Ажар — единственная дочь Батымы и Аеткула. Правда, были у них и другие дети, но все они умерли, только появившись на свет. Потом долго детей не было. Батыма и Аеткул обращались к разным знахарям, муллам, издержали много денег, залезли в неоплатные долги, даже пригласили известного Хазрета, приехавшего из Кашгара. Хазрет прожил у Аеткула несколько дней. Он повесил на шею Батымы «тумар», написал чернилами на стекле молитву и, смыв ее, дал выпить Батыме «заколдованную» воду; до полуночи Хазрет шептал молитвы, произносил заклинания. Утром, уплетая вкусные угощения, он сообщил, что было ему откровение — рождению детей у Батымы препятствует пятнистый тигр с седой гривой, но он, Хазрет, победил его и разговаривал с сорока ангелами, которые охраняют святых людей. Хазрет уверил Аеткула, что не пройдет и двух месяцев, как Батыма зачнет сына, который родится живым и здоровым и проживет до глубокой старости. Но ангелы сказали, что для исполнения откровения нужно достойным образом отблагодарить мудрого Хазрета. Обрадованный Аеткул отдал знаменитому Хазрету свою единственную лошадь.

Батыма с нетерпением ждала исполнения пророчества. Только через три года родила она, но не сына, а дочь, которую они назвали Ажар.

Ажар росла баловнем семьи, не испытывая ни горя, ни нужды. Так продолжалось до тех пор, пока ее народ, преследуемый царем, не бежал в Китай. Царские отряды гнались за жителями побережья реки Чу, и им пришлось переселиться в Конгур-Олен и Алабаш. Манапы отдали приказ, чтобы для защиты от этих отрядов из каждой кибитки вышел один человек. В числе прочих должен был идти и Аеткул. Но как мог он покинуть свою семью? И Аеткул, взяв маленькую Ажар, пришел к манапу Сагыну.

— Герой, ты повелел мне вступить в войско, но я не могу исполнить твой приказ. На кого я оставлю жену и ребенка в такое смутное время, когда враг теснит нас? Я не могу идти. Оставь меня! Возьми того, у кого есть взрослые дети. Вон у богача Алымкула два взрослых сына. Будь справедлив, возьми их, оставь меня.

— Уйди, собака! Не смей сравнивать себя с Алымкулом. Кто ты такой? Завтра же садись на коня и отправляйся, — сказал Сагын и выгнал Аеткула из кибитки.

Ранним утром посланник манапа Сагына разбудил Аеткула. Тот быстро вскочил с постели, оделся, заткнул за пояс ай-балта. Потом он поднял Ажар и крепко поцеловал ее.

— Атаке, куда ты едешь? — спросила Ажар.

— Дорогая, я еду недалеко, скоро вернусь!

Но надломленный голос Аеткула выдавал его волнение. Словно предчувствуя беду, он долго ласкал Ажар и Батыму. Направляясь к выходу, Аеткул сказал жене:

— Если народ перекочует, сложи все, что есть, на вола, посади дочку. Не отставай от народа! Ходят слухи, что в Кет-Малды пришли царские войска. Мы едем, чтобы драться с ними и не допустить их сюда, к нашим семьям. Прощай!

Батыма вышла из кибитки, помогла мужу сесть на коня.

Аеткул присоединился к большому отряду верховых с разноцветными знаменами; они двигались в сторону Иссык-Куля.

Прошло два дня. На третий день люди стали торопливо укладываться, собираясь перекочевывать в другое место. Они знали, что войска царя разбили отряды киргизов, и ужас охватил их. Вернулись все, кто уцелел в битве. Но Аеткула не было среди них, и Батыма услышала страшную весть о его смерти. Горько зарыдала Батыма, пораженная неожиданным горем. Громко заплакала Ажар.

— Не плачьте! Он умер как герой. Да будет его место в раю, — утешали ее соседи.

Старики, женщины и дети обступили Кузубека, привезшего известие о смерти Аеткула. И он рассказал:

— Наш отряд в пятьсот человек подъехал к Иссык-Кулю. У нас было всего пять берданок, штук десять кремневых ружей, а остальное вооружение состояло из копий, сабель, ай-балта, дубинок, палиц. На берегу Иссык-Куля мы спешились, выставили караул и легли. Наутро пришло известие о приближении царских войск. Мы все вскочили на коней и двинулись им навстречу. Вскоре мы увидели цепь царских войск. Их было больше двухсот человек. Пораженные, мы остановились. Солдаты стали нас обстреливать. Двоих убили. Наши стрелки ответили им, но солдаты всё приближались, двигаясь по степи, как отара овец. Мы отступили к месту стоянки. Жакуб-хан приказал идти в наступление. От царских войск отделился небольшой отряд, который хотел преградить нам путь. Наши спешились, но снова раздался голос хана: «Наступать!» Мы помчались. Солдаты не ожидали наступления и стали отходить. Ай, почему у нас не было такого порядка, как у них! Но не успели мы приблизиться к солдатам, как трое наших всадников, чего-то испугавшись, повернули коней и поскакали обратно. За ними последовали остальные, а царские отряды, видя наше бегство, открыли пальбу. Пули жужжали вокруг нас, как пчелы. Наши лошади испугались непривычного шума, взбесились. Они скидывали всадников, волочили мертвых по земле. Под вражьими пулями наши люди валились, как снопы. Так погибло сто лучших всадников. Мы хотели отступать дальше, но хан приказал остановиться. Он намеревался подпустить врага ближе и тогда напасть на него. Аеткул возразил хану:

— Ты, видно, принимаешь их за перепелок, которых можно перебить палками? Они — не мы. Они слушаются команды и вооружены отличными ружьями. Мы не можем тягаться с ними. Довольно с нас и этих жертв.

Но хан был обозлен неудачей и не хотел слушать ничьих советов. Размахнувшись, он два раза стегнул Аеткула плеткой. Аеткул не стерпел обиды и ответил хану ударом на удар. Плетка Аеткула рассекла щеку хана. Хан, вне себя от злобы, закричал: «Меня ранили, стреляйте!» Грянул выстрел, Аеткул, как мешок, свалился с лошади. Войско окружило его труп. Я спешился, поднял голову Аеткула и заплакал. И пока мы стояли около убитого, царские отряды начали обстреливать нас. Убили еще двоих. Они упали рядом с Аеткулом. Мы в страхе бежали…

На другом конце аила кто-то громко зарыдал, — то старый Кубеген оплакивал смерть единственного сына Жапаркула, тоже погибшего в этом бою.

Народ уходил, Батыма сложила свои пожитки на вола, посадила на него Ажар и двинулась в путь, стараясь не отставать от других.

Манап Сагын покинул становище раньше всех. Он отыскал удобное место для новой стоянки, вбил в центре облюбованной ложбины высокий шест, на который привесил свое знамя. Народ собрался к этому знамени.

На пятый день вол Батымы споткнулся о камень, кладь съехала со спины, и Ажар упала. Батыма с криком подбежала к дочери, подняла ее с земли. Убедившись, что Ажар жива и невредима, Батыма снова принялась укладывать свои пожитки. Ее слабые руки не могли справиться с непосильной работой, и даже вол, будто почувствовав бессилие Батымы, стал проявлять непослушание. Давно прошли жители родного аила. Теперь мимо Батымы шли чужие люди. Никто не остановился, чтобы помочь ей… Каждый был занят только собой, никому не было дела до бедной вдовы. В хвосте переселяющегося народа шел, опираясь на палку, старый сгорбившийся Кубеген со своей старухой, ведшей за повод хромую, изможденную лошадь. Кубеген знал Батыму и слышал о смерти Аеткула. Он остановился, помог ей уложить вещи, и они вместе двинулись дальше. Скоро их догнала группа вооруженных верховых. При виде их Кубеген встрепенулся, бросился к лошади одного из всадников и крикнул:

— Убей и меня! Убей! Ты лишил меня единственной надежды — сына. Пусть же бог покарает тебя! Да постигнет тебя такое же горе. Изведай ты при жизни мучения ада. Умри голодной смертью на безлюдном перевале!

Это был Жакуб-хан. Он хотел оттолкнуть старика, но Кубеген крепко вцепился в узду его лошади. Жакуб-хан обозлился, слез с лошади, приказал двум всадникам держать руки старика и стал стегать его камчой. Старуха кинулась к мужу. А хан все продолжал наносить удары Кубегену. Тогда старуха повернулась к хану и ударила его клюкой.

— Она подняла руку на хана! — крикнула свита, набрасываясь на старуху.

Жакуб-хан и его джигиты до полусмерти избили старуху и Кубегена, скрутили им руки за спину и со смехом поскакали дальше.

Наступил вечер. Народ стал готовиться ко сну. Становище наполнилось ржанием лошадей, блеянием овец, шумом, криком. Одни искали затерявшихся в толпе родственников, другие — скот, попавший в чужой табун. Но никто не вспомнил Ажар и Батыму. Эту ночь они провели в степи, вдалеке от родного аила. Только к вечеру следующего дня нашли они своих.

Прошло шесть дней. Бедняки, испытавшие много горя от Сагына, уговорились покинуть своего манапа, чтобы попытать счастья у другого. Среди них были Кубеген, Батыма и Кузубек, родственник Аеткула. С вечера заговорщики отогнали свою скотину на гору и спрятались там. Только женщины и Кубеген остались среди народа.

Утром люди собрали шалаши, стали готовиться к дальнейшему переходу. Лишь Кубеген и Батыма не участвовали в общей суматохе.

Посланцу Сагына, привезшему приказ двигаться, они ответили:

— Прошлой ночью у нас заблудился скот. Искать его пошли два человека. Мы не тронемся с места до тех пор, пока они не вернутся.

Когда аил Сагына скрылся из виду, беглецы быстро навьючили волов и торопливо двинулись по пути, ведущему в другую волость. Но не успели они отъехать и двух километров, как Сагын с группой баев догнал их, приказал развьючить лошадей и волов, избил зачинщиков, а имущество раскидал по степи.

— Теперь идите, куда хотели!

Куда пойти беднякам, лишившимся всего? Они бросились перед Сагыном на колени, моля о прощении. Желая умилостивить манапа, они подвели к нему единственную гнедую лошадь Кузубека, просили принять ее в дар и сменить гнев на милость.

Это была отличная лошадь. Сагыну давно хотелось иметь ее в своем табуне, он даже предлагал Кузубеку продать ее. Но Кузубек ни за что не соглашался расстаться со своим конем. Теперь же счастье улыбнулось Сагыну — лошадь сама шла к нему в руки. Он принял подарок и милостиво разрешил всем вернуться в свой аил.

Прошло несколько дней. Народ подошел к китайской границе и двинулся по перевалам Тянь-Шаньского хребта. Аил Батымы остановился около Акугизского перевала. Утро встало пасмурное, перевал окутался туманом, пошел снег, поднялся северный ветер, который усиливался с каждой минутой, заметая дорогу снегом. Люди и скот скользили по обледеневшей дороге, падали в пропасть. Среди голых камней не виднелось ни одной травинки. Голодные овцы и козы щипали свою собственную шерсть; лошади грызли стремена; верблюды опустились на колени и не могли больше подняться; быки сбрасывали навьюченную на них кладь; люди отморозили руки и ноги.

Перевал гудел от стонов людей, ржания и блеяния животных. А снег все шел. Скоро наступила ночь, но и она не принесла успокоения. Люди и животные сбились в одну кучу. Холод пробирал всех до костей. Когда робкий свет зимнего утра осветил перевал, он казался пустым. И люди и животные — все было засыпано снегом, все замерзло, и только по редкому трепыханию овец можно было понять, что под снегом лежали не камни, а живые существа. За ночь умерло множество людей.

Буран продолжался два дня. На третий выглянуло солнце. Туман медленно рассеялся. Резкий северный ветер утих. Люди, оставшиеся в живых, с уцелевшим скотом перевалили через горный хребет. Среди них тащились Батыма и Ажар.

На середине перевала Батыма увидела два окоченевших трупа, лежащих рядом с замерзшей лошадью. Это были Кубеген и его старуха.

Народ стал рассеиваться по пограничным городам Китая. Батыма и Кузубек остались в Турпане. У них не было никакого имущества. Единственный бык Батымы пал на перевале, несколько овец и коз Кузубека потерялись в дороге. После долгих скитаний Кузубек нашел пустующую конюшню, хозяин которой, Сабит-ахун, разрешил занять ее под жилье. В конюшне не было ни окон, ни дверей, свет падал из небольшого отверстия на крыше. Пол был земляной. Здесь стоял спертый воздух, пропитанный конским потом и пометом. Кузубек прикрыл кошмой отверстие, служившее дверью, застелил пол сеном. Здесь и разместились Батыма, Ажар и Кузубек с женой и детьми.

Шли дни, недели, месяцы. Наступила зима. Она принесла новые заботы. Откуда достать топливо? У кого просить? У переселенцев ничего нет, а турпанцы даже щепки даром не дают. А откуда взять денег? Что продать? Чем прокормить семью?

Темная зимняя ночь сменилась белесоватой зарей. На востоке засияла Чолпон. Звезда будто улыбалась в небе, прощаясь с землей. Вот она исчезла. Медленно всплыло солнце, закутанное в пурпур.

Земля ожила. Люди принялись за привычную работу. От сильного мороза нельзя было выйти на улицу. Ажар вместе с детьми Кузубека, Талыбом и Кубатом, лежали на соломе. Кузубек ранним утром, заткнув за пояс маленький топор, отправился на поиски дров и еще не возвращался. Батыма и жена Кузубека, Айнагуль, дрожа от холода, сидели возле детей.

Только к вечеру открылась кошма, заменяющая дверь. В жилище ворвалась струя холодного воздуха. Вошел Кузубек с небольшой охапкой хвороста за спиной. Он был весь в снегу, усы и борода покрылись ледяной корой.

— Это все, что ты принес? — спросила Айнагуль.

— Что мне было делать? Мой топор отвязали турпанцы. Этот хворост я собирал голыми руками.

— Апа, я замерзаю, — заплакала Ажар.

— Потерпи немножко, — ответила Батыма и окоченевшими руками плотнее закутала Ажар в старенькую кошму.

Все принялись разжигать хворост, принесенный Кузубеком, но ветер, крутя снежинки, врывался через отверстие в крыше и гасил огонь. Дым ел глаза. Наконец затеплился маленький огонек. Постепенно жилище стало согреваться. Снег, покрывавший пол и стены, оттаял. Но пищи не было. Все легли голодные.

Наутро Кузубек снова отправился за хворостом. Батыма и Айнагуль тоже вышли из жилища и стали обходить турпанцев, надеясь раздобыть у них пищу. Вечером они принесли домой немного чечевицы и маленький хлебец. Кузубек еще не возвращался. Все с нетерпением ждали его, надеясь что он принесет хворосту. Занятые разговором, они не заметили, как вошел Кузубек. Вид его был страшен. Он весь посинел.

— Что случилось?

— Принес хворосту?

— Пропади он совсем, — с трудом проговорил Кузубек. — Все покрыто снегом, нет ничего заметного для глаза, доступного для рук.

Младший сын Айнагуль, Кубат, плаксиво затянул:

— Апа…

— Айланайын, что тебе?

— Есть хочу!..

— И я хочу. Я озяб. Я голоден, — заплакал другой. Заплакала и Ажар.

Батыма, как только узнала, что Кузубек вернулся с пустыми руками, сейчас же куда-то ушла. Через, некоторое время она внесла вязанку камыша.

— Выпросила у хозяйки, обещала за это выстирать ей белье, — сказала она.

Половину камыша и хлеба оставили на завтра и принялись варить чечевицу. К вечеру маленький Кубат захворал. На следующий день ему стало совсем плохо. Айнагуль не знала, чем помочь сыну. Батыма, отрабатывая взятый камыш, целый день провела на холоде, полоща белье. Вечером слегла и она. Болезнь была тяжелой, Батыма не могла подняться с постели, всю ночь она бредила.

— Единственная… дочь моя… что с тобой будет? Подойди ко мне… Убит Аеткул… Ай! Где ты?.. Возьми Ажар, возьми… Озябла? Накормить тебя?.. — шептали ее посиневшие губы.

Ажар не отходила от матери. Сердце ее сжималось, предчувствуя беду.

— Апа, джаным, апа!.. Проснись… открой глаза, посмотри на меня. Скажи хоть одно слово.

Батыма открыла глаза, посмотрела на дочь. Она хотела что-то сказать, но язык не повиновался ей.

— Ажар! — с трудом произнесла она. Из ее груди вырвался последний вздох, и Батымы не стадо.

Батыму похоронили на краю кладбища.

Ажар осталась круглой сиротой. Теперь всякий мог распоряжаться ею, приказывать ей.

Наступил март. Люди и животные, отощавшие за долгую зиму, обрадовались теплу. Беженцы-киргизы в борьбе с голодом распродали остатки своего скудного имущества и последний скот. Теперь у них не осталось ничего. В поисках пропитания они стали рассеиваться по окрестным городам и селам. Их одежда, сшитая еще до бегства, превратилась в лохмотья и висела клочьями, как шерсть овец весной. На дорогах то и дело попадались трупы распухших от голода киргизов. Исхудавшие, изможденные женщины и дети двигались, как тени. Из рук в руки передавались киргизские девушки и дети, проданные родителями в приступе отчаяния. Цена им — мешок чечевицы.

Не выжил и Кубат. Турпанцы не разрешили похоронить его около Батымы, а потребовали, чтобы родители купили для него могилу. Где же Кузубеку взять для этого денег? Они и сами были накануне голодной смерти. И вот ранним утром Кузубек отнес труп сына к стене, окаймлявшей поместье богатого турпанца, выковырял в ней отверстие и положил туда мальчика. Так похоронил он своего сына Кубата.

Часть беженцев отправилась в Какшаал, где жили китайские киргизы. Кузубек хотел пойти с ними, но Сабит-ахун не отпустил его. Он потребовал уплаты несуществующих долгов. За щепотку чаю, за кусок хлеба, данный зимой, он теперь требовал денег. Кузубек упал перед ним на колени, умоляя снять долги, но Сабит-ахун оставался неумолим.

— Эй, жена, — обратился Кузубек к Айнагуль.

— Чего тебе?

— Требование Сабит-ахуна страшнее голода. Как быть?

— Откуда мне знать?

— А если продать Ажар? Тогда Сабит-ахун отпустит нас.

— Что ты! Опомнись! — ахнула Айнагуль.

Она вспомнила, как Батыма перед смертью поручила ей Ажар, умоляя заботиться о ней.

Но выхода не было.

Сабит-ахун давно приметил красивое личико Ажар и решил во что бы то ни стало заполучить ее. И он достиг цели. Он дал за нее Кузубеку осла, три сээра денег, один пуд чечевичной муки и простил долги. Кузубек с семьей уехал в Какшаал, Ажар осталась среди чужих людей. Сначала она тосковала, плакала, но постепенно ознакомилась с жизнью в доме Сабит-ахуна и привыкла к ней.

Прошел год. Ажар исполнилось пятнадцать лет. За это время она очень похорошела. Был у Сабит-ахуна друг, старый дунганин Чер. Однажды он увидел Ажар, и красота девушки поразила его.

— Отдай мне Ажар. Проси за нее что хочешь — ничего не пожалею, — сказал Чер.

— Мне ничего не надо, — ответил довольный Сабит-ахун. — Верни издержки по ее содержанию, и я уступлю ее тебе.

Много насчитал Сабит-ахун. Припомнил все, что дал Кузубеку, а еще больше наговорил, чего никогда не было. Чер не возражал, молча отсчитал шестьдесят сээров и взял Ажар. Он твердо решил под старость жениться на молодой девушке, чтобы видеть подле себя цветущую юность и в ее объятиях забыть приближение смерти.

Солнце клонилось к западу. Вершину Ала-Тоо окутывали облака, окрашенные заходящим солнцем в розовые тона. Бездонное, безграничное небо обняло всю землю.

По тропинке, ведущей к кладбищу, идут три женщины. Одна из них одета в шелковый пестрый чапан, платок спущен на плечи, на ногах ичиги и кауши. У нее усталое лицо, под глазами большие черные круги. Она еле передвигает ноги. Это Ажар. А ее спутницы — местные женщины. Они остановились на краю кладбища, около одной из могил.

— Джаным, мама! — запричитала Ажар, падая на могилу. — Джаным, встань! Выслушай меня, пожалей! Твою дочь отдают сегодня чужому человеку. Спаси меня, возьми к себе. Мне смерть стала желанней жизни, но бог не хочет взять меня к себе. Как я буду жить с человеком, который старше моего покойного отца? Как мне избавиться от этого горя? У кого просить совета и помощи? Скажи, мама! Кроме тебя, мне не к кому идти…

А в доме Чера справляли свадьбу. Наступила ночь. Гости разошлись. Не обращая внимания на слезы Ажар, женщины ввели ее в помещение, приготовленное для «молодых», насильно раздели и уложили в постель. Ажар зарылась а подушки и громко зарыдала.

— Творец, зачем ты создал меня рабою? Неужели ты отдашь меня этому старику?

Ажар погрузилась в глубокую думу. В памяти всплыл родной Ала-Тоо, прозрачный и сладкий, как мед, куда она ходила за водой со своей матерью, безграничная степь, где она скакала на лошади с соколом в руке.

Особенно ясно вспомнила она отца, который часто брал ее к себе на седло, и мать, так нежно любившую ее.

Что теперь сулит ей жизнь? Ажар не надеется на счастье. Ведь она знает судьбу младшей жены. Еще с детских лет помнит Ажар младшую жену богача Алымкула, красавицу Айганыш. Тяжелой была ее доля. Айганыш носила хворост, таскала воду, стирала белье, смотрела за ягнятами, доила овец и кобылиц. Нередко палка байбиче гуляла по ее спине.

А что знает Ажар о жизни чужого ей народа? Здешняя жизнь, язык, обычаи непонятны ей.

Скрипнула дверь, в комнату вошел низенький человек, широконосый, рябой, с маленькими глазками, реденькой седой бородкой.

Ажар похолодела. Вот послышались приближающиеся шаги и сопение Чера. Руки, похожие на когти беркута, скользили по одеялу. Холодное, как змея, жилистое тело улеглось на постели. Ажар скорчилась, хотела бежать, кричать, но силы покинули ее, дыхание перехватило, сознание помутилось. Безжизненное тело попало в холодные объятия старика.

Прошло шесть месяцев. Ажар потеряла для Чера прелесть новизны. Он меньше обращал на нее внимания, заходил к ней только раз в неделю. Две старшие жены Чера стали обращаться с Ажар, как с рабыней, они заставляли ее исполнять всю грязную работу и награждали тумаками. Жизнь ее с каждым днем становилась все тяжелее.

Теплая майская ночь. Ясное звездное небо. Вся природа отдыхает, все спит спокойным сном. Легкий ветерок колышет молодые побеги. Только колотушка караульщика нарушает тишину.

Неслышными шагами вышла Ажар из ворот дома Чера. Испуганно оглянувшись по сторонам, она побежала.

Вот кладбище. Вот на краю покоится Батыма. Ажар в последний раз приникла к дорогой могиле. Потом встала и зашагала по степи.

Ажар пошла в сторону Какшаала. Она знала, что Какшаал находится на границе ее родины и там живут китайские киргизы. Там она надеялась найти приют и освободиться от ненавистного Чера.

На рассвете Ажар достигла купы деревьев, растущих на берегу Кум-арыка, и спряталась в их тени. Взошло солнце. Все живое, спавшее ночью, проснулось от его ласковых лучей. Ажар пробыла в своем убежище до вечера. Тело ее ныло, израненные ноги болели. Голод с каждой минутой делался все сильнее и сильнее. И все же вечером Ажар поднялась, чтобы продолжать путь.

Прошло много времени. Приближалось утро. Заалел восток. Ажар успела пройти область Турпана. Теперь она шла по пустыне, лежащей на границе Какшаала. Здесь не было тенистых убежищ, ни капли воды. Лишь кое-где росли кусты саксаула. Кругом пески. Тело Ажар отяжелело, ноги с трудом передвигались по глубокому песку. Долго шла Ажар, но силы покинули ее, и она упала на песчаный холм. Высоко поднялось солнце. Песок накалялся. С трудом доползла Ажар до куста саксаула. Но жаркие лучи солнца проникли через редкие ветви кустарника. Они жгли тело Ажар. Жажда мучила ее все сильнее и сильнее.

— Каплю воды! Один глоток, и смерть была бы для меня легкой! — простонала Ажар.

Но какая вода в песчаной пустыне? Чтобы добраться до источника, нужно идти целую ночь!

Полуденные лучи солнца вертикально падали на раскаленный песок. Зной усиливался с каждой минутой. С каждой минутой усиливались страдания Ажар. Несчастная сняла с себя чапан и набросила на ветви саксаула.

Подул холодный ветер. Белые облачка, как барашки, несутся в небе, Ветер гонит и кружит их вокруг вершин Тянь-Шаня. Иногда облако закрывает заходящее солнце, отбрасывает тень на безлюдную, безграничную пустыню Какшаала.

Пустыня охвачена тишиной… Тень облака падает на куст саксаула, под которым лежит Ажар. Ветер щекочет Ажар, играет с ней, будит ее.

Ажар поднимается и снова пускается в путь.

Сумерки сгущаются, приближается ночь. Давно скрылось солнце. Выплыла бледная луна, окутанная золотым сиянием. Ее серебряный свет разогнал глубокую темноту, осветил молчаливую пустыню. И пустыня, как дитя, улыбающееся сквозь слезы, обрадовалось сиянию луны. Она раскрыла свои объятия, дала дорогу Ажар.

Ажар все шла и шла… Вдруг она услышала за собой какое-то завывание. Вой приближался, делался все явственней. Ажар вздрогнула, сердце ее неспокойно забилось.

Стая голодных волков окружила Ажар. Они были настолько худы, что ребра их выделялись из-под всклокоченной шерсти.

Ажар охватил ужас… Она стала поднимать попадающиеся по пути камни и швырять их в волков. Страх придал Ажар силы. Она побежала, забыв про израненные ноги. Но разве отступит жестокий враг? Волки окружали Ажар со всех сторон… Но вот Ажар достигла куста саксаула. В ее голове мелькнула мысль, слышанная в детстве от матери: «Волки боятся огня». Она судорожно обыскала себя, нашла в кармане у себя наполненную коробку спичек…

Быстро зажгла Ажар спичку. Напуганные светом волки немного отступили. Спичка догорела. Волки снова стали приближаться. Обезумевшая от страха Ажар зажигала спичку всякий раз, как волки повторяли попытку приблизиться к ней. Вдруг коробка выскочила из дрожащих рук девушки, спички рассыпались… Ажар подняла коробку, в ней уцелела одна спичка.

Как молния, пронзила Ажар мысль поджечь саксаул. Она поднесла спичку к кусту, и он, высохший от зноя, вспыхнул, как порох. Языки пламени поднялись к небу.

Волки отступили. Ажар вздохнула свободнее. Вся ее надежда, ее спасение заключалось в этом огне. Ее жизнь зависела от него. Потухни огонь — потухнет жизнь Ажар…

А пламя между тем стало утихать. Снова с воем стали приближаться волки. Они окружили Ажар плотным кольцом.

Последняя надежда покинула девушку. Земля, ветер, трава, горы камни — все показалось ей враждебным. Ажар не желала сдаваться без борьбы. Голыми руками стала она разбрасывать тлеющие головешки, но волки осмелели и с визгом бросились на девушку…

Предсмертный стон Ажар, полный безысходного страдания, огласил пустыню.

Хмурая степь. Ни волнующегося хлебного поля, ни зеленого луга. Лишь редкие кусты полыни подрагивают от ветра, напоминая продрогших овец, да вдруг пробежит полевая мышь, задрав свой тоненький хвостик.

И небо здесь тусклое, серое. Горы затянуло мглой. Над их вершинами, спеша на восток, обгоняя друг друга, плывут темные тучи.

Ветер поднимает в воздух пыль. Уныло гудят телеграфные провода, протянувшиеся вдоль дороги. Пусто, безлюдно. Да и кому захочется жить в таких неприглядных местах…

Среди заброшенных могил — единственных обиталищ этих пустынных степей — как призрак, мелькнуло и тут же исчезло какое-то существо. Спустя некоторое время призрак появился вновь. Теперь он был не один. Рядом с высокой, точно вытянутой вверх, фигурой появилась низкая, приплюснутая. Промелькнув среди могильных холмов, призраки исчезли, будто спустились в могилу.

— Видно, такие же, как мы, обреченные на голод несчастные, — сказал белобородый Бектурган, усаживаясь на землю.

То ли Бектурган впал в горькие раздумья, то ли его львиное сердце было надорвано мучительным голодом, но только из глаз его текли слезы и крупными прозрачными каплями падали с кончика бороды.

Маленький смуглый мальчик примялся готовить чаныт — жидкую похлебку из толокна, разбавленного водой. Вдруг он увидел, как по морщинистым щекам отца покатились слезы. Мальчик тоже заплакал. Старик вздрогнул. Он никогда раньше не плакал — и поразился своей слабости. Бектурган поспешил смахнуть слезы обтрепанными полами халата.

— Не плачь, сынок, это я так… — слабым голосом успокаивал он малыша.

Сын впервые почувствовал в голосе отца усталость, а его неожиданные слезы произвели на мальчика тяжелое впечатление.

— Ты вспомнил маму, атаке? — посмотрел мальчик на отца печальными глазами. — А солнце уже всходит. Нам пора уходить.

Мальчик впервые заговорил с отцом так рассудительно, по-взрослому. Для Бектургана это было ново — ведь он считал сына несмышленышем, малым ребенком. Слезы опять затуманили старику глаза. Он поднялся на ноги, притянул сухими, жилистыми руками сына к груди и поцеловал в обе щеки.

— Да, милый, пора. Солнце уже поднимается. Будем продолжать путь…

Малыш протянул отцу коночок с чанытом.

— Атаке, где вы похоронили маму? — спросил он. — Почему не показали мне? Я на ее могиле, когда вырасту, большой кунбез поставлю.

Бектурган не ответил. Он долго сидел в глубоком раздумье, а мальчик, печально опустив голову, стоял перед ним и ждал ответа.

Перед глазами Бектургана встали картины пережитой недавно трагедии. Перевал Ак-Огуз. Здесь погибла его бедная жена. Бектургану кажется: она провалилась в глубокую трещину ледника и пытается выбраться из нее, напрягая последние силы, цепляясь пальцами за гладкие скользкие ледяные стены…

«…Где ты, бесстрашный Бектурган с львиным сердцем? Как ты мог покинуть меня в этих страшных льдах! Где твоя сила, где твоя храбрость, муж мой! Дай мне взглянуть на моего Омурбека! Омурбек, сын, где твой отец, жив ли он?!»

Бектурган явственно слышал душераздирающие крики несчастной, молившей о спасении. Свет помутился перед его глазами, он забыл, где находится, что с ним, сознание чуть не покинуло старика. Коночок выпал из его рук и покатился. Старик испугался, подхватил кожаный сосуд, из которого выливался чаныт. А Омурбек припал к земле и с жадностью принялся пить смешавшуюся с пылью похлебку.

Острая жалость кольнула старика. Он поднял мальчика с земли:

— Дорогой мой, звезда моя!.. На, допей вот это, — подал он сыну коночок. — Скоро мы придем в аил. Там найдем талкан… — Помолчав, Бектурган спросил: — А ты… песенку свою не забыл?

— Нет, атаке, не забыл. Я еще одну песенку знаю. Помнишь, ее пел тот мальчик?

— Скоро ты станешь джигитом, — ласково гладил Бектурган черноволосую голову сына, — а у твоего отца борода станет белая-пребелая. Ты будешь седлать мне коня, будешь крошить мне мясо… Вырастешь ли ты щедрым, сын мой, или будешь скупым?

— Я буду щедрым, атаке, — твердо сказал Омурбек, допив оставшийся в коночоке чаныт. — Для таких голодных странников, как мы, я не пожалею ни лепешек, ни талкана.

Бектурган улыбнулся. Его морщинистое лицо сморщилось еще больше и напоминало сушеное яблоко. Он опрокинул пустой коночок над ладонью и выцедил из него две капли сероватой жидкости. Слизнув капли, Бектурган внимательно осмотрел через широкое горлышко внутренность коночока, тяжело вздохнул и, поднявшись с земли, сказал:

— Ну, милый, вставай, пошли дальше.

Омурбек взял у отца коночок и на ходу, как котенок, облизывал горлышко. Бектурган шел, обхватив руками закинутый за спину и прижатый к пояснице посох. С наклоненной вперед головой, втянутым животом, он сбоку походил на обновленную луну. Бектурган молчал, только тяжелые вздохи нарушали безмолвие степи.

— Атаке! — окликнул его шагавший следом Омурбек. Бектурган, выпростав из-за спины посох и опершись на него, обернулся к сыну.

— Я отстаю, атаке!

— Шагай проворней, милый. До аила совсем близко. Я уже слышу запах топленого сала. Вон в том овраге стоят юрты, идем быстрее…

Мальчик ясно представил себе хлеб, масло, талкан в кислом молоке. Он стал проворнее перебирать своими тонкими ножонками. А вкусный запах поджаренного сала все сильнее щекотал ноздри и заставлял глотать слюну.

Бектурган не ошибся. Когда они подошли к оврагу, то увидели четыре юрты. Та, что стояла повыше, была покрыта белой кошмой и походила на скорлупу куриного яйца. Три других — серые. По сизому дымку, струившемуся над белой юртой, не трудно было догадаться, что там, в, очаге, горел курай, и приятный запах сала, в котором, по-видимому, жарились боорсоки, шел именно отсюда. Путники направились прямо к белой юрте.

— Салам алейкум! — со словами приветствия вошел Бектурган в юрту.

Человек с круглой черной бородой, одетый в теплый бешмет, не удостоил вошедших взглядом. Он продолжал возлежать, опершись на локоть. Мальчик устремил голодный взор на медную чашу, доверху наполненную боорсоками. Хозяйка юрты — молодая, красивая женщина с румяными щеками — метнула злобный взгляд на Бектургана. Она молча отодвинула медную чашу и сняла с очага котел. Худенький мальчуган, сидевший у очага и подкладывавший в огонь курай, поднял два боорсока, выпавшие из шумовки, один тут же отправил себе в рот, а второй отдал Омурбеку. Тот схватил его с ловкостью ястреба, настигшего добычу.

Бектурган, не получивший ответа на приветствие, был обижен. «Будь я сыт и к тому же молод, разве не повалял бы этого мерзавца в золе?» — подумал он.

— Господин! — обратился он вторично к хозяину юрты. — Богатый может сказать все, что ему взбредет в голову, а бедный — съест все, что попадет под руку… Несчастье свалилось на нашу голову, и мы вынуждены ходить и просить милостыню. Подобные нам турпанчи, видно, одолевают вас. Но голод заставляет забыть про стыд и совесть.

Человек с черной бородой и на эти слова Бектургана не обратил никакого внимания. Он покосился на старика и еще удобнее устроился на подушках. Тогда Бектурган обратился к хозяйке:

— Сноха! Дайте хоть моему мальчику поесть что-нибудь.

Женщина будто и не слышала слов Бектургана. Она торопливо поднялась с места, на ходу вытащила из кармана чолпу, закинула назад и, позвякивая серебряными монетами, вышла из юрты.

Переносить унижение для мужчины хуже смерти! Поведение хозяев юрты окончательно вывело из себя Бектургана. «Самое большее, что они сделают, — это ничего не подадут и выгонят из юрты», — решил старик.

— О создатель! Это не юрта, а могила! Обитатели ее не живые люди, а покойники! Да и покойники не остались бы равнодушными и помогли голодным! Здесь логово злых духов, шайтанов! — в сердцах сказал Бектурган.

Хозяин, не ожидавший от нищего подобной дерзости, почувствовал себя так, будто на него выплеснули ведро холодной воды.

— Кто ты такой? — крикнул он, вскочив на ноги.

— Я тот, кто переломил хребет самому Казбаю, считавшему себя богом Семиречья! Тот, кто растоптал его, смешав с грязью! Я тот самый Бектурган, которого знают все киргизы и казахи! «Боевой конь — к случаю», — говорит пословица. Вот теперь я стою перед тобой, жалкое ничтожество, и выпрашиваю кусок хлеба! Но придет еще другая жизнь, и затянутся на моем сердце раны. Тогда ты первый будешь приветствовать меня!

Прошел день. К той же юрте приковыляла нищенка с ребенком на руках. Только она хотела переступить через порог, как огромный черный пес подскочил сзади и впился зубами в ее ногу.

— Помогите! — жалобно застонала бедная женщина, падая на порог. Черный пес помотал головой, выбросил изо рта клочки изодранного чулка и с злобным рычанием забегал вокруг юрты.

Из раненой ноги струилась кровь. Женщина, прижимая к груди своего младенца, вползла в юрту.

— Милая, добрая сноха. Возьми себе на воспитание моего несчастного ребенка, — стала она умолять молодую хозяйку. — Ни на этом, ни на том свете я никогда не буду требовать его себе. Бедненький! Сколько страданий он перенес с нами. Отец его умер от голода. И у самой у меня душа подступила к горлу.

Несчастная женщина протягивала хозяйке завернутого в лохмотья ребенка. Но никто нн слова не проронил в ответ.

— Мусульмане! Возьмите его. Если он умрет — похороните, а вырастет — будет вам опорой… Не дайте же ему умереть, пусть всю жизнь он будет вашим преданным рабом.

Молодая краснощекая женщина, оплетавшая цветными нитками чий, поднялась и уставилась дикими глазами на сидевшего тут же и латавшего чокои бледного мальчугана:

— Ой, чтобы ты подох! Выпроводи скорей эту тварь! Что это за существо — албарсты или жолмогуз? Гони ее, а то, не дай бог, еще приснится! Ну, что ты сидишь, как истукан! — продолжала она кричать на мальчугана, замахиваясь связкой чия. Мальчуган шмыгнул носом, глазами полными скорби посмотрел на женщину с ребенком и молча направился к двери.

— Айланайын келин! Я вижу, ты добрая, ты не обидишь человека. Сам бог отплатит тебе за твою доброту. Возьми ребенка, айланайын! — умоляла женщина красавицу и, не обращая внимания на ее ругань, с мольбой смотрела на нее.

— Чем твой ребенок лучше других? Такие дети теперь валяются под каждым кустом. Их раздирают собаки и хищные птицы. Пусть они подохнут, если бог не дал их мне самой! Уходи! Уходи и не надоедай! — с яростью кричала хозяйка, пиная женщину ногой.

— Дочь моя! Зачем ты обзываешь меня нехорошими словами? Не подашь — не надо, силой я не отниму у тебя ничего. Но не надо пинать — я ведь тоже человек… Если одна половина луны светлая, то другая темная. Если на чалого коня надеты железные путы, то найдется чем их перепилить! — сказала бедная женщина и залилась слезами. Но хозяйка не унималась:

— О несчастье! И днем они перед глазами, и во сне нет от них покоя. Вчера этот вор, Бектурган, надоедал… Не знаю, в чем душа у него держится, а все норовит песни петь. Умели бы хоть милостыню просить, как следует. Так еще детей своих суют… Когда вас только смерть заберет! Уходи, чтобы я не видела тебя больше! — неистовствовала хозяйка. Вытащив из очага горящую хворостину, она замахнулась на нищенку. Голодный ребенок жалобно заплакал… Несчастная женщина, припадая на покусанную собакой ногу, покинула аил.

Поднявшись из оврага, нищенка увидела Бектургана и его сына. Они искали среди едва пробивающейся зеленой травки текей и тюльпаны и, откопав корешки, поедали их.

Нищая положила ребенка у самой воды, присела на одно колено и обратилась к Бектургану:

— Аке, айланайын аке! Не найдется ли у вас чего-нибудь поесть?

— Есть, есть, дочь моя. Подойди поближе, — ответил он и, развязав один из двух узелков в старом бязевом кушаке, где у него было припрятано с десяток боорсоков, отсчитал половину и отдал женщине. Она тут же отправила их в рот, разжевала и стала жеваным хлебом кормить ребенка.

— Откуда ты, дочь моя?

— Из рода Бугу, аке. Спасибо вам, — ответила женщина голосом человека, перенесшего тяжелую болезнь.

— А я из рода Сарыбагыш, дочь моя, — отрекомендовался старик. — Больше ничем не смогу тебе помочь. Давай наберем текей, поедим и тронемся дальше. Эти боорсоки я выпросил вчера у Бобончу.

— Я сегодня была у него. Их собака укусила меня за ногу. А его жена пинками выставила меня из юрты. Оказывается, бог создал некоторых людей только для того, чтобы другие издевались над ними, аке…

Она потрогала рукой искусанную ногу и заплакала.

— Аке, — вздохнув, сказала она, — сегодня, видимо, я не смогу тронуться с этого места. Вы меня не ждите.

Бектурган промолчал. Он побродил по полю, насобирал горсть текея и вернулся к женщине.

— На, дочка, поешь пока это. А мы отправимся потихоньку, — сказал он, подавая ей текей. Затем развязал второй узелок и высыпал ей на ладонь половину талкана. Потрескавшиеся губы нищенки дрогнули, но она не издала ни единого звука. Когда она пересыпала талкан на кончик грязного одеяла и стала завязывать узелок, по ее щекам вновь потекли слезы.

— Омурбек! Иди, милый, сюда! — крикнул Бектурган сына, все еще занятого сбором текея у родника.

Глотнув воды из коночока, Бектурган тяжело вздохнул.

— Прощай, келин. Наберешься сил — двигайся дальше. Живы будем, встретимся. — Нагнувшись над ребенком, он нежно потрогал его пальцами за носик.

Женщина, видимо, хорошо понимала всю безвыходность положения, в котором она очутилась. Она тихо плакала. Ей очень не хотелось расставаться с этим добрым, отзывчивым человеком, но идти с ним у нее не было сил, а задерживать его она не могла.

— Спасибо вам, аке, — поблагодарила она Бектургана. — Спасибо за вашу доброту. Меня… меня зовут Айша. Я знаю, жить мне осталось не долго. Если мы больше не встретимся, прочтите молитву из корана за упокой моей души. Самое дорогое для меня — мой несчастный ребенок. Что с ним станет? Кому он будет нужен?

Бектурган не нашелся, что сказать ей в утешение.

— Прощай, дочь моя. Не отчаивайся, все может измениться к лучшему, — пробормотал он и отправился в путь. Омурбек положил в рот оставшийся в руке текей и поспешил за отцом.

Старик шел и все оглядывался назад. Он не мог забыть несчастную женщину, провожавшую его со слезами на глазах.

Бектурган надеялся к вечеру дойти до Караконуза. Но он так ослабел, что надежда его не сбылась.

Когда багровое, будто охваченное пожарищем, солнце пряталось за горизонт, путники брели среди могил.

«Не здесь ли в тот раз промелькнули силуэты? Что с ними стало?» — подумал Бектурган.

— Гав-гав! — раздался вдруг из-за могильного холма собачий лай, заставивший путников вздрогнуть от неожиданности. Мальчик в страхе закричал. Они отскочили в сторону. Откуда-то выбежал огромный черный пес и лег у провалившейся могилы. Бектурган догадался, что собака охраняет своего хозяина.

— Эй, кто тут есть?! Выходи! — крикнул Бектурган. Но никто не отозвался. Тогда он присел у края могилы и стал прислушиваться — не отзовется ли кто. Прошло несколько минут. Никто не отозвался и не появился. Маленьким Омурбеком овладел страх. Ему почудилось, что из могилы слышится чей-то голос, а их окружают мертвецы в белых саванах. Вцепившись в отцовскую руку и испуганно озираясь, он прошептал:

— Атаке! Мне страшно!

— Не бойся. Кого ты испугался? У этой собаки здесь, наверно, хозяин. Собак не надо бояться!

— Я не собаки боюсь, а мертвеца, про которого рассказывала бабка-колдунья. Как бы нас мертвецы не окружили!

— Бабка-колдунья врет. Я пойду, разбужу хозяина этого пса, наверно, он спит, — сказал Бектурган.

Отогнав собаку камнями, он спустился в могилу. Собака, отбежав в сторонку, легла, не своди глаз с обвалившейся могилы. Скоро Бектурган вылез.

— Тут, оказывается, турпачи с семьей поселился. Вот смотри, что он мне дал! — показал Бектурган сыну горсть ячменя и нож.

Он солгал: все это он нашел около двух умерших с голоду людей.

— Пойдем, поджарим и покушаем, — сказал он сыну, будто радуясь удаче. — Пошли!

Едва они сделали несколько шагов, как собака вскочила, принюхиваясь, обежала вокруг могилы, села и, задрав морду, жалобно завыла.

Бектурган изредка оглядывался назад, быстро удаляясь от могильника. Вот уже не слышно воя собаки, а вот уже и собака исчезла из виду…

Маленький Омурбек то выбежит с плачем из одинокого шалаша, то снова скроется в нем.

— Атаке! — зовет он отца.

Приподняв ногу, он трогает подошву, пораненную об острый пенек камыша, и снова заливается слезами:

— Ата! Атаке!

Но отец не слышит сына. Он ушел. Омурбек смотрел туда, где скрылся отец. Перед ним расстилалась широкая равнина, за которой вздымались к небу высоченные горы. Вдруг ему вспомнился могильник. И снова померещились вставшие из могил скелеты покойников. Накрытые белыми покрывалами, они подходили к нему все ближе и ближе. Омурбек съежился, вполз в шалаш и забился в угол, с ужасом глядя на толпившиеся снаружи скелеты. Ему показалось, что они даже зубами стучат, разговаривая между собой. Наконец, он в изнеможении уснул. Но и во сне мертвецы не давали ему покоя: они гонялись за ним и чуть было не поймали, но на выручку подоспел отец…

А в это время к холму, что высится по ту сторону Токмака, подходил нищий. Это был Бектурган. Он ни на минуту не переставал думать о своем Омурбеке: «Небось, съел уже горсть талкана и теперь лежит на солнцепеке».

На холме, к которому подходил Бектурган, — много людей.

— Увидите, я заставлю вас убить друг друга!.. — раздался из толпы чей-то властный голос.

Бектурган ничего не понял. Что тут происходит? Он протиснулся сквозь толпу.

— Салам алейкум! — поклонился он, приложив руку к груди.

Небольшого роста человек, с круглым брюшком и козлиной бородкой, поправил на голове огромную чалму, отхаркавшись, сплюнул на кучу свежей, только что вынутой из ямы земли.

— Ой, вор Бектурган, это ты? Откуда тебя принесло? Вот они — твои ученики, — сказал он злобно, показывая пальцем на молодого джигита со связанными за спиной руками.

Джигит сидел на раскаленной солнцем земле, он не поднял головы и молчал. Бектурган все еще не понимал, что здесь происходит.

— Какой мой ученик? — сказал он в ответ на слова человека в чалме.

— Это такой же вор, как и ты! Хулиган! Он обворовывает нас, как будто мы виноваты в том, что он убегал в Китай. Так чьи же они ученики, как не твои? Ну!

Бектурган не переносил грубости. Глаза его налились кровью.

— Супа, я не понял твоих слов. В чем ты меня обвиняешь?.. Ты сам, насколько мне помнится, гриф, питающийся падалью! — ответил ему Бектурган.

Люди слушали молча. Все смотрели на Бектургана. Кто-то осторожно дернул его за рукав, как бы предупреждая, чтобы он вел себя сдержаннее.

— Замолчи! Я быстро отправлю тебя на виселицу! Эй, где вы там?! — крикнул молдо своим джигитам.

— Если ты меня сегодня повесишь, завтра найдутся люди, перед которыми тебе придется держать ответ. Я не ягненок, которого взял да прирезал — и дело с концом. Я — Бектурган! Попробуй меня взять! За меня есть кому постоять!

Молдо, видимо, одумался и остановил своих джигитов.

— Как ни говори, а Бектурган все же герой, — с восхищением заметил один из присутствующих своему соседу. Он знал старика: — Это старый волк! Он и жизни своей не пощадит!

Джигит со связанными руками поднял голову и обратился к Бектургану:

— Старик! Эта могила роется для меня! — Запнувшись на миг, он продолжал: — Эта могила моя! Ее роют для меня два моих близких друга. Их заставил молдо Супа. Я несу наказание за горсть талкана.

Охваченный яростью, джигит стал швырять ногой выбрасываемую из ямы землю. Его глаза горели, как у разъяренного в схватке беркута.

Никто не хотел верить, что его закопают в эту яму.

«Все это делается для острастки, — думали про себя собравшиеся. — Если бы решили казнить, то давно бы повесили вон на той виселице».

— Эй, вороны! Отойдите и станьте вон там, подальше. Сейчас тройка будет выносить свой приговор!

Толпа подалась назад. Около молдо Супа остались двое: русский и киргиз. Арестованный джигит так и сидел на куче вынутой из ямы земли. Неподалеку от него совещались судьи.

— Что это за люди? — спросил Бектурган стоявшего рядом с ним человека.

— Это так называемая тройка. Один русский И два киргиза. Что они решат — то и закон. Несчастных, страдающих от голода беженцев они обвиняют в воровстве, и те должны гибнуть от рук этой тройки. Вы сами видите, что они делают! Тот джигит со связанными руками был домашним работником у молдо… Он без разрешения взял у своего хозяина горстку талкана и съел. Да и нищим подал, видимо. Вот за это над ним и собираются теперь учинить расправу.

Бектурган сдвинул брови, но не проронил ни слова. В его голову запали мрачные мысли… Глаза, устремленные на связанного джигита, еще больше налились кровью.

— Эй! Теперь можете подойти поближе! — объявил толстопузый Митрий, хлопая огромными ладонями. Протяжно свистнув, он поднялся на ноги.

— Вот что, миряне, — начал молдо Супа, — оглашаю решение тройки. Как вы видите, один из могильщиков — Эшим. Есть подозрение, что он является сообщником вора Исана. Тройка решила: если он хочет снять с себя подозрение, пусть кетменем отрубит голову Исану. Если откажется выполнить это решение, тогда сам вместе с Исаном ляжет в могилу! Таков наш приговор. Вы будете свидетелями приведения его в исполнение. Ну, Эшим! Тебе самому предоставляется право избрать то или другое — решай. Это — требование шариата, — закончил Супа.

По толпе прошел ропот негодования. Всех возмутил жестокий, несправедливый приговор тройки. Многие не смогли удержать подступивших слез, послышались всхлипывания. Более смелые вслух высказывали свое негодование.

— Я не согласен ни с тем, ни с другим, молдоке, потому что ваше решение неправильно, — ответил Эшим.

На его спину опустилась плеть молдо.

— Это произвол! Вы же сами говорили, что Керенский освободил народ от царского гнета! Где же справедливость?! — крикнул кто-то в толпе.

— Замолчи! — раздался гневный голос молдо, подобно острию кинжала вонзившийся в сердце каждого. Толпа притихла.

Погруженный в мрачные думы, Бектурган стоял молча, опершись на посох и низко опустив голову. Он даже не услышал грозного окрика молдо.

— Я не хочу брать греха на свою душу. Убей меня, если хочешь! Чем моя жизнь дороже жизни Исы? — хриплым, дрожащим голосом сказал Эшим и швырнул кетмень в сторону.

Бывают же такие сильные духом люди! Ни один мускул не дрогнул на лице Исана. Расстаться с жизнью ему, казалось, так же легко, как перейти из одной юрты в другую. Он окинул взором собравшихся и обратился к ним со следующими словами:

— Граждане, народ! Я не прожил и двадцати лет. Совесть моя чиста, как материнское молоко. За что же я должен умереть?.. Я обессилел от голода и не мог работать. Но вором я никогда не был! Раз ты решил меня убить, так убивай сам! Пусть никто не мучается из-за меня! Пусть тебя утешит моя кровь. Придет время, и сам бог накажет тебя за твои злодеяния!

— Замолчи, собака! В куски изрублю!

— Кровопийца! Свари меня, ешь! Скорей! Смерть от смерти ничем не отличается. Даже злейший враг не позволит себе издеваться над побежденным! Да проклянут тебя духи твоих предков!

Раздался пронзительный, душераздирающий крик женщины:

— Айланайын молдоке! За что ты хочешь убить Ису? В чем он провинился? Разве он не может отработать за чашку талкана? Не убивай его, молдоке!

Женщина протиснулась сквозь толпу и со слезами бросилась в ноги молдо.

Невозможно передать, каким жалобным голосом умоляла бедная женщина, чтобы тройка смилостивилась над Исаном. Она валялась в ногах поочередно у каждого члена тройки. Но молдо был неумолим.

— Уберите эту женщину! — крикнул он.

— Единственная моя надежда! Как я буду жить без тебя! — заголосила женщина, вырываясь из цепких рук джигитов молдо. Изодранное платье обнажило ее исхудалое тело.

Слезы близкого человека растрогали мужественного Исана:

— О народ! Дайте мне взглянуть на свою сестру, обнять ее в последний раз…

Толпа молчала. Никто не осмелился поднять головы.

— Ты будешь убивать или нет?! Закапывайте тогда обоих! — послышался возглас.

— Нет, не буду! Я не хочу его убивать!

— Эшим! Айланайын, друг мой, не умирай! Ведь не ты меня убиваешь! Прошу, не мучай меня. Покончи со мной одним ударом, — просил Иса. Он сел у самого края страшной ямы.

— Нет, — ответил Эшим, — моя жизнь не дороже твоей! Чем принимать грех на свою душу, лучше я умру вместе с тобой. Мы вместе провели детство, вместе и костьми ляжем! Пусть наши сердца вместе перестанут биться!

— Если ты умрешь, я и на том свете с тобой не помирюсь! Слышишь? Если ты мне верный друг, — не мучай! Руби скорей! Только убей с одного раза! И не забывай обо мне. Расскажи правду всем, кто меня вспомнит. Закажи коран за упокой моей души…

— Сын мой!.. Айланайын!.. Никто тебя не забудет! — крикнул Бектурган и, подняв свою палку, гневно потряс ею. — Я останусь верным рабом творца, создавшего твое сердце! Проклятие тем, кто отнимает у тебя жизнь!

У Эшима голова шла кругом, он растерялся, почувствовал вдруг, как теряет рассудок. Ему хотелось настоять на своем, а это значило — умереть самому. С другой стороны, мозг сверлили слова друга: «Я и на том свете с тобой не помирюсь! Слышишь!..»

— Не мучай ни себя, ни меня! Быстрей, друг мой, ну! — настойчиво упрашивал Исан.

Эшим схватил кетмень.

— Эх, жизнь проклятая! — крикнул он и, не помня себя, занес кетмень над головой друга. Огонек безумия сверкнул в дико раскрытых глазах Эшима. Он окончательно потерял отчет в своих действиях. Предсмертный крик и глухой удар кетменя заставили толпу охнуть и зажмурить глаза.

Плечи обезглавленного Исы вздрагивали, точно крылья подбитой куропатки…

Хлеборобы, исполосовав плугами покрытое бархатной зеленью поле, распрягли волов и расположились отдохнуть в тени деревьев. Подошел Бектурган и сел неподалеку от них. Рядом на лужайке паслись домашние гуси. Пощипывая молодую травку, они переваливаясь, шагали друг за другом длинной цепочкой, точно караван верблюдов. В арыке плавали утки. Вытянув длинные шеи, они опрокидывались вниз головой, доставая со дна какой-то корм. Вдруг они принимались гоняться, отнимая друг у друга добычу. Убегая от преследователей, утка старалась быстрее проглотить застрявший в горле кусок. Если это ей не удавалось, то погоня продолжалась до тех пор, пока сильная не отнимала добычу у слабой. Сидевший на берегу арыка Бектурган с интересом следил за хлопотливой возней птиц. Вот она — борьба за жизнь! Забыв про усталость, он углубился в думы. Вспомнились некоторые шалости, которые он позволял себе в юности. Бектурган не забыл еще вкуса утиного и гусиного мяса! От далеких воспоминаний у него даже слюнки потекли. Стайка уток подплыла к самому берегу. Бектурган взмахнул палкой. Испуганные птицы, крякая, взмахивая крыльями, разлетелись в стороны.

«Сотворил бы бог человека наподобие утки, — думал Бектурган. — Тогда люди нашли бы себе пищу в любой лужице, не было бы голодных. И питались бы мы с Омурбеком одними цветочками… Не знали бы никаких забот. Так бы и жили, пока не отрезали бы нам головы и не бросили в котел… Да, сильные проглатывают слабых, как змеи. Почему так устроен божий свет? Нет, не должно быть так. Человек родится для счастья! Но лучше смерть, чем жизнь без радости и счастья!..»

Посидев и поразмыслив, Бектурган, наконец, поднялся и отправился дальше. Он шел, стараясь не обращать внимания на трупы умерших от голода, которые иногда попадались вдоль дороги. «В один из дней и меня постигнет та же участь», — думал он. Бектурган вспомнил своего маленького Омурбека, и ему стало больно от мысли, что после его смерти сын останется сиротой. Вспомнился и старший сын Исман, работавший батраком у бая Чыргы. «Дожить бы мне до того счастливого дня, когда оба сына будут вместе. Тогда и умереть не страшно».

Где-то в стороне громко крикнула ворона. Бектурган от неожиданности вздрогнул. Ворона, взмахивая крыльями, испуганно косилась на труп женщины, распростертый недалеко от дороги. Бектурган присмотрелся и понял, что напугало мрачную птицу: умершую мать тормошил за грудь ребенок. Бектурган подошел, посмотрел в лицо, тронул окоченевшую руку и невольно отшатнулся — он узнал женщину, с которой встречался у ручья неподалеку от юрты бессердечного бая. Нагнувшись, Бектурган поднял ребенка. Голодный мальчик прильнул к старику, открыл ротик, пытаясь найти материнскую грудь.

— Эх, жизнь! Несчастная, она не ошиблась! — со вздохом сказал Бектурган. Он вспомнил последние слова нищей: «Зовут меня Айша. Если больше не встретите меня, то прочтите молитву за упокой моей души». Присев, Бектурган пожевал молотое толокно и стал с языка кормить ребенка. Пососав немного, ребенок стал засыпать. Тогда Бектурган положил его на землю и подкопал палкой промоину высокого берега реки, затем собрал и перетащил к промоине кучу камней. Закончив приготовления, он сел около умершей и пошевелил губами.

Бектурган — человек неграмотный. Откуда ему было знать слова молитвы, которую читают на похоронах! Поэтому он тут же сочинил молитву сам:

— О всемогущий! Устрой душу странницы Айши в раю! О мать земля сырая! Избавь несчастную женщину от мучений, облегчи ее участь в могиле… — Пошептав эти слова, он опустил тело покойницы в промоину.

«Однодневному знакомому продолжай кланяться тысячу дней». Этот обычай предков Бектурган выполнил. Оставив свой посох у свежей могилы, от отсчитал сорок шагов и вернулся назад. Затем сгреб руками оставшуюся вокруг могилы землю, вновь отсчитал сорок шагов и трижды прочитал давно заученную короткую молитву «Кулкувалло». Воздев руки к небу, он провел ладонями по лицу и бороде:

— Оумин.

Исполнив свой долг, Бектурган бросил прощальный взгляд на свежую могилу, возникшую на этом пустынном, неприветливом месте, и отправился своей дорогой…

Подойдя к речке, он подоткнул за пояс полы халата и, готовясь перейти на другой берег, постоял, выбирая удобное для переправы место. Через некоторое время он уже шел по воде, одной рукой опираясь на палку, а другой придерживая оттопырившийся у груди халат. Наступив на острый камень, он поранил палец на ноге и от сильной боли невольно остановился. Боль утихла, и он снова зашагал…

— Эй, стой! Стой! — закричал кто-то сзади, едва он ступил на берег. Бектурган остановился. Оглянувшись назад, он увидел, что его догоняет верхом на неоседланной гнедой кобыле старший сын Митрия. Бектурган испугался. Он с тревогой ждал приближения верхового, о чем только не передумав за эти секунды. «Немало несчастных перебил этот байский сын! Видно, очередь за мной! — решил Бектурган и тут же подумал: — Нет, пусть только тронет, я ему не спущу!»

Байский сынок гнал свою кобылу во всю прыть, не боясь, что та может споткнуться о камни и, упав, придавить седока. Не переставая хлестать кобылу камчой, он подскакал к Бектургану и начал напирать на него грудью разгоряченной лошади.

— Ой-бой! Что тебе надо? Не трогай бедного старика! Ведь я тебя знаю, ты сын бая Митрия! — обратился Бектурган к седоку, как старый знакомый.

— Вор! Ты вор! — кричал сын Митрия и, взмахнув длинной плетью, обвил ее концом ногу старика. Он потянул плеть, и Бектурган запрыгал, как спутанный конь. От удара у старика заныли кости, но вдруг он почувствовал прилив сил.

«Смерть? Нет, я сам его убью!» — Бектурган поднял палку, крепко сжал ее в руке, принял оборонительную позу…

Парень не унимался. Горяча коня, размахивая плетью, он наскакивал на старика, пытаясь ударить его снова. Но опытный в таких делах старый беркут опередил: взмахнув палкой, он с силой опустил ее на своего противника. Тот с криком «мама!» свалился с лошади. Разъяренный Бектурган кинулся на недобитого врага, но его левая рука точно приросла к оттопырившемуся чапану. Это сковывало движения. Воспользовавшись замешательством противника, парень вскочил и с ревом побежал прочь. Протяжный свист, раздавшийся позади Бектургана, заставил его опомниться. Ему показалось, что кто-то ухватился за его палку. Повернув голову, Бектурган увидел таратайку. Мужчина лет тридцати, приветливый с виду, передав вожжи сидевшей рядом с ним женщине, спрыгнул с таратайки. Это были русские.

Бектурган встретился глазами с женщиной и опустил голову. Мысль о том, что он мог совершить убийство, привела его в замешательство. Перепуганный сын Митрия стоял невдалеке, еле переводя дух от пережитого страха. Мужчина подошел к нему, спросил, что тут происходит и, осуждающе посмотрев на Бектургана, укоризненно покачал головой.

— Ой-бой! В чем моя вина? За что он стал избивать старика? — спросил Бектурган.

— Ты, старый человек, зачем украл у него гуся?

— Нет, бай, я ничего не украл. Я нищий, — ответил Бектурган, бросив на незнакомца жалобный взгляд. Сын Митрия сказал незнакомцу что-то на русском языке и, подойдя к Бектургану, показал пальцем на его оттопыренную пазуху.

— Эй, старик, — обратился к нему незнакомец, — почему ты спрятал чужого гуся к себе за пазуху?! Лучше бы попросил, чем воровать…

Бектурган ничего не ответил. Он бросил палку и распахнул ветхий чапан. За пазухой у него лежал исхудавший ребенок, еле шевеливший своими тоненькими ручонками.

— Вот он, гусь! Но я его не украл! Он лежал, прильнув к груди умершей матери. Я его подобрал. Хочешь — бери, уступлю тебе, — сказал Бектурган. Вид ребенка был до того жалок, что незнакомец невольно отшатнулся. Сидевшая в таратайке женщина сердито сказала что-то на русском языке и подбежала к Бектургану. Старик не понял ее слов. Но для него было ясно: она не хочет ему зла. Она взяла ребенка на руки и опустилась с ним на землю. Сын Митрия, молча наблюдавший за этой сценой, вдруг вскочил на свою кобылу и умчался прочь.

Тем временем женщина, пошарив в своих вещах, достала кусок какой-то ткани, положила на нее ребенка, затем перевернула его несколько раз с боку на бок, заглянула в ротик и, тщательно запеленав, вернула малыша Бектургану.

— Оказывается, ты хороший человек, — сказала она. — Он не умрет, будет твоим сыном. — Женщина вернулась к таратайке и достала буханку хлеба: — Возьми.

Незнакомец, молча стоявший возле них, достал из кармана пачку денег и протянул Бектургану. Растерявшийся старик смотрел на своих благодетелей, ничего не понимая. Улыбнувшись ему на прощание, незнакомцы взобрались на таратайку и покатили дальше.

— Они, видимо, Кыдыры! Настоящие Кыдыры! — прошептал он, провожая взглядом удалявшуюся таратайку. — Мы будем жить! Будем жить! — повторил старик, целуя ребенка. Он все еще не верил неожиданно привалившему счастью. Повертел в руке пачку денег, сунул ее за пазуху.

— Не ты ли принес счастье? — спрашивал он ребенка.

Бектурган проснулся рано, чуть занимался рассвет. Он вышел из шалаша, уселся на огромный камень, похожий на опрокинутый котел, и ждал восхода солнца. Серые тучи, застывшие над его головой, все больше светлели и вдруг засветились золотом утренней зари. В небе будто загорелся огонь и заклубился дым, оно раскалялось все больше и больше и, казалось, вот-вот превратится в сплошную огненную массу… Но когда солнечные лучи озарили седые вершины гор, как бы отчеканив их золотом, тучи стали грязно-серыми, а затем приобрели цвет пепла. Эта серая пепельная масса, от которой теперь повеяло холодом, исчезла за хребтами.

Одинокая фигура Бектургана, сидевшего на камне с задумчиво опущенной головой, напоминала беркута, который только что вытащил голову из-под крыла. Подобно высматривающей добычу ловчей птице, он выпрямил голову, осмотрелся по сторонам и, поднявшись с камня, отряхнулся. Теперь он своим видом напоминал проснувшегося после крепкого сна и хорошо отдохнувшего баарчина.

— Атаке! Вы живы, здоровы? — услышал он голос Исмана, своего старшего сына. Старик несказанно обрадовался.

— Дорогой мой! Где ты задержался? Эти десять дней показались мне десятью годами. В голову полезли мрачные мысли: не убили ли его, думаю, какие-нибудь подлецы… Да, суйунчу! Поздравляю тебя еще с одним маленьким братом. Да и деньжонки у нас завелись, — сообщил Бектурган приятные новости.

— Что, что?.. Какой брат?.. Откуда деньги?.. С вас тоже причитается суйунчу! В Пишпек приехал человек по имени Болчайбек. Он собирает около себя всех бедных, обездоленных и оказывает им помощь. Я там встретил Акыша. Очень интересно, атаке. Теперь мы с голоду не умрем. Ну, идемте же, покажите вашего сына.

Сердце Бектургана наполнилось радостью: будто вновь ожил и загорелся совсем было потухший светильник, озарявший его жизнь.

— Кто же этот человек по имени Болчайбек, русский или киргиз? И видел ли ты его сам?

— Видел, ата, своими глазами. Очень ласковый, приветливый человек. Голова не бритая. Но русский он или киргиз, никто не знает. Слышал, как он говорил по-киргизски: «Не ходите, не ходите…»

— А куда он не велит идти?

Исман почувствовал, что знает больше отца, хотя и сам плохо понимал, что творится вокруг.

— Очень интересно, ата, — продолжал Исман, не найдя ответа на вопрос отца. — Там их двое: одного зовут Эсер, а другого — Болчайбек. Один из них, говорят, приехал не то от царя, не то от Керенского, и каждый клонит народ на свою сторону. Когда к народу вышел Болчайбек, все закричали: «Ура-а!». А это, оказывается, значит: «Мы идем за тобой». Я стоял рядом с Акышем и тоже кричал: «Ура-а! Ура-а!..»

Разговаривая таким образом, они уже подходили к шалашу.

— Табыш, Табыш! Ну, улыбнись, что ли! — послышался из шалаша голос Омурбека.

— Оказывается, у вас и в самом деле есть еще один сын! Пусть тогда фрукты, которые я несу от дунганина, будут жентеком, — сказал Исман, принимаясь развязывать узелок. Омурбек, услышав голос старшего брата, с криком «Байке, байке!» выбежал из шалаша с ребенком на руках. Исман с отцом подходили уже к порогу.

— Вот он, — сказал Бектурган. Исман обнял Омурбека, расцеловал сначала его, потом и новорожденного брата.

— Значит, дела наши поправляются? Как его зовут?

— Зовут его Табылды… Отец назвал его Табылды-батыр, — ответил Омурбек.

Исман, все еще не выпуская своих меньших братьев из объятий, взглянул на отца.

— Атаке, почему у вас слезы на глазах? Чем вы расстроены?

— Вот уже несколько дней, как у меня ноет все тело, а голова будто налита свинцом, — ответил Бектурган. Давно он почувствовал недомогание, но все крепился.

— Вы теперь не болейте, атаке. Я ухожу от хозяина и иду к Болчайбеку. Верю, он и нам поможет, — сказал Исман. Взглянув на ребенка, он улыбнулся: — Табыш, Табыш! Ие, ие!.. Смотрите, он смеется! Ата, чей это ребенок?

Бектурган провел рукой по бороде и посмотрел в сторону Токмака:

— Я его нашел. У него нет другого отца, кроме меня, и нет братьев, кроме вас. Он мой самый младший сын. Этот мальчик принес в наш дом счастье. Да пошлет ему господь долгих лет жизни. Он всегда будет со мной. Теперь войди в шалаш и полюбуйся, сколько у нас денег.

Бектурган достал спрятанный в изголовье детской колыбели сверток и протянул его Исману.

Развязывая сверток, Исман с улыбкой взглянул на отца:

— Вспомнили привычку прошлых лет?.. У кого стянули?

— Нет, сынок… Ты слышал когда-нибудь, чтобы я говорил неправду? Нет? Так знай: я уже давно перестал прыгать через пеструю нитку[1]. Да, в юности меня знали как грабителя. Тогда я, будучи лихим наездником, действительно совершал ночные набеги, показывая при этом свое молодечество. Эта пора давно отошла. Воровство нынче считается самым постыдным делом, и я никогда больше не вернусь к старому. Нет, сынок… Каких только ошибок мы не делаем в юности! — закончил старик и рассказал о приключении, в результате которого у него в руках оказалась пачка денег.

— Да, разные люди живут на свете, — задумчиво сказал Исман. — Одни готовы нищего убить, другие, наоборот, жалеют, помогают, дают деньги… Оказывается, и среди русских есть много хороших, даже, можно сказать, святых людей. На эти деньги можно купить целый пуд муки. Давайте отправимся в Пишпек. Пуда хлеба нам хватит на полгода. А прожить нынче полгода — это не шутка.

Бектурган чувствовал себя очень плохо и слушал Исмана рассеянно. Его мутило, от сильного головокружения он едва держался на ногах. Нащупав свой пульс, старик покачал головой: болезнь скрутила его так сильно, что он не мог уже скрывать ее от сыновей.

— Сын мой, сбрей-ка мне волосы. Похоже, я не скоро оправлюсь от этой болезни. Должно быть, у меня тиф. Эта болезнь прилипчивая, будьте осторожны. Станете ухаживать за мной да еще заразитесь!.. Нет, подождем пока с бритьем. Что-то я совсем плохо себя чувствую, — пожаловался Бектурган.

Исман собрал всю одежду и тряпье, устроил постель и уложил отца.

— Атаке, не от упадка ли сил вы заболели? — заметил Исман.

— Нет, сынок, у меня сильный жар. Когда покидают силы, их не легко восстановить — нужно питаться маслом, мясом. А от жара у нас есть другое средство… Если бы ты смог доставить меня к батракам в Шор-Добо… Туго придется нашим ребятишкам, если дунганин не отпустит тебя и они останутся одни. Дай попить…

С тех пор прошло много дней… В безлюдной степи стоял одинокий, ветхий, облезлый шалаш, напоминавший коптильню. Одни лишь галки летали вокруг, оглашая воздух звонким криком.

К прозрачному ручейку, журчавшему неподалеку от шалаша, на четвереньках полз человек. Не достигнув ручейка, человек припал к земле и замер.

В этот момент на вершине холма, возвышавшегося вблизи шалаша, показался молодой джигит. Он шел, перекинув чапан через руку, тяжело ступая натруженными ногами.

— Ох, жизнь! Неужели я не застал его в живых! — с горечью воскликнул он, заметив лежавшего на земле человека. Подбежав к нему, он швырнул в сторону чапан, нагнулся и повернул голову человека, с волнением вглядываясь в безжизненное лицо, седую всклокоченную бороду. — Что я вижу!.. Кто это?.. — крикнул он громко. Темная кровь сочилась изо рта старика и, стекая по бороде, капала на землю. «Кто этот мертвый старик?» — вспоминал Исман. Но так и не мог припомнить. Опустив голову умершего на землю, он поспешил в шалаш.

— Исман, это ты? — послышался слабый голос, едва он просунул голову в дверь. Исман бросился к лежавшему в постели отцу, обнял его и расплакался.

— Сынок, а куда ушли дети?.. Мне очень хочется есть, нет ли у тебя чего-нибудь? — бессвязно говорил Бектурган.

«Отец, по-видимому, бредит», — решил Исман. Он не знал, что больной после перенесенного кризиса только что пришел в себя и впервые за много дней открыл глаза.

— Атаке, лежите, пожалуйста, спокойно. Скажите, кто за вами ухаживал? Где батраки? Их прогнал дунганин? Или они перекочевали?.. Кто этот аксакал, который был здесь?

Бектурган еще не совсем пришел в себя и не мог уследить за нитью вопросов.

— Сынок, ты меня, что ли, спрашиваешь? Укочевали они или нет?.. Я ничего не знаю. А сам-то ты где с утра пропадал?..

— Атаке, полежите спокойно. Вы, верно, бредите. Тринадцать дней я не был дома. Я устроил ребят в Пишпеке. Там они очень… — Исман, решив не беспокоить больного отца, внезапно умолк.

Бектурган пристально смотрел на сына, силясь что-то припомнить, и снова заговорил:

— Тринадцать… Ты говоришь, тринадцать дней?.. Ты устроил ребят? Неужели я так долго болел? А не утром ты ушел из дому, Исман?

— Нет, ата, я оставил вас утром тринадцать дней тому назад и только сейчас вернулся.

— Ой-ой, вот это да! То, что, казалось, было утром, оказывается, произошло тринадцать дней тому назад! Я все время думаю, что ты ушел сегодня утром. Выходит, я только сейчас пришел в себя. Тринадцать дней!.. Кто же за мной ухаживал эти тринадцать дней?.. Да, да!.. Хороший старик. Ведь за мной ухаживал мой бедный Джолдубай-аке. О, куда легче выздоравливать, чем болеть этим проклятым тифом! Как только болезнь тебя покидает, тут же приходишь в себя, глаза широко открываются. А вот как ты переносил болезнь — ничего не остается в памяти. Наконец-то я пришел в себя, сынок! Скажи, куда ушел мой Джолдубай-аке?

О том, что Джолдубай скончался, Исман решил не говорить отцу. Налив из ведерка джармы, он подал ему чашку и сказал:

— Аксакала Джолдубая я никогда в жизни не встречал. Кто он такой? Когда он сюда приехал?

Бектурган выпил джармы и, отставив чашку, начал:

— Сынок, эту джарму варил тот добрый старик, о котором мы сейчас говорим. Я его только сегодня видел здесь и успел обмолвиться с ним двумя-тремя словами. У него воспаление легких, что ли, он еле ходит. Позови его, пусть попьет джармы, пока она не остыла. Таких людей, как Джоке, теперь редко встретишь. Словно мед капает с его языка, когда он говорит. Щедрый, как Атантай, он ничего не пожалеет, чтобы выручить человека из беды. Джолдубай старше меня лет на двадцать — двадцать пять, но все еще крепкий, как кованое железо… У прежних людей кости, видимо, сварены из стали. До последней минуты своей жизни эти люди сохраняют силу и энергию. А смерть приходит к ним так неожиданно, что они и не замечают ее. Позови его сюда, сынок!

Исман стоял, опустив голову, молча уставившись невидящими глазами в землю.

— Почему ты молчишь? Отчего насупился? У каждого есть своя доля в жизненных благах. Пусть и он ее получит. Когда эта доля исчерпается, человек умирает… Зови!

— Атаке, — едва слышно ответил Исман, — у Джолдубая-аке эта доля уже исчерпана. Его душа находится в руках бога.

— Как?.. Как в руках бога?.. Его доля уже исчерпана?.. Ведь он только что вышел из шалаша!.. Помоги мне, пожалуйста, выйти наружу. Где он, мой верный друг?

Взяв отца под руку, Исман вывел его из шалаша и усадил рядом с безжизненным телом Джолдубая. Глубоко опечаленный Бектурган долго сидел, не сводя глаз с умершего друга.

— Джоке, дорогой Джоке! Твое бесстрашное сердце, не боявшееся даже огня, покорилось смерти. О немилостивый бог! За что подвергаешь нас мукам? — Бектурган дрожащими руками обнял голову Джолдубая. Скупые старческие слезы скатились по исхудалым щекам убитого горем старика.

Время перевалило за полночь. В камышовых зарослях на краю болота полыхали огненные языки костра. Из небольшого закопченного ведерка, висевшего над огнем, поднимался легкий пар — в нем булькала похлебка из толченого ячменя.

Бектурган лежал у костра, опершись на руку. Он не сводил глаз с ведерка. Когда похлебка сварилась, старик с трудом поднялся и крикнул:

— Исман! Эй, Исман! Похлебка готова, не надо больше собирать курай!

К костру подошел Исман, снял ведерко, разлив похлебку в две чашки, сказал:

— В город мы придем еще до рассвета. Как вы себя чувствуете? Вид у вас неважный.

— Нет, дорогой, я себя чувствую хорошо, а тебя вот замучил. Нелегко нести на себе живые кости. Ты отдохни, поспи малость. Сон — это здоровье человека.

— Нет, отец, я не усну, пока мы не доберемся до города. Меня торопит предчувствие чего-то хорошего, что ждет нас впереди… А вы не тяжелый — не больше двух пудов. И несу я вас всего два дня. Вы же носили меня не меньше двух лет. Верно? Своим трудом я еще не отплатил за материнское молоко. Только теперь мне предоставлена эта возможность. Нести вас осталось не больше одного дня. А уж дальше заботу о нас возьмет на себя Болчайбек.

Костер угасал. Поднявшийся предутренний ветер раздувал серую золу. Исман привязал к поясу кружки, опустившись на корточки, подставил спину отцу:

— Садитесь, ата!

— Сынок, ты лучше поддерживай меня, я попробую идти сам. А то, как навьюченный мешок с солью, я надавил твои плечи. Если бы не эта тяжелая обуза, ты бы давно был у цели, — говорил Бектурган, делая усилие, чтобы подняться на ноги. Но его ноги, еще не окрепшие после перенесенной болезни, не подчинялись ему.

— Эта слабость после тифа приносит гораздо больше неприятностей, чем сама болезнь. Так болит тело, будто с меня сдирают кожу, — жаловался Бектурган, опираясь рукой о плечо сына.

— Атаке, вы все равно не сможете идти. Садитесь-ка лучше на вороного кунана, — пошутил Исман, сажая его себе на спину. — Смотрите, вы же совсем легкий, не тяжелее моего халата. Понукайте лучше вороного кунана в бока, если он начнет идти лениво, — продолжал шутить Исман и, расхохотавшись, быстро зашагал.

Бектурган молчал. Он приник к спине сына, положив голову ему на затылок.

Закаленный в физическом труде, Исман был крепок. Его коренастое тело состояло как будто из одних костей и сухожилий. Бектурган действительно весил едва ли больше двух пудов. И все же человек — не из железа, всякая ноша утомляет его. Но Исман скрывал от отца усталость. Когда он останавливался, чтобы перевести дух, то говорил:

— Не очень измучились, атаке? Отдохните немного. — И, бережно опустив отца на землю, нарочно напевал себе под нос, тайком смахивая с лица пот.

— Если отдохнули, атаке, поедем дальше, — говорил Исман.

Бектурган чувствовал, что сыну приходится напрягать последние силы. Но старался делать вид, будто не замечает этого. Чтобы Исман почаще отдыхал, говорил:

— Сынок, ты почаще останавливайся. Хотя я еду верхом на человеке, как китайский богдыхан, ты все же не забывай, что я еще очень слаб.

Просьбу отца Исман не забывал. Ничего, кроме радости, не было на его сердце. Перед ним стоял образ Болчайбека. Он думал о том, как бы скорее добраться до города и встретиться с этим человеком. «Будет возможность — может, поступлю к нему в джигиты». Эти мечты подбадривали его.

— Если будем здоровы, сегодня обязательно доберемся до наших ребят. Отдохните хорошенько, — сказал Исман, опуская отца на землю. «Утомился мой сын», — решил Бектурган и пожалел его:

— Измучил ты из-за меня свою молодую душу, сынок. У нас осталось целое ведерко толокна. Давай не будем так спешить. Этот джигит по имени Болчайбек… он ведь тебя еще не знает. Думаешь, так и выделит тебе что-нибудь?.. Сказать правду, из всего, что ты рассказывал о нем, я до сих пор ничего не понял.

Исман громко расхохотался.

— Положитесь на меня, атаке, и не ломайте себе голову. Я тоже сперва ничего не понимал, все приставал к Акышу, чтобы он мне растолковал. Теперь-то я — как слепой, которому дали палку в руки. Вот увидите своими глазами, что он сделал для таких, как мы, — все поймете… — Исман насторожился: — Слышите? Позади нас стучат колеса! Если бы то были добрые люди…

Бектурган не надеялся, что его подвезут, но не хотел сомнениями огорчать сына.

— Да, неплохо было бы… — согласился он.

Скрипя давно не смазанными колесами, их нагнала телега.

— Эй, ты кто будешь? — спросил Исмана по-киргизски возчик первой повозки.

— Мы — турпанчи, дорогие мои! Старик-отец только что поднялся после болезни, я его на себе несу. Не поможете ли нам?

Телеги остановились, послышался русский говор. Кто-то чиркнул спичкой и, увидев исхудавшего, едва стоявшего на ногах Бектургана, предложил:

— Идите, садитесь на телегу. Наверно, за помощью идете?

Исман посадил отца, влез на телегу сам и ответил:

— Да, дядя, к Болчайбеку идем. Не знаете, он не уехал?

Человек, зажигавший спичку, прыснул:

— Нет, этот человек никуда не собирается уезжать. А от кого ты узнал его имя?

— Я этого человека сам видел несколько дней назад. В Пишпеке живет наш знакомый Акыш. Он и назвал мне его имя.

Незнакомый джигит еще раз засмеялся и заговорил на языке Исмана:

— Болчайбек — это не его имя. Его имя — Власов. А Болчайбек — это название партии. Этот человек прислан сюда из Москвы для выполнения заданий партии. А нам этот человек поручил привести хлеб для голодного населения, — объяснил Исману незнакомец и, обратившись к кучеру, сказал:

— Давай, погоняй быстрее!

Видимо, ему хотелось показать, что он тут самый старший.

Бектурган не знал, что обозначает слово «партия». Ему очень хотелось спросить, но он так и не решился. «Ладно, приедем в город — там все узнаем», — утешил он себя. Исман же с видом сведущего в таких делах человека старался поддержать беседу с незнакомцем.

— Кем вам доводится Акыш? — спросил тот.

— Он тоже турпанчи, наш родственник.

— Хороший джигит. Он мой подчиненный. Я послал его в Кара-Балты за хлебом. Четыре дня прошло, как он уехал. Сегодня должен вернуться домой.

— А как вас зовут, дядя?

— Абдраим. Я — уполномоченный по заготовке хлеба для голодающего населения. Каждый день отчитываюсь перед Власовым о своей работе, — объяснил он. — Очень хорошо, браток, Теперь голод вам не страшен. Вас только двое?

— Нет, дядя, у меня еще есть два маленьких брата. Они живут в Пишпеке, в доме, где много таких же бесприютных детей…

— Не зря говорится, что к выздоравливающему больному лекарь приходит сам. Мы едем прямо в тот двор, где находятся ваши ребятишки. Их там хорошо воспитывают… Новые времена пришли — мы теперь хозяева. Да… Тебе в Красную Гвардию надо записаться. А потом станешь коммунистом.

Слова «Красная Гвардия», «коммунист» Исману были непонятны. Но все же он поддакнул:

— Да, да, дядя. Я давно думаю об этом.

Бектургана удивила осведомленность Исмана, и он даже почувствовал гордость за сына.

…Быстро летели годы.

— Товарищ командир, вам письмо! — доложил красноармеец, подавая пакет.

— Интересно, от кого бы это? За пять лет первое письмо получаю. — Командир торопливо вскрыл конверт. Его окружили друзья.

— И что вас может интересовать в чужом письме? — заметил широколицый брюнет.

— Ничего, пусть. Я прочту всем, тут нет никаких тайн… Самое обыкновенное письмо, — возразил командир и начал читать вслух:

Прочитав письмо, Исман тут же сел писать ответ.

Вложив письмо в конверт и опустив его в почтовый ящик, Исман отправился в штаб. Вскоре он вернулся оттуда.

— По коням! — скомандовал он своему подразделению.

Под вечер они въехали в тесное глубокое ущелье. Исман остановил отряд, подозвал к себе пятерых бойцов:

— Незаметно поднимитесь вверх на самую вершину горы. Оттуда будете наблюдать. Басмачи должны появиться из ущелья, но они могли изменить план наступления. Осмотрите все окружающие горы. Увидите что-нибудь подозрительное, немедленно посылайте связного. Лошадей оставить здесь.

Едва разведчики скрылись в кустах, как застрекотали винтовочные выстрелы, засвистели пули. С гор покатились камни — их сбрасывали засевшие в скалах басмачи. Выстрелы, свист пуль, грохот падающих камней — все смешалось в сплошной гул. Испуганные Кони заметались по ущелью.

Исман не терял присутствия духа.

— Не тратить зря ни одного патрона! Миррахим, Болотбек! Быстро отвести коней вниз, за скалу. Остальным спешиться и замаскироваться. Дорогу держать под прицелом. У басмачей нет другого пути — а тут мы их не пропустим.

Услышав конский топот и увидев удаляющихся лошадей, басмачи решили, что отряд отступил.

— Удирают! — кричали басмачи. Их голоса становились громче, явственнее. Скрытые за скалистым гребнем, они подходили к засаде. Исман вскарабкался на утес и осторожно выглянул из-за куста. Разглядев перебегавших между камней басмачей, он быстро оценил, что силы противника значительно превосходят его отряд. Басмачей было не меньше четырехсот. Донесение Файзулы, уверявшего, что в стане врага не больше шестидесяти человек, оказалось ложным, предательским. Отступать было поздно. Исман принял решение: истребить врага до захода солнца, пока еще светло и можно вести прицельный огонь. Узкий проход, к которому шли басмачи, благоприятствовал осуществлению задуманного плана. Здесь никто не мог пройти, минуя обстрела. Хотя в отряде Исмана было всего девятнадцать бойцов, он верил в успех смело задуманной операции.

— Головной отряд врага подпустить к скале, — отдавал он последние распоряжения. — Без моей команды огонь не открывать!

Басмачи шли смело, не подозревая о засаде. Когда они приблизились к скале, за которой залегли красноармейцы, Исман дал первый выстрел. И тотчас раздался залп. Ущелье огласилось воплями раненых. Басмачи в панике заметались, бросились на противоположный открытый склон. Их настигали пули.

— Умрите, но не сдавайтесь! Если попадете к большевикам, они вас не пощадят! — кричал курбаши.

Басмачи, отстреливаясь, пытались отступить, повернуть обратно. Но отряд Исмана быстро перебрался на каменную гряду, с которой открывалось идущее вверх ущелье и продолжал обстрел метавшегося в панике врага. Склоны гор были усеяны трупами.

Часть разгромленной банды, прячась за обломками скал, подбиралась к каменному хребту, надеясь пробраться через него в соседнее ущелье. Исман распорядился прекратить огонь. Он собрал бойцов. Их осталось семеро.

— Быстро, — командовал Исман, — выйти на самый хребет, под которым прячутся басмачи. Рассеиваться подальше друг от друга. Засевших под скалами басмачей уничтожить гранатами!

Сам командир занял место убитого пулеметчика и, направив ствол пулемета вдоль ущелья, стал ждать дальнейшего развития событий.

Через некоторое время взрывы ручных гранат сотрясли горы. Исман выскочил из засады.

— Сдавайтесь! Иначе все будете уничтожены! Вы попали в окружение!

В ответ кто-то выстрелил в него, но промахнулся. Исман вмиг очутился у своего пулемета и крикнул:

— Огонь!!

Застрочил пулемет. В басмачей вновь полетели гранаты. Бандиты окончательно растерялись — им показалось, что они действительно окружены.

Сраженный вражеской пулей красноармеец, падая со скалы, успел крикнуть: «Товарищи! Стреляйте!» К упавшему бросилась группа басмачей. Раненый привстал, подался вперед и упал грудью на камни. И в тот же миг раздался взрыв — он подорвал на себе последние гранаты. Басмачи в паническом ужасе побежали вниз по склону, бросая оружие.

— Сдавайтесь! Будете разбегаться — всех перебьем! — еще раз крикнул Исман.

Огонь прекратился. Один за другим басмачи выходили из укрытий, поднимали руки.

— Сдаемся! Не стреляйте больше! Сдаемся! — крикнул курбаши.

— Кто хочет жить — не сходите с места! — ответил на это Исман.

— Четверым собрать оружие! Батальону оставаться на месте! — отдал Исман команду. Спрыгнув вниз, он смахнул со лба пот.

— Вы ни в чем неповинны, дехкане. Вас ввели в заблуждение. Кто сдал оружие — выходи сюда! — Исман не спеша свернул папиросу. Его спокойные действия лишний раз убеждали врага в несомненном превосходстве сил его отряда.

— Сколько вас всего? Кто курбаши? Эх, вы! С кем вздумали связываться, а!.. Кто вас этому учил? С огнем не шутят! — закончил он строго.

— Склоненною голову меч не сечет… Сдаюсь, чтобы спасти свою жизнь. Пощади. Я — курбаши. Нас осталось около трехсот человек, а было… больше пятисот… Разрешите пожевать табаку? — Курбаши тяжело дышал.

— Файзула, значит, вас обманул, — заметил Исман. — Что же, если есть у тебя табак — жуй сколько хочешь. Пулемет будет молчать, не бойся.

— Обманул… Обманул Файзула. Он сообщил, что вас не больше сорока человек, — с горечью признался курбаши, посматривая на алеющий закат.

Стояла осень 1927 года. Золотились поля Чуйской долины… Уборка урожая в разгаре. Бахчи полны арбузами и дынями. Издали казалось, что это лежат, отдыхают овцы. Воздух наполнен стрекотом кузнечиков. Стайки розовых скворцов проносятся над головой. Небо чистое, синее, только над горами клубятся кучевые облака. Белые, пушистые, они похожи на комья ваты…

Спокойны, величавы зеленые горы со снежными вершинами. Они чем-то напоминают женщину в белом элечеке. Среди этой живописной природы ехал всадник. Карий конь лениво перебирал ногами. Всадник то ли разомлел от летнего зноя, то ли был утомлен дальней дорогой — он дремал в седле, склонив голову на грудь.

Конь, опустив косматые уши, будто пересчитывал шаги всех своих четырех ног. Вдруг сзади послышался бойкий топот копыт. Карий конь встрепенулся, навострил уши, закусил удила и ускорил шаг.

Едва задремавший в седле старик подобрал поводья, как послышались голоса догнавших его путников.

— Салам алейкум! — приветствовали они.

— Алейкум салам! Далеко ли путь держите, дети мои? — повернув голову, обратился старик к поравнявшимся с ним трем верховым. По морщинистым щекам старика текли слезы.

— Старик, что с вами? — участливо спросил его один из путников — смуглый джигит с длинными усами. — Чем вы опечалены?

Старик по-детски простодушно улыбнулся и, не утирая слез, ответил:

— Эх, дети мои! Радость и печаль всегда делят наши слезы поровну между собой. Я плачу от радости… Много раз за свою жизнь проходил я по этой дороге, много я пролил на нее горьких слез. Мне кажется, что корни этих трав, что растут по сторонам, орошены моими слезами.

— Кто вы такой? И куда направляетесь, ата? — полюбопытствовал один из джигитов.

— Меня зовут Бектурган. В молодости же меня называли Бектурган-вор, Бектурган-батыр. Я еду в Пишпек, к своим сыновьям. Десять лет я их не видел, — ответил старик и почему-то осмотрел тороки с той и другой стороны седла.

— Мой первый сын в Джалал-Абаде. Он работает в исполкоме начальником. У него имеется красный орден. До этого он служил командиром. А орден ему вручил в Москве друг самого Ленина. Этот орден он носит на груди. Такой небольшой орден, красного цвета… Когда я увидел своего сына, то сразу и не узнал… К тому же он стал прихрамывать на одну ногу. Говорит, два раза был ранен в боях. Двух младших сыновей, как я уже вам сказал, не видал давно. Они в Пишпеке, в интернате. Самому меньшему тогда не было и года. А теперь, смотрите, какой стал. — Бектурган вынул из-за пазухи старую картонную обложку. Потом, накинув повод на луку, развернул тщательно завернутую фотографию и, указывая на нее пальцем, пояснил:

— Вот этот — мой старший сын. Это его орден. Это — средний, а это — самый младший. Смотрите! Оба они одинаково одеты. Как вспомнишь печальное прошлое да сравнишь его с новой жизнью, так невозможно удержать слезы, ребята. Теперь вот не знаю, как мне разыскать их?

— Найдем, аксакал. Ехать остается совсем немного. Не пройдет время, нужное для того, чтобы вскипятить чай, и мы приедем в Пишпек, — заверил один из джигитов.

И действительно, не успели они закончить начатый разговор, как въехали в город.

— Вот здесь, мне помнится, помещался интернат. Едемте сюда, — сказал усатый джигит, сворачивая за угол. — Ну да, я же сказал, что здесь. Вот и интернат!

Бектурган увидел белолицего парня пятнадцати-шестнадцати лет от роду. Парень сидел у арыка и чистил свои ботинки. Видимо, он куда-то спешил и потому не обратил внимания на подъехавших всадников. Бектурган остановил коня и обратился к парню:

— Дорогой мой, скажи, не здесь ли находятся сыновья Бектургана — Омурбек и Табылды? Парень вздрогнул, вскинул голову и сверкнул удивленными глазами. Он поглядывал то на одного, то на другого всадника, и язык его словно окаменел. Вдруг его красивые губы расплылись в улыбку. Парень радостно похлопал себя по колену и, наконец, ответил:

— Здесь, слезайте! Разве вы не узнали меня?

Бектурган от радостного волнения весь затрясся, по его телу побежали мурашки.

— Сынок, позови кого-нибудь из них. Пусть мои дорогие придут сюда.

Парень, радостно улыбаясь, взял коня под уздцы:

— Слезайте, атаке. Вы не узнаете своего сына?

— Ну как же, милый, не узнать своих детей! Хотя и прошло десять лет, я сразу узнаю. У старшего сына под ухом есть родимое пятнышко. О, что-то я начинаю чувствовать слабость во всём теле. Позови их, милый, поскорее! — терял терпение Бектурган.

Отвыкший от родительской ласки парень улыбнулся еще приветливее и, взяв Бектургана за руку, спросил:

— А какое у вашего сына было пятно под ухом? Не такое? — Он повернул голову. Бектурган свалился с коня. Он прижал сына к груди, обливаясь слезами, целовал его в голову и щеки.

— Теперь приведи ко мне Табылды!

Растерявшийся парень стал объяснять отцу:

— Атаке, вот уже пять дней, как наш Табылды уехал в Ташкент учиться. И я сейчас уезжаю туда… Как поживает моя новая мама?

— Какой же ваш сын молодец, аксакал! Оказывается, вы счастливый отец. Пусть хорошо учатся ваши дети. Теперь такое время — время учебы, — сказали на прощанье спутники Бектургана.

— Эй, Омурбек, где ты? Беги скорей, сейчас уезжаем, — кричали со двора интерната ребята. Они уже сидели на телеге и прощались с учителями и воспитателями.

Омурбек крепко пожал руку отцу.

— До свидания, атаке! Исман оставил ваш адрес. Я буду присылать письма.

С этими словами он вскарабкался на выехавшую из ворот телегу и, прощаясь с интернатом, вместе с друзьями замахал рукой.

Бектурган стоял ошеломленный — у него вырвали из рук самое дорогое. Не во сне ли все это происходит? Когда телега с ребятами стала удаляться, он вскочил на коня и догнал ее. Понукая карего, Бектурган долго ехал рядом с телегой, не отрывая взгляда от Омурбека.

— Омурбек, дорогой! Хорошенько смотри за Табылды. Смотри, чтобы его не обижали. Не отпускай его от себя! Поцелуй за меня!

Сбоку болтался белый мешочек, притороченный к седлу. Остановить телегу, чтобы передать сыну гостинец, старик не догадался. Перегнав телегу и оставив ее далеко позади, он отвязал мешочек и вынул из него два бурдюка со сливочным маслом.

— Милый сынок! На, возьми, один тебе, а другой для Табылды. Это ваша новая мать прислала, — передал он гостинец…

— Папа, папа! — залепетала Джылдыз, услышав кашель отца. Она выбежала на крыльцо. Положив сверток на ступеньку приступки, Исман поднял свою дочь на руки.

— Ну, зазвени же, мой бубенчик! — говорил он ей, целуя пухлые розовые щеки. Опустив Джылдыз на землю, он развернул сверток, выложил новые игрушки.

У Джылдыз от радости округлились глаза. Как маленький котенок, она принялась возиться с мячиком, игрушечной деревянной посудой… Вдруг Джылдыз бросила все, вбежала в дом и тут же вернулась обратно, ведя за руку мать.

Мама Зоя вышла на крыльцо, хмурая, молчаливая. Перемена в настроении жены не ускользнула от внимания Исмана, но он был целиком поглощен своей дочуркой.

— Погляди, она нашла своих друзей! — сказал он, громко смеясь. — Зоечка, иди к нам, поиграем вместе. Смотри, как наша Джылдыз развеселилась! — продолжал он, обнимая Зою и усаживая ее рядом с дочкой. Приподнявшись и выпрямив голову, он стукнулся обо что-то твердое, но легкое. Исман почесал темя, посмотрел вверх — перед самым его носом висело сочное яблоко. Почему-то вид яблока, спелого, с красными боками, развеселил его еще больше. Он сорвал антоновку, подал ее Зое. На хмурое лицо жены набежала улыбка, но и сквозь нее Исман различил встревоженность.

— Зоечка, — в радостном порыве воскликнул Исман, пригибая к земле ветку, усыпанную плодами, — как хорошо жить без войны! Помнишь, что ты мне рассказывала, когда я раненый лежал в лазарете?

— Помню!

— А что?

— Ты разве забыл?

— Нет, не забыл. Я хочу, чтобы ты рассказала еще раз.

— Те дни я крепко храню в своем сердце. Они, как тавро на камне, не забудутся всю жизнь.

— Ну, расскажи же?

— О чем рассказывать… То, о чем я мечтала тогда, уже осуществилось. Как у этой яблони, и у нас есть плод… наш милый ребенок. Но человек никогда не довольствуется достигнутым счастьем. Ему надо больше… Ты впервые видишь меня хмурой и поэтому удивлен? Но я беспокоюсь не за себя.

— Что случилось? — Исман почувствовал тревогу в словах жены. Зоя молча подала конверт. Исман торопливо вынул исписанный лист и начал читать:

Исман задумался: «Так вот отчего расстроилась Зоя!.. Это тревожное письмо…» Тяжелое чувство легло на сердце Исмана, но он постарался скрыть его.

— Ну что особенного могло с ним приключиться?.. Надо запросить телеграммой, — сказал он как можно спокойнее, направляясь к себе в комнату. Зоя взяла дочку на руки и пошла следом. Перед ее глазами встали печальные события из ее прошлой жизни. Она вспомнила, как в 1918 году пропали два ее младших брата. Как она целыми днями разыскивала их и все безуспешно. Вспомнила о том, как приходила плакать на могилу матери…

— Бедная мама! Мало того, что рано овдовела — и сыновей лишилась… Вот и осталась я одна… — Но тут же, спохватившись, она горячо зашептала: — Нет! Я не одна. Со мной мой Исман. Мы испытали с ним все тяготы фронтовой жизни. А моя дочурка Джылдыз? А потом… — Ее лицо посветлело, мрачные воспоминания о прошлом рассеялись, перед ней как бы поднялся занавес, за которым открывалась большая, светлая, радостная жизнь.

Зоя подошла к Исману, обняла его за плечи, прижалась грудью к широкой спине:

— Дорогой ты мой! — Она нежно поцеловала мужа в лоб.

Девяносто раз поднимались гири стенных часов. За это время Исман получил от Омурбека пятнадцать писем. Во всех был один и тот же ответ: «Табылды не разыскан». Наконец, Исман решил поехать в Ташкент, чтобы самому навести справки. Он поместил объявления о розыске в газетах «Правда Востока», «Кизил Узбекистон». Но никаких сведений так и не получил.

От тоски по своему младшему брату Омурбек даже похудел. Если на голову обрушится беда, кого только она не согнет! Омурбек потерял всякую надежду на возвращение Табылды. Сообщив отцу печальную весть, Исман попрощался с Омурбеком и вернулся в Джалал-Абад.

Шли дни. Омурбек продолжал учебу на горном факультете Среднеазиатского университета. Учеба ему давалась. Отметки он получал хорошие. Студенты любили его за веселый нрав, чуткое отношение к товарищам. Он подружил с девушкой Гулай. Прошло немного времени, и их дружба, подобно сосульке, которая незаметно вырастает из мелких капель, превратилась в любовь.

Гулай была гораздо смелее и решительнее Омурбека. Но раскрыть перед ним все, что таилось у нее на сердце, она все же не решалась. Омурбек же полагал, что тайны его сердца Гулай может прочесть по его глазам. При встрече друг с другом их словно пронизывало электрическим током, бросало в жар, и они тотчас стыдливо опускали глаза. Если же случалось, что они день — два не видели друг друга, то оба не находили себе места. Ими овладевало такое чувство, будто они потеряли что-то самое дорогое, самое близкое. И тогда каждый решал про себя: «При первой же встрече я скажу вот так. А в ответ услышу вот что». Они готовились выложить друг перед другом все, что накопилось на сердце. Но стоило им встретиться, как оба забывали о том, что собирались сказать, будто чья-то неведомая рука тут же похищала приготовленные слова. Они принимались говорить о чем-нибудь отвлеченном, и могли говорить без конца, с упоением слушая друг друга.

Иногда Гулай прикидывалась обиженной на Омурбека. Но достаточно было ему приветливо, ласково улыбнуться, как нахмуренное лицо Гулай вновь сияло подобно солнцу в летний день.

— Даже самый твердый камень, даже железо Омурбек способен расплавить своей ласковой улыбкой и пламенной речью, — думала Гулай.

— Какое бы тяжелое горе, какая бы глубокая печаль ни терзали душу, взгляд ее глаз, словно магнит, способен вытянуть из души занозу печали, — думал Омурбек.

При выходе из университета после занятий они как бы невзначай тут же сталкивались друг с другом.

— Ну как, не трудные занятия были сегодня? Покажи, какие у тебя отметки? — начинали они беседу.

Однажды по окончании занятий они, как обычно, шли рядом, просматривая друг у друга тетради.

— Давай вечером вместе готовить уроки, — предложила Гулай.

— Хорошо. Только не заставляй себя ждать. Приходи ровно к пяти часам вечера. Если опоздаешь хоть на пять минут, ждать больше не буду, — согласился Омурбек.

— Нет, будешь ждать. Я знаю, будешь, — улыбаясь, сказала Гулай.

