Не слишком густой лес - большие редко стоящие старые деревья, сомкнутые кроны. Двое - как сто, как двести, как триста лет назад; мальчик идет впереди - просто он знает, то есть думает, что знает, дорогу, - девочка за ним, немного сбоку. А следом, примерно в метре над землей, с негромким жужжанием равномерно плывет транспортный контейнер: темно-серый прямоугольный блок с закругленными ребрами. Современный нам зритель мог бы сравнить его с гробом; но у этих двоих такой ассоциации и не возникает. Позднее утро, тепло. На них шорты, свободные - но не навыпуск - рубашки; обувь, которую в середине XX века назвали бы кедами, а в конце - высокими кроссовками; девочка этих названий не знает. Мальчик знает: он интересуется историей, что теперь редкость. На вид им лет по 20, на самом же деле - по 30. Нынче взрослеют медленнее.

После смерти Охотника их осталось пятеро: Мать, его женщина, теперь надевшая перламутровые бусы старейшины рода, Лис, Тихий и Малой, младший сын погибшего. Старший сын, Рыбарь, пришел с моря, когда все уже устроились у огня. Мать мерно толкла зерно, принесенное запасливым Лисом, Тихий сидел у огня, обстругивая кость дельфина острым каменным резаком. Возле него примостился Малой, разглядывая, как никчемная вещь в руках умельца превращается во что-то пока непонятное, но несомненно, полезное: Тихий предпочитал не рассказывать о своих намерениях до поры, до времени. Лис, по своему обыкновению прилег вздремнуть. Они только что поужинали и поджидали Рыбаря, запозднившегося с моря.

Тот вошел в пещеру, оглядел собравшихся. Снял промокшую деревянную обувь, вытесанную Тихим весной, его приход услышали заранее, по мерному перестуку башмаков, высыпал из корзинки на дубленый мех гребешки и устрицы. Скромный улов неудачного дня.

- Напрасно плавал. Рыбы в начале осени мало. А с ней и дельфины ушли, наверное, их много дней не будет. Осторожны стали, все время приходится подплывать с разных сторон.

Мать подняла глаза.

- Зря ты не пошел на похороны. У нас хватает еды, день-другой можно продержаться.

Рыбарь потупился.

- Я говорил тебе с самого начала, что не могу. Не могу видеть его таким. А зачем вы ждали три дня после смерти? Укрывали...

- Я надеялась, ты пойдешь. Ты ведь его любимый сын. Старший сын.

Рыбарь покачал головой:

- Старший, но не любимый уж точно. Он чуть не проклял меня, когда я связался со Скользящим. Когда я начал учиться плавать, когда... разве его было можно переспорить?

- Как и тебя. Ты отказался становиться таким же охотником, как твой отец. Выбрал иной путь. Я не говорю, лучше или хуже, но отец возлагал на тебя большие надежды.

- Знаю. Пытался создать свое подобие. Когда не вышло, стал лепить Малого. С ним-то все заладилось.

- Мы охотники, брат, - заметил Малой, немедленно отвлекаясь от созерцания рук Тихого. - А ты...

- И что я? Предал род?

- Никто так не говорит, - вмешалась Мать. - Но хотя бы после смерти прояви толику уважения к отцу. Признайся, ведь он не был тебе безразличен. И зачем возводить напраслину, никто силком не пытался делать тебя охотником, раз ты выбрал море.

- Ты забыла, чего мне это далось.

- Я помню. Ты дважды тонул.

- Трижды.

- Вот именно. Видимо, Скользящий не все мне рассказывал. Один раз течением тебя отнесло так далеко от нашей пещеры...

- Мать, не рассказывай мне того, что сама услышала от меня. Я не мог пойти, не мог и все, - и чуть тише: - Я попросил прощения у него, когда вы ушли.

Его взгляд скользнул по Тихому, а затем метнулся в дальнюю часть пещеры, где хранились охотничьи принадлежности.

- Копье оставили ему. Вы, будто серые, обряд над ним свершали.

Лис обернулся. Он не спал, прислушиваясь к разговору.

- Было похоже. Мать попрощалась с ним от лица всех - тебя тоже. Но копье только Охотнику подходило, слишком короткое. Спроси у Тихого, почему он пользовался им столько времени.

- Не скажу. Глянулась моя работа, быть может, - негромко произнес Тихий. - Пять лет, кажется, столько Охотник с ним ходил. Трижды я приклеивал новый наконечник, последний раз прочный, черного камня. Еле удалось вытесать. И каждый раз копье укорачивалось. Теперь его и кидать стало нельзя, только колоть. Потому удар Охотника всегда оставался последним.

- Только на той охоте что-то пошло не так, - буркнул Лис. - И вепрь небольшой, не вожак, да только вывернулся и с моим сломанным копьем побежал к Охотнику. Будто отомстить решил.

- Может и так, - произнес Малой вдруг. - В прошлой охоте мы его матку убили. Я запомнил.

- Не говори чепухи. Это второе лето твоей охота, а ты разбираешь...

- Отец меня всему научил. Я понял, когда зверь видит смерть родных и когда хочет...

- Ты говоришь сейчас как серый.

- Нет, я знаю!

- Прекрати, сын, - оборвала его Мать. - Звери не умеют мстить, это удел серых.

На какое-то время в пещере установилась тишина. Рыбарь подсел поближе к костру, положил на треножник намокшую куртку, затем пошел перебирать устрицы.

- Оставь, я очищу, - не выдержала Мать. - У тебя нет ножа, а они еще живы. Как ребенок, вечно лезешь пальцами.

- Мать, мне жаль, что так вышло, - произнес Лис, приподнимаясь с лежака. - Я нанес не лучший удар.

- Отец почему-то не отстранился, будто все понял.

- Малой, прекрати.

- Но он правда не отошел с пути и насадил кабана на копье. А тот...

- Не продолжай, прошу тебя, - произнесла Мать поспешно. - Я видела, что случилось, когда вы принесли моего мужчину, мне пришлось и лечить его и обмывать.

- И больше мы не охотились, - как бы подводя итог, произнес Лис, вздохнув. Затем снова повернулся лицом к известняку стены, будто пытаясь отгородиться от неприятных воспоминаний.

- Вы где его похоронили?

- Где и всех остальных, - по прошествии чутка времени ответила Рыбарю Мать. - Со стороны ложбины. Тихий положил копье в могилу, я попрощалась с ним. Сняла его бусы, повесила на себя, как он велел, и мы забросали могилу.

- Никогда так не делали, - буркнул Лис. - Будто не Охотника похоронили, а его занятие.

- Ложь! - вскрикнул Малой. - Как распогодится по ту сторону лощины, мы пойдем снова. Пусть не на вепря, но оленя добудем.... Или хотя б косулю, - прибавил он чуть погодя.

- Ты забыл про серых. Нам придется проходить их земли и охотиться в лесу, который они считают своим.

- Уже десяток лет точно, - согласилась Мать. - Будет проще идти дальше, в горы. Серые еще долго не станут там жить. Если только мы не исчезнем...

Наступила недолгая тишина после этих слов. Рыбарь подошел к Матери, присел рядом, как делал это когда-то давным-давно. Она ласково потрепала его жесткие длинные волосы. Не поднимая головы, он спросил:

- И все же, почему три дня? Прости, я не могу понять.

- Это моя мысль. Отец всегда хотел покоиться на месте последней охоты. Мы ждали, пока не пройдет непогода в изголовье лощины, долго ждали, но вот только...

- Малой, а почему ты мне ничего не сказал?

Он молчал. Лис ответил:

- Ты рыбачил, мы обговаривали. Сами не могли решить. Погода все не устанавливалась, а мне и Тихому хотелось после сходить на последнюю охоту, уже в его честь. Принести хоть что-то, хоть так помянуть.

- Как серые.

- Не надо, Рыбарь, - попросил Малой. - Не поминай их.

- А куда без них теперь? - усмехнулся в густую рыжую бороду Тихий. - Лощина теперь их, не поохотишься. Да и ближние горы лучше обходить стороной, иначе можно нарваться на их охоту и лишиться добычи.

- Они как падальщики, - согласился Лис. - Я слышал, прежде подбирали за нами, а теперь даже не спорят за чужой кусок. Берут сами, что приглянется. Верно, знают, когда выходим. Мы или соседи.

- Соседи, да они сильнее пострадали, - согласилась Мать. - Лис, я давно о них не слышала, с весны. Уж не ушли ли они к Синим горам?

- Не похоже. В прошлые охоты мы с ними не встречались, но когда это было..., в начале лета видели их дым.

- Их ведь тоже мало осталось.

- Как и всех нас, - согласился тот. - Твой мужчина предлагал им союз и очень жаль, что ничего не вышло. Тогда нас еще было восемь, - зачем-то договорил он.

- Я помню, спасибо, - отвечала Мать. - Верно, их осталось столько же. Просто все помнят историю рода Синей горы, и теперь союза, даже против серых, не создаст ни один род, ни из этих земель, ни из дальних.

- Только те, кто совсем угас, как род Черепах, - произнес Лис. - Теперь его и не стало, хоть и четверо вошли когда-то в дружество с нами, а еще двое ушли в род Тернов.

- Неждан и Рада, - уточнил зачем-то Рыбарь.

- Наверное, поэтому мы с ними и сошлись, ведь их было меньше. Нам показалось проще вселиться в их добротную пещеру. Да и в последующем судьба им не благоволила: сперва двое утонули, потом одного забрала хворь, а после Скользящий...

Взгляды собравшихся остановились на Рыбаре, но тот не пошевелился, по-прежнему глядя на Мать. А та все гладила его волосы.

Тихий продул косточку, достал из-под камня, на котором работал, острый скребок, тонкий, похожий на костяное шило, которым Мать сшивала кожаную обувь для охотников, и принялся выкручивать отверстия. Наконец, продул одно, кость пискнула приветливо.

- Будет пищалка, - догадался Малой, невольно улыбаясь.

- Или что-то похожее, - кивнул умелец. И зачем-то прибавил: - Прежнюю я оставил Охотнику, положил в карман. Очень она ему нравилась.

Недолгое молчание послужило ему ответом. Тихий смешался, но потом произнес:

- Верно, каждый попытался почтить его память по-своему. Лис...

- Да, я не говорил и слова против. Пусть мы похожи в этом на серых, но мы все равно останемся иными. Для них особенно.

Последнюю фразу он произнес с каким-то нажимом. Посмотрел на Мать, но та не повернула головы, будто слова о ее мужчине прошли мимо ушей старейшины. Она прекратила гладить волосы сына и снова занялась перетиранием зерен пшеницы, муку которых аккуратно скидывала в деревянный горшок.

- Мой мужчина никогда не мог даже в мыслях представить выступить против них. Несмотря на все то, что они сделали нам плохого, - неожиданно произнесла Мать, одним этим заставив что-то буркнувшего про себя Лиса отвернуться к стене. - Он был силен и мягок, жёсток, но отходчив, никогда не таил зла. Он был добр и умел делиться всем, что имел. Он принял меня, хотя я оказалась изгнана из племени серых, с позором, с другими женщинами и мужчинами, он согласился принять и их, во всяком случае, не возражал против подобного... - и внезапно замолчала. Рыбарь подняв голову, пристально посмотрел ей в глаза. Мать пошевелилась, осмотрела притихшую пещеру, затем прибавила: - Я уже говорила это, возле отверстой могилы. Не знаю, зачем повторяюсь. Вы все знаете, что я чувствую к нему - и когда он был жив, и сейчас. И я понимаю тебя, сын, - ее ладонь снова коснулась головы Рыбаря, - когда ты отказался пойти со всеми на похороны. Охотник не желал тебе зла, он лишь хотел дать тебе выбор. Попробовать все и потом уж решать.

- Он просто не любил Скользящего, - коротко ответил Рыбарь. - Или не понимал.

- Наверное, последнее. Скользящий всегда оставался для нас загадкой, возможно, только ты и сумел ее разгадать. Он и умер...

- Не надо о нем сейчас, прошу тебя. Говори о другом, о чем угодно, хоть об отце, хоть о себе...

- Мама, пожалуйста, расскажи о плене, - вдруг подал голос Малой, обратившись к ней так, словно все еще оставался ребенком, а не мужчиной, лето назад прошедшим посвящение охотой.

Мать кивнула.

- Как скажешь, сынок. Но о чем мне рассказывать? Разве что... - она помолчала и продолжила: - Меня забрали вскоре после того, как я стала женщиной. После дня первой крови. Пришли серые, увидев, что люди нашего рода отправились на охоту, взяли меня и Ветку, старухам велели не вмешиваться, взяли что-то из еды на дорогу и ушли. Мужчины прибыли через несколько дней и попытались выручить нас. Говорят, вышла стычка, но отбить, ни меня, ни мою двоюродную сестру не удалось. В пещере, что у перевала, нас тогда обитало пятнадцать человек, - зачем-то уточнила Мать.

- Серые издевались над тобой? - спросил Малой. Мать покачала головой, подумав, произнесла:

- Они просто не считали нас людьми. Дикарями, некой помесью человека и зверя, быть может, но, даже встречаясь с нашими мужчинами и женщинами во время обмена или дележа земель, такое раньше случалось, все равно держались старшими.

- За ними сила, - произнес Лис неохотно. - Их куда больше, чем нас. Каждый род больше и живут кучнее.

-Они живут несколькими родами разом, возможно, отсюда их злоба, - покачала головой Мать. - Ведь каждый с рождения до смерти должен доказывать племени, что он еще пригоден, что его умения могут сгодиться другим. Хотя б обучить чему-то молодых, неумелых.

- Ты не говорила, что они выбрасывают стариков умирать в лес или горы.

- Они так не делают, по крайней мере, в тучные годы. Как и мы, - почему-то закончила она, вероятно, что-то вспомнив. Лис прищурился.

- Ты о роде Синих гор? Но это когда случилось, десятки, сотни лет назад.

- Сказам о них незачем врать, раз они переходят из уст в уста. Иногда и мы бываем жестоки. Пусть не как серые, но не делай из нас совсем чистых.

