Репетитор

Доживем до понедельника,

или

Подсвечник Чаадаева

История дидактическая и поэтическая в двух действиях

Действующие лица

Мельников Илья Семенович — учитель истории.

Светлана Михайловна — учитель литературы.

Наталья Сергеевна — учитель английского языка.

Директор школы — Николай Борисович.

Таисия Николаевна — учительница начальных классов.

Полина Андреевна — мать Мельникова.

Борис — бывший его ученик.

Левикова — родительница.

Девятиклассники

Генка Шестопал.

Рита Черкасова.

Надя Огарышева.

Костя Батищев.

Света Демидова.

Элла Черевичкина.

Люба Потехина.

Толя Сыромятников.

Действие первое

Лучше сразу уйти от буквализма…

Перед нами лишь немногие атрибуты школы, и ясно, что речь пойдет о ней, но незачем дотошно воспроизводить класс, учительскую, спортзал и т. д.; даже мелом на доске обозначить место действия предпочтительнее, чем оборудовать его со всей обстоятельностью.

Но сейчас на доске нарисован попугай с лицом человека: белый чубчик, очки, иронический рот… Лапками он обхватил свое попугайское кольцо, подвешенное, как качели.

Г о л о с р а с с к а з ч и к а. Это не стало предметом официального обсуждения, никого никуда не привлекали за то, что так беспардонно, так издевательски изображен учитель истории Мельников. Просто рисунок некоторое время красовался в историческом кабинете. Кто успел увидеть, те ахали: находили, что сходство — поразительное… А главное, старшеклассники не знали в своей среде таких «кукрыниксов»… Зато коллеги Мельникова знали, что сам Илья Семенович владеет искусством шаржа: иногда за короткую перемену мог сделать портреты всех, находившихся в учительской. И там стоял хохот! Только не все шаржи казались дружескими; кое-кто долго обижался потом… Ну так вот, возникла робкая догадка: может, человек сам себя изукрасил так?

Но ясности не было. Н а т а ш а, Н а т а л ь я С е р г е е в н а Г о р е л о в а, преподаватель английского, зашла в исторический кабинет, увидела, задохнулась от несправедливости и лично стерла это безобразие влажной тряпкой! А потом у нее был урок в 9-м «В»…

Доска с попугаем переворачивается. Теперь там надпись по-английски: Present Perfect. За столы усаживаются девятиклассники: К о с т я Б а т и щ е в, Р и т а Ч е р к а с о в а, Н а д я О г а р ы ш е в а, С в е т а Д е м и д о в а, Э л л а Ч е р е в и ч к и н а, Т о л я С ы р о м я т н и к о в, Л ю б а П о т е х и н а, Г е н к а Ш е с т о п а л.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Я убедилась, что вы еще путаетесь в употреблении настоящего совершенного времени. Давайте распутаемся. Вот смотрите, у Шекспира Макбет говорит: «I am afraid to think what I have done». — «Боюсь подумать я о том, что совершил». А кстати, что он совершил, Черевичкина? But in English please.

Ч е р е в и ч к и н а. I am sorry, I did not read…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Неверно! Ты не читала «Макбета» и, следовательно, не можешь сказать, что там совершил герой. Значит, факт непрочтения в прошлом имеет результат сегодня, сейчас! Поэтому «я не читала» надо сказать как раз в настоящем совершенном. Ну?

Ч е р е в и ч к и н а. I have not read this book.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Well, sit down. But who has read or seen this play at the theatre? Шестопал?

Вызванный Генка спешно избавился от какого-то предмета, который держал в руках, передал его назад и встал. А позади него вскрикнул кто-то.

What has happened? Что стряслось?

С ы р о м я т н и к о в. Тихо вы! Все в норме, Наталия Сергеевна.

Г е н к а. Макбет зарезал короля Дункана, который у него гостил. Спящего зарезал. Оказал, одним словом, гостеприимство.

Б а т и щ е в. Наталья Сергеевна, а как по-английски «ворона»?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. При чем тут сейчас ворона? Э кроу. Ол райт, Шестопал. Тройное преступление совершил Макбет, и оно жжет его совесть, оно мучает его непрестанно. Об этом не скажешь в простом прошедшем времени. Это — настоящее совершенное. Запишем. So, Macbeth said: «I am afraid to think what I have done…»

Пока она пишет на доске, из одних рук в другие переходит нечто, вызывающее энтузиазм, который все труднее сдерживать. Некоторые повскакивали со своих мест.

I don’t understand… What’s happened? Take your places and write down Macbeth’s words… Все по местам!

С ы р о м я т н и к о в. Ну погодите с Макбетом, Наталья Сергеевна. Три минуточки, а?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. А что такое? Why?

Б а т и щ е в. У нас это самое… КРОУ!

И он предъявил ворону, у которой крылья и лапки связаны холстиной, так что летать ей не придется. И все равно — сколько радости! С этого момента она (радость, а не ворона) вырывается на волю.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Откуда? Постойте, не наседайте вы на нее, она же пугается!

С ы р о м я т н и к о в. Под лестницей белила стоят. Может, искупать ее?

Д е м и д о в а. Долго думал?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Надо хлеба на книжку… Найдется хлеб?

П о т е х и н а. У Эллочки Черевичкиной… там и колбаска найдется.

Б а т и щ е в. Ну-ка, хором! «Какие перышки…»

В с е. «…какой носок, и, верно, ангельский быть должен голосок»!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Stop shouting all together!

Д е м и д о в а. Потише орите, мы же подводим Наталью Сергеевну.

Г е н к а. И старайтесь по-английски…

С ы р о м я т н и к о в. Эй, кроу, ай лав ю!

В с е. Крроу-кроу-кррроу!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Ребята, не надо! Будьте людьми… Батищев, отдай ворону мне!

Короткое движение поворотного круга или перемещение классной доски на колесиках, и действие переброшено в коридор. Сюда вышли Г е н к а и Р и т а Ч е р к а с о в а.

Р и т а (ужасаясь, но весело). Что бу-удет!

Г е н к а. А что будет? Думаешь, административная волынка начнется?

Р и т а. Еще какая! А кто это сделал-то? Я даже не заметила, откуда она появилась.

Г е н к а. Зря. Тебе такие вещи положено замечать, ты член бюро.

Р и т а. Не смей так смотреть на меня!

Г е н к а. Как?

Р и т а. Знаешь сам.

Г е н к а (напевает). «Что за женщина — увижу и неме-е-ею… Оттого-то, понимаешь, не гляжу… Ах, ни кукушкам, ни ромашкам я не верю…»

Р и т а. Пусти, ну!

Г е н к а. Когда это дело будет разбираться в верхах, можешь сказать, что ворону принес я. Не ошибешься.

Р и т а. Ты?! Очень мило с твоей стороны. Я жутко запустила английский, а сегодня Наталья еще издали говорит: «Рита, не надейся, отказа больше не приму».

Г е н к а. А моя ворона — умница, она учла это. Я тебе больше скажу: она вообще не ворона. То есть не обычная. Видишь ли, у меня есть один знакомый джинн. Только, чур, не трепаться. Он добряк, гуманист, но скептик. Я ему говорю: старик, такая девчонка в опасности, надо что-то делать!.. Задумался он и велел притащить блюдечко гречки, крупы. Стал я лазить в кухне по всем шкафам и банкам: ну нету гречки, хоть убейся. Я — к соседям…

Р и т а. Ген, прекрати! Обратно в детство впал, что ли?

Г е н к а. Ага. А я тебе не читал про лошадь? Про волшебную говорящую лошадь? «Шея — словно рука балерины, ноздри — словно из серой замши, и глаза — азиатской рабыни…» Как ее гнали пенсионеры, она — понимаешь, на газон ступила, и они — в крик, им красота ее ни к чему… А концовка там такая:

Это странное стихотворенье Посвящается нам с тобою: Мы с тобой в чудеса не верим. Оттого их у нас не бывает.

Р и т а. Ну во что, во что я должна верить? Ты будешь бредить, а я — верить во сне? Пусти, говорят!

Г е н к а. А твой этот… телохранитель… он никогда не бредит? Как бы близко ты ни была?

Входит М е л ь н и к о в.

М е л ь н и к о в. Почему не на уроке?

Г е н к а. Мы? Понимаете, Илья Семеныч…

Рита скрылась за доской, то есть в классе.

Вот видите, Черкасова уже там… Да и я уже не здесь…

Генка тоже скрывается за доской; из класса доносится его сдавленный возглас: «Полундра!»

Доска вновь перемещается. М е л ь н и к о в входит в класс, где явно не успели образумиться. На столе, окруженная ребятами, стоит Н а т а л ь я С е р г е е в н а с вороной в одной руке и книгой, на которой накрошен хлеб, — в другой. При виде Мельникова ребята тихонько разбрелись по своим местам.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Илья Семенович! Понимаете… я закрепляла одно из глагольных времен… все было хорошо, тихо… и вдруг — ворона! Я не выяснила, кто ее принес… или, может быть, она сама…

М е л ь н и к о в. Сама, сама, я думаю. Погреться! Только вот вопрос: она сперва закуталась, а потом залетела, или же сначала залетела, а уж потом закуталась?

Общий хохот. Только молоденькой учительнице, неловко слезающей со стола, сейчас не до смеха.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Илья Семенович!

М е л ь н и к о в. А зачем, Наталья Сергеевна, оправдываться передо мной? Класс на редкость активен, у вас с ним полный контакт, всем весело… Зачем же я буду вмешиваться? Я не буду.

Мельников выходит.

Г е н к а. А правда, что вы у него учились?

Затемнение в классе. Перемещением доски вновь обозначен коридор.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (догнала Мельникова). Зачем вы так, Илья Семенович?

М е л ь н и к о в. Как — так?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Да, я виновата, я не справляюсь еще. Но вы могли бы помочь…

М е л ь н и к о в. В чем? Если вам нужна их любовь — так они от вас без ума. А если авторитет…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. А вам теперь любовь не нужна?

М е л ь н и к о в (не сразу). Любовь зла. Не позволяйте им садиться себе на голову. Дистанцию держите, дистанцию! Чтобы не плакать потом… Помочь вы просите? Но я никогда, извините, не ловил ворон и уже опоздал упражняться в этом…

Он уходит. Освещается класс, где возобновилась вдохновенная и бестолковая возня с птицей.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (с угрозой). Silence! Take your places! Where is it? Где ворона?

С вороной, выхваченной у Сыромятникова, она направляется к окну. Ребята хотели сгрудиться у окна, заслонить его собой, но не успели. Ворона выброшена!

Продолжаем урок!

С ы р о м я т н и к о в. А мама мне говорила, что птичек убивать нехорошо…

П о т е х и н а. Без суда и следствия…

Д е м и д о в а. Зачем вы так, Наталья Сергеевна? Ведь четвертый этаж! Хоть бы развязали ее сперва…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. I am not going to discuss it! Enough!

Б а т и щ е в. Гражданская панихида объявляется открытой. Покойница отдала жизнь делу народного образования…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Батищев, shut up! Закрой рот!

Ч е р е в и ч к и н а. А может, не разбилась все-таки?

С ы р о м я т н и к о в. Я сбегаю погляжу, можно, Наталья Сергеевна? Я даже принести могу — живую или дохлую…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Take your seat!

Р и т а. Ты не сюда, ты Илье Семеновичу ее принеси — пусть он видит, какие жертвы для него делаются!..

Пауза.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Черкасова, go out! Выйди вон!

Рита уходит неторопливо, с достоинством и с улыбкой.

Б а т и щ е в. Интересно узнать, за что вы ее? Ребятки, нам подменили учительницу! У нас была чудесная, веселая девушка…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Батищев, go out! Я вам не «девушка»!

Б а т и щ е в. О, пардон. У нас была чудесная, веселая молодая женщина… И вдруг — Аракчеев в юбке!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Думайте что хотите, но там, за дверью. Be quick!

Б а т и щ е в. Так вы скоро одна останетесь…

Уходит.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (окончательно срываясь). Пожалуйста! Я никого не держу…

Один за другим покидают ребята класс.

Г е н к а (словно не Наталье Сергеевне, а в пространство). «…И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове…»

Вышел. Наталья Сергеевна одна. Ей требуется вся ее выдержка, чтобы не разреветься в голос…

В полумраке появится на сцене пианино, подсядет к нему М е л ь н и к о в, заиграет. Может и напеть:

Солдатики на страже Идеала, Не тяжко ли вам звонкое ружье? Не жмут ли вам сапожки из металла, Игрушечное воинство мое?

Ему не дали сейчас допеть — вошла С в е т л а н а М и х а й л о в н а, преподаватель русского языка и литературы.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Что же вы перестали? Нет, играйте, пойте, я же пришла не мешать вам, а наоборот… Я только мрака не люблю, я включу?

Включила свет.

Вот! Совсем другое настроение… Это вы что исполняли?

М е л ь н и к о в. Помилуйте! Слово-то какое… «Исполнял» железом по стеклу.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Бросьте, бросьте: у вас очень неплохой баритон и вообще кладезь разных талантов. А многие даже и не знают, и не узнают никогда: было в них что-нибудь заложено или нет… Не пробовали, не искали. Я всегда твержу: нельзя нам замыкаться в скорлупе своей профессиональной, надо брать шире! Верно? И тогда личная жизнь у многих могла бы быть богаче. А? Если подумать хорошенько?

М е л ь н и к о в. Если подумать — конечно.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. А что это вы засиделись? Не тянет домой?

М е л ь н и к о в (упрощая вопрос, заданный многозначительно). Дождь.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Дождь? Ах да, действительно… (Напевает.) «В нашем городе дождь… Он идет днем и ночью…»

Мельников подыграл одним пальцем.

«Слов моих ты не ждешь…» Я ведь пела когда-то. Да-да! Когда я работала в восьмилетке в Пензе, меня там для областного радио даже записывали! Пленка та до сих пор есть, я тогда ее выпросила… Магнитофона своего нет, а пленку — сохраняю: вдруг потомству от меня только она и останется? (Засмеялась.)

М е л ь н и к о в. Размагнитилась, наверно.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Что-что?

М е л ь н и к о в. Лента, говорю, должна размагнититься: все сроки давности миновали… А впрочем, принесите — послушаем. Пустим на большой перемене по школьному радиоузлу!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Сигаретку у вас — можно?

Он протянул ей пачку, дал огня.

Я знаю, из-за чего вы расстраиваетесь и на что злитесь. Зря. Ничего ей не будет. Все простят — и дирекция, и вы сами в первую очередь. Она же девочка, только начинает. Это мы с вами ничего не можем себе простить и позволить…

Он молчит. Как бы она хотела, чтобы он опроверг последние ее слова! Но он молчит, как бы подтверждая их, и уходит от нее, от пианино — куда-то вбок.

Почему вы стали таким?

М е л ь н и к о в. Каким?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Другим!

М е л ь н и к о в.

Не властны мы в самих себе И, в молодые наши леты, Даем поспешные обеты, Смешные, может быть, Всевидящей судьбе.

А? Как просто сказано. Как спокойно… И — навсегда.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Еще бы. Классик.

М е л ь н и к о в. Кто?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Похоже на Некрасова. Нет?

Он покачал головой.

Тю… Не Тютчев?

М е л ь н и к о в. Холодно.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Фет?

М е л ь н и к о в. Холодно. Это не из школьной программы.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Сдаюсь…

М е л ь н и к о в. Баратынский.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну, знаете! Никто не обязан помнить всех второстепенных авторов. Баратынский!

М е л ь н и к о в. А его уже перевели, вы не слышали? Перевели в первостепенные. В других школах это уже не новость.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а (не сразу и с горечью). Вы стали злым, безразличным и одиноким. Вы просто ушли в себя и развели там пессимизм. А ведь вы историк… Вам это неудобно даже с политической точки зрения…

М е л ь н и к о в (встал, надел плащ). Я, Светлана Михайловна, сейчас даю историю до семнадцатого года. Политически — тут все в порядке. Всего доброго.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Вас, очевидно, матушка заждалась? Минутку, Илья Семеныч! Ливень-то все сильней… А у меня зонтик…

М е л ь н и к о в. Да? А у меня плащ.

И они разошлись в разные стороны. Зажжется торшер, под которым читает П о л и н а А н д р е е в н а, мать Мельникова, и ничего более не потребуется, чтобы попасть к ним домой. М е л ь н и к о в ест.

Кто-нибудь звонил?

П о л и н а А н д р е е в н а. Звонили…

М е л ь н и к о в. Кто же?

П о л и н а А н д р е е в н а. Зрители.

М е л ь н и к о в. Кто-о?

П о л и н а А н д р е е в н а. Зрители кинотеатра «Художественный». Спрашивали, что идет, когда, про что картина… У них 291-96, а у нас — 241-96 — вот и сцепились.

М е л ь н и к о в. И что же ты отвечала?

П о л и н а А н д р е е в н а. В такой дождь, говорю, сидите-ка лучше у телевизора! Тем более — сегодня «В мире животных»…

Звонит телефон.

М е л ь н и к о в (взял трубку). Да! Что-что? Наш, наш… Ах, проверка? Слушайте, проверка, а вы знаете, что у вас тут непорядок? Нет, знать мало, надо исправить…

П о л и н а А н д р е е в н а. А зачем исправлять? Незачем! Человеческие голоса услышу, сама язык развяжу… а то я уж людскую речь стала забывать!

М е л ь н и к о в (положив трубку). Мама, ну а если баню станут спрашивать? Или Святейший синод?

П о л и н а А н д р е е в н а. Тебе не повезло. Тебе очень не повезло: в свои семьдесят три года твоя мать еще не онемела, она еще, старая грымза, хочет знать новости — о том о сем… вот ведь незадача! Ей интересно, о чем сын думает, как работа у него, какие дети теперь, какие родители… С ней бы, с чертовой перечницей, поговорить полчаса — так ей бы на неделю хватило… все-е бы жевала…

М е л ь н и к о в. Мама, но там не театр, там обычные будни. Я не знаю, что рассказывать, ей-богу…

Узкий луч выхватил из внезапно возникшего затемнения лицо Н а т а ш и, Н а т а л ь и С е р г е е в н ы. Вспомнился горький, полудетский упрек в ее глазах и голосе.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Зачем вы так, Илья Семенович? Да, я виновата, я не справляюсь еще… Но вы могли бы помочь…

М е л ь н и к о в. Если вам нужна их любовь, так они от вас без ума.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. А вам теперь любовь не нужна? (Спросив это, она не дождалась ответа, исчезла.)

Снова обычный свет.

М е л ь н и к о в (матери). Говорил я тебе, что к нам пришла работать Горелова? Наташа Горелова, выпуск семилетней давности. Бывала она здесь…

П о л и н а А н д р е е в н а (просияла). Ну как же! Мне ли ее не помнить? Считалось, что у нее роман с этим… с Борей Рудницким, но я знаю другое…

М е л ь н и к о в (строго). Что ты знаешь? Что мы вообще можем об этом знать?!

П о л и н а А н д р е е в н а. Но-но-но! Не кричи на старуху… интеллигент! И Наташу Горелову изволь привести к нам — скажи, я приглашаю… Она замужем или нет?

М е л ь н и к о в. А тебе-то что? Ну хорошо: нет!

П о л и н а А н д р е е в н а. На этой неделе изволь привести! Помнишь, ты сам жаловался, что ее глазищи мешают тебе работать? Как уставятся молитвенно… Я уж не знаю, куда смотрел этот Боря Рудницкий…

М е л ь н и к о в. Будет, мама, ты увлеклась!

Полина Андреевна, напевая романс, уходит.

З а т е м н е н и е.

Узкий луч обнаруживает на сцене Б о р и с а Р у д н и ц к о г о, и перед нами проходит эпизод их недавней встречи с М е л ь н и к о в ы м. Оба подняли отвороты пиджаков: лил дождь.

Б о р и с. Илья Семенович?

М е л ь н и к о в. Боря? Рудницкий? Я не ошибаюсь?

Б о р и с. Он самый. Здравствуйте, дорогой Илья Семенович! Знаете что: я подвезу вас, я на колесах… Садитесь, садитесь: так-то веселей, чем мокнуть… Вот. Приказывайте: куда?

М е л ь н и к о в. На старый Арбат, если можно…

Б о р и с. Почему ж нельзя? Толик, сделаешь?

Слышно, как невидимый Толик включил зажигание, как поехали.

Все там же живете, все там же работаете?

М е л ь н и к о в. Там же, да. Боря, а что значит сия машина?

Б о р и с. Как — что? Значит, в нашем департаменте о ценных кадрах заботятся лучше, чем у вас… Мне, например, обидно, что такой человек, как вы, распыляет себя в средней школе, ходит пешком в дождь и в грязь! Это не только несправедливо — это нерентабельно. Нет, серьезно, я сейчас не как ваш бывший ученик говорю, а с точки зрения кадровой политики… Вас можно использовать с гораздо более высоким КПД!

М е л ь н и к о в. Ты о себе расскажи, о себе.

Б о р и с. Я в порядке, Илья Семенович, жалоб нет. Кстати… слышал я, что именно у вас там обосновалась одна наша общая знакомая… Как она?

М е л ь н и к о в. Рано судить. Есть свои трудности на первых порах…

Б о р и с. Ну так она ведь обожает их! Настолько, что создает их искусственно — трудности! Себе-то — ладно, это дело вкуса, но другим она их тоже создает…

М е л ь н и к о в. Вот как?

Б о р и с. Э, ладно: вам скажу, вам это даже надо знать! Представьте себе невесту, которая буквально у входа в загс бормочет: «Прости меня», швыряет цветы и бежит, бежит, как черт от ладана… Красиво? Мало мне позора перед людьми, мало того, что у моего отца был сердечный приступ, так еще сорвалась моя командировка в Англию на год — сами знаете, как у нас любят посылать неженатых. О своих чувствах я уж и не говорю… (Пауза.) Да бросьте вы эту сигарету, она намокла у вас… возьмите вот «Мальборо». А вообще-то все к лучшему, Илья Семенович… Знаете такую песенку?

В жизни всему уделяется место, Рядом с добром уживается зло… Если к другому уходит невеста, То неизвестно, кому повезло!

Или я не прав?

М е л ь н и к о в. Прав, Боря, прав… Здесь можно остановить?

Б о р и с. Почему здесь?

М е л ь н и к о в. А мне еще в аптеку… И дворами отсюда — три минуты, вот через эту арочку как раз… Спасибо, и счастливо тебе.

Б о р и с. И вам, Илья Семенович. Нам, знаете, никогда вас не отблагодарить…

М е л ь н и к о в. Неправда, Боря. Патока. Правду ты раньше сказал: мой КПД мог быть гораздо выше… Привет!

Слышно, как хлопнула автомобильная дверца. Гаснет «луч воспоминаний».

Мельников смотрит на телефон. Вытащил записную книжку, нерешительно набрал номер.

Наталья Сергеевна? Мельников говорит. Дело в том… собственно, у меня нет никакого дела. Просто я видел, как вы сегодня уходили… зареванная… Напрасно вы так, честное слово. Если из-за каждой паршивой вороны… Что? Понимаю. Вы — сами… Ну добро. Добро. Сами так сами. Извините… (Положил трубку.)

Г о л о с р а с с к а з ч и к а. Что касается той карикатуры, рисовал ее, конечно, он сам. А сейчас сделал бы это еще беспощаднее. Не нравился он себе в те дни. Очень! Сам себе был резко несимпатичен. С вами не случалось такого? Ошибки и несправедливости громоздятся друг на друга. Во рту вкус медной окалины, и снятся какие-то отборно унизительные сны, снятся бегство, преследование, суд… Обвинитель водит твердым желтым ногтем как раз по тем страницам, которые ты вырвал бы, если бы мог… Вот, скажем, читаются давние твои показания про Борю Рудницкого: «Светлая голова, цельная натура, вот кто не обманет моих надежд…» В суде среди зрителей Наташа — ирония горько кривит ее губы!.. Что же теперь в с е х подозревать, что они обманут? Никаких не питать надежд? Но легче воду носить в решете, чем работать учителем без надежды… Как бы то ни было, завтра пятница, и ему рано вставать.

Пятница. 8 ч. 20 м. утра. Мельников сидит в углу, почти закрывшись газетой. Входят С в е т л а н а М и х а й л о в н а и Н а т а л ь я С е р г е е в н а.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Нет, ты плечами не пожимай, это не ответ. Не обижаешься, что я говорю «ты»?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Что вы, Светлана Михайловна, иначе было бы странно…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Вот именно. О, это вы, Илья Семенович? Доброе утро.

М е л ь н и к о в. Здравствуйте.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а (Наташе). Так не хочешь сказать? А ведь здесь теперь твой дом — отсюда вышла, сюда и пришла, так что обособляться некрасиво…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Я не обособляюсь, Светлана Михайловна, но, если можно, давайте после поговорим…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. После так после. Илья Семенович, вы прочли в прошлой «Литературке» очерк этот… «У обрыва» называется?

Мельников кивнул.

Жуть, правда? Я не понимаю, как это пропустили, кому это на руку — печатать такое? Объясните мне!

М е л ь н и к о в. Светлана Михайловна, ску-у-ушно! Мы давно с вами топчемся на этом месте, разве не так? И у Райкина это было: больной требует, чтобы ему отретушировали его рентгеновский снимок, чтобы дописали недостающие до нормы эритроциты! Тут мы веселимся: быть такого не может! Но вот эти снимки и анализы относятся не к нашему здравию, а к общественному, и мы в точности как тот дурак: уберите, спрячьте, не волнуйте нас, не шокируйте, лучше сделайте нам красиво…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Вот видите: меня уже можно на эстраду выпускать, я могу публику позабавить!

М е л ь н и к о в. Не вы одна, не обижайтесь! С этим номером на сцену могла бы выйти половина публики… только он набил уже оскомину, стало не так смешно.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Кактус, а не человек! Нет, серьезно, Наташа, вы остерегайтесь: его колючки в последнее время никого не щадят…

Появилась (уже минуты две назад) учительница начальных классов Т а и с и я Н и к о л а е в н а. Ходит, заглядывает под столы, за доску…

Что вы ищете, Таисия Николаевна? Здравствуйте, во-первых!

Т а и с и я Н и к о л а е в н а. Здрасте, здрасте. Циркуль не видали? Большой, деревянный?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Нет. А Раиса Павловна не могла взять?

Т а и с и я Н и к о л а е в н а. Как это она могла, когда он мой? Я его всегда ложу на место. А она всегда не помнит, куда ложит, и берет какой на глаза попадается…

М е л ь н и к о в. Послушайте, нельзя же так! Мы в учительской, черт возьми… или…

Т а и с и я Н и к о л а е в н а. Это вы — мне?

М е л ь н и к о в. Вам, вам! «Ложить» — нет такого глагола, голубушка. То есть на конотопской толкучке есть, а для нас с вами — нету! Надо же как-то и авторитет свой поберечь, и чужие уши заодно…

Таисия Николаевна постояла оторопело, издала горлом булькающий сдавленный звук и быстро вышла.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а (идя за ней). Да конечно — «класть, кладу, кладет»! Но у Даля, я уверена, есть форма «ложить»! Я просто уверена! О, господи… Таисия Николаевна! (Вышла.)

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (после паузы). Мне кажется, можно было отвести ее в сторону и сказать то же самое вполголоса, только ей.

М е л ь н и к о в. Ну да, ну да… «Некультурен не тот, кто проливает соус на скатерть, а тот, кто обращает на это внимание всех».

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Вчера, когда вы позвонили, я мыла голову. Знаете, глаза от шампуня щиплет, вода шумит… Я вам резко ответила?

М е л ь н и к о в. Не имеет значения. Головка чистая? Ну и порядок…

Вернулась С в е т л а н а М и х а й л о в н а.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Вот, Илья Семенович: в чужом-то глазу мы и соломинку видим… Известно вам, что весь ваш класс не явился на занятия? В раздевалку они не сдали ни одного пальто, через минуту второй звонок, а их никто не видел… Поздравляю.

М е л ь н и к о в. Чей у них должен быть урок?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (убито). Мой.

М е л ь н и к о в. Вот видите… (Засмеялся, покрутил головой.) Это я не над вами, Наташа, не думайте. Просто вспомнил — совершенно некстати — изречение одно: «Лучшее средство от перхоти — гильотина». (Уходит.)

Поворот круга или перестановка, и мы в школьном дворе. Р е б я т а из 9-го «В» расположились на стройматериалах; причем К о с т я Б а т и щ е в и Р и т а Ч е р к а с о в а — в стороне от остальной компании, для которой Г е н к а Ш е с т о п а л исполняет песенку на стихи Новеллы Матвеевой:

Огонек блуждающий, Световой предатель; Всем болотным кочкам брат, Всем крестам приятель, Будет воду мне мутить, Смутное созданье! Если ты рожден светить — Прекрати блужданье; Если ты рожден блуждать — Прекрати свеченье. Что еще за мода — лгать В виде излученья!

Б а т и щ е в. Господа, вижу неприятельского парламентера!

Д е м и д о в а. Илья Семенович! Допрыгались…

Б а т и щ е в. Белого флага, правда, не вижу…

С ы р о м я т н и к о в. Не боись, мы ж не просто так… У нас причина!

Появился М е л ь н и к о в.

В с е. Здравствуйте, Илья Семенович!

М е л ь н и к о в. Общий привет. Бастуем, следовательно? (Пауза.) Какие же лозунги?

С ы р о м я т н и к о в. Мы, Илья Семеныч, знаете, за что выступаем? За уважение прав личности!

Смех.

А что? Все точно! Надо, Илья Семенович, англичаночку к порядку призвать. Чтоб не так психовала. Не, честное слово. Грубит. Сама сказала: уходите все, я никого не держу…

Сыромятникова отодвинул Батищев. Чей-то шепот: «Скажи, Батя, скажи…»

Б а т и щ е в. Дело вот в чем. Сперва Наталья Сергеевна относилась к нам очень душевно…

М е л ь н и к о в. …за что вы и сорвали ей урок.

Б а т и щ е в. Разрешите, я скажу свою мысль до конца?

М е л ь н и к о в. Прежде всего вернемся в помещение. Я, как видите, без пальто, а у меня радикулит.

Б а т и щ е в. А вы идите греться, Илья Семенович. Мы придем на следующий урок, все будет нормально.

М е л ь н и к о в. Демидова, ты комсорг — почему же командует Батищев?

Д е м и д о в а. Наверно, потому, что у меня сила воли слабее…

Р и т а. Она между двух огней, бедняга…

Г е н к а. Понятно, «рабочая аристократия», она всегда между!

М е л ь н и к о в. Слушайте, не будем удлинять плохое. Я ведь знаю, в чем конфликт. Несерьезный он, мелкотравчатый. И начали его вы весьма неудачной шуточкой…

Б а т и щ е в. Допустим. Но сейчас, Илья Семенович, мы не шутим уже. Мы — серьезно…

М е л ь н и к о в (гневно). А если серьезно… тогда получите одну историческую справку! Когда-то русское общество было потрясено казнью «первомартовцев» — Желябова, Перовской, Кибальчича… Или другое: из Орловского каторжного централа просочились мольбы заключенных о помощи — там применялись пытки! Вот в таких случаях ваши ровесники не являлись в классы. Бастовали! И называли это борьбой за права человеческой личности… Как Сыромятников.

Пауза.

С ы р о м я т н и к о в (тихо). И что… помогали они? Ихние забастовки?

М е л ь н и к о в (не услышал или пренебрег). А сводить счеты с женщиной, у которой сдали нервы, — непорядочно…

Тут все повернулись: к ним бежала Н а т а л ь я С е р г е е в н а.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (запыхавшись). Я хочу сказать… Вы простите меня, ребята. Я была не права.

И они — дрогнули.

О г а р ы ш е в а. Да что вы, Наталья Сергеевна!

Ч е р е в и ч к и н а. За что прощать-то? Ерунда все это…

Д е м и д о в а. Действительно, зачем «удлинять плохое»? Мальчишки, ну скажите же!

Б а т и щ е в. Ну если так… тогда — пиис энд фрэндшип!

Мельников оценил наступившую гармонию и удалился. Не все даже заметили его уход.

Г е н к а. Наталья Сергеевна, это я один виноват: ворона-то моя. Икскьюз ми, плииз! Ай эм сори!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Твоя? А я на Сыромятникова подумала!

С ы р о м я т н и к о в. Что вы, Наталья Сергеевна! Я ж — по крупному рогатому скоту!

Хохот.

Б а т и щ е в. Сменим пластиночку, Наталья Сергеевна! Мне тут с одного американского диска переписали слова — помогите разобраться, а? Ошибок, наверно, вагон, зато припев — классный… (Дает ей листочек.)

Кто-то набрасывает ей на плечи куртку на меху — она выбежала в одном костюмчике. Сгрудившись над текстом, который у нее в руках, ребята поют по-английски. И с песенкой этой возвращаются в класс. Здесь и застала их, охваченных певческим энтузиазмом, С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Все умолкли.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Это как же понимать? Урок такой, что ли?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Да. Необычный, конечно… но урок.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Еще и потому необычный, что начался он за десять минут до звонка. Я подумала: надо все-таки разобраться. В чем дело, ребята? Кому вы объявили бойкот? Садитесь, садитесь… Воспользовались тем, что учительница молодая, малоопытная… Только не нужно скрытничать. Никто не собирается пугать вас административными мерами. Я просто хочу, чтобы мы откровенно, по-человечески поговорили: как это вас угораздило не прийти на урок? Чья идея была?

О г а р ы ш е в а. Так мы уже все выяснили!

Б а т и щ е в. Опять двадцать пять…

Д е м и д о в а. Светлана Михайловна, не надо: Наталья Сергеевна сама все знает!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Вообще-то они правы, Светлана Михайловна: у нас все в порядке уже, мы разобрались.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Вот как? Свои, значит, секреты, свои отношения… Ну-ну. Не буду мешать. Попрошу только эмоции свои выражать потише: везде занятия!.. (Вышла.)

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (после паузы). Now, attention please. We’ll remember the using of Gerund. Черевичкина, what is Gerund?

Ч е р е в и ч к и н а. Герундий — это неличная форма глагола… Похожа на наше отглагольное существительное… такое, как «купание», «пение», «учение»…

С ы р о м я т н и к о в. Наталья Сергеевна, а давайте лучше возьмем тему — «Наслаждение»!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Нет, Сыромятников. Не возьмем. (Ушла.)

И следует череда других уроков, других предметов. Учителя не появляются — только встают и отвечают ребята.

Б а т и щ е в. …Это — периодическая функция, не имеющая наименьшего положительного периода. Доказательство периодичности — в том, что не существует числа T, отличного от нуля и удовлетворяющего первому и второму условию. Первое условие: для любого значения аргумента «x»…

П о т е х и н а. …Реакции биосинтеза идут с этим… с поглощением энергии… Источник энергии — кислота АТФ… у нее еще длинное есть название, я забыла… Она образуется при этом… при диссимиляции…

Д е м и д о в а. …Маятник называется точечным или математическим, если можно считать, что вся масса тела сосредоточена в одной точке. Пример? Ну, если взять тело, подвешенное на нерастяжимой нити, когда трение о воздух и в точке подвеса очень мало, а размеры тела малы по сравнению с длиной нити…

Г е н к а. …Анионы хлора перемещаются к отрицательному электроду… Нет? К положительному? Ну, значит, к положительному. Там, отдавая избыточную энергию, они окисляются. Я их, кстати, очень понимаю: со мной то же самое делается!

Смех. Входит С в е т л а н а М и х а й л о в н а, переворачивает доску, и мы читаем на ней темы для сочинения:

1. Образ Катерины в оценке Добролюбова.

2. Базаров и Рахметов.

3. Мое представление о счастье.

Ребята призадумались, кто-то свистнул тихонько.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну в чем дело? К первым двум темам вы готовы должны быть, а третья — почти по заказу Сыромятникова! Я тут слышала за дверью: наслаждения ему понадобились… Вот я иду навстречу пожеланиям. Шучу, конечно: тема не имеет с этим ничего общего, она серьезная, мировоззренческая, и я даже не всякому посоветую ее брать. Сыромятникову тому же — не советую! Вопросы есть?

О г а р ы ш е в а. А эпиграф к «счастью» — обязательно?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Желательно.

Г е н к а. А если я возьму: «На свете счастья нет, но есть покой и воля»?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. А ты подумай еще, поройся в памяти. Только увидел тему — и сразу «счастья нет»! Отрицать проще всего.

Г е н к а. Что, Пушкин сгоряча написал?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Да он потому написал, что вокруг были Бенкендорф, Дантес, цензура, клеветники… А лучшие друзья — в Сибири. Нет-нет, ты за Пушкина не прячься. Новое время — новые песни. Что тебе, Сыромятников?

С ы р о м я т н и к о в. А выйти можно?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. О господи… На две минуты, не больше! Надо же… слово он знает какое — «наслаждение»!.. Скажи мне лучше, почему ты не в ПТУ?

Сыромятников комически развел руками и вышел. Уходя, он передвинул доску, отгородив от нас класс.

