Июньский день выдался прекрасным, свежим и жарким. В самый раз для морской прогулки! Едва я поднялась с постели — пораньше, по будильнику — и выглянула в окно, где в чистом небе словно кружево висели редкие облака, как это настроение сделалось еще лучше.

Даже ворчание шефа за завтраком его не испортило, как не испортила и необходимость выгнать Ваську из-за стола пораньше: он только учился вести себя правильно, и нам приходилось частенько прибегать к этой мере. Шефа это каждый раз расстраивало, меня тоже — выставленный за дверь Васька в таких случаях подолгу выл — но сегодня даже это было пустяком!

— Если эта нянька опоздает, — сердито проговорил Василий Васильевич, — я никуда не поеду.

— Ну и не езжайте, — спокойно ответила я, намазывая булочку маслом. — Я отлично проведу время без вашего ворчания над ухом. Опять же, таскать вас в сумке весь день — приятного мало!

В некоторых отношениях шеф как Васька: когда он капризничает, нужно его просто игнорировать. Тогда поведение сразу улучшается. Жалею, что не поняла этого раньше, тогда бы работать его ассистенткой было значительно проще!

Нянька — опытная генмод-овчарка с отличными рекомендациями — прибыла к девяти утра, как назначено. Кто-то скажет, что для присмотра за юными генмодами лучше нанимать генмодов одного с ними вида, но я с этим не согласна. Во-первых, нянек-котов гораздо меньше, чем нянек-собак: не так много кошек любят заботиться о молодняке. Во-вторых, когда речь идет о ребенке размером со взрослого кота, няне того же вида будет труднее справиться. В-третьих, кошки по своей природе опасаются собак. Значит, опять же, няньке с таким подопечным будет легче.

— Вы уверены, что справитесь с ним? — подозрительно спросил Мурчалов. — Если будут проблемы, отправляйте телеграмму вот по этому адресу — господин Орехов заверил меня, что на его пароходе есть телеграф!

— Все будет хорошо, — добродушно ответила нянька. — По-моему, очень милый мальчик. Да, моя прелесть? — она посмотрела на рыжего Ваську, который подозрительно глядел на нее с третьей ступеньки лестницы на верхний этаж.

Васька фыркнул, развернулся и побежал по лестнице прочь.

— Вот видите! — воскликнул шеф. — Знаете что, Аня, думаю, мне лучше все же остаться дома…

Услышав это, я сделала то, что еще полгода назад мне бы и в голову не пришло: просто подхватила шефа под мягкое пузо и усадила его в заслуженную сумку, где всегда носила его во время расследований.

— Никаких дома! — сказала я. — Речь всего лишь о поездке на выходные! Вам нужно развеяться! Вы совсем себя с ума свели этими делами и воспитанием котенка, ему тоже на пользу не идет, что вы его балуете! Перерыв вам обоим пойдет только на пользу!

— Но оставлять его одного…

— Он — кот, а не человеческий ребенок! Вы слишком много читали книжек по воспитанию, написанными людьми! Не верите мне — спросите у Марины, когда мы за ней заедем! Все, пойдемте.

— Прохор! Следи за ним хорошенько! — отчаянно крикнул шеф из сумки, когда я выносила его на крыльцо.

— Не извольте беспокоиться! — крикнул Прохор с порога. — Все будет в лучшем виде!

Лично я надеялась, что Прохор сразу же после нашего с шефом отъезда пойдет на кухню, развернет газету и угостится испеченным Антониной пирогом с ревенем, и не подумав контролировать няньку: это было бы лучше всего. Шеф совсем забаловал Ваську. Чем меньше внимания котенку будут уделять домочадцы в ближайшее время, тем лучше! По крайней мере, так сказала Марина, когда посмотрела на нашу домашнюю ситуацию, а ведь она была опытным репетитором по работе с генмодами. Мой собственный здравый смысл полностью соглашался с подругой.

Мне лично никакого труда не составляло не дать Ваське объесться слишком соленой рыбой (все коты ее обожают, но соль им вредна) или не покормить его на ночь, чтобы он лег спать вовремя (как известно, после еды юными котами овладевает период буйства, с которым не справиться никакими силами). Но у шефа с этим возникали сложности. Подумать только, а раньше это он меня уверял, что я порчу ребенка!

Вот что бывает, когда долгожданный отпрыск появляется у заботливого родителя слишком поздно. Уверена, если бы одна из множества предыдущих попытков шефа обзавестись разумным ребенком увенчалась успехом, этот «успех» не подвергался бы такому количеству педагогических экспериментов.

В общем, оставшись довольна тем, что мне все же удалось вытащить шефа из дома, я в таком же хорошем настроении подъехала к дому Марины, успев к назначенному времени. Она уже ждала нас на крыльце, одетая в белое платье и шляпку, которые очень ей шли — дань ее любви к красивым нарядам. В руках же Марина держала небольшой саквояжик и свернутый клетчатый плед: дань практичности.

— Доброе утро! — воскликнула она, забираясь к нам в возок: ради прогулки шеф согласился потратиться на извозчика. Отчасти потому, что Орехов предлагал послать за нами экипаж, и Мурчалов счел необходимым гордо отказаться. — Не правда ли, прекрасная погода!

— Изумительная, Марина Бикташевна, — мурлыкнул шеф, пытаясь замаскировать тревогу за отпрыска под маской вальяжного спокойствия. — Как ваши дела?

— Спасибо, хорошо, — улыбнулась Марина.

— Как ваши дела с банком?

— Пока безуспешно, но я не теряю надежды, — она вздохнула. — А как ваши дела на детективном поприще?

— Клиенты меня радуют, — сдержанно проговорил шеф.

Мне оставалось только вздохнуть, слыша этот обмен репликами: оба они врали.

Дело в том, что Марина пыталась получить ссуду для открытия собственной частной школы, но банк отказывал ей, не видя обеспечения. Марина не сдавалась: собирала отзывы клиентов и коллег, чтобы показать свою благонадежность и профессионализм, искала поручителей. Однако пока особых подвижек не было. Разумеется, она могла попробовать и другие банки — только респектабельных в нашем городе около десятка, а есть и заведения попроще, — но не без основания полагала, что раз отказали в одном, откажут и в других. Так что на деле Марина месяца через полтора этих мытарств совсем пала духом.

Что касается шефа, то он после майской истории с Соляченковой приобрел статус чуть ли не национального героя, и поток клиентов к нам увеличился настолько, что это стало уже приобретать масштабы катастрофы. Кто-то другой, возможно, воспользовался бы случаем расширить дело, нанял бы других сыщиков и новых помощников; но шеф в деньгах не нуждается, а дополнительных хлопот не желает. Его детективная практика и раньше приносила ему достаточно средств. Теперь же шеф вынуждал меня то и дело отказывать клиентам, что также не шло на пользу его темпераменту.

Именно поэтому я воспользовалась любезным предложением Никифора Орехова, который не только пригласил меня на морскую прогулку на собственном пароходе, но и разрешил позвать с собой несколько человек гостей. С моей точки зрения, и шеф, и Марина как никогда нуждались в хорошей передышке!

Маршрут был самым простым: сесть на пароход с утра, к обеду быть на острове Сторожевом, там устроить пикник, к вечеру отправиться к Красным гротам — они находятся к востоку от города, — там полюбоваться закатом и заночевать, а на следующее утро отплыть обратно. Отличное развлечение на выходные. Красивые виды, морской воздух… А главное, никаких мыслей о работе! И никакого шанса, что нас достанут клиенты, которые порою добивались внимания шефа в любое время дня и ночи.

Словно в ответ на мои мысли Марина поймала мою руку и крепко сжала:

— Спасибо, что вытащила, — серьезно сказала она. — Мне давно хотелось съездить на море! И я понимаю, чего тебе это стоило, — добавила она, понизив голос.

— Что ты, мне это ничего не стоило, — ответила я. — Наоборот, твое общество для меня самый настоящий подарок!

Марина улыбнулась с загадочным видом. Шеф перевел взгляд с нее на меня.

— Аня, помните, что вы обещали отказаться, если Орехов предложит вам работу, — проговорил он с характерным для него сарказмом. Так, что сразу становилось понятно: не работу Мурчалов имеет в виду!

Похоже, я снова густо покраснела. По крайней мере, щеки у меня потеплели.

— Да что вы в самом деле заладили! — воскликнула я. — Орехов и Орехов! Мы просто… подружились.

Конечно же, я понимала, что и шеф, и Марина подначивают меня не зря. Нельзя «просто подружиться» с человеком, который старше на десять лет и богаче в неисчислимое количество раз! Но как еще назвать эти отношения?

С тех пор, как мы вместе брали на абордаж дирижабль, Орехов иногда заезжал к нам — справиться о моем здоровье. Пару раз присылал цветы, один раз — коробку дорогой выпечки. Трижды приглашал на прогулки, один раз чтобы обкатать его новый аэромобиль (прошлый сгинул вместе с «Прогрессом»), дважды на извозчике. Все эти знаки внимания были мне приятны. Во время прогулок, однако, мы все больше говорили о сыскной работе, о том, как меняется политический строй города после мятежа, справится ли Горбановская с обязанностями мэра, какое наказание в конце концов ждет Соляченкову (ее судебный процесс изрядно затянулся) и на тому подобные темы.

Порою, конечно, разговоры наши касались и более личных вопросов. Однако Орехов всегда был сдержан и не пускался в откровения. Например, молчал как рыба о своей уважаемой матушке — богатейшем человеке в Необходимске. А я так и не рассказала ему самого главного о себе: то, что шеф удочерил меня не из детского дома и не после гибели родителей. То, что я на самом деле — генмод, изготовленный в пробирке, и что одну свою создательницу я убила собственноручно, а другого создателя все еще ловят и не могут поймать.

В общем, все это слабо походило на дружбу, а если и напоминало ухаживание, то только на его первых, самых осторожных стадиях… насколько я могла судить, исходя из книжного опыта. Честно говоря, чем дальше, тем больше мне казалось, что мы хотим от наших встреч совершенно разного. Нет, не в том смысле, что мужчины хотят от женщины «только одного»! Скорее уж, наоборот. Я бы, может, и не прочь была перевести отношения с Ореховым в иную плоскость, не беря на себя серьезных обязательств — он совершенно очаровал меня и своей авантюрной жилкой, и поведением на дирижабле. Если уж и получать с кем-то первый опыт, то почему не с таким мужчиной. Благо, его личные качества с лихвой компенсируют заурядную внешность и лишний вес! Однако я инстинктивно чувствовала, что сам Орехов нацелен на нечто иное. А на что, понять не получалось.

Но рассказать об этом моим спутникам в подробностях я не могла. Казалось бы, откровенничать с Мариной на эту тему было бы легко и естественно — разве барышни не шушукаются все время, обсуждая кавалеров? Однако я чувствовала глубочайшую неловкость при мысли о том, чтобы обсуждать свои отношения с самым желанным женихом Необходимска за его спиной — даже с лучшей подругой. А к шефу, который заодно всю мою сознательную жизнь исполнял роль моего родителя, я бы и подавно с этим не пошла!

К сожалению, ехать от нашего дома до порта было довольно долго — почти через весь город. Хватило бы, чтобы вызвать неловкость и у более толстокожего человека, чем я. К счастью, Марина все же имела достаточно такта, чтобы не дразнить меня непрестанно. Шеф бы, может, и не удержался бы, но при Марине он тоже вел себя прилично.

Мы говорили о городе, о Ваське, о том, когда станет пора учить его читать (не раньше, чем через год, по мнению Марины), и в целом вполне приятно проводили время.

Наконец мы въехали на территорию порта. Точнее, пассажирской его части. Порт Необходимска чрезвычайно велик, и в тот его сектор, где находятся верфи, склады и грузовые причалы, без нужды лучше вообще не заезжать. Разумеется, мы с шефом там иногда бываем по долгу службы.

Пассажирская часть — совсем другое. Здесь не менее оживленно, но все служебные постройки выкрашены в белый цвет, есть нарядное здание пассажирского причала, к которому примыкает новенькая гостиница. Да и сами пассажирские пароходы выглядят светло и нарядно, даже дым, который вырывается из их труб и периодически валит в сторону порта, почти не портит впечатление.

Что там, даже вода здесь не так цветет, как в грузовом порту.

Кроме того, от пассажирских причалов видны причалы военные, чуть подалее, где бухта Необходимска загибается рогом. Среди этих кораблей еще сохранились парусные, причем не пароходы с оснасткой, а самые настоящие фрегаты — правда, всего два или три, они служат учебными пособиями. Но именно поэтому они стоят ближе всего к пассажирскому порту, и посмотреть на них приятно.

Личный пароход Орехова обнаружился на последнем причале, как раз перед началом военного порта. Небольшой, всего лишь двухпалубный, он смотрелся очень ладно и аккуратно на фоне соседней громады из Галлии. На борту красовалось название, выложенное большими медными буквами: «Терентий Орехов». Интересно, это сам Орехов решил так увековечить имя отца, или Татьяна Афанасьевна сочла необходимым назвать пароход в честь покойного мужа?

Трап, покрытый красным сукном, уже лежал на краю причала. Возле него нас встретил расторопный лакей — «Позвольте ваш багаж, дамы и господа!» Мне это неприятно напомнило первый визит на дирижабль «Прогресс», но я отогнала непрошенные ассоциации. Вряд ли мне не повезет второй раз за пару месяцев потерпеть крушение вместе с судном! Да и речь на сей раз идет об увеселительной прогулке, а не об интригах по захвату власти.

У нас с шефом на двоих был всего лишь один чемодан, у Марины и того меньше — небольшая сумка. Стюард быстро проводил нас в каюты — наша с шефом представляла собой люкс из двух крошечных спален и гостиной, Маринина примыкала к нам и была обставлена почти так же роскошно — и сообщил, что как только пароход отчалит, уважаемым гостям подадут легкий завтрак в салоне. Где (за завтраком) их и поприветствует капитан и владелец судна.

Желая поглядеть, как мы отчалим, я отправилась на палубу. Мурчалов предпочел остаться в каюте: «В отличие от вас, Анна, я ночью доделывал дела, поэтому не упущу возможности вздремнуть, раз уж наш гостеприимный хозяин предоставил мне такую удобную постель!» Тогда я постучалась в дверь Марины.

— А разве ты не хочешь разыскать Орехова в одиночку? — лукаво спросила она.

— Скажешь тоже! — ответила я. — Успею еще с ним встретиться.

Тогда Марина отправилась со мной.

— Идеальный день! — воскликнула моя подруга, когда мы поднялись на верхнюю палубу.

Эта палуба была целиком оставлена свободной для прогулок, здесь даже разметили поле для какой-то спортивной игры, но под навесом стояло несколько удобных скамеек. Отсюда открывался чудесный вид как на суету порта, так и на свободное сверкающее море, которое раскинулось по другую сторону корабля.

— Именно! — согласилась я с большим энтузиазмом. — Ты уже выглядишь слегка отдохнувшей, хотя мы еще даже не отчалили!

— Да, — Марина мечтательно улыбнулась. — Ты была права, мне стоило хотя бы ненадолго оставить заботы города позади.

Тут наш разговор прервали вежливым покашливанием.

— Анна Владимировна?

Мы обернулись.

Оказывается, к нам незаметно подошел Орехов.

Он выглядел как всегда, разве что, как и Марина, счел нужным для морской прогулки переодеться во все белое. Я тут же почувствовала себя слегка неуместной в моем собственном темно-зеленом платье. Никифора сопровождал незнакомый мне господин в хорошем сером костюме, чье лицо почему-то показалось мне смутно знакомым.

— Никифор Терентьевич! — сказала я. — Очень приятно вас видеть.

Вообще-то, наедине он называет меня «Анна», а я его «Никифор», но на людях мы по-прежнему обращаемся по имени-отчеству.

— Взаимно, — он слегка поклонился. — Представите меня своей спутнице?

— Охотно! Это Марина Бикташевна Алеева, мой дорогой друг и прекрасный репетитор. Она работает с детьми и подростками-генмодами. Марина, это мой добрый знакомый Никифор Терентьевич Орехов, чьим гостеприимством мы сегодня пользуемся.

— Ваша профессия требует большой выдержки и опыта, — Орехов поклонился и ей тоже. — Приятно познакомиться.

— Мне тоже, — вежливо улыбнулась ему Марина.

К счастью, она не оробела в обществе миллионщика. Ну да, ведь Марина и сама из очень непростой семьи, просто ее родители погибли, когда ей было четырнадцать, и Марина осталась без гроша в кармане. С тех пор она вынуждена была сама зарабатывать себе на жизнь.

— А это мой друг Виктор Александрович Серебряков, — проговорил Орехов. — Известный в Сарелии актер комического жанра, приехал в наш город договариваться о возможных гастролях.

Серебряков! Неужели… да!

Вся похолодев, я осознала, почему его лицо показалось мне знакомым: он очень, очень напоминал Милену Златовскую (вообще-то, как раз Серебрякову, просто она сменила фамилию), мою создательницу. В последний раз я видела ее истекающей кровью на полу в подпольной лаборатории!

— Счастлив встретиться с двумя прелестными дамами! — между тем Серебряков уже кланялся, по иностранному обычаю сразу же отвешивая комплименты нашей внешности при знакомстве.

А я даже не успела поймать его взгляд, чтобы понять, узнал он меня или нет. Ох что-то будет!

Как я уже сказала, нам с шефом выделили целые апартаменты из двух маленьких спален и гостиной. Шеф, несмотря на свои небольшие (относительно меня) размеры, разумеется, наложил лапу на большую из спален.

Это была очень уютная комната с лазоревыми обоями, маленьким диванчиком, на котором лежали подушки из белого меха, и откидным столиком. Была здесь и койка с бортиками, тоже накрытая голубым одеялом, на котором мой шеф свернулся пушистым серым клубком и мирно спал. Легкий ветер из полуоткрытого иллюминатора ерошил его длинную серую шерсть.

Но мне недосуг было умиляться этому идиллическому зрелищу.

— Беда, шеф, — сказала я, остановившись на пороге. — Кажется, мы влипли!

Шеф дернул ухом и сонно приподнял голову.

— Куда еще влипли? — мрачно спросил он. — Лично я собираюсь влипнуть только в мороженое, которое сегодня обещали подать на десерт, если я правильно помню программу…

— Здесь, на борту, сын Златовских! — воскликнула я. — Его зовут Виктор Серебряков, он якобы комический актер из Сарелии! Но это явно прикрытие! Шеф, по-моему, мы просчитались, и Орехов все-таки действовал заодно с Соляченковой!

Шеф встряхнулся: когда он устраивается на дневной сон, то просыпается обычно медленно и неохотно, но тут мое волнение явно придало ему бодрости.

— Спокойно, Анна, — сказал он. — Расскажите все по порядку!

Я набрала побольше воздуха в грудь — и рассказала.

Разумеется, после того, как Орехов познакомил меня с Серебряковым на верхней палубе, я не побежала сразу к шефу — это было бы неудобно сделать в той ситуации. Тем более, что мы как раз отчаливали, почти все гости собрались в салоне, и Орехов вздумал со всеми меня познакомить.

Заодно я выяснила, что публика на пароходе собралась весьма пестрая. Никифор явно собирался не только развлечься, но и решить заодно несколько важных дел.

Так, среди гостей я опознала Виктора Павловича Залесского — одного из служащих высокого ранга сарелийского кумпанства «Озерный никель». Мы с ним мельком встречались зимой, во время дела о Таинственном таксисте. Я бы ни за что его не вспомнила, но шеф тогда отпустил ремарку о том, что Ореховское кумпанство, мол, стремится выйти в промышленность, и этого было довольно, чтобы случайная встреча врезалась мне в память.

Кроме того, мне пришлось раскланяться и с козлом Матвеем Вениаминовичем Рогачевым… Правильнее бы, конечно, отрекомендовать его как профессора медицины и одного из лучших мастеров постановки диагнозов в Необходимске — шеф, например, водит к нему Ваську на осмотры, — но я, право же, никогда еще не встречала генмода, для аттестации которого видовая принадлежность подходила бы больше!

Кроме него присутствовало и несколько других высокопоставленных медиков (или, скорее, наиболее значительных представителей медицинских кафедр наших университетов), почти все — люди. Как я поняла, после превращения прошлогоднего медико-биологического конгресса в Необходимске в настоящую ярмарку (как впоследствии оказалось, очень прибыльную), Орехов теперь искал возможность сделать это мероприятие регулярным и проводить его если не каждый год, то хотя бы раз в два-три года.

Ну и, конечно, Серебряков.

Его присутствие я никак не могла объяснить. Да, разумеется, было то, о чем сказал Орехов, — что он попросту желает договориться о гастролях. Тем более, что меня также представили директору городского цирка, где чаще всего выступали заезжие знаменитости, и где планировались проводить развлекательные мероприятия для медицинского конгресса, буде получится опять сделать его научно-популярным — госпоже Геворкян. То есть на поверхности все было чисто — Орехов попросту оказывает услугу приятелю. Но если углубиться в тему, то возникает много вопросов. С каких это пор Орехов занимается чужими гастролями? Сколько направлений деятельности вообще может быть у его кумпанства?

А даже если бы он правда руководствовался только этими мотивами — с чего бы приглашать этого Серебрякова именно тогда, когда он пригласил меня⁈ Неужели же можно поверить, что это просто совпадение и он не знает о моей истории со Златовскими?

— Вы уверены, что это их сын? — спросил шеф, когда я закончила говорить.

— Совершенно! — с жаром воскликнула я. — По крайней мере, сын Милены. И он носит их старую фамилию, так что…

— Не помню, чтобы я находил какие-либо сведения об их детях, — заметил шеф, — а я собрал на эту парочку обширное досье… Правда, они долгое время прожили в Сарелии. Может быть, там кого-то и родили, однако никто из этих детей в Необходимске никак о себе не заявлял. И вы уверены, что это именно ребенок? Может быть, он ее племянник или что-то в этом роде.

— Говорю же, фамилия Серебряков, а похож на Милену, — упрямо повторила я. — Был бы племянник по ее линии, другая была бы фамилия. Да вы сами посмотрите на него — и вам все станет ясно!

— Непременно посмотрю, прямо за завтраком, — пообещал шеф, еще раз сладко потягиваясь. — А вы, еще раз повторю, не паникуйте. Да, все это выглядит не слишком ободряюще. Но мы ведь с вами практически исключили то, что Орехов работал на пару с Соляченковой. И следствие под руководством Дмитрия ничего такого не обнаружило.

— Да мне самой не хочется его подозревать! — почувствовав неожиданную в начале дня усталость, я опустилась на диванчик; между прочим, очень мягкий и удобный. — Однако для совпадения это все слишком…

Я даже слов не смогла подобрать, насколько «слишком».

Мурчалов вздохнул.

— А для не-совпадения — слишком опереточно. Сами посудите. Чего Орехов мог желать, сталкивая вас на пароходе лицом к лицу с наследником ваших злейших врагов? Если Серебряков хочет продолжить дело своих родителей или хотя бы попытаться отомстить за них, так ему стоило держаться в тени.

— Я думаю, что нам нужно сойти на берег, пока не поздно, — нервно произнесла я, игнорируя доводы шефа. — Просто на всякий случай. Мне все это очень не нравится. И не нравится, что мы тут с вами остались без всякой защиты! Я даже пистолет не взяла!

— Посмотрите на дне чемодана, Прохор наверняка его упаковал, — посоветовал Мурчалов. — И да, совет ваш был бы разумен, только вот мы уже отчалили. Если здесь в развитии какой-то зловещий план, то не стоит привлекать к себе внимание, требуя лодку для схода на берег. Нас могут и не выпустить.

Шеф был прав: в своем порыве я пропустила громкий гудок парохода. Между тем в левый иллюминатор каюты был отчетливо виден маяк на Маячном холме, и я только сейчас заметила, что он постепенно приближается — очень медленно, но все же. Да и вода плескала о борт парохода уже совсем не так, как на стоянке…

А ведь я хотела посмотреть, как мы будем отходить от пристани! Гребаный Серебряков, разрушил все мои планы!

— Что же нам делать? — спросила я.

— Прежде всего, сохранять спокойствие, — ответил шеф. — И идти завтракать. Тут должны подавать вкуснейшую, свежайшую рыбу.

Насчет рыбы шеф, разумеется, оказался прав. Оставалось надеяться, что он прав и насчет всего остального.

После отплытия мои страхи постепенно улеглись. На пароходе царила самая идиллическая атмосфера, как нельзя лучше подходящая для неторопливой прогулки выходного дня. В салоне нижней палубы, поочередно сменяя друг друга, несколько таперов играли на пианино веселые, ненавязчивые мелодии.

Для развлечения гостей были устроены игры в карты и в домино, но большая часть просто прогуливалась вдоль бортов парохода, разглядывая морские виды.

А поглядеть было на что!

Я как-то никогда не задумывалась над тем, что окрестности Необходимска красивы: мне прежде не случалось бывать на морских прогулках. А между тем побережье рядом с нашим городом невероятно живописное. К самому берегу выходят пологие холмы, ярко-зеленые от луговой травы, в темных пятнах кустарников и деревьев. Иногда холмы расступаются, давая место разноцветным лоскутам плодородных полей, которые тоже частенько спускаются к самой воде (впечатление кажущееся, но выглядит красиво).

А у горизонта иногда становятся видны низкие голубоватые горы — Рубежный хребет, — над которыми парит белая серебристая дымка…

— Не предвещают ли эти облака над горами шторм? — спросила Марина.

— Капитан заверил, что нам нечего беспокоиться, — проговорил Орехов.

Он вызвался сопровождать меня и Марину на прогулке по пароходу после завтрака. Марина попыталась было оставить нас вдвоем, но я чуть ли не за рукав ее ухватила и вынудила остаться. Не знаю, почему. Даже интригуй Орехов на самом деле против нас с шефом, прогулка наедине с ним вряд ли чем-то мне грозила — не станет же он выкидывать меня за борт! А если бы и стал — в теплой морской воде до близкого берега я как-нибудь доплыву. Если, конечно, удастся быстро избавиться от юбки и ботинок.

В общем, Марина осталась с нами, и я была благодарна за ее компанию. Она как-то умудрялась задавать совершенно правильные вежливые вопросы. Между нами тек светский, ни к чему не обязывающий диалог.

Мне, правда, пару раз показалось, что Орехов хотел заговорить о чем-то еще, более серьезном, но, как всегда, он вел себя с безупречной вежливостью, не подав и виду.

Проведя нас по обеим палубам парохода и показав все сколько-нибудь примечательные места, Орехов откланялся, сказав, что ему нужно уделить время другим гостям. К своему удивлению, я вздохнула с облегчением.

— Да, я понимаю, почему ты заставила меня остаться, — сказала Марина с явной иронией, стоило только Орехову отойти. — Такой галантный обаятельный мужчина! Разумеется, наедине с ним язык отсыхает и слова на ум нейдут.

— Изящная версия, но неверная, — вздохнула я. — Какой бы обаятельный он ни был…

— Что? — на лице Марины внезапно отразилась тревога. — Неужели он… к чему-то тебя принуждает? Но зачем ты тогда приняла приглашение⁈

— Нет! — я поспешила прийти на выручку Орехову. Несмотря на его непонятные козни с Серебряковым, репутации, о которой подумала Марина, он не заслужил. — Просто… Не знаю. Мне неловко с ним.

Марина улыбнулась понимающе.

— По-моему, он хочет сделать тебе предложение.

— Что⁈ — не сказать, чтобы я об этом не думала. Думала пару раз. Однако мое удивление не было полностью наигранным. Я успела убедить себя, что ни о каком официальном браке между мною и Никифором не может идти речи — по крайней мере, пока. Мы никогда не говорили ни о любви, ни о чем-то хоть отдаленно романтическом. А если брать более приземленные мотивы, то ведь я ему совершенно не пара! Ни по происхождению, ни по образованию, ни по устремлениям.

— Все ты прекрасно слышала, — Марина похлопала меня по руке, которой я держала ее за локоть, с видом опытным и умудренным. Учитывая, что она выглядела моей ровесницей (хотя на самом деле была на несколько лет старше), да и ростом едва дотягивала мне до плеча, смотрелось это слегка комично. — А зачем бы ему приглашать тебя на романтическую прогулку, да еще вместе с твоим опекуном?

Я только головой помотала.

— Романтическая прогулка! Как же! Она не романтическая, а деловая!

Марина искоса поглядела на меня.

— Для людей вроде Орехова романтика и предпринимательство друг от друга неотделимы. Он и в жене ищет прежде всего партнера. Может быть, не для ведения коммерческих дел, но для поддержки его начинаний.

— Об этом и разговора не было!

— Может быть, и не было, но он к тебе присматривается, можешь мне поверить. Как ты общаешься с новыми знакомыми. Как себя держишь. Да ты ведь и сама говорила, что уже на нескольких расследованиях с ним столкнулась. Должно быть, там он твои деловые качества и оценил.

Я только и открывала рот, не зная, что на это сказать. Какие мои деловые качества успел оценить Орехов?.. Правда, он говорил, что я отлично подыскиваю людей для решения определенных задач — но это ведь скорее совпадение! Мне просто повезло, что один раз я познакомила его с механиками аэромобилей Цой и Румянцевой, а другой раз свела с экспертом по дирижаблем Ицхаком Леонардовичем Лицким… И ведь не сказать, чтобы его экспертиза особенно помогла в той переделке, куда мы вместе попали!

— В общем, — подытожила Марина, — тебе чрезвычайно повезло! Понимаю твою нервозность, но я бы на твоем месте от него не бегала, а объяснилась бы скорее.

— Что значит повезло! — мне удалось совершить невозможное и воскликнуть это шепотом. — Даже если ты права, это… ну разве ты меня видишь женой миллионщика⁈ Я ведь не смогу! Нужно же воспитание совсем другое, характер другой… Во имя всего святого, да одна его матушка! Никогда ее не видела, но уверена, что она меня невзлюбит с первого взгляда и порешит сжить со свету!

Марина улыбнулась.

— Очень может быть. Но я почему-то уверена, что такой человек, как Орехов, сможет защитить избранницу от своей родительницы. Если он тебя с ней до сих пор не познакомил, значит, ее мнение по поводу своих намерений он и не собирается принимать в расчет.

Я потрясла головой.

— Все равно это будет ад!

— Почему? — искренне удивилась Марина. — Никто ведь не требует от тебя становиться светской львицей или входить в управление куманством. Наоборот, не будешь больше ни от кого зависеть.

— Вот сейчас я как раз не завишу! — возмутилась я. — А так, наоборот, буду! И потом, что значит, никто не требует? Кто знает, что он потребует, чтобы я соответствовала роли его супруги!

Марина нахмурилась.

— Все, конечно, может быть… Вот только мне все же кажется, что он не из тех, кто ищет бесприданницу-жену, чтобы ее под себя ковать. Такие кадры — это уже прошлое поколение, а то и позапрошлое. А если он ищет себе партнера, так ведь как партнеры вы и будете решать все вместе! И того, что ты не захочешь делать, он от тебя не попросит. Если любит. А мне кажется, любит.

Я покачала головой.

— Ты только что рассуждала о расчете, а теперь о любви говоришь!

— А разве одно другому мешает?

Вот так так! Мы с Мариной всего год знакомы, но мне казалось иногда, что это ошибка, и на самом деле уже лет десять прошло, как мы дружим, так хорошо мы друг друга знаем и настолько сильно доверяем. Она знала мой главный секрет, а мне рассказала свои самые тяжелые воспоминания. Но вот сейчас мы наткнулись в разговоре на такое вопиющее несоответствие наших представлений о мире, что мне даже жарко стало.

— Конечно, мешает! — сказала я убежденно.

— Чем?

Сформулировать я не могла, только упрямо поджала губы.

Марина снова погладила меня по руке.

— Извини, я, наверное, слишком навязчиво лезу с советами… — она вздохнула. — Просто мне хочется, чтобы ты была счастлива.

— Я счастлива!

Марина только скептически посмотрела на меня и ничего не сказала.

Почему-то я вспомнила разговор с Соляченковой — продажным депутатом, которую мы с шефом отправили за решетку. Она тоже пыталась заставить меня сомневаться в себе. Но Марина-то!..

— Конечно, если тебе кажется, что с Ореховым будет больше сложностей, чем выгоды, то не стоит принимать его предложение, — сказала вдруг моя подруга. — Но я бы на твоем месте так сразу не отказывала, когда он предложит. Возьми время на обдумывание.

Ну вот опять! Снова она про выгоду и расчет! Если бы я любила Никифора, я бы не думала об этом и не боялась. Я бы мечтала только быть с ним, и гори все остальное синим пламенем. Но я его не люблю!

…Наверное. Может быть, Марина права, и я просто любовь плохо понимаю? А еще недаром везде говорится — стерпится-слюбится?..

И поверх всей этой сумятицы моих мыслей главный вопрос: о каком браке может идти речь, когда я не знаю даже, не связан ли мой так называемый суженый с международной преступностью!

Когда-то давно Необходимск был лишь небольшим поселением в устье реки Неперехожей. От нас начинался торговый путь в Сарелию, которая в те времена не имела иного выхода к морю. Тогда на острове Сторожевом, что находится на некотором отдалении от устья, стояла гигантская крепость, защищающая город.

Крепость и сегодня там: частично она по-прежнему используется нашим военно-морским флотом как оборонительный рубеж, частично — отреставрирована, и туда пускают посетителей за плату. Пока мы плыли к Сторожевому, обогнали еще несколько рейсовых пароходиков, которые только туда гостей и возили.

Программа развлечений Орехова предусматривала посещение крепости для желающих. Однако я уже была там несколько лет назад с экскурсией от пансиона, и повторять мне особенно не хотелось: насколько помню, ничего интересного там не было. Куда интереснее мне показалось прогуляться по другой части острова, почти совершенно безлюдной. Оттуда должен быть виден силуэт крепости во всей красе — будет что нарисовать!

(Разумеется, я не брала с собой красок, но взяла альбом и карандаши.)

Однако и шеф, и Марина решили присоединиться к экскурсии, причем шеф абсолютно беспардонно ангажировал помощь Марины по тасканию себя в сумке. Оказалось, что на мой импровизированный пленэр мне придется идти одной — не считая еще нескольких гостей парохода, которые также выбрали одинокий способ времяпрепровождения. Но мне вовсе не хотелось ни к кому из них присоединяться! Я только убедилась, что Серебряков у выхода с трапа присоединился к той группе, что собиралась на экскурсию — а сама отправилась в другую сторону.

Солнце светило так же ярко, как рано утром, погода стояла такая же превосходная. Покинув белоснежную группу гостей парохода — почему-то все они последовали примеру Марины и оделись в белое; должно быть, такую форму одежды диктовали какие-то светские правила, о которых я понятия не имела, — я направилась подальше, в холмы.

Остров Сторожевой невелик, деревьев на нем почти не растет. Не потому, что семена их не занесло ветром, ведь материк не так далек. Просто большую часть военные извели, чтобы не мешали прострелу. Однако густо поросшие сочной зеленой травой холмы, в которых тут и там раскиданы белесые камни, тоже красивы.

Я отошла от парохода на порядочное расстояние и оказалась примерно в середине острова, на вершине одного из холмов. Крепость осталась по правую руку от меня. Расстояние и ракурс скрыли новейшие постройки, и отсюда была видна только та часть, которая могла бы послужить декорацией для исторической пьесы. По левую руку сверкающим шелком лежало море.

Увидев поднимающийся из травы пологий валун, я решила, что ничего лучше и ждать нельзя. На нем я и обосновалась с альбомом.

Свет падал самым подходящим образом, облака на небе не давали солнцу палить, и укрепления были видны во всей красе — чего еще желать?

Того, что я пропущу отход парохода, я не боялась: для гостей должны были подать три гудка перед отплытием. Кроме того, я была уверена, что ни шеф, ни Орехов без меня не отплывут.

Крепость я набросала довольно быстро, потом, задумавшись, начала рисовать другое: Марину на палубе в ее легком белом платье (еще я дала ей кружевной зонтик, который увидела как-то в витрине модного магазина и подумала, что никогда в жизни не смогу позволить себе выкинуть столько денег на такой пустяк), шефа, играющего с Васькой, Прохора, читающего газету… Потом зачем-то нарисовала мальчика, Коленьку, покойного сына Галины Георгиевны Байстрюк. В прошлом году мы с шефом расследовали появление его «призрака». Конечно, выяснилось, что никакого призрака не было, а был образ, созданный с помощью сложной оптической машины.

«Призрак» рисовался с портрета мальчика, точнее, с эскизов к этому портрету, оставшихся у наследников художника. И настолько они, эти эскизы, были точными и живыми, что мальчика удалось воссоздать со всеми подробностями, даже в движении.

Еще тогда мастерство художника меня восхитило. А сейчас я подумала — удастся ли мне когда-то добиться такой же детализации?

Нет, конечно. Покойный Аврелий Чернокрылов был гением. А у меня одна задача: рисовать портреты подозреваемых и свидетелей достаточно быстро, чтобы шеф мог ими воспользоваться в расследовании. Для этого той точности, с которой я уже рисую, вполне достаточно. На красоту, художественность, выразительность мне и не стоит претендовать — лишь бы лица можно было узнать.

Вздохнув, я отставила альбом на вытянутой руке, еще раз посмотрела на рисунок мальчика. Конечно, узнать его можно, но никакого сравнения с тем, что было на той картине!

— Очень емко и выразительно нарисовано, — проговорил у меня над плечом чей-то голос с легким сарелийским акцентом.

Я не подскочила с камня только потому, что давно работала с Мурчаловым. А не потянулась за ножом, который по моему обычаю крепился на ноге под юбкой, потому, что голос этот узнала.

Серебряков, с которым нас так недавно познакомили. При том, что я считала нужным его опасаться, я не допускала всерьез, что он нападет на меня вот так среди бела дня, с оружием. Скорее можно было ожидать, что он приблизится ко мне с контрольной булавкой, но излучения контрольной булавки от него я не ощущала, даже совсем слабого.

Я обернулась к моему непрошенному гостю.

Серебряков, в своем легком сером костюме-тройке, стоял в нескольких шагах от меня и крутил в руках фетровую шляпу. Как я уже говорила Мурчалову, он был изумительно похож на Милену Норбертовну Серебрякову/Златовскую — но у той были крупные, мужиковатые черты лица, которые на лице молодого мужчины смотрелись не грубо, а вполне уместно. Его волосы были аккуратно подстрижены, но не уложены лаком, как то модно стало у современных щеголей: их слегка трепал ветер. Карие глаза мягко смотрели из-под приподнятых домиком бровей. Плюс рост: несмотря на то, что я сидела, Серебряков надо мною не нависал. Я сообразила, что, если мы встанем вплотную, он, пожалуй, окажется ниже.

В общем, сын моих немезид производил самое благоприятное и безобидное впечатление. Я, конечно, тут же решила не обманываться. Соляченкова при личной встрече тоже выглядела приятной и безобидной!

— Прошу прощения, — сказала я довольно прохладным тоном, — я, кажется, не показывала вам своих рисунков.

— Да, это вы меня извините, — он чуть поклонился, — мне, конечно, не стоило подглядывать… Но вы были так увлечены работой, что я не удержался! Видите ли, я разыскивал вас, чтобы поговорить.

Час от часу не легче!

Сердце у меня ушло в пятки: так он, выходит, знает, кто я такая! Иначе зачем ему искать встречи со мной? Ну, тогда точно — подстроенная ловушка! Если бы он не знал меня, тогда еще могли бы оставаться сомнения…

Наверное, я инстинктивно попробовала подняться или сделала еще какой-то жест, который меня выдал, потому что Серебряков торопливо замахал шляпой:

— Анна Владимировна, прошу вас, не волнуйтесь! Да, я искал вас именно потому, что знаю, какую роль вы сыграли в раскрытии преступлений моих родителей — но не нужно воображать меня мстителем или кем-то в этом роде! Напротив, я хотел вас поблагодарить!

Поблагодарить?..

Кажется, я спросила это вслух.

— Именно, — серьезно кивнул Серебряков. — Видите ли, мои родители с детства не уделяли мне много внимания. Когда в подростковом возрасте я понял, что они занимаются… не вполне законными делами, мне был поставлен ультиматум: либо я присоединяюсь к ним, либо остаюсь на улице без средств к существованию. Меня никогда не влекла преступная стезя, как и любые науки — в том числе генетика, — так что я выбрал второе. Когда я уходил, мать бросила мне вслед, что я без них не выживу. Как видите, выжил, — он развел руками.

«Слишком гладко и хорошо, чтобы быть правдой», — подумала я еще прежде, чем он окончил говорить.

Но вслух сказала другое:

— А что именно вы знаете об их… преступлениях… и моей роли в их раскрытии?

— Я знаю, что они вернулись в Необходимск, чтобы вести генетические опыты для богатых заказчиков, не ограничивающих себя законами морали, скажем так… Знаю, что вы и господин Мурчалов вышли на них в ходе расследования нескольких дел, и благодаря вам полиция устроила рейд, в ходе которого погибла моя мать. Знаю, что потом вы пытались разыскать моего отца, но он сбежал от вас. Вот и все. И за это я чрезвычайно благодарен вам с вашим шефом!

То есть, быстро подвела я итог его речи, он не знает ни того, что я сама — плод одного из этих экспериментов (и значит, в каком-то смысле сводная сестра ему, тем более, что Златовские брали для экспериментов свой генетический материал), ни того, что я убила его матушку собственными руками.

Если это правда, то хорошо. Если нет, и он затеял со мной какую-то игру…

— А почему вы высказываете все это мне, а не Василию Васильевичу? — спросила я. — Если Никифор Терентьевич еще не успел вас представить, то, уверена, это можно устроить.

Серебряков слегка помялся.

— Мне, право, неловко об этом говорить… Видите ли, хотя детство я провел примерно поровну в Необходимске и в Сарелии, мне как-то не довелось общаться с генмодами. До сих пор неловко. Боюсь по незнанию этикета ляпнуть что-то неподобающее, обидеть… Я очень стеснительный человек, — он обезоруживающе мне улыбнулся.

«Грязный интриган ты, — подумала я с удивившей меня самого злобой. — Расставляешь мне ловушку какую-то! Надеюсь только, Орехов все-таки не замешан, это было бы неприятно… Ну да подождем — увидим!»

Собрав волю в кулак, я улыбнулась Серебрякову в ответ.

После беседы с Серебряковым я ожидала какой-нибудь гадости. Например, что шеф с Мариной пропадут на экскурсии, или что с ними что-то случится, или что «Терентий Орехов» меня все-таки не дождется — да мало ли сколько неприятностей могло случиться, мелких и не очень!

Однако ничего подобного не произошло.

Марина и шеф появились в нашей с шефом каюте точно в срок, сияющие и довольные экскурсией. Марина даже купила специально для меня несколько открыток с замком; на одной из них я обнаружила вид ровно с той точки, которую нашла сегодня с таким трудом. Знала бы заранее, прошла бы дальше или выбрала угол пооригинальнее!

— Все замечательно было организовано, нас ждал специальный экскурсовод из числа младших офицеров форта, показал нам даже старинную трапезную, где до сих пор обедают служащие — обычных туристов туда не пускают! — делилась Марина. — Орехов знает, как развлекать гостей!

— Да, и сам Орехов был весьма гостеприимным хозяином, — сообщил Мурчалов. — Он и два его секретаря внимательно следили за тем, чтобы никто не заскучал. Я имел с ним довольно долгую беседу. Насколько я могу судить, он либо не подозревает о родстве Серебрякова, либо гениально притворяется. Посулил, что тот будет выступать с номером сегодня вечером, за ужином.

— С каким номером? — не поняла я.

— Он ведь комический актер, — шеф вылез из сумки, которую Марина поставила на стол в нашей общей комнате, и начал вылизывать лапку. — Будет рассказывать какой-то монолог. Надеюсь, сарелийский юмор не испортит никому пищеварение.

Я только плечами пожала. Мне было невдомек, чем сарелийский юмор отличается от нашего.

— Погодите, — проговорила Марина, переводя взгляд с меня на шефа. — Вы так говорите про этого Серебрякова, словно он — фигурант одного из ваших дел. Вы отправились в поездку не просто так?

У Марины тут же заблестели глаза: она обожает детективные дела.

Я замялась, не зная, сколько можно ей рассказывать. Уже давно я посвятила свою подругу в свое лабораторное происхождение, однако о делах Златовских она была не в курсе. В конце концов, как верно заметил когда-то шеф, многие из них представляли собою тайну государственного — поскольку наш город и государство тоже — значения.

— Серебряков — родственник одного из преступников, дело которых мы расследовали, — гладко сообщил шеф. — У него могут быть к нам личные счеты. А могут и не быть. Мы пока не знаем достоверно, случайно ли он появился на пароходе. Кстати говоря, — это он обратился уже ко мне, — из замка я дал телеграмму Прохору. Он будет настороже.

Понятия не имею, как «настороженность» Прохора на берегу может помочь нам здесь, но мне почему-то стало легче. Заодно я сообразила, для чего шеф отправился с экскурсией, а не лег снова дремать в каюте, хотя наверняка бывал на Сторожевом не раз и не два.

Опять же, если Прохор отправит сообщение Пастухову — а ведь скорее всего, именно это он и сделает — и Серебрякова по прибытии будет ждать наряд полиции… Шеф здорово придумал!

— Хм, — проговорила Марина. — Конечно же, я не специалист в сыскном деле, но, быть может, мое мнение по этому вопросу будет вам небезынтересно?

— Разумеется, Марина, — Мурчалов склонил голову. — Я успел уже убедиться в вашем исключительном здравомыслии.

Надо же, они за прошедшие несколько часов умудрились перейти на имена! Впрочем, и неудивительно: когда таскаешь кого-то в сумке, легко сближаешься.

Марина улыбнулась.

— Кроме того случая, когда я похитила чужую призовую собаку, да?.. Ну ладно. Я хотела сказать… Мне, конечно, далеко до вас, Василий Васильевич, но я все-таки тоже разбираюсь в психологии людей. Привыкла наблюдать за ними. И, знаете, мне кажется, что этот ваш Серебряков довольно искренне пытался обаять Геворкян, чтобы она пригласила его на гастроли! Да и Орехов явно не без умысла посадил их за один стол во время завтрака.

Мне стало немного стыдно, что я, помощница сыщика, не отследила, кто с кем сидел за завтраком. Это ведь и в самом деле важно для таких мероприятий.

— Одно другому не мешает, — заметил Мурчалов. — Он может и впрямь искренне хлопотать о гастролях и одновременно строить козни. Плюс к тому, актер есть актер. Играть роль для него привычно.

Мы все трое переглянулись.

— У меня был с ним разговор на острове, — сообщила я. — Но он тоже ничего не проясняет.

Я коротко пересказала беседу с Серебряковым, не называя Златовских по имени и максимально сгладив детали. Шеф на это только задумчиво мяукнул.

— Вы правы, Анна, это в самом деле можно трактовать и так, и эдак. Наблюдаем, и будем готовы ко всему… Я уже думал, кстати, не сойти ли нам на Сторожевом.

— Так давайте сойдем! — я кинула взгляд в окно, на залитые солнцем холмы острова. — Ведь мы еще пришвартованы!

— Экскурсии проводятся только в первой половине дня, все прогулочные пароходы уже ушли, — сообщила Марина. — Нам придется ночевать в чистом поле. Если, конечно, у Василия Васильевича нет каких-нибудь знакомых в крепости, которые пустили бы нас переночевать.

— Таких знакомых нет, — покачал головой Мурчалов. — Да и по зрелому размышлению я отказался от этой мысли. Чем больше я думаю, тем больше понимаю, что едва ли нам на этой прогулке что-то угрожает. Чтобы всерьез навредить нам, Серебрякову нужно быть либо в сговоре с Ореховым, либо иметь своих людей в экипаже парохода. И то, и другое представляется мне маловероятным. Хотя бы потому, что я лично знаю Фергюса, секретаря Орехова. Он заведует подбором персонала. Крайне малоприятная личность, но едва ли подсадная утка мимо него проберется!

С Фергюсом Маккорманом я тоже пересекалась, и его характер также произвел на меня впечатление. Я знала, что у него с шефом какие-то таинственные дела. Если шеф считает, что на Маккормана можно положиться, значит, так оно и есть.

— Ну и наконец, — продолжил шеф, — положа руку на сердце, не представься он Серебряковым, вы бы, Анна, его узнали?

Я задумалась. Он и в самом деле очень походил на Милену Златовскую, но стала бы я думать о ней, вот так просто познакомившись с одним из гостей Никифора?

— Не знаю, — честно сказала я. — Вряд ли.

— Стало быть, все, что ему нужно было сделать, это представиться своим сценическим псевдонимом — Сильвестр Сильвер — и вы бы ни о чем не догадались. Но он представился своим настоящим именем. Значит, либо нагл до последней крайности, либо считает, что ему нечего скрывать.

— Сильвестр Сильвер? — Марина прыснула в кулачок. — Смотрю, этот комик начинает смешить уже с афиши!

Шеф хмыкнул.

— Ну вот и послушаем его вечернее выступление, проверим, насколько он успешен.

Во всех остальных отношениях морская прогулка продолжилась так же приятно, как началась: пароход, бодро выпуская дым из труб, плыл вдоль берега в направлении Красных гротов. Погода продолжала радовать, но многие пассажиры, утомленные экскурсией и ярким солнцем, скрылись по своим каютам. Даже Марина предпочла удалиться на отдых.

Так и вышло, что верхняя прогулочная палуба оказалась полностью в моем распоряжении.

Я присела на скамейку у поручня, где до меня не долетали соленые брызги, и задумалась.

Вопрос с Серебряковым, конечно, был сложным, и мне хотелось разобраться с ним как можно скорее. Может быть, если бы не шеф, я бы и в самом деле осталась на Сторожевом, ночевала бы на причале, и какая разница, как бы это выглядело со стороны.

Но вопрос с Ореховым казался мне еще сложнее. За обедом мне стало ясно, что он все хотел поговорить со мной и был несколько расстроен тем, что на экскурсии по замку меня не оказалось. Но встретиться с ним сейчас все же было бы невыносимо сложно. И слова Марины никак не облегчили ситуацию.

Что если он в самом деле надумал сделать мне предложение?

Нет, чем больше я сидела здесь, на прохладном ветерке, тем менее вероятной мне казалась вся эта ситуация. В самом деле, я ведь не знакомилась с его матерью, я очень мало знала о самом Орехове, если не считать вещей общеизвестных. Совместное попадание в одну-две переделки — не повод сочетаться браком на всю оставшуюся жизнь! (Да, разводы в нашем городе возможны, но я никогда не слышала в новостях скандальных историй о разводах людей калибра Орехова. Полагаю, в их обществе правила на сей счет строже, чем у тех, кто попроще.)

Да и вообще, разве так подходят к предложению руки и сердца? А Никифор мне даже руки ни разу не целовал!

И вот в тот момент, когда мои мысли дошли до этого пункта, я услышала благовоспитанное покашливание над ухом:

— Анна? Разрешите присесть рядом?

Я подняла глаза. Разумеется, Никифор Орехов стоял прямо передо мною!

Позор, второй раз не услышала внезапно подошедшего человека, который даже и не думал таиться. И все из-за этих гадостных мыслей о любви и отношениях. Положительно, не понимаю людей, которые думают об этом день напролет: так и поседеть недолго!

— Присаживайтесь, конечно, — сказала я, умудрившись не ляпнуть ничего бестактного в стиле «это же ваш пароход».

— Вы что-то грустны, — проговорил Орехов, вежливо присаживаясь на таком расстоянии, чтобы наши колени не соприкасались. — Вам не нравится прогулка?

— Отчего же, — ответила я. — Все замечательно.

— Вас не было на экскурсии.

— Я воспользовалась возможностью порисовать.

— Буду рад, если вы позволите мне как-нибудь увидеть ваш альбом.

— С удовольствием вам его покажу.

На этом мы замолчали. После долгой паузы Орехов наконец сказал:

— Рискуя показаться бестактным, я спрошу еще раз: почему вы невеселы?

Не могла же я рассказать ему про Серебрякова! Нет, как раз могла, может быть, даже было бы разумно поступить так, но пришлось бы объяснять толком про Златовских — в отличие от Марины, Орехов слишком многое знал и про нашу с шефом работу, и про Соляченкову, от него общими словами не отделаешься. А значит, как-нибудь могло вылезти то, что я генмод. Мне все еще не хотелось открывать это Орехову.

— У меня много поводов для размышлений, — наконец сказала я. И, повинуясь внезапному порыву — независимо от того, собирался Орехов делать мне предложение или нет, он все же был мне другом, — я выпалила: — У вас бывало так, что вам хотелось очень круто поменять свою жизнь? Или, может быть, казалось, что эти изменения уже вот-вот, сейчас потребуются от вас?

Лицо Орехова просветлело, потом тоже сделалось задумчивым.

— Такое было со мной несколько раз, — сообщил он. — К сожалению, по-настоящему крутых перемен в моем положении добиться сложно… да и не уверен, что я этого хотел по-настоящему, если исключить нормальные в юношеском возрасте порывы. Один из таких порывов заставил меня выучиться на пилота, даже попробовать свои силы в механике. Сейчас я скажу, что это неоценимый опыт, которое многое мне дал. Так что, если вам нужен мой совет… — он сделал короткую паузу, как бы давая мне возможность отказаться от совета, но я промолчала, — порывы к переменам давить не стоит.

Я еще раз поглядела ему в лицо. На нем было все то же спокойное, просветленное выражение.

К чему бы это?

— Не уверена, что хочу сейчас каких бы то ни было перемен, — пробормотала я, переводя взгляд на белую струю, убегающую из-под борта парохода.

— Что ж, объяснимо, — Орехов пожал плечами. — И людям, и генмодам, свойственно искать нового и при этом бояться нового. Но ведь нет необходимости бросаться в эти перемены в одиночку? Ведь у вас всегда есть верные друзья, которые помогут?

На этом месте его голос сделался мягче.

Наши взгляды встретились.

«Ой черт, — подумала я, потому что более цензурных слов у меня не осталось, — а Марина-то была права!»

Если Орехов и не задумал мне сделать предложение прямо на этом пароходе, то явно прощупывал почву на тему того, не захочу ли я превратить нашу дружбу в романтическое ухаживание. И явно с серьезными намерениями, это читалось в том, как он разговаривал со мною, как наклонял тело в мою сторону, но даже и не думал прикасаться лишний раз.

Как же мне отделаться от этого внимания, не обидев его? И не выставив себя в смешном положении в случае, если он ничего такого все же не имел в виду?

Или…

Странная, непривычная мысль явилась ко мне, обдав щеки кипятком изнутри: а нужно ли отделываться?

Красные гроты — величественный памятник природы. Это серия промытых морем пещер, которые не уходят в глубь скалы, а прорезают насквозь массивный, уходящий далеко в море утес. То есть это словно бы анфилада комнат: вы можете вплыть в первый и выплыть из последнего.

Красными гроты прозвали не по цвету камня, хотя в нем встречаются и красноватые, даже ярко-алые прожилки. А потому, что отверстие последнего грота анфилады выходит строго на запад, и на закате изнутри он окрашивается всеми оттенками оранжевого и розового. Но, согласитесь, Оранжевые гроты — звучит не так емко, а в словосочетании «Розовые гроты» и вовсе можно найти что-то неудобоваримое… и не только большое количество слогов «ро»!

Так или иначе, но это еще одно известное место туристического паломничества вблизи Необходимска. Однако туристов здесь меньше: во-первых, сюда довольно долго добираться. Даже если не делать остановок, как мы, путь займет четыре или пять часов. Во-вторых, Городской совет постановил разрешить визиты отдыхающих только три дня в неделю, оберегая гроты от разрушения.

Орехов — или, скорее, кто-то из его секретарей и помощников — выхлопотал специальный пропуск в день, рядовым туристам недоступный, поэтому нам не пришлось толкаться в длинной очереди лодок и катеров, какие тут собираются обычно. По крайней мере, так сказал мне шеф. Сама я ни разу Красные гроты не посещала — мадам Штерн не славилась расточительностью, а потому не организовывала посещение дорогостоящих достопримечательностей. А тут одна только аренда парохода влетела бы в копеечку.

А когда я покинула пансион и зажила собственной жизнью, мне и подавно не приходило в голову развлекаться, словно приезжая!

Правда, из-за всех этих треволнений меня охватили серьезные сомнения, что я смогу наслаждаться природными красотами. Но стоило мне увидеть скалы, заключавшие в себе гроты, как все тревоги вылетели у меня из головы.

Да, если бы я знала, что у нас в окрестностях Необходимска есть такие красивые места, уж точно бы не пожалела денег на визит! И желательно, с этюдником. Разумеется, я видела открытки, но, по моему скромному мнению, они не передают все краски реальности.

Величественные утесы тут раскрываются один за другим, словно череда великанов-хранителей, и каждый — каких-нибудь особенно прихотливых очертаний. Рядом с ними даже солидный по размеру «Терентий Орехов» казался крохотным и незначительным. Не берусь представить, что чувствовали люди, приплывавшие сюда на старинных парусных фрегатах и, тем более, на утлых рыбацких лодках!

И главное, нигде ни следа человека. Я знала, что наверху, на берегу, люди жить должны — территория, примыкающая к Необходимску, которая находится под защитой города, довольно густо заселена — но снизу следов их пребывания не было видно. Только один раз я увидела маленький беленый домик, приютившийся на одном из уступов чуть ближе к воде; от него наверх шла такая красивая изогнутая лестница, что мне сразу же захотелось ее нарисовать.

— Тут живет смотритель, — объяснил Орехов, который снова присоединился ко мне, Марине и Мурчалову. — В его обязанности входит проверять номера пароходов, идущих осматривать гроты. В случае несоответствия он телеграфирует городским службам, — только тут я заметила на верхней кромке скалы тонкие линии телеграфных столбов. — А ночью зажигает маяк. Это очень красиво.

У дома не было башенки маяка, но, решила я, при таком положении самого дома она, вероятно, и не нужна.

Вход в гроты тоже впечатлял — огромная темная арка в скале, на нижней поверхности которой прыгали причудливые блики от воды.

Было интересно и немного страшновато наблюдать, как пароход медленно погружается в темноту, минуя границу обычной мутно-зеленоватой воды и тени… и вдруг на бортах и носу вспыхнули яркие электрические огни, разгоняя мрак и отражаясь от стен. Тут же особенно ярко заблестели алые прожилки в сером камне.

Все гости, собравшиеся на палубе — а на сей раз, похоже, никто не стал отсиживаться в каютах, — заахали и зааплодировали. Интересно, кому и за что?

Но капитан парохода действительно начал демонстрировать свое немалое искусство: гроты местами сужались настолько, что «Терентий» чуть ли не чиркал бортами о каменные стены. В эти моменты до влажных холодных уступов можно было дотронуться рукой (что мы с Мариной и проделали, а Мурчалов потянулся к ним носом, вскочив на поручень — мне даже пришлось его придерживать, чтобы не свалился).

Пароход полз медленно, гроты оказались довольно длинными, да и что интересного в голом камне? Меня больше заинтересовали небольшие служебные постройки, видные то тут, то там: то табличка, отмечающая уровень воды, то вбитые в стену ржавые металлические штыри, то сетки, растянутые под потолком (видно, чтобы ловить слабые камнепады), то небольшая дверь, проделанная прямо в скале… Дверь, кстати, явно попытались замаскировать, чтобы она не слишком бросалась в глаза туристам. Я заметила ее только потому, что пришлось оттаскивать шефа от края, когда им овладел особенно рьяный исследовательский порыв.

Наверное, в обязанности смотрителя этого туристического аттракциона входила не только регистрация пароходов.

— Смотрю, тут все неплохо обустроено, — обратилась я к Орехову.

— Да, городская парковая служба время от времени осматривает гроты и делает заключение об их безопасности для посещения, — кивнул Орехов. — К счастью, порода тут достаточно прочная. Если бы все здесь было промыто в известняке, поколения посетителей уже камня на камне не оставили бы от этого места.

Мне оставалось только кивнуть с умным видом.

— А что, внутри скалы тоже есть какие-то туннели для обслуживания? Они естественные пещеры используют, или сами пробили ходы?

— Какие туннели внутри скалы? — чуть удивился Орехов. — Если что-то и есть, я об этом не слышал… Впрочем, я никогда прежде не интересовался гротами. Стоит спросить у моего секретаря. Если хотите, я это устрою.

— Пустяки, — отмахнулась я. — Досужее любопытство.

Еще не хватало беспокоить секретаря! Мне начинало казаться, что надо впредь постараться не давать возможности оказать мне услугу, пусть даже самую мелкую.

Тут пароход повернул, и на нас брызнуло ярко-розовым светом заката — капитан и Орехов подгадали так, что мы оказались в последней пещере в нужный момент.

Это действительно великолепно выглядело: словно весь пароход и люди на нем утонули в ласковом солнечном сиянии, уже не ослепляющем, а словно бы баюкающем.

Все снова разразились аплодисментами, и на сей раз даже я хотела присоединиться.

Однако в этот момент Орехов накрыл мою ладонь, лежавшую на поручне, своей. А я замешкалась и не смогла вовремя отдернуть руку.

Ночью обещали дурную погоду, и капитан с Ореховым приняли решение не рисковать. Пароход вернулся немного назад и встал на якорь напротив того самого дома смотрителя, который заинтересовал меня живописной лесенкой к верхнему краю утеса. Я дала себе слово, что если с утра смогу встать пораньше, обязательно воспользуюсь возможностью ее зарисовать.

Смотритель и в самом деле зажег маяк — в небольшой будочке рядом с домом, — и он светил с берега яркой белой звездой. Все это было отличного видно в окна главного салона (того, что на носу нижней палубы) с одной стороны — а с другой стороны можно было рассматривала луну на высоком темно-синем небе, которая то ныряла в пуховую перину облаков, то величественно выплывала из них. Обстановка самая романтическая! Я решила ни в коем случае не гулять по палубе с Ореховым. В такой атмосфере еще неизвестно, что я могла бы ответить ему, заведи он снова разговор в романтическом ключе.

За ужином отдельные столики в главном салоне сдвинули в три длинных стола, и мы с Мурчаловым попали за главный — вместе с Ореховым. К счастью — и я говорю это без всякого кокетства, — непосредственно рядом с нашим гостеприимным хозяином оказались усажены Залесский и Геворкян, видимо, как самые авторитетные и весомые из собравшихся. Мы с шефом оказались примерно на середине стола.

К несчастью, моим соседом слева оказался Рогачев — вот уж кого не назовешь обаятельным собеседником!

— А что, — сказал он, глядя на меня желтым глазом с горизонтальным зрачком (ему, разумеется, не надо было поворачивать голову, но от этого жест казался невежливым), — ваш ускоренный метаболизм все еще не доставляет вам хлопот? Нет признаков набора веса? Или преждевременного старения? Интересно, интересно…

После этого вкуснейший суп с мидиями как-то не полез мне в горло.

А ужин, как назло, тянулся и тянулся: несколько перемен блюд, вино… И самое обидное, что, если бы не мысль о Серебрякове, об Орехове и не компания за столом, я бы наслаждалась вечером. Вместо тапера откуда-то образовался целый струнный квартет с пианисткой впридачу, которые заиграли красивые и сложные мелодии — все из классики, все умиротворяющие, нежные, тоже как нельзя лучше подходящие к вечеру. Исполнение было очень профессиональным, такое послушать — впору выбираться в филармонию.

Наконец Орехов поднялся со своего места, салютуя бокалом.

— Уважаемые гости! Друзья! — проговорил он. — Прежде чем принесут десерт, разрешите предложить вам еще кое-что приятное. Многие из вас знакомы с моим хорошим приятелем, Виктором, который выступает под псевдонимом Сильвестр Сильвер. До недавнего времени он зарабатывал славу и известность в Сарелии, а теперь решил порадовать и наш Необходимск своим непередаваемым юмором. Из любезности он согласился немного развлечь нас всех этим прекрасным вечером. Виктор, прошу вас!

Серебряков поднялся из-за соседнего стола, вежливо поклонился собравшимся.

— Благодарю, — сказал он. — Мой друг Никифор только что сравнил меня с десертом — но я слышал, что актеров моего жанра чаще сравнивают с вином: в том смысле, что мы тоже навеваем сон.

Раздался смех.

— Постараюсь в этот раз не выходить за уровень шампанского, — он еще раз поклонился и вышел к большому панорамному окну салона, тому, где стояло пианино и восседал струнный квартет.

Остановился около пианино, кивнул сидящей за ним молодой женщине — мол, с вашего разрешения, — и наиграл несколько тактов. Затем выпрямился и, обведя взглядом собравшихся, начал:

— Как вы, должно быть, знаете, я из Сарелии. Про нас, сарелийцев, говорят, что мы мрачные, и что наши шутки только на похоронах рассказывать. Но это неправда… к сожалению. Однажды мой дядя рискнул пошутить на похоронах, и что бы вы думали? Покойник — и тот разрыдался, сказал, что это для него слишком мрачно!

В салоне раздался смех.

— Поэтому, — продолжил Серебряков, переждав, пока большая часть успокоится, — прежде чем приехать в ваш прекрасный город-государство, я решил взять уроки того, как у вас принято шутить. А в любом деле лучше учиться у экспертов. Мой выбор пал на известного деятеля культуры, господина Гульского. Как вы можете понять из фамилии, то был голубь-генмод, очень популярный критик. Занимался в основном скульптурой, — послышались смешки, но пока еще одинокие. — Прихожу я к нему на квартиру. «Здравствуйте, — говорю, — Акакий Акакиевич…»

От взрыва хохота на этом месте заложило уши. Должна признаться, я смеялась тоже! Хотя мадам Штерн сказала бы, что шутка на самой грани хорошего вкуса.

Дальше последовал рассказ о том, как именно господин Гульский учил Серебрякова отличать хорошую шутку от плохой, и как затем Серебряков применил его советы, чтобы знакомиться с дамами — и к концу его речи даже господин Залесский, которого мне еще не случилось видеть без кислой мины, стонал от смеха и вытирал слезы платком с монограммой.

Неудивительно, что десерт — пресловутое мороженое — успел наполовину растаять, прежде чем большинство гостей им занялись.

Да, как бы то ни было, а комическим актером Серебряков оказался настоящим. Как завсегдатай театра, я понимала, что такое умение держать аудиторию не подделаешь ради «легенды»!

Может быть, и в самом деле его появление тут чистой воды совпадение? Может быть, до нашего завершения прогулки завтра ничего особенного не произойдет?..

Словно в ответ на мои мысли, дверь в салон распахнулась, и вошла одна из пассажирок — волосы в беспорядке, будто она спешно искала что-то, заглядывая и туда, и сюда. Было видно, что женщина в страшном волнении. Она подбежала к капитану, сидящему во главе нашего стола напротив Орехова, и начала что-то говорить ему, ломая руки. К сожалению, мне не было слышно, что.

С немалым напряжением памяти я припомнила, что это профессор Соколова, и что вроде бы занимается она то ли биологией, то ли генетикой. Но вот из какого она университета, вспомнить я решительно не могла.

Мне показалось, что капитан ее успокаивает и утешает, но успокаиваться Соколова явно не желала. Орехов даже встал со своего места и подошел к ним, чтобы выяснить, что там происходит.

Любопытство подначивало меня поступить так же, но я понимала, что это будет выглядеть крайне вульгарно.

Тут словно само мироздание пошло мне навстречу — вероятно, совсем потеряв терпение и расстроившись, Соколова воскликнула, больше не заботясь о том, чтобы понижать голос:

— Это не просто какие-то мыши! Это плод многолетних экспериментов! Это… это я даже не могу вам сказать, во сколько обойдется их пропажа! — затем она обернулась к Орехову и обвиняюще ткнула его пальцем в грудь. — И я взяла их с собой сюда только и исключительно потому, что вы пообещали мне условия для экспериментов! Только!

— Мыши? — сидевший напротив меня шеф насторожился, приподняв мордочку от миски с мороженым, которое он увлеченно оценивал, с виду не обращая внимания на перепалку. Правда, мне-то было заметно, что его уши поворачивались в сторону говорящих.

— Не волнуйтесь, Арина Николаевна, — тихо, но отчетливо произнес Орехов, — у нас ведь на корабле присутствует известный детектив Мурчалов. Возможно, он не откажется оказать вам помощь в поиске лабораторных объектов…

Шеф спрыгнул со стула — ему предоставили стул повыше, специально изготовленный для котов-генмодов — и вальяжно подошел к спорящим.

— Прошу прощения, но я не мог не услышать то, о чем вы говорили, — произнес он. — Я и есть Василий Васильевич Мурчалов, и рад буду предложить свои услуги.

Против воли я едва сдержала улыбку. С одной стороны, внезапное происшествие меня обеспокоило: а что если это первая ступень в зловещем плане Серебрякова? (Хотя сложно представить зловещий план, который начинался бы с кражи белых мышей.) С другой стороны, за все время работы с шефом мне не доводилось участвовать в деле, где ему пришлось бы заниматься таким исконно кошачьим ремеслом!

Шеф, конечно, и не подумал освобождать меня от обязанностей ассистентки только потому, что меня вообще-то пригласили отдыхать. Наоборот, первым делом прыгнул мне на руки (я привычно его поймала) и сказал: «Ну что же вы, Анна, пойдемте, осмотрим место преступления!»

Выходя из салона, я поймала заинтересованный взгляд Марины: ей явно очень хотелось напроситься с нами, но предлога не было. Бедная моя подруга! Сказать по чести, я бы с удовольствием поменялась с ней местами. Во-первых, за этот тяжелый и полный эмоций день я успела устать и мечтала только о том, чтобы упасть и уснуть в своей крошечной каюте. Шеф-то утром и после обеда вздремнул, а я нет.

Во-вторых, с нами, разумеется, отправился и Орехов, а мне хотелось держаться сейчас от него подальше. Не то чтобы он перестал мне нравиться или мне казалось, что он к чему-то меня принуждает, просто в его обществе возникало тяжелое, тоскливое чувство недосказанности.

Чтобы добраться до места преступления, нам пришлось спуститься на нижнюю палубу парохода. Не совсем в трюм, но туда, где располагались бы каюты третьего класса, если бы они были на «Терентии Орехове». По дороге профессор Соколова сбивчиво — она все еще пребывала в серьезном расстройстве — рассказала нам свою историю.

Вот уже много лет она занималась созданием лекарства от морской болезни. Но не обычного лекарства, а такого, которое бы действовало путем изменения формата работы некоторых генов — ну вроде того, что можно купить в аптеке для изменения цвета глаз. Одна инъекция — и о морской болезни человек смог бы забыть навсегда! (По крайней мере, так я поняла из ее объяснений.)

Соколова тестировала своих мышей разными способами, в том числе и на зафрахтованном ее кафедрой морском судне. Однако вышло так, что последние эксперименты оказались неудовлетворительными, сроки вышли, финансирование поджимало — и новую партию мышей она не знала, где испытать. А тут, к счастью, объявился Орехов со своим приглашением. Он любезно согласился разместить клетки у себя на корабле, даже выделил несколько человек из команды в помощь для их переноски и крепления.

— В общем-то, мне много не надо, требования к лаборатории на этом этапе испытаний минимальные, — говорила Соколова, поправляя растрепанные волосы. — Я и подумать не могла… Кому могло понадобиться их красть⁈

— А вы уверены, что их украли? — поинтересовался шеф, все еще сидевший у меня на руках.

— Сейчас посмотрите сами, — проговорила Соколова довольно сухо.

Спустившись вниз, мы оказались в длинном коридоре, застеленном красной ковровой дорожкой. В коридор выходили совершенно одинаковые унылого вида двери. Мне все это напомнило тюремные камеры ЦГУП. Некстати подумалось, что если бы я поехала на пароходную прогулку, то жила бы как раз в каютах третьего класса, которые бы, наверное, и выглядели примерно так…

Соколова между тем повернула ручку на третьей от лестницы (прошу прощения, трапа) двери, и мы оказались в небольшой комнате, явно переделанной из обычной каюты. Только если в наших с шефом комнатах имелись нормальные окна, то тут был круглый иллюминатор высоко под потолком. Сейчас он был приоткрыт, и за ним покачивалась круглая луна — ну да, значит, каюта по левому борту, обращенному к открытому морю, а то я немного запуталась, пока мы спускались. На одной из стен еще остались крепления от подвесных коек, но теперь вместо коек каюту занимала система клеток, выполненных из дерева и стекла. Некоторые были соединены переходами, другие нет. Прямо под иллюминатором стоял самый большой короб с откинутой крышкой. На дне короба я увидела солому и мисочки с водой.

— Вот тут они и сидели, — трагически проговорила Соколова. — Вся популяция! Все сорок штук! Плод многолетних стараний! И их кто-то украл.

— Почему вы думаете, что их украли? — поинтересовался Мурчалов. — Вы не могли сами оставить крышку… А! — перед этим «а» я поднесла шефа поближе к клетке, чтобы он мог сам убедиться.

И в самом деле, на размеры клетки Соколова не поскупилась: ни одна мышь не могла бы достать до края, встав на задние лапы, даже при распахнутой крышке. Да и вскарабкаться по гладкому стеклу не представлялось возможным. Может быть, если бы мыши забрались друг другу на спину… Но нет, это фантастика. Одна мышь так могла бы сбежать, но как бы выбрались нижние? Да и ума на это у мышей не наберется.

— Я всегда очень тщательно запираю крышку, сама все проверяю! — произнесла Соколова тоном оскорбленной невинности. — И сегодня заперла!

— Когда примерно пропали мыши? — уточнил Мурчалов.

Выяснилось, что перед самым ужином Соколова как раз их покормила, понаблюдала за реакцией на качку и крышку закрыла. Потом она отправилась ужинать, но на выступлении Серебрякова заскучала.

