчера официально записали и запротоколировали мои слова! С точки зрения сектантов, я уже нанесла им весь ущерб, какой могла, и теперь всякие нападки на меня теряли смысл.

Но как бы то ни было, а ничего хорошего меня в любом случае не ждало. Нужно было решать, как спасаться из моего незавидного положения.

В книге отважная героиня непременно придумала бы хитрый план — или уж по крайней мере следила бы, куда ее везут, по скорости движения и поворотам. Помню историю про полицейского, например, который так хорошо изучил свой город, что знал дорожное покрытие на каждой улице. Уж он бы точно определил маршрут по тому, как часто стукалась его голова о дно повозки.

Со мной не то: во-первых, я не знаю Необходимск настолько хорошо, и определить, что происходит вокруг, по уличному шуму и ямам на дороге, не в состоянии. Во-вторых, я понятия не имела, сколько времени пробыла без сознания. В-третьих, очень тяжело соображать, когда вам трудно вдохнуть, а голова стукается о доски!

Вдруг повозка остановилась — раздался скрежет железа — затем тронулась снова, но медленнее. Я поняла, что мы въезжаем в чей-то двор. Колеса застучали по булыжникам.

Булыжники! Конечно, стопроцентной уверенности у меня быть не могло, но почему-то я сразу решила, что мы, должно быть, въехали в одну из усадеб Опалового конца. В самом деле, где еще найдешь такое покрытие? В Дельте есть булыжные улицы, те, которые считаются памятниками старины, но там камень сносился до полной гладкости. Кроме того, не помню, чтобы в Дельте имелись богатые усадьбы с мощеным двором. Конечно, память может меня и подводить…

Я окончательно запуталась, и тут кто-то над моей головой спросил:

— Очухалась?

— Никак нет, — ответил голос, в котором я узнала человека, кинувшего в меня шляпу. — Я ее хорошо оглушил, долго еще валяться будет.

М-да. Он, значит, уверен, что меня оглушил, но все равно не поленился связать и засунуть в рот кляп. Но почему я пришла в себя так быстро? Может быть, не рассчитал дозу? Или причина та же, по которой я всегда не прочь подзакусить — такой уж меня создали, с телом, которое работает быстро, легко сжигая все что угодно?

…Если излагать мои мысли, кажется, что думала я в тот момент четко и ясно. Ничуть не бывало! Разум мой работал, как плохо смазанный часовой механизм: шестеренки заедают, стрелка дергается без толку… Еле-еле я сообразила закрыть глаза и расслабить мышцы, чтобы, когда с меня сдернули попону, не зажмуриться сильнее от яркого света. А если бы не прозвучавшая над моею головой подсказка — мол, она долго проваляется, — могла бы и не сообразить!

Но, вопреки ожиданиям, когда попону сдернули, по другую сторону моих сомкнутых век по-прежнему царил полумрак. Мы уже въехали под крышу, должно быть, в каретный сарай. Определить точнее я не могла, так как подглядывать не рискнула.

— Возьми-ка ее, — сказали сверху.

Меня схватили руки-лопаты и перекинули через чье-то могучее плечо. Мне стало нехорошо, закружилась голова; я изо всех сил попыталась сдержать рвоту — в моем представлении людей без сознания рвать не должно! К счастью, получилось.

Из-за этих усилий я не сразу сообразила, что тот, кто несет меня, одарен какими-то невероятными, богатырскими размерами. По крайней мере, у моего похитителя, каким я его запомнила, точно не могло быть ни таких рук, ни таких плеч.

Несмотря на то, что я пренебрежительно говорила шефу о Школе детей ночи, среди адептов мужчины все-таки попадались. Но я была уверена, что никогда не видела никого с подобным телосложением. Правда, это ни о чем не говорило: за неделю мне могли все и не встретиться. Кроме того, они могли нанять кого-то со стороны…

Не успела я додумать эту мысль, как меня свалили на пол, словно мешок с кофейными зернами. Затем из моего рта вытащили кляп — мне потребовались все силы, чтобы не сглотнуть рефлекторно, а дать собравшейся слюне стечь на подбородок. То, что кляп убрали, было и хорошим, и плохим признаком: хорошим, потому что боялись, что я задохнусь — значит, хотели взять живьем; плохой — потому что были уверены: кричи не кричи, тут все бесполезно!

Потом за мною захлопнулась дверь — судя по звуку, толстая, может быть, даже обитая железом. Больше ни одного звука не последовало. Это означало, что я, вероятнее всего, осталась одна.

Сколько-то я еще лежала без движения, потом рискнула открыть глаза.

Меня оставили на полу в тесной и узкой комнате, куда свет проникал только через маленькое окошко высоко под крышей. Мебели здесь не было, если не считать одинаковых стеллажей, выставленных рядами, примерно как в винном погребе. Только полки на стеллажах были совсем узкие, бутылки на такие не поместятся. На них лежали металлические предметы — длинные портновские булавки с круглыми головками, булавки для галстуков, шляпные булавки, спицы… кажется, такими можно закалывать волосы по восточной моде. Было там и несколько брошей.

Все эти предметы разложены были на порядочном расстоянии друг от друга, минимум в пядь, словно какие-нибудь роскошные драгоценности на витрине. Это меня удивило.

А потом я нутром ощутила то, о чем додумалась бы сразу же, не мутись у меня до сих пор в голове: это были контрольные булавки. Все до единой!

Не знаю, сколько их тут собрали в комнате — пару тысяч, может быть. Я вспомнила, как одна такая булавка прижалась к моей щеке, и чуть было не заорала от ужаса.

Что такое контрольная булавка?

Это, грубо говоря, антенна, которая каким-то образом настраивает внутри генмода некий «приемник», подавляющий его волю, и подчиняет его тому, кто, в свою очередь, настроен на булавку иным образом. Обычно такую настройку проводят, поместив несколько капель крови или прядь волос в специальное маленькое отделение на контрольной булавке. Именно поэтому у булавок обязательно есть головка или какое-то иное украшение, часто ювелирное. Оно прячет контейнер для образца ДНК.

Каким образом булавка умеет анализировать ДНК, я и сама так и не смогла понять, хотя проштудировала немало литературы на этот счет. Это как-то связано с минералом эннонием, входящим в состав особого булавочного сплава. Исходя из того, сколько мути написано по этому поводу, можно предположить, что даже из самых светлых умов, занимающихся генмодами, никто толком не знает, как это все работает.

Я ведь уже рассказывала, что генмодов создали практически случайно?.. Ну, не то чтобы случайно: шеф мне потом приоткрыл завесу тайны. По его словам, создатели генмодов были оборотнями, скрывающими свою натуру от остального человечества. Они использовали собственные гены, внедряя их в обычных животных, и в результате получили то, что получили.

Энноний оказывает на оборотней сильное влияние, побуждая их к неконтролируемому превращению; на генмодов же он имеет совсем иной эффект. Это все имеет сложную химическую подоплеку — что-то связанное с подавлением каких-то ферментов или гормонов. Моей школьной подготовки не хватает, чтобы разобраться; да и механизм этот, насколько я понимаю, тоже до конца не изучен.

Кто и почему придумал использовать не просто энноний, а обогащенный им сплав (обычно берут бронзу, но годится что угодно, хоть медь, хоть платина), я не знаю. Кажется, изначально дело было в дешевизне: энноний баснословно дорог и хрупок, крошится при транспортировке; а булавки планировали выпускать в большом количестве и использовать на войне.

Теперь производство булавок запрещено. Ходят слухи, что где-то за границей еще производят булавки и даже выводят генмодов, только делают их глупее обычных — чтобы не могли восстать против своих создателей и потребовать себе свободу, как это сделали их собратья. Жуткое допущение! Впрочем, мне кажется, это больше городская страшилка.

Кроме того, чем выводить глупых генмодов, не проще ли дрессировать обычных животных?

По крайней мере, так я думала раньше, пока не оказалась в этой страшной комнате в окружении страшных булавок. В немом ужасе я лежала на грязном полу, и в голове у меня роились самые дикие теории. Да, шеф мне сказал, что Гуннар Лейфссон скупает булавки за границей, но мне бы в голову не пришло, что в таком количестве! Я думала, может быть, он привез десять, ну двадцать булавок, с тем, чтобы разыскать тех немногих генмодов, у которых ген подчинения работает активно — а их не может быть много в нашем городе, просто не может!

На кого они рассчитывают ими воздействовать? На кого эти булавки настроены? Или еще ни на кого?

И самое страшное — что будет со мной от близкого соседства с таким количеством булавок?

Моя собственная заветная брошь, висевшая на цепочке на груди, вдруг показалась маленькой и несерьезной, неспособной противостоять напору тысяч металлических орудий пытки и подчинения.

Потом вдруг показалось, что я эту брошь потеряла, и отныне у меня нет даже такого ненадежного щита; мне пришлось немного поерзать на полу, чтобы вновь ощутить ее спасительное присутствие на груди.

Как раз в этот момент распахнулась дверь на противоположном конце помещения — куда более хлипкая, чем та, за которую забросили меня, — впустив широкий луч света. Потом она закрылась. Я замерла, пытаясь стать как можно менее заметной. Тщетно: вошедший в комнату несомненно знал о моем присутствии и шел прямо ко мне!

Я услышала скрип новых ботинок, потом увидела и сами эти ботинки — отлично отполированные, они блестели даже в этом тусклом свете.

Над ботинками начинались брюки из хорошей шерсти, потом шли жилет и сюртук в тонкую полоску (и, конечно, шелковый уголок платка в кармане). А выше, над щеголеватым белым воротничком я разглядела лицо Александра Трофимовича Златовского, моего создателя.

Я видела его только один раз, на старой фотографии в журнале, но узнала мигом. Тогда я еще подумала: жена у него некрасивая, а сам щеголь, должно быть, женился по расчету — или, напротив, по редкостно большой любви, от которой на внешность не смотрят.

Но сейчас он мне вовсе не показался красивым, даже импозантным не показался. Лицо его было каким-то серым, одутловатым, левая щека дергалась. При всей аккуратности костюма усы производили неряшливое впечатление, в них будто крошки застряли. Глаза, невнятного цвета в полутьме, смотрели стеклянно и невыразительно, словно бы видя и не видя меня.

— А, — сказал он. — Последний наш эксперимент. Последняя память по Нелли. Ну, — он оглянулся. — Чем бы нам тебя починить?..

— Не смейте! — сказала я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. — Если вы только попробуете, вам не жить!

Он обратил на мои слова внимания не больше, чем если бы я мяукала по-кошачьи. Снял с ближайшего стеллажа булавку для галстука, наколол себе палец, потом собрал кровь под маленькую крышечку на конце. Затем присел на корточки.

Я попробовала отползти, попробовала разорвать веревки, напрягшись изо всех сил. Тщетно — это оглушили хлороформом меня плохо, а связали на совесть. Мне хотелось выть в голос. Ну что за фарс! Полугода не прошло, а я уже снова оказалась в плену у Златовских, и снова они хотят подчинить меня, но нет больше в этой темнице Волкова с его спасительным укусом!

Булавка коснулась моей щеки. Я думала, что умру.

Но я не умерла. Мысли все также неслись вскачь в моей голове, и отчаянная паника скрутила тело чуть ли не спазмом. Моя брошка сработала! Милая, хорошая брошечка! Милый, хороший шеф, который еще в детстве придумал для меня такую защиту!

Не знаю, что внушило мне спасительную мысль. Некоторые люди от адреналина умнеют; я едва ли из их числа, но тут безмерный ужас словно бы подсказал мне единственную линию поведения. Я расслабила тело, постаралась расфокусировать взгляд, прекратила биться.

— Хорошо, — сказал Златовский без всякого выражения. — Ты подчиняешься мне?

— Я подчиняюсь вам, — сказала я, стараясь говорить так же безэмоционально. Актриса из меня никудышная, но ужас придал мне таланта.

— Хорошо, — кивнул Златовский. — На кого ты работала до сегодняшнего дня?

— На сыщика Василия Васильевича Мурчалова, — я решила говорить правду, как если бы я правда была под булавкой: неизвестно, что именно он знает обо мне и о Мурчалове.

— Это по его заданию ты проникла в Школу детей ночи?

— Нет.

— Как нет? — казалось, он удивился. — Неужели по собственному почину?

Я молчала, лихорадочно пытаясь вспомнить, как я отвечала на риторические вопросы под булавкой. Буквально? Или просто их игнорировала?

К счастью, Златовский выручил меня, спросив:

— Или тебе кто-то еще приказал?

— Вильгельмина Бонд, — сказала я, пытаясь сообразить, должна ли я помнить отчество сыщицы. Если бы его называли при мне, под булавкой я бы вспомнила. Называли ли?.. Нет, неважно, это Златовскому знать неоткуда!

— А, вот оно что, — пробормотал он. — Бонд и Мурчалов работают вместе? С кем еще они стакнулись?

— Они работают вместе над некоторыми делами, — подтвердила я. — С ними работает старший инспектор ЦГУП Дмитрий Николаевич Пастухов и инспектор ЦГУП Жанара Алибековна Салтымбаева.

— Да не это, — досадливо дернул усом Златовский, — их клика из ЦГУПа меня не интересует… С кем они связаны в Ратуше, можешь мне сказать?

Я молчала, пытаясь сообразить, сдавать ли ему Пожарского или нет. Лучше нет! В конце концов, я ведь глупая помощница, меня могли ни во что не посвящать… я могла не знать Пожарского по имени или вовсе не понять, что эта овчарка работает в Городском собрании.

— В самом деле, откуда тебе знать, — пробормотал Златовский. — Сейчас я тебя развяжу. Можешь встать и размять мышцы.

Он начал развязывать веревки, ругаясь под нос на слишком крепкие узлы. Я же застыла в нерешительности: пытаться ли мне оглушить его и сбежать, или разыгрывать свой спектакль дальше?

Пожалуй, стоит разыгрывать, решила я. Где-то за дверью обретался и молодчик с хлороформом, и тот, с руками-лопатами, который нес меня на плече. Если они будут думать, что я полностью подчинена, связывать меня не станут, и я успею сбежать, когда получше разузнаю тут все. Да и шефу мои сведения пригодятся. В конце концов, правда, ужасно интересно, как Златовский связан со Школой! А если получится углядеть где-то здесь Соляченкову или хотя бы Никитина, замешанных в явно противоправной деятельности — вот это будет подарок.

Златовский между тем продолжал бормотать:

— Отличный все-таки экземпляр вышел… Нет той физической мощи, что у Коленьки, зато гибкость, потенциал!.. Жаль, конечно, отдавать тебя этим вампирам, ну да ничего… в конце концов, до смерти тебя они обещали не мучить, а восстанавливаешься ты быстро.

Во имя всего святого! А тут я во что вляпалась⁈

Наверное, я зря приняла решение не пытаться бежать: когда Златовский открыл ту самую более хлипкую дверь и приказал мне следовать за ним, никого за этой дверью мы более не встретили.

«Ну, беги теперь, чего же ты!» — возмутилась некая часть меня, однако я эту часть смирила: ситуация ничуть не изменилась. Я все еще понятия не имела, где нахожусь и какая кругом охрана.

Златовский привел меня в кабинет, отделанный с нарочитой, купеческой роскошью: повсюду красный бархат и тяжелая полированная мебель. Я надеялась увидеть Никитина, но вместо него за столом, развалясь в шикарном кресле с подлокотниками, больше похожим на трон, сидел Гуннар Лейфссон. Увидев его, я тут же вспомнила, как целовала его руку, и мне еле удалось не пустить на свое лицо раздражение: будучи под булавкой, я не видела себя со стороны, но была совершенно уверена, что демонстрировать эмоции не стоит.

Напротив него, на краешке стула для посетителей, пристроился мой старый знакомец Стас, один из посвященных.

— Вот, — сказал Гуннар с легким юландским акцентом. — Полюбуйся. Хорошо, что за тебя исправляют ошибки.

— Ты ведь и сам ничего не заметил, когда ее к тебе приводили, — огрызнулся Стас. — И между прочим, это я вспомнил о том, что в лаборатории Резникова ведь тоже была какая-то девица, помощница сыщика, и догадался спросить о ней Александра Трофимовича!

Златовский фыркнул.

— Избавьте меня от необходимости выслушивать ваши дрязги. Девушка у вас. Постарайтесь вернуть ее мне живой.

Затем он обратился ко мне:

— Приказы Гуннара Лейфссона имеют второй приоритет после моих. Поняла?

— Поняла, — сказала я.

— Потрясающе! — Лейфссон даже подался вперед на своем кресле. Ленивое выражение слетело с его лица. — Мы их, значит, месяцами обрабатываем, а вы можете… раз-раз булавкой, и все?

— Попрошу не низводить высокую науку до профанации, — брюзгливо ответил Златовский. — Перед вами не «раз-раз», а плод многолетних экспериментов, моих и моей покойной супруги… Она всю душу вложила в это творение. Именно поэтому мне крайне неприятна ваша позиция.

— Да выживет она, выживет, — лениво махнул Лейфссон. — И не забывайте, кто вас приручил и укрыл после того, как ваша дражайшая супруга упокоилась.

«Ага, — подумала я, — значит, организатором их преступной деятельности была именно Златовская, а муж ее чисто наукой занимался… и после ее смерти ему некуда было пойти, вот его и подобрали сектанты? Или прямо Соляченкова? Все интереснее и интереснее! Но уж больно нагло Лейфссон себя ведет, неужели он набрал столько силы?»

Определенно, мое решение не сбегать, а притвориться бездушным механизмом уже давало свои плоды!

И все же, что они собрались со мной делать? Если они обещают, что я выживу, может быть, не стоит дергаться, а попробовать это вытерпеть?..

— А она все-все будет делать, что прикажут? — вдруг спросил Стас, очень неприятно глядя на меня.

Чем-то его взгляд напомнил мне взгляд Волкова в той камере, но тот был горячим, воспаленным, а этот — каким-то липким.

Нет! Если позволят себе лишнее, терпеть я это не буду, буду драться насмерть! У всего есть пределы. Да шеф никогда бы этого от меня и не потребовал!

— Даже не думай, Стасик, — отозвался Лейфссон. — Нам лишние осложнения не нужны. К тому же, наш добрый доктор вроде как ее на развод предназначает? — он вопросительно взглянул на Златовского.

— Цели моих экспериментов — не ваша забота, — холодно проговорил тот. — Но должен заметить, что то, что вы предлагаете — чистой воды профанация! У меня всего один образец женского пола, и вы предлагаете подвергнуть его риску беременности и родов, хотя с тем же успехом можно привить эмбрион любой подходящей суррогатной матери!

— То есть пользоваться ею можно? — не унимался Стас. — По прямому предназначению?

— Ее прямое предназначение — разведка и курьерская работа, — тон Златовского сделался еще холоднее. — Вам не хватает доступных девиц в вашем культе? Я оплачу вам проститутку. А от моего образца отстаньте, иначе я гарантирую неприятности.

Он обратился ко мне:

— Если этот тип, — он указал на Стаса, — попытается тебя изнасиловать, разрешаю бить на поражение. Ясно?

Я кивнула, мстительно подумав, что этот приказ выполню с удовольствием — даже без всякой попытки изнасилования!

— Не бойтесь, доктор, — сказал Лейфссон. — Я умею чтить договоренности. Она вернется к вам живой и целой. Ну, может быть, немного ослабевшей, — он ухмыльнулся. — Кстати, как насчет новых накладок, которые вы нам обещали?

— Извольте, — Златовский полез в карман своего сюртука и достал две железные коробочки, которые протянул Лейфссону. — Шедевр дурновкусия, как по мне, но функциональные требования выполнены.

— То есть ими можно кусать? — жадно спросил Стас.

Златовский посмотрел на него с отвращением.

— Только не переусердствуйте, молодой человек, — сказал он. — И помните, что на человеческом теле очень много артерий, повредив которые, вы приведете к быстрому кровеистечению. И сухожилий, повредить которые тоже довольно легко. Поэтому ни шею, ни запястья использовать не рекомендую.

Лейфссон открыл коробочку и достал оттуда предмет, в котором я с удивлением узнала вставную челюсть.

— Мы будем осторожны, — пообещал он.

После чего вставил челюсть в рот. В вечернем свете, косо падающем в полузакрытое портьерой окно, блеснули выступающие верхние клыки.

Когда тебе страшно, не так уж трудно делать вид, что ты бездушная машина. Гораздо сложнее притворяться, когда тебя так и разбирает смех.

А меня действительно тянуло захохотать: уж больно потешно выглядел Гуннар Лейфссон, гримасничая и умещая во рту очевидно неудобную вставную челюсть со слишком выпирающими зубами!

У Стаса дела обстояли еще хуже: очевидно, Златовский, не будучи дантистом, плохо подогнал его комплект по размеру, и зубы так и норовили выпасть, когда он открывал рот. Не говоря уже о том, что он отчаянно шепелявил.

— Просто говори поменьше, — наконец велел ему Гуннар.

— Какое поменьше! — возмутился Стас. — Обычно тебя всегда я объявляю на сеансах!

— Ну, поручишь Светлане. Она уже набралась опыта.

Стас хмуро надулся: видимо, ему не нравилось, что его обычную почетную обязанность кому-то перепоручают.

Все это выглядело комично донельзя.

Вот что бывает, когда на темные мифы проливают солнечный свет. Сомневаюсь, что настоящие вампиры из юландских сказок когда-либо вызывали у жертвы потаенные приступы хохота.

Но, когда Златовский удалился, а Лейфссон велел мне идти за ним, комического эффекта хватило ненадолго: я сразу же вспомнила, в какую передрягу попала.

По обстановке я поняла, что мы и в самом деле находимся внутри богатого особняка, очень может быть, что и в самом деле в границах Опалового конца. Даже дома у Полины Воеводиной я не видела, чтобы коридор был обтянут шелковыми обоями! Впрочем, ведь и дом-то у Воеводиных не самый большой: прежний мэр славился своей честностью, и состояние нажил не на государственной службе, а удачным браком…

Из этого роскошного коридора мы попали в прихожую, тоже роскошную, украшенную двумя огромными напольными вазами с ветками кораллов. Входная дверь была приоткрыта, из нее приманчиво виднелся двор особняка, залитый оранжеватым вечерним солнцем. Самое время, чтобы рвануться и бежать… Если бы не субъект, дежуривший у дверей.

Наверное, это был тот самый тип, что тащил меня на себе — нечасто увидишь таких огромных мужчин!

Он развернулся к нам, скользнул равнодушным взглядом — и внезапно я узнала это молодое, ничего не выражающее лицо с прозрачно-голубыми глазами.

Да это же тот самый тип, с которым я дралась в кофейном сосняке Златовских! Похоже, прошлое не собиралось меня отпускать.

Нет, поняла я, мимо него просто так не просочишься. В прошлый раз мне удалось убежать только чудом. Нельзя рассчитывать, что чудо повторится второй раз.

Еще меня вдруг от макушки до пяток пронзило жалостью.

Теперь я знала, что и сама генмод; более того, теперь я знала, каково находиться под воздействием булавки. Этот молодой мужчина, должно быть, мой ровесник — может, парой лет старше или моложе, если нас создавали в одной лаборатории и примерно в одно время; пожалуй, его можно назвать моим братом с гораздо большим правом, чем рыжего пушистого Ваську! Если я правильно поняла обмолвку Златовского, меня конструировали из расчета шпионажа и разведки, поэтому я ловкая, быстрая, с отличными зрением, слухом и памятью. А у этого все вложили в телесную мощь.

Но мне повезло; каким-то образом еще в раннем детстве я умудрилась из лаборатории сбежать. Или, может быть, меня бросили, не смогли взять с собой, когда сбегали сами. А его взяли. И он с детства живет со Златовскими, которые используют его для своих махинаций; может быть, он никогда даже и не выходил из-под воздействия булавки. Умеет ли он хотя бы говорить? Или с него достаточно только выполнять их приказы?

Осознает ли он себя вообще, хотя бы краешком разума? Мой опыт пребывания под булавкой говорил — нет, не осознает. И от этого понимания мне сделалось так страшно и тоскливо, хоть волком вой.

Но надо было не выть, а, сохраняя невозмутимый вид, спускаться вслед за Лейфссоном и Стасом по широкой лестнице в подвал. Или, точнее, погреб — по крайней мере, в таком шикарном особняке мне сложно было представить типичный подвал с котельной, а вот низкое каменное помещение с огромными дубовыми бочками вставало в воображении как родное.

Или там, внизу, могла находиться камера пыток. Пусть накладные зубы несколько успокоили меня — трудно внутренне глумиться над кем-то и одновременно бояться, — но я все же понятия не имела пока, зачем Стас и Лейфссон одолжили меня у Златовского. Так что, когда мы спустились по одному лестничному пролету (на сей раз я считала ступени — их оказалось двенадцать) и Стас отпер внушительного вида деревянную дверь, я вполне ожидала увидеть за ней какую-нибудь «железную деву» или полный комплект «арнорских сапогов».

Но действительность меня поразила: как только Лейфссон щелкнул электрическим выключателем, мы перешагнули порог и оказались в балетном зале!

Мадам Штерн, хозяйка пансиона для благоразумных девиц, уделяла довольно много внимания физической подготовке воспитанниц. Она любила повторять, что бальные танцы развивают не только физическую ловкость, внимательность и вкус, но и интеллект, а также чувство такта. Поэтому танцевать я волей-неволей выучилась, хотя настоящего вкуса к этому занятию так и не развила: в искусстве драки мне всегда виделось больше толка, а танцы представлялись сущей бессмыслицей. Три дня в неделю по два часа мы проводили именно в такой комнате: с особенным пружинящим паркетом на полу и зеркалами на стенах!

Разве что у мадам Штерн такой зал находился не в подвале, а на втором этаже, и к зеркалам примерно на уровне талии были прикручены поручни… Впрочем, присмотревшись, я и в этой комнате увидела дырки от креплений в зеркалах. У дальней от входа стены было сложено что-то длинное, прикрытое алой бархатной портьерой. Видимо, те самые поручни.

Такие же портьеры довольно элегантно драпировали три оставшиеся стены, кроме зеркальной; повсюду стояли высокие антикварные подсвечники, полные белых восковых свечей, и еще какие-то непонятные приспособления: проволочные пирамидки на постаментах, какие-то сложные узорчатые круги… С потолка свисали проволочные же многоконечные звезды, напоминающие декорации к детскому утреннику в нашем пансионате.

Ну да, такие утренники для младшеклассниц иной раз проводились как раз в тренировочном зале, если актовый зал по каким-то причинам мадам Штерн открывать не хотела! Младшим девочкам тогда дозволялось сидеть прямо на полу, они этому очень радовались.

Мне снова пришлось сделать усилие, чтобы не засмеяться или хотя бы не разулыбаться от неожиданной ассоциации.

— Выглядит, как декорации для творческого вечера в гимназии, — скривился Лейфссон, которому, видно, пришли в голову те же ассоциации. — Ты ничего получше не мог придумать?

— Все будет в ажуре! — воскликнул Стас обиженно. — Ты просто не видел, в группе третьего круга на ура прошло! Это со светом оно так выглядит, а без света… Лучше помоги свечи зажечь.

— Еще чего не хватало. Мне надо речь повторить. Пусть эта вот поможет… — он щелкнул пальцами. — Эй, как тебя! Анна? Спички и щипцы на полке около столика, начинай зажигать свечи.

Я подчинилась.

Работа была несложная, только муторная: некоторые фитили оплыли, приходилось их поправлять. У меня был соблазн сыграть совсем тупую и долго возиться с каждой такой свечой, но кто их знает, что Златовский рассказал им о принципах управляемости генмодов! Сам Златовский уж точно знал, что любой приказ существо под булавкой выполняет в меру своего интеллекта, не пытаясь саботировать. Время, которое я могла выиграть на этом мелком баловстве, не стоило потенциального раскрытия.

К тому же, я все еще внутренне радовалась, что никакой камеры пыток не будет. И вообще похищение пока оказалось нестрашным, ничего похожего на то, что было у Резникова… Лишь бы не вернулся Златовский! Уж этих двоих я как-нибудь проведу… Главное, придумать, как пробраться мимо крепыша на выходе.

Зажигая свечи, я обратила внимание на фигурные вензеля, украшавшие каждый подсвечник — ВГ. Что-то это мне напоминало… Роскошный особняк в Опаловом конце, зал для обучения танцам… Почему бы, конечно, богатеям и не иметь особую комнату для таких занятий? Вроде бы, ничего необычного! И все же, насколько подсказывали мне прочитанные книги, обычно все же учителя танцев занимались с юными отпрысками благородных семейств в гостиных или специальных бальных залах, которые принято располагать уж никак не в подвалах. Наверняка в таком громадном доме, как этот, и нормальный бальный зал есть!

Допустим, хозяин дома настолько любит танцы, что отвел им отдельное помещение — но опять-таки, почему в подвале, и почему сравнительно небольшое? По-моему, наша комната танцев была гораздо больше, а в этой, конечно, просторно, но только если ходить, а не бегать или скакать…

Тут Стас, видимо, нанюхавшись воска, раскашлялся, и звук раскатился под сводами подвала широко и звучно.

Тогда детали мозаики внезапно сложились.

Ну конечно, ВГ! Вера Гаврилова, знаменитая оперная певица! В опере ведь тоже приходится красиво двигаться на сцене! Вряд ли тамошних певцов муштруют так же, как какой-нибудь кордебалет — но тренировки им все равно нужны! А в этом подвале, должно быть, самая лучшая акустика, вот певица его и выбрала! Здесь можно заодно и танцевать, и распеваться.

Только… почему секта нашла прибежище в ее особняке? Неужели Вера Гаврилова тоже с ними? Ой, нет! Страшно было подумать, что женщина с таким красивым голосом, который обожает весь город, способна поверить в дурацкие истории «Школы детей ночи»!

Однако, как бы то ни было, теперь я знала, где я нахожусь. Особняк Веры Гавриловой на краю Кленового парка в Опаловом конце — я хорошо его знала, потому что наша учительница рисования именно в этот парк возила нас «на натуру», и именно этот особняк часто нам позировал: причуда хозяйки заставила архитектора возвести над крышей интересные башенки в старо-сарелийском стиле, которые по осени красиво отражались в речке среди плывущих листьев…

Речке! Особняк стоит на берегу речки, текущей через парк — Номки, притока Неперехожей. Речка неширокая и неглубокая, человеку в ней самое большее по грудь или по шею, но в ней даже при некоторой усидчивости можно поймать рыбу. На пленэре мы видели рыбаков с удочками…

Теперь я знала, как обмануть преследователей и сбежать отсюда. Только вот… во имя всего святого, если бы на улице было чуть потеплее!

Как ни странно, едва Лейфссон погасил электрический свет, подвал перестал выглядеть так глупо и, я бы сказала, опереточно. Просто удивительно, что может проделать с помещением темнота и несколько свечей!

Стены и потолок скрылись в полумраке. Вокруг сгустилась тьма, в которой немедленно потерялись истинные размеры подвала. Огоньки свечей вспыхнули в зеркалах, словно отраженные в пруду созвездия. Сразу же стало казаться, что подсвечников в комнате не пять штук, а как минимум пара десятков. Стас откашлялся, и звук этот далеко разнесся под сводами подвала, дробясь и отдаваясь шикарным эхом. Поскольку темнота украла у комнаты границы, слышалось все это действительно жутко.

— Да, — одобрительно проговорил Лейфссон, смутно угадываемый лишь по подсвеченному силуэту. — А не так все и плохо, как мне показалось!

— А я что говорю! — с энтузиазмом поддержал Стас. — Как ругать, так сразу! Верушка — настоящая находка! А кто ее привел? Я привел!

— Да, заслуг у тебя немеряно, — проговорил Лейфссон с иронией.

Его отношение показалось мне странным. Если он такой хороший манипулятор, так ловко вляет на людей и так легко смог увлечь за собой целую толпу молодых женщин, то почему он так недальновидно обращается с собственным помощником? Неужели настолько уверен в его глупости? Но ведь и дурак, обиженный пренебрежением, может предать, еще вернее умника! Даже мне это ясно. Во многих пьесах именно так злодеи и погибают, подставленные своим номером вторым. Или тут авторы пьес попросту попали в точку?

Но уже через секунду я поняла, что Лейфссон верно оценил своего помощника. Стас сказал с законной гордостью, очевидно, издевки не заметив:

— Еще бы! Да без меня ты бы в Необходимске ни за что так быстро филиал не создал!

Филиал? Так у них еще и в Юландии или в другой стране есть основное отделение? Все интереснее и интереснее! Шеф будет чрезвычайно рад получить эт информацию.

Тут я сообразила, что темнота давала мне отличную возможность выскользнуть из подвала. Правда, оставался еще вопрос, как пробраться мимо охранника у порога — как там его назвал Златовский? Коленька? Но у меня была идея на этот счет.

Хорошо, что я отлично запомнила план подвала, пока возилась со свечами, и мне не составляло никакого труда подобраться к двери, раз уж за мной в темноте никто не следит…

А даже если бы следили — ни Лейфссон, ни Стас не казались силачами или тяжелоатлетами. Как-нибудь я от них увернусь. Не догонят.

Но, не успела я сделать даже пару шагов по направлению к спасительной двери, в нее постучали.

Стук был довольно робкий, и тут же приглушенный женский голос спросил:

— О магистры! Можно ли входить?

Голос я узнала: это была Светлана. Та самая женщина, которая ходила за мною как приклеенная в бытность мою в Школе.

— Быстрее! — прошипел Лейфссон. — Спрячь ее!

— Куда? — так же зашипел Стас. — И зачем? Я думал, ты ее показывать собрался!

— Святая простота! Не сразу же! И вели этой, чтобы подождала.

Стас глубоко вздохнул и сказал своим красивым голосом, который я частенько слышала во время сеансов: «Погодите, великий магистр готовится к ритуалу!» Потом уже нормальным тоном добавил:

— Да где она?

Он заозирался; я поняла, что он не видит меня в тени портьеры, куда я отступила.

— Подай голос, как тебя там, — приказал Лейфссон.

У меня возникло сильнейшее искушение притвориться, что под воздействием булавки я понимаю только приказы, обращенные именно и исключительно ко мне. Пусть помучаются, повспоминают имя! Но тут Стас заметил меня и так.

— А, отлично! — воскликнул он. — Надо же, сама спряталась! Отойди пока за портьеру, они тебя и не увидят.

Тут уж я с чистой совестью стояла, не двигаясь: слушаться Стаса мне Златовский не велел, скорее даже совсем наоборот. К несчастью, Лейфссон подошел ко мне и, видно, потеряв терпение, затолкал за портьеру самостоятельно.

К счастью, портьера не полностью закрывала мое поле зрение: мне оставалась видна примерно половина комнаты, а меня в темноте, которую свечи не столько разгоняли, сколько сгущали, действительно никто не должен был разглядеть.

Лейфссон и Стас еще повозились — оба распустили волосы и вставили принесенные Златовским протезы, а Лейфссон, отойдя из моего поля зрения, накинул на себя черную мантию, уж не знаю, откуда он ее взял. Ранее бы, под влиянием происходящего в Школе, я назвала его вид величественным. Теперь я мстительно подбирала про себя уничижительные сравнения, вроде «в мешке из-под картошки он был бы краше»! Надо сказать, в тот момент я была несправедлива: Лейфссон с его высоким ростом и темными проникновенными глазами смотрелся довольно импозантно, хотя бутафорские клыки и в самом деле не добавляли ему привлекательности.

— Добро пожаловать в обитель ночи, — проговорил Стас своим глубоким, парадным голосом, открыв дверь и протянув руку через порог.

В его ладонь женская ручка, куда более тонкая и бледная. Шагнувшая в подвал девушка вскинула на «магистра» робкие, жадные глаза — они сразу же засияли в пламени свечей.

Девушку я узнала: то была Виктория Вертухина, дочь нашей — в смысле, Бонд и моей — клиентки. А вот взгляда, которым я она смотрела на Стаса и каким искала укрытого в тени Лейфссона, я никогда прежде ни у кого не видела. Этакая смесь восхищения, страсти и боли.

Да играй она на сцене, ей бы за такой взгляд платили большие тысячи!

— Счастлива быть здесь, — проговорила она.