— А вот посмотрим…

Взглянув друг другу в глаза, они улыбнулись и разошлись. Одну из тетрадей Омурбека Гулай унесла с собой. Не известно, нарочно ли он оставил ее в руках Гулай, или она незаметно взяла ее сама. Но только вернувшись домой, Гулай с любопытством начала ее перелистывать. На одной из начальных страниц она обратила внимание на заглавную букву «Г». Под ней были стихи:

«Что в сердце у тебя?..» Ты слышишь, как оно бьется?.. Гулай несколько раз перечитала четверостишие. Не побежать ли за ним, не окликнуть ли его? Но почему-то не решилась. Она подошла к зеркалу. Ее бледное лицо покрылось румянцем, карие глаза лучились. Увидев в зеркале свое отражение, она улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами. На нее смотрела девушка, похожая на волшебную красавицу Пери. Ей захотелось обнять ее и расцеловать…

Смуглянка Сагыйда, жившая с Гулай в одной комнате, без стука открыла дверь. Гулай от неожиданности вздрогнула, быстро обернулась:

— Ой, как я испугалась! Это ты, оказывается.

— Ты что это, воровством занималась?

— Да, — ответила Гулай и, подбежав к подруге, обняла и поцеловала ее.

— Что ты?.. Что с тобой?..

Гулай тут же сообразила, что поступила необдуманно, и, чтобы вывернуться, сказала с притворной обидой:

— Что, тебя уже и поцеловать нельзя?

— Нет, почему? Мы всегда целуемся с тобой, но этот поцелуй необычный. — И, расхохотавшись, подруги пошли умываться. Вернувшись в комнату, Гулай попросила:

— Сагыйда, захвати мне, пожалуйста, ужин из столовой. Нездоровится что-то, голова болит.

Проводив подругу, она раскрыла тетрадь и начала читать короткие записи, над которыми крупными буквами было старательно выведено: «Памятные случаи».

Из всего, что прочла Гулай, больше всего ей понравились те места, которые касались ее. Она решила переписать в свою тетрадку стихи. Делала она это украдкой, прикрывая тетрадь рукой, вздрагивая при каждом шорохе — будто совершала что-то преступное. В комнату тихо вошла Сагыйда. Раскрасневшаяся, смущенная Гулай посмотрела на подругу: нет, кажется, та ничего не заметила.

— Вот тебе ужин, моя Гуль! — сказала Сагыйда, ставя на стол тарелку. — Ведь до сих пор тебя только один человек звал этим именем, Гуль?.. А теперь и я так буду звать, Ладно? — Сагыйда громко засмеялась.

Гулай поняла, что ее отношения с Омурбеком не представляют больше для Сагыйды никакой тайны. Но это не огорчило Гулай, наоборот, ей хотелось, чтобы Сагыйда продолжала говорить.

— Кто же этот человек? — спросила Гулай.

— А джигит, которого ты любишь.

— Какой джигит?

— Будто не знаешь! Да тот самый джигит!.. — лукаво поглядывая на подругу, сказала Сагыйда. — Счастливая ты, Гулай! Но до чего же хитрая! Зря таишься, я ведь все знаю…

— Ну, раз тебе все известно, что же, мне нечего говорить! — пошутила Гулай и поспешила замять разговор: — Ну, я пошла в читальный зал. Ты не идешь?

— Нет, не пойду. Я на тебя обиделась, — ответила Сагыйда, отворачиваясь от нее.

— Что же, обижайся, а я схожу. — Гулай подошла к подруге, потеребила ее за волосы и, прихватив книги, направилась к выходу. Сагыйда вскочила с кровати:

— Я же шучу! Я же люблю тебя, Гуль! — Сагыйда догнала подругу и заключила ее в объятия. — Иди, иди, милая, а я приду потом…

Гулай бодро шагала по улице. Настроение было у нее приподнятое. Ей хотелось поскорее увидеть Омурбека. В условленном месте его не оказалось. Гулай прошла дальше, но все оглядывалась назад: «Неужели не заметила?»

— Гуль! Никогда не ищи меня позади, я всегда бываю только впереди! — сказал Омурбек, неожиданно появляясь из-за толстого ствола чинары.

— Ах, разве?..

— Да, совершенно точно! — подтвердил Омурбек, беря ее под руку. Гулай склонила голову ему на плечо.

— Долго я тебя заставила ждать?

— Чуть меньше академического часа.

— Прошу извинить.

— Ни за что не извиню!

— Ну, я прошу, — сказала она умоляюще. — Ведь и я тебя… буду ждать! — добавила она. От этих слов сердце Омурбека застучало сильнее.

— Нет, прощения не будет! — продолжал он упрямо. — Никто еще не заставлял меня так долго ждать. Я очень зол на тебя…

Омурбек сам испугался своих слов — он понимал: это было жестоко. Его широкий лоб даже вспотел.

— Скажи, Омурбек, что мне сделать, чтобы ты простил меня? Ну!.. Ведь ты все равно простишь… — Гулай еще плотнее прижалась к нему.

— Если сделаешь вот так, тогда прощу, — ответил Омурбек и неожиданно поцеловал ее в щеку. Гулай испуганно отстранилась, осуждающе посмотрела в лицо Омурбека широко раскрытыми глазами.

— Как тебе не стыдно? Я не пойду с тобой! — сказала она, отходя в сторону. — Что ты делаешь? Так нельзя! — Но вдруг подошла к Омурбеку вплотную и с нежностью заглянула ему в глаза.

— Ах, нельзя! — с притворной досадой повторил Омурбек. — Тогда верни его обратно, — приблизил он свои губы для поцелуя. Гулай застенчиво улыбнулась. А Омурбек смотрел на нее ждущим, нетерпеливым взглядом.

Гулай опустила длинные, тонкие, как усики у колоса, ресницы, как бы выражая этим полную покорность воле любимого.

Черный «ЗИС» мчался по бухарским дорогам. Мелькали серые домики кыштаков, зеленые сады, виноградники. Работник областного отдела народного образования Омурбек две ночи кряду провел почти без сна — работал в особой комиссии — и теперь чувствовал утомление. Стояла нестерпимая жара. Она окончательно его разморила. Глубокую тишину нарушал лишь мерный, приглушенный гул мотора. Машина плавно катилась по ровной дороге, укачивала. Омурбек задремал.

— Омуш! — послышался ему сквозь сон голос Гулай. — Звездочка моя, солнышко мое… Ведь я… всего лишь букетик цветов в твоих руках. На всю жизнь я — твоя. Не удивляйся моему приезду: я не могу жить без тебя ни одной минуты… — Омурбек ощутил, как горячие губы коснулись его лба.

Он открыл глаза, улыбнулся, но тут же нахмурился недовольный тем, что ему помешали спать. Склонив голову на грудь, Омурбек тотчас задремал. А Гулай продолжала говорить:

— Есть ли у кого-нибудь еще такой несносный характер, как у тебя! То ты ласков и добр, то хмуришься, как грозовая туча, и к тебе боязно приблизиться… Ты не маленький, Омуш, собираешься стать мужем и отцом, пора бы тебе одуматься, бросить эти скверные привычки. Или ты хочешь, чтобы я возилась с тобой, как с капризным ребенком?..

Омурбек громко расхохотался — так все это было похоже на правду. Смех окончательно разбудил его. Он взглянул на шофера — как тот воспринял беспричинный хохот, не догадался ли о его сновидениях?.. Шофер, занятый своими думами, внимательно смотрел на уходящую под колеса машины дорогу.

Какое-то необъяснимое чувство досады испытывал Омурбек от этого странного сновидения. Чем оно вызвано? Обидой Гулай?.. Но ведь она его любит! Эта мысль вернула ему спокойствие. В мечтах о их совместной жизни он незаметно доехал до дома.

Войдя в комнату, он подошел к своему рабочему столу и увидел голубой конверт, на котором рукой Гулай был написан его адрес. Омурбек схватил письмо, вскрыл конверт, вынул исписанный листок бумаги и прочитал следующую неожиданную для него весть:

Омурбек не верил глазам. Он перечитал письмо несколько раз, но ничего нового в нем не обнаружил.

Глаза Омурбека наполнились слезами. Невидящим взором он уставился в клочок бумаги, принесший ему столько горя. Перед ним вставали картины его последних встреч с Гулай, оживали незабываемые минуты счастья и радости. От этого было еще больнее.

Заводской гудок заставил Омурбека вздрогнуть, вернув его из оцепенения.

Доброта и отзывчивость уживались в Омурбеке с настойчивостью и упрямством. Слова Гулай «Будь счастлив и не обижайся на меня» вонзились в его сердце, как тупой нож. Все лучшие воспоминания, связанные с Гулай, вдруг потускнели, казалось, их бесследно смывали эти жестокие слова. Что они означают?..

Не к лицу джигиту горевать по девушке, образ которой развеялся подобно дыму, гонимому ветром. «Пусть будет счастлива и пусть на меня тоже не обижается», — решил Омурбек и написал телеграмму:

Раньше он всегда ставил в конце письма: «родной твоему сердцу», «твой жених», «твой соловей», «твой Омурбек». Телеграмму он подписал холодно, как посторонний ей человек. Былые теплота, нежность куда-то улетучились, пришло холодное равнодушие, отчуждение. Но он не мог побороть в себе чувство ревности. Оно жгло его, как огонь.

Он ходил из угла в угол по своей маленькой комнате, вдруг показавшейся ему пустынной и неприветливой. Открыв ящик стола, Омурбек извлек пачку писем. Это были ее письма. С ожесточением он начал рвать их в мелкие клочья и расшвыривать по полу. Под руку подвернулся листок со стихами «Когда сердце плачет». Эти стихи он послал ей в последнем письме.

Прочитав стихи, Омурбек стиснул зубы, разорвал их и швырнул к двери. Он нервно зашагал из угла в угол, разговаривая сам с собой. Если бы кто-нибудь увидел его в этот момент, то непременно счел бы за пьяного или ненормального.

«Да, я действительно страдал все это время. А из-за кого? Из-за тебя, Гулай… Только из-за тебя! Ты обманула меня. Ты никогда меня не любила, ты любила его, его, его!..

Я поверил твоим словам, как жаворонок змеиным взглядом, был загипнотизирован тобою и… обманут. Ах, что ты со мной сделала!.. Ты отбила у меня всякое желание продолжать заниматься литературной работой. Оказывается, за внешней красотой невинного цветка в тебе скрывалась жгучая крапива! Минутное увлечение тебе дороже вечной дружбы, любви… Двуглавая змея, бесстыдница! Ты потеряла честь и совесть! Ладно, будем живы — встретимся. Обманом счастья не найдешь!..»

Омурбек, охваченный отчаянием, сел к столу, опустил голову на руки.

— О Гуль! Чтобы я никогда больше не видел твоего красивого лица!.. — воскликнул он со стоном.

Резко зазвонил телефон. Омурбек нехотя поднял трубку.

— Алло! Да, Бектурганов слушает… Не узнаете голоса? С дороги, устал… Кто говорит? Исман?! Здравствуй! Ты из Сталинабада?.. Мои стихи?.. Ну?.. В газете?.. Пусть хвалят… Выходит из печати моя книга?.. Кто же ее издает?.. Ну, что же… пусть… К весне думаю освободиться. Пишу все время. Да, и я соскучился о старике… Как освобожусь, сообщу о выезде… До свидания, брат, будь здоров…»

Пока Омурбек разговаривал по телефону, его лицо все больше светлело, на него набежала улыбка и теперь уже не сходила. Впервые он узнал, что удача в творческих делах может на время заглушить тоску раненого сердца, вытеснить из него любимую. Неужели твоя первая книга так же дорога тебе, как и первая любовь?.. Сердце Омурбека счастливо и радостно колотилось, сразу же излечившись от тяжелой раны. Его мысли были заняты теперь его первой книгой. Ему так захотелось взять ее в руки, развернуть и почитать!

— Итак, мои стихи одобрены! — радовался вслух Омурбек. — Теперь все знают, что моя книга находится в печати… Все ее будут читать… Что может доставить большую радость! О, радость уже взяла верх над печалью!.. — Омурбеку захотелось поделиться своей радостью с кем-нибудь близким. Перебрав в памяти товарищей, он почему-то остановился на Гулай. И снова его охватило чувство ревности. Нет, он никому не хотел ее уступать!

— Но, — сказал он себе твердо и решительно, — навязываться той, которой ты опостылел, не пристало джигиту. И все-таки я должен написать ей…

Охваченный горем и радостью одновременно, он тут же настрочил письмо.

Подобно бисеру нанизывались дни на длинные нитки лет.

У старого Бектургана борода стала совсем седой. Но старость пришла к нему добрая: старик был спокоен и весел, с характером мягким, уживчивым.

— Дедушка, скажите, сколько вам лет? — спросят его, бывало.

— Двадцать два исполнилось, сынок, — ответит он и рассмеется. А то снимет тюбетейку и, поглаживая ладонями стриженную голову, скажет:

— Не удивляйтесь, что голова моя сверкает серебром. Это потому, что мне когда-то исполнилось шестьдесят три года… Да, а потом я стал жить по-человечески и живу всего лишь двадцать два года. Некоторые считают, что мне уже восемьдесят пять лет. А зачем мне спешить!..

Вряд ли он завидовал тем, кто молод. Ведь говорили о нем:

— Поразительно! Посмотрите на эту сухую арчу — она ровесница Бектургану, а уже давным-давно высохла! А он все еще полон здоровья и сил!..

И чего ради Бектургану стареть! У него за столом такая еда, какую не знал и хан. Одевается он так, как в жизни не одевался. Вырастил двух здоровенных, как тигры, сыновей. Один пишет книги, другой — начальник… Дом у него не хуже дворца. Он благодушествует себе за чаем и, включив радиоприемник, говорит: «Послушаю-ка я песни моего Омурбека». И сидит, слушает, довольный, поглаживая седую бороду. Разве от такой жизни будет человек стареть?.. И все же появились приметы старости — бессонница. Летом он встает раньше ворона и гонит на лужайку скотину. А зимой чуть свет возится на скотном дворе: кормит жеребят, убирает навоз…

— Дед, и чего ты все канителишься? Сидел бы себе спокойно, — скажут иные.

— Эх, дети мои! Из грошей складывается рубль, — отвечает он. — Всякое большое дело начинается с самой ничтожной работы. Пусть моя работа в сравнении с вашей — муравьиные хлопоты. И все-таки я ее не оставлю. Эх, старость! Будь я таким молодым, как вы, горы свернул бы…

Иногда Бектурган вел себя, как ребенок. То он с усердием молится богу. То, забыв помолиться, чуть свет бегает от дома к дому и кричит: «Эй, вставайте! Пора на работу, сколько можно спать?!» А то взберется на холмик и сидит, встречая восход солнца или любуясь его заходом.

— Дедушка, что вы все смотрите то на восток, то на запад? — спросит его любопытный.

— Эх, дети мои! Или вы ничего не понимаете в красотах природы, или не замечаете их, — отвечает Бектурган. — Обратите внимание! И всходит и заходит солнце всегда одинаково тихо и приветливо, без всяких тревог. Человек — такое же божье творение, но при рождении он радуется, а смерти пугается. Почему он не создан таким же, как солнце, — спокойным и беззаботным?

Некоторые думали, что старик выжил из ума, иные говорили:

— Бектурган рассуждает, как мудрец. Он говорит о таких вещах, которые простому смертному и в голову не приходят…

Вот как выглядел Бектурган на восемьдесят пятом году своей жизни.

Когда Исмана назначили директором одной из МТС Чуйской долины, Бектурган и вовсе воспрянул духом. «Соберитесь все поближе к дому. Тогда хоть в два месяца раз будете показываться мне на глаза», — писал он своим сыновьям.

Омурбеку за все эти годы удалось навестить отца всего лишь три раза.

— Э, айланайын! Почему не привез с собой молодую жену? Она у тебя врач? Скажи ей, пусть вышлет мне очки, — попросил Бектурган в один из приездов Омурбека.

— Дорогой сынок! Приехал бы как-нибудь со снохой и внуком. Пусть они отдохнут на зеленом джайлоо. И чего тебе дался этот город, что никак не можешь с ним расстаться! Посмотри на сыновей Исмана — сами с воробья, а как на лошади ездят! Твои дети, наверно, побоятся и подойти к лошади, — говорил он ему в следующий его приезд.

Когда Омурбек приехал в третий раз, Бектурган попросил:

— О сын мой! Я становлюсь совсем стар. Привези ты мне кого-нибудь из своих детей! Я сам буду нянчиться. Пусть внук бегает за мной, как цыпленок. Мы с ним сходим в горы по ягоды… О, мои сыновья стали совсем чужими. Разве для того я вас растил?! А твои дети, я слышал, разговаривают только по-русски. Как же мы будем понимать друг друга?.. Они меня и дедушкой звать не будут.

— Не обижайтесь, атаке! Вот приеду в июне и оставлю вам всех внучат. Жена тоже меня ругает: что же, говорит, я увижу атаке, когда буду совсем старухой?..

Яблоня, посаженная Бектурганом в честь первого внука, раскинула ветви, отцвела и уже дала завязи. Остальные яблони, которыми отмечался год рождения каждого из младших внучат, были моложе, но уже зазеленели и шелестели на ветру тонкими верхушками.

Ходит старик среди яблонь, и кажется ему, что внучата тут же, рядом, бегают за ним. И лицо Бектургана светится счастливой улыбкой. Привычным движением рук снимает он паутинки с веток и, оглядевшись вокруг, шепчет: «Хоть бы скорее приехали мои птенчики».

Однажды, сидя в тени яблонь, он поворожил на камешках и позвал свою старуху:

— Смотри, как легли камешки! В этом году дети не приедут к нам… На днях мне приснился сон: будто Омурбек покупает мануфактуру, много мануфактуры… А это разгадывается, как дальняя дорога. Похоже, опять в свою Москву ехать собирается. Мой сон и камни говорят одно и то же, — поднял он один камешек. — Если бы камешки легли вот так — к порогу, наши дети обязательно приехали бы… Ну, ладно, пусть едут, куда хотят, были бы здоровы, — миролюбиво закончил он.

— Если нынче не приедут, то сама съезжу к ним, — сказала старуха.

— Ну, что ж, поезжай, — поддержал ее Бектурган. — Они теперь большие, знатные люди, и к ним приходят такие же… Да… Сядут они вокруг стола, а ты притулишься где-нибудь на полу. Ведь неудобно сажать тебя за один стол с большими людьми! Если доведется тебе поехать, помни об этом. Не распускай при гостях язык, много не разговаривай! Приглядывайся к ним, ешь с вилки, а не хватай руками. Да и спишь ты как-то нехорошо. Ты ложись спать, когда все улягутся, а вставай раньше всех! — наставлял он старуху.

Собрав свои камешки, Бектурган поднес их к губам, потом ко лбу.

Старухе не понравились наставления мужа. Выслушав их, она грустно вздохнула и сказала:

— Сами они, наверно, приедут…

В тот день, когда старик со старухой сидели в тени под яблоней, опечаленные неудачным гаданьем на камешках, Омурбек собирался в поездку к отцу. Гостивший у него Исман, узнав о намерении брата, посоветовал:

— Отложи-ка поездку дня на три. Ведь я не знал, что ты собираешься к нам. Надо подготовиться к встрече.

— К чему эти приготовления? — возразил Омурбек. — Нет, поедем вместе, а вещи уложим на твою машину.

— Нет, вы должны задержаться с выездом на три дня… Как только ты приедешь, все районные работники один за другим повалят к нам. Ведь это твои старые друзья! Надо же что-то такое организовать, чтобы было чем встретить гостей. А вещи свои давайте мне, увезу на своей машине, — настаивал Исман.

— Ну, хорошо, — вмешалась жена Омурбека. — Кстати, тебя сегодня приглашал школьный товарищ. Не пойти — неудобно, — напомнила она Омурбеку.

— Какой товарищ? Кто такой? — полюбопытствовал Исман.

— Ладно, уговорили, — согласился Омурбек. — Ты езжай, а мы скоро нагрянем… А этот товарищ… летчик. Мы с ним учились в интернате. Прилепился, как клей: «Обязательно должен быть сегодня у меня». А обижать его не хочется.

В тот же день Исман сел в старенький «Газик» и поспешил к себе в аил, чтобы подготовиться к встрече гостей… А Омурбек отправился к своему товарищу, Михайлову.

Здесь его уже ждали. За столом, кроме хозяина, сидело четверо летчиков. Они говорили о последних событиях в жизни авиаторов. В то время весь мир восхищался первым перелетом советского воздушного корабля через Северный полюс в Америку. Имя командира корабля Валерия Чкалова повторялось множеством людей.

— Этот тост я провозглашаю за учеников великого Чкалова, за крылатых соколов нашей великой Родины, товарищи! — поднял бокал Михайлов, и друзья чокнулись.

Прозрачное, как янтарь, шампанское вновь полилось в бокалы.

— Я предлагаю поднять бокалы за успехи молодых киргизских соколов, впервые взлетающих над горами Киргизии, — предложил начальник аэроклуба.

Бокалы со звонам соединились над столом.

— Но почему впервые?.. Над киргизской землей давно уже парят соколы, — заметил Омурбек.

— К нам прибыло пополнение — шесть новичков. Среди них — первые летчики-киргизы. Они еще не летали над своей родной землей, — пояснил начальник аэроклуба.

Видимо, Омурбеку захотелось написать что-нибудь о молодых летчиках-земляках. Он спросил:

— А можно узнать их имена и фамилии?

Михайлов помнил всех, он назвал имена и фамилии молодых летчиков. Никто не заметил, как побледнели щеки Омурбека. Некоторое время он не мог вымолвить слова. Потом, точно спохватившись, быстро проговорил:

— У этих молодых соколов, как часто бывает, и жизнь должна быть интересной. Нельзя ли узнать о них что-нибудь?

— Эти писатели любопытны, как дети! — со смехом заметил Михайлов. — Пристанут — не отвяжешься. На ваше счастье, у меня случайно задержались их личные дела. Могу познакомить. — Он достал из несгораемого шкафа папку с документами, подал Омурбеку.

Что так заинтересовало Омурбека, что его взволновало? Об этом никто не спросил: очевидно, каждый видел в действиях Омурбека профессиональную писательскую любознательность — и только.

Просматривая автобиографии летчиков, Омурбек наткнулся на строки, которые перечитал несколько раз:

Глаза Омурбека, которые он никак не мог оторвать от этих строк, наполнились слезами, горло сдавили спазмы.

— Товарищ Михайлов, где остановились эти молодые летчики? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Они приехали только вчера и остановились в гостинице. В День авиации они полетят в колхозы, будут проводить там собрания, выступать с докладами. Если хочешь, могу познакомить с ними.

— Пожалуйста, я буду вам очень благодарен, — ответил Омурбек и добавил: — А теперь разрешите мне уйти, я собираюсь ехать в аил к отцу, надо собраться в дорогу. А вечером прошу вас быть у меня.

Простившись со всеми, Омурбек поспешил в гостиницу.

Всю дорогу он с волнением думал:

«Что это?.. Спьяна мне померещилось? Или какое-то случайное совпадение? Или действительно это он? Узнаю ли я его? Конечно, узнаю! Как он, должно быть, вырос, изменился. Каким стал джигитом!..»

Человек, которым интересовался Омурбек, как сказала дежурная по гостинице, остановился в восемнадцатом номере. Омурбек быстро взбежал по лестнице на второй этаж и постучал в дверь. «Войдите, войдите», — послышалось ему. Но дверь была заперта. Он постучал второй и третий раз — никто не отозвался. «Померещилось», — решил Омурбек и, тяжело дыша, побежал обратно.

Он походил на человека, охваченного паникой, — точно кто-то тяжело заболел, и он мечется в поисках неотложной помощи, или его преследует враг…

«Что случилось?» — невольно думал каждый, кто встречал его в эти минуты. Бледное лицо Омурбека блестело от выступившего пота.

Он ничего не видел перед собой и потому неудивительно, что толкнул плечом шедшего навстречу рослого белолицего джигита. Омурбек извинился.

— Ничего, — ответил джигит по-русски. — Не случилось ли с вами чего-нибудь? Вы так взволнованы.

— Нет, все нормально, — остановился Омурбек. — Вы, кажется, летчик. Вы остановились здесь, в гостинице?

— Да, здесь.

— А не знаете ли вы Бектурганова?

— Не этого ли человека вы разыскиваете? — показал джигит на портрет, изображенный на обложке книги, которую он держал в руке. — Разве автор этой книги тоже живет в гостинице?

Омурбек узнал свою книгу, но почему-то не решился сказать, что он и есть ее автор.

— Знаю, автор этой книги живет здесь, в городе, хотя и не в гостинице. Я разыскиваю его брата, летчика. Может быть, вы его товарищ?

Джигит еще раз взглянул на портрет в книге, как бы припоминая что-то.

— Братом ли автора этой книги является тот летчик, я не знаю. А я не товарищ летчика, а тот самый человек, которого вы разыскиваете, — сказал джигит.

Омурбек присмотрелся к лицу собеседника и увидел приметную родинку на его левой щеке. Схватив за руку джигита, он радостно воскликнул:

— Табылды!.. Я — Омурбек! — И братья заключили друг друга в крепкие объятия…

Прошел день.

Рано утром, едва пылающий диск солнца бросил на землю свои первые лучи, Омурбек усадил детей в машину и, прощаясь с братом, сказал:

— Значит, договорились, Табыш… Через пять дней.

— Буду восемнадцатого в десять ноль-ноль, — ответил Табылды, помогая сесть в машину жене Омурбека. — Небось, аэродром у вас оборудован отлично?

— Да, аэродром построен недавно, его очень хвалят. До твоего приезда я ничего не скажу отцу. Мы устроим ему приятный сюрприз. До скорого свидания!

Озорники Омурбека, подражая отцу, помахали ручонками провожающим, и «ЗИС», посигналив мелодичным гудком, помчался на восток…

А через пять дней, восемнадцатого августа, над облаками летела стальная птица. Молодой летчик вел ее в родной кыштак своего отца…

Никогда Бектурган не чувствовал себя таким счастливым: два сына с женами и детьми сидят у него в гостях. Да еще почти к самому дому сегодня прилетел самолет, как будто на крышу его дома опустился сам Кут — дух счастья. И оба летчика, прилетевшие на нем, удостоили старика высокой чести — пришли к нему в гости. Утомленный волнениями, старик не выдержал и уснул, и гости тихо шепчутся, боясь нарушить его сон.

…Стол перед Бектурганом ломился от обилия самых разнообразных яств. Многое из того, что на столе, старик видит впервые в жизни. Бутылки шампанского, придающие столу особую торжественность, кажутся старику какими-то сказочными.

Гости внимательно слушали рассказы старика о прошлой его жизни. Они то смеялись, то в глубоком молчании печально опускали глаза. Белолицый джигит, сидевший рядом с Бектурганом, был особенно возбужден. Он никак не мог усидеть на месте, то и дело выбегал из комнаты. Улыбка не сходила с его лица.

Старик, кроме кумыса, ничего не пил, но был опьянен избытком счастья.

Присутствовавший среди гостей секретарь райкома, верно оценивший состояние Бектургана, спросил:

— Дедушка, вы прожили много и пережили немало. Все ли ваши мечты сбылись? Не осталось ли в вашей душе горечи неисполненного желания?

— Да, да, это очень интересно, — вставил кто-то.

— Эх, сынок! Трудный вопрос ты мне задал, — ответил старик, поглаживая бороду. — Мое сердце изранено. Чего я только не перенес в своей жизни! И какую бы жизнь ни знал человек, у него всегда рождаются новые желания. Когда я был голодным — мечтал только об одном: «Чем бы мне насытить желудок?» И ничего большего в те дни я не желал. Но когда это желание исполнилось, и я уже не думал о еде, появилось другое желание: «Как бы мне не ходить в рваной одежде?» Когда я стал сыт, одет, обут и обзавелся собственным углом, меня стала терзать мысль: «Черт возьми, как бы отомстить тем злодеям, которые угнетали меня всю жизнь?» Исполнилось и это желание. Но пришло новое: «Как бы дети мои вышли в люди, обзавелись семьями. Дожить бы мне до такого счастливого времени — тогда и умереть можно спокойно». Все мои желания сбылись. Но умирать не хочется. Да и жизнь, кажется, все еще в долгу передо мной. Собрать бы, думаю, вокруг себя всех сыновей — тогда никаких претензий не было бы у меня к жизни. Сегодня и это желание удовлетворено. Мои сыновья, внуки — в тесном семейном кругу, словно фрукты на ветке, и я испытываю верх блаженства. Кажется, я могу спокойно умереть. И все-таки умирать рано. Осталось еще одно желание… — Бектурган тяжело вздохнул.

— Ну, чего бы вы еще хотели, дорогой дедушка? — спросил кто-то из гостей.

— Эх, сын мой! Мечта человека резвее всякого скакуна. В своем беге она не довольствуется тем, что достигнуто, и стремится к тому, чего нет и никогда не будет… — Бектурган с минуту сидел молча, потом продолжал: — Сказать по правде, человек никогда не довольствуется достигнутым счастьем и умирает, так и не исполнив всех своих желаний. С давних пор мою голову сверлит горькая дума. Может, вам это не совсем понятно… Вы люди молодые, ученые и все воспринимаете по-своему. Но я до сих пор переживаю очень тяжело…

— Что вас мучает, дедушка? Скажите — мы все готовы помочь вам.

— Нет, дети мои! Тут человек бессилен. Один только бог может помочь… Моего самого младшего сына… самого младшего… того, которого я выходил в мучительно тяжелые годы… его нет с нами. Он пропал без вести… Я не слышал его детского лепета, не видел его детских игр. Он умер, не успев увидеть ничего на свете… В больших мучениях он пришел в этот мир и в мучениях ушел из него. Если бы он был жив, ему шел бы уже двадцать третий год. И сидел бы он сегодня рядом со мной. Вот мое последнее желание, которое никогда не сбудется.

Рассказывая о сыне, Бектурган ни словом не обмолвился о том, как он его нашел.

— Мой милый мальчик! Хорошо, если он ушел от нас без обиды на меня. Иногда он, как живой, стоит перед моими глазами. Иногда мне кажется, что он только что умер, и от этого сердце сжимает тоска, — закончил старик свой печальный рассказ и тихонько смахнул набежавшие слезы.

Табылды с волнением слушал рассказ отца, шагая по комнате. Увидев слезы на глазах старика, он не выдержал:

— Атаке! Вы не узнали меня? Ваш Табылды — это я!

Потрясенный Бектурган вскочил на ноги с проворностью барса и на секунду замер, всматриваясь в черты лица рослого белолицего джигита. Потом он медленно подошел к сыну и притянул его к себе.

— Наконец-то!.. Наконец-то на моем сердце зажила последняя рана!.. Живите счастливо, дети мои. Пусть исполнятся все ваши желания. Табылды! Дорогой мой! Дай мне еще раз обнять тебя!..

Бектурган не сказал больше ни слова. Крупные слезы катились по его щекам. С виноватой улыбкой он покачивал седой головой, беззвучно шевеля губами. Казалось, он навсегда лишился спутника своей жизни — языка.

Недавно я встретил в поезде Омурбека. Мне захотелось узнать, какова дальнейшая история его отношений с Гулай. Дождавшись удобного момента, я спросил его:

— На ком же ты теперь женат, на Гулай или на другой?

Омурбек грустно улыбнулся и, тяжело вздохнув, сказал:

— На другой. Хотя дерево поднимается от одного корня, потом оно раскидывает свои ветви в разные стороны. Так получилось и с нами. Хотя мы оба стремились к одной цели, хотели навсегда остаться вместе, судьба нас разлучила.

Омурбек стряхнул пепел с папироски и стал пристально смотреть на колечки дыма.

— Может быть, расскажешь подробнее, как сложились ваши судьбы, если тебе это не очень тяжело?

— Наша любовь кончилась печально. Но все же я расскажу о ней.

Со мной учился один плутоватый парень, по имени Тарпанбай. Черной колючкой, выросшей между мной и Гулай, оказался именно он. Этот плут перехватывал мои письма к Гулай и вместо них посылал от моего имени другие, которые сочинял сам.

«Не жди меня. Живи с тем, кто тебе больше приглянется. Я не хочу стоять преградой на пути к твоему счастью. Забудь меня!» — так он писал в своем первом письме. В следующий раз он стал уже наглее: «Я хочу, чтобы ты нашла свое счастье. Если хочешь послушаться меня, выходи за Тарпанбая». В третий раз он уже пишет: «Я здесь, в Бухаре, женился. Если тебе не будет неприятно, полюбуйся на нас на этой фотокарточке». Он берет мою фотографию, случайно оказавшуюся у него, достает фотографию смазливой женщины и делает подлог — переснимает с помощью какого-то фотографа оба снимка на одну фотокарточку. Получается счастливая пара — молодожены. Эту подделку прохвост вкладывает в конверт и посылает Гулай. Не выдержав такого издевательства, Гулай чуть не кончает жизнь самоубийством. Но человеку трудно расстаться с жизнью. Оставив эту мысль, она берет у Тарпанбая мой адрес и пишет мне небольшое письмо, о котором ты уже знаешь. После моего ответа на это письмо у нее никаких надежд уже не остается.

Человеку, переживающему тяжелое горе, дорого каждое слово утешения, от кого бы оно ни исходило. Тарпанбай, конечно, тут как тут. Он принимает самое близкое участие в ее переживаниях и окончательно завоевывает ее расположение. Вскоре она выходит за него замуж. Когда Тарпанбай достиг своей цели, он открыто стал хвастаться своими гнусными проделками.

Узнав, что она стала жертвой грязных интриг, Гулай всеми способами старается избавиться от проходимца. Но Тарпанбай никак не желает расставаться со своим счастьем, добытым таким трудом. За ее любовь ко мне он стал ее жестоко истязать…

И вот его отдают под суд. За истязание жены и другие преступления Тарпанбай попадает в тюрьму. Через два года Гулай выходит замуж за другого…

Все эти годы я ни разу не виделся с Гулай. И только в тридцать четвертом году мы случайно встретились в одном доме, в гостях. Увидев меня, она чуть не потеряла сознание, но все же нашла в себе силы поздороваться со мной. В гостях она не осталась.

Когда я встретился с ней второй раз, она чистосердечно рассказала все подробности этой печальной истории. О, как она проклинала тех, кто своими подлостями отравляет жизнь людям! Как она жаловалась на свою судьбу!

С этого времени мы стали часто встречаться. Она живет и работает в нашем городе. Теперь у каждого из нас своя семья. Но любовь наша, кажется, так же свежа, как и тогда, хотя и таится где-то в глубине сердец. Меня все время влечет к ней. Как-то уж очень легко и приятно становится на душе всякий раз, как поговоришь с ней…

Кто знает, что у нее в душе? Но только лицо ее всегда такое печальное. А может быть, мне так кажется? Не знаю. Вот вкратце печальная история нашей любви.

Ну, а теперь рассказывай о себе, — сказал в заключение Омурбек.

— Кто из нас не пережил в молодости этих чувств! — ответил я Омурбеку. — Кому из нас не устраивали разных пакостей. Из своей жизни я мог бы рассказать тебе историю куда интереснее. Приходи ко мне как-нибудь в выходной день. Посидим, потолкуем. Думаю, мой рассказ не покажется тебе скучным. Заранее скажу — и посмеешься вдоволь, и поплачешь…

Наша юрта стояла на краю аила, у старой глинобитной ограды.

Однажды мы только что начали подниматься с постели, как вдруг Алмакан, вскрикнув, бросилась к маме.

Прошло уже много времени, как мама слегла. Но сегодня она выглядела не как всегда: глаза вышли из орбит, сделались страшными, в груди что-то хрипело. Я впервые видел, как умирает человек. Мне было одиннадцать лет.

Мы сбились в кучу вокруг мамы. Сестра, как сумасшедшая, закричав во весь голос, выбежала во двор; вскоре она вернулась и опять бросилась к постели мамы. Хотя наша юрта стояла в стороне, но на громкие крики сестры быстро сошлись люди. Меня кто-то выманил во двор. В юрте раздались громкие рыдания, они все больше нарастали и, казалось, вот-вот поднимут нашу плохонькую юрту.

Вот так мы — шесть малышей — остались сиротами. Самая старшая из нас — Алмакан, затем — я, после меня — Беккул, Эшбай, Ашимкан, Бекдайыр. Всего у матери было десять детей: четыре сына и шесть дочерей. Трех старших дочерей она выдала замуж, самая младшая умерла.

После смерти мамы за нами стала присматривать Бурмаке — жена старшего брата моего отца, дяди Элебеса — маленькая, сутулая старушка лет шестидесяти. Кроме нес, помочь нам было некому. Дядя отроду жил в бедности. Года три тому назад он уехал в Кызыл-Кия[2]. Говорили, что бедняку прокормить себя там было немного легче. Дядя Элебес устроился на почтовой дороге и больше в аил не показывался.

Как назло, весна в этом году выдалась трудная. Несмотря на то, что настала пора, травы еще не поднялись, почти непрерывно дули пыльные ветры. В прошлом году был неурожай. Да к тому же большинство наших жителей хлеба сеяли очень мало — редко кто более двух теше. Наступил голод. И люди по одному, по два, приторочив мешки к седлу, потянулись в русские поселки.

Последнюю горсть пшеницы мы съели еще вчера и сегодня с рассвета ничего не брали в рот. Бурмаке послала меня в нижний конец аила попросить в одной юрте пшеницы на джарму.

Вошел. Рослая чернолицая старуха, с большим носом, сидит у очага, где горят кизяки, греется. Под ее рукой прячется маленькая девочка, как жеребенок, нашедший убежище от дождя.

— Тетушка Бурмаке просила у вас чашку пшеницы, — сказал я, не глядя на старуху. Не заставляя себя долго ждать, она буркнула:

— Нет!

Я вернулся. Бурмаке научила меня, как надо просить:

— Скажи, что, если будем живы, в долгу не останемся.

Пошел я снова, но старуха ничего не дала, и я опять вернулся с пустыми руками. Тогда Бурмаке сказала:

— Не вырыть же нам из земли то, чего нет! Испытаете, что на роду написано, несчастные мои!

Она вздохнула, горестно хмуря брови, словно наши дни были сочтены.

После этого не прошло и десяти дней, как все мы, кроме тети, заболели тифом.

В юрте то там то здесь стонут малыши. Бурмаке, сгорбившись, обходит каждого и дрожащими старческими руками подает пить. Как-то приходил один знахарь и советовал десять — пятнадцать дней не есть, принимать только воду. А у нас и так, кроме нее, ничего нет…

Вот лежит с всклокоченными, как шерсть, волосами, в полусознании, старшая сестра. Ближе к очагу стонет Беккул. Его руки до того исхудали, что видны все жилы, и, кажется, стоит только дотронуться до костей — они поломаются.

— Беккул, скажи, миленький, что у тебя болит, а? — спрашивает Бурмаке. Но он не слышит. Едва дышит.

Отец в надежде что-либо разыскать, приторочив мешок, давно уже куда-то уехал. Ждем каждый день, но его все нет. За целой семьей, свалившейся от болезни, ухаживает одна Бурмаке. По ночам она почти не спит. До рассвета томится, только иногда чуть-чуть задремлет, но, вздрогнув, снова открывает глаза. И потом уже долго, долго прислушивается к окружающему, как человек попавший в страшный дремучий лес. В эту ночь, когда Беккул никак не мог успокоиться, она ни разу не сомкнула глаз. Помню время к полуночи, а она все сидит у очага, временами разгребая еле мерцающий жар. Порой ее голова, как у безжизненной, падает на грудь. В юрте темно, тихо. Только изредка слышится слабый стон Беккула.

Я, помнится, поднялся с постели через месяц. Волосы мои вылезли, как у плешивого. Через несколько дней вслед за мной поднялся и Беккул. Волосы у него тоже выпали. Когда мы могли кое-как стоять на ногах, Бурмаке дала нам палки.

— Если будете больше ходить, скорее наберетесь сил. Пройдитесь вокруг юрты, — посоветовала она. Мы с большим трудом, делая передышки, обошли юрту. Меня тошнило, в глазах рябило. Земля, казалось, переворачивалась…

Как холм, одиноко стояла наша юрта! С тех пор, как мы слегли, к нам ни одна душа не заглядывала. Вот что я мог видеть, выходя во двор: вокруг — разваленная глинобитная ограда, в одном месте — кормушка для коня, а возле — сухие объедки. Дальше — ямки, где мы с Беккулом играли. На куче навоза, свернувшись калачиком, еще со вчерашнего дня лежит собака с пятнистой шеей. Увидев меня, она помахивает хвостом и смотрит такими глазами, словно просит: «Нет ли, дорогой, у тебя чего-либо поесть?»

Шел день за днем, но из-за недостатка пищи силы к нам возвращались медленно.

— Ах! Если бы была еда, вы скоро окрепли бы. Что же мне теперь делать? — сокрушалась Бурмаке. Но что она могла сделать? У нас в запасе одна чашка талкана — добрые люди дали. Тетушка изредка готовит из нее жиденькую джарму и, как лекарство, делит между больными. Но два — три глотка нисколько не утоляют голода.

Прошло около месяца, как я поднялся с постели. Тут приехала другая бабушка — из Кен-Суу — и увезла меня к себе. Алмакан еще не выздоровела. Когда я пошел за бабушкой к ее лошади, сестра, откидывая волосы, падавшие ей на глаза, глянула на меня: «Ты уезжаешь, да? Ну, что ж, прощай», — говорило ее лицо и глаза, полные жалости и тоски.

Хотя в семье оставалось еще пять сирот, мой уход, однако, немного облегчил их жизнь.

Дед мой по матери жил в сорока верстах, в Кен-Суу. Он — крупный бай, у него шесть сыновей и все шестеро быстро богатели.

Бабушка привезла меня к вечеру на своей гнедой, грузной кобыле. Стояла пора окота. Женщины, закончив дойку овец, отпускали их с привязи. Был мягкий весенний вечер. Блеяли овцы, ревели коровы, ища телят, перекликались женщины… Все это наполняло окрестность разноголосым шумом. Мне, привыкшему жить в уединении, показалось, что я попал в какой-то иной мир…

Прошло несколько дней. Я окреп, стал ходить в соседние аилы, сдружился с ребятами.

Однажды утром бабушка велела снохе налить мне в коночок айрану.

— Пойди, милок, попаси ягнят. Только не давай им бегать домой, — сказала она.

Тетя Айымджан помогла мне выгнать ягнят из загона. Я погнал их дальше, в горы. В руках у меня был длинный прут. Им я подстегивал отстающих, и они подпрыгивали, как ужаленные.

Отойдя от аила подальше, я загнал отару в балку, а сам остался на скате. Ягнята скрылись в кустарнике, успокоились, я скинул чокои, положил сушиться, затем подстелил под себя шубу, улегся. Вокруг почти никого не видно, только сын бая Сарыбая недалеко от меня забавлялся ручным соколом.

Возле высокой скалы он запустил сокола на сороку, а сам скрылся где-то внизу, только слышалось звяканье сбруи коня, покрытой чистым серебром. Пастух на далеком холме уверенно выводил песню.

Любуясь окружающим, я не заметил, как около сотни ягнят с шумом понеслись вниз по склону. Второпях я бросил все имущество и помчался за ними. Разогнавшиеся ягнята остановились лишь у самого загона. Я повернул с полдороги назад; тут увидел и остальных, которые неслись вслед за первыми. Я не стал их останавливать: «Теперь все!» — подумал я и пустил их своей дорогой.

На другой день я опять выгнал ягнят. Небо было безоблачным. Ко мне на гору поднялся какой-то мальчик, ростом выше меня, хорошо одетый, в вельветовых брюках. У него такой же коночок, как и у меня. Мы слили ягнят в одно стадо и пустили пастись по широкому склону, покрытому таволгой. Вскоре они скрылись в кустах, а мы принялись бросать с горы камни. Я дважды метнул дальше его.

— Ты кидай, не сходя с места, — зашумел он.

— Ты тоже не сходи!

Солнце начало припекать. Мы бросили игру и пошли пить айран. Мальчик опустился на колени, стал пить айран через трубку.

— Ты тоже пей так, так лучше, — посоветовал он.

— Нет, я буду пить просто, — ответил я и поднял коночок.

В эту минуту группа ягнят, отделившись от стада, побежала вниз.

— Заверни их, — приказал мальчик, продолжая стоять на коленях.

— Нет, я не побегу, ягнята твои! — ответил я.

Мальчик вскочил на ноги и, приблизившись, выпучил глаза:

— Что ты сказал, бродяга?

— Ты знай, что говоришь, я не бродяга, — ощетинился я.

— Ах ты, негодный раб, ты знаешь, у кого ты находишься? А чьих ягнят пасешь? Где твой род? — закричал он и схватил меня за воротник. Мы сцепились и упали, больно ударившись о камни. Поднялись, немного растерянные. Мальчик отошел в сторону, разыскал какого-то длинного червяка, поднес ко мне.

— Сейчас брошу тебе на шею.

Я приготовился к защите:

— Не подходи близко! — закричал я. И стал отмахиваться длинной хворостиной. Немного спустя мы помирились.

Время подошло к полудню. Я пригнал ягнят домой. Пока девушки и ребята привязывали их, появились и овцы.

Вокруг загона стоят пять юрт. Из каждой по одной, по две лениво вышли молодухи с посудой — доить овец.

— Ну, давай, живее подводи, — обратилась ко мне тетя Айымджан.

Я помог выдоить трех — четырех овец, потом с большим трудом приволок за шею двухгодовалую овцу, которая упиралась, как ишак, боящийся взойти на узкий мост. И надо же случиться несчастью: не успела доярка коснуться вымени овцы, как она рванулась и потащила меня за собой. На бегу овца острым копытом наступила мне на ногу, я вскрикнул: «Ой!» и присел. На ноге выступила кровь. Женщина, доившая вблизи, заохала:

— Раздавили бедняжке ногу!

Бабушка, строгим хозяйским глазом наблюдавшая за всем загоном, увидев меня, сказала:

— Сыну голодранца и скотина попадается под стать.

Она подошла поближе и, важно опираясь на свой сучковатый посох, оглядела меня:

— Несчастный, где ты изодрал шубу? — строго спросила она.

— Это порвал сын Сасбака, — ответил я, не поднимая глаз.

— На что тебе игры, несчастный! Кто же тебе ее починит?

— Я не играл. Он сам бросился на меня за то, что я ему не помог завернуть ягнят.

— Несчастный! Обездоленные все таковы!

Мне казалось, было бы легче, если бы она оставила меня голым, чем угощать такими обидными словами, проникающими до костей. Когда бабушка сердилась, то на каждые ее два слова третьим было — «несчастный». Но это слово чаще всего применялось ко мне. Сколько бы она ни гневалась на моего двоюродного брата — Курманбая, никогда не говорила ему «несчастный». Поэтому я решил: «Наверное, это слово придумали специально для бедных».

О нашей драке с тем мальчиком, который изорвал мне шубу, очевидно, донес бабушке Курманбай: больше было некому. Мы с первого же дня невзлюбили друг друга. Когда меня не было, он ябедничал бабушке на меня. Однажды я своими ушами слышал, как Курманбай жаловался ей, будто я пинаю скот. А бабушка как раз и не любила таких людей.

Раз, близко к вечеру, мне сказали:

— Тебя зовет байбиче Сарыбая.

Богач Сарыбай жил в центре Кен-Суу в двух белых юртах, которые бросались в глаза еще издали. Вокруг них всегда стояли еще четыре или пять юрт, обычных, но аккуратных, новеньких, как с иголочки. Его сыновья Исмаил, Карыбай тоже имели по юрте.

И вдруг байбиче Сарыбая удостоила меня чести пригласить к себе. Я удивился. Сарыбая я знал понаслышке, но у него не бывал. Меня ввели в белую юрту. В первой ее половине, где я остановился, на шелковых и плюшевых подушках, накинув на себя бархатный чапан, важно восседала плотная женщина, в большом шелковом элечеке. Я догадался, что это байбиче. Возраст ее был преклонный, не меньше пятидесяти лет, но выглядела она моложе своих лет, видимо, благодаря сытой и беззаботной жизни.

Когда я вошел, она молча подала мне знак сесть поближе и сунула лепешку. Я сел и стал ждать, как пленный раб, что она скажет. Я думал: «Может быть, она пригласила меня из жалости как сироту и хочет чем-нибудь облагодетельствовать…»

Вдруг байбиче протянула левую руку. На ладони я увидел медные монеты: две и пять копеек. Вначале во мне возникло недовольство: «Неужели Сарыбай, у которого тысячи лошадей, не может дать мне больше семи копеек?» Но потом я понял, в чем дело. Это была милостыня.

Сарыбай был болен. С тех пор, как я вошел в юрту, люди шли беспрерывным потоком, одни заходили, другие выходили. Все высказывали баю свое сочувствие. Поэтому же пригласили и меня.

Видимо, чтобы отдать садака, они искали круглого сироту и во всем Кен-Суу нашли только меня. Съев лепешку и получив семь копеек, я понял, что мне здесь больше нечего делать. Я чувствовал себя униженным и оскорбленным, мне было не по себе. А дома меня никто и не спросил, с чем я пришел от Сарыбая, будто все заранее знали, зачем меня туда пригласили.

Через три месяца приехал дядя Элебес и увез меня с собой. Бабушка не стала особенно возражать.

— Езжай. Мы не успели приготовить тебе хоть какую-нибудь обновку. Не жалуйся на нас… — сказала она с притворным сочувствием и подала мне свою старую безрукавку.

Вот и все, что я нажил за целое лето.

Дед мой, а также все его сыновья считались очень богатыми. Но они были настолько жадны, что могли удавиться из-за подохшего шелудивого ягненка. Первый сын деда — Саадамбай, имевший девятьсот овец, не носил других брюк, кроме как из овчины. Помню до сих пор, как он из-за издохшей овцы лил слезы и до утра колотил своего пастуха.

От деда мы поехали прямо в Кызыл-Кия. Элебес по дороге объяснил:

— Когда ты уехал к деду, мы вашу семью перевезли к нам, в Кызыл-Кия. Сейчас все находимся под одной крышей. Надо же нам как-нибудь жить…

Кызыл-Кия. Так именовали большой перевал в пятидесяти верстах от знаменитой ярмарки Каркара, которая являлась узлом, где сходились пути из Каракола, Джаркента, Кульджи, Нарынкола.

У подошвы Кызыл-Кия зимой и летом безвыездно жили семь — восемь семейств. Их называли «дорожниками». Они набирались в обязательном порядке из разных волостей Пржевальского уезда. Срок службы дорожника самое малое — четыре года. Но среди них были и такие, которые проработали и по десяти лет. Местность эта похожа на джайлоо. Зимой снега выпадали до того глубокие, что путник мог присесть на верхушку телеграфного столба перекурить. Стоило сойти с дороги, как человек или лошадь моментально тонули в снегу. Здесь жили две семьи русских. Они не были дорожниками. Один из них крупный богач Башарин. Прошло много лет с тех пор, как он поселился в Кызыл-Кия. О нем киргизы говорили: «Когда он приехал, имел только телегу да лошадь, но разбогател на выжигании извести». Каждый год у него телилось 70–80 коров.

По низинам Кызыл-Кийской долины, занимаясь полеводством и скотоводством, жили и другие русские. В Кутурган-Булаке жил богатый купец Дмитрий, или, как звали его, «почтальон Метрей». Кроме усадьбы в Кутурган-Булаке, он имел дома и в других местах: в Караколе, в Тюпе. Его коней дорожники узнавали издали по масти и резвости.

Обязанности дорожников состояли в том, что они убирали камни на дорогах, засыпали выбоины, ремонтировали мосты, держали наготове лошадей. Особенно тяжело было зимой. Трудно сосчитать, сколько раз им приходилось вскакивать с теплой постели и выходить с сонными глазами в темную ночь, в снежный буран, чтобы запрячь в сани клячу и отправиться на перевал. Если дорожник запаздывал или на перевале не тянули лошади, то он получал крепкие пинки и затрещины чиновников, едущих с почтой.

Поэтому бедняги спали в постоянном страхе, а в темные буранные ночи держали ухо настороже и, заслышав звон далекого колокольчика, загодя вскакивали с постели.

Приехав в Кызыл-Кия, я застал отца умирающим. Мне стало понятно, почему меня забрали от деда. Отец несколько мгновений смотрел на меня потускневшими, ввалившимися глазами, не узнавая.

— А, это ты… — наконец сказал он.

Наверное, и здесь хорошего ничего не видать. Голодный Эшбай просит есть, плачет навзрыд, Ашимкан старательно вылизывает остатки джармы со дна чашки. Съестного в доме нет ничего, словно семья откуда-то приехала и только что сгрузилась. Кроме отца, нас шесть человек и все малыши. Да еще дети Бейшемби.

Бейшемби — единственный сын дяди Элебеса. Ему свыше тридцати лет, у него трое детей. Значит, только малышей набралось около десятка. Короче говоря, в одной семье нас четырнадцать едоков. А как всех прокормить?!

Была мягкая, спокойная ночь. Мы только что улеглись спать, как вдруг резкий голос Бурмаке заставил нас открыть глаза.

— О несчастные, вставайте! — закричала она.

Протирая глаза, поднялись все.

Умер отец.

Юрта наполнилась плачем. Не знаю, откуда взялась какая-то женщина. Мне и Беккулу, еще сонным, она подала по палке и вывела во двор.

— Нате вот, возьмите это, опирайтесь и плачьте до кровавых слез, несчастные! — сказала она и поставила нас рядом с Бейшемби, который стоял возле юрты и голосил, упираясь руками в бока.

Беккул не выше своей палки. Но и он покорился. Голос, однако, у него слабый. А вопить надо, это я знал. Прежде всего я послушал других. Бейшемби причитал: «Мой ты родимый!» Я же начал: «Родной ты мой отец!» За мной заголосил и Беккул. Тогда я, стыдясь того, что мы оба произносим одни и те же слова, обернулся к брату и сказал:

— Ты не повторяй за мной, а находи свои слова сам.

Наступило утро. Показалась группа людей, которые заголосили еще издали. Мы тоже начали плакать. Когда я прислушался к Беккулу, он продолжал причитать моими словами: «Родимый ты мой отец!» Я, обернувшись к нему, опять приказал:

— Я же тебе говорил, находи слова сам.

Он притих, я снова заголосил.

Наш аил расположен в «Козлином загоне». Так называется место, обнесенное каменной стеной. Видимо, стена стоит уже давно: местами она обвалилась, кое-где на ней растет трава. До сих пор не знаю, кто и когда ее построил. Но старики в то время рассказывали: «Давным-давно здесь жили калмыки. У них имелось несколько тысяч коз. Загон был выстроен для них. А рвы вокруг, вероятно, вырыты в годы междоусобиц».

«Козлиный загон» стоял на берегу реки Тюп, около дороги. Проезжие часто останавливались здесь, чтобы перекусить, ставили самовар. Зимовье дорожников находилось на виду, на расстоянии пробега жеребенка.

Однажды вечером Джанымджан рубила на дворе дрова.

— Ой, гляди, мама, Урманбет едет! — зашумела она.

— Что ты сказала? Кто едет? — спросила Бурмаке, сидевшая в юрте.

— Да Урманбет, вот уже подъезжает.

Урманбет приходится мне двоюродным братом. Отец его умер, и он не захотел жить с родом, ушел из аила.

Мы долгое время не знали, где он находится. Кто говорил, что он в Караколе, другие утверждали, что отправился в Андижан, нанявшись к торговцам погонщиком скота. А еще от кого-то слышали: «Урманбет в Каркаре служил работником у одного узбека, а когда тот ему не заплатил, он похитил его лошадь и бежал, но был пойман».

Он с детства был озорным, никогда не сидел на месте. Если приходилось постоять хотя бы минутку спокойно, казалось, его вот-вот разорвет нетерпенье. Какой бы ни был аил, он не успокоится до тех пор, пока не обойдет его весь, не заглянет в каждый уголок.

Урманбет сбежал из аила, когда ему было лет четырнадцать. И с тех пор сколько бы раз ни приводили его назад, он, не переночевав и пяти ночей, скрывался вновь. Некоторые пробовали уговорить его: «Нехорошо отказываться от родичей, на чужбине добра не наживешь». Но он был упрям и стоял на своем. Близкие родственники долго возились с ним, стараясь повлиять на него и советами и уговорами, а он выслушивал их молча и делал по-своему. Выглядел Урманбет молодцом: плотный, плечи шириной в аршин, высокий лоб, в глазах красных, словно налитых кровью, горит отвага…

…Вот, наконец, он входит в юрту. На нем изорванная серая шляпа, поношенный, из черной шерсти, длинный халат, на ногах — кашгарские сапоги. Значит, служил у кашгарца.

Урманбет имел привычку садиться у двери, будто это место для него было предназначено отроду. И теперь опустился там же. Опираясь на седло, сидит безмолвный, мрачный, как будто обдумывает что-то, только глаза из-под надвинутой на лоб шляпы смотрят зорко. О чем же он думает?

Бейшемби по привычке начинает вразумлять его.

— Много лет ты бродил в чужих краях, а что хорошего нажил? Давай жить вместе, будем сирот кормить.

Присоединяется и Бурмаке:

— Соглашайся, дорогой! Как-никак, поди набрался уже ума-разума! Не пропускай мимо ушей советов Бейшемби!

Урманбет, уставившись на черный кумган с поломанным горлышком, сидит молча.

Бейшемби упрашивал его долго и горячо. «Ну, теперь ты размяк, останешься», — подумал и я. Но Урманбет вдруг неожиданно коротко ответил всем:

— Нет, уйду!

Больше он не проронил ни слова.

В тот вечер у нас остановились молодые татары — возчики. После чаепития они закурили папиросы, заиграли на гармонике, запели. Урманбет вдруг оставил нас и присоединился к ним. Рыжий приземистый джигит, откинувшись на сложенные постели, высоко пускал клубы папиросного дыма. Урманбет попросил его довезти до Каракола.

— Сколько дашь? — неохотно спросил рыжий, искоса взглянув на Урманбета.

— Пятьдесят копеек…

— Нет, так не пойдет.

Торговались долго.

— Дорогие, у меня даже рубля нет, — признался Урманбет, затем добавил умоляюще: — Возьмите восемьдесят копеек, заодно буду извозчиком.

Рыжий парень немного помолчал, а потом лениво протянул руку:

— Давай деньги!

Урманбет вытащил из-за пазухи грязный платок, развязал на его конце узелок, величиной с пуговицу, медленно отсчитал монеты. Мне стало жаль его. «Эх, жизнь! Неужели эти возчики что-нибудь потеряют, если подвезут беднягу! Почему они не жалеют бедных, почему их не трогает чужое горе?!» — думал я.

Нет ничего страшнее на свете, чем быть обездоленным!

Урманбет как вышел из юрты, так и не заходил больше. Когда мы укладывались спать, он, кажется, отправился с возчиками. Мне стало обидно, что он, за пять лет показавшись один раз, ушел, не пробыв даже ночи. Я долго не спал, думая о судьбе Урманбета.

Вскоре, той же весной, мы увидели его снова. На этот раз он ехал из Каракола в Каркара. Работал у одного андижанского бая. Вид у него был веселый, не такой как прежде. Он хвалил свою лошадь и рассказывал, как она, по дороге из Каракола, много раз уносила его от полицейских.

На следующий год Элебес отдал меня в работники русскому по имени Василий, который жил по ту сторону Тюпа. Я должен был пасти коров.

Когда мы собрались уезжать, подошла Бурмаке.

— Ну, будь здоров, — пожелала она, — как-нибудь нам надо жить. Ты же сам видишь, какая у нас семья?

— Поеду, мне там будет лучше, — ответил я.

Подсаживая меня на лошадь, она спросила у Элебеса:

— Что же ему будут платить?

— Два рубля в месяц.

— И то ладно, два рубля — это деньги, задаром их никто не даст.

Когда мы сели на лошадь, небо стало хмурым, над головой поплыла черная туча. Я обрадовался — хотя бы пошел дождь, ведь с весны на землю не упало ни капли. Элебес тоже глянул на тучу. Он звучно ударил гнедую кобылицу пятками по ребрам и с огорчением пробормотал себе под нос:

— Что за погода, хотя бы капля упала.

Я промолчал. Снова ударив кобылицу, Элебес вздохнул.

— Господи, зачем ты только создал нас несчастными…

Дома привыкли и не обращают внимания на его роптания.

Выражение его лица постоянно такое, будто он проглотил горькое лекарство. Элебес — человек уже старый, с бородой, тронутой сединой. Я часто думал: «Почему он такой?» и старался постичь причину его жалоб. Когда он начинал огорчаться из-за пустяка, Бурмаке говорила: «Ну вот, опять началось… Да придет ли такой день, когда ты хоть раз будешь веселым?»

К Василию мы приехали на закате. Василий — пузатый, среднего роста, в ситцевой рубашке — ходил по двору. Увидев нас, он сказал, чуть улыбнувшись в усы:

— А, приехали?

Мы соскочили с лошади и вошли в дом. В углу висели большие иконы. Они для меня не представляли особого интереса — такие я видел и у Башарина. Но меня захватила другая картина, прибитая над кроватью, — бесчисленные войска, битва… На переднем плане кто-то рубил саблей убегающего противника…

Жена Василия — высокого роста, голубоглазая, с большим носом, покрикивая «кши! кши!», отогнала передником забежавших в комнату желтеньких цыплят, вытащила из печки чугун и налила нам супу. Положила несколько вареных яиц, нарезала хлеба.

За едой Элебес о чем-то переговаривался с хозяевами по-русски. Василий по-киргизски объяснялся кое-как. В доме была еще красивая дочь Василия. Она говорила по-нашему совершенно чисто.

После еды Элебес не стал задерживаться, сел на лошадь и уехал. Я же остался у чужих людей, как человек, попавший в плен, одинокий и беззащитный. Когда пришло время спать, жена Василия принесла какую-то мешковину и, держась подальше, повела меня, как слепого, за руку к двери.

— Ложись здесь, — указала она на угол.

Я расстелил мешковину и улегся, накрывшись своей шубой. Наступила тишина. Напротив меня в плетенке сидит курица. А у печки, кажется, вытянув длинную шею, лег гусь. Где-то близко в темноте, мяукая, бродит кошка.

Через некоторое время поднялась луна. Ее лучи упали в окна и осветили комнату. На дворе ни звука. Возле дома, давно погрузившись в покой, лежат коровы.

Рано утром Василий разбудил меня и сонного куда-то повел. «Куда же он идет?» — думал я, шагая за ним. Наконец, он подвел меня к арыку за домом, показал рукой на воду и пошел обратно. Я его понял. Мне следовало умыться. Ополоснув лицо и руки холодноватой утренней водой, кое-как утерся полой грязной рубашки и направился к дому. Жена Василия, подоив коров, несла молоко, но, увидев меня, остановилась и на ломаном киргизском языке сказала!

— Давай, иди кушать.

После еды я направился во двор. Но Василий остановил меня и через свою дочь объяснил, куда нужно выгонять коров. Я кивнул головой — знаю.

Небо чистое. Как радостно сегодня светит солнце! Около тридцати коров я погнал вдоль берега Тюпа. Один. Скучно. Гляжу по сторонам. Вдали два пастушонка взапуски катаются на бычках. Ближе, загнав коров в овраг, над кручей сидят двое. «Какие счастливые!» — подумал я. Но пойти к ним невозможно: они — на той стороне разлившейся реки.

Прошло несколько часов. Коровы не стоят на месте: оводы не дают им покоя. И чем жарче, тем больше беспокоятся коровы. Я загнал их в глубокую лощину. Но — чтоб она подохла! — какая-то красная корова отбежала от стада, остановилась, постояла, постояла и, задрав хвост, бросилась со всех ног. Все стадо переполошилось, за красной припустились еще несколько. Я стоял и не знал, что делать.

Утром, когда выгоняли стадо, хозяин погрозил пальцем:

— Смотри, не допускай к ульям, а если прозеваешь…

Как нарочно проклятая красная корова опять побежала прямо к склону, у которого находились ульи. Бросив остальных коров, я погнался за ней.

Корова пробежала лужок и помчалась к пасеке. Разгоряченный бегом, я не заметил, как очутился у самых ульев. Вдруг обожгло левый глаз. Хотя я отчаянно отбивался — пчелы жалили меня беспрестанно.

Глаз заплыл, лицо распухло и горело. Я еле догнал корову. На счастье, ульи остались целыми.

Когда я гнал беглянку назад, по ее следам, пыхтя, неслось еще несколько коров. Я завернул их и погнал всех вместе. Остальных собрал с большим трудом.

…Уже около двух месяцев, как я живу у Василия. Покоя нет даже вечером. Когда прихожу домой, хозяйка заставляет бегать то за тем, то за другим. Одежда превратилась в лохмотья. Отроду не стиранные, разодранные в клочья, грубые брюки со слоями затвердевшей грязи нестерпимо трут тело. Рубаха из маты расползлась, и мне приходится связывать ее узлами. Я рассказал об этом сыну Василия наедине, надеясь, что он перескажет все отцу.

— Как же я смогу так жить? Если не дадите одеться во что-нибудь, хотя бы старенькое, я уйду.

Ответ получил однажды за едой. Василий, погладив усы, обратился ко мне:

— Хочешь, на твою получку куплю одежду?

Немного подумав, я ответил:

— Нет, так не пойдет.

— Почему? — спросил он, перестав жевать. Жена тоже насторожилась.

— Тогда мне будет плохо, — ответил я, отложив свою ложку.

Хозяева забормотали между собой по-русски. «Наверное, обо мне толкуют», — подумал я.

Через некоторое время Василий снова обратился ко мне:

— А почему тебе Элебес не купил одежду? Мы насчет этого не договаривались. Если согласен, куплю одежду, но за твои деньги.

— У Элебеса нет денег, — сказал я и, немного подумав, добавил: — Ведь был же уговор, что вы мне будете давать обноски.

Разговор на этом закончился. Они занялись едой. Не знаю отчего, но дочь Василия села подле и положила предо мной два куска мяса. Мне приходилось слышать, что мясо, резанное русскими, нельзя есть, потому что оно поганое… Но я так давно не видел мяса, что, не задумываясь, проглотил оба куска.

Однажды, выгоняя коров со двора, я попал в неожиданную беду. Хозяева сидели дома за едой. Откуда ни возьмись, с неба упал коршун и пока я, крича, добежал, он схватил из стада гусенка и взвился в небо… Я заплакал. Сердитая жена Василия подбежала ко мне.

— Ты что же не смотришь? — закричала она, выпучив глаза.

— Не успел!

— Ах ты, дьявол! — она, схватив мое ухо, начала закручивать его. Я рванулся. Ее десятилетний сынишка Петька, жалея меня, попросил:

— Мама, не бей!

С криком подбежала и маленькая дочурка хозяйки с русой, торчащей косичкой, кто-то выглянул в окно. Хозяйка выпустила меня. Всхлипывая и ругаясь про себя, я погнал коров. Угнал их дальше обычного. Жду только вечера. Но сегодня день кажется длинным.

Тучи все ползут и ползут, на небе не осталось ни одного просвета. Я озяб. Съежившись в комочек, сел под большой черной скалой, где несколько дней назад прятался от дождя. Тяну подол рубахи, чтобы прикрыть голые ноги, по она коротка.

Огромная черная туча, сгустившись, опустилась, и небо разразилось громом, полил дождь. Вмиг обмылись и заблестели травы.

К вечеру я собрал коров и направил их домой, а сам повернул обратно, чтобы бежать. Хотя я об этом думал давно, но все медлил, а сегодня решил твердо — убегу.

Наши находятся не очень далеко, отсюда даже видна юрта. Меня беспокоит только река. Лишь бы перейти ее, а дальше и ночи не побоюсь. Вода, кажется, спала. Закатал штаны повыше, пошел вброд. Вначале у меня захватило дух, но я пересилил страх и скоро перебрался на тот берег. Ноги промерзли до костей. Не откатав штанов, пошел по мокрой траве.

Аил стоял на том же месте, где остановился летом. В знакомую черную юрту, из которой валил густой кизячный дым, я вошел в ту пору, когда люди садятся за вечернюю еду. Взоры сидевших вокруг очага обратились ко мне. Не успел я присесть, как Элебес нахмурил брови так, что на лице собрались морщины:

— О черный день, зачем же ты пришел?

— Дитя, оно дитя и есть. Неужели не мог потерпеть до конца месяца? — упрекнула Бурмаке.

Элебес по своей привычке бранился долго. Я виноват! Сижу, как немой, покорно слушаю ругань.

— Ладно уж, дай бедняжке хоть передохнуть, старый медведь! — сжалилась Бурмаке. Это меня подбодрило.

Вскоре, как и всем, мне подали чашку джармы.

Несколько дней спустя из уезда пришло указание: «От каждой волости набирать солдат. Каждому солдату выдать по четыреста рублей». Вскоре после этого мы услышали, что Урманбет собирается уходить в солдаты. Бейшемби поехал узнать, правда ли это.

Когда он вернулся, мы копнили сено. Не успел Бейшемби спешиться и привязать коня, как Элебес спросил:

— Правда, что Урманбет идет в солдаты?

— Правда…

Элебес воткнул вилы в копну, подошел к Бейшемби, нагнулся, вытащил из-за голенища чакчу и, отмерив закладку насвая, бросил ее в рот.

— Ну, говори!

— Наш Эркесары должен был выделить в солдаты одного человека. Так вот и записали Урманбета.

— Видно, аксакалы сообразили. Как же он очутился здесь?

— Соскучился по родным местам, взбрело на ум наведаться. Ну и попал…

— А где он жил до этого?

Бейшемби взглянул на свою лошадь, привязанную к юрте, хрустнул пальцами.

— Говорит, что работал у дунган. В солдаты он, кажется, решил уйти с шумом, опозорив свое имя. Мне говорили, что он отобрал коня у болуша, кричал на аксакалов… правда или нет, а будто аксакалы не дали ему четырехсот рублей, взяли себе двести пятьдесят…

Все это оказалось правдой.

А случилось это так. Однажды в Джалуу-Булаке у знати происходил совет. В то время с Арала нагрянул Урманбет и вздумал взять у Ыбыке коня. Кое-кто пытался урезонить его: «Отстань, неприлично, мы найдем тебе другого коня, еще лучше». Но сколько его ни уговаривали, он стоял на своем: «Другого мне не нужно». Некоторые даже хотели избить его. Но Ыбыке, видя ожесточение Урманбета, из осторожности приказал:

— Не трогайте, оставьте его в покое.

Урманбет, как ни в чем не бывало, сел на гнедого жеребца Ыбыке и ускакал.

В тот же день по всему Эркесары разлетелся слух, что Урманбет записался в солдаты, а потом пришел и отобрал коня у болуша. «Отольются Урманбету слезы болуша», — предсказывали некоторые. А в аиле пошли разговоры и пересуды: «Видано ли такое! Не у кого-нибудь, а у болуша отобрали коня, вот что поразительно. Сколько живем, не то, что отобрать коня у болуша, не видали даже, чтобы какая-нибудь душа посмела перейти ему дорогу. Ох, дорого обойдется это Урманбету».

Но Ыбыке, кажется, перетрусил.

— Не стоит с ним связываться, лучше его как-нибудь поскорее удалите, — сказал он.

Перед отъездом Урманбет наведался в Кызыл-Кия. Вечерело. Мы играли перед аилом на берегу реки. Вдруг невдалеке мимо нас проскакал какой-то бравый солдат и вошел в нашу юрту. Я сразу узнал.

— И-и, Урманбет приехал! — воскликнул я.

Мы с Беккулом пустились бежать. За нами заковылял и Элакун.

Когда мы вошли, Урманбет уже сидел. Он не был похож на прежнего Урманбета: на нем — серая распахнутая шинель, суконная рубашка с нагрудными карманами, на ногах — новые желтые сапоги со скрипом… Вся одежда впору; бравый, стройный солдат да и только! Ничуть не отличается от тех, которых отправляли на фронт против Германии. Только на голове киргизская шапка, а не военная фуражка. Я любуюсь одеждой Урманбета. Настроение у него, видимо, приподнятое. Он не мрачный и подавленный, как прежде, а оживленно разговаривает со всеми, даже посмеивается…

Никто не обратил внимания на меня, когда я вошел. Только Урманбет большой, тяжелой рукой погладил меня.

— Милый ты мой, будешь жив — и ты когда-нибудь станешь человеком! — сказал он.

Я не понял, к чему эти слова, но от его ласки на душе стало теплее.

Бурмаке отклонила голову от кизячного дыма и перевела взгляд на Урманбета:

— Милый ты мой, зачем ты отобрал коня у болуша? Как бы тебя не погубило чье-нибудь проклятье. Ведь не зря же говорится: «Врагов больше, чем друзей». Будь осторожней! — сказала она мягко.

Урманбет живо возразил:

— Если бы смог, я бы им еще не то показал!

Элебес, до сих пор молчавший, вмешался в разговор:

— Неужели из всех коней тебе понадобился конь Ыбыке? Только и слышишь, как все говорят: «Мы такого не видели!» Разве это приведет тебя к хорошему?

Но Урманбет и слышать ничего не хотел:

— Мне нужен был не кто-нибудь, а именно Ыбыке. В могилу его! За всю жизнь хоть раз отомстил. Пусть люди меня не жалеют. Мне здесь ходить недолго.

Бурмаке через некоторое время снова вступила в разговор:

— Гляди, милый, не буянь, осмотрительнее будь, проклятие людей дело худое. Уезжаешь-то далеко?

Урманбет в Кызыл-Кия пробыл всего одну ночь. С утра повеял холод, возвещая приближение осени, с тополей посыпались листья, земля побелела.

Урманбет сел на коня. Когда мы вышли во двор, подошел наш сосед Байболот.

— Ну, прощай! — сказал он, смахивая с глаз слезу и протягивая руки. — Когда уезжаете?

— Как только прибудем в Каракол, так и отправят.

— Прощай, милый, счастливого тебе пути, — напутствовала Бурмаке, и по морщинам ее щек потекли горькие слезы.

Урманбет резко стегнул коня плеткой и выехал на дорогу. Завернул за холм и, кажется, скрылся на всю жизнь. Я стоял и долго глядел ему вслед.

К полудню мы с Бейшемби сели на бурого быка и поехали в горы за сухими ветками арчи. По дороге Бейшемби высоким голосом затянул песню. У него была одна песня, которую он повторял без конца, как только мы отъезжали от аила. Она запала мне в голову:

Каждый раз, когда Бейшемби запевал, я думал: «Что же значат слова: «Угнетая, мучит душу?»

Зима. Стоит крепкий мороз. Наши еще не спят, хотя уже давно стемнело. Вся многочисленная семья плотным кольцом теснится вокруг очага. Башарин курил папиросы обычно у нас, тайком от жены. Вот и сейчас, возвышаясь над всеми, понурый, он сидит между нами.

— У киргизов в юрте греется только перед, а зад мерзнет, — бормочет он.

Бедный Бекдайыр просит есть, плачет. Ему и дела нет до того, что отец и мать давно умерли. Он у нас самый младший. Остальные уже кое-что соображают.

Наша тетя Джанымджан — жена Бейшемби, — кажется, от роду была сварливой.

— Не плачь, чтобы твои глаза вытекли! Что тебе здесь — полным-полно всего? — кричит она и, схватив горячие щипцы, тычет ими в ногу Бекдайыра. Он отдергивает ногу, и вопит, что есть силы.

— О черный день! Каныша, ты, оказывается оставила меня на живую муку, — причитает Бурмаке и с укором глядит на Джанымджан.

— А вы не суйтесь, куда не следует! Что я, отца и мать за свои долги отдала разве? — свирепо набрасывается Джанымджан.

И без того нетерпеливый, раздраженный Элебес будто только и ждал этой ссоры.

— О черный день! О несчастный день! — подхватил он и понес и понес…

Видя, как Бекдайыр прикрывает дыры и, съежившись, плачет, Башарин сочувственно качает головой.

— Ой, бедный, — говорит он едва слышно.

Башарин как будто понимает наше трудное положение. Но это, кажется, сочувствие лишь на словах. А то почему бы ему не помочь нам, когда у него столько богатства? Круглый год мы работаем на Башарина задаром. Весной, когда пашем, летом, когда косим сено, зимой, когда со двора вычищаем снег, — погонщиком лошадей всегда приходится быть мне. Всю весну пасу его телят. Хотя я и работаю столько, он мне ни разу не дал даже каких-нибудь обносков. Лишь в этом году выклянчил у его сынка старый кожаный пояс. Да и то он отдал его только после того, как посоветовался с отцом.

Джанымджан круглый год уходит на рассвете доить его коров. Разве легко подоить целое стадо? А Джанымджан справлялась. Никто не мог с ней сравниться. А платил ей Башарин ведром жидкого синеватого обрата. Вот из-за этого ведра обрата, боясь провиниться, мы исполняем все, что Башарин нам прикажет. Иначе нет выхода. Целую ораву спасает от голодной смерти этот обрат, к которому мы добавляем еще ведро молока от своей единственной коровы. Получается два ведра айрана. Вот и все наше питание!

В этом году Башарины, довольные службой Джанымджан, дали ее сыну Джумабеку старый бешмет. Но недавно сноха Башарина из-за чего-то поссорилась с Джанымджан, поймала в поле Джумабека и содрала с него бешмет…

Пришла пора спать. Мы, шесть сирот, ложимся вместе. Приготовление постели никого особенно не утруждает. Нам бросают старую черную кошму, поверх — рваное одеяло. Вот и все. Под голову же иногда достается потник, а то и того нет.

Улеглись. На дворе бешеный ветер мечет снег. Когда буран ударяет в юрту, деревянные части ее трещат так, что становится страшно, через прорехи в циновках, которыми прикрыты дымовое отверстие и дверь, влетают клубы снега.

Однако заснуть не удалось: сквозь ночную метель послышался заливистый звук колокольчика.

Элебес, оказывается, лежал настороже.

— Ой, уже подъезжают! — вскочил он.

— Эй, Чодон! Эй, Элебес! — окликнул кто-то дорожников, а сам, не останавливаясь, промчался дальше.

Мы сели на лошадей, которые стояли наготове, оседланными, в темной мазанке, и, не задерживаясь, тоже выехали.

Догнали почту у подошвы перевала. Опоздай немного — и нам бы несдобровать! Снега навалило в высоту копья. В таких случаях почтовых лошадей ставят цугом. Как всегда мы быстро припрягли своих кляч, поехали.

Нас вызвали просто так, на всякий случай, а больше — со зла. Почтовые лошади и сами смогли бы легко вытянуть возок на перевал. Посмотри, как резво идет передняя лошадь! Но что поделаешь? «Дело господина — дело божье», раз приказал господин, куда денешься?

Когда достигли середины перевала, лошадь Элебеса остановилась, как вкопанная, тяжело поводя боками. Ее сегодня замучил Бейшемби — возил Башарину бревна с гор. Увидев это, чиновник, ехавший с почтой, вылез из саней и позвал Элебеса. Пока тот, спотыкаясь в снегу, выпрягал лошадь, он стоял, разминая руку.

Только Элебес подъехал, как чиновник молча, одним ударом сбил его с лошади и начал пинать в глубоком только что выпавшем снегу. Так уж повелось — если дорожники запаздывали или на перевале не тянули лошади, то они от чиновников получали такое вот угощение. Вчера безносый Назыр поехал на своей плохонькой лошади, которая и себя-то еле таскала, и вернулся в крови…

Мы помогли переправить почту через перевал и возвратились только к рассвету.

А днем случилось несчастье похуже. Солнце приближалось к полудню. Вдруг наш сосед Байболот вошел к нам растерянный:

— Вот тебе на, Бейшемби, ведь вашу корову и нашу корову угнали…

Дело было так. Несколько дней назад в низине Джылуубулак компания шалопаев пила бузу. Начался скандал. Сын бая Карымбая стукнул дубиной по затылку какого-то проезжавшего верхового. Он в тот же день слег, а когда в небе высыпали звезды, отдал богу душу. Карымбай был из нашего рода, а убитый — из рода Шапак. Сразу после смерти парня его родичи сели на коней и всю ночь совершали налеты на табуны наших родственников, чтобы получить кун. Аксакалы обязались за убитого выплатить от каждого двора по одной голове скота. Скандал на том и закончился. Вот почему и угнали нашу единственную корову.

Когда Байболот сообщил это, Элебес, мявший насвай, так и застыл на месте, широко раскрыв глаза.

— Что ты говоришь? О черный день!

Тут и Бурмаке, наконец, понявшая беду, принялась проклинать виновников на чем свет стоит:

— Чтобы вам не видеть жизни своих детей! Чтобы вам горе сирот не дало покоя, нечистые!

Как говорится: «Кто выпил айран — убежал, а облизавший горшок — попался». Пьяные бездельники ни за что ни про что наделали зла бедным сиротам, хотя мы и на ниточку не были виноваты.

— Сидите теперь, несчастные! — обругала нас Джанымджан.

— О черный день! Вот напасть! Что же вы не присматривали за коровой? — бранился Элебес.

Байболот стоял у порога, глядя в землю, и о чем-то думал. Наконец он встрепенулся:

— В могилу его отца! Чем терпеть такое, лучше пойду к ним и погибну от их руки! — сказал он и выскочил из юрты. Через некоторое время Элебес, глядя на Бейшемби, сказал:

— Чем гибнуть лежа, лучше воевать с неправдой. Поди и ты, Бейшемби!

— Пойду. Как же не пойти, что я тогда буду делать с вами, с этими вот сиротами? Да лучше я…

Бейшемби тотчас же уехал на поиски коровы. Не прошло и двух — трех дней, как пополз слух: «Бейшемби потребовал у аксакалов корову». «Ты откуда взялся, дурень?» — спросили они и натравили своих джигитов, а те его избили». Вскоре он вернулся с каким-то человеком. Оказывается, это был старшина Карабай. «Еще какую беду он привез?» — волновались те, кто был догадлив и опытен.

Бейшемби рассказал, что произошло с ним, и обратился к Элебесу:

— На нас наложили 15 рублей налога. Как нам теперь быть?

— Что за налог? Вчера мы расплатились. Какую еще напасть придумали?

Бурмаке, не глядя ни на кого, пробормотала себе под нос:

— Видимо, аксакалы, чтобы они пропали, не дадут очнуться от налогов. Мало того, что угнали корову, которая кормила сирот, так еще отберут за долги единственную клячу.

Старшина, сидевший на старом шиирдаке, напротив входа, изломал прутик, что вертел в руках, бросил в огонь и наставительно проговорил:

— Э-э, байбиче, чему суждено быть, то надо переносить со всеми вместе. Стоит ли себя отделять от всех и выходить из общего согласия?

Но на Бурмаке наставления старшины не подействовали.

— Из-за этого «согласия» остаемся голыми, — зачастила она. — Если господа облагают раз, то местные обиралы дерут вдвойне, скоро обчистят всех. Где нам теперь преклонить голову? Куда податься?

Чтобы уплатить налог, Бейшемби спозаранок уехал к Василию — может удастся наняться косить сено. Старшина последовал за ним.

Наступила пора, когда скот стал наедаться травами досыта. Четыре — пять семейств дорожников перебрались на летние стойбища. Кроме Карпыка, все находились вместе.

Карпык неприятный, мрачный человек лет сорока, с маленькой, в проседи, бородкой. Из глубины глаз его словно проглядывает коварство.

Карпык — житель Кызыл-Кия, разбогател здесь. Летом он всегда селится где-нибудь в стороне, подальше от людей. О нем так и говорили: «Жадный Карпык, скупится давать людям кумыс, так ставит юрту в стороне». Отчасти люди были правы. Держал он на привязи кобыл и каждый день отвозил на ярмарку в Каркара по два бурдюка кумыса.

Жены дорожников, иногда заходившие к Карпыку попить кумыса, говорили:

— Вот нечестивая эта надутая старуха — всегда наливает кумыс в крохотную пиалку.

Но к Карпыку редко кто заходил. Только бии, болуши, чиновники, полицейские лакомились угощениями Карпыка. А если заходил к нему я, сирота, то возвращался, ничего не взяв в рот.

Однажды утром к нам кто-то подъехал, подал голос:

— Элебес, ты дома?

— Дома.

— Тогда выдели одного человека!

— Зачем!

— Чонкол приезжает. Говорят, будет собирать на дорожные работы. В нижних аилах поднял всех на ноги.

— Почему?

— Из Каракола в сторону Каркара проезжает важное лицо. Давай побыстрее! — сообщил верховой и поскакал дальше.

Когда Элебес услышал «Чонкол», ему показалось, что кто-то ткнул шилом в сердце. Хотя он старался скрыть испуг, — это было видно по лицу — он побледнел, покрылся потом. «Чонкол» — прозвище, придуманное киргизами. Вначале его звали «стражник Чонкол», а потом стали звать просто «Чонкол». Его знал весь уезд от старого до малого.

Он действительно был чонколом: громадный русский дядя, руки, как дубины, затылок, как у борова — в складках, усы торчком, глаза горят.

Солнце поднялось высоко. В юрту вбежала испуганная Бурмаке. В руках у нее была чашка, из которой на кошму текло тесто, но она ничего не замечала.

— Ой, Элебес, Чонкол заявился!

Мы выглянули. Действительно, видно, как люди собираются у юрты Карпыка. Среди них разъезжает Чонкол, группа стражников, пятидесятник, старшина и другие чины. Чонкол явно злится и в гневе ругает народ.

Вот он наехал на какого-то человека.

— Где твои люди? — заорал Чонкол.

Это старшина аила Тогузбай.

Он размахивал руками и что-то отвечал. Но Чонкол не слушает, приподнимается в седле, расправляет плечи и несколько раз бьет старшину плетью, затем подъезжает к следующему. Остановить его некому. Те, кто от него получают побои, только ищут, где бы спрятаться, точно перепелки от ястреба.

Элебес не показывается из юрты, смотрит в дырку, потом приказывает мне:

— Иди ты!

Страшно, но ничего не поделаешь — кому-то надо идти. Иду.

Чонкол погнал собравшихся, как овец, на дорогу. Лопатами, кетменями стали засыпать ямы; других заставили таскать камни. К дороге со всех сторон стали стекаться люди… Ай-ай-яй, кажется, во всем уезде не осталось ни души, все здесь.

Сначала двигались быстро, но потом у холмов задержались — весенние воды промыли глубокие ямы. Работаем, без передышки — за нами наблюдает Чонкол. Стоит только поднять голову — он набрасывается, как бешеный волк. Торгойакун и я бегом носим в подолах землю. Некоторые переговариваются: «Не поднимай голову, Чонкол глядит».

Вот Чонкол стегнул свою лошадь и понесся на кого-то. Люди расступились. Он подлетел к розовощекому, худощавому парню в бешмете и несколько раз вытянул его толстой, как палка, плеткой. Парень выгнулся, как ломающийся прут, подался в сторону. Люди, видя это, заработали проворнее.

Когда наказание немного забылось, парень, что насыпал нам в полы землю, искоса глянул на соседа.

— Может быть, чуток пропустим джармы?

— И не думай! Получить порку от Чонкола за чашку джармы я не хочу.

Чонкол выехал на возвышенность, откуда можно было видеть всех. Кому-то дал подержать коня и сел перекусить. Двое бегают перед ним, едва касаясь земли. К пище киргизов Чонкол привычен. Перед ним появилось мясо молодого барашка, кумыс, боорсоки. Он сидит и ест, озираясь, одинокий, как гриф, усевшийся на трупе. Я таскаю землю и иногда поглядываю на него уголком глаза. При виде яств, разложенных перед Чонколом, у меня текут слюни и сжимается желудок.

Другого склона мы достигли далеко за полдень. Оврагов и вымоин тут было меньше. Поэтому продвигаемся быстро, убирая лишь камни. Но я и Торгойакун были босыми, и ноги у нас болели так, что нельзя было ступить. Решили сбежать. Прикинув так и этак, я сказал:

— Побежим, когда дойдем до той ложбины.

— Ладно, — согласился Торгойакун. Народ повалил на подъем, а мы, будто собирая камни, постепенно отстали. Когда люди перевалили возвышенность, мы по ложбине ушли вниз. Шли, шли и, обогнув гору, выбрались на дорогу далеко внизу. Со скрипом тянутся арбы возчиков. Под крики «цоб-цоб» еле ползут на гору волы.

В этот день мы так и не дошли домой — очень уж болели ноги и спина. Пришлось ночевать у подошвы горы.

На другой день по пути я завернул к одному русскому и получил работу. Старуха вычищала хлев. Такие случаи попадаются не часто. Я обрадовался и смело вошел во двор. Слабая дряхлая старуха, как будто угадав мое намерение, протянула мне лопату. Она не знала по-киргизски, а я — по-русски, но мы друг друга поняли. Я вычистил скопившийся, самое малое за неделю, навоз, а она дала мне еды вволю. В хорошем настроении, сытый, после полудня я отправился домой.

Кызыл-Кия — узел девяти дорог. С востока дороги идут из Каркары, Джаркента, Нарынкола, с запада — из Каракола и с Иссык-Куля. Поэтому всякие чины, вроде Чонкола, приставы, писари, бии, болуши, ищущие себе корма, любили сюда наезжать, кормились и отдыхали здесь. Кроме них, тут постоянно находились стражники, патрулирующие на дорогах. Это были не обычные подручные болуша, а настоящие — с погонами и саблями через плечо, в красных шапках. Народ называл их «есаульными канцелярии», «есаульными белых дверей» или «красными огнями» — из-за их шапок. Присланы они были из Каракола, чтобы патрулировать на дорогах, охранять почту, бороться с «нарушителями общественного спокойствия».

Да, порядок они наводили! Они грабили прохожих и проезжих, среди бела дня совершали набеги, отнимали деньги у бедняков, возивших на продажу съестные припасы. У кого не было денег, отнимали лошадь, брали хорошие вещи. «Устав» от таких трудов, они днями и ночами пьянствовали, играли. Не было, пожалуй, в уезде людей, которые жили бы привольнее.

Особенно славились стражники Балакурман и Чонкурман.

Балакурман — приземистый, плечистый джигит с лицом отменного пройдохи. Многие звали его «Курман-дурак», конечно, за глаза. У него был свой способ отнимать лошадь: он хватал за поводья и не кричал: «Сходи с коня!», как другие стражники. Нет, он на полном скаку еще издали приказывал впереди едущему: «Коли хочешь остаться живым, сваливайся на сторону, сваливайся!» Догадливый хозяин на скаку прыгал с лошади. Если попадался упрямый, через минуту-другую он знакомился с плеткой стражника. Балакурман до тех пор не возвращал лошади, пока не получал солидной взятки. Он бесстыдно хвастался: «В прошлом году по дороге из Арала я за один день пятнадцать раз менял под собой лошадь!»

Однажды Балакурман с кем-то прискакал в наш аил. Запыхавшихся коней остановили у нашей юрты, не сходя с седла, кликнули Бейшемби и приказали:

— Сегодня свою юрту перевези в Ийри-Су!

— Это еще зачем? — недовольно отозвался Элебес.

— В Каркара нужно поставить шестьдесят юрт, — пришел из уезда приказ.

— Сами знаете, дорогие, что мне не на чем перевозить юрту, разве на одной кляче перевезешь? — заговорил Бейшемби, умоляюще поглядывая то на Балакурмана, то на его спутника.

— До того нам дела нет! Сказано переезжать, значит, надо переезжать.

— Ну, все-таки зачем?

— Будут ночевать солдаты, которых отправляют на фронт. Из Каракола приезжают господа…

Опасаясь, как бы на этом не закончили разговор, Бурмаке попробовала упросить их:

— Миленькие, а куда же мы денем полную юрту бедных сирот?

— О боже мой, да какое дело господам до сирот! Ну, живей, — прикрикнул Балакурман и повернул лошадь к юрте Байболота.

Когда они отъехали, Бурмаке заговорила сама с собой:

— Нечестивые, чем тащить нашу старую юрту, взяли бы у Карпыка. И семьи такой, как у нас, у него нет, и юрта новенькая.

— И скажешь же такое… Как они возьмут у Карпыка, если у него в руках все, кроме бога, — отозвался Элебес.

Что здесь пройдут солдаты, это было верно. Четыре или пять дней назад дорожники откуда-то узнали, что из Каракола в Джаркент пойдут солдаты, и начали в смятении прятать скот, а лошадей отвели в лес. «Что же теперь будет?» — тревожились все. «Ничего они не тронут?» — спрашивали люди у разъезжающих взад-вперед «красных огней».

Вечером на зеленой лужайке у юрты Карпыка собралось человек тридцать. Был весенний тихий вечер. На ближние горы опустилась темная туча.

Среди собравшихся, выставив жирное брюхо, ходит болуш рода Шапаков — Байзак и наш Ыбыке. Байзак занимает пост болуша уже шесть лет бессменно. Это — плотный, здоровый мужчина с аккуратно расправленной черной бородой. А вот, сверкая погонами, с шапкой набекрень, покручивая торчащие, как свиная щетина, усы, прохаживается сердитый пристав. Вид у него грозный, страшно подойти.

Здесь же стражники в красных шапках во главе с Балакурманом. Но как они угодливо сгибаются перед приставом, как, прихватив саблю, бросаются со всех ног по первому его слову! Прямо другие люди!

Сюда подошел и путник, остановившийся у нас в поисках стражника, который отобрал у него лошадь. Был он в чапане с истрепанными полами, в старенькой, плоской, как лепешка, шапке. Невзрачный, бедный на слова, безобидный, тихий человек. Вслед за мной он встал у одного края сборища.

— Что это, дядя? Зачем люди сошлись? — обратился я к чернобородому, стоявшему возле меня. Помедлив, он буркнул:

— А зачем тебе знать?

Я больше не стал у него спрашивать — было и так все видно. «Красные огни», избив кого-то до полусмерти, подняли его на ноги и потащили. Болуш Байзак, заложив руки за спину, стоял впереди, словно наслаждался зрелищем. Пристав, покручивая усы, ходил взад-вперед, то и дело указывая стражникам на очередного несчастного и орал: «Бей!» Стражники навалились на одного человека, били его пинками, кулаками, плетками…

Путник, который ночевал у нас, спросил:

— Это что?

— Собрали тех, кто не уплатил налоги, отказался поставить юрту, и других таких же бедняг.

Вот и этого, кажется, избили до полусмерти. Маленький человек, с жиденькой бородкой, скуластый, плечи покатые, с бельмом на глазу, худой, бедно одетый. За что его изувечили? Окровавленный, с посиневшими губами, он не может встать. Кто-то подносит ему воды, он еле глотает…

Теперь понятно, почему пригнали и Байболота из нашего аила. Пришла и его очередь. Старшины, стражники взяли его в оборот. Крошечный, он исчез в свалке. Торгойакун с криком бросился к отцу, но его кто-то задержал. А подручные пристава так усердствовали, будто надеялись за это получить приз. Но вот они, видно, устали. Шатаясь, Байболот пошел. Однако Балакурман догнал старика и ударил его еще несколько раз.

Покончив с Байболотом, пристав покрутил усы, походил немного и вдруг указал на человека, который ночевал у нас.

А стражникам все равно: набросились и на незнакомого.

— На этого указали ошибочно, — шепнул кто-то.

— Да, попал, несчастный, ни за что! — подтвердил стоявший возле.

После трепки, путник кое-как поднялся, провел рукой по лицу, покрытому синяками и кровью, собрал свои пожитки: шапку, тюбетейку, плетку.

Не знаю, видно, дьявол шепнул нашему старшине:

— Иди, приведи Бейшемби, — приказал он кому-то.

Я решился опередить, кинулся к старшине.

— Бейшемби нет дома, он повез в Каркару юрту.

— Еще не приехал?

— Нет.

— Ну, подожди ты у меня! — и он зашагал дальше.

Я радовался тому, что Бейшемби сегодня не оказалось дома.

С наступлением темноты толпа разошлась.

После того, как увезли нашу юрту, мы построили себе шалаш. Собрались возле очага ужинать, стали разливать джарму, подошла моя очередь, как вдруг Бурмаке сказала:

— Ему налейте немного, пусть у Карпыка поест мяса. Сегодня старшины, есаульные ночуют у него.

Моя порция досталась остальным. Делать нечего — иду к юрте Карпыка. Через щелку заглядываю внутрь. И правда: забили барана, обдирают шкуру. На стенах висят сабли «красных огней». Напротив входа кто-то важно лежит на боку, вытянув ноги в лакированных сапогах. Ближе к стене, блестя погоном, храпит Балакурман.

Скаредная, мрачная сноха Карпыка, с узенькими змеиными глазами будто меня и ждала. Не успел войти, как она сунула мне в руки ведро.

— На, сбегай за водой.

Эта женщина всегда, как только приду к ним, не дает мне присесть: посылает то за тем, то за другим. Из-за этого я иногда и не заходил к ним даже тогда, когда они резали барана.

Принес воды, хотел присесть — снова нашла дело:

— Пойди, наруби дров!

Я пошел во двор. В темноте отыскал топорик, нарубил, принес охапку.

— Теперь помоги там, — указала она на тушу барана, которую разделывали у порога. Джигит с засученными рукавами взял требуху за край, отрезал, подал мне.

— Иди, опорожни.

Сделав все, что мне поручали, вернулся. На мою долю оставили одну почку, одну голень. Все это бегом снес домой и пришел опять.

В котле варилось мясо. Гости беседовали между собой. Заговорили о скачках, хвалили аргамака бая Сарыбая.

В это время, словно боясь что-нибудь опрокинуть, осторожно вошел тот человек, которого сегодня ни за что избили. Надвинув на глаза шапку, с видом провинившегося, он опустился у порога, поближе к джигиту, разделывавшему барана. Джигит поправил в очаге огонь, взглянул на путника:

— Откуда, батыр? — спросил он тихо, чтобы не расслышали другие.

Путник робко шепнул:

— Стражник отобрал лошадь, хожу за ним.

— Когда отобрал?

— Давно, уже сегодня восемнадцать дней.

— Тогда он, наверное, хочет от тебя что-нибудь получить, — догадался джигит.

— Это я сам чувствую. Да нет в кармане ни копейки. С седлом за плечами остался. Жена болеет, пятнадцать дней как не вижу ее, что там с ней, не знаю. И хозяйство оставил без присмотра. Один я.

— А где живешь?

— В Кен-Суу. Оттуда ехал на пастбище, по пути отобрали лошадь. Одна лошадь, нажил ее с трудом. Жалел ее, много не ездил, и вот такое несчастье…

Балакурман, повернувшись на бок, широко зевнул, потянулся и, продолжая лежать, покрасневшими глазами грозно глянул на путника:

— Что он здесь делает?

Джигит ответил, несколько повысив голос:

— За своей лошадью пришел.

Балакурман молча, не спеша поднялся, зашел за спину человеку, который, втянув голову, сидел у входа. Глядя на его макушку, он ехидно протянул:

— Лошадь нужна?

— Если дозволите… — едва слышно произнес путник.

Балакурман дважды ударил ногой по шее, и тот повалился навзничь.

— Вот тебе лошадь! На-на! — приговаривал Балакурман, продолжая пинать человека. Тот попытался руками защитить голову.

— Не надо, ты лежишь удобно! — насмешливо сказал стражник и ударил его сапогом в живот.

Кто-то лениво пробормотал:

— Довольно, оставь.

Но где там! Балакурман оставил несчастного только тогда, когда устал. Полежав несколько минут, человек со стоном поднялся, взял шапку и тюбетейку и вышел, скрипя зубами — не то от боли, не то от злости. Когда он выходил, кто-то из стражников со смехом крикнул:

— Подожди, поешь мяса!

Мясо сварилось. Когда собрались вытаскивать, Карпык мне велел:

— Встань, полей гостям на руки.

Стражники зашевелились, усаживаясь поудобнее, некоторые скинули чапаны. После того, как гостям раздали мясо, мне достался кусочек требухи, кусок кишки, шейный позвонок. Требуху я незаметно сунул в рукав, потому что, когда я ухожу к кому-нибудь, кто режет барана, младшие всегда ждут от меня гостинцев.

Остальное я быстро съел и от нечего делать стал глазеть. Может быть, кто-нибудь протянет мне кость с мясом? Но, кажется, я ошибся. Джигит, который вытаскивал мясо, сидел возле котла. Он раз взглянул на меня и, больше не обращая внимания, продолжает есть. Человек с чалой бородой, сидящий невдалеке от меня, жует так, что по углам рта течет жир. Все-таки он заметил меня и протянул мосол с волоконцами мяса.

Стыдно сидеть с пустыми руками. Взял мосол, гложу. Наконец, съели все мясо. «Что же теперь делать?» — подумал я и убрался.

На дворе было темно. Наши, кажется, давно легли спать. Когда я подошел к шалашу, серый кобель, лежавший у очага, подбежал ко мне, стал ласкаться. Ему и дела нет до того, что я сам бедняга: чует требуху в моем рукаве, забегает то с одной, то с другой стороны, словно просит: «Оторви кусочек!» Нет, ничего ты не получишь!

В шалаше спят взрослые, дети улеглись во дворе. Я отыскал свободное место на постели, незаметно лег…

Сегодня все сидят дома. Время около полудня.

— Если в день хоть раз не возьму в рот горячего, все тело ломит, — говорит Элебес и сидит, пьет чай, вскипяченный для него в черном кумгане. Мы посматриваем на блаженствующего Элебеса, будто он собирается резать барана… Перед Элебесом — чашка талкана, замешанного на молоке, и это к ней обращены и наши глаза, и наши мысли.

Самой желанной, самой вкусной едой для нас тогда был талкан — о мясе мы и не мечтали! Каждый раз, когда Элебес пил чай, мы сидели и ждали. Элебес в конце концов давал каждому по ложке талкана. Ссыпешь талкан на ладонь, а сам еще долго, долго скребешь ложку.

Вот и сегодня, наконец, каждый из нас получил свою долю. Но разве ложкой талкана насытишься? Однако делать нечего — расходимся кто куда.

Беккул, проглотив талкан, подсел к Джанымджан. Она мелет жареную пшеницу. Видя голодные глаза малыша, Бейшемби приказывает:

— Дай ему горсть.

Джанымджан не отвечает — то ли намеренно, то ли не услышав приказания из-за шума камней.

— Я тебе сказал, дай горсть пшеницы, — повышает голос Бейшемби. Джанымджан даже и не глядит на него. Бейшемби вспыхивает.

— Будь проклят твой отец, да я тебя!..

И, когда он потянулся за плеткой, висевшей на стене, она с чашкой пшеницы выскочила из юрты и пустилась бежать. Бейшемби погнался за ней. Наконец, догнал и ударил ее по шее. Чашка вылетела из рук. Подбежали ребята, принялись подбирать пшеницу с земли, сыпать вместе с мусором в рот… Ох, проклятая бедность! Был бы достаток, разве пожалела бы Джанымджан горсти пшеницы!

Однажды Бейшемби приехал с какой-то работы. Немного отдохнул, выпил чашку джармы, попросил у Элебеса чаю, заложил насвай. Тут вбежал старший его сын — Джумабек.

— Отец, какой-то дядя отвязывает лошадь.

— О черный день! Что там еще приключилось?

Все бросились во двор, смотрим — стоит парень лет под тридцать. Одет по-русски, за плечами — кожаная сумка. Значит, какой-то начальник.

Парень, отвязав нашу лошадь, привязал к колу свою. Подошел Бейшемби.

— Откуда путь держишь, батыр? — спросил он не спеша, вежливо. Парень, не отвечая, повелительно указал на нашу лошадь.

— Сними с коня седло!

Бейшемби, не трогаясь с места, спокойно объяснил:

— Вчера только на ней возил в Каркара юрту. Как хочешь, батыр, думай, но Бейшемби никогда не врал.

Я чуть рот не раскрыл от удивления: Бейшемби соврал и не моргнул.

— Да пусть не раз, а пять раз ездил, мне-то что? — заорал парень и сбросил с нашей лошади седло, чтобы положить свое.

Поведение парня взбесило Бейшемби. Он хотел кинуться на него, но Элебес и Бурмаке удержали.

— Брось, сынок, не стоит с ним связываться. Еще беду на свою голову наживем.

— Ведь до Каркара тебя легко довезла бы и твоя лошадь! — пытался Элебес усовестить парня.

— А это не твое дело! — отрубил тот.