В школьном буфете М е л ь н и к о в пил кефир (одной этой бутылки достаточно, чтобы обозначить буфет). Подошла Н а т а л ь я С е р г е е в н а.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Если я полстаканчика попрошу у вас? Отпускают только бутылками, это мне много…

Мельников молча поделился.

Спасибо, все, все! Что с вами? У вас такое лицо…

М е л ь н и к о в. Какое?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Чужое.

М е л ь н и к о в (язвительно). Это для конспирации!

Пьют кефир.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Смешно об этом думать, конечно… но та ворона могла бы жить и жить… Они чуть ли не двести лет живут в среднем!

М е л ь н и к о в. А вы про белых ворон не узнавали? Эти — наверняка меньше… Ну, а сколько живет школьный учитель? В среднем?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Ну вот! Я ерунду болтаю, чтоб вы отключились, развеялись… а вы — сразу в дебри такие…

М е л ь н и к о в. Кефир у вас на щеке. И даже на переносице.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Фу-ты… платок в сумке, сумка — в учительской.

М е л ь н и к о в (неожиданно резко). Антонина! Бумажные салфетки появятся когда-нибудь? После еды дети берутся жирными лапами за тетради и книги!

Г о л о с б у ф е т ч и ц ы. Чего-чего? Я, Илья Семенович, бумажным комбинатом не заведую, — это вы там кричите. И ничего такого жирного в ассортименте я не держу… Пирожки эти? А вы их пробовали?

М е л ь н и к о в (рассмеялся). Самое прелестное — что все правы вокруг! Поговорите с Пиночетом — и откроется, что он невинен, что сердце у него нежное, что с гражданами он строг только для их же пользы…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Никак не привыкну к этим вашим… перескокам.

Потом они оба стояли у двери 9-го «В». Наташа подсмотрела темы на доске.

«Мое представление о счастье»… Надо же!

М е л ь н и к о в. Пустозвонство. И под это у меня отобрали урок.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Вам жалко?

М е л ь н и к о в. Что? Жалко, да. Что не два.

Пауза.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Нам она таких тем не давала, мы писали все больше про «типичных представителей»… Не понимаю, как это им удается объяснить — счастье! Все равно что прикнопить к стене солнечный зайчик…

М е л ь н и к о в. Никаких зайчиков, Наталья Сергеевна. Все напишут, что счастье в труде.

Выглянула С в е т л а н а М и х а й л о в н а, сперва увидела одного Мельникова — Наташа отпрянула.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Может быть, зайдете? (Заметила Наташу.) Ах, пардон! А я-то подумала, что наш Илья Семенович скучает… (Скрылась в классе.)

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (с неловкостью). Мне еще нужно приготовить новую лексику там, на доске…

М е л ь н и к о в. Тем лучше, идите. А то у вас взгляд такой… будто вы слушаете мой пульс и он вам не нравится. Зря: пульс мировой!

Наташа ушла. Появляется женщина с изможденным лицом — это Л е в и к о в а.

А, кого я вижу…

Л е в и к о в а. Здравствуйте, Илья Семенович, миленький…

М е л ь н и к о в. Здравствуйте, товарищ Левикова. Вы ко мне?

Л е в и к о в а. К вам, опять к вам.

М е л ь н и к о в. А зачем?

Л е в и к о в а. Ну как же «зачем», Илья Семенович? Было б незачем — я б вас не беспокоила и с работы бы не отпрашивалась…

М е л ь н и к о в. Вот вы уже носовой платок достали! Не плакать надо передо мной, товарищ Левикова, а больше заниматься сыном.

Л е в и к о в а. Это правильно, это очень правильно. Но вчера-то вы опять его вызывали?

М е л ь н и к о в. Садитесь, но, чур, не плакать.

Л е в и к о в а. Да я постою. Вызывали, значит?

М е л ь н и к о в. Садитесь — постою я.

Она села.

Вызывал я вашего Вову. И он сообщил нам знаете что? Что Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию вместе с Марксом!

Л е в и к о в а. Не выучил, да?

М е л ь н и к о в. Хуже! Неразбериха в голове отчаянная.

Л е в и к о в а. Разберет! Дома я покажу ему… революцию! И заграницу покажу… Все как миленький разберет!

М е л ь н и к о в. Оплеух надаете? Это не метод, от этого никто еще не умнел.

Л е в и к о в а. Мы методов этих не знаем… Стало быть, как же, Илья Семенович? Нам ведь никак нельзя оставаться с единицей, я уже вам говорила… Выгонят его с единицей из Дома пионеров, из этого ансамбля, а он там так хорошо приладился! Большие способности, говорят. Выгонят — и куда он пойдет? Вот вы сами подумайте… Обратно по подъездам отираться, газеты в почтовых ящиках поджигать?

М е л ь н и к о в. Да не ставил я единицу! Стоит одна тройка вымученная… и много точек.

Л е в и к о в а. Вот спасибо-то! Уж такое вам спасибо…

М е л ь н и к о в (загнанно). Да нельзя за это благодарить, стыдно! Вы мне лишний раз напоминаете, что я лгу ради вас!

Л е в и к о в а. Не ради меня, нет…

М е л ь н и к о в. Ну, значит, ради себя: чтобы избавить себя от всхлипов ваших… У Вовы способности танцора открылись — и распрекрасно, но зачем же он тогда мается здесь? Здесь ему не ноги упражнять надо, а память и речь, и вы это знаете!

Л е в и к о в а. Память? Память — это верно, плохая… И речь… А вы бы спросили, Илья Семенович, почему это? Может, у него отец потомственный алкоголик? Может, парнишка мой до полутора лет головку не держал… и все говорили, что не выживет? До сих пор во дворе «доходягой» его дразнят! (Она испугалась взрыва своей откровенности.) Извините… Не надо было говорить, вы все правильно указали. Пойду. И которая по-русскому тоже говорит: речь и память… И по физике…

Левикова уходит.

А Мельникову послышался мальчишеский голос, напевающий песенку насмешливо-обвинительного содержания:

Будет воду мне мутить Смутное созданье. Если ты рожден светить Прекрати блужданье! Если ты рожден блуждать — Прекрати свеченье! Что еще за мода — лгать В виде излученья?

Кто мог это петь здесь, сейчас, во время урока, обращаясь персонально к нему? Вздор, никто. Слуховая галлюцинация? Можно и так считать…

А 9-й класс «В» писал сочинение. Одной из первых работу сдала О г а р ы ш е в а Н а д я; листки ее не по-хорошему изумили С в е т л а н у М и х а й л о в н у, которая пытается объясниться с Надей, не привлекая внимания остальных.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Надюша… золотце мое самоварное! Ты понимаешь, что ты написала? Ты себе отчет отдаешь? Я всегда за искренность, ты знаешь… потому и предложила такую тему… Но что за мечты в твоем возрасте, ты раскинь мозгами-то!

О г а р ы ш е в а. Я, Светлана Михайловна, думала… что вы… Я дура, Светлана Михайловна! Какая же я дура…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Это печально, но все-таки лучше, чем испорченность…

Ч е р е в и ч к и н а. А чего ты написала, Надь?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну не хватало только зачитывать это вслух! В чем дело, друзья? Почему не работаем?

Р и т а. А вдруг мы все, как Огарышева, пишем неправильно? Лучше уж тогда прочесть…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ты, Рита, не так наивна, чтобы такое высказать черным по белому, а остальным оно и в голову не придет…

С ы р о м я т н и к о в (с обидой). Даже мне? Мне может и похуже прийти!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Оживился! Без тебя нам не разобраться никак! Тихо все!

О г а р ы ш е в а. Отдайте мне сочинение, Светлана Михайловна…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Вот, правильно. Возьми и порви, я разрешаю. И попробуй написать о Катерине — может быть, успеешь, хотя бы тезисно… И больше никогда, девочка, не пиши такого, что самой же будет стыдно прочесть!

О г а р ы ш е в а (листки у нее). А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я — могу!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну и ну! Тебе и мальчики нипочем?! Твои же товарищи?

Б а т и щ е в. Ну если вам это можно, учителям, то ребятам и подавно, Светлана Михайловна!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Помолчи, Батищев! Огарышева, я тебя не узнаю… Или я плохо знала тебя? Отдай листки, пожалуйста.

О г а р ы ш е в а (угрюмо). Не отдам.

П о т е х и н а. Во дает!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну хорошо же… Пеняй на себя. Делайте что хотите, я умываю руки. (Пауза.) Молчишь? Нет, теперь уж читай!

О г а р ы ш е в а (оглядела класс и решилась). «Если говорить о счастье, то искренне, чтобы шло не от головы. У нас многие стесняются написать про любовь, хотя думают про нее все (о ребятах я точно не знаю, но девчонки думают. Даже те, кому зеркало ничего приятного не говорит).

Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей. Без детей женщина, по-моему, не может быть счастливой. Тут за нас подумала сама Природа, и мудрость не в том, чтобы ее обойти, а как раз в том, чтобы понять ее и послушаться. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек…».

С ы р о м я т н и к о в (в абсолютной тишине). Правильно! Могут трехкомнатную дать…

Кто-то хихикнул, затем возобновилась полная тишина.

О г а р ы ш е в а. «…двоих мальчиков и двоих девочек. Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье. Когда в последнее время я слышу плохие новости или чье-нибудь нытье, то я думаю: но ведь родильные дома не закрываются, действуют, значит, есть любовь и продолжается жизнь! По сравнению с этим все плохое как-то уменьшается… Я ничего не пишу о труде — это потому, что материнская работа у всех перед глазами и нет ей конца. Считают, что она «непрестижная» — у меня просто кулаки сжимаются, когда я слышу такое. И когда говорят: в конце «Войны и мира» Толстой превратил Наташу Ростову в самку! Неправда, она вся светится от счастья, хотя и не снимает халата, не причесана и выносит гостям пеленку — показать, что у маленького желудок наладился! Именно по этим страницам я поняла, что Толстой — окончательный гений…»

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну слава богу! А то мы все ждали: когда же Огарышева окончательно признает Толстого?

Г е н к а. Ну, это зря, она не такая… А чего вы испугались, Светлана Михайловна? Человек написал, как думал…

Р и т а. А действительно, почему она не имеет права?

Б а т и щ е в. Тем более, сейчас надо подымать рождаемость… Светлана Михайловна, а в девятнадцатой школе лекцию читал сексолог, кандидат наук… И знаете, не рухнула школа, стоит… Может, и у нас попробовать?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Все! Прекратили! Сдавайте сочинения.

Пауза. По рядам, по конвейеру, собираются листки. Светлана Михайловна загружает их в сумку. Бросает, уже уходя:

Край света, а не класс!

Д е м и д о в а. Все понятно! Как ей читать такое, если детей у нее нет и не будет?

О г а р ы ш е в а. Я, когда писала, вообще забыла о ней, начисто…

З а т е м н е н и е.

А потом — проход М е л ь н и к о в а, которого у самого края сцены остановит Н а т а л ь я С е р г е е в н а.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Илья Семенович!

М е л ь н и к о в. Да-да?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Что-то вы говорите себе под нос…

М е л ь н и к о в. Вспоминаю. Вы не слышали — третьего дня, кажется… Сегодня у нас что?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Пятница.

М е л ь н и к о в. Так вот, во вторник. Но, может быть, и в среду. Вечером по радио… глуховатый такой голос, явно не актер… Слышали, нет?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Не знаю пока. И что же он сообщил?

М е л ь н и к о в. Что перейдет в другую школу. Где только счастье задают.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Что-что?

М е л ь н и к о в. Ну, стихи такие:

Я перейду в другую школу, Где только счастье задают…

А еще две строчки — забыл. Кто может знать, а?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Только не я — я первый раз слышу. Может, из ребят кто-нибудь? Первые две строчки им тоже должны были понравиться… А куда вы сейчас, Илья Семенович?

М е л ь н и к о в. К директору.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. И надолго? Я к тому спрашиваю, что, может быть, вас подождать?

М е л ь н и к о в. Это очень мило, Наташа, спасибо… но зачем?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Да просто так, чтобы выйти вместе. Хороший день сегодня… за шиворот не льется… Если угодно, я даже вас провожу на старый Арбат.

Он приложил руку к сердцу, поклонился.

Так вы надолго к директору? Уверяю вас, он не знает вторых двух строчек… Может, не ходить?

М е л ь н и к о в. Нет, пусть узнает две первые:

Я перейду в другую школу, Где только счастье задают…

(Ушел.)

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Плохо выглядит… Дурачится, а выглядит плохо… (Громко, вслед ему.) Так я жду-у!

Поворот круга — и мы в школьной дирекции. Стол, стулья, телефон. М е л ь н и к о в застал д и р е к т о р а разговаривающим по телефону.

Д и р е к т о р. И что… не хотят брать трубочку? Ни тот, ни другой? Вот видите, боятся… А может, наоборот: не удостаивают? Минутку, товарищ майор… (Отвел трубку.) Илья, ты Петунина и Храпченко в лицо представляешь себе? Из шестого «А»?

М е л ь н и к о в. Я провел там десяток уроков, когда болела Ольга Филипповна. Петунина помню, он меня удивил: читает, видишь ли, Тацита!

Д и р е к т о р. Да? Разносторонний мальчик: вот, пойман на краже! (В трубку.) Товарищ майор, а мне сейчас учителя положительно характеризуют Петунина… Нет, факт говорит сам за себя, это правильно, но лучший учитель школы говорит за Петунина. Это — как? Да, будем разбираться, будем… Присылайте нам ваш протокол… Мы от своих ребят не отнекиваемся. А родителям кто сообщит — вы или мы? Ну-ну… Это кто у вас там скулит? Храпченко или Петунин? Я же слышу… Отпустите вы их, товарищ майор! Отпустите их штаны сушить, а завтра я сам с ними продолжу… До свидания. (Положил трубку.) Из магазина «Дары леса» Петунин и Храпченко пытались унести чучело бобра. Непродажную декоративную вещь.

М е л ь н и к о в. Зачем?

Д и р е к т о р. Ты меня спрашиваешь?! В протоколе есть их заявление: хотели украсить школьный кабинет биологии. Ну? Как говорится, хоть стой, хоть падай!

М е л ь н и к о в. Надо бы их попросить что-нибудь для кабинета истории. Скажем, приволокли бы из Третьяковки «Утро стрелецкой казни»… Я плоховато шучу, извини, Николай Борисович.

Д и р е к т о р. Ты что хотел?

М е л ь н и к о в. Уйти в отпуск.

Д и р е к т о р. Как — в отпуск? Когда?

М е л ь н и к о в. Сейчас.

Д и р е к т о р. В начале года? Сам же сказал — «шучу плоховато». Верно сказал: и посмеяться нельзя, и несерьезно… Что с тобой?

М е л ь н и к о в. Я, видимо, нездоров.

Д и р е к т о р. Печень опять?

М е л ь н и к о в. Печень не у меня. Это у географа, у Ивана Антоновича…

Д и р е к т о р. Прости. А у тебя что?

М е л ь н и к о в. Да общее состояние.

Д и р е к т о р. Понимаю! Тут и перепады давления, и головокружения ни с того ни с сего, и мухи какие-то перед глазами… Понимаю тебя…

М е л ь н и к о в. Могу я писать заявление?

Д и р е к т о р. Слушай, а ты не хитришь? Может, диссертацию надумал кончать?

М е л ь н и к о в. Нет, не надумал. Нелепо. Старо.

Д и р е к т о р. А зря. Очень зря. Сейчас для твоей темы — самое время!

М е л ь н и к о в. Я любил ее вне зависимости от колебаний спроса. И забросил тоже не поэтому.

Д и р е к т о р. Знаю, знаю… Что-то я хотел? Стало быть, Петунин из шестого «А» — лицо, тебе знакомое… А я про их существование — его и Храпченко — впервые слышу от этого милицейского майора! А тот — с упреком ко мне: раз ваши — должны знать! А если их девятьсот у меня? А если классный руководитель шестого «А» опять со среды на бюллетене? А этим уже в пятницу понадобился бобер! Извини, Илья Семенович, отвлекся… Вот что я тебе посоветую. Витамины Б-прим и Б-двенадцать, инъекции в мягкое место! Спроси у моей Галки, если не веришь мне: ей помогло исключительно.

М е л ь н и к о в. Мне нужен не совет, а отпуск. Недели на три, на месяц. За свой счет.

Д и р е к т о р. Это не разговор, Илья Семенович! Ты словно первый день в школе… Для отпуска в середине года нужна причина настолько серьезная, что не дай тебе бог!

М е л ь н и к о в. А если у меня как раз настолько? Кто это может определить?

Д и р е к т о р. Медики, вероятно. Или юристы! Только не я!

Пауза.

Как сынишка? Пишет тебе?

М е л ь н и к о в. Он слайды мне шлет, цветное фото… Письма устарели, Николай Борисович. Их почему-то легче было писать гусиными перьями, чем ручкой «паркер»… Так что насчет отпуска, дорогой шеф? Отказ?

Д и р е к т о р. А ты подумал, кем я тебя заменю?

М е л ь н и к о в. Собой хотя бы. Один факультет кончали.

Д и р е к т о р. Да? Но у меня же «эластичные взгляды», я флюгер, для меня «свежая газета — это последнее слово науки»… Твои слова?

М е л ь н и к о в. Мои.

Д и р е к т о р. «Мои»! Я, брат, не знал, куда прятаться от твоего благородного гнева, житья не было… Но я тебя всегда уважал и уважаю… Только любить тебя трудно, извини за прямоту. Да и сам ты мало кого любил… Ты честность свою любил, холил ее, пылинки с нее сдувал…

М е л ь н и к о в. Ладно, не люби меня, но дай отпуск.

Д и р е к т о р. Не дам! Потому что темнишь! Зачем он тебе?

М е л ь н и к о в. А вот ты сам же угадал: буду честность свою приводить в порядок. Отбеливать, крахмалить… Опять не верит! А между тем ничего странного: душа требует гигиены, профилактической заботы. Как зубы, скажем. Иначе — коррозируется и болит. У тебя не так разве?

Д и р е к т о р. Что? Зубы-то? Да нет, уже нет… Могу дать хорошего протезиста — надо?

М е л ь н и к о в (засмеялся). Ты подменил тему, Николай Борисович! Сплутовал!

Д и р е к т о р. Слушай, отстань! Ты седой мужик, пора понимать: твоими принципами не пообедаешь, не поправишь здоровья, не согреешься…

М е л ь н и к о в. Конечно. Принципы — не шашлык, не витамин Б-двенадцать, не грелка… (Взял с директорского стола какое-то пособие, листает.) Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?

Д и р е к т о р. Ну как же! Вот завтра придет бумага о подвиге Петунина и Храпченко…

М е л ь н и к о в. Бумаге надо отдать должное: все выдерживает! Можно написать на ней: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», а можно — кляузу на соседа… Можно взять мою диссертацию, изъять один факт, изменить одну трактовочку — и действительно окажется, что для нее «самое время»… Да ведь это тоска! И может, прав мой Сережа, когда ценит несомненную достоверность слайдов и не хочет слов, их относительности, чреватой предательством?

Д и р е к т о р. Зачем ты лезешь в бутылку, Илюша? Кто с тобой спорит?

М е л ь н и к о в. Никто? Все согласны… Благодать! (Засмеялся.) Но я хочу помолчать месяц. Нихт шпрехен! Понимаешь?

Д и р е к т о р. Не понимаю. Вот если я говорю: «Я тебе друг, Илья!» — ты не веришь? Это чревато предательством?

М е л ь н и к о в. Дай отпуск — поверю.

Д и р е к т о р. Я взмок от тебя! И мне надо подняться за журналом шестого «А».

М е л ь н и к о в. Хорошо. Я подожду.

Директор покрутил головой, воздел руки к небесам и вышел. Что-то изменилось в освещении, и вот уже Мельникова нет, а есть неприкаянно шагающая по учительской Н а т а л ь я С е р г е е в н а и погруженная в проверку работ С в е т л а н а М и х а й л о в н а.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Хочешь посмотреть, как меня сегодня порадовали? (Одно сочинение она перебросила на край стола.)

Наташа взяла, читает.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Интересно…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Куда уж интересней: душевный стриптиз!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Я так не думаю.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Твое дело, можешь умиляться. У меня не получается. Спорить сейчас не будем — устала я… А вот еще одна работа — Шестопала; этот не больно-то меня балует: решил — хватит с нее и пяти слов!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а (прочла). Действительно… недлинно. Какая-то девчонка, наверное, не хочет его понять…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Да известно какая. Ну, а как у тебя? Намечается понимание?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. С кем? О чем вы, Светлана Михайловна?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Не надо, девочка, я не слепая. Дам один совет, ты уж не обижайся: с ребеночком нельзя затягивать, в учительских семьях эту проблему или просто решают, без раздумий, или не решают совсем. А тут тем более, у человека сына увезли, и он тоскует… Не знала? Да, увезли в Бирму мальчика: новый супруг его мамы в торгпредстве там… Чудно, что это я рассказываю тебе! Ты в доме-то бываешь? Мне говорили, что старуха там серьезная, с норовом… И тоже из-за внука переживает. С тобой-то она как?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Я была там в школьной форме, Светлана Михайловна! В семнадцать лет! А вы уже… такой пасьянс разложили! И главное, так уверенно… Как будто вы личный секретарь господа бога!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну, в такой-то должности я бы раньше, чем про твое счастье думать, себе бы кусочек устроила… Нет, вот именно, что я только по чужому счастью специалист… Видишь, проверяю его, оцениваю… Профессор этого дела… и кислых щей! Иди, Наташа, иди…

Наташа увидела, что она плачет, и хотела подойти, но была отвергнута нетерпеливым резким жестом, не допускающим жалости.

Иди, говорю, а то не укараулишь его…

Вспыхнув от обидного слова, Наташа круто повернулась и вышла. А Светлана Михайловна берет себя в руки и принимается за очередное сочинение…

Конец первого действия

Действие второе

Директорский кабинет.

М е л ь н и к о в и д и р е к т о р, уставшие друг от друга, молчат.

Г о л о с р а с с к а з ч и к а. Люди, давно и близко знакомые, узнали бы друг о друге невероятные вещи, если б могли… поменяться сновидениями! Николаю Борисовичу, директору школы, часто снилось, как в пятилетнем возрасте его покусали пчелы. Как бежал он от них, беззвучно вопя, а за ним гналась живая, яростная мочалка — такая же, как у Чуковского в «Мойдодыре», только ее составляли пчелы! Маленький директор бежал к маме, но попадал в свой взрослый кабинет… Там сидел весь педсовет, и вот, увидев зареванного, на глазах опухающего дошколенка, учителя начинали утешать его, дуть на укушенные места, совать апельсины и конфеты; они позвали школьную медсестру, та затеяла примочки, а Мельников будто бы говорил: «Терпи, Коленька… Спартанцы еще не такое терпели… Рассказать тебе про спартанского царя Леонида?»

И директор, весь в зеленке, переставал реветь на коленях у Мельникова!

Сны часто советуют понимать наоборот. Конечно, в жизни у них у обоих хватало своих «пчел» и «укусов», но в эту пятницу Мельников устал отбиваться от них и ходил по этому кабинету, ожидая помощи. А директор, не умея помочь, страдал искренне. Чем поможешь в такой непростой, туманной, ускользающей от определений беде? Не станешь же, в самом деле, толковать о спартанцах, этих античных чемпионах выносливости…

Д и р е к т о р (элегически). Историк… Какой я историк? Я завхоз, Илья! Вот достану новое оборудование для мастерских — радуюсь. Кондиционеры выбью — горжусь! Иногда тоже так устанешь… Мало мы друг о друге думаем. Вот простая вещь: завтра — двадцать лет, как у нас работает Светлана Михайловна. Двадцать лет человек днюет и ночует здесь, вкалывает за себя и за других… Думаешь, кто-нибудь почесался, вспомнил?

М е л ь н и к о в. Ну так соберем по трешке… и купим ей… то самое чучело бобра!

Д и р е к т о р. Надоели мне твои шутки.

М е л ь н и к о в. Вот и дай отпуск.

Д и р е к т о р. Не дам!

М е л ь н и к о в. На три недели. А если нельзя — освобождай совсем к чертовой матери! Вот тебе два заявления! На выбор.

Д и р е к т о р. Ах, вот до чего ты тут додумался… Куда ж ты пойдешь, интересно?

М е л ь н и к о в. В музей хотя бы. Научным сотрудником.

Д и р е к т о р. А ты что думаешь — в музеях экспонаты не меняются?

М е л ь н и к о в. Я так не думаю.

Д и р е к т о р. Так какого рожна…

М е л ь н и к о в. Там публика случайная, приходит раз в жизни; там столько всего для глаза, что в этом уже не ищут смысла…

Д и р е к т о р. Меня твои объяснения не устраивают!

М е л ь н и к о в. Да? А учитель, который перестал быть учителем, тебя устраивает?

Д и р е к т о р. Но-но-но… Как это «перестал»?

М е л ь н и к о в. А вот так! Сеет «разумное, доброе, вечное», а вырастает белена с чертополохом!

Д и р е к т о р. Так не бывает. Не то сеет, стало быть.

М е л ь н и к о в. Точно! Или вовсе не сеет, только делает вид, по инерции… А лукошко давно уж опустело…

Д и р е к т о р. Хватит! Устал я от аллегорий… Мура это все, Илья! Кто у нас учитель, если не ты? И кто ты, если не учитель?

М е л ь н и к о в. Отпусти меня, Николай Борисович! Честное слово… Могут, в конце концов, быть личные причины?

Д и р е к т о р. Оставляй свое заявление! Ступай в отпуск… в музей… в цирк… У меня давление, кажется, подскочило…

Выходит и почти сталкивается в дверях с Н а т а л ь е й С е р г е е в н о й, у которой два портфеля в руках.

Вы ко мне?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Нет, не к вам.

Д и р е к т о р. Это хорошо… с одной стороны: я, знаете, вымотан. Но, с другой стороны, это жалко. До завтра! (Уходит.)

Пауза.

М е л ь н и к о в. Спасибо, что дождались… Наташа! Я хотел спросить: вы почему пошли в педагогический?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Честно? Да вы ж наверняка знаете почему… Перед глазами были вы — я равнялась на вас…

М е л ь н и к о в. Ох, какое сильное заявление! Пугающее даже… А я-то надеялся…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. На что?

М е л ь н и к о в. Что с вами можно отдохнуть от ответственности… Черта с два! (Отобрал у нее свой портфель, дотронулся до ее волос — благодарно, но как бы рассеянно…)

И они вышли.

А в 9-м «В» задерживались в этот час после уроков н е с к о л ь к о ч е л о в е к. К их сознательности взывала С в е т а Д е м и д о в а, комсорг.

Д е м и д о в а. Ребята! Ну давайте же поговорим! Сыромятников, тебя никто не держит, иди! Или сядь и молчи…

С ы р о м я т н и к о в (почему-то с кавказским акцентом). Нэ могу, дорогая! Пэсня остается с чэловэком, пэсня нэ прощается со мной!

По аэродрому, по аэродрому Лайнер пробежал, как по судьбе…

У Б а т и щ е в а и Р и т ы — свой, от всех обособленный разговор. Похоже, что Костя успешно развлекает ее: она покатывается со смеху.

Ч е р е в и ч к и н а ест бутерброд. П о т е х и н а не теряет времени — переписывает с чьей-то тетради. О г а р ы ш е в а и Г е н к а сидят порознь, одинаково хмурые. Сыромятников добросовестно исполняет песню «Проводы любви».

Д е м и д о в а. Ну что, мне больше всех надо? Я не могу одна высосать из пальца весь план работы! Давайте поговорим, ну!

Б а т и щ е в. Записывай, так и быть! Мероприятие первое: все идем к Наденьке Огарышевой… на крестины!

О г а р ы ш е в а (вскочила, смотрит на него с отвращением). Отмочил, да? И доволен?! И никто тебе не обломает рога?! (Замахнулась портфелем, но Костя увернулся; Надя выбежала вон.)

Б а т и щ е в (огорченно). Взбесилась, что ли? Шуток не понимает…

Д е м и д о в а. Те еще шуточки! Человеку и так сегодня досталось — надо было добавить?

Б а т и щ е в. А пусть не лезет со своей откровенностью! Мало ли что у кого за душой — зачем это выкладывать в сочинении? Счастье на отметку… Бред.

Г е н к а. А сам ты что писал?

Б а т и щ е в. Разумеется, не лез в эту тему, не исповедовался. Я тихо-мирно написал три листика — как базаровы ушли от кирсановых, но не дошли до рахметовых…

С ы р о м я т н и к о в. А я, кажись, эпиграф припаял не туда, куда надо. Из этого… из Вознесенского:

Все прогрессы реакционны, Если рушится человек!

Риточка, это куда надо было припаять?

Р и т а. К твоему лбу, Толик! Закажи татуировочку…

Г е н к а. Да… Получается, что Батищев прав: из-за той темы одни оказались дураками, другие — подонками…

Ч е р е в и ч к и н а. Почему? Чего ты ругаешься?

Д е м и д о в а. Но мы же не для этого собрались, Шестопал! Давайте же поговорим серьезно!

Г е н к а. Сядь, Света. Ты хороший человек, но ты сядь… Я теперь все понял: кто писал искренне, как Надька, — оказался в дураках, над ними можно издеваться… А кто врал, работал по принципу «У-два», тот подонок. Простой расклад.

Р и т а. А что такое «У-два»?

Г е н к а. Первое «У» — угадать, второе «У» — угодить… Когда чужие мысли, аккуратные цитатки, подготовленные дома… Вот Эллочка, я видел, взяла эпиграф из Маркса: «Ваше представление о счастье? — Борьба»… У них общее представление — у Эллочки и у Маркса…

Ч е р е в и ч к и н а. Ну и что? Тебе-то какое дело?

П о т е х и н а (все переписала). Демидова, уходить можно уже?

Д е м и д о в а. А не я веду собрание — вон у Шестопала спрашивай… Ген, ты конкретно можешь что-нибудь предложить?

Г е н к а. Разойтись я предлагаю. Все уже ясно, все счастливы…

С ы р о м я т н и к о в.

Вот и все, что было… Вот и все, что было, — Ты, как хочешь, это назови… Для кого-то просто летная погода, А ведь это проводы любви!

Д е м и д о в а. Знаете что? Переизбирайте меня! Не хочу я больше! Не хочу, не могу и не буду! (Убегает.)

П о т е х и н а. От этого «счастья» — склока одна. Глупая тема.

Ч е р е в и ч к и н а. Тема ни при чем — это все Шестопал!

Уходят обе.

С ы р о м я т н и к о в (Генке). Как это ты устроился: все пятипалые, а ты — Шестопал? Чего-то лишнее в тебе есть… Может, отломать? И заживешь нормально, а? Ничего такого не будешь брать в голову… Ой, не гляди так, Геночка, страшно очень! Все, все, я свое предложение снимаю… Мама, он меня побьет! (Убегает в грубо наигранном испуге.)

Р и т а. Ну чего ты так переживаешь, Ген?

Б а т и щ е в. Действительно, зря, Гена-цвале! Только через папиросную бумажку можно на все это реагировать…

Г е н к а. Я попробую… с той недели.

Б а т и щ е в. А сейчас — хочешь? — пошли ко мне. Родителей нет, а бутылочка сухого найдется. И новые диски, каких ты точно не знаешь…

Г е н к а. Нет, спасибо. В другой раз.

Б а т и щ е в. Жаль… А я знаю, чего тебе сейчас хочется.

Г е н к а. Ну?

Б а т и щ е в. Чтобы я отчалил, а Ритка осталась с тобой. Так это в принципе можно… мы люди не жадные правда, Рит?

Р и т а (с хохотом). Генка, соглашайся, а то он раздумает!

Б а т и щ е в. Только, конечно, одно условие: в подъезды не заходить и грабки не распускать. Идет? Погуляете, поговорите… А можете — в кино.

Пауза.

Ну чего молчишь?

Г е н к а (кривя рот). А у меня денег нет.

Р и т а. И не надо: у меня трешка с мелочью.

Г е н к а. Нет… Я ему должен… за прокат. Сколько ты берешь в час, Костя?

Р и т а (задохнувшись). Ну знаешь… Сволочь! Псих! (Дала ему пощечину.) Не подходи лучше! (Убежала.)

Б а т и щ е в. Теряешь лицо, Геночка, не умеешь проигрывать. Учись… пока тебе клюв не начистили. (Уходит.)

В другую сторону побрел Генка.

Изменится слегка освещение, дав понять, что вечереет, и обнаружится Р и т а там, где она предпочла одиночество, чтоб успокоиться. Нашел ее Б а т и щ е в, но допущен не был.

Р и т а. И ты хочешь по морде? Могу и тебе!

Он развел руками — стихия, мол, — и устранился. Рита пробует насвистывать… Затем до нее доносятся Генкины стихи в исполнении автора, который прячется где-то и лишь под конец возникает.

Г е н к а.

От книги странствий я не ждал обмана, Я верил, что в какой-нибудь главе Он выступит навстречу из тумана — Твой берег в невесомой синеве. Но есть ошибка в курсе корабля! С недавних пор я это ясно вижу: Стремительно вращается Земля, А мы с тобой не делаемся ближе…

Р и т а (тихо, но повелительно). Еще…

Г е н к а.

Я не могу без тебя жить! Мне и в дожди без тебя — сушь, Мне и в жару без тебя — стыть, Мне без тебя и Москва — глушь.

Р и т а. Ты стал лучше писать. Более художественно…

Г е н к а. Спасибо… Если ты — про последнее четверостишие, то это не я, это Николай Асеев стал лучше писать…

Рита дернула плечом и пошла по опустевшей, неосвещенной школе; Генка, разумеется, побрел за ней.

…Ворвутся, чтобы тут же заглохнуть, уличные шумы, и мы увидим, как длилось расставание М е л ь н и к о в а и Н а т а л ь и С е р г е е в н ы.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. А я знаю, зачем вы купили эту книжонку про Бирму…

М е л ь н и к о в. Да? Значит, служба информации поставлена в учительской хорошо… Что ж, вам правду сказали: я тоскую по сыну. Сережка и здесь-то без конца простужался, а там с июля по октябрь включительно — тропические дожди… день и ночь, представляете?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. С ним же все-таки мать… Едва ли она допускает его мокнуть…

М е л ь н и к о в. Логично, да. Ну вот вы и проводили меня.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Я знаю, у вас телефон изменился… Запишете мне новый? (Она протянула свою книжечку.)

М е л ь н и к о в. Собираетесь пригласить меня на танцы?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Нет… но бывают же у вас свободные вечера? Вы можете, нет, вы даже обязаны иногда передавать свой опыт!.. Чтоб я бракоделом не стала в педагогике.

М е л ь н и к о в (записывает номер). Так я ж сам такой… (Ее книжку он машинально сунул в карман плаща.)

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Вы очень устали?

М е л ь н и к о в. А что, заметно?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Самому себе записали свой телефон!

М е л ь н и к о в. «Маразм крепчал»… извините. (Вернул ей книжку.) Звоните.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Буду! И вообще… можете упираться, «держать дистанцию», даже опускать «железный занавес», — все равно я выведу вас из этого состояния! Я не я буду, если не выведу! Счастливо!

И, чтобы он не успел возразить, она убежала. И опять перед нами другая пара — Г е н к а и Р и т а, все еще не покинувшие школу в этот сумеречный час.

Р и т а (берет портфель). Надо идти. Сейчас кто-нибудь притащится, раскричится…

Г е н к а. В школе нет никого.

Р и т а. Так не бывает, даже ночью кто-то есть.

Г е н к а. А ты представь, что, кроме нас, никого…

Р и т а. Только, пожалуйста, не надейся, что я угрелась и разомлела от стихов.

Г е н к а. Я не надеюсь. Я не такой утопист. А по-твоему, они — чахлая замена той дубленки, тех соболей, которые потом будут от настоящих поклонников?

Р и т а. Что ты несешь, господи… «Соболей»! Мое дело, Геночка, предупредить: у нас с тобой никогда ничего не получится. Ты для меня… ну, как это сказать?.. инфантилен, наверно. Маловат. Я такой в седьмом классе была, как ты сейчас.

Г е н к а. Хочешь правду? Умом я знаю, что ты человек так себе. Не «луч света в темном царстве».

Р и т а. Сразу мстишь, да?

Г е н к а. Не перебивай. Я это знаю, я только стараюсь это не учитывать. Моя, так сказать, душа сама выработала себе защитную тактику… ты ее не поймешь, к сожалению… Я и сам только позавчера это понял.

Р и т а. Нет, давай, раз уж начал. Я постараюсь. Что ж ты понял такое… позавчера?

Г е н к а. В общем, так. Я считаю, что человеку необходимо состояние влюбленности. Всегда, всю дорогу. Иначе неинтересно жить. И не один я так считаю — например, Блок сказал: «Только влюбленный имеет право на звание человека». Ну, а мне самое легкое — влюбиться в тебя. На безрыбье.