Я никогда прежде не слышала голоса Вертухиной, но мне показалось, что говорит она неестественно низко, подстраиваясь под манеру Стаса.

— Да благословит тебя тьма, — откликнулся из глубины зала Лейфссон. — Входи же!

Вслед за Вертухиной в помещение с теми же церемониями мало-помалу просочилась целая когорта адепток ближнего круга. Замыкала ее моя старая знакомая Светлана.

Даже в полутьме мне снова бросилось в глаза то, на что я обратила внимание еще раньше, подглядев церемонию кровепития в Медном конце: все, вошедшие в подвал, были молодыми (или относительно молодыми) девушками, все более или менее радовали взор. По крайней мере, потрепанных годами и излишними телесами дам, какие встречались на занятиях начинающих адептов, среди них не наблюдалось.

Все были одеты в черные просторные платья, все как одна — с распущенными волосами, которые у большинства из них свисали ниже талии. Я вспомнила, что с жалоб на эту моду все и началось: клиентке Вильгельмины Бонд не нравилось, что ее дочь запустила себя, стала так одеваться. Услышав об этом, я еще подумала, что ничего страшного в этом нет: ладно бы, если девушка вела себя распущенно, так ведь наоборот. Такой наряд явно не предназначен для того, чтобы производить впечатление на мужчин!

Теперь я готова была взять назад те свои опрометчивые мысли: по горящим глазам девушек, по тому, как они жадно вглядывались в темноту, как каждая из них брала поданную руку Стаса, чувствовалось, что именно впечатление на него они и хотят произвести. О да, еще как!

Из общего ряда выбивалась только Светлана: она вела себя как классная дама на прогулке — очень тщательно наблюдала за остальными девушками и даже, кажется, пересчитала их по головам, прежде чем закрыть за всеми дверь. Но Светлана, конечно, не в счет; я решила, что она скорее всего посвящена в зловещие планы Лейфссона, по крайней мере, частично.

Как этим двоим удалось произвести на стольких женщин такое сильное впечатление, у меня даже представить не получалось. Неужели все дело в голодовке и прочих трюках, на которые шеф заставил меня обратить внимание? Но одно дело — вызвать послушание и заставить поверить в магию, другое дело — внушить любовь… Или нет принципиальной разницы?

Мне вспомнилась открытая мною давно книга какого-то галлийского автора. Я отложила ее — скорее, даже отбросила, — когда прочла циничную фразу, что, мол, любовь по своей природе есть не более чем психиатрическое заболевание. Может быть, тот автор был прав?..

Ладно, сейчас все это не играло роли. Я только подумала, что вырвать Викторию из тисков секты окажется еще сложнее, чем я предполагала.

Женщины встали кругом — или, скорее, это Стас их расставил, с моего места мне трудно было разглядеть детали. Затем они воздели руки к небу и запели.

Это был какой-то другой гимн, не тот «да пребудет», который загипнотизировал меня, когда я едва попала в «Школу детей ночи». Сначала девушки начали ритмично гудеть, поводя поднятыми руками. Гудение то усиливалось, то затихало. Потом они начали раскачиваться, приподнимаясь на цыпочки и опускаясь снова. Стас стоял в центре круга, демонстрируя им все это, и против воли я снова вспомнила, как в пансионе мадам Штерн учили танцевать младших девочек. Там было то же самое: «Руки вверх, а теперь с пятки на носочек!»

Радуясь, что за портьерой меня не видно, а за гудением не слышно, я зажала рот рукой и фыркнула.

Тем временем в гул, издаваемый женщинами, вплелись слова:

— Ночь кровавая, да благослови меня,

Ночь черноокая, да укрой меня,

Ночь, сестра моя, будь со мной,

Ночь, без сил моих не оставь меня!

Вслушиваясь в однообразные, тягуче-медленные слова, вглядываясь в покачивание одинаково одетых силуэтов, я снова как будто начала погружаться в транс. Пришлось снова представлять Стаса, одетого в форму младших воспитанниц — платьице с широким кушаком и бантом на спине — чтобы преодолеть сонливость.

И очень вовремя я взяла себя в руки, потому что слова сменились.

— Посланник ночи, прииди и отметь меня,

Посланник ночи, отметь меня клеймом своим,

Посланник ночи, о пусть клеймо твое,

Посланник ночи, на челе моем горит вечность!

Последняя строка отличалась по ритму от предыдущих; женщины в черном почти провизжали ее.

И тогда в темноте, дальше у зеркала, вспыхнули два огненных глаза!

Я вздрогнула от неожиданности, холодный пот выступил между лопаток. «Что за чертовщина! — мелькнула мысль. — Неужто и вправду магия⁈»

Впрочем, я тут же устыдилась — и одновременно мне стало ясно, как именно привлекали этих девушек. Если уж даже я, зная изнанку происходящего и изо всех сил пытаясь поддерживать в себе здравый настрой, попала под воздействие этого всего, то каково же приходилось остальным женщинам?

А устыдившись, я немедленно поняла, что это был всего лишь Гуннар Лейфссон, только в маске, чьи глазницы пылали ровным оранжевым светом. «Какая-то химическая реакция, — попыталась убедить себя я, сдерживая дрожь. — Вроде бы, если в фосфор добавить марганец, он дает такой свет? Неважно, что-то точно дает! Никакой мистики!»

Девушки заголосили почти в экстазе, когда Лейфссон вошел в их круг. Он же только вскинул руки, призывая их к молчанию — и они немедленно смолкли.

— Мои последовательницы! — проговорил он тем самым властным тоном, который когда-то заставил меня, не думая, опуститься на колени и поцеловать его руку. — Я собрал вас тут, чтобы совершить наказание.

Мне почудилось, что я слышу шепот ужаса, пролетевший в темноте. Или, может быть, чую запах страха? Пока я наблюдала за песнопениями адепток, я как-то успела сжиться с ними, и теперь ощущала все их эмоции.

— Не нужно бояться, — проговорил Гуннар, внушительно и снисходительно одновременно. Он, несомненно, тоже чуял состояние своей «паствы». — Наказание коснется только отступницы. Той, что вкусила наших таинств, но не пустила их в свое сердце. Той, что отступила от нас и выдала наши секреты. Той, что предала нас, выставив лжецами и обманщиками.

— О-о, — простонал кто-то из женщин, возможно, несколько сразу.

— Многие из вас видели статью в «Вестях», написанную продажной журналисткой по словам отступницы, — продолжал Гуннар. — А того, что повлечет за собой эта статья, никто, кроме вас, и не увидит. Потому что сейчас отступница полностью околдована мною и находится в моей власти.

Затем он повысил голос:

— Отступница Анна! Выходи!

Все-таки он помнил мое имя. Или вспомнил только что.

У меня мурашки поползли по спине. «Никуда не иди, — сказала я себе, — выскользни тихонько, наверняка Светлана не заперла дверь изнутри, ты сможешь бежать…»

Но, пока я думала все это, ноги мои зашагали к Лейфссону совершенно самостоятельно. Как будто я в самом деле была подчинена булавкой!

Во имя всего святого, зачем вообще выводили генмодов? Людьми управлять предельно просто — если даже такой, как он…

Но не успела я додумать эту мысль, как уже стояла в широком кругу адепток. От их белых лиц и безумных глаз мне сделалось не по себе.

— Что за наказание определим ей? — спросил Лейфссон.

— Кровь! — взвизгнула Виктория Вертухина.

— Кровь! — завопил еще кто-то. С ужасом я узнала этот красивый голос: Вера Гаврилова!

И в самом деле, хозяйка особняка тоже была тут. Я скорее угадала, чем узнала ее: на сцене-то она всегда была в гриме. Несмотря на возраст — что-то около сорока, — она мало отличалась от остальных девушек, в основном, благодаря своей миниатюрности.

— Выпьем до дна! — низко, страшно воскликнула Светлана.

И я вдруг поняла: выпьют. Плевать им на Златовского, который велел оставить меня в живых. Плевать им на то, что они обычные люди в обычной жизни; здесь, сейчас, в темноте, им дозволено все! И способны они сейчас тоже на что угодно.

— Узрите. Торжество. Ночи! — нараспев проговорил Гуннар Лейфссон.

Он сорвал маску; стало видно его лицо, по которому плясали тени, порожденные свечами. И клыки: как я уже говорила, Златовский, похоже, перестарался, и они не очень помещались. Хотя мне показалось, что сейчас Лейфссон даже специально держал рот приоткрытым, чтобы было лучше видно.

Так или иначе, от этого зрелища мне стало легче. Еще помогло то, что я обратила внимание, как отрывисто и четко Лейфссон выговаривал каждое слово. А все потому, поняла я, что клыки мешали ему! Точно так же, как Стасу. Просто он несколько лучше владел собой, вот я и не заметила, когда они меряли их в прошлый раз.

Но самообладание вернулось только ко мне. Девушки-адептки, казалось, окончательно его потеряли. Одна из них вскрикнула и все отпрянули, делая круг шире; одна из них наткнулась спиной на высокий канделябр, и тот зашатался.

— Спокойно! Спокойно! — театрально-повелительным тоном вскричал Стас. — Магистр показал свой истинный лик! Вы заслужили это! Вам оказана честь!

— А мы тоже так сможем? — робко спросил кто-то, кажется, Вера Гаврилова.

— Если будете усердно постигать учение Детей Ночи, — дипломатично ответил Стас.

Тоже так сможем! Видимо, девушкам не терпелось отрастить во рту звериные зубы. Как по мне, сомнительное приобретение, но о вкусах не спорят.

— Подай. Мне. Руку! — приказал Лейфссон.

Я вытянула руку, прикидывая, куда он будет кусать. Златовский ведь велел не трогать запястья. Хотя, может, ему слова Златовского не указ…

Гуннар и в самом деле не стал трогать мое запястье. Расстегнув манжету моего платья, он закатал рукав до локтя. У меня немедленно возникла ассоциация с прививками, которые нам ставили в пансионе.

А потом, держа мою руку своими — у него оказались горячие, совсем не потусторонние пальцы, — он поднес ее к губам. И вонзился.

Ну и больно было!

Уже значительно позже той истории мне попался какой-то роман, где вампиры подавались в романтическом ключе. Дескать, даже от укусов молодые девушки и юноши с ума сходят, так это приятно. Ничего приятного, смею вас уверить! То есть, возможно, у мифических вампиров и есть какие-то магические свойства, которые работают как анестезия, а то и как афродизиак, но у наших, доморощенных, таковых не оказалось.

Что же касается прочих ощущений, то представьте, будто вас укололи не обычным шприцом для инъекций, чей диаметр измеряется в долях миллиметра, а толстой-претолстой щепкой! Или, допустим, буравчиком, каким строители делают дырки в стенах.

В общем, я заорала. Причем испустила отнюдь не театральный стон, подобающий несчастной девице, замученной порождениями ночи.

— Бля, ебанулись, что ли⁈ Больно, мать вашу!

И рванула руку на себя.

Просчет Златовского с зубами сказался вновь: крепились они не очень хорошо. Вампирская вставная челюсть осталась висеть у меня прямо на локте, с которого капала черная в этом освещении кровь.

Адептки заорали — все разом, в унисон, словно репетировали. Лейфссон завыл, зажав руками рот: наверное, вампирский протез задел его настоящие зубы, вылетая. Стас замер, явно в шоке.

Бежать! Прямо сейчас!

И тут меня осенило. Вместо того, чтобы сразу кинуться к выходу — я так и не знала, закрыла его Светлана или нет, — я шагнула влево, туда, где к стене крепился выключатель электрического освещения. И щелкнула им.

Обычно паника нарастает, когда свет выключается. В этот раз все было наоборот.

Строго говоря, три или четыре электрические лампочки, закрепленные под потолком подвала, не могли похвастаться особенной яркостью. Но после долгого пребывания в почти полной темноте с напряжением всех нервов, которое испытывали адептки, после шокирующего лишения зубов их «великого магистра», электрический свет показался им, должно быть, острым клинком, пронзающим их зрение. Даже у меня закружилась голова и защипало в глазах — а ведь я сообразила зажмуриться.

Крики усилились, в них прорезались маты. Особенно выделялся голос Светланы, которая ругалась почище портового грузчика: не сравнительно безобидными наименованиями частей тела, а поминая чертей да шайтанов.

Мне, однако, некогда было вслушиваться: я метнулась к двери из подвала.

Светлана все-таки заперла ее за собой, но не на ключ, на обыкновенный замок, который достаточно просто повернуть несколько раз, и на щеколду. Хорошо, что я не стала пытаться выйти отсюда в темноте: пока я с этим всем возилась бы на ощупь, тут бы меня и поймали. А сейчас все получилось в два счета. Несколько ловких движений — и я на свободе! Единственная задержка — сунуть вставные зубы Лейфссона в карман.

Ну, почти. В моем случае свобода начиналась на каменной лестнице, ведущей вверх из подвала.

Осталось только выбраться из особняка.

Под настроение шеф иногда любит порассуждать о том, что самое важное в сыскном деле. С его точки зрения, это наблюдательность, и тут, конечно, не поспоришь. Кроме того, он обожает добавлять, что порой самые неожиданные наблюдения и случайные выводы могут оказаться тем самым ключиком, который и позволит решить проблему.

А речь в деле частного детектива частенько идет именно о решении проблемы, вовсе даже не о розыске преступника, как я имела возможность убедиться. Преступника-то как раз разыскать в большей части случаев отнюдь не проблема…

Так вот, несясь сломя голову по коридору роскошного дома оперной певицы, я как никогда понимала правоту шефа. Кто бы мог подумать, что сбежать от противоправного культа мне помогут занятия рисованием! Ведь именно благодаря им я так хорошо запомнила и этот особняк, и его местоположение… Еще бы еще знать сам план, но увы, внутри этого дома или даже за воротами я никогда не была.

Единственное, что меня спасало: я хорошо помнила, что дом был трехэтажный, не считая этих вычурных башенок, и в одном месте сплошная стена как раз возвышалась над текущей через парк речкой. На первом этаже подходящих окон не было: визуальная память подсказывала, что они там слишком узкие и забранные решеткой. Конечно, если решетка закреплена изнутри, то ничего страшного, а если снаружи?..

В общем, мне нужно было разыскать нужную стену изнутри дома, поэтому я пулей взлетела по парадной лестнице на второй этаж и помчалась по коридору, заглядывая во все окна, чтобы понять, правильно ли бегу. Или хотя бы — насколько неправильно.

К несчастью, пока мы возились в подвале, совсем стемнело. К счастью, хозяйственный двор и постройки особняка ярко освещали фонари, вполне можно ориентироваться. К несчастью снова, я понятия не имела, в какую сторону нужно бежать, чтобы прибежать туда, куда мне надо. Оставалось надеяться на удачу. При этом я понимала, что, если все же свернула не в то крыло, назад мне придется возвращаться мимо организованной (или не очень организованной) погони из адептов, охранников, если они тут есть, и домашних слуг.

Удача мне улыбнулась: из очередного окна я увидела парковый фонарь, сияющий через голые ветви клена, а заодно блеск того же самого фонаря в темной воде реки под ним. Оно!

Я дернула щеколду окна, уже различая в том конце коридора, откуда прибежала, шум и гам — за мной наконец-то выслали погоню. Высокие створки с мелким переплетом в старинном стиле распахнулись с грохотом и мелким дребезжанием, мне в лицо дохнуло вечерним холодом.

Второй этаж, все же довольно высоко — но ничего страшного! К тому же, вода должна смягчить падение.

Эх, вот только правда, если бы было потеплее! На Неперехожей только лед недавно сошел…

И еще допрыгнуть бы до этой воды — она оказалась не сразу под окнами, до нее шел довольно крутой скос. Тут моя память меня подвела: мне казалось, что стены дома прямо-таки вырастают из Номки. Ну или, по крайней мере, так мы их тогда рисовали для большей живописности.

Ладно, была не была! Только бы шею не свернуть, а то меня дома Васька ждет!

Я прыгнула.

Честно сказать, это непросто, сигать в темноту с узкого подоконника! В первую же секунду меня охватило ужасающее сомнение, что все это было ужасной ошибкой, и стоило бы сдаться на милость «вампиров», и дальше изображая жертву булавки — а бежать как-нибудь потом, при более удобной возможности.

В следующую секунду сомнения превратились в уверенность. Но секунда закончилась ударом в ноги и влажной грязью, заскользившей под каблуками.

Все-таки до воды я не допрыгнула, попала на косогор. Ноги сами сделали несколько больших шагов вперед, как бывает, когда ты несешься вниз по крутому склону и не можешь остановиться. Только склон оказался совсем короткий, и уже на третьем шаге я по пояс оказалась в ледяной воде.

Ух!

В сугробе, скажу я вам, гораздо теплее!

На секунду я замерла в шоке, меня скрутило судорогой. Показалось, что я сейчас упаду в эту темную мелкую воду лицом вниз, и несерьезный характер речки отнюдь не помешает мне стать в ней утопленницей. Кстати, даже не первой — на практике в Школе сыщиков им. Энгелиуса я узнала, что здесь вылавливают трупы довольно часто; в основном это подвыпившие бродяги, надеявшиеся заночевать в парке, и не менее подвыпившие гуляки, покинувшие питейные заведения выше по течению.

К счастью, инстинкт самосохранения взял меня за шкирку и знатно встряхнул, когда надо мной снова задребезжала оконная рама и раздались нервные голоса.

Сжав челюсти, чтобы зубы не стучали и не откусили мой собственный язык ненароком, я рванула вверх по течению, подальше от круга света от фонаря. Там, совсем недалеко отсюда, сразу за поворотом речки, была станция прогулочных лодок. И у этой лодочной станции — домик сторожа, который ночует при парке. У сторожа есть свисток, он может кликнуть полицейского, который дежурит у ворот… Кстати, и ворота в парк оттуда недалеко!

Главное, чтобы меня не догнали до поворота. Если к погоне присоединится тот самый генмод Златовского, с него станется прыгнуть из окна прямо в реку и так же потелепать за мной по воде. Но остальные не догонят: пока они обегут дом, пока найдут это место… А по берегу здесь не пройдешь — густой шиповник за зиму совсем высох и стал еще более неприступным.

Как можно быстрее, стараясь держаться ближе к берегу, чтобы вода стояла ниже (здесь она едва доставала мне до колен) и чтобы можно было хвататься за кусты, какие бы колючие они ни были, я зашлепала к лодочной станции. Ноги не только мерзли, но и увязали в густой грязи, намокший подол лип к телу и мешал, поэтому продвигалась я с черепашьей скоростью. Начала болеть прокушенная рука, о которой я успела забыть. Да еще я все время напряженно вслушивалась, боясь услышать позади меня плеск воды — вдруг этот чокнутый генмод прыгнет в реку!

А в довершение всего, вот будет невезение, если за те годы, что я не ходила гулять в местный парк, лодочную станцию успели перенести!

Лодочную станцию и в самом деле перенесли — я поняла это буквально через минуту. На ее месте построили обзорную площадку с красивыми фонарями. Здесь играла маленькая группа уличных музыкантов, молодые парни и девушки в перчатках с обрезанными пальцами — должно быть, студенты музыкального училища подрабатывают! Прогуливалось несколько пар отдыхающих, две даже танцевали возле этих музыкантов…

Ну да, я как-то упустила, что весной темнеет сравнительно рано. Мне казалось, что ритуал Школы должен проводиться глубокой ночью, однако, если рассудить здраво, часть девиц ближнего круга все еще живет с родителями, чтобы иметь возможность тянуть с них деньги для культа. Разумеется, они не могут вернуться домой среди ночи — слишком многое понадобится объяснять!

Впрочем, все это до меня дошло несколько позже. В тот момент я испытала только глубочайшее, всепоглощающее облегчение.

— Помогите! — крикнула я сорванным голосом, бросаясь по реке наперерез к ярко освещенной платформе. — Помогите, за мной гонятся!

Несколько человек отшатнулось. Однако двое или трое шагнули к самому краю платформы — и их руки протянулись ко мне, в темноту и холод.

* * *

Все-таки похищения ужасно вредны для здоровья.

Вот и в этот раз после пребывания в плену у злодеев я заработала себе постельный режим. К счастью, не с воспалением легких, всего лишь с тяжелой простудой — и с вывихнутой ногой. Оказывается, я даже не замечала, что она у меня вывихнута, пока брела по воде, а на суше боль меня нагнала. Врач очень сильно пожурил меня за то, что я долго на этой ноге ходила и скакала. Мол, если бы я сразу обеспечила покой, все могло бы обойтись обычной тугой повязкой. А так пришлось лежать, задрав ногу на подушки.

То же самое и с простудой: здоровье у меня отменное, и если бы я немедленно, выбравшись из реки, переоделась в сухое и выпила бы горячего чаю, как советовали мои спасители, от простуды удалось бы отвязаться.

Но как можно было заниматься переодеванием или обращать внимание на подвернутую ногу, когда я затылком чуяла погоню, а всем своим существом — убегающее время?

Не успели меня, стучащую зубами, грязную, слегка окровавленную и посиневшую от холода, вытащить из Номки, как я тут же попросила своего спасителя — пожилого благообразного господина, за чью длинную трость я ухватилась:

— Мне нужно в Собор! То есть в ЦГУП! Немедленно! Не теряя ни секунды! Пожалуйста, помогите, это очень важно!

Может быть, не стоило просить именно его, раз уж он и так уже мне помог (между прочим, испачкав в весенней грязи свои отличные замшевые туфли), но шеф всегда говорил, что человек, который уже оказал тебе помощь, охотнее окажет ее во второй раз. Генмод, кстати, тоже, психологически мы мало отличаемся друг от друга.

Пожилой господин (как позже выяснилось, профессор в Высшей инженерной школе) проникся, вызвал извозчика, и даже поехал в ЦГУП вместе со мной, благородно предложив мне свой пиджак. Я от пиджака отказалась, за что, вероятно, и расплатилась затем больным горлом и заложенным носом. Но в тот момент мне было жарко от погони и возбуждения.

В Соборе мне повезло: Салтымбаева оказалась на вечернем дежурстве. О моем исчезновении она не знала: шеф не успел хватиться, ведь я отсутствовала всего несколько часов. Но услышав о том, что меня держали в плену в особняке Веры Гавриловой, она сделала стойку не хуже Пастухова.

— Там могли остаться улики, — говорила я, дрожа все сильнее (пожилой профессор поглядывал на меня с тревогой). — Нужно успеть, пока они оттуда не сбежали!

Я имела в виду культистов, а не улики, отрастившие ноги, но Салтымбаева даже меня не дослушала и уж тем более не заметила оговорку — ее сорвало с места, словно вихрем. А мне пришлось снова извиняться перед моим благодетелем и просить отвезти меня домой.

Судьба какая-то у меня последнее время — кататься на извозчиках благодаря знакомым и незнакомым добрым самаритянам!

Шеф изрядно обрадовался моему появлению, даже ругать не стал: оказывается, он уже начал волноваться, но еще смутно надеялся, что я отправилась с Мариной на долгую прогулку, или зашла к ней в гости и забыла о времени. Хорошо, что он еще не успел отправить никого к Марине, получить известие, что мы с ней расстались еще днем, и разволноваться сильнее!

Он тут же предложил моему благодетелю чаю, выпечку и возмещение расходов, но тот с достоинством отказался от всего предложенного.

— Подозреваю, что вы хотите получить от своей подопечной исчерпывающие сведения, и этот разговор для посторонних ушей не предназначен. Значит, мое присутствие заставит вас его отложить. Поэтому, пожалуй, я проявлю деликатность и попрошу отложить эту беседу за чаем на другое время, более вам удобное. Разрешите оставить карточку со своим адресом…

Ну и ну, подумала я, мне до таких высот вежливости еще расти и расти! Правильно говорят, что наши университеты лучшие в мире, если в них работают такие люди.

Шеф и впрямь тут же принялся меня расспрашивать. Он сделал паузу только когда я мылась в ванной (и то, я подозреваю, шефу очень хотелось остаться под дверью и продолжить разговор, но это входило в диссонанс с его представлениями о приличиях). Однако, пока я отчаянно заглатывала поданные Антониной обед и ужин сразу — никогда у меня не было проблемы наверстать упущенное в области приемов пищи! — мне все же приходилось делать паузы между жеванием и глотанием. Иначе, если я замолкала надолго, то натыкалась на укоризненный взгляд шефа.

— Особняк Веры Гавриловой! — воскликнул он. — Подумать только! Ну, вот и ниточка к Никитину тянется — она ведь его бывшая жена.

— Бывшая жена? — поразилась я.

— Да, это был сугубо гражданский брак, без венчания, поэтому они безо всяких сложностей получили развод. Даже на политическую карьеру Никитина это не повлияло, — Мурчалов снисходительно покачал головой. — Ох уж эти скоропалительные браки! Впрочем, насколько я знаю, они хоть и расстались, но сохранили общие деловые интересы. Никитин вкладывался в ее заграничные гастроли… или нашел других спонсоров? Нужно будет проверить, не помню за давностью лет! — Мурчалов взмахнул хвостом. — Да, нам крайне повезло, что вам удалось обнаружить ее связь со Школой детей ночи. Хотя, конечно, я предпочел бы, чтобы это было сделано менее экстремальным образом.

— Появление Златовского беспокоит меня больше, — возразила я, заглатывая особенно вкусный кусочек котлеты. — Я думала, он сбежал за рубеж…

— Я тоже так думал, — признал шеф, — но крайне рад, что мы его не упустили. Златовский на свободе где-нибудь в Каганатах с их научной школой и полным отсутствием запретов на законодательном уровне вызывал бы у меня куда больше опасений…

— Разве в Каганатах нет запретов? — удивилась я. — Мне казалось…

— Там нет запретов, закрепленных в основном законодательстве. Все решают фирманы, то есть указы правителей… Учитывая, что Златовский имеет тенденцию находить себе сильных покровителей, это было бы тревожно, — шеф покачал головой. — Ну ладно. Теперь-то полиция плотно возьмет его в оборот! Ему не сбежать. Можете спать спокойно, Анна.

Спала я и в самом деле спокойно — после такого насыщенного дня меня просто вырубило, стоило моей голове коснуться подушки. А на следующий день меня больше беспокоили сопли и распухшая в лодыжке нога, чем Златовский.

Как выяснилось, зря — потому что его так и не поймали.

Об этом сообщил мне шеф, явившись ко мне в комнату сразу после утреннего чая. Точнее говоря, часов в одиннадцать утра, когда я как раз этот утренний чай пила — потому что проснулась я после вчерашнего поздно и больная. Антонина, сжалившись над моим состоянием, принесла мне поднос с едой прямо в комнату. Правда, аппетита у меня тоже не было, так что примерно половину холодной вырезки, выложенной нашей домоправительницей на бутерброды, получил Васька.

Мурчалов неодобрительно посмотрел на сына, который сидел у меня на коленях и довольно вылизывался, затем для острастки куснул его за ухо.

— Балуете вы его, — неодобрительно проговорил шеф.

— Пускай, — ответила я беззаботно. — Как начнет говорить, он ничего этого не вспомнит.

— Но привычки останутся, — возразил Мурчалов.

— У него есть вы, чтобы воспитывать, — парировала я. — А на мне родительской ответственности не лежит, могу баловать, сколько хочу! Кроме того, представьте, как его бы избаловала ваша матушка!

— О да, — шеф содрогнулся. — Но к делу, — тут же спохватился он. — Увы, новости у меня не самые приятные.

— Златовского не поймали? — обреченно спросила я, шмыгая носом.

Наверное, мне следовало больше переживать по этому поводу, но… в глубине души ничего иного я не ждала. Мне было ясно, что Златовские и все, что с ними связано, стали моим дамокловым мечом. Судьба не могла быть ко мне так благосклонна, чтобы с моим создателем разобрались быстро и почти без моего участия! Ведь я ничего не сделала, только указала одно из его временных пристанищ.

Шеф отрицательно помотал головой, потом вздохнул.

— Коллега Дмитрия из таможенного контроля убеждена, что из города Златовский не выезжал. Но это может значить все что угодно. У нас его рано или поздно поймают — вопрос, что он успеет натворить до этой поры… Впрочем, Златовский, как мне представляется, без своей супруги опасен значительно меньше. Хуже другое. Салтымбаевой вчера удалось добыть свидетельства связи Никитина и «Школы детей ночи». Но они не были исчерпывающими. Пожарскому удалось заключить с кликой Соляченковой сделку, но… — он сделал паузу. — Ее условия не совсем хороши.

— Уже успел? — я прокашлялась. Васька отвлекся от вылизывания лапки и посмотрел на меня с тревогой.

— Да, политики в экстренных ситуациях действуют быстро. Коротко говоря, Специальный комитет остается действующим вспомогательным органом Магистрата, но Никитин уходит с поста его главы, взамен глава назначается из числа сторонников Пожарского. О кандидатуре пока спорят, но это обязательно будет генмод. «Школа детей ночи» попадает под расследование ЦГУП, Никитин и Соляченкова сейчас от них открестятся, им невыгодно поддерживать эту секту. Однако Вера Гаврилова получает иммунитет как свидетельница.

— Это ничего, — одобрила я. — Она же явная жертва.

Кроме того, мне было жалко такой восхитительный голос.

— Умеете вы видеть хорошее в людях, — вздохнул Мурчалов. — Но, как бы то ни было, взамен мы истребовали свободу Бонд. Она, скорее всего, уже дома.

— Бонд! — ахнула я. — Отчет о проделанной работе! И Виктория Вертухина… Я так ее и не спасла! Она, должно быть, все еще верит тем подонкам, даже после моего представления!

— Вильгельмина и отчет вполне способны подождать вашего выздоровления, — твердо сказал шеф, проявляя редкие для него понимание и заботу. Когда речь шла о заказах для него, он требовал от меня заполнять бумаги, в каком бы состоянии я ни была! Только когда я оправлялась от похищения Резниковым, сделал исключение, но сейчас-то я была в куда лучшей форме. Наверное, отчетность бывшей партнерши по сыскному делу его волновала куда меньше.

— Что же касается вашей юной подопечной…

— Которую у меня не вышло опекать, — вставила я.

И не такой уж юной, кстати говоря. Всего на год или два меня младше.

— … То, как мне ни прискорбно это говорить, в некоторых случаях любая помощь бессильна. Если человек хочет обмануться — он будет обманываться. Только мы сами можем освободить себя.

Против воли рука моя потянулась к броши, все еще висевшей у меня на груди: не к ночной же рубашке с халатом ее прикалывать! А снимать мою страховку я теперь не собиралась даже в ванной.

Брошь освободила меня только потому, что я управляла собой сама. Эти же девушки, наоборот, по доброй воле отдали бразды правления собой в руки таким, как Стас и Лейфссон. Ну ладно, пусть не совсем по доброй воле. Пусть они были обмануты, профессионально заморочено. Однако для начала все равно должно было быть это стремление поверить в красивую сказку, вручить свою судьбу в чужие руки…

Может быть, когда их будут судить, жертвы Школы все осознают?

Я выразила эту надежду шефу.

— Все возможно, — сказал он, покосившись на задремавшего у меня на коленях Ваську. — Абсолютно все. Даже то, что ваше баловство не испортит мне ребенка… хотя я очень, очень в этом сомневаюсь!

Конец первой недели мая я решила отметить садово-полевыми работами.

Мне давно было обидно, что Васька лишен возможности играть в саду, как положено детям, особенно таким живым и озорным. Увы, наш дом фасадом выходит на улицу Нарядную. Между домом и проезжей частью есть небольшой газон, но без всякой ограды. Не самое подходящее место для выгула малыша, пусть даже он на четырех лапах!

На заднем дворе у нас вкопаны турники для упражнений. Раз в неделю, если погода позволяет, Антонина вместе с приходящими слугами натягивает между ними веревки и развешивает там белье.

Почти годовалому котенку тут есть где развернуться и натворить дел!

Однако Васька уже умнее обычных котят. По крайней мере, мне так кажется. Он понимает запреты и, кажется, вслушивается в наши слова. Иногда даже пытается отвечать. Пока не говорит, но мы этого от него раньше лета и не ждем… То есть, конечно, я не жду. Василий Васильевич, обуреваемый отцовским беспокойством, уже пытался отвести отпрыска на прием к известному врачу для генмодов — грубо говоря, ветеринару — чтобы тот проверил, нет ли задержек в развитии.

Иными словами, я была уверена, что если я приготовлю для Васьки во дворе уютный уголок и попрошу его не трогать белье, то наши простыни и пододеяльники будут вне опасности.

Осталось только достать садовый инвентарь (у нас его отродясь не водилось, так что я одолжила у соседа, Ивана Анатольевича, учителя музыки), чтобы подготовить пару клумб и нечто вроде газона. Еще я намеревалась сколотить кошачьи качели и снаряды для лазания — Прохор обещал помочь. Но начать следовало с клумб: трава и цветы взойдут не сразу.

Я уже сходила в библиотеку и подобрала растения, безопасные для кошек, а потом зашла в магазин всякой всячины и купила семена. Остались мелочи — посеять.

В пансионе мадам Штерн воспитанницам предлагался факультатив садоводства, но я лично его не посещала — мне он казался пустой тратой времени. Сейчас я с удивлением поняла, что разбить клумбы и вскопать землю вовсе не так просто, как мне казалось. А может быть, я слишком рано принялась за дело в погодном смысле: несмотря на то, что солнце светило уже почти по-летнему, земля все еще с трудом поддавалась мотыге. Хорошо же она промерзла за зиму!

Но сдаваться я не собиралась. Раз уж мои создатели наградили меня солидной физической силой, пусть послужит чему-то полезному для разнообразия.

— Прошу прощения… — произнес робкий женский голос. — Вы работаете на сыщика Мурчалова?

Я подняла голову и увидела стоящую за оградой кошку. Точнее, генмода.

То, что она генмод, мне стало ясно сразу, еще прежде чем я увидела ярко-голубые глаза. Хотя у таких белых кошек голубые глаза не всегда говорят о разуме. Кроме белизны, гостья отличалась редкой ухоженностью: шерсть волосок к волоску, буквально лоснится. На лапках маленькие мягкие голубые сапожки, на голове — миниатюрная шляпка, украшенная букетиком искусственных цветов.

Шляпка держалась на резинке, и ни одна обыкновенная кошка такое не потерпит.

С другой стороны, генкошка носила ошейник: розовый, с кулоном в виде сердца. Лично я не знаю ни одного генмода, который бы согласился на ошейник: для них это символ рабства и подчинения. Так, возмущения по поводу нового закона о генмодах, который так долго пытались принять в Городском собрании, во многом были связаны с тем, что законодатели пытались обязать всех носить ошейники как удостоверение личности.

Едва я так подумала, как тут же вспомнила, что читала о таком пародоксе: бывают генмоды, которые надевают ошейники добровольно…

— Да, я ассистентка Василия Васильевича, — сказала я. — Меня зовут Анна. А вас?

— Ксения Мягколап, — тем же самым стеснительным, культурным голосом проговорила кошка. — Мне сказали, что с моим делом лучше всего обратиться именно к Мурчалову, но… — кончик ее тщательно вылизанного хвоста, обернутого вокруг передних лапок, нервно дернулся, — не знаю, согласится ли он меня принять.

Согласится ли принять? Странно это, на моей памяти ни разу не было, чтобы Мурчалов отказался выслушать клиента! Иной раз, бывало, он заламывал слишком большую цену, если не хотел браться за не рчень приятное дело. Случалось и так, что клиент по глупости не соглашался на цену разумную, и тогда шеф в свою очередь от его дела отказывался. Но отказаться принять?

И тут же картинка окончательно сложилась у меня в голове.

— Вы работаете домашней кошкой, не так ли? — спросила я.

— Да, — Ксения как-то покаянно склонила изящно очерченную головку. — И я очень горжусь этим! — добавила она таким тоном, что стало немедленно ясно: своей работы она стыдится.

Очень многие генмоды работают домашними питомцами. Всего три поколения назад это был чуть ли не единственный способ для них заработать на жизнь: многими видами труда заниматься невозможно, когда у тебя лапки! Не все ведь хотят идти работать в армию или полицию. Да к тому же, с тех пор, как генмодов не выводят, а они размножаются сами, их стало гораздо больше, чем способна переварить любая армия.