Бурмаке тоже попробовала разжалобить его:

— Мы, сынок, бедные дорожники! Пожалей нас! Одна у нас лошадь, кормимся ею. Парень ты молодой, дай тебе бог много лет жизни, больших чинов, — взмолилась она, — не разоряй нас, не подводи под беду!

Но парень даже не слушал ее. Он оседлал нашу лошадь, сел, выехал на большую дорогу и вмиг скрылся из глаз, будто за кем-то гнался.

С болью смотрели мы ему вслед. Каждый удар, который он опускал на бока лошади, отзывался в наших душах.

Опасаясь таких вот молодцов, дорожники прятали своих лошадей в лесу, уводили в лощины и надевали железные путы. Но сегодня нас застали врасплох…

— Эх, бедность! Имей мы хоть рубль — два, и лошадь была бы цела! — Элебес по привычке запричитал: — О черный день, и надо же тебе было явиться как раз к его приезду. Как ты не мог привязать подальше, скрытнее!

— Откуда я знал, что явится этот дьявол? — начал оправдываться Бейшемби.

— Теперь горюйте не горюйте — все равно. Кто откликнется на плач бедных? Что же, видно, так было суждено случиться с нашей лошадью. Что было, то прошло… — успокаивала их Бурмаке.

Пока они препирались и горевали, я взял веревку и пошел за топливом. Выйдя из круга семейных печалей, почувствовал себя на свободе. Вижу: невдалеке от меня едет Балакурман и в такт мерным шагам своей лошади поет:

По дороге мне встретились Беккул и Эшбай. Они шли радостно, словно только что завладели хорошей добычей. Еще не дойдя до меня, Беккул ликующе сообщил:

— Мы у бабая ели лепешки!

— Что же вы ему носили?

— Землянику и смородину…

— Сколько же он вам дал лепешек? — поинтересовался я.

Пока Беккул собирался ответить, Эшбай опередил его.

— Беккулу вот столько, а мне вот такую, — показал он размер лепешек.

Напротив усадьбы Башариных жил один русский старик. Мы звали его бабаем. Было у него два сына, две дочери — все взрослые. Жил он небогато. Старику было лет семьдесят, но держался он еще бодро. По-киргизски, кроме слов «плохо», «хорошо», «деньги», ничего не знал.

Иногда, чтобы покушать лепешек, мы приносили ему землянику, смородину. К вечеру, не дожидаясь просьбы, сами пригоняли с поля его коров. Старик радовался этому, угощал хлебом. Мы ели хлеб и чувствовали себя так, словно касались неба.

Если мы попадали под хорошее настроение хозяев, нас угощали хлебом запросто, без обмена. Бабай и его семья для нас были ближе, чем Башарины. Если к Башариным зайдешь, то о лепешке и не думай! Озорной их сын, видя нас, всегда приходил в ярость — побьет, потом только отпустит.

Вот так мы и жили…

Однажды вечером все сидели дома. Вдруг послышались крики, гам, словно кого-то били целой оравой.

— Держите борова, заколите его! — кричал Ыбыке, которого мы узнали по голосу.

— Ой, убивают! Чтобы вы подохли, перебить хотите всех! — донесся вопль женщины.

Выкрики неслись со стороны юрты Байболота. Мы побежали туда. В толпе находились Ыбыке, старшина Карабай и другие аксакалы нашего рода. Ыбыке, натравливая своих джигитов, сам на коне держался в стороне, опершись черенком плетки о луку седла. Дрались четыре — пять человек. На нашей стороне, кажется, был один Байболот.

— Держите, свяжите руки борову! — кричал кто-то.

Десятилетняя дочь Байболота то с криком бежит к отцу, то возвращается к матери.

— Ой, эти свиньи и детей перепугают, — причитала жена Байболота.

В это время Байболот как-то вырвался из свалки, подлетел к Карабаю, вытянул его несколько раз плеткой.

— Ах ты, мерзкий раб! Смотрите, у него есть еще сила! Бейте его, эй, вы! — завизжал Карабай.

Байболот держался отважно, отвечал ударом на удар. Но разве уйдешь из толпы преследователей: его схватили, прижали к земле.

А началось все это вот с чего. У Байболота была дочь — красавица, ушедшая от мужа. Несколько аксакалов во главе с Ыбыке поехали в Каркара и там просватали ее за какого-то казаха, не предупредив никого из семьи Байболота. За невесту назначили калым. Решили выдать ее, не мешкая. Поэтому из Каркара выехали прямо со сватами. Впереди гнали пятьдесят овец, десятка два лошадей и коров, полученных за калым.

Вот несколько десятков «гостей» и нагрянули к Байболоту. Приехать-то приехали, да дочери не оказалось: она днем раньше сбежала с любимым человеком. Где она — не ведали ни Байболот, ни его жена. Гости узнали эту новость, лишь приехав на место.

Ыбыке пришлось туго. Во-первых, нужно было возвращать скот, во-вторых, опозорился перед сватами.

Вот так и загорелась драка.

Запыхавшийся Карабай повернулся, потряс плеткой:

— Подожди, если я тебя с Бейшемби первыми не отдам в солдаты!

Бейшемби вздрогнул и растерянно глянул на старосту.

— Карабай, почему так несправедливо придираешься?

— За тобой всяких проделок много, стервец. Подожди, не спеши…

— Вот божье наказание, что же я хозяин человеку из чужой семьи?

— Молчи, свинья! — прикрикнул Карабай, размахивая плеткой.

Бейшемби хотел что-то сказать, но тут Ыбыке повернул лошадь к Карабаю.

— Ну, поехали, мы с ним разделаемся позже! — пригрозил он, уводя за собой своих джигитов.

Как только они убрались, Байболот с женой решили в эту же ночь перебраться в Каракол. Жена на седло взяла люльку. Кто-то начал уговаривать Байболота напрасно не мучить себя и семью, но он заупрямился.

— Ладно, все равно помирать нам, — сказал он. — А может, найду справедливого начальника, он рассудит нас по совести…

На другой день в юрте только и было разговоров о случившемся. Бейшемби вспомнил угрозы Карабая:

— В могилу его отца! Если отдаст в солдаты, прикончу одного из них и лишь потом уйду, — сказал он.

— Брось, сынок, не ребячься, и так еле-еле живем, а ты новую беду хочешь накликать! — остановила его Бурмаке.

В это время кто-то подъехал, подал Бейшемби бумагу. Она была заклеена. Он открыл, подал мне — читай! Письмо оказалось от Урманбета. Когда-то я жил у муллы Турата и немного научился грамоте, стал кое-как читать. Я не мог соединить слова и лишь смутно догадывался о смысле фраз. В одном месте, как я понял, было написано: «Мы проехали такие земли, которые называются Асхабад, Украина. Где остановимся, неизвестно», а в конце песня:

С некоторых пор в народе пошли разговоры: «Царь из киргизов набирает солдат». Слухи все ширились и ширились. «Нет, не в солдаты берут, а на черную работу — рыть окопы», — утверждали другие. На джайлоо ли, в предгорьях ли — всюду стар и млад только тем и были заняты, что с утра до вечера, собравшись где-нибудь на холмике или у очага, говорили об этом, пересказывали новые слухи, гадали о будущем.

— В могилу его отца! Чем идти солдатом неправедного царя, лучше умереть здесь, на родной земле! — говорили молодые.

— Коли до нас дело дойдет, — спокойно рассуждали баи, — на первый случай откупим своих детей.

— Не всегда же так будет, может быть, жизнь изменится.

— Жди! Баи откупятся, а нам, бедным, что делать?

— Э-э! Не все ли равно! Куда ни пойди, всюду одна смерть. Возьмут — пожалуйста, о чем жалеть, нам о богатстве не думать. Бедному всюду одинаково. Но кто нас выдаст, с тем мы посчитаемся!

— Что за времена наступают… Конец света…

— Тяжкие дни приходят для молодцов.

— Хотя и будут набирать в солдаты, баи ничего не потеряют, вся тяжесть ляжет на горемычных бедняков.

— Кто же добровольно пойдет на мученье, народ еще подумает…

Люди не знали, на чем остановиться, судили так и этак.

Но вот, наконец, объявили указ царя о наборе на тыловые работы. Крупные манапы рода Бугу — Кыдыр, Батыркан, Ырыскельды, Соодонбек и другие съехались на совет. Долго они спорили и гадали — что же делать? Одни выступали за то, чтобы отдавать киргизских сыновей в солдаты, другие — нет. Не отдавать в солдаты не хватало смелости: царь покарает, богатства заберет. Сказать «дадим» тоже побаивались. Того и гляди вся чернь поднимется, поплюет на руки да и начнет… «Если отдадите в солдаты, мы сначала уложим вас, а потом уйдем», — такие разговоры часто слышались в народе, особенно среди молодежи. А тут еще прошел слух, что казахских манапов — Албана, Абубакира, Узака, Джимаке — за отказ выставить солдат, арестовали в Каркара и повезли в Каракол. Баи и манапы терзались, не зная, на какую дорожку ступить…

Подошло время подрезки опийного мака. Прежде его сеяли только китайцы и дунгане, заехавшие из Урумчи, Кашгара, Уч-Турфана, Кульджи, а потом научились и киргизы.

Однажды в аил приехал дальний наш родственник и решил взять Беккула и меня на подрезку мака. Жил он в Сарытолгое — маленьком кыштаке из плохоньких мазанок.

Солто (так звали родственника) нанял еще и сына одноногого Ырая — моего приятеля — Кыдыра.

Через несколько дней мы простились с Кызыл-Кией.

Вот мы и в Сарытолгое!

Подрезка коробочек в разгаре. Поле так густо усыпано яркими цветами, что глазам смотреть больно. Воздух пропитан дурманящим запахом опиума. Напротив нас в густых зарослях мака ходят три дунганина; один из них негромко тянет печальный, за душу хватающий напев, словно вспоминает родной Бейджин, который покинул сорок лет назад. Его скорбная песня легко плывет в знойном воздухе и волнует мое сердце. Мне кажется, что лишь я один понимаю его песню, хотя не знаю ни одного дунганского слова.

Уже несколько дней ходим на плантацию. Вначале мы только портили растения: или совсем прорезали коробочки, или делали надрез не там, где следует. Млечный сок не выходил, образовывалась лишь черная полоска. Если прорежешь стенку насквозь — второй раз сок уже не выйдет, а то мак и совсем погибнет. Хозяева ругали нас и все же научили кое-чему. Правда, Кыдырма, Беккул и я не достаем до высоких головок, подрезаем, пригибая их к земле. Стебель ломается, мак гибнет, хозяева бранят нас, но что же мы можем поделать? Нанимали бы высоких…

…Солнце перевалило за полдень. Беккул вдруг побледнел, отошел в сторону и съежился под большим кустом полыни. Через несколько минут младший брат Солто — рыжий Кочкун — широко открыл глаза и завопил:

— Где Беккул?

Мы показали ему на куст полыни. Словно беркут на куропатку, ринулся туда Кочкун.

— Ты почему лежишь? — заорал он грубо, подражая брату.

Беккул застонал и тихо ответил:

— Голова кружится…

— Вставай, негодяй! — Кочкун схватил его за ворот и приволок к нам. — Ишь как хитрит, голодранец! Что же — мы сюда вас привезли откармливать? Режь мак!

Он еще долго сердито бранился. Джигит по имени Тилеке, стоявший в стороне, укоризненно заметил:

— Брось ты, Кочкун, ну зачем ты мучаешь мальчика, пусть полежит.

— Опиум — ядовит. Если хорошо не питаться, то у человека от слабости кружится голова, и он падает, — вступился еще кто-то.

Но Кочкун продолжал ворчать. Когда солнце склонилось к закату, нам сказали:

— Остальное подрежете сами.

Все ушли, оставив нас троих: Кыдыра, Беккула и меня. Другой брат Солто — Айылчи, уходя, пригрозил:

— Хорошо подрезайте. Если завтра увижу, что работали плохо — не обижайтесь…

Вставил словечко и Кочкун:

— Пусть только испортят мак, я им тогда глаза выколю!

Вот так каждый день. Оставят нам участок такой, чтобы мы еле смогли закончить до темноты, и скажут: «Подрезайте!», а сами уходят. Иногда оставят кого-нибудь надсмотрщиком.

Закончив подрезку, уже в сумерках отправились домой. Возле юрты Солто стражник свирепо пробирал какого-то бедного дунганина. Этот стражник известен всей округе. Светло-серую лошадь под ним киргизы узнают издали.

Дунганин сидел, опустив голову.

— Куда ты девал опий, что собрал за три дня? Найди, сволочь! — заорал стражник, размахивая плеткой.

— Обыщи, нет ничего, — морщась, ответил сборщик.

Но видно стражнику: ищи не ищи — с дунганина ничего не получишь, хоть кинься на него с ножом. Он еще раз выругал, схватил кокозу и, развернувшись, ударил ею об землю. Из кокозы мягко потянулся еще не загустевший опиум.

Я знаю, дунганин — бедняга из бедняг. Пришел он сюда из Урумчи вместе с баем, у которого работал. Хозяин поселился в Караколе, посеял мак, собрал урожай и ушел обратно, а батрака бросил. У бедняги не осталось ни денег, ни одежды, ни еды. В этом году он кое-как засеял маком четверть десятины, надеялся выручить на дорогу. Если с ним кто заговаривал, то с первых же слов он начинал рассказывать о жене и детях: «Моя пятнадцать лет не видал жена, дети».

Мне жаль его. Если бы мог, я бы сделал все, лишь бы вырвать беднягу из рук жестокого и алчного человека. Как не заболит душа, если дунганин все лето мучился на клочке земли, проливал пот, а тут пришел какой-то грабитель и хочет обобрать его?

Недалеко от нас стоит Ыбыке. Выставив брюшко, заложив руки назад, прохлаждается. Дунганин иногда умоляюще поглядывает на него: не поможет ли? Но Ыбыке равнодушно посматривает на небо. Кажется, один я страдаю из-за горестной участи дунганина.

Стражник, видимо, окончательно убедившись, что здесь ему ничего не добиться, приказывает дунганину идти впереди и гонит его, то и дело наезжая конем.

А разве наша участь лучше? Мы устали так, что нельзя разогнуть спину, а жена хозяина, как всегда, приказывает Кыдырме, Беккулу и мне отправляться за топливом. Идем, что же делать!

Лес недалеко, каждый день туда ходим за топливом. Неприятно только два раза переходить реку: вода холодная, по дну катятся камни и больно бьют по босым ногам…

Вернулись с топливом, не успели присесть, как подскочил Кочкун, будто нас и ждал.

— Идемте! — приказал он. Кыдыр, устало хмурясь, спросил:

— Куда?

— Иди, иди, раб!

Отказаться нельзя. Вслед за Кочкуном подошли к пустующей мазанке. Стоят три полных мешка, возле какая-то молодуха толчет в ступе просо.

— Ну-ка, возьмите по одной! — указывает Кочкун на валяющиеся ступы. — Толчите. Не живые, что ли? Жрать умеешь, так и работать надо! — ткнул он пальцем в глаза Беккулу. Это ему понравилось, стал забавляться — то ткнет в лицо, то по голове — против волос. Беккул бросил пест и, ревя, хотел убежать.

— К какому же отцу ты пойдешь жаловаться? — насмешливо протянул Кочкун, дернул его за руку и толкнул к ступе.

Однажды, близко к полудню, я пришел с макового поля, сел над арыком, начал мыть руки и увидел Байболота. Под ним все тот же жеребец с пятном на лбу. Его пригнал стражник. Оба слезли с лошади и вошли в белую юрту Ыбыке. Здесь с некоторых пор жил пристав, тот самый, которого я видел у юрты Карпыка.

Пока Байболот слезал с лошади, я глядел, разинув рот, и, лишь когда он скрылся в юрте, побежал за ним. С порога увидел пристава с лихо закрученными усами. Он сидел напротив входа и мрачно глядел в бумагу, лежавшую перед ним. Рядом с приставом сидели старшины и пятидесятники. Тут же находился и Карабай.

— Уходи отсюда! — погнал меня кто-то. Я попятился и спрятался за дверью. Направо от пристава, за столом, важно восседал Ыбыке. Когда вошел Байболот, Ыбыке, улыбнувшись в усы, обратился к приставу:

— Таксыр, это тот самый буян.

Таксыр глянул на Байболота, что-то записал, потом, наливаясь кровью, завопил:

— Ты, собачий сын, зачем среди людей заводишь смуту? Ну-ка, отвечай! — уставился на Байболота выпученными глазами. Тот, держа в руке свернутую плохонькую плетку, не спеша ответил:

— Сначала разберитесь, кто виноват!

Пристав хотел что-то сказать, но его опередил Ыбыке:

— А где ты скроешь свои делишки: как ты избивал старшин, как отбирал списки, как…

Байболот не дал ему закончить:

— Что отбирал, то правда. Зато вы, кроме нас, бедняков, никого не трогаете. Есть в тех списках кто-нибудь из байских сынов, из сынов знати? Нет! Мало того, самовольно составляете приговор, будто мы согласны со всем. Да еще и врете: кому 17 лет — пишете 19, кому 40 — пишете 30. Бай выкупит своих сынов, а мы, бедные, без копейки за душой, должны вместо них идти в солдаты. Так где же ваша совесть? — Байболот закончил и перевел взгляд с Ыбыке на пристава. Тот застучал кулаком по столу:

— Собака, свинья! Я покажу тебе!.. — пугал он. — Как ты смеешь выступать против справедливой воли царя, собака! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю?!

Байболот, однако, не испугался. Ругань словно придала ему смелости. Он в упор поглядел на беснующегося пристава, а потом, видимо, решив: «Молчи, не молчи, теперь все равно», бесстрашно продолжал:

— Говоришь, царь справедлив? Скоро будет пятьдесят лет, как он нами правит. А что мы получили? Царь вместе с такими, как Ыбыке, отобрал у нас земли и воды. Покорились, освободили свои места, а сами отошли в сторону. Потом у нас отобрали и те клочки земли, что имелись в предгорьях, и загнали в ущелья. Лишили всего. Мы не можем получить и одной десятины, а русские богачи и киргизские манапы имеют десятки десятин. Один раз полить землю и то нечем. Для нас жалеют места даже у вечных снегов, говоря, что оно собственность казны, и берут плату за выпас. Негде пасти даже одну-две головы скота. Бессчетными налогами довели нас до нищенства. Почему налог не берут так: у кого больше богатства — с того больше, кто беднее — с того меньше? Богачи, у которых вся земля, и мы, бедняки, с одной коровой, платим одинаковый налог… Налог за всяких господ, судей, болушей тоже платим мы. Если не рассчитаемся в срок, — бьют, сажают в тюрьму. Мало того, еще и солдат захотели брать от нас. Где же справедливость царя? За что он с нами так поступает? Мало невзгод от царского правительства, так еще нас окружают баи, болуши, судьи, как волки в безлюдном месте, рвут наше тело. Сколько еще нам терпеть? Как жить?

Байболот, конечно, знал, что словами не одолеет пристава и Ыбыке, но он не сдавался, держался смело. Пристав не выдержал, ударил по столу кулаком.

— Молчать!

Затем повернулся к джигиту с погонами, приказал:

— Забери собаку!

Потом подошел к Байболоту.

— Я тебя проучу! Помнишь, как ты подбивал людей: «Говорите: не пойдем в солдаты». Знаешь, что за это будет?

— Народ сам все знает. И без моих слов многие не согласны идти в солдаты. Говорили и будем говорить. Сказанных слов назад не возьмем. Теперь мы… — Не закончил Байболот от волнения.

— Ведите собаку!

Когда его повели, пристав еще раз погрозил вслед.

Прошло дней десять, и мне принесли почитать письмо от Байболота. На мое счастье, написано оно было хотя плохим почерком, но крупными буквами и простыми словами, без украшений, как у многих грамотеев.

Вот что там было:

Когда я читал письмо, у всех сидевших бежали слезы…

Стояла пора жатвы. Старики говорили: «Не было еще таких хлебов, как в этом году». Однако многие, как будто что-то предчувствуя, уделяли больше внимания опийным полям. Куда ни пойди, везде опиум — деньги. Люди это знают хорошо. Вместо того, чтобы заниматься и другими работами, большинство, словно собираясь выступать на врага, готовило коней, седла, заказывало кузнецам секиры, копья. Их день и ночь ковали повсюду.

На днях я слышал, как взрослые говорили:

— Нужно быть готовым. Время тревожное…

Кыдыр, Беккул и я спали во дворе. Сегодня кто-то раньше обычного сорвал с нас попону:

— Вставайте!

С трудом открыли глаза. Чуть начинала сереть земля. Пока мы, дрожа, оделись, привязали к поясам кокозы, другие сборщики уже ушли на поле. Когда мы добрели до крайней черной юрты, навстречу нам показался Кочкун:

— А ну, быстрей! — Плететесь, черти! — прикрикнул он.

Среди нас лучшие сборщики — Айылчи и Тулебай. Когда сок выступает обильно, каждый из них собирает по два цзиня. Айылчи — нечестный: припрятывает опиум. Делает он это так: заворачивает опиум в листок и бросает между рядков мака в приметном месте, вечером поднимает.

Но мы с Кыдыром не занимались этим.

Опиум собирали до полудня. В полдень пришли домой. Солто со старшим братом Абийиром весь сбор паковали по два, по три цзиня и прятали. Опиума у них набралось много! Я знаю — они недавно ночью вырыли в зимовье яму и закопали около трех пудов опиума.

Вечером мы втроем сидели у очага, положив в горячую золу картошку. У всех рубашки в желтых пятнах опиума, неприятно пахнут. Говорить не хочется — устали, да и головы болят. Недалеко от нас две женщины латают снятую с юрты кошму. К ним подошла женщина с веретеном. Поглядев на землемеров, которые за зимовьем мерили землю, сказала:

— Как они сюда явились, с каждым годом становится теснее.

— Говорят, что нас опять куда-то будут переселять! — отозвалась сидевшая на земле.

— Да ну, что ты! Третий раз уже переселяют…

— Кто его знает! Я слыхала, как на днях один из них говорил: «Здесь поселится купец».

Женщины понизили голоса, зашептались.

Кыдыр с тоской поглядел на высокие горы, покрытые елями.

— Давай сегодня сбежим, — предложил он.

Это была наша давняя тайная мечта. Сбежать-то можно, но разве будет слаще? Явишься, а дома скажут: «Вот он, прибежал, стервец». Я подумал, подумал, отказался: Кыдыр еще более опечалился, но заявил:

— Я один сбегу.

— Тебе-то ничего, а мы придем — наши не обрадуются.

— А здесь что, теплее тебе? Ни ногам нет покоя, ни сна не видим. Посмотри на себя, так будем жить — умрем.

Действительно, терпеть больше нет сил. Может, и правда сбежать? В Джиргалане один киргиз ходит у русских пастухом. Я в прошлом году три месяца помогал ему пасти скот. Если сбегу, может, меня отдадут туда — хуже не будет. Буду хоть чистым воздухом дышать.

Но в этот вечер мы так ничего и не решили.

Утром я поднялся, смотрю — Кыдыра уже нет. Значит, сдержал свое слово. Постель была еще теплой. Видимо, сбежал перед рассветом. Конечно, ему, бедняге, не удалось уйти далеко. Когда солнце встало над головой, его пригнали на поле, где мы собирали опиум. Кыдыр плакал, размазывая по щекам слезы и грязь. Сзади ехал Солто и, свесившись с коня, тыкал его в спину сложенной плеткой, приговаривая:

— Твой отец не Ырай, а я! Иди быстрее! И не думайте уйти! Вы мои рабы. Хозяин над вами я!

Через два дня мы переехали в Сарытолгой, к своим. Все поселились у подножия гор.

Ударная сила восставших — бедняки, середняки. Вожаки восстания тоже из них. А бии, болуши, манапы не знали, с кем идти, колебались; наконец, уверившись в силе бедноты, подчинились ей. Воевать они шли без охоты, только чтобы не упустить власти, не утратить влияния на народ[3].

Наступили беспокойные дни. Каждый день перебирались с одного места на другое. По ночам все мужчины, вооружившись секирами, копьями, куда-то уезжали.

Однажды Бейшемби сказал:

— Были такие, что угоняли у русских скот. Я же ничего не тронул.

— И хорошо, что не берешь, милый! Говорят: «Не бери и ниточку у того, кто терпит несчастье», — похвалила его Бурмаке. — Время-то вон какое, бог знает, может, и свое потеряешь, не то, что чужое брать.

Каждый день, каждый час приходили новости одна другой неожиданнее:

— Говорят, взяли Байсоорун.

— Поднялись Саяки, кочуют сюда.

— Род Арыков набрал пятьсот рук и вступил в Каракол.

— Говорят, род Сарыбагышей набирает войско. Аксакалы следят, чтобы народ не разбегался, призывают выступить на войну.

— Произошли стычки в Саруу, Джелдене, Кызыл-Суу.

— Время сулит худое. Наверное, народ побежит.

— Киргизов разбили.

— Нет, киргизы побеждают. Между Пишпеком и Караколом сожгли мосты, свалили телеграфные столбы.

Народ все слушает и не знает, чему и кому верить. Кое-кто начал укладывать вещи. Иные, пожаднее, кому не хотелось расстаться с нажитым добром, зарывали его в землю.

— Кому теперь все это достанется?! Эх, жизнь!

— Воля злого царя!

Народ волновался, волновался, да в один день и поднялся. Ехали так, будто навсегда вырвали корни из родной земли — ничего не жалея, по полям, по неубранному хлебу. Не дай бог такого живому человеку!

Люди перемешались, как муравьи, — сын не находил отца, отец — сына.

Тронулись и мы. Остались позади горящие нивы, стога, белые постройки Башарина. Я на лошадке бая Джолбуна помогал гнать его скот. Бурмаке ехала на чьей-то навьюченной кобыле, усадив сзади себя двух малышей. Остальные шли, уцепившись за навьюченных животных… Богачи, у которых были десятки, а то и сотни лошадей, не пожалели нас, не сказали: «У вас семья большая, возьмите в табуне лошадь». Куда там! Баи от жадности не оставили даже хромого козленка — все везут.

Наступила зима. Жилось всем тяжело. Почти весь скот пропал: часть потеряли на месте, часть — на границе. Много скота погибло на высоких снежных перевалах, в темных ущельях. Люди голодали, за чашку зерна отдавали детей. Вспыхнул тиф и пошел косить без разбора.

Люди рассыпались по китайской земле. Те, что пришли первыми, двинулись в Урумчи, Джылдыз, Кучорго, пришедшие позднее остались в Чолаке, Тереке, Актереке, Коктереке, Текстереке.

Вот и мы, как ягнята, отбившиеся от стада, плетемся в Коктерек, через горы, по льдам, сквозь туман. У Бурмаке нет сил, она едва переставляет ноги. Иногда остановится, вытрет слезы, вздохнет:

— О господи! В какую ты могилу нас гонишь в такой холод с малышами?..

Вокруг никого не видно. Только далеко на западе, между гор, чернеет что-то, похожее на юрты. Но налетает ветер, поднимает мелкий снег, и видение исчезает.

Элебес, держа лошадь под уздцы, испуганно шепчет:

— Как бы не было бурана!

— Господи, не доведи нас до беды! — молится Бурмаке.

Нам повезло: бурана не было, и через три дня мы добрались до Коктерека. Холодным вечером остановились в небольшом — семь-восемь дворов — аиле кызаев. Выбежавшие детишки глазеют на нас с удивлением. Мы торопимся — из нескольких палок и войлоков, прихваченных с собой, строим шалаш. Как говорится — «В поле и жук мясо», — семье в тринадцать человек пришлось помещаться в маленьком шалаше. Что только ни перенесет человек, когда нужда заставит! Так мы в этом шалаше, теснясь и толкаясь, прожили зиму.

Скоро мы свыклись с здешними жителями. Раньше услышим слово «кызай» и гадаем: «Что это за народ такой?» А тут увидели: обычаями, языком, ничем они не отличаются от казахов.

Однажды среди зимы Бейшемби куда-то съездил и привез бумагу. Он объяснил Элебесу:

— Прошение. Завтра отправим в Кульджу.

Потом дали мне прочитать.

Письмо на трех листах. На последней странице — одни оттиски пальцев — самое малое двести человек приложили. Только в конце несколько неразборчивых подписей.

Я с трудом, запинаясь, начал читать. Кое-какие слова не мог разобрать. Тогда Бейшемби заставлял повторять всю фразу.

Вот что было в письме:

Вот слова письма. Результаты мы услышали через месяц: консул обещал помочь. Его доброта удивила всех. Никто не понимал, в чем тут дело.

Не было юрты кызаев, где бы я не бывал. Еды у нас почти не было, поэтому, как только наступала ночь, я ходил из одной юрты в другую. Нужно было безошибочно знать, в какой юрте и когда сварится пища, чтобы успеть побывать у всех. Но иногда ошибался, терпел неудачу. Одно у них плохо: положат в огонь две головешки, лишь бы кипело в котле, и сидят, ждут до полуночи. У тех, кому возил сено или делал другую работу, я располагался как хозяин, выжидая часами. Иначе останешься голодным.

Иногда меня гонят. Однажды заглянул в юрту некоего Бызабака.

— Эй, ты что здесь делаешь? — заорали на меня. Я растерялся. «Изобьют еще, приняв за вора», — мелькнуло у меня в голове.

— Ничего… — ответил тихонько и вышел. Так в этот день я и не ел.

На следующий день принес топливо. Слышу, как Бурмаке сердито бурчит:

— «Кошке игра, а мышке смерть!» Что же, мы не люди? Кто смеется над нами, пусть над тем бог посмеется!

Оказывается, Нуртак — сын кызая Доолатбая — нашего соседа — швырнул камень и попал в лицо Ашимкан.

Была у него такая забава — взберется на холм и швыряет камни в наш шалаш. А попробуй, пойди, пожалуйся! Враз из аула выгонят…

Со всех сторон раздуваем огонь, сырой хворост не горит. Едкий дым спирает дыхание, не идет вверх, стелется по земле. Элебес рассердился, кричит:

— Не мог найти получше топлива?

Неожиданно появился сын Карпыка — Исраил. Мы долго не видели никого из киргизов, и он показался нам бесконечно родным.

— Неужели это ты, Бейшемби? — улыбнулся и Исраил. — Как все-таки скучаешь по своим людям!

С Бейшемби они когда-то были друзьями. Сначала мы подумали, что он за тем и пришел, чтобы проведать нас. Но скоро выяснилось, что цель у него другая. Оказывается, Ыбыке обложил налогом род Эркесары, разместившийся в долине Коктерека. Поэтому и явился Исраил. Однако он не сразу объявил о налоге, а начал разговор, что вот, мол, мы в согласии, дружбе решили…

Все поняли, к чему клонит сынок Карпыка.

— Если бы мы умирали, никто, поди, не пришел бы в такую даль проведать? — насмешливо спросил Бейшемби.

— Почему? Кто же бросает ближних?

— Если близкие так поступают, я их знать не хочу! Умрем, и без них найдутся люди зарыть нас. — Махнул Бейшемби рукой и сел.

— Что же, они захотели из больного сделать мертвого? Видать, от правителей не избавимся, пока не уйдем в могилу, — вмешалась Бурмаке.

В конце концов Бейшемби решительно сказал:

— Хватит и того, что раньше терпели. Обчистили все, теперь нам осталось только постели продать. Пусть будут довольны тем, что я кормлю кучу сирот. Так и передай. Пусть с нас не дерут шкуру. Не всегда ходить нам на поводу Ыбыке, прошло его время.

— Не перечь! Разве можно идти против, когда согласились все! Ты теряешь помощь рода… Не годится это… — уговаривал Исраил.

— Кто хочет, пусть соглашается. А я давно бросил и род и дружбу — все равно пользы нет.

Бейшемби говорил со злостью, размахивая руками. Таким я его еще ни разу не видел.

Так Исраил и уехал ни с чем.

И правда, нам не только платить налог Ыбыке, а есть нечего; Да еще к тому же стали доходить слухи, что китайские власти погонят беженцев назад. Взрослые то и дело судили, как тогда быть с целой кучей детей — ведь стоят морозы, а мы все ходим полуголые.

А тут еще нежданно убежала от мужа моя сестра Чукей.

Была полночь. Я проснулся от голоса Бурмаке:

— Вставай, сгоришь.

Чтобы было теплее, я на ночь подгребал под голову кучку теплой золы из очага. Может, правда загорелись волосы? Вскочил. Нет, волосы целы.

Гляжу — сидит Чукей, плачет. Освободил для нее место у огня.

Теперь нас в семье четырнадцать человек. И чего она явилась, может, думает, что нам здесь сладко? Потом она рассказала: загрызла свекровь, житья не дает. Куда деваться бедной, если ее истерзали до костей? Что мне, пусть остается. Нашу жизнь она хуже не сделает.

…Наступила весна. Мы решили покинуть аил и вернуться на родину. Взрослые надумали идти не прежним путем, а через Кульджу. Сложили вещи на худую клячу и пошли.

Скоро нас настигло несчастье — встретили в безлюдной степи калмыка с ружьем. Остановил он нас, показывает на лошадь. Хотя не знаем его языка, но сразу поняли, чего он хочет. Все принялись умолять его, чтобы оставил лошаденку. Куда мы без нее денемся? Элебес показывает побитую спину клячи, худые ребра. Бурмаке причитает, мы ревем. А калмык только головой мотает, да за повод тянет. Совсем мы замучились. Тогда Бейшемби вытащил запрятанные в лохмотья несколько рублей. Калмык схватил их, закинул ружье за плечи, гикнул и поскакал.

Когда избавились от напасти и немного отъехали, Элебес с раздражением спросил:

— Что же ты ему деньги отдал?

Забыв о лошади, он теперь сожалел о деньгах.

— Не дай, так остались бы в беде, — ответил Бейшемби. — Разве мы в силах выбраться отсюда без лошади?

А через несколько дней наша лошадь вдруг свалилась. Пока с нее снимали груз, она раза два дрыгнула ногами и испустила дух. Вот горе! Видно, судьба бедняков такова, что на них то и дело обрушивается беда.

Груз мы поделили — мне досталась половина джаргалчака — и побрели дальше. К вечеру остановились в безлюдном сае. Ночью выпал снег, пришлось ставить шалаш. Джанымджан приготовила жиденькую джарму. На четырнадцать человек у нас всего три чашки. Ждем очереди. От голода в животе бурчит.

Бурмаке успокаивает нас:

— Что же поделаешь, когда еды много и кушают помногу, а когда мало — помалу. Как-нибудь доберемся до Кульджи и ладно…

— Обижайтесь на жизнь, мы здесь ни при чем! — неожиданно говорит Элебес, насупившись. Видно, и его сердце терзает вид голодных детей.

От голода и мучений мы все озлоблены. Один другому кажется лишним. Ни на волос ни у кого не стало терпения. То и дело вспыхивают ссоры, драки. Даже маленький Бекдайыр сидит мрачный, будто с рождения ни разу не улыбнулся, на глазах слезы, вот-вот заорет. Видя, как он, обидевшись на то, что ему налили неполную чашку, не берет еды, Бурмаке просит:

— Налей немного этому нечестивцу.

Джанымджан, скривившись, черпает синеватую водицу с отстоявшейся джармы и льет в чашку Бекдайыру, крича со злобой:

— Что б ты провалился, на! Что б вы подохли: живучие, как собаки! И бог их не видит, не берет!

Испуганные ее проклятиями, мы затихаем, но разве заглушишь голод руганью?

Через два дня добрались до Кара-Ункур — огромной пещеры на перевале, в которой могло поместиться самое малое отара овец. Видно, здесь с давних пор останавливаются караванщики — пещера закопчена. Здесь же расположились кашгарцы, приехавшие раньше нас на 10–15 ишаках. Мы заняли свободный угол. Пока мы устраивались, к пещере на лоснящихся лошадях подъехали три знатных китайца. Удивительно — в такой нестерпимый мороз у них на головах одни шелковые шапочки.

Всей семьей мы потеснились к выходу, освободили для них места поудобнее, заварили чай в котле. Судя по богатой одежде, старший из них — тот, что с приплюснутым носом, узкоскулый, смуглый.

Так это и есть. Ложась спать, узкоскулый что-то сказал переводчику уйгуру. Тот глянул на Бейшемби.

— Господин говорит: «Если лошади пропадут, ответишь ты».

— Не пропадут, — спокойно сказал Бейшемби. Однако он не спал до утра, охраняя чужих лошадей.

Утром, когда мы собирались отправиться дальше, переводчик опять обратился к Бейшемби.

— Господин говорит, что ты должен провести нас до Чолоктерека.

Бейшемби взмолился, начал объяснять, что у него нет лошади, что мы идем с кучей детей, обессиленные, голодные.

Уйгур сказал несколько слов по-китайски, затем, выслушав своего господина, ответил:

— Ничего мы не знаем! Как хочешь, а проводить должен!

Бейшемби чуть не плакал.

— Взгляните, господин, разве есть у меня силы вести вас? А эти несчастные дети! Пожалейте, господин, не губите детей, не губите беднягу!

Купцы еще долго кричали и ругались, грозили, но видно, поняли, что им от нас ничего не добиться, сели на коней и уехали. Бурмаке глубоко вздохнула, словно освободили ее туго стянутую шею.

— О господи милостивый, у сирот, оказывается, есть еще счастье!

Мы продолжали свой путь…

У перевала Суу-Ашуу мою сестру Чукей продали пожилому кызаю. За нее взяли одну корову. Делать было нечего — все стояли на краю смерти. Значит, на китайской земле за полгода остались две мои сестры — ведь старшая — Батыйма отбилась от мужа, ее схватил дунганин и куда-то увез. Где она, никто не знает. Доходил слух, что дунганин увез ее в Карашаар. Еще слышали, что она умерла. Как бы то ни было, а старшие сестры для меня погибли.

Перевалили, наконец, Суу-Ашуу и попали словно в другой мир. По выходе из Коктерека мы почти не встречали ни казахских, ни киргизских юрт, ни поселков уйгуров. А эта сторона не такая. Всюду виднеются пашни, сады, поселения. Когда взошли на какой-то выступ, Элебес указал на темнеющую вдали полосу:

— Это Кульджа.

Но мы не попали в Кульджу. Город остался в стороне. Однажды на ночлег мы остановились на окраине уйгурского кишлака. Еще не успели разгрузиться, а я уже взял Беккула, Эшбая и направился к домам. На краю кишлака посоветовались, поделили улицы. Я начал с длинной улицы. Направился к большому двору.

Вышла большеглазая чернолицая женщина и остановилась у порога.

— Что нужно? — спросила она, хотя, конечно, понимала, зачем я стою у дверей. С самым жалким видом я протянул?

— Нет у меня матери и отца, сирота я! Прошу милостыню.

Она ушла и тотчас же вынесла кусок лепешки. Протянула его издали, точно боясь прикоснуться ко мне. Взяв милостыню, отправился дальше. Женщина смотрела вслед испуганными глазами…

Из второго дома вышел ни с чем. Захлопнули калитку перед самым носом да еще обругали:

— Ты вор!

«Наверно, какой-нибудь бедняга, вроде меня, украл у них что-то и отбил охоту подавать», — подумал я. А тут еще откуда-то выскочила собака и залилась лаем. За ней прибежала другая, третья, четвертая — целая стая. Еле отбился.

Здесь, кажется, до нас бродило много нищих, так что подавали не очень охотно. Однако, когда вечером мы сошлись у костра, оказалось, что все трое принесли по нескольку кусков. Дома не ложились, ждали нас.

— Вот тебе и хлеб-соль, — обрадовалась Бурмаке, когда мы вошли. Увидя нашу добычу, она точно выросла до небес.

Собранным хлебом поужинала вся семья да еще отложили на завтра.

После того, как откочевали с этого места, прошли города Дардаматы, Асанакун, Джалгызсай и к вечеру достигли Кетмена.

Уже стояли теплые дни, поднимались травы. Усталые, перекусили на скорую руку и легли спать. Ночь короткая. Сквозь сон я услышал чьи-то разговоры, плач. Проснулся. Кроме меня, все были на ногах. Младшие обсели очаг и ревели так, будто у них умер кормилец.

— О черный день! Если тебе так хотелось спать, что же ты не разбудила нас? — без конца спрашивал Элебес у Джанымджан.

— Хоть бы поближе к людям остановились! Как же теперь нам быть? Помрем в степи! — всхлипывала Бурмаке.

Вся брань, упреки падали на Джанымджан. Обычно она не выносила упреков, огрызалась, сама начинала ругаться. На этот раз покорно молчала. «Я виновата, убейте меня, вот я!» — говорил весь ее вид.

— Вставай, чего валяешься! — только всего и сказала она, когда увидела, что я еще лежу.

Оказывается, воры украли корову. Стерегла Джанымджан. Перед рассветом она зашла в шалаш дать ребенку грудь, прислонилась к колыбели и уснула. Мы остановились над впадиной куда мог свободно скрыться верблюд. Сделал шаг — и тебя уже не видно. Похоже, что воры притаились тут, как только Джанымджан вошла в шалаш, отвязали и увели корову.

Бейшемби ходил искать корову до Кетмена — почти, за тридцать верст, но так ни с чем и вернулся.

Вчера по дороге мы случайно встретили одного дальнего родственника. Хотели вместе идти до самого Иссык-Куля. Но Бейшемби вернулся ни с чем, и они не стали дожидаться, ушли. Остались мы одинокие, беспомощные…

Через два дня в Кетмене мы продали остатки имущества и тоже подались к родным местам…

…Однажды остановились в маленьком дунганском кыштаке. Стояла пора прополки опийного мака. Здесь мы несколько дней отдыхали, нашли работу. Но беда и тут нас подстерегала.

Около полудня вернулись с работы, сидели дома. Вдруг мой младший брат Бекдайыр, как сидел с чашкой в руках, так и свалился замертво, хотя ничем не болел.

— Ой, держите его! — закричал перепуганный Бейшемби.

Поздно! Бурмаке подозрительно глянула на Джанымджан. Я тоже ее заподозрил. Она была недовольна большой семьей, и от нее можно было всего ожидать…

Бекдайыра мы похоронили на окраине кыштака. Душа у всех очерствела, и никто даже не пролил и слезинки!

Жарко! Идем к виднеющимся вдали, у черных гор, насаждениям. Это — Аксуу. Дорога поднимается в гору. Кругом камень, сушь. Еле волочим порезанные, избитые, в мозолях ноги. Бурмаке бредет с посохом в руке, сгорбившись, и, по обыкновению, бормочет:

— Неужели забудутся эти дни? Едва ли забудутся…

Пройдя немного, добавляет:

— А может быть… Человек ведь такой — сыт и все забыл в один день.

Всю дорогу не видим ни капли воды. В горле пересохло, кажется, вот-вот упадем. Наконец, достигли окраины какого-то поселения. Навстречу с ведром воды вышел джигит уйгур, словно он с самого утра следил за нами. Принес он и ковшик. Мы набросились на ведро.

— Много не пейте, заболеете, — предостерег нас джигит.

Но где там! Мы глотали воду до темноты в глазах, до одышки.

Напившись досыта, Бурмаке стала благодарить:

— Пусть тебя господь всю жизнь хранит от зла, сынок! Да поможет тебе благодарность бедных…

К закату солнца добрались до Аксуу.

Хотя мы и шли целый день по жаре и устали, пришлось мне с Беккулом идти просить милостыню. В городе мы разошлись. Я насобирал хлеба, заторопился к своим — ведь они сидели голодные. На условленном месте увидел Беккула. Он устроился над арыком и ел хлеб, макая в воду. Я разозлился:

— Сам ешь, а что принесешь домой?

— Да, вот немножко только откусил, — показал он ломоть смоченного хлеба и всхлипнул. Я замолчал, взял его за руку и повел к стоянке.

Продолжать путь не было сил, поэтому старшие, посоветовавшись, решили остановиться на несколько дней раздобыть на дорогу еды. На второй день Эшбай, побиравшийся в городе, прибежал веселый и выпалил:

— В одном доме на краю города мне сказали: «Если есть у тебя отец, брат, скажи, пусть придут. У нас найдется работа».

Так и оказалось, как он сказал: Бейшемби сходил, разведал и мы перекочевали на двор к дамбылде города Мамырмазину. Дом его с большими воротами стоял над кручей, на окраине города. Возле дома — сад с десятину.

Нас поселили в версте от дома Мамырмазина, на огороде. Там стояла заброшенная мазанка. Вход без дверей. С солнечной стороны — маленькое, подслеповатое оконце. На полу валяются лепешки давно высохшего коровьего помета. Вокруг избушки — клевер.

Однажды утром Мамырмазин, возвращаясь из мечети, завернул к нам. Брови у него — ежиком, глаза сидят глубоко, борода клинышком, маленький темнокожий человек, лет под пятьдесят. Его черные, лукавые глаза беспокойны, как у пугливого коня. Вошел, оглядел ребятишек, которые копошились на полу, как ожившие после дождя муравьи.

— Мы слышали, что киргизов, возвращающихся на свою землю, русские убивают, — сказал он по-уйгурски. Видя, что никто его не понимает, добавил на ломаном казахском языке:

— Сейчас вам идти туда, детям будет плохо.

— Сейчас мы и сами не пойдем. Давно уже ходим, отощали. Поживем здесь и с помощью таких добрых людей, как вы, наберемся сил, потом уж пойдем. А пока не думаем уходить. Сначала нам надо разузнать, что делается на нашей земле, — ответил Бейшемби.

Мамырмазин оглядел меня с головы до ног, словно облюбовывал скотину на базаре, пощупал плечи, руки, сказал:

— Еще не дорос работать кетменем.

У Мамырмазина было три сына. Двое женаты, давно отделились. Младший сын Мукбул — еще холостой, жил с отцом. Средний — Бакырдин — полный, шея короткая, массивный, коренастый джигит. Когда ему нужно оглянуться, поворачивается всем телом, будто волк. Занимается он торговлей, много сеет опийного мака.

Вскоре Беккула, Эшбая и меня разлучили, как скот, при дележе. Беккула взял Мамырмазин, Эшбай достался его старшему сыну Шерпедену, я — Бакырдину.

Бакырдин повел меня на другую окраину города, которую называют Остен. Здесь человек десять дружно пололи мак. Хозяин подошел к рыжему джигиту, у которого не было помощника, подтолкнул меня и сказал:

— Вот тебе напарник.

Джигит осмотрел меня и, наконец, насмешливо произнес:

— Хорош, пойдем! Сам обучу. Подходи, — указал он чанджой на полосу.

Конечно, я скоро отстал от парня. Еще бы он сытый, а я и не помню, когда по-человечески ел.

— Двигайся! — покрикивает он время от времени на меня, — хлеб будешь кушать!

Солнце ушло за полдень. Собрались обедать. Еда простая — испеченные в тандыре тоненькие лепешки. Все, кроме меня, получили по лепешке. Когда каждый съел свою долю, рыжий джигит доломал остальные лепешки и на самый верх положил большой кусок:

— Берите! — попросил он меня, как уважаемого гостя.

Взял. Не успел я раза два откусить, как зубы заскрипели — это была земля от тандыра. Не стоит обращать внимания — лепешка-то вкусная.

…На прополке мака я работал дней десять. К вечеру все собираются группами и шумно, с песнями, уходят в город. В шалаше остаемся вдвоем с малаем-уйгуром. На нашем попечении — три лошадки. Стережем их, пасем, вовремя поим.

Однажды после обеда все отдыхали. Я устроился позади шалаша, снял надетый на голое тело бешмет, развесил его на солнце. Кто-то мне крикнул:

— Эй, тебя зовет дядя.

Я вскочил, оделся, разыскал Бакырдина.

— Сходи, да побыстрее! — разрешил он.

Наши жили на том же огороде. Пришел я в мазанку и неожиданно застал мертвую Бурмаке. Бейшемби взглянул на меня, словно говоря: «Видишь? Для этого мы тебя и позвали».

Я узнал — болела тетя около недели и вот сегодня лежит с лицом, покрытым белым. Бейшемби и Элебес сидят притихшие, мрачные. Тяжело вздыхает Джанымджан, в руках держат незаконченную пряжу Бурмаке. Рядом нахохлились Ашимкан, Джумабек. Беккула и Бечела почему-то нет. Вот и весь народ, собравшийся по случаю смерти. Нет никого, кто бы голосил и оплакивал покойницу. Тихо так, что чувствуешь себя словно в могиле. Нет родных, нет близких, знакомых. Во дворе у очага лежит охапка сухих ветвей из сада. Лежит и джаргалчак, что надоел мне до смерти, когда его нес из Коктерека. В яме у стенки валяется чья-то вконец изорванная галоша. В комнате под потолком прилепилось гнездо ласточки. В нем пищат оперившиеся птенцы. В отверстие, заменяющее дверь, залетает и вылетает мать, носит птенцам корм. Когда мы только что поселились тут, кто-то из ребят хотел разорить гнездо, но Бурмаке не дала:

— Не нужно, грех будет. Это тоже божья тварь, ей тоже хочется жить.

Я помог зарыть труп тети и опять ушел в Остен. По дороге вспомнил, как Бурмаке говорила: «Ах, если бы нам дойти хотя бы до Куля, помереть там, ни о чем бы не жалела».

Но беда де ходит в одиночку — через два месяца от тифа умерли Токмолдо и Элебес. А потом пошло и пошло…

Приближается конец жатвы. Однажды Бакырдин мне заявил:

— Работы больше нет, можешь уходить.

Вышел я оттуда на закате, а когда в небе засветились звезды, добрался до дома Мамырмазина. Он собирался ужинать. Когда я вошел и немного посидел, жена его сказала:

— Иди к Бейшемби, они здесь.

Я сразу вышел. «Почему она меня так быстро отослала домой? Даже не покормила…» — мелькнуло в моей голове.

Оказывается, наши жили теперь возле конюшни, в телятнике. Сложили из камней очаг, с южной стороны пробили крохотное оконце, вот и жилье.

Я вошел. Бейшемби, прикрытый латаным, красным халатом, лежал в постели. Рядом сидели, всхлипывая, тетя и Джумабек. В доме только трое! Куда делась большая шумная семья, которая не помещалась и в громадной юрте? Вымерли по одному, по два, и вот остались эти трое. Кажется, что мы бродим по свету уже целую вечность. А когда наши мучения окончатся?

Раньше, когда я после долгой разлуки приходил домой, Бейшемби весело спрашивал: «Ну, как?» и вступал со мной в разговор, как со взрослым. На этот раз он не проронил ни слова. Спустя несколько минут он повернулся к нам с таким видом, словно хотел что-то сказать, но потом раздумал. Он глядел в темный угол, что-то время от времени бормотал, видимо, бредил.

— Что, дядя болен? — тихо спросил я у тети.

Тетя, ковыряя хворостиной землю, сидела понурая, будто и ей остались последние часы жизни, беззвучно лила слезы. Она скупо ответила:

— Да!

— С каких пор?

— Уже давно.

И, вздохнув, хрипло прошептала:

— Ох, ты доля!.. Неужели нам помирать здесь?!

Шел осенний дождь. Я нашел пустой сарайчик, улегся на полу. На рассвете донеслось одинокое печальное рыдание тети. Значит, умер и Бейшемби…

Я больше никогда не встречу их, но если не расскажу той правды, которую тогда видел, то буду считать себя в долгу перед ними…

Перенося многие лишения, нас сюда привел Бейшемби. «Чем ни за что погибать с кучей сирот, лучше распродадим их по одному», — сколько раз твердил Элебес. Но Бейшемби не покинул нас, не сдался.

Мужество, которое проявляют в хорошие времена, — еще не мужество. Настоящую цену оно имеет только в минуту испытаний. Истинная отзывчивость познается только в черные дни.

…После смерти Бейшемби мы разбрелись кто куда. Родня тетки находилась в казахском роде Конурбарк. Она разыскала их и ушла к ним с сыном. Эшбай остался у Шерпедена. Беккул, Ашимкан и я — у Мамырмазина. Бечел скрылся, как только умер Элебес.

Однажды Мамырмазин подозвал меня, сказал!

— Ты завтра или послезавтра отправишься в Тогузбулак. Овцы в этом году будут зимовать там. Хорошо ухаживай за ними.

— А что это за место? — спросил я.

— Тогузбулак… удобное для скота место. Там находятся мой зять Армолдо, дочь моя. Ты будешь пасти наших овец вместе с овцами Армолдо. Голодать не будешь. Я ему передам. Слышишь?

На другой день был курман-айт, и меня на один день оставили. По закону уйгуров сегодня муллы будут обходить все дома, читать коран. Мамырмазин намотал на голову большую чалму, велел мне взять куржун, и мы вышли из дома. Начали с конца улицы, вошли в первый дом. Когда оказались во дворе, женщина средних лет вскочила, поклонилась и учтиво сказала:

— А, моллаке, проходите!

Вошли в дом. Хозяин опустился на колени, зажмурил, как дремлющий кот, глаза и, поводя бровями, стал читать коран. Пока он читал, я украдкой поглядывал на сдобные лепешки на столе.

Закончив чтение, Мамырмазин протянул: «Биссмилла» и кончиками пальцев отщипнул кусочек лепешки. Я сделал то же самое.

— Омин аллоакбор! — поднес хозяин к лицу открытые ладони и сделал бата. Когда он начал вставать, женщина сунула в мой куржун две лепешки. Зашли во второй дом, в третий, четвертый — везде повторялось одно и то же: из каждого выносили не менее пары лепешек. Не успели обойти одну улицу, а куржун мой до отказа был набит лепешками.

— Отнеси домой, — приказал Мамырмазин.

Когда я отошел саженей на пять, добавил:

— Возвращайся быстрее.

«Были бы все такими щедрыми, когда я побирался, пожалуй, никто бы у нас не умер», — подумал я по дороге. Отнес лепешки, вернулся. Мамырмазин ждал меня на том же месте, не зашел ни в один дом.

— В этот день нельзя пропустить ни одного дома. Это богом дано, — наставительно пояснил он.

Мы ходили с кораном без отдыха с утра до заката. Я отнес домой четыре полных куржуна.

Рано утром следующего дня меня поднял сам хозяин.

— Отправляйся! Овец Армолдо уже погнали.

— Он же голодный, — вступилась его жена.

— Ладно, дай кусок хлеба, съест по дороге.

Я вышел на улицу, догнал овец Армолдо около сая. Пастух мне знаком, зовут его Джаматом. Рыжий джигит, с губ вечно не сходят болячки, шея тоненькая. Ему около 20 лет. Я слил свою отару с его овцами, направился к нему.

— Пришел? — улыбнулся он.

Мне радостно, неизвестно от чего.

— Когда дойдем до Тогузбулака?

— Если не будем останавливаться, к закату дойдем.

Через некоторое время он добавил:

— Теперь нам дружить всю зиму.

Уже около месяца, как мы в Тогузбулаке. Несмотря на зимние холода, скот держится в теле. Корма есть. Кусты чия — толщиной в обхват, а вершиной — вровень с всадником. Иней, нависший на стеблях тростника, осыпается на спины овец. Зайцев здесь тьма. В первые дни овцы пугались их, теперь привыкли. Выскочит заяц — овца вздрогнет и опять продолжает пастись.

Товарищ, мой, как всегда, старается подбить выбежавшего зайца.

— Айт! — бросает он палку, но тут же добавляет: «Ах!» — Значит промахнулся.

Есть у нас и собака, однако непутевая. Погонится за зайцем, потеряет, бросится за вторым, но и этого упустит, кинется за третьим. Так и бегает без толку.

Однажды мы решили поохотиться всерьез. Зайцы обычно бегают по протоптанным тропам. Джамат выбрал такую дорогу и притаился за кустом чия, а меня послал пугать зайцев. Я отошел и не успел крикнуть: — Айт, айт! — как побежали четыре зайца. Джамат поднялся им навстречу и кинул палку. Один перевернулся, но быстро оправился от удара и ускакал. В другой раз побежали мимо семь-восемь зайцев. Один свалился, как подкошенный. Видать, палка угодила метко.

— Сбил! — закричал Джамат.

Мы освежевали зайца, подожгли большой куст чия, зажарили тушку и досыта наелись.

Армолдо жил поодаль, в мазанке. Возле стояла юрта. Здесь хранилось мясо, заготовленное на зиму. Тут же спали и мы. Армолдо, забив жирную кобылу, давно уехал в Кульджу. Дома осталась жена с грудным ребенком. Ей самое большее — 25 лет. Она полная, низкого роста, глаза черные-пречерные, лицо смуглое. На слова скупая, лишнего не скажет. На дворе не показывается, с утра до вечера сидит у люльки. Хотя она целый день дома, очаг растапливаем и чай кипятим мы. Приходим вечером промерзшие, голодные, но хозяйка сначала сама спокойно, не торопясь поест, а потом уже зовет нас. А что дает нам? Сварит мясо — оставит пустой отвар. Это бы еще ничего, можно терпеть, хуже другое. Черный, из несеянной муки хлеб — нашу основную еду — она ленилась печь. Напечет побольше и держит недели две — хлеб покрывается плесенью. Делать нечего, приходится есть и заплесневелый хлеб. Джамат однажды, выходя из избушки, пробурчал себе под нос:

— «Сытый голодного не разумеет», — помучилась бы один день, как мы, что бы тогда запела? Чтоб тебя бог наказал!

Как-то раз утром подала обычный наш завтрак — краюшку хлеба. Смотрим — снаружи он весь в зеленых хлопьях, а в середине тянется что-то мягкое, вроде белых ниток. Невозможно есть. Мы накрошили полные чашки, залили чаем и дали собаке. Она понюхала и пошла прочь. Джамат рассвирепел, открыл дверь землянки и кинул чашку хозяйке. Так, голодные, мы и ушли.

Эта дочь Мамырмазина из скряг скряга. О ней и мать ее говорила: «Эта дочь у меня скупая».

Близко к полудню я подогнал овец, подошел к Джамату.

— Что ты сделал утром! — укорил я его.

Он облизнул губы в болячках.

— Пусть она подохнет! Ей что собака, что мы.

— Разве она поймет нас? Чем бросать чашку, лучше сказать ей в глаза, что она делает!

— Поймет!

Мы уселись. Я завел рассказ о том, что ходил в малаях у одного русского и питался вдоволь. Рассказал о разных кушаньях, которые готовили у хозяина. Джамат слушал меня внимательно, изредка сплевывал набегавшие слюни. Больше всего ему, кажется, понравились сдобные лепешки, испеченные на масле, с медом.

— Подожди-ка! — вдруг толкнул он меня, — волк воет.

Прислушались. В безлюдной степи печально выла стая волков. Быстро, с двух сторон, обошли стадо. Ничего не видно.

Скучно в степи. Степь широкая, без конца. Каждый день видишь одно и то же: кусты чия, полыни, овец, облака. Тягостно на душе, словно в тюрьме томишься. Тихо, как будто запечатали уши. Гляжу на далекие холмы в вечерних лучах, думаю. Может быть, если уйду, встречу что-то новое? Так хочется, чтобы однообразная тишина рухнула, так хочется встретиться с новым миром! Иногда мечтаю: вот кто-то вырывает меня из этой серой, скучной жизни, из пучины страданий, приносит свободу. Когда встречаюсь с Джаматом, без конца повторяю одно и то же:

— Хотя бы эти дни прошли быстрее! Скоро ли мы увидим весну!

Но Джамат меня не понимает. Однажды я заговорил снова о том же.

— Ну и дурак же ты, — сказал Джамат, — хочешь, чтобы жизнь прошла быстрее!

— Конечно, пусть идет быстрее! А что интересного в такой жизни?!

Джамат ничего не ответил.

Очень мучает голод: пища плохая, дают мало. Однажды мы решились: начали в юрте жарить хозяйское мясо. Три шеста стояли рядом, увешанные мясом. Вяленые казы, карта застыли, как лед. Джамат вытащил из-за голенища нож и, постукивая концом по мясу, посмотрел на меня.

— Ах, собака паршивая, за всю зиму хотя бы кусочек дала.

Дым от сгоревшего жира наполнил юрту. Джамат, поджаривая мясо, злобно ворчал:

— Жадная тварь! Не даешь, так мы сами возьмем. Даже с отвара сливаешь жир. А мы по морозу ходим за тысячами овец. Ты же лежишь в тепле и довольстве…

Мы начали без стеснения жарить мясо каждую ночь. Но хозяйка, видимо, учуяла запах жира. В темноте она подобралась к юрте и увидела в щелку, чем мы занимаемся.

— Что же вы делаете? — зашумела она.

Мы промолчали, только переглянулись. Хозяйка вошла, поглядела на мясо на шестах, на огонь, приказала больше так не делать и вышла. Но жарить мясо мы продолжали, только потихоньку, не такими кусками.

Невдалеке жила семья казахов — вдовая женщина с сыном двенадцати лет. На двоих у них: бычок, три овцы. Мы с Джаматом в свободное время по вечерам заходили к ним. Женщина она приветливая, добрая. Встречала нас как родных. У нас тоже теплело на душе. Иногда за разговором даже не замечали, как проходит ночь. От нее мы возвращались как с праздника, повеселевшие, будто скинули с себя тяжелую ношу.

Однажды мы засиделись до полуночи. Зашел еще пастух какого-то бая. Всего собралось нас человек шесть. Я сижу, опершись на мешок кизяков у входа. Огонь в очаге затух, жар постепенно покрывается пеплом. Беседа то вспыхивает, то, подобно огню в очаге, опадает. Заговорили о нашей хозяйке.

— Боже мой, как же она переваривает пищу! Сидит без движения! — удивляется вдова, поглядывая то на меня, то на Джамата.

— Да, она не вылазит из дома.

— Людей чуждается, глядит на всех искоса. Вот уже шестой месяц живем соседями, а еще не заходили друг к другу. Что она за человек? Наверное, вам и есть-то толком не дает?

Я промолчал, только махнул рукой. Разговор о хозяйке затих. Перешли к песням. Решили петь поочередно. Первым начал сынишка вдовы. Песню его мы уже слышали не раз.

Очередь дошла до меня.

— Я не знаю песен, — начал отговариваться я.

— Знаешь, пой! — пристали все.

Вместе с ними упрашивает и Джамат:

— Валяй по-киргизски, не бойся!

Прижали, куда денешься? Запел.

— Да, из тебя толк будет! — сказал кто-то, когда я кончил петь.

О песнях забыли, начали обсуждать мое положение.

— А кто у тебя тут есть? — поинтересовалась вдова.

Рассказал о себе. Слушали внимательно.

— А родина твоя где?

— От Каркара на запад день пути, Иссык-Куль называется…

— Сколько же дней отсюда? — спросил байский пастух.

— Не знаю.

— Отсюда до Каркара три дня пути, выходит, всего четыре дня, — подсчитал Джамат.

— Значит, нет у тебя здесь родственников? Да, теперь тебе, бедному, не попасть на родную землю!

— Посмотрим…

— Лишь бы был жив-здоров! А там подрастешь, бросишь хозяина и подашься домой, — утешает меня вдова.

Если послушать, то нет здесь человека несчастнее меня. Будто все они счастливцы, богачи, только я один бедняга…

Наконец, все поднялись, вышли… Глянули на звезды: уже далеко за полночь…

На следующий год Мамырмазин оставил овец зимовать у себя. Я должен каждый день выгонять их в горы.

И опять судьба принесла мне горе. Дело в том, что у Мамырмазина коз больше, чем овец. И вот осенью на них напала какая-то болезнь — стали дохнуть одна за другой. И как будто нарочно — все в моем стаде. Я и хозяина опасаюсь, да и животных жалко. Увижу, что коза перестала пастись, стоит, понурив голову, — сердце так и обрывается. Хозяева смотрят на меня недобро, словно это я принес несчастье. Мамырмазин каждый день в своем саду срезает мне новую палку, чтобы отвести беду. Всякий раз, когда рано поутру выгоняю коз, он провожает меня угрюмым, подозрительным взглядом. Пока не скроюсь за воротами, пять саженей до которых кажутся верстами, чувствую себя словно на горящих углях.

Однажды в поле заболела любимая коза хозяина. Утром заметил — стоит в стороне, не пасется, глаза помутнели. Сердце у меня сжалось — попадет мне за нее. Из всех коз хозяин больше всего любил эту — с белой звездочкой на лбу.

— Большинство коз от нее, удачливая она у нас, — часто говорила хозяйка.

И вот тебе на! Что делать? Чтобы она ела, перегоняю ее с одного места на другое. Не помогает! Опустит к траве голову, неохотно понюхает и опять стоит неподвижно, словно дремлет.

Когда вечером пригнал стадо, Мамырмазин стоял во дворе. Он пропустил мимо себя коз и тревожно спросил:

— Сегодня все целы?

Я не сразу ответил, прошелся, затем резким ударом палки сбил снег с обуви.

— Захворала коза со звездочкой, — ответил я виновато.

Мамырмазин ушел в дом и заговорил с женой.

Хозяйке около сорока лет. Лоб, кожа вокруг глаз, щеки — в густых морщинах. На язык она злая. Вот и сейчас послышался ее высокий голос:

— Этот нечестивец оказался неудачливым!

— Ладно, позови, пусть пожрет.

— Кого?

— Мукана.

Они всем нам дали свои клички. Эшбая назвали Эшан, Беккула — Беки, меня — Мукан, Ашымкана — Ашы.

Вошел, сел у порога возле желтого таза. Это мое постоянное место. Мамырмазин, жена его, две дочери, сын сидели вокруг низенького столика, высотою в четверть аршина, Беккула и Ашымкана не видно. От того, что вошел с холода и взял в руки чашку с горячей лапшой, по телу приятно полилось тепло. Когда лапшу ополовинил, по щекам побежал пот. То и дело утираюсь полой шубы. Продолжая кушать, Мамырмазин с женой исподлобья глядит на меня. Сижу перед ними, точно привязанная овца перед волком.

— Что же это такое, каждый день одна приходит, хворая?

— Откуда мне знать? Напасть какая-то…

— Скоро передохнет все стадо. Что в тебе такое недоброе? — выпытывает хозяйка.

— Ничего во мне нет.

О чем-то пошептались между собой.

— Ты с кем-нибудь пас вместе? Скажи! — опять обращается ко мне Мамырмазин.

В это время в загоне закричала коза. Я бросил чашку, выбежал во двор. Так и есть — коза со звездочкой на лбу. Когда я подбежал, она еще раз закричала и раза два дрыгнула ногами. За мной явился Мамырмазин.

— Что случилось? — выпучил он глаза. Вместо ответа я указал на издохшую козу.

В дом я не вернулся. Управился с козой и пошел в избушку, где умер Бейшемби, в темноте завалился спать.

На другой день Мамырмазин повел меня в сад и вырезал абрикосовую палку. Палка сучковатая, точно посох нищего.

— Вот, на тебе, стервец, возьми, скажи «бысмылла!» Кроме этой, не бери другой палки.

Я взял палку, сказал «бысмылла» и погнал овец.

Когда я перевалил хребет, невдалеке кто-то громким голосом затянул песню, да так, что по саю покатилось эхо. А, конечно, это Джоломан — пастух бая Элакуна, казах. Он и старше и здоровее меня, видал виды. Но он не считает меня за мальца, держится со мной как с ровесником. Встретимся — разговариваем, как старые знакомые, ничего не таим друг от друга. Иногда то он, то я рассказываем сказки. Его историям нет конца, как нет конца в источнике. А главное — голос. Скажу правду, с тех пор второго такого голоса не слышал. Он не любил петь, как другие, о несбывшемся, горестно, тоскливо. Напротив — бодрил, рассеивал унынье, пел вольно, широко. Его песню узнаешь издалека. Пустит своих овец по склону в кустарники, взберется куда-нибудь повыше, упрется грудью о посох и как затянет приятным баритоном, кажется, что все вокруг радуется, слушая его. На душе становится легко, словно кончились горе, тоска… Я волновался, мечтал. О чем? И сам не знаю.

Однажды наши овцы смешались. Я забежал вперед, хотел их разделить.

— Пусть идут, вечером разберемся, — сказал он.

Овец пустили в гору, а сами остались внизу. Опираясь на палки, заговорили.

— Как живется у хозяина? Кормит хорошо? — спросил Джоломан.

— Неважно. Сыт или голоден — одна чашка лапши. А с тех пор, как начали дохнуть козы, совсем худо. А твой?

— Кормят сытно. Еды хватает.

— Тогда хорошо.

— Ты говорил, что у Мамырмазина живут и твои братья? Как они?

— Вижу их редко. Вечером прихожу, ложусь спать. Утром ухожу чуть свет.

Джоломан несколько мгновений стоял задумавшись.

— Да, тебе приходится и за них страдать.

— Конечно, маленьким труднее.

— Ничего не поделаешь, надо терпеть. Говорят, что скоро будет лучше.

Невдалеке от нас пас овец еще один пастух — Акмет — рыжеватый, низкорослый дяденька лет под сорок, с жиденькой бородкой, глаза у него всегда весело моргают, словно он только что нашел ценную вещь и радуется. В Аксуу почти нет уйгуров, у которых он не батрачил бы. Мы относились к нему как к много видевшему старику. В каких местах овцы пасутся спокойно, когда прояснится погода, когда будет буран, в какое время линяет волк — все он знал. Руки у него ловкие на всякую работу. В кармане черной безрукавки у него нитки. Снимет кементай и показывает:

— Вот, сам залатал. Что поделаешь, если нет близких.

Починял он не хуже женщины, аккуратно.

Однажды я стоял с Джоломаном. Как всегда, улыбаясь, подошел Акмет. Он прищурил глаза, взглянул на восток.

— Неужели сегодня будет бурая, а?

Мы уселись возле большого камня. Начал подувать ветерок, пронизывая нашу худую одежонку. Я поежился.

— Если поедим хлеба, может быть, согреемся, — сказал Акмет.

Расстелили полотенце Акмета, вытащили из-за пояса свои лепешки, поломали на куски… Лепешки наши ненамного разнятся. Лепешка Акмета потоньше, у Джоломана — потолще. Но чтобы там ни было, все пошло в круг, по-братски.

К вечеру метель разгулялась. Мы с Джоломаном разделили овец и погнали вниз. Акмет пошел в свою сторону.

Закутав лица, начали пробиваться сквозь буран.

Случайно я оглянулся. Вижу — на хребет выскочили три волка и бросились к отаре Джоломана. Я закричал своим пискливым, слабым голосом, один зверь повернул назад. Джоломан не видел: закутал все лицо, шапку надвинул на глаза. Идет и смотрит в землю.

Тем временем два оставшихся волка отбили от стада по овце и погнали в сай. Только теперь увидел их Джоломан и с криком бросился за ними. Но волки бежали, не торопясь, хватая овец за курдюки. Видно, пастух не очень их пугает. Только когда Джоломан сбежал в сай и приблизился к ним, волки подались на другой склон, не спеша, оглядываясь. Джоломан подошел к овцам. У одной от курдюка осталось меньше половины, другая тоже искусана.

Утром Джоломан был мрачен, не пел, как всегда, и не разговаривал. Видно, вчера хозяин его побил: лицо в синяках, шея в одном месте ободрана.

Заговорил со мной лишь к вечеру:

— Почему не закричал, когда увидел волков?

— Кричал. Ты же надвинул шапку и не слышал. Волков было сначала три, а когда я закричал, один повернул назад.

В тот же день в моем стаде оказалась посторонняя овца. Овца не Джоломана, метка не та.

— Иди, приведи, бог простит, — сказал Мамырмазин, точа большой нож. Я пошел за овцой. Вот тебе и святой человек, вот тебе и мулла!

Пришла весна. Меня определили работать в поле, а овец отдали Ыйманкулу — казаху, такому же горемыке, как и я.

Пора пахоты. У здешних людей — даже у баев — редко встретишь плуг, больше — сохи. Выйдешь в поле — то там, то здесь бредут пары быков или лошадей.

Вот такую упряжку и я вожу. Соху держит сын Мамырмазина — Мукбул, а я веду лошадей. Пашем уже долго, начинаем на рассвете и ходим до звезд, но вспахиваем чуть-чуть. Проклятая соха берет землю на палец, не больше, кажется, с утра до вечера вертишься на одном месте. Лошадь, повод которой держу в руке, дергает головой, я падаю от неожиданности.

— Тяни! — раздается злой окрик.

Даже ночью, во сне, мне кажется, что кто-то кричит «тяни» и без конца ругает. Вот Мукбул бросает большой кусок дерна. Я падаю… Мукбул ругает меня на чем свет стоит, таращит глаза и, сжав кулаки, идет ко мне. В испуге просыпаюсь — нет ничего… Снова засыпаю. И опять снятся окрик «тяни», злая брань Мукбула, его бешеный гнев.

К концу дня не могу поднять руки, шевельнуть плечами. К тому же простудился, нос заложило, голова болит, в глазах мутно, тянет прилечь. Где уж там лечь! Нос утереть некогда: с утра до вечера руки заняты поводьями двух лошадей.

Мукбул сегодня вечером уехал за семенами. В безлюдной степи остались я да лошади. Наступила ночь, замигали звезды. Я бросил лошадям сена и съежился возле сохи, накрывшись мешком, в котором лошадям даем зерно. Вдали светятся огоньки городка. Где-то далеко квакают лягушки. Мне не спится. В темноте мерещится, будто воют волки и не видимые для глаз черные люди вокруг о чем-то тайно шепчутся. Ночь тихая, словно она к чему-то прислушивается… Стало так тоскливо, одиноко… Я заплакал…

Пахали, кажется, больше месяца. Потом наступила пора чистить арыки, поливать. Земля здесь глинистая, и люди поливают посевы не меньше трех раз.

Попадал я домой редко.

Всякий раз, как прихожу с поля, вижу одно и то же: сестренка Ашимкан сиротливо сидит во дворе, из ее черненьких, как смородина, глаз, льются слезы. Не слыша ни от кого доброго слова, она ждет меня, как ягненок-сирота, жалуется на свои обиды. Бедненькая, что же она льет передо мной слезы, чем я могу ей помочь?

Однажды хозяин зачем-то послал меня домой. Пришел, вижу — Ашимкан сидит на кирпичах у дверей грустная, глядит на горы, тихо плачет.

Я подошел к ней, спросил:

— Что с тобой?

Она нагнулась и худенькими, трясущимися ручонками утерла слезы, сказала:

— Равкан побил.

— А за что он тебя бьет?

— Так, ни за что…

— Часто бьет?

Она снова утерла слезы.

— Каждый день бьет. Мать, Равкан — все бьют. И кушать не дают. — Затряслась она всем телом. У меня закипело сердце, сам был готов заплакать, но сдержался. Чтобы отвлечь сестренку, спросил:

— А где Беккул?

— Пасет коров.

Я утер ей слезы, погладил по головке.

— Не надо больше так, не плачь, маленькая, — сказал я и, отвернувшись, пошел прочь. Что я мог сделать…

Когда я ночевал дома, мы ложились вдвоем с Ыйманкулом возле овечьего загона. Несмотря на то, что приходили усталые — он с пастбища, а я с поля, мы обычно долго разговаривали перед сном. Иногда даже не замечали, как проходила короткая летняя ночь. Мы поверяли друг другу все, чего не решались сказать другим, ничего не таили. Но и это нам запрещали.

— Не бубните всю ночь, это нехорошая привычка! — рассердилась однажды хозяйка.

На другую ночь, когда мы опять увлеклись разговорами, хозяйка, набросив на себя чапан, вышла из дому, подошла к нам. Она остановилась у нашего изголовья.

— О чем это вы все толкуете? Скажите!

— Мы лежим, спим… — ответил я.

— Лежите и не разговаривайте! — прикрикнула она.

Узнав, что мы не унимаемся, хозяйка приказала:

— Пусть один ложится во дворе!

Раньше она на нас не обращала внимания… Но в последнее время все они, начиная с Мамырмазина, потеряли покой, будто чего-то опасаются.

Несколько дней назад пополз слух, что скоро явятся какие-то большевики.

Новости мы узнавали от Мамырмазина да от ишанов, мулл, суфиев, которые заходили к нам. О чем же они говорили?

— Говорят, что большевики придут. Они люди плохие, нечестивцы, безжалостные, на пути расстреливают, вешают всех встречных.

— Кто попадается в руки русских казаков, тех будто отпускают, а кто попадается в руки большевиков, тех мучают, режут на куски.

— Говорят, что есть меньшевики. Победят они — тогда-то установится справедливость. Но, видно, нечестивцам-большевикам нету числа!

Однажды за обедом в кругу семьи Мамырмазин говорил так:

— Похоже на то, что большевики уже подошли близко. Идет молва о том, что они грабят встречные города, уничтожают малых и взрослых. Говорят, что они в одном городе перебили всех русских казаков. Вероятно, их много. Завтра — послезавтра они вступают и в Джаркент. Если они туда придут, то и до нас недалеко — за одну ночь будут здесь. Люди уходят в Китай. Мукбул, как нам быть?

— Я-а-а алла! Вот какие они мерзавцы, скажи! А эти пакостники не натворят нам беды? — поглядела хозяйка на меня.

Часть баев решила бежать в Кульджу с домашним скарбом, со скотом. Некоторые сманивали с собой бедняков. Но наш Мамырмазин почему-то не двигался. Видно, не особенно верил в рассказы о зверствах большевиков, хотя и сам их распространял.

Мы с Ыйманкулом договорились бежать от Мамырмазина. Этот план придумал я. Ыйманкул не стал упираться, согласился. Только лишь сказал:

— Уйти-то мы уйдем, но как бы нам вдруг не остаться без крова.

— Не останемся, найдем работу. Будем всюду вместе. Ты же сам видишь, ну, как можно терпеть такую жизнь? Неужели нам тут и помирать?

— А как с братишками? — спросил Ыйманкул.

— Не могу же я их взять, прежде чем сам где-нибудь не устроюсь? Пока живу у Мамырмазина, кто же согласится их принять?

— Верно, с нами им идти нельзя.

…Было около полуночи. Я разбудил Ыйманкула, шепнул ему на ухо:

— Вставай, уже рассвело!

Он закряхтел, повернулся в мою сторону с таким видом, словно хотел сказать: «Как бы не напросили на свою голову беды».

— Вставай, ты же знаешь, если останемся до завтра, погибнем. Надо уйти сегодня, — упрашивал я товарища.

Мы бесшумно поднялись, стали одеваться. В загоне тихо дремали овцы, будто погруженные в тяжелую думу, Когда мы вышли, черный кобель хотел залаять, но опустил голову: «А, это вы? А я думал, кто-нибудь чужой».

Вышли за город, направились прямо на запад по бездорожной степи. Кое-где попадались крестьяне, поливающие посевы. Над землей стояла темнота, в небе мигали звезды, словно говорили: «А мы вас видим…»

Шли всю ночь, лишь когда высоко поднялось солнце, добрались до Киргизсая — поселения русских казаков.

В Киргизсае — дворов пятьсот. Киргизы здесь никогда не жили, и не понятно, почему его назвали Киргизсаем? Станица расположена у подножия гор. На западной стороне поблескивают кресты церквей. На окраинах, словно змеи, извиваются две речки. Живут, видно, здесь богато, можно будет прокормиться. Но мы не решились войти в станицу сразу. Сели на ближнюю горку и долго размышляли, глядя на раскинувшуюся перед нами жизнь. Идти к русским было боязно. «Только недавно поссорились с ними так, чтобы больше не встречаться, — думал я. — С каким лицом сегодня пойдем к ним искать кусок хлеба? Явимся, а какой-нибудь верзила-казак вспомнит старое, возьмет да и прикончит нас, скажет: «Киргизы». Хорошо, если просто убьет, а то начнет, как говорили, мучать, резать на куски… Убьет да и оттащит в какую-нибудь яму. Выклюют нам глаза вороны, сгнием за один день. А может быть, так не поступят? Что мы такого сделали, чтобы над нами так издевались? Мы тогда были маленькими. От нас ничего не зависело. Если что и сделали, так это взрослые. Но и они-то выступали не против всех русских, а против царя, против купцов. Что же нам делать? Идти дальше — близко другого поселения нет, придется помирать. Нет, войдем! Погибнем, так вместе! Если и умрем, белый свет не померкнет. Ведь погибали же люди в шестнадцатом году. Что мы, лучше их? Посмотрим, что будет…»

Посидели мы, подумали так и пошли вниз. Вечерело. Сначала шли бодро, быстро, но, когда очутились на улице станицы, почувствовали себя неважно. Все кажутся грозными. По улицам проходят усатые русские казаки. Брюки по швам обшиты голубым сукном. Пройдет мимо человек и будто огнем тебя обожжет. Кажется, сейчас набросится на нас и полоснет саблей, потом на его зов сбегутся другие и с криком начнут бить камнями. Мерещилось нам такое на каждом шагу, но проходила минута за минутой, а нас никто не трогал. Прошли одну большую улицу до конца, ни к кому не заворачивая. Лишь на второй улице вошли в чей-то двор. Появился хозяин с непокрытой головой и, не подпуская нас к дверям, хмуро сказал:

— Нет хлеба, айда!

У него тоже брюки по швам голубые. Большая борода, приземистый, толстый, значит — казак. Когда мы собрались уходить, я сказал:

— Просим работы.

— Работы! Какую вам работу? — усмехаясь, спросил казак. — Что вы можете делать?

— Что можем?.. — смутились мы, не находя слов.

Казак сплюнул и махнул рукой:

— Айда, нет работы!

Наступил вечер. Мы вышли на окраину и заночевали в поле. Другой день опять не принес нам удачи, лишь немного перекусили у одного бедняка. Потеряв надежду на работу, пошли побираться. В этом деле я опытнее Ыйманкула, но и у меня ничего не выходило. Когда выпросишь кусок, а когда и нет. Так прошло три-четыре дня. Встретили мы одного джигита-казаха. Он эти места знал лучше нас. Мы рассказали о себе и попросили у него совета, как прокормиться.

— Если с гор принесете русским ревень, то они дадут хлеба, — сказал он.

— А где находится ревень?

Парень указал палкой на горы, покрытые елями.

— Вон, на той высотке растет.

— Долго туда идти?

— Если сейчас пойдете, к вечеру будете там.

Мы с Ыйманкулом, голодные до того, что болел живот, тронулись к высоким горам.

Но мы не дошли до нужной горы, наступила ночь. Ревень решили собирать на другой день. Нарвали купыря, набили животы, легли спать.

Ночь темная. Холодок, который идет от бурной горной реки, заставляет нас дрожать. Подобрав колени, стараемся прижаться друг к другу поплотнее. Кругом тишина. На западе мерцает огонек, время от времени лает собака, должно быть, чабаны ночуют. Из далекого чернеющего леса доносится крик какой-то птицы. Река в сае шумит, поет о чьей-то тоске, плачет…

Я долго не мог заснуть, все думал о своем будущем.

Ыйманкул давно уже храпел.

На рассвете я разбудил его.

Отошли немного от места ночлега и напали на густой ревень. Солнце всходило из-за гор. Роса еще не высохла, и мы вымокли. Но это неважно — главное, ревеня много и, значит, мы будем с хлебом.

К полудню с охапками ревеня спустились с гор. В Киргизсае пошли по улицам. Казачки из наших несчастных рук берут ревень сколько надо, на выбор. Собранного не хватило и до конца одной улицы. Остались только два пучка поломанных корней. За пазухами у нас куски хлеба, лепешки — на сегодня хватит. Солнце перевалило за полдень, мы вышли к церкви, уселись под арыком, принялись есть, размачивая в воде хлеб…

Прошло несколько дней, и нашлась работа у одного кашгарца. За городом он имел маковое поле. Шла вторая прополка. Каждый день мы уходили рано и приходили в сумерки. Но были рады, что не без дела бродим, что нас кормят.

Только счастье скоро кончилось: дня через три-четыре весь мак пропололи, и мы остались на улице. Принялись за прежнее ремесло.

Однажды мы с Ыйманкулом разошлись и встретились на другой день. Видно, Ыйманкул в это время ничего не ел: щеки и глаза ввалились, губы потрескались, как у пастуха, который ходил по ветру целый день. Подошли к мосту, перевесились через перила, загляделись на воду.

— Что теперь делать? — вдруг захныкал Ыйманкул.

— Что с тобой?

— И работы нет у нас, и ночевать негде, — протянул он плаксиво и утер рукавом слезы.

— Работа найдется. Среди людей не помрем. Успокойся, не плачь. Вот чудак! Надо кое-что и пережить, без этого человеком не будешь. А как же мы терпели у Мамырмазина? — сказал я, как взрослый, успокаивающий ребенка.

— Там хоть было где переночевать…

Ыйманкул опять начал заскорузлыми руками растирать по щекам слезы.

— Успокойся! Перестань плакать. Нужно иметь мужество, — прикрикнул я.

Вскоре я нашел киргиза, который пас скот. Родом саяк. Имя Шадыкан. В год побега дошел до Кульджи и вернулся обратно. Я не думал, что здесь найдется киргиз. Само слово «киргиз» стал уже забывать.

О нем я услышал от одного джигита, казаха. Он мне встретился на улице и сказал:

— Тут один пастух спрашивал о тебе: «Я слышал, что по городу бродит мальчик, киргиз. Если увидите, передайте ему обо мне».

— А где он живет? — спросил я обрадованно.

— Выйдешь на край, там будут две юрты. Одна его.

На другой день я разыскал киргиза.

Шадыкан — низенький, худощавый, рыжий человек. Борода у него что на щеках, что на подбородке одинаковой длины. Ему не больше сорока лет. На нем красный чапан с протертыми локтями. Говорит вдумчиво, не спеша. В юрте еще сидела смуглая круглолицая женщина, зашивала тряпочкой порванное сито. Пучеглазая, брови черные, густые. Видно — жена Шадыкана. Кроме нее, тут же еще одна женщина помоложе. Длинная, как червяк, смуглая, еле разговаривает, вяло двигается, тщедушная. Оказалась женой брата Шадыкана.

Всего в семье четыре души. Обе пары — бездетные. Младший брат Шадыкана пас коров. Увидел я его вечером. Белолицый, большеглазый джигит. Звали его Джапаркулом. Вошел в юрту, глянул на меня недружелюбно, спросил:

— А это кто такой?

— В поле нашли, — пошутила жена Шадыкана. — Киргиз.

— Киргиз, говорите? Чудно, киргиз стал казаться странным, — глянул он на меня подозрительно.

Перед тем, как садиться за еду, Шадыкан рассказал о моих будущих обязанностях.

— Мы пасем коров этой станицы. Телята тоже нам поручены. Осенью за каждую голову кое-что получаем. Хорошо, что ты подвернулся. Мы и сами подыскивали такого паренька, как ты. А эти тетеньки не могут пасти, запускают на посевы. Ты теперь паси хорошенько. А они пусть занимаются домашними делами. В той юрте тоже есть паренек. Будете пасти вдвоем, понял?

— Вставай, милок, иди за телятами, — разбудила меня осторожными толчками жена Шадыкана. Солнце только что показалось из-за гор. Я поднялся, вышел из юрты. Все окружающее еще дремало. На небе ни облачка. Воздух чистый. Хочется лежать и лежать, подставив лицо свежему ветру. Но нет, надо зарабатывать хлеб.

Познакомился со своим будущим товарищем. Он — сухопарый мальчик с черными глазами и прямым носом. Ростом пониже меня. Одет в старую шубу, на ногах — чокои.

— Как тебя зовут? — спросил я…

— Ыракымбай.

Хоть и он — сынок бедняка, но, видно, мало бывал в тисках жизни, еще не окреп. У него есть и отец, и мать, и старший брат, и сестра. Конечно, в такой семье жить легче, не то, что мне — сироте.

Стадо собирали на краю города, у моста. Нас, пастухов, четверо: двое пасут коров, двое — телят. Женщины в пестрых одеждах по двое, по трое гонят скот, сдают нам. Вот подошел бурый бык с мускулистой, крутой шеей, глухо замычал, взрывая землю.

Солнце уже поднялось. Джапаркул махнул рукой, скомандовал:

— Ну, погнали!

Телят мы придержали, пока взрослые угнали коров. Молодняка набралось много — самое малое голов пятьсот. Погнали их в гору, мимо сада. Его все называли «Сад Ивана». Каких только там не было деревьев и кустов! Я таких ягод и плодов не только никогда не видел, — даже не слышал о них.

Сад миновали, степь закончилась, и вошли в широкую лощину. Телята скрылись в зарослях. Мы расположились под большой вербой, преградив телятам выход из лощины. Солнце стало припекать. Ыракымбай предупредил меня:

— Телята шальные. Убегают.

Вскоре я убедился в этом. Мы скинули чокои, развесили чулки, чтобы быть налегке. Прошло немного времени, как вдруг Ыракымбай завопил:

— Ушли! Ушли!

Я вскочил. Два теленка, задрав хвосты, бежали вниз. Я кинулся им наперерез. Увидев меня, они прибавили ходу. Я тоже собрал все силы. До сада Ивана не добежали, настиг их, завернул.

Когда я вернулся, Ыракымбай покрикивал на телят, которые вышли из лесу.

— Догнал? — улыбнулся он, словно довольный тем, что я быстро бегаю.

Вскоре побежало еще несколько телят. Ушли далеко, троих не догнал. Но большинство своих телят я в этот день не упустил. А Ыракымбай редко какого догонял, больше уходили у него. Или он знает, что ему не догнать, или научился хитрить. Немного побежит, а потом встанет и стоит, разинув рот.

— Какая досада! — Уже упустил нескольких, — пожалел я.

— О-о сегодня хорошо, — успокоил меня Ыракымбай.

— Почему?

— Прежде, не дай бог, по двадцать, тридцать сбегали.

— Не следили за ними, что ли?

— Жена этого Джапаркула растяпистая, бегать не может. Всех телят заворачивал я. Иногда телята как поднимутся все, так и не знаешь, за каким гнаться. А она раскроет рот и стоит. Раз сбежали десятка два телят, зашли в посевы, и русский поднял скандал, чтобы уплатили за потраву. Еле избавились…

Незаметно прошел день, солнце уже опустилось низко.

— Пора гнать, — сказал Ыракымбай.

— А не рано?

— Когда пригоним, как раз будет.

Пошли собирать телят, которые разбрелись, улеглись по два, по три в тени деревьев.

На другой день погода хмурилась с утра. В полдень загрохотало и полило, как из ведра. Я устроился под большим деревом. Дождь отбивал дробь на листьях. Не заметил, как погрузился в размышления. Многое пробежало в мыслях, вспомнил и Ыйманкула. Прошло много дней, как мы с ним расстались. Когда я нашел приют у Шадыкана, он пошел в работники к одному казаку. С тех пор мы и не виделись. Даже не знаю, в каком доме и на какой улице он живет…

Так прошло с месяц. Я привык к новой жизни. Каждый дань, когда спускались с гор, Ыракымбай уходил домой, и я гнал телят в город. Тяжело, конечно, но есть и кое-какая выгода: если теленка пригонял во двор, мне давали хлеба. Правда, не все. Чаще уходил с пустыми руками, особенно от богатых. Я уже привык, не удивляюсь этому. Когда скитались по аилам, от роскошных, белых юрт уходили с пустыми руками, но находили подаяние у бедных. Так же, видно, живут и русские казаки — и у них чем ни богаче человек, тем жаднее.

На восточной окраине станицы стоял низенький, небогатый домик. Хозяева имели двух телят: один — темно-красный, другой — бурый. Знал я их хорошо. Вечером подгоню телят — хозяева не отпускают с пустыми руками. Хозяйка — женщина лет около сорока, высокая ростом, белокурая. Ее улыбающиеся синие глаза, казалось, видели меня насквозь. Однажды пришел к ним вечером, она дала мне круглый калач и погладила по голове. Затем с трудом спросила по-казахски:

— Не ты ли приходил просить милостыню?

Я смутился. Действительно, был в этом доме, просил кусок.

— Тогда у меня не было работы, — ответил я, не глядя ей в лицо.

Понемногу в станице ко мне привыкли. Сначала меня окликали: «казах», потом стали звать «телятником». Прозвище «телятник» мне казалось почетным.

Однажды вечером, отогнав телят, я шел по улице и встретил Джийдекан. Она отнесла кому-то сделанную работу и возвращалась домой. Солнце уже зашло. Проходили мимо того места, куда каждое утро сгоняют телят. У моста какой-то русский джигит поил коня.

— Эй, телятник! Зачем пускаешь в посевы, черт! — крикнул он нам.

— А ты видел?

— Еще раз пустишь, башку сломаю! — погрозил он кулаком.

— Черта два сломаешь! — ответил я.

Не знаю, услышал он или не услышал меня. Джийдекан толкнула меня в бок:

— Не говори так больше, что ты за мальчик! А если он побьет тебя, тогда что будешь делать?

Пришли домой. Джапаркул ссыпал в чашку крошки от булки, которую он принес за пазухой. Ссыпал осторожно, так, чтобы ни одной не уронить на землю. Заработанный хлеб выложила и Джийдекан.

У нас такой закон — все добытое складываем вечером в одну кучу.

Женщины зарабатывают тем, что прядут нитки, починяют обноски или еще что-нибудь делают. Мне подают те, кому пригоняю телят. Джапаркул получает за то, что с поля отвозит новорожденных телят.

У меня есть еще один источник заработка. В горах растут крупные ягоды, вроде земляники. Я собираю их и отдаю русским ребятишкам, а они мне приносят ломти хлеба, вареную картошку.

Но добытого за день хватает нам на один раз. Иногда мой заработок Джийдекан кажется малым.

— Ты что, съел по дороге? — глядит она на меня с сомнением.

— Не ел, это все, что дали, — уверяю я.

…Вскоре в Киргизсае начались большие перемены. Причиной явилось все то же слово: «большевик», которое я слышал в Аксуу. В Киргизсае большевиков рисовали народу так же, как это делали ишаны и баи в Аксуу.

«Большевик — это бунтовщик, рожденный на несчастье народа. Большевики — звери. Малых детей рубят саблями, колют копьями. Цель у них одна — расстреливать встречных, проливать кровь, уничтожать скот и имущество, разрушать хозяйство. Вот для чего созданы большевики. У них нет иных помыслов. Кто попадется им в руки, тот простится с жизнью», — так говорила верхушка Киргизсая.

Но эти россказни не пугали бедняков. Видно, они думали: «Что им у нас грабить? За какую вину убивать нас?». Поэтому особенно и не тревожились. Я, например, желал их прихода: может быть, придут большевики, перевернут всю жизнь, и я выйду на дорогу счастья.

Вначале о приходе большевиков ходили только смутные слухи. Потом люди заговорили увереннее: «Они уже находятся близко. Не сегодня — завтра придут. Прошли Джаркент. Большевиков, говорят, тьма-тьмущая».

Вскоре среди казахов и киргизов пошли новые слухи: «Русские казаки боятся большевиков. Во главе с атаманом готовятся к бегству в Китай».

Словом, Киргизсай потерял прежний покой и довольство. Притихли, затаились дома, где еще недавно по праздникам устраивались шумные гулянки. Девушки и юноши уже не выходили на улицу разодетыми, не собирались петь под гармонь.

Однажды я поздно возвращался домой. Погода стояла ясная. В небе мигали звезды. Мне захотелось посидеть над водой. Вытянув ноги и дыша полной грудью чистым воздухом, сел на берегу, глядя в раздумье на воду, которая, сверкая под луной, тихо журчала на камнях. Слышалось как где-то далеко квакает лягушка. Вдруг со стороны станицы донесся тревожный звон колоколов. Значит, что-то случилось…

…Третий день, как русские казаки поспешно покидают Киргизсай. С утра до вечера по саям тарахтят телеги. Богачи, забрав остатки имущества, уже скрылись. Сегодня ожидают большевиков… В станице, кроме полунищих бедняков да немощных стариков и старух, почти никого не осталось. Киргизсай притих, только в оставшихся без хозяев домах слышались кудахтанье брошенных кур, крики гусей да уток. Второй день не звонят в церкви.

Утром я по обычаю вышел собирать телят. Думал, что никто не пригонит, но нет, — откуда-то появились хозяйки, сдали мне телят. Правда, стадо стало в несколько раз меньше. Ладно, мое дело пасти. Солнце зашло за полдень. Я перегнал телят в горы. Ыракымбай ушел домой.

Вдруг я увидел, как со стороны Чарына на равнине показалось множество людей. Ехали они стройными рядами, прямо на Киргизсай, оставляя за собой густые тучи пыли. Когда я увидел войско с оголенными саблями, с выставленными наперевес пиками, тревога, возникшая вначале, сменилась чувством радости. Мне захотелось влиться в их ряды, высказать все свои заветные думы, вместе с ними вступить в кровавый бой и обрадовать родную землю, освободив ее от извечной неволи. Меня охватило волнение, по телу пробежали мурашки, сердце забилось…

Я не могу полностью передать свои чувства, точно рассказать о том, что я тогда испытал. Помню только одно — я не боялся солдат. Мне захотелось посмотреть на них ближе. Я прошел сад Ивана и спустился в низину. В это время раздались ружейные выстрелы. Глянул вокруг — нет ни души. Только иногда кое-где взовьется дымок от выстрела. Я остался посреди дороги. Выстрелы невидимых людей стали приближаться. Тогда я побежал, опасаясь, как бы меня не задела случайная пуля — выскочил на хребет и вдруг вместе с выстрелами услыхал резкие голоса. Ничего не поймешь… Я сбежал в ложбину. Из крапивы высунулось страшно перепуганное лицо.

— Эй, сумасшедший! Ложись! — махнул мне человек. Тут я узнал его. Это был казах, который направил нас с Ыйманкулом за ревенем.

Телята разбежались по посевам. Я спрятался в крапиве. Тут, задыхаясь, прибежал еще один человек.

— Ой-ой-ой, что же теперь нам делать! — запричитал он, прячась возле нас. Полежали мы, полежали, потом, крадучись, подались в гору. У меня горели лицо и руки. На вершине прилегли. До нас ясно доносились топот коней и звуки выстрелов.

Минут через пятнадцать напротив нас, на хребте, показался молодцеватый всадник, вооруженный саблей и ружьем. Он заметил нас и подскакал поближе.

— Эй, идемте! Спокойно живите на своих местах, — крикнул всадник и махнул рукой в сторону города. Мы поднялись из крапивы и направились домой. Всадник ускакал.

Войска спокойно проезжали по дороге мимо наших юрт. У дверей толпились женщины, дети. Они шептались:

— О святой дух!

— Дай бог помощи бедным и сирым.

— Сохрани господь!

— Да будет счастье! — говорили они.

Будто чувствуя их пожелания, некоторые солдаты на скаку махали шапками и кричали:

— Не бойтесь, не бойтесь!

Вот двое повернули запыхавшихся коней в нашу сторону. Подъехали, и мы рассмотрели их: молодые джигиты, один русский, другой — татарин.

— Куда ушли русские казаки? — спросил татарин.

Запинаясь, Шадыкан ответил:

— Последние уехали сегодня. Все туда, в ущелье двигались. Скот их здесь…

Татарин перевел русскому. Тот натянул поводья коня и что-то сказал.

— Вы не бойтесь. Вас никто не тронет, — обратился к нам татарин. Они уехали.

Когда солнце поднялось высоко, большевики пригнали с гор русских казаков. Их как выбрали — одни тузы Киргизсая. Согнали их на самый край города, на большую улицу. Мы уже никого не боялись, привыкли, ходили вместе с солдатами. Подошли к пленным и мы.

Они стояли молча, угрюмые, как осужденные преступники. Молодой русский джигит на вороном коне долго ругал их. Потом человек десять отпустили, а остальных погнали дальше.

К вечеру в конце Киргизсая долго не умолкали выстрелы, частые, как звуки трещотки. Такой стрельбы мы никогда не слышали.

— Стреляют из пулемета! — пояснил кто-то.

Когда пулемет утих, в сторону гор начали палить пушки. Звуки пушек я запомнил еще тогда, у реки Музарт. Снаряды летели с шипением и взрывались в горах, выворачивая, дробя деревья.

Вечером Джапаркула и старшего брата Ыракымбая большевики позвали забить скот. Я тоже пошел за ними. Когда я пришел, они снимали с коровы шкуру.

Заметив меня, Джапаркул крикнул:

— Уходи!

Я собрался повернуть назад, но тут солдат в серой шинели, который прохаживался невдалеке, что-то сказал Джапаркулу и махнул мне рукой, указывая на тушу. Я стал помогать разделывать корову, потом дополна налил воды в котлы и развел под ними огонь.

Закончил я все эти мелкие работы и собрался уходить.

— Эй, баранчук! — крикнул мне один солдат. Я подошел. Он подал мне большой ломоть белого хлеба и поношенную рубашку.

Не могу рассказать, как я тогда обрадовался. Раскрыл рот и все улыбался. Ведь я ни от кого не получал такого подарка. В то время я носил рубашку, через дыру в которой виднелся живот.

Взяв подарок, я пошел обратно, но тут меня подозвал Джапаркул. Завернул мне требуху, кишки и еще кое-что.

— Подожди, как бы те чего не сказали, — забеспокоился брат Ыракымбая и, подняв голову, посмотрел на солдата, который мне дал рубашку. Тот улыбнулся и рукой указал на ворота.

Взвалив на себя всю эту добычу, я отправился домой. Вслед за мной и Джапаркул пришел с большим куском мяса.

Вечером большевики собрали всех бедняков Киргизсая: казахов, киргизов и начали выступать перед ними с речами.

— «Большевик — смутьян! Большевик расстреливает, вешает, уничтожает кого попало», — такие слухи распускали враги. Большевик не стреляет в кого попало. Он знает своих врагов и борется только с ними. Большевики — это люди из таких же бедных, как вы. Большевик заботится о счастье человека. Он не пожалеет для вас и своей крови. Мы будем бороться с угнетателями, баями, помещиками до конца и для трудящихся построим счастливую жизнь. Мы поведем вас к жизни, о которой вы мечтали веками. Не бойтесь! Боритесь решительно с теми, кто вас всю жизнь держал в рабстве, стройте свою жизнь. Не отдавайте вратам той доли, которую для вас завоевали большевики! — говорили они.

— Спасибо, сынки, слава вашей храбрости! Нет теперь у нас горя! — раздавались голоса собравшихся.

Утром глядим — по всем улицам висят красные флаги. И на том мосту, около которого мы собираем стадо, тоже висит красный флаг.

Когда солнце поднялось высоко, большевики двинулись в Аксуу.

В Киргизсае жил татарин, некий Алимджан. Дом его находился на крайней улице с западной стороны. У него я иногда пилил дрова, вместе с его сыном возил с гор топливо, молол зерно на мельнице, носил воду и убирал двор. Кое-когда после работы оставался на ночь и утром шел пасти телят. Когда Алимджан бывал дома, я заводил разговор о моих братьях, оставшихся в Аксуу, и просил смилостивиться и принять их к себе.

Первая жена у Алимджана умерла, вторую он взял из беженок-киргизок. Жила она с ним уже около года. Звали ее Буралкан, родственники ее — саяки, ближайшие родичи известного манапа Талканбая. Я ее величал «эже» и старался относиться к ней почтительно. Но где там! Язык у нее злой. Как только прихожу к ним, она, как сноха Карпыка, не дает и присесть — сделай то, пойди туда!..

Однажды я выполнил все, что она приказала, и завел разговор о моих братишках. «Ладно, скажу мужу», — согласилась она. Вскоре, на мое счастье, у Алимджана в Аксуу нашлись дела. Узнав об этом, я пристал к нему, стал умолять, упрашивать взять меня с собой. Он согласился. Я выпросил у одного уйгура ишака, пообещав после отработать за это день.

Однако Алимджан вместе со мной не поехал.

— Ты поезжай, а я тебя догоню, — сказал он и отправил меня вперед. Солнце поднялось высоко, когда я выехал на большую дорогу к Аксуу. Еду один, свесив черные, как копченая кожа, ноги по бокам своего ишака, поглядываю назад — не едет ли Алимджан? Нет, не видно!