- Белых, - усмехнулся Лис. - Ведь мы для них белые. Нечистые, но белые, вот странность.

- Они ненавидят снег, потому называют нас "тупыми снежками", ненавидят зиму, хотя именно зимой охотятся на пещерных медведей, волков или других хищников.

- Охотились, - поправил ее Лис. - Их стараниями медведи ушли в другие земли, где еще нет серых.

- Далеко на закате, там высится великая гряда, и туда серые еще не добрались. Я о ней слышала только от тех, кто приходил к морю и в обмен на наши истории и рыбу, рассказывал свои истории и предлагал топоры, кресала и костяные ножи и шила. Может, они ушли туда, Лис, если медведи тоже умеют общаться меж собой и слышали о больших горах.

- Медведи неразумны, - возразил он. - Вспомни хоть знаменитую ловушку, что придумали в роду Синих гор. В одном из гротов есть глубокая дыра, ведущая к самой реке. Туда люди подкладывали куски мяса, которые чуяли медведи, шли и падали в яму и натыкались на острые камни. Так повторялось много раз. Кто-то из рода Синих гор даже стал складывать черепа в нижнем гроте, чтоб показать всем, сколько медведей они набили таким способом. Многие, приходя, дивились. Потом река разлилась и часть черепов унесла с собой, - неожиданно закончил Лис. После чего повинился: - Я перебил тебя, Мать, прости и продолжай.

- Я говорила, что нас считали полулюдьми, но не только нас, белых. Женщины для них так же почитались существами, способными лишь рожать детей, да готовить еду. Хотя и то и другое непросто, но мужчины серых не думали об этом. Нас, пленниц, и жен, которые потеряли своего повелителя или оказались неспособны рожать или работать, держали в одном гроте. Те женщины следили за пленницами и этим доказывали свою нужность - нас кормили и водили к мужчинам, которые долго присматривались к нам, фыркали недовольно, но затем все равно овладевали. Я не знаю, страсть то была или презрение, или еще что. Но когда я родила первенца, мальчика, меня пригласили в общий грот, где я провела несколько лет, почти наравне со всеми. У серых такой же порядок жизни, как и у нас, разве что каждый мужчина имеет право иметь не только женщину своего рода, но и дикарку, это даже считалось признаком богатства, ведь, он же должен кормить нас, одевать, заботиться. Мне повезло, я стала наложницей сына старейшины рода. Жаль, не того, который мог стать сильнейшим в племени.

- Серые часто ссорятся меж собой? - спросил Малой.

- Даже те, кто не жил с ними, может сказать это, - произнес Лис, но тут же смолк и снова повинился перед Матерью.

- Сын старейшины задумал сам стать главой племени, возвысится над всеми родами той пещеры, что охотилась на большей части лощины и тогда уже заходила в наши угодья, пытаясь увести охоту себе. В те лета у них мало что получалось, нас было много, мы могли ответить. Но позже..., - она замолчала, потом заговорили уже иначе: - Нет, зачем я лгу себе. Мы никогда не умели отвечать ударом на удар. Разве что род Синих гор, но все знают, чем это закончилось для него самого, а ведь серые в те далекие времена еще только обживали нашу лощину. За прошедшие десятилетия они размножились или их пришло еще больше, не знаю. Могу сказать одно, серыми теперь лощина кишит.

И снова молчание. Малой долго смотрел на Мать, наконец, произнес:

- Твоего мужчину убили тогда.

- Мой мужчина умер на охоте, сынок, - просто ответила Мать. - У серых это называлось "мой хозяин". Да, заговор вскрылся, его убили, и еще нескольких заговорщиков. А тех, кто был с ними, их собственность, они бежали.

- Ты говорила и о мужчинах, - напомнил Лис.

- Чем важнее серый, тем больше у него богатства. Те, кто служат ему, кого он посылает на охоту, кому велит выискивать новые богатые земли, все они его собственность. Во всяком случае, он так считает. Да и мужчин равных себе по силе, уму, смекалке, или превосходящих все равно называет слугами своими, а те идут ему в подчинение. Я не всегда понимала, почему так, пока не выяснила, что для серых понятия богатый и бедный непреложны и непересекаемы. Если богатый еще может оказаться бедным, то бедному, родившемуся у входа в пещеру, всю жизнь надо доказывать, что он нужен, идти в услужение, так это называется на их языке.

- И они идут безропотно?

- Иначе изгнание. Они могут уйти в другое племя, но вряд ли там найдут для себя лучшую долю. Некоторые при мне пытали в том счастье, и только у одного получилось стать загонщиком - тогда у одного из старейшин как раз случилась нехватка нужного человека.

- Подоспел серый вовремя, - послышалось с лежанки.

- Не суди его, Лис. Человек всегда ищет, где лучше, если он смиряется со своей участью, он перестает быть человеком.

- Становится слугой.

- Именно так, сынок, ты прав. Навечно признает хозяина и служит ему до конца дней. Получая объедки и радуясь уже им, - Мать помолчала. Усмехнувшись своим невеселым мыслям, продолжила: - Я оказалась в схожем положении. Наверное, смирилась с тем, что я собственность. Родила двоих, один выжил, мальчик. Отец дал ему имя Вольный, не самое распространенное среди серых.

- Я слышал, серые дают имена детям и те не могут их сменить, - уточнил Тихий, оставляя почти готовую пищалку. Он начал вслушиваться в разговор, и уже не мог заниматься своим делом по-прежнему.

- Все верно. Поименование людей - право господина, так он закрепляет власть над другими. Если только этот другой не захочет перейти в иное племя и там пытать судьбу и с ней свое новое прозвание. Но серые все одно боятся смены имен, будто оно определяет само их существование. Рыбарь, ведь ты менял имя, после того, как первое тебе дал отец. Пока не нашел то, что ближе всего тебе.

- Я, - он вздохнул. - Я хотел бы зваться иначе, но не посмел произнести имя вслух. Мать, я думаю, ты понимала, какое именно я хотел взять в тот день, когда объявил, как меня отныне следует именовать. А теперь, вот странно, по прошествии семи лет, я понимаю, что правильно сделал, что не посмел. Это было б... нечестно, неправильно по отношению к тому, кто отдал за меня жизнь.

Новая порция тишины охватила пещеру. Собравшиеся, не глядя друг на друга, выжидали чего-то. Наконец, Мать заговорила снова, разрушая нависшее, подобно утесу, молчание.

- После изгнания я вернулась в свой род, напуганной, лишенной разума, прежних привычек и понимания девчонкой. Хотя я и стала матерью, но не по своей воле и пониманию, а после изгнания, боялась даже смотреть на своих родичей, ведь за четыре года, проведенных в плену, для меня мир переменился разительно. Мне казалось, он весь стал серым. Счастье, что нас нашел Охотник. Он не был нашего рода, но бил зверей вместе с моими родичами, унося часть добычи с собой, иногда ему позволяли брать больше положенного одному, ведь его род Искателей угасал. А после он пришел к нам и уже не уходил. Искатели разошлись по родам, большая часть подалась к Синим горам и дальше, в далекие степи, подальше от серых, но он пришел. За мной, - щеки невольно покрылись румянцем.

Тихий свистнул в костяную дудку, улыбнулся и продолжил работу. Рыбарь поднялся, подошел к треноге, снял просохшую куртку, отнес к своей лежанке и положил в головах. Вернулся ко входу в пещеру, отряхивая башмаки, потом вышел ненадолго наружу, вернулся, шлепая босыми ступнями по мокрым камням.

- Начинается дождь. Непогода до нас добралась, - подойдя к Матери, шепотом прибавил: - Хорошо, что это случилось до непогоды.

- Серые сказали бы что-то, - произнес Тихий. - Природа плачет.

- Не говори так, пожалуйста, - попросила Мать. Он склонил голову. - У серых действительно много, очень много обрядов и несуразных ритуалов, которыми они пользуются во всех случаях жизни. Про охоту я вам рассказывала, про остальное вы тоже знаете.

- Я не всегда это понимаю, - произнес Тихий. - Благодарить человека за то, что одобрил день охоты или высмотрел на дне своего затуманенного спорыньей сознания места скопления зверя, увидел будущность, умерших или еще что-то или кого-то... Как они в это верят?

- Я сама не понимала, пока не зажила серой жизнью. Через год мне уже казалось, что иначе и жить невозможно, что духи рода оберегают нас, что силы природы надо улещивать, что шаман, переодевшись козлом, и вправду найдет этих животных и погонит под копья. Что ритуал охоты важнее самого этого действа. Как мне легко стало после, когда никто не обязывал меня обращаться ни к шаману, ни к небесам, ни к земле, ни к рисункам.

- Ты ведь не охотилась.

- Рисовали не только охоту, но и будущих детей-охотников. Им мы и поклонялись, на них и уповали, будто уже так можно предсказать, что именно мальчик родится, что ему доведется стать сильным, умелым, а главное, нужным племени. Мне повезло, мой мальчик родился нужным, его пощадили после убийства отца.

Мать замолчала невольно. Снова тишь навалилась камнями на пещеру, придавив всех, кто в ней находился. Тихий поднес к губам пищалку и начал наигрывать что-то простое, незамысловатое. Не то голос ветра, не то шум прибоя, не то крики чаек. Рыбарь долго вслушивался, потом произнес негромко.

- Похоже, Тихий, ты научился голосам дельфинов, - и тут же прибавил: - Хорошо, они сейчас ушли, скоро рыба вернется. Треска вряд ли, а вот та, что помельче...

- Рыба больно костлявая, не то, как дельфины. Их есть куда проще и сами куда вкуснее. - заметил Лис. - И сам говорил, ловить, что кроликов.

- Раньше так было. Сейчас сложнее. Они звери хитрые, понимают, кто к ним плывет и зачем. Отбиваются или уходят на глубину. У них только два недостатка - дышать они могут только воздухом, а не водой, как рыбы. И если вспорол кожу до крови, значит, убил. Как ни стараются его товарищи вытащить на поверхность океана, как ни подталкивают, чтоб тот дышал, все равно дельфин умирает. Тогда только оставляют и уходят. Тоже, небось, понимают что-то. И потом мстят обидчику...

- Рыбарь, - спохватилась Мать.

- Мне кажется, мстят. Иначе Скользящий был бы жив. Он себя подставил, чтоб я... - чуть помявшись, продолжил об ином: - Мать, а ты вспоминаешь своего первого сына? Самого старшего?

Она долго молчала, прежде, чем ответить. Потом произнесла, слишком тихо, чтоб быть услышанной всеми.

- Да. Я надеюсь, он стал достойным человеком. Пусть и одним из них, но достойным нашего рода.

- Ты думаешь, твоя кровь разбавила их?

- Я надеюсь, сын, - и снова замолчала. Внезапно вместо нее подал голос Лис:

- Не знаю, мне кажется, серые неспособны переварить ничью чужую кровь. Вообще, ничего чужого.

- Ты заблуждаешься, Лис, - тут же ответил Тихий. - Они многое переняли от нас. Вот я считаю, что клей, который мы искони варим из бересты, чтоб создавать надежные копья, получен ими от нас. Мать, ты ведь видела как их мужчины создавали копья?

- Их частично делали женщины. Обтесывали, вытачивали острие мужчины, но древка создавали мы. Я рассказывала о копьеметалке, которую придумали серые. У нас такой сроду не водилось, ни в лощине, ни за Синими горами.

- Может, они принесли ее откуда-то извне, ведь неизвестно, из какой дали выбрались серые, - немного потерянно произнес Лис.

- Не считай серых тем, кем они не являются. Глупыми их назвать нельзя, даже в отместку.

- Но я...

- Копьеметалка их придумка, и создана именно потому, что они слабее нас. Ни один серый неспособен выпустить копью столь же далеко, как мы, потому им нужна ловкость и ум, чтоб восполнить этот недостаток. Я не смогла передать тебе, Тихий, познания в строении этого устройства, прости. Мне ни разу не доводилось изготавливать ее.

- Ты передала нам знания силков. Это точно задумка серых. А над копьеметалкой я долго думал, может слишком долго, оттого все еще не могу сообразить, как ее сподручней изготовить. Но рано или поздно у меня получится создать что-то похожее.

- Даже если создашь, Тихий, - тут же встрял Лис. - Кому ты передашь свои умения?

Он неприятно сощурился и оглядел собравшихся в пещере. Тихий молчал, Мать куснула губы, ее сыновья так же не произнесли ни слова.

- А почему я должен передавать знания?

- Тихий, так все умельцы поступают. Выращивают сменщика, как это сделал Скользящий, вон пацан стал отличным рыбаком. И сейчас кормит нас, если охота не заладится. А вот ты... с кем ты хотя бы общаться станешь, если вокруг нас одни серые. И все, что они хотели, у нас выведали. А что мы у них получили, тогда, двадцать с лишком лет назад, когда Мать вернулась, мы же использовали. Силки те же. Но только мы одни, почему бы не продать силки, как умение, другим родам? Разве у нас так не поступают?

- Да, поступают, - согласился Тихий, не поднимая глаз. Все молчали.

- Вот только где ты их найдешь, эти рода? - чуть не торжествующе продолжил Лис. - Либо ушли, либо сгинули. Род Черепахи мы помянули, род Терна... сколько там осталось, небось, как у нас. Род Синих гор..., кто еще? Мы так редко общаемся с соседями, что понятия не имеем, ни как они, ни где. Может, ушли все к тем горам, на закате, - он помолчал и прибавил, верно, к этому вел: - Надо было и нам тогда уходить.

Малой посмотрел на Лиса, но ничего не сказал. Да и остальные продолжили хранить молчание. Лис, выговорившись, как это делал и прежде, отвернулся к стене. Но ненадолго: что-то душило его, невысказанное, неудобное, чем он хотел еще раз полоснуть по сердцу собравшихся.

- Вот потому мы и проиграли лощину, весь край, серым. Все проиграли и еще проигрывать будем, там, куда и если уйдем. Они быстрее нас, проворней, ноги длинней, это важно в охоте в лесу. Они слабее нас, но и хитрее и плодовитей. И не боятся убивать. Они, если надо, придут и заберут у нас силой последнее. А мы... когда Мать увели, за ней ведь пришли, и что? Одни побоялись убить, а другие не побоялись смеяться в лицо, зная, что ответа не будет.