Р и т а. Ага… И тебе неважно поэтому, как я к тебе отношусь?

Г е н к а. Нет. Это не меняет дела. Была бы эта самая пружина внутри! Так что можешь считать, что влюблен я не в тебя… а, допустим, в Черевичкину…

Р и т а. Ой, правда, перекинься на нее, а? А то она, бедная, все ест свои бутерброды, все поправляется, а для кого — неизвестно. И стихи с этого дня посвящай Черевичкиной! Гуд лак!

Рита ушла. Пусть зазвучит здесь мальчишеский радиоголос — сам Генка едва ли расположен сейчас петь, — голос, исполняющий в третий раз песню о блуждающем огоньке:

Будет воду мне мутить Смутное созданье! Если ты рожден светить — Прекрати блужданье! Если ты рожден блуждать — Прекрати свеченье! Что еще за мода — лгать В виде излученья?

М е л ь н и к о в дома, с матерью П о л и н о й А н д р е е в н о й.

М е л ь н и к о в. Мама, если позвонит Наталья Сергеевна… ну, Наташа, Наташа Горелова… обещай мне, что не будешь радоваться слишком бурно, звать ее сюда, не согласовав это со мной… обещай, что не появится на твоем лице печать какой-то значительной миссии… нелепая печать, которая, черт возьми, уже появилась… и которая бесит меня!

П о л и н а А н д р е е в н а. Все сказал? Мой руки, садись ужинать.

М е л ь н и к о в. Но ты обещаешь?

П о л и н а А н д р е е в н а. Лицо мое тебе придется извинить, оно уже такое, как есть, и другим быть не может. А когда она позвонит… ну что, сделать вид, что я не слышу, не помню, сыграть старческое слабоумие? По-твоему, мне это совсем не трудно, но я не хочу!

М е л ь н и к о в. Зачем передергивать, мама? Я не сказал ничего подобного…

П о л и н а А н д р е е в н а. Сказал, не сказал… Я знаю даже то, чего ты еще и подумать не успел!

М е л ь н и к о в. Да ну?

П о л и н а А н д р е е в н а. Вот тебе и «ну». Для кого-то ты, может быть, сложный, как Гамлет, а для меня ты простой, как Муму!

Мельников хохочет.

Глянь-ка, ты еще не разучился смеяться…

М е л ь н и к о в. Что же тебе так ясно и понятно про меня?

П о л и н а А н д р е е в н а. Ишь ты! Я скажу, а ты укусишь… Да, тебе депеша какая-то пришла… Я думала, от Сереженьки, но — увы… (Протянула письмо.)

Мельников повертел конверт так и сяк, вскрыл, читает.

М е л ь н и к о в. Послушай, это занятно… «Уважаемый Илья Семенович! Надеюсь, это письмо, намеренно посылаемое Вам на дом, а не через школьную канцелярию, заменит доверительную беседу, для которой, к сожалению, я сейчас не имею времени. Дело в том, что моя дочь Люба систематически получает тройки по Вашему предмету. Это удивляет и настораживает. Ведь история — это не математика, тут не нужно быть семи пядей во лбу, согласитесь…» Согласись, мама, ну что тебе стоит?! «Люба характеризуется нечастой среди современных девушек скромностью, не обучена краснобайству, голос имеет тихий. Я как родитель не собираюсь растить из нее женщину-академика или другой подобный цветок эмансипации, она скорее всего будет фармакологом, как ее мать и сестра, которые, кстати сказать, всегда постараются помочь Вам и Вашей семье в отношении лекарственного дефицита. Ибо это наш долг — всемерно поддерживать здоровье наших любимых учителей!» Ну как, мама, ты дрогнула, а? Вот уже месяц, как этих твоих венгерских таблеток нигде нет… «Но вернемся к истории. Я сам проверил Любу по параграфам с 61-го по 65-й и чистосердечно убежден, что Ваша повторная проверка по данному разделу принесет нам хороший результат. С уважением, Потехин Павел Иванович». Так-то, мама! И этот чичиковский тезка не постеснялся приписать свой полный титул: «Замначальника Областного аптекоуправления». Он чистосердечно убежден, что результат будет хороший… Он чистосердечно убежден, что вещи, о которых беседуют с глазу на глаз, мне можно написать черным по белому… и что это не выйдет ему боком! Потому что лекарственным дефицитом не бросаются, он и нас с тобой, мамочка, укрепит, и Любу с тихим голосом!..

П о л и н а А н д р е е в н а. Мне ничего не нужно! Ты слышишь? Или я вообще не дотронусь до лекарств!

М е л ь н и к о в. Он зря старался, Павел Иванович… По крайней мере, в этой четверти Любины результаты зависят уже не от меня…

П о л и н а А н д р е е в н а. Почему?

М е л ь н и к о в.

Я перейду в другую школу, Где только счастье задают…

П о л и н а А н д р е е в н а. Что-что-что? Я не поняла, Илюша… куда ты перейдешь?

М е л ь н и к о в. Это стихи такие, не придавай значения… (Стоя у окна.) Смотри-ка, опять моросит. Мама, ты не замечала, что в безличных предложениях есть безысходность? «Моросит…», «Темнеет…», «Ветрено…» А знаешь почему? Потому что некому жаловаться. И не с кем бороться. Слушай, мам, почему мы так редко себя балуем? Почему мы не можем себе позволить лукуллов пир?!

П о л и н а А н д р е е в н а. Если ты насчет отварной картошки, то сперва ее надо купить… я тебе уже три дня напоминаю. А если насчет устриц с шампанским и паштета из страсбургской печенки, то давай, я не прочь!

М е л ь н и к о в. Чревоугодие в твои годы — фу, стыдно! Я тебе о другом: люди забыли, что можно на ночь глядя почитать Диккенса вслух — и испытать счастье! Или Булгакова… Или позднюю лирику Твардовского… Или «Демона»! Понимаешь, не письма от «жука» из аптекоуправления, а «Демон» Лермонтова! Или нет… сегодня вечером мы будем смаковать Гоголя. Идет? Пусть это будет, к примеру… «Нос»! Да, «Нос» — и никаких гвоздей! (Достает нужный том с полки.)

П о л и н а А н д р е е в н а. Гениальная идея! Ты способный человек, Илюша!

М е л ь н и к о в (открыл). Вот он, «Нос»… Так я начинаю?

П о л и н а А н д р е е в н а. Я только возьму плед… У него были какие-то трудные отношения с женщинами, у Гоголя… Читая его, я так и чувствую: пишет закоренелый холостяк!

М е л ь н и к о в. Ну и что?

П о л и н а А н д р е е в н а. Нет, ничего… я только подумала: почему бы тебе не взять женатого классика? Я хочу, сказать, такого, который понимал в любви… Льва Николаевича, скажем. Или Бунина…

М е л ь н и к о в (грозно). Мама! Я сведу тебя с гражданином Потехиным — вы оба дальновидные, оба свободно читаете в чужих сердцах… И умеете искушать их дипломатично!

П о л и н а А н д р е е в н а. Да я ничего такого не сказала, не придирайся, пожалуйста! Гоголь так Гоголь, «Нос» так «Нос», я слушаю с удовольствием… (Пауза.) А еще у него очень смешно, как этот чиновник… забыла фамилию… драпает от невесты, перед самым венчаньем, через окошко! Вещь на все времена!

М е л ь н и к о в. Мама, ты дождешься, я хлопну дверью сейчас…

П о л и н а А н д р е е в н а. Но в чем же я не права, сынок? Никак в толк не возьму…

Телефонный звонок.

М е л ь н и к о в (быстро). Меня нет дома.

П о л и н а А н д р е е в н а (в трубку). Да, слушаю. Его нет дома. (Положила трубку.)

Пауза.

По-моему, это была она. Так и подмывало сказать: в окошко сиганул ваш Илья Семенович! Да-да… от большой храбрости. Это я должна, если хочешь знать, хлопнуть дверью! Потому что не желаю обманывать людей! А тем более — Наташу Горелову… Отвечай сам, что тебя нет дома! И сиди тут… с «Носом»!

М е л ь н и к о в. Мама!

П о л и н а А н д р е е в н а. Да-да, ты с «Носом» будешь, а я — с Блоком! (Декламирует):

И странной близостью закованный Смотрю за темную вуаль И вижу берег очарованный И очарованную даль!..

Удаляется.

Мельников, которого она так рассмешила своим пафосом, что он уже и забыл сердиться, уходит тоже, крутя головой. Свет вырубается полностью. А потом в узком луче появляется Г е н к а Ш е с т о п а л, разгуливающий одиноко по пустой школе. В учительской он обнаруживает записку на столе.

Г е н к а (читает). «Уважаемый Илья Семенович! Думаю, Вам будет небесполезно ознакомиться с сочинениями Вашего класса. Они в шкафу. Свет. Мих.»

Эту пачку сочинений Генка извлек и сортирует их по темам. Не читает, а только сортирует. Делает он это, не включая электричества, а при огне маленькой свечки в медном подсвечнике, которую он нашел в том же шкафу и зажег из неясных романтических побуждений…

Г о л о с р а с с к а з ч и к а. Этот старый медный подсвечник когда-то принес в школу и вручил непосредственно Мельникову бледный и неулыбчивый пятиклассник. Он сказал, что подсвечник принадлежал его бабушке, которая недавно умерла, а бабушка знала совершенно точно, что это вещь историческая, относится к первой половине прошлого века, и что хозяином ее был не кто иной, как Петр Яковлевич Чаадаев, и что пришел подсвечник к бабушке из знаменитого чаадаевского дома на Басманной в Москве. Доказательств, собственно говоря, не было. Был только бледный, неулыбчивый пятиклассник, который смотрел на Мельникова строго, очень желая убедиться, что учитель понял, какую ценность берет в руки. Про свечку мальчик добавил, что она, к сожалению, современная, купленная его мамой лично.

Программа не отводила на Чаадаева отдельного урока. Но Мельников стал выкраивать из тощего программного бюджета сорок пять минут на того, кто «в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес, а здесь он — офицер гусарский», как сказал Пушкин про владельца этого шандала, если, конечно, шандал и впрямь имел отношение к Чаадаеву. Ведь никаких доказательств, только убежденность одного малокровного пятиклассника! Но на этот урок Мельников обязательно нес подсвечник. Трогал его, ласкал, загорался от этих прикосновений… Почаще бы загораться! Почаще бы верить так, как они с пятиклассником поверили друг другу…

Пока голос рассказчика говорил, Генка что-то писал и тут же сжигал на свечке. Видно, у него были творческие минуты: хлопья жженой бумаги летали по учительской…

А потом, с уходом Генки, освещение скажет нам, что новый день вступает в права, что настало утро субботы.

Посреди учительской удивленно озирается С в е т л а н а М и х а й л о в н а: откуда эти жженые хлопья?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Кто-то что-то сжигал. Я не понимаю, уборка была или нет?

Входит Н а т а л ь я С е р г е е в н а.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Доброе утро, Светлана Михайловна.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Доброе, доброе… Наташа, а ведь, насколько я помню, у тебя сегодня нет первого урока. Ну-ка… (Подошла к расписанию.) Конечно, нет. Могла бы еще сладко спать.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Нет, я из этих, из «жаворонков»… Ничего, Светлана Михайловна, лучше так перепутать, чем наоборот.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Разумеется. Путать наоборот не советую.

Входит Т а и с и я Н и к о л а е в н а.

Т а и с и я Н и к о л а е в н а. Здрасте. Слушайте, женщины, что за человек этот ваш Илья Семенович? Вчера накричал, что я не так выражаюсь… до того обидно накричал — я работать целый день не могла, дрожало во мне все… А сегодня — подарил цветочек. Вот.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Извинился?

Т а и с и я Н и к о л а е в н а. Где там, не вспомнил даже вчерашнее. Просто, без объяснений, подарил, и все. От избытка, наверно, — он их много несет, цветков этих… Может, не надо было брать, а?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Кому? Кому он их несет?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну никак тебе не догадаться, бедняжке! А ты все же напрягись, сообрази… Так кому же?

Входит М е л ь н и к о в. Действительно — несет букет.

М е л ь н и к о в. Доброе утро всем. Как настроение?

Молчание.

Настроение, вижу, не словоохотливое. А я, знаете, еще вчера спрашивал себя: неужто это и есть та осень, которую любил Пушкин? Быть того не может! Облачная погода без прояснений, и ничего больше. А сегодня — настоящая осень в его вкусе, вам не кажется? (Подошел к Светлана Михайловне. Протянул цветы.) Это вам.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Мне?!

М е л ь н и к о в. Вам, вам. Поздравляю. Двадцать лет в школе — это цифра. Как говорил один полуклассик, «это не баран начихал».

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Да вы-то откуда знаете? Я и сама забыла! Но все верно: двадцать лет…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. А почему из этого сделали тайну? Поздравляю, Светлана Михайловна… (Поцелуй.)

Т а и с и я Н и к о л а е в н а. А я в обе щечки хочу… мне в одну мало!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Спасибо, милые мои… Спасибо…

Т а и с и я Н и к о л а е в н а. А я смотрю: Антонина, буфетчица, три бутылки шампанского тащит. Спрашиваю: куда это, по какому случаю? А она говорит: мне самой ничего не объяснили, только велели ложить в морозильник…

М е л ь н и к о в (грозно). Велели — что?

Т а и с и я Н и к о л а е в н а. Велели ло… Ой, господи, опять двадцать пять… Илья Семенович, так ведь это она так говорит, Антонина! А я говорю — «класть»…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Вот человек: про шампанское говорят, а ему опять не тот глагол слышится! Вам надо было в поэты идти, Илья Семенович! Да и те, наверно, больше на вино теперь реагируют, чем на глаголы!

Смех. Входит д и р е к т о р, имея при себе нарядную коробку конфет.

Д и р е к т о р. Ну ясно: когда праздничное оживление, начальство звать незачем? Оно все испортит, засушит…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Вот и неправда: с начальством нам повезло, оно у нас обаятельное, мы не успели просто…

Целуют друг друга.

Наташа, окружай директора лаской…

Д и р е к т о р. Светлана Михайловна, дорогая вы наша! На этих конфетах я написал свои первые в жизни стихи:

За двадцать деятельных лет На ниве просвещенья Примите полкило конфет И тонну восхищенья!

(Вручает коробку.) Ешьте сами на здоровье и никого не угощайте. Во всяком случае, сейчас… А после уроков мы еще стрельнем пробочкой в потолок, да… Только, Светлана Михайловна, объяснили бы вы неопытной вашей коллеге, что, когда начальство декламирует собственные стишки, морщиться нельзя, нехорошо… У меня было трое «англичанок» на эту вакансию, кроме Натальи Сергеевны, — те не морщились бы, я уверен!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Да вам показалось, Николай Борисович. Стишки — в самый раз!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну раз такое дело — дайте мне! Вот Илья Семенович вечно мне устраивает викторины литературные, чтобы в лужу меня посадить. Ну есть у него такая слабость, хобби такое. Не думайте, Илья Семеныч, я не удивлю вас сейчас… ничего такого шибко интеллектуального не исполню… Но про бабью, например, долю — могу.

И, не дожидаясь возгласов типа: «Просим! Браво! Внимание!» — запела без музыки.

Давно я косу не плела. А как плелась, бывало! Струя к струе крест-накрест шла, Рука не поспевала. Давно я друга не ждала. А как, бывало, ждали! Аж брови, как перепела, Крылами трепетали. Давным-давно, давным-давно… А сердце бьется все равно[1].

Ей аплодируют.

Спасибо, милые мои… не за что… А главное, некогда: сейчас первый звонок… (Вышла из учительской.)

Д и р е к т о р (подойдя к Мельникову). Откуда что берется, а? Ведь, оказывается, женщина! И глаза есть, и душа, и все, чему полагается быть… Знаешь, Илья Семенович, я полночи не спал, честно… Прошу тебя, старик: давай считать, что вчерашнего разговора у нас не было.

М е л ь н и к о в. Как это — не было? Как это — давай считать? Это так же нелепо, Николай Борисович, как если бы вернулась наша юбилярша и попросила: «Давайте считать, что ничего я не пела вам!»

Д и р е к т о р. Но она-то пела хорошо. А ты — плохо!

М е л ь н и к о в. Как умею.

Звонит первый звонок.

Д и р е к т о р. Нет, ты все-таки отрицательный тип! Несмотря на всю твою репутацию…

М е л ь н и к о в. Наконец-то. Я сам вел тебя к этой мысли, а ты артачился. (Вышел.)

Д и р е к т о р (взял в руки подсвечник). Почему эта штука здесь? Он говорил, что она не то бестужевская, не то полежаевская…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Это подсвечник Чаадаева.

Д и р е к т о р. Вот как? У моего парадного лежит булыжник, надо, чтобы Илья Семеныч взглянул: кажется, именно им Каин убил Авеля… (И засмеялся один.)

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Не надо, Николай Борисович. Дайте, пожалуйста, я отнесу в исторический кабинет. Это подсвечник Чаадаева, вам любой, кто учился в этой школе, подтвердит… (Вышла.)

Второй звонок. Поворот круга ведет нас и г р у п п у д е в я т и к л а с с н и к о в, а также Н а т а л ь ю С е р г е е в н у к историческому кабинету. М е л ь н и к о в уже здесь. Наташа хотела обратиться к нему, но ее опередила Л ю б а П о т е х и н а.

П о т е х и н а. Илья Семенович, вы от папы моего ничего не получали? Никакого письма?

М е л ь н и к о в. Получил. И вот что попрошу ему передать…

П о т е х и н а. Не надо, Илья Семенович! Пожалуйста. Не надо ничего отвечать, не надо вообще обращать на это внимания.

М е л ь н и к о в. Не совсем понимаю…

П о т е х и н а. Ну если вы как-то ответите, он еще три письма напишет. Это ужас! Когда с ним говоришь устно, он неплохой… а вот в письмах этих… Вы извините его, Илья Семенович!

М е л ь н и к о в. Это не он, это ты просишь извинить его?

П о т е х и н а. Да…

М е л ь н и к о в. Понятно теперь. Иди на место. Забудь, не думай об этом.

П о т е х и н а. Спасибо вам… (Отошла к своей парте.)

Мельникова задержала Наталья Сергеевна. Передает подсвечник.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Во-первых, вот! Его место — здесь, а не в учительской, верно? А во-вторых, пустите меня на урок.

М е л ь н и к о в. Это еще зачем?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Не нужно ничего спрашивать, пустите — и все. Я специально пришла раньше своих часов!

Иронически-смущенно пожав плечами, он пропустил ее впереди себя, и ребята встретили ее приветствиями по-английски:

— Гуд монинг!

— Уэлкам!

— Хау ду ю ду?

— Кам хиа!

Стоя, 9-й «В» встречает обоих учителей.

М е л ь н и к о в. Садитесь. Ну-ка потише… (Снял с руки часы, положил перед собой. И рядом — медный подсвечник.) В прошлый раз мы говорили о Манифесте семнадцатого октября… Говорили про обманчивую сладость этого царского пряника… О том, как вскоре его заменили откровенным кнутом… О начале первой русской революции. Повторим это и пойдем дальше. Сыромятников!

С ы р о м я т н и к о в (сильно удивлен). Чего?

М е л ь н и к о в. Готов?

С ы р о м я т н и к о в. Более-менее… Идти?

М е л ь н и к о в. И поскорей.

Делая учителю дорогостоящее одолжение, Сыромятников вышел к доске.

Мы слушаем.

С ы р о м я т н и к о в. Значит, так… Политика царя была трусливая и велоромная.

М е л ь н и к о в. Какая?

С ы р о м я т н и к о в. Ве…велоромная!

М е л ь н и к о в. Веро-ломная. То есть ломающая веру, предательская. Дальше.

С ы р о м я т н и к о в. От страха за свое царское положение царь, конечно, выпустил манифест. Он там наобещал народу райскую жизнь…

М е л ь н и к о в. А точнее?

С ы р о м я т н и к о в. Ну свободы всякие… слова, собраний… Все равно он ничего не сделал, что обещал, — зачем же брехню-то пересказывать?

Этот скоморох имеет успех. Даже Наталья Сергеевна давится от хохота.

Потом царь показал свою гнусную сущность и стал править по-старому. Он пил рабочую кровь… и никто не мог ему ничего сказать…

М е л ь н и к о в. Все?

С ы р о м я т н и к о в. Можно добавить. После Петра Первого России вообще очень не везло на царей, — это уже мое личное мнение!

М е л ь н и к о в. Вот влепишь ему единицу… а потом из него выйдет Юрий Никулин, и получится, что я душил будущее нашего искусства.

Очередной поворот круга или перемещение классной доски на колесиках уводит нас с этого урока в дирекцию. Д и р е к т о р говорит по телефону.

Д и р е к т о р. Нет, вы видите, до чего он меня довел? У него у самого седые вихры, а я звоню вам, словно мамаше особо беспокойного семиклассника! Серьезно, Полина Андреевна, золотко, не могу понять его! Ему что, не нравится наша Галактика? Или он вправду нездоров? Говорил, да, но что-то невнятное… Общее состояние, дескать. Вот видите, а вам не жаловался… А с кем он общается в последнее время, что читает? Потому что он ведь такой тип — я же знаю, — на него и книжка может повлиять… Мы с вами просто прочтем, а у него пойдет какая-нибудь цепная реакция, как в ранней юности только бывает… Что-что? «Нос» Гоголя?.. Вы не шутите? «Нос» Гоголя… Не понимаю, нет. Но я помню, между прочим, что у Гоголя были какие-то психические отклонения. Зачем это нам с вами нужно? А еще один деятель, которым он увлекается… этот Чаадаев — вообще был объявлен сумасшедшим, официально! Впрочем, это царь его таким объявил, и я не хочу сказать, что согласен с Николаем Первым… Послушайте, о чем мы вообще говорим?! А все ваш одаренный сыночек, из-за него мозга за мозгу заходит!

Входит С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Какой-то копотью испачкан у нее лоб.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Николай Борисович, пойдемте со мной, пожалуйста.

Д и р е к т о р. Сейчас, сейчас… Вот святая, сущая правда: жениться, и как можно скорей! Но это большая тема, мы сейчас все равно ее не охватим с вами… Но я включусь, я вам обещаю… А сейчас ко мне пришли… я еще позвоню, договорились? Нет-нет, обязательно включусь! Берегите здоровье, голубушка. Привет! (Отдуваясь положил трубку.) Что случилось?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. ЧП!

Вновь поехал либо круг, либо классная доска — чтобы вернуть нас на урок истории. Теперь отвечает Б а т и щ е в.

Б а т и щ е в. Вместо решительных действий Шмидт, посылал телеграммы Николаю Второму, требовал от него демократических свобод. Власти успели опомниться, стянули в Севастополь войска, и крейсер «Очаков» был обстрелян и подожжен. Шмидта казнили. Он пострадал от своей политической наивности и близорукости.

М е л ь н и к о в. Бедный лейтенант Шмидт! Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор…

Б а т и щ е в (удивлен). Что, неправильно?

М е л ь н и к о в (медленно шагая по классу, приближаясь к Наташе). То и дело слышу: «Жорес не понимал…», «Герцен не сумел…», «Пестель наивно считал…», «Лев Толстой недопонял…» Словно в истории орудовала компания двоечников… Кто может возразить, добавить?

Б а т и щ е в. В учебнике о нем строчек пятнадцать, не больше…

М е л ь н и к о в. В твоем возрасте люди читают и другие книжки.

Б а т и щ е в (расцвел). Другие? Пожалуйста. «Золотой теленок»! Там Бендер, Балаганов и Паниковский работали под сыновей лейтенанта Шмидта — рассказать?

Класс засмеялся, Мельников — нет.

М е л ь н и к о в. В другой раз. Кто же все-таки добавит?

Генка поднял было руку, но, взглянув на Риту, тут же опустил.

Пятнадцать строчек… А ведь это немало. От большинства людей, как ни трагично, остается только тире между двумя датами… Что ж это был за человек — лейтенант Шмидт Петр Петрович? Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура! Он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал… Все это не мешало ему быть профессиональным моряком, храбрым офицером. И еще Шмидт — зажигательный оратор, его слушали открыв рты… А все-таки главный его талант — это способность ощущать чужое страдание более остро, чем собственное. Редкий, конечно, дар… даже странный, на современный взгляд. Но это именно те дрожжи, на которых поднимались в нашем отечестве лучшие люди. Праведники, как их народ называл… (Пауза.) Однажды Петр Петрович провел сорок минут в поезде с женщиной, ехавшей в Дарницу. И влюбился. Без памяти, навек! То ли в нее, то ли в образ, который родила его пылкая фантазия… Но так замечательно влюбиться я могу пожелать каждому! Сорок минут… а потом были только письма. Сотни писем. Читайте их, они опубликованы… и тогда вы не сможете с высокомерием и прохладцей рассуждать об ошибках этого человека!

Б а т и щ е в. Но ведь ошибки-то были? Факт?

М е л ь н и к о в. Ты сядь пока, сядь…

Батищев идет на место, пытаясь удержать достоинство.

Петр Петрович Шмидт был противник кровопролития. Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в основание ее положен хоть один замученный ребенок… Хотя по типу личности он не на Ивана, а на Алешу Карамазова больше похож… Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи — единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония! Разумная договоренность всех заинтересованных во благе России… Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок!

Класс напряженно молчит.

Послушай, Костя…

Батищев встал.

Вот началось восстание. И не к Шмидту — к тебе приходят матросы, которым до того ты очень убедительно говорил об их правах, о том, что вечное терпение — коровья добродетель, о том, что люди обязаны мечтать и приближать к мечте свою жизнь… словом, прекрасно ты говорил об идеалах свободы и демократии. Матросы приходят и объявляют тебе: мы начали, ты будил нас не зря, ступай, командуй нами. А ты знаешь, что бунт обречен. Ваш единственный крейсер — без брони, без артиллерии, со скоростью восемь узлов — не выстоит. Как тебе быть? Оставить матросов одних под пушками адмирала Чухнина? Или идти и возглавить мятеж и стоять на мостике под огнем и почти наверняка погибнуть…

Б а т и щ е в. Без всяких шансов на успех? А какой смысл?

О г а р ы ш е в а. Говорят же тебе: если б не твои речи, ничего бы не было… Значит, ты уже отвечаешь за матросиков!

Г е н к а. Дайте ему счетную машинку — пусть подсчитает шансы…

М е л ь н и к о в. Спокойнее… Был задан вопрос: какой смысл в поступке Шмидта, за что он погиб?..

Д е м и д о в а. Да это всем, кроме Батищева, ясно! Сыромятников, тебе ведь ясно?

М е л ь н и к о в. Шмидт сам объяснил это в последнем слове на военном суде. Так объяснил, что даже его конвоиры, эти два вооруженных истукана, ощутили себя людьми и отставили винтовки в сторону… (Достал книгу из портфеля.) Книга называется «Подсудимые обвиняют», тут есть эта его речь… (Листает.) А сложный Пастернак передал логику Шмидта совсем просто:

Все отшумело. Вставши поодаль, Чувствую всею силой чутья: Жребий завиден. Я жил и отдал Душу свою за друга своя…

А вы говорите — пятнадцать строчек…

Входит д и р е к т о р.

Д и р е к т о р. Разрешите, Илья Семенович?

Считая, что получил положительный ответ, он пропустил впереди себя С в е т л а н у М и х а й л о в н у и вошел сам.

Извините за вторжение… А почему вы, собственно, не встали?

Ребята задумались, и рефлекс школьной вежливости не сработал вовремя. Теперь они поднялись.

Садитесь. Произошла вещь, из ряда вон выходящая. Вчера вечером кто-то вошел в учительскую, вытащил из шкафа сочинения вашего класса и сжег их. Да, сжег. Сочинения на тему: «Мое представление о счастье». Похоже, что орудием ему служил вот этот предмет, который у вас историческим считается, чаадаевским! Символ ему был нужен такой, что ли? На месте своего преступления — я говорю это слово вполне серьезно, в буквальном смысле! — он оставил вот это объяснение. Дерзкое по форме и невразумительное по существу. (Листок директор передал Мельникову.) Я не буду говорить о том, какую жестокую, какую бесчеловечную обиду нанес этот субъект Светлане Михайловне… да еще в день, когда мы отмечаем двадцатилетие ее непрерывной работы в этой школе. Не буду я также говорить об идейной подкладке этого безобразия. Меня интересует сейчас одно: кто это сделал?

Пауза.

Надеюсь, мне не придется унижать вас и себя такими мерами, как сличение почерков… или, скажем, отпечатки пальцев снимать с этого подсвечника, потом брать у вас…

Г е н к а (встал). Не придется!

Д и р е к т о р. Ты, Шестопал?

Г е н к а. Я.

Д и р е к т о р. Пойдем со мной.

Г е н к а. С вещами?

Д и р е к т о р. Да, забирай все. (Мельникову, по поводу листка.) Ознакомился?

Тот протянул ему листок.

А вы, Наталья Сергеевна, каким образом здесь?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Мне разрешил Илья Семенович…

Д и р е к т о р. Ах, так! Ну-ну…

Первым вышел из класса Генка. За ним — директор. Последней ушла со скорбной усмешкой, так и не проронив ни слова, Светлана Михайловна.

М е л ь н и к о в. О чем я говорил?

Р и т а. Вы говорили о пятнадцати строчках… что это немало.

М е л ь н и к о в. Да-да. (Взял книгу, вновь попытался найти нужное место, не нашел… И вдруг жестом попросил Наташу заменить его, а сам вышел.)

П о т е х и н а. Он к директору пошел? Да, Наталья Сергеевна?

С ы р о м я т н и к о в. А куда ж еще-то! Братцы, Шестопальчику хана — это точно!

Ч е р е в и ч к и н а. А зачем он сжигал? Не посоветуется ни с кем — и сразу сжигать…

Б а т и щ е в. А для оригинальности. Чтобы все ахнули.

О г а р ы ш е в а. По себе судишь!

Д е м и д о в а. Он объяснение написал, почитать надо…

Ч е р е в и ч к и н а. Это у меня, может, лучшее сочинение за два года! Пусть он мне теперь отдает мою пятерочку!

Б а т и щ е в. Все понятно: свое счастье не дается — вот и подмывает чужое спалить! Тем более, заодно можно прославиться, как этот… как Герострат.

Р и т а. Слушай, зря, не надо! Это я могла бы сказать, я имею право, а ты нет… Но я не скажу, потому что я так не считаю.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Да тихо же вы! Кончайте этот птичий базар!

Страсти угомонились понемногу.

Я думаю, просто рано спорить… Вот смотрите, какая странная вещь: девять лет вы учитесь с человеком — и не знаете о нем самого главного!

О г а р ы ш е в а. Почему? Знаем! Он честный…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. А если честный… (Не договорила.)

Д е м и д о в а. Наталья Сергеевна, а правда, что Илья Семенович уходит от нас?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Как — уходит? Откуда вы взяли?!

Д е м и д о в а. Говорят…

П о т е х и н а. Говорят, он заявление уже написал…

О г а р ы ш е в а. Врут, наверно!

Д е м и д о в а. Конечно! Не верьте, Наталья Сергеевна, это все сплетни!..

Поворот круга — мы видим, как из кабинета директора вышел Г е н к а. Стоит ждет. Появился М е л ь н и к о в.

М е л ь н и к о в (жестко, хмуро). Иди на урок, я сказал.

А вот и С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Она закурила и закашлялась.

Вы зажгли фильтр, надо с другого конца… (Он протянул ей пачку сигарет.)

Она не взяла.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну спасибо, Илья Семенович! Устроили мне праздничек… Посмешище сделали из меня! Вам надо, чтобы я ушла из школы?

М е л ь н и к о в. Светлана Михайловна…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Им отдаешь все до капли, а они…

М е л ь н и к о в. Что у нас есть, чтобы отдать, — вот вопрос… Послушайте! Вы учитель словесности. Вам ученик стихи написал. Это хорошо, а не плохо!

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну, не надо так! Я еще в своем уме! «Дураки остались в дураках», — он пишет. Это кто?

М е л ь н и к о в (чем жестче суть, тем деликатнее ему приходится объяснять ее). Боюсь, что в данном случае это мы с вами… Но если он не прав, у нас еще есть время доказать, что мы лучше, чем о нас думают…

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Кому это я должна доказывать?!

М е л ь н и к о в. Им! Каждый день. Каждый урок. А если не можем, так давайте заниматься другим ремеслом. Где брак дешевле обходится… Извините, Светлана Михайловна. Меня ждут.

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. За что вы меня так ненавидите?

М е л ь н и к о в. Да не вас… Как вам объяснить, чтобы вы поняли?

С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Для этого надо иметь сердце… (Ушла.)

Мельников постоял, вздохнул и направился в кабинет истории. Вернемся и мы туда, вслед за ним и за Генкой.

Шепот: «Ну что, Ген? Что будет-то?»

Г е н к а. В понедельник педсовет… (Сел.)

Мельников встал у своего стола, отпустил Наташу на ее последнюю парту. Надевает на руку часы.

М е л ь н и к о в. Урок прошел удивительно плодотворно… Дома прочтете о Декабрьском вооруженном восстании. Все. Прощайте.

Испуганная тишина.

Ну в чем дело? Все свободны. Во всяком случае, от меня. До понедельника. И постарайтесь за это время не сжечь школу.

Вздох облегчения. 9-й «В» спешит убраться в коридор. Они останутся вдвоем — Мельников и Наталья Сергеевна. Он вынул Генкин листок.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Отбили?

М е л ь н и к о в. Да… Хотите послушать?

Да, она хотела.

Это не вранье, не небылица: Видели другие, видел я, Как в ручную глупую синицу Превратить пытались журавля… Чтоб ему не видеть синей дали И не отрываться от земли, Грубо журавля окольцевали И в журнал отметку занесли! Спрятали в шкафу, связали крылья Белой птице счастья моего, Чтоб она дышала теплой пылью И не замышляла ничего… Но она недаром в небе крепла! Дураки остались в дураках… Сломанная клетка… Кучка пепла… А журавлик — снова в облаках!

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. А знаете, что он в том сочинении написал?

М е л ь н и к о в. Откуда же? Из «кучки пепла»?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Он написал: «Счастье — это когда тебя понимают…»

М е л ь н и к о в. И все?

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. И все!

М е л ь н и к о в. Может быть…

Пауза.

А вот еду я сегодня автобусом и вижу: достался мне в попутчики Вова Левиков, двоечник мой из седьмого «Б». Стоим мы не рядом, народу — битком, но в просвет между головами, плечами смотрит на меня этот Левиков… любопытно так… То ли букет, который я вез, заинтриговал его, то ли общую оценку он мне выводил… Я поймал себя на том, что скашиваю, черт возьми, глаза… будто виноват! Понимаешь, Наташа, стихов он не пишет. И не читает их. И уши у него торчат необаятельно. И мама его приходит выплакивать троечку. И папа его — горький пьяница. И уроки отвечает он так, что хоть святых выноси… Рассказы мои о событиях и героях доносятся до него как шум… Но вот мы едем в автобусе, и он глядит в упор, а я убегаю глазами! Потому что — не справляюсь с ним, не нахожу ключа. И мы с ним оба это понимаем…

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Чтобы справиться — надо, по-моему, любить вашего Вову Левикова! Вместе с его ушами…

М е л ь н и к о в. Только и всего? Ладно. Начну прямо с понедельника.

Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Зачем вы так? Со мной у вас одна ирония… Очень уж бедный паек, Илья Семенович, несправедливо. Вот на уроках вы куда щедрее… Или урок — это ваш, так сказать, театр одного актера? То-то мне аплодировать захотелось в какой-то момент… даже крикнуть «браво»!

М е л ь н и к о в (уязвлен). Не сердись… ты кругом права. Я попытаюсь высмотреть обаяние… в этом ушастом Левикове…

Звонок, прекращающий перемену, а вместе с ней и пьесу. Появляются р е б я т а, словно им предстоит очередной урок. Но предстоит всего лишь поклониться публике, и выходят и с п о л н и т е л и всех взрослых ролей, в порядке, установленном режиссером.

Г о л о с р а с с к а з ч и к а[2]. В 1968 году эта история появилась на киноэкранах. В 1969-м фильм получил Золотой приз на Международном кинофестивале в Москве, в 1970-м — Государственную премию СССР. Фото Вячеслава Тихонова в роли Мельникова пестрели в газетах, образ полюбился и педагогам и старшеклассникам. «Учительская газета» свой отзыв о картине озаглавила «Доживем до Мельниковых!»…

Спрашивается: что же сам-то Илья Семенович? Как подействовала на него благодать такого признания? Смягчился ли он, успокоился ли, убрал ли «иголки»? Смог ли полюбить Вовку Левикова? Не притерпеться, не притвориться, а полюбить? Сработался ли со Светланой Михайловной? Женился ли на Наташе или по-прежнему коротает вечера с мамой, если она жива? Угомонил он свой трудный, неудобный для всех максимализм или, наоборот, заразил им учеников своих — тех, которые его понимают? Красуется ли в историческом кабинете или задвинут в шкаф, чтобы не смущать и не смешить никого, тот медный подсвечник, чья принадлежность Чаадаеву никак не доказана?

