Мы переживаем теперь печальные итоги злосчастной войны с Японией. Весь мир был удивлен неслыханным провалом военного могущества наиболее грозной в Европе военной державы, обладавшей и в мирное время армией, равной по своей численности главным европейским армиям вместе взятым, – гордой притом вполне заслуженной былой славой, а также боевой подготовкой и организацией по последнему слову военной науки. И все это сразу подкошено и опрокинуто маленьким народом, который в общение с Европой и со всем миром вошел, так сказать, со вчерашнего дня. У всех невольно встает неотступно все один и тот же жгучий вопрос: в чем причина наших поражений?

Конечно, война представляет собою явление настолько сложное, что при желании приурочить удачный или неудачный исход к каким-нибудь однородным, хотя бы и главенствующим, причинам мы неизбежно рискуем впасть в крайность. В действительности же война знаменует собою всеобъемлющий экзамен всей жизнедеятельности народной; и государство пожинает на войне то, что посеяло задолго перед тем во многих предшествовавших поколениях.

Но как бы сложны ни были слагаемые, приводящие войну к тому или иному общему итогу, не подлежит сомнению, что цель войны как важнейший моральный импульс борющихся сторон может послужить решающим привеском, могущим склонить весы в ту или другую сторону. Эта старая истина теперь лишний раз подтверждается, – к несчастью, нашим собственным горьким опытом – только что пережитой нами войной с Японией. Недаром бывший главнокомандующий, генерал-адъютант Куропаткин, неоднократно объяснял наши поражения эфемерностью причин и поводов, вызвавших эту войну. И действительно: насколько каждому японскому солдату без лишних пояснений были понятны причины войны, – настолько же у нас не только солдату, но и офицеру рисовался в тумане основной стимул войны, указанный главнокомандующим в его известном приказе от 15 сентября[2] 1904 года, что «мы должны отстоять наши права на Дальнем Востоке…».

I

Еще десять лет тому назад, непосредственно после окончания японско-китайской войны, когда дипломатическое ведомство наше начало вести агрессивную политику на Дальнем Востоке, было очевидно для каждого здравомыслящего наблюдателя, что мы пускаемся в опасную игру, которая к добру нас не приведет. Находясь тогда в Японии, мне неоднократно приходилось, беседовать по этому вопросу с нашим посланником, покойным М.А. Хитрово, который привлекал меня к совещаниям как офицера Генерального штаба, прослужившего тогда уже семь лет на Дальнем Востоке и потому до известной степени осведомленного с нашим военно-политическим положением на тихоокеанском побережье. С картой в руках я настойчиво и убедительно старался доказать, что лучше той границы, которая у нас была тогда в Приамурском крае, и придумать трудно. Действительно, на всем протяжении водной линии, от Аргуни почти до Великого океана, мы имели естественный рубеж, на котором и в силу трактатов с Китаем, и благодаря фактическому положению вещей мы были абсолютными и бесконтрольными хозяевами. Несмотря на то, что согласно Айгунскому договору право судоходства по Амуру одинаково принадлежало и России, и Китаю, – в действительности же ни одна китайская джонка не могла проникнуть в воды Амура без нашего согласия. Даже всемогущий Ли-хун-чжан вынужден был в 1889 году обратиться с унизительной челобитной к бывшему тогда приамурскому генерал-губернатору барону А.Н. Корфу – разрешить провоз по Амуру выписанных им из Америки машин для эксплуатации принадлежащих ему Желтугинских золотых приисков. И эти машины год с лишком валялись на пристани в Николаевске, пока это разрешение было дано.

Мало того. Наши прибрежные амурские и уссурийские казаки с одинаковой свободой пользовались всеми земельными угодьями как на нашем, так и на китайском берегу Амура: благодаря давности пользования казаки смотрели как на свою собственность на луга и леса китайские и все вообще для них пригодное на правом берегу Амура. И китайцы не могли фактически этому препятствовать, если бы и хотели, потому что вся прилегающая к Амуру часть Маньчжурии населена чрезвычайно редко; и естественные богатства страны, лишенные всякого хозяйского присмотра, были совершенно доступны для постороннего пользования. Всего сподручнее это было нашим соседним казакам, которые беспрепятственно и пользовались выгодами своего положения.

Рядом с такими выгодами экономического положения не менее благоприятствовали нам и условия стратегического преобладания на Дальнем Востоке. Достаточно сказать, что на всем огромном протяжении нашей границы с Китаем, длиною в три с лишком тысячи верст, мы довольствовались всего шестнадцатью батальонами, стрелковыми и линейными, и небольшим числом кавалерии и артиллерии, которые признавались вполне обеспечивающими наше положение на этой окраине. Даже некоторые части Забайкальского казачьего войска считалось возможным уступить для службы Министерства внутренних дел ввиду того, что «нашим границам здесь ниоткуда не угрожает опасность внешнего вторжения», как гласил документ Главного штаба 1889 года по вопросу о реорганизации Приамурских казачьих войск. Конечно, и тогда уже наш Дальний Восток еле-еле окупал расходы государственного казначейства на содержание нашей дорогой администрации и немногочисленных вооруженных сил; но с каждым годом этот баланс заметно изменялся в пользу метрополии, которая очень скоро с лихвой покрыла бы свои скромные затраты на эту окраину. Не только обширнейший Приамурский край представлял собою беспредельное раздолье для переселенческого движения из недр России, но и вся прилегающая Маньчжурия, отрезанная от моря нашим Уссурийским краем и охваченная с трех сторон принадлежащими нам одним судоходными реками, неминуемо должна была рано или поздно подпасть безраздельному экономическому господству России по мере заселения и экономического роста прилегающей нашей окраины.

Рядом с самим собою создавшимся таким выгодным для нас положением на Амуре было очевидно, что как только мы перешагнем через Амур, через этот естественный пограничный рубеж, и углубимся в Маньчжурию, мы, не приобретая ничего для нас нового, пускаемся навстречу опасным осложнениям и неведомым расплывчатым задачам; притом далеко к югу от Амура, ни в Застенном, ни в Срединном Китае, нет нигде такого естественного рубежа, за который можно было бы зацепиться как за базу или как за этап в своем наступательном движении на таком безбрежном океане суши, какой представляет собою соседняя Маньчжурия.

Все это казалось ясным до очевидности, даже и не для проницательных политиков; и все это своевременно, по мере сил докладывалось вершителям тогда наших судеб на Дальнем Востоке.

II

Что же нас толкнуло вглубь Маньчжурии? Конечно, нам укажут на целый ворох реальнейших задач и даже некоторый исторический прагматизм в этом стихийном движении России на Востоке и на юге, к незамерзающему морю и т.п. Но истинная причина кроется в легкомысленном преувеличении наших сил и умалении сил противника, в явном пренебрежении чужими законными интересами и противопоставлении им наших собственных, часто весьма проблематичных, выдвинутых не исторически сложившимися, ясно сознанными государственными потребностями, а придуманных случайными деятелями, под влиянием кажущихся благоприятных обстоятельств.

Когда японцы после победоносной войны с Китаем в 1894—1995 годах сделали попытку путем Симоносекского договора укрепиться на материке Азии и когда эта затаенная мечта японских патриотов, после пятивековых усилий, казалась близкой к осуществлению – Россия первой выступила против этих притязаний Японии. Что именно заставило нас ополчиться против мирно настроенного к нам соседа и нажить себе в его лице опасного врага – это секрет наших дипломатов.

В чем нам могло быть опасным материковое соседство Японии? В торговом отношении конкуренция Японии была направлена, конечно, не в сторону малолюдной и удаленной от моря Маньчжурии, а на юг, по направлению густонаселенных прибрежных провинций Срединного Китая, которые давно уже служили приманкой для японской промышленности; это главным образом и встревожило тогда Германию, охотно примкнувшую поэтому к нашим воинственным замыслам против Японии. При нашей же экономической слабости на Дальнем Востоке, когда вопреки нашей традиционной торговой политике мы считали необходимым удерживать порто-франко для наших собственных владений, всякая торговая конкуренция в отношении нас наносила удар собственно по пустому месту. Мне лично пришлось посетить в это время многие места Маньчжурии во главе особой экспедиции, отчасти научной, отчасти торговой, и убедиться на месте, как далеко еще то время, когда не только прилегающий наш Приамурский край, но и отдаленный московский промышленный район смогут выступить конкурентами на рынках Маньчжурии, несмотря на все выгоды нашего положения.

Эти заключительные выводы моей поездки по Маньчжурии оказались верными не только для обстановки того времени, когда эта страна не была связана с Россией никакими путями, но вполне оправдались и впоследствии, после постройки Восточно-Китайской железной дороги, выступившей, казалось, таким могущественнейшим фактором в пользу наших торговых сношений в Маньчжурии. Нет надобности разбирать здесь причины этого явления, которое стало чуть ли не общим местом не только на наших азиатских окраинах, но часто дает себя знать и в центре России.

Тем не менее и эти дутые торговые фантасмагории играли известную роль в наших завоевательных замыслах в Маньчжурии, где мы хотели упредить воображаемое нашествие японских фабрикантов. Вскоре по возвращении из своей экспедиции я узнал, что по инициативе одного из наших дипломатических пограничных деятелей на Дальнем Востоке, – стяжавшего себе впоследствии печальную славу и в лесных операциях на р. Ялу, – вырабатывается обширный проект постоянного срочного пароходства по р. Сунгари для торговых сношений в Маньчжурии. Как водится у нас на Руси, первые шаги этого пароходного общества обусловливались значительными субсидиями от казны в виде помильной платы за каждый рейс и получением раньше всего огромного аванса. Вся эта затея, пущенная под флагом «насущнейших отечественных интересов», будет понятна без лишних слов, если прибавить, что чиновные радетели нашей промышленности являлись сами отчасти явными, отчасти скрытыми пайщиками этого предприятия.

Как ни плохо осведомлено было наше дипломатическое ведомство относительно взаимного торгового положения России и Японии на Дальнем Востоке, все же оно не могло заблуждаться так глубоко, чтобы воспротивиться утверждению Японии на азиатском материке из опасения фантастического торгового соперничества. Остаются в таком случае соображения военно-политического характера: нежелание иметь на материке своим соседом в лице Японии противника деятельного и энергичного вместо неподвижного и слабого Китая.

Но, как я уже заметил выше, отрезанная от моря Маньчжурия никогда и никоим образом не могла сделаться объектом вожделений островной Японии. Это не требует никаких пояснений и во всяком случае подтверждается планом и ходом японо-китайской войны, во время которой японцы не обнаружили и малейшей попытки утвердиться хотя бы в ближайшей, наиболее заселенной и плодородной Мукденской провинции, а устремились раньше всего, как и следовало ожидать, в прибрежную часть Квантуна.

При таких условиях появление Японии на материке Азии не только не угрожало нашему положению на побережье Тихого океана, а напротив – должно было встретить поддержку и поощрение с нашей стороны, если только в головах наших дипломатов не роились обольстительные и обманчивые химеры – как это, однако, подтвердилось впоследствии – смотреть на всю Поднебесную империю как на нераздельное наследство России только благодаря слабости Китая и охватывающего положения наших границ. Дело в том, что с близким соседством Японии – если не на материке, то на море – мы обязаны были считаться и задолго до японо-китайской войны: огромный рост японских морских и сухопутных вооруженных сил служил предметом постоянных толков для каждого офицера, побывавшего в Японии. При таких условиях, принимая во внимание, с одной стороны, нашу сравнительную слабость на водах Тихого океана, а с другой стороны – большее сравнительно развитие наших сухопутных вооруженных сил и предстоящее близкое окончание постройки Сибирской железной дороги, которая должна была еще больше усилить наше положение на тихоокеанском побережье – выход нашего вероятного противника из его островного, замкнутого для нас, положения на материк, на арену родной нам стихии, увеличивал наши шансы на успех в случае столкновения. Притом же выгоды нашего стратегического положения на Уссури и прилегающей части Амура сами собой складывались в нашу пользу, допуская возможность действовать в тыл наступательному движению японцев на юг. Ясно как день, что японцы и шагу не могли бы ступить на материке без одобрения и согласия России; и в то же время нашим владениям со стороны этого соседства не угрожала никакая опасность, – как лежащим в направлении, противоположном естественным стремлениям японцев. Недаром Япония так долго и упорно искала союз с Россией, предпочитая его сближению с Англией и американской республикой, которые, казалось, могли быть более полезны или более опасны островной Японии своими могущественными флотами.

Во всех приведенных мною сейчас посылках я имел в виду вероятные притязания с нашей стороны лишь на сопредельные с нами провинции Маньчжурии. Даже и это приобретение сомнительного свойства не сулило нам в будущем никаких выгод по сравнению с теми, которыми мы уже пользовались, как это выяснено было выше. Во всяком случае, нарождение близкого соседства Японии на материке не угрожало никакой опасностью упрочению нашего влияния в Маньчжурии. Стремление же к дальнейшему расширению сферы нашего политического влияния в глубь Китая, – которое, может быть, в отдаленном будущем встретило бы отпор со стороны упрочившейся на материке Японии, – едва ли могло быть серьезно принято во внимание в данную минуту, представляя собою политику приключений такого рода, которая не заслуживает даже критики.

Таким образом, тревога, поднятая нами по случаю Симоносекского договора – как опасного будто бы для нас пролога наступательного движения японцев на материк Азии, – не оправдывается никакими соображениями ни экономического, ни военно-политического характера. Ложная в своих основных положениях, эта тревога послужила для нас самих предательским толчком, заставившим нас покинуть чрезвычайно выгодную границу на Амуре и увлечься в глубь Маньчжурии.

Под влиянием дешевой дипломатической победы, одержанной нами над Японией в союзе с Германией и Францией, руководители нашей внешней политики стали сейчас же придумывать, какую бы мзду получить с Китая взамен добрых услуг, оказанных нами при выработке окончательных условий японо-китайского мирного договора; и выбор пал на сопредельную Маньчжурию, которая представлялась нам добычей, подходящей и для округления будто бы наших границ в этой части азиатского материка, и открывающей собою новый горизонт для направления строящейся Сибирской железной дороги. Но едва ли будет преувеличением, если сказать, что наши дипломаты в этом случае руководствовались не столько конкретными государственными задачами реального характера, сколько тем трескучим эффектом, который это «великое» приобретение должно было произвести в глазах общественного мнения России и стяжать авторам этого проекта великую славу за их заслуги перед отечеством.

Такое предположение вытекает, во-первых, из того, что мною изложено было выше о положении России на Дальнем Востоке, – а именно: что оставление нашей вековой естественной границы на Амуре и наступательное движение в Маньчжурию не оправдывалось никакими соображениями экономического, военно-политического или стратегического характера. Сколько мне известно, основательность этих соображений не отвергалась и в нашем Министерстве иностранных дел. Вопрос же о направлении Сибирской железной дороги через Маньчжурию во всей этой эпопее всплыл совершенно неожиданно, – как это у нас, впрочем, часто повторялось в последние годы. Но главный стимул, перед которым не устояли наши дипломаты в вопросе о закрепощении Маньчжурии в сфере нашего политического влияния и присоединении впоследствии Порт-Артура и Ляодунского полуострова, это «утереть нос» Японии и насладиться великолепным эффектом, который этот фейерверк должен был произвести в глазах России и всей Европы. При политике, беспочвенной, лишенной прочно обоснованных, исторически сложившихся государственных задач, увлекающейся случайностями всякого рода, при заведомом пренебрежении законными интересами своего противника играет иногда известную роль даже и такой эфемерный стимул, какой приведен мною сейчас. В истории, даже очень близкой к нам, таких примеров немало: как известно, сокровенным стимулом Франко-прусской войны 1870 года было тоже желание Наполеона III «утереть нос» пруссакам за победы 1866 года над австрийцами… Разница в том, что наши дипломаты в этом случае пересолили еще больше: с какой-то непонятной жадностью, как увидим сейчас, даже в явный вред самим себе, они возымели желание вырвать из рук Японии непременно то самое, что ею добыто было ценою огромных жертв.

Такая своекорыстная политика никогда не проходит даром.

III

Посмотрим теперь, в каком виде вопрос о занятии Маньчжурии обусловливался необходимостью направления Сибирской железной дороги к побережью Великого океана.

Проект так называемого «южного направления» Великого Сибирского железнодорожного пути возник еще в 1891 году, и тогда же послужил предметом оживленных дебатов в географическом, техническом и других ученых обществах. Как и следовало ожидать, проект этот вызвал споры чисто академического характера, потому что никаких железнодорожных изысканий в пределах Маньчжурии никем не производилось; даже на нашей собственной территории, вдоль проектированного направления этого рельсового пути по левому берегу Амура, изыскания были еще в зачаточном состоянии – кой-где намечены были лишь поверхностными рекогносцировками, поэтому тогда не могло быть и речи о непреоборимых технических затруднениях, предполагавшихся при сооружении железной дороги по левому берегу Амура. Все суждения вращались около географической карты Азии, на которой «южное направление» через Маньчжурию как кратчайшее, связывающее Забайкалье и Уссурийский край, представлялось более выгодным как более дешевое.

Были, конечно, и другие причины, заставлявшие предпочитать южное направление, обоснованные отчасти на действительных, отчасти на воображаемых данных.

Едва ли, однако, правы те, которые предполагают, что единственной побудительной причиной здесь служило поползновение завоевательного характера или хотя бы даже более справедливое стремление – в виде капитальной поправки к проекту постройки Сибирской железной дороги путем выпрямления приамурской дуги Чита – Благовещенск – Владивосток и сокращения строительной сметы на 75 млн руб. В числе прочих и эти соображения, конечно, чего-нибудь да стоят; но решающего значения все-таки они не имели. Дело в том, что при ближайшем исследовании приамурского побережья выяснилось, что постройка рельсового пути на левом, русском, берегу Амура от станицы Стретенской до Хабаровска, то есть на протяжении почти 1800 верст, представляет собою почти неодолимые затруднения как в техническом, так и впоследствии в эксплуатационном отношении: на всем этом протяжении высокие скалистые горы левого берега подступают к Амуру почти вплотную, обрываясь в самую воду крутыми утесами («быками» – по местному выражению), оставляя изредка неширокую прибрежную полосу, на которой через каждые 25—50 верст, а то и реже ютятся казачьи поселки и станицы; от поселка же Покровского до станицы Черняевской, на протяжении 430 верст, нет почти никаких населенных пунктов: вся населенность Приамурья на этом участке ограничивается лишь семью почтовыми станциями, известными под названием «семи смертных грехов», потому что в былое время, – да и теперь, пожалуй, – проезжающим, застигнутым здесь мелководьем Амура или распутицей, угрожала часто голодная смерть при отсутствии собственных продовольственных запасов. Предание гласит, что в 60‑х годах истекшего столетия застигнутые осеннею распутицею нижние чины Николаевской местной команды, возвращавшиеся в Нерчинск, под давлением голода съели сопровождавшего их юнкера. Да и в позднейшее время, на моей памяти, сам приамурский генерал-губернатор, покойный барон А.Н. Корф, застигнутый на этом участке мелководьем Амура, вынужден был высадиться на пустынный берег, где очутился в критическом положении.

Словом, постройка железной дороги на этом участке, а также и на всем протяжении в указанных выше пределах сопровождалась бы на каждом шагу пороховзрывными работами, а по окончании постройки положительно некем было бы поддерживать эксплуатацию и ремонт пути при почти совершенном отсутствии придорожного населения. К этому необходимо еще прибавить стихийные особенности Амура – его чудовищные разливы: мне лично пришлось однажды в половодье плыть на пароходе по верхушкам прибрежных телеграфных столбов. Не подлежит сомнению, что никакие технические сооружения не спасли бы и рельсовый путь от ежегодного затопления.

Итак, самая прокладка пути по русской территории казалась неосуществимой в техническом отношении, при успехе – недоступной для эксплуатации и ремонта и, во всяком случае, – казалась подвергнутой ежегодному затоплению на значительном протяжении. Тут еще не затрагивается вопрос капитальной важности о направлении мировой магистральной железной дороги по стране пустынной и дикой, – будь то хотя бы родные тундры, – если бы мы уклонили рельсовый путь далее к северу от Амура, и не лучше ли направить такую магистраль по стране культурной, сравнительно населенной, хотя бы и в чужих владениях.

Весьма естественно, что при всей заманчивости «южного направления» проект этот не выходил из сферы академических суждений и очень скоро совсем был предан забвению, потому что не выдерживал критики с точки зрения военной и экономической, оправдываемый лишь условиями технического свойства.

Раньше всего Сибирскому железнодорожному пути приурочивалась огромная решающая стратегическая роль, которая должна была сделать Россию вершительницею судеб на берегах Тихого океана. Этот лейтмотив был краеугольным камнем во всех записках, донесениях и ходатайствах, которыми тогда муссировался вопрос о постройке этого гигантского рельсового пути. Насколько мы и в этом вопросе не были чужды увлечений, показала наглядно только что пережитая война с Японией, и будет несколько пояснено ниже. Но и в то время ясно было преувеличено военное значение, приписываемое Сибирской железной дороге. Тем не менее во всех докладах и статьях принято было пленять именно упомянутым магическим значением проектированного железнодорожного пути, хорошо сознавая, что под таким флагом, в угоду обуревавшего нас тогда слепого шовинизма, легче всего было провести какие угодно грандиозные проекты. А раз военно-стратегическое значение Сибирского рельсового пути должно было послужить краеугольным камнем его направления, то понятно само собою, что строить эту дорогу на значительном протяжении на чужой территории являлось чистейшим абсурдом; поэтому «южное направление» проектируемого магистрального пути через Маньчжурию явилось проектом мертворожденным и было отвергнуто в самом начале.

Не выдерживал этот проект строгой критики и с точки зрения экономической и государственной. Уклоняя магистральный путь к югу, в пределы Маньчжурии, и обходя наш собственный обширный Приамурский край, мы надолго обрекали этот последний на жалкое прозябание, неизбежное в таком крае, где нет никаких дорог, даже колесных, – где сообщение поддерживается или вдоль берега Амура, верхом и на вьюках, или по самому Амуру зимою по льду, а в короткое время навигации двумя пароходными обществами, поглощающими из государственного казначейства довольно солидные субсидии в виде помильной платы. Притом необходимо иметь в виду, что на всем среднем течении Амура, от Покровки до гор. Благовещенска, и по Шилке от Покровки до Стретенской станицы, пароходное сообщение весьма ненадежно и часто прерывается мелководьем, которое наступает осенью, начиная уже с августа, а иногда и посреди лета; так что сколько-нибудь правильные рейсы по Амуру совершаются только от конца мая до конца июля или середины августа. Во все же остальное время года, в течение почти десяти месяцев, обширнейший Приамурский край связан с остальной Россией – как и поныне – лишь телеграфной проволокой.

Между тем по своим огромным неисчерпаемым естественным богатствам окраина эта стоила того, чтобы не остаться обойденной проектированным магистральным рельсовым путем. Здесь сосредоточены богатейшие в мире золотые прииски, доставляющие свыше 75 % всего количества золота, добываемого в России. Здесь же в обширном бассейне р. Зеи, левого притока Амура, простираются богатые земледельческие районы с чисто русским населением, вызвавшие существование многочисленных паровых мукомольных мельниц. Все это, как и многие другие несметные богатства, таящиеся в недрах земли или скрытые в иной форме, скованные абсолютным бездорожьем, глохнет и по нынешнее время в этом русском крае, – в то время, когда в чуждой нам Маньчжурии продукты сельского хозяйства возросли в своей ценности втрое и вчетверо, значительно возросла производительность труда, а население обогащается благодаря постройке на русские народные деньги грандиозной железной дороги и притоку русских капиталов.

Затем необходимо иметь в виду, что одним из главных стимулов постройки Сибирской железной дороги было желание упорядочить наше переселенческое движение, которое становилось все более и более назревшей государственной потребностью как в видах военно-политических, требовавших упрочения нашей окраины путем увеличения там численности русского населения, так и ввиду все более ощущавшегося земельного голода внутри России. Ясно само собою, что постройка железной дороги на русской территории привела бы к заселению таких мест, которые в настоящее время считаются недоступными земледельческой культуре. Говорят вообще о недостатке пахотных земель на левом русском берегу Амура, где будто бы нет свободных участков для новоселов. Но кто это знает? Кто может утверждать это категорически, когда по всему протяжению Амура, от слияния Шилки и Аргуни до устья Уссури, мы имеем на географических картах пустые места, усердно заполненные неприступными горами. Я лично проехал верхом и на колесах обширные пространства на самом гористом берегу Амура, а именно по среднему его течению, и часто убеждался, что скалистые обрывы у самой реки переходят на север, в незначительном удалении от Амура, в обширные равнинные площади, вполне пригодные для хлебопашества; не говоря уже про такие районы, как бассейн реки Зеи, где еще также немало простора для новых переселенцев.

Да и без лишних доказательств понятно, что никакие умозаключения в ту или другую сторону не могут быть категоричны в отношении обширнейших местностей вдоль среднего течения Амура, если они и до сих пор нам известны только по крайне отрывочным поверхностным данным, добытым Сибирской научной экспедицией еще в 50‑х годах прошлого столетия. Вполне позволительно предположить, что в пределах такого огромного неизведанного края, как Приамурский, простирающийся на два миллиона квадратных верст, превосходящий в 60 раз Московскую губернию и насчитывающий в настоящее время всего лишь один млн жителей, – то есть 1 чел. (считая и грудных младенцев) на две квадратных версты, – найдется еще не мало места для новых колонистов.

Сибирская железная дорога и должна была послужить средством для направления колонизационного движения из Европейской России на нашу дальнюю окраину.

Обездоливая Приамурский край уклонением магистрального рельсового пути на юг, в пределы чужого государства, и лишая нашу окраину притока переселенцев, мы тем самым совершали еще капитальную ошибку в другом отношении. Дело в том, что начиная с 80‑х годов китайское правительство обратило внимание на сопредельные с Приамурьем две пустынные провинции Маньчжурии – Гиринскую и Хэйлун-цзянскую, крайне редко населенные маньчжурами. Царствующая в Китае маньчжурская династия всегда смотрела – смотрит и поныне – на эту китайскую окраину как на свою родную вотчину, которая может послужить ей убежищем в случае необходимости покинуть Поднебесную империю. Поэтому с самого начала воцарения в Китае этой династии издан был закон, в силу которого китайцам воспрещалось переселение в пределы Маньчжурии; им запрещалось приобретать там земельную собственность, перечисляться в ряды так называемых восьмизнаменных маньчжур. Зная искони веков, что все пришлые завоеватели, наводнявшие Китай в разное время, в конце концов терялись и глохли в этой бездонной империи, маньчжурская династия стремилась сохранить в неприкосновенной чистоте свою вотчину, справедливо рассуждая, что достаточно открыть в Маньчжурию хотя бы едва заметный переселенческий ручеек из недр Срединного Китая, как окраина эта будет залита колонизацией китайцев и потонет в общей китайской культуре.

Почти двести лет царствующая в Китае династия ревниво, и не безуспешно, оберегала свою родину от бескровного завоевания китайцев. Но во вторую половину минувшего столетия опасность стала угрожать с другой стороны. По мере водворения русского владычества на Дальнем Востоке обширная и безлюдная Маньчжурия, лежащая о бок с владениями России и значительно удаленная от жизненных центров Китая, могла легко сделаться соблазнительной добычей сильного соседа. Руководствуясь такими соображениями военно-политического характера, китайское правительство отказалось от своей традиционной политики в отношении Маньчжурии и начало стремиться, наоборот, к заселенно этой окраины выходцами из Внутреннего Китая. Постройка Россией магистральной железной дороги, прорезывающей Маньчжурию из конца в конец, как раз совпадала наилучшим образом с этими колонизационными стремлениями китайского правительства, в явный ущерб нашим собственным интересам.

Наше железнодорожное строительство давно уже прославилось своими премудрыми изысканиями, благодаря которым весьма часто проводятся у нас железные дороги почему-то всегда в обход больших городов. На этот раз огромнейшая мировая магистраль, не довольствуясь обходом городов, проектировалась в обход богатейшей и обширнейшей нашей окраины, для которой, строго говоря, самая идея о постройке этой дороги и получала свой raison d’être[3].

Вопреки, однако, всем выясненным в свое время нашим государственным задачам на Дальнем Востоке, вопреки простым соображениям здравого смысла казавшийся похороненным навсегда вопрос о «южном направлении» Сибирской железной дороги всплыл неожиданно в тиши департаментских кабинетов Министерства путей сообщения и властной рукой бывшего тогда министром финансов С.Ю. Витте был поставлен сразу на практическую почву. Как только нашим дипломатам удалось добиться пересмотра Симоносекского договора и разрушить все плоды японских побед, одержанных в только что оконченную ими японско-китайскую войну, выдвинут был вопрос о постройке железной дороги через Маньчжурию с затаенной целью присоединением этой обширной китайской окраины к владениям России затмить такой бескровной победой все победы японцев, одержанные ими после кровавых жертв и усилий. Скажут, пожалуй, что постройкой Восточно-Китайской железной дороги через Маньчжурию преследовались не завоевательные замыслы, а задачи экономического и финансового характера; что и с точки зрения международного права все это предприятие было вполне оформлено взаимным соглашением обеих сторон на мирных договорных началах; что, наконец, нередки случаи постройки железных дорог иностранными капиталистами в чужих странах просто в виде финансовых предприятий, каковой характер придан был и постройке упомянутой дороги особо сформировавшимся частным русско-китайским обществом.

Но ни для кого не секрет, что вопрос о постройке железной дороги через Маньчжурию был выдвинут случайными обстоятельствами, всплывшими неожиданно после японско-китайской войны. Как в России, так и во всем мире смотрели на эту затею не иначе, как на предприятие правительственное, имеющее конечной целью навсегда и прочно водворить в Маньчжурии господство России, усматривая в этом законный реванш со стороны Китая за наши добрые услуги, оказанные при заключении окончательного мирного договора с Японией. Ни с какой стороны Восточно-Китайская железная дорога не может быть приравнена к аналогичным предприятиям европейских капиталистов во внеевропейских странах. Раньше всего в России вовсе нет такого избытка капиталов, чтобы искать их помещения в железнодорожных предприятиях в чужих странах, в то время, когда для этой цели у нас имеется налицо еще огромный простор и в наших обширных владениях в Азии, и даже в Европейской России. Затем, Восточно-Китайская дорога задумана была как звено, соединяющее два конца огромной мировой магистрали, лежащей на всем своем протяжении в наших пределах. Мыслимо ли допустить, что все это гигантское сооружение, все скрытые в нем надежды и сокровенные государственные задачи – не говоря уже вовсе про затраченные капиталы, – чтобы все это могло подвергаться испытанию во всякую минуту, когда китайскому правительству вздумалось бы вступить в Маньчжурии в права нераздельного хозяина.

Очевидно, в сооружении такого магистрального рельсового пути чрезвычайной важности чресполосица владений никоим образом не могла быть допущена на всем протяжении. Так именно смотрело на этот вопрос и наше правительство, отказавшееся от «южного направления» Сибирской железной дороги при возникновении этой идеи в 1891 году, когда необходимо было во всей строгости считаться раньше всего с неприкосновенностью Китая; но оно переменило свой взгляд по этому вопросу в 1895 году, когда события японско-китайской войны ослабили значение этого главного препятствия.

Все это представлялось ясным задолго до боксерского движения и разразившейся впоследствии Русско-японской войны. В 1898 году мне пришлось слышать от С.М. Духовского в Петербурге об оживленном обмене мнениями между им и Витте, происходившем в Комитете Сибирской дороги под высочайшим председательством в апреле этого года: покойный Духовской заявлял, что если желают вести железную дорогу через Маньчжурию, то необходимо сейчас же сформировать там две дивизии для охраны, причем нет гарантии, что работы не будут разрушены китайцами через 2—3 года.

На это стал горячо возражать С.Ю. Витте, выразившийся, что «строить железную дорогу по Маньчжурии можно с такой же безопасностью как по Рязанской губернии…».

Не довольствуясь одной Маньчжурией, мы увлеклись в своих планах еще дальше, желая заодно с Маньчжурией присоединить еще и Квантунский полуостров. Это отсутствие чувства меры является иногда гибелью и для правильно задуманной идеи. В настоящем же случае, в вопросе о направлении Сибирской железной дороги через Маньчжурию и прочного водворения там нашего господства, как это выяснено было выше, мы впадали в коренную ошибку с самого начала. Все же последствия не были бы для нас так гибельны, если бы мы сумели остановиться вовремя, – если бы мы не увлеклись еще дальше на пути захватов ничем не прикрашенных и ничем не оправдываемых.

Когда сравнительно легко далась первая добыча и открылась возможность построить железную дорогу через Маньчжурию и включить эту страну в сферу исключительного влияния России, народилось новое желание – добыть незамерзающий порт на тихоокеанском побережье; и выбор пал на Порт-Артур, только что завоеванный японцами и очищенный ими по настоянию России.

IV

Из появившихся в печати сведений по этому памятному отныне для России злосчастному вопросу уже известно, что захват нами Порт-Артура был выдвинут в тиши департаментов Министерства иностранных дел с такой же неожиданностью, как и решение направить Сибирскую железную дорогу через Маньчжурию, – хотя оба эти вопроса были поставлены независимо один от другого, в различных ведомствах. При чрезвычайной спешности и таинственности, которыми обставлены были оба эти вопроса в бюрократических канцеляриях, понятно, эти решения государственной важности не могли быть в свое время освещены посторонней критикой, хотя бы в слабой степени, и были осуществлены без малейшего участия нашего общественного мнения. Замечательнее всего то, что, окутав непроницаемой тайной захват Порт-Артура, как и постройку Сибирской железной дороги на чужой территории, – наше Министерство иностранных дел не сумело скрыть свои замыслы от наиболее заинтересованных в этих вопросах Японии и Американских штатов. Мало того: в Японии вся затея наша стала известна уже в июне или даже мае 1895 года, то есть несколько раньше, чем Приамурской администрацией получены были по этому вопросу первые сведения из Петербурга, а именно: в июне 1895 года было получено в Хабаровске весьма секретное уведомление Министерства путей сообщения о предстоящем командировании инженеров для железнодорожных изысканий в Маньчжурии, – что послужило первым указанием о возрождении и предстоящем осуществлении старого проекта «южного направления» Сибирской железной дороги. Между тем, уже в мае в японской печати появилась телеграмма из Шанхая, в которой сообщалось о предстоящей постройке русских железных дорог в Маньчжурии; причем указывалось, что главный магистральный путь примкнет к Порт-Артуру, который будет обращен в главную военную гавань России на берегах Тихого океана. Как известно, вопрос о занятии Порт-Артура в это время еще только обсуждался в Петербурге в секретнейшем совещании министров иностранных дел, военного и морского; об этом ничего неизвестно было даже приамурскому генерал-губернатору, ближайшему исполнителю предначертаний центрального правительства на Дальнем Востоке. Находясь в августе того же года в Японии, я неоднократно выдерживал натиск многозначительных вопросов со стороны японских офицеров Генерального штаба о замыслах России на Порт-Артур. Японские газеты были переполнены перепечатками из газет американских, которые уже несколько месяцев били тревогу о завоевательных замыслах России в Китае и о предстоящем захвате Порт-Артура, который выставлялся как casus belli[4] для разрыва с Россией. Комментировался уже на все лады вопрос о совместных действиях Японии, Англии и Американских штатов. Мне лично пришлось убедиться в серьезности положения несколько позже, по прибытии в Америку, где печать, по крайней мере, являющаяся там важнейшим фактором государственной жизни, уже готовилась к войне с Россией.

В сонме наших государственных задач погоня за незамерзающим портом давно уже заняла обособленное положение, которое представлялось магическим узлом, скрывающим в самом себе решение других задач государственной важности. Никогда необходимость незамерзающего порта не представлялась нам в виде потребности, назревающей лишь при совпадении целого ряда условий географических, военно-морских, торговых, экономических и многих других; никто не подумал о том, что незамерзающий порт сам по себе не что иное, как драгоценный камень, требующий, однако, для себя известной оправы, чтобы обратить его в предмет утилитарный, хотя бы даже только для украшения. Волею судьбы Россия раскинулась широко и в Европе, и в Азии, захватила в свои пределы и тундры, и тропики; но в силу никак непреодолимых естественных условий вышло так, что не дал нам Господь незамерзающего порта, чтобы к нему примыкал непосредственно наш собственный промышленный район, хотя бы в виде Московского, чтобы выход из порта был свободен всегда не только от льда, но и от враждебных угроз соседей, чтобы на случай необходимости этот незамерзающий порт был надежно прикрыт могущественным флотом, для которого в свою очередь тоже необходимы свои незамерзающие военные гавани с свободным выходом в море; наконец, чтобы через этот порт велась огромная мировая колониальная торговля и т.п. Не дал Господь России такого порта на ее огромном необъятном раздолье. И мы наперекор судьбе усиленно стали добиваться незамерзающего порта – где бы то ни было и какого бы то ни было: на берегах Испании или Африки, на безлюдном побережье Персидского залива или отдаленных берегах Тихого океана, – стали добиваться с какой-то затаенной слепой надеждой, что приморское положение России радикально изменится, как только будет восполнен этот недостаток, которым отечество наше наделено от природы. Обстановка на Дальнем Востоке после японо-китайской войны казалась благоприятной и для решения этой нашей вековой задачи. Представлялась возможность выбора незамерзающего порта к югу от Владивостока, на нашем или Корейском побережье, и попутно – решить таким образом и корейский вопрос посредством мирного соглашения с Японией.

Дело в том, что начиная с 1885 года влияние России в Корее стало заметно выделяться, являясь иногда господствующим среди политического влияния других держав. Наиболее ревниво оберегала свое положение в Корее соседняя Япония, которая в южной части полуострова захватила в свои руки торговлю, обширные земельные участки на морском берегу, а местами подчинила своему влиянию и таможни, и полицию. Между соперничающими в Корее двумя соседними государствами, Россией и Японией, завязалась глухая, скрытая борьба за политическое преобладание в этой стране; после особой конвенции, заключенной между этими державами в 1897 году, независимо главных формулированных пунктов договора, установилось негласное молчаливое соглашение, в силу которого сфера влияния в Корее между Россией и Японией размежевалась так, что в южной части полуострова господствующее положение предоставлялось Японии, а в северной – России. Границей служила параллель 39° с. широты, почти совпадающая с дорогой Гензан – Пхеньян. Не подлежит сомнению, что эта, хотя и не оформленная, но признанная взаимно с обеих сторон граница политического влияния фиксировалась бы с течением времени сама собою и привела бы к мирному и прочному разрешению вопроса о соперничестве России и Японии в Корее. К сожалению, при малейшем успехе наши дипломаты не любят считаться с лояльностью, чувством меры и уважением к чужим интересам и вопреки установившемуся соглашению, делали часто попытку залезать в чужой огород, в Южную Корею. Из числа многих фактов достаточно вспомнить историю с покупкой через М.Г. Шевелева весьма важной прибрежной полосы около Фузана, на который японцы давно уже привыкли смотреть как на свою нераздельную собственность. Необходимо заметить, что по примеру многих наших пограничных вопросов расширение нашего политического влияния в Корее усиленно муссировалось офицерами-разведчиками, которые после 1895 года часто посылались в Корею для производства военно-политических рекогносцировок. Со свойственной им лихостью они не хотели вовсе признавать какое-нибудь разделение политического влияния на полуострове между Россией и какой-нибудь другой державой. В своих служебных отчетах, под влиянием превратного понимания смысла служебного рвения исследователи часто сознательно преувеличивали успех и значение каждого шага со стороны японцев в Корее. Усердно раздувая воображаемую опасность со стороны наших соперников, они считали необходимым поддерживать с нашей стороны наступательную политику с целью полного вытеснения японцев с Корейского полуострова. Мнения и отзывы противоположного характера, имевшие целью умерить сколько-нибудь этот необузданный пыл, представлялись непатриотичными и робкими.

Когда народилось желание примкнуть Восточно-Китайскую железную дорогу к незамерзающему порту на тихоокеанском побережье, то явилась дилемма: стремиться ли к приобретению такого пункта в сопредельной с нами Корее, в ближайшем соседстве с нашими владениями, или искать этот пункт еще южнее, в пределах Китая. По мнению приамурского генерал-губернатора, покойного С.М. Духовского, представлялось необходимым войти в мирное соглашение с Японией и добиться с ее стороны согласия на уступку России порта Лазарев (Порт-Лазарев, Гензан) на восточном берегу Корейского полуострова, в 500 верстах к югу от Владивостока, который и сделать конечным пунктом Великой Сибирской железной дороги.

Выгоды порта Лазарев заключаются в следующем:

1) Вместе с направлением рельсового пути от Харбина через Гирин в порт Лазарев сама собою отмежевывалась сопредельная с нашими владениями северная часть Кореи, в которой влияние России было уже достаточно прочно и в экономическом, и в политическом отношениях.

2) Благодаря отсутствию чересполосности владений и близости нашего Южно-Уссурийского края, где сосредоточены были почти все наши вооруженные силы на Дальнем Востоке, порт Лазарев представлялся несравненно более выгодным в стратегическом отношении по сравнению с удаленным на юге Порт-Артуром, отделенным от наших владений Корейским полуостровом. В случае войны с Японией и сухопутные, и морские наши силы были бы сосредоточены на одном театре, примыкающем непосредственно к нашим собственным владениям; не было бы разброски сил и разрозненности действий на удаленных друг от друга театрах, что отразилось так гибельно во время нашей минувшей войны с Японией. Флот наш имел возможность базироваться на обширном побережье Владивосток – Порт-Лазарев, с двумя укрепленными опорными пунктами на его флангах.

3) Морские качества Порт-Лазарева ни в чем не уступают таковым Порт-Артура, имея даже пред ним некоторое превосходство в том отношении, что вход в гавань не так узок и не может быть поэтому заперт с такой легкостью при внезапном нападении, как в Порт-Артуре.

Невыгоды Порт-Артура как выхода в Великий океан Сибирской железной дороги заключаются раньше всего в чрезмерной отдаленности этого пункта от наших владений на Дальнем Востоке. Получается совершенно изолированный и в то же время чрезвычайно важный для нас приморский пункт, владеющий выходом в открытое море грандиозного железнодорожного пути, имеющего мировое значение. Весьма естественно, что по своей уязвимости Порт-Артур всегда служил бы для нас слабым местом на тихоокеанском побережье, как бы сильно он укреплен ни был, представляя собою вполне подходящий объект, где можно России нанести чувствительный удар. При этом необходимо принять во внимание, что самое нарождение русского Порт-Артура на берегах Великого океана представляло собою прямой вызов заинтересованным в этом вопросе могущественным державам Дальнего Востока – кроме Японии, еще и Англии и Соединенным Штатам Америки. Поэтому необходимо было сразу напрячь все силы, чтобы увеличить обороноспособность вновь занятого пункта; так оно и вышло на самом деле: потребовалось учредить особое, дорого стоящее, наместничество, отпустить экстраординарных 120 миллионов рублей на усиление флота и еще свыше ста миллионов на другие сопряженные с этим предприятия; дальнейшим расходам не предвиделось конца. Все эти богатства сваливались в один пункт, увеличивая тем его ценность и соблазнительность для атаки в случае войны с Россией.

Наконец, еще слабое место Порт-Артура, по сравнению с П.-Лазарев, заключается в том, что он расположен на конце длинного полуострова, на котором железная дорога на протяжении свыше 200 верст втягивается в своего рода длинный чулок, открытый ударам с моря с двух сторон. Первый же десант неприятеля может при удаче, без особых усилий, изолировать крепость от внешнего мира, как это и случилось на самом деле; другими словами, крепость и в мирное время не имеет просторного тыла и представляет все удобства для блокады с суши. П.-Лазарев, напротив, имеет обширный труднодоступный Hinterland (тыл), неуязвимый для десантов ни с севера, ни с юга.

В пользу Порт-Артура по сравнению с П.-Лазарев приводят то обстоятельство, что сосредоточенный в первом наш флот становится уже независимым в отношении Корейского пролива, плавание через который в П.-Лазарев или во Владивосток находится всегда в руках японцев. Но эта выгода Порт-Артура, как известно, была с самого начала парализована занятием Вей-хай-вея английской эскадрой, – еще более сильным морским противником, чем японцы; так что дебуширование нашей эскадры из Порт-Артура мимо Вей-хай-вэя едва ли было бы многим легче, чем через Корейский пролив мимо о-ва Цусимы. При оценке пережитых событий мы учитываем теперь то, что случилось впоследствии. Но этого обстоятельства – занятия англичанами Вей-хай-вэя или иного пункта – нельзя было не предвидеть, и в то время, – при занятии нами Порт-Артура.

Ограничиваюсь этим поверхностным сравнением Порт-Артура и Порт-Лазарева, как конечных пунктов выхода в океан Сибирской железной дороги. Едва ли теперь имеет смысл вдаваться в подробности после того, как оба эти пункта бог весть как долго останутся недосягаемыми для нас на Дальнем Востоке.

Но именно как урок только что пережитого недавнего прошлого вся эта эпопея представляет собою чрезвычайно яркий поучительный пример удивительного сумбура в направлении государственной политики, который так быстро привел к неизбежной катастрофе. Вопреки испытанным выгодам существовавшей государственной границы по Амуру, руководители нашей внешней политики соблазнились легкими авансами в Маньчжурии и неожиданно для всех направили Сибирскую железную дорогу по раз уже отвергнутому, забракованному с компетентной стороны, «южному направлению». Вопреки настояниям министров военного и морского, вопреки представлениям высшей местной власти на Дальнем Востоке, хорошо знакомой с обстановкой, подготовляется келейно захват Порт-Артура, неожиданно для ответственных и компетентных в этом вопросе министров.

Как сказано выше, к войне с Россией Япония начала готовиться сейчас же после Симоносекского договора с твердой целью опередить Россию своими вооружениями, выбрать для себя наивыгоднейшую минуту для объявления войны и тем обеспечить себе первый залог победы. Уже в 1895 году японское правительство сделало первый заказ американским судостроительным заводам и затем в течение всего лишь семи лет, до 1903 года, осуществила не одну, а две судостроительных кампании; так что в короткое время японский флот оказался сильнейшим в водах Великого океана.

С какою лихорадочною поспешностью начаты были эти вооружения, видно из того, что едва лишь Япония успела закончить войну с Китаем, как сейчас же были вызваны из Америки представители наиболее крупных судостроительных фирм, которым сделаны были большие заказы на постройку судов военного флота. Знаю это непосредственно от этих представителей, – генерала Вильямса, одного из директоров «Union iron work» в С.-Франциско, и мистера Смита, хозяина другой фирмы из Филадельфии, – с которыми мне пришлось ехать вместе из Японии в Америку после получения ими заказов. Американцы дивились, против кого направлены эти вооружения. Завоевательным стремлениям Японии помешала не одна Россия, а также и Германия, и Франция, которые заодно с Россией воспротивились упрочению японцев на материке Азии. Тем не менее было очевидно с самого начала, что важнейшим противником, выступившим против осуществления заветных стремлений Японии, была Россия, которая в силу своего стихийного движения на Восток, к побережью Великого океана, не пожелала допустить, чтобы в близком соседстве на материке Азии выросла в лице Японии новая сила, с которой рано или поздно пришлось бы считаться. Сознавая это вполне, японцы с своей стороны видели в одной России главное препятствие к осуществлению их политических задач.

Необходимо заметить, что рядом с этими усиленными вооружениями Японии слабость наших морских сил на тихоокеанском побережье была очевидной для всех русских людей, не ослепленных тупым шовинизмом и превратным пониманием самых простых вещей в военном деле. Невольно вспоминается оживленный бал на японском адмиральском судне, данный японской эскадрой служилой знати г. Владивостока, при посещении эскадрой этого города в августе 1895 года: указывая на гигантское орудие, выглядывавшее из круглой стальной башни, занимавшее по длине почти треть палубы огромного броненосца, один из наших командиров военных судов с грустью признавал, что одно это судно может испепелить Владивосток в три часа, так как у нас не только на судах, но и на береговых батареях, тогда еще только возникавших, нет ни одного орудия такого калибра.

Нравы, обычаи и взгляды, господствовавшие среди наших моряков, таковы, что об этом не хотелось бы говорить вовсе. Для каждого беспристрастного человека было очевидно, что наша морская «сила» до корня изъедена тлей всякого рода. Таково было мнение людей не только посторонних, чуждых ложного морского патриотизма, но и сами моряки были о себе и своих порядках невысокого мнения: нам неоднократно приходилось слышать в 1893 году от бывшего командира «Разбойника»[11] кн. У-го[12] самое беспощадное осуждение господствовавших во флоте беспорядков и хищений, узаконенных вкоренившимися взглядами и круговым покрывательством. Такие же отзывы о своем «сумбурном роде оружия» приходилось слышать и от покойного Н.А. Астромова, командира «Сивуча», от Н.И. И-а, командира «Корейца»[13], и от многих других.

«Не будет у нас толку; единственный выход, чтобы водворить у нас что-нибудь крепкое, это – отдать нас под державную десницу Петра Семеновича» (Ванновского)[14], – обыкновенно заканчивали сами моряки критику своих порядков…

Все были того мнения, что источником всех зол является пресловутое цензовое плавание. Какой толк может получиться из такого плавания, когда судно военное обращается для командира в своего рода почтовую станцию для продолжающего свое путешествие путника. Командир знает, что он является на судне хозяином лишь короткое время для цензовой выслуги, после которой он обязательно уступает место другому. При таких условиях военное судно является не столько орудием боя, сколько инструментом для выслуги следующего чина. По собственному признанию командиров судов, все внимание их во время командования обращено лишь на выгадывание остатков от угля, смазки, краски, пакли и т.д. На изучение судна времени не остается; да это и не представляется столь существенным, обещающим ближайшие непосредственные результаты. Неудивительно поэтому, что командиры судов являлись весьма часто на командуемых ими судах в виде заезжих гостей, не только не имеющих понятия о неизбежных особенностях своего корабля, о его сильных и слабых сторонах, но часто не могущих даже ориентироваться на командуемом ими судне – попасть туда, куда хочется без помощи проводника.

У нас принято даже в отношении солдатской винтовки установившееся требование, что солдат должен знать свою винтовку, то есть знать ее особенности, присущие каждому отдельному экземпляру. Без лишних слов понятно, что современные броненосцы таят в себе неизмеримо более сложные особенности, имеющие огромное значение при управлении судном. Чтобы сколько-нибудь изучить гигантские плавучие крепости с бесчисленным множеством в высшей степени сложных механизмов, едва ли достаточно было бы и всего служебного века морского офицера; а тут является готовый «командир», призванный управлять этим судном с его многочисленными машинами, не только не имея никакого понятия о норове, об особенностях данного броненосца – что возможно узнать лишь после продолжительного на нем плавания, – но часто не зная просто, что есть на судне и чего не имеется. Неудивительно при таких условиях, что у нас так часты аварии даже под Петербургом и Кронштадтом, – что даже по дороге в Петергоф со своим министром командиры судов сбиваются с надлежащего пути и терпят крушение.

Все это неминуемо обусловливается полнейшим сумбуром, внесенным в последние десятилетия в организацию прохождения службы по морскому ведомству. В прежнее время существовал особый корпус штурманских офицеров, которые иногда весь век свой служили на одном и том же судне, составляя как бы нераздельную с ним часть; офицеры эти знали все мельчайшие особенности своего корабля и являлись вполне сведущими по части кораблевождения, выделяя из своей среды оставшийся ныне лишь в преданиях тип «морского волка».

В настоящее время при чрезвычайно усложнившихся машинах и механизмах современного боевого судна дело кораблевождения стало гораздо сложнее; но прежних штурманов уже нет, ибо наши реформаторы морского ведомства предъявили разумное в теории, но неосуществимое на практике требование: на судне каждый офицер должен знать все – и штурманскую часть, и минное дело, и артиллерийское и проч. При сложности устройства нынешних морских боевых судов это недостижимо; и в результате морские офицеры не знают ничего сколько-нибудь сносно из того, что они обязаны знать. Это не мешает, однако, морским офицерам и командирам проникнуться апломбом всеведения: недавно, в апреле текущего года, на столбцах даже «Русского инвалида» – то есть перед читателями сухопутными офицерами – моряк-офицер проговорился, что среди морских офицеров укоренилось убеждение в их превосходстве в отношении универсальности знаний и образования вообще над офицерами сухопутными.

Следуя провозглашенному свыше принципу обязательности всезнания, командир военного судна в 1889 году, ничтоже сумняшеся, высадил своего врача на берег в Шанхае, уверяя, что «на военном судне нет и не может быть ничего такого, чего не знает командир…».