- Это не так, Лис, - поторопилась вступиться за свою родню Мать. - Они приходили с миром.

- Мы прокляли тех, кто так сумел придти к серым с боем. Да, у них не получилось, но это не мешало бы повторить. Другим образом, научившись на ошибках. Мы не учимся, вернее, учимся, но насколько же медленнее. Все боимся себя растерять, других обеспокоить. Не навязываемся, не приглашаем. Даже когда серые только пришли, они были и в меньшинстве и не так сильны и смекалисты, мы могли бы их выгнать - второй раз. Теперь, когда у них эти копьеметалки, нам просто не дадут подойти, даже если все соберемся. Поляжем по дороге. Сам видел, насколько далеко они бьют оленей, шагов за сорок. Никто копье так не кинет, - и снова замолчал. Потом оглянулся, видя, что на него не смотрят, но слушают, произнес нехотя: - Спасибо, сам с пустым шел, заметили, но оставили в покое. А всего-то трое серых.

Снова долгая тишина. Мать убрала горшок с перетертой пшеницей в дальний угол пещеры, на обратном пути подошла к Лису. Вздохнула.

- Высказался? - тихо спросила она у охотника. Тот кивнул. - Всем больно сделал? - новый кивок. Лис приподнялся на локте, глядя ей в лицо. Потом сокрушенно покачал головой:

- Странные мы. Столько лет, десятков, сотен, в лощине живем, а выходит как будто и не соседи даже. Пришли серые, и сразу навели порядок, правила установили, либо беги, либо к ним уходи в слуги или куда они нас определяют. И ничего в нашей жизни не поменялось. Хоть бы научились чему, - с досадой прибавил он, тяжело вздохнув. - Та же копьеметалка, она у серых, небось, не так давно, но у нас ее уже никогда не будет.

- Я справлюсь, мне бы образец достать. Иначе тяжело сообразить. Выходит, старею.

- Молчи, Тихий. Пусть, справишься, что дальше. Я уж спрашивал, что по-новой пустой разговор заводить?

- Лис, - тихо спросила Мать, - так что ты сказать хочешь?

- Ничего, - устало махнул он рукой. - Какими уродились, такими и помрем. Сам все понимаю, сам такой. Но если вдруг соберемся, пойдем к горам на закате...

- А как мы пойдем, Лис? Нас всего пятеро. Да и я вам в обузу буду. Сколько мне лет, ты помнишь? Охотник меня намного младше был.

Малой подошел к Матери. Тронул за плечо. Та не повернула голову, только сжалась, почувствовав, что младший стал на сторону ее племянника.

- Я не хочу оставаться последним, понимаешь, мам, не хочу. - произнес Малой так же негромко, - Больно всех вас провожать. Я ведь не сейчас это говорю, я давно понял, когда... когда еще отец жив был.

Наконец, она обернулась. Сумела выдавить улыбку, погладить по голове самого младшего, самого любимого.

- Ты прав, милый. Конечно, прав. Только не сегодня, милый. Завтра, когда новый день будет.

- Ты не первый раз это говоришь. Всякий раз, как Лис заводит разговор об уходе...

- Завтра мы на охоту пойдем, если непогода прекратится. А если разойдется дождь, будем решать, других дел все одно не останется, - произнес Лис, поглядывая на Мать. Та молчала. Тихий посмотрел на него, но ничего не сказал. Рыбарь неожиданно сел на лежанке.

- Меня, конечно, спрашивать не будете, - произнес он. - А я уж забыл, какого это, охотится на большого зверя. Силки, понятно, поставлю, умение невеликое, а вот копье метать.... Я шесть лет этого не делал.

- Неужто ты думаешь, мы тебя не спросим, сын?

Он повернулся, поднялся, хотел подойти, верно, но снова сел, отходя.

- Серые сюда нескоро доберутся. Море они не понимают, плавать не умеют, да и своими длинными ногами не спустятся по мокрым камням. Поломаются, - куснув губы, произнес он. - Жаль Скользящего, много он мне передал, много не успел, да вот, все равно не впрок оказалось.

Помолчал и прибавил:

- Наверное, он бы согласился, что неправ. Он и вправду отходчивым был. А я... это я упертый. Всегда по своему разумению, да против его воли. Со Скользящим так и связался. Но ведь не зря, мне кажется, не зря в море ходил. Не черепах же тут ловить раз в год, да устрицами питаться. Надо хорошее мясо искать, хорошую рыбу.

Снова помолчал:

- Я в честь него давно хотел рисунок сделать. Вот только сегодня закончил, - огляделся, подошел к огню и взяв горящую полешку, двинулся ко входу в пещеру. Остановился в трех шагах, у влажной от дождя стены. - На полу, правда, но там камень крепче. Сегодня закончил, когда вы ушли. Мне оставалось лишь линию прочертить.... А может последний раз отцу показать хотел, зачем в море ходил. Как ходил. Как вернулся.

Малой немедля покинул Мать, подходя к брату. Следом за ним потянулся Тихий, держа пищалку в ловких натруженных пальцах. Последними подошли Лис и Мать.

На каменном полу пещеры виднелся странный рисунок, строгое переплетение линий, две горизонтальные, если смотреть от входа, и несколько вертикальных, попарно соединявшихся друг с другом на концах. Рыбарь посветил, ниже опустив полено, собравшиеся долго разглядывали, разгадывали значение линий.

- Это не то, что рисуют серые, - заметил Лис. - Я помню, был как-то в самой дальней пещере, которую они еще когда хотели себе присвоить, да не вышло, холодно там, и ветра насквозь дуют. Только козлов красных оставили и черных черепах. А это... это ведь изображение гор каких-то. Наших?

- Увидел, - улыбнулся Рыбарь. - Думал, я совсем плохой художник, не поймете. Раньше и так не понимали, а теперь и подавно.

- Сын, послушай...

- Нет, Мать, все правильно. Я так вижу, так умею. Дней двадцать, нет, больше возился с рисунком, хотел, чтоб увидели. Я не думал, что отец, что он уйдет. Надеялся ему показать, что я видел тогда, когда попрощался со Скользящим. Эта картинка мне в голову так запала, что уже не вытащить. Только воспроизвести. Это вид, который человек если и увидит, то перед смертью. Линия моря, линия скал и два наших утеса, что над нами нависает, и дальний, над пустыми пещерами. И их отражения в воде. Когда Скользящий меня отпустил, понимая, что потрепанные бурей и дельфинами бревна нас двоих не выдержат, он велел грести, не останавливаясь, не оглядываясь. Велел ни о чем не думать, только грести, пока ноги не упрутся в песок. Я так с сделал, и уже не смотрел на вид наших утесов и пещер, греб, видя под собой только воду. Греб, пока не затекли и не заныли мышцы. Даже не понял, что уже добрался до края воды, что уже песок повсюду. Только тогда обернулся. Только так понял, кого потерял. Но даже тогда какое-то время надеялся, что он выплывет из ближайшего буруна, он ведь отменный пловец, пусть и отлив начинался, пусть море штормило, он должен был выбраться. Не в таких передрягах оказывался.

И замолчал. Полено стрельнув искрой, потухло. Некоторое время все молча смотрели на разом почерневший пол пещеры. Рыбарь снова заговорил:

- Я хотел, чтоб вот это сохранилось. Не то, что серые рисуют, что каждый день увидеть можно: оленей, волков, пещерных медведей или косуль. То, что врезается и не дает покоя, пока другим не покажешь. Пока не выдолбишь, как сумеешь, в самом твердом камне. Пока солнце светит, само указывая, где рисовать. Чтоб и потом, уже без нас, без серых, пришли другие люди и увидели что-то понятное, знакомое, те, что умеют плавать, что приплывут, быть может, из других мест, когда уже от нас...

Он не договорил, захлебнулся словами и так стоял подле своего творения, склонив голову, снова мысленно провожая учителя. Мать обняла его, он не отстранился. Лис похлопал по плечу.

- Всяк по-своему расстается с близкими. Теперь я понимаю, почему ты не пошел провожать отца, - произнес Тихий.

- Мы с ним раньше... расстались.

- Да, я понял. Всем непросто, все как-то пытаются утишить боль.

Он вздохнул и посмотрел на Мать столь внимательно, изучающее, что та невольно отвела взгляд. Рыбарь непонимающе посмотрел на них двоих. Вздрогнул, когда Лис пошел к своей лежанке. Малой смотрел на Тихого, потом подошел к нему. Мать опередила вопрос.

- Я должна сознаться, - куснув губу, все же произнесла она. - Я раз встречалась с Вольным, моим старшим сыном, самым старшим. Из плена. Пять лет назад это было. Ты спрашивал меня, Рыбарь, знаю ли я, каков он, да, знаю.

Сын Охотника напрягся, сжав так и не выпущенное из руки полено до боли, до побелевших пальцев.

- Я собирала травы, когда мне на пути встретился молодой охотник. Сердце ничего не сказало мне, я лишь увидела, что он один из серых, но много светлее их, что одет богато, что шея его покрыта двумя рядами бус, а куртка расшита и выкрашена красным и белым, как у них принято отмечать важных особ. Рядом никого не оказалось, я растерялась, стояла, смотря на него, а он.... Вот странно, он подошел, склонился передо мной в низком поклоне, как слуга приветствует своего господина, потом ухватился за подол моей куртки, ткнулся в живот. Тут же поднялся. Я видела на лице его слезы. Он тихо произнес всего два слова: "Спасибо, мама". И тут же ушел, - она вздохнула. - Больше я его не видела.

Малой подошел к ней, обнял. Она не реагировала, смотрела на рисунок Рыбаря, пристально, словно пытаясь разгадать тайное послание, оставшееся между слов сына. Предназначенное другому, не отцу, не ей, но тому, кто много лет возился с Рыбарем, тогда еще совсем мальчишкой, учил плести сети, рубить и точить остроги, плавать на бревнах и держаться в море, долго, очень долго, поджидая добычу. Совсем другой охоте, которую не понимала ни она, ни Охотник, никто из их рода. Но с которой, пусть даже оказавшейся неудачной, Рыбарь приходил счастливый уж тем, что она состоялась. Оглядываясь на своего учителя всякий раз, как тот входил: обычно, последним, неся корзинки с рыбой или устрицами.

Мать тихонько обняла Малого. Тот попытался заглянуть ей в глаза, неудачно. Тогда просто спросил:

- А он ничего о себе не сказал? Тогда при встрече?

- Нет, я же говорила, сынок, только два слова.

- Может, жестами? Как-то объяснился.

- Нет, ничего.

- Но хоть что-то должен...

- Он поблагодарил. Думаю, этого ему показалось достаточным. Да и мне тоже, Малой. Мне тоже, - повторила она, все еще вглядываясь в рисунок. Вздохнула, отогнала воспоминания, прижала к себе сына.

Сверху упал камень, послышались далекие пока еще шлепки босых подошв, неуверенно подбирающиеся к пещере. Рыбарь подскочил, вслушиваясь, как кто-то, какой-то одиночка, подходил к их очагу. Прислушался внимательно, невольно доставая копье и как можно тише подходя ко входу. Остальные тоже повставали с мест, но пока не двигались.

Дождь продолжал лить, превратившись в затяжной, нудный ливень, какие часто проходят над этой землей в начале осени, предвещая скорые затяжные холода. Осень медленно переходила в морозную зиму. Казалось, море способно ее отогнать, но оно часто замерзало само, покрывалось шуршащей шугой мелкого льда, медленно стынущего, иногда становящегося единым панцирем и пусть ненадолго, на несколько дней, сковывавшего вечно неспокойное, неугомонное море, равнявшего его с землей.

В темноте наступающей ночи фигура подошедшего к входу едва виделась. Но Рыбарь убрал копье, поняв, что так спускаться может только свой. Он подошел ближе, всматриваясь зорким взглядом на тропу, ведущую наверх, к гряде, опоясывающей лощину по закатному краю, прорезаемую вдалеке рекой, идущей из неведомых краев и в шести днях пути впадающей в океан. Путник, неловко спускавшийся по мокрым каменным ступеням, вырезанным самой природой, наконец, показался - закутанный в тяжелую медвежью шубу, явно великую ему по размеру, не на него сшитую, он остановился и осторожно поднял руки, показывая отсутствие у него оружия. И только затем вспомнил о капюшоне, скрывавшим голову, откинул его.

- Рада? - только и произнес Рыбарь. Женщина подошла, кивнула, всматриваясь в незнакомца. Наконец, произнесла:

- Олешек... так приятно тебя увидеть снова, - и прибавила. - Теперь я Важенка. Охотница в роде Тернов.

- А я Рыбарь, - только и ответил он. Важенка улыбнулась.

- Никак мы не сойдемся. Даже в этом.

Измученное, посеревшее лицо, но такая заразительная, как и много лет назад, улыбка. Рыбарь невольно поддался ей и только потом вспомнил правила простой вежливости.

- Да что же я держу тебя. Проходи, присаживайся к огню. Сними эту шубу, у нас тепло.

Она вошла, приблизившись на несколько шагов к поднявшимся с мест. Ее узнали, она узнала всех. Сидевшие в пещере поприветствовали прибывшую, бросили мех на холодный пол, у самого огня, кинули полешек в затухающий костер.

- Ты вся промокла, Важенка. Садись, согрейся. Шубу посуши.

- Я не могу ее снять, прости меня, Мать, - ответила та. - Я... под ней я голая.

Только тут она заметила бусы на груди и низко склонилась, отдавая дань уважения. И сопереживая горю

- Мне жаль, что Охотник ушел от вас. Как и все, кто жил прежде со мной, перед тем, как мы с отцом ушли.

- Увы, - произнесла Мать. - Их жизнь вышла недолгой. Кого-то забрала хворь, кого-то море. Моего мужчину похоронили сегодня, - Важенка ничего не ответила, тогда старейшина продолжила: - Прошу, пойдем со мной, переоденься в сухое, простынешь. Расскажешь обо всем.