В Аксуу приехал близко к вечеру. Алимджана все еще нет. Утром он мне наказал:

— Если приедешь раньше меня, будь у болуша. Встретимся там.

Теперь болушем был зять Мамырмазина — Элахун. Жил он в центре города в большом белом доме. Неприятной была для моих ушей такая новость. Захожу — по двору ходит его жена — Райхан. Раньше она красивая была — щеки, как спелое яблоко, веселая. Теперь она глянула на меня неприветливо, холодно спросила:

— Ты зачем здесь ходишь?

Я вздрогнул, но ответил спокойно:

— За братишками приехал.

Райхан покраснела, заорала:

— Кто тебе позволит их взять? Волоска на них не тронешь! Зря явился!

— Видно будет… Найдутся люди, которые рассудят нас справедливо.

— Справедливо? Да кто же даст тебе справедливость? За справедливостью явился, голодранец! Ничего не получишь! — выкрикнула она и, не дожидаясь ответа, ушла. «Муж болуш, так нос задрала», — подумал я. Может быть, она так разговаривает с горя! Большевики здесь расстреляли человек пятьдесят во главе с ее отцом Мамырмазином и его сватом Юсупом.

Наступила ночь. Райхан даже не пригласила меня к чаю. Я привязал ишака у объедков, а сам, съежившись, как под дождем, лег возле яслей. У изголовья лошадь звучно жует сено. Во дворе, кроме нас четырех (двух лошадей, сивого ишака и меня), нет ни души. Лежу в темноте и вижу через окно, как в просторной, ярко освещенной комнате люди едят, сидя за низеньким столиком…

На другой день приехал Алимджан. Он спешился, подал мне поводья, велел подождать, а сам куда-то ушел и долго не возвращался. Наконец, он вернулся, сел на коня.

— Поехали! Где они находятся? — спросил он.

— Вон там! — махнул я рукой на восток.

Когда мы приехали во двор дома Мамырмазина, нас встретила его старшая дочь. Попросили ее, чтобы она позвала мать, сами спешились и остановились у дверей. Минут через десять вышла жена Мамырмазина и присела напротив нас, у стены. Подошел также и Мукбул. Я все время украдкой поглядывал по сторонам — не покажется ли Беккул и Ашимкан.

Разговор начал Алимджан. Говорил он гладко, свободно. Но хозяйка быстро оборвала его:

— Не отдам я… Как же их отдам, если не получу долга? Я их кормила!

— Женщина вы умная… Ну, что вам даст такой бродяга, сирота?

— Пусть придет тогда, когда сможет уплатить долг.

— Ну, если так, то и за вами есть долг.

— Какой, откуда?

— Ребята долго работали у вас, вы им должны заплатить.

— За что это я должна платить? Один его брат живет у моего сына. Хочет о нем говорить, пусть идет к брату. А те, что у меня находятся… Разве это работники? Сопливая его сестрица, кроме как освобождать чашку, ни к чему не пригодна… А от этих какой толк?..

Спорили с полчаса. Я сидел, как на иголках. Хотя бы Алимджан держался настойчивее, увереннее! Но он скоро сдался, заговорил лениво, словно тяжелую работу исполнял. Видя это, женщина разошлась еще пуще:

— При жизни Бейшемби мы взяли их к себе с головой, — наседала она на Алимджана. — Ты теперь к ним не имеешь никакого отношения. Не то, что забрать, а волоска на них не сможешь тронуть! Уплати мне за то, что я их кормила, тогда отдам! Чем ты рассчитаешься? Иди. Это все, что я сказала.

Эти слова проняли меня до костей.

— Говоришь, кормила нас? Кто же тогда пас твою скотину? Людей, что ли, нанимала? Пусть кормилась одна Ашимкан. Неужели двое не заработали ей на лепешку?

— Людям вреда мы не делаем. Чужого не берем, — сказала старуха.

В сердцах я чуть не ляпнул: «Если вы людям вреда не делали, то почему же расстреляли мужа?..» Но сдержался.

Хозяйка, словно догадалась о моих мыслях, набросилась на меня:

— Не успел прийти, давай ему братишек! А вот сначала сказать свое соболезнование, что, мол, молдоке наш простился с миром — ох, воля божья! — да прочитать коран ты забыл.

— Я не умею читать коран. Я не мулла.

— Дурак ты неверный!

— Может быть, вдвоем с богом проглотите меня? Так я без того… — я оборвал богохульную речь.

— Вы с ним не спорьте. Он по молодости плетет. Лучше скажите, отдадите вы ему братишек? — вступился Алимджан.

Старуха на него даже не взглянула.

— Негодяй, у нас несчастье, так он, видишь, что говорит! Да поразит тебя хлеб! — завопила она еще громче. — Чего же ты не разжился, уйдя от нас? На тебе все та же одежда, которую я тебе дала, а новой не вижу! Будешь со мной так разговаривать, сдеру и это!

— Если это для тебя богатство, бери, я в твоих руках. Тебе это привычно. Думаешь, если бы нам у тебя жилось хорошо, мы бы ушли? Не помню я, когда ты нас кормила медом и гладила по головке?

Алимджан молча сел на коня и, не дожидаясь меня, встал.

— Идем! Не хочет, так что же мы поделаем! Поехали!

От этих слов я почувствовал боль, как от укола копьем.

— Поедем?.. — глянул я на него растерянно.

Алимджан молча сел на коня и, не дожидаясь меня, уехал. Одному мне ничего уже не добиться.

— Что же, видно, судьба такая. Но помни: если не умру, так еще встречусь с тобой! — сказал я и подался в путь.

Хныкать не стал. Слаб только тот, кто изнежен и не видал в жизни испытаний. Кто перетерпел многое и каждый день воюет с тысячами трудностей, тот не может быть слабым.

«Коль уходить, так уходить не напрасно», — подумал я, выехав за город. Где-то здесь Беккул должен пасти овец. Оглядывался я по сторонам недолго: в одной из лощин заметил стадо, подъехал. Так и есть — Беккул! Я стал уговаривать бежать вместе. Без меры и без конца хвалил Иссык-Куль, расписывал, как богато живут люди, вернувшиеся на Озеро. Хвалил так, будто сам там уже побывал и все видел своими глазами. Уговаривал его столько времени, что за это время свободно вскипел бы чай. Беккул молчал.

Наконец, потеряв терпение, я начал его упрекать:

— Неужели тебе хочется всю жизнь быть рабом? Посмотри, на кого ты похож! Иди же туда, где сможешь хорошо жить! Говорят, что в Каракол пришли большевики и помогают таким бедным, как мы. Скажи, пойдешь со мной, или я уйду один?!

Кажется, мои слова проняли его — он кивнул. Не теряя времени, я подошел к пастушонку-казаху, чья отара паслась невдалеке.

— Погляди немного за его отарой. У нас овца затерялась, поедем поищем. За труд возьми это, — подал я свой кожаный пояс.

Парнишка согласился. Я усадил Беккула на ишака, взялся за хвост и, погоняя ишака, двинулся в путь, время от времени поглядывая назад. Хотя бы на наше счастье никто не встретился!

Не успел я так подумать, как нам попался парень. Увидев нас, он остановился. Сердце мое забилось. Здоровый, если схватит, одолеет.

— Куда вы едете? — спросил парень.

Я, стараясь говорить спокойно, как ни в чем не бывало, ответил:

— Затерялась овца, едем искать.

Парень уставился на нас, оглядел ишака, на мгновение задумался, потом протянул:

— Сомнительно… Похоже на то, что сбежали?

— Куда же нам бежать?

На наше счастье, парень, видно, торопился.

— Хы! — ударил он ишака по шее и поехал.

Мы почувствовали себя так, словно спаслись от смертельной беды и вознеслись в рай. Я дернул ишака за хвост да еще ударил по боку палкой. Вскоре я вспотел, скинул чапан, положил на ишака впереди Беккула и перевел дух. Оглянулся назад — Аксуу чуть виднеется. Значит, никто за нами не гонится.

К вечеру мы вошли в Киргизсай.

Шадыкан давно поговаривал: «Доживем до осени, уедем на Озеро». Я радовался и ждал этой осени. Наконец, вот она пришла. Но… Шадыкан раздумал. Погасли наши мечты, словно на огонь опрокинули котел воды!

— Слышал, что там сейчас плохо, — оправдывался Шадыкан. — Киргизы, которые приходят на Озеро, будто мрут от голода. Будем живы-здоровы, настанут лучшие дни, тогда и поедем.

Не знаю, почему, но мне не верилось, что в наших родных местах так страшно.

Потеряв надежду на Шадыкана, я обдумал все в один день, когда в степи пас телят. Вечером дома я заявил:

— Мы уходим на Иссык-Куль.

Шадыкан, вероятно, не ждал от меня такого. Он исподлобья взглянул, поставил чашку.

— Что ты сказал? — спросил он, будто не расслышав моих слов.

— Уходим на Озеро, говорю, — повторил я, перекладывая кизяк у очага.

— С кем уходите?

— Сами, одни…

— Одни! Да вас же в дороге кто-нибудь прибьет!

— Ну что ж, прибьет, так прибьет, хуже не будет.

— Ты не ребячься! Сейчас время не для шуток. Вы еще ребятишки, дорог не знаете. Выйдите отсюда, кто-нибудь вас прикончит, кто отыщет ваш труп? Подумай…

Шадыкан уговаривал меня долго, однако его слова падали мимо моих ушей. Я упрямо стоял на своем. Но для меня самого вся затея представлялась смутным делом: уйти-то уйдем, а что будет с нами, отыщем ли дорогу, сколько нам придется идти, встретится ли в пути население, чем будем питаться? И спросить было не у кого…

К счастью, не прошло и десяти дней, как нам попался один русский, который приехал из Каракола. О нем мне сказал паренек казах Сапарбек. Мы с ним были знакомы раньше, и он знал, что я собираюсь уходить.

— Один русский в Каракол гонит овец. Отправляйся вместе с ним, — посоветовал он мне однажды, встретившись.

— Правду говоришь? — обрадовался я.

— Правду! Он купил здесь сотни три овец. Я тоже нанимаюсь к нему погонщиком. Еще одного джигита взял. Завтра отправляемся в дорогу. Хочешь уходить, поговори с ним.

Медлить я не стал и упросил Сапаркула проводить меня к купцу из Каракола. Мы вошли в ворота голубого дома. Во дворе мужчина, сняв с плуга колесо, мастерил тележку.

— Он самый! — шепнул Сапаркул.

Торговец показался мне похожим на Дмитрия, который возил почту в Кутурган-Булаке. Глаза цвета голубого камня, нос вздернутый, сам приземистый, тучный. На голове черная фуражка с задранным козырьком, на ногах поношенные лакированные сапоги. Видно, что пройдоха и плут, чующий издали, где пахнет жиром.

Но делать нечего — и он для меня спасение, выбирать не из чего. Я почтительно согнулся перед ним.

— Хозяин, можно будет нам вдвоем с братишкой помочь гнать ваших овец до Каракола и дойти с вами вместе? Еда у нас своя.

Купец, до сих пор прилежно ладивший тележку, искоса глянул на меня.

— Ладно, — буркнул он и снова занялся своим делом.

Все дорого в свое время! От одного этого слова — «ладно» у меня чуть не выпрыгнуло сердце. Значит, мы спасены! Я тут же задал другой вопрос:

— Сколько дней пути до Каракола?

Хозяин ответил не сразу. Он опять поднял голову, внимательно оглядел меня.

— Через неделю дойдем!

Я поспешно отправился домой, рассказал о своей удаче. Семья Шадыкана была уверена, что мы оставили мысль об уходе. Теперь они, кажется, поверили и чувствовали себя удрученными.

Шадыкан снова начал отговаривать. Ругал жизнь на Озере, рассказывал об опасностях пути, пугал болезнью в безлюдной степи. Словом, девяносто девять причин, только чтобы не уходили. В конце концов он ухватился за другое.

— Иди сам, а Беккула оставь. Сгубишь его ни за что.

— Уходить, так вместе. Один я не пойду!

Наконец, наступило утро. Я побежал к торговцу. О том, что может случиться с нами в пути, я не думал. Мне казалось, вся моя дальнейшая жизнь зависела от этой минуты.

Во дворе стояли сотни три овец и тележка на колесах от плуга. Два казаха носили буханки хлеба и укладывали в мешки.

— Скоро отправимся, — сказал Сапарбек, проходя мимо меня с хлебом.

Времени было в обрез, я хотел побежать за Беккулом. Но хозяин послал носить хлеб.

— Ладно, сходишь после! — ответил он на мою просьбу сбегать за братом. «А до Беккула тебе и дела нет!» — подумал я, таская буханки. — «Как бы не опоздать! Возьмут да и уедут! Не будет же он ждать, когда я приведу брата?». Как только уложили на тележку весь хлеб, я, не мешкая, помчался за Беккулом. Он на окраине города пас телят. Утром, уходя из дома, я велел ему далеко не уходить. Вот он! Сидит, улыбаясь, телят распустил по стерне. Еще издали я закричал:

— Скорей, уходим!

Юрта наша находилась невдалеке. Кроме Джапаркула, все были дома.

Еще не войдя в юрту, я выпалил, задыхаясь от бега:

— Они уезжают. Мы пойдем!

Вот теперь-то они, кажется, окончательно поверили, что мы уходим. Шадыкан опять принялся за свое:

— Все-таки не послушались! Случится в дороге какое-нибудь несчастье, попомните мое слово. В кармане у вас нет ни копейки. Ну, ладно, если идете, возьмите хоть чашку жареной пшеницы. Как-нибудь перебьетесь. Больше дать нечего, сами знаете…

Джийдекан поднялась, взяла маленький засохший бурдюк, остановила Шадыкана.

— Если им не терпится, зачем ты их уговариваешь? Пусть идут, пенять будут на себя.

Она налила в бурдючок из ведра джармы и подала мне.

Шадыкан приказал:

— Намешай им талкана. Пусть наедятся на дорогу как следует. В дороге кто им поможет?

Поев джармы, мы собрались уходить.

— И на ноги ничего не надели! Ну, идите, бедные, идите! Доброго пути вам! — пожелал Шадыкан, оглядев нас с ног до головы.

— Ничего! Как-нибудь дойдем. Прощайте! — ответил я и навсегда покинул их.

Торговец уже отправился. Над двором и воротами поднялась пыль. Мы присоединились к погонщикам и вчетвером погнали овец. Хозяин на маленькой тележке поехал впереди.

За городом началась ровная степь. Запад тонул в зареве, как от пожара. Вдали, прямо над нами, на вершинах гор столпились белые облака. Легкий ветерок ласкал тело. Я чувствовал себя как узник, только что вырвавшийся из неволи. Я запел во все горло, будто впереди меня ожидали только радости…

Шли всю ночь и к утру добрались до места, называвшегося Чочоной. Хозяин приехал сюда раньше и стоял, ожидая нас. Мы быстро согнали овец в кучу. Они улеглись. Хозяин с работниками пошел к телеге. Вскоре погонщики вернулись, у каждого в руке был кусок хлеба.

Сели кучкой. Как всегда бывает перед рассветом, тьма сгустилась. Вокруг тихо. Слышно только сонное дыхание овец, да кажется, что вблизи от нас журчит вода.

Чуя раздражающий запах свежего хлеба, я развязал бурдюк, подал Беккулу горсть пшеницы, сам тоже сунул щепоть в рот и начал жевать.

Джигит, сидевший рядом с Сапаркулом, виновато объяснил:

— Сами видите, ребятки, если поделиться с вами, останемся голодными. Вот сколько хозяин дал нам, — протянул он ко мне руку. В темноте я даже не различил куска. — Твой киргиз разве ничего не дал?

— Где ему взять? Сами сидят голодные. Поджарили вот чашку пшеницы.

Он молча зажевал хлеб. Минут через пять спросил:

— А если на вашей земле еще убивают киргизов, тогда что будете делать?

— За что же нас будут убивать?

— Все-таки зря пошли, ничего не узнав.

— Ладно, увидим на месте!

Тут мы услышали голос хозяина. Он на кого-то громко кричал, бранился, звал нас. Оказывается, лошадь у него отвязалась. Гонялись долго, еле поймали.

Все четверо опять собрались в кучку, задремали.

Я погрузился в размышления. «Что ждет меня через несколько дней? Нет, хуже прошедшего не будет. Не так давно в семье нас было четырнадцать человек, не помещались в огромной юрте. Где они теперь? Когда мы, истощенные, изнуренные, стояли на краю могилы, проданная за одну корову, в руки какого-то кызая перешла моя старшая сестра. Где-то осталась одинокая маленькая могила Бекдайыра. Умерли Элебес, Бейшемби, Токмолдо, Бурмаке. С ребенком на руках ушла к родственникам Джанымджан. Неизвестно куда исчез Бечел. Пленниками у чужих, бессердечных людей остались Ашимкан и Эшбай. Из такой большой семьи в родные места сегодня возвращаемся лишь я да Беккул. Бедные киргизы, чего вы только ни видели! Трупы ваши остались незарытыми, на пир зверям и птицам! О жестокий мир! Не будь тирана-царя, разве мы переживали бы такое?..» Я сидел долго, понурив голову. Товарищи мои уснули. Незаметно сон и усталость одолели меня.

— Вставайте, отправляемся, — послышался голос хозяина. Открыл глаза — рассвет еле брезжит, холодно! Хозяин уже запряг коня. Я торопливо потряс Беккула. Он свернулся возле меня в клубок, как попавший в снежный буран, засунул руки в рукава до самых локтей. Видно, дрожал всю ночь…

Сегодня третий день, как мы вышли из Киргизсая. Сумбе, Тегирменти, Ачдалаа — давно остались позади. Спускаемся с перевала. Оттого ли, что шли всю ночь, или от голода, тянет ко сну, хочется лечь. Пшеница у нас кончилась. Голодный Беккул еле идет, все время отстает от стада.

Сапарбек иногда, нарушая степную тишину, заводит песню. Он старше меня года на два. Полный смуглый юноша. Бедняга, который повидал многое, закалился в невзгодах — голяк, несгибаемый храбрец. Какие только места ни исходил он! Некогда заехав в Каракол, жил и среди киргизов. Заговорит по-киргизски, не подумаешь, что казах. На песню тоже мастер. На дороге, по которой мы шли, он знал каждую ямку.

Что ни говори, а нам с Беккулом трудно было: и голодно, и сил не хватало, и тревожили мысли о будущем. Но как только Сапарбек замечал, что мы устали, он заводил песню, рассказывал сказки. Голос, у него был чудесный. Только одну неделю довелось нам провести вместе, но его образ и сегодня стоит перед моими глазами.

Второй джигит не такой. Из нас четырех он самый старший. Ростом высокий, глаза слезятся, тщедушный, рыжий. Изредка спросишь его о чем-нибудь — ответит и снова молчит. Если бы не Сапарбек, не знаю — дошли бы мы или нет до родной земли!

…В этот вечер я чуть не потерял братишку. Начало рассветать. Беккул сонный, измученный, по обыкновению плелся позади отары. Я долго шел, задумавшись, потом оглянулся — не отстал ли братишка, не свалился ли. И вдруг вижу — прямо на него из сая поднимается матерый тощий волк. Не знаю, следил он за ним или это вышло случайно, но волк оказался в нескольких шагах от Беккула. Я закричал во весь голос. Беккул оглянулся и — откуда силы взялись! — помчался к нам. Я тоже бежал ему навстречу, размахивая руками. Погонщики засвистели, заулюлюкали. Волк остановился, поглядел на нас, не торопясь, трусцой, перебежал дорогу…

В полдень мы остановились в сае, немного отдохнули и снова в путь до заката. Переходили из сая в сай, с перевала на перевал, через речки и ручьи…

Близко к вечеру выбрались еще на один перевал. Сапарбек, как обычно распевавший, остановился и указал вниз:

— Во-он, видишь — блестит? Это река Кеген.

На душе сразу повеселело, словно мы вырвались из многолетней неволи и увидели свет. Вокруг раскинулась бескрайняя степь, хоть скачи месяц. Разрезая ее, медленно несет свои воды большая река. Это уже знакомые места. Когда мы спустились на равнину, Сапарбек снова показал мне вдаль:

— Видишь дом? Сегодня, наверное, там заночуем. Русский, поди, уже подъезжает к реке.

Вдали показался мост. У ближнего конца стоит одинокий домик. Все ускорили шаги. Даже овцы, кажется, чувствуя близкий отдых, заторопились. Сапарбек запел:

Так под песню Сапарбека и добрались до домика. Возле него оказались еще две юрты. Хозяин наш давно приехал и расположился на отдых. Он вышел, указал нам на ворота вагона.

Мы помогли загнать овец. Хозяин позвал своих работников в дом — наверное, выдать хлеба, а мы с Беккулом остались на улице. Кушать нечего. От пшеницы, что нам дали в Киргизсае, не осталось ни зернышка. Вчера мы попросили у хозяина хлеба — не дал.

Делать нечего — надо где-то искать ночлег. Направились к юрте, стоявшей невдалеке. Вошли. У кухонного скарба сидит женщина со слезящимися глазами, видно — хозяйка. Напротив входа — двое мужчин. По обстановке, по одежде видно, что хозяин — бедняк. Начали расспрашивать нас. Я назвался казахом. По-казахски и по-уйгурски я говорил хорошо; никто не мог сказать, что я киргиз.

— Из какого вы рода, милые? — спросила женщина, с жалостью посматривая то на Беккула, то на меня.

— Из рода Конурбарк, — ответил я без запинки, вспомнив род Джанымджан. Сказать-то сказал, а потом испугался: как бы не стали выспрашивать подробности. Но, на мое счастье, все обошлось благополучно. Спросили только, когда мы остались сиротами, в чьих руках находились, в каких местах скитались, откуда идем. Ну, тут меня трудно было сбить с седла: рассказывать я был мастер, а тем более то, что сам пережил.

Слушатели притихли, глаза их заблестели от слез. При последних словах моего рассказа хозяйка, сидевшая у очага, приподняла голову и вскрикнула:

— Эх! Да пропади она, такая жизнь!

Вздохнул и один из мужчин.

— Накорми их, бедных, когда-нибудь добром заплатят, — сказал он женщине. Она с готовностью налила нам по полной чашке джармы. Вот мы в юрте бедняка и оказались сытыми.

Хозяйка начала стелить постель, но потом, как бы что-то вспомнив, обратилась ко мне:

— Милые, здесь, видно, вам не достанется места. Зайдите в ту юрту, у них там никого нет.

Мы это и сами видели. Юрта тесная, людей много. Ничего не поделаешь, поблагодарили хозяев за еду и направились в другую юрту.

Только вышли на улицу, встретили Сапарбека. Ночевать ему тоже негде, а из одежды — одна коротенькая куртка. Он присоединился к нам.

В соседней юрте уже задернули тюндук и легли спать. Мы вошли и стали у порога.

— Кто такие? — спросил нас женский голос из темноты.

Мы рассказали о своем положении: негде переночевать, а на дворе холодно, и у нас нет верхней одежды. Женщина начала ворчать, что не знает нас, боится пустить…

— Тетя, вы нас не бойтесь. Мы у вас ничего не возьмем. Только переночуем! — стал я умолять ее.

Женщина умолкла. Мы решили, что она согласилась, и начали искать вокруг очага место, чтобы прилечь. Мне попалась кожаная галоша со стоптанным задником. Сунул ее под голову и тотчас же заснул.

— Эй, вставайте! — начал кто-то нас тормошить.

Это — товарищ Сапарбека. Хозяин прислал его за нами. Вышли. Чуть брезжит рассвет, однако видно, что вся земля покрыта инеем. Дрожим, стучим зубами от холода. Беккул хнычет, просит есть. А что я могу сделать и чем могу помочь?..

Идем по широкой равнине между Кегеном и Каркара. Изредка встречаются путники. Большинство — дунгане и китайцы.

Вот кто-то спешит, неуклюже навьючив куржун. Возможно, он с такой же жаждой стремится в Урумчи или в Кульджу, как мы к Озеру.

Близко к полудню показалась Каркара — та самая знаменитая ярмарка, где некогда пировали казахские, киргизские баи, русские, узбекские и ногайские торговцы! Но сейчас не видно ее высоко реющих флагов, не слышно ее шума и гомона. Осталось пустое место, кругом тихо. Но мне не жалко былой Каркары. Разгромили бы ее сто раз, не заплакал бы! Здесь баи, торговцы загребали богатства, пахнущие кровью и трудовым потом, обжирались, а такая голь, как мы, приарканив единственную козу, перебивалась одним разбавленным досиня молоком. Так стоит ли жалеть те времена? Пусть они будут побиты и сто раз! Я жалел простых людей, которые погибли на дорогах в чужой земле. Их мне было действительно жалко!

Подошли к реке Каркара. Овцы заупрямились. Сапарбек схватил козла-вожака, толкнул.

— Вперед!

Козел повернул назад. Тогда мы с Сапарбеком схватили и бросили его в воду. Козел поплыл. Тут и овцы ринулись друг за другом. Хозяин переехал речку на своей повозке. Мы, засучив штаны, перебрались вброд. Ледяная осенняя вода, как огнем, обожгла ноги, и только на ходу мы немного согрелись.

К ночи достигли Кутурган-Булака и остановились в степи. Из ближайших стогов натаскали сена и до самого утра, не сомкнув глаза, жгли костры. Но разве в нашей одежонке согреешься даже у костра? Дрожим, жмемся друг к другу. Мерзнут спина, голые ноги, шея…

Пережили и эту ночь. На следующий день шли не спеша и к полудню достигли реки Тюп. Вот и Кызыл-Кия! А вот развилка дорог: одна идет в Каракол, другая — вдоль Тюпа в Сарытолгой, Кен-Суу, Чонташ.

Хозяин свернул к Караколу.

Беккул, я и Сапарбек остановились.

— Прощай! — сказал я.

Видно, жаль было ему расставаться с нами. Он опустил голову, подал руку:

— Идите! Желаю вам счастья…

Мы пошли своей дорогой. Вот они, родные места! Все знакомо и в то же время ново. Сгоревшие в год побега дома Башарина отстроены. Но юрты не видно ни одной! Глядим и глазам не верим, будто прошедшие годы — только сон.

Прошли еще немного. Недалеко от дома Василия наконец-то показалась юрта. Решили зайти. Голодные, нет сил двигаться дальше.

Около юрты никого нет. Входим. Сидят две женщины. Одна лет около сорока, с длинным лицом, покрытым густыми морщинами, смуглая. Вторая — помоложе, пучеглазая. Ходит еще девчонка лет одиннадцати — двенадцати. Когда мы вошли, они словно онемели. Старшая, как сидела с поднятой иглой, собираясь что-то латать, так и застыла. Мы сели. Наконец женщины заговорили, словно пришли в себя после обморока, стали расспрашивать нас.

Не успел я закончить свой рассказ, как женщины принялись всхлипывать. Старая утерла слезы рукавом, сказала:

— Был бы он у меня живой, тоже однажды пришел бы вот так же, как они!

Видно, что у нее кто-то умер на китайской земле! Продолжая всхлипывать, она спросила:

— Милые, а как же вы нашли дорогу?

Девочка сидела, тоже пригорюнившись, словно разделяя с нами печаль.

Пока мы толковали о пережитом, прошло порядочно времени, и женщины, наконец, вспомнили о наших желудках. Нам подали по чашке айрану. Мы ожили. Я начал расспрашивать о здешней жизни. Они рассказали немало страшного. Оказывается, вернувшиеся из Китая год тому назад изнуренные беженцы попали здесь в еще худшую нужду и погибли от голода. Умершим нет числа. Однако женщины нас успокоили:

— Теперь вы идите смело. Сейчас люди живут гораздо лучше. Половина нашего рода находится в Сарытолгое, а остальные — в Чонташе, Джылу-Булаке. Сегодня дойдете до своих.

Мы встали, поблагодарили. Двинулись по тропке вдоль Тюпа. С одной стороны высятся горы, покрытые елями, с другой — густой кустарник. Не это ли место, где киргизы проходили лавиной, спасаясь от карателей? А сейчас даже вороны не слышно, не видно…

К вечеру прошли Орто-Токой. Беккул заглядывает мне в лицо:

— Застигнет нас ночь?

Видно, страшно ему снова провести ночь без пищи, на ветру и холоде.

— Сегодня дойдем! — уверяю я его, стараясь не показать, что и я шагаю из последних сил.

Солнце уже закатывалось, когда мы вышли на хребет Сарытолгой. Спустились в долину, и вот он! — с левой стороны показался дымок. Прибавили шаг. Скорей, скорей! Я схватил Беккула за руку, помогая ему идти. Но что это? Вместо юрты показалось чье-то гумно. Мы остановились. Может быть, тут русские?

— Милые, да вы смотрите, кто идет! — раздался чей-то голос. Я оглянулся. Невдалеке, опираясь на лопату, стоял наш родственник Сарыбагыш, тоже из рода Эркесары.

Тут я в стороне заметил юрты. Сарыбагыш повел нас туда. Собрались женщины, заплакали навзрыд. Они, оказывается, давно нас считали умершими.

В юрту вошел русский с большой бородой, видно — хозяин гумна. Он уставился на плачущих женщин. Сарыбагыш объяснил:

— Наши родственники. Они пришли из Китая пешком.

Русский сожалеючи покачал головой и вышел.

На другой день, накормленные и обогретые, мы направились в Чонташ к родственникам.

Так закончился наш долгий и скорбный путь.

По роду своей журналистской работы мне часто приходилось бывать на Тянь-Шане. Однажды весной, когда я находился в областном центре Нарына, меня срочно вызвали в редакцию. Случилось так, что автобус ушел за несколько минут до того, как я прибыл на автостанцию. Следующего автобуса надо было ждать часов пять. Ничего не оставалось делать, как попытаться сесть на попутную машину. Я отправился к шоссе на окраине городка.

На повороте дороги у колонки стоял грузовик. Шофер только что заправился, завинчивал крышку бензобака. Я обрадовался. На стекле кабины был знак международных рейсов «SU» — Советский Союз. Значит, машина шла из Китая в Рыбачье, на автобазу Внештранса, откуда всегда можно добраться до Фрунзе.

— Вы сейчас отправляетесь? Подвезите, пожалуйста, в Рыбачье! — попросил я шофера.

Он повернул голову, искоса посмотрел через плечо и, выпрямившись, спокойно сказал:

— Нет, агай, не могу.

— Очень вас прошу! У меня срочное дело, вызывают во Фрунзе.

Шофер снова хмуро взглянул на меня.

— Понимаю, но не обижайтесь, агай. Никого не беру.

Я был удивлен. Кабина свободна, что стоило ему взять человека?

— Я журналист. Очень спешу. Заплачу сколько угодно…

— Дело не в деньгах, агай! — резко оборвал меня шофер и сердито толкнул ногой колесо. — В другой раз бесплатно довезу. А сейчас… Не могу. Не обижайтесь. Скоро еще будут наши машины, уедете на любой, а я не могу…

Наверно, он должен по дороге взять кого-нибудь, решил я.

— Ну, а в кузове?

— Все равно… Я очень извиняюсь, агай.

Шофер посмотрел на часы и заторопился.

Крайне озадаченный, я пожал плечами и недоуменно взглянул на заправщицу, пожилую русскую женщину, которая все это время молча наблюдала за нами из окошечка. Она покачала головой: «не надо, мол, оставьте его в покое». Странно.

Шофер полез в кабину, сунул в рот незажженную папиросу и завел мотор. Он был еще молод, лет тридцати, сутуловатый, высокий. Запомнились мне его цепкие, крупные руки на баранке и глаза с устало опущенными веками. Прежде чем тронуть машину с места, он провел ладонью по лицу и как-то странно, с тяжелым вздохом, встревоженно посмотрел вперед, на дорогу в горах.

Машина уехала.

Заправщица вышла из будки. Она, видимо, хотела успокоить меня:

— Не расстраивайтесь, сейчас и вы уедете.

Я молчал.

— Переживает парень… История длинная… Когда-то он жил здесь у нас, на перевалочной базе…

Дослушать заправщицу мне не удалось. Подошла попутная «победа».

Грузовик догнали мы не скоро — почти у самого Долонского перевала. Он шел с огромной скоростью, пожалуй, непозволительной даже для видавших виды тянь-шаньских шоферов. Не сбавляя скорости на поворотах, с гудящим ревом неслась машина под нависшими скалами, стремительно вылетала на подъемы и сразу точно бы проваливалась, ныряя в перепады дороги, затем снова появлялась впереди, с развевающимися, хлопающими по бортам концами брезента.

«Победа» все-таки брала свое. Мы стали обгонять. Я обернулся: что за отчаянный человек, куда он так несется сломя голову? В это время хлынул дождь с градом, как это нередко бывает на перевале. В косых, секущих струях дождя и града промелькнуло за стеклом бледное, напряженное лицо со стиснутой в зубах папиросой. Круто поворачивая руль, его руки широко и быстро скользили по баранке. Ни в кабине, ни в кузове никого не было.

Вскоре после возвращения из Нарына меня командировали на юг Киргизии, в Ошскую область. Как всегда, времени у нашего брата журналиста в обрез. Я примчался на вокзал перед самым отходом поезда и, влетев в купе, не сразу обратил внимание на пассажира, который сидел, повернувшись лицом к окну. Он не обернулся и тогда, когда поезд уже набрал скорость.

По радио передавали музыку: исполнялась на комузе знакомая мелодия. Это был киргизский напев, который всегда представлялся мне песней одинокого всадника, едущего по предвечерней степи. Путь далек, степь широка, можно думать и петь негромко. Петь о том, что на душе. Разве мало дум бывает у человека, когда он остается наедине с собой, когда тихо кругом и слышен лишь цокот копыт. Струны звенели вполголоса, как вода на укатанных, светлых камнях в арыке. Комуз пел о том, что скоро солнце скроется за холмами, синяя прохлада бесшумно побежит по земле, тихо закачаются, осыпая пыльцу, сизая полынь и желтый ковыль у бурой дороги. Степь будет слушать всадника и думать и напевать вместе с ним…

Может быть, когда-то всадник ехал здесь, по этим местам… Вот так же, наверно, догорал закат на далеком краю степи, становясь постепенно палевым, а снег на горах, так же, наверно, как сейчас, принимая последние отсветы солнца, розовел и быстро меркнул…

За окном проносились сады, виноградники, темно-зеленые закустившиеся кукурузные поля. Пароконная бричка со свеженакошенной люцерной бежала к переезду. Она остановилась у шлагбаума. Загорелый мальчишка в драной вылинявшей майке и закатанных выше колен штанах привстал в бричке, глядя на поезд, заулыбался, помахал кому-то рукой.

Мелодия удивительно мягко вливалась в ритм идущего поезда. Вместо цокота копыт стучали на стыках рельс колеса. Мой сосед сидел у столика, заслонившись рукой. Мне казалось, что он тоже безмолвно напевал песню одинокого всадника. Грустил он или мечтал, только было в его облике что-то печальное, какое-то неутихшее горе. Он настолько ушел в себя, что не замечал моего присутствия. Я старался разглядеть его лицо. Где же я встречал этого человека? Даже руки знакомые, смуглые, с длинными твердыми пальцами.

И тут я вспомнил: это был тот самый шофер, который не взял меня в машину. На том я и успокоился. Достал книгу. Стоило ли напоминать о себе? Он, наверно, давно уже забыл меня. Мало ли случайных встреч у шоферов на дорогах?

Так мы ехали еще некоторое время, каждый сам по себе. За окном начало темнеть. Попутчик мой решил закурить. Он достал папиросы, шумно вздохнул перед тем, как чиркнуть спичкой. Затем поднял голову, с удивлением глянул на меня и сразу покраснел. Узнал.

— Здравствуйте, агай! — сказал он, виновато улыбаясь.

Я подал ему руку:

— Далеко едете?

— Да… далеко! — Он медленно выдохнул дым и, помолчав, добавил: — На Памир.

— На Памир? Значит, по пути. Я в Ош… В отпуск? Или переводитесь на работу?

— Да вроде бы так… Закурите?

Мы вместе дымили и молчали. Говорить, казалось, больше было не о чем. Мой сосед опять задумался. Он сидел, уронив голову, покачиваясь в такт движению поезда. Показалось мне, он очень изменился с тех пор, как я его видел. Похудел, лицо осунулось, три резкие тяжелые складки на лбу. На лице хмурая тень от сведенных к переносице бровей. Неожиданно мой спутник невесело усмехнулся и спросил:

— Вы, наверно, на меня в тот раз крепко обиделись, агай?

— Когда, что-то не припомню? — Не хотелось, чтобы человеку было неловко передо мной. Но он смотрел с таким раскаянием, что мне пришлось признаться. — А-а… тогда-то… Пустяки. Я и забыл. Всякое бывает в пути. А вы все еще помните об этом?

— В другое время, может, и забыл бы, но в тот день…

— А что случилось? Не авария ли?

— Да как сказать, аварии-то не было, тут другое… — проговорил он, подыскивая слова, но потом рассмеялся, заставил себя рассмеяться. — Сейчас я бы вас повез на машине куда угодно, да только теперь я сам вот пассажир…

— Ничего, конь по одному следу тысячу раз ступает, может, еще когда-нибудь встретимся…

— Конечно, если встретимся, сам затащу в кабину! — тряхнул он головой.

— Значит, договорились? — пошутил я.

— Обещаю, агай! — ответил он, повеселев.

— А все-таки, почему вы тогда не взяли меня?

— Почему? — отозвался он и сразу помрачнел. Замолчал, опустив глаза, пригнулся над папиросой, ожесточенно затягиваясь дымом. Я понял, что не надо было задавать этого вопроса, и растерялся, не зная, как исправить ошибку. Он погасил окурок в пепельнице и с трудом выдавил из себя:

— Не мог… Сына катал… Он меня ждал тогда…

— Сына? — удивился я.

— Дело такое… Понимаете… Как бы вам объяснить… — Он вновь закурил, подавляя волнение, и вдруг твердо, серьезно глянув мне в лицо, стал говорить о себе.

Так мне довелось услышать рассказ шофера.

Времени впереди было много — поезд идет до Оша почти двое суток. Я не торопил, не перебивал его вопросами: это хорошо, когда человек сам все рассказывает, заново переживая, раздумывая, порой умолкая на полуслове. Но мне стоило больших усилий, чтобы не вмешаться в его повествование, потому что по воле случая и благодаря своей непоседливой профессии газетчика я уже знал кое-что о нем лично и о людях, с которыми судьба столкнула этого шофера. Я мог бы дополнить его рассказ и многое объяснить, но решил сделать это, выслушав все до конца. А потом вообще раздумал. И считаю, что поступил правильно. Послушайте рассказы самих героев этой повести.

…Началось все это совсем неожиданно. В ту пору я только что вернулся из армии. Служил в моторизованной части, а до этого окончил десятилетку и тоже работал шофером. Сам я детдомовский. Друг мой Алибек Джантурин демобилизовался годом раньше. Работал на Рыбаченской автобазе. Ну, я к нему и приехал. Мы с Алибеком всегда мечтали попасть на Тянь-Шань или на Памир. Приняли меня хорошо. Устроили в общежитии. И даже ЗИЛ дали почти новый, ни единой вмятины… Надо сказать, машину свою я полюбил, как человека. Берег ее. Удачный выпуск. Мотор был мощный. Правда, не всегда приходилось брать полную нагрузку. Дорога сами знаете какая — Тянь-Шань, одна из самых высокогорных автотрасс мира: ущелья, хребты да перевалы. В горах воды сколько угодно, а все равно постоянно возишь ее с собой. Вы, может, замечали, к кузову, в переднем углу, прибита деревянная крестовина, а на ней камера с водой болтается. Потому что мотор на серпантинах перегревается страшно. А груза везешь не так уж много. Я тоже поначалу прикидывал, голову ломал, что бы такое придумать, чтобы побольше груза брать. Но изменить вроде ничего было нельзя. Горы есть горы.

Работой я был доволен. И места нравились мне. Автобаза у самого берега Иссык-Куля. Когда приезжали иностранные туристы и часами простаивали как обалдевшие на берегу озера, я про себя гордился: «Вот, мол, какой у нас Иссык-Куль! Попробуй найди еще такую красоту…»

В первые дни одно лишь обижало меня. Время было горячее — весна, колхозы после сентябрьского Пленума набирали силы. Крепко взялись они за дело, а техники было мало. Часть наших автобазовских машин посылали в помощь колхозам. Особенно новичков вечно гоняли по колхозам. Ну и меня тоже. Только налажусь в рейсы по трассе, как снова снимают, айда по аилам. Я понимал, что дело это важное, нужное, но я ведь все-таки шофер, машину жалко было, переживал за нее, точно это не ей, а мне самому приходилось по ухабам трястись и месить грязь на проселках. Дорог таких и во сне не увидишь…

Так вот, еду я как-то в колхоз — шифер вез для нового коровника. Аил этот в предгорье, и дорога идет через степь. Все шло ничего, путь просыхал уже, до аила рукой подать осталось, и вдруг засел я на переезде через какой-то арык. Дорогу здесь с весны так избили, искромсали колесами, верблюд потонет — не найдешь. Я туда, сюда, по-всякому приноравливался — и ничего не получается. Присосала земля машину, и ни в какую, держит, как клещами. К тому же крутанул я с досады руль так, что заклинило где-то тягу, пришлось лезть под машину… Лежу там весь в грязи, в поту, кляну дорогу на все лады. Слышу, кто-то идет. Снизу мне видны только резиновые сапоги. Сапоги подошли, остановились напротив и стоят. Зло взяло меня — кого это принесло и чего глазеть, цирк тут, что ли.

— Проходи, не стой над душой! — крикнул я из-под машины. Краем глаза заметил подол платья, старенькое такое, в навозе перепачкано. Видно, старуха какая-то, ждет, чтобы подбросил до аила.

— Проходи, бабушка! — попросил я. — Мне еще долго тут загорать, не дождешься…

Она мне в ответ:

— А я не бабушка.

Сказала как-то смущенно, со смешком вроде.

— А кто же? — удивился я.

— Девушка.

— Девушка? — Покосился я на сапоги, спросил ради озорства: — А красивая?

Сапоги переступили на месте, шагнули в сторону, собираясь уходить. Тогда я быстро выбрался из-под машины. Смотрю, в самом деле, стоит тоненькая девушка со строгими нахмуренными бровями, в красной косынке и большом, отцовском, видно, пиджаке, накинутом на плечи. Молча глядит на меня. Я и забыл, что сижу на земле, что сам весь в грязи и глине.

— Ничего! Красивая, — усмехнулся я. Она и вправду была красивая. — Туфельки бы только! — пошутил я, поднимаясь с земли.

Девушка вдруг круто повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла по дороге.

Что это она? Обиделась? Мне стало не по себе. Спохватился, кинулся было догонять ее, потом вернулся, быстро собрал инструмент и вскочил в кабину. Рывками, то взад, то вперед, стал раскачивать машину. Догнать ее — больше я ни о чем не думал. Мотор ревел, машину трясло и водило по сторонам, но вперед я не продвинулся ни на шаг. А она уходила все дальше и дальше. Я закричал, сам не зная кому, под буксующие колеса:

— Отпусти! Отпусти, говорю. Слышишь?

Изо всех сил выжал акселератор, машина поползла-поползла, со стоном и просто чудом каким-то вырвалась из трясины. Как я обрадовался! Припустил по дороге, стер платком грязь с лица, пригладил волосы. Поравнявшись с девушкой, затормозил, и черт знает, откуда это у меня взялось, с этаким шиком, почти лежа на сиденье, распахнул дверцу:

— Прошу! — и руку вытянул, приглашая в кабину.

Девушка, не останавливаясь, идет себе дальше. Вот те на! От лихости моей и следа не осталось. Я снова догнал ее, на этот раз извинился, попросил:

— Ну, не сердитесь! Я ведь так просто… Садитесь!

Но девушка ничего не ответила.

Тогда я обогнал ее, поставил машину поперек дороги. Выскочил из кабины, забежал с правой стороны, отворил дверцу и стоял так, не убирая руку. Она подошла, опасливо глядя на меня, вот, мол, привязался. Я ничего не говорил, ждал. То ли она пожалела меня, то ли еще почему — покачала головой и молча села в кабину.

Мы тронулись.

Я не знал, как начать с ней разговор. Знакомиться и говорить с девушками мне не впервой, а тут почему-то оробел. С чего бы, спрашивается? Кручу баранку, поглядываю украдкой. На шее у нее легкие, нежные завитки черных волос. Пиджак сполз с плеча, она его придерживает локтем, сама отодвинулась подальше, боится задеть меня. Глаза смотрят строго, а по всему видать, что ласковая. Лицо открытое, лоб хочет нахмурить, а он не хмурится. Наконец она тоже глянула осторожно в мою сторону. Мы встретились глазами. Улыбнулась. Тогда я решился заговорить:

— А вы зачем остановились там, у машины?

— Хотела помочь вам, — ответила девушка.

— Помочь? — засмеялся я. — А ведь и вправду помогли! Если бы не вы, сидеть мне там до вечера… А вы всегда ходите по этой дороге?

— Да. Я на ферме работаю.

— Это хорошо! — обрадовался я, но тут же поправился. — Дорога хорошая! — И как раз в эту минуту машину так тряхнуло в колдобине, что мы столкнулись плечами. Я крякнул, покраснел, не зная куда глаза девать. А она рассмеялась. Тогда и я не выдержал, захохотал.

— А ведь мне не хотелось ехать в колхоз! — признался я сквозь смех. — Знал бы, что по дороге помощница такая есть, не ругался бы с диспетчером… Ай, Ильяс, Ильяс! — укорил я себя. — Это меня так зовут, — пояснил ей.

— А меня зовут Асель…

Мы подъезжали к аилу. Дорога пошла ровнее. Ветер бился в окна, срывая косынку с головы Асель, трепал ее волосы. Мы молчали. Нам было хорошо. Бывает, оказывается, легко и радостно на душе, если рядом, почти касаясь локтем, сидит человек, о котором час назад ты еще ничего не знал, а теперь почему-то хочется только о нем и думать… Не знаю, что было на душе у Асель, но глаза ее улыбались. Ехать бы нам долго-долго, чтобы никогда не расставаться… Но машина шла уже по улице аила. Вдруг Асель испуганно спохватилась:

— Остановите, я сойду!

Я затормозил.

— Вы тут живете?

— Нет, — она почему-то заволновалась, забеспокоилась. — Но я лучше здесь сойду.

— Зачем же? Я вас прямо к дому подвезу! — Я не дал ей возразить, поехал дальше.

— Вот здесь, — взмолилась Асель. — Спасибо!

— Пожалуйста! — пробормотал я и не столько в шутку, а скорее всерьез добавил: — А если я завтра там снова застряну, поможете?

Она не успела ответить. Калитка отворилась, и на улицу выбежала чем-то встревоженная пожилая женщина.

— Асель! — крикнула она. — Где же ты пропадаешь, накажи тебя бог! Иди, переодевайся быстрей, сваты приехали! — добавила она шепотом, прикрыв рот рукой.

Асель смутилась, уронила пиджак с плеча, потом подхватила его и покорно пошла за матерью. У калитки она обернулась, глянула, но калитка тут же захлопнулась. Я лишь теперь заметил на улице у коновязи оседланных потных лошадей, пришедших, видно, издалека. Приподнялся за рулем, заглянул через дувал. Во дворе у очага сновали женщины. Дымил большой медный самовар. Два человека свежевали под навесом баранью тушу. Да, сватов принимали здесь по всем правилам. Мне ничего не оставалось делать. Надо было ехать разгружаться.

К концу дня вернулся на автобазу. Вымыл машину, загнал ее в гараж. Долго возился, все находил какое-нибудь дело. Не понимал я, почему так близко к сердцу принял сегодняшний случай. Всю дорогу ругал себя: «Ну, что тебе надо? Что ты за дурак? Кто она тебе в конце концов! Невеста? Сестра? Подумаешь, встретились случайно на дороге, подвез к дому и уже переживаешь, будто в любви объяснились. А может, она и думать-то о тебе не хочет. Нужен ты ей больно! Жених у нее законный, а ты никто! Шофер с дороги, сотни таких, не назнакомишься… Да и какое ты имеешь право на что-то рассчитывать: люди сватаются, свадьба будет у них, а ты при чем? Плюнь на все. Крути себе баранку, и порядок!..»

Но беда была в том, что как я ни уговаривал себя, а позабыть Асель не мог.

Делать возле машины было уже нечего. Пойти бы мне в общежитие, оно у нас веселое, шумное, красный уголок есть, а я — нет. Одному хочется побыть. Прилег на крыло машины, руки заложил за голову. Неподалеку копался под машиной Джантай. Был у нас шофер такой. Высунулся из ямы, хмыкнул:

— О чем мечтаешь, джигит?

— О деньгах! — ответил я со злостью.

Не любил его. Жмот первосортный. Хитрый и завистливый. Он и в общежитии не жил, как другие, у хозяйки какой-то, на квартире. Поговаривали, жениться обещал на ней, как-никак — свой дом будет.

Я отвернулся. На дворе, возле мойки, устроили возню наши ребята. Кто-то взобрался на кабину и из брандспойта поливал шоферов, ждущих очереди. Хохот стоял на всю автобазу. Струя мощная, как стукнет — закачаешься. Парня хотели стащить с кабины, а он себе приплясывает, хлещет по спинам, как из автомата, кепки сбивает. Вдруг струя метнулась вверх, изогнулась в лучах солнца, будто радуга. Смотрю, там, где струя поднимается ввысь, стоит Кадича, наш диспетчер. Эта не побежит. Держаться она умела с достоинством, к ней так просто не подступишься. И сейчас она стояла безбоязненно, спокойно. Не тронешь, мол, слабо! Отставила этак ногу в сапожке, а сама волосы прикалывает, шпильки в зубах держит, посмеивается. Мелкие, серебристые брызги падают ей на голову. Ребята хохочут, подзадоривают паренька на кабине:

— Дай ей по кузову!

— Шардарахни!

— Берегись, Кадича!

Но паренек не осмеливался ее облить, только играл струей вокруг Кадичи. Я бы на его месте окатил ее с головы до ног, и, пожалуй, Кадича не сказала бы мне ни слова, посмеялась бы да и все. Я всегда замечал, что ко мне она относилась не так, как к остальным, становилась податливой, немного капризной. Любила, когда я, заигрывая, гладил ее по голове. Мне нравилось, что она всегда спорила, ругалась со мной, но быстро сдавалась, даже если я был не прав. Иногда водил ее в кино, провожал: мне было по пути в общежитие. В диспетчерскую к ней заходил запросто в комнату, а другим она разрешала обращаться только в окошечко.

Но сейчас мне было не до нее. Пусть себе балуются.

Кадича заколола последнюю шпильку.

— Ну, хватит, поиграли! — приказала она.

— Слушаюсь, товарищ диспетчер! — Паренек на кабине козырнул. Его с хохотом стащили оттуда.

А она направилась к нам в гараж. Остановилась у машины Джантая, кажется, искала кого-то. Меня она не сразу заметила из-за сетки, разделяющей гараж на отсеки. Джантай выглянул из ямы, проговорил заискивающе:

— Здравствуй, красавица!

— А, Джантай…

Он жадно смотрел на ее ноги. Она недовольно повела плечами.

— Ну, чего уставился? — и легонько ткнула его носком сапожка в подбородок.

Другой бы, наверно, обиделся, а этот нет. Просиял, будто его поцеловали, и нырнул в яму. Кадича увидела меня:

— Хорошо отдыхается, Ильяс?

— Как на перине!

Она прижалась лицом к сетке, пристально посмотрела и тихо сказала:

— Зайди в диспетчерскую.

— Ладно.

Кадича ушла. Я поднялся и уже собрался идти, Джантай снова высунулся из ямы.

— Хороша баба! — подмигнул он.

— Да не про тебя! — отрезал я.

Я думал, что он обозлится и полезет драться. Я не любитель драк, но с Джантаем схватился бы: так тяжело было на душе, что просто не знал, куда девать себя.

Однако Джантай даже не обиделся.

— Ничего! — пробурчал он. — Поживем — увидим…

В диспетчерской никого не было. Что за черт? Куда она делась? Я обернулся и прямо грудью столкнулся с Кадичей. Она стояла, прислонившись спиной к двери, откинув голову. Глаза ее блестели из-под ресниц. Горячее дыхание обожгло мне лицо. Я не совладал с собой, потянулся к ней, но тут же отступил назад. Как ни странно, мне показалось в тот миг, что я изменяю Асели.

— Зачем звала? — спросил я недовольно.

Кадича все так же молча смотрела на меня.

— Ну?.. — повторил я, теряя терпение.

— Что-то ты не слишком приветлив, — сказала она о обидой в голосе. — Или приглянулась какая-нибудь?..

Я растерялся. Почему она упрекает меня? И откуда узнала?

В это время окошечко распахнулось. Появилась голова Джантая. Ухмылка блуждала по его лицу.

— Прошу, товарищ диспетчер! — с ехидцей протянул он, подавая Кадиче какую-то бумагу.

Она зло глянула на него. С досадой бросила мне в лицо:

— А путевку за тебя кто будет получать? Особого приглашения ждешь?

Отстранив меня рукой, Кадича быстро прошла к столу.

— На! — протянула она путевой лист.

Я взял. Путевка была в тот же колхоз. Сердце похолодело: ехать туда, зная, что Асель… Да и вообще, почему именно меня больше всех гоняют по колхозам?

Я взорвался.

— Опять в колхоз? Опять навоз да кирпичи возить? Не поеду! — швырнул я путевку на стон. — Довольно, полазил по грязи, пусть другие помотаются!..

— Не кричи! Наряд у тебя на неделю! А надо будет, еще прибавят, — рассердилась Кадича.

Тогда я спокойно сказал:

— Не поеду!

И, как всегда, Кадича неожиданно сдалась:

— Ну, хорошо. Я поговорю с начальством.

Она взяла со стола путевку.

«Значит, не поеду, — подумал я, — и никогда не увижусь с Асель». Мне стало еще хуже. Я отчетливо понял, что буду каяться всю жизнь. Будь что будет — поеду!..

— Ладно, давай сюда! — выхватил я путевку.

Джантай прыснул в окошке:

— Передай привет моей бабушке!

Я ничего не сказал. По морде бы ему съездить!.. Хлопнул дверью, пошел в общежитие.

На другой день я глаза проглядел на дороге. Где она? Покажется ли ее тоненькая, как тополек, фигурка? Тополек мой в красной косынке! Тополек степной! Пусть в резиновых сапогах, в пиджаке отцовском. Ерунда. Я же видел, какая она!

Тронула Асель мое сердце, взбудоражила всю душу!

Еду, смотрю по сторонам, нет, не видно нигде. Доехал до аила, вот и ее двор, притормозил машину. Может быть, дома? Но как я ее вызову, что скажу? Эх, не судьба, мне, наверно, свидеться с ней. Газанул на разгрузку. Разгружаюсь, а в душе все теплится надежда: а вдруг да и встречу на обратном пути. И на обратном пути не встретил. Тогда я завернул на ферму. Ферма у них на отшибе, далеко от аила. Спрашиваю у девушки одной. Нет ее, говорит, не выходила на работу. «Значит, нарочно не вышла, чтобы не встретиться по дороге со мной», — подумал я и очень расстроился. Унылый, вернулся на автобазу.

На второй день снова в дорогу. Еду и уже не мечтаю увидеть. В самом деле, зачем я ей, зачем беспокоить девушку, если она просватана? Однако не верится мне, что все так у нас и кончится, ведь в аилах и до сих пор еще сватают девушек и выдают замуж без их согласия. Сколько раз я читал об этом в газетах. А что толку? После драки саблей не машут, выдадут замуж, — назад не воротишься, жизнь поломана… Вот какие мысли бродили у меня в голове…

Весна в ту пору была в полном цвету. Земля в предгорье полыхала тюльпанами. С детства я люблю эти цветы. Нарвать бы охапку и принести ей! Поди найди ее…

И вдруг смотрю, глазам не верю — Асель! Сидит в сторонке на валуне, на том самом месте, где прошлый раз застряла моя машина. Будто поджидает кого-то! Я к ней! Она испуганно встала с камня, растерялась, косынку сдернула с головы, зажала в руке. Асель была на этот раз в хорошем платье, в туфельках. Даль такая, а она на каблучках. Затормозил я поскорее, а у самого сердце под горло подпирает.

— Здравствуйте, Асель!

— Здравствуйте! — ответила она негромко.

Я хотел помочь ей сесть в кабину, а она повернулась и медленно пошла вдоль дороги. Значит, не хочет садиться. Я тронул машину, открыл дверцу и так же медленно покатил рядом с ней. Так мы и двигались. Она по обочине, а я за рулем. Молчали. О чем говорить? Потом она спросила:

— Вы вчера приезжали на ферму?

— Да, а что?

— Так просто. Не надо приезжать туда.

— Я хотел вас видеть.

Она ничего не сказала.

А у меня на уме это проклятое сватовство. Узнать хочу, как и что. Спросить — язык не поворачивается. Боюсь. Ответа ее боюсь.

Асель глянула на меня.

— Это правда?

Она кивнула головой. У меня руль запрыгал в руках.

— Когда свадьба? — спросил я.

— Скоро, — ответила она тихо.

Я чуть было не рванул на машине куда глаза глядят. Да вместо скорости сцепление выключил. Мотор как взревет на холостых оборотах, Асель в сторону отпрянула. Я и не извинился даже. Не до этого.

— Значит, мы больше не увидимся? — говорю.

— Не знаю. Лучше не видеться.

— А я, я все равно… как хотите, буду вас искать!

И опять мы замолчали. Может быть, думали об одном и том же, а между нами будто стена стояла, которая не позволяла мне подойти к ней, а ей сесть в мою кабину.

— Асель! — сказал я. — Не избегайте меня. Я ничем не помешаю. Буду смотреть на вас издали. Обещаете?

— Не знаю, может быть…

— Садитесь, Асель.

— Нет. Уезжайте. Аил уже близко.

После этого мы еще встречались на дороге, каждый раз словно невзначай. И снова: она идет по обочине, а я сижу в кабине. Обидно, но что поделаешь.

О женихе я не спрашивал. Неудобно, да и не хотелось. Но по ее словам понял, что она его мало знала. Он доводился каким-то родственником матери, жил в дальнем лесхозе, в горах. Их семьи издавна вели, если можно так сказать, обмен девушками, поддерживали родство между собой из поколения в поколение. Родители Асель не допускали мысли отдать ее куда-нибудь на сторону. Обо мне же и речи не могло быть. Кто я? Какой-то пришлый, безродный шоферюга. Да и я сам не посмел бы заикнуться.

Асель в те дни была неразговорчивой. Все думала о чем-то. Но я ни на что не надеялся. Судьба ее решилась, встречаться было бесполезно. Однако мы, как дети, старались не говорить об этом и встречались потому, что не могли не встречаться. Нам обоим казалось, что мы друг без друга не можем жить.

Так прошло дней пять. В то утро я был на автобазе, готовился в рейс. И вдруг вызывают в диспетчерскую.

— Можешь радоваться! — весело встретила меня Кадича. — Тебя переводят на трассу Синьцзян.

Я остолбенел. Последние дни я жил так, будто вечно буду ездить в колхоз. Рейсы в Китай многодневные, кто знает, когда смогу вырваться к Асель? Исчезнуть внезапно, даже не предупредив ее?

— Да ты, кажется, не рад? — заметила Кадича.

— А как же колхоз? — заволновался я. — Работа там еще не окончена.

Кадича удивленно пожала плечами:

— Ты же раньше сам не хотел.

Я обозлился:

— Мало ли что было раньше.

Сел на стул, сижу, не знаю, что делать.

Прибежал Джантай. Оказывается, вместо меня его направили в колхоз. Я насторожился. Джантай, наверно, откажется, ведь выработка на проселочных дорогах меньше. Но он взял путевку да еще сказал:

— Куда пошлешь, Кадича, хоть на край света! В аиле как раз баранчики поспевают, может, прихватить?

А потом увидел меня:

— Извиняюсь, я, кажется, помешал!

— Иди отсюда!.. — прошипел я, не поднимая головы.

— Ну что же ты сидишь, Ильяс? — тронула меня за плечо Кадича.

— Я должен поехать в колхоз, пошли меня, Кадича! — попросил я.

— Да ты в своем уме? Не могу я, наряда нет! — сказала она и беспокойно глянула мне в лицо. — Что это ты так разохотился туда ездить?

Я ничего не ответил. Молча вышел, отправился в гараж. Джантай проскочил мимо меня на своей машине, хитро подмигнул, чуть не задев крылом.

Я долго копался, медлил, но выхода не было. Поехал на погрузочную станцию. Там очередь небольшая.

Товарищи меня покурить звали, но я даже из кабины не вылез. Закрою глаза и представляю, как ждет понапрасну Асель на дороге. День будет ждать, два, три… Что же она подумает обо мне?

А очередь приближалась. Уже начали нагружать впереди меня машину. Через минуту и мне становиться под кран. «Прости меня, Асель! — подумал я. — Прости, тополек мой степной! — И тут вдруг мелькнула мысль: — Да я успел бы сказать ей и вернуться. Велика беда — выйду в рейс на несколько часов позже. Объясню потом начальнику автобазы, поймет, быть может, а нет — поругает. Ну, выговор объявит… Не могу я! Поеду!»

Я завел мотор, чтобы податься назад, но машины сзади стояли вплотную. Тем временем груженая машина отошла, очередь была за мной.

— Становись! Эй, Ильяс! — крикнул крановщик.

Кран занес надо мной стрелу. Все кончено! С экспортным грузом никуда не денешься. Как же я раньше не хватился? Подошел отправитель с документами. Я глянул в заднее окошко: в кузов, покачиваясь, опускался контейнер. Он все приближался и приближался. И тут я крикнул:

— Берегись!

С места рванул из-под контейнера машину, мотор был у меня не выключен. Сзади раздались крики, свист, ругань…

А я гнал машину мимо складов, штабелей досок и угольных куч. Я будто прирос к баранке. Земля заметалась, и машину и меня било из стороны в сторону. Да нам не привыкать…

Вскоре я догнал Джантая. Он выглянул из кабины и ошалело вытаращил глаза: узнал меня. И ведь видит, что спешу, значит, надо уступить дорогу, так нет, не дает проехать. Вырулил я на обочину, пошел в обгон прямо полем. Джантай тоже припустил, не дает выбраться на дорогу. Так мы и мчались: он по дороге, я полем. Пригнулись к баранкам, косимся, как звери, ругаемся.

— Куда ты? Зачем? — кричит он мне.

Я ему кулаком погрозил. Все же машина у меня была порожняя. Обогнал, ушел.

Асель я не встретил. Приехал в аил, запыхался, будто пешком прибежал, еле дух перевел. Ни во дворе у них, ни на улице никого не видно. Только лошадь оседланная стоит у коновязи. Что делать? Решил ждать, думаю, увидит машину, выйдет на улицу. Полез я в мотор, будто чиню что-то, а сам все время поглядываю на калитку. Долго ждать не пришлось; открывается калитка, и выходит ее мать и старик, чернобородый, грузный такой, два ватных халата на нем: нижний плюшевый, верхний вельветовый. В руке камча хорошая. Распарился, красный, видно, только что чай пил. Подошли они к коновязи. Мать Асель почтительно придержала стремя, помогла старику взгромоздиться в седло.

— Мы вами довольны, сват! — сказала она. — Но и за нас не беспокойтесь. Для своей дочери ничего не пожалеем. Слава богу, руки наши не пусты.

— Э-э, байбиче, в обиде не будем, — ответил он, поудобней устраиваясь в седле. — Дай бог здоровья молодым. А что касается добра: не для чужих — для своих же детей. И родниться нам не впервые… Ну, будь здорова, байбиче, значит, так и порешили: в пятницу!

— Да, да, в пятницу. Святой день. Счастливого пути. Привет передайте сватье.

«Что это они о пятнице говорят? — думаю я. — Какой день сегодня? Среда… Неужели в пятницу увезут? Эх, до каких же пор старые обычаи будут нам, молодым, жизнь ломать!..»

Старик затрусил на лошади в сторону гор. Мать Асель подождала, пока он удалится, потом повернулась ко мне, недружелюбно окинула взглядом.

— Ты что повадился сюда, парень? — сказала она. — Здесь тебе не караван-сарай! Нечего стоять! Уезжай, слышишь? Тебе говорю.

Значит, приметила уже.

— Поломка у меня! — упрямо буркнул я и уже вовсе по пояс полез под капот. Нет, думаю, никуда я не уйду, пока не увижу ее.

Мамаша еще что-то проворчала, ушла.

Я выбрался, присел на подножку, закурил. Откуда-то прибежала маленькая девочка. Скачет на одной ножке вокруг машины. На Асель немного похожа. Уж не сестренка ли?

— Асель ушла! — говорит она, а сама прыгает.

— Куда? — поймал я ее. — Куда ушла?

— А я почем знаю! Пусти! — вырвалась и на прощание язык показала.

Захлопнул я капот, сел за руль. Куда ехать, где ее искать? И возвращаться уже пора. Ползу по дороге, в степь выехал. Остановился у переезда через арык. Что делать, ума не приложу. Выбрался из кабины, повалился на землю. Тошно. И Асель не нашел, и рейс сорвал… Задумался, не вижу и не слышу ничего на свете. Сколько я так пролежал, не знаю, но только поднял голову, смотрю, по ту сторону машины стоят девичьи ноги в туфельках. Она! Сразу узнал. Я так обрадовался, что даже сердце заколотилось. Встал на колени, а подняться не могу. И опять это произошло на том самом месте, где мы впервые встретились.

— Проходи, проходи, бабушка! — сказал я туфелькам.

— А я не бабушка! — подхватила Асель игру.

— А кто же ты?

— Девушка.

— Девушка? Красивая?

— А ты посмотри!

Мы разом рассмеялись. Я вскочил, бросился к ней. Она — навстречу. Остановились друг перед другом.

— Самая красивая! — говорю я. А она, как тополек молоденький на ветру, гибкая, в платье с коротенькими рукавчиками, под рукой две книжки держит. — Откуда ты узнала, что я здесь?

— А я из библиотеки шла, смотрю, на дороге следы твоей машины!

— Да ну?! — Для меня это значило больше, чем само слово «люблю». Стало быть, думала обо мне и я ей дорог, если искала след моей машины.

— Я и побежала сюда, почему-то решила, что ты ждешь!..

Я взял ее за руку:

— Садись, Асель, прокатимся.

Она охотно согласилась. Я не узнавал ее. И себя не узнавал. Все тревоги, горести как рукой сняло. Были только мы, было наше счастье, небо и дорога. Я открыл кабину, посадил ее, сам сел за руль.

И мы поехали. Просто так, по дороге. Неизвестно куда и зачем. Но для нас это было неважно. Достаточно сидеть рядом, встречаться взглядами, прикасаться рукой к руке. Асель поправила мою солдатскую фуражку (я ее года два носил).

— Так красивей! — сказала она и ласково прижалась к плечу…

Машина птицей неслась по степи. Весь мир пришел в движение, все побежало навстречу: горы, поля деревья… Ветер бил нам в лицо — ведь мы мчались вперед, солнце сияло в небе, мы смеялись, воздух нес запах полыни и тюльпанов, мы дышали полной грудью.

Коршун-степняк, что сидел на развалинах старого кунбеза, снялся, замахал крыльями и низко поплыл вдоль дороги, как будто наперегонки с нами.

Два всадника испуганно шарахнулись в сторону. А потом с диким криком приударили вслед.

— Э-эй, стой! Остановись! — хлестали они припавших к земле коней. Кто они были, не знаю. Может, их знала Асель. Скоро они скрылись в клубах пыли.

Впереди бричка какая-то свернула с дороги. Парень и девушка привстали, увидев нас, обнялись за плечи, приветливо помахали.

— Спасибо! — крикнул я им из кабины.

Кончилась степь, вышли на шоссе, асфальт загудел под колесами.

Недалеко должно было быть озеро. Я круто свернул с дороги и прямо по целине, через кусты и травы направил машину к берегу. Остановились на взгорье, над самой водой.

Сине-белые волны, словно взявшись за руки, вереницей взбегали на желтый берег. Солнце закатывалось за горы, и дальние воды казались розовыми. Где-то на другой стороне, вдали, проступала сиреневая гряда снежных гор. Серые тучи собирались над ними.

— Смотри, Асель! Лебеди!

Лебеди бывают на Иссык-Куле только осенью и зимой. Весной они залетают очень редко. Говорят, это южные лебеди, летящие на север. Говорят, это к счастью…

Стая белых лебедей носилась над вечерним озером.

Птицы то поднимались вверх, то падали вниз, распластав крылья. Садились на воду, шумно плескались, далеко разгоняя кипучие круги пены, и снова взлетали.

Потом они вытянулись в цепочку и полетели, разом взмахивая крыльями, к песчаному откосу залива, на ночевку.

Мы сидели в кабине, молча смотрели. А потом я сказал так, будто мы уже все решили:

— Во-он там, видишь, крыши на берегу, это наша автобаза. А это, — я обвел рукой кабину, — это наш дом! — И рассмеялся. Везти-то ее было некуда.

Асель глянула мне в глаза, прижалась к груди, обнимает, а сама плачет и смеется:

— Родной мой, любимый! Не надо мне никакого дома. Только бы отец с матерью, ну хотя бы потом, когда-нибудь, поняли меня. Обидятся они, на всю жизнь, я знаю… Но разве я виновата…

Стало быстро темнеть. Тучи застлали небо, низко опустились к воде. Озеро замерло, почернело. В горах будто электросварщик засел. То вспыхнет там — ослепит, то погаснет. Гроза надвигалась. Недаром лебеди завернули сюда по пути. Они предчувствовали: непогода могла застигнуть их над горами.

Грянул гром. Полил дождь, шумный, мятущийся. Забормотало, закипело озеро и пошло раскачиваться, биться о берега. Это была первая весенняя гроза. И это была наша первая ночь. По кабине, по стеклам ручьями стекала вода. В черное разверзнутое озеро падали белые полыхающие молнии. А мы прижались друг к другу, разговариваем шепотом. Чувствую, Асель дрожит: не то напугана, не то замерзла. Я укрыл ее своим пиджаком, обнял покрепче, и от этого показался себе сильным, большим. Никогда не думал, что во мне было столько нежности; не знал, что так это хорошо — оберегать кого-то, о ком-то заботиться. Шепнул ей на ухо: «Никому, никогда не дам тебя в обиду, тополек мой в красной косынке!..»

Гроза кончилась так же быстро, как и началась. Но по растревоженному озеру продолжали ходить буруны и накрапывал дождь.

Я достал маленький дорожный радиоприемник, единственное мое ценное имущество в ту пору. Настроил, поймал волну. Как сейчас помню, из городского театра транслировали балет «Чолпон». Из-за гор, из-за хребтов полилась в кабину музыка, нежная и могучая, как сама любовь, о которой говорилось в этом балете. Зал гремел, аплодировал, люди выкрикивали имена исполнителей, быть может, бросали цветы к ногам балерин, но никто из сидящих в театре не испытывал, я думаю, столько восторга и волнения, как мы в кабине, на берегу сердитого Иссык-Куля. Это о нас рассказывалось в этом балете, о нашей любви. Мы горячо принимали к сердцу судьбу девушки Чолпон, ушедшей искать свое счастье. Моя Чолпон, моя утренняя звезда была со мной. В полночь она уснула у меня на плече, а я долго не мог успокоиться. Тихо гладил ее по лицу и слушал, как вздыхает в глубинах Иссык-Куль…

Утром мы прибыли на автобазу. Нагоняй мне был хороший. Но когда узнали, почему я так поступил, то по случаю такого события простили. Потом еще долго смеялись, вспоминая, как я удрал из-под погрузочного крана.

Мне предстояло идти в рейс в Китай. Асель я взял с собой. Рассчитывал оставить ее по пути у своего друга — Алибека Джантурина. Он жил с семьей на перевалочной базе, вблизи Нарына. Это не так далеко от границы. Я всегда заезжал к ним проездом. Жена Алибека славная женщина, я уважал ее.

Мы выехали. Первым делом купили в придорожном магазине кое-что из одежды для Асель. Ведь она была в одном только платьице. Кроме всего прочего, купили большую, яркую, цветастую шаль. Это было очень кстати. По дороге нам встретился пожилой шофер, наш аксакал Урмат-аке. Еще издали он подал мне знак остановиться. Я затормозил. Мы вышли из кабин, поздоровались:

— Ассалоум-алейкум, Урмат-аке!

— Алейкум-ассалам, Ильяс. Пусть будет прочен поводок сокола, который сел на твою руку! — поздравил он меня согласно обычаю. — Дай бог вам счастья и детей!

— Спасибо! Откуда вы узнали, Урмат-аке? — удивился я.

— Э-э, сын мой, хорошая весть на земле не лежит, По всей трассе из уст в уста идет…

— Вон как! — еще больше удивился я.

Стоим на дороге, разговариваем, а Урмат-аке даже и не подходит к машине, не глядит на Асель. Хорошо, что Асель догадалась, в чем дело, накинула платок на голову, прикрыла лицо. Тогда Урмат-аке довольно улыбнулся.

— Вот теперь порядок! — сказал он. — Спасибо, доченька, за уважение. Ты отныне наша невестка, всем аксакалам автобазы невестка. Держи, Ильяс, за смотрины, — подал он мне деньги. Я не мог отказаться, обидел бы.

Мы расстались. Асель не снимала платка с головы. Как будто в заправдашнем киргизском доме, она, сидя в кабине, застенчиво прикрывала лицо при встречах со знакомыми шоферами. А оставшись одни, мы смеялись.

В платке Асель показалась мне еще красивей.

— Невестушка моя, подними глаза, поцелуй! — говорю я ей.

— Нельзя, аксакалы увидят! — отвечает она и тут же со смехом, будто бы украдкой, целует в щеку.

Все автобазовские шоферы останавливали нас при встрече, поздравляли, желали счастья, многие из них успели припасти не только цветы, собранные по пути, но и подарки. Не знаю, кому пришла в голову такая мысль. Наверно, это придумали наши русские ребята. У них в селах на свадьбе обычно разукрашивают машину. Вот и на нашей запестрели красные, голубые, зеленые ленты, шелковые косынки, букеты цветов. Заиграла машина, и видно ее было, наверно, за десятки километров. Мы были счастливы с Асель, а я гордился своими друзьями. Говорят, что друзья познаются в несчастье, а по-моему, и в счастье они тоже познаются.

Встретился нам по пути и Алибек Джантурин, самый близкий мой друг. Он старше меня года на два. Такой коренастый, большеголовый. Малый он рассудительный, серьезный и шофер отличный. На базе его очень уважали. В профком выбрали. Ну, думаю, а что он скажет?

Алибек молча посмотрел на нашу машину, покачал головой. Подошел к Асель, поздоровался с ней за руку, поздравил.

— А ну, дай сюда путевой лист! — потребовал он. Недоумевая, я молча подал ему лист. Алибек достал авторучку и крупным почерком написал поперек всей путевки: «Свадебный рейс, № 167!» Сто шестьдесят семь — номер путевки.

— Ты что делаешь? — растерялся я. — Это же документ!

— Сохранится для истории! — усмехнулся он. — Думаешь, в бухгалтерии не люди сидят, что ли? А теперь давай руку! — крепко обнял меня, поцеловал. Мы расхохотались Потом пошли было по машинам, но Алибек остановил меня:

— А жить-то где будете?

Я развел руками.

— Вот наш дом! — показал на машину.

— В кабине? И детей растить там будете?.. Вот что, поселяйтесь в нашей квартирке на перевалочной, я поговорю на базе с начальством, а мы переедем в свой дом.

— Так он же у тебя недостроен? — Дом Алибек ставил в Рыбачьем, неподалеку от автобазы. В свободное время я ходил помогать.

— Ничего. Там осталось самую малость доделать. А на большее не рассчитывай, сам знаешь, с жильем пока туго.

— Ну, спасибо. Нам большего и не надо. Ведь я хотел только на время оставить у вас Асель, а ты всю квартиру нам отдаешь…

— В общем, останавливайтесь у нас. На обратном пути подожди меня. Тогда все и решим, с женами! — подмигнул он в сторону Асель.

— Да, теперь — с женами.

— Счастливого свадебного путешествия! — крикнул нам вдогонку Алибек.

Черт возьми! Это действительно было наше свадебное путешествие! Да еще какое!

Мы были рады, что все устраивается хорошо, и только лишь одна встреча немного подпортила мне настроение.

На одном из поворотов выскочила на шоссе машина Джантая. Он был не один, в кабине сидела Кадича. Джантай помахал мне рукой. Я резко затормозил. Машины остановились почти борт о борт. Джантай высунулся в окошко:

— Ты что так разукрасился, как на свадьбе?

— Так оно и есть! — ответил я.

— Да ну? — недоверчиво протянул он и оглянулся на Кадичу. — А мы-то тебя ищем! — сорвалось у него с языка.

Кадича как сидела, так и застыла, бледная, растерянная.

— Здравствуй, Кадича! — сказал я приветливо. Она молча кивнула головой.

— Так это, значит, невеста с тобой? — только теперь догадался Джантай.

— Нет, жена, — возразил я и обнял Асель за плечи.

— Вот как? — Джантай еще больше вытаращил глаза, не зная, то ли радоваться, то ли нет. — Ну, поздравляю, от души поздравляю…

— Спасибо!

Джантай ухмыльнулся:

— Ловкач ты! Без калыма отхватил?

— Дурак! — обозвал я его. — Трогай машину.

Бывают же такие люди! Я хотел еще обругать его как следует. Выглянул из кабины, смотрю, Джантай стоит у машины, щеку потирает и кричит что-то, грозит кулаком Кадиче. А она бежит куда-то прочь от дороги, в поле. Бежала, бежала и с размаху упала на землю, закрыла голову руками. Не знаю, что произошло там у них, но только мне стало жаль ее, такое чувство было, будто виноват в чем-то. Асель я ничего не сказал.

Через неделю поселились мы в домике на перевалочной базе. Домишко был небольшой, сенцы и две комнатки. Таких домиков там несколько, в них живут шоферы с семьями да рабочие с заправочного пункта. Но место хорошее, у дороги, и Нарын недалеко. Все-таки областной центр. В кино, в магазин можно сходить, и больница есть. Нам еще нравилось, что перевалочная база на середине пути. Рейсы у нас в основном были между Рыбачьим и Синьцзяном. Можно было по дороге отдохнуть дома, переночевать. Я почти каждый день виделся с Асель. Если даже задержусь в дороге, все равно, хоть в полночь, но доберусь домой. Асель всегда ждала, беспокоилась, не ложилась Спать, пока не приеду. Мы уже стали обзаводиться кое-каким домашним скарбом. Одним словом, жизнь налаживалась понемногу. Решили, что и Асель начнет работать, она сама настаивала: в аиле выросла, работящая, но тут, к нашей неожиданной радости, оказалось, что она скоро станет матерью.

…В тот день, когда Асель родила, я шел обратным рейсом из Китая. Спешу, волнуюсь. Асель лежала в родильном доме в Нарыне. Приезжаю — сын! К ней меня, конечно, не пустили. Сел я в машину и гоню по горам. Зимой это было. Снег да скалы кругом. В глазах так и рябит черное и белое, черное, белое… Вылетел я на гребень Долонского перевала, высота огромная, облака по земле ползут, а горы внизу, как карлики; выпрыгнул из кабины, набрал полные легкие воздуха и крикнул на весь свет:

— Э-эй, горы! У меня родился сын!

Мне показалось, что горы дрогнули. Они повторили мои слова, и эхо долго не смолкало, перекатываясь от ущелья к ущелью.

Сынишку мы назвали Саматом. Это я ему дал такое имя. Все разговоры наши вертелись вокруг него: Самат, наш Самат, Самат улыбнулся, у Самата прорезались зубки. В общем, как полагается у молодых родителей.

Жили мы дружно, любили друг друга, а потом случилась у меня беда…

Трудно теперь разобраться, откуда пришло несчастье. Все перепуталось, переплелось… Правда, сам-то я теперь многое понял, да что толку.

С человеком этим мы встретились случайно в пути и расстались, не подозревая, что это наша не последняя встреча.

Поздней осенью я шел в рейс. Погода стояла нудная. С неба сыпал не то дождь, не то снег, что-то мокрое, мелкое, не поймешь. По склонам гор туман, как кисель, тянется. Почти всю дорогу шел с включенными «дворниками»: стекла запотевали. Я был уже глубоко в горах, где-то на подходе к Долонскому перевалу. Эх, Долон, Долон, тянь-шаньская махина! Сколько у меня с ним связано! Самый трудный, опасный участок трассы. Дорога идет серпантином, петля на петле, и все вверх, по откосам, лезешь в небо, облака давишь колесами, то прижимает тебя к сиденью, не откинешься, то круто падаешь вниз, на руках выжимаешься, чтобы оторваться от баранки. И погода там, на перевале, как дурной верблюд: лето ли, зима, Долону нипочем — вмиг сыпанет градом, дождем или заваруху снежную закрутит такую, что не видать ни зги. Вот какой он, наш Долон!.. Но мы, тяньшаньцы, привыкли к нему, даже по ночам нередко ходим. Это я сейчас всякие трудности и опасности вспоминаю, а когда работаешь там изо дня в день, раздумывать особенно не приходится.

В одном из ущелий близ Долона догоняю грузовую машину. Точно помню — ГАЗ-51. Вернее, не догоняю, она там уже стояла. Два человека возились у мотора. Один из них, не торопясь, вышел на середину дороги, поднял руку. Я затормозил. Подходит ко мне человек в намокшем брезентовом плаще с накинутым капюшоном. Лет ему так под сорок, усы бурые, солдатские, подстриженные щеточкой, хмуроватое лицо, а глаза смотрят спокойно.

— Подбрось, джигит, к Долонскому дорожному участку, — говорит он мне, — трактор пригнать, мотор отказал.

— Садитесь, подвезу. А может, сами придумаем что-нибудь? — предложил я и вышел из кабины.

— Да что тут придумаешь, не фырчит, — прихлопнув открытый капот, уныло отозвался шофер. Посинел он весь, бедняга, озяб, скрючился. Видно, не нашенский, столичный какой-то, растерянно озирается вокруг. Везли они что-то на дорожный участок из Фрунзе. Что же, думаю, делать? Появилась у меня шальная мысль. Но прежде на перевал глянул. Небо мутное, сумрачное, тучи бегут низко. Однако решился. Идея не ахти какая, но для меня это тогда было как в атаку рискованную броситься.

— Тормоза у тебя в порядке? — спрашиваю шофера.

— Вот-те на… без тормозов, что ли, езжу! Говорят тебе, мотор ни в какую.

— А трос есть?

— Ну есть!

— Тащи сюда, цепляйся.

Уставились на меня недоверчиво, с места не трогаются.

— Ты что, рехнулся? — тихо проговорил шофер.

А у меня характер такой. Не знаю, хорошо это или плохо, но если взбредет что в голову, умру, а добьюсь своего.

— Слушай, друг, цепляйся! Честное слово, дотяну! — пристал я к шоферу.

Но шофер только отмахнулся.

— Отстань! Ты что не знаешь, что здесь с буксиром не ездят? Даже и не подумаю.

Обида взяла такая, будто отказал он мне в самой большой просьбе.

— Эх ты, ишак, — говорю, — трусливый!

Позвал дорожного мастера. Он, оказывается, был дорожным мастером, это я потом узнал. А дорожный мастер посмотрел на меня и сказал шоферу:

— Доставай трос. Тот опешил:

— Вы будете отвечать, Байтемир-аке.

— Все будем отвечать! — ответил он коротко.

Мне это понравилось. Такого человека сразу начинаешь уважать.

И мы пошли, две машины, сцепленные тросом. Сперва ничего, нормально. Но по Долону дорога идет все время в гору, на подъем, по откосам да по крутым спускам. Застонал мотор, завыл, только гул стоит в ушах. Нет, думаю, врешь, выжму из тебя все до капельки. Я еще раньше замечал, что как ни тяжела дорога на Долоне, а все же оставался какой-то запас мощности на тягу. Грузили нас всегда с оглядкой, не больше семидесяти процентов нормы. Конечно, в тот час я не думал об этом. Бушевала во мне дикая сила вроде спортивного азарта: добиться своего и все тут — помочь людям дотащить машину до места. Но сделать это оказалось не так-то просто. Дрожит, надрывается машина, какая-то мокрятина липнет на стекла, щетки едва успевают разметать. Откуда-то тучи поналезли, ложатся прямо под колеса, переползают дорогу. Повороты пошли крутые, отвесные. Втайне, грешным делом, я уже поругиваю себя: зачем связался, как бы не угробить людей. Не столько машина, сколько сам измучился. Скинул с себя все — шапку, фуфайку, пиджак, свитер. Сижу в одной рубашке, а пар с меня валит, как в бане. Шуточное ли дело: машина на буксире сама сколько весит да еще груз. Хорошо еще, Байтемир стоял на подножке, согласовывал наши движения, мне голосом, а тому — на буксире — рукой знаки подавал. Когда пошли по серпантинам карабкаться, думаю, не выдержит, спрыгнет где-нибудь от беды подальше. Но он не шелохнулся. Подобрался, как беркут на взлете, и стоит, вцепился в кабину. Глянул на его лицо, спокойное, будто из камня высеченное, капли воды сбегают по щекам, по усам, и на душе легче.

Нам оставался еще один большой подъем, и тогда все, победа за нами. В этот момент Байтемир пригнулся в окошко:

— Осторожней, машина впереди! Бери правей.

Я взял вправо. С горы спускалась грузовая машина — джантаевская! Ну, думаю, будет мне от инженера по безопасности: проболтается Джантай как пить дать. Он все ближе и ближе. Уперся руками в баранку, катит вниз, смотрит исподлобья. Мы пошли впритирку, рукой достать. Когда сравнялись, Джантай отпрянул от окошка и осуждающе покачал головой в рыжем лисьем малахае. «Черт с тобой, — подумал я, — трепи языком, если охота».

Вышли на подъем, внизу крутой спуск, потом пологая дорога и поворот к усадьбе дорожного участка. Туда я и свернул. Притащил все-таки! Выключил мотор, и ничего не слышу. Кажется мне, что не я оглох, а природа онемела. Ни единого звука. Выполз я из кабины, присел на подножку. Задыхаюсь, вымотался, да и воздух разреженный на перевале. Байтемир подбежал, накинул на меня фуфайку, шапку нахлобучил на голову. Спотыкаясь, прибрел шофер с той машины, бледный, молчаливый. Сел передо мной на корточки, протянул пачку сигарет. Я взял сигарету, а рука дрожит. Мы все закурили, пришли в себя. Во мне опять заиграла эта проклятая дикая сила.

— Ха! — гаркнул я. — Видал! — и как хлопнул шофера по плечу, он так и сел. Потом мы все трое вскочили на ноги и давай колотить друг друга по спинам, по плечам, а сами гогочем, выкрикиваем что-то нелепое, радостное…

Наконец успокоились, закурили по второй. Я оделся, глянул на часы, спохватился:

— Ну, мне пора!

Байтемир нахмурился:

— Нет, заходи в дом, гостем будешь!

А у меня времени ни минутки.

— Спасибо! — поблагодарил я. — Не могу. Домой хочу заскочить, жена ждет.

— А может, останешься? Разопьем бутылочку! — начал упрашивать мой новый друг-шофер.

— Оставь! — перебил его Байтемир. — Жена ждет. Как тебя звать-то?

— Ильяс.

— Езжай, Ильяс. Спасибо тебе, выручил.

Байтемир проводил меня на подножке до самой дороги, молча пожал руку, спрыгнул.

Въезжая на гору, я выглянул из кабины. Байтемир все еще стоял на дороге. Шапку он скомкал в руке и думал о чем-то, понурив голову.

Вот и все.

Асель я подробностей не рассказывал. Объяснил только, что помогал людям на дороге, потому задержался. Я ничего не скрывал от жены, но такое рассказывать не решился. Она и без того всегда беспокоилась за меня. А потом я вовсе не собирался повторять такие штуки. Случилось раз в жизни, потягался силами с Долоном, и хватит. Да я забыл бы об этом на второй же день, если бы не занемог на обратном пути, простыл я тогда, оказывается. Едва добрался до дома — и сразу свалился. Не помню, что со мной было, все мерещилось, будто тяну на буксире машину по Долону. Метель горячая обжигает лицо, и так мне тяжело, дышать нечем, баранка точно из ваты, крутану, а она мнется в руках. Впереди перевал — конца-края не видать, машина задралась радиатором в небо, карабкается вверх, ревет, срывается с крутизны… Видимо, это был «перевал» болезни. Одолел я его на третий день, на поправку пошел. Пролежал еще дня два, чувствую себя хорошо, хотел встать, но Асель ни в какую, заставила меня поваляться в постели. Присмотрелся я к ней и думаю: я болел или она болела? Не узнаю, так измучилась, под глазами синие круги, исхудала, ветер дунет — с ног сшибет. Да еще ребенок на руках. Нет, решил я, так не пойдет. Не имею права дурака валять. Надо ей отдохнуть. Поднялся я с постели, принялся одеваться.

— Асель! — негромко позвал я: сынишка спал. — Договаривайся с соседями за Саматом присмотреть, мы в кино пойдем.

Она подбежала к кровати, повалила меня на подушку, смотрит, будто впервые видит, старается сдержать слезы, но они блестят на ресницах, и губы прыгают. Асель уткнулась лицом мне в грудь, заплакала.

— Что с тобой, Асель? Что ты? — растерялся я.

— Да так, рада, что ты выздоровел.

— И я рад, но зачем так волноваться? Ну, приболел немного, зато дома с тобой побыл, с Саматом вволю наигрался. — А сын уже ползал, ходить собирался, самый забавный возраст. — Хочешь знать, я не прочь еще так поболеть! — пошутил я.

— Да ну тебя! Не хочу! — прикрикнула Асель.

Тут сынишка проснулся. Она принесла его со сна тепленького. И забарахтались мы втроем, лежим на кровати, дурачимся, а Самат, как медвежонок, ползает туда-сюда, топчет нас.

— Вот видишь, как хорошо! — говорю я. — А ты?! Вот поедем скоро к твоим старикам в аил. Пусть попробуют не простить. Увидят, какой у нас Самат, залюбуются, все позабудут.

Да, было у нас намерение поехать в аил с повинной, как полагается в таких случаях. Понятно, родители ее были крепко обижены на нас. Даже передали через, одного односельчанина, приезжавшего в Нарын, что никогда не простят дочери ее поступка. Сказали, что знать ничего не хотят о нашей жизни. Но мы-то надеялись, что все уладится, когда приедем к старикам и попросим прощения.

Однако требовалось сначала отпуск взять, подготовиться к поездке: подарков накупить обязательно всем родственникам. Ехать с пустыми руками я не хотел.

Тем временем зима наступила. Зима тянь-шаньская суровая, с метелями, со снегопадами, обвалами в горах. Нам, шоферам, прибавляется забот, а дорожникам еще больше. В эти дни они несут противолавинную службу. В опасных местах, где может произойти снежный обвал, заранее взрывают лавину и расчищают дорогу. Правда, в ту зиму было сравнительно спокойно, а может, я просто ничего не замечал, у шофера всегда работы хватает. А тут еще неожиданно автобазе дали дополнительное задание. Вернее, мы, шоферы, сами взялись выполнить его, и первым я вызвался. Я и сейчас не раскаиваюсь, но отсюда, пожалуй, и пошли все мои невзгоды. Дело было так.

Возвращался я как-то вечером на автобазу. Асель дала небольшой сверток для жены Алибека Джантурина. Завернул я к ихнему дому, посигналил, вышла жена Алибека. От нее я и узнал, что рабочие из Китая телеграмму прислали на автобазу, просят скорее перебросить заводское оборудование.

— А где же Алибек? — поинтересовался я.

— Как где? На разгрузочной станции, весь народ там. Эшелоны, говорят, уже прибыли.

Я туда. Думаю, надо разузнать все толком. Приезжаю. Разгрузочная наша находится в ущелье, на выходе к озеру. Это конечная станция железной дороги. Неспокойная, зыбкая полутьма стоит вокруг. Ветер из ущелья налетает порывами, раскачивает на столбах фонари, гонит по шпалам поземку. Снуют паровозы, сортируя вагоны. На крайнем пути кран мотает стрелой, сгружает с платформ ящики, окованные жестью и проволокой, — транзитный груз в Синьцзян, на машиностроительный завод. Строительство там шло крупное, мы уже возили туда кое-что из оборудования.

Машин скопилось много, но никто не грузился. Будто ждали чего-то. Сидят в кабинах, на подножках, иные прислонились к ящикам, укрываясь от ветра. На приветствие мое толком никто не ответил. Молчат, попыхивают папиросами. В стороне Алибек стоял. Я к нему.

— Что у вас тут? Телеграмму получили?

— Да. Хотят досрочно пустить завод.

— Ну и что?

— За нами дело… Ты смотри, сколько навалили груза вдоль путей, и еще будет. Когда управимся? А люди ждут, надеются на нас!.. Им каждый день дорог!..

— А ты что на меня-то! Я тут при чем?

— Что значит, при чем! Ты что, из другого государства, что ли? Или не понимаешь, какое дело в наших руках?

— Сдурел ты, ей-богу! — сказал я удивленно и отошел в сторону.

В это время подошел Аманжолов, начальник автобазы, молча прикурил у одного из шоферов, прикрывшись полой. Оглядел всех нас.

— Вот так, товарищи, — проговорил он, — созвонюсь я с министерством, может быть, подбросят подмогу. Но рассчитывать на это не надо. Как быть, пока сам не знаю…

— Да, тут непросто сообразить, товарищ Аманжолов! — отозвался чей-то голос. — Груз габаритный. Больше двух-трех мест в кузов не полезет. Если даже организовать круглосуточную перевозку, хватит, дай боже, до весны.

— В том-то и дело, — ответил Аманжолов. — А сделать надо. Ну, пока, по домам, думать всем!

Он сел в газик, уехал. Наши никто не тронулись с мест. В углу, в темноте, кто-то пробасил, ни к кому не обращаясь:

— Черта с два! Из одной овчины двух шуб не скроишь! Раньше надо было думать! — встал, пригасил окурок и пошел к машине.

Его поддержал другой. У нас, говорит, всегда так: как подопрет под самую завязку, так и айда — выручайте, братцы шоферы!

На него накинулись:

— Это братское дело, а ты, Исмаил, болтаешь, как баба на базаре!

Я не вмешивался в спор. Но вдруг вспомнил, как буксировал машину на перевале, и загорелся, как всегда.

— Да что думать-то! — выскочил я на середину. — Прицепы надо брать к машинам!

Никто не шевельнулся. Иные даже не глянули на меня. Такое мог ляпнуть только безнадежный дурак. Джантай тихо присвистнул:

— Видали? — Я его по голосу узнал.

Стою, озираясь по сторонам, хочу рассказать, какой случай у меня был. Но какой-то здоровенный детина слез с ящика, передал рукавицы соседу и, подойдя ко мне, притянул за шиворот, нос к носу:

— А ну, дыхни!

— Ха-а! — дыхнул я ему в лицо.

— Трезвый! — удивился верзила, отпуская ворот.

— Значит, дурак! — подсказал его дружок, и оба пошли к своим машинам, уехали. Остальные тоже молча поднялись, собираясь уходить. Таким посмешищем я никогда не был! Шапка покраснела на мне от позора.

— Стойте, куда вы! — заметался я между шоферами. — Я ведь серьезно говорю. Прицепы можно брать…

Один из старых шоферов, аксакалов, подошел ко мне расстроенный:

— Когда я начал здесь шоферить, ты еще без штанов ходил, малый. Тянь-Шань — не танцплощадка. Жаль мне тебя, не смеши народ…

Люди, посмеиваясь, стали расходиться по машинам. Тогда я крикнул на всю станцию:

— Бабье вы, а не шоферы!

Зря я сделал это, на свою голову.

Все приостановились, потом разом ринулись на меня.

— Ты что! Чужими жизнями поиграть захотел?

— Новатор! Премию зарабатывает! — подхватил Джантай.

Голоса смешались, меня прижали к ящикам. Думал, измолотят кулаками, подхватил с земли доску.

— А ну, расступись! — свистнул кто-то и растолкал всех. Это был Алибек.

— Тише! — гаркнул он. — А ты, Ильяс, говори толком! Быстрей говори!

— Да что говорить! — ответил я, переводя дыхание. — Пуговицы все пообрывали. На перевале я тащил машину к дорожному участку. На буксире, с грузом. Вот и все.

Ребята недоверчиво примолкли.

— Ну, и вытянул? — с сомнением спросил кто-то.

— Да. Через весь Долон, до усадьбы.

— Ничего себе! — подивился чей-то голос.

— Брешет! — возразил второй.

— Брешут собаки. Джантай сам видел. Эй, Джантай, где ты? Скажи! Помнишь, как встретились…

Но Джантай не отзывался. Как сквозь землю провалился. Однако тогда не до него было. Начался спор, некоторые уже встали на мою сторону. Но какой-то маловер разубедил их сразу.

— Что трепаться зря! — мрачно проговорил он. — Кто-то что-то сделал один раз, мало ли случаев бывает. Мы не дети. На нашей трассе вождение прицепов запрещено. И никто этого не разрешит, Попробуй, скажи инженеру по безопасности, он тебе такую дулю сунет, что не укусишь. Под суд не пойдет из-за вас… Вот и весь разговор.

— Да брось ты! — вступился было другой. — Что значит — не разрешит! Вот Иван Степанович в тридцатом на полуторке первый открыл перевал. А никто ему не разрешал. Сам пошел. Вот он, живой еще…

— Да, было, — подтвердил Иван Степанович. — Но, — говорит, — сомневаюсь: тут и летом-то никто не ходил с прицепами, а сейчас зима…

Алибек все время молчал, а тут заговорил:.

— Довольно спорить. Дело хоть и не бывалое, а подумать надо. Только не так, как ты, Ильяс: тяп-ляп, давай прицепы — и пошел. Подготовиться надо, продумать все как следует, посоветоваться, провести испытание. Одними словами ничего не докажешь.

— Докажу! — ответил я. — Пока вы будете думать-гадать, Я докажу! Тогда убедитесь!

У каждого человека свой характер. Надо им, конечно, управлять, но не всегда это удается. Я сидел за рулем и не ощущал ни машины, ни дороги. Во мне кипели боль, обида, горечь и раздражение. Чем дальше, тем больше распалялось задетое самолюбие. Нет, я вам докажу! Докажу, как не верить человеку, докажу, как смеяться над ним, докажу, как осторожничать, оглядываться!.. Алибек тоже хорош: подумать надо, подготовиться, испытать! Он умный, осмотрительный! А я плевал на это. Запросто сделаю и утру всем носы!

Поставив машину в гараж, я долго еще возился возле нее. В душе у меня все было натянуто до предела. Я думал только об одном: двинуться с прицепом на перевал. Я должен был это сделать во что бы то ни стало. Но, кто мне даст прицеп?

С такими мыслями я брел по двору. Было уже поздно. Только в диспетчерской светилось окно. Я остановился: диспетчер! Диспетчер может все устроить! Сегодня дежурила, кажется, Кадича. Тем лучше. Она не откажет, не должна отказать. Да если на то пошло, не преступление же я собираюсь совершить, наоборот, она лишь поможет мне сделать полезное, нужное для всех.

Подойдя к диспетчерской, я поймал себя на мысли, что давно уже не входил в эту дверь, как бывало, а обращался через окошечко. Я замялся. Дверь открылась. Кадича стояла на пороге.

— Я к тебе, Кадича! Хорошо, что застал.

— А я уже ухожу.

— Ну, пойдем, провожу до дома.

Кадича удивленно подняла брови, недоверчиво посмотрела на меня, потом улыбнулась:

— Пошли.

Мы вышли из проходной. На улице было темно. С озера доносились шумные всплески, дул холодный ветер. Кадича взяла меня под руку, прижалась, укрываясь от ветра.

— Холодно? — спросил я.

— С тобой не замерзну! — отшутилась она.

Еще минуту назад я отчаянно волновался, а сейчас почему-то успокоился.

— Завтра ты когда дежуришь, Кадича?

— Во вторую смену. А что?

— Дело у меня есть, очень важное. От тебя все зависит…

Сначала она и слушать не хотела, но я продолжал убеждать. Остановились у фонаря на углу.

— Ох, Ильяс! — проговорила Кадича, с тревогой заглядывая мне в глаза. — Зря ты это затеваешь!

Но я же понял, что она сделает, как прошу. Я взял ее за руку:

— Ты верь мне! Все будет в порядке. Ну, договорились?

Она вздохнула:

— Ну что с тобой поделаешь! — и кивнула головой.

Я невольно обнял ее за плечи.

— Тебе бы джигитом родиться, Кадича! Ну, до завтра! — крепко пожал ей руку. — К вечеру приготовь все бумаги, поняла?

— Не спеши! — проговорила она, не выпуская мою руку. Потом неожиданно повернулась. — Ну, иди… Ты сегодня в общежитие?

— Да, Кадича!

— Спокойной ночи!

На другой день у нас был техосмотр. Люди на автобазе нервничали: вечно эти инспектора заявляются некстати, вечно придираются ко всему и составляют акты. Сколько с ними возни, сколько хлопот. Но те были невозмутимы.

За свою машину я был спокоен, однако держался подальше, делал вид, что занят ремонтом. Надо было оттянуть время до вступления на дежурство Кадичи. Никто не заговаривал со мной, не напоминал о вчерашнем. Я знал, что людям не до меня: все спешили быстрей пройти техосмотр и отправиться в рейс, нагнать упущенное время. И все же обида в душе не проходила.

Техосмотр я прошел во второй половине дня. Инспектора ушли. Стало тихо и пусто. В глубине двора под открытым небом стояли прицепы. Их использовали иногда по равнинным дорогам для внутренних перевозок. Я облюбовал себе один — обыкновенная тележка, кузов на четырех колесах. Вот и вся премудрость. А сколько пришлось переволноваться… Тогда я еще не знал, что меня ожидает, спокойно пошел в общежитие, надо было поплотней пообедать и вздремнуть часок, дорога предстояла трудная. Но я так и не смог заснуть, ворочался с боку на бок. А когда начало смеркаться, вернулся на автобазу.

Кадича была уже здесь. Все готово. Я взял путевку и поспешил в гараж. «Теперь держитесь!» Развернул машину, подвел к прицепу, перевел мотор на малые обороты, вышел, осмотрелся вокруг. Никого нет. Слышен только стук станков в ремонтной мастерской да шум прибоя на озере. Небо будто бы чистое, но звезд еще не видно. Рядом тихо постукивает мотор, и сердце мое постукивает. Хотел закурить, да тут же отбросил папиросу в сторону: потом.

У ворот меня остановил вахтер:

— Стой, куда?

— На погрузку, аксакал, — сказал я, стараясь быть равнодушным. — Вот пропуск на выезд.

Старик уткнулся в бумажку, никак не разберет при свете фонаря.

— Не задерживай, аксакал! — не утерпел я. — Работа не ждет.

Погрузка прошла нормально. С полной выкладкой: два места в кузове, два — в прицепе. Никто слова не сказал — я даже удивился. Вышел на трассу и только тогда закурил. Уселся поудобнее, включил фары и дал полный газ. Закачалась, замельтешила тьма на дороге. Путь был свободен, и ничто не мешало мне увеличивать скорость до предела. Машина неслась легко, почти не ощущался погромыхивающий сзади прицеп. Правда, на поворотах нас немного заносило в сторону, и выруливать было труднее, но это с непривычки, приноровлюсь, думал я. «Даешь Долон! Даешь Синьцзян!» — крикнул я себе и пригнулся к баранке, как всадник к холке коня. Пока дорога ровная, надо было нажимать. К полночи я рассчитывал выйти на штурм Долона.