Таким образом по логике наших смелых морских реформаторов вышло так, что когда военные суда были проще, то для них требовались разные специалисты, а когда военно-морская техника значительно усложнилась, то оказалось возможным упразднить совершенно обязательность специальных знаний. Неудивительно поэтому, что умудренный горьким опытом адмирал Рожественский в № 45 журнала «Море» в отношении характеристики личного состава морского ведомства приходит к такому печальному выводу: «Система образования личного состава настолько устарела, что если б лучшими нашими людьми укомплектовать в настоящее время эскадру из «Dreadneugh’ов», идеально построенных и образцово снаряженных за границею, то такая эскадра, вследствие недостаточного развития и навыка личного состава, прогрессивно теряла бы боевое значение и при столкновении с равным числом более старых линейных кораблей любого из первоклассных флотов была бы разбита наголову…»

Нам, сухопутным офицерам на Дальнем Востоке, приходилось часто с горечью видеть и слышать про постоянные аварии наших военных судов в домашних внутренних водах на рейде Владивостока, в заливах Амурском, Аскольда, которые, казалось бы, наши моряки должны бы знать как свой собственный двор. И – что всего хуже – все эти аварии, имевшие часто в основе преступную небрежность или полное невежество в своем деле, оставались постоянно совершенно безнаказанными; а затем еще хуже то, что эта безнаказанность организована законом, с заранее обдуманным намерением низвести на нет наказания за такие аварии: потому что простой наивности со стороны законодателя трудно предположить, когда заботливо устроено заранее круговое поручительство в общей безнаказанности.

Случилась, например, авария с «Манджуром»[15]; отдается приказ о назначении суда, а членами суда собираются командиры «Корейца», «Сивуча», «Разбойника» и т.д., которые разбирают и судят – виноват ли тут их близкий друг и товарищ в какой-нибудь небрежности, или тут действовали пресловутый «forces majeures»[16] – спасительная для моряков стихия, покрывающая все и всех. Помимо чувств дружбы и товарищеской солидарности приговором членов суда в подобных случаях руководит еще обязательность взаимной выручки, – потому что завтра же может случиться авария с судном кого-нибудь из членов суда, и ему придется поменяться ролью с подсудимым. Ясно, что при таких условиях приговоры суда отличаются всегда крайней снисходительностью, – чтобы не сказать больше – оставляющей почти совершенно безнаказанными явную небрежность, а иногда и заведомую преступность по службе.

Высказанная здесь мысль, как нам кажется, едва ли требует для подтверждения ссылку на какие-нибудь факты; кто их не знает, не наблюдал сам, не слыхал, или не читал про массу печальных курьезов этого рода, давно уже ставших притчей во языцех даже среди самих моряков. Но, чтобы не быть совершенно голословным, я приведу на выдержку пару таких фактов из числа многих других, имевших место во Владивостоке в короткое сравнительно время. Прислало морское ведомство – кажется, в 1890 году – ледокол «Силач» для пропуска в зимнее время приходящих судов из открытого моря в замерзший рейд Владивостока. Проработав с грехом пополам одну-две зимы, с постоянными авариями и починками, «Силач» окончательно занемог зимою 1893 года и почил затем от всяких трудов; причина заключалась в том, что когда в разгар рождественских праздников потребовалось сдвинуть «Силача» с места среди замерзшего кругом льда, положили динамитные патроны слишком близко к носу ледокола и вместо льда взорвали нос собственного корабля. Случился такой казус во время рождественских праздников, после шумного пиршества в кают-компании; поэтому суд, конечно, был снисходителен к таким смягчающим вину обстоятельствам. Злые языки, однако, утверждали, что экипаж «Силача» весьма доволен тем, что динамитные патроны легли ближе, чем следует, к носу ледокола: представьте себе, в самом деле, положение моряков зимою: товарищи все на берегу, отдыхают после летних трудов; тут, кстати, Святки – хочется попраздновать кому с кумой, в матросской слободке, а кому за кадрилью с «предметом страсти» в морском собрании и – вместо всего этого – не угодно ли разводить пары и как глупый маятник двигаться взад и вперед в лютый холод среди льда, по узкому каналу… Весьма естественно, что экипаж «Силача» был весьма доволен происшедшим казусом с повреждением носа своего ледокола; так не в пример приятнее: морское довольствие идет само собою, а тем временем гуляй на берегу, пока произведут ремонт; а тут и лето, – ледокола работа кончается.

Среди судей приведенного сейчас казуса с «Силачом» был и командир «Сивуча», покойный ныне Н.А. Астромов, который был также весьма снисходителен, как и другие; за что скоро почувствовал признательность к себе со стороны командира «Силача». Случилось это следующим образом: выходил «Сивуч» в море на стрельбу, и по возвращении на рейд, опять-таки после парадного обеда с праздничной выпивкой, которыми кают-компания чествовала находившегося на берегу своего адмирала («морское довольствие», как известно, отличается в кают-компаниях обилием беспошлинных питий всякого рода), командир возымел хвастливое намерение показать адмиралу, что он своим «Сивучем» может и на тесном рейде «восьмерки выписывать», и… с первого же шага задел винт «Манджура» и погнул винтовой вал настолько, что пришлось отправить судно на продолжительный ремонт в японские доки. Конечно, на бывшем вслед за тем суде командир «Силача» реваншировал со своей стороны заслуженной снисходительностью командиру «Сивуча»; тут, правда, свидетелем был и сам адмирал, но он также не чужд морских традиций; притом же он сам в это время находился на палубе «Сивуча» в качестве зрителя, созерцая, как командир его будет «восьмерки выписывать…».

Не лучше обстояло дело и с боевой подготовкой личного состава нашего флота вообще. В одном из своих приказов, отданных адмиралом Рожественским во время продолжительного стояния нашей эскадры под Мадагаскаром, по пути к Владивостоку, адмирал указывает на полное неумение офицеров и комендоров обращаться со своими орудиями, неумение стрелять и т.д. Но почему подобные приказы только теперь стали достоянием широких кругов общества? почему понадобились такие ужасные катастрофы, как позорное поражение нашего флота под Цусимой, чтобы они решились громко сказать то, что у них давно служило злобой дня при беседе между собой в своем интимном товарищеском кругу?

Видя вкоренившиеся злоупотребления, узаконенное безделие, растлевающее влияние ложных начал, внесенных в дело боевой подготовки личного состава, многим давно уже очевидно было, что крушение наших морских сил неминуемо при первой встрече с врагом; что это искусственно взрощенное чрезмерными заботами императора Александра III оранжерейное растение погибнет при первом дуновении суровых требований войны. Но кто же позволил бы себе высказать откровенно слово правды, задевающее отборнейший у нас род оружия, пользующийся наибольшими привилегиями и нежными заботами, комплектуемый сливками аристократии, мнящий себя, помимо всего, и наиболее образованным! Неудивительно, что один из талантливых публицистов «Нового времени», кн. А.М. Волконский приходит к такому беспощадному выводу о современном состоянии наших морских сил: «Беспристрастие заставляет признать, что как ни повинны мы, все и каждый, в бедствиях, постигших Россию, но ни в одной отрасли государственного механизма всеобщее разложение не сказалось в такой мере, как во флоте. Морская политика выразилась в отсутствии станций на мировых путях, морская стратегия – в неправильном распределении флота между Владивостоком и Артуром; морская тактика – в мирной высадке японцев у Бицзыво, часах в пяти от артурской эскадры; морская техника – в частых бедствиях от собственных мин, в недолетавших или не разрывавшихся снарядах. Нужно ли повторять общеизвестное о подборе начальников, о недостаточной близости офицеров к командам, о бессистемности и ошибках кораблестроения и о горшем всего – о флоте как очаге военного бунта…»

Как только Япония окончила свою победоносную войну с Китаем и убедилась по вынужденному Симоносекскому договору, что главная опасность осуществлению ее заветных стремлений угрожает со стороны России – как сейчас же начала с удвоенною энергиею готовиться к этой войне. Еще продолжались мирные переговоры в Симоносеках с уполномоченным китайского правительства Ли-хун-чжаном, шла оживленная дипломатическая переписка с правительствами России, Германии и Франции, выступившими против завоевательных планов Японии на материке Азии, – а тем временем японское правительство, как сказано выше, вызвало уже контрагентов из Америки для принятия огромных заказов по выполнению обширной судостроительной кампании. Не довольствуясь сделанными заказами, Япония в 1897 году предприняла вторую судостроительную кампанию, которая была закончена в 1903 году.

Со своей стороны и Россия, вслед за занятием Порт-Артура, начала также деятельно готовиться к возможной войне на Дальнем Востоке и приступила раньше всего к усилению своих морских сил в водах Тихого океана; с этой целью в распоряжение морского ведомства было ассигновано свыше 150 млн рублей, которыми обеспечивалось выполнение обширной судостроительной программы. Но выполнение сделанных заказов оказалось невозможным одновременно с усилением японского флота; так что к началу войны морские силы России и Японии в водах Великого океана представляются в следующем виде:

Из простого сравнения видно, что ко времени дипломатических переговоров конца 1903 года, когда явно назревала война между Россией и Японией, морские силы последней в районе ожидавшегося столкновения почти вдвое превосходили силы нашей тихоокеанской эскадры, что уже в немалой степени предвещало поражение нашему флоту в самом начале кампании. При таких условиях является удивительным легкомыслие адмирала Алексеева, который именно к этому времени ввел поправку в выработанный план войны, заключавшуюся в том, что «возможность поражения нашего флота в открытом бою исключается». Мало того, с целью воздействовать на японское правительство и подвинуть вперед дипломатические переговоры, которые велись в конце 1903 года, адмирал Алексеев проектировал демонстративный выход нашей эскадры в Корейский пролив, чтобы устрашающим образом подействовать на Японию.

Не менее предусмотрительно Япония предупредила нас и в вооружениях сухопутных сил. Немедленно по окончании войны с Китаем в Японии принялись с лихорадочной поспешностью за реорганизацию армии; значительно раздвинуты были кадры всех родов оружия и войск вспомогательных; увеличены были контингенты запасных и резервистов с таким расчетом, чтобы в военное время численность сухопутной армии могла бы быть доведена до 700 тыс. человек. И Япония этого действительно достигла во время минувшей войны, сосредоточив против нашей Сыпингайской позиции во время мирных переговоров – то есть после 18—20 месяцев войны – свыше 700 тыс. человек. Еще в 1895 году, чествуя меня обедом в Токио, японские офицеры Генерального штаба старались уверить, что в случае серьезной опасности государству Япония выставит для наступательной войны не менее полмиллионной армии; «а внутри страны, при войне оборонительной», прибавляли японцы, «мы свободно выставим и миллионную армию; у нас тоже 45 миллионов населения как и в Германии, которая в 1870 году выставила в поле миллион войск. Мы такие же патриоты, как и немцы».

Пусть это застольное бахвальство, отдающее наивностью, но кто знает крайнюю выдержку японцев – в особенности в вопросах военно-политического характера, – согласится, что это вырвалась наружу затаенная мысль, обусловленная обстоятельствами времени. Притом же все это неожиданно быстро подтвердилось на деле. Уже к 1903 году закончена была реорганизация армии, значительно увеличившая численность действующих войск; пехота была вооружена наиболее дальнобойной винтовкой, благодаря тому, что приняли наиболее радикальный калибр в 6½ мм, на что не решилась ни одна европейская армия (за исключением швейцарской), ограничившиеся при перевооружении пехоты магазинными ружьями калибром в 7½ – 8 мм. Артиллерии пешей и горной дали скорострельную дальнобойную пушку, действующую снарядами двоякого рода – шрапнелью для поражения войск, и бризантной гранатой, названной у нас «шимозой», одинаково пригодной и для поражения войск, и для разрушения закрытий и земляных укреплений.

Много у нас писали и говорили про неудовлетворительность конского состава в японской кавалерии и артиллерии. Все это заведомо раздувалось, чтобы показать возможно более ярко ничтожество противника, с которым нам предстоит иметь дело. Запевалами такого разудалого патриотического шиканья являлись многие борзописцы в нашей печати, где японцы высмеивались на всевозможные лады: японские лошади в кавалерии и артиллерии рисуются в виде дохлых кляч, которых «надо взять сначала за хвост и за голову и поставить на ноги», прежде чем седлать или аммуничить; японские всадники представляются в самом карикатурном виде. На что, казалось бы, японские пехотинцы владеют несомненно крепкими ногами и во всем мире известны были как искусные пешеходы – да иначе и думать нельзя было про родину джинрикшей, где человек своими ногами и мускулами заменяет лошадь; но позволил себе один из наблюдателей военных действий на Дальнем Востоке, во время подавления боксерского восстания, высказать на страницах «Русского инвалида» эту общепризнанную истину, – что японцы отличаются выносливостью в походных движениях – как сейчас же на него обрушились оппоненты, – что этого быть не может, что русский солдат ростом в полтора раза больше японского и шагает поэтому в полтора раза скорее и дальше.

Нам пришлось наблюдать действия японских войск всех родов оружия на маневрах в 1895 году, и впечатления, вынесенные из этих наблюдений, были доложены начальству Приамурского военного округа в особой записке. Через несколько лет те же маневры наблюдались нашим военным агентом в Японии, и – находя то, что искал, – он пришел к заключению, что вооруженные силы Японии немногим выше китайских, – что тактическая подготовка их ниже всякой критики, вооружение и конский состав оставляют желать лучшего, командный персонал отличается лишь подражательными способностями, проявляющимися в автоматическом повторении приемов, преподанных немецкими инструкторами, и т.п. О своих близоруких наблюдениях и ложно обоснованных выводах наш военный агент счел необходимым поведать русским военным читателям особой статьей в «Военном сборнике», которая чрезвычайно пришлась по вкусу легкомысленным людям, склонным всегда убаюкивать тревожные опасения хотя бы мимолетным словом успокоения. Тем не менее эта статья перед войной служила достовернейшим источником для популяризации в нашем обществе превратных сведений о вооруженных силах Японии. Мало того – на особом докладе, представленном автором этой статьи бывшему военному министру генерал-адъютанту Куропаткину, где излагались, конечно, те же выводы, которые помещены были в «Военном сборнике», как говорят, военным министром была сделана надпись, что он с удовольствием констатирует мнение человека, «воздержавшегося от преувеличения сил и значения противника…».

В этом весь фокус: не нарушай покой начальства, рапортуй неизменно «все обстоит благополучно» и – это будет лучшим показателем и служебного такта, и патриотического пыла. Но – боже упаси высказывать откровенно слово правды, зная, что это не понравится начальству. Попробовал было сказать такое слово Генерального штаба полковник Агапеев, погибший трагически вместе с адмиралом Макаровым, и он был военным министром приравнен к изменникам и предателям своей родины. Дело в том, что незадолго перед войной осенью 1901 года полковник Агапеев делал сообщение в Русском собрании о военно-политическом положении России на Дальнем Востоке. Как надлежало ожидать от каждого исследователя, не закрывающего глаза на действительность, как бы она неприглядна ни была, полковник Агапеев пришел к заключению, что боевая подготовка России на тихоокеанском побережье весьма слаба, что положение наше на этой окраине, ввиду выросшего военного значения Японии, продолжающей энергично свои вооружения, внушает самые серьезные опасения. Некоторые выводы лектора какими-то путями стали известны всеведающим английским корреспондентам, через которых проникли на столбцы газеты «Times», а оттуда позаимствованы были «Новым временем» и «С.-Петербургскими ведомостями». Завязалась целая «дипломатическая» переписка между нашими министрами иностранных дел и военным: первый категорически воспротивился допустить полковника Агапеева к вступлению в должности военного агента в Соединенных Штатах, на которую он незадолго перед тем был уже назначен, – конечно, с согласия министра иностранных дел.

Незаконным путем, вопреки почти единогласному мнению всех министров, втянув Россию в занятие Порт-Артура, гибельное для нас в военном отношении и хищническое с точки зрения международного права, бывший тогда министром иностранных дел гр. Муравьев весьма естественно негодовал против всякого луча света, могущего осветить назревавшие уже в то время грозные последствия его легкомысленных авантюр на Дальнем Востоке. Генерал Куропаткин придерживался, к сожалению, тех же взглядов; и на докладе о сообщении полковника Агапеева, как говорят, сделал надпись, что «такие взгляды могут высказывать лишь враги России»; автор этих взглядов был подвергнут гонению, и ему угрожал даже остракизм из Генерального штаба. И все это только потому, что он позволил себе высказать взгляд об опасном положении России на нашей далекой окраине и полном несоответствии там численности наших вооруженных сил в отношении поставленных им для осуществления государственных задач.

Неизвестно, насколько генерал Куропаткин изменил свой взгляд по этому вопросу после своей поездки в Японию в 1903 году, но заметных мероприятий по увеличению наших вооруженных сил на Дальнем Востоке не видно было и после этой поездки, – если не считать отправку двух бригад от 31‑й и 35‑й пехотных дивизий, произведенную в июне 1903 года «для испытания провозоспособности Сибирской железной дороги». По-видимому, предполагали, что эта мера произведет устрашающее действие на японское правительство и заставит его быть более сговорчивым, а на самом деле эта плохо замаскированная угроза, по ничтожности представляемой ею реальной силы, повлекла за собою результаты обратного свойства – заставила японское правительство бросить надежду на мирное улаживание переговоров, усилить свои вооружения и скорей перейти от слов к делу.

Какую силу могли представить собою две бригады с весьма слабым мирным составом, без запасов, без обозов, которых – как хорошо известно было японцам – не имелось также и на Дальнем Востоке? Вообще эта затея с «испытанием провозоспособности» и по замыслу, и по выполнению представляет собою вполне наивное бряцание оружием, которое в наше время международных отношений, учитывающих только действительные силы со всей аккуратностью, обусловливаемой важностью этого вопроса, не производит никакого действия. Еще в 1879 году, когда опасались войны с Англией после появления английской средиземной эскадры в Безикской бухте, правительство наше также задумало произвести диверсию по направлению к Индии со стороны Средней Азии; собран был небольшой отряд всех родов оружия под Самаркандом, и всеми мерами раздували значение и размеры задуманного похода, пренаивно полагая, что этот «Джамский поход» произведет на англичан надлежащее впечатление, и совершенно забывая при этом, что от Джама до границ Индии остается еще дистанция огромного размера, о которой англичанам хорошо известно. Конечно, в дипломатическом отношении результаты этой демонстрации были равны нулю, и памятником всей этой наивной затеи осталось огромное кладбище, выросшее на месте кратковременной стоянки Джамского отряда, большая часть которого легла в могилу жертвой свирепствующей здесь смертельной лихорадки.

В последнее время подобные дипломатические диверсии стали заменять «опытами провозоспособности». В первый раз такое испытание провозоспособности было произведено в 1900 году по Закаспийской и Мургабской железной дороге с одной из стрелковых бригад. Каковы были результаты этого опыта в области дипломатических сношений, покрыто мраком неизвестности; зато масса бесполезных жертв, унесенных смертельными лихорадками во время пребывания стрелков под Кушкинской крепостью, останется надолго в памяти стрелков, переживших этот бесплодный «опыт».

О том, как японцы изучали нашу окраину, готовясь к войне с нами, писалось уже не мало и достаточно хорошо известно. Нельзя сказать, что власти наши были недостаточно строги и что они грешат вообще попустительством в этом отношении. Напротив, весьма зорко следили за тем, чтобы нескромный глаз не видел то, чего не следует. К сожалению, эта предосторожность касалась часто, главным образом, своих собственных офицеров, которым чрезвычайно затруднялась всякая возможность осмотра береговых батарей, сделать когда-нибудь фотографический снимок, или даже просто появиться, например, в окрестностях Владивостока с фотографическим аппаратом в руках, хотя бы очень далеко от всяких стратегических и тактических пунктов. В отношении собственных офицеров эти строгости были так неумолимы, что был даже факт такого рода: когда адмирал Басаргин, находясь проездом во Владивосток, пожелал осмотреть береговую батарею своего имени, то он не был допущен туда без записки коменданта…

Зато японские офицеры колесили по нашей окраине до Иркутска и в качестве официальных гостей, и в роли тайных соглядатаев, – иногда даже при благодушном пренебрежении наших властей, которые высказывали по этому вопросу и такую премудрую сентенцию: «пусть их смотрят, как у нас все хорошо налажено, по крайней мере крепко подумают, прежде чем сунуться с нами в драку…» Вместе с тем, однако, мы с своей стороны ничего не делали, чтобы узнать, как налажено все в Японии.

Сделана была у нас слабая попытка ознакомить наши войска Дальнего Востока с вооруженными силами Японии, значение которых в достаточной мере определилось уже во время японско-китайской войны, – несмотря на то, что в официальных донесениях нашего военного агента действия японских войск приравнивались к «войне с обозначенным противником». Попытка эта заключалась в том, что командующим войсками Приамурского военного округа, покойным С.М. Духовским, предложено было разрешить ежегодно 2—3 строевым офицерам отправляться в отпуск в Японию на 2—3 месяца, пользуясь небольшой денежной поддержкой на эту поездку в 300—400 рублей, за которую офицер должен был представить «какой-нибудь отчет о том, что он видел». Конечно, первые же «отчеты» убедили в совершенной бесплодности этой меры: что мог видеть и понимать в иностранной армии юный поручик, без всякой соответствующей подготовки, при полном незнании иностранных языков?..

Как, в действительности, нужно относиться к командировкам подобного рода, мы видим теперь на примере Германии и Франции: в первой – в нынешнем году с тщательной осмотрительностью избраны для командировки в Японию четыре офицера всех родов оружия в чине капитана; все они предварительно должны были изучить японский язык в Берлинской «восточной семинарии», и, кроме того, подготовляются еще для своей задачи особым образом при генеральном штабе. Во Франции избраны офицеры, также специально подготовившиеся для этой командировки и заявившие себя своими трудами в военной литературе. У нас в таких случаях привыкли смотреть на подобные назначения как на выгодные командировки, которые предоставляются офицерам совершенно независимо от всяких соображений, связанных с пользой дела. Из многочисленных примеров в этом отношении достаточно указать хотя бы на один следующий: когда после продолжительных настояний нам удалось добиться согласия английского правительства на командирование иногда офицеров Генерального штаба в Индию, то назначались офицеры, нуждавшиеся в материальной поддержке, или по иным соображениям; но во всех случаях ни один из командируемых не знал даже английского языка, не говоря уже о какой-нибудь специальной подготовке для такого назначения. Само собою разумеется, что, за одним-двумя исключениями, знания наши об индобританских вооруженных силах, при посредстве подобных поездок офицеров Генерального штаба, не обогатились новыми сведениями.

Таким образом, все наши сведения о вооруженных силах Японии исчерпывались официальными донесениями нашего военного агента. Между тем находившийся в Японии наш военный агент, как упомянуто было выше, склонен был вообще всячески умалять значение вооруженных сил японских и их боевую подготовку. Весьма вероятно, что эти донесения в значительной степени повлияли на ход наших приготовлений на Дальнем Востоке, вследствие чего вспыхнувшая война и захватила нас неподготовленными. То же самое случилось и с предшествовавшей войной с Турцией в 1877 году: и тогда военный агент наш в Константинополе доносил о ничтожности вооруженных сил турецких, благодаря чему мы начали войну с действующей армией в 180 тыс., а затем пришлось вызвать и гвардию, и гренадер; в результате, вместо того, чтобы покончить войну в 4—6 месяцев, как предполагалось сначала, пришлось возиться 1½ года. Если бы – как тогда в Турции, так и теперь в Японии – кроме единственных военных агентов у нас имелись бы и другие офицеры, непосредственной службой изучившие армии наших противников, то, по всей вероятности, у нас имелось бы и более правильное представление о тех вооруженных силах, с которыми нам пришлось считаться.

Всем известно, что наши военные агенты при иностранных армиях в большинстве случаев не работники, а представители своей армии: они не столько работают над кропотливым изучением всевозможных мелочей по организации и обучению разных родов оружия, сколько «представительствуют» в торжественных случаях, увеличивая внешний декорум парадной обстановки обилием и разнообразием военных мундиров. Необходимо и то признать, что наши военные агенты, состоя в качестве военных атташе при дипломатических посольствах, отвыкают от всякой работы, охотно предаваясь традиционному сибаритству дипломатов, которые веками привыкли смотреть на себя как на людей, призванных проводить жизнь в приятном безделии; хорошо известно, что, например, посланник наш в Японии, во время и после окончания японско-китайской войны, несмотря на оживленные дипломатические переговоры, которые велись тогда с Японией, – несмотря на объявленную у нас мобилизацию и возможность объявления войны, – преспокойно жил себе круглый год на даче в Йокогаме под предлогом ремонта посольского дома, а на самом деле – предпочитая этот европейский город с его развлечениями скучному и пыльному Токио. Примеру посланника подражал и его военный атташе, который в это время в Японию не заглядывал вовсе, предпочитая жить в шумном Шанхае. Весьма естественно, что при таких условиях наше правительство было мало осведомлено об истинном направлении политики в Токио или о положении вооруженных сил наших противников. Между тем японские офицеры в больших и малых чинах, явно и тайно, тогда уже колесили по всему Приамурскому краю и нашему тихоокеанскому побережью, изучая обороноспособность края и наши вооруженные силы.

Насколько вообще оказались несостоятельными наши расчеты на случай войны с Японией, видно из того, что у нас признавалось достаточным для этой войны иметь всего лишь 165‑тысячную армию в составе четырех сибирских и двух армейских (10‑й и 17‑й из Европейской России) корпусов, не считая гарнизонов Порт-Артура (в 37 тыс. чел.) и Владивостока (30 тыс. чел.). А в действительности, как известно, мы при достаточной доле «терпения», после 20 месяцев войны, проиграли кампанию после сосредоточения на театр войны свыше миллиона войск, имея в последнюю минуту 700‑тысячную армию на Сыпингайской позиции.

Пока фактическая подготовка к войне подвигается черепашьим шагом, канцелярская переписка по всем вопросам, имеющим какую-нибудь связь с этим предметом, идет ускоренным темпом с возрастающей энергией. Мы знаем, что корпус наш подлежит немедленной отправке на войну, как только она будет объявлена, поэтому вопрос о войне и мире для нас имеет, помимо всего, вполне реальное значение: мы готовимся и ждем мобилизации для военного похода на протяжении в 8—10 тысяч верст. Мы интересуемся газетами уже не ради политики, а по побуждениям чисто конкретным. Но газеты изо дня в день раскачиваются как маятники то в сторону мира, то в сторону войны.

Наши колебания решил приехавший из Порт-Артура в 20‑х числах января 1904 года главный инженер крепости К.И. Дубицкий; наместник, адмирал Алексеев отпустил его в 4‑месячный отпуск из Порт-Артура в Европейскую Россию: «Поезжайте себе в отпуск, приведите себя в порядок. Здесь у нас не предвидится никакой тревоги…»

Эти слова сказаны наместником в начале января, а мы узнали про это в конце января. Можно ли после этого ожидать войны? Ведь эти слова сказаны наместником, вершителем судеб Дальнего Востока, которому переданы в руки все переговоры дипломатические и все решение вопроса о войне и мире. И если наместник отпускает на четыре месяца главного инженера крепости, на которую неминуемо должны обрушиться первые удары в случае войны, то ясно, что – по крайней мере в течение четырех месяцев – крепости не угрожает никакой опасности.

Начальник штаба N‑й дивизии поделился со своим начальником дивизии успокоительными известиями, которые артурский инженер привез из недр сокровеннейших тайников, где сходились нити о войне и мире. На генерала эти успокоения подействовали как целительный бальзам. Все время он был под гнетом тревожных толков о войне; наша дивизия предназначена была на Дальний Восток одной из первых в случае войны, испытать которую, после полученной уже раны во время русско-турецкой войны, нашему доброму генералу очень не хотелось.

– Знаете, что я вас попрошу, – обратился начальник дивизии к своему начальнику штаба, – сочините вы мне, пожалуйста, письмо командиру корпуса, чтобы он похлопотал устроить меня где-нибудь и как-нибудь; не могу отправиться с дивизией на войну – и здоровье мое не крепкое, и голова не работает для тактики или там для стратегии. Пусть уж молодые воюют…

А тут вдруг инженер из Артура привез «отбой».

Вспомнил генерал, что вот на днях приехал из М. полковник К., который привез известие, исходящее от очень высокопоставленной персоны, что войны не будет.

– Больше всего верю такому вещественному доказательству, как инженер из Артура, – заметил наш генерал. – Можно допустить в штабе маленькую передышку. Пойдемте поэтому завтра в клуб. Я скажу и полковнику К., и капитану Ш. Мы поиграем на биллиарде и закусим дробную солянку, которую приготовят под непосредственным наблюдением капитана и полковника, пока мы будем палками шары толкать.

Привыкший к дисциплине начальник штаба, конечно, охотно согласился исполнить желание своего начальника относительно шаров и солянки. Полковник К. и капитан Ш. оказались не менее дисциплинированными, и мы, сидя в клубе, не заметили, как минула полночь роковой ночи с 26 на 27 января, когда японцы напали на нашу эскадру под Порт-Артуром…

Увлекшись всякими «смешениями» и «сочетаниями» солянки «дробной», «густой» и «жидкой», с «бургундией», «шампетром» и «венгрией», мы не обратили внимания на необычайную тишину, водворившуюся неожиданно в смежной с нами карточной комнате, – не заметили, что там почему-то внезапно оборвались и замолкли оживленные споры винтеров. Через минуту в дверях нашего кабинета-партикульера показался местный деятель, помещик и земец Т.

– Слышали? ваше-ство, – война!

– Как война! Нет, батюшка, у нас есть вещественное доказательство из Порт-Артура, что войны не будет. Присаживайтесь лучше к нам и начните вот с «дробной», потом вставьте перегородочку из бургундии и подлейте «жидкой». Успокойтесь, войны нет и не будет.

– Однако, ваше-ство, война уже началась. Японцы взорвали уже наш флот под Артуром. Сейчас получена агентская телеграмма. Японцы ночью подкрались к нашей эскадре и минами повреждены и выведены из строя три лучших наших броненосца: «Ретвизан», «Севастополь» и «Паллада»[17].

Нельзя сказать, чтобы это сногсшибательное известие, при всей своей неожиданности, произвело бы достодолжный эффект, на который имело право: в карточной комнате, после минутной паузы, опять вспыхнули споры о бубнах и пиках, а наше заседание под председательством генерала занялось вопросом о десерте. Капитан Ш., впрочем, предложил переговорить по телефону с губернаторским чиновником особых поручений, – он же агент официального телеграфного агентства и редактор местных пустопорожних «Кокшайских ведомостей», – чтобы удостовериться в правдивости распространившегося известия.

– Но, позвольте, Мартимьян Ксенофонтыч, как же это в наш захудалый Кокшайск так скоропалительно могло добраться известие из Порт-Артура о событии, которое, по вашим же словам, случилось сейчас – ночью; а в настоящую минуту мы имеем только час-два после полуночи?

После горячих дебатов мы должны были согласиться, что физически это совершенно возможно, если принять во внимание разницу во времени между Порт-Артуром и Петербургом, составляющую около 8—9 часов. За такой большой промежуток времени, при нашей спячке и прыткости японцев, наш юркий враг успеет нагадить нам паки и паки, а мы, разинув рот, будем удивляться и хлопать себя по бедрам.

– Не будем удивляться, господа, если когда-нибудь известия по времени будут упреждать события. С Дальним Востоком однажды такой курьез уже случился: умер скоропостижно приамурский генерал-губернатор барон А.Н. Корф в 11 часов ночи; в течение ¼ часа телеграмма о его смерти была передана и получена в Петербурге, где было только 4 часа дня, когда барон еще здоровехоньким сидел за обедом, готовясь к балу, который у него был в этот вечер.

– Вот то-то и есть, – подхватил земец. – Система упреждения гармонирует с общим укладом нашей жизни. Вспомните спор русского городничего с английским, который доказывал превосходство лондонской полиции потому, видите ли, что в Лондоне всякий поджог, убийство, воровство и прочее должны быть раскрыты и преступники найдены не позже трех дней после обнаружения преступления.

– Эка важность, нашел чем кичиться, – возразил наш Кузьма Дмухановский, – не позже трех дней! Да у нас за три дня известно, где кому перепадет.

– Однако как же это «вещественное доказательство» от адмирала Алексеева? Как же теперь быть крепости без инженера, который теперь наслаждается кэк-воком и мелодиями из «Зеленого острова», пока японцы, может быть, подбираются к незаконченным валгангам и невооруженным береговым батареям?

– Нет ничего нового под луной, друг Горацио, возьмите вот дюшес и налейте мне из той жидкости божественных монахов.

– Война так война! – оживился вдруг полковник К. – Будем воевать. Уж я себе Георгиевский крест добуду. Весь полк свой уложу, а беленький крестик у меня непременно будет на месте вот этого Владимира с мечами, – прибавил К., указывая на своего Владимира в петлице.

– А у меня стремления прозаического свойства, – вставил капитан Ш., – мне бы в подполковники как-нибудь попасть. Мне ведь в штабе дивизии до смерти сидеть капитаном, если теперь война не поможет.

– Ну, я тоже не чуждаюсь прозы, – возразил К. – Генеральские эполеты само собою, а белый крестик заработаю, хоть весь полк уложу.

Мы снова все чокнулись…

Увы! Кто из нас тогда думал, что судьба так зло насмехается над заветными мечтами наших друзей. Судьба дала полковнику К. и крест, и генеральские эполеты, но… крест надмогильный, около Мукдена, где похоронен был как убитый в боях на Шахэ; и эполеты генеральские даны были, но – после смерти. Получил и капитан Ш. так долго лелеянные штаб-офицерские эполеты, но – тоже лишь после того, как погиб без вести во время знаменитого, отныне и присно, Мукденского отступления…

Только всевластная судьба умеет шутить так зло и так беспощадно!

На другой день весь город уже знал и говорил о предательском камуфлете, который выкинули с нами японцы в Порт-Артуре. Интересовались, конечно, этим финалом, имея смутное представление о предшествовавших событиях на Дальнем Востоке; знали, что там угрожают нам боксеры и хунхузы и что с ними заодно японцы или «макаки», а пуще всех нам «англичанка гадит». Говорю, конечно, про людей грамотных, даже читающих ежедневно газеты, обнаруживавших при всем том удивительное невежество как в причинах и поводах этой войны, так и в наших задачах на Дальнем Востоке вообще. Мне невольно вспомнилась беседа с молодым японцем по дороге в Америку, непосредственно после японско-китайской войны: политические задачи этой войны, теряющиеся в многовековой распре обеих воюющих сторон за преобладающее влияние в Корее, изложены были моим собеседником с удивительной ясностью; о дальнейшем направлении политики Японии на материке Азии он рассуждал как присяжный атташе посольства, хотя на самом деле это был скромный приказчик у торговца спичек. Когда я выразил недоумение, что в Японии занимаются политикой как спичками, молодой японец разъяснил мне, что в «элементарной школе», где он кончил курс, вместе с преподаванием отечественной истории знакомят учеников с задачами внешней политики своей родины, программами политических партий внутри страны и т.п.

Под влиянием грянувшей войны работа в штабе дивизии пошла ускоренным темпом. Мобилизация у нас еще не была объявлена, но мы знали давно, что дивизия наша пойдет на войну в скором будущем, поэтому должны были ожидать формального объявления мобилизации со дня на день. При таких условиях приготовиться было не трудно. Приготовления, впрочем, были чисто бумажного свойства: мы пересматривали, заканчивали, исправляли и переписывали разные «требования», отзывы, рапорты; опять «требования» – больше всего эти требовательные ведомости, которые у многих щекотали аппетит своими аппетитными суммами, подлежавшими отпуску с объявлением мобилизации.

Скоро, однако, нам пришлось заняться подлинной мобилизацией, хотя и в мелком масштабе: последовало распоряжение о сформировании третьих батальонов для двухбатальонных восточно-сибирских полков. Полетели телеграммы взад, вперед и в стороны, и – пошла писать губерния. Писания было тьма, хотя по основному требованию нашего наставления для мобилизации, с объявлением таковой, не должно быть вовсе, так как все должно быть выяснено и решено своевременно. Но формирование этих третьих батальонов представляло собою мобилизацию особого рода, и можно было вопрошать, пояснять и сочинять без конца.

Почему, однако, переформирование восточно-сибирских полков должно было непременно вылиться в форме такой скороспелой необдуманной импровизации – это не только тогда, но и теперь, год спустя после войны, нам никто не объяснит. Также не объяснит никто, по каким соображениям для формирования третьих батальонов в восточно-сибирских полках потребовали людей и офицеров также и от 10‑го и 17‑го корпусов, которые вслед затем сами должны были отправиться на театр войны, а мобилизация их ожидалась со дня на день. Ведь это неминуемо ослабляло кадровую стойкость этих корпусов, которые должны были быть наилучшими по качеству, как предназначенные в первую голову. В лучшем случае это вносило путаницу в мобилизацию этих корпусов накануне приведения их в военное положение. Между тем, кроме этих двух, двадцать пять других корпусов оставались дома, и от них, конечно, можно было позаимствовать необходимое число нижних чинов и офицеров, не расстраивая полки 10‑го и 17‑го корпусов.

Вероятнее всего, что эти последние корпуса попали в общую разверстку просто в силу непреложности первых четырех правил арифметики, когда потребовалось необходимое число разделить, затем сложить, умножить и так далее; а о дальнейшем считали, конечно, излишним утруждать свои мозги.

В минувшую войну было немало таких злосчастных примеров чисто бумажного отношения в штабах к вопросам чрезвычайной важности. Когда незадолго перед войной объявлено было новое мобилизационное расписание и необходимо было, конечно, немедленно ввести это расписание в действие, то оказалось, что в одном из округов окружной штаб запрещает воинским начальникам печатать маршруты где бы то ни было, исключая штабной типографии; в то же время, в погоне за наживой, эта штабная типография набрала массу срочных заказов от войск и не может управиться ни с заказами, ни с маршрутами. Все это делалось для того, чтобы чины штаба получали на десяток рублей больше наградных к праздникам. Благодаря этим наградным введение в действие мобилизационного расписания опоздало по крайней мере на месяц…

По случаю объявления войны в городе заметен высокий «подъем патриотизма», – как обыкновенно выражаются официальные телеграммы. В действительности буржуазное население нашего подмосковного губернского города остается совершенно, по-видимому, равнодушным к кровавому пожару, вспыхнувшему на наших отдаленных дальневосточных задворках.

– Не пробраться японцам к Москве либо к нашему Кокшайску, – успокаивал меня знакомый купец, владелец москательного магазина в гостином дворе. – Коли французы перемерзли по дороге до Москвы, то японцы подавно в Сибири застрянут. А что наши броненосцы они помяли маненько, то недолго и починить; а то и другие состряпаем, как построили и целый флот добровольный.

Чтобы настроить наше общественное мнение по надлежащему камертону, предпринято было в N-ском военном округе чтение публичных лекций офицерами Генерального штаба о японцах, об их вооруженных силах, о стране и народе и т.п. Лекторы, как оказалось, никогда в Японии не были и ни одного японца в жизни не видели; поэтому свои сведения, с которыми собирались делиться со своими слушателями, черпали из наличной литературы по этому предмету. А так как общественное мнение надо было настраивать по данному камертону, который во все колокола звонил «не подходи ко мне с отвагой», то литература подбиралась соответствующим образом – цитировались статьи из подходящих газет, указывавших, что давно пора было бросить с японцами всякие переговоры и взять этих маленьких зазнавшихся азиатов со стола и «поставить под стол». Относительно сведений военного характера, о вооруженных силах японцев – лекторы вдохновлялись упомянутой выше статьей бывшего военного агента, помещенной в «Военном сборнике».

Приехали эти лекторы и в наш Кокшайск и назначили две публичных лекции: одну в дворянском собрании для большой публики и вторую в военном собрании – для офицеров гарнизона. Для большой публики полагались излишними какие-нибудь положительные сведения о Японии и японцах; а о вооруженных силах лектор признал достаточным на экране показать слушателям при помощи волшебного фонаря японского солдата и пояснить значение красных рейтуз и разных других предметов обмундирования и снаряжения. При этом лектор не преминул уснастить свое сообщение пренаивным третированием японцев вследствие их малого роста и физической слабости. Вообще вся эта, с позволения сказать, лекция насыщена была таким лягушечьим бахвальством, которое всегда ведет к катастрофе. Сидевший со мной рядом новый начальник дивизии, бывший раньше военным агентом в Японии, высказал мне тут же свое негодование за распространение заведомо или по умственной слепоте таких неверных сведений о противнике, ценою которых собираются заручиться от толпы дешевым патриотизмом весьма сомнительного свойства.

И действительно, какую службу сослужили нам в эту войну с Японией (и во многие другие, предшествовавшие войны) все хитроумные расчеты, клонившиеся к тому, чтобы взмылить и подзадорить наш традиционный девиз «шапками закидаем»? Разве это помешало затем призванным из запаса многим нижним чинам уклоняться от строя даже членовредительствами, которых появилось такое множество, что вызвали даже особый приказ главнокомандующего?..

Сообщение в офицерском собрании было сделано отчасти по тому же шаблону: лектор не обмолвился ни одним словом о положительных качествах японских вооруженных сил, усиленно подчеркивая и раздувая действительные или мнимые отрицательные стороны японских войск. Говоря о тактической подготовке, лектор старался внушить слушателям, что японцы хотя и проделывают с внешней стороны все так же, как принято в европейских армиях, но на самом деле во всей их тактической подготовке видно одно лишь слепое подражание чужим образцам, без всякого понимания их внутреннего смысла. Относительно сторожевой службы японцы характеризовались беспечнее турок; походные движения совершают малыми переходами. Командный состав, воспитанный в старой школе прежних самураев, признавался стоящим ниже современных требований. И так во всем: противник признавался неспособным выдержать первой встречи с нашими войсками.

Такая проповедь умаления сил и значения противника перед офицерами гарнизона, назначенного уже в состав действующей армии, была совершенно неуместна, но соответствовала господствовавшему настроению и данным инструкциям.

Но – нас могут спросить – почему же вы сами, зная Японию и японцев. вместе с начальником дивизии, бывшим военным агентом в Японии, не выступили с соответствующими поправками к извращенным выводам гастрольных лекторов? Это был бы упрек несправедливый. Еще в 1895 году, после поездки по Японии, я представил подробную записку по начальству о вооруженных силах Японии как сухопутных так и морских, в которой выводы имели предостерегающий и отнюдь не убаюкивающий характер. Пытался я и на этот раз, после лекций гастрольных лекторов, высказать некоторые, очень скромные, поправки к легкомысленным выводам о ничтожестве японских вооруженных сил. Но сделанная в этом отношении попытка вызвала сейчас же упреки в непатриотичности и несвоевременности таких поучений, которые могут действовать на других обескураживающим образом: «проповедовать силы неприятеля, хотя бы они были вполне реальны, – значит быть гасителем нашего собственного feu sacré[18]…»

Вот что пришлось выслушать от начальства. Слишком крепко въелось в нас стремление к самосмакованию. Малейшая попытка к выяснению наших слабостей приравнивается уже к «самооплеванию»; и таким образом мы искони предпочитаем, по примеру премудрого страуса, не смотреть на угрожающую опасность, а лучше прятать голову под собственным крылом.

Все время у нас идут усиленные приготовления к мобилизации, которая у нас будет объявлена 25 апреля. Мы еще в 1903 году знали, что в случае войны на Дальнем Востоке 10‑й и 17‑й корпуса будут мобилизованы и отправлены в состав действующей там армии; поэтому в настоящее время, после вспыхнувшей уже войны, должны были, конечно, ожидать осуществления этого проекта и готовиться к мобилизации. Но странными казались все эти мобилизационные работы, распределенные по дням и часам, рассчитанные на исполнение в несколько дней, с торжественным объявлением, что «первым днем мобилизации считать день такой-то», – когда мы задолго знаем не только то, что у нас будет мобилизация, но с точностью знаем даже, когда она у нас будет. Все это обусловливалось, конечно, неизбежными обстоятельствами времени: ожидалась мобилизация частная, известно, какие корпуса, война уже объявлена и поэтому нет смысла искусственно обращать ожидаемую мобилизацию в действо неожиданное и вельми секретное. Но зато пережитая действительная мобилизация не дала даже нам опыта поверочной мобилизации.

Впоследствии известно стало, что генерал-адъютант Куропаткин настаивал на одновременном объявлении мобилизации всех корпусов (10‑го и 17‑го армейских и 5‑го и 6‑го сибирских резервных), предназначенных в состав действующей армии, для того чтобы войска имели достаточно времени для прохождения курса стрельбы и сплочения частей после призыва запасных; но этому воспротивился военный министр ввиду того, что провозоспособность Сибирской железной дороги оказалась весьма слабой – не более 5—6 пар всего и трех поездов специально для перевозки войск; так что пришлось бы корпуса держать в мобилизованном состоянии довольно продолжительное время, а это повлекло бы за собою излишние расходы казны. Впоследствии события войны показали, что эта меркантильная экономия дорого обошлась государству; может быть, и усиленные строевые занятия не могли бы пополнить многочисленных прорех в нашей боевой подготовке вообще, а все же одной прорехой было бы меньше, и генерал-адъютант Куропаткин мог впоследствии (20 августа 1904 года) после опрометчивого отступления Бузулукского и Инсарского полков под Янтайскими копями, – корить военного министра, что в этом сказалась недостаточная сплоченность мобилизованных резервных частей, состоящих почти из одних только запасных. И, пожалуй, он был прав. Успех на войне представляет собой равнодействующую многих слагаемых; и если хотя бы ничтожной величиной тут вошла и такая слагаемая, как лучшая подготовка запасных в двух резервных корпусах, то необходимо было постараться сделать эту слагаемую для нас положительной, а не отрицательной. Напомним, что речь идет про первые месяцы войны, когда внутри России еще было достаточно спокойно и не было никаких опасений за нарождение беспорядков, которые творились впоследствии запасными, призванными для укомплектования войск действующей армии.

Получили карты войны. Слава богу, не будет повторения нашей беспечности, которая проявилась во время последней русско-турецкой войны, когда нам приходилось пользоваться картами австрийского изготовления. Но – увы! – и тут не без изъяна: присланы в значительном количестве карты Ляодунского полуострова и окрестностей Порт-Артура, есть и карты Кореи, и даже Японии, но карты Маньчжурии имеются лишь в 20‑верстном масштабе и в ограниченном количестве. Для нас, обыкновенных смертных, было тогда покрыто мраком неизвестности, какие карты нам понадобятся раньше всего; мы отнеслись с любовью ко всем картам, распределили и разослали в полки одинаково «всем сестрам по серьгам»; тщательно разгладили и наклеили для штаба дивизии и окрестности Порт-Артура, и Японию, и Южную Маньчжурию… Но для верхов армии, как теперь оказывается, и тогда известно было доподлинно, какие карты нам нужны будут раньше всего: еще в 1903 году был уже выработан план войны с Японией, по которому известно было, что 10‑му и 17‑му корпусам нужны не карты Кореи и Квантуна, а Маньчжурии; но первых имелось изобилие, а вторых почти не было вовсе (к северу от Ляояна и Мукдена); а когда ответственному учреждению пришлось разослать в войска карты, оно и разослало то, что имелось, руководствуясь мудрым заветом Фамусова – «подписал и с плеч долой…».

А как мы бились затем неудовлетворительностью карт во время Шахейской операции и совершенным отсутствием их во время Мукденского отступления!..

Вместе с мобилизацией начались и импровизации в отношении командного состава: в предназначенных для отправления на театр войны в первую голову 10‑м и 17‑м корпусах меняется почти весь высший персонал командного состава. В 10‑м корпусе до минуты посадки в вагоны неизвестно было, останется ли генерал-лейтенант Случевский командиром корпуса, или за преклонностью лет будет заменен другим командиром. В 17‑м корпусе оба начальника дивизий и один командир полка оказались непригодными для командования войсками на театре войны и заменены другими накануне посадки в вагоны.

Удивительно ли, что впоследствии в бою начальство и войска оказывались чуждыми между собою и мало понимающими друг друга. При этом остающееся дома начальство прилагало возможные старания – и часто не без успеха, – чтобы получить все пособия и подъемные, отпускаемые во время мобилизации, как якобы отправляющееся на войну; и это делалось открыто, на точном основании буквы закона, беззастенчиво запуская руку в казенный сундук, воспитывая соответствующие вкусы и направление среди своих подчиненных.

С ужасом видишь всю эту бесконечную смену начальников одних другими. Если это необходимое условие мобилизации, то на что же годится наша организация, если она требует такой ломки именно в то время, когда ее должно быть возможно меньше. Но дело в том, что мобилизационная стихия сама собою, а старая рутина канцелярская тоже сама собою. Например, коренных врачей полковых посылают куда-то в Маньчжурию, а нам дают призываемых из запаса; и таких примеров масса.

Суждено и моему штабу получить нового начальника, так как мне предстоит принять полк в нашей же дивизии. Узнал, что начальником моего штаба назначается мой старый друг, полковник Ц-ь. Я от души порадовался за штаб мой, получающий такого симпатичнейшего начальника; доволен я и за друга, получающего отличнейший штаб дивизии.

В марте 1904 года последовало высочайшее назначение военного министра генерал-адъютанта Куропаткина командующим Маньчжурской армией. Мне придется еще не раз, при описании хода войны, коснуться характеристики этого государственного деятеля как главнокомандующего войсками на войне, сыгравшего для своей родины такую печальную роль. Теперь нам всем видно, что это был выбор неудачный, что, будучи отличным администратором, талантливым начальником штаба и добросовестным тружеником вообще – генерал-адъютант Куропаткин оказался, по свойствам характера, ниже своей задачи как главнокомандующий. Но – надо правду сказать – в то время, когда последовало это назначение, во всей России как у военных, так и невоенных при известии о назначении Куропаткина командующим действующей армией, – у всех вырвалось горячее одобрение этому назначению. Действительно – это бывший начальник штаба М.Д. Скобелева, озаренный непотухшими лучами былой славы безвременно погибшего народного героя; сам известный и личной храбростью, и боевым опытом, и в военной литературе, и административными способностями, – наконец, 6 лет стоит уже во главе всего военного ведомства и в должности военного министра, вел все приготовления к войне как на Дальнем Востоке, так и внутри страны; знает все сокровенные пружины, вызвавшие события последних лет на Дальнем Востоке. Да кому же больше и командовать войсками на этой войне!

Мы все, люди военные с левого фланга, стоящие вдали от всяких министров, слышали про генерал-адъютанта Куропаткина как про талантливого начальника штаба Скобелева, вышедшего из недр глубокой армейщины на самое верхотурье военной иерархии только благодаря его личным качествам, поэтому в армии назначение его командующим войсками на войне было встречено также всеобщим одобрением. Но теперь оказывается, что приближенные и друзья бывшего главнокомандующего, хорошо знавшие нерешительность его характера, не ждали от этого назначения ничего хорошего, – по крайней мере после первых же шагов генерал-адъютанта Куропаткина на театре войны в новой роли. Но менять главнокомандующего при неудачном обороте войны так же трудно, как менять докторов при обострении болезни.

Помимо всего, генерал-адъютант Куропаткин давно уже знал из компетентного источника свою непригодность к первенствующей роли главнокомандующего: еще покойный М.Д. Скобелев, гласит предание, высказал однажды своему начальнику штаба его истинное назначение: «Советую тебе держаться всегда на вторых ролях, и будешь полезен…» И если генерал-адъютант Куропаткин решился взять на себя тяжелую ответственную должность главнокомандующего, зная присущие ему недочеты характера, то лишь потому, вероятно, что его заела высшая бюрократическая среда, в которой с особой силой свирепствует недуг нашего времени – служебный карьеризм: все есть в послужном списке – до сладости власти военного министра включительно; не хватает лишь победных лавров полководца. И новой карьере, с легкостью опьяняющего честолюбия, приносится в жертву мудрый совет спартанских старейшин – «познай самого себя»…

25 апреля последовало, наконец, давно ожидавшееся объявление мобилизации, которая была у нас, конечно, подготовлена на досуге во всех мелочах и прошла поэтому без всяких трений и сутолоки. Прибывавшие на укомплектование полков партии запасных держали себя вполне прилично, если не считать некоторого числа пьяных, встречавшихся в перекличках на казарменных дворах, но это в подобных случаях неизбежная мелочь. После разбивки людей по ротам и снабжения их всем необходимым принялись за прохождение стрельбы.

В весьма назидательном положении оказалось это дело в расположенной вместе с нами артиллерийской бригаде, которой только что выданы новые скорострельные пушки. Весьма естественно, что наши артиллеристы смотрят на новые пушки, выражаясь вульгарно, – как баран на новые ворота… Не угодно ли отправляться на войну с пушками, которые видишь впервые, из которых еще ни одного выстрела не сделали… Приехал великий князь Сергей Михайлович с несколькими состоящими при нем офицерами, чтобы ознакомить артиллеристов со свойствами новой пушки, так как великий князь уже командовал новой скорострельной батареей, с которой прошел на практике полигонную стрельбу.