И тут гостья повалилась на колени. Подняла руки, протянула их к Матери:

- Не могу. Прости меня, старейшина, я должна признаться прежде, чем вы примете меня окончательно. Я... я убила человека.

Обитатели пещеры переглянулись.

- Серого? - тут же спросил Лис.

- Не все ли равно?

- Значит, серого. Такого не случалось, почитай, больше ста лет.

- Лис, - остудила его колкость Мать. Подошла к Важенке, подняла с колен, усадила на меха, села рядом, сняв мокрую шубу и накинув на плечи кожаную куртку мужа, пусть и широкую в плечах, но все куда более удобную. Тихо произнесла: - Расскажи, - прибавив при этом: - Что-то с Тернами случилось?

Важенка сглотнула, молча кивнув. Затем, выдохнула тяжко и резко, начала говорить:

- Я... меня похитили, когда я на охоту уходила. У нас в роду почти никого уже не осталось, вот как у вас сейчас. Я ходила вместе с Сиплым и Волком. Охотились на оленей, косуль, ставили ловушки, как это делают серые. Потом, когда вернулись, мужчины пошли проверить силки, я осталась с матерями. Тут к нам ворвались трое или четверо серых. Меня скрутили, утащили к ним. Я попала в обиталище молодого вождя племени по имени... нет, все верно, Вольный, его звали.

- Вольный, ты не напутала? - тут же спросила Мать. Важенка покачала головой.

- Не могла. Он сразу сказал, кто есть. Велел запомнить и объяснил, как к нему надлежит обращаться.

Тихий зашевелился, Мать строго глянула на него, но ни единого слова не было произнесено рыжеволосым умельцем. Он только пристально глядел на обоих женщин, пожилую, разменявшую сорок второе лето и молодую, чуть захватившую двадцатое.

- Когда это случилось? - спросил Лис. - Давно?

- Нет, этим летом.

- Не путаешь? - нервно дернувшись, уточнил он. - Я видел дымы от вашей пещеры, через полторы полных луны после солнцестояния.

- Мы еще были тогда в пещере, - кивнула Важенка. - А через несколько дней пришли серые. Матерей они не тронули, я не понимала, почему, потом Вольный объяснил, сказав, зачем я оказалась у него.

- Что он сказал? - торопливо спросила Мать.

- Выходит, мы разминулись всего-то в нескольких днях. И ничего, ничего, - пробормотал Лис понуро. Хлопнул кулаком по меху и замолчал, усевшись на лежбище. Покачал головой.

- Он сказал, что устроил засаду на наших мужчин, велел им убираться прочь. Только сегодня я узнала, что Вольный солгал, убив весь род Тернов в тот же день. Я вчера пришла в родную пещеру и увидела, что случилось в тот день. Пусть кости и растащили волки и лисы. Но ведь понятно, чьи они, человечьи от прочих легко отличить.

- Что дальше? - не давая ей впасть в ступор, спросила Мать.

- Разве важно теперь. Рода Тернов больше нет. Я носительница этого имени, но я даже не смогла родить им, обе мои девочки умерли в то же лето. А после... я уже не могла возлежать даже с моим мужчиной. Он... он горевал...

Важенка тряхнула мокрыми спутанными волосами. Мать достала гребень и осторожно стала расчесывать их. Молодая женщина замерла, но начала потихоньку успокаиваться и склонила голову.

- Расскажи про Вольного, - попросила Мать. - Что он?

- Он большой человек, богатый. Убил приемного отца, как сам говорил, и теперь стал над племенем, над союзом племен, который сам же недавно образовал. Почти все роды серых в лощине поклонились Вольному. Он да... он силен. Он очень хотел, чтоб я принесла ему мальчика. А я, я даже не посмела противиться ему, хотя он не вязал меня, не бил. Он обладал невиданной силой, достаточно придти к нему в палатку, чтоб понять, насколько он силен. Он действительно, вождь вождей. И прочие охотно поклонились и уму его, и внутренней силе. Внешне он не так могуч, но внутри него будто буря. Он брал меня несколько раз на дню, не насыщаясь, и уходил, он видел кровь и приходил снова и брали и уходил лишь тогда, когда кровь переставала течь.

Все молчали, кроме Матери. Та продолжала задавать вопросы:

- Чего он хотел? Что говорил, рассказывай?

- Ты не спросишь меня об убийстве?

- Мы подойдем к этому, говори о Вольном.

- Как скажешь, старейшина. Он собрал союз племен, чтобы решить главный вопрос. Со стороны большой степи к ним стали приходить другие серые, много. Они сказывали, там начался большой мор и великий голод. Некоторых племена серых пропускали, когда видел, что они беспомощны и не будут охотится в лощине, а иных встречали охотой, - Важенка торопливо сглотнула слюну и продолжила: - Он отобрал с десяток волчат у матерей и пытается сделать их ручными. Многие уже подчиняются ему. Ему все подчиняются. Он сильнее.

Она закашлялась. Тихий поспешно подал ей горшок с водой. Поперхнувшись, Важенка жадно пила.

- Так что же он? - не отпускала вопросами ее Мать ни на мгновение. При этом забыв гребень в ее волосах, внимательно вглядывалась в согбенную фигуру и спрашивала, спрашивала, едва только молодая женщина останавливала рассказ.

- Он готовился к охоте на тех, кто придет с оружием. Он понимал, что только так они смогут отбить у прибывающих лощину. Пусть она велика, от края до края две полных луны пути и в ширину еще половину луны, пусть так, но охоты на всех не хватит. Зверей и так мало осталось, особенно крупных. Зубров и бизонов, которые еще живут в лощине, серые почти всех уничтожили, остались лишь мелкие - косули, да волки и лисы, которым тоже нужна еда. Вольный повелел охотиться на хищников, чтоб стать единственным повелителем животных. А детенышей приносить ему, он воспитывал их сам. Кормил молоком, а потом мясом. Волчата слушались его. Кажется, он думал, что сможет управлять ими, чтоб отвадить пришлецов со степи. Вскормленные им волки неохотно нападали на человека, ведь запах им был знаком и уже не страшен.

- Значит, он защищает лощину, - произнесла Мать.

- Он хочет, чтоб кроме его союза племен, в лощине никого не осталось. Их и так слишком много. Он не может добраться до племени Синих гор, слишком высоко. Он отравил десяток мужчин в горы, но ни один не вернулся. Не то погибли, не то ушли, памятуя о какой-то легенде, о великой битве серых с тем родом. Я не знаю ее, но серые помнили. Пересказывали друг другу, говоря, что сила рода остается, несмотря на все разногласия, что едва не погубили его. Потому Вольный так мало нашел людей на охоту на род Синих гор. Да и те не вернулись.

- И что теперь?

- Он велел истребить всех других охотников в лощине. Род Терна оказался первым. И еще, он послал вслед за пришлецами, ушедшими выше по реке, две дюжины лучших охотников, чтоб понять, что за места там, у дальних гор, о которых среди белых, то есть, нас, ходит столько преданий. Так ли полноводна река, есть ли озера, луга, леса, богатые зубрами, оленями, косулями.... Ему всегда и всего было мало.

- Он заботился о своем народе, - произнесла Мать, неожиданно вспомнив о гребенке и снова начиная расчесывать непокорные волосы Важенки, но куда менее нежно и с силой, так что голова молодой женщины качалась из стороны в сторону. - Всякий старейшина должен это делать.

- Но не убивая же и своих и чужих.

- Видно, таковы законы серых, что иначе нельзя. Расскажи, как ты бежала.

Облако накатило на серое лицо Важенки. Она снова приникла к деревянному горшку и произнесла едва слышно.

- Я убила. Иначе б не смогла выбраться.

Тихий резко повернул голову, Лис вздрогнул, Рыбарь замер и даже Малой сжался. И только Мать продолжала задавать вопросы:

- Как ты смогла, расскажи.

- Он пришел ко мне утром, как всегда. Но в тот раз проверил, не заронил ли во мне свое семя, для него это было важным. Он знал, что от союза серых и белых рождаются сильные, крепкие и душой и телом охотники. Потому еще он крал женщин у наших родов, а мужчин убивал. Он хотел иметь надежную защиту и себя и племени, он готовился к вторжению голодных орд из степи, и когда понял, что я не сохранила его семя, позвал знахарку. И та сказала, что я неплодоносна. Вольный повелел выбросить меня в лес, сказав, что милость убить меня сейчас, пусть лучше я буду бродить в пустом лесу пока волки, что еще остались там, не сожрут меня.

Она долго молчала. Потом повернулась к Матери и поблагодарив, взяла из ее рук гребенку.

- Тогда я взяла у одного из его слуг копье и ударила Вольного в грудь. Дважды, чтоб наверняка. И ушла. Мне никто не препятствовал. Только шепот шел за спиной.

В то же мгновение гребенка была вырвана из рук Важенки и с силой разломана. Мать поднялась, следом подскочила и Важенка, озираясь по сторонам. Мужчины, не медля ни мгновения, поднялись, подошли. Но не к гостье, к старейшине. Рыбарь обнял Мать, обнял так крепко, как только мог, почувствовав, сколь сильно напряглись ее мышцы, и не отпускал до тех самых пор, покуда она не ослабла и не стала скользить, оседая на холодный пол.

А Важенка, еще не поняв, что произошло, лишь чутьем догадываясь, заканчивала свой рассказ:

- Тогда я ушла к Тернам, шла три дня, питаясь кореньями и редкими уже яблоками. Когда нашла пустой пещеру, решила идти к вам. Отец всегда говорил, если что, иди к нашим старым пещерам, только там можно безопасно схорониться от любой беды.

- Кроме этой, - одними губами произнесла Мать. Силы окончательно покинули ее, Рыбарь усадил старейшину на лежанку, долго смотрел в разом опустевшие глаза. Пытаясь зажечь жизнь, вдохнуть силы, пытаясь оживить окаменевшие члены.

Мать опустила голову, медленно покачала ей. Малой присел рядом, обнял ее. Она тотчас, уже непроизвольно стала гладить его голову.

- Все в порядке, мама, - говорил он. - Все хорошо.

И еще что-то, настолько тихо, что даже находившемуся рядом Рыбарю не было слышно. Некоторое время старший сын еще сидел рядом с Матерью, затем подошел к Важенке.

- Я что-то не так сказала? - спросила она. Рыбарь покачал головой.

- Думаю, Мать завтра все сама тебе расскажет.

- Боюсь, мои вести ее очень сильно огорчили.

Он кивнул. Только сегодня сам узнал, насколько. Но вместо ответа решил расспросить о Неждане. Важенка покачала головой:

- Отец давно ушел, вскоре после того, как мы устроились у Тернов. Мне кажется, он поспешил уйти, думая, что его навыки охотника не пригодятся нигде. Вы ведь не только рыбой промышляете.

- Ловить рыбу и охотиться на дельфинов научил меня Скользящий, - сердце кольнуло. И еще оттого, что так и не показал свой рисунок отцу.

- Я слышала, как он умер, от Лиса. Он ушел достойно, спасая тебя. Это добрая смерть, - как-то странно произнесла она. - Но сердце все равно не хочет признавать, что его нет. Он был замечательным человеком, пытался, пусть и напрасно, научить меня своему мастерству. Наш род рвался меж охотой и рыбачеством, так и не найдя своего подлинного призвания.

- Теперь их место заняли мы и точно так же пытаемся жить. Вернее, выживать - видишь, сколько нас осталось.

- Так везде теперь. Говорят, даже из рода Синих гор почти никого не осталось. С вершин они не спускаются, никто их давно не видел... - и чуть помолчав, прибавила: - Наверное, мне лучше сейчас уйти. Я принесла дурные вести, больше того, я их причина и следствие.

- Ни за что, - Рыбарь покачал головой, - даже не думай. Оставайся, Мать тебе сама все объяснит. Для нее это удар, конечно, но как мы можем изгнать тебя из родного дома.

Так же или почти так сказали и подошедшие Лис и Тихий. Важенка взглянула на Мать, но та опустила взгляд, поняв, что осталась в меньшинстве. Затем, через силу произнесла:

- Оставайся. Ты здесь не гость. Рыбарь найдет тебе место и ответит на вопросы. Я помню, вы ладили когда-то.

Все верно. Когда их род пришел в пещеру, девчушка, тогда звавшаяся Радой, показывала Рыбарю все и рассказывала обо всем. Как-то само собой разумелось, что они сойдутся, а после первой охоты Олешки станут парой, заведут детей. Странно, что Неждан вот так, после нескольких лун, собрался и ушел, уведя дочь с собой. Поступив согласно своему имени, вдруг, ни о чем не посоветовавшись с остальными. Впрочем, он всегда был таков. Да еще перед тем крепко поцапался со Скользящим - и как и в случае с Рыбарем много позднее, - по причине занятий ребенка.

Они расстались, так и не поняв своих чувств. Виделись с той поры всего ничего, дважды или трижды, но тогда уже оба обрели пару. Только не вышло ничего, Важенка потеряла едва родившихся дочек, женщина Рыбаря, дочь Тихого, такая же рыжеволосая, что и ее отец, умерла при первых же родах. Он так и не успел понять, что чувствует к ней. Больше привязанность, верно, больше необходимость продолжать род. Обязанность мужчины, создать семью, накормить детей и наставить на верный путь. Они не успели даже решить, кем будет их ребенок, когда появится на свет. Станет ли рыбачить как отец или пойдет на охоту. Почему-то оба не рассматривали возможность появления дочери. Хотя нет, не странно, в их роду рождались в основном мальчики.

Не странно, что о своей недолгой семье, с весны до следующего лета, Рыбарь старался не вспоминать. Поначалу сторонился Тихого, но тот настолько смиренно принял горькую участь, что Рыбарь поневоле последовал его примеру. Потом он вспомнил о Важенке, но и она уже обрела свое короткое счастье. Их пути снова разошлись, чтоб сойтись вот сейчас, через шесть лет после внезапного расставания.

- Я думала, вас не застану в пещере, - наконец, произнесла она. - Прежде вы до поздней осени уходили в холмы к реке, до союза с нашим родом. Думала и сейчас так же.