Вопросы есть, их задают нам, а мы — извините — возвращаем их вам: данных для полного ответа у нас недостаточно… Доживем до ответа?

1967—1982

Драма из-за лирики

Пьеса в двух действиях, четырнадцати картинах

Действующие лица

Назаров Кирилл Алексеевич — новый директор школы.

Ольга Денисовна — зам директора по воспитательной работе.

Марина Максимовна — учительница литературы.

Сумароков Олег Григорьевич — учитель физики.

Эмма Павловна — учительница химии.

Мишин Константин Иванович — учитель физкультуры.

Француженка.

Полная учительница.

Худая учительница.

Алина — секретарь директора.

Юля Баюшкина }

Алеша Смородин }

Женя Адамян }

Майданов }

Таня Косицкая } — десятиклассники.

Баюшкина }

Клавдия Петровна }

Смородина }

Ирина Ивановна } — родители.

Наши дни.

Школа в большом городе.

Театру от автора

Мне представляется вместо занавеса большая двустворчатая дверь, открывающаяся внутрь и могущая удаляться в глубь сцены. Это дверь школы, но также и одного из классов, дверь директорского кабинета, но также и учительской, дверь, впускающая нас в дом героини, но, если нужно, — и в библиотеку, и в буфет… Оборотная сторона дверных створок изобразит нам то стеллажи, то классную доску, то вешалку, а сторона наружная может уточнить — посредством освещенной таблички, — где происходит данный эпизод. Заодно дверь ограничит ширину обзора, чтобы зря не утруждать 35 юных статистов, когда, например, на сцене идет урок.

Кроме этой практической функции у такой двери будет и сокровенная роль: ведь педагогика часто (гораздо чаще, чем ей хотелось бы) имеет дело с тайнами. В защите тайны нуждается лирика — та, о которой говорит название пьесы. Здесь очень опасны сквозняки, не знающие принципа невмешательства в чужие дела… Но в тайну кутаются и такие дела, которые сами себя стыдятся и все же делаются зачем-то. Вот в этом случае нужен хороший сквозняк, нужна дверь, открытая настежь!

Нет, автор понимает, конечно, что образ спектакля — забота режиссера и художника, что, вероятно, для их воображения моя «дверь» — вовсе не «потолок» и что следует, не ломясь в открытую дверь, оценить и другие варианты.

Но перед глазами у меня дверь. И я приглашаю войти.

Действие первое

Картина первая

Кабинет директора школы, при нем канцелярия. Утро, начало девятого. В канцелярии терпеливо звонит телефон. Входит А л и н а, эффектно одетая девица. Пока она раздевается и отогревается, телефон напрасно взывает к ней.

А л и н а (взяла, наконец, трубку). Школа. Ой, кто нам звонит! Серафима Осиповна, дорогая… Ну, как вы? Самочувствие как? У нас-то нормально, только скучаем, баба Сима, непривычно без вас, пусто!.. Нет, никого еще нету! Конечно, запишу, давайте. (Взяла ручку, листок.) Ну, это он увидит, не сомневайтесь… А насчет «продленки» уже все уши прожужжали ему, прямо в первый день. Вот хотите мое субъективное впечатление? Такому человеку, баба Сима, не надо шпаргалок, они его только злить будут… Сам с усам потому что… если учесть, откуда он пришел. Лично я его пока еще боюсь, просто цепенею!

Входит не сразу замеченная Алиной О л ь г а Д е н и с о в н а. На ней надето много теплых вещей. Шерстяную шаль она оставит на сутулых плечах, чтобы кутаться в нее все время. У нее доброе лицо с застывшей в глазах укоризной.

Баба Сима! Как хорошо, что вы в Одессу едете… Была. В детстве, правда. И тоже лежала в больнице! Представляете, копченой скумбрией объелась! Ой, как я вам завидую…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Нашла кому завидовать! (Постучала себя по лбу, потом, по столу, отняла трубку.) Серафимушка, это я, здравствуй. Ну как, собралась? Я за час у тебя буду. Никого я не думаю снимать с уроков. Ну, не скажем детям, не скажем… Вещей много получается? Вот и напрасно, тебе там позволят гулять. Да не по Дерибасовской, а будешь сидеть в какой-нибудь лоджии, в качалке, дышать морем… Значит, теплое надо брать, и плед, и на ноги соответственно… Ну, что молчишь? Слышь, Серафима, как соперируют, весточку сразу подай. Пускай там сестричка до телеграфа добежит, не поленится, ты объясни: пятьсот человек ждут, вся школа! Ничего не преувеличиваю, именно вся! (По ходу разговора ей делается жарко, она снимает пальто.) Ох, прекрати, пожалуйста, ты знаешь — я этого юмора твоего не люблю, он уже не смешной в нашем возрасте. Что? Приступил, приступил. Вникает в дела. Не торопится… А ты давай о себе больше думай — пора тебе, заслужила. Вот, кажется, он приехал — отсюда слышно.

Шум подъезжающего автомобиля за окном. Алина дышит в стекло, делая в нем «глазок».

(Глядя на Алину.) Тебе твой секретарь поцелуй воздушный шлет, но ты не верь: она уже влюбилась в нового шефа!

А л и н а. Ольга Денисовна!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Уж как одевается — мне за мальчишек, за старшеклассников, боязно. Ну, пока, Симочка, договорились: без двадцати двенадцать буду. (Положила трубку.)

А л и н а. Как вы можете?

О л ь г а Д е н и с о в н а. А тебе жалко? Развлекаю ее, слепенькую, тараторю что попало… только бы не молчать. Но ты ведь и в самом деле при ней не ходила такая. Это мы товарищу Назарову обязаны.

Входит Н а з а р о в. Его лицо с жесткими складками у рта, прежде всего говорит о волевых качествах. Но именно поэтому для нас важнее его способность краснеть, удивляться, озадачиваться и думать в присутствии партнеров, не стесняясь тратить на это время и казаться тугодумом. Он любит ясность во всем и нервничает, когда ее нет.

Н а з а р о в. Доброе утро.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Доброе утро.

А л и н а. Здрасте, Кирилл Алексеевич, а как же это вы без пальто?

Н а з а р о в. А у меня печка в машине. (Внимательно посмотрел на одеяние Алины и прошел в кабинет, оставив дверь открытой.)

О л ь г а Д е н и с о в н а (последовала за ним). Вчера я тут у вас оставила подарки для Серафимы Осиповны. Она сегодня едет — преподнесем…

Н а з а р о в. Куда едет?

О л ь г а Д е н и с о в н а. В Одессу, на операцию, я же вам рассказывала: Филатовский институт — ее последняя надежда. Два года сходила на нуль — и сошла. Причем это скрывалось… Так что, честно вам сказать, школа уже давно без хозяина. Память, чутье, опыт — это все было при ней, и все-таки… Некоторые у нас широко пользовались тем, что она в потемках!

Н а з а р о в. Ребята?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Не только… Вы сами увидите все, зачем я буду вперед забегать? (Забирает из книжного шкафа свертки.) Ох, накружилась я с этими подарками… Для зрячего-то никогда не знаешь, что выбрать, а тут и вовсе головоломка! Вот как вы думаете: набор пластинок Руслановой… тапочки теплые и палка. Палка хорошая, из комиссионного. Видите, гравер выпуклыми буквами сделал надпись, по спецзаказу…

Н а з а р о в (достает бумажник). Вероятно, складчина была?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Нет, нет, вас это никак не касается. У меня даже лишние остались, обратно надо раздавать.

Н а з а р о в (убрал бумажник). «Человек со стороны», а? Так меня здесь трактуют?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Но это же, в общем, верно?

Н а з а р о в. Ольга Денисовна! Перевод человека с партийной работы на педагогическую — естественная вещь. Не знаю, почему это всех удивило… Родственные же профессии. Как авиация и космонавтика.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Конечно, конечно… Только у вас получилось как-то оригинально: не из летчиков в космонавты, а наоборот…

Н а з а р о в (усмехаясь). Впечатление, что я проштрафился?

Ольга Денисовна неопределенно пожимает плечами.

…Знаете, я решил: не стану никого собирать в актовом зале, не буду говорить программных речей… Я уже начал знакомиться с каждым классом в отдельности. В рабочем порядке.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Можно и так, ваше право… У Марины Максимовны были в десятом «Б»?

Н а з а р о в. Нет, вчера я по шестым прошелся и по девятым. Зашел, между прочим, в класс к… (заглянул в блокнот) к Лидии Борисовне Виленчик. И глазам не поверил: она на уроке вяжет! Крючком. При виде меня перестала, конечно, отложила… но так это спокойненько, без всякого смущения. И ребята, видно, привыкли. Так что смутился я один.

О л ь г а Д е н и с о в н а. А я вам ручаюсь, что лицо Лидии Борисовны определяется не этим…

Н а з а р о в. Допускаю. Я даже не буду говорить с ней об этом: не хочу обидеть. Вы сами намекнете, чтоб это не повторялось.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Хорошо.

Н а з а р о в. А почему вы про десятый «Б» спросили?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Так, интересно, что вы о нем скажете. А руководитель его, Мариночка Локтева, — главная, так сказать, изюминка школы. Серьезно, очень способный человек… Кстати, Кирилл Алексеевич, я передал ей свои последние часы, не возражаете? Надо бабу Симу отвезти на такси.

Н а з а р о в. Какую бабу?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну, это мы все так зовем Серафиму Осиповну. Не проводить нельзя: у нее только сестра есть из близких, и тоже старенькая.

Н а з а р о в. Зачем долго объяснять? Действуйте. От меня передавайте привет. И обещание — что постараемся не уронить ее высокую марку…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Скажу, ей приятно будет. Так, ну, пошла я.

Назаров кивнул. Ольга Денисовна уходит. Затем он нажал кнопку. Вошла А л и н а.

Н а з а р о в. Сядьте, Алина. Первая к вам просьба: книги по этому списку. (Передает листок.) По-моему, в нашей библиотеке они должны быть все, а нет — достаньте. Второе: соедините меня с полковником Карцевым из ДОСААФ, я у них кое-что выбью для военного кабинета. Никогда не думал, что в такой знаменитой школе такой нищий военный кабинет. Третье: день будет начинаться с газет, если вы не против. С «Правды», «Комсомолки» и «Учительской» — попрошу их мне на стол. Чтобы завтра и всегда — уже без напоминаний, договорились?

А л и н а. А «Литературку» по средам не надо?

Н а з а р о в. Это лучше бы в субботу, на десерт. Евгений Сазонов, да? «Рога и копыта»… (Стер с лица простодушную улыбку.) Так. Теперь — насчет группы продленного дня.

А л и н а. Да! Баба Сима о ней очень беспокоилась. Она сама туда часто приходила — сказки им рассказывала.

Н а з а р о в. Сказки?.. А если я их все перезабыл?

Входит С у м а р о к о в. Это мрачный, нахохленный человек с палкой; он хром и некрасив, но есть в нем какой-то артистизм.

С у м а р о к о в. Разрешите? Товарищ Назаров, нельзя ли так устроить, чтобы приказы по школе оглашались не на уроке?

Н а з а р о в. Простите, не понял…

С у м а р о к о в. Входит на урок ваш секретарь, формально извиняется и отнимает ни много ни мало, а пять минут…

А л и н а. Это я что, развлекаюсь, Олег Григорьевич?

С у м а р о к о в. Не знаю, милая, но так нельзя. Перед ребятами рождалась планетарная модель атома Резерфорда… И вдруг, пожалуйста! — является совсем другая модель… Сама по себе модель недурна, но не взамен резерфордовской… киса!

Н а з а р о в. Минутку. Алина, это что — приказ о дежурстве в раздевалке?

А л и н а. Ну да. И в буфете.

Н а з а р о в. Вот там и повесить. А если зачитывать — только на линейке с этого дня. Урок — неприкосновенное дело. Поняли?

А л и н а. Я понятливая, Кирилл Алексеевич.

С у м а р о к о в. Благодарю вас. (Удалился.)

А л и н а. Уж для него-то я никак не «киса»! Во внучки ему гожусь… Ехидина! Знаете, что ему надо, Кирилл Алексеевич? Это он ваш характер испытывал!

Н а з а р о в. Пусть, не жалко.

Раздается звонок.

(Глянул на часы.) Так точно, восемь тридцать. (Пошел к двери, замедлил шаг.) Зря мы с этого приказа начали. Пришел, понимаете, новый светоч и всем открыл глаза: как содержать места общего пользования!

А л и н а. А с чего же начинать?

Н а з а р о в. Со знакомства, наверное. Так ведь у людей делается? (Уходит.)

Картина вторая

Кабинет литературы. Класс виден не весь — достаточно осветить, скажем, по столу с каждого ряда, то есть шестерку ребят из 10-го «Б». У М а р и н ы М а к с и м о в н ы нежное и дерзкое лицо. Мальчишеская стрижка, худая шея, косметики — ноль, рост средний или ниже того. Черный свитер с рукавами, вздернутыми до локтей, на протяжении всего спектакля.

Ж е н я. Зачем этот вишневый сад из папье-маше? Лучше совсем не давать сада — по крайней мере, тогда можно вообразить… А то говорят, что он вишневый, а я вижу — липовый!

Смех.

М а р и н а. Ну, хорошо, а тебе кого-нибудь жалко в спектакле? Фирса, может быть? Шарлотту?

Ж е н я. Нет. Епиходова немножко. А что, разве цель была — пожалеть? По-моему, нет. Высмеять! Чехов — не сентиментальный писатель.

Ю л я. Но и не бездушный! Не собирался он высмеивать. Это тебе не «Ревизор».

Ж е н я. Ну вот, попутно «приложила» Гоголя!.. Между прочим, и тут и там на титульном листе стоит слово «комедия».

Т а н я. Можно мне? Знаете, Марина Максимовна, я прохладно отнеслась к спектаклю. Но Раневскую мне вот именно стало жалко! Я вдруг увидела, как она похожа на мою маму. Такая же непрактичная, так же смех и слезы у нее рядом, вместе… В общем, Раневская — она не только помещица, она еще человек.

Ж е н я. Да откуда ей быть практичной, когда вся ее жизнь — сплошное безделье за чужой счет! Трогательная паразитка…

Т а н я. Моя мама всю жизнь работает, сейчас даже на двух работах, и все равно похожа на Раневскую! И ругательства — еще не доказательство.

М а р и н а. Я хочу послушать Сашу Майданова.

М а й д а н о в (нехотя встает). Насчет чего?

М а р и н а. Здрасте! О твоих впечатлениях от спектакля.

Молчание.

Ну, что так туго? Понравилось или нет?

М а й д а н о в. Марина Максимовна, а почему мы это всегда должны докладывать? Ну, одному понравилось, другому — так себе, третий, может, вообще в буфете задержался и не все видел…

М а р и н а. Третий — это ты?

М а й д а н о в. Неважно… Свою мать я ни с какой ролью или артисткой сравнивать не хочу, она у меня не похожа на них… А главное, я не понял: почему опять Чехов? Это ж программа девятого класса?

А л е ш а. Чего тут понимать? Спектакля же не было тогда, он вышел только на днях, тебя ж на премьеру водили!

М а й д а н о в. Ну, сводили, и спасибо. А обсуждение зачем? Сперва на сцене говорильня, потом — тут… Усохнуть можно…

М а р и н а (спела тихонько). «Тили-тили! Трали-вали! Это мы не проходили! Это нам не задавали!» Такая твоя позиция?

М а й д а н о в. Такая, да.

М а р и н а. А знаешь, Михаил Светлов сказал: «Я легко обойдусь без необходимого, но не могу без лишнего».

М а й д а н о в. Это его дело.

М а р и н а. Хорошо. Можешь не участвовать.

Ю л я. Зачем вы с ним церемонитесь, Марина Максимовна? Гоните его!

М а й д а н о в (как эхо). Гоните меня… чего со мной церемониться! (И потом, мрачно.) Хотя не надо, я сам могу уйти… (Вышел из класса.)

А л е ш а (встал). Марина Максимовна, разрешите, я приведу его в порядок?

М а р и н а. Как — силой? Не надо.

А л е ш а. Нет… просто поговорю по душам.

М а р и н а. Он именно такие разговоры считает лишними… Не надо, Алеша.

Ю л я. Марина Максимовна, это не потому, что он к вам плохо относится… Тут другое, я вам потом скажу.

М а р и н а. Хорошо, вернемся к нашей теме. Мне, в отличие от Майданова, не кажется, что с Чеховым уже все ясно. Я знакома с режиссером вчерашнего спектакля, и я свидетель — как долго он мучился, как перечитал гору всяких исследований, как сам пробовал играть и Гаева, и Лопахина, и студента Петю, и лакея Яшу… Однажды он поймал меня в химчистке, взял за руку железной хваткой и повел кружить по улицам: ему надо было говорить со мной о «Вишневом саде»!.. Так что халтурой тут не пахнет, это была беззаветная отдача себя. Но результат вы видели: бежать за кулисы с поздравлениями не хотелось. Хотелось опять перечитывать пьесу, чтобы понять. И было такое чувство, что в неудаче и я виновата: ни на грош, видно, я этому парню не помогла, когда мы по улицам кружили… Вот Майданов фыркает, называет это говорильней… фыркать легко…

Входит Н а з а р о в. Ребята вскакивают.

Н а з а р о в. Десятый «Б»? Извините, Марина Максимовна, я отниму две минуты.

М а р и н а. Пожалуйста.

Н а з а р о в (классу). Садитесь. Я был у вас на химии, но там у меня, честно говоря, отпало желание знакомиться. Передо мной был не выпускной класс, а какой-то, понимаете, восточный базар.

М а р и н а. Они что, срывали урок?

Н а з а р о в. Я не хотел бы останавливаться на этом. Они знают, что они делали. И, главное, не стеснялись того, что сидит на последней парте незнакомый человек… Ладно, начнем сначала. Я — Назаров Кирилл Алексеевич, новый директор. Временно, пока отозван на сборы ваш военрук, буду вести начальную военную подготовку и автомобильное дело. Представители сильного пола должны радоваться: смогут получить вместе с аттестатом любительские права…

Т а н я. А мы? Нам будет чему радоваться?

Н а з а р о в (улыбнулся). Надеюсь. С новой четверти я и вас «охвачу» — на уроках обществоведения, это мой основной предмет. Есть еще вопросы? (Пауза.) Вопросов нет. Тогда работайте. Какую тему штудируете?

М а р и н а. Печальную. Почему провалился «Вишневый сад» в нашем Театре драмы?

Н а з а р о в. Серьезно? А он там провалился? Я об этом нигде не читал…

М а р и н а. А нигде пока и не писали.

Н а з а р о в. Странно… Тогда откуда же такое мнение?

М а р и н а (удивилась ответно). Но мы видели спектакль. Своими глазами, вчера.

Н а з а р о в (озадаченно). А-а… Ну-ну. Диспут, значит. Что ж, на уроках литературы это надо приветствовать. Но мне сдается, что любовь к диспутам они у вас и на другие предметы переносят. Вот этот молодой человек… (Подошел к Жене Адамяну.)

Ж е н я (встал). Я?

Н а з а р о в. Адамян, кажется?

Ж е н я. Да.

Н а з а р о в. Видишь, какой ты запоминающийся. А чем? Языком! Умением «травить»… затевать диспуты, чтобы учителю не осталось времени на опрос… Так ведь?

Смех.

Ж е н я. Нет, вы не поняли…

Н а з а р о в. Почему я не понял? Я понял. Не стоит прикидываться более сложным, чем ты есть.

Ж е н я (очень корректно и внятно). То, что вы сказали, я вообще-то могу, но в данном случае у меня такой цели не было.

Н а з а р о в. А чего ты сразу в амбицию? Мы ж просто знакомимся. (Пауза.) Еще раз извините, Марина Максимовна. (Что-то пометил в блокноте.) Это 10-й «Б», стало быть.

Выходит. Класс встает.

Ч е й - т о г о л о с. Да-а, братцы… Это вам не баба Сима!

М а р и н а. Это, разумеется, не баба Сима, но это директор школы. Не кандидат в директора, а директор. (Пауза.) А баба Сима уезжает сегодня, знаете? К сожалению, это будет в рабочее время, в двенадцать сорок.

Г о л о с а. И мы не проводим ее, значит?

— Марина Максимовна, надо проводить!

— Вы скажите ему…

— Неужели не дадут попрощаться с человеком?

— Вы скажите, что мы потом отсидим эти часы.

— Только лучше б не сегодня; сегодня хоккей с чехами!

М а р и н а. Ну-ка, довольно! Чувства наши совпадают, так что можно и не орать. Посмотрим по обстановке, удастся ли нам удрать на вокзал в половине первого… А теперь давайте почитаем кое-что из переписки Чехова о «Вишневом саде» — со Станиславским, Немировичем и Книппер. Может, отсюда мы поймем то, чего не нашел наш бедный театр. (Открыла книгу.) Сентябрь 1903 года. Письмо из Ялты жене: «Дусик мой, лошадка, я уже телеграфировал тебе, что пьеса кончена, что написаны все четыре акта… Люди вышли живые, это правда, но какова сама по себе пьеса, не знаю…» Прошел месяц. Станиславским Чехову телеграфом: «Сейчас только прочел пьесу. Потрясен. Не могу опомниться. Нахожусь в небывалом восторге. Считаю пьесу лучшей из всего прекрасного Вами написанного. Сердечно поздравляю гениального автора. Чувствую, ценю каждое слово…»

Входит М а й д а н о в. И стоит потупившись.

Что, Майданов? Скучно стало?

М а й д а н о в. Угу.

М а р и н а. Ну, садись.

М а й д а н о в. Нет, спасибо. Я хотел… Детективчик у меня в сумке. Называется «Перстень с печаткой». Я возьму, а?

Кто-то хихикнул.

А л е ш а (встал). Пошел вон!

М а й д а н о в. Чего-о? Ты у нас вроде не учитель пока…

А л е ш а (в ярости берет его за шиворот). Пошел вон, тебе говорят!

М а й д а н о в (резко вырвался, мазнул Алешу по лицу рукавом, сбил с него очки). Вот видишь… Ты ж близорукий — тебе нельзя далеко руки тянуть. Только хуже получается.

Поднялся Женя Адамян, за ним еще ребята.

Ж е н я (Майданову). А ну, пошел…

М а й д а н о в. Вот люди, а? Книжечку хотел взять — что особенного?

М а р и н а. У тебя сейчас затмение, Майданов! Оно пройдет, ты будешь очень жалеть!

М а й д а н о в (вздохнул). Меня уже пугали, Марина Максимовна, я пуганый.

Юля Баюшкина схватила майдановский ободранный портфель и кинула ему.

Ю л я. На! Бери и выметайся!

М а й д а н о в (нагнулся, подобрал свои вещи). Вы тут Баюшкину успокойте… Во как швыряется! И побледнела вся… Не стоит, Юль. Купим мы ему очки, подумаешь. (Вышел.)

М а р и н а. Алеша, ну зачем ты полез? Это же не метод…

А л е ш а (с беспомощным и напряженным лицом). Потому что… потому что, когда есть один хам, то никакого «Вишневого сада» — ни для кого! — уже быть не может!

Звонок с урока.

М а р и н а (глянула на часы, грустно). Это, положим, верно… Вам не кажется, братцы мои, что такое может происходить только на моих уроках? Что я сама виновата?

Т а н я. Почему?

М а р и н а. Если бы знать! Что-то не так делаю, чего-то важного не успеваю… Майданова вы сейчас оставьте в покое — слышите? — это просьба моя!

Ребята выходят из класса. Задержалась одна Юля.

Юленька, что с ним творится — можешь объяснить?

Ю л я. Мстит он вам. Из-за меня.

М а р и н а. Чувствую, что из-за тебя. Но не понимаю — за что.

Ю л я. Ну, знает он, что мы часто у вас собираемся… Что я эти вечера не променяю на хождение с ним. Это — раз. И потом, он чует, что из-за этого я стала не такая, как раньше… Он вообще уверен — вы же сами слышали, — что все это «треп» и что он прекрасно обойдется без стихов, без театра, без музыки…

М а р и н а. Ясно… Слушай, а с той компанией он уже не имеет дела?

Ю л я. Давно! За полгода я ручаюсь. Баба Сима успела прочистить ему мозги. Ну, и я немножко… Двое оттуда уже в колонии — киоск взломали. Они бы и Сашу потянули — слава богу, у него тогда был перелом руки…

М а р и н а. А если б не это «счастливое» обстоятельство?

Ю л я. Нет! Я не то хотела сказать… Он и со здоровой рукой не пошел бы, верите?

М а р и н а. Я-то ему готова верить…

Ю л я. Трудно ему причалить к нам, понимаете? Знает он вас не так давно, как мы…

М а р и н а. Как бы ему объяснить? Я могу написать на своей двери аршинными буквами: «Все, кому интересно, добро пожаловать!»

Ю л я. А как сделать, чтобы ему стало интересно?

М а р и н а. Вот именно: как?

Ю л я (роясь в портфеле). Хотите яблочко?

М а р и н а. Хочу…

Они замолчали и стали грызть яблоки.

Картина третья

По коридору идут в сторону директорского кабинета Н а з а р о в и Э м м а П а в л о в н а — молодая белолицая женщина, со сложной прической и крупными клипсами.

Н а з а р о в. По одному уроку нельзя судить. Я лично не берусь. Надеюсь все же, что он был нетипичный.

Э м м а П а в л о в н а. Еще бы! Я сама знаю, я там кое-что скомкала… Нелегко, знаете, когда сидит новое начальство, да еще в виде интересного мужчины! (Смеется.) Взгляд у вас прямо как этот… как лазерный луч, ей-богу! Вам не говорили?

Н а з а р о в (удивленно-насмешливо). Как же быть? Надевать темные очки, идя в кабинет химии?

Э м м а П а в л о в н а. Ой, не надо, я еще хуже буду нервничать. А если кроме шуток, Кирилл Алексеевич, то десятый «Б» очень тяжелый, развинченный класс. Один Женечка Адамян чего стоит!

Н а з а р о в. Да, я его запомнил.

Э м м а П а в л о в н а. Специально готовит эти свои пакостные вопросы, чтобы насмехаться над учителем!

Н а з а р о в. Эмма Павловна! А вы не давайте ему такого удовольствия — насмехаться. Он — вопрос, а вы ему — ответ, толковый и ясный. Лучший способ, уверяю вас.

Э м м а П а в л о в н а (фыркнула). Ну, знаете…

Н а з а р о в. А что? Он был в своем праве — на уроке химии интересоваться открытием, за которое академик Семенов получил Нобелевскую премию по химии. А вы были как-то уж очень уклончивы… а?

Э м м а П а в л о в н а. Но вопрос не по теме! Да ему и не нужно это, он и так знает…

Н а з а р о в (входит в кабинет). Остальные узнали бы…

Эмма Павловна, не переступая порога, стоит, мысленно ищет новые доводы. Не найдя, ушла, обиженная. А Назаров застал в своем кабинете О л ь г у Д е н и с о в н у и М а р и н у М а к с и м о в н у.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Вот ждем вас, Кирилл Алексеевич, не можем сами детский вопрос решить: кому ехать на вокзал провожать Серафиму Осиповну?

Н а з а р о в. Вроде мы уже обсудили его.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну да, собиралась я, потому что мы с ней условились. Но Марина Максимовна тоже хочет, и не одна, а со своим классом в полном составе.

Н а з а р о в. Не понимаю. А занятия — побоку?

М а р и н а. Мы проведем шестой урок и даже седьмой, если нужно… Видите ли, трудно объяснить новому человеку, что такое для нас баба Сима, Серафима Осиповна… Мы просто не представляем — ни я, ни ребята, — как это она уедет в другой город, в больницу… на труднейшую операцию… и мы не простимся!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну, Мариночка, не надо драматизировать. Старуха сама сказала — ни в коем случае никого не срывать с уроков.

Н а з а р о в. Последнее распоряжение прежнего директора — как же я могу наперекор? Я не могу, Марина Максимовна.

Пауза.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Позвоните ей, пока она не выехала, и попрощайтесь. Она же так и так н е у в и д и т вас, вы это учитываете?

Н а з а р о в. Вот именно!

М а р и н а. Хорошо. (Пошла к двери, потом оглянулась.) Я вас поняла, мы не поедем. Только один урок будет все-таки сорван. Урок человеческой благодарности! Ну и черт с ним, верно? В программе он не значится… (Ушла.)

Н а з а р о в (несколько уязвлен). Как вы ее определили? «Главная изюминка школы»?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Это я так сладко выразилась, чтобы не напугать вас. Видите: кончается логика — и вместо нее сразу пафос. И перед вами уже не Марина, а прямо Лермонтов в юбке!

Н а з а р о в. А кто возражает ей — тот, соответственно, — Бенкендорф?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Вот-вот. Это утомительно, согласитесь.

Н а з а р о в. Но ведь она не притворяется, по-моему. Так чувствует!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Знаете, когда искренность пудами — это тоже тяжело. Побежала я к старухе, пора! Такси еще поймать надо… (Ушла.)

Картина четвертая

По коридору идет А л е ш а С м о р о д и н. Перед ним возникает М а й д а н о в.

М а й д а н о в. Эй, ты не меня ищешь? Если меня — я вот он.

А л е ш а. Что надо?

М а й д а н о в. Нет, я, наоборот, интересуюсь: может, тебе что надо? Может, ты разговор со мной не закончил? Я свободен как раз.

А л е ш а. Ну и гуляй. Мне ты не нужен.

М а й д а н о в. Жалко… А та, которая тебе нужна, пошла на третий этаж. С расстроенным, но гордым лицом!

А л е ш а. Если ты про Баюшкину, то не волнуйся, я ее не искал.

М а й д а н о в. Ну-ну-ну! При чем тут Юлька? Со мной не надо темнить, Лешенька, я такие вещи секу… Думаешь, почему я прощаю тебе нетактичное поведение?

А л е ш а. Да? За что же такая милость?

М а й д а н о в. За тяжелые твои переживания. Я серьезно говорю. Кто не дорос еще — те могут скалить зубы… Я эту кильку презираю. И тебя с ней не смешиваю, понял?

А л е ш а. Пока туманно.

М а й д а н о в. Могу привести один пример… чтоб туман разогнать. В сорок девятой школе была по черчению Вика — Виктория Николаевна. И вот один парень, Толик Арцелуев, — правда, он переросток был и, по-моему, с небольшим «приветом» — возбудился ужасно. Другие тоже, но он — особенно. И дал клятву на полном серьезе, что через два года после школы Вика будет его. И что всем свидетелям этой клятвы — гулять на свадьбе.

А л е ш а (не выдержал). Зачем мне это знать? Что ты плетешь?!

М а й д а н о в. Во бешеный! И Толик такой же был… Не хочешь дослушать?

А л е ш а. Не хочу.

М а й д а н о в. Дело хозяйское. А вообще красивая история. Многосерийная! Она и сейчас продолжается… Ладно, я не навязываюсь. На третьем этаже Марина Максимовна, иди, только не споткнись без очков-то…

А л е ш а (потрясен и скрыть этого не может). Все-таки я не пойму, Майданов, подонок ты или кто?

М а й д а н о в. А это вы обсудите у себя на кружке — на Гагарина, двадцать два. Не зря же там такие крупные специалисты собираются. (Засмеялся, ушел.)

Алеша побрел в другую сторону.

Картина пятая

Лестничная площадка у входа в квартиру. На низком подоконнике сидит Ю л я, что-то ест из пакета. Появляется К л а в д и я П е т р о в н а Б а ю ш к и н а, ее мама. У нее тяжелая сумка.

Б а ю ш к и н а. Здрасте! Сидит сиротинушка, пожалеть некому… Ключи забыла?

Ю л я. Не помню. Кажется, потеряла.

Б а ю ш к и н а. А голову ты не потеряла пока? На месте голова? Ключ-то можно заказать, это чепуха — четыре раза уже заказывали… А что грызешь?

Ю л я. Хрустящий картофель.

Б а ю ш к и н а. Да… Выгодно, и обедать не захочешь, и гарантируется тебе изжога — и все за гривенник! (Отпирает дверь.)

В прихожей стоит вешалка, и виден бок холодильника.

Ну, ищи ключ. Только сразу тапочки!

Ю л я (входит). Все сверкает… В честь чего это?

Б а ю ш к и н а. Да так, доченька. Делать мне было нечего, вот и вылизала квартиру. Хрустики твои давай сюда, я выкину, а то еще мусор от них… Так ты не знаешь, в честь чего? Интересно… (Разгружает сумку с покупками.)

Ю л я (посмотрела). Рыба… живая?

Б а ю ш к и н а. Полтора часа стояла. В честь чего? Или верней, кого?

Ю л я. Теряюсь в догадках.

Б а ю ш к и н а. А ты не теряйся, ты скажи, какой завтра день. В догадках она теряется!

Ю л я. Да помню я свой день рождения. И что — на алтарь этого события надо обязательно живую рыбу? (Скрывается в комнате.)

Б а ю ш к и н а. Да, семнадцать лет единственной дочери — это событие. Я-то знаю, чего они мне стоили! Я вообще завтра могу быть пьяной, и никто мне не смеет слова сказать. (Орудует в холодильнике.) Иди сюда с листочком — список составим! Я должна знать, сколько народу будет…

Ю л я. О господи!

Б а ю ш к и н а. Чего ты там молишься?

Ю л я. Надоело потому что! Опять тетя Лиза с мужем… Опять Фенечка… (Вернулась в прихожую.) Как тебе не лень возиться для них?

Б а ю ш к и н а. Это для тебя, дуреха! По ним я еще не соскучилась.

Ю л я. Я тоже… И не надо ничего устраивать. Спусти как-нибудь на тормозах это великое событие.

Б а ю ш к и н а. Та-ак… (Села.) Ты что, двоек нахватала?

Ю л я. Нет.

Б а ю ш к и н а. А почему такое безразличие? Как его понять?

Ю л я. Зачем тебе все понимать, мама? Двоек нет, а настроения праздновать тоже нет.

Б а ю ш к и н а. Ну хорошо. Лиза и Феня — они мещанки, допустим. Даже не допустим, а так и есть. Давай тогда твоих позовем, из класса. Мариночку вашу позовем. Буду рада, нам с отцом полезно послушать ее и все ваши разговоры… а то и мы тоже сползаем в мещанство… Сползаем ведь, а?

Ю л я. Ой, не надо этого!.. Не такая приятная тема.

Б а ю ш к и н а. А я, дочка, не могу приятную для тебя тему найти. Вот давно уж пытаюсь, а не могу! Хочу с Мариной Максимовной посоветоваться, у нее для вас таких тем полно — одолжила бы… Что ни скажу — все не так, от всего у тебя лицо передергивается. Я иногда надумаю что-нибудь сказать, да и проглочу… боюсь — не понравится.

Ю л я (тихо, в сторону). Ну и почаще бы так.

Б а ю ш к и н а. Что?

Ю л я. Ну, правильно, мам, у меня сейчас такой период…

Б а ю ш к и н а (перебила). Что — правильно? Чаще проглатывай, мать, больше помалкивай — это правильно? Дрянь ты высокомерная, вот что! Я отцу говорила — не стоит она этих подарков, не оценит… Иди смотри — там у него в столе, справа, — магнитофон, о каком ты мечтала, пять дней уже тебя дожидается, спрятанный! Завтра чуть свет отец будет суетиться, преподносить на блюде… А за что, за какие радости? Он стоит двести рублей без малого… Двести!

Ю л я. Ну, так не надо было, мам… Я ведь только заикнулась!

Б а ю ш к и н а. Вот именно! Ты только заикнулась… а вещь уже стоит дома… Вы, родители, раскошеливайтесь… А если у вас к ребенку замечание, или вопрос, или совет — вы лучше проглатывайте! И если ком в горле — тоже проглатывайте…

Ю л я. Мамочка, ну, ей-богу, ты все преувеличиваешь. Это совершенно ненужная мелодрама… А что касается магнитофона — не претендую я на него. Можно сдать в комиссионку…

Б а ю ш к и н а. Ты со мной так не разговаривай — «мелодрама», «не претендую»! Я такого языка не понимаю, я мещанка!

Ю л я. Кто так считает, я? Ничего подобного. Тебя просто повело…

Б а ю ш к и н а. Я так считаю, я! А сказать тебе, почему я мещанка? Сказать? Когда тебе было пять лет, я отказалась от одного человека, от большой любви… Такой души был человек, такой эрудиции, что ваша Мариночка перед ним — мелюзга! А я отказалась от него. Отпихнула… Сейчас он лауреат Государственной премии, ленинградец, архитектор… словом, твоему отцу не чета. Я не только заработки сравниваю, я все в целом беру!

Ю л я. Но ты-то его любила?

Б а ю ш к и н а. Не помню… Не имеет значения. Отказалась я от него и махнула на себя рукой.