Ознакомление артиллеристов происходило посредством ряда лекций, читанных в артиллерийском собрании великим князем и состоящими при нем офицерами. Присутствуя на всех этих лекциях, я был приятно поражен увидеть в великом князе столько знания и любви к артиллерийскому делу. Но в то же время было и невыразимо грустно: какой-то тяжелый рок преследует Россию тем, что мы всегда запаздываем с перевооружением и выходим на войну неготовыми; и сейчас мы перевооружаемся буквально накануне выступления на войну. Вместе с артиллеристами я слушаю о свойствах «французского» и «германского» гребня при стрельбе из новой пушки, но разве мыслимо усвоить это только из чертежа мелом на черной доске… Даже «Правила стрельбы» из новой пушки читаются нам из корректурных листиков.

Прослушали мы эти лекции, присутствовали на двух показных стрельбах и… с этим убогим багажом отправились на войну. Разумеется, мы в горах Маньчжурии, при первых боевых опытах, не находили нигде никаких «французских» или «германских» гребней и ставили свои батареи по правилам, впитанным со школьной скамьи, на вершинки, и жестоко платились за это. Вот эти-то лекции на самой войне ценою крови быстро научили нас не только распознать заморские гребни, но ставить батареи и на дно речек…

Строевые занятия, вообще говоря, плохо клеятся во время мобилизации, хотя по мере возможности проделывается все по расписанию. Все поглощены заботами по снаряжению вверенных частей и себя лично в военный поход на далекую окраину, сознавая, что начальство раньше всего обратит внимание на результаты именно этой заботливости.

Принялись за расходование экономических капиталов, которых у нас в дивизии имелось всего около 92 тыс. рублей. Имея в своем распоряжении значительные суммы, не трудно, конечно, придумывать, что бы такое взять с собою, что впоследствии понадобится в Маньчжурии: одному командиру полка приходит в голову фантазия купить карманные часы для всех унтер-офицеров полка, и – расходует на это 3—4 тысячи рублей; другой придумывает мудреные фильтры ввиду того, что в Маньчжурии будто бы воды мало и плохого качества; третий находит, что нужнее всего солдату понадобятся опанки или туфли на привалах и ночлегах, а иногда и на походе, и ходатайствует о разрешении израсходовать на этот предмет 7—8 тысяч рублей на полк и т.д. Предложили полкам представить свои сметы в штаб дивизии, где постарались их согласовать, но также с конечной целью – израсходовать все запасные капиталы.

Таким образом, скопленные в течение многих лет экономические суммы, обильно насыщенные трудовым солдатским потом на вольных работах, служившие для многих поколений командиров и начальников источником либо горделивого бахвальства, либо многих печалей и радостей, – теперь беззаботнейшим образом и с легкостью, присущей денежным тратам вообще, а в особенности из казенного кармана, расходовались на разные прихоти под видом удовлетворения мобилизационных нужд полка. Всякие резоны о том, что это траты бесполезные и сомнительные, без которых можно обойтись, встречались с искренним удивлением: «на что же и копились экономические суммы, как не для того, чтобы обязательно израсходовать их при мобилизации; тем более что эти экономические суммы с избытком нарастут за время войны». Это оправдалось на самом деле: полки вернулись после войны с огромными экономическими суммами, которые заблаговременно, посредством разных махинаций в отчетности, были большей частью израсходованы с такой же хищнической безрасчетливостью, как и при мобилизации, – как только в армии известно стало, что экономические капиталы, может быть, будут отчислены в казну.

Вообще с первых дней мобилизации атмосфера точно насыщена какой-то денежной пылью благодаря полученным всеми значительным суммам пособий, подъемных и т.д., поддерживающим в офицерской среде повышенное настроение.

Надо признать, что размер установленных на этот предмет отпусков на самом деле превышает расходы на действительные нужды по снаряжению в поход, – в особенности для высших чинов, начиная от командира полка. Всем хорошо известно, что из отпускаемых при мобилизации командиру полка 2½ тысячи рублей, – начальнику дивизии около 4 тысяч, командиру корпуса около 6 тысяч (включая и суточные на первый месяц), на снаряжение в поход ими едва расходуется ¼—⅕ части; так что остальные ¾—⅘ являются своего рода «бешкешом» за требуемую службу государству, что едва ли соответствует сокровеннейшему духу Присяги и священного долга перед родиной. А если это в виду не имеется, то за что же такие огромные денежные отпуски? Уместно ли такое хищническое расходование казенных денег в трудную для государства минуту войны?

Прошел и период мобилизации, получен план перевозки по железной дороге, и мы знаем уже день посадки в вагоны. Проявляется уже заметное томление ввиду продолжительного ожидания времени отправления на театр войны.

Прибыл и государь император в сопровождении великого князя Сергея Александровича напутствовать войска в военный поход, благословил каждую часть иконой и сказал несколько напутственных слов отдельно офицерам и нижним чинам.

Через несколько дней и город устроил прощание с войсками гарнизона, отправляющимися на войну; после напутственного молебна на плацу состоялось подношение икон каждой части войск и штабу дивизии; каждому нижнему чину выданы маленькие образки. Полки оказались снабженными для похода целыми иконостасами; поднесены иконы и от городов, и от дворянства, и от местных монастырей, и от командующего войсками округа, и от купечества. Часто эти иконы весьма массивные и тяжелые; оставить их в местах квартирования и не брать в поход было бы неделикатно в отношении подносивших, имевших в виду свои подарки именно как напутственное благословение для похода; а взять все иконы с киотами и футлярами в поход – нужна особая повозка, не предусмотренная положением об обозе, так как штатный ящик с церковным имуществом имеет уже полный определенный законом груз.

Не довольствуясь иконами, город в день прощания с гарнизоном устроил еще обильное угощение нижним чинам на плацу и в казармах, а офицерам в городской думе. Как водится, угощения и банкеты сопровождались тостами и выспренными спичами, которые и для нижних чинов, и для офицеров представляли гораздо меньше интереса, чем розданные вслед затем очень практичные подарки, заключавшие в себе необходимые припасы и предметы, пригодные на походе и в вагоне, а впоследствии, после высадки, – на театре войны.

2 июня наступила и наша очередь посадки штаба дивизии. Отслужили мы скромный молебен в ограниченном кругу нашей штабной семьи, в присутствии наших жен. Эта молитва настроила нас, конечно, более сосредоточенно, чем напыщенные службы на плацу. Как в тумане прошли шумные проводы, смешанные с теплыми напутствиями. Меня до слез тронули сердечные пожелания моих соседей, людей совершенно незнакомых, ожидавших у открытых окон моего отъезда из дому на вокзал…

Кончились прощанья на вокзале, – опять с тостами и речами без конца. Поезд, наконец, тронулся при несмолкаемых криках «ура»…

3 июня мы прибыли в Т.; и тут я узнаю, что состоялся уже высочайший приказ о назначении меня командиром Псковского полка в нашей же дивизии. Исполнилась моя заветнейшая мечта видеть войну воочию, испытать впечатления и перипетии боя на самом себе, и притом – не в роли штабного офицера, а командира полка.

Ровно 10 лет тому назад, во время японско-китайской войны, находясь на Дальнем Востоке, я ходатайствовал о разрешении отправиться на театр войны без расходов казны, но начальство отказало. В 1898 году во время испанско-американской войны я совместно с командиром 4‑го Туркестанского стрелкового батальона, полковником (Генерального штаба) Н.И. Римским-Корсаковым обратились непосредственно к военному министру разрешить нам выйти в запас и отправиться на остров Кубу для поступления на службу в ряды воюющих сторон, – с тем, что после окончания войны мы будем снова приняты на службу. На это услышали ответ военного министра: «я не позволю вам проявлять симпатии к испанцам или американцам, сидите дома».

Столь же неудачными оказались мои хлопоты отправиться на Дальний Восток в 1900 году, во время действовавших там военных экспедиций при подавлении боксерского движения. Несмотря на то что вербовались офицеры Генерального штаба из разных округов, никогда не бывавшие на Дальнем Востоке, не имевшие понятия о местных условиях, – несмотря на то, что иных приходилось командировать вопреки желанию или в виде ссылки за разные провинности, – мне отказано было без всяких причин, несмотря на то, что я имел возможность основательно изучить весь Дальний Восток настолько, что некоторые экспедиции могли ориентироваться только благодаря мною составленным описаниям и картам некоторых районов Маньчжурии.

Такова господствующая у нас система. Считают излишним входить в рассмотрение прежней службы и подготовки для соответствующего служебного поручения; в особенности, когда налицо являются соображения житейского порядка: полковник Д. и капитан Р. не ладят со своим начальством, и их надо как-нибудь устроить; полковника П. приказано, в виде наказания, сослать на Дальний Восток и т.д. «Польза службы» при этом, конечно, не забывается. Все проделывается во имя «пользы службы», которая служит прекрасной ширмой для устройства разных назначений, идущих иногда не на пользу, а во вред службы.

На сей раз судьба была ко мне более милостива; и я отправляюсь на войну даже в роли командира полка.

Можно было бы, конечно, отправиться на войну с кем и чем угодно: со штабом, и «в распоряжение» и «для поручений» просто, или «для особых поручений»; но все это как будто бы вокруг да около, и только. Иное дело пойти с полком да еще со своим, и притом сейчас же после того, как вступил в командование полком; да тут столько жгучего интереса, захватывавшего чувства, с примесью даже известной доли опьяняющей неги, сколько испытывают разве молодожены на пороге медового месяца.

3 июня я прибыл в Т. с эшелоном штаба дивизии, а 4 июня я уже должен принять мобилизованный полк и следовать с ним дальше на войну.

Обширный двор Суворовских казарм залит серым народом, среди которого точно затерялась резервная колонна полка, построенного для встречи нового командира. Я с трудом пробираюсь чрез плотную толпу мужичков, баб с ребятишками и всякого иного вольного люда, собравшихся заодно проводить на войну «миленьких», «родичей», знакомых и попросту «земляков». С трудом разбираю, где фронт, где фланги… Еще труднее очистить фронт, хотя бы шага на 2—3. Досадно и жутко. Давно уже облюбовал и взлелеял первую встречу со своим полком, мечтал об умилительном tête à tête; а тут – не угодно ли, целуйся на миру, при всем честном народе…

На правом фланге, во всем походном снаряжении, обвешанный всевозможными неформенными котомками, чайничками и т.п., стоит 1‑й батальон, назначенный в первый эшелон, которому через полчаса надо выступить на вокзал.

Проделал все, что нужно. Последовала, наконец, команда, и 1‑й батальон, с музыкой впереди, тронулся по отделениям в путь далекий, славный и тернистый… Сразу всколыхнулось все море голов, запрудивших казарменный двор. Все устремились к воротам, откуда двумя потоками хлынули на улицу вместе с колонной, плотно охватив ее с обеих сторон. Послышались громкие рыдания, заголосили бабы, полились бесконечные причитания… Колонна медленно подвигалась вперед по пыльным улицам среди живых шпалер горожан, провожавших своих земляков всем, чем могли: слезными благословениями, крестными знамениями, сердечными пожеланиями; многие из толпы совали солдатам в руки деньги, папиросы, пряники. Солдаты шли большей частью с серьезными, сосредоточенными лицами; иные, впрочем, балагурили; немало было и пьяненьких, безуспешно старавшихся попасть в ногу, в такт музыки.

По мере приближения к вокзалу толпа провожавших росла без конца, запрудила на дебаркадере всю так называемую воинскую площадку и все прилегавшие улицы, по которым прекратилось всякое встречное движение, конное и даже пешее.

Наконец, сделан расчет по вагонам; последовали звонки, свистки… Опять послышались еще более громкие рыдания и причитания, и поезд медленно тронулся мимо несметной толпы народа, провожавшего нас громким «ура»…

Эта сплошная толпа родных и чужих, знакомых и незнакомых, прильнувших к эшелону, провожавших нас бесконечными пожеланиями и благословениями, видимо готовая ринуться с нами и за нас, говорила нам о той крепкой неразрывной связи, которую уносим с собою за много тысяч верст и которая будет служить нам поддержкой и утешением при жизни, где бы мы ни были, сохранится и после нашей смерти. Да, – и после смерти!..

Потекла походно-вагонная жизнь, тоже продукт нашей цивилизации, звучащий немножко парадоксом: какой тут «поход», когда не ходишь, а тебя везут, – «поход» без биваков, дневок и ночлегов, даже без мозолей на ногах, без сладости отдыха после сильной усталости. Сколько поэзии, чреватой бесконечными впечатлениями, скрывалось в прежних походах! Еще не так давно, около 1886 года, передвигался походным порядком бывший 8‑й Западно-Сибирский линейный батальон из Туркестана, кажется, в Благовещенск: за время похода один из офицеров успел по пути влюбиться, на ходу женился и прибыл в Благовещенск отцом семейства. А теперь нам предстоит совершить поход вдвое длиннее, и на все это положен один месяц; живем в вагоне обычной казарменной жизнью с той лишь разницей, что она протекает на ходу поезда.

Прошли первые дни путешествия. Охвативший было всех нас угар прощаний и жгучих впечатлений, пережитых за последние дни, мало-помалу стал испаряться. Люди угомонились. В вагонах водворилась точно подавленная тишина, прикрывшая собою беспокойный гомон мыслей и чувств, взбудораженных последними прощаниями. Кой-где струится робкая, заунывная песня, никем не поддерживаемая; иной лежа лениво перебирает пальцами на гармошке, устремив глаза в тесную даль вагона, уносясь мыслями к только что оторванным близким людям. Все кругом как-то сосредоточены, неразговорчивы, – ушли, видимо, в себя. Предписанные приказом по полку занятия и чтения по вагонам как-то не клеятся: все помыслы, внимание и настроение – все поглощено и сковано только что пережитыми впечатлениями.

Проходит еще день-два, и обычная вагонная походная жизнь выступает все рельефнее; люди в вагонах, видимо, осели, разместились укладисто, умялись как-то, приняв форму того ограниченного простора, который оставлен окружающими котомками и прильнувшими с обеих сторон соседями.

Для перевозки нижних чинов вагоны теперь приспособляются с гораздо большей заботливостью, чем в былое время. Сколько бабьих сказок, не лишенных известной доли злонамеренности, распространялось в обществе относительно зимних перевозок войск в нынешнюю кампанию. Обыкновенно авторы этих слухов в лучшем случае видели зимою разве лишь небольшую щель оборудованного вагона, занятого нижними чинами, и, всовывая туда свой собственный обледенелый нос, дальше носа ничего не видели; и все-таки, нимало не сумняся, строили на этом свои суждения. Перевозка войск летом не оставляет уже места ни для каких фантастических измышлений. Раньше всего необходимо заметить, что хотя на каждом вагоне имеется снаружи надпись: «40 человек, 8 лошадей», но на самом деле помещается всегда менее 40 человек. Люди располагаются на полатях, устроенных в два яруса; расстояние между ними допускает возможность свободно сидеть, читать и работать; словом, это расстояние нисколько не меньше, чем между приподнятыми скамейками в классных вагонах.

Мало-помалу обрисовываются бытовые картинки вагонной жизни. Вот, между прочим, вагон, в котором собраны сапожники; сидя на сундучках или обрубках и примостившись к нарам, сапожники в обычных своих сапожных фартуках, точно в казармах, не торопясь и мурлыкая про себя мотивы из бесконечной солдатской песни – «как вечор моя милая», шьют для нижних чинов опанки, которые частью не успели сшить перед выступлением в поход. Мастерили что-то и в соседнем вагоне, где умостились портные. Есть там и шорники.

А поезд мчит нас все вперед и вперед. Мы в пути уже третью неделю. Въехали в лесистую местность Иркутской губернии. Поезд останавливается на каком-то разъезде, импровизированном из наскоро сооруженных двух-трех сот сажен запасных путей и двух-трех вагонов, приспособленных для жилья, заменяющих собою «гражданские станционные сооружения». Часы по местному времени показывают полдень. Дежурный по эшелону справляется в печатном расписании и, видя, что поезд наш стоит тут час, приказывает дежурному горнисту играть «наступление», оповещая, что здесь раздавать будут обед. Моментально из всех вагонов посыпались солдаты с манерками и котелками в руках и устремились к хвосту поезда, где имеется особый вагон, оборудованный под солдатскую и офицерскую походные кухни. Два кашевара на обе стороны вагона раздают обед, который в полчаса разобран весь. Люди обедают не торопясь – у себя в вагоне или на лужайке. Подхожу к обедающим и пробую из котелка: на обед сегодня суп из молодого картофеля с вермишелью; смею уверить непрошеных газетных печальников солдатского житья-бытья, туживших про то, как солдату холодно и голодно, что они едва ли часто получают такой суп, когда им приходится путешествовать в купе даже II класса. Интендантство отпускает в пути по 21 коп. в день на человека, и на этот приварочный оклад можно иметь две варки в день с фунтом мяса, останется даже небольшая экономия, потому что во всей Сибири, почти до Байкала, мы платили за отличнейшее мясо от 3 до 5 руб. 50 коп. за пуд.

Офицеры также имеют у себя в вагоне каждый день обед из двух блюд и ужин из одного блюда; и обходится это офицеру 40—50 коп. в день. Ничего подобного, конечно, не получить ни в каком буфете на станции – ни по дешевизне, ни по свежести и питательности продуктов. И неудивительно: заведует кухней свой офицер, повар свой и проч.

Видел я в пути, что не все эшелоны так устроились: часто приходилось встречать, что офицерство перебивалось скудными остатками разной снеди, преподносимой в убогих буфетах сибирских вокзалов, платя за это цены расширенных размеров, по сибирскому масштабу. Но это уж объясняется тогда инертностью и нераспорядительностью эшелонных начальников, потому что при каждом воинском поезде имеется, или может быть, вагон, оборудованный для солдатской походной кухни, в котором весьма просто устроить хотя бы небольшую кухню-таганчик. Если таких кухонь в полку нет, полезно их перед походом завести, – хотя бы по одной на батальон, потому что настоящая офицерская походная кухня имеется всегда лишь одна на весь полк, которая обыкновенно держится при штабе полка. Поэтому при малейшем удалении батальона от полка, – что на театре войны неминуемо случается часто, – офицерам этого батальона придется мириться с пищей из солдатского котла; следовательно, небольшие походные кухни-таганки сослужат службу каждому батальону не только во время переезда по железной дороге, но и на театре войны.

Замечу кстати, что я знакомился также и с содержанием буфетов (только в отношении пищи!) на сибирских вокзалах; я должен сказать, что можно питаться и там – не дороже и едва ли хуже, чем в Европейской России; но, разумеется, обходится и дороже, и хуже, чем довольствоваться собственными средствами из собственной кухни. Все же надо отнести к области бессовестных выдумок циркулировавшие в Европейской России толки, будто при массовом движении войск на Дальний Восток на сибирских вокзалах поедено все и остались только жареные шишки еловые по недоступным ценам.

Нижние чины, как выше сказано, довольствуются из своих походных кухонь, оборудованных в особых вагонах. Но можно довольствоваться и на особо устроенных продовольственных пунктах. Эти продовольственные пункты нельзя не признать – за небольшим исключением – вполне благоустроенными; говорю это не в виде комплимента по чьему-нибудь адресу, а для того, чтобы отметить то, что действительно бросалось в глаза: прекрасная (в большинстве случаев) пища, отличные кухни и хлебопекарни с вольнонаемными иногда поварами и пекарями, на некоторых продовольственных пунктах; имеются даже и хорошие бани для офицеров и нижних чинов. Нельзя не упомянуть и о том, что на всех без исключения станциях и на многих разъездах имеются особые домики с печами, кубами для приготовления кипятку, посредством особых нанятых для этой цели людей; так что при остановке поезда нижние чины всегда находят готовый кипяток, – конечно, бесплатно (об этом возвещается большими буквами на прибитой снаружи вывеске); чай и сахар отпускаются от казны.

В конских вагонах жизнь течет по особому режиму, тщательно выработанному еще перед выступлением в поход; но кое-что указал опыт и во время переезда. Мы знали, например, что лошадям не следует давать полной дачи овса, заменяя ее отчасти отрубями. Но еще лучше, при переездах летом, запастись косами, хотя бы по одной на каждый вагон: прекрасная трава имеется в Сибири около самого полотна дороги, почти на всем пути; поэтому есть полная возможность, пользуясь остановками, накосить всегда запас травы, а свежая трава всего лучше действует на пищеварение лошади и в известной степени предупреждает отек ног, всегда возможный при продолжительных переездах. Конечно, выводка лошадей необходима сама по себе, и мы это проделывали при остановках продолжительностью в 2 часа и более. Следует еще помнить, что при помещении в вагоне 8 лошадей и 3—4 нижних чинов температура получается там довольно высокая; поэтому при водопое следует остерегаться холодной воды прямо из помпы железнодорожной водокачки, иначе неминуемы у лошадей простудные заболевания.

При подходе поезда к станции музыка неизменно играет полковой марш. Весело и звонко уносятся далеко звуки музыки, которые будят иногда торжественную тишину окружающей тайги и уединенную безлюдную станцию, а иногда – в более людных станциях – скликают отовсюду слушателей и слушательниц. Надо заметить, что для сибиряков и сибирячек вокзал и в обыкновенное время, при приходе и отходе поезда, является центром гулянья, флирта и рандеву, выполняя то же назначение, как и вокзал придорожных дачных мест около столиц. При проходе же воинского поезда оркестр военной музыки, во время часовой стоянки на станции, придает обычному назначению вокзала совсем особую прелесть и в несколько минут собирает на дебаркадере огромную толпу гуляющих. Недалеко, около дверей пятого-шестого вагона образовалась тоже огромная толпа: оказывается, там идет своя музыка – гармония и скрипка – под звуки которой неутомимый и лихой плясун 1‑й роты, Аксенов, носится вьюном, обдавая многочисленных зрителей молниеносными взглядами; дрогнул какой-то «вольный» из толпы, – не выдержал и пустился в соревнование с Аксеновым: подобрав полы длинного кафтана, бравый парень (должно быть, из сибирских приискателей) пустился в присядку; но Аксенов не стерпел конкуренции «вольного» и живо побил рекорд, отделав соперника в пляске особыми, чисто солдатскими коленцами двусмысленного пошиба, вызвав гомерический хохот толпы; на смену приискателя выступил солдатик, к которому Аксенов отнесся уже вполне добродушно…

Что за прелесть этот Аксенов! Вечный балагур, сыплет прибаутки направо и налево, неизменно угадывая настроение толпы; песню затянет как раз тогда, когда всем хочется петь, в пляску готов пуститься и в 7 часов утра, и в 4 часа ночи… Такие Аксеновы в походе – сущий клад: они незаметно отрывают всю свою среду от тяжких дум, от жгучей подчас действительности, подсовывая всем кончик веселого настроения, за который в такие минуты все охотно хватаются…

Увы! Недолго развлекал он товарищей. В боях на Шахэ был тяжело ранен и эвакуирован в Россию и едва ли жив; а всего менее вероятно, что сохранил прежнюю веселость характера…

На станции Тайга, во время остановки, наш эшелон нагнал экспресс, мчавшийся из Петербурга на Восток. Из вагона выскочил полковник Ц-ль, начальник штаба нашей дивизии, нагонявший свой штаб. Старый товарищ такой же жизнерадостный и счастливый, как всегда. Мы успели только обнять друг друга и перекинуться парой слов, чтобы снова расстаться до встречи на театре войны.

Иркутск. 26 июня, около 4 час. дня, эшелон наш прибыл в Иркутск. Изредка мне удается совершенно случайно увидеть и знакомиться с офицерами моего полка, едущими в составе других эшелонов; это случается тогда, когда впереди следующий эшелон имеет на какой-нибудь станции продолжительную остановку и наш эшелон прибывает туда до отхода предшествующих. Только такими урывками и приходится пользоваться для знакомства с офицерами. Конечно, как бывшему начальнику штаба дивизии офицерский состав полков дивизии мне до некоторой степени известен; но все же не настолько, сколько это обязательно для командира полка.

Зато к офицерам эшелона – штаба полка и 1‑й роты, следующей при знамени, – я в пути присмотрелся достаточно. Старший врач полка, как это установлено несуразными основами нашей мобилизации, получил перед походом командировку на театр войны, для формирования какого-то полевого госпиталя, а вместо него на должность старшего врача прибыл служивший по земству М.В. Г-в, человек не от мира сего, врач честнейший и человек добрейший; но с больными нервами – совершенно непригодный для тяжелых условий боевой жизни, которых он действительно не выдержал впоследствии и одного месяца; при виде первых убитых и раненых, при временном наплыве больных дизентерией он только плакал и пришел в такое нервное расстройство, по отзыву товарищей врачей, что был близок к психическому расстройству и его пришлось отправить в тыл. Заведующий хозяйством подполковник С-в не скрывает своей нелюбви к строю, особенно в военное время, но – профессор по части хозяйственной, которую изучил на практике на всех хозяйственных должностях. Командир 1‑й роты капитан Г-з, отличнейший боевой офицер, получивший впоследствии за время войны семь боевых наград до золотого оружия и чина полковника включительно. Младший офицер роты штабс-капитан Н-в показал мне на деле, как иногда расходятся соображения штабные от подлинных строевых: этот офицер вынужден был года за два перед тем оставить службу в полку за наклонность к спиртным напиткам и другие прегрешения; а когда объявлена была мобилизация и возник спрос на офицеров, я поддержал в штабе ходатайство Н-ва, и он теперь опять на службе в том же полку. На вокзале в Иннокентьевской я убедился, что мой протеже еще не расстался со своей пагубной слабостью и не только сам выпил много лишнего, но и другого напоил. Впоследствии, во время военных действий, штабс-капитан Н-в показал себя офицером храбрым и мужественным, не перестававшим, в минуты боевого затишья, искать развлеченье в выпивке.

Полковой адъютант, штабс-капитан Ф-в, мне тоже известен был хорошо по его склонности к выпивке и в то же время – как хороший, дельный работник. Мой предшественник по командованию полком, ничтоже сумняшеся, разрешил полковому адъютанту остаться на месте постоянного квартирования полка, якобы для сдачи каких-то дел; а на самом деле, просто для того, чтобы погулять на свободе, предоставив ему догонять полк экспрессом на походе. Я все время пути лишен, таким образом, помощи полкового адъютанта. Таким же образом мой предместник выпустил из полка опытного делопроизводителя по хозяйственной части, заменив его своим протеже, заведомо неграмотным и ничего не знающим писарем. Зная, что он на войну с полком не пойдет и останется дома, бывший командир полка заботился об одном – остаться добрым в глазах офицеров полка, не думая вовсе о предстоящей полку нелегкой службе на войне.

Какое это зло, – подобная смена начальника накануне похода!..

В Иркутске на вокзале встретился со старым знакомым по службе на Дальнем Востоке, военным прокурором, полковником Б-м, от которого услышал много интересного, оправдавшегося на деле. Более всего меня больно поразили упорные слухи о разногласиях и неладах между командующим и главнокомандующим одной и той же Маньчжурской армии – между Куропаткиным и Алексеевым. Военная история представляет немало примеров вмешательства посторонней власти в распоряжения полководцев; но чтобы на одном и том же театре войны, при одной армии, допустить такое двухголовое командование, – такого примера еще не было. И этот сумбур, это заведомое извращение действующего «Положения о полевом управлении армией в военное время» все же регламентировали на основании законов.

Конечно, вражда между двумя полководцами не замедлила обнаружиться в самом начале операций и сказалась пагубным образом в сражении под Вафангоу. По словам полковника Б-го, генерал-адъютант Куропаткин избегал этого сражения всеми зависевшими от него мерами, доказывая крайнюю нежелательность отказаться от раз принятого решения сосредоточить сначала все силы, избегая отдельных поражений. Но адмирал Алексеев тревожился за участь Порт-Артура и требовал от генерала Куропаткина, чтобы он непременно перешел в наступление на выручку осажденной крепости. К тому же, в 20‑х числах мая от генерала Стесселя стали получаться особенно тревожные телеграммы, – что Порт-Артур доживает уже последние дни, что едва ли ему удастся продержаться еще продолжительное время. Этот самый генерал Стессель, незадолго перед тем на параде в Порт-Артуре в 1903 году во время пребывания там генерала Куропаткина похвалявшийся, что он продержится в крепости хоть годы «против армий всего мира» – совершенно пал духом, как только Артур оказался отрезанным от внешнего мира после сражения под Кинчжоу.

Далее полковник Б-ий рассказывает, что когда Куропаткин все же медлил исполнением настойчивых требований адмирала Алексеева о переходе в наступление, последний обратился с ходатайствами в Петербург, и оттуда пришло указание «передать генералу Куропаткину, что на него возлагается ответственность за целость Порт-Артура…». Пришлось покориться и 30 мая направить генерала Штакельберга с 38 батальонами; а 1 июня от генерала Стесселя прибыл с донесением Генерального штаба капитан О-в, что он берет назад свои прежние тревожные телеграммы, что продержится еще долго без выручки, что нет надобности в движении вперед ради немедленного освобождения Артура и т.д. Но было уже поздно: остановить наступление нельзя было. 2 июня произошло уже столкновение с противником, а 3 июня наши войска понесли жестокое поражение…

Иннокентьевская служит теперь приемной станцией для всех воинских поездов, отправляющихся на театр войны. Запасных путей множество, и все сплошь заняты вагонами, набитыми людьми в ожидании очереди отправления дальше навстречу жгучим событиям, о которых мы в настоящую минуту питаемся только слухами.

Побывал в монастыре Св. Иннокентия, почитаемого с особым благоговением во всей Сибири. Вспоминаю свою первую поездку по Сибири в 1888 году на почтовых лошадях, когда я переправлялся в ледоход через р. Томь и досчаник наш начал тонуть посредине реки, а бывший со мною странник уверял, что «св. Иннокентий нас выручит, зная, что тут есть богомолец», который, исполняя обет свой, уже прошел пешком свыше трех тысяч верст из Копальского уезда на поклонение святому угоднику.

В городе Иркутске встретил кой-кого из старых знакомых. Все разговоры, обмен мыслями и взглядами вращаются, конечно, вокруг событий на театре войны. Известия, к сожалению, все печальные; отрадного весьма мало. Мне указывают на тот факт, что усиленная перевозка войск через Иркутск началась собственно лишь недели за две перед тем, а до того времени целый месяц почти не видно было воинских эшелонов: шли все грузы Красного Креста, щегольские санитарные поезда, разные пожертвования белья и платья; ехали без конца все офицеры, врачи, сестры милосердия и т.п.; так что генерал Куропаткин возопил будто бы и послал телеграмму военному министру, что «бабья и тряпья и без того довольно, – лучше войск побольше отправляйте». Если такую телеграмму Куропаткин и не посылал, то послать должен был; может быть, слухи поэтому и приписывали ему посылки телеграммы такого содержания.

Судя по рассказам побывавших на войне, наш Красный Крест пользуется полнейшим недоверием общественного мнения; и это подтверждают мне многие иркутяне, присмотревшиеся к деятельности Красного Креста в Иркутске, где в это время работал Кауфман, получающий будто бы в год свыше 40 тысяч содержания. Впоследствии мне самому пришлось на театре войны убедиться в том, что наше общественное мнение не без оснований относится с недоверием к деятельности этого симпатичнейшего по идее учреждения; личный состав комплектуется преимущественно из среды знатных недорослей, прогоревших помещиков и титулованных неудачников; все они производят впечатление типичных «пшютов»: ни житейского закала, ни знания людей, жизни у них нет и быть не может, не считая отдельных кабинетов и закулис опереток. Откуда им уметь справиться с большим практическим делом при совершенно чуждой обстановке?..

Вспоминаю сценку из деятельности Красного Креста, которую мне случайно пришлось наблюдать в 1891 году, когда небывалый голод свирепствовал на востоке Европейской России: проезжая через Златоуст, я видел шумный обед в честь флигель-адъютанта полковника гвардии А-ча, командированного из Петербурга «в помощь голодающим»; за многочисленными яствами, среди разливанного моря шампанского, этот гастролер с огромными полномочиями говорил о величии своей миссии, а в это же время за окном здания (буквально), где происходил «этот пир среди чумы», три тысячи убогих крестьянских лошадок и почти столько же несчастных их хозяев буквально умирали с голода в ожидании прихода вагонов с хлебом. Через несколько дней мне пришлось встретиться на Урале с другим таким же деятелем «в помощь голодающим», кн. Д-м, которого известный на Урале и в Сибири винокуренный заводчик А.И. П.-К-л, по поручению пермского губернатора, возил по краю, «чтобы показать ему голод»; нетрудно себе представить, в каком виде все это показывалось, если вспомнить, что все винокуренное дело П.-К.-ла зависело от выгодной покупки хлеба, который теперь нужен был так же и кн. Д-ву для голодающих…

Всей России памятны пресловутые анненковские общественные работы, организованные для голодающих. По отзыву многих, подготовительная деятельность Красного Креста в Иркутске носила на себе отпечаток того же пошиба.

Чита. 28 июня прибыли в Читу. С величайшим интересом, проездом по Забайкалью, осматриваю хорошо знакомые мне места, когда здесь еще и помину не было о железной дороге. По внешнему виду некоторые населенные пункты изменились до неузнаваемости; это в особенности справедливо в отношении конечных пунктов пароходной линии на берегах Байкала.

Для контраста с тем, что я вижу теперь на ст. Мысовой, вспоминаю мой последний приезд на почтовых на эту станцию зимою 1891 года: вместе с женою приехал на станцию около часу ночи, и едва лишь успели оглянуться, как ямщик отпряг лошадей и исчез с ними где-то в непроглядной тьме. Станция оказалась одинокой избой, заброшенной в непроходимой тайге; мерцает слабый огонек из виднеющегося в лесной чаще маленького окошечка, но ниоткуда ни малейших признаков жизни – мрачная зловещая тайга, тишина смерти и густой мрак кругом. Пробираюсь к станции и на крылечке натыкаюсь на тело не то мертвого, не то живого человека, не подающего признаков жизни, на открытом морозе в 30—40 градусов Р[еомюра]. Вхожу в первую комнату; спит сидя, по-видимому, живой человек, уткнувшись лбом в стол, на котором коптит небольшая керосиновая лампа, и при моем усиленном расталкивании издает какие-то мычанья. Взял я со стола лампочку и вошел во вторую комнату – на столе телеграфный аппарат неистово вызывает дежурного, который тут же, как труп, лежит на полу мертвецки пьяный. Разыскал единственный «диван» в комнате «для проезжающих», на котором можно было бы уложить отдохнуть больную жену, но оказалось, что он занят: спит на нем в изодранном рубище какой-то бурят, по-видимому, ямщик, который тоже не обнаруживает никаких признаков жизни, несмотря на усиленное расталкивание.

И кругом – ни звука, даже храпа спящего не слышно: жгучий мороз, кромешная темнота, мрачная тайга и невозможная жуть от всего окружающего охватывают со всех сторон. И убежать, уйти – некуда! Ближайший населенный пункт отстоит на 27—29 верст по дикой тайге. Уговорил жену зайти в комнату погреться; с большими усилиями стащил полумертвого бурята с дивана на пол, на который он грузно упал, как кусок глины, уложил жену на диван, а сам я лег на пол, с револьвером в руках, рядом со спящим пьяным бурятом. Долго мы не хотели и не могли заснуть среди этой обстановки; но затем, измученные и усталые, мы, конечно, заснули против желания.

Поздно утром следующего дня нас разбудили чьи-то голоса. Спавший у аппарата на полу телеграфный чиновник, по-видимому, узнал уже мою фамилию и, зная, что по распоряжению властей он должен был меня «встретить и оказать всякое содействие», крайне тревожился теперь за устроенную мне «встречу», опасаясь, вероятно, за свою служебную карьеру. Указывая обеими руками на близко охватившую станцию неприглядную тайгу, бедный чиновник со слезами на глазах уверял, что в этой Богом забытой дикой дыре только и остается пить горькую.

А теперь!.. Все это невольно вспоминается теперь, когда на том же месте видишь оживленный городок с массой хороших построек, с хорошенькой церковью, лавками и т.д.

Эти прелестные метаморфозы, радующие глаз местных жителей, могли бы служить великим утешением для русского человека и наполнить его сердце гордостью при виде этих новых уголков культуры, созданных нами среди мрачной тайги, – если бы только все это было вызвано потребностями и средствами подлинной местной жизни. К сожалению, все это наносное, достигнутое на счет обездоления коренного русского населения в Европейской России. Живя на Дальнем Востоке, мне приходилось поражаться быстрым ростом этого края в отношении его внешнего облика: нынче, например, во время маневров пробираюсь верхом в окрестностях Владивостока через едва проходимую тайгу, лошадь с большими усилиями пробирается через густые заросли дикого винограда; а через год на этом самом месте мы несемся шумной кавалькадой по просеке, проложенной для проводимой телеграфной линии; а еще через год-два мы едем уже по «времянке» в комфортабельном служебном вагоне… При отъездах из Владивостока на ½ года—год, я иногда не узнавал улицы, на которой сам живу: так быстро вырастали новые огромные здания, появлялись набережные и т.п. А рядом с этим в подмосковной К-ой губернии, где теперь живу, облупленный «гостиный двор» свыше ста лет остается в неприкосновенном виде. Свыше 60 лет собирались расширить дом местной гимназии, что требовало расхода в несколько десятков тысяч рублей, а в то же время во Владивостоке в два года выросла на казенные деньги огромная гостиница-дворец, стоившая совершенно бесполезной траты в два с лишком миллиона рублей.

Иностранцы часто высказывают нам комплименты ввиду наших колонизаторских талантов, выражая восторг при виде культурного роста нашего Дальнего Востока, не подозревая, конечно, что все это вытягивается лямкой на широкой спине коренного русского населения Европейской России. Мне приходилось знакомиться с благоустроенными английскими колониями на тихоокеанском побережье и в Индии: нигде от метрополии ни одного пенса не отпускается на местные нужды, несмотря на огромные косвенные выгоды, приносимые колониями. А у нас восторгаются обманчивой метаморфозой далекой окраины за последние 10 лет, забывая, что это достигается исключительно благодаря притоку «российских» – как говорят в Сибири – миллионов.

Шутка сказать, десять лет тому назад государственное казначейство приплачивало к содержанию нашей дальневосточной окраины 11—15 миллионов, а перед войной – свыше 70 миллионов, не считая экстраординарного отпуска 87 млн рублей на постройку флота по случаю занятия Порт-Артура.

Для лучшей характеристики, насколько и в научном отношении развитие центра у нас в загоне по сравнению с окраинами, приведу такой пример. Задумав в 1890 году составить карту Забайкалья, я раньше всего задался целью составить каталог тригонометрически определенных пунктов; и оказалось, что, не считая известных уже тригонометрических пунктов, вошедших в каталог Главного штаба, в разных печатных и неизданных трудах научных исследователей нашлось еще около 79 тригонометрических определений, сделанных в течение 30—40 лет; а всего в области оказалось таких пунктов свыше ста. Через несколько лет мне пришлось таким же вопросом заняться в области Донского войска; оказалось, что за несколько веков существования области накопилось всего лишь… девять тригонометрически определенных пунктов. Это до некоторой степени служит верным показателем научного интереса всевозможных исследователей, проявляемого в отношении Дона или Амура.

В областном городе Чита, насчитывавшем лет 15 тому назад каких-нибудь 4 тыс. душ населения обоего пола, включая и тысячу нижних чинов, имелось семь разных ученых обществ; а в г. Нерчинске, с населением в 2 тысячи душ, имелся весьма богатый научный музей, которому мог бы позавидовать любой из важнейших подмосковных губернских городов.

Ст. Маньчжурия. 1 июля мы прибыли на ст. Маньчжурия. Комендант станции попросил меня расписаться в прочтении циркулярной телеграммы: «все четырехколесные повозки войсковых обозов оставить в Харбине». И ни звука о том, куда деть имущество, возимое в этих повозках; тоже оставить в Харбине? Но если бы это имущество было излишнее, то оно было бы оставлено еще в месте постоянного квартирования полка…

На месте станции Маньчжурии вырастает городок – как принято здесь выражаться – на американский лад; но на самом деле нет ни малейших признаков, напоминающих благоустройство скороспелых американских городков: внешний вид, все постройки, не исключая и станционных сооружений, носят на себе отпечаток чего-то временного, непрочного, представляющего собою какое-то здание на песке.

3 июля, около Цицикара встретили санитарный поезд. Наши офицеры и нижние чины с жадностью бросились расспрашивать, «как там…». С любопытством расспрашиваем о ранах, и невольно промелькнет в голове – «что-то тебя там ждет в будущем…». В общем, впечатление от встречи с ранеными вносит некоторое успокоение, когда от всех слышишь только одно: «на их стороне превосходные силы…» Тут, естественно, приходит в голову утешительная мысль, что силы-то нам уж не занимать-стать; как-никак, а все же воюют 140 миллионов против 40… В конце концов, значит, наше возьмет…

Все время поезд мчится среди безбрежных необозримых лугов, способных прокормить кавалерию всего мира; а за сено на станциях все-таки платим по 1½ рубля за пуд! Хорошо еще, что мы захватили некоторое количество кос; так что обозные успевают при остановках на станциях накосить травы.

Железная дорога, – эта наша жизненная артерия, связывающая театр войны со своей базой, тщательно оберегается пограничной стражей и ратниками ополчения, среди которых встречаются пожилые бородачи из сибирских губерний, насчитывающие себе 42 и больше лет, то есть вышедшие из возраста ополчения, но взятые на службу в силу каких-то недоразумений. На некоторых станциях встречаются даже небольшие отряды из трех родов оружия.

Мы находимся еще в глубоком тылу, а между тем недалеко от Цицикара стражник был ранен выстрелом из винтовки промчавшегося всадника, вероятно китайского. Противник еще далеко впереди, а мы и здесь уже окружены, по-видимому, недружелюбным населением, несмотря на все его наружное равнодушие к совершающимся событиям. Китайские церемонии выработали из китайцев прекрасных политиков, умеющих отличнейшим образом маскировать свое истинное настроение…

4 июля прибыли в Харбин. Мне вручили маршрут следования полка в Дашичао; а штаб дивизии должен направиться даже в Гайчяшу, который, по сведениям газетных телеграмм, занят уже японцами…

Скоро, по всеобщим уверениям, наступает «период дождей»; наши тяжеловесные шинели не хотелось бы брать с собою «на позиции»; тем более что стоит адская жара; можно бы прекраснейшим образом оставить теперь шинели в Харбине, но солдату необходима какая-нибудь покрышка на ночлеге. Тут прекраснейшую службу сослужили бы дождевые накидки, пожертвованные великим князем Сергеем Александровичем для некоторых корпусов мобилизованных в Московском округе; но эти накидки где-то пропали, и до сих пор солдаты их дождаться не могут. Еще в конце мая в Москве меня расспрашивал чиновник из состоящих, по-видимому, при великом князе: куда, по моему мнению, следует направить накидки, и я советовал лучше всего выдать накидки на руки проходящим эшелонам, кому успеют, направив остальные в Харбин. К сожалению, до сих пор нигде ничего нет. Не хочется верить, что повторится в эту войну с нашими накидками история с полушубками в русско-турецкой войне, – и мы получим накидки… к крещенским морозам.

Все же решил оставить шинели в Харбине. Устроил здесь для полка своего рода складочный пункт, где приказал оставить все лишнее ротное и полковое имущество, настойчиво посоветовал сделать то же самое нижним чинам и офицерам. Все имущество мы сложили в одном из пакгаузов на вокзале, который удалось выхлопотать, оставив и собственный караул из унтер-офицера и 6 рядовых.

Что сказать про город Харбин, раскинувшийся на огромное пространство около 20 с лишком верст в окружности, с его кипучей торговой деятельностью и массой огромных прелестных зданий? Ведь десять лет тому назад на этом месте была голая степь! Это говорят каждому, и каждый поражается необычайным ростом этого города. Но как это должно поразить меня, – когда 10 лет тому назад на том самом месте, где теперь красуется шумный Харбин, меня на голом берегу, вдали от всяких населенных пунктов, встречала депутация, высланная фудутуном из Ашихэ, чтобы приветствовать мою экспедицию; и старший «нойон» (чиновник) жаловался мне, что три дня они жили на пустынном берегу в ожидании прохода по Сунгари моего парохода и чуть не умерли от голода…

А теперь на этом месте можно утолить какой угодно голод… Но этот шумный город, выросший в недрах Китая, и все эти многочисленные магазины с разнороднейшими товарами рассчитаны не на китайский вкус, а отвечают очевидно на спрос европейцев. В особенности множество заведений «распивочных»… а китайцы известнейшие в мире трезвенники; одурманиваются, пожалуй, опиумом, но из рук китайских, а не русских.

Следовательно, и Харбин со всеми его капиталами – плод не местного произрастания; он питается не местными соками, а приливающими все из того же неоскудевающего российского центра, питающего даже и китайские окраины. Куда приятнее было бы видеть нарождение такого русского детища, как Харбин, на русской же почве, – где-нибудь на берегах тихого Дона, что ли.

И ведь это вполне возможно, – стоит лишь повернуть золотое русло в эту сторону вместо распогибельной Маньчжурии.

Мукден. 7 июля, утром, прибыли в Мукден с опозданием на 20 часов против имеющегося у нас на руках расписания движения. Надо заметить, что при движении по Сибири наши эшелоны двигались совершенно согласно «плану перевозки», которым мы снабжены были еще задолго перед посадкой в вагоны; даже на мелкие станции наш эшелон приходил и уходил по расписанию. По Забайкальской дороге начались запаздывания с первых же станций, так что эшелоны приходили на станцию на 6 и на 10 часов позже против расписания. А запаздывания по Восточно-Китайской дороге к югу от Харбина вполне извинительны, потому что «планы перевозки» Главного штаба составлены только до Харбина; дальнейшее движение, в районе театра военных действий, регулируется уже на месте в зависимости от многих местных условий и обстоятельств военного времени.

Кстати, о Великом Сибирском пути и о Восточно-Китайской железной дороге, которые только что проехал из конца в конец.

В самом начале нынешней войны мне пришлось читать отчет полковника германской службы Гедке, военного корреспондента газеты «Berliner Tageblatt», о работоспособности нашего магистрального рельсового пути. Рядом с зловещими слухами, циркулировавшими в обществе, которыми деятельность этой жизненной артерии Дальнего Востока рисовалась в мрачном виде, полковник Гедке, напротив, указывал на замечательное благоустройство дороги и безукоризненную ее работу в деле лихорадочной перевозки наших войск на театр войны.

Пишущий эти строки сам, – хотя и в малой степени, – причастен к разработке некоторых вопросов по постройке сибирского магистрального рельсового пути (по составлению записок и докладов, сбору статистических данных о движениях грузов и проч.) и был очевидцем начала постройки; поэтому весьма естественно, что отзывы о деятельности Сибирской железной дороги при настоящих критических обстоятельствах приобретали для меня исключительный интерес, заставляя проверить все эти толки на месте.

Всем памятно, что в свое время известная, небольшая, правда, часть нашей печати рьяно восставала против постройки Сибирской железной дороги, доказывая, что дорога нужна лишь офицерам и чиновникам; когда, наконец, совершилась закладка пути, многие уверяли, что окончания постройки следует ожидать не ранее чем через столетие, ссылаясь на пример Канады, где при длине Трансатлантической железной дороги вдвое короче Сибирской, и при американской энергии вдвое интенсивнее нашей, постройка продолжалась 16—18 лет, разорила три акционерных компании и чуть не вызвала банкротства самого правительства. Все эти предсказания не оправдались: мне суждено было видеть в полуоконченном состоянии лишь первые два начальных звена этого грандиозного пути – северный и южный участки Уссурийской железной дороги; а теперь, каких-нибудь десять лет спустя, пришлось уже проехать по всему Сибирскому пути от начала и почти до конца.

Не вдаваясь в подробности, можно положительно сказать, что в лице этого гигантского рельсового пути наше железнодорожное строительство выдержало беспримерный экзамен. Достаточно сказать, что со времени объявления войны, с начала февраля, пропускная способность дороги уже увеличена почти в два раза; и достигнуто это не эфемерными средствами, а увеличением в такое короткое время числа разъездов, расширением сети запасных путей и т.п. Правда, для подвозки войск на театр войны наше военное ведомство располагает сейчас всего лишь 3—4 поездами, и общая провозоспособность не превышает 5—6 пар поездов; но если и армия, и флот, и крепости готовились к войне только на бумаге, занимаясь на самом деле мирными делами, – то Министерству путей сообщения, призванному радеть о делах мирных, позволительно было всего менее думать о войне.

Работы по усилению пропускной способности еще не закончены: приступлено к работам «второй категории», которые обещают дальнейшее увеличение пропускной способности дороги… Это должно успокоить опасение относительно работоспособности Сибирской железной дороги по доставлению на Дальний Восток новых подкреплений, когда мы соберем там достаточно сильную армию и дорога будет занята исключительно подвозом боевых и жизненных запасов для питания этой армии.

Аккуратность движения поездов при такой массовой лихорадочной перевозке прямо изумительна: на моих глазах, и вместе со мною, проследовало несколько эшелонов, и ни один из них (за исключением Забайкальской железной дороги) не приходил на главные пункты со сколько-нибудь значительным опозданием.

Организация продовольственных пунктов не оставляет желать ничего лучшего: средства, по-видимому, отпущены щедрой рукой; возведены на некоторых более важных пунктах хорошие казармы, столовые, имеются даже и бани, которыми могут пользоваться и нижние чины, и офицеры. Довольствие войск производится или на продовольственных пунктах, или из походных кухонь, помещаемых в приспособленных вагонах. Кипяток отпускается, конечно, бесплатно, на каждой станции из специально построенных для этой цели особых домиков.

Словом, наша Сибирская железная дорога в настоящую критическую минуту служит нам прекрасно и оборудована вполне удовлетворительно для своего назначения.

Мукден служит теперь резиденцией наместника адмирала Алексеева. Вместо четырех часов, как это заявили мне при приходе эшелона, нас задержали здесь 20 часов.

Вместе с нашим начальником штаба дивизии пошел навестить старого приятеля генерал-майора Ф-га, являющегося в штабе наместника вершителем всех судеб. Это способнейший офицер Генерального штаба, отличающийся притом выдержанным симпатичным характером. Наместник и штаб его занимают группу железнодорожных домиков и построек вблизи вокзала; тут же на особой рельсовой ветке стоит поезд из 6—7 прелестных пульмановских вагонов с электрическим освещением. Ввиду невыносимой жары адмирал Алексеев переселился из вагона в изящный домик, находящийся тут же, а когда в доме показалась сырость, то он опять перешел в вагон.

Сегодня, 7 июля, как раз приехал в Мукден генерал-адъютант Куропаткин, чтобы доложить главнокомандующему о задуманном переходе в наступление; таким образом я в этот день неожиданно встретился и познакомился с некоторыми офицерами из близко стоящих к адмиралу Алексееву и генералу Куропаткину. Сразу обрисовываются два противоположных, враждебных друг другу, лагеря: приближенные Алексеева ругают Куропаткина; доказывают, что с нашим приходом у него уже 165 батальонов, с которыми можно уже предпринять наступательные действия; а Куропаткин все уверяет, что это силы недостаточные. В лагере Куропаткина, в свою очередь, ругают Алексеева и его гофкригсрат. Не довольствуясь руганью по адресу Куропаткина, свита Алексеева считает своей обязанностью ругать и всех ставленников Куропаткина – генерала Штакельберга, гр. Келлера и др., доказывая, что это такие же бездарности, как и их патрон, и потому-то они все побиты. Состоящий при наместнике полковник М-сов уверяет меня, что после Вафангоу Алексеев не может равнодушно слышать имени Штакельберга, и неоднократно и настойчиво требовал уже от генерала Куропаткина заставить «героя Вафангоу» подать рапорт о болезни (!)…

Свита наместника недовольна, конечно, и морскими операциями и ругает также всех порт-артурских и владивостокских адмиралов. Со слов адмирала Алексеева полковник М‑сов поведал мне и такое откровение: японцы маскируют свои потери во флоте, вводя в эскадры разных «купцов» под военными вымпелами, в то время когда поврежденные военные суда чинятся в доках; так что число вымпелов, показывающихся в море, выходит очень грозное, «а на самом деле это все гнилые купцы»… Так оно было и с Витгефтом 10 июня, когда он вышел в море, чтобы прорваться во Владивосток, а возвратился назад в Артур, думая, что встретился с превосходными силами. «За то же и намылил ему голову адмирал Алексеев, – прибавил мне на ухо полковник М-сов: – наместник недавно написал письмо адмиралу Витгефту, выражая ему упрек в неспособности на решительное дело…»

Словом, ругают все и всех. А в свите Куропаткина ругают Алексеева и его штаб, доказывая, что это худший из всех существовавших гофскригсратов, который от нечего делать мешается во все и все портит.