- Стали лежебоками, - заметил Лис. - Так обжились, что и уходить не захотелось. Еще немного и вовсе перешли бы на черепах и рыб. Вы ведь тоже редко занимались охотой.

Она кивнула. Посмотрела на Рыбаря, севшего рядом с ней, вздохнула. И ткнулась в плечо, уцепившись за рукав куртки. Какое-то время они так и просидели молча, глядя на поливавший дождь. Лис долго смотрел на них, потом усмехнувшись, ушел к своей лежанке. Тихий подошел к Матери, немного пошептался, после чего начал убирать свои инструменты - его работа сегодняшним вечером была окончена. Покинул ее и Малой, занявшись мехами, наброшенными на хорошо просушенный тюк соломы. Какое-то время Мать сидела одна, безучастно разглядывая сидевших возле пламени. Закрыла лицо руками. Голова дернулась, раз другой. Застыла.

- Расскажи мне о роде Синих гор. Что это за история о схватке с серыми? - попросила Важенка. Рыбарь кивнул. Старая история, верно сказал Лис, никак не меньше сотни лет прошло с той поры, как она случилась. Не только живых свидетелей, но и тех, кто слушал их рассказы, давно не осталось. Предания передаются из уст в уста, но насколько они точны? Сейчас неизвестно.

- Когда-то, лет сто, а может и куда больше назад, к нам в лощину впервые пришли серые. Поначалу заняли лишь самый край, охотились, собирали фрукты, коренья, злаки. Потом их стало больше, потом они начали нападать на нас. В одной из схваток погиб человек из рода Синих гор, и тогда старейшина решил, что сможет остановить серых, запретив им охоту в наших угодьях. А поскольку серые и тогда не понимали переговоров, вернее, приходили на них и соглашаясь, делали все по-своему, тот человек, он назвал себя Триглав, решил поступить столь же жестоко, как и пришлецы. Отомстить им. Многие роды согласились. Как и Вольный сейчас, Триглав тогда создал и возглавил союз родов, куда вошли все, кроме вас, Черепах. Так, насколько я помню, звучал легенда в устах моего отца.

Рыбарь невольно скосил глаза на Мать, но та не слушала, по-прежнему закрыв лицо руками и пребывая в местах, далеких от этой пещеры, во многих днях пути от него.

- Они вышли на охоту на серых? - спросила Важенка. Рыбарь покачал головой.

- У нас так не принято, Триглав объявил, что хочет на них идти и сразиться. Назначил время и место, серые согласились. Многие мужчины ушли, говорят, не меньше трех десятков отправилось биться с серыми. Те тоже составили воинство, куда большее. Тут и проявилась мудрость Триглава, ведь, сражаться серым пришлось на осыпях, где их ловкость и быстрота исчезли разом, а вот наша настойчивость и сила осталась.

Странно, рассказывая сейчас эту легенду, Рыбарь больше думал о той, что сидит, закрыв глаза ладонями, он хотел повернуться и подойти к Матери, но и не мог прервать рассказа.

- Ты знаешь, что мы сильнее, выносливее и зорче серых, неудивительно, что победа осталась за нами.

Произнеся слово "победа", он замолчал, осекшись. Снова обернулся. Уже поднялся, но тут снова опустился. Важенка смотрела на него во все глаза, внимая каждому слову. Нет, ей не был неприятен рассказ, она ждала развязки. И та наступила:

- С нашей стороны в той битве погибли двое, серые потеряли, говорят, не меньше десяти человек. Они согласились оставить лощину и вернуться к прежним местам обитания, Триглав же оказался столь упоен победой, что разрешил серым жить на самом ее краю, у впадения реки в океан. Несколько десятков лет серые не тревожили нас. А когда Триглав состарился, они пришли. Хотя встретил их бывший правитель лощины уже беглецом: к тому времени против него ополчился даже собственный его род. Он не распустил союз родов, как обещал, пожелав править всей лощиной, как говорится в легенде, но его свергли собственные сыновья и изгнали в горы. С ним ушел лишь младший сын и его женщина, где-то на краю гор они и доживали свой век, глядя, как сыновья делят меж собой власть и былую славу отца. Серые пришли в лощину снова, и, видя, что ни союза, ни согласия в родах нет, стали захватывать лес. Теперь они дошли до самого хребта и отправились в следующую лощину, там, где как говорят, находится исток нашей реки, в туманных, великих горах, с макушек которых никогда не сходит снег.

Рыбарь замолчал, молчала и Важенка.

- Ты хорошо рассказал, - произнес вдруг Тихий, - умело. Мне понравилось.

- Это была страшная история, - ответила ему Важенка. - И вот она повторилась.

- Да, повторилась, только количество отнятых жизней стало неизмеримо выше. Ведь и серых больше и нас меньше, - Мать поднялась с лежанки и подошла к затухающему костру, где догорали последние, самые толстые полена. Важенка вздрогнула и поднялась тоже, подскочил и Рыбарь.

- Я не хотела сказать... - начала Важенка, но Мать перебила ее.

- Ты убила моего сына, но я прощаю тебя. Возможно, он того заслуживал. Я не могу судить тебя, да и теперь понимаю, что не хочу. Это слишком больно и тяжко, судить, приговаривать и совершать наказание. Возможно, мой сын стал бы великим правителем не только нашей лощины, но и соседних земель. Возможно, ты оборвала судьбу воистину невероятного человека. Но он пришел за нашими жизнями, и пусть законы серых он не нарушал, в нем течет и моя кровь, кровь нашего рода, наших людей. Он понимал это, прекрасно знал и наши обычаи и все равно попрал их. Он мог бы остаться тем, кого я видела тогда, во время собирательства, но он поднялся еще выше, и стал совершенно серым. Совершенным серым, - поправилась Мать. - Его кожа преобразилась, как и его нутро.

Она вздохнула, поглядев на молодую женщину. Та стояла перед ней, словно туго натянутая веревка, в неверном свете угасающего костра, лицо Важенки подрагивало от напряжения.

- Потому я и прощаю тебя. Он мог стать великим серым, но этим он уничтожил бы всех нас... - она вздрогнула, вспомнив, верно, последнюю встречу с сыном, и продолжила: - Я решила, завтра мы выходим в странствие к далеким горам. Быть может, там мы сможем найти приют и покой.

В пещере установилась необычная тишина, никто никогда не слышал подобных слов от Матери, никто и не ждал их. Малой подошел к ней стремительным порывом, хотел обнять, но та отстранила младшего сына.

- Выйдем рано, - продолжала она, - до рассвета, ведь за первый день нам предстоит проделать долгий путь. А потому надо собираться сейчас. Вяжите кожи, снаряжайте все необходимое. Рыбарь, подбавь огня и набери еды и воды побольше, дня три нам не встретится чистого источника. Мясо, что не успели вывалять, сбросим в море, кожи, что не сможем взять, утопим.

- Мать, - Малой изумленно смотрел на нее.

- Серые придут сюда или завтра или послезавтра. Когда они поймут, где Важенка может укрываться, пощады не стоит ждать никому.

- Вы можете выдать меня, - тут же произнесла она.

- Нет, не можем. Ты одна из нас, чтобы ты ни сделала. Да и они не успокоятся одной жертвой. Никогда не успокаивались. Теперь слушай внимательно. Ты должна хорошенько поесть, сейчас, а затем выспаться. Я в пути буду обузой, но и ты не должна следовать за мной. А потому найди себе копье получше и отправляйся спать, собираться будем мы. Утром я покажу тюк, который ты понесешь.

Важенка кивнула, Лис, немедленно поднялся и принялся ловко собирать шкуры, уложенные в углу пещеры, Тихий занялся своими премудрыми инструментами.

- У тебя остался готовый клей? - Тихий кивнул. - Возьми его и бечевы побольше, нам это понадобится, ведь неизвестно как долго мы будем идти, и что встретит нас. Возьми все заготовки, на стоянках тебе будет быстрее делать новые ножи и копья. Лис, эти меха не бери, они траченные, возьми те, что лежат за черным камнем.

- Важенка... - Рыбарь подошел к ней. - Я сегодня наловил устриц и гребешков... вот лимон, я помню, тебе нравилось кислое.

Она улыбнулась.

- Ты помнишь.... Я столько времени не ела устриц. Наверное, забыла их вкус.

- Не оленина, но все же. Ложись вот сюда, в дальний угол. И не волнуйся, я разбужу, когда понадобится твоя помощь.

- Старейшина, она...

- Мать простила тебя, и больше не думай ни о чем.

Важенка кивнула.

- Рыбарь, собирай и свои сети. В реке есть рыба, когда мы доберемся до мест, где нет серых, мы спустимся к ней. А до той поры мы будем идти хребтом. За весь завтрашний день постараемся пройти сперва гротами до соседнего утеса, там поднимемся наверх и к вечеру должны - обязательно должны, чтобы ни случилось - добраться до холодных пещер, где когда-то пытались жить серые. Затем, мы пойдем по краю гряды, через колки, это непросто, но важно чтоб нас не увидели. Серые слепы в сравнении с нами, потому важно, чтоб первым шел самый остроглазый из нас - Лис.

- Мать, - ошарашено произнес тот. - Ты слушала меня прежде?

- Всегда слушала. И пусть мой мужчина не верил, что нам придется покинуть пещеру, я знала это. Когда дойдем до ущелья, спустимся и, перейдя реку, окажемся на старом перевале. О нем серые не знают, во всяком случае, пока. Там нам придется разделиться. Лис и Тихий пойдут в Синие горы. У вас семь или восемь дней, чтоб уговорить, уломать, угрожать роду. Делайте все, чтоб они пошли с нами. Мы не можем бросить последних обитателей лощины.

- Выгоню наружу хоть копьем, - пообещал Лис.

- Кто силен, пусть поможет уйти слабым. Беспомощных, если есть, придется оставить. В том роду должны понимать, что за ними все равно придут: не сейчас, так через несколько дней. Им не впервой. Нам всем не впервой, - жестко заключила Мать. - А мы будем ждать вас в пещерке на той стороне, Лис, ты помнишь ее, маленькая, но удобная. Вы с Охотником оставались там, когда исследовали соседнюю лощину.

- Я помню. Но там водились пещерные медведи...

- У нас есть молодой охотник и охотница. Они защитят и нас и ваш груз. Тихий, помни, ты обязан вернуться за ним. Каждый из вас нам нужен, каждый, не вздумайте даже оступиться в дороге. Мы будем ждать вас, а затем все вместе двинемся кряжем к горам. Или долиной, если будем встречать мало серых. Там посмотрим. Главное, вернитесь.

- Ты уверена, что мы доберемся до тех гор? - спросил Рыбарь, чувствуя себя ношей, которую снова, как в детстве, взвалила на себя Мать.

- Должны, если очень захотим.... - и помолчав, прибавила: - А если нет, значит, нет. Но мы доберемся. И еще. Важно помнить, что мы все равно останемся, даже, когда исчезнем. Мы в жилах серых, в их умениях, их силе, сноровке, выдумке, легендах, обрядах - мы во всем. Наши пленницы рожают им детей и воспитывают их так, чтоб те помнили о нас. Наши пленники сражаются за них, обучая молодняк своим умениям и своему видению лесов и гор. Мы давно в серых, пусть они этого не понимают сейчас, но когда-нибудь осознают и, возможно, поблагодарят.

Помолчала и прибавила жестко:

- А пока нам надо бежать от них как можно дальше, чтобы выжить и прожить как можно дольше. Всё, всем спать, завтра будет долгий день. И не один. - Выглянув в проем пещеры прибавила: - Хорошо бы погода постояла такой, дождь нам на руку. Серые не любят ранние холода.

Конец ноября. В блеклом оранжевом ореоле полной луны угадывались очертания чего-то невидимого и многоликого, пугающего своей размытостью и манящего загадкой пастельных тепловатых полутонов. Глаза смыкались в предвестии наступающей дрёмы, но близился час затмения, и с каждой минутой нарастало пока еще робкое предчувствие надвигающейся встречи с непредвиденным.

Я затрудняюсь описать это чувство, у меня для этого не хватает слов. Была бы со мной Марушка - любовь моя зеленоглазая, любовь всей моей жизни - у неё бы без сомнения отыскались точные сравнения. Скорее всего, она бы уподобила эти ощущения чувствам слушателей, присутствовавших на концертах Паганини, когда звуки его скрипки взвивалась в недоступную для их слуха высь, а от его вибрато плыли разноцветные круги перед глазами. Я вспоминаю голос Марушки, когда она, как обычно, нараспев, плавно зачитывала мне строки Гейне об игре Паганини, заставлявшей людей чувствовать по-новому:

"Это был человек-планета, вокруг которого с размеренной торжественностью, в божественном ритме вращалась вселенная. Эти великие светила, в спокойном сиянии плывущие вокруг него, - не были ли это небесные звезды? И эта звучащая гармония, которую порождали их движения, - не было ли это той музыкой сфер, о которой с таким восторгом вещали нам поэты и ясновидцы?

Невыразимого, священного исступления полны были эти звуки, которые то едва слышно проносились, как таинственный шепот вод, то снова жутко и сладко нарастали, подобно призывам охотничьего рога в лунную ночь, и, наконец, гремели с безудержным ликованием, словно тысячи бардов ударяли по струнам своих арф и сливали свои голоса в одной победной песне. Это были звуки, которых никогда не может уловить ухо, о которых может лишь грезить сердце, покоясь ночью на груди возлюбленной..."

Вот-вот. Сейчас как раз моё сердце откликается на желание грезить, покоясь на снежно-белой груди моей Марушки. Я был бы готов пожертвовать многим, лишь бы хоть на миг ощутить вновь её близость. Для всего мира она, конечно, была, есть и будет Мойрой-Марой Делоне - общепризнанной зачинательницей аллевиации и исследовательницей эмоций и теории четырёх стихий. Для меня же она навек останется моей музой, моей вечно юной Анимой, моей ненаглядной и единственной женой.

- Демиров, тебя вновь куда-то заносит, - раздаётся из угла комнаты насмешливый голос Марушки.