Ю л я. Почему?

Б а ю ш к и н а. Ты у меня была! Маленькая, болезненная… с нефритом.

Ю л я. Ну и что?

Б а ю ш к и н а. Как это у вас все просто: «Ну и что…» А я считала: я мать, и этим все сказано. И отказалась. И стала наседкой. А теперь получаю по заслугам за это…

Ю л я. Мама!

Б а ю ш к и н а. Поняла что-нибудь? Или ты только в романах такие вещи понимаешь?

Ю л я. Нет… Я поняла.

Б а ю ш к и н а. Ну, вот. Магнитофон возьмешь — фыркать и обижать отца не смей. А продукты в комиссионку не принимают, так что я уж приготовлю, и самых близких мы позовем. (Пауза.) Давай мириться.

Юля наклонилась и поцеловала мать.

Ключик-то нашла?

Ю л я. Он на счетчике.

Б а ю ш к и н а. И на том спасибо. (Встала.) Пойду рыбу разделывать. А ты форму переодень. И позвони этим… мещанкам: Фене, Лизе… Нельзя ведь: обидятся! (Уходит.)

Юля стоит задумавшись.

Картина шестая

Школьная библиотека. Перед Н а з а р о в ы м — водруженная на стол груда книг и брошюр, которая едва ли не выше его, когда он садится. Горит настольная лампа.

Г о л о с б и б л и о т е к а р ш и. Так я пойду, Кирилл Алексеевич?

Н а з а р о в. Да-да, конечно. Я запру сам.

Г о л о с б и б л и о т е к а р ш и. А может, домой книжки возьмете?

Н а з а р о в. Не надо. Вы меня так уютно устроили. Если возьму, то немного. Тогда заполню на себя формуляр и все там отражу, не беспокойтесь.

Г о л о с б и б л и о т е к а р ш и. Ну что вы, вам не обязательно…

Н а з а р о в. Порядок один. До свидания.

Г о л о с б и б л и о т е к а р ш и. До свидания…

Н а з а р о в (снял пиджак. Чтобы встряхнуться, несколько раз выполнил отжимы от стола и развод локтей в стороны. Сел). Стрезикозин, «Руководство учебным процессом в школе»… Захаров, «Организация труда директора школы»… Марьенко, «Организация и руководство воспитательной работой в школе»… Сухомлинский, «Разговор с молодым директором школы».

Послышались чьи-то быстрые каблучки.

М а р и н а. Верочка, дай мне на двадцать минут «Былое и думы».

Н а з а р о в (встал). Ушла Верочка.

М а р и н а (увидела директора, сказала быстро и сухо). Мне нужен Герцен, я возьму.

Н а з а р о в. Пожалуйста!

Марина идет вдоль стеллажей, всматривается в корешки.

У вас есть минутка?

М а р и н а. Минутка? Да, а что?

Н а з а р о в. Вот взгляните на это хозяйство и скажите, с чего бы вы начали.

М а р и н а (подошла к его столику). Собираетесь все это осилить?

Н а з а р о в. Надо, никуда не денешься. Значит, осилю. За неделю примерно.

М а р и н а. А почему же не взять домой? Хотя спешить вам некуда: дети, наверное, не плачут?

Н а з а р о в. Нет, не тот возраст, чтобы плакать… Тринадцать лет… А все равно я не люблю заниматься дома. Дисциплинка не та… люблю, знаете, библиотеки. Что они набиты мудростью — это само собой. Но я их за то люблю, что человек не может фамильярничать с этой мудростью… понимаете?

М а р и н а. Не очень.

Н а з а р о в. Ну, не на кушетке читает, где и телефон подключен к тебе, и телевизор, и жена… А вот так: тишина, твердый канцелярский стул и книжка. Уважаю!

М а р и н а (колючим тоном). Это, если хотите знать, роскошь! Вы сумейте-ка в троллейбусе, когда там битком. И в кухне, когда варится суп. И ночью, пока спит сын…

Н а з а р о в. У вас сын? Маленький, вероятно? А с кем он днем?

М а р и н а. В яслях. Весной будет три года — в садик пойдет.

Н а з а р о в. Ясно… А муж чем занимается?

Марина листает книги и, кажется, не слышит вопроса.

Марина Максимовна! Я спросил…

М а р и н а (быстро). Да-да, вы спросили, с чего бы я начала. Не знаю. С этих книг — вряд ли. Две из них замечательные, но там вопросов больше, чем ответов… А остальные… так их много, такие они монументальные все, благоразумные… В них — нормы и правила, а в школе на каждом шагу — исключения! Это как наука об искусстве; Федин точно сказал: «Все знают, как сделан «Дон-Кихот», и никто не знает, как его сделать», вот так и тут.

Н а з а р о в. В общем, вас забавляет, что я поставил перед собой эту кипу и закатал рукава? Думаете, наивно? Стало быть, правила все относительны, единой методики нет — есть искусство! Но это вы говорите: «искусство», а я могу сказать: «шаманство», «дилетантство», кто из нас прав? Все случаи неповторимы, раз на раз не приходится, каждый сам себе Песталоцци и Макаренко?.. Нет, Марина Максимовна, у меня не так мозги устроены, чтобы это принять! Или вы просто меня запугиваете? (Смеется.) Так я не поддамся! Педвуз я кончал раньше вас, а в школу попал позже, так что многое перезабыл… И все же признать, что я там зря штаны протирал на лекциях, — не согласен!

М а р и н а. Институт я тоже любила, благодарна ему. Но курс педагогики ненавидела! Такая невыразительная фигура нам его читала…

Н а з а р о в. Ну и что? Суть она доложила? У нас тоже читали скучновато… Так это ж не театр!

М а р и н а. Скучновато — значит отвратительно! Скучна только ложная мудрость, настоящая — та всегда интересна! Надо зевать, когда скучно, широко и громко зевать, а не делать почтительное лицо…

Н а з а р о в (вдруг). Слушайте, сколько у вас выговоров? В личном деле, в комсомольской учетной карточке?

М а р и н а. Они у меня без занесения… А что я такого сказала? Я говорю, что настоящий курс педагогики я проходила не на лекциях, а уже здесь…

Н а з а р о в. У бабы Симы?

М а р и н а. А почему вы улыбаетесь?

Н а з а р о в. Нет, что вы, мне плакать надо. Баба Сима теперь далече… Выход один — брать уроки у вас!

М а р и н а. Шутить изволите? А ведь меня ребята ждут, и я еще не нашла «Былого и дум». (Ушла за стеллаж.)

Н а з а р о в. До сих пор ждут? Что у вас там — литкружок?

М а р и н а. Нет, просто спор возник…

Н а з а р о в. Знаете что? Пойду-ка я с вами. Интересно мне: о чем в семнадцать лет люди спорят в пустой школе и на пустое брюхо? Могу послушать?

М а р и н а (озадаченная, она вышла с книгой). Пожалуйста… Только не удивляйтесь, если они сразу захотят есть… и разойдутся… Это будет естественно.

Н а з а р о в. Вы считаете? Почему?

М а р и н а. Вы новый человек. Им нужно время, чтобы узнать вас, почувствовать доверие… или наоборот…

Н а з а р о в (помрачнел). Ну, чтоб не было «наоборот» — это моя забота… Послушайте, а может, в самом деле ребятам пора обедать? И подышать воздухом? И сесть за уроки? Такие вот споры — они разве не ломают им распорядок дня?

М а р и н а. Они считают, что это их забота. Они взрослые, Кирилл Алексеевич! И потом — это исключение…

Н а з а р о в. Какое-то увлечение исключениями… Ладно, идите, коли ждут. А я, косный человек, займусь нормами и правилами. Авось все же пригодятся… хотя бы в виде исключения?

М а р и н а. До свидания.

Н а з а р о в. Всего хорошего.

Щелкнула «собачка» дверного замка. Назаров затянулся «Беломором» и усадил себя за работу. Размагничиваться ему нельзя.

Картина седьмая

Дома у Баюшкиных. Утро воскресенья, совпавшего с днем рождения Юли. Ю л я и К л а в д и я П е т р о в н а осваивают новый портативный магнитофон.

Б а ю ш к и н а. А если я хочу с радио переписать?

Ю л я. Запросто. (Читает инструкцию.) «Включите два штыря соединительного шнура в розетку трансляционной линии…»

Б а ю ш к и н а. Ты мне сразу переводи на русский. Включите два — чего?

Между тем к будке телефона-автомата, стоящего у одного из порталов, подходит М а й д а н о в. Он в шапке и в свитере, с лыжами, которые, не умещаясь в будке, мешают закрыть дверь. Набирает номер.

Ю л я. Ну вот нее! Соединительный шнур — синий. У него два штыря…

Звонит телефон. Трубку берет Юля.

Да?

М а й д а н о в. Привет! Молодец, что сама подошла…

Ю л я. В каком смысле?

М а й д а н о в. Ну, облегчила мне. Для Майданова тебя не бывает дома, как Майданов — так сразу красный свет загорается!

Ю л я. Да?

М а й д а н о в. Что — да?

Ю л я. Я слушаю. Дальше что?

М а й д а н о в. Дальше поздравить хотел. Поздравляю, желаю всего самого-самого… ну, сама знаешь: счастья, веселья… Подарки-то принимаешь?

Ю л я. Не от всех. (Чуть отвела трубку.) Мам, не надо без меня пробовать…

М а й д а н о в. А что вы там пробуете? Пирог?

Ю л я. Нет.

М а й д а н о в. А как понять — «не от всех»? От меня примешь?

Ю л я. Нет.

М а й д а н о в. Из-за того, что я правду резанул вашей Мариночке? Или из-за смородинских очков? Слушай, Юль… ты выйди — разберемся. Я к тебе подойду, ты только спустись. Ладно? Прошу тебя.

Ю л я. Нет.

М а й д а н о в. Говорить сейчас неудобно? А мне много не надо — только вместо «нет» скажи «да».

Ю л я. Нет.

М а й д а н о в (помолчав). А я, знаешь, в Блинцово собрался. Тетка опять укатила в командировку… Юль, давай как в тот раз, а? Печку затопим… Белки по снегу бегают…

Ю л я (отвела трубку). Мам, что-то пригорает, по-моему…

Б а ю ш к и н а. Ничего пригорать еще не может. Но я уйду, пожалуйста! (Поднялась, вышла.)

Ю л я (в трубку). Так вот: пока ты не извинишься перед Мариной Максимовной за хамство, кроме «нет» ты ничего не услышишь. Я тебя ненавидела в тот момент. И не скоро еще отойду… Все, привет белкам! (Ей далось это нелегко. Припечатала трубку к рычагу. Включила на полную громкость магнитофон.)

Входит, закрывая себе уши, К л а в д и я П е т р о в н а. Говорит что-то, но ее не слышно — орет музыка. Мать не знает, где в аппарате регулятор громкости, боится тронуть, а Юля демонстративно стоит спиной и не подходит.

Б а ю ш к и н а (стараясь перекричать магнитофон). Ты в уме? А ну, выключи! А то нажму куда попало… Слышишь? Я же не знаю, куда жать…

Наконец Юля смилостивилась, выключила.

Что с тобой?

Ю л я. Ничего.

Б а ю ш к и н а. Кто это звонил? Хотя что я спрашиваю! Разве мне можно знать?

Ю л я. Звонил тот парень, которого ты отшиваешь.

Б а ю ш к и н а. Я? Отшиваю? Как фамилия?

Ю л я. Мам, когда я соберусь замуж, ты узнаешь и фамилию, и биографию, и анкету… А пока все, кто мне звонят, для тебя одинаковы — давай так договоримся. Надо будет — отошью сама…

Б а ю ш к и н а. Погоди, погоди — он тебе жаловался?

Ю л я. Да я и без этого знаю… Сама же говоришь, что распорядилась своей жизнью бездарно… а моей — командуешь…

Б а ю ш к и н а. Во как! Прямо в поддых мамочке. За ее же откровенность! А почему я так распорядилась, из-за кого?

Ю л я. Я тебе таких советов не давала…

Б а ю ш к и н а. Да… ну и штучка у меня выросла…

Звонит телефон.

Подойдешь?

Ю л я. Не хочу.

Б а ю ш к и н а (в трубку). Я слушаю.

У другого портала осветили столик с телефоном в квартире Марины Максимовны. Здесь она сама и ребята: А л е ш а, Ж е н я, Т а н я К о с и ц к а я. Держа трубку, как эстрадный микрофон, Женя поет мадригал-поздравление. Почему-то они решили, что к аппарату подошла сама Юля. Текст перед ним держит Таня, Алеша аккомпанирует на гитаре.

Ж е н я.

У Цицерона самого, У Марка Туллия, Я вам ручаюсь, Не хватило бы искусства, Чтоб сформулировать, о Юлия, о Юлия! — Тобою вызываемые чувства!

Б а ю ш к и н а (растерянно). Кто это?

Ж е н я, А л е ш а, Т а н я и М а р и н а (вместе).

Наши силы слишком слабы, Где сравненья нам найти? Вознесенского сюда бы, Чтоб тебя превознести!

Б а ю ш к и н а (Юле). Иди, это твои изощряются… Целый джаз там.

Ю л я (взяла трубку). Да.

М а р и н а. Юленька, доброе утро.

Ю л я. Здравствуйте, Марина Максимовна!

Б а ю ш к и н а. Это у нее дома такой кошачий концерт? В десять утра? (Развела руками и вышла.)

М а р и н а. В общем, мы тебя поздравляем. И Женька, и Алеша, и Таня — все тут, все желают тебе счастья…

Ж е н я (потянул к себе трубку). И успехов в деле дрессировки некоторых хищников!

М а р и н а. Алло… Это Женька влез.

Ю л я. Успехов как раз нет.

М а р и н а. Совсем? Плохо… Слушай, давай все-таки вместе попробуем?

Ю л я. Дрессировать?

М а р и н а. Нет, это слово мне не нравится. Но если ты придешь сегодня, постарайся все же прийти не одна. У Алеши уже новые очки, и мы с ним люди не злопамятные…

Ю л я. Нет, Марина Максимовна, бесполезно. Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Уехал он. В Блинцово. Там у него тетка живет, прямо в лесу.

М а р и н а. Ты уже бывала там?

Ю л я. Один раз, в октябре… а что?

М а р и н а. Ну-ка, погоди, мы летучку устроим… (Отвела трубку.) Братцы, когда вы в последний раз видели зимний лес?

Ж е н я. Прошлым летом, по телевизору!

А л е ш а. А что Юлька предлагает?

М а р и н а. Есть такое место — Блинцово. Проехаться на электричке — и на лыжи! И хорошенько проветрить мозги! И отпраздновать в лесу Юлькин день рождения… А? Годится?

Т а н я. Здорово… Только вы не представляете, какая я мерзлячка, Марина Максимовна…

М а р и н а. Изба там, печка топится, не дрожи заранее. Женя? Алеша?

Ж е н я. Ну, вы так это изобразили… И думать нечего!

А л е ш а. А чья изба? Майдановская?

М а р и н а (в трубку). Юля! В общем, мы решили потеснить этого типа возле его печки! Повезешь нас?

Ю л я (задохнулась от радости). Марина Максимовна!

М а р и н а. Только вот что: не совсем хорошо с моей стороны — похищать тебя в такой день… Это удобно?

Ю л я. К нам только вечером родня придет, мы уже вернемся… А вы Антошку возьмете?

М а р и н а. Куда же я его дену? Возьму, конечно… Все! Встречаемся в одиннадцать ровно на вокзале, возле касс.

Ю л я. Спасибо вам громадное.

Обе положили трубки.

У портала, где была Марина с ребятами, — затемнение. А в центре заметалась в сборах Ю л я. Собираться ей, впрочем, недолго, но как сказать матери? Сооружается стол, приглашены гости… Вот вошла м а т ь…

Б а ю ш к и н а. Ну как? Все уже пропели тебе? Тогда сходи за майонезом и водой — возьми фруктовой бутылочки три и три минеральной.

Ю л я. Мам, у меня сейчас не получится. Я должна уйти. Ну пожалуйста, не делай такие глаза! Приду к пяти и все принесу — чем плохо? Или к шести…

Б а ю ш к и н а (после паузы). Так. Скажи мне телефон вашей Мариночки.

Ю л я (в панике). Зачем?

Б а ю ш к и н а. Хочу посоветоваться. Если она считает, что все так и должно быть, я спорить не стану. Но мне интересно от нее это услышать! Какой телефон?

Ю л я. Не скажу.

Б а ю ш к и н а. Я же узнаю все равно, это раз плюнуть…

Ю л я. Тогда и вечером не жди меня! Совсем не приду!

Б а ю ш к и н а. К ней, что ли, жить переедешь? На ее сто десять рублей?

Ю л я. Мамочка! Ну ради дня рождения моего! Не будь крысой, а? Не делай того, о чем после пожалеешь… не надо!

Б а ю ш к и н а. Я уже сделала такое, поздно! Семнадцать лет назад сделала. (Направилась в другую комнату.) Коля! Николай! Ну иди же вмешайся… Она уходит, ее сманили куда-то… И при этом считается, что я — крыса! Не она, а я! (Ушла.)

Юля взяла магнитофон, накинула на плечи шубку и выскочила из дому. Хлопнула дверь.

(Опять вошла.) Все, след простыл. А этот спит при включенном телевизоре. А телевизор поет будто в насмешку: «Хотите ли вы, не хотите ли, но прежде всего вы родители…» Чтоб мы свои обязанности помнили… А права? Права у нас есть?

Действие второе

Картина восьмая

Кабинет директора школы. Вслед за Н а з а р о в ы м входит А л и н а.

А л и н а. Сейчас звонили из милиции, Кирилл Алексеевич. Час назад Додонова из шестого «А» сняли с поезда на Симферополь.

Н а з а р о в. Так… И где же он сейчас, Додонов? Номер отделения записали?

А л и н а. Отделение привокзальное, только его туда еще не доставили. В пути сняли-то.

Н а з а р о в. Хорошо начинается неделя! Бодро и весело… Родители еще не хватились?

А л и н а. Нет. Наверно, думают, что ребенок в школе.

Н а з а р о в. А его в Симферополь понесло! Греться… Свяжитесь с родителями, будем разбираться, где ему холодно — дома или у нас… Стоп! Шестой «А», вы сказали? Я там у мальчишек пистолеты отобрал пластмассовые. Им девочки, видите ли, ко дню Советской Армии подарили… Ну, началась буза — я и отобрал. Это не может быть причиной, а?

А л и н а. Может. Отчего они взбесятся, никто не знает, это стихия. Вы даже не ломайте себе голову… Да, еще был звонок: в среду, в пятнадцать часов вас приглашают на бюро райкома, я записала в календаре. А сейчас, Кирилл Алексеевич, к вам две мамаши просятся. Они из десятого «Б» обе, я предложила им пройти в учительскую к Марине Максимовне, но они хотят к вам.

Н а з а р о в. Пусть войдут.

Алина вышла, а затем пропустила в кабинет Б а ю ш к и н у и С м о р о д и н у — мать Алеши, женщину щуплую и стеснительную.

Здравствуйте, прошу.

Б а ю ш к и н а. Очень приятно. Баюшкина.

С м о р о д и н а. Смородина. Здравствуйте.

Н а з а р о в. Присаживайтесь… Сын вас вдвое перерос. Серьезный парень… Слегка даже напугал меня в день нашего знакомства.

С м о р о д и н а. Алеша — вас? Как это?

Н а з а р о в. Я смотрю — он уходит после третьего урока с портфелем. Куда, спрашиваю, почему? Показывает разбитые очки и говорит — отпустили. Мне не показалось, что причина такая уж веская, я предложил ему остаться, послушать — слух у него в порядке, надеюсь? А он мне говорит таковы слова: «Когда у человека минус пять и нет очков, он неадекватен самому себе…» Я, значит, слегка поперхнулся, а он пошел — не заносчиво, нет, а просто думая что-то свое… Я тут недавно, как вы знаете, поэтому очень интересно мне стало…

С м о р о д и н а. Вы извините, образование у меня среднее медицинское… как понять это — «неадекватен»? Мне прямо не верится, что Алеша посмел…

Н а з а р о в. Как вас зовут?

С м о р о д и н а. Ирина Ивановна.

Н а з а р о в. Не волнуйтесь, Ирина Ивановна, ничего он особенного не посмел. Тут все тоньше…

Б а ю ш к и н а. Кирилл Алексеевич, в этом маленьком примере — все! Как в капле воды. Это не случайность, нет… Это результат определенного воспитания.

С м о р о д и н а. Какого — определенного? Дома он сроду такого не слышал… Товарищ директор, может, Алешу мало знает еще, но вы-то, Клавдия Петровна…

Б а ю ш к и н а. Я не о домашнем воспитании говорю.

Н а з а р о в. А-а, так вы нас будете критиковать? Школу?

Б а ю ш к и н а. Боже упаси! К школе в целом у нас ничего, кроме благодарности, нет. Мы пришли к вам посоветоваться, поделиться… Беспокойство вызывают, Кирилл Алексеевич, наши выпускники, а чем — не сразу и объяснишь. Вот вы дали как раз такой пример!

Н а з а р о в. Но у вас, вероятно, свои примеры есть?

Б а ю ш к и н а. В том-то и дело, иначе я не пришла бы. Только для начала попрошу вас… (Оглянулась на дверь.) Вопрос щепетильный… и если б меня здесь увидела моя дочка… мне бы несдобровать! Так что вы уж, пожалуйста, не выдавайте!

Н а з а р о в. Ну зачем же? Интересы у нас одни, я думаю?

С м о р о д и н а. И меня тоже…

Н а з а р о в. Хорошо, хорошо.

Входит М а р и н а М а к с и м о в н а.

М а р и н а. Разрешите, Кирилл Алексеевич? Здравствуйте…

Н а з а р о в. Вы знакомы, конечно?

М а р и н а. Это же «мои» мамы — из моего класса.

Б а ю ш к и н а, С м о р о д и н а. Здравствуйте, Марина Максимовна.

М а р и н а. Что-нибудь случилось?

Б а ю ш к и н а. Нет-нет… Просто мы надумали кое-чем помочь школе — лучше поздно, чем никогда. Я, например, хотела бы войти в родительский комитет… А то мы все как-то в тени держались… И своих ребят совсем посадили вам на голову, даже неприлично. Теперь и по воскресеньям они вам покоя не дают.

М а р и н а. Я не жалуюсь. А если это намек на вчерашнее… Видимо, я должна была поговорить с вами, прежде чем увозить Юлю?

Б а ю ш к и н а (саркастически). Ну что вы, Марина Максимовна, зачем? Совсем это лишнее…

М а р и н а. Единственное мое оправдание — что ей было хорошо в этот день, ей все было на пользу…

Б а ю ш к и н а. Спасибо вам! (Лицо ее дрогнуло, она отвернулась.)

Н а з а р о в. О чем это, не секрет?

М а р и н а. За город мы вчера ездили, в Блинцово… Кирилл Алексеевич, об этом потом, можно? А сейчас у меня просьба к вам, от себя и от десятого «Б».

Н а з а р о в. Слушаю.

М а р и н а. Хотим напроситься к вам в кабинет, из-за телевизора. В школе четыре телевизора, но один сейчас смотрят малыши, другой искажает и дышит на ладан, третий — в кабинете физики, туда ни за что не пустит нас Олег Григорьевич… И последний — у вас… Через десять минут пушкинские «Маленькие трагедии». Оказывается, почти никто из моих не видел, а это нельзя не посмотреть…

Н а з а р о в (слегка растерялся). Так-таки нельзя? Но, видите, у меня сидят…

М а р и н а. Сейчас учительская свободна — вы могли бы туда.

Н а з а р о в. Слушайте, а нас с вами не поднимут на смех? Странно все-таки… во время урока… У вас же сейчас совсем не Пушкин по плану?

М а р и н а (не без яда). Нет. Но, знаете, внеплановый Пушкин — он еще гениальней!

Н а з а р о в. Балуете вы их, вот что. Пирожными кормите свой десятый «Б».

М а р и н а. Русской классикой я их кормлю! А это давно уже — хлеб!

Н а з а р о в. Да? Ну, будь по-вашему… В хлебе вроде отказать неудобно. (К родительницам.) Прошу вас на третий этаж.

Баюшкина и Смородина вышли в канцелярию.

С вами не соскучишься, Марина Максимовна!

М а р и н а. Спасибо.

Н а з а р о в. Вы только не истолкуйте в том смысле, что можно и дальше так…

М а р и н а. Не истолкую. Если в кабинете литературы будет отремонтирован телевизор. Он нам редко бывает нужен, но бывает.

Н а з а р о в. Учтем. Вам как — включить, настроить?

М а р и н а. Мы сами, спасибо.

Назаров вышел. Через несколько секунд в кабинет вернулась И р и н а И в а н о в н а С м о р о д и н а. Плотно прикрыла за собой дверь.

С м о р о д и н а. Марина Максимовна… не говорите Алеше, что видели меня тут. Можно на вас понадеяться?

М а р и н а. Конечно. Тем более что я не знаю цели вашего посещения, а он спросил бы…

С м о р о д и н а. Вот видите, лучше не надо… Я эту цель и сама-то не знаю толком. Баюшкина меня сагитировала. Она суматошная женщина, а у меня после ночного дежурства голова какая-то ватная… Ну, при чем тут директор? Нам с вами надо один на один поговорить, правильно?

М а р и н а. О чем, Ирина Ивановна?

С м о р о д и н а. Трудно, милая… (Пауза.) Алеша что-то брякнул директору, а тому не понравилось — слышали?

М а р и н а. Нет. А что брякнул?

С м о р о д и н а. «Неадекватен сам себе», — говорит. Как это понять?

М а р и н а. Пустяки какие… Это значит — не похож на себя, не такой, как обычно, не равен себе. Что могло Кириллу Алексеевичу не понравиться? Само слово?

С м о р о д и н а. Вам видней…

М а р и н а. Ирина Ивановна, по-моему, вам не надо волноваться за Алешу. Он такой у вас взрослый, такой безупречно воспитанный… И у него светлая голова…

С м о р о д и н а. Была светлая, да, все говорили… А теперь — затуманилась!

М а р и н а. Я не понимаю.

С м о р о д и н а. Ой ли! Глаза у вас вроде внимательные, большие… И вы — женщина. Ведь от него иногда током бьет, Марина Максимовна!

М а р и н а. Током? Ну что вы… Он становится замкнутым — это да… Глубокий он парень, в этом все дело.

С м о р о д и н а. Вот они-то и косят умом, эти слишком глубокие! А кому это интересно, чтобы сын часами молчал? Переживает, значит! Сейчас все свободное время портрет выжигает по дереву… У вас что, скоро день рождения?

М а р и н а. Нет… У меня в августе.

С м о р о д и н а. Но все равно — это для вас. Портрет писателя Блока — для кого еще? Не для меня же? (Пауза.) Пойду-ка я домой. Директор тут ни при чем… И не дай бог, чтобы все лазили к парню в душу!

М а р и н а. Ирина Ивановна, я кое-что замечала, но, клянусь вам, я не придавала значения!

С м о р о д и н а. Еще бы… Ведь ты учительница! А он — мальчик, ученик… Придала значение — угодила в тюрьму! (Закрыла лицо руками.) Ой… глупость сказала. Только я ведь не со зла! И обе мы матери… (Пошла к двери, но не дошла.) А вы тоже не говорите, что он «взрослый»… «глубокий» какой-то… Эта Баюшкина в одном права: незачем вам собирать учеников на квартире! Вы молоденькие, хороши собой… Надо солидную компанию, а не эту — глядишь, там и человек подберется для жизни… Или уж тогда работайте в младших классах! А то ребята в семнадцать лет — сами знаете… (Вышла, оставив ошеломленную Марину одну.)

Из канцелярии Смородиной трудно выбраться незамеченной: идет перемена, набиваются сюда ребята… Она повернулась спиной. Слышатся ребячьи реплики.

Г о л о с а. Что, вместо урока будем телик смотреть?

— Если директор позволит.

— На месте Мариночки я не стал бы связываться, просить.

— Она бы и сама не стала, но там Николай Симонов — Сальери…

Показались знакомые р е б я т а, среди них — Ж е н я А д а м я н.

Ж е н я. Здрасте, Ирина Ивановна!

С м о р о д и н а (оглянулась, засуетилась). А, Женечка… Похудел-то как!

Ж е н я. Грызу науку не щадя живота… Вас вызывали, Ирина Ивановна? Можно узнать зачем — или это нескромно?

С м о р о д и н а. Да нет… почему обязательно «вызывали»? Ты вот что, передай Алеше… (Полезла в сумочку.)

Перед ней вырос А л е ш а.

А л е ш а. Мама? Ты почему здесь?

С м о р о д и н а (прячет глаза). Рассеянным не надо быть! Сам говорил, что задолжал кому-то за театр, а сам денег не взял. Вот тебе…

А л е ш а. Ты из-за этого пришла? Странно… А почему прямо к начальству?

С м о р о д и н а. Ну откуда же я знаю, где тебя искать?

К т о - т о и з р е б я т. Ну, братцы, если уж смородинских родителей вызывают, тогда я ничего не понимаю… За что?

А л е ш а. Погодите, ребята… Мать, ты ведь обманывать не умеешь… и эти два рубля ни при чем?

С м о р о д и н а. Не надо пытать меня, сынок! (Вдруг решилась, поманила его и Женю в сторону.) Языкастые вы слишком, несдержанные… Навредили вы своей учительнице — ругают ее…

Ж е н я. Кого? Мариночку?

С м о р о д и н а. Вот видите: она для вас «Мариночка»… А разве это можно?

Вышла из кабинета М а р и н а.

М а р и н а. Можно заходить, я договорилась. Только нам стульев не хватит, тащите из пионерской комнаты.

Встретилась взглядом с Алешей, с его мамой. Ребята странно примолкли.

Картина девятая

Учительская. Здесь Н а з а р о в, Б а ю ш к и н а и О л ь г а Д е н и с о в н а.

Б а ю ш к и н а (у двери, выглядывая в коридор). Значит, Ирина Ивановна сбежала, очень она робкая…

Н а з а р о в. Клавдия Петровна, не будем тратить время, мы еще до сути не дошли. Присаживайтесь и продолжайте.

Б а ю ш к и н а. Да, да… В общем, в одиннадцать вечера Юля явилась домой к праздничному столу! Гости не дождались, конечно. Ушли смертельно обиженные… Причем явилась с мокрыми ногами, а у нее нефрит, ей нельзя простужаться! Но я сейчас не об этом. Я вообще не понимаю, что у них там происходит, — хочу, чтобы вы объяснили мне.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Где происходит? Дома у Марины Максимовны?

Б а ю ш к и н а. Вот именно, дома, ее уроков я не касаюсь. Там маленький ребенок. Прекрасно. Я сама мать, хотя и не мать-одиночка, я знаю, что три года — это прелестный детский возраст, но… Но я не готовила дочь в няньки, Кирилл Алексеевич! Для этого не надо так долго учиться… В десятом классе они находят время, чтобы по очереди гулять с этим ребенком! Но если у меня или у отца просьба к ней — она не может: «Много задали»… А что они там делают вечерами по субботам? Говорят? О чем говорят? Они там выговариваются до донышка, видимо, потому что для нас у Юли остается совсем мало слов: «да», «нет», «нормально», «не вмешивайся», «сыта», «пошла!». (Готова заплакать.)

О л ь г а Д е н и с о в н а. Так вы считаете, что Марина Максимовна восстанавливает Юлю против вас?

Б а ю ш к и н а. Я чувствую одно: после посиделок в этом доме девчонка приходит чужая! Ее там, возможно, развивают, но мы с мужем в такую сторону не хотим ее развивать! И вот Смородина Ирина Ивановна, не пойму, почему она здесь так странно повела себя, но мне она плакалась по телефону, что с ее Алешей творится неладное…

Н а з а р о в. Знаете, на что это похоже, Клавдия Петровна? На ревность… Честное слово. Ревнуете и вы, и Ирина Ивановна своих детей к учительнице… Что они ее любят — с этим вы не будете спорить?

Б а ю ш к и н а. А чем эта любовь покупается, хотела бы я знать?!

Н а з а р о в. Чем же? Пятерками по блату?

Б а ю ш к и н а. Ну зачем же так? Не знаю. Я не клеветать пришла.

Н а з а р о в. Это хорошо. А вопрос о любви я готов обсудить, он интересный. Вот у Макаренко сказано: «Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь». Тяжелая фразочка, а? Но это о любви у подростков, между собой — тема отдельная. А по нашей теме в первом томе его сочинений можно прочесть, что Антон Семенович вроде бы с вами заодно: он против «припадочных добрых сердец», против «гипертрофии сердца» в педагогике. Он пишет, что это скоро выливается в борьбу за симпатии детей, за титул самого любимого учителя…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да-да-да! Это нам знакомо. Очень нездоровая обстановка создается.

Б а ю ш к и н а. Вот видите!

Н а з а р о в. Я-то вижу, но тут не точка, тут запятая! Потому что Корчак и Сухомлинский — тоже авторитеты дай бог! — те пишут другое…

Б а ю ш к и н а. Пусть они пишут, но у вас же есть какие-то определенные положения…

Н а з а р о в. Нету.

Б а ю ш к и н а. Ну, не положения, а… как это называется? Установки…

Н а з а р о в (почему-то весело). Нету. Вопрос открыт! Больше того: в другом месте сам Антон Семенович пишет: «Нет воспитания без личных привязанностей и симпатий». Во штука-то!

Б а ю ш к и н а. Что же вы хотите сказать, Кирилл Алексеевич?

Н а з а р о в. Да я жалуюсь просто. Вы — мне, а я — вам. Вы не знаете, как быть, и я тоже. Никто из корифеев не работал с нашей Мариной Максимовной и с ее десятым «Б», случай этот не разобран в педлитературе — так что трудно! А мое личное мнение — оно еще только складывается, я сам пока только и делаю, что вопросы задаю… Вот, может, Ольга Денисовна рассудит?

Б а ю ш к и н а. Ольга Денисовна?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Я, знаете, согласна с Макаренко…

Н а з а р о в. Так он сам с собой не всегда согласен!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Но, видимо, истина где-то посередине. Крайностей не надо — я только это хочу сказать.

Н а з а р о в. Да… негусто. А как вы представляете Марину Максимовну без ее крайностей? Это будет уже другой человек. Роза без шипов лучше, чем с шипами, это ясно… дело за малым: где ее взять?

Входит А л и н а.

А л и н а. Простите, Кирилл Алексеевич… Вы в курсе, что у вас в кабинете происходит?

Н а з а р о в. Да, знаю: «Маленькие трагедии».

А л и н а. Но они стульев натащили туда десятка два… телефоны отключили… Я думала, вы не знаете.

Н а з а р о в. Вы дозвонились родителям этого беглеца из шестого «А»?

А л и н а. Ой, нет еще… А в принципе, Кирилл Алексеевич, это забота инспектора детской комнаты милиции, для этого она там и сидит.

Н а з а р о в. Алина! Мы все оглянуться не успеем, как у вас свой пацан будет. И представьте, что он удирает в Симферополь, его ловят проводники… где-то за триста километров от дома, снимают с поезда, сдают в милицию… А школы это не касается, не ее забота! Тогда вы — как мать — понимаете: мальчик прав, бежать надо из такой собачьей школы!

А л и н а. Извините, Кирилл Алексеевич… я сейчас дозвонюсь. (Уходит.)

Н а з а р о в. Так что вам сказать, Клавдия Петровна? Обещаю, что мы подумаем, разберемся, с Мариной Максимовной побеседуем… Чувства ваши мы поняли, даже разделяем их отчасти — так ведь, Ольга Денисовна? Но эмоции и обиды — штука субъективная…

Б а ю ш к и н а. А вам факты нужны? Есть факты, к сожалению. Я не хотела до них доводить, но если без этого нельзя… (Она щелкнула замком на большом мужском портфеле, который имела при себе, и достала оттуда знакомый нам магнитофон.)

О л ь г а Д е н и с о в н а. Что это у вас, зачем?

Б а ю ш к и н а. Вчера Юля получила от нас этот подарок. И взяла его с собой на их воскресный… пикник! Там они его опробовали, записывали все подряд… Он у них не остывал, наверное… как только батарейки выдержали, не знаю.

Н а з а р о в. Ну и что же?

Б а ю ш к и н а. Сейчас услышите. Я же понимаю, Кирилл Алексеич: только первые дни работы — и сразу конфликт! Конечно, не хочется… А мне, вы думаете, легко было с этим прийти? Я принесла, держу в портфеле, а сама сомневаюсь… Но раз вы говорите «одни эмоции»… Ольга Денисовна, вы идите поближе, вам не будет слышно… Думала-думала: с кем посоветоваться? Муж на работе, а я как на углях все утро… Раз послушала, другой и поняла: ненормальные вещи там творятся! (Включила воспроизведение.)