Все это вместе произвело такое грустное впечатление, что больно сожалел – зачем я побывал в штабе наместника; едешь на войну с верой в будущее, что с приходом подкреплений, с окончанием сосредоточения всех сил повернется когда-нибудь военное счастье и в нашу сторону. Но разве мыслима победа, когда на верхах вооруженных сил на театре войны царят такой разлад, полнейшее недоверие друг к другу и даже взаимная ненависть. Ведь чего только не могут натворить в наше время гнусный карьеризм в союзе с ненавистью! Ведь и генерал Куропаткин был трудолюбивым работником до своего назначения военным министром, а когда назначили военным министром, он увидел на практике, что тут лавировать приходится вовсе не при помощи талантов и труда, а посредством особой приспособляемости – особой министерской политики, своего рода внутренней и внешней… И эта министерская среда загубила дельного работника, втянув его в совершенно чуждую ему область политики. Зато адмирал Алексеев, по всеобщему отзыву, от природы ни на что больше и неспособен как на политику карьеризма. Еще весной 1893 года мне пришлось встретиться с адмиралом Алексеевым на «Николае I»[19]; и тогда уже всеобщие отзывы характеризовали его как «дипломата среди моряков и моряка среди дипломатов»… Но он изучил пути современного бюрократического карьеризма и использовал их полностью на несчастье нашей родины.

Однако мы до сих пор не знаем, куда нас направят из Мукдена. Когда вместе с начальником дивизии я встречал генерала Куропаткина, последний высказал: «Сейчас переговорю с адмиралом Алексеевым и вырешится, куда отсюда двинуть вашу дивизию; первый полк вашей дивизии и часть штаба корпуса находятся уже в Дашичао; может быть, и вы туда направитесь». Из позднейших толков с лицами свиты обоих лагерей выяснилось, что из-за нас идет теперь борьба между Куропаткиным и Алексеевым: первый настаивает на необходимости двинуть нас в Дашичао, а Алексеев опасается за участь Мукдена – а следовательно, и за безопасность своей персоны – ввиду того что Куроки стоит на прямом пути в Мукден через Бенсиху, в обход Ляояна с востока, и может, таким образом, пробраться в Мукден гораздо скорее, чем туда подоспеет Куропаткин из Дашичао. Казалось бы, и без того Алексеев пленил в Мукдене слишком много войск, которые здесь держатся без всякого дела, должно быть, «для представительства», совершенно излишнего на театре войны; тут находятся теперь Читинский пехотный полк, Оренбургский казачий полк, конвойная сотня и еще другие части…

Возвратившийся от адмирала Алексеева генерал Куропаткин сообщил начальнику дивизии: «Пока что вы останетесь в Ляояне…» Значит, адмирал Алексеев поставил на своем… А тут же некоторые из приближенных Алексеева говорят мне, что, «наверное, Куропаткин вас с двумя батальонами пошлет в Дашичао, а два оставит в Ляояне…».

– Для чего же такая операция может понадобиться Куропаткину?

– А для того, чтобы выдержать свой принцип: разрывать на клочья всякие тактические единицы. Генерал Куропаткин доконал-таки этой стратегией японского начальника штаба.

– То есть как это понимать?

– Да разве вы не слышали, что случилось с этим начальником штаба! Да как же! Собирая сведения о русских войсках на театре войны, начальник японского штаба впадал в бешенство, встречая одну войсковую часть в десяти различных местах и находя войсковых начальников в одних местах, а вверенные им войска в других; а затем в третьем месте находя винегрет из всевозможных частей и начальников. Бился, бился японец над этой путаницей, повесил пару разведчиков; а когда убедился, что он не распутается, то учинил харакири и распорол себе живот…

Встретил на вокзале «знаменитого» Тифонтая; обнялись и расцеловались как старые друзья. Этот самый Тифонтай 10 лет тому назад участвовал в моей экспедиции по Сунгари и за время продолжительного совместного путешествия в часы досуга и прилива откровенности рассказывал мне много интересных подробностей интимного свойства о своих подрядах и поставках военному ведомству и при постройке Северно-Уссурийской железной дороги. Вот один из этих рассказов, в истине которых я не сомневаюсь, так как, находясь на Дальнем Востоке во время этой железно-строительной эпопеи, приходилось немало слышать повествований подобного рода от людей, заслуживающих полного доверия.

– Мне и инженерному полковнику Б., – рассказывал Тифонтай, – канцелярия начальника работ по постройке Северо-Уссурийской жел. дороги предложила взять подряд на постройку обширного участка – работы земляные и каменные – на сумму всего около 900 тыс. рублей; заключили мы условие, выговорили неустойку и получение аванса в 90 тыс. рублей, который из Владивостока должны были перевести в Хабаровское казначейство для выдачи нам. Наступил срок выдачи аванса, а он еще не переведен из Владивостока, несмотря на многие наши телеграммы, остающиеся без ответа. Тем временем мы с полковником расчухали, что контракт для нас невыгоден и, воспользовавшись нарушением его со стороны начальника работ невыдачей в срок аванса, объявили контракт расторгнутым. При вторичном заключении контракта мы включили некоторые поправки в расценку, составлявшие разницу в нашу пользу на 115 тыс. рублей. Опять был назначен срок выдачи аванса через Хабаровское казначейство, и опять денег не дают. Теперь-то уж нам невыгодно было рвать контракт, и мы терпеливо ждали, пока в Хабаровск приехал Г-ий (известный железнодорожный подрядчик, наживший огромное состояние при постройке Южно-Уссурийской жел. дороги), который и разъяснил нам, в чем дело: под диктовку Г-го мы послали телеграмму такого содержания: «Переведите аванс как Г-му», и мы на другой же день получили деньги, из которых 15 % должны были уступить для канцелярии.

Впрочем, мало ли было злоупотреблений в этой «стране чудес и курьезов», как называют сибиряки свой край. Курьезнее всего то, что эти злоупотребления раскрываются иногда курьезнейшим образом. Покойный приамурский генерал-губернатор С.М. Духовской пил всегда утренний чай с французской булкой; и вот однажды в холодное февральское утро 1895 года генерал-губернатор оказывается без булки, которой нельзя было достать во всем Хабаровске. Сейчас же командировали чиновника особых поручений С-ча выяснить, в чем тут дело. Раскрылась на Южно-Уссурийской жел. дор. обширная область всевозможных злоупотреблений при отправке грузов. И все благодаря генерал-губернаторской булке.

В последние годы пришлось много читать в газетах про Тифонтая, имя которого все звончее гремит на Дальнем Востоке. Он прекрасно ведет свою политику с местной высшей администрацией и легко наживает миллион за миллионом. Мне указывали, что Тифонтай совсем обрусел, что он принял русское подданство и даже «женился» на русской. Но во время поездки со мною по Маньчжурии у Тифонтая оказывалась жена с детьми чуть ли не во всех городах по Сунгари: как же ему не иметь русской «жены» в России!

Теперь в Мукдене Тифонтай ворочает большими делами. Вероятно, не один миллион из русской казны перепадет в китайские карманы Тифонтая. Он поставляет для армии все, что угодно. Говорят, что он предложил даже за 1 миллион рублей взять в свои руки разведочную часть, чтобы освободить офицеров Генерального штаба от тяжелой и ответственной задачи; и уверяют, что в штабе склонялись к этой идее. До сих пор жалуются на недостаток сведений о противнике и трудность добывать их, и – чего доброго – покажется заманчивым запрячь Тифонтая начальником разведывательного отделения. Полагаю, что за второй миллион он согласился бы быть и начальником штаба. Мы, вероятно, не прочь были бы отдать с подряда Тифонтаю и все ведение войны, – только дай нам победу…

Мне вспоминается и моя «разведка», которую я во время своей экспедиции в 1895 году поручил Тифонтаю в Хулан-чене: узнав о существовании карты Маньчжурии китайского изделия, я поручил ему достать такую карту: и вот он мне на другой день доставил… карты игральные китайской работы.

Китайский купец, в особенности оперившийся, верующий в свои силы, возьмется за все, что угодно. Но со стороны нашего штаба мне представляется дикой самая идея о передаче разведок в руки Тифонтая – обратить его в «глаза армии» и сделать вершителем наших операций. На мои вопросы о его новом «подряде» Тифонтай только отшучивался, не давая ответа. Не сомневаюсь, что мысль о направлении разведывательной службы этим оригинальным путем – если во всех этих слухах есть действительно доля правды – могла зародиться лишь в штабе наместника, где готовы «с молотка» сдать все, что угодно, чтобы самим ничего не делать и ни за что не отвечать…

В штабе наместника меня уверили насчет Порт-Артура, что крепость может продержаться еще около 1½ месяца; мясо с некоторого времени дают лишь 1—2 раза в неделю, свирепствует дизентерия, которая там дает себя чувствовать летом и в обыкновенное время, а теперь, при условиях осажденной крепости, конечно, еще сильнее.

Ляоян. 8 июля в 9 часов вечера приехали в Ляоян. Расстояние от Мукдена 59—60 верст мы тащились сутки. Я указал заведывающему передвижением на такую медленность движения войск недалеко от мест боя, где иногда все дело может решить своевременно прибывший батальон.

– А вы видели экстренный поезд Куропаткина с 10—12 пульмановскими вагонами и двойной тягой? – возразил мне заведующий. – Могу вас уверить, что каждая экстренная поездка Куропаткина в Мукден, навстречу направлению воинских поездов из России, задерживает движение эшелонов, по крайней мере, на 3—4 дня…

Как хорошо было бы, если бы Куропаткину не надо было ездить с докладами к Алексееву!..

Ляоян представляет собою настоящий военный стан, в особенности на вокзале, где постоянно бурлит огромнейшая, но одношерстная толпа военного люда всевозможного звания. Неожиданно, впрочем, прорывается сногсшибательная картинка такого рода: из дверей вокзала величественно выступают, разодетые с большим вкусом, одна за другой три «дамы», неведомо каким путем попавшие на бранное поле с парижских avenues. Откуда? Что это и кто?..

Ухмыляющийся полевой жандарм, следовавший за этими «дамами», стрелявшими зажигательными стрелами «Амура» в многочисленные кружки офицеров, прохлаждавшихся в эту жару за столиками, – сразу разъяснил, в чем дело. Не довольствуясь обворожительными улыбками и заигрываниями «разведочного» характера, «американочки» прямо вопрошали громко:

– Нет ли, господа, попутчиков в Россию? Мы воевать не будем… В купе будут царить мир и согласие…

Я обратился с вопросом к моему собеседнику, ознакомившемуся уже достаточно с местной жизнью на театре войны: как же эти «дамы» могли пробраться на театр войны, когда на ст. Маньчжурия такой строгий контроль и никого не пропускают без надлежащих документов и разрешений?

– А эти «дамы» прибыли сюда сестрами милосердия, под флагом Красного Креста, а затем предпочли утешать разных скорбящих в тылу, «состоящих в распоряжении».

Неужели в прежние войны тоже существовало такое гнусное святотатство, чтобы флаг Красного Креста прикрывал, хотя бы по ошибке, такую мерзость; или эта извращеннейшая разнузданность нравов порождена только нашим временем?

Вечером я с трудом добился в штабе корпуса необходимых сведений, где будет расположена пока под Ляояном наша дивизия, а вместе с нею и мой полк.

9 июля. По необходимости приходится выступить на назначенный полку бивак под Ляояном в 3 часа дня, в самую раскаленную жару. Со мною осталась всего лишь полурота от 1‑й роты, составляющая караул при знамени и денежном ящике, и крошечный штаб полка, без полкового адъютанта, – который все еще гуляет в тылу, «медленно поспешая» нагнать полк.

Первый наш поход показал нам трудности передвижения в такую адскую жару. Люди только что высадились из вагонов; после 5‑недельной «высидки», знаменующей собою дальний «поход», люди не только не втянулись, но отвыкли от всякой ходьбы; утомились, конечно, после первой же версты, растянулись и разбрелись во все стороны; так что остался на «колонном пути» лишь один ротный командир, бодро и одиноко шагавший среди рассыпавшихся в стороне от дороги, уныло бродивших нижних чинов. Я невольно подумал, что дисциплина марша немножко напоминает «порядок» японских походных движений, который мне однажды пришлось видеть в Японии; неудобно мне было, командиру полка, присутствовать при таком порядке движений, и я напомнил это ротному командиру, который с трудом собрал половину людей и сформировал нечто в виде «строя».

Весь-то переход наш из Ляояна в дер. Сычанью составлял всего лишь 11 верст, которые мы прошли в пять часов, делая около 2 верст в час. И это двигается не полк, а полурота. Если наступать будем с такой скоростью, то не скоро дойдем до Кореи…

Поздно ночью я расположился на биваке с одной полуротой. Кругом, говорят, пошаливают хунхузы, а у меня на руках денежный ящик, знамя и сплошное китайское население, в котором не отличишь, конечно, хунхуза: все с косами. Выставил посты, оставив взвод в резерве, и расположился чай пить. Скоро пришли начальник штаба дивизии со старшими адъютантами для «установления связи». Оказалось, что штаб дивизии в 4—5 верстах от штаба моего полка; у них даже и конвоя нет, так что штаб дивизии прикрыт… молитвами святых угодников.

Под Ляояном, 10 июля. Один эшелон собирается на биваке, еще два батальона прибывают сегодня. Только осмотрелся немного кругом, как в 4 часа дня получаю записку, что меня экстренно требуют в штаб корпуса, и чтоб в то же время полк – из которого налицо я вижу только одну роту – готовился к немедленному выступлению в поход. Сделал необходимые распоряжения и помчался в Ляоян, в штаб корпуса. Здесь мне в кратких словах командир корпуса сообщил, что согласно сведениям, полученным штабом нашей армии, Куроки с 5 дивизиями стал на прямом пути движения на Мукден через Бенсиху, в обход Ляояна и его укреплений; для преграждения этого движения посылается отряд в составе трех батальонов, ½ батареи и ½ сотни казаков.

Мне и предписывается, в качестве начальника отряда, завтра в 5 час. утра выступить в Бенсиху за 60—70 верст к востоку от Ляояна вверх по Тайцзыхэ; при этом мне читают записку генерал-адъютанта Куропаткина, что мне предстоит одолеть два горных перевала, которые я попутно обязан разработать; двигаться налегке, лишних грузов не брать, а если нельзя будет с артиллерией перебраться через горы, «бросить пушки и двигаться в Бенсиху с одной пехотой…».

Я посмотрел на часы; было уже 9 час. вечера. Завтра в 5 час. утра надо выступить всем полком; один батальон находится в 11 верстах, другие два теперь только высаживаются из вагонов, необходимо сейчас же сообразить и решить, что взять с собою, что оставить и где оставить, каждая минута мне дорога. А тут – начальник штаба начинает мне читать длинные лекции, как действуют японцы и как надлежит действовать мне… Невольно вспоминаешь записки генерал-лейтенанта Зотова о русско-турецкой войне, когда Непокойчицкий и Левицкий тоже любили писать в приказах длинные сентенции по тактике.

Было уже около 10 час. вечера и совершенно темно, когда я освободился, наконец, от урока по тактике и помчался на вокзал, где среди необозримого моря вагонов, путей и разнороднейшего хаоса войск, команд, китайцев, гор разных грузов и неумолкаемого жужжания разношерстной толпы я разыскал вагоны, из которых в эту минуту высаживались эшелоны моего полка.. Раньше всего послал ординарца в Сычанью, чтобы эшелон сейчас же выступил в Ляоян под начальством заведующего хозяйством подполковника С-ва. А потом сделал необходимые распоряжения на месте. Лишь в 3 часа ночи прибыл эшелон из Сычанью. Временный начальник эшелона совсем раскис и уже жалуется на болезнь, все офицеры нервничают… Но это, конечно, пройдет все. Первые шаги. Да и ночь, все недоспавши, недоевши.

На сборы и соображения всякого рода мы располагали временем от 2—3 час. ночи до 6 час. утра. Вопросов нарождалась тьма: известно было, что предстоит движение по диким горным тропкам, с обозом и артиллерией; надо было перебираться через высокие каменистые перевалы, по которым туземные жители поддерживают сообщение только при помощи мулов и осликов; приказано еще по пути разрабатывать дорогу; надо было решить, что взять с собою, что оставить тут в Ляояне, – решить сейчас же, безотлагательно, не имея, однако, конкретных сведений о характере ожидающих нас препятствий… Сидя на лугу, среди наваленных вещей и обозов, среди неумолкаемого гомона взбудораженного предстоящим походом бивака, вблизи полотна железной дороги и неустанно маневрирующих паровозов, я усиленно напрягал всю силу памяти и сообразительности, чтобы взвесить, что взять, что не взять, куда сложить, кому сдавать и проч.

11—15 июля. Поход в Бенсиху. Отяжелевшие мысли, усталость бессонной, нервно проведенной ночи – все отлетело, когда наступило утро, а с ним и пора выступления в поход.

Собрались и построились почти три батальона полка… В первый раз я стою лицом к лицу с моим полком на месте настоящей службы, на театре войны… Да и меня полк видит в первый раз перед собою. С взаимным любопытством поглядываем друг на друга; ощупываем друг друга проникновенными взглядами, стараясь сколько-нибудь узнать друг друга… Я мысленно обратился с горячей молитвой к Богу, прося Его помощь в предстоявшем мне трудном деле… Без напоминаний и команд люди сами, по собственному побуждению, как один, сняли шапки, перекрестились, и мы тронулись в первый поход, – навстречу неведомым, но жгучим событиям.

С 7 час. утра наступила уже адская жара, которая усугублялась прямо банною атмосферой. С первых же шагов видно было, что поход будет нестерпимо тяжелый: невыносимая жара, люди – большей частью туляки, заводские рабочие, призванные из запаса – в трудности похода не втянуты; тягость неопределенного, но грозного будущего невольно отягчает каждый шаг навстречу этому будущему…

После 5—6 верст марша замечаются уже отсталые, есть случаи солнечных ударов, доктора подбирают больных и отсталых в лазаретные двуколки, которые быстро наполняются. Пускаем в ход все меры, чтобы уменьшить число отсталых; делаем чаще остановки, за баснословные цены нанимаем китайские арбы, на которые складываем солдатские вещи, чтобы облегчить сколько-нибудь солдатскую ношу. Придя на большой привал, узнаем, что один солдат солнечным ударом поражен смертельно; все меры докторов оказываются тщетными, и бедняга лежит с открытыми безжизненными глазами и неумолкаемо не то стонет, не то кричит, совершенно автоматически; хочется доставить его скорее в копи Янтай, где есть летучий отряд Красного Креста, хотя доктора уверяют, что едва ли доживет до вечера…

Поздно ночью пришли на бивак, заняв для этого поневоле китайское кладбище. Вообще в Маньчжурии, в большинстве случаев, наилучшими местами для биваков служат кладбища, потому что кругом всюду все засеяно, нет пяди свободной земли, топтать посевы запрещено, отдохнуть же людям нужно; поэтому кладбища являются для обеих сторон – для войск и населения – безобидными бивачными местами: тут всегда есть и тень, и травка; неприятно только то, что приходится иногда располагаться рядом с покойником, скрывающимся в гробу, поставленном прямо на поверхности земли, и проявляющим свое присутствие сильным запахом.

В первые часы прихода на биваке стоит неумолкаемый гул и обычная сутолока бивачной жизни; многочисленные костры точно искрами вкраплены в непроглядной тьме; около костров суетятся силуэты людей, кипятят чай. Приятно шипят и шумят походные кухни, возвещая близость горячей пищи. Что за благодать эти походные кухни для солдата! Раньше, бывало, придешь на ночлег усталый, измученный, с полной уверенностью, что обеда не дождешься, потому что кухни в обозе, который, конечно, всегда приходит позже; а когда, наконец, обоз пришел, – доставай котлы, рой очаг, добывай воды, топливо, начинай варить, – словом, канитель такая, что и голодный солдат мысленно отказывался от обеда – который поспеет после полуночи – лишь бы только поскорей предаться отдыху и спасительному сну для того, чтобы к утру освежить силы к предстоящему новому переходу. Теперь одновременно с приходом на привал или ночлег приходят и кухни, – получай обед и отдыхай.

Догорают костры, затихает шумливый говор бивака, нарушаемый только предсмертными хрипами, вылетающими из лазаретной двуколки, где лежит пораженный солнечным ударом ряд. Малышев. Мало-помалу затихает все кругом, затихает и он, бедняга… Первая наша жертва. Не хочется хоронить его здесь, в поле, и везем его с собою на каменноугольные копи Янтайские, где как-никак есть русская колония. Там вырыли могилу, которая вмиг точно затонула среди гор полевых цветов и зелени, доставленных со всех сторон товарищами; простой некрашеный крест обвешан венками и гирляндами из полевых цветов; у изголовья покойника на поставленную кем-то тарелочку в один час, из одних копеечек, накопилось свыше 28 руб., которые отправлены семье покойного. Так родные горемыки отзывчивы к чужому горю: сердце сердцу говорит знакомым, понятным языком. В присутствии отряда полковой священник совершил отпевание, и мы выступили дальше.

Увы! Впоследствии, в боях, проходилось хоронить десятки и сотни наших жертв без торжеств, упрощенным порядком…

Втянулись в горы, начались перевалы и спуски. Добрались до перевала Вангоулин. Оказывается, что по роковой ошибке проводников мы направились по худшей дороге, наименее разработанной. Приходится лошадей из орудий и зарядных ящиков выпрягать вовсе, лотки со снарядами вынимать и переносить на руках. В орудия впрягаются люди, из пехоты конечно, 80—100 чел. в каждое, и на длинных лямках тянут на крутизны; иногда, карабкаясь на крутом каменном косогоре, приходится длинными канатами удерживать орудие еще сбоку, чтобы оно не сорвалось в пропасть или крутой обрыв, которые местами сопровождают дорогу. Хорошо еще, что день сегодня не жаркий: люди надрываются, но не теряют бодрости духа, пуская время от времени веселые прибаутки. Каждая пушка окрещена или «Марьей Ивановной», или «теткой Пелагеей»:

– Ну, Марья Ивановна, повертывайся…

– Ну-ка, тетка, упрись задом.

Взобравшись на вершину перевала, впрягаем коренных лошадей, в ящики вставляем лотки со снарядами, надеваем тормоза и на канатах спускаем с перевала. Посмотреть бы со стороны на эти дикие каменистые утесы, казалось бы, что никогда не удастся пройти тут с артиллерией и обозами.

Но чего только не добьешься при помощи людей! Правда, мы на каждый перевал, протяжением около 3—4 верст, тратили не менее 10—12 час., так что потребовалось большое напряжение, чтобы в конце концов все расстояние, из Ляояна в Бенсиху, 60—70 верст, осилить в четыре перехода.

На перевалах и в окрестных местах бродили шайки хунхузов; на ночь приходилось принимать меры предосторожности, особенно необходимые ввиду крайней усталости людей и их возбужденного нервного настроения: иначе – один шальной выстрел ночью, и паника неминуема; начнутся взаимная стрельба и даже штыковые атаки друг на друга, как это и случалось в других частях. Мало принять меры предосторожности: необходимо, чтобы каждый солдат, без словесных толкований, самолично видел эти меры и проникся бы убеждением, что он может спать спокойно. Это успокаивает нервы, а это – главное. Мало-помалу люди втягивались в трудности походной жизни, отсталых почти не было. Много значило при этом сознание охватывающей опасности от хунхузов: отстанешь, и как раз подберут хунхузы; и это сознание подхлестывало, заставляя тянуться из последних сил.

Поздно вечером 15 июля мы с музыкой и песнями вступили в Бенсиху. Для крошечного отряда, который тут стоял, приход наш был великий праздник: всем, конечно, на душе легче, когда видишь, что нашей силы привалило изрядно, особенно если принять во внимание, что это – уголок, заброшенный и изолированный от мест группировки наших войск и в то же время узел весьма важных путей, к которому по сведениям штаба армии, потянулись уже японцы в превосходных силах. Не доходя еще до Бенсиху на расстоянии 1—2 верст, к нам вышли навстречу офицеры и показали нам пресловутую сопку Даодинь-шань, названную нами «Столовой горой», на которой сидели уже японцы. Каждый шаг дальше был уже сближением с неприятелем.

Втянулись в дикое горное ущелье, представляющее собою узкий коридор, ведущий в более широкую продолговатую котловину, окруженную высокими горами, в которой и расположено Бенсиху – селение в 150—200 домов. Не входя в селение, мы остановились биваком на полосе пахоты, на которой, однако, никакой зелени не было. Совсем стемнело. Ввиду предстоящего ратного дела решено было отслужить краткий молебен. Дивную картину представляло собою бесконечное море обнаженных голов, окаймленных высокими скалистыми утесами, озаренных сверху волшебным лунным светом и тонущих внизу в ночной мгле…

Бенсиху, 16 июля. Несколько часов сна кое-как освежили силы. Адская жара и обычная банная атмосфера наступили уже чуть ли не с рассветом 16‑го, а надо было сейчас же поехать на рекогносцировку р. Тайцзыхэ и окружающей местности.

От японцев нас отделяла только р. Тайцзыхэ – узкая водная полоса шириной в 100—150 шагов, проходимая вброд во многих местах. Наш берег – командующий, возвышенный; японский берег – низменный, пологий.

Облюбовали мы позицию над самою рекой, и в первую же ночь приступили к работам по возведению окопов, разработке дорог и т.п. Потекла мирно-боевая жизнь. Японцы иногда обстреливали приближавшихся к реке; тем не менее нестерпимая жара многих манила выкупаться где-нибудь под кустом, с оглядкой на японский берег.

Несмотря на то что наш бивак находится вполне на лоне природы, окруженный необитаемыми дикими скалами, да и селение Бенсиху где-то вдали от нас в расстоянии ½ версты – все-таки доносится откуда-то тяжелый невыносимый смрад. Оказывается, в 5 шагах от моей палатки лежит разложившийся труп китайца… Меня утешили, что в конце бивака валяется еще несколько разложившихся трупов китайских покойников, у которых тяжелые гробы уже разобраны кавказцами 2‑го Дагестанского полка, расположенного тут же, рядом с нами, на тесном биваке.

Дело в том, что китайцы обыкновенно хоронят своих покойников в толстых гробах, оставляя их на поверхности земли прямо где придется; солдату между тем необходимо топливо, чтобы вскипятить себе чаек, сварить чумизу и т.п.; вот один и разбирает крышку, другой – стенки, и в конце концов покойнику предоставляется просто поверхность клочка земли, где стоял его гроб. Кроме того, по соседству с нашим биваком был другой бивак, где отбросы убитых для солдатского котла животных не зарывались в землю с достаточною заботливостью. К этому необходимо присоединить отбросы тысяч людей, дающие тоже себя чувствовать самым интенсивным образом при малейшей невнимательности к этому вопросу. Легко себе представить, насколько все это отравляло воздух при невыносимой жаре, влажной атмосфере и узком гористом ущелье, препятствующем всем этим злокачественным испарениям уноситься вверх и сколько-нибудь рассеиваться.

И некуда передвинуться на другой бивак: там, в полуверсте впереди, в местечке Бенсиху, уже седьмой день «отдыхает» дивизия генерала Ренненкампфа (раненого, – вместо него временно командует генерал-майор Л-н), расположенная по китайским дворам. Да и бросить этот бивак и перейти в китайские дворы ради гигиены – значит попасть из кулька в рогожку, не говоря уже о кой-каких требованиях боевой готовности при такой близости с противником.

Чтобы предохранить полк от тяжелых санитарных условий, решил оставить на позиции 1‑й батальон и артиллерию, а остальные два батальона и штаб полка расположить в Бейтапу, хотя бы до ухода генерала Л-на с казачьей дивизией из Бенсиху. Решение это осуществил в тот же день. Осмотрев с командиром 1‑го батальона капитаном Г-м боевую позицию во всех подробностях, назначил его начальником боевой части, дал надлежащую инструкцию и через несколько часов водворился с остальными двумя батальонами и штабом полка на новом биваке, – в Бейтапу, в 2½ версты от Бенсиху, в ожидании, что генерал Л-н выступит, вероятно, не сегодня завтра из вверенного мне района.

Однако набралось нас в Бенсиху немало самостоятельных начальников – три, даже четыре: генерал Л-н, я – посланный как начальник самостоятельный, командир прибывшего сюда за несколько дней до меня 2‑го Дагестанского полка хан Н-ий и еще батальон Стретенского резервного полка, тоже никому не подчиненный. Нас все-таки недолго держали в этом недоумении: вечером 16 июля мы получили уведомление штаба армии, что я назначен начальником отдельного отряда в Бенсиху, в состав которого входят, следовательно, мой полк, 2‑й Дагестанский конный полк, батальон и охотничья команда Стретенского полка, полубатарея 3 бригады, 2 орудия пограничной стражи и полусотня амурцев, – всего 5 батальонов, 6½ сотни и 6 орудий…

На новом биваке мы стали испытывать на себе вредное влияние местных климатических условий, пищи и воды: появились заболевания расстройством органов пищеварения, но, слава богу, в легкой форме и не в угрожающих размерах. Все же с эвакуацией больных пришлось испытывать большие затруднения, потому что ближайшие врачебные заведения и учреждения Красного Креста находились в Ляояне и Мукдене, в расстоянии 70—50 верст, при крайне трудных условиях сообщения по неудобным дорогам. Приходилось поэтому для отправки каждого больного или раненого нанимать 8 китайцев-носильщиков, с платой по 1 р. в день каждому; а к 8 китайцам нужно уже и конвой назначить.

Невольно вспоминалось обилие врачей, сестер милосердия и отрядов Красного Креста около Ляояна, Мукдена и в других местах; а в такую глушь горную, как Бенсиху, никого, конечно, не тянет, – хотя отряд составился у нас внушительный, и материал для деятельности Красного Креста – в виде больных и раненых – был достаточный. Впоследствии, уже в середине августа, возвращаясь с отрядом из Бенсиху после прибытия туда на смену другого отряда, мы на походе встретили кн. П.Д. Долгорукого, направлявшегося в Бенсиху для устройства там летучего врачебно-питательного пункта; но осуществить это не удалось, потому что на второй или третий день после ухода нашего отряда из Бенсиху японцы переправились на правый берег Тайцзыхэ, а нашей армии пришлось отступить.

В отношении санитарных условий жизни войск в Южной Маньчжурии необходимо заметить следующее. В Европейской России перед выступлением в поход высказывались всюду тревожные опасения относительно качества воды в Маньчжурии; выписывались поэтому фильтры всякого рода, взяты были с собой большие запасы химических продуктов для обезврежения воды. На самом же деле оказалось, что в Южной гористой Маньчжурии воды всюду обилие и она большею частью родниковая, отличного качества; около каждого селения, даже в горных трущобах, имеются всегда один или несколько колодцев с превосходною ключевою водой.

При всем том эта прекрасная, но непривычная для нас вода заставила почти всех нас – и офицеров, и нижних чинов – в той или иной степени хотя на день, два или более – быть жертвой местных заболеваний. Причиной, конечно, тут служила не одна вода, а равнодействующая многих других условий – службы, климата, пищи… Пища, обеспечение продовольствия отряда было почти все время предметом тревожных забот. В наилучшие дни, когда дождей нет и дороги совершенно сухи, надо было пробираться к нам через два труднодоступных перевала; после же малейших дождей сообщение совсем прерывалось или было сопряжено с невероятными трудностями.

Однако надо было пощупать осязательно, что там находится на японском берегу. Выждав понижения уровня воды, мы 20 июля предприняли рекогносцировку японского берега значительными силами. Для этой цели была направлена охотничья команда на Столовую гору, чтобы притянуть туда внимание противника, и в то же время главными силами направились к известному нам броду на Тайцзыхэ, в 5—6 верстах ниже Бенсиху. Отряду пришлось пробираться по диким козьим тропкам, чтобы подойти к этому броду. Бывшие с нами две малые пушки пограничной стражи пришлось буквально перенести на руках.

Подошли, наконец, к реке и в укрытом месте остановились на привал. От лазутчиков узнали, что на противоположном берегу японцы в последние дни стягивались вниз по Тайцзыхэ к стороне Гуцзяцзы, где ожидался бой, так что непосредственно против нас имелись только пехотные заставы. Предстояло, однако, длинной колонне пехоты втянуться в узкое открытое дефиле – глубокий брод и затем наступать по совершенно плоскому открытому берегу на протяжении около 4—5 верст, обследовать лежащие на пути китайские деревушки и втянуться, наконец, опять в открытое дефиле – опять глубокий брод – для обратного перехода через Тайцзыхэ на наш берег, на этот раз уже тылом к противнику.

И все это не только под выстрелами, но и взорами противника! Сколько бед тут может натворить хотя бы небольшая пехотная застава, скрытая в горах в каком-нибудь орлином гнезде, как это часто практикуют японцы. Чтобы сколько-нибудь парализовать такие случайности, кавалерия направилась на тот берег широким фронтом, чтоб расчистить дорогу. Длинной извилистой лентой потянулась наша пехота через брод. Впереди в кавалерийских частях слышны залпы; но нас, пехотную колонну, не беспокоят.

Рекогносцировка наша обнаружила, что кроме пехотных застав действительно ничего больше не было на японском берегу. Кавалерия наша заставила эти пехотные части отодвинуться в ущелья, и мы таким образом благополучно поздно вечером возвратились на свой бивак, В охотничьей команде не обошлось без потерь: один убит и 2 ранены.

На другое же утро японцы поспешили к нам с ответным визитом: около 4—5 часов утра в 2—3 верстах выше Бенсиху переправилась на наш берег полутора[20] японской пехоты, которая, однако, не осталась незамеченной нашей заставой, открывшей по ней огонь, что заставило японцев убраться восвояси; у нас, однако, они ранили одного.

Выяснив, что против нас находится, мы зажили сравнительно более покойной, уверенной жизнью. Конечно, рекогносцировки подобного рода гарантируют верность расчета лишь данной минуты дня; ибо ничто не ручается за то, что на другой же день силы не подвергнутся какому-нибудь изменению вследствие прихода подкреплений; все же мы были ориентированы, зная приблизительно численность тех постоянных сил, которые стояли против нас.

17 июля. Генерал Л-н выступил, наконец, из Бенсиху в Уйиньянин, в 4 верстах выше по Тайцзыхэ, и я являюсь уже здесь полновластным начальником, непосредственно подчиненным командующему армией, которому ежедневно посылаю донесения, получая от него непосредственно необходимые указания; но в то же время посылаю донесения также и своему командиру корпуса генералу Бильдерлингу.

Потекла служба тревожная и ответственная. Ввиду ухода казаков решил со всем полком расположиться на самом берегу Тайцзыхэ, чтобы дать отпор японцам на случай попыток с их стороны к форсированной переправе. Вместе с батальонными командирами выбрал и указал позицию для боя, биваки батальонов, линию передовых постов, расположение секретов, пути дозоров и поздно ночью вернулся в Бейтапу, назначив перемещение на новый бивак в 6 час. утра следующего дня.

18 июля. К 6 час. утра мы все готовы к выступлению. Полк стоит уже под ружьем, и я собираюсь уже садиться на лошадь, когда прискакал дагестанец с запиской от полковника Хана Н-го такого содержания: «кн. Т-в доносит, что японцы в значительных силах переправились на наш берег Тайцзыхэ, в обход нашего левого фланга (значит – между мною и ген. Любавиным); батальонный командир не знает, что делать, я вступаю во временное командование отрядом».

Я в карьер – помчался на Тайцзыхэ. По дороге встречаю раненого на носилках, которого несут на перевязочный пункт… Боже мой! Первый бой в моем отряде – хотя бы в авангарде – и без меня!.. Самые жгучие упреки пронеслись у меня в душе по моему же адресу… Через 10 минут я, однако, был уже на месте «боя». Вижу: командующий 1‑м батальоном капитан Г-з, – этот надежнейший офицер всего полка, – преспокойно стоит на своем посту, небрежно ковыряя что-то шашкой…

– А где японцы? Много ли их переправилось? В каком месте?

Капитан Г-з посмотрел на меня удивленными глазами. Оказалось, что ночью на наш берег переправился пехотный патруль японский в 2—3 человека, которые притаились в горах и, дождавшись утра, сделали несколько выстрелов по биваку, ранив кашевара 14‑й роты, который мирно готовил обед. Этим визитом японцы хотели ответить на мой визит, нанесенный накануне на их берег.

Устраиваемся на новом биваке. Это небольшая сравнительно площадка, конечно, засеянная сплошь – как каждая пядь земли в Южной Маньчжурии – гаоляном, чумизой и т.п. Вызвал хозяев, произвели оценку и выплатил им за посевы, которые мы сейчас же вырезали, чтобы поставить палатки.

Площадка, послужившая нам местом бивака, составляет самую обширную (около 500 × 600 шагов) равнину в ущелье, которое идет от Бенсиху в направлении на север версты на 2—3. Со всех сторон наш бивак окружен высокими горами, доступными только для пешеходов.

От Тайцзыхэ и японцев наш бивак закрыт высоким крутым хребтом, на вершинке которого мы поставили нашу батарею… «Отгадай моя родная» – какой это будет гребень, «французский» или «германский…». О, теория и практика! Как много значит подлинная подготовка в своем деле, а не фиктивный самообман. Невольно вспоминал я затем: что бы было с нашей батареей, если бы ей пришлось состязаться с японской артиллерией… В боях на Шахэ мы уже не искали гребней «французских» или «германских» и не ставили батарей на вершинки. Все лекции, которые мы слышали в Калуге перед отправлением на войну о пользовании новой, только что выданной нам, скорострельной пушкой, о стрельбе по невидимым целям, о «французском» и «германском» гребне, очевидно не принесли нам – говорю и про артиллеристов, – много пользы. И когда нужно было теперь в Бенсиху поставить батарею на позицию, мы добросовестнейшим образом забыли все лекции и, памятуя то, чем напитались на школьной скамье и на маневрах, искали и для наводчика хороший обстрел и кругозор, а для сего воздвигли батарею на самую верхушку горы, замаскировав ее, по старым заветам, хворостом и тому подобным; с большими трудностями по скалистому грунту разработали дорогу из ущелья на батарею, то есть на вершину горы, а об устройстве наблюдательного пункта мы не сразу подумали – вероятно, из уверенности, что командиру батареи и нет иного места как на батарее. Впоследствии мы уже научились по опыту, как располагать наши батареи, и не затруднялись обращать в артиллерийскую позицию русло реки…

Устроив бивак, я поискал кругом местечко, где бы поставить мою палатку. Нигде ни кусочка тени. Единственным представителем растительного царства служила дикая яблоня, под которой приютились две могилы китайские, а между ними втиснул я и свою палатку. Соседство было не из приятных: тут в тени искали убежище мириады всяких мух, роились черви, копошился всякий «гнус» (по сибирскому выражению). Зато весь бивак, батарея и линия передовых постов были у меня перед глазами: лежа у себя в палатке, при открытом спереди полотнище, я видел каждый день смену (части, конечно) аванпостов, их службу и проч. И это обстоятельство мне немало портило крови: никак нельзя было добиться, чтобы смена производилась с возможной скрытностью, чтобы нижние чины не вылезали на вершины сопок, выставляя себя напоказ несомненно наблюдавшему нас противнику…

Томит адская жара, от которой нет спасения. Раскаленный солнцем и насыщенный обильной влагой воздух представляет собою какую-то банную атмосферу, которая, видимо, оседает и сгущается на дне ущелья. Я сбросил с себя почти все, что мог, нисколько не конфузясь тени китайского праведника, на могиле которого я распивал чай, диктуя адъютанту приказ на следующий день. И – вдруг, женщина!.. Настоящая русская женщина!.. Откуда сие привидение? Полагаю, что наше изумление будет понятно без лишних слов, если вспомнить, что мы давно уже были оторваны от всего внешнего мира, не только заключающего в себе какие-нибудь намеки на родину, но хотя бы на живую связь с остальной нашей армией. Мы чувствовали себя оторванными и заброшенными куда-то в гористые дебри, откуда 30 лет скачи – если через малодоступные перевалы скакать вообще можно – пока куда-нибудь доскачешь.

И – вдруг женщина!..

Я раньше всего вспомнил про мое неизящное дезабилье. Но я еще не успел прибавить кое-что к моему фиговому костюму, как смуглая, довольно внушительных размеров, незнакомка приблизилась ко мне вплотную и начала с места весьма решительным тоном:

– Нет, вашескородие, вы возьмите меня к себе. Как хотите, а я с ними не могу!

– А вы кто же будете? Где вы? И что здесь делаете?

– Да я китайский переводчик. Пошла на войну добровольцем и сейчас служу во 2‑м Дагестанском полку. Моя фамилия Смолка.

– Где же вы там живете? Где спите?

– Да вместе с этими казаками; но они грубые азиаты и потому хочу от них уйти. Возьмите меня к себе.

– Нет, милая, не могу, потому что в полковом обозе такой груз не предусмотрен законом; да и со времен ланцкнехтов нет уже сопряженных должностей. А переводчик у меня уже есть, вот мой «Иван Иваныч».

Отказ мой, по-видимому, немного обидел эту авантюристку или загадочную особу, которую мне впоследствии приходилось не раз встречать на театре войны. Что бы про нее ни рассказывали, не подлежит сомнению одно, вынесенное мною из всего, что приходилось слышать про эту оригинальную женщину: отличалась она неустрашимым мужеством и страстной любовью к военному делу, старалась участвовать во всех опасных рекогносцировках и поисках, находясь всегда и всюду в первых рядах. Одевалась в костюм наполовину мужской, наполовину женский, с шашкой через плечо и с револьвером за поясом. Верхом ездила лихо и, конечно, по-мужски, отважно садясь на первую предоставленную ей лошадь. Благодаря знанию китайского языка весьма часто доставляла очень ценные сведения. Черты лица – несколько грубоватые, как для женщины 30—35‑летнего возраста; но видимо обладала крепким здоровьем, выносливостью и атлетическим телосложением. Китайский язык г-жа Смолка изучила во Владивостоке и, по-видимому, язык знала хорошо, так как говорила бегло и китайцы понимали ее с первого слова.

Во всяком случае, эта женщина-воин представляет собою одно из оригинальных явлений, выплывающих иногда на поверхность войны.

Время от времени доходят иногда к нам разные хозяйственные распоряжения от непосредственного начальства. И – это, пожалуй, единственная связь, сохранившаяся у меня с этим начальством. По приказанию командующего армией полкам предписано обзавестись осликами, по 3—4 на каждую роту, то есть требуется сразу целый табун ослов, а к ним и вьючные приспособления, конечно. Где их взять здесь в горах? Для этого командировали поручика В-ти, который со свойственной ему распорядительностью и энергией блестяще исполнил поручение, и через несколько дней каждая рота имела от 2 до 3 осликов с прелестными бочатами для подвозки воды в горах. Этот вислоухий слуга сослужил нам впоследствии хорошую службу, когда надо было подвозить патроны, пищу или воду в горах или по местности равнинной, но сильно обстреливаемой.

Прислали также огромное количество китайских арб с запряжкой по 4 лошади на каждую роту – для облегчения ноши солдатской: то есть предполагалось, очевидно, возить на этих арбах солдатские шинели. А у меня, кстати, люди давно уже освобождены не только от носки вериг в виде скатанной шинели, но и от мундиров, башлыков и даже излишнего белья и прочих солдатских вещей. Нижние чины очень довольны полученными, наконец, солдатскими накидками; а при здешней жаре днем и ночью можно вполне довольствоваться накидкой и гимнастеркой.

Как дорого все обходится нашей казне: эти ветхие арбы обходятся каждая в 560 рублей, запряженные тремя дохлыми китайскими лошаденками посредством перегнившей веревочной сбруи. Арбы эти поставлены для армии попечением начальника транспортов.

19—24 июля. Испытываем большие затруднения с продовольствием. Мяса – сколько угодно, а хлеба нет; давно съели все сухари; запасов никаких, съели даже и сухарный «кавардачок» – как назвали солдаты труху от сухарей, смешанную со всякими, совсем не съедобными, примесями. В случае необходимости движения куда-нибудь положение будет пиковое. В ответ на мои тревожные донесения генералу Куропаткину, генералу Бильдерлингу я получил, наконец, около 200 пудов сухарей, доставленных на арбах Тифонтая. За перевозку приказано полку уплатить свыше 2300 рублей, то есть по 30 с лишком копеек за каждый фунт. А для полка 200 пудов сухарей – это на один завтрак.

Интендантство, конечно, не сразу вспомнило про наш отряд, заброшенный далеко в гористые дебри, и когда в первые же дни у нас вышли все запасы до последней сухарной трухи включительно, а скорого подвоза ожидать нельзя было, – нас невольно охватила лихорадочная тревога: что будет дальше, ведь отряду нужны ежедневно до сотни пудов муки, десятки голов скота и проч… Но тут-то сказалось завидное богатство Южной Маньчжурии: заброшены мы были в район горный, сравнительно менее населенный и слабее возделанный; почти все лето здесь проходили или стояли отряды наших войск, которые, конечно, мало-помалу поглощали все местные средства; и при всем том, – едва лишь мы огляделись, как свободно находили на месте почти все, что нам было нужно: зеленого корма для лошадей – сколько угодно и недорого, скот тоже; так что мясо обходилось около 3—4 рублей пуд. Интендантство постепенно наладило подвоз ячменя, крупы и муки, и когда в силу стихийных условий (дожди, нападения на транспорты хунхузов – не всегда безуспешно) этот подвоз замедлялся, мы находили на месте и муку, и ячмень…

Да и население стало проникаться к нам большим доверием, видя, что не только офицеры, но и солдаты расплачиваются полной монетой за все, и что приняты строгие меры для предотвращения всяких насилий и обид мирным жителям. Постепенно открылись лавочки, отворялись запертые было ставни и двери в домах и лавках, оживилась торговля. И дерут же с нас китайцы! Лет десять тому назад мне приходилось побывать в Маньчжурии с особой экспедицией: бывшие со мною казаки покупали и выменивали себе тогда лошадок местной породы, получая за старый заржавленный револьвер-бульдог тульской работы (стоящий в продаже 6—7 руб.) одну, а то и две лошади; за скотину средней величины просили 5—10 руб., курицу – 5—10 коп., и все в этом роде. Теперь даже за чумизу (род проса) китайцы не ленились драть по 2 руб. за пуд, за скверную лошадку требовали 75—100 руб., и мы вынуждены платить. Ничего не поделаешь – если нужно, à la guerre comme à la guerre[21]. Все же жалко видеть, какой широкой рекой льется в Китай русское золото. И невольно подумаешь, – попал бы хотя маленький ручеек этого добра в какую-нибудь Калужскую или Тульскую губернию, как бы ожило и воспрянуло население…

Сегодня получил от генерал-адъютанта Куропаткина очень тревожную телеграмму: «Опасайтесь в эти же дни нападения на вас превосходных сил Куроки, – не менее двух дивизий…»

А тут как раз пришел ряд интендантских транспортов, доставивших 20 тысяч пудов разных продовольственных грузов; и обещают еще каждый день доставлять по 2 тысячи пудов… Не было гроша, и сразу алтын… Однако куда же такая уйма грузов? Для моего отряда это слишком много, потому что нам нужен только хлеб, и ничего больше. Притом же телеграмма командующего армией, – опасайся каждый день с твоим полком ввязаться в бой с целым корпусом японцев… А в тылу у меня длинное горное ущелье на протяжении 2½—3 верст, в котором и без того местами и двуколка повернуться не может, а теперь оно буквально закупорено интендантскими арбяными транспортами, в высшей степени неуклюжими. Для обороны полка против корпуса это ущелье, пожалуй, кстати… если японцы не обойдут; а они непременно двинутся не через ущелье, занятое нами, – значит, все эти запасы заведомо жечь надо будет…

Притом же нет никакого интендантского чиновника: все эти транспорты приходят все на мое имя. Не то отрядом командуй и соображай, что нужно сделать, чтобы согласно телеграмме генерала Куропаткина преградить движение Куроки на Мукден, не то обратиться нужно к обязанностям смотрителя магазина – принимай, учитывай и окарауливай интендантские запасы. Недолго думая, я погнал все транспорты назад в Ляоян и Мукден, оставив для отряда, что нужно было дней на 8—10, и написал записку полевому интенданту (ген. Губеру), что не могу взять на себя обязанности смотрителя интендантского магазина, а вверенный мне отряд имеет боевое назначение и не может быть обращен в караульную команду; поэтому, если в Бенсиху надлежит устроить склад интендантский, то прошу прислать чиновника. По-видимому, полевой интендант на меня обиделся и пожаловался генералу Куропаткину, от которого я через два дня получил телеграмму с запросом: чем я руководствовался, прогнав назад транспорты. Пришлось ответить, что руководствовался от него же полученным предостережением о предстоящем нападении на Бенсиху превосходных сил Куроки. Позднейший ход событий вполне оправдал мое решение: все эти грузы несомненно достались бы японцам при поспешном отступлении О-го полка, сменившего нас впоследствии.

Тревожная телеграмма генерал-адъютанта Куропаткина заставила принять ряд всевозможных мер боевого и хозяйственного характера: усилили бдительность, разъезды, патрули; все обозы, даже походные кухни держим вне ущелья и т.д.

Появился в Бенсиху новый «разведчик»: из штаба наместника прибыл в Бенсиху полковник К. с охотничьей командой и 2—3 офицерами со специальным самостоятельным поручением «разведать о противнике…». Удивительная нелепость, которая в один месяц повторяется уже второй раз. За несколько дней до моего прибытия в Бенсиху был уже такой казус, о котором генерал Л-н мне рассказал следующее: «10—12 июля является ко мне Генерального штаба капитан М-ь, который заявил, что по распоряжению штаба наместника прибыл с охотничьей командой произвести разведку противника в Бенсиху… Не угодно ли! В Бенсиху есть казачья бригада, Дагестанский конный полк, батальон, охотничьи команды и т.д., у которых каждый день перед глазами японский берег; что можно, конечно, разведали, знают и донесли куда следует. А тут посылают вдруг из штаба наместника «для разведки» еще какую-то команду, являющуюся на новое место как в лес дремучий, без всякой ориентировки. Что им показать, что рассказать, когда они присланы собственно отнюдь не для разведок, а для орденов!.. Представьте себе положение штаба наместника: в стане Куропаткина есть поражения, но есть и «боевые отличия», даются по крайней мере ордена; а тут – ничего, кроме власти! Как ею не воспользоваться, тем более что при штабе болтается немало «состоящих при», алчущих и жаждущих боевых наград. Вот и придумываются «разведки». Явился Генерального штаба капитан М‑ь, переправил он на японский берег несчастную охотничью команду, в которую японский пост со Столовой горы, как в открытую дичь, сделал десяток выстрелов, ранил тяжело несколько нижних чинов, смертельно ранен заведующий командой подпоручик Иванов, который через несколько дней умер. А Генерального штаба капитан М‑ь вернулся в Мукден, представил реляцию и… получил Владимира с мечами, что и требовалось доказать…»

Пример этот при штабе наместника возымел, конечно, надлежащее действие, и теперь явился в Бенсиху с охотничьей командой новый «разведчик» уже в чине полковника, бывший командир полка.

1—7 августа. До сего времени тревожная телеграмма командующего армией ничем не оправдалась. Японцы небольшими командами переправляются ночью иногда на наш берег, но и мы в долгу не остаемся и отдаем визит в ту же ночь или в следующую; но признаков готовящейся переправы больших сил неприятеля пока не видно.

Заметили мы в начале августа, что на японском берегу р. Тайцзыхэ, в 5—6 верстах выше Бенсиху, накопилось около 30 плотов, а на берегу сложено свыше тысячи бревен. Можно было допустить предположение, что этот лесной материал принадлежит мирным китайским лесопромышленникам и приготовлен для сплава по Тайцзыхэ в Ляоян; но с одинаковой вероятностью можно было предположить, что материал собран японцами для устройства здесь переправы через Тайцзыхэ, что вполне согласовалось с общим положением дел. Это последнее предположение было тем более вероятно, что японцы, видимо, очень интересовались этими плотами: появлялись офицерские разъезды, которые занимались счетом плотов и бревен, и т.п. Словом, надо было весь этот материал или уничтожить, или переправить на наш берег, тем более что и до того времени мы тщательно угоняли с японского берега шаланды и лодки, которых у нас накопилось уже около 200 штук.

Так как место сбора плотов находилось против расположения генерала Л-на в Уйиньянине, то я и сообщил ему о необходимости уничтожить эти плоты, что казалось мне удобным произвести при помощи казаков, которые могли быстро переправиться обратно верхом, тогда как для пехоты требовались уже лодки (для пехоты река на всем этом участке вброд непроходима вовсе); и положение пехоты, отрезанной непроходимой вброд Тайцзыхэ при появлении японцев, несомненно скрытых в горах, было бы не из приятных. Генерал Л-н предоставил, однако, мне самому заняться этой операцией…

Задумав уничтожение заготовленных плотов, я 6 августа, вечером, пригласил капитана Г-за, заведующего охотничьей командой штабс-капитана X-ва и командира Амурской полусотни подъесаула В-ау, рассказал им, в чем задача, и сейчас же поехали вместе на рекогносцировку.

Отряд предположен в составе 1½ роты, охотничьей команды и полусотни казаков. Надо было переправиться на тот берег; вброд нельзя, потому что беспрерывные дожди предшествовавших дней совершенно затопили броды, река стала вдвое шире, течение весьма стремительно; на глубине 1½ аршина всадник устоять не может, уровень же воды поднялся аршина на 1½—2. Ожидать спада воды тоже нельзя: почем знать, что родит нам завтрашний день; для переправы мы могли воспользоваться небольшим полуразрушенным паромом и дырявой шаландой, остальные наши лодки были для задуманной цели непригодны.