Конечно, со временем появилось значительно больше возможностей трудиться за достойную плату. Да и люди привыкли к тому, что можно встретить генмода-учителя, бухгалтера или даже врача — вот взять хотя бы козла Матвея Вениаминовича Рогачева, к которому шеф недавно водил Ваську на осмотр. Но все же у тех, кто по тем или иным причинам не смог получить высшее образование, вариантов не так много. И домашний питомец — самый из них доступный.

Насколько я знала, многие генмоды относились к этому выбору с презрением. Никогда не понимала причин такого положения дел. Ведь многие работают в семьях гувернерами и гувернантками, няньками и личными ассистентами — особой разницы лично я не вижу! Но их это париями не делают. А «чистые» домашние питомцы почему-то подвергаются остракизму.

— Пойдемте, — решительно сказала я, откладывая инструменты. — Я провожу вас к Василию Васильевичу.

Василия Васильевича я застала за разбором почты. Точнее, за просмотром пачки уже отсортированных писем, которые я отложила для него тем утром. Обычно их просмотр отнимает у него немного времени, но в этот раз одно письмо его особенно заинтересовало. Что интересно, это было приглашение на какой-то светский раут, калиграфически выписанное на толстой кремовой бумаге — обычно шефу хватает одного взгляда на них, чтобы отправить в корзину.

— А, Анна, полюбуйтесь, что мне прислали… — начал он ироничным тоном, едва я вошла в кабинет.

И осекся, увидев нашу гостью.

— Доброго вам дня, мадам, — вежливо проговорил Мурчалов. — Чем могу быть полезен?

Ксения Мягколап прошествовала через кабинет изящной походкой и так же грациозно вспрыгнула в кресло. Большинство котов ходят элегантно с точки зрения людей, но тут моему взору предстало нечто невообразимое: Мягколап полностью оправдывала свою фамилию, словно плывя над полом! И при этом не было впечатления, что она старается специально или годами вырабатывала такую походку (хотя усилия, несомненно, приложить должна была). Удивительно.

— Меня зовут Ксения Олеговна Мягколап, — проговорила генкошка с застенчивостью, которая выглядела по-театральному мило, и в то же время притворной не казалась. — Я состою на службе в хозяйстве старшего секретаря магистрата Инессы Вельяминовой и ее мужа, тренера боевых искусств Ивана Вельяминова.

Взгляд, который она бросила на Мурчалова, показался мне довольно нервным: мол, сейчас он спросит, в каком таком качестве она состоит на службе, и это будет конец!

Но шеф только кивнул головой.

— Прошу вас, продолжайте. У вас возникли какие-то неприятности. Ваши… наниматели вас обижают?

Судя по паузе, перед «нанимателями» шеф проглотил «хозяева». Значит, все он прекрасно понял. Еще бы не понять! Тут не только ошейник, тут и манеры… Но со свойственным ему тактом Мурчалов не захотел лишний раз смущать клиентку.

Хотя, если для прогулки Мягколап ошейник не сняла, может быть, она не так уж и стесняется?..

С другой стороны, у меня не было возможности рассмотреть ошейник и увидеть, можно ли открыть такую застежку, как на нем, лапами. Может быть, у нашей клиентки и не было возможности его снять?

— Нет, обращаются со мною хорошо, нареканий нет, — Мягколап снова совсем человеческим жестом опустила глаза. — Только мне кажется, что господин Вельяминов занялся чем-то незаконным!

Надо же! Этого я не ожидала. Вообще говоря, я склонялась именно к первоначальной гипотезе шефа: нашу клиентку кто-то обидел.

Я заняла свое собственное рабочее место — маленький конторский столик — и приготовилась записывать самое важное из того, что говорит клиентка. То, что последнее время мне чаще приходится прыгать из окон и сбегать от злых ученых, чем заниматься своими непосредственными обязанностями, еще не значит, что этими обязанностями допустимо манкировать!

— Вот как, — проговорил шеф. — Вы уже обращались в полицию?

— Обращалась, но они отказались принять мою жалобу. Однако инспектор направила меня к вам. Она сказала, что в этом деле вы, скорее всего, сможете помочь.

— Инспектор Салтымбаева? — тут же спросил шеф.

— Не знаю… не помню, как ее звали, — вздохнула кошка. — Это было три дня назад, мне не так-то просто выкроить время, чтобы выбраться из дома. Я смогла явиться к вам только сегодня, и многие подробности уже просто поблекли… — она похлопала глазами, совсем как человеческая прелестница.

Неужели она кокетничает с шефом? Ну и ну!

Конечно, я не раз наблюдала, как другие кошки заигрывают с Мурчаловым — несмотря на свои солидные объемы, по кошачьим меркам он мужчина очень даже видный. Но никто из них не доходил в своих манерах до такого подражания людям. Потереться боком, положить хвост на спину… Может быть, посмотреть в глаза, а потом эти глаза картинно прикрыть… Виктуар Хвостовская иногда даже позволяла себе слегка куснуть шефа за ухо.

Мягколап же вела себя очень по-человечески. Слишком по-человечески для генмода. Может быть, это характерно для всех питомцев по найму?

— Хорошо, — кивнул шеф. — Тогда расскажите, почему вы заподозрили Вельяминова в нарушении закона?

И Мягколап рассказала.

По ее словам, к хозяину дома стали заходить какие-то подозрительные личности, он начал чаще оставаться на работе или работать по выходным, притом на вопросы жены и детей отвечал уклончиво, односложно. Жена стала плакать вечерами, подозревая, что супруг завел любовницу, и устроила Мягколап допрос с пристрастие. Ей хотелось знать, не пахнет ли от него посторонними женщинами.

— От него пахло посторонними людьми, — сообщила клиентка, — в том-то и дело, но дальше одежды запахи не заходили. Правда, мой нос не сравнится с собачьим, — она снова потупилась. — Однако тут я совершенно уверена, что те женщины и мужчины, с которыми он встречался, любовниками ему не были. Что еще странно, он общался с разными животными… причем регулярно одними и теми же.

— Поскольку маловероятно, что он тайком от семьи захаживал в приюты для бездомных питомцев, вы полагаете, что он встречался с генмодами? — уточнил Мурчалов.

— О, вы сразу обо всем догадались! — воскликнула Мягколап. — Да, именно об этом я и подумала! Но вот неделю назад как раз произошло такое… — она сделала театральную паузу.

— Прошу вас, расскажите, — мурлыкнул шеф, щуря глаза.

Я знала это выражение у него на морде: шеф предчувствовал что-то интересное. Лично я бы не была столь уверена: по мне, так Мягколап просто делала драматические паузы и раздувала обычную бытовую историю, потому что ей нравилось быть в центре внимания.

— Неделю назад поздно вечером хозяину… то есть господину Вельяминову поздно ночью принесли посылку. Небольшой чемоданчик. Вся семья давно спала, но я видела из коридора… Неловко признаваться, но я там задремала под висящими пальто. И вот когда этот чемоданчик пронесли близко от меня, я почувствовала… — она содрогнулась, даже шерсть встала дыбом.

Тут мне впервые показалось, что наша потенциальная клиентка прекратила играть, и что содержимое чемоданчика в самом деле произвело на нее неизгладимое впечатление.

— Там были контрольные булавки! — проговорила Мягколап. — Много! Могу поручиться за это!

Мне не надо было объяснять, каким образом она поняла это, хотя чемоданчик при ней не открывали, и внутрь она не заглядывала. Я сама помнила это тревожное, противное ощущение, когда ты оказываешься рядом со множеством контрольных булавок — и помнила вовсе не потому, что старалась не забывать!

— Надо же, — проговорил Мурчалов. — Что ж, коллеги из ЦГУП совершенно правильно сделали, что отправили вас ко мне. Вероятно, мы сможем помочь друг другу.

И я тут же поняла: Мурчалов подозревает, что у Вельяминова каким-то образом оказались булавки из особняка Веры Гавриловой! Булавки, которые глава «Школы детей ночи», Гуннар Лейфссон, контрабандой вывозил из Юландии.

Особняк тогда обыскали, но булавок нашли значительно меньше, чем их должно было там быть по моим оценкам.

— Очень рада! — воскликнула Мягколап. — А то ведь мадам Вельяминова сама не своя, с тех пор, как Иван Андреевич стал работать на эту депутатшу…

— Простите, какую депутатшу? — уточнил шеф.

Мне показалось, что он предчувствовал ответ еще до того, как Мягколап открыла рот. Он даже подобрался, словно перед прыжком.

— Соляченкову Ольгу Валерьевну, — ответила Мягколап.

Вот так так! Неужели после стольких месяцев бесплодных попыток что-то с ней поделать у нас наконец-то есть ниточка?

Когда я проводила Ксению Олеговну до двери и вернулась в кабинет, шефа там уже не было. Правда, его голос звучал из коридора:

— Отдай сюда, паршивец! Отдай немедленно!

Это могло означать только одно.

Дойдя до конца коридора, я увидела сперва Василия Васильевича, нервно переступающего с лапы на лапу напротив книжного шкафа в простенке. О причине я догадалась заранее, и моя догадка подтвердилась: в щель над книгами на нижней полке забился Васька и злобно шипел оттуда на отца. Шип выходил немного приглушенный, потому что в зубах котенок сжимал карточку с приглашением.

Сын Василия Васильевича уже вырос до размеров взрослого генмода, как то и полагается по возрасту, однако не успел еще набрать того же солидного веса, что и отец, поэтому он легко поместился на полку, а вот Мурчалову-старшему туда было не добраться.

— Отдай, кому говорю! — прошипел Василий Васильевич. — Твое воспитание оставляет желать много лучшего! Василий, я разочарован!

Котенок низко, угрожающе зарычал. Видимый кончик хвоста задергался, выражая всяческое недовольство.

Вот так оно всегда и бывает: Ваське хочется озорничать просто в силу возраста и нерастраченных сил, Василий Васильевич реагирует на это слишком остро — и коса находит на камень. Оба упрямцы, оба хитрецы, это уже видно, хотя настоящей разумности в Ваське пока нет. Вот сейчас он наверняка заметил, что отец уделяет этому приглашению слишком много внимания, решил поинтересоваться. Шеф, должно быть, слишком резко его отбрил, а Васька закусил удила…

По крайней мере, последние месяцы я частенько наблюдала, как конфликты отца и сына развиваются именно по этому сценарию.

Я вздохнула, присела на корточки и внимательно посмотрела на Ваську.

— Ну-ну, — сказала я. — Дорогой мой, что это еще за глупости? Ты же знаешь, что мы не играем с папиными документами.

При этом я старалась говорить мягким, но твердым тоном, чтобы котенок не подумал, будто его проступок особенно серьезен. В последнем случае Васька еще не тех глупостей мог натворить, пытаясь сбежать от наказания.

В ответ Васька только недовольно сверкнул синими очами.

— Ладно, — продолжила я, — в любом случае, хватит. Видишь, папа отвлекся от работы, уделил тебе внимание. Вечером еще придет сказку расскажет или книжку почитает. А пока нам нужно с делами закончить.

— Еще как приду, — пробормотал Василий Васильевич у меня за спиной. — Эти демарши показывают, что я недостаточно времени посвящаю его воспитанию!

На мой взгляд, шеф, наоборот, слишком усердствует. Я вот, скажем, никогда не хватаю Ваську за шкирку и не тащу его с собой, «наставлять о правильном образе жизни истинного генкота», а потому котенок сам ищет моей компании. С отцом же у него с самого начала сложились какие-то сложные отношения, когда Васька вроде бы и жаждет внимания Мурчалова-старшего, а вроде бы и требует самостоятельности…

Если верить всему, что я прочитала на этот счет, у человеческих детей подобный период наступает лет в двенадцать-тринадцать, но у генмодов в силу быстрого физического роста и гормонального развития все этапы развития сильно смещены. Если верить Марине, «подростковый бунт» котенка будет продолжаться лет до трех, зато потом нас ждут более-менее спокойные годы, когда Васька будет становиться все разумнее и вменяемее… в теории. Конечно же, большинство взрослых генмодов не более разумны и вменяемы, чем большинство взрослых людей, но на Ваську мы возлагали надежды. Все-таки гены Мурчалова.

Думая все это, я продолжала сидеть на корточках, вытянув руку в направлении Васьки. Я старалась вызвать в себе полную уверенность, что котенок вот сейчас отдаст мне карточку. Потому что если он почует слабину и попытается сбежать, мне придется выковыривать его с полки, доставая книги. А это чревато царапинами — больше случайными, потому что намеренно Васька меня ни разу не оцарапал, — обидами и последующими проблемами с поведением.

Слегка перебрав лапами по корешкам книг — говорила же с ним, что на книги когти выпускать тоже нельзя, и не раз! — Васька буквально выплюнул карточку мне в руку, пусть ротовая полость кошек и не приспособлена для плевания. Только что «н-на, подавись!» не сказал.

— Спасибо, — ответила я.

Уголок карточки остался немного пожеванным, однако насквозь этот малолетний хулиган бумагу не прокусил. Можно прогладить утюгом и будет незаметно, если шефу придется предъявлять этот пригласительный… А кстати, куда его приглашают, что он так заинтересовался?

На карточке было написано следующее:

Должна сказать, что организаторы приема, будь то компания «Ния хоризонтер» или их партнеры из нашего города, приложили все усилия, чтобы их «небесный раут» прошел на самом высшем уровне не только буквально, но и фигурально.

Приглашенных начинали умасливать уже на входе в третью башню Оловянного конца, к вершине которой был пришвартован дирижабль «Прогресс».

Во-первых, от места для остановки экипажей расстелили красную дорожку.

Перед дверями в башню — украшенными по этому случаю причудливыми фонарями — гостей встречали швейцары в ливреях и даже предлагали изящные сладости с фарфоровых тарелок — пирожные в форме дирижаблей для людей, и аналогичные внешне, но выполненные из мясного фарша или кусочков фруктов лакомства для генмодов.

Кстати говоря, я не постеснялась и взяла две штучки: одну человеческую, другую генмодную, фруктовую. Я ведь тоже генмод, хотя по мне этого не скажешь! А обед был уже давно.

Красная ковровая дорожка сопровождала нас по всей длине коридора (по обе стороны которого появились вазы с цветами, слегка неуместные, на мой взгляд, в утилитарных интерьерах башни) и даже в лифте. Лифт, кстати сказать, поднимал и опускал отдельный лифтер, хотя, конечно же, ничего подобного в Башнях никогда не водилось.

Едва служащий отодвинул решетку лифта на последнем этаже, на меня повеяло легкой прохладой. Я увидела, что двери на площадку для аэротакси распахнуты, и оттуда тоже тянется красная дорожка, сливаясь с нашей будто река. Там, на все еще довольно прохладном весеннем ветру (тем более, что уже вечерело) стояли слегка окоченевшие швейцары с тарелочками сладостей.

В общем, организаторы не поскупились.

Но меня больше интересовало то, как устроена причальная площадка.

Последнее время по городу стали ходить слухи, будто башни Оловянного конца сделали такими высокими специально, чтобы приспособить их как порт для дирижаблей. Слухам этим грош цена. Когда Башни начали строить много лет назад, дирижабли казались разве что курьезной новинкой, и никто не думал, что воздушные перевозки когда-то в самом деле выйдут на марш.

Это не очевидно и сейчас: как я уже говорила, дальний воздушный транспорт пока остается утопией. Дирижабли пытаются приспособить для перевозки грузов много лет, слишком уж выгодным это кажется на первый взгляд. Огромная могучая машина плывет себе и плывет по прямой, игнорируя рельеф местности и разбитые дороги; даже дорогостоящих и сложных в прокладке рельсов, в отличие от поездов, не требует! А если нужно лететь над морем, то дирижаблю и шторм не помеха — достаточно подняться выше облаков.

На деле же, как я вычитала в журналах шефа, широкое использование дирижаблей наткнулось на экономические проблемы разного рода. Во-первых, из-за своей легкости дирижабли частенько становились добычей ветров и летели туда, куда их гнали воздушные течения, а не туда, куда хотели бы заказчики. Да и определить, где ты оказался, в воздушном судне бывает трудно, особенно в плохую погоду.

А чтобы подняться над погодой — то есть над облаками, — далеко не у всех дирижаблей хватало подъемной силы. Кроме того, это требовало нешуточного мастерства экипажа. С кадровым голодом рано или поздно сталкивались все фирмы, затевавшие эксплуатацию воздушных громад.

Во-вторых, огромные расходы на обслуживание и постройку: тут тебе и ангары, и эллинги, и причальные вышки… Да и сами дирижабли влетают в копеечку! Типовых проектов до сих пор нет, каждый аппарат — по сути, штучный товар, и многие в процессе требуют немалых переделок и перестроек. Неудивительно, что в Необходимске, где богатые горожане очень любят считать деньги, до сих пор попыток постройки дирижабля не предпринималось. Говорят, у флота есть проекты в долгом ящике, но когда их начнут воплощать, если когда-то начнут — непонятно.

В-третьих, дирижабли довольно часто выходят из строя. После того, как один из прототипов взорвался во время полета, унеся с собой жизни двух десятков пассажиров и команды, реклама пассажирского сообщения с помощью дирижаблей шла ни шатко ни валко. Грузового, кстати говоря, тоже.

Поэтому идея о том, что Башни изначально предназначались для этой цели, ни малейшей критики не выдерживает. И все же, как мне стало понятно почти немедленно, для целей «Ния хоризонтер» потребовались лишь очень небольшие переделки: по верхнему этажу третьей башни и так шла просторная обзорная галерея с широкими косыми окнами. Одно из них ничего не стоило вынуть и устроить дверной проем… А может быть даже, этот дверной проем предусмотрели заранее, как технический выход на бортик галереи.

Как я слышала, изначально тут хотели сделать фешенебельный ресторан, но то ли Оловянный конец — не то место, которое наши взыскательные горожане ассоциируют с лучшей кухней, то ли организаторы не сумели как следует подать свою задумку. В общем, ресторана так и не случилось. Зато теперь имел все шансы случиться первый воздухоплавательный порт в Необходимске — во всяком случае, именно это рекламировали плакаты, отпечатанные красивым шрифтом и отрисованные калиграфическим почерком, которые висели вдоль нашего пути повсюду, даже в лифте.

То тут, то там реклама перемежалась картинами, на которых художники изобразили сцены грядущего процветания, которое ждет Необходимск после запуска регулярных воздушных маршрутов. На многих этих шедеврах среди башен Оловянного конца висели целые сонмы дирижаблей, похожие на огромных кашалотов. Я невольно впечатлилась замыслом, хотя сама работа художников оставляла желать лучшего. Видимо, наняли тех, кто подешевле, или дали мало времени на заказ: слишком резкие цвета, нехватка деталей, фигурки людей больше похожи на спички, перспектива кое-где искажена…

Тут мы вышли на огороженную площадку — кажется, при устройстве башни она предназначалась для обзора города с большой высоты, — и я позабыла все и всяческие соображения о мастерстве художников или его отсутствии.

Во-первых, мне в лицо ударил холодный ветер, немедленно выбивший из головы все лишнее. Во-вторых, я увидела тушу «Прогресса» — и больше уже ни о чем думать не получилось бы все равно.

На самом деле я сначала не поняла даже, что это дирижабль. Почудилось, будто над площадкой, куда мы вышли, навис странный полукруглый козырек — но потом, проследив его глазами, я осознала, что это гигантский баллон воздушного судна, длиной своей превосходящий башню!

Разумеется, я видела «Прогресс» снизу и еще тогда подумала, что он должен быть очень велик. Но теперь его размеры привели меня в состояние немого ступора.

И вот эту махину создали лишь для того, чтобы перевозить на дальние расстояния семьдесят-восемьдесят человек⁈ Неудивительно, что энтузиастам дирижаблей не удалось добиться их процветания — такое соотношение размеров и грузоподъемности казалось совершенно неэкономичным, даже аэротакси должны быть выгоднее!

Но об этом я подумала потом. В первую секунду мною владело только восхищение человеческим гением, который поднял на высоту всю эту махину из дюралюминия и полотна, так, чтобы она плыла по воздуху, точно по морю!

— Анна, понимаю ваши чувства, — проговорил Мурчалов из сумки у меня в руках. — Да, впечатляет. Но давайте же поторопимся, тут довольно прохладно.

Наружу торчала только голова шефа, однако ветром вокруг нее раздуло пушистый воротник, огромный, словно жабо на средневековых гравюрах.

Я решительно двинулась к сходням — откидной лесенке, которую спустили с борта дирижабля на край площадки, где в ограждении были устроены воротца или, скорее, калитка.

У калитки снова дежурили два стюарда. Эти были одеты не как швейцары, а в незнакомую мне сине-золотую форму полувоенного вида — должно быть, кители «Ния Хоризонтер».

— Сударыне требуется помощь? — спросил один из них с легким юландским акцентом.

Я тут же вспомнила Лейфссона; но еще не хватало из-за одного преступника вздрагивать каждый раз, когда слышишь акцент!

— Да, пожалуйста, — ответила я с благодарностью.

Не то чтобы я не доверяла своей ловкости, но все же на руках у меня был шеф; и мне предстояло ступить на первую ступеньку лесенки, качающейся над многими метрами пустоты! Если вдруг закружится голова, лететь мне высоко и долго — костей потом не соберут.

Однако перила, несмотря на их легкость и ажурность, оказались очень прочными. Сходни совсем не шатались подо мной, высота не чувствовалось. К тому же, требовалось подняться всего на пять или шесть ступенек, прежде чем вокруг тебя оказывался корпус дирижабля, который сейчас мне казался надежным, словно скала в океане — даром что это всего лишь металлизированное полотно!

Но на третьей ступеньке я не удержалась и глянула вниз через перила, хотя говорила себе ни в коем случае этого не делать.

И… не испугалась. Да, высоко. Да, падать, в случае чего, будет долго и страшно. Но ведь и удара я точно не почувствую — превращусь в лепешку прежде, чем мой разум успеет распознать боль! Зато до чего красиво выглядели подо мной алые габаритные огни на третьей башне, словно бы покачивающиеся в сумерках над геометрически выверенной территорией всего промышленного комплекса!

Я бы задержалась на ступеньках подольше, но мне пришло в голову, что из самого дирижабля должен открываться вид еще лучше — там есть панорамные окна, если верить газетам! — да и на недовольство шефа напрашиваться не хотелось. Так что я быстро преодолела последние ступени, и мы оказались в таком роскошном коридоре, который я никак не ожидала увидеть на воздушном судне, где, если верить журналу, ради облегчения веса приходится экономить на всем подряд, на декоре в первую очередь!

Мне казалось, что обстановка внутри «Прогресса» будет самой что ни на есть утилитарной: повсюду тот же дюралюминий, минимум внутренних перегородок; может быть, будет виден сам каркас внутреннего баллона. Ничего подобного!

Прежде всего меня поразила обшивка стен: мягкое полированное дерево. Благодаря изящным светильникам, размещенным через равные промежутки, каждая панель словно светилась. Во-вторых, покрытие пола: оно было узорным, мозаичным! Не каменным, возможно, из новомодной пластмассы или из того же дюралюминия — через подошвы моих ботинок нельзя было распознать разницу. Но пол полностью покрывал причудливый узор из маленьких точек и выпуклостей побольше, они тоже поблескивали от светильников. Для чего так сделано? Должно быть, мыть это все — настоящий кошмар.

Из первого коридора мы попали в другой, гораздо шире. Здесь по правую руку я увидела широкие скошенные к полу окна, под которыми также подмигивала огоньками территория производственного центра. Но теперь, когда туша дирижабля не загораживала обзор, видно действительно было гораздо дальше — почти до самой Неперехожей! В сумерках трудно было сказать, но мне показалось, что я различаю блестящие воды реки на горизонте.

На противоположной стене висели темно-синие бархатные портьеры, скрывавшие дверные проемы. Из-за них слышался легкий гул непринужденной беседы, а за некоторыми шторами — раздернутыми и подвязанными шелковыми лентами — виднелся обширный обеденный зал, так же богато отделанный, с покрытыми скатертями столами и дорогой посудой.

В зале уже собирались гости: видимо, не только мы с шефом оказались достаточно любопытны, чтобы прийти вовремя, а не задерживаться на полчаса, как то диктуют правила хорошего тона!

Только я пожалела, что шеф наверняка не захочет задержаться подольше в панорамном коридоре, прежде чем идти в салон (или столовую), как увидела, что мы здесь оказались не одни. Смутно знакомый человек, одетый богато и по-деловому, как раз любовался панорамой Необходимска.

Он обернулся, и я узнала Никифора Терентьевича Орехова — молодого наследника Татьяны Афанасьевны, богатейшей предпринимательницы Необходимска. «Молодость», конечно, понятие относительное: господин Орехов был старше меня лет на десять или даже все пятнадцать и давно приходился своей матери почти равноправным партнером. Мы с ним уже сталкивались два раза: один раз он был свидетелем по делу об убийстве инженера Стряпухина, другой раз помог нам схватить Таинственного таксиста, одолжив свой личный аэромобиль — и выступив пилотом.

После этого он прислал мне в знак признания моих заслуг в этом деле роскошный букет цветов — среди зимы! Однако больше мы не виделись.

Заметив нас, Орехов просиял.

— Василий Васильевич! Анна Владимировна! Премного рад встрече.

— Аналогично, — мурлыкнул шеф. — Надо полагать, вы тоже получили приглашение на прием? «Ния хоризонтер» работают серьезно! Действительно собрали весь цвет Необходимска.

— О да, — кивнул Орехов. — Но в моем случае дело обстоит несколько иначе. Видите ли, я веду переговоры о покупке этого дирижабля… Точнее сказать, доли в перевозках.

Надо же! А я думала, Ореховы гораздо консервативнее… Впрочем, если я верно припоминаю, как раз во время расследования дела Стряпухина Орехов говорил мне, что их кумпанство планирует пробовать новые направления развития.

— Вы и в самом деле большой энтузиаст воздухоплавания, Никифор Терентьевич, — улыбнулась я.

— Что поделать! Виновен! — улыбнувшись в соломенные усы, он развел руками в ответ. — Но дело не только в моей юношеской страсти. Видите ли, я ожидаю, что грузовые перевозки по воздуху — пассажирские тоже, но грузовые представляются мне более выгодными — еще станут золотым дном. Что бы там ни говорили маловеры.

— Узнаю тот самый Ореховский дух! — проговорил приятный женский голос. — Трудности вас определенно не пугают!

Из-за ближайшей синей занавески вышла приятная дама лет сорока с высоким бокалом в руке, одетая в темно-красный элегантный деловой костюм. Он очень шел к ее темным волосам и серым глазам, а едва заметный макияж изрядно молодил эту особу — так уж вышло, что я совершенно точно знала, сколько ей лет. Я ведь прикалывала ее фотографии на пробковую доску и вырезала статьи для подборки.

— Ольга Валерьевна, — Никифор слегка ей поклонился. — Я видел сегодня здесь вашу невестку, но вас пока еще не имел чести поприветствовать.

— Ну еще бы, Ирину гораздо труднее пропустить, чем меня, — усмешка госпожи Соляченковой была по-доброму лукавой. — Увы, мне не хватает смелости придерживаться таких ярких образов.

Тут она обернулась к нам.

— А это, должно быть, знаменитый сыщик Мурчалов? — спросила она.

— Премного рад встрече, — ответил шеф.

— Я тоже, — проговорила Соляченкова с прежней теплотой, которая звучала абсолютно искренне. — Я так много о вас слышала, что познакомиться с вами в действительности стало для меня огромной радостью!

Почему-то эти слова прозвучали для меня зловеще.

И вдруг она продолжила, обращаясь к Орехову:

— Никифор, мне говорили, у вас уже налажены деловые отношения с владельцами «Прогресса». Полагаю, вы не откажете организовать небольшую экскурсию?

Брови Орехова взлетели вверх.

— Охотно, мадам. Однако экскурсии планируются по завершению званого ужина. Всех гостей разобьют на группы, и члены экипажа…

— Но ведь до начала ужина еще немало времени, — продолжила Соляченкова. — Уверена, что вы успеете показать нам все самое интересное. Да и господину Мурчалову наверняка любопытно.

Меня она игнорировала — не сказать, что подчеркнуто, но все же.

Звезды небесные, она что же, пытается застать шефа без свидетелей? Если просто поговорить — то это ничего, но что если она задумала выкинуть его из панорамного окна?

За последние месяцы я столько раз сталкивалась с невидимой рукой Соляченковой, что готова была подозревать эту милую женщину абсолютно в любых злодеяниях. Не говоря уже о том, что именно она стояла за Златовскими, которые в моих глазах давно стали воплощением преступного замысла.

— В самом деле, — заявил шеф самым своим вальяжным голосом. — Вот только не хотелось бы затруднять Никифора Терентьевича…

— Это ничуть не затруднительно, — возразил Орехов. — Что ж, пойдемте, я попрошу старшего помощника. Он сумеет рассказать обо всем куда интереснее, чем я.

Вот так мы оказались на незапланированной экскурсии по экспериментальному образцу ненадежной воздухоплавательной техники в компании нашего злейшего врага. Отлично получилось!

Старшего помощника дирижабля «Прогресс» звали Найджелом Клеменсом, и был он галлийцем, а не юландцем. Почему-то я против воли вздохнула с облегчением: ничего не имею против Юландии и ее народа, но как-то слишком много уроженцев этой страны мне попадается последнее время, причем при крайне двусмысленных обстоятельствах!

Офицерская униформа на старшем помощнике сияла белым и золотым — куда наряднее, чем у стюардов. Белизна его перчаток ничем не уступала безукоризненности его манер.

— Перед вами курительная комната, — сообщил он, отодвигая очередную синюю портьеру и открывая взору довольно просторное помещение, обставленное столиками и удобными стульями с наклонными спинками.

До этого такие же стулья господин Клеменс показывал в библиотеке и обратил наше внимание на то, что их каркас сделан из единственной полой трубки, изогнутой прихотливым образом — все ради облегчения веса.

Он мог бы и не пояснять, что перед нами курительная: запах табака мы почуяли заранее. Шеф у меня на руках даже спрятал нос за бортик сумки. А вот наши спутники на эту вонь, похоже, и внимания не обратили. Поскольку Орехов не курил, да и за Соляченковой я тоже не знала этого порока — а я собирала любые сведения о ней довольно внимательно, — оставалось предположить, что на деле курительная пахла вовсе не так ужасно, как мне подумалось. Видимо, снова разница между человеческими носами и генмодными!

К тому же нос кошки далеко не так чувствителен, как нос собаки, поэтому Василий Васильевич не испытывал таких же мук, как, например, мог бы испытывать его друг Пастухов. Что касается меня, то мой нюх еще слабее, хотя и лучше среднего человеческого.

— Поразительно! — воскликнула Соляченкова, оглядывая комнату. Ее стены были обшиты декоративными панелями с изображенными на них лесными видами. — И вы не боитесь пожара?

— Обратите внимание на стенные панели. Они из асбеста. Также из асбеста сделаны столешницы и обивка стульев, а арматура дюралюминиевая, как и сам каркас судна, — пояснил старший помощник. Если у него и был галлийский акцент, то в речи он почти не чувствовался; иностранца можно было распознать разве что по чересчур правильной речи.

— «Прогресс» — чудо человеческой мысли, — проговорил Орехов с удовлетворением. — Каждая деталь на борту продумана до мелочей, каждая стала плодом смекалки и науки!

Я задумалась, стоит ли вероятному покупателю столь явно выражать свой восторг потенциальной покупкой. С другой стороны, вряд ли старпом был вхож в общество владельцев кумпанства «Ния хоризонтер» и мог донести им об энтузиазме Орехова… Да и сам Орехов, уж конечно, куда более искушен в ведение торгов, чем я. Он наверняка знает, что можно делать, а чего нельзя.

— Да, занятная диковина, — вдруг проговорил смутно знакомый мне басистый голос.

Из одного из кресел, стоящего спиной к нам, поднялась высокая массивная фигура, увенчанная тюрбаном из дорогой блестящей ткани. В полумраке курительной я сперва приняла этот тюрбан за изысканный плафон лампы или что-то в этом роде.

Ирина Ахмедовна Горбановская! Именно ее имел в виду Орехов, когда ранее сказал Соляченковой, что видел тут ее невестку.

— Очень рада, что старым паровозам вроде меня не нужно спрыгивать с борта, чтобы подымить спокойно, — продолжила она. — Орехов, любезная сестрица, ну и компания! И сыщик Мурчалов тут как тут! Пожалуй, я упаду вам на хвост, это интересно.

— Пощадите мою конечность, сударыня, — проговорил шеф. — Если, конечно, вы не имели в виду хвост метафорический.

— Последнее, — заявила Горбановская, ничуть не смущенная заявлением шефа.

Последний раз я видела ее больше года назад, в прошлом марте, однако забыть эту даму решительно невозможно. Сейчас она называет себя скромной рантье (в ее собственности несколько доходных домов в самых прибыльных уголках города), но когда-то госпожа Горбановская была, по всей видимости, самой настоящей пираткой. То есть, простите, вольным морским торговцем. Она даже не очень-то это скрывает: по крайней мере, брошь с изображением корабля и черепа носит на своем тюрбане с гордостью.

Кроме того, Ирина Ахмедовна сама по себе выглядит внушительно. Богатырский для женщины рост сочетается в ней с таким солидным сложением, что становится странно, как это под ней не тонули корабли. (Если уж на то пошло, мне начало казаться, что и «Прогресс» рано или поздно клюнет носом по ее вине.)

Добавьте к этому громкий голос, черные широкие брови, внушительный нос и проницательный взгляд слегка прищуренных — возможно, от долгой привычки смотреть вдаль — глаз, и вы получите образ воистину незабываемый. А если добавить, что Ирина Ахмедовна подчеркивала свои природные данные в высшей степени экстравагантными нарядами, думаю, становится понятно, почему ни Орехов, ни Соляченкова — между нею с Горбановской не было особой любви, однако муж одной и брат другой из них скончался, оставив между женщинами взаимные деловые обязательства — не осмелились возразить ей.

И уж точно протеста нельзя было ожидать от бедного господина Клеменса, который и вовсе исполнял свои служебные обязанности.

Итак, наша экскурсия увеличилась на одного человека и довольно сильно замедлилась: большинство проходов на дирижабле были узкими, конструкторы никак не рассчитывали на человека габаритов Горбановской.

И все же бедный господин Клеменс сделал все, что мог.

Он показал нам пассажирские каюты — все они отделялись от коридора такими же синими занавесями, что и гигантская столовая; двери отсутствовали ради экономии веса. Показал служебные помещения, в том числе и кухню, из которой блюда поднимались в столовую на электрическом лифте.

Но особенно меня заинтересовали двигательные гондолы.

Тут надо сделать небольшое пояснение. Большинство дирижаблей — как их строили до сих пор — представляли собой огромный баллон, этакий поплавок в воздушном океане. К днищу баллона подвешивали гондолу, где находилась рубка, пассажирские и грузовые помещения, а за гондолой помещались двигатели.

— К сожалению, — проговорил господин Клеменс, — это весьма ограничивало грузоподъемность. У «Прогресса», как вы могли заметить снаружи, гондолы нет… Точнее, у него нет одной большой гондолы. Вместо этого под днищем баллона крепятся четыре малых гондолы с двигателями. Каждая сообщается с центральным техническим коридором с помощью небольшого мостика, — он кивнул в сторону неприметной двери, такой же вогнутой, как и бок дирижабля, вдоль которого мы шли. — В случае необходимости инженер или техник может выйти и обслужить двигатель.

— Прямо на высоте? — я понимала, что в такой компании лучше помолчать, но вопрос вырвался у меня сам собой.

— Так точно, — кивнул господин Клеменс, выдавая тем самым свое военное прошлое.

Затем он показал нам зал с огромными баллонами, которые обеспечивали подъемную силу дирижабля. По его словам, «Прогресс» поднимался с помощью смеси водорода с гелием, что должно было предотвратить возгорание: ведь если водород проникнет в воздух, в сочетании с кислородом он породит гремучую смесь!

— Почему же нельзя было использовать только гелий? — спросила Соляченкова, которая оглядывала эти емкости со скучающим видом. — Слишком дорого?