— Не люблю юмористов, — заявила она крайне холодно. — Решила вместо пустых развлечений спуститься сюда и сделать еще одну лабораторную запись… И вот что обнаружила.

— А дверь была заперта?

— Закрыта на защелку, но я ее не запирала. Я не думала, что здесь это может понадобиться! — Соколова порывисто, всхлипывающе вздохнула. — Все пропало! Вся программа исследований… Я так надеялась все-таки уложиться, а теперь последняя надежда…

— А нельзя как-нибудь заменить этих мышей? — робко предложила я, припомнив, как мы с шефом быстро вышли на контакт с крысами.

— Милочка, это специальная популяция с четко заданными характеристиками, — сухо ответила Соколова. На мой взгляд, ей было лет тридцать, может быть, тридцать пять: явно недостаточно, чтобы звать меня «милочкой». — Отловленные тут, на пароходе, мыши не подойдут!

— При всем уважении, мадам, на «Терентии» мыши не водятся, — сказал Орехов. — Но мы приложим все усилия, чтобы выяснить судьбу ваших грызунов. Василий Васильевич?

— Да, приложим, — кивнул шеф. — Это довольно интересный случай. Всегда мечтал расследовать герметичный детектив с ограниченным кругом подозреваемых!

Соколова выпрямила ссутулившуюся было спину.

— Прошу вас, помогите! — сказала она горячо. — Наверняка это кто-то из моих завистников!

— Кто именно? — тут же поинтересовался шеф.

— Да кто угодно! — она тряхнула головой. — Их тут полный пароход! Всех, кого зазвали ради этого конгресса в будущем году, будь он неладен!

М-да, подумала я, интересное дело вырисовывается… Неприятность все-таки случилась, шеф все-таки вовлечен, но у Серебрякова — железобетонное алиби, весь пароход видел его выступление. И совершенно непонятно, для чего ему красть каких-то высокоспециализированных мышей!

Пожалуй, шеф прав, дело и впрямь обещало быть интересным.

Я проснулась среди ночи от шума и толчка. Не сразу мне удалось сообразить, где я: в моем маленьком мирке все дрожало и раскачивалось. В окно, которое я оставила на ночь полуоткрытым, залетали брызги, замочив уже и крошечный стол, и ковер под ним.

В этих условиях стоило немалого труда просто выбраться из койки, но мне это как-то удалось. Получилось даже одеться, зажечь свет и пригладить волосы перед зеркалом. Как оказалось, очень вовремя, потому что из-за двери в нашу с шефом общую комнату раздался голос Мурчалова:

— Анна, не спите?

— Уже нет, — ответила я, выходя. — Что случилось? Шторм?

— И это тоже, — ответил шеф. Он выглядел встрепанным и усталым, как будто за несколько часов не нашел времени вылизаться. Странно, вроде бы мы пошли в постель в одно и то же время. — Но главное — у нас снова пропажа!

— Что, у кого-то исчезла любимая левретка? — спросила я.

Я видела у кого-то из гостей крошечную собачку, легко отличимую от генмода по цветному ошейнику с подвеской в виде косточки. К тому же, гость, у которого она сидела на руках, никак не походил на слугу. Все это избавило меня от неловкости, с которой порой сталкиваются непривычные к генмодам люди, пытаясь познакомиться с домашним любимцем.

— Если бы, — ответил Мурчалов. — Пропал Матвей Рогачев.

Стыдно сказать, но в первый момент я немного обрадовалась. Этот медицинский профессор за несколько наших коротких столкновений успел порядком вывести меня из себя, а сидеть за ним рядом во время ужина оказалось тем еще испытанием. Потом я встревожилась.

— Как пропал? — спросила я. — Вы уверены?

— Относительно. С ним был его аспирант, он заставляет их выполнять роль камердинера на полставки посменно… Он говорит, что профессор пропал среди ночи, незадолго до шторма. Ассистент сперва не стал его искать, но потом тот не вернулся в каюту, даже когда пароход отчалил и непогода разыгралась…

— Погодите, а ведь в самом деле! Мы движемся! — пол у меня под ногами ощутимо вибрировал. — Почему? Ведь хотели же заночевать у Красных гротов!

— Ветер переменил направление, возникла опасность, что пароход кинет на скалы.

— Такой тяжелый пароход — и кинет? — не поверила я.

Шеф вздохнул.

— Что вы от меня хотите? Так мне сказали. Я ничего не понимаю в судовождении. В общем, мы вышли в открытое море, а Рогачева по-прежнему и след простыл… Знаете, сам по себе этот факт мог бы меня даже обрадовать, но он все еще должен мне один осмотр для Василия-младшего!

Во время этих осмотров Рогачев никогда ничего не находил, кроме того, что Васька здоров как бык и развивается в соответствии с возрастом, но шеф все равно продолжал таскать отпрыска на регулярные проверки.

— Может быть, он где-то на корабле? — предположила я.

— Капитан тоже так подумал. Команда потихоньку обыскала пароход, насколько это возможно, если не будить пассажиров. Никого не нашли, подняли Орехова, а тот уже обратился ко мне.

— Так ведь каюты пассажиров не смотрели! Может быть, он у кого-то… ну, задержался, — говоря это, я покраснела: других генмодов-козлов или коз на пароходе не было. А межвидовые романы в нашем городе, мягко говоря, не поощряются, и говорить о них не принято. Даже к однополым романам отношение более терпимое: мол, дело не очень хорошее, но житейское, с кем не бывает. А вот люди и генмоды… Хотя я знала о нескольких таких парах: при нашей с шефом работе рано или поздно сталкиваешься с любыми проявлениями человеческой (и генмодьей) природы.

Мурчалов нетерпеливо переступил с лапы на лапу.

— Все может быть, но я нахожу это крайне маловероятным. С большинством из присутствующих Рогачев либо враждовал академически, либо познакомился уже здесь. И хотя романтические чувства могут вспыхнуть быстро, Рогачев никогда на моей памяти не искал амурных приключений.

Я вынуждена была согласиться с тем, что я тоже нахожу такой сценарий практически невозможным. Однако что если он задержался у кого-то из пассажиров ради другой цели — ну хоть научного спора?

И снова Мурчалов покачал головой.

— Задержался на всю ночь? Скоро уже светает. Впрочем, даже если так в самом деле случилось, мы быстро узнаем об этом. Пока же меня волнует вот что… Пропажа мышей Соколовой остановит ее научную деятельность. Пропажа Рогачева тоже, конечно, повлияет на исследования, которые он ведет. Рогачев как популярный профессор курировал сразу несколько направлений. Мне интересно, не попался ли у нас некто, систематически уничтожающий конкурентов?

— Скорее всего! — воскликнула я. Несмотря на то, что я только что проснулась, а продолжающаяся качка не способствовала углубленным размышлениям, мой разум заработал на повышенных оборотах. — И знаете, что я думаю? Что это все-таки Серебряков! Что он врет, что не ученый. Что один или вместе с отцом сделал какой-то прорыв, и теперь пытается не допустить, чтобы этот прорыв сделали другие!

Шеф посмотрел на меня довольно скептически.

— Такую вероятность исключать нельзя, разумеется… Но пока я опасаюсь другого. Даже предложил Орехову проверить это, но он пока отказывается… перестраховщик!

— Что именно проверить?

— Не пропали ли еще какие-либо пассажиры помимо Рогачева. В особенности те, кто спал с открытыми окнами.

— А открытые окна при чем? — сбитая с толку, спросила я.

Когда мы стояли на якоре возле скал, было душно, поэтому я тоже оставила окно открытым. Думаю, очень многие поступили так же.

— Не знаю, — задумчиво произнес Мурчалов. — Только вот в лаборатории с мышами окно было открыто, и в комнате Рогачева оно было открыто… А больше ничего общего между этими комнатами нет. Вот и все.

— Зачем кому-то забираться через окно, если двери ни там, ни там не запирались? — спросила я.

— У вас создалось впечатление, что каюта Рогачева была не заперта? — Мурчалов взмахнул хвостом. — Помилуйте, вы помните его характер? Он как раз заперся на ночь, просто у его ассистента был запасной ключ.

Тут я почувствовала, как по спине прошел холодок.

— Так что же вы не сказали, что он исчез из запертой комнаты!

— Ждал, когда вы сами догадаетесь спросить.

Вот в такие моменты у меня и зла не хватает на шефа!

— Одно хорошо, — сказала я. — Раз пароход на всех парах возвращается домой, то, значит, скоро мы можем передать это дело ЦГУПу…

— Не факт, — возразил Мурчалов. — Непогода по-прежнему сильна, очень может быть, что наше возвращение в порт откладывается до завтрашнего вечера или даже послезавтрашнего утра. Так что, боюсь, расследованием все-таки придется заняться нам. Тем более, Никифор Терентьевич уже пообещал мне мой обычный гонорар.

— Вот… блин, — пробормотала я.

Что ж, хотя бы Марина будет счастлива. Она давно хотела присутствовать при одном из наших расследований, а тут возникала немалая вероятность, что ей доведется не только присутствовать, но и участвовать!

— Что ж, если вы вполне стряхнули с себя сон, берите ручку и бумагу, — распорядился Мурчалов. — Мне нужно, чтобы вы тщательно записали все обстоятельства дела. И еще, сходите к старшему помощнику, он выдаст вам список пассажиров и экипажа. Нужно разметить, у кого из пассажиров были нелады с Рогачевым, и кто при этом мог желать профессиональных неприятностей Соколовой… хотя не исключаю, что эти два исчезновения не связаны между собой.

Я только вздохнула. Шеф-то может, по кошачьему обыкновению, спать в любое время, а мне явно сегодня заснуть уже не придется!

И есть опять захотелось, несмотря на качку. Интересно, повара на камбузе уже встали и согласятся ли накормить меня в неурочный час?

Обычно я не из тех, кто по утрам жалуется на плохое настроение и ворчит. Но чаще всего я ведь и не бодрствую полночи, занимаясь расследованием, внезапно свалившимся как снег на голову! Поэтому не удивительно, что тем утром я была не в духе.

Я была не одинока: очень у многих пассажиров среди ночи началась морская болезнь, так что по-настоящему выспаться удалось единицам. К утру качка поутихла, но хорошей погоды предыдущего дня не наблюдалось: серое небо, серое море… Большинство пассажиров, выползших к завтраку, также казались несколько серыми. Очень многие и вовсе предпочли остаться в своих каютах.

Чтобы сделать всеобщее объявление, второму помощнику капитана Анисимовой пришлось пройти по каютам вместе со стюардами, уговаривая людей собраться к завтраку. В результате компанию, собравшуюся в салоне, нельзя было назвать жизнерадостной даже под страхом смертной казни. Люди выглядели бледно, немногочисленные генмоды — взъерошенно.

Интерьер также не добавлял радости: в окна салона еле сочился серый свет, все же слишком яркий, чтобы зажигать светильники; по стеклам молотил мелкий дождь и брызги от качки. В этих условиях белые скатерти, салфетки и столовое серебро, которые еще вчера выглядели богато и нарядно, казались угрюмыми и унылыми.

Капитан Басманов попросил слова. Это был совсем еще молодой человек, наверное, ровесник Орехова — да и то, чтобы понять, что ему уже есть тридцать, нужно было как следует приглядеться. Может быть, это такое правило для капитанов: походить на кого угодно, только не на капитана. Бергсхорн, живо мне запомнившийся командир «Прогресса», походил на библиотекаря. Басманов выглядел словно сутулый студент-отличник на какой-нибудь технической специальности.

Однако говорить он умел так, что верилось каждому его слову.

— Уважаемые пассажиры, — начал он. — К сожалению, наша увеселительная прогулка не может продолжаться согласно плану. Как видите, погода на море ухудшилась. Мы вынуждены встать на якорь. Как только позволят условия, мы тотчас вернемся в порт Необходимска. Пока же весь наш экипаж и я лично приложим все усилия, чтобы вы не скучали.

— Не такая уж это серьезная непогода! — воскликнул один из гостей. — Не поверю, что пароход с такими мощными паровыми машинами не сможет развить нормальный ход!

— Безусловно, мы можем двигаться со скоростью, ненамного меньше вчерашней, — кивнул капитан. — Однако пароход наш практически ничем не загружен, это значительно хуже, чем если бы мы шли с полными трюмами. Кроме того, эпицентр шторма находится в направлении города. С учетом всех этих соображений я принял решение переждать, и господин Орехов со мною согласился.

Несмотря на объяснительное содержание этой речи, прозвучала она твердо. Сразу чувствовалось, что никаких споров с собой капитан не потерпит.

— Не волнуйтесь, — продолжил он. — Шторм почти наверняка уляжется к вечеру. К завтрашнему утру вы будете в городе.

— А если причалить к берегу и добраться по суше? — взволнованно спросила какая-то женщина.

— Боюсь, что при данном рельефе местности причалить довольно сложно, — проговорил капитан. — Спускать шлюпку означает подвергать всех, севших в нее, опасности, которую легко можно избежать. Кроме того, от ближайшего населенного пункта, деревни Корниловки, вы все равно доберетесь до города в лучшем случае к поздней ночи.

— Почему? — спросил первый возмущавшийся, тот самый, который заговорил про ходовые качества парохода. — По суше тут не так далеко!

— Здесь нет железнодорожной ветки, вам придется искать лошадей и повозку, — пожал плечами капитан. — После ночного дождя дороги размокли. Может быть, и к ночи не доберетесь.

Я думала, после этого типчик угомонится. Но он, оглянувшись, вдруг воскликнул:

— А где профессор Рогачев? Неужели для него вы нашли возможность высадиться⁈

Капитан посмотрел на Мурчалова и Орехова. Шеф независимо вылизывал лапку, сидя на своем специальном генмодовском сиденье. Орехов еле заметно кивнул.

Дело в том, что еще ночью было решено не привлекать внимания к исчезновению Рогачева. Однако и врать об этом не представлялось возможным: в такой тесной компании долго это не утаишь. К тому же людям все равно пришлось бы сказать: если профессор не найдется до прибытия в порт, то первыми на борт парохода поднимутся инспектора ЦГУП и начнут всех опрашивать.

— Это еще одна причина, по которой мы вынуждены задержаться. Вчера ночью профессор Рогачев пропал, предположительно из своей каюты. К счастью, присутствующий здесь лицензированный сыщик Василий Васильевич Мурчалов согласился провести предварительное расследование перед передачей дела в центральное городское управление правопорядка.

Над пассажирскими столами тотчас взбух пузырь панических голосов; какие там вялые и зеленые — более оживленной компании мне еще видеть не приходилось.

— Неслыханно!..

— Так ему и надо, рогатому!

— Да спрятался небось где-то, только чтобы над нами поиздеваться!

— Мне лично все равно, меня ждут в городе сегодня, а не в понедельник!

— Никифор, это просто возмутительно с вашей стороны! Вы, в конце концов, организатор этого тура…

Мои глаза сами собой отыскали в этой толпе Серебрякова. Он единственный за своим столом молчал: не возмущался, не высказывал версии, не требовал немедленно найти способ вернуть его в город. Сидел, неподвижно глядя перед собой, бледный до чрезвычайности.

Никогда еще я не видела настолько напуганного человека.

М-да, вот и думай после этого, что он не замешан! Наверняка ведь знает что-то.

Между тем среди гостей царило бурление. Ни Басманов, ни Орехов даже не сделали попытки кого-то успокоить — очевидно, их многолетний опыт подсказывал, что в таком случае надо дать людям выплеснуть эмоции. Вот Орехов, перехватив взгляд капитана, поднял со стола стеклянный бокал и вилку, очевидно, собираясь привлечь внимание гостей старым проверенным методом. И неожиданно замер.

Я не поняла, что его так удивило, пока не заметила: болтовня за центральным столом вдруг начала стихать. Вот один гость прекратил сотрясать воздух, вот другая присела на место… не сразу я поняла, что центром этого спокойствия в шторме оказалась моя подруга Марина!

Да, стыдно сказать, в ночной суете я о ней порядком забыла, хотя и подумала разок, что ей, должно быть, понравится присутствовать при расследовании. Но поговорить с ней заранее, до всеобщего объявления, и дать знать, что происходит, у меня не получилось. Не потому что не было возможности, просто я об этом не подумала.

А Марина-то восприняла все случившееся как должное, и даже уже успокаивает тех, кто оказался рядом! Вот тронула кого-то за локоть, вот кому-то улыбнулась…

Гости за другими столами начали оборачиваться, прислушиваться к тому, что происходит за главным — и как-то постепенно в салоне воцарилась тишина, перебиваемая легким гулом. В этом гуле слышался спокойный голос Марины:

— Право, Анастасия Викторовна, — я вспомнила, что так звали директора цирка, Геворкян, — можно сказать, что программа развлечений на сегодняшний день внезапно стала еще интереснее. Конечно, и я бы предпочла попасть домой вечером воскресенья, а не утром понедельника, но ведь отдохнуть лишние полдня тоже хорошо!

— Совершенно с вами согласна, милочка, — невозмутимым тоном подхватила Геворкян. — Передайте мне, пожалуйста, апельсиновый сок. Я так полагаю, он свежевыжатый?

— Судя по всему — да. И очень вкусный.

Орехов поглядел на меня удивленно и как-то оценивающе.

— Ваша подруга — настоящее сокровище, — он произнес это очень тихо, не думаю, что еще кто-то, кроме меня, мог расслышать. — Как я и говорил, вы прекрасно подбираете кадры!

Я принужденно ему улыбнулась. Знал бы он, при каких обстоятельствах мы познакомились с Мариной! И кроме того, неужели он видит меня в роли директора по кадрам своего кумпанства?

В этот момент Серебряков поднялся со своего места, деревянным шагом пересек салон и остановился рядом с нашей группкой во главе самого большого стола.

— Капитан, — сказал он, обращаясь к Басманову, — Никифор, — тут он чуть поклонился Орехову. — Я понимаю, что это очень непросто устроить, но мне бы все же хотелось затруднить вас спуском лодки. Я думаю, что вполне сумею добраться от Корниловки до Необходимска до вечера, а дела в городе требуют моего неотложного присутствия.

— К сожалению, вынужден вам отказать, — спокойно возразил Басманов. — Я отвечаю за безопасность всех пассажиров. Спуск шлюпки подвергнет вас неоправданному риску.

— Я понимаю и готов рисковать!

— К сожалению, это решение не за вами. Да и кто удержит остальных пассажиров, которые будут настаивать на том, чтобы им тоже разрешили сойти на берег?

— Никифор… — Серебряков обратил умоляющий взгляд на Орехова.

Тот только развел руками.

— Прости, Виктор, но глупо было бы с моей стороны нанимать специалиста для управления сложнейшей машиной, а потом игнорировать его слова! Да и с точки зрения Уложения для пассажирских судов на борту этого парохода у меня лишь чуть больше прав, чем у любого из вас — в том смысле, что я могу распоряжаться кое-каким грузом. Но все мореходные решения остаются за командой. Я не собираюсь спорить с капитаном Басмановым.

— Вы меня губите, — проговорил Серебряков неживым тоном, потом довольно фальшиво рассмеялся. — Разумеется, в фигуральном смысле… Ну что ж, тогда, пожалуй, пойду прилягу в каюте.

Он развернулся и тем же деревянным шагом пошел прочь. Мы с шефом переглянулись.

— Вот с него и начнем расспросы, — задумчиво проговорил шеф. — Только сначала осмотрим еще раз каюту Рогачева.

Каюта Рогачева представляла собой такой же люкс, как тот, куда поселили меня с шефом: две маленькие спальни и гостиная. Только диванчик, точно такой же, как стоял у шефа, был втиснут в эту общую комнату, а освободившееся место в большей из спален занимал низкий лежак — как раз подходящий для более крупного рогатого животного.

Точно так же, как и шефова постель, располагался этот лежак под окном.

Окно уже успели закрыть, чтобы ветром не заносило дождь и брызги. Однако, как сказал шеф, ночью оно было открыто, и из него на лежак успело накапать порядочную лужу. И верно: когда я пощупала перину и покрывало, они были влажными.

Кровать была заправлена: профессор либо не ложился вовсе, либо ложился, не разбирая постель.

— Скорее, второе, — сказал шеф. — Я нашел поверх покрывала немного бело-рыжей шерсти… Впрочем, это ни о чем не говорит: даже при наличии самых заботливых камердинеров шерсть имеет свойство оседать по всей комнате.

Я только вздохнула: мне ли не знать! Прохор и Антонина вечно ворчали на этот счет — мол, мебель приходится все время приводить в порядок. Что касается меня, то мне приходилось самостоятельно счищать серую (а потом и рыжую) шерсть со своих нарядов. Отчасти именно поэтому я стараюсь носить темные платья!

Под руководством шефа я еще раз добросовестно проверила бумаги профессора (несколько научных докладов на предстоящую осенью конференцию, ни один из которых не был написан кем-то из пассажиров судна) и его багаж (три черные шелковые шляпы и три попоны, все совершенно одинаковые — не очень понятно, зачем Рогачев брал столько запасных). Плюс еще кое-какие мелочи, необходимые в пути, вроде волосяной щетки и набора для полировки рогов. Ничего интересного. И, разумеется, ровным счетом ничего, что навело бы на мысль о том, как и почему пропал профессор.

Но, может быть, шеф заметил больше, чем я?

Однако, когда я спросила об этом, Мурчалов только головой покачал:

— Я надеялся, что утром, на свежую голову и при дневном свете, я обнаружу что-нибудь, что вчера упустил. Однако все это продолжает оставаться таким же загадочным. Ни малейшего следа злоумышленника!

Правда, защелка на двери в спальню профессора была повреждена, но шеф заверил, что это было сделано вчера, когда экипаж парохода сюда вломился. До этого дверь оставалась абсолютно целой.

— И все-таки никакого сходства с исчезновением мышей нет, — сказала я. — Там дверь каюты была открыта. Тут закрыта. Там они никак не могли выпрыгнуть сами в окно, а здесь профессору ничего не стоило вылезти.

Это была сущая правда: как и наше, окно профессора выходило на прогулочную палубу. Причем находилось на небольшой высоте: и человеку, и козлу ни малейшего риска.

— Допустим, он и вылез, — согласился шеф. — А комнату не отпер изнутри и окно за собой не закрыл, потому что намеревался вернуться тем же путем. Вопрос в том, что его на это побудило… Вы помните чопорность Рогачева: по-вашему, генмод, который носит котелки и попоны, станет пользоваться окном вместо двери? Да еще там, где его могут увидеть. Думаю, не станет без очень веской на то причины. Вот мне и интересно, что же на палубе его так заинтересовало.

Я пожала плечами. В самом деле, тот еще вопрос. Но взять в толк, какая связь с мышами тут чудится шефу, я никак не могла. Мышей, скорее всего, в самом деле выпустил один из научных противников Соколовой, и тут она виновата сама — нужно было лучше стеречь свою импровизированную лабораторию.

А вот куда делся Рогачев, гораздо интереснее. Он не маленькая мышь, его на корабле просто так не спрячешь. Если он успел отплыть на берег до того, как погода испортилась, то на чем? Наверняка лодки все сосчитаны: если бы хоть одной не достало, экипаж сразу бы сказал…

Все же я задала шефу этот вопрос: проверили ли лодки?

— Да, разумеется, — кивнул Мурчалов. — Немедленно. Все на месте. Полагаю, от места нашей стоянки можно было бы добраться до берега и просто вплавь, но выбраться на те утесы… — он с сомнением покачал головой.

— Козлы славятся умением лазать по скалам, — предположила я.

— Во-первых, не всякие козлы. Во-вторых, сомневаюсь, что Рогачев оттачивал это свое умение. В-третьих, есть большая разница даже в том, чтобы просто карабкаться по скале, и в том, чтобы выбираться на эту скалу из неспокойного моря. Мокрый камень очень скользок, знаете ли… Ну ладно. Здесь я больше никаких зацепок не вижу. Пойдемте поговорим с Серебряковым.

Наконец-то! По мне так, с этого и надо было начинать.

Серебряков нервничал и даже не пытался этого скрыть. Каюта у него была не такая люксовая как наша: всего одна комната. Однако казалась, пожалуй, даже попросторнее, и обставлена не с меньшей роскошью. Он метался от одной стены к другой, раскрасневшийся, даже несколько вспотевший. Почему-то я обратила внимание, что окно в этой каюте было уже наглухо закрыто, несмотря на то, что непогода уже улеглась.

— Анна Владимировна, господин Мурчалов, — поприветствовал он нас. — Кажется, с господином Мурчаловым мы не представлены? Но вас все здесь знают, вы меня извините, что я так попросту…

При этом глаза у него бегали, он отчаянно дергал свой модный серый галстук, некрасиво сминая плотный дорогой шелк.

— Ничего, — мурлыкнул шеф, чрезвычайно внимательно наблюдая за Серебряковым через щелочки глаз. — Тоже очень рад с вами познакомиться. Ваше выступление вчера вечером доставило мне истинное удовольствие. Мало кто может так ловко шутить над генмодами, не скатываясь в оскорбления.

На миг лицо Серебрякова просветлело, на нем даже появилась искренняя, хотя и замученная улыбка.

— Да, это было крайне непросто! — воскликнул он. — Тем более, что у меня вообще мало опыта общения с генмодами, я очень боялся обидеть ненароком… — тут он смутился и неожиданно слегка порозовел. А уши даже не слегка — прямо-таки запламенели.

«Либо он гениальный актер, либо он все же говорил правду, когда объяснял свое нежелание знакомиться с Мурчаловым стеснительностью и неопытностью», — подумала я с некоторым удивлением.

С учетом всего, что я знала о Серебрякове, и то, и другое выходило одинаково вероятным.

— А позволите ли спросить, — мурлыкнул шеф, — на какой стадии находятся ваши переговоры с Анастасией Викторовной? — то есть, вспомнила я, с Геворкян. — Пригласила ли она вас на гастроли?

— К сожалению, не то чтобы, — вздохнул Серебряков. — Вчера вечером она разговаривала со мною на редкость благосклонно и спросила, не отправлял ли мой агент заявку на выступление в ее заведении… Но такие разговоры еще ничего не значат. Я, признаться, надеялся, что она первая предложит мне контракт.

— Очень жаль! — воскликнул шеф. — По-моему, с вашим талантом вы сможете собирать большую кассу… Ну да ладно. А почему тогда, скажите пожалуйста, вы так хотели сегодня сойти на берег вместо того, чтобы обхаживать госпожу Геворкян и дальше? По-моему, нынешняя задержка в наших планах должна быть для вас подарком судьбы. Гости скучают, вы можете вполне выступить еще один-два раза…

Серебряков побледнел, глаза его забегали. Вдруг он, кажется, нашелся.

— Именно поэтому! — воскликнул он. — Меня бы попросили выступить, а у меня больше нет готовых номеров, подходящих для публики из Необходимска! Только всякое сарелийское старье. А, согласитесь, не могу же я рассказывать вашей веселой публике, как я стал причиной гибели человека! Этот номер только в нашей Империи принимают с восторгом…

Мурчалов аж приподнялся на задних лапах, хвост его распушился.

— Стали причиной гибели человека? И вы так спокойно это признаете?

Серебряков замахал руками, что в маленькой каюте чуть было не привело к урагану.

— Что вы, что вы! Ничего криминального! Эту историю рассказал мне один из приятелей по реальному училищу, я только слегка ее изменил… Там ничего особенного, просто они встретили загадочного голого человека в лесу, который просил о помощи, и они ему не помогли, потому что испугались, что он оборотень, и он, скорее всего, замерз. Меня при этом не было! Но в нашем жанре все номера рассказываются от первого лица, такое уж тут правило. Иначе не вызовешь у слушателей должного сопереживания.

— И такие истории действительно нравятся сарелийской публике? — искренне удивился шеф. — Они… вы считаете их смешными?

— А это уж как рассказать, — развел руками Серебряков. — Я обычно срывал невероятные аплодисменты с этим номером. Я знаю, как это сделать — но увольте, если понимаю, почему! Мне в самом деле пришлось полностью менять подход, чтобы переключиться на международную публику.

Я подумала, что Сарелия — странное место, пусть даже Необходимск когда-то входил в ее состав. Вряд ли соберусь туда поехать. Еще подумала, что Серебряков — невыразимо мутный тип.

— И все же, — проговорил шеф, оборачивая хвост вокруг передних лап, — предлагаю вам как можно скорее переработать несколько готовых номеров, потому что никуда вы с парохода в ближайшее время не денетесь.

И тут Серебряков выдал загадочную фразу.

— Ох, если бы! — воскликнул он.

Потом спохватился тому, что реакция вышла странная, криво улыбнулся и проговорил:

— Да, я думаю, мне придется подняться на высоту положения и научиться искусству импровизации… Увы, это не самая моя сильная сторона. Но, я слышал, у вас в Необходимске об оборотнях шутить можно? Вы в них не верите?

Я тут же вспомнила об Эльдаре Волкове — самом настоящем оборотне, которого можно было зачислить если не в мои друзья, то уж, по крайней мере, в добрые приятели. Особенно после того, как он этой весной помог мне выбраться из ужасного культа, где я чуть было не потонула с головой. Мне тогда было стыдно просить помощи у шефа, а у Эльдара почему-то не стыдно: возможно, потому, что он был даже моложе меня и видел меня в самых плачевных обстоятельствах, когда мы вдвоем выбирались из подпольной лаборатории Милены Златовской.

— Знаете, не советую, — сказала я неожиданно для себя. — А то вдруг оборотень окажется среди публики?

Серебряков решил, что я шучу, и расплылся в облегченной улыбке: обрадовался, что мы снимаем его с крючка.

— И что, укусит?

— Напишет жалобу в городской совет, — хмыкнул Мурчалов. — Наши оборотни — известные любители бюрократии.

Что да, то да: тот же Эльдар — на редкость правильный и законопослушный товарищ. Он даже в полиции работает на полставки. Не уверена, правда, что это видовая черта всех оборотней, но, если они привычны к стайной иерархии, то очень может быть!

Серебряков снова засмеялся, но этот смех снова вышел ненатуральный. И потел он все сильнее.

Я уже не сомневалась, что он что-то от нас скрывает и скрывает на редкость плохо… или это многослойная ловушка, подготовленная с тончайшим психологическим расчетом! Интересно, что думает по этому поводу шеф?..

Шеф подумал-подумал и спросил такое, чего я вовсе не ожидала:

— А что, Виктор Александрович, вы не знаете, экспериментировали ли ваши родители с чем-то, имеющим отношение к морю?

Серебряков сделался белый как мел.

— В-вы тоже подозреваете, да?.. — он вдруг рухнул на кровать и закрыл лицо руками, как будто у него враз кончились силы. — Это кракен! И он пришел за мной!

— Чушь! — заявил шеф, раздраженно встряхивая хвостом. У него даже усы растопырились, а уши прижались: как всегда, когда он был чем-то недоволен. — Чушь и профанация! Никакого кракена нет и быть не может!

Мы заперлись с шефом в нашей каюте, чтобы как следует обсудить результаты откровений Серебрякова. Присутствовала также Марина: она очень попросила, и шеф не нашел причин, чтобы ей отказать. Честно говоря, мне показалось, что он заранее подольщается к Марине с умыслом: присмотрел ее как хорошего репетитора для Васьки и боится, что она не найдет для нашего котенка времени.

Заодно пришлось ее посвятить в историю со Златовскими подробнее, однако это было уже мелочью: Марина, со свойственной ей наблюдательностью и аналитическими способностями, уже и так о многом догадалась.

— Почему не может? — спросила я. — Златовские занимались генетическими экспериментами, причем вы сами говорили, что Милена у них была скорее организатором, а основные лабораторные работы тащил на себе ее муж. Значит, логично предположить, что с ее смертью они немного потеряют…

— До чего вы еще наивны, Анна! — раздраженно бросил шеф. — Вы не представляете, что такое гибель хорошего администратора, особенно если этот администратор был еще и соавтором, и группой поддержки… Но это все не так важно. Самое важное, что Златовские, да, занимались генетическими модификациями — но в скольких, по-вашему, направлениях они могли подвизаться⁈ Контрольные булавки, эксперименты на людях — это уже одно! Выведение тех псевдокофейных плантаций — уже два!

— Плантациями они занимались, видимо, только чтобы получить дополнительный доход, — заметила я. — А эксперименты на людях у них едва вошли в реальную фазу: они хотели экспериментировать с… — тут я запнулась, потому что чуть не проговорила «с оборотнями», но про Эльдара Марина не знала, и с моей стороны было бы неделикатно ее посвящать. Да и необходимости в этом не было. — … со мной, — вывернулась я. — Значит, они не могли не заниматься чем-то еще. Почему не морскими монстрами?

— Потому что это невозможно! — воскликнул шеф. — Мы ведь с вами уже говорили об этом. Генмоды были выведены путем неожиданной удачи: рекомбинация генов животных и оборотней под воздействием эннония дала такой вот спонтанный превосходный результат… который никто так и не смог повторить. Но никому не удавалось воздействовать на генетический склад рыб или насекомых! Или кем там должен быть кракен — гигантским кальмаром?

— И слава Аллаху, — пробормотала Марина. — Не представляю, как бы я учила маленьких тарантулов! Или кальмаров, если на то пошло. Я даже плавать не умею.

— Вот-вот, — поддержал шеф. — У современной науки просто нет средств работать с таким! Может быть, когда доведут до ума те гигантские электрические микроскопы, о которых заговорили недавно, но точно не сейчас.

— А что если Златовские уже такой микроскоп построили? — я никак не желала сдаваться, хотя уже чувствовала, что шеф, скорее всего, прав. — Например, с помощью Стряпухина? Мы так в точности и не знаем, сколько времени он работал с Соляченковой… и сколько времени на нее работали Златовские — тоже.

— Все может быть, — проговорил шеф, — я слишком давно занимаюсь сыскным делом, чтобы утверждать, будто некоторые вещи категорически невозможны. Но вы сейчас явно хватаетесь за соломинку! Кроме того, даже допустим, что Златовские и в самом деле вывели этого, как выразился наш фигурант, кракена — я все равно не вижу ни малейшего смысла ему атаковать наш пароход.

— Может, Серебряков прав, и отец хочет его убить? — спросила я. — А для этого натравил на него свое создание?

— И тот перепутал свою цель сначала с мышами, потом с генкозлом? — фыркнул шеф. — Согласитесь, что это как-то уже чересчур и попахивает авантюрными романами. Нет, если бы Златовский хотел уничтожить своего отпрыска, гораздо проще было бы прибегнуть к иным способам — у него наверняка осталось немало знакомств после работы у Соляченковой.

— А что если все эти знакомства шли через его жену, а после ее смерти и ареста Соляченковой он остался в изоляции? — меня словно какой-то демон упрямства толкал под локоть. Знала, что надо уже согласиться и не злить раздраженного шефа (ему тоже нелегко далась вынужденная бессонница этой ночью), но не могла остановиться.

Шеф только вздохнул.

— Безусловно, бывают такие люди, которым проще натравить на кого-то лабораторное животное, которое сложно контролировать, чем нанять знакомого бандита… Или вот хотя бы послать того вашего собрата по несчастью, помните? Коленьку? Его ведь тоже не арестовали, когда брали особняк Гавриловой. Он ушел, и, скорее всего, не имея собственной воли, по-прежнему состоит при Златовском.

— Точно… — пробормотала я.

Стыдно сказать, про Коленьку — бездумную марионетку Златовских — я совсем забыла. Наверное, потому что не хотела о нем лишний раз вспоминать. Очень уж неприятно думать о нем, и тем более думать, что я могла бы быть такой же, если бы не сказочное, фантастическое везение.

— То-то же, — сменил шеф гнев на милость.

— Но вы ведь сами спросили Серебрякова об опытах его родителей! — не могла я взять в толк.

— Я думал, что, возможно, одной из побочных тем Златовского, также для зарабатывания денег, была работа с морской болезнью. Это многое бы объяснило. В частности, тогда он мог бы попытаться сорвать опыты Соколовой и, кто знает, одно из направлений работы Рогачева… — шеф вздохнул. — Тоже исключительно дурацкая версия: кроме присутствия на борту Серебрякова, никакими следами Златовского в этом деле не пахнет, но хоть что-то… Так что давайте обрабатывать список подозреваемых.

— А мне вот что интересно, — подала голос Марина. — Этот профессор Рогачев… как вы думаете, он жив? Или его убили? А если убили, то как и где спрятали труп?

Мы переглянулись.

— Труп бы утопили, — сказал шеф.

— А если бы он всплыл? — Марина приподняла брови. — Мне кажется, в шторм топить тела небезопасно — их может вынести на скалы. Да и вдруг бы кто-то с мостика увидел? Бесследного исчезновения не получится. А если его спрятали на корабле — то где?

Мы с шефом переглянулись, и нас обоих поразила одна и та же мысль: кухня на «Терентии Орехове» оборудована по последнему слову техники! И там даже есть огромный газовый холодильник, которым Орехов очень хвалился на экскурсии!

…А ведь освежеванную тушу козла можно, пожалуй, замаскировать под свиную или телячью!

Холодильник на пароходе оказался куда больше, чем мне представлялось: не крохотный чулан, а довольно большая комната. К счастью, мяса там было не так уж много: для нашей увеселительной прогулки его брали с не очень большим запасом. Но парочка свиных туш и одна телячья там имелись.

Второй помощник капитана Анисимова переговорила с поваром, и холодильник для нас открыли. Более того, помощник повара тщательно осмотрел туши, сказал, что они по счету и что козлятиной тут даже не пахнет — ни в прямом, ни в переносном смысле. Так что мы можем успокоиться: где бы ни был Рогачев, он точно не пойдет на корм пассажирам.

— На корм рыбам он пойдет… скорее всего, — мрачно проговорил Мурчалов. — Не представляю, где еще на корабле его можно спрятать! Мы с Ореховым даже капитанскую каюту осмотрели. Анна, вы знаете, я редко расследую дела об убийствах. Но при том я так же редко оказываюсь в тупике, когда мы даже не знаем, имеем ли дело с похищением или с убийством — да при том у нас нет ни тела, ни следов крови!

— Со Стряпухиным тоже было непросто, — напомнила я. — Начали дело прошлой осенью… или в конце лета? — я слегка запуталась в датах. — А по-настоящему закончили только недавно!

— И то даже не закончили, — вздохнул шеф. — Вы знаете, что я считаю себя знатоком человеческой натуры. И мне до сих пор непонятно, как человек с такими убеждениями, как Стряпухин, мог заняться разработкой усиливающей контроль антенны для Соляченковой.

Я только плечами пожала. Сама я ничего необыкновенного тут не видела: увлекся человек необычной инженерной задачей, с кем не бывает. А может, Соляченкова его по-женски очаровала, она ведь не опереточная злодейка с бородавкой на носу! И вообще, если отчет передан в криминальный отдел ЦГУП — а именно туда мы и отправили его пару недель назад, — то все, преступление раскрыто. С моей точки зрения, по крайней мере. Но у шефа, конечно, свои соображения.

После этого мы начали опрос свидетелей — то есть пассажиров парохода — и продолжали его до самого обеда. Ничего интересного не выяснили. То есть нет, выяснили, конечно: взвинченные люди готовы были валить друг на друга что угодно и обвинять коллег в самых ужасных грехах. Однако, как оказалось, почти ни у кого исследования не были связаны ни с темами Рогачева (он, вопреки моим ожиданиям, занимался не генетикой, а микроорганизмами и вирусами), ни с морской болезнью Соколовой.

Кстати говоря, Соколову с ее мышами все жалели куда больше, чем предположительно почившего козла Матвея Вениаминовича.

Мы, правда, не успели поговорить и с третью пассажиров, — все же Орехов собрал огромную компанию! — когда прозвенел колокол на обед.

Большие столы в салоне снова разделили на маленькие — видно, чтобы снизить накал страстей. Однако это не очень помогло: все равно все живо разговаривали между собой, переходили с места на место, и гул стоял невообразимый.

Людей не отвлекала даже исправившаяся погода: дождь прекратился, небо явственно просветлело. Стало видно, как ветер гонит по нему клочки облаков. Пожалуй, уже можно было двигаться и к городу, но мы почему-то стояли. Должно быть, капитан Басманов осторожничал, зная, что у Необходимска ветер и волны сильнее.

Марина в этой буре возмущения была островком спокойствия: к нашему столику не раз подходили, спрашивали ее мнения. Это показалось мне странным — кто она такая, в конце концов, не предпринимательница, не научный авторитет. А все-таки к ней прислушивались. Может быть, потому, что она отвечала всем спокойно и доброжелательно, с непоколебимой уверенностью.

И все-таки, раз столиков теперь стало много, и за каждым всего трое-четверо гостей, Марине не удавалось распространять свою успокоительную ауру на всех.

Видно было, сколько трудностей возникло у стюардов: гости ели не в лад, сложно было понять, когда делать перемены блюд. Мне стало от души жалко обслуживающий персонал. Орехову, видно, тоже, потому что на исходе трапезы он вдруг поднялся и замер так. По стакану стучать не стал и вообще никаких трюков не предпринял, но гул разговоров вскоре стих.

— Да, — сказал Никифор, как будто продолжал уже начатый с кем-то разговор, — безусловно, обстановка у нас не самая здоровая. С одной стороны, волнительная, а с другой — скучно. Неудивительно, что эмоции бурлят! Поэтому я попросил моего хорошего друга, которого вы уже слышали вчера вечером, немного скрасить нам ожидание известий. Сильвестр Сильвер, встречайте!

Гости зааплодировали — как мне показалось, с облегчением. В самом деле, когда сидишь, скованный обстоятельствами и ожидаешь непонятно чего, любое отвлечение будет кстати.

Серебряков встал и поклонился. Мне показалось, что в нем еще сохранялись остатки нервозности, хотя со времени нашей беседы он успел уже овладеть собой. Он снова вышел из обеденной зоны. Но теперь, правда, столики были переставлены, а инструменты музыкантов сложены все вместе подле пианино, так что Серебрякову пришлось встать не там, где вчера, а как раз напротив окна.

— Здравствуйте, здравствуйте, — он раскланялся еще раз. — Благодарю за такой теплый прием! Да, что и говорить, обстановка у нас на пароходе сложилась нервная. Хотя, доложу я вам, по секрету я думаю, что капитан Басманов не из-за шторма решил тут задержаться — просто ему претит мысль, что в порту Необходимска на его образцовом корабле найдут свободно бегающих мышей! Пятно на его репутации морского волка!

Люди заулыбались, но смешков пока не было.

— Вообще профессиональная честь — вопрос особенный, — продолжал Серебряков. — Вот вы все, здесь собравшиеся, специалисты каких поискать. Ну, не кривя душой, могу сказать — у всякого специалиста бывает момент, когда его за деньги просят профессиональную честь нарушить… Со мной тоже такое случалось. Поднимите руки, кого такая трудность не обошла.

Над столами начали медленно вздыматься руки. Шеф смотрел на все это прищуренными глазами: видимо, запоминал. В самом деле, подумала я, ведь тот, кто стоит за похищением мышей и Рогачева, должно быть, и правда нарушил профессиональные нормы! Хотя, конечно, вряд ли преступник вот так сразу признается…

Но потом шеф — я глазам своим не поверила! — встал на задние лапы, передними оперся о стол и одну переднюю лапку приподнял!

— Спасибо, — с серьезным видом кивнул Серебряков. — Признавать это неприятно, конечно. А я вот с вами хочу поделиться как раз таким случаем из собственного опыта. Был я тогда молод — еще моложе, чем сейчас, — но совершенно безвестен. Рассказывал я по кабакам одну историю, которая нравилась очень публике. И вот однажды подходит ко мне такой господин — знаете, позолота везде, от зубов до цепочки часов — и говорит: так мол и так, нравится мне ваша история, хочу ее купить. А должен сказать, что у нас, артистов разговорного жанра, не очень принято рассказывать о том, что с тобой не происходило. Это как пригласить к себе даму, поставить на стол вино и устрицы, а потом сказать: простите, дорогая, у меня для вас нынче только деревянный!

Вот тут смешки раздались погромче.

— Привожу я ему эту аналогию. А он мне наклоняется к уху и эдак заговорщицки: «Да я, мой друг, должен буду публику на обеде у генерал-губернатора развлекать! А в этого старого хрыча ничего, кроме деревянного, и не залезет!»

Тут уже люди захохотали по-настоящему, несмотря на фривольный характер шутки.

— … И денег много, главное, предложил! — продолжал Серебряков. — Ну как много… Вот, думаю, погуляю на них! В кои-то веки и обедать, и ужинать буду! — снова смешки. — Целых два дня! — смешки погромче. — Ну, ударили по рукам. Одного не учли: история-то была про то, как меня отец в детстве на рыбалку взял, посадил за сетью глядеть, да так на реке и забыл. Господин с позолотой так рассчитал, что генерал-губернатору история понравится: он был заядлый рыбак. Только того не учел, что сам не то что удочку в руках не держал, но и реку видел только на картинках…

Публика снова начала посмеиваться в предвкушении.

— Дальше я с чужих слов передаю, самого меня на том званом обеде не было. А обед был роскошный: стол персон на сто, люстра хрустальная — такая, знаете, в которой тридцать сервизов можно спрятать! — я тут же вспомнила монументальную люстру в доме Галины Георгиевны Байстрюк, которая фигурировала в одном из наших с шефом предыдущих дел. — И вот, когда обед уже к исходу, и гости уже от еды осоловели, скучают — да и главное сделано, зачем пришли: столовое серебро уже по карманам припрятано… — опять смех. — … Начал, значит, господин с позолотой эту публику развлекать. Говорит, «пошли мы с отцом на рыбалку, дал он мне удочку…» А генерал-губернатор тут же перебивает: на кого пошли, говорит? То есть хочет знать, на какую рыбу. Господин с позолотой не понял, думал, глуховат стал генерал-губернатор. Говорит погромче: «На рыбалку, ваше превосходительство!» Тот переспрашивает, недовольно так: «Да нет, на кого пошли, говорю⁈» Имеет в виду, на окуня там, на осетра, на купальщиц из камышей тайком поглазеть, — зал развеселился еще сильнее. — Да, судя по женским смешкам, тут многие ходили если не на купальщиц, так на купальщиков… А золотозубый не понял, думает, что хозяин опять не расслышал. Набрал побольше воздуха в грудь и как гаркнет со всей силы: «На рыбалку!!!» Тут серебро столовое зазвенело, люстра закачалась. Генерал-губернатор отшатнулся. А наш позолоченный продолжает громче прежнего: «И ВОТ СИЖУ Я, НА ПОПЛАВОК СМОТРЮ…»

Эти слова Серебряков проорал уже со всей силы. Публика хохотала в голос: комический эффект был силен! Либо Серебряков лукавил насчет того, что у него не было готового материала для выступления в Необходимске, либо он и впрямь за истекшие часы стал гением импровизации.

Я и сама подалась вперед в предчувствии эффектного финала. Мне думалось, я догадалась, куда клонит история: в конце на генерал-губернатора должна упасть люстра!

Однако концовка вышла еще эффектнее, чем мы того ожидали.

Окно за спиной Серебрякова выходило на прогулочную палубу — кстати говоря, на ту же самую, что и окно каюты Рогачева. Поскольку я безотрывно наблюдала за артистом, мне было отлично видно, как вокруг поручня обвился какой-то толстый серый шланг или хлыст. «Какие-то палубные работы?» — подумала я с удивлением.

Хлыст словно бы подтянулся, оборачиваясь вокруг поручня сильнее, потом над палубой взметнулось сразу несколько таких же серых не то хлыстов, не то щупов. Очень толстых, толще, чем пожарные шланги. Два из них ударили в окно прямо за спиной Серебрякова.

Звон и грохот был силен, но все случилось так быстро, что никто из гостей даже не вскрикнул — а сам Серебряков не успел обернуться. Он начал поворачиваться, одна рука потянулась к галстуку, рот медленно приоткрылся… а серые щупы уже обхватили его вокруг туловища и выдернули прочь из салона, как морковку из грядки.

В воцарившейся на миг тишине раздался громкий плеск. Потом кто-то завизжал.

Сразу несколько человек вскочили с места и кинулись к разбитому окну. В числе прочих, разумеется, капитан Басманов, его второй помощник Анисимова (старший помощник стоял вахту в рубке), Орехов, ваша покорная слуга, Мурчалов, Марина и — к моему удивлению — доктор Соколова, такая же встрепанная, как и вчера. Похоже, состояние ее прически не зависело от нервных переживаний, а пребывало в неком первозданном хаосе постоянно.

Правда, полный состав этой импровизированной спасательной партии я заметила уже позднее — тогда ужас и любопытство поволокли меня словно на аркане, и я не видела ничего, кроме залитой лужами палубы и темно-зеленой морской воды за бортом парохода.

Я набрала такую скорость, что с силой ударилась грудью о фальшборт, еле успела выставить руки, чтобы немного затормозить; платье на груди сразу же промокло. Внизу, в волнах, я разглядела темноволосую голову Серебрякова. Он пытался приподняться над волнами, что-то выкрикивал, но слов было не разобрать. Тут же я увидела, как еще один серый шланг — щупальце? — захлестнул ему рот.

Прямо у меня над ухом бахнул выстрел.

Я обернулась и увидела Анисимову, сильно побледневшую, которая целилась по щупальцу из револьвера.

— Ведь убьете Серебрякова! — ахнула я, но за руку ее не схватила: на самом деле я не испытывала полной уверенности, что она поступает неправильно.

Чуть дальше от нас Орехов, услышав мой возглас, опустил револьвер. Интересно, а он-то зачем при оружии?..

И одновременно я пожалела, что не достала свой собственный пистолет: шеф был прав, Прохор в самом деле положил его на дно нашего чемодана. Можно было бы и вооружиться, раз на пароходе начали твориться какие-то странные дела!

Тут Серебряков окончательно ушел под воду с тем, чтобы больше не появиться. С ним исчезли и щупальца, и на морской ряби не стало ничего заметно.

— Что это было? — рядом со мною о парапет оперлась Марина. — Ты разглядела?

Щеки у нее раскраснелись, в глазах пылал азарт.

Я покачала головой.

— Какое-то морское животное…

— Кракен?

Марина, конечно, тоже вспомнила откровения Серебрякова об экспериментах его родителей!

Мне оставалось только сглотнуть. Понятно, почему шеф посчитал слова сарелийского комика пустыми страхами, но если бы мы только прислушались к ним! А с другой стороны, что с того, что даже бы прислушались? Как будто мы могли предвидеть, что этот «кракен» окажется такого гигантского размера, и что его щупальца смогут без всякого труда похитить Серебрякова прямо из салона! Это уже какая-то ненаучная фантастика!

— Чем он здесь питается? — пробормотала у меня за спиной профессор Соколова. — Не думаю, что прибрежная акватория способна поддержать хищника такого размера…

Я обернулась к ней. За забрызганными стеклами очков ее глаза пылали энтузиазмом научного фанатика. Очевидно, даже не зная о «кракене», она безошибочно определила в подводном животном гигантского осьминога либо кальмара.

— Я думаю, — сказала Марина, отрываясь от поручня, — его подкармливали наземными животными. И тогда ясно, куда делся профессор Рогачев.

— Хм, — пробормотала Соколова. — И мои бедные мыши… — она вздохнула. — Знаете, а мне их жальче, честное слово!

И вдруг она начала натуральным образом всхлипывать!

Импровизированный совет собрался тут же, на мокрой палубе — с похищения Серебрякова и пяти минут не прошло. Участвовали Орехов, шеф, капитан Басманов — и мы с Мариной, на правах помощников шефа. Остальных любопытствующих, включая Соколову, которая бурно возмущалась и говорила, что имеет право присутствовать, Анисисимовой удалось затолкать обратно в салон, а затем и дальше, в коридор. Я слышала, как она командовала: «К окнам никому не подходить!», и как кто-то пытался с ней спорить.

К счастью, стюарды пришли на помощь. Ну что ж, хотя бы тут можно было не волноваться.

— Нужно полным ходом вернуться в город и связаться с управлением правопорядка, — приказным тоном проговорил Орехов. — Капитан, я понимаю, что вы не хотели рисковать с погодой…

— Полчаса назад я получил сведение, что шторм в окрестностях Необходимска улегся, мы как раз проверяли машины перед запуском, — покачал головой капитан Басманов. — Это не проблема.

— А я не согласен, — произнес Мурчалов. — Если уйдем сейчас, Серебряков может быть убит. И Рогачев тоже, если он еще жив.

— Вы полагаете, есть вероятность, что они живы? — Орехов посмотрел на шефа, который, подслеповато щурясь, сидел у меня на руках.

— Если организатор похищения именно тот, кто я думаю, такая вероятность существует, — произнес шеф. — Разумеется, в ЦГУП нужно дать депешу. К счастью, это можно сделать и по телеграфу. Но у нас здесь на корабле несколько человек с боевым опытом и оружием. А в лаборатории Златовского вряд ли хорошая охрана. Он совершил роковую ошибку, когда выдал себя. Думаю, мы сможем с ним сразиться.

— Да, но где эта лаборатория? — резонно спросил капитан. — Вы собираетесь обшаривать все скалы на предмет подводных пещер?

— Все и не нужно, — шеф вывернул шею, чтобы посмотреть на меня. — Аня, я слышал, вы вчера спрашивали Никифора Терентьевича о служебных туннелях в Красных гротах?

— Что за служебные туннели? — заинтересовался Басманов.

Я вкратце описала железные скобы и маленькую дверь, которую видела во время увеселительной прогулки вчера. Боже мой, это и впрямь произошло только вчера — а казалось, что прошел как минимум месяц!

— Железные скобы — это понятно, ими действительно пользуются обходчики, когда проверяют безопасность гротов, — задумчиво проговорил капитан. — А вот никакой двери я лично не знаю, хотя уже два года вожу прогулочные пароходы. Может быть, стоит спросить у моего старшего помощника, он на этом маршруте еще дольше.

— Не стоит, — шеф попытался взмахнуть хвостом, обнаружил, что тот прижат, и вместо этого сделал широкий жест лапкой. — Когда-то я расследовал дело о халатности, связанном как раз с содержанием этого городского заповедника. Уверяю вас, никаких тоннелей для доступа служителей в Красном гроте не прорыто. Там есть естественные пещеры, но город десятилетиями не может выделить средств на их исследование, а частным лицам запрещено туда соваться из-за риска обвалов.

— Значит, кто-то все же сунулся, — Орехов потер подбородок. — Да, в таком случае Василий Васильевич, несомненно, прав. Поступим так. Капитан, вы не имеете права рисковать судном или пассажирами. Вы поведете «Терентия» обратно в порт. Я же возьму несколько человек из команды и высажусь в Красных гротах…

— И меня возьмите, — твердо проговорила я.

Когда Орехов встретился со мной глазами, я добавила:

— У меня со Златовскими свои счеты.

— И меня! — вдруг подала голос Марина.

Мы все разом посмотрели на нее.

— А что? — она слегка порозовела. — Я умею стрелять! Аня, подтверди, мы ведь с тобой ходили в тир!

Да, было такое, мы действительно наведывались вместе в городской тир не далее как неделю назад. Но Марина показала настолько фатальное отсутствие таланта, что, уверена, выстрели она в небо, пуля обязательно попала бы ей в ногу. Вообще говоря, один раз пуля и отрикошетила от мишени, попав в защитный щиток рядом с ее головой…

Наверное, Никифору удалось что-то прочесть в моем лице. Он обернулся к Марине и веско проговорил:

— Но, госпожа Алеева, вам ведь так хорошо удается исправлять настроение моих гостей! Никто больше этим талантом не обладает, включая команду. В мое отсутствие просто жизненно необходимо, чтобы кто-то помог предотвратить панику.

Марина порозовела еще сильнее.

— Вы просто так говорите…

— Ну что вы! — Орехов улыбнулся. — Я ведь многоопытный делец. Использовать людей по назначению — мой главный талант. Даже если вы стреляете не хуже лесничего-следопыта, который попадает белке в глаз со ста шагов, все равно вы принесете больше пользы, успокаивая людей здесь, на борту. Да и труднее эта задача.

«А ведь он не врет, — пронеслось у меня в голове. — Он не просто ей льстит, он искренне верит в свои слова! Да и прав он, по большому-то счету… Хотя насчет таланта Марины, наверное, все же преувеличивает: вряд ли она так уж хорошо влияет на людей, ничего подобного я за ней до сих пор не замечала. Просто когда в панике кто-то сохраняет холодную голову, это действует на остальных отрезвляюще…»

Румянец покинул лицо Марины, она сделалась серьезной и сосредоточенной.

— Хорошо, господин Орерхов. Я постараюсь сделать все, что в моих силах.

— Никифор, если позволите, — он поклонился.

— Тогда Марина, — она протянула ему руку для пожатия.

Таким образом сложилась наша небольшая партия: Орехов, я, Мурчалов, от команды парохода — Анисимова, боцман Савин и еще двое матросов; кроме того, в штурме вызвались участвовать несколько человек гостей. В том числе, к моему удивлению, и господин Залесский, который мне по нашему короткому знакомству показался записным занудой и трусом.

Однако Орехов деликатно отклонил большинство предложений.

— Господа и дамы! — сказал он собравшимся (на сей раз сбор этот происходил не в просторном салоне на верхней палубе с выбитым окном, а в «зимнем» салоне уровнем ниже, где стюардам пришлось торопливо снимать чехлы с мебели). — Я понимаю, что многие из вас горят желаниям помочь нашим друзьям. Однако поймите, что в таком деле мы не имеем права рисковать большим количеством народу. Капитан Басманов разрешил мне спустить на воду две шлюпки. Однако гарантий возвращения ни для кого нет. Сам капитан также вынужден был смириться, что он не может отправиться на эту миссию — согласно Уставу пассажирского мореходства он не имеет права покидать корабль иначе как в случае его полной эвакуации. Прошу и вас отнестись с пониманием к тому, что мы также отберем не всех.

Мурчалов же шепнул мне потихоньку:

— На самом деле задача состоит в том, чтобы оставить на корабле тех, кто вызвался исключительно из вежливости или потому, что побоялся осуждения остальных. Нам нужны люди с подходящим опытом и уверенные в себе. И вот увидишь, именно они-то после речи Орехова останутся, остальные возьмут самоотвод.

Шеф оказался почти прав: в результате из гостей на участии в вылазке настаивали трое, однако один, ассистент Рогачева, явно трусил гораздо больше, чем желал участвовать, и после малейшего нажима Орехова («А вы уверены, что в случае чего доберетесь до берега вплавь? Если нет, то лучше не рисковать!») снял свою кандидатуру.

Осталось двое — один исследователь-генетик, отслуживший во флоте Необходимска, по фамилии Сарыкбаев (кстати говоря, генпес, один из трех генмодов среди ученой братии, считая Рогачева), и Анастасия Викторовна Геворкян. Последней Орехов попытался вежливо отказать, не намекая на ее возраст и пол, однако она с насмешкой проговорила:

— Мне когда-то и тигров укрощать приходилось. Я еще не настолько старуха, чтобы не управиться с каким-то там морским гадом, имея столько помощников!

Должна сказать, что директор цирка совсем не выглядела на свои пятьдесят с лишним лет. Она была высокой, одного роста со мной, крепкой, со свежим и румяным лицом.

Таким образом, экипаж двух шлюпок составился.

Лодки были спущены на воду быстро — не прошло и часа с момента, как неведомая тварь увлекла Серебрякова под воду. Правда, вопрос о том, выжил ли он — не удушила ли его неведомая тварь, затаскивая под воду, и не утопила ли, транспортируя к своему логову, — оставался открытым. Не меньше вопросов вызывала и судьба Рогачева, который отсутствовал значительно дольше, с прошлой ночи или вечера. Быть может, он и в самом деле был сожран, словно неразумное животное (при всей моей нелюбви к Матвею Вениаминовичу, меня передергивало при этой мысли), а быть может, еще оставался жив где-то в застенках, оборудованных Златовским?

Шлюпки покачивались на небольшой волне; яркое солнце, выглянувшее из-за туч, провожало нас в дорогу. Высокие отвесные утесы на подходе к Красным гротам вздымались из морских волн грозными сказочными великанами — как я и думала, при взгляде с воды они подавляли. Жаль, конечно, что мне было не до восхищения красотами, а то бы я уже прикидывала, как бы их получше нарисовать!

В той шлюпке, где оказалась я, все гребли, кроме меня и шефа. Даже Орехов греб, и на удивление споро, не хуже Анисимовой и матроса. Его плечи мерно двигались под спортивного покроя пиджаком, в который он переоделся перед вылазкой, и сразу делалось ясно, что эти плечи мощны и надежны.

С неожиданной грустью я подумала: а ведь Марина права! Как здорово было бы принять его ухаживания. Уверена, он помог бы мне и справиться с переходом к иному образу жизни, и от матери своей меня бы защитил, как и от нападок нашего именитого общества, вздумай оно возмущаться, что наследник крупнейшего в городе состояния женился «из низов».

Но даже сама эта мысль четко показывала: нет, на ухаживания я не отвечу. Не хочу отвечать. Может быть, Никифор и идеальный мужчина, может быть, я бы и согласилась разделить с ним чувственные удовольствия, буде он предлагал бы только это — но разделить с ним жизнь я не готова. И даже не знаю, почему. Просто и сердце, и интуиция говорили: «пожалеешь!»

Наверное, Марина права и в том, что я слишком молода и сама не осознаю своего счастья (она не говорила это прямо, но подразумевала, как мне показалось). Но… Я не успела додумать, в чем состояло это «но» — шеф, сидевший на носу, сказал:

— Подплываем! Госпожа Анисимова, не пора ли всем вооруженным достать оружие?

Так мы и сделали — а заодно проверили, хорошо ли затянуты на каждом ремни спасательных жилетов. Мне на сей раз не пришлось стыдиться: перед вылазкой я забрала Прохоров пистолет из чемодана и даже проверила, заряжен ли! (Правда, шеф мне все равно об этом напомнил, но это уже мелочи.)

На сей раз граница освещенной солнцем воды и тени внутри пещеры была не так резка: хотя солнечные лучи уже прорезали тучи тут и там, день в целом оставался пасмурным. Однако пересекали мы этот терминатор гораздо более напряженно. Весла бросили все, кроме матроса, тем самым замедлив ход лодки. Сидели, сжимая пистолеты. Наверное, всем нам казалось, что, стоит только заплыть в пещеру, как серые щупальца выхлестнутся из-под воды и утащат нас вниз…

Однако серых щупальцев не было, да и вода здесь просматривалась почти до самого каменистого дна. Ну, по крайней мере, на несколько метров вниз точно было видно, дальше все затягивало зеленоватой мутью. Может быть, крохотную рыбешку и не разглядишь, но огромный морской монстр не прошел бы незамеченным.

Едва мы вплыли под своды пещеры, шеф лапой зажег электрический фонарь, который мы до этого закрепили на носу. Особой необходимости в нем пока не было: под своды первого грота проникало достаточно света. Но с фонарем лично я ощущала себя как-то увереннее. За остальных не поручусь: все молчали. Только слышался плеск весел нашей лодки и лодки, следующей за нами.

— Где была эта дверь? — спросил Орехов. — В первом гроте?

Я покачала головой:

— Во втором.

Все это я уже говорила еще на пароходе, когда мы планировали нашу скороспелую «операцию». Возможно, Никифору стало не по себе от безмолвия, через которое мы плыли.

Первый грот миновали без приключений. Второй тоже, если не считать того, что мне не сразу удалось вспомнить, где я видела ту самую железную дверцу. Видно, она была запрятана значительно лучше, чем мне показалось в первый раз, и обнаружить ее можно было только случайно, да еще когда солнце падало под нужным углом. К счастью, моя отличная зрительная память пригодилась.

— М-да, — сказала Анисимова, обозревая отвесный каменный склон, поднимающийся из самой воды до этой железной двери. — Тут еще попробуй заберись.

— Я видела скобы, — сказала я. — Но они остались раньше…

Пришлось возвращаться к скобам. Стало видно, что они вели к узкому горизонтальному уступу примерно на нужном нам уровне — только-только чтобы пройти одному человеку и протиснуться в эту самую дверь. К счастью, там был протянут металлический трос, этакие импровизированные перила.

— Слишком опасно там идти, — покачал головой Орехов. — Любой станет отличной мишенью. Поэтому пойду я.

— При всем уважении, — Анисимова окинула его взглядом, — вы, господин Орехов, слишком корпусный. Там нужно кого постройнее, и с размером ноги поменьше. Поэтому пойду я.

— Пойду я, — перебила я ее. — Вы стреляете лучше. Будете прикрывать меня снизу.

Вообще-то я не была уверена, что Анисимова стреляет лучше. Но ей хватило присутствия духа оказаться при оружии и начать стрельбу, когда Серебрякова утаскивали под воду, а мне нет. Это много значило.

Кроме того, меня всю сжигало лихорадочное нетерпение пополам с леденящим страхом. Там, в этих каменных тоннелях, скорее всего, последнее прибежище человека, чья свобода не дает мне спокойно спать по ночам. Человека, чьи опыты наградили меня ночными кошмарами.

И там же, живой или мертвый, — Серебряков, перед которым я страшно виновата. Ведь взялась подозревать его на пустом месте, только потому, что он родственник Златовским! Как будто я не знаю, до чего это зыбкое основание — кровное родство, и что оно не делает человека ни единомышленником, ни соучастником… Я ведь тоже прихожусь Златовским кровной родственницей, а то и «дочерью» в том смысле, что они воспитывали меня первые десять-одиннадцать лет моей жизни!

В общем, у меня было много причин, чтобы напрашиваться в авангард.

— Но не лезьте туда в одиночку, — велел мне Орехов. — Скиньте нам веревку, чтобы мы поднялись по ней.

Я совершенно искренне кивнула. Меньше всего мне улыбалось одной проникать в логово Златовского, где он прячет неизвестно какие сюрпризы! Да и удастся ли открыть эту дверь снаружи?

Последнюю мысль я высказала вслух.

— Во всяком случае, попробуем, — решительно сказала Анисимова. — У нас есть с собой сварочный резак и даже немного взрывчатки.

— А вот взрывчатку в Красных гротах лучше не использовать, — возразил шеф. — Особенно без разрешения муниципальных властей. Но я думаю, что дверь открыть удастся.

— Почему? — спросила Анисимова.

— Предчувствие, — если бы шеф был человеком, он бы пожал плечами. А так просто очень пристально и внимательно осмотрел скобы. — Просто поднимите туда меня и, думаю, я найду способ.

Анисимова с недоверием посмотрела на меня, потом на Орехова, но нам обоим оставалось только руками развести. Я твердо знала, что шеф слов на ветер не бросает, да и Орехов успел неоднократно с Мурчаловым поработать и убедиться в его добросовестности.

Карабкаться по скобам оказалось непросто: они были мокрыми, ржавыми, а вбили их слишком далеко друг от друга. Как будто для кого-то великанского роста. Приходилось сперва цепляться за скобу над головой, потом подтягиваться, упираясь ногами в скалу. У меня, конечно, была страховка: обвязанная вокруг талии веревка, другой конец которой держал сидящий в лодке Орехов. Да и упади я, просто полетела бы в воду, это не так опасно. Но все равно приятного мало!

Кроме того, юбка путалась между ног. Вот когда я пожалела, что не взяла с собой свой специальный костюм, который использую во время операций: юбка-брюки и туфли на мягкой резиновой подошве. Очень бы он мне сейчас пригодился!

С другой стороны, последнее время я влипала в самые серьезные переделки без всякой специальной одежды, и ничего, выкрутилась! И сейчас выкручусь. Тем более, башмаки я всегда принципиально ношу удобные, ничего этакого модного, на каблуках. А удобная обувь — главное условие в любом деле!

Кое-как мне удалось добраться до самого верха, до того уступчика, который мы видели снизу, и уцепиться за трос. Перебирая руками вдоль металлизированного каната, который пачкал мне руки чем-то темным, я дошла до края расселины, скрывающей железную дверцу, и скользнула внутрь. Здесь места было побольше — перед дверцей оказалась невидная снизу площадка, на которой могло встать два или даже три человека, не мешая друг другу. Здесь даже нашелся торчащий из стены уступ, за который можно было закрепить веревку и сбросить ее вниз.

Так я и сделала.

Первым по этой веревке поднялся Орехов, потом Анисимова, за пазухой у которой восседал шеф. Наш гребной матрос остался в лодке. Ожидая своих товарищей по спасательной партии, я изучала дверь, насколько позволяло скудное освещение. Снаружи на ней была крохотная дырочка-глазок, и больше ничего. Ни следа замочной скважины или чего-то подобного. Как ее открывать, оставалось полнейшей загадкой. Однако если шеф уверен…

Тем временем, вторая лодка подплыла к нам, притерлась бортом.

— Хотите заграбастать все веселье себе? — крикнул оттуда боцман Савин. — Пустите и нас тоже!

— Не лезь поперек начальства! — ответила ему Анисимова. — Сейчас откроем дверь, освободим место для твоей туши, и можете тоже подниматься.

Затем она обратилась к шефу:

— Ну, Василий Васильевич, ваш выход. Вы обещали.

— И не отказываюсь от своих слов, — чопорно сказал шеф. — Опустите меня на камень.

Каменный уступ был забрызган водой и холоден. Шеф тут же начал брезгливо поджимать лапки: не привык ходить по такому. Однако он добросовестно обошел уступ, петляя между нашими ногами, словно самый обыкновенный домашний кот. Его пушистый хвост поначалу был опущен, потом вдруг взлетел вверх, словно вымпел на флагштоке.

— Нашел! — триумфально сообщил Мурчалов и сунул лапку в узкую щель, которую я даже не заметила. — Никифор Терентьевич, отойдите от двери, а то вас сейчас сбросит.

Орехов послушался. Шеф нажал на что-то в щели, раздался тихий щелчок, потом скрежет. Медленно-медленно железная дверь начала отворяться.

— Как я и думал, — с удовлетворением произнес Мурчалов. — Скобы расставлены на таком большом расстоянии специально, чтобы этот кракен, к какому бы виду он ни принадлежал, мог взобраться по ним. Но как морское чудовище откроет дверь? Никак, если только снаружи не предусмотрена специальная удобная для него кнопка… каковую мы и обнаружили…

Пока он объяснял это, Орехов и Анисимова уже прошли вперед, в темный тоннель, открывшийся за дверью. По скинутой веревке к нам поднималась Геворкян, за нею была очередь Савина, который как раз помогал Сарыкбаеву устроиться у себя за спиной в импровизированной обвязке.

Из генсобак получаются отличные полицейские, да и военные тоже; вот и на флот у нас их принимают с удовольствием. Однако при всех своих достоинствах забираться по веревке самостоятельно у них никак не получается.

Я поглядела в дыру черного хода. Представила, что по ней лезет неизвестного мне облика монстр с щупальцами. Содрогнулась.

— То есть, хотите сказать, шеф, что в любой момент оттуда нас может достать какая-нибудь гадость?

— Именно, — шефа то ли совершенно не смущала такая перспектива, то ли он отлично притворялся. — Поэтому рекомендую быть осторожнее!

— Так точно, господин сыщик, — раздался из тоннеля голос Анисимовой, который показался мне чересчур беззаботным. — Надо же, рассказать маме с сестрами — не поверят!

— Скорее всего, у вас и не получится ничего рассказать, — ответил ей мягкий баритон Орехова. — Все наши приключения Городской совет наверняка засекретит.

— Если уже не засекретили, — пробормотал шеф очень тихо, себе под нос. На сей раз его фраза явно не предназначалась для чужих ушей, и я не успела спросить, о чем он, потому что Анастасия Викторовна как раз влезла на уступ.

В отличие от меня, она подготовилась лучше и была одета в брюки и куртку спортивного покроя. По тому, с какой ловкостью действовала директор цирка, чувствовалось, что молодость у нее выдалась бурная, и что она не считала эту молодость совершенно оконченной.

— Ха, — сказала Геворкян, заглядывая в тоннель. — Не вижу особой опасности. Этим щупальцам тут будет не размахнуться. Главное, не терять голову и фонари, а все остальное не страшно.

Этот оптимизм мне показался несколько чрезмерным, но все равно стало легче. Очевидно, как и у Марины, у Геворкян был дар успокаивать людей.

Дождавшись Савина и Сарыкбаева, мы двинулись по узкому коридору.

Пришлось выстроиться гуськом — строители тоннеля явно не рассчитывали на процессию вроде нашей. Но, к счастью, каменный тоннель быстро кончился, и мы попали в обширную естественную каверну. Размером она была, наверное, с большой бальный зал, но потолок поднимался высоко — фонарь в руке Орехова его не освещал. Посредине масляно поблескивала темной водой огромная лужа.

— Интересно, насколько здесь глубоко? — спросила Анисимова приглушенным голосом.

— Если морское чудовище забиралось по скобам, значит, этот водоем с морем не сообщается, — пробормотал Мурчалов. — Но, возможно, оно тут отсиживается…

Мы все замерли, словно ожидая, что вот-вот темная пленка воды прорвется очередным щупальцем. Но все было тихо.

Орехов поднял фонарь повыше — и мы увидели позади лужи неаккуратную кучку костей. Сразу было видно, что не человеческих: люди пока не научились отращивать себе длинные черепа с рогами.

— А вот и Матвей Вениаминович… — довольно бесстрастно произнес Сарыкбаев, принюхиваясь.

— Не обязательно, — возразил Орехов. — Тут больше останков… Три или четыре скелета минимум. Или вы его унюхали?

— Что тут унюхаешь после такой мойки… — пробормотал Сарыкбаев.