Штабс-капитан X-в и В-ау отговаривают меня всеми силами отказаться от задуманной операции. Лишь один капитан Г-з молчит и не высказывается вовсе.

Приняв необходимые меры, чтобы с нашего берега оказать этому предприятию поддержку соответствующим расположением пехоты и моей немногочисленной артиллерии, я назначил вылазку на следующий день в 5 час. утра.

7 августа мы собрались к переправе. За ночь вода в Тайцзыхэ еще больше прибыла. Сделал необходимые указания и распоряжения, назначил капитана Г-за начальником всей этой экспедиции и с одним из «эшелонов» переехал и сам на японский берег. Раньше всех переправлены 20—30 амурских казаков и часть охотников, чтобы образовать заслон, под прикрытием которого продолжалась переправа. Предстояло дальше двигаться по открытому японскому берегу, неприятель каждый час мог появиться из виднеющихся горных ущелий. И тогда положение нашего отряда, двигающегося фланговым маршем на виду противника с одной стороны и широкой бурной реки без переправы с другой, могло бы стать прямо критическим; нас убаюкивала надежда, основанная, впрочем, на добытых перед тем сведениях, что значительных сил японцев против нас не имеется.

Захватили мы с собой и нашего «Ивана Ивановича», китайского переводчика, который должен был по прибытии на место плотов разъяснить китайским плотовщикам, что уничтожать их товар мы не желаем, и если они хотят его сохранить, то должны немедленно переправить на наш берег; на переговоры дается 5 минут, после чего сейчас же рубить плоты, причалы и бросить все по течению.

Под руководством энергичного и распорядительного Г-за вся эта длительная процедура переправы пошла довольно бойко; даже X-в и В-ау приободрились после переправы первых партий. Через 4 часа на японском берегу сосредоточился весь отрядец; быстро выслали во все стороны «глаза» – амурских казаков.

Японцы пока ничем себя не обнаруживают, – ни единого выстрела; а наблюдатели их несомненно имеются на соседних горах. Это мы доподлинно знаем, так как не раз убеждались в этом частыми поисками, не проходившими для нас без потерь. Благословил людей на быстрое наступление и переправился обратно на свой наблюдательный пункт. От «начальника кавалерии», прикрывающего фланговый марш, подъесаула В-ау, получаются одно за другим тревожные донесения о появлении «батальонов» японцев чуть ли не во всех лощинах, выходящих на наш фланг; он всеми силами старается убедить в необходимости отступления, иначе – «грозит катастрофа…».

Около полудня обнаружено присутствие японцев на соседних горах, но пехота наша успела уже занять стрелковую позицию, чтобы прикрыть операцию с плотами, а охотники быстро перешли от переговоров к рубке плотов. В несколько минут река покрылась плавающими бревнами и разорванными плотами.

Завязалась горячая перестрелка с японцами. У нас появились уже раненые; один упал, убитый наповал пулей в висок; выражение не то испуга, не то дикого недоумения точно застыло в его серых глазах. В особенности жестоко нас обстреливала кучка японцев, засевших на высокой сопке. Чтобы парализовать действие этого огня, мы выдвинули со своей стороны стрелковый «маяк», который взял во фланг эту сопку; в то же время мы стали угрожать охватом и всей позиции японцев. Противник не выдержал и после жаркой перестрелки, продолжавшейся около часу, дрогнул и кинулся назад. Нас разделяла дистанция в 600—800 шагов; скатившись в быстром бегстве с гребня горы, японцы столпились на дороге, и тут-то мы их жарили залпами и частым огнем. Видно было, как падают по дороге раненые и убитые…

Бой кончился. Плоты спущены. Неприятель обращен в беспорядочное бегство. Подобрали мы своих двух убитых и 6 раненых; захватили и трех японских раненых, два из них по дороге умерли. Могли мы, конечно, набрать и больше японских раненых (их потери были не менее 30 человек); но люди были утомлены до крайней степени, а нам предстояло еще двигаться обратным фланговым маршем, во время которого японцы могли нас каждую минуту прижать к Тайцзыхэ. Нельзя было поэтому обременять себя излишним багажом.

Поздно ночью наш маленький отрядец вернулся с набега, переправился на наш берег и вступил на бивак, оглашая издалека воздух радостными, шумными песнями. Взятый в плен раненый японец держал себя джентльменом: он был ранен в ногу с раздроблением кости; страдал, по-видимому, немилосердно; доктора говорили, что ампутация неизбежна; тем не менее он не издавал ни малейшего стона; когда к носилкам подходил офицер, он обязательно прикладывал руку к козырьку; обступили его кругом солдаты, каждый нежно совал ему что-нибудь, – кто хлеб, кто папиросу, – один при этом громко и наставительно поучал товарищей: «Не докучайте, братцы, жалеть его надо; присяга одна, – что нам, что им», и т.д.

Появились у нас японские ружья, фуражки, фляжки, амуниция; добыли мы и другие трофеи. Рассматривали и удивлялись тщательности изготовления и качествам материалов солдатского снаряжения японцев: поясные ремни, фляги, – все удивительно хороших качеств. Поразила нас также легкость снаряжения японского солдата, которое состоит из винтовки, патронов и маленькой корзиночки с дневной дачей риса, – вот и все. Обмундирование – легкое хаки; на ногах – легонькие башмаки и краги; все способствует большой подвижности и облегчает до крайности быстроту движения по горам. Не угодно ли тут соперничать нашему солдату, на которого хомутом навьючена толстая шинель с палаткой и котелком; с одной стороны болтается мешок, набитый сухарями; с другой – мешок с вещами.

Утром осмотрели мы раненых. По сравнению с нашими солдатами японец одет франтом: чистое белье, чистая фуфайка; по-видимому, принадлежит к зажиточной семье; нашлись у него и деньги – около 15 бумажных иен, которые офицеры наши охотно обменяли ему, с большой прибавкой, на наши деньги, – записная книжка (встречается почти у каждого японского солдата), талисманы какие-то и т.п.

В тот же день назначены были похороны двух наших и двух японских воинов. На биваке построился наш отряд; поставлены были рядом четыре носилки с покойниками; японцев поставили немного в сторону, и священник наш начал заупокойную обедницу и отпевание. Кончилась служба, и офицеры с командиром полка во главе подняли носилки с нашими покойниками – убитыми; японских убитых, отдавая им честь, подняли нижние чины. Смерть примиряет. Торжественная процессия с музыкой направилась через китайский городок, среди шпалер китайского населения, к заранее намеченному месту на берегу реки Тайцзыхэ, где вырыты были рядышком три могилы: две – для наших убитых и одна – для двух японцев. Опуская в могилы, мы, согласно уставу, дали три боевых залпа, – конечно, в сторону японцев… Сейчас же появились на японском берегу кавалерийские разъезды, которые засуетились и направились в разные стороны, взбудораженные, очевидно, нашими залпами…

Вечером получил две лестные телеграммы от генерала Куропаткина и генерала Бильдерлинга. Благодарят за инициативу, распорядительность и пр. Командующий армией приказывает представить к наградам отличившихся, выдать по сто рублей за каждого пленного японца – прием совершенно новый, небывалый в наших предшествовавших войнах; сообщает, что с нарочным высылает мне 12 Георгиевских крестов и т.д. Генерал-адъютант Куропаткин не преминул, однако, прибавить в своей телеграмме несколько слов не то предостерегающего, не то запугивающего характера: «Будьте осторожны, нападайте там, где вас не ожидают (ну – еще бы!), другой раз может быть неудача» и т.п.

Совершенно непостижимая методика со стороны командующего армией. Вместо поощрения и подхлестывания даже, всякой склонности к порыву, к смелому движению вперед – постоянное напоминание об осторожности, которая и без того подсказывается каждому сознанием ответственности и инстинктом самосохранения. Ведь хорошо еще, что мой поиск кончился успехом, победителя не судят; а если бы японцы прижали нас к Тайцзыхэ и покромсали бы малость… Пожалуй бы, предали суду; состав преступления налицо полностью: «Я вам за несколько дней перед тем телеграфировал, что вы должны каждый день ожидать нападения превосходных сил японцев; как вы могли заведомо уклониться от преподанной вам директивы и подвергнуть отряд вам вверенный такому безумному риску?!»

По правде говоря, поздравительные и лестные для моего самолюбия телеграммы генерал-адъютанта Куропаткина и генерала Бильдерлинга были для меня полнейшей неожиданностью, поразили меня щедростью наград, как мне казалось, совершенно нами незаслуженных. Ведь мы подвига никакого не совершили… Неужели можно было допустить мысли, что я, как начальник отдельного самостоятельного отряда, мог бы оставаться пассивным зрителем приготовлений японцев к переправе через Тайцзыхэ, ничего не предпринимая со своей стороны? Неужели надо спасибо сказать и награды давать только за самое обыкновенное исполнение своей обязанности?

Увы! Впоследствии приходилось не раз убеждаться в том, что и такое исполнение простых обязанностей называлось инициативой и щедро вознаграждалось. Может быть, эта щедрость наград, возведение в подвиг заурядных боевых дел воспитали в войсках пассивное отношение к делу и убили в них действительное стремление к самодеятельности и собственному почину: если каждый пустяк и простое исполнение обязанностей возводится в подвиг и щедро награждается, то остается лишь избегать «подвигов», повторяя перед начальством – «я не герой» – вот и все; можно, таким образом, остаться при уверенности, что если и наград не дадут, то и ругать не смеют – в силу установленной самим начальством морали. Так в действительности приходилось это и слышать впоследствии. Крепко внедрившееся у нас в мирное время воспитательное правило – «от службы не бегай и на службу не напрашивайся» – вполне сослужило нам свою службу и на войне.

Затем, – что это за выдача по 100 рублей за каждого пленного японца? С которых это пор святое дело войны стало предметом купли-продажи? Разве это поимка каких-нибудь подпольных мятежников, а не честный и открытый бой двух враждующих между собою равноправных сторон?

Как извратилось и опошлилось у нас все, что раньше представляло собою самую простую грошовую мораль. Мыслимо ли побеждать на войне с такой изъеденной насквозь моралью, когда пустяк считается подвигом, а подвиг норовят купить за деньги – когда вместо нравственных сил имеется какая-то труха…

Рекогносцировка ген. Л-на. Моя операция с вылазкой на японский берег для уничтожения плотов, принесшая в результате награды офицерам и нижним чинам, вскружила головы иным жаждущим и алчущим наград: просится у меня «на рекогносцировку» и подполковник Стретенского полка Ш-в, который с конца июля назначен мною начальником отдельной позиции в Тиндзятуне, в 2 верстах ниже Бенсиху по Тайцзыхэ. Задумал рекогносцировку и генерал Л-н, который уже три недели стоит в Уйиньянине с целой казачьей бригадой при полном бездействии. Да и мой отряд с семью сотнями ограничивается поневоле оборонительно-кордонно-охранительной службой. Сколько войск у нас распылено при такой пассивно-оборонительной системе; и это, конечно, совершенно впустую, потому что японцам достаточно, и вполне возможно, с одной-двумя дивизиями форсировать переправу в любом месте Тайцзыхэ, вне пушечного выстрела от места расположения наших главных сил под Ляояном. Так оно затем и совершилось на самом деле…

Задумав свою «рекогносцировку», генерал Л-н обратился ко мне с просьбой поддержать его пехотой, на что я, конечно, согласился, назначив для этого 10‑ю и 11‑ю роты. Целью рекогносцировки было разведать, что находится у Таяна в 5—6 верстах к югу от Уйиньянина. К назначенному времени, 10 августа утром, роты были уже на сборном пункте, и 11‑я рота начала уже переправу через Тайцзыхэ; но в последнюю минуту генерал Л-н отказался от рекогносцировки, ввиду начавшегося дождя, который мог вызвать повышение уровня воды в Тайцзыхэ; вследствие этого рекогносцировка была отложена на два дня.

12 августа в 6 час. утра генерал Л-н выступил, наконец, в рекогносцировку с довольно значительными силами, состоящими из нескольких сотен, моих двух рот (6‑й и 7‑й) и еще охотничьей команды с гастролерами, прибывшими из Мукдена «для рекогносцировки». Отряд этот втянулся в ущелье. Японцы не подавали ни малейших признаков жизни, желая втянуть наши войска возможно дальше и глубже. И это удалось им вполне: когда отряд наш удалился от места переправы версты на 3—4 и достаточно втянулся в глубь ущелья, японские стрелки безнаказанно начали поражать нас во фланг и даже тыл ружейным огнем с сопок, примыкавших к дороге. По-видимому, там сидели на горах ничтожные силы: отдельные посты стрелков в несколько человек. Но как их выбить оттуда из орлиных гнезд! Притом же ущелье оказалось в некоторых местах прегражденным засеками; огонь с сопок бил метко и безнаказанно.

Повернули назад… Японцы при помощи тех же стрелковых маяков, перебегавших вдоль по ущелью, с одной сопки на другую, преследовали наш отряд на всем пути его отступления почти до переправы. В результате – раненых 5 офицеров и 31 нижних чина, и – 6 нижних чинов убито, в том числе из моих двух рот выбыло 2 офицера и 29 нижних чинов ранеными и 5 нижних чинов убитыми.

Отголоски боев под Ляояном. Едва лишь вернулись наши роты с дальней рекогносцировки к Таяну, как к нам в Бенсиху стали доноситься неумолкаемыми раскатами отголоски грозных событий со стороны Ляояна: с вечера 11 августа мы с затаенной тревогой в душе прислушивались к беспрерывному грохоту орудий, который по водной поверхности реки Тайцзыхэ отчетливо и гулко передавался в окружающие нас горы и на нашу позицию.

Одновременно с усиленной артиллерийской канонадой, доносившейся со стороны Ляояна, мы 11—14 августа стали замечать на японском берегу признаки оживленной деятельности, которые невольно притягивали наше внимание ввиду обычной удивительно искусной скрытности японцев. Появились на отдельных сопках какие-то вышки, игравшие, очевидно, роль наблюдательных пунктов: можно было в бинокль рассмотреть суетливое движение людей; на некоторых гребнях гор возводились, по-видимому, окопы; разъезды и одиночные разведчики стали показываться чаще. Вообще, ясно было, что подготовляются важные события, и нас занимал жгучий вопрос, неужели мы останемся пассивными слушателями этих событий, довольствуясь долетающей до нас музыкой орудийных залпов, не принимая со своей стороны активного участия.

Трудно передать это жуткое чувство тоски и нетерпения, когда доносятся звуки отдаленного боя, когда волнует сознание возможности оказать помощь, хотя бы гадательную; каждая минута покоя встает живым, жгучим укором: кажется, вот-вот переживают наши близкие критическую минуту, стоит лишь тебе явиться с помощью, хотя бы небольшой, и все повернешь. Но уйти нельзя: со всей твоей помощью стой на своем посту, как часовой и… слушай, ограничиваясь участием нервов и лихорадочного внимания.

Предпринять со всем отрядом самостоятельное движение «на выстрелы», бросив Бенсиху, было бы с моей стороны великим преступлением: я обнажил бы японцам кратчайший путь на Мукден, погубив в то же время и свой отряд, поставив его в единоборство «с превосходными силами Куроки», имея в тылу непроходимую вброд Тайцзыхэ. В то же время было больно и досадно, что наши войска разметаны так небольшими отрядами бог знает в скольких пунктах, тогда как сейчас на месте боя, в решительном пункте, может быть, один полк имел бы решающее значение.

Чтобы как-нибудь использовать хотя бы часть войск моего отряда и отвлечь внимание японцев на их правый фланг, я 12 августа направил на левый берег Тайцзыхэ две сотни дагестанцев, под начальством весьма распорядительного штаб-офицера, войскового старшины фон Б-га, предложив ему двигаться «на выстрелы» по направлению к Аньпину, с целью притянуть на себя внимание противника.

Целый день под огнем японцев дагестанцы усиленно пробивались вперед, на запад, по направлению к Аньпину, но, встретив непрерывные линии укреплений, должны были отказаться от надежды пробиться к самому месту действий.

А раскаты орудийных залпов тем временем продолжаются, не прекращаясь даже ночью, благодаря, очевидно, яркой луне, помогающей обеим сторонам ориентироваться и вести бой также и ночью. Кроме того, мы заметили уже неоднократно, что японцы – большие любители ночных боев при лунном свете.

13 и 14 августа артиллерийская канонада продолжается почти без перерыва. Мы невольно замечаем, что поредело в Бенсиху китайское население. Китайцы усиленно выселяются из Бенсиху на север, к Мукдену. Мы знаем уже значение этого факта: это – верный предвестник скорого перехода японцев в наступление. Казалось бы, откуда наши китайцы могут получать какие-нибудь сведения, когда мы стреляем в каждого китайца, кто пытается перейти через Тайцзыхэ к нам со стороны японцев, и под страхом смерти не пропускаем никого и с нашей стороны. Тем не менее китайцы по какому-то беспроволочному телеграфу получают нужные им сведения о близком наступлении японцев, и сведения оказываются большей частью верные.

Заметим кстати, что китайцы, несомненно, относятся с большим доверием к русским, чем к японцам. Я тут не имею в виду платоническую сторону отношений, то есть чувство симпатий или антипатий к той или иной стороне, а чисто реальную, практическую сторону этого вопроса. В этом отношении нам не раз приходилось наблюдать, что китайцы усердно выселяются из тех мест, где ожидается появление японских войск; и в то время, как в населенных пунктах, занятых нашими войсками, китайское население находится большей частью на своих местах, на японской стороне деревни и фермы большею частью покинуты жителями.

Убедиться в этом мы могли, между прочим, и на Тайцзыхэ: во время рекогносцировок на японской стороне мы находили безлюдные селения, тогда как у нас не только жители оставались на местах, но возникала постепенно далее оживленная торговля: китайский «купеза» (купец, торговец) безбоязненно приходил на бивак, принося для продажи китайские лепешки, сахар (китайский), яйца, связки травы и т.п. С течением времени в Бенсиху устроены были особые базары, которые служили сборными пунктами для продавцов и покупателей. Такое доверие китайского населения к нашим войскам установилось, конечно, вполне путем экспериментальным: китайцы убедились, что наши войска расплачиваются чистой монетой и по хорошим ценам.

Меня занимал также вопрос, в какую сторону склоняются симпатии китайцев, их сокровенные желания, – сочувствуют ли они успехам России или Японии. В этом отношении пришлось убедиться, что китайцы относятся совершенно равнодушно к исходу борьбы, усвоив постоянный и, по-видимому, всеобщий взгляд по этому вопросу, который откровенно высказывают: «Воюйте и деритесь, только нас не трогайте, не разоряйте. Чем мы сыты будем эту зиму, когда все наши поля опустошены кругом…»

Конечно, «лес рубят – щепки летят», – без жертв не обходится. Но не следует думать, что положение китайского населения в местах расположения войск такое уж поголовно плачевное: хлебные поля кругом действительно обращаются большей частью на корм войсковых лошадей, частью за плату, а иногда и бесплатно; в большинстве случаев сельское население в местах расположения войск испытывает, главным образом, лишь одни притеснения и убытки; но если взять общую сумму притока русских денег в Маньчжурию, то не подлежит сомнению, что край этот теперь безусловно обогащается на наш счет, и в общем не терпит убытков.

12 августа я получил телеграмму от генерал-квартирмейстера Харкевича, что японцы второй день ведут энергичную атаку на позиции 3‑го и 10‑го корпусов, но отбиты на всех пунктах с большими потерями… Я сообщил офицерам и нижним чинам эту радостную весть, и все мы облегченно вздохнули после нескольких дней тревоги. В это время мы еще верили победоносным телеграммам наших штабов, в которые впоследствии совершенно изверились не только офицеры, но и нижние чины, потому что – точно назло – всегда после ликующих телеграмм с обязательными криками «ура» по случаю мнимых побед следовало приказание об отступлении…

В тот же день я получил телеграмму, что 15 августа в Бенсиху прибудет О-й полк, чтобы сменить нас, а мне предписывалось, по смене, двинуться с полком и полубатареей в г. Ляоян для соединения с остальными частями нашей дивизии.

Рядом с приведенными выше неуловимыми показаниями китайского барометра о близости предстоящей и в Бенсиху боевой бури, нашим интендантством или штабами принимаются меры к обращению Бенсиху в важный складочный и этапный пункт, хотя он находится на самой передовой из передовых позиций, где складочных пунктов быть не может. Я упоминал уже выше о прибытии грандиозных транспортов с запасами всякого рода для устройства обширного интендантского склада.

Очевидно, вместе с движением моего отряда в Бенсиху решено было оборудовать это местечко как важный стратегический пункт, который действительно занимал такое место, составляя фланг оборонительной линии Ляоян – Бенсиху и, находясь на кратчайшем расстоянии от Мукдена, по сравнению с Ляояном, при следовании Куроки от Фынь-хуан-чена. Все же нельзя сказать, что это требовало непременно уделить для Бенсиху столько внимания, сколько это было уделено командующим армией. Одно из двух: если японцы могли главными силами двинуться через Бенсиху на Мукден и обойти нашу позицию у Ляояна, то какой смысл имела крепость-лагерь у этого пункта, на которую затрачено было столько труда, энергии и казенных денег; а если для японцев это было движение рискованное, не угрожавшее нам опасными последствиями, то почему придавали такое значение этому пункту.

Позднейшие события 9‑дневного кровопролитного сражения, разыгравшегося под Ляояном, показали, что генерал-адъютант Куропаткин преувеличил значение Бенсиху, который во время этих боев не сыграл никакой роли: очевидно, японцы научились относиться к нашей армии с обиднейшим пренебрежением; и местом форсирования Тайцзыхэ выбрали не Бенсиху, вдали от наших главных сил под Ляояном, как это следовало ожидать при осторожности со стороны японцев, а в 30 верстах ниже этого пункта, совершенно на виду наших войск, под Канквантунем; так что мосты наведены были японцами в пределах среднего орудийного выстрела от позиции, занимавшейся нашей артиллерией…

Как бы то ни было, а раз решено было еще в начале июля обратить Бенсиху в важный стратегический пункт, оборудованный интендантскими складами, государственным телеграфом, этапами и т.п., то необходимо было это осуществить с тою энергиею, которая требуется обстоятельствами военного времени; тогда хоть все эти учреждения принесли бы некоторую пользу в течение 1½ месяца расположенным там войскам. А на самом деле пошло это – как, вероятно, шло у нас и все прочее в эту злосчастную войну – обычным канцелярским путем: на запись – день, выпись – день, перепись – день; и стало все это приводиться в исполнение… как раз накануне появления японцев. Все премудрые меры нашего штаба оказались мертворожденными, а то, что успели устроить, досталось в руки японцам. Хорошо еще, что я интендантские транспорты своевременно погнал назад; а то непременно достались бы в руки японцам огромные склады наших запасов.

10—12 августа, то есть почти месяц после моего пребывания в Бенсиху, получаю уведомление, что для нужд отряда устраивается государственный телеграф. Незадолго перед тем прибыл в Бенсиху штабс-капитан П-й, который связал мой отряд полевым телеграфом и телефоном с Янтайскими каменноугольными копями, служившими передаточным пунктом для связи со штабом армии. Но телеграфные аппараты оказались почему-то с какими-то изъянами, как мне объяснил штабс-капитан П-й; телефонные провода тоже плохо работали, потому что от долгого лежания катушек в складах испортилась изоляция… Ввиду этих обстоятельств проводка государственного телеграфа была бы очень кстати, но он «медленно поспешал» к нам и поспел в Бенсиху… лишь ко времени прихода туда японцев.

Почти столь же благовременно появился у нас в Бенсиху этап. Сколько мне приходилось биться с эвакуацией больных и раненых из отряда! Мы все утешали себя надеждой, что вот будет у нас скоро этапный пункт, оборудованный врачом, перевязочными средствами для эвакуации больных и раненых; не придется выделять нижних чинов из строя для конвоирования и проч. Наконец, 12 августа устроился в Бенсиху этап, который я посетил 15 августа и удивлен был давно невиданной нами роскошью: стены и даже земляной пол устланы были китайскими белыми циновками; есть даже стол настоящий и два тяжеловесных китайских кресла. Начальник этапа мне с гордостью показывал обширные китайские фанзы, нанятые и оборудованные для временного лазарета или околотка еще с большей роскошью, чем штаб этапа и квартира начальника.

– Теперь у меня все готово. Не угодно ли, полковник, посмотреть, какие котлы устроены для довольствия проходящих команд…

А через два дня склады запасов пришлось сжечь, а начальник этапа уступил место японцам, которым достались и котлы, и кресла, и все благоустроенные учреждения, оборудованные с таким комфортом нашим заботливым начальником этапа.

14 августа разрешилось наше томительное ожидание: прибыл в Бенсиху на смену нам другой отряд, и мы 15 августа выступили через Янтай в Ляоян. Тут я впервые убедился, насколько дороги изменяются здесь под влиянием дождей: просидев в Бенсиху на своей позиции бессменно и безвыездно ровно месяц, я теперь впервые увидел, во что обратились прилегающие дороги после перепадавших в последнее время дождей, – несмотря на то, что и дожди-то были скромные, и времени прошло порядочно: могли бы дороги высохнуть. А на самом деле грязь была такая, что даже верхом пробираться было нелегко, появилось много стремительных ручьев и речек в таких местах, где раньше и признаков воды не было.

Кстати: где этот «период дождей», о котором у нас так много писали и говорили, на котором у нас отчасти базировались даже операционные планы.

Когда вспыхнула война на Дальнем Востоке и Маньчжурии суждено было стать театром этой кровопролитной войны, вся Россия заинтересовалась, конечно, этой китайской окраиной, о которой в газетах появлялись всевозможные сведения. И откуда-то появился и фиксировался в сознании газетных читателей (и даже не только заурядных газетных читателей, но и – творцов операционных планов…) какой-то «период дождей» в Маньчжурии, представляющийся в виде дождей тропических, присущих известному времени года в определенные часы дня. Да иначе и нельзя понимать термина «период дождей».

А на самом деле в Маньчжурии бывает период дождей весной и летом совершенно такой же, как и в средней полосе Европейской России. Вот некоторые метеорологические данные, извлеченные мною из моих собственных инструментальных наблюдений во время экспедиции в 1894 году в одной из областей Северной Маньчжурии.

Краткие выдержки из метеорологических наблюдений в Сунгарийском крае (лето 1895 года)

О = ясно; 10 = совсем облачно. Ветер = 0—6 баллов.

Cu = кучев. облака. S = слоистые облака. «N = дождевые облака.

Из этих данных, приуроченных к месяцам, которые в минувшую войну считались почему-то временем периода дождей, видно, что ни о каком определенном дождевом периоде не может быть и речи. Выпадает в это время в Маньчжурии дождей больше, конечно, чем в августе – сентябре или в апреле – мае; но это явление общее на этих широтах, разнясь лишь в мелочах, в зависимости от местных географических условий.

А ведь как часто этот воображаемый «период» влиял на наши операционные планы!..

Вечером, 17 августа, прибыли на ночлег в сел. Лиухецзы. Встретился здесь с заведующим врачебно-воспитательными пунктами кн. П.Д. Долгоруковым, которого, как оказалось, направляли ко мне в Бенсиху для определения мест устройства этих пунктов. Помимо разговора о прямом деле я услышал немало интересного о наших животрепещущих событиях на театре войны, сухопутном и морском, – о том, что делается и каково настроение в тылу и т.д. Как-никак, а отряд мой в Бенсиху был как бы оторванным от внешнего мира: служебные телеграммы и переписка доходили более или менее исправно по полевому телеграфу и по летучей почте, получали иногда и частную корреспонденцию; но живое непосредственное общение с главными силами армии и всем внешним миром исчерпывалось только разъездами для связи. Весьма естественно поэтому, что встреча и беседа с вполне осведомленным и просвещенным собеседником представляла для меня большой интерес. Радостного, однако, было мало в тех новостях, которые мы услышали после первой встречи с новым человеком.

С 5 час. утра гремит неумолкаемая артиллерийская канонада по направлению на юго-запад. Надо бы применить теперь требование движения на выстрелы, но абсолютно нет никаких дорог в этом направлении; местность кругом чрезвычайно труднодоступная даже для одиночных пешеходов. Мы двигаемся по единственной сравнительно разработанной колесной дороге на Сяодагай, и все же – в течение двух переходов поломались уже на перевалах три повозки из обоза и два зарядных ящика. Эта канонада производит видимо угнетающее впечатление на нижних чинов. Замечается, кроме того, большое утомление тяжелым походом при трудных условиях. Вид людей крайне утомленный и болезненный, что надо приписать еще дизентерии и другим болезням: то разгоряченными и вспотевшими набрасываются в походе на грязную гнилую воду, то на прескверные, совершенно незнакомые овощи, которые поедают, не зная толком, как даже есть их надо; и – в результате болезни. Как тут уберечь людей какими бы то ни было строгими мерами внутреннего порядка, когда у самих нижних чинов отсутствует совершенно всякое понятие о самых простых требованиях гигиены! Выставляешь на походе целые цепи дневальных на встречных ручьях и лужах, ротные командиры надрываются, охрипли от ругани, шашками отгоняя людей от воды, но – все ни к чему. Да и мыслимо ли усмотреть за взрослыми людьми в таких мелочах при повальной умственной темноте нашего простолюдина, когда у него нет собственного хотя бы на грош умственного критического анализа в вопросах подобного рода. Для рельефной характеристики гибельного невежества наших нижних чинов в упомянутом сейчас смысле приведу следующий факт, относящийся, правда, совершенно к другому времени, – извиняясь перед читателями за это уклонение в область посторонних воспоминаний.

В 1893 году мне пришлось ехать начальником эшелона новобранцев, отправленных на пароходе Добровольного флота из Одессы во Владивосток. Прибыли в Константинополь; пароход наш осадили продавцы разных фруктов. У кого из новобранцев была лишняя копейка, тот соблазнился, на «господ» глядя, покупкой дешевых апельсинов, лимонов и т.п. А у одного новобранца не нашлось, по-видимому, ни гроша за душой; а вкусить «пельсин» – этот неведомый плод, который свои товарищи едят кругом – очень хочется. Вот он, недолго думая, наелся апельсинных корок, которые, как известно, заключают в себе весьма сильный яд, и сейчас же заболел, конечно, острым отравлением организма настолько, что 12 дней был при смерти. Казалось бы, опыт хороший для всех товарищей новобранцев, предостерегающий от неведомых плодов. И все-таки я скоро убедился, что опыт почти пропал даром: по приходе в порты Индии соблазн неизведанных тропических плодов был еще сильнее; и несмотря на энергичнейшие меры с моей стороны – абсолютно никто не выпускался на берег, к каждому люку и иллюминатору выставлялся дневальный и т.п., – все же поступали в околоток заболевшие, которые, как выяснилось потом, пожирали бананы и ананасы целиком, без чистки. Пришлось отказаться от всяких репрессий, а по приходе в каждый порт простым показом пояснять людям, как едят общеупотребительные в этом пункте плоды. И эта мера оказалась наиболее действительной: потому что при всем своем невежестве никто сам себе не враг и заведомо есть не будет апельсинные корки, зная, что там яд.

Но вот знания, знания этого, к несчастью, нет у нашего солдата! И это чувствуется на каждом шагу мирной и боевой службы. Недаром на одной карикатуре, кажется «Simplicisimus»a», изображено было крайнее изумление, выразившееся на лице наших солдат, которые в покинутой вещевой сумке японского солдата нашли зубную щеточку, и, ворочая ее на все лады, никак не могли понять назначение такой штуки…

Не успели мы удалиться от Бенсиху на один-два перехода, как до нас стали доноситься с места бывшей нашей стоянки тревожные вести: говорили, что японцы засыпали Бенсиху снарядами, что этап горит и проч. Все эти сообщения передавались с такими правдоподобными прибавлениями, что трудно было не верить.

Вечером пришли на ночлег в копи Янтайские. Здесь меня опять начинают уверять «достоверными» известиями, источник которых, конечно, как всегда, исходил из обоза, что «Бенсиху уничтожено, этап сожжен», что там уже хозяйничают японцы, что большие силы японские двигаются за нами следом на Янтайские копи…

Из приведенного здесь схематического наброска видно, что, направляясь из Бенсиху в Ляоян через Янтайские копи, я все время двигался фланговым маршем в расстоянии 10—15 верст в отношении всех позиций японцев на Тайцзыхэ, – что не представляло опасности, если нас разделяла эта река, да еще наблюдаемая дагестанцами и драгунами (ниже устья Танхэ). Но японцы, как говорят, форсировали уже переправы; и если я двигаюсь фланговым маршем непосредственно перед фронтом японцев, то… это по меньшей мере знать нужно. А у меня нет ни одного «хвоста», чтобы послать в этом направлении к Тайцзыхэ посмотреть, – что там делается.

Чтобы проверить все эти толки, я написал телеграмму на имя сменившего меня в Бенсиху командира Оровайского полка, прося уведомить, что у него там делается; здесь, кстати, на копях есть телеграфная станция проводившегося из Ляояна в Бенсиху государственного телеграфа. Через ¼ часа приходит ко мне в палатку телеграфный чиновник с моей телеграммой:

– Ваша телеграмма, господин полковник, не может быть передана. Я сам назначен начальником станции в Бенсиху, должен ехать туда, но телеграф, по-видимому, прерван, городок горит, этап сожжен.

– Откуда это все известно, если телеграф прерван?

– Да говорят. А телеграф прерван – это факт, в Бенсиху передать нельзя.

Зная, что и помимо японцев наш телеграф иногда пошаливает, я попросил телеграфиста запросить Сяодагай и попутные пункты, чтобы выяснить хотя бы, где именно прерван телеграф.

В накопившейся здесь почте на мое имя я нашел, между прочим, предписание командира корпуса – «двигаться в Ляоян на соединение с войсками корпуса»; от начальника штаба дивизии нашел лаконическую приписку частного характера карандашом на каком-то конверте: «ждем тебя на Сыквантуньскую сопку».

Двигаясь прямо на Ляоян через станцию Янтай, а из Ляояна к месту расположения дивизии, я делаю, очевидно, крюк, хотя исполняю точно полученное предписание командира корпуса. Однако, по всей вероятности из штаба корпуса меня направят на соединение с войсками дивизии, где, может быть, идет бой и надо бы поспеть туда поскорей, сократив себе путь елико возможно. Бросился искать на карте, где эта Сыквантуньская сопка; но в темную непроглядную ночь, под проливным дождем на биваке, при скудном свете еле мерцающего огарка, это была нелегкая задача: искали, искали и не нашли…

Утром 18 выступили дальше в Ляоян. Проливной дождь сделал дороги невылазными. Люди изнемогают в липкой лёссовой грязи, с трудом вытаскивая одну ногу за другой. Обоз страшно растянулся и частью завяз; даже в двуколки приходится припрягать вторую или даже третью лошадь. Не доходя уже 4—5 верст от станции Янтай, я случайно, во время малого привала, увидел на карте дер. Сыквантунь, около которой, надо полагать, находится и сопка того же названия. А канонада артиллерийская все гудит и гремит в этом направлении.

Нам бы двинуться прямо на юг; но нет, к несчастью, дорог через дикие неприступные горы; нет даже никаких козьих тропок… Да если бы и были какие-нибудь дороги, едва ли можно официальному предписанию командира корпуса противопоставить случайную приписку карандашом частного характера – «ждем тебя на Сыквантуньскую сопку», сделанную на углу конверта начальником штаба дивизии. Но чувствую положительно, что надо бы броситься с полком через горы в эту сторону… Не будь у меня на руках артиллерии, я бы с одной пехотой, может быть, и рискнул бы на это движение через горы «на выстрелы». Но как бросить артиллерию…

Весь поход меня неотвязчиво грызло сознание необходимости спешить куда-то на помощь к своим, влекло «на выстрелы», а неприступные горы и невылазная грязь парализовали всякие порывы…

К полудню пришли на ст. Янтай, где у меня большой привал; после 2—3‑часовой остановки двигаемся дальше.

Около 2 часов дня пограничной стражи подполковник Пономарев с видом недоумения показал мне телеграмму, только что полученную им из Янтайских копей (откуда я только что пришел), такого содержания:

«Японцы переправились через Тайцзыхэ и в числе 6 полков пехоты появились в 3 верстах южнее Янтайских копей; идет бой…» Подписано «командир 22‑й сотни ротмистр Каменский»[22]…

Необходимо было иметь в виду, что подступившие к Янтайским копям японские войска представляли собою несомненно лишь авангард, за которым должны были переправиться через Тайцзыхэ и двинуться дальше в этом же направлении главные силы противника; и сколько бы полков японских обнаружено ни было, ясно было одно, что это авангард солидных размеров, за которым, соответственно, и главные силы направляются, вероятно, довольно внушительные. Не много требовалось сообразительности, чтобы увидеть, что при форсировании здесь переправы через Тайцзыхэ японцы неминуемо должны стремиться к тому, чтобы захватить Янтайские копи, отстоящие от реки всего лишь в 12 верстах, то есть в расстоянии 3—4 часов марша, от железнодорожной станции Янтай, на которой нет никаких позиций или укреплений, а расположены для этапной службы всего лишь 1½ роты 10‑го Новоингерманландского полка.

Захватив Янтайские копи и станцию Янтай, японцы сразу овладевали тылом всего нашего укрепленного района под Ляояном, а также и железнодорожной магистралью, – этой жизненной артерией, связывающей нашу армию с Россией… Не подлежит сомнению, что в таком важном направлении японцы направили, конечно, достаточные силы…

Это нам готовят Седан… пронеслась в голове жгучая мысль…

Вышел я с этой телеграммой в руках из палатки и осмотрелся кругом. Необозримая равнинная местность вокруг железнодорожной станции и по обе стороны рельсового пути была сплошь запружена обозами, арбяными транспортами, наваленными грузами всякого рода; и все это в таком хаотическом беспорядке, что одиночные люди могли тут пробираться с трудом, – не говоря уж о невозможности проскочить в минуту надобности к угрожаемому пункту с батареей или батальоном через такое столпотворение оглобельных рогаток, людей, коней и грузов. А тут еще дождь минувшей ночью развел невылазную грязь кругом…

Боже мой, – какая каша получилась бы, если бы хоть один эскадрон японской конницы появился здесь со стороны Янтайских копей!.. А этой конницы не может не быть там, раз переправились уже на наш берег пехотные полки.

Я счел себя не вправе уходить от этого опаснейшего для нашей армии, наиболее угрожаемого в настоящую минуту, пункта. Все же полк и полубатарея – это сила, с которой можно задержать на время противника. Может быть, успею укрепиться на какой-нибудь позиции и загородить здесь путь японцам со стороны Янтайских копей, пока прибудет поддержка из Ляояна.

Неужели, однако, генерал-адъютант Куропаткин и штаб армии не знают о переправе японцев через Тайцзыхэ и о приближении их к Янтайским копям? Неужели им не видна эта угрожающая обстановка и весь ужас возможных последствий этого положения? А с другой стороны, меня волновал вопрос – имею ли право задерживаться здесь, после полученного приказания следовать на Ляоян. Факт, однако, был налицо; телеграмме ротмистра Каменского нельзя было не верить; тем более что это была правдоподобная и разумная, на мой взгляд, операция со стороны энергичного противника и совпадало со всеми моими предшествовавшими сведениями…

Колебаться нельзя было, и я решился выбрать здесь позицию и принять бой в случае наступления японцев, донеся об этом командующему армией; а если это не совпадает с планами штаба армии, то потерянные часы наверстаю, двинувшись дальше в Ляоян ночным маршем. Я сейчас же послал генералу-адъютанту Куропаткину телеграмму следующего содержания: «Сейчас подполковник пограничной стражи Пономарев получил телеграмму из Янтайских копей от командира 22 сотни пограничной стражи ротмистра Каменского и отправленную сегодня к 11 час. дня из Янтайских копей такого содержания: «Японцы переправились через Тайцзыхэ и в числе 6 полков появились в трех верстах к югу от Янтайских копей. Идет бой. Ввиду опасности, угрожающей армии и укрепленному району у Ляояна, предполагаю принять бой и располагаюсь на позиции с полком и полубатареей. Буду ждать приказаний до девяти часов вечера сегодня, если не получу, следую дальше в Ляоян». Телеграмму эту отправил в 3 часа дня 18 июля, предупредив начальника станции о важном значении этой телеграммы и необходимости безотлагательной ее передачи.

Объявив сейчас же о принятом решении и необходимости приготовиться к бою с превосходными силами японцев, который может случиться еще до вечера, я сейчас же, в сопровождении моего «начальника артиллерии» – нашего боевого товарища по Бенсиху, К.И. И-ко, командира полубатареи, и подполковника пограничной стражи П-ва как вероятного начальника «конницы» (у него было налицо что-то около 30—40 стражников) поехал обрекогносцировать окружающую местность и выбрать позицию.

Удивительно проклятая эта местность вокруг станции Янтай: куда глазом ни хватишь – видишь сплошную низменную равнину, поросшую гаоляном, который к этому времени достигает наибольшей зрелости и высоты. Даже сидя верхом на рослой лошади, попадаешь точно на дно морское, когда въезжаешь в гаолян, – никакого кругозора, только и видишь лениво качающиеся на высоких стеблях грузные макушки гаоляна, налитые зернами; а когда слезешь с лошади среди этого гаоляна, то и небо плохо видно, закрытое махровыми верхушками гаоляна; только и видишь голые стебли, совсем как в беспросветном дремучем лесу.

Как известно, и без того всегда приходится некоторую толику колебаться над выбором позиции, выискивая все лучшую и лучшую. А тут – ничего!.. Буквально нет никакой позиции, хоть роди ее. Нельзя же потопить стрелковые цепи на дно этого анафемского гаоляна!

Взобравшись на одно дерево, торчавшее наполовину из гаоляна, видно было, что станция Янтай с облепившей ее со всех сторон непролазной гущей обозов и транспортов образовали точно остров, омываемый со всех сторон гаоляновым океаном, окаймленным с юга и востока высокими горами. Принять бой вблизи обозного кавардака нельзя, потому что достаточно одной шальной шимозы, попавшей в этот фурштат, и паника неминуема; притом же необходим какой-нибудь выигрыш времени, чтобы дать возможность всем обозам выбраться на дорогу, а этого достигнуть можно, вынося место боя возможно дальше навстречу противника. Под влиянием этих соображений я незаметно для себя в розысках позиции очутился на Мандаринской дороге, где наткнулся на обширный бивак пехоты и артиллерии, совершенно скрытый охватившими его со всех сторон гаоляновыми полями. Мы увидели этот бивак, только наехав почти вплотную на артиллерийские парки.

Тут я узнал, что по пути из Мукдена в Ляоян бивакирует 54‑я дивизия и 26‑я артиллерийская бригада, что недалеко в деревне находится и начальник дивизии, генерал-майор Орлов. Я немедленно направился к большой фанзе, над которой развевался флаг 54‑й дивизии, и доложил генералу Орлову об обстоятельствах, заставляющих меня изготовиться на позиции для боя впредь до получения приказания от генерал-адъютанта Куропаткина, и показал ему телеграмму штабс-ротмистра К-го, прибавив, что я очень рад встретить здесь старшего начальника, которому, как сдачу, передаю всю эту обстановку, а вместе с нею передаю в его распоряжение и самого себя вместе с моим отрядом.

Генерал Орлов отнесся к этим чрезвычайным обстоятельствам довольно сдержанно:

– Нет, батенька. Я пойду дальше в Ляоян. Не могу задаваться особыми задачами. Мне приказано направиться в распоряжение генерала Бильдерлинга, туда и пойду.

– Однако, ваше превосходительство, вы изволите видеть, что народилась сейчас новая обстановка, которая принимает для нас угрожающий оборот. Ведь всей армии грозит катастрофа, если между копями и станцией Янтаем японцы не встретят отпор или хоть временной задержки.

– Может быть, это так, но у меня категорическое приказание направиться в Ляоян.

– Как знаете, ваше превосходительство. Я счел долгом доложить вам все это как старшему.

С этими словами я простился с генералом Орловым и направился с моими спутниками к выходу, торопясь на бивак, ввиду того, что начало уже смеркаться и надо было все же выбрать позицию и на всякий случай приготовиться к бою.

В эту минуту генералу Орлову подали телеграмму, которую он при нас вскрыл и, прочитав ее про себя, прибавил вслух, обращаясь ко мне:

– Ну, вот видите. Мне подтверждают двигаться в Ляоян, и завтра 20 августа к 8 часам утра я должен прибыть в деревню Чжансютунь и поступить в распоряжение командира 17‑го корпуса, генерала Бильдерлинга. Телеграмма, как видите, за подписью начальника штаба армии генерала Сахарова.

Весь этот приведенный выше диалог между мною и генералом Орловым происходил в присутствии начальника штаба 54‑й дивизии, подполковника Генерального штаба Глобачева, подполковника пограничной стражи Пономарева и капитана 3‑й артиллерийской бригады К.И. Ильенко.

Было уже около 6 часов пополудни. Начало темнеть. Признаюсь, – эта телеграмма генерала Сахарова, полученная при мне генералом Орловым около 5 час. и отправленная, следовательно, около 3—4 час. дня, то есть после уже получения, как мне казалось, моей телеграммы со станции Янтай – поколебала во мне верность моих предположений. Может быть, и генерал Орлов, и я, мы более нужны сейчас около Ляояна? Хорошо ли мне задерживаться здесь?..

Я все же выбрал позицию и отдал необходимые приказания быть готовыми одинаково и для дальнейшего движения к Ляояну, и для расположения на позиции; но, не поднимая полка с бивака, направился сначала на телеграфную станцию, чтобы узнать, нет ли ответной телеграммы из штаба армии. Оказывается, сейчас (было уже 8 часов вечера) получена телеграмма за подписью генерала Харкевича, которая гласила следующее:

«Ваш полк с полубатареей подчиняется ген.-м. Орлову, которому предписывается направиться Янтайские копи».

Значит, опасность действительно угрожает со стороны Янтайских копей, если хватили то, что было под рукой, чтобы заткнуть гибельную брешь к стороне нашего тыла. Значит, мои предположения были правильны. Хороша, однако, разведочная часть в штабе нашей армии, что о таких событиях чрезвычайной важности, как готовящийся для армии «Седан», штаб совершенно случайно узнал это, по-видимому, от меня, узнавшего это, в свою очередь, тоже совершенно случайно…

Еще хорошо, что случайно тут оказались достаточные силы, как 54‑я дивизия и мой полк, чтобы задержать здесь движение японцев, а ведь постоянные-то силы здесь исчерпываются одной-двумя ротами, которым не под силу было бы, конечно, остановить армию Куроки… Направляя нас к Янтайским копям, в 12 верстах от станции Янтай, генерал-адъютант Куропаткин руководствуется, очевидно, теми же соображениями, которыми задавался и я, решившись с полком принять бой на позиции верстах в 4—5 от нашего тыла; только теперь нас выдвигают к Янтайским копям ввиду того, что вместо одного полка есть пять и вместо полубатареи – целая артиллерийская бригада; такой сильный отряд следует выдвинуть, конечно, дальше навстречу противнику.

Через полчаса я получил записку от генерала Орлова следующего содержания:

«Ваш полк с полубатареей включается в состав моего отряда, которому указано движение в Янтайские копи. Выступление завтра в 7 час. утра; быть на Мандаринской дороге у дер. Ваньбяоцяо».

19 августа я с полком был в указанном пункте, где увидел генерала Орлова, распоряжавшегося движением сильно перегруженных орудий 26‑й артиллерийской бригады, застрявших на Мандаринской дороге в невылазной грязи.

Бой под Янтаем 20 августа

Грязь на Мандаринской дороге была ужасная. Орудия вязли до осей. Бригада эта только что прибыла из России; лошади еще не втянулись в работу; на лафетах навалены не только горы туго набитых ранцев, которые должны быть на нижних чинах, но и обильные запасы всякого фуража и даже запасы дров… Генерал Орлов энергично водворял порядок, приказал все лишнее сбросить в грязь, после чего с трудом и при помощи пехоты артиллерия вылезла из этой мандаринской трясины и направилась вдоль железнодорожной ветки на Янтайские копи.

Удивительно, как тягуче и медленно идет наше движение. Что-то роковое кроется в наших действиях, что мы всюду так «медленно поспешаем». Пустое расстояние от д. Ваньбяоцяо до Янтайских копей, каких-нибудь 12 верст, мы прошли в семь часов. Только к 2 часам дня отряд наш сосредоточился на биваке вблизи конторских построек, в которых поместился начальник отряда и его штаб.

Установив свой полк на биваке, я немедленно отправился на впереди лежащие сопки, чтобы осмотреть окружающую местность и увидеть, может быть, то место, где, по телеграмме ротмистра К-го, «идет бой» между несколькими полками японскими и нашим взводом или полуротой. Всматриваясь в бинокль, можно было заметить присутствие противника за отдаленными сопками и какие-то приготовления и передвижения на горах со стороны Канквантуня, где, как я узнал впоследствии, Куроки действительно совершил свою переправу через Тайцзыхэ почти на виду наших артиллерийских позиций у дер. Сыквантунь.

С прилегающих к Янтайским копям сопок открывался превосходный кругозор во все стороны. Притом же грунт этих сопок, вопреки обыкновению, был не каменистый, так что можно было бы их прекрасно укрепить и устроить здесь такую позицию, что японцам потребовалось бы немало усилий, чтобы овладеть ею. Со всех сторон к сопкам почти вплотную подходили гаоляновые поля, представлявшие собою прекрасные скрытые подступы для противника; но это легко устранимо: если выслать каких-нибудь две роты, то они в один час вырежут этот гаолян на ружейный выстрел кругом. Мало того: надломанный и поваленный гаолян представляет собою превосходное препятствие – не хуже так называемой «местной засеки» – для наступающего. Но необходимо было сейчас же, немедленно, как только пришли на бивак, приняться за это.

А между тем никаких работ по укреплению позиции не производилось. В отряде нашем было мирно и тихо, точно мы были здесь не перед боем, а после миновавшей уже грозы. Говорю это все не задним числом, как поумневший после постигшего нас на следующий день, на этом самом месте, жестокого испытания: при первой паузе, во время боя следующего дня, я сейчас же заставил 4‑й б-н резать впереди гаолян; но приходилось это делать под губительным огнем, вместо того чтобы это делать с оглядкой и безнаказанно, как это возможно было накануне около тех самых сопок, с которых японцы на следующий день жесточайшим образом поражали нас фланговым огнем, пулеметным и ружейным[23].

Отнюдь не имею в виду этими оговорками делать кому бы то ни было какие-нибудь косвенные упреки. Все мы на этой войне учились уму-разуму и горько платились за эти уроки: артиллерия наша, прибывавшая из России, при первых выездах на позиции забывала иногда, что это бой, а не маневры, пускалась вперед без разведок или искала «французские» и «германские» гребни и жестоко платилась за это тяжкими потерями, а иногда и потерей орудий. Зато эта безрассудная лихость вначале сменялась затем преступной робостью. Пехота, прибывавшая из России, окапывалась всегда не иначе, как по особому приказанию; а затем собственным горьким опытом научилась окапываться даже во время наступления, при каждой остановке. Слишком даже научилась: настолько, что усердное возведение укреплений являлось уже тормозом для наступательного импульса.

Может быть, и в данном случае Янтайский отряд имел какую-нибудь наступательную задачу и потому не подумали об укреплении позиции; но по существу обстановки, чтобы предупредить возможность прорыва в наш тыл, – задача отряда была оборонительная и раньше всего надо было укрепиться. Впрочем, говорят, генерал-адъютант Куропаткин заведомо не препятствовал переправе Куроки, готовя ему могилу на правом берегу Тайцзыхэ, выразившись с той же самонадеянностью как при известии о высадке японцев в Бицзево: пусть переправляются (высаживаются); чем больше их переправится (высадится), тем лучше…

Было уже около четырех часов пополудни, когда я, измученный и усталый, вернулся к себе в палатку. Никаких приказаний и распоряжений ниоткуда не поступало.

Поздно ночью принесли диспозицию, которую я прочитал несколько раз и никак не мог определить – что нам предстоит на следующий день: оборона или наступление. Вероятно, в этой диспозиции отразилась общая нерешительность верхов армии. Как выяснилось потом, в 7 часов вечера 19 августа генерал-майор Орлов получил записку от генерала Бильдерлинга о том, что его отряд в боевом отношении подчиняется ему, командиру 17‑го армейского корпуса, что на правый берег Тайцзыхэ переправилось до двух дивизий японцев и что в случае движения значительных сил противника против 17‑го армейского корпуса и в обход его левого фланга, отряду генерал-майора Орлова надлежит поддержать левый фланг этого корпуса энергичным движением вперед, а в случае напора превосходных сил противника следует отходить на Янтай для прикрытия железной дороги.