Некоторое время я даже перекрывал свои расчеты, но когда начались горы, идти пришлось осторожней. Не потому, что мотор не справлялся с нагрузкой, сдерживали меня не столько подъемы, сколько спуски. Прицеп вихлял на уклонах, гремел, подталкивал машину, мешал спокойно спускаться. Поминутно приходилось переключать скорости, тормозить, выруливать. Сначала я крепился, старался не замечать. Но дальше — больше, это стало беспокоить меня, раздражать. Сколько их на пути — подъемов да спусков, приходило ли кому в голову подсчитать! И все же я не падал духом. Мне ничего не грозило, только силы выматывались. «Ничего! — успокаивал я себя. — Сделаю передышку перед перевалом. Пробьюсь!» Я не понимал, почему сейчас мне было гораздо труднее, чем тогда осенью, когда я вел на буксире машину.

Долой приближался. Лучи фар заскользили по темным, каменным громадам ущелья, скалы с нахлобученными снежными шапками нависали над дорогой. Замелькали крупные хлопья снега. «Должно быть, ветер сдул сверху», — подумал я. Но хлопья стали налипать на стекла и оползать вниз, значит, шел снег. Он был не очень густ, но мокрый. «Этого еще не хватало!..» — выругался Я сквозь зубы. Включил щетки.

Начались первые крутизны перевала. Мотор завел знакомую песню. Монотонный, надсадный гул пополз во тьме по дороге. Наконец подъем взят. Теперь впереди долгий путь под уклон. Мотор заурчал, машина пошла вниз. Сразу замотало из стороны в сторону. Я чувствую спиной, как дурит прицеп, как он наезжает и тычется в машину, слышу, как гремит, скрежещет металл на стыке сцепа. Этот скрежет сводит мне спину до ломоты, отзывается тупой; болью в предплечьях. Колеса не подчиняются тормозам, скользят по мокрому снежному покрову. Машина пошла юзом, затряслась всем корпусом, вырывая баранку из рук, и заскользила наискось по дороге. Я вывернул руль, остановился. Дальше не могу, сил нет. Выключил фары, заглушил мотор. Руки одеревенели, стали словно протезы. Я откинулся на спинку сиденья и услышал свое хриплое дыхание. Просидел так несколько минут, отдышался, закурил. А вокруг — тьма, дикая тишина. Только ветер посвистывает в щелях кабины. Боюсь представить, что будет впереди. Отсюда идут вверх по откосам серпантины. Мучение для мотора и для рук это бесконечное карабкание по склону горы зигзагами. Однако раздумывать не приходится, снег валит.

Я завел мотор. Машина с тяжелым ревом двинулась в гору. Стиснув зубы, без передышки брал серпантины петлю за петлей, одну за другой. Кончились серпантины. Теперь крутой спуск, ровная, пологая дорога до поворота к дорожному участку и дальше последний приступ перевала. С трудом съехал вниз. По прямой дороге, которая тянется километра четыре, разогнал машину и с ходу припустил на подъем. Пошел, пошел вверх, еще… Разгона хватило ненадолго. Машина стала угрожающе замедлять ход, переключил скорость на вторую, затем да первую. Откинулся на спину, вцепился в баранку. В просвете туч брызнули звезды в глаза — ни с места, дальше не берет. Колеса, забуксовали; повели в сторону, я придавил акселератор до самого дна.

— Ну, еще! Ну, еще немного! Держись! — закричал я не своим голосом.

Мотор с протяжного стона перешел на звенящую дрожь и сорвался, дал перебой, заглох. Машина медленно поползла вниз. И тормоза не помогали. Она скатывалась с горы под тяжестью прицепа и наконец резко остановилась, ударившись о скалу. Все стихло. Я толкнул дверцу, выглянул из кабины. Так и есть! Проклятье! Прицеп завалился в кювет. Теперь никакими силами его не вытащишь. В беспамятстве я снова завел мотор, рванул вперед. Бешено закрутились колеса, машина поднатужилась, напряглась всем корпусом, но даже не сдвинулась с места. Я выпрыгнул на дорогу, подбежал к прицепу. Его колеса глубоко увязли в кювете. Что делать? Ничего не соображая, в дикой, исступленной злобе кинулся я к прицепу, стал руками и всем телом толкать колеса. Потом подлез под кузов плечом, зарычал, как зверь, напрягся до сверлящей боли в голове, пытаясь сдвинуть прицеп на дорогу, но — куда там. Обессилев, упал лицом на дорогу и, подгребая под себя грязь со снегом, заплакал от досады. Потом встал, пошатываясь, подошел к машине и сел на подножку.

Издали донесся гул мотора. Два огонька опускались под уклон к пологой дороге. Не знаю, кто он был, этот шофер, куда и зачем гнала судьба его средь ночи, но я испугался» будто огни эти должны были настичь и поймать, меня. Как вор, метнулся я к сцепу, скинул на землю соединительную серьгу, прыгнул в кабину и помчался вверх по по дороге, бросив в кювете прицеп.

Непонятный, жуткий страх преследовал меня. Все время казалось, что прицеп гонится за мной по пятам, вот-вот настигнет. Я несся с небывалой скоростью, не расшибся, пожалуй, лишь потому, что наизусть знал дорогу.

К рассвету прибыл на перевалочную базу. Не отдавая себе никакого отчета, как сумасшедший заколотил кулаками в дверь. Дверь распахнулась, не глядя на Асель, прошел в дом, как был весь в грязи с головы до ног. Тяжело дыша, сел на что-то влажное. Это был ворох выстиранного белья на табурете. Полез в карман за папиросами. Под руку попались ключи от зажигания. С силой швырнул их в сторону, уронил голову и застыл, разбитый, грязный, оцепеневший. Босые ноги Асель переминались возле стола. Но что я мог сказать ей? Асель подняла с пола ключи, положила на стол.

— Умоешься? Я воды согрела с вечера, — негромко сказала она.

Я медленно поднял голову. Озябшая Асель стояла передо мной в одной рубашке, прижав к груди тонкие руки. Ее испуганные глаза смотрели на меня с тревогой и сочувствием.

— Прицеп завалил на перевале, — произнес я чужим, бесцветным голосом.

— Какой прицеп? — не поняла она.

— Железный, зеленый, 02–38! Не все ли равно какой! — раздраженно выкрикнул я. — Украл я его, понимаешь! Украл!

Асель тихо ахнула, присела на кровать:

— А зачем?

— Что зачем? — меня злило ее непонимание. — С прицепом хотел пробиться через перевал? Ясно? Доказать задумал свое… Вот и погорел!..

Я снова уткнулся в ладони. Некоторое время мы оба молчали. Асель вдруг решительно встала, начала одеваться.

— Что же ты сидишь? — строго сказала она.

— А что делать? — пробормотал я.

— Возвращайся на автобазу.

— Как! Без прицепа?

— Там все объяснишь.

— Да ты что! — взорвался я и забегал по комнате. — С какими глазами я приволоку туда прицеп? Извините, мол, простите, ошибся! На пузе ползать, умолять? Не буду! Пусть что хотят делают. Плевать!

От моих криков в кроватке проснулся сынишка. Он заплакал. Асель взяла его на руки, он заревел еще больше.

— Трус ты! — вдруг тихо, но твердо сказала Асель.

— Что-о? — не помня себя, я бросился к ней с кулаками, замахнулся, но не посмел ударить. Меня остановили ее ошеломленные, широко раскрытые глаза. Я увидел в ее зрачках свое страшное, искаженное лицо.

Грубо отпихнул ее в сторону, шагнул к порогу и вышел, с треском хлопнув дверью.

На дворе уже было светло. При свете дня все вчерашнее представилось мне еще более черным, неприглядным, непоправимым. Пока что выход видел один: отвезти на место хотя бы тот груз, который был на машине. А дальше не знаю…

На обратном пути домой не заезжал. Не потому, что поссорился с Асель. Никому не хотел показываться на глаза, никого не хотел видеть. Не знаю, как другим, но мне в таких случаях лучше побыть в одиночестве, не люблю показывать людям свое горе. Кому оно нужно? Перетерпи, если можешь, пока не сгорит все…

Переночевал по дороге в доме для приезжих. Снилось мне, будто ищу прицеп на перевале. Не сон, а кошмар один. Следы вижу, а прицепа нет. Мечусь, спрашиваю, куда девался прицеп, кто его угнал?..

А его и на самом деле не было на том злосчастном месте, когда я возвращался. Потом уж узнал: оказывается, Алибек притащил прицеп на автобазу.

Вслед за прицепом вернулся утром и я. Почернел за эти дни, гляну в зеркальце над кабиной и не узнаю себя.

На автобазе, как всегда, шла обычная жизнь, и только я, будто не здешний, неуверенно подкатил к воротам, тихо проехал во двор, остановился подальше от гаража, в дальнем углу. Из кабины вышел не сразу. Повел глазами по сторонам. Люди побросали работу, смотрят на меня. Эх, развернуться бы сейчас да укатить куда глаза глядят. Но деваться было некуда, пришлось выйти из кабины. Собрал в себе все силы и пошел через двор к диспетчерской. Старался казаться спокойным, но на самом деле иду, как провинившийся перед строем, знаю, что все провожают меня хмурыми взглядами. Никто не окликнул, никто не поздоровался. Да и я на их месте поступил бы, наверно, так же.

Споткнулся на пороге. И сердце мое будто споткнулось: про Кадичу-то забыл, подвел ее!

В коридоре прямо в лицо мне смотрел со стены плакат «Молния». «Позор» написано крупными буквами, а под этой надписью изобразили прицеп, брошенный в горах…

Я отвернулся. Лицо горело, как от пощечины. Вошел в диспетчерскую. Кадича говорила по телефону. Увидев меня, повесила трубку.

— На! — бросил я на стол злополучную путевку.

Кадича с жалостью глянула на меня. Только бы, думаю, не раскричалась, не заплакала. «Потом где-нибудь, не сейчас!» — прошу ее мысленно. И она поняла, ничего не сказала.

— Шум был? — тихо спросил я.

Кадича кивнула головой.

— Ничего! — процедил я сквозь зубы, стараясь ободрить ее.

— Сняли тебя с трассы, — сказала она.

— Сняли? Совсем? — я криво усмехнулся.

— Хотели совсем — на ремонт… да ребята вступились… Перевели пока на внутренние рейсы. Зайди к начальнику, вызывал.

— Не пойду! Пусть сами решают, без меня. Жалеть не буду…

Я вышел. Понуро поплелся по коридору. Кто-то шел навстречу. Я хотел пройти боком, но Алибек загородил путь.

— Нет, ты постой! — оттеснил он меня в угол. В упор глядя, проговорил злым, свистящим шепотом: — Ну, что, герой, доказал? Доказал, что ты сукин сын!

— Хотел как лучше, — буркнул я.

— Врешь! Один хотел отличиться. На себя работал. А стоящее дело загубил. Пойди теперь попробуй докажи после этого, что можно ходить с прицепом! Балда! Выскочка!

Может быть, кого-нибудь другого эти слова заставили бы одуматься, но мне теперь было все равно; ничего не понял я, только видел одну обиду свою. Я выскочка, стремлюсь отличиться, заработать славу? Это же неправда!

— Отойди! — отстранил я Алибека. — Без тебя тошно.

Вышел на крыльцо. Холодный, пронизывающий ветер мел по двору снежную пыль. Люди проходили мимо, молчаливо косясь на меня. Что было делать? Сунул в карманы кулаки и зашагал к выходу. Лед, намерзший в лужах, с хрустом втаптывался в землю. Под ноги попала банка из-под тавота. Изо всей силы пнул ее через ворота на улицу и сам двинулся следом.

Весь день бесцельно бродил я по улицам городка, слонялся по пустой пристани. На Иссык-Куле штормило, баржи качались у причалов.

Потом я очутился в чайной. На столе передо мной стояла початая поллитровка да какая-то закуска в тарелке. Оглушенный первым же стаканом, я тупо глядел себе под ноги.

— Что приуныл, джигит? — раздался вдруг возле меня чей-то приветливый, слегка насмешливый голос. С трудом поднял голову. Кадича.

— Что, не пьется одному? — улыбнулась она, присела рядом за столик. — Ну, давай выпьем вместе!

Кадича разлила водку по стаканам, пододвинула ко мне.

— Держи! — сказала она и задорно подмигнула, будто мы пришли сюда просто посидеть да выпить.

— Ты что радуешься? — спросил я недовольно.

— А что горевать? С тобой мне все нипочем, Ильяс! А я думала, ты крепче. Ну, где наша не пропадала! — негромко засмеялась она, придвинулась ближе, чокнулась, глядя на меня темными ласкающими глазами.

Мы выпили. Я закурил. Вроде бы немного полегчало, я улыбнулся первый раз в этот день!

— Молодец ты, Кадича! — сказал я и сжал ее руку.

Потом мы вышли на улицу. Было уже темно. Шальной ветер с озера раскачивал деревья и фонари. Земля качалась под ногами. Кадича вела меня, поддерживая под руку, заботливо приподняла мой воротник.

— Виноват я перед тобой, Кадича! — проговорил я, испытывая чувство вины и благодарности. — Но знай, в обиду тебя не дам… Сам буду отвечать…

— Позабудь об этом, родной мой! — ответила она. — Беспокойный ты. Все рвешься куда-то, а мне больно за тебя. Я и сама такая была. За жизнью не угонишься, бери, что берется… Зачем дразнить судьбу…

— Ну, это смотря как понимать! — возразил я, а потом подумал и сказал: — А может, ты и права…

Мы остановились у дома, где жила Кадича. Она давно жила одна. С мужем они почему-то разошлись.

— Ну, я пришла, — сказала Кадича.

Я медлил, не уходил. Было уже что-то такое, что связывало нас. Да и не хотелось сейчас идти в общежитие. Правда хороша, но иной раз она слишком горька, и невольно стараешься избежать ее.

— Что задумался, милый? — спросила Кадича. — Устал? Идти далеко?

— Ничего, доберусь как-нибудь. До свидания.

Она взяла мою руку.

— У-у, замерз-то! Постой я согрею! — проговорила Кадича, запрятала мою руку к себе под пальто, порывисто прижала к груди. Я не посмел отдернуть, не посмел воспротивиться этой горячей ласке. Под рукой моей билось ее сердце, стучало, как бы требуя своего, долгожданного. Я был пьян, но не в такой степени, чтобы ничего не понимать. Я осторожно убрал руку.

— Ты пошел? — сказала Кадича.

— Да.

— Ну, прощай! — Кадича вздохнула, быстро пошла прочь. В темноте хлопнула калитка. Я было тоже тронулся в путь, но через несколько шагов остановился. Сам не знаю, как это произошло, только я был снова возле калитки. Кадича ждала меня. Она бросилась на шею, крепко обняла, целуя в губы.

— Вернулся! — прошептала она, затем взяла меня за руку, повела к себе.

Ночью я проснулся и долго не мог понять, где нахожусь. Голова болела. Мы лежали рядом. Теплая, полуголая Кадича, прильнув, ровно дышала мне в лицо. Я решил встать, немедленно уйти. Пошевелился. Кадича, не открывая глаз, обняла.

— Не уходи! — тихо попросила она. Потом подняла голову, заглянула в темноте в глаза и заговорила прерывающимся шепотом: — Я теперь не могу без тебя… Ты мой! Ты всегда был моим!.. И больше я ничего не хочу знать. Лишь бы ты любил меня, Ильяс! Другого я ничего не требую… Но и не отступлюсь, понимаешь, не отступлюсь!.. — Кадича заплакала, ее слезы потекли по моему лицу.

Я не ушел. Уснули на рассвете. Когда проснулись, на дворе было уже утро. Я быстро оделся, неприятный, тревожный холодок сжимал сердце. Натягивая на ходу полушубок, торопливо вышел во двор, юркнул за калитку. Прямо на меня шел человек в рыжем, разлапистом лисьем малахае. Ух, были бы в глазах моих пули! Джантай шел на работу, он жил здесь неподалеку. Мы оба на мгновение замерли. Я сделал вид, что не заметил его. Круто повернулся и быстро зашагал к автобазе. Джантай многозначительно кашлянул вслед. Шаги его скрипели ни снегу, не приближаясь и не удаляясь. Так один за другим мы шли до самой автобазы.

Не сворачивая в гараж, я пошел прямо в контору. В кабинете главного инженера, где обычно проходили утренние пятиминутки, приглушенно гудели голоса. Как мне хотелось войти сейчас туда, сесть где-нибудь на подоконнике, положить ногу на ногу, закурить, послушать, как беззлобно переругиваются и спорят шоферы. Никогда не представлял, что это может быть так желанно человеку. Но я не решался войти. Я не трусил, нет, пожалуй. Во мне была все та же озлобленность, вызывающее, отчаянное, бессильное упрямство. И ко всему этому смятение после ночи, проведенной с Кадичей… Да и люди, оказывается, совсем не собирались забывать о моей неудаче. За дверьми речь шла как раз обо мне. Кто-то закричал:

— Безобразие! Под суд его надо, а вы цацкаетесь! Еще хватает нахальства говорить, что он задумал правильно! А прицеп-то бросил на перевале!..

Его перебил другой голос:

— Верно! Видали мы таких. Умный очень. Премиальные захотел под шумок, выручаю, мол, автобазу… Да только боком все вышло!

Люди заспорили, загалдели. Я пошел прочь: не подслушивать же возле дверей.

Услышав за спиной голоса, я ускорил шаги. Ребята все еще гомонили. Алибек кому-то горячо доказывал на ходу:

— А тормоза на прицепы мы сделаем у себя на базе, не такое уж трудное дело перебросить шланг с компрессора, вложить колодки!.. Это Ильяс, что ли? Ильяс, постой! — окликнул он меня.

Я, не останавливаясь, шел к гаражу. Алибек догнал, дернул за плечо.

— Фу, черт! Понимаешь, убедил-таки. Готовься, Ильяс! Пойдешь в напарники? В испытательный рейс! С прицепом!

Зло меня взяло: выручать задумал, на буксир брать друга-неудачника. В напарники! Я сбросил его руку с плеча:

— Катись ты со своими прицепами…

— Да ты что лютуешь? Сам же виноват… Да, я и забыл. Володька Ширяев тебе ничего не говорил?

— Нет, не видел я его. А что?

— Как что? Где ты пропадаешь? Асель ждет на дороге, спрашивает у наших, переживает! А ты!..

У меня ноги подкосились. И так тяжело, так невыносимо противно стало на душе, что рад был бы умереть на месте. А Алибек дергает меня за рукав и все объясняет про какие-то приспособления к прицепам… Джантай стоит в сторонке, прислушивается.

— Отойди! — вырвал я руку. — Какого черта вы ко мне пристаете? Хватит! Никаких прицепов мне не надо. И ни в каких напарниках я ходить не буду… Ясно тебе?

Алибек нахмурился, заиграл желваками:

— Сам начал, наломал дров — и первый в кусты? Так, что ли?

— Как хочешь, так и понимай.

Подошел к машине, руки трясутся, ничего не соображаю. Прыгнул зачем-то в яму под машину, привалился к кирпичной кладке голову охладить.

— Слушай, Ильяс! — раздался над ухом шепот.

Я поднял голову: кого еще принесло? Джантай в малахае присел над ямой, как гриб, смотрит на меня хитрыми щелочками глаз.

— Ты ему правильно выдал, Ильяс!

— Кому?

— Алибеку, активисту! Как камень на зуб попал!.. Примолк сразу, новатор.

— А тебе какое дело?

— А такое, ты и сам небось понял, нам, шоферам, прицепы ни к чему. Знаем, как это делается: увеличил норму выработки, сократил пробег, давай все подтягивайся, а расценочку за грузо-километр срежут, какого же черта бить по своему карману. Славы на день, а потом что? Мы на тебя не в обиде, так и держись…

— Это кто мы? — спросил я как можно спокойнее. — Мы — это ты?

— Да не я один, — заморгал глазами Джантай.

— Врешь, гнида паршивая! Назло тебе буду ходить с прицепом… Душу положу — добьюсь. А сейчас — вон отсюда! Я еще доберусь до тебя!

— Ну-ну, ты не больно! — огрызнулся Джантай. — Знаю тебя, чистенького… подумаешь. А что касается того, гуляй пока гуляется…

— Ах ты!.. — вскрикнул я вне себя и двинул его со всей силы под челюсть.

Он как сидел на краю ямы, так и опрокинулся. Малахай покатился по земле. Я выскочил из ямы, бросился к чему. Но Джантай успел встать на ноги, отпрыгнул в сторону, завопил на весь двор:

— Хулиган! Бандит! Драться? Найдется на тебя управа! Распоясался, зло срываешь!..

Со всех сторон сбежались люди. Прибежал и Алибек.

— В чем дело? За что ты его?

— За правду! — закатывался Джантай. — За то, что правду сказал в глаза!.. Сам прицеп выкрал, завалил его на перевале, нагадил, а когда другие честно берутся исправить ошибку, Драться лезет! Теперь ему невыгодно, славу упустил!..

Алибек ко мне. Побелел, заикается от гнева.

— Подлец! — толкнул он меня в грудь. — Зарвался, мстишь за перевал! Ничего, без тебя обойдемся. Без героев!..

Я молчал. Я не в силах был что-либо сказать. Я был так потрясен наглой ложью Джантая, что не мог вымолвить ни слова. Товарищи хмуро смотрели на меня.

Бежать, бежать отсюда… Я подскочил к машине и погнал ее вон из автобазы.

По дороге я напился. Забежал в придорожный магазинчик — не помогло, остановился еще раз, выпил полный стакан. А потом понесло — только мелькают мосты, придорожные знаки да встречные машины. Повеселел вроде. «Эх! — думаю, — пропади все пропадом. Чего тебе не хватает, крутишь баранку, ну и крути. А Кадича… Чем она хуже других? Молодая, красивая. Любит тебя, души не чает. На все готова ради тебя… Дурак неблагодарный!».

Приехал домой уже вечером, стою в дверях, шатаюсь. Полушубок свисает сзади на одном плече. Я иногда освобождаю правую руку, чтобы удобней было за рулем. Привычка такая с детства, когда камни пулял мальчишкой.

Асель кинулась ко мне.

— Ильяс, что с тобой? — Потом, кажется, сообразила, в чем дело. — Ну, что же ты стоишь? Устал, замерз? Раздевайся!

Хотела помочь, Но я молча оттолкнул ее. Стыд приходилось прикрывать грубостью. Спотыкаясь, пошел по комнате, с грохотом опрокинул что-то, тяжело опустился на стул.

— Что-нибудь случилось, Ильяс? — Асель беспокойна заглядывала в мои пьяные глаза.

— А ты что, не знаешь, что ли? — Я опустил голову: лучше не смотреть. Я сидел, ожидал, что Асель начнет упрекать меня, жаловаться на судьбу, проклинать. Я готов был выслушать все и не оправдываться. Но она молчала, как будто не было ее в комнате. Я осторожно поднял глаза. Асель стояла у окна, спиной ко мне. И хотя я не видел ее лица, Знал, что она плачет. Острая жалость стиснула мое сердце.

— Знаешь, я хочу сказать тебе, Асель, — нерешительно начал я. — Хочу сказать… — и умолк. Не хватило духу признаться. Нет, не мог я нанести ей такой удар. Пожалел, а не надо было… — Мы, пожалуй, не сможем скоро поехать к твоим в аил, — повернул я разговор в другую сторону. — Попозже как-нибудь. Сейчас не до этого…

— Отложим, не к спеху… — отозвалась Асель. Вытерла глаза, подошла ко мне. — Ты сейчас не думай об этом, Ильяс. Все будет хорошо. О себе лучше подумай. Странный ты какой-то стал. Не узнаю я тебя, Ильяс…

— Ну, ладно! — перебил я ее, раздраженный тем, что смалодушничал. — Устал, спать хочу.

Через день на обратном пути я встретил Алибека по ту сторону перевала. Он шел с прицепом. Долон был взят.

Увидев меня, Алибек выскочил на ходу из кабины, замахал рукой. Я сбавил скорость. Алибек стоял на дороге радостный, торжествующий.

— Привет, Ильяс! Выходи, покурим, — крикнул он.

Я притормозил. В кабине Алибека за рулем сидел молоденький паренек, второй шофер. На колеса машины были намотаны жгутами цепи. Прицеп был на пневматических тормозах. Это я сразу заметил. Но не остановился, нет. Удалось тебе — хорошо! А меня не трогай.

— Стой, стой? — побежал за мной Алибек. — Дело есть, остановись, Ильяс! Ах ты, шайтан, что же ты?.. Ну ладно же…

Я разгонял машину. Кричи не кричи. Никаких у нас с тобой дел нет. Мое дело давно погорело. Нехорошо я поступил, я потерял в Алибеке лучшего друга. Ведь он был прав, прав во всем, теперь-то я понимаю. Но тогда не мог простить, что он до обидного просто и быстро добился того, что стоило мне стольких нервов, такого напряжения и труда.

Алибек всегда был вдумчивым, серьезным парнем. Он никогда не пошел бы на перевал партизаном, как я. И правильно сделал, что вел машину с напарником. Они могли меняться в пути за рулем и брать перевал со свежими силами. На перевале решают мотор, воля и руки человека. К тому же у Алибека с напарником почти вдвое сокращалось время пробега. Все это он учел, пристроил действующие тормоза к прицепу от компрессора машины. Не забыл самые обыкновенные цепи, обмотав ими ведущие колеса. В общем, он повел бой с перевалом во всеоружии, а не брал на ура.

Вслед за Алибеком стали водить машины с прицепом и другие. Ведь в любом деле главное начать. Тем временем машин прибавилось, помощь прислали из соседней автобазы. Полторы недели днем и ночью гудел Тянь-Шаньский тракт под колесами. Словом, как ни трудно было, а просьбу китайских рабочих наши выполнили в срок, не подвели. Я тоже работал…

Это я теперь спокойно рассказываю, когда прошло уже столько лет и все улеглось, а в те горячие дни не удержался я в седле. Не так повернул коня жизни…

Но продолжу все по порядку.

Я приехал на автобазу после встречи с Алибеком уже затемно. Пошел в общежитие, но по пути опять свернул в чайную. Все эти дни у меня было неодолимое, нечеловеческое желание напиться до беспамятства, чтобы позабыть все начисто, уснуть мертвецким сном. Я выпил много, но водка почти не действовала на меня. Вышел я из чайной еще более раздраженный и расстроенный. Побрел среди ночи по городу и, уже не задумываясь, свернул на Береговую улицу к Кадиче.

Так и пошло. Заметался я между двух огней. Днем на работе, за рулем, а вечерами сразу шел к Кадиче. С ней было удобней, спокойней, я как бы прятался от себя, от людей, от правды. Мне казалось, что только Кадича понимает меня и любит. Из дома я старался быстрей уехать. Асель, родная моя Асель! Если бы она знала, что своей доверчивостью, чистотой душевной она гнала меня из дома. Я не мог обманывать, знать, что недостоин ее, не заслуживаю всего того, что она для меня делала. Несколько раз приезжал домой нетрезвый. И она даже не упрекнула. До сих пор не могу понять, что это было: жалость, безволие или, наоборот, выдержка, вера в человека? Да, конечно, она ждала, она верила, что я возьму себя в руки, сам осилю себя и стану таким, каким был прежде. Но лучше бы она ругала, принудила выложить честно всю правду. Может быть, Асель и потребовала бы от меня ответа, если бы знала, что меня терзали не только неприятности по работе. Она не представляла, что творилось со мной в эти дни. А я жалел ее, все откладывал разговор на завтра, на следующий раз, да так и не успел сделать того, что обязан был выполнить ради нее, ради нашей любви, ради нашей семьи…

В последний раз Асель встретила меня радостная, оживленная. Она разрумянилась, глаза ее блестели. Она потащила меня, как был в полушубке и сапогах, прямо в комнату.

— Смотри, Ильяс! Самат уже стоит на ногах!

— Да ну! Где он?

— А вон — под столом!

— Так он же ползает по полу.

— Сейчас увидишь! А ну, сынок, покажи папе, как ты стоишь! Ну иди, иди, Самат!

Самат каким-то образом понял, чего от него хотят. Он весело заковылял на четвереньках, выбрался из-под стола и, держась за кровать, с трудом выпрямился. Он постоял, мужественно улыбаясь, покачиваясь на мягких ножонках, и с той же мужественной улыбкой шмякнулся об пол. Я подскочил, сгреб его в охапку и прижал к себе, вдыхая нежный, молочный запах ребенка. Какой он был родной, этот запах, такой же родной, как Асель.

— Ты его задушишь, Ильяс, осторожней! — Асель взяла сына. — Ну, что скажешь? Раздевайся. Скоро он станет совсем большой, тогда и мама начнет работать. Все уладится, все будет хорошо, так ведь, сынок, да? А ты!.. — Асель глянула на меня улыбчивым и грустным взглядом. Я сел на стул. Я понял, что в это короткое слово она вложила все, что хотела сказать, все то, что накопилось у нее на душе за эти дни. Это были и просьба, и упрек, и надежда. Я должен был сейчас же рассказать ей все или немедленно уехать. Лучше уж уехать. Она очень счастлива и ничего не подозревает. Я встал со стула.

— Я поеду.

— Куда ты? — встрепенулась Асель. — Ты и сегодня не останешься? Чаю хоть выпей.

— Не могу. Надо мне, — пробормотал я. — Сама знаешь, работа сейчас такая…

Нет, не работа гнала меня из дома. Я должен был лишь утром выехать в рейс.

В кабине я тяжело плюхнулся на сиденье и застонал от горя, долго копался, не попадая ключом в зажигание. Потом вырулил на дорогу и ехал, пока не скрылись позади огни в окнах. В ущелье, сразу же за мостом, свернул на обочину, загнал машину в кусты, погасил фары. Здесь я решил переночевать. Достал папиросы. В коробке оказалась единственная спичка. Она коротко вспыхнула и погасла. Я швырнул коробок вместе с папиросами за окошко, натянул на голову полушубок и, поджав ноги, скрючился на сиденье.

Луна хмурилась над холодными, темными горами. Ветер в ущелье тоскливо посвистывал, раскачивал приоткрытую дверь кабины. Она тихо поскрипывала. Никогда я так остро не ощущал полного одиночества, оторванности от людей, от семьи, от товарищей по автобазе. Жить так дальше было нельзя. Я дал слово, как только вернусь на автобазу, сразу же объяснюсь с Кадичей, попрошу ее простить меня и забыть все, что было между нами. Так будет честно и правильно.

Но жизнь решила по-иному. Не ожидал я, не думал, что произойдет такое. Через день, утром, вернулся на перевалочную базу. Дома никого не оказалось, дверь была открыта. Сначала я предположил, что Асель просто куда-то вышла, за водой или за дровами. Огляделся по сторонам. В комнате беспорядок. Нежилым, холодным духом пахнуло на меня из нетопленной, черной плиты. Я шагнул к кроватке Самата — пусто.

— Асель! — прошептал я со страхом. «Асель!» — шепотом ответили стены.

Я опрометью кинулся к двери.

— Асель!

Никто не отозвался. Побежал к соседям, к бензоколонке, толком никто ничего не знал. Говорили, что вчера она уезжала куда-то на весь день, оставив ребенка у знакомых, а к ночи вернулась. «Ушла, узнала!» — содрогнулся я от страшной догадки.

Вряд ли когда-нибудь мне приходилось гнать так машину по Тянь-Шаньским горам, как в тот несчастный для меня день. Мне все время казалось, что я догоню ее за тем вон поворотом, или вон в том ущелье, или еще где-нибудь по дороге. Как беркут, настигал я идущие впереди машины, тормозил, шел бок о бок, окидывая взглядом кабины, кузова, и вырывался вперед, в обгон под брань шоферов. Так я мчался три часа без передышки, пока не закипела вода в радиаторе. Выскочил из кабины, забросал радиатор снегом, принес воды. От радиатора шел пар, машина дышала, как загнанная лошадь. Только собрался садиться за руль, как увидел идущий навстречу автосцеп Алибека. Я обрадовался. Хоть мы с ним не разговаривали и не здоровались, но если Асель у них, то он скажет. Я выбежал на дорогу, поднял руку:

— Стой, стой, Алибек! Остановись!

Сменщик, сидевший за рулем, вопросительно глянул на Алибека. Тот хмуро отвернулся. Машина пронеслась мимо. Я стоял на дороге весь в снежной пыли и долго еще держал поднятую руку. Потом вытер лицо. Что ж, долг платежом красен. Но мне было не до обиды. Значит, Асель не приезжала к ним. Это было хуже. Выходит, она поехала к себе в аил, больше ей некуда деваться. Как она переступила порог родительского дома, что сказала? И как посмотрели там на ее позорное возвращение? Одна, с ребенком на руках!

Надо было немедленно ехать в аил.

Скорее разгрузился и, оставив машину на улице, побежал в диспетчерскую сдать документы. В проходной я столкнулся с Джантаем — ох уж эта его наглая, ненавистная усмешка!

Кадича странно взглянула на меня, когда я просунулся в окошко диспетчерской и бросил на стол путевку.

Что-то встревоженное, виноватое мелькнуло в ее глазах.

— Принимай быстрей! — сказал я.

— Что-нибудь случилось?

— Нет ее дома. Ушла Асель!

— Да что ты? — бледнея, привстала из-за стола Кадича и, кусая губы, проговорила: — Прости меня, прости меня, Ильяс! Это я, я…

— Что я? Говори толком, рассказывай все! — бросился я к двери.

— Я и сама не знаю, как все получилось. Честно говорю тебе, Ильяс. Вчера постучался в окошко вахтер из проходной, говорит, какая-то девушка хочет тебя видеть. Я сразу узнала Асель. Она молча посмотрела на меня и спросила: «Это правда?» А я, я вдруг сказала, не помня себя: «Да, правда. Все правда. Со мной он!» Она отпрянула от окошка. А я упала на стол и зарыдала, повторяя, как дура: «Мой он! Мой!» Больше я ее не видела… Прости меня!

— Постой, откуда же она узнала?

— Это Джантай. Это он, он и мне угрожал. Разве ты не знаешь этого подлеца! Ты езжай, Ильяс, к ней, найди ее. Я больше не буду вам мешать, уеду куда-нибудь…

Машина несла меня по зимней степи. Сизая, смерзшаяся земля. Ветер завивал гривы сугробов, выносил из арыков бездомное перекати-поле и гнал его прочь. Вдали темнели обветренные дувалы и голые сады аила.

К вечеру приехал в аил. Остановился возле знакомого двора, быстро закурил, чтобы унять тревогу, пригасил окурок, посигналил. Но вместо Асель вышла ее мать, накинув на плечи шубу. Я стал на подножку и негромко сказал:

— Здравствуйте, апа!

— А-а, так это ты явился? — грозно ответила она. — И после всего этого ты смеешь называть меня апой? Прочь отсюда, вон с моих глаз! Бродяга, проходимец! Сманил мое родное дитя, а теперь прикатил! Бесстыжие твои глаза! Испоганил нам всю жизнь…

Старуха не давала мне и рта раскрыть. Она продолжала бранить и поносить меня самыми обидными словами. На ее голос стали сбегаться люди, мальчишки из соседних дворов.

— Убирайся отсюда, пока не созвала народ! Будь ты проклят! Чтобы и не видеть тебя никогда! — подступала ко мне разгневанная женщина, сбросив на землю шубу.

Мне ничего не оставалось, как сесть за руль. Надо было уезжать, раз Асель даже не желала меня видеть. В машину полетели камни и палки. Это мальчишки выпроваживали меня из аила…

В ту ночь я долго бродил по берегу Иссык-Куля. Озеро металось, освещенное луной. О Иссык-Куль — вечно горячее озеро! Ты было холодным в ту ночь, студеным и неприветливым. Я сидел на днище опрокинутой лодки. Волны набегали на отмель злыми валами, бились о голенища сапог и уходили с тяжелым вздохом…

…Кто-то подошел ко мне, осторожно положил руку на плечо: Кадича.

Через несколько дней мы уехали во Фрунзе, устроились там в изыскательскую экспедицию по освоению пастбищ Анархайской степи. Я шофером, Кадича — рабочим. Вот так началась она, новая жизнь.

Далеко в глубину Анархая укатили мы с экспедицией, к самому Прибалхашью. Раз уж рвать с прошлым, то рвать навсегда.

Первое время заглушал тоску работой. А дел там было немало. За три с лишним года исколесили просторы Анархая вдоль и поперек, набурили колодцев, проложили дороги, построили перевалочные базы. Одним словом, теперь это уже не прежний дикий Анархай, где среди белого дня можно заблудиться и целый месяц скитаться по холмистой, полынной степи. Сейчас это край животноводов с культурными центрами, благоустроенными домами… Хлеб сеют и даже сено заготавливают. Работы на Анархае и поныне непочатый край, тем более для нашего брата шофера. Но я вернулся обратно. Не потому, что слишком трудно было в необжитых местах, это дело временное. Мы с Кадичей трудностей не боялись и, надо сказать, жили неплохо, с уважением друг к другу. Но одно дело уважение, а другое любовь. Если даже один любит, а другой нет, это, по-моему, ненастоящая жизнь. Или человек так устроен, или я по натуре своей таков, но мне постоянно чего-то не хватало. И не возместишь этого ни работой, ни дружбой, ни добротой и вниманием любящей женщины. Я давно уже втайне каялся, что так опрометчиво уехал, не попытавшись еще раз вернуть Асель. А за последние полгода не на шутку затосковал по ней и сыну. Ночами не спал. Чудился мне Самат — улыбается, неуверенно держится на слабых ножонках. Его нежный, детский запах я будто вдохнул в себя на всю жизнь. Потянуло меня к родным Тянь-Шаньским горам, к моему синему Иссык-Кулю, к предгорной степи, где я встретил свою первую и последнюю любовь. Кадича знала об этом, но ни в чем не винила меня. Мы поняли наконец, что не можем жить вместе.

Весна как раз выдалась на Анархае очень ранняя. Быстро осел снег, холмы обнажились, зазеленели. Оживала степь, вбирала в себя тепло и влагу. По ночам воздух стал прозрачным, небо звездным.

Мы лежали в палатке у буровой вышки. Не спалось. Вдруг донесся в степной тиши невесть откуда далекий, едва слышный гудок паровоза. Каким образом долетел он к нам, трудно сказать. До железной дороги было от нас полдня езды по степи. Или мне померещилось, не знаю. Но только встрепенулось сердце, позвало в путь. И я сказал:

— Уеду я, Кадича.

— Да, Ильяс. Надо нам расстаться, — ответила она.

И мы расстались. Кадича уехала в Северный Казахстан, на целину.

Очень мне хочется, чтобы она была счастливей. Я хочу верить, что найдет она все-таки того человека, который, быть может, сам того не зная, ищет ее. Не повезло ей с первым мужем, не получилась у нее жизнь и со мной. Возможно, я остался бы с ней, если бы не знал, что значит настоящая любовь, как это любить самому и быть любимым. Ведь это дело такое, что и объяснить трудно.

Я отвез Кадичу на полустанок, посадил в поезд. Бежал рядом с вагоном, пока не отстал. «Счастливого пути, Кадича, не поминай лихом!..» — прошептал я последний раз.

Журавли над Анархаем летели на юг, а я уезжал на север, уезжал на Тянь-Шань…

Приехал и, нигде не останавливаясь, сразу же отправился в аил. Я сидел в кузове попутной машины, старался ни о чем не думать — страшно и радостно мне было. Мы ехали по предгорной степи, по той самой дороге, на которой встречались с Асель. Но это был уже не проселок, а усыпанный гравием путь с бетонными мостами и дорожными знаками. Мне даже жаль стало прежнюю степную дорогу. Не узнал я переезда через арык, где когда-то застряла моя машина, не нашел того валуна, на котором сидела Асель.

Не доезжая до окраины аила, я застучал по кабине.

— В чем дело? — высунулся шофер. — Останови, сойду.

— В поле? Сейчас доедем.

— Спасибо! Тут недалеко, — спрыгнул я на землю. — Пешком пройдусь, — сказал я, протягивая деньги.

— Оставь! — говорит. — У своих не берем.

— Держи, на лбу не написано.

— По повадке вижу.

— Ну ладно, коли так. Будь здоров!

Машина ушла. А я все стоял на дороге, не мог собраться с духом. Закурил, отвернувшись от ветра. Пальцы дрожали, когда подносил к губам сигарету. Затянулся несколько раз, затоптал окурок и пошел. «Вот и прибыл!» — пробормотал я. Сердце стучало так, что в ушах звенело, по голове будто молотом били.

Аил заметно изменился, разросся, появилось много новых домов с шиферными крышами. Провода протянулись вдоль улиц, радио говорило на столбе, у правления колхоза. Детвора бежала в школу. Подростки, что постарше, шли гурьбой с молодым учителем, разговаривали о чем-то. Может быть, среди них были и те, что бросали в меня камнями да палками… Идет время, идет, не останавливается.

Я заторопился. Вот и двор с вербами и глиняным дувалом. Остановился, переводя дыхание. Холодея от страха и тревоги, неуверенно направился к калитке. Постучал Выбежала девочка с портфелем в руках. Та самая, что язык мне показывала, она теперь ходит в школу. Девочка спешила на занятия. Она недоуменно посмотрела на меня и сказала:

— А дома никого нет!

— Никого нет?

— Да. Апа уехала в гости, в лесхоз. А отец на водовозке у тракторов.

— А Асель где? — робко спросил я, чувствуя, как сразу пересохло во рту.

— Асель? — удивилась девочка. — Асель давно уехала…

— И никогда не приезжала?

— Каждый год приезжает вместе с джезде. Апа говорит, что он очень хороший человек!..

Больше я не стал ни о чем расспрашивать. Девочка побежала в школу, а я повернул назад.

Эта новость так меня огорошила, что стало вдруг все равно, за кого, когда и куда она вышла замуж. Зачем знать? Почему-то мне никогда не приходило в голову, что Асель может найти другого. А ведь это должно было случиться. Не сидеть же ей все эти годы и ждать, пока я заявлюсь.

Я пошел по дороге, не дожидаясь попутной машины.

Да, изменилась дорога, которой я шел, — утрамбованная, посыпанная жестким гравием. Только степь оставалась прежней, с темной зябью и светлой, вылинявшей стерней. Широкими, пологими увалами убегала она от гор к горизонту, обрываясь светлой кромкой на далеких берегах Иссык-Куля. Земля лежала обнаженная, влажная после снега. Где-то уже рокотали тракторы на весновспашке.

Ночью я добрался до райцентра. А утром решил: поеду на автобазу. Все было конечно, потеряно. Но надо жить и работать, а дальше — кто его знает…

Тянь-Шаньский тракт, как всегда, гудел. Машины шли вереницами, но я высматривал свою, автобазовскую. Наконец я поднял руку.

Машина с разгона проскочила мимо, потом резко затормозила. Я подхватил чемодан, шофер вышел из кабины. Смотрю, однополчанин Эрмек, стажировку проходил у меня в армии. Тогда он был юнцом. Эрмек молча стоял, как-то неуверенно улыбаясь.

— Не узнаешь?

— Сержант… Ильяс! Ильяс Алыбаев! — наконец припомнил он.

— Тот самый! — усмехнулся я, а самому горько стало, значит, крепко изменился, если люди с трудом узнают.

Поехали, разговаривали о том, о сем, вспоминали службу. Я все время боялся: только бы не начал он расспрашивать о моей жизни. Но Эрмек, видимо, ничего не знал. Я успокоился.

— Когда вернулся домой?

— Да вот уже два года как работаю.

— А где Алибек Джантурин?

— Не знаю. Я его не застал. Говорят, он теперь главным механиком автобазы где-то на Памире…

«Молодец Алибек! Молодец, друг мой! Крепкий ты джигит!» — порадовался я в душе. Стало быть, добился все-таки своего, он еще в армии заочно учился в автодорожном техникуме и институт собирался заочно кончить.

— Начальником Аманжолов?

— Нет, новый. Аманжолов на повышение пошел в министерство.

— Как думаешь, возьмут меня на работу?

— Почему же нет, возьмут, конечно. Первоклассный шофер, ты ведь и в армии был на хорошем счету.

— Был когда-то! — пробормотал я. — А Джантая знаешь?

— Нет у нас такого. Никогда и не слышал.

«Да, немало изменений произошло на автобазе…» — подумал я, а потом спросил:

— А как с прицепами, ходите через перевал?

— Обыкновенно, — просто ответил Эрмек. — Смотря какой груз. Надо, так оборудуют — и тянешь. Машины сейчас мощные.

Не знал он, чего стоили мне эти прицепы.

В общем, вернулся я на свою родную автобазу. Эрмек пригласил к себе домой, угостил, выпить предложил по случаю встречи. Но я отказался, давно уже не пил.

На автобазе тоже неплохо встретили. Товарищам, знавшим меня, я был очень благодарен за то, что не докучали расспросами. Видят, человек помотался на стороне, вернулся, работает добросовестно, ну и хорошо. Зачем тревожить былое? Я сам старался забыть все, забыть раз и навсегда. Мимо перевалочной базы, где жил когда-то с семьей, я проносился, не глядя по сторонам и даже не заправляясь у бензоколонки. И однако, ничто меня не спасло, не сумел я обмануть себя.

Я уже работал порядочное время, пообвык, машину прощупал, мотор испробовал на всех скоростях и подъемах. Короче говоря, знал свое дело…

В тот день я шел обратным рейсом из Китая. Ехал спокойно, ни о чем не думал, крутил себе баранку, смотрел по сторонам. Весна, хорошо было вокруг. Кое-где поодаль ставили юрты: скотоводы выходили на весенние пастбища. Потянулись над юртами сизые дымки. Ветер доносил беспокойное ржанье лошадей. Отары бродили близ дороги. Вспомнилось раннее детство, взгрустнулось… И вдруг на выезде к озеру вздрогнул — лебеди!

Второй раз в жизни довелось мне увидеть весенних лебедей на Иссык-Куле. Над синим-синим Иссык-Кулем кружили белые птицы. Сам не знаю почему, я круто свернул с дороги и, как в тот раз, прямо по целине повел машину к озеру.

Иссык-Куль, Иссык-Куль — песня моя недопетая!.. Зачем я вспомнил тот день, когда на этом же взгорье, над самой водой, мы остановились вместе с Асель? Да, все было так же: сине-белые волны, словно взявшись за руки, вереницей взбегали на желтый берег. Солнце закатывалось за горы, и дальние воды казались розовыми. Лебеди носились с ликующими тревожными криками. Взмывали вверх, падали на распластанных, будто гудящих крыльях, взбивая воду, разгоняя широкие, кипящие круги. Да, все было так же. Только не было со мной Асель. Где ты теперь, тополек мой в красной косынке?

Я долго стоял на берегу. Потом вернулся на автобазу и не удержался, сорвался… Опять пошел в чайную заливать разбередившуюся боль в душе. Уходил поздно. Небо было темное, в тучах. Ветер дул из ущелья, как из трубы, свирепо гнул деревья, свистел в проводах, бил в лицо крупной галькой. Ухало, стонало озеро. Я с трудом добрался до общежития и, не раздеваясь, завалился спать.

Утром не мог поднять голову, ломило с похмелья. За окном моросил противный дождь вперемежку со снегом. Пролежал часа три, не хотелось выходить на работу. Первый раз случилось так — даже работа была не в радость. Но потом устыдился, выехал.

Машина шла вяло, вернее, я был вялым, и погода никудышная. На встречных машинах лежал снег; выходит, выпал на перевале. Ну и пусть, мне-то что, хоть буран разыграется, наплевать, бояться мне нечего, один конец…

Уж очень скверное было настроение. Гляну в зеркальце наверху, с души воротит: небритый, лицо отекшее, измятое, как после болезни. Мне бы перекусить что-нибудь по пути, с утра ничего не ел, но есть не хотелось, тянуло выпить. Известно, дашь себе один раз волю, потом трудно удержаться. Остановился у закусочной. После первого стакана я приободрился, пришел в себя. Машина пошла веселей. Потом еще где-то по дороге забежал, выпил сто граммов, потом еще прибавил. Понеслась дорога, заходили щетки взад и вперед перед глазами. Пригнулся я, жую сигарету в зубах. Только вижу, как пролетают встречные машины, обдавая стекла брызгами из луж. Я тоже поднажал, поздно уже было. Ночь застала меня в горах, глухая, беспросветная. Вот тут-то сказалась водка. Разморило. Уставать стал. Перед глазами пошли черные пятна. В кабине было душно, мутить начало меня. Никогда еще я не был так сильно пьян. Пот заливал лицо. Чудилось мне, что еду не на машине, а качусь куда-то на двух бегущих впереди лучах, устремленных из фар. Вместе с лучами я то круто падал вниз, в глубокую освещенную падь, то выбирался вверх на дрожащих, скользящих по скалам огнях, то начинал петлять вслед за лучами по сторонам. Силы покидали меня с каждой минутой, но я не останавливался, знал, стоит только оторвать руки от баранки, и я не смогу вести машину. Где я ехал, точно не помню, где-то на перевале. Ох, Долон, Долон, тянь-шаньская махина! Ну и тяжел же ты! Особенно ночью, особенно для нетрезвого шофера!

Машина с натугой выбралась на какой-то подъем и покатила вниз, под гору. Закружилась, опрокинулась ночь перед глазами. Руки уже не подчинялись мне. Все больше набирая скорость, полетела машина по дороге вниз. Потом раздался глухой удар, скрежет, фары вспыхнули, и темнота залила мне глаза. Где-то в глубине сознания кольнула мысль: «Авария!»

Сколько я пролежал так, не помню. Только услышал вдруг голос, словно бы издалека, как через вату в ушах: «Ну-ка, посвети!» Чьи-то руки ощупали мою голову, плечи, грудь. «Живой, пьяный только», — сказал голос. Другой ответил: «Надо дорогу освободить».

— Ну-ка, друг, попробуй немного подвинуться, отгоним машину, — руки легонько толкнули меня в плечо.

Я застонал, с трудом поднял голову. Со лба стекала по лицу кровь. В груди что-то мешало выпрямиться. Человек чиркнул спичкой. Глянул на меня. Потом еще раз чиркнул и снова глянул, будто глазам не верил…

— Ты что же это друг! Как же это, а? — с огорчением проговорил он в темноте.

— Машина… здорово побита? — спросил я, сплевывая кровь.

— Нет, не очень. Закинуло вот только поперек дороги.

— Ну, так я уеду сейчас, пустите! — непослушными, дрожащими руками я попытался включить зажигание и нажать стартер.

— Погоди! — крепко обхватил меня человек. — Хватит баловаться. Вылезай. Переспишь ночь, а утром видно будет…

Меня вытащили из кабины.

— Отгоняй машину на обочину, Кемель, там разберемся!

Он перекинул мою руку через плечо и потащил меня в темноте куда-то в сторону. Мы шли долго, пока добрались до какого-то двора. Человек помог мне войти в дом. В передней комнате горела керосиновая лампа. Человек посадил меня на табуретку, принялся стаскивать полушубок. И тогда я посмотрел на него. И вспомнил. Это был дорожный мастер Байтемир, тот самый, с которым мы буксировали когда-то машину на перевале. Стыдно стало, и все-таки я обрадовался, хотел было извиниться, поблагодарить его, но в это время грохот упавших на пол поленьев заставил меня обернуться. Я глянул и медленно, с усилием привстал с места, будто на плечи мне свалилось что-то непомерно тяжелое. В дверях возле рассыпанных дров стояла Асель. Она стояла неестественно прямая и как неживая смотрела на меня.

— Что это? — тихо прошептала она.

Я чуть было не крикнул «Асель!», но ее отчужденный, неподпускающий взгляд не дал проронить ни слова. Сгорая от позора, я опустил голову. В комнате на мгновение стало до жути тихо. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Байтемир. Он как ни в чем не бывало опять усадил меня на место.

— Ничего, Асель, — спокойно сказал он. — Разбился немного шофер, отлежится… Ты бы лучше йод нам дала.

— Йод? — Голос ее потеплел, встревожился. — Йод соседи брали… Я сейчас! — спохватилась она и выбежала из дверей.

Я сидел, не двигаясь, прикусив губу. Хмель точно вышибло из головы, протрезвел в мгновение ока. Только кровь с шумом колотилась в висках.

— Обмыть надо сначала, — сказал Байтемир, разглядывая ссадины на моем лбу. Он взял ведро и вышел. Из соседней комнаты выглянул босоногий мальчик лет пяти в одной рубашонке. Он смотрел на меня большими любопытными глазами. Я сразу узнал его. Не пойму как, но узнал, сердце мое узнало.

— Самат! — сдавленным голосом прошептал я и потянулся к сыну. В это время Байтемир появился в дверях, и я почему-то испугался. Он, кажется, услышал, как я назвал сына по имени. Стало очень неловко, будто поймали меня, как вора. Чтобы загладить смущение, я вдруг спросил, прикрывая рукой ссадину над глазом:

— Это ваш сын? — Ну зачем мне надо было так спрашивать? До сих пор не могу простить себе.

— Мой! — по-хозяйски уверенно ответил Байтемир. Поставил ведро на пол, поднял Самата на руки. — Мой, конечно, собственный, так ведь, Самат? — приговаривал он, целуя мальчонку и щекоча его шею усами. В голосе и поведении Байтемира не было ни тени фальши. — Ты почему не спишь? Ух ты, мой жеребенок, все тебе надо знать, ну-ка, беги в постель!

— А мама где? — спросил Самат.

— Сейчас придет. Вот она. Ты иди, сынок.

Асель вбежала, молча окинула нас быстрым, настороженным взглядом, подала Байтемиру пузырек с йодом и увела сынишку спать.

Байтемир намочил полотенце, вытер кровь с моего лица.

— Терпи! — пошутил он, прижигая ссадины, и строго сказал: — Прижечь бы тебя за такое дело покрепче, да ладно, гость ты у нас… Ну вот и порядок, заживет. Асель, нам бы чайку.

— Сейчас.

Байтемир постелил на кошму ватное одеяло, положил подушку.

— Пересаживайся сюда, отдохни немного, — сказал он.

— Ничего спасибо! — пробормотал я.

— Садись, садись, будь как у себя дома, — настаивал Байтемир.

Я делал все, как во сне. Сердце будто кто-то зажал в груди. Все во мне напряглось в тревоге и ожидании. Эх, зачем только родила меня мать на свет!

Асель вышла и, стараясь не смотреть на нас, взяла самовар, унесла во двор.

— Я сейчас помогу тебе, Асель, — сказал вслед Байтемир. Он пошел было за ней, но Самат снова прибежал. Он совсем не собирался спать.

— Ты что, Самат? — добродушно покачал головой Байтемир.

— Дядя, а ты прямо из кино вышел? — серьезно спросил меня сын, подбегая поближе.

Я смекнул, в чем дело, а Байтемир расхохотался.

— Ах ты, несмышленыш мой! — смеялся Байтемир, опустившись возле малыша на корточки. — Уморил… Мы ездим на рудник кино смотреть, — обернулся он ко мне. — Ну и он с нами…

— Да, я из кино вышел! — поддержал я общее веселье.

Но Самат нахмурился.

— Неправда! — заявил он.

— Почему же неправда?

— А где сабля, которой ты сражался?

— Оставил дома…

— А ты мне покажешь? Завтра покажешь?

— Покажу. Ну-ка, иди сюда. Как тебя звать, Самат, да?

— Самат. А тебя как, дядя?

— Меня… — я умолк. — Меня дядя Ильяс, — с трудом выдавил я.

— Ты иди, Самат, ложись, поздно уже! — вмешался Байтемир.

— Папа, можно я немножко побуду! — попросил Самат.

— Ну, ладно! — согласился Байтемир. — А мы сейчас чай принесем.

Самат подошел ко мне. Я погладил его руку: он был похож на меня, очень похож. Даже руки были такие же, и смеялся он так же, как я.

— Ты кем будешь, когда вырастешь? — спросил я, чтобы как-то завязать разговор с сыном.

— Шофером.

— Любишь ездить на машине?

— Очень-очень… Только меня никто не берет, когда я поднимаю руку…

— А я покатаю тебя завтра. Хочешь?

— Хочу. Я тебе альчики дам свои! — Он побежал с комнату за альчиками.

За окном выбивались из самоварной трубы языки пламени. Асель и Байтемир о чем-то разговаривали.

Самат принес альчики в мешочке из шкуры архара.

— Выбирай, дядя! — рассыпал он передо мною свое разноцветное, крашеное хозяйство.

Я хотел взять один альчик на память, но не посмел. Дверь распахнулась, и вошел Байтемир с кипящим самоваром в руках. Вслед за ним появилась Асель. Она принялась заваривать чай, а Байтемир поставил на кошму круглый столик на низеньких ножках, накрыл скатертью. Мы с Саматом собрали альчики, положили их обратно в мешочек.

— Богатство свое показывал, ох и хвастунишка ты! — ласково потрепал Байтемир за ухо Самата.

Через минуту мы все уже сидели за самоваром. Я и Асель делали вид, будто никогда не знали друг друга. Мы старались быть спокойными и, наверно, поэтому больше молчали. Самат, примостившись на коленях Байтемира, льнул к нему, вертел головой:

— У-ух, всегда у тебя усы колются, папа! — и сам же лез, подставляя под усы щеки.

Нелегко мне было сидеть рядом с сыном, не смея его так назвать и слушая, как он называет отцом другого человека. Нелегко было знать, что Асель, моя любимая Асель, вот тут рядом, а я не имею права прямо взглянуть ей в глаза. Как она очутилась здесь? Полюбила и вышла замуж? Что я мог узнать, если она даже не подавала вида, будто знает меня, словно я был совершенно чужим, незнакомым человеком? Неужели она так возненавидела меня? А Байтемир? Разве он не догадывается, кто я на самом деле? Разве он не заметил нашего сходства с Саматом? Почему он даже не вспомнил о встрече на перевале, когда мы буксовали машину? Или вправду забыл?

Еще тяжелей стало, когда легли спать. Постелили мне тут же на кошме. Я лежал, отвернувшись к стеле, лампа была чуть пригашена, Асель убирала посуду.

— Асель! — тихо позвал ее Байтемир через раскрытую дверь смежной комнаты.

Асель подошла.

— Ты бы постирала.

Она взяла мою клетчатую рубашку, которая была вся в крови, и принялась стирать. Но тут же прекратила стирку. Слышу, прошла к Байтемиру.

— А воду из радиатора слили? — тихо спросила она. — Вдруг мороз прихватит…

— Слили, Кемель слил! — так же тихо ответил Байтемир. — Машина почти в целости… Утром поможем…

А я и забыл: не до радиаторов, не до моторов мне было. Асель достирала рубашку и, развешивая ее над плитой, тяжело вздохнула. Потушила лампу, ушла.

Стало темно. Я знаю, мы все не спали. Каждый из нас остался наедине со своими мыслями. Байтемир лежал с сыном на одной кровати. Он бормотал что-то ласковое, то и дело прикрывал Самата, когда тот беспокойно ворочался во сне. Асель изредка, сдержанно вздыхала. Мне казалось, я видел в темноте ее глаза, влажно поблескивающие. Они, наверно, были залиты слезами. О чем она думала, о ком она думала? Нас было теперь у нее трое… Может быть, и она перебирала в памяти так же, как я, все то прекрасное и горестное, что связывало нас. Но теперь она была недоступна, недоступны были и ее мысли. Асель изменилась за эти годы, глаза ее изменились… Это были уже не те доверчивые, сияющие чистотой и простодушием глаза. Они стали строже. И все-таки Асель оставалась для меня все той же, тем же топольком степным в красной косынке. В каждой ее черте, в каждом движении я угадывал знакомое, родное. Тем горше, тем обидней и мучительней было у меня на душе. В отчаянии, прикусив зубами угол подушки, я лежал, не сомкнув глаз до утра.

За окном в набегающих тучах плыла, ныряла луна.

Ранним утром, когда Асель и Байтемир вышли по двор по хозяйству, я тоже встал. Надо было уезжать. Осторожно ступая, я подошел к Самату, поцеловал его и быстро вышел из комнаты.

Асель грела во дворе воду в большом котле, установленном на камнях. Байтемир колол дрова. Мы отправились с ним к машине. Шли молча, курили.

Машина, оказывается, натолкнулась вчера на придорожные надолбы. Две из них лежали сбитые вместе с бетонным основанием. У машины была разбита фара, погнуто крыло и передок, заклинило колесо. Все это мы кое-как выправили с помощью лома и молотка. А потом началась долгая, мучительная работа. Промерз мотор, занемел. Разогревали картер горящей паклей, в две руки крутили заводную рукоятку. Наши плечи соприкасались, ладони горели на одной рукоятке, мы дышали в лицо друг другу, мы делали одно дело и, может быть, думали об одном и том же.

Мотор поддавался туго. Мы начали задыхаться. Тем временем Асель принесла два ведра горячей воды. Молча поставила передо мной, отошла в сторону. Я вылил воду в радиатор. Крутанули с Байтемиром раз, еще раз, наконец мотор заработал. Я сел в кабину. Мотор работал неровно, с перебоями. Байтемир полез с молотком под капот проверить свечи, В этот момент прибежал Самат, запыхавшийся, в пальтишке нараспашку. Он забегал вокруг машины, прокатиться хотелось ему. Асель поймала сына и, не выпуская, стала у кабины. Она посмотрела на меня с укором, с такой болью и жалостью, что я готов был в ту минуту сделать все что угодно, лишь бы искупить вину, вернуть их себе. Я пригнулся к ней из раскрытой дверцы:

— Асель! Бери сына, садись! Увезу, как тогда, навсегда! Садись! — взмолился я под шум мотора.

Асель ничего не сказала, тихо отвела в сторону затуманенные слезами глаза, отрицательно покачала головой.

— Поедем, мама! — потянул ее за руку Самат. — Покатаемся!

Она шла, не оглядываясь, низко опустив голову. А Самат порывался назад, не хотел уходить.

— Готово! — крикнул Байтемир, захлопнул капот, подал мне в кабину инструмент.

И я поехал. Снова баранка в руках, снова дорога и горы, — машина уносила меня, какое ей было дело…

Так я нашел Асель с сыном на перевале, так мы встретились и расстались. Всю дорогу к границе и обратно я думал и ничего не мог придумать. Устал от безысходных дум… Теперь уж надо было уезжать, уезжать куда глаза глядят, я не должен был здесь оставаться.

Это я решил твердо, с такими мыслями возвращался назад. Проезжая мимо дорожного участка, увидел Самата, он играл в стороне с мальчиком и девочкой чуть постарше себя в таш-каргон — строили из камней дворики, загоны для скота. Может быть, я и раньше замечал их у дороги… Выходит, почти каждый день проезжал неподалеку от своего сына, даже не подозревая об этом. Я остановил машину.

— Самат! — крикнул я. Взглянуть захотел на него. Дети понеслись ко мне.

— Дядя, ты приехал покатать нас? — подбежал Самат.

— Да, чуть-чуть прокачу! — сказал я.

Ребята дружно полезли в кабину.

— Это наш знакомый дядя! — похвалился Самат перед друзьями.

Я провез их совсем немного, но сколько счастья и радости испытал при этом, пожалуй, больше, чем сами дети. А потом высадил их.

— Бегите теперь домой! — Ребята побежали. Я остановил сына.

— Постой, Самат, что-то скажу! — поднял его на руки, высоко вскинул над головой, долго смотрел сыну в лицо, потом прижал к груди, поцеловал и опустил на землю.

— А где сабля, ты привез, дядя? — вспомнил Самат.

— Ох, я и забыл, сынок, привезу в следующий раз! — пообещал я.

— Теперь не забудешь, да, дядя? Мы будем играть на том же месте.

— Хорошо, беги теперь быстрей!

На автобазе в плотницкой мастерской я выстругал три игрушечных сабли и захватил их с собой.

Дети действительно ждали меня. Я снова прокатил ребят в машине. Так началась дружба с сыном и его товарищами. Они быстро привыкли ко мне. Еще издали бежали к дороге наперегонки:

— Машина, наша машина идет!

Ожил я, человеком стал. Иду в рейс, и на душе светло: какое-то хорошее чувство везу с собой. Знаю, ждет меня сын у дороги. Хоть две минуты посижу рядом с ним в кабине. Теперь все мои заботы и помыслы были о том, как бы вовремя подоспеть к сыну. Я так рассчитывал время, чтобы проезжать перевал днем. Дни стояли теплые, весенние, дети постоянно играли на улице, так что я часто заставал их у дороги. Мне казалось, что ради этого только живу и работаю, до того я был счастлив. Но иногда сердце замирало от страха. Может быть, там, на дорожном участке, знали, что я катаю детей, может, нет, но сыну могли запретить встречаться со мной, не отпускать его к дороге. Я очень боялся, молил в душе Асель и Байтемира не делать этого, не отбирать у меня хотя бы этих коротеньких встреч. Но однажды так оно и случилось…

Приближалось Первое мая. Я решил сделать сыну подарок к празднику. Купил заводную машину, грузовичок. В тот день я замешкался на автобазе, выехал позднее и очень спешил. Может быть, поэтому у меня было какое-то нехорошее предчувствие, волновался, тревожился без всякого повода. Подъезжая к дорожному участку, я достал сверток, положил рядом с собой, представляя, как обрадуется Самат. Игрушки у него были и получше, но это особый подарок — от знакомого шофера с дороги мальчугану, мечтающему стать шофером. Однако Самата в этот раз на дороге не оказалось. Ребята подбежали без него. Я вышел из кабины.

— А где Самат?

— Дома, заболел он, — ответил мальчик.

— Заболел?

— Нет, он не заболел! — со знающим видом пояснила девочка. — Мама не пускает его сюда!

— Почему?

— Не знаю. Говорит, нельзя.

Я помрачнел: вот и конец всему.

— На, отнеси, — подал я было мальчику сверток, но тут же раздумал. — Или нет, не надо. — Взял назад, понуро пошел к машине.

— А почему дядя не катает нас? — спросил мальчик у сестры.

— Он болен, — хмуро ответила она.

Да, угадала девочка. Хуже всякой болезни скрутило меня. Всю дорогу раздумывал я, как могло получиться, что Асель до того ожесточилась на меня. Неужели в ней не осталось ни капли хотя бы жалости, какой бы я ни был плохой. Нет, не верилось мне… Не походило это на Асель, тут что-то другое. А что? Откуда мне знать… Я старался уверить себя, что сын и правда приболел немного. Почему я не должен верить мальчику? Я так убедил себя в этом, что стало мерещиться, как мечется сын в жару и бреду… А вдруг надо помочь чем-нибудь, лекарство какое достать или повезти в больницу? Люди-то живут на перевале, а не на проспекте городском! Просто измучился, извелся. Спешил назад, не представлял, что могу сделать, как поступить, знал лишь одно: скорее видеть сына, скорее. Я верил, что встречу его, сердце мне подсказывало. И как назло, кончилось горючее в баке, пришлось остановиться у бензоколонки на перевалочной базе…

Мой попутчик Ильяс замолчал. Потирая ладонью разгоряченное лицо, тяжело вздохнул, поднял до отказа окно и снова, в который раз, закурил.

Время было уже далеко за полночь. Кроме нас, в поезде, наверно, все спали. Колеса выстукивали на рельсах свою бесконечную дорожную песню. За окнами бежала светлеющая летняя ночь, мелькали огоньки полустанков. Паровоз зычно гудел на бегу.

— Вот тут вы подошли ко мне, агай, и я отказал вам. Теперь понятно, почему? — задумчиво усмехнулся мой сосед. — Вы остались у бензоколонки, потом обогнали меня на «победе». Это я заметил… Да, ехал, волновался страшно. Предчувствие не обмануло меня, Самат ждал у дороги. Завидев машину, побежал наперерез:

— Дядя! Дядя шофер!..

Здоров мой мальчик! Ох, как я обрадовался, в охапку не вместить было моего счастья!

Я остановился, выскочил из кабины, побежал навстречу сыну.

— Ты что, болел?

— Нет, мама не пускала. Она говорит, чтобы я не катался на твоей машине. А я плакал, — пожаловался Самат.

— Ну, а как же ты пришел сейчас?

— А папа сказал, что если хочется человеку катать детей, то пусть катает.

— Вот как?

— А я сказал, что буду шофером…

— Да ты и будешь, еще каким! А знаешь, что я привез тебе? — Я достал игрушечную машину. — Смотри, заводной грузовик, самое что ни на есть подходящее для маленьких шоферов!

Мальчик заулыбался, засиял.

— Я всегда-всегда буду ездить с тобой, да, дядя? — глянул он на меня просительными глазами.

— Конечно, всегда! — заверил я его. — А хочешь, поедем со мной на Первое мая в город, мы машину флажками украсим, а потом я тебя привезу.

Трудно сейчас объяснить, почему я так сказал, какое имел право и, главное, почему я сам вдруг поверил в это. Мало того, я пошел дальше.

— А если понравится, останешься у меня насовсем! — предложил я сыну самым серьезным образом. — Мы будем жить в кабине, я тебя везде буду возить с собой и никуда не отпущу, не расстанусь. Хочешь?

— Хочу! — сразу согласился Самат. — Мы будем жить в машине! Поедем, дядя, поедем сейчас!..

Бывает, что и взрослый вроде ребенка становится. Мы сели в кабину. Я неуверенно включил зажигание, нажал на стартер. А Самат рад, теребит меня, ласкается, подпрыгивает на сиденье. Машина пошла. Самат обрадовался еще больше, смеется, говорит мне что-то, показывает на руль, на кнопки приборной доски. И я вместе с ним развеселился. Но опомнился, в жар кинуло. Что я делаю?! Притормозил, однако Самат не дал мне остановиться.

— Быстрей, дядя, быстрей поехали! — просил он. Как мне было отказать детским счастливым глазам? Я прибавил газу. Только разогнались, как впереди показался грейдер, подновляющий шоссе. Грейдер развернулся, пошел навстречу, а за ним в конце загона стоял Байтемир. Он перелопачивал грабаркой гудрон на развороте. Я растерялся. Хотел остановиться, но было уже поздно: далеко увез мальчишку. Я пригнулся пониже и отчаянно газанул. Байтемир ничего не заметил. Он работал, не поднимая головы: мало ли машин проходит каждую минуту. Но Самат увидел его:

— А вон папа! Дядя, давай возьмем и папу, а? Останови, я позову папу!

Я молчал. Остановиться теперь было невозможно, что я скажу? Самат вдруг оглянулся назад, перепугался, закричал, заплакал:

— Я хочу к папе! Останови, я хочу к папе! Останови, не хочу! Ма-ма!..

Я затормозил, заводя машину за скалу на повороте. Бросился успокаивать сына:

— Не плачь, Самат, ну, не надо! Я сейчас отвезу тебя обратно. Только не плачь!

Но перепуганный мальчик ничего не хотел знать.

— Нет, не хочу! Я к папе! Открой! — заколотил он в дверцу. — Открой, я побегу к папе! Открой!

Вот ведь какая оказия приключилась.

— Да ты не плачь! — умолял я. — Сейчас открою, только успокойся! Я сам отведу тебя к папе. Ну, выходи, пойдем!

Самат спрыгнул на землю и с плачем побежал назад. Я задержал его:

— Постой! Вытри слезы. Не надо плакать. Я прошу тебя, сынок мой родимый, не плачь! А машину свою, что же ты, а? Смотри! — Я схватил игрушку, дрожащими руками закрутил завод. — Смотри, как она побежит к тебе, лови! — Машина покатилась по дороге, наткнулась на камень, опрокинулась и кувырком полетела в кювет.

— Не хочу! — пуще прежнего залился Самат и побежал от меня без оглядки.

Горячий ком подкатил к горлу. Я пустился догонять сына:

— Постой, да ты не плачь, Самат! Постой, я твой… я твой… Ты знаешь!.. — но язык не повернулся сказать.

Самат убегал не оглядываясь, скрылся за поворотом. Я добежал до скалы, остановился, глядя вслед сыну.

Я видел, как Самат подбежал к работающему на дороге Байтемиру и бросился к нему. Байтемир присел, обнял его, прижал к себе. Мальчик тоже обнял его за шею, пугливо поглядывая в мою сторону.

Потом Байтемир взял его за руку, перебросил грабарку через плечо, и они пошли по дороге — большой и маленький человек.

Я долго стоял, притулившись к скале, затем повернул назад. Остановился возле игрушечной машинки. Она лежала в кювете колесами вверх. Слезы потекли по моему лицу, «Ну, вот и все!» — сказал я своей большой машине, поглаживая ее по капоту. Меня обдало тепло мотора. Что-то родное было теперь даже в машине, свидетельнице моего Последнего свидания с сыном…

Ильяс поднялся, направился в коридор.

— Подышу свежим воздухом, — сказал он в дверях.

Я остался в купе. Предрассветное небо белеющей полосой качалось за окном. Смутно мелькали телеграфные столбы. Можно было погасить свет.

Я лежал на полке и думал, рассказать ли Ильясу то, что мне было уже известно и чего он не знал? Но он не появлялся. Так я ему ничего и не рассказал.

С дорожным мастером Байтемиром мне довелось познакомиться в то время, когда Ильяс уже знал, что Асель и его сын живут на перевале.

На Памир ждали делегацию дорожных работников Киргизии. В связи с этим таджикская республиканская газета поручила мне написать очерк о киргизских горных дорожниках.

В числе делегатов был Байтемир Кулов, один из лучших дорожных мастеров.

Я приехал на Долон, чтобы познакомиться с Байтемиром.

Встретились мы неожиданно и поначалу очень удачно для меня. Где-то на самом перевале наш автобус остановил рабочий с красным флажком в руке. Оказывается, только что произошел обвал, и теперь ремонтники расчищали дорогу. Я вышел из автобуса, направился к месту обвала. Участок уже был взят в прочные опалубки. Бульдозер сбрасывал землю под откос. Там, где он не мог развернуться, орудовали рабочие с трамбовками и лопатами в руках. Человек в брезентовом плаще и кирзовых сапогах шагал вместе с бульдозером и подавал команду трактористу:

— Возьми левей! Зайди еще разок! Пройдись над опалубком! Так! Стоп! Назад!..

Дорога была почти восстановлена, проезд расчищен. Шоферы с двух сторон отчаянно сигналили, ругались, требуя открыть путь, а человек в плаще, не обращая внимания, спокойно распоряжался. Он снова и снова заставлял бульдозер прохаживаться по дороге, принимать грунт в опалубке. «Это, наверно, и есть Байтемир. Хозяин своего дела!» — решил я. И не ошибся, это оказался Байтемир Кулов. Наконец путь был открыт, машины разъехались.

— А вы что же, автобус-то ушел? — сказал мне Байтемир.

— А я к вам!

Байтемир не показал своего удивления. Просто и с достоинством пожал мне руку:

— Рад буду гостю.

— У меня к вам дело, Баке, — обратился я, называя его уменьшительным именем. — Вы знаете, что наши дорожники должны поехать в Таджикистан?

— Слышал.

— Так вот, перед вашим отъездом на Памир я хотел поговорить.

По мере того как я объяснял цель своего приезда, Байтемир все больше хмурился, задумчиво поглаживал жесткие бурые усы.

— Что вы приехали, это хорошо, — сказал он, — но на Памир я не поеду, и писать обо мне не стоит.

— А почему? Дела? Или дома что?

— Дела какие — дорога. Сами видите. А дома? — он примолк, доставая папиросы. — Дома… тоже, конечно, дела, как у всех, семья… Однако на Памир я не поеду.

Я принялся убеждать его, разъяснять, как важно, чтобы в составе делегаций был такой дорожный мастер, как он. Байтемир слушал больше из вежливости, уговорить его мне так и не удалось.

Я был очень раздосадован и прежде всего на себя. Изменило мне профессиональное чутье, не так я подошел к этому человеку. Мне предстояло уехать ни с чем, не выполнив задания редакции.

— Что ж, Баке, извините, я поеду. Подойдет сейчас какая-нибудь попутная машина…

Байтемир внимательно посмотрел на меня спокойными, умными глазами, улыбнулся в усы:

— Городские киргизы забывают обычай. У меня есть дом, семья, дасторкон и ночлег. Раз вы приехали ко мне, уедете завтра из дома, а не с дороги. Пойдемте, я отведу вас к жене и сыну. Не обижайтесь, мне еще обход надо сделать засветло. Я быстро вернусь. Работа такая…

— Погодите, Баке, — попросил я. — Пойду-ка и я вместе с вами в обход.

Байтемир лукаво прищурился, оглядывая мой городской костюм.

— Да вроде бы неудобно вам бродить со мной. Концы далекие, пути крутые.

— Ничего!

И мы пошли. Останавливались возле каждого моста, поворота, возле обрывов и нависающих скал. Естественно, мы разговорились. До сего времени для меня загадка, с чего, с какого слова началось, каким образом я завоевал доверие и симпатию Байтемира. Он рассказал мне всю свою историю и историю своей семьи.

Вы спросили, почему я не желаю ехать на Памир. Я сам памирский киргиз, а очутился здесь, на Тянь-Шане. Чуть ли не мальчишкой попал я на строительство Памирского тракта. Пошел по комсомольскому призыву. Работали мы горячо, с охотой, особенно молодежь. Еще бы, дорога шла на недоступный Памир! Вышел я в ударники, получал премии, награды. Но это так, к слову.

Там, на стройке, встретил я одну девушку. Полюбил ее, крепко полюбил. Была она хороша и умна. Пришла из аила на стройку; в ту пору для киргизской девушки это была не простая задача. И сейчас не так легка девичья дорога, сами знаете, — обычаи еще сковывают. Прошло около года. Строительство тракта подходило к концу. Нужны были кадры для эксплуатации дороги. Построить — полдела, это можно одолеть общими силами, а вот потом следить надо за дорогой умеючи. Был у нас один молодой инженер — Хусаинов, он и сейчас по дорожной части, крупный работник. Дружили мы с ним. Хусаинов и надоумил меня поехать на курсы. Думал я, не дождется Гульбара, увезут ее в аил, но нет, дождалась. Мы поженились и остались там, на дорожном участке. Жили хорошо, дружно. Надо сказать, для дорожников, живущих в горах, на перевалах, крепкая семья, жена — особенно много значит. Позднее я испытал это на себе. И если я полюбил на всю жизнь свою работу, то немалая заслуга в этом была жены. Родилась у нас девочка, а потом вторая, и тут как раз грянула война.

Памирский тракт стал как река во время ливня. Хлынул народ вниз — уходил в армию.

Мне тоже пришел черед. Утром мы все вышли из дома к дороге. Маленькую дочурку я нес на руках, старшенькая шла рядом, уцепившись за меня. Гульбара моя, бедная Гульбара! Она крепилась, старалась быть спокойной, несла мой походный мешок, но я-то знал, каково ей оставаться в безлюдных горах, на дорожном участке с двумя малыми детьми. Я собирался отправить их в аил к своим родственникам, но Гульбара не захотела. Перебьемся, говорит, будем ждать тебя, да и дорогу нельзя оставить без присмотра… Последний раз мы стояли у обочины шоссе, я смотрел на жену, на детей, прощался. Совсем-совсем молодыми были мы тогда с Гульбарой, только начинали жить…

Попал я в саперный батальон. Сколько понаделали мы на военной земле дорог, переправ, мостов. Счету нет! Через Дон, через Вислу и Дунай шли. Стынешь, бывало, в ледяной воде, горишь в дыму и пламени, снаряды рвутся кругом, разносят переправу, люди гибнут, и уж сил нет никаких, убили бы, что ли, поскорей! Но как вспомнишь своих, что ждут в горах, и откуда только силы берутся. Нет, думаешь, не за тем я пришел с Памира, чтобы погибнуть здесь под мостом. Зубами крутил проволоку на разъезжающихся крепях, не сдавался… И не погиб, дошел почти до Берлина.

Жена мне писала часто, благо почта мимо по тракту шла. Писала все подробно, и о дороге тоже — она осталась мастером вместо меня. Знал, тяжело ей, дорога-то не где-нибудь, а на Памире.

Только весной сорок пятого перестал я вдруг получать вести. Ну, известно, на фронте все бывает, успокаивал себя. И вот однажды вызывают меня в штаб полка. Так и так, мол, старшина, повоевал, благодарность тебе, награды. Возвращайся домой, ты там сейчас нужнее. Я, конечно, обрадовался. Телеграмму даже послал. На радостях и не задумался над тем, почему меня отпустили домой раньше срока…

Прибыл я в свои места, в военкомат не стал заезжать, успеется, никуда не денусь. Домой! Домой скорее! Встретилась попутная полуторка и двинул я вверх по Памирскому тракту.

Крылья бы мне, привык на фронтовых машинах разъезжать, кричу шоферу в кабину:

— Поднажми, браток, не жалей ты свою дребезжалку! Домой еду!

И вот уже близко. За поворотом мой участок. Не утерпел. Спрыгнул на ходу с машины, вещмешок за плечо и бегом. Бегу, бегу, миновал поворот и… не узнаю ничего. Все будто на месте: и горы стоят там же, и дорога та же, только нет жилья. Ни души кругом. Одни только камни лежат навалом. Двор наш был чуть на отшибе, под самой горой. Места там тесные. Как глянул я на гору — обомлел. Снежная лавина сорвалась с крутизны. Все снесла на своем пути подчистую, ничего не оставила, точно когтистой лапой сорвала землю со склона и далеко вниз по ложбине пропахала огромный овраг. Жена писала в последнем письме, что снегопады были глубокие и вдруг начались дожди. Надо было заранее взорвать лавину, спустить ее, да разве это женское дело…

Вот тебе и встретился со своей семьей! Тысячу раз смотрел смерти в глаза, живой вернулся из ада, а их здесь как не было… Стою и двинуться не могу. Хочу закричать, заорать так, чтобы горы вздрогнули, — не могу. Закаменело во мне все, будто и не живой я уже. Слышу только вещмешок сползает с плеча и падает у ног. Так я бросил его там, подарки вез дочкам, жене, обменял на пути кое-что из барахла на леденцы… Долго стоял я, все будто ждал какого-то чуда. Потом повернулся и пошел назад. Остановился раз, глянул: горы раскачиваются из стороны в сторону, сдвигаются, наваливаются на меня. Закричал я и пустился бежать. Прочь! Прочь от проклятого места! Вот тогда я и заплакал…

Не помню, как и куда я шел, на третий день очутился на станции. Брожу среди народа как потерянный. Окликнул меня по имени какой-то офицер. Смотрю — Хусаинов, возвращается домой, демобилизовался. Я ему рассказал о своем несчастье. «Куда же, говорит, ты теперь?» А я и сам не знаю! Нет, говорит, не годится так, перетерпи. Не позволю тебе слоняться одному. Поедем-ка на Тянь-Шань строить дорогу, а там видно будет…

Так я и попал сюда. Первые годы мосты строил на трассе. Время шло, надо было определяться куда-нибудь на постоянное жилье. Хусаинов в то время работал уже в министерстве. Он часто заезжал ко мне, советовал пойти на прежнюю работу дорожным мастером на участок. Я не решался. Страшно было. На стройке я не один, с народом, все легче. А там, кто его знает, пропаду с тоски. Я все не мог прийти в себя, прошлое не забывалось, будто кончилась на том жизнь и нет ничего впереди. О женитьбе и мыслей не было. Слишком любил я свою Гульбару и детишек. Казалось, что никогда и никто не заменит мне их. А жениться так, лишь бы жить — это не дело. Лучше оставаться одному.

Ну, надумал я все же пойти на участок мастером: попробую, не получится — уеду куда-нибудь. Дали мне участок здесь на самом перевале. И ничего, постепенно прижился, привык. Может, потому, что участок хлопотливый: перевал. А мне даже лучше. Со временем приутихла боль в душе, притупилась. Иногда только снилось: стою окаменевший перед тем местом, где был двор, и чувствую, как сползает вещмешок с плеча… В такие дни с утра уходил на дорогу и не возвращался домой до позднего вечера. Так я и оставался один. Кое-где, правда, шевельнется грустная мысль: «А может, еще будет мне счастье?»

И пришло оно, трудное, мучительное, когда меньше всего я этого ждал.

Как-то раз, года четыре назад у соседа мать заболела. Самому ему трудно вырваться из дома: работа, семья, дети, а старушке день ото дня все хуже и хуже. Я и решил показать ее врачам. Пришла как раз на участок машина из дорожного управления, привезла что-то. На ней мы и поехали в город. Врачи хотели было устроить старушку в больницу, да куда там. Помирать, говорит, буду дома, не хочу оставаться. Увози меня, а то прокляну. Так и пришлось везти назад. Время было уже позднее. Миновали перевалочную базу. Вдруг шофер остановил машину. Слышу, спрашивает:

— Куда вам?

Женский голос ответил что-то, послышались шаги.

— Садитесь! — сказал шофер. — Что же вы? — И подогнал машину.

К борту подошла молоденькая женщина с ребенком на руках и с небольшим узелком. Я помог ей забраться в кузов, уступил место у кабины, чтоб ветер поменьше лютовал — сам пристроился в углу.

Мы поехали. Холодина стояла страшная. Ветер дул сырой, промозглый. Ребенок расплакался. Она его укачивала, нянчила, а тот и не думал успокаиваться. Вот беда! В кабину бы ее посадить, да там старуха едва живая. Тогда я притронулся к ее плечу:

— А ну, дайте мне его, может, успокоится, а сами пригнитесь ниже, все ветра меньше.

Я запрятал малыша под полушубок, прижал к себе. Он утих, засопел носиком. Хорошенький такой, месяцев десяти примерно. Я держал его под левым боком. И вдруг ворохнулось мое сердце в груди, сам не знаю почему, забилось, как подбитая птица. Горестно и радостно стало мне. «Эх, неужели никогда не быть мне отцом?» — подумал я. А малыш приткнулся, и дела ему никакого.

— Мальчик? — спросил я.

Она кивнула головой. Вижу, замерзла бедняжка, пальто на ней тонкое. А я и зимой плащ ношу поверх полушубка, нельзя в нашей работе без него. Придерживая малыша, я протянул ей свободный рукав.

— Тяните с меня плащ. Так простыть можно.

— Нет, что вы, не беспокойтесь, — отказалась она.

— Тяните, тяните! — потребовал я. — Укрывайтесь от ветра.

Она укуталась в плащ, я подоткнул полы ей под ноги.

— Согрелись немного?

— Согрелась.

— А что же вы так поздно?

— Так уж пришлось, — тихо ответила она.

Тем временем мы пошли по ущелью. Здесь был рудничный поселок. Все уже спали, в окнах темно. Собаки с лаем бежали за машиной. И тут я спохватился, куда она едет? Я почему-то думал, что на рудник, дальше некуда: перевал, а там наш участок.

— Вы, наверно, приехали? — сказал я ей и постучал в кабину. — Осталось недалеко до перевала, а дальше машина не пойдет.

— А здесь что? — спросила она.

— Рудник. Вам разве не сюда?

— Я… я сюда ехала, — неуверенно сказала она. Но затем быстро встала, подала мне плащ, взяла на руки ребенка. Он сразу начал хныкать. Что-то тут было неладно, беда у нее. Оставить ее одну ночью в холод?

— Вам некуда ехать! — без обиняков сказал я. — Не подумайте плохое. Дайте сюда малыша! — Я почти силой взял его. — Не отказывайтесь. Переночуете у нас на участке, а там дело ваше. Все! Поехали! — крикнул я шоферу.

Машина тронулась. Она сидела молча, уткнув лицо в ладони. Не знаю, может быть, плакала.

— Не бойтесь! — успокоил я. — Я вам ничего худого не сделаю… Я дорожный мастер — Байтемир Кулов. Можете верить мне.

Устроил их у себя. Была у нас свободная комнатушка в пристройке во дворе, улегся я там на топчане. Долго не засыпал. Раздумывал. Неспокойно мне было. Расспрашивать неудобно, я сам не люблю этого, а все же пришлось кое-что спросить, вдруг человеку помощь нужна. Отвечала она скованно, неохотно. Однако я угадывал то, что она не договаривала. Когда человек в горе, за каждым словом его — десять невысказанных. Ушла она из дома, от мужа. Гордая, должно быть. Заметно, что страдает, убивается, но не сдается. Ну что ж, каждый волен поступать, как хочет. Ей виднее. И все же жалко мне было ее, совсем молодая женщина. На девушку похожа, стройная такая. Ласковая, наверно, душевная. Как мог человек допустить, чтобы она бросила все и ушла? Ну, да это их дело. Посажу завтра на какую-нибудь попутную машину и до свидания. Устал я в тот день, засыпаю, и кажется мне, что еду в машине, а под полушубком у меня малыш. Пригрелся, прижимается под сердцем.

Поднялся я на рассвете. Пошел в обход, да что-то быстро вернулся. Как там, думаю, мои гости? Осторожно, чтобы не разбудить, затопил печку, поставил самовар. А она, оказывается, уже встала и собиралась уезжать. Благодарит меня. Без чая я их не отпустил, заставил немного подождать. Мой ночной попутчик-малыш оказался забавным мальчуганом. Большой радостью было повозиться с ним… За чаем я спросил:

— Вам куда ехать?

Она подумала и сказала:

— В Рыбачье.

— Родные там?

— Нет. Родители мои в аиле, за Тосором.

— О, так это вам с пересадкой придется. Неудобно.

— А я и не еду туда. Нельзя нам в аил, — задумчиво сказала она сыну. — Мы сами виноваты.

Я предположил, что она, наверно, вышла замуж против воли родителей. Так оно потом и оказалось.

Собралась она идти на дорогу, но я уговорил повременить, посидеть пока дома, чтобы не стоять с ребенком на ветру. Машину мог и я остановить.

Я шел к дороге с тяжелой душой. Не знаю отчего, грустно и тоскливо становилось при мысли, что они сейчас уедут, а мне опять оставаться одному.

Сначала попутные машины не попадались. А потом я пропустил одну, не поднял руку. И сам перепугался. Зачем я это делаю? Вот тут и начались мои мучения. Машины шли, а я все откладывал. Сейчас, думаю, следующую машину остановлю, и снова рука не поднималась. В жар бросило меня. Она ждет там, надеется. Противен стал сам себе, а поделать ничего с собой не могу. Шагаю по дороге взад-вперед. Какие-то оправдания, причины нахожу. То кабина холодная — стекла выбиты, то машина не та, то шофер не приглянулся — лихач, а может, подвыпивший. А когда машины шли с занятыми кабинами, радовался, как мальчишка. Только не сейчас, только бы еще немного, еще минут пять побыли бы дома. «А куда ей ехать? — подумал я. — В аил нельзя, сама сказала. В Рыбачье, где приткнется она там с ребенком? Погубит его зима. Так пусть лучше остается здесь. Поживет немного, поразмыслит, что к чему. Может, вернется назад к мужу. Или он ее разыщет…»

Эх, наказанье, лучше бы я сразу привел ее к дороге и отправил! Часа три я так шагал и топтался на месте. Возненавидел себя. Нет, думаю, приведу ее и при ней остановлю машину. Иначе ничего не получится. Пошел назад к дому. А она уже выходит из дверей, истомилась в ожидании. Мне стало стыдно, глянул на нее как провинившийся, мальчишка.

— Заждались? — пробормотал я. — Машин нет попутных, не то что нет, неподходящие вроде. Вы извините… Не подумайте чего-нибудь… Ради бога, зайдите на минуту в дом. Очень прошу вас!

Она удивленно и грустно посмотрела на меня. Молча вернулась в дом.

— Вы жалеете меня? — спросила она.

— Нет, не потому. Понимаете… Боюсь за вас. Трудно придется. Как жить будете?

— Работать буду. Мне не привыкать.

— Где?

— Где-нибудь устроюсь. Но назад не вернусь и в аил не поеду. Буду работать и жить.

Я замолчал. Что я мог возразить? Она сейчас ни о чем не думала. В ней говорили обида и гордость. Эти чувства гнали ее неизвестно куда. Но ведь легко сказать — буду работать и жить. Не так-то сразу это получится. А неволить человека нельзя.

Мальчик потянулся ко мне. Я взял его на руки. Поцеловал, а сам думаю: «Эх, хорошенький ты мой, придется нам сейчас расстаться. Дорогим ты мне стал, как свой, родной…»

— Ну что ж, пойдемте, — тихо сказал я.

Мы встали. Я понес малыша, но в дверях остановился.

— А работа и у нас найдется, — проговорил я. — Можете жить и работать. Квартирка есть небольшая. Правда, оставайтесь. Не спешите. Уехать всегда успеете. Подумайте…

Сначала она не соглашалась. Но в конце концов я убедил ее.

Так Асель с сынишкой Саматом остались у нас на дорожном участке.

Комнатушка, что пристроена во дворе, была холодной, и я настоял, чтобы Асель с сыном поселилась в моем доме, а сам перебрался в пристройку. Меня это вполне устраивало.

С той поры жизнь моя стала иной. Ничего будто не изменилось, я по-прежнему оставался один, но ожил во мне человек, отогрелась душа после долгого одиночества. Конечно, и раньше я был среди людей, но можно жить с ними бок о бок, работать, дружить, делать общее дело, помогать и принимать помощь, и все-таки есть такая сторона жизни, которую ничем не заменишь. Привязался я к малышу. В обход иду, укутаю его потеплей и беру с собой, ношу по дорогам. Все свободное время проводил с ним. Не представлял, как жил раньше. Соседи мои — люди хорошие, добры были и с Асель и с Саматом. Детей кто не любит? А Асель душевная, открытая, быстро прижилась на участке. А я прикипел к малышу еще из-за нее, Асель. Что скрывать и от себя-то не скрыл, как ни пытался. Полюбил я ее. Полюбил сразу на всю жизнь, всей душой. Все прожитые в одиночестве годы, вся тоска и страдание, все, что было потеряно, все слилось в этой любви. Но сказать об этом я не имел права. Ждала она его. Долго ждала, хотя и не подавала вида. Часто замечал я, когда работали мы на дороге, как встречала и провожала она ожидающими глазами каждую проходящую машину. А иногда брала сына, шла к дороге и часами просиживала там. А он не появлялся. Не знаю, кто он был и какой из себя, этого я не спрашивал, и она никогда не рассказывала.

Время шло понемногу. Самат подрастал, Ох и шустрый, славный карапуз! Не знаю, научил его кто или сам он, только стал называть меня папой. Как увидит, бросается на шею: «Ата! Ата!» Асель задумчиво улыбалась, глядела на него. А мне и радостно и больно. Рад бы ему отцом быть, да что поделаешь…

В тот год летом как-то раз ремонтировали мы дорогу. Машины шли проездом. Асель вдруг крикнула одному шоферу:

— Эй, Джантай, остановись!

Машина проскочила с разгона и затормозила. Асель побежала к шоферу. О чем они там поговорили, не знаю, но услышал, как она вдруг крикнула:

— Врешь ты! Не верю! Уезжай отсюда! Уезжай сейчас же!

Машина пошла дальше, а Асель кинулась через дорогу и побежала домой. Кажется, плакала она.

Работа валилась из рук. Кто он? Что сказал ей? Всякие сомнения и догадки одолевали. Не утерпел я, пошел домой, а Асель не выходит. Вечером я все же зашел к ней.

— А где Самат? Соскучился я по нем!

— Вот он, здесь, — уныло ответила Асель.

— Ата! — потянулся ко мне Самат. Я поднял его на руки, забавляю, а она сидит печальная и молчит.

— Что случилось, Асель? — спросил я. Асель тяжело вздохнула.

— Уеду я, Баке, — ответила она. — Не потому, что мне здесь плохо. Я вам очень благодарна, очень. Но только уеду… Куда глаза глядят, сама не знаю куда…

Я вижу, действительно может уехать. Мне ничего не оставалось, как сказать правду:

— Что ж, Асель, задерживать не имею права. Но и мне не жить здесь. Придется уйти. А я уже один раз покидал пустое место. Да что тут объяснять. Сама знаешь, Асель. Если ты уедешь, для меня это будет то же самое, как тогда на Памире. Подумай, Асель… А если вернется он и сердце позовет назад, то мешать не буду, ты всегда свободна, Асель.

С этими словами я взял Самата на руки и пошел по дороге. Долго ходили мы с ним. Ничего не понимал он, малыш мой.

Асель пока от нас не уезжала. Но о чем она думала, что решила? Высох я за эти дни, почернел лицом.

И вот как-то в полдень вхожу во двор, смотрю, Самат по-настоящему пытается ходить. Асель поддерживает его, боится — упадет. Я остановился.

— Баке, а сын твой уже ходит, смотри! — радостно улыбнулась она.

Как она сказала? Сын твой! Я бросил лопату, присел на корточки и поманил к себе малыша:

— Тай-тай-тай, верблюжонок мой! Ну, иди ко мне, топай ножками по земле, смелей топай!

Самат раскинул руки.

— Ата! — ковыляет ножками, бежит. Я подхватил его на лету, высоко вскинул над собой и крепко прижал к груди.

— Асель! — сказал я ей. — Давай устроим завтра Праздник «разрезания пут» для детворы. Ты приготовь веревочку из белой и черной шерсти.

— Хорошо, Баке! — засмеялась она.

— Да, да обязательно из белой и черной шерсти…

Я сел на лошадь, поскакал к друзьям-скотоводам, кумыс привез, свежего мяса, и на другой день мы пригласили соседей на наш маленький праздник «разрезания пут».

Я поставил Самата на землю, спутал ему ноги черно-белой веревочкой, как бы стреножил. А рядом с ним положил ножницы и скомандовал детям, что стояли на другом конце двора:

— Кто первый прибежит и разрежет путы, тому первый подарок, а остальным — по очереди. Пошли, ребята! — махнул я рукой.

Дети с гиканьем пустились бежать, как на скачках.

Когда путы были разрезаны, я сказал Самату:

— Ну, сын мой, беги теперь! Берите его, ребята, с собой!

Дети взяли Самата за руки, а я проговорил вслед, ни к кому не обращаясь:

— Люди! Мой жеребенок побежал по земле! Пусть он будет быстроногим скакуном!

Самат бежал за детьми, потом обернулся: «Ата!» — и упал. Мы с Асель разом бросились к нему. Когда я поднял с земли малыша, Асель первый раз сказала мне:

— Родной ты мой!

…Вот так мы стали мужем и женой.

Зимой вместе с сынишкой съездили к старикам в аил. Долго они были в обиде. Пришлось нам с Асель за все ответ держать. Я им всю правду рассказал, все, как было. И они простили Асель, ради внука простили, ради нашего будущего.

Время шло незаметно. Самату сейчас пятый год. Во всем у нас с Асель согласие, и только одного мы никогда не затрагиваем, только об одном не упоминаем. Между нами как бы молчаливый договор: тот человек для нас не существует…

Но в жизни не всегда бывает так, как ты хочешь! Он объявился здесь совсем недавно…

Случилась авария на дороге. В ночное время. Мы с соседом, помощником моим, побежали узнать, что произошло. Прибегаем. Грузовая машина врезалась в столбы. Шофер весь побит, почти без сознания и пьяный. Узнал я его, только имя не мог вспомнить. Вызволил он нас однажды из беды, потянул на буксире машину на перевал. А это не шуточное дело — по Долону. Раньше такого здесь не бывало. А он оказался напористым, отчаянным парнем, притащил нас на усадьбу. Очень понравился он мне тогда, по душе пришелся. Вскоре после этого кто-то добрался до перевала с прицепом. Совсем немного оставалось ему, да, видно, что-то помешало. Завалил шофер прицеп в кювет, бросил и уехал. Я подумал еще тогда, не он ли, эта отчаянная голова. Пожалел, что не удалось смельчаку добиться своего. Но после машины стали с прицепами ходить через перевал. Приспособились ребята и правильно сделали.

Честно скажу, в первый момент я не знал, что это был он, человек, от которого ушла Асель. Но если бы знал, сделал бы то же самое. Притащил я его домой, и сразу все стало ясно. В этот момент Асель внесла дрова. Как увидела его, так и посыпались поленья на пол. Однако никто из них и виду не подал. Будто встретились впервые. Тем более я должен был держать себя в руках, чтобы каким-нибудь неосторожным словом или намеком не причинить им боли, не помешать заново понять друг друга. Я тут ничего не решал. Они решали: между ними было их прошлое, между ними был их сын, с которым я лежал на кровати, прижимал к себе и ласкал.

В эту ночь никто из нас не спал, каждый думал о своем. И я о своем.

Асель может уйти с сыном. Это их право. Пусть они поступят так, как велит им сердце и разум. А я… да что говорить, не обо мне речь, не от меня зависит, я не должен мешать…

Он и сейчас здесь, ездит по нашей трассе. Где он был все эти годы, чем занимался? Но это неважно… Это их дело…

Мы возвращались с Байтемиром с обхода. Вечерело. Дымчатый весенний закат разливался в поднебесье над ледяными вершинами Тянь-Шаня. С ревом проносились машины по дороге.

— Вот как оно получается, — задумчиво проговорил Байтемир после некоторого молчания. — Не должен я сейчас уезжать из дома. Если Асель надумает уходить, пусть совесть ее будет чиста, пусть скажет мне об этом и получит последнее напутствие сыну. Ведь он мне роднее родного. А отнять его у них не могу… Потому и не еду никуда. Тем более на Памир. Не для газеты, конечно, я рассказываю. Просто, как человек человеку…

С Ильясом мы расстались в Оше. Он поехал на Памир, а я по своим делам.

— Приеду, разыщу Алибека. Начну новую жизнь! — мечтал Ильяс. — Не думайте, я не пропащий человек. Пройдет время, женюсь, будет у меня дом, семья, дети — словом, все как у людей. И друзья и товарищи найдутся. И лишь одного у меня не будет, того, что потеряно безвозвратно, навсегда… До последних дней своих, до последнего вздоха буду помнить Асель и все прекрасное, что было между нами.

Ильяс задумался, опустив голову. Помолчав, добавил:

— В день отъезда я пошел к озеру, на то самое обрывистое взгорье. Я прощался с Тянь-Шаньскими горами, с Иссык-Кулем. Прощай, Иссык-Куль, песня моя недопетая! Унес бы я тебя с собой, с синевой твоей и берегами желтыми, да не дано, так же как не могу я унести с собой любовь любимого человека. Прощай, Асель! Прощай, тополек мой в красной косынке! Прощай, любимая. Будь счастлива!..

Перелистывая пожелтевшие страницы фронтового дневника, невольно погружаешься в раздумье о тех суровых днях, когда, говоря словами поэта, «поперек страны-державы» бой гремел

Замечательный поэт и солдат Александр Твардовский, с которым мне довелось встретиться на фронте в годы Отечественной войны, этими рукописными строками заключил последнюю страницу своей книги «Василий Теркин», когда дарил ее мне. Всю войну хранил я поэму, часто читал ее бойцам. А кто из воинов — будь то украинец или казах, армянин или азербайджанец, киргиз или узбек — не стремился быть похожим на храброго и веселого Теркина — живое воплощение русского солдата!

Соединение, в котором автор этих строк служил первые три года войны, явилось как бы олицетворением боевой дружбы народов СССР. Плечом к плечу с храбрыми сыновьями великого русского народа мужественно и беззаветно сражались с фашистскими захватчиками украинцы, белорусы, азербайджанцы, армяне, грузины, киргизы, казахи, узбеки, латыши, эстонцы, литовцы, туркмены, молдаване, татары, — воины почти пятидесяти национальностей СССР. В огне и испытаниях войны росла и закалялась их дружба. Скрепленная кровью дружба эта вселяла исполинскую силу в наших воинов, порождала массовый героизм, вела людей на ратные подвиги. Сколько героических страниц вписали воины нашей дивизии в летопись Великой Отечественной войны! Сколько раз столица нашей Родины Москва салютовала гвардейцам этого соединения, покрывшего себя неувядаемой славой.