- Вернись на Землю и сосредоточься на наступающем затмении Луны в созвездии Близнецов. Для тебя это особенно важно. Наступает день, когда ты, наконец, сможешь разглядеть в себе то невидимое, что так долго скрывалось от твоего сознания.

Я в полной растерянности и не знаю, как реагировать. Как я уже писал в воспоминаниях и в "Краткой истории Аллевиации", после смерти Марушки прошло много лет. Поначалу она часто приходила ко мне и, подобно ангелу-хранителю или Альтер-эго, усаживалась поудобнее в кресле в углу комнаты, чтобы подолгу беседовать со мной, подобно тому, как апокрифический философ Майрена вёл беседы с испанским поэтом Антонио Мачадо. Её слова, стихи и мысли не могли смягчать боль земной утраты или заполнить образовавшуюся в сердце пустоту, но всё же им удавалось хоть чуть-чуть поддерживать меня в самые трудные часы.

С годами Марушка приходила всё реже, готовя меня к тому, что однажды и эти встречи должны прекратиться. Не уверен, что когда-либо был готов смириться с такой перспективой, но десятилетия шли, и я для чего-то продолжал жить сам по себе, и если голос Марушки все ещё звучал, то он был слышен лишь в моём сердце. И вдруг... Марушка вновь пришла мне что-то сказать, что-то из того, что было ею недосказано и нами недопонято. Неужели это действительно так, и это не сон?

- А если даже это сон? - в тон моим мыслям продолжала говорить насмешливым тоном Марушка.

- Как раз сегодня, в самые короткие дни года, в темноте ночи Стрельца, я пришла поговорить с тобой об одном своём сне, которым так и не успела поделиться с тобой. Вряд ли ты помнишь, как первого декабря 2020 года ты, как обычно по утрам, спешил на работу. Живя в одномерном и направленном в будущее времени, ты тогда не умел думать и чувствовать на ходу. Как и многие наши сверстники, ты предпочитал всё испытывать по очереди и не умел сочетать параллельно разные уровни своего существования. Тебе надо было по очерёдности хотеть, ходить, думать или любить. Как будто для тебя стихии Огня (желаний), Земли (действий), Воздуха (мышления) и Воды (чувств) так и оставались раздельными мирами.

- Зачем ты так? - нетерпеливо перебил я Марушку.

- Я так счастлив снова видеть тебя, а ты продолжаешь упрекать меня за дела давно минувших дней. Разве ты не видишь, как я тоскую по тебе, и как хочу в это полнолуние, чтобы моя Земная тоска дошла до самой Луны и затмила её безучастный свет?

- Ну вот опять, Демиров, твоё страстное желание торопиться подводит тебя и не даёт довести мысль до конца. Раньше мне казалось, что твоя торопливость всегда будет оставаться препятствием между нами, и что при жизни тебе не справиться с этой чертой характера. Но сегодня необычный день. В эту зимнюю ночь перед затмением открывается редчайшее окно возможностей обучиться искусству видеть невидимое. Это искусство традиционно присуще знаку Стрельца, основным свойством которого считается "провидение", а основным залогом развития этого свойства становится сон. Да, да, не делай удивлённое лицо. Не зря в декабре ночи длинней, а дни короче. Это для того, чтобы позволить людям дольше спать, так как именно сон - это лучшая пища и почва для "провидцев". Чтобы ясно видеть в темноте и совершенствовать в себе ясновидение, провидение подарило нам тренировку во снах. Конечно, далеко не всегда нам удаётся правильно трактовать увиденное, но и оставлять сновидения неосознанными тоже нельзя. Помнишь, как мы спорили о том, почему Юнг выбрал эпиграфом к своим книгам слова из Талмуда, что непонятый сон подобен нераспечатанному письму?

- Конечно, помню. Но ты почему-то отклоняешься от основной линии. Сколько раз я говорил тебе, что нельзя терять нить рассуждений, что невозможно постоянно ответвляться в стороны и приводить всё больше примеров и ассоциаций, какими бы интересными они ни казались. Люди - а я всего лишь человек - ждут простых ответов на их насущные вопросы.

И если ты уж тут, то на сей раз я хочу задать тебе вопрос, который десятилетиями не решался высказать вслух. Только не уходи от него, а постарайся понять, как мне важно услышать прямой ответ.

Ты думаешь, что я не ревновал, когда ты, занимаясь изучением времени, пропускала через себя множество переживаний людей разных эпох и культур? Ты болела их болью; их мысли и страдания ты привносила в наши отношения. А я? Что я мог чувствовать, когда должен был читать твои попытки выразить всю эту вселенскую боль в стихах? До сих пор помню наизусть один из них, который даже стихом трудно назвать. Ты полагаешь, что лишь тебе дозволено отклоняться от темы, просить поддержки или напевать вслух мысли? Если так, то послушай, как это прозвучит, когда твой стих буду вклинивать в нашу беседу я:

Здравствуйте уважаемые слушатели! Тема сегодняшней лекции вам всем хорошо известна. Так что называть ее не стану.

Ну-с, приступим...

Итак. Сегодня на пороге XXV века, изучая мировую историю, мы не можем не уделить пристальное внимание роли и значению всем нам известного символа. Правильно. Я говорю о Матрешке.

История матрешки восходит к древнейшим временам. По мнению ряда авторитетных исследователей прообраз матрешки, как основы и незыблемого символа цивилизации, возник еще до ледникового периода. Несомненно, в те незапамятные времена древняя цивилизация развивалась по матрешечному типу. Остатки сумчатых животных на Австралийском материке - отголоски тех времен.

Тем не менее, матрешка - это величайшая загадка. Над ее происхождением бьются лучшие умы планеты. По преданиям, еще во времена всемирного потопа, в ковчеге Ноя находилось несколько матрешек, играя с которыми "дети детей его" коротали время в ожидании появления суши.

Лучшие матрешковеды изучают архивные документы, артефакты и даже наскальные рисунки. Да, да... Уже на грубых рисунках первобытных людей можно рассмотреть основные черты матрешки. Прообраз матрешек каждый из вас видел в школьных учебниках истории. Это глиняные, костяные и каменные фигурки, созданные первобытными людьми. Правда тогда, учитывая несравненно более теплый климат, матрешки изображались в... гм... натуральном, первозданном виде, что по сегодняшним меркам несколько не эстетично, однако форма этих фигурок не оставляет никаких сомнений.

Существуют даже теории о внеземном происхождении матрешки, якобы преподнесенной нам в дар в незапамятные времена высокоразвитой инопланетной цивилизацией. Однако пока фактов в пользу данной теории не найдено.

Поклонники восточной философии считают ее прообразом человека, который по поверьям древних, имеет семь тел: физическое, эфирное, астральное, ментальное и так далее... И эта версия тоже имеет право на жизнь.

В наше время ежегодно десятки тысяч матрешколюбов устремляются в Россию на всемирный Фестиваль Матрешки. И это не случайно. Ведь матрешка вдохновитель многих открытий, как в науке, так и в творчестве. Ни для кого не секрет, что великий Леонардо да Винчи, вдохновившись русской матрешкой, попытался воссоздать ее образ на холсте... К сожалению, попытка оказалась неудачной и, в результате, мы имеем портрет Джоконды, над секретом улыбки которой бились поколения наших предков. А по последним данным, на голову Ньютону упало не яблоко, а именно она - матрешка, выпавшая из птичьего гнезда. Как она туда попала - пока не выяснено.

Матрешка оказала влияние на всю мировую культуру. Так, в первой половине XXI века две американских модели, своего рода эталона культивируемого тогда образа - Барби и Кен - увидев матрешку, впали в глубокую депрессию. К слову сказать, вывести их из нее так и не получилось. Они навсегда исчезли с экранов и журналов. Впоследствии выяснилось, что Кен стал бродягой, вскоре опустился и умер, а Барби ушла в монастырь, под Воронежем.

С тех пор единственным общепризнанным мировым символом стала Матрешка!..

Виталий Петрович Лопухов никуда не спешил: воскресенье, так что скромному завотделом одной из крупных московских фирм торопиться некуда. Ленка придет к обеду, а до тех пор можно повалять дурака. Ну разве что за почтой сходить...

На этот раз в почте оказалось нечто интересное: конверт, на котором адрес отправителя - известной фармацевтической фирмы. Болезнями страшнее сезонного гриппа В. П. Лопухов не страдал, так что в первые секунды конвертик рисковал улететь в мусорное ведро, сохранив девственность. Однако...

"Дорогой Друг! Примите наш новогодний подарок! Эта таблетка позволит Вам проникнуть в тайны былых воплощений, вспомнить то, что случилось еще до этого рождения, раскрыть тайны собственной личности!.." Следовали пространные рассуждения, что, мол, последние научные исследования показали - сознание только частично привязано к телу и освобождается в момент смерти - и так далее, и тому подобное. Лопухов никогда не проявлял большого интереса к вещам, которые принято называть мистикой и эзотерикой, а в минуты раздражения - чепухой и бредом, но смутно предполагал, что какое-то разумное начало во всем этом есть. Но... таблетка? А вдруг яд? Он задумчиво осмотрел пластиковый пакетик с небольшой таблеткой: на цианистый калий не похоже... хотя - откуда знать, как он выглядит?

Лопухов подумал еще немного, взял ножницы, разрезал пакетик, вынул содержимое и понюхал. Запах каких-то цветов. Заглянул еще раз в письмо, поискал, что там говорится о составе пилюли. "Таблетка изготовлена из лекарственных растений, способствующих улучшению памяти..." Далее следовало перечисление. В конце сообщалось, что препарат действует неделю, после чего все восстановленное в памяти забывается, если уважаемый клиент не решит приобрести еще таблетки - на этот раз, конечно, за деньги.

Поразмыслив еще, Лопухов пришел к выводу, что фармацевтам незачем его травить. Обычная рекламная акция. Приняв решение, он налил в стакан воды, сунул таблетку в рот - и...

Сначала ничто не изменилось. Только подтвердилось предположение - это не цианистый калий. Затем вдруг возникла мысль: "Хм! А ведь тогда здесь был лес, и довольно густой". Удивившись самому себе, Лопухов прикинул, когда это "тогда". Получилось - лет тысячу назад. Или - сорок три воплощения. "Тогда" он, Лопухов, был простым охотником из племени вятичей и даже не думал, что однажды поселится в этих же местах, но уже в качестве гражданина Российской Федерации. "А откуда я знаю про сорок три воплощения?" Эти самые воплощения-реинкарнации мелькали в голове, как дни позапрошлой недели: точно известно, что были, примерно помнится, чем они наполнялись, но вот подробности...

Размышления-воспоминания бывшего вятича Лопухова прервал звук ключа, проворачивающегося в дверном замке: Ленка! Однако, едва она вошла в гостиную, он все вспомнил...

Это случилось восемнадцать воплощений назад. Тогда она была вовсе не Ленкой, а наложницей Лейлой. И не Лопухов стоял перед нею, а всемогущий турецкий султан. Она сделала резкое движение... сверкнул кинжал, острая боль - и угасающее сознание султана Лопухова едва успело зафиксировать окровавленное лезвие на фоне зловещей усмешки Лейлы. "Подлая! Так она убила меня! Ах, стерва!"

- Ты чего, Виталька?

Лопухов взял себя в руки. Он-то все вспомнил, но Лейла, надо полагать, нет - вон как удивленно таращится. Может, с тех пор раскаялась, исправилась?

- Ты не смотрела сегодняшнюю почту? - сдерживая эмоции, холодно поинтересовался он.

- Нет. С собой захватила, что лежало в ящике, но еще не разбирала. А что?

- Посмотри. Думаю, и тебе пришло.

Лейла пожала плечами, заглянула в сумочку и вывалила на ближайший столик пару газет и письмо. Ровно такое же, как то, которое распечатал двадцать минут назад Лопухов.

- Возьми таблетку. Не бойся, это не яд.

- Не наркотик?

Лопухов удивился, что такая мысль не пришла ему в голову. В самом деле: а вдруг? Наводит галлюцинации...

- Мне кажется, нет, - ответил он куда менее уверенно. Он задумался, как бы убедить Лейлу последовать примеру султана, но наложница, заинтригованная повелителем, сама вскрыла пакетик и сунула таблетку в рот. Глотнув воды, вопросительно уставилась на вятича.

- Ну, как? - нетерпеливо спросил тот.

- Сатрап! - внезапно завизжала наложница. - Душитель! Злодей! Садист проклятый! Чтоб ты сдох!

И, подхватив сумочку, она ринулась прочь из квартиры, оставив владыку половины мира в состоянии горького торжества: худшие его опасения оправдались. Увы, Лейла неисправима, впору передать ее палачу.

Mary de Morgan, A Toy Princess, 1877

Перевод А. Вий, Л. Козлова

M. R. James, "The Experiment: A New Year's Eve Ghost Story"

Перевод: А. Бударов

Многие выдающиеся персоны удивлялись непреходящей людской глупости, и даже оставляли любопытные заметки, правда, не о себе, а о своих знакомых, и даже писали целые трактаты об этом известном феномене, который, всё же, непонятно для них откуда взялся - ведь у животных и растений глупость отсутствует.

Отсюда следует, что глупость - чисто человеческое свойство, и источник его - отнюдь не животный или растительный миры (фауна и флора).

Парадоксально, но все персоны, признанные великими, были вместе с тем порядочными глупцами.

Александр Македонский, несмотря на очевидную глупость этого предприятия, пытался завоевать весь мир, но, получив осечку в Индии, расстроился и скончался еще совсем молодым.

Наполеон, помятуя об участи знаменитого Александра, ограничился Европой, правда, слегка затронув Африку и Переднюю Азию. Но изменение количества не означает уменьшения глупости, и конец его был тоже безвременен и печален.

О недоработках Карла Маркса, которые невольно подтвердили Ленин и Сталин, не знает только ленивый или неграмотный. Их очевидная глупость, тем не менее, дала многим надежду, что также не указывает на ум этих многих. Однако надежда быстро сменилась разочарованием, но неизменная глупость толпы всё же никогда не изменит вере в лучшее будущее, которое на самом деле всегда остается за горизонтом.