В 2 часа пополуночи 20 августа было получено приказание генерала Бильдерлинга от 5 час. 45 мин. вечера 19 августа: ввиду наступления 17‑го армейского корпуса с рассветом 20 августа на позиции противника, Янтайскому отряду с рассветом тоже перейти в наступление для действия на правый фланг противника.

Ночью начальник отряда получил следующее приказание[24]: «В развитие диспозиции командующий армией приказал вам дать следующие указания. Вам надлежит прежде всего установить связь с генералом Бильдерлингом, и если он не будет атакован, следовать в указанном вам направлении; в случае же, если он будет атакован на своей позиции у Сыкваньтуня, вы должны идти кратчайшим путем ему на подкрепление».

К рассвету была занята позиция на высотах к югу от Янтайских копей. По обеим сторонам артиллерии располагался Инсарский полк, имея на своем левом фланге 3‑й роты Стретенского резервного полка; левый фланг позиции был занять Бузулукским полком; Псковский полк стал в резерве, приблизительно на половине расстояния между Фаньшеном и поселком Янтайских копей, которые были заняты конным отрядом генерал-майора Самсонова, выславшим разведки на восток к долине р. Тайцзыхэ, причем одна сотня была послана на дорогу Садагоу – Мукден для связи с отрядом генерал-майора Любавина. На правом фланге отряда генерал-майора Орлова, в окрестностях Тайяо, держалась конница генерал-майора кн. Орбелиани.

С рассветом обнаружилось, что трехголовая высота, простирающаяся к юго-востоку от позиции отряда генерал-майора Орлова, сильно занята противником, причем ясно обнаружились пехотные и артиллерийские окопы, возведенные ими за ночь.

Генерал-майор Орлов в 6 час. утра приказал открыть артиллерийский огонь; вначале, в течение часа, противник молчал, но затем началось весьма сильное обстреливание нашей позиции с батарей на трехголовой высоте, а также и в направлении от Санцагоу и Хванкуфена.

Сведений о положении дел в 17‑м армейском корпусе генерал-майор Орлов не получал, почему в 7 час. 40 мин. послал записку генерал-лейтенанту Добржинскому с просьбой сообщить, что предполагает делать его дивизия или на какие совместные действия рассчитывает, присовокупляя, что позиция Янтайского отряда удобна и для обороны и как исходный пункт для наступления на трехголовую высоту. Но ответа на эту записку генерал Орлов совсем не получил.

В 7 час. 45 мин. пополуночи 20 августа генерал майор Орлов приказал второму батальону Инсарского полка занять д. Цышань. Батальону, спустившемуся с позиции по восточному склону высот, пришлось двигаться в сплошном гаоляне, превышавшем вышину всадника.

Вообще вся местность в районе действий правобережной группы Маньчжурской армии 20 августа представляется сплошным гаоляном, среди которого, подобно островам, рассеяны многочисленные населенные пункты. Это обстоятельство весьма затрудняло управление войсками, ориентировку и производство движений.

Деревня Цышань оказалась занятой противником силою до одного батальона, который укрылся за каменным валом, составляющим деревенскую околицу.

Подойдя на 400 шагов к деревне, второй батальон был встречен сильным ружейным огнем, на который не имел возможности отвечать, не видя противника за высоким гаоляном, подходившим почти вплоть к деревне.

Выйдя на открытое место, инсарские роты залегли в 100 шагах от позиции противника и в свою очередь открыли огонь. Выждав время, когда неприятельский огонь несколько стих, командир батальона подал сигнал атаки, который с первого раза принят не был. По повторенному сигналу части 5, 6 и 8‑й рот поднялись в атаку и заняли деревню, выбив противника.

Как только была занята ротами инсарцев деревня Цышань, противник открыл по ней сильнейший огонь ружейный и шрапнельный, вынудивший инсарские роты, по приказанию командира батальона, очистить эту деревню, отступив на подходившие части Псковского полка[25].

Начальник отряда, наблюдая с рассвета к стороне 17‑го армейского корпуса, но не получая оттуда никаких сведений, постепенно пришел к заключению, что Нежинская высота и окрестные деревни находятся в руках японцев; в то же время ружейный и артиллерийский огонь в районе расположения 17‑го армейского корпуса усиливался, у японцев стали заметны оживленная деятельность и передвижения войсковых колонн; бой, начавшийся в районе Сахутуня, убедил генерал-майора Орлова в том, что неприятель атакует генерала Бильдерлинга; поэтому он решил перейти в наступление по направлению на сопку с соском (Нежинская высота), что, в сущности, не противоречило инструкциям штаба армии и согласовалось с приказаниями командира 17‑го армейского корпуса.

Ввиду этого генерал-майор Орлов посредством записок, через ординарцев и словесно, между 8½ и 9 час. утра, отдал распоряжение о переходе в наступление.

Тронулись вперед батальоны Инсарского полка, а вслед за ними вытянулся и мой полк. Через полчаса вся колонна наша, двигавшаяся по узкой пешеходной дороге, точно потонула в гаоляновом море. Мы видели только небо над нашими головами и необозримое море качающихся головок гаоляна.

Тем временем все явственнее и сильнее доносилась канонада со стороны Сахутуня, где, по-видимому, кипел жестокий бой. Необходимо было торопиться, а тут как раз Инсарский полк почему-то остановился, заставив и нас остановиться. Я несколько раз напоминал командиру Инсарского полка через своего полкового адъютанта о необходимости двигаться скорей и безостановочно и, не получив удовлетворительного ответа, скомандовал своей колонне двинуться напролом – через инсаровцев и через гаолян. Через ¼ часа мы уже обогнули голову колонны Инсарского полка, который стоял у окраины деревни, привалив около колодца. Встретивший меня здесь командир этого полка полковник Л-м заявил мне, что он остановился, не зная дороги на Сахутунь, но двинется вслед за моей колонной. Не знал и я дороги на Сахутунь: мы двигались по компасу, держа направление на юго-запад.

Не успели мы пройти и ½ версты от колонны инсаровцев, как попали под шрапнельный огонь японцев, поражавший нашу колонну во фланг. В это же время мы наткнулись в гаоляне на отступавшие на нас некоторые роты Инсарского полка, занимавшие, по-видимому, дер. Цышань. Встреченный мною здесь штаб-офицер этого полка обратился ко мне за помощью, указывая, где засели японцы. Нельзя было пройти мимо и не оказать поддержки своим; тем более что нельзя было продолжать движение фланговым маршем, выставляя под шрапнельный огонь свою колонну во всю ее длину. Надо было повернуть ее лицом к противнику и развернуть боевой порядок. Таким образом наше движение на Сахутунь отступило куда-то на задний план.

Я выдвинул в боевую позицию 1‑й батальон, дав ему направление правым плечом вперед, и начали энергично наступать под жестоким огнем артиллерийским и ружейным, стремясь охватить то место, где, как нам указывали отступившие инсарцы, засели японцы. Не было никакой возможности ориентироваться в этом проклятом гаоляне. Трудно было определить даже направление – откуда в нас стреляют: мы двигались как в беспросветном лесу, видя лишь, как падают наши убитые и раненые под характерным свистом и шелестом пуль, прорезывающих гаоляновые стебли, как казалось, по всем направлениям. Да и действительно нас поражали и с фронта, и с левого фланга, чему имеется у меня документальное доказательство: ружейной пулей пробило у меня переднюю луку седла слева направо в то время, когда я двигался за фронтом нашей цепи. Это была удачная «рана» – взяла бы пуля на полдюйма вправо, и я получил бы смертельную рану в живот. Меня ссадили с лошади, сидя на которой я мог хоть что-нибудь видеть на поверхности гаолянового океана, но зато и представлял собою кой-какую цель. Спешившись, я убедился, что мы двигаемся и действуем совершенно вслепую: офицеры уверяют, что в нас стреляют будто бы наши же…

Двигаясь за цепью, в гаоляне, я наткнулся на группу деревьев и невысокий могильный холмик среди них, который давал хоть некоторый кругозор.

Тут же укрылась немного от губительного огня 5‑я рота, служившая ближайшей поддержкой для боевой части; остальным двум ротам 2‑го батальона я указал стать около нашей полубатареи, которая направилась среди гаоляна искать себе «позицию».

Нам казалось, что все спасение теперь в артиллерии: нас бьют перекрестным ружейным и пулеметным огнем, на который мы отвечать не можем, потому что из винтовки по закрытым целям можно стрелять лишь наугад, а современная скорострельная пушка может стрелять со дна гаоляна. К счастью, мне сообщили, что около ½ версты от нас направляется куда-то вся 26‑я артиллерийская бригада. Я послал туда полкового адъютанта, а затем сам бросился туда вскачь, упросить дать мне одну батарею. Благодаря отзывчивости командира бригады мне недолго пришлось просить и мне предоставлена была 5‑я батарея, которая сейчас же отделилась и направилась на позицию около дер. Таяпу.

Но какую позицию найдешь на дне морском, когда глаза точно залеплены и ничего кругом не видишь, кроме гаоляновых стеблей и гаоляновых макушек!.. Строго говоря, для нынешней артиллерии, действующей по невидимым целям, нет лучше позиции, чем гаоляновое поле, которое наилучшим образом маскирует расположение батареи; но при этом необходим наблюдательный пункт для батарейного командира, который должен направлять и корректировать стрельбу. А тут ничего кругом – ровная поверхность гаолянового поля, на дне которого батарейный командир беспомощно барахтается вместе со своей батареей.

Я ухватился поэтому за могильный холмик, с которого глазам моим представились все характерные особенности нынешних полей сражения: я находился в самом омуте боя, среди моих боевых цепей. Жестокий кровопролитный бой кипит несомненно кругом меня; это видно хотя бы потому, что смерть – лютая смерть – косит направо и налево. Меня самого смерть коснулась уже не раз в эти часы своим зловещим крылом, проносясь постоянно мимо меня, задев и седло, и лошадь; куда ни посмотришь около себя – видишь кругом кровь, страдания и смерть. А между тем – обозреваю глазом это поле смерти и поражает эта пустынность, эта наружная, чисто могильная тишина, прорывающаяся минутами среди ружейной трескотни; даже обычный мирный колорит жизни – судя по отдаленному дымку, который вьется из трубы китайской фанзы, – покрывает этот ужасающий разгул смерти…

Что еще ужаснее могла бы придумать дьявольская цивилизация нашего времени! В прежнее время, бывало, смерть собирала свою жатву во время войны хоть при соответствующей, выходящей из ряда обыкновенного, обстановке: гремели пушки, трещала пальба из ружей, трубились сигналы, проносятся в пороховом дыму адъютанты. А теперь – могильная тишина кругом: слышишь и видишь только себя и своих, когда стоишь среди них; но со стороны неприятеля, по всему горизонту, охватывающему поле сражения, – полная пустынность, ничего не видно и не слышно; только характерное завывание пуль, проносящихся мимо в воздухе, или шлепанье пуль, ударяющих и прорезывающих гаоляновые стебли.

А смерть тем временем похищает свои жертвы незаметно для них самих и для окружающих, отнимая последнее, хотя бы и фривольное, утешение— «умереть, так с музыкой…»

Было около часу пополудни. Посмотрел я на сопку, у подошвы которой мы стояли сегодня утром, находившуюся влево (к востоку) от меня в расстоянии 1—1½ версты. На северном склоне этой сопки, обращенном, значит, к нашему тылу и скрытом от японцев, лежали наши войска, вероятно Бузулукский полк. Благодаря белоснежным гимнастическим рубашкам длинные правильные ряды рот мне видны были как на ладони. Японская артиллерия буквально засыпала этот склон горы шрапнельным огнем: кудреватые дымки шрапнельных разрывов целыми десятками, очевидно от батарейных залпов, поминутно мелькали над белыми линиями наших рот, которые лежали на открытой голой поверхности сопки.

Видно было издали, как люди лежали, точно притаившись, не шевелясь, видимо захваченные уже цепкими когтями безжалостной смерти. Сердце кровью обливалось, глядя на эту ужасающую картину и видя свое бессилие помочь как-нибудь. Ведь никого и ничего не видишь. Чтобы хоть какие-нибудь окопы были вырыты на этом склоне заблаговременно! А ведь это так возможно было. А теперь во всю свою длину, ряд за рядом, точно заведомо обреченные на смерть жертвы, лежат эти роты, не будучи в силах со своей стороны ответить хоть ружейным огнем.

О, опыт, – опыт великое дело! Для 54‑й дивизии это была первая встреча с неприятелем. И я уверен, что при последующих встречах Бузулукские роты наверное принимались укрепляться, не дожидаясь особых приказаний.

– Никак японцы, вашебродие, гляньте-ка туда… – указал мне мой ординарец.

– Да, господин полковник, это японцы наступают, – прибавил находившийся тут же со мной на холмике лихой командир 5‑й роты, капитан Ж-т.

В бинокль я заметил, что и горная батарея спускается с прилегающих гор.

– Ну-ка, угостите их залпами. Только проворнее.

Капитан Ж-т быстро поднял роту, скомандовал цель, расстояние и открыл огонь. Я в бинокль следил за результатами залпов, которые, без сомнения, были весьма удачны и сразу попали в точку: тянувшаяся длинная кишка горной батареи порвалась во многих местах и бросилась многими концами в разные стороны, видимо ища закрытий.

Но пехота, – пехота японская меня поразила своей ловкостью и проворством: по условиям местности, как батарее так и пехоте, приходилось дебушировать из гор и направиться затем по нашему гаоляновому полю к Янтайским копям, то есть на левый фланг моей боевой линии или фронта: позицией никак нельзя было назвать это проклятое гаоляновое поле; дебушируя из горного ущелья и пересекая высокий гребень, отделявший эти горы от гаолянового поля, японцы не втягивались длинной кишкой прямо в гаолян, где легко было потерять всякую связь и разбрестись в разные стороны; а выбегая из ущелья, они целыми ротами, точно из-под земли, вырастали длинными цепями на гребне, показываясь во весь рост на одну-две секунды, и затем вся шеренга ныряла в прилегающий гаолян, совершенно исчезая из виду. Конечно, двигаясь фронтально целыми шеренгами, держа, так сказать, друг друга за руку – значительно легче в гаоляне не терять связь и сохранить данное направление.

Это дебуширование, выстраивание шеренг на гребне и пропадание их в гаоляне происходили, однако, так быстро, что наша рота не успевала залпом изловить шеренги при появлении их на гребне. Точно акробаты на сцене, они появлялись и пропадали в гаоляне.

Не успели мы сделать несколько залпов, как точно чудовищным хлыстом стеганули по нас, – понеслись нам откуда-то ответные залпы, которые так нас ударили сразу, что роты шарахнулись назад и, может быть, готовы были исчезнуть в гаоляне. Я разразился – признаюсь к моему стыду – отборной площадной руганью, которая, однако, подействовала, должно быть, отрезвляющим образом: ко мне присоединились ротные командиры, и мы заставили людей стать на прежнее место; 5‑я рота возобновила свои залпы, а нам откуда-то продолжали отвечать.

Не прошло и полчаса, как нас стали поражать жестоким огнем с левого фланга. Я оглянулся на сопку, на которой лежали белые линии рот Бузулукского полка. Там уже белых линий этих не видно было; не видно было и шрапнельных разрывов японских. Зато с этой сопки несется характерная трескотня пулеметов; несмолкаемый свист и шипение охватывают нас смертоносной струей, направляющейся вдоль линии нашего фронта. Жестокий артиллерийский огонь смел, очевидно, роты Бузулукского полка, а подкравшаяся по гаоляну японская пехота с пулеметами сейчас же и заняла сопку…

Во время Франко-прусской войны 1870 года немцы отличались тем, что каждую завоеванную позицию, или захваченный пункт сейчас же закрепляли за собой установкой тут артиллерии, а в минувшую нашу войну у японцев эту роль прекрасно выполняли пулеметы, которые иногда подвигались следом за передовыми застрельщиками: чуть только зацепились где-нибудь стрелки – смотришь, есть уже и пулемет, и становится весьма трудно выбить иногда даже и слабые силы. Недаром мы впоследствии научились так ценить пулеметы, что старались их выписать даже на полковые суммы.

Тут отличную службу сослужила предоставленная мне 5‑я батарея, которая к этому времени нашла себе позицию около железнодорожной ветки: захватив Янтайские высоты, японцы собирались уже перейти в наступление и направились к дер. Цышань и могли бы легко захватить полотно железной дороги и прилегающие деревни, но были остановлены жестоким огнем 5‑й батареи. По-видимому, артиллерийский огонь был для них полной неожиданностью, и они сразу приостановили свое наступление, но открыли со своей возвышенной позиции убийственный огонь по нашим ротам, скрытым в гаоляне. Строго говоря, мы обречены были в это время на тактику страуса, который прячет голову под крылом и думает, что его никто не видит: нам казалось на дне гаоляна, что нас никто не видит; а на самом деле японцам с захваченных ими высот не трудно было по многим признакам определить издали, в каких именно местах гаолян прикрывает действия войск, и начать обстреливание этих площадей.

Около часу дня я получил записку от моего офицера поручика Плуталова (который с начала боя назначен был мною состоять безотлучно при штабе отряда и доносить мне обо всех исходящих от начальства распоряжениях и о притекающих туда донесениях), что «начальник отряда приказал отступить для прикрытия железной дороги…» Приказание это было недостаточно понятно, потому что и без того наша «позиция», или фронт боевого расположения к югу от железнодорожной ветки на Янтай, сам собою прикрывал железную дорогу.

Куда же отступать? Янтайские копи, по-видимому, захвачены уже японцами: это видно из того, что нас жарят оттуда губительнейшим ружейным и пулеметным огнем.

Через несколько минут является казак с приказанием от начальника отряда «отступить за железную дорогу». Но это легко сказать подняться и отступать, когда лежа в гаоляне мы несем чувствительные потери, охваченные с фронта и фланга; что же с нами будет, если начать отступление? Хотя движение по гаоляну как будто совершается скрытно от глаз противника; но на самом деле я заметил, что огонь усиливается как раз в минуты передвижения по гаоляну, что можно объяснить тем, что, при зорком наблюдении издали, с высоты, нетрудно заметить усиленное движение и качание в разные стороны тяжеловесных макушек гаоляна при перебежках массы людей; при этом пробежит еще группа людей с ружьями на плечо, так что издали видны сверкающие на солнце штыки, покажется голова скачущего всадника и т.п. Все такие признаки обнаруживают издали скрытое, по-видимому, движение по гаоляну, и внимательный противник сейчас же направлял туда огонь. Отступать при таких условиях среди белого дня было рискованно.

В минуту вот этих размышлений я услышал голос в гаоляне:

– Да вот командир полка…

Ко мне вышел из гаоляна командир Инсарского полка в сопровождении 2 офицеров, среди которых, как мне сказали, был, кажется, заведующий охотничьей командой, и обратился ко мне с вопросом:

– Вы получили приказание начальника отряда об отступлении?

Я ответил утвердительно.

– Что же вы намерены делать?

– На мой взгляд, нам нельзя отступать сейчас, а необходимо всеми мерами держаться до наступления темноты; иначе понесем жестокие и напрасные потери.

– А я предполагаю исполнить полученное мною приказание, которое было мне подтверждено вот при офицерах, – прибавил полковник Линдстрем, указывая на сопровождавших его офицеров.

Левый фланг моего расположения и до того был совершенно обнажен и «наблюдался» убогим патрулем в гаоляне, – если вообще наблюдать что-нибудь можно на дне такой могилы, – не было ни одного разъезда; теперь, с уходом инсарцев и левому флангу грозило повиснуть на воздухе, имея недалеко японцев на захваченных высотах…

Я попытался поэтому повторить высказанное о необходимости обождать до вечера, но полковник Линдстрем сейчас же ушел в гаолян, и я его больше не видел. Через ½ часа мне уже стали докладывать со всех сторон: «Инсарский полк уходит», «Инсарские отступают…»

Необходимо было, однако, выяснить положение.

Ниоткуда нет никаких приказаний, кроме единственного приказания «отступить». Я предложил тогда своему адъютанту поехать с неотпущенным мною казаком к начальнику отряда для личного доклада, чтобы испросить указаний и указать, где находятся сейчас те войска нашего отряда, которые утром занимали позицию на сопках около копей. Тут только я узнал от казака, что наш начальник отряда «шибко ранен» и «лежит около деревни», где-то за железной дорогой… Посылать туда было бесполезно.

Около двух часов дня я заметил вдали группу всадников, едущих по дороге по направлению той деревни, где, по словам казака, находился раненый генерал-майор Орлов. Я направил туда адъютанта. Оказалось, что это едет (как я узнал после) генерал Гернгросс и с ними Генерального штаба полковник Андреев, который через ½ часа подъехал ко мне и разразился невыразимыми ругательствами и проклятиями по адресу моего непосредственного начальства за то, что «такую дивную позицию, такие сопки отдал японцам вместо того, чтобы их оборонять. Куда он пошел? Зачем? Ему хотелось вырвать победу, как в китайскую войну!» и т.д. Мне показалось странным такое поведение офицера, которого я видел первый раз в жизни, неизвестно откуда взявшегося, и спросил его – кто он и от кого послан. Тут только я узнал, что там на дороге едет штаб 1‑й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии с генералом Гернгроссом, что за ними следом спешит к нам на выручку генерал Штакельберг с 1‑м Сибирским корпусом.

Ну и слава богу!.. Отлегло от сердца…

Тем временем огонь японцев усиливался. Артиллерии нашей не слыхать. При этом душит невыносимая жара. Люди измучены до последней степени. Было около 4 час. пополудни. Люди уже 12 часов в беспрерывной работе; почти все время под огнем. На беду нет нигде хотя бы лужи с какой-нибудь жидкостью. Истекающие кровью раненые молят о глотке воды, но где ее взять?

Около 3—4 час. пополудни 1‑й батальон наш выбрался из дер. Цышань и направлен был мною занять позицию за полотном дороги. Командир батальона подполковник Перов выбыл и временно командует батальоном Гарбуз.

Залегли под полотном дороги и кой-как отстреливаемся. Слава богу, что хоть видно что-нибудь, – не то что на дне гаоляна. Я лежу в цепи рядом с капитаном Гарбузом, и под стрелковым огнем обмениваемся впечатлениями. Вдруг лежавший за мною амурский казак заревел белугой: оказывается, угодила ему пуля куда-то в мягкие части. Я только нагнулся к нему, чтобы посмотреть рану – как в тылу у нас раздалась неистовая бешеная канонада артиллерийская, а вместе с нею, как чудовищная дробь, посыпалась трескотня ружейная, смешанная с залпами…

Все это происходит у нас в тылу, где-то по дороге на ст. Янтай. Кто-то в цепи произносит уже роковое: «Японцы обошли…» У солдат головы повернуты к тылу… Бледные лица, тревожно прислушиваются к пальбе… Я вижу, как многие поминутно взглядывают на меня, желая, очевидно, прочесть у меня на лице объяснение тому, что делается в тылу и что происходит у меня на душе…

Сколько самообладания нужно начальнику в такую минуту!.. Не знаю, конечно, что выражало мое лицо; но на словах я успокоил людей, что это, вероятно, вспышка паники в тылу, как оно затем и оказалось на деле.

Около этого времени вблизи нас занял позицию, то есть нырнул в гаолян, батальон 2‑го Восточно-Сибирского стрелкового полка, который сейчас же понес большие потери убитыми и ранеными. Я вызвал из резерва мой 4‑й батальон и расположил его рядом, приказав немедленно окопаться и резать впереди лежащий гаолян, хотя вполне понимал бесполезность этой работы: резать гаолян на этом безбрежном гаоляновом океане – все равно, что стараться ковшом море вычерпать; но – хоть чем-нибудь людей занять. Мы едва лишь устроились в наскоро вырытых окопах, как вижу, что батальон стрелков нас покидает: батальонный командир поднимает цепь и собирается отступать. Я горячо протестовал, приказав им не трогаться с места.

К счастью, подошел и командир полка полковник Озерский, который приказал цепи остаться на своих местах. Не успел он отойти от меня несколько шагов, как бедняга упал, сраженный пулей в грудь. Уложили его на носилки, состряпанные, кажется, из полотнища и ружей. Я пожал ему руку, и его понесли куда-то на перевязочный пункт; но, по-видимому, страдал очень доблестный командир от полученной раны: поминутно он садился, хватался рукой за рану, повторяя «жгет», «жгет». В эту минуту вторая предательская пуля угодила в шею, и он уже лежал тогда спокойно… А ночью – как я узнал после, он умер.

Начало уже смеркаться. С обеих сторон огонь ослабевал. Батальон стрелков, после того как унесли командира полка, все-таки куда-то отступил. Сидя в цепи, окруженный офицерами 4‑го батальона, я стал обдумывать наше положение. Не только во рту, но и в голове, кажется, все пересохло. Напал какой-то столбняк. Смертельная усталость одолевает вконец; хочется упасть и заснуть, а там будь что будет; жжет жажда. Кто-то достал горсточку трухи сухарной. Я вспомнил, что, может быть, и у меня в кобурах седла что-нибудь найдется; принесли кусочек завалявшегося шоколада.

Вдруг впереди в цепи как дикий сорвался какой-то солдат, винтовку свою он швырнул вверх с такой силой, которая немыслима у нормально сильного человека, потому что она точно щепка взлетела высоко над нами; сам он пал на колени и каким-то диким нечеловеческим голосом, скорее похожим на истерическое рыдание, взвыл на все поле: «Не убивайте меня!.. Не убивайте! Не хочу убивать!.. Я в монастырь пойду… Не убивайте…»

Этот неестественный истерический крик производит потрясающее впечатление. Очевидно, человек лишился рассудка, не вынес кровавых впечатлений пережитого дня… Точно жгучими ударами хлестал его дикий голос по нервам окружающих. Безумные глаза его блуждали кругом во все стороны; он поминутно вырывался, бросался на колени, не переставая вопить «не убивайте меня!…»

Подхватили бедного солдата под руку и повели его на перевязочный пункт. А он неистово и пронзительно вопил: «Не убивайте меня… Я в монастырь пойду…»

Необходимо было подумать о том, что предпринять дальше. Я с полком очутился совершенно затерянным в гаоляне, лишенным всякой связи с кем бы то ни было, не зная, где начальство, от кого ждать указаний. Раньше всего нужно было собрать полк в одно место, что нелегко было на безбрежном дне этого проклятого гаоляна. Я разогнал всех бывших около меня офицеров в разные стороны собирать роты в одно место, где стояла поддержка 4‑го батальона.

Недалеко, в расстоянии каких-нибудь 200—300 шагов, оказалась затерянной в гаоляне группа фанз, какая-то деревушка, очевидно, которую я раньше не заметил; да и трудно было заметить сквозь дремучий лес гаоляновых стеблей, когда все внимание устремлено при этом в другую сторону. Первая мысль, промелькнувшая у меня в голове, это – не найду ли в этой деревушке глотка воды, и я направился к этим фанзам по дорожке, скрытой на дне гаоляна.

Дорожка оказалась поистине напоенной нашей кровью. На каждом шагу брошенные обрывки бинтов, марли, тряпки, насыщенные кровью: на самой дороге лессовая пыль местами пропитана кровью. По сторонам из гаоляна слышны минутами стоны раненых, которые, по-видимому, не могли добраться до перевязочного пункта и укрывались в гаоляне от палящих лучей знойного солнца…

Заглянул я в деревушку… Признаков воды нигде не видать. Только смерть и страдания кругом. Каждая фанза битком набита ранеными и умирающими, вокруг фанз лежат уже покончившие все счеты с жизнью и ее страданиями, вынесенные сюда, чтобы очистить место для приносимых все новых и новых жертв войны…

Смотришь на эту бездну человеческих страданий и чувствуешь какую-то отупелость нервов… Как будто это так и должно быть. Напала какая-то смертельная апатия, бессознательное отношение ко всему окружающему. Нервы, однако, притупились лишь потому, что они натянуты до крайности. Я обратился с несколькими банальными словами утешения к некоторым смертельно раненным… Смерть уж витала у них на лице…

Выходя из фанзы, я наткнулся на безжизненный труп, лежавший у самых дверей… Боже мой, никак Воронов! Всматриваюсь ближе в славное лицо молодого унтер-офицера. Да, это он – старший унтер-офицер Воронов. Меня поразили эти загадочные веления судьбы… Когда эшелон наш со штабом полка шел на войну, во время остановки поезда на какой-то станции железной дороги, около Уфы ко мне подошел молодой бравый унтер с запасными лычками на погонах и обратился ко мне со следующими словами:

– Вашескородие. Я унтер-офицер Псковского полка, недавно вышел в запас, занимаю тут на заводе хорошую должность, получаю 100 руб. в месяц; но мучает совесть сидеть дома, когда родной полк на войну идет. Изъявите Божескую милость, возьмите с собою…

Я разрешил ему отправиться с нами, предполагая впоследствии зачислить его добровольцем или иначе оформить это как-нибудь. И вот судьба «оформила» это по-своему. Мне ужасно больно стало за его мать, о которой он мне говорил, когда просился на службу, уверяя, что «семьи нет, а есть только мать старушка…» Я нагнулся, поцеловал и перекрестил его, призвав мысленно поцелуй его матери[26].

Воды, конечно, нигде не нашел ни капли; но жажда как будто притупилась всем тем, что пришлось видеть, точно затопленная этим морем человеческих страданий…

Я возвратился к сборному пункту, где должен собраться полк. Постепенно собирались роты, батальоны… «Считать мы стали, товарищей считать…» Недосчитываемся многих офицеров. В ротах ряды сильно поредели. Построенный в резервной колонне полк военного состава поразил меня своей мизерностью. Мы насчитываем лишь половину – третью часть состава. Но в отчаяние приходить не из-за чего; я видел, как часто одного раненого выносило 4—5 человек; иногда огрызался на людей, видя такое отвиливание от смерти, а иногда и молчал, скрепя сердце.

Да сколько еще растерялось людей и спит теперь в гаоляне!.. Спасибо и за то, что собрано. Впоследствии во время войны мне приходилось видеть в других полках (в Псковском полку я этого не видел, слава богу, ни разу), что после боя полк «весь погиб», растаял; а – смотришь, через день, два-три, опять нарастает постепенно…

Построили полк, выставили вперед в гаоляне густую охранительную цепь, чтобы обеспечить себя от нечаянного нападения, и приказал составить ружья с целью освежить силы людей хоть несколькими часами сна, когда нет возможности освежиться хотя бы глотком воды. Но не успели еще составить ружья, как вправо от нас разразилась в гаоляне адская ружейная трескотня, а вслед за нею оглушительная артиллерийская канонада… Неугодно ли составлять ружья и лечь спать при таких условиях.

Но где, кто, в кого стреляет? Начало уже порядочно темнеть. Было около 8—9 часов вечера.

– А это, господин полковник, 1‑й Восточно-Сибирский стрелковый полк, – заявил мне подпоручик И-в. – Я там был сейчас. Это недалеко отсюда, шагов 700, не больше.

– Ну, братцы, не время отдыхать. Надо товарищей выручать.

Нижние чины живо разобрали ружья, и мы двинулись по гаоляну за подпоручиком И-м.

Стрельба ружейная и артиллерийская бушевала как ураган, но продолжалась недолго – минут 10—15; затем стала затихать, затихли и одиночные запоздалые выстрелы. Водворилась кругом полная тишина. На дне гаоляна нас охватывает и сплошной мрак кругом. Мы все продолжаем спешить куда-то. Хватились, – потеряли в гаоляне и подпоручика И-ва, оторвалась голова колонны; долго ли потеряться, стоит на шаг взять в сторону.

Было безумно углубляться дальше, заведомо в тесной близости с противником, на которого можно было напороться неожиданно. Я опять остановился. Составили ружья, и люди тут же упали и заснули как убитые.

Собрались и мы тут, все офицеры, в одну ямку. Стали обсуждать наше положение. Люди уже около 20 часов беспрерывно были на ногах и без пищи. Наш обоз и кухни мы оставили на копях Янтайских, которые теперь в руках японцев и горят уже часа три ярким пламенем. Спаслись ли наши кухни и где они теперь? Мы порешили раньше всего обезопасить наше положение и привалить где-нибудь около воды. Было безумно оставить полк в гаоляне: нервы у людей были напряжены до крайности, и достаточно было какой-нибудь пустой случайности, чтобы вызвать панику.

Только в силу этих соображений я решился покинуть место боя: тем более что на наших глазах 2‑й Восточно-Сибирский стрелковый полк покинул нас еще около 7 час. вечера, отступив куда-то на запад. Я был совершенно одинок и изолирован с Псковским полком: только яркое зарево горевших впереди нас Янтайских копей служило единственным ориентировочным показателем о близости противника. От возможности внезапного нападения из гаоляна мы охранялись густой цепью, со всех сторон выдвинутой на 200—300 шагов вперед; но это была весьма плохая защита, потому что большинство «охранителей», вероятно, спали; да если и бодрствовали, то что они могли видеть на дне гаоляна, да еще ночью.

Через некоторое время вернулся мой неутомимый лихой ординарец Чесноков, незадолго перед тем посланный мною, чтобы разыскать воды. Он доложил мне, что водой можно воспользоваться только на разъезде, где-то около железной дороги в 4—5 верстах от нас, где есть колодец и казарма пограничной стражи.

Получив это сведение, я и решил направиться с полком к воде.

В своем официальном описании боя 20 августа генерал-майор Орлов высказывает следующее:

«Полковник Грулев, получив через командира Инсарского полка приказание отступить, несколько замедлил отходом и дождался прибытия 2‑го Восточно-Сибирского стрелкового полка; но и в Псковском полку, с момента открытия огня японцами с южного склона Янтайской позиции, начало распространяться замешательство, выразившееся первоначально в отходе 5‑й роты, ранее удачно обстреливавшей японскую горную артиллерию, которая подымалась на янтайские высоты».

Тут необходимы существенные поправки: выражение «несколько замедлил отходом» едва ли применимо, – если полковник Линдстрем мне передал приказание об отступлении около часу дня, а мы отступили около часу ночи. Замешательство в 5‑й роте продолжалось буквально несколько минут и было быстро устранено, как выше сказано. Лучшим доказательством служит то, что лихой командир этой самой 5‑й роты после этого замешательства получил пять ран, бросившись с ротой в штыки на японцев. Это, конечно, возможно было лишь с ротой, в которой порядок был безусловно восстановлен. Разумеется, было немало отбившихся от рот людей с погонами Псковского полка, бродивших на тыловых дорогах после выноса раненых; это и вводило в заблуждение, будто «и в Псковском полку начало распространяться замешательство».

Около часу ночи поднял полк и двинулись по указанию Чеснокова; а полкового адъютанта я направил, чтобы вернуть полуроту со знаменем, которая под начальством капитана Л.-О. во время паники в тылу самовольно удалилась для безопасности знамени на ст. Янтай; кроме того, необходимо было разыскать какую-нибудь пищу для полка. Кухни наши и весь обоз при нашем вступлении в бой остались на биваке у Янтайских копей, которые теперь в руках японцев и, как сказано, горят пылающим заревом с раннего вечера. Не хотелось верить, что наши обозы не успели уйти оттуда вовремя. Как бы то ни было, а надо было узнать, хоть где наши кухни, можно ли рассчитывать добыть для людей какую-нибудь пищу после почти суточного голодания.

Растянутой колонной потянулись мы к воде, следуя впотьмах по указаниям Чеснокова. Люди едва передвигают ноги от крайнего изнеможения. Многие дремлют на ходу, поминутно роняя из рук винтовку; при малейшей остановке заваливаются и спят мертвым сном… После скитаний в темноте голова колонны вышла на полотно железнодорожной каменноугольной ветки; но едва лишь мы хотели пересечь полотно дороги, как из темноты нас огорошили грозным окликом: «Стой! Не сметь и шагу дальше». Оказывается, какая-то колонна нам пересекает путь… Около ¼—½ часа две колонны просачивались одна через другую; наконец разобрались и разошлись.

Как я узнал после, нам пересекла путь 1‑я, кажется, бригада 1‑й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии, которая в час ночи продолжала отступление из д. Сяодалянгоу (куда отступила с вечера) к д. Лильенгоу, куда и собралась к 5 час. утра. Данные эти засвидетельствованы запиской генерала Штакельберга, отправленной генерал-адъютанту Куропаткину в 11 час. ночи 20 августа за № 727.

Грозный оклик на полотне железной дороги, где две колонны пересекли путь друг другу, принадлежал генерал-майору Довбор-Мусницкому, здравствующему поныне.

Привожу эти данные, чтобы доказать, что в бою 20 августа под Янтайскими копями Псковский полк последним оставил место боя и отступил только в час ночи, много времени после того, как отступили не только все части отряда генерал-майора Орлова, но и все части 1‑го Сибирского корпуса. Данные, принадлежащие пространству и времени, как подлежащие измерению, должны служить единственно правильным мерилом для суждений об обстановке боя – какие бы красоты ни разводили умелые начальники в своих реляциях. Встреча Псковского полка с бригадой генерал-майора Довбор-Мусницкого на полотне железной дороги точно устанавливает время отступления Псковского полка в бою 20 августа.

Было уже около 2½ часа ночи, когда Чесноков нас привел к обетованному биваку, где должна быть вода. К моей радости – как впоследствии оказалось совершенно напрасной – я узнал, что здесь же на биваке стоят Инсарский и Бузулукский полки, которые еще около 2—3 часов дня собрались сюда на биваке. Это-то случайное соседство, которое на следующий день показало Псковский полк рядом с упомянутыми полками 54‑й дивизии, привело к тому, что нам пришлось разделить с ними все упреки – справедливые или несправедливые, это другой вопрос, – которые к нам никоим образом относиться не могли, потому что Псковский полк случайно, и не ранее 2—3 часов ночи, пришел на это место, оставив последним место боя, много времени спустя не только после Инсарского и Бузулукского полков, но и после 1‑го и 2‑го Восточно-Сибирских стрелковых полков.

Воды, однако, и тут не оказалось. Колодец при казарме пограничной стражи был вычерпан до дна. Опять кругом около казармы и весь двор устлан ранеными… Опять страданиями, кровью и стонами насыщен воздух. Вошел в казарму и увидел настоящий военный совет из нескольких молодых офицеров Генерального штаба, происходивший при едва мерцавшем огарке. Приходу моему, как старшему, по-видимому, обрадовались. Мне заявили, что штаб отряда генерал-майора Орлова не существует: он весь растаял в бою, что генерал-майор Орлов ранен и отправлен в госпиталь, что присутствующие здесь на совещании принадлежат к штабу 1‑го Сибирского корпуса, но согласно приказанию командующего армией, образуют в настоящую минуту штаб отряда генерала Орлова, подчиненного генералу Штакельбергу, что этот последний требует немедленно всех командиров частей явиться к нему, – что, наконец, мне как старшему надо принять на себя командование отрядом.

– Но, позвольте, есть ведь еще командиры других частей? Те уж поехали к генералу Штакельбергу? Куда ехать? Далеко это отсюда?

– А вот все уже собрались. Вот капитан N покажет дорогу.

Временно командующими командирами частей оказались юные обер-офицеры… Я, действительно, оказался самым старшим.

Со всем этим можно бы мириться; но ехать сейчас куда-то мне казалось положительно превыше сил моих. Чувствую, что вот-вот упаду. Нервы напряжены до такой степени, что человек в такую минуту способен выкинуть что-нибудь необычайное, если хоть на йоту выпустить себя из рук. Я готов был разразиться проклятиями и ругательствами по адресу тех, которые так «медленно поспешали» к нам на выручку и целым корпусом не могли вырвать победу из рук 2—3 батальонов японцев, захвативших сопку, а теперь требуют еще зачем-то. Наконец, как гора – душит эта горечь поражения…

Однако надо ехать. Мой конь давно уже не везет, еле передвигая ноги. Мне дали чужую лошадь, и мы направились куда-то напрямик через поля и болота. Тьма кромешная. Едва видим друг друга, хотя держимся кучно. Долго мы путались и блуждали за нашим проводником, который вместе со своими двумя проводниками тоже сбился с направлений и дороги. Я долго всеми силами боролся с одолевавшим меня сном, но все же неудержимо дремал сидя в седле, спохватываясь поминутно, когда навалится кошмар, или лошадь побежит, или спотыкнется.

Было уже близко к рассвету, когда лошадь остановилась и мне сказали, что приехали. Я спешно слез с лошади около какой-то кумирни. У калитки наткнулся на каких-то двух военных агентов, которых в душе послал в эту минуту ко всем нелегким… Так не хотелось в эту минуту видеть посторонних свидетелей наших бедствий и нашего позора. Разбудили генерала Штакельберга, который тут же на дворе спал у небольшого костра, имея под собою тощую подстилку из чумизной соломы. Забавно было немножко наше представление генералу Штакельбергу, который, впотьмах не видя нас, ни наших лиц, ни чинов, выкликал просто:

– Командир Н-го полка…

Отвечают из темноты:

– Подпоручик Н., вашество…

– Командир М-го полка.

– Подпоручик М., вашество… Все подпоручики и поручики…

Признаюсь откровенно, что я здорово выругался про себя, конечно, видя такую профанацию моего подлинного командирского достоинства.

«Ах ты простофиля, – подумал я о самом себе. – Ведь вот другие командиры остались при своих частях на биваке, сами не поехали, а послали вместо себя обер-офицеров…»

Дошла очередь и до меня.

– А ваш полк бежал тоже. Я сам его собирал.

Вот тебе итог дня! «Бежал», и чужой генерал его собирал… Господи, где же я был!

Ведь целый день был в цепи, то при одном, то при другом батальоне… Что тут возразить на такое обвинение, когда генерал говорит, что он «сам собирал…»

Тут из темноты послышались какие-то посторонние голоса.

– Никак нет, вашество, тут недоразумение. Мы сами видели в течение дня несколько раз Псковский полк на позиции и его командира в цепи. То, что мы видели с вашим превосходительством около батареи, были только группы отбившихся людей Псковского полка…

– А, в таком случае беру свои слова назад…

После этой «беседы» я узнал, что благородные голоса, заступившиеся за Псковский полк, принадлежали генералу Гернгроссу и Генерального штаба полковнику Андрееву, впоследствии смертельно раненному в боях на Шахэ, кажется.

Однако никаких особых приказаний на следующий день нам дано не было. По-видимому, нас вызывали лишь для того, чтобы выслушать несколько ласковых слов, с которыми и отпустили назад…

Удивительна эта легкость приговора со стороны генерала Штакельберга, который мог бы знать, что от полка в бою всегда отбивается всякий сброд, занятый выносом раненых, да и без всяких причин.

Но можно ли за это осуждать весь полк? Мало ли, в противоположность нескольким мерзавцам, было и самоотверженных нижних чинов, которые и с ранами оставались в бою до конца?..

Было уже вполне светло, когда я вернулся на бивак. Я слез, вернее, свалился с лошади и сейчас же заснул. Но меня через четверть часа поставили опять на ноги: приехал генерал Столица, назначенный начальником отряда вместо генерала Орлова. Требует он меня, требует построить мой полк и весь отряд… Очевидно, согласно установившимся маневренным порядкам мирного времени, желает «знакомиться» с отрядом, – то есть поздороваться и показать себя… Вот что значит бессмысленная рутина! Почти сутки люди истекали кровью, измучены вконец, не ели, не спали, умирают от жажды. Осталась какая-нибудь капля сил. Беречь бы надо эту убогую каплю на случай встречи с врагом, который неминуемо должен ринуться на нас сейчас. А тут отнимают эту каплю в угоду мертвящей рутине! Точно мы не познали бы своего премудрого начальника отряда по энергичным распоряжениям в первом бою, никогда не видав его раньше в лицо, – точно нельзя было отложить хоть на несколько часов этот «миг свидания» и дать возможность людям хоть сном освежить силы. Казалось бы более разумным, если бы для знакомства, вместо пустого лицезрения, новый начальник подумал бы о том, что полк измотан кровопролитным боем, вторые сутки ничего не ел, и распорядился бы сам, или полюбопытствовал у командира полка раньше всего о том, как накормить людей, не тормоша их выстраиваниями и равнениями. Но для таких забот надо пошевелить как-нибудь мозгами, а приказать построиться, подъехать и сказать «здорово братцы» гораздо проще…

Генерал Столица, однако, не удовольствовался тем, чтобы поздороваться, но еще начал ругать полк и говорить обычные истасканные фразы, что полк «не поддержал славы» и т.п. Мне стоило больших усилий, чтобы не прорваться перед строем и дать надлежащий отпор в ответ на выслушанные пошлости. Когда полк был отпущен на бивак, я все же потребовал от генерала Столицы объяснений – от каких корреспондентов он знает про поведение Псковского полка в бою…

Не успел полк составить ружья, как надо было снова выстраиваться: приехал командир 5‑го Сибирского корпуса генерал-лейтенант Дембовский, который тоже пожелал поздороваться с людьми. Отпустили, слава богу, на бивак.

Люди отыскали где-то лужу с грязной водой в расстоянии около одной версты от бивака и начали кипятить котелки, у кого таковые сохранились, чтобы успокоить желудок хоть горячей водой; тем более что в сыром виде ее и пить немыслимо было. Пришлось, однако, бросить заботы о желудке и сейчас же по тревоге собирать людей, потому что приказано было немедленно снова построиться для встречи командующего армией…

Подъехал генерал-адъютант Куропаткин в сопровождении огромной свиты, которая казалась еще больше при многочисленном конвое. Подъехал к полку, и тоже почему-то начал поносить нас… Я, да, вероятно, и многие офицеры полка, не могли отдать себе отчет, – что это происходит с нами. Ведь мы строевые бойцы, – никаких штабных распоряжений не знали. Совершенно не знали и не знаем, кто у них там напутал, и что именно, – нужно было нам обороняться или наступать. Мы знаем одно: когда войска бились насмерть, истекая кровью, никто из начальников не показывался. А теперь, когда бой кончился, появилось такое обилие начальства; и все ругаются; варварски ругают остатки мучеников, случайно пощаженных смертью… Однако за что? Разве мы отдали какую-нибудь вверенную нам позицию? Разве мы не умирали вчера длинный-длинный день? Разве мы не дошли до какого-нибудь указанного нам пункта атаки? Чего от нас хотят, за что ругают?

– А вы, – обращаясь ко мне, прибавил генерал-адъютант Куропаткин, – вы должны были умереть вчера, должны были быть убиты…

Пожалуй, может быть действительно в том моя великая вина, что я жив…

Но ведь и смерть – большая капризница. Мало ли она вчера заигрывала мною! Чем же я виноват, что она поиграла да бросила до другого раза. Неужели мне учинить над собою харакири? Ведь для России, для армии-то нашей, моя смерть безразлична…

Кончил генерал-адъютант Куропаткин свою ругань, отпустил полк. Меня окружили офицеры, крайне взволнованные жестокими словами командующего армией: «Что мы сделали, господин полковник? В чем наша вина?…» Но ведь меня также мучает тот же вопрос; что я им мог сказать? «Нам, господа, нужно было умереть вчера, и мы были бы правы – «бо мертвые срама не имут…» На всех лицах офицеров и нижних чинов видно было крайнее смущение. Нам больно было смотреть в глаза друг другу.

Через несколько минут меня потребовали к генерал-адъютанту Куропаткину, и он начал меня расспрашивать об обстоятельствах боя в значительно смягченном тоне. Я доложил, что мог, и затем прибавил, что полк крайне смущен незаслуженным приговором.

– Ну, успокойте людей. Ведь с вашим полком я поздоровался, в отличие от этих полков, – утешил меня генерал-адъютант Куропаткин, указывая на расположенные недалеко от нас Инсарский и Бузулукский полки.

По-видимому, командующий армией почувствовал свою несправедливость к Псковскому полку, после того как сорвались горячие фразы с накипевшего сердца. Я утешил нижних чинов словами, сказанными мне генерал-адъютантом Куропаткиным, хотя и не в присутствии всего полка. И все мы, кажется, всем сердцем искренно простили любимого командующего армией, стараясь постигнуть великую драму, которую он должен переживать душой в эту минуту, испытывая новую неудачу, после того как все надежды возлагались на Ляоянские укрепления.

А генерал-адъютанта Куропаткина долго и упорно любила армия, – любила и верила не менее упорно, не переставая верить даже после Мукденской катастрофы.

А когда любишь – так легко простить…

Через час меня опять потребовали к генерал-адъютанту Куропаткину, который стоял на полотне железной дороги недалеко от разъезда № 8.

– Вы уясняете себе приблизительно обстановку?

– В общих чертах, кажется, да.

– В таком случае отправьтесь сейчас с вашим полком и полубатареей 3‑й бригады в Тумынзы. Задача ваша держать связь между V Сибирским корпусом, который будет расположен на позиции левее вас, и I Сибирским корпусом, который будет находиться правее вас.

– Слушаю.

Очевидно, I и V корпуса вместе со связующим звеном, моим полком, должны изобразить собою заслон вдоль Мандаринской дороги, чтобы прикрыть фланговое движение нашей армии от Ляояна к Мукдену против армии Куроки со стороны Янтайских копей. Задача весьма важная и ответственная и не могла не преисполнить меня чувством глубокого удовлетворения после всего слышанного. Я в карьер понесся к полку, поделился с этим важным поручением и приказал сейчас же строиться. Я ждал кухни со станции Янтай через час-другой; но где же теперь ждать. Потерпим еще. Ясно, что нам доверяют. Необходимо и то иметь в виду, что японцы каждую минуту могли обрушиться из Янтайских копей на совершенно оголенный наш фронт.

Мы быстро собрались и двинулись в Тумынзы, куда прибыли около 2 часов дня, пройдя эти 8 верст в 2 часа.

2‑й батальон наш во время стоянки сегодня в сторожевом охранении собрал в гаоляне больше ста винтовок на том месте, где вчера была паника.

Расположились на биваке, обрекогносцировал местность, наметил позицию. Впереди в расстоянии 3—4 верст видны в бинокль около Янтайских копей передвижения японских войск: вправо и позади нас видны и кавалерийские разъезды, – по-видимому, казаки генерала Самсонова, который должен быть где-то около нас; но у меня, к сожалению, нет в распоряжении ни одного разъезда: фронт наш совершенно оголен, – только и есть впереди моя сторожевая цепь. Мало того, послал я охотничью команду направо и налево установить связь, для которой и пришли-то сюда; и оказывается, не с кем поддерживать связь: поздно ночью вернулись охотники с донесением, что пробродили не менее 7—8 верст вправо и влево от нашего фронта и – нигде никого нет; одни японцы перед нами в расстоянии 3—4 верст…

Все же, слава богу, оправились немного от пережитого накануне испытания. Пришли кухни, люди сытно поели, хорошо выспались, хотя лично я провел очень тревожную ночь, опасаясь за совершенно изолированное положение полка на виду перед превосходными силами противника. Положительно можно сказать, что грош цена японцам, если они не сумели использовать 21 августа одержанную накануне победу. Ведь тут был готовый завершенный Седан, – стоило лишь пустить сюда полк кавалерии и за ним одну хоть дивизию пехоты. Дверь была совершенно открыта…

22 августа. Я уже готовился стать на позицию, 1‑й Сибирский корпус тоже появился уже на нашем фланге. Около 11 час. утра ко мне прибыл на бивак Генерального штаба капитан С-в с собственноручной запиской от генерал-адъютанта Куропаткина: «Предлагаю вам с поручением сего немедленно отправиться на соединение с остальными частями 17‑го корпуса». В тот же день вечером мы были на станции Янтай, куда по собранным мною сведениям должна была на следующий день прибыть и 3‑я дивизия.

Остановились на биваке на старом месте, где стояли 17 августа. Каких-нибудь четыре дня… Вот уж поистине – «мало прожито, да много пережито» за эти 4 дня…

Увидели мы, наконец, наш обоз, офицеров нестроевой роты, заведующего хозяйством подполковника С-ва. Мой верный денщик, славный мой Юлиан, мне чуть на шею не бросился, – от чего, конечно, удержался в силу дисциплины, но слезы его оказались мало дисциплинированными и покатились у него градом, когда он увидел меня.

– Так неужто вы живы В. В-ие? Ведь мы все уже тут вас оплакивали. Ведь их благородие подпоручик Е-в сказали, вы убиты, что они сами вас хоронили…

Тут только мы узнали, что делалось в тылу во время боя.

Оказывается, что после нашего вступления в бой 20 августа, уже около 10—11 час. утра, на оставленном нами биваке среди обозов начала уже распространяться паника. Обозы перебрались сначала к разъезду № 8, а затем и здесь разразилась паника и около четырех часов дня ушли на ст. Янтай. На этой последней тоже все больше и больше росли грозные слухи. Беглецы, постыдно забывшие свой долг, рассказывали в тылу всякие нелепости, врали неистово, потому что только враньем и можно было сколько-нибудь оправдаться в глазах слушателей. Один офицер наш обезумел настолько, что все ему представилось потерянным: в паническом ужасе примчался он на станцию Янтай и лезет в стоявший пустой вагон, чтобы «ехать в Россию» – «все кончено: наш командир полка убит, знамя потеряно…» и плачет. Его обступили офицеры, нижние чины, мой верный денщик Юлиан с расспросами:

– Неужели убит, может быть, ранен?..