Бывший начальник штаба 4-ой гитлеровской армии генерал Гюнтер Блюментрит в своей статье, вошедшей в книгу «Роковые решения», с горечью признает:

Далее, говоря о храбрости, о волевых качествах русского солдата еще старой армии, Блюментрит пишет:

Боевая история нашей дивизии в один из самых трудных периодов войны — летом и осенью сорок второго года — богата бесчисленными примерами, ярко иллюстрирующими признание битого фашистского генерала. Родившаяся в Горьком 160-я стрелковая, а затем 89-я гвардейская Белгородско-Харьковская Краснознаменная, ордена Суворова стрелковая дивизия выпестовала многих славных воинов, среди которых 55 Героев Советского Союза.

Список героев открывается именем легендарного солдата нашего полка, славного сына киргизского народа комсомольца Чолпонбая Тулебердиева. Он первый из воинов дивизии удостоился звания Героя Советского Союза. Имя его стало символом мужества и храбрости, смелости и отваги. Оно звало братьев по оружию к ратным подвигам, помогало им в минуту решительных схваток.

Жизнь Чолпонбая Тулебердиева — замечательный пример беззаветной любви к Отчизне. К сожалению, фронтовая жизнь героя, подвиг его до сих пор не нашли достаточно полного освещения в литературе. Повинны в этом и однополчане Тулебердиева. Ведь он жил среди нас, на наших глазах совершил он свой подвиг. И мы, однополчане героя, должны рассказать о нем современникам и потомкам. Правда, в армейских газетах был напечатан ряд статей и корреспонденций о Чолпонбае (в том числе и моих), но, судя по всему, на родине героя еще неизвестны многие из названных материалов.

Я получил несколько писем из Киргизии с просьбой рассказать о подвиге Чолпонбая. Группа учащихся средней школы № 23 города Фрунзе пишет:

С такой же просьбой обратились и ученики другой школы столицы республики — № 36. Трогает, что юноши и девушки Киргизии с благоговением произносят имя Чолпонбая, что подвиг его служит примером беззаветной любви к Отчизне. И чем больше будет знать молодежь о герое своего народа, тем ярче засверкает пламя его неугасимой жизни, тем ближе он будет к нам — живым, во имя которых он отдал самое дорогое — жизнь.

Все это и побудило меня внести некоторые изменения в план работы над книгой о боевой дружбе советских воинов на фронтах Великой Отечественной войны, которую я пишу по материалам нашей славной дивизии. Две главы ее посвящены тому периоду боевого пути дивизии и полка, когда у нас служил Тулебердиев. Я дополнил их сохранившимися у меня материалами о Чолпонбае, чтобы читатель получил более или менее цельное представление об облике этого мужественного человека.

Писатель Федор Самохин в своей книге о Тулебердиеве в основном показал его детство и юность. Я же поставил перед собой цель — опираясь на записи в своем фронтовом дневнике и на документы Центрального архива Министерства Обороны СССР, более подробно рассказать о фронтовом периоде жизни Чолпонбая.

Но повествовать об этом — значит кратко воспроизвести и боевой путь нашего полка в один из самых тяжелых периодов войны, значит рассказать о командирах, коммунистах и комсомольцах полка, о фронтовых друзьях Чолпонбая. С ними он прошел суровую школу, в одном строю с воинами нашей дивизии совершил подвиг.

Хотя со времени окончания войны и прошло много лет, мы, боевые товарищи Чолпонбая Тулебердиева, не забыли ни его, ни его страну «Небесных гор». Впервые приехав в Киргизию, я увидел прекрасную родину Чолпонбая, о которой он так любил рассказывать: исполинские хребты Тянь-Шаня, вечные снега и ледники, зеленеющие тучные долины с бурными реками, сказочное голубое озеро Иссык-Куль… Вот она — родина Чолпонбая, которую он защищал на берегах Дона, выполняя наказ своего народа!

В письме своим землякам бойцам-киргизам народ Чолпонбая писал:

Чолпонбай Тулебердиев был одним из тех мужественных сынов своего народа, который навеки прославил имя воина-киргиза, имя своего народа. Чолпонбай и его многие боевые друзья, о которых пойдет речь в этой книге, не дожили до победы, но они отдали во имя ее самое дорогое — жизнь. И потому они продолжают жить в сердцах народа, в делах народа, в его беспримерных трудовых подвигах на большом, невиданном по масштабам и размаху фронте строительства коммунистического общества.

Шел суровый сорок второй год. Даже природа, казалось, была потрясена бурями прошедших битв: весна в этом году запаздывала. И все же с каждым днем солнце пригревало все сильнее. Мутные потоки сбегали в низины, обнажая размякшее черное тело земли. Неукротимо лезла на поверхность густая щетка зелени. Просыпались от зимней спячки деревья, набухали почки. Вернулись перелетные птицы, и повсюду слышались их возбужденные голоса.

Пора пробуждения, пора жизни…

Но… Шла война, жестокая, неумолимая. Она не замечала дыхания весны, не считалась со стремлением людей жить, созидать.

Что принесет с собой первая военная весна? Этого никто не мог сказать. Но мы жили надеждами, верили в победу.

Уже к зиме стал ясно, что гитлеровский план молниеносной войны потерпел провал. Наша армия узнала пьянящую радость первых побед. Страна вздохнула свободнее. Повеселели и бойцы. «Не так страшен черт, как его малюют», — говорили повсюду.

Началось наступление и на Брянском фронте. За две недели наша дивизия продвинулась более чем на шестьдесят километров. Бойцы рвались вперед. Даже унылые воспрянули духом.

Хорошие вести стали приходить и из тыла. Сколько горячих, проникновенных слов довелось нам прочитать в эти дни в письмах, вложенных в скромные подарки, присланные из Горького, из Баку, из других городов и сел страны…

Дела в полку шли хорошо. Нас часто ставили в пример другим, а когда приезжали гости из Москвы или из штаба фронта, их непременно направляли к нам — в «самый интернациональный» полк.

Как-то в один из февральских дней к нам приехал поэт Александр Твардовский. Он провел в полку много времени, посвятил одно из своих фронтовых стихотворений санинструктору Наде Кутаевой — крошечной ростом, но смелой русской девушке, которая вынесла из-под носа контратакующих фашистов раненого командира батальона старшего лейтенанта Григория Середу.

Твардовский, работавший тогда во фронтовой газете, уехал, пообещав не забывать нас. Вскоре мы расстались и с подполковником Кириллом Джахуа, который почти с первых дней войны командовал нашим полком. Он получил бригаду.

К нашей большой радости, на его место был назначен майор Павел Константинович Казакевич — начальник оперативного отдела штаба дивизии. Мы все знали его как прекрасного человека, умного, волевого и смелого командира. Вскоре Казакевич получил звание подполковника.

Штаб полка стоял в большом русском селе Сокольи Плоты. Воскресное апрельское утро было на редкость спокойным. Штабной повар объяснил это по-своему: мол, немцы народ верующий и по воскресеньям не воюют. Он возился с завтраком, Казакевич брился, мурлыча под нос грустную белорусскую мелодию, я вертел ручки приемника, готовясь записывать очередную сводку Совинформбюро.

В комнате раздался затяжной звонок полевого телефона. Я взял трубку и сразу узнал голос комиссара дивизии Олейника. Поздоровавшись, он спросил, как дела, как прошла ночь. Потом сказал:

— К нам прибывает пополнение. Вышлите представителей для приема людей. Приезжайте сами.

— Много? — не сдержал я любопытства.

— Достаточно. Но с ними придется поработать. Много новичков, необстрелянные.

— Встретим как положено…

Пополнение пришло как раз вовремя. Полк наш занимал оборону на большом участке южнее станции Щигры. Линия фронта уже третий месяц оставалась неподвижной, но без боев и стычек не проходило и дня. Мы вели разведку, дрались за безымянные высоты, за отдельные домики, разбросанные в ложбинах между селами, разведчики ходили за «языком». Но не так-то легко было раздобыть нужные сведения. Враг окопался основательно: видимо, решил сидеть на занятых позициях прочно.

— Ну вот, комиссар, — узнав о прибывшем пополнении, сказал мне Казакевич, — наконец-то и мы обретем силу. Замечательно! Жаль только, что много «некрещеных».

Новички прибыли в последних числах апреля. Их разместили на окраине села. Помощник командира полка капитан Мерлин распорядился сводить их в баню, сытно накормить и выдать по сто граммов «горючего».

— По закону не положено, — бахвалился, как и все интенданты, Мерлин, — ведь они будут зачислены на довольствие только с завтрашнего дня. Но у бережливого хозяина всегда что-нибудь найдется, пусть народ чувствует, в какой полк попал.

— Хватит тебе, капитан, хвастаться, — одернул его Казакевич, — лучше поезжай за боеприпасами, начальник тыла звонил…

С Павлом Константиновичем мы обходили избы, где разместились молодые бойцы.

Из одной хаты, к которой мы подошли, донесся громкий хохот. Как только мы вошли, все мгновенно затихло. Подав команду «смирно», старшина Петров бойко отрапортовал:

— Товарищ подполковник, новое пополнение находится на отдыхе после обеда…

Мы поздоровались и сели за длинный дощатый стол.

— Ну, как устроились?

— Вроде хорошо, — звонким голосом ответил рослый сержант. — Обижаться не приходится.

— Чего еще обижаться, отхватил двести граммов, а кое-кому и росинки не досталось, — бросил старшина, кивая в сторону плечистого бойца, судя по лицу — киргиза или казаха.

— Я отдал Захарину… добровольно, — возразил тот, чуть запинаясь. — Я не пью…

Захарин усмехнулся.

— Ничего, Чолпон, научишься, еще долг с меня потребуешь.

— Нет, нет, не будет, не научусь, — замотал головой тот.

— Ну, что ж, тогда всю войну мне придется двойную нагрузку нести; друга надо выручать. Правда, трудновато будет, но ничего не поделаешь…

Все расхохотались, а парень смутился. На его широкие, смуглые скулы взбежал легкий румянец. Казакевич спросил у Захарина:

— Только в этом собираешься товарища выручать?

— Я так, в шутку, товарищ подполковник, — бойкой скороговоркой зачастил Захарин. — Главное, конечно, выручка в бою. Я своего раненого комвзвода вытащил от фашистов. А знаю — при случае он бы меня спас… Тяжеловато было, — сам от раны кровью истекал, да ведь не оставишь же командира в беде. Свой человек.

— Это хорошо, что ты смелый боец, нашим будешь под стать. Был у меня рядовой Миша Петросян. Он тоже хотел вынести с поля боя комбата Эйбатова, но сам погиб. Было это еще в Белоруссии… Много хороших людей мы теряем. Жестокая война, — вздохнул Казакевич.

— По правде говоря, после госпиталя мне страсть как хотелось вернуться обратно в свою часть, — словно в чем-то оправдываясь, сказал Захарин. — Но на сборном пункте старшина сказал: «Не забывай, что ты солдат, а солдат дисциплине брат — куда приказали, туда и шагай». Вот я и пришагал к вам.

Захарин улыбнулся чуть сконфуженно, и от этого его доброе лицо с голубыми глазами стало еще добрее и приветливее.

— Что, каешься? — с невольной ревнивой ноткой в голосе спросил я сержанта.

— Нисколько, товарищ комиссар. Наоборот, даже рад. Многое слышал о дивизии. Я ведь волжанин, из самого Горького.

— Значит, попал по адресу, прямо как по заказу, — заметил Казакевич, — горьковчан в полку много. Но я, например, родом из Белоруссии, а комиссар полка — из Баку, а вот оба воюем в дивизии чуть ли не с начала войны… В полку найдешь людей почти из всех республик…

— Из Киргизии есть? — робко спросил рослый парень, которого Захарин звал Чолпоном.

— Есть и из Киргизии. Очень хорошо воюют, — ответил Казакевич.

Мне все время казалось, что я где-то уже встречал этого парня.

— Он из Киргизии, — пояснил Захарин, — мы в дороге познакомились. Хороший малый, да вот в бою еще не бывал и по-русски пока туго разговаривает. А так, видать, смелый. В пути под налет попали, а он и глазом не моргнул, словно обстрелянный.

Вот, оказывается, где я видел его — на железнодорожной станции, куда я приезжал за пополнением! Я вспомнил, как во время налета, под свист и разрывы авиабомб, он кинулся на помощь железнодорожникам, которые отцепляли от состава горящие вагоны.

— Это вы помогали спасать вагоны? — невольно перебил я рассказ Захарина.

Чолпонбай опять покраснел.

— Все там были… Другие тоже…

— Он немножко недоволен, — продолжал Захарин. — Говорит, что сызмальства на коне ездил, а попал вот в пехоту. Джигитом был, первые призы брал в районе.

Казакевич усмехнулся.

— Хорошо, что крепко держится в седле. И на земле будет твердо стоять. А сейчас больше пехота нужна.

Беседа затянулась. Мы рассказали новичкам о боевом пути полка, ответили на их вопросы. Когда мы уже прощались, собираясь уходить, Захарин обратился ко мне:

— У меня одна просьбица есть, товарищ комиссар. Если можно, уважьте.

— Говори.

— Этого парня со мной бы в одну роту, Чолпона. — И, спохватившись, добавил: — Извините, что не по фамилии. Уж больно трудная, никак не выговоришь.

— Совсем не трудная, — вмешался парень, — обыкновенная, простая — Тулебердиев.

— Ну вот, сами слышите, товарищ комиссар.

— Ну что ж, Захарин, пожалуй, можно вас вместе оставить. Командир, думаю, не будет возражать.

Полк занимал оборону по западным окраинам сел Суходол, Егаревка, Дубровка. На одном участке наши окопы и дзоты небольшим клином врезались в оборону противника. Немцы не раз пытались срезать его и выровнять линию фронта, но безуспешно. Особенно беспокоила их высотка севернее Суходола, которую защищала рота лейтенанта Ефима Антокова, бывшего бакинского токаря. Почти каждый день бойцам этого подразделения приходилось отбивать атаки. Потери несли большие, и роту Антокова нужно было усиливать.

Поздним вечером Захарин и Тулебердиев вместе с двенадцатью другими бойцами прибыли в батальон старшего лейтенанта Даниеляна. Он направил их в роту Антокова. Лейтенант, выбрав минуту поспокойней, собрал всех на беседу. Оказалось, что большинство в бою еще не было. Антоков решил оставить новичков во втором эшелоне, а обстрелянных фронтовиков направить во взвод младшего лейтенанта Бориса Германа.

Хмурый Чолпонбай стоял в углу хаты и с тоской смотрел на друга. Захарину не хотелось в первый же день брать его с собой на передовую. «Пусть побудет в тылу роты денька два-три, попривыкнет, а там все пойдет своим чередом», — думал он. Но Чолпонбай не хотел разлучаться с другом, и Захарину пришлось рассказать лейтенанту о разговоре с командиром полка. Антоков согласился отпустить Чолпонбая в боевое охранение.

Тулебердиев быстро привык к обстановке. Вместе с Захариным через день ходил в боевое охранение. Когда противник открывал минометный огонь по высоте, друзья, как и все, укрывались в блиндажах. Только наблюдатели оставались наверху. Чолпонбаю даже показалось странным, что война идет так спокойно — сутки сидит в боевом охранении, а другие проводит в селе: отдыхает, изучает автомат, карабин, гранаты, слушает беседу политрука, читает газеты… Все почти так же, как и в запасном полку, где он провел несколько месяцев.

Я приметил, — Чолпонбай был несколько замкнутым, молчаливым, но исключительно любознательным солдатом. Уж если он чем-нибудь заинтересуется, то обязательно разузнает все до мелочей. И еще одна черта мне в нем нравилась. В разговоре он не боялся прямо, без обиняков высказывать свое мнение. Но, скромный, застенчивый по натуре, он редко вступал в споры, больше любил слушать.

В эти дни Чолпонбай ходил хмурый, словно был чем-то недоволен. Он даже не смеялся бесконечным шуткам Ивана Захарина.

И вот однажды, когда в роту пришел комсорг полка Сергей Чулимов, Чолпонбай спросил его.

— Товарищ политрук, тут всегда так тихо? Как курорт, почти как на Иссык-Куле.

— Ты что называешь курортом? — с недоумением спросил всегда энергичный и сообразительный Чулимов.

— А Иссык-Куль что такое? — поинтересовался смуглый боец с маленькими усиками, которого все звали Самсоном и редко по фамилии — Сафарян.

— Иссык-Куль — наше киргизское море, — оживился Чолпонбай. — Красивое! Я помню, учитель рассказывал: наш Иссык-Куль — самое большое горное озеро во всем мире. Он в горах, почти рядом с ледниками, а не замерзает. И родники целебные там есть — давно-давно туда приезжали лечиться из разных стран, даже из Китая. Потому там построили санатории. Правда, здорово? — Чолпонбай окинул светлым взглядом товарищей.

— Здорово! Вот отвоюемся и поедем к тебе на курорт, — мечтательно протянул Захарин. — И горы белоснежные, и озеро голубое, и воздух целительный. Что еще надо рыбаку и охотнику? Так и быть, Чолпон, стану я тянь-шаньцем. А, слушай, что означает Тянь-Шань? Это по-вашему, что ли?

— Какую отметку получал в школе за географию? — вместо ответа спросил чуть покрасневший Чолпонбай.

— Ну, положим, четверку, — похвалился Иван.

— Я тебе двойку не поставлю!

Бойцы расхохотались, и громче всех — Захарин.

— Здорово сказал, друг, верно. Но ты все-таки объясни.

— Что тебе объяснить? Тянь-Шань — «Небесные горы» значит. В Киргизии много гор. Ясно?

— Что там неясного, растолковал прямо как учитель, — бросил Остап Черновол, один из самых молодых бойцов роты.

— Ты не смейся, я хотел стать учителем. Война помешала.

Сергей Чулимов и помкомвзвода Мамед Сафаров внимательно прислушивались к солдатскому разговору. Мамед был и парторгом роты. Человек удивительного спокойствия и выдержки, он быстро умел находить общий язык с бойцами. В роте его любили и за храбрость, и за чуткость к товарищам.

И сейчас, почувствовав, что шутки могут вызвать обиду у Чолпонбая, он вмешался в беседу.

— Учитель — благородная профессия. Я, правда, техник-строитель по специальности, но всегда с уважением отношусь к педагогам. Они ведь всех учат — и академика будущего и будущего героя. Кстати, наш комбат тоже учитель, он до войны у нас в Баку математику преподавал…

Чолпонбай встрепенулся.

— Значит, старший лейтенант учитель был?

— Не только один комбат, — ответил за Сафарова Чулимов, — учителей у нас много. И ваш комиссар батальона Кобелев учитель. Инструктор по пропаганде Правильщиков тоже учитель. И я без пяти минут учитель. Окончил физкультурный техникум, да вот вместо школы попал на фронт.

— Дело ты выбрал хорошее, — сказал парторг Чолпонбаю, — победим врага, обязательно продолжай учебу… Кстати, ты о себе еще ничего не рассказывал. А у нас так повелось: все новички рассказывают о себе, о своей жизни… Времени свободного у нас сейчас много. Ну-ка, начинай, послушаем тебя…

Все загудели, и Чолпонбай смущенно оглянулся. О чем говорить? Ведь ему всего восемнадцать лет. Короткую жизнь свою он провел в родном колхозе. Кому интересно, если он расскажет, что зимой учился в школе, а летом пас колхозные отары… Делал все, что поручали. Но Чолпонбай видел, что товарищи дружелюбно смотрят на него. И, немного робея, он начал свой рассказ. Слушали его внимательно. Лишь когда Чолпонбай запнулся, словно силясь вспомнить что-то забытое или подобрать подходящее слово, Самсон Сафарян тихо попросил:

— Расскажи о скачках. Где ты первый приз получил?

— Давай, давай, Чолпон, не стесняйся. Интересно, — заговорили все.

Чолпонбай рассказал, что ежегодно в районном селе проводилась аламан-байга. В ней участвовали лучшие кони. И случилось так, что на одном из состязаний первым финишировал конь Чолпонбая. Районный отдел Осоавиахима наградил молодого наездника почетной грамотой и карманными часами.

— Молодец, Чолпа! — не выдержал Остап Черновол. — Значит, лихой наездник!

Чолпонбай пропустил мимо ушей похвалу товарища и продолжал говорить. Он рассказал о своей худенькой, маленькой матери Сураке, о брате, который погиб на Калининском фронте, и как он, Чолпонбай, решив отомстить за брата, настойчиво добивался, чтобы его взяли в армию.

Чолпонбай утаил только одно: свою любовь к Гульнар. Знал об этом один Иван, но крепко хранил тайну от других. Захарин знал и о тяжелых переживаниях Чолпонбая. Отец Гульнар хотел выдать дочь замуж за своего овдовевшего зятя. Таков обычай. А Чолпонбай и Гульнар решили поломать этот обычай, чтобы стать мужем и женой по любви, по велению сердца. Когда Иван впервые услыхал рассказ Чолпонбая, он сгоряча хотел написать грозное письмо отцу Гульнар и в сельсовет, но Чолпонбай отсоветовал — ведь это может принести новые горести девушке.

Но бойцы ничего не знали об этой истории. Поэтому, когда Чолпонбай кончил говорить, кто-то бросил фразу:

— Обо всем рассказал. А о своих сердечных делах ничего.

Все расхохотались, слегка улыбнулся и Чолпонбай, покосившись на Захарина. Но тот лишь пожал плечами: мол, я здесь ни при чем.

Чулимов, похвалив Чолпонбая за живой рассказ, собирался было уходить, но Тулебердиев остановил его:

— Вы, товарищ политрук, заставили меня говорить, а сами не ответили на вопрос.

— А, насчет затишья на фронте или, как ты называл, курорта? Ну, что ж, могу ответить… Видишь ли, ты говоришь, семь классов окончил, значит, географию знаешь. Представляешь, на сколько километров протянулась линия фронта от Белого до Черного моря? Сколько на ней таких деревень, как Суходол, где стоят наши войска! Война идет по всему фронту, но не везде одинаково. Сегодня здесь спокойно, а завтра может подняться такой сабантуй, что небо на землю упадет. Наше дело пока обороняться, да так, чтобы противник всегда боялся нашего наступления. А придет время, и вперед пойдем…

— Вы, наверно, давно воюете? — поинтересовался Чолпонбай.

— С сентября прошлого года. Я тоже был таким солдатом, как ты. Правда, я старше тебя на пять лет. В комсомол вступил до войны, а вот на фронте стал коммунистом, звание мне присвоили, комсоргом назначили.

— Мне рассказывали. Говорят, часто в разведку ходили, орден заслужили.

— Это все верно, но в нашем полку много таких найдешь, что из бойцов стали командирами и политработниками. Все зависит от самого человека…

Через день, когда Тулебердиев стоял в боевом охранении, в третьем часу ночи со стороны оврага до него донесся шорох… Затем мелькнули силуэты людей.

Тулебердиев хотел было дать очередь из автомата, но удержался. «Надо доложить взводному», — решил он и дернул веревку, привязанную к палочке у самых ног. Это была своеобразная линия связи — изобретение быстрых на выдумку бойцов. В блиндаже зазвенела гильза от артиллерийского снаряда. И тут же в траншею выскочили Иван Захарин, парторг Мамед Сафаров. Чолпонбай доложил. Сафаров с Захариным и Тулебердиевым двинулись к оврагу. Лейтенант Антоков предупредил соседнюю восьмую роту.

Ночь выдалась темная. Группа по тропинке быстро спустилась к вершине оврага. Дальше тропа бежала по лощине к селу. Тихо залегли. Чолпонбай первым заметил человека, выползавшего из оврага на четвереньках. Через несколько минут показалась вторая, затем третья фигура.

— Стой, руки вверх! — резко приказал Сафаров.

Люди поднялись. Послышался женский молящий голос:

— Не стреляйте, мы свои!

Мужчина и женщина были в гражданской одежде. Шли они, по их словам, из Курска. Перебежчиков доставили в штаб полка. По всему чувствовалось — это не случайные перебежчики. Их оставили в полку под охраной. Нужно было проверить ценные показания женщины о готовящейся переброске вражеских агентов.

На вторую ночь при переходе линии фронта на участке соседнего батальона были задержаны еще шестеро. Эти уже оказались настоящими диверсантами. Значит, женщина сказала правду. На очной ставке один из задержанных кинул с ненавистью:

— Ускользнула, стерва, не успели.

— Чего не успели?

— Укокошить.

— За что?

— Она нам нужна была до поры до времени.

— Значит, пора пришла?

— Вообще-то нет, но…

Дальше он недосказал. Оказывается, женщина была местной жительницей, хорошо знала округу, где располагались части дивизии, и ее взяли провожатой.

Задержанных отправили в штаб дивизии. Через несколько дней мы получили приказ по фронту об усилении бдительности. Факты говорили, что враг готовится к наступлению и поэтому стремится усилить подрывную работу в наших тылах. Во что бы то ни стало надо было взять знающего «языка». Этого требовало и высшее командование.

Как-то во время обеда к нам зашел начальник штаба полка капитан Акмаев.

— Кажется, не вовремя? Я хотел поговорить.

— Как раз вовремя, — перебил я его, — садись, Назар, вместе пообедаем, а заодно поговорим, если есть что неотложное.

— Я пообедал, товарищ комиссар, — мялся капитан.

— Садись, не ломайся, как барышня, — полушутливым, полуприказным тоном сказал Казакевич.

Акмаев сел.

— Опять звонил начальник разведки дивизии, — сказал он, — требует «языка».

— Законное требование, — пожал плечами Казакевич. — Действительно, получается нехорошо: многие бойцы из пополнения еще не видели живого фрица. Мы решили создать боевую группу. Ее задача: проникнуть в район совхоза и взять «языка»». Кого пошлем?

— Чулимов просится, — вспомнил Акмаев.

— А удобно ли комсорга полка?

— Очень даже удобно, — вмешался я. — Он у меня давно просит разрешения пойти в разведку. «Руки, говорит, чешутся. Из-под земли фрица достану». Пусть пойдет.

— Ну что ж, согласен на Чулимова.

В это время в комнату вбежал мой ординарец Миша Старков и доложил о прибытии комиссара дивизии и какого-то незнакомого командира.

Мы поднялись навстречу, но в дверях уже появилась высокая статная фигура Федора Ивановича Олейника. Как обычно, он поздоровался со всеми за руку и, указывая на незнакомца, сказал:

— Старый батальонный комиссар Бурлака. Из ГлавПУРККА. Знакомьтесь!

Потом представил нас. Некоторое время все мы стояли. Казакевич спохватился и пригласил гостей к столу.

— Как же, как же, помню — жареным карпом вы хвастали. Отведаем, отведаем. Уж больно вкусная рыба, — снимая шинель, приговаривал Олейник.

После обеда все отправились в батальон Середы. Гости побывали в ротах и вернулись в штаб полка лишь поздно вечером. Они одобрили наш план действий в районе совхоза и согласились с назначением Чулимова командиром боевой группы.

Чулимову разрешили подобрать людей по своему усмотрению. Из девятой роты он взял в группу Сафарова сержанта Захарина, Тулебердиева, Сафаряна и еще несколько человек. Кроме Чолпонбая, все были бывалыми воинами, не раз ходили в разведку. Чулимов долго колебался: брать или не брать Тулебердиева. Чолпонбай рвался в разведку, да и Захарин просил за друга. Но события, развернувшиеся в этот день, все разрешили по-своему.

…С утра Чулимов пошел в роту Антокова. Здесь, на высотке, он провел почти целый день, наблюдая за поведением противника. Засекая огневые точки, изучая местность, он намечал наиболее удобные и безопасные подходы к совхозу. На карте начертил предполагаемый маршрут, по компасу определил направление движения. Поговорив с бойцами, которые должны были пойти с ним в следующую ночь, он собрался в штаб полка. Было это примерно около пяти часов вечера.

В тот день утром мы тоже поехали в батальон Даниеляна, осмотрели передний край обороны. В полдень Бурлака сделал доклад о первомайском приказе наркома обороны. Потом мы решили объехать другие подразделения. Олейник же хотел «проскочить» в левофланговый батальон соседнего полка.

— Меня не ждите, вероятно, останусь у Бунина, — сказал Федор Иванович, когда его ординарец подвел коней.

Через полчаса и мы собрались уезжать, но внезапно начался сильный артиллерийский и минометный обстрел. Под прикрытием огня противник двинул на высоту до двух рот пехоты. Немцы шли двумя колоннами. Разгадать их замысел было нетрудно: они вели разведку боем, чтобы выявить наши огневые точки, ну а при успехе — овладеть высотой.

Заговорили и наши батареи, но высота пока молчала. Видимо, здесь решили подпустить противника поближе и затем обрушиться на него всей силой огня. Немцы шли нагло, почти в полный рост, шли, видимо, решив, что наши огневые точки уже подавлены.

Чолпонбая охватило волнение. Он старался скрыть это от Захарина. Горьковчанин же все подтрунивал над своим соседом-пулеметчиком Трапезниковым.

— Ну, брат, посмотрим, кто больше уложит фрицев: ты из «дегтеря» или мы с Чолпоном из автоматов.

Противник перенес огонь на Суходол, а его пехота бросилась в атаку. Заработали наши пулеметы, застрочили автоматы, в ход пошли ручные гранаты. Сафаров крикнул:

— Захарин и Тулебердиев, ко мне — на правый фланг взвода!

Но тут смолк пулемет Трапезникова.

— Патроны кончились или… — забеспокоился Захарин. Вместо ответа он услышал новый приказ Сафарова:

— Быстро к Трапезникову!

Пулеметчик, залитый кровью, лежал на дне траншеи. Захарин и Тулебердиев с ходу швырнули по гранате в цепь противника. Иван, быстро подняв свалившийся пулемет, вставил новый диск и открыл огонь. Чолпонбай оттащил Трапезникова в блиндаж. Пулеметчик был ранен в плечо и, видимо, серьезно. Чолпонбай быстро достал индивидуальный пакет, прикрыл рану пулеметчика толстым слоем ваты и марли. Потом снял ремень, разорвал нижнюю рубашку и большими лоскутами ее перевязал пулеметчика.

— Потерпи, друг, сейчас сестра придет.

Пока Чолпонбай был занят перевязкой, Захарин перетащил пулемет метров на тридцать в сторону, так как немцы его заметили и стали забрасывать ручными гранатами. Тулебердиев, выйдя в траншею, остановился, растерянно разыскивая глазами своего неизменного друга. И тут со стороны того самого оврага, где неделю назад он обнаружил перебежчиков, выскочили трое фашистов и бросились к нему. Юноша дал короткую очередь, все трое сразу упали, но через пару минут двое поднялись и снова побежали на Чолпонбая. Из оврага появилось еще несколько вражеских солдат. Ясно было — они хотят взять его живым.

Чолпонбай снова нажал спуск автомата. Короткая очередь. Патроны кончились, оба диска пустые. Что делать? «Надо бежать к Захарину!» — подумал Чолпонбай. Но вспомнив, что в блиндаже лежит раненый, остановился, а затем кинулся в блиндаж. Не сказав Трапезникову ни слова, он взял последний запасной диск и, на ходу вставляя его в автомат, выскочил наружу. Поздно!

— Хенде хох! — завизжал один из фрицев, спрыгнув в траншею. А другой с бруствера окопа наставил на Тулебердиева автомат.

Для раздумья времени не было. Чолпонбай хватил автоматом по голове солдата, спрыгнувшего в траншею. Тот свалился. Стоящий на бруствере немец, опасаясь угодить в своего, дал очередь поверх головы Чолпонбая. В эту минуту рядовой Рагимов заметил приближающихся немцев и крикнул Захарину:

— Фрицы! Из оврага!

Захарин пулеметным огнем прижал солдат к земле. Грянуло наше «ура!» Гитлеровец на бруствере невольно оглянулся и, увидев, что остался один, попытался бежать, но автоматная очередь Тулебердиева прошила его насквозь. Все это произошло в одно мгновение.

Чолпонбай тоже крикнул «ура», но, когда к нему подбежали Захарин, Сафарян и Рагимов, его охватила дрожь.

— Ты цел, Чолпон? — крикнули друзья.

— Я — цел… Вот «языка» взял…

Все подошли к немцу, валявшемуся на дне траншеи, подняли его. Фриц не в силах был держаться на ногах, еле дышал. Удар Чолпонбая оказался тяжелым.

Весь бой продолжался около двух часов. Высоту мы удержали. Когда противник открыл артиллерийский и минометный огонь по высоте и селу, а пехота его пошла в атаку, мы с комбатом были на наблюдательном пункте. Связались с командиром полка. Он приказал Середе двумя ротами ударить во фланг наступавших немцев. Роты повел сам комбат. Это его бойцы отвели угрозу от Чолпонбая.

На протяжении всего боя Чулимов находился на правом фланге роты, и, когда немцы двинули сюда подкрепление, чтобы окружить высоту, комсорг полка вместе с лейтенантом Антоковым поднял людей в контратаку.

После боя Сергей, узнав о мужественном поведении Тулебердиева, сказал:

— Я в нем не сомневался!

Командир дивизии приказал пока воздержаться от посылки разведчиков. На другой день я и Казакевич были вызваны в штаб дивизии. Перед полком была поставлена задача: двумя батальонами овладеть совхозом и закрепиться там. Командир соседнего полка получил приказание поддержать нас.

Бой начался в полночь. Группа Чулимова действовала на стыке двух батальонов, во взаимодействии с ротой Антокова. Противник встретил нас сильным огнем. Совхоз оказался хорошо укрепленным. Бой шел до рассвета, однако овладеть совхозом не удалось. Но Чулимов со своей группой обошел боевое охранение противника, напал на него с тыла и, разгромив, захватил двух пленных. Когда Чулимова спросили, кто особенно отличился, он без колебания ответил:

— Если бы не Тулебердиев, Сафарян и Захарин, едва бы удалось взять живых фрицев. Они их буквально вытащили из блиндажа… Завязали им головы плащ-палатками, затащили в овраг, а потом заставили их топать своим кодом.

От пленных мы узнали, что готовится большое наступление немцев. День и ночь на восток, к линии фронта, шли эшелоны с войсками и техникой.

Фашистские самолеты забрасывали позиции не только бомбами, но и тысячами листовок. Мы их уничтожали, вели контрпропаганду, разъясняли бойцам подлые замыслы врага. Но некоторые морально неустойчивые бойцы поддались геббельсовской пропаганде. Однажды позвонил комиссар первого батальона Саенко и доложил, что один струсивший боец прострелил себе кисть левой руки. Взяв с собой секретаря партбюро полка, я выехал в первый батальон. Командира и комиссара мы застали очень взволнованными.

— За всю войну впервые случилось такое, — подавленным голосом докладывал комбат.

— Все они из нового пополнения, — пытался объяснить комиссар.

Тут я не выдержал:

— Какая разница, из какого пополнения? Сходи в третий батальон и полюбуйся, как у них воюют новички. Ты слышал про Тулебердиева? Тоже из новеньких, а уже в разведку ходил, пленного взял…

Чолпонбай был очень пытливым и впечатлительным, он расспрашивал обо всем. Бойцы любили его за непосредственность и простодушие. Первые дни он робел, но после боевого крещения стал своим парнем в роте. Часто рассказывал бойцам о родной Киргизии, о жизни своего народа. Когда ему не хватало слов, чтобы по-русски выразить мысль, на помощь приходил татарин Гилязетдинов. Как-то Захарин шутя заметил:

— Скоро Чолпон почище попа будет говорить по-русски.

Тот не ухватил смысл фразы и обиделся на друга: почему Иван сравнивает его с попом. К счастью, недоразумение тут же разъяснилось.

В один из жарких июньских дней я приехал в батальон Даниеляна. Комбат сказал:

— Такой тишины на фронте не помню за всю войну. Что-то подозрительно.

— Наверно, затишье перед бурей, Самсон. Теперь уже ясно, что немцы готовят наступление. Перебежчики подтверждают данные нашей разведки. Все у нас должно быть начеку.

— Оборона крепкая, — заверил комбат, — но не мешало бы подбросить на правый фланг огневых средств.

— Пожалуй, участок вдоль шоссе — самое вероятное направление основного удара немцев. Казакевич приказал минерам установить там противотанковые мины погуще. По-видимому, придется выдвинуть туда еще одну противотанковую батарею.

Вместе с комбатом мы решили побывать в девятой роте Антокова. Пошли по тропинке к высоте. Повсюду стояла густая нескошенная трава. Но там и сям на зеленом ковре чернели свежие ямы от вражеских бомб, мин и снарядов. Даниелян шел тяжелым шагом, чуть выдвинув вперед широкие плечи. Остановившись на минуту, он провел рукой по мокрому лицу. Пот катился градом.

— Ух, и жара! Наверно, у нас в Баку и то прохладнее.

— Будет еще жарче.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, — неопределенно ответил я. — Как у тебя с новичками, уже освоились?

— Еще как! Молодцы, воюют хорошо! О Тулебердиеве теперь и в дивизии знают. Отличный малый! И другие быстро освоились… Я доволен девятой ротой. Антоков — молодец, вполне себя оправдал. Хорош парторг Сафаров — прямо врожденный политработник, а не техник-строитель.

— Недавно на совещании парторгов рот Сафаров говорил об опыте воспитательной работы среди бойцов нерусской национальности. Он рассказывал и о Тулебердиеве, о его дружбе с Захариным, Сафаряном, Гилязетдиновым, Черноволом. Просили меня приехать к ним, провести беседу о Феде Солодове.

— Знаю, — сказал Даниелян. — У них разговор зашел — что такое подвиг и чем он отличается от обыкновенной храбрости. Спорили, спорили, так и ничего не решили.

За разговорами мы не заметили, как очутились в траншее, ведущей к блиндажу лейтенанта Антокова. Я велел вызвать Сафарова и всех свободных от наряда бойцов.

Скоро в блиндаже стало тесно. Само собой вспыхнул разговор о положении на фронтах, о подозрительном поведении противника и других делах, остро волновавших бойцов. Посыпались неизбежные вопросы о втором фронте. Трудно было понять медлительность союзников. Да и мы, политработники, тогда еще не знали о тех мощных закулисных силах, которые намеренно затягивали выступление союзников.

— Ничего с этим фронтом не получается, — бросил Захарин. — Объясните, товарищ комиссар, чего они тянут?

— Жизнь берегут, свинью в банках посылают! — вырвалось у Чолпонбая.

Сказав это, он смутился… Но бойцы одобрительно отнеслись к его словам, и Чолпонбай осмелел, заговорил, сбивчиво, подбирая слова, о том, что самая тяжкая вина — бросить товарища в беде.

— Ждут ясной погоды, — с досадой проговорил Захарин.

И все невольно подняли глаза к голубому небу, где не было ни тучки…

— Ладно, повоюем пока сами, — заключил комбат. — Когда немцев как следует стукнем, они заспешат…

Затем я рассказал бойцам о храбром русском солдате Федоре Солодове.

…— Это было во время зимних боев. Штаб артиллерийского полка расположился в небольшом селе севернее города Тима. К одной из хат связисты протянули провода. Здесь был установлен полковой коммутатор. Склонившись над ним, проворно орудовала штепселями бойкая девушка с пышными волосами, вызывая то «Киев», то «Харьков».

В комнате стояла полутьма. Тускло горящая коптилка часто мигала от близких разрывов. Справа от девушки за столом дремал лейтенант. Он поднимал изредка голову и спросонья что-то невнятно бормотал. На полу, кто на соломе, а кто на плащ-палатке, похрапывали усталые бойцы.

Не спал только дежурный линейщик Федя Солодов. Примостив на ящике от патронов коптилку, он писал письмо. Позже оно было напечатано в нашей дивизионной газете… Вот послушайте…

Чолпонбай, и до этого слушавший с большим вниманием, замер. Достав из планшетки газету, я прочел письмо:

— Вот и все письмо, товарищи. На этом оно обрывается. Федя его не дописал. Его оторвал на этот раз особенно громкий и настойчивый голос телефонистки:

— «Зима» слушает. Вам «Киев»? Вызываю…

Но сколько она ни старалась, «Киев» не отзывался. Девушка окликнула лейтенанта. Тот вскочил и, протирая глаза, спросил:

— Что случилось? Опять обрыв?

Не успела телефонистка растолковать заспанному лейтенанту, в чем дело, как Солодов, оставив на ящике письмо, схватил винтовку, телефон. Перекинув через плечо катушку с кабелем, он кинулся к двери, бросив на ходу:

— Я проверю!

На улице по лицу хлестнула колючая снежная вьюга, Солодов надел рукавицы и бегом пустился вдоль линии. Дома остались где-то далеко позади. Впереди слышались редкие автоматные очереди: видимо, немецкие часовые подбадривали себя. Загрохотали фашистские батареи. С воем через голову Солодова полетели снаряды. Один разорвался совсем неподалеку. Федя присел, но тут же снова устремился вперед. Левой рукой он вел по обледеневшему кабелю. Снова разрыв. Федя прыгнул в воронку от тяжелого снаряда. В ту же секунду из его рук словно вырвали конец провода. Значит, обрыв здесь! Связист быстро отрезал кусок кабеля с катушки и соединил оборванные концы. Затем, подключив аппарат, он стал вызывать «Киев» и «Зиму». Внезапно в трубке раздался знакомый голос телефонистки:

— «Зима» слушает. Кто вызывает «Киев»!

— Это я, Солодов. Обрыв найден. Но «Киев» почему-то молчит. Иду дальше…

Рвались снаряды. Один упал рядом. Взрывная волна оглушила Федю, отбросила его на несколько метров. Собрав силы, он все же пошел дальше. Новый взрыв свалил Солодова. Закружилась земля. В валенках и на спине он почувствовал кровь. Силы постепенно покидали связиста. Он хотел было включиться в линию и вызвать другого линейщика, но раздумал и двинулся вперед. Тут он почувствовал, что провод снова легко поддается под рукой. Значит, второй обрыв где-то близко. Солодов попытался ускорить шаг и упал. Он все же дополз до обрыва, стянул концы. Ослабевшие руки отказывались подчиняться. Он сделал попытку соединить концы зубами. После нескольких усилий это, наконец, удалось. Связь была восстановлена. «Киев» ответил. Но Солодов молчал… Когда на линию вышли связисты, они нашли его мертвым. Тело Солодова уже закоченело, но зубы Федора накрепко соединяли оба конца проводов.

— Вот человек! — вырвалось у Чолпонбая. — Настоящий батыр!

— Ты прав, Чолпонбай, — отозвался я. — Вот что мы вправе назвать подвигом. Такие люди, как Федя Солодов, не умирают, они будут жить вечно.

Я достал блокнот.

— Однополчане написали письмо матери Феди. И вот что она ответила:

— Дальше вместо слов были расплывшиеся чернильные пятна — следы слез…

Я умолк. Рассказ, видимо, оставил глубокий след в сердце Чолпонбая. Он потом не раз рассказывал бойцам-киргизам о русском батыре Феде Солодове.

Летом 1942 года гитлеровское командование начало новое наступление. Этому благоприятствовало отсутствие второго фронта. Но ослабленная зимними ударами советских войск гитлеровская армия смогла предпринять летнее наступление лишь на юго-западном направлении.

Наша дивизия держала оборону на одном из главных участков этого фронта, в Курской области. Двадцать шестого июня к нам перешли два солдата противника и показали, что гитлеровское командование сосредоточило на нашем направлении 387-ю пехотную дивизию и 48-й танковый корпус немцев, 4-й пехотный корпус венгров, до 300 самолетов и готовится к большому наступлению.

28 июня, в четыре часа утра, на всем протяжении нашего фронта задрожала и загудела земля. Ясное, солнечное небо заволокло дымом — началась артиллерийская подготовка. Затем вступили в бой танки и мотопехота. От станции Щигры двинулись до 300 немецких танков. С воздуха их сопровождало свыше 200 самолетов. Смяв передний край соседнего с нами полка, немецкие танки прорвались на юг. Для нас создалась угроза окружения. В особенно тяжелом положении оказался третий батальон, фланг которого был оголен. Как назло, с ним прервалась связь. Командир роты связи старший лейтенант Горохов послал своих людей на линию. Наконец раздался звонок. Из третьего батальона говорил инструктор пропаганды полка Михаил Правильщиков.

— Танки подошли к окраине Морозовки, — как всегда спокойно доложил он. — Даниелян на позиции противотанковых орудий. Уже подбито несколько танков. Иду в роту Антокова. Какие будут указания?

— Передайте Даниеляну — немедленно оседлать шоссе в районе Морозовки и высоты 259,5. Сейчас, подойдут подкрепления.

Положив трубку, Казакевич похвалил Правильщикова то ли за информацию, то ли за его хладнокровие в бою. И тут же, обращаясь ко мне, спросил:

— Ну, что будем делать, комиссар? — и, словно отвечая самому себе, добавил: — Придется бросить туда резервы.

На помощь батальону Даниеляна были посланы рота автоматчиков лейтенанта Айбаса Эсенова и полковая батарея старшего лейтенанта Владимира Сидорова.

Нашим соседям справа пришлось принять на себя очень тяжелый удар: основная масса танков прошла через их оборону. На участке же нашего полка, где танков было меньше, противнику не удалось прорваться. Пехота стояла насмерть в своих дзотах и дотах, в глубоких окопах и ходах сообщений. Наша хорошо замаскированная артиллерия, которая понесла незначительные потери от четырехчасового огневого налета немцев, встретила их танки и пехоту мощным истребительным огнем. Опасное положение создалось лишь на правом, совершенно оголенном фланге полка.

Но часть упорно удерживала позиции. Командир первого батальона Москвитин и второго — Середа неоднократно водили бойцов в контратаки. Даниелян вместе с артиллеристами и ротой противотанковых ружей занял шоссе, преградил путь вражеским танкам. Когда же подошли подкрепления, комбат решил атаковать гитлеровцев и отбить северную окраину Морозовки.

Первой поднялась в контратаку рота Антокова. Сафаров с возгласом «Коммунисты и комсомольцы, за мной!» рванулся к окраинным домишкам, на ходу бросив две гранаты. За ним поднялась вся рота. Противник кинулся вон из села. Но вскоре на Морозовку налетели фашистские самолеты, пошла в наступление мотопехота.

Немецкие автоматчики стали обходить село справа. Сафаров повел свой взвод им навстречу и заставил немцев повернуть назад. С криком «ура!» рота вновь поднялась в атаку. Ее встретили огненные струи — враг стрелял из огнеметов. На нашем участке фронта они применялись впервые. Бойцы еще не сталкивались с таким оружием. Но Сафаров, не страшась, шел навстречу летящему пламени.

И вдруг парторг упал.

— Мамед! — одновременно вырвалось у Захарина и Тулебердиева. Они быстро подскочили к Сафарову. Но тот уже был мертв. Умолкло горячее сердце парторга. Самое дорогое, что было у бакинского строителя Сафарова, — жизнь — он отдал Родине. Не стало еще одного ветерана нашего полка.

Чолпонбай не выдержал, заплакал. Потом он говорил, что плакал всего второй раз в жизни. Первый раз это было осенью сорок первого года, когда на Калининском фронте погиб его старший брат Токош. И вот теперь…

— Слезами войну не выиграешь, Чолпон, бить надо, бить, истреблять зверей! — строго сказал Захарин.

Да, времени для слез не было. С каждой минутой бой разгорался все сильнее. Немцы подтягивали новые силы. Создалась угроза прорыва на участке батальона Даниеляна.

Правее нас грохот становился глуше и отдаленнее. Значит, противнику удалось все же углубиться.

В первую половину дня нам еще удавалось переговариваться по радио со штабом дивизии. Но потом связь прекратилась. Ни «Чайка», ни «Волга» не отвечали на наши позывные.

Еще утром комиссар дивизии Олейник предупредил, что связь, возможно, прервется.

— Действуйте, сообразуясь с обстановкой, — сказал тогда Федор Иванович, — держите полк компактно. Никакой паники. Я надеюсь…

Разговор оборвался. Командир роты связи беспрерывно кричал: «Чайка», я «Береза», я «Береза!» Но никто не откликался.

Обстановка осложнялась с каждым часом. Справа показалась танковая колонна. Немецкие самолеты не бомбили ее. Стало ясно — это танки противника. Казакевич приказал развернуть на восток пушки старшего лейтенанта Сидорова и приданную противотанковую батарею.

— Ну, что, комиссар, думаешь? Будем стоять пока, или… другое предлагаешь? — после некоторого раздумья спросил командир полка.

— Думаю, что пока нужно стоять. Сняться сейчас, это значит вывести людей в чистое поле, под удар авиации. И танки обязательно насядут на нас, попытаются навести панику, отрезать пути отхода. Любой ценой надо дождаться вечера.

— Но Даниеляну будет трудно, его батальон понес большие потери.

Казакевич тут же позвонил Середе и приказал поддерживать постоянную локтевую связь с Даниеляном.

Полк держался еще несколько часов. Батальоны медленно отходили к окраинам Сокольих Плотов. Это решение мы приняли после того, как выяснили, что с востока на нас идет большая колонна немецких танков. Правда, наши артиллеристы заставили их укрыться за рощей и в оврагах, но они все время пытались ворваться в село, где находился штаб полка.

К исходу дня был получен приказ генерала Жмаченко, заместителя командующего нашей армией, — начать отход на реку Тим. Сокольи Плоты мы оставили под вечер, когда солнце уходило за горизонт. Самолетов в воздухе стало меньше. Только иногда «юнкерсы» выползали из-за облаков и на бреющем полете пролетали над нами. Время от времени разыгрывались воздушные бои между истребителями.

Батальоны полка по лощинам и проселочным дорогам отходили на юго-восток, вдоль шоссе на город Старый Оскол.

Как потом стало известно, на наш фронт наступала армейская группа Вейхса в составе второй полевой и четвертой танковой армии немцев и второй армии хортистской Венгрии. Группа эта шла на Воронеж и Старый Оскол.

В то время мы всего этого не знали, но нам ясно было, что противник сосредоточил очень крупные силы и преследует далеко идущие цели.

Вот что я прочитал много лет спустя в материалах Центрального архива Министерства Обороны СССР о действиях дивизии и в частности нашего 636-го стрелкового полка в тот кошмарный день. В оперативных документах штаба 40-й армии сказано, что 443-й и 537-й стрелковые полки 160-й СД в течение 5 часов вели ожесточенные бои, удерживая свои позиции. И лишь прорыв более 200 танков противника вынудил эти полки оставить занимаемый рубеж.

Полк отошел на новый рубеж. За ночь люди привели себя в порядок, отдохнули. Раненых эвакуировали. Оборону мы заняли по реке. Здесь и готовились к новому бою. Все наши попытки разыскать этой ночью штаб дивизии и установить связь с командованием ни к чему не привели. Утро было облачным, шел дождь, но к полудню прояснилось. Авиация противника снова начала бомбежку. Во второй половине дня в полк неожиданно прибыл Олейник с неизвестным нам полковником.

— Наконец-то мы вас разыскали, — обрадованно сказал комиссар дивизии и представил нам спутника: — Полковник Серюгин, новый командир дивизии.

Мы с Казакевичем представились. Полковник приветливо поздоровался, похвалил за то, что нам удалось в такой обстановке сохранить полк. Комдив и комиссар спросили о потерях, оставшихся боеприпасах и остались довольны, узнав, что пехота помогла вывести почти все орудия приданных нам дивизионов.

Определив рубеж отхода полка, они направились в другие части. Когда стали прощаться, Олейник вдруг вспомнил что-то, достал из планшетки армейскую газету «За победу» и протянул ее мне.

— Прочитайте в подразделениях.

Заголовок «Бакинские нефтяники неустанно помогают фронту» был обведен красным карандашом. Оказалось, что армейская газета напечатала корреспонденцию из Баку.

Газета далее рассказывала об успехах промыслов и нефтеперерабатывающих заводов.

Радостно было получить такую весточку из родного города, но нам тогда нечем было похвалиться. Прочитав корреспонденцию, я с горечью произнес:

— Они трудятся героически, а нам нечем хвастать.

— Это неверно! — чуть сердито поправил меня Олейник. — У вас есть чем гордиться. Полк воюет хорошо. А что касается положения на фронте, то оно непременно изменится. Гитлеровцы уже не те, что были в сорок первом. Вы сами это чувствуете.

Олейник и Серюгин еще раз пожали нам руки и стали садиться на коней. Олейник на ходу бросил:

— А заметку все-таки надо прочитать бойцам. Это очень важно…

Олейник и Серюгин собрали вокруг нашего полка уцелевшие подразделения и части. Дивизия снова обрела боеспособность.

Уже шестой день, ведя тяжелые оборонительные бои, мы отходили на Старый Оскол. Много раз враг пытался сомкнуть клещи вокруг нас. Но дивизия вместе с другими соединениями армии обрубала их.

В дивизию прибыли член Военного совета и заместитель командующего армии. Они сообщили, что Старый Оскол уже занят противником. Замысел его — ударом с севера и с юга вдоль восточного берега реки отрезать пути отхода левого крыла нашей армии и правого крыла 21-й армии. Поэтому соединениям армии ставилась задача — отходить южнее города и закрепиться на восточном берегу реки Оскол, не давая противнику возможности сомкнуть кольцо окружения. Наша же дивизия получила приказ держаться пока на западном берегу реки и прикрыть отход войск левого крыла армии.

К занятому противником городу мы подошли рано утром. У переправы полыхнул короткий бой. Вскоре в штаб полка явились Захарин и Тулебердиев с донесением командира третьего батальона, шедшего в авангарде.

«Переправа через р. Оскол взорвана. В городе пожары, большое передвижение механизированных частей противника. По ту сторону моста стоят танки. Продолжаю наблюдение», — сообщал старший лейтенант Даниелян.

Дивизия заняла оборону в полукилометре западнее реки Оскол, прикрыв переправу отходящих частей армии.

В небольшой деревне собрались командиры и комиссары дивизии. Оперативное совещание длилось недолго. Серюгин говорил короткими, отрывистыми фразами, почти без пояснений:

— Обстановка резко изменилась. Разведка установила: по высотам восточнее переправы у села Нижнее Чуфичево курсируют танки, бронемашины и автоматчики. Они переправились южнее села и хотят отрезать пути нашего отхода. Мы должны немедленно овладеть переправой. Надо ликвидировать авангардные части противника, просочившиеся на восточный берег реки, выйти к полотну железной дороги и организовать оборону на север и на юг для отражения контратаки противника с флангов. Не прорвемся сегодня, враг примет все меры для усиления кольца окружения и начнет бои на уничтожение всей группировки.

Командир с минуту помолчал.

— На переправу пойдет 636-й полк — наиболее сохранившийся и боеспособный. Для непосредственной атаки необходимо создать штурмовую группу. И надо, чтобы ее, повел один из вас, — обратился он ко мне и Казакевичу.

Я встал.

— По-моему, нужно идти мне. А командир полка пусть руководит боем.

Поднялся и Казакевич.

— Садитесь. Пожалуй, комиссар прав, — согласился Комдив. — Думаю, Федор Иванович не будет возражать.

— Решение правильное, — поддержал Олейник, — надо только подумать о составе группы. Она должна быть сильно насыщена огневыми средствами. Ведь важно не только овладеть переправой, но и отразить неизбежные контратаки танков.

Мы с Казакевичем быстро договорились о составе группы. Он тут же доложил:

— Хотим включить стрелковую роту Антокова, роту автоматчиков Эсенова, полковую батарею Сидорова. Придадим им взвод ПТР и взвод саперов. Просим артиллеристов поддержать нас огнем.

— Вам придадим еще десять орудий артполка, — тут же решил Серюгин. — Сил достаточно. Надо только умеючи управлять ими.

Штурм переправы начался в четыре часа дня. Бывший туркменский учитель, лейтенант Айбас Эсенов прекрасно выполнил задачу. Переведя свою роту вброд южнее моста, он по прибрежным зарослям подобрался к немецким танкам, стоявшим в засаде на восточном берегу реки. Севернее моста удалось просочиться на вражеский берег взводу стрелков с двумя ручными пулеметами. С остальной частью ударной группы я, начальник штаба полка Назар Акмаев и парторг полка Иван Купцов двинулись к переправе. Мост, как мы узнали потом, был минирован, да, кроме того, его охраняли четыре немецких танка и до роты автоматчиков.

Как только мы стали подходить к переправе, немецкие танки с места открыли огонь. Но наши артиллеристы прямой наводкой сразу же подбили два из них. Автоматчики стали обходить немцев с фланга. В лесу прокатилось «ура», загремели взрывы гранат, длинные очереди автоматов. Заговорили артиллерийские и минометные батареи. Под прикрытием шквального огня мы подошли метров на сто к переправе. Совсем рядом лежал лейтенант Антоков и мой ординарец Миша Старков, а несколько поодаль — Тулебердиев, Захарин, Сафарян.

— Пора, — сказал я Антокову, и в ту же минуту его ракета взвилась вверх. Снова загремело «ура». Чолпонбай и его боевые друзья первыми рванулись к мосту… Взрывы снарядов, мин, стоны, крики — все слилось.

Одна из повозок со станковым пулеметом ринулась к мосту. На ней сидело четверо бойцов. Кто-то закричал: «Вперед, за чапаевской тачанкой!» И действительно, что-то в командире напоминало Чапаева. Но повозка еще не успела въехать на мост, как раздался взрыв. Подходы были заминированы. Вмиг разнесло повозку, людей и коней. Взрывная волна бросила и меня в сторону. С трудом подняв отяжелевшую голову, я увидел, как люди с моста подались назад. Хотел отдать командиру приказание, но рот был полон крови. Выплюнув вместе с нею три выбитых зуба, я стал подниматься и через силу крикнул: «Вперед!»

Говорят, в минуты опасности человек обретает неожиданные силы. То ли эта опасность неудачи привела в чувство, то ли контузия оказалась не столь сильной, но я вскоре пришел в себя. Одно ухо словно зацементировали, в другом слышались далекие хриплые голоса: «Вперед! Гады бегут! Вперед!» Это кричали Захарин, Тулебердиев и Сафарян, которые благополучно пробежали по противотанковым минам и в момент взрыва уже были на восточном берегу реки. Обойдя мост стороной, саперы под огнем противника быстро разминировали переправу.

За ротой Антокова Даниелян двинул весь батальон. Быстро форсировал неглубокую речку и батальон капитана Москвитина, наступавший на правом фланге полка. Успел переправиться и приданный нам дивизион артиллерийского полка.

Обстановка не позволяла медлить. Надо было принимать срочные меры. Я приказал Акмаеву и Купцову срочно выйти с батареями к железной дороге, связаться с Даниеляном и Середой, закрепиться на занятых позициях.

Перед нами лежал глубокий, сыпучий песок. Мне и так тяжело было ходить, а тут еще это проклятое месиво! Миша Старков помог добраться до железной дороги. Я шел, держась за его крепкую шею то левой, то правой рукой. Ординарец двигался осторожно, мелкими упругими шагами, оставляя глубокий след на песке. Крепыш из Курской области, юноша, пришедший в полк с народным ополчением, Старков был бесстрашным и преданным солдатом. В эти минуты мне почему-то бросился в глаза пучок его русых волос на мокром от пота, розовом лбу.

Только мы дошли до железной дороги, как откуда ни возьмись появился наш ездовой Иван Черемисов с конями. Мне стало немного легче, лишь страшно болели голова и десны выбитых зубов. Боль была такая, что я не чувствовал осколочных царапин. Иван налил в стакан водки из своего. «НЗ» и предложил ополоснуть рот.

Роты Антокова и Эсенова заняли оборону по обе стороны полотна железной дороги. Акмаев и Купцов вместе с несколькими бойцами, среди которых были неразлучные Тулебердиев, Захарин, Сафарян, Бениашвили и Молдыбаев, направились вверх, в сторону батальона Середы. Я послал людей и на правый фланг, чтобы установить локтевую связь с Москвитиным.

К полотну железной дороги выходили все новые и новые группы бойцов. Правее нас бой почти затих. Левее, на участках второго и третьего батальонов, сражение не ослабевало: противник вводил в бой новые силы. Командиру комендантского взвода лейтенанту Расулову я приказал немедленно установить местонахождение командира полка. Тут слева показались всадники: они галопом мчались к нам. Приглядевшись, я узнал Тулебердиева и Сафаряна. С трудом остановив разгоряченных коней, они спешились и Сафарян молодцевато доложил:

— Товарищ комиссар, командир полка приказал разыскать вас и передать, что он находится со вторым и третьим батальонами. Они ведут сильный бой. Немец жмет с Оскола. Подполковник просил установить связь с первым батальоном и к вечеру отойти в село Обуховка. Он очень интересовался, что с вами…

— Ладно, ничего не случилось, — прервал я его. — Ты лучше скажи, где Акмаев, где Купцов?

— В батальонах, товарищ комиссар, — вставил Тулебердиев.

— Как у тебя рана, не беспокоит? — переменив разговор, спросил я. — Верхом-то неудобно…

Чолпонбай смутился.

— Какая рана, я забыл о ней…

— Он отказывается даже на перевязку идти, — пожаловался Сафарян.

— Это зря, Чолпонбай, — проговорил я нарочито строгим тоном. — Так ты себя из строя выведешь. Если не лечить, то и небольшая рана может стать опасной.

Чолпонбай стоял красный, опустив глаза. В одной руке он держал поводья, а другая невольно скользила по тому самому месту, куда несколько дней тому назад угодил осколок вражеской мины.

Вскоре Тулебердиев и Сафарян с моей запиской отправились обратно к Казакевичу.

Безоблачный июльский день клонился к закату. С комендантским взводом я направился на северную окраину села, где мы должны были встретиться с Казакевичем.

Мы шли напрямик, по неубранным хлебам. Вокруг, точно светлые косы, метались из стороны в сторону отяжелевшие колосья. Из-за густого зеленого леска внезапно вынырнул кукурузник и пошел к земле. Его преследовали два «мессершмитта». Сделав круг над местом посадки ПО-2, они дали несколько длинных очередей трассирующими пулями. Самолет остался невредим. Из него выскочили двое и, заметив, что бойцы открыли оружейный огонь по мессерам, побежали к нам. Сделав круг, фашистские самолеты спикировали и, сбросив две небольшие бомбы, снова дали длинные очереди зажигательными пулями. Самолет окутался дымом и пламенем.

Летчики зашагали с нами в село. Им нужен был штаб дивизии. Один из них, глубоко вздохнув, сказал:

— Опять отступаем, на Дон.

Мы перебросились еще несколькими фразами, а потом шли молча. Тяжело было на сердце у каждого. Я мысленно перебирал события дня. Он казался бесконечно длинным. В моей отяжелевшей голове теснились обрывки мыслей, но особенно терзала одна — о тревожных событиях на фронте. Тяжко было оставлять родную землю врагу. Томило собственное бессилие. Думалось — где наши танки? До каких пор фашистские стервятники будут господствовать в родном небе? Когда наступит перелом? А он должен наступить. Мы в это верили, этим жили. Лица моих спутников были суровы. Чувствовалось, что каждого из них мучают те же вопросы.

До села мы добрались уже в сумерках. Нас встретил Казакевич. Мы крепко обнялись. Хлопнув меня по ноющей спине, он воскликнул:

— Значит, цел! И даже своим ходом!

— Как видишь.

— Куда ранен?

— Ерунда, уже все зажило, только остается зубы вставить.

— Комдив доволен действиями полка, Олейник тоже похвалил. Они были у нас, уехали только недавно. Ждут нового приказа.

Тут я вспомнил о летчиках. Мы немедленно запрягли в тачанку лучших рысаков, и Акмаев с летчиками помчался в штаб дивизии. До его возвращения можно было отдохнуть.

Разбудили меня за полночь. На столе мигала лампа, еле освещая просторную, хорошо выбеленную избу. У хозяев не было керосина. Мастер на все руки лейтенант Расулов раздобыл где-то бутылку бензина и, смешав его с солью, заправил лампу. Язык пламени то взвивался вверх, ярко озаряя комнату, то почти исчезал, освещая только стол, за которым у развернутой карты сидели Казакевич и Акмаев.

— Давно приехал? — спросил я Акмаева.

— С полчасика, товарищ комиссар!

— Что-нибудь узнал об обстановке?

— Дрянная обстановка! — бросил Казакевич.

— Узнал, — вставил Акмаев. — Положение серьезное. Противник вышел к Воронежу, а южнее нас — к Острогожску. Наступает на Коротояк и Лиски.

— Да, положеньице… — вздохнул я. — Неужели им удастся форсировать Дон?

— Нам приказано отойти на Дон, — швырнув на стол карандаш, поднялся Казакевич. — Надо решить, когда выступаем. Опасность грозит справа. Отходить придется с боями. Противник попытается раньше нас выйти к Коротояку, чтобы овладеть переправой через реку.

Мы снова склонились над картой.

Полк выступил на рассвете. Впереди войск пешком и на подводах тянулись на восток беженцы: женщины, дети, старики. Никто точно не знал, куда держать путь, но люди невольно тянулись к Дону. Всеми владело одно желание — уйти подальше от врага. Немецкие самолеты совершали беспрерывные налеты на колонны мирных людей, заливая кровью пыльные дороги и неубранные поля. Нам приходилось оказывать медицинскую помощь беженцам, подбирать раненых.

Правый фланг полка прикрывал батальон капитана Москвитина. К исходу второго дня он достиг высот северо-западнее Коротояка. Отсюда открывалась жуткая картина: над городом вились гигантские столбы дыма и огня. Земля, казалось, дрожала от страшного гула. Фашистские стервятники висели над переправой. То и дело вспыхивали воздушные бои. Время от времени с неба срывались подбитые самолеты, окутанные дымом.

Нам нужно было решить, куда отходить.

— Видимо, нет смысла идти на Коротояк, — сказал Казакевич, — там все снесено огнем. Замысел противника понятен. Он стремится овладеть переправами, прижать нас к реке, уничтожить людей, технику и с хода форсировать Дон.

— Это ясно, — согласился я, — но все-таки следует послать разведку и выяснить, что творится в Коротояке. Надо разведать также район Урыва — Девицы. Жители говорят, что там есть переправа. Может быть немцы не успели ее разбомбить?

Для разведки нужно было время, а противник шел по пятам. Пришлось организовать оборону на прибрежных высотах. Полк начал окапываться. К высотам отошли и некоторые танковые подразделения. Мы договорились с танкистами об использовании машин с неисправными ходовыми частями как огневых точек. Пехотинцы помогли вырыть углубления на склонах высот и установить в них танк. Исправные машины мы тоже укрыли, но так, чтобы они могли свободно маневрировать.

От наших позиций до Дона было рукой подать — два километра. Мы знали, что если противнику удастся овладеть этими высотами, все переправы окажутся под артиллерийским и минометным огнем. Этого нельзя было допускать. К Дону стекались неоглядные толпы эвакуированных. Они заполнили все придонские села, и каждый стремился перебраться на восточный берег. Трудно представить трагедию, которая разыграется у переправ, если немцы прорвутся. И мы решили держать высоты, пока есть силы.

Решение об организации хотя бы и временной обороны имело и большое моральное значение. Беспрерывное отступление угнетающе действовало на людей. Новый же бой, несомненно, их подбодрит, укрепит боевой дух.

Капитан Красников, назначенный заместителем командира полка по строевой части, получил распоряжение: с группой бойцов и политруком роты Самуилом Ошеровым разведать район села Девицы и разыскать переправочные средства. Мы сознательно избрали именно этот район. Берега здесь были покрыты густыми зарослями. И ни одной магистральной дороги! Противник, конечно, меньше всего предполагал, что наши войска попытаются переправиться именно здесь.

Одновременно мы послали конную разведку в направлении Коротояка.

Взвод конных разведчиков мы сформировали в день прорыва вражеского кольца под Старым Осколом, когда надо было быстро, оперативно выяснять, что происходит вокруг, устанавливать и держать локтевую связь с соседями, посылать в батальоны распоряжения. Во взвод отобрали людей смелых, я бы сказал, отчаянных.

Из девятой роты попали Тулебердиев и Сафарян. Они уже несколько дней находились при командире батальона. Подобрав лихих коней, они мчались то в роты, то в штаб полка, выполняя особые задания комбата. Когда их вызвал Даниелян и приказал отправиться в распоряжение начальника штаба полка, оба были явно разочарованы. Комбат понял их, однако не показал виду. Ему тоже не хотелось их отпускать, но иначе поступать он не имел права.

— Я думаю, приказ ясен, — строго, официально сказал Даниелян. — Выполняйте!

Комбат исподлобья посмотрел на своих бойцов, радуясь в душе, что им не хочется покидать свой батальон. Молчание нарушил Чолпонбай.

— Товарищ старший лейтенант, тогда разрешите в нашу роту ехать сначала. Друзья там остались, хорошие товарищи!

— Только ненадолго.

Захарин, встретив друзей, стал их попрекать:

— И вы променяли нашу славную роту на какой-то конный взвод? — выговаривал он. — Я бы до самого командира полка дошел, к комиссару обратился, но остался бы…

— Ты сам много говорил: приказ есть приказ, его не обсуждают, а выполняют, — парировал Чолпонбай. — Забыл? Зачем теперь другую песню поешь?

— Просто завидует, что мы идем в конную разведку, — подтрунивал Сафарян.

— Чему там завидовать, черт вас дери, — ершился Захарин. — Не хочется расставаться с вами. Думал, скоро они в роту вернутся, а получается наоборот… А вы, вижу, рады, выдвижение получили, еще немного и, пожалуй, до самого Буденного доберетесь.

— Брось, Иван! — перебил его Сафарян. — Парень пришел попрощаться, душу отвести, а ты… шутишь…

— Ну, прости меня, друг, — после небольшой паузы заговорил Захарин. — Я просто погорячился. И неправ, конечно. Приказ есть приказ, его надо выполнять. Я бы тоже попросился с вами, да ездок из меня никудышный.

— Что это тут за собрание? — спросил подошедший командир роты Антоков.

— Не собрание, товарищ лейтенант, — ответил Захарин, — прощаемся. Вот изменщики пехоте, кавалеристами становятся.

— Это ты зря, сержант, — ответил Антоков, — мне тоже не хотелось их отпускать, но на важное они дело идут. В такое время конная разведка, конная связь очень нужны. Потом они, конечно, вернутся в роту.

— Обязательно вернемся, — заверили Сафарян и Тулебердиев в один голос.

Иван смягчился и взял обоих друзей за плечи.

— Ну что ж, ни пуха ни пера.

— В таких случаях говорят: «Пошел к черту!», — улыбаясь, заметил командир роты.

— Зачем товарища посылать к черту? — удивился Чолпонбай. — Разве хорошо — к черту?

— Очень даже хорошо, — засмеялся Захарин, — когда посылают к черту, человек знает, что черт не любит шутить. Или ты ему голову свернешь, или он тебе. Но поскольку голова — очень ценная вещь и без нее ноги не ходят, то человек обязательно свернет шею нечистому…

Привыкшие к философствованиям Захарина, солдаты только посмеивались, глядя на недоумевающего Чолпонбая.

Командир роты крепко пожал руки бойцам.

— Не роняйте чести нашей роты.

Еще несколько минут, и кони помчались вдоль дороги.

…Чуть свет конники отправились в разведку. Только выехали из села, как тотчас разлилась протяжная песня: «Сотня юных бойцов из буденновских войск на разведку в поля поскакала…» Они ехали по холмогорью, протянувшемуся длинной цепью вдоль правого берега Дона до самого Коротояка. Чем ближе подъезжали они к реке, тем отчетливее вырисовывалась картина горящего и будто тяжело стонущего города. Бой шел на юго-западной окраине Коротояка. Артиллеристы прямой наводкой вели огонь по наседавшим фашистским танкам.

Песня оборвалась.

— Сердце горит, — заговорил Чолпонбай, обращаясь к Сафаряну. — Смотреть не могу. Сколько невинных погибает…

— Далеко зашли гады, много бед принесли.

— Если не остановим, плохо будет. Куда дальше?

— Да, Чолпонбай, не остановим врага здесь, на Дону, он пойдет к вам, в Киргизию, в наш Нагорный Карабах, и всюду на его пути все будет гореть, как вот этот город.

…Два «мессершмитта» на бреющем полете пронеслись над конниками, пустив несколько очередей. Командир взвода приказал свернуть с дороги. Разведчики спешились и укрылись в кустарнике. Самолеты сделали еще один заход и, никого не обнаружив, дали на всякий случай очередь по кустарнику. К счастью, пули прошли мимо. Конники мелкими группками двинулись дальше. Сафарян и Тулебердиев поехали рядом. Самсон, продолжая разговор, задумчиво спросил:

— Вот мы говорим, что бьемся за Родину. А ты знаешь, Чолпонбай, что такое Родина?

— Конечно, знаю.

— Тогда объясни.

— Мне трудно по-русски. Слов не хватает.

— Говори по-киргизски или по-армянски.

— По-киргизски ты не поймешь, по-армянски я не умею. Лучше по-русски…

— Валяй по-русски.

— Ну, как тебе объяснить… Родина — вся земля, от самого востока до самого запада.

— Да, конечно, потом скажешь: от самого севера до самого юга, — вставил Самсон.

— Дай сказать, зачем мешаешь?

— Ну ладно, говори, не сердись.

— Вот я тебе повторяю — от востока до запада и от севера до юга.

— Это правда. Но разве только в земле дело?

— И люди на земле, и все, что на ней — тоже Родина. Я мало видел, первый раз на войну далеко поехал, а везде хорошо и красиво, как у нас в Киргизии. Ты знаешь, Самсон, какая наша Киргизия! На гору взберешься, — край земли увидишь, лететь, как орлу, хочется… А речка — такая быстрая! Глядишь — голова кружится…

— Да, сейчас бы туда, в горы, — вздохнул Самсон. — Тишина там…

— Когда тихо, а когда праздник — шум, разговоры, песни. Такой у нас народ веселый. А старики рассказывали — раньше плохо было. Люди были темные, ничего не знали, от баев все терпели. Я от стариков слышал — не знали мы счастья. Пришло к нам счастье с революцией, из далекого города, вокруг которого сейчас фашисты.

— Ленинграда?

— Да, Ленинграда. Я не был в этом городе, но знаю, что он большой. Ленин там совершил революцию. А когда маленьким был, я думал, что он тянется до самого Тянь-Шаня. Я сказал своей девушке, Гульнар ее зовут, что, как поженимся, обязательно поедем туда…

Чолпонбай умолк. Молчал и Самсон. Слушая друга, он унесся мыслью в родные края, вспомнил Гадрутское ущелье в Нагорном Карабахе — эту гигантскую ладонь, опоясанную с трех сторон высокими горами. На склоне одной из гор лежит родное село Самсона — Кемракуч. В селе теперь нет дома, откуда кто-нибудь не ушел бы на фронт. Самсон вспомнил жену Вартуш, милых детишек Риту, Риго, двухлетнюю Арину. Как они теперь живут, что с ними сейчас?

— Не знаю, Самсон, — нарушил молчание Чолпонбай, — правильно я тебе говорю, понятно или нет, только каждый знает, что такое Родина. Если даже объяснить не сумеет, все равно сердцем знает. Родина — вся наша земля, все, что мы любим… Понимаешь — скажут сейчас: умереть за нее нужно — умру…

— Из тебя настоящий политрук получится. Зря талант пропадает.

— Мы серьезно говорим, а ты смеешься, — насупился Тулебердиев.

— Милый мой, и наши шутки тоже кусочек нашей Родины. И то, что ты сумел замечательно объяснить мне, — это тоже часть нашей Родины. Беречь все это, отстоять от врага — вот, по-моему, что значит любить Родину. А любовь мертва без желания бороться за нее.

Конники подъезжали к Коротояку. Над городом среди моря огня и дыма взлетали черные фонтаны взрывов. Показывая на них, Самсон сказал:

— Смотри, Чолпонбай, вот как терзают нашу землю!..

Чолпонбай впился глазами в открывшуюся перед ним мрачную картину. Война губила тысячи жизней, пожирала плоды многолетнего труда. А Чолпонбай знал цену этого труда… Нет, дорого заплатят фашисты и за смерть, и за обуглившиеся развалины, и за опаленную огнем, почерневшую зелень, и за землю-кормилицу, исковерканную и обожженную.

От жителей окраинных домов разведчики узнали, что мост через Дон разбит вражеской авиацией. Командир взвода лейтенант Михин послал к переправе Тулебердиева и Сафаряна с несколькими бойцами, а сам с оставшимися конниками поскакал к западной окраине города. Ему хотелось разыскать кого-нибудь из старших командиров.

Встретившийся артиллерийский подполковник ему сказал:

— Передайте вашему командиру, что полк в эту мясорубку вести не следует. Здесь и так накопилось много войск, да и гражданских полно. Постараемся продержаться еще сутки, чтобы вывести всех на тот берег.

Михин вернулся в условное место, где его уже ждали Сафарян и Тулебердиев с товарищами. Доложив о состоянии моста, разведчики сообщили, что недалеко от него саперы наводят новую переправу.

Сведения Красникова были тоже не очень утешительными. Южнее села Девицы, где решили организовать переправу, подходы к берегу оказались заболоченными.

И все же выход нашли. Полковой инженер предложил проложить, по берегу настил из хвороста. На это дело мобилизовали саперный и комендантский взводы, транспортную роту и связистов. Конники получили новое задание — обследовать берега и, если можно, раздобыть речные баржи. Солнце зашло, мрак постепенно окутывал израненные бомбежкой берега Дона. Но люди продолжали работу.

Баржи нашлись у села Девицы. На них днем переправлялись местные жители. Через густой низкорослый лес и кустарники бойцы за ночь проложили дорогу и приступили к переправе. В это же время севернее армейские саперы восстановили мост у села Урыв. Обозы направили туда. На западном берегу Дона скопились тысячи голов колхозного скота, лошадей. Оставлять их врагу было нельзя.

Всю ночь Захарин, Тулебердиев и Сафарян занимались переправой, а на высотах батальоны Москвитина и Середы готовились дать очередной бой врагу. Даниелян получил приказ переправиться ночью и занять оборону по восточному берегу реки. Акмаев должен был организовать штаб полка в левобережном селе Троицком. Я и Казакевич остались на западном берегу с батальонами.

Ночь тянулась томительно долго, а кончилась вдруг, неожиданно. Утренний туман рано рассеялся. Все отчетливее вырисовывались берега большой, широко разлившейся реки. Отступая перед светом восходящего солнца, легкий беловатый туман клочьями оседал в оврагах и лощинах, в густых прибрежных зарослях. Горизонт окрасился золотистым пурпуром, брызнули первые лучи солнца.

Но с запада, навстречу солнечным лучам, уже летели стаи фашистских стервятников. Пробомбив высоты, занятые нашими бойцами, первые «юнкерсы» скрылись за облаками, а на смену им пришла другая волна. Они начали бомбить переправу и прибрежные села. В наступление пошли вражеские танки и пехота. Главный удар они направили против батальона Середы.

Первые атаки удалось отбить. Сильно помогли наши штурмовики, которые внезапно налетели на фашистскую колонну танков и подожгли много машин.

Целый день шел бой. Мы выстояли.

Но следующий день оказался не легче.

Особенно тяжело пришлось левому флангу батальона Москвитина. Комбат то и дело звонил:

— Прошу побольше огня!

В дивизии все хорошо знали имя бесстрашного политрука Дмитрия Саенко. Этот человек отличался изумительным хладнокровием. И в этот день комиссара батальона видели там, где создавалось особенно опасное положение, где требовались и пламенное слово, и пример личной храбрости.

Во второй половине дня внезапно наступило затишье. «Враг хитрит. До вечера еще три-четыре часа, немцы непременно полезут снова», — подумал Саенко и решил, воспользовавшись передышкой, обойти позиции левофланговой роты.

…Сержант Красовский, приподняв горячую от зноя каску, вытер обильно стекавший по запыленным щекам пот и полез в карман за табаком.

— Ну и денек! Покурить даже не дает, гад, — выругался он, подходя по траншее к группе бойцов.

И точно — в небе послышался нарастающий гул моторов, наблюдатели крикнули «воздух!». Над позициями пронеслись фашистские самолеты. Они разбросали множество геббельсовских листовок.

— Вот и бумага для курева, — шутливо бросил старший сержант Али Гусейнов.

— Ими только одно место вытирать, — со злостью сплюнув, пробормотал пожилой боец Зыкалин.

Одна листовка, медленно покружившись над окопами, упала невдалеке. Красовский поднял ее, но рядовой Аллахвердян запротестовал:

— Нельзя читать, это вражеская пропаганда.

— Я разрешаю, пусть читает, — спокойно сказал подошедший Саенко.

Красовский прочел: «До Воронежа — под бомбежки, до Урала — под гармошки».

— Еще смеются, гады! — сержант в сердцах разорвал на клочки листовку и швырнул их за бруствер.

— Издеваются… — хмуро произнес Аллахвердян.

— Да, обнаглели. А почему? — негромко заметил Саенко. Бойцы обступили его плотным кольцом. — Мало мы бьем немца, вот он и нагличает. Надо ему так сыграть, чтобы он ноги свои не мог унести с нашей земли.

Тут снова прозвучало: «Воздух!» «Юнкерсы» делали заход со стороны солнца. Под прикрытием авиации в наступление пошли вражеские танки и мотопехота.

— Враг бросил на нас до двух полков пехоты, 40–50 танков и авиацию, — доложил командиру дивизии Казакевич. — Основной удар — в направлении батальона Москвитина. Прошу дать заградогонь.

Силы были неравные, немцам удалось подойти совсем близко к окопам. Москвитин передал, что на левом фланге противник вклинился в нашу оборону. Первая рота с одним станковым пулеметом отрезана.

Не прошло и двадцати минут, как в лощине, недалеко от нашего командного пункта, застрочили фашистские автоматчики. Угроза была нешуточной.

— Михина ко мне! — приказал адъютанту Казакевич. Через несколько минут, тяжело дыша, прибежал Михин.

— Прибыл по вашему приказанию!

— Сколько у тебя сейчас народу? — спросил Казакевич.

— Налицо двадцать восемь.

— Лошадей оставить на месте, взять с собой человек двадцать и немедленно прочесать лощину с выходом на левый фланг Москвитина.

— Разрешите выполнять?

— Выполняйте!

Вскоре в лощине разыгрался короткий, но жаркий бой. Казалось, совсем рядом трещали автоматы, отчетливо слышались разрывы гранат. Потом стрельба стала удаляться. Михин впервые видел Чолпонбая в бою и был поражен бесстрашием киргизского парня.

Взвод Михина, преследуя фашистских автоматчиков, вышел к склону высоты, где немцы взяли в полукольцо нашу первую роту. Сильный артиллерийский огонь приостановил движение пехоты противника. Москвитин и Саенко подняли бойцов в контратаку. Короткий рукопашный бой, и положение было восстановлено. На левом фланге все энергичнее действовали наши разведчики. Но вскоре они вынуждены были лечь. Из-за высоты появились новые цепи фашистских солдат. По ним неумолчно бил станковый пулемет. Казалось, весь наш левый фланг держится на одном этом дзоте. Чолпонбаю не терпелось, он стремился как можно быстрее пробраться к дзоту, чтобы помочь храбрым защитникам высоты.

— Этот пулеметчик, — сказал Чолпонбай рядом лежащему Самсону, — настоящий герой, он сотни бойцов стоит…

— Стоит, может быть, и больше, — поддержал Самсон, — а сто фрицев он наверняка уложил, не меньше.

Ни Тулебердиев, ни Сафарян, да и никто из взвода Михина еще не знал имени храброго пулеметчика, но все восторгались его геройством.

В дзоте был сержант Красовский. Тяжело раненый, истекающий кровью, он отбивал непрерывные атаки фашистов на левый фланг батальона. Но патроны были на исходе. Бойцы из расчета пытались перебежать в соседний блиндаж за боеприпасами, но кто был убит, а кто тяжело ранен. Сильные руки сержанта пока еще подчинялись ему. Но вот расстреляны все патроны. Осталась лишь одна граната. Сержант собрал последние силы и бросил ее в атакующую вражескую цепь. Он еще видел падающих гитлеровцев. В ушах его в последний раз послышалось мощное «ура». Оно докатилось и до Чолпонбая: справа на помощь шла третья рота. Ее вел младший политрук Куценко. С призывом «Коммунисты, за мной!» он бросился в атаку.

Снова раздалось «ура!». Это наши разведчики кинулись на фашистов у дзота Красовского.

— Не уйти вам, гады! — крикнул Чолпонбай.

Его автомат строчил неумолчно, сраженные фашисты скатывались по склону высоты. Несколько фрицев пытались скрыться в наших ходах сообщения, но их настигли Чолпонбай и его друзья. Чолпонбай, в упор наставив на немцев свой автомат, крикнул уже знакомые ему слова «хенде хох!» Подоспевшие бойцы обезоружили пленных, а Чолпонбай, Самсон, старший сержант Гусейнов из первой роты кинулись в блиндаж. Они застыли у входа — из защитников дзота уцелел только один человек, да и тот был тяжело ранен. А сам командир лежал без движения, припав к станковому пулемету. Чолпонбай и друзья бережно подняли раненого бойца и убитого сержанта. Чолпонбай недавно встречался с сержантом Красовским на слете отличников полка, слушал рассказ бывалого воина. Теперь этот сильный, всегда веселый, жизнерадостный человек лежал залитый кровью, бездыханный.

Он пал, не уступив врагу ни пяди родной земли.

И на этот раз мы удержали высоту. Фронтовые газеты, сообщая об этих боях, подробно описывали подвиг сержанта Красовского.

…На третий день после выхода на Дон в районе Коротояка разыгрался сильный бой. К вечеру мы получили тревожное сообщение: противнику удалось, хотя и небольшими силами, переправиться на восточный берег Дона. Комдив приказал немедленно двинуть туда наш третий батальон, а с наступлением темноты вывести на восточный берег весь полк.

Батальоны Середы и Москвитина, более двух суток удерживавшие позицию на западном берегу Дона, ночью переправились на восточный. Казакевич выехал с третьим батальоном на ликвидацию прорыва, а я с Акмаевым и Красниковым за ночь сосредоточил остальные подразделения полка, сдав свои позиции подоспевшим частям.

Люди отдыхали недолго. Еще не рассвело, когда полк двинулся к Коротояку. К концу дня разыгралось ожесточенное сражение, продолжавшееся более двух дней. Противник был разбит и отброшен.

На участке нашей дивизии все попытки врага форсировать Дон были отбиты, фашистская лавина, докатившаяся до берегов этой большой реки, остановлена. Но немцы продолжали рваться на восток…

Однако зверь был уже не тот. Две недели непрерывных кровопролитных боев сделали свое дело, выбили самые острые зубы хищнику. И хотя фашистская армия с прежней наглостью выбрасывала то одну, то другую свою лапищу на наш берег, ей не удавалось зацепиться и сделать новый прыжок: на этом участке фронта Дон стал непреодолимой преградой для гитлеровских войск.

Лес благоухал. Тянуло ароматом ягод, не утихал птичий гомон. О войне напоминало только нудное подвывание фашистских самолетов, совершавших налеты на железнодорожную станцию Бобров.

На опушке леса вилась река. По обеим берегам ее было много тихих заводей, кишевших рыбой. В те несколько дней, что мы стояли, ожидая пополнения, все увлеклись рыбной ловлей. И не только заядлые рыбаки, а даже те, кто в жизни не брал в руки удочку.

Подолгу просиживал на берегу речки и Чолпонбай со своим дружком Захариным. Здесь Тулебердиев подружился с грузином Вано Бениашвили, который был заядлым рыбаком и в свое время выудил немало рыбы из Куры. Вано познакомил Чолпонбая с Серго Метревели, который тоже сразу пришелся по душе Тулебердиеву. Они были ровесниками, оба собирались вступить в комсомол.

Но во втором эшелоне мы стояли недолго, — всего неполных шесть дней. Заместитель командира полка по тылу и начальник снабжения немало потрудились над тем, чтобы хорошо одеть и обуть людей, создать запасы продовольствия. Непривычная тыловая жизнь еще не успела надоесть, как получили боевой приказ: полк должен сосредоточиться в лесу западнее станции Давыдовка, в нескольких километрах от Дона.

На второй день марша тачанку, в которой ехали я и Казакевич, нагнал капитан из штаба дивизии. Он передал нам боевое распоряжение. Прочитав, Казакевич протянул его мне:

— К командующему вызывают. Кто поедет?

— Когда?

— К утру.

— Это не проблема. Езжай сам, а нет, хочешь, я поеду.

В штаб шестой армии выехал я, начальник штаба полка капитан Акмаев и мой ординарец Михаил Старков. Мы еще не успели отъехать от колонны, как нас нагнали на своих конях Тулебердиев и Сафарян. За ними пыль стояла столбом и, медленно рассыпаясь, образовывала «дымовую завесу», которая, впрочем, держалась недолго.

— Явились по приказанию командира полка для связи! — доложил Тулебердиев, с трудом останавливая разгоряченного коня.

— Сразу видно, что джигит скачет, — шуткой ответил я на его рапорт, указывая на тучу пыли.

Чолпонбай смутился и усердно похлопал по взмыленной шее вороного.

Штаб армии расположился на окраине Давыдовки — одного из районных центров Воронежской области. Командующего на месте не оказалось. Начальник оперативного отдела сообщил, что генерал находится на наблюдательном пункте, и показал по карте, куда ехать.

Мы выехали из Давыдовки по шоссе на юг, в направлении Коротояка. Вскоре свернули с дороги и остановились в одной из бесчисленных лощинок. Оставив здесь связных и наших коней, мы с Акмаевым направились к наблюдательному пункту командующего. Адъютант генерала доложил о нас.

— А, комиссар 636-го! — приветливо встретил меня генерал Харитонов. — А мы ждем, не дождемся.

Он протянул руку и спросил:

— Где сейчас полк и когда он может сосредоточиться в районе Давыдовки?

— Сегодня ночью, товарищ генерал.

Командующий пригласил подойти ближе к карте, которую адъютант развернул на бруствере траншеи. Он говорил не торопясь, спокойно, ничем не выдавая своей безмерной усталости, но его болезненное лицо и опухшие, обветренные губы говорили о том, как необходим ему отдых.

— В районе Коротояка, — сказал командующий, — противник хотя и прекратил попытки форсировать Дон, но не отказался от своего замысла. По данным разведки, немецкое командование концентрирует крупные силы в районе Урыв — Селявное. Есть точные сведения о том, что в излучину Дона уже подтянуты седьмая венгерская дивизия и до двух полков немецкой пехоты. Поддерживают их танки…

Мы слушали, следя за движением карандаша. Солнце стояло прямо над нами. Зной становился нестерпимым.

— Так вот, — продолжал генерал, когда мы укрылись в тени, — противник не для парада стянул на этот участок так много войск. Замысел его ясен. Не удалось переправиться в районе Коротояка, попытается форсировать Дон в излучине, для выхода к Давыдовке. Ваш полк отдохнул достаточно…

Он прищурился и внимательно посмотрел на нас, видимо, желая проверить, как мы отнесемся к столь быстрому возвращению на передовую одного только нашего полка, в то время как остальные части дивизии еще оставались на отдыхе. Мы переглянулись.

— Вы получили солидное пополнение. Как резерв армии полк с сегодняшнего дня вступает в оперативное подчинение командиру первой истребительной дивизии генералу Фирсову. Павел Андреевич Фирсов уже назначен заместителем командующего войсками армии, но пока продолжает командовать дивизией. Задача полка — намертво закрыть излучину Дона. Всеми действиями на этом участке будет руководить генерал Фирсов. Он сейчас на берегу. Подробности задачи уточните с ним. Ни один фашистский солдат живым не должен ступить на этот берег.

— Не подведем, товарищ генерал.

— Я в этом уверен, — скупо сказал командующий. — Вас будет поддерживать артиллерийский полк подполковника Присяжнева, дивизион реактивных минометов. Сил достаточно. Но на берегу будет стоять пехота. Поэтому и выполнение задачи прежде всего зависит от вас.

Несмотря на усталый и даже болезненный вид генерала, во всех его движениях чувствовалась энергия. Подробно разобрав с нами задачу, он крепко пожал нам руки, и мы быстро зашагали к лощине, где нас ждали Старков, Тулебердиев и Сафарян.

Через час наши кони вяло брели обратно. В жару не хотелось гнать лошадей. Мы ехали молча. Но Самсон и Чолпонбай вскоре заговорили. Временами казалось, что они даже о чем-то спорят. Старков ехал молча.

— Как там с водой, что-нибудь осталось? — спросил Акмаев, повернувшись к ним.

— Есть, товарищ командир, — ответили они разом и тут же подъехали к нам.

Теплая вода во флягах не утоляла жажду. С неба по-прежнему лился огонь.

— О чем спорили? — спросил я, оторвав от губ почти горячее горлышко фляги.

— Это не спор, товарищ комиссар, — объяснил Сафарян, — Чолпонбай хочет угадать задание командующего, говорит, скоро наступать будем.

— А что, разве плохо? — улыбаясь, спросил я.

Чолпонбай тоже улыбнулся, глаза его блеснули под густыми изломанными бровями.

— Я спросил Самсона, — смущенно заговорил он, — почему отступаем? Когда будем наступать? А он отвечает: наши главные силы не подошли. Я говорю: где же эти главные силы? — Где-то на Урале. Вот придут они, и тогда мы пойдем! — Я ему говорю, знаешь, Самсон, не понимаю. Выходит, самые главные силы сидят и ждут, пока фашисты к ним доползут. Тогда кому нужны будут эти главные силы? Он говорит, что настроение мое плохое.

— И ты сдался?

— Конечно, нет. Наступать — вот мое настроение.

— Хорошее у тебя настроение, Чолпонбай, — сказал я ему. — И думаю, что Самсон тоже такого же мнения. Наша задача как раз в том, чтобы выстоять, пока этих сил побольше наберется. Наступать нужно умеючи. Это не просто отдать команду. Надо уж такой час выбрать, чтобы хребет немцам переломить. А что касается главных сил, они еще свое слово скажут. Но главное — выстоять сейчас, выстоять теми силами, которые имеются у нас. Сделаем это, тогда и нас тоже назовут главными силами.

— А наступать когда пойдем, товарищ комиссар?

— Как будет приказ, так и пойдем. Скоро. Но сейчас наша задача — крепко закрыть Дон, и ни шагу назад. Таков приказ.

Помолчав, подумав, Чолпонбай сказал:

— Тогда разрешите, товарищ комиссар, вернуться в роту. Там веселее, чем в конном взводе. Близко к фрицам; чувствуешь, что на фронте находишься, а не в обозе.

Я не стал доказывать значение конного взвода для полка. Есть такие минуты, когда не следует гасить искреннего порыва воина. А воля к наступлению все сильнее охватывала полк в те трудные для нас дни.

— Ну что ж, — согласился я, — если очень хотите, то пошлем вас поближе к фрицам.

…Генерала Фирсова мы встретили на западной окраине Давыдовки. Он сказал нам примерно то же, что и командующий, а затем указал рубежи обороны полка. Я написал Казакевичу небольшую записочку и отправил ее с Тулебердиевым и Сафаряном, а мы с генералом отправились в артиллерийский полк, который должен был поддерживать нас.

…Во второй половине дня девятнадцатого июля наш полк сосредоточился в населенных пунктах северо-восточнее Давыдовки. До места назначения оставалось еще около десяти километров. Но дальнейшее продвижение днем было нежелательно. Чем ближе мы подходили к линии фронта, тем чаще появлялись над нами немецкие самолеты-разведчики. На марше одно наше подразделение, правда, совершенно случайно, попало под бомбежку. Жертв, однако, почти не было. Чтобы не подвергаться риску нового налета и скрыть от противника наше передвижение, мы решили двигаться ночью.

Полк сосредоточился в заданном районе на третий день поздно вечером. Следуя указанию генерала Фирсова, мы расположились по левой стороне лесного грейдера, который шел из Давыдовки к Дону. У самого леса дорога сначала взбиралась вверх, на заметную в этой округе высоту, а потом, перевалив ее, круто спускалась вниз к реке. По обе стороны дороги — от самой станции до начала леса — при тусклом лунном свете мы видели множество свежих воронок от разрывов бомб. На опушках и на небольших полянах стояло много артиллерийских и минометных батарей.

Мы расположились подальше от дороги и отлично замаскировались под густыми зарослями. Штаб полка разместился в полутора километрах от грейдера в небольших хуторских домиках, разбросанных вдоль маловодной речки Хворостань, которая местами исчезала в болотах, а потом, снова найдя свое русло, бесшумно ползла к Дону.

Полк получил боевую задачу занять оборону по Дону, на рубеже населенных пунктов Старая Хворостань — хутор Покровский — Машкино. Приказ гласил: выйти на заданный рубеж одним батальоном в ночь на двадцать первое июля, остальным подразделениям — в следующую ночь к двадцати четырем часам.

Время позволяло засветло провести командирскую рекогносцировку местности, уточнить задачу подразделений, поговорить с людьми, довести до каждого бойца приказ командования.

Летом сорок второго года в массовой политической работе большое распространение получили митинги. Они являлись той формой агитации, которая позволяла сразу охватить массу людей. Принятые на митингах резолюции носили характер клятвенного обязательства солдат и имели большую мобилизующую силу.

Посоветовавшись, мы с Казакевичем решили провести общеполковой митинг. Были, конечно, предусмотрены все меры предосторожности на случай налета авиации противника. В лесной чаще собрались бойцы и командиры из всех подразделений. Оставили на местах лишь наряды и тех, которые были заняты неотложными делами. Специальную трибуну для митинга не строили. Но место выбрали подходящее: узкую, террасой, полянку, окруженную густым орешником.

Впереди всех с ручным пулеметом на коленях сидел участник гражданской войны Алексей Кузьмич Зыкалин. Рядом — второй номер расчета — его двадцатипятилетний сын Александр. Тут же на травке устроились Сергей Чулимов, Ефим Антоков, Чолпонбай Тулебердиев, Самсон Сафарян, Али Гусейнов, Гайфулла Гилязетдинов, Иван Захарин, Петр Стрюков, Иван Кемкин…

Открывая митинг, я вновь напомнил об обстановке, сложившейся на фронтах. Это было главным вопросом, этим жили люди, этим определялось настроение всех. Шли первые тревожные дни исторической битвы на Волге. Тогда нам ставилась задача накрепко стоять здесь, южнее Воронежа. И я рассказал о новой боевой задаче полка, о долге каждого воина в эти суровые дни. Казакевич тоже подчеркнул ответственность задачи, поставленной перед полком, а затем прочитал письмо трудящихся Горького к воинам дивизии. Слова письма, в которых чувствовалась уверенность рабочего класса, всего советского тыла в нашей победе, глубоко запали в сердца воинов. Взволнованно говорили комбат Середа, бывалые воины Чулимов, Гусейнов, Стрюков, молодые бойцы Тулебердиев, Черновол, парторг транспортной роты Шаген Гаспарян…

Чолпонбай говорил минуты две.

— Гитлер хотел поссорить нас с русским народом. Не вышло и не выйдет. Война — это наша общая беда, она еще больше скрепила дружбу всех народов с русскими. В нашей роте бойцы разных национальностей. У нас так: один за всех, все за одного. От имени всей роты я заверяю командование, что мы готовы выполнить любую задачу…

Он говорил волнуясь, делая паузы, ища подходящие слова. Но когда Чолпонбай кончил говорить и, сопровождаемый аплодисментами, подсел к своим, Антоков похлопал его по плечу:

— Молодец! Хорошо, правильно сказал!

В сосредоточенном молчании слушали мы речи своих боевых товарищей.

— Гитлеровцы хотят нас заковать в кандалы. Нас, кому партия коммунистов дала свободу, новую жизнь, — заявил Алексей Кузьмич Зыкалин. — Рекою льется кровь на Советской земле. Сегодня фашистские изверги разоряют и истребляют украинцев, белорусов, эстонцев, латышей, литовцев… Завтра, если их допустить, они вонзят штык в сердце нашей Родины — Москву, ворвутся на солнечный Кавказ, проникнут в Среднюю Азию, растопчут цветущие поля Узбекистана, Киргизии, Туркмении. Нет, никогда не простит нам народ, если мы пропустим врага в глубь страны. Дальше отступать некуда. Умрем, но не отступим!

Чолпонбай и сидевшие рядом с ним боевые друзья пристально смотрели на Зыкалина. Старый русский солдат взял в обе руки свой пулемет, повернувшись лицом к товарищам, встал на колени, поцеловал оружие и густым дрожащим басом продолжал прерванную речь:

— Клянусь тебе, партия, клянусь, Родина! Не посрамим земли русской, кровью своей отстоим ее!

— Клянемся! — громыхнули сотни голосов…

— Клянемся! — далеко отозвалось эхо…

Клятвой верности прозвучала резолюция митинга. Ее зачитал агитатор полка Правильщиков. Она заканчивалась вещими ленинскими словами:

— Никогда! — хором отозвались воины. — Мы выстоим, победа будет за нами!

Оборону мы заняли на выгодных позициях. Основные силы расположились несколько поодаль от берега, а ближе к воде были выдвинуты боевые охранения со станковыми пулеметами. Пулеметчики держали под огнем всю поверхность реки на участке полка.

Вторую ночь после выхода к Дону я провел в первом батальоне. Утром, едва вернулся в штаб полка, расположенный в селе Машкино, как из-за угла вынырнул «виллис». Из машины вышли генерал Фирсов и двое незнакомых мне людей. Я бросил вопросительный взгляд на заместителя командующего.

— Докладывайте члену Военного Совета, — сказал генерал, показывая на корпусного комиссара.

Я доложил о состоянии полка, о занимаемых позициях. Корпусной комиссар приветливо поздоровался со мной и стал расспрашивать о делах и нуждах полка. Отвечая, я смотрел на его чем-то знакомое лицо. Приехавший с ним бригадный комиссар, склонившись под капотом машины, делал пометки в блокноте. Корпусной комиссар отдал несколько распоряжений, называя фамилии отдельных армейских начальников, которых я еще не знал — ведь мы всего несколько дней были в этой армии. И вдруг я вспомнил: «Мехлис! Лев Захарович Мехлис!» Вот почему так поразило меня это лицо! Значит, Мехлис, бывший начальник ГлавПУРККА, теперь — член Военного Совета нашей 6-й армии!

Меня одолевали разные вопросы, но я не мог, конечно, задать их — Устав не разрешал. Я только смотрел то на депутатский значок, прикрепленный чуть повыше левого кармана темно-зеленой гимнастерки, то на пушистые седые виски, то в строгие глаза. Мехлис держался спокойно, хотя в его словах и чувствовалась какая-то нервозность. Объяснялась она, очевидно, положением на фронте и нерасторопностью людей, ответственных за обеспечение полка, получившего столь важную боевую задачу.

Докладывая, я не стал жаловаться на снабженцев. Но на вопросы отвечал точно, не стараясь сгладить острые углы.

Выслушав меня и с минуту помолчав, Лев Захарович спросил:

— Газеты получаете?

— Второй день не доставляют, товарищ корпусной комиссар.

Мехлис сердито сдвинул брови:

— И вы считаете это нормальным? Как же можно в такое время людей оставлять без духовной пищи?

Я доложил, что сводку Совинформбюро мы принимаем по радио, размножаем на машинке и раздаем по подразделениям. А с газетами плохо.

— Кто был у вас из политотдела армии?

— Никто.

— А из политотдела дивизии?

— Они пока на старом месте.

— С продуктами как?

— Все есть, кроме хлеба. Поехали в тыл армии, но пока безрезультатно. Сами немного выпекли хлеба, но его еле хватит на сутки.

— Завтра все будет, а что удастся, доставим сегодня.

Наступила минутная пауза. Затем Мехлис, обращаясь к Фирсову, спросил:

— Как с артиллерией, Павел Андреевич?