Явственно поколебавшись, Клеменс проговорил:

— Водород обладает значительно большей грузоподъемностью.

— Да, — неожиданно мурлыкнул шеф (к этому времени он покинул сумку у меня на руках и шагал совершенно самостоятельно — дирижабль заинтересовал его настолько сильно, что он хотел обнюхать его изнутри). — А то, что гелий сейчас в промышленных количествах производится только в Каганатах, с которыми у Юландии не самые лучшие отношения, ваше начальство, разумеется, не учитывало?

— Не могу знать, — с той же военной четкостью ответил Клеменс.

— Мурчалов, оставьте вы мальчика в покое, — благодушно проговорила Соляченкова. — Зато у Необходимска с Каганатами прекрасные отношения… Если Никифор вложится в «Ния хоризонтер», проблем с покупками гелия у них не будет.

Орехов как будто не расслышал этих слов: он стоял и, запрокинув голову, глазел на высокий свод огромной каверны, в которой размещались баллоны с подъемными газами. Должно быть, снова восхищался.

Затем исполнительный Клеменс отвел нас в капитанскую рубку. Здесь всю переднюю стену занимало выпуклое панорамное окно — прямо перед приборами… Или, точнее сказать, большинство циферблатов приборов, из которых я узнала разве что альтиметр и датчик топлива, располагались вдоль ажурной полукруглой балки, опоясывающей рубку примерно на уровне груди. Еще одно ребро внутреннего каркаса находилось выше человеческих глаз и обзору не мешало; прочие ребра, легкие и ажурные, пересекали рубку в разных направлениях.

К панорамному окну я кинулась первым делом. Поскольку рубка находилась в передней части дирижабля, я ожидала восхитительного вида на ночной город: должно было уже совсем стемнеть. Увы! Нельзя было разглядеть ничего, кроме серой пелены. Должно быть, с Неперехожей опять наполз туман. Ну что ж, в это время года и в такую погоду это вовсе не редкость…

Раздосадованная, я обернулась в рубку, где старший помощник Клеменс уже оттеснил от руля молодцеватого вахтенного — я подумала было, что это капитан, но он козырнул Клеменсу первым, да и слишком молод был для такого высокого чина — и пояснял о том, как управляется «Прогресс», любовно поглаживая рукояти из полированного дерева.

Штурвалов тут, кстати, было целых два: один металлический, с неким прибором в самом центре. Другой — как раз деревянный, резной, почти антикварного вида. По моим представлениям, он сделал бы честь одному из тех кораблей, на которых хаживала в свое время Горбановская!

— Как видите, «Прогресс» оборудован самыми современными приборами, — говорил Клеменс. — Но все равно визуальный обзор является необходимым условием успешной навигации. Именно поэтому капитанская рубка размещена в носу дирижабля и снабжена смотровыми панелями…

— То есть это не стекло? — перебила Горбановская, бесцеремонно постучав по ближайшей к ней прозрачной поверхности.

— О нет, стекла были бы слишком тяжелы, — ответил Клеменс. — Это одна из новейших разработок…

— И вот про эту навигацию, — снова перебила Горбановская. — Сейчас, я посмотрю, туман. Как вы собираетесь выкручиваться, если у вас полет, а погода плохая? Просто так сесть где угодно вы не можете, вам причальная вышка нужна.

— «Прогресс» вполне способен подняться выше облаков и уйти от непогоды. Кроме того, курс корабля постоянно пишется самописцами на специальную магнитную ленту, — старпом указал на коробку какого-то аппарата у одного из окон. — Таким образом, даже в отсутствие видимости мы всегда можем определить наши координаты, восстановив историю поиска. А что касается причальной вышки, ею может служить…

В этот самый момент завопила сирена.

Бывают ли благозвучные сирены? Очевидно, на «Прогрессе», где все дышало роскошью и комфортом (насколько это возможно, когда вам также приходится ограничивать вес), ее изо всех сил попытались сделать таковой. Оставив при этом достаточно громкой, чтобы она все же исполняла свою функцию — то есть поднимала людей по тревоге.

Низкий, навязчивый звон, похожий на бой церковного колокола, почти немедленно начинал отдаваться в зубах.

— Что это? — спросила Горбановская, нахмурясь.

На ее лице было такое выражение, словно она ожидала нападения какого-нибудь облачного кракена и готова была самолично вызвать его на бой.

Клеменс внимательно слушал: считал удары колокола, я так поняла. Вахтенный, которого он до этого отстранил, дернулся, стоя у двери, явно не зная, как поступить: то ли метнуться и занять места по штатному расписанию, то ли ждать сигнала явно старшего по званию.

— Неполадка с второстепенным оборудованием, — наконец произнес старпом. На лице его отразилось облегчение. — Живучести судна угрозы нет, но при наличии безопасной швартовки пассажиров просят немедленно покинуть борт. Пойдемте, господа.

— Ну вот! — проговорила Соляченкова благодушно. — Только подошли к самому интересному! Никифор, пообещайте, что непременно организуете для нас еще одну такую экскурсию.

Орехов озабоченно хмурился.

— Разумеется, Ольга Валерьевна, — проговорил он. — Если позволят обстоятельства. Пока же нам лучше идти за господином Клеменсом.

— Шеф, хотите на руки? — спросила я Мурчалова, открывая пустующую сумку, которая висела у меня на сгибе локтя.

Тот только головой мотнул.

— Оставьте, Анна, в экстренных ситуациях коты бегают быстрее людей. И по ступеням способны спуститься ничуть не хуже.

Может быть, меня подвели прочитанные книги и просмотренные пьесы (в Народном театре любят показывать сцены затопления корабля, с мигающим светом, трясущимися декорациями и прочими атрибутами катастрофы), но я ожидала, что по тревоге весь персонал дирижабля будет носиться туда-сюда, и нам придется протискиваться мимо спешащих по делам или просто паникующих матросов. При условии, конечно, что экипаж дирижабля называется матросами.

Ничуть не бывало!

Узкий технический коридор, которым мы спешили к выходу, был совершенно пуст — ни единой души не попалось навстречу. Только продолжал бить колокол, да разливался в воздухе запах озона. На меня это начало наводить жуть. Озон — значит, электричество. Если что-то электрическое вышло из строя на дирижабле, может ли весь каркас сработать как проводник и поджарить нас? Дюралюминий — это металл, он должен проводить электричество…

Шеф бежал впереди, высоко подняв и распушив хвост, словно молодой кот. Очевидно, его ситуация совсем не беспокоила, только воодушевляла. А вот Орехов хмурился все сильнее и сильнее. На Соляченкову и Горбановскую я не глядела, они шагали позади меня.

Когда мы спустились в нижний коридор, он же пассажирская часть дирижабля, я наконец и столкнулась с долгожданной паникой. Мимо нас промчались по очереди трое стюардов; я услышала возмущенные вопли и звон посуды из столовой.

— Ларс, позаботься о наших почетных гостях, — Клеменс поймал одного из стюардов за рукав ливреи. Слово «почетных» он выделил голосом.

— Есть, сэр, — отозвался тот, немедленно оставив дело, за которым бежал. Затем обратился к нам: — Господа, следуйте за мной!

— А вы, Клеменс? — спросил Орехов.

— Я нужен в другом месте, — проговорил старший помощник напряженным тоном.

— Прошу вас, господа! — с нажимом повторил стюард. — Безопасность пассажиров прежде всего!

Его тон я расшифровала примерно так: экипажу нужно разобраться с поломкой как можно быстрее, а вы тут отвлекаете!

Не споря, мы последовали за стюардом.

Однако удержаться от того, чтобы заглянуть в столовую по пути, было выше моих сил. Я ведь так и не рассмотрела, как там все устроено.

К счастью, из-за того, что гости спешно покидали помещение, синие портьеры были раздвинуты, и я успела разглядеть довольно много. Сама по себе комната особенной роскошью не отличалась — примерно как ресторан средней руки, убранный к банкету — но ведь надо было вспомнить, что это все находилось на борту воздушного судна, где экономили каждый грамм веса!

Тогда совсем по-другому начинали восприниматься и белые накрахмаленные скатерти, и хрустальная посуда, и столовое серебро… Или все-таки это были приборы из алюминия, просто блестели так?

Кто-то из гостей генмодов — небольшая собака — проскочил у меня под ногами, я запнулась в дверях.

— Загораживаете проход! — недовольно проговорил знакомый голос козла Матвея Вениаминовича Рогачева, знаменитого медика. Надо же, и он здесь!

После чего знаменитый медик наступил мне копытом на ногу, да так больно, что я вскрикнула и едва ли не ввалилась в столовую, которую все пытались покинуть.

Тут-то я и разглядела причину паники. Оказывается, столовую перегораживала красивая ажурная арка, похожая своим видом на дизайн опорного каркаса дирижабля. Она занимала всю ширину комнаты: кто бы ни вошел в столовую, неминуемо должен был бы рано или поздно пройти под ней, если бы только не стоял столбом.

Несмотря на характерные для всего здесь круглые отверстия для облегчения веса, арка не выглядела неотъемлемой частью дирижабля. Металл не походил на дюралюминий: другого оттенка и даже на вид более тяжелый. Понятно было, что ее здесь смонтировали, и что она тут временно.

Арка была убрана воздушными шарами и букетами цветов. Под нею висел плакат с хорошо нарисованным изображением какого-то представительного господина (видимо, этому художнику заплатили больше, чем тем, кто оформлял коридоры башни). Под портретом в три четверти красовалась надпись: «Ваш лучший мэр!»

Ну надо же, выходит, это мероприятие было частично проплачено каким-то политиком, который вздумал баллотироваться в мэры? А я и не поняла…

Однако гораздо больше меня заинтересовало то, что арка гудела и тихонько потрескивала. То, что я приняла за декоративные плафоны по ее сторонам, вдруг начало искрить…

Да уж, искры на борту дирижабля — последнее дело! Почему никто не несется сюда с огнетушителями?

Я сделала шаг вперед, намереваясь схватить с ближайшего стола графин и опрокинуть воду из него на плафон. Вероятно, это был глупый поступок — кто знает, не замкнуло бы плафон еще сильнее, — но все равно ничего у меня не получилось.

Меня настигла волна сильнейшей дурноты, голова закружилась и в глазах на секунду померкло.

Это была не просто дурнота, это была ужасно знакомая дурнота, что сжимает сердце когтистой лапой…

— Анна, что с вами?

Только услышав голос Орехова и почувствовав его ладонь на своем плече, я осознала, что упала на колени. Надо же!

— Н-не знаю, — пробормотала я, рефлекторно стискивая брошь с голубым топазом, скалывавшую воротник.

Но я знала. Кто-то подавал сигнал контрольной булавке. Очень сильный сигнал, ненаправленный, и без всякой конкретики, без чего-то похожего на внятный приказ. Иначе моя доморощенная защита в виде броши, которая позволяла мне самой контролировать собственное тело, не сработала бы.

— Вам дурно? Идти можете?

Не знаю, что я ответила на этот вопрос. Вероятно, ничего хорошего, потому что пол вдруг ушел из-под моих коленей и ладоней. Слегка закружилась голова, и я поняла, что меня несут.

— Что с ней? — спросил взволнованный голос шефа.

— Похоже на удар током, — ответил Орехов. — На вопросы только мычит. Может быть, язык отнялся. Расступитесь! Человеку плохо!

«Нет, — подумала я, — в том-то и дело, что не совсем человеку».

Кто-то нашел способ прицельно воздействовать на генмодов. Нет, поняла я меньше чем через секунду, на генмодов с геном подчинения! Иначе шеф бы почувствовал тоже.

Я еще не знала, при чем тут дирижабль и Соляченкова, но была железно уверена, что она здесь замешана.

Как мы покинули «Прогресс», я не помню.

На следующее утро к нам явился Орехов.

Его визита мы не ждали: встав позже обычного после треволнений вчерашнего вечера, мы с шефом только заканчивали утренний чай. Мы не торопились, потому что к шефу, как правило, так рано клиенты не приходят.

Оба мы пребывали в задумчивости: я пыталась уговорить себя, что мои подозрения об участии Златовского не оправданы. Ну в самом деле, он все-таки биолог, а не инженер! Кто бы не собрал эту излучающую арку, был инженером.

Шеф, очевидно, напряженно обдумывал примерно то же самое.

Со стороны мы, должно быть, представляли собой весьма идиллическую картину. Васька, уже допускаемый к завтраку, не интересовался ни чаем, которым я пила, ни газетой, которая лежала на столе перед его отцом, а мирно посапывал у меня на коленях, свернувшись в ярко-рыжий клубок. В недавно вымытое приходящей горничной под чутким руководством Антонины окно особенно весело и празднично, по-весеннему, лился яркий солнечный свет. Казалось бы, в такой обстановке только радоваться жизни!

Но на душе ни у меня, ни у шефа не было легко.

Вчера, когда мы вернулись с дирижабля и я немного пришла в себя, мы обсуждали проблему арки и странного плана Соляченковой допоздна; шеф отправил записки Пастухову и еще кое-каким своим знакомым. Пастухов явился лично, они о чем-то довольно долго говорили в кабинете. Мне было страшно любопытно, но на меня навалилась ужасная усталость — то ли после обилия впечатлений, то ли после воздействия арки, — и я заснула прямо в кресле в гостиной. Пришлось Прохору осторожно будить меня и в полусонном состоянии провожать наверх.

За завтраком шефу удалось в общих чертах ввести меня в курс дела: особа, которая баллотировалась в мэры и которая частично проплатила прием на дирижабле, действительно один из прикормышей Соляченковой; но что именно затевала депутатша, кто смонтировал эту арку на дирижабле и что она делает, оставалось загадкой.

Пастухов, пообщавшись с Мурчаловым, тут же на ночь глядя получил разрешение на обыск и вместе с напарницей, инспектором Салтымбаевой, явился на «Прогресс». Однако это ни к чему не привело: арка уже была разобрана в целях противопожарной безопасности. По словам капитана дирижабля (которого, кстати, я так и не увидела), она представляла собой всего лишь декоративную конструкцию, которая должна была в кульминационный момент вечера засветиться разными огнями. Таковой она и проходила по документам.

Пастухов действительно уловил на борту запах эннония, который мог бы ассоциироваться с контрольными булавками, но он был очень слаб, и, в принципе, мог действительно исходить от гондол с двигателями: в них применялись очень небольшие фрагменты этого минерала для увеличения подъемной силы.

В общем, генмодам Необходимска было ясно, что Соляченкова что-то затевает. Однако что именно и каким образом — оставалось под большим вопросом.

У меня же кроме этого остался на душе какой-то осадок, и я никак не могла сообразить, в чем же тут дело…

Об Орехове доложил Прохор: он отправился открывать, как всегда, когда мы с шефом находились за столом. Если бы мы уже поели, делать это было бы моей обязанностью.

Он зашел в гостиную и доложил:

— Никифор Терентьевич Орехов, с возможным заказом. Где изволите принять?

Прохор, разумеется, не спрашивал, будет ли шеф его принимать. Понятное дело, что такому клиенту, как Орехов, не отказывают… особенно учитывая то, что он явно имеет отношение ко вчерашнему случаю!

И тут я поняла, откуда у меня эта тяжесть на сердце. Нет, дело не в том, что я подверглась воздействию управляющей булавки. И даже не в том, что у меня испортилось самочувствие настолько, что кому-то пришлось вытаскивать меня с дирижабля на руках. Просто Орехов, оказывается, подспудно мне нравился! Мне импонировали его манеры, его авантюризм, который явственно проявился во время дела о Таинственном таксисте, его технический энтузиазм.

Вместе с тем, он, оказывается, общался с Соляченковой настолько плотно, что она называла его по имени. Он вел переговоры о покупке дирижабля — то есть, прошу прощения, о том, чтобы вложиться в дело кумпанства, которое этим дирижаблем владело — и тут на этом дирижабле обнаружили загадочный прибор, который не мог не иметь некоего зловещего назначения!

Мне не хотелось думать, что Орехов мог явно или неявно быть одним из тех людей, что давали приют Златовскому и планировали нечто неудобоваримое в отношении генмодов, но многие признаки указывали именно на это. Да, если уж на то пошло, к убийству Стряпухину он тоже ведь имел какое-то отношение!

Однако, когда Орехов вошел в гостиную, я приветливо улыбнулась ему и поздоровалась, постаравшись ничем не выдать своих подозрений.

Орехов вежливо поприветствовал нас и коротко поклонился.

— Прошу вас, садитесь за стол, — пригласил его Мурчалов. — Сейчас Прохор принесет вам чаю.

Почему-то я была уверена, что Орехов откажется, сославшись на свою занятость и на то, что он ненадолго. Но наследник крупнейшей магнатши Необходимска кивнул, как ни в чем ни бывало, и умостился за наш скромный стол. А когда Прохор действительно принес ему еще одну чашку, спокойно выпил ее и похвалил булочки Антонины, стоявшие в корзинке на столе. Впрочем, булочки, на мой взгляд, заслуживали похвалы даже ценителя самой изысканной кухни!

— Спасибо, я передам нашей экономке, — кивнул шеф. — Однако на случай, если вы сомневались: у нас не принято поддерживать за столом светскую беседу, особенно с людьми, которых уже хорошо знают в этом доме. Так что если пренебрежение манерами вас не шокирует, можете излагать свое дело немедленно. Я вижу по глазам, что вы торопитесь.

— В самом деле, — проговорил Орехов. — Дел у меня немало. Однако ни одно дело не стоит возможности провести несколько лишних минут в такой приятной компании, — говоря это, он перевел взгляд с шефа на меня и слегка улыбнулся.

Показалось мне, или я слегка покраснела?

Почему-то некстати вспомнилось, что это Орехов нес меня на руках. Тогда мне было не до того, а сейчас я сообразила: шел он твердо, и руки у него не дрожали. Меня еще никогда на руках не носили, разве что Прохор в детстве. Почему-то это волновало.

Однако, сказав все это, Орехов не возобновил обмен любезностями, а действительно перешел к делу.

— Василий Васильевич, — сказал он, — я знаю, что вы занимаетесь не самыми тривиальными случаями. Однако мне также известно, что порою вы беретесь за дела, которые составляют традиционную сферу интересов частных сыщиков…

— Бывает и такое, — благосклонно кивнул шеф. — На самом деле я редко отказываюсь от дел, тривиальны они или нет, просто не всегда мы с клиентами сходимся в цене.

Это правда: если шефу неинтересно чем-то заниматься, он частенько заламывает гораздо больше, чем было бы разумно. Находятся те, кто платит, и тогда шеф выполняет назначенную работу без жалоб.

— Мне хотелось бы, чтобы вы занялись от моего имени проверкой моих возможных деловых партнеров, — сообщил Орехов. — Кумпанством «Ния хоризонтер». Подозреваю, что в их делах не все чисто.

Я так и замерла, не донеся чашку чая до рта. Что это, он догадался о наших подозрениях и решил сделать ход конем, чтобы их разрешить? Так сказать, отвести глаза врагу? Да нет, для этого Мурчалов должен быть одним из глав некой оппозиционной силы, противостоящей Соляченковой, и Соляченкова должна об этом знать, и сказать Орехову, как своему союзнику (или подчиненному). А шеф никакой такой оппозиции не возглавляет, он просто обеспокоенный гражданин…

Или все-таки?..

Я вспомнила кое-какие намеки, кое-какие таинственные дела, которые шеф вел с Пастуховым и даже с профессором Рогачевым (козлом Матвеем Вениаминовичем), и мне стало ясно, что ситуация еще сложнее, чем мне до сих пор представлялось.

— Как интересно, — мурлыкнул шеф, возможно, задавшись тем же вопросом. А возможно, ему, в отличие от меня, уже было все ясно. — И что же заставило вас так думать?

— Лишь очевидное, — пожал плечами Орехов. — Мои возможные партнеры без моего ведома позволили политику из Необходимска проспонсировать часть рекламной кампании, да еще и разрешили ему установить на борту непроверенный агрегат. Хочу выяснить, что это: обычное разгильдяйство или часть более сложной игры, в которой мне отведена роль пешки, — он улыбнулся в усы. — Я, знаете ли, очень не люблю быть пешкой.

Как я уже выяснила после недавней работы на Вильгельмину Бонд, даже рутинные сыщицкие задачи могут оказаться весьма и весьма опасными. Поэтому я уже предвкушала проверку «Ния хоризонтер» на вшивость как возможность продемонстрировать свои лучшие качества. Кто знает, вдруг они как-то замешаны в котле, где варится Школа детей ночи? В конце концов, и те и те явно связаны с Юландией… И что за блюдо готовит Соляченкова из этого месива? Крайне сомневаюсь, что нам оно понравится!

Однако не тут-то было: меня Василий Васильевич направил совсем на другой фронт работ.

— А вы, дорогая моя, займитесь нашей первой клиенткой, — сказал он мне.

— Какой первой клиенткой? — опешила я.

— Ну как же! Мягколап Ксения Олеговна, или вы уже забыли? А ведь она лишь вчера утром обратилась к нам за помощью!

И в самом деле, очаровательная кошечка совершенно вылетела у меня из головы.

— Вы хотите, чтобы я занялась ее делом самостоятельно? — недоверчиво осведомилсь я.

— Почему бы и нет? — Мурчалов взмахнул хвостом. — По-моему, у вас уже неплохо получается.

— Неплохо⁈ — я хотела было перечислить все свои провалы в последних случаях, когда мне приходилось действовать хоть с какой-то долей самостоятельности, но замолчала. В чем-то шеф был прав. Пусть я и влипала в неприятности, дело мне обычно удавалось завершить более или менее успешно…

— Кроме того, я не думаю, что в этом доме вам что-то грозит, — продолжил шеф задумчиво. — Отправляйтесь, посмотрите на эту семью, соберите побольше информации, поговорите со слугами, возможно… Это кое-что прояснит. Деньги на расходы возьмите в секретере, — не успела я обрадоваться, как он добавил: — Только на извозчика тратиться не вздумайте, не так уж это и далеко!

Тут шеф был, конечно, прав. Всего-то восемь остановок на трамвае.

Пока я добиралась туда, как раз раздумывала, как получше завязать разговор с домочадцами Вельяминовых. Предлог для этого у меня уже был, нужно было только построить в голове мостик от этого предлога до интересующей меня темы…

Как ни странно, приемам сбора информации у свидетелей меня учил в основном Прохор, а не шеф. То есть шеф, разумеется, тоже что-то рассказывал, однако ему, будучи генмодом, работать с людьми было не особенно удобно. А у сообществ генмодов свои правила, и на людей соответствующие приемы перенести не всегда удается.

Так вот, в былые времена Прохор обычно переодевался коробейником и пытался что-то продать. Мне он предлагал заняться распространением косметики: хороший, мол, способ пообщаться со служанками. Однако с косметикой у меня никогда не выходило: не то чтобы я не разбиралась в предмете, хотя сама ею и не пользуюсь — долго ли разобраться, если есть желание, все-таки не аэродинамика! Просто разговаривать со свидетелями шеф поручал мне так редко, что за месяцы, прошедшие с одного случая до другого, набранная якобы для продажи косметика успевала безнадежно засохнуть, прокиснуть и испортиться. А каждый раз покупать новую, чтобы потом выбросить — накладно!

Так что я изображала из себя торговку книгами в разнос.

Сначала было думала заняться журналами, но у журналов та же беда: они быстро устаревают. Книги — другое дело. Можно набрать любовных романов и детективов, хоть в виде пьес, хоть в виде дешевых, так называемых «лубочных» изданий с цветными картинками — спрос на них есть всегда.

Один только недостаток: тяжелые они! Вот где бы пригодился извозчик… Но тут уж ничего не поделаешь. Зато я схитрила: взяла с собой лишь пару связок самых дешевых изданий с легкими переплетами из тонкого картона, как будто все остальное я уже распродала.

Вельяминовы жили на границе Медного и Рубинового конца. Точнее, в той особенной зоне, где суета и безумие насыщенного студиозусами Рубинового перетекает в скуку и сдержанную фешенебельность Медного. Их дом типовой застройки походил на наш: без окружающего его двора он стоял в ряду точно таких же одинаковых домов, парадное крыльцо выходит на улицу, черное крыльцо — на задний двор.

Кстати, задние дворы здесь одно название, у нас, на улице Нарядной, где дома современнее, они больше. Но при этом недвижимость в этой части города стоит дороже. Поди разберись в экономических причудах!

Поскольку черные входы соседних домов также выстроились в линию, картина, когда несколько служанок, сидя каждая на своем крыльце — или вместе на чьем-то одном, — весело переговаривались, была тут совершенно обычной. Иногда служанки еще при этом выполняли какую-нибудь нехитрую домашнюю работу, которая занимает руки, но оставляет свободной голову: например, начистку медной домашней утвари.

Этим-то я и воспользовалась, благо, мне повезло: пользуясь солнечным весенним днем, на заднем дворе нужного мне дома как раз выбивала ковер женщина в чепце, параллельно обсуждая со своей соседкой злоключения какого-то извозчика Михаила.

— … А я тебе говорю, это как нарыв! — с жаром повествовала «моя» служанка. — Он должен был рано или поздно прорваться!

— Ну так и я о том… — соглашалась ее товарка, лузгая семечки. Кроме них она, судя по всему, ничем занята не была.

— А он своей ложью ненужной всем хуже сделал! И теперь разлетится, и прилетит каждому! Гораздо лучше бы…

Я не собиралась прерывать этот диалог: мне ужасно любопытно вдруг стало, что же такого натворил этот Михаил и чем грозит его ложь окружающим. Но тут служанки меня заметили.

— Доброго дня, барышня, — вежливо сказала женщина из нужного мне дома. — Вы к нам, что ли?

— Да вот, думаю, — весело сказала я, благо, тема их разговора подсказала мне идею. — Не заинтересуют ли вас занимательные истории про коварство, любовь и измену? А то у меня их — выбирай не хочу!

В доказательство я приподняла руку, в которой несла связку дешевеньких изданий.

Прохор мне когда-то говорил, что разбивать первый лед — самое трудное. В половине случаев, если не больше, таких торговцев вразнос прогоняют. Спасений тут два: если слугам в это время совсем нечего делать (а может быть, у них есть тяжелая, но несрочная работа, которую они не прочь отложить), и ты становишься желанным поводом отвлечься. Или же если твой товар их в самом деле заинтересует.

Еще, говорил Прохор, годится легкий флирт, если попадется субъект противоположного пола, но только на крайний случай. Такое работает без сучка без задоринки только в остросюжетных рассказах и романах; на самом деле, стоит чему-то пойти не так, как человек, из которого ты пытаешься добыть сведения, обидится насмерть, и прости-прощай с таким трудом наведенные мосты!

Но тут мне повезло — или же я в самом деле хорошо подобрала наживку. Глаза у обеих служанок буквально загорелись.

Тут же нужная мне женщина (ее звали Вика) пригласила меня на кухню, служанка из соседнего дома (по имени Лена) к нам присоединилась — а еще через пять минут мы пили чай, перемывая косточки всем вокруг, от извозчика Михаила, чья история на поверку оказалась совсем не такой интересной, как можно было подумать, до хозяев дома Вельяминовых. А это-то мне и было нужно.

— Вот по секрету вам скажу, наш-то хозяин тоже хозяйке изменяет, — делилась Вика. — Уходит рано, приходит поздно, дома не ночует…

И она вкратце пересказала нам все то, что я и так знала от Мягколап.

— Да, тут и говорить нечего, изменяет, — закивала Лена. — Я так думаю — с самой этой депутатшей!

— Да какое с депутатшей! Она хозяйки нашей старше, а внешне ей в подметки не годится! Вот помощница ее…

Я тут же заинтересовалась. Помощница Соляченковой, Анастасия Камская, мелькала уже в деле о Детях ночи. Лично я ее не видела, и даже вырезки в газетах мне найти не удалось: помощница одного из депутатов все же персона не настолько важная, чтобы с нее делали фотографию. Однако шеф характеризовал ее как хваткую и опасную персону, правую руку Соляченковой.

— А что, эта помощница сама к вам домой приходила? — спросила я, не скрывая любопытства.

— Еще как приходила! Да не раз! — сообщила Вика. — Еще и когда хозяйки нету! Еще и в кабинете с ним запиралась!

— Вот тебе на! — захихикала Лена. — В кабинете! Места получше не нашли!

— Да нет, — махнула рукой Вика, — ничего они там не делали, разговаривали просто. Уж я бы заметила, если что. Я же там убираюсь, да и слышно было бы… Они даже и не разговаривали там почти, все больше бумагами шуршали…

Из этой ремарки я сделала вывод, что Вика подслушивала у замочной скважины.

Тут под дверь на кухню, захлопнутую на полотенце, просунулась знакомая белоснежная лапка. В пару ловких движений дверь была отворена, и наша клиентка, Ксения Мягколап, вбежала на кухню.

На сей раз на ней не было ни сапожек, ни шляпки, а голубой ошейник она сменила на розовый, украшенный искусственным цветком неизвестного ботанике (или хотя бы мне) вида. Но выглядела она при этом такой же ухоженной, элегантной и безмятежной, как и тогда, когда появилась у нас в саду.

За секунду я успела выругать себя на чем свет стоит: нужно ведь было предупредить ее, что я явлюсь собирать информацию именно сегодня, и буду инкогнито! Стоит ей заговорить со мной, как все пропало! То есть не все, но мое задание, определенно, будет загублено.

Однако Мягколап оказалась на высоте.

Она мяукнула, потом сказала просительным тоном:

— Вика, налей мне простокваши!

Я ожидала, что Вика поднимется и пойдет доставать простоквашу со льда, или где она тут стояла. Но служанка вместо этого уперла руки в боки:

— Еще чего! Кто-то отлично пообедал совсем недавно!

Надо же! Сложно было представить, чтобы Антонина когда-либо отказала Василию Васильевичу в лакомстве! Правда, Василий Васильевич платил ей зарплату, а Мягколап находилась на положении наемной прислуги, пусть, наверное, рангом повыше, чем сама Вика…

В ответ на отказ Мягколап сделала нечто удивительное. Никогда бы не подумала, что буду наблюдать генмода, совершающего нечто подобное!

Она подошла к Вике и потерлась о ее ноги спиной и мордочкой, изгибая хвост вопросительным знаком.

— Ну Викуля, ну пожалуйста, — умильно проговорила Ксения, громко урча и заглядывая Вике в глаза снизу вверх.

— Хозяйка велела тебе простоквашу не давать, понос у тебя от нее, — ответила служанка ворчливо, но по тону было ясно, что она вот-вот сдастся.

— Ну немножко! Хозяйке и знать не обязательно!

— Ладно, может, попозже, — проговорила Вика неохотно. — Сейчас видишь, чай пьем. Да не отвлекай, а не то пинка отвешу!

— Не буду отвлекать, так, помурчу вам тут, — проговорила Мягколап, ничуть не смущенная таким приемом. — Вот этой милой девушке помурчу!

С этими словами она ловко запрыгнула прямо мне на колени и начала тереться уже об меня. Кстати говоря, в отличие от других котов, она не оставила на моем темном платье ни шерстинки. Обычно кошки, даже генмоды, особенно те, кто ведет домашний образ жизни, всегда хоть немного линяют. Мягколап, наверное, следила за своей шубкой особенно тщательно: шефа вычесывает Прохор, но я видела приспособления, с помощью которых генмоды могут делать это самостоятельно. Или нашу клиентку вычесывал кто-то из домочадцев…

— Спасибо, что явились так быстро, — прошептала Мягколап, довольно потирая затылком мой подбородок.

— Ишь ты! — воскликнула тем временем Лена, соседская служанка. — Как она быстро к вам прониклась-то! Я думала, она недотрога…

— Да ничуть не бывало, — фыркнула Вика. — Как вкусненького захочет, так ко всякому ластиться будет!

— Как хорошо ты меня знаешь! — ничуть не смущенная, проговорила наша клиентка.

И тут я впервые задумалась о том, почему генмодов, работающих любимцами в семьях, настолько не уважают.

Итак, я убедилась, что Ксения Мягколап ничего не придумала, и Вельяминов действительно ведет себя подозрительно. А учитывая, что он состоял на службе у Соляченковой, можно было не сомневаться, что в чемоданчике, который так напугал нашу клиентку, действительно лежали контрольные булавки.

Все интриги Соляченковой так или иначе сходились к контрольным булавкам!

Зачем только она достает их в таком количестве — вот вопрос! И еще страннее — зачем пытается усилить их действие с помощью прибора, который был установлен на «Прогрессе»?

Оставалось надеяться, что я выясню ответ на этот вопрос, проследив за Вельяминовым. Вот только как? Я не специалист по слежке. Достаточно вспомнить, что единственный раз, когда я попробовала переодеться и заняться поиском кого-то, меня взяли в плен, откуда я еле сбежала.

Как бы поступил в этой ситуации шеф?

Шеф бы обратился к птицам. Или к крысам.

Птицы мне, признаться, не очень нравятся: слишком уж они себе на уме. Кроме того, мне кажется, птицы-генмоды только притворяются, что не всегда могут контролировать свой кишечник, чтобы иметь оправдание гадить на головы ничего не подозревающим прохожим. Крысы мне нравятся больше. Но они все же не вполне разумны, хотя, по словам шефа, обладают некой формой стайного интеллекта. В отличие от него, я с этим интеллектом общаться не умею. А шеф доверил это дело именно мне. Нет, в помощи он не откажет, однако разочаруется, что я не справилась сама.

Значит, как ни прискорбно, мне предстояло отдать предпочтение птицам. С ними, по крайней мере, можно разговаривать словами.

Почти сразу же меня постигла неудача.

Ехать до того «общинного дома», где шеф в прошлый раз договаривался о слежке за Таинственным таксистом, мне было неохота, поэтому, пораскинув мозгами, я отправилась в магазинчик к грачу Аврелию Чернокрылову, сыну знаменитого художника. В этом магазинчике находится ближайший к нашему дому спуск в систему пневмотруб, проложенных под городом — так я с ним и познакомилась.

Встретил он меня радушно, хотя и в своей обычной манере несколько вульгарно:

— А, юная протеже Василича! Помню-помню! Как жизнь? Как младое поколение? Что-то он меня совсем не навещает, видно, давно не нужно было через полгорода ни за кем гнаться!

— Как раз сейчас практически это и нужно, — сказала я. — Мне нужно слежку наладить за одним человеком. Можете договориться?

— Ну, за определенную плату уж я как-нибудь тебе нужного птица-то найду, — хрипло засмеялся Аврелий. — Только учти, даже мои услуги по поиску контрагента обойдутся недешево, а там еще платить придется!

Мздоимство старого грача было мне известно, но ничуть не пугало: я догадывалась, что его с шефом связывали какие-то деловые интересы, а потому совсем уж бессовестно он меня обирать не будет.

Как я ошибалась! Мне пришлось торговаться полчаса, и только после этого Аврелий согласился вызвать главу птичьей бригады, занимающейся подобными заданиями, за вменяемую сумму — то есть сумму, которая не исчерпала бы весь бюджет расследования в первые же несколько часов!

Вызванный им посланец (Аврелий вылетел из магазина и передал сигнал через каких-то пичуг) даже явился быстро: им оказалась крупная галка, которая довольно сухо отрекомендовалась мне Михаилом.

— Просто Михаил, фамилии не нужно, — добавил он.

— Мне нужно проследить за одним человеком, — сказала я. — Иван Андреевич Вельяминов, проживает по адресу, — я назвала улицу и дом. — Вот его портрет.

С портретом было самое сложное: чтобы сделать его хотя бы вчерне, мне пришлось долго околачиваться на той же улице, ждать, пока Вельяминов приедет домой обедать. К счастью, мне повезло: Мягколап говорила, что в некоторые дни он заявляется только вечером.

Надо сказать, что наш объект отнюдь не походил на грозного учителя единоборств: это был лысеющий сутулый человек небольшого роста, который выглядел несколько старше своих лет, с настолько непримечательным лицом, что мне потребовалось извести три или четыре листа, чтобы нарисовать его похоже! И это при том, что обычно я делаю узнаваемые карандашные портреты быстро и с первой попытки.

Михаил склонил голову, разглядывая вырванный из блокнота листок.

— Не возьмемся, — вдруг сказал он.

— Что? — удивилась я. — Почему не возьметесь?