– Нет, нет!.. Убит… Я сам своими руками его укладывал на носилки…

Тут же подвернулся известный корреспондент Немирович-Данченко, который стал расспрашивать офицера о подробностях, к которым относился, конечно, с безусловным доверием, как исходящим от непосредственного участника…

Спасибо, что добрые товарищи – другие офицеры полка, – убедившись доподлинно, что я жив, сами послали сейчас же телеграмму домой, что я жив, опасаясь, что записанная корреспондентом телеграмма со слов «непосредственного участника» может причинить жене совсем напрасные страдания.

Расположился чай пить на биваке, после продолжительного невольного воздержания. Явился ко мне как-то офицер пограничной стражи и сообщил таинственно:

– С вашим товарищем, офицером Генерального штаба, полковником Н-м, происходит что-то неладное.

– А что такое?

– Телеграмму, знаете, послал, говорят, на имя государыни, умоляя ради спасения армии сейчас же заключить мир: иначе армии грозит гибель. Говорят, что и государю послал такую же телеграмму, но задержали…

Через несколько минут подошел к моей палатке и сам полковник Н-в, которого я видел тогда в первый раз. Он действительно показался мне немного в нервном возбуждении; но при той обстановке, которую мы тогда переживали, нужно было иметь крепкие нервы, чтобы сохранить достаточную уравновешенность. Не один только полковник Н-в, но и многие другие находили наше положение критическим: Генерального штаба капитан С-в поминутно тоже тревожился. Указывая рукой на необозримые обозы, запрудившие весь горизонт, он часто твердил:

– Посмотрите, посмотрите… Ведь это Седан…

И действительно мы были на краю гибели. Японцы оказались ниже величия этой минуты. Насколько тут проявилось творчество ген. Куропаткина, настолько японцы не сумели воспользоваться выгодами своего положения[27]. И велик Бог земли русской, что вывел нашу армию из беды!..

Вечером я узнал, что ожидают сейчас приезда командира нашего корпуса генерала Бильдерлинга; я поехал к нему навстречу, так как не виделся с начальством ведь с самого начала июля, перед отправлением в Бенсиху. Наш обаятельный начальник встретил меня ласково, спросил, что пережили за это время. Я ответил короткой фразой: «Видели хорошие дни, – бегущих перед нами японцев 7 августа; видели и печальные дни, как 21 августа, когда Псковский полк выслушал суровый приговор от командующего армией за бой под Янтайскими копями». Находившийся при этом Генерального штаба капитан С-в, состоявший при главной квартире, прибавил от себя: «И я могу засвидетельствовать, что по всеобщим отзывам сделанный Псковскому полку упрек совершенно незаслуженный…» «Так вы бы это сказали там, в штабе армии», – закончил генерал Бильдерлинг этот короткий разговор и поехал дальше. Упоминаю об этих нескольких фразах потому, что они послужили основанием целого события, как это видно будет ниже.

Начинаю оглядываться на товарищей и друзей, с которыми не виделся почти 1½ месяца, и я поражен ужасной переменой, какую я вижу на знакомых лицах: господи, как они постарели все! Как на себя не похожи. Что с ними? – неужели все так измызганы? Увидел писаря штаба дивизии и окликаю его по имени: «Федоренко, здравствуй брат! Как живется?»

Смотрю, выпучил на меня глаза и смотрит с недоумением… Понатужился и выпалил:

– Вашебродие. Неужто это вы, полковник Грулев, наш бывший начальник штаба? Ведь вас только по голосу и узнать можно…

«Эге, – то-то, – подумал я, – значит, сам-то я тоже постарел и уж не тот. Недаром на войне считают месяц за год…»

23 августа. Едва рассветало, когда меня сонного разбудил тревожный голос офицера нестроевой роты. С искаженным от страха лицом он сообщил мне, что приказано немедленно все обозы возможно скорее убрать из окрестностей станции.

Вслед за ним в палатку влетел еще офицер из полевого штаба армии с торжественным приказанием: «Господин полковник! командующий армией приказал немедленно отправить обозы по дороге в Мукден…»

«Что за штука, – подумал я, – что это вдруг так загорелось сразу. Да и откуда тут взялся сам командующий армией, что его интересует мой обоз?» Отдал необходимые приказания и наскоро стал одеваться.

– А это тут чья палатка? – слышу голос генерал-адъютанта Куропаткина.

– Эта палатка командира Псковского полка, – отвечает кто-то.

– Сию минуту убрать ее…

«Вот привалило, – подумал я, – суждено мне все попадаться на глаза командующему армией…»

Когда я выскочил из палатки, генерал-адъютант Куропаткин в сопровождении своей свиты пробирался уже через обозы по направлению к Мукдену. Оказывается, я провел ночь в близком соседстве с Куропаткиным, потому что палатку мою поставили около какого-то железнодорожного здания, где ночевал и командующий армией. На биваке среди необозримых обозов в это время клокотала кипучая деятельность.

Приказание, переданное высшим начальством непосредственно обозам – «отступить», «убраться немедленно, не теряя ни минуты», попало как искра в горючий материал.

И без того настроение в тылу уже несколько дней было пересыщено отголосками непрерывных боев и тревожными ожиданиями всякого рода. Обозы давно уже «настораживали лыжи»; а тут вдруг самое высокое начальство приказывает: «уходи поскорей подобру-поздорову…» В такие минуты подобные приказания для обозов равнозначащи выражению «спасайся кто может». И действительно, я был в высшей степени поражен магическим действием этого приказания. Глядя накануне на необозримую площадь, запруженную вплотную многочисленными обозами и неуклюжими транспортами, я был глубоко уверен, что потребуется не менее суток, чтобы вытянуть их на Мандаринскую дорогу; тем более что стояла невылазная грязь. А на самом деле я оглянуться не успел, как все кругом опустело. Вот что значит страх смертный – какой это сильный чудодейственный бич!

Конечно, надо было видеть, чего это стоило и что происходило, когда все обозы рванулись разом: один обозный всадил нож в спину товарищу, заслонившему ему дорогу своей повозкой… Но как бы то ни было, а площадь опустела. Видно было издали, как широкая Мандаринская дорога точно заклинена обозами, которые бьются в грязи, как в муравейнике, а местами быстро расползаются как тараканы по прилегающим полям, стараясь возможно дальше обогнать тех, которые судорожно бьются на дороге; но целиной идти весьма рискованно: не вывезет лошадь и пропадешь…

Мне передали предписание, что я назначаюсь в помощь генералу Э-ку, чтобы эвакуировать станцию Янтай…

– Поздравляю с праздником, – вырвалось у меня невольно обращение к офицерам, когда я прочел это неприятное поручение.

– А что такое? – спросили меня офицеры.

– Да вот, не угодно ли, нам поручают жечь здесь все наше добро, уничтожать железнодорожные здания и проч., чтобы это не досталось в руки японцам… А этих никак надо ожидать с часу на час, так как через ½ часа подойдет арьергард, а за ним следом должны идти японцы, если они учились тактике.

Ничего не поделаешь, поехал по станции разыскивать генерала Э-ка и привести в известность имущество. Генерала Э-ка, оказывается, нет; но встретил меня известный лихой инженер С-в, который объявил мне, что и он получил такое предписание еще накануне и уже все подготовил, что нужно, а частью уже жгут. Действительно, около какого-то здания пылал костер, в котором жгли сухари, консервы – которых мы от интендантства не могли допроситься вчера. Операции наши по эвакуации станции были несложны и необременительны. Около 11 час. дня примчался генерал Э-к, который был уже по пути в Мукден; разыскал меня и высказал, что он весьма раздосадован данным ему поручением. К счастью, я мог его успокоить, что все уже сделано, и он сейчас же повернул обратно к своим войскам.

Вскоре появился наш арьергард – 3‑я пех. дивизия. После долгой разлуки я встретился, наконец, со своим непосредственным начальством, генералом Я-м, товарищами и сослуживцами. На перроне опустевшего вокзала собралась порядочная оживленная группа, точно в ожидании приезда начальства… Все в несколько возбужденном состоянии, которое наступает всегда после пережитой великой опасности… Пережиты многодневные кровопролитные бои. Смерть витала кругом, многих унесла, нас бросила, – может быть, ненадолго; но отсрочка дана несомненно, пока мы живы. Это нервирует и вызывает повышенное настроение… Генерал З-к мечтает о чае и предлагает какому-то солдату 3 руб., чтобы он добыл ему стакан чаю; капитан Шаров, погибший во время Мукденского отступления, передал мне письмо из дому. Генерал Б-ий заигрывает со Смолкой, которая флиртует и кокетничает, что так мало идет к ее чисто боевому виду в ее мужском костюме. Но ведь à lа guerre comme à la guerre, и Смолка – дама на безрыбье… Полковник Криштопенко, убитый через месяц на Шахэ, рассказывает, что они пережили на Анпине. Начальник дивизии показывает карту и поясняет диспозицию на сегодняшний день, – что ночлег мы будем иметь в дер. Гуцзяцзы и Падяза, то есть тут недалеко, в 3—4 верстах к северу от ст. Янтай. Я выразил сомнение в том, будем ли ночевать в Гуцзяцзы.

– Почему вы так думаете?

– Потому что противник тоже имеет право голоса. Трудно себе представить, чтобы японцы оставили наше отступление совершенно в покое. А они сейчас заняли уже Ляоян и владеют обоими берегами Тайцзыхэ. Полагаю, что в д. Гуцзяцзы будут, пожалуй, ночевать японцы.

Я едва кончил свою фразу, как над нами высоко в воздухе одна за другой зашипели, забулькали шимозы и со страшным грохотом бухнули недалеко от вокзала в самый бивак 10‑го Новоингерманландского полка, который мирно стоял на лугу, – ружья составлены, люди сняли снаряжение, разбрелись в разные стороны, кипятят котелки и проч.

Эффект был необычайный… Мечтание о чае, флирт со Смолкой, – все смешалось и завертелось. Начальство только на ходу успело отдать приказание «в ружье» и направилось куда-то. Я разыскал свою лошадь и подъехал к биваку моего полка, который стоял уже в ружье. Слава богу, что мне не пришлось видеть в Псковском полку той тревоги, – чтобы не сказать больше, – что я видел сейчас в других частях. Полк спокойно и молча стоял на месте, благодаря хладнокровию командующего 1‑м батальоном капитана Г-за. А в воздухе над нами рвались поминутно целыми очередями шимозы и шрапнели. В бинокль отлично видна была одна несчастная батарея, которая прилепилась к северным скатам гор, отделяющих Ляоян от Янтайской равнины. Всего только одна несчастная батарея. А у нас тут целая артиллерийская бригада шарахнулась… Вспоминать совестно. Непонятная и преступная беспечность со стороны частей, прикрывавших отступление.

Было уже, кажется, что-то около 4 часов пополудни, когда ехавший на походе рядом со мною начальник дивизии обратился ко мне с тревожным вопросом:

– Позвольте. Да ведь мы, кажется, не по своей дороге идем. Ведь мы должны двигаться на дер. Улитайцзы и Шилихэ, а ведь они вон где, к востоку от нас.

– Конечно, мы двигаемся не по той дороге, которую вы изволили показывать. Да и ночлег наш в деревне Гуцзяцзы остался далеко-далеко позади.

– Так ведь нельзя же так! Там ведь главные силы двигаются, 35‑я дивизия, и мы должны их прикрывать; иначе – значит они там обнажатся совершенно. Переходите сейчас с полком и дивизионом драгун на ту дорогу, а вслед за вами перейдут туда и остальные полки.

Я сейчас же направился прямо на восток и через 2—3 часа трудного перехода целиной, без дорог, вышел… как раз на хвост 35‑й дивизии, которая расположилась уже здесь на ночлеге. Значит, арьергард слился с главными силами, а позади нас прикрывает святитель Николай. Совершенно стемнело. Подошли и остальные полки дивизии. Надо бы пойти назад, к Ляояну, чтобы выиграть надлежащее расстояние между арьергардом и главными силами. Но… пойти опять навстречу, может быть, шимозам и шрапнелям… Да и ночь; грязь невылазная. Решили заночевать тут. Авось…

Поехал я ночью осмотреть свою цепь и выехал на какой-то ручеек, разбухший от предшествовавших дождей и пересекавший дорогу, по которой бешено порывались обозы, неистово обгоняя друг друга, отчаянно выбиваясь из засасывающей грязи. А тут еще эта проклятая речушка, по которой повозки могут двигаться лишь гуськом. Боже, – какое столпотворение тут получилось от сгрудившихся обозов! Для наблюдения за переправой тут распоряжался Генер. шт. капитан гр. И-ев, который совершенно один, без всяких помощников, с прутиной в руках употреблял нечеловеческие усилия, хлестал направо и налево, отчаянно ругался и совершенно охрип, стараясь водворить порядок. Я дал ему в помощь несколько нижних чинов. Всю ночь он бился тут у речки. К утру обозов тут не было.

24 августа. Прошел благополучно первый переход. Пустые шероховатости, отмеченные мною выше, были неминуемы, конечно, в такой сложной отступательной операции, какую мы совершаем. Ведь армия двигается фланговым маршем на расстоянии пушечного выстрела от высот у Тумынцзы: стоит только японцам захватить эти высоты, и нашу армию под Ляояном постигла бы катастрофа куда печальнее той, чем испытанная впоследствии под Мукденом, потому что со стороны Янтайских копей на фланге движения из Ляояна в Мукден висела почти вся армия Куроки, а не такие ничтожные силы, которые прорвались через Киузань 25 февраля (1905 года) и позорно гнали наши армии в Телин. Эта опасность, угрожавшая нашей армии под Ляояном, положительно чувствовалась, если не понималась, каждым солдатом. Весь переход 23 августа (и 24‑го) нижние чины украдкой, но тревожно озирались на горы вправо от нас, то есть со стороны Янтайских копей; и если при всем том армия совершила свое отступление вполне хладнокровно, то это ей делает честь и славу.

Почему под Ляояном армия справилась с более трудной задачей, чем под Мукденом, можно объяснить лишь тем, что моральная упругость нашей армии под Ляояном была выше, чем под Мукденом; под влиянием длинного ряда неудач и поражений износились постепенно нервы, а прибывшие запасные из России отравили остатки таившейся в нас веры в свои силы и в наше дело.

Да! Бывают несомненно «герои проигранных сражений», как бывают также несомненно чрезвычайно искусно выполненные сложные военные операции, которые, при видимых отрицательных результатах, в действительности скрывают в себе блестящий успех. К таким именно операциям надо отнести отступление нашей армии из Ляояна. Мы так привыкли восторгаться боевыми качествами японцев, – и я отнюдь не намерен умалять их, – что должны были бы выразить великое удивление, как это три сосредоточенных армии, заняв такое чудовищно-выгодное стратегическое положение относительно противника, позволили ему безнаказанно выйти из великой беды. А между тем никто этому не удивляется, точно так и должно было быть.

Говорят, что армия Куроки была сильно утомлена почти девятидневным боем, – что у японцев вышли боевые запасы и т.п. Все это не может служить оправданием при данной обстановке, когда чуть ли не целая неприятельская армия висела над нашей жизненной артерией в расстоянии 3—4 часов марша; и если грандиозная военная операция оказалась не использованной японцами, свелась для них впустую, – если не считать простое занятие Ляояна, который все же ведь не крепость, – то только потому, что со стороны русской армии были своевременно приняты искусные меры, а также и потому, что японские военачальники оказались не на высоте сложной задачи. Повторяем, что чрезмерное утомление войск не может служить оправданием бездеятельности при подобной обстановке, когда возможны чрезвычайные последствия: Наполеон I при одной из таких операций за неимением войск посадил барабанщиков на коней, чтобы преследовать отступающего противника… Маршал Ойяма телеграфировал даже в Токио 23—24 августа, что он теснит русскую армию на север; но тут очень мало или, вернее сказать, вовсе нет правды: при отступательном движении нашей армии из Ляояна в Мукден я шел со своим полком в арьергарде, сменяясь с 12‑м полком, прикрывая движение наших войск, и не понес почти никаких потерь. Ведь огромная армия с многочисленными обозами должна была совершить три перехода при очень невыгодном стратегическом положении; при такой обстановке назначение арьергарда – служить целиком жертвой искупления для всей армии… А нам это обошлось в несколько человек раненых. Значит, «теснили» слабо.

25 августа. Ночь с 24 на 25 я провел в какой-то полуразрушенной фанзе, стоявшей у дороги. Войдя туда ночью, я в темноте завалился спать на куче какого-то мусора; но утром, когда проснулся, глазам моим представилась весьма печальная картина: дом, очевидно, богатый, наполовину занят был большой лавкой, а вторая половина служила жилым помещением весьма зажиточного, по-видимому, купца-китайца, судя по уцелевшей местами богатой резьбе и предметам китайской роскоши. Все это было разрушено, разбито и смешано в какую-то общую кашу. Спал я, оказывается, на куче чумизы (род проса), смешанной с мусором, обрушившимся с полуразобранной крыши.

Вышел на улицу; у дверей этой руины стоит старик-китаец, плачет и причитывает: «ломайло», «ломайло».

Увидев меня, он бросился на колени и начал жаловаться мне по-китайски, из чего я понимал только одно слово «ломайло», которое он повторял поминутно. От души жалко было старика, но я мог его утешить только по-русски, что «здесь и людям ломайло, не только имуществу…»

«Картину отступления, – печальную, мрачную картину, – надо видеть сверху, с горы, что ли. Вся долина перед вами – один сплошной разброд, тут – сломанные, брошенные телеги, там – палые лошади. По всем рвам, под деревьями, где только есть хоть клочок тени, лежат, сидят или стоят солдаты, так же похожие на солдат, как замученный кавалерийский конь на Пегаса…»

Так Вас. Немирович-Данченко рисует картину отступления наших войск из-под Дашичао. Не сомневаюсь, что талантливым корреспондентом картина эта нарисована с натуры. Казалось бы, что при отступлении нашей армии от Ляояна к Мукдену неприглядные черты отступательных движений должны были выступить несравненно сильнее и ярче, если принять во внимание, что тут отступала целая армия, весьма узким фронтом, при критической обстановке в стратегическом отношении, которая, по мнению многих, граничила с неизбежностью катастрофы. В действительности, как я уже заметил, все обошлось вполне благополучно. Насколько отступательное движение совершено было нами в порядке, могу высказаться вполне определенно потому, что, следуя в хвосте арьергарда, видел всю сумму признаков, которые позволяют судить безошибочно о степени нервозности отступления: что в душе таилось при отступлении, было, вероятно, одинаково как при оставлении Дашичао, так и при отступлении от Ляояна, но с внешней стороны картина отступления от Ляояна совсем не похожа на ту, которая наблюдалась В. Немировичем-Данченко под Дашичао: измученных, отсталых людей не было вовсе, – не потому, что миновали жаркие дни, а потому, во-первых, что при отступлении всегда бывает мало отсталых по очень понятным причинам, вытекающим из чувства самосохранения; во-вторых, отступательное движение было настолько нефорсированное, медленное, что части 10‑го корпуса, например, сделали в первый день переход лишь в 5—7 верст. Откуда же тут быть отсталым? Наибольший переход был в 18—20 верст. Палых лошадей от ст. Янтай до Мукдена я насчитал что-то около 8—10; это – на протяжении 30—35 верст. Если принять во внимание трудности пути и дожди, выпавшие в предшествовавшие дни, и сопоставить это все с многочисленными обозами, проследовавшими по этому пути, то нельзя не признать, что конский состав наших обозов оказался на высоте очень трудной задачи и что отступление отнюдь не было форсированное. Из брошенных повозок я видел одну завязнувшую китайскую арбу и покинутый передок форменной войсковой повозки, который, однако, после нас, вероятно, никто не увидел, потому что мы убрали этот передок с дороги и запрятали его в высокий гаолян. Что же касается собственно движения войск, то с внешней стороны оно, конечно, мало чем отличалось от движения наступательного; тем не менее чувствовалось усиленное биение отступательного пульса: все нервно настроены, молчаливы, мрачны; среди людей не слышно ни песен, ни прибауток.

Но что главным образом выдает характеристику отступательных движений, отличая их резко от наступательных маршей, это – отношение к местному населению, то есть вернее, к имуществу местного населения: у всех в голове гвоздем сидит мысль, что следом за нами идет неприятель, что покинутое нами достанется ему: солдаты видят, что нам приходится предавать пламени свое собственное добро, чтобы оно не досталось врагу; как же при таких условиях щадить добро чужое, принадлежащее китайцам, когда сознаешь, что мы оставляем это врагу!

К этому необходимо прибавить, что во всей зоне отступательного движения армии от Ляояна к Мукдену населенные пункты были покинуты жителями, ожидавшими скорого появления японцев, а вместе с тем и всех невзгод и опасностей боевых действий; так что наши войска на пути движения встречали покинутые фанзы (дома) с оставленным в них иногда имуществом, которое, весьма естественно, могло ввести в соблазн людей порочных. Необходимо, однако, иметь в виду, что случаи пользования каким-нибудь ценным имуществом китайцев, унесенным из опустевших домов, сравнительно редки: ведь солдат понимает, что с собою награбленное не унесет, – начальство сейчас же заметит и предадут суду.

Тем не менее все китайские деревни по пути отступления представляли собою печальную картину разрушения и опустения; жители бежали, угнав – кто успел, конечно, – скот и всякую живность, двери и оконные рамы, а иногда и убогая китайская мебель пошли на топливо; в некоторых домах, за отсутствием всего, что могло бы пригодиться для топлива, позаимствованы уже оконные и дверные косяки, часть крыши.

Такое отношение к имуществу местных жителей надо признать вполне вынужденным, вытекающим из обстоятельств военного времени, и продолжалось оно не долго, – до первой остановки для встречи неприятеля. Все быстро опомнились. Готовый померяться силами с противником, каждый солдат сознавал необходимость щадить местных жителей, их имущество, которые, может быть, нас же будут обслуживать в будущем.

Поздно ночью возвратился на бивак около дер. Хоашихэ, после осмотра сторожевого охранения, и только расположился было согреться чайком, как мне передают приказание «явиться к командующему армией завтра 26 августа к 9 час. утра на ст. Мукден». Передохнул часок, подкормили лошадь и около полуночи с моим неизменным другом, ординарцем Чесноковым, пустился в путь, а до Мукдена целый переход верст 18. Тьма кромешная, дождь льет как из ведра; дорогу мы оба не знаем и пустились наугад, без проводников – только потому, что Мукден большой город, а Мандаринская дорога – большая дорога, с которой трудно сбиться. Оказалось, однако, что ночью это вполне возможно, потому что на Мандаринской дороге такая грязь, что верхом на сильной лошади пробираешься с большим трудом, ищешь какие-нибудь объезды, и запутались. Меня уже пугает мысль, что не явлюсь к указанному часу, а может быть, вопрос важный… Всю дорогу мучительно ломал себе голову – зачем вызывает меня генерал-адъютант Куропаткин. Какие это у него секреты со мною – у командующего армией с командиром полка, – которые он не решился передать или запросить через мое начальство. И неужели ему не доложили, что Псковский полк идет временами в арьергарде, сменяясь с Великолуцким полком, и что не вполне удобно отвлекать в таких случаях командира полка, если арьергард при отступлении что-нибудь значит. А, впрочем, может быть, меня вызывают для какого-нибудь еще более важного поручения. Ведь это я послал командующему армией телеграмму 18 августа с предупреждением о готовящемся Седане: и этим предупреждением, несомненно, воспользовались… Пусть отряд генерала Орлова разбит и задачи своей не выполнил, потопить армию Куроки в Тайцзыхэ Куропаткину не удалось, но зато и наша армия спасена от неминучей великой беды; она теперь в безопасности. А что было бы, если бы я не послал своей телеграммы 18 августа генералу Куропаткину, – если бы 19 и 20 августа отряда генерала Орлова не было вовсе у Янтайских копей, где бесспорно уже висели значительные силы японцев, а генерал Штакельберг только 20 августа после полудня поспел с двумя полками и было бы конечно поздно: японцы успели бы захватить станцию Янтай и осуществить задуманный план – Седан готов… И все это предотвращено моей телеграммой… Пожалуй, дадут Георгия…

Так сладко мечтается под непроницаемым покровом ночи, в полудремоте, пробираясь верхом по глубокой вязкой грязи.

– Стойте вашебродие, тут не проедем, видно раздуло реку от дождей и мост снесло…

Сунулся мой Чесноков и прямо, и вкось, выискивая брод, но всюду лошадь вот-вот всплывет; а течение весьма стремительно.

Топтались тут впотьмах добрый час, и все напрасно. Забрезжил свет, и обрадовались китайцу, подъехавшему на арбе; он уж хотел повернуть назад, показывая бичом на бушующую реку, но мы загородили ему дорогу и заставили повернуть в реку. Поминутно оглядываясь на нас и жалобно повторяя неизменное «ломайло», китаец все же с неистовым цуканьем, улюлюканьем и пронзительными восклицаниями въехал в реку, а мы за ним. Сразу всплыли, но китаец по каким-то ломаным линиям, не переставая ни секунды ободрять лошадей завываниями и гиканиями, выплыл в грязь противоположного берега, а мы за ним. Дал китайцу пару серебряных рублей, и он еще не поленился вылезть из арбы и на прощанье сделал мне книксен в глубокой грязи. Удивительно добродушный и незлобивый народ!

Подъехал к вокзалу на ст. Мукден как раз вовремя. Но на кого я похож был! Весь в грязи и наполовину мокрый. Платье и сапоги не снимал уже больше недели. Да и как тут сапоги почистить, когда они полны воды.

В 9½ часа меня ввели в вагон генерал-адъютанта Куропаткина.

Господи, – каким роскошным дворцом показалось мне это жилище! Действительно ли там было очень хорошо все, или глаз отвык, – но помню, что впечатление было ошеломляющее: огромный великолепно обставленный кабинет, в который из противоположных дверей показался генерал Куропаткин, появившийся, по-видимому, из спальни, – а может быть, из какой-нибудь гостиной или ванной, – не знаю. Командующий армией встретил меня сурово, хотя и протянул руку, сел за письменный стол и озадачил меня совершенно непонятным мне вопросом:

– Скажите, пожалуйста, какие такие подвиги вы совершили с полком в бою 20 августа под Янтаем?

Вопрос этот меня удивил и поставил в тупик.

– Никаких подвигов не совершал и ничего себе не приписываю. Полк честно в этот день делал свое дело, и только…

– А вы посмотрите, что про вас пишут, – указывает генерал на лежащие на столе бумаги.

Мое недоумение росло все больше и больше.

– А впрочем, – вот вам карта и доложите мне сначала весь ход боя 20 августа…

Что я мог доложить о только что пережитых кровавых впечатлениях среди гаоляна с замазанными глазами, точно на дне какой-то бездны?

Бросался от одной роты к другой, все время в цепи, видя в гаоляне около себя всегда лишь несколько десятков нижних чинов и 1—2 офицеров. Генерал Куропаткин, вероятно, уже забыл то время, когда он сам был в строю, что может видеть строевой офицер в бою.

Теперь, много времени спустя, воспроизводя в памяти все пережитое, читая записки, которые сам посылал и получал, устанавливая связь во времени и пространстве, – я рисую себе общую картину этого боя. Но тогда!..

Помимо всего, уже одиннадцатый день в беспрерывных маршах, отдыхал и спал урывками, измотан и боем, и походом; где тут собрать мысли. Ничего связного, конечно, доложить не мог, особенно когда грозное начальство с места окатило еще горячим паром; поэтому изложил кое-что из того, что могло подвернуться в памяти, интересуясь не тем, что я скажу, а тем, что мне скажут; ибо чуял, что надвигается какая-то туча, не то с грозой, не то, чтобы показать за собою яркое солнышко.

– Видите… А вы посмотрите теперь, что пишет генерал Бильдерлинг…

При этих словах генерал Куропаткин читает письмо, адресованное на его имя и подписанное генералом Бильдерлингом. В письме заключается горячий протест нашего рыцарского командира корпуса против незаслуженного упрека, брошенного командующим армией полку в лицо на другой день после боя 20 августа…

Я начинаю соображать, в чем дело. Очевидно, паны дерутся, а у хлопцев в таких случаях, как известно, чубы страдают. Однако к черту все чубы! Я ухватился, конечно, за доблестное заступничество нашего всеми обожаемого командира корпуса и горячо его подтверждаю; тем более что командующий армией, очевидно, не знает истинной обстановки боя.

– Ничего не вижу выдающегося в действиях вашего полка.

– А вот что пишет мне генерал Штакельберг, от которого я потребовал письменно подтвердить мне то, что он доложил мне устно вечером 20 августа.

При этом генерал Куропаткин читает мне: 1) свое письмо, которое он писал генералу Штакельбергу, и 2) ответ на это письмо от генерала Штакельберга. В первом генерал Куропаткин пишет, что «генерал Бильдерлинг обратился ко мне с письмом такого содержания (приводится содержание письма генерала Бильдерлинга): «между тем при встрече с вами вечером 20 августа вы доложили мне, что отряда генерала Орлова не существует, все бежало; и когда я спросил Вас: «как, и Псковский полк?», вы ответили: «Да, и Псковский». Ввиду сего прошу вас письменно подтвердить мне эти слова». Во втором письме заключалось подтверждение генерала Штакельберга, – сколько помню, в некоторой смягченной форме и с оговорками.

Повторяю, что у меня, конечно, нет копий этих писем и я воспроизвожу суть их содержания на память, как мне читал их командующий армией, но ручаюсь, что содержание передано мною вполне верно.

– Вот видите, в каком виде это все представляется. Генерал Штакельберг сам собирал ваш полк, а вас хотят возводить в герои. Вот если бы вы отбили сопки у японцев, захваченные ими у копей, это было бы так. А теперь постигаете ли, что вы наделали? Ведь если бы не отряд Орлова, армия в настоящую минуту не была бы здесь.

Я пытался давать слабые реплики, сколько это возможно было в моем положении, при крайне растрепанных чувствах, ошпаренных притом грозными окликами.

– Полагаю, ваше высокопревосходительство, что отнять сопки от японцев было бы легче сделать генералу Штакельбергу с целым корпусом, чем мне с одним полком, который незаслуженно навлек вашу немилость. Честь Георгиевского знамени Псковского полка, которым командую, обязывает меня просить ваше высокопревосходительство произвести надлежащее расследование.

– Да, расследование будет произведено, чтобы выяснить, можете ли оставаться во главе полка.

Легко себе представить мое душевное настроение после всего пережитого, когда я вышел из вагона командующего армией. При естественном в моем положении разброде мыслей я забыл доложить генералу Куропаткину главное: что генерал Штакельберг впал в ошибку, приняв одну-две расстроенные роты, которые он видел, за весь Псковский полк, а другого штаб-офицера принял за командира полка, – что генерал Гернгросс и полковник Андреев около трех часов ночи выяснили ему эту ошибку, которую он признал и взял свои слова назад.

Ведь при сопоставлении отдельных событий все это дело в отношении Псковского полка было достаточно ясно: около 5—6 часов вечера 20 августа (то есть когда еще шел бой и Псковский полк бился рядом со 2‑м Восточно-Сибирским полком) генерал Штакельберг встретил генерала Куропаткина и сказал ему свою фразу: «Отряда Орлова не существует…»

«Как, и Псковский полк…»

«Да, и Псковский…»

Только в 3—4 часа ночи генералу Штакельбергу разъяснили его заблуждение; но генерал Куропаткин остался при том, что слышал от генерала Штакельберга, и на следующий день разразился жестокими и незаслуженными упреками Псковскому полку…

Впоследствии я узнал, что находившийся для связи при генерале Штакельберге ординарец генерала Бильдерлинга, корнет граф Келлер, слышал в штабе первого полное признание того, что на Псковский полк командующий армией возвел незаслуженный поклеп по недоразумению; и это, кажется, послужило основанием всей этой переписки, которую генерал-адъютант Куропаткин удостоил меня выслушать…

Теперь, три года спустя, в здравом уме и твердой памяти, свободно и легко переживая снова все пережитое тогда как тяжелый кошмар под давящим гнетом свежих впечатлений, меня больше всего поражает со стороны генерала Куропаткина эта слабость к письменности. Да неужели у командующего Маньчжурской армией не было тогда больших забот и хлопот, чем эта сорвавшаяся в сердцах умышленная или неумышленная, справедливая или несправедливая, обида по адресу одного из участвующих полков?! Кончится война, и тогда будем сводить счеты: если командующий армией человек, не чуждый любви к правде, то он, вероятно, сам постарается восстановить попранную им сгоряча истину; если нет – можно будет заставить это сделать.

Но – все это после войны! А во время войны, – какие могут быть счеты личные или в интересах отдельных частей войск… Разве есть такая жертва, которую мы в ту минуту не должны бы принести ради общей главной цели. Ведь подумать только, что от решений генерал-адъютанта Куропаткина зависела тогда судьба всех наших владений на тихоокеанском побережье, – может быть, судьба пятивековых колонизаторских усилий величайших наших богатырей-пионеров, – быть или не быть России великой мировой державой! И в такую минуту командующий армией пишет сам и заставляет других писать длинные письма, точно никаких других забот и хлопот у него нет!.. Это в такую минуту, когда генерал-адъютант Куропаткин сам еще не решил, например, даже и такой важный вопрос: отдать ли также и Мукден японцам и отступить уж прямо, заодно, к Телину – как он предполагал это сделать; или задержаться у Мукдена, как предлагал генерал-лейтенант Случевский…

Такую же переписку, как приведенная мною выше, генерал-адъютант Куропаткин затеял и с покойным военным министром В.В. Сахаровым по поводу его выражения в одной из телеграмм, в которой сражение под Ляояном было названо поражением или неудачей… Генерал-адъютант Куропаткин шифрованной телеграммой потребовал объяснений: на каком основании и по каким данным генерал-адъютант Сахаров называет это сражение поражением. Последний дал длинное мотивированное объяснение в бесконечной шифрованной телеграмме, на которую генерал-адъютант Куропаткин дал свои возражения также в шифрованной телеграмме… И начался спор Иван Ивановича с Иваном Никифоровичем в длинных шифрованных телеграммах.

Конечно, для истории минувшей войны и для истории России вообще было бы в высокой степени безразлично – как благоугодно было генералу Сахарову назвать сражение под Ляояном; но завязавшийся по этому поводу горячий спор командующего армией с военным министром, напоминающий спор гоголевских приятелей о предметах далеко менее важных, – имеет несомненно важный исторический интерес, как разъясняющий отчасти тайну наших неслыханных поражений: в пылу такого спора спорщики, – оба важные персонажи в дальневосточной трагикомедии, – могли, конечно, забыть многое более важное…

Вышел я из вагона генерал-адъютанта Куропаткина крайне подавленным, – в таком душевном состоянии, когда люди бывают близки к самоубийству. В голове неумолчно, точно раскаленным молотом стучал неотступный вопрос: «За что?». За что такая напасть на Псковский полк и на меня, когда, казалось, никоим образом не заслуживали упрека, а совершенно напротив – резко выделились по сравнению с другими частями войск из отряда генерал-майора Орлова и даже 1‑го Сибирского корпуса, участвовавших в этом бою: ведь и нам приказано было отступить, а мы не отступили!..

Не подлежит ни малейшему сомнению, что в настоящее время, три года спустя[28], генерал-адъютант Куропаткин на основании документальных данных выяснил себе вполне обстоятельства боя 20 августа. Но этого мало: полагаю, что бывшему нашему командующему армией и по сие время едва ли приходит в голову самое главное: что отряд генерал-майора Орлова, на который генерал-адъютант Куропаткин вылил всю досаду за отступление от Ляояна, в действительности был причиной спасения нашей армии под Ляояном от такой же катастрофы, которая постигла французов под Седаном, – что сказанной мне в вагоне фразой «если бы не вы (отряд генерала Орлова), армия бы не была здесь» – генерал-адъютант Куропаткин напоминает неблагодарного человека, который плачется на судьбу за то, что пулей прорвало у него фуражку, забывая, что благодаря той же пуле могла бы сгинуть вместе с фуражкой и сама голова.

Постараюсь дать связный, хотя и краткий, очерк обстановки, опираясь на документальных данных; и извиняюсь, если для связности мне придется повторить кое-что из того, что уже сказано.

В свое время печать всего мира громко, и вполне заслуженно, превозносила искусство генерал-адъютанта Куропаткина, проявленное им во время отступления от Ляояна: японцы готовили нам Седан и были совершенно близки к осуществлению этого плана, и тем не менее армия наша в удивительном порядке отступила, высвободившись из весьма опасного положения. По моему крайнему разумению, основанному на критической оценке всех операций минувшей войны, искусное отступление нашей армии от Ляояна представляет собою лучшую заслугу бывшего главнокомандующего перед Родиной, потому что, повторяю, армии нашей под Ляояном грозила гибель. Было бы, конечно, лучше, если бы генерал-адъютант Куропаткин дал нам победу вместо искусного отступления. Но это уже другой вопрос. Что делать! Бывают и герои проигранных сражений.

Если вся эта блестящая сторона операции выражена довольно тускло в появившемся в печати официальном описании сражения под Ляояном, то это вполне извинительно и понятно. Но рядом с этим мы встречаемся тут с зияющими пробелами в самых интересных местах: говорится о повороте важнейших распоряжений штаба армии 18 августа вечером, о спешном сосредоточении войск к Янтайским копям – отряд генерала Самсонова двинут был даже форсированным ночным маршем, – и нигде нет ни звука, чем был вызван этот поворот распоряжений, имевший самые благодетельные последствия для спасения армии. Позволяю себе здесь заявить на основании приводимых ниже документальных данных, что причиной этого поворота во взглядах командующего армией была моя телеграмма, отправленная ему со ст. Янтай 18 августа в 3 часа дня. Так как в «отчете» генерала Куропаткина о сражении под Ляояном об этом нет даже и намека, то это мое заявление не зачтется мне как нескромность. Мною руководит желание только установить историческую правду в событии такой огромной важности; в особенности это необходимо теперь, пока еще здравствуют и могут откликнуться упоминаемые здесь действующие лица.

Повторю еще раз суть дела. Следуя из Бенсиху в Ляоян с Псковским полком и полубатареей 3‑й артиллерийской бригады, я 18 августа в 2 часа прибыл на ст. Янтай. Здесь пограничной стражи подполковник Пономарев показал мне телеграмму, только что полученную им из Янтайских копей от командира 22‑й сотни ротмистра Каменского следующего содержания: «Японцы переправились через Тайцзыхэ и в числе шести полков появились в 3 верстах к югу от копей. Идет бой. Ротмистр Каменский». Телеграмма эта мне показалась весьма важной по следующим соображениям: 1) Указанное направление переправы японцев как нельзя более соответствовало обстановке и било кратчайшим путем в самое чувствительное место, в тыл армии и всего укрепленного района Ляояна. 2) Весь этот район был совершенно обнажен от наших войск и доступен беспрепятственному пробегу японцев. В Янтайских копях, откуда я сам только что прибыл, расположен был батальон 10‑го Новоингерманландского полка, занятый этапной службой чуть ли не до Бейтапу; так что налицо был только командир батальона, подполковник Френев, и одна 9‑я рота слабого состава. Имелась еще 22‑я сотня пограничной стражи, еще более раздерганная этапной службой, летучей почтой и пр.; поэтому приведенная в телеграмме фраза «идет бой» – между шестью полками японскими и нашей ротой и сотней? – мне показалась не лишенной некоторой доли комизма. 3) Появление шести полков японских (пусть их даже не 6, а 5, 4, 3 – один, если угодно[29]), со стороны Канквантуня против Янтайских копей служило указанием, что это настоящий авангард армии Куроки и что не сегодня завтра здесь появится вся армия. Предположение это совпадало с прежними моими сведениями и с известными мне предположениями генерал-адъютанта Куропаткина, который еще в начале августа, как это упомянуто было выше, предупреждал меня телеграммой: «ждите нападения на вас превосходных сил Куроки, не менее 2‑х дивизий». 4) При следовании теперь фланговым маршем из Бенсиху в Янтай меня предупреждали также из штаба 17‑го корпуса «иметь все время глаза на юг к Тайцзыхэ», откуда ожидались японцы.

Осмотрелся я на ст. Янтай и ужаснулся царившему здесь хаосу: вся равнина кругом была сплошь запружена обозами, арбяными транспортами. К тому же предшествовавшие дожди развели невероятную грязь. Из войск тут находилась только одна рота Новоингерманландского полка, вся израсходованная по нарядам. Не трудно себе представить картину при появлении японского разъезда. А судя по телеграмме, значительные пехотные части неприятеля находятся отсюда в расстоянии всего лишь 3—4 часов марша.

Положение нашей армии мне показалось критическим.

Видя, что мой полк с полубатареей представляют собою единственную силу, которая все же могла бы задержать японцев на некоторое время, я в 3 часа дня послал генерал-адъютанту Куропаткину телеграмму следующего содержания: «Сейчас пограничной стражи подполковник Пономарев получил телеграмму из Янтайских копей от командира 22‑й сотни погр. стражи ротмистра Каменского, следующего содержания: «Японцы переправились через Тайцзыхэ и в числе 6 полков пехоты появились в трех верстах южнее Янтайских копей. Идет бой». Ввиду опасности, угрожающей тылу армии и всему укрепленному району, предполагаю принять бой и располагаюсь на позиции с полком и полубатареей. Буду ждать приказаний до 9 часов вечера, если не получу, следую дальше в Ляоян».

Разыскивая позицию совместно с подполковником Пономаревым[30] и командиром полубатареи капитаном Ильенко, я около Мандаринской дороги наткнулся в гаоляне на бивак 54‑й дивизии и 26‑й артиллерийской бригады, чему немало обрадовался, встретив в такую трудную минуту значительные силы и старшего начальника, к которому сейчас же направился и доложил обстановку. Командующий 54‑й дивизией, генерал-майор Орлов, не признал для себя возможным уклониться от своей задачи, имея категорическое приказание следовать на Ляоян.

При моем уходе от генерала Орлова (было около 6 час. вечера) ему принесли телеграмму, которую он, прочитав про себя, прибавил затем вслух, обращаясь ко мне: «Вот видите, я не могу брать на себя посторонние задачи; телеграмма за подписью генерал-лейтенанта Сахарова подтверждает мне завтра к 8 час. утра быть у Чжансютуня, в распоряжении генерала Бильдерлинга».

Нельзя было не согласиться с основательностью таких доводов. Признаюсь, и у меня закрадывалось сомнение о правильности моей оценки обстановки: ведь полученная при мне около 6 час. вечера телеграмма генерала Сахарова была отправлена, вероятно, около 4—5 час. дня, то есть, может быть, после получения моей телеграммы. Предполагая, во всяком случае, наверстать потерянное время ночным маршем, я сделал распоряжение на случай боя и направился на ст. Янтай, чтобы узнать, передана ли моя телеграмма и нет ли ответа. Было около 8 час. вечера. Скоро действительно я получил телеграмму от генерала Харкевича следующего содержания: «Ваш полк с полубатареей подчиняются генерал-майору Орлову, которому предписывается направиться в Янтайские копи». Вслед за тем мне принесли приказание и от генерал-майора Орлова: «Ваш полк с полубатареей входят в состав моего отряда, которому указано движение в Янтайские копи. Завтра к 7 час. утра быть у дер. Ваньбяоцяо».

Как сейчас увидим, кроме 54‑й дивизии и моего полка сделано было распоряжение о немедленном движении к Янтайским копям ночным маршем также и конного отряда генерал-майора Самсонова из 19 сотен и 6 орудий.

Но, может быть, и помимо моей телеграммы у командующего армией имелись другие сведения о переходе японцев через Тайцзыхэ, просто совпавшие с моей телеграммой? Обратимся к документам.

Судя по официальному отчету, 17, а также 18 августа, стекалось, по-видимому, немало донесений о переправах японцев через Тайцзыхэ в различных пунктах. Так, известно было, что 18 августа части противника приступили к переправе через Тайцзыхэ выше Ляояна, на участке между Саканем и Сандзяцзы. Еще 17 августа командир Дагестанского полка, охранявшего долину р. Тайцзыхэ между Саканем и Бенсиху, доносил, что японцы переправляются небольшими партиями у Бенсиху и выше.

С утра 18 августа были донесения и от командира 52‑го драгунского Нежинского полка и от генерала Бильдерлинга, что мелкие отряды противника начали переправляться у Сидзяпу, Тиньдятуна, Линдзяванцзы и Худегоу; близ устья Сихэ перешло около 3 рот с 1 эскадроном; у Линдзяванцзы обнаружены были 4 орудия.

Тем не менее ничего особенного командующим армией не предпринимается по этим донесениям, ввиду такого чрезвычайного, казалось бы, обстоятельства, как переправа японцев на правый берег Тайцзыхэ. Очевидно, генерал-адъютант Куропаткин вполне резонно не допускал возможности такой безумной выходки со стороны противника: разделить свои силы широкой и бурной рекой, бросив одну часть против сильно занятых серьезных укреплений, а другую часть – против превосходных сил неприятеля, имея в тылу реку Тайцзыхэ.

Только после моей телеграммы, в которой не только указывалось о переправе двух японских дивизий, но тревожно подчеркивалось опасное направление этих войск неприятеля, в тыл всему нашему укрепленному району, – только после получения этой моей телеграммы генерал-адъютант Куропаткин принял ряд решительных мер. Что это именно так, видно из того, что все распоряжения о спешном занятии нами Янтайских копей и скорейшем сосредоточении туда войск исходят после 6 час. вечера, то есть непосредственно после получения моей телеграммы.

Вот что мы находим в официальном отчете относящееся к этому времени, то есть к 6 час. вечера 18 августа.

«Ввиду обнаружившегося (когда, кем, откуда?) наступления противника к Янтайским копям, первостепенной заботой являлось удержание их за собой до окончания развертывания частей армии на правом берегу реки Тайцзыхэ, для действий против армии генерала Куроки. Янтайские копи представлялись, во-первых, весьма выгодным противнику исходным пунктом для развития операций на наши сообщения с Мукденом; а во-вторых – весьма сильной тактической позицией для нас, на которой можно было бы дать сильный отпор наступающей армии Куроки».

«Поэтому командующий армией, во время пребывания своего у форта № 4, послал около 6 час. вечера приказание генерал-майору Самсонову немедленно выступить, занять копи с целью охранения как их, так и левого фланга XVII армейского корпуса, равно и для производства широких разведок на юг к р. Тайцзыхэ и на восток. Около 7 часов вечера отряд генерал-майора Самсонова выступил по назначению».

«Так как, ввиду ясно обнаружившегося наступления противника на Янтайские копи, центр тяжести положения данной минуты привлекался к ним, то и отряду генерал-майора Орлова, – коему ранее было предписано следовать в Чжансутунь на соединение со сводной бригадой генерал-майора Экка, – задачу пришлось изменить. Теперь этому отряду, силою в 12 батальонов, 20 орудий и 3 сотни, было поставлено целью обеспечение левого фланга армии, для чего отряду следовало выступить с рассветом 19 августа к Сяотальенгоу, выяснить направление движения и силы противника и действовать на его правый фланг, а в случае превосходства его сил отходить в направлении к ст. Янтай».

Этим экстренным распоряжениям вполне справедливо придавалось такое значение, что отряд генерала Самсонова направлен был в Янтайские копи даже ночным маршем, чтобы предупредить там появление японцев. В составе 19 сотен и 6 орудий отряд выступил в 7 час. вечера 18 августа и около 4 часов утра 19 августа прибыл в Янтайские копи.

Из сказанного видно, что спешное сосредоточение войск к Янтайским копям было сделано исключительно на основании моей телеграммы. Этого мало. Из официального донесения Куроки[31] видно, что переправа его у Канквантуня совершилась действительно только около 11 час. дня 31 августа (18‑го ст. стиля); следовательно, телеграмма ротмистра Каменского должна была быть первой и иных донесений и быть не могло[32].

Как ни хорошо или плохо действовал отряд генерала Орлова, но ясно как день, что ко времени наступления Куроки 19—20 августа на тыл нашей армии он вместо пустого пространства встретил на открытом прежде пути значительные силы всех родов оружия. Бывшая здесь опаснейшая пустота была уже заполнена; между тем японцы мечтали, согласно выработанному заранее плану, что «Куроки, имея в руках всю свою армию и при содействии бригады Умецавы из Бенсиху, может бросить 50 000 испытанных и победоносных войск на русские сообщения». Вот что повествует генерал-лейтенант Гамильтон, находившейся 31 (18) августа при штабе армии Куроки:

«Куроки сияет. Великий момент его жизни наступил. Ему остается лишь прорваться через Манджуяму и сопку 131, чтобы сесть верхом на линию железной дороги, которая ясно виднеется отсюда в западном направлении за деревней Сыквантунь. с ее длинными поездами, хлопотливо увозимыми на север. Некоторые из штаба напомнили мне (как будто мне нужно было напоминать), что сегодня годовщина Седана. Как будет странно, если история повторится. Надежды японцев велики, и все кажется им возможным. Я послал следующую телеграмму: «1 сентября. С прошлой телеграммы шесть дней и ночей непрерывный упорный бой, марши, укрепление позиций. Войска без сна три ночи, но Куроки не дает неприятелю отдыха и переправой Тайцзыхэ открыть прекрасные виды на будущее, полное обеспечение большой победы».

«В 1 ч. 50 м. пришло донесение, написанное в несколько тревожных выражениях, из которого усматривалось, что русская колонна, длиною в две мили, надвигалась из окрестностей Янтайских угольных копей и угрожала охватить правый фланг армии».

«Подобное известие не соответствует убеждению, будто русские находятся в полном отступлении, и я замечаю большую перемену в настроении всех приятелей. Генерал-лейтенант Инуйе, начальник 12‑й дивизии, советует Куроки приостановить свое наступление на запад, пока не будут приняты меры, чтобы выяснить вполне значение этого угрожающего движения на север…»

Теперь представим себе положение нашей армии 19, 20 и 21 августа, прикованной боем у Ляояна, если бы Куроки не встретил у Янтайских копей никаких наших войск и нашел бы свободной дорогу к нашей железнодорожной магистрали, до которой оставалось 3—4 часа пешего марша, и принимая во внимание, что передовые части 1‑го Сибирского корпуса появились здесь только к 2 час. дня 20 августа.

Итак, из всего сказанного можно прийти к следующим выводам:

1) При наличности обстановки 18—20 августа на фронте копи Янтай – ст. Янтай армии нашей грозила большая опасность и

2) опасность эта была предотвращена мерами командующего армией, принятыми на основании полученной от меня телеграммы.

По моему скромному разумению в приведенных мною данных заключается центр тяжести всего исхода операции под Ляояном, и они обязательно должны были найти себе место в официальном отчете; между тем об этой телеграмме не упоминается вовсе, точно внезапные распоряжения в 6 час. веч. 18 августа подсказаны наитием свыше[33].

Есть французская поговорка «qui s’excuse s’accuse»[34], и на этом основании я мог бы вовсе не касаться боевой деятельности Псковского полка в бою 20 августа под Янтайскими копями: доблестное поведение полка в этот день стоит совершенно вне всяких разговоров, так как оно устанавливается документально по времени и пространству и вполне признано впоследствии командующим армией. Но мне хотелось установить значение факта неизмеримо большей важности: это то, что нашей армии под Ляояном угрожала катастрофа, которая косвенно была предотвращена благодаря моей телеграмме генерал-адъютанту Куропаткину 18 августа. Все же, раз коснувшись событий этих дней, позволю себе упомянуть еще и о следующей необходимой поправке: о действиях Псковского полка 20 августа в отчете генерала-адъютанта Куропаткина сказано, что «полковник Грулев, получив через командира Инсарского полка приказание отступить, несколько замедлил отход и дождался прибытия 2‑го Восточно-Сибирского стрелкового полка». Выражение «несколько замедлил» едва ли тут уместно, если отступить мне приказали в час дня, а я отступил в час ночи. Данные времени и пространства подлежат измерению и могут быть установлены точно. Так что и с этой стороны Псковский полк никоим образом не заслужил ни малейшего упрека.

На обратном пути в полк я заехал в штаб корпуса, где, по-видимому, были поражены моим непрезентабельным видом.

– Да что с вами, ведь на вас лица человеческого нет? – встретил меня командир корпуса. – Ступайте раньше всего отдохните час-другой.

Действительно, я чувствовал себя прескверно. Предел невероятного физического утомления давно уже был превзойден в течение двенадцати дней боев и походов, во время которых можно было лишь урывками пользоваться часами для сна, пищи или отдыха. А тут еще нравственная пытка совершенно незнакомого свойства, точно свалившаяся с неба…

Я воспользовался любезным предложением отзывчивого сердечного начальника, зашел к своему другу М.К. Д-су, завалился у него на койку и сейчас же заснул: крайняя физическая усталость взяла свое и быстро поборола нервную напряженность.