— Теперь я склонен думать, что Рогачев действительно нашел здесь свой конец, как это ни печально, — проговорил шеф. — Похоже, что Марина Бикташевна была права: хозяин нашего монстра кормил его козами и овцами. И тот, разыскивая свою мишень на корабле, попросту учуял знакомый запах или услышал знакомые звуки — вот и решил подзакусить заодно.

— Какой ужас, — Анисимова прижала ко рту перчатку, все ее лицо выражало гадливость.

Я чувствовала полную солидарность с нею, но тошнота у меня к горлу не подкатывала, только ярость. Разумеется, Рогачев мне не нравился, но ни одно разумное существо не заслуживает закончить жизнь в чужом желудке! Убить Златовского мало за такое.

Сарыкбаев тихонько зарычал.

— О какой мишени вы говорите? — спросила Геворкян, которая сохраняла похвальное самообладание.

— Монстр разыскивал именно Серебрякова, это уже совершенно ясно, — проговорил шеф. — И, скорее всего, нашел его по голосу, когда тот начал рассказывать свой номер про выкупленный монолог — вспомните, ему ведь нужно было кричать по роли.

— Зачем хозяину монстра убивать известного комика? — спросила Анисимова. — Сильвестр ведь даже не шутил ни о чем подобном!

На сей раз Геворкян усмехнулась.

— Не такой уж он известный, госпожа второй помощник. Все сколько-нибудь значимые имена и у нас, и в Сарелии я знаю. Талантливый — да. Но сыро, сыро! Я думала предложить ему пробный договор, поработать на разогреве с обкаткой моими конферансье, тогда, может, через несколько месяцев и вышел бы толк.

— Тогда тем более не понимаю!

— А вот насчет Серебрякова я сомневаюсь, что он уже покинул эту юдоль скорби, — сказал шеф. — Его, скорее всего, хотели взять живым. Правда, неясно, как это животное могло транспортировать его столько времени под водой и не удушить, но и невероятным мне это не кажется… Вперед, господа и дамы! Скоро все выясним.

Так же гуськом мы обошли лужу, держа пистолеты направленными на нее. Лучи наших фонарей шарили по поверхности, но в толще темной воды ничего рассмотреть нам не удавалось. Все же чутье подсказывало мне, что никакого чудовища там нет. А вот где оно есть — большой вопрос…

Позади лужи нашелся еще один проход, прикрытый створчатой дверью. На сей раз дверь очевидно открывалась торчащим рядом рычагом. Орехов нажал на него, створки послушно разошлись, и мы попали… в гигантский подвал?

По крайней мере, именно такое впечатление производила эта комната. Не знай я, что перед нами логово сумасшедшего ученого, ни за что бы не догадалась. Двойка ему за творческий подход и оригинальность!

Во-первых, каменный пол комнаты был устлан деревянными досками, порядком промокшими и покоробившимися от воды. Во-вторых, вдоль стен здесь висели веревки и шланги, стояли ведра и лопаты, я даже ломик увидела. Стояли и непонятные агрегаты, один из которых очень напомнил мне газовую морозильную камеру, а другой походил на автоклав для стерилизации инструментов. Но ничего не было подключено. Все мертво, серо, запыленно. И в конце комнаты еще одна дверь, открываемая рычагом!

— Ну и анфиладу отгрохали, — заметила Анисимова, направляя фонарик на потолок.

Здесь этот потолок нависал куда ниже, чем в предыдущей пещере, и на нем заметны были следы обработки: кто-то эту пещеру обтесывал изнутри, придавая ей форму.

— Да, — сказал шеф. — Эти пещеры образовались не только естественным образом… Над ними явно поработали.

— Какова стоимость таких работ, как вы думаете? — задумчиво проговорил Орехов, глядя на Мурчалова.

Шеф хмыкнул.

— Не знаю. Зависит от стоимости труда… которая иной раз проходит мимо бухгалтерских книг.

В следующем за «подвалом» помещении оказалась классическая лаборатория, как я ее представляю: длинные столы с микроскопами и предметными стеклами, шкафы с лабораторными журналами… Только просторнее, чем большинство лабораторий, которые мне приходилось видеть.

Пол здесь был таким же мокрым, как и в предыдущих залах, и если бы не это, лаборатория казалась бы совсем покинутой: ничего тут не работало, пахло если и не пылью, то запустением.

А за очередной дверью в конце лаборатории внезапно оказался ход наружу: пологий каменный пандус, ведущий к забранному решеткой отверстию в склоне холма. Несмотря на то, что мы ни на секунду не выключали фонарики, дневной свет всех нас ослепил: пока мы были под землей, распогодилось, и белые пушистые облака мирно плыли в невинном синем небе. Как будто оно совсем недавно не обрушивало на нас серьезный шторм!

Отодвинув решетку (здесь рычага уже не было, но преграда легко ушла в превосходно смазанные пазы) мы попали на сильно вытоптанную лужайку. Неподалеку возвышался опрятный деревянный дом на высоком каменном фундаменте — типичная для здешних мест архитектура. Из-за угла дома высовывался какой-то хозяйственный сарай.

Ни следа ни нашего морского монстра, ни сумасшедшего ученого.

— … Интересное место для логова Златовского, — проговорил шеф, с недоверием оглядываясь кругом.

Я не могла не согласиться. Мне неясно было, что уместнее: сжимать пистолет покрепче и взводить курок, или, наоборот, опускать оружие, поскольку ясно, что ничего опаснее простуды от переохлаждения мы тут не поймаем.

— А на окнах-то в домике решетки, — вдруг сказала Анисимова. — Зачем бы это?..

В самом деле, в особенно неблагополучных районах Необходимска — вроде того, где располагалась лаборатория Ильи Резникова — решетки на окнах порой ставили, чтобы уберечь дома от грабителей или даже погромов. Но зачем они здесь, в деревенской глуши? Да еще и (я присмотрелась) на втором этаже?

Определенно, мы попали по адресу. Серебрякова, должно быть, держат именно тут.

В этот момент со стороны дома раздался треск, и прямо передо мной из травы выметнулся фонтанчик темной влажной земли.

— Ложись! — крикнул Сарыкбаев.

Еще один фонтанчик — да нет, фонтанище — взбух слева от меня. Этого было достаточно, чтобы я последовала приказу генпса и упала на землю, стараясь слиться с ландшафтом. По нам стреляли, это было ясно. И, скорее всего, как раз из окон второго этажа…

Позади закричали.

Обернувшись, я увидела, что решетка хода, из которого мы пришли, отодвинута, и оттуда лезут те самые серые щупальца. Они уже схватили Анисимову и тащат ее обратно под землю, а она лихорадочно отстреливается.

Выходит, эта тварь все-таки спряталась где-то в коридоре, выждала, выпустила нас под огонь своих товарищей — и только потом ударила! Мы везде посветили на потолок — только в последнем коридоре забыли!

Мне недосуг было раздумывать о том, разумно ли это создание, или оно тоже находится под воздействием чего-то вроде контрольной булавки. Я прицелилась, стараясь не задеть Анисимову, и выстрелила. Как ни странно (я не считаю себя хорошим стрелком) попала: от серого щупальца отлетели ошметки розовой плоти. Из туннеля раздался обиженный визг. Вот хорошо, а то я уж думала, что эта штуковина совсем безголосая!

Ударило еще несколько выстрелов. Револьвер Орехова оказался калибром гораздо крупнее моего: он оторвал чуть ли не полщупальца разом. Тварь разжала хватку, и Анисимова упала на землю, хватая ртом воздух.

Сарыкбаев мощным прыжком наскочил прямо на раненое щупальце, вцепился в него зубами и лапами. Тварь попыталась схватить его другими конечностями, но Орехов и остальные были наготове: еще несколько выстрелов заставили ее потерять больше ошметков плоти.

— Аня! — услышала я оклик шефа. Обернулась: он залег в траве около моего локтя, тоже изо всех сил стараясь не выделяться. — Аня, внимание на стрелка! С тварью есть кому справиться!

Я снова повернула голову к дому. И на сей раз стрелка увидела: он, не скрываясь, шагал к нам по грязной после дождя траве. Узнала я его немедленно: высокий рост, шкафообразное сложение, длинные руки… И при всем при этом спокойное, почти невинное молодое лицо, лишенное всякого выражения. Мой старый знакомец и товарищ по несчастью Коленька. Мне никогда не случалось по-настоящему пообщаться с ним, но шеф предположил, что Златовские с детства держали его под воздействием контрольной булавки, а потому никакой личности в его голове не образовалось.

Вот гадство! И сейчас он тоже наверняка под воздействием булавки! Будет идти, пока не свалится. Это плохо. А еще хуже то, что корпус у него прикрыт какой-то броней, хитрым металлическим нагрудником, плотно прилегающим к телу…

— Аня, стреляйте! — крикнул шеф. — Он же нас положит!

…Руки и ноги тоже прикрыты щитками, ни по колену, ни по локтю не попадешь, из строя не выведешь. В обеих руках громадные револьверы, я никогда таких не видела. Стреляют, наверное, пулями размером с голубиное яйцо! Вот почему земля так вверх летела! Это значит, нужно стрелять в голову…

Я чуть приподнялась на локтях, рискуя, что меня сейчас снимут, прицелилась между голубыми глазами — такими же, как у всех генмодов, такими же, как у меня самой. Спустила курок.

Мимо!

Почему-то меня накрыло нешуточное облегчение. Надо же: лежу тут, с жизнью прощаюсь, а все-таки не могу вот так застрелить человека, хотя убивать случалось, и гораздо более грязно… Или все дело в том, что такого же, как я — не могу?..

Кто-то слева от меня (кажется, боцман Савин) выстрелил тоже. Коленька медленно обернулся к нему, поднял один из своих громадных револьверов…

— Аня, еще раз! — велел шеф.

Я выстрелила снова, но на сей раз вместе со мной выстрелил кто-то позади меня. Может быть, Геворкян, может быть, Орехов, может быть, даже Анисимова, коль скоро ее освободили от морского монстра. Коленька пошатнулся. Алая кровь из снесенного затылка хлынула назад, на воротник его диковинной брони. Потом он рухнул лицом вниз.

Почему-то мир поплыл у меня перед глазами. Я хотела прикончить Златовского, а не его создание! Хотя, может, это еще и не я прикончила, ведь много кто стрелял… Но я целилась в затылок, что да, то да. Понятия не имею, куда целились остальные.

— Все верно, — Мурчалов положил лапку мне на локоть. — Вы все сделали правильно, Аня… А теперь ходу, ходу к дому! Пока сам Златовский не начал стрелять!

Я послушно бросилась бегом по скользкой траве. За мной бежали остальные члены нашей партии — вроде бы, все остались живы, и вроде бы, с морской тварью тоже было кончено. По крайней мере, когда я мельком обернулась на закрытый решеткой ход, то увидела безвольно лежащие на земле серые щупальца, два или три из которых были сильно изорваны Сарыкбаевым.

Все-таки, наверное, не самая удачная идея пришла к шефу: штурмовать этот дом нашими собственными силами! Дождались бы полицию… Или у Василия Васильевича были причины полиции не желать?..

Подумав об этом, я почему-то заодно подумала о его реплике, что, мол, строительство такой подземной лаборатории требует денег и подневольного труда. Но дальше раскручивать логическую цепочку было некогда: я уже оказалась у входа в дом.

Вопреки моим ожиданиям, дверь была не заперта. В своем порыве я так торопилась зайти, что чуть было не рванула туда прямо сразу. Хорошо, что подбежавший Савин придержал меня за плечо.

— Куда! — воскликнул он. — Так в отсек с буйными матросами не заходят.

— Откуда вы знаете, что он буйный? — спросила я.

Боцман улыбнулся всем своим широким веснушчатым лицом.

— Так а как еще? Псих натуральный. Видно же. Ладно, я первый, а вы прикрывайте меня.

— Вместе прикроем, — подтвердила Геворкян.

Она слегка запыхалась, но тоже нас уже нагнала.

Боцман навалился плечом на дверь и сразу же рванул в сторону, держа пистолет перед собой.

За дверью оказалась небольшая пустоватая и бедноватая прихожая, где на вешалке висела пара пальто, а в углу стоял веник для обметания обуви. Абсолютно обычная обстановка. А вот в гостиной, куда мы попали через прихожую, ожидали сюрпризы.

На первый взгляд эта комната тоже ничего особенного не представляла: обычные диваны, кресла, стол, несколько пейзажей по стенам, шкаф с книгами… Разве что привлекали внимание три больших кубических аквариума с зеленоватой водой, выстроившиеся вдоль стен. И то сказать, слышала я, в светском обществе заводить аквариумы или клетки с птицами нынче модно. Да не просто заводить, а выставлять их на всеобщее обозрение.

Все три аквариума не пустовали. Обитатели двух из них приникли к передним стеклам любопытными глазищами, очень похожими на человеческие — даром, что туловище одного обитателя, не считая длинных щупалец, было с ладонь величиной, а другого хорошо если две ладони.

Стеклянная крышка же третьего аквариума была сдвинута почти наполовину, и на краю его, свесив несколько щупальцев в комнату, сидел третий обитатель — покрупнее, его туловище было размером, наверное, с половину моей головы. Щупальца, естественно, были длиннее, парочка свешивалась ниже столешницы.

Осьминоги. Ну конечно же, осьминоги, а не кальмары, нужно было сразу догадаться. Я плохо помню гимназический курс биологии, однако то, что кальмары плавают исключительно в море и на сушу выбираться не могут, мне было известно. А вот осьминоги, с другой стороны, способны проводить на суше довольно много времени. Очевидный выбор для нового вида живого оружия!

А эти трое, стало быть, заготовки.

Боцман Савин направил пистолет в сторону самого большого осьминожка.

— Сдохни, тварь!

Сама не знаю, как, я успела подскочить и ударить его по локтю. Должно быть, ужас придал мне силы. Может быть, я поступила неправильно; назовите это излишней сентиментальностью. Но мне тошно стало при мысли, что эти маленькие существа погибнут тоже, как только что погиб Коленька — и возможно, от моей руки! — как только что погиб этот морской монстр, который тоже был, если разобраться, всего лишь жертвой махинаций Златовского.

Испуганный нашими жестами, осьминог покрылся пятнами и булькнул обратно в аквариум, забрызгав стол и ковер. Там он сразу поменял цвет, сделавшись из малиново-фиолетового серо-желтым, как насыпанная на дно галька.

— Что вы… — боцман обернулся ко мне с удивлением и злостью.

— Это же просто животные, — сказала я как можно убедительнее. — Нет никакого смысла их убивать.

— Животные, как же! — Савин зло ругнулся. — Вы поглядите, как таращатся!

— Тогда тем более! — это сказал уже Сарыкбаев, вошедший вслед за нами в гостиную. — Как генетик-исследователь, не могу позволить уничтожить такие образцы!

— К тому же, помните, — поддержала меня Геворкян. — Наша задача в первую очередь — найти Серебрякова. Нельзя, чтобы Златовский его убил.

Тут дверь в противоположном конце гостиной отворилась и в комнату вошел Златовский — легок на помине. Точно такой, каким я его запомнила в особняке «Школы детей ночи», только вроде бы осунулся сильнее.

— Если бы я хотел убить своего сына, — проговорил он, глядя на нас с ненавистью, — я бы уже это сделал. Но мне кажется, что гораздо лучше забрать с собой и тех, кто пришел его спасать.

С этими словами он поднял руку, в которой было что-то зажато. Из кулака тянулись два провода, уходя в соседнюю комнату.

— Детонатор взрывного устройства, — проговорил Златовский. — Стоит мне нажать кнопку, как весь дом взлетит на воздух.

Не знаю, как остальные, но лично я настолько этого не ожидала, что даже сначала не поверила. Какое еще детонирующее устройство? Какая еще взрывчатка? Это же Златовский! Максимум, чего я от него ждала — очередного осьминога или, может быть, армии генмодов под контрольными булавками, которых он мог бы выпустить из клеток в решающий момент… но не этого!

Кажется, мои спутники тоже оказались застигнуты врасплох таким поворотом событий. Савин снова грязно выругался — тут были и «черт», и «шайтан», и все в сочетании с более безобидными, но и более вульгарными оборотами.

— Изобретательно, — холодно проговорил Златовский в ответ на эту реплику, — но не по существу.

— Можно и по существу, — произнес вдруг голос Орехова. Выходит, он тоже уже к нам присоединился; значит, вся партия в сборе. — Чего вы хотите?

Хотя мой друг-миллионщик еще тяжело дышал, запыхавшись после драки и бега, говорил он тоном человека, у которого есть все необходимые полномочия не только проводить со Златовским переговоры, но и диктовать свои условия. И вообще Златовский словно бы только отнимал у него время пустячными капризами.

Вот же талант у человека. Похлеще, чем у Марины.

Интересно, почему я могу им искренне восхищаться, а любить не могу? В книгах написано, что любовь и восхищение всегда ходят рука об руку, особенно у молодых впечатлительных особ обоего пола. Может, я уже не настолько молодая и впечатлительная, как думаю о себе?

На Златовского, однако, тщательно выверенные интонации никакого эффекта не оказали. Он ответил:

— Во-первых, желаю, чтобы вы покинули дом и удалились от него как минимум на край лужайки. Потом я выйду из дома с этим взрывным устройством и моим сыном, сяду в аэромобиль и улечу. Вы не должны мне препятствовать.

— Тут и аэромобиль есть? — поразилась Анисимова.

— В сарае, — Златовский скосил на нее взгляд. — Скажу без лишнего хвастовства, до последнего времени меня очень хорошо финансировали.

— Как бы вас хорошо ни финансировали, купить аэромобиль в обход Гильдии все еще непросто… — пробормотал Орехов, словно рассуждая сам с собой. Потом сказал уже громче: — Это очень странные требования. Мы должны поверить, что вы держите в заложниках собственного сына? Как бы не так. Если хотите заложника, отпустите Серебрякова, возьмите одного из нас.

— Хорошая попытка, — лицо Златовского неприятно исказилось. — Но мимо. Если вы с Витькой приятели, то в курсе, что я его ни в грош не ставлю. Он трус. Только выть и языком молоть способен. А возьму одного из вас — и что? Следи потом, как бы мне горло не перегрызли, — он неприязненно покосился на меня. — Особенно с этой вот бешеной. Три раза уже от меня уходила! Нет уж. Больше с ней связываться не буду.

Скажите пожалуйста, какое уважение! Гордиться впору.

Но вместо того, чтобы гордиться, я спросила:

— Если вы и впрямь ни в грош не ставите Виктора, то зачем было похищать его с парохода?

Мне и правда было интересно. Казалось бы, такая ситуация, погибнуть можно в любой момент — любопытство должно отключиться. Но то ли я слишком часто попадала последнее время в ситуации, когда могу погибнуть, то ли мне не верилось до конца в реальность угрозы.

Но самое главное: я краем глаза видела, что шеф медленно-медленно, точно кот за мышью — ха! — пробирается вдоль стены в сторону Златовского. Непонятно, что он задумал, но понятно было, что отвлечь от него внимание нужно любой ценой.

— Да не собирался я его похищать! — Златовский повысил голос, словно бы от сильнейшего раздражения. — Близко не было! Я и не знал, что он на этом вашем пароходе, а то бы Маньку кормиться не выпустил!

Маньку?

— Это все она! Услышала его, учуяла — ну и решила мне подарок сделать. В меру своих мозгов, конечно. Видите ли, переживала, что я ей с братьями-сестрами видеться не даю! — он махнул свободной рукой в сторону аквариумов. — Подумала, что мне с родной кровью встретиться приятно будет! А в результате только разоблачила! Еще бы неделя, и я бы успел продать… — он осекся. — Но это неважно. Главное, вы видите, я не заинтересован в сохранении Витькиной жизни. Наоборот, скорее. Очень на него зол сейчас.

Мне аж стало плохо. Так эта осьминожиха в самом деле была разумной! Может быть даже, почти — или совсем? — по-человечески разумной! Новый вид генмодов?.. Или просто животное с интеллектом на уровне человеческого недоумка — то, что изначально пытались вывести, когда выводили генмодов, но потерпели неудачу?.. Как бы то ни было, Златовский не держал ее под контролем булавки. Или держал не так плотно, как того же Коленьку, раз у нее появились какие-то идеи и побуждения, что-то похожее на личность…

А мы ее убили. Словно обычного бешеного зверя. Потому что она до последнего защищала своего создателя, который был так к ней жесток… Создателя, у которого для нее доброго слова не нашлось!

И я могла бы вот так же. Если бы одиннадцать лет назад шеф не спас меня из лаборатории…

Кстати, о шефе. Видеть его я перестала: должно быть, укрылся за мебелью. Что, интересно, он все же пытается сделать? Выбраться и припустить за подмогой? Так не успеет, и не за кем бежать. Прыгнуть на Златовского и выцарапать ему глаза? Шеф, конечно, крупный и толстый кот, однако все же кот, не более того. Что он может против взрывного устройства?

С другой стороны, если кот не стесняется использовать когти и зубы, он становится силой, с которой приходится считаться! Но все равно, Златовский, скорее всего, успеет нажать кнопку на детонаторе, неужели Василий Васильевич этого не понимает?

— Прежде чем говорить о выполнении каких-либо условий, нам нужно увидеть Серебрякова, — произнес Орехов. — Откуда нам знать, что он действительно жив?

— Проще простого, — неприятно улыбнулся Златовский. — Заодно и поймете, насколько я серьезен… Витька! Покажись гостям!

Последнее он крикнул, обернувшись через плечо в дверной проем за своей спиной.

Раздались мелкие шаркающие шаги, и через несколько мгновений на пороге гостиной показался Серебряков.

Не знаю, как остальным, а мне тут же стало ясно, что Златовский не врал: ни в том, что сына не любит, ни в том, что Виктор Серебряков — редкостный трус и никакой опасности для отца представлять не может по определению. Несмотря на то, что бедняга был связан по рукам и ногам (оттого и передвигаться мог только семеня), он трясся, как осиновый лист. Хотя с момента его исчезновения из салона прошло от силы часа четыре, он успел здорово осунуться и казался даже не бледным, а серым. Уверена, если бы не кляп во рту, то и зубами бы стучал.

Волосы у него уже высохли, а вот с края пиджака до сих пор капала вода, ботинки хлюпали — все это делало его еще более жалким.

Но самое главное: к груди у него была прикручена какая-то сложная конструкция, из которой торчали проволочки и провода… Два длинных провода, о которых Серебряков изо всех сил старался не запнуться, вели к детонатору Златовского.

Он навесил бомбу на собственного сына!

Бедная осьминожка. Мне стало ее еще жальче. Почему-то жальче даже, чем Рогачева, которого она съела, что теперь уже не вызывало сомнения: если бы профессор оказался пленником в этом доме или лаборатории, Сарыкбаев бы непременно его унюхал, а Златовский — упомянул бы как еще одного заложника.

— Как видите, он мне полезен исключительно как ходячая гарантия, — неприятно усмехаясь, проговорил Златовский. — А теперь, господа, потрудитесь…

Но закончить он не успел: шеф прыгнул.

Как я уже говорила, когда кот не стесняется использовать свои зубы и когти, он становится силой, с которой приходится считаться. А когда кот использует их с умом…

Шеф не стал применять свое врожденное оружие против Златовского или его сына. Он даже не прыгнул на руку с детонатором, чтобы вырвать тот из кулака Златовского. Он прыгнул на провода, а точнее, на то место, где они крепились к бомбе. И вырвал их из гнезд с мясом.

Златовский закричал. Кто-то выстрелил, но промазал — видно, боялся попасть в шефа. Виктор Серебряков рухнул на пол: то ли упал в обморок от переживаний, то ли наоборот, проявил присутствие духа, чтобы не маячить на возможной траектории пуль живой мишенью.

А вот я, боюсь, присутствия духа не проявила: бросилась на Златовского с одной-единственной мыслью: «Ну, если шеф ему глаза не выцарапал, то сейчас я!..»

Дура я дура! Надо было стрелять. А так выстрелили в меня.

Но это я поняла уже потом, а сначала просто с удивлением уставилась на маленький револьвер в свободной руке Златовского. И успела еще подумать: «Надо же, а меня вроде в грудь ударило! Неужели насмерть?..»

После чего не удержалась на ногах, упала. Прямо под ноги своей немезиде.

— Анна Владимировна! Аня! — в поле моего зрения появилось лицо Орехова. Ну точно, прямо как в плохом романе.

«Вот видите, — хотела я сказать ему, — зачем вам такая беспокойная жена, как я?» Но получилось только «Вот видите», а потом я закашлялась чем-то жидким. Кровью, кажется, хоть и немного ее было.

Что за несчастный день.

Пора бы уже привыкнуть: как только я сталкиваюсь со Златовскими, то обязательно страдаю физически. Но в этот раз я пострадала сильнее всего.

Пуля пробила легкое, и хорошо еще, что только одно и довольно чисто. У такого ранения, как мне сказали, прогноз по выздоровлению хороший, если сразу оказать квалифицированную помощь. Мне ее, к счастью, оказали: во-первых, Савин разбирался в мерах первой помощи, во-вторых, в Корниловке нашелся деревенский фельдшер, который служил на флоте и знал, что делать с пулевыми ранениями (в моем случае — туго перевязать и не трогать). Пробой легкого только выглядит страшно, как мне сказали, потому что больной задыхается и начинает кашлять кровью; но если сохранять самообладание и не допускать грубых ошибок, то оправиться от такой раны проще, чем, скажем, от ранения в живот.

Все эти манипуляции и успокоения я помню плохо: воздуха не хватало, и я больше думала о том, как бы дышать. Отчетливо запомнилась только ругань шефа: и такая я, и сякая, и зачем полезла на рожон, и Златовского-то пришлось из-за меня застрелить, а его о стольком еще можно было расспросить…

Еще шеф ругал меня за то, что последнее время я что-то слишком часто прихожу в небоевую форму после операций. Но тут мне было чем крыть: напуганный Серебряков отдавил Мурчалову лапу, да так сильно, что ее пришлось забрать в гипс. Так что мы с ним были два сапога пара.

Насчет Златовского я, кстати говоря, ничуть не жалею. Пусть шеф говорит что угодно. Но такие люди, как он, не должны коптить небо.

После перевязки в Корниловке фельдшер категорически запретил куда-то ехать, и мы с шефом провели в деревне еще несколько дней. С «Терентия Орехова» нам привезли багаж, а еще через день приехал Прохор с набором любимых шефовых щеток и его самым удобным лотком в багаже. Заодно он привез лишнюю смену одежды для меня, но это было уже мелочью: я все равно в то время носила главным образом ночные рубашки, которыми поделилась жена фельдшера.

(К счастью, нанятая шефом нянька согласилась посидеть с Васькой подольше, а то даже не знаю, как бы мы выкручивались.)

Марина тоже наведалась с «Терентия» и порывалась остаться и ухаживать за мной, но в маленьком сельском медпункте просто негде было ее разместить, да и в особенном уходе я не нуждалась. К тому же, ей надо было возвращаться к работе. В итоге она переночевала в Корниловке одну ночь, а утром Орехов отвез ее в город на личном аэромобиле. Как я поняла, произошедшее изрядно их сдружило.

Орехов, разумеется, приходил тоже, как раз вместе с Мариной. В какой-то момент она тактично оставила нас одних.

Могла бы и не оставлять: разговор вышел теплым, но до нейтральности вежливым.

— Все-таки вы удивительная девушка, Аня, — сказал Никифор, ласково глядя на меня. — Редкостное самообладание в критических ситуациях!

— Ох не знаю, — ответила я на это. — По-моему, самообладание мое оставляло желать лучшего. Марина бы сохранила большее присутствие духа.

— Таланты вашей подруги лежат в другой сфере, хотя, признаю, и она женщина необычайного склада.

Мне показалось, что он сказал это с особой интонацией, но я все еще приходила в себя после укола морфия, который вколол мне фельдшер, так что за свои впечатления не поручусь.

— Вы тоже человек необычайного склада, — сказала я. — Горжусь нашим знакомством. Знаете, о нашем разговоре на пароходе… — я замялась, не зная, как выразить словами то, что сплелось у меня на сердце в такой сложный клубок.

— Вам вовсе не обязательно что-то говорить, — покачал головой Орехов. — Тем более, в вашем состоянии это вредно. Я почту за честь оставаться вашим преданным другом.

С этими словами он поцеловал мою руку — пшеничные усы слегка пощекотали кожу — и вежливо откланялся. Все было понятно, но отчего-то мне стало очень грустно, хоть плачь. Вот она, человеческая натура! Не нужен мне был Орехов в качестве потенциального жениха, не чаяла, как от него отделаться — а как избавилась в самом деле, так сразу и пожалела. Ведь могло бы и получиться у нас что-то хорошее…

А может быть, это все морфий. Да, конечно, виноват укол — а вовсе не мое глупое неопытное сердце.

Но еще прежде Прохора, прежде Марины и Орехова к нам наведалась полиция.

Они прилетели целым отрядом, на трех или четырех аэромобилях. У меня тогда в голове мутилось, но я видела, как они приземлялись перед зданием деревенской управы — там была площадь, на которую выходил кабак, и шелестела листьями толстая яблоня. Мне сразу представилось, как погожими летними вечерами под этой яблоней собирается половина населения Корниловки, чтобы обсудить новости и отдохнуть после трудового дня.

Однако в этот раз никого там не было: полиция всех распугала. Хотя, не сомневаюсь, сельчане пристально наблюдали за непрошенными гостями из соседних домов.

Один аэромобиль вела Жанара Салтымбаева, наша с шефом старая знакомица. А пассажиром в нем был старший инспектор — то есть, прошу прощения, уже начальник отделения — Дмитрий Пастухов, шефов старинный приятель. Когда про кого-то говорят, что они дружат как кошка с собакой, это точно не про них.

Салтымбаева и Пастухов первым делом отправились к шефу, я слышала их разговор из-за приоткрытой двери спальни (меня шеф велел пока не беспокоить, за что я была ему чрезвычайно благодарна).

Первым делом Мурчалов описал лабораторию и дом Златовского, объяснил, где они находятся относительно деревни и как их найти. Посоветовал заодно взять показания у смотрителя домика с маяком — мол, он мог видеть гигантского осьминога на охоте.

Потом он добавил:

— Жанара Алибековна, если вас не затруднит, я думаю, что пока лучше всего осмотром места происшествия и беседой со свидетелями заняться вам одной. Мне нужно уточнить с Дмитрием кое-какие детали, этого дела не касающиеся.

Не думаю, что заявление шефа хоть на миг обмануло Салтымбаеву. Однако она привыкла к шефу, а своего напарника — и непосредственного начальника — очень уважала. Ей, видно, было достаточно того, что Пастухов не стал возражать. Поэтому она только с иронией сказала:

— Хорошо, болтайте о своих государственных тайнах без меня, — и вышла.

Шеф с Пастуховым остались в соседней комнате одни.

Не думаю, что шеф не догадался, что я подслушиваю: он же видел приоткрытую дверь и понимал, что не настолько я выведена из строя, чтобы ничего не слышать и не понимать. Скорее, он не имел ничего против того, чтобы я узнала подоплеку событий.

— Дмитрий, — шеф сразу взял быка за рога, — это дело деликатное.

— Да уж я понял, — проговорил Пастухов не очень довольным тоном. — По тебе видно было, что ты что-то утаиваешь, хитрый ты котяра!

— Не то чтобы так уж и утаиваю… кое до чего любой догадается, если будет держать глаза и уши открытыми при осмотре этой лаборатории. А кое о чем даже тебе лучше не знать.

— И о первом секрете мне стоит людей предупредить, чтобы не болтали? — спросил Пастухов. — Понятненько. Ну, давай детали тогда.

И шеф начал разливаться соловьем.

По его словам выходило, что лаборатория Златовского слишком хорошо оснащена, да еще и находится на территории принадлежащего городу заповедника. Ну нельзя было вырезать столько пещер в скале так, чтобы смотрители парка этого не заметили! А раз так, значит, либо Соляченкова гораздо глубже оплела своей сетью Городской совет и городскую администрацию, чем казалось до сих пор… либо город сделал заказ Златовскому. Тайно, но вполне официально.

— Заказ на что? — поинтересовался Пастухов.

— Как на что? На суперсолдата, конечно… или на супероружие. Причем сделан этот заказ был давно, задолго до падения Соляченковой. Вероятно, еще до того, как они свою кофейную плантацию высадили. Сам понимаешь, такие эксперименты быстро не проводятся и немедленных плодов не дают.

— А зачем им тогда плантация была нужна?

— Подозреваю, потому что город финансировал их недостаточно. Как это всегда бывает с государственными проектами. Но в то же время покровительство сильных Необходимска давало ему хорошую защиту… — Мурчалов вздохнул. — Ладно, это все подозрения. Очень серьезные подозрения, если судить по лаборатории и всему остальному, но не более того… И еще мне вот что интересно. Златовский обмолвился, что хотел кому-то что-то продать. Как я понимаю, свой проект. Вот мне интересно — кому? Городу или иностранным инвесторам?

— Я проверю, — пообещал Пастухов.

— Будь осторожнее, Дима.

— Я всегда осторожен.

На это шеф только фыркнул, совершенно по-человечески.

Пастухов нас покинул, а шеф зашел ко мне в комнату и бесцеремонно прыгнул на кровать.

— Про какой второй секрет вы ему не рассказали? — спросила я. Мысли ворочались слишком медленно, чтобы я догадалась сама.

— Про маленьких осьминожков, конечно, — сказал Мурчалов. — Вы были не в том состоянии, чтобы расслышать. Они ведь потенциальная угроза для безопасности города. Орехов настоял на том, что их необходимо уничтожить. Савин, Анисимова и Геворкян его поддержали, хотя Сарыкбаев изо всех сил возражал. Но Орехов уладил вопрос с ним. Возможно, деньгами.

Сарыкбаев не показался мне генмодом, с которым можно уладить вопрос деньгами, но все возможно, конечно же.

— И что, вы их убили? — мне вдруг стало очень горько.

— Орехов взял это на себя, — ответил шеф.

— А почему нельзя об этом рассказывать Пастухову?

— Да вот уж нельзя, — ответил шеф, почему-то довольно сердитым тоном. — Подумайте, может, догадайтесь.

Но я ни о чем не догадалась.

Я спала, и снилось мне, что Марина открыла вожделенную школу на Ореховские деньги, и во дворе этой школы — несколько бассейнов с прозрачной морской водой. И что моя подруга сидит на краю одного из них, а на коленях у нее маленький осьминожка. И Марина говорит: «Как мне тебя воспитывать, ума не приложу! Ты ведь не теплокровный, а я даже плавать не умею!»

Странные это были похороны. Роскошные — Медицинская академия не поскупилась и арендовала для поминок целый банкетный зал, где все было затянуто черным крепом и официанты разносили вино и закуски с подобающе скорбными лицами, — но странные.

Во-первых, никто не ездил на кладбище, так как не было тела. То есть совсем не было. Дело в том, что от Матвея Вениаминовича Рогачева, профессора Медицинской академии и выдающегося ученого от медицины, остались только рожки да ножки, словно в детской песенке: уважаемого доктора наук съел плод разнузданных генетических экспериментов одного злого гения. И это было, с одной стороны, очень грустно, с другой стороны, так и норовило вызвать у меня истеричный смешок. И, кажется, не у одной меня.

Но почему, спрашивается, нельзя было бы отдать последние почести хотя бы этим рожкам да ножкам?

Потому что их передали на нужды любимой кафедры профессора: оказывается, при жизни он завещал свое тело науке. Мой шеф цинично заметил на это: «Ну что ж, наука его и сожрала».

Эта шутка Василия Васильевича также не позволяла мне настроиться на скорбный — то есть скорбный в должной мере — лад.

Во-вторых, никто из присутствующих на поминках не мог, как ни старался, сказать про профессора Рогачева ни единого доброго слова. И я понимала, почему. Обычно ругать генмодов по их видовой принадлежности считается крайне дурным тоном, однако свет не видывал существа, к которому определение «козел» подходило бы так точно!

Максимум, что могли сказать о нем уважаемые коллеги, один за другим поднимаясь на трибуну: «…Отличный специалист… светило медицины Необходимска…»

На этом фоне отличился доцент Сарыкбаев, с которым мы познакомились во время той же переделки, когда погиб Рогачев. Встав передними лапами на трибуну и дождавшись тишины, генпес проговорил:

— Многое можно сказать о докторе Рогачеве, но одно ясно — мир он видел четко и реалистично. Я тут заметил, что у нас как-то не принято говорить о шокирующих обстоятельствах его гибели — ну, что его съели по ошибке, приняв за обычное животное. Но что бы сказал на это сам Рогачев? Да ни малейшего значения он бы этому не придал! Разве что посмеялся. Может, еще желчно этак добавил, что все мы животные, и что разумные существа жрут друг друга куда циничнее, чем неразумные.

По залу прокатились шепотки, кто-то сдержанно хихикнул, кто-то сказал негромко: «Да, очень точно подмечено!» — но никто не решился последовать примеру похвальной искренности. Наоборот, все выступающие как-то сразу начали лить елей, вспоминая, каким внимательным и чутким научным руководителем был Рогачев, каким замечательным диагностом, когда ему случалось работать в клинике…

Если бы не твердо вбитые в пансионе для благоразумных девиц правила поведения на публике, я бы, наверное, зевала во весь рот. А так просто стала игнорировать выступающих и думать о предстоящей свадьбе.

Да, свадьба — это была третья причина, из-за которой эти похороны казались мне странными! Она должна была состояться уже на следующий день, а, согласитесь, это немного необычно — отправиться на свадьбу сразу после похорон.

Но, как сказал шеф, «уж лучше так, чем наоборот».

Сюрреализма последнему обстоятельству добавляло то, что жених и невеста также присутствовали на поминках, сидели за одним столиком со мной и с шефом. Никифор Орехов, миллионщик и богатейший пока-еще-холостяк Необходимска, в строгом черном костюме с серой жилеткой из дорогущего шелка с еле заметной полоской, и его невеста Марина Алеева, моя лучшая подруга, в обычном сером поплиновом платье «на каждый день», но с черной повязкой на рукаве и черным воротничком. «У меня нет средств заказывать себе траурный наряд, — сказала она мне пару дней назад, — а повседневных черных платьев, в отличие от тебя, у меня не водится, потому что черный мне не идет». Тут она не совсем права: Марине с ее белой кожей и золотыми кудряшками пойдет решительно что угодно. Но ее дело.

Да, Марина с Ореховым решили пожениться! И довольно поспешно: познакомились они в июне, во время все того же дела на пароходе, потому что я пригласила Марину на устроенную Ореховым увеселительную прогулку. А сейчас стоял всего-навсего сентябрь. Поскольку свадьба самого видного жениха Необходимска, разумеется, немедленно стала достоянием городских сплетен, общественное мнение сходилось на том, что за скоропалительной свадьбой последует и скоропалительное рождение первенца — через полгода, а то и месяцев через пять.

Однако я точно знала, что ничто подобное городских пустобрехов не порадует. Со свадьбой торопились по другим причинам: после Нового года Орехов планировал наконец-то запустить новое направление производства, заложив основы воистину промышленной империи (пока кумпанство Ореховых процветало в основном торговлей) и предчувствовал, что будет занят — настолько занят, что, если он Марину к тому времени не окольцует, то может и упустить. Сама же Марина со свойственной ей прагматичностью пожимала плечами и говорила так: мол, если идеальный мужчина делает тебе предложение, то какой смысл ждать даже лишний месяц?

Это была прагматичность того же сорта, которая заставляла ее до свадьбы отвергать любые подарки Орехова, кроме самых скромных. Да и после свадьбы, насколько я знала, моя подруга не собиралась превращаться в содержанку. Был у нее проект собственной гимназии для генмодов, на которую Орехов согласился выделить деньги — Марина как раз сейчас занималась оформлением документов, чтобы провести эту гимназию как благотворительность и добиться для ореховского кумпанства сокращения налогов.

И та же самая прагматичность сейчас позволяла Марине спокойно сидеть и выслушивать всех говоривших, ни на секунду не намекая, что она их насквозь видит.

— Загадочно, — тихо проговорил Орехов, — я думал, теперь, после выступления Сарыкбаева, хоть кто-то еще рискнет высказаться правдиво.

— Может быть, если бы тут было больше молодежи, — заметила Марина, с непоколебимым спокойствием отрезая кусочек блина. — Но тут в основном люди состоятельные, со своими кафедрами, со своими исследованиями… Им есть что терять.

— Вы, как всегда, рассуждаете исключительно мудро, — улыбнулся ей Орехов.

На секунду мне стало завидно.

Не тому, что Марина выходит замуж за того, кого я отвергла. Не тому, что он смотрит на нее так, как мог бы смотреть на меня. Просто… по вот этому взаимопониманию. Они, похоже, и в самом деле нашли друг друга. А я одна.

Но показывать мне это, разумеется, совершенно не хотелось. Чтобы скрыть свою неловкость, я спросила:

— Все приготовления на завтра закончены?

— Ах, если бы! — Марина вздохнула. — Осталась целая куча мелочей! Но все, что касается тебя, я уже организовала, — поторопилась добавить она. — Все картины я уже развесила, приезжай пораньше — вместе посмотрим, если что-то не понравится, перевесим!

Дело в том, что Марине пришло в голову заодно провести на свадьбе благотворительный аукцион. И она почему-то решила, что мои скромные пейзажи и несколько портретов будут как раз теми лотами, которых этому аукциону недоставало.

— Я приеду, — пробормотала я, утыкаясь носом в бокал с вином. — Только ведь все равно никто покупать не станет. Пожалеешь.

— Не пожалею! — Марина протестующе тряхнула светлыми локонами, мило выбивающимися из-под дешевой, но крайне идущей ей шляпки. — Даже если не купят. В конце концов, они мне ничего не стоили. Только их купят, вот увидишь! Драться будут.

Я слабо улыбнулась. Мне хотелось протестовать поувереннее, но на самом деле куда больше хотелось, чтобы Маринин прогноз оправдался. Что бы я ни отдала за это! Увидеть, что твое творчество в самом деле нужно людям, что они готовы платить за него деньги… Не говоря уже о самих деньгах. По условиям аукциона мне должна была достаться лишь половина, остальное шло на благотворительность, но, какую бы сумму ни выручили, она бы мне очень пригодилась — может, как раз наберется на новое зимнее пальто, которое мне бы совсем не помешало.

— Удивляюсь я тебе, — вздохнула Марина. — Обычно такая бойкая, а тут в себя не веришь! Ты прекрасная художница!

«Эх, — подумала я. — Это ты еще не видела свой свадебный подарок! Наверняка он тебе не понравится, и ты сразу изменишь мнение о моих способностях к творчеству!»

— Ну-ну, — строго проговорил Мурчалов, — не захваливайте мне девочку. А то вскружите ей голову, и она в самом деле решит уйти на вольные хлеба и открыть свою студию. И где я тогда возьму другую помощницу?

Я мрачно подумала, что шеф мог бы найти помощницу и получше меня — даром что ли он столько меня честит. Я и впрямь часто делаю глупости, в последнем деле вот и вовсе из-за своей ошибки провалялась в постели месяц, пока легкое не зажило…

(Марина и Орехов частенько меня навещали, сперва поодиночке, а потом и вместе. Подозреваю, что именно тогда между ними и завязались отношения. Хотя первые семена наверняка были посеяны раньше, еще на пароходе «Терентий Орехов».)

— У Анны множество разнообразных талантов, — улыбнулся в усы Орехов, отвечая на реплику Василия Васильевича. — Однако склонность к головокружению и задиранию носа в их число не входит. Скорее уж наоборот.

Тут уж я совсем покраснела. К счастью, от соседнего стола на нас возмущенно посмотрели — мол, это все же поминки, говорите о покойном, будьте приличнее, — и обсуждение моих талантов и моего возможного будущего как большого художника заглохло, едва начавшись.

Назад мы с Мариной ехали в одном экипаже: шеф разорился на извозчика, а, поскольку Марина жила рядом, нам ничего не стоило ее подвезти. Но о свадьбе больше не говорили: обсуждали больше новый закон «О защите прав генмодов», который собирались принять в городском собрании. И шеф, и Марина его ругали, и им явно было приятно сходиться во мнении. У меня собственного мнения не было, я больше молчала и смотрела в окно.

Как странно… Год назад я понятия не имела, что я тоже генмод, созданный в пробирке в лаборатории. Все вокруг было кристально ясным, четким и понятным. И все мои желания сводились к тому, чтобы стать таким же хорошим сыщиком, как и шеф.

С тех пор я успела не только узнать о своем происхождении, но и смириться с ним, даже прикончить одну из своих создателей. Однако прежняя твердость почвы все не возвращалась. Жило внутри осознание, что на самом деле я не знаю ни себя, ни других. И с каждой неделей, с каждым делом, над которым я помогала шефу работать, мне все яснее становилось: таким же хорошим сыщиком, как шеф, мне не стать. По крайней мере, не удастся воспользоваться его опытом и его сильными сторонами. Надо искать собственный путь.

Какой?

Может быть, заняться семейными делами, как Вильгельмина Бонд? Кстати, она после того ареста отошла от дел и купила себе ферму за городом. Или начать плотнее сотрудничать с полицией? Шеф говорил, что есть такие сыщики, которые, по существу, почти внештатные агенты ЦГУП… Правда, для этого нужна совсем другая лицензия, чем у меня. Я лицензирована только как ассистентка. Но вот-вот накопится необходимый минимальный стаж в два года, и можно будет подать заявку на расширение лицензии…

Почему-то эта мысль совсем не вызвала у меня воодушевления.

Тут Марине настал черед выходить. Она порывисто обняла меня, поцеловала в щеку и шепнула на ухо:

— Милая моя, я так счастлива! Хоть и тяжело, конечно!

Я знала, что под «тяжело» она имеет в виду подготовку к свадьбе, отнюдь не безоблачные отношения с будущей свекровью — ха, покажите мне такую невестку, которая способна угодить всемогущей Татьяне Афанасьевне Ореховой, богатейшей купчихе Необходимска! — грядущее открытие собственной школы и еще множество разных причин. Но мне вдруг показалось, что смысл совсем не в этом. А смысл в том, что тяжело, мол, так повернуть свою судьбу, чтобы быть счастливой несмотря ни на что.

И эхом вспомнились слова Соляченковой, которую мы так долго пытались упечь за решетку и наконец упекли (хотя приговор ей в итоге вынесли куда менее строгий, чем должны были): «А вы уверены, что вы на своем месте, деточка?»

Или как там она точно выразилась…

Как мы и договаривались, я поехала в особняк Ореховых, где должна была пройти свадьба, ни свет ни заря. Было уже светло, но розовые лучи рассвета еще только гладили коньки крыш. Я оказалась единственной пассажиркой в трамвае, только кондуктор сонно клевал носом. Это было хорошо: никто не задевал широкий бумажный пакет, который я несла под мышкой, и сам этот пакет никого не задевал.

Мне было немного неловко, что я отправилась в такую рань: а вдруг Марина еще туда не доехала? Может быть, стоило зайти к ней домой…

Но Марина накануне просила меня добираться самой: мол, есть шанс, что Орехов — точнее, она сказала «Ники», потому что она теперь так его звала — заберет ее совсем рано с утра.

«Ну, не в такую же рань…» — подумала я, когда трамвай миновал остановку у Марининого дома.

Однако все же не вышла.

И правильно сделала, как выяснилось.

Когда я добралась до особняка Ореховых и охрана пустила меня за ворота (на сей раз никто не спрашивал о цели моего визита, мне просто вежливо поклонились), я вдруг услышала над головой характерный шум.

Запрокинув голову, я увидела овальное пятно низко летящего аэромобиля — тот уже приземлялся. Я знала, где он сядет: за той живой изгородью, где у Орехова гараж. Наследник кумпанства увлекался полетами и даже приобрел собственный аэромобиль в обход всемогущей Гильдии аэротакси, а на досуге копался в его механизмах.

Вот, видно, и сегодня утром накануне такого большого дня решил немного развеяться.

Улыбнувшись, я перехватила квадратный пакет поудобнее и пошла по знакомой мощеной дорожке, чтобы поздороваться.

Не доходя до мастерской Орехова одного поворота, я услышала смех и приглушенный разговор. Женский голос!

Невольно замедлив шаг, я выглянула из-за куста.

Оказывается, это была Марина.

Они с Ореховым стояли возле приземлившегося аппарата, обнимаясь. Выглядели они не очень гармонично: Орехов слишком высокий и мощный, к тому же несколько полноватый; Марина — слишком маленькая и хрупкая, гораздо ниже и изящнее меня. Но как они друг на друга смотрели! Даже не целовались, нет. Просто смотрели.

Если у меня и были сомнения, что этот брак заключается отнюдь не только по психологическому расчету и как следствие сходства жизненных целей, то теперь они окончательно рассеялись. Романтическая любовь, та, о которой мне всегда мечталось, между ними тоже была.

Стараясь ступать неслышно, я пошла прочь. У меня был ключ от входа в отдельный флигель, который Марина назначила своим штабом по подготовке свадьбы.

Флигель, однако, оказался не заперт: там уже кипела работа.

Когда я говорила, что Марина создала свой «штаб» для подготовки к свадьбе, я отнюдь не лукавила: эта свадьба своими масштабами требовала целого министерства! При этом и Марина, и Никифор не раз выражались в том смысле, что предпочли бы нечто более камерное, но… нельзя. И дело было даже не в воле матушки Татьяны Афанасьевны, которая искренне считала, что такое важное событие, как свадьба будущего главы кумпанства — а значит, и представление широкой общественности его возможной преемницы; разве сама она не унаследовала кумпанство за мужем? — не может происходить тихо и камерно.

— С одной стороны, это все, конечно, устаревшие представления, — вздыхая, говорила мне Марина еще около месяца назад. — С другой… По этим представлениям живет еще весь деловой мир Необходимска и большая часть высшего общества, тут уж никак не отвертеться.

— Твои родители ведь тоже по ним жили? — припомнила я.

Марине было четырнадцать, когда ее родители погибли, а их кумпанство разорилось.

— Почти, — Марина улыбнулась, то ли светло, то ли грустно, вспоминая что-то. — Они, можно сказать, только цеплялись за край тех кругов, где вращается Ники… Нет, я не так выразилась: в матушке было слишком много достоинства, чтобы цепляться за что-либо! Просто они очень много работали, чтобы их положение и состояние как раз позволило бы им подняться до нужного уровня… — по лицу Марины пробежала тень. — А я вхожу в эти круги просто так, ничего не сделав!

— Еще сделаешь, — уверенно проговорила я, хотя не представляла того образа жизни и тех усилий, которые Марину ожидают. Но дружеская поддержка не обязательно должна быть логичной, это я уже поняла. — Вот ты с налогами уже хорошую штуку придумала!

Марина улыбнулась, как мне показалось, самую чуточку снисходительно.

— Да, ты права… — она вздохнула. — Ох, вспоминаю, как я сама тебя уговаривала ответить на чувства Ники, а ты возражала, что, мол, слишком сложными делами придется заниматься! Тогда я думала: вот я бы на твоем месте! Уж меня бы это все не испугало! Ну и что, вот я на твоем месте, а мне тоже сложно, так, что хоть бросила бы все!

У меня дрогнуло сердце.

— Но ты, в отличие от меня, его любишь, — напомнила я. — И тебе эти сложности по плечу, не то что мне.

Марина улыбнулась, на сей раз искренне и благодарно.

— Да, — сказала она, — еще как люблю, даже не ожидала! Когда ты мне о нем рассказывала, я уже думала — какой идеальный мужчина! А познакомились, и я поняла, что ничуть не идеальный, а, например, слишком самоуверенный… да и его адреналиновая зависимость… но все это его почему-то ничуть не портит! — последнее она сказала так, будто искренне удивлялась собственному открытию.

Где-то я читала, что по-настоящему любить человека — значит, видеть все его недостатки и принимать их. Мне тогда это показалось — и до сих пор кажется — глупостью: любовь недостатки видеть не должна! Но с этой точки зрения совместному будущему Марины и ее Ники ничего не угрожало.

В общем, Марина твердо вознамерилась вписаться в мир Ореховых и начать играть по их правилам. Пышная (но одновременно элегантная!) свадьба должна была стать одним из первых шагов (были до этого еще совместные выходы в свет с Ореховым). Как она рассказывала мне, Никифор хотел сначала просто нанять распорядителя, однако, увидев, что у Марины достаточно энергии и здравого смысла, чтобы справиться с этой задачей, перепоручил это занятие ей.

Марина, конечно, тоже без распорядителя не обошлась. Вообще-то, она наняла сразу нескольких: одного для украшения дома, другого для организации банкета, третьего для увеселений… Да что там, даже для приглашения и рассадки гостей был свой человек! И еще один отдельный человек для цветов. И еще один — чтобы командовать слугами. И… В общем, не знаю, я не считала, но было их много! И всей этой армией Марина управляла твердой рукой.

Марина даже завела себе собственную секретаршу, пригласив на эту роль свою бывшую преподавательницу из гимназии, которую закончила — Юлию Макаровну. Это была веселая и жизнерадостная женщина лет шестидесяти, которая сразу же стала звать меня «деточкой» и сокрушаться, что я мало кушаю. Видят все боги, она на меня клеветала!

Когда я пришла тем утром во флигель со свертком под мышкой, Юлия Макаровна уже была на месте и уже успела поспорить с Аделью Рейхардт — «просто Адель, отчества — продукт уходящей эпохи!» — которая занималась общим планированием вечера.

— Да неужто вы не знаете, милочка, — наседала Юлия Макаровна (Адель она не любила и единственную звала милочкой, а не деточкой), — что невеста категорически против? И неважно, что там говорит Татьяна Афанасьевна!

— Я тут не при чем! — защищалась Адель, вскидывая худые руки. — Я ни у кого это не заказывала!

— А кто заказал? Для этого ведь нужно счет на подпись подсунуть, а это только вы или я делаем!

Не собираясь встревать в эти споры, я попыталась прошмыгнуть мимо, чтобы попасть в Маринину комнату для переодевания — ну сколько она там может миловаться с женихом, должна ведь уже и подойти! — однако была замечена, изловлена и поставлена третейским судьей.

— Анна Владимировна, сами посудите, может ли такое прийти по ошибке⁈ — вещала Юлия Макаровна.

— Аня, да, посмотрите, и вы сразу поймете, что это не моих рук дело! — переживала Адель. — Это слишком… слишком мещански, да и Мариночка не одобряет такого рода расточительства! Да и что это за украшение для молодой невесты?

Спор, надо сказать, происходил в гостиной флигеля, а предмет спора лежал на изящном палисандровом столике с такими красивыми витыми ножками, что у меня который день чесались руки их нарисовать. Желательно в каком-нибудь интересном освещении — чтобы блики получше ложились.

Предметом были три бархатные коробочки, каждая приманчиво распахнута. В каждом лежала драгоценность, точнее, гарнитур: что-то на шею и серьги. В крайнем правом — кулон из крупного рубина на цепочке из белого золота, украшенной рубинами поменьше. И серьги, тоже с рубинами, но средними. Все рубины прямоугольной огранки — строго и величественно.

С одной стороны, Адель, пожалуй, была права: вызывающе крупные камни! Опять же, слишком консервативные очертания… Однако я вспомнила, что Маринино подвенечное платье было красное с белым, чтобы соблюсти и старинные традиции Необходимска (пришедшие к нам в основном из Сарелии), и новую моду, распространяющуюся из Галлии и Шласбурга. Марина вроде бы специально не планировала никаких украшений, кроме розовых бутонов, однако и кулон, и серьги подошли бы к этому наряду чрезвычайно.

Второй комплект состоял из ожерелья с голубым камнем, похожим на слезу, в центре, длинных серег-цепочек, тоже с голубыми камешками, точно капли дождя или воды, а также красивого витого браслета. Это к платью Марины ничуть не подходило. Третий набор был изумрудным: ожерелье в виде виноградной лозы с собственно лозой из бриллиантов, и такие же серьги. К нему еще прилагалась тиара, также выполненная в виде листьев.

М-да. Марина долго объясняла мне, как она сознательно выбрала самое скромное платье из того, что можно было приобрести, и по той же причине отказалась от драгоценностей, хотя Орехов предлагал ей надеть те, что после свадьбы все равно станут ее по праву (ну конечно же, у Ореховых имелись фамильные украшения, на часть из которых Татьяна Афанасьевна не претендовала по возрасту).

Более того, мать жениха даже прямо настаивала, что в некоторых гарнитурах Марина обязательно должна появиться, и предложила для этой цели пошить ей три свадебных платья, а не одно: для гражданской церемонии (венчания не предполагалось, так как жених и невеста принадлежали к разным вероисповеданиям), для последующего обеда и для вечерних развлечений. Однако Марина отказалась наотрез. «Мне вовсе не нужно три платья на один день! — сердито говорила она. — Я даже смысла в отдельном свадебном платье не вижу! Но так и быть, уж на одно бесполезное платье я согласна…»

И тут меня осенило.

Дело в том, что Орехов, ради мира между матерью и будущей женой, все же уломал Марину на заказ этих платьев, под предлогом того, что после свадьбы ей все равно понадобится новый гардероб, соответствующий ее положению. Просто два оставшихся платья должны были быть скромнее, чем первое подвенечное, без золотого и гобеленного шитья, на котором настаивала Татьяна Афанасьевна. Такими, чтобы подходили для повседневного ношения — с поправкой на то, что мадам Орехова, конечно, должна одеваться роскошнее, чем просто Марина Алеева. Договорились, что слуги будут держать эти платья наготове на случай, если с основным подвенечным случится конфуз: испачкается, или кто-то на шлейф наступит…

Так вот, эти два платья были голубым и зеленым, я сама ездила с Мариной на примерки!

— Это, должно быть, кто-то из Ореховых заказал, скорее всего, мать, — сказала я, после чего объяснила и секретарше, и распорядительнице ход моих мыслей.

Они тут же успокоились и явно повеселели.

— Вот, — сказала Адель, словно оправдываясь, — а я вам говорила, что это не я!

— Да уж где вам, — проговорила Юлия Макаровна довольно ядовито, — и дорого, и красиво, и элегантно, и в классическом стиле! Если бы украшения заказывали вы… — и она закатила глаза, давая понять, что такие драгоценности можно было бы только клоунам в цирке на одежду прикалывать.

Я подумала, что обе женщины друг друга переоценивают: сомневаюсь, что ювелирные дома приняли бы заказы хоть у кого-то из них, не сверившись сперва с кем-то из Ореховых. И сомневаюсь, что хоть одна из них могла бы подсунуть Орехову или его матери чек на подпись…

Это навело меня на мысли, и я стала оглядывать коробочки. Оказалось, все три прибыли от разных производителей. Одна из кумпанства «Филатов и сыновья», другая — от ювелирного дома «Сиранские алмазы», а третья была помечена именным клеймом ювелира Степашенко — того самого, у которого магазин на Саночной улице в Дельте.

Это показалось мне довольно странным, причем я даже не поняла, почему. Пришлось с минуту разглядывать коробочки (самые обычные, две темно-синего бархата, одна — темно-зеленого), пока не дошло. Шеф догадался бы сразу, я уверена!

Ореховы, как большинство богатых людей, пользовались проверенными поставщиками для самых разных товаров и услуг. Даже кондитер для тортов у них имелся свой, причем такой, с которым имели дело чуть ли не три поколения. Готовя свадьбу, Марина иной раз пренебрегала Ореховскими заготовками и находила те фирмы, которые ей по каким-то причинам нравились больше. Но — одно кумпанство на один подряд. Заказывая цветы для украшения особняка, она не стала бы выбирать одну оранжерею для роз, а другую — для гиацинтов. А тут три разных ювелира!

И еще — допустим, драгоценности заказала Татьяна Афанасьевна, под эти самые три платья, смена которых диктовалась давним обычаем купеческих свадеб… Но она ведь настаивала на этих платьях именно потому, что хотела обрядить Марину в фамильные украшения. То есть те, которые уже имелись у нее на руках (или, скорее, в семейном сейфе). Зачем бы ей заказывать у ювелиров другие?

А может быть, это как раз фамильные и есть, просто она отдавала их в переделку? Или, скажем, в чистку?

Я тряхнула головой, отгоняя свою подозрительность. Должно быть, драгоценности заказал Орехов. Мало ли по каким соображениям. Или это выходка его секретаря Фергюса — вполне в его духе!

В этот момент дверь в гостиную отворилась, и на пороге появились Марина и Никифор, оба раскрасневшиеся, слишком бодрые для этого утреннего часа, но именно настолько счастливые, насколько полагается быть в день собственной свадьбы.

— Что за немая сцена? — весело спросила Марина, глядя на нас.

Кажется, особенно ее заинтересовала моя поза: я стояла, согнувшись над столиком в три погибели и рассматривала футляры, а разогнуться не успела.

— Вот, — расстроенно произнесла Юлия Макаровна, махнув рукой в сторону украшений. — Только что привезли. Мы переживаем, не знаем, кто заказал… Или, может, подарок? Явно ведь украшения не из дешевых!

Марина и Орехов переглянулись, после чего оба подошли к столу. Я посторонилась, давая им место.

— Да уж, недешевые… — пробормотал Никифор. — Матушка все никак не оставляет свою затею. Даже новые украшения заказала!

В тоне его звучало такое явственное раздражение, что мне стало даже не по себе. Мне всегда казалось, что у Орехова с матерью отношения если не хорошие, то по крайней мере уважительные.

— Ну-ну, — Марина мягко взяла его за руку, которая уже грозила сжаться в кулак. — Ей просто очень хочется, чтобы мы соблюли все обычаи… Что поделать!

— Не буду тебя заставлять ничего делать ради нее!

— Ну, в чем-то она права. Если я, входя в вашу семью, буду на свадьбе совсем без драгоценностей, это покажется слишком нарочитым, — раздумчиво проговорила Марина. — Пожалуй, я надену к свадебному платью серьги из этого рубинового гарнитура. Это будет разумным компромиссом, не находишь? А кулон трогать не станем.

Лицо Орехова прояснилось, он улыбнулся.

— Ты, как всегда, умеешь находить выход из положения, — проговорил он с искренней признательностью.

Тут мне бы стоило вздохнуть с облегчением: если Марина и Никифор сразу же решили, что гарнитуры заказала будущая свекровь, значит, это вполне в ее духе, и нечего мне голову ломать. Однако почему-то внутренне я напряглась еще сильнее. Чутье детектива, которая я старалась выработать в себе все эти годы, упорно говорило: что-то тут нечисто… Есть какой-то подвох.

Хотя какой подвох может быть в том, что в подарок невесте доставили уже оплаченные драгоценности?.. Читала я как-то детективный роман, где подаренное на свадьбу жемчужное ожерелье смазали ядом, но это уже что-то совершенно фантастическое! Кроме того, одно дело отравить жемчуг, а другое дело — рубины с сапфирами. Дороговато выходит. И все же…

— Марин, — я отвела подругу в сторону за локоть и тихо, тихо сказала ей на ухо. — Не возражаешь, если я возьму эти серьги и как следует их помою, прежде чем ты их наденешь? Мало ли что.

Марина любила такого же рода книги и пьесы, что и я. Может быть, и тот же самый детектив читала. Ее глаза тут же расширились:

— Ты думаешь, что Орехова…

— Я ничего не думаю, — перебила я ее, не став объяснять про трех разных ювелиров и мои подозрения, что заказать гарнитуры мог еще кто-то помимо старой миллионщицы. — Я просто юная впечатлительная барышня со странным жизненным опытом. И вообще… мало ли.

Марина фыркнула.

— Ф-фух, а я уж испугалась, что ты откуда-то получила сведения, будто Татьяна Афанасьевна правда хочет меня убить! Ну ладно, раз жизненный опыт, то помой, конечно. Только сама не уколись! — и добавила серьезным тоном. — Мало ли.

Тут мы обе не удержались и прыснули. Потому что, конечно же, это смешно: на сцене Народного театра сколько угодно, но в реальной жизни никто не травит драгоценностями.

Однако сережки я забрала помыть все равно: вреда от этого не будет. Не доверяю я слугам.

…А вообще, по зрелому размышлению, проверю-ка я все эти драгоценности. Если чем-то измазаны, то соскребу на бумажку, потом сдам моим знакомым полицейским экспертам для анализа. А если не измазаны, так на всякий случай все равно помою… щеточкой и в перчатках. Мне так спокойнее будет.

Когда я вернулась с чисто вымытыми украшениями к Марине в комнату, подготовка к свадьбе кипела уже полным ходом. К Марине постоянно кто-то наведывался, что-то у нее спрашивал. Она, еще даже не в свадебном платье, как раз собиралась идти в главный особняк, чтобы проверить, как там идут дела, но, увидев меня, просияла и вытолкала всех за дверь, так, чтобы мы остались у нее в будуаре одни.

— Ну, — сказала она мне, — показывай.

— Что? — я сделала вид, что не понимаю.

— Мой портрет, который ты рисовала последний месяц! А то я не знаю, зачем ты у меня фотокарточку попросила!

— С чего ты взяла, что это портрет? — попыталась откреститься я.

— А что там за пакет из коричневой бумаги, который ты поставила в прихожей? Я попросила Лиду, — так звали служанку, — занести его сюда, но открывать, конечно, не открывала! — Марина махнула рукой в сторону моего пакета, стоявшего на комоде среди образцов ароматических свечей и коробочек с оставшимися приглашениями.

Конечно, Марина не могла не заметить, что пакет размерами был точь-в-точь как небольшой портрет. Ведь я бы не стала рисовать громадное полотно, да и времени у меня не было. А что касается миниатюр, то это совершенно особое искусство, которым я не владею.

— А тебе не говорили, что невежливо выпрашивать подарки? — спросила я деланно сердитым тоном.

— Сегодня моя свадьба, мне можно, — Марина подмигнула мне. — Ну Анечка, ну пожалуйста! Ну хорошая моя, ну дорогая, ну покажи, что ты нарисовала! Я уверена, что я на этом портрете красавица-раскрасавица, лучше, чем в жизни! Так хочу оценить, сил нет!

Я засмеялась и, почти уже не стесняясь, послушно сняла сверток с комода, развязала бечевку, сняла коричневую бумагу.

С портретом я возилась долго, подкрашивала его и немного доделывала еще дня три или четыре назад, поэтому мне было боязно: а что если краски смазались? Или при дневном освещении окажется, что при электрическом свете, я что-то напутала, новые мазки не легли так, как надо?..

Ну конечно, худшие мои ожидания оправдались!

Я совсем уже привыкла к тому, как этот портрет выглядит у меня дома, в моей комнате, где я рисовала до сего времени. Здесь, в будуаре Марины, где свет падал из окна совсем по-другому и не было вокруг моего привычного стола, гардероба и постели, он смотрелся совершенно иначе. Сразу бросалась в глаза и неестественность позы — ну кто меня заставлял усаживать Марину именно так, тем более, без живой натурщицы, на которой я могла бы все это проверить⁈ — и то, что тон кожи не соответствовал действительности, да и цвета слишком блеклые и неживые…

Зачем я сунулась в портреты, рисовала бы и дальше карандашом в блокноте, чтобы шеф мог опрашивать свидетелей и разыскивать подозреваемых! Вот мой потолок, ни на что большее и рассчитывать не стоит!

Марина, словно решив специально поиграть на моих нервах, рассматривала картину долго и молча.

— Если тебе не нравится, не обязательно это кому-то показывать, — быстро сказала я. — И вообще, у меня готов еще один подарок… — на самом деле не было у меня никакого подарка, потому что ради свадьбы я заказала себе новое платье, которое обошлось значительно дороже, чем я рассчитывала: с платьями такое сплошь и рядом. Но ради такого случая можно и у шефа занять.

Марина положила картину на стол и порывисто обняла меня — так крепко, что я даже задохнулась. Не подозревала в своей невысокой подруге такой силы!

— О чем ты говоришь! — воскликнула она. — Да я повешу эту картину в центре сегодняшней выставки, и крупными буквами подпишу под ней «не продается» — иначе все только ее и захотят купить! Не представляю, как тебе удалось, но ты из меня какую-то христианскую святую сделала! Или небесное существо, вроде гурии!

Гурия — немного не та ассоциация, на которую я рассчитывала: вроде бы, так называются прекрасные девушки, которые ублажают праведников в мусульманском раю?.. Но почти сразу я вспомнила, что да, истинные гурии — создания чисто духовные, не имеющие ничего общего с теми похотливыми ассоциациями, которые на них позднее наложились.

Как бы это ни назвать, гурия или святая, но никакого подобного смысла я в картину не вкладывала. Еще при первом знакомстве с Мариной мне подумалось, что арка ее бровей выглядит очень благородно, как церковный свод — иного сравнения мне не пришло в голову; при слегка раскосых глазах это давало очень интересный контраст. Как любое дитя смешанных кровей, она выглядела очень необычно. Вот это я и постаралась подчеркнуть.

Я изобразила Марину сидящей на скамейке в сквере, во время прогулки — такой она мне когда-то запомнилась. К счастью, на фотографии, которую Марина мне дала, она тоже сидела. Только я усадила Марину вполоборота к зрителю, с одной рукой на коленях, другой — на спинке скамьи. На картине Марину ярко освещало солнце, падающее сквозь ветви клена над ее головой, что давало красивую ажурную тень; все остальное оставалось в тени. Я не удержалась и усилила в этом свете разноцветные оттенки, как будто солнце проходило не через листву, а через бледный витраж. Очень долго сомневалась на этот счет — мне казалось, что вышло слишком нереалистично. Но, наверное, этот свет и дал потусторонний ореол, о котором говорила Марина.

Сама картина была невелика, краски, как я уже сказала, я использовала не самые яркие. У меня была коробочка дорогих масляных красок, подаренная шефом на прошлый Новый год, которую я едва успела начать. Однако годы работы с дешевой акварелью выработали у меня привычку слишком разводить краску… а может быть, виною тому было мое минорное настроение, которое никак не проходило, пока я писала картину. Да и не так уж редко доводится мне работать с маслом, и результат выходит часто совсем не такой, как мне бы хотелось.

И это при том, что картина, которая я в итоге решилась принести Марине, была пятой в череде неудачных попыток!

— Ты просто необъективна, потому что я твоя подруга, — пробормотала я, когда Марина выпустила меня из объятий.

— Вот еще! — фыркнула Марина. — Стала бы я ставить на кон свою репутацию и успех мероприятия, в которое так вложилась, из-за дружеских чувств! Уж поверь мне, что-нибудь другое придумала бы, чтобы сделать тебе приятное!

Даже не знаю, от чего у меня на душе потеплело больше: от Марининой высокой оценки моих способностей или от ее желания непременно сказать мне что-то хорошее. Вроде бы мы с ней дружили уже больше года, а я все еще не могла привыкнуть к тому, что она у меня есть.

Хотя, наверное, ненадолго. Не думаю, что после ее брака с Ореховым мы сможем проводить друг с другом столько же времени, сколько и раньше. И в математический кружок по субботам она совершенно точно наведываться перестанет…

— Ну, пойдем, выберем для этого портрета место! — Марина схватила меня за руку. — Сначала я подумала: середина, но нет! Нужно чуть в стороне от основной экспозиции. По-моему, тот кусочек стены, который я оставила, подойдет идеально — как знала, что ты еще что-то принесешь! Но лучше сама оцени.

— Ты правда хочешь выставить этот портрет? — удивилась я.

Все остальные картины, которые я передала Марине для участия в аукционе, были акварелями, и масляный портрет изрядно выделялся на их фоне.

— Ну разумеется! — она с удивлением поглядела на меня. — Потом, я думаю, Ники захочет повесить его у себя в кабинете — он всегда говорит, что я красива и на меня приятно смотреть, а на этот портрет, по-моему, смотреть еще приятнее, чем на оригинал. Но сначала пусть гости как следует рассмотрят твой талант, охотнее станут выкладывать деньги!

Я уже говорила, что Марина удивительно сочетает в себе романтичность и меркантильность?.. Ну вот, считайте, теперь сказала.

С неумолимостью паровоза Марина потянула меня за собой, в особняк, уже убранный и подготовленный к приему. Положительно, помолвка с Ореховым выявила у моей подруги резервы энергии и напористости — не то чтобы скрытые, но прежде не имевшие возможности воплотиться в дело до конца. И я попала под этот шквал благожелательной энергии, точно под летнюю грозу с ее громами и молниями.

В особняке Ореховых мне уже приходилось бывать, даже не единожды: как-то так вышло, что в последний год многие дела шефа были так или иначе связаны с этим семейством. Но никогда мне не приходилось видеть его в таком великолепии!

В таком богатом доме просто не может быть грязно, но сейчас все сверкало какой-то просто остервенелой чистотой. Окна казались такими прозрачными, что если бы не рама, можно было решить, что их и вовсе нет. Складки на портьерах были уложены по линеечке, а с пола, судя по его виду, можно было есть. У меня даже сложилось ощущение, что слуги заменили все хотя бы немного потертые ковровые дорожки на абсолютно новые, словно бы вчера пошитые.

Мы попали в длинную галерею, ведущую в банкетный зал. Во время первых визитов к Орехову я здесь не бывала: нас с шефом, помнится, принимали в малой гостиной, которая никак с этим коридором не соприкасалась. Однако в последние недели я вместе с Мариной наведывалась в особняк довольно часто и помнила, что вдоль этой галереи должны висеть гравюры известных художников Необходимска и стоять статуэтки — либо оригиналы, либо копии работ известных мировых мастеров.

Теперь же все эти произведения искусства из галереи изгнали, чтобы освободить место для картин вашей покорной слуги — и некоторых других молодых художников нашего города, которым Марина и Орехов решили оказать покровительство по тем или иным причинам.

На их фоне мои собственные работы, как мне казалось, смотрелись более чем скромно, хотя я отобрала самые лучшие.