Я вспомнила, что и ведь за Таинственным таксистом птицы тоже отказались следить, но там у них был благородный предлог. Да и Василий Васильевич все-таки уговорил их помочь.

— Если дело в… — начала я.

— Неважно, в чем дело, — перебил меня Михаил. — Птицы за ним следить не будут. Хорошего дня.

И выпорхнул в маленькое квадратное окно под самой крышей лавки Чернокрылова, как будто тут его и не было.

Ну надо же!

— Вот так так! — поразился Аврелий. — Что это на него нашло? Чтобы Михаил да от дела отказался…

— Вы тоже не знаете, почему? — спросила я. — Вы ведь птица!

— Я-то птица, но ни к одной Стае не принадлежу, мне свобода больше по душе… Не знаю, но это уж и мое любопытство зацепило, барышня! Знаете что… оставьте-ка вы мне этот листок, а я, так уж и быть, за пять рублей выясню, почему это его Стаи так опекают!

— Полтора рубля, — тут же возразила я.

Похоже, все-таки недосбила цену, потому что Аврелий согласился немедленно.

Что ж, не с совсем пустыми руками я вернусь к шефу! Уже обнадеживает.

Расспросы, слежка за Вельяминовым, чтобы нарисовать его портрет, и последующие переговоры с грачом Аврелием заняли значительно больше времени, чем я думала. Когда я возвращалась на нашу улицу Нарядную, уже вечерело: солнце спустилось ниже по небосводу, тени удлинились. Рассеянный солнечный свет окутал зелено-золотой дымкой деревья, одетые молодой листвой. Я даже задержалась на крыльце, положив руку на кольцо, вдыхая красоту этого весеннего вечера. Чудесно!

Через пару месяцев у Васьки день рождения, нужно что-нибудь хорошее для него придумать…

Увы, стоило мне подняться в кабинет, как Василий Васильевич нарушил мое доброе расположение духа.

— Как успехи? — спросил он меня, подняв голову от лежащих на столе писем. — Надеюсь, вам удалось узнать имена хотя бы нескольких фигурантов, с которыми общался Вельяминов?

— Вы ожидали, что я это сделаю всего за один день? — меня аж покорежило от такой несправедливости.

— А чего ждать? — вздохнул Мурчалов. — Вам всего-то нужно было отправиться к школе боевых искусств, в которой он преподает, и проследить за тем, куда он оттуда ездит… или кто ходит к нему. Я подозреваю второе, потому что за Вельяминовым закрепилась репутация довольно успешного преподавателя, несмотря на то, что он совмещает тренировки с работой у Соляченковой. А такую репутацию не заработать, если постоянно отлучаться по делам.

Тут я густо покраснела. Такой очевидный вариант даже не пришел мне в голову!

Пришлось каяться и рассказывать шефу, как я попыталась вместо этого нанять для слежки за Вельяминовым птиц и как у меня ничего не получилось.

— Ну что ж, не такой плохой вариант, если бы только вы сначала подумали головой, — довольно кисло произнес шеф. — Как я вам уже говорил, крайне маловероятно, что Вельяминов тратит много времени в разъездах! Тем более, что у него есть такая удобная контора, где можно принимать кого угодно… Уж про его-то школу вы, надеюсь, выяснили?

До сих пор я понятия не имела, что у Вельяминова есть какая-то школа, но торопливо закивала. Выглядеть перед шефом совсем неумехой мне не хотелось.

Подумать только, а я-то так гордилась успешным интервью со служанками! Хотя по сути я ничего не узнала, только подтвердила то, что уже рассказала нам Ксения Мягколап. Кстати о Ксении Мягколап…

Я поколебалась, не зная, спрашивать ли об этом. Но мне действительно было интересно! Кроме того, вертелось в голове одно соображение, связанное с тем, что я наблюдала в кухне у Вельяминовых… И кроме того, таким образом я могла отвлечь Мурчалова от расспросов.

— Шеф, — проговорила я, — а во всех семьях, где генмоды служат в качестве любимцев, с ними обращаются как с домашними животными?

Шеф, казалось, совершенно не удивился моему вопросу.

— Почти во всех, — сказал он. — И не думайте, что я не заметил, как вы ушли от темы вашей недостаточной компетентности!

— Но… почему? — поразилась я. — Ведь та же Ксения Олеговна… Она и выглядит как разумная, и говорит почти как человек, и даже ведет себя…

Василий Васильевич вздохнул.

— Что ж, полагаю, большинство приемных или родных родителей не говорят об этом с подопечными, но… Вы когда-нибудь раздумывали о проституции?

— Что⁈ — я была шокирована. Неужели шеф считает меня настолько безнадежной в качестве помощницы сыщика, что мне одна дорога — на панель⁈

Я не удержалась и спросила это вслух.

Мурчалов зашипел.

— Не говорите глупости! Я имел в виду совершенно другое — вы никогда не задумывались, почему проституция настолько сильно порицается обществом?.. И садитесь, что вы стоите, как первоклашка, вызванная к директору!

Я послушно опустилась в кресло напротив стола шефа, которое предназначалось для посетителей. Кресло это удобное, гораздо лучше того стульчика, сидеть на котором обычно приходится мне. Что характерно, когда шеф восседает на своем месте на столе, с этого кресла гостю приходится смотреть на него снизу вверх. Со стороны особы длиной полметра, а высотой и того меньше, это серьезное достижение!

— Мне всегда казалось, что проституция порицается, потому что ее порицает религия, — осторожно проговорила я.

— И да и нет, — вздохнул Мурчалов. — То есть в точности вам не скажет никто: к сожалению, к общественным наукам нельзя подходить с тем же строгим мерилом, что и к математическим… Но известны общества в прошлом, где христианство или ислам не были довлеющими, и там проституция тоже не являлась… скажем так, особенно уважаемой профессией. За исключением, быть может, куртизанок самого высшего уровня, но они даже здесь и сейчас являются исключением!

Я кивнула, все еще не очень понимая, к чему шеф клонит.

— Видите ли, — проговорил шеф, — не так важно, является ли плотская любовь запретным плодом… Важно то, что люди, которые сдают в аренду кому-то другому свое тело, тем самым как бы отказываются от права на него. Они будто бы позволяют делать с собой что угодно… во всяком случае, так это видят многие клиенты. Именно за этим к ним и идут. Это хуже, чем если бы генмод взялся совокупляться с неразумным зверем ради удовольствия! — добавил Мурчалов с неожиданной страстью.

Меня передернуло.

— То есть, вы хотите сказать… проституток унижают, и поэтому не уважают?

Мурчалов медленно наклонил пушистую голову.

— Именно так. С точки зрения большинства клиентов, они позволяют себя унижать, удовлетворять собой самые низкие желания… Поэтому не считается зазорным вести себя с ними как угодно, коли уж деньги заплачены. То же самое касается и генмодов, которые добровольно согласились на роль любимцев. В большинстве случаев это несчастнейшие создания. Хотя далеко не все из них осознают себя несчастными. Еще хуже то, что такая жизнь развращает… — Мурчалов вздохнул. — Я знаю крайне мало случаев, когда любимцам удалось, заработав денег, вырваться на свободу.

— Но ведь у них же нет другого выхода? — проговорила я неуверенно. — Рабочих мест для генмодов не так много…

— Увы, — произнес Мурчалов. — Вы можете сказать, что у проституток тоже во многих случаях нет другого выхода. Редко кто занимается этим ремеслом от хорошей жизни. Не говоря уже о том, что большинство из них женщины, а даже в нашем городе движение суфража так сильно развито всего лишь примерно два поколения. Представьте себе — всего сорок или пятьдесят лет, как женщины могут претендовать на обучение или рабочие места почти наравне с мужчинами! А ведь за границей дело обстоит гораздо хуже.

Об этом я тем более не задумывалась.

— И мы никак не сможем помочь Мягколап? — это вырвалось у меня само собой.

— Отчего же не можем? Мы можем развеять ее опасения и разобраться, в чем замешан ее хозяин. Что же касается душеспасения и прочего, то здесь уже навязывать ей ваше представление о должном — бестактность высочайшей пробы. Она может быть вполне довольна своим положением. Или иметь совершенно другой взгляд на вещи. В конце концов, судя по тому, что она может позволить себе мои услуги, средства у нее водятся. Не хотела бы работать любимицей — не работала бы.

Последний довод шефа звучал особенно логично, но все же не укладывался у меня в голове. Я-то уже построила себе картинку, что Мягколап терпит такое обращение и подлизывается к служанкам, которые смотрят на нее сверху вниз, только чтобы добыть средства к существованию, а оказалось…

И тут у меня в голове окончательно сложилось то, что стоило бы понять уже очень давно:

— Шеф, — сказала я. — Но ведь если Соляченкова хочет подчинить генмодов с помощью контрольных булавок… и если она массово достает эти булавки… То единственные, кого ей имеет смысл подчинять — это генмоды из элиты, те, у кого есть власть и влияние! Вроде вас, вроде Пожарского…

— О, насчет меня вы преувеличиваете, — фыркнул Василий Васильевич. — Некоторое влияние у меня, возможно, и есть, но вот власть? Ни в малейшей степени.

— И все же на раут на борту «Прогресса» вас пригласили… — произнесла я, и только после этого поняла, что именно сказала.

— А, догадались наконец-то! — шеф удовлетворенно облизнулся. — Да, что бы ни планировала Соляченкова, она, безусловно, хотела собрать всех влиятельных генмодов Необходимска в одном месте… Вот только неясно, что именно она задумала. Не мог же ее план сводиться к крушению дирижабля со всеми нами на борту? В конце концов, людей там было гораздо больше! А эта арка и вовсе вызывает у меня вопросы… — шеф явственно задумался. — Логично предположить, что Соляченкова нашла специалиста — может быть, нашего старого знакомого Златовского, может быть, еще кого-то, — кто сумел увеличить радиус и силу действия контрольных булавок. Но какой приказ она рассчитывала отдать всем генмодам на борту, и как собиралась замаскировать это? Наконец, почему она не сделала этого сразу же, как только все собрались, почему отправилась с нами на эту экскурсию…

— Да, это и в самом деле странно, — согласилась я. — Жалко, что обломки этой арки получить не удалось!

— В самом деле, жалко, — шеф бросил на меня пристальный взгляд. — Поэтому ваша слежка за Вельяминовым приобретает первостепенное значение! Чем больше я думаю, тем меньше сомневаюсь, что он замешан во всем этом деле.

…А я не справилась. Шеф это не сказал, но мне и не нужно было его слов, чтобы слышать неодобрение.

Чтобы кое-как справиться с досадой, я спросила у шефа:

— А как ваша сторона дела? Удалось вам проверить кумпанство «Ния хоризонтер»?

— До некоторой степени, — сказал шеф. — Сейчас жду сведений от моих знакомых в Юландии. К сожалению, ответную телеграмму мне смогут послать только завтра утром или после обеда. Кстати говоря, вам этим делом придется заниматься тоже. Но от Вельяминова и Мягколап я вас не освобождаю!

— Вот как? — все же я не могла скрыть радости: история с дирижаблем мне казалась легче и интереснее мутных делишек Вельяминова. — И что именно мне придется делать?

— Вам придется раздобыть технического эксперта, — Мурчалов, кажется, наслаждался удивлением на моем лице, потому что протянул с искреннем довольством: — Ваш добрый друг Орехов прислал мне сегодня записку, что был впечатлен тем, как вы проявили себя в деле Таинственного таксиста, и надеется, что вы проявите себя не хуже и в этом деле. Он собирается еще раз осмотреть дирижабль завтра, чтобы убедиться в его живучести и полетных качествах. С собой он берет своего технического эксперта, но хочет, чтобы вы также присоединились и нашли своего.

— До завтра⁈ — я в панике посмотрела за окно, где чудесный весенний вечер плавно, но неотвратимо сменялся чудесными летними сумерками. — Но… но… те механики, которые помогли нам с аэротакси, едва ли разбираются в дирижаблях! И потом, они же все равно теперь работают на Орехова!

Честно говоря, я понятия не имела, разбираются ли они. Насколько я помню, девушки были весьма технически любознательны. Может быть, в сферу их интересов входили все направления воздухоплавания. Но вот то, что Орехов после того дела предложил им работу, я помнила точно.

Однако даже при этом ни Мария Цой, ни Юлия Румянцева не производили впечатление по-настоящему авторитетных экспертов. Тут нужен дипломированный инженер, может быть, даже университетский профессор…

И тут меня осенило.

— Тот господин, который спас меня из реки! Ицхак Леонардович! Он же профессор в Высшей Инженерной школе! Уж он точно знает подходящего эксперта… а может быть, и сам эксперт!

— Рад, что вы наконец-то начали пользоваться своей великолепной памятью и развитым аналитическим аппаратом, — проворчал шеф. — А теперь как насчет попросить Антонину накрыть к ужину? Дел так много, что я проголодался раньше обычного.

Тут мой желудок как по команде заурчал, и я вспомнила, что в горячке собственного расследования так и не пообедала (не считать же выпитый у служанок чай с печеньем и взятые у лоточника два пирожка, которые я съела, пока ждала Вельяминова, чтобы его зарисовать!). Поэтому предложение шефа пришлось весьма кстати.

На мое счастье Ицхак Леонардович оказался человеком не только в высшей степени вежливым, но и легким на подъем. Я сорвалась к нему сразу же после ужина, и он не просто согласился подыскать нужного человека уже к следующему дню — он согласился быть этим самым человеком!

— Орехов обещал компенсировать вам все расходы! — горячо пообещала я, сидя в его по-старомодному уютной гостиной. — И добавить за срочность! Просто он желает разобраться с этим делом как можно скорее…

— Не сомневаюсь в его честности и в адекватности предложенной компенсации, — улыбнулся профессор. — В конце концов, Никифор Терентьевич посещал некоторые мои лекции, я отлично его помню!

— Надо же, — удивилась я.

Мое мнение об Орехове выросло еще немного: оказывается, он не только коммерцией занимался, но и в инженерном деле кое-что понимал.

— Да, на положении вольнослушающего, — охотно кивнул Ицхак Леонардович. — Я хорошо его запомнил: трудно было бы не запомнить! Насколько я понял, он не хотел занимать место студента-стипендиата. Даже участвовал в некоторых семинарах, хоть они и были необязательны для его направления… Признаться, я немного разочарован, что он не вспомнил обо мне самостоятельно, но могу его понять — студентам не инженерных специализаций я читал больше научно-популярные лекции о паровом транспорте, где уж заподозрить во мне эксперта по воздухоплаванию.

Так этот вопрос разрешился куда быстрее, чем я ожидала, и ко всеобщему удовлетворению: мне не пришлось ехать на ночь глядя к еще какой-нибудь особе и упрашивать ее, ссылаясь на Ицхака Леонардовича, а сам профессор получил возможность рассмотреть «передовой образчик прогресса, прошу простить за каламбур!».

На следующий день мы встретились у третьей башни около одиннадцати утра, как Орехов и просил. Магнат пришел не один, как и ожидалось; но чего я не ожидала совершенно, так это того, что его экспертом окажется Мария Цой! Только вчера думала, что у самоучки-механика, который к тому же занимается аэромобилями, а не дирижаблями, недостаточно знаний и авторитета.

Правда, выглядела она теперь более представительно: вместо рабочей униформы механика на ней было весьма делового вида платье с жакетом и довольно модная шляпка (опять же, с поправкой на деловой стиль), все из дорогих тканей и отличного качества. Очевидно, Орехов был щедр к своим сотрудникам. Даже огромный шрам на ее щеке как-то побледнел и не выделялся. А может быть, я просто ожидала его увидеть, и он меня не поразил так, как при прошлой встрече.

— Анна! — Мария узнала меня и прямо-таки просияла. — Как я рада вас видеть! Между прочим, ваш портрет очень понравился моему мужу, он все просит, чтобы я заказала у вас в цвете, но как-то руки не дошли вам написать!

— Ваш портрет? — Орехов заинтересованно переводил взгляд с Марии на меня.

— Просто набросок, — пробормотала я, пытаясь подавить предательский румянец: я почувствовала, как погорячели щеки.

— Замечательный портрет карандашом, — возразила Мария. — Очень высокого уровня, насколько я могу судить. Муж говорит, что Анне удалось уловить во мне главное. У вас большое будущее как у портретиста! — с этими словами она пожала мне руку.

— Я всего лишь помощница сыщика, которая рисует на досуге, — неловко улыбнулась я. — И на ваш портрет потратила, помню, с полчаса от силы… Мой навык зарисовки очень пригождается шефу.

— Что лишний раз доказывает, насколько вы хороши, — вступил Орехов. — А я не видел ваших рисунков. Может быть, если вы не возражаете, покажете мне как-нибудь?..

— Видели, — возразила я, преодолевая неловкость. — Вы ведь были у нас в гостиной.

— Пейзажи, которые там висят, ваши? — он приподнял брови. — Действительно, очень хороший уровень! Хотя вам, быть может, и не хватает практики.

Тут он отвел взгляд от меня и обратился к Ицхаку Леонардовичу — ну слава всему святому, а то это уже начинало становиться неловким!

— Профессор Лицкий! — воскликнул он. — Исключительно рад вас видеть! Так это вы и есть тот эксперт, которого нашла Анна Владимировна?

— В некотором роде, — улыбнулся преподаватель. — Конечно, практического опыта дирижаблестроения или пилотирования у меня нет, но, насколько мне известно, во всем Необходимске не найти человека с таким опытом. Однако я посещал выставку дирижаблестроения в Шласбурге, говорил с самим Отто Келером… да и просто держусь в курсе этого направления аэронавтики в меру моих скромных способностей. Думаю, что смогу быть вам полезен.

— Не сомневаюсь в этом, — Орехов любезно склонил голову. — Тем более, если вас нашла Анна Владимировна. Пока ее чутье на людей ни разу меня не подвело.

Чутье на людей! По-моему, всякий раз это было не более чем совпадение — но слышать такое, конечно, все равно приятно. Особенно от признанного управленца.

На сей раз на обходе нас встретили не только старпом Найджел Клеменс, но и капитан Бергхорн — с ним я в прошлый раз даже не познакомилась, и меня поразило, насколько он не походил на прожженного морского (или воздушного) волка. В моем представлении капитану любого судна полагалось бы иметь молодцеватые стати и, желательно, пышные усы… ну или быть суховатой «железной леди», если речь идет о флоте Необходимска! Этот же господин был невысоким, полноватым — а честно сказать, откровенно пузатым — с тихим голосом, и на фоне подтянутого Клеменса производил впечатление особы насквозь сухопутной.

Сама же экскурсия показалась мне гораздо скучнее, чем в прошлый раз. Во-первых, мы значительно дольше задерживались в каждой точке дирижабля, и мои спутники задавали куда больше технических вопросов — в основном, конечно, Цой и Лицкий, хотя и Орехов иногда вставлял вставлял замечание-другое. Сперва я пыталась следить за тем, что они выспрашивают, но быстро запуталась.

Должно быть, точная процентация водорода и гелия в баллонах, равно как и общая их вместимость, имеют огромное значение для подъемной силы и живучести дирижабля, однако мне гораздо интереснее было бы осмотреть пассажирские каюты и ознакомиться с устройством душа и туалетов на борту! А туда мы как раз и не пошли.

Зато в рубке я невольно оживилась.

Капитан и старпом подробно рассказали о назначении каждого из приборов. Я стала слушать в оба уха, потому что мне еще с прошлого раза было очень интересно, зачем здесь два руля. Оказалось, один для собственно руления — руль направления. А другой для управления набором высоты! И еще оказалось, что в рубке во время движения кроме двух вахтенных офицеров — пилота и навигатора — должен присутствовать еще и инженер.

— Где же главный инженер «Прогресса»? — вежливо поинтересовался Орехов. — Уверен, его комментарии были бы неоценимы.

— К сожалению, он пребывает в отпуску, — прокашлявшись, сообщил Клеменс. — Нам не удалось с ним связаться.

Я заметила, что при этих словах старпома лицо капитана слегка скривилось, как будто он съел что-то кислое. Интересно, почему бы это. Может быть, недоволен своим сотрудником, который должен был все же присутствовать на показе аппарата важному клиенту? Или инженер и не в отпуску вовсе, просто Клеменс врет, а капитану это неприятно? Как бы узнать!

Заметила я и еще одну странность: когда Орехов спросил, кто разрешил установку пресловутой арки в столовой, Клеменс быстро сказал:

— По согласованию с главным инженером.

Но капитан его перебил и проговорил своим тихим голосом с сильнейшим акцентом:

— Распоряжение руководства.

— А с вашей стороны кто принимал технику? — не сдавался Орехов.

Капитан что-то сказал Клеменсу по-юландски. Тот ответил неохотно:

— Был специалист от кандидата Пронина, — то есть того самого, чей портрет я видела на арке, пешки Соляченковой, — из Необходимска. Руководство утвердило. Он работал вместе с инженерной командой.

— Могу я поговорить с кем-то из инженерной команды? — не сдавался Орехов. — Пусть даже одним из младших специалистов.

Его просьба была выполнена, и нам предъявили заместителя старшего инженера: некоего господина Шмидта. Он не говорил ни по-сарелийски, ни на нашем диалекте, но Орехову и Ицхаку Леонардовичу удалось объясниться с ним по-долийски. Тут я понимала и вовсе с пятого на десятое и совсем заскучала. Но у меня сложилось впечатление, что помощник инженера от расспросов изо всех сил увиливал. В общем, похоже было, что со старшим инженером сложилась и в самом деле какая-то неприятная ситуация. Интересно, скажет ли капитан, если поговорить с ним наедине?..

Ну, это уж не моя забота. Мне требуется только рассказать о своих наблюдениях шефу, а уж он решит, как поступить.

Итак, осмотр дирижабля, разговоры с инженером, потом разговоры с командой и обслуживающим персоналом тянулись и тянулись. В какой-то момент нас пригласили на обед в полупустой столовой. Обед оказался вполне съедобным, но, честно говоря, юландская кухня — это немного не для меня! А потом осмотр продолжился.

Я честно записывала в блокнот все самое интересное, но мне казалось, что шеф почерпнет куда больше из полицейских отчетов. Кроме того, если бы Мурчалова все это по-настоящему волновало, он бы и сам сюда пришел, не посмотрел бы, что Орехов его не приглашал. Шеф умеет появляться там, где его не ждут, так, что никто не смеет возразить.

Когда мы вернулись на посадочную площадку в башне, уже вечерело, и сделалось по-настоящему свежо, особенно на высоте. Профессор Лицкий в восторге обернулся к гигантской туше дирижабля, освещенной последними розоватыми лучами заходящего солнца (город внизу уже был укутан в синеватые сумерки):

— Грандиозное творение! — пробормотал он. — Сколько же сил, сколько труда, сколько бесценных материалов вложено!

— Все это так, — Орехов оглянулся на меня. — Но не лучше ли зайти внутрь? Мне кажется, не всем по нраву стоять на холодном ветру.

— Прошу прощения, — тут же спохватился профессор. — Был переполнен чувствами.

Чтобы обсудить результаты осмотра, Орехов пригласил всех в кафе. Оказывается, здесь, в третьей башне, тоже было такое, не хуже, чем во второй, где я когда-то встретилась с Волковым. Естественно, кофейный напиток после фиаско предприятия Златовских тут больше не подавали — но Орехов угостил нас всех настоящим кофе, вкусным и ароматным.

Вот моих любимых пирожных-макаронов тут не было, видно, не по нраву они здешней публике. Только более приземленные ватрушки с творогом.

Профессор, в отличие от меня, от ватрушки отказался. Впрочем, он так увлеченно начал высказывать Орехову свое мнение о дирижабле, что, скорее всего, любое лакомство так и осталось бы на его тарелке несъеденным.

— Аппарат в высшей степени безопасен, — говорил он. — Насколько я вижу, предусмотрены защитные меры против всех наиболее распространенных несчастных случаев. Хотя полных гарантий вам никто не даст, воздушный транспорт по определению опаснее наземного. Разумеется, навигационной системе присущи все те же недостатки, которые характерны для отрасли в целом, но я не вижу, как их преодолеть при текущем состоянии технологий… А что касается противопожарной безопасности и опасности возгорания, я думаю, проект «Прогресса» выигрывает по сравнению с большинством других образцов, даже и долийских! А ведь Долия — признанный авторитет в строительстве дирижаблей!

— Когда вы сможете представить письменный отчет о сегодняшнем осмотре? — осведомился Орехов.

— В течение трех дней вас устроит?

— Более чем.

Что касается Марии Цой, то она не столь лучилась энтузиазмом.

— Мне не нравится ситуация с инженерами, — сказала она прямо. — Я по-долийски плохо понимаю, но ощущение было, что нынешний исполняющий обязанности корабля не знает. Крутит, вертит… Я его спрашиваю, какая реальная мощность двигателей — а он мне про заводские цифры! Заводские цифры я и сама в спецификации прочитаю, но ведь каждый двигатель ведет себя по-разному…

— У вас есть основания предполагать, что моторы работают неисправно? — быстро спросил Орехов.

— Нет, не думаю, — качнула головой Цой. — Низовой персонал явно свое дело знает, и выглядят они хорошо. Все смазано, все обслуживается как надо…

Да, решила я, об этом и надо Мурчалову рассказывать в первую очередь: что были какие-то махинации руководства. Скорее всего, приказ установить непроверенное оборудование на дирижабле в обход старшего инженера. Может быть, даже при его активном противодействии. Допустим, он поэтому и ушел в отпуск — скорее всего, неоплачиваемый. Или даже уволился. Просто капитан и старший помощник не хотели нам об этом говорить, чтобы не портить репутацию перед Ореховым.

А что? Очень похоже на правду!

Тут я наткнулась на внимательный взгляд Орехова.

— Вы полагаете, что ключ к загадке арки — старший инженер? — спросил он меня вполголоса (наши спутники как раз оживленно обсуждали особенности маневрирования дирижабля во влажную погоду). — Что имел место какой-то конфликт между командой дирижабля и их работодателями?

Я кивнула.

Орехов слегка улыбнулся.

— Ну что ж, — сказал он, — не сомневаюсь, что Василий Васильевич сумеет разобраться в ситуации наилучшим образом.

Василий Васильевич, разумеется, в ситуации разобрался: он поблагодарил меня за ценную информацию по поводу проблемы со старшим инженером, но как-то рассеянно, словно уже знал об этом, или ему было не до того. Может быть, и то, и другое.

А я на следующий день отправилась исправлять свою предыдущую ошибку — следить за Вельяминовым.

Его школа боевых искусств, «Обучение борьбе для настоящих джентльменов», находилась в нашем Рубиновом конце, что логично — если среди его потенциальных клиентов молодые люди студенческого возраста, то больше всего их сосредоточено именно здесь. Скромная вывеска помещалась над небольшим крыльцом, выходящим на тихую боковую улицу. Буквально через дверь от школы помещалась кондитерская, где я в прошлом году по просьбе шефа заказывала торт к юбилею Прохора — но вот школу я тогда не заметила.

К сожалению, легко сказать — наладить наблюдение за школой! На улице не было никаких укрытий, даже ни одного сквера! Имелась одна общественная лавочка, поставленная для отдыха прохожих, но ее, как назло, облюбовали двое пожилых господ, играющих в шахматы.

Тут мне пришла удачная мысль.

Я не то чтобы большая любительница шахмат, но как ходят фигуры, знаю, и сама сыграть могу, хотя обыграю, должно быть, разве что совсем зеленого новичка. Поэтому я вежливо поинтересовалась у господ, не возражают ли они, если я понаблюдаю за их партией.

— Почему же нет? — добродушно сказал один из них, одутловатый и в очках. — Смотрите сколько хотите, барышня! Хотя, право же, ничего особенно интересного в нашей игре нет.

— Вот именно что сколько хотите! — брюзгливо проговорил второй, тощий и с очень пухлыми губами. — Потому что вы каждый ход делаете по четверти часа! Вздумали бы рисковать иногда, и игра бы была интереснее!

Одутловатый только рассмеялся и промакнул лоб платком.

— Ничего, — сказала я. — Я не тороплюсь. А интересную игру я бы и не поняла, я только учусь.

— Очень похвально! — сказал одутловатый.

— Да, приятно видеть, что не вся нынешняя молодежь занимается идиотизмом, — пробурчал полногубый.

Таким образом вход в школу боевых искусств оказался почти что напротив меня, разве что чуть левее. Да еще появилась возможность записывать, кто туда заходит и кто выходит — под тем предлогом, что я якобы фиксирую ходы пожилых господ в маленькую книжечку!

К счастью, их игра действительно продлилась долго: около трех часов. Почти все то время, которое Вельяминов проводил в школе (вторую половину дня, как я узнала вчера у слуг, он посвящал работе на Соляченкову). За это время ноги у меня совсем затекли, мне нещадно захотелось пить — день выдался очень теплый, почти совсем летний, а захватить с собой фляжку с водой в засаду я по неопытности не догадалась. Ну что ж, по крайней мере, жажда заглушала голод, да и решать проблему с отправлением естественных надобностей не пришлось.

А улов за эти три часа оказался не очень велик: в здание входили основном дети и молодежь (преимущественно мужского пола, но попадались и женского). Видимо, ученики школы. Иногда останавливались экипажи, и оттуда с юными учениками выходили их родители — чаще матери. Но это и все. Иногда родители приходили пешком, часто выгуливая на поводках домашних животных. Даже если кто-то из них имел отношение к плану Соляченковой, понять это с моего наблюдательного поста не представлялось возможным. Мне бы попасть в школу и подслушать под дверью кабинета Вельяминова, что в нем говориться! Но такое уж точно удается только в пьесах.

Хотя если притвориться, что я собираюсь отдать в школу ребенка… например, младшего брата или сестру… или племянника…

Тут я обратила внимание на довольно колоритную парочку: высокого породистого пса-гончую и молодого человека, который вел этого пса на поводке. Тут было две странности: во-первых, пес был дорогой, хоть и не очень ухоженный, а вот молодой человек казался одетым скорее бедно, хоть и опрятно. Во-вторых, проходя по улице, пес совсем по-человечески — или, лучше сказать, по-генмодьи? — огляделся. Глаза у него были не голубые, обычный карий собачий цвет. Но есть ведь способы сменить цвет глаз, на время или даже навсегда! Я уже несколько раз сталкивалась с ними во время расследований.

Взгляд пса был мимолетен, а сам он тут же опустил голову и принялся старательно обнюхивать тротуар перед собой, но поздно: я уже ничуть не сомневалась, что это генмод!

Тут я стала припоминать других посетителей с домашними животными. В дамах и господах с собаками ничего странного не было, но вот что насчет тех двух, что несли котов? Да и… если подумать, почему так много посетителей приходят в школу с животными? Разве Вельяминов еще и ветеринаром подрабатывает на досуге? Не слишком ли много для одного человека?

Я попыталась вспомнить, были ли еще столь явные несовпадения между породистостью животных (большинство собак-генмодов по крайней мере похожи на породистых) и одеждой людей, ведущих их на поводках, но не сумела. Даже у моей зрительной памяти есть свои пределы! Я просто не обращала такого уж большого внимания на одежду, меня занимали лица, на случай, если один из них попадался в альманахе Городского собрания или иным образом засветился где-нибудь в прессе.

Но ни одного такого лица я не увидела…

Если подумать, ну не глупость ли с моей стороны — ведь люди, которые вращаются в политических сферах Необходимска, уж конечно, будут выходить на контакт с самой Соляченковой или с одним из ее миньонов! Общаться с кем-то рангом ниже им нет никакого резону.

Нет, положительно, все это нужно было расследовать подробнее!

Тут как раз кстати на улице похолодало, солнце прикрыли тучи. Одутловатый вздохнул и перестал грызть ноготь большого пальца, который, очевидно, помогал ему обдумывать следующий ход.

— А что, не прекратить ли нам на сегодня? — спросил он своего спутника.

— Пожалуй, — ответил тот неохотно, слегка поеживаясь. — До следующего четверга?

— Как вам угодно!

Они собрали доску, вежливо попрощались со мной и разошлись; один поднялся на крыльцо соседнего дома, другой удалился прочь по улице.

Что касается меня, то я решила, что это самый подходящий случай выполнить свой предыдущий план и представиться человеком, который хочет записать в школу своего юного родственника. Меня наверняка проводят в кабинет директора и, если очень повезет, я как раз услышу, о чем он там беседует с этой борзой!

Я поднялась на крыльцо и толкнула тяжелую дверь. Передо мною открылся ухоженный холл, в котором за конторкой сидела пожилая женщина в очках. Судя по большой книге рядом с нею, в ее обязанности входило встречать и записывать посетителей.

— А, здравствуйте, барышня! — поприветствовала она меня. — Ну, кто сегодня выиграл?

— Простите? — спросила я с холодеющим сердцем.

— Вы ведь уже часа два, а то и больше, наблюдаете за игрою Ивана Сергеевича и Виктора Павловича, — сказала женщина и кивнула на узкое окно подле своего рабочего места. — Они тут рядом играют постоянно, я уже и привыкла за ними наблюдать… А к нам в школу по какому делу?

— Ни по какому, — пробормотала я, униженная донельзя. — Дверь перепутала… Хотела в кондитерскую зайти.

— Да, нас многие путают, я давно говорю, что вывеску надо перевесить… В таком случае рекомендую вам миндальные пирожные! — тепло посоветовала дама. — Они там исключительно удаются пекарю!

Покраснев, я поблагодарила за совет, вышла и заглянула в соседнюю дверь. Миндальные пирожные в самом деле оказались очень хороши, не хуже того торта, но это меня отнюдь не утешило.

Возомнила себя королевой слежки, надо же!

Когда я вернулась, шефа на месте не оказалось. Само по себе это довольно странно: шеф домосед, родные пенаты покидает редко. А тут, по словам Антонины, они с Прохором ушли довольно давно, и даже на обед не появлялись.

Я воспользовалась случаем уделить время Ваське: поиграть с ним, потетешкаться, пока никто не ворчит, будто я балую ребенка. Заодно это отвлекло меня от мрачных мыслей о том, как шеф будет меня ругать за то, что я опять потерпела сокрушительную неудачу со слежкой.

В самом деле, ну вот почему я не заметила это окно рядом со входом, его ведь прекрасно видно с улицы! Зачем мозолила глаза прямо напротив него! Да и просто, зачем было сидеть именно на улице, я могла зайти в любую из парадных, подняться на второй-третий этаж и спокойно наблюдать за входом в школу из окна на площадке. Но нет, я воспользовалась первой же идеей, которая пришла мне в голову, даже не оценив, насколько она удачна!

Еще я задумалась о самих этих встречах Вельяминова с генмодами и о плане Соляченковой.

Вся ситуация казалась мне странной. Допустим, Соляченкова ищет варианты, как очернить генмодов в глазах общественности, а потом ими управлять. Допустим, она нацелилась на генмодов из элиты. Но как она выявит тех из них, кем управлять можно? Ведь ген подчинения, насколько я знаю, сейчас почти у всех исключен благодаря нескольким поколениям скрещивания с обычными животными.

Хотя… если подумать, все ли это правило соблюдают? И вообще, откуда это правило взялось?

Его ведь не создатели генмодов придумали. Тем, наоборот, хотелось, чтобы генмоды скрещивались между собой, и чтобы их потомством тоже можно было управлять. И не человеческие политики: тем бы, пожалуй, хотелось того же. Я читала, что и контрольные булавки по-настоящему удалось запретить только после того, как они стали почти бесполезными после появления нового поколения генмодов.

Значит, это правило придумали сами генмоды и как-то умудрились договориться между собой, да так успешно, что теперь его соблюдают практически все и всегда. А если не все и не всегда? Допустим, кто-то все же заводил детей с себе подобными по тем или иным причинам. (Насколько я знаю человеческую природу — и генмодью тоже, потому что все мы одним миром мазаны, — такие отступники обязательно находились, даже зная, что на карту поставлено выживание их потомков.) И теперь эти дети несут в себе скрытые гены подчинения… Допустим, какой-то ученый на службе Соляченковой нашел способ это выявлять. Может быть, для этой цели и была предназначена арка?..