Вечером того же дня я направился в полк и опять целую ночь испытывал разнородные казни египетские, пока добрался до полка.

Тут я узнал, что последовало важное распоряжение: наши арьергарды переименовываются в авангарды, и я назначаюсь начальником особого авангарда, который будет расположен в дер. Линшинпу, куда мне предписывается перейти на следующий же день. Таким образом первые полки нашей дивизии уходили в тыл, за р. Хуньхэ, на полный отдых, в пределах возможного на театре войны; а Псковский полк выдвинется опять на передовую позицию…

Конечно, для нас, офицеров, не может быть более высокого нравственного удовлетворения, чем это отменное доверие начальства: при отступлении пожалуйте в арьергард, при наступлении – в авангард. Но со стороны нижних чинов, по словам офицеров, слышны были иногда рассуждения такого рода:

– Что же это мы за отпетые такие. Поди, вон, ингерманландцы, говорят, сегодня в баньке были, а мы вот на ванпостах маемся, да все за апонцем поглядывай. Нешто нет тебе никакой очереди…

Действительно, со времени высадки из вагонов по сей день полк находился беспрерывно на передовых позициях, постоянно лицом к лицу с противником, каждую ночь в ожидании возможности тревоги. Мы еще не были в таком положении как, например, сейчас 9‑й и 10‑й полки нашей дивизии, которые могут сходить в баньку, спать ночью раздевшись хоть наполовину, зная, что впереди их есть другая наша часть войск. А когда мы находились в Бенсиху, оторванные от нашей армии дикими горами на протяжении 80 верст, в ожидании каждый день «нападения превосходных сил Куроки, не менее двух дивизий», то, как говорят, командующий армией часто выражал тревожные опасения за участь моего отряда.

Теперь опять дали почетную роль, которую нижние чины, правда, не сразу признали. Когда пришлось в товарищеской беседе говорить с покойным командиром 9‑го полка на эту тему, то он мне серьезным образом ответил:

– На то вы Генеральный штаб…

– Позвольте, – за что же в мирное время вы считаете нас лишь теоретиками, мало пригодными для практики?..

Когда я высказал начальнику дивизии пожелание, что хорошо бы вторую бригаду хоть на пару дней сменить первой и дать возможность также и 11‑му и 12‑му полкам помыться в Мукденской бане, то начальник дивизии мне ответил прямо: «Кого же послать… Нет, нельзя…»

Я в душе был вполне согласен с этим мнением начальника дивизии, и сам на его месте поступил бы точно так же. Позднейшие события вполне подтвердили это…

Линшинпу 27 августа. Отступление кончилось. Вся армия отступила за р. Хуньхэ, оставив на левом берегу этой реки арьергарды на главных путях между Мукденом и Ляояном. Путей этих немного – всего два: так называемая Мандаринская дорога, отличающаяся легендарной, прямо стихийной грязью, благодаря которой распутица свирепствует на этой дороге в том или ином виде круглый год; второй путь – железнодорожный, пока отдыхающий от своей обычной работы.

Моему арьергарду пришлось остановиться в версте к северу от ст. Шахэ, покинутой и разоренной. Больно видеть наши щеголеватые станционные постройки, – настолько новенькие, что некоторые из них вот-вот окончены лишь постройкой, – стоящими в таком унылом, полуразрушенном виде: телеграфная проволока, местами порванная, висит в необычном виде, путается под ногами; постройки жилые и нежилые зияют оконными и дверными отверстиями, без рам и дверей; местами начата даже разборка крыш, с которых пытались унести черепицу. Все это большей частью дело рук китайцев из соседних деревень, которые воспользовались уходом русских и, пока еще не появились японцы, поживились чем могли: раньше всего китайцам понадобились оконные рамы, потому что стекло в Китае – большая редкость, несмотря на то, что оно получает все более и более широкое распространение, вытесняя из окон и дверей промасленную бумагу; затем позарились на черепицу, кирпич и проч. Зато во многих местах, – нам приходилось видеть, – валяются нетронутыми ящики с телеграфными изоляторами, круги новой телеграфной проволоки и т.п.

Главные силы нашего арьергарда остановились на высоте железнодорожной станции Суятунь. Соприкосновение с японцами уже несколько дней стало, так сказать, очень нежным, мало чувствительным: противник, по-видимому, дошел до намеченной линии и остановился. Это заставило нас перейти в наступление. Арьергарды обратились в авангарды. Главные силы авангарда продвинулись вперед около 6 верст, восстановили более тесную, чувствительную связь с противником, которая выразилась в потере с нашей стороны двух раненых и добыче пленного японского гусара, после чего моему авангарду приказано было остановиться около деревни Линшинпу, в одной версте к северу от ст. Шахэ, вблизи железнодорожного моста.

Расположились биваком, скрытым в гаоляне. Люди устроили себе из гаоляна прекрасные шалаши, которые служат внешней оболочкой для солдатской походной палатки; так что, несмотря на холодные ночи, наступившие в начале сентября, люди в этих шалашах-палатках не испытывали особого холода.

В первый же день, выехав на линию сторожевых постов, я увидел издали совсем необычайный при нашей обстановке «предмет»: какая-то дама, – настоящая, по-европейски одетая дама, – одиноко шла пешком на полуразрушенный железнодорожный мост около ст. Шахэ, по направлению к передовым постам японцев. Надо заметить, что пробраться по мосту без настилки и перил, по скрученным от действия пироксилина рельсам, с висящими сверху и снизу частями разрушенных ферм, было подвигом помимо всего прочего. Притом еще одинокое путешествие по местности, кишащей хунхузами, унесшими у нас из-под глаз не одну уже жертву, казалось очень загадочным. Заинтересовавшись этим явлением, я послал офицера узнать, кто это смелая дама и куда она направляется. Оказалось, что это Александра Николаевна Онтаева, уполномоченная воронежского земства, отправляется на ст. Янтай, где, как ей сказали, осталось несколько человек наших раненых; а так как из всех врачебных заведений лазарет воронежского земства последним покинул ст. Янтай, то эти раненые, по словам А.Н. Онтаевой, являются упреком именно ее совести. И вот она отправляется убедиться в этом…

Разве это не истинно геройский подвиг! Конечно, японцы – не людоеды, и А.Н. Онтаевой опасаться их нечего было. Но хунхузы, повторяю, свирепствовали именно в этой полосе: в последние дни они подстрелили артиллериста из гаоляна, изувечили одного унтер-офицера; попал в их руки и бесследно пропал у нас конный казак; не подлежит сомнению, что хунхузы не проявили бы особого джентльменства и в обращении с г-жой Онтаевой.

Дер. Линшинпу, где расположился мой авангард, оказалась большим селением со многими хорошими фанзами с зажиточными хозяевами. Когда я въехал в эту деревню, меня больше всего поразила необычайная по тому времени мирная картина: попадались на улице мирные китайцы и даже китаянки, не успевшие скрыться в глубине дворов; масса домашней птицы, животных; кой-где в пестрых, артистически возделанных огородах, более напоминающих наших цветников, взлелеянных искусной рукой, копошились китаянки и китайчата. Как это не похоже на то, что пришлось видеть в полосе отступления нашей армии из Ляояна, хотя эта деревня Линшинпу лежит в каких-нибудь 2—3 верстах от этой полосы. Но таковы уж свойства отступательного движения и его характерные признаки: как опустошительная лавина проносится оно по своему пути, оставляя нетронутым все, что лежит в стороне.

Не прошло, впрочем, и ½ часа после моего въезда в деревню, как и тут появилась перемена декорации: улицы постепенно опустели, пугливо выглядывали мальчуганы и подростки, у которых жгучее любопытство посмотреть небывалых посетителей видимо побороло чувство страха; с некоторых дворов доносился неистовый визг поросят, убегавших с перепуга, а может быть, громко протестуя против посягательств бывших со мною драгун. А когда я объявил китайцам, что через час-другой сюда войска придут, то они с лихорадочной поспешностью начали укладывать свое имущество в арбы, чтобы поскорей увезти что можно и подальше отправить своих «мадама» (женщин) с детьми.

Да, печальная, но неизбежная картина войны.

Полк вместе с 6‑й батареей 3‑й артиллерийской бригады расположились биваком около самой деревни. Я поместился в кумирне. Кто мог думать в ту минуту, что эта самая деревня Линшинпу ровно через месяц будет стоить нам таких неслыханных потерь, таких ужасных потоков крови, – что эту злосчастную кумирню будут безуспешно громить свыше ста наших орудий почти в течение целой недели, – что, наконец, весь этот пункт станет чуть ли не осью вращения для всех операций в предстоящую зиму, вплоть до Мукденского сражения… По всему фронту обеих воюющих армий русские и японцы сцепились впоследствии в деревне Линшинпу так, что ни одна сторона не могла ни отступить назад, ни продвинуться вперед; так, сцепившись, и держались здесь всю зиму. А что именно нашему полку больше других придется увлажнить своей кровью эту китайскую деревню, – в описываемое много время, в конце августа, никто из нас не подозревал вовсе.

Кумирня, в которой поселился штаб полка, состояла из трех небольших каменных построек, расположенных на обширном дворе, обнесенном кирпичной стенкой, толщиной в 3—4 кирпича. Подчеркиваю эту подробность ввиду того, что сто наших орудий новейшей конструкции, как я уже заметил, около недели бессильно громили эту кумирню и со срамом должны были отказаться от своей задачи выжить оттуда японцев. Старая наша пушка с ударной гранатой несомненно разнесла бы эту стенку в какой-нибудь час-другой. Удивительно, как это ученый артиллерийский комитет при проектировании снаряда для скорострельной пушки упустил из виду такой пустяк, как разрушительное действие снаряда…

Сожителями моими в большой, то есть главной, кумирне оказались пять грозных буддийских богов – должно быть, из серии «докшитов», богов-мстителей, призванных карать за всякие пороки и воздавать людям заслуженное ими еще при земной жизни, не откладывая все расчеты до встречи в аду. За тоненькой дощатой перегородкой помещалось с полдюжины других богов с выпученными животами, закругленными навыворот длинными пальцами и смеющимся или сосредоточенным выражением сильно раскошенных глаз. На этой половине расположился полковой адъютант, который, по-видимому, скоро научил китайских богов в штосс играть: в первую же ночь по возвращении с передовых постов я случайно услышал из-за перегородки необыкновенные для богов переговоры, вроде следующего: «угол с двух и три мазу», «напе три и очко рупь», «четыре с боку», «фигура» и т.д. У меня невольно вырвалось восклицание за перегородкой: «Каким надо быть дьяволом, чтобы соблазнить богов с целью обыграть их!» Зная, что я пуще всего преследовал в полку картежную игру, игроки сейчас же потушили свой огарок и прекратили игру; но для меня этот штосс, в таком близком соседстве с моей койкой, послужил своего рода откровением: я так горячо спорил со многими, уверявшими, что офицеры на театре войны сильно играют в карты; я ссылался на своих офицеров, которых никогда не приходилось видеть за картами, хотя бы случайно; а живем ведь мы все вместе на одном биваке. А тут вдруг рядом со мною…

Прибыл в полк новый штаб-офицер подполковник фон-Л-г, по его словам воспылавший воинственными наклонностями и покинувший ради этого службу в гвардейском полку. Может быть, все это так; но я все же не могу решиться отнять 1‑й батальон от капитана Г-за и передать его совершенно неведомому офицеру, который не знает ни людей, ни офицеров батальона. Я предложил ему, ввиду этого обстоятельства, поехать в Харбин за покупкой лошадей для полка, зная, что ко времени его возвращения освободится вакансия командира 2‑го батальона. Мне не пришлось раскаиваться в этом решении, потому что в последовавших боях на Шахэ, в сентябре, капитан Г-з в отряде полковника Стаховича доблестно командовал своим батальоном, который и впоследствии много раз вел в бой, не расставаясь с ним до конца войны.

Сильно поредело китайское население в дер. Линшинпу. Старый бонза, живущий при нашей кумирне, говорит, что все китайцы бегут за Ляохэ, – что он останется при кумирне, потому что ему немного жить осталось, – все равно, где помирать… Целыми днями бонза возился в огороде при кумирне. Но что это за огород! Европейцы видят такие артистические цветники лишь в богатейших знаменитых парках: точно пестрым разноцветным ковриком усеяны плоские грядки какими-то затейливыми узорчатыми группами растительности, расположенными с удивительной симметричностью. Просто непостижимо, как это достигается: ведь это не кистью нарисовано, ведь это растущие на свободе прихотливые растения… Притом же это не цветы-цветочки, а огородные овощи.

На таком вот огороде расположился биваком 3‑й батальон. Бедный китаец с отупевшими глазами как бы безучастно смотрел на варварское истребление трудов его рук: меньше чем в час времени его художественное произведение было обращено в грязное месиво. Оказалось, что во время боксерского движения у этого же китайца убили жену и двоих детей… Стоит ли, действительно, после этого сожалеть о гибели огорода… Я приказал все-таки уплатить ему хоть небольшую сумму за эту потраву, и китаец принял это с одинаковым равнодушием, как если бы ничего не дали.

Осмотревшись на своей авангардной позиции, я убедился, что мы стоим в дыре, японцы могут навалиться на нас с противоположного берега Шахэ, и мы своевременно ничего и никого не увидим. Надо искать другую позицию, хотя приказом моему авангарду назначена дер. Линшинпу («около»). При таких условиях военная этика указывает другую позицию искать впереди, поближе к неприятелю, а не позади. Выехал на левый берег Шахэ, обрекогносцировал всю прилегающую местность и ничего подходящего для какого-нибудь хоть намека стрелковой позиции не нашел: все та же впадина или равнина, обращающаяся тоже во впадину, так как покрыта чумизой и гаоляном. Все еще преследует нас всюду этот проклятый гаолян. Китайское население большей частью бежало; снимать с полей некому. В особенности опустела полоса, разделяющая обе враждующие армии: тут нет ничего живого, китайцы понимают очень хорошо, что они тут непременно угодят под русскую или японскую пулю; каждый пойманный в этой полосе китаец будет признан непременно шпионом и сейчас же поплатится жизнью. Поэтому китайцы заблаговременно выбрались из этой полосы, увезли и унесли что могли, оставив на произвол судьбы необозримые тучные поля с вполне созревшими хлебами.

В поисках позиции я со своим конвоем проехал уже наши аванпосты и незаметно для себя очутился недалеко от ст. Шахэ. Скоро, однако, нас заставили вспомнить, что производим рекогносцировку на театре войны и на виду противника, а не на маневрах: в воздухе пронеслось характерное завывание полета пуль, зашелестели пульки и в гаоляне, по которому ехали… Мы притаились на некоторое время, а затем повернули назад. Поиски позиции кончились ничем.

Обрекогносцировав фланги, я открыл прекрасную позицию около дер. Ингуа в ½ версте к северо-востоку от д. Линшинпу, куда и перешел со своим авангардом 30 августа.

Весьма грустную картину представляла собою расположенная по соседству с этой позицией небольшая казарма у железной дороги, занимавшаяся пограничной стражей и покинутая своими обитателями весьма поспешно, – даже иконы забыли снять при отступлении… Странная поспешность, если принять во внимание, что отступление под Ляояном совершено было войсками отнюдь не торопливо и в особенности к северу от Шахэ. На дворе этой казармы валялись ящики с разным телеграфным имуществом, на каждом шагу признаки брошенного добра, указывающие на поспешный отъезд. Я поселился в одной из трех комнат этой казармы, вторую занял штаб полка, а в третьей поселились ординарцы и конные охотники.

Несмотря на наше выдвинутое, передовое положение, лицом к лицу с неприятелем, жизнь наша, в смысле бытовом, наладилась с первых же дней: исправили рельсовый путь, и ежедневно, как для нашего полка, так и для отряда генерал-майора Мищенко, поезд из паровоза и двух-трех вагонов стал доставлять нам все необходимое, даже почту мы стали получать ежедневно, почти в определенные часы, 11—3 часа дня. Чего еще лучше! Есть полная возможность посылать каждый день в Мукден за покупками, отправлять больных и раненых по железной дороге. Как пригородные дачницы выходим мы ежедневно встречать приходящий поезд, – событие приятное и занятное для всех. Стали с поездом заезжать к нам даже корреспонденты и, узнав однажды, что они добрались «до самых передовых постов», изумились своему подвигу и выпили по этому случаю шампанского… Я невольно вспомнил А.Н. Онтаеву, которая без шампанского и без пара, на своих на двоих, пробралась еще дальше передовых постов…

8 сентября день нашего полкового праздника. Добыли мы кое-что к этому дню из Мукдена. Под руководством офицеров нижние чины разукрасили гирляндами зелени «мой домик», где предстояло принять немногочисленных приглашенных гостей. Задаваться многими приглашениями нельзя было: кто к нам поехал бы на передовую позицию, когда каждую минуту можно было воспринять невольное угощение шрапнелями и шимозами японцев; да и праздновать полковой праздник не думали вовсе, а хотелось просто скрасить сколько-нибудь этот день, выделив его из других; не решились поэтому пригласить даже и нашего всеми любимого командира корпуса, генерала Бильдерлинга, ограничившись приглашением только штаба дивизии и состоявших при нем двух военных агентов, американского майора Мэкомба и шведского капитана Эдлунда.

Во время богослужения, когда весь полк стоял перед аналоем, появился вблизи откуда-то небольшой обоз, с десяток голов скота и проч. Оказалось, что это – подарки для нижних чинов и офицеров полка, присланные ко дню полкового праздника генерал-адъютантом Куропаткиным через своего адъютанта, командированного с этой целью для передачи подарков полку. Помимо всего, все присланное командующим армией в этот день и в эту минуту было в высшей степени своевременно, потому что при расположении на передовой позиции нет возможности уделять много внимания хозяйственным заботам, и ко дню праздника у офицеров даже не было сахара к чаю, вместо которого добыли немного китайского леденца; сухарей для людей получили в обрез и т.п.; для офицерского пиршества добыто было у китайцев в Мукдене несколько бутылок разнообразной бурды, под названием вин, шанхайской фабрикации, десятка два коробок завалявшихся консервов, к которым надо было относиться с большим подозрением.

Позднее в Мукдене развилась кипучая торговая деятельность и, главным образом, утробными предметами закуски и выпивки, доставлявшимися из Шанхая; но в данное время при неожиданном сосредоточении всей армии к Мукдену имевшиеся в магазинах скудные запасы ходких товаров были распроданы быстро, а выписанные вновь еще не были получены; поэтому неудивительно, что китайцы брали баснословные цены за самые негодные продукты: за фунтовую коробку консервированного «сливочного» масла 3—4 руб., причем вместо масла оказывалась какая-то вонючая мерзость; за бутылку «коньяку» 7—10 руб., причем на поверку оказывалось, что коньяк даже не шанхайской, а мукденской фабрикации, совершенно напоминавший распространенную у нас в западном крае – «Ривка мах мадеру…» Очевидно, при увеличении спроса китайцы поняли, в чем секрет, и с берегов р. Вузуна, у Шанхая, перенесли фабрикацию на берега р. Хуньхэ, у Мукдена.

При таких условиях присылка генерал-адъютантом Куропаткиным в день праздника жаркого (в виде нескольких быков и баранов) и сластей для нижних чинов, а также много разных ликеров, вин, бисквитов (а также походных карандашей и других предметов) для офицеров была весьма кстати.

Но и помимо реального значения этих подарков присылка их имела для полка огромное моральное значение, – как протянутая нам высшим начальником ветка мира: ведь две недели перед тем командующий армией сгоряча сделал полку суровый упрек за бой 20 августа; следовательно, генерал-адъютант Куропаткин по выяснении всех обстоятельств боя пришел теперь к иным выводам и сознает теперь, вероятно, свою горячность или свою ошибку…

После богослужения и церемониального марша были обычные тосты, среди которых был, конечно, горячий тост за всеми любимого командира корпуса генерала Бильдерлинга, который так рыцарски заступился за нанесенную полку невольную обиду генерал-адъютантом Куропаткиным 20 августа. Упоминаю здесь об этом тосте только потому, что до сих пор не могу себе простить своей оплошности – не только не известил командира корпуса о присланных командующим армией полку поздравительной телеграмме и подарках, но и забыл послать вообще какую бы то ни было поздравительную телеграмму…

Как водится, при такой чисто боевой обстановке, праздник вышел на славу. Наш американский военный агент, находясь «на взводе», сказал даже задушевный спич по-английски, и когда я с ним спел дуэтом «Sweet Marie»[35] (распространенный американский романс), то американец пришел в неописуемый восторг и уверял, что в противоположность всем американцам, его симпатии принадлежат всецело России.

Нельзя не воспользоваться этим временем сравнительного «отдыха», чтобы не ознакомиться ближе с китайским населением, его культурой, жизнью, характером населенных пунктов и т.д. Ведь мы живем и действуем среди них; как не сказать о них хоть несколько слов!

Раньше всего нас поражала культура земли: вся Южная Маньчжурия представляет собою настоящий цветущий сад; нигде не видно и пяди пустопорожней земли; все возделано и тщательнейшим образом обработано. О характере обработки китайских огородов, окружающих деревни, сказано было выше, но и поля возделаны также весьма тщательно; несмотря на то, что в районе нашего расположения деревни почти совершенно опустели, а оставшееся кой-где мужское население как бы издали сторожит лишь свои фанзы и совершенно не занимается полевыми работами, – все же на полях нигде не видно сорной травки, все подчищено и выполено.

От командующего армией было распоряжение не препятствовать китайцам собирать урожай с полей, который везде вполне созрел. Всюду куда ни хватишь глазом необозримые поля гаоляна и чумизы, но снимать с полей никто не думает; только фуражиры наших войск целыми командами с обозами собирают с полей, обращая все в фураж для лошадей. Платить никому не приходится, потому что если бы такое благое намерение и пришло кому в голову, то он не знал бы кому платить – за отсутствием, в большинстве случаев, хозяев этих полей. Сколько экономии при таких случаях должна бы получить наша казна, если принять во внимание, что фуражные оклады отпускаются чудовищные – по рублю в день на лошадь – и даже пехотному полку отпускается на фураж около 400 руб. в день, из которых он едва ли тратит и десятую долю.

Затем поражает богатство и сравнительный комфорт построек. Даже в заброшенных медвежьих углах Южной Маньчжурии, в гористых местах, лежащих в стороне от больших торговых трактов, встречаются в деревнях богатые фанзы из жженого кирпича с богатыми резными рамами на дверях и окнах и высокие узорчатые кирпичные стены. В домашней обстановке встречается претензия на комфорт и роскошь, конечно, с точки зрения китайского вкуса. Такие фанзы принадлежат обыкновенно местным кулакам, рядом с которыми немало бедноты и нищеты; но достаточно, что и у деревенского жителя, кто бы он ни был, есть потребность в комфорте.

По соседству с «моим домиком»[36], в расстоянии около одной версты, в дер. Уенченпу, находилась, например, фанза, в которой можно было видеть богатые зеркала в роскошных резных рамах из сандального дерева, стоимостью не менее 1000 рублей за зеркало, – масса богатой бронзы, разнообразный фарфор и т.п. Правда, это была фанза исключительная[37], принадлежавшая «родственнику императора», как гласила китайская надпись на стене; но достаточно того, что такие фанзы встречаются в деревнях.

Входные ворота во всех китайских домах имеют совершенно одинаковую форму и называются па-мынь, так как имеют такое же начертание, как: иероглиф па – π; такую же форму имеют ворота во всех храмах в Японии, а также и в буддийских дацанах (монастырях). Дом зажиточного китайца всегда делится на несколько половин, в зависимости от числа жен. Главную часть обстановки комнат составляет идущая вдоль стен широкая нара, под которой проходит «кан», или печка, напоминающая в нашем крестьянском быту «лежанку»; топка находится снаружи; теплота собирается и удерживается в кане; вследствие этого зимою температура в комнате крайне неравномерная: на кане нестерпимая жара, а посреди комнаты вода замерзает. Оконные рамы большею частью значительных размеров, но только у очень богатых вставлены в них стекла; в большинстве же случаев стекло заменяется промасленною бумагой. Предметы украшений, встречаемые, конечно, лишь в богатых домах, обнаруживают полнейшую безвкусицу и особый взгляд на потребности европейского комфорта: нередко встретить в доме богатого чиновника или купца 5—8 стенных часов в одной комнате, несколько висячих ламп, которые, однако, никогда не зажигаются; стенные зеркала, подвешенные так, что надо уцепиться за потолок, чтобы увидеть в них свою физиономию, и т.п. На кане ставятся невысокие столики, вокруг которых и садятся, поджавши ноги.

В отношении костюма и внешнего вида китаянок необходимо отметить следующую особенность, представляющую в этом отношении большое сходство с японками: как бы ни был убог и жалок костюм китаянки, прическа на голове всегда очень затейлива и в полном порядке, с разными булавками, а иногда и бумажными цветами; нередко встретить китаянку на полевых работах в невозможных отрепьях, но непременно с густо намазанными и тщательно причесанными волосами, напоминающую вполне нечто вроде голого франта в цилиндре. Молодые, да и зрелые, и перезрелые китаянки употребляют в большом количестве румяна и белила. Уродование ног среди сунгарийских китаянок[38], как и в Мукденской провинции, не принято; но со времени заселения этого края выходцами из восточных и южных провинций Срединного Китая встречаются во многих селениях франтихи с маленькими уродливыми ножками, которым начинают подражать и местные уроженки. Замечательно, что этот дикий обычай уродования ног почти вывелся среди женщин высшего и даже среднего круга, в котором прекрасная половина имеет возможность предаваться «dolce far niente»[39] хотя с уродливыми, негодными для ходьбы, но изящными ножками; тогда как женщины низшего класса, которым ноги очень нужны в поисках за добыванием насущного пропитания, продолжают и по настоящее время уродовать до крайности свои ноги. В 1895 году мне пришлось видеть в Гонолулу высадку китайских переселенцев, среди которых было немало женщин; нельзя было без жалости смотреть на бедных китаянок с козьими копытами вместо человеческих ног, с которыми они не могли не только двигаться, но и устоять на месте на слегка качавшемся судне без посторонней помощи.

Мне приходилось уже знакомиться с китайцами в Маньчжурии во время своей поездки по этой стране в 1895 году; коснусь поэтому характеристики китайцев, основанной и на прежних наблюдениях[40].

Китайцы – народ очень гостеприимный, но лишь с казовой стороны, то есть щедры на угощение лишь людей нужных, от которых можно ожидать реванш в той или иной форме. Искреннего, радушного гостеприимства к иностранцам нет, да и быть не может, так как оно было бы в совершенном противоречии с затаенною враждой, которую китайцы питают ко всем «янгоузам», вломившимся к ним насильно в виде друзей или культуртрегеров. Как бы то ни было, а мне лично, как официальному представителю нашего правительства, во время моей поездки по Сунгари, пришлось выдержать бесконечный ряд званых обедов; при этом необходимо заметить, что званый китайский обед тянется 3—4 часа, так что, не желая отклонять поступавшие иногда с разных сторон приглашения, приходится отбывать эти обеды с 7 часов утра и до позднего вечера. Китайская кухня, по своей исключительной оригинальности, стоит того, чтобы о ней сказать несколько слов. В ряду наших синологов немало горячих поклонников китайской гастрономии, которые пели ей бесконечные дифирамбы, ставя ее во всех отношениях выше европейской.

Главное достоинство китайской кухни заключается прежде всего в достижении значительного разнообразия пищи, при наименьшем обременении желудка: полный китайский обед, как сейчас увидим, состоит из 64 блюд, которые как-то укладываются незаметнее десятка наших традиционных блинов.

Званый обед у китайцев всегда обставлен большою торжественностью. Гости, по степени важности, распределяются в нескольких комнатах; хозяин помещается, конечно, с самим виновником торжества, которому дается обед; в соседних комнатах размещаются прочие гости, которых угощает заместитель хозяина. Обед начинается с «лян-сай» – холодных закусок, которых подается 8 различных сортов: искусно нарезанное тончайшими ломтиками разное мясо, национальные китайские блюда – трепанга, акульи перья, морская капуста, струганные яйца, приготовленные на китайский лад, разная зелень и т.п. Затем подают 8 «цхау-пан» – разное жареное мясо: свинина, баранина, медвежатина, домашняя птица и т.п. После «цхау-пан» подают 8 сладких блюд, как десерт, состоящий из изюма, леденцов, китайских бисквитов и т.п. После сладкого следует 8 «цунг-ван» – супы, а затем опять сладкое, после чего подают 8 «та-вен» – разное вареное мясо. В заключение всего подают самовар, но не с кипяченою водой, а с бесконечным ассортиментом разного мяса, нарезанного тончайшими ломтиками, декорированного иногда с большими претензиями; все это кладется в разные отделения, на которые в китайском самоваре разгорожена та часть, где в нашем самоваре помещается вода. Эти заключительные блюда варятся тут же на столе при гостях, распространяя кругом обычный аромат кухни, смешанный с отвратительным запахом кунжутного масла. Наконец, в знак того, что обед кончен, подаются небольшие чашечки сухого вареного риса. Впрочем, иногда гостеприимный хозяин нарочно мистифицирует своих гостей тем, что после заключительного риса, когда гость собирается вздохнуть свободно, начинают опять все сначала – лян-сай, цхау-пан и т.д., преподнося своим гостям без передышки второе издание только что пережитого ими обеда.

В сервировке и внешней отделке блюд китайские повара большие мастера; тут сказываются присущие китайцам терпение и усидчивость труда, которые тратятся на внешнюю отделку и декорацию подаваемых блюд. Это одинаково относится как к обедам изысканным, так и к убогой трапезе простолюдинов: мне пришлось однажды видеть приготовление обеда китайской рабочей артели, в которой дневное питание человека обходилось на наши деньги в одну копейку (20 чох); и при всем том морковь и свекла нарезаны были так художественно, что трудно было верить, что это сделано руками человека, а не машиной. Зато вся эта художественная стряпня была окутана таким душу выворачивающим смрадом, что непривычному человеку невозможно было тут оставаться больше минуты. В отношении изобретательности китайские повара тоже значительно перещеголяли своих европейских собратов. Мне пришлось однажды быть случайным гостем китайского чиновника средней руки: несмотря на неожиданность моего посещения, гостеприимный хозяин умудрился-таки угостить меня обедом из 24 блюд, которые все, без исключения, приготовлены были из одного поросенка; кажется, даже копыта были пущены в ход, а из крови каким-то способом приготовлены были два блюда, в виде весьма красивых грибов.

На европейский вкус все блюда китайские при первом знакомстве с ними кажутся очень непривлекательными: прежде всего отталкивает трепанга. Это морской червь (Holoturia atra и Holoturia adulis) довольно больших размеров, до 5—6 вершков в длину, с сосковидными отростками по всему корпусу. Для продажи трепанга сохраняется в соленом и сушеном виде, а перед употреблением ее варят очень долго, вследствие чего она разбухает, становится студенистой и приобретает очень неаппетитный вид; на вкус трепанга сильно напоминает вязигу. Весьма своеобразен способ приготовления яиц («пен-дань», то есть видоизмененные яйца) на китайский лад: в кипяток кладут соль, известь, чернозем, уксус, кедровый хвой, и в этом приходится варить яйца иногда в течение двух недель, пока белок совершенно преобразуется и получает насквозь темно-зеленый цвет; в восточных и южных провинциях приготовляют особого рода замазку, в которой яйца выдерживаются год и более. Все блюда на вкус очень пресны, так как китайской кухне неизвестно употребление соли; иногда кушанье приправляется соей, приготовляемой из гаоляна, выдерживаемой в подвалах так долго, что сложилась народная поговорка, согласно которой качество сои ценится по количеству крыс, потонувших в чанах…

Из спиртных напитков подают к столу в маленьких металлических чайниках сулю – подогретую водку, приготовляемую из гаоляна и содержащую в себе значительную примесь сивушного масла[41]. Вместо ножей и вилок употребляются квайзы (палочки), которые, при достаточном навыке, дают возможность свободно брать ими все, что нужно; впрочем, китайцам квайзы служат прямо для выгребания пищи из чашек непосредственно в рот.

За обедом хозяин берет обыкновенно каждое блюдо из рук слуги и, приподняв выше головы, подносит гостю. По принятому обычаю, каждый из гостей, сидящих за одним столом (обыкновенно не больше четырех) считают долгом, прежде чем отведать каждое блюдо, положить сначала своим соседям; это беспрерывное подкладывание с двух сторон производится с неменьшею настойчивостью, чем угощение нашего бессмертного Демьяна, невзирая ни на какие протесты страдательной стороны; поэтому в чашечке гостья получается в конце концов такой невообразимый винегрет, в котором и китайский черт сломал бы ногу. Это подало повод нашим пограничным офицерам при угощении китайцев весьма легко и просто состряпать обед даже из большего числа блюд, чем у китайцев, – стоит только предоставить денщику смешивать убираемые со стола остатки.

Перейдем теперь к характеристике японцев.

Военное образование и воспитание офицеры получают в шести провинциальных кадетских корпусах, в которых курс продолжается три года. К приему допускаются по особому экзамену юноши 15‑летнего возраста после предварительного экзамена по чтению, письму, рисованию, элементарной физике, арифметике, географии и истории Японии. Одна принадлежность к военному или привилегированному сословиям не дает еще преимущественного права на прием в корпус. Это право и прием на казенный счет предоставляются лишь детям офицеров и высших чиновников, павших на поле брани или умерших на службе при исполнении служебных обязанностей, или оказавших особые услуги государству. Сыновья прочих офицеров принимаются в корпуса за половинную плату, составляющую 40 руб. в год на наши деньги, при единовременном взносе на обмундирование в 10 руб.

Занятия ведутся очень интенсивно, допускаются лишь два каникулярных периода, по две недели летом и зимою, причем летними каникулами пользуются для обучения плаванию в море. Употребление табаку и спиртных напитков строго преследуется.

По окончании курса в провинциальном корпусе воспитанники переходят в центральный корпус в Токио. Здесь, по окончании двухгодичного курса, молодые люди удостаиваются производства в офицеры, что всегда обставляется особой торжественной церемонией в присутствии императора или кого-нибудь из императорских принцев; в минувшем 1903 году был выпущен 701 офицер, в том числе 25 китайцев[43].

Корпус офицеров Генерального штаба комплектуется совершенно по образцу германскому. Встречается, впрочем, немало офицеров, получивших высшее военное образование в Париже и Берлине. В декабре 1905 года введен новый закон о предельном возрасте в армии, устанавливающий, кажется, наиболее ранний предел по сравнению со всеми европейскими армиями, а именно: для капитана – 48 лет, подполковника – 53, полковника – 55, генерал-майора – 58, генерал-лейтенанта – 62 и генерала – 65 лет.

Относительно характеристики японских офицеров необходимо заметить, что они преданы военному делу, которым положительно увлекаются; но вне специального дела умственный кругозор их очень ограничен. Нижние чины почти все грамотны; посещая суда японского флота, мне постоянно приходилось видеть нижних чинов в часы, свободные от служебных занятий, погруженными в чтение газет, книг, писание писем домой и т.п.

Важнейшая особенность японцев кроется в их безграничном воодушевлении во всем, что касается отечества, и в трогательной верности и преданности своему государю. Быть полезным как своей родине, так и своему монарху – представляет собою вполне конкретную цель существования каждого японца, готового всегда принести себя в жертву этой цели. Своего государя японцы почитают как высшее существо, как полубога. Все свои личные качества, достигнутые успехи на театре войны японцы приписывают добродетелям своего государя, воодушевляющим их на всякие подвиги. Японец не боится смерти. В основу воспитания вложена идея о ничтожности существования, и в противоположность этому – о наилучшей доле, когда возможно пожертвовать жизнью на благо государя и родины: эта мысль одухотворяется тем, что самопожертвование и заслуги ценятся и вознаграждаются и после смерти. Многие воины, павшие во время минувшей войны, еще до ее окончания получили уже за свои подвиги разные награды в виде орденов, титулов и других отличий; тогда как все прочие воинские чины, которые остались в живых, были награждены не ранее окончания войны. Награды мертвых не остаются только платоническими: награжденные почитаются героями, – хотя бы не национальными, но все же героями в тесном кругу своей деревни, своих родных и близких.

Самообладание японца прямо изумительно; он никогда не дает воли своим нервам, а страдания и боли он переносит с такой же стойкостью и хладнокровием, как тот легендарный спартанец, который попался с краденой лисицей под платьем.

Терпение и выносливость также присущи японцам в высокой степени. Зато японцам чужда аккуратность как в служебной, так и в частной жизни; неоднократно во время минувшей войны случались в японских войсках запаздывания на полчаса и более при изготовлении к бою, выступлении в поход и т.п.; и такие запаздывания не вызывали никаких замечаний, потому что считалась не подлежащей сомнению полная готовность всех и каждого исполнить долг со всей точностью, и если случилось при всем том опоздание, то, вероятно, в силу уважительных причин.

В общем, японец отличается слабой восприимчивостыо ума; нет у него также быстроты сообразительности для принятия скорого решения. Но при тугом усвоении он обладает способностью применить воспринятое к своим потребностям. В то же время он находчив, отлично применяется к обстоятельствам и отличается особым талантом подражательности.

Способности к изучению иностранных языков очень посредственны; поэтому нередко можно встретить японцев, которые долго жили за границей и все-таки плохо усвоили иностранный язык. В отношении изучения военных наук японцы отличаются хорошими способностями, особенно во всем, что касается техники военного дела, благодаря присущим прирожденным наклонностям к этому делу.

Японцы отличаются малым ростом, что объясняется отчасти коренящейся в глубокой древности привычкой сидеть на полу, – однообразием пищи, состоящей большей частью из одного риса, а также и исключительной чистотой расы, которая не смешивалась с другими. При малом росте они коренасты, имеют крепкие ноги с развитыми икрами, делающие их хорошими пешеходами; в то же время туловище более слабое, поэтому они более способны к пешей, чем к конной службе. В последнее время замечается некоторое увеличение среднего роста, что объясняют тем обстоятельством, что пища становится постепенно более разнообразной, так как вводятся новые продукты питания. Рьяным противником укоренившегося обычая сидеть всегда на полу на соломенных матах является, между прочим, генерал Ноги: с молодых лет он усвоил обычай европейцев сидеть на стульях, так как, по его мнению, обычай лежать на полу действует разрушающим образом на энергию человека.

Необходимо заметить, что рост японцев не во всей стране одинаков: в северной Японии население отличается большим ростом, а на юге народ меньше.

В начале минувшей войны подбор людей был заметно лучше, чем в конце, что легко объясняется тем, что при необходимости брать от населения более многочисленные укомплектования пришлось волей-неволей сделать уступки в отношении качеств людей; то же самое заметно было и в первых формированиях запасных частей; а затем, по мере того, как исчерпаны были все контингенты, стали попадать в армию люди с физическими недостатками.

Хорошим воспитанием в физическом отношении для поступающих на военную службу служит род занятий большей части японцев, которые занимаются хлебопашеством, переноской тяжестей, джинорикши, ремесленники и т.д.; все это содействует физическому развитию, доставляя хороший элемент для комплектования армии. Из городских же жителей и фабричных рабочих в армию поступает сравнительно немного. Природные наклонности японцев также способствуют физическому развитию; хорошим развлечением служит у них борьба, которая тоже развивает ловкость и сноровки. Существует даже особая каста борцов, которая пользуется в населении большим почетом.

Общий дух и направление армии отличаются замечательным единодушием. Вопреки всяким мелочным интересам личного свойства все объединяются этим общим стремлением, когда этого требует общее дело – отстоять честь и благополучие своего государя и родины. И у японцев это самопожертвование – не пустой звук. Они рвутся в бой, который по убеждению всех и каждого непременно принесет им победу. Когда армия преисполнена такого воодушевления, то она неминуемо победит, если она не уничтожена.

Дисциплина в армии выше всякой похвалы, хотя по внешнему виду иностранцу покажется, что в армии нет никакой дисциплины, что это какая-то военная республика. Но у японцев дисциплина базируется не столько на привитом воспитании и требованиях службы, сколько на глубоком сознании лично каждого в необходимости этого для общей пользы дела, а также на взаимном доверии, что каждый со своей стороны сделает все от него зависящее с требуемым для дела старанием. Нижний чин признает преимущества офицера, поставленного начальником и руководителем; точно так же офицер относится с доверием к нижнему чину, зная, что он постарается наилучшим образом сделать свое дело.

Отношения между начальником и подчиненным, между офицерами и нижними чинами совершенно не похожи на то, что мы привыкли видеть в европейских армиях – ни по внешнему виду, ни по существу: в японской армии совсем не принято стоять навытяжку, когда начальник отдает приказание; нижний чин сохраняет при этом вольное положение, или даже остается сидеть спокойно; отдавая свое приказание, офицер старается пояснить все возможно обстоятельно и терпеливо разъясняет непонятное. Никогда нижний чин не затруднится остановить первого встречного офицера, чтобы расспросить его о чем-нибудь, а офицер в свою очередь сочтет своим долгом поделиться с расспрашивающим его нижним чином всем, чем может. Приказание офицера солдат всегда исполнит точно и старательно, – ввиду доверия, которое он питает к офицеру, что он знает свое дело, но в то же время и солдату предоставляется полная свобода в изыскании наилучшего способа исполнения приказания, так как относятся к нему с полным доверием, что он приложит для этого все усилия.

Такие взаимоотношения начальства и подчиненных сказываются особенно ярко во время походных движений: не может быть и речи, чтобы можно было видеть в японской армии какое-нибудь подобие дисциплины марша, как это понимается в европейских армиях; на походах колонна двигается всегда в полном беспорядке, не видать никакого сомкнутого строя, ни стройности движения вообще; каждый идет как будто сам по себе. Кто чувствует себя усталым, тот садится отдыхать: кому нужно – выходит в сторону для своих потребностей, чтобы поправить снаряжение, обувь, а то и для того, чтобы соснуть немного, а затем отдохнувши и поправив, что нужно было, спокойно догоняет свою часть.

Вне службы отношения между офицером и солдатом совершенно напоминают частную жизнь: оба живут вместе в одной фанзе, спят на одном кане, пьют вместе чай, ведут общую беседу и т.д. Дисциплинарные наказания применяются редко; и это совершенно понятно, потому что начальство относится с таким доверием к подчиненному, к его доброй воле, что проступок с его стороны не может быть объяснен дурными наклонностями, заслуживающими наказания.

При общей характеристике японских войск необходимо указать еще на одну черту существенной важности. Это полное согласование странного воинского духа японцев с новейшими теориями военного дела. Время минувшей войны является для Японии в этом отношении чрезвычайно благоприятным: старинная воинственность и боевые качества, унаследованные от предков, пользуются еще и теперь у японцев почетом и вниманием и тщательно поддерживаются; новые влияния европейской культуры еще не успели ослабить эти боевые качества, хотя есть несомненные признаки, указывающие на вероятность ослабления их в будущем, – как это было и в государствах Запада.

Что касается военных наук, заимствованных из иностранных армий, то японцы сумели извлечь оттуда только то, что оказалось вполне пригодным для их армии. Корпус молодых офицеров стоит безусловно на высоте самых строгих требований, которые могут быть предъявлены современной армии. Лет десять тому назад чисто боевые качества в японской армии стояли, пожалуй, выше, чем теперь; зато научные познания в военном деле были слабее. Лет через десять воинственность, может быть, еще поблекнет немного, но зато военные познания достигнуть наивысшего развития. Во всяком случае не подлежит сомнению, что едва ли в будущем получится когда-нибудь такое наивыгоднейшее сочетание прирожденной воинственности и военных познаний, какое было у японцев в минувшую войну.

Не только сами офицеры, но и народ считает офицеров первым сословием в стране. Офицеры являются преемниками старых самураев; они олицетворяют собою все рыцарские свойства самураев, составляющие гордость японцев. Офицерство представляет собою не ремесло, которое должно служить источником для пропитания, а почетное звание. В армии служат люди с самыми почетными и лучшими именами Японии; важнейшие сановники страны принадлежат к корпусу офицеров. При таких условиях стремление к офицерскому званию весьма значительно, и это обстоятельство дает возможность быть очень разборчивыми в подборе офицерского состава.

Офицеры воспитываются образцово. Из числа многих сотен офицеров едва ли найдется один, не имеющий необходимых для своего дела познаний. Офицер ничем не отвлекается от своего прямого дела, которому он предан душою и телом. Он не отец семейства, не спортсмен, но всегда и всюду только «солдат».

Небольшого роста, но коренастый, с толстыми ногами, японец, с всегда приветливым лицом, производит сам по себе приятное, симпатичное впечатление, хотя, по европейским понятиям, не может быть назван красивым. Японцы никак не могут вполне привыкнуть к европейскому обмундированию. Их величайшим врагом является европейская обувь, так как с детства они привыкли дома быть в носках, а на улице в сандалиях из соломы. Во время похода в этом отношении в японской армии существует полная свобода: как только офицер слез с лошади, он облекается в туфли или сандалии. Та же свобода царит и относительно всего остального обмундирования, как в покрое и цвете формы, так и относительно снаряжения; таким образом каждый носит то, что он считает удобным.

Особенное значение японский офицер придает своему мечу; он часто, вместо служебной сабли, носит древний родовой меч, перешедший по наследству от отца к сыну. По этому мечу можно узнать, имеется ли перед вами древний самурай или нет. Японец питает к своей сабле трогательную детскую привязанность. Он аккуратно завертывает ее в полотно, а зимою в толстый меховой чехол, точно дело идет о живом существе, которое тщательно надо уберечь от солнца, пыли и холода. Раненому сабля кладется на носилки, в госпиталях она висит у его постели. Сабли убитых возвращаются их семьям.

Явные успехи японской армии несомненно доказывают высокие качества ее корпуса офицеров; но если ближе рассмотреть эти успехи, то окажется, что различные категории офицеров – как генералитет, Генеральный штаб и строевые офицеры – в совершенно различной степени вызвали эти успехи.

Все командующие армиями, даже большая часть начальников дивизий – генералы той эпохи, когда высшей военной доблестью считалось умение владеть мечом; обладая личной храбростью, они отличаются хладнокровием и спокойствием. Они уверены в себе, стойки и терпеливы и безбоязненно берут на себя полную ответственность за решения, принятые большей частью генеральным штабом. Вследствие этого Генеральный штаб имеет больше значения, чем при других, нормальных условиях. Офицеры Генерального штаба получают прекрасную теоретическую подготовку и весьма дельны, но, казалось бы, мало несут службу в строю. Они основательны и точны до такой степени, что в критический момент, не будучи вполне ориентированы, не предпримут рискованного решения. По отношению к энергичному и предприимчивому противнику подобный педантизм может сослужить плохую услугу.

Достойно внимания то обстоятельство, что младшие начальники при всяком удобном случае предлагали различные меры своим начальникам, которые беспристрастно обсуждали такие положения и в случае надобности приводили в исполнение.

Строевые офицеры составляют лучший элемент японского корпуса офицеров. Получив основательные теоретические познания в школе и изучив службу на практике до мельчайших подробностей, они идут в бой с воодушевлением, выказывают храбрость, презрение к смерти и стойкость. Ошибки, допущенные руководителями в диспозиции боя, часто исправлялись благодаря знанию тактики и стойкости офицеров.

Среди строевых офицеров настоящими победителями нужно прежде всего считать ротных командиров и их младших офицеров. Это они исполняли каждое данное приказание, они шли смело в атаку по открытой равнине, все они же выполняли по ночам фанатические рукопашные бои и оборонялись в своих окопах, пока не наступала смерть. Под руководством таких строевых офицеров каждый солдат становится героем, а каждый генерал может быть полководцем.

Вследствие значительной убыли офицеров и формирования вновь многих частей приходилось брать офицеров из запаса. Насколько это было необходимо, эти офицеры зачислялись в части, но преимущественно же оставлялись на службе в тылу армии. В действующей армии они оказались менее полезными; не вследствие физической непригодности, так как в этом отношении при выборе было обращено должное внимание, а вследствие полного отсутствия подготовки в современной военной технике. Эти офицеры сами высказывали, что они ничего не понимают в новом военном искусстве; но если дело коснется уменья владеть мечом, то они справятся лучше многих молодых офицеров.

Уже в начале войны возраст офицеров был по европейским понятиям необычайно молодой. Убыль в течение войны была причиной тому, что наконец все должности, до командиров полков включительно, были замещены молодыми офицерами.

После 10 сентября у нас появились постоянные толки о предстоящем переходе в наступление. Определенного ничего не знаем, но приказано готовиться. Наступили холодные ночи, и мы блаженствуем, имея шинели; другие полки нашей же дивизии не столь счастливы, так как шинели их сожжены были с частью дивизионного обоза во время отступления от Ляояна.

19 сентября у нас происходило торжество раздачи Георгиевских крестов нижним чинам по 2 на каждую роту. Выясняется определенно, что 22 мы переходим в наступление. Мне предстоит опять видная роль – быть начальником головного отряда. Все настроены торжественно и бодро по случаю предстоящего наступления. Все же мне сегодня представилась тяжелая дилемма: явился откуда-то растерзанный китаец с жалобой, что три солдата забрались к ним в деревню в 4—5 верстах от нашего бивака, ограбили его и «обидели» его «мадаму» – другими словами, изнасиловали китаянку. Весьма нетрудно было выяснить и установить виновников этих гнусных преступлений; в особенности мне показался противным один из этих мерзавцев, рядовой 7‑й роты Тырин, с крайне наглым взглядом, способный хоть сейчас на новое самое скверное преступление. Но что теперь делать с ними, когда завтра рано утром выступать? Стою на передовой позиции и, чтобы отправить их куда-нибудь, понадобится конвой и, значит, сразу выбросить несколько рядов бойцов; да и куда посылать? Не знаю и не слыхал о существовании у нас в тылу судей и следователей. Пришлось, ввиду предстоящих боев, предоставить все это Суду Божьему… предложив ротному командиру при каждом случае во время боев иметь это в виду… Но, по-видимому, неисповедимы судьбы людей: много времени спустя, пережили мы все бои Шахейские, многие бои и стычки зимою, кровопролитные дни под Мукденом, – стоял полк в дер. Чидяза; во время богослужения на Страстной неделе под открытым небом мне бросились в глаза черты лица одного из нижних чинов, проходившего мимо меня к аналою положить на тарелку копеечку; вижу, что лицо что-то знакомое, запавшее мне в память по какому-то случаю. И скоро вспомнил, что это ведь Тырин, 7‑й роты!.. Ротный его командир, который, по моему поручению, должен был когда-то служить посредником между ним и Судом Божиим, сам убит в бою 19 февраля под Линшинпу, а этот Тырин перебывал во всех боях и вышел невредимым, даже не ранен! Как угодно, – а при ужасающих потерях в минувшую войну строевой рядовой боец, несший службу в строю, мог выйти живым из одного боя, двух; а остаться целехоньким после ряда кровопролитных боев возможно было не иначе как при вмешательстве особого покровительства судьбы. Вот и суди тут после этого людей близоруким судом человека!.. Какая эта великая истина, завещанная Спасителем, – «Не судите, да не судимы будете…»

Русский и китайский полицейский в ожидании приезда наместника. Харбин

М.В. Грулев

Адмирал Е.И. Алексеев и его полевой штаб. 1900 г.

Е.И. Алексеев.

Художник А.Ф. Першаков

А.Н. Куропаткин

Беседа приамурского генерал-губернатора С.М. Духовского со старожилами Петропавловска, участвовавшими в сражении 24 августа 1854 г.

С.М. Духовской

С.Ю. Витте

Артиллеристы Порт-Артура

Постройка китайцами стрелковых окопов. Порт-Артур

Императорское русское генеральное консульство в Харбине

Управление Китайско-Восточной железной дороги. Харбин

Неожиданное нападение. Художник Н.С. Самокиш

Переход через реку под огнем. Художник Н.С. Самокиш

На проволоке под шрапнелью. Художник Н.С. Самокиш

На сопке после штурма. Художник Н.С. Самокиш

Женщина-воин Е.М. Смолка. Лубок

У драгун на Тайдзыхе. Художник Н.С. Самокиш

На Тайдзыхе. Художник Н.С. Самокиш

Тревога. Художник Н.С. Самокиш

Преследование. Художник Н.С. Самокиш

Эпизод из Русско-японской войны. Художник И.А. Владимиров

Пленный японский драгун. Художник Н.С. Самокиш

Отступление от Ляояна в Мукден. Художник Н.С. Самокиш

Шахэ. Бой у станции железной дороги. Художник Н.С. Самокиш

Штаб генерала Бильдерлинга. Под Шахэ. Художник Н.С. Самокиш

А.А. фон Бильдерлинг

Г.К. Штакельберг

Улица в Мукдене. Художник Н.С. Самокиш

Мукден. У станции железной дороги. Художник Н.С. Самокиш

Перепись живущих под Артуром китайцев после отступления русских войск 17 июля с «Волчих» гор

Китайские шпионы. Художник Н.С. Самокиш

Японский разъезд. Художник Н.С. Самокиш

Преследование японского конного отряда русскими.

Художник Н.С. Самокиш