Тут было три портрета — Прохора, Антонины и шефа (а кого мне еще рисовать?). Благо, все три модели разрешили этими портретами воспользоваться. Кроме того, я отобрала два пейзажа (один с башнями Оловянного конца) и натюрморт (ваза с цветами, стопка журналов и тарелка с плюшками авторства Антонины… ох как Антонина тогда ругалась, что я стала это рисовать, вместо того, чтобы есть, но уж больно приманчиво падал свет из окна столовой, а у меня оказались под рукой краски с кистями, и свободное время было).

Остальные картины — я имею в виду, не мои — в основном представляли собой городские и сельские пейзажи; был даже один фантастический, с небом Необходимска, запруженным дирижаблями. Я вспомнила о катастрофе «Прогресса», и меня передернуло. Хотя, кстати сказать, Ореховы — и лично Никифор — вовсе не отказались от вложений в воздухоплавательную отрасль. Ходили слухи, что они скупили по дешевке разорившееся после того скандала кумпанство «Ния хоризонтер» и планирует запуск собственных воздухоплавательных линий. Но даже я не знала, правдивы ли эти слухи, и то ли это самое, чем Орехов так плотно собирается заниматься после Нового года. Марина, наверное, знала, да я у нее не спрашивала.

Пока я раздумывала над этим, Марина гордо повесила свой портрет в самом начале галереи, у портьеры. Подумала, и направила на него свет лампы.

— Ну вот. Боюсь, правда, что это не совсем то окружение, которое ему нужно, его бы на большем расстоянии от остальных повесить, — извиняющимся тоном сказала она. — А так для неопытного глаза может и потеряться.

— Ты мне такой грандиозный шанс дала, а еще извиняешься! — удивленно воскликнула я.

— Какой там шанс, — Марина махнула рукой. — Я тебе говорю, за твои работы сражаться будут. Это твое призвание, вот увидишь.

Я могла только улыбнуться. Мир художников мне был знаком чуть лучше, чем Марине. Я знала, например, что для того, чтобы прославиться и хорошо продавать свои картины, мало хорошо писать. Нужно еще, чтобы тебя знали, чтобы у тебя уже была известность. А не то твои работы все будут считать мазней, максимум снисходительно признавая в тебе крохи таланта… Сама я с этим не сталкивалась, но читала об этом еще в отрочестве — что скрывать, были у меня когда-то мечты заниматься живописью профессионально! Но потом я решила, что быть сыщиком и интереснее, и в конечном счете прибыльнее. Краски дороги, а в том, чтобы быть ассистенткой шефа, затрат никаких.

— Ты лучшая подруга на свете, — сказала я, с благодарностью пожимая ее руки.

А сама опять подумала, что недолго нам осталось быть подругами, во всяком случае близкими. Новый образ жизни обязательно разведет нас в разные стороны, пусть даже медленно и незаметно…

Вся остальная суета того утра прошла мимо. Понимая, что толку от меня мало, я отправилась погулять в сад. Заодно сделала несколько набросков осенних кленов (не то чтобы на рисунках в записной книжке карандашом очень видно, что они осенние, но все же).

Сад вокруг особняка Ореховых — красивейшее место. Плавные изгибы дорожек, декоративные прудики, ажурные беседки… Я думала, во мне опять всколыхнется зависть и сожаление — я, мол, могла бы жить здесь. Ничуть не бывало. Правда, стало немного грустно — сложно сказать, от чего. То ли от предстоящего расставания с Мариной, которое чем дальше, тем меньше вызывало у меня сомнений, то ли просто такое настроение навевал прозрачный осенний день — еще по-летнему теплый, но уже недвусмысленно намекающий на скорые холода. А может быть, я все же слегка не выспалась, а отсутствие сна способствует этакой меланхоличной рассеянности.

Бессознательно я держалась поблизости от флигеля Марининого штаба: не то чтобы я ожидала, что подруге потребуется моя помощь, и она начнет звать меня из окна. Просто хотелось быть поближе к центру, в котором все происходит.

И там я неожиданно наткнулась на знакомую фигуру.

Точнее, сначала я этого человека не узнала. Просто увидела высокого широкоплечего парня, одетого в легкий пиджак не по погоде и кепку, которая в моде среди инженеров и некоторых студентов. Он стоял, запрокинув голову, и разглядывал окна особняка. Меня заинтересовало, кто бы это мог быть — охрана особняка кого попало не пропустит!

Потом парень обернулся ко мне, и я узнала взгляд ярко-голубых глаз из-под нахмуренных бровей. Эльдар Волков — талантливый юноша, иммигрант из Сарелии, проходивший по одному из наших дел, которого затем взял под опеку Дмитрий Пастухов. Не потому взял, что талантливый, хотя Пастухов с тех пор пристроил его работать в отдел судмедэкспертизы. А потому, что Волков — оборотень, в полном соответствии со своей фамилией. А шеф и некоторые другие генмоды чувствуют с оборотнями некое родство: как-никак, именно из оборотневых генов нас вывели…

Правда, оборотни считаются сказочкой. И пусть считаются. Еще массовых облав на них нам не хватало.

Мы с Эльдаром не виделись несколько месяцев. С тех самых пор, как я неожиданно приехала к нему, в момент просветления спасаясь от поработившего мой разум культа. Мне до сих пор не совсем понятно, почему я выбрала его, а не Марину. Может быть, перед ней мне было стыдно, а перед Эльдаром нет? В конце концов, мы вместе выбирались из одной крайне неприятной переделки, и он видел меня и в худшем состоянии!

Да что там, он видел меня под контролем булавки, а это не то зрелище, от которого можно просто отмахнуться.

— Доброе утро, Анна Владимировна, — поздоровался он, церемонно снимая кепку. Стало видно, что он теперь по-другому стрижется, и оттопыренные уши не так бросались в глаза.

Я отметила, что за те месяцы, что мы не виделись, Волков еще сильнее вырос и раздался в плечах. Он превосходил меня уже почти на голову, и, увидев его издали, я подумала о нем как о парне, а не как о мужчине, только потому, что в нем еще сохранялась некая долговязость, легкая нескладность, свойственная юношам, быстро пошедшим в рост. Но голос доломался окончательно, стал низким и взрослым. Да и лицо с уже наметившимися морщинами казалось значительно старше восемнадцати лет — или сколько ему на самом деле. Помню, мы с шефом подозревали, что он завысил свой возраст, чтобы получить право работать в Необходимске.

— Ну вас, — отмахнулась я. — К чему эта церемонность, Эльдар?

— Хорошо… Анна, — он улыбнулся, и сразу его лицо показалось не таким угловатым, а низко нависшие брови не такими кустистыми.

— Почему вы на кружок не ходите? — спросила я его.

Мы с Эльдаром и Мариной ходили в один математический кружок по субботам; Марина так с ним и познакомилась. Я же раньше узнала его как работника в лавке Кунова, изготовителя глазных линз. Ту работу он потерял из-за дела об убийстве инженера Стряпухина… но это долгая история.

— Я как раз хожу, — он нахмурился снова. — Это вы не появлялись. Марина сказала, вы были больны. Я хотел к вам зайти, но подумал, что это, возможно, будет неловко.

О том, что это может быть неловко, он сказал спокойным тоном, без всякого следа той самой неловкости. Помню, когда я приехала к Эльдару, спасаясь от культа, и он кормил меня тушеной уткой, он показался мне очень надежным и спокойным — вовсе не таким, каким я запомнила его по Стряпухинскому делу! Вот сейчас это впечатление надежности только увеличилось. Похоже, из него постепенно вымывалась нервозность, вызванная годами тяжелой одинокого существования и необходимости скрывать свою истинную природу. Да и, если подумать, тогда, после убийства своего работодателя и наставника, обвиненный в преступлении, которого не совершал, Волков в принципе находился не в лучшей форме.

— Немного, — я решила не акцентировать пробитое легкое. — Но это было в июле, а весь август вас не было.

— Сдавал экзамены, — пожал он плечами.

— Точно! — обрадовалась я. — Вы ведь теперь студент Высшей инженерной школы? Мне шеф передавал.

Вот теперь Эльдар улыбнулся так широко, искренне и довольно, что внезапно стал выглядеть практически на свой возраст.

— Да, — сказал он. — С повышенной стипендией! Мне и общежитие предлагали, но я уже прижился в общежитии ЦГУП.

— Да, — засмеялась я, — помню! Мне рассказывали, как вы там все обустроили и починили.

Когда Эльдару некуда было пойти, Пастухов поселил его у себя, в той части общежития, где проживали в основном генмоды. С помощью разных приспособлений генмоды могут делать почти все то же самое, что и люди… беда в том, что приспособления ломаются или просто неудобны, и их нужно чинить. Эльдар с его техническим складом ума и умелыми руками пришелся там ко двору. Если я правильно помню, к Пастухову даже делегация явилась, слезно упрашивая его как-то пристроить парня на работу в ЦГУП, чтобы ему можно было остаться в общежитии насовсем!

— Пустяки, — махнул рукой Эльдар. — Мелочи. Они для меня сделали гораздо больше. В полнолуния я… — он запнулся, не зная, говорить или нет.

— Вы превращаетесь прямо там? — спросила я.

Эльдар кивнул.

— Превращаюсь, а потом мы с Дмитрием Николаевичем убегаем в сквер. Там есть такой специальный, для генмодов на службе управления правопорядка… Ко мне все привыкли, считают дальним родственником Дмитрия Николаевича, из Сарелии. Городские генмоды волков не видели и не узнают, — он усмехнулся. — А если кто и замечает, что я только по полнолуниям появляюсь, то молчит. К тому же, мы не каждый раз там гуляем, иногда бегаем в лес. Главное, что можно всегда вернутся в волчьем облике, и никто не обратит внимания.

Или сделает вид, что не обратил, услышала я подтекст. Хорошо. После всех мытарств Эльдар заслуживал место, которое мог назвать домом.

— А учебой довольны? — спросила я его.

— По большей части да, — он снова сдвинул брови, — хотя уроки словесности по-прежнему считаю тратой времени. И языки! Предлагают юландский или долийский, на выбор, но нет ни галлийского, ни шорти… это самый распространенный язык в Каганатах, — я кивнула, потому что знала это. — А ведь инженерам сейчас никуда без языков, вы согласны?

Я понятия не имела, так ли это, но на всякий случай опять кивнула.

— Слушайте, — он вдруг посмотрел на меня, как будто ему в голову пришла удачная идея. — Марина пригласила меня на свадьбу, но идти совершенно не хочется. Я пытался потихоньку войти и передать ей подарок, но с ней даже встретиться не удалось!

— Да, — засмеялась я, — Марина в осаде до самой церемонии, с ней так просто не увидеться!

— Так может, вы передадите? — он достал из кармана какой-то сверток. — Вместе с моими поздравлениями. Вы ведь все равно остаетесь.

— Ну уж нет! — я замотала головой и даже выставила перед собой руки, чтобы показать, насколько нет. — Марина вас пригласила, значит, хотела вас видеть! Так что придется вам страдать. Максимум помощи, на который можете рассчитывать — составить вам компанию здесь, в саду.

Волков пожал плечами и убрал сверток в карман.

— Что ж, попытаться стоило. Но если вы составите мне компанию, страдать я не буду, — предупредил он.

— Да вы никак галантным становитесь! — я взяла его под руку.

— Уроки этикета, будь они неладны, — сказал он с совершенно неподдельным раздражением. — Сами знаете, пришлось ускоренные курсы пройти, чтобы получить гимназический аттестат.

Об этом я тоже знала.

— Но ваша компания почти искупает то, что я пропущу сегодня учебу, — вдруг сказал Волков неожиданное. Это прозвучало уже не как дежурный комплимент, а искренне. Я с удивлением подняла на него глаза. Он тоже смотрел на меня с некоторым изумлением, хмурясь, как будто видел впервые.

Мне опять стало смешно.

— Ну тогда спасем друг друга! Кстати, я подозреваю, что раз некоторые гены у нас с вами общие, то и аппетит, наверное, схожий?

Как по команде, в животе у нас обоих заурчало. Я ведь не ела с тех пор, как уехала из дома, а это было уже несколько часов назад.

— Видимо, — пробормотал Волков.

— Так пойдемте совершим набег на кухню флигеля, — предложила я. — Ничего, кроме бутербродов и молока, там не достанешь, но кухарка меня знает и выдаст их без проблем.

— Бутерброды и молоко — это прекрасно, — твердо сказал Волков.

И мы отправились в набег.

Особняк был построен лет пятьдесят назад и, по тогдашней моде, в обширном бальном зале здесь устроили широкие арочные окна — скорее, стеклянные двери, — выходящие прямо в парк. Конечно, из-за них отопления зала влетало в копеечку, зато во время балов их можно распахивать, чтобы танцующие не задохнулись.

Сегодня никто пока не танцевал, однако окна все равно были распахнуты — видимо, чтобы придать торжественности минуте. Благо, солнечная сентябрьская погода позволяла. Марина и Никифор Орехов стояли прямо перед ними, напротив чиновника городского магистрата — седого благообразного господина в очках. Я очень сильно подозревала, что его выбрали именно по принципу благообразности.

Седой господин держал в руках полный городской герб в виде красивой бляхи, золотой с синей эмалью. Пояса астролябии поблескивали, кораблик на верхушке разбрасывал солнечные блики.

— Брак — это величайшее таинство и ответственность… — начал он, и я как-то сама собой прекратила слушать.

Хотя многие слушали; даже шеф, который взял с собою Прохора, чтобы я могла «вдоволь повеселиться», по его собственному выражению, и сейчас сидел у него на руках, выглядел растроганным.

Но мне интереснее было смотреть на молодых — а они правда выглядели молодо, Орехов не казался старше своей невесты ни на день. Маринино белое платье с красными акцентами на юбке и рукавах шло ей чрезвычайно. Даже рубины у нее в ушах, которые показались мне куда более холодными, когда я их мыла, вспыхивали в ярком свете осеннего солнца теплым алым огнем. Бутон розы, приколотый у Марины на груди (в соответствии с первоначальной задумкой, он должен был стать единственным ее украшением) не соперничал с этими рубинами, а дополнял их. В общем, получилось неожиданно гармонично: нельзя сказать, чтобы Марина поступилась своими идеями, лишь бы потрафить будущей свекрови!

Кстати о Татьяне Афанасьевне. Богатейшая женщина Необходимска не стояла, как большинство присутствующих, а сидела — точнее, восседала — в глубоком, похожем на трон кресле, развернутом вполоборота к жениху и невесте. Создавалось ощущение, что все действо развивается исключительно ради нее.

Она была одета в платье из черно-золотого бархата, волосы прикрыты старомодной штучкой из белого кружева — понятия не имею, как она называется! Татьяна Афанасьевна родила сына поздно, сейчас ей уже заходило под семьдесят, но в этом помпезном наряде она выглядела старше… или, скорее, так: она выглядела женщиной без возраста.

Впечатление усиливал и секретарь Орехова, Фергюс Маккорман — черный ворон-генмод, — который пристроился у нее на плече, как на насесте. Все это делало матушку Орехова главным претендентом на роль злодейки в любой пьесе… ну или главным претендентом на роль неоднозначного персонажа в любом литературном произведении.

Это впечатление усиливали также перстень с крупным черным камнем (понятия не имею, что за камень может достигать такой черноты, но держу пари, что это не какой-нибудь обыкновенный агат, а, может быть, даже бриллиант или особой темноты сапфир) и трость с гнутой рукоятью, украшенная объемным орнаментом в виде виноградной лозы. Тоже само по себе произведение искусства.

Разглядывая весь этот ансамбль, я задумалась, во-первых, на кого на самом деле работает Маккорман, а во-вторых — с какими такими загадочными целями эта женщина могла прислать Марине три драгоценных гарнитура? Если она и была довольна тем, что Марина, вопреки своим убеждениям, надела подаренные ею серьги, то ни единым движением, ни единой морщинкой этого удовольствия не проявила.

Мне казалось, что во время церемонии она может начать грозиться или демонстративно стучать тростью по полу, но ничего подобного: матриарх Ореховых ни словом не возразила, и когда Никифор изрек свое согласие на брак, даже достала откуда-то снежно-белый кружевной платочек и промокнула им совершенно сухие глаза. Очевидно, официально высказывала благоволение!

После согласия Орехова церемония — к счастью, недолгая, короче, чем та пара церковных служб, на которых мне приходилась бывать — официально завершилась. Но потянулась ее самая длинная и нудная часть: поздравления гостей!

Все подходили по очереди, в соответствии со списком, который оглашал слуга в алом камзоле, немедленно вышедший к арке бракосочетания; целовали невесту в щеку, пожимали Орехову руку.

Мы с Прохором и шефом отошли в сторону, где у стены стояла низкая оттоманка; Прохор опустил на нее шефа, и тот, полускрытый портьерой, немедленно взвыл:

— Прохор! Подклейте мне кисточки на ушах, быстро! Я чувствую, они вот-вот упадут! А вы, Аня, стратегически встаньте, прикройте нас юбками! Я не могу позволить, чтобы меня увидели таким!

Скрывая улыбку, я встала, как просил шеф. К счастью, со своим чутьем он выбрал как раз нужный момент: на нашу маленькую компанию никто не смотрел. Ну… почти никто. К своему удивлению — и удивившей меня радости, — я заметила, как к нам проталкивается Эльдар Волков.

— Нет, — сказала я ему вместо приветствия, — я не возьму твой подарок, чтобы ты мог немедленно уйти, не поздравив Марину! Задержись еще немного, ей будет приятно.

(Воруя — ну ладно, выпрашивая — бутерброды, мы как-то незаметно успели перейти на «ты».)

— Я не об этом… — начал он. — Послушай, я не знаю, может быть, это пустяк…

Тут слева от Эльдара из толпы вынырнул еще один гость, который некстати заинтересовался нами — невыразительный лысый человек в старомодном, хотя и дорогом черном сюртуке.

— Прошу прощения! — он попытался заглянуть через мое плечо, чтобы поймать взгляд шефа.

Шеф сделал вид, что не расслышал и не заметил. К счастью, Прохор уже закончил свои манипуляции с клеем и искусственным мехом, но, конечно, Василий Васильевич был не в духе после чуть было не случившегося конфуза.

— Прошу прощения, — повторил господин в сюртуке настойчиво. — Вы сыщик Мурчалов? Вы представляете интересы господина Орехова?

Поняв, что от назойливого господина не отделаться, шеф сердито ответил:

— Да, я сыщик Мурчалов, я иногда сотрудничаю с господином Ореховым, но не могу сказать, что представляю его интересы! И не кажется ли вам, что вы нашли не самый подходящий момент…

— Лучше вам узнать как можно раньше! — горячо воскликнул невзрачный тип. — Дело пахнет скандалом!

Шеф вздохнул и сделал мне лапкой знак, чтобы я посторонилась — мол, он все-таки решил выслушать незваного гостя. Я послушалась, неожиданно оказавшись вплотную к Эльдару.

В отличие от Орехова, от него не пахло дорогим одеколоном. Просто мылом, сукном от костюма и немного свежим потом — ну да, тут ведь жарко. Почему-то этот запах не показался мне неприятным.

Наш нежеланный собеседник между тем продолжал:

— Видите ли, я представитель кумпанства «Филатов и сыновья», старший мастер Аксенушкин… И должен с прискорбием сообщить, что серьги, в которых молодая госпожа Орехова была на церемонии, поддельные!

— В каком смысле поддельные? — кажется, шеф не слишком-то поверил Аксенушкину. Так я решила по его интонации.

— В самом прямом смысле! — воскликнул тот. — Я лично доставлял рубиновый гарнитур сегодня по адресу, и все с ним было в порядке, отдал его лично в руки… ну как в руки… отдал его под присмотром господина Маккормана! А сейчас гляжу — камни не те! — бедняга чуть не плакал.

— Вы не могли ошибиться? — если бы Мурчалов был человеком, он сейчас нахмурился бы.

— Да какое там ошибиться! Оттенок у камней был — ни с чем не перепутать! Они ведь самая дорогая часть гарнитура, мы месяц только подбирали, чтобы камушек к камушку… А тут, пожалуйста, и цвет другой, и блестят по-другому! Это ведь и не рубин вовсе, это в лучшем случае турмалин, а то и просто цветное стекло!

«Ничего себе! — подумала я. — Мне ведь тоже показалось, что оттенок другой… Да нет, ерунда, какой бы этот Аксенушкин ни был непревзойденный специалист, он не мог отличить рубин от стекла на расстоянии, не разглядывая его через лупу! И кроме того…»

— Но ведь по форме это те же самые драгоценности! — выпалила я первую пришедшую мне на ум мысль. — Я ведь их так тщательно разглядывала, в руках держала! Мыла…

— Мыли? — удивленно захлопал на меня глазами Аксенушкин. — Позвольте узнать, зачем?

Я что-то пробормотала насчет того, что драгоценности испачкались, не желая признаваться, что заподозрила почтенное кумпанство — или заказчика ожерелья — в желании отравить Марину.

— Испачкались! — воскликнул Аксенушкин. — А как вы их помыли⁈ — у него даже глаза вылезли из орбит.

— Обыкновенно, горячей водой с мылом… — я уже подозревала, что говорю что-то не то.

Ювелир аж схватился за сердце и упал на оттоманку рядом с шефом, едва не сев на его хвост. Точнее, он бы и сел, но шеф вовремя успел отдернуть эту важную часть своего организма.

— Горячей водой! Рубины! Господи, до чего я дожил… — он вытащил из кармана платок и начал обтирать лысину. — Впрочем, если драгоценности уже успели подменить к тому времени… — парадоксально, но на этих словах он слегка повеселел, словно то, что настоящий гарнитур не подвергался мытью, слегка примирило его с его бесследным исчезновением.

— Нет, то, что я мыла, было совсем другого цвета, — сказала я. — Я тоже заметила, что оттенок другой, но подумала, что это из-за освещения.

— Все пропало! — ювелир схватился за голову.

— Постойте, это по-прежнему чересчур, — недовольно заявил Мурчалов. — Вам что-то показалось издалека… может быть, Анна права, и свет в самом деле падал по-другому, ничуть не удивлюсь! А вы из-за этого хотите перебаламутить всю свадьбу, можно сказать, превратить в скандал главное событие светского сезона!

— Я тоже думаю, что драгоценности подделка, — вдруг сказал Волков, о котором я успела позабыть. — Как раз хотел сказать об этом Ане… Анне Владимировне.

— Ты успел стать специалистом по драгоценностям? — изумилась я.

Конечно, у нас в Высшей инженерной школе есть и горный факультет, но я была уверена, что Эльдар учится совсем на другом отделении!

— Нет, — он мотнул головой. — Просто… Аня, Василий Васильевич, вы ведь помните, что я до последнего времени работал лаборантом в команде Сергея Игнатьевича?

Сергей Игнатьевич Копылов — криминалистический эксперт ЦГУП, я с ним сталкивалась пару раз во время разных дел. Шеф, само собой, сталкивался чаще. Он как-то рассказал мне, что Копылов, фактически, создал отдел криминалистической экспертизы в ЦГУП с нуля — до него в Необходимске никто этим не занимался. А может быть, он и во всем мире был пионером: в Галлии пробовали создать нечто подобное, но там упор делали на тщательные замеры места преступления, а не на анализ. Давние традиции криминальной экспертизы существовали и в Каганатах — я читала об этом в каком-то журнале, — но там для этого не гнушались привлекать медиумов и эзотериков.

А у нас Копылов поставил все на строгую научную основу, собрав под крыло представителей разных профессий. Волков трудился у него стажером, потому что Копылов ценил его умение разбираться в механизмах, но по молодости лет и общей неопытности был больше на подхвате.

— Допустим, помню, — неохотно проговорил Мурчалов.

— Я пытался подойти к невесте, чтобы поздравить ее, еще до церемонии. И в какой-то момент оказался довольно близко. Поздравить не сумел, но заметил, что мочки ушей у нее раздражены. Это аллергия.

Сказав это, он замолчал и уставился на шефа.

— Допустим, на золото, и что? — раздраженно проговорил Мурчалов. — Аллергия на золото ничего не доказывает! Зато она хорошо объяснила бы, почему Марина Бикташевна не носит драгоценности!

— Со всем уважением, хозяин, это объяснило бы, почему она не носила драгоценности до сего дня, — неожиданно вступил Прохор. — Молодой человек прав, это улика.

— Ну-ка, объясните, — настроение шефа явно падало с каждой секундой. Кажется, на сей раз его больше задевало, что он не знает какой-то факт, известный всем остальным.

Я этого факта не знала тоже, но меня такая ситуация не расстраивала, поскольку я к такому привыкла.

— От чистого золота ни у кого не бывает ни высыпаний, ни раздражений, — сообщил Прохор уважительным тоном. — Это вам любой профессионал скажет. А вот золото низкой пробы, по существу, сплав, куда подмешивают всяческие добавки, и в самом деле может беспокоить уши и шеи нежных дам!

— Аллергия на никель, — кивнул Волков. — Случается. Не только у дам, кстати, и нежность кожи тут ни при чем, мне Иванова рассказывала. У нас было такое дело… — он поморщился, как будто вспомнил о чем-то неприятном.

Светланой Ивановой звали еще одного члена команды Копылова. Отчества ее я так и не узнала: девушка была противницей условностей, совсем как Адель.

— М-да, — пробормотал Мурчалов. Теперь, когда до него донесли новые сведения, он немедленно построил логическую цепочку. — Вы правы, Ореховы не стали бы заказывать что-то из дешевого сплава. А если у нее началась аллергическая реакция, да еще так быстро, это и впрямь означает, что сплав оставляет желать много лучшего.

— И особенно не стала бы этого делать Татьяна Афанасьевна! — подхватила я. — А ведь украшения пришли от нее!

— Этот гарнитур заказывала вовсе не Татьяна Афанасьевна, — возразил Аксенушкин, который совсем пал духом и скукожился на оттоманке, засунув сложенные ладони между коленей. — Его заказали от имени Марины Бикташевны. И вы правы, никеля в нем не было — семьсот пятидесятая проба с добавлением серебра и платины для прочности!

— Получается, даже дороже, чем чистое золото? — дотошно спросил шеф.

Аксенушкин уныло кивнул.

Мы переглянулись.

— Так, — произнес шеф. — Похоже, Аня, на этой свадьбе вам все же повеселиться не удастся. Видят все, у меня были самые благие намерения! Но мне понадобится ваша помощь уже в самое ближайшее время.

Если план свадьбы расписан по минутам, не так-то просто подобраться к жениху и невесте! Пока мы с шефом пытались пробиться к Орехову через поток гостей, нас попытались задержать и Адель, и Юлия Макаровна, и даже строгая Ореховская дворецкая — импозантная дама лет сорока, чьего имени я так и не узнала. Просто не было необходимости: она как-то сама всегда появлялась в нужный момент и спрашивала, чем мне помочь.

Теперь, однако, это ее качество играло против нас.

Затесаться в поток поздравляющих нам не удалось, однако в какой-то момент настала очередь шефа. Он подарил Орехову набор старинных морских инструментов и, улучив момент, сказал жениху что-то на ухо. Тот воспринял сведения совершенно спокойно, однако после этого процесс поздравлений снова потек как положено. Мурчалов, сердито распушив хвост, вернулся к нам — устав от бесплодных попыток, я, Прохор, Волков и Аксенушкин стояли, сбившись в кучку, у той самой оттоманки.

— Ну как? — спросила я.

— Он сказал, что отдаст распоряжение дворецкой задерживать гостей, которые пожелают уйти, под каким-то благовидным предлогом, но сейчас отлучиться не может. Позже, когда начнется выступление Сильвестра Сильвера — тогда…

Ох уж этот Сильвестр Сильвер! Между прочим, сын преступников Златовских, за которыми мы больше года охотились. Сам он вроде бы ни в чем не замешан, да к тому же был приятелем Орехова, но тем не менее остался у меня от него неприятный осадок. Да и как актер разговорного жанра он мне не нравился…

— Это когда еще будет! — воскликнула я. — Преступник сто раз успел скрыться с подмененными драгоценностями!

— Преступник, я думаю, действительно уже успел скрыться, а драгоценности спрятать, — вздохнул шеф. — Может быть, даже в доме. Но скорее всего, он преспокойно их вынес. Либо сбежал с ними сам, либо у него был сообщник. Причем подмена произошла задолго до церемонии, у него было время на это все…

Ах ну да, сообразила я, подмена случилась после того, как я помыла драгоценности, но до того, как Марина их надела. Это промежуток в несколько часов. При желании и если умеючи, можно уже добраться до порта и сесть на корабль. Или на поезд, и тогда этот поезд как раз подбирается к границе окружающего Необходимск региона! А там, в Сарелии или Долии, ищи-свищи и вора, и настоящий рубиновый гарнитур…

— То есть все эти меры бесполезны? — спросила я с упавшим сердцем.

Так не хотелось, чтобы свадьба Марины оказалась омрачена таким происшествием! Тем более, раз Аксенушкин настаивал, что заказ пришел от ее имени…

— Нет, отчего же, — возразил шеф. — Задерживать гостей и в самом деле бесполезно, однако попытаться по горячим следам понять, кто именно мошенник, а следовательно, где искать драгоценности, разумеется, можно. Орехов дал мне на это карт-бланш и пообещал, что… а, вот и она!

Рядом с нами словно по волшебству выросла дворецкая — я не видела и не слышала, как она проталкивалась через густую толпу гостей.

— Добрый день, господа и дамы, — она поклонилась. — Хозяин просил отвести вас в его кабинет и передать, что вы можете располагать мною как вам угодно. Он сам с невестой обещал присоединиться как можно скорее.

— Отлично! — проговорил шеф. — Хотя, конечно, банкет мы пропустим, это жаль…

— Я распоряжусь принести вам первую перемену, — тут же сказала дворецкая.

— Главное — рыбу и колбасные нарезки! — повелительно кивнул шеф. — И — список всех слуг, которые должны были сегодня работать, но по какой-то причине отсутствуют. Действительно всех, вплоть до мальчика-истопника или трубочиста!

— Будет исполнено, — дворецкая снова слегка склонила голову. — Антон вас проводит и позаботится обо всем, что вам может понадобиться сверх этого. Если возникнут какие-либо вопросы, он немедленно вызовет меня.

Только тут я заметила, что рядом с дворецкой вырос еще один слуга с непроницаемым выражением лица — на сей раз молодой и даже симпатичный. Он и в самом деле в два счета вывел нас из толпы гостей и проводил в кабинет Орехова. Просто чудеса, как перед ним все расступались — или не расступались, но он как-то находил маршрут с наименьшим сопротивлением толпы?

В домашнем кабинете Орехова мне бывать не доводилось, хотя его кабинет в основной конторе я видела. Тот, помню, был очень светлым, с огромными окнами, весь пронизанный солнцем. Этот нельзя было назвать темным — большое окно тут тоже имелось, и вместо тяжелых портьер его прикрывали только новомодные заслонки-жалюзи, сейчас поднятые. Но тяжелая мебель из темного дерева, монументальный стол и кресло с высокой спинкой, явно изготовленные по давней моде, создавали впечатление тяжеловесности. Я решила, что этот кабинет достался Орехову от отца или, может быть, даже деда.

Или и от того, и от другого.

Впрочем, фотографии дирижаблей и аэромобилей в простенках между шкафами, светлые обои и старинный компас на стене — все это, без сомнения, был Орехов. Равно как и чернильный прибор в виде изящной девушки с крыльями, держащей на вытянутых вверх руках земной шар. Этот прибор я подарила Орехову на его последний день рождения — точнее, это был наш совместный подарок с шефом: Мурчалов выделил деньги на покупку, а я выбрала.

Кроме монументального стола с креслами было в этом огромном кабинете еще одно нововведение: круглый стол со стоящими вокруг более легкими стульями. Именно его шеф немедленно захватил для собственных нужд. В буквальном смысле захватил, выпрыгнув прямо на середину. После чего обратился к ювелиру:

— Ну что же, господин Аксенушкин… как вас по имени-отчеству? Петр Гаврилович? Рассказывайте! Кто именно заказал у вас гарнитур, при каких обстоятельствах, как был оформлен заказ?

Невзрачный человек полез в карман своего старомодного сюртука, достал оттуда большой чистый платок, высморкался в угол — я заметила, что глаза у него покраснели, — затем сунул его обратно, достал из другого кармана маленькую записную книжку и произнес:

— Заказ поступил второго августа, от имени Марины Бикташевны Алеевой, с оплатой через кредитный счет Никифора Терентьевича Орехова в нашем заведении…

— Постойте, — перебил его шеф. — Ведь не сама Марина Бикташевна приезжала размещать заказ? Кто сделал это за нее? И что, у Никифора Терентьевича открыт в вашем кумпанстве кредитный счет?

— Что-то вроде того. Он несколько раз заказывал у нас памятные булавки и броши для лучших сотрудников. Серебро, золото и платина, в зависимости от выслуги лет. Я работал на последнем заказе около года назад, — кивнул Аксенушкин. — Оплата неизменно производилась в срок, без всяких недоразумений. Поэтому мы начали работать немедленно…

Так же медленно, обстоятельно, то и дело прибегая к носовому платку, чтобы промакнуть либо лысину, либо нос, ювелир продолжил свой рассказ.

По его словам, он не знал, кто именно обратился в кумпанство от имени Марины Бикташевны — знал только, что это был ее личный секретарь, но сам никогда этого секретаря не видел, не знал даже, мужчина это или женщина. Его делом было исключительно изготовление гарнитура.

— А внешний вид украшения вы с заказчиком не обсуждали? — уточнил Мурчалов.

— Не обсуждал. Нам были предоставлены размеры и пожелания заказчика с точки зрения драгоценных металлов и камней, все остальное было оставлено на наш суд. Я попросил свою помощницу, Нефедову, подготовить несколько эскизов. Они были переданы клиенту через нашего приказчика, после чего один из них нам одобрили, и мы приступили к работе. Это было восьмого августа.

— Восьмого августа, — пробормотал шеф. — Больше месяца назад. Целый месяц работы — нормально ли для изготовления украшения такого рода?

— Это феноменально быстро! — воскликнул Аксенушкин. — При таких материалах, при таком качестве камней можно и полгода затратить! Но мы дорожили честью кумпанства, и ради такого заказчика, как Ореховы, не желали ударить в грязь лицом! Кроме того, повезло, что у нас на руках были как раз подходящие рубины…

— Понятно, — кивнул шеф. — Продолжайте.

Но продолжать дальше было нечего. Работы завершились точно в срок, и вчера вечером Аксенушкин лично отвез украшение в особняк в сопровождении охранника, предоставленного кумпанством, где сдал украшения на руки охране особняка, в чем была получена расписка. Правда, произошла небольшая накладка: охрана никаких драгоценностей не ждала. Пришлось вызвать секретаря Маккормана, который разобрался в ситуации, велел отправить украшения во флигель, а перед Аксенушкиным извинился за причиненное беспокойство и вручил ему приглашение на свадьбу.

— Это стало полнейшей неожиданностью! — воскликнул тот. — У меня даже не было приличного наряда… Супруга весь вечер освежала… — он запнулся, сконфузился. — Но ведь от приглашения на такое мероприятие не отказываются, сами понимаете.

— И в самом деле, — пробормотал Мурчалов. — Можно поглядеть на вашу расписку?

Расписка была предъявлена и не содержала в себе ничего необычного. По крайней мере, на мой взгляд. Кажется, на Мурчаловский тоже.

— Ну что ж, — начал шеф, — теперь нам необходимо отправить гонца в ваше кумпанство и попросить прибыть сюда того приказчика, который имел дело непосредственно с лицом, разместившим заказ. Кроме того…

— Прошу прощения, Василий Васильевич, — это перебил Эльдар, и перебил он таким тоном, что сразу стало ясно: никакого прощения оборотень не просит.

Шеф недовольно обернулся на него: до сих пор Волков сидел за столом, не подавая ни звука. Немудрено было забыть о его присутствии. Я почему-то не забыла, но шеф ведь не я…

— Да? — Мурчалов смерил перебившего недовольным взглядом.

— А вы не хотите осмотреть остальные драгоценности? — спросил Эльдар.

Сначала я удивилась: зачем их осматривать, украли-то только рубиновый комплект! Ну, может быть, стоит проверить кулон из него, который Марина не надела…

А потом до меня дошло. Все три набора украшений появились вместе, все три были заказаны непонятно кем. Тут про один комплект, похищенный, выясняется, что заказ даже еще не был оплачен. Логично предположить, что с остальными двумя комплектами тоже может быть что-то нечисто…

Странно, что ни шеф, ни я об этом не подумали!

А может, и не странно: шеф сразу сфокусировался на том, как бы поскорее найти похитителя или хотя бы взять его след. Желательно, пока свадьба еще не закончилась.

— Старею… — пробормотал Мурчалов. — Да, разумеется, вы правы. Аня! Скажите этому… как его… Антону, чтобы распорядился принести сюда остальные два футляра! Петр Гаврилович, полагаю, вы сможете определить, поддельные драгоценности или нет? — это шеф уточнил у Аксенушкина.

Не слушая ответа — да что слушать, уж наверняка старший ювелир известного кумпанства справится! — я послушно выглянула за дверь, где скучал на стуле приставленный к нам слуга, и передала ему просьбу шефа, добавив от себя, что футляр с ожерельем от рубинового комплекта нам тоже нужен. Тот ответил: «Будет сделано» — и уже через несколько минут все три футляра, поблескивая своим великолепным содержимым, лежали на круглом столе в ореховском кабинете.

— Знаете, я как-то не ожидал, что от меня потребуют профессиональной оценки вот так, на празднике! — пожаловался Аксенушкин. — У меня даже лупы с собой нет!

— Мы в вас верим, — поощрительно сказал ему шеф.

Аксенушкин и в самом деле оказался на высоте. Он вытаскивал драгоценности из футляров, смотрел их на свет, крутил и так и эдак… Впрочем, я и без него могла сказать, что украшения совсем не те, что я мыла! На ожерелье из изумрудного гарнитура тогда имелась асимметрия: с одной стороны на один листочек больше (может быть, ювелир налепил лишний, чтобы скрыть какой-то дефект, может быть, специально так сделал). А что касается сапфирового, то у меня складывалось отчетливое ощущение, что камни прежде слегка отливали зеленью, и что были в них некие неравномерности цвета — а теперь они как будто ровнее окрашены…

— Так, — Аксенушкин поджал губы и отложил футляры. — Я думал, что не смогу ничего сказать без лупы, но дело настолько ясное, что рискну высказаться: это не только подделка, но вдобавок этих украшений никогда не касались руки ювелиров — ни наших, ни из «Сиранских алмазов», ни из мастерской Степашенко! Они наши конкуренты, но хорошие, уважаемые компании. Это же… — он поморщился.

— Что? — спросил у него Мурчалов, хвост которого так и хлестал по бокам.

— Очень грубо сделано. Крепления, фурнитура — все тяп-ляп! Кроме того, вот здесь, — он указал на голубой комплект, — не сапфиры, а обычная шпинель. А материал не белое золото, хоть клеймо и стоит, а серебро, еще и невысокой пробы! Что касается зеленого комплекта, то тут интереснее: синтетические изумруды, а металл, похоже, позолоченный… но я не уверен.

— Синтетические изумруды? — я не смогла сдержать удивления. — А такие бывают?

Аксенушкин посмотрел на меня почти снисходительно.

— Технология известна уже более десяти лет, их теперь много где выпускают, и цена на них упала — а сначала держалась почти вровень с настоящими… Кстати, на настоящие они очень похожи, но отличаются беспорядочной структурой и чистотой, отсутствием примесей.

— То есть они менее красивые? — допытывалась я.

— Странный вопрос! — Аксенушкин пожал плечами. — Неспециалисту отличить их сложно, но тут я почти уверен — даже и без лупы. К счастью, сегодня солнечно, а камни крупные, на просвет структуру и цвет видно хорошо.

М-да, никогда не пойму тех, кто покупает драгоценные камни. Если есть искусственные изумруды, которые сложно отличить от настоящих, но они значительно дешевле, то зачем тратить деньги на те, что добывают из-под земли?

— А что колье из рубинового? — спросил Волков. — Чем подделали его?

Чувствовалось, что ему по-настоящему интересно: оборотень всегда был охоч до знаний, которые хоть каким-то боком относились к технике или технологии.

Аксенушкин поморщился.

— Насколько я могу судить, турмалины и опять же позолота. Может быть, тоже шпинель, но для нее оттенок слишком теплый.

— Итак, — произнес Мурчалов, — значит, подменили все три комплекта… Видимо, в одно и то же время?

— Скорее всего, потому что эти немного отличаются от тех, которые я мыла, — я объяснила свои резоны.

— У вас хороший глаз, — с одобрением кивнул Аксенушкин. — Если решите пойти в подмастерья к ювелиру, могу замолвить за вас словечко.

— Так, и вы туда же! — Мурчалов раздраженно зашипел. — Кончайте сманивать мою помощницу!

Еще недавно я бы почувствовала тепло от слов шефа. Может быть, даже отшутилась в духе «тогда платите мне зарплату побольше!». А сейчас мне вдруг отчего-то стало грустно — прямо посреди завязывающегося дела. Вдруг показалось, что все эти камни, украшения и явное мошенничество не имеют ко мне никакого отношения.

Чепуха какая-то.

Тем временем шеф, убедившись, что никто меня не волочет к другому работодателю, продолжил распоряжаться.

— Ладно, все же теперь нам необходимо отправить кого-то к вашему начальству, — он кивнул Аксенушкину, — да и к вашим конкурентам тоже. И, главное, надо переговорить с Ореховым…

Словно по команде двери кабинета отворились, и вошли Никифор с Мариной — вроде бы все еще счастливые, но уже успевшие нахмуриться, озаботиться новой, неизвестно откуда вылезшей проблемой.

И что хуже всего, за ними черной тенью вышагивала Татьяна Афанасьевна.

— Что тут происходит? — властно спросила она.

Есть люди, которые, едва появившись где-то, словно перекраивают вокруг себя пространство. Татьяна Афанасьевна Орехова, безусловно, принадлежала именно к таким. Что еще интереснее, к той же категории относился и шеф. Неудивительно, что, едва хозяйка особняка вошла в кабинет сына, их с Мурчаловым взгляды встретились, да так больше и не расцепились.

— Ничего особенного, — ответил Василий Васильевич. — Мы всего лишь пытаемся пролить свет на таинственный случай, который может обернуться скандалом на свадьбе вашего сына.

«Спешите видеть! — подумала я. — Незабываемый аттракцион!»

— Матушка, не волнуйтесь, — проговорил Никифор. — Имеет место небольшой кризис, над которым я уже работаю.

Обычно Орехов-младший тоже из тех людей, который одним своим присутствием меняют обстановку в комнате, но становилось ясно, что перед своей родительницей он проигрывал. Может быть, просто из-за недостатка лет, может быть, из-за большей деликатности. Татьяна Афанасьевна производила впечатление человека, которого можно использовать в заводском цеху вместо тяжелого пресса для штамповки металла.

И все же Никифор умудрился слегка смягчить мать. Она с усилием прервала свой поединок взглядов с Мурчаловым и обернулась на сына, перестав походить чертами на монументальную статую.

— Какого рода кризис? — отрывисто спросила она.

— Есть предположение, что серьги, которые мне сегодня прислали из ювелирного дома «Филатов и сыновья», поддельные, — сказала Марина, вытаскивая из ушей сережки с красными камнями.

Татьяна Афанасьевна бросила один взгляд на них и фыркнула.

— Не вижу тут никакой проблемы! Всякому известно, что на крупные приемы, куда может пройти кто попало, никто не надевает настоящие драгоценности! Настоящие лежат в сейфе, а рискуют в толпе дешевыми репликами.

Надо же! Я и не подозревала…

Я бросила взгляд на шефа, на Никифора. То есть, выходит, мы тут зря запаниковали? Даже если кто-то кроме Аксенушкина и Эльдара заметит, что камни поддельные, скандала не случится?

— Все так, мадам, — церемонно проговорил шеф, — но дело в том, что, насколько нам удалось выяснить, всего было заказано три дорогостоящих гарнитура, причем все — от имени вашей семьи… но без санкции вас, вашего сына или даже вашей будущей — то есть уже настоящей — невестки. И, самое главное, украшения были изготовлены — судя по всему, весьма дорогие и качественные украшения, — а потом их украли прямо из вашего особняка во время праздника. Можно сказать, у вас из-под носа. Неужели вы не рассматриваете это как повод для расследования?

Шеф, когда хочет, умеет говорить вроде бы и вкрадчиво, но в то же время без малейшего намека на издевку или сарказм. Орехова, кажется, оценила.

Она хмыкнула и оглянулась, явно в поисках стула.

Я отодвинула ей один еще прежде, чем сообразила, что именно делаю, такая повелительная сила была в ее взгляде! Татьяна Афанасьевна совершенно не сомневалась, что стул для нее будет отодвинут — и сбылось по желанию ее.

Правда, она поблагодарила меня кивком и даже улыбкой. Кстати говоря, первой улыбкой, которую я увидела у нее с начала свадьбы.

Видимо, со мною, как с лицом услужающим, полагалось быть более вежливой.

— Так, — проговорила миллионщица. — Рассказывайте по порядку. Только быстро, время дорого. Мы не можем позволить себе отсутствовать перед гостями сразу втроем. Фергюс настоящий волшебник, но даже он не сможет долго прикрывать наше отсутствие.

— Вы могли бы вернуться в зал, мама, — Никифор приподнял брови.

На сей раз встретились взгляды матери и сына. Я была уверена, что Орехов уступит, но он, несмотря на то, что казался мягче и в некотором роде слабее, даже и не думал отводить взгляд.

Взгляд отвела Орехова.

— Пожалуй, мне стоит так и поступить, — хмуро сказала она. — Свадьба ваша, вам и разбираться… Но будь я проклята, если останусь не в курсе происходящего в собственном доме! Так что, Мурчалов — вас ведь зовут Мурчалов, не так ли? — потрудитесь уложиться в предложенные рамки!

И шеф, вот ведь удивительно, послушался! Даже не стал, как обычно, задавать театральные вопросы и играть на публику — действительно изложил суть дела минуты за три!

— Все ясно, — подвел итог Никифор. — Сейчас вы собираетесь отправить людей во все три ювелирные мастерские? Чтобы пригласить сюда их работников, которые смогут пролить свет на подробности заказов?

— Именно, — кивнул Мурчалов. — Дело крайне деликатное, и я считаю, что все разговоры лучше вести здесь, желательно, в присутствии ваших поверенных. Вы можете их вызвать?

— Да, наш основной нотариус с помощницей приглашен на свадьбу. Я сейчас договорюсь…

— Глупости! — проговорила Татьяна Афанасьевна. — Теперь я вижу, эта история в самом деле не делает Ореховым чести. Если даже случайно узнают, что нашим именем воспользовались… нет, обычных слуг туда отправлять нельзя! Я, пожалуй, рискну довериться только Фергюсу и еще, быть может, Ольге — но они оба нужны тут!

Фергюсом звали ворона Маккормана, а кто такая Ольга, я и понятия не имела. Может быть, дворецкая?

Но тут вступил шеф:

— Для этой цели я вполне могу отправить свою помощницу Анну, — он указал лапкой на меня. — Ей доверять можно.

Татьяна Афанасьевна вновь взглянула на меня, но уже оценивающе.

— Ха, — сказала она. — Молодая художница? Никифор мне про вас говорил. Пожалуй, она и в самом деле годится. А еще? Кроме мастерской уважаемого господина Филатова, — она кивнула оробевшему в таком обществе Аксенушкину, — ювелиров еще двое.

— Я могу съездить, — вдруг вызвался Эльдар. — Раз я все равно оказался здесь. Я знаю, как вызвать свидетеля на допрос, не сказав ничего лишнего.

— А кто вы… — Татьяна Афанасьевна нахмурилась. — Ах да, друг Марины Бикташевны по математическому кружку, работает в полиции, протеже начальника отделения особых расследований Пастухова… Никифор? — она обратилась к сыну. — Ты ему доверяешь?

— Мне не хотелось бы затруднять Эльдара Архиповича, — Орехов слегка поклонился Волкову. — Но если вы в самом деле готовы оказать нам такую услугу, мы будем очень благодарны.

— Очень! — подтвердила Марина, взяв мужа за руку. В ее голосе звучала не просто вежливая, но самая настоящая благодарность. — Только… я так хотела, чтобы вы оба хорошо провели время на свадьбе!

Она с сожаление посмотрела на нас с Волковым.

Мы переглянулись.

— Это веселее, чем сидеть у стены, пока все танцуют, — пожал плечами Волков.

— И интереснее, чем выступление Сильвестра Сильвера! — согласилась я.

Татьяна Афанасьевна хмыкнула.

— Но, Аня, ты, наверное, пропустишь аукцион! — судя по интонации, Марина только что это осознала. — Может быть…

— Нет-нет, — перебила я ее. — Даже хорошо, что пропущу, а то нервничала бы все время.

Так все и было решено: свадьба лучшей подруги официально превратилась для меня в самое настоящее расследование. Хорошо хоть, не какое-нибудь скучное — когда речь идет о драгоценных камнях, это всегда интересно!

Наши с Эльдаром пункты назначения находились не слишком далеко друг от друга — один в Дельте, другой в Аметистовом конце, но не под куполом, а рядом с ним. Учитывая, что скорость играла первостепенную важность, а суммы на проезд шеф с санкции Орехова разрешил тратить любые, я сходу предложила Волкову взять аэромобиль.

Тот тряхнул головой.

— Ты бери, если хочешь. Я не могу.

— Почему? — удивилась я.

Неужели стесняется тратить чужие деньги?

— Энноний, — пояснил оборотень. — Поле в аэромобиле слишком сильное, оно на меня воздействует.

— Перекидываешься? — я удивилась, но додумалась понизить голос на этом вопросе.

Волков пожал плечами.

— Под полнолуние могу и перекинуться… Сейчас луна новая, скорее всего, обойдется. Но неуютно.

Надо же! Никогда бы не подумала, что оборотню не стать пилотом аэромобиля… Это выходит, что Эльдару и билет на дирижабль не взять — там ведь тоже в электромоторах используются кристаллы эннония?

А странно, кстати, что на генмодов это поле не действует так же, как на оборотней. Гены-то, по идее, должны быть одни и те же.

Но было не до вопросов генетики: следовало поторапливаться.

— Тогда я возьму аэромобиль и полечу в Дельту, — решила я, — а ты езжай в Аметистовый конец на извозчике. Все-таки ближе.

— Разумно, — одобрил Эльдар. — Принимается.

Конечно, разумно, но мне почему-то стало обидно, что мы не отправимся вместе. С чего бы это.

Аэромобиль можно было вызвать прямо к воротам парка, окружавшего Ореховский особняк — для этого нужно было только потянуть вниз ручку семафора, чтобы к небу взвился красный вымпел. Извозчики парковались там же — сейчас, по случаю свадьбы, их скопилось порядочно, пять или шесть. Видимо, ждали, когда гости начнут разъезжаться, или когда слуги повалят с поручениями, или, может быть, репортеры светской хроники станут возвращаться к издательствам — да мало ли! Эльдар мог легко вскочить в любой экипаж, назвать адрес — и его бы умчали тут же.

Однако он почему-то пошел следом за мною к семафору, как будто опасался, что я его не найду.

Почему-то я тоже медлила, уже взявшись за ручку. Уж не знаю, почему.

— А может быть, поедем вдвоем? — вдруг предложил Эльдар. — Аэромобиль даст минут двадцать выигрыша, не больше.

Прикинув, я решила, что Эльдар лукавит — минут тридцать, пожалуй. Но… это если аэромобиль прилетит тут же. А можно и прождать с четверть часа. Тогда как извозчики вот они, сидят…

К тому же мне показалось приятным, что Эльдар, фактически, попросил составить ему компанию.

— Хорошо, давай, — сказала я. — Только помнишь, что при извозчике ничего важного говорить нельзя?

Эльдар хмыкнул.

— Хорошо, будем говорить о живописи.

Я думала, он пошутил! Но мы действительно все то время, что ехали от Опалового конца в Аметистовый, говорили о живописи! Оказывается, до начала церемонии и во время ее Эльдар болтался в том самом коридоре, рассматривал картины, в том числе мои. И сейчас его живо интересовало, что за аукцион вздумали провести Ореховы, знаю ли я других художников, которые там представлены, по какому принципу я отобрала картины на продажу…

— Вот не знала, что ты этим увлекаешься, — сказала я минут через пятнадцать подробных расспросов, слегка ошарашенная.

Эльдар пожал плечами.

— Не то чтобы увлекаюсь… Помнишь, говорил, что на гимназических курсах были бесполезные предметы? Там была история культуры. Можно было выбрать направление. Я взял живопись, хотя мне говорили, что по ней вопросы сложнее. Но проще запомнить сотню-две великих картин, чем прочесть десятка два романов. Меньше времени. Пока запоминал, нахватался то тут, то там.

Ну да, конечно! Я помнила варианты всеобщих экзаменов. Обычно все выбирали литературу, а не живопись, потому что все эти книги все равно нужно было читать в курсе словесности за все время гимназического обучения, а вот уроки художественной культуры были не во всех заведениях — да и лень таскаться в библиотеку за репродукциями. Но Эльдар в гимназии не учился, а в библиотеках, небось, и так сидел все свободное время.

Подумав еще немного, Волков добавил:

— Я не ценитель, конечно. И вряд ли когда буду. Но даже мне видно, что ты рисуешь очень хорошо. Гораздо лучше остальных, кто там висел.

Это слегка меня ошарашило. Почему лучше? Ни по технике, ни по композиции я никого там не превосходила, это не вызывало ни малейших сомнений. Я ведь почти что самоучка. Нет, конечно, в пансионе для благоразумных девиц у нас было рисование, и тогда я многие учебники по академическому рисунку и живописи штудировала сама — мне было интересно. Но позднее, в Школе сыщиков имени Энгелиуса, времени на практику совсем не осталось — да даже и на само рисование! А когда я начала работать на шефа, то и вовсе почти забросила краски, совершенствуя только технику быстрых набросков…

— Ты как будто видишь главное, — пояснил Эльдар. — Контуры слегка размыты, может быть, фону иногда глубины не хватает… Но на твои рисунки смотреть интересно. Например, тот портрет старого авантюриста…

— Какого бандита? — удивилась я. — Прохора, что ли? Это камердинер шефа!

— Знаю, — кивнул Эльдар. — Но ты так нарисовала, что видно, что молодость у него была бурная. Нет?

Я открыла было рот, чтобы возразить — и закрыла его. Да, Прохор всегда подчеркивал, что происходит из семейства потомственных личных слуг, и что его отец и дед состояли при влиятельных людях Необходимска. Однако ведь именно он учил меня драться и стрелять, не говоря уже о том, что шеф именно его просил о самых щекотливых поручениях, которые не доверял мне…

Но когда я писала портрет Прохора, я не думала о его прошлом или о том, каким я хочу его изобразить! Просто спросила его, не помешает ли ему это, когда он сидит по вечерам со своей любимой чашкой чая и газетой, и Прохор сказал — конечно, извольте, Анна Владимировна… А потом просто не обращал на меня внимания.

Ну и я не обращала внимания ни на что. Просто поправила лампу, чтобы мне было удобнее, и рисовала, как видела. А теперь вот Эльдар считает, что я увидела нечто ценное, то, что сама не осознала…

Мне вдруг стало очень тепло на сердце.

Извозчик остановился у конторы «Сиранские алмазы» — помпезного магазина с огромной стеклянной витриной, которой он, казалось, компенсировал то, что не удалось приткнуться внутри купола. На витрине изогнулись в причудливых позах новомодные манекены, на шеях и руках у них блестели разноцветные камни. «А ведь тоже наверняка подделка, — подумала я. — Кто же станет помещать настоящие изделия за тонким стеклом, которое любой может разбить?»

Эльдар вышел из возка и обернулся ко мне.

Мне не хотелось с ним прощаться и еще менее хотелось обрывать разговор о том, какая я хорошая художница — почему-то похвала от него меня так не смущала, как похвала от Марины, — однако теперь уже нельзя было придумать ни единого правдоподобного предлога, чтобы нам войти вместе.

— Так до встречи, Аня, — сказал Эльдар, пожимая мне руку.

— До встречи, — ответила я.

Он повернулся, чтобы уходить, а я подумала: а ведь когда он окончательно вырастет, то будет очень мощным мужчиной. Худым, но костистым. Если рисовать его, то лучше в полный рост. И не на волчью грацию делать упор — да и нет у него никакой особенной волчьей грации! — а вот на эту жесткость, надежность, уверенность, с которой он идет к своим целям или берет на себя ответственность. Ведь что ему эти драгоценности? А вызвался помочь, потому что Марина его друг, и потому что мог.

Да, надо будет нарисовать, как выдастся свободное время. Обязательно. И лучше бы не с карточки, как Марину, а с натуры.

Прежде чем свернуть на Саночную улицу, упитанная лошадь извозчика процокала копытами по Звездному проспекту — тому самому, что раньше был каналом, а потом стал плантацией для звездных деревьев. Все еще стоял яркий день, поэтому свечения шишек было не видно, однако я с некоторой ностальгией заметила дверь в лавку енота Кунова по изготовлению специальных цветных линз для людей и генмодов — когда-то в ней работал Эльдар, и там я его увидела в первый раз. Еще подумала, что ему лет, наверное, четырнадцать (потом выяснилось, что тут я ошиблась). И было это всего-то полтора года назад! А сколько всего произошло с тех пор.

Кунова, кстати, уличили в связях с городской организованной преступностью — опять же из-за дела Стряпухина. Но, как видно, не смогли ничего доказать, потому что вывеска была на месте, и прямо при мне из двери, жизнерадостно щебеча, показались две молоденькие девчушки. Коляска проехала совсем рядом, поэтому я сумела разглядеть, что обе они щеголяют неестественным цветом глаз: одна ярко-фиолетовым, другая — нежно-розовым. Ну да, видимо, дела Кунова в полном порядке.

Извозчик покатил дальше и вскоре остановился перед мастерской Степашенко.

Магазин кумпанства «Филатов и сыновья», насколько я помню, в высшей степени респектабельный и всем своим видом показывает: мы тут не один десяток лет! Никакой вычурности, ничего нарочитого. Пройдешь мимо и не заметишь (да я и проходила не раз. Если бы он не был расположен у нас в Рубиновом конце, да еще недалеко от нашего с шефом дома, ни за что бы не вспомнила). «Сиранские алмазы» блистали нарочитой роскошью. А вот магазин Степашенко всячески показывал: мы не такие, как все! Мы — особенные!

Вывеска у них над входом была словно бы сделана из среза березы и написана якобы от руки, корявыми буквами. Витрины — круглой формы и окаймлены чугунной лозой с плодами и цветами из разноцветного стекла. А витражная вставка в двери изображала закатные облака.

Войдя, я попала в полутемное помещение салона, где с потолка свисали мерцающие светильники из прозрачных, словно бы хрустальных пластин. Падающий из окон свет вместе со светом электрических ламп отражался от каждой грани, разбрасывая по помещению разноцветные зайчики. Красота!

Но, подумала я, в такой обстановке, должно быть, трудно разглядывать драгоценные камни. А вот выдать фальшивку за дорогой камень, должно быть, легче. Может быть, подделки изготовлены именно здесь?.. Хотя нет, Аксенушкин сказал, что у Степашенко тоже репутация…

Подойдя к прилавку ближе, я увидела, что и впрямь зря возводила на ювелира напраслину: на самом прилавке были установлены яркие электрические лампы, да и лотки с украшениями под стеклом хорошо подсвечивались. Очевидно, на клиентах здесь наживались иными способами.

Из-за прилавка ко мне вышел человек лет пятидесяти, крайне необычного вида: длинные светлые волосы до плеч — похоже, крашеные, — черные усы, красная шелковая рубаха без пояса, ни намека на сюртук или пиджак. Ладно бы студент так оделся, но работник уважаемого предприятия… Как его владелец терпит? Или это тоже одна из изюминок заведения?

— Добрый день, барышня! — жизнерадостно воскликнул он. — Ищете украшения на гимназический выпускной? Могу предложить серьги и кулон из жемчуга, красивые и по сходной цене…

Надо же! Неужели я настолько молодо выгляжу? Мне, как-никак, уже двадцать!

— Я по поручению от господина Орехова, — перебила я его. — По поводу заказа, который был сегодня доставлен к свадьбе.

— А, вы, должно быть, плату привезли? — краснорубашечный заулыбался еще сильнее. — И даже раньше обещанного! Рад и премного благодарен, знал, что Ореховы четко ведут дела!

— Не совсем, — мне жаль было его расстраивать, но тут уж ничего не поделаешь. — Видите ли, возникли некоторые вопросы… Нужно, чтобы тот сотрудник вашей мастерской, который принимал заказ, поехал со мной к Ореховым.

— О Господи, — выражение лица краснорубашечного тут же изменилось, стало раздраженным. — Какие еще накладки? Заказ я принимал самолично и готов ручаться, что все сделано в точности по спецификации!

— Вы — Степашенко? — удивилась я.

Ладно бы его внешний вид, но мне казалось, что владельцы мастерских редко работают с клиентами сами. Ну, еще с такими важными, как Ореховы, возможно, — но чтобы самолично выйти к прилавку, когда с улицы зашла обыкновенная девица, по своему виду явно большими деньгами не располагающая (что он отлично понял, раз предложил мне жемчуг, да еще по «сходной цене»)!

— Алексей Михайлович, к вашим услугам, — ювелир слегка поклонился. — Так что за претензии у ваших хозяев? С утра все было превосходно, распорядительница свадьбы у меня приняла гарнитур и все подписала! Вот, пожалуйста… — он вытащил из кармана брюк портмоне, достал оттуда сложенную бумажку и помахал прямо у меня перед носом.

Похоже, господин был настроен если не на драку, то на затяжное противостояние уж точно!

И тут я вспомнила, как Маккорман утихомирил Аксенушкина.

— Там сущая мелочь, — сказала я. — Должно быть, недоразумение, вот только надо его исправить срочно… Я, правда, не уполномочена это обсуждать, но в качестве компенсации за потерянное время вас пригласят быть гостем на свадьбе. Особенно если вы соберетесь немедленно. Как вы на это смотрите?

Степашенко поморгал. Потом выражение его лица изменилось: перспектива побывать на главном событии года явно скрасила пилюлю.

— Так что же мы теряем время! — воскликнул он. — Дайте только возьму инструменты…

Он ушел так быстро, что я не успела возразить: мол, инструменты вовсе не нужны.

Уже через десять минут мы выходили из мастерской. Степашенко был одет куда более консервативно и нес в руке объемистый кожаный чемоданчик. Он бормотал под нос что-то насчет девиц, которые преуменьшают окружность шеи и пальцев, а честные ювелиры потом должны возиться с исправлениями!

Видно, он решил, что его вызывают потому, что драгоценности оказались для Марины маловаты. Я решила его не разубеждать. Тем более, этот ювелир отлично умел внушить себе все что угодно, раз умудрился поддаться на посыл мошенников и изготовить дорогой гарнитур, даже не спросив предоплаты!

— Прошу прощения, — сказала я, пока мы ждали экипаж у его мастерской. — А кто именно передавал вам заказ? Можете приблизительно описать этого человека? А то у нас возникла небольшая путаница.

Про себя я прикидывала, что, наверное, мне придется опять рисовать словесный портрет, и по нему мы будем искать нужную особу среди слуг — возможно, самых доверенных.

— Как кто? — Степашенко посмотрел на меня с искренним недоумением. — Никакой не человек, а, разумеется, сам господин Маккорман, собственной персоной! Все знают секретаря Никифора Терентьевича. От кого бы еще я принял такое ответственное поручение?

Очень странное ощущение — возвращаться на праздник, который ты не так давно покинул, чтобы найти его еще в самом разгаре. В банкетном зале пахло вкусной едой и духами, собравшиеся гости частью угощались ореховскими разносолами, частью внимали Сильвестру Сильверу (он же Виктор Серебряков), выступающему на помосте в конце зала.

Вот странно, а я думала, что он уже выступил… Или Никифор сделал своего приятеля главным развлечением вечера? А может быть, его вызвали на бис?

— Моя матушка очень хотела, чтобы я стал ученым, — вещал Сильвестр. — Других вот ругают, если они отрывают лапки мухам, а меня ругали, если вдруг родителям попадалась муха с нужным количеством лап! Может, на липкой ленте экономили… Кстати, здесь кто-нибудь знает, сколько лапок должно быть у мухи? Вот! Вот! Сразу видно людей со счастливым детством…

Гости слушали благосклонно. Эх, знали бы они, что он, скорее всего, и не думает привирать! От Златовских в роли родителей можно было ожидать еще и не того.

Безотказный и невозмутимый Антон проводил меня на свободное место — к моему облегчению, рядом с Мариной. Это меня одновременно и удивило, и обрадовало. Мне казалось, что за главным столом должны сидеть гости рангом повыше…

Марина по-прежнему выглядела дивно хорошо в своем красно-белом платье. В ушах у нее были уже совсем другие серьги: тоже с рубинами, но круглой огранки, более старинного фасона. Видимо, Татьяна Афанасьевна все-таки уговорила ее надеть что-то из фамильного достояния. А может быть, Марина сама приняла такое решение.

— Ну как? — тихим шепотом спросила она, едва наклонившись ко мне.

На губах ее играла приветливая, но ни к чему не обязывающая улыбка. Наверное, глядя со стороны, никто бы ни за что не заподозрил, что речь идет о чем-то важном.

Я не так хорошо владела лицом, как Марина, но постаралась изо всех сил:

— Доставила нужного человека. Эльдар и Аксенушкин тоже, я видела. Ореховы сейчас с ними со всеми разговаривают в кабинете.

— Это я знаю, иначе Ники уже вернулся бы за стол, — так же улыбаясь, пробормотала Марина. — А то оставил все на меня! Скажи хоть, на кого они указали?

Мне не хотелось говорить, но я не удержалась и повела глазами в сторону секретаря Фергюса Маккормана, сидевшего на спинке кресла Татьяны Афанасьевны, ныне пустующего.

Прямо при мне к Маккорману подошел слуга, что-то то ли спросил, то ли доложил. Маккорман шепнул что-то, едва не засунув бедняге клюв в ухо, потом повернул голову и как-то неприязненно посмотрел на меня. Впрочем, нас разделяло слишком большое расстояние и я слишком плохой птичий физиогномист, чтобы быть уверенной, что он смотрел именно на меня и именно с неприязнью!

Что характерно: похоже, именно его, а не Марину тут оставили за главного.

Мне подумалось, что если Татьяна Афанасьевна занялась расследованием вместе с сыном, а Марину оставила разбираться с гостями, то все-таки Марина пока не настолько подкована в дипломатии, чтобы вытеснить старую миллионщицу из ее собственной стихии. Ведь обеим женщинам явно интереснее было разбираться с пропажей драгоценностей, чем рулить приемом.

Сможет ли Марина когда-нибудь командовать этим особняком, пока старшая Орехова тут живет? Или молодые переедут? Марина ничего пока мне не говорила об их планах.

А может быть, Марину и не интересует возможность быть хозяйкой в доме, пока у нее есть ее любимое дело. Меня бы не интересовало. Правда, откуда мне знать? Любимого дела у меня нет…

«Как это нет! — сердито сказала я внутреннему голосу. — Не выдумывай!»

Но Марину явно пока не занимали вопросы будущей семейной жизни, да и вообще отдаленного будущего. Глаза ее засверкали: подробности расследования ее полностью поглотили.

— Фергюс! Быть того не может! Мне он никогда не нравился, но так глупо… и ведь обман сразу же раскрыли! Нет, тут что-то не так!

Здесь она слегка утратила контроль над голосом и соседи по столу начали с любопытством оглядываться. Марина быстро обняла меня за плечи и засмеялась, как будто какой-то шутке.

— Ох уж эта твоя детективная работа! — проговорила она громче, чем следовало.

Мне оставалось только пожать плечами.

В глубине души я была с Мариной согласна, я думала об этом всю дорогу назад. Заносчивый секретарь Ореховых мне тоже не нравился — возможно, потому, что у них с шефом были какие-то взаимные дела, и шеф владел каким-то компроматом на него. А, по моему разумению, от людей или генмодов, на которых у шефа был компромат, ничего хорошего ждать не приходилось.

— Кстати говоря, — продолжила Марина уже чуть громче, — я немного перетасовала программу вечера, и аукцион состоится чуть позже. Не настолько позже, чтобы гости устали, но достаточно, чтобы чуть расслабились… — она подмигнула, указывая мне на бокал с вином. — Так что у тебя будет шанс присутствовать.

— Хорошо, — выдавила я, хотя душа у меня ушла в пятки.

— И еще посмотри, вот там сидит Вячеслав Плешивин, известнейший художественный критик…

Я попыталась найти глазами Плешивина и не преуспела (как позднее оказалось, потому что я машинально искала лысую голову, тогда как на самом деле критик щеголял роскошной шевелюрой). А еще потому, что я продолжала коситься на кресло Маккормана и увидела, как дворецкая — да, это ее звали Ольгой и именно о ней говорила Татьяна Афанасьевна как о человеке, которому она может доверять — подошла к Маккорману и, наклонившись к спинке кресла, что-то ему сказала. Секретарь перепорхнул к ней на плечо, и они направились к кабинету. Я поняла, что ждать дальше — свыше моих сил и начала вставать со стула… замечу, даже не прикоснувшись к вазочке с какой-то восхитительной закуской, которую слуга как раз поставил прямо передо мной.

И поймала полный тоски взгляд Марины.

Правильно, она-то гостей бросить не может… Тяжело ты, бремя богатства и власти!

— Я только посмотрю, о чем они там говорят, и сразу же назад, — сказала я покаянно.

— Ничего, — Марина уже снова улыбалась. — Расскажешь мне потом все самое интересное. Нет смысла нам обеим это пропускать!

…Лишь у самой двери кабинета я сообразила: у Марины свадьба с любимым человеком, можно сказать, один из лучших дней в жизни! А она сидит, всеми покинутая, развлекает толпу, тогда как у ее жениха (уже мужа) и друзей нашлись дела поинтереснее!

Приятного мало.

Конечно, мне следовало остаться с ней. Следовало, но… Мои пальцы уже сами собой потянули ручку двери в кабинет, за которой (я слышала это даже сквозь массив дуба) шла знатная перепалка.

Приоткрыв дверь, я аккуратно скользнула даже не в сам кабинет, а во что-то вроде предбанника, огороженного шкафами. И немедленно услышала:

— Понимаю ваше стремление переложить ответственность на кого угодно кроме вашей семьи, но Филатовы тут ни при чем! Хотя, признаюсь, вы ловко надавили на моего служащего, чтобы он, фактически, признал вину…

— Эммануил Васильевич, я ничего не признавал! — воскликнул Аксенушкин. — Просто…

— Просто украшение было передано вашим людям, в чем была вручена расписка! Затем оно пропало. Не понимаю, при чем тут моя фирма. Совершенно ясно, что оплата должна быть произведена в полном объеме…

Я выглянула из-за шкафа. Ну да, кворум уже в полном сборе: помимо известных мне лиц и Степашенко в кабинете присутствовал еще молодой, но очень традиционно одетый господин с напомаженными усиками — он-то и бушевал, и это его Аксенушкин назвал Эммануилом Викторовичем. Очевидно, один из Филатовых. Вряд ли «отец»: выглядел он лет на тридцать пять, а кумпанство старое и респектабельное. Значит, младшее поколение.

Кроме него присутствовала еще незнакомая мне женщина, которая бесстрастно сидела, сложив руки на коленях. На груди у нее красовался небольшой жетон с вышитым алмазом: должно быть, служащая «Сиранских алмазов», которую привез Волков. А еще были двое, мужчина и женщина; мужчина постарше, женщина помоложе. По всей видимости, тот самый поверенный Ореховых с помощницей, в отсутствие которых Ореховы не хотели обсуждать судьбу драгоценностей.

— А вот как раз этот вопрос вы упускаете из виду, — проговорил шеф.

Он под всем этим напором оставался совершенно невозмутимым, даже вылизывал лапку: его излюбленный жест, когда он хотел показать, что его ничего не беспокоит.

— Как это так? — воскликнул Филатов. — Я ничего не упускаю! Я управляю этим кумпанством уже пять лет, и никто ни разу не обвел меня вокруг пальца!

Ну точно, сын. И почему-то последнему заявлению я не поверила: индюк — он и есть индюк, обязательно сам себя где-нибудь обманывает.

— Официального договора с Ореховыми на изготовление гарнитура заключено не было, — произнес Мурчалов. — По существу, вы делали драгоценности под честное слово.

— Честное слово Ореховых!

— Не Ореховых, а мошенников. Ваше положение в этом деле достаточно шаткое. Если это выйдет наружу, над вами и вашим кумпанством будут смеяться.

— Ничего подобного! Мы не каким-то мошенникам поверили, не кому попало — самому Фергюсу Маккорману, секретарю Ореховых! Его весь Необходимск знает!

— Однако вы не отрицаете, что договора оказания услуг не подписывали! — это вступил нотариус.

— Вот с этого места попрошу подробнее, — шеф бросил на поверенного уничижительный взгляд и поднял лапку. — Как выглядел генмод, представившийся Фергюсом Маккорманом?

— Черный ворон-генмод! Как он еще мог выглядеть! Я их не отличаю! Но я разговаривал с Маккорманом неоднократно, и могу поклясться, что со мною говорил именно он!

— Поддерживаю, — сказала спокойная женщина с нашивкой алмаза. — Наша фирма также не стала бы работать непонятно по чьему заказу.