Но если арка только выявляла, то почему я почувствовала явственное давление приказа? Оно не оказало на меня особенного эффекта только потому, что давление было ненаправленным, без четкой воли за ним…

Тут мне свои размышления пришлось прервать, потому что Васька, обиженный, что я прекратила с ним играть, цапнул меня острым когтем по руке.

— Ну ты! — я сунула палец в рот. — Больно же!

— Бойно! — воскликнул Васька в восторге.

— Ух ты! — рот мой опять распахнулся сам собой. — Василий-младший, да ты, никак, говорить начинаешь?

Вроде бы еще немного рановато, как говорила Марина, но что если мой названый братишка в самом деле вундеркинд, как надеется гордый отец?

— Мяу! — сообщил Василий и еще раз ударил меня лапкой по руке, на сей раз без когтей.

Давай, мол, играть дальше, что ты прекратила!

Так мне от него других членораздельных слов добиться и не удалось. Да и насчет этого «больно» я сомневалась, уж не показалось ли мне. Но в любом случае будет что рассказать Василию Васильевичу, чтобы отвлечь его от моего очередного промаха!

Шеф явился только к ужину — сидя на руках у Прохора, конечно же, — и, вопреки ожиданиям, ругать меня за ошибку со слежкой не стал.

— Утром, пока вас не было, прилетал мой старый знакомец Аврелий, принес информацию, за которую вы заплатили ему полтора рубля, — сообщил Мурчалов, вылизываясь на столе у себя в кабинете.

— Вот как! — воскликнула я.

Честно говоря, я о граче Аврелии уже и думать забыла, поглощенная другими заботами.

— Да, именно. Отличное вложение капитала, молодец, Анна.

Вот уж чего не ожидала! Я думала, шеф будет ругать меня за то, сколько денег я на это потратила, да еще и забыла ему сразу же об этом сказать.

— Оказывается, наш друг Вельяминов вышел на контакт с сетью традиционных союзов генмодов! Вот уж чего не ожидал от Соляченковой.

— Традиционные союзы генмодов? — удивилась я. — Что это такое? Первый раз о них слышу.

— Неудивительно, — кивнул шеф, — вы редко сталкиваетесь с такой публикой… В них состоят в основном те из нас, которые частенько испытывают нужду в съестном пропитании. Хотя изначально дело обстояло по-другому.

И шеф рассказал мне следующее.

Разумеется, когда генмодов создали как живое оружие, никто и не думал предоставлять им гражданские права или считать их хотя бы равными с людьми. Бытовало представление, что интеллектом они не могут потягаться с человеком: мол, разума у них ровно столько, чтобы выполнять приказы и уметь голосом сообщить о добытой информации. Только для этого генмодам якобы и меняли голосовые связки (на самом деле, как заметил шеф, никто из тогдашних экспериментаторов толком не понимал, что и как они делают, выводя генмодов; просто привили животным комплекс оборотневых генов и надеялись на лучшее).

Только чудом некоторым генмодам удалось стряхнуть власть контрольных булавок; чтобы добиться свободы для себя и своих собратьев, им пришлось создавать сеть подпольных организаций, объединяться в группы. Разумеется, помогали им и люди.

Несколько лет спустя, когда Большая война была в самом разгаре, эти группировки генмодов сумели наладить связь с руководством Необходимска и предложить свою помощь в обмен на политическое убежище. Тогда генмодные группировки и город помогали друг другу; например, втайне от всех было создано подземное пневматическое метро, предназначенное для скоростной переброски небольших генмодных отрядов и укрытия ценностей на случай оккупации…

— А я и не думала, что оно настолько старое! — поразилась я.

— Оно было гораздо меньше, — согласился шеф. — С тех пор его значительно расширили уже для более мирных нужд… или менее мирных, как сказать. В общем, как вы знаете, сама по себе эта пневматика секрет полишинеля: о ней знают слишком многие, чтобы действительно утаить его в секрете, и все же популярным видом транспорта она тоже не является. Иными словами, известно о нем многим, но значительно меньше народу — как людей, так и генмодов — представляют себе его масштаб.

— Уж не планируют ли генмоды захватить Необходимск? — спросила я, пораженная неприятной идеей.

Шеф встопорщил усы.

— Лично я таких планов не строю. И никто из тех, кого я знаю лично и имею честь называть своим другом, тоже. Однако за всех генмодов города не поручусь — статистика подсказывает, что среди них должно быть немало идиотов.

— … На которых, возможно, и пытается опереться Соляченкова, — закончила я его мысль.

— Весьма вероятно, — согласился шеф. — И не менее вероятно, что через Вельяминова она сумела наладить связь с остатками подпольной организации генмодов. Эти подпольные организации сохранились только у тех, кто не признал договор с Городским советом…

— А был такой договор?

— Неофициальный. По крайней мере, так рассказывала мне мать, а ей передавал дед. Мы распустили свои организации, взамен получили права и вольности, которых генмоды не имеют нигде в мире… по крайней мере, до последнего времени не имели. Вот уже несколько лет, как некоторые страны все-таки начали относиться к нам менее предвзято.

— Потрясающе, — пробормотала я. — Но не все генмоды, выходит, были этим довольны? И недовольные стали отщепенцами, а те, кто успел вовремя пристроиться, оказались наверху?

— Примерно так, — кивнул Мурчалов.

— И Соляченкова пытается опереться на этих недовольных… — полная картинка начала постепенно складываться у меня в голове. — И одновременно она разыскивает среди элиты генмодов тех, кого можно подчинить с помощью булавки…

Шеф едва заметно кивнул, показывая, что мой ход мыслей абсолютно верен.

— Шеф, — сказала я, — а вот это кумпанство, «Ния хоризонтер», не связано ли оно как-то со Школой детей ночи? Или это просто совпадение, что оно тоже из Юландии? Вы получили уже известие от своего информатора за рубежом?

Мурчалов приподнял лапу и задумчиво ее лизнул.

— Да, — сказал он, — никакого тут совпадения нет, связь существует, и прямая. Небезызвестный вам Гуннар Лейфссон одно время ходил в секретарях вице-президента этих ваших «Новых горизонтов».

А, так вот как это название переводится! То-то мне казалось, что оно звучит очень знакомо…

— Все это очень гладко, — мне тут же пришла в голову новая мысль. — Но зачем уважаемым дельцам связь с сектантами?

— Связь неофициальная, — заметил шеф, — и, очень может быть, она нужна была только за тем, чтобы выйти на Соляченкову. Все это могло бы хорошо сработать: подобные контакты очень трудно засечь.

— Но теперь нам ясен их план, так что они у нас в руках! — воскликнула я. — Ведь правда?

Шеф посмотрел на меня с некоторой грустью.

— Если бы все было так просто, Анна, — сказал он. — Что, по вашему мнению, с этим всем можно сделать?

Хитросплетения политического заговора — особое дело. С этой точки зрения шеф был совершенно прав: так вдруг эту ситуацию не распутаешь. В самих встречах Вельяминова с главами генмодных союзов ничего компрометирующего не было. А уж о чем они договаривались — это вопрос отдельный.

Вот если бы удалось уличить его, а лучше Соляченкову, в контрабанде булавок или хотя бы в незаконной установке машины неизвестного действия на дирижабле — это, конечно, было бы уже лучше.

Но никаких улик такой незаконной деятельности у нас не было.

Зато была клиентка — Ксения Мягколап, — которой следовало сообщить о результатах расследования. Правда, оставался деликатный вопрос, насколько мы имели право посвятить ее в проблему, которая приобрела общегородской размах.

— Она — лицо гражданское, в эти дела не посвященное, — сказал шеф. — Лучше сделать вид, что расследование затянулось, и пока ничего ей не сообщать. Если придется затянуть слишком сильно, верну ей деньги.

В ином случае я бы шефа, вероятно, послушала. В конце концов, у него, в отличие от меня, опыт. Он гораздо лучше представляет себе ситуацию. А я и так уже достаточно ошибок наделала в этом расследовании.

Но тут что-то во мне возмутилось.

Наверное, я вспомнила, как с Мягколап обращались служанки. Или как она стояла за воротами нашего садика, не решаясь войти или обратиться ко мне.

А что если она сомневается, правильно ли поступила, что пришла к нам со своими подозрениями? Что если сомневается в себе?

В конце концов, а что если она трясется от страха при мысли о том, что Вельяминов может принести в дом контрольные булавки?

С этими мыслями я отправилась в дом Вельяминовых, рассчитывая застать там Мягколап и поговорить с нею о предварительных результатах расследования. О, я не собиралась сообщать много — достаточно было сказать, что ее подозрения были оправданы, но что дело затрагивает вопросы общегородской безопасности, а поэтому в детали я посвящать ее не имею права…

Всю дорогу до дома я нервничала. Мне пришло в голову, что служанки уже знают меня как странствующую торговку, поэтому я захватила с собой еще дешевых книжек — сомневаюсь, что они что-то купят так скоро, но прийти без товара было бы еще страннее. Однако выйдет ли ко мне Мягколап и удастся ли поговорить с нею наедине?

Как оказалось, я могла не переживать: заднюю калитку дома никто не запирал, а знакомый голос служанки Лены раздавался из соседнего дворика: там она явно болтала со служанкой Викой, но видно их не было из-за вывешенного на просушку белья.

Я быстро прошла к черному входу, надеясь, что он также не заперт: в случае чего скажу, что не услышала разговор и надеялась разыскать служанку в кухне.

Если мне повезет, Мягколап как раз там и обнаружится: будет, например, угощаться из блюдечка с молоком!

Но кухня была пуста, ни следа нашей клиентки.

Приоткрытая дверь в столовую оказалась для меня настоящим искушением. Я понимала, что у меня нет лицензии частного сыщика, а даже если бы и была, при отсутствии четких свидетельств преступного намерения у домовладельцев то, что я проделываю, в любом суде расценили бы как незаконное проникновение. Но…

В общем, я прошла в столовую.

Она ничем не отличалась от обычных столовых в состоятельных домах, где мне приходилось бывать: красивая посуда в стеклянной горке, большой круглый стол, застеленный бело-голубой скатертью. Неожиданность оказалась только одна: я думала, что попаду в анфиладу комнат, каждая из которых следует за другой, но вместо этого оказалось, что в столовую выходят несколько дверей. Очевидно, изнутри дом Вельяминовых отличался от других подобных ему домов примерно того же времени строительства.

И из-за одной из дверей раздавались приглушенные голоса!

Ну скажите, кто мог бы устоять в такой ситуации?

Аккуратно, на цыпочках, я приблизилась.

Справедливости ради, те, кто переговаривались в соседней комнате, вовсе не были так уж неосторожны. Насколько я могла судить, дверь в нее была тяжелой, дубовой, и должна была бы надежно отсекать все звуки — если бы не мой слух, значительно более острый, чем у обычного человека. Кроме того, о том же самом свидетельствовали первые же расслышанные мною слова.

— Иван Андреевич, вы уверены, что на такие темы стоит говорить у вас дома?

Говорила молодая хорошо образованная женщина, и это «Иван Андреевич» она произнесла отнюдь не как младшая или нижестоящая.

— В доме никого нет. Жена с детьми ушли, служанку я отпустил, кошку запер в спальне. Подслушать нас некому. А у меня нет времени выбирать с вами место встречи по всему городу, если уж вам чем-то не нравится контора Ольги Валерьевны!

Голоса Вельяминова я раньше никогда не слышала, но он мне не понравился. Было слышно, что он привык говорить на публику, но слишком уж механически четко, рублено звучало каждое слово. Быть может, излишне поспешно, но я сразу подумала, что такой человек почти наверняка излишне жесток, холоден или даже имеет какой-то внутренний надлом, и что лучше с ним не сталкиваться.

А может быть, он просто заранее не нравился мне по рассказам нашей клиентки.

— В конторе слишком много лишних ушей, — заметила женщина. — Но это как раз то, о чем я хотела с вами поговорить. Ольга Валерьевна считает, что нам необходимо форсировать план.

— С какой это стати? Сроки были согласованы трижды!

— Вы допустили за собой слежку.

— Исключено.

— Напротив вашей школы видели ассистентку сыщика Мурчалова. Торчала там у всех на виду, ничуть не скрываясь, потом даже имела наглость войти и поговорить с вашей вахтершей. Несомненно, таким образом Пожарский показывает, что ему известно гораздо больше, чем мы думали.

— А Пожарский-то тут при чем?

— Иван Андреевич, стыдно! На вашей должности начальника охраны нужно держаться в курсе таких вещей. Пожарский работает с Мурчаловым, вот уже много месяцев. Возможно даже, что их сотрудничество началось еще раньше, лет десять назад. Но на этот счет я пока не уверена.

— Мне до вашей осведомленности далеко, — буркнул Вельяминов таким тоном, будто вовсе не считал осведомленность собеседницы ее положительным качеством.

— В общем, как хотите. Вам нужно ускорить работу с союзами генмодов. Или признать свою некомпетентность и передать этот вопрос тем, кто разберется с ним лучше, — на последних словах голос женщины, до этого спокойный и вежливый, вдруг приобрел все качества шипастого гарпуна, да еще и смазанного ядом. — Или вы хотите второй раз стоить нам проигрыша?

— Не пытайтесь свалить на меня ваше собственное фиаско, Анастасия!

Ага, значит, его собеседница — Анастасия Камская, ближайшая помощница Соляченковой. Можно было догадаться. А говорит он, наверное, о провале со «Школой детей ночи», больше не о чем.

— Давайте не будем ударяться в демагогию, — фыркнула Камская. — Оставляю вам эти материалы, проработайте их как можно скорее и включите в исполнение плана. Я же…

Но дальше я уже не слушала: мне было понятно, что вот-вот они закончат разговор, и что тогда мне делать?

Моим первым побуждением было укрыться на кухне, откуда я пришла. Но тут мне пришло в голову, что Камская может захотеть выйти через черный ход, а не через парадный. Не знаю уж, почему я так решила: и Вельяминов, и Камская работали на Соляченкову, не было ничего странного в том, что Камская приехала к ним домой по делам! От кого им скрываться, от ревнующей жены Вельяминова?

Но в тот момент мысль о том, что Камская застанет меня в кухне, испугала меня настолько, что я метнулась в коридор и к лестнице на второй этаж. К счастью, с этой точки зрения планировка дома ничуть не отличалась от ожидаемой!

Чуть ли не в два прыжка я преодолела лестничный пролет и оказалась в коридоре второго этажа с выходящего в него дверьми спален. Из-за одной двери раздалось приглушенное мяуканье, затем тихий голос спросил:

— Анна, неужели это вы? Я вас по шагам узнаю!

— Ксения Олеговна!

Я быстро отперла защелку и проскочила внутрь.

Судя по всему, я попала в супружескую спальню: здесь обреталась красиво заправленная двуспальная кровать с горой подушек, на стене висела свадебная фотография Вельяминовых: Ивана Андреевича я узнала, а о личности его жены — не слишком красивой, но эффектной женщины — нетрудно было догадаться.

У входа лежала кошачья постелька, вроде той, что мы с Антониной сшили для Васьки (шеф хотел купить, но я настояла, что детские вещи лучше делать самостоятельно). Только кроватка Мягколап лежала прямо на полу, а не на специальном помосте.

— У вас нет отдельной комнаты? — спросила я с удивлением, глядя на это.

Мягколап сделала жест, который у человека сошел бы за передергивание плечами.

— По большей части я сплю в ногах у Инессы. Таковы условия, на которых я живу здесь, — она тут же сменила тему, как будто то, о чем она говорила, не представляло никакой важности: — Что вас заставило прийти сюда? Иван Андреевич, кажется, ждет кого-то в секрете, он запер меня тут…

— Да, я уже знаю, — кивнула я. — Честно говоря, я от него прячусь. И давайте говорить потише.

— Прячетесь? Как интересно! — обрадовалась Мягколап, но послушно понизила голос. Ее белый пушистый хвост так и хлестал по упитанным бочкам. — Так значит, я была права, и здесь есть самая настоящая детективная история?

— Еще какая детективная, — подтвердила я. — Вы были абсолютно правы в том, что забили тревогу. Вот только, к сожалению, больше я не могу вам ничего рассказать. Боюсь, дело стало очень серьезным. Но Вельяминов действительно замешан в крайне неприятных делах.

— Не связаны ли эти дела как-то с союзами генмодов? — спросила Ксения Олеговна.

— Вы тоже догадались? — удивилась я.

— Ну, не то чтобы, — она потупилась. — Просто видите ли, мой дядя — председатель союза домашних питомцев. Как раз вчера мы с ним виделись, и он начал говорить мне, что скоро дела пойдут по-другому… Признаться, эти речи меня изрядно напугали! Я вовсе не хочу, чтобы дела шли как-то по-другому. Меня вполне устраивает то, как они обстоят сейчас.

В общем-то, я не могла не согласиться с Мягколап, хотя меня бы лично смущала перспектива спать на подстилке у двери — пусть это даже мягкая чистая подстилка с картонными бортиками, обтянутыми мягкой замшей! Или, еще того не легче, проводить свои ночи, свернувшись в ногах у кого-то, только потому, что так велит подписанный контракт. Или лакать кефир из блюдечка на кухонном полу, полагаясь вдобавок на милость служанки в том, нальют тебе этот кефир или нет…

Но шеф прав. Нужно уважать чужой выбор, а вот навязывать свои принципы или свой образ жизни никому нельзя.

И тут меня осенило, словно молния ударила.

— Послушайте, Ксения Олеговна! А вы сможете устроить встречу вашего дяди с Василием Васильевичем?

— Если так нужно для расследования… — неуверенно проговорила клиентка.

— Еще как нужно! — горячо воскликнула я. — И как можно скорее!

Тут же я в страхе обернулась на дверь. Но в коридоре было тихо — видимо, нас не засекли. Тут мне пришло в голову, что нужно покинуть спальню как можно скорее: ведь Вельяминов, наверное, вернется выпустить Мягколап и обнаружит, что дверь больше не заперта снаружи!

— Тогда я поговорю сегодня с дядей и пришлю вам телеграмму, — мурлыкнула Мягколап.

— Вы прелесть! — обрадованно прошептала я и выскользнула обратно в коридор — к счастью, по-прежнему пустовавший.

Мне дважды несказанно повезло в тот день: во-первых, удалось выбраться из дома Вельяминовых, не встретившись с его хозяином. Во-вторых, дядя Ксении Мягколап действительно оказался главой одного из союзов генмодов и действительно имел отношение к растущей сети Вельяминова!

Телеграмма об этом пришла еще до того, как я добралась до дома (я ведь ехала на трамвае и по дороге еще зашла на почту, выполнить пару поручений шефа: кризис кризисом, а текущие дела запускать нельзя). Дядя нашей клиентки предлагал встретиться сегодня же вечером и даже называл место.

Когда я сообщила шефу о своем разговоре с Мягколап, он сперва рассердился:

— Вы серьезно рисковали, Анна! — воскликнул он. — А что если Вельяминов засек бы вас?

— Да, — вздохнула я. — Он бы вызвал полицию. Это было бы неприятно.

Как я уже говорила, даже если бы у меня имелась лицензия сыщика, не было никаких оснований заходить в дом Вельяминовых без приглашения.

— Полицию! — хмыкнул шеф. — Надеюсь, обошлось бы этим.

— Вы думаете, что все зашло так далеко, чтобы он…

— Неужели два похищения ничему вас не научили? — в голосе шефа звучала неожиданно мягкая укоризна. — Планы Соляченковой явно такой природы, что она, не считаясь с другими соображениями, легко жертвует теми, кто случайно о них узнал.

— Шеф, да полно вам! Меня они похищали по другому поводу… — начала я.

— Боюсь, что нет, — шеф вздохнул. — Похищение человека — дело достаточно серьезное. Если эти господа готовы на него пойти принципиально, повод не так важен. Но вы, тем не менее, хорошо поработали. Личная встреча с Арсением Мягколап многое для меня прояснит… Хотя меня больше интересует та часть деятельности Вельяминова, которая не связана с генмодами.

— В каком смысле? — спросила я. — Разве суть проблемы как раз не в том, что вся его работа связана с генмодами?

— Отнюдь нет! — шеф прошелся по своему столу туда-сюда, хлеща себя пушистым хвостом по бокам. — Помните, что рассказала наша клиентка? Что Вельяминов встречается с большим количеством людей и генмодов. Зачем он встречается с генмодами и чем он занимается в первую половину дня в своей школе, мы выяснили. А вот какую-такую деятельность он ведет во вторую половину дня, когда он отбывает на службу к Соляченковой в ее контору, ясно не вполне.

— Обычную деятельность, — удивилась я. — Занимает же он у нее какую-то должность!

— Да, он ее начальник охраны. Замечу, вовсе не директор по связям с общественностью. Зачем же ему встречаться с таким количеством новых людей, что даже его жена что-то заподозрила? Полагаю, тут речь идет о той части плана Соляченковой, о которой мы еще не знаем. Опять же, слова Камской меня беспокоят. Они собираются форсировать свой план, поскольку по ошибке приняли ваши действия за сознательную провокацию. Но что это за план, мы пока не знаем, за исключением того, что они для него пытались выявить генмодов, обладающих властью и подверженных воздействию булавки… Конечно, я кое-что предполагаю на этот счет. А что предполагаете вы, Анна?

— У меня есть догадки, — осторожно проговорила я.

— С удовольствием их выслушаю, — мурлыкнул шеф и начал вылизывать лапку, как будто ему не было никакого дела до моих догадок.

Я набрала воздуху в грудь. Не люблю, когда шеф устраивает мне экзамен таким образом! С другой стороны, время поразмыслить над ситуацией у меня было, и я почти не сомневалась, что слишком сильно я не ошибусь.

— Соляченкова пыталась собрать себе армию через Школу детей ночи, но мы расстроили ее планы, — проговорила я. — Значит, логично предположить, что с генмодами она собирается проделать то же самое. Для этого она опирается на тех генмодов, у которых нет ни силы, ни власти. Именно за эту часть плана отвечает Вельяминов. Но зачем бы генмодам идти за Соляченковой? Что она может им предложить? Лучшее положение в городе? Какие-то дополнительные законы и преференции? Освобождение от налогов?

— Боюсь, — проговорил Василий Васильевич, — все значительно хуже. Не уверен до конца, но она, возможно, хочет предложить им простое выживание.

— О чем вы?

— Вспомните наше знакомство с Соляченковой. Она воспользовалась дрессированной вороной, чтобы попытаться подорвать доверие к генмодам-птицам и спровоцировать стычки. Затем она в течение года последовательно поддерживала законопроекты — точнее, ее ставленники поддерживали, — которые должны были привести к ограничению прав генмодов. Наконец, теперь она ищет рычаги воздействия на генмодов, которые пользуются в городе уважением… Что из этого следует?

— Она пытается спровоцировать напряженность между людьми и генмодами и ухудшить тем самым ситуацию, — дошло до меня.

Шеф кивнул.

— Вероятнее всего. Остается только надеяться, что арка на дирижабле не успела сработать, и что теперь, когда Орехов со своими экспертами держит «Прогресс» под неусыпным приглядом, Соляченкова не рискнет установить новую.

— Конечно, не рискнет! — воскликнула я. — Будет слишком много вопросов, в том числе у полиции! Она так сильно излучала, эта арка, я удивлена, как вы это не почувствовали. Ужасно давила!

Боюсь, в своей горячности я упустила из виду, что это самое излучение чувствовали только те, у кого имелись активные гены подчинения. Шеф к их числу не принадлежал, как и большинство генмодов, которые в тот день прибыли на дирижабль.

Наверное, подсознательно мне сложно было вообразить, как можно не чувствовать это гадкое, ужасное давление, скручивающее тело страхом и лишающее воли…

Раздался стук, потом дверь кабинета сразу же отворилась, и вошел Прохор. Я слегка удивилась: была пятница, а в этот час в пятницу личный камердинер шефа обычно уже удаляется к себе. Суббота у него выходной. Выходные Прохор обычно проводит дома, но бывает, что и отлучается куда-то.

— Василий Васильевич, вечерние газеты, — сказал он. — Специальный выпуск. Думаю, вам будет небезынтересно.

С этими словами он положил на стол перед шефом гору бумаги, еще теплой, пахнущей типографской краской.

На первой странице красовалась фотография Пожарского — я узнала его сразу, те, кто говорит, что генмоды на одно лицо, просто никогда не общались с ними плотно. Рядом с ним позировал его сын Славик, одного с отцом размера, но с подвешенным на грудь знаком солнышка — оно показывало, что носящий его генмод все еще ребенок. Когда мы начнем выходить с Васькой куда-то, ему тоже надо будет такое носить.

Но подпись совершенно не подходила к милому семейному портрету. Огромные буквы под фотографией гласили: «Депутат Пожарский сознался в похищении матери своего ребенка! Мэр Водянов: этические нарушения несовместимы с постом в городском совете!»

— Какая-то чушь! — сказала я, в ужасе глядя на заголовок. — Что заставило его признаться? Да и ведь он не похищал ту собаку, ее похитила Марина!

Да, Марина, моя лучшая подруга. Именно так мы и познакомились. Я ее прикрыла, потому что не могла не восхититься мотивами, которые подвигли ее на это преступление — она пошла на похищение не ради корысти или злобы, но ради своего ученика, того самого Славика.

В свое время Пожарского очень обеспокоила вся эта история как раз потому, что она могла стоить ему места в Городском собрании и вообще всей его карьеры. А он много и упорно работал над расширением прав генмодов в Необходимске. И вот теперь признается сам!

Чем его запугали? Что ему предложили за это?

Вдруг меня охватила та самая отвратительная дрожь, то самое предощущение безволия, тяжелый, животный страх. Пока без направленного воздействия, без конкретного приказа, но, так же, как на борту «Прогресса», я чувствовала: если этот приказ отдадут, даже с помощью моей броши я не смогу ему противиться. Он будет слишком силен.

В ужасе я повернулась к окну.

Небольшая с расстояния, но на самом деле огромная сигара дирижабля медленно плыла над причудливыми флюгерами главного корпуса Медицинской академии — их видно из кабинета шефа.

— Они перестроили эту машину, — пробормотала я, опираясь на край стола.

Прохор тут же подхватил меня под руку, и очень хорошо: наверное, я бы тут и свалилась.

* * *

Озарение пришло сразу, словно сложились кусочки мозаики, которую мы с шефом собирали много дней — или даже много месяцев?

Они (клика Соляченковой!) как-то изменили, перенастроили арку, которую раньше клика Соляченковой смонтировала на дирижабле, и теперь она не просто выявляла генмодов с активным геном подчинения, она транслировала им приказы. Невероятно было осознать, что Пожарский — Пожарский, который казался мне воплощением надежности! — скрывал такую тайну, как уязвимое генетическое наследие. Сказать по чести, я даже не помнила, видела ли я Пожарского на «Прогрессе». Он наверняка был там, там были все, кто чего-то стоил в Необходимске!

Раньше мне бы и в голову не пришло, что Пожарский попался в такую унизительную ловушку. Однако теперь другого варианта я не видела.

Наверное, с него начали испытание. Каким-то образом еще вчера заманили его к башне, около которой висел дирижабль…

— Не может быть, — пробормотал шеф, тоже как зачарованный наблюдая за полетом дирижабля.

Я в панике подумала: он собирается облететь весь город. И таким образом приказать всем генмодам неизвестно что…

Нет, отставить панику! Они не могут приказать «всем генмодам». Нельзя отдать безадресный приказ. Булавки настраиваются на конкретного генмода. Этот аппарат наверняка тоже необходимо было настроить. Предположим, им удалось устроить все во время приема. Предположим даже, что арку можно настроить на нескольких генмодов одновременно. Тогда в опасности только те, кто был на «Прогрессе» в тот вечер.

А я? Я тоже там была. Настроилась ли арка на меня? Или меня пропустили, не заметили… Хорошо бы.

— Шеф, нам надо это остановить, — проговорила я, с трудом преодолевая комок в горле.

Внезапно я почти с ностальгией вспомнила передряги, куда я попадала недавно. Да, там приходилось действовать быстро, да, было тяжело, причем без полной уверенности в том, что удастся выжить. Но в то же время тогда у меня голова не мутилась от страха, а живот не подводило. Наоборот, я отлично соображала. Пожалуй, даже лучше, чем обычно. Наверное, помогал выделившийся в кровь адреналин.

Сейчас же я чувствовала себя слабой, больной, насмерть напуганной и совершенно бесполезной. Меньше всего мне хотелось бежать куда-то геройствовать. Но одновременно я понимала, что, может быть, только мы с шефом располагаем в этот момент нужными сведениями, которые могут помешать плану Соляченковой! Только мы — из всего города!

— Нужно, — пробормотал шеф. — Нужно, нужно… ах черт, я не могу раздвоиться!

Впервые я видела шефа в таком замешательстве. И уж тем более, впервые слышала такое ругательство из его уст! Даже Прохор в удивлении втянул воздух.

— Прошу прощения, Анна! — шеф встопорщил усы. — Я должен лучше следить за языком… Но дело в том, что мне нужно сейчас одновременно переговорить с союзами генмодов, и в то же время выйти на связь с Горбановской…

— При чем тут Горбановская? — удивилась я.

Невестка Соляченковой, конечно, очень колоритная женщина, но, насколько я знала, политического веса у нее никакого.

— Потому что полицию так просто не мобилизуешь, а у нее есть люди, которые могут остановить мятежи, — сообщил шеф довольно загадочно для меня. — Но дело в том, что если я отправлю вас одну вместо себя, она не поверит вам! У вас просто нет должного веса! Даже с моей запиской…

— Мог бы пойти я, — предложил Прохор, который переводил встревоженный взгляд с меня на шефа. — Полагаю, что моих скромных способностей…

— Тебя она знает только как слугу, — перебил шеф. — Тоже не пойдет.

И тут, несмотря на помутнение в голове, у меня мелькнула спасительная мысль. Может быть, я вспомнила, чьи руки подхватили меня в последний раз, когда мне стало так плохо.

— А если я привлеку на помощь Орехова? — спросила я, все еще не отпуская спасительный угол стола. — Как вы думаете, его присутствие придаст надлежащий вес моим словам?

— Если он поверит вам… — с сомнением начал Прохор. — И если он не соучастник.

Но шеф перебил:

— А это вариант! Так и сделаем. Анна, берите сколько нужно денег и отправляйтесь к Орехову, лучше на воздушном такси. Но держитесь подальше от этого дирижабля.

Мне было недосуг размышлять, почему шеф так уверен в том, что Орехов мне поверит и поможет, хотя еще недавно сомневался, не был ли он замешан в переоборудовании дирижабля. Недосуг было и отмечать то, что с несвойственной ему щедростью Мурчалов санкционировал любые траты. Меня слишком мутило. Главное, план был принят — нужно начинать действовать.

Так я оказалась в вечернем небе над Необходимском, держа курс к уже знакомому мне особняку Ореховых.

* * *

Мне повезло, что вечер был уже совершенно по-летнему теплый, потому что в спешке и в угнетенном состоянии ума я не захватила из дома теплой накидки. Однако когда аэротакси приземлилось на широкой гравийной дорожке, идущей через красивый парк к особняку Орехова, я успела лишь слегка озябнуть. И даже эту зябкость я едва замечала за громадным, охватившим всю меня облегчением: отпустило! По мере отдаления от дирижабля, все так же медленно плывущим в небе над городом, ужасное давление контрольной булавки (или в данном случае правильнее было бы говорить о контрольной булаве?) покинуло меня.

— Добрый вечер! — меня приветствовал идеально вышколенный привратник резиденции Ореховых. — По какому делу?

— Я к Никифору Терентьевичу, — сказала я, должно быть, нервным тоном. — Скажите ему, что пришла Анна Ходокова, он знает.

Должно быть, я выглядела не слишком респектабельно: растрепанные от ветра волосы, кое-как впопыхах приколотая шляпка, никаких перчаток (про них я тоже не подумала, хоть по нынешним нормам этикета они на улице уже и не обязательны), да и платье самое простое.

Однако привратник вежливо поклонился, зашел в свою будочку и нажал на кнопку электрического звонка, который должен был вызвать посыльного из самого особняка.

Я приготовилась к долгому ожиданию: ворота находились довольно далеко от дома. Пока придет кто-то из слуг, пока отнесет послание назад, пока Орехов отреагирует и снова пришлет слугу…

Однако, к моему удивлению, все разрешилось стремительно. Откуда ни возьмись на перила крыльца сторожки приземлился крупный черный ворон. Кажется, я его раньше видела — Фергюс Маккорман, секретарь Орехова! У него какие-то таинственные дела с шефом, хотя сам этот секретарь шефа не любит.

Я начала лихорадочно обдумывать, что мне придется сделать, чтобы заставить ворона уступить, если он вдруг потребует преградить мне дорогу. Однако тот неожиданно сказал:

— Пропустить. Распоряжение Никифора Терентьевича.

— Прошу прощения, что задержал, — привратник поклонился мне.

Надо же! Особое распоряжение! И шеф был абсолютно уверен, что Орехов меня послушает… Неужели у Орехова ко мне настолько особое отношение? Вот и цветы тогда прислал. Правда, это было давно…

У меня в груди возникло какое-то теплое ощущение: что ни говори, приятно, когда мужчина обращает на тебя внимание! Особенно, если это миллионщик и просто умный и состоявшийся человек вроде Орехова! Льстило мне и то, что он был старше.

Но в остальном, к сожалению, это внимание вызывало у меня смешанные чувства, может быть, даже что-то сродни испугу. За мною никогда прежде никто не ухаживал, и я была не уверена, что мне это по нраву.

А может быть, он действительно пытается сманить меня к себе на работу, как шеф намекнул как-то? Но зачем?

«Нет, сейчас об этом не думай, — велела я себе. — Сейчас твоя задача — разобраться с текущим положением! Играть в романтичную барышню будешь потом! Если Орехов имеет на тебя какие-то виды, тем охотнее он тебя выслушает и поможет!»

На пути к особняку ворон устроился у меня на плече, даже не спросив разрешения — вопиющее нарушение этикета для генмодов, однако я не стала возражать.

— Вы меня из окна увидели? — спросила я Маккормана в надежде поддержать разговор.

— Сейчас направо, в сад, — проговорил секретарь Орехова, не отвечая на мой вопрос.

Определенно, умение общаться с посетителями не входило в число его сильных сторон. Или, в отличие от своего работодателя, он не считал меня достойной внимания персоной.

Орехов принял меня не в гостиной, как во время первого моего визита, и даже не в своем рабочем кабинете, как тогда, когда я приходила к нему с Цой и Румянцевой (хотя нет, тогда мы наведывались к нему в контору, а не домой). Он встретил меня в саду, около своего аэромобиля, который Орехов, похоже, самолично обслуживал, переодевшись в комбинезон техника. Ну надо же!

Аэромобиль среди клумб с первыми весенними цветами смотрелся словно элегантная беседка — если бы не два кресла с ремнями, установленные на платформе. Орехов тогда по достоинству оценил предложенное новшество, которое позволяло лучше разгоняться и совершать воздушные маневры.

— Анна Владимировна! — немедленно оторвавшись от своего занятия, он обернулся ко мне и схватил полотенце, вытирая руки, хотя я не заметила, чтобы они были очень грязными: чем бы он ни занимался, со смазкой он не работал. — Не ожидал вас сегодня! Чем обязан такому визиту?

Ворон Фергюс, взмахнув крыльями, сорвался с моего плеча и улетел в направлении дома. Я проводила его взглядом почти с отчаянием: вдруг оказалось, что я не могу сказать ни слова. Заготовленные фразы куда-то испарились. Может быть, виной были мои размышления о романтической заинтересованности Орехова, а может быть, вдруг навалившийся груз ответственности: я внезапно осознала, что мы с шефом не обладаем никаким официальным статусом и действуем полностью на свой страх и риск.

Но тут на помощь пришел неожиданный союзник: подкатившие к сердцу первые признаки тревоги и тяжелого страха. Дирижабль! Должно быть, он направлялся в этот район.

— Никифор Терентьевич, — сказала я, — скажите, вы знали о том, что «Ния хоризонтер» сегодня совершит полет над городом на дирижабле?

— Да, рекламный пролет, мне сообщили, — кивнул Орехов. — К сожалению, после недавнего фиаско команда не хотела, чтобы на борту присутствовали пассажиры. А жаль, я бы с удовольствием пригласил и вас, и Ицхака Леонардовича. Но, судя по вашему выражению лица, с этим связана какая-то проблема?