Философы-ортодоксы, как правило, толкут воду в ступе, выдумывая всякие глупости, которые трудно проверить, вызывая к себе, тем не менее, уважение со стороны образованной, благоразумной, и, вследствие этого ограниченной, то есть глупой общественности, которая, естественно, с благоговением воспринимает их идеи, сводящиеся, по сути, к борьбе за всё хорошее против всего плохого.

Массы благоразумным советам ортодоксов не внемлют или просто их не замечают, инстинктивно чувствуя их глупость, но, тем не менее, в силу своей собственной глупости, всё же попадаются на удочку уже хитрых обманщиков-политиков, которые обещают кисельные берега в недалеком будущем, если немножко потерпеть и перебить противников, которых всегда можно найти.

Правда, кисель хлебают именно обманщики-политики, радуясь собственному отличию от широких и глупых масс трудящихся. Однако эти не менее глупые обманщики не понимают, что подобное хлебание есть одно из основных свойств обезьян. Поэтому как политики, так и все власть имущие мало чем отличаются от приматов, что, конечно, обидно для них, но факт.

Однако есть и люди благородные.

Вот Сократ - и вел себя правильно, и говорил часто верно, пытаясь сдвинуть сограждан в сторону правды и справедливости. Глупым, но хитрым согражданам это не понравилось, и они заставили его отравиться, чтобы не мешался под ногами. Увы, глупость Сократа состояла в том, что он перепутал себя с еще не дозревшим до него обществом.

История убедительно показала, что не только Сократ, но и прочие - явно благородные люди, видимо, по глупости, сильно заблуждались в результативном внедрении собственного благородства в массы, которые на их идеи, правда, откликались по-разному, но даже в лучшем случае понимали их сугубо превратно, и снова при удобной ситуации начинали воровать.

Все ученые мужи тоже не обладали и не обладают великим умом. Иначе они не пытались бы раскрыть тайны бытия рассмотрением, анализом и классификацией фактов, чем можно заниматься бесконечно без особого толку, поскольку за пределы ощущений и собственных мозгов им всё равно выйти не удастся. Но они верны в своем упорстве раскрыть тайну бытия именно по глупости, так как, во-первых, вера к науке отношения не имеет, а во-вторых, в запредельное им заглянуть не удастся, точно так же, как не удается, глядя на себя в зеркало, заглянуть на его оборотную сторону.

В противовес науке, попы с гордостью восклицают, что благодаря вере они и их паства каждый день в молениях умудряются заглянуть в потустороннее, именуя его Богом. На самом деле попы и себе, и всем остальным, в силу собственной глупости и невежества толпы, просто морочат головы, так как невыразимого, по их собственным словам, Бога ни увидеть, ни познать невозможно. Однако подобная глупость дает много полезного попам - власть над толпой и приятную мирскую жизнь на поборы с верующих, а толпе верующих существенно облегчает жизнь, позволяя временно удалиться от всех жизненных невзгод в виртуальный мир ангелов и архангелов.

Люди искусства всегда считались остальным населением глупцами именно в силу этого недостойного по мнению любого здравомыслящего человека занятия, которое, как правило, не давало хорошего заработка и всё время заставляло художников, ваятелей, поэтов и прочую публику артистического толка унижаться перед власть имущими, перебиваясь, тем не менее, за редким исключением, с хлеба на квас. Примерами этому могут служить Леонардо да Винчи и Микеланджело, всю жизнь пресмыкавшиеся перед тиранами, Михаил Ломоносов и Александр Пушкин, сочинявшие хвалебные оды царям, великолепные балерины и актрисы, вынужденные помимо основного занятия быть наложницами аристократов или богатых купцов. Этот перечень можно продолжать бесконечно. Поэтому глупость актеров и художников, идущих на подобные издержки собственного достоинства, очевидна, раз придумать ничего иного для себя не смогли.

О толпе обывателей и говорить нечего. Не зря их сравнивают с баранами по причине отсутствия самостоятельности и, стало быть, поддающимися увещеваниям любого сладкоречивого козла.

Однако глупость многогранна, и она, как видно из показанного выше, хотя и в разной степени, но, тем не менее, охватывает всё население.

В частности, есть очень позитивные глупцы, которые всю свою сознательную жизнь устремлены на изобретение "велосипеда". Большинство этих персон не обладает глубоким умом и широкими познаниями, но глупость их такова, что они всё равно устремлены на придумывание чего-то нового и необычного, терпя в этом перманентные неудачи, но не теряя оптимизма до самой смерти. Тем не менее, кое-кто из этих довольно широких творческих масс "выбивается в люди", придумывая действительно что-то полезное. Именно эта сравнительно немногочисленная когорта глупцов-изобретателей в итоге создала и продолжает двигать вперед нашу технологическую цивилизацию, придумав всё - от колеса до ракет и Интернета, от картин на стене до телевизионного экрана, от писания текстов на папирусе до электронных книжек и т. д.

То есть, в обществе имеются глупцы, всегда переполненные глубинным чувством неудовлетворенности по отношению к окружающей их среде, которое приходит к ним от низшего (животного) сознания в его стремлении к созданию больших удобств для существования. Однако это чувство сочетается с их достаточно высоким уровнем самосознания, неудовлетворенность которого недостаточным общественным комфортом, развитием науки и искусства, достигая высокой степени, требует распространить достижения цивилизации и культуры на всех.

Но доминирует при этом низшее (животное) сознание, поскольку активность этих индивидов проявляется большей частью инстинктивно, без особых размышлений, с минимумом разумности, давая, тем не менее, наиболее креативные персоны из всех живущих.

Обычная жизнь с каждодневной повторяющейся работой для них скучна и нелепа, как работа на конвейере по закручиванию гаек.

Правда, талантов среди них обнаруживается не так уж много, но это уж зависит не от образования и воспитания, а от размеров отдельных полей и подполей мозга, а также их сочетания - не слишком часто встречающегося, - благоприятного для тех или иных видов креативной деятельности.

Однако указанное сочетание обоих типов сознания у них, независимо от наличия талантов и способностей, неизменно влечет их к творческой деятельности.

Они всегда стараются творить, часто забывая про отдых.

Графоманы пишут, художники рисуют, скульпторы ваяют с разным успехом, композиторы смешивают звуки, добиваясь сколько-то интересного сочетания, изобретатели и новаторы всех видов создают новые устройства, программы, получая, правда, часто тот же велосипед, но все они и прочие творцы нового или необычного. несмотря по большей частью удручающие результаты своих творческих потуг, не желают приобщаться к обычному гражданскому "болоту", опьяненные явственным для них преобразованием мира и общества, тем более что сам цивилизационный уровень, действительно, и культурно, и технологически растет благодаря именно усилиям представителей именно их компании, а не кого-то еще.

Естественно, этим они горды, и если вдруг по независящим от них причинам их творческий запал изымается, то жизнь теряет всякий смысл.

Имеется также еще одна категория наиболее продвинутых в культурном отношении глупцов-гуманитариев, как правило, прекрасно образованных, сообразительных, довольно энергичных и поэтому прекрасно понимающих несправедливость общественных отношений, при которых большей частью сущие остолопы или кровожадные бандиты руководят всеми остальными.

Эти неформалы-интеллектуалы, преследуя в основном цели, противоположные целям представителей властной элиты, вынуждены апеллировать к народу, доказывая свою правоту и антинародность элиты-угнетателя, которая в свою очередь должна оправдываться и клеймить позором гнилых фантазеров-неформалов, умеющих только говорить, а не управлять и властвовать.

То есть под неформалами-интеллектуалами следует понимать неравнодушных людей умственного труда, интеллектуалов разного рода, а также сравнительно немногочисленных представителей остального населения, сумевших так или иначе подняться в своем самосознании до того уровня, который диктует им отвращение к аморальному и корыстному поведению властной элиты.

Эти люди питают надежду на переустройства общества в сторону гармонии, что означает по их соображениям достижение когда-то равенства, братства и вместе с тем свободы, не понимая, что свобода всегда противостоит равенству, справедливости, разрушая любую стабильность. Но эта надежда на гармоничное мироустройство не может исчезнуть в их благостном сознании никогда: они, как истинные гуманисты, не способны поверить, что ужасы нашего мира не могут перейти в благоденствие каждого человека и всего человечества в конце концов.

Иначе говоря. обезьянья сущность проявляется в них в такого рода умствовании, когда они не могут противостоять стремлению, построенному, как им кажется, на железной логике, основанной на непосредственном видении, представляющем им явную несоразмерность бытия, и они уверены, что исправление этой "неправильности" есть закон общественного развития, не понимая, что непосредственное видение, хотя бы и оформленное в законосообразную форму, не совпадает с истинным состоянием дел: в частности, благостная идея устранить вопиющее противоречие в обществе, сделав так, чтобы не было богатых и нищих, кажущаяся абсолютно верной, приводит к полному абсурду и катаклизмам разного рода при ее реализации, то есть все их усилия обращаются в прах, так как подобное реформирование никогда не удается - общество автоматически возвращается к прежнему - антагонистическому порядку.

Тем не менее, неформалы-интеллектуалы не успокаиваются, но их очевидная глупость, с другой стороны, оказывается позитивной, поддерживая постоянное напряжение в обществе, и выражая тем самым в открытой форме одну из движущих сил общественного развития.

Неформально-оппозиционная часть интеллектуалов, к которым можно отнести разнообразных образованных выходцев из народа в том или ином поколении, - активных, честных, искренне желающих блага народу, то есть с доминантой высшего сознания, - никогда не примыкали и не примкнут к лицемерной и корыстолюбивой управляющей элите государства.

Совершить подобное им не позволит уже достигнутый уровень высшего сознания, ставящий материальные блага на последнее место в ряду ценностей жизни. Поэтому они всегда будут разоблачать нечистоплотных, лицемерных и вороватых власть имущих, бороться за права и гражданские свободы трудящихся, как можно более широко привлекая их к этой борьбе.

Противостояние неформалов-интеллектуалов властной элите не дает обществу застыть, являясь отражением противостояния соответственно высшего и низшего типов сознания в каждом человеке.

Борьба между этими слоями общества при большей частью пассивном поведении остального населения происходит непрерывно с доминированием более энергичной управляющей элиты, провоцирующей ненависть к себе со стороны всех остальных, и тем самым образуя тот антагонизм, который не дает обществу остановиться в развитии.

В результате, народ волей-неволей вовлекается их энергией в поступательное движение, которое может быть и эволюционным при согласии властной элиты с неформальной оппозицией на те или иные компромиссы в интересах трудящихся масс, но может скачкообразно переходить в иное русло, если подобное согласие отсутствует, что в народном сознании отражается как явная несправедливость, трансформирующаяся в более или менее удачную попытку удаления правящей элиты от власти при наступлении подходящих условий.

На первый взгляд кажется, что уж эти неформалы-интеллектуалы точно самые умные. И это действительно так, но, увы, вместе с тем они фантастически глупы, поскольку главной в их сердцах и умах является на самом деле ничем не подкрепленная вера в создание путем всенародных усилий, якобы, в соответствии с открытыми - так же по глупости и недомыслию - ими же "законами" общественного развития, то есть чистейшей липой, абсолютной гармонии на планете - своего рода земного рая, где каждому воздастся по потребностям. Знать бы только границу этим потребностям?

Но рай никак не получается, внося в их сердца огорчение, но глупость неформалов-интеллектуалов не имеет границ, и они продолжают свое благородное дело, хотя наиболее энергичные из них, вроде Ленина и Мао-Цзедуна натворили, так и не получив искомого, много дел, уничтожив десятки миллионов людей, настроенных весьма скептически насчет внедряемых ими идей.

И всё же, надо как-то определиться со счастливым состоянием глупости, которое вместе с тем может принести много неприятностей, как это видно из вышеизложенного, кому угодно, невзирая на мощный интеллект или его отсутствие.

В сущности, глупость можно определить как неадекватную реакцию на происходящее вследствие ложно понятой или недопонятой человеком ситуации, что, понятно, может произойти с каждым, и которая может привести как к фатальным результатам для данного человека и его окружения, так и просто к насмешкам над болваном, творящим невесть что.

Проявляется глупость, по нашему мнению, в пограничном состоянии сознания, то есть в сравнительно узком поле - между инстинктивно-рефлекторным (животным) сознанием и самосознанием.

Самосознание - это свойство, имеющееся только у человека. Оно отличает любого человека - независимо от его интеллекта - от животных проектным мышлением, способным вырываться за пределы природной среды, вполне осознанно меняя ее и себя - и не только для утилитарных целей, тогда как животное сознание требует приятной пищи и стремится лишь к доминантности для приобретения наилучших условий для жизни и размножения, но только по стандартным калькам в форме инстинктов и рефлексов, и осознание себя как самоценных субъектов деятельности не появляется у животных даже тогда, когда реакция на происшедшее приводит их к травмам и прочим негативным последствиям, но принимается во внимание подсознательно, переходя в поколения с формированием дополнительных инстинктов и рефлексов.

Человек же, раз он имеет два состояния сознания, получает тем самым условное поле, пограничное между ними, в отличие от животных, хотя сознание неделимо, но, тем не менее, каждое их обоих отмеченных состояний сознания может проявляться в большей или меньшей степени - в разной мере влияя друг на друга. В этом, довольно "узком" поле, человек так же способен к приобретению идей и составлению проектов как продуктов самосознания, но, находясь под сильнейшим давлением животного сознания, он, подобно животным, подсознательно уверен в правильности своих действий и непосредственного видения, не понимая, что уже вышел из природной среды в иную, где, кроме тактики, требуется и стратегия с соответствующими оценками и, как минимум, аналитико-синтетическим мышлением, и где инстинкты и рефлексы (животный интеллект) перестают адекватно работать в соответствии с приходящими запросами в рамках искусственной сферы самосознания, отражающей моральные и культурные правила человеческого общежития, а не только природной среды.