— И то верно! — вскричал старый знакомец Степашенко. — Подайте нам этого ворона! Где он? Сбежал, небось, с драгоценностями! Вызовите его!

— Фергюс распоряжается на свадьбе, — спокойно проговорил Орехов, — а что касается очной ставки, то всему свое время.

Никифор вообще изумительно держался под этим перекрестным огнем: было ничуть не похоже, что он даже самую малость нервничает. Даже в том, что он предоставил вести разговор Мурчалову, чувствовалась особая уверенность: мол, я настолько хорошо контролирую ситуацию, что нашел наилучшего исполнителя и ему не мешаю. Выучка, разумеется.

Явилась мысль: хорошо, что я не вышла за него замуж. С таким мужем и не выяснишь отношения как следует — никогда не поймешь, когда его что-то правда задевает, а когда он просто хорошо владеет собой.

Интересно, а как Марина различает?

— Это ни в коем случае не проблема нашей фирмы, если ваш слуга решил провести хозяев, — подлила масла в огонь спокойная женщина, разглаживая юбку на коленях. — Мы — жертвы мошенников, но никак уж не легковерные идиоты!

— Вы не легковерные идиоты… — проговорил шеф. — Если, конечно, это был тот генмод.

— Ну вот! — возмутился Филатов. — Еще и выгораживать будете!

— Вы сами признались, что не различаете генмодов, — пожал плечами пожилой нотариус. — Я слышал это собственными ушами.

— Ах черт! — Филатов обернулся к Аксенушкину. — Это ты виноват!

— Попрошу не выражаться! — Татьяна Афанасьевна, которая до сего момента молчала, не вмешиваясь в разговор, властно постучала по полу своей массивной палкой. — И вообще, помолчите!

Наступила тишина.

Тишина, в которой очень отчетливо прозвучал голос шефа:

— Я почти наверняка знаю одного из мошенников. Во всяком случае, мошенника из числа персонала Ореховых. И должен признать, никакого отношения к Маккорману или даже постоянным работникам особняка эта особа не имеет.

«Адель! — подумала я, вспомнив, кто мешал мне поговорить с Мариной. — Наверняка она! У нее в подчинении множество работников, птицы-генмоды среди них тоже есть! Наверняка Филатов перепутал, принял дрозда или галку за ворона, это легче легкого, если не разбираешься не только в генмодах, но и в птицах!»

— Вот как! — с насмешкой и недоверием проговорил Филатов. — И кто бы это мог быть?

— А вот сейчас и узнаем точно… Антон, будьте любезны, уточните у Ольги Никитичны, составила ли она уже список слуг и распорядителей, которые по каким-либо причинам отсутствуют? Ах, этот список уже у вас? Ну что ж, давайте посмотрим… Да, все как я и думал. Но мы еще успеваем.

— Успеем куда? — резко спросил Филатов.

— На поезд в шестнадцать двадцать. Видите ли, раньше она сбежать не могла, это было бы подозрительно. К сожалению, придется торопиться, полиция может не успеть, но я был бы благодарен вам, Антон, если бы вы отправили посыльного с письмом… Да, спасибо. И разыщите кто-нибудь мою помощницу, Анну. Она очень пригодится, если придется задерживать нашу воровку силой.

«Значит, я все-таки пропущу аукцион», — подумала я.

Как ни странно, меня эта мысль ничуть не расстроила. Наоборот, обрадовала. Может быть, даже слишком обрадовала. Что-то чересчур я разнервничалась из-за этого дурацкого предприятия, будто мое будущее от него зависит. А ведь на самом деле ничего подобного. Просто очередное развлечение на ореховской свадьбе. Да мои картины, небось, и по минимальной цене не уйдут!

Я всегда любила наш вокзал. Несколько лет назад его отреставрировали, обновили, и теперь на фасаде здания больше стекла, чем было бы разумно в нашем климате, но он все равно необыкновенно красив. Изящные окна, купола крыш…

Но люблю я его, конечно, не за это. Мне нравится запах дыма и гари от поездов, нравятся длинные протяжные гудки, нравится атмосфера перронов, когда люди садятся в поезд, ведя последние разговоры с провожающими — причем мне одинаково нравится наблюдать и за людьми попроще, которые заходят в общие вагоны, и за элегантными дамами и господами, что садятся в отдельные купе с отдельными входами.

А пригородные поезда! Казалось бы, ничего особенного, но помню, как меня поразило в детстве, когда их только ввели, что теперь до самых дальних границ нашей области можно доехать за считанные часы!

Поезда делают мир ближе, подумала я тогда. Я и сейчас так считаю.

И еще, окутанные клубами пара, они немного похожи на пароходы. Некоторым тяжело выносить этот запах, а мне он скорее нравится, хотя глаза начинают слезиться, и, если ты торчишь на перроне долго — например, зарисовываешь людей, — лучше дышать через платок.

Но в этот раз мы не собирались задерживаться. Мы торопились на вполне конкретный сарелийский поезд — «потому что у нее родственники в Кливяти», как сказал шеф.

Кливять — один из ближайших к нам сарелийских городов; оттуда многие едут в Необходимск на заработки.

Поразительно, как Мурчалов уже успел разузнать эти подробности! Я вот не знала. Но я ведь с преступницей общалась мало. А Марине рассказать про наши подозрения, несмотря на обещание, не успела: уж больно быстро мы собрались и поехали.

Я думала, что на вокзале шеф первым делом побежит на перрон, чтобы вылавливать мошенницу. Но вместо этого он отправил поехавшего с нами Антона в кассу, велев купить билеты на себя, меня и Орехова, который, разумеется, также поехал с нами.

«Если не будет в первый класс, купите во второй или в третий, куда получится, — напутствовал его шеф. — И нагоняйте нас как можно скорее».

Только я хотела спросить Мурчалова, зачем, как Орехов произнес:

— Это чтобы иметь возможность сесть в поезд? Умно.

— Или схватить ее, если поезд успеет тронуться, — ответил Мурчалов.

— В последнем случае Антону лучше бы брать билет на себя, — Орехов приподнял брови. — Я не собираюсь уезжать из города в день своей свадьбы. Марина и так уже показала удивительное присутствие духа, но я могу позволить себе еще максимум полчаса отлучки.

От дома Ореховых до вокзала мы домчали на личной ореховской карете минут за десять. То есть у него осталось еще двадцать минут. Разве успеешь за это время во всем разобраться?

Но, решила я, очень хорошо, что он не бросает Марину. А то я уже начала за нее опасаться — не опрометчиво ли она связала свою судьбу с этим семейством? Никифор, может быть, и выглядит как идеальный жених, но в конечном счете для него его семейство, его престиж и доброе имя важнее всего. Возможно, даже важнее чувств его молодой жены. Или все-таки нет?

— Да, прошу прощения, распорядился, не подумав, — проговорил Мурчалов. — Но, если вас это утешит, я не думаю, что у кого-то из нас возникнет надобность использовать эти билеты.

— Отрадно слышать, — кивнул Орехов.

Хорошо быть богатым! Билеты в первый или даже второй класс недешевы, а они так спокойно об этом рассуждают…

Мы двинулись вдоль поезда, заглядывая в окна. Я недоумевала, как Мурчалов собирается искать нашу преступницу в общем вагоне, но оказалось, что в этом не было нужды: психологический этюд шефа оказался верен, и свою добычу мы нашли в одном из купе первого класса.

Породистый профиль Юлии Макаровны четко выделялся в одном из окон. Она принарядилась: никогда еще я не видела у нее такой авантажной шляпки и такой красивой кружевной накидки.

Платье, правда, было то же самое, в котором она присутствовала на свадьбе… ну, насколько я успела разглядеть.

Увидев нас на перроне через стекло, Юлия Макаровна переполошилась. Вскочив, она сделала какое-то движение в сторону двери, выходящей на перрон — похоже, заперла ее на щеколду. Я бросилась к этой двери, чтобы подергать ее за ручку: точно, так и есть! Заперта!

Бывшая коллега Марины, однако, на достигнутом не остановилась: ну правильно, до отправления поезда оставалось еще тринадцать минут, если верить часам на перроне, за это время мы бы уж успели как-нибудь проникнуть к ней в поезд. Юлия Макаровна кинулась к двери, которая вела в проходной коридор, ведущий вдоль другой стены вагона. Оттуда можно было попасть в общие вагоны и в другие купе.

— Окно! — воскликнул шеф, сноровисто перебираясь из сумки ко мне на плечо. Между прочим, довольно больно: когти шеф стачивает, но никогда не стрижет. — Открывайте!

Охваченная азартом погони, я уже и сама догадалась до того же самого: схватив скобу купейного окна, резко дернула его вниз. Из купе на меня пахнуло ароматом дорогих духов — сколько же она их извела?..

Шеф тут же спрыгнул с моего плеча внутрь, но больше ничего сделать не смог: Юлия Макаровна уже выскочила в коридор и захлопнула дверь за собой, шеф при всем желании не мог дотянуться до ручки.

Хотя…

В некоторых поездах есть еще дополнительные педальки снизу для генмодов, которые служат вместо ручек. Если тут есть такая…

Наверное, педалька была, потому что шеф как-то открыл дверь и ринулся в погоню. Я, правда, не видела, как именно он это сделал, поскольку была занята тем, что перепрыгивала через подоконник открытого окна в купе. Стоило двигаться быстрее, но меня задержал шефов саквояж: все никак не могла понять, куда его пристроить.

— Барышня! Что вы делаете! — закричал мне вслед один из проводников, кто-то — то ли он, то ли полицейский на перроне — засвистел в свисток.

— Аня! — крикнул и Орехов. Наверное, он хотел посоветовать мне не действовать так опрометчиво и подобраться через соседний вагон, раз преступница все равно побежала туда.

Но поздно: я уже была в купе! Затем выскочила во вторую дверь, которую шеф предусмотрительно оставил для меня открытой, и еще успела увидеть пушистый хвост Мурчалова, исчезающий за дверью тамбура в конце коридора.

Бегаю я быстрее шефа — все же ему не следует так налегать на разносолы Антонины, — поэтому догнала его уже в следующем вагоне. А вместе с ним, к счастью, и Юлию Макаровну.

Наверное, наша погоня могла длиться и дольше, но следующий вагон был почему-то общим, а не второго класса, который обычно идет вслед за первым. Тут на деревянных скамьях уже рассаживалась публика попроще, причем многие везли с собой объемистый багаж, перетянутый бечевками, и пытались пристроить его на полках, идущих над сиденьями. А Юлию Макаровну задержала в проходе пассажирка, из чьей плетеной корзины высовывались две гусиные головы. Один серый, другой белый, прямо как в детской песенке.

Гуси раздраженно и, как мне показалось, мстительно, шипели, их хозяйка орала на Юлию Макаровну благим матом, не стесняясь в выражениях, на перроне по-прежнему свистели — в общем, шум стоял чрезвычайный.

В этой суматохе я схватила нашу беглянку за плечо одной рукой, другой заломила ей руку — в точности, как учил Прохор! — и рявкнула:

— Вы арестованы! Никуда вам с камушками не деться!

Тут Юлия Макаровна поступила совершенно неожиданно: она разревелась. По-настоящему заплакала, горько, по-детски, со всхлипываниями и воем.

Сказать, что я растерялась, значит, ничего не сказать. Единственное, на что у меня хватило самообладания — так это продолжать крепко держать ее за вывернутую руку, на случай, если плач был отвлекающим маневром.

— Молодец, Аня! — сказал сзади шеф. — Без вас я бы ее не взял. Совершенно никакого уважения к кошачьим! Представляете, она меня пнула!

Кто-то положил мне руку на плечо. Обернувшись, я увидела Орехова, который нас наконец-то догнал. Вряд ли он залез в окно, скорее всего, в самом деле обошел через другой вагон.

— Премного благодарен вам, — сказал он. — Мы и в самом деле уложились в двадцать минут!

А Юлия Макаровна продолжала плакать.

Полиция все-таки прибыла почти вовремя: доблестных служащих правопорядка привел Антон, который заметил наряд на выходе с касс. Купленные им билеты так и не пригодились, но Орехов только отмахнулся, когда я предложила вернуть их.

— Нет, — сказал он, — если полиция желает всех нас допросить, пусть допрашивает. Будем законопослушными гражданами. И не будем терять времени.

Но законопослушности Орехова надолго не хватило: когда выяснилось, что полицейские непременно хотят вести допрос на месте преступления — то есть в отделении полиции на вокзале, — он тут же вспомнил про свой статус городской знаменитости и предложил провести опрос всех заинтересованных лиц у себя в особняке.

Ничего не вышло: полицейские хотели непременно обыскать Юлию Макаровну тут, на вокзале, чтобы выяснить, при ней ли драгоценности, и подтвердить, что я имела право на гражданский арест.

В общем, Орехову все равно пришлось ждать.

Мне искренне было жаль Марину, которая осталась рулить свадьбой при помощи Татьяны Афанасьевны, но тут уж ничего не поделаешь.

Начали, разумеется, с обыска, и тут обнаружились сюрпризы.

Ни одного гарнитура, ни сапфирового, ни изумрудного, ни рубинового у Юлии Макаровны при себе не оказалось. Зато оказалась чековая книжка, полученная в банке Майерса прямо сегодня. Даже я знала, что такие чековые книжки — с золоченым обрезом, на дорогой вощеной бумаге — получают те, у кого на счетах лежат солидные суммы, от нескольких тысяч или даже десятков тысяч.

— Ну надо же! — воскликнул Мурчалов, когда его ознакомили с результатами обыска. — Неужели так быстро успела продать драгоценности? Это прямо даже удивительно! Юлия Макаровна, откуда у вас такие знакомства с преступным миром? Снова бывшие ученики?

Юлия Макаровна, сидевшая за столом в полицейском участке, уже успела овладеть собой, и о недавней истерике напоминала лишь потекшая помада.

— Как хотите, а вы ничего не сможете доказать! Деньги я получила в подарок, вот и весь сказ!

— И работу свою так поспешно бросили, никого не предупредив, тоже из-за подарка? — поинтересовался инспектор, руководивший арестом. То был толковый немолодой служака по фамилии Ткаченко, мне он сразу понравился.

— А что? — Юлия Макаровна явно была настроена воинственно. — И бросила! Потому что обрыдло на чужих работать! Может, будь я на двадцать лет моложе, я бы тоже миллионщика захомутала! А так приходится только смотреть, как какая-то пичуга на моем месте сидит…

— А отчего же вы тогда бежали от уважаемого детектива Мурчалова? — не сдавался полицейский.

— То и бежала! Боялась, что они меня заставят обратно возвращаться, дорабатывать свадьбу… Совсем у меня ум за разум зашел от этого приема, не могу я так больше! — она с вызовом уставилась на всех нас.

И было от чего смотреть с вызовом: если я без достаточных на то оснований осуществила гражданский арест, значит, передо мной замаячила перспектива штрафа или общественных работ!

Перед шефом, конечно, тоже, но он отвертится: свалит все на меня, еще и скажет, что поступил так в воспитательных целях.

Попытавшись отрешиться от своего невеселого будущего, я еще раз прокрутила в уме обстоятельства дела. Выходит, Юлия Макаровна ушла со свадьбы пораньше, успела как-то отоварить драгоценности, получить за них деньги, заскочить с этими деньгами в банк, потом в несколько модных магазинов, приобрести новую шляпку, кружевную накидку и, наверное, еще какие-то вещи — два чемодана, которые сняли с поезда вместе с ней, выглядели совершенно новыми — а потом приехать на вокзал…

Не выходило! Ну никак не выходило. По крайней мере, если она действовала одна. У нее должен был быть сообщник… И, скорее всего, сообщник с деньгами, который сразу отдал ей ее долю за похищенные украшения. По крайней мере, так у меня выходило.

— М-да, — проговорил шеф, который, по всей видимости, рассуждал сходным образом. — А ведь у нее одной ничего бы не вышло. Инспектор Ткаченко, Никифор Терентьевич, я хотел бы обсудить с вами кое-какие вопросы…

Мы вышли в коридор, оставив Юлию Макаровну дожидаться непонятно чего в полицейском отделении под охраной двух младших офицеров — выходило, что арестовывать ее в самом деле не за что, если не считать того, что она уезжала из Необходимска, не заплатив налога за получение крупной денежной суммы в дар… но и это основание выглядело достаточно шатким: налоги, в конце концов, подлежат уплате до конца фискального периода!

— Господа, прошу прощения, — проговорил Мурчалов, как только мы отошли к нише в конце коридора. Судя по стойкому табачному запаху и наполненным пеплом декоративным вазам, ее использовали все кому не лень в качестве курилки. — Я был уверен, что драгоценности все еще при ней. Я думал, что она побоится продавать их в Необходимске, и тем более в готовом виде. А на то, чтобы извлечь камни и переплавить металл, нужно время. Не рассчитывал, что у нее есть такой умный и подкованный сообщник.

— Как вы вообще определили, что это она? — спросил Орехов. — В том списке, что подала вам Ольга, было несколько человек… Но вы, кажется, знали и до этого.

— Ах, это просто, — Мурчалов встопорщил усы. — Мне с самого начала было ясно, что замешан кто-то из распорядителей: считанные единицы знали всю внутреннюю кухню свадьбы и могли просчитать реакцию на появление драгоценностей! Ведь если бы не конфликт Марины Бикташевны со свекровью из-за платьев, почти сразу всем стало бы понятно, что дело тут нечисто. А так невеста подумала на свекровь, свекровь подумала на невестку…

— Да, — кивнул Орехов, — матушка решила, что Марина заказала украшения назло ей. Пока вся эта история не всплыла, мне не удалось ее переубедить.

— Ну а когда выяснилось, что к ювелирам под видом Маккормана приходил какой-то генмод, тут сразу стало ясно, что это госпожа Точило, — я не сразу сообразила, что он имеет в виду Юлию Макаровну: редко слышала ее фамилию.

— Почему? — заинтересовался Никифор. — Ведь Адель Иосифовна, — ага, так вот какое у нее отчество! — тоже работает со многими генмодами…

— Да, но она их побаивается, это по ней видно, — пояснил Мурчалов с некоторой долей снисходительности. — Того же Маккормана она сторонилась, как чумы. А вот у Юлии Макаровны большой педагогический стаж и множество выучеников-генмодов. Пока мы ждали возвращения Анны и Волкова, я отправил своего камердинера Прохора в Торговую палату, проверить, в какой ювелирной мастерской города работают птицы-генмоды. Профессия ювелира для нас редкость, так что Прохор быстро нашел небольшую мастерскую ювелира Неведерко, где и в самом деле работает — или, лучше сказать, работал — ворон-генмод. Арсений Кривоклюв. По совпадению, эта мастерская как раз недавно делала заказ из трех гарнитуров — с искусственными изумрудами, турмалинами и синей шпинелью. И делал этот заказ именно Кривоклюв… Прохор, разумеется, не мог этого проверить, но я почти уверен, что Юлия Макаровна была учителем Арсения Кривоклюва, и что, скорее всего, они сохранили хорошие отношения.

— Очень интересно, — Ткаченко нахмурился. — Ну и дельце у вас — все какие-то личные связи! Но как вы догадались, что нужно искать именно ювелира?

— Без ювелира в этом деле не обошлось, — взмахнул хвостом Мурчалов, — ведь кто-то должен был сделать украшения, и не просто по тому же эскизу! Этот кто-то должен был видеть гарнитуры в работе — иначе ничего не вышло бы.

— Понятно, — кивнул Ткаченко. — Нужно наведаться на дом к этому Кривоклюву, а если он тоже уже успел сбежать, в розыск его объявить… Эту вашу дамочку я могу задержать на сутки по подозрению, не более того.

«А Волкова держали втрое дольше!» — подумала я с некоторой неприязнью.

Но что поделать, Юлия Макаровна была гражданкой Необходимска, хоть и неполной — как и я — а Эльдар всего лишь иммигрантом.

— Полумеры, — пробормотал шеф. — Думается мне, он действительно либо уже сбежал, либо что похуже…

— В каком смысле похуже? — поинтересовался Орехов.

— Мне думается, — вздохнул шеф, — Кривоклюв был не единственным сообщником Юлии Макаровны. Ведь кто-то действительно должен был организовать и ее отъезд, и продажу драгоценностей, да при этом еще задумать весь план… Кривоклюв не мог знать внутреннюю кухню особняка Ореховых, а Юлия Макаровна, хоть и сообразительна, все же не настолько умна! Да и нервический склад у нее неподходящий.

— Путаете вы, — поморщился Ткаченко. — И так дело шаткое: ни драгоценностей, ничего! Даже о том, что их вообще подменяли, как я понял с ваших же слов, только показания этого ювелира Аксенушкина…

— Согласен, — шеф сел и обернул хвост вокруг лапок. — Совершенно согласен. Вот поэтому мне и кажется, что организовывал дело кто-то с исключительно высоким интеллектом.

Вдруг мы услышали торопливые шаги по коридору — к нам в курилку чуть ли не бежал один из сотрудников, оставленный с Юлией Макаровной.

— Шеф! — воскликнул он, и я аж вздрогнула; но он, разумеется, обращался к Ткаченко, а не к Мурчалову. — Шеф, нашли украшение! К нам Виктория Петровна заглянула, директор вокзала! Ей донесли уже, что мы вроде как воровку взяли… так она сказала, на шляпке посмотреть, ну мы глянули — и правда, там рубины! Прямо в бумажных цветочках.

Мы переглянулись.

— М-да, — произнес Мурчалов. — Что-то в моей стройной теории не складывается.

Во всем этом была хорошая сторона: перспектива наказания за необоснованный арест меня миновала. Кроме того, Юлию Макаровну стало возможным и впрямь арестовать за кражу драгоценностей, а не только задержать. Но выдать своих сообщников она отказалась наотрез.

— По-вашему, я что, сама не могла все это придумать и организовать? — гордо заявила она, сверкая глазами. — Ах, бедная старая репетиторша Точило, нет у нее ни соображения, ни житейской смекалки! Так вот — сама все сделала! И ювелира нашла сама! И не надо мне тут!

— Ладно, оставьте ее, — сказал Мурчалов Ткаченко. — Немного попозже она успокоится, оценит шансы на тюремный срок и станет поразговорчивее. А пока она в экзальтации, и в самом деле разговорить ее может быть непросто.

— Ладно, — сказал Ткаченко, делая пометки в блокноте. — Пастухов говорил мне, что вам можно доверять… Пока я отправил людей задержать этого Кривоклюва… Может быть, придется его в розыск объявить.

— Может быть, — задумчиво кивнул шеф.

Мне показалось, что ему как-то не верится, что наша полиция сможет этого Кривоклюва арестовать. Интересно, почему? Потому что он уже успел покинуть город — например, уплыть на пароходе? Или потому, что арестовать птицу-генмода у нас в принципе дело провальное? Их еще и поэтому общественное мнение клеймит ворами и разбойниками: если генптицу в чем-то заподозрили, ей достаточно укрыться среди Стаи, а там попробуй ее возьми! Стая, в случае чего, и новые документы поможет выправить…

Хотя, конечно, не все генптицы поддерживают со Стаями тесные связи. Вот, например, знакомец шефа Аврелий Чернокрылов сын знаменитого художника, утверждает, что Стаи сковывают его свободу…

Когда стало понятно, что больше мы сделать ничего не можем и в услугах шефа полиция больше не нуждается, решено былло вернуться на свадьбу. У меня, правда, не имелось никакого желания туда возвращаться — я согласилась только из-за Марины. Больше всего хотелось отправиться домой, принять горячую ванну и наконец-то уже нормально поесть — а то из-за всей этой беготни досыта, получается, поела только совсем утром, в компании Эльдара!

Орехова отпустили раньше, так что в коляске извозчика мы с шефом сидели вдвоем. То есть я сидела с привычной сумкой на коленях, а шеф дремал внутри. Счастливец! Я бы тоже сейчас свернулась у кого-нибудь на коленях и подремала… Хотя те колени, которые промелькнули у меня в голове, наверное, жесткие… (Мысль эту я немедленно отогнала: еще не хватало!)

Солнце уже садилось: извозчик вез нас тенистыми улицами, и время от времени заходящее светило подмигивало нам между стенами домов. А я все думала.

Шеф, конечно, прав: Юлия Макаровна вряд ли сама организовала всю эту кражу. Да еще так ловко организовала! Если бы не попыталась провезти эти драгоценности в новой шляпке, мы бы и не поняли ничего…

А почему, в самом деле, она попыталась провезти их в шляпке? За два гарнитура ей денег дали, а за третий нет? Сказали, мол, наличности не хватает, сама продавай? Или это она такое условие выставила — например, боялась, что сообщник ее с деньгами обманет?

Но все равно: глупо как-то вести камни на себе, никак их не разобрав и не обработав. Если бы она хоть рубины из креплений вытащила и отдельно сложила, уже пришлось бы дольше доказывать, что они украдены именно из того самого украшения…

(Позже я узнала, что на самом деле разобрать качественные украшения, не повредив камни, сложно: нужны специальные инструменты и некоторый навык. Но тогда этот довод показался мне очень весомым.)

Я представила, что это я решила украсть драгоценности со свадьбы. Ну, конечно, свою подругу Марину я бы обкрадывать не стала, но представим, что меня пригласил кто-нибудь неприятный — вроде моей бывшей товарки по пансиону Полины Воеводиной, которая наняла меня в прошлом году для поиска своей собаки, но в итоге не заплатила.

Вот решила я обокрасть Полину, подменила три гарнитура, которые она должна была надеть на свадьбу… Я знаю, что мне нужно бежать как можно быстрее, пока пропажу не обнаружили, поэтому договариваюсь о сбыте драгоценностей заранее, но один гарнитур оставляю себе — допустим, потому, что не успеваю его пристроить…

Стоп!

Юлия Макаровна знала, что Марина наденет только одно платье. Знала, что только рубиновый гарнитур к нему подходит. Зачем она вообще решила подменить этот комплект? Пусть бы Марина его надела, если бы он был настоящий, никто бы подделки и не заметил, потому что подделки и не было бы! И тогда подмененные драгоценности спокойно пролежали бы в сейфе до конца свадьбы, а то и дольше: вряд ли Марина приглядывалась бы к ним, когда убирала бы серьги на место! Юлия Макаровна давно знала мою подругу, знала, что она не жадная и над дорогими безделушками не чахнет. Тогда бы похищение вообще могли не заметить!

Хотя нет, заметили бы. Когда пришло бы время оплачивать счета, Ореховы обратили бы внимание, что Маккорман эти гарнитуры не заказывал. Начали бы разбираться, все бы вскрылось… Но скандал предпочли бы замять. В полицию бы никто не пошел, это уж наверняка. Да и до тех пор и Юлия Макаровна, и ее сообщники — хоть Кривоклюв, хоть кто другой — наверняка успели бы продать настоящие камни (или даже украшения целиком) и скрыться. Ищи их тогда свищи!

Да, гораздо умнее выходит! А Юлию Макаровну шеф охарактеризовал как женщину хитрую, но не умную. Может быть, план и был таким с самого начала — рубиновое украшение не подменять? А Юлия Макаровна взяла и подменила, специально, чтобы лишние деньги урвать? И на этом-то ее и подловили, да и весь план всплыл на поверхность до времени…

Я чуть было не начала будить шефа, чтобы поделиться с ним этим соображением, но тот как раз приоткрыл один глаз.

— По вашему учащенному дыханию слышу, что вы додумались: по первоначальному плану рубиновый гарнитур, скорее всего, подменять не предполагалось. Это инициатива Точило. Молодец, Аня, начинаете мыслить, как сыщик.

Я аж слюной подавилась. Ну шеф, ну и котяра!

— … Потому я и волнуюсь за Кривоклюва. Наш организатор мошенничества явно не промах. Если он возьмется заметать следы, проще всего ему этого ювелира прикончить. Тогда можно на него и Точило все свалить.

— То есть вы уверены, что это не Кривоклюв организовал? — спросила я.

Шеф хмыкнул.

— Я уверен, что это организовал Маккорман. Очень уж хорошо все сходится. Да и знаю я его тягу к красивым камушкам… Осталось придумать, как это доказать… ну или поймать его с поличным. Опасаюсь я, что даже если Точило решит дать против него показания, он все равно отопрется. Уж больно умен, шельма.

Ну и ну!

— Так что, — продолжил шеф, — не отвлекайте меня более, я буду думать. А лучше почешите за ушком. Это способствует кровоснабжению мозга.

К особняку Ореховых мы подъехали уже совсем на закате, когда воздух сделался пленительно розовым и оранжевым, зажигая дивным вечерним огнем позолоченные осенью ветки берез и слегка порыжевшие клены. В своем уставшем и слегка философском настроении я отметила, как красиво выглядел парк в этом свете. С погодой сегодня повезло. Кроме того, летом, когда я чаще всего приходила сюда в компании Марины, мы обычно уезжали до темноты: темнеет ведь позже…

А вот сейчас я оценила. Парк Ореховых высаживали настоящие профессионалы, учли даже такие мелочи — ну или случайно получилось, что деревья расположены на линии заходящего солнца таким образом, что оно подсвечивает их листву, точно музейные экспонаты на витрине. Те же драгоценные камни.

Тьфу, пропасть, не хочется думать о драгоценных камнях!

Рука сама потянулась к вороту, рефлекторно сжала брошку с голубым топазом. Интересно, сколько раз я сделала за день этот жест и сама не заметила?

В общем, не нужны мне никакие камни, кроме этого! Наелась я ими до сегодня досыта, теперь, наверное, еще год про украшения думать не захочу!

Шефа, конечно, не интересовали ни красоты поддающегося осени сада, ни мои переживания по поводу ювелирного ремесла. Он все размышлял насчет Маккормана — благо, прогулка от поста охраны до входа в особняк давала ему на это достаточно времени. (Он специально велел отпустить извозчика у ворот, хотя мы могли бы доехать до самого крыльца).

— Положительно, я практически уверен, что прав насчет друга Фергюса, — рассуждал вслух мой пушистый начальник, принюхиваясь из открытой сумки к вечерним запахам. — Так, отлично, танцы и фуршет еще в самом разгаре, успею урвать тех аппетитных креветок!

Я вздохнула: меня лично на креветки не тянуло. Сейчас бы чего-нибудь наваристого, сытного, вроде вареной или жареной картошки с куском среднепрожаренной говядины… а если рыбы, то, например, трески в кляре! Что там креветки — на один укус! Даже те здоровенные креветки, которые подают у Ореховых, и которых нужно сбрызгивать лимонным соком и окунать в специи, прежде чем есть. Да и с панцирем их сражаться, пачкая пальцы и чувствуя себя глупо… Не понимаю шефа.

Впрочем, у генмодов немного другие стандарты хороших манер: Мурчалов спокойно придерживал креветку лапой прямо на тарелке и слизывал нежное мясо.

— Но, — продолжал рассуждать Василий Васильевич, — есть один немаловажный нюанс. Почему сейчас? Фергюс работает на Ореховых не первое десятилетие и даже не второе. Даже если допустить, что он всегда был нечист на руку, он мог бы спокойно продолжать обкрадывать их еще долго. Однако он решил провернуть этот демарш, после которого, конечно, не мог бы уже оставаться на службе…

— Почему не мог? — рассеянно спросила я. — Ведь если бы Юлия Макаровна не подменила третье украшение, то, как вы сами сказали, Ореховы бы еще долго не узнали о мошенничестве.

Треска в кляре стояла передо мной во всей своей овеществленной славе. Я даже начала ощущать ее запах. Вряд ли на фуршете найдется такое блюдо, но, может быть, если заскочить на кухню, то окажется, что для слуг приготовили нечто наподобие?..

Нет, насколько я знаю, слуги в торжественные дни едят то же, что и господа, просто не так роскошно оформленное…

— Потому не мог, — отозвался шеф, — что все равно быстро выяснилось бы: украшения заказывал Маккорман. Это, знаете ли, не то дело, на которое даже самый распрекрасный секретарь мог бы пойти без санкции хозяев! Вообразите, что вы заказали для Васьки детский кулон из чистого золота с бриллиантами за мой счет, не сообщив мне об этом!

Я слегка порозовела, потому что действительно заказала для Васьки более дорогой детский кулон — солнышко на цепочке, которое показывает, что генмод все еще ребенок, хотя и выглядит как взрослое животное — чем Мурчалов мне разрешил. Но, во-первых, я успокоила совесть тем, что решила добавить своих денег, если нестыковка обнаружится; во-вторых, сделала это по совету Прохора, который подсказал, как подсунуть шефу бумаги на подпись не глядя. Так что, можно сказать, я была всего лишь сообщницей, а план на самом деле принадлежал Прохору…

Ох ты ж! А ведь и верно — все получилось почти как с этими гарнитурами! С той только разницей, что мы ничего не воровали. Просто нам хотелось побаловать котенка.

— Ну, может быть, он решил уволиться? — спросила я. — Закончить дела и уйти на пенсию. Если он работает на Ореховых не первый десяток лет, значит, он уже немолод…

— Да, немолод, хотя вороны живут долго… — задумчиво кивнул шеф. — Все равно мне не вполне понятен этот демарш. Не может быть, чтобы у него не была отложена кругленькая сумма на отставку!

— Может, все-таки мало отложил? — предположила я. — Или потерял деньги на чем-то? Или траты крупные предстоят? Допустим, заболел кто из родных… Или дети женятся.

Мурчалов только фыркнул.

— Тоже версия, конечно. Не слышал я, чтобы у него были дети или родные, но… все возможно. Я не рассказывал вам, как Маккорман начинал? Он из Галлии, трудился там личным вороном казначея одного закрытого клуба… У них ведь генмоду нормальную работу найти сложно. А Маккорман, считайте, и заправлял делами вместо казначея. Там он познакомился с Терентием Павловичем Ореховым, который впечатлился его способностями и предложил место личного секретаря. Перебрался к нам в Необходимск Маккорман в одиночку, и здесь у него вроде бы так никто и не завелся… ни родные, ни друзья. По крайней мере, я не знаю ни о ком.

— А может быть, как раз сейчас завелся, — не сдавалась я. — Может, посмотрел на то, как Никифор женится, и тоже жениться решил. А он старый, может, ему молодую ворониху или там галку, — я знала, что птицы иногда заключают брачные союзы вне своего вида, если их обычаи достаточно похожи, — без драгоценностей никак не обольстить?

— Посмотрел, как Орехов женится… — пробормотал Мурчалов раздумчиво, и вдруг его тон резко изменился. — Да, это представляется мне единственным правдоподобным вариантом! Именно женитьба Орехова изменила картину! Пойдемте, нам нужно быстрее поговорить с Мариной Бикташевной!

Мы очень кстати уже подошли к крыльцу особняка — ярко освещенному и все еще устеленному безупречного вида ковровыми дорожками, — так что я без особого протеста ускорила шаг.

Однако бедная Марина, ну никакого ей веселья на свадьбе не светит!

Я думала, что возвращаться на праздник, когда вы отвлеклись от него на час-два, неловко? Ничего подобного! По-настоящему неловко возвращаться на праздник, когда вы пропустили его почти весь и понятия не имеете, что вообще происходит!

В большом бальном зале, том самом, где проходило бракосочетания, огромные окна были распахнуты в сад — но все равно царила духота. Играла музыка, довольно много пар танцевало. В соседней комнате стояли карточные столы, еще в одной люди играли в какую-то игру, кажется, в шарады. Царил низкий гул голосов: многие просто сидели или стояли вдоль стен, общаясь. Кое-кто собрался кучками возле столов с фуршетом — как будто их не кормили до этого!

Мне опять представилась рыба в кляре, но я решительно отогнала это видение. Сначала дело.

Найти в этих трех огромных, забитых людьми комнатах Марину показалось мне невыполнимой задачей. Однако, к своему удивлению, я быстро засекла Орехова среди танцующих: он кружил в танце Лизетт Отрепьеву, генкошку и известную светскую львицу.

Вообще-то танцевать с генмодом — это целое искусство. Легче легкого тут показаться смешным или навредить партнеру! Особенно, если партнера приходится держать на плече или на руках — ведь в таком случае так сложно избежать недопустимой фамильярности, а проявить неуважение, напротив, так легко! Я ничуть не удивилась, что Никифор совершенно свободно, и язык тела его партнерши также казался абсолютно непринужденным.

Однако Марины рядом с ним не оказалось, Татьяны Афанасьевны тоже. Куда они делись? Может быть, в кабинете, разбираются с нотариусами?

Едва я об этом подумала, рядом с нами (я держала шефа на руках) возникла дворецкая Ольга.

— Прошу прощения, вы, быть может, разыскиваете Марину Бикташевну? — поинтересовалась она как бы одновременно у шефа и у меня. Между прочим, тоже непростой трюк, когда один собеседник сидит на руках у другого.

— Да, буду премного благодарен, если проводите нас к ней, — согласился шеф.

К моему удивлению, Ольга отвела нас не в кабинет Орехова и даже не в библиотеку. Мы поднялись на второй этаж, и она остановилась перед неприметной дверью в конце коридора. Постучалась.

— Марина Бикташевна, вас разыскивают сыщик Мурчалов и ваша подруга Анна, — сообщила Ольга тихо, но отчетливо.

— Ой! — сказал Маринин голос из-за двери. — Сейчас, одну секунду… — послышался шорох ткани. — Все, можно входить!

Внутри небольшой комнаты стояло несколько две швейные машинки с ножным приводом и несколько корзин с какими-то тряпками. Раньше я только читала в романах, что в больших особняках есть своя швейная комната, и вот теперь попала в такую!

Марина со сконфуженным видом сидела на одной из корзин, пытаясь надеть туфельку на левую ногу; правая была уже обута. Каким образом она, сидя вот так, умудрилась не помять свое свадебное платье, оставалось для меня полнейшим секретом!

В свободной от надевания туфельки руке Марина держала пирог с семгой, самого простецкого вида. Ну, не рыба в кляре, но ничуть не хуже! От его запаха у меня сразу потекли слюни.

— Что-то случилось? — Марина поглядела на маленькие наручные часики. — Ники сказал, что я могу отдохнуть здесь еще… двенадцать минут, прежде чем снова выходить к гостям.

— Насколько мы знаем, ничего особенного не произошло, — сообщил шеф, спрыгивая у меня с рук.

Он подошел к другой корзине, забрался в нее и начал задумчиво уминать лапами лежащие там ткани — по-моему, это были шторы.

— Вот только, — продолжил он, — у нас есть основания подозревать, что всю эту аферу с драгоценностями и в самом деле провернул Фергюс Маккорман.

— Как так? — удивилась Марина. — Вы же сами говорили, что, скорее всего, его именем воспользовались! Кто-то попросил похожую птицу-генмода сыграть его роль!

— Вполне возможно, — согласился шеф. — А может быть, он был и сам. По крайней мере, у меня есть основания так думать. И я подозреваю, что вы можете, сами того не осознавая, владеть решающей уликой.

— Я? — глаза Марины загорелись, усталость с нее слетела, она подалась вперед. — Хотите сказать, я нечаянно вышла на какую-то махинацию Фергюса, он испугался, что я его разоблачу, и потому решил уйти, напоследок нас ограбив?

Я отметила тут две тонкости: во-первых, Марина думала гораздо быстрее меня. Ей эта комбинация пришла в голову сразу же, а я сначала предложила шефу более романтические варианты. Во-вторых, Марина сказала «нас». Все-таки она уже причисляла себя к Ореховым. Или она имела в виду просто себя и Никифора?

— Вы правы, — важно кивнул шеф, — именно так я и думаю. Осталось только выяснить, что такого вы могли откопать. Насколько я знаю, вы не занимались никакими финансами Ореховых, кроме их благотворительной деятельности? Хотели добиться снижения налогов?

— Да, — подтвердила Марина. — И Татьяна Афанасьевна, и Ники много лет жертвуют в разные городские организации, но налоговые вычеты значительно меньше, чем тому следует быть! Я стала в этом разбираться, и документы для магистрата уже почти готовы.

— Вот, — кивнул шеф. — Я подозреваю, что Маккорман много лет нагревал руки… то есть крылья… на благотворительности. Во всяком случае, не удивлюсь, если это так.

— Но как… — Марина вдруг села прямее, закусила губу. — Шайтан! — крепко ругнулась она. — Прошу прощения! А я-то думала, откуда там… а оно вот что, оказывается! Пойдемте, быстрее!

И она подскочила с корзины так быстро, как будто ей не мешали три широченные юбки.

Марина повела нас в свой собственный кабинет во флигеле. По дороге она велела одному слуге «Идите с нами», а другому бросила — «Передайте Никифору Терентьевичу, что я немного задержусь, возникло срочное дело! При первой возможности пусть извинится перед гостями и подойдет в мой кабинет!»

При том, что я бывала во флигеле постоянно, и в кабинете Марины бывала тоже, мне и в голову не могло прийти, сколько бумаг там уже было сложено в разнообразных шкафах и бюро.

Слуге Марина велела ждать за дверью на случай поручений (приказывала она совсем уже привычно), а сама тут же развила бурную деятельность: заглядывала в разные шкафчики, что-то вытаскивала, складывала вместе.

— Ах как жаль, — пробормотала она в какой-то момент, — что Юлия Макаровна замешана в этом деле! Ее помощь была бы неоценима!

— Подозреваю, она раньше вас поняла роль Маккормана, — сообщил шеф. — И, может быть, я ошибся. Не Маккорман предложил ей этот план, а она сама первой нашла его и потребовала плату за молчание.

— Ну надо же! — Марина резко выпрямилась. — Не ждала от нее!

— Она явно честолюбива и не удовлетворена своим положением, — пояснил Мурчалов. — Кроме того, ее сжигают мысли о том, что она в таком возрасте, когда все основные возможности упущены. Это весьма опасная комбинация.

— Вы думаете, она станет выгораживать Маккормана только ради того, чтобы все считали ее архипреступницей? — поразилась Марина. — И поэтому хотите разыскать компрометирующие его материалы?

— Или так, или старина Фергюс пригрозил ей. Не удивлюсь и такому варианту. У него весьма разнообразные знакомства. Например, мне хотелось бы думать, что ювелира Кривоклюва удастся арестовать или что он был использован без собственного ведома… но не исключаю возможность, что его убили.

— Вы серьезно? — Марина даже опустила папку, которую держала в руках.

— Вполне, — кивнул Мурчалов. — Вы когда-нибудь задумывались, как легко спрятать труп генмода в нашем городе? Хоть Городское собрание и приняло закон о том, что всех умерших домашних животных непременно нужно регистрировать — именно ради этого и приняло, между прочим! — все равно на свалках и помойках постоянно находят трупы уличных бродяг. О птицах я вообще молчу — если глаза выколоты или разможжена голова, никто не отличит обычного ворона от генмода. Да и с открытыми глазами — многие ли будут приглядываться?

Марина только покачала головой.

— Вот тут, — сказала она, стуча по указательным пальцем по стопке картонных папок, — все данные о недостаче, которые мне удалось собрать. К сожалению, обобщить их я пока не обобщала, но если уж Юлия Макаровна сообразила — я имею в виду, что она не бухгалтер… В общем, наверняка сколько-нибудь знающий специалист разберется быстро. А уж знающих специалистов… — она не договорила, бросила взгляд на кого-то у меня за спиной.

Я обернулась, почему-то испуганно: мне показалось, что там должен стоять Маккорман, сидя на плече у какого-нибудь наемного убийцы. Того самого, которого он подрядил избавиться от Кривоклюва.

Но ничего подобного: в проеме дверей обнаружился Орехов.

— Да, бухгалтеров у нас множество! — согласился он. — Хотя после такого случая, пожалуй, лучше будет нанять человека со стороны. Неизвестно, кто еще нас обкрадывает…

— Ты все слышал? — спросила Марина с улыбкой.

— Достаточно — пока по лестнице поднимался, — Орехов пожал плечами. — На будущее запомни, любовь моя: в этом флигеле очень тонкие стены! Мне стоило бы отвести тебе кабинет в самом особняке…

— И все время сталкиваться с Татьяной Афанасьевной? Нет уж! — Марина решительно тряхнула выбившимися из прически кудрями.

В начале дня, специально причесанная и накрашенная для свадьбы, она была чудо как хороша. Сейчас же, когда прическа ее растрепалась, а макияж успел большей частью смыться — должно быть, Марина решила, что проще убрать его совсем, чем подновлять, — она выглядела еще прелестней.

Я подумала, что если рисовать настоящую Марину, то вот такой. Но Ореховы, наверное, теперь закажут парадный портрет… Да и закажут его не мне, так что и думать об этом бесполезно.

Никифор тем временем подошел к жене и поцеловал ее руку.

— Прости меня, — сказала Марина немного покаянно.

— За что? — удивился он. — Я знал, что нашел себе в высшей степени удачную жену, но не предполагал, что настолько! Мы еще и пожениться толком не успели, а ты уже сэкономила нашей семье серьезные деньги.

— Нет, — покачала головой Марина. — Ты очень ценил Маккормана… И твоя матушка тоже. Я ведь знаю, сколько он всего сделал! Может быть, его растраты не так уж серьезны по сравнению с пользой, которую он приносил — сам видишь, как трудно найти хорошего секретаря. А теперь тебе прямо-таки придется его уволить — из-за меня.

— Он ведь воровал через благотворительность! — ахнула я. — Марина, ты что! Сироты, дома престарелых деньги недополучали из-за него! А ты оправдываешь!

— Вот именно, — твердо проговорил Орехов. — И кроме того, он нарушал наше доверие. Если ему нужна была прибавка к жалованию, он мог поговорить со мной. Я менее прижимист, чем матушка. Кроме того, я никогда не делаю от служащих секрета, на чем собираюсь зарабатывать. Самые умные этим пользуются.

Шеф вздохнул.

— Да, Аня права, и да, этих документов, скорее всего, достаточно, чтобы арестовать Маккормана. Но теперь нужно позаботиться о том, чтобы его арестовать.

— Думаете, он еще не понял, что мы вышли на него? — спросила Марина. — Должен был сообразить со всей этой суматохой! Я бы на его месте уже садилась на какой-то пароход… или затерялась бы в городе. Если нетрудно спрятать труп птицы, то и живую птицу спрятать должно быть довольно легко!

— И да, и нет, — покачал головой Мурчалов. — Если «живая птица», как вы выражаетесь, прячется, заручившись помощью Стай, то разыскивать ее и в самом деле дело гиблое. Если же Стаи что-то имеют против беглеца, то сами его прекрасно выдадут. Нужно только к ним обратиться.

— Думаете, у него нет контактов со Стаями? — нахмурился Орехов. — Я более чем уверен, что есть!

— Аналогично, — спокойно кивнул шеф. — Но, видите ли, Стаи предъявляют довольно жесткие требования к тем, кого укрывают. Я очень сомневаюсь, что старина Фергюс при известной нам всем жадности поделился с ними той долей украденного, на которую они рассчитывают.

— То есть… — начала Марина.

— То есть, — проговорил шеф, — достаточно будет довести до их сведения, сколько именно он украл у вас, включая рыночную стоимость двух гарнитуров из драгоценных камней… впрочем, для большинства птиц камни будут иметь большую ценность, чем их денежное выражение… как они, скорее всего, сами выдадут Маккормана. Возможно, в виде набивки для подушек.

Марина прыснула, прикрыв рот ладошкой.

— Но это при том, что он успел бежать, — добавил шеф. — Я бы на вашем месте послал за полицией, а сам попытался бы просто вызвать Маккормана. Возможно, он все еще надеется, что мы ищем Кривоклюва как единственного сообщника.

— Да! — воскликнула Марина. — Я могу послать Ольгу…

— Ты никого не будешь посылать, — Никифор приобнял ее за талию. — Мы и так потратили на этого мошенника слишком много времени. У нас осталось еще два или три танца. Я решительно настроен все же потанцевать с моей очаровательной женой. Василий Васильевич, как видишь, вполне держит ситуацию под контролем; Ольге я отдам соответствующие распоряжения.

Марина улыбнулась мужу в ответ.

— Ну хорошо, — сказала она, — мы с тобой только один танец и протанцевали сегодня! А ведь я специально освежала свои вальсы.

— Ладно, — сказал шеф, — тогда я этим займусь. Аня, сходите…

— Нет-нет, — перебил его Орехов. — Пусть Анна тоже хорошо проведет остаток вечера. Ей нужно как следует отметить успех.

— Какой успех? — удивилась я.

— Ты ей не сказала? — удивился Орехов в свою очередь.

— Не успела, — Марина мне подмигнула. — Но отметить тебе действительно надо! И, я подозреваю, будет много желающих с тобой потанцевать!

Не знаю, почему я сразу подумала об Эльдаре? Он наверняка и танцевать-то не умеет! И вообще скорее всего давно ушел со свадьбы…

Эльдар со свадьбы не ушел, вот что меня удивило. Но сидел у стены и читал какую-то книжку со странным крылатым летательным аппаратом на обложке — где и достал только! Должно быть, в библиотеке Орехова.

Когда я подошла и села рядом, он тут же закрыл книгу и сунул ее в карман.

— Как расследование? — спросил он серьезным тоном. — Удалось арестовать мошенников?

— Одну, — сказала я. — Еще двоих ищут.

— Ясно. И кто сотрудничал с Юлией Макаровной?

(Разумеется, до того, как мы уехали на вокзал, Мурчалов успел объявить, кого следует винить во всей этой эпопее, и Эльдар все прекрасно слышал.)

Я начала было рассказывать, но обнаружила, что давлюсь слюной: еды мне так и не досталось. Взглядом я поискала столы с фуршетом, но ничего не нашла. В банкетном зале, откуда вынесли столы, чтобы преобразовать его в бальный, пахло духами, цветами и человеческим потом; в середине оставили место, чтобы несколько пар кружилось в вальсе.

Марина и Никифор действительно танцевали среди прочих пар и снова выглядели счастливыми, как утром. «Ну наконец-то», — подумала я. Слышала я, что свадьбы, да еще крупные и помпезные, редко бывают удачными, но, думаю, мало кто умудряется столкнуться с самым настоящим преступлением в первый же день супружества!

— Пойдем, — кивнул Эльдар и довольно невежливо схватил меня за локоть, поднимая.

— Куда? — нахмурилась я.

— Есть, — он удивленно посмотрел на меня. — Я попросил этого парня, Антона, накрыть нам в саду. Что-нибудь холодное, что тебя бы точно дождалось.

В крайней степени удивления я проследовала за Эльдаром в сад, затем — в беседку, смутно белевшую среди уже начинающих облетать кустов. Ночью сделалось прохладно, изо рта у меня вылетал пар, но пока холод меня не особенно беспокоил. Эльдара, похоже, тоже.

В беседке аппетитно пахло копченым мясом.

Пошарив под лавкой, Эльдар вытащил оттуда фонарь — электрический, но стилизованный под старинный, — и зажег его. А затем щелкнул еще выключателем на столбике беседки.

Вся она озарилась мерцающим желтым светом, и стал виден небольшой раскладной столик и несколько блюд, закрытых металлическими колпаками. Никаких приборов. Сняв один колпак, я поняла, почему: там лежала только такая еда, которую можно брать руками. Буженина, сыры, колбасы, тонко нарезанный окорок, какой-то рулет… И рядом стопка салфеток, придавленные серебряным пресс-папье.

— Налетай, — сообщил Эльдар, подхватывая с блюда сразу два ломтя копченого мяса. — Под тем колпаком еще всякий разный хлеб и выпечка. Но я лично не люблю.

— Зачем хлеб, когда есть мясо, — согласилась я.

На самом деле не совсем искренне: под настроение я люблю ватрушки, булочки и беляши. Но сейчас организм требовал иного.

Во имя всего святого, как же хорошо с человеком, который тебя понимает!

Хотя организовать романтический ужин в саду на чужой свадьбе — это, конечно, нужен совершенно особенный тип наглости! Или неумения считаться с условностями. Подозреваю, что в случае Эльдара Волкова, конечно, второе. С другой стороны, не похоже, чтобы он сам относился к этому ужину как к романтическому. И замечательно.

Утолив первый голод, я оживилась и, оживленно жестикулируя, рассказала Эльдару все, что знала по этому делу. Эльдар только головой покачал.

— Знал я, что жадность сродни глупости, но чтобы настолько…

— Почему? — удивилась я. — План был умный.

— План, может, и ничего, а вот обворовывал Маккорман твоего Орехова зря. Мог бы еще долго честно зарабатывать.

— А вдруг там такие суммы, которые честно никак не поднять?

— Ну и зачем ему эти суммы? Ни семьи, ни детей.

— А по-твоему, только для семьи можно воровать? — с любопытством спросила я.

Волков пожал плечами.

— Не знаю. Но для детей, для жены — это хоть мне понятно. Если никак иначе не заработать. Чтобы в безопасности были. Чтобы ни в чем не нуждались.

Внезапно я ощутила резкий прилив нежности к этому парню. Вспомнила, что он-то остался без семьи в очень юном возрасте и приехал в Необходимск, вынужденный зарабатывать самостоятельно.

— Не рано тебе о жене и детях думать? — спросила я шутливым тоном, чтобы эту нежность замаскировать.

Эльдар пожал плечами.

— По нашим — нет. Я уже замечаю за собой в полнолуние… — он вдруг осекся.

Ого! Не стоит ли мне опасаться чувственной агрессии?..

Особой тревоги у меня эта мысль не вызвала, — я имела возможность убедиться на личном опыте, что Эльдар превосходно себя контролирует, даже и в волчьем обличье, — но на небо я машинально посмотрела. Луна в самом деле уже взошла, но полной еще не выглядела — так, половинка.

— Что в полнолуние? — спросила я с некоторым любопытством. — Пару ищешь?

Кажется, Волков покраснел: в свете электрических фонариков толком и не разберешь.

— Нору обустраиваю, — буркнул он. — Есть у нас такой инстинкт, когда нам кажется, что прямой опасности нет. Дмитрий Николаевич не нарадуется. Говорит, готовить особенно вкусно начинаю.

Я еле сдержала смешок, представив себе волка в переднике, хлопочущего по кухне. Но все-таки сдержала: не хватало еще обидеть Волкова! Парень он был самолюбивый.

Однако Эльдар только улыбнулся краем рта.

— Ничего, можешь смеяться. Я знаю, что забавно.

Надо же, да он и вправду вырос. Только взрослый мужчина может позволить другим — особенно женщинам — смеяться над собой.

За разговором я не заметила, как мы на двоих приговорили два блюда с нарезкой. Осталось только то, что с выпечкой. Сначала я подумала: неудобно вроде, только что сказала, что не особенно люблю хлеб… Но потом плюнула и все-таки взяла оттуда булочку с корицей.

Волков последовал моему примеру.

— Ты же сказал, что не любишь? — чуть удивилась я.

— Не наелся, — он пожал плечами. — Да и у Ореховых хлеб вкуснее. В городе когда пекут, в него часто всякие крошки добавляют и прочую гадость. То, что у вас тут в Необходимске продают, в Сарелии никто бы и в рот не взял. Этот тоже так себе, но хоть пристойный.

Надо же! Никогда не замечала. Но здесь, в особняке, хлеб и в самом деле показался мне воздушнее и пышнее. Или я просто проголодалась. Да и на холоде, на свежем воздухе, аппетит всегда больше.

Какое-то время мы еще молча жевали в полном согласии, а потом я наконец вспомнила о загадочных словах Марины и Никифора.

— Слушай, Марина сказала, что мне надо что-то отметить. Ты не знаешь, что?

— Твои картины все распродали, — сообщил мне Волков так буднично, будто это разумелось само собой. — За очень хорошие суммы. Считай, больше всех денег собрала. Все только про тебя и говорили на аукционе. За Маринин портрет кто-то чуть ли не тысячу рублей предлагал, но она не продала. Тебя еще там критик какой-то искал, фамилия смешная, вроде Лысиков. Хотел про тебя статью написать в «Вести», но не дождался.

— Уехал? — сердце у меня бухнуло.

— Почему уехал? Налакался до зеленых демонят, его лакеи проспаться куда-то оттащили.

— Вроде рано еще, — удивилась я машинально.

— Творческая личность, — Волков проговорил это с сарказмом, но не особенно едко: мол, такие уж они, что тут говорить.

И только тут до меня дошло. Картины мои все проданы, да еще и по хорошей цене. За Маринин портрет кто-то предлагал тысячу рублей! Это же… это с ума сойти, как кому-то должно понравиться, чтобы такую сумму выложить!

Я даже недоеденную булочку с корицей выронила от этого осознания.

«Тут я не просто себе новое пальто куплю, — думала я ошарашенно, разглядывая толстенную пачку денег. — Тут я себе…»

Дальше воображение отказывало. Что я могла себе купить такого нужного? Еще одно платье? Или, может быть, хорошие краски и раскладной мольберт, который давно хотела? И набор тех самых кистей из Каганатов, который видела на витрине в галерее Шляпина…

— К сожалению, это вся твоя доля от аукциона, — виновато развела руками Марина. — Нам ведь пришлось заплатить за организацию, за работу критиков… Разумеется, аренда выставочного места в доме Ореховых не учитывалась! Ты очень расстроена?..

Мы сидели в ее кабинете во флигеле, на третий день после свадьбы. В окно било яркое осеннее солнце, разливаясь лужицами света по заваленному бумагами столу.

В кабинете царил некоторый хаос: Марина уже начала переезжать в другой кабинет, в новом доме четы Ореховых в Дельте, но еще не успела перевезти все бумаги.

— Расстроена? — я засмеялась. — Шутишь! Маринка, это же огромная сумма для меня! Ты что, так быстро уже привыкла к красивой жизни?

Плечи Марины чуть расслабились.

— По уму тебе бы следовало получить гораздо больше, — сердито проговорила она. — Татьяна Афанасьевна настояла, что все расходы по аукциону должны оплачиваться из доли художников. Это нормальная практика, и остальные художники были довольны условиями, но для тебя можно было бы и сделать исключение.

— Не волнуйся, — я небрежно сунула деньги в свою обычную сумку, только на сей раз Василий Васильевич в ней не сидел. Не перепутать бы потом с деньгами, которые он выдает мне для рабочих дел! — Для меня это так много, что я даже не знаю, куда это все потратить!

— Вот об этом я хотела с тобой поговорить, — Марина снова переменилась: теперь ее лицо приобрело твердое деловое выражение. — У нас с Ники есть идея, как ты эти деньги можешь использовать. Конечно, одной этой суммы не хватит, но мы с ним готовы тебя проспонсировать. Или дать тебе беспроцентную ссуду, если угодно.

Проспонсировать? Ссуду? Я непонимающе уставилась на подругу. Неужели она впадает в ту же ошибку, что и Орехов в отношении меня? То бишь начинает считать, будто я хочу заниматься каким-то «делом» — то бишь предпринимательством, — на которое она может меня подтолкнуть? Это Марина хочет быть начальницей в собственном кумпанстве, уж никак не я!

Или… или она думает, что я уже достаточно хороший детектив, чтобы уйти от Мурчалова и открыть собственное агентство? Да ни за что на свете! Я и под его-то руководством постоянно попадаю впросак!

Эти мысли я и озвучила — самым удивленным тоном. И, боюсь, совсем не дипломатично, в тех же выражениях, что и подумала.

Марина тут же замотала головой, так резко, что ее светлые кудряшки разлетелись облаком.

— Что ты, что ты! Я имею в виду, ты могла бы купить свою мастерскую!

На такое я даже сказать ничего не могла, только рот открыла и глазами захлопала.

— После статьи Плешивина нам поступает множество писем на твое имя, — серьезно продолжила Марина. — Даже и телеграмм. Он ведь не знал твоего адреса, поэтому и не дал его нигде. И все, кто хочет связаться с тобой, действуют через нас. За три дня — уже пять заказов на портреты и десять предложений приобрести другие твои работы! Конечно, это долго не продлится, — последнее Марина сказала уже более приземленным тоном, не таким восторженным, — но можно, как выражается Ники, «монетизировать успех». О тебе говорят, Анечка! Ты стала почти знаменитой! Еще несколько шагов — и ты станешь популярной!

— То есть я смогу зарабатывать рисованием? — спросила я, пораженная.

— Ты сможешь стать богатой женщиной! — весело поправила меня Марина. — Ну, может быть, не сразу, но через пару лет… И, в отличие от меня, замужество тебе для этого не потребуется, — добавила она с горьковатой самоиронией.

Я перевела взгляд за окно, где шелестела знакомая береза. Вспомнилось, как мы с Волковым стояли у этой березы, и я думала, что аукцион картин на свадьбе Марины ничего в моей судьбе не поменяет.

А может, и не поменяет? Ну какая из меня художница! Я ведь толком и не умею ничего. Кроме того, завести собственную мастерскую, уйти от шефа… Да еще так скоропалительно… Это при том, что дело о похищении драгоценностей даже пока не закончено: Кривоклюва еще официально разыскивают, Юлия Макаровна показаний так и не дала, а Маккорман всячески отпирался, хоть его арестовать и удалось. Последние дни мы с шефом раскручивали его контакты, чтобы собрать как можно больше данных о других его нарушениях и о том, кто же мог похитить или убить (последнее вероятнее) несчастного ювелира.

Как там шеф без меня?..

Да и… купить мастерскую — значит, уйти на другую квартиру. То есть бросить не только шефа, но и Ваську. И Прохора, и Антонину с ее вкусной выпечкой… Да и вообще, придется самой нанимать горничную, самой следить за всем… Ой нет!

Но с другой стороны… Я буду рисовать. Все время. Я стану художницей. Самой настоящей.

Мне тут же стало ясно, что по-настоящему я всегда хотела именно этого — с самых первых уроков рисования в пансионе мадам Штерн. Даже вспомнилось: вот я беру кисточку, готовясь изобразить ярко-алое яблоко, которое лежит на учительском столе, и учительница говорит: «Вы думаете, это яблоко просто красное? А попробуйте увидеть вот здесь, где блик, оттенки голубого…»

Я смотрю — и вижу! И первым наношу на свой неуклюжий карандашный кружок, призванный изображать яблоко, именно голубой блик.

— Это так внезапно… — пробормотала я. — Можешь дать мне эти письма? Ну, с заказами? Я посмотрю, может быть, смогу встретиться с этими людьми так, без всякой мастерской…

— Конечно, — Марина залезла в ящик и протянула мне несколько конвертов. — Но брать заказы, не обзаведясь рабочим местом, не очень хорошая идея. Я, конечно, не слишком разбираюсь в живописи, однако не ты ли мне жаловалась, что рисовать при электрическом свете по вечерам неудобно и результат получается не тот?

Я попыталась взять конверты, но они выпали у меня из рук.

— Марина, — сказала я, еле удерживая внезапно нахлынувшие слезы. — А если у меня ничего не выйдет?

Марина снова тряхнула кудрями.

— Это совершенно исключено, — сказала она твердо.

Возвращаясь домой, я купила на углу газету, забыв, что Прохор перед уходом сказал мне этого не делать — мол, он уже купил. Войдя домой, так долго расшнуровывала ботинки, что Антонина с Васькой выглянули в коридор, проверить, все ли со мной в порядке.

Васька пришел в восторг от того, что я сижу на его любимом месте — тумбочке для обуви — и немедленно запрыгнул мне на юбки.

Обычно это ему строго запрещалось, причем запрет поддерживал не только шеф, но и я: Васька, в отличие от отца, не любил вычесываться и бегал от Прохора с расческой по всему дому, а потому постоянно оставлял на моей одежде целый слой рыжего ворса, который потом приходилось утомительно счищать платяной щеткой. Однако на сей раз я только рассеянно погладила его по спинке и ничего не сказала.

— Аня? — почуяв, что что-то не так, Васька просительно заглянул мне в глаза. — Гйюсишь?

Он уже довольно много слов говорил, даже составлял простые предложения. Но вот произношение еще хромало.

— Да нет, — сказала я, почесывая его за ушком. — Просто задумалась.

— Не думай! — он хлопнул меня лапкой по руке. — Чесай!

Пришлось подчиниться, все равно юбка уже была вся в меховом налете.

«Ну и ладно, — подумала я, играя с „названным братом“. — Никто ведь не заставляет меня решать сразу. Я могу думать, сколько захочу. Пусть сегодня будет обычный день, такой как всегда…»

Потом мы с Васькой немного поиграли, потом он уговорил пойти почитать ему вслух (очень это любил, особенно еще разглядывать картинки), а потом шеф все-таки позвал меня к себе в кабинет. И я вдруг поняла, что все уже решила, и что разговор откладывать не хочу.

Но, конечно, сначала нужно было отчитаться о выполненном поручении.

— Добрый день, шеф, — сказала я, заходя в кабинет. — Я взяла у Марины копии финансового отчета по благотворительной распродаже, которой Маккорман занимался в позапрошлом году. Вот они, — я положила папку перед шефом на стол.

К моему удивлению, шеф только отодвинул папку лапой в сторону и подвинул ко мне лежащую перед ним газету.

— Вы уже читали сегодняшний номер «Вестей»? — спросил он с какой-то непонятной интонацией.

— Нет еще, не успела, — пожала я плечами. — С утра была занята.

И правда, купить купила, но даже не просматривала.

— Так прочтите.

В легком недоумении я взяла газету. Так, что там на первой странице… Мэр Горбановская выступила в поддержку законопроекта по изменению структуры образовательных учреждений… Ну, это бы, конечно, очень пригодилось Волкову пару лет назад! Однако вряд ли шеф заинтересовался проблемами гимназического образования. Смотрим дальше. Медицинская академия совместно с ведущими предпринимателями города (читай, Ореховым и еще несколькими) проведет новый медико-биологический симпозиум в следующем году… Следовало ожидать. Сделка Орехова с «Озерным никелем» обещает принести в казну города за счет налогов… тоже все идет своим чередом. Военно-морской флот обсуждает применение аэромобилей с сиденьями нового типа для защиты прибрежной акватории… И снова не то! В Сарелии зарегистрирован патент на изобретение, позволяющее переговариваться на расстоянии, изобретатель заявляет, что внедрять проект будет в Необходимске… возможно, но вряд ли, не настолько шеф охотник до технических новинок.

— Новости культуры, — нетерпеливо проговорил Мурчалов, которого, очевидно, разочаровало растущее удивление на моем лице.

Новости культуры у нас в самом конце, дальше только спорт. Помню, мадам Штерн это всегда очень возмущало, когда она рассказывала нам, воспитанницам, о пагубности средств народного оповещения!

Я послушно разъяла страницы, чтобы найти нужный раздел. Та-ак, в городском цирке на малой сцене пройдет серия выступлений комического актера Сильвестра Сильвера, почтенной публике будет предложено… Ну, молодец, добился своего! Или шеф подозревает, что он все-таки как-то замешан в наших предыдущих делах?

Но стоило моему взгляду упасть на следующий заголовок, как я машинально опустилась в кресло напротив шефовского стола.

«На свадьбе миллионщика разгорелась драка за картины неизвестной художницы. Ждет ли нас открытие года?»

Разумеется, заголовок преувеличивал. Никакой драки не было, да и заметка ничего подобного не утверждала. В ней просто говорилось о том, что на проведенном Мариной аукционе мои картины пользовались такой популярностью, что гости нешуточно за них спорили.

Но один абзац меня буквально сразил: «При нынешнем засилье набившего оскомину академизма с одной стороны и лубочных картинок для горожан с простыми вкусами с другой, работы Ходоковой могут стать глотком свежего воздуха. С элегантной скупостью изобразительных средств, говорящей о недюжинной практике, она улавливает в людях и предметах самое главное, перенося это на холст или бумагу пленительно легко, не стесняя себя строгостью канона…»

Ну надо же! А я думала, мне просто не хватает выучки рисовать «как правильно»! Еще и переживала за это!

И дальше: «Если, как сообщил нашей редакции источник, близкий к известному критику Плешивому, Ходокова уже начала принимать заказы на свои работы, художественный мир Необходимска — а может быть, и сопредельных стран — ждет изрядное обновление кровей».

Я же ведь еще ничего не начала! Не брала никаких заказов, ни с кем не встретилась! Марина мне только письма передала! О чем это они?

Дочитав, я подняла взгляд на шефа. Тот вылизывал лапку, как будто ему было абсолютно все равно, что там написано в статье.

Я молчала, отчасти не зная, что сказать, отчасти отлично понимая, что Василий Васильевич заговорит ровно тогда, когда решит, и ни секундой раньше.

Наконец лапка приобрела ту степень чистоты, которую шеф счел приемлимой. После этого он поднял голову и спросил:

— Вы же понимаете, что после такой статьи действующие салонные художники вас прямо-таки съедят?

— Что? — я заморгала.

— Вам проходу не будет. Вас загнобят. Вас назовут недоучкой, ваши картины — жалкой мазней… Разумеется, если повести дело верно, это только прибавит вам клиентов. Особенно если Ореховы не откажут вам в поддержке. А они, конечно же, не откажут. Но будет очень трудно, так и знайте.

Газета выпала у меня из рук и с мягким шуршанием осела на пол.

— Вы знаете? — спросила я почти шепотом. — Вы знаете, что предложила мне Марина?

— Ну, тут не нужно быть гением сыскного дела, чтобы догадаться, — ворчливо проговорил шеф. — Достаточно немного знать вас и вашу подругу… да, и должен еще предупредить, что студию вам лучше снимать в Рубиновом конце, даже если Ореховы будут настаивать на Дельте. Здесь не такая богатая клиентура, но можно найти более чем приличный район, и на первых порах лишние траты вам не нужны. Да и Василий-младший будет скучать, если вы уедете далеко.

— То есть вы не против? — пораженно спросила я.

— Разумеется, против! — воскликнул шеф. — Сколько лет я с вами возился, наконец начал толк выходить, и все зря! Опять же, мне что, заводить помощника с фотоаппаратом? Накладно выйдет!

На моем лице, наверное, было написано столь глубокое непонимание, что шеф сжалился и объяснил:

— Аня, ну какой смысл мне работать с помощницей, которая несчастлива и тяготится своим положением? Я не рабовладелец. Кроме того, как ваш бывший опекун, я должен заботиться о ваших интересах…

Шеф не договорил. Я сграбастала его со стола и прижала к себе, крепко-крепко обнимая. У меня даже слезы закапали, бисеринками оседая на его пушистой шубе.

— Шеф, вы самый лучший шеф на свете! — бормотала я. — Самый лучший!

И шеф даже не протестовал, что я его обнимаю и тискаю! Вот где чудо.

Дело о подпольном аукционе для меня началось с телефонного звонка.

Ненавижу этот адский аппарат! Будь моя воля, запретил бы на законодательном уровне. Но — поступь прогресса не остановить. Как сказал Прохор, «воля ваша, хозяин, только если не хотите терять клиентов, придется к сеточке-то подключиться». И Анна поддержала: она, мол, тоже у себя в студии поставит.

Чуть было на нее не нашипел: у себя в студии пусть делает что хочет, а меня учить молода еще! Клиенты, которые стоят моего времени, меня так или иначе сами найдут. Даром, что ли, я столько лет на репутацию работал? А с этой звонилкой даже после обеда не поспишь. Как это я согласился до моего кабинета провод протянуть? Затмение ума нашло, не иначе. Надо было оставить в прихожей, и весь сказ!

Пусть бы Прохор к нему подходил. А то он стал жаловаться, что с уходом Анны ему работы прибавилось. Вот почувствовал бы, каково оно, когда по-настоящему работы много.

Но увы, и Прохор в кабинете отсутствовал, и игнорировать настойчивую звонилку у меня никак не получалось. Пришлось подняться с уютной стойки журналов «Техника и жизнь» и нажать на рычаг специального приспособления, облегчающего пользование телефоном для генмодов.

Придумал приспособление, между прочим, Эльдар Волков, протеже моего друга Дмитрия. Сейчас вроде бы по настоянию того же друга хлопотал, чтобы оформить патент. А по мне, предать бы забвению и саму штуковину, и ее автора.

Ну вот, я нажал на рычажок, и услышал голос прямо из динамика. У изобретения Волкова есть два варианта: можно сунуть голову целиком в рожок, чтобы никто не слышал, что тебе там говорят. А можно так. Поскольку я в кабинете был один, то выбрал динамик — не люблю рожок, звук в нем хоть и тихий, но отражается от медных стенок и бьет по ушам.

— Вам звонок из ЦГУП, соединяю, — сообщила мне телефонистка, пока я предавался мысленному бичеванию современной техники.

И тут же ее голос сменился знакомым хриплым баритоном моего друга. Легок на помине! Именно Дмитрий Пастухов, начальник особого отдела ЦГУП, которого я только что вспоминал, мне и позвонил!

— Привет, Василий! Кажется, тут дельце по твоему профилю нарисовалось.

— Что за дело? — спросил я довольно кисло.

Не поймите неправильно, Дмитрия я люблю, ценю и уважаю. Но вот отвечает ли он взаимностью в достаточной мере? Что-то складывается у меня ощущение, будто он последнее время рассматривает меня как внештатного сотрудника ЦГУП. То и дело привлекает к разным делам, не спросив даже, есть ли у меня свободное время, могу ли я себе это позволить, наконец!

А я, между прочим, отец-одиночка!

Да, и поспать после обеда тоже люблю. Как и в другое время суток, впрочем, чего нимало не стыжусь. Здоровый сон — залог долголетия.

— Да вот, мы тут накрыли подпольный аукцион. И оказалось, что один из экспонатов, картина, в розыске не числится! И владелец ее не заявлял. Уверен был, что она так у него и висела. А теперь вот узнал, возмутился и требует, чтобы мы нашли, кто у него картину эту похитил да подменил. А как я ему ресурсы на поиски выделю, когда картину нашли уже? Пусть радуется, что на место вернулась! А потерпевший — важная шишка, сразу орать начал: мол, нажалуюсь на вас, поста лишитесь!

— И значит, должен я опять твой пушистый хвост спасать, — подвел я итог.