— Да, — сказала я, — боюсь, это не просто облет города! Это подготовка к государственному перевороту!

С лица Орехова мгновенно пропало приятное гостеприимное выражение.

— Рассказывайте, — велел он мне тоном опытного командира, привычного решать еще и не такие проблемы.

И я рассказала. Правда, пришлось уложить это всего в несколько предложений: и про планы Соляченковой захватить власть в городе, и про ее аферу со «Школой детей ночи», и про многочисленные попытки использовать генмодов…

— Помните убийство инженера Стряпухина? — добавила я, охваченная внезапным вдохновением. — Мы догадывались, что это дело рук Соляченковой, но так и не смогли доказать. По всей видимости, она уже тогда готовила почву для того, чтобы ухудшить положение генмодов в городе! Планы Стряпухина о том, чтобы дать как можно большему числу генмодов работу на заводе и финансовую независимость, были ей поперек горла.

— Вот как, — проговорил Орехов без всякого выражения.

Но я догадывалась, что он прячет более глубокие эмоции: ведь они со Стряпухиным планировали работать вместе, Орехов готов был вложить в его идею крупные деньги. Значит, интриги Соляченковой серьезно помешали его собственным планам.

— Какая помощь нужна от меня сейчас? — спросил он, немедленно вычленив главное.

— Мне нужно, чтобы вы отправились со мной к Горбановской, — сказала я. — Шеф подозревает, что генмоды, которых подготовил Вельяминов, устроят в городе беспорядки. И только она сможет их остановить.

Я старалась говорить уверенно, но этому отнюдь не помогало то, что шеф так и не объяснил мне, каким образом бывшая пиратка способна это сделать!

— А, ну да, конечно, — кивнул Орехов. — Ассоциация Храбрецов. Полетели немедленно.

Он обернулся к своему аэромобилю.

— Прямо так и полетите? — спросила я, имея в виду его рабочий комбинезон. Тут же я устыдилась своих слов: последнее дело — обращать внимание на одежду собеседника! Мадам Штерн устроила бы мне строгий выговор.

Орехов неожиданно широко улыбнулся.

— Прямо так. Ирина Ахмедовна не придает большого значения внешнему лоску.

Это он о женщине, которая с ног до головы обвешивается блестящими побрякушками? Воистину, вечер становится все интереснее и интереснее!

Но я только кивнула и, опершись на предложенную Ореховым руку, шагнула на платформу его аэромобиля.

Горбановская по-прежнему жила в собственном доходном доме под куполом Аметистового конца. Я не ожидала, что нам удастся влететь туда на аэромобиле, но Орехов и не подумал приземляться на специально отведенной стоянке перед ажурной конструкцией из стекла и металла. Вместо этого он начал облет купола, держась, на мой взгляд, слишком близко к его боку. Слишком уж четко было видно наше отражение в треугольных стеклянных сегментах!

Я заметила, что из-за теплой погоды часть секций уже была открыта, но ведь аэротакси все равно нельзя через них пролетать! Хотя бы потому, что под куполом аэротакси запрещены полностью — там труднее маневрировать, ничего не стоит врезаться в препятствие и повредить аппарат.

Орехов, однако, нимало не сомневаясь, провел аэромобиль через одну из открытых секций.

— Нельзя так делать! — ахнула я с запозданием: мне до последнего не верилось, что миллионщик на это пойдет.

Орехов обернулся ко мне, широко и заразительно улыбаясь.

— Заплачу штраф, — сказал он с неожиданным для него легкомыслием. — Вы же сами говорили: надо спешить!

Тут я заметила, что благодаря его маневру мы оказались прямо над особняком Горбановской. Вообще-то я никогда не видела ее дом сверху, но не сомневалась, что флюгер в виде кораблика (не нужный под куполом большую часть года) и поднятый на флагштоке красный флаг, диагонально пересеченный рваной белой полосой, не могли принадлежать никому другому.

Аэромобиль опустился прямо посередине квадратного центрального двора, окруженного со всех сторон галереей особняка. К нам уже бежало несколько слуг, в том числе тот самый дворецкий с бакенбардами, который в прошлом году заставил меня особенно остро чувствовать свою неадекватность.

Однако стоило Орехову стянуть шлем и летные очки, слуги остановились будто бы в нерешительности. Только тот самый дворецкий продолжил двигаться к нам, уже шагом, а не бегом.

— Добрый вечер, Никифор Терентьевич, — поздоровался он совершенно невозмутимым тоном. — Полагаю, вы прибыли к Ирине Ахмедовне по срочному делу?

— Вы совершенно правы, — проговорил Орехов тем же вежливым тоном, легко выбираясь из аэромобиля, пока я сражалась с ремнями безопасности. — Нам необходимо переговорить с нею по неотложному делу.

— Тогда позвольте провести вас…

Но проводить нас никуда не требовалось: Горбановская появилась во дворе сама.

На сей раз она была одета в широкие мужские шаровары, подпоясанные кушаком, и просторную рубаху. Вместо тюрбана ее волосы — неожиданно короткие и стянутые в хвостик на затылке — подхватывала простая полотняная повязка. В опущенной руке Горбановская держала короткую сильно изогнутую саблю, и что-то в ее захвате не дало мне усомниться: Ирине Ахмедовне приходилось пускать эту саблю в ход в настоящей схватке.

— Что случилось? — требовательно спросила она своим трубным басом. — В городе мятеж?

— Вы выбрали потрясающе точную формулировку, — Орехов вежливо ей поклонился. — Но, если не возражаете, о подробностях стоит поговорить в вашем кабинете. Это ведь доходный дом, и квартиры некоторых жильцов выходят окнами во двор?

Горбановская фыркнула.

— Большая часть жильцов из Ассоциации Храбрецов. Если вы пришли за тем, о чем я думаю, им все равно придется рассказать.

— И все же, — не уступал Орехов.

— Как хотите, — она прокрутила саблю в руке. — Но вы сорвали мне вечернюю тренировку, так что от души надеюсь, что ваша история того стоит!

Кабинет Горбановской выглядел ровно так, как, в моем представлении, должен был выглядеть кабинет капитана дальнего плавания. Здесь были и штурвал на стене, и бинокль у окна, и даже секстант на полке! Мебель же стояла тяжелая и основательная, похоже, что из мореного дуба. Я подозревала, что нечто менее монументальное Горбановскую бы не выдержало.

В этом кабинете Горбановская сразу изменилась: куда-то исчезли вся картинность и опереточность, без которых, казалось, невозможно ее представить. Она вдруг стала собранной, деловитой, движения сделались спокойными и размеренными. Сидя за своим огромным столом, обитым зеленым сукном — все равно что у шефа! — в роскошном кожаном кресле, она внимательно выслушала нас обоих. В основном, меня, Орехов только время от времени вставлял реплику-другую.

— Итак, — подвела Горбановская итог, — вы полагаете, что моя свояченица решила поднять в городе якобы мятеж генмодов, потом подавить его и под шумок захватить власть?

— Именно так, — кивнула я.

— И вы хотите, чтобы отряды Ассоциации Храбрецов помогли полиции в патрулировании?

— Не совсем, — включился Орехов. — Насколько я понимаю, Мурчалов опасается, что полицию не удастся мобилизовать вовремя. Все-таки они вынуждены подчиняться приказам Городского совета.

— Допустим, — Горбановская сложила пальцы домиком. — Но не арестуют ли потом моих собственных людей за провокацию беспорядков и появление на улицах вооруженными? Мурчалов никак не связан с нашей городской управой, как он гарантирует их безопасность?

— Когда мы докажем планы Соляченковой… — начала я.

— Если докажете, — оборвала меня Горбановская. — Кроме того, остается еще вопрос, где именно будут эти самые беспорядки и мятежи… У меня, знаете ли, тоже людей не так уж много, и еще меньше среди них тех, кто готов участвовать в такой заварушке! В нашей Ассоциации по большей части ветераны! Кто без ноги, кто без руки… Да, в схватке они по-прежнему стоят многих, но далеко не все согласны жертвовать чем-то для города задаром.

Что-то, а это мне в голову не приходило. Мне почему-то казалось, что любой гражданин Необходимска должен подняться на подавление мятежа — в конце концов, всем нам здесь жить. Я уже открыла рот, чтобы это сказать, но Орехов меня опередил.

— Не лукавьте, Ирина Ахмедовна, — сказал он мягко. — Я отчасти представляю, какого сорта люди входят в Ассоциацию Храбрецов. Многие из них ухватятся за шанс подраться с одобрения властей всеми оставшимися конечностями. Кроме того, вы и сами имеете обширные деловые интересы, которым беспорядки на пользу не пойдут. Как и я. Думаю, если мы с вами объединимся и предложим некоторое вознаграждение, впоследствии к этому пакту можно будет привлечь других наших деловых партнеров. Или, скажем так, превратить финансовый капитал в политический.

Горбановская фыркнула.

— Ну-ну. Стелете вы гладко, конечно. Ладно, допустим. Предположим, я смогу собрать людей… — она кинула взгляд на настенные часы, тоже выполненные в виде стилизованного штурвала, — в течение двух часов. Но остается еще вопрос — куда этих людей отправлять. Птицы нам не помогут, если вы правы. Патрулировать весь город нас точно не хватит.

— Василий Васильевич сейчас встречается с Арсением Мягколапом, одним из организаторов этого… движения, — вставила я. — Он узнает у него все, что нужно!

На самом деле я не чувствовала такой уверенности: мы с шефом не успели это обсудить. Но шеф гораздо умнее меня, и опыта у него больше. Не может быть, чтобы он проглядел такую очевидную сторону вопроса. Кроме того, иных причин встречаться с Мягколапом я и вовсе не видела — ну разве что окончательно подтвердить планы Соляченковой, которые воплощал Вельяминов.

— М-да… Ну, Мурчалов, допустим, узнает, да, этот котяра что хочешь выведает, — пробормотала Горбановская себе под нос. — Мне все равно не нравится, что моим старичкам придется драться с генмодами! У них есть сильные стороны, которых у людей нет.

— Во-первых, в Ассоциации Храбрецов состоят и генмоды тоже, хотя их меньше, чем людей, — проговорил Орехов. Горбановская чуть поморщилась, но едва заметно кивнула. — Во-вторых, возможно, вам удастся воззвать к их разуму. Если распространить слух, что Соляченкова сдала их, да и вообще воспользовалась ими с самого начала…

— Если на их лидеров действует излучение с этого вашего дирижабля, то хрена с два получится в чем-то их убедить, — перебила Горбановская. — Достаточно нескольких застрельщиков!

— Но излучение нужно, чтобы спровоцировать элиту… — начала я и осеклась.

Словно по команде я почувствовала давящее воздействие: дирижабль курсировал где-то в небе, приближаясь.

Мы с Ореховым переглянулись.

В самом деле, мы с шефом как-то очень быстро решили, что Соляченкова собиралась отдать приказания только тем генмодам, которые обладали в городе властью и деньгами. Но ведь ничто не мешало ей дополнительно проконтролировать тех, кто непосредственно будет исполнять ее планы! Даже наоборот: такой контроль буквально напрашивался! Просто чтобы исключить любые случайности.

— Это мое условие, — твердо проговорила Горбановская. — Я не буду посылать своих людей — и генмодов в том числе — в атаку против бешеных животных! Устраните дирижабль — и Ассоциация Храбрецов выйдет на улицы!

В некоторых книгах очень любят такой поворот: герою приходится отважно идти навстречу своему страху. Мне всегда безумно нравилось читать такие сцены. Я поджимала ноги на кресло и скрючивалась над страницами, безотрывно следя за перипетиями. Мне было жутковато и ужасно волнительно, сердце замирало и подпрыгивало в груди. Представляя, через какой ужас приходится проходить персонажу, я неимоверно гордилась им и чувствовала сильнейший душевный подъем.

Интересно, как скоро я перестану сравнивать реальную жизнь с книгами и пьесами? Как скоро пойму, что никогда, ничего не происходит так, как написано или поставлено на сцене?

В реальной жизни, когда сталкиваешься со своим главным страхом, не чувствуешь ни гордости, ни приподнятого волнения. Но и страх не приходит один. Он приводит с собой отвратительную слабость. Тошноту. Ощущение нереальности, как будто все происходит не здесь и не с тобой.

«Зачем я это делаю? — билось у меня в голове, пока аэромобиль Орехова набирал высоту над оставшимся внизу куполом Аметистового конца. — Для чего⁈ Почему я⁈ Как будто больше некому! Нам нужно обратиться в полицию! Мы что, собрались вдвоем штурмовать „Прогресс“? У Орехова, может быть, есть пистолет, а что есть у меня⁈ Только прицепленный к ноге нож!»

Но Орехов сказал мне, что он практически уверен: капитан «Прогресса» и большая часть команды не в курсе, что на дирижабле установлено несанкционированное и скорее всего нелегальное оборудование. Возможно даже, за монтаж этого оборудования отвечали всего один-два члена экипажа. Если повезет, удастся и вовсе решить все, лишь разъяснив вопрос капитану.

Мне почему-то не верилось в такой благополучный исход. Но вместе с тем я не думала, что команда дирижабля рискнет что-то сделать с наследником Ореховской мануфактуры — а значит, и со мной, пока я вместе с ним.

Пока я отвлекала себя этими мыслями, громада «Прогресса» становилась все ближе, усиливая давящее чувство страха. Чтобы отвлечься, я попыталась сосредоточиться на наших ближайших действиях — и тут же обнаружила в плане Орехова фатальную уязвимость, о которой я даже не подумала на земле.

— А как мы собираемся попасть на дирижабль? — крикнула я, вцепившись в рукав Орехова, чтобы привлечь его внимание.

Он на секунду обернулся ко мне. Его пшеничные усы растрепал ветер, глаз за стеклами очков было не видно, но держу пари, что они ярко сверкали.

— Анна, как вы слушали во время экскурсии? — весело крикнул он. — Каждая двигательная гондола сообщается с дирижаблем переходом!

Он что, собирается… нет, быть не может!

— Вы — гребаный авантюрист! — крикнула я.

Орехов только расхохотался.

М-да, совсем недавно я даже не думала о дирижабле, хотя он уже успел намозолить всем глаза, болтаясь в небе над Оловянным концом. И уж подавно даже в самых страшных своих кошмарах я не могла представить, что буду перебираться с платформы аэромобиля на узкий мостик, соединяющий двигательную гондолу и тушу аппарата! Без всякой страховки, да еще стараясь не попасть под лопасти пропеллера, которые наверняка могут перерубить меня пополам без всякого труда!

Сама не знаю, почему я не возразила. Самым разумным было потребовать, чтобы Орехов немедленно высадил меня на землю, а сам пусть хоть в лобовую атаку идет на «Прогресс», его право.

Но в то же время во мне что-то замирало при мысли, что вот сейчас я буду штурмовать этого плывущего в небе механического монстра! Прилив адреналина был так силен, что я даже забыла о давящем ужасе.

Однако действительность оказалась далеко не такой страшной, как я себе представляла.

Орехов зашел к гондоле позади пропеллера, маячившего на фоне неба размытым кругом — лопасти крутились так быстро, что их едва было видно. Затем он отстегнул от обрешетки автомобиля что-то вроде карабинов — я приняла их за декоративные элементы или, может быть, какую-то хитрую деталь для стабилизации аппарата в воздухе. Но это оказались крепежи. Орехов ловко набросил их на мостик перехода от гондолы к баллону дирижабля, и его аэромобиль повис прямо под мостиком.

Затем, к моему удивлению, Орехов заглушил двигатель.

— Что вы делаете! — ахнула я.

Мостик, к которому был прикреплен теперь аппарат, выглядел совсем ажурным. Уж точно он не выдержит веса аэромобиля с двумя пассажирами!

Однако аэромобиль не подался вниз, металл обрешетки не прогнулся со скрежетом и не разрушился, обрекая нас на бесславную гибель где-то внизу на улицах Необходимска. Машина продолжала держаться под мостиком гондолы, как приклеенная, даже не просела.

— Я не совсем выключил мотор! — крикнул мне Орехов: шум аэромобиля и ветра стих, но шум двигательного винта по-прежнему заглушал его слова. — Я оставил слабый ток, его достаточно для действия подъемной силы кристалла эннония! Вместе с тем кристаллом, который содержится в двигателе дирижабля, подъемной силы хватает, чтобы придать нам положительную плавучесть в воздухе!

Мне только и оставалось, что сглотнуть густую, вязкую от страха слюну.

— Откуда вы знаете об этом трюке⁈ — все же спросила я, так же перекрикивая шум винта.

— Этот дирижабль планировалось использовать во время воздушных парадов! Военные уже пробовали пристыковать к нему аэромобили, это работало! Я читал об этом!

— Но сами не делали⁈

— Нет, кто бы мне позволил?

Положительно, этот Орехов был тем еще типом! Может быть, мы не от того спасаем город? Как только он унаследует от матери свою торговую империю, то, надо думать, не оставит от привычного порядка камня на камне! Авантюрист!

А выглядел таким вежливым и безобидным, с этим своим брюшком и безупречными манерами…

— У меня есть страховка! — продолжал выкрикивать Орехов, доставая из-под сиденья что-то вроде сбруи, рассчитанной на гигантскую лошадь — этакая путаница кожаных ремней и карабинов. — Для маневров на высоте! Надеваете, пристегиваете карабин вот сюда — и можете лезть на мостик, это будет совершенно безопасно! Потом я отстегну вот здесь, вы передадите страховку мне, и я залезу уже сам! Вы подержите меня за пояс, я перегнусь и отстегну карабин от обрешетки! Видите? Таким образом ни у кого из нас не будет большого риска упасть!

— Да вы сама осторожность! — крикнула я, но, кажется, ветер сдул мой сарказм.

Орехов совершенно серьезно кивнул.

— Я не потащил бы вас сюда наверх, не позаботившись о мерах безопасности! Даже борьба с мятежом не оправдала бы меня, стань я источником вреда для вас!

Кажется, несмотря на холод и ветер, я покраснела.

Было той еще задачей — надеть эту Ореховскую сбрую немеющими пальцами, но кое-как я справилась. Перелезть на мостик неожиданно оказалось значительно проще, главное, не смотреть вниз. Еще через минуту или две Орехов присоединился ко мне: все прошло ровно так, как он и говорил. Аэромобиль с работающим на минимальных оборотах мотором по-прежнему держался рядом с мостиком, как будто им все еще управлял пилот.

— И что? — спросила я, обхватывая себя за плечи; у меня зуб на зуб не попадал. — Мы сейчас будем куковать перед запертой дверью?

— Почему? — удивился Орехов.

Он повернул ручку маленькой двери с закругленными углами, вписанной в бок дирижабля. Та легко отворилась: очевидно, о замках и запорах тут никто не подумал. Хотя нет, замок на ней был!

— Она запирается только изнутри, но снаружи всегда можно открыть, — пояснил Орехов. — Это сделано, чтобы техник не запер сам себя случайно на мостике.

Да, мне определенно нужно было слушать внимательнее на экскурсии!

— А если кто-то заберется? Как мы?

— Это ведь не военный дирижабль, — Орехов покачал головой. — А когда дирижабль на стоянке, дверь запирается на другой замок.

Он первый переступил высокий порог — то есть комингс. Я последовала за ним. Закрывшаяся за нашими спинами дверь моментально отрезала нас от шума и ветра снаружи. Мы стояли на рельефном дюралюминиевом полу внутренней части дирижабля. Нам удалось взять «Прогресс» на абордаж!

Внутри дирижабля оказалось тепло и тихо — словно в другом мире. В первый момент меня охватило облегчение, но уже через секунду с утроенной силой навалилась дурнота — то ли адреналин отхлынул, то ли в замкнутом пространстве дирижабля воздействие арки ощущалось сильнее. Задрожали ноги.

— Что с вами? — Орехов подхватил меня под руку.

— Ничего, это… пройдет, — пробормотала я.

Мелькнула мысль, что надо бы рассказать своему партнеру по этой пиратской акции о моей фатальной уязвимости, о том, что это излучение так на меня влияет, но… Это Марине, своей ближайшей подруге, я могла признаться в своем происхождении. Орехову же, человеку малознакомому, да еще такому, который, пожалуй, мне нравился — нет! Ни за что! Уж точно не в ситуации, когда остается надежда это скрыть.

Тем более, ведь неизвестно, как он поведет себя, если узнает. Может быть, преисполнится ко мне отвращения. Может быть, решит, что я могу повернуться против него, и попытается запереть где-нибудь. Только этого мне и не хватало.

Я стиснула зубы и всеми силами решила не обращать на ментальное давление внимания. Не так уж все и плохо. Ведь никакого приказа мне никто не отдает. Я хозяев арки просто не интересую. А без приказа можно сопротивляться сколько угодно.

— Вы точно уверены, что можете идти? — уточнил Орехов. — Нам нужно добраться до капитанской рубки, это на другом конце дирижабля.

— Смогу, — сказала я сквозь зубы.

Правильно, где же быть капитану, как не в капитанской рубке! Вот только она расположена в носу баллона, а мы, как на грех, прицепились к той из двигательных гондол, которая находилась ближе к хвосту.

— Мы пройдем по техническому тоннелю, — продолжил Орехов, ведя меня под руку. — Так будет короче всего. Только в самом конце нужно будет выйти в пассажирскую часть дирижабля.

Я кивнула. Может быть, память на технические детали меня и подводила, но схему дирижабля я помнила прекрасно.

Однако нашему плану не суждено было исполниться. Не успели мы пройти и сотни метров по техническому коридору, как услышали шаги — с трудом различимые, поскольку за не такой уж толстой оболочкой дирижабля слева от нас шумел ветер, а вся команда на «Прогрессе» носила мягкие туфли с резиновой подошвой. Еще через секунду прямо на нас из-за коробки какого-то механизма вынырнули двое в форме матросов «Прогресса».

На их лицах отразилось огромное удивление. Передний напрягся, задний сделал шаг назад.

Передний спросил что-то по-юландски.

Орехов ответил ему — довольно медленно, так как по-юландски он, очевидно, говорил не очень бегло. Матрос перешел на долийский.

— Кто вы и что вы здесь делаете? — спросил он с сильнейшим акцентом.

— Я Никифор Орехов, один из инвесторов вашей фирмы, — проговорил Орехов с апломбом; я и не знала, что он умеет такой на себя напускать. — Прилетел с инспекцией. Проводите меня к капитану.

На секунду мне показалось, что это сработает: задний, тот, что сделал шаг назад, вздохнул с облегчением. Однако передний вдруг вытащил из кармана маленький пистолет.

— Капитан под арестом, — он очень тщательно выговаривал долийские слова. — И вы сейчас к нему присоединитесь. Идите.

— Вы собираетесь стрелять? Здесь? — голос Орехова звучал совершенно спокойно. — Обшивку продырявите.

— Маленькие пульки. Продырявлю вас. Не обшивку. Идите за мной. Мой помощник обойдет вас сзади.

Орехов напрягся, как будто приготовившись действовать. Я подумала — зря он. У матроса с пистолетом были такие глаза, что мне тут же сделалось ясно: ему приходилось стрелять на поражение раньше. Убивал он или не убивал, я сказать не могла, но не оставалось никакого сомнения, что, в случае чего, он без колебаний прострелит Орехову плечо или ногу. И следил он за миллионщиком, как коршун.

Но только не за мной. На меня ни этот матрос, ни его товарищ не обращали внимания. Я была все равно что невидимкой.

Очень кстати мне вспомнились слова шефа про то, что движение суфража даже в Необходимске насчитывает меньше двух поколений, а за границей с этим совсем туго. Они просто не воспринимали женщину как источник угрозы!

Поэтому я изо всех сил крутанула вентиль, врезанный в одну из идущих вдоль коридора труб. Насколько я помнила из нашей экскурсии, они служили для регулировки давления в специальных резервуарах, каковых на борту дирижабля было множество.

Почему-то мне представлялась струя пара, которая должна была сбить обоих матросов с ног, при удаче заставив переднего выпустить пистолет. Однако на деле раздалось только сильное шипение.

И все же оба матроса удивленно повернули головы на этот звук, причем тот, что с пистолетом, сказал что-то на юландском. Наверное, ругательство. Когда человек ругается, он не может прицеливаться!

Я скользнула мимо Орехова и, сцепив руки в замок, одним ударом сверху вниз выбила у этого типа пистолет — а затем подхватила его у самого пола. В точности, как Прохор меня научил. Увидь он это, он бы мною гордился!

В этот момент меня скрутило такой волной дурноты, что я покачнулась. Будь я одна, тут-то бы меня и сцапали. К счастью, Орехов не растерялся. Шагнув вперед, он ударил первого матроса в солнечное сплетение и, когда тот согнулся, добавил второму в челюсть.

Потом в одно движение закрутил вентиль, который я открыла.

— Анна, пойдемте, — сказал он.

— Вперед? — спросила я, глядя на два стонущих тела. Неприятно было думать, что придется через них переступать.

— Нет, назад. Я видел там дверь в пассажирский коридор.

— Зачем нам в пассажирский?..

— Наши планы изменились. Сначала будем освобождать капитана из-под ареста.

Орехов предположил, что капитан заперт под арестом в собственной каюте. Не знаю, с чего он это взял. По мне так логичнее было бы закрыть арестованного в карцере или еще в каком-нибудь маленьком помещении без окон и удобств.

Однако, наверное, миллионщик знал, что говорил. Он лучше меня был знаком с порядками на флоте, где почтение к капитану доходит на судах до суеверного. Сместить его — еще куда ни шло. Однако выказать неуважение? Невозможно!

Мой напарник рассудил совершенно правильно, потому что перед капитанской каютой мы наткнулись на часового. На сей раз это был не рядовой член команды — с удивлением я узнала исполняющего обязанности главного инженера, того самого, которого приводили на интервью с Ореховым. У того на бедре поверх формы тоже висел пистолет.

Этот господин не стоял у двери, а сидел на ажурном раскладном стульчике — видно было, что расположился он здесь надолго. Его левая ступня то и дело постукивала по полу, пальцы барабанили по колену — классические признаки нервического состояния ума. И все же его рука твердо лежала на кобуре пистолета, пальцы то и дело расстегивали и застегивали ее, так, будто это было абсолютно привычное дело. Похоже, он умел обращаться с оружием. Ну еще бы, совсем гражданского не поставили бы на такое ответственное дело…

К счастью, нас он пока не видел: мы с Ореховым выглядывали из-за угла коридора.

— Я подойду к нему и попробую отвлечь, — шепотом сказал мне Орехов. — И обезоружу.

— Нет, — я снова подумала о том, как на меня реагировали матросы. — Меня он, скорее всего, не воспримет всерьез и удивится, зачем я тут. У меня больше шансов.

— Вы способны обезоружить человека с пистолетом? — серьезно спросил миллионщик. — Когда я говорил, что вся эта операция не стоит риска для вас…

— По-моему, пытаться избежать риска уже поздно, — заметила я. — Кроме того, вы только что наблюдали, как я одного такого обезоружила. И да, меня этому учили. А вас?

Конечно, я не стала говорить ему, что сама отнюдь не чувствовала уверенности в своих способностях. Обезоруживать людей меня тренировал Прохор, но метод, который он показывал, срабатывал у меня не всегда. С матросом в коридоре мне просто повезло. Вдвойне повезло, что он отвлекся на тот вентиль.

Орехов вдруг взял мою руку, поднес к губам и поцеловал. Усы пощекотали тыльную сторону моей ладони.

— Будьте осторожны.

Щеки у меня погорячели.

— Хорошо, — сказала я. — Буду.

Нетвердой походкой я вышла из-за угла.

Инженер тотчас вскочил со своего места. Как я и подозревала, человеком он оказался опытным: его пистолет покинул кобуру, и дуло смотрело прямо на меня уже через долю секунды.

— Стоять! — резко сказал он по-долийски. — Стоять и не двигаться! Кто вы?

Должно быть, он не запомнил меня со времен экскурсии. И неудивительно, я ведь держалась за спинами Орехова и экспертов, вопросов не задавала.

Это сильно действует на нервы, когда на тебя направляют пистолет. С ножами у меня уже был опыт, но вот в дуло я смотрела впервые. Мне приходилось видеть огнестрельные ранения; как-то, довольно давно, я даже присутствовала при перестрелке. Самое жуткое в них, что выпущенный снаряд нельзя отследить. Кто-то один нажимает на спусковой крючок, кто-то другой неожиданно валится на пол. Мне стало безумно страшно. Да еще и воздействие арки… Почти не пришлось притворяться, что мои ноги подогнулись, и я осела на колени.

— Это провокация, — проговорил инженер по-долийски. В его голосе явственно слышалась угроза. — Оставайтесь на месте!

Честно говоря, я надеялась, что он ко мне подойдет. Все-таки когда женщине становится дурно, мужчины обычно приходят на помощь. Но шеф плохо бы меня учил, если бы не я не умела менять план уже в процессе.

Мне ничего не оставалось, как рухнуть плашмя и поползти к нему, моляще вытягивая руки.

— Офицер! — простонала я, насколько хватало моего долийского. — Офицер, я нуждаюсь в помощи! Помогите! Мне плохо!

Мне нужно было проползти всего несколько метров, чтобы вцепиться в ботинок часового. А там уже дернуть этот ботинок на себя, и… Не станет же он стрелять по несчастной больной женщине?

— Оставайтесь на месте! — повторил инженер. — Оставайтесь на месте, или я буду стрелять!

Мне показалось по тону его голоса, по выражению лица, что непременно будет. Черт! (Более приличных слов в голову не лезло). Мой тонкий психологический расчет не оправдался. Надо было придумывать что-то другое, причем прямо сейчас. Ведь дуло пистолета так и смотрело на меня, да и сам инженер не отводил глаз…

В этот момент капитанская каюта за спиной инженера бесшумно отворилась, и оттуда выглянул капитан Бергхорн. Босиком, без кителя, в одной белой рубашке и штанах с подтяжками, он держал в руке окованную медью подзорную трубу. Мы встретились взглядами.

Инженер заметил, что я смотрю на что-то за его спиной.

— Еще один трюк, — пробормотал он сквозь зубы и начал опускать пистолет, но не так, будто не хотел больше его использовать, а так, будто прицеливался по мне.

Но выстрелить он не успел: окованная медью труба обрушилась на его затылок.

Глаза инженера закатились, он рухнул на пол. Сознания, кажется, не потерял, но это не имело значения: пистолет выпал из ослабевших пальцев, и капитан Бергхорн отпихнул его ногой по полу.

— Мадам! — обратился он ко мне. — С вами все хорошо?

— Да-да! — я начала вставать, но тут поняла, что это не так-то просто, как мне казалось. К счастью, Орехов показался из укрытия и пришел мне на помощь. — Все прекрасно! Как вы выбрались? Отмычка?

— У меня был запасной ключ, — пожал плечами Бергхорн. — Эти идиоты обыскали каюту, прежде чем запереть меня, но искали только оружие. Когда я услышал крики, я понял, что момент подходящий. А вы… постойте, вы ведь тот местный богатей, который хотел вложиться в фирму? Что вы тут делаете? — это он говорил, глядя на Орехова. — Заподозрили, что ваши будущие партнеры что-то скрывают?

— Так и есть, — кивнул Орехов. — Как вы имеете дело с мятежом на борту, так и мы имеем дело с мятежом в городе.

— Какое, однако, совпадение, — проговорил Бергхорн своим спокойным вежливым голосом, совершенно не похожим на голос, который, по моему представлению, следовало бы иметь капитану дирижабля. — Полагаю, в таком случае, вы не откажетесь протянуть мне руку помощи?

— Только если вы поможете нам, — проговорил Орехов с той же изысканной вежливостью.

По словам капитана Бергхорна, мятеж на дирижабле возглавлял старший помощник Найджел Клеменс. Причем, скорее всего, он получал указания как минимум от одного из учредителей компании — так на свой заграничный лад Бергхорн называл кумпанство «Ния хоризонтер». Иначе, мол, Клеменс ни за что не рискнул бы своим шансом на продвижение, слишком уж он был честолюбив по своей природе.

Благодаря связям Найджела в верхах ему удалось убедить пойти за собой почти весь остальной экипаж. Нескольких человек, которые ему не подчинились, заперли в курительной комнате.

— Если освободим их, сможем захватить рубку, — так Бергхорн закончил свой рассказ.

— Но самое главное для нас — вовсе не рубка, — возразила я. — Самое главное для нас — демонтировать арку. Где она установлена, в столовой?

Бергхорн не знал. Когда арку устанавливали первый раз, тогдашний главный инженер «Прогресса» возмутился монтажу непроверенного оборудования — и под давлением сверху, от учредителей, был отправлен в увольнение (что Бергхорну совершенно не понравилось, поскольку капитан разделял его возмущение). Когда арку решили установить второй раз, Бергхон восстал против этого уже сам. Тогда-то его и сместили с должности. Куда установили арку после этого, он понятия не имел.

Кроме того, арка не слишком интересовала капитана. Его интересовал контроль над дирижаблем, причем он считал, что вернуть его куда важнее, чем разбираться с каким-то там влиянием на генмодов.

— Второго пилота тоже заперли в курительной, — объяснил он. — Без него, без меня и без главного инженера… я удивлен, как Клеменсу вообще удается управлять судном! Он отличный служака, но неважный пилот. Если он врежется во что-то или потеряет высоту… — капитан покачал головой, как бы желая показать, что он боится даже представить последствия такого оборота дела.

— Неужели все так страшно? — спросила я.

Мне было понятно, что такая махина, как дирижабль, способна натворить дел, если она вдруг свалится. Тем более, в резервуарах, которые обеспечивают его плавучесть, содержится горючий газ, способный воспламениться от малейшей искры. Но ведь во время экскурсии нам столько рассказывали про то, как «Прогресс» представляет собой чудо современной техники, построенное с учетом всех требований безопасности! Да и большая часть команды на своих местах. Неужели они не удержат его в воздухе?

— Погода сегодня нехорошая, — покачал головой Бергхорн. — Низкие тучи. Ветер. Да еще над городом, над рекой. Земля, здания и вода по-разному нагреваются. Можно не справиться. Кроме того, из оставшихся членов экипажа один охранял меня, да и охраной тех, кто не согласился с мятежом, тоже наверняка занимается человек или два. Это уже минус почти десяток людей!

Мне оставалось только головой покачать. Когда мы были на экскурсии в рубке всего пару дней назад, со слов Клеменса у меня создалось впечатление, что управлять дирижаблем — дело несложное при наличии навыка, и авария практически невозможна. Например, достаточно всего лишь сбросить балласт, чтобы аппарат ушел за облака, а там уже сталкиваться не с чем.

Теперь же выясняется, что не все так просто.

— Хорошо, — согласился Орехов, — давайте освободим ваших товарищей из курительной комнаты.

Теперь нас было трое, причем капитан Бергхорн, несмотря на свою сугубо гражданскую внешность, показал себя настоящим бойцом. Как он и предсказывал, курительную охраняло двое часовых.

Я хотела снова предложить отвлекающий маневр, но Бергхорн бесстрашно направился прямо к охранникам, словно даже мысли не допускал, будто те поднимут на него оружие.

И те в самом деле спасовали!

У одного рука легла на кобуру с пистолетом, но тут же упала. Другой даже попятился прочь от капитана.

Бергхорн сказал несколько слов на юландском — на том дело и кончилось. Часовые открыли курительную, где, привязанные к стульям, обретались еще пятеро человек. Только тут я оценила, что ажурная конструкция здешней мебели имеет еще одно достоинство помимо сохранения веса: через нее удобно пропускать веревки.

Это пригодилось и нам тоже, потому что прежние охранники поменялись местами с пленниками, и их пришлось связывать таким же точно образом.

— Теперь выделите нам одного человека, — сказал Орехов Бергхорну, — и мы пойдем разберемся с аркой. А вы можете захватить рубку.

— Нет, разделяться нам не стоит, — покачал головой капитан. — Чем больше нас будет, тем быстрее мы обезвредим это ваше устройство. Кроме того, столовая все равно на пути к рубке.

— Вы точно уверены, что это столовая? — спросил Орехов.