Голос Алеши, под гитару:

«Сударь, Когда вам бездомно и грустно, Здесь распрягите коней: Вас приютит и согреет искусство В этой таверне своей… Девушка, двигайся ближе к камину, Смело бери ананас! Пейте, милорды, шипучие вина — Платит искусство за нас!»

(Выключила.) Алеша Смородин исполняет! Что значит — платит искусство за них? И почему они «судари»… «милорды», с каких это пор?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да, неясно. Надеюсь, что «шипучие вина» — это только так, для рифмы…

Пленка тем временем перематывается.

Б а ю ш к и н а. Ну-ка, здесь посмотрим. (Включила.)

Голос Юли: «Антон! Поди сюда… Скажи что-нибудь! Чего тебе хочется? Ну?»

Голос Антошки, сына Марины: «Дядя Майданов, давай опять играть в какей».

Смех.

Б а ю ш к и н а. Вы поняли? Это моя Юля с ее малышом…

Опять перемотка. Назаров и Ольга Денисовна угрюмо молчат. Еще раз включение.

Голос Жени: «Странная вещь: информация ведь минимальная, так? А — действует!»

Голос Марины: «Женька, ты чудовище! Ну можно ли думать о количестве информации, когда тебе читают стихи?»

Голос Тани: «Все равно я чувствую, что для поступления это не подходит. Надо взять что-нибудь гражданственное, патриотическое…»

Голос Алеши: «Когда же люди поймут, Марина Максимовна? Когда они поймут, что нельзя выставлять свой патриотизм, чтобы тебе за него что-нибудь дали или куда-нибудь пропустили! Другие свои данные выставляй, пожалуйста; может, в Дом моделей возьмут… А это не надо!»

Голос Антошки: «Дядя Алеша сердится?»

Голос Майданова: «Ага. (Со вздохом.) Он идейный».

Щелчок. Выключение.

Б а ю ш к и н а. Это не то. Я еще плохо освоила эту технику, а то б я скорей нашла… (Включила.)

Голос Жени: «Марина Максимовна, вопросик можно?»

Голос Марины: «Попробуй».

Голос Жени: «Эмма Павловна — хороший, по-вашему, учитель?»

Б а ю ш к и н а. Вот! Я это искала.

Голос Алеши: «Брось, Жень. Отдохни сейчас от нее».

Голос Жени: «Да я каждый второй урок от нее отдыхаю! За дверью!»

Голос Марины: «Что-то я не пойму, о чем речь?»

Голос Алеши: «Все просто. Эмма Павловна чувствует, что Женька знает химию… ну, мягко говоря, не хуже, чем она…»

Голос Жени: «Пардон, я не хочу даже сравниваться! На проблемном уровне она не сечет абсолютно».

Голос Тани: «А по-моему, он сам виноват, Женька. Голгофа невредная женщина, не за что ее так доводить!»

Голос Марины: «Это у нее прозвище такое — Голгофа?»

Голос Юли: «Ну да. Она говорит: «Каждый раз иду в этот класс, как на Голгофу!»

Голос Марины: «Братцы, что же вы делаете? Помилосердствуйте».

Щелчок выключения.

Б а ю ш к и н а (не выдержала). «Помилосердствуйте»… Согласитесь, Кирилл Алексеич…

Н а з а р о в. Клавдия Петровна! Не надо все время комментировать, вы же не Николай Озеров. Включите-ка.

Баюшкина повинуется.

Голос Юли: «Представляете, все время такой уровень. С таким же успехом могла бы моя мама учительствовать».

В этом месте Баюшкину передернуло.

Голос Жени: «Дело даже не в талантах, Марина Максимовна! Но профессионалом-то надо быть, это уж минимум. Подсуньте ей любую сенсацию химическую из «Науки и жизни», из «Эврики»… о спецжурналах я и не говорю — по лицу увидите — все это мимо, ей это — как рыбке зонтик!»

Голос Алеши: «Ладно, никто не спорит с тобой… А чего ты от Марины Максимовны хочешь?»

Голос Жени: «Мнения».

Голос Марины: «Жень, а я имею, по-твоему, право обсуждать это с вами?»

Голос Жени: «Вообще-то я и сам понимаю: педагогическая этика?»

Голос Марины: «Понимаешь… Зачем же начал?»

Голос Майданова: «Лопух потому что. Марине Максимовне не интересно иметь неприятности из-за тебя, правда же?»

Пауза. Шуршит лента.

Голос Марины: «Трудный вопрос. Тягостный. А надо набраться духу и сказать на педсовете: «Вот мнение моих десятиклассников об одном учителе. Давайте думать, как быть».

Голос Жени: «Вот! Я только этого и хотел».

Голос Марины: «Ну и прекрасно. Если бы еще обойтись без этой злости…»

Пауза.

Голос Юли: «Марина Максимовна, а как вам этот директор? Нравится?»

Баюшкина и Ольга Денисовна пытливо смотрят на Назарова.

Голос Марины: «Граждане! Предупредили бы, что экзамен — я же не готовилась!»

Голос Тани: «Не будет он лучше бабы Симы. Это ясно».

Голос Алеши: «Он еще не проявился и не мог успеть».

Голос Юли: «Нет, не как начальство — как человек?»

Голос Марины: «А в нашем деле это все как-то вместе… Вот баба Сима считала, что школа — учреждение лирическое! Согласны с этим немногие. Тем более среди отставных военных. А в общем, нигде не сказано, что этот самый «витамин Л» так уж необходим для здоровья… Наверно, без него легче руководить… Братцы, а ведь уже темно…»

Голос Майданова: «Юль, тебе батареек не жалко? Машинка-то крутится».

Голос Жени: «Хорошо, что мы о ней забыли. А то каждый старался бы вещать для истории и нес бы чушь!»

Н а з а р о в. Ну понятно. Достаточно. Пожалеем ваши батарейки.

Баюшкина выключила.

Послушайте, аппарат принадлежит Юле?

Б а ю ш к и н а. Да. А сама-то она кому принадлежит? (Направилась к графину, жадно выпила стакан воды.) Теперь я не удивляюсь, откуда у девчонки такой тон со старшими. Оказывается, это можно. Вот «разобрали» Эмму Павловну… и вас, Кирилл Алексеевич, заодно. Ей знаний не хватает, вам — лирики, видите ли. От любого немного останется, если его так разобрать. Никто не святой, правильно? Одна Марина Максимовна… Только вот ее святость — это тоже большой вопрос! Еще две минуты можно? Последняя запись. Тут, знаете, чем дальше в лес — тем больше дров. Чтоб не сказали потом, что у меня одни эмоции. Я себе так представляю: они отправились не то на лыжах, не то просто в снегу кувыркаться… с ней вместе, с Мариночкой. А с ее ребенком в доме остался Смородин. Прошу внимания, они сейчас поговорят… (Включила.)

Голос Алеши: «Это не игрушка, Антон, отойди. Ты ничего там не нажал?»

Голос Антошки: «А я уже умею, я видел».

Голос Алеши: «Все-то ты видишь. Глаза у тебя… совершенно мамкины».

Голос Антошки: «Пусти!»

Голос Алеши: «Не пущу! Отвечай, любишь мамку свою?»

Голос Антошки: «Да-а…»

Голос Алеши: «Красивая она, по-твоему?»

Голос Антошки: «Красивая. А еще у нас во дворе Чарли очень красивый…»

Голос Алеши: «Кто это? Пес? Сравнил, дурачок! С тобой же про человека говорят, про женщину! Красивей которой никого нет! И богаче! И добрей! Она — чудо, понимаешь? Из сказки она! (Другим тоном.) Ну что? Я заорал, а ты испугался? Прости… только ты заруби себе на носу… вот на этой пуговке — какая у тебя мама…»

Голос Антошки: «Ты, что ли, ее любишь? А у нас на лавочке две тетки есть… злю-ющие… они нас не любят. Ты переехай к нам жить… будешь за нас заступаться».

Голос Алеши: «Буду. Это я буду, Антон. Не сомневайся».

Голос Антошки: «Пусти меня вниз».

Голос Алеши: «Сейчас… погоди. Когда я еще эти глаза поцелую?»

(Выключила.) Вот теперь и судите. Это все. Пауза.

Н а з а р о в (отошел к окну, спиной к женщинам). Ну вот мы выслушали. Или подслушали? Как правильно сказать?

Б а ю ш к и н а. Да какая разница, как вы узнали? Главное — что там с ребятами делается, до чего она их…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Клавдия Петровна, комментарии сейчас излишни. Вы можете эту пленку доверить нам? На день-два?

Б а ю ш к и н а. Пожалуйста, берите с аппаратом вместе. А ей я что-нибудь придумаю. Только, товарищи дорогие, надеюсь, по Юле моя откровенность не ударит? Десятый класс…

Н а з а р о в. Не ударит… Да… информация к размышлению богатая… (Глянул на часы.) Но я задержался, простите, до свидания.

Б а ю ш к и н а (передавая магнитофон). А это?

Н а з а р о в (с короткой заминкой). Да, да. Спасибо. (Ушел.)

И тут же звонок с урока.

Б а ю ш к и н а (досадливо). Ах, господи, досиделась! И себе не облегчила, и вам, наверное, тяжесть навесила…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Вот золотые слова.

Б а ю ш к и н а. Директор разнервничался… Между нами, женщинами, там ничего такого нет?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Где «там»? Не понимаю.

Б а ю ш к и н а (интимно). Я говорю: может, у них уже эта самая лирика? Она ведь, кажется, сердцеедка…

О л ь г а Д е н и с о в н а (залилась краской). Послушайте, речь все-таки идет об учителе вашей дочери! Нельзя так, нехорошо. Мы с вами не девчонки, калякающие в туалете… (Прежде чем Баюшкина успела оправдаться, вышла.)

А через мгновение вернулся Н а з а р о в, резко, ударом ладони, распахнув дверь.

Н а з а р о в. Во что вы меня превращаете, мамаша! Иду в кабинет — навстречу весь десятый «Б»… А я — с этой штукой. Я же педагог, черт возьми, директор, коммунист!

Б а ю ш к и н а (с пониманием и сочувствием забрала у него магнитофон и прячет его в портфель). Действительно… Не хватало еще вам от них прятаться! Смешно… Был один заграничный фильм, длинное такое название — про дело человека, который вне всяких подозрений, — вот это вы!

Н а з а р о в. Благодарю вас! Я смотрел. Как раз он там убийца!

Б а ю ш к и н а. Серьезно? Это у меня как-то выпало… Пример, значит, глупый, беру назад… (Передавая ему портфель.) Так хорошо будет?

Н а з а р о в. Лучше некуда! (Уходит с портфелем.)

Баюшкина нервно пережидает перемену, ходит по комнате.

Картина десятая

Коридор, Дверь химкабинета. Идут навстречу друг другу М а р и н а и Н а з а р о в с портфелем.

М а р и н а. Большое спасибо за телевизор, Кирилл Алексеевич. Мы там выключили.

Н а з а р о в. Да? А мы тут включили…

М а р и н а. Что?

Н а з а р о в (не ответил). Зайдите ко мне после уроков, есть разговор.

М а р и н а. Хорошо… А зря все-таки вы не смотрели с нами: надо все бросать и смотреть…

Н а з а р о в (едко). Дела, знаете, работа! Не всегда для души, как у вас, а все же никак не бросишь: зарплата идет! (Ушел стремительно.)

К Марине подскочила Т а н я К о с и ц к а я.

Т а н я. Марина Максимовна, познакомьте меня с Галчинским. Или лучше напишите ему полстранички про меня… понимаете, при театре организуется драмстудия…

М а р и н а. Не знаю, буду ли я писать про тебя полстранички…

Т а н я. Почему?

М а р и н а. Потому! Какой урок у вас?

Т а н я. Химия. А что?

М а р и н а. Вот забудь сейчас и Галчинского, и даже Станиславского. Про Менделеева думай. (Ушла.)

Появилась Ю л я.

Т а н я. Что это с Мариночкой, не знаешь?

Ю л я. А что?

Т а н я. Казенная какая-то…

Обе скрываются в кабинете.

В коридоре появляются Ж е н я и А л е ш а, второй с портфелем, первый — без.

Ж е н я. Я, знаешь, пока глазам своим доверяю.

А л е ш а. Но он же не в одном экземпляре! Мало ли — точно такой могли приобрести для кабинета английского…

Ж е н я. Портативный? Не могли. А появление Юлькиной матери? А то, что говорит твоя? Нет, все монтируется…

А л е ш а. В чем они могут обвинить Марину?

Ж е н я. Ну, это зависит от слушателей — что они за люди…

А л е ш а. Так зачем ты задавал эти вопросы свои, выпытывал ее мнение?

Ж е н я. Нечистый попутал… Майданов, точнее. Понимаешь, он говорил, что наш культпоход к нему в Блинцово — это очередной педагогический «закидон» Мариночки. Что ее откровенность с нами надо делить на шестнадцать… Да вот он сам.

Появляется М а й д а н о в.

А л е ш а (ему). Как, испытал вчера Марину Максимовну?

М а й д а н о в (не сразу). Ну, в общем, да. Не до конца еще.

А л е ш а. Дальше будешь испытывать?

М а й д а н о в. Ты меня за это на дуэль вызовешь? Интересно…

Ж е н я. Сань, брось… с тобой по-человечески говорят.

А л е ш а. Я хочу знать: что это было за испытание вчера, зачем оно…

М а й д а н о в. Ну что ж. Если интеллигентно спрашивают — можно сказать. Видишь ли, я в трех школах перебывал, видел всяких учителей. Вроде игра у нас такая с ними была: кто от кого раньше устанет? В гости я к ним, правда, не ходил и к себе не приглашал… Так что вчерашний десант ваш сперва мне дико не понравился! Еще больше, чем эти ваши хождения на Гагарина, двадцать два… Понимаешь, Смородин, я учителям-«душевникам» не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, чем им, — ты уж прости. Ты «пятиалтынный» знаешь? Ну, пятнадцатое отделение милиции? Там одна юристочка стажировку проходила. Тоже молоденькая, нежная… с «поплавком» МГУ на груди. Так она со мной говорила за жизнь, так говорила… (Выдержал паузу.) А потом — протокольчик. И в нем черным по белому: «На собеседованиях Майданов Александр показал…» Ну, и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других… ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!

А л е ш а (гневно). Марина Максимовна — такая?

М а й д а н о в. Нет, не такая, не волнуйся. А ты-то сам веришь, что бывают учителя такие, чтоб с ними можно было о чем угодно говорить? О чем им педагогика не велит?

А л е ш а. Мы говорим об определенном человеке…

Ж е н я. Братцы, сейчас химия, да? Голгофа? А я пожитки на том этаже оставил… (Убежал.)

А л е ш а. Магнитофон вчерашний помнишь? Сегодня он у директора.

М а й д а н о в. Иди ты! Юлька знает?

А л е ш а. Нет. И пока не надо, чтоб знала, — шум поднимется… Ее мама зато знает все.

М а й д а н о в. Так это она? Ай да мама…

Звонок. В задумчивости Майданов пошел куда-то по коридору. Появилась Э м м а П а в л о в н а.

Э м м а П а в л о в н а. Смородин, почему не заходишь?

Алеша безмолвно скрывается в кабинете химии.

Майданов, а тебе отдельное приглашение?

М а й д а н о в. Эмма Пална… Я сейчас подойду. Вы пока начинайте без меня…

Э м м а П а в л о в н а. Вот спасибо, что разрешил!

Входит в кабинет. Дверь остается приоткрытой. Нам слышно и частично видно, что происходит на уроке.

Так… значит, у нас сегодня гуляет Майданов. Еще кого нет? Адамяна Женечки? Слава богу! Один раз отдохнуть от его великой учености и такого же великого нахальства… Начали урок! Тишина.

По коридору, мягко ступая, идет К л а в д и я П е т р о в н а Б а ю ш к и н а. Внимательно смотрит на нее М а й д а н о в. Она спешит исчезнуть. Прибежал Ж е н я с портфелем.

Э м м а П а в л о в н а. Косицкая расскажет нам про бензол и вообще про ароматические углеводороды…

Ж е н я (открыл дверь). Разрешите?

Э м м а П а в л о в н а. Ну вот, только обрадовалась! Адамян, ты у меня уже отсутствуешь, все, поздно!

Ж е н я. Да я на минутку опоздал!

Э м м а П а в л о в н а. Не знаю, не знаю… Иди гуляй с Майдановым. У меня ты отсутствуешь!

Ж е н я. Но это субъективный идеализм, Эмма Павловна! Всякий материалист скажет вам, что я присутствую… что я реальность, а не комбинация ваших ощущений.

Э м м а П а в л о в н а. Ох, словоблуд! Ну вот что: я уже пометила в журнале «нб». Поэтому или ты испаряешься… или заходишь, но на весь урок делаешься как рыба!

Ж е н я. А что легче, Эмма Павловна, — вам зачеркнуть вашу пометочку или мне отрастить жабры и метать икру?

Смех в классе.

Э м м а П а в л о в н а. Молчать! Вон из класса!

Ж е н я. За что, Эмма Павловна? Это же юмор…

Э м м а П а в л о в н а. Тут не юмор, тут издевательство… это не вы, это я должна спросить: за что? Разве я вам когда плохое сделала? Ведь могла бы кое-кому испортить аттестат, нет, у всех положительные отметки… Каждый год даю себе слово бросить эту нервотрепку!.. И ведь предлагали же мне фармацевтом пойти, да и сейчас не поздно…

Появляется Н а з а р о в. Майданов сразу отступил в тень, в глубь коридора.

Н а з а р о в. Эмма Павловна, разрешите?

Э м м а П а в л о в н а (лицо красное, блестят слезы). Ох, Кирилл Алексеич, вы очень вовремя! Урока у меня не будет, пока не выйдет Адамян. Я не могу его видеть… Он… он — умственный хулиган! Или он, или я!

Н а з а р о в (оценил напряженность обстановки). Адамян, пойди погуляй. А на твоем месте посижу я…

Женя усмехнулся, пропустил директора. Дверь закрылась. Снова возник М а й д а н о в.

М а й д а н о в. Иди сюда. Слушай, значит, теперь эту Юлькину шарманку могут включить на педсовете?

Ж е н я. Могут. Могут даже в роно. Если б это не стукнуло по Мариночке, я бы только радовался: наконец все они услышат про Голгофу правду!

М а й д а н о в. Значит, так: ты отвлекаешь Алину, а я захожу в кабинет шефа. Пока он тут, а не там…

Ж е н я (честно не понял). Зачем заходишь?

М а й д а н о в. За магнитофоном.

Ж е н я (испуганно). Погоди, погоди! Тут надо рассчитать: может, это только напортит?.. И потом…

М а й д а н о в. Что?

Ж е н я. Неловко все же…

М а й д а н о в. Вот поэтому интеллигенты не класс, а только прослойка. Что неловкого-то — отобрать свое? Мы ж отдадим — кому? Юльке. Она хозяйка? Она. Значит, что? Значит, обратно будет справедливость.

И, убедив самого себя, Майданов пошел уверенно, Женя, не находя контрдоводов, плетется за ним.

Картина одиннадцатая

Кабинет директора. Здесь А л и н а — после телеурока, прошедшего тут, ей все кажется, что нарушен порядок. Осматривается, поправляет письменные принадлежности на столе. Телефонный звонок.

А л и н а (в трубку). Школа. Кирилл Алексеич сейчас будет… А тебе, девочка, он зачем? Ах, вот оно что! Ну, здравствуй, будем знакомы. Меня зовут Алина, я работаю с твоим папой… Тебе сколько лет? Значит, шестой класс? Ясненько… А маме сколько лет? Ага… Она у вас кто? Мне папа говорил, но я забыла…

Входит Н а з а р о в, пропускает М а р и н у.

(Смущенно.) Кирилл Алексеевич, это дочка вас спрашивает.

Н а з а р о в (трубку взял, но обращается к Алине). Вы мне так и не доложили про Додонова.

А л и н а. Все хорошо, Кирилл Алексеич. И я звонила этой инспекторше, а потом она мне. Забрала его мамаша. Сперва обцеловала, конечно, а потом побила.

Н а з а р о в. Вот целовать уж не стал бы… Присядьте. Марина Максимовна. (В трубку.) Да, Надя! Что случилось? (Пауза.) А, просто подлизываешься… Перед бабушкой-то извинилась? Тебе еще надо было добавить, это я поскупился! Не знаю когда. Отставить нытье, займись делом… Купил, да. Постой, а ты его читаешь? Минутку… (Отвел трубку.) Марина Максимовна… Бунина разве можно в тринадцать лет? «Темные аллеи»?

М а р и н а (у нее вырвался стон). Ой-ой-ой, не надо…

Н а з а р о в (ему передалась ее паника). Слушай, Надежда, по-моему, ты давно не была в кино. Брось-ка эту занудную книгу и сходи в «Пионер» на что-нибудь такое… Бабушке скажи, я просил выдать на билет. Все. (Положил трубку.) Как же, побежит она в кинотеатр «Пионер»… Понимаете, на днях зазвал меня к себе сосед по лестничной площадке. Продает библиотеку. Ну, взял я у него собрание Бунина и этого француза… Мериме! Дома-то у меня в основном политическая литература… Теперь надо как-то шире подходить. Принес и открыть еще не успел, а дочка — видите — уже тут как тут. Что там, в «Темных аллеях»?

М а р и н а. Любовь там, много любви.

Н а з а р о в. Ну… такой, да?

М а р и н а. Разнообразной.

А л и н а (захохотала). С ума сойти!

Н а з а р о в. Вы свободны, Алина.

А л и н а. Прошу прощения. (Ушла.)

Н а з а р о в. Я же слышу по голосу, что она не оторвется! Ну и как быть? Сказать бабушке, чтоб она отобрала книгу? Достанет ее все равно, цель такая появится — достать, дорваться… А замочки в книжный шкаф я все-таки врежу… Что меня злит, Марина Максимовна, так это отступающая педагогика! Пасующая перед напором этой акселерации, информации… Отступаем ведь? И произносим разные гуманные слова, делаем вид, что это хитрая такая стратегия!

М а р и н а. Мне как-то не приходило в голову смотреть на ребят как на вражеское войско.

Н а з а р о в. Это я так смотрю? Ну нет, передергивать не надо… Кстати, о военном деле. Сегодня вызвал я вашего Смородина. А он стоит какой-то уж очень застенчивый. Определенно был не готов. На факультативе по автоделу заявил мне, что нет у него такой мечты — сидеть за рулем… Как это понять? Я слышу со всех сторон, что Смородин Алексей — умница, наша краса и гордость…

М а р и н а. То, что он умница, разве не видно? Вы поговорите с ним. Его ждет университет, он там всех удивил на городской олимпиаде. И медаль ему обеспечена, так у нас все считают…

Н а з а р о в (запальчиво). Ну, это еще не факт! Факт, что есть статья шестьдесят три Конституции СССР! Или выполнять ее — тоже не его мечта?

М а р и н а (сдерживаясь). Там, кажется, про мечту не сказано, там про почетную обязанность, да? Он ее выполнит, будьте спокойны. И для этого голос на него повышать не надо…

Н а з а р о в. Вот это я и хотел услышать. Что нету здесь такой психологической установки на «белый билет»… Успехи на олимпиаде — это хорошо. Но по тактико-техническим данным автомата Калашникова в следующий раз я его погоняю. Скажите ему, чтоб он — хотя бы ради вас — был на высоте.

М а р и н а. Он будет. Ради себя. Самая резкая Алешина черта — это достоинство. Так что не сомневайтесь. (Пауза.) Кирилл Алексеич, а разве для этого вы приглашали меня? Давайте уж прямо: те две родительницы приходили говорить обо мне?

Н а з а р о в. Откуда вы знаете? Спешите получить свои «наряды вне очереди» и уйти?

М а р и н а. Зачем же тянуть?

Н а з а р о в (улыбнулся). Расставаться с вами неохота…

М а р и н а. Расставаться… Сейчас, кажется, родится идея, чтоб я ушла по собственному желанию?

Н а з а р о в. Ого! Раз вы так инициативно начинаете эту тему, стало быть, знаете что-то серьезное за собой…

М а р и н а. Что вы хотите от меня, Кирилл Алексеич?

Н а з а р о в. Самокритики немножко — скажем так. (Водрузил на стол мужской портфель, полученный от Баюшкиной.)

М а р и н а. Хорошо… (Постепенно накаляясь.) Я не умею пересилить влияния некоторых «неблагополучных» семей, я слабее их. Неважно справляюсь с письменной отчетностью. На уроках я одалживаю часы у одних писателей, чтобы посвятить их другим, интересующим меня больше в данный момент… Ольга Денисовна называет это превращением программы в тришкин кафтан…

Н а з а р о в. Но здесь-то вы чувствуете себя правой? Какая же это самокритика?

Входит Э м м а П а в л о в н а. Почему-то она в белом фартучке с кружевными оборками.

Э м м а П а в л о в н а. Я извиняюсь, Кирилл Алексеич, милости просим подняться в буфет.

Н а з а р о в. Кто просит?

Э м м а П а в л о в н а. Ну мы, учителя. Не все, конечно, могли собраться, но уж кто есть.

Н а з а р о в. А причина какая? Сегодня у нас будний день.

Э м м а П а в л о в н а. А ведь двадцать третье февраля пришлось на воскресенье, помните? Так уж вышло, что, кроме монтажей да стенгазет, мы ничего не устроили. Вот решили сегодня… И кстати уж — отметить ваше назначение.

Назаров приложил руку к сердцу.

А как же? Чтобы все по-людски было, по-русски. Мариночка, вы тоже, конечно. Такое дело — нельзя обидеть людей…

М а р и н а. Спасибо, Эмма Павловна, я не могу — надо Антошку забирать из яслей.

Н а з а р о в. А папочка не мог бы? Ну, в виде исключения?

М а р и н а. Нет, не мог бы.

Н а з а р о в. Понятно…

М а р и н а. Кирилл Алексеич, вы идите, я-то причем?

Н а з а р о в. Нет-нет, сообразите-ка лучше, как это сделать, устроить? Дедушка? Бабушка? Тетя? (Подвинул к ней телефон.) Звоните! Эмма Павловна, мы придем, не беспокойтесь…

Э м м а П а в л о в н а. Да уж, пожалуйста, не томите. Ждем. (Ушла.)

Н а з а р о в. Они хотят приветствовать нового директора, слышали? А новый директор почти весь день думает о вас! Что вы так смотрите? С профессиональной точки зрения думает. Звоните же.

Марина набирает номер. Назаров, глядя на нее, закуривает.

Картина двенадцатая

В парадном на ул. Гагарина, 22, где живет Марина. Почтовые ящики. Батарея. Видна часть лестницы, откуда спускается Ю л я. Внизу ее ждет М а й д а н о в.

Ю л я. Почему ты не ушел?

М а й д а н о в. Грелся. Ну что, нет дома?

Юля кивнула.

Где же ты будешь ночевать?

Ю л я. Здесь. Я дождусь.

М а й д а н о в. А я ждать не заставляю, я сразу говорю: пошли ко мне.

Ю л я. Спасибо, нет.

М а й д а н о в. Да в кухне я буду, сказал, в кухне! Раскладушка есть, а мать у меня женщина спокойная. И накормит, и постелет, и ни одного вопроса не задаст.

Ю л я (мрачно). Я верю, Сашенька, верю. И завидую, что тебе так с мамой повезло.

М а й д а н о в. Хватит тебе… об одном и том же.

Ю л я. Тебе хватит — так иди. Правда, иди… Ведь голодный уже?

М а й д а н о в. Поесть и тебе не мешало бы. (Пауза.) Точно не пойдешь домой? Учти, к Марине Максимовне твои предки будут всю ночь трезвонить: «Отдайте дочку». А у меня еще одна выгода — телефона нет.

Пауза.

Не обнимай ты батарею так, она ж пыльная. Лучше — меня, я в субботу в бане был…

Ю л я (засмеялась сквозь слезы). Ой, Майданов, Майданов… что я только в тебе нашла? Чуть до колонии не допрыгался… Магнитофон вот украл… И в любви объясняешься так, что курам на смех! «Обними меня, я в субботу в бане был!» Вот, смотри, как Алеша, — молча, трагически, без всякой надежды…

Поцелуй. Его прервал стук двери снаружи. В парадное входят А л е ш а и Ж е н я.

М а й д а н о в. Здрасте! Давно не виделись.

А л е ш а. Что, нет Марины Максимовны?

Ю л я. Нет. Она звонила из школы, ее там задержали. А дома Максим Мироныч с Антошкой.

А л е ш а (Жене). Понял? Я ж говорил, учителя там трубили сбор…

Ж е н я. Ну и что? Они хватятся, а повода для сбора уже нет!

А л е ш а (Юле и Майданову). Магнитофон при вас?

М а й д а н о в. Вот он, в моем портфеле. А что?

Ю л я. Я его разобью, вот как хотите!

Ж е н я. Высказалась?! Сама вещь-то при чем? Алексис, ну, давай логически. Была «мина», так? Ее нет. Обезврежена.

А л е ш а. Засуетились вы, братцы! Значит, не правы. Зачем было красть? Ну, Майданов — понятно…

М а й д а н о в (с угрозой). Что тебе понятно?

А л е ш а. Что вредно тебе столько детективов читать. Ты сразу представил себе, что ты — майор Смекалкин в штабе генерала фон Ду́рке… (Жене.) А ты? Ты о чем думал?

Ж е н я. А я его страховал…

А л е ш а. От слова «страх»! Ну, допусти, что этот директор совсем не фон Дурке…

Ж е н я. И что мы найдем с ним общий язык? Идеализм…

М а й д а н о в. Странно, Смородин. По-моему, ты первый должен радоваться, что нет больше улик против твоей… то есть вашей… или нашей — как сказать? — в общем, против Мариночки…

А л е ш а. Старик, если бы ты перестал путаться в этих местоимениях и еще в некоторых простых вещах, цены бы тебе не было. Ведь что вы сделали, ты и Женька? Вы сделали так, будто Марине Максимовне есть чего стыдиться, — вот ужас-то в чем!

Ю л я. Ну и как теперь быть?

Ж е н я. Лично тебе надо домой, я считаю.

М а й д а н о в. Не могу загнать, третий час уговариваю. Она тут собирается ночевать.

А л е ш а. Отомстить маме? Глупо… Как-то иначе их надо воспитывать — не путем доведения до инфаркта.

Ю л я (зло). Ладно, не агитируйте, бесполезно.

Ж е н я. Слушай, не строй из себя Жанну д’Арк. Тебе Францию спасать не надо…

Ю л я. Но вы же пришли сюда! Значит, что-то спасать надо!

А л е ш а. Если не поздно… (Майданову.) Ну-ка, дай сюда эту «мину»…

М а й д а н о в (расстегнул свой портфель, вытащил магнитофон). Включить, что ли?

А л е ш а. Ну.

Того, что зазвучало, он никак не предполагал и оцепенел. Этот его разговор с ребенком, его исповедь. Понятно, что и на его товарищей это производит сильное впечатление.

М а й д а н о в (нажал наконец кнопку «стоп»). Хорошенького понемножку. Что делать будем?

А л е ш а. Мистика… чертовщина… Вы же все ушли тогда… Кто ж на запись-то включил? Антошка! Тыкал пальчиком… И дотыкался. Майданов, что ж ты серьезный такой? Тут ведь сенсация… ее обсудить надо… ну, отмочить что-нибудь… давай!

Ю л я. Лешенька, он тебе не шут! То есть он шесть дней в неделю вроде бы и шут… а на седьмой — умней тебя, может быть!

М а й д а н о в. Да не обо мне сейчас речь-то. Думать надо… Неделя только началась, а уже надо умным быть… прямо с понедельника…

Свет гаснет.

Картина тринадцатая

В школьном буфете идет импровизированный банкет. Здесь все известные нам у ч и т е л я и ч е л о в е к п я т ь - с е м ь н о в ы х.

М и ш и н. Все вооружились? Даю слово себе!

С у м а р о к о в. Уступите его мне, Костя. (Встал.) Простите, Кирилл Алексеич, мой тост не за вас. Мне кажется естественным и необходимым сказать сейчас о Серафиме Осиповне. Сколько лет она была тут хозяйкой? Тридцать два? Тридцать три? Но стаж еще не заслуга, стаж и опыт часто образуют толстый панцирь, за которым косность. У нее было не так… Без Серафимы Осиповны моя личная судьба имела бы совсем другую траекторию: я тут не остался бы, я тяготился школой… В особенности презирал девчонок, считал, что они и физика — две вещи несовместные. И вообще — виноват, дорогие коллеги! — разделял печально известное мнение, что когда нету дороги — идут в педагоги… Но была Серафима Осиповна, которая швыряла в корзину мои заявления об уходе! Она просила дотянуть до лета. И позаниматься отдельно с какой-нибудь бледненькой девицей… И провести олимпиаду, и открыть кружок радиолюбителей… Послушать ее — получалось, что только инквизитор мог бы отказать в этом нашим детям! Я скрепя сердце соглашался, потом увлекался, а осенью все повторялось снова. «Они разбили мне амперметр, — страдал я, — они дикари!» — «Они сами смастерят тебе новый, — говорила она, — если вы друзья, конечно… А если вы чужие или враги — бог с ним, с амперметром, это из твоих убытков наименьший». Не знаю — возможно, у нее как у директора были свои упущения… Возможно, Кириллу Алексеевичу не все у нас нравится, так и должно быть… но учителем она была настоящим! А теперь в ее глазах потух свет… Я, естественник, отказываюсь понимать природу в данном случае: слишком несправедливо… Давайте, что ли, протелепатируем в Одессу: поправляйтесь, Серафима Осиповна, желаем вам света…

Э м м а П а в л о в н а. Когда вы так говорите, Олег Григорьевич, мне даже встать хочется. Замечательно! И все правда… Кушайте, товарищи.

М и ш и н. За бабу Симу, граждане! Все у нее будет нормально, филатовцы чудеса делают! А теперь — слово о новом шефе!

Ф р а н ц у ж е н к а. Дайте паузу, Костя! Уж очень вкусно все.

М и ш и н. А я не гордый, вы можете под мои слова закусывать. Не знаю, как вы, товарищи, а я очень боялся, что нам назначат какого-нибудь замухрышку. Что, не так сказал? Сказал, как думал! И то, что нам поставили крупного человека, это прямо подарок! Не скрою, Кирилл Алексеич, были тут такие разговорчики, что нами может руководить только учитель со стажем, знающий нашу кухню изнутри, и так далее. На это я так отвечу. Диплом у Кирилла Алексеича — если кто не в курсе — такой же, как у нас с вами, это раз. Политработа в армии и комсомоле дала ему закалку на все случаи жизни — это два. И не боги, товарищи, горшки обжигают — это три! Теперь такая вещь: у него же личный авторитет в городском масштабе! И конечно, для школы это сыграет свою немаленькую роль, тем более, мы новоселы и еще много чего может понадобиться… А что вы смеетесь, Марина Максимовна?

М а р и н а. От удовольствия, Костя!

М и ш и н. Да? Тогда ладно… Но вы меня сбили! У меня главное было в конце… Или вы и так все поняли?

Смех.

Н а з а р о в. Понял, благодарю.

Ф р а н ц у ж е н к а. Костя, дайте ответное слово Кириллу Алексеевичу.

Н а з а р о в. Повременю, если можно.

Э м м а П а в л о в н а. Вот именно, дайте человеку покушать спокойно. Это вам не педсовет… Вот, ей-богу, Кирилл Алексеич, я дома с удовольствием всех принимаю, я это люблю. Пироги мне удаются, кто из наших пробовал — все говорят… Нет, ну что это я сама? Ольга Денисовна?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Пироги изумительные, это правда. Что-то она туда такое кладет…

Э м м а П а в л о в н а. Но нет смысла возиться, потому что сойдутся, и сразу беспрерывное «ля-ля», и все — о «родном заводе»…

Ф р а н ц у ж е н к а. Это если перегибать палку! Одно время за мной всюду увивались трое девчонок — и к портнихе, и в магазины, и к зубному врачу… Потом муж возмутился, да я и сама поняла: это не жизнь. И отвадила.

Э м м а П а в л о в н а. И правильно! Вот Мариночка поощряет их в этом, и что хорошего? Ничего же для себя не остается…

М а р и н а. А я вроде не жаловалась никому.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Нет, в принципе это прекрасно, если учитель не может «от сих до сих», отдает личное время внеклассной работе… В дни моей молодости сплошь и рядом так было! Только вот когда содержание этой работы… таинственно… Поделились бы с нами опытом, Мариночка, это же всем интересно. Считается, что ключ к десятому «Б» — только у вас…

М а р и н а. Ну, это не так… И потом, такой ключ, если он существует, ребята дают сами — кому и когда хотят.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да? Это очень образно, мы оценили. Но у вас с ними — откровенность, простота, непринужденная свобода… так ведь? Это ваши завидные качества. Ну, немножко-то проявите их тут, с нами… Неужели мы не заслужили?