— Да какой там мой! Думаешь, я правда через него с поста полечу? Не смешите мои когти, — фыркнул Дмитрий. — Тебя, я думаю, самого эта картина равнодушной не оставит.

Картина? С чего бы это?

Я считаю себя личностью интеллигентной, но живопись меня интересует мало. Как, впрочем, и Пастухова. Все-таки мы с ним не принадлежим к человеческому роду: зрительный наш аппарат устроен совершенно по-другому. А значит, редкая картина, написанная человеком, может по-настоящему нам понравиться. Хотя, конечно, бывают исключения.

Карандашная графика — другое дело. Еще я положительно отношусь к гравюрам. Но к ценителям себя не причисляю.

— Потому что автор тебе знаком, — проговорил Пастухов и сделал театральную паузу. А затем с наслаждением добавил: — Некто Анна Владимировна Ходокова! А? Как тебе?

Кажется, я даже мяукнул от удивления.

Разумеется, в глубине души я не сомневался, что Анна рано или поздно добьется большого успеха — хотя бы просто потому, что вселенная не может оказаться ко мне добра и обеспечить ее возвращение в родной дом и обратно в мои ассистентки. Но что ее картины уже воруют из частных коллекций — вот это стало сюрпризом! Ведь лишь чуть больше года прошло с того, как она начала брать заказы.

— Вот-вот, — забавляясь, проговорил Пастухов. — Именно что «мяу», — произнес он это с ужасным акцентом, но поправлять я его не стал. — Так я оформляю дело на тебя, как на нашего постоянного консультанта?

— Уговорил, — процедил я. — Оформляй, черт мохнолапый!

На вульгарное ругательство Дмитрий, как и следовало ожидать, не обиделся, только захохотал. А покрасневшие ушки телефонистки, если ей вдруг случилось подслушать наш разговор, меня не волновали.

Непосредственно делом занимался, конечно, не Дмитрий — ему не по чину — а его бывшая напарница, Жанара Салтымбаева. Мы договорились, что она пришлет ко мне одного из младших инспекторов с материалами дела, и что этот же младший инспектор устроит мне осмотр помещения подпольного аукциона, на том и распрощались.

А я вдруг понял, что дело это меня очень радует. Ну хотя бы потому, что появился законный повод навестить Анну.

Дело в том, что я не так часто балую ее своим присутствием. Пусть учится жить своим умом, без моих ценных советов! Но пару раз дал ей возможность подзаработать, привлекая к тем делам, что имели касательство к искусству — да еще когда нужно было обрисовать словесный портрет подозреваемых. Ей, знаете ли, любые деньги были не лишние, пока она выплачивала Ореховым ссуду за мастерскую. Друзья-то друзьями, и процентов с нее не взяли, а сумма все равно получилась нешуточная.

Вот Василий-младший — тот сбегает к Анне частенько, и с нянькой, и даже без, благо, ее студия находится неподалеку. Возвращается обычно перепачканный краской и без аппетита: балует она его, подкармливает чем-то вкусным. Но я к этому касательства не имею, это их личные дела.

Так что возможность проверить, не слишком ли она отбилась от рук, одновременно не давая ей подумать, будто бы она может опять сесть мне на шею — как раз то, что нужно. Даже настроение исправилось.

История, из-за которой у меня появилась Анна, началась довольно буднично.

Как сейчас помню, стоял такой же солнечный зимний день, как сегодня. Февраль. И так же уютно было пригреться на столе, свернувшись калачиком в солнечном пятне, и мечтать о чем-нибудь приятном — например, куриных биточках. И мог бы лечь, и ни один зловредный телефонный аппарат не прервал бы мою негу. Но я не ценил своего счастья, и мне было не до сладкого послеобеденного сна. Я в тот день начинал, как мне казалось, новую жизнь: пускался в вольное плавание!

До этого несколько лет мне довелось работать с Вильгельминой Бонд. Женщина она оборотистая, старше меня, специалист в сыске хороший, с отличным опытом. Да к тому же снисходительно относилась к особенностям моего темперамента — впрочем, тогда, по молодости лет, я этого не ценил. Но так или иначе, а со временем я стал тяготиться характером дел, которые она предпочитала. Вильгельмина не без основания считала, что верный заработок лучше журавля в небе, а спрос на детектива всегда больше там, где решаются семейные проблемы.

Мне все это казалось стагнацией без развития.

Опять же, с высоты нынешнего опыта я понимаю, что передо мною попросту никогда не стояла проблема добывания куска хлеба — дед и матушка об этом позаботились. Вильгельмине же не столь повезло в жизни, и она очень рачительно подходила к тому, что имела. Так, в начале нашего сотрудничества она не раз повторяла мне, что не может позволить себе выйти из строя на месяц-другой из-за ранения или простуды, а поэтому предпочитает такие заказы, где не нужно бегать по крышам или сидеть в засаде в каких-нибудь камышах.

Как я уже сказал, я многое перенял у нее, а потому с самонадеянностью, свойственной молодости, решил, что учиться мне больше нечему. К тому же, именно в ту пору я познакомился с Прохором (история, достойная отдельного рассказа) и принял его к себе на службу. Сгоряча мне показалось, что это знак судьбы.

Я разыскал себе новый офис — еще не тот дом по улице Нарядной, куда переехал позднее, а небольшую конторку в Дельте, помещавшуюся над крупным универмагом — и отправился в ЦГУП регистрировать новую лицензию, одиночную.

Видите ли, до этого я числился просто «старшим помощником сыщика с правом самостоятельных расследований», а теперь наконец-то мог получить полную сыщицкую лицензию. Она позволяет, помимо всего прочего, проводить обыск в какой-нибудь организации, если у тебя есть на то достаточные основания. (Правда, если потом в суде достаточность оснований доказать не получится, берегись!) Сейчас у меня лицензия еще более высокого уровня, которая дает возможность работать совместно с полицией — по их приглашению, разумеется — и обыскивать не только служебные помещения, но и частное жилье. Однако тогда я о таком мог только мечтать.

Итак, в солнечный февральский день мы с Прохором отправились в управление ЦГУП, чтобы я мог оформить свою заявку.

Тогда документооборот там был отлажен куда хуже, чем сейчас, а потому нам пришлось прождать в коридоре часа два. Энтузиазм наш медленно угасал. Прохор с вожделением поглядывал на открытую дверь, ведущую на крыльцо. Там ярко сверкали тающие сосульки и переговаривались несколько служащих низшего ранга — извозчики да оформители, — покуривая папиросы. Пахло табачным дымом. Я уже достаточно знал Прохора, чтобы понимать, насколько ему хочется к ним присоединиться и собрать свежие сплетни, однако он продолжал преданно держать сумку со мною на коленях.

(Как всякий актер от бога, Прохор отлично вживается в роль, которую исполняет. Роль идеального потомственного камердинера он выполняет уже больше десяти лет и, на мое счастье, она ему пока не надоела. Я могу припомнить разве что пару осечек.)

В коридоре ничего не происходило, перед нами скучала еще парочка просителей, тоже для оформления каких-то лицензий — не сыщицких, правда. Дверь, в которую нас должны были пригласить, безмолствовала, неохотно открываясь примерно раз в полчаса (или так мне казалось). В результате я сказал Прохору:

— Пойду прогуляюсь, лапы разомну. А вы можете покурить, если хотите.

— Благодарю, хозяин, — с облегчением ответил бывший бандит у меня на службе, поставил сумку со мной на сиденье и заспешил к вожделенному крыльцу.

Я же выпрыгнул из сумки, с наслаждением потянулся и решил пройтись по коридору. Улица меня не манила: снег обжигает подушечки лап, а ношение обуви я и теперь почитаю вульгарным. Может быть, в исключительных случаях, а так обувь и одежда делают генмода похожим на платного любимца не меньше, чем ошейник… Нет уж!

Коридоры главного здания ЦГУПа, в просторечии Собора, широкие и светлые только в той части, которая предназначена для почтенной публики. Там, где посетителей не предвидится — или где посетителям самой судьбой предназначено ждать и терпеть, вот как для получения лицензии — они становятся узкими и мрачными: настенные светильники горят через один, стены выкрашены в унылые зеленые или коричневые цвета…

И все же после длительного сидения в сумке я не мог отказать себе в удовольствии размять лапы. Вахтенный служащий, который сидел за конторкой в конце той части коридора, которая отделяла присутственную территорию от служебной, не смотрел вниз, читая какой-то романчик, а потому меня не заметил. И передо мной открылись запутанные километры коридоров внутренней части здания.

До сих пор иногда думаю: как бы изменилась моя жизнь, если бы я свернул направо, а не налево?

Но я свернул налево, а значит, об остальном и говорить нечего.

Таблички на кабинетах я не рассматривал — генмоды моего вида по человеческим меркам довольно близоруки, да и попробуй рассмотри табличку, висящую на стене на высоте нескольких твоих ростов! Сейчас, кстати говоря, названия должностей дублируют на высоте человеческого колена; этого вполне достаточно для большинства генмодов. Но тогда о таком никто не задумывался.

Зато в моем распоряжении были запахи. Я, конечно, не собака — нос кота «всего» раз в сто чувствительнее человеческого. Однако с неаккуратными двуногими и этого инструмента частенько хватает: они оставляют столько следов своего существования и настолько не заботятся об элементарной гигиене, что даже я почти всегда могу рассказать о перемещениях любого произвольно взятого клиента в течение дня! Не говоря уже о количестве его свиданий с ватерклозетом.

Вот и сейчас мне было любопытно: чем занимаются в учреждении, с которым я скоро начну сотрудничество? Не пахнет ли тут опасностью и сложностями полицейской службы? Что едят на обед?

В коридорах ЦГУПа пахло не столько порохом, сколько сургучом. А на обед тут ели все, что угодно, в основном, принесенное из дома и купленное у ближайшего лоточника (мы с Прохором тоже успели у него подкрепиться). Еще из-за плотных дверей доносились приглушенные разговоры и перестуки пишущих машинок.

И здесь интересного было уже значительно больше: кошачий слух, в отличие от нюха, входит в легенды. То есть для меня эти тяжелые дубовые двери не были преградой ни в малейшей степени.

— … Что значит, опять ее упустили? Как она могла вас провести! Я же велел следить! У-ху-ху!

— Да как за ней уследишь-то, бестией этакой⁈

— Мне это надоело, младший инспектор! В конце концов, если вам нельзя доверить одну малолетнюю авантюристку…

Быстро миновав эту дверь — дела ювенальной юстиции меня не интересовали, — я поспешил к следующей. Оттуда доносилось всего лишь ленивое обсуждение новой цирковой программы. Судя по запаху плюшек, там пили чай. А вот третья дверь подарила мне неожиданный улов.

— … господин старший инспектор, я вас уверяю, это нужно проверить! Да, разрешения у них в порядке, но там явно что-то нечисто! Трубы у ратуши меняли только этим летом! И теперь снова! Второй раз за полгода! — голос был хрипловатым, молодым и взволнованным. Кроме того, по некоторым нюансам я заключил, что он принадлежал скорее всего генмоду. — И аварии никакой не было, чтобы срочные работы заводить, я проверил!

Считается, что голоса генмодов не отличить от человеческих. Для людей, может быть, это и в самом деле так, но кошачье ухо разницу слышит. Хоть голосовые связки нам внедрялись генетически, а все-таки от формы горла и носоглотки зависит многое. Птичьи голоса и впрямь очень сильно похожи на человеческие, легко запутаться. А собачьи или кошачьи — нет.

Поскольку очень мало генкотов работает на ЦГУП, я заключил, что докладчик был генпсом. Очень похоже: у них гулкие, хриплые голоса не редкость. Особенно у овчарок. Кстати, большая часть генсобак именно овчарки. Их ведь выводили для участия в боевых действиях, а именно эту породу «настоящих» собак легче обучать и контролировать.

— А тебе-то какое дело, помощничек, как там тебя, — проговорил ленивый начальственный голос.

Он мне сразу не понравился. Не потому что слегка гундосил, а потому что плохой это модус операнди: не знать имена подчиненных. Даже самых младших.

Кстати говоря, начальник тоже был генпсом.

— Помощник младшего инспектора Пастухов, — четко отрапортовал говоривший. — А такое, что разве вам самим не странно? Кто-то подкоп роет у самых стен Ратуши, а вам и все равно?

— Ох, мокрота-а! — насмешливо протянул начальник. — Как будто мамка еще не вылизала! Подкоп ему… Какое тебе дело, как там бюджет пилят с этими трубами? Отучайся от школьных замашек, парень.

— Там слишком высокие ограждения, и слишком много рабочих для обычной смены труб, — упрямо продолжал незнакомый мне генпес. — А среди рабочих слишком высока доля генмодов, которые пользуются техническими приспособлениями, чтобы работать наравне с людьми! Это экономически невыгодно!

— Ну вот что, Овчаркин, или как там тебя, — раздраженно перебило его начальство. — Тебе не нравится, что нашим собратьям профсоюз дал подзаработать? Тебе охота, чтобы все только в охранку да в пастухи шли?

— Ничего против не имею, господин старший инспектор, но…

— Надоел ты мне. Передай своему непосредственному начальству, что я велел тебя до конца месяца в ночные патрули вне очереди ставить. И радуйся, что легко отделался, потому как на хорошем счету. Понял?

— Понял, господин старший инспектор, как не понять, — стоическим тоном проговорил генпес.

Зацокали когти по деревянному паркету: вот-вот дверь отворится — и прямо на меня!

Я отпрянул в сторону, чтобы не попасть под удар сего снаряда, а сам лихорадочно размышлял.

Мне сразу же стало понятно, о какой стройке говорит генпес: и впрямь, началась такая возле ратуши несколько дней назад. Все чин по чину, лентами ограждено, рабочие в защитных касках… Я тоже заметил, что там на удивление много генмодов-собак, которые рыли землю и развозили ее в тачках, хотя люди тоже имелись. Мне стало любопытно, и я спросил у одного из рабочих (как раз-таки человека — ни один порядочный генкот не заговорит с собакой без веской на той причины). И тот ответил, что строят они новую дренажную систему. Мол, старая прохудилась, и Ратушу теперь затапливает при каждой оттепели (а таких с начала февраля уже парочка случилась — год выдался теплый).

Ни слова про смену отопительных труб.

Но если этот помощник младшего инспектора (самый нижний чин в ЦГУП, чуть выше постового на углу) проверял разрешение и там именно трубы указали, то и впрямь странно выходит! Очень странно.

А еще страннее, что его начальство так вот сразу отмахнулось. Может быть, конечно, дело и впрямь яйца выеденного не стоит и кто-то просто совершает небольшую растрату — точнее, совершенно официально «дает заработать собратьям-генмодам» на деньгах Городского совета. А может быть…

Я даже сам не знал, что. Но если кто-то дал на лапу старшему инспектору ЦГУП, то вполне вероятно нечто крупное. Например, ограбление хранилища при Ратуше или что-то в этом духе. Или подкоп до ближайшего банка. Там как раз отделение Майерса через площадь.

А что? Дерзко, нагло, изящно. Если бы я совершал преступление, что-то в этом духе и задумал бы.

Короче говоря, за те доли секунды, что неизвестный мне полицейский Пастухов шагал до двери и открывал ее, у меня в голове сложился план действий.

Ну ладно, не план. Общие очертания. Но главное ведь — начать!

Не надо, кстати говоря, думать, что я тогда был настолько романтичным юношей, что, погнавшись за вкусной тайной (или, скорее, намеком на тайну), совершенно упустил из виду деловые соображения. Напротив, я здраво рассудил: собственных клиентов у меня пока нет, и отчего бы не попробовать начать сольную карьеру с потенциально громкого дела? А если оно не выгорит или окажется пшиком, то никто ничего и не узнает.

Для начала я отбежал чуть дальше по коридору и завернул за угол — не хватало еще, чтобы этот (возможно, продажный) старший инспектор меня услышал. Там я стал дожидаться намеченного клиента.

Пастухов не заставил себя ждать.

Он и впрямь оказался овчаркой, лохматой и черно-рыжей. Из-за длинной шерсти казался еще крупнее, чем в действительности.

Я не стыжусь признать, что ощутил… нет, не страх, но некоторую оторопь. Как я уже говорил, ни один честный генкот не станет заговаривать с собакой просто так. Во время наших с Вильгельминой расследований мне приходилось иметь с ними дело, но всегда в официальном качестве, а тут предстояло свести знакомство с нуля!

— Господин помощник младшего инспектора Пастухов! — окликнул я его.

Он повернул ко мне страшноватую морду и оскалился:

— Да… гражданин?

Позже я узнал, что обычно Дмитрий куда приветливее, но тогда начальник его допек.

— Сыщик Мурчалов, — произнес я с большим достоинством и самообладанием. — Прошу прощения, однако я невольно услышал ваш разговор со старшим инспектором. Если у вас есть желание разобраться в этом деле, думаю, я смогу вам помочь.

— Нету у меня денег на всяких шарлатанов, — отрезал Пастухов решительно.

— Кто говорил о деньгах? — я гордо выпрямился. — Я патриот не меньше вашего! Если они делают подкоп в Ратушу, это нужно пресечь!

Пастухов фыркнул.

— Небось, только начинаете сыщиком работать?

Мне не понравилась его догадливость, но я сохранил самообладание и только хвостом махнул.

— Это к делу не относится. Важно то, что я разделяю ваше беспокойство и хочу помочь.

— Ну ладно… патриот, — Пастухов сощурился. — Пойдем поговорим.

Так и началось наше с Дмитрием знакомство. Кажется, вскоре оно приведет к тому, что наши подопечные поженятся… хотя это, разумеется, не точно.

Давая Анне совет снять мастерскую в Рубиновом конце, я знал, что делал. Не самый фешенебельный район, разумеется; если бы она обосновалась в Дельте или тем более в Аметистовом конце, могла бы сразу ставить цены повыше. А Ореховы соглашались оплатить ей студию и там.

Но мне не без основания казалось, что задирать цены за свои работы Анна посовестится. Да и стоимость коммунального обслуживания в этих районах выше; мастерская там могла бы обойтись ей слишком дорого.

Тем более, когда я начал знакомиться с этим вопросом сразу после аукциона на Ореховской свадьбе — прежде мне не случалось интересоваться художественными предприятиями, — я обратил внимание, что под мастерскую подходит не всякое помещение. Перво-наперво в нем должно быть много окон, желательно, выходящих на север и северо-восток. В идеальном случае окна должны располагаться на крыше. Дневное освещение для художника — это все.

Так вот, и в Дельте, и в Аметистовом конце сдавались в аренду и продавались мастерские, оборудованные под себя художниками, но было их не так много. А в нашем Рубиновом конце, где от студентов не протолкнуться, есть целые дома, специально приспособленные для студентов и слушателей Школы изящных искусств. Их предприимчивые владельцы дерут умеренно грабительски — так, чтобы спрос среди не слишком богатого населения все же сохранялся.

Конечно, Школа традиционно враждует с Юридической академией, кою окончили и я, и Аня. Однако корпоративная вражда — небольшая цена за удобное и недорогое помещение!

Все это я изложил Анне — не прямо, а скорее намеками. Не люблю разжевывать и класть в рот. К ее чести, она поняла это и сделала правильный выбор.

Не сказать, чтобы Анна так уж часто слушала мои советы. Это бич всех тех, кто старше и мудрее: молодежь вечно норовит насовершать собственных ошибок и набить шишек там, где никакого темного леса нет и в помине, если бы они удосужились поднять взгляд из-под ног. Но в данном случае она поступила верно.

Так и получилось, что Анна поселилась и открыла мастерскую буквально в двух улицах от моего дома. Это позволяло Василию-младшему бегать туда невозбранно, как одному, так и в сопровождении няньки. Я же считаю ходьбу по улицам собственными четырьмя лапами ниже своего достоинства, поэтому посещаю Анну только с Прохором — или со специально нанятым из агентства слугой, если у Прохора выходной.

Кроме того, как я уже сказал, я предпочитаю не баловать бывшую воспитанницу своим присутствием: пусть учится решать проблемы самостоятельно! Вот и в этот раз, когда мы явились переговорить с ней по поводу аукциона, я сообразил, что не был у Анны уже недели две или даже три.

Отдельного крыльца у Анны не было: дверь с улицы открывалась на общую лестницу, к счастью, довольно чистую, со швейцаром. Пожалуй, если бы Анна надумала снять себе помещение без оного, я бы изменил своим принципам и поговорил с ней более твердо — есть все же стандарты, ниже которых не стоит опускаться!

Швейцар поклонился нам и сообщил, что Анна Владимировна дома.

Разумеется, я знал, что она дома: по моей просьба Прохор позвонил ей и убедился в этом. Все же у ненавидимого мною телефона есть свои полезные функции.

Однако, когда мы поднялись на второй этаж и начали звонить у двери с простой табличкой «Ходокова А. В.», никто нам не ответил. Ни после первого звонка, ни после второго. Наконец Прохор вульгарно надавил на кнопку и держал ее так несколько секунд. Мы услышали заливстую трель внутри квартиры, но никакой реакции не последовало.

«Ничего себе! — подумал я. — Неужели тот, кто затеял махинации с картиной Анны, заодно что-то сотворил и с художницей?»

Это представлялось мне крайне маловероятным, но совсем сбрасывать со счетов такой вариант тоже не следовало.

Впрочем, когда я уже совсем было собрался велеть Прохору спуститься вниз и взять у консьержа запасной ключ — а буде такового не найдется, вышибить дверь топором, — за дверью послышались торопливые шаги и возглас «Иду, иду!»

Открыла нам Анна собственной персоной, живая и здоровая. Правда, волосы ее изрядно растрепались, а холщовый передник, который она надела поверх старого клетчатого платья — помнится, она носила его для домашних работ — был весь заляпан цветными пятнами. Этим пятнам было тесно на переднике: они также обосновались на ее рукавах, руках, даже щеках и носу! Впрочем, руки Анна торопливо оттирала влажным полотенцем.

— Прошу прощения, у меня тут… — начала она быстро, но тут увидела нас и расслабилась. — А, это вы, шеф! Прохор! Доброе утро. Входите.

— Какое утро, уже белый день на дворе, — сделал я вполне закономерное и оправданное замечание ничуть не ворчливым тоном.

Потом спрыгнул у Прохора с рук и в самом деле вошел… Тут же пожалев об этом маневре: следовало воспользоваться перемещением с помощью моего камердинера, потому что уже коридор Анниной квартиры представлял собой что-то вроде заминированной бухты во времена Большой войны.

Повсюду валялись клочки бумаги и тряпки, испачканные краской, стояли неопознанные коробки и корзины. В углах лежала пыль, очевидно, не протираемая как минимум неделю. В полуоткрытую дверь слева я увидел спальню с неприбранной кроватью, заваленной книгами и альбомами; одеяло свисало на пол. Дверь справа вела в ванную, к счастью, пристойно пахнущую и даже относительно чистую, если не считать забрызганного зеркала и почему-то валявшегося на полу полотенца.

Ну и ну. Вот что значит, меня давно тут не было!

Раньше я не замечал за Анной такой неряшливости; напротив, свою комнату она всегда содержала в порядке, Антонина была довольна. Вероятно, девочка обленилась, когда я отпустил ее на вольные хлеба! Может быть, стоило проконтролировать процесс лучше — например, самостоятельно нанять ей служанку? Правда, поначалу Анна не могла себе ее позволить, но тогда и с порядком в квартире дело обстояло лучше…

Хм! Да, это наводит на мысли. Пока у Анны было не так много заказов, она содержала свое жилище в значительно более приличном виде.

Быстрый обход остальной квартиры подтвердил мои подозрения.

Мастерская — самая большая комната с косыми окнами на крыше и рядом окон вдоль всей стены — оказалась захламленной сильнее всего. Правда, чувствовалось, что беспорядок этот скорее рабочий. Что мне не понравилось, так это подушка и плед, лежавшие на маленьком диванчике в углу. В отличие от кровати в спальне, этот диванчик был свободен и от книг, и от альбомов. У меня тут же возникло нехорошее подозрение, что на нем Аня спала большую часть ночей.

Еще меньше восторга вызвали у меня мощные электрические лампы, окружавшие три стоявших бок о бок мольберта. Значит, она работает и ночью, при электрическом свете! И это при том, что такого рода лампы недешевы.

Лучше бы отказалась от части заказов, чем тратиться на такие ненужные приспособления! Но, как я уже сказал, молодежь редко слушается советов старших — или голоса разума.

Ну а окончательно мне все стало ясно, когда я заглянул на просторную кухню, совмещенную со столовой. Это была самая чистая комната в квартире — если не считать тонкого слоя пыли на обеденном столе и красиво развешенных над плитой медных сковородках.

Я рысью вернулся в студию, куда уже прошли Аня и Прохор. Как я уже сказал, коты близоруки, но, вспрыгнув на стол, я оценил состояние Аниной внешности, чего не мог сделать в полутемной прихожей: похудела, осунулась. И растрепанные волосы, а также мазки краски на щеках тут не при чем. «При чем» недосыпание и недоедание!

Так плохо она выглядела только тогда, когда вернулась из лап вампирского культа!

(Кстати, я до сих пор зол на Вильгельмину за то, что она так подставила Аню, и не преминул бы ей отомстить, если бы ее собственная неосторожность не стоила бы сыщице краткой отсидки в камере.)

— Очень рада вас видеть, шеф, — сказала Аня тусклым голосом.

— Анна, — сказал я укоризненно, — а вот я очень не рад вас видеть! Точнее, был бы рад, если бы вид был более отрадным. Чем вы так заняты, что не находите времени на сон, еду и заботу о своей среде обитания?

— Я на все нахожу! — запротестовала Анна. — Я просто не успела умыться как следует, горячей воды не было, и еще сменное платье… — она замерла.

— Горячей воды не было, потому что вы, скорее всего, не включили колонку, — вздохнул я. — А платья вы забыли отдать в прачечную, не так ли?

— Нет-нет, — запротестовала Аня, — я как раз отдавала, вот и квиток…

Она не глядя залезла рукою под стопку бумаг на столе (совсем рядом со мною) и достала характерную желтую квитанцию. Нахмурившись, уставилась на нее.

— Вот, пожалуйста, во вторник… — сказала она. — Двенадцатого.

— А сегодня пятница двадцать второе, — припечатал я. — В самом деле, Анна! Можно ли так себя запускать?

— Да я не запускаю! — снова возразила она. — Я просто немного забежала вперед графика! Очень уж задача интересная! Вот посмотрите! — и она махнула рукой в сторону мольбертов.

Я сощурился. Мне было ясно одно: мольберты были большие, и на стоявших на них картинах изображалась панорама Необходимска со стороны реки Неперехожей. Причем, насколько я понимал, разные части города, так что если повесить их все рядом, панорама вышла бы полной. Впрочем, была в них какая-то неуловимая дисгармония…

— Это виды города днем, на закате и в лунном свете? — спросил Прохор. Голос его звучал странно, словно бы сдавленно. Я поглядел на камердинера с удивлением.

— Задумано так, — с досадой бросила Анна. — Чертов… прошу прощения… этот гребанный лунный свет никак мне не дается! Как я ни экспериментирую с красками…

— Анна Владимировна, знаете что? — серьезно проговорил Прохор. — Мне кажется, мы с хозяином зря к вам пришли. Прошу прощения за то, что прервали. Наше дело не настолько важно, чтобы…

— Прохор! — возмутился я. — О чем это ты⁈

Мой камердинер с многолетним стажем уставился на меня почти с жалостью.

— Василий Васильевич, — проговорил он проникновенно, — пожалуй, нам правда стоит уйти… Разве что прислать Анне Владимировне горничную из агентства и корзинку с готовой едой. Думаю, с пустяковым похищением картины вы сами разберетесь!

— Похищение картины? — Анна явно заинтересовалась. — Что за картина?

— Я-то разберусь, — сообщил я Прохору, — но вот Анне явно нужно отвлечься!

А Анне сказал:

— В том-то и дело, что картина ваша. Ее похитили с подпольного аукциона. Называется «Девушка в розовом саду», куплена купцом Кахетьевым.

— А! Помню такую, — лицо Анны прояснилось. — Ее украли? Надо же! А мне казалось, она неудачная. Даже боялась, что заказчик ее не возьмет, хотела ему скидку сделать. Но взял, как ни странно! А его дочка, которой портрет, тоже осталась довольна.

— Ее не просто украли, — сказал я. — Ее подделали. Владелец был даже не в курсе кражи. Не хотите проконсультировать меня по этому делу? Я, разумеется, вашу работу оплачу.

— Конечно, хочу! — живо воскликнула Аня.

Прохор — вот странно! — страдальчески заломил брови. Поглядев на него, Аня улыбнулась.

— Не волнуйтесь, Прохор Прохорович, мне правда нужен перерыв. Застрял у меня этот лунный свет, никак не идет… Все-таки не дается мне масло. Заняться расследованием сейчас самое время!

— Отлично, — сказал я. — Тогда, Анна, идите мыться… А ты, Прохор, возьми у нее квитанцию и сходи получи ее платья, чтобы ей было, во что переодеться. Надеюсь, их пока еще не отдали на благотворительность!

Когда я заявил Прохору, что ему придется дожидаться лицензии в одиночку, мой верный слуга только философски пожал плечами и сообщил, что он не собирается ждать меня до вечера или разыскивать по всему городу. Мол, если сильно задержусь, придется мне возвращаться домой самостоятельно, причем без денег, которые все лежали в его сумке. Я нетерпеливо ответил, что как-нибудь справлюсь и не нужно меня опекать, а затем, прихватив Пастухова, отправился к Ратуше. Благо, она находилась недалеко от Собора.

Наша Ратуша — великолепное строение. Ей что-то около двухсот лет, и своими изящными пропорциями она обязана сотрудничеству нескольких архитекторов… О, да что я попусту лицемерю! На деле Ратуша строилась довольно долго, потому что у города в те смутные времена не всегда находились на нее деньги. Одни подрядчики отказывались от проекта, другие столь нещадно разворовывали выделенные им средства, что все приходилось переделывать мало не с нуля. Результат оказался эклектичен.

Впрочем, шпиль Ратуши действительно красив, как я и сказал с самого начала. Другое дело, что два крыла собственно Городского собрания и отдельное здание Магистрата (там сосредоточены хозяйственные ведомства города) с ним совершенно не сочетаются. Разбитый вокруг парк тоже представляет собой нечто единственное в своем роде; кустам и клумбам в нем приданы такие причудливые формы, что он давно уже стал городской достопримечательностью.

Лично я, правда, считаю его чрезвычайно уродливым. Но ни один кот не найдет красивым парк, где площадь усыпанных гравием дорожек во много раз превышает площадь газонов и клумб!

В тот день, когда я столь стремительно познакомился с Дмитрием Пастуховым, тогда еще помощником младшего инспектора, и газоны, и клумбы укрывал толстый слой ноздреватого февральского снега. Все, кроме довольно обширного пятачка, обнесенного железной сеткой и брезентом, где, очевидно, шли строительные работы.

— Отопительные трубы, говорите, меняют? — поинтересовался я у Пастухова.

— Трубы, — кивнул тот.

— В мороз?

У генпса даже рот приоткрылся: такое простое соображение даже в голову ему не пришло.

— А ведь верно! — дошло до него. — Зима ведь, отопление же работает! Да и земля промерзла, копать тяжело. Но в бумагах так и написано…

— Сами рабочие считают, что делают дренажную систему, — сказал женский голос откуда-то сверху.

Мы с Пастуховым дружно запрокинули голову.

Наша незнакомая собеседница сидела — или, лучше сказать, восседала — на декоративном парковом фонаре. То была сова-генмод — точнее, судя по размеру, филин, — серовато-бежевая, с черными подпалинами, словно горностаевые хвостики на королевской мантии. Особое впечатление на меня произвели ее великолепные кисточки на ушах — оттопыренные и чуть загнутые вверх перья, которые шли ей куда больше, чем человеческим красоткам идут их разнообразные шляпки.

А еще меня зацепил поразительный взгляд этой совы: пристальный, немигающий, в упор. Для хищника такой взгляд — сам по себе угроза, а большинство генмодов произошли от хищников; мы не любим смотреть в глаза. Однако генмоды, живущие в человеческом обществе, так или иначе перенимают человеческие нормы поведения. Иными словами: пристальный взгляд совы показался мне необычным, оригинальным, но отнюдь не признаком антипатии или агрессии, как, пожалуй, расценил бы его настоящий зверь.

— Прошу прощения? — поинтересовался я.

— Дренажную систему, — сообщила сова. — А про трубы всем говорят якобы для того, чтобы не волновать.

— Кого не волновать? — гаркнул Пастухов.

— Из-за слухов, что Ратуша якобы стоит на грунтовых водах и может обрушиться в любой момент, — охотно пояснила сова. — Но на самом деле это не так, конечно. В Ратуше, кстати, считают, что это проект обновления парка и что решили делать зимой, потому что сроки сорвали и не хотят неустойку платить.

— А вы откуда знаете? — спросил я. — Про Ратушу? Вы там работаете?

— Практически, — усмехнулась сова. — Вы не представляете, сколько всего можно услышать в коридорах, если сидеть тихо. Да, будем знакомы. Меня зовут Елена Филина. А вас?

— Василий Васильевич Мурчалов, — отрекомендовался я. — А вас как по отчеству?

— Просто Елена, — отрезала она. — Ну а вы, бравый защитник наших свобод?

Она имела в виду Пастухова: полицейский в нем легко опознавался по бляхе, висящей на груди не цепочке.

— Пастухов Дмитрий Николаевич, — ответил тот мрачно. — А вам какой интерес к этой стройке?

— Такой, — сказала Елена, — что сперва я подозревала в ней растрату государственных фондов… А теперь подозреваю заговор.

Последние слова она проговорила тоже вполне заговорщицким шепотом. Бесполезная предосторожность: сова так и не соизволила слететь к нам с фонаря, и этот шепот далеко разнесся по зимнему парку.

— Какой заговор? — явно сбитым с толку тоном спросил Пастухов.

— У-ху-ху! Ну, обыкновенный, какие бывают заговоры! — сова встопорщилась, превратившись в большой мохнатый шар. — С переворотом, разумеется, и захватом власти. Иначе зачем им расширять пневмосистему, чтобы она прошла рядом с Ратушей?

— Что? — Пастухов продолжил все тем же абсолютно удивленным тоном, и я понял, что он о пневмосистеме для перемещения генмодов под городом ничего не знает. Не так уж и странно, как может показаться: хотя в секрет ее существования посвящены почти все генмоды и многие люди, находятся все же те, кто о ней ничего не слышал. Необходимск — большой город, невозможно знать в нем все. Особенно если ты «мокрый за ушами» полицейский.

— О, а вот ваш товарищ-котик, кажется, все понял, — насмешливо проговорила сова. — Да, они расширяют систему нашего тайного транспорта: сверху это видно отчетливо, особенно если понаблюдать несколько дней!

— И почему вы уверены, что они делают это нелегально? — попытался прощупать ее я.

— Ну, я вам дала намек, а дальше уж вы сами.

С этими словами она распахнула крылья — громадные, чуть ли не метр в размахе, как мне показалось — спрыгнула с фонаря и полетела в сторону Ратуши. Даже не подумала снизойти к нам.

— И что это было? — удивленно спросил Пастухов.

«Это, — мелькнуло у меня в голове, — была таинственная и прекрасная незнакомка, как положено в настоящем расследовании века!» Но даже в юности я был не настолько наивен и романтичен, чтобы излагать эту мысль вслух.

Как только Аня приняла презентабельный вид, мы направились к месту подпольного аукциона.

Подобные мероприятия обычно проводятся в самых что ни на есть фешенебельных районах города: покупателям с деньгами вовсе не хочется забираться на дальние окраины, даже если наградой служит редкая коллекционная картина или книга. Вот и в этот раз нам пришлось ехать в Аметистовый конец — через полгорода!

И аэромобиль не возьмешь: холодно. С меня, знаете ли, хватило той воздушной погони два года назад, когда и лапы, и нос замерзли до неприличия.

Впрочем, длительность поездки на извозчике — разумеется, я не стал опускаться на поездке на трамвае, хотя Анна это и предложила, как мне показалось, с некоторым ехидством в голосе — дала мне возможность расспросить Анну о ее делах.

Анна охотно пускалась в рассказы о своей мастерской. По ее словам, она зарабатывала частью портретами, частью другими картинами на заказ. Портреты ее ценились, однако тут Анна сама установила ограничения — по ее словам, тяжело было все время писать людей, это очень «выматывало». Поэтому иногда она принимала заказы и на пейзажи, или даже рисовала для себя и выставляла картины на продажу в магазине…

— Каком магазине? — удивился я.

— Ювелирной мастерской Степашенко, у него там антураж самый подходящий, — ответила Анна бесхитростно. — Марина за меня словечко замолвила.

Одна из лучших (во всяком случае, самых известных) ювелирных мастерских города! Неудивительно, что Анна так быстро стала так популярна! Или я путаю причину и следствие?..

Впервые я пожалел, что сравнительно мало знаю о мире искусства: его представители редко состоятельны и оттого почти никогда не пользуются услугами частного детектива. Опять же, мое неумение воспринимать человеческую живопись только усугубляло проблему.

— А как ваши отношения с Мариной Бикташевной? — вкрадчиво осведомился я.

За деятельностью молодой госпожи Ореховой я следил в основном по газетам: мы практически не пересекались. Я знал, что она открыла свою экспериментальную школу для генмодов, знал, что ее программа обучения уже возбудила обширные споры в печати, знал, что сплетники Необходимска вели репортаж ее тайной войны с Татьяной Афанасьевной — хотя на официальных приемах Ореховы неизменно появлялись единым фронтом и были вежливы друг с другом.

— Очень хорошо, — Аня улыбнулась. — Правда, мы редко можем видеться теперь, но такое счастье, что есть телефон! Особенно сейчас, когда она приболела.

Ну, хоть здесь все ладно. Что будут реже видеться — это я даже не сомневался, мы вот с Дмитрием тоже встречаемся исключительно по делу. Однако до сих пор я могу назвать его одним из немногих моих друзей… помимо Виктуар Хвостовской, пожалуй. С которой, кстати говоря, мы наталкиваемся друг на друга во время расследований с завидной регулярностью, а так тоже, вероятно, не могли бы поддерживать тесное знакомство.

Однако коты — это коты. У нас свои понятия о личном пространстве и личных же взаимосвязях.

А о «болезни» Марины Ореховой, которая должна была разрешиться через пару месяцев, я тоже, конечно, знал. Как не знать! Многие букмекеры Необходимска принимали ставки на пол будущего наследника Ореховской империи.

— А как с Эльдаром Волковым? — продолжил я. — Вы ведь, кажется, забросили свой математический кружок?

— Да, у меня нет на него времени. Но Эльдар ко мне часто заходит. Да ладно вам, Василий Васильевич! Вы все знаете.

— Ну, допустим, знаю, — мурлыкнул я. — Но с чужих слов, а с ваших…

— А я не хочу это обсуждать! — Анна тут же захлопнулась, словно устрица при отливе. — И вообще, обсуждать там нечего!

Мы с Прохором переглянулись. Неужели поссорились? Признаюсь, мне не очень-то нравится Эльдар, но есть у меня сильное подозрение, что это нормальная отцовская ревность. Объективно говоря, этот молодой оборотень — не худшая партия для Анны. И с точки зрения характера и склонностей, и по другим соображениям, которые относятся к ведению генетики и которые изучал, например, доброй памяти Матвей Вениаминович, а после него перехватил доцент Сарыкбаев.

Конечно, я бы предпочел для Анны кого-нибудь постарше и поопытнее, кто способен был бы лучше защитить ее от жизненных невзгод. Орехов вот был бы идеальной партией. Но — не вышло, и тут уж ничего не поделаешь.

Однако если она и Эльдару дала от ворот поворот…

Я положил себе обязательно обсудить этот вопрос с Дмитрием: не заметил ли он за подопечным хандры последнее время или там ухудшения нрава? Если размолвка пустяковая, то можно попытаться помочь… хотя я и не люблю вмешиваться в такие тонкие материи.

— Хозяин, даже не думайте, — вдруг сказал Прохор.

(Я ехал на коленях у Анны, а он сидел рядом).

— О чем я не должен думать? — спросил я с самым что ни на есть естественным удивлением.

— О чем бы вы не думали, о том и не стоит! — подхватила Анна. — Вы даже урчать перестали, хотя я вас глажу!

Ну надо же! Оказывается, я урчал! Неужто теряю над собой контроль с возрастом?

Так за разговорами мы незаметно доехали до нужного дома в Аметистовом конце.

— А тут Горбановская рядом живет, — сказала Анна, выпрыгивая из экипажа.

— Жила, — поправил я. — Сейчас она перебралась в официальные апартаменты мэра, как положено.

А про себя подумал: пусть эта территориальная близость окажется чистой воды совпадением! Только участия нынешнего мэра в этом деле мне и не хватало.

Нет, с одной стороны, чем сложнее расследование, тем веселее. Но с этим я хотел разобраться быстро и чисто.

Подпольный аукцион проводился, разумеется, не в подполе, а в светлых и богато обставленных апартаментах на третьем этаже фешенебельного доходного дома. Только отсутствие всяких домашних мелочей говорило о том, что в квартире этой никто не живет и предназначена она исключительно для получения ренты.

Однако сейчас сотрудники оперативной группы уже подвернули дорогие портьеры, затоптали натертые воском полы и бесцеремонно раздвинули по углам изящные кресла и оттоманки, чтобы освободить место для переписи картин и экспертизы.

Со слов Дмитрия я так понял, что подпольный аукцион взяли уже несколько часов как, но, когда мы явились, работа была в самом разгаре. Так, в огромной гостиной, где в простенках стояли вазы Аметистовой Империи, прямо на диване, застеленном тканью, одна из сотрудниц Копылова проверяла какую-то картину на отпечатки пальцев.

Анна с любопытством крутила головой по сторонам: очевидно, впервые столкнулась с таким роскошным местом скупки краденого.

— А, Ходокова! — поприветствовала ее Иванова так, словно знала давно. Может быть, так оно и было: в конце концов, познакомились они еще во время расследования убийства Стряпухина почти два года назад. — Хорошо, что пришли! Поглядите на свою картину. Мне нужно, чтобы вы подтвердили, что она настоящая, а то заключения экспертов долго ждать.

— Да и кто лучший эксперт, чем автор, — заметил я, запрыгивая на диван, где лежала картина.

Нет, увы, от ее близости я не стал воспринимать картину лучше. Все равно она осталась для меня мешаниной странных цветов и полуразличимых форм. Разве что астарелый запах акварельной краски сделался четче. Вольно же людям рисовать что-то настолько размытое!

Аня поглядела на картину и нахмурилась.

— Это не моя.

— Да? — Иванова поглядела на картину с сомнением. — Ну, может, я спутала? Вроде, вот девушка, вот розовый сад…

— Сюжет мой, — терпеливо пояснила Анна. — И похоже на мою. Очень похоже. Но это не моя картина. Это подделка.

— Вот тебе здрасьте! — фыркнула Иванова. — А у Кахетьева в дому тогда что висит?

И действительно, что?

Наше с Пастуховым знакомство продолжилось в одном из городских трактиров средней руки, куда мы отправились обогреться и заодно обсудить свалившееся на нас дело. Точнее, дело, которое мы собственной волей решили на себя взять, хотя никто нас об этом не просил.

Тогда кофеен еще не было, поскольку кофе не вошло в Необходимске в такую моду. Но, право слово, трактиры от этих новомодных заведений ничем не отличались! Разве что вместо «аппетитного» запаха кофе рестораторы старались пропитать обеденные залы запахами сдобы и ванили ради повышения аппетита, да граммофоны еще не играли в каждом углу — то есть можно было слышать звон столовых приборов и разговоры за соседними столиками.

Памятуя об этом, я повел Пастухова в дальний угол, в отгороженную уютными диванами клетушку. То было одно из многих заведений, благоволящих к генмодам (по закону, все общественные едальни обязаны облегчать нам доступ, но на деле многие отмахиваются чисто проформенными мерами), а потому меню было выполнено на тонких фанерных листах, которые легко было переворачивать.

Пастухов пролистал его без всякого энтузиазма.

— Ну чаю, пожалуй, возьму, — проговорил он. — С бубликом.

— Позвольте вас угостить в честь начала сотрудничества, — широким жестом предложил я.

В самом деле широким: а то я не знаю, сколько способна потребить овчарка!

Пастухов поглядел на меня с нескрываемой иронией.

— Ну, можете заплатить за чай. Бублик я себе уж как-нибудь позволю.

Положительно, этот молодой служака нравился мне все больше и больше!

Когда нам принесли заказ — те самые чай с бубликом для полицейского и отварную рыбу со сливками для меня, — Пастухов сказал:

— Ну ладно, рассказывайте. Что там за система пневмотранспорта для генмодов?

Я вздохнул.

— Тут мне придется сделать экскурс в историю. Вы ведь знаете, что Большая война длилась долго, больше десяти лет?

— В гимназии учился, — буркнул Пастухов.

— Не обижайтесь, вы не представляете, с какими пробелами в образовании у клиентов мне приходится иметь дело! — взмахнул я хвостом. — А тоже вроде бы все гимназии кончали… Ну так вот. Необходимск, город маленький, оказался зажат между молотом и наковальней. Тогда-то и возникла у тогдашних отцов города счастливая идея уравнять генмодов в правах с обычным населением, чтобы пополнить ими флот и иррегулярные войска…

— Нет, это уже после войны было, — поправил меня Пастухов. — Я даты помню.

— Официально после войны сделали, а неофициально представителей сильнейших объединений генмодов зазывали в город еще во время, — снисходительно проговорил я. — Дед мне рассказывал. Он был тогда еще мальчишкой, но все же… Думаете, откуда после войны в нашем городе оказалось столько генмодных профсоюзов? Причем это никакая не тайна, об этом написано в книгах по истории… просто не тех, которые изучают в гимназиях.

— Ясно.

— Ну и хорошо, что вам ясно. Заодно тогдашние отцы города — и матери, потому что движение суфража тоже именно тогда впервые проявило себя — начали готовиться к возможной оккупации. Предполагалось, что новые генмоды-иммигранты станут этакими запасными силами, подпольными войсками, которые помогут не сдать город окончательно. И какому-то инженеру, без преувеличения гениальному, пришло в голову, что для этого генмодам необходимо собственное средство передвижения, тайное. Тогда и была создана система пневмотоннелей. Естественно, за все эти годы с Большой войны сохранить их в полной тайне не получилось. Все те, кому надо о них знать, знают. Но многие считают пустыми слухами…

— Да, я тоже слышал о тайных ходах под городом, набитых сокровищами, — перебил меня Пастухов. — Считал чушью. Тут по работе со столькими байками сталкиваешься!

Я укоризненно посмотрел на него, но вслух решил грубияна не окорачивать. Не стоит это моего достоинства. Тем более, он и так смотрел, как я ем мою вкусную рыбку (речной окунь! судя по вкусу, действительно свежий!), покусывая свой бублик. Булка была большой, но для овчарки со здоровым аппетитом едва ли удовлетворительной.

— Ну вот сейчас получите возможность увидеть эту байку, если захотите, — сообщил я. — Мне все равно надо как-то возвращаться домой без слуги. А здесь хорошо то, что все расходы могут просто записать на мой счет.

— Постойте, этот трактир что — одна из станций пневмотоннелей? — удивился Пастухов.

— Да, и держит его генмод: некто Афанасий Курочкин. Один из немногих генмодов-лис в нашем городе, редчайший вид.

— Знаю такого! Его все время в уклонении от налогов подозревают! Вот только я не в курсе был, что и этот трактир тоже его.

— И совершенно зря подозревают, — проговорил я менторским тоном. — Вы в плену предубеждений, мой друг. Мол, если лис, то обязательно жулит… Афанасий платит налоги сполна… — тут я не удержался и после картинной паузы продолжил: — он обманывает государство другим способом.

Пастухов фыркнул.

— И вы мне, конечно, не скажете, каким?

— Сказать — и потерять скидку в таком великолепном трактире? Ни за что на свете!

Пастухов только глаза закатил: мол, не очень-то и надеялся.

— Ладно, — сказал он, — выходит, если кто-то тайком от сотрудников Ратуши или Городского совета строит станцию пневмосистемы прямо у них под стенами, это действительно может означать заговор?

— Может быть, заговор, — кивнул я. — А может быть, наше своеобычное раздолбайство, когда правая рука не знает, что делает левая. В любом случае, это нужно выяснить. Вы со мной?

— Ну вы и наглец! — хмыкнул Пастухов. — Это я ведь дело начал! Значит, мне и главным быть.

— А ресурсы у вас есть? — вкрадчиво спросил я. — Деньги… свободное время, в конце концов? Ведь это расследование мы берем по собственному почину, никто нам его не оплачивает.

Пастухов чуть приподнял брыли, но зарычать не зарычал.

— Ладно, — сказал он. — Уболтал. Вот кто тут настоящий… лис.

Господин Кахетьев проживал в Аметистовом конце, также под куполом — хоть здесь долго ехать не пришлось. Впрочем, я сразу отметил, что он был из тех богачей, которые стремятся выглядеть богаче и весомее, чем есть на самом деле. Специально для таких в нашей тропической зоне построили целую улицу домов весьма помпезного вида, но скромных размеров — каждый едва ли больше, чем мои собственные апартаменты на Нарядной. Каждый из этих типовых «особнячков» лишен и сада, и заднего двора; все, что у них есть, — небольшой газон, который, согласно правилам квартала, должен иметь строго определенный вид и форму.

Зато стоит такое обиталище баснословных денег — на мой взгляд, совершенно неоправданных. Кто-то считает, что пускание пыли в глаза потенциальным клиентам и партнерам тоже важно, особенно если ты зарабатываешь на жизнь коммерцией; но я всегда говорил и говорить буду, что репутация особы оборотистой и разумной куда важнее любого напускного блеска. Вроде бы мой опыт работы сыщиком, когда респектабельность крайне важна, это подтверждает, но не буду хвастаться.

Так вот, купец Кахетьев не понравился мне уже по дому, в котором он обитал. Да и внутри это жилище мне не глянулось: огромный холл, по новой моде без деления на прихожую, столовую и гостиную, занимал весь первый этаж, а украшен был вычурно и скорее дорого, чем элегантно.

На фоне бархатных портьер с золотым шитьем, роскошного узорчатого паркета и мебели с гнутыми ножками в стиле позапрошлого века неожиданным мазком свежести выделялся акварельный портрет, висевший в простенке между окнами — так, чтобы на него не падал прямой свет (насколько я понимаю, картинам это вредно). Как я уже говорил, мне трудно различать контуры, но тут даже я видел, что своей чистой бело-розовой гаммой портрет выгодно отличается от всего окружающего.

— М-да, — сказала старший инспектор Жанара Салтымбаева, разглядывая эту картину. — Вот смотрю я и не могу понять… Видела я дочку Кахетьева, вот недавно с ней разговаривала. Ничего особенного. А тут смотрю — красотка! И как вам это удалось? — спросила она это у Анны почти с недоверием, словно подозревала ее в каком-то мошенничестве.

Анна только беспомощно пожала плечами.

— Она очень милая девушка, — проговорила моя бывшая воспитанница. — Просто слишком чопорная, потому что стеснительная. Как только почувствовала себя свободно, ее стало легко рисовать.

— Как видите, инспектор, кто-то отдал должное моей красавице! — купец Кахетьев выбрал именно этот момент, чтобы вступить в разговор. Был это полнотелый субъект с самодовольными усищами, вполне под стать дому. Мне не удалось быстро навести о нем справки, поскольку я поторопился заехать за Анной и потом сюда, но, глядя на него, я почти не сомневался, что дела у купца идут вовсе не так хорошо, как он пытается это представить. Были определенные звоночки. — Она очаровательна! Вся в меня! — и он захохотал, как бы призывая нас присоединиться к своей шутке.

Затем Кахетьев продолжил:

— В общем, хорошо меня надоумили, у кого заказывать! Хоть и немало выложил, а чувствую, что не переплатил, что деньги в дело пошли, — на этих словах по лицу у Анны промелькнула мимолетная гримаса. Надо думать, на деле купец Кахетьев заплатил либо меньше, чем они договорились, либо долго торговался и проявил себя несговорчивым субъектом. Знаю я эту породу.

Между тем делец, никем не останавливаемый, продолжал:

— Уж как я перепугался сегодня, когда сказали, что картину-то подменили и с аукциона продали! Но нет, раз вы говорите, что там подделка, стало быть, не увели ее у меня, стало быть, просто захотели заработать…

— Но здесь подделка тоже, — перебила Аня.

— Что? — это хором воскликнули Салтымбаева и Кахетьев.

— Это подделка. Очень близкая к тому, что сделала я, и почти такая же, как картина на аукционе. Но подделка. Я этот портрет не писала, точно вам скажу.

Вход в пневмосистему находился в подсобных помещениях трактира, за дверью, помеченной табличкой «для обслуги». Чтобы получить ключ, мне пришлось обратиться к распорядителю зала.

— А, господин Мурчалов! — приветливо улыбнулась мне симпатичная дежурная, выполняющая нынче эту роль: здесь меня знали. — Хотите воспользоваться транспортом? Записать на ваш счет?

— Да, будьте так добры.

— Куда изволите отправиться?

— Выход в Рубиновом конце, в лавке Чернокрылова.

Девушка нашла у себя в столе и протянула мне бирку для вставки в прорезь аппарата запуска. У бирки имелась широкая петля для ношения на шее, так что проблем не возникло.

Вообще говоря, в Необходимске производится множество всяких вещей, которые облегчают генмодам жизнь в человеческом обществе. Взять хотя бы приборы для письма, которые можно зажимать в пасти, чтобы не полагаться на писарей с пальцами! Есть и кошельки, предназначенные для ношения на груди на специальной сбруе; во многие из них можно даже залезть мордой и сравнительно легко извлечь деньги. Мне вовсе не обязательно было полагаться на чисто генмодью сеть перемещения и свой кредит в ней.

Однако я крайне редко пользуюсь подобными приспособлениями. Хотелось бы мне сказать, что я слишком горд для этого, как и мой дедушка. Однако перед собой лукавить нечего: мне попросту лень! Обычно у меня есть кому поручить манипуляции с ненавистными предметами, предназначенными для более крупных и иначе сконструированных существ.

Вот и в этот раз я кивнул Пастухову на бирку: надень, мол.

Он, что характерно, послушался. Вообще-то я собак не слишком люблю, но есть и у них достойные похвалы качества: один раз обсудив вопрос о вожаке, Пастухов начал и в самом деле воспринимать меня как лидера. Насколько далеко простиралось его доверие, мне не было известно, но в любом случае, я не собирался испытывать его границы.

За дверью с провокационной надписью оказался характерный каменный коридор, который закончился небольшой камерой с транспортным аппаратом: капсулой, закрепленной в металлической раме.

— Не особенно надежно выглядит, — заметил Пастухов.

— Зато сейчас вы оцените, насколько это быстро, — пообещал ему я. — Своим ходом мы как долго добирались бы до Рубинового конца? Час? Больше?

— Ну, своим ходом я бы бежал часа три, — честно признался Пастухов. — Не думаю, что вы быстрее. А вот на извозчике и в самом деле примерно как вы сказали.

— Вставляйте ключ в гнездо, — я показал ему место на пульте. — А теперь полезайте в капсулу, я за вами.

Пастухов с сомнением поглядел на черную шахту пневматического хода, которая начиналась прямо от держателя. Железные рельсы, на которых лежала капсула, уходили вниз и терялись в темноте. Освещения там предусмотрено не было. Я знал, что пневмоходы проверялись на предмет износа и аварий раз в неделю, но тогда в них лезли инженеры с фонарями.

— А зачем нам вообще в Рубиновый конец? — спросил он. — Мне бы надо в мой участок вернуться, это в Дельте…

— Затем, — сказал я, — что в Рубиновом конце живу я. И еще живет мой дед.

— А что нам до вашего деда?

— Дед — один из старейших генмодов в городе, — пояснил я. — Почетный глава нескольких профсоюзов. Если пневмосистема ремонтируется с его ведома, значит, скорее всего, мы с вами сели в лужу и никакого заговора нет. Если же нет… — я многозначительно промолчал.

— Ну ладно, — нехотя согласился Пастухов. — Но если меня будет мутить, я уж позабочусь, чтобы вырвало на вас!

Боюсь, в этот момент я распушил шерсть и зашипел совершенно непроизвольно.

В общем, без дальнейших споров мы залезли в капсулу, закрыли ее и закрепили. После чего я нажал кнопку, и капсула рухнула в темноту прохода.

…Признаться, я не то чтобы недолюбливаю пневмосистему. Я отношусь к ней индифферентно — теперь. После того, как дед как-то заставил меня кататься на ней день напролет, чтобы я справился со своим страхом и неприятием. Разумеется, правильно сделал: быстрый транспорт — слишком полезная вещь, чтобы закрывать самому себе доступ к нему из-за глупых фобий! Однако до сих пор не могу сказать, что наслаждаюсь каждым путешествием и, боюсь, использую пневмосистему реже, чем это было бы разумно. Максимум, на что меня хватает: держаться с достоинством.

А вот Пастухов отреагировал совершенно непредсказуемо!

Едва мы рухнули вниз с горки в недра темных тоннелей, он испустил такой вопль, что я и впрямь испугался недавней угрозы и отодвинулся от него настолько далеко, насколько позволяла тесная капсула. Однако через секунду вопль повторился, и я с удивлением понял, что так звучит чистый восторг.

— Уля-ля! Ух ты! — орал помощник младшего инспектора, переполненный восхищением. — Вот это да! А-а-а-а-а!

Когда капсула прибыла на место и я выбрался из нее на шатающихся лапах, мой спутник перепрыгнул через борт и начал крутиться на месте, учащенно дыша.

— Здорово! Невероятно! Парням рассказать — не поверят! Давай еще, Мурчалов, а⁈

От восторга он даже перешел на «ты». Я решил это поддержать: для собак такое обращение — верный признак роста доверия, а мне доверие Пастухова еще пригодится.

— Нет уж, поумерь свой пыл, — сказал я сухо. — Теперь нам еще до моего дома две станции на трамвае… и тебе придется платить! — это я добавил мстительно, потому что детская радость младшего инспектора стала мне откровенно поперек горла.

Пастухов не возражал против платы за трамвай — ну еще бы! Перемещение по пневмотрубе стоило гораздо дороже, а трамваи у нас субсидируются городом, особенно в рабочих и студенческих районах. Рубиновый конец целиком отнесен к «студенческим» районам. Так что и тарифы там невысоки, и Пастухову, как служащему правопорядка, все равно полагался бесплатный билет — который, кстати, распространялся и на одно сопровождающее лицо (а вдруг полицейскому придется везти подозреваемого в участок на общественном транспорте?).

Несмотря на помощь моего спутника, я успел порядочно продрогнуть, пока мы добрались до дома моего деда, и раз десять пожалеть о том, что не дождался Прохора.

Про себя я решил, что, пожалуй, переночую у деда в гостевой спальне — мне ни капли не хотелось снова выходить на февральский вечерний мороз, — а утром пошлю за Прохором какого-нибудь мальчишку-посыльного, чтобы он отнес меня домой.

Дед с матерью в то время как раз обитали в доме по улице Нарядная, который я занял после. По состоянию и положению в обществе дед мог бы жить и роскошнее, однако неоднократно заявлял, что «это все чудачества». Он считал, что четыре спальни, кабинет и гостиная со столовой, не считая помещений для слуг — вполне достаточное пространство, если твоя семья невелика. В молодости я мечтал обитать в большом особняке, и чтобы меня выносили оттуда на бархатных подушках; с возрастом начал с дедом соглашаться.

Когда я позвонил в дверь, мне открыл дедов камердинер Александр. Это был пожилой добродушный человек с седыми бакенбардами, которого я, несмотря на все его жизнелюбие и покладистость, побаивался все детство. Может быть, причиной было то, что я как-то увидел его рубившим головы живым курицам на заднем дворе (не знаю уж, зачем деду понадобилось покупать живых куриц), может быть, причина была в чем-то другом. Помню, познакомившись с Прохором, дед с усмешкой заметил: «Похоже, привычка выбирать необычных камердинеров — это у нас семейное».

— А, молодой барин! — воскликнул Александр. Он так называл и меня, и деда — «барин», по сарелийской привычке.

— Добрый вечер, Александр, — сказал я. Тут я не погрешил против истины: день незаметно перетек в синие зимние сумерки, решеткой выбросив на ноздреватые сугробы длинные тени фонарных столбов. — Это младший инспектор Пастухов, со мной. Передай деду, что мы по важному делу.

Дед мой старомоден, даже мне к нему надо докладываться.

— Хорошо, молодой барин, — поклонился нам Александр. — Доложить о вас также матушке?

— Она отдыхает после обеда? — уточнил я. — Тогда не надо.

Я люблю свою мать, но особа она экзальтированная, и выносить общение с нею бывает иногда трудно. В особенности это лишнее, когда ты не один и время твое ограничено.

Не прошло и пяти минут, как Александр вернулся и пригласил нас в дедов кабинет. Это означало, что он нынче в хорошем настроении.

Все же я помедлил перед дверью кабинета, прежде чем войти. Моя неприязнь к собакам во многом следствие дедовского воспитания. Как-то он отнесется к Пастухову?

— Ну что ты мнешься за дверью, Васька! — раздался желчный голос деда. — Входи!

С помощью специальной ручки для генмодов я приоткрыл дверь — она отворялась из кабинета наружу — и не без внутреннего трепета, который всегда сопровождал у меня визиты к деду, переступил порог.

Кабинет, как всегда на моей памяти, был идеально убран, огромный стол, затянутый зеленым сукном — девственно пуст. По-моему, дед бросил заниматься делами задолго до моего рождения. Однако горе тому, кто посмеет побеспокоить его, когда он вкушает послеобеденный отдых!

А что касается чистоты, так на это у деда был отдельный пунктик: он терпеть не мог бумажную пыль. Как он умудрился при этом всю жизнь проработать казначеем и архивариусом, понятия не имею. Наверное, увидь он нынешнего меня, как я почиваю на стопке журналов или спокойно расхаживаю по документам или книгам, его бы удар хватил… Или, скорее, удар бы хватил меня (вероятно, по уху): лапа у дедушки была тяжелая!

— Добрый вечер, дедушка, — поприветствовал я. — Позволь представить тебе младшего инспектора Пастухова… — я решил, что стоит слегка повысить своего товарища в звании: с деда сталось бы отказаться разговаривать с совсем нижним чином.

— Приветствую, приветствую, — сообщил дед, щуря голубые глаза. Внешне он был совсем на меня не похож: куда менее пушист, куда более дикого вида, пожалуй, крупнее. Полосатый, а не чисто серый. К тому же, заметен был возраст: шерсть деда уже казалась более клочковатой, морда осунулась, глаза часто подтекали. Александр всячески старался устранить эти признаки старости, однако до конца у него, разумеется, не получалось. — Ну, с каким таким делом ты сегодня явился? Я думал, ты сам работать начинаешь, ничей совет тебе не нужен!

Дед уже много лет делал вид, что нисколько не сердится на меня за то, что я не пошел по бухгалтерской части. Однако, несмотря на то, что он постоянно декларировал, будто стоит за самостоятельный выбор пути, его притворство никого не обманывало.

Должен отдать себе должное: лично я в случае с Анной притворяюсь гораздо лучше!

Надеюсь.

— Ну как же, дедушка, — смиренно возразил я, — как мне обойтись без твоей помощи? Я, похоже, вляпался в такое дело, что без твоего опыта и знаний рискую выставить себя дураком!

Дед усмехнулся.

— Ну надо же, признал в кои-то веки! Давай, рассказывай, что там у тебя случилось… Да пусть этот… младший инспектор с мокрыми ушами во фрунт-то не стоит. Не люблю. Укладывайся на пол, Пастухов, тут у нас без церемоний.

Это у нас-то без церемоний! Но Пастухов, разумеется, послушался. И ума у него хватило в разговор лишний раз не лезть и деда не раздражать. Я его, конечно, по дороге проинструктировал, но у меня было мало надежды, что он примет мои слова к сведению. Однако Дмитрий уже тогда показал себя неплохим судьей характеров, а заодно — что умеет применяться к обстоятельствам и другим людям.

Я же начал свой рассказ.

Рассказ, конечно, много времени не потребовал: ведь и сведений у нас было немного. И часть этих сведений, к тому же, была получена от неизвестной совы, причем сами мы их не перепроверили. Дед нам, разумеется, на это попенял.

— Могли бы и поговорить с рабочими, — буркнул он. — Да и с кем из клерков в Ратуше словом перекинуться… не обломились бы! Молодежь! Торопыги!

— А по поводу расширения пневмосистемы? — рискнул я спросить. — Как ты думаешь? Правда там что-то преступное задумали?

— Преступное или не преступное — это я не знаю, — проворчал дед. — Но вот что мне никто об этом ни словечком не обмолвился — это точно… Забыли старика! Считают, Василий Мурчалов из ума выжил!

Деда зовут Василием, так же, как и меня. Матушка в его честь меня и назвала. А отчество от него — поскольку мой биологический родитель был обычным, неразумным котом. Увы, нам до сих пор приходится прибегать к этой мере, пока искусственный отбор не исключит из нашей крови предательские гены подчинения. Вот и мать моего собственного сына… но не будем об этом лишний раз.

Не те воспоминания, к которым хочется возвращаться.

— Но ты разузнаешь про это, дедушка? — спросил я самым что ни на есть подхалимским тоном.

— Я-то разузнаю… Но торопиться не буду! — дед взмахнул хвостом. — До завтра это твое расследование века подождет! А младшему инспектору, небось, пора… на ночную смену. Куда его, уверен, за настырность-то назначили, — это дед добавил с нескрываемым ехидством.

Вот старый черт! Я ведь ему ни слова не сказал, что Пастухов и в самом деле получил от начальства такое наказание!

Ну что ж, тем нам и пришлось удовольствоваться.

Я все же решил переночевать в доме, хотя это и означало неминуемое общение с матушкой за ужином. Пастухов, разумеется, откланялся.

— Где завтра встречаться будем? — спросил он меня уже на крыльце. — Мне сюда зайти? У меня смена в двенадцать кончится… наверное. Если шеф не продлит.

— Нет, пожалуй, — решил я, прикинув, что к двенадцати успею уже послать за Прохором и вернуться домой. — Загляни-ка по адресу… — и назвал ему адрес своей конторы. — Если удобно, конечно. Наверное, я уже от деда ответ получу. Он только притворяется, что не торопится, на деле уже всем своим старым знакомым записки разослал…

Тогда телеграф в обиход еще не вошел, но почта работала даже лучше нынешнего и доставляла письма по Необходимску шесть раз в день. Можно было ожидать, что дед получит ответы уже с утра.

— Да что не удобно, если надо — зайду, — ответил Пастухов.

И был таков.

А я отправился вкушать семейный ужин.

— Все время у меня висела! — заявил купец Кахетьев с уверенностью матери, убежденной в разнообразных талантах своего ребенка. — Гости бывали, да! Но никто эту картину не копировал, я бы видел! Да что там, никто ее даже не касался — вы посмотрите, как высоко висит!

Картина висела и в самом деле высоко: не допрыгнуть. Во всяком случае, мне.

— Нет, — сказала Анна, разглядывая ее критическим оком, — если бы она висела здесь постоянно, ее бы не смогли подделать.

— Почему? — уточнила Салтымбаева, открывая блокнот.

— Потому что освещение так себе. Картина в простенке, да еще портьеры тут… Даже утром свет неподходящий, а уж в течении всего дня… Удивлена, если случайный гость вообще бы ее рассмотрел.

— На что это вы намекаете? — Кахетьев аж раздулся от возмущения. — Что я вашу картину неправильно выставляю?

Анна пожала плечами.

— Что вы! Это ваш дом, и картина теперь тоже ваша.

Хотя мне показалось, что именно на это она и намекала. Может быть даже, была этим недовольна. Ну что ж; это одна из тех трудностей, с которыми приходится сталкиваться людям творческим, работающим на заказ. Никогда не знаешь, что зрители сделают с твоей работой. Выстраданный роман, который ты писал несколько лет, может обнаружиться у кого-то в ватерклозете в качестве источника бумаги для известных целей; во время спектакля, отрепетированного за многие месяцы и стоившего трех нервных срывов, зрители будут болтать и есть пирожки… ну а картина художника может окончить жизнь в чьем-то чулане, как неподходящая к обстановке. Темный простенок, вероятно, не самый худший вариант.

Судя по лицу Анны, она уже сталкивалась с таким отношением ранее. Хорошо. Молодежь должна закаляться трудностями.

— Тот, кто сделал копии картины, да еще такие хорошие, — продолжила Анна, — должен был иметь к ней доступ в другом освещении. Если вы никому ее не отдавали, то подумайте, кто оставался в этой комнате с ней наедине и при каких обстоятельствах. Достаточно ли было этого времени, чтобы снять ее со стены, срисовать и потом повесить на место.

— Я слышала, что появилась такая новинка — цветная фотография, — предположила Салтымбаева. — Может быть, ею кто-то воспользовался?

— Да, разработал коллектив из Высшей инженерной школы, — согласился я, потому что знал об этом через Пастухова: Волков был несколько причастен к этим разработкам, и друг очень гордился успехами своего протеже. — Однако в широкую продажу новинка еще не поступала.

— Могла быть и в неширокой…

— То же самое возражение: нужен свет, — качнула головой Анна.

Мне показалось, что упоминание о цветной фотографии не то чтобы ей неприятно, но вызывает смешанные чувства. В самом деле что ли с Волковым поссорилась?

— Никого я к картине не допускал! — возмутился Кахетьев. — Вот только… — он задумался. — Да! Один раз отдал ее в багетную мастерскую, взять ее в другую раму.

— Но рама та же, — нахмурилась Анна. — Именно такая, которую я брала.

— Потому что я точно такую же заказал! — кивнул Кахетьев. — Что я, совсем дикарь, не понимаю, что ли? А старая сломалась. Упала на пол и раскололась. Любочка говорила, стирала пыль и уронила. Она, видите ли, сама пыль стирает с картины, никому не доверяет.

Любочка? Ах да, дочь Кахетьева, та самая, которая изображена на портрете! Читая полицейские протоколы, я видел там инициалы «Кахетьева Л. Е.», а купца зовут Егор Данилович.

Анна только покачала головой.

— Ну, вот вам и возможность…

Салтымбаева взяла у Кахетьева адрес этой багетной мастерской. Поскольку выяснилось, что оригинал картины все же похищен, дело стремительно приобретало куда большую важность, и ЦГУП вполне могло направить на нее ресурсы помимо вашего покорного слуги.

Меня это полностью устраивало: я затеял это дело исключительно из-за его касательства к Анне, в ином случае заниматься вопросом, в котором ты практически слеп (буквально!), было бы глупо.

— Отряжу на проверку этой информации одного из моих младших инспекторов, кому практика нужна, — сообщила мне Салтымбаева, когда мы покинули дом нашего клиента.

(Надо заметить, что, прощаясь с нами, Кахетьев казался не столько возмущенным пропажей картины, сколько весьма довольным тем, что попал в центр скандала, который непременно должен был попасть хотя бы в одну из двух городских газет.)

— Моя помощь более не требуется? — спросила Анна, завязывая под подбородком шляпку и натягивая перчатки.

Я отметил, что и то и другое было дороже и элегантнее, чем одежда, которую она носила, когда работала на меня. Хорошо! Мерзнуть я ей никогда не позволял, но, вслед за дедом, всегда считал, что на свои прихоти дети должны зарабатывать сами.

— Ну отчего же? — спросила Салтымбаева жизнерадостно. — Работать с богемой — то еще удовольствие! У меня есть пара осведомителей, но у вас с Василием Васильевичем, думается мне, контактов побольше. Так если вы узнаете, кто в принципе способен скопировать работу такого уровня…

Анна нахмурилась.

— Не скажу, что у меня так уж много знакомых. Шеф… Василий Васильевич верно предупреждал: художественная среда меня невзлюбила. Но я поспрашиваю!

«И очень кстати отвлечется от своего проекта», — подумал я.

Я тоже заверил Жанару Алибековну, что непременно продолжу работу над делом (разумеется, если мне выплатят обычную ставку консультанта; на ставку внешнего подрядчика я теперь не претендовал). На том мы и распрощались.

Любите ли вы семейные обеды и ужины?

Думаю, немного найдется людей и генмодов, которые ответят на этот вопрос положительно. Надоедливая родня, ужасная обстановка какой-нибудь бабушкиной столовой с уродливыми напольными часами и старомодными обоями, еда, которая не лезет в горло и приготовлена не по твоему вкусу — все это отнюдь не располагает к приятному времяпрепровождению!

Впрочем, моя семья отнюдь не отличается какими-нибудь ужасными свойствами, которые делают подобные мероприятия непереносимыми. Да и столовая наша тогда имела весьма современный вид, а повариху мой дед держал изрядную. Просто, как я уже говорил, матушка моя — особа экзальтированная и не всегда логичная. Поэтому застольная беседа с ней может вывести из равновесия даже самого терпеливого человека.

Если бы я не знал, сколько усилий прилагают генмоды, чтобы обзавестись хотя бы одним-двумя детьми, я бы, ей-богу, удивился, как мой дед терпел ее рядом с собой столько лет!

— Ну что, Василий, — сказала матушка первым делом, едва мы приступили к первому блюду. — Ты все еще не оставил эту свою глупую затею бегать по крышам за преступниками? Все же лапки у тебя для этого коротковаты.