— Больше нигде устройство такого размера не установить… По крайней мере, безопасно.

Но, когда мы добрались в столовую, ни малейшего следа арки или чего-то еще в ней не оказалось. Огромная, роскошно отделанная комната была пуста — если не считать застеленных белыми льняными скатертями столов.

Увидев это, мы с Ореховым удивились, но Бергхорн почему-то спал с лица.

— Они установили ее там же, где резервуары! — пробормотал он. Я вспомнила огромную залу, которую нам показывали на экскурсии и которая привела Орехова в полнейший восторг. — А в прошлый раз она искрила! О чем думали эти мерзавцы!

Вот так так. То есть дирижабль не только кружит над городом в неблагоприятную для полета погоду с неумелым экипажем, да еще и взорваться от неправильно установленного оборудования может в любой момент!

А тут еще излучение эннония…

Вот она, пугающая поступь прогресса.

Самое интересное, что арка даже не охранялась.

Не знаю, почему я решила, что вокруг нее обязательно должен стоять вооруженный караул. В любой пьесе по мере развития событий героям пришлось бы справляться со все более серьезным сопротивлением. Однако новым хозяевам «Прогресса» нечего было бояться нападения: всех недовольных они заперли и приставили к ним охрану. Нужно было обладать даром предвидения — или быть законченным параноиком, — чтобы вообразить, будто дирижабль могут взять на абордаж два человека на личном аэромобиле!

Никто, кроме законченных безумцев, не решился бы на такой трюк.

Наверное, Орехов и был законченным безумцем. А я — вдвойне, что взялась его сопровождать.

И все же его безумие оказалось удивительно плодотворным, а сейчас и вовсе играло нам на руку. Когда мы оказались в огромной каверне, занятой резервуарами с гелием и водородом, нас встретило лишь несколько техников в матросской форме.

Сложно сказать, кто сильнее удивился при встрече, мы или они. Экипаж «Прогресса» не ожидал никаких визитов, и меньше всего — визита от своего капитана. Однако нас тоже поразило увиденное.

Дело в том, что арка, которую я видела тогда в столовой, явно стала больше!

Нет, это по-прежнему была все та же самая арка, но ее надстроили, добавив элементов в конструкцию. Это было заметно с первого взгляда: металл различался по цвету, кроме того, некоторые части арки были грубее, как будто сработаны наспех. Кроме того, на арке висели черные коробки, которых раньше не было.

Пол каверны слегка вибрировал из-за двух работающих прямо под ней моторов, но, не считая этого, внутри было довольно тихо. И я без труда разобрала, что арка негромко угрожающе гудела.

Самое интересное, что здесь, вблизи источника моего недомогания, мне стало егче. И дело было не в том, что возле самой арки возникало затишье, будто в центре урагана. Просто давление на меня достигло уже такой силы, что игнорировать его можно было, только полностью отключив все ощущения в теле. Сама не знаю, как у меня это получилось. Мне казалось, что я управляю сама собой, точно актер кукольного театра управляет марионеткой.

Капитан Бергхорн снова сказал матросам несколько слов по-юландски. Один тут же поднял вверх руки, будто сдаваясь, другой отступил от вентиля, за который держался. Третий же, однако, торопливо схватил раструб, висевший на стене чуть выше его головы, и потянул на себя. Раструб крепился к стене длинной гофрированной трубой из тонкой жести, которая послушно разложилась, стоило за нее потянуть.

Он что-то крикнул в раструб, всего несколько слов.

Подручные Бергсхорна тотчас кинулись на этого матроса и скрутили его, но я догадывалась, что уже поздно.

— Он держал связь с рубкой? — уточнила я у Бергсхорна.

Тот кивнул.

— Да. Рубка и хранилище водорода связаны между собой специальными переговорными трубками, чтобы можно было регулировать ход в любой момент. Очень некстати.

— Тогда возвращаемся к прежнему плану, — проговорил Орехов. — Вы со своими людьми идете вперед и захватываете трубку, а мы тут разберемся, как отключить это устройство.

— Премного обяжете, — согласился Бергсхорн. — Только я оставлю тут часть своей команды: нужно, чтобы они приглядели. Это самая важная часть дирижабля, не считая моторов.

После чего крикнул что-то своим людям.

Того матроса, что поднял тревогу, начали связывать. Остальные вернулись на свои рабочие места, только к ним присоединилисьь еще трое людей Бергсхорна. Правильно, поняла я, когда капитан вернет себе управление кораблем, нужно, чтобы кто-то выполнял команды из рубки.

Кстати говоря, а если из рубки будут поступать команды сейчас…

Словно в ответ на мой вопрос, одна из переговорных трубок ожила и проговорила что-то голосом Клеменса.

Стоящий под ней матрос немедленно повернул вентиль у себя под рукой.

С удивлением я обернулась к Орехову, и тот, поняв, о чем я думаю, пояснил:

— Как бы там ни было, а распоряжения из рубки должны выполняться. Иначе все судно может погибнуть.

Не прошло и минуты, как Бергсхорн с двумя оставшимися у него членами экипажа нас покинул, и мы оказались один на один с творением неизвестного злого гения — если не считать остальных матросов, по уши занятых управлением.

Деревянным шагом я приблизилась к этой сборной конструкции.

Пусть я не инженер, но одно мне ясно совершенно точно: если устройство работает на пару, чтобы его выключить, необходимо остановить подачу пара. Если оно работает на электричестве, нужно отсоединить провод питания. Если оно приводится в движение каким-нибудь маятниковым механизмом, — остановить маятник. В общем, устранить источник питания. Это мне вполне по силам.

Сомневаюсь, что изобретатель арки заодно придумал и полностью новый и непостижимый способ заставить ее работать!

Судя по нынешнему гудению и искрам, которые я наблюдала в прошлый раз, арка была электрической. Это проще всего. Найдем нужный проводок и…

Подножие арки крепилось к полу дирижабля массивными болтами. У низа левой дуги, к которой я подошла, гудела еще одна черная коробка, от нее по полу змеились провода. Вверх от коробки тоже уходили провода, они опутывали арку и кончались в следующей черной коробке, закрепленной выше.

Наверное, в этих коробках и скрывались настоящие конструктивные элементы арки. Сама металлическая конструкция, скорее всего, служила просто гигантской антенной…

Может быть, лучше не перерезать провода — вдруг ударит током! — а разрушить один черный ящик. Может быть, этого будет достаточно.

Я сделала еще шаг ближе к арке… И вдруг разглядела латунную табличку, приваренную на переднюю стенку ящика.

«Лаборатория И. Стряпухина, — гласила табличка. — Опытный образец № 43.1-б. Не вскрывать!»

Надо же! Так автором арки был Стряпухин, инженер, убитый кем-то — как считал шеф, по заказу Соляченковой — прошлой осенью! Мы-то думали, Соляченкова убрала его, поскольку он стремился нарушить сложившееся в городе равновесие, обеспечив генмодов работой, уже даже заключил контракт с Ореховым… Но, выходит, причина была вовсе не в этом! А в том, что он работал и на Соляченкову тоже. Возможно, он пригрозил сдать ее властям. Возможно, запросил слишком много денег. Или она устранила его, чтобы держать это изобретение в секрете…

Все это я поняла за доли секунды, но тут же сообразила, что в данный момент личность создателя арки не имела никакого значения. Правда, я успела смутно порадоваться, что на сей раз это не Златовский — он мне уже неимоверно надоел. Хотя, если подумать, наверняка без Златовского тут тоже не обошлось. Он же занимался выведением новых генмодов, а значит, изучал и способы воздействия на них.

Ладно, кто бы ни приложил руку к этому адскому устройству, после того, как к нему приложу руку я, создатель не узнает свое детище!

— Похоже, арка действует как антенна, — сказал Орехов, встав рядом со мной. — Если вывести из строя хотя бы один из ящиков, это должно разбалансировать элементы.

— Я тоже так подумала, — сказала я. — Можете дать мне вон тот гаечный ключ со стены?

Вдоль стен тут было развешено немало инструментов, но гаечный ключ, на который я показывала, наверное, мог бы считаться могучим прародителем всех гаечных ключей на свете. Подозреваю, чтобы в самом деле им что-то откручивать, его нужно было кантовать вдвоем. Но я не собиралась крутить с его помощью гайки.

Орехов послушался — ему удалось снять массивную железяку со стены не без труда.

— Вы уверены… — начал он.

Но я легко перехватила у него гаечный ключ плохо гнущимися руками. Есть своя прелесть в том, чтобы быть марионеткой — боли не чувствуешь совершенно. В том числе и боли в перетруженных мышцах.

Размахнувшись изо всех сил, я обрушила металлическую дуру на черную коробку. Да здравствует закон рычага!

То ли металл оказался мягче, то ли сил у меня нашлось больше, чем я думала, но передняя крышка моментально прогнулась с приятным для моего слуха скрежетом. Глубокая получилась вмятина!

Я ударила еще раз и еще, не замечая даже, как меня с каждым ударом отпускает отвратительное, противоестественное чувство давления. И за мать мою пробирку! И за отца моего скальпеля! И за беднягу Пожарского, который понятия не имел, небось, какую мину замедленного действия носит в генах! И за Ксению Мягколап, которая вынуждена жить на правах домашнего животного! За Эльдара Волкова и прочих оборотней, которые обитают среди нас, скрывая кто и что они такое! За нас всех, связанных общей бедой своего происхождения, единой несвободой, скрытой в самых клетках нашего тела!

И плевать, что черная коробочка уже слетела с арки и лежит на полу, явив миру переплетенные провода и непонятные детали своих внутренностей. Арка еще стоит! А у меня в руках огромный рычаг, с помощью которого, если постараться, можно перевернуть Землю. Так почему я должна останавливаться?

Мы все будем свободны! Все!

— Анна, Анна, довольно! — Орехов, к счастью, не пытался перехватить мою руку: в моей экзальтации я бы, пожалуй, и его могла ударить.

Но голос его звучал по-настоящему встревоженно: никогда прежде я его таким не слышала. И это заставило меня немного опомниться.

Я сконфуженно опустила гаечный ключ, только сейчас заметив, как сильно болят руки и плечи, как я умудрилась вспотеть и как ужасно подводит голодом живот — до тошноты. Все правильно, из-за дурноты мне даже в голову не приходило, что можно поесть. А тело между тем расходовало энергию.

Тут я услышала возглас на юландском — один из матросов за моей спиной словно бы пытался кого-то остановить. Я совсем не знаю юландского, но тут ясно было по интонации. Орехов, который этот язык немного знал, вздрогнул. Потом матрос повторил то же самое на сарелийском:

— Мадам, сюда нельзя… Мадам!

Бахнуло, словно бы сработала трещотка.

Так и звучат пистолетные выстрелы в жизни: совсем не похоже на те грандиозные спецэффекты, которыми их изображают на сцене. Пол вздрогнул, как будто на него упало что-то тяжелое. «Тело», — подумала я с дрожью. Потом из-за края резервуара выступила та самая «мадам», которую пытался остановить матрос.

Высокая, светловолосая, со вкусом одетая, она держала в руке, затянутой в элегантную замшевую перчатку, не менее элегантный револьвер галлийской модели. Крошечный, но, несомненно, смертоносный.

— Отойдите от аппарата, — сказала она, и я немедленно узнала этот голос.

Конечно же, Анастасия Камская, ближайшая помощница Соляченковой. Кого еще та могла отправить наблюдать за кульминацией своего плана?

— Все, эта штука уже не работает, — сообщила я, равнодушно глядя на револьвер, с помощью которого Камская только что застрелила матроса. — Вы опоздали.

Камская приподняла брови.

— Да неужели, — произнесла она. — Ну, раз вы так уверены, что хуже я этому аппарату уже не сделаю…

С этими словами она приподняла револьвер, прицеливаясь точно мне между бровей.

С пугающей ясностью я поняла — она здесь не затем, чтобы спасти остатки операции. Должно быть, капитан Бергхорн захватил рубку, и Камская уже осознала, что дальше с дирижаблем ничего не выгорит. Однако всегда оставалась возможность замести следы. Если мы с Ореховым будем мертвы, остальное поправимо. Бергхорн и его команда даже не граждане Необходимска, Соляченкова сможет наврать с три короба и как-то выпутаться.

Орехов шагнул вперед, закрывая меня собой. Отважно, но какой смысл, мелькнула у меня мысль, патронов в револьвере у нее достаточно, а мне некуда отступать.

И в этот момент над резервуаром, из-за которого появилась Камская, взметнулся к потолку каверны язык пламени!

Что именно произошло, мне удалось осмыслить лишь позднее.

Видимо, пули Камской были недостаточно мелкого калибра, или стреляла она со слишком близкого расстояния. Когда она застрелила матроса, пуля прошла его тело насквозь и попала в резервуар с водородом. Может быть, она только чиркнула по краю — пожалуй, более сильные разрушения было бы слышно.

Однако этого чирканья оказалось достаточно, чтобы целостность контейнера нарушилась, и водород, чрезвычайно летучий газ, начал утекать в воздух.

Как всем известно из гимназического курса химии, водород, соединяясь с кислородом в определенной пропорции, становится чрезвычайно горючей смесью. Должно быть, где-то проскочила искра, и эта смесь вспыхнула. Нам еще повезло, что это случилось почти сразу, а не тогда, когда водород заполнил собой половину каверны! Тогда бы, конечно, спастись нам не удалось.

А так Камская закричала от боли и выронила пистолет: она стояла к огню слишком быстро.

Я попятилась, расширенными глазами глядя на бушующее пламя, которое в мгновение ока перегородило проход. Но Орехов снова оказался на высоте: схватив меня за запястье так сильно, что потом остались синяки, он потянул меня прямо в огонь — к единственному выходу.

И очень хорошо, что он держал так крепко: у самой меня не хватило бы духу последовать за ним в этот ужас!

Мы чуть не натолкнулись на Камскую — она завыла, и Орехов толкнул ее плечом, — потом, уже в дверях, столкнулись с кем-то из матросов, кто тоже пытался вырваться. Я слышала еще, как кто-то орет в переговорную трубку «Элден! Элден!» Скорее всего, это значило «пожар».

Хорошо, что у кого-то хватило присутствия духа передать в рубку, но что может сделать капитан? Ничего!

— Быстрее! — крикнул мне Орехов. — Анна, шевелите ногами!

Грубость сделала свое дело: панический ступор оставил меня и, придерживая рукой юбки, я наконец-то кинулась вслед за Ореховым что было сил. А силы прикладывать приходилось: пол дрожал и раскачивался у меня под ногами, нас мотало от одной стены коридора к другой. Должно быть, дирижабль отчаянно маневрировал.

У меня мелькнула мысль, что бежим мы к «нашей» двигательной гондоле, чтобы эвакуироваться пока не поздно, но нет. Орехов распахнул какую-то дверь, которая точно вела не к техническому мостику, толкнул меня внутрь и остановился на пороге.

— Сюда! — крикнул он по-долийски. — Здесь отделано асбестом!

Секунда, две — и через порог, кашляя от дыма, ввалилось еще несколько матросов.

Орехов захлопнул дверь.

Оглядевшись, я вдруг поняла, что мы в курительной комнате, и что тут по-прежнему привязаны к стульям наши первые пленники.

— Что происходит⁈ — вопил один из этих несчастных.

Другой, кажется, молился.

Орехов направился к ближайшему из них, очевидно, желая развязать веревки, из-за которых бедняга не мог встать со стула. Я шагнула помочь ему, но тут дирижабль накренился еще сильнее.

Все предметы меблировки и все люди в курительной комнате — а их набилось немало, по моим ощущениям, до половины команды — единой грудой поехали к дальней стене. Орехов закричал «Держитесь!» — не знаю уж, на долийском, на сарелийском или на каком другом языке, мне было не до того. Как бы то ни было, призыв его изрядно запоздал. Даже если бы кто-то из нас и мог еще держаться, сильнейший наклон пола и тряска сделали это невозможным.

Мне особенно не повезло: я отлетела к стене одной из первых, и меня изрядно приложило головой. Перед глазами поплыло, но я еще успела увидеть, как на меня летит привязанный к стулу член экипажа, и даже успела подумать, что «Ния хоризонтер» все же пошила команде дирижабля на редкость удачные мундиры… А потом на мои ребра обрушилась дикая боль, и дальше я не помню уже ничего.

Пришла я в себя от того, что кто-то гладил меня по голове.

Должна сказать, это приятный способ пробуждения, всячески его рекомендую. Вот если бы при этом голова не казалось ватной, и если бы не было так больно во всем теле… И если бы перед глазами не мелькали огненные сполохи…

Впрочем, когда я моргнула раз или два, то оказалось, что огненные сполохи существовали на самом деле, а не только у меня в глазах: недалеко что-то горело, в воздухе тянуло гарью.

Еще через секунду я осознала: я лежу на земле — точнее, на траве, — в воздухе летит пепел, а рядом сидит Орехов, и он-то и гладил меня по голове.

— Вы очнулись! — произнес он с живейшим чувством. — Не вставайте и ничего не говорите, у вас могут быть внутренние повреждения!

— Что за глупости, — пробормотала я. — Лучше помогите мне сесть.

Наверное, Орехов был прав, мне стоило полежать. Но чувство собственной беспомощности действовало угнетающе; вспыхнула даже злость — опять я во всех этих переделках показала себя не лучшим образом!

Эта злость и придала мне силы. Опираясь на руку Орехова, я села.

И очень хорошо сделала, иначе пропустила бы зрелище века.

Потому что в нескольких сотнях метров догорал «Прогресс». Так близко, что до нас долетали волны жара, а пепел оседал на моих волосах и платье.

Как описать это?

Даже если бы я была полностью спокойна и не пережила бы только что удара по голове, и тогда увиденное наверняка поразило бы меня. Громада дирижабля, которая выглядела так величественно, даже паря в небе, где ее масштабы поддавались лишь смутному представлению, подавляла, оказавшись так близко. При этом оболочка дирижабля уже выгорела больше чем наполовину; вся задняя часть его представляла собой пылающий остов, словно оставленный без юбки корсет старинного платья, на котором кое-как держались еще местами пылающие лохмотья обшивки.

Нос дирижабля уткнулся в землю, но лежал он скорее на боку. Я понадеялась, что команде удалось спастись из рубки, хотя, откровенно говоря, надежды на это было мало. С каждой секундой огромный баллон заваливался все сильнее.

Сильнейший гул и треск огня заполнял все вокруг, рождая в душе безотчетную панику; запах горелой резины и других материалов душил, заставляя хватать воздух отчаянными глотками.

Вдруг раздался грохот: один из лохмотьев обшивки оторвался и взмыл в воздух, точно пепел от обычного костра, а затем начал черной бабочкой порхать на высоте.

— Во имя всего святого… — пробормотала я.

— Вы смогли сесть, хорошо, — пробормотал Орехов. — А встать? Встать сможете? Боюсь, у меня не выйдет вас нести.

Поглядев на него, я заметила, что одна его рука прижата к телу. Должно быть, сломал или еще как-то повредил.

— Смогу, если надо, — ответила я.

— Надо. Как видите, мы слишком близко к пожару, в любой момент на нас может что-нибудь свалиться.

Кое-как, опираясь друг на друга, мы поднялись. Оглядевшись, я никак не могла понять, где мы. Земля под нами была обычной землей, с травой и мелкими камушками, без намека на тротуар. Нигде не было видно городских зданий. А ведь даже в темноте — уже стемнело — должны были бы светиться окна! Правда, в одну сторону над горизонтом как будто заметно было розоватое зарево — не отблеск от пожара, а нечто куда более далекое и масштабное. Может быть, городские огни?

— Мы за городом, — подтвердил Орехов мою догадку. — Капитан Бергсхорн, очевидно, сразу повел дирижабль подальше, за Неперехожую, чтобы в случае чего никому не повредить.

— Он знал, что так будет? — задала я довольно глупый вопрос.

— Он страховался от неожиданностей. Он был… он хороший капитан.

Я заметила обмолвку Орехова и тоже изо всех сил пожелала, чтобы этот невзрачный человек оказался жив

— А как мы спаслись?

— Нас выкинуло при ударе о землю. Всех, кто был в курительной. Вы одна из самых легких, вас отнесло дальше всех. Еле нашел вас, — он крепко сжал мою руку. — С самого начала вы оказались внизу кучи малы и очень меня напугали.

— Ничего, — пробормотала я. Главное, что я могла идти. Кое-как, спотыкаясь и держась за руку Орехова, но все-таки могла. Возможно, я не чувствовала серьезных повреждений из-за шока, но мне казалось, что в целом со мной все в порядке. Хотя, конечно, синяки будут по всему телу. — А куда теперь? Вы знаете, где ближайшее жилье? Видели что-нибудь сверху?

— Когда бы я успел? — ответил Орехов вопросом на вопрос. — Но сейчас главное просто отойти подальше от дирижабля. Люди, которые живут поблизости, наверняка примчатся на такое зрелище и окажут нам помощь.

Так оно и оказалось.

Мы не успели даже отковылять далеко — очень скоро нас встретили жители соседнего хутора, которые спешили к месту катастрофы с ведрами воды (совершенно бесполезными) и одеялами для спасенных (а вот это я оценила, потому что меня била крупная дрожь). Не прошло и часа, как я, частично отмытая, перевязанная и даже слегка накормленная, лежала в чьей-то кровати и диктовала примчавшейся из города полиции свой адрес — чтобы сообщили Мурчалову. Кажется, я провалилась в сон на словах: «А если Василия Васильевича нет дома, спросите Прохора Ивашкина…»

Неделю спустя после пожара на «Прогрессе» и попытки мятежа я сидела перед окном в нашей гостиной и любовалась на парад Ассоциации Храбрецов.

А на это зрелище стоило посмотреть!

В Ассоциации состоят люди, которые занимались морской торговлей до того, как лет пятнадцать назад были приняты основные международные договоры. То есть тогда, когда сама эта торговля все еще во многом оставалась анахронизмом и порождала таких колоритных личностей, как Ирина Ахмедовна Горбановская. Грубо говоря, тогда, когда наши воды во многом находились под контролем пиратов и каперов, действующих с национальными флотами заодно.

(Я понятия не имею, как вышло, что такое положение дел на море еще существовало тогда, когда на суше разбойничья вольница ушла в прошлое уже пару сотен лет назад. В пансионе благоразумных девиц мадам Штерн у нас одна девочка как-то делала доклад по этому поводу, но время было весеннее и мне больше нравилось рисовать цветущую яблоню за окном на полях тетрадки, чем вслушиваться.)

Оказавшись не у дел после того, как порядок был в основном наведен, эти господа не пожелали успокоиться и организовали этакий союз авантюристов. Организацию более-менее благочинную, хотя, как я слышала, периодически городская полиция проверяет их на пособничество контрабандистам и другие грешки, большие и малые.

Они же продолжают соблюдать свои морские традиции и обычаи на суше даже более ревностно, чем соблюдали их на море: носят яркую и красочную одежду, частенько вышедшую из моды с полвека назад, выставляют напоказ деревянные ноги и руки-крючья, не стараются спрятать оружие, частенько заводят экзотических питомцев — попугаями в Необходимске уже никого не удивишь после того, как они размножились под куполом Аметистового конца, но вот еноты или какие-нибудь панголины все еще в новинку.

И вот представьте, как группа таких красавцев движется по нашей узкой Нарядной улице, периодически выстреливая в воздух из шутих, рассыпающих конфетти и ленты, и нестройно распевая не самую законопослушную песню!

Нечего и говорить, что все жители окрестных домов вышли на крыльцо или приникли к окнам, чтобы не упустить ни секунды этого великолепия.

— Не отрадно ли вам думать, — проговорил Василий Васильевич, — что все это затеяно только ради вас?

Сам он устроился на подоконнике, рядом с которым я восседала в кресле, вся обложенная подушками — чтобы не напрягать лишний раз срастающиеся ребра (они все же оказались сломаны, а не только ушиблены, просто в первые часы после крушения я не замечала этого).

Из-за этих-то ребер парад и провели частично по нашей улице. После общегородских беспорядков, падения дирижабля и мятежа Соляченковой, который по этой причине получил широкую огласку, мы с шефом оказались на положении общегородских героев. Меня приглашали смотреть праздничный парад из специальной ложи, воздвигнутой напротив Ратуши, но я отказалась по причине плохого самочувствия. И тогда Горбановская своей волей направила колонну Ассоциации Храбрецов мимо нашего дома, чтобы я все-таки приняла хотя бы пассивное участие в празднествах.

Я вздохнула (очень медленно и аккуратно!).

— Можно было бы обойтись и без этого. Не так уж много я и поучаствовала в подавлении мятежа…

— Не скажите, — не согласился Мурчалов. — Без вас толком ничего не удалось бы. Вы знаете, кстати, что ваш друг Орехов ходатайствует за присвоение вам полного гражданства?

Я попыталась пожать плечами, но, вспомнив о ребрах, вовремя оборвала движение. Полное гражданство мне особенно ни за чем не сдалось; меня устраивало и частичное, которое шеф устроил, подделав документы о моем рождении. Я не горела желанием голосовать за членов Городского совета.

— По-моему, кто на самом деле много сделал, так это вы, — сказала я. — Если бы вы не провели вовремя беседу с главами союзов генмодов, беспорядков было бы куда больше.

— Может быть, и так, — проговорил шеф. — Может быть, и так…

— … А все лавры достались в основном Горбановской. Может быть, ее еще и мэром выберут. Это не очень-то справедливо.

— Да, мэр из нее будет тот еще, — согласился Мурчалов. — Может быть, из Соляченковой получился бы и получше.

— Да вы что! — забыв о сломанных ребрах, я подалась в кресле вперед и аж поморщилась. — Из нее-то⁈ После всего, что она натворила⁈

Шеф посмотрел на меня с некоторой грустью. Ну или так мне показалось. Все-таки у генмодов эмоции читать сложнее, чем у людей.

— А как вы думаете, ради чего она на все это пошла?

— Ради власти?

— Ради амбиций… — вздохнул шеф. — Знаете, я бы советовал вам с нею поговорить. Именно вам. Это может быть полезно.

— Станет она со мной разговаривать! — вырвалось у меня.

Я вспомнила, как во время нашей первой экскурсии по «Прогрессу» Соляченкова меня мало не игнорировала.

Шеф поглядел на меня искоса.

— С вами — станет. Если хотите, могу устроить.

Я только брови приподняла. Может быть, когда ребра заживут, мне и придет охота общаться с этой женщиной. Пока же я чувствовала к ней только сильнейшее отвращение.

В этот момент в комнату вбежал Васька, раздосадованный, что его не разбудили смотреть парад и оставили одного — по крайней мере, так я перевела его отчаянное мяукание. Он с разбегу прыгнул мне на колени так, что я аж охнула: поганец становился все тяжелее с каждым днем, очевидно, рассчитывая догнать и перегнать отца.

— Василий! Что за манеры! — воскликнул шеф.

— Да ладно вам, — я тут же бросилась на защиту братишки. — Он просто возбужден. Все мальчишки любят парады.

В подтверждение моих слов Васька стал передними лапами на подоконник и замяукал еще громче. Вот кому будет приятно чувствовать себя родственником национальных героев, когда подрастет!

Капитан Бергсхорн и остальные из его экипажа — вот кто настоящие герои… Но, по иронии судьбы, спаслись только те мятежники, которые были заперты в асбестовой комнате вместе с нами. Но погибшие гражданами Необходимска не были, да к тому же работали на «Ния хоризонтер» — кумпанство, замаравшее себя связями с Соляченковой. Поэтому их подвиг едва ли отметили на второй странице газет…

Воображаю, какие были бы заголовки, если бы «Прогресс» все-таки упал на город!

Шеф, конечно, не врал — он и в самом деле сумел устроить мне встречу с Соляченковой.

В ожидании суда она прибывала в изоляторе ЦГУП — том самом, где я когда-то навещала Эльдара Волкова. Мне с тех пор живо запомнился белый коридор и одинаковые железные двери с окошечками.

Но Соляченкова почему-то устроилась гораздо роскошнее, чем несчастный оборотень. Я даже не думала, что камеры могут быть удобными и просторными, но эта именно такой и была. Если бы не решетка на окне и беленые стены, она бы напоминала самую обычную комнату: здесь имелись полки с книгами, письменный стол, хорошая кровать.

На этой-то кровати и сидела Соляченкова, когда охранница ЦГУП отворила мне дверь камеры. Выглядела преступница так же очаровательно и собранно, как в день приема на дирижабле. Даже прическа уложена так же аккуратно. Правда, платье попроще.

— А, помощница Мурчалова, — сказала она вместо приветствия, мило улыбаясь. — Анна Владимировна, кажется?

— Именно, — сказала я довольно сухо.

— Так присаживайтесь, — она кивнула на стул, отодвинутый от письменного стола. — К сожалению, это все, что могу вам предложить. Обстановка тут, сами понимаете…

Я прикусила язык. Можно было сказать, что большинство из нас, у кого нет влиятельных друзей, довольствуются меньшим. И что Соляченкова заслужила еще и не то за все то, что устроила. Но что толку?

— Ничего, меня устраивает, — сказала я, надеясь выразить интонацией, что меня это устраивает для нее, и одновременно прозвучать вежливо.

— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила Соляченкова очень дружелюбно. — Располагайте мною. Все равно тут особенно нечем заняться.

Ну, раз уж я подумала об Эльдаре…

— Почему вы убили Стряпухина? — вырвалось у меня. — Неужели только для того, чтобы сохранить секрет этого усилителя контрольных булавок?

Соляченкова изменилась в лице и посмотрела на меня неожиданно остро, без прежней вежливой маски.

— А! — сказала она. — Уж не поклонница ли вы пьес из Народного театра? Там злодеи имеют дурную привычку разоблачать себя, когда основное действие уже якобы закончилось. Неужели вы и в жизни ожидаете чего-то подобного?

Горячий румянец выплеснулся мне на щеки неудержимой волной.

— Значит, вы признаете себя злодейкой?

Соляченкова вздохнула.

— Анна… могу я называть вас просто Анна? В конце концов, я раза в два старше.

Дождавшись моего кивка — какая в самом деле разница! — она продолжила:

— Я признаю, что мои цели и выбранные средства далеки от идеала. Но кто идеален?

— А какие у вас были цели? — напряженно спросила я.

— Я хотела стать мэром и изменить этот город, — просто сказала Соляченкова. — К лучшему, к худшему — не мне судить. Но, во всяком случае, я сумела увидеть гигантский потенциал генмодов, который проглядело большинство политиков до меня. С Иннокентием Павловичем Стряпухиным, хотите верьте, хотите нет, я сошлась именно на этой почве.

— То есть вы признаете знакомство? — напряглась я.

Соляченкова вскинула брови.

— А вы все еще играете в сыщика? Разумеется, признаю, наше знакомство никогда не было секретом. Знакомство, не более того!

— Тогда почему бы вам не поучаствовать в выборах законным порядком? Зачем пытаться захватить власть вот так?

— Вы всерьез думаете, что выборы что-то решают в этом городе? Более двадцати лет я посвятила политической карьере, и поняла только одно — если ты не из нужной семьи, если у тебя нет определенной поддержки, нечего и надеяться занять серьезный пост! То есть в мэры попасть можно… при удаче, — она тонко улыбнулась. — Когда тебе будет лет шестьдесят-семьдесят, и ты станешь удобной компромиссной фигурой. Но даст ли тебе это власть? Конечно же, нет!

Я только глазами хлопала. Никогда я не задумывалась над нашей политической системой с таких позиций.

— А теперь вы сами отдали политический вес моей обожаемой невестке, — проговорила Соляченкова с еле различимой, но оттого лишь более едкой желчью в голосе. — Ну что ж, надеюсь, она вам понравится в качестве мэра!

— Вы думаете, она станет мэром?

— Несомненно, — Соляченкова пожала плечами. — Ирочка всегда была хитрой. Как она женила на себе моего брата! Но, впрочем, вам это неинтересно…

Я выпрямилась на стуле.

— Вы правы. Что меня на самом деле интересует, так это Златовский. Вы ведь давали ему укрытие. Где он теперь?

Соляченкова посмотрела мне прямо в глаза.

— Понятия не имею. Но, если позволите, выскажу соображение, которое может быть вам полезным.

— Конечно, — сказала я.

Мне думалось, Соляченкова намекнет мне на то, где скрывается ее подельник — хотя бы за тем, чтобы мы с шефом попробовали расследовать эту ниточку и попали бы в ловушку. Однако она почему-то ударилась в философию.

— Я знаю, почему Александр Трофимович так охотился за вами, — проговорила она спокойно. — И догадываюсь, что столкновение с ним оставило на вас глубокие шрамы. Лично мне это безразлично, как вы можете догадываться. Но есть у меня совет, который я хотела бы дать… может быть, не вам, может быть, любой молодой девушке около двадцати лет, оказавшейся в ситуации, когда она чувствует себя марионеткой, которую дергают за ниточки… Подумайте, с чем связано это чувство? С тем ли, что на вас воздействовали экспериментальной технологией? Или с тем, что вы сами не реализуете свое право на свободу, свое стремление к свободе?

— О чем вы? — мне стало настолько не по себе, что я вжалась в спинку кресла.

Подумалось: да эта женщина в самом деле опасна! Мне вдруг стало ясно, как она умела так расположить к себе, что за ней шли люди вроде Камской или Вельяминова. Почему даже Стряпухин согласился работать для нее над таким сомнительным проектом!

Соляченкова обладала самой сокрушительной разновидностью обаяния: когда она обращала на тебя внимание, когда она пристально вглядывалась и вслушивалась в тебя, она действительно видела и слышала.

— Вы правда живете так, как хотите прожить жизнь? — спросила она. — Делаете то, что вам нравится? Довольны собой?

Я вскочила с кресла.

— Уж конечно больше довольна собой, чем должны быть вы! — воскликнула я в запале. — В конце концов, это я помогла вас сюда засадить!

Соляченкова только улыбнулась, а мне стало мучительно стыдно, непонятно почему. Я начала стучать в дверь, чтобы охранница меня выпустила.

Потом, конечно, мне станет неловко за то, что я не попрощалась, но это потом.

Живу ли я как хочу? Довольна ли я собой? Что за глупость! Конечно, да!

Я вышла из огромного, похожего на собор здания ЦГУП. Стоял приятный летний день. Недавно прошел дождик, и от булыжной мостовой пахло влагой и прибитой пылью. Надо мною по небу неслись легкие белые облака.

Мысли мои обратились к домашним делам: шеф выписал мне премию за недавнее дело, сказал, что я заслужила — несмотря на мои ошибки в начале. Два дня назад пришло благодарственное письмо от Ксении Мягколап. Ее хозяина арестовали за помощь в мятеже Соляченковой, но, благодаря тому, что мы сообщили о своем расследовании, и жена Вельяминова, и прочие домочадцы, включая саму Ксению Олеговну, подозрений избежали.

И самое главное — Васька вчера назвал Мурчалова папой! Кажется, после этого шеф даже простил меня за то, что мое имя котенок выговаривал уже почти три дня. Правда, нечетко: вместо «Аня» у него получалось то ли «Ауня», то ли просто «Ня». Но Марина говорит, что при вхождении в речь у котят довольно долго заметен «мяукающий» акцент, это нормально.

Кстати говоря, Марина говорила, что хлопочет насчет ссуды в банке, чтобы основать свое учительское товарищество. Когда у нее все получится, я непременно попрошу разрешения нарисовать ее портрет и подарю ей в качестве талисмана.

А Эльдар Волков с честью выдержал экзамены в Высшую инженерную школу. Я ему, правда, пока не сказала, что мы разъяснили смерть его наставника — Пастухов настоял, что не стоит его отвлекать перед важным испытанием. Но обязательно скажу.

А еще ребра совсем зажили, и Никифор — то есть Орехов — недавно пригласил меня на прогулку по морю на пароходе…

В общем, у меня все было прекрасно. У моих родных и друзей все было прекрасно. И в мире тоже.

Пусть Соляченкова и смеется над пьесами, но сама, словно опереточная злодейка, попыталась посеять во мне семена недовольства. И ничего у нее не получилось.

Я свободна. И никакая контрольная булавка, даже с аэромобиль размером, не заставит меня в этом усомниться.

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Ген свободы