— Артиллерии много, — ответил генерал. — Ночью подойдет еще дивизион «катюш». Дадим все. Самое главное, чтобы пехота крепко вкопалась в берег.

Вскоре Мехлис и генерал Фирсов уехали, а тем временем из третьего батальона вернулся Казакевич. Я подробно рассказал ему о беседе с Мехлисом и его обещаниях.

В ту же ночь армейские машины подбросили нам боеприпасы и продовольствие. Утром прибыла целая бригада работников политотдела армии. Они рассказали, какой разнос учинил Лев Захарович в политотделе армии из-за нашего полка. А через две недели приказом Мехлиса начальник политотдела дивизии был снят за то, что он редко бывал в подразделениях, мало общался с бойцами. Старший батальонный комиссар пытался было объяснить свое поведение сложностью и трудностью обстановки. Пробовал заступиться за него и Олейник, но Мехлис холодно отрезал:

— Для политработника, оторвавшегося от масс, нет оправданий. Провинился — отвечай по всей строгости.

Весь этот разговор происходил в политотделе дивизии, куда я был срочно вызван. Спор уже был в разгаре, когда я доложил о своем прибытии. Мехлис кивнул мне половой, показывая на скамейку и давая понять, что я могу сесть. Но я не сел, так как все они стояли.

Спор, если можно назвать это спором, прекратился неожиданно. И Мехлис безо всяких вступлений спросил меня:

— Как воюет Красников?

— Неплохо, — ответил я, — на днях получил звание майора.

— Это хорошо, — сказал Мехлис и тут же спросил: — А сможет он командовать полком?

Я не сразу ответил, а он в ожидании уставился на меня.

— Командир он грамотный, смелый, но над ним нужен контроль.

— Комиссарский? — спросил Мехлис.

— И комиссарский, и вообще…

Видимо, зная слабую струнку заместителя командира полка, Мехлис спросил:

— Пьет здорово?

— Пьет как раз не здорово, — пояснил я. — Другой раз и от двухсот граммов голову теряет.

— Изведенный, — под нос буркнул Мехлис и, немного помолчав, добавил: — Ладно, подумаем.

Мне и в голову не пришла мысль о скором расставании с Казакевичем. Из слов Мехлиса можно было понять, что Красникова прочат в другую дивизию. Но как-то спустя несколько дней, когда к нам снова приехал Мехлис, Олейник, между прочим, сказал мне:

— Есть такое соображение — забрать от вас Казакевича. Как вы полагаете?

— Крайне нежелательно, товарищ комиссар, тем более сейчас, — ответил я.

— Ладно, подумаем, — повторил Олейник свою любимую фразу и на этом прекратил разговор.

Они уехали, а я, оставшись один со своими мыслями, стал перебирать в памяти биографию Красникова. Я знал, что еще в гражданскую войну он был у Мехлиса коноводом. Я напомнил Мехлису об этом во время одного из его приездов. И он захотел встретиться со своим былым сослуживцем. Действительно, оказалось, что они были старыми знакомыми. После «гражданки» Красников служил в кадрах, перед войной учился в Академии имени Фрунзе, имел звание капитана. В тридцать седьмом его арестовали якобы за хранение «контрреволюционной литературы»: нашли работы Тухачевского и Якира по военным вопросам. За три месяца до начала войны Красникова освободили. Он вернулся на родину — в Курск и работал мельником. Когда фронт докатился до Курска, Красников вступил в народное ополчение и стал начальником штаба одного из батальонов. Во время боев за город Тим с этим батальоном он влился в наш полк. Красников побывал на военных курсах «Выстрел» и, вернувшись, был назначен заместителем командира полка по строевой части. К сожалению, страсть к «рюмочке» губила этого боевого командира…

В излучине Дона, где мы заняли оборону, бои шли каждый день. Противник неоднократно пытался форсировать реку. К вечеру, видя неудачу, немцы обычно отходили от берега на несколько сот метров, оставляя лишь боевое охранение.

…Кончался еще один из тех дней, которые кажутся томительно долгими. Бой уже затих, короткая июльская ночь накрыла Дон и оба берега.

С ординарцем Старковым мы застряли во втором батальоне. Я лежал на охапке сена в блиндаже комбата Середы. Не спалось, хотя от усталости ломило в ногах. Мучили мысли, тревожные, беспокойные. Почему нас преследуют неудачи? Результат ли это только внезапности вторжения?.. Может быть, дело в каких-то просчетах, ошибках?

Рядом беспокойно заворочался Середа.

— Не спится?

— Нет! — донеслось в ответ.

Я понял его. У всех на уме одно и то же. Люди думали. Они не могли не думать, ибо слишком много неожиданного несли с собою первые месяцы войны.

Я хорошо знал Григория Алексеевича Середу. Боевой командир, хороший тактик, он умел рассуждать с завидной ясностью. Ему не спалось, как и мне. И когда он заговорил, я не удивился. Это были обычные тогда вопросы, на которые так трудно было ответить.

Что значит внезапность? Неужели немцы сосредоточили на наших границах 170 дивизий за одну ночь, за неделю, пусть даже за месяц. Где же была наша разведка?

— Что же думали в верхах? Помните, товарищ комиссар, — сказал Середа, — перед самой войной ТАСС сделало даже специальное заявление о том, что слухи о передвижении немецких войск к нашим границам являются провокационными. Что же теперь скажут составители этого сообщения?..

Так и прошла ночь в тяжелых раздумьях.

Утром я позвонил в штаб полка. Акмаев сообщил, что Казакевич находится в первом батальоне и обещал вернуться к полудню. Я вызвал к телефону Правильщикова и поручил набросать донесение в политотдел.

— Если понадоблюсь, звоните в третий батальон, хочу заглянуть туда, — сказал я ему. — Меня просили побывать в девятой роте.

Третий батальон стоял во втором эшелоне, а его девятая рота занимала оборону, на стыке между первым и вторым батальонами. Худа и направились мы с ординарцем Старковым.

С утра было тихо: ни трескотни пулеметов, ни опротивевшего визга мин и снарядов, ни рева моторов в воздухе и на земле. Над широкой водной гладью висел густой утренний туман. Воздух сильно отдавал гарью, напоминая о вчерашнем жарком бое. Чем дальше удалялись мы от берега, тем ниже становился туман. Вскоре мы вышли из него, словно вынырнули со дна серовато-белого моря. Небо было почти чистое. Только прямо над нами неподвижно нависли редкие облака. Неожиданно из-за пенистого покрывала вынырнули два истребителя и закружились, наскакивая друг на друга.

Мы остановились. В небе шел бой. Описывая петли, каждая из стальных птиц стремилась зайти в хвост другой. Резкий рев моторов прерывался короткими пулеметными очередями. Белые вспышки скользили по небу. Вдруг один из истребителей, кренясь на одно крыло, понесся на запад, оставляя за собой струю черного дыма. Другой же самолет, описав еще один круг, весело взмыл кверху и пошел на восток. На его крыльях мы отчетливо увидели красные звезды.

Совсем рядом в окопах раздались восторженные голоса:

— Вот он, наш соколенок!

— Молодец, дал гаду по морде. Пусть знают, что это не сорок первый год.

— Еще не то будет…

Мы направились прямо на эти голоса.

— Товарищ комиссар! Первое отделение девятой роты…

— …наблюдало за воздушным боем и не следило за землей, — улыбаясь, перебил я Захарина. Иван, довольный, пропустил мою шпильку мимо ушей и спросил:

— Вы тоже видели? Наш ястребенок здорово дал мессеру. В сорок первом они поджигали наших, как свечки, а теперь…

— Зачем хвастаешься, — каким-то чужим голосом бросил Чолпонбай. — Один самолет сбили — это не война.

— Сбивают по одному, а наберется целая куча, — возразил Захарин.

— По одному будем сбивать, еще десять лет воевать будем.

Я пристально взглянул на Чолпонбая.

— Парень переживает, — поспешно сказал Захарин.

— Переживает, переживает, — с дрожью в голосе откликнулся Чолпонбай. — Почему не переживать?! Слыхал, что делается на юге? Немцы идут на Кавказ, скоро у Волги будут. Почему?

Я слушал Чолпонбая, и мне чудилось, что ночь не кончилась. Те же вопросы, то же волнение… Будто Чолпонбай был незримым свидетелем нашей беседы с Середой. Я не стал его перебивать. Хотелось «подслушать» мысли рядового бойца. А это были действительно размышления вслух…

— Не могу понять, — продолжал Чолпонбай, — почему так происходит, где главные силы, о которых говорил лектор из политуправления, наш Самсон говорил. Нас все время учили: пусть сунется враг, разгромим гада на его же земле. Что получается? Напали фашисты, разорили чуть ли не полстраны, идут дальше…

Сейчас уже трудно вспомнить его точные выражения. Но мысль была такая, и волновала она тогда не только Чолпонбая.

Говорил он трудно, то с паузами, то скороговоркой. Временами даже казалось, что он несколько заикается. Раз, не найдя подходящего русского слова для характеристики гитлеровцев, он употребил не очень изящный оборот, видимо, услышанный от друзей. При этом, заметив мой неодобрительный взгляд, извинился.

Я сидел лицом к Дону, мостиком перекинув ноги через узкий окоп. Чолпонбай переминался с ноги на ногу рядом, а справа скучились бойцы. Незаметно я поглядывал на их лица — было интересно уловить, как они относятся к речи Чолпонбая.

Не раз мне приходилось встречаться и говорить с этим застенчивым парнем. И всегда он был немногословным, не любил, если кто-нибудь из бойцов вел себя развязно. И вдруг… Я не узнавал Тулебердиева. И не я один. Товарищи тоже смотрели на него с удивлением и время от времени подавали знаки, недвусмысленно напоминая, что перед ним — комиссар. Но мне было не до служебных формальностей. Чолпонбай покорил меня своей откровенностью, тем, что по-детски наивно выложил все то, что терзало его душу. В голосе Чолпонбая не слышалось боязни, одна лишь боль за наши неудачи на фронтах, большая тревога за судьбу Родины. И я готов был обнять его по-солдатски за то, что его юное, честное сердце в пору большой беды колотилось так учащенно…

Чолпонбай умолк. Краска прилила к его лицу, словно он чего-то устыдился. Молча, опустив головы, стояли солдаты. Им было неловко. То ли смутила самая речь товарища, а быть может, в каждом из них его слова родили смутный, еще не осознанный отзвук. Я знал: отмахиваться от таких вопросов нельзя! И, положив руку на плечо Чолпонбая, несколько приблизив его к себе, стал говорить спокойно:

— Ты выложил то, что тебя волнует, угнетает. В этой правде, в твоей тревоге и печали заложена и твоя решимость к борьбе, и вера в победу. Очень хорошо было бы, чтобы в эти тяжелые дни сердце каждого воина колотилось так гневно, как твое.

Да, на юге создалось тяжелое положение… Нам всем тяжело. Но надо уметь не падать духом… На войне возможны временные поражения. Но главное не это. Главное в том, что правда на нашей стороне и что наши народы сплочены и никогда не будут рабами немецкого фашизма…

Говорил я Чолпонбаю, а обращался ко всем бойцам. Я напомнил, что в сорок первом немец пошел на нас, наступая по всему фронту. Теперь у врага уже не те силы. Новое летнее наступление он начал только на одном направлении. На нашем Воронежском фронте дальше Дона немцам не удалось пройти. Они выдохлись и вынуждены еще больше сузить фронт своего наступления, бросив ударные силы на юг. Теперь наша цель — обрубить и этот клин.

Когда начнется общее наступление? Этого мы не знаем. Но по тысячам признаков чувствуется, что оно начнется… Только, чтобы приблизить это время, чтобы легче было остановить немцев на юге и разгромить их, мы должны здесь, на нашем участке фронта, не давать покоя врагу ни днем, ни ночью. Враг еще делает попытки форсировать Дон. Но ведь и мы можем зацепиться за тот берег…

Так примерно я говорил. А в заключение шутливо спросил:

— Ну, коли вы, не дожидаясь приказа Главного командования, решили наступать, так давайте подумаем о плацдарме на том берегу. Как выдумаете — нужен будет нам плацдарм для наступления?

— Конечно, нужен будет, — весело ответили бойцы. Повеселел и Чолпонбай.

— Ну, вот об этом нам и надо подумать. Сидя в окопах, конечно, не победишь.

— А разрешат нам переправиться на тот берег? — спросил Чолпонбай.

— Если спросить у немцев, конечно, они не разрешат.

Все рассмеялись.

— Если есть желающие сделать это без разрешения немцев, мы возражать не станем, наоборот, будем приветствовать.

В штаб полка я вернулся в полдень. За обедом рассказал Казакевичу о разговоре в девятой роте. Командир полка, задумавшись, сказал:

— Ты знаешь, комиссар, Тулебердиев честно сказал о том, что тревожит его. А другой может и не сказать. В трудные минуты такие сомнения иногда могут одолеть и сильного духом человека.

Казакевича, несмотря на его угловатый характер, бойцы любили за прямоту и отзывчивость, за то, что он любил солдат и уважал солдатскую честь. Командира полка часто можно было видеть в плотном кольце слушающих бойцов. И в эти дни, когда нас все сильнее захватывала идея форсирования реки, Казакевич, бывая в ротах, часто заводил разговор с бойцами о будущем плацдарме, «прощупывал» их настроение. Потом он с восторгом рассказывал об этих беседах, о непоколебимом духе наших солдат, на которых, как он часто любил говорить, держится вся война.

Через день-два мы пришли к твердому мнению, что надо действовать, не дожидаясь, пока противник укрепит свой берег. Казакевич собирался ехать с докладом к Фирсову, но случилось так, что генерал сам прибыл к нам. Это было в конце июля.

Фирсов «с ходу» предложил нам отправиться с ним на передний край. Генерал хотел понаблюдать за вражеским берегом.

— Самая удобная позиция в девятой роте, — пояснил Казакевич. — Туда и днем можно подойти, и видимость оттуда хорошая. К тому же рота расположена на стыке двух батальонов.

— Что ж, поехали, — сказал Фирсов, садясь в машину.

Девятая рота третьего батальона стояла в двухстах, а местами в трехстах метрах от Дона. Дозоры ее находились у самого берега, где местность была непригодна для сооружения дзотов, блиндажей и даже обычных окопов полного профиля: уже на глубине одного метра сочилась вода. Поэтому рота расположилась несколько выше, на более удобных для обороны позициях. Сюда можно было и днем незаметно подойти с нашей стороны, так как всюду были высокие заросли.

Командир роты лейтенант Антоков, увидев нас, быстро зашагал навстречу. Генерал Фирсов протянул ему руку и предложил сесть на траву. В это время к блиндажу Антокова подошли Тулебердиев и Захарин. Они шли от берега, где были в дозоре. Генерал подозвал бойцов.

— Сержант Захарин с дозора! — отчеканил Иван.

— Рядовой Тулебердиев!

— Ну, рассказывайте, что видели, — поинтересовался генерал.

— Против нашей роты на самом берегу реки у немцев нет никаких укреплений и даже окопов, — доложил Захарин.

— Они сидят дальше, — добавил Тулебердиев, — у раки держат боевое охранение.

— А точнее нельзя узнать, какая у него здесь оборона? — спросил Фирсов.

— Можно, — бойко отвечал Тулебердиев, — надо перебраться через реку и узнать. Мы несколько дней говорим об этом.

— Я тоже об этом толкую, — в тон бойцам сказал генерал. — Не рискованно?

— Вся война держится не на редиске, а на риске, — по обыкновению сострил Захарин, но заметив пристальный взгляд Антокова, поспешно добавил: — Без риска дело не пойдет.

— Вот это правильно, сержант! — похвалил генерал. — Рисковать надо, но только с умом.

— Сейчас ночи темные, можно рискнуть, — заявил Тулебердиев.

— Ну что ж, спасибо за советы, друзья. Посмотрим, что скажут ваши командиры.

Потом, словно что-то вспомнив, он спросил Тулебердиева:

— Откуда родом? Не из Казахстана?

— Нет, товарищ генерал, из Киргизии.

— И давно воюешь?

— Три месяца.

— Был ранен, но не ушел из полка, — вставил слово командир роты.

Чолпонбай покраснел. Видимо, он боялся, что начнут подшучивать над его раной.

— Комсомолец? — спросил генерал.

— Нет еще, заявление подал.

— Он у нас на хорошем счету, смелый, отчаянный. Настоящий разведчик, — снова похвалил комроты.

— Таких и надо принимать в комсомол, в партию, — сказал Фирсов и, повернувшись к Антокову, добавил: — Пусть идут отдыхать.

Генерал долго наблюдал за противоположным берегом. Там было сравнительно спокойно, и лишь время от времени появлялись дымки.

— Странно себя ведет сегодня противник. Словно его и нет там, — заметил генерал и, подумав немного, сказал: — А все же было бы неплохо зацепиться за тот берег.

— Надо, — ответил Казакевич. — Это было бы здорово.

Когда Фирсов уехал, все оживленно заговорили о посылке разведки на тот берег.

— Что ж, комиссар, давай обмозгуем, — сказал Казакевич. — Серьезное дело задумали. Только бы людей не загубить понапрасну…

— Сидя в блиндаже, ничего не узнаешь. Наши люди сами рвутся в дело. При таком настроении бойцов можно рассчитывать на успех.

— Ты не возражаешь, если пошлем Чулимова? — спросил Казакевич.

— Раз надо, какое может быть возражение.

— Сборную группу пошлем?

— Может быть есть смысл послать даже две группы, но под началом одного Чулимова.

Казакевич быстро согласился.

— В этом есть резон. Прикрытие обязательно должно быть — и для высадки, и на случай отхода.

Мы хорошо знали каждого, кого посылали в разведку на опасное и ответственное дело. Казакевич, просмотрев представленный Чулимовым список на 25 человек, вычеркнул двоих — Сафаряна, который накануне был слегка ранен осколком мины, но не ушел в тыл, и Ермакова, недавно прибывшего в полк. Это был крепкий здоровый сибиряк.

До прибытия в наш полк Ермаков служил в тыловых частях шофером. Однажды он попал в теплую компанию, хлебнул лишнего и ввязался в драку. Но это еще куда ни шло. Хуже было то, что он пьяный сел за руль и совершил тяжелую аварию, покалечив несколько человек. Его судил военный трибунал. Дали десять лет, которые заменили отправкой на фронт, на передовую. Он все время просил: «Пошлите на самое опасное дело, хочу смыть с себя позор, а то кончится война, а я буду числиться в штрафниках».

Когда разведчики собрались на инструктаж, Чолпонбай, откозыряв по всей форме, обратился к командиру полка:

— Разрешите, товарищ подполковник, чтобы Ермаков с нами пошел. Он отчаянный, храбрый…

Тулебердиева поддержали Захарин, старший сержант Гусейнов, замполитрук Стрюков. Попросил и Чулимов. Казакевич вопросительно посмотрел на меня и потом приказал вызвать Ермакова. Минут через десять тот вбежал в помещение и взволнованно обвел глазами товарищей. Казакевич резко сказал:

— Ты видишь, каких орлов мы посылаем в разведку. Сливки полка. А ты…

Командир, видимо, хотел сказать, что он, Ермаков, не принадлежит к этим «сливкам», что у него есть темное пятно, но сдержался…

— …а ты, — закончил он, — надо полагать, не подведешь своих боевых товарищей.

— Не подведу, товарищ подполковник. Сибиряки никогда не подводили, — с жаром ответил Ермаков.

— Я тебя, откровенно скажу, не хотел посылать, рановато еще. Но товарищи твои просят, и комиссар их поддерживает.

При этих словах Казакевич мельком глянул на меня. Потом перевел взгляд на Ермакова. Кирпичный румянец на щеках этого сибирского крепыша, казалось, запылал еще ярче.

— Не подведу ни вас, ни товарищей, которые за меня ручаются, — уже тихо пробормотал Ермаков, вскидывая на меня взгляд удивительно чистых светло-голубых глаз.

Чолпонбай подтолкнул Захарина.

— Иван, знаешь, мы с ним земляки. Сибирь недалеко от нас.

— Скоро ты всех в земляки запишешь, — полушепотом ответил Захарин.

— Много земляков — хорошо.

— Очень хорошо. Только помолчи, а то замечание получим.

Перед выходом в разведку решили дать бойцам часа два отдыха. Для солдата это много времени. Другой раз подремлет с десяток минут и вскочит свеженький, будто всю ночь беспробудно спал.

В безлунную полночь от нашего берега отчалили лодки. Сначала отошла одна. Когда она достигла середины реки, тронулась вторая. Первой группой командовал младший политрук Шаламов, второй — старший сержант Гусейнов.

Стояла удивительная тишина. Только редкие немецкие ракеты да дальние глухие разрывы бомб напоминали о войне. Лодки скрылись в камышах. Вскоре световых ракет стало больше. Разведчики засекли самую близкую к берегу точку, откуда все чаще поднимались ракеты, и через заросли направились туда — было ясно, что это боевое охранение противника.

Решение было принято быстро: одна группа во главе со старшим сержантом Гусейновым и замполитом Стрюковым нападает на боевое охранение, другая во главе с младшим политруком Шаламовым прикрывает группу Гусейнова справа, откуда немцы могли подбросить подкрепление.

Прошло около двух часов, но ни один выстрел еще не нарушил тишины. До возвращения разведчиков я решил остаться на берегу у Сахиба Расулова, ставшего в эти дни старшим лейтенантом и принявшего восьмую роту. Пытался уговорить Казакевича, чтобы он поехал в штаб, отдохнул, но он не согласился. Мы оба, сильно уставшие, сидели с полузакрытыми глазами, но спать не могли.

Раздавшиеся вдруг винтовочные выстрелы и автоматные очереди заставили нас выскочить из блиндажа.

Бой разыгрался немного раньше, чем мы предполагали. Как потом доложили, события развивались так.

Разведчики цепочкой осторожно двигались сквозь камыш. Все чаще бороздили темное безлунное небо немецкие ракеты и длинные очереди трассирующих пуль. Все сильней шелестел сухими листьями донской камыш, словно предупреждая об опасности, что ждала наших людей впереди. Но разведчики шли ей навстречу…

Внезапно застрочили автоматы и пулеметы, послышался визг мин. Видимо, почуяв неладное, противник открыл беспорядочный огонь. Наша артиллерия ответила дружными залпами по минометным вспышкам. Чулимов приказал группе Шаламова обходить окоп, откуда неумолчно строчил фашистский пулемет. Шаламов, Трапезников, Аллахвердян и Волгин приняли на себя весь огонь противника, отвлекли его внимание. Фрицы подняли галдеж. Но в темноте им трудно было разобрать, что происходит, они стреляли наугад. Воспользовавшись темнотой, к вражескому окопу подобрались Гусейнов, Стрюков, Тулебердиев, Захарин, Ермаков.

Надо было подавить немецкий пулемет. Но так, чтобы осколками гранат не задеть наших разведчиков, которые стали обходить слева вражеское боевое охранение. Чолпонбай пополз, попросив Захарина прикрыть его огнем. Он подобрался к окопу совсем близко и, когда оттуда засверкали новые очереди трассирующих пуль, приподнявшись, бросил гранату. Вместе со взрывом замолк и пулемет. Еще несколько прыжков — и разведчики с ходу прыгнули в основной окоп. Добив расчет вражеского пулемета, они устремились дальше, но тут в воздух взвилась ракета — сигнал Чулимова — «отходить на берег». Дальше задерживаться было рискованно. Поблизости послышался гул моторов. Видимо, немцы надумали пустить танки. Чулимов решил вывести людей из-под удара.

— Плохо! — вырвалось у Тулебердиева, когда он увидел сигнал об отходе. — Ни одного живого фрица не взяли.

— Ничего, зато тут достаточно мертвых.

Разведчики стали отходить к берегу, где их ждали лодки.

В этой операции несколько человек было ранено. В схватке Стрюкову показалось, что кто-то горячим шомполом проколол ему мякоть левой ноги. Он тогда не обратил на это внимания, но теперь почувствовал, что нога начинает ныть. Более тяжелой оказалась рана Аллахвердяна. Пуля угодила чуть выше ступни. Он не мог даже двинуть ногой.

— Что с тобой, Вартан? — спросил Гусейнов, подбегая к Аллахвердяну.

— С ногой плохо, Али, будто отрезали ее.

— Держись за меня, — сказал Гусейнов, подставляя плечо.

К ним подбежал Чолпонбай.

— Давай я помогу. Давай, друг, на спину, так удобнее.

Не обращая внимания на свист пуль и разрывы мин, Чолпонбай вынес Вартана на берег и уложил его в лодку.

Разведчики вернулись без «языка», но с ценными для нас данными. Удалось точно установить, что у берега противник еще не построил оборонительных сооружений, местность не была заминирована. Видимо, на этом участке немцы намеревались форсировать реку.

Выслушав рапорт разведчиков, Казакевич похвалил их за удачную вылазку. У всех были веселые, оживленные лица. Только Чолпонбай хмурил густые брови, стоял в стороне.

— Что не весел, Тулебердиев? — спросил командир полка.

Чолпонбай исподлобья взглянул на Казакевича.

— Пленного не взяли.

— Пленный, конечно, не помешал бы. Но цель вылазки была другая. Главное, что прощупали передний край противника. Считаю, что вы хорошо выполнили эту задачу и принесли ценные сведения.

— Что же касается «языка», — добавил я, — то теперь Чолпонбаю известно, где его брать…

Рано утром мы с Казакевичем были на докладе у генерала Фирсова. Он остался доволен результатами разведки, но так же, как и Тулебердиев, пожалел, что не удалось взять пленного. Генерал сообщил, что наша дивизия выходит на передовую и полк снова вступает в подчинение своего командования.

На другой день в полк приехал Фирсов и заместитель командира нашей дивизии полковник Баксов.

— Военный совет доволен действиями полка, — снова похвалил нас генерал. — Сейчас перед вами ставится ответственная задача — форсировать Дон одним батальоном и во что бы то ни стало закрепиться на западном берегу. Какой батальон пойдет, решайте сами.

— Видимо, капитана Москвитина, — сказал Казакевич. — Во втором и третьем у нас много молодых бойцов, они еще не обстрелянные.

— Тогда вызовите Москвитина и Саенко, — распорядился Баксов. — Пусть поторопятся.

До их прихода полковник расспрашивал о делах полка.

— Марку горьковчан вы держите крепко, — похвалил Баксов. — Это радует командование дивизии.

Нашу беседу прервал приход командира и комиссара первого батальона. Мы тщательно разобрали боевое задание, потом пошли в первый батальон. Решили поговорить с коммунистами. К нашему приезду за большим кирпичным зданием бывшей церкви собралось человек тридцать. С коротким докладом выступил Казакевич. Потом говорили коммунисты. Выступления были короткие — всего по три-четыре минуты. Но сколько уверенности, решительности и воодушевления чувствовалось в словах каждого!

Затем было оглашено обращение командования полка к воинам первого батальона. В нем выражалась уверенность, что храбрые воины батальона с честью выполнят ответственную задачу и впишут новую славную страницу в боевую историю полка и всей Горьковской дивизии. Заканчивалось обращение словами:

Получив текст обращения, коммунисты разошлись по ротам. Казакевич уехал к артиллеристам, а я пошел по окопам и блиндажам. Здесь уже оживленно обсуждали предстоящую операцию. Ее большая идея зажгла людей. Но в первой роте я обратил внимание на лезгина Джанавова, который был явно в пасмурном настроении. Он еще ничего не знал о готовящемся прыжке на ту сторону реки. На мой вопрос, чем он озабочен, боец ответил:

— Как же, товарищ комиссар, немец на Кавказ пошел. Плохи наши дела. В нашем ауле скажут: «Джанавов плохо воевал и врага до наших гор допустил».

— Но кто же виноват? Мы ведь и подпустили.

— Конечно, сами виноваты. Больше их надо резать здесь, тогда они дальше не пойдут.

— Верно ты говоришь, Джанавов. То же самое сейчас говорят наши бакинцы, мои земляки из Нагорного Карабаха, русские с Волги, казахи, киргизы. И если мы здесь будем бить и уничтожать фашистов, то раненый зверь истечет кровью на берегах Дона.

Джанавов ободрился, узнав о предстоящей операции.

К вечеру в батальон приехал и Казакевич. По берегу небольшой речки Хворостань мы с ним направились к стыку первого и третьего батальонов, где переправлялись наши разведчики. Еще засветло осмотрели местность. Судя по всему, противник не заметил оживления на нашем берегу. Значит, наш удар будет неожиданным.

Переправу начали поздней ночью. И только тут немцы спохватились и начали обстреливать район переправы. Снаряды и мины падали вокруг первой лодки. До берега оставалось всего метров двадцать, как вдруг почти одновременно грохнули в воду две мины. Лодка перевернулась, и два бойца, видимо, не умеющие плавать, начали тонуть. Сержант Гусейнов был отличным пловцом. У себя в Баку он не раз участвовал в соревнованиях по плаванию. Заметив тонущих, он немедленно кинулся к ним. Поддерживая то одного, то другого, он помог солдатам выбраться на западный берег. Вынырнули и остальные. Все обошлось благополучно, только двое были легко ранены, да все вымокли до нитки. Но было не до такой мелочи.

Бойцы по приказу Гусейнова тут же заняли оборону, чтобы обеспечить подход других лодок.

Обстрел то усиливался, то затихал. Непрерывно взлетали немецкие ракеты. Возможно, противник посчитал, что снова действует наша разведка, и не стал контратаковывать танками. К тому же низменность, покрытая кое-где густым камышом, мелким кустарником, нескошенной травой, с неглубокими заболоченными озерцами была проходима для пехоты, но затрудняла действия танков, особенно ночью. Мы на это и рассчитывали, когда выбирали район высадки первой группы.

Уничтожив боевое охранение врага, батальон к утру закрепился в узком коридоре. За ночь бойцы окопались, заминировали наиболее танкоопасные места, выставили специальные группы истребителей с противотанковыми ружьями и гранатами.

Бой продолжался до утра. Не спал и весь левый берег, поддерживая огнем первый батальон. Бойцы девятой роты находились у самой воды и с минуты на минуту ждали приказа переправляться на лодках. Но Москвитин пока не требовал подкрепления. Он не хотел, чтобы отвоеванный узкий коридор был густо забит людьми. Это могло привести к большим потерям.

В ожидании команды многие бойцы девятой роты умудрились даже задремать. Но Чолпонбай до самого утра не мог сомкнуть глаза. Он рвался на тот берег, где уже однажды был с разведкой и где сейчас дрались его однополчане. Взглянув на Ивана, который еще несколько минут назад сыпал своими шутками да прибаутками, а потом в один миг заснул, Чолпонбай ласково и с дружелюбной завистью бросил:

— Счастливый человек, спит, как ребенок в колыбели.

— Нервы крепкие, брат, — заметил Бениашвили. — Это на фронте великое дело — уметь в свободную минуту отдохнуть. Посмотришь, какой он встанет свеженький, — прикажи ему — и вплавь реку форсирует. А кто отдыхать перед боем не умеет, у того нервы могут сдать…

Только перед самым рассветом, когда уже стало ясно, что подкрепления пока не понадобится, девятую роту отвели на прежнюю позицию. Чолпонбай сейчас же заснул крепким, безмятежным сном.

Утром 31 июля началась артиллерийская дуэль. Она продолжалась больше часа. Вскоре противник повел наступление. После выхода наших войск к Дону это был один из самых тяжелых дней. Враг не хотел смириться с тем, что мы смело отбили кусок советской земли на западном берегу реки. Гитлеровцы точно взбесились и решили немедленно ликвидировать плацдарм, «искупать нас в Дону», как они писали в своих листовках, и форсировать реку на наших плечах.

Против одного нашего батальона противник двинул до двух полков пехоты. Черной тучей двинулась она со стороны Селявного и Титчихи и леса, раскинувшегося между ними. Немецкие войска полукругом охватили небольшой плацдарм.

Сильный бой разыгрался в воздухе. «Мессершмитты» гонялись за штурмовиками, которые в свою очередь охотились за фашистской пехотой и танками. Наши истребители завязывали воздушные бои с мессерами. Артиллерийская дуэль продолжалась с неослабевающей силой.

На командный пункт полка приехал генерал Фирсов.

— Мин и снарядов не жалеть! Дайте почувствовать пехоте, какая сила стоит за ее спиной, — приказал он, вызывая к телефону командира артиллерийского полка и командира дивизиона реактивных минометов.

Но противник лез, вводя в бой все новые и новые силы. В бинокль отчетливо было видно, как ползет пьяная фашистская нечисть. Укрываясь за танками, немцы веером, «с живота» строчили из автоматов, стремясь посеять панику. Часть танков обрушилась на первый батальон. Отец и сын Зыкалины, удобно примостив свой ручной пулемет на бруствере свежевырытого окопа, вели шквальный огонь по пехоте противника, стараясь отсечь ее от танков. Несколько бронированных чудовищ стали кружиться перед полосками болот. Они искали обходные пути, чтобы прорваться к берегу. Создалось критическое положение. Фирсов снова вызвал авиацию. Наши ИЛы на бреющем полете пронеслись над танками и цепями противника. Пока самолеты делали новые заходы, раздались залпы катюш. Развернул свои батареи и подошедший артиллерийский полк дивизии. Серюгин и Олейник, только что прибывшие из второго эшелона, немедленно направились к нам.

Земля в излучине Дона бурлила, как гигантский котел. Пламя пожарищ окутало всю округу, поползло далеки на север и юг. Непрерывно атаковывали танки. Некоторым удалось прорваться в расположение батальона Москвитина, но тут два из них подорвались на минах, три забуксовали в заболоченных низинах. Их тотчас же подбили бронебойщики. Только двум удалось вклиниться между первой и второй ротой. До самого берега они не дошли, однако почти вся первая рота, которая удачно контратаковала противника и сильно вклинилась в его оборону, оказалась отрезанной от батальона. И все же она не отступила, удержала завоеванный рубеж.

Мощным заградительным огнем артиллерии и реактивных минометов, налетами наших славных соколов, мужеством и храбростью воинов полка, и прежде всего первого батальона, наступление противника было сорвано. Свыше двадцати покалеченных танков, сотни убитых солдат и офицеров — вот чем поплатился противник за свою первую попытку ликвидировать плацдарм. Самая опасная атака была отбита.

День был тяжелый, изнурительный. Тем не менее все воины, даже тяжелораненые, облегченно вздохнули. Одержана первая крупная победа в излучине Дона! Она окрылила нас, подняла боевой дух.

Мы не заметили, как начало темнеть. Бой затихал, будто уходя куда-то в глубь земли. Перед наступлением темноты неожиданно прервалась связь с первым батальоном. Прошло больше часа, но связаться с Москвитиным все не удавалось. Мы очень беспокоились, особенно о первой роте. Я собрался идти в батальон, как вдруг подкатил «виллис».

Это приехал Мехлис. Он был возбужден.

— Первая победа одержана, теперь надо ее закрепить, — сказал он, поздоровавшись с нами.

Но узнав, что с первым батальоном нет связи, тут же приказал:

— Немедленно выяснить, что там делается, ведь люди целый день пробыли под раскаленным металлом. Нужна помощь, надо их подбодрить.

Я ответил ему, что лодка стоит наготове, и мы с Казакевичем отправляемся на тот берег. Мехлис одобрил наше решение. Мы направились к берегу. Пока переправились и разыскали Москвитина и Саенко, свяназь восстановили. Чувствуя, что мы не скоро сумеем вернуться обратно, я позвонил командный пункт, чтобы доложить начальству обстановку на плацдарме. Серюгин, выслушав меня, предупредил:

— Подождите, может быть он сам хочет говорить.

«Он сам» был, конечно, Мехлис. Действительно, член Военного совета еще не уехал. Через мгновение в трубке раздался голос Мехлиса. Я доложил ему, что настроение у людей боевое, потери не очень большие, раненых много, но все легкораненые отказываются эвакуироваться и остались в строю. Сообщил также и о положении первой роты.

— Передайте всем бойцам, командирам и политработникам благодарность Военного совета армии, — донесся из телефонной трубки голос Мехлиса. — Приказ получите завтра. К утру вышлите подробное донесение. До свидания!

Я положил трубку, и мы с Казакевичем пошли в роты. Люди очень устали, но от чрезмерного напряжения не могли заснуть. Передали бойцам, что Военный совет доволен действиями полка и всему личному составу объявлена благодарность.

— Артиллеристов надо благодарить. Если бы не они, нас бы в порошок перемололи, — сказал Алексей Зыкалин. Он был легко ранен и очень сожалел, что не оказался с первой ротой.

— Хорошая идея, — поддержал я Зыкалина. — Может быть, письмо напишем от пехотинцев?

— Это замечательно! — воскликнул Казакевич. Он умел по-детски увлекаться делом, которое приходилось ему по душе. — Надо написать его сейчас же, утром отправим.

Когда по цепочке передали, что есть предложение послать артиллеристам благодарность за крепкую поддержку и отличное взаимодействие, отовсюду ответили: «Верно! Ура артиллеристам!»

Отправив разведку, чтобы установить связь с первой ротой, мы вернулись на берег. Примостившись в наспех устроенном жиденьком блиндаже Москвитина, взялись сочинять письмо. Саенко достал из планшетки ученическую тетрадь. В нижнем левом углу ее виднелась лохматая дырочка — днем пуля чуть не сорвала планшетку. Саенко вырвал листок, посмотрел на просвет и с улыбкой сказал:

— Почти готов для скоросшивателя, лист уже продырявлен. Ну, начнем.

Через несколько минут он прочел:

Неожиданно в районе первой роты послышались частые выстрелы — автоматные и винтовочные. Вскоре сообщили нам, что разведка вернулась ни с чем: немецкие танки держали под огнем весь этот участок Дона.

Из штаба позвонил Акмаев и сообщил, что в районе первой роты кто-то кричал через реку: «Пока держимся, но «картошка» на исходе!»

— Значит, с боеприпасами плохо, — взволнованно произнес Казакевич. — Надо что-то предпринять. — Подумав с минуту, он спросил: — А может бросить туда девятую?

Но сделать это было рискованно. Мы не знали точного расположения первой роты. Немецкие танки находились где-то недалеко от берега. Ночью вызвать на них огонь — бесполезно и рискованно. Первая рота сама может оказаться под ударом. Надо было найти какое-то другое решение. Лучше было бы переправить девятую на рассвете, так, чтобы к утру она могла окопаться и подготовиться к атаке.

В конце концов решили атаковать утром, чтобы не дать противнику закрепиться.

— Но продержится ли до утра первая? — вдруг усомнился Казакевич.

— Думаю, что да, — сказал я. — Народ там крепкий, бывалый.

Казакевич позвонил Акмаеву и приказал готовить к переправе девятую. Когда наша лодка причалила к левому берегу, Антоков доложил о готовности роты.

— Приступайте! — распорядился Казакевич. — Время не терпит.

Первым подошло отделение Захарина. За командиром шагал Чолпонбай. Увидев меня, он тихо что-то сказал Захарину. Тот мотнул головой и буркнул: «Опосля!» Отделение подошло и остановилось у самой воды.

— Задачу разъяснили? — спросил я Захарина.

— Так точно, товарищ комиссар! — браво ответил он. — Чолпонбаю знакомы эти места, ему и карты в руки.

— Выручим своих, обязательно выручим! — горячо проговорил Тулебердиев.

Переправились быстро, без суеты. Рота с несколькими противотанковыми ружьями выдвинулась на левый фланг, заняла оборону фронтом к прорвавшимся немецким танкам, отделявшим от нас первую роту.

Отделение Захарина заняло оборону у самого берега. Перед рассветом стоявший на посту Чолпонбай услышал шум и всплески воды на реке. Он разбудил Захарина, а тот еще двух бойцов, и все вместе они стали прислушиваться.

— Даю голову наотрез, это наши выходят, — воскликнул Иван. — Передай по цепочке, чтобы не стреляли без команды.

Иван и Чолпонбай спустились к воде. Оттуда хорошо просматривалась поверхность реки. В едва начинавшемся сереньком рассвете они заметили движущиеся к берегу фигуры. Люди брели по пояс в воде, держа поверх голов автоматы. Вдруг они остановились и стали осматриваться.

— Наши! — радостно шепнул Захарин.

— Свои! Идите, идите, — сложив рупором руки, вполголоса крикнул Чолпонбай.

Но тут же взвились немецкие ракеты, затрещали пулеметы. Стреляли из танков. Черные фигуры еще больше погрузились в воду и торопливо двинулись вдоль берега. Через минуту они зашлепали по прибрежной грязи навстречу нашим бойцам.

Захарин и Тулебердиев, протянув руки, помогли им выбраться на берег. Это были посланцы первой роты — коммунист Джанавов и комсомолец Николай Чалов.

Наконец-то мы получили точные и подробные данные о положении первой роты! Как оказалось, немецкие танки, отрезав ее, держали под огнем все пространство между ротой и батальоном и простреливали реку на этом участке.

Днем рота понесла большие потери. Вышли из строя командир и политрук роты и почти все взводные командиры. Остался только один младший лейтенант, который и руководил боем. Противник вновь пошел в атаку. Два немецких танка стали прямой наводкой бить по расположению роты. Разрывом снаряда был смертельно ранен и младший лейтенант. Когда к нему добрался старший сержант Гусейнов, он уже медленно сполз в окоп. Шевеля губами, младший лейтенант еще пытался что-то сказать… Смерть командира вызвала минутное замешательство. И именно в эту минуту бойцы услышали решительный голос старшего сержанта Али Гусейнова:

— Ни шагу назад! Стоять будем насмерть…

Гусейнов принял на себя командование ротой, и воины продолжали неравную борьбу. Решено было биться, пока не придут свои. Бойцы были уверены, что помощь близка. На всякий случай Гусейнов послал Джанавова и Чалова с донесением.

Теперь уже нам, зная точное расположение первой роты и противника, можно было действовать. Удивило нас поведение немецких танкистов: машины вели огонь с одной позиции. Можно было полагать, что танки завязли и без тягача не смогут вылезти.

Чуть свет немцы снова начали артподготовку и попытались пойти в наступление. Однако оно захлебнулось в самом начале. Часто и точно била наша артиллерия. Один за другим следовали залпы катюш. Пехотинцы с восторгом говорили: «Вот как отвечают на наше письмо артиллеристы!»

Рота Антокова готовилась к атаке. Командир мудро решил сначала покончить с застрявшими в болоте танками. К танкам он направил группу самых отважных бойцов с противотанковыми ружьями и гранатами. Проводниками пошли Чалов и Джанавов.

Высокий, хотя уже изрядно побитый камыш помог подобраться к танкам очень близко. Одну машину взяли на себя пэтеэровцы, к другой поползли Захарин, Тулебердиев и еще несколько бойцов из девятой роты. Когда пэтеэровцы вышли из камыша, перед ними заблестела вода. А несколько дальше, боком к ним, стоял немецкий танк. Лучше и не придумаешь! Через несколько минут раздались гулкие выстрелы. После четвертого патрона из танка повалил черный дым. Другой фашистский танк, круто повернув башню, сделал несколько выстрелов наугад. В ту же минуту подкравшийся Иван Захарин бросил под гусеницы противотанковую гранату. Но болото, видимо, ослабило взрыв. Фашистский танк зашумел мотором и даже попытался рвануться вперед. Приготовив вторую гранату, Иван приказал Чолпонбаю:

— Давай вместе, бросим сразу, сильнее будет. Раз, два… Бросай!

Танк вздрогнул и осел на бок, задрав тупой нос. Из башни выскочили танкисты. Захарин, Тулебердиев и остальные ударили по ним из автоматов и винтовок.

Гусейнов и его бойцы увидели, как загорелись немецкие танки, закричали: «Ура!» Антоков поднял бойцов в атаку и быстро вышел в расположение подбитых танков. Первая рота соединилась с батальоном. Мы быстро организовали группу бойцов, нагрузили их боеприпасами, продовольствием и двинулись по берегу.

Гусейнов встретил нас со слезами радости. Мы обнялись. Да, мало осталось людей из того бакинского маршевого эшелона, который под назад прибыл для пополнения дивизии. Сколько пролито крови, каких чудесных людей уже нет!

Еду и боеприпасы немедленно раздали бойцам. Обходя окопы, мы рассказали о том, что командование очень высоко ценит мужество и отвагу бойцов первой роты. Я немедленно отправил к Казакевичу связных с запиской, где предлагал возобновить атаку с двух сторон.

Командир принял мой план. Атака была стремительной и неожиданной. Противник, видимо, не рассчитывал, что уставшие, измученные защитники плацдарма в состоянии так яростно атаковать. Батальон Москвитина не только восстановил прежнее положение, но и несколько расширил плацдарм.

Узнав об успехе полка, генерал Фирсов приказал переправить на плацдарм одно из подразделений первой истребительной дивизии. Девятую роту отвели на левый берег.

К вечеру мы получили приказ Военного совета. За отличные боевые действия всему личному составу полка объявлялась благодарность. Военный совет выражал уверенность, что полк, в котором олицетворена боевая дружба советских народов, не только закрепится на отвоеванной у врага советской земле на западном берегу Дона, но и каждодневно будет расширять этот плацдарм, необходимый для дальнейших наступательных боев.

Приказ привез комиссар дивизии. Он сообщил также, что наше письмо артиллеристам прочитали на всех батареях. Еще утром к нам в полк приехала делегация артиллеристов.

Олейник далее рассказал:

— Обстановка на юге тревожная. Создалась угроза прорыва противника к Волге. Немецкое командование бросает туда огромные силы: танки, пехоту, авиацию. Есть данные, что противник снимает с нашего фронта отборные части и направляет их на юг. Наши оставили Ростов. Есть очень строгий приказ Верховного главнокомандующего. Наверное, через пару дней получим. Требуется решительно покончить с благодушием, с гнилыми рассуждениями, что, мол, страна наша большая и можно еще отступать. Ни шагу назад! — таков приказ!

Олейник залпом выпил стакан воды, смахнул пот со лба.

— На нашем участке фронта появилась новая дивизия хортистской армии. Противник, видимо, хочет полностью очистить правый берег, чтобы помочь своим основным силам, наступающим на Волгу и Кавказ. Этого допускать нельзя. Мы должны расширить плацдарм, оттянуть на себя как можно больше сил, перемолоть, уничтожить их, тогда защитникам юга будет легче…

Когда Олейник закончил, я попросил разрешения немедленно вернуться в первый батальон и передать приказ Военного совета армии.

— Отправимся вместе, — сказал Олейник. — Я больше недели не виделся с Москвитиным, Саенко. Хочу поговорить с людьми…

Я хотел было сказать, что ему не следовало бы переправляться на плацдарм, но, зная характер Олейника, промолчал. Он страшно не любил, когда кто-нибудь начинал его «оберегать», хотя сам проявлял удивительную заботу о каждом подчиненном.

— Мужество и отвага — это неотъемлемые качества коммуниста в бою, — постоянно говорил Федор Иванович, — однако не значит, что под каждый снаряд надо подставлять голову.

Переправились удачно. Правда, когда лодка уже перевалила половину реки, позади нас грохнуло несколько мин, но волны реки только подтолкнули нас вперед.

Я подробно рассказал Олейнику о героизме первой роты, о действиях бойцов Антокова и о подвигах Захарина, Тулебердиева и наших пэтеэровцев, уничтоживших два фашистских танка.

На правом берегу лодку поджидали бойцы Антокова возвращающиеся в свой батальон. Олейник тепло поздоровался с ними, поздравил их с боевым успехом и, обращаясь к Захарину и Тулебердиеву, которых он хорошо помнил, оказал:

— А вы настоящие герои! Комиссар рассказал, как вы подбили танк.

— Тут больше Тулебердиев отличился, товарищ полковой комиссар, — сказал Захарин.

— Зачем неправду говоришь?! — вдруг вспылил Чолпонбай. — Ты бросил первую гранату.

— Это верно, а потом от твоей гранаты танк дернул носом. Одним словом, ты молодец. Потом, что за дисциплина? Когда тебя хвалит начальство, надо стоять по стойке «смирно» и краснеть. — Захарин по обыкновению свел разговор на шутку.

Все засмеялись. Улыбнулись и мы с Олейником. Федор Иванович, который был настойчивым поборником строгой воинской дисциплины, в беседах с бойцами вел себя просто. Почти двадцатилетний опыт политработника помогал ему находить общий язык с каждым солдатом.

— Я считаю, что командир отделения прав, — сказал Олейник, — Захарин не зря хвалит вас, товарищ Тулебердиев. Вы хорошо зарекомендовали себя в бою и, пользуясь случаем, от лица службы объявляю вам благодарность.

Все подтянулись, а Чолпонбай, приложив руку к виску, четко произнес:

— Служу Советскому Союзу!

— И вам, товарищ Захарин, объявляю благодарность, — продолжал Олейник. — Я уже дал указание подготовить все, что нужно, для представления отличившихся в этих боях к наградам. А теперь желаю вам хорошо отдохнуть и подготовиться к новым заданиям…

Мы прошли в первую роту. В одном из окопов встретили Али Гусейнова. Олейник крепко пожал ему руку.

— Здравствуйте, товарищ Гусейнов! Командование очень довольно вами.

— Али — молодец, высоко держит честь нашего Баку, — вставил я.

— Земляки?

— Да, товарищ полковой комиссар, Гусейнов — бывший бакинский строитель, один из ветеранов полка.

— Хороших людей послали бакинцы в нашу дивизию, — заметил Олейник.

Он долго беседовал с бойцами. Много говорил о Баку — цитадели интернационализма, подчеркнув, что бакинцы, сражающиеся в Горьковской дивизии, высоко держат славные традиции рабочего класса и партийной организации Баку.

Мы вернулись на восточный берег за полночь. По дороге Олейник спросил:

— Как вы намерены расширить и укрепить плацдарм?

У нас созрела мысль форсировать реку еще в трех-четырех километрах южнее, в районе сел Урыв и Селявное. Едва ли противник сможет даже предположить, что мы попытаемся форсировать Дон на участке, где берег с отвесной Меловой горой возвышается над низиной, покрытой камышами и густой зарослью. А имея уже два плацдарма, можно повести наступление с двух сторон и овладеть сильным опорным пунктом противника — Селявное.

Я подробно рассказал Олейнику о наших замыслах. Он выслушал меня внимательно, но ничего не сказал. В штабе Олейник расспросил Казакевича о деталях плана. Видимо, он его все же заинтересовал. Уезжая из полка, комиссар сказал:

— Посоветуемся с комдивом, с командармом и решим.

В те грозные дни наша дивизионная газета выходила с призывами:

Меня и Казакевича срочно вызвали в штаб дивизии. Съехались все командиры и комиссары частей.

— Мы собрали вас, — начал полковник Серюгин, — чтобы ознакомить с приказом Наркома Обороны о тяжелом положении на фронтах, создавшемся в связи с наступлением немецко-фашистской армии на Кавказ, на Волгу и Воронеж. Некоторые части нашего Южного фронта без серьезного сопротивления оставили Ростов и Новочеркасск и этим покрыли свои знамена позором.

Серюгин «окал» и потому слово «позор» у него прозвучало особенно сильно.

Все фронтовики того времени помнят приказ № 227. К железной дисциплине, мужеству и отваге призывала Родина. Презренье трусам и паникерам! Ни шагу назад! Дальше отступать некуда! — таково было веление народа.

Страстно, взволнованно говорил Олейник:

— Приказ надо довести до каждого бойца, командира, политработника. Каждый, кому дорога Родина, кто ей предан и жизнь готов отдать за ее свободу и независимость, пусть поклянется, что он не пустит врага ни на шаг вперед.

Закончив совещание, Серюгин велел мне и Казакевичу остаться.

— С вами особый разговор, — сказал он. — Федор Иванович рассказывал о ваших планах. Мы поддерживаем. Командующий тоже одобрил. Надо тщательно обсудить план операции…

Послышались недалекие разрывы: противник начал обстреливать село, где находился штаб дивизии. Комдив предложил перейти в блиндаж, и мы продолжали там разговор.

Было решено двумя батальонами форсировать Дон в районе Меловой горы, чтобы выйти в район Селявное и овладеть этим крупным населенным пунктом. Батальон Москвитина и подразделение первой истребительной дивизии, чтобы отвлечь внимание противника, должны были также начать наступление.

— На подготовку операции и переброску людей вам дается два дня, — сказал Серюгин.

— За это время сможете ознакомить людей с приказом Наркома Обороны, — добавил Олейник. — Проведите партийные собрания. И вот еще что, надо обратить особое внимание на политико-воспитательную работу среди воинов нерусской национальности. Напишите к ним на родину об их боевых делах. Можно зачитать эти письма перед строем. У вас многие командиры и политработники знают языки народов Кавказа и Средней Азии — Акмаев, Даниелян, Расулов, Кобелев, Джанавов, Яхтин, Эсенов… Есть и такие замечательные воины, как Тулебердиев, Гусейнов, Сафарян, Метревели, Гилязетдинов, Гаспарян… — всех не перечесть. Пусть они почаще беседуют с бойцами, разъясняют на родном языке боевую задачу.

…Вернувшись в полк, мы, не теряя ни минуты, стали готовиться к партийному собранию.

Под вечер, на лесной полянке, вокруг небольшого, сколоченного из необтесанных досок стола, расселись на траве коммунисты. Их было человек сто. Открывая собрание, старший политрук Купцов назвал имена коммунистов, погибших в последних боях за Дон.

— Прошу почтить их память… — сказал он.

В один миг встали все и, крепко стиснув в руках оружие, минуту стояли молча, устремив взоры на Дон. В эти секунды у людей чаще бились сердца и в груди каждого жило страстное желание отомстить врагу за все, что он творил на нашей земле.

Я зачитал приказ. Каждая фраза его не говорила, а стреляла… Многие командиры, политработники и рядовые бойцы, — говорилось в приказе, — живут настроением о том, что наши средства безграничны. Это очень опасное настроение. Ведь наша территория — не пустыня. По ту сторону линии фронта остались наши отцы и матери, жены и дети, братья и сестры. Там мы оставили металл и топливо, железные дороги, хлеб…

Коммунисты заговорили. Отовсюду слышалось:

— Докатились…

— Нет уж, больше ни шагу назад…

— В гражданскую тяжелее было, да выстояли.

— И сейчас выстоим, только дисциплина нужна, железная…

Я выступил с краткой речью.

— Если мы хотим спасти положение и очистить Родину, нужно установить строжайший порядок и железную дисциплину. Паникеров и трусов будем расстреливать на месте. Партия сказала: «Ни шагу назад!» Нашему же полку поставлена задача не только крепко закрыть Дон на этом участке, но и заставить врага податься назад. Командование решило расширить задонский плацдарм и занять всю излучину. Вести наступление с позиции, занятой первым батальоном, невыгодно. Это связано с большими потерями. Поэтому командование решило остальными подразделениями форсировать реку в районе Меловой горы, где противник не ожидает нас, и внезапным ударом овладеть Селявным. День и час наступления будет объявлен особо. Первый батальон должен активными действиями привлечь внимание противника, оковать его основные силы…

Затем зашла речь о роли коммунистов в бою, о месте политработников в предстоящих боях.

После меня говорили Саенко, Середа, Акмаев, Даниелян, Джанавов, Казакевич.

— Сколько можно отступать? Стыд и позор, — заявил лезгин Джанавов. — Я много говорить не могу, по-русски плохо получается. А скажу так: надо уничтожить, истребить фашистов всюду и чем угодно: автоматами, гранатами, зубами, кинжалом. Только дальше пускать нельзя. Я заверяю, что коммунисты первого батальона с честью выполнят приказ командования.

Решение партийного собрания кончалось словами:

Коммунисты вернулись в свои подразделения и словно влили в ряды бойцов новую струю энергии и мужества. В ротах и батареях, в окопах и дзотах шли митинги, беседы. Секретарь партийного бюро полка Купцов докладывал:

— Никогда еще не было столько заявлений в партию и комсомол, как в эти дни.

Ежедневно поступали десятки заявлений, написанные в большинстве случаев карандашом, на тетрадных листках. Каждый хотел пойти в бой коммунистом или комсомольцем.

В девятой роте третьего батальона было много молодых воинов, прибывших в полк в один день с Чолпонбаем. Уже три месяца они участвовали в боях. Но что такое три месяца? В мирное время это один миг в жизни человека! Но на войне они зачастую равны годам. И Чолпонбай прошел этот срок с достоинством. Он побывал во многих боевых стычках, не раз рисковал жизнью. Теперь он и другие молодые воины той же роты — украинец Остап Черновол, грузин Серго Метревели, татарин Гайфулла Гилязетдинов и другие — подали заявление о приеме их в комсомол. Чолпонбай попросил Захарина написать за него заявление.

— Нехорошо, если в моем заявлении будут ошибки, — сказал он Ивану, — ведь этот документ пойдет в Москву.

— Пиши по-киргизски, — бросил Захарин. — В Москве на всех языках читают.

— Нет, я лучше напишу по-русски, как Ленин писал, ведь я же вступаю в Ленинский комсомол. Ты только буквы исправляй, а я перепишу.

— Это можно, — согласился Захарин, — на каком хочешь пиши, главное, чтобы от сердца слова шли.

Комсомольское собрание состоялось пятого августа, когда батальон после ночного перехода сосредоточился в лесу, в двух километрах от берега Дона. Сергей Чулимов, ставший в эти дни помощником начальника штаба полка по разведке, приехал к Даниеляну для уточнения исходной позиции его батальона. Встретившись с Чолпонбаем и услыхав о том, что тот вступает в комсомол, Чулимов сказал:

— Ты бы сразу в партию подавал, уверен, что тебе отказа не будет.

Чолпонбай задумался.

— Товарищ капитан, — нарушил он молчание. — Я вспомнил Мамеда Сафарова. Он говорил мне: оправдаешь — примем в комсомол, еще лучше покажешь себя — и в партию примем. Никогда не забуду его, хороший человек был.

— И он бы очень радовался твоим успехам. Ты прав, Чолпонбай, таких людей нельзя забывать. Значит, сегодня у вас собрание?

— После обеда.

— Ну, заранее поздравляю тебя с вступлением в комсомол, — протянул руку Чулимов.

…Между молодыми елями уселись комсомольцы девятой роты. Пришло и несколько коммунистов.

Комсорг стал читать заявления молодых бойцов. Тулебердиев с нетерпением ждал своей очереди. Наконец огласили и его заявление. Он встал навытяжку, крепко стиснул в руках автомат. Сказал торжественно и строго:

— Клянусь вам, товарищи! Не подведу вас, не посрамлю имя комсомола. Если понадобится, жизнь отдам за любимую Родину!

Он с трудом произнес слова «не посрамлю», которые услышал на митинге от старого солдата Алексея Зыкалина. Видимо, они нравились ему, и он хорошо уловил смысл этих древних выразительных русских слов.

Чолпонбая приняли в комсомол. За него голосовали все — никто не сомневался в его храбрости и стойкости, в его беззаветной преданности Родине. Все верили Тулебердиеву и любили его. Но никто не мог знать, что уже на следующий день Чолпонбаю доведется подтвердить свою суровую клятву бессмертным подвигом и как раз на той горе, что возвышалась над противоположным берегом.

После собрания Чолпонбай решил написать письмо родным.

За этим занятием и застали его Захарин и Сафарян.

— Кому? — кивнув на недописанное письмо, спросил Сафарян, садясь рядом.

— Ясно кому, — ответил за него Захарин, — факт, девушке своей…

Иван покосился на тетрадный листок. Чолпонбай быстро сложил листок и сунул в карман…

— Чего боишься? — положил ему руку на плечо Захарин. — Не стану я читать. Я только хотел и от себя послать в ваше село… А может, ты не хочешь, чтобы после войны я приехал к тебе на шашлык, то скажи прямо. Тогда ты к нам приезжай — уху я тебе всегда сварю. Я, брат, свежую рыбу на крючке держу. Раз-два — и готово!

— Приезжай к нам хоть совсем жить, — заговорил Чолпонбай, — наши места увидишь, не уедешь. А привет от тебя припишу…

— Чолпон, сколько у тебя родичей? — неожиданно спросил Иван.

— Сестер тоже считать?

— Конечно, и сестер.

— Братьев?

— А как же? — удивился Иван, — всех считай, всю семью. Большая она?

— Миллионов двести будет, — серьезно ответил Тулебердиев и тут же улыбнулся.

— Я же сказал, что из тебя хороший политрук выйдет, зря талант пропадает, — бросил Сафарян.

— А что, политруком быть неплохо, — быстро ответил Чолпонбай. — Политруки у нас смелые. Вот взять нашего: где бои, там и он. Капитан Чулимов из бойцов в политруки вышел и теперь самый первый разведчик в полку.

Долго еще сидели друзья за беседой, пока Меловая гора, торчавшая перед их глазами, не окуталась черной пеленой.

К полуночи батальоны заняли боевую позицию на берегу реки. В двухстах метрах разместился новый командный пункт полка.

Перед нами возвышалась отвесная Меловая гора. Село Селявное с господствующей над всей местностью высотой немцы превратили в сильно укрепленный опорный пункт. На скатах высоты, в роще и на самой высоте противник имел много окопов, траншей, дзотов, огневых точек, местами появились даже проволочные заграждения.

Место это для обороны было выбрано не случайно. От села к реке здесь тянулись глубокие овраги, а между ними, как сказочный верблюд с несколькими горбами, возвышалась облысевшая Меловая гора. У самой реки она вдруг обрывалась, словно кто-то исполинским мечом рассек ее, чтобы она не преграждала русло реки. Широкой, причудливо изгибающейся лентой река делила фронт большой битвы.

Все было готово к атаке. Ждали лишь саперов с переправочными средствами.

— Часа два народ может отдохнуть, — сказал по телефону Серюгин, выслушав рапорт Казакевича. — С Федором Ивановичем подъедем к вам. Возможно, будет и Фирсов, а Баксов выезжает сейчас.

Шел четвертый час ночи, но саперов все не было. Нас все больше охватывала тревога. Откладывать атаку было нельзя.

Единственной естественной защитой на нашей стороне был мелкий лесок, зеленой лентой окаймлявший берег Дона. Густое сплетение зарослей скрывало под невысокими кронами едва заметные прибрежные тропинки. Кусты и молодые деревья росли так тесно, что уже на небольшом расстоянии за ними нельзя было различить человека. У воды же местность была почти открытой, если не считать редких зарослей камыша.

…Время, казалось, неслось с невиданной скоростью. А нам хотелось, чтобы эта ночь длилась как можно дольше — пока не подоспеют армейские саперы со своими лодками и легкими понтонными мостами. Но они словно сквозь землю провалились.

Уставшие и измученные, мы с Казакевичем дремали. Вдруг раздался протяжный звонок телефона. Серюгин передал, что саперов задержал налет вражеской авиации, сегодня их ждать нечего. Но операция не откладывается.

— Будем проводить любой ценой. Немедля надо сформировать в каждом батальоне группы отличных пловцов. Подумайте о плотах, лодках. Действовать до рассвета. Жду Фирсова, приедем вместе. Задача осложняется, но другого выхода нет. Готовьтесь! — с этими словами Серюгин положил трубку.

Казакевич приказал командирам и комиссарам всех подразделений немедленно начать подготовку групп, Там, где есть возможность, связать плоты.

Командир третьего батальона Даниелян решил на всякий случай разведать берег — нет ли где спрятанных рыбачьих лодок. Затем собрал оставшихся бойцов.

— Скоро начнет светать, — начал он, — саперы сегодня нам помочь не смогут. Но ждать нам нельзя. Мы должны начать переправу до рассвета. По показаниям пленных, немцы хотят любой ценой сбросить с западного берега наш первый батальон и ликвидировать плацдарм. На нашем участке враг не ждет удара, считает неприступными эти отвесные берега…

Внимательно слушая, комбата, Чолпонбай покосился на правый берег и усмехнулся. Друзьям не трудно, было его нанять — Чолпонбай видывал не такие горы и лазил по ним.

Даниелян еще продолжал напутствие, когда появился старший лейтенант Горохов.

— Товарищ комбат, — доложил он. — В камышах найдена лодка. Но худая…

— Ничего, была бы лодка, подлатаем, — обрадовались Захарин и Бениашвили.

— Немедленно приступайте к делу! Через полчаса сообщите о готовности, — приказал Даниелян.

Захарин, Бениашвили, Тулебердиев побежали к лодке и с помощью других бойцов стали заделывать щели паклей и тряпками. Захарин опытным глазом сразу определил, что лодка поднимет 10–12 человек. Но где лучше начать переправу?

Командир роты, оборонявшей этот участок берега до подхода батальона Даниеляна, сообщил Антокову о своем предположении: недалеко от того места, где предполагалось высадить наших людей, есть немецкая засада.

— Нельзя ли поточнее? Где именно? — спросил Даниелян.

— Можно вызвать командира пулеметного расчета, он вел наблюдение.

Не прошло и десяти минут, как перед комбатом вытянулся среднего роста худощавый сержант с черными густыми, бровями и длинными ресницами.

— Кто тебе сказал, что там немецкая засада, чего ты панику наводишь? — укоризненно спросил комбат, внимательно всматриваясь в лицо бойца, показавшееся ему знакомым.

— Мы наблюдали, товарищ старший лейтенант, сами засекли. Мы почти трое суток без смены на этом месте сидели, глаз не закрывали. Все видно, как на ладони.

— Видишь, какой глазастый, — несколько смягчившись, сказал комбат. — Откуда родом?

— Из Баку.

— Фамилия?

— Согомонян.

— Постой, постой, ты не учился в девятой школе?

— Учился… Я вас узнал, вы нам математику преподавали.

— Значит, мой ученик! Как же это я сразу тебя не вспомнил?! Не обижайся, на войне всяко бывает, — похлопал он по плечу бойца и, повернувшись к командиру роты, сказал:

— Вот что. Раз вы знаете, где засели немцы, я вам дам еще один пулемет. Если, действительно, засада там есть, то обезвредите ее, прикроете нашу переправу слева.

Берег, между тем, все больше напоминал огромный муравейник. Но люди делали свое дело бесшумно, быстро. Нам с Казакевичем не сиделось. Решили пойти в третий батальон.

Шли по тропинке молча, мелкими частыми шагами, чтобы не споткнуться.

— Тяжело что-то на сердце… — вдруг проговорил Казакевич. — В успехе операции я не сомневаюсь, но людей можем потерять много.

— Да, людей жаль. Но другого выхода нет.

Я вспомнил слова командира дивизии: «Операция не откладывается». Серюгин произнес эти слова твердо, решительно. И мы знали: и он, и Олейник, и заместитель командира дивизии полковник Баксов хорошо понимают тяжесть и сложность предстоящей операции. Но другого выхода, действительно, не было. Отложи мы форсирование даже на день, враг опередит нас и сбросит в реку батальон Москвитина, который вот уже неделю героически удерживает клочок земли на Правобережье. И тогда все жертвы оказались бы напрасными.

Кроме того, с наступлением дня враг снова примется бомбить берега. И тогда тоже будут немалые потери. Возможно и весь план операции окажется под угрозой.

Обо всем этом мы с Казакевичем не обмолвились ни словом, но каждый отлично понимал другого. Я чувствовал, что командира волнует то же, что и меня.

В батальоне Даниеляна нас обрадовали сообщением о найденной лодке. Казакевич тут же отправился поглядеть на нее. Я же решил поговорить с добровольцами, вызвавшимися первыми форсировать Дон. Их набралось больше сорока. В первой группе был Чолпонбай. Он стоял бодрый и веселый, хотя лицо его казалось исхудавшим, осунувшимся. Да и не мудрено — люди, которые сутки не знали нормального отдыха. Положив руку на его широкое плечо, я спросил:

— Как дела, Чолпонбай?

— Очень хорошо, товарищ комиссар! Выйдем на Меловую, тогда будут еще лучше.

— Настроение у него, как говорится, на все сто. Теперь с ним шутки плохи, он уже комсомолец, — бросил неугомонный и вездесущий Захарин.

— Поздравляю тебя, Чолпонбай, уверен, что будешь настоящим Павкой Корчагиным.

— Вы шутите, товарищ комиссар, Корчагин был большой герой, мне капитан Чулимов рассказывал.

— Нет, Чолпонбай, не шучу. На войне каждый может быть героем. А Корчагин, он ведь тоже простым комсомольцем был…

Связист позвал меня к телефону. Звонил Баксов. Я доложил о наших планах. Полковник одобрил их, дал несколько советов и сказал, что скоро будет на переправе.

Подошли Казакевич и Даниелян. Командир полка был возбужден и явно доволен: нашли еще одну лодку.

— Можем, комиссар, кричать: «Эврика!» Правда, лодка требует ремонта. Но ничего, на безрыбье и рак рыба. Надо торопиться, уже светает.

Сообщив Казакевичу о приезде Баксова, я спросил:

— Кто поведет первую группу?

— Разрешите мне! — обратился Антоков. — Ведь больше половины группы из моей роты — Захарин, Тулебердиев, Шувакс, Бениашвили, Гилязетдинов, Черновол…

Мы не согласились. Роте отводилась главная роль при переправе и расширении плацдарма, и Антокову лучше было переправиться вторым рейсом… Возглавить группу приказали командиру взвода лейтенанту Герману. Но старший лейтенант Горохов стал доказывать, что его присутствие на том берегу крайне необходимо, что ему надо будет немедленно наладить телефонную связь.

— Разрешите мне возглавить группу! — сказал он в заключение, выступив вперед.

Отказать? Миг я сомневался: не в нем, не в его мужестве. Просто думалось: уместно ли это сейчас? Ведь незадолго до этого Николай Горохов был снят с должности командира роты связи и переведен в третий батальон командиром взвода. Горохов был наказан за недостойное поведение некоторых его подчиненных. Но в его личном мужестве никто не сомневался.

Теперь он стоял рядом, а в глазах его читалась такая горячая просьба, что отказать было невозможно. Ведь он рвался на опасное для жизни, рискованное дело, а получалось, что мы выказываем ему — боевому товарищу — недоверие.

Казакевич исподтишка кивнул мне в сторону Горохова. Это значило — надо дать парню показать себя, посмотрим, как он рвется в дело!

Словно отвечая Казакевичу, я сказал:

— Тогда пусть Горохов и ведет группу. Я верю ему.

— Значит, мнения у нас совпадают, — откликнулся Казакевич и, повернувшись к комбату Даниеляну, распорядился: — Действуйте, опаздываем!

Начало светать. В утренних сумерках, когда еще с трудом можно было различить человеческие фигуры, от нашего берега отчалила первая лодка, в которой сидели одиннадцать смельчаков из батальона Даниеляна.

При низком тумане, который, казалось, плыл против течения реки, противнику не сразу удалось обнаружить нашу лодку. Веслами работали Бениашвили, Захарин, время от времени им помогал Тулебердиев. Все мы, затаив дыхание, следили за лодкой. Чем дальше смельчаки удалялись от нас, тем все больше они терялись в тумане. Еще несколько минут, и цель будет достигнута. Но вдруг в зыбкую тишину ворвались пулеметные и автоматные очереди с Меловой горы. Правый берег реки словно взбесился. Вокруг лодки вскипала вода от града пуль. С присвистом буравили утренний сыроватый воздух мины и снаряды. Артиллерийская канонада загремела и на нашем берегу. Залпы следовали один за другим. Это вызвало некоторую растерянность у немцев. Пулемет умолк, но не прошло и пяти-шести минут, как он вновь затрещал и, казалось, еще яростнее, чем прежде. Однако первой группе повезло. Немцы ее обнаружили, когда лодка уже почти пересекла реку и очутилась в мертвом пространстве — вне поля обстрела. И когда днище заскрипело по прибрежному песку, Горохов скомандовал:

— Прыгать и врассыпную!

Вздох облегчения вырвался у нас, когда наши люди один за другим вылезли из воды и быстро укрылись в камышах. Этот участок берега из дзота не простреливался, а автоматчиков противника пока не было видно. Ну, а если враг начнет контратаку? Долго ли удержится горстка храбрецов? Туман рассеивался. Надо было действовать, не теряя ни минуты.

Нас тревожило еще одно: не заминирован ли берег? Но вот несколько наших смельчаков, выскочив из камыша, быстро перебежали узкую песчаную полоску, тянувшуюся между берегом и Меловой. Значит, мин нет.

А тем временем лодка уже возвращалась к нашему берегу. Со стороны казалось, что она идет своим ходом, без помощи людей. Оказывается, Захарин и Бениашвили тащили лодку, по горло погрузившись в воду. Вскоре от левого берега отчалили уже две лодки. Одной управлял Бениашвили, другой — Захарин. Несколько человек пустились вплавь. Это окончательно взбесило гитлеровцев. Только теперь, видимо, противник понял, что мы ведем не разведку, а осуществляем более серьезную операцию. Ливень пуль и мин часто рябил водную гладь. Те, кто пустился вплавь, стали исчезать один за другим. Лишь двое добрались до противоположного берега. После разрыва крупной мины одна лодка перевернулась и нам показалось, что все в ней погибли. Но когда рассеялся дым, мы отчетливо увидели выползающих из воды бойцов. Двоих раненых они несли на руках… Захарин остался невредим, а Бениашвили отделался легким ранением. Когда товарищи предложили ему остаться на нашем берегу, он отмахнулся:

— Ничего, кацо, сделаю еще десяток рейсов, а там видно будет.

Горохов понимал, что больше ждать нельзя. Надо было прежде всего блокировать дзот на Меловой горе, который больше всего мешал переправе.

— Коммунисты и комсомольцы, за мной! — скомандовал он, будто здесь, в камышах, лежали многолюдные цепи, а не горстка храбрецов.

Первым поднялся Чолпонбай. Он рванулся навстречу вражескому дзоту с такой яростью, словно хотел расчистить путь для того генерального наступления, о котором мы с ним еще недавно толковали.

Бойцы ползли с флангов, а Чолпонбай, сделав короткую перебежку, вместе с Гороховым стал карабкаться к подножию горы, к каменоломне. Сюда фашисты даже гранатами не могли достать. Чолпонбай встал во весь рост и помахал нам автоматом, словно сообщая о своем первом успехе.

В это время по лощине со стороны села Урыв на наших смельчаков двинулись фашистские автоматчики. Видимо, это и была та самая засада, о которой говорил накануне пулеметчик Согомонян. И он же первым открыл огонь по вражеским автоматчикам. Полковые орудия, поставленные на прямую наводку, тоже дали несколько залпов и разогнали немцев.

Огонь фашистских пулеметчиков и автоматчиков, засевших в дзоте на меловой сопке, усилился. Надо было подавить эти огневые точки во что бы то ни стало! Под сильным огнем Горохов, Герман и Тулебердиев начали взбираться по отвесным склонам высоты. Вот уже до вершины осталось совсем немного. Еще яростнее застрочили немецкие пулеметы. Сжав до боли зубы, мы следили за каждым движением Чолпонбая.

— Что он делает?! — не выдержал Казакевич. — Прямо на огонь лезет!

Чолпонбай отстегнул от ремня две гранаты и одну за другой швырнул их в амбразуру дзота. Раздались взрывы. Пулемет замолк. Тулебердиев, приподнявшись, махнул рукой, ободрил своих товарищей и бросился к дзоту. Но снова застрочил фашистский пулемет. Чолпонбай качнулся и упал в трех метрах от дзота. Видимо, он был ранен. Однако он тут же приподнялся и, собрав силы, сделал еще бросок вперед. Но снова упал.

— Чолпонбай! — крикнул Горохов и пополз к нему.

Чолпонбай собрал последние силы, что-то ответил командиру, но Горохов не разобрал его слов. Огромным усилием воли подняв отяжелевшее тело, Чолпонбай рванулся вперед и закрыл собой амбразуру дзота…

В крови героя захлебнулся вражеский пулемет, перестали строчить и автоматы. Воспользовавшись секундным затишьем, Горохов подскочил к дзоту. Фашисты штыками своих винтовок пытались оттолкнуть от амбразуры отяжелевшее тело героя. Горохов, а за ним Герман, Шувакс, Гилязетдинов, Черновол спрыгнули в ход сообщения и стали бить по фашистам в упор.

И все бойцы на левом берегу, не дожидаясь приказа, поднялись в атаку, разом бросились к реке и, кто вплавь, кто на лодках устремились вперед, на вражеский берег, туда, где лежало еще не остывшее тело Чолпонбая.

Этот бой навсегда запомнился всем нам яростью его участников, волею к победе. Меловая гора была взята!

По всему было видно, что это серьезно обеспокоило немцев. Они не могли понять, куда мы наносим свой основной удар, откуда грозит им наибольшая опасность. Растерявшееся немецкое командование бросало свои резервы то на один фланг полка, то на другой. Завязывались новые бои.

С высоты, западнее Меловой горы, немцы открыли фланговый огонь по нашей переправе. Однако командир второго батальона капитан Середа немедленно принял меры, чтобы блокировать эту опасную огневую точку. В разных местах через Дон пустились вплавь смельчаки. Один из них санинструктор Матвейчук быстро одолел реку и с автоматом и гранатой смело полез к пулеметной точке. Используя «мертвое пространство», Матвейчук подобрался к врагу так близко, что его граната легла как на ученье и разнесла фашистский расчет.

Командир полка вызвал к телефону Середу:

— Немедленно переправь на западный берег весь батальон, обеспечь левый фланг Даниеляна, ему приказано развивать наступление на Селявное и идти на соединение с Москвитиным.

— Задача ясна. Разрешите выполнять?

— Торопись, — ответил Казакевич, — теперь успех полка зависит от действия твоего батальона.

На западный берег устремилась новая волна бойцов. Наступление развивалось с нарастающей силой. Вскоре в камышах и зарослях на левом берегу Дона стало почти пусто.

Через полчаса мы уже были на Меловой горе и стояли, обнажив головы, у тела Чолпонбая, бережно завернутого в плащпалатку. Чолпонбай лежал в том самом дзоте, амбразуру которого он закрыл своим телом.

Щемящее душу молчание нарушил Даниелян. Он протянул исписанный тетрадный листок и несколько вырезок из газет.

— Это мы нашли у Чолпонбая, — тихо произнес он.

— Хоронить будем завтра, после взятия Селявного, — сказал я, положив документы Тулебердиева в планшетку.

— Хоронить будем со всеми почестями, — добавил Казакевич. — Он совершил бессмертный подвиг.

Наши цепи залегли северо-западнее Меловой горы. Противник беспрерывно атаковал нас, его танки появлялись то на одном, то на другом участке. День шел к концу. Люди были голодные, усталые. Но даже раненые оставались в строю, не хотели уходить в тыл. Каждый понимал — надо удержать позиции.

Сначала мы было решили продолжить наступление на Селявное. Но потом от этого намерения пришлось отказаться. Надо было за ночь закрепиться на новом рубеже, эвакуировать раненых, пополнить подразделения людьми, доставить боеприпасы.

Густая тьма постепенно окутала все вокруг. Теперь можно было обойти роты, поговорить с людьми.

Лейтенанта Ефима Антокова я застал в наскоро вырытом окопе на склоне возвышенности юго-восточнее Селявного. Он очень горевал о Чолпонбае.

— Хороший был малый, — сказал он мне усталым, словно мятым голосом. — Примером служил…

— Тулебердиева будем представлять к званию Героя. Правильно будет зачислить его навечно в список роты. Комсомольский билет он еще не успел получить… Выпишем и пошлем в музей…

— А вы взгляните на партийный билет командира роты, — вставил комиссар третьего батальона политрук Кобелев. — Покажи, Ефим.

Антоков, смутившись, достал из кармана корпус покалеченных карманных часов и пробитый партийный билет.

— Скользнула пуля… Будто вторично родился… Теперь дважды в год придется справлять день рождения.

…На Меловую гору мы вернулись за полночь. Отдыхать пришлось мало. По всему чувствовалось, что противник готовится дать серьезный бой. Наблюдатели засекли большое движение войск в направлении излучины Дона. Значит, утром немцы непременно пойдут в наступление. Надо опередить их, не выпустить инициативы из своих рук. Генерал Фирсов подбодрил нас, сказав, что он собрал на этом узком, участке чуть ли не всю артиллерию армии.

— Держитесь крепко, большая сила стоит за вашей спиной, — говорил он. — Понадобится, и авиация придет на помощь. Но плацдарм надо удержать, а для этого следует во что бы то ни стало овладеть Селявным.

Пока часть бойцов отдыхала, мы перебрасывали на западный берег продовольствие, боеприпасы, противотанковые орудия, эвакуировали раненых. Поближе к берегу подтянулись дивизионы наших славных катюш…

Розовый диск солнца бросил первые слабые лучи на Меловую гору, где в дзоте лежало тело Чолпонбая. У входа в блиндаж лицом к утренней заре стоял часовой. Но не успело еще солнце подняться над горизонтом, как снова загремела, задрожала израненная придонская земля. Полк шел в наступление. Роты старшего лейтенанта Сахиба Расулова и лейтенанта Ефима Антокова первыми подошли к южной окраине Селявного. Противник открыл сильный огонь, бросил в контратаку до сорока танков. Пехотинцы вынуждены были залечь.

Казакевич приказал Москвитину усилить натиск на село Титчиха.

Шаг за шагом батальон шел к цели. Но вскоре там и сям раздавались взрывы — атакующие натолкнулись на сплошные минные поля. Передняя цепь бойцов залегла.

Артиллерия и катюши шквальным огнем заставили вражеские танки остановиться и затем попятиться. С бреющего полета наши ИЛы расстреливали фашистские танки, нападали на колонны противника, идущие из глубины обороны.

Воспользовавшись этим, капитан Середа поднял батальон в атаку, но противник пока держался крепко. Атака не удалась. Залег и первый батальон.

И Саенко, и Москвитин понимали серьезность положения. Им надо было во что бы то ни стало занять село Титчиху, чтобы немцы не могли бросить свои главные силы против Даниеляна и Середы. Ведь наши только зацепились за берег и еще не успели закрепиться. Ясно было, что немцы пойдут сейчас на все, чтобы очистить плацдарм и сбросить нас в Дон.

Потом уже мне рассказывали, как развивалось наступление первого батальона.

Комбат решил сам поднять людей.

— Время не терпит. Пошли, — спокойно сказал Москвитин комиссару Саенко, поднимаясь во весь рост.

— Погоди! — решительно возразил Саенко. — Пойду с людьми я, а ты руководи боем. Нельзя оставлять батальон без командира.

С этими словами Саенко побежал вперед, к залегшей цепи.

— Самуил, — крикнул Саенко политруку первой роты Ошерову, — передай по цепи: готовиться к атаке.

Все поняли, что комиссар не зря залег в цепи, что готовится новая атака. Люди здесь уже знали о гибели Чолпонбая. Особенно больно ударила эта весть по сердцу старшего сержанта Али Гусейнова, с которым еще недавно Чолпонбай ходил в разведку.

— Эх, какой отчаянный, какой славный парень был, — сказал Али лежавшим рядом Зыкалину и Джанавову. — Ну, ничего, фрицы заплатят за каждую каплю его крови.

Над цепями раздался решительный голос Саенко:

— Коммунисты и комсомольцы, за мной! За партию, за Родину!

Он вскочил и бросился вперед, за ним поднялся весь батальон. В одной цепи комиссар, коммунисты и комсомольцы прокладывали путь наступавшему батальону через минные поля. Тут и там раздавались взрывы мин. Люди падали раненые, искалеченные, мертвые. Но Саенко бесстрашно шел вперед. И, казалось, что погибшие продолжали жить и сражаться. Было пройдено почти все минное поле. Но вдруг под ногами комиссара раздался глухой взрыв, и Саенко упал, с оторванными ногами. На миг позабыв, что делается вокруг, к нему бросился капитан Москвитин. Взяв в объятия умирающего комиссара, комбат глухо всхлипнул, но ничем уже не мог помочь… Саенко еле слышно прошептал:

— Вадим, мой друг! Дерись до последнего… За родную Украину… А я… умираю…

Молнией облетела бойцов весть о гибели комиссара Саенко. Узнал об этом и лезгин Джанавов. В цепи услышали его гневный голос:

— Джанавов плакать не будет! Джанавов мстить будет!

Лавиной ринулись бойцы в атаку, и впереди их шли молодой коммунист Джанавов, ветеран гражданской войны Алексей Зыкалин с сыном, старший сержант Гусейнов, рядовой Гаспарян… Вскоре батальон ворвался в сильно укрепленное село Титчиху. Но немцы начали яростно контратаковать. На правом фланге батальона неумолчно работал пулемет Зыкалина. Бывалый солдат хоть и был ранен, но не ушел в тыл, остался в строю и теперь мужественно отбивал одну за другой контратаки немцев. Несколько фашистских молодчиков пытались подкрасться к отважному пулеметчику. Зыкалин предупредил сына:

— Смотри, Саша, нас могут обойти, следи…

Зыкалин-младший заметил фашистов, пытавшихся подобраться к нашему пулемету. Приготовив гранаты, он выжидал. «Пора», — подумал про себя Александр и одну за другой бросил в цепь вражеских автоматчиков две гранаты. Несколько врагов было разнесено в клочья, а остальным пришлось убраться…

Не зная, куда мы наносим главный удар, немцы стали оттягивать свои силы. Казакевич приказал Даниеляну и Середе начать новую атаку.

Даниелян, положив трубку, поднялся и снял фуражку. Бойцы хорошо знали эту привычку своего комбата. Увидев комбата с обнаженной головой, все сразу поняли, что начинается новая атака. По цепочке понеслась команда готовиться к атаке.

На решающем участке наступала восьмая рота. Ее потери при переправе были незначительны и, сохранив свою боеспособность, рота ближе других подошла к окраинным домам Селявного. Командир роты старший лейтенант Сахиб Расулов был одним из ветеранов полка.

— Девятая рота овладела Меловой, седьмая развила ее успех, а наша должна первой ворваться в Селявное, — объяснил задачу роты своим бойцам Расулов.

Сахиб был мягким по натуре и даже несколько застенчивым человеком. Но дисциплину в роте умел сохранять крепкую. Его любили все, и никто никогда не осмеливался вступить в пререкания с командиром. Во взгляде его черных глаз, спрятавшихся под густыми бровями, было много доброты и вместе с тем решительности и отваги. С начала войны Расулов не расставался с автоматом, хотя справа у него висел пистолет. Сколько раз спасал его верный ППШ! И в этот день он оказался его спасителем.

Бойцы роты стремительно шли вперед вдоль глубокого оврага, который тянулся от самого Дона до юго-западной окраины села. Левофланговый взвод, обойдя крайние два дома, бросился вперед по улице, а Расулов с ординарцем подбежал к этим домам, решив все же проверить, не остался ли кто-нибудь из немцев… И вдруг им навстречу выскочило несколько солдат с офицером. Увидев Расулова, немецкий солдат крикнул: «Рус, сдавайся!». И направил свой автомат. Но Расулов опередил его, выпустив сразу полдиска. Офицер и два солдата тут же повалились на землю, а остальные кинулись назад, в хату. Оставив двух подоспевших бойцов выкуривать засевших немцев, Расулов повел роту дальше.

Быстрое продвижение восьмой роты нагнало панику на врага. К тому же по другой стороне оврага успешно наступала рота лейтенанта Эсенова. Бойцы Антокова ударили по центру Селявного. Наша артиллерия и катюши перенесли огонь на село.

Атака была так стремительна, что немцы не успели собраться с силами.

Мы вступили в село с юго-запада, а с восточной окраины навстречу нам шел батальон капитана Москвитина. Крепкий удар с двух сторон и решил судьбу Селявного. Никто не думал, что так легко падет этот сильно укрепленный пункт в излучине реки.

Вскоре в село пришли Серюгин и Олейник. Старший лейтенант Даниелян, лихо козырнув, доложил о выполнении боевой задачи. Командир дивизии сказал:

— Поздравляю вас, товарищ капитан, и с победой и с новым воинским званием!

— Служу Советскому Союзу! — ответил тот.

Каков был этот жаркий, решительный бой, можно судить хотя бы по записям в дневнике ефрейтора первой венгерской мотобригады Иштвана Балачка, убитого в районе действия нашей дивизии.

Он писал, что бригада прибыла к Дону 17 июля, а уже в три часа утра 18 июля гитлеровцы бросили ее в бой. Причины такой поспешности ефрейтор объяснял тем, что «накануне пехотинцы потеряли 500 человек».

Его запись от 9 августа рассказывала о первом знакомстве ефрейтора с «русской адской машиной», то есть катюшами.

Не помогла Иштвану Балачка святая богородица. Хортист хорошо почувствовал силу нашего оружия и верно предвидел судьбу захватчиков и их сателлитов.

О многом говорит иной раз свидетельство врага. Характерно в этом смысле любопытное высказывание бывшего генерал-майора фашистской армии Фридриха Вильгельма фон Меллентина. В своей книге, выпущенной в Лондоне в 1956 году на английском языке, он так характеризует действия наших войск по созданию и удержанию плацдармов:

Битый фашистский генерал хорошо подметил значение «русских плацдармов». Он словно был очевидцем создания и нашего Селявнинского плацдарма или, как еще его называли бойцы, «плацдарма Чолпонбая», сыгравшего столе важную роль в боях на этом направлении.

Чолпонбая похоронили близ села Селявного на той самой Меловой горе, где он совершил свой подвиг.

На могиле героя солдаты установили деревянный обелиск. Химическим карандашом я сделал надпись:

Утром 8 августа Совинформбюро передавало:

Сказано было по-военному скупо. И только участники этих боев знали, что скрывается за этим кратким сообщением.

Вскоре на западный берег Дона устремились остальные части дивизии и других соединений. Бои по расширению плацдарма шли с неослабевающей силой. По показаниям пленных солдат 14-й пехотной хортистской дивизии, их бросили на смену разгромленной 7-й пехотной дивизии, остатки которой бежали с поля боя и были расстреляны немцами. Сообщение Совинформбюро об этих боях гласило:

Сколько героических дел и подвигов стояло за этими лаконичными строками! И один из них — бессмертный подвиг пламенного патриота советской Отчизны, доблестного сына Киргизии комсомольца Чолпонбая Тулебердиева.

После, разбирая бумаги Чолпонбая, я нашел незаконченное письмо. Чолпонбай писал своей любимой девушке Гульнар:

В стихотворении Джамбула, приложенном к письму, были отчеркнуты слова:

В другой газетной вырезке, которую мы нашли у него в кармане, были слова М. И. Калинина:

Это, казалось, было сказано о самом Чолпонбае, не колеблясь пожертвовавшем жизнью ради великой цели — освобождения своей Родины.

Подвиг Чолпонбая навсегда остался в памяти воинов нашей дивизии. Много писалось о нем в газетах. У меня сохранилось простое безыскусственное стихотворение нашего дивизионного поэта, гвардии красноармейца К. Щеголева:

В истории дивизии читаем:

…Поезд Баку — Воронеж еще раз пересек Дон и, оставив позади город Лиски, приближался к станции Давыдовка. Я не спал. Не сиделось и не лежалось. За окном мелькали луга, холмы, рощи… И хотя в утреннем тумане все сливалось в сплошное безбрежное поле, память моя все отчетливее восстанавливала знакомые приметы этой многострадальной земли, которую много лет назад я исходил вдоль и поперек.

Считанные километры оставались до Давыдовки. Открыв наполовину окно, я стал искать глазами небольшую возвышенность, на склоне которой в сорок втором был наблюдательный пункт командующего шестой армии генерала Харитонова.

…Заскрежетали вагонные буфера. Станция Давыдовка! Забрав свой небольшой чемоданчик и фотоаппарат, я быстро выскочил на перрон. Состав медленно покатил дальше, а я направился на главную улицу села. В райкоме партии никого не было, кроме сторожа. Оглядев меня с ног до головы и прищурив заспанные глаза, он с удивлением спросил:

— Не из обкома?

— Нет.

— Откуда же в такую рань?

— Из Баку, — ответил я и присел на краешек скамейки, рядом со стариком.

— Из Баку? — еще больше удивился тот. — И куда путь держите?

— На тот берег, в Селявное.

— Стало быть, в колхоз «Тихий Дон». А там чего, у вас родные есть или знакомые? — любопытствовал вахтер, обрадовавшись, что нашел собеседника и можно после долгих часов ночного молчания отвести душу. — Бывали раньше в Селявном?

— Да, но давно, во время войны.

Старик задумался и, помолчав намного, сказал:

— Да, много тут народу головы сложило. Возле Селявного памятник увидишь. Говорит, храбрый был малый. На Меловой погиб. Там его и похоронили.

— Да, на Меловой, — тихо повторил я.

Заметив мое волнение, вахтер сочувственно спросил:

— Наверно, близкий вам человек?

И я ответил одним коротким словом:

— Да!

— Да ведь, говорят, он — из Киргизии, а вы же с Кавказа?

Тогда я рассказал ему о тяжких и грозных днях, скрепивших кровью наше братство…

Вахтер молча поднялся и позвонил кому-то, называя его по имени и отчеству.

— Приехал комиссар… Какой? Да нашего героя. Он вот здесь… Вас дожидается.

Не прошло и пятнадцати минут, как в райком вошел высокий мужчина лет тридцати пяти.

— Вот и наш секретарь, — представил его старик.

Вскоре собрались и другие райкомовские работники. И в одном из них я узнал… пионера Лешу, в доме которого некоторое время стоял штаб нашего полка. Леша, бывало, каждый день приставал ко мне, чтобы его взяли в армию, потому что ему надо стать героем. Пока мы вспоминали бои на Дону, к райкому подали машину. По знакомой дороге мы помчались к Дону. Позади остался лес, когда-то служивший прекрасной позицией для наших реактивных минометов и артиллерийских батарей… А вот перед нами заблестели тихие, величавые воды Дона.

…Переправа на пароме заняла примерно полчаса. Но вот и Селявное. Его трудно было узнать. Сколько новых домов! В центре — памятник воинам, погибшим в боях за освобождение села. Многие имена хорошо мне знакомы. Обнажив голову, я молча простоял несколько минут у обелиска, а потом пошел к Меловой горе.

К ней от села тянется тропа… Нет, она не заросла травой. По ней часто ходят колхозники, школьники, пионеры, за счастье которых отдал свою жизнь Чолпонбай Тулебердиев. Они приносят на могилу живые цветы; старшие рассказывают детям о жизни героя. И пусть знают на родине Чолпонбая, что Меловая гора, где покоится мужественный сын Киргизии, стала священной для здешних жителей.

Я долго стоял у памятника погибшего героя… От села потянулись сюда люди. Меня окружила группа школьников. Подошли и учителя, колхозники. Я долго рассказывал о битвах на Дону, об освобождении их села, о подвиге Чолпонбая.

Едва я кончил, как один из ребят нетерпеливо спросил:

— А что было дальше?

Я мог бы ответить просто: дальше было продолжение подвига…

…Бои на Дону продолжались с прежним ожесточением. Много новых героических страниц вписала в историю этих боев наша 160-я Горьковская дивизия. А созданный в те дни плацдарм сыграл важную роль в ходе зимних наступлений Красной Армии, особенно при разгроме острогожско-россошанской группировки врага. По замыслу высшего командования удар по ней должен был быть нанесен одновременно с трех сторон по сходящимся направлениям. Один из них был нацелен с Селявинского плацдарма, или, как теперь пишут военные историки, — «…с плацдарма на правом берегу Дона в районе 1-е Сторожевое (50 км южнее Воронежа…)»[9].

Этот плацдарм еще в октябре можно было называть островком, ибо за нашей спиной лежала широкая водная гладь, а впереди, в трех километрах, широкой дугой проходила линия фронта. Но ранние морозы быстро связали оба берега толстой ледяной корой, щедро присыпанной крупным шершавым снегом. Словно здесь и не было реки. Снег покрыл толстым слоем измученную придонскую землю, на теле которой ныли тысячи ран. Там и сям торчали черные трубы сожженных хат.

Однако в обезлюдевших селах на плацдарме не прекращалась жизнь. В подвалах разрушенных домов, в полууцелевших зданиях, в блиндажах и дзотах жили защитники плацдарма. Они готовились к большим боям.

На плацдарм и во все прибрежные села шли танки, пушки, катюши, минометы, самоходки. К прифронтовым железнодорожным станциям непрерывно подходили военные эшелоны. По ночам к исходным рубежам шагала пехота.

Командиры изучали позиции противника, искали уязвимые места его обороны, определяли участки наиболее вероятного прорыва.

В один из дней в роту старшего лейтенанта Расулова приехал генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский. Он долго беседовал с бойцами, командирами батальонов и рот, расспрашивал о готовности полка к наступательным боям. Генерал, уезжая, сказал:

— Будьте готовы, недолго остается ждать.

Со дня на день ожидали начала наступления. Никто еще об этом официально не говорил, но каждому бывалому: солдату и так все было ясно. С юга шли радостные вести: началось наступление наших войск на Волге. Каждый из нас в душе чувствовал, что это и есть начало того коренного перелома в ходе войны, которого мы так долго ждали.

В конце ноября дивизия получила приказ: немедленно сняться с занимаемых позиций, сдав их подошедшим частям, и форсированным маршем двинуться на юг по левому берегу Дона. Совершив более чем стокилометровый марш, дивизия сосредоточилась севернее Богучара. Здесь в составе ударных группировок Юго-Западного и Воронежского фронтов она пошла в наступление, начатое нашими войсками. 16 декабря. Оно развивалось успешно. В результате оказались разгромленными основные силы 8-й итальянской армии и оперативной группы «Холлидт» и был завершен разгром 3-й румынской армии.

…Настали дни, когда мы вступили, на землю братской: Украины. Всем нам вспомнилось предсмертное завещание нашего боевого друга Дмитрия Саенко. Трудно передать словами, с каким волнением и трепетом целовали украинскую землю русские и украинцы, азербайджанцы и армяне, киргизы и казахи, грузины и узбеки — боевые друзья старшего политрука, погибшего в боях за Селявнинский плацдарм.

В морозные январские дни 1943 года, когда мы были уже далеко за Доном, был получен Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о посмертном присвоении Чолпонбаю Тулебердиеву звания Героя Советского Союза. Его прочитали во всех частях и подразделениях дивизии. Имя первого Героя соединения стало символом беззаветной любви к Родине, мужества, отваги.

Вскоре пришли и газеты с письмом «Бойцам-киргизам от киргизского народа». И в этом письме нас особенно потрясли слова:

Иван Захарин рассказал о письме бойцам-киргизам из соседнего отделения. Бойцы, привыкшие к его вечным шуткам, на этот раз не узнавали бывалого солдата. Он не мог спокойно говорить о Чолпонбае.

Вскоре к ним пришел капитан Даниелян.

— С письмом все знакомы? — спросил комбат.

— Слышать слышали, но еще не прочитали, — ответил Молдыбаев. — Вот Захарин только рассказывал.

— Тогда давайте будем читать, — предложил комбат. — Оно адресовано не только воинам-киргизам, но и всем нам, боевым товарищам Чолпонбая…

Бойцы плотным кольцом окружили капитана. Часто переводя дыхание от жгучего морозного воздуха, Даниелян читал:

— Видите, как уверен народ в нашей победе, — подняв глаза на слушавших его бойцов, сказал комбат и снова продолжал читать:

— Сейчас перед нами Украина — родина другого легендарного воина нашей дивизии старшего политрука Саенко, — сказал Даниелян. — Она простирается до самых западных границ СССР. Теперь наша цель — освободить всю братскую Украину.

И дивизия шла на запад, освобождая города и села Украины.

…В апреле 1943 года пришла радостная весть, — дивизия стала гвардейской. А вскоре к нам приехал Федор Иванович Олейник, назначенный заместителем начальника штаба фронта по политчасти. Он привез нам гвардейское знамя.

— Товарищи бойцы, командиры и политработники, — торжественно говорил Олейник перед строем дивизии, — соединению присвоено высокое гвардейское звание. Его мы завоевали в жестоких и кровавых битвах с немецко-фашистскими оккупантами. Каждый воин теперь вправе гордиться своей родной дивизией, своим званием гвардейца. Это алое знамя освящено кровью таких мужественных сынов нашей Родины, как Тулебердиев, Саенко, Солодов, Эйбатов, Петросян, Макаров, Красовский, Сафаров, Морозов, Тюльпинов и другие. Их имена навсегда останутся в наших сердцах, в списках славных гвардейцев.

А вот строки из письма комсомольцев дивизии, адресованного молодежи Горьковской области.

…Уже Одер и Эльбу форсировали гвардейцы нашей дивизии. Подвиг Чолпонбая в Берлине повторил гвардии сержант Архип Семенович Манита. Он закрыл своим телом пулеметную амбразуру и ценой своей жизни обеспечил успех решительной атаки гвардейцев. И когда пришел долгожданный День Победы, командир дивизии гвардии генерал-майор Серюгин, поздравляя гвардейцев с победой, вновь назвал имена тех славных воинов соединения, кто своими подвигами прославил боевой путь дивизии, ее гвардейское знамя. Многие из боевых друзей Тулебердиева, прошедшие «от плацдарма Чолпонбая» до Берлина, были удостоены звания Героя Советского Союза. И список героев, в котором первым значилось имя Чолпонбая, вырос до пятидесяти пяти.

…Я обвел глазами взволнованные лица школьников, застывших у могилы героя. Один из них, в пионерском галстуке, вышел на середину и, отсалютовав памятнику Чолпонбая, торжественно произнес:

— Клянемся, товарищи, быть такими же патриотами Родины, как наш Герой Чолпонбай.

— Клянемся!

Эхо звонких детских голосов гулко разнеслось над тихими водами Дона и многократно повторилось в прибрежных лесах. Мне показалось, что это откликнулось не эхо, а голос Чолпонбая. И я вспомнил слова поэта Мусы Джалиля:

У нас в аиле есть только школа-девятилетка. Кто хочет учиться дальше, уезжает в районный центр либо в какой-нибудь город. Я тоже так сделала. Кончила нашу школу и поехала к дяде, на рудник…

Но получилось все не так, как я задумала. Проучилась всего два месяца, а потом пришлось школу оставить. Не потому, что я не хотела заниматься или плохо себя вела. Оказалось, что с русским языком у меня очень слабо. Возвращаться назад мне не хотелось. Во-первых, стыдно перед односельчанами, а во-вторых, Азыпкан-апа… О ней много чего можно порассказать, да незачем вспоминать и перебирать все это. Азыпкан — это моя мачеха. Когда мой отец погиб на войне, она, долго не мешкая, вышла замуж за Далыбая из нашего же аила. Душа у нее черствая, а язык — настоящий яд. До сих пор, как подумаю о ней, сердце стынет.

Четыре месяца прожила я на руднике, а мачеха так ни разу и не приехала, не вспомнила обо мне. Дядя сказал: «Ну и не надо. Оставайся у нас, родная. Это твой дом. Была бы ты здорова, а горевать не о чем».

Я согласилась…

Дядя работает на руднике бурильщиком. А тетя дома крутится с утра до вечера по хозяйству да возле ребят. Я дома от мачехи столько натерпелась, что в семье у дяди держалась вначале тише воды, ниже травы. Виноватой вроде бы ни в чем не бывала, но все боялась, что вот-вот начнется «то самое», и то и дело поглядывала на тетку: не хмурится ли она. Дядя у меня очень добрый, мягкий человек. Я, бывало, жду не дождусь, когда он придет с работы. Мне казалось, что если тетка нападет на меня, начнет ругать, дядя защитит. Да при нем она и не станет ко мне цепляться, не посмеет, — так я думала.

Страхи мои оказались напрасными. Тетя не только по внешности, но и в душе женщина простая и мягкосердечная. Удивительно, насколько разными бывают люди! Например, Азыпкан и тетя. А ведь тете я совсем чужая…

Как бы там ни было, а пока я решила так: «Дядя работает в семье один, жена у него не очень здоровая, дети маленькие. Да еще я прибавилась. Я не могу отблагодарить их тем, что буду вести себя как избалованная единственная племянница, надо хоть по хозяйству помогать». И я себя не жалела, помогала, как могла.