Матушка любит подтрунивать над моим сложением: с ее точки зрения я полноват и не вышел статями. Как-то она обмолвилась, что два раза подбирала для себя красивых и крупных котов, надеясь обзавестись ребенком от одного из них. Однако ни с кем не вышло разумного потомства, и в третий раз от отчаяния она решилась на кота попроще, от которого, как заверял ее владелец, уже рождались разумные котята (разумеется, он не сказал, кто и где). И вот именно с ним-то у матушки все и получилось — к ее облегчению и одновременной досаде.

К счастью, как говорила матушка еще в моем детстве, окраской я пошел не в отца с его плебейскими пятнами, а в нее — она такая же серая и пушистая, только у нее еще слегка заметны доставшиеся от деда полоски (иногда матушка поддается тщеславию и закрашивает их с помощью своей служанки Алины, считая недостаточно элегантными).

— Моя работа отнюдь к этому не сводится, — проговорил я с максимально доступным для меня в такой ситуации достоинством. — А если бы и довелось мне за кем-нибудь погнаться, то я непременно бы его настиг.

Матушка только хмыкнула.

— Алина сказала мне, что ты сегодня приходил с какой-то сыскной овчаркой. А ведь твоя лицензия не позволяет тебе работать с нашим доблестным Управлением правопорядка. Неужели взвалил на себя какое-то дело по собственному почину, да еще и без оплаты?

Кажется, мое молчание было ей достаточным ответом. Матушка продолжила:

— Так я и знала! Если что, я за тебя штраф выплачивать не буду.

— Мария! — одернул ее дед. — Отстань от Василия.

Только я успел обрадоваться этой поддержке, как дед продолжил:

— Молодежь должна набивать шишки на своих ошибках, это да. Но не стоит слишком часто тыкать их в это носом. Сама-то давно в хахалях не ошибалась?

Матушка смутилась — или сделала вид.

— Простите, отец.

— У меня очень важное дело! — эти слова сами вырвались из моего рта. Такое уж влияние имеют родственники: даже зная, как это глупо, ты все равно пытаешься убедить их в собственной значимости. — Я, может быть, заговор расследую!

Матушка издала смешок.

— Заговор? — спросила она. — А это, пожалуй, интересно. Рассказывай, сын!

Дед хмуро зыркнул на меня.

— Ну, Василий, я от тебя ожидал большего! — сказал он. — Если уж влез в серьезное дело, разве можно говорить о нем при посторонних? Похвастаться захотел? Может, и в самом деле у тебя лапы коротки.

После этого мне оставалось только в молчании глотать свой ужин пополам с обидой. Разумеется, аппетита у меня почти не осталось, но не мог же я показать это дражайшим родственникам!

О решении остаться на ночь дома я успел пожалеть не раз.

Но все когда-нибудь кончается; закончился и этот семейный ужин, закончилась и моя невеселая ночь в гостевой спальне — не люблю помещения, где нельзя обустроиться в свое удовольствие!

Утром я подскочил ни свет ни заря — часов около десяти. Да, я знаю, для многих других это вовсе не рано, однако по понятием домохозяйства, населенного исключительно генкотами, такое пробуждение действительно из ряда вон.

Дед частенько завтракал у себя в кабинете и не любил, когда его беспокоили до обеда, так что я сидел как на иголках и все надеялся, что он вызовет меня, дабы сообщить о результатах своих расспросов.

Явился вызванный с помощью мальчишки-соседа Прохор и несколькими максимально вежливыми и корректными словами дал понять, что, во-первых, он несколько волновался из-за моего отсутствия и что я мог бы и предупредить. Во-вторых, лицензию без меня ему получить не удалось, несмотря на то, что у Прохора с собой имелось мое удостоверение — мол, только лично.

Эта новость меня немало раздосадовала: она означала, что мне придется вернуться в ЦГУП и снова отсидеть очередь. Но, решил я, если наше с Пастуховым вчерашнее дело хоть к чему-то приведет, то значит, все страдания не напрасны!

Сообщив Прохору, что собираюсь дождаться новостей от деда, я поручил своего камердинера заботам Александра, а сам устроился на подоконнике в гостиной — мое любимое место с детства. Оттуда было хорошо видно любого почтальона или иного посланника, который бы направлялся к нашему дому.

К счастью, день выдался хмурый и пасмурный, а не солнечный и яркий, как вчера. Это означало, что меня миновало искушение заснуть в солнечном пятне и пропустить все самое интересное.

От моих наблюдений меня отвлекла матушка.

— Дорогой, — сказала она, вальяжно вплывая в гостиную, — я хотела бы извиниться за мои неуместные шутки вчера вечером. Знаешь ли, я очень горжусь тобой.

Не сказать, чтобы я особенно поверил матушке. По моему опыту, она становилась такой ласковой, только когда пыталась что-то с меня получить или воспользоваться теми или иными моими услугами. Однако доброе слово, кхгм, кому угодно приятно. Особенно от родительницы. Поэтому я ответил ей довольно мирно:

— Ничего особенного, матушка. Я знаю, что у вас весьма общие представления о профессии сыщика.

Не удержался, то есть, подпустить шпильку.

Матушка вздохнула.

— К сожалению, да! Ты ведь мне ничего не рассказываешь. Уж мог бы просветить меня — чем так отличается то, чем ты планируешь заниматься сейчас, от того, что ты делал под началом этой… каланчи Бонд?

Надо сказать, что Вильгельмина Бонд действительно отличается богатырским ростом и сложением. Настолько, что это заметно даже генмодам нашего вида, для которых все люди будто башни. Когда я начал с ней работать, мне пришлось перебарывать некоторую нервозность: так и казалось, что она наступит на меня, не заметив.

Но, надо отдать Вильгельмине должное, она ни разу не отдавила мне даже кончик хвоста! И вообще двигалась с грацией, удивительной для такой крупной особы.

Так я матушке и сказал.

— Прости, не хотела обидеть твою бывшую напарницу, — она уселась напротив меня, обернув хвост насчет лапок. — Так все-таки. Как ты собираешься искать клиентов? Давать объявления в газетах?

Я объяснил, что часть клиентов, с которыми я работал с Вильгельминой, были постоянными и обращались напрямую ко мне. Людям иногда требуются услуги сыщика регулярно: для проверки деловых партнеров или соискателей на важную должность, например. Этим я (точнее, Прохор под мою диктовку) написал письма с уведомлением, что я не работаю больше на Вильгельмину.

Часть клиентов должны были прийти ко мне по рекомендации прежних; я всегда щедро раздавал визитные карточки.

Но, конечно, если вы хотите стать популярным специалистом в нашем городе, есть только два пути: один — хорошо зарекомендовать себя в ЦГУП (желательно также наладить контакт с одним из полицейских, чем выше он рангом, тем лучше; если ты накоротке с начальником отделения, можно вообще не волноваться за количество заказов!). Другой — прославиться каким-то громким делом… ну или умеренно громким, чтобы о нем напечатали в любой из наших двух главных городских газет, пусть и не на первой полосе. «Ведомости» довольно консервативны, туда попасть сложнее. В «Вести» — проще.

У меня давно зрело заветное желание познакомиться с каким-нибудь звездным репортером «Вестей», но пока я водил знакомства только с мелкой сошкой — теми, у кого не было с издательством постоянного договора, и они никогда не знали, возьмут там их заметки или нет. Впрочем, меня не оставляла надежда, что кто-то из моих приятелей и в самом деле дорастет до «звездной» величины. Вот например, Виктуар Хвостовская казалась весьма перспективной — да и просто знакомство с ней доставляло огромное наслаждение.

Но матушке я про Виктуар не сказал: наверняка выяснилось бы, что она ее знает (матушка знает едва ли не всех значимых генмодов в городе). Знает и считает «плебейкой» из-за дворовой внешности и недавно порванного уха.

— То есть тот младший инспектор, которого ты вчера приводил — это как раз твоя попытка установить контакты с ЦГУП? — спросила матушка. — Не слишком ли… низовой уровень для твоих целей?

Хорошо, что я представил его деду как младшего инспектора, с повышением в звании. Представляю, как матушка сморщила бы нос, знай она, что Пастухов — только помощник.

— Не совсем, — сказал я. — Мы просто вместе наткнулись на одно дело… О нем знаем пока только мы и…

Тут меня осенило: сова, которая выдала нам вчера полезные сведения! У меня не было времени навести о ней справки, но матушка может знать!

— Матушка, — вкрадчиво спросил я, — а не знакома ли тебе генмод-филин по имени Елена Филина? Работает в Ратуше.

— В Ратуше? — матушка, кажется, растерялась. — Насколько я знаю, в Магистрате вообще нет на работе ни одного филина! В Городском собрании есть две совы, а вот в Магистрате… Но фамилия «Филин» для филина — это, по-моему, как-то чересчур даже для тех видовых шовинистов, которые назначали генмодам фамилии в годы массовой эмиграции!

— Хорошо, как фамилии тех двоих?

— Длинноног и Мышелов, — фыркнула матушка.

— Почему «Длинноног»? — не понял я.

Мне казалось, что если уж давать филину или сове говорящую фамилию, какую носят почти все генмоды, то логичнее выбрать что-нибудь вроде «Ширококрыл». Или «Кисточкоух».

— А ты видел когда-нибудь ноги совы? — вопросом на вопрос ответила матушка. — Редкостное отсутствие изящества!

От дальнейшего разговора нас отвлек Александр, который заглянул в гостиную и сказал, что дед желает меня видеть. Ну наконец-то я узнаю, правильно ли мы с Пастуховым залезли в эту кашу и было ли вообще во что залезать!

Дед был сердит.

Нет, не так: дед рвал и метал. Он расхаживал туда-сюда по своему монументальному столу, хлеща себя по бокам хвостом. Иногда перепрыгивал на подоконник, где отдавал должное массивной когтеточке.

При этом он не переставая восклицал:

— Скоты! Животные! Я-то жизнь положил… думал, уж могли бы со мной посоветоваться! А они!

Не знай я обыкновение деда, я мог бы удивиться, зачем он позвал меня сюда, когда еще не был готов спокойно разговаривать. Но я знал за Мурчаловым-старшим привычку к некоторой театральности. Как и матушка, дед обладал взрывным темпераментом и, сознательно или бессознательно, чувствовал, что этот темперамент пропадает втуне, если некому наблюдать его вспышку.

Правда, решил я, сегодня дед ярился гораздо сильнее, чем обычно. В его гневе было гораздо меньше упоения процессом гневления и гораздо больше собственно обиды. Это настораживало.

Даже кабинет его выглядел иначе, чем я привык: на стене появилась шикарная карта города с наложенными на нее с помощью тонкой бечевы линиями. Проследив их взглядом (для этого мне пришлось подойти ближе, но, к счастью, карта предусмотрительно висела над дедовым комодом для мелочей), я обнаружил, что это не что иное, как схема тех же пневматических тоннелей. Только выглядела она все же немного иначе, чем я привык.

Дождавшись, когда эмоции деда немного выдохнутся, подобно открытому шампанскому, я спросил, почему так.

— А, заметил, внучек! — воскликнул дед. — Да все потому, что они построили лишние линии! Профсоюзы скинулись и построили! Вот тут, например, этой станции возле порта раньше не было! И у почтамта!

— Порт, почтамт… — пробормотал я. — Телеграф…

И посмотрел на деда.

Тот ответил мне таким же пристальным взглядом.

— Похоже, наши профсоюзы генмодов готовят государственный переворот, — желчно ответил дед. — И самое обидное, что они даже не подумали проконсультироваться со мной! Как будто полвека в политике этого города ничего не значат!

«М-да, — подумал я чуть ли не в полуобморочном состоянии, — выбрал же громкое дело на свою голову…»

Пожалуй, ехать с Анной на ее квартиру было против моих правил. Однако имелись некоторые вопросы, которые я хотел с ней обсудить. Кроме того, я подозревал, что, предоставленная самой себе, она опять углубится в работу над своим триптихом, позабыв про еду, сон и уборку. Поэтому я сказал им с Прохором, что мы сейчас все вместе едем к Анне домой, чтобы «обсудить обстоятельства дела».

Не то чтобы я думал, что эти обстоятельства дела нуждаются в обсуждении — в способности ЦГУП поймать мошенника, подделывающего картины, я не сомневаюсь. Просто мне хотелось воспользоваться случаем и отправить Прохора в какое-нибудь агентство, нанять Анне горничную. Невозможно же оставлять подопечную, пусть и бывшую, сидеть в таком безобразии!

Однако, когда мы явились к Анне домой, оказалось, что моя помощь здесь уже не требуется.

Не скажу, что квартира сияла чистотой — обшарпанные полы и староватую мебель трудно привести в порядок за несколько часов. Однако из коридора исчезли непонятные коробки и корзины, вещи были сложены, с кровати Анны в спальне пропали книги и альбомы, сама кровать оказалась заправлена. В мастерской мало что изменилось: как я уже говорил, тамошний беспорядок показался мне скорее рабочим, и тот, кто наводил чистоту, не рискнул многое тревожить. Правда, с пола пропали обрывки перепачканных в краске бумаг и тряпок, которыми Анна, видимо, вытирала кисти.

Из кухни же пахло готовящимся мясом — невообразимо аппетитно даже для меня с моим разборчивым вкусом.

— Ну вот, — расстроенно проговорила Анна, сердито стаскивая шляпку в коридоре. — Опять он!

— Кто он? — спросил я, хотя уже догадывался.

— Знаете что, хозяин, — проговорил Прохор, — скажу-ка я до табачной лавки, тут недалеко. Если не возражаете.

Я не возражал. Прохор рассудил верно: если нас сейчас ждет семейная сцена, то чем меньше свидетелей, тем лучше.

Мой камердинер сгрузил меня на пол (аккуратно, на все четыре лапы; я иногда прыгаю с рук, но спускать генмода прыжком невежливо) и был таков. Я же проследовал за Анной в кухню.

Как и следовало ожидать, у газовой плиты возился Эльдар Волков, помешивая что-то в глубокой медной сковороде. Тут же мне стало ясно, благодаря кому у Анны вообще появилась такая утварь.

На Эльдаре красовался серый рабочий передник, почти такой же, какой Анна носила при написании картин. Только ее был черный.

— Я же просила тебя! — воскликнула Анна вместо приветствия, стремительно переступив порог. — Я тебе вовсе не для этого ключ давала!

— А я тебя предупреждал, — Волкова, казалось, совсем не сбила с толку эта вспышка возмущения. — У меня инстинкты.

— Сейчас даже не полнолуние!

— Почти полнолуние. Ты давно не заглядывала в календарь. Или в окно.

Слегка удивленно я переводил взгляд с одного на другого. Волков заметил мое изумление первым — Анна была слишком раздосадована.

— Здравствуйте, Василий Васильевич, — сказал он. — У оборотней в полнолуние просыпаются разные инстинкты. В основном — инстинкты заботы о партнере и логове. Я воспринимаю Анну как часть своей стаи. Она меня — нет. В этом суть нашего конфликта.

— Дело не в этом! — выкрикнула Аня. — Я… просто… ты слишком много для меня делаешь, я уже говорила! — она с несчастливым видом обернулась ко мне. — Шеф, ну хоть вы ему скажите, что это слишком!

Я попятился, отказываясь быть третейским судьей в этом конфликте. С одной стороны, забота, оказанная без просьбы и даже спроса — это тоже форма насилия, и мне не хотелось бы поощрять такое в отношении бывшей подопечной. С другой стороны, видя реакцию Анны и зная ее и Волкова характеры, я подозревал, что дело было несколько в другом.

— Анна, я вам больше не шеф, если вы забыли, — сказал я с похвальным самообладанием. — И абсолютно не понимаю происходящего. Вы даже не рассказывали мне, в каких отношениях состоите с Эльдаром Архиповичем. Так могу ли я судить?

— Ни в каких отношениях мы не состоим, — Эльдар погасил плиту, накрыл сковороду крышкой. — Даже, по-видимому, в дружеских. Иначе мне бы давно объяснили суть проблемы. Так, для лучшего вкуса подержите под крышкой, пока не остынет, потом можно разогреть. Я пошел.

С этими словами он снял передник, повесил его на крючок около плиты и вышел. Я услышал скрип старого паркета в мастерской, затем — хлопок входной двери.

Обернулся на Анну.

К моему удивлению, она уткнула лицо в ладони и зарыдала. Или я все-таки не был удивлен?

— Рассказывайте, — велел я, прыгнув прямо на кухонный стол перед Анной.

Вообще-то ходить по мебели, которую используют для приготовления пищи, я считаю против правил, однако отчаянные времена взывают к отчаянным мерам.

— Что рассказывать? — всхлипнула она. — Он предложил мне пожениться! Не сейчас, а когда институт закончит!

— Ага, — глубокомысленно произнес я, — а вы, значит, не хотите, потому что он моложе вас на два или три года, значительно меньше зарабатывает, да еще к тому же оборотень…

— Не говорите глупостей! — неожиданно резко бросила Анна. — Это все неважно!

— А что важно? — спросил я, касаясь лапой ее руки.

Этот жест поддержки всегда производил на Анну сильнейшее действие.

Вот и сейчас она опустила руки от лица, шмыгнула носом и пробормотала:

— Я ведь генмод в первом поколении, шеф. У меня ген подчинения. А Эльдар оборотень, у него те же гены, из которых генмодов делали. Нельзя мне с ним детей заводить! Чтобы на них кто-то булавку применил… — Анна содрогнулась, несомненно, вспомнив свой короткий опыт. — Нет! А для Эльдара семья — это важно, он сколько раз говорил!

Признаться, неожиданный довод. Сам я, к счастью, никогда не испытывал на себе воздействие булавки: во мне этот ген, слава всем богам, спит. Но даже наблюдать за Анной в подчиненном состоянии было ужасно. Причем я видел ее такой дважды: в детстве, беспамятной и практически лишенной личности. Тогда это на меня не произвело такого уж впечатления — я совсем не знал ее, а сентиментальной привязанности к человеческим детенышам не испытываю. А вот когда я увидел ее в том же состоянии уже выросшей, после неудачного визита в лабораторию Румянцева… Это, и правда, было страшно. Могу только представлять, как подобное состояние ощущается изнутри!

Коротко говоря, Анна судила не Эльдара непригодным к семейной жизни, а саму себя. Следовало бы догадаться, что с ее характером это очевидный вывод.

— Но ведь он знает, что вы генмод. И про ген подчинения знает. Он вас видел под булавкой, — мягко напомнил я. — Раз сам предложил, стало быть, не считает это обстоятельство препятствием.

— Он мальчишка совсем, влюбился и ему кажется, что так и дальше будет! — воскликнула Анна запальчиво. — Но будет совсем по-другому! Я вот на Ореховых смотрю… на Марину и Никифора. Им знаете как трудно? Даже при том, что они друг друга любят! Если бы у них с самого начала не было общих целей, если бы они оба не любили всеми этими коммерческими делами заниматься и если бы Марина не мечтала всегда иметь касательство к управлению кумпанством — ничего бы не вышло! А Эльдар хочет из-за меня о мечте о детях и большой семье отказаться… это при том, что оборотней немного ведь, он мне сам говорил, они детей очень ценят!

— Знаете, Анна, — мягко проговорил я, — по моему собственному опыту, самые обидные трагедии происходят тогда, когда люди пытаются решать за других, что для тех лучше. Советую вам сойти с этого пути, пока не поздно.

Аня только заплакала снова.

Положительно, длительное переутомление не пошло ей на пользу!

Домой я возвращался все еще под впечатлением удивительных новостей, полученных от деда. Надо же! Профсоюзы генмодов готовят переворот в городе! Зачем? За счет чего?

Ладно, «зачем» можно было понять: я не настолько наивен, чтобы не видеть, насколько плохо живется многим генмодам, хотя сам и защищен от многих жизненных неудобств статусом, а более того состоянием деда и матери. Однако генмодов по-прежнему в городе меньшинство; каким образом они надеются удержать власть, как управлять людьми? Как минимум им нужны союзники в Городском собрании из числа людей! А я никого там не знал, значит, и вычислить этих союзников никак не мог.

В общем, все это казалось уже совсем не по силам мне, скромному начинающему сыщику.

Дед тоже высказался в том же самом смысле: отстань ты, Василий, не лезь не в свое дело. Я, мол, поговорю с кем надо, выясню детали, разберусь, что да как. Ты сам в этой каше вариться еще молод.

«Молод! — вскипел я. — Молод! Рушится, можно сказать, весь уклад нашего города, а ты предлагаешь молча смотреть!»

«Спокойно, ничего еще не рушится, — проговорил дед, к которому после того, как он избыл вспышку эмоций, вернулась обычная вальяжность. — Судя по тому, как основательно эти господа готовятся к перевороту, у нас в запасе несколько месяцев, а то и лет. Есть время придумать план действий».

Последние его слова меня несколько успокоили — но все равно предложение спокойно наблюдать за развитием событий противоречило всей моей натуре и тогдашнему образу мыслей. Даже и сейчас, хотя жизнь меня изрядно усмирила, не знаю, внял бы я совету деда. А тогда об этом и думать было нечего: жажда действия разрывала меня на сотни маленьких Мурчаловых.

Когда Прохор донес меня до квартиры, что я тогда снимал, в парадной подле швейцара обнаружился Пастухов.

— Ну наконец-то! — воскликнул он. — А я жду тебя и жду! Сколько можно у родных столоваться? Есть новости?

Сам не зная, Дмитрий зацепил больную тему: я и впрямь задержался, чтобы лишний раз попробовать домашние разносолы. У деда, как я уже говорил, превосходная кухарка.

— Есть, — сказал я сухо, — но они тебе не понравятся. Пойдем ко мне, расскажу.

У себя в конторе я выложил Пастухову суть дела: судя по данным, которые собрал мой дед, мы и впрямь наткнулись на что-то серьезное, только вот тут не растрата и не сговор, тут и впрямь такое, что непонятно, с какого конца подбираться. Да и к тому же дед прав, нам это явно не по чину.

— Вот только меня это не остановит! — запальчиво заявил я, расхаживая взад и вперед по собственному столу, далеко не такому массивному, как у деда, но тоже вполне респектабельному. — Ты со мной?

— Да уж конечно! — возмутился Пастухов. — Не ждать же у моря погоды, когда тут такое творится!

— Отлично! — обрадовался я. — Знал, что мог в тебе не сомневаться!

Действительно, овчарки, даже и генмоды, которые решают защищать что-то, как правило, с курса не сворачивают. А Пастухов, придя на работу в полицию, в определенном смысле взял под защиту весь город.

— Слушай, так, выходит, в этом и мой старший инспектор замешан? — вдруг спросил он. — Ну, раз он ходу моему делу не дал?

Я об этом не успел еще подумать, однако решил, что да, это вполне возможно. Мы обменялись многозначительными взглядами, чувствуя себя очень опытными и искушенными.

— И мы не знаем, кто еще из генмодов может быть причастен, — медленно проговорил Пастухов. — Или людей, если уж на то пошло.

— Не знаем, — кивнул я.

— Значит, и союзников искать негде…

— Да нет, — возразил я, — найдем мы союзников! Не вдвоем же заниматься разоблачением заговора!

Тут мы оба разом замолчали. Нам вдруг стало очевидно, что нас и в самом деле только двое, что я всего лишь начинающий сыщик (и даже еще не сыщик, лицензию-то я не получил!), а Дмитрий — всего лишь помощник младшего инспектора, и над ним стоит целая когорта начальников. Любой из которых может устроить ему буквально собачью жизнь. И любой из которых может оказаться заговорщиком.

Мы обменялись взглядами. У меня даже мелькнула малодушная мысль, что, пожалуй, дед был прав, и лучше пересидеть это дело, свалив его на плечи более старших и опытных, которые будут действовать более разумно.

Мы же не просто не представляли, с какого конца браться за расследование, чтобы разоблачить заговор без тени сомнения; мы даже не знали, кому о нем сообщать впоследствии, чтобы с грядущим восстанием было покончено!

И тут я вспомнил.

Сова, которая подсказала нам насчет непонятных ремонтных работ возле Ратуши! Она сказала, что работает там… или, по крайней мере, на это намекнула. Что с того, что матушка не знала никаких сов? Даже матушка не может знать всех. Кроме того, сова могла быть новичком, вроде нас.

— Сова! — воскликнул я. — Елена Филина! Вот кто наш естественный союзник!

— Ну не знаю, — пробормотал Пастухов. — Я вообще не понял, кто она такая и откуда взялась…

Опасения, безусловно, здравые, но меня уже было не остановить. Я немедленно засобирался к Ратуше, и Пастухову, уставшему после смены, пришлось идти со мной. То есть со мной и Прохором, конечно же.

По дороге я разъяснил Пастухову свои соображения.

Кто бы эта Филина ни была, она, несомненно, обладала какими-то контактами в Ратуше. Вдруг да поможет нам раздобыть документы, по которым ведутся эти земляные работы? Так мы выясним заказчика, того самого, который покрывает этот план перед своими сотрудниками. Он-то, несомненно, связан с заговорщиками, и через него мы на них и выйдем!

— Ну, документы, положим, я могу тебе и сам раздобыть, — заметил Пастухов, пока мы тряслись в трамвае по пути до Ратуши (экономии ради).

— Мог бы, если бы твое начальство тебя ни в чем не подозревало, — фыркнул я.

Однако поиски в Ратуше и Магистратуре ни к чему не привели. Мы доконали нескольких рецепционистов, однако никто из ведающих приемом посетителей или подачей жалоб не смог сообщить нам, есть ли в Ратуше некая Елена Филина, генмод-сова. Точнее, все они в один голос заявляли, что такая тут не работает.

По моей просьбе Прохор даже перекинулся парой слов с курьерами, охранниками и прочим низовым персоналом, также имеющим привычку курить на крыльце. Никто из них также такой не знал. И вообще, мама, похоже, была права: единственные два филина (или совы), регулярно появляющиеся в Ратуше — это два генмода из Городского собрания.

Кстати, один из них (Длинноног) оказался полицейским в высоком чине.

— Ну все, — зевая во весь рот, сообщил Пастухов. — Я — спать. Если что, меня можно найти в общежитии ЦГУП.

К тому времени февральский день, все еще не настолько длинный, как летний, уже начинал переходить в сумерки. Если вспомнить, что Пастухов отработал ночную смену, его усталость выглядела совершенно оправданной. Казалось даже немного невероятным, что он продержался так долго.

Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться. Было ясно, что сегодня мы уже ничего путного не придумаем. Оставалось только разойтись.

— Хозяин, — сказал Прохор, — если позволите, мы еще успеваем заехать в ЦГУП за вашей лицензией. Особенно, если возьмем извозчика.

Несколько секунд усталость боролась во мне с разумной бережливостью. Затем я дал Прохору добро: я рассудил, что в такой относительно поздний час посетителей в патентно-лицензионном отделе ЦГУП будет немного, и дешевле будет сейчас потратиться на извозчика, чем на следующий день еще терять несколько часов, вновь добираясь до Собора!

Мы и впрямь успели. На сей раз и в самом деле посетителей не было. Скучающая чиновница, не отрываясь от блюдечка с чаем, выдала мне вожделенную бумагу — плотную, гербовую, весьма официального вида. Она говорила, что я, Василий Васильевич Мурчалов, отныне имею право осуществлять сыскную деятельность на территории Необходимска и прилегающей области, в том числе в случаях, предусмотренных параграфом «Частный сыск» городских Уложений о правопорядке. На лицензии имелась даже моя фотография — новшество, тогда только получившее ход.

Правда, должен сказать, что та фотография преизрядно не удалась. Сперва я принес в отдел оформления лицензий другую, получше… но выяснилось, что кисточки на ушах — это важный признак, и пришлось от них избавиться. (Да, это были кисточки, взятые из заветной коробочки Прохора.) Преизрядная глупость, как по мне! Людям разрешается менять прически и шляпы, чем мы хуже?

— Прекрасно выглядите, хозяин, — неискренне сообщил Прохор, разглядывая сей важный документ.

— Да-да, конечно, — буркнул я. — Поторопимся лучше домой. Мы с тобой еще не ужинали.

Собор в сине-сиреневых зимних сумерках выглядел величественно и неприступно. Действительно, храм правосудия, причем такого правосудия, где в моих услугах не нуждались.

В довершении всего, поблизости от него не оказалось ни единого извозчика, хотя обычно они дежурили на тротуаре в изобилии. Прохор отправился добывать одного, я же остался ждать под фонарем, против воли таращась в окна расположенного напротив трактира. Не того, что держал Курочкин, другого, но тоже весьма неплохого. Может быть, стоило сказать Прохору, что мы зайдем и поужинаем там…

Внезапно у меня над головой раздалось хлопанье крыльев. Вскинув голову, я увидел знакомый птичий силуэт и встретил взгляд светящихся в темноте синих глаз: Елена Филина снова уселась на фонарный столб.

— Ну надо же, какая встреча! — сказала она насмешливо. — Судя по вашему унылому виду, вы уже зашли в тупик?

— Ни в коем случае, — ответил я с большим достоинством. — Мы с младшим инспектором Пастуховым…

— Помощником младшего инспектора, — перебила сова.

— Хорошо, помощником младшего инспектора, — недовольно исправился я. — Это, в конце концов, несущественные детали. В общем, мы с ним работаем над несколькими направлениями, и нам бы не помешала ваша помощь…

— У-ху-ху! — фыркнула сова. — Интересно, какая?

— Вы работаете в Ратуше? — поинтересовался я. — Можете разузнать, кто заказчик земляных работ?

Сова насмешливо фыркнула.

— Эти сведения можно достать в Торговой палате. Достаточно знать, кто подрядчик — а это, между прочим, не секрет, у любого из рабочих спросите. И там будут все документы, кто и на какой срок договор заключал. Но я вам сразу скажу, что это, скорее всего, был либо Отдел благоустройства, либо Отдел коммунального обслуживания Ратуши. Так ли уж это важно?

— Во-первых, если договор заключали недавно, его еще вряд ли успели подшить в архив Торговой палаты, — терпеливо пояснил я. — Во-вторых, мне нужно знать, кто добился проведения этих работ в принципе? Кто из чиновников? Это и будет ниточка, с которой мы начнем раскручивать это дело.

— А, ну это просто, — насмешливо проговорила сова. — Этим мой отец занимается.

Пока я сидел в ступоре, не зная, как переварить такое заявление, Елена продолжила:

— Знаете что? Угостите меня ужином, и мы посмотрим, чем я еще могу вам помочь.

Я замер, не зная, как быть. Второй раз бросить Прохора, не предупредив? Да и денег с собой у меня, конечно же, не было, они все остались с моим камердинером.

Тут, к счастью, из сумерек и вечернего тумана выплыл экипаж, дверь которого раскрылась, явив моего камердинера.

— Василий Васильевич, полезайте, — сказал он. — Подрядился за десять копеек до дома.

— Прохор, познакомьтесь с Еленой Филиной, — сказал я. — И сейчас мы едем не домой, а в ресторан.

Я не слишком хорошо умею утешать плачущих женщин любого вида, поэтому испытал огромное облегчение, когда на пороге Анниной квартиры вновь появился Прохор. Нам оставалось только откланяться и вернуться домой; о деле можно было больше не беспокоиться — но что-то в нем не давало мне покоя.

Нет, я не сомневался, что Салтымбаева и ее подчиненные вполне способны расследовать преступление такого рода. Но бывает иногда такое, что разгадка уже складывается в голове незаметно для меня самого, и все становится кристально ясно. Вот и сейчас у меня возникло четкое ощущение, что я уже догадался о подоплеке кражи, осталось только выяснить какую-то небольшую деталь, которая все расставит на свои места…

Это ощущение не покидало меня всю дорогу домой, не покидало и за обедом — в тот день я решил отобедать рано, потому что запах аппетитнейшего рагу от Волкова раздразнил мой аппетит, а Анна была в таких расстроенных чувствах, что даже не предложила мне угоститься. В другое время я и сам бы намекнул, но ее слезы изрядно выбили меня из колеи!

Наконец я набрал телефон центрального отделения ЦГУП и попросил позвать к телефону младшего инспектора, на которого Жанара Алибековна перегрузила дело Кахетьева — она, разумеется, назвала мне его фамилию при расставании.

Этого инспектора я совсем не знал — некто Травушкин.

Голос у него оказался под стать фамилии: молодой и нервный.

— Это сыщик Мурчалов, — сказал я ему. — Скажите, вы уже наведывались в багетную мастерскую, куда Кахетьев отдавал в починку картину Ходоковой?

— Н-нет, не успел, — сообщил этот господин. — Завтра утром собирался.

— Так давайте наведаемся вместе? — предложил я. — Думается мне, мои наблюдения будут вам полезны.

— Давайте! — судя по тону молодого человека, он явно обрадовался намечающейся поддержке.

Должно быть, первое расследуемое им дело в самостоятельном качестве. Знаю я, что делают помощники младших инспекторов: патрулируют улицы вместе с городовыми да заваривают всем чай. Впрочем, Пастухов, конечно, и в этом качестве отличился. Но не всем же быть Дмитриями Пастуховыми!

Договорились на утро и распрощались.

Анна позвонила довольно поздно вечером, часов около девяти. Я к тому времени уже успел выговорить Ваське за вновь заляпанные стены детской, — со стороны Анны было крайне недальновидно подарить ему краски! — наказать его, помириться с ним и почитать ему на ночь сказку. Каким-то образом этот юный вымогатель выбил у меня позволение уснуть рядом со мною на письменном столе. Пожалуй, я разрешил ему это только потому, что меня это до некоторой степени умилило: привычки Мурчаловых к возлежанию на столах должны передаваться по наследству!

Так что проснулся я, уткнувшись носом в рыжий мех своего отпрыска, что вовсе не так приятно, как может показаться иным сентиментальным особам: Васька нещадно линял.

К сожалению, телефонный звонок поднял меня, но не юного оболтуса: он так и продолжил дрыхнуть, только ухом дернул. Возмутительно! Вот что значит, привыкнуть к телефону с самого раннего возраста!

Но мне делать было нечего: переступив через сына, я нажал нужный рычажок, чтобы снять трубку.

— Говорит Ходокова, — сообщил в трубку телефонист, и тут же его голос сменился голосом Анны.

— Шеф! Не разбудила?

— Я что, старик, спать в такое время? — спросил я довольно желчно, сверяясь с циферблатом настольных часов. — Еще и десяти нет. Что вы хотели?

— Ну, я разузнала несколько имен людей, которые отлично копируют картины… Вам есть, на чем записать?

Я вздохнул и взял в зубы специальное приспособление с зажатым в ним карандашом. Воистину, после того, как Анна съехала, работать стало куда неудобнее!

Можно было, конечно, разбудить Ваську, но паршивец спал слишком сладко… кроме того, его способности к письму пока ограничивались умением выводить похожие на буквы закорючки, которые только какой-нибудь специалист по древней клинописи признал бы частью алфавита.

— Давайте, — пробормотал я неразборчиво, краем пасти. Но Анна, разумеется, меня поняла.

Она перечислила мне несколько фамилий, потом добавила:

— И вот знаете, этот Хохлов… Он подрабатывает написанием репродукций, а работает в багетной мастерской, как мне сказали! Правда, не сказали, в какой. Но я думаю, это уже показательно, не так ли?

Ну вот картина и сложилась.

— Еще как показательно! — сообщил я. — Вы молодец, Анна.

Аня помялась и заговорила снова.

— Василий Васильевич, я хотела извиниться за свою несдержанность. Та истерика, которую вы видели…

— Не припомню никакой истерики, — перебил я ее. Если уж утешать плачущую женщину ужасно, то еще хуже говорить об этом. — Расчувствовались немного, бывает. И все. Вам нужно поберечь себя и делать перерывы в работе над картиной.

— Картиной? — это проснулся Васька: его уши дернулись, едва он услышал кодовое слово. Отпрыск развернулся из тесного клубка и сонно заморгал. — Папочка! Это Аня, да? Аня по телефону?

Голоса у генмодов старше одного-двух лет уже чаще всего совершенно взрослые. Но никто, слыша Ваську, не усомнился бы в его юном возрасте, такой неподдельный энтузиазм и наивность слышались в интонациях!

— Да, Васенька, это я, — засмеялась Аня в трубку. — Что, как у тебя сегодня день прошел?

— Я рисовал! — с гордостью заявил Васька. — На стенах! Делал эти… фрески, вот! А папенька не понял!

— Папенька правильно не понял, — сурово ответила Аня. — Я тебе что говорила: фрески только на заказ рисуют! Вот подготовлю я тебе стену, закажу, тогда и пиши на здоровье!

— Ух ты! А когда подготовишь?

— Может быть, завтра, если папа разрешит…

— Разрешу, разрешу, — недовольно буркнул я. С одной стороны, мне не нравился интерес отпрыска к рисованию: не по-кошачьи это. С другой стороны, так Анне всегда было, чем его занять. И, надо отдать ей должное, она всегда соблюдала технику безопасности. Сегодняшний инцидент с обоями в детской был скорее досадным недоразумением, чем правилом.

— Па-ап! — Васька умоляюще посмотрел на меня огромными глазищами. — А можно я с Аней поговорю еще? А?

Обычно я ограничивал использование телефона пятью минутами в день, а не то Васька висел бы на нем круглосуточно, отвлекая то Аню, то свою няньку (она не жила с нами, приходила с утра и уходила вечером). Но паршивец состроил такую мордашку…

— Анна, вы не заняты? — спросил я чопорно.

— Нет, пусть говорит, — Аня засмеялась. — Мне сейчас полезно отвлечься.

Отвлечься ей надо было от расстройства с Волковым. Глупые дети!

— Общайтесь, — разрешил я великодушно и вынул голову из раструба, пуская Ваську на свое место.

А сам спрыгнул со стола. Мне нужно было послать весточку своему знакомцу Сарыкбаеву, и содержание весточки было таково, что я вовсе не хотел доверять его телефонным проводам. У меня уже был случай убедиться, что телефонисты в нашем городе не всегда проявляют должное почтение к личным тайнам.

Несмотря на то, что в Необходимске живет много генмодов, не так много ресторанов знают, как правильно обслуживать хищных птиц. В этом есть свои тонкости.

В ресторане «Старый двор», что в Аметистовом конце — но не под куполом! — эти тонкости знали прекрасно. Если передо мною поставили обычную тарелку, то перед моей спутницей — довольно сложную конструкцию, которая состояла из небольшой П-образной перекладины, к которой на разной высоте были подвешены кусочки мяса, облитого соусом. Соус стекал в небольшую ванночку, предусмотренную снизу. На правой перекладине имелся небольшой вентилятор, ручку которого можно было крутить. Тогда под воздействием ветерка кусочки вяленого мяса начинали раскачиваться. Для хищной птицы это весьма способствует росту аппетита!

Разумеется, разумный генмод вполне способен ухватить и пищу, которая не выглядит для него съедобной инстинктивно. Но зачем бороться со своей природой, когда можно получить от нее дополнительное удовольствие? Это как с почесыванием за ушами. Само по себе, конечно, интимное действо, которого лучше не допускать на публике. Но с близкими и надежными людьми — почему бы и нет?

(Впоследствии я убедился, что почесывание меня за ушами успокаивает не только меня, но и почесывающего, если он принадлежит к людскому племени, и вовсю пользовался этим трюком. Но в молодости, конечно, мне неоткуда было набраться такого опыта.)

Официант предложил свои услуги по раскручиванию ручки вентилятора, но Елена отказалась и отправила его восвояси небрежным шевелением крыла. Даже не взмахом — взмахни она им, и могла бы официанта задеть. Ручку она взялась раскручивать сама, когтистой лапой. Одновременно сразу же ловила клювом приманчиво раскачивающиеся ломтики.

Гипнотическое зрелище, должен сказать! Для меня это раскачивающееся мясо тоже немедленно стало выглядеть исключительно привлекательно — кошачьи инстинкты, что поделаешь! Мы тоже всегда бросаемся на движущиеся объекты, с которыми можно поиграть. Особенно когда они так завлекательно пахнут.

Кстати говоря, у сов действительно очень длинные лапы. Вот бы никогда не подумал. Когда они сидят, прикрыв ноги перьями, по ним ни за что не скажешь.

— Хорошо, — сказал я Елене. — Рассказывайте подробнее, что там с вашим отцом.

— А! — она замедлила вращение ручки. — Папенька мой работает в Ратуше, он — депутат Городского собрания. А вообще-то сам по себе он немалая шишка в ЦГУП… Я же пока на службе ни там, ни там не состою, просто бываю у него периодически. Набираюсь опыта, так сказать.

— Вы еще студентка? — спросил я.

— Хуже, — усмехнулась сова, из чего я сделал вывод, что она, вероятно, уже окончила высшее учебное заведение, но по тем или иным причинам не спешила устраиваться на работу — должно быть, ждала, пока освободиться достойная ее должность. А может быть, ей больше нравилось носиться по коридорам таинственным призракам и распугивать случайных посетителей. — Так или иначе, я рассчитываю на место в папочкином аппарате… рассчитывала до недавнего времени. Мурчалов, сколько вам было, когда вы обнаружили, что ваши родители глупее вас?

— Честно говоря, до сих пор не могу сказать, что обнаружил, — сбитый с толку таким вопросом, ответил я.

Признаться, пока этот ответ не вылетел у меня изо рта, я понятия не имел, что не считаю свою матушку глуповатой. Иной раз я злился на нее за легкомыслие и драматизм, а также за неумение понять мои чаяния и увидеть мои достижения. Но, оказывается, я никогда всерьез не считал ее глупой. Может быть, слегка ограниченной… но ее ум и хитрость никогда не подлежали сомнению в моих глазах.

Елена нахохлилась.

— У-ху-ху! Ну что ж, вам тогда повезло… должно быть. Я же вот недавно выяснила, что папенька мой — набитый идиот, которым пользуются все, кому не лень! Он не глядя подмахнул контракт по строительству дренажных труб возле Ратуши — под тем предлогом, мол, что этой зимой много снега, и что архивы может затопить. Ему даже в голову не пришло поговорить с архивными работниками…

— А вам пришло? — уточнил я.

— Да! У архивов собственная система дренажа, очень надежная. И снега в этом году не особенно много. То есть эта зима выдалась очень снежной, но не аномально. Такое уже бывало, и ничего этим драгоценным связкам старых бумажек не грозило.

— Ясно, — кивнул я, пережевывая еще один кусочек отличной сырной запеканки с кусочками кролика (не единой рыбой жив генмод). — То есть вашего отца обманули. А вы можете сказать, кто?

— В том-то и дело, что нет! — сердито ответила сова. — Если бы я могла, я бы не стала прибегать к вашей помощи. Мне только удалось выяснить, что Ратуша подписала договора с несколькими разными подрядчиками по схожим «дренажным работам» в разных частях города, но я даже не знаю, где.

Я тут же вспомнил карту в кабинете деда с новыми станциями пневмотуннелей.

— А это уже знаю я, пожалуй.

— Вот как? — Елена доела последний кусочек мяса и очень естественным жестом вытерла клюв о салфетку. — Отрадно слышать! А может быть, вы еще и можете сказать, что объединяет все эти разные компании? Я подозреваю, что у них один владелец или владельцы!

— Как вы сами заметили, для этого достаточно зайти в Торговую палату и поднять договоры по названию нужных вам подрядчиков, — заметил я. — Так мы немедленно увидим, если ими владеют одни и те же лица.

— Скажем так, я не хочу светить там свое удостоверение личности, — проговорила Елена с апломбом.

Я усмехнулся в усы — правда, только мысленно, чтобы не обидеть собеседницу своим сарказмом. Что-то подсказывало мне, что Елене, скорее всего, было просто лень возиться. Или, может быть, она не располагала той информацией, на которую намекнула мне. Если так, то я, считай, угостил ее ужином впустую… ну что ж, не самая большая трата в моей жизни!

— Что ж, мое удостоверение личности ни у кого не вызовет вопросов, так что, если вы дадите мне названия, а лучше сразу регистрационные номера хотя бы нескольких из этих кумпанств, я охотно разыщу эту информацию для нашего совместного проекта.

— Без труда, — сообщила сова. — Вам есть, где записать?

— Вы их помните? — удивился я.

— Естественно, — фыркнула Елена. — Разум — самое надежное хранилище информации… Должным образом тренированный разум, разумеется! Не волнуйтесь, от вас я не жду того же. Я привыкла относиться к другим разумным снисходительно.

Положительно, эта девушка нравилась мне все больше и больше! Даже не знаю, что очаровательного я находил в такой высокомерной самоуверенности, но факт остается фактом: сова меня, определенно, притягивала. Может быть, в ней я видел ту личность, которой сам всегда хотел быть (или хотя бы казаться), но не решался под гнетом общественных и семейных обстоятельств.

— Сейчас позову своего слугу Прохора из ливрейной, — сказал я, спрыгивая с лавки, — и он все запишет.

Так мы и сделали.

Затем Прохор расплатился за наш ужин, и мы условились о новой встрече, чтобы обсудить результаты. К моему удивлению, Елена настояла на свидании в портовых складах.

«У меня предчувствие, что придется кого-то выслеживать, — сказала она. — А это лучше всего начинать именно там».

Почему лучше, этого я не понял, но сова обещала научить меня полезному трюку, которому не научит никто и ни за что; я покорился. Однако решил отправиться туда вместе с Пастуховым: портовые склады — такое место, где сопровождение лишним не будет!

Младший инспектор Травушкин оказался в точности таким, каким я представлял его себе после телефонного разговора: молодой человек с прыщами и потными ладонями. Впрочем, старательный и вежливый: поздоровался и с Прохором, у которого я сидел на руках в сумке, и со мной, но дальше уже к Прохору не обращался. Прохор ведь не был моим помощником, только слугой, а этикет требует игнорировать слуг, занятых переноской генмодов.

Прохору это правило всегда скорее нравилось, чем нет. Он говорил, что это позволяет легко оставаться незамеченным и, занимайся он все еще старым ремеслом, он бы немало карманов обчистил таким манером! Это несмотря на то, что чистка карманов для мошенника уровня Прохора всегда была скорее небольшим приработком.

Однако последнее время камердинер стал своей службой тяготиться. Ворчал, что вот при Анне было хорошо, и он мог проводить вечера (и большую часть дня) в свое удовольствие, а вот теперь приходится постоянно таскаться со мной! А возраст у него уже не тот, между прочим.

Понимая справедливость жалоб моего верного слуги, я тем не менее не торопился нанимать нового помощника. Во-первых, мне сложно было представить того, кто так же хорошо впишется в мои привычки и быт, как Анна, которую я все-таки воспитывал с момента обретения ею сознательности. Во-вторых, была у меня еще одна причина, по которой я хотел придержать место своего помощника… не то чтобы совсем основательная, но все же и не пустая. Однако об этом в другой раз.

Так вот, поприветствовав нас с Прохором по всем правилам этикета, Травушкин провел нас в багетную мастерскую.

Здесь приятно пахло древесиной и неприятно — лаком, полиролью и прочими веществами для подготовки рам, в которых я разбираюсь крайне поверхностно. Хозяйка мастерской — пожилая дама в очках на цепочке — встретила нас крайне радушно, если не сказать подобострастно.

Она уже знала, что привело сюда Травушкина: вчера полицейские успели ее расспросить.

— Как, господа инспекторы, — начала она, очевидно, приняв Прохора тоже за сотрудника ЦГУП (очки висели у нее на груди, а в магазинчике при мастерской, куда мы попали от входа, было не очень светло). — Неужели со вчерашнего дня остались непроясненные моменты? Вот, пожалуйста, я вам могу снова и квитанции показать, и бухгалтерскую книгу, и подпись Любови Егоровны — она эту картину принимала, собственноручно!

— Отлично! — обрадовался я, так как вопрос, кто именно отдавал картину на переделку рамы — Любовь Егоровна или кто-то из доверенных слуг — я и собирался прояснить помимо всего прочего. — Но меня больше интересует другое. Работает ли у вас некто Хохлов Игорь Евгеньевич?

Женщина слегка растерялась.

— Да, работает… А он замешан в чем-то? Он очень благовоспитанный молодой человек!

— Не сомневаюсь, — не удержался я от мурлыканья. — И над багетом для картины Кахетьева трудился именно он?

— Н-нет… — нерешительно проговорила хозяйка. — Не думаю… Да, точно не он! Я Валере Шустову отдала этот заказ…

Этого я, признаться, не ожидал. Ведь так все хорошо сходилось! Хотя не так важно, все равно картина была для Хохлова в пределах досягаемости.

Тут же из соседнего помещения, дверь куда была приоткрыта, выглянул лысый мужчина в рабочем фартуке.

— Прошу прощения, — сказал он твердо, — но на меня вы это дело не повесите! Я как раз с Хохловым поменялся — он упросил взять этот заказ, а мне отдал те два натюрморта.

— А ты и поменялся! — возмутилась хозяйка. — И мне ничего не сказал!

— Мы говорили, да вы запамятовали, — пожал плечами Шустов.

— А сегодня Хохлов здесь? — уточнил я, хотя уже понимал, что, разумеется, если бы он был в мастерской, то уже дал бы о себе знать.

— Нет, он сегодня с утра позвонил и сказался больным, — нерешительно произнесла хозяйка. — Вы все же его подозреваете в чем-то? Я уверена, что он не виноват!

— Не волнуйтесь, — я вспрыгнул на стойку и успокоительно коснулся лапой руки женщины, — если он не виноват, то мы разберемся. Поверьте, меньше всего мы хотим упечь за решетку не того, а преступника оставить на свободе!

Шустов при этих словах скорчил гримасу, но хозяйка, кажется, поверила и успокоилась.

Дальнейшие мои расспросы касались в основном порядка работы над картиной. Мне удалось выяснить, что Хохлов работал в отдельной комнатушке, как всегда, что работу его никто не видел. Что, поскольку мастерская была не единственным его местом работы, хозяйка разрешила ему приходить в неурочные часы и даже выдала ключ, так что он частенько являлся рано с утра и отбывал поздно вечером. И еще что картина пробыла в мастерской две недели, поскольку Любовь Егоровна не требовала ее назад. В общем, идеальные условия для изготовления не то что двух, а даже десятка копий!

Обыскивать мастерскую повторно мы не стали: все равно вчера это проделали профессионалы. Ясно было, что оригинала картины здесь нет, а если Хохлов все же умудрился спрятать ее в тайнике, то быстро мы его не найдем.

— Но нет, я не думаю, что картина спрятана в мастерской, — рассуждал я уже в казенном экипаже ЦГУП на пути к дому Кахетьева, благо, здесь было недалеко. — Если бы это было так, Хохлов бы стремился ее забрать… А он явно пытается держаться от мастерской подальше. Уже почувствовал, что оказался в числе подозреваемых.

Травушкин недоверчиво покачал головой.

— Ну и быстро вы работаете, господин Мурчалов!

— Отнюдь нет, — произнес я с безразличием, стараясь, чтобы оно звучало как можно искреннее. — Мне редко попадаются дела в этой области, да и связей практически никаких…

— Ну да, если не считать автора самой картины, — недоверчиво произнес Травушкин.

— Кроме того, и дело-то немудрящее, — продолжил я, не обращая внимания на эту реплику. — Любой бы догадался.

— Как это немудрящее? — удивился Травушкин. — По-моему, очень запутанное! Ладно бы, с аукциона продали оригинал, копию оставили владельцу — тут понятно. Ладно бы, на аукционе продали подделку — тоже понятно. Но зачем делать две копии и одну продавать?

— И в самом деле, — я независимо лизнул лапку, — зачем? Думаю, об этом стоит спросить у Любови Егоровны Кахетьевой.

Травушкин подумал и, кажется, пришел к очевидному выводу:

— Вы думаете, Хохлов в нее влюбился? И именно поэтому припрятал ее настоящий портрет, а еще одну копию сделал на продажу так, ну почему бы не заработать?

Я захлопал глазами. Признаться, такая версия даже не приходила мне в голову! Иногда молодежь способна меня удивить своим полетом мысли. Впрочем, с Анны во время оно тоже сталось бы предложить подобную версию.

— Младший инспектор, сколько времени вы работаете в ЦГУП? — спросил я его.

Тот слегка порозовел щеками.

— Н-ну… два года.

Надо думать, округлил в большую сторону, хотя вряд ли слишком.

— Вам очень, очень повезло с делами, которые вам поручали расследовать, — сделал я вывод.

Регистрационное бюро Торговой палаты занимает огромное, длинное здание на берегу реки Неперехожей, построенное специально для целей хранения регистрационных сведений сразу после Большой войны. Лишних денег тогда у города не было, поэтому в отличие от здания ЦГУП оно не отличается красотой. Честно говоря, оно вообще ничем не отличается: такой унылый кирпич еще поискать! Однако внутри на диво уютно: документы, знаете ли, нуждаются в постоянном режиме влажности и температуры. А это весьма ценно и летом, когда булыжники тротуаров плавятся от жары, и промозголой зимой, когда негде спастись от сквозняков.

Сыщику приходится довольно часто пользоваться регистрационным бюро. В бытность свою помощником Бонд я протоптал сюда широкую тропу и, должен сказать, провел немало приятных часов, заснув под зеленой лампой на столе в справочном зале! Не то чтобы я засыпал специально — просто обстановка располагает.

Доступ в это святилище («Скуки», — добавляет Прохор, и, говоря по совести, он прав! Но нет в мире совершенства) может получить кто угодно. Если вы полный или неполный гражданин города, то для вас бесплатно — достаточно показать удостоверение на пропускном пункте архива, где царят, по-моему, совершенно одинаковые тетушки. Они все люди, но тоже напоминают мне сов своими круглыми очками на цепочках, которые покачиваются, как брыли.

В тот день после беседы с Еленой это сходство казалось мне особенно сильным и вызывало умиление.

Как всегда, наши с камердинером документы не вызвали никаких нареканий: нас пропустили без проблем. Новенькая сотрудница даже попыталась продемонстрировать мне, как пользоваться картотекой, но я вежливо отказался. Мне и так было ясно, где найти сведения обо всех недавних договорах по городскому благоустройству.

Разумеется, полные копии договоров тут не содержались — для этого не хватило бы даже самого огромного хранилища. Но для наших целей было вполне достаточно и кратких описаний контрактов. Там указаны уникальные номера каждого кумпанства, а уж по тем легко найти краткие уставные документы, где, разумеется, указаны и собственники.

Копаясь во всем этом, я особых сложностей не предвидел… Как выяснилось, рано! Во-первых, обнаружилось, что большинство подрядчиков, выполнявших ремонтные работы, принадлежали каким-то третьим кумпанствам, а те — еще другим кумпанствам, причем часто на правах совместной собственности. Увы, даже работа с Бонд не подготовила меня к должности бухгалтера!

(Тут-то я и порадовался, что не пошел по стопам деда, одновременно пожалев, что так мало от него перенял).

А тут еще Прохор наотрез отказался мне помогать, заявив, что его обязанности как слуги заканчиваются на том, что он принес меня сюда, а потом отнесет обратно. «Могу еще снабдить вас водичкой или молоком, — безжалостно добавил этот подлец, — или шерсть вычесать прямо здесь. Не хотите? Ну а я не хочу копаться в пыльных документах, хозяин! В прошлый раз вы меня вынудили это делать, так у меня неделю аллергия не стихала!»

Тут Прохор преувеличивал: от силы три дня. Мне же из-за него пришлось лапами переворачивать многочисленные неприспособленные для этого страницы. Увы, подобная канцелярия редко печатается на хорошей, плотной бумаге.

Занимаясь всем этим, я размышлял об Елене. Почему она не хотела предъявлять на входе свое удостоверение личности? Шпионские игрища такого рода не делали ей чести.

С другой стороны, что мне в ту пору было известно о работе депутата Городского собрания? Ровным счетом ничего — и я отдавал себе в этом отчет. Поэтому я просто сказал себе, что не знаю всех мотивов Елены, не знаю, может ли повредить ее отцу тот факт, что дочь раскапывала в Торговой палате сведения о коммерческих сделках, где отец выступал представителем заказчика… В общем, нашел множество доводов. Мы всегда готовы оправдать того, кто нам симпатичен.

А самой вероятной причиной было то, решил я после нескольких часов, что она попросту свалила на меня самую скучную и неблагодарную работу.

За окнами между тем удлинняющийся февральский день перевалил за полдень. Бьющие в окна косые солнечные лучи так и приглашали вздремнуть. Однако я крепился. Мне хотелось закончить свое небольшое расследование уже сегодня, тем самым доказав Елене, что я ничуть не хвастался.

И… мне, кажется, все же удалось выйти на кумпанство под названием «Хвост и лапы», которое, если я все понял правильно, в основном и управляло этими многочисленными подрядными организациями.

Однако, когда я открыл список фамилий учредителей, мне показалось, что я все-таки задремал на столе. Пришлось даже потрясти головой, отгоняя впечатление полной нереальности происходящего.

Но список фамилий не изменился. Поразительно.

…Двенадцать или тринадцать лет назад портовые склады еще не представляли собой настолько злачного места, как теперь. Огромный пожар еще не отбушевал, превратив часть их в рассадник преступности и удобное место для мокрых дел. (Кстати говоря, если вы считаете, что дело, которое я описываю, имеет какое-то отношение к пожару, то должен вас разочаровать — и рад бы завершить повествование эффектным аккордом, но увы: поджог случился годом позже, в результате официальной облавы ЦГУП, в результате которой полетели головы, а мой друг Пастухов, наоборот, получил вне очереди должность старшего инспектора.)

Однако уже тогда эти склады считались местом неспокойным, полным, как выражалась Бонд, «криминогенной активности» (фраза, которую она калькировала с условно родного ей галлийского языка — они с матерью переехали в Необходимск, когда Вильгельмине было лет семь). Здесь проворачивались разного рода подозрительные дела, контрабанду принимали и перепродавали, даже особенно не скрываясь; а между складами и лабазами помещались трактиры, где можно было нанять людей для мокрого дела, и хибары, где обитало самое дно человеческое — нищие, эмигранты, пьяницы-матросы, оставшиеся без найма… Хуже, чем Оловянный конец с его заводскими общежитиями!

В общем, трущобы эти стоило бы почистить еще в прошлом веке, однако у городских властей все не доходили до них руки. Сейчас там значительно чище: во многом помог пожар. Чего стоит один-два припрятанных трупа в месяц по сравнению с постоянными миазмами преступлений, растекающимися по всему городу!

Не знаю, стоит ли ждать еще одного такого выгорания, чтобы наш глубокоуважаемый магистрат наконец-то озаботился остатками этого вертепа, или ход прогресса все же сметет его сам по себе… Но я отвлекся.

Итак, на склады я явился для разнообразия своими ногами, без Прохора, но с Пастуховым. Мой верный камердинер не сопровождал меня потому, что в этой среде его легко могли узнать. Мне вовсе не нужна была поножовщина там, где ее легко избежать!

А Пастухов я взял — пригласил — потому, что идти в портовые склады в одиночку было бы откровенной глупостью. Мне, конечно, случалось совершать свою долю безрассудств, но обычно они происходили внезапно, под влиянием момента. Безрассудства, на обдумывание и планирование которых ушло больше суток — это не в характере Мурчалова!

Пастухов, едва выспавшийся после очередного ночного дежурства, оглушительно зевал, хотя день уже клонился к закату, так что теоретически время придавить подушку у него было. Я же держался, стараясь не копировать зевоту — хороши бы мы были, провоцируя друг друга.

Поскольку пришлось обходиться без Прохора, а день выдался более холодным, чем накануне, я изменил своим принципам и надел на лапы подобие сапог (разумеется, оставляющих когти открытыми), а сам завернулся в специальный теплый тулуп с такими застежками, чтобы их — теоретически! — можно было закрепить без посторонней помощи. Сразу скажу, что реклама здесь врала: возможность эта осталась только теоретической, снимать и надевать эту красоту мне всегда помогал Прохор или другой генмод. Собственно, еще одна причина, почему я не люблю одежду для генмодов.

Как и было уговорено, мы встретились с Еленой на углу около склада купца Антипова — тот еще подозрительный делец. Большой пожар его разорил и, я скажу, туда ему и дорога. Но тогда этот склад представлял собой монументальный сарай из толстых посеревших бревен. По требованиям Магистрата рядом был установлен фонарь — впрочем, едва тлевший и постоянно моргавший, — который и облюбовала Елена по своему обычаю.

Вот кому я позавидовал: оперенье у филинов достаточно толстое, а когти холода не чувствуют — все это позволяет даже зимой обходиться без одежды.

— А, Мурчалов, смотрю, вы точно вовремя! — сообщила нам сова.

Как она узнавала время, осталось загадкой, поскольку часов при ней не было видно. Я их, кстати говоря, тоже не носил, хотя деньгами озаботился; однако у Пастухова часы имелись — на оборотной стороне форменной бляхи, которую он носил на шее. Часы — очень важный инструмент полицейского.

— Вовремя, вовремя, — пробурчал я.

— Тогда пойдемте!

На сей раз она, слава всему святому, не стала вещать с фонаря, чтобы слышала вся улица. Нет, она повела нас за угол склада, где у самой земли между бревнами обнаружилась дыра, скрытая плохо пригнанной доской. Снаружи казалось, что доска эта прибита, но под атакой клюва Елены быстро отошла.

Вы когда-нибудь видели, как довольно упитанная сова протискивается в узкую щель? Я вот сподобился первый раз, и был поражен. Никогда бы не подумал, что такое круглое на первый взгляд тело может так вытянуться!

— Я не пролезу, — сразу же заявил Пастухов.

— Пусть лезет Мурчалов, а вам мы изнутри дверь откроем, — распорядилась Елена.

Так мы и сделали. Засов на внутренней двери оказался довольно тяжел, но вдвоем с совой мы с горем пополам его отодвинули.

Внутри склад был темен, но довольно пуст; сложенные аккуратными штабелями мешки не пахли ничем интересным — ткани, бутыли… Ни тебе окороков, ни вяленой рыбы. Также чувствовался сильнейший запах крыс, хотя ни одной я не увидел и не услышал. Кроме того, было темно, хотя ни меня, ни филина это особенно не беспокоило, а Пастухов все равно в основном полагался на свой нос.

Зато нас не продувало, а еще оказалось значительно теплее, чем на улице. Короче говоря, для тайных переговоров склад подходил неплохо, хотя я все равно чувствовал раздражение от этих шпионских игр. В самом деле, почему нельзя было встретиться в хорошем трактире с вежливым и нелюбопытным персоналом — да вот хоть в одном из Курочкинских?

Поэтому, когда я начал отчитываться перед Еленой и Дмитрием о своей находке, то сперва заговорил желчно.

— Я нашел те данные, которые вы хотели! И даже нашел фотографии лиц, которые, скорее всего, стоят за этими подозрительными земляными работами! А теперь объясните, почему вы считаете, что их стоит выслеживать?

— А заодно уж скажите, на каком основании, — буркнул невыспавшийся Дмитрий. — Нельзя просто так начать бегать по пятам за гражданином Необходимска!

Это он, конечно, правильно сказал. Даже моя новенькая, с пылу с жару, лицензия сыщика такого не позволяла.

— Ну как же, — снисходительно пояснила сова, глядя на нас с Пастуховым сверху вниз. — Это ведь очевидно! Подумайте — и сами догадаетесь.

Пастухов тихонько зарычал.

— Слушайте, дамочка, — сказал он. — Я сегодня задержал троих воришек и одну пьяницу, которая бегала за мужем с топором! Я не расположен ко всяким там… гимнастикам для мозгов!

— Ладно, ладно, прошу прощения, — сменила тон сова. — Но, раз вы сотрудник ЦГУП, вы сами должны понимать… Допустим, мы придем к вашему начальству со всем тем, что удалось собрать. Допустим даже, что мы сумеем доказать, что речь идет о каком-то заговоре, и что эти люди что-то там собираются предпринять против городских властей! Скажем, нам даже удастся найти того, кто будет точно не коррумпирован и сам в этом заговоре не замешан…

— Я уже думал об этом, — рискнул вклиниться я. — Нужно идти сразу к мэру. Воеводин — честный человек, мой дед за это ручается.

— Д-да? — переспросила сова. — Но у него лучший друг генмод, это все знают. Как знать, не замешан ли тот… Ладно! Допустим, пошли мы к мэру на прием. И что мы ему предъявим? Пусть даже это расширение пневмосистемы под надуманным предлогом — максимум это грозит нашим заговорщиком штрафам за некорректное оформление коммерческой деятельности, или как там эта статья правильно называется!

Я подумал, что на деле им грозит как минимум административное — а то и уголовное! — дело за мошенничество с документами и ведение земляных работ без должного разрешения, но не стал спорить с Еленой. По существу она была права.

— Нет, нужно раскопать что-то более сочное, такое, что всех убедит, — с энтузиазмом продолжила сова.

— А вы уверены, что там есть, что раскапывать? — недоверчиво спросил Пастухов.

— Более чем! Сами подумайте — если они задумали заговор, то уж наверняка должны были либо оружие припасти, либо… ну не знаю, хотя бы ту же контрабанду таскать, чтобы денег заработать!

Пастухов обернулся на штабели мешков.

— Тогда уж купец Антипов — лучшая кандидатура для заговорщиков.

— А что, может быть, он и замешан! — нахохлилась Елена. — Короче говоря, я именно за тем и просила вас, Мурчалов, добыть фотографии. С их помощью мы вполне можем проследить за главными организаторами, и наверняка эта слежка к чему-то нас да приведет!

— Слушайте, Елена, — устало выдохнул Пастухов. — Вы хоть представляете, как организуется нормальная слежка? Сколько на это надо сил, энергии, людей… Тем более, если действовать без разрешения суда, это попросту незаконно! Если нас засекут…

— Нас никто не засечет, потому что следить будем не мы! — торжествующе перебила его сова.

— А кто? Стаи, что ли? Так им за слежку столько платить надо, я не знаю, как у Мурчалова, а у меня в жизни и трети не наберется!

Елена ухнула и посмотрела на меня.

— Помните, Мурчалов, я вчера обещала вас научить одному трюку? Ну вот сейчас научу! Всю жизнь будете благодарить.

С этими словами она клювом разворошила оперенье на груди и вытащила маленький мешочек, который там держала. Потянула клювом за шнуровку — и та сразу же распустилась, позволяя ей орудовать уже лапой. Остроумно устроено, мне бы надо присмотреть такое…

В мешочке оказалась странная и малоаппетитная смесь пшена, орешков и кусочков сала — судя по запаху, изрядно полежавшего. Елена рассыпала эту смесь по полу и отошла в сторону, словно показывая, что она тут ни при чем и на это лакомство не претендует.

— Дальше что? — спросил я.

— Дальше мы ждем и сидим тихо, — вполголоса ответила Елена. — Минут пять. Думаю, больше не потребуется.

Ее голубые глаза таинственно светились в полумраке.

Не менее таинственный шорох не заставил себя ждать. Впрочем, я не сомневался, что шорох этот вызван одним-единственным источником — крысами!

Нет, моя шерсть не встала дыбом. Ну, почти не встала. Во всяком случае, я надеюсь, что это было не очень заметно под нелепым генмодьим тулупом. Во мне нет панического страха крыс: панические страхи недостойны мыслящего существа! Но мне категорически не нравится их стайность, их запах, их… да все что угодно. Крысы мне не нравятся. И точка.

Больше всего мне не нравится то, что мыши бегают по одной, а несколько крыс — или даже одна сильно разжиревшая крыса — вполне способны потягаться силами с небольшим хищником размером с кота.

Я, конечно, не хищник — в том смысле, что я разумная личность. Но все равно от этой мысли делается не по себе.

Впрочем, я немедленно попытался взять себя в руки и обернулся на Пастухова. К моему облегчению, он тоже попятился: похоже, и бравый полицейский находил крыс по меньшей мере неприятными.

Елена же явно не испытывала таких опасений. Наоборот, она в возбуждении приоткрыла клюв.

С запозданием я сообразил, что ее инстинкты говорили совершенно об ином: стайные зверьки не могут угрожать тем, кто способен летать, а охота на мелких грызунов — в ее генетическом коде, точно так же, как в моем.

Неужели она пригласила нас понаблюдать за своей трапезой?

К счастью, нет.

В пятно света от щели между досками выбежала одна крыса, обнюхала подношение… и не стала есть. Вопросительно задрала головенку и посмотрела на Елену, как будто ожидала от нее чего-то.

Судя по запаху, шороху и блеску крохотных глазенок, в темноте ожидало еще штук десять грызунов. «Ладно, — решил я, — с десятком Пастухов и Елена как-нибудь справятся… да и я помогу… наверное. Не оставят же они меня в беде!»

— У меня есть для вас работа, — проговорила Елена. — Нужно выследить кое-кого. Плачу угощением на всех. Но завтра.

Крыс задумался, поводил мордочкой из стороны в сторону.

— Что за… — начал Пастухов.

— У крыс в нашем городе — стайный разум, — пояснила Елена. — Об этом мало кто знает. Кто-то говорит, что они из-за эннония мутировали, кто-то — что они потомки первых неудачных экспериментов по выведению генмодов. Но если с ними говорить медленно и отчетливо, они понимают. Я долго с ними занималась, и теперь они способны выполнять простейшие поручения! По крайней мере, эти, которые живут на складах. В других частях города другие стаи, я с ними не знакома…

— Ну и ну… — пробормотал Пастухов.

Я не мог с ним не согласиться.

Из темноты к первой крысе выбежали еще несколько. Они поднялись на задние лапки и вопросительно запищали.

— Это что-то вроде речи? — спросил я, невольно заинтригованный.

— Ну не то чтобы… Но я частенько с ними общалась и выучила основные сигналы. Или, скорее, мы научили друг друга разным сигналам. Если начнете с ними работать, тоже научитесь понимать, — проговорила Елена с завидным оптимизмом. — Ну ладно, не заставляйте наших союзников долго ждать! Доставайте свои карточки.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы распутать часть застежек своего тулупа (даже при том, что Пастухов любезно придержал завязки лапой), но все же я справился и достал карточки, специально за приличные суммы переснятые мною в архиве. Поколебавшись, я отделил одну верхнюю и положил ее перед крысами.

— Вот за ее перемещениями нужно проследить.

На карточке было очень хорошо знакомое мне лицо, пушистое, усатое, с круглыми ушами и шикарным меховым «отвесом» на них, но, увы, без намека на кисточки. Лицо, очень похожее на мое, по правде сказать. Мурчалова М. В., Мария Васильевна. Моя мать.

У Кахетьевых в доме не было дворецких, чему я очень обрадовался: опытный и знающий слуга, пожалуй, остерег бы хозяйку. Служанка, открывшая нам дверь, явно к этой категории не принадлежала.

Она без тени сомнений сообщила нам, что самого купца Кахетьева нет дома (ожидаемо — в будний-то день!), а дочка его у себя, но занята.

— У хозяйки гости, подождите, она вас, наверное, скоро примет, — залепетала она, с некоторым испугом и уважением косясь на бляху ЦГУП, висевшую на груди у Травушкина.

— А что у нее за гости — уж не господин ли Хохлов, часом? — спросил я, затаив дыхание от возможно подвалившей удачи.

— Он самый! — обрадовалась служанка. — Так вы его знаете? Доложить о вас?

— Напротив, не нужно докладывать, — строго проговорил я. — Прохор обождет с вами, а у нас с инспектором Травушкиным дела. Мы отлучимся ненадолго и скоро вернемся. Прохор, подождите с девушкой.

Прохор понимающе кивнул: теперь в его задачу входило проследить, чтобы служанка все же не опомнилась и не дала знак своей госпоже, что к ней явилась полиция. Сам же я кивнул Травушкину, и мы покинули дом купца Кахетьева.

— Что за дело? — деловито спросил инспектор. — Мы заедем за госпожой Ходоковой? Проведем очную ставку?

Надо отдать ему должное — хоть он и задавал вопросы, но вообще моим приказам не противоречил.

— Нет, — сказал я, — мы обойдем квартал вокруг и зайдем к дому с задней стороны…

Тут я подумал, не попросить ли Травушкина взять меня на руки, раз уж я оставил Прохора занимать служанку, но решил, что это получится слишком уж фамильярно. Все же не мой подручный, а человек на службе. Кроме того, здесь, под куполом Аметистового конца, лапы у меня не мерзли даже в феврале, и я без всяких усилий держался наравне с Травушкиным. Можно сказать, приятный моцион, на котором настаивает мой доктор (не то чтобы я часто слушаю его советов).

Вот если бы еще не эти попугаи! Мельтешат, возбуждая застарелые инстинкты, кричат противно… неприятно. И вездесущий запах апельсинов.

К счастью, на задах Кахетьевского дома апельсинами не пахло, как и прочим мусором: было здесь чисто и аккуратно. Как я уже сказал, домам в этом ряду не повезло. В отличие от наших домов в Рубиновом конце, которые тоже стоят рядами и строились по типовому проекту, у этих даже задних дворов нет! Позади такая же улица с тротуаром, ну, разве что палисадник. Зато имелась пожарная лестница, рисующая зигзаг по задней стене дома.

В некоторых домах использовали эту лестницу как дополнительное жилое пространство: на площадках стояли горшки с цветами, иной раз стулья и даже кресла, висели нацепленные на перила пепельницы.

Нам повезло: сейчас никто не пользовался этими сомнительными удобствами (по мне, так под куполом погода в доме не сильно отличается от погоды на улице), чтобы подышать свежим воздухом или покурить, да и сама узкая улица была пустынна. Поэтому мы избежали лишних глаз, когда начали взбираться вверх по лестнице кахетьевского дома.

— Погодите, вы что, хотите вломиться к купцу? — встревоженно проговорил Травушкин. — Я знаю, что ваша лицензия позволяет это в исключительных случаях, но мои должностные инструкции…

— Мы не собираемся никуда ломиться, — успокоил я честного инспектора. — Мы всего лишь немного послушаем под дверью. У меня есть предчувствие, что нам улыбнется удача.

— Под какой дверью?