Поэтому реакция человека, находящегося в подобном пограничном состоянии сознания, которое может быть как кратковременным, так и очень длительным, не предполагает, как правило, выверенных поступков в рамках культурной среды, в частности, тщательной аналитико-синтетических работы мозга либо вследствие недостатка времени на размышления, либо слабой сообразительности, либо невежественности, либо приверженности к негодным в данный момент традициям, либо под влиянием посторонних помех и т. д.

В результате отсутствия плана выверенных поступков в рамках культурной среды происходит их замещение поступками в соответствии с соображениями животного интеллекта по данному поводу, приводя человека к несоразмерным с культурной средой действиям, но вполне эффективным с позиции животного сознания, однако - неадекватным, то есть глупым с позиции стороннего наблюдателя этой же культурной среды. Хотя глупость свою иногда субъект действия понимает и старается замаскировать ее с разной долей успеха.

Кто-то может довольно часто выходить из этого полу-животного состояния тактических уловок и хитрых изворотов, но таких не слишком много. Большинство ограничивается рамками привычек и веры, пребывая в жизни- полусне на манер сомнамбулы, "консервируя" себя в непреходящей тупости и умственной лени, занимаясь каждый день примерно одним и тем же.

Хотя, в принципе, развитое самосознание дает возможность достаточно часто отстраняться от тупого, полу-животного существования; однако и животная сущность человека не дремлет, бросая даже самого умного и разборчивого, например, в объятия страсти и непредсказуемых поступков, глупее которых быть не может.

Об этом написаны тысячи романов. Местами очень интересно.

Так что если кто-то думает, что прогресс - сугубо дело умников, то он глубоко заблуждается, так как умники часто оказываются глупее всех остальных. Всё не так просто, поскольку глупость захватывает все слои общества и всех индивидов - вопрос только в степени и месте индивида.

Самые изощренные умники - как считается, в основном ученые мужи, - большей частью, всего лишь хитрые и достаточно образованные обманщики, которые по глупости своей ничего оригинального придумать не способны. Поэтому они только классифицируют и обрамляют придуманное и открытое другими - сравнительно недалекими людьми креативного толка, которые, не вдаваясь в глубокий анализ, в тысячный раз, после бесплодных бдений и многих ошибок, наконец, доходят до чего-то нового и ценного, которое тут же подхватывается академическими умниками, часто приписываясь им, и тиражируется для потребления массами в том или ином объеме.

Воистину, кажется, что массовая разнообразная глупость движет миром. Иначе не было бы отъема собственности, ведущего к войнам, раздорам, ссорам и тому подобным глупостям, требующим более совершенного оружия, солидной экономики, множества послушных солдат и т. п., то есть, как-никак, но развития технологий, что, в итоге, влечет и общий подъем хозяйства. Одним словом - всё для победы ради веселой и комфортной жизни. Мир просто не может устоять на месте под натиском перманентной глупости всей совокупности индивидов, которая, как можно видеть из истории, приводит к довольно интенсивному цивилизационному и культурному развитию.

Философы и социологи довольно неуклюже пытаются обосновать необходимость всех этих неприятностей - от войн до нищеты, которые ничего благостного непосредственно не приносят, но раз за разом повторяются. Они выдумывают всякие циклы, социально-экономические формации, законы общежития, моральные установки и прочее, в том числе предполагая значительную роль личности в истории.

Но какая тут может быть роль? При таких-то личностях и такой вот толпе может быть только история остолопов, которая прогрессирует и, возможно, сама удивляется происходящему на подобном идиотском фоне.

Однако надо быть справедливым.

Прогресс даже среди сообщества ленивых и злобных дураков, которых только обстоятельства заставляют зарабатывать на пропитание - иначе рвали бы бананы и фиги с веток - невозможно отрицать.

А это означает, что прогрессу глупость не помеха, а вот чрезмерный ум (и соответственно чрезмерная глупость, неизменно присущая этому уму) может наделать много больше неприятностей, вплоть до ликвидации почти всего населения ради интересного научного эксперимента.

Поэтому умников-экспериментаторов "природа" не плодит в большом количестве, и, к тому же, их действия со всем тщанием контролируют обычные дураки во власти - других там не бывает, которые не хотят лишаться добытого благополучия и власти ради каких-то экспериментов.

В результате, мир пока как-то существует, но на грани: последнее усилие глупости в лице умников-экспериментаторов, направленное на передачу почти всего управления и разнообразных видов организации в производстве и остальной хозяйственной деятельности искусственному интеллекту, может лишить работы всё население, и что оно тогда будет делать со всей своей глупостью в тотально свободное время? По всей очевидности, оно может лишиться от безделья последнего разума, если очередной зигзаг глупости не поможет выйти из такого пикового положения.

Но пока мир держится, и, весьма возможно потому, что болванов-консерваторов в нем достаточно.

Имеет также смысл для порядка в распределении остолопов выделить несколько их основных групп.

Скудоумие-тупость, как результат неразвитости тех или иных участков мозга, затрудняющее адекватную реакцию на происходящее, и тем самым ведущее к поступкам, несоразмерным с окружением, то есть глупым.

Скудоумие-невежественность, вызванная в основном тяжелыми условиями жизни и безысходностью, например, хроническая нищета, монотонная работа на выживание и т. п., не дающие человеку раскрыться.

Обывательская глупость.

Она захватывает многих сравнительно обеспеченных и сообразительных людей, полагающих самым важным в жизни благополучное существование, что банально, максимально просто, и не требует серьезной аналитико-синтетической работы мозга, оглупляя человека фактическим бездействием мозга. Такого рода глупость фактически лишает обывателей самостоятельности, делая их подверженными сторонним влияниям, в частности, различных религиозных конфессий и сект, а также политиков и прочих краснобаев, и тем самым лишает возможности полноценной, то есть творческой жизни, которая невозможна без риска, и требует максимальной раскрепощенности сознания, то есть свободы.

Глупость как сестра упрямства.

Этот род глупости опирается на традиции и консерватизм, фактически блокируя развитие. Однако он же препятствует чрезмерной цивилизационной изменчивости, не давая прогрессистам слишком далеко оторваться от масс. Подобного рода глупость присуща практически всем людям, особенно обывателям, за исключением творческих личностей, у которых упрямство, несмотря ни на что, ориентировано в противоположную сторону - на перманентный поиск нового с целью скорейшей замены им прежнего, что тоже глупо. Но одна глупость другую уравновешивает.

Глупость творческих личностей как оригиналов.

Эта глупость выражается также в том, что они только и делают, что всё время ошибаются, поскольку торопятся уловить неведомое, а знаний и опыта не хватает. И всё же иногда им везет (тогда они это называют интуицией, или прозрением). И они продолжают ошибаться и работать над ошибками, добиваясь, - но массово очень редко - таких результатов, которые всё же продвигают в культурном т технологическом отношении цивилизацию так или иначе, но вперед.

При всем этом действе, за редким исключением, глупец не замечает собственной глупости. И это вполне закономерно, раз он дурак.

Но - не все же болваны в чистом виде! Замечают собственную глупость некоторого рода паразиты, и пытаются ее сознательно замаскировать.

Глупость паразитическая.

Такие вот персоны представляют довольно-таки обширную группу самых хитрых глупцов - обманщиков-паразитов, составляя ряды мошенников, власть имущих, политиков, бизнесменов, банкиров и прочих жуликов. Они отлично осознают свою умственную ограниченность, то есть тупость, и крайнюю аморальность - наследство ленивых, но хитрых и изворотливых обезьян. Они, как и все паразиты, правда. с разным успехом, замещают собственную глупость высокоинтеллектуальными советниками и помощниками, а также собственной энергией, внимательностью и хитростью, то есть создавая превратное мнение о себе, а на самом деле пытаясь обмануть всех. В результате, они обеспечивают для себя и своего потомства весьма комфортную жизнь, несмотря на умственное и культурное убожество.

Так глупость в виде низкого интеллектуального уровня, а также недостаточности самосознания, выражающаяся в отсутствии чувства собственного достоинства, при высоком уровне доминантности, позволяющем вовремя оглядываться на себя и контролировать собственные недостатки, хорошо этим паразитам известные, сочетаясь с неплохим прагматическим (животным) разумом - хитростью, дает возможность им с успехом паразитировать на остальном населении.

Собственно, хитрость - их вторая натура. Пользуясь ею, они вполне успешно на общем фоне остального, в основном пассивного населения, могут обеспечить себе лучшую пищу, максимально возможный комфорт и наилучшие условия для размножения. Всё остальное их мало интересует - типичные полуживотные с человеческим обличьем: хитрые, коварные, но глупые, поскольку стремятся не к высотам культуры и человеческого духа, а к самому примитивному - в сущности, обезьяньей жизни, что не обеспечивает развития социума и тем самым - их самих. Хотя, возможно, им нравится быть полуприматами.

Для "управителей" и власть имущих хорошо только то, что приятно и полезно для них самих. Прочих они презирают, но считают нужными тварями, которых желательно использовать для поддержания собственного замечательного существования.

Однако осознание собственной изначальной тупости и животной сущности всегда тревожит их, тем более что конкуренты не зевают и им необходимо постоянно отстаивать, как это происходит и в животном мире, занятую нишу власти и привилегий.

Но хитрость и глупость не способны адекватно править миром, так же, впрочем, как и выдающийся ум, в силу собственной ограниченности как в восприятии сигналов, приходящих через ощущения, так и обработке поступающей в мозг информации.

Поэтому цивилизация развивается по объективным законам, основным из которых является борьба природного (животного) сознания со всем его эгоцентризмом, и самосознания, наиболее характерного своим альтруизмом.

Именно эти две ипостаси человеческого сознания в своей перманентной борьбе обеспечивают развитие человеческих сообществ, не давая им застыть в полной тупости, сытости, равнодушии и лени, против чего не возражает животное сознание, но только для себя любимого - в ущерб всем остальным, чего не терпит альтруистичное высшее сознание (самосознание), желающее справедливости для всех без изъятия.

Это желание всеобщей справедливости приятно почти всем, но, являясь обычной глупостью, приводит часто к печальным последствиям для народонаселения, но вместе с тем способствует общественному бурлению, не давая людскому роду остановиться в своем развитии.

Глупость как утопизм гуманистов-интеллектуалов.

Мечта самосознания с его альтруизмом в основе в лице его самых выдающихся представителей - от Платона и Кампанеллы до Ленина и Мао-Цзедуна, направлена, по сути, на уравнивание всей этой разнородной по своим способностям, интеллекту, интересам, характеру, уровню развития и образования рати. Понятно, что это даже теоретически невозможно, но хочется. И глупость этих выдающихся борцов за всеобщее счастье проявляется в форме стремления, как правило, насильно погрузить эту разношерстную толпу вместо привычных для нее раздоров в благостную гармонию для обретения всеми перманентного однородного счастья, которое в действительности никогда не настанет потому, что человек не лягушка, пригодная для жизни в застойном болоте, пусть даже из киселя.

Эти противоположные устремления обоих форм сознания не могут не породить ускоренного движения вперед человеческих сообществ в рамках цивилизации, но - до определенного предела, за которым ограничения человеческой психики по адекватному восприятию информации приводят к информационному коллапсу, после которого наступает новый виток аналогичного цивилизационного развития на обломках прежних достижений цивилизации, накрепко забытых.

Однако по порядку. Вопрос: почему ночью темно? Казалось бы, что тут непонятного. Днем светит солнце - потому и светло. Ночью солнца нет, только звезды да луна - потому и темно. На самом деле здесь кроется удивительная загадка, над которой ломали головы лучшие мыслители прошлого.

Ученые тех времен были людьми верующими. Верили, что мироздание сотворил Бог, и Вселенная, созданная им, - бесконечна. Идея бесконечности Вселенной породила "парадокс ночного неба". Его еще называют "фотометрическим парадоксом" и парадоксом Ольберса - в честь астронома Генриха Вильгельма Ольберса (1758 - 1840), который привлек к этому парадоксу всеобщее внимание.

Гораздо раньше Ольберса над "проблемой ночного неба" задумывались Иоганн Кеплер (1571 - 1630), Эдмунд Галлей (1656 - 1742), а первым ее сформулировал в 1744 году швейцарский астроном Жан-Филипп Луи де Шезо (1718 - 1751).

Если Вселенная беспредельна, то в какую часть неба вы бы ни посмотрели, обязательно увидите звезды, разбросанные там и сям. Чем дальше звезда, тем слабее ее свет. Но ведь, если звезды равномерно заполняют всю бесконечную Вселенную, число звезд бесконечно увеличивается! Значит, темноты не может быть в принципе - днем и ночью небесная сфера должна светиться, по крайней мере, так же ярко, как Солнце!

Однако ночью все-таки темно. Почему?

Ольберс считал, что очень далекие звезды не видны, потому что их свет поглощается облаками космической пыли. Английский астроном и математик Джон Гершель (1792 - 1871) в 1848 году (именно в год выхода поэмы Эдгара По!) написал, что объяснение Ольберса неправильно. Ведь пыль, поглощающая свет звезды, должна нагреваться и сама будет светиться так же ярко, как расположенные за пылевым облаком звезды.

Сам Гершель все в том же 1848 году придумал другое объяснение. По его мнению, бесконечная Вселенная имеет иерархическую структуру - каждая материальная система входит в систему более высокого уровня, и потому средняя плотность излучателей света по мере роста масштабов стремится к нулю. Но и это предположение неверно! Структура Вселенной (правда, это стало ясно только в ХХ веке) не иерархична - в среднем Вселенная однородна и изотропна.

Считается, что парадокс Ольберса правильно объяснил в 1861 году немецкий астроном Иоганн Генрих фон Медлер (1794 - 1874). Правда, Медлер дал лишь качественное объяснение, а математически парадокс Ольберса был разрешен сорок лет спустя, и сделал это знаменитый физик Уильям Томсон (лорд Кельвин, 1824 - 1907).

Так считается - только потому, что Медлер был профессиональным ученым, а Эдгар Аллан По, человек, давший правильное объяснение парадокса на 13 лет раньше Медлера, - "всего лишь" поэт, писатель, мыслитель...

Джеймс Мейнард