За водой надо было ходить далеко, да еще с полными ведрами в гору. Один раз я набрала два полных больших ведра да у самого, можно сказать, порога поскользнулась и шлепнулась. Искры посыпались из глаз. Даже подняться не было сил, до того больно и обидно. Все на мне мокрое. А тетя уже с неделю лежала больная в постели. Вдруг дверь отворилась, она выходит на крыльцо, без чапана, в одном платье. Я увидела ее и затряслась вся. Сейчас, думаю, возьмет коромысло да как наподдаст мне! Съежилась, заморгала и хочу сказать что-нибудь, оправдаться, а не могу, голос пропал. Тетка подходит ко мне, а я только смотрю на нее жалобно…

Я и сейчас помню этот случай так, будто он вчера был. Тетя наклонилась ко мне и подняла мою голову исхудавшей за время болезни рукой. «Бедняжка моя, замучилась ты из-за меня. Всех вас я замучила». И с такой печалью она это сказала… Я обняла ее крепко-крепко и заплакала в голос. В первый раз в жизни заплакала от радости, от того, что меня приласкали. В первый раз в жизни я почувствовала материнскую ласку, услышала материнское слово. Тетя, наверное, поняла это и все гладила меня по волосам, по лицу…

Я очень подружилась с дочерью наших соседей Асыл. Она училась. Ругала меня за то, что я оставила школу. Мне нечего было возразить ей, я теперь стыдилась говорить, почему я ушла из школы. Асыл, между прочим, когда перешла в восьмой класс, тоже не очень-то была сильна в русском языке, — это она сама мне сказала.

Что скрывать, я ей завидовала. И очень огорчалась, что не учусь сама. Может быть, я тоже успевала бы. «А теперь, кто знает, придется учиться или нет…»

Старший брат Асыл и его жена работали на обогатительной фабрике флотаторами. Жили они хорошо. Иногда я думала, не поступить ли и мне на работу. Но куда? И кем? Дядиной семье было бы, конечно, совсем не вредно, если бы я работала и хоть что-нибудь зарабатывала. Но об этом я никому не говорила…

Приближался новый год. Однажды я сидела у Асыл и слышала, как ее джене говорила, что в новом году на фабрику будут набирать людей. Сказала дома своим, что хочу с нового года пойти на фабрику, а они наотрез: «Ты на работу не спеши, отдохни этот год, а с осени начинай учиться».

Тетя к этому времени поправилась, встала на ноги и принялась хозяйничать по-прежнему. Я хочу что-нибудь сделать, она сразу: «Отдыхай, моя хорошая. Я теперь здорова, справлюсь. Отдыхай. Хватит тебе дела с осени».

Она так обо мне заботилась и так была ласкова, что и я к ней привязалась, наверное, больше, чем ее родные дети.

Как-то раз тетя дала мне денег и говорит: «Джамаш, вот возьми и сходи хоть в кино, а то ты носа из дому не высовываешь, совсем поникла». Я было отказалась: «Не пойду я сейчас, тетя. Насмотрюсь еще кино, успеется». Но она вел равно отправила меня вместе с Асыл.

В центре поселка я не была с осени. Мы жили на самой его окраине — за рекой. Я иногда только ходила в магазин за чаем или за сахаром. И вообще человек в непривычном месте чувствует себя как-то, ну, по-другому, что ли.

Около клуба было много народу. Кажется, это была суббота. Мы с Асыл встали в очередь за билетами. Недалеко от нас, возле доски показателей, остановились три человека. Двое пожилых, а третий — молодой джигит. На нем было черное пальто. На голове — пестрая кепка. Мне стало смешно — зима лютая, а он в кепке. И еще я удивилась тому, что эти трое все оглядываются по сторонам, как будто недавно сюда издалека приехали… Интересно, кто они, я их не знаю. Но тут две девушки, которые стояли в очереди перед нами, заговорили как раз об этих людях.

— Вон тот, наверно, главный инженер, который недавно приехал, — сказала одна.

— Он самый…

— А женщина?

— Это его жена, говорят.

— А молодой парень кто?

— Это горный инженер, будет работать вместо Никольского начальником смены. Симпатичный, правда?

— Скажешь тоже…

И обе захохотали.

Я посмотрела на того парня. Невольно, сама не знаю почему. И тут мной овладело какое-то непонятное чувство, стало чего-то стыдно. Джигит и вправду был симпатичный: среднего роста, лицо светлое, глаза красивого разреза, спокойные и вдумчивые. И брови у него были хороши, — тонкие, ровные, будто нарисованные. Нос прямой, рот мужественный… в общем, все было в нем привлекательно и приятно. Мне показалось, будто я давным-давно знаю его, будто это близкий мне человек… А может, я и вправду где-нибудь встречала его раньше? Нет. Тогда почему же я так волнуюсь, когда смотрю на него, почему меня охватывает беспокойство? На это я ответа не нашла. Сердце колотилось, даже дышать было трудно. Одну косу свою я принялась нещадно теребить от смущения. Асыл, впрочем, тоже глядела на него во все глаза…

Однажды дядя дольше обычного задержался на работе. Мы всегда ждали его дома с нетерпением. Рудник — это все-таки рудник. Мало ли что может случиться. Когда дядя опаздывал домой хоть ненадолго, мы начинали волноваться. На этот раз он пришел радостный. Разделся, снял шапку и уселся на торе. Ребятишки тут же облепили его, принялись тормошить. А дяде это одно удовольствие. Он возится с ребятами так шумно и весело, будто сам не старше их.

В комнату вошла тетя.

— Что ж это такое тут творится! Дайте отцу покой, он устал, пускай немного отдохнет.

Детвора откатилась. Дядя сел, скрестив ноги, и лихо поправил свои довольно-таки жидковатые усы. Подмигнул ребятам:

— Разве я от этого устану, это мне настоящий отдых!

За едой говорили о разных делах у дяди на работе, и он между прочим сказал:

— Два новых человека прибыли к нам.

— На работу? — спросила равнодушно тетя.

— Да.

— Где ж они будут работать?

— Один главным инженером рудника, а второй — начальником смены.

— Я решилась спросить:

— Дядя, а откуда они приехали?

— С комбината. Там их утверждали.

— Они киргизы?

— Один киргиз, говорят. У нас на руднике из киргизов еще инженеров не было, этот первый. Молодой уж очень, как он справится с работой? Кажется, не умеет говорить по-киргизски, все по-русски да по-русски. А так вроде бы бойкий парень, может, и привыкнет, наберется опыта.

Я про себя удивилась, откуда вчерашние девушки так точно все знали про приезжих. Потом уж я узнала, что одна из них работает секретарем в дирекции рудника.

После этого в доме у нас ничего не говорили о новом джигите. Я видела его в поселке. Несколько раз проходил он и по нашей улице. По сторонам не оглядывался. А я украдкой, чтобы никто не заметил, поглядывала на него.

Где мало народу, там много слухов. Про приезжих болтали много, главным образом — о молодом инженере. Его чаще называли просто «инженер-бала», что значит «юноша-инженер». Говорили, что он не киргиз, а кореец. Потом сказали — казах И наконец помирились на том, что он «помесь»: отец был киргиз, а мать — русская. Многие этому поверили, да и я тоже. Но мне было и смешно немного: ну, не все ли равно, кто он, киргиз или не киргиз, чего тут горячиться?

Мне хотелось послушать, что будут говорить о нем наши девушки и молодухи. Плохо ли, хорошо ли говорят, все равно интересно и приятно слушать. Сама-то я молчала. Не понимаю только, почему о нем так много говорили? Как будто нет в поселке других джигитов, о которых можно поговорить!

И вообще, какое мне дело, говорят о нем или нет?

Настали ясные-ясные, безоблачные дни. Потемнели южные склоны гор, но на северных снег пока не тает. По ущельям и оврагам побежали ручьи. Кое-где на припеке выглянули вестники настоящей весны — подснежники. А земля еще холодная, и с гор тянет леденящий ветерок.

Дядя утром так спешил на работу, что забыл взять с собой еду. В полдень я отнесла ее ему. У входа в штольню было очень много народу. Я смотрела, как снимали кору с огромного бревна и спускали его потом в штольню. Шумно было на эстакаде: там что-то ремонтировали. Словом, каждый занят был своим делом.

Немного погодя двинулся с грохотом груженный рудой состав. Стук колес все удалялся и наконец стал совсем не слышен.

Я подошла поближе ко входу в штольню. Нужно подождать, пока выйдет дядя. И вдруг из штольни вышли двое. Один — начальник цеха (я его раньше видела), а другой — «инженер-бала». Он шел прямо к тому месту, где стояла я… На нем была спецовка, вся измазанная, на голове — каска. В руке инженер держал маленький аккумулятор. Лицо у джигита, надо сказать, было грязное-прегрязное. Левой рукой он сдвинул каску на затылок. Мне сразу бросились в глаза его черные волосы и широкий лоб. А он посмотрел на меня с улыбкой. Я замигала часто-часто и не знала, что мне делать.

— Кто вам нужен, сестрица? К кому вы пришли? — спросил он, и голос его показался мне ох каким приятным! Я улыбаюсь и смотрю на него. А он тоже улыбается. В это время появился дядя. Я скорей к нему, но смотрю на инженера. Отдала дяде еду и говорю:

— Дядечка, он хорошо знает по-киргизски…

Голос у меня дрогнул. Дядя ничего не ответил, только погладил меня по голове. Джигит, кажется, тоже слышал, что я сказала, потому что оглянулся на меня, когда пошел к конторе.

Незаметно пролетела весна, и началось лето. Поселок зазеленел. По вечерам в центре у нас весело. Шахтеры идут в парк погулять, посидеть на скамеечках. Молодежь — на танцплощадке. Им там хорошо, танцуют, смеются. А я стою в сторонке, где-нибудь в укромном месте, и смотрю, смотрю… И очень часто вижу того, кого мне хочется увидеть. Только встретиться с ним не смею. Нечего скрывать, я ужасно тоскую. Приду домой и реву под одеялом, чтобы никто не слышал. Он танцует с другими девушками как ни в чем не бывало. Мое горе ему непонятно, он о нем и не подозревает.

Я прекрасно знаю, что между нами «пропасть», огромная, бездонная, «пропасть». Все понимаю. Но мне почему-то не хочется подчиняться этому и считаться с этим. Я не хочу в это верить. Тысячу раз я говорила себе, что надо оставить надежды и навсегда забыть его, но ничего не могла с собой поделать. Как бы ни велика была разница между нами, я все-таки надеюсь приблизиться к нему. Не знаю, может, все это только пустые мечты да детское упрямство… Может быть…

«Инженер-бала» для меня все равно, что белый голубь в стае сизых. Я думаю о нем днем и ночью, вижу его перед собой, слышу его голос. Но ведь мы с ним даже руки друг другу ни разу не подали… Нет, надо что-то предпринимать, что-то делать, надо найти какой-то выход. Или будет по-моему, или… пропадай все!

На шахте скоро конец смены. Я отправляюсь встречать дядю, взяв с собой его среднего сынишку. Едва мы вышли из поселка, я увидела, что следом за нами быстро шагает «инженер-бала». Что делать? Свернуть в сторону? Но слева речка, справа подымается высокая осыпь. Я была рада увидеть инженера, но здорово растерялась. «Значит, он сегодня работает во второй смене…»

Он нагнал нас у самого моста. Я не оборачивалась. Он прошел было, потом оглянулся и говорит:

— А-а, это, оказывается, знакомая сестренка! Здравствуйте!

Наклонил голову, но руки не подал. Я не ответила. Застеснялась, видите ли. Покраснела. Он, наверное, понял, что со мной, и наклонился к нашему малышу.

— Ну, большой джигит, как тебя зовут, а?

«Большой джигит», глядя на меня, тоже голову опустил и насупился. Мне стало совсем стыдно.

— Ну, отвечай же, дядя спрашивает.

В это время мы вошли на мост. Мальчуган побежал к перилам — на воду посмотреть. Я тоже пошла за ним. Инженер остановился возле нас, присел и снова спрашивает малыша:

— Ну, что же ты, джигит, не хочешь сказать, как тебя зовут? А еще такой хороший мальчик!

Я уже успела успокоиться.

— Отвечай дяде, — говорю.

— Айстанбек, — отвечает наш герой.

— Арстанбек? Молодец! Сразу видно, что вырастешь храбрым джигитом!

Он похлопал мальчугана по плечу, поднялся, облокотился на перила и тоже стал смотреть на воду. Он стоял совсем близко, а вода шумела, казалось, все громче и громче. Чистые холодные струи пенились возле камней, спеша дальше и дальше в своем неустанном беге. Я, не отрываясь, глядела на воду, и мысли мои будто становились такими же чистыми и прозрачными, как вода горной реки. Две большие тени падали на воду — моя и его, но тени эти, в отличие от нас, не были неподвижными. Бег реки то заставлял их приближаться друг к другу, то отбрасывал в сторону, они склоняли друг к другу головы, протягивали руки… Я смотрела на них… Но вдруг тени исчезли. Мне показалось, что я поднимаюсь высоко-высоко и лечу, как на крыльях. Река стала похожа на ровное серое поле, а вокруг меня тишина — ни звука.

Сильные руки сжали мои плечи.

— Что с вами, сестренка? — услышала я и словно очнулась от глубокого сна. Инженер все еще держал меня за плечи. Глаза его улыбались.

— Сестренка, да ведь вы… вы едва не упали с моста в реку, — сказал он.

Я в ответ только улыбнулась.

— Нельзя так долго смотреть на быстро бегущую воду. Голова может закружиться. А ну-ка, посмотрите теперь на небо, на горы.

И он подвел меня к дереву. Я прислонилась спиной к стволу, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Мне казалось, что он прочел все мои мысли до одной. Тогда чего же мне молчать? Мне захотелось крепко-крепко обнять его и сказать ему, что я люблю его. Рано или поздно это все равно узнается. Я шагнула вперед и протянула руки, но тут что-то словно отбросило меня назад. Я не могла выговорить ни слова. Почему?.. Он же будто почувствовал, как мне трудно, и решил помочь мне выйти из неловкого положения. Слегка прикусив нижнюю губу, помолчал немного, подумал и повернулся ко мне.

— Сестренка, я вас второй раз встречаю. Вы, наверное, опять к отцу идете? — спросил он просто.

— У меня нет отца.

— Мм-м… а мать?

— И матери тоже нет…

Он еще помолчал. Прищурил глаза и сдвинул брови, как будто я коснулась его больного места.

— Ну, ничего. Когда повзрослеешь, сиротство не чувствуется. У нас с вами в жизни есть кое-что похожее. Нам нетрудно будет найти общий язык, — сказал он.

Вы, наверное, представляете себе, как я тогда поняла его слова. А они имели совсем другой смысл.

— Агай, я… — начала было я и запнулась.

— Хорошо, хорошо, родная. (Родная? Как это понять?)… Отчего вы так замкнуты и застенчивы? Молодой девушке не грех быть веселой и общительной. А меня называйте, если хотите, братом или просто по имени — Азим. А вас как зовут?

Азим… Азим… Какое у него приятное, ласковое имя, подумалось мне. Я ответила:

— Меня?.. Меня зовут Джамал.

Мы разговаривали долго. Я даже чересчур разболталась и рассказала ему про себя очень подробно. Он говорил о себе немного, но мне казалось, что и я все-все знаю о нем и его жизни.

— Вам нужно поступить на работу. Что ж дома сидеть? Надо привыкать к самостоятельности, — сказал в конце разговора Азим то, о чем я сама все время думала.

— Мне и самой хотелось бы работать, — ответила я обрадованно. — Если это возможно, то там же, где вы работаете.

— Где и я? В горном цеху?

Вообще-то для женщины это не очень подходящее место. Они больше работают на обогатительной фабрике или на электростанции. Но Азим больше ни о чем не спросил меня.

Дядя с тетей долго отговаривали меня, но в конце концов согласились. До утра я так и не заснула ни на минуту. Вертелась на постели, точно рыба на сковороде. Думала об Азиме и не могла надуматься. На заре подошла к окошку и стала смотреть на поры, такие важные и задумчивые в своем спокойствии. Им нет никакого дела ни до меня, ни даже до Азима, ни до того, что всего через несколько часов я увижу Азима и услышу его голос, буду хоть недолго да рядом с ним… Интересно, а другие девушки могут любить так же, как я? Наверное, могут, они ведь тоже живые люди и должны понимать, что такое любовь… Нет, конечно, не так, как я. Не так сильно. Потому что они любят других, а не Азима. Так сильно можно любить только его одного на всем свете… Я отошла от окошка и бросилась на постель. Вздохнула, полежала немного совсем спокойно и вспомнила, что сегодня мне исполняется семнадцать лет…

Утром я пришла в управление рудника. Азим ждал меня, как мы и договорились. На нем был черный костюм. И галстук, очень красивый. Мы поздоровались за руку и вошли в здание управления. Мне там все очень понравилось, — может быть, потому, что раньше я в таких учреждениях никогда не бывала. Сначала мы пришли в большую комнату, где у окна сидели друг против друга две женщины. Одна была секретарь директора — девушка, которую я уже видела в кино. Вторая, незнакомая, что-то печатала на машинке. Слева, на диване, сидело трое пожилых мужчин. Все трое прижимали к себе какие-то папки. Один все время недовольно шевелил губами и пристально смотрел в одну точку на стене. Азим спросил секретаря, у себя ли директор. Она только кивнула головой и продолжала заниматься своим делом. Тогда мы сели на стулья недалеко от тех троих на диване.

Из директорского кабинета вышло, громко разговаривая, несколько человек. Двое из тех, что сидели на диване, прошли в кабинет, но очень скоро вышли. А человек, который шевелил губами, предложил нам:

— Ребята, если вы не надолго, заходите. А то у меня дело долгое. Измучаетесь ждать.

Мы поблагодарили его и вошли к директору. Он встал и молча показал нам на стулья: садитесь, мол. Закурил, поглядел на ручные часы. Налил в стакан воды из графина и залпом выпил.

— Эх, хороша водичка!

Сел, вытер платком вспотевший лоб.

— Ну, Курманов, как дела?

— Спасибо, Анатолий Михайлович, неплохо.

— С выработками, с объектами познакомился уже?

— Конечно, познакомился, времени прошло порядочно.

— Ну, знаешь, некоторым и года не хватает, чтобы узнать участок, — директор рассмеялся. — Но ты, я вижу, не только с работой знакомишься, а и с девушками нашими. Уж не невеста ли? — директор опять засмеялся.

Я опустила голову, но видела, что Азим улыбнулся и покраснел. Потом провел рукой по волосам и сказал директору спокойно, как обычно:

— Мы к вам, Анатолий Михайлович, вот с какой просьбой… Девушка вот эта по некоторым причинам вынуждена была на время оставить школу. Она племянница Сыдыгалиева, бурильщика из нашего цеха. Вы его знаете. У него ребятишки малые, а жена часто болеет. Короче говоря, — Азим посмотрел на меня, — надо эту девушку устроить к нам на работу…

Пока Азим говорил, директор внимательно смотрел на него, постукивая по столу толстыми пальцами. Когда Азим кончил, директор опустил голову и задумался. Мы смотрели на него, — что он скажет?

— Та-ак, Курманов, ты извини, я забыл как тебя зовут-то?

— Азим, Анатолий Михайлович.

— Так вот, Азим, дело такое. Помочь этим людям, конечно, нужно. Но сейчас у нас нет для нее подходящей работы. Ни на фабрике, ни на электростанции… Надо подождать…

— А в других цехах?

Директор принялся задумчиво потирать рукой подбородок.

— Да вообще-то одно место есть. Только не для девушки такая работа, пожалуй… В горном цеху.

— Хорошо! Я согласна! — неожиданно выпалила я и даже вскочила с места, но тут же села. Директор улыбнулся. Ничего не сказав нам, вызвал секретаря и попросил позвать Яковлева. Тот скоро пришел, поздоровался и начал было о чем-то докладывать, о каком-то двенадцатом блоке, я толком не слушала. Директор перебил Яковлева:

— Василий Петрович, извините, я тут о другом… О ваших делах поговорим потом подробно. Скажите, с какого числа ушел у вас коллектор с первого участка?

— Да уж недели три прошло.

— Нашли кого нибудь на его место?

— Пока что нет подходящего человека.

— Мм… Василий Петрович, — тут директор внимательно посмотрел на Яковлева, — тогда вот что. Эта девушка просит взять ее на работу. Не посоветуете ли, как быть.

Яковлев вытащил из нагрудного кармана очки, надел их и принялся разглядывать меня. Потом снял очки.

— Анатолий Михайлович, вы же сами знаете. На этой работе девушке будет тяжело. Не справится она, вообще там девушки не справляются…

Азим встал.

— Василий Петрович, вы с одной стороны правы, конечно. Но с другой… ведь во время войны женщины у нас и проходчиками работали. Трудно, правда, им было, но справлялись. Горный участок, понятно, не канцелярия… Но… Не так уж тяжело два-три раза в неделю спуститься в шахту. Если работа заинтересует ее, она, может, иному парню сто очков вперед даст. Сейчас трудно сказать.

— Курманов верно говорит, Василий Петрович. Вы пойдите к себе в отдел и подумайте. Если вы дадите согласие, я не против, — поддержал Азима директор.

Мы попрощались и вышли вслед за Яковлевым. Это был главный геолог рудника. У него мы пробыли долго. Они с Азимом долго спорили, я тогда по-русски еще плохо знала и не все поняла в их споре. Только все боялась, что вот из-за меня такие солидные люди шумят и спорят, как бы еще не поссорились. Но в конце концов Яковлев сказал: «Ладно».

С 25 марта я начала работать коллектором геологического отдела первого горного цеха.

Утром, когда я в первый раз вышла на работу, Яковлев познакомил меня с сотрудниками отдела. Их было девять человек. Женщин только две. Я остановилась возле яковлевского стола.

— Канай, — сказал Яковлев, — подойди, пожалуйста.

Джигит, который сидел за одним из письменных столов и что-то чертил, то и дело запуская руку во взлохмаченные кучерявые волосы, нехотя поднялся. Подошел. Высоко поднял брови и зачем-то скосил рот на сторону.

— Канай, эта девушка будет работать вместе с тобой. Познакомь ее с основными принципами работы, научи вести цеховой журнал учета, ну, словом, ты сам знаешь, — и Яковлев взял карандаш, давая понять, что разговор кончен и пора браться за дело.

Канай окинул меня высокомерным взглядом и пошел на свое место, не сказав мне ни слова. Я пошла за ним. Все сотрудники занимались своими делами, чертили, писали, уткнувшись в бумаги. Не очень-то я, должно быть, им понравилась. Канай пододвинул мне какой-то старый шаткий стул и тоже углубился в работу. Я не села, я стояла и смотрела на стол. На нем лежал квадратный лист плотной бумаги, разрисованный, точно географическая карта, разными красками. Канай зачеркивал красным карандашом квадратики сетки, нанесенной на краю листа. Кудрявая женщина, которая сидела за соседним столом, посматривала сбоку на меня. Мне понравилось ее лицо. Тогда — только ее одной из всех сотрудников.

Во время обеденного перерыва мы все вышли из отдела. Ко мне подошла та кудрявая женщина и сказала:

— Мы теперь вместе будем работать. Как же вас зовут?

— Джамал.

— А меня Светлана. — Она улыбнулась такой милой улыбкой. — Я здесь тоже недавно. Ничего, привыкнешь.

Мы шли вместе до самого поселка и разговаривали. Светлана — инженер-геолог, окончила институт в Алма-Ате. Работала сначала на руднике Текели, потом ее перевели сюда.

— Ты своей работы не бойся. Ничего в ней сложного нет, все очень просто. Для девушки тяжеловато, конечно. Но тебе это потом пригодится, польза будет. Мы ведь тоже потаскали мешочки с пробами на спине, повозились с камушками. Может, и ты потом станешь геологом. Какое у тебя образование-то?

— Я кончила девять классов.

— Хорошо-о… Но надо продолжать, просто необходимо. Ты еще совсем молоденькая. — Это она сказала грустно и некоторое время молчала.

— А вы кем работаете? — решилась спросить я.

— Участковым геологом.

— А-а-а… — протянула я понимающе, хотя, конечно, не имела представления о том, что это значит. — А этот… как его… Канай?

— Ах, этот… — Светлана посмотрела на меня испытующе. — На первый взгляд ничего особенно привлекательного в нем нет, но так он как будто неплохой парень. Я его тоже плохо знаю. Ничего, узнаем. Не бойся.

— Чего же мне бояться? Я просто так спросила.

Время шло себе да шло. Сначала я ужасно мучилась, потом привыкла к работе. Дядя все уговаривал:

— Брось ты эту свою затею! На что нам эти деньги, смотри, как ты исхудала.

Но я не соглашалась.

Азима я почти не видела, хоть и работала в горном цехе. Зато и в конторе, и в шахте я не расставалась с Канаем. В первые дни он был недоволен моей работой. Мне ничего не говорил, а Яковлеву жаловался (это мне потом Светлана рассказала). Но вскоре Канай сменил гнев на милость. Не знаю уж почему: то ли нашел, что я постигла премудрости своего нехитрого дела, то ли решил, что достаточно показал характер. Но, в общем, вел себя не так, как в первое время.

Помнится мне, как-то примерно через две недели после моего прихода в цех мы брали пробу из верхнего уступа нового блока. Канай отметил те места, откуда надо было взять пробы, и уселся по своему обыкновению на груду руды покурить. Я расстелила брезент и принялась отбивать молотком куски породы. Но вот вдалеке показался свет: кто-то шел со стороны восстающего[10]. Канай не двинулся с места. Человек подошел к нам. Это был Азим. В первый раз я встретилась с ним во время работы, и в каком же я была виде! Волосы висели из-под каски безобразными патлами, лицо мокрое от пота… От стыда я начала скорей-скорей швырять на брезент камни.

Азим поздоровался.

— Сала-ам, — нехотя откликнулся Канай. Швырнул окурок через плечо и засвистел.

— Джамал, а ну-ка, дай твой молоток, — сказал Азим, не сводя глаз с Каная. Я протянула ему молоток. Азим повесил аккумулятор на острый выступ породы и взялся за дело с какой-то злостью. Кончил он скоро. Я не смотрела на него. Развязала один из маленьких мешочков и начала складывать в него пробу.

— Ну как, закончили? — с издевкой спросил Канай.

— А ты не видишь? — спокойно ответил Азим, укладывая пробу вместе со мной. Канай теперь стоял возле нас так, что загораживал собою свет. Мы шарили по брезенту в темноте.

— Хх-ха! Какой ты воспитанный! Если хочешь показать свое уважение к девушке, делай это в другом месте. Здесь работа, а не парк культуры, понял?

Азим встал и выпрямился.

— Уважение нужно везде. Я не собираюсь приходить сюда каждый день и работать за Джамал. Пойми правильно. Она молода, да еще девушка… Трудно ей. Надо на первых порах помочь человеку и делом, и советом.

— Хватит, не морочь голову. Моя работа тебя не касается. И не твое дело помогать тем, кто работает у меня, понятно? Я твоих проходчиков и бурильщиков не трогаю. И ты ко мне не лезь! А ты чего разинула рот, давай, бери следующую пробу! — гаркнул он и толкнул меня в плечо. Я ничего не понимала. Разве они враги друг другу? И если да, то давно ли и почему? Я немного отступила в сторону и остановилась. На душе у меня стало тревожно.

— Ну, чего встала, говорю! — снова крикнул Канай. — Иди делай свое дело! — и он протянул ко мне руку, собираясь, должно быть, еще раз толкнуть меня. Но не успел. Руку его крепко перехватил Азим.

— Как тебе не стыдно, Канай! — крикнул он.

— Что-о?! — Канай рванулся, но Азим не отпускал его. Я увидела, что Канай рванулся еще, размахнулся… я зажмурилась и даже закрыла лицо руками. Услышала звуки ударов, не утерпела, вскочила и открыла глаза. И тут же снова зажмурилась. Мне стало страшно: казалось, две громадные уродливые тени борются почти беззвучно одна с другой. Никаких возгласов, только глухие толчки да прерывистое дыхание. Мне хотелось закричать, но я не могла, голоса не было… Вот они отшвырнули карбидку, она погасла. Стало темно-темно. Я не знала, что мне делать. Хотела помочь Азиму да не знала, как и чем. Ведь Канай изобьет его — он и старше и сильнее. Я начала шарить по карманам спецовки, искать спички. Нашла, наконец. А парни все еще дрались. Я чиркнула спичкой. Ее слабый огонек на мгновение выхватил из темноты фигуры Азима и Каная. Мне показалось, что они отпрянули друг от друга. Я снова зажгла спичку. Канай и Азим смотрели на меня. Я видела только две пары блестящих глаз. Не знаю, как мне удалось зажечь карбидку, но удалось-таки. Стало светло, как днем. Оба джигита стояли передо мной в своих серых спецовках, с непокрытыми головами — каски их валялись на земле. Оба тяжело дышали, волосы у них растрепались, лица были в грязных пятнах. Если бы увидел их сейчас кто-нибудь еще, не удержался бы от смеха. В забое все еще стояла пыль столбом.

Но вот Канай сплюнул, шагнул в сторону и сел. Только теперь я заметила, что левый глаз у него подбит. Всмотрелась в Азима. Нет, ему, кажется, почти не попало. Щеки горят да спецовка на локте разорвана, вот и все. Он стоял, сжав кулаки и не сводя глаз с Каная. Канай держался руками за виски и смотрел в землю.

Азим посмотрел на меня и улыбнулся так, будто ничего не произошло. Поднял каску, пригладил волосы и надел каску на голову. Канаеву каску бросил хозяину — что, мол, с тобой, а ну-ка, надень. Тот не поднял головы, не шевельнулся. Азим уложил последнюю пробу и ушел на свой участок. Канай долго смотрел ему вслед. Тишину в забое нарушал теперь только стук моего молотка — чак-чак-чак…

Я, кажется, уже говорила, что Канай довольно скоро изменился. Почему? Тогда я этого не понимала. Где бы мы ни брали пробу, он работал вместе со мной. Мешки по лестницам таскал сам и сам грузил их в вагоны. Со мной обращался совсем не так, как вначале, и называл меня ласково — Джамаш… Я сказала об этом Светлане, она усмехнулась, а потом предупредила серьезно: «Ты будь поосторожней…»

Что это значит? И почему — поосторожней?

Я не заметила, как прошло лето: глядь, уже и конец августа. Южные склоны давно пожелтели, начали желтеть и северные. Дни стояли еще жаркие, а по ночам было совсем прохладно — высоко все-таки мы живем.

После работы я обычно не знала, чем заняться. Помогу тете закончить разные домашние дела и сажусь в комнате у окошка, в котором одно стекло было выбито. Сижу одна и смотрю на поселок, утонувший в зелени. Теперь мне знаком и мил в нем каждый уголок, я люблю наш поселок, — наверное, потому, что привыкла к нему. Немного подальше поселка начинается наше озеро, красивое и переменчивое. Оно перекликается с небом: когда небо ясное, сияет и озеро; когда небо хмурится, и озеро мрачнеет. А если по небу ветер гонит тяжелые холодные тучи, озеро вздымает высокие шумные волны и обрушивает их на берег… Иссык-Куль, Иссык-Куль, как часто пушистые белые облака, тянущиеся вдоль голубоватой горной гряды противоположного берега, соединяют твою воду с синевой неба! Бывают же на свете такие красивые места, я просто не могу налюбоваться на эту красоту. Смотрю долго-долго, и мне начинает казаться, что над всем этим — над озером, над поселком — появляется большой силуэт. Вначале туманный, он постепенно становится четче и четче. Он приближается ко мне, это уже не рисунок, а живое лицо, его, единственное, лицо. И я ничего не вижу, кроме этого лица, — ни гор, ни озера, ни неба, ни поселка. «Азим, — обращаюсь я к нему мысленно. — Азим, что ты за человек, скажи мне. И сам ты, и твой взгляд, и твоя улыбка — загадка для меня. А ведь ты для меня — все…»

С недавних пор я осталась совсем одна. Асыл кончила десятый класс и уехала в Пржевальск поступать в пединститут. Ей это подходит — она может научить человека тому, что сама знает, очень легко и просто. Меня, например, выучила за неделю танцевать. В общем, я осталась без подруги. Правда, со Светланой мы сходились все ближе и ближе…

Вечером я собралась и пошла в парк. На танцплощадке уже играла музыка, очень красивая. Я теперь знаю, что играли тогда вальс Штрауса «Голубой Дунай», который я с тех пор запомнила на всю жизнь. Я не стала, как обычно делала до этого, прятаться в тени. Я пошла к танцплощадке по самой освещенной аллее, и мне совсем не было страшно. Я шла одна, и на меня обращали внимание и, кажется, даже переговаривались на мой счет. Но мне было все равно. Я подняла голову и шла вперед уверенными шагами. Народу на танцплощадке было много. Мне казалось, что все эти люди повернулись и смотрят на меня. Я прошла через входную дверцу. Азим был здесь; он стоял в противоположном от меня углу и разговаривал с какими-то девушками. И я теперь видела только его одного… Он заметил меня, посмотрел пристально и удивленно. Ничего не сказав своим собеседницам, подошел ко мне.

— Джамал?..

Я не ответила, я только смотрела на него растерянно. И тогда Азим протянул руку — он приглашал меня танцевать. Разве могла я отказаться? Я положила левую руку ему на плечо, он обнял меня за талию. Впервые в жизни я танцевала с парнем в обнимку при всем честном народе. Но ведь мне так давно хотелось потанцевать с Азимом! Теперь желание мое сбылось, Азим был рядом, его глаза сияли так близко — две звезды, упавшие для меня с высокого неба. Ох, как сильно колотилось у меня сердце и как горели щеки!

Потом мы сидели на невысоком холме у самого конца парка. Все вокруг было спокойно и немного печально. Тишина. Только из елового леса неподалеку время от времени доносился голос кукушки. Озеро лежало такое неподвижное, что, казалось, и оно прислушивается к этим отрывистым тоскующим звукам. Луна пряталась за облаками, и горы виднелись лишь темными силуэтами.

— Каждый край красив по-своему, — вдруг сказал Азим задумчиво. — Как хорошо теперь в Чуйской долине! И цепи гор киргизского Ала-Тоо, и беспредельные золотые поля, красоте которых, кажется, луна и звезды завидуют. В ясные ночи луна сияет так, будто долго-долго умывалась перед восходом, а звезды… их столько, они такие большущие, что кажется — вот-вот попадают в густую пшеницу… Нет, до чего хорошо!

— Вы хотите сказать… — начала я, но остановилась. Мне хотелось, чтобы Азим говорил еще и еще.

— Джамал, я хочу сказать, что в мире много красоты. Увидеть и понять эту красоту может лишь человек. Но мало понять! Ему нужно украшать, делать лучше свою жизнь. Тогда он приобретет право любоваться красотой мира. Но сделать жизнь лучше — нелегкое дело. Для этого нужно трудиться и бороться. Понимаешь ли ты, Джамал, что это значит? Жизнь — это борьба, говорят. А знаешь, кто это сказал?

Я покачала головой: «Не знаю…»

— Это сказал Маркс, Карл Маркс!

Я не понимала, зачем Азим говорит мне все это. Тогда высокие материи, вроде философии и прочего, были мне неинтересны. Лучше бы он говорил еще о луне, о звездах, о небе…

— Джамал, а ты в этом году учиться будешь? — спросил Азим.

Теперь стало понятно, для чего он завел речь об улучшении жизни. Не зная, как ответить, я довольно-таки глупо переспросила:

— Я-то? В этом году?

Азим рассмеялся.

— Именно ты… и именно в этом году.

— Не знаю… Я об этом не думала.

— Когда же ты собираешься думать, если не сейчас? До начала учебного года осталось каких-нибудь десять дней.

Я постаралась собраться с мыслями, понимая, насколько серьезен и самый вопрос и начатый Азимом разговор.

— Времени действительно мало, — согласилась я, но не ответила, буду ли я учиться. «Если начну учиться, как быть с работой? С Азимом почти не придется видеться, я этого не хочу. А что он подумает обо мне, если я не вернусь в школу? А дядя с тетей?» — все это разом промелькнуло в голове.

— Вот и я об этом говорю, — услышала я голос Азима. — Значит, надо решать поскорей.

— Учиться, конечно, хорошо бы. Но как быть с работой? Вы сами понимаете, у дяди семья. Я уже не маленькая, я не могу быть обузой дяде с тетей, я должна им помогать, — рассудительно заявила я, чувствуя, как заныло сердце при мысли о том, что учиться, может, и вправду не придется.

Азим долго молчал, потирая рукой подбородок.

— Это ты права, Джамал. Ежели так… хотя погоди! Как же я забыл? В этом году открывается вечерняя школа рабочей молодежи. — Он вскочил и потянул меня за руку — Ну вот, Джамаш (он впервые назвал меня так ласково), ты и поступишь в вечернюю школу.

Я этому тоже обрадовалась и почти закричала:

— Ну, конечно, поступлю, конечно!

Азим улыбнулся. Сжал мою руку в своей.

— Когда кончишь школу, нужно дальше учиться. Джамал, пойми и это!

Мы стали смотреть в небо. От него глаз нельзя было отвести, честное слово! Луна сияла вовсю, облака лишь кое-где виднелись неровными клочками. Озеро перерезала серебряная лунная дорожка. Подножия гор залиты были холодным светом, а вершины терялись в темноте.

Мы поднялись с места…

Канай отнесся к моему поступлению в школу неодобрительно.

— Бабам ученье ни к чему. Выходят замуж, и вся учеба насмарку. Да и как ты будешь успевать, интересно? На работе никто тебе за твою школу поблажек давать не будет.

Успокаивал он меня так:

— Ну уж ладно, кончай десятый класс, ежели так хочется. И хватит с тебя.

Впрочем, я не особенно прислушивалась к тому, что он говорил. Все это пролетало мимо. Я считала, что Канай вообще не может ничего дельного сказать. Такое услышишь от людей, которые умны, много знают, много видели. А он что. Он не знает и ничтожной частички того, что знает Азим. Вообще они — небо и земля. Смешно даже сравнивать. Все достоинства Каная — его большой рост да густая шевелюра. Тоже богатство!.. Азима он ненавидит. Не знаю уж, с тех ли пор, как они подрались в забое или еще раньше невзлюбил он его, но только ругает он Азима неустанно. Ругает, ругает, как ему не надоест! Если бы мог, наверное, прогнал бы пинками из поселка, да только руки коротки. О том хорошем, что делает Азим, он молчит, как в рот воды набрал. Не желает замечать его успехов. Зато уж если узнает о самой пустяковой ошибке инженера, трещит об этом с утра до вечера, из мухи готов верблюда сделать. Рассказывает встречному и поперечному и сам же смеется, бессовестный. Знает ли об этом Азим? Непонятно. Держится он так, будто ни сном, ни духом ни о чем не ведает. Но Канай, должно быть, не понимает, что болтовня одного дурня не может изменить мнения всех о человеке. Да не понимает и того, что своей болтовней себе же вредит.

Помнится, это было в то утро, когда мы прочли в отделе приказ о назначении Азима начальником участка. Все, ну просто все, говорили, что это правильно. Даже Яковлев, который любил покритиковать Азима: «молодой чересчур, горячий, опыта маловато», снял очки, повертел их в руках и сказал:

— Молодец он, с работой справляется. Я в него верю.

Я очень обрадовалась. Мне хотелось расцеловать Василия Петровича за эти слова. Я улыбнулась, Светлана посмотрела на меня и тоже улыбнулась. Канай стоял у окна, задумчиво щурился на весьма важный и интересный предмет — носок своего ботинка.

— Ну вот, Канай, и новый начальник у нас есть. Теперь тебе по работе больше всего придется иметь дело не с Александром Никитичем, а с товарищем Курмановым. Ты хорошо с ним знаком?

И Яковлев испытующе поглядел на Каная.

Канай, прежде чем ответить, почему-то взглянул на меня.

— Знаем, знаем, — протянул он. — По-моему, Василий Петрович, администрация поступила неправильно. Ошиблась. Молодежь, конечно, надо выдвигать, только не таких, как Курманов. Он того не стоит. Он… он попросту заносчивый петух. «Я здесь единственный настоящий инженер», — вот его мнение о самом себе.

Светлана нахмурилась.

— Но ведь он не говорил тебе, например, что он инженер, а ты всего-навсего техник, верно? Эх, Канай, нехорошо!

В комнате стало тихо. Светлана продолжала:

— Что-то никто из нас не замечал за ним того, о чем ты говоришь. Те, кто с ним вместе работают в горном цеху, уважают его и, наверное, не зря. Такие люди попусту хвалить не станут. Кто же лучше знает, они или ты? Они вместе с ним работают, им видней!

Канай вышел из комнаты — то ли потому, что остался, так сказать, в меньшинстве, то ли потому, что не хотел больше слушать, как хвалят Азима. Уже на пороге он сказал:

— Посмотрим. Не спешите с выводами.

Февраль месяц. Воскресенье. Дядя взял своего старшего и отправился к соседям. Погода прекрасная, снег так и сверкает на солнце. Мы с тетей перебрались на южную половину дома и уселись в коридоре. Тетя что-то шьет для ребятишек на машине, я готовлю уроки. Время от времени тетка перестает строчить и бросает на меня взгляд искоса. Я не обращаю на это особенного внимания, ну, смотрит и пускай себе смотрит, нельзя, что ли, одному человеку поглядеть на другого. Время шло потихоньку-полегоньку, а мы с тетей работали молча. Но вот она посмотрела на меня как-то особенно пристально. Теперь я начала беспокоиться, но не хотела показывать этого и продолжала смотреть в книгу как ни в чем не бывало. Сердце у меня стукнуло сильней… еще… и наконец забилось часто-часто. Что же это? Что у тети на уме? А ведь в последние дни не только она, но и дядя стал какой-то «не такой». Оба они как будто все собираются о чем-то поговорить со мной, но не решаются. Стараются что-то скрыть от меня, я вижу, — мы, девушки, наблюдательны, вы не думайте. Может быть, я в чем-нибудь провинилась? В таких случаях человек начинает чувствовать свои больные места. Тяготятся они мною? Не может быть, не поверю этому. Неужели дядя бросит меня на произвол судьбы? Что я ему сделала? Проклятое, проклятое сиротство… Тут мне стало ужасно жаль себя, я прикусила губу, стараясь удержать слезы, но от этого еще больше захотелось плакать. И я заплакала, выпустив книгу из рук, заплакала сначала потихоньку, а потом и в голос.

Стук машинки прекратился.

— Джамал, Джамалта-ай! — тетя в одну минуту очутилась возле меня и обняла меня. — Что с тобой, родная? Что произошло?

Но я только пуще плакала. Тетя долго уговаривала меня, потом замолчала, прижав свою голову к моей. Немного погодя прошептала:

— Ну, Джакин, в чем же дело?

Я не выдержала:

— Тетя, почему ты все молчишь, что ты от меня скрываешь? И дядя тоже… Почему?

— Перестань-ка, милая, перестань…

Я понемногу успокоилась. Сидела, разглядывала привычный узор нашего старого шиирдака и думала. «Наверное, и Азим не раз плакал вот так же горько, как я. Бедняга!» От этих мыслей становилось и грустней и легче на душе.

Тетя расстелила скатерть и принесла чай. Повертела пиалу в пальцах, отхлебнула чаю и начала:

— Джакин, мы о тебе плохого не думаем, что ты! Но ты уже не маленькая, восемнадцатый год тебе пошел. Для девушки это немало. У меня в восемнадцать лет уж ребенок был. Мы тебе хотим только добра. Если с этими вот пострелятами что случится, — она посмотрела на усевшихся вместе с нами за чай ребятишек, — ну, не дай бог. И ты для нас так же дорога…

Тетя замолчала, будто ждала, что я скажу. Я ничего не сказала.

— Мы не хотим, чтобы в поселке болтали про тебя. О молодых девушках люди любят посудачить, — что ж, как говорится, на чужой роток не накинешь платок, — тут тетя снова замолчала и занялась чаем.

Что же она знает? И почему не хочет сказать мне? Не хочет, это ясно. Боится, что я расстроюсь и стану хуже учиться? Может быть…

— Тетя, а что ты слышала обо мне, скажи?

— Да ничего… — замялась тетя.

Но тут я пристала к ней, как с ножом к горлу.

— Тетечка, зачем скрывать, расскажи, если хочешь помочь и веришь мне. Рано или поздно я все равно узнаю, не от тебя, так от других. Разве это лучше?

Тетя поупиралась еще немного, потом все же рассказала. Закончила она так:

— Родная, ты подумай о своем будущем. Если, не приведи аллах, что случится, если начнут на тебя пальцами показывать, ты всю жизнь потом горя не оберешься. К тому же Азим тебе не пара.

Она сказала то, что я сама себе тысячу раз говорила. Но как ужасно, непереносимо больно было услышать это от другого человека! Я вскочила, убежала в комнату, уткнулась лицом в подушку и тут уж наплакалась как следует.

С этого самого дня я всюду — и дома, и на работе, и на улице — чувствовала себя несвободно, неловко. Казалось, все только и смотрят на меня одну и говорят только обо мне. Единственно, что меня успокаивало немного — это сознание полной моей безгрешности и полной моей правоты.

Азим был такой же, как всегда. Как будто он ничего ни от кого не слышал. Когда мы встречались, он, как выражается моя тетя, дотошно расспрашивал меня о моей учебе, о работе. Расспрашивал, ну, просто, как родной брат, давал советы и ни разу не сказал ничего необычного. Я по-прежнему смотрела на него во все глаза и по-прежнему удивлялась тому, что он, такой молодой, так хорошо знает жизнь и во всем разбирается.

И Азим часто смотрел на меня внимательным и долгим взглядом, выражение которого было для меня, к сожалению, совершенно непонятно. Что в его глазах — дружба, любовь? А что если… О, тогда моему счастью не было бы границ! Но мне сразу же становилось страшно. Ведь, я и вправду неровня ему. За что ему любить меня? За красоту? Да если бы я была красивей всех красавиц, ему одного этого было бы мало. Ему ровня — человек такой же, как он сам, если такой человек есть еще на свете, в чем я, откровенно говоря, сомневаюсь.

А я любила Азима все больше и больше. Надежда не оставляла меня, а от признания удерживала девичья гордость и застенчивость.

В последнее время Канай стал необычайно приветлив. Этому удивляюсь не только я, но и все у нас в отделе. Даже его острые злые скулы, кажется, сделались кругленькими, мягкими, а узенькие глазки так и светятся радостью, когда он с кем-нибудь разговаривает.

Ровно в девять мы были в блоке. Канай, как обычно, работал своей рулеткой, отмечал, где брать пробы. Я сидела неподалеку и налаживала карбидку. В дальнем конце блока, наверное, готовились к взрыву: там шумели перфораторы, мелькали неяркие огни. Я уже привыкла к шахте и не оглядывалась с опаской по сторонам, как в первые дни работы. Что скрывать, тогда я здорово трусила. Мне казалось, что все эти страшные нависшие камни только и ждут, когда я подойду поближе, чтобы свалиться мне на голову. Я обливалась холодным потом и тряслась от страха. Все боялась — вдруг завалит выход из блока, что тогда? Я даже не знала, что в блоке есть запасной выход. Когда я брала пробу, то ударяла по камню с опаской, словно могла причинить ему боль. Ударю молотком раз-другой и прислушаюсь. Теперь смешно вспоминать об этом.

— Джамал, иди, начнем отсюда, — позвал Канай.

— Мешочки все захватить?

— Давай.

— А где брезент, у вас?

— Да, да, вот он.

Я встала и, пригнувшись, подошла к нему.

— Сядь, отдохни. Я покурю.

— Нет, агай. Некогда отдыхать, я и так долго сидела… Откуда начинать, с той первой отметки?

— Не спеши. Ты вот что… Скажи, Джамал, почему ты до сих пор называешь меня «агай»? Лучше Канай или Ка… — он не договорил и повернулся ко мне. Выражение лица у него было какое-то виноватое. Я посмотрела на него и почувствовала, как во мне вспыхнула злость… Канай встал и двинулся ко мне. Я отступила. Губы у него задергались, будто он собирался что-то сказать. Нет, не сказал ничего…

Я расстелила брезент и начала брать пробу. Канай вертелся возле меня. Он завернул край брезента и принялся отбрасывать в сторону куски пустой породы. Потом взял мой молоток и несколько раз ударил по тому месту, откуда я брала пробы. Но до конца отметки не дошел.

— Хватит, давай мешок, — сказал он.

Я принесла один мешочек, мы вдвоем уложили в него пробу. Канай продолжал выбирать пустую породу и отбрасывать эти куски в сторону.

— Почему вы это выбрасываете? В книге про такое не говорится, — заикнулась было я, но Канай перебил меня:

— А, книги! По книгам пусть сами ученые работают. Мало ли про что в книгах написано так, а в жизни выходит этак!

Почему он так делает, почему? И это не в первый раз… Не понимаю, право.

Мы вышли из шахты и направились к конторе.

— Курманова теперь в конторе и не увидишь, — сказал вдруг Канай. — С утра до ночи торчит в шахте.

— У него срочная работа. Да он и всегда много времени проводит в шахте, не только теперь.

— И наша Светлана пропадает вместе с ним, — продолжал Канай, как мне послышалось, с особым ударением. — Это неспроста.

— Ну и что? Они же вместе работают, — возразила я. — Мало ли кто с кем на работе вместе… Дело не в этом.

Не знаю, понял ли он, что я хотела этим сказать, но спорить со мной не стал.

— А Светлана к тому же еще не все блоки и выработки знает. Нужно же ей с новым участком познакомиться, привыкнуть к новой работе. Это не так-то просто, хоть она и геолог (примерно с середины прошлого месяца Светлану временно перевели маркшейдером на первый участок. Она ведь раньше, до института, работала техником-маркшейдером).

— Вот я и говорю, — будто оправдываясь, заключил наш разговор Канай.

Долгожданный праздник Первого Мая пришел и прошел. Вечером, словно он только и дожидался, когда кончится торжество, хлынул проливной дождь. А второго числа погода снова была ясная-ясная. Горы сразу зазеленели, легкий прохладный ветерок принес медвяный запах весенних цветов.

Солнце стояло уже высоко, когда мы поднялись на скалу, которую у нас называют «Плечо». Было тихо. Высохшая прошлогодняя трава цеплялась за ноги. Маленькие пестрокрылые птахи спешили спрятаться от нас в зарослях арчи.

Нас было человек пятнадцать ребят и девушек. «Старейшая» у нас Светлана. Она перекинула через руку сползший ей с головы на шею тонкий белый платок и стояла, глубоко дыша и глядя вдаль.

— Сколько же здесь покоя! Никогда не видела ничего подобного, — тихо сказала она.

Я подошла и встала рядом с ней. Мне-то эти места знакомы, но сейчас я по-новому видела их красоту. Горы, горы — окаменевшие волны сказочно великого океана. А на гребнях волн — белая пена вечных снегов…

Азим шагнул вперед, расстегнул ворот рубашки и поднял к небу правую руку.

— Эй-хэ-эй!

«Хэ-эй!.. Э-эй!»

Эхо прокатилось по горам и упало в дальнее ущелье. Зажмурившись крепко, до боли в глазах, слушала я это эхо. А когда открыла глаза (вот странно!) силуэт поднятой вверх руки Азима ярко-белым облаком выделялся на фоне ясного неба. Сам Азим стоял на том же месте…

Мы уселись в кружок и поели. Настоящий той, где хозяевами были все мы, — каждый принес с собой угощенье. Еды было много, были и вино, и водка для ребят. Все развеселились, никому не хотелось возвращаться домой. Особенно шумно вел себя Канай. А Светлана и Азим были сдержаннее всех. Если не присматриваться, можно было бы и не заметить: они веселились вместе со всеми. Но от внимательного взгляда это не ускользнуло бы, особенно от моего. Ведь я ни на минуту не спускала с Азима глаз. Его и Светлану что-то объединяло и вместе с тем отделяло от других, — это я отлично видела, и на душе у маня было нехорошо. Как тогда сказал Канай? «И наша Светлана пропадает вместе с ним»? Это, мол, неспроста. Неспроста, конечно. Но что за этим скрывается? А я все равно не могу подумать о них плохое, — решила я вдруг, и мне снова стало легко.

Мы начали играть в «поймай платок». Во время игры Канай сидел справа от меня. Азим водил и бросил платок мне на плечо, но промахнулся, и платок подхватил Канай. Азим не ожидал этого и был спокоен, а Канай сразу пустился бежать. Азим не догнал его и рассмеялся:

— Не выгорело мое дело!

— А ты и здесь хотел бы только выигрывать? Нет, дорогой, это не то, что карьеру делать!

Подоспевший Канай говорил без тени шутки. Ребята возмущенно зашумели. Мне хотелось вскочить и ударить моего противного начальника. Светлана сидела напротив меня. Будто угадав мое намерение, она посмотрела мне в глаза и покачала головой. Я осталась сидеть. Азим не сказал ни слова и, опустив глаза, сел на свое место. Но игра уже не клеилась. Ребята с участка Азима принялись было высмеивать Каная, но Азим остановил их:

— Бросьте, друзья, зачем затевать ссору. Если у него душа горит, поговорим после.

Всю обратную дорогу Азим и Светлана обсуждали какой-то производственный вопрос, спорили, даже сердились друг на друга. Я толком не поняла, о чем у них шла речь, но, кажется, о каких-то делах на первом участке.

— Ладно, на производственном совещании все решится. Тогда посмотрим, — сказал Азим, прощаясь с нами.

На производственном совещании я не была. В этот день у нас в школе был последний урок. Училось нас по вечерам не так уж много — человек двадцать. Когда прозвенел последний звонок, к нам в класс пришли директор, завуч и все наши учителя. Мы сели, в классе наступила тишина.

— Ну, что ж, снова начнем учиться? — пошутил поднявшийся со своего места директор…

Получилось у нас не собрание, а скорее беседа. Мы расспрашивали преподавателей об экзаменах, — как их будут принимать, кто приедет. Учителя советовали нам готовиться получше, тогда и бояться будет нечего и некого — пусть хоть академики приедут на наши экзамены.

Я сидела немного в стороне ото всех и смотрела в окно. Вдруг мне показалось, что у окна кто-то стоит. Пригляделась — да, верно, стоит какой-то человек. Кто же это? Азим? Зачем он сюда придет? Сердце у меня забилось, но в это время завуч заговорил как раз обо мне:

— Товарищи, среди вас есть единственная девушка. Я хочу задать ей один вопрос, — он потер руки и продолжал:

— Товарищ Каниметова, вы окончили школу. Аттестат у вас в руках…

Кто-то перебил его:

— Насчет аттестата, агай, еще рано говорить! Кто знает, как оно будет…

Все засмеялись, а завуч сказал серьезно:

— Вы должны верить в себя. А чтобы верить, надо хорошо готовиться. Не зря же вы просидели в школе десять лет, верно?

— Верно-то верно…

— Ну так вот, и я хочу спросить, куда ты, дочка, думаешь теперь идти? В какой институт? Да и другие пусть про себя скажут.

Вопрос застиг меня врасплох. Я до сих пор не решила, в какой институт подавать документы. Азим иногда спрашивал меня об этом, когда мы с ним занимались по физике или математике. Я только плечами пожимала: «Не знаю». «А ты подумай, Джамал, — настаивал он. — Подумай сейчас, потом поздно будет. Если попадешь туда, где не понравится, всю жизнь будешь жалеть…» Я встала из-за парты и сказала:

— Не знаю, агай.

— Как не знаешь? До сих пор…

— Чтобы поступить в институт, надо работать, — схитрила я.

— Разве ты не работаешь?

— Работаю, но стажа мне еще не хватает для поступления в институт. Я ведь только год как работаю.

— Это ничего не значит. Кто хорошо учится, того могут принять в институт и без стажа сразу после десятого класса. А ты училась неплохо, да еще год работала. Тебе, чтобы поступить в институт, нужно только желание, — сказал завуч.

— Совершенно верно, — поддержал сто директор.

— Попробую… — неопределенно ответила я и поспешила сесть.

Теперь стали расспрашивать других. Потом учителя пожелали нам успехов, и мы разошлись из школы. Я шла не спеша, и вдруг передо мной как из-под земли вырос Канай. Что ему надо? Я невольно съежилась.

— Ну как, кончили?

— Да. А вы разве сами не видите?

Он пошел рядом со мной. Несколько раз пытался подойти ко мне совсем близко, но я сразу же отступала на обочину, и он вынужден был, как говорится, соблюдать дистанцию. Я не знала, что у него было на уме. Когда мы подошли к почте, я сказала:

— Агай, вы, кажется, прошли, вам туда, — и показала на мощенное булыжником шоссе.

— Джамал, а можно мне тебя немного проводить?

— Спасибо, я привыкла ходить одна.

— Мне надо тебе кое-что сказать.

— Говорите здесь, я слушаю.

Мы стояли возле самого фонаря. Канай смотрел на меня, как будто онемев.

— Говорите. Что вы хотели мне сказать? — повторила я и скрестила руки на груди.

— Джамал… Джамал, я тебя люблю.

— Любите? Ха…

— Почему ты смеешься?

— А почему бы мне не смеяться?

— Да, я тебя полюбил давно, еще раньше, чем Азим. Но…

— Канай (я впервые назвала его по имени), ты непонятный человек. И говоришь чепуху… Азим никогда не говорил мне, что любит меня. И что значит твое «но»? Если ты вправду любишь, то почему целый год молчал? Разве тебе кто-нибудь мешал?

— Да, Азим мешал мне везде — и на работе, и в любви. Я его ненавижу. Но теперь все, я своего добился. Нам никто больше мешать не будет, Джамал.

Он приблизился ко мне, я отступила. Канай побледнел, и глаза у него погасли.

«Я своего добился…» Чего добился? Мне больше не хотелось стоять и слушать Каная. Я повернулась и пошла прочь. Он меня не преследовал.

Я вспомнила прошлое. Нет, он не любит. Другое у него на уме. Тьфу!

Дядя и тетя поджидали меня, ребятишки уже спали.

— Чего ты так запоздала, родная, ты ведь ушла сегодня рано? — спросила тетя.

— У нас сегодня был последний урок, тетечка, а потом еще собрание, — ответила я и положила на окно свои книги.

— А-а… дядя твой тоже только что пришел. И у них собрание было. А ты почему такая бледная, детка? У тебя ничего не болит?

— Нет, нет, это просто так.

Но тетя взяла свою бархатную безрукавку и набросила мне на плечи.

— Погрейся-ка. Погода сегодня холодная.

— Да, погода не из теплых, — подхватил дядя. — Смотри, как бы наша дочка не простудилась. Налей ей горячего чаю.

Я присела рядом с ним. После ужина тетя заговорила:

— А ты бы рассказал, что у вас на собрании было, раз оно такое длинное.

— Ничуть не длинное. Судьбу человека не так просто решить. Вопрос разбирали важный.

— Какой вопрос, дядя? — быстро спросила я и с нетерпением ждала ответа.

— О качестве руды.

— На каком участке?

— На первом…

Больше я ни о чем не спрашивала. Все стало понятно. Вот почему Светлана и Азим целыми днями не выходили из шахты. Вот о чем они спорили.

«Неспроста»… Да, неспроста… Я ушла в горницу и легла. Дядя с тетей продолжали разговаривать, мне было слышно все от слова до слова.

— Какое же у нее оказалось качество?

— Э, да разве ты это поймешь!

— Не поймешь, не поймешь! А ты объясни, на то ты и мужчина.

— Ну, ладно. В общем, с тех пор, как наш молодой инженер стал начальником участка, качество руды снизилось, понятно? А процент, по данным геологов, должен быть высоким.

— А как это?..

— Ну вот тебе! Я же сказал, обеднела руда, меньше в ней полезного.

— А-а…

— Словом, плохо ему придется.

— Кому?

— Да парню этому. И еще…

— А кто этот парень? — перебила тетя.

— Фу ты, да «инженер-бала»!

— А-а, вот кому! Азиму…

Они перешли на шепот.

— Что же они сказали?

— А что говорить? Снимут, наверное, его с работы. И девушку-маркшейдера тоже… Они оба ничего не могли доказать. А парень хороший. Это все по молодости у него получилось. Не был раньше на такой работе. При старом начальнике участка все было в порядке, то и дело премии получали. А Канай тогда говорил…

Шепот стал таким тихим, что я только расслышала:

— Оказывается, он верно говорил…

Я не могла уснуть, лежала и комкала одеяло. В ушах звучал противный голос Каная: «Я его ненавижу… Я своего добился…» Добился своего… Как? Я думала, думала, но так и не нашла ответа на этот вопрос.

На время экзаменов нам должны были дать отпуск. Наутро я зашла в контору узнать, есть ли уже приказ.

— Подождите немного, — сказала девушка-секретарь. — Чтобы сразу все уж оформить…

— Что «все»?

Я не хотела мешаться в конторе и вышла. Присела на скамеечке в тени. К себе в отдел не пошла — не хотелось встречаться с Канаем. Ждать мне пришлось недолго. Секретарша постучала в окно:

— Каниметова, заходите! Приказ готов.

Я — бегом в контору. Девушка дала мне экземпляр приказа, я пробежала его глазами и сразу поняла, что дядя говорил правду. Так вот, значит, как… Я стояла, держа приказ в руке и растерянно смотрела в окно. Возле эстакады показался Азим. Он был без шапки, ветер растрепал ему волосы. Он немного постоял на бугре, опустил голову и медленно пошел к конторе. Неприкаянный — показалось мне, и защемило сердце от жалости. Не могу я сейчас видеть его. Бросилась к дверям, отворила… и на пороге столкнулась с Азимом. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, потом Азим улыбнулся как ни в чем не бывало и протянул мне руку:

— Ну как, Джамал? Сдашь экзамены, а?

— Да-а, наверное… — машинально ответила я, не сводя с него глаз.

— Когда отпуск-то начинается? — опросил Азим.

— Отпуск, говорите? — переспросила я и заглянула в приказ, — ведь я даже не успела прочесть в нем то, что касалось меня.

— О, уже приказ есть? Скоро, скоро… Ну-ка… — он протянул руку за бумагой.

Мне так не хотелось отдавать ему эту бумажку, но делать было нечего. Отвернувшись, я передала Азиму приказ.

— Приказ номер двадцать девять… — начал он громко, но тут же замолк и дальше читал уже про себя. Прочел, задумался. Поднял вверх брови.

— Ну что ж, за то, что руки натворили, шея отвечает.

— Но ведь вы не виноваты.

— Мы со Светланой то же говорили. Но факты упрямая вещь. Никуда не денешься.

Азим вернул мне приказ и вышел вместе со мной на улицу. Он даже не заглянул в контору.

— Ну я-то ладно, а вот со Светланой несправедливо поступили, зря ей выговор вынесли. Да еще строгий. За что? Но этим дело не кончится. Надо еще подумать, — насупился он. — Но рано или поздно справедливость восторжествует, Джамал…

Азим не опоздал. Как сказал, так и пришел. Мы уселись на последнюю парту в большом классе, у самого окна.

— Ну, Джамаш, ты написала? Что тебе было непонятно?

Я сидела ближе к окошку и оттого лицо Азима было мне видно особенно хорошо. Он похудел. Волнистые волосы И тонкие брови у него угольно-черные, — то ли они кажутся такими из-за худобы, то ли в их краях все такие чернявые, не знаю. Лоб у него большой, без единой морщинки, глаза спокойные.

— Да что ты так уставилась на меня, Джамаш? — слышу я вопрос Азима. — Говори же, что тебе неясно?

Я готовилась к последнему экзамену по физике! Азим помогал мне, как и по другим предметам — особенно по Химии и математике. Я перелистала книгу.

— Мм… правило Максвелла… Это понятно… — я листала дальше. Последний раздел — ядерная физика. Тут я задержалась. Азим сел поближе ко мне, просмотрел заглавия параграфов и начал объяснять, как всегда, просто и понятно, изредка поглядывая на меня. Он сразу замечает, понимаю я или нет. Если я начинаю часто мигать и прикусываю нижнюю губу, он, ни слова не говоря, идет к доске и пишет формулы, подробно растолковывая их — должно быть, не только по моему учебнику, но и по другим, знакомым ему книгам. Он вообще удивительно много знает и обо всем умеет рассказать — о музыке, о литературе, о науке и технике. С любым человеком найдет общий язык.

Азим объясняет мне, и я начинаю верить в свои силы. Если я и не все знаю одинаково хорошо, то уж по любому билету что-то могу сказать. То, что казалось необычайно сложным и непонятным, стало просто и ясно, будто Азим подкрутил какие-то винтики у меня в голове. А я его даже не поблагодарила.

Сколько доброго сделал он для меня с тех пор, как я начала работать. Помогал и в работе и в учебе, был внимателен, давал советы. Я мало и редко благодарила его. Он этого не любил. При встречах расспрашивал меня о делах, о том, как я учусь, как мое здоровье, как относятся ко мне дома, не обижают ли. Я ничего не скрывала… кроме моей любви к нему. Но мне казалось, он все понимает без слов, — ведь он огорчался тем, чем огорчалась я, и радовался тому, чему я радовалась.

Ну, а у него разве не бывает успехов и поражений? Разве его ничто не заботит? Да зачем далеко ходить — неужели последние события не задели его за живое? Не знаю, во всяком случае, он никак этого не показывает. Лицо у него по-прежнему светлое, он по-прежнему приветлив. Работает он на прежнем своем месте — начальником смены первого участка.

— Я… — начала я, но запнулась. Дальше нужно было произнести имя Азима, а я не могла решиться. По правде сказать, я очень застенчивая.

— Ну что, Джамаш, — Азим присел на ближайшую парту и посмотрел на меня.

— Вы сейчас очень мучаетесь? — решилась спросить я.

— Пока дела плохи, но ведь наладятся…

— Я до сих пор не поняла, в чем же заключалась ваша вина. Почему вас…

Тень заботы легла на лицо Азима. Я впервые увидела, что он нахмурился и прикусил нижнюю губу. Но выражение лица оставалось уверенным и решительным, а глаза все также смеялись.

— Моя вина?.. Да что о ней говорить! Я будто бы способствовал снижению качества руды. Но об этом подробно написано в газете, в статье Каная. Вот она, — Азим достал из нагрудного кармана свернутый в несколько раз номер нашей газеты «Рабочий», развернул его на второй странице и показал мне статью «Результат безответственности и невежества». Довольно большая статья, подписанная: «Участковый геолог К. Асанбеков».

«Канай здорово потрудился», — подумала я. В статье приводилось множество цифр и доказательств. «Полезное содержание добываемой руды по сравнению с плановым снизилось с десяти до семи процентов. В результате этого страна недополучила десятки тонн ценного сырья. Себестоимость тонны руды повысилась по сравнению с первым кварталом на четыре рубля шестьдесят девять копеек…» И дальше: «Причиной вышеперечисленных недостатков является безответственность товарища Курманова…» — Я поморщилась — как можно дойти да такого? — «Безответственность Курманова на производстве, его беспринципность не только принесли вред предприятию, но и вызвали недовольство среди шахтеров и других работников рудника…»

Дальше я не читала подробно, только пробежала глазами.

— Ну как, Джамаш? Неплохо написано?

— И как только могут публиковать подобные статьи? Надо сначала разобраться.

— Так ведь разбирались. Цифры в статье приведены верные, а высказывать свои мысли имеет право каждый… Скоро вот будто бы приедет представитель райкома…

Азим, опустив голову, что-то чертил пальцем на крышке парты.

— А какое сейчас качество руды?

— Хорошее. То-то и загадка. Разработки ведутся так же, как и в прошлые месяцы. «Все наделало твое предложение», — говорили они. Но до сих пор от него никто не отказался. Мы идем по многоступенчатым уступам по-прежнему. А выходит гораздо производительнее, чем раньше.

— Я тоже не понимаю. Но нет ли за всем этим чьего-то преступления? — я не решилась назвать имя Каная.

— Кто же мог его совершить? Светлана проверила все замеры, все они правильные. А геологические разрезы… Лабораторные показатели… Да нет, и в них нет ничего подозрительного. Вот ежели ты совершила преступление, пробы брала неправильно, — засмеялся Азим.

«Пробы брала неправильно…» Сердце отчего-то кольнуло, я вспомнила прошедшие дни.

Кажется, Канай говорил обо мне с дядей. Не знаю, что дядя думает по этому поводу. Изредка он говорит: «Хороший, крепкий парень, да только вот…»

Он не заканчивает свою мысль, но мне кажется, что все это имеет отношение ко мне…

Как-то раз я собиралась мыть голову и расчесывала волосы. Пришел с работы дядя.

— На-ка вот, — сказал он и протянул тете пачку денег. — Трать на что хочешь.

Голос у него был веселый. Тетя взяла деньги.

— Батюшки, это еще откуда? Да как много, а до зарплаты еще времени порядочно… — она вопросительно поглядела на дядю.

— Сначала взяла, а потом спрашиваешь, откуда!

— Как не спросить, может, ты кого ограбил!

— Ну и шутки у тебя! Не бойся, никого не ограбил. Это премия за прошедший месяц. Вернее было бы сказать, что из-за того шалопая мы целых два месяца были «ограблены».

Дядя вошел в комнату.

Непонятно было, обрадовалась тетя или рассердилась. Она посмотрела на меня — Мне показалось, с жалостью, нахмурилась и тоже ушла в комнату. Я уже не расчесывала волос, гребень валялся на земле. Очень удивил меня дядя. До сих пор я ни разу не видела его обозленным, не слышала, чтобы он сказал хоть одно грубое слово. Навеселе он? Нет, он ведь не пьет… Во всяком случае, говорил он так, будто обращался ко мне, имел в виду меня.

«Азим… Шалопай?» У меня пересохло в горле от волнения. Из комнаты доносились голоса дяди и тети.

— Что с тобой случилось? Не понимаешь, что ли…

— Она еще ребенок. Надо же это понять! А он мальчишка, мальчишка. Дело не в наружности и не в образовании. Он чужак, вот в чем дело. Канай в тысячу раз лучше его…

Я заткнула уши обеими руками, долго сидела и смотрела в землю. Не могла собраться с мыслями. Спустились сумерки. Я вскочила и побежала к поселку.

Я не знала, куда и к кому я бегу без оглядки. Я знала только, что над головой у меня небо, а под ногами земля. Я хотела найти правду такую же чистую, как небо, такую же сильную, как земля.

Вот и поселок. Контора закрыта. Я бросилась к дому с раскрытыми окнами, стоящему немного на отшибе. Там жила Светлана. Я вошла. Светлана была одна, сидела и читала. Увидев меня, поднялась и шагнула навстречу.

— Джамал, у тебя что-нибудь случилось? — спросила она немного испуганно.

— Нет, ничего. Я… я просто так, — все, еще задыхаясь от быстрого бега, ответила я, завела руки за спину и прислонилась к притолоке. Хотела улыбнуться, но не смогла. Светлана подошла ко мне близко-близко и заглянула в глаза.

— Нет, Джамаш, ты не просто так пришла, ты что-то узнала. Садись-ка, — и она пододвинула мне стул.

Озираясь, точно перепуганный жеребенок, я села рядом с нею. На столе горела лампа, накрытая поверх абажура белым платком. Светлана налила в стакан холодного чаю.

— Ты, по-моему, устала, на, выпей.

Я послушно проглотила чай. Глянула в небольшое четырехугольное зеркало, которое стояло тут же, на столе, и сама себя испугалась: волосы растрепаны, губы дрожат, ноздри раздуваются… Светлана пригладила мне волосы.

— Ну, Джамал, расскажи все-таки, что произошло, — попросила она. — Опять с Канаем что-нибудь?

Ее голос придал мне храбрости.

— Да, с ним… Света, может, я ошибаюсь, ты помоги мне. По-моему, это он…

— Что «это он»? Говори все до конца. Хочет умыкнуть тебя? Преследует?

— Нет, нет…

— Но что же тогда?

— Света, ни ты, ни Азим не виноваты, вы страдаете понапрасну.

— Джамал, я действительно ничего не понимаю. Все это дело прошлое, зачем его вспоминать. Мы получили по заслугам. Ты бы лучше…

— Нет, ты ошибаешься, Света, это совсем не прошлое дело. Оно не устарело, из-за этого я к тебе и пришла. Когда дело идет о чести человека, не может быть речи насчет прошлого и так далее.

Светлана вздернула брови.

— Вот как! Ну что ж, может быть…

— Света, наверное, я неправильно поступила, что молчала до сих пор и сама никак не могла разгадать загадку. Скажи, пожалуйста, качество руды зависит от того, как брать пробу или нет?

— Как это?

— А так! Если, например, брать не по тем правилам, что в книге написаны, а по-другому, как захочешь?

— Вот тебе и раз! Что это значит «как захочешь?» Для кого же тогда печатаются правила?

Я не слышала, что она еще говорила. Как будто в ответ на ее вопрос прозвучал у меня в ушах голос Каная: «А, книги! По книгам пусть сами ученые работают. Мало ли про что в книгах написано так, а в жизни выходит этак! Кому охота таскать на спине лишний груз!»

Но ведь таскал же он раньше этот «лишний груз»! И потом, когда Азима сняли с работы, груз этот опять перестал для него быть лишним…

Я сжала голову руками и еще раз обдумала все. Понятно, теперь все понятно. Не знаю, то ли от радости, то ли от злости я заплакала и, плача, рассказала Светлане обо всем, что я наблюдала во время работы с Канаем. Она слушала так, будто ее не касалось то, о чем я говорю, только ее тонкие брови то сдвигались к переносице, то снова расходились. Когда я кончила, она быстро поднялась со стула и обняла меня.

— Спасибо, Джамаш, теперь все ясно. Канай специально… — Светлана широко раскрыла свои зеленоватые глаза. Взяла меня за руку.

— Пойдем, Джамаш, пойдем к Азиму. Ведь завтра партийное собрание, открытое собрание первичной организации. Будут разбирать его дело…

Я улыбнулась.

— Пошли, Света!

На другой день после собрания итоги «дела Азима» молниеносно стали известны всему поселку. Те, кто плохо относился к Азиму, внезапно потеряли всякий интерес к нему, как будто исполнилось их сокровенное желание. Короче говоря, они теперь молчали в тряпочку. Шахтеры первого участка, да и не только они одни, радовались такому решению «загадочного дела» и на чем свет ругали негодника Каная, способного на подлость ради своих мелких личных интересов.

Дядя ходил как виноватый и не смел мне слова сказать. А тетя (не лучше ли мне называть ее матерью?) радовалась. То и дело она гладила меня по голове, ласково улыбаясь, — и без слов ясно было, что она от души желает мне радости и счастья…

Как-то я пришла домой и крепко обняла тетю.

— Тетечка, хочешь, я тебе что-то скажу?

Тетя, не выпуская из рук моих плеч, с улыбкой кивнула и утвердительно прикрыла глаза.

— Азима назначили главным инженером рудника.

— Кто тебе это сказал?

— Светлана.

— Какая, это та русская девушка?

— Да.

— Ну, дай бог ей силы… Скажи, Джамал, Азим за тобой ухаживает? Дядя говорил об этом.

— Да ну, тетечка… Какое там…

— Ладно, скажи тогда, ты с Азимом видишься? — помогла мне тетя.

Я смутилась оттого, что она назвала его по имени. Не «инженер-бала» или «тот парень», как обычно, а по имени — будто своего, близкого человека.

— Да, вижусь, мы встречаемся. Тетя… знаешь… он говорит, что к новой работе приступит после отпуска. Говорит: увольняйся с работы, поедем вместе…

— Поедем вместе? — перебила меня тетя. В глазах у нее были и радость и жалость ко мне.

— Да, тетя. Во Фрунзе. Он хочет, чтобы я поступила учиться.

— А-а, учиться! — тетя покачала головой.

Мы с тетей понимаем друг друга без слов…

Прошло всего три дня после нашего с тетей разговора. Раннее утро, я еще крепко сплю.

— Джамал… Джамаш… — будят меня.

— А?

— Вставай, Азим уже здесь. Машина ждет. Вставай, милая, — ласково говорит тетя.

Я просыпаюсь мгновенно, вскакиваю и начинаю поспешно одеваться. Утро еще только занимается, в комнате сумрачно. Тетя вышла в переднюю. Я быстро осматриваю собранные накануне вещи — все в порядке. Выхожу в переднюю комнату, там дядя разговаривает с Азимом.

— Ты, дорогой, старое не поминай, — говорил дядя Азиму, но мне показалось, что слова эти обращены и ко мне. Я резко захлопнула дверь и осталась во внутренней комнате.

— Джамал, Джама-ал! — послышался из кухни тетин голос. — Встала ли ты, наконец? Иди умываться.

Тогда я отворила дверь и прошла мимо Азима и дяди, сделав вид, что не замечаю их. Едва брезжил рассвет, и утренняя звезда еще не скрылась за горой Боз-Ала. Как красиво мерцает ее свет!.. Прохладно, тихо и так хорошо вокруг! Неужели я навсегда расстаюсь с этими краями? И как-то меня встретит новое место? Мне становится страшно. Зачем только я родилась девочкой? Девочке куда труднее жить…

Из дому выходит тетя и трогает меня за плечо.

— Пора, родная. Идем, чай уже вскипел.

Мы выпили чаю все вместе. Дядя с Азимом первые вышли за дверь, мы с тетей остались в комнате. Я перецеловала крепко спящих ребятишек, с порога оглянулась, посмотрела на них еще раз на прощанье…

Тетя плакала, обнимая меня, у дяди на глазах тоже навернулись слезы. В который уже раз они повторяли мне, чтобы я была твердой, терпеливой, который раз желали счастья и успеха…

Теплый фрунзенский вечер приветливо встретил нас. Моему счастью не было границ. Сбылось все, о чем я думала, чего так страстно желала. Азим рядом со мной, он весел и здоров. Чего мне еще нужно? Чтобы он сказал мне, что любит, любит только меня одну? Нет. Это, мне кажется, было бы лишним. Разве все его поведение по отношению, ко мне, с самой первой нашей встречи, не говорило о любви, о чистой, светлой любви?

Но время идет, и уверенность покидает меня, на сердце становится тревожно. «Когда же, когда ты раскроешь свою тайну мне, Азим? Не мучай меня, обними и поцелуй…»

И это последнее мое желание исполнилось. Он обнял меня. И поцеловал. Только…

Вот как это было.

На другое утро после приезда во Фрунзе мы вместе пошли в политехнический институт. Азим помог мне сдать документы, потом мы вышли на улицу. Когда спускались по лестнице, я держала Азима за руку.

— Джакин, давай немного постоим, — сказал он вдруг. — Должен прийти один человек. Подождем, ладно?

Я рассмеялась, пригладила Азиму волосы на лбу, растрепавшиеся от ветра, и посмотрела ему в лицо. Какое-то странное, двойственное чувство владело мной: мне хотелось обнять Азима и в то же время я не могла преодолеть свою застенчивость и сделать это. И почему, почему я не поддалась чувству? Азим смотрел мне в лицо, не отрываясь. Смотрел все тем же своим непонятным ласковым взглядом… В это время к нам подошла какая-то девушка.

— Здравствуйте, — сказал она тоном человека давно и близко знакомого и протянула руку Азиму, а потом и мне.

Она была красива. Большие, черные, как смородина, глаза будто сами смеялись. И мне вдруг стало так тревожно, так защемило сердце.

— Если не ошибаюсь, это Джамал? — улыбнулась девушка.

Азим тоже улыбнулся и кивнул головой — «да».

Я молчала.

Девушка снова взяла меня за руку.

— Милая Джамаш, ну как ты теперь? Школу кончила успешно, правда? Азим-агай много писал о тебе, хорошо, что ты приехала…

Я молчала.

Азим шагнул вперед.

— Джамал, милая, познакомься — это моя невеста Зыйнаш.

Зыйнаш… Это имя стрелой вонзилось мне в сердце. И сердце словно остановилось, стало холодно, потемнело в глазах. «Это моя невеста Зыйнаш». Слова Азима прилетели откуда-то издалека, эхом донеслись с высоких вершин Ала-Тоо.

Ледяная вода пролилась на пламя моей любви, на мои мечты, на мою нежность. Нет больше моего счастья.

Я не помню, назвала ли я свое имя, протянула ли руку. Я словно окаменела.

— Джамал, — заговорил со мной Азим, И обнял, да, обнял меня. — Вот, Джакин, и пришло время нам расстаться. Ты помнишь нашу первую встречу? Я тогда смотрел на тебя, слушал, что ты говорила, и у меня появилась одна мысль, одна цель. Это касалось тебя, только тебя. Верь мне, Джамал, я думал о тебе и о твоем будущем. Я старался сделать все, что мог. Не знаю, удалось ли мне добиться своей цели, воплотится ли она в жизнь до конца. Ты еще ребенок, Джамал, вся жизнь у тебя впереди. Тебе нужно много и терпеливо учиться. Будь счастлива, Джамал и… прощай — и он поцеловал меня в лоб. Поцеловал в первый и последний раз.

Они ушли вдвоем с этой девушкой. Я повернулась и вошла в здание института. Обхватив голову обеими руками, я поднималась по лестнице. Вот она кончилась, я стояла на площадке, и весь город открылся передо мной. Но я не замечала ни прямых улиц, ни парков, ни красивых домов, утонувших в зелени. Я видела только их двоих, уходящих все дальше от меня. Я плакала. Горячие слезы текли по лицу и капали мне на грудь.

С тех пор прошло пять лет, ровно пять лет. Я получила высшее образование, стала геологом. Вот и диплом у меня в руках. Говорят, я первая из киргизских женщин получила такой диплом.

«Кому же я обязана всем этим, перед кем в долгу? — думаю я. — Только перед Азимом, конечно! Если бы не он, кто знает, кем бы я была до сих пор и где бы я была?» Я стою на том самом месте, где мы расстались с Азимом и смотрю в ту сторону, куда он тогда ушел. Если бы сейчас он вдруг пришел сюда… я обняла бы его и расцеловала, как брата. «Я оправдала твое доверие. Твои труды не пропали даром», — сказала бы я ему.

Я и сейчас люблю Азима. В десять, в тысячу раз больше, чем раньше, я люблю его настоящей большой любовью. Он и его слова всегда со мной — в горести и в радости. Это неугасимый огонь, неиссякающая надежда моей жизни.

Где он теперь?

Вспоминает ли он обо мне?

Знал ли он тогда, что я люблю его?..

Ужасно мне надоело тащить этот тяжелый чемодан! По двору я зашагал быстрей, переступил порог и едва не столкнулся с отцом. Он даже рот раскрыл от удивления.

— Кто там? — крикнула из комнаты мать. — Асыл, сыночек…

Она выбежала, как молоденькая, обняла меня. Спохватилась и кинулась к чашке с водой, обвела ею вокруг моей головы, выплеснула воду — от сглазу! И только после этого мы вошли в дом.

…Дом наш такой привычный и знакомый, сегодня мне кажется чужим. Какой низкий потолок!.. Окошки маленькие, свету мало. Паутина по углам. И сыро — пахнет сыростью.

— Ну, как дела? — беспокойно спросил отец, едва мы сели.

Он уже не улыбается, смотрит на меня, ожидая.

Я независимо шмыгнул носом, хотя на душе ох как кошки скребли!

— Не прошел. Но и ваш замечательный Мыкты тоже провалился.

Отец дернулся и застыл, как истукан.

— Ой, — крикнула мать, — ну что ты нахохлился? Не будет учиться, что такого?!

Но отец отмахнулся, встал и, бормоча себе под нос, пошел прочь. Хлопнула дверь.

Мать вздохнула и погладила меня по голове.

— Не прошел и не прошел. Ты там не болел? Был бы только жив и здоров…

Вот мама! Ничего особенного не сказала, а кошки вроде бы перестали скрести. И мне вдруг стало уже не так обидно за свои неудачи, я даже подумал, что жизнь, вообще-то говоря, не совсем уж плохая вещь.

А мама забегала, постелила скатерть, поставила передо мной чашку айрана, принесла хлеб. Только я очень устал от непривычной долгой дороги, и есть не хотелось. Отхлебнул немного айрана.

— У отца беда, — шепотом сказала мать. — С работы сняли…

…Весь день отец со мной не разговаривал. Но вечером, когда чистил лошадь, вдруг повернулся ко мне и кивнул: подойди, мол. Я подошел, что ж…

— Черный козел тебя боднул, что ли?

Я молчал.

— Документы у тебя были хорошие?! Или нет? Эх, учителя наши, зря им деньги платят. Шутка сказать, — по тысяче рублей в месяц! А за что? Только и знают небось с бригадирами водку пить…

Я ему хотел объяснить, как у меня все получилось, но куда там! Он совсем распалился, отшвырнул скребницу и пошел, и пошел:

— На людей посмотри… Поедут и поступают учиться. А у тебя все наоборот. Продал теленка, чтобы тебе денег дать, проводить как следует… А ты? Растяпа! Съездил и ни с чем воротился. До каких пор нянчиться с тобой? Ты же знаешь, как трудно нам живется, нуждаемся. Сын какого-то несчастного Чокона выучился и вот, глядите, занял мое место. А мне что же теперь, сквозь землю провалиться?!

Я слушал, смотрел на него и удивлялся. Куда девался чисто выбритый, важный финагент! Отец похудел, постарел и сморщился. По-чудному, как индюк, вытягивает шею, трясет, головой.

Свою службу финагента отец любил, наверное, больше всего на свете. Разъезжал он с утра до ночи, прямо из сил выбивался. «Аксакал приказал поехать в Ак-Су… Аксакал посылает в колхоз. Начальство — это начальство, сынок. Возражать не полагается, пропадешь», — проникновенно втолковывал он мне, отправляясь в очередной объезд. И трусил на своей лошаденке, подталкивая ее в бока ногами. Начальству он, может, и нравился, но у нас многие его терпеть не могли. Я сам сколько раз слышал, как про него говорили: «Ну, опять тащится этот репей… Сколько не плати, все ему мало. Ох, этот Чангыл…»

— Нас теперь топчут другие, — почти кричал отец. — Что говорить, даже этот паршивец Орко покою не дает. Поглядите на него, важная шишка, сам бригадир!

Что я ему мог ответить?.. Ничего. Правильно, я без толку съездил в город, сам во всем виноват. И оправдываться мне нечем.

— Я тебе говорю, что сын дрянного Чокона выучился, а меня выгнали. Понял? Он образованный молодой кадр, видите ли. Что ты на это скажешь?

Ничего я не скажу на это. Обидно. Сын Чокона сидел в нашей школе на последней парте и всегда только шмыгал носом. Кончил семь классов и поехал, видите ли, во Фрунзе учиться в финтехникум, и теперь он работает вместо моего отца. А я…

— Вот так! — у отца голос дрожал от обиды. — Когда я сдавал дела, обнаружилась недостача. Тысячи рублей не хватило. Такой шум подняли! «Возмести немедленно, не то передадим дело в суд!» Пришла беда, так все собаки залаяли… На кого же мне надеяться, на кого опереться? На тебя? — Он ткнул меня пальцем в грудь, махнул рукой и ушел в дом.

А я остался стоять, где стоял. И рта не мог раскрыть, будто мне его зашили…

Кто-то неожиданно толкнул меня сзади. У этого проклятого Мыкты всегда вот такие шуточки. Я обернулся и увидел не Мыкты, а Чотура. Он, прищурившись, смотрел на меня.

— А, добро пожаловать!

— Это тебе добро пожаловать, — широко улыбнулся Чотур. Прибыл, значит? А я и не знал. Наш герой Мыкты проезжал мимо на своем лихом коне и сообщил мне новость. Что, провалились?

— Да… — Я попробовал улыбнуться. — Очень трудно теперь поступить в вуз…

Чотур сочувственно покивал.

Он старше меня года на два, но мы с ним добрые товарищи. В восьмом классе мы даже учились вместе. У них в семье тогда остались только он да старуха-мать. Старшие ее сыновья, Асанбай и Усенбай, погибли на фронте. Мать взяла тогда Чотура из школы и увезла в Наманган — как бы, мол, здесь в армию не забрали. Чудная была эта старуха Канымгюль — маленькая, вся черная, сухая. И сварливая — просто беда!

Вернулись они через год. Чотур поступил сторожем на дровяной склад. Мать решила женить сына поскорей: пусть почтительная сноха ухаживает за свекровью на старости лет.

Высватали девушку. Старуха Канымгюль с первого дня все твердила сыну:

— Чем жестче камча, тем покорней жена… Не обращайся с женой слишком мягко. Баба — настоящий шайтан. Сядет тебе на шею, не сгонишь. Разве можно называть мужчиной того, кто на поводу у жены?

Чотур старался вовсю и придирался к жене из-за всякого пустяка. Канымгюль радовалась:

— Покойный отец был точь-в-точь таким… Бывало, как войдет в дом да поведет глазом, мы уже все дрожим. Просто молились на него, готовы были целовать землю, по которой он ступал.

Чотур только моргал и слушал. Ему тогда и было-то всего семнадцать лет. Что он смыслил в семейных отношениях? Порядок у них в доме был примерно такой. Приходит Чотур с работы и с порога кричит жене:

— Эй! Подай умыться!

Жена Бактыгюль поспешно приносит воду.

— Лей на руки! — командует Чотур. — Да не брызгайся!.. Теперь на шею…

Когда умоется и наестся, отдает новый приказ:

— Эй! Положи подушку мне под голову.

Бактыгюль приносит подушку. Удовлетворенный Чотур ложится — руки за голову, нога на ногу. Но покоя все равно нет.

— Эй, ты меня любишь?

— А ты? — спрашивает обрадованная Бактыгюль. — Любишь?

Чотур усмехается.

— Если любишь меня, поди сюда. — Он приподнимается и показывает пальцем на место, где только что сидел. — Целуй здесь.

Бактыгюль делает вид, что принимает слова мужа в шутку.

— Ой, что это за игрушки… Перестань.

— А-а, вон оно что! Не любишь, значит? Соврала? — он злобно таращит на нее глаза. — Не поцелуешь?

Обиженная Бактыгюль, поправляя платок дрожащими пальцами, выходит из комнаты.

— Эй! — кричит Чотур ей вслед.

Такие сцены повторялись у них чуть ли не каждый день. Бактыгюль терпела-терпела, а потом в одно прекрасное утро ушла в гости к брату и не вернулась. Вскоре умерла мать Чотура. Не осталось у него ни дома, ни семьи. Куда он только ни толкался, где только ни работал… Женился чуть ли не четыре раза… И смеялись же все над ним!.. Теперь он не любит вспоминать о прошлом и старается ни с кем не ссориться.

— Асылбек!

Я открываю глаза. Отец стоит надо мной, головой едва не упираясь в низкий потолок. В руке у отца сложенная вдвое камча, он натянул свою серую дорожную фуфайку и туго подпоясался широким поясом. Лица его мне не видно, утренний свет еще только начинает пробираться в дом сквозь заклеенное газетой разбитое окошко. Я поднимаю голову.

— Я в район поехал. Ты вставай и поезжай за мной, постарайся на попутной машине. Около райфо встретимся. Дело есть… — говорит отец негромким и каким-то просительным голосом. Вид у него угрюмый, но держится он мягче, чем обычно. Чего он хочет от меня? Я приготовился слушать, но отец молчит и оглядывает комнату, будто ищет чего-то. Взгляд его падает на кожаную сумку, которая висит на гвозде в переднем углу. Отец медленно подходит к ней, бережно, обеими руками снимает со стены и некоторое время держит перед собой. Потом вздыхает и достает из сумки остро отточенный карандаш. Снова вздыхает и кладет карандаш обратно. Смотри, пожалуйста, эта древняя, потертая, вся замасленная сумка дорога ему так, словно ее сделали из его собственной кожи! Эх, переменчивая судьба, ведь эта бесценная сумка была неразлучной спутницей своего хозяина целых десять лет — и в седле, и на машине.

Еще один вздох.

— Гм… пусть повесит пока… — бормочет отец. Он ощупывает сумку со всех сторон, точно проверяя, цела ли она, и с той же осторожностью вешает ее обратно на гвоздь. — Пусть повисит. Пригодится Асылбеку, когда он поступит на мое место.

Бросив на меня пристальный взгляд, отец выходит. Через некоторое время я слышу удаляющийся топот копыт. Вот все стихло, только шуршит от ветра сухой камыш на крыше.

Тихонько входит мама. Она, должно быть, только что доила корову.

— Молока совсем мало. Хватит доить, пусть теленок сосет… Асыл, ты встал, сынок? Все учился, бедняжка, исхудал, ослабел. Полежи еще, если хочешь, радость моя. Я тебе сварю кукурузы, будешь есть со сметаной.

— Мам!

— Что, дитятко?

— Зачем отец поехал в район? И мне велел…

— Не знаю, сынок… Велел, так поезжай. Дело, наверное, есть.

А мне и не сиделось дома. Я вышел на дорогу, и тут кстати подвернулся шофер Кенебай со своей машиной. Я поднял руку, Кенебай остановил машину, и я сел в кабину.

Отца мы догнали у Кыр-Мойнока. Издали казалось, что неугомонный Чангыл задремал в седле. Он ехал опустив голову, так, что виден был бритый затылок, и совсем не погонял нашего пегашку. Конь шел ровно, быстро, отец слегка покачивался в седле.

Дурачина Кенебай решил пошутить. Почти поравнявшись с отцом, он два раза нажал сигнал — ба-ап! ба-ап! Пегий шарахнулся, будто его ударили рукоятью камчи по загривку, перескочил через арык возле шоссе. Отец упустил поводья и, не успев даже ухватиться за гриву коня, вылетел из седла.

Кенебай захохотал. А я так разозлился, что не помня себя ухватился за руль и принялся вертеть его. Машина начала выделывать зигзаги по шоссе. Кенебай, опомнившись, пихал меня в бок и старался вырвать руль у меня из рук.

— Останови! Останови! — кричал я.

Машина остановилась. Мы выскочили из кабины и подбежали к отцу. Он сидел, опершись одной рукой о землю.

— Это моя обязанность… я должен сигналить… вдруг авария… — растерянно оправдывался Кенебай. — Конь пугливый, я не виноват.

Я его не слушал. Что с отцом? Я попытался взять его под руку, он слабо оттолкнул меня, плюнул со злостью и сказал стонущим голосом:

— Это мерзавец Кенебай? Проклятый… Будь ты трижды проклят…

Кенебай стоял возле машины, нелепо опустив руки. Увидев, что отец невредим, шофер забрался в кабину, рывком захлопнул дверцу и уехал.

Конь отца был недалеко. Запутавшись в поводьях, он стоял, покусывая удила. Отец сердито ударил шапкой о ладонь, потом надвинул шапку до бровей и набросился на него.

— Вот тебе! Вот тебе! — он два раза ударил коня камчой по голове. — С жиру бесишься, чтоб тебя зарезали, падаль! Из-за тебя чуть нутро не выскочило, вся спина разбита…

Потом досталось Кенебаю и всему его роду-племени. Ох и ругался же отец. Да, впрочем, и я в ту минуту готов был разорвать шофера на куски.

— Подумать только, даже этот сопляк потешается над нами! — заключил отец свое «похвальное слово» Кенебаю.

А машина тем временем уже еле виднелась вдали. Вот она совсем скрылась за холмом.

Мы с отцом добрались до райфо только к полудню.

Большое село раскинулось между двумя горными речками. Начинается оно почти у того места, где речки сливаются, и тянется выше к предгорью. Домов так много — ну, прямо, тесно им в этой неширокой долине. Стайкой больших белых гусей среди приземистых сереньких уток кажутся расположенные в центре села здания, где находятся разные учреждения. Пирамидальные тополя ровными линиями вытянулись вдоль улиц, под ними овчинкой кудрявится молодой клевер.

Народ здесь почему-то так и снует по улицам. Все спешат, спешат куда-то. Встретятся двое знакомых, кивнут друг другу головой — и мимо. Отец тоже идет быстро, молчит, — должно быть, думает о своих горестях. Но вот мы остановились у дверей райфо.

— Ну, сынок, — заговорил отец, поглядывая на большое окно, — сейчас пойдем с тобой в кабинет аксакала. Веди себя скромно, не перебивай начальника, если спросит о чем, отвечай обдуманно. Помни поговорку: «Если судьба осчастливит муху, то сам орел прилетит к ней на поклон».

Мы вошли, поздоровались. Я, правда, только губами пошевелил, зато отец произнес приветствие громко, радостно. Человек, который сидел за столом, накрытым красной скатертью, и что-то писал, поднял голову и вежливо ответил нам. Ему на вид было лет тридцать. Ростик маленький, над столом видна одна голова, гладко выбритая. Глаза голубые, веселые и щеки розовые, как у мальчугана.

— Аксакал… Как поживаете, как здоровье? — Отец подошел к маленькому человеку и долго, с чувством пожимал ему руки. — Как детки? Служба нравится, аксакал?

— Все хорошо, аксакал, спасибо. Садитесь.

Я тоже поздоровался с начальником за руку.

— Вот этот негодник мой сын, — сказал, улыбаясь, отец. — Глядите-ка вырос, и не заметили как.

Начальник внимательно посмотрел на меня.

— Понимаю, — ответил он серьезно. — Что же у вас за дело ко мне, аксакал?

— Да дело-то, конечно, есть, — отец заморгал глазами и подобострастно вытянул шею. — Дело, понимаете, такое…

Начальник выжидательно наклонил голову, слушал не перебивая.

— Я пришел потому, что у меня к вам есть маленькое дельце, аксакал, — повторил отец. — Вы еще молоды, но уже занимаете большой пост, вот я и хочу посоветоваться с вами. Меня вы от работы освободили — состарился я, да и образования нет. Что же, согласен, не обижаюсь! Но я хочу, вам сказать, аксакал… Вот посылал своего Асылбека учиться, он заболел, вернулся домой. Да, значит… Молодые они, конечно, грамотные… им можно доверять.

Начальник молчал.

— Если бы вы могли принять Асылбека на мое место… Я ему помогу, ничего, справится.

Начальник едва заметно улыбнулся — так улыбаются взрослые, когда видят, что плутоватый мальчишка хочет их провести.

— Но ведь на ваше место уже назначен другой человек, — сказал он мягко. — И потом…

— Знаю, аксакал, — не дал ему договорить отец. — Но ведь с этой работой и Асылбек может справиться, что там особенного… Сделайте это для него, аксакал! — на глазах отца блеснули слезы. — Писать, считать, что там… сами увидите, Асылбек не какой-нибудь невежа, он знает, что начальство надо уважать.

Начальник откровенно рассмеялся.

— Да что вы! На вашем месте работает человек, который имеет специальное образование. А ваш сын только десятилетку кончил. Финансовые дела сложные, ответственные, вы сами знаете. Не справится он!

— Справится, аксакал, справится… Если поначалу в чем ошибется, я готов принять расходы на себя, продам, если нужно, единственного коня.

Отец упрашивал долго, не жалея льстивых слов. Я сидел и потел от стыда. Начальник остался тверд и непреклонен, ему было просто смешно смотреть на то, как старается отец.

— Бросьте, пожалуйста, здоровому парню работа найдется. Пусть поработает в колхозе, чего же лучше!

Отец вскочил и вышел из кабинета, размахивая руками. Шапка, которую он все это время держал под мышкой, упала на пол. Я поднял ее и, радуясь, как узник, вырвавшийся на свободу, побежал за ним.

— Дай сюда! — отец вырвал шапку у меня из рук. — Так и знал, что у этого поганца ничего не добьешься! Говоришь с ним, как с человеком, а он нос воротит. Мы еще посмотрим, надолго ли ты стал начальником, сволочь!

Но на этом отец не успокоился. Все куда-то ездил, ходил, хлопотал и, наконец, однажды сообщил, сияя от радости:

— В нашем сельсовете освобождается место секретаря. Его переводят в райисполком. Надо поговорить с товарищем Бердике. Председатель может назначить секретарем кого захочет.

— Работа очень трудная, — заикнулся я, но отец так и взвился.

— Еще что! — завопил он. — Ты что, не человек? Образования у тебя нету? Как же проработал четыре года сын этого дурака Эльмурата? Теперь его приглашают, слышишь, приглашают в райисполком! Глядишь, еще председателем райисполкома станет… А этот, полюбуйтесь, болтает невесть что! Человек должен все уметь…

Я замолчал. Вообще-то секретарем сельсовета стать неплохо. Так сказать, местная власть. Если, как говорит отец, ладить с начальством, может, и выдвинешься.

Отец мой человек проницательный, — он тут же сообразил, о чем я думаю.

— Ты смотри помалкивай, — вкрадчиво зашептал он. — Я сам обо всем договорюсь. Придет день, тебя позовут и начнешь потихоньку работать, понял?

Матери он отдал приказ:

— Приготовь бозо, слышишь? Пригласим товарища Бердике. Да, а что наш козленок? Перестал хромать?

— Давно перестал, я его полечила хорошо. Поглядел бы, как он траву щиплет.

Тут уж я не выдержал.

— Это еще зачем? Мало тебе того, что тогда в райфо было? Опять подхалимничать?

Отец напустился на меня:

— «Подхалимничать»?! Это называется оказывать уважение, а не подхалимничать, ясно? От сильного не прячь свою большую чашку, — вот как у нас говорят. Попробуй-ка устройся сам, если можешь, тогда и поступай по-своему. Когда ты станешь человеком, я не пойду на поклон к самому пророку… Ты бы лучше научился держать себя с достоинством. Вот тебе мой конь, езди на нем, как подобает джигиту. И держись подальше от всяких Чотуров. Выбирай друзей с умом. Мыкты, например, чем не товарищ? Я его видел вчера в райфо. Не забывай, что Мыкты сын Бердике. Поддержка товарища Бердике нам очень нужна, сынок!

Мыкты! Да я его видеть не хочу, у него ни чести, ни совести, только и умеет хвастаться. Было бы чем — он, видите ли, водку умеет пить! И обманщик хороший! Во Фрунзе мы истратили мои деньги, а на обратном пути он как будто забыл об этом. Пришлось мне пить чай с сухарями — вот и вся еда.

— Пропади он пропадом, твой Мыкты! — отрезал я отцу. — Какой он товарищ!

— Хоть никакой, нам-то что! Нам нужен его отец, поэтому и с ним ты изволь ладить. Понял?

Отец сам отправился в магазин покупать что нужно для угощенья. Бозо у матери вышло крепкое — богатыря с коня свалит.

У меня на душе было скверно, будто тухлятины наелся. Зато отец ходил веселый, распрямив плечи и высоко держа голову.

Наконец настал торжественный час. Солнце клонилось к закату: тень одинокого тополя, что рос на другой стороне улицы, дотянулась до нашего порога. И почтенные гости изволили пожаловать; спешившись, ступили они на землю нашего двора.

— Асыл! — весело позвал отец. — Помоги мне встретить гостей, прими у них коней, отведи в холодок и задай свежей кукурузы. Недаром говорится: ухаживай не за гостем, за его конем…

Гости весело рассаживались. По обычаю, сначала подали чай. Потом принялись и за водку. Выпили по две рюмки — тут подали горячий, крепко посоленный куурдак.

На самом почетном месте сидит известный товарищ Бердике, очень толстый. Его крепкий буланый конь, должно быть, с трудом носит хозяина. Когда Бердике садится в машину рядом с шофером, беда тому: председателя сельсовета быстро убаюкивает езда, и он постепенно прижимает водителя все теснее в угол кабины, не давая ему толком править. Не знаю, чем питается Бердике, но толстеет он не по дням, а по часам, вздувается, как на дрожжах. Слева от председателя сидит счетовод Бурге. Этот, наоборот, худой, как щепка, остроносый, остроскулый, и даже глаза у него острые, как два шила. Когда Бурге перестает жевать и прислушивается к разговору, глаза его хоть и осторожненько, но все же покалывают то одного, то другого из собеседников.