М а р и н а. Но я не знаю, что рассказывать…

Н а з а р о в. А вы знаете, что отдельным учителям стало трудно работать в десятом «Б»?

Э м м а П а в л о в н а. Это точно! В последнее время просто не класс, а Голгофа!

Н а з а р о в. Минуточку, Эмма Павловна… (Марине.) И что некоторым родителям трудно ладить со своими взрослыми детьми, трудно их понимать? А у вас как раз с ними, труднопонимаемыми, — полный контакт! И такая оживленная внеклассная работа.

М а р и н а. Кирилл Алексеевич, да это не работа вовсе! Это общение.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Тем более. Почему-то по вечерам и у вас на квартире. Почему-то не со всеми, а с какими-то избранными…

Ф р а н ц у ж е н к а. А кто к тебе ходит, Марина? Алеша Смородин, да? Еще кто? Адамян?

Э м м а П а в л о в н а. Не вспоминайте при мне эту фамилию! Сегодня я его вышибла в присутствии Кирилла Алексеевича! Ну, спасу нет!

С у м а р о к о в. Адамян Евгений? Странно… Я ему как раз симпатизирую…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Дело не в симпатиях. А вообще, Эмма Павловна, выдворение из класса — это капитуляция перед учеником, есть прямая инструкция на этот счет… Давайте не говорить все сразу. Итак, Мариночка? Всем интересно про это ваше общение…

М а р и н а. Как же это рассказать? Ну, читаем стихи. Слушаем музыку — у меня есть хорошие записи. Да все понятно из песенки, которую они сочинили сами:

Сударь, Когда вам бездомно и грустно, Здесь распрягите коней: Вас приютит и согреет искусство В этой таверне своей…

Ф р а н ц у ж е н к а. Почему тебе не спеть? Костя, гитара где?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Нет, подождите с гитарой. Все это хорошо, славно, только замените эту «таверну». «Таверна» в переводе — трактир, кабак. Кто-нибудь решит, чего доброго, что у вас — трактир для учащихся… Серьезно, замените.

М а р и н а. Кто так решит?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да кто угодно… Достаточно заглянуть в словарь…

М а р и н а. А зачем туда заглядывать, Ольга Денисовна?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну, Мариночка… сначала учебники, а теперь уже и словари в немилости?

М а р и н а. Себе надо верить, Ольга Денисовна, себе! И ребятам… А мы всю жизнь боимся этого!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну мне-то, голубчик, пугаться и поздно и некого. Если я боюсь, то — за вас.

С у м а р о к о в. Справедливо. Вон как вы побледнели… не надо, Марина, так вас не хватит надолго… Тема эта старая, почти вечная… Сделал же Антон Павлович своего «человека в футляре» педагогом? Имел основания, как ни грустно…

О л ь г а Д е н и с о в н а. То есть?

М а р и н а. Ребята ходят домой к учителю, пьют там чай — «какой пассаж»! Сочинили песенку — «батюшки, не кабак ли там»? Шлифуют свои убеждения, вкусы, учатся их отстаивать — «а зачем? А почему там, а не в актовом зале?».

Н а з а р о в. По-моему, Марина Максимовна, вы сами рисуете противника и сами с ним боретесь…

М а р и н а. Если бы! При бабе Симе эти камешки были за пазухой… а при вас — их кидают открыто.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Стало быть, знакомьтесь: «Человек в футляре» — это я. Спасибо, Мариночка.

М а р и н а. Пожалуйста!

Ф р а н ц у ж е н к а. Остановись, Маринка, пожалеешь!

Э м м а П а в л о в н а. Я не пойму: банкет у нас или что?

Х у д а я у ч и т е л ь н и ц а (внезапно и громко). Главное бедствие, что программа рассчитана на призовых лошадей каких-то, а не на реальных детей! Я сама по три часа готовлюсь к уроку…

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Ну, это уж совсем не из той оперы. Про «футляр» говорим. Господи, хотела бы я знать, на ком из нас нет этого «футляра»… Такая профессия!

М а р и н а. Да нельзя так думать, Лидия Борисовна! Лучше мороженым торговать зимой — честнее, по крайней мере! — чем оставаться в школе и думать так…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Зачем же прибедняться, Марина Максимовна? Вы прекрасно устроитесь в редакцию… Будете печатать «педагогические раздумья»… поучать нас, грешных…

М а р и н а. Меня уже трудоустраивают! Ну что ж… Вы были правы, Олег Григорьевич: надолго меня не хватит! Дайте мне вашу ручку… я сегодня посеяла где-то свою…

С у м а р о к о в. А зачем ручку-то?

М а р и н а. Вот напишу Кириллу Алексеевичу… что по собственному желанию… которое наверняка совпадает и с его желанием и с мечтой отдельных коллег и родителей…

Н а з а р о в. Перестаньте, Марина Максимовна!

С у м а р о к о в. Вздор!

М а р и н а. Эмма Павловна! Далеко ручка у вас?

Э м м а П а в л о в н а. Марина, вы с ума сошли!

М а р и н а. Ольга Денисовна, авторучку вашу — можно?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Здесь нет Ольги Денисовны. Здесь Беликов — человек в футляре!

Ф р а н ц у ж е н к а. Да разве она назвала вас так? Вы сами так поняли…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Значит, это шапка на мне горит!

М а р и н а. Костя, ручку дадите?

М и ш и н. Не дам. Взбучку — могу… Заслуживаете, пардон, по мягкому месту.

М а р и н а. Детские игрушки какие-то! (Вышла из буфета.)

О л ь г а Д е н и с о в н а (дрожащим голосом). Что скажете? Я ведь с ней по-хорошему, все свидетели… Почему вы молчите, Кирилл Алексеевич? Теперь я не думаю, что ваше молчание — золото, я скажу! Товарищи, да будет вам известно, что в этой самой «таверне» нам с вами дают клички… разбирают нас по косточкам, назначают нам цену свою… Там не только стихи да песенки…

С у м а р о к о в. Велика ли цена, интересно?

Н а з а р о в (почти взмолился). Ольга Денисовна! Что вы делаете, вы же умница?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Я не умница, когда меня оскорбляют, я не обязана быть умницей! Сносить такое в шестьдесят один год… От девчонки! Она же от ребят ничего не скрывает, там полная откровенность — значит, она их восстановит против меня! Против меня, против Эммы Павловны… кто следующий?

Э м м а П а в л о в н а (жалобно). А я тут при чем? Это они меня разбирали? Да? По косточкам?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Это я так сказала, в виде примера…

Э м м а П а в л о в н а. Нет, теперь уж договаривайте, Ольга Денисовна… Ну, по секрету, а?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Не могу я, не подставляйте мне свое ухо!

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Не думала я, что Марина на такое способна.

Х у д а я у ч и т е л ь н и ц а. Вообще-то, конечно, возмутительно! Я понимаю, Ольга Денисовна, вам неудобно сказать более конкретно, а нам-то каково? У каждого кошки на душе будут, когда надо идти в десятый «Б»…

С у м а р о к о в. Да что за новость, друзья? Прозвища… оценки учителям… Это началось в древнейшей из школ и пребудет вовеки. Слишком легкая была бы у нас жизнь, если бы оценки ставили только мы… Я подозреваю, что уходя от Сократа, его ученики говорили: «Сегодня старик был в маразме…» — «Нет, просто на него так действует Ксантиппа…» — «Да бросьте, ребята, он говорил дельные вещи!» — «А я не согласен: это пустая софистика…» Обязательно что-нибудь в этом роде произносилось! А иначе Сократ оставил бы не школу, не учеников, а кучку педантов, неспособных пойти дальше его…

Н а з а р о в. Молодцом, Олег Григорьевич! Мужественно смотрите на вещи… Только вот преподаватель, о котором шла речь, настолько, знаете, не Сократ, что…

Ф р а н ц у ж е н к а. Что его сократить надо?

Э м м а П а в л о в н а. Ему хорошо так рассуждать, Олегу Григорьевичу! Он точно знает, что склоняли не его — его-то они уважают… (Разрыдалась.)

С у м а р о к о в. Ну вот, здрасте! Теперь и вы побежите заявление писать? Эмма Пална…

Э м м а П а в л о в н а. Это мое дело. Вы тоже их писали — вам их рвали да в корзину швыряли?.. А мое не порвут… Мое заявление дирекция уважит…

Назаров молчит. Эмма Павловна быстро покидает буфет.

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Вот я не Сократ, Олег Григорьевич. И дома поить их чаем я не могу. Дома я тишины хочу — что тогда?

С у м а р о к о в. А вас это почему задело? Вас-то они не обсуждают, я ручаюсь.

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Как? Совсем?

С у м а р о к о в. Совсем.

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Да… тот еще банкет получился.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Это уже на втором человеке шапка-то горит. Пожара не боитесь, Кирилл Алексеич?

Н а з а р о в. А зато осветилось как-то все — вам не кажется?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ну, для вас осветилось — и дай вам бог. А для меня — кончен бал, погасли свечи. Пойду… Внучка у меня прихворнула, неспокойно за нее.

Ф р а н ц у ж е н к а. Уже всем пора. Мне, например, за здорового мужа неспокойно.

Х у д а я у ч и т е л ь н и ц а. А когда же мы насчет программ-то поговорим? Что они на призовых лошадей рассчитаны… И как насчет процентомании будет?

Н а з а р о в (рассмеялся). Не последний день живем, товарищи дорогие! Про все поговорим…

Женщины убирают посуду. Назаров подошел к Сумарокову.

Н а з а р о в. Я еще не сказал вам: очень рад познакомиться.

С у м а р о к о в. Взаимно.

Рукопожатие. Вроде бы все должны разойтись — ситуация «шапочного разбора». Но — странное дело! — в нерешительном ожидании какой-то развязки все остаются.

Картина четырнадцатая, последняя

М и ш и н (подойдя к Назарову). Я что хотел сказать в своем тосте? Это не очень прозвучало. Вот, допустим, у меня прыгает ученик Иванов, так? Я замерил результат, ставлю отметку. Это мура, текучка… А вот куда и как нам самим прыгать? Я коряво говорю… но в этом вопросе большая надежда на вас…

Н а з а р о в. Я понимаю, да…

О л ь г а Д е н и с о в н а (зябнет, все время растирает руки). Быть возмутителем спокойствия — очень интересно. Всегда можно аплодисменты сорвать. И наоборот: кто за спокойствие, за осторожность, за меру — того легче всего дураком выставить. Да еще злым дураком, зловредным… Чего я добивалась от Марины — сегодня и всегда? Чтоб она не зарывалась, только и всего. Напоминала ей деликатно, что у нас не пушкинский Лицей. У нас — всеобуч… А в то же время выгораживала ее перед роно, перед методистами, объясняла им: это особый случай, талантливый человек, тут нельзя с общими мерками… Думаете, вспомнит это кто-нибудь?.. А что, Кирилл Алексеевич, может, мне завтра в брючном костюме прийти? И попеть с детьми Окуджаву вместо урока… Смеетесь! Каждому свое, да? Знаю… Понедельник сегодня? А такая усталость, будто уже суббота…

Н а з а р о в. Я отвезу вас домой.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Серьезно? А у меня подозрение, что вам хотелось бы отвезти домой ее. У меня, правда, привилегия возраста… Кислая, но все-таки.

Н а з а р о в. Я, кажется, в донжуаны у вас угодил? За что?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Никуда вы не угодили. Просто вы нормальный, живой человек, вам интересней с молодостью. Все правильно. Сейчас вы ради кого сидите? (Встала, с усилием подошла к буфетной стойке, подвинула к себе телефон, набрала двузначный номер.) Дуся, это я… В учительской раздевалке зеленое пальто с капюшоном висит? Гляньте, я подожду… Точно? Ну, спасибо… (Положила трубку.) Не ушла, нет.

Н а з а р о в. Долго же она формулирует заявление в одну строчку.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Ничего она не формулирует. Ревет, поди… Кто кого обидел, Кирилл Алексеич? Может, действительно я — ее?

Входит М а р и н а М а к с и м о в н а. В руках у нее вещь знакомых нам очертаний.

М а р и н а (поставила магнитофон на стол). Вот, Кирилл Алексеич.

Н а з а р о в. Что это? Второй?

М а р и н а. Почему второй? Тот же самый. Это ребята просили передать вам. Они все рассказали мне. Днем они его похитили из вашего кабинета. А теперь вот одумались.

О л ь г а Д е н и с о в н а. Похитили?! Ничего себе… До этого у нас еще не доходило…

Н а з а р о в. Но ведь одумались и принесли обратно…

М а р и н а. Они здесь, Кирилл Алексеич. Позвать?

Н а з а р о в. Погодите… Страсти-то, страсти какие, Ольга Денисовна! Это ведь риск! Отваги сколько! А все — ради выеденного яйца…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Разве? А я так поняла, что — ради Марины Максимовны…

Н а з а р о в. Сейчас… Сейчас увидим — может, это одно и то же. (Марине.) Принесли заявление об уходе?

М а р и н а. Нет.

Н а з а р о в. Почему же? Не нашли в школе ручку? Вот вам моя.

М а р и н а. Вы очень галантны, но не надо. Некуда мне уходить отсюда.

Н а з а р о в. Ага… передумали. А то я попросил бы ребят, чтобы резолюцию на это заявление наложили они. Ребята, которые так лихо мушкетерствуют ради вас… и которых вы чуть было не предали!

М а р и н а. Интересно: откуда я это слышу? С какой такой моральной вершины? Оттуда, где за мыслями шпионят? Где подслушивание чужих разговоров — в порядке вещей?

О л ь г а Д е н и с о в н а. Вы не знаете, как это было… Вам ребята наболтали бог знает что…

Н а з а р о в. Ей «наболтали» все, как было. Финтить не приходится: виноваты. Я лично виноват. И лично прошу прощения. Желаю сейчас только одного — отдать эту бандуру владельцу и больше ее не видеть.

М а р и н а. Нет, почему же? Все в сборе как раз… У всех такая живая любознательность на лицах… Теперь уж мы прокрутим!

Н а з а р о в. Это еще зачем?

М а р и н а. А чтоб из первых рук знали, о чем говорят в десятом «Б». Тут столько вопросов про это было… Зачем в щелочку подглядывать? Мы можем — настежь!

Н а з а р о в. Прекратите! Это все по-детски выглядит.

М а р и н а. Лишь бы не по-иезуитски.

Отстранившись от Назарова, который пытается ей помешать, Марина включила магнитофон. Теперь, однако, ребячьи голоса поют с магнитной ленты иную песню:

Непросто спорить с высотой, Еще труднее быть непримиримым… Но жизнь не зря зовут борьбой, И рано нам трубить отбой! Бой! Бой! Орлята учатся летать…

О л ь г а Д е н и с о в н а. Что это? Вроде этого не было…

Марина пробует воспроизведение в другом месте. Там поют:

Солнечный круг, Небо вокруг, Это рисунок мальчишки…

М а р и н а. Что за черт? Все подменили?

Еще раз перемотка, включение — теперь идет такой разговор:

Голос Юли: «Жень, ты к Эмме Павловне как относишься?»

Голос Жени: «Странный вопрос! Это ж Учитель с большой буквы! Предмет дает… сами знаете… захватывающе! Химик она сильный, это главное. У нас многие на химфак захотят, прямо толпами повалят — это благодаря ей…»

Голос Майданова: «Ну, а директор?»

Голос Жени: «Ну, мы мало еще знаем его, но он как-то сразу располагает к себе, правда? Хочется доверить ему самое дорогое».

Голос Юли: «Точно! Он как в кино Тихонов!»

И пленка после этого крутится безмолвно.

Н а з а р о в (плечи его колышутся от сдавленного хохота). Вот стервецы, а?

Марина распахнула дверь. Там стоят А л е ш а, Ж е н я, Ю л я, М а й д а н о в.

М а р и н а. Идите-ка сюда. Зачем вы это сделали?!

О л ь г а Д е н и с о в н а. Да… остроумно. Только мне не понять: где тут кончается остроумие и начинается цинизм? Кому это они натянули нос?

Н а з а р о в (крепко потер себе шею). Вот как раз это не стоит уточнять сегодня: не в наших интересах…

М а р и н а (ребятам). Вы что же… струсили?

Ж е н я. Нет…

М а р и н а. Ну как же — нет? Тогда у вас была позиция, а сейчас…

А л е ш а. Она и сейчас есть.

М а й д а н о в. Просто так смешнее…

С у м а р о к о в. Вы счастливая женщина, Марина. Вот и все, что тут можно сказать. Правда… с таким счастьем надо еще уметь справиться…

В глубине сцены за дальним концом большого стола обдумывают случившееся учительницы. А скорее, каждая думает о своем. Назаров и Сумароков оказались на авансцене, закурили.

Н а з а р о в. Знаете, сам я — с тридцать пятого года. Отец был флотский офицер: кортик его я не мог ни забыть, ни перепутать. А мать, кажется, учительница, и кажется, словесности… но это смутно. Ленинградцы мы были. Вот. А свое семилетие я встречал уже один на свете… и не на канале Грибоедова, а в лесах Новгородской области. Странно? Да нет, не странно: много было детей, которых из блокады вытащили, а из войны — не смогли… В общем, побывал я на войне в роли сына полка. Это, конечно, образное выражение, потому что не полка, а дивизионного медсанбата, это раз… А потом, все дело тут в конкретном человеке. В санитарке Назаровой Наде. Это она меня отмыла, откормила после моих лесных приключений… Усыновила, короче. А в год Победы в свою деревню привезла. И мужик ее вернулся, сержант Назаров, сапер. Вспыльчивый человек, суровый… А получить затрещину от него нельзя было — он вернулся без рук. Всего не расскажешь… Я мечтал о Суворовском училище…

П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Вы погромче, Кирилл Алексеич. Мы все слушаем.

Н а з а р о в. А зачем? Хотя — ладно, пожалуйста… Мечтал о Суворовском. Эгоистически мечтал: ведь мои две руки были очень нелишние в этой ситуации. И все же я был зачислен в Суворовское под новой фамилией. Жизнь получила русло, понимаете? И смысл даже. А ведь хотела уйти в песок — никому не нужна была потому что… А вот ей, Назаровой Наде, крестьянке, с ее инвалидом мужем, зачем-то понадобилась… Когда я, уже офицером запаса, уселся на студенческую скамью, из дома ежемесячно приходили мне две-три красненькие, да зимой — сало, да осенью — яблоки… Мельчу я, наверное… То есть для них это мелко все (кивнул на ребят), откуда им знать, чем были для Назаровых эти посылки? (Остановился возле Юли.) При таких-то сапожках… при магнитофонах… Откуда им знать?

Ю л я. Почему? Мы чувствуем. А в сапожках… в том, что у нас все нормально с едой, с тряпками, мы же не виноваты?

Н а з а р о в. Тоже правильно. И дай вам бог еще больше и лучше. Только вот — как распорядиться этим? Это точно Олег Григорьевич сказал… В общем, полгода назад мама Надя моя овдовела. Съездил я в Пятихатки, помог продать дом, ну и взял ее, конечно, к себе: болеет ведь она… в такие годы кто не болеет?

Вышло так, что ей надо жить в одной комнате с моей дочкой. Дочку тоже Надей звать, она в седьмом классе. Ну, стеснили эту принцессу, а как иначе? Ну действительно, мама заставила все подоконники киселями своими и холодцами… Так ведь для кого старается? Для семьи, для той же внучки!

…Позавчера, граждане, я узнаю, что моя дочь заперла бабушку в ванной комнате. На три часа! К ней, понимаете, подруга пришла, и старуха стесняла их как-то. А зачем нам стеснять себя, чего церемониться? Заперла — и все. И не просто заперла, а з а б ы л а ее там!!! Часок с подружкой побалабонила, а потом они в кино убежали. Жена пришла с работы, только тогда и выпустила… Но это еще не все: я ведь не сразу выпорол дочь, а сперва говорил с ней, я понять хотел! Оказывается, стыдится она, краснеет за бабушку. За ее речь, за все повадки ее… Перед подругой. Которая — кто? Которая дочь журналиста-международника!

С у м а р о к о в. Да, молодость часто безжалостна. А наша образованность еще чаще бывает некультурна…

Н а з а р о в. Вот-вот! Знания-то мы дадим… и они их возьмут, а потом еще нас обгонят. Но культура — это другое, и фундамент у нее другой. Помните, что там в основе кладки? У лучших-то, у культурных? Любовь! (Свистнул то ли обескураженно, то ли восхищенно.) Любовь…

Назаров смотрит на Алешу. Тот не прячет глаз. Телефонный звонок. Назаров взял трубку.

Да… Что, тетя Дуся? (Пауза.) Скажите, что она здесь. Да. И что мы сейчас… (Положил трубку.) Юля, там внизу твои родители. Они сбились с ног, ищут тебя везде, мама плачет… Зачем же ты так? Ну-ка, все вниз.

Ю л я. Кирилл Алексеевич, спасибо, но не надо всех. Я сама.

Ж е н я. Правильно! Это ее личная проблема, ее личная мама… Сейчас девиз такой: пусть каждый сам несет свой чемодан!

Н а з а р о в. Да? Не знал. Но я уже в ответе за этот ее «чемодан». (Юле, указывая на магнитофон.) Забирай его, скажешь — спасибо, не пригодился…

М а й д а н о в. Постой, Юль. Кирилл Алексеич, стереть бы надо. Чистую кассету вернуть. Молчание.

Ж е н я. Хорошо будет: скромно, без трепотни, все в подтексте!

Н а з а р о в. А как это стирается?

Юля щелкнула регуляторами. Шуршит пустая пленка.

М а й д а н о в. Ольга-то Денисовна уснула.

О л ь г а Д е н и с о в н а (встрепенулась). Ничего подобного, я все слышу. Отдаете эту штуку, да? А нельзя напоследок еще раз ту песенку прокрутить? Где насчет таверны. А то я там не все разобрала.

Ю л я. Она уже стерта. Мы вам потом когда-нибудь исполним. Пошли, ребята.

Уходят.

Потянулись к выходу и учителя. Не оттого, что вопросы решены, а оттого, что нужны силы на завтра.

1975

Репетитор

Курортная история в двух частях, семи картинах

— Нет, а девчонка-то как же, девчонка? Чем дело кончилось?

— В другой раз доскажу: мне вот уже выходить. Что, занятно?

— Это тебе «занятно»… А у меня дочь растет!

Из разговора в автобусе

Каждый шаг — поступок, за него неизбежно приходится отвечать, и тщетны слезы, скрежет зубовный и сожаления слабых, кто мучается, объятый страхом, когда наступает срок оказаться лицом к лицу с последствиями собственных действий.

Джозеф Конрад

Действующие лица

Катя Батистова, 18 лет.

Женя Огарышев, 26 лет.

Замятина Ксения Львовна, за 60 лет.

Инна, 24 года.

Борис, 28 лет.

Рижское взморье. Наши дни.

Часть первая

Картина первая

Шестой час вечера. Пляж.

Спасательная станция.

Это голубой домик, его давно не ремонтировали, только выкрасили весной. Он поднят почти на метр над уровнем моря, так что ко входу ведет лесенка; увенчан домик балкончиком — там наблюдательный пункт и нечто вроде солярия. На перилах балкончика укреплено спереди символическое штурвальное колесо, а сбоку — спасательный круг и прожектор, направленный в сторону моря, он пока не горит. Когда стемнеет, эти атрибуты могут выудить из вашей памяти, из ее детских и книжных запасов, картинку, изображающую фрегат или корвет, потрепанный бурями.

Над станцией возвышается щит с двумя окошками для цифр — это информация о температуре воды и воздуха. Белый шар на щите означает, что купаться не возбраняется. Рядом с домиком — большая сосна, а поодаль от него — детские качели… Эта спасательная контора обращена к зрителю многостворчатым, чуть ли не во всю стену, окном, оно открыто. Грубоватая простота обстановки: соломенные стулья, топчан, канцелярский стол, телефон, рефлектор. Но к этому были приложены женские руки, и контора стала жильем.

К а т я со своего «капитанского мостика» обращается к нарушителю через мегафон.

К а т я. Эй! Куда за четвертую мель? Красивый у вас кроль, красивый, а фикстулить все равно не надо. Поворачивайте — и вдоль бережка… Вот-вот. (Отведя мегафон, себе.) Да ты, оказывается, лысенький… Или это шапочка такая?

Тем временем внизу появился молодой человек с палочкой, в светлом костюме; это Ж е н я.

Ж е н я. Добрый вечер.

К а т я. Привет!

Ж е н я. Вы не забыли меня? Я мальчика приводил. Позавчера. Мальчика трех лет, который потерялся…

К а т я. Как же, помню. И что дальше?

Ж е н я. И кажется, оставил у вас свои солнечные очки. Вчера было пасмурно, и я не спохватился.

К а т я. А сейчас, на ночь глядя, спохватились?

Женя молчит.

Ну так вспомните получше — может, еще куда заходили? Потому что мне тут не попадались никакие очки.

Ж е н я. Странно…

К а т я. Заграничные?

Ж е н я. Что?

К а т я. Я говорю, они у вас были импортные?

Ж е н я. Не знаю. А что было дальше с тем мальчиком?

К а т я. Прибежал папаша, сделал ему «атата»… А мне за него дал мороженое, целых три стаканчика, они уже текли у него на штаны. Если б вы еще покрутились тут, и вам перепало бы… Да вы не расстраивайтесь из-за этих темных очков: они тут не особо нужны… Вы на месяц приехали? Или на сезон?

Ж е н я. На двадцать шесть дней, осталось уже двадцать.

К а т я. Ну вот. А прогноз на этот месяц такой, что много загорать не надейтесь, это не Сочи.

Ж е н я. Жары я как раз боюсь, вы меня успокоили.

К а т я. Да? А мне, наоборот, по идее, надо бы на юге родиться… А это, между прочим, заметно, что вы от солнышка прячетесь, очень уж беленький. Ну ничего, посвежеете тут…

Ж е н я. Разве что попутно: я работу с собой взял… (Закуривает.) Ладно, за информацию спасибо. Всего доброго, извините…

К а т я. Не за что. Это у вас «БТ»? Угостили бы девушку…

Ж е н я (с сокрушенным видом показывает, что пачка теперь пуста). Виноват!

К а т я. Тогда перебьемся. Работу взяли? Вот и я тоже вкалываю — кофе, видите, на ночь пью… Но мне-то поступать, а у вас уже небось диссертация?

Ж е н я. Не совсем. Мне тоже поступать.

К а т я. Это куда же? В институт — вроде как с опозданием…

Ж е н я. Да, конечно, староват…

К а т я. Не хотите говорить — не надо.

Ж е н я. Почему же… Видите ли, я сейчас меняю профессию. То есть это исправление ошибки — дело, которое всегда и неизбежно делается с опозданием.

К а т я. Интересно как… Послушайте, вы поговорите со мной еще, а? Очень мне нужно сейчас поговорить со взрослым человеком, с таким, который уже знает, что ошибка, что нет… Ладно? Только я сейчас, у меня там чайник… (Убегает в помещение, выключает электроплитку. Кричит оттуда.) Вы поднимитесь сюда!

Женя не очень решительно повинуется этой команде. Оказывается, он прихрамывает, слегка волочит ногу. Он поднялся на балкончик, в помещение не пошел, взял оставленную Катей на перилах кофемолку и стал крутить ее ручку.

(Вышла к нему.) Во, правильно! Я и так хотела угостить, а тем более вы свою чашку зарабатываете… Так какая же у вас ошибочка вышла?

Ж е н я. Не думаю, что вам мой опыт пригодится, он нетипичен. Ну, в двух словах. Вы, наверное, слышали о проблемном обучении, сейчас много о нем трубят. Не слышали? Ну как же, есть даже такой девиз — «учение с увлечением»… Вот я предложил одну идейку на этот счет. Уточнять ее и внедрять мне предстоит самому. В школе.

К а т я (разочарованно). В школе? Ничего лучшего не нашли?

Ж е н я. Черт возьми, это массовая реакция! Да, в школе. Причем главным образом в начальной, с маленькими… Самое смешное, что я же не педагог. Сейчас все интересное рождается на стыке разных, иногда далеких профессий… Вот и я к этим малышам плетусь издалека: я окончил философский факультет МГУ. (Виновато развел руками.)

К а т я. Философский?! Надо же… Еще ни разу в жизни не встречала живого философа… Не обманываете?

Ж е н я. Ну, диплома я с собой не захватил…

К а т я. А вы скажите что-нибудь такое, философское.

Ж е н я (усмехнулся, подумал). Вот, не угодно ли? «Холодное теплеет, теплое холодеет, влажное высыхает, сухое увлажняется».

К а т я. Что за мура?

Ж е н я. Диалектика Гераклита.

К а т я. Да, с этим только в начальную школу… Да и там любой дундук знает, что к ночи просушенное надо снимать, не то опять отсыреет… Открытие, тоже мне! Я-то думала, философия учит, как жить…

Ж е н я. Высказывается и об этом. Точнее, не она, а этика.

К а т я. Ну-ну? Что-нибудь оттуда?

Ж е н я. Пожалуйста. Иммануил Кант. Цитировать не стоит, а смысл такой: никогда не поступай с человеком так, словно он для тебя только средство, помни, что человек всегда в то же время и цель… И другой, и ты сам. Вот так. «Категорический императив» называется.

К а т я (расстроилась почему-то). Ладно, поверила я, что вы философ.

Ж е н я. И напрасно.

К а т я. Как это?

Ж е н я. Философы — те, чьи мысли я вам привел. Своих равноценных у меня нет и, боюсь, не предвидятся. А познакомиться с чужими можно было и в порядке самообразования, правда? В общем, мое чувство юмора восстало против того, чтобы делать это профессией.

К а т я. Правильно, не стоит. Не поверю, чтобы в наше время за такие вот мысли, как у этого… прилично платили…

Ж е н я. Как у Канта? Но это вы не его обругали, а двадцатый век.

К а т я. Что-что? Ладно, пан бывший философ, давайте познакомимся наконец. И хватит вам крутить мельницу: уже в пыль смололи… (Отбирает у него кофемолку, протягивает руку.) Батистова Катя.

Ж е н я. Евгений Огарышев.

Рукопожатие.

К а т я. Очень приятно. Садитесь…

Женя прошел в помещение, и она впервые отчетливо заметила его хромоту.

Черт, какая я невнимательная… сколько на ногах продержала вас. Извините. Я сперва подумала, что палочка ваша — это просто так…

Ж е н я. Знаете, когда я здесь в первый раз вышел на пляж, одна девочка лет пяти затеяла со мной и волейбол и футбол — все сразу. А потом ее отозвала мама и стала ей что-то шептать, объяснять — и, конечно, все нам испортила…

К а т я. Я поняла. Я постараюсь.

Ж е н я. Да, но девочка не старалась, вот что приятно.

Пауза.

К а т я (накрывает на стол). Интересно, почему никогда не проходят и не сдают простую философию, жизненную? Вот, например: «Какая самая умная женщина? — Та, которую хочется благодарить даже за отказ». Ведь здорово?.. Не помню только, кто это сказал. Или: «Любовь сильна, как смерть, зато хрупка, как стекло…» Это Мопассан. Вот почему нет такого предмета?

Ж е н я (засмеялся). Да, это обидно, тем более что вы в нем хорошо подкованы…

К а т я. А что? С седьмого класса я выписываю хорошие мысли, у меня толстенная тетрадь для них… Вам кофе, конечно, черное? (Подала.)

Ж е н я. Спасибо. Все-таки не пристает к нему мужской род, просится средний, верно?

К а т я. Чего средний, куда просится?

Ж е н я. Да это я про кофе…

К а т я. Бальзам к нему просится, наш, рижский. Вот, плесните себе… А чего вы так улыбаетесь? Не так, что ли, я выражаюсь? Думаете, ну, дурочка… да?

Ж е н я. Совсем не угадали… Катя, в вашем возрасте я очень беспокоился о повышении своего интеллектуального уровня. Даже судорожно как-то. Отсюда и факультет такой. Но видите, я бросаю это дело. А женский ум — это вообще качественно другая вещь. Помните, как о Наташе Ростовой сказано, что она н е у д о с т а и в а л а быть умной? Ведь это Пьер говорит с восхищением.

К а т я. Она правильно делала. Перед кем бисер-то метать?

Женя от этой фразы скис, и напрасно: Катя не вложила в нее никакого обидного смысла.

Ну еще что-нибудь расскажите. Москва все увеличивается, говорят?

Ж е н я. Да, очень. Появились районы, где старый москвич чувствует себя интуристом.

К а т я. Это вы так чувствуете?

Ж е н я. Нет, я просто не бываю там. Езжу в университет, до Библиотеки Ленина — и домой, в Каретный ряд… Ну еще в Консерватории бываю… Катя, вы уже многое у меня выпытали, теперь я спрошу. Можно?

К а т я. Валяйте.

Ж е н я. Вашу дневную работу я еще представляю себе. Объявлять через динамик, что потерялся мальчик Миша трех лет… Там, на щите, вывешивать температуру воды и воздуха… А еще?

К а т я (без тени иронии). Еще пластинки запускать. Люди не просто жарятся, а заодно слушают песни советских композиторов… Еще инструкции читать — по оказанию первой помощи на воде. И про то, сколько пьяных утонуло в прошлом сезоне.

Ж е н я. Ясно… А что тут делать вечером, ночью?

К а т я. Надо лодки охранять. Во-он те, видите?

Увидела в море нарушителя и кричит в мегафон.

Мужчина! Мужчина с резиновой лягушкой! Ты куда намылился, дядя? В Швецию, да? Порядок один: с лягушкой ты, с пузырем или с камерой — за буи не заплывать! Из-за тебя одного гонять моторку? Назад! Вот так-то… (Тише.) Швеция тебя не приглашала, там своих дураков девать некуда… (Жене.) Потом некоторые пижоны заплывы устраивают при луне… И вообще положено, чтобы был на спасалке ночной матрос…

Ж е н я. Это ваше официальное звание — ночной матрос?

К а т я. Да не мое — дедово. Ну а я, считайте, его первый зам.

Ж е н я. Что, дед болеет?

К а т я. Я себе так желаю болеть и вам тоже. Роман у него! С одной вдовушкой из Тукумса. Сейчас он ее водит по местам своей боевой славы. Сколько я помню дедулю, он в этом месяце всегда уходил. Через всю республику, куда-то в Витебскую область, в Могилевскую. Автостопом путешествует, представляете? В шестьдесят семь лет! Воевал он там, ну и тянет почему-то… Ладно, мне надо будет погулять — он будет шелковый, слова не скажет, даже выгородит, если что… (Хохочет.) Покраснел, надо же! Ой, пан философ, это очень правильно, что вы в начальную школу идете…

Ж е н я. Вам показалось.

К а т я. Да точно! И главное, я ничего такого не сказала… Смешной вы. Я думала, москвичи вообще уже не краснеют…

Ж е н я. Повторяю: вам показалось… Но от прописки эта способность не зависит, по-моему… За что вы так о москвичах?

К а т я. Как «так»? Мы-то к Москве со всем уважением. Это она к нам, к девочкам из провинции, не больно ласкова. У меня одна подружка ездила поступать к вам в МГУ, на биологический. Уехала — и три месяца ни слуху ни духу. А потом — письмо: оказывается, поступила она… Только вот куда? Я скажу — вы опять покраснеете. В больницу, в гинекологию! Потому что встретила какого-то красавчика, потеряла силу воли…

Ж е н я. Она могла потерять ее где угодно. Моссовет не отвечает за это.

К а т я. Конечно, она сама дура неопытная, это ежу понятно… А все-таки осадок остается. А вы меня за что агитируете? «Москва, как много в этом звуке…» — за это? Так я сама патриотка! Только вот подам я, к примеру, в московский иняз. Аттестат у меня неплохой, четверочный, но на вашем фоне это все равно мало? И английским я с домашним репетитором не занимаюсь… Ладно! Давайте про что-нибудь более веселое.

Ж е н я. А вам действительно хочется в иняз?

К а т я. А чем плохо? Потом тебе светит работа в «Интуристе». Или стюардессой на международных линиях: «Леди и джентльмены! Экипаж приветствует вас на борту корабля, совершающего рейс Москва — Токио — Париж…»

Ж е н я (улыбается). Это странно, Катя, — в Париж через Токио. Почти кругосветный рейс!

К а т я. Слушайте, не будьте занудой! У вас интерес к философии, да? И еще к чему? К педагогике? Ну и хватит, молодец, зачем еще знанием географии козырять?

Ж е н я. Что вы, Катя, я шутя…

К а т я. Вот шутя меня и зарезал один аспирантик в прошлом году. Не в Москве — в Риге. Представляю, как ваши столичные шутят… Вы, между прочим, похожи на него.

Ж е н я. А куда вы поступали?

К а т я. На кудыкину гору. (У нее явно испортилось настроение.)

Ж е н я (встал). Спасибо за кофе.