— Дверью в комнату Любови Егоровны. Если я правильно прикинул ее вкусы и планировку дома, ее спальня на третьем этаже… Там всегда хозяйские спальни.

— Вот именно! Откуда вы знаете, что там не спальня Кахетьева?

— Видите эти цветущие фиалки в горшочках на третьем этаже? — признаться, сам я смутно видел только некие фиолетовые пятна и предположил, что это фиалки, лишь исходя из жизненного опыта. — Чувствуется женская рука.

На самом деле, конечно, цветы мог разводить и купец — иногда у самых неожиданных людей обнаруживаются самые неожиданные увлечения — но я почему-то предчувствовал, что мне повезет. Уж такой был сегодня день. Если Василий Мурчалов твердо вознамерился раскрыть дело, имеющее до него личное касательство, как можно быстрее, все будет этому благоприятствовать!

И в самом деле, мне повезло, да повезло с размахом! Дверь с пожарной лестницы на третьем этаже и в самом деле вела в спальню Любови Егоровны, и стекло в этой двери оказалось прикрыто занавеской — ну словно специально, чтобы никто не увидел Травушкина и меня! Зато окно рядом было чуть приоткрыто — ровно настолько, чтобы мои чуткие ушли могли без труда расслышать разговор в комнате.

А самая главная удача — что этот разговор велся как раз о том, что нам было нужно!

Такое, должен сказать, очень редко выпадает на долю настоящих сыщиков, не тех, про кого пишут книги или пьесы. Обычно приходится либо ждать много часов, прежде чем услышишь что-то стоящее, либо и вовсе не удается ничего услышать: преступники с упорством, достойным лучшего применения, обсуждают цены на чай и семейные дела. А тут пожалуйста, как по заказу.

— … не понимаю, почему ты непременно хочешь оставить ее себе! — говорил обиженный мужской голос. — Уж, кажется, я в точности все скопировал, ничем не хуже!

— Ну конечно ты не поймешь! — женщина тоже говорила раздраженно, но слегка насмешливо. — Ты всю жизнь был красавчиком, а я — только на этом портрете. Ты хоть десять копий сделай, а все не то.

— Я, вообще-то, сделал восемь, — проговорил мужчина, тоже раздраженно. Если бы у меня оставались сомнения в том, что это был Хохлов, сейчас бы они развеялись. — И ты красивая, Люба, не надо.

— Да, особенно привлекательна моя способность делать деньги из воздуха, — с иронией ответила женщина. — Не волнуйся, я не строю иллюзий. Я отлично понимаю, зачем ты за мной решил ухаживать, дорогой! — последнее слово она проговорила с явным намеком.

— Так вот что ты обо мне думаешь! — воскликнул мужчина. — Ты… ты… ты правда не понимаешь, что ли⁈ Думаешь, я бы из-за этих чертовых тысяч пошел на риск⁈ Я и так неплохо зарабатывал, знаешь ли! Думаешь, я в багетной мастерской от безысходности ишачу? Мне там правда нравится!

— Н-ну… может быть, — проговорила женщина с сомнением. — Извини, если так.

— Погоди, ты правда… ты все это время думала, что я с тобой только из-за плана продать картины? — теперь в голосе Хохлова звучали чуть ли не слезы.

Да нет, не чуть ли! Он натуральным образом всхлипнул! Вот уж чего не ожидал.

Кажется, Любовь Егоровна растерялась не меньше моего.

— Игорь, ну что ты… Ну… Игорь! Ну а что я могла подумать? Я же… мне же никогда… я же папенькины дела вела, и то ко мне даже его служащие не подбивали клинья, потому что дела у папеньки плохи… Ну! Водички хочешь? Я сейчас налью!

— Ты… ты меня совсем не любишь, значит? — раздался трагический шепот.

— Люблю! Люблю! Я ведь уже согласилась уплыть с тобой в Юландию, разве нет? Вот и билеты уже куплены… Ну, ну плачь, что ты… Ну ошиблась, извини, хороший мой, родной…

На этом месте мое чувство драмы не выдержало. Разумеется, нужно было прекращать эту трагикомедию с любовным окрасом. Однако брать воркующих голубков силами одного младшего инспектора Травушкина мне совсем не улыбалось. Они не казались опасными, но по своего опыту я знал, что люди, которые считают себя загнанными в угол, могут совершать истинные глупости, усугубляя тем самым грозящее им наказание. Которое, кстати, для влюбленных было невелико: ну что им там грозило за мошенничество, года два-три? Причем кто-то один мог и вовсе выйти сухим из воды, если свалит все на второго.

— Знаете что, стерегите их тут на всякий случай, — шепотом сказал я, спрыгивая с наружного подоконника. — А я пойду протелефонирую в ЦГУП, чтобы они прислали еще двоих-троих для ареста.

Я как раз вспомнил, что видел на углу телефонную будку, идти до которой быстрее, чем возвращаться в гостиную Кахетьева.

— А если они через парадную дверь?..

— Не волнуйтесь, мимо Прохора не пройдут!

С этими словами я начал спускаться вниз по лестнице.

Нет, может быть, телефон и не такое плохое изобретение. Если бы не он, пришлось бы все-таки рискнуть проводить арест с Травушкиным… А зачем мне скинутый в запале с лестницы инспектор?

Я все думал — как это крысы покажут и расскажут нам перемещения матушки? Не могут же они объяснить словами. Или написать докладную записку. Или отчет. Однако наша с Пастуховым пернатая союзница заверила нас, что волноваться не о чем.

— Приходите завтра на то же место, приносите для крыс угощение — и все будет в лучшем виде. Они любят пироги с мясом.

— Точно все будет? — спросил недоверчивый Дмитрий.

— А то как же! — с гордостью ответила сова. Потом подумала немного, щелкнула клювом и сказала: — Иногда может больше времени потребоваться, чем один день. Но все равно что-то они да доложат.

Мы условились о завтрашней встрече и расстались.

За стенами склада к тому времени совсем стемнело. Из-за низкой облачности небо светилось розовым, как это часто бывает в Необходимске с тех пор, как на всех улицах сделали электрическое освещение. Я еще помню, что, когда я был ребенком, можно было увидеть звезды, не выезжая в пригород. Дед пару раз брал меня на крышу летними ночами, где Александр устанавливал для нас телескоп…

Елена коротко попрощалась с нами и улетела, растаяв в этом розовом тумане бесшумным призраком: так уж летают филины, никакого тебе хлопанья крыльев. Нам с Пастуховым выпало добираться более прозаическим способом, одновременно молясь, чтобы не наткнуться ни на какую банду из тех, что заправляют разными уголками складской территории.

— Ты как, Мурчалов? — неожиданно спросил Пастухов.

Наверное, я выглядел совсем в воду опущенным, раз уж даже суровый пес решил меня поддержать!

— Превосходно, — заверил я. — Волнуюсь за успех нашего предприятия, только и всего.

— Ну смотри… — протянул Пастухов. Затем у него хватило такту добавить: — Да, знаешь, для меня эти крысюки тоже сомнительны.

Тут я мог только согласиться. Методы общения с ними, разработанные Еленой, не вызывали у меня особого доверия. Чем дальше, тем больше я начинал подозревать, что для нашей новой знакомой это расследование было не более чем интересной игрой. По крайней мере, так я читал по азарту в ее глазах, по едва заметному пощелкиванию клюва…

Нет, в игре не было ничего плохого. Как-то Вильгельмина, хлопнув коньяку после особенно головоломного дела, обвинила в том же самом и меня.

«Беда с тобой, Мурчалов, — сказала она тогда. — Ты и умница, и молодец, и в психологии понимаешь хорошо. Вот только для тебя все наши дела — развлечение, не более. Не нужно оно тебе на самом деле».

Мне тогда захотелось обидеться на партнершу и наставницу, да что-то не очень получалось. «Зря ты так, — сказал я ей. — Если я в деньгах не нуждаюсь, так это не значит, что я не воспринимаю беды наших клиентов серьезно!»

Бонд только головой покачала. «Воспринимаешь ты серьезно, но у тебя и у них серьезность разная».

А теперь вот я ее понял, и понял, что она имела в виду. Для меня это дело с поиском заговорщиков внезапно стало личным, наболевшим. Расследовал я его с не меньшим желанием, чем раньше, но прежний азарт схлынул. Впервые подумалось: я хотел начать карьеру с громкого дела, такого, чтобы все услышали о сыщике Мурчалове. Но разве о таком деле, как это, расскажешь? Ради чего — чтобы обострились отношения между людьми и генмодами?

А еще я никак не мог поверить в матушкино участие.

Говорят, у генмодов, большинство которых имеет только одного родителя (я имею в виду, разумного родителя), особые отношения с семьей. Может быть, и так. Лично я теперь надеюсь, что мой собственный сын видит во мне и надежного конфиданта, и мудрого наставника, и старшего друга. Однако с собственной матерью я никогда не мог похвастаться такими же отношениями. Она всегда старалась быть со мною ласковой, но чаще казалась довольно далека от меня. Мои лучшие воспоминания о детстве — это часы, которые я проводил в кабинете деда, гоняясь за солнечными зайчиками.

Сейчас я думаю, что матушке очень тяжело дались попытки обзавестись разумным ребенком. Шутка ли, три выводка! К тому же характер у нее был всегда легкий и увлекающийся, я же больше похож на деда, хотя мне всегда недоставало его суровости. Неудивительно, что матушке тяжело было заниматься моим воспитанием. Да и не нужно: у меня были и няньки, и гувернеры, и дед принимал живейшее участие в моем образовании.

(Кстати говоря, никогда не интересовался судьбою моих неразумных братьев и сестер. Некоторые генмоды берут их на содержание. Может быть, и наша семья поступила так же. Но даже в таком случае они, скорее всего, перешли в лучший мир до того, как я стал достаточно сознателен, чтобы задаться этим вопросом: у неразумных потомков генмодов век животный.)

И все же. Как ни далек я был от матушки, казалось невероятным, что я мог пропустить ее участие в заговоре городского масштаба. Да и просто казалось невероятным, чтобы она, с ее-то легкомыслием, с ее-то любовью к галантным кавалерам и светским мероприятиям, могла влипнуть в нечто подобное!

Возвращаясь домой — на сей раз на извозчике, — я проезжал мимо дедова дома на Нарядной. Поглядев на фасад, я машинально отметил, что матушкино окно не горит. Еще вчера это зрелище навело меня разве что на мысль, что она загостилась у очередного амурного интереса. Сегодня же я подумал — «должно быть, крысам будет о чем сообщить».

…И правда, когда мы на следующий день явились на склад, Елена уже ожидала нас там в состоянии крайнего возбуждения.

— Вы только посмотрите! — сказала она.

На сей раз была середина дня (мы выбрали время, когда Пастухов сменялся с дежурства), и в солнечном свете, который проникал в узкие оконца под потолком склада, была отчетливо видна огромная карта города, нарисованная на свитке тонкой технической бумаги. Из тех, которые используются для чертежей.

Карта была явно не самодельная, типографского качества, причем эскиз для нее подготовили с искусством и знанием дела. Даже карта, висевшая у деда в кабинете, уступала этой, а я всегда считал, что уж для себя дед заказал просто исключительный экземпляр.

По карте были рассыпаны мелкие камушки, щепки и всякий сор — но не просто так, а в виде довольно ровных дорожек. Тут думать было нечего: перемещения моей родительницы за вчерашний вечер!

— Надо же, — Пастухов выпустил из пасти сумку с мясными пирогами, которые я приобрел в ближайшей кондитерской. — Сделали! А я не верил!

Учуяв сытный дух, крысы запищали, но к сумке не сунулись — блюли порядок. Все бы те, кому я плачу за работу, вели себя так дисциплинированно.

— Ну, тут ничего необычного, — с разочарованием проговорила Елена. Для нее и карта, и крысы не казались чем-то особенным, она к этому привыкла. — Вы только посмотрите, Рубиновый конец, Опаловый… похоже, на вечеринку куда-то ездила, — она опять издала этот характерный филинский вздох, «у-ху-ху». — Ну и ладно! Мы ведь и не рассчитывали с первого раза что-то найти! Нужно хотя бы несколько дней наблюдений…

— Н-нет… — пробормотал я. — Вот тут… вот этот адрес в Рубиновом конце. Это совсем недалеко от дома матушки, и это один из корпусов Медицинской академии, тот, который теперь сдают под частные лаборатории. Зачем ей заезжать туда? Она никогда не интересовалась наукой.

Мы переглянулись.

— Незаконные эксперименты? — уточнил Пастухов. — Ну, это как-то чересчур уже! Может быть, к знакомому заезжала?

— Согласен, — кивнул я. — Но все же давайте проверим.

Откладывать нам категорически не хотелось, поэтому мы постановили, что осмотрим это таинственное место, посещенное моей матерью, уже сегодня. Мне это было и вовсе удобно, потому что я жил в том же Рубиновом конце; Пастухову — не очень, потому что полицейское общежитие, куда он намеревался вернуться для отдыха, располагалось в Дельте. Но генпес был охвачен энтузиазмом не меньше меня… Или, скорее, он был охвачен энтузиазмом больше: я испытывал, скорее, какое-то странное и неприятное чувство, потому что предчувствовал, что вскорости выясню про матушку нечто, что я не хотел бы про нее знать.

Однако лихорадочное возбуждение не давало мне отступиться или даже просто погодить. Оно гнало меня вперед, вперед, как можно быстрее! Выяснить, в чем же дело, в каких-таких не слишком законных делах запутана матушка, и позволят ли нам эти дела обратиться к мэру Воеводину или какому другому высокопоставленному чиновнику с изложением хода нашего расследования?

Кроме того, мне хотелось разузнать обо всем как можно быстрее, чтобы предупредить матушку, и чтобы она успела выйти из дела без потерь. Я был уверен, что мои партнеры по расследованию не станут мне препятствовать. Именно потому, что для них это был азарт, игра. Если мы найдем всех остальных заговорщиков, матушку они мне уступят. Тем более, что она не может быть главной в этой клике. Не тот у нее характер. И интеллект не тот, да простится мне эта бездоказательная сентенция.

В общем, мы оставили крысам честно заработанный гонорар и отправились в путь.

Однако, когда мы добрались до величественного комплекса Медицинской академии — она занимает места не меньше, чем иной старинный особняк, — перед нами оказались трудности практического свойства. Оказывается, крыло, куда наведывалась накануне матушка, охранялось ничуть не хуже какого-нибудь полицейского управления!

Это было приземистое, длинное трехэтажное здание, весь первый этаж которого — с решетками на окнах — утопал в ноздреватых сугробах. Хоть на втором и третьем этаже решеток не было, но пролезть туда казалось утопией. Разве что Елена могла протиснуться в форточку.

На входе в здание скучал охранник в валенках, время от времени заходя погреться в теплый вестибюль. При нас — а мы наблюдали от забора — он пропустил только двоих господ, явно сотрудников, выходивших перекусить или покурить (теплая зимняя одежда на них была наброшена поверх белых халатов). И оба они, хоть и знали охранника, показывали ему пропуска.

И наверняка на этих пропусках имелись фотографии: как я уже сказал, эта мода быстро распространилась по Необходимску.

— М-да, младшая гимназическая школа, — прокомментировал Пастухов тот факт, что мы прятались за занесенной снегом беседкой, которая, должно быть, летом украшала кампус Медакадемии. — Развели мы тут самодеятельность! К начальству надо идти, разрешение на обыск брать. Иначе не пройдем.

— Так они тебе и выдали! — возмутилась Елена. — Нет, лучше я попробую пролезть в форточку…

— Погодите, — мне в голову пришла идея, возможно, не слишком удачная; основана она была на том, что большинство людей не слишком-то хорошо различает генмодов. — Дом моей семьи рядом.

— И что с того? — уставилась на меня Елена.

— Мы с матерью похожи, — пояснил я. — Если найду пропуск в ее комнате, смогу пройти. Главное, не открывать рот.

Наши голоса никто не спутает: мой звучит вполне мужественно, тогда как матушка говорит ласковым мурлычащим контральто.

— Вот это уже точно будет младшая гимназическая школа, — пробормотал Пастухов.

Но лучшего плана никто из нас придумать не мог, и в конце концов мы порешили именно на этом.

То дело более двенадцати — или уже тринадцати? Как летит время! — лет назад, благодаря которому я обзавелся Анной, обеспечило меня некоторыми контактами в Медицинской академии. Не само дело, должен заметить; тогда мы действовали быстро и ухарски, как то подобает особам молодым и неопытным. Но разгребание последствий нашего расследования заняло не месяц и не два. А уж сколько я документов о неразглашении подписал — и подсчитать невозможно!

Тогда я свел короткое знакомство с Матвеем Вениаминовичем Рогачевым, который уже в ту пору заведовал кафедрой… и был столь же невыносим, как и до последнего дня своей жизни. Однако я крайне дорожил этим знакомством. Наличие в круге общения высокопоставленного медицинского профессионала дорогого стоит! Особенно если этот профессионал — еще и генетик-исследователь, а ты сам генмод, и твоя подопечная — генмод доселе неизвестного вида…

Правда, Матвей (я надеюсь) не знал о природе Анны. Мне казалось это лишним: пусть те, кому известно о лаборатории Златовских, думают, что мы уничтожили всех созданий. Но я всегда держал в голове, что если ребенок серьезно заболеет, то, конечно, придется кому-то сообщить. Матвей был удобен в этом смысле, поскольку у меня имелись некоторые компрометирующие сведения о нем.

Матвей же возглавил исследования оборотневой слюны, когда мы нечаянно узнали о ее чудодейственных свойствах. Должен сказать, что я немало поспособствовал как секретности этих исследований, так и тому, что их поручили именно Матвею — он представлялся мне самой удобной кандидатурой.

С той же точки зрения доцент Сарыкбаев, который отчасти заменил Матвея в моем круге знакомых, значительно менее удобен. Он личность честная и принципиальная, а значит, практически не поддается управлению. Во всяком случае, не мною. Я так и не освоил высокое искусство манипулирования честными и принципиальными!

Однако по той же самой причине я часто мог полагаться на то, что он пойдет мне навстречу, если я толково объясню ему свои резоны, и он сочтет их достаточно основательными. Однако разъяснить ему все — значило коснуться генмодной природы Анны, чего я делать не хотел… все же это ее тайна, и я стремился, чтобы о ней знало как можно меньше посторонних. Тупик, сущий тупик!

К счастью, помогло то, что Сарыкбаев Анну тоже знал, помнил ее героическое поведение и не менее героическое ранение при штурме последнего оплота Златовского, а также то, что она выступила в защиту генмодов-осьминогов. Все это в глазах ученого говорило строго в ее пользу.

Поэтому, когда я сказал, что у Анны есть личные причины выслушать историю изучения оборотневых генов и их возможного взаимодействия с генами генмодов, Сарыкбаев охотно пошел мне навстречу.

Труднее оказалось уговорить Анну, не раскрывая перед ней истинную причину визита.

— Да зачем мне нужно ехать в Медицинскую академию? — хмуро спрашивала она, подвязывая шляпку перед зеркалом. — Что полезного мне может рассказать Сарыкбаев? Разве только если те маленькие осьминожки все-таки спаслись, и вы их где-то тайно изучаете… Это бы подняло мне настроение!

Я вздрогнул, но попытался скрыть это от Анны. Вопрос с маленькими осьминожками-генмодами все еще оставался для меня крайне щекотливым. С одной стороны, я отлично понимал желание Сарыкбаева их исследовать — просто удивительно, как Златовскому удалось добиться такого скрещивания! Гений, воистину гений… Жаль, что с вопросами этики у них с женой обстояло так прискорбно…

Желание Анны сохранить им жизнь я тоже понимал: крошечные создания ни в чем не виноваты. Но в то же время не стоит забывать, что если генмоды задумывались в большинстве своем как потенциальные разведчики и диверсанты, то эти создания представляли собой исключительно эффективное оружие. И оставлять их в живых могло быть чревато…

Короче говоря, решение, принятое мною два года назад во время нашего «пароходного» дела, все еще было для меня источником терзаний.

— Не понимаю, почему у вас меланхоличное настроение, — вместо этого ворчливо проговорил я. — Вроде бы, дело с картинами раскрыто. Вы должны чувствовать себя польщенной, что ваши работы стали так популярны, что их даже подделывают, а подделки столь охотно покупают!

Да, как оказалось, Хохлов и в самом деле не только изготовил несколько копий картин, но и умудрился почти все продать. После того, как известие о том, что было обнаружено две фальшивки, достигло городской прессы, в ЦГУП обратилось еще два мецената, которым был тайком продан этот портрет. Обоим было сказано, что портрет не краденый, что продажа исходит от самого купца Кахетьева, который влез в долги и не может даже обеспечить приданое дочери (сущая правда). После выхода новостей оба закономерно усомнились в том, что обладали оригиналом, и оба были правы. Оригинал остался висеть в потайном шкафу Любови Егоровны Кахетьевой.

Остальные покупатели пока себя не проявили, и, возможно, не проявят — если Хохлов продал им картину под видом краденой. Однако сам Хохлов, я был уверен, на допросе в конце концов запоет соловьем: ведь он собирался бежать из Необходимска не только от ЦГУП, но и от гнева неудачливых покупателей. А теперь защитить его сможет только полиция.

— Может, мне и стоило бы радоваться, — вздохнула Анна. — Но как-то не нахожу в себе сил. Такая грустная история! Художник влюбился в прекрасную девушку, а она воспользовалась им… И моя картина послужила орудием.

Про себя я подумал, что Любовь Кахетьева ничуть не прекрасна — я ее видел. Не знаю уж, что там Анна изобразила на портрете, но, если только я в свои зрелые годы не перестал совсем разбираться в человеческих вкусах, она представляла собой этакую бой-бабу: высокую, рослую, довольно полнотелую, с грубым и широким лицом. Действительно, вся в отца! Кахетьев не соврал, когда ее описывал.

— Ну, полно, полно, — проворчал я. — Даже вы не настолько идеалистичны, чтобы всерьез обвинять себя в этой ситуации! А теперь возьмите меня на руки, и пойдемте.

Прося взять меня на руки, я преследовал две цели сразу: во-первых, у меня не было никакого желания шагать по замерзшему тротуару, а во-вторых, я знал, что контакт со мной успокаивает Анну. Особенно поглаживания меня. Очень удобно, хотя и не всегда выглядит достойно.

Но переживания переживаниями — а заплатить за извозчика я заставил Анну. В конце концов, по ее делам мы ехали или нет?

По ироническому стечению обстоятельств Сарыкбаев работал как раз в том самом трехэтажном отдельно стоящем корпусе, который Медицинская Академия когда-то сдавала внаем частным лабораториям. Тут мало что изменилось за столько лет, разве что стены перекрасили более свежей краской.

На входе также имелся пост охраны, но на сей раз мне не пришлось предъявлять поддельное удостоверение: Сарыкбаев уже заказал нам пропуска.

На этом сходство кончилось: как сейчас помню, что в лабораторию Златовских (тогда еще Серебряковых) я пробирался на третий этаж, а владения Сарыкбаева помещались на втором.

Впрочем, никаких иных отличий не было: такой же точно коридор, почему-то с кафельными стенами, в котором витали запахи спирта и хлорки.

Исследователь немедленно открыл нам кабинет, стоило только постучать.

— А, Василий Васильевич! Анна! — сказал он тепло, но без излишнего энтузиазма, характерного для многих овчарок; хвостом не вилял, иными словами. — Очень приятно, что вы решили уделить внимание моей лаборатории. Что именно вас интересует?

Кстати говоря, Сарыкбаев был одет в примерно такую же лабораторную одежку, как пришлось нацепить мне с Пастуховым во время расследования дела инженера Стряпухина: просторный белый чехол с завязками.

— Меня интересуют ваши исследования оборотневого генома, — я сразу же взял быка за рога. — Особенно воздействие оборотневой слюны… и других телесных жидкостей на генмодов первого поколения или тех, у кого по стечению обстоятельств остался доминантный ген подчинения. Короче говоря, самый важный вопрос, которым занимался Матвей Вениаминович.

Сарыкбаев отрывисто гавкнул — засмеялся.

— Ну уж, самый важный! Самым важным был его проект расшифровки человеческого генома… И, смею заметить, им сейчас занимается крупнейшая лаборатория Академии! Мою тему с оборотневой слюной считают чем-то вроде фарса — ведь оборотней так мало, что устойчивое исследование их свойств невозможно.

— Ну и ну! — удивленно проговорила Анна, крутя по сторонам головой. — А я думала, что научное сообщество считает оборотней выдумкой…

— Не выдумкой, но очень редким феноменом, — поправил ее Сарыкбаев. — Кому надо, те знают, короче говоря. Дело в том, что до последнего времени оборотни и в самом считались выдумкой… Но вот уже несколько лет, как в нашем распоряжении появились микроскопы с нормальным увеличением и лазерной подсветкой — и теперь мы можем совершенно по-новому увидеть хромосомы во время деления клетки! Разглядеть сами гены это, увы, пока не позволяет — но мы можем определить места их размещения! Там, где до сих пор тыркались вслепую и был простор для всякого рода спекуляций, теперь, слава Аллаху, можно наконец-то понимать, что делаешь. И отрицать существование оборотней — или хотя бы то, что они когда-либо существовали — стало попросту глупо.

Тут я не мог не отметить, что оснащение лаборатории Сарыкбаева действительно выглядело иначе, чем я привык. А в генетических лабораториях мне бывать доводилось. Не скажу, что особенно часто, но вот и за Серебряковыми-Златовскими я тогда шпионил, и к Матвею наведывался по тем или иным делам… Если раньше лаборатории такого рода выглядели скорее оплотами чистой химии и математики (да, доска с формулами — неотъемлемый атрибут генетика!), то теперь и их сестра физика смело заявляла о себе. Я и впрямь заметил в углу громадную машину, в которой лишь большим напряжением ума можно было опознать микроскоп (ни за что бы не догадался, если бы не окуляры и предметное стекло, больше напоминающее предметный ящик). Были и другие аппараты, посверкивающие никелем переключателей и рычагов, о назначении которых я не догадывался даже приблизительно.

Впрочем, Сарыкбаев был очень рад нам все это объяснить.

— Сегодня работаю без ассистентов, — сказал он, — у них выходной, так что буду краток… — после чего последовала подробнейшая лекция.

Спросите, сколько времени можно обходить лабораторию размером с просторную кухню в деревенском доме? Минуты две? Ну, минут десять, может быть, если тщательно заглядывать во все уголки?

Отнюдь!

Лекция Сарыкбаева затянулась на полтора часа!

К ее концу мне приходилось прикладывать львиные усилия, чтобы не задремать; я даже спрыгнул с рук Анны, потому что иначе не хватило бы никакой силы воли.

— … И вот это позволило нам с большой точностью проверить вывод, который сделал Рогачев, — в какой-то момент мой усталый разум выхватил фразу Сарыкбаева, ради которой, собственно, я и пришел сюда, а заодно приволок Анну. — Оборотневая слюна действительно является временным антидотом, который позволяет затормозить деятельность ферментов, вырабатываемых организмом при активации гена подчинения! — он с торжеством глядел на нас, только что хвостом не вилял.

Свежо придание! Этот тезис, к сожалению, Анне пришлось проверить экспериментально: в свое время только благодаря укусу Эльдара ей удалось вырваться из-под воздействия булавки и сбежать из лаборатории Резникова.

Анна явно подумала о том же самом, потому что ее лицо покинула отрешенность — она тоже явно давненько не слушала ученого, а просто вежливо изображала вид, будто слушает. Теперь же моя подопечная побледнела, пальцы левой руки рефлекторно стиснули брошь с голубым топазом, скрепляющую ее воротничок.

Сарыкбаев между тем продолжал:

— У меня есть задумка на серию экспериментов, но их провести технически сложно… Хотелось бы найти генмода с активным геном подчинения, согласным на участие в опыте, и оборотня, согласного делиться биологическими жидкостями в больших количествах, и понаблюдать, что будет, если воздействовать на генмода этими жидкостями в течение длительного времени. Возможно, таким образом удастся добиться того, что ген подчинения снизит свою активность в организме, и потребуется более сильное воздействие для выработки ферментов — ну вот вроде того, что пару лет назад заставило депутата Пожарского так странно себя повести… Еще в газетах писали. Однако, сами понимаете, это только теория.

Я взглянул на Анну и увидел, что на сей раз она слегка порозовела. Видно, представила, как может в ее случае выглядеть этот постоянный обмен биологическими жидкостями с «оборотнем, желающим делиться ими в большом объеме»! Я вот тоже представил, и мне это совершенно не понравилось, пришлось даже встряхнуть головой, чтобы избавиться от назойливой мысли. Зато она навела меня на следующий вопрос:

— Хорошо, — сказал я, — а удалось ли вам узнать, что будет, если оборотня скрестить, скажем, с генмодом, у которого этот ген подчинения активен? Будет ли он активен у их потомства? Я знаю об экспериментах… не у нас, в Сарелии, — последнее я поспешил добавить ради сохранения государственной тайны, — когда рассчитывали именно на такой опыт для закрепления гена…

— И ошиблись, это можно уже сказать точно, — равнодушно бросил Сарыкбаев. — Дураки ваши сарелийцы. Оборотневый генный комплекс не идентичен гену подчинения. Наоборот, ген подчинения — один изолированный ген, который, будучи выделен, дает вот такой вот эффект. Потомству передастся либо весь комплекс оборотня сразу, и тогда особь будет оборотнем… Либо ему передастся только ген подчинения в одиночку, и тогда особь будет представителем того же вида генмода — я так понимаю, имеются в виду генмоды-волки или собаки — с рецессивным, неактивным геном подчинения. По-другому быть не может.

Анна ахнула и прикрыла рот рукой.

— Почему вас так удивляет эта простая генетическая закономерность? — поинтересовался Сарыкбаев. — Вы боялись, что кто-то начнет разводить послушных булавкам оборотней? Не бойтесь, Анна, — он проговорил это почти покровительственно, — этой напасти нам ожидать не придется. Вот игры с геномами животных для выведения менее разумных и более покорных генмодов, вроде тех осьминогов… — Сарыкбаев вздохнул. — Вот это, к сожалению, вполне реальная опасность. Мурчалов, вы мне, между прочим, обещали помочь с продвижением моей докладной записки в Городском собрании… и что?

Я заверил Сарыкбаева, что работаю над этим. Потом рассыпался в благодарностях за экскурсию и потраченное время, еще раз восхитился сделанным им прорывом, и решительно увел почти окаменевшую Анну из лаборатории. Для этого, правда, пришлось подергать ее за юбку.

В коридоре она уселась прямо на широкий подоконник. Очевидно, сил спуститься вниз у нее не осталось.

— Я правда сама придумываю себе препятствия, да? — спросила она несчастным тоном.

— Видимо, так, — я попытался сказать это как можно мягче, хотя, признаться, был раздражен такой медленной реакцией и отсутствием радости с облегчением на ее лице. Воистину, молодежь не ценит старания и заботу о себе! — Вы просто боитесь быть счастливой, Анна. И вас можно понять. После всего, что вы пережили, даже если не все помните, это неудивительно. Но между вами и этим нахальным молодым волком и в самом деле не стоит никаких преград… кроме тех, что обусловлены вашей погруженностью в искусство и его погруженностью в науку. Однако, смею надеяться, и то и другое вы можете преодолеть.

Анна прерывисто вздохнула и вытерла глаза перчаткой.

За окном солнце светило почти по-весеннему, бросая теплые золотые квадраты на пол с дешевым паркетом. А вот тринадцать лет назад день был пасмурным…

— Пойдемте, отвезете меня домой, — велел я, чтобы эти всхлипывания не прекратились в полноценный плач. — Мне уже давно пора вздремнуть после обеда! Который — я имею в виду, обед — Антонина уже наверняка приготовила. И будет очень рада вашему аппетиту.

Как и следовало ожидать, слезы высохли почти тут же. Приятно, что ни говори, работать с молодыми здоровыми людьми!

Казалось бы, за несколько лет работы частным сыщиком я должен был привыкнуть проходить туда или сюда по фальшивым удостоверениям и вовсе без оных. Должен был, да вот — не привык. Во-первых, как-то не довелось мне прежде пользоваться документами родных, а во-вторых, во время наших с Бонд совместных дел необходимость во всякого рода скрытном проникновении возникала редко.

Ну что ж, мрачно сказал я себе, накидывая шнурок матушкиного удостоверения на шею, ты ведь хотел заниматься более интересными делами? Сам придумал, никто тебя не заставлял!

Стащить пропуск оказалось легко. Я просто зашел к матери в комнату — благо ни ее, ни горничной Алины дома не было — и залез в верхний ящик комода, где, как я знал, она хранила деньги и документы. Чувствовал я себя при этом препаршиво, однако наполовину надеялся, что никакого удостоверения там не будет.

Увы — удостоверение лежало сверху, и мамино лицо на нем казалось почти издевательски самодовольным.

После этого ничего не оставалось, как вместе с моими товарищами по расследованию вернуться к лаборатории и приступить к выполнению моего плана.

Однако, надев удостоверение на шею и приблизившись к охраннику, я неожиданно ощутил, что дрожу до кончика хвоста. Да что ты будешь делать!

— А, Мария Васильевна! — поприветствовал меня охранник. — Доброго вам здоровьичка!

С одной стороны, я испытал облегчение, что все идет по плану. С другой стороны, мне вдруг стало обидно. Неужели я настолько немужественно выгляжу?.. Определенно, все дело в отсутствии кисточек на ушах! Они сразу меняют пропорции лица, придают ему благородство, напоминают о родстве с крупными дикими кошками…

Подавив эти сожаления, я постарался скопировать манеру матери: благосклонно наклонил голову и мурлыкнул. Мое счастье, что, в отличие от меня, она не считает чисто кошачьи звуки вульгарными и пользуется ими по поводу и без, стремясь обходиться минимумом слов.

Получилось! Охранник только кивнул, нагнулся ко мне, чтобы осмотреть удостоверение — и пропустил!

Далее начались сложности.

Хотя нам и удалось без проблем найти корпус по дорожке, проложенной крысами на карте, этаж они не указали. К счастью, в узком и темноватом вестибюле обнаружилась плашка с перечнем арендованных лабораторий. На уровне глаз генмодов она не дублировалась, но к ней специально вела подставка в виде миниатюрных ступеней, которой я с благодарностью воспользовался.

Лишь уже рассматривая список, я сообразил, что кто-то мог увидеть «Марию Васильевну» и удивиться, что она ищет на этом указателе, когда вообще-то приходит сюда часто и должна все знать… Но обошлось: холл был пуст, и никто мною не заинтересовался.

Из таблицы я почерпнул, что на первом этаже арендовали помещения две гимназии — ну надо же! Я и не знал, что в нашем городе есть учебные заведения, где настолько ратуют за науку. Второй этаж целиком был занят сельскохозяйственной компанией «Тучные земли» — вряд ли это то, чем занималась моя мать. Зато на третьем этаже неожиданно образовался какой-то кабинет профессора Функе и частная лаборатория А. Т. и М. Н. Серебряковых. И то, и другое показалось мне многообещающим. Значит, третий этаж!

К счастью, ни в коридоре, ни на лестнице мне никто не встретился.

Кабинет «профессора Функе» я забраковал сразу: он был первым по коридору, и из-за двери так несло сивухой, что род занятий этого сомнительного профессора не оставлял ни малейших сомнений. Сомнения вызывало только то, как он сумел закрепиться в столь уважаемом учебном и научном заведении, как Медицинская академия, но в нашем городе можно столкнуться еще и не с теми контрастами.

А вот лаборатория неизвестных мне тогда Серебряковых тянулась на весь остальной этаж и занимала несколько помещений. Ни на одной из дверей не было подписей, кроме фамилий и инициалов арендаторов.

Тихий коридор пустовал. Пока я раздумывал, как мне пробраться в лабораторию, случился подарок судьбы: одна из дверей отворилась, и в коридор вышла высокая плотная женщина, чьи начинавшие седеть волосы были затянуты в узел на затылке столь туго, что это наводило на мысль о военной форме. Таково было мое первое впечатление от Милены Норбертовны Серебряковой, впоследствии Златовской.

Не размышляя долго (хотя, может, и следовало бы), я шмыгнул в приоткрывшуюся дверь.

Случалось мне видеть рассуждения двуногих: мол, как это коты умудряются ходить сквозь стены? Богом клянусь, только что был в другом месте, и вот, пожалуйста, уже тут как тут! Мистика, не иначе.

Смею заверить, ни за нами, генмодами, ни за нашими звериными предками не числится никаких эзотерических способностей. Винить следует исключительно людскую неспособность смотреть под ноги да рассеянное внимание. Серебрякова смотрела исключительно перед собой, вся поглощенная движением к своей следующей цели — по-видимому, зайти либо в соседнее отделение лаборатории, либо в ватерклозет, расположенный в конце коридора. Уделять внимание тому, что происходит под ногами, ей было недосуг.

Я же, хоть и не был тогда силен в шпионаже (ладно, что лукавить, я в нем и сейчас не силен) умудрился проскочить мимо ее ног, не задев их ни хвостом, ни шерстинкой.

В генетической лаборатории пахло, как и следовало — слабо химическими реактивами, сильно — дезинфектантом, более ничем. Опасаясь, что, кроме вышедшей женщины здесь могут быть и другие ученые или их ассистенты, я первым делом шмыгнул под стол, стоявший у дверей, и уже оттуда решил произвести, как говорится в военных книгах, «рекогносцировку».

Мой взгляд сразу же наткнулся на куклу.

То есть я решил, что это кукла. Восковая. Она сидела на стуле у противоположной стены и, как мне показалось, не мигая смотрела на меня широко расставленными глазищами из голубого стекла. В остальном кукла выглядела как человеческая девочка лет десяти, с двумя туго заплетенными каштановыми косичками, в аккуратном клетчатом платье, коричневых чулках и сандалиях.

Пока я гадал, зачем в лаборатории кукла, да еще и в натуральную величину, она моргнула.

Это был живой ребенок!

Еще страннее. Не могу сказать, чтобы я разбирался в детях, тем более в человеческих, однако точно знаю, что им не свойственно сидеть так неподвижно и сохранять такое спокойное, расслабленное выражение лица. Еще менее того свойственно детям этого возраста, увидев вбежавшего в комнату кота, продолжить наблюдать за ним, вместо того чтобы завопить на всю еланскую: «Ой, котик! Можно погладить?» (С прискорбием должен заметить, что мало кто из детенышей спрашивает этого разрешения у самого кота: даже дети жителей Необходимска чаще всего невежественны в отношении генмодов.)

А девочка сидела тихо и отрешенно, ее руки лежали на коленях спокойно и расслабленно. Даже не дрыгала ногами, которые свешивались со стула, не доставая пола.

Против воли я забился под стол поглубже, шерсть у меня встала дыбом. Только колоссальным усилием воли я умудрился не зашипеть. «Это просто ребенок тех, кто здесь работает, — сказал я себе. — Не с кем было оставить, вот и привели на работу. А меня она не увидела, потому что задумалась. Глубоко задумалась. С детьми тоже бывает. Или, может, не совсем нормальная. Бывают такие психические болезни, когда человек ни на что не реагирует. Ты же читал об этом. Тогда тем более понятно, почему ее взяли с собой…»

Однако убедить себя до конца не удавалось: мое внутреннее чутье завывало волком в лунную ночь, гарантируя — дело не в этом.

Но шли минуты, девочка не двигалась и не поднимала тревоги. Мало-помалу мои нервы успокоились, и я стал оглядываться по сторонам. Ножки столов; любая лаборатория — это прежде всего слишком много столов и слишком мало стульев; такое ощущение, что большинство ученых прямо-таки боится присесть, чтобы в случае чего не упустить научное открытие, которое так и норовит ускользнуть из рук!

Кроме этих ножек я увидел в дальнем конце комнаты две стоявшие у стены свернутые раскладные кровати из железных трубок — такие иногда покупают для временного размещения гостевых слуг. У деда в чулане тоже стоит парочка, хотя в его доме давным-давно не останавливались гости.

Сперва мне показалось, что в комнате никого, кроме нас со странной девочкой, не было, но потом я услышал глухое покашливание и стук переставляемых на столе предметов. Развернувшись, я понял, что комната длиннее, чем мне показалось, и уходит также в другую сторону.

И что там у окна стоят высокий человек лет сорока и… подросток? Ребенок? Мне было трудно судить — конечно, сыщику по необходимости надобно разбираться в стадиях человеческого (и генмодьего) взросления, но этот мальчик при совершенно детском лице и не слишком высоком росте мог похвастаться почти что взрослой комплекцией. Он был без рубашки, и я отлично видел и разворот плеч, и мускулистую грудь… Все же, наверное, ему было лет восемнадцать.

(Тут я ошибся: подумал, что он просто от природы невысок. На самом деле этому мальчику было ровно столько же лет, сколько Анне, то есть девять с половиной. Впоследствии, когда я коротко встретился с Коленькой на «кофейной плантации» Златовских, я оценил, что с тех пор он успел не только прибавить в мышечной массе, но и изрядно подрасти.)

У мальчика было такое же расслабленное, невыразительное лицо, как и у девочки-куклы.

— Так, реакция хорошая, — пробормотал мужчина. — Теперь вытяни левую руку.

Мальчик послушался.

— Сожми кулак и так держи. Как только рука почувствует усталость, сразу скажи.

Мальчик ничего не ответил, даже не кивнул в подтверждение того, что понял команду. Мужчина — я решил, что это Серебряков А. Т., и был абсолютно прав — взял со стола огромный, просто гигантский шприц, наполненный прозрачной жидкостью, и всадил его в плечо мальчишки. В плечо той самой руки, которую тот держал на весу, между прочим!

Надо заметить, я не специалист в медицине. Но любой здравомыслящий человек понимает, что чем больше шприц, тем больше в нем жидкости, и тем под большим давлением вводится жидкость в тело. Соответственно, тем больнее укол. От такой большой дозы, что бы за лекарство там ни было, даже взрослый должен был заорать благим матом.

Мальчик даже в лице не переменился. Даже губу не закусил. Просто стоял себе и стоял, время от времени моргая. Кулак его не задрожал.

«Эксперименты, — понял я, холодея. — С препаратами, изменяющими сознание. На детях. Ну, матушка! Даже если они используют своих…»

Хотя я тут же усомнился, что дети приходятся Серебряковым родней. Ничуть не похожи. К тому же, Серебряковы были темноглазы, а у обоих детей глаза голубые. Ничего невозможного, разумеется, это наоборот не бывает… но все равно шанс на такое совпадение для двоих детей сразу не очень велик.

У меня мелькнула мысль, не связана ли эта голубоглазость с генетическим модифицированием, но я тут же откинул эту идею как насквозь завиральную, даже размышлять над ней дальше не стал.

А зря. Потому что дверь в лабораторию скрипнула, отворяясь, и вошла женщина, которую я только что видел в коридоре.

— Ну, как? — спросила она.

— Пока удовлетворительно, — ответил мужчина. — Но я тебе скажу, что это профанация. Нужно больше особей, тогда и сможем провести эксперимент. Если бы нам удалось вывезти из Сарелии еще хотя бы троих…

— Они все равно были браком, скатертью дорога, — безжалостно ответила женщина. — Не горюй, а лучше ускорь подготовку семенного материала. Мурчалова обещала нам как минимум пять суррогатных матерей.

— Пять! — возмутился мужчина. — Пять! Да что я могу сделать с пятью⁈ Хорошо, если хотя бы один приживется! А ведь еще стадия оплодотворения в пробирке!

— В пробирке оплодотворим штук сто сразу, и подсадим каждой штук по пять самых жизнеспособных, шансы и повысятся, — равнодушно ответила женщина. — Не ворчи. Да, я согласна, масштабы не те. Но здесь у нас нет поддержки властей, а в Сарелии была, да сплыла. Вот когда Мурчалова и остальные придут к власти…

— Да не придут они, — фыркнул Серебряков. — Люди не дадут животным собой управлять.

— Дорогой, я тебя люблю, но ты безнадежно глуп в человеческих отношениях, — с неожиданной теплотой сказала женщина. — Люди дают управлять собой животным на протяжении многих столетий, при условии, что те вовремя наполняют их кормушку… это традиция, освященная временем. А кроме того, для чего тут мы? С помощью наших малышей мы и нашим спонсорам поможем, и себя не забудем.

— Дорогая, я тебя люблю, но иногда ты безнадежно меркантильна, — явно передразнил ее мужчина, но тоже без злобы. — Меня интересуют прежде всего научные результаты! А они безнадежно откладываются из-за того, что мы вынуждены таиться! Лучше бы нашли какую-нибудь коммерческую фирму… Кумпанство, как тут говорят.

— И что? Какое кумпанство тебе оплатит опыты над людьми?

— Они не люди!

— Они выглядят как люди. Плебеям этого довольно. Кстати, какое вещество ты ввел КСД?

— Коленьке? Семипроцентный раствор… — последовало слово, которое я не понял и не запомнил.

— На твоем месте я все-таки не давала бы им имена… Анечка, Коленька… Тем более, что АВХ мне кажется не совсем удачной моделью. Если бы она не была одной из двух, я бы от нее избавилась.

— Милена, я тебе уже говорил: ты выдумываешь! Не ослабляется действие булавки у нее при редкой даче приказов, тебе кажется! Для этого нужна камера сенсорной депривации. И самостоятельно она не мыслит.

— Все-таки не надо было учить ее читать… Слишком высока доля самостоятельных когнитивных функций.

— Эта модель предназначена для разведки, а не для боя, как она будет выполнять свои функции, если ни читать, ни писать не умеет? Ну ладно, если тебе так беспокойно, можем провести тот опыт с дополнительными булавками, который ты задумала. Попроси только Мурчалову раздобыть еще булавок, а то их катастрофически мало.

— Используй одну из наших. Кажется, еще есть запас.

— Если ты права, и булавку можно замкнуть на самого генмода, чтобы он сам отдавал себе приказы, то такая булавка станет дефективной и использовать ее повторно нельзя. Анечку… то есть АВХ придется перепрограммировать под другую булавку, а наш запас не так уж велик, сама знаешь.

Слушая все это, я буквально обмирал. АВХ, «Анечка» — это, видимо, прозванье девочки. КСД, «Коленька» — прозванье мальчика. И оба они люди-генмоды. Фантастически! Я и не думал, что такое возможно, и тем более не думал, что экспериментаторы — особенно люди-экспериментаторы! — решатся на такое.

Еще больше меня изумили разговоры о том, что какую-то контрольную булавку можно «замкнуть», и генмод сам станет отдавать себе приказы. Если бы это было правда так, какое облегчение для всего генмодного сообщества! Даже при том, что мы уже три поколения пытаемся исключить из популяции рецессивные гены подчинения, все равно у некоторых они всплывают в качестве доминантных. До сих пор рождаются дети, у которых гены подчинения вполне активны (есть тайные — от людей — центры генетического тестирования, где родители могут это проверить).

Но матушка! Как она могла⁈ Раздобывает для этих… экспериментаторов… контрольные булавки! Где, интересно, и как? В Необходимске они не производятся, за этим следят строго!

Тут же я вспомнил, что матушка накоротке с директором таможни — человеком, — а его заместитель (генмод-кот), по слухам, одно время даже был ее любовником. А может быть, и сейчас оставался. М-да.

Вставал вопрос: что делать теперь? Просто отлично, что мне удалось забраться к этим Серебряковым незамеченным, еще лучше, что вышло подслушать их планы. Елена оказалась права: заговорщики и впрямь не могли обойтись без противозаконной деятельности, и какая смачная это оказалась деятельность. Хоть всем ЦГУПом их лови! Вот только доказательств никаких, кроме собственных свидетельских показаний, у меня не было. Помимо их ненадежности я также сомневался, хочу ли я публично свидетельствовать против собственной матери. В какое положение это поставит, например, деда? Ведь у него слабое сердце…

В общем, мне нужно было добыть какое-то доказательство. Что-то, что без тени сомнения свидетельствовало бы о незаконных эксперментах…

Мне пришло в голову, что идеально было бы привести на независимое освидетельствование одного из этих детей-кукол, но эту мысль я тут же отбросил. Никогда не жалел, что родился котом, но все же люди сильнее нас — даже не взрослые. Справиться с таким существом, да еще под булавкой, будет трудно. Вот если удастся увести саму булавку… Но булавки, что контролируют детей, Серебряковы наверняка носят на себе.

Еще было бы хорошо добыть какие-нибудь документы. Скорее всего, Серебряковы хранят их в сейфе. Подсмотреть бы, где этот сейф расположен и как отпирается… Но он может быть не в этом помещении, ведь, как я уже сказал, они арендовали почти весь этаж, если не считать кабинета доктора-пропойцы!

Тут снова зазвенели склянки, и голос Серебрякова рассеянно спросил:

— Миленочка, а где мой лабораторный журнал?

— Господи, да вот же он! — ответила женщина чуть раздраженно, но, в общем, снисходительно. «Довольно счастливая пара», — отметил я машинально, и сам удивился своим мыслям. Типичные ведь злодейские ученые, как со сцены Народного театра! При чем тут счастье? — Как всегда, ничего не можешь запомнить!

Она как раз отошла к другому столу в противоположном конце комнаты; я видел край ее длинной юбки с оборками и каблуки стоптанных, но дорогих туфель, а также свешивающуюся полу незастегнутого белого халата.

— Подай, пожалуйста…

— Ноги болят самому подойти? Совсем постарел? Лови!

Только она это сказала, как толстая общая тетрадь, из которой выглядывали уголки подклеенных фотографий и каких-то справок, шлепнулась на доски пола у того самого стола, под которым я сидел. Прямо рядом со мной.

Невиданная, невозможная удача! Если я когда-нибудь еще буду пенять на судьбу, которая ко мне слишком жестока, следует немедленно вспомнить этот день и преисполниться раскаянием!

Правда, у меня мелькнула мысль — а стоит ли хватать журнал, если я не знаю, закрыта ли дверь? Схватить-то недолго, а вот убежать потом… В одно мгновение у меня в голове промелькнуло две мысли: во-первых, я не слышал щелчка замка после того, как вошла Милена — да и зачем этим злыдням запираться, когда на этаже кроме них никого нет? Во-вторых, удача любит смелых!

Так я схватил журнал в зубы — тот сразу же осел на языке пылью и следами каких-то химикатов — и дал деру.

Да! Удача любит смелых! Дверь оказалась открытой!

— Что за… — услышал я вопль за спиною. И еще: — Анька! Хватай его!

«Ха! — мелькнула мысль. — Не сможет человеческая девчонка меня схватить! Рефлексы не те и скорость! А потом, у меня фора!»

В самом деле, я уже выскочил в коридор, а кукла только вставала со стула.

Я не учел две вещи: во-первых, тяжелый журнал изрядно снижал мою скорость. Во-вторых, генмод — не обычный человек. Аню специально проектировали как разведчика: увеличивали скорость бега, улучшали рефлексы. В общем, едва хвастливая мысль промелькнула у меня в голове, как детские пальцы сомкнулись на кончике моего хвоста!

Я рванулся что было силы, пожертвовав клоком шерсти, и кубарем скатился вниз по лестнице. Удивление и ужас придали мне скорости. Почему-то казалось особенно жутким попасться в руки этому существу — судя по репликам Серебряковых, у него даже своей личности не было!

Аня, АВХ или как ее там, преследовала меня по пятам. Показалось уже даже, что придется бросить лабораторный журнал — но вот впереди замаячила открытая дверь на улицу и охранник, болтавший с двумя молодыми девушками в халатах на входе. Положительно, у меня сегодня редкостно удачный день!

Как я уже отмечал, люди редко смотрят вниз. И уж подавно не замечают, когда кто-то прошмыгивают мимо их ног. Особенно если эти люди — женщины в длинных платьях. Мне, как коту, ничего не стоило проскочить мимо них и выбежать прямо на снег.

А вот мою преследовательницу они затормозили. Она попыталась встать на карачки и последовать за мной тем же маршрутом, но одна из женщин завизжала, другая громко спросила: «Что за ребенок? Откуда здесь ребенок?» Охранник тоже не преминул высказаться: «Барышня, вы куда? Вы чья?»

Но ко мне все это уже не относилось: я уже бежал по дорожке к тому самому укромному сугробу подле ворот, где прятались мои друзья.

Слава всему святому, что есть на свете: Дмитрий Пастухов — вовсе не туповатый полицейский из городского фольклора! Увидев, что я бегу с тяжелой тетрадью наперевес и что меня преследуют (неважно, кто), он первым делом выхватил у меня из пасти лабораторный журнал, ни о чем не спрашивая. А вот Елена, наоборот, спросила:

— Мурчалов, в чем дело? Кто у тебя на хвосте?

— Человек-генмод под булавкой! — крикнул я отчаянно. — Некогда объяснять! Разделимся! Боюсь, она будет меня преследовать!

Мне, к счастью, ни разу в жизни под булавку попадать не доводилось, но я отлично знал принцип ее действия: немало книг о Большой войне прочел. И я знал, что генмод под булавкой продолжает выполнять приказ, пока не выполнит, так или иначе. Или пока не потеряет возможность двигаться.

Поэтому я не сомневался, что девчонку не удержит ни отсутствие теплой одежды, ни тот факт, что я уже выскочил за пределы лаборатории и избавился от мешающего мне груза, так что догнать меня вряд ли получится.

К счастью, мои друзья меня послушались и бросились в другую сторону. Я же перескочил улицу и бросился в подворотню. К счастью, Медицинская Академия находилась вплотную к Оловянному концу — а уж там оторваться от преследования будет легче легкого!

Клянусь, ни до того, ни с тех пор я не мчался так отчаянно — а этот ребенок и не думал отставать!

Она перебежала вслед за мной улицу, тихую по дневному времени («А жаль, — подумал я немилосердно, — пусть бы и угодила под повозку!») и углубилась в толчею переулочков, которые постепенно становились все грязнее и запущеннее.

Мне удалось потерять ее из виду только спустя полчаса, не меньше. К тому времени я уже совсем выдохся и обосновался на какой-то случайной крыше, чтобы вылизаться и прийти в себя.

Несмотря на пасмурный день, солнце из-за туч грело почти по-весеннему; с крыш капало.

«Ну, теперь только аудиенция у мэра Воеводина, — думал я, пытаясь привести в порядок свой изрядно пострадавший в погоне хвост. — Должен же он нам со всеми этими доказательствами поверить! Надеюсь, Пастухов не потерял тетрадь… А еще надеюсь, что это чудовище не найдет дорогу назад в лабораторию».

Боюсь, в тот момент мне и в голову не пришло, каково будет ребенку, потерявшемуся зимой в Оловянном конце. Да я и не видел в Ане ребенка. Я видел врага, орудие, заточенное против города, который был мне дорог, против образа жизни, который я считал привычным. Меня вел ужас и не вполне привычный выброс адреналина.

Закончив вылизываться, я направился к ближайшей станции пневмотуннелей — с приятным чувством завершенного расследования. Угрызения совести меня не беспокоили; беспокоил только болезненный зуд в душе — как же быть с матушкой?..

Аня в это время стояла в домашних туфлях на грязном снегу примерно в двух кварталах от меня, растерянно оглядываясь. Потом она медленно побрела дальше, продолжая высматривать впереди и под заборами серого кота.

После пневмосистемы я добрался до своей конторы взмыленный, уставший и успевший проклясть все на свете. К счастью, мои товарищи по поискам заговора ожидали меня там во всеоружии — то есть вместе с тетрадкой.

Ждали, между прочим, у меня в кабинете: Прохор впустил их и даже позволил вольготно расположиться — Пастухову на моем уютном диванчике, а Елене прямо на спинке моего кресла.

К моему приходу они успели просмотреть лабораторный журнал, многое — если не все — поняли, и теперь кипели праведным гневом и негодованием.

К несчастью, ни отдыхать, ни предаваться эмоциям нам было некогда.

— Нам нужно как можно скорее добиться полицейского рейда на эту лабораторию, — объяснил я им. — Эти Серебряковы видели, что я утащил у них тетрадку. Да еще и подопытного из лаборатории выманил. Они постараются как можно быстрее избавиться от всех улик и сбежать. Надо их опередить.

— У-ху-ху, — вздохнула Елена. — Ладно. Принесу себя в жертву.

— В каком смысле? — удивился я.

Елена бросила на меня недовольный взгляд, после чего клювом разворошила оперенье у себя на груди и вытащила еще один мешочек с остроумной шнуровкой — из тех, что можно развязать совиными лапами. Оттуда она извлекла подвеску знакомого вида: желтое улыбающееся солнышко на цепочке. С удивившей меня ловкостью она совершенно самостоятельно, лапами и клювом, надела его себе на шею и расправила так, чтобы оно лежало поверх оперенья.

— Это чтобы вступить в переговоры с моим отцом, — объяснила она. — Депутат Длинноног — наверное, единственный, кто сможет организовать нам встречу с мэром так быстро.

— Длинноног⁈ — неприятно поразился я. — Но вы ведь представились Филиной!

— А кем я должна была представляться? — сварливо спросила она. — Вдруг бы вы слышали слухи, что Длинноног постоянно берет свою взбалмошную дочурку на работу, и за ней никто уследить не может? Вот и придумала себе фамилию попроще.

— Но… но… — я мотал головой, не в силах поверить, что такая необычная и так понравившаяся мне особа — несовершеннолетняя. — Сколько же вам лет⁈ — это, в конце концов, единственное, что я мог выпалить.

Сова мрачно нахохлилась.

— Одиннадцать… — пробормотала она.

Во имя всех святых!

Тут же совершенно по-другому стало выглядеть и ее внезапное появление, и театральные ужимки, и то, что она стала помогать нам в таком сомнительном деле! Одиннадцать лет — самый тот возраст, когда дети видят заговоры и тайны на пустом месте. Но, черт побери (да, в своих мыслях я могу выругаться и покрепче!), как же она меня облапошила! Я ведь даже водил ее в ресторан и наслаждался приятной беседой, как мог бы наслаждаться свиданием… Хорошо хоть не начал испытывать пагубные страсти — впрочем, это редко происходит, когда речь идет о генмоде другого вида или человеке, хотя и такие случаи, разумеется, бывают.

Пастухов, этот бессердечный тип, громко расхохотался, время от времени переходя на лай.

— Ну и ну! Дитачка, стало быть! А Мурчалов-то хвост и распустил!

Будь я человеком, я покраснел бы до кончиков когтей; может быть, даже самовоспламенился. Оказывается, мое восхищение не осталось незамеченным со стороны. Но человеком я, к счастью, не был, и мог только поблагодарить родню за густую шерсть.

— Ну, хватит! — воскликнул я. — Елена, вы же понимаете, как вы нас подвели? Если бы с вами что-то случилось…

— Но ничего не случилось! — она независимо фыркнула. — Кроме того, я всегда могу улететь! В отличие от вас, коротколапых.

— У меня длинные лапы! — мы с Пастуховым сказали это хором — и переглянулись.

Елена ухнула.

— Ну и кто здесь ведет себя как ребенок? — едко спросила она. — Ладно, пойдемте! Время дорого. А пневмотуннелями я бы с этим журналом пользоваться не стала — мало ли.

Тут я не мог с ней не согласиться — мало ли…

Не буду рассказывать, как мы встречались с отцом Елены, как уговаривали его протолкнуть это дело перед мэром… Утомительно, долго и придется описывать, как мы раз за разом повторяли все те же доводы разным людям и пересказывать все, что нам довелось узнать за время расследования этого дела.

Опять же, вспоминать, как это сперва приняли за игру неопытных слюнтяев юного возраста, тоже не хочется. Здесь Елена и в самом деле подвела нас капитально: ни ее отец, ни мэр Воеводин сперва не хотели слышать разумных доводов, в основном потому, что в деле участвовал ребенок.

К счастью, лабораторный журнал Серебряковых помог преодолеть этот барьер: в нем нашлось место таким сухим по форме, но отвратительным описаниям опытов, таким страшным фотографиям, что он говорил сам за себя. И всякий, открыв его, чувствовал, что такой документ ну никак не мог оказаться подделкой скучающих подростков.

Однако, несмотря на это, мы опоздали.

Полицейские, обыскавшие лабораторию Златовских, ничего не нашли: к тому времени, как мы добились проведения рейда, помещение оказалось покинуто, большая часть документов — уничтожено. Кое-что сохранилось; тогда-то для анализа этого всего привлекли Матвея Рогачева, и мне пришлось свести с ним тесное знакомство.

Кстати говоря, об этом деле таки написали в газетах: и в «Вестях», и в «Ведомостях». Без подробностей, понятное дело — мол, раскрыли случай мошенничества при заключения подрядов по благоустройству города. Но нужный толчок моей карьере это дало, хотя особой радости почему-то не вызвало. По крайней мере, я думал, что буду радоваться гораздо сильнее, увидев свое имя в печати.

Что касается зачинщиков заговора — глав нескольких генмодьих профсоюзов и нескольких крупных предпринимателей, надеявшихся на раздел сфер влияния, — то их арестовать в основном удалось. Всех, кроме одной. Мурчалову Марию Васильевну так и не поймали — она успела сбежать за границу.

Наверное, потому, что ей пришло анонимное письмо… а может быть, по какой-то другой причине. Может быть, у нее были припасены сигнальные средства, которые должны были сработать в случае провала, и запасные пути отхода, и она сорвалась бы вовремя без письма — моя мать была той еще умелой заговорщицей. Одно то, как она пряталась под маской легкомысленной светской дамы даже от собственной родни, дорогого стоило!..

Но если бы я не отправил это анонимное письмо, не мог бы жить в мире с самим собой.

С тех пор я матушку не видел и ничего о ней не знаю. Думаю, что она счастлива и устроилась неплохо — иного я просто представить не могу. Я же после этого случая перебрался к деду, чтобы составлять ему компанию и ухаживать за ним; впрочем, скорее это он наставлял меня и ухаживал за мной — до самой своей смерти, которая последовала спустя пять лет после тех событий.

А вот о чем надо рассказать подробно, так это о том, что случилось через две недели после штурма лаборатории.

Официальные протоколы ЦГУП гласили, что Серебряковы сбежали вместе с двумя «опытными образцами», под которыми понимались «Коленька» и «Анечка». Рассказывая о том, как я стащил лабораторный журнал, я никому не озвучивал свое мнение, что девчонка-кукла не смогла вернуться домой, а так и заплутала в трущобах Оловянного конца. Хоть и с опозданием, мне было стыдно за это.

Я был уверен, что она погибла. На улице все еще холодно; да, днем сосульки уже начинают таять, но ночью погода еще совершенно зимняя. У девчонки не было ни теплой одежды, ни обуви. А главное — у нее нет соображения, она не умеет выживать сама по себе, вне данного приказа. Ей не отдали приказа поесть — наверняка она и не ела. Не отдали приказа попить — не пила.

Без воды человек может прожить три дня. Ребенок наверняка меньше…

Но все же мысль о девочке, которая, может быть, бродит по Оловянному концу, никак не давала мне покоя. И еще не давала покоя мысль об эксперименте, который хотела провести Серебрякова — мол, контрольная булавка может обратить волю генмода на самого себя, позволить ему самому стать собственным хозяином…

В общем, дивясь собственной глупости и сентиментальности, я раздобыл контрольную булавку (что само по себе было непросто!) и отправился договариваться с крысами по рецепту Елены. Только я сформулировал свой заказ иначе. Не стал просить их показать мне что-то на карте; сказал — просто отведите меня к голубоглазой девочке, которая живет одна на улицах Оловянного конца.

…Я был абсолютно уверен, что ничего не выйдет. Либо крысы не найдут никого, либо найдут какую-то другую беспризорницу. Либо девчонку уже подобрали на улице и определили в какое-нибудь медицинское заведение, как явно помешанную. Никто ведь не догадается, что она генмод.

Но мой небольшой крысиный отряд привел нас с Прохором в какой-то закуток позади Третьей башни, заваленный разбитыми ящикам и картонными коробками. Рыжая крыса-предводитель юркнула в щель между ящиками, образовавшими подобие норы, потом высунула оттуда нос — ну, дескать, что же ты не идешь?

Я нерешительно приблизился.

Из-под ящиков дохнуло ароматами помойки и немытого тела. А еще — выглянули знакомые голубые глаза.

Когда девочка увидела меня, глаза эти расширились. Она немедленно вылезла из-под коробок на белый свет. За две недели одежда ее успела превратиться в неопрятные лохмотья, волосы растрепались. К тому же, она где-то обзавелась дырявым тулупчиком мехом наружу — в общем, девочка производила впечатление еще большего чудовища, чем когда я видел ее в последний раз.

И это чудовище немедленно схватило меня вонючими грязными лапами с обломанными ногтями, подчиняясь отданному приказу!

— Прохор! — крикнул я. — Булавку!

Моего слугу не надо было просить: он уже держал булавку наготове и быстро прижал ее к щеке девочки. Всего несколько секунд — и настройка произошла: ребенок утих, ожидая новых приказаний.

Не скажу, что я особенно пострадал за эти несколько секунд: девочке ведь никто не отдавал приказ меня убить, поэтому держала она меня крепко, но так, чтобы не причинить вреда. Однако все равно они показались мне вечностью. А что если бы булавка не сработала?

— Ну вот, — сказал Прохор. — Что теперь?

— Пока на эту булавку настроен я, — ответил я. — Я буду отдавать девочке приказы. Приведем ее домой, отмоем… Потом попробуем перенастроить булавку на нее саму. Должно получиться.

— А если нет? — спросил камердинер.

Спросил без осуждения — мол, ему все равно, что я буду делать с генмодом-ребенком, если не выйдет.

— Ну, как реанимировали первых генмодов… — вздохнул я. — Запирают в темноте со звукоизоляцией, ждут, пока действие последнего приказа выветривается, потом начинают понемногу формировать личность…

Конечно, кормить такого генмода через силу и убирать потом в такой камере приятного мало, но что делать? В конце концов, надеяться больше не на кого — собственные создатели этого ребенка предали. Как и всех нас.

В следующий раз я навестил Анну только через неделю после того случая, решив о своем визите не предупреждать. Мне хотелось оценить масштабы катастрофы.

Дело в том, что я так и не собрался нанять ей горничную — ни с помощью Прохора, ни сам. Я подозревал, что после окончания дела Кахетьева она вновь зароется в работу и вернется к прежним привычкам.

Для чистоты эксперимента я даже отправился к Анне без своего камердинера, чтобы он не сбил мне воспитательный эффект и не начал говорить, что пусть лучше занимается своей живописью. Для этого мне пришлось обратиться в агентство по найму слуг — должен с неохотой заметить, что телефон сделал этот процесс удобнее. Более того, я смог отпустить этого агента по переноске котов около Аниной двери, сообщив ему, что обращусь к его работодателям, когда мне понадобятся услуги по возвращению домой.

«А вообще-то, — подумал я, — можно будет попросить и саму Анну — наверняка она с удовольствием еще раз оценит кулинарное искусство Антонины».

Сперва я подумал, что знакомая мне по прошлому разу ситуация повторяется: как я ни звонил в дверь, никто и не думал мне открывать. Однако вскоре терпение было вознаграждено: в прихожей раздались торопливые шаги, и дверь отворилась.

На пороге стоял Эльдар Волков.

Я, разумеется, уже знал, что это он: ходят они с Анной абсолютно по-разному, не спутаешь, даже если захочешь. Особенно с отличным кошачьим слухом. Но все-таки увидеть его здесь было странно. А еще страннее было то, что он улыбнулся. Я привык, что этот парень улыбается редко.

— А, Василий Васильевич! — сказал он. — Вот и вы! Заходите.

Вот и я? Что значит, вот и я?

Войдя в коридор, я понял, что Эльдар имел в виду: судя по голосам, доносящимся из мастерской, нянька Василия-младшего привела его в гости. Когда я вошел в большую комнату, то застал привычную картину: Васька пачкал какой-то холст, а Аня с Ниной Аркадьевной сидели за столом и пили чай, сдвинув на край Анины эскизы. Точнее, Аня пила чай, а Нина Аркадьевна пила молоко — генсобаки его любят не меньше генкотов, только, к сожалению, не всем его можно. Мне, кстати говоря, в этом отношении повезло: я отлично перевариваю лактозу.

В квартире сегодня было значительно чище, чем мне помнилось. Даже творческий бардак в мастерской казался более упорядоченным. С кухни доносился вкусный запах мяса и сдобы одновременно: полнолуние уже прошло, но, очевидно, Волков любил готовить в свободное время и без воздействия волчьих инстинктов.

— Василий Васильевич! — обрадовалась Нина Аркадьевна. — А мы как раз о вас говорили.

— Хорошее, надеюсь? — ворчливо поинтересовался я.

— Почти, шеф, — засмеялась Аня. — Мы говорили, что Васька, наверное, по вашим стопам не пойдет.

— Пап! — Васька бросился ко мне и чуть не сшиб с ног. Ну конечно: сила есть, размеры уже с меня, а соображения пока никакого. Да еще эта чересчур дорогая подвеска-солнышко, за которую Прохор и Аня обманом заставили меня заплатить — ага, думали, что я не догадаюсь? — неприятно впечаталась в бок. — Пап, я знаю, кем я стану, когда вырасту!

— Ну? Кем ты станешь? — спросил я.

— Художником!

Я фыркнул и лизнул его в ухо.

— Не станешь.

— Почему это? — обиделся Васька.

— Потому что в нашей семье никогда друг за другом не повторяют.

…До нашего дома шли все вместе, маленькой веселой толпой: Эльдар и Аня провожали нас с Васькой и Ниной Аркадьевной.

К тому времени уже стемнело: засиделись мы в Аниной мастерской долго. С неба падал легкий пушистый снег, неожиданно декабрьский, как перед Новым Годом. Аня с Волковым шли под ручку, чуть ли не обнявшись, и от них исходила такая праздничная атмосфера, что новогодним настроением проникся даже ваш покорный слуга. Хотя, скажу откровенно, мне до сих пор кажется, что Аня могла бы найти себе кого-то получше. Пусть даже Волков в силу своей оборотневой крови — идеальный для нее генетический партнер!

На прогулке шутили, дурачились. Васька постоянно запрыгивал в сугробы, наваленные по краям тротуара, и выскакивал оттуда, разбрызгивая снежные хлопья. Он все норовил затащить в эту игру и меня, и один раз я даже поддался — но хорошенько оттаскал этого прохвоста за загривок: пусть имеет уважение к старшим!

А когда дошли до дома, Нина Аркадьевна повела Ваську укладываться спать — поужинали все у Ани, — и я неожиданно остался один в своем кабинете. Прохор давно пошел спать, клиентов я не ждал так поздно…

Обычно у кота не возникает проблемы с тем, чтобы заснуть. Я мог бы отправиться к себе в спальню или прикорнуть на стопке журналов на столе, как я часто поступаю. Однако что-то не давало мне покоя.

Я все думал: то об Анне — как сложится ее карьера, как сложатся отношения с Волковым? Сойдутся ли они характерами? Думал и о Ваське: не знаю, станет ли он художником — мы, генкоты, цвета воспринимаем совсем по-другому, — но, если следовать семейной традиции, волнений мне доставит изрядно, когда подрастет. Думал и о матушке. Столько лет не вспоминал, а вдруг стало интересно — где она, жива ли…

Когда умер дед, я пытался ее разыскать, дать знать, но не смог. Утешился тем, что она наверняка должна была прочесть некролог в «Ведомостях»: дед был известен, поэтому его траурный портрет в рамке поместили на третьей полосе. Раз не приехала ни на похороны, ни на сороковой день, значит…

Не знаю, право, что это значит.

И, наконец, я думал о том, что надо все-таки найти себе помощника — хотя бы такого, как младший инспектор Травушкин. Прохор уже немолод, сколько можно в самом деле привлекать его к моим делам! Если он что и должен был мне за ту давнюю помощь, то давно уже отработал с лихвой…

За такими не то чтобы невеселыми, но какими-то едва ли не старческими размышлениями меня и застал стук в окно.

Я удивленно вскинул голову: все же второй этаж!

И увидел знакомые синие глаза и круглый силуэт, эффектно подсвеченный уличным фонарем. Коричнево-золотые перья создавали вокруг совы этакий сияющий ореол.

Она снова требовательно постучала по стеклу — не клювом, а когтем.

Перепрыгнув на подоконник, я распахнул щеколду, впустив вместе с совой в комнату морозный воздух и круговерть мелких снежинок.

— Не могли зайти через дверь? — спросил я хмуро.

— Нет, — бросила она с великолепным презрением к условностям. — Где бы тогда была моя оригинальность?

— Чем обязан? — хмурый тон никак не покидал меня, хотя в глубине души я был скорее рад Елене. После того дела с Анной мы поддерживали эпизодическую связь — достаточно, чтобы знать, что она с отличием окончила гимназию, поступила в Юридическую академию, бросила ее на последнем курсе и укатила путешествовать достаточно скандальным образом — улетела своим ходом прямо через границу. В общем, делала все, что я привык ожидать от Елены Длинноног.

А теперь, выходит, вернулась. И даже ко мне решила наведаться…

— Я слышала, ты помощника ищешь, — сообщила она без преамбулы. — Думаю, я прекрасно подойду.

Я только молча уставился на нее. Мало того, что на «ты», так еще такая бесцеремонность!

— В общем, напои меня чаем, и давай обсудим условия работы, — продолжила Елена. — Большое жалованье мне не нужно, я, как и ты, в деньгах не нуждаюсь. Однако со временем рассчитываю на партнерство. Ну, не сразу, конечно, года через два-три.

— Еще чего! — меня словно разморозило. — Лет через пять минимум! А вообще я должен сперва тебя в деле увидеть!

Хандра улетучивалась в зимнее небо, будто ее и не было.

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Ген поиска