К а т я. И вам. За полезное знакомство. Я узнала, что теплое холодеет, мокрое высыхает… И усекла, что на философский мне идти не стоит… уже легче…

Ж е н я (с горькой усмешкой). Да, пожалуй, от меня больше нечего взять. Пойду…

Звонит телефон.

К а т я (взяла трубку). Да, спасательная станция… Чем? Чем, спрашиваю, захлебнулся?.. А-а… Остроумно, очень… Ну да, не в то горло, понимаю… Потому что горла два и поллитры две, а извилины ни одной, да?.. Да кто тебя оскорбляет, кому ты нужен? Ты сам себя оскорбил, раз и навсегда… Только попробуй звякнуть еще… Зайти? Ну зайди-зайди. Я тебя встречу. И встречу, и провожу. Там, я слышу, Откидач с тобой?.. Ты спроси, как я его один раз провожала, сколько слез было и криков. А я ведь ненадолго хотела проводить: на пятнадцать суток всего… Тогда пожалела — и дура была, больше не пожалею, ясно? Привет! (Бросила трубку.) Вот, слыхали? Наша культура, местная. Раззвонил им кто-то, что я здесь, вот и клеятся.

Ж е н я. Катя… а вам поздно вечером не бывает здесь страшновато?

К а т я. А если бывает, что тогда? Охранять вам меня не надо, найдется, кому охранять. Нет, пан философ, не бывает страшновато. Скушновато иногда — это есть… (Достала из ящика стола пистолет большого калибра.) Ну, кого мне пугаться?

Ж е н я. Ого! Это что — положено «ночному матросу»?

К а т я. Так точно! Всегда могу клиенту от слова «клей» скомандовать: к стене лицом! Живо! Руки! Руки вверх!

Ж е н я (подняв руки, в одной из которых палка). Сдаюсь! Впечатляет, надо признать.

К а т я. Да я купила вас: он сигнальный! Ракетница такая. Но с виду — то, что надо! Клиенты сразу балдеют…

Ж е н я. Знаете, два раза в этом телефонном разговоре у вас так опасно сверкнули глаза…

К а т я. Опасно? Это хорошо, это годится…

Ж е н я. Ну, я пойду. Наверно, я показался вам «каменным гостем»?

К а т я. Почему? Очень даже культурный гость…

Ж е н я (опять горькая усмешка). Спасибо. До свидания.

К а т я. Заходите еще. Как вас звать, я забыла.

Ж е н я. Женя.

К а т я. Приветик, Женя.

Он уходит по лесенке.

(Вышла на балкончик.) Эй! Чего-то мне показалось, что вы приуныли…

Ж е н я. Вам показалось, Катя. Все в порядке. Холодное теплеет, влажное высыхает… приунывшее веселеет. Главное, вы сами не расстраивайтесь — из-за Москвы, из-за проблемы поступления… Если я что-нибудь понимаю, удача должна вам улыбнуться!.. Обязана.

К а т я. Да я и сама так считаю. Девушка я симметричная, правда?

Ж е н я. Очень.

К а т я. Вот! А удача не улыбается.

Ж е н я. Если бы я был с ней в коротких отношениях, я похлопотал бы за вас… Но, понимаете, я…

К а т я. Понимаю. Вы отдыхайте, Женя, не надо за меня хлопотать. Чао!

Ж е н я. Счастливо.

Женя удаляется. Песок на пляже вязкий, и он хромает сильнее обычного.

К а т я. Чудо-юдо… Кто за тебя похлопочет, за самого? (В мегафон.) А это что за мореплаватели у меня? Почему сели в лодку, кто разрешил? Брысь! А-а, не можешь отлипнуть? Еще бы: только вчера ее просмолили! Так и надо, не лезь куда не велено… А брючки-то, как назло, светленькие… Ну что ты мне жесты делаешь? Помогла бы, да нечем, тут у меня не химчистка…

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Да, спасательная… Салютик!.. Без происшествий, а что?.. Считаешь, пора? Давно не заглядывал?.. Одна, одна, честное пионерское… Да пожалуйста! Только пива у меня нет… И бальзам кончился. Вообще захвати тогда пожевать чего-нибудь. (Положив трубку, она упруго, с кошачьей грацией потянулась.)

Свет гаснет.

Картина вторая

Спустя час или два. Вечереет.

К а т я в шезлонге тянет апельсиновый сок через соломинку, которая торчит из отверстия в яркой банке. Под боком у нее телефонный аппарат. Набрала номер.

К а т я (меняя голос на устало-вальяжный). Это администратор?.. Добрый вечер. Говорит Майя Плисецкая. Я, голубушка, собираюсь на недельку к вам. У меня есть свободная неделька перед поездкой в Лондон… И вот не знаю, стоит ли брать с собой демисезонное манто? (Своим обычным голосом.) Ну наконец-то!.. Да это я так, не особо старалась, а вообще я могу тебе час пудрить мозги! Ты давно заступила-то?.. Мать, а какое у вас там кино сегодня?.. А-а… Ладно, перебьюсь… Что?.. Да занимаюсь, занимаюсь… Не покладая рук! Мам, я зла на тебя жутко, сто раз говорила, что у меня все клянчат бальзам, что я обещала… Что «ну»? Баранки гну! Сегодня был завоз? Был!.. Ну, Лидка сказала… Ты ведь опять не взяла?.. Да брось ты, Ирма прекрасно верит тебе в долг… Мам, без этого можно? Лишние ведь слова говоришь… «Не девичье дело»… Мне, что ли, самой нужно это пойло?.. Да я не прикасаюсь к нему. А люди просили… Разные! Ну все, не взяла — значит, и говорить не о чем… Чего-то я еще хотела… Да! Спроси мне в библиотеке книжку «Прочитаем «Онегина» вместе» — она, говорят, для сочинений очень годится… Запомнила? Ну, все… И в следующий завоз бутылок шесть возьми. А то я правда обижусь. Гуд бай! (Положила трубку, отодвинула телефон, взяла вместо него транзистор.)

Голос диктора: «…А вот письмо от рядового Виктора Мохова. «Уважаемая редакция «Полевой почты» «Юности»! Очень прошу передать мой музыкальный привет Колесаевой Наде из Череповца. Когда меня призывали на срочную службу, мы с Надей договорились, что по возвращении мы распишемся, создадим семью. Вера в это помогает мне стойко переносить трудности солдатской жизни. Прошу исполнить для Нади песню «Не плачь, девчонка» в исполнении артиста Эдуарда Хиля…»

Звучит песня. Катя вдруг сделала недобрую гримасу и передразнила ее, после чего на других волнах нашла себе другую музыку, ни к чему конкретно не призывающую. Тянет свой сок и листает книжку.

Появляется Ж е н я. Он привлек Катино внимание, насвистывая ту же мелодию, что звучит по радио.

(Облокотившись на перила балкончика.) Опять забыли что-нибудь?

Ж е н я. Почему «опять»? Нет, Катя, ничего не забывал. Просто возникла одна идея. Мне подняться?

К а т я. Ну, если идея интересная…

Он поднялся по лесенке.

Полдничали?

Ж е н я. Что? Нет, на полдник я не хожу.

К а т я. Вы тогда следите, чтобы плюшки эти или вафли вам к ужину подавали. А то они могут их совсем заиграть.

Ж е н я. А я спокойно к ним отношусь… Словом, это неважно. А идея простая, Катя: почему бы нам не заниматься вместе?

К а т я. С вами? Ха!.. Смотря чем…

Ж е н я. Подготовкой, разумеется. Вам что предстоит? Сочинение, да? Это в любом вузе. Кроме того, история СССР, английский… Мне показалось, я могу быть полезен.

К а т я (озадачена). Конечно, вы можете… Только зачем, я не понимаю…

Ж е н я. Как «зачем»? Надо же взять реванш у того аспиранта, который зарезал вас в прошлом году! Просто необходимо! Он принимал устную литературу?

К а т я. Ну?

Ж е н я. А вы знаете не хуже меня, что среди классиков русской литературы некоторые принадлежат не только ей, но и философии… У меня, например, была курсовая по Достоевскому. А на госэкзамене мне досталась «Духовная драма Герцена»… Так что я в курсе. А история — это у нас был профилирующий предмет… Серьезно, Катя, может быть, моя идея не такая уж нелепая?

К а т я. А зачем вы ее придумали?

Ж е н я. Но я же объяснил!.. Вот, я смотрю, у вас на подоконнике — Белинский. Его статьи, когда они выходили впервые, студенты читали вслух, тут же обсуждая… В таких артельных чтениях был свой большой смысл…

К а т я. Ну да, они объединялись в это время. Для борьбы против царя и крепостного права… А мы с вами зачем будем объединяться?

Ж е н я (после паузы). Извините. Я снимаю свое предложение.

К а т я. Здрасте, он снимает… А может, я принимаю его? Только давайте без дураков: ежу ведь понятно, что я буду для вас отстающая, а вы для меня — репетитор!

Ж е н я. Нет, не совсем так… или, вернее, совсем не так. Во-первых, я заведомо не допускаю никаких материальных…

К а т я (перебивая). А почему? А вот я допускаю. Мы люди не бедные, мы можем позволить себе репетитора, если на то пошло. Трешка полагается за урок? Или больше?

Ж е н я. Катя, я не хочу даже слышать об этом.

К а т я. Ага… Вот я и допытываюсь: чего же вы хотите тогда? Зачем вам путевочные денечки на меня тратить? Вы — готовый философ, а я — девушка со спасательной станции. Ну? Что общего-то?

Ж е н я. При такой постановочке вопроса… Виноват, Катя, я напрасно потревожил вас… (Хочет уйти.)

К а т я (преграждая дорогу). Обижается! Да вы не обижайтесь, Женечка, я интересуюсь по-хорошему! Вы объясните…

Ж е н я. Мне казалось, что… когда садятся рядом два человека, говорящие по-русски, и кладут перед собой том Достоевского, или Белинского, или Толстого, общее между ними возникает, должно возникать… Но скорее всего, это наивно и ужасно смешно.

К а т я. Почему? Это красиво! Только у меня опять вопросик: д л я ч е г о пану философу понадобилось иметь со мной общее?

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Спасательная станция… Откидач, это ты?.. Узнала, можешь радоваться. И этого дружка твоего, который раньше звонил, я тоже узнала: у него еще кадык такой здоровый… Вы что, сегодня из каждого автомата будете названивать? Или через один?.. Мало ли что! Скучают они! Ну, сядьте рядком, положите перед собой том Достоевского или Толстого… (Засмеялась, повернулась к Жене, отведя трубку.) Извините, Женя, это у меня с языка сорвалось, случайно, я больше не буду…

Женя не слушает, порывается уйти, но ей удалось выхватить у него из рук палку. Он мрачно ждет.

(В трубку.) Откидач, ты что же думаешь: Костик ушел в армию — значит, все?.. Ошибаешься. Есть человек, специально ко мне приставленный… Видал ты его, нет?.. Вот если ему сказать, что вы беспокоите меня… Ох, Откидач! Он вас по стене размажет, как тараканов. Обоих! Пожалейте себя, ребята… Нет, объяснять ничего не надо. Просто сделайте так, чтоб я вас долго-долго искала. Вот. И чтоб найти не могла. (Положила трубку. С покаянным видом возвращает Жене палочку.) Вы думаете, это кто? Это — стыдно сказать! — мой одноклассник. Ой, Женя, я представляю, какое у вас впечатление. Только это не моя компания, учтите… Мы же не отвечаем за то, чем становятся наши одноклассники…

Ж е н я. Да, впечатление складывается… Я начинаю понимать: вы на всем этом пляже — прима, да? Девушка номер один… Вот я второй раз слушаю ваши поразительные телефонные тексты…

К а т я. Чем это вы поразились? Говорила обыкновенно…

Ж е н я. Нет! Это ведь не просто такая лексика — это характер… Если бы не феномен вашего характера, я не мог бы объяснить самому себе, почему я еще здесь… А я здесь, чтобы сказать вам: Катя, институтскую дверь можно открыть вот с таким же достоинством. А не дрожать перед ней, не считать себя хуже других… Этот комплекс совсем не идет вам и мешает, его надо удалить, и поскорей.

К а т я. Жень, до чего ж вы умный… Ну все, ладно, уговорили: я согласна войти с достоинством! А вы успеете меня натаскать за эти двадцать дней, которые вам остались? Нет, уже девятнадцать, надо считать…

Ж е н я. «Натаскать»… Ради бога, только не это. Сроки напряженные, да. Но главное, Катя, я ведь не представляю исходного уровня ваших знаний…

К а т я (показывает пятнадцать сантиметров от пола). Вот такой. Нет, если по-честному, то вот. (Показывает примерно пять сантиметров.) А уровень моей лени не представляете? Он где-то там кончается, за облаками! (Смеется.) Вот вы и не знаете, что сказать, пан философ.

Ж е н я (выдержал глубокомысленную паузу и вдруг рассмеялся тоже). Не знаю! И более крупные мыслители не знали бы… Ох, Катя, Катя… Послушайте, а тот человек, «специально приставленный»… которого Откидач должен был испугаться, — он существует?

К а т я. Гляди-ка, заинтересовался! Существует, а что? Может примчаться на своем мотоцикле, если я свистну…

Ж е н я. А Костик, он кто?

К а т я (торжествующе). Все, Женечка, вы себя выдали! Хватит уже финтить: вы собрались немного приударить за мной? Чего вы так дернулись? Нормальное желание, по-моему. Только смешно его прятать за какими-то студентами, которые в том веке сходились читать Белинского и давно померли…

Ж е н я (сухо и четко). Нет, Катя, вы ошиблись. Я трезво смотрю на свои данные. (Взял книгу с подоконника, листает.) Вот… Так что эту вашу гипотезу мы больше не будем развивать, договорились?

К а т я. Я вас обидела, что ли?

Ж е н я. Напротив. Вы польстили мне, только неуклюже.

Пауза.

К а т я. Ой, да закройте вы своего Белинского, сколько можно! Белинский, Достоевский, Чернышевский, один Островский, другой Островский… А еще Чацкий, Ленский, Дубровский, Лаврецкий… Грушницкий, Болконский, Вронский… Окосеть можно! Я сама-то еще почти не жила и жизнь свою не устроила, а должна про чужую думать, про выдуманную или такую, которая лопухом давно поросла, — с какой стати? Место у нас курортное… Все отдыхают, в теннис играют, кормят чаек, дуют коктейли… Все в один голос нахваливают нашу сметану, сливки, но у всех одна претензия: море больно мелкое, долго идти, чтоб окунуться… И почему в нем только шестнадцать градусов — им надо двадцать пять, чтоб оно было как суп! И вот все ходят вечером взад-вперед, песок утрамбовывают, ионами дышат. Кто в коже, кто в мохере, кто в замше… А я в это время должна учить, как образ Ниловны шел к революции! Или какими чертами образ Наташи Ростовой близок к народу! Вот вы мне сказали одну ее черту, что она «не удостаивала быть умной»… И от нее это не требовалось, правда? Потому что живая, хорошенькая и потому что — княгиня!

Ж е н я. Графиня.

К а т я. Ну графиня… Кстати, из-за такой вот ерундовой ошибочки они снижают на целый балл! А у человека от этих баллов зависит судьба! А человек имеет у нас такое же право на счастье, как тогда имели графини и княгини… Имеет или нет?

Ж е н я. Разумеется…

К а т я. Каждый имеет или только тот, кто все баллы набрал?

Ж е н я (смущен). Катя, но счастье и высшее образование — это же не синонимы…

К а т я. Как это? Хотите сказать — необязательно мне в институт? А куда же посоветуете? За прилавок?

Ж е н я. Прежде чем предлагать и советовать, надо знать, какое вам дело нравится, кем вы хотите быть.

К а т я. Диктором на телевидении.

Ж е н я. Хочется популярности?

К а т я. Ага! Хочется… Осуждаете? Сейчас скажете, как мой дед: не по Сеньке шапка, на грош амуниции, на рубль амбиции?..

Ж е н я. Нет. По-моему, вся «амуниция», которая нужна для этой работы, — она у вас есть.

К а т я (не ожидала, польщена). Серьезно? Гожусь?

Ж е н я. По-моему, да. Вопрос только в том, стоит ли так уж стремиться к этой цели… Один восточный философ высказался на этот счет угрожающе: «Бойся желаний своих, — сказал он, — ибо они осуществляются». Я думаю, он имел в виду, что мы часто ставим себе цели, чуждые самой нашей природе. Переступаем через эту свою природу, через сущность свою и приносим ее в жертву разным химерам. Вот для меня такой химерой оказался философский факультет… Или возьмите тех, кто годами пишет вымученные компиляторские диссертации. Впрочем, это я здорово отвлекся. Катя, у нас два неясных вопроса: куда вы будете поступать и нужна ли вам моя помощь?

К а т я (внезапно). Жень, давайте выпьем, хотите? Сухого, конечно, крепленого я сама не пью. (Наливает.)

Ж е н я. Что это вдруг? У вас родился тост?

К а т я. Ага! За вас! За ваши успехи в начальной школе. За вашу эту самую «учебу с увлечением». Я не сглазю, не бойтесь. За вашу серьезность, культурность… Можно уже сразу за вашу кандидатскую выпить и за докторскую — они не будут вымученные, они будут какие надо, это наперед видно. И за то, что вы добрый такой, протягиваете братскую руку, не проходите мимо… Сами интеллигент, а девушке из народа сочувствуете.

Ж е н я (поставил рюмку). Зачем вы так?

К а т я. Как «так»? Это все правда… Недостойна я, Женечка, вашей помощи! Легкомысленная! (Прыснула со смеху.) Вот вы мне сейчас говорили, чему учил этот философ, а я думала совсем другое в это время!..

Ж е н я. Что вы думали?

К а т я. Нет, не скажу… вы бы в ужас пришли. (Хохочет.) А восточный философ просто харакири себе сделал бы! Так что, Женечка, слишком большая у нас разница с вами. Но все равно, за вас, за ваше здоровье! Не хотите со мной чокаться?

Ж е н я. После таких слов… А впрочем, я выпью, только не за себя… Иронию вашего тоста я оценил… Он как-то подвел черту, и я уйду сейчас…

К а т я. Ну, Женя! Это уметь надо — так понимать, как вы!

Ж е н я. Нет-нет, я был навязчив, это не повторится. Но, уходя, я могу сказать парадоксальную вещь: Катя, мне понравилось, мне хорошо было с вами общаться… Вообще-то контакт с новыми людьми дается мне трудновато: мешает, видимо, элемент занудства… А с вами легко! Честное слово, здесь, на спасательной станции, вы на месте, Катя. Потому что вы действительно можете спасать людей. От схоластики, от рассудочности… Спасать от их собственного занудства и от пониженного кровяного давления! Вот за эту вашу способность стоит выпить… За вас…

Катя смутилась, хмыкнула; чокнулись, выпили.

К а т я. Ничего винцо, правда?

Ж е н я. Что? Да, прекрасное. Катя, вот вы все допытывались, чего ради я предложил заниматься вместе. Считайте, что я ответил. Зря вы сказали про интеллигентское сочувствие «девушке из народа»: это не мой случай. Да и не ваш. Зачем прибедняться? Еще неизвестно, кто от этих совместных занятий выиграл бы больше. По-моему, я. Смотрите, я же болтаю с вами — не могу остановиться! А за шесть дней пребывания в доме отдыха ни с кем, кроме своей бабушки, не сказал трех фраз. Ей-богу. Никак не могу сделать усилие, чтобы войти в контакт… И ведь люди не виноваты, там отдыхают не какие-нибудь фининспекторы, там интересные, в большинстве своем творческие люди… Но они не похожи на вас, Катя…

К а т я. Фэнк ю, Женечка, вэри мач, но мне нельзя столько комплиментов, я размякаю очень… Слушайте, а что это за творческие люди там у вас собрались, да еще в большинстве?

Ж е н я. Ну как же — дом отдыха работников искусств…

К а т я (ее это как-то ошеломило). Вы там живете? В доме отдыха имени Неждановой?

Ж е н я. В нем самом, а что?

К а т я. С бабушкой?

Ж е н я. Да.

К а т я. Елки зеленые… Что ж вы сразу-то не сказали?

Ж е н я. А что такое?

К а т я. Бабушка имеет отношение к искусству?

Ж е н я. Да… Пожалуй, и м е л а — это точнее.

К а т я. А почему ж я вас не видела там? На каком вы этаже?

Ж е н я. На восьмом.

К а т я. Ничего себе! Там же поселяют самых-самых таких…

Ж е н я. Каких?

К а т я. Ну, на восьмом, я помню, жили Моисеев, Райкин, Николай Озеров, Елена Образцова… потом этот, который в цирке с медведями… И я с ними со всеми была знакома, общалась!

Ж е н я. Серьезно? На какой почве?

К а т я. Да на той почве, что попадалась им на глаза все время! А неплохо я с вами сквиталась, Жень! Вы меня Кантом давили, а я вас — Райкиным! Вы — Достоевским и Белинским, а я вас могу — Михаилом Боярским! Сейчас-то я уже бросила собирать автографы, надоело, но накопилось у меня порядочно, захотите — покажу.

Ж е н я. Правильно, что вы это бросили, Катя. Если у вас попросят автограф — можно дать, но вам выпрашивать у кого-то…

К а т я. Кончайте издеваться, кому это нужен мой автограф! Это вы, оказывается, фигура… Надо же… на восьмом. А какая комната?

Ж е н я. Восемьдесят вторая.

К а т я. Прямо напротив лифта, да? Знаю, там один раз Юрий Гуляев жил…

Ж е н я. Да что у вас общего с этим домом?

К а т я. Я скажу. Только сперва вы скажите: за какие такие заслуги вас поселили на восьмом?

Ж е н я. Понятия не имею. Должно быть, директор принял меня за ревизора из Санкт-Петербурга, прибывшего инкогнито!

К а т я. Вряд ли. Этот директор в таких вещах не путает… Странно. Хотя ладно, это мы выясним…

Ж е н я. «Мы» — это кто?

К а т я. Мои агенты проверят, правда ли вы такой, как тут рассказывали… А вдруг с молодыми артисточками вы совсем даже наоборот?.. Надо же, молчал-молчал, и вдруг… Жень, я считаю, мы теперь такие знакомые, что можем выпить на брудершафт. Всю дорогу выкаем. Как деревенские какие-то!

Ж е н я. Я в принципе с удовольствием… Я только на понял, что изменилось за последнюю минуту или две…

К а т я (наполняет рюмки). Все-то ему надо понять… вот это и есть занудство. Значит, пьем по правилам, но целуем только в щечку. Поехали.

Пьют, переплетя руки с рюмками. Потом он чмокнул ее, будто клюнул, а она ласково и спокойно поцеловала его.

Вот. Ну давай говори мне что-нибудь!

Ж е н я. Да… так гораздо удобнее… ты молодец.

Свет гаснет.

Картина третья

Там же после десяти часов вечера. Стемнело. Включен прожектор. В гостях у К а т и подруга И н н а. Она заглянула сюда после купания и теперь развешивает свой купальник на перилах, расчесывает тяжелые волосы.

Катя согрела чай и опять водрузила на стол бутылку, затем принялась с нетерпением накручивать диск телефона.

К а т я. Черт… (Положила трубку.) Сколько можно висеть на казенном телефоне, скажи!

И н н а. А чего тебе надо от матери?

К а т я. Здрасте! Чтоб она все выяснила про восемьдесят второй номер, кто такие эти бабушка с внуком… (Набрала еще раз.) Вот, наконец-то… Мать, ну ты даешь! Минут двадцать было занято — с кем это? Что?.. Никого я не заарканила… Выражения у тебя те еще… Ну допустим, а ты-то откуда знаешь? Слежку, что ли, наладила?.. У тебя? Мой телефон?.. Постой, но он же не знал, что ты моя мутер… Ах, ну да, он к тебе как к дежурному администратору, все ясно, это я от удивления поглупела… Мам, а я даже не поверила ему сперва, что они на восьмом… Брось… Разыгрываешь! (Отведя трубку.) Инка, с ума сойти: бабка-то у него — знаменитость! (В трубку.) Что?.. Сказал, да… сейчас вспомню… что-то на свечку похожее… Огарышев, вот! При чем же тут Ксения Замятина? Хотя вообще-то у внука и бабки могут быть разные… Но ты уверена?.. Обалдеть! А он, главное, говорит: да, бабушка имела отношение к искусству… Скромненько так! Мам, а какая она? Песок сыплется, да?.. Нет, но вообще она еще видит что-нибудь, слышит?.. Тогда хорошо…

И н н а. Замятина, Замятина… В «Советском экране» про нее не писали?

К а т я. Да всюду писали, тысячу раз… Это я не тебе, мам, это Инка у меня… Что?.. Ну как не стыдно? Перестань. Мать, не можешь ты раньше меня знать, как ко мне относится парень!.. Ну заступался… и что из этого? А как он заступался?.. Значит, ты нападала? На родную дочь? Спасибочки… Во, видишь — уже московские философы говорят, что у меня богатая индивидуальность! А ты все не ценишь… Ой, ты хоть имен-то не называй, господи, он же сейчас пройти мимо тебя может!.. Ну, их знакомые могут… Дома дашь свои советы, дома! Целую, все потом! (Бросила трубку.) До чего же неудачники обожают советовать! Просто специалисты по чужому счастью.

И н н а. Ну-ну, поаккуратней. После таких слов я тоже должна заткнуться.

К а т я. Инка! Это ты-то неудачница?

И н н а. Ладно, замнем. Мамашу ты действительно придержи, она у тебя больно активная. Расклад я уже поняла: в тебя врезался внук знаменитой артистки.

К а т я. Ну это не так чтобы уж точно… С первого взгляда, что ли?

И н н а. Не знаю, сколько он взглядов успел на тебя положить. Тут не взгляды уже, тут факты. Предлагает с тобой заниматься. Задарма! Потом у администратора выясняет твой телефон… Нарывается на твою мамашу. И с ходу ей сообщает, что ты богатая индивидуальность! Ну? Какие тебе еще доказательства? Я считаю — все, товарищ на крючке. Когда он ушел отсюда?

К а т я. Без чего-то девять.

И н н а. Двух часов не прошло, а у него уже шило в одном месте, ему невтерпеж… Поздравляю, Катюха. Тем более, что философ! Я с ними дела не имела, но я имела с физиком-теоретиком, это близко. В двадцать шесть лет лысенький, глаза печальные, а хобби у него — песенки юмористические из ихних «капустников». Юмор для докторов наук — они животики себе надрывают, а ты сидишь как чурка — ни бум-бум! Устала я с этим теоретиком; он женатый оказался, в каком-то полуразводе. Юридически — уже да, а фактически — еще нет… Зачем мне тогда этот юмор, ты не знаешь? Вот и я тоже… А твой — вон как раскочегарился, в момент. Теперь, подруга, надо знать точно: кто тебе нужен-то — он или его бабуся?

К а т я. Я еще не успела сообразить…

И н н а. Соображай скорее, тут надо ковать, пока горячо. Что горячо — я вижу, а что конкретно ковать — это уж ты сама смотри… Если бабушка в чинах и в силе, она тебя может наладить в артистки! А что? Ты у нас такая…

К а т я. Смеешься?

И н н а. Да почему? Почему мы до того себя не уважаем, что нам вроде и замахнуться на такое смешно? А вот мы замахнемся! Ты в школе-то ходила в драмкружок к этому Арнольду?

К а т я. При мне никакого Арнольда не было, его только вспоминали… При мне была Муза Яновна, а я не могла переносить ее щитовидку, безумные эти глазищи… и что комбинация у нее вечно видна…

И н н а. И такие, видишь, лезут в искусство — так тебе же тогда сам бог велел. Вблизи посмотришь на какую-нибудь кинозвезду — подумаешь: с ее внешностью — отдыхала бы! Нет, играет и славу имеет, считай, мировую уже. Кино — это ведь что? Это клей и ножницы. Если нас с тобой вот сейчас будут снимать, а потом склеят самые выразительные моменты, мы будем на экране выглядеть бесподобно, на Гран при! Это я тебе говорю, а я собаку на фотопортрете съела… Нет, главное тут, как вообще в жизни, — везение. Слушай: чтобы эта знаменитая бабка захотела ударить для тебя палец о палец, надо ей понравиться. Но этого мало… Если у тебя с ее внуком ничего нет, с какой стати она тебе будет утруждаться помогать? Палец о палец — это у них не просто… Вот если ты дорастешь до невесты…

К а т я. Инка, ну что ты говоришь?!

И н н а. Дело говорю.

К а т я. Я уже дорастала один раз. И что? Последнее письмо неделю назад получила — видишь, не вскрытое даже. Потому что пишет одно и то же, одно и то же… А отвечать мне давно нечего… Вот и оттягиваю… перекладываю туда-сюда…

И н н а. Я вообще не понимаю, зачем ты сейчас про Костика ни с того ни с сего… Не по повестке дня выступаешь — говорим про философа и его бабку. Почему бы тебе не поневеститься с ним? Он что, противный?

К а т я. Нет… он смешной.

И н н а. Ну и посмейся на здоровьичко. Чем плохо-то? Если собралась в артистки — вот тебе и репетиция! Господи, да на твоем месте, когда мальчик уже на крючке, я заиграла бы его знаешь как? Вся философия из него вышла бы! А его бабка сама приползла бы выяснять наши с ним отношения. И тут я ей говорю: «Бабушка, милая, рано мне о замужестве думать — молода я еще и голова у меня не тем занята. Мечта моей жизни — сцена!» К сентябрю я как штык была бы студенткой театрального… А там, оглядевшись, решала бы, нужен мне этот философ или нет… Ну, что смотришь так? Очень я безнравственная?

К а т я. Очень!

И н н а. Больше на словах, Катюха. Если б я такая была, сидела бы я сейчас на даче того лысенького теоретика — у него в Меллужах дача — или вообще в Латинской Америке — там в торгпредстве работает один мой бывший поклонник… И еще был вариант — ленинградец, инженер-телевизионщик… Нет, не умела я быть хищницей. Все ублажала свое сердце! Ублажила? Нет. Все равно несытое оно, все равно ноет. А если бы я по расчету жила, оно, может, притупилось бы, поумнело… Вот мне сейчас никакой бури не требуется. Мне просто надо, чтобы можно было бросить это паршивое фотоателье… Катенька, я ведь теперь даже не щелкаю, я только проявляю, я весь день в темноте! Одна мечта — выйти на свет божий… и чтоб руки отдохнули от химии, — гляди, какие! Стыд же… Чтоб мужик меня элементарно обеспечил… чтоб забрал меня наконец от отчима, который проходу не дает! Знаешь, какие у него ласки, у отчима моего? Он щипается, паскуда! Показать синяки?

К а т я. Не надо, Инка… Выпей вот.

И н н а. Зря ты так рот кривишь: «неудачники — специалисты по чужому счастью»… Да, специалисты! Ты нас слушай, Катюха…

К а т я. Да я слушаю, только, видишь, не звонит он. Телефончик узнал, а не звонит. Я, конечно, могу сама звякнуть…

И н н а. Ни в коем случае!

К а т я. Понимаю… Раз он сказал, что я «прима», «девушка номер один», надо так и вести…

И н н а. Он прямо так и сказал? Ну, поздравляю, подруга… Слушай, ты бы познакомила нас, а? Во-первых, я б тебе его враз расколола, вся его сущность была бы у тебя как на ладони… Во-вторых, любопытно, под каким номером я у него пройду… Без всякого Якова — любопытно, и только…

К а т я. Знаешь, он хромой. С палочкой.

И н н а. Да? Немного, значит, бракованный? Да не страшно… Далеко не уйдет, даже лучше. Но ты мне скажи, кто тебе нужен — он сам или его бабка? Если только бабка, тогда тем более меня познакомь с ним. Откинь подруге, что самой негоже! Бракованного-то, Кать?

К а т я. Они мне оба нужны.

И н н а. Да я смеюсь… Чего насупилась?

К а т я. Не звонит почему-то. Может, решил, что я серая для него? А я, главное, нарочно фикстулила перед ним своей необразованностью…

Звонит телефон.

И н н а. Подожди, сразу не хватай!

К а т я. Ин, ты прошла бы туда, на балкончик…

И н н а. Господи, неужели я сама не догадалась бы? (Выходит.)

К а т я (взяла трубку, лишь после третьего звонка). Спасательная станция. (Упавшим голосом.) Борис?.. (Отведя трубку.) Инка, иди сюда, это не то… (В трубку.) Да, Боря… Нормально. Ничего особенного, занимаюсь… Тебе-то какая разница?.. Белинского читаю… Какой голос? Нормальный… Ну давай проверяй… Только зачем названивать, если тебе надо врасплох?.. Ну правильно, Инка у меня… Да, вместе, представь себе, читаем Белинского!.. О господи… Да ослышался ты, я не говорила «не то»… Хотя верно, сказала, да. Инка ждет одного звонка, она хотела первая схватить трубку, а я слышу твой голос и говорю: «Иди отсюда, это не то»… «Отсюда» я сказала, а не «сюда»!.. Слушай, ты, Штирлиц, мне это шпионство надоело уже… Ну? Теперь молчать будем? Видишь, Борь, тебе и говорить-то со мной не о чем. Не заводи ты себя понапрасну… Когда это он тебе писал?.. Седьмого?.. А почем ты знаешь, может, восьмого он получил сразу три моих письма? Может, там почта барахлит?

И н н а. Боже… Это вот так-то ты живешь? Ну, подруга…

К а т я. Боря, я свободный человек!.. Ах нет? А кто я, крепостная вашей семьи, что ли?..

И н н а. Да скажи ты ему по-русски, куда идти! Или дай я скажу!

К а т я. Слушай, Инка действительно ждет звонка, мне неудобно занимать телефон… Все, привет родителям. И угрожать мне не надо, я не боюсь тебя, я Костику напишу, как братец его обнаглел, он тебе не давал такого права… (Бросила трубку.) Ну?

И н н а. Озвереть можно… Это все время такие проверочки?

К а т я. Да. Он же считается без пяти минут мой деверь. Костик ему поручил… Он и кольца с нами покупать ездил… Это такая семья, понимаешь? Кулачье…

И н н а. Ну, я бы их живо раскулачила! Катюха, ты зря темнишь и тянешь резину, ты верни им эти кольца, и все! Или пускай мать сходит, вернет…

К а т я. Она сама трусит, ты их не знаешь… Я деда попрошу. Вот он вернется, тогда… А мне надо бы уехать отсюда, хоть на время… Иначе затюкают. Дуры мы с тобой, Инка… Ты уже и с философом меня окрутила, и в театральный меня пристроила… А кончится все тем, что этот Борис удавит меня или утопит… Как эту самую… Муму!

И н н а. Ну что ты говоришь, Катька?

К а т я. Видишь, не звонит мой философ… Подумал — и разочаровался. Наверно, нашел себе более подходящее общество там, на восьмом этаже… Ничего удивительного. (Стараясь поднять настроение, которое граничит со слезами, она запела.)

Так уж бывает… Так уж выходит… Кто-то теряет, А кто-то находит…

И н н а. Давай эту лучше, атаманскую:

Ваше благородие, госпожа удача, Для кого ты добрая, а кому иначе. Девять граммов в сердце, Постой, не зови… Не везет мне в смерти — Повезет в любви!

(Поют вместе.)

Ваше благородие, госпожа разлука, Мне с тобою холодно, вот какая штука. Письмецо в конверте, Погоди, не рви… Не везет мне в смерти — Повезет в любви…

К а т я. А я сейчас сама позвоню!

И н н а. Ой, не советую… Дело хозяйское, конечно, но…

К а т я (набирает номер). Четырнадцать… и в конце — восемьдесят два!

И н н а. Сейчас выйду, сейчас… Босоножка тут моя заблудилась где-то…

К а т я. Не надо, сиди. Будешь подсказывать. (Приложила палец к губам. После паузы, в трубку.) Нет, это я слушаю! Это со спасательной станции говорят. Тут нам сообщили, что кому-то срочно был нужен наш телефон… Стряслось что-нибудь?.. А что же?.. Зачем-то выцарапал у матери мой номер, а сам?.. Ну, ко мне можно и без дела, я пока еще не бюрократка… Как, опять на «вы»? Снова здорово?

И н н а. Дурочка, это лучше! Стесняется, значит…

К а т я. Ты меня, что ли, стесняешься? Смотри-ка, а, по идее, надо бы наоборот… Жень, а тебе прожектор мой видно? У тебя ж балкон на эту сторону?.. Скажешь тоже! (Фыркнула; отводя трубку, сообщает Инне.) Я похожа на внучку смотрителя маяка!

И н н а (с завистью). Слушай, так он у тебя романтик!

К а т я (в трубку). Ты у меня романтик! Жень, я знаешь чего звоню? Сказать, что я согласна. Давай бери меня на свой буксир… Не передумал?.. Ну и хорошо… А я вот надумала… (Смеется.) Тем более я вспомнила, кино было такое — «Женя, Женечка и Катюша»…

И н н а. Не так швидко, подруга… Легче, легче!

К а т я. В общем, уговорил ты меня. А когда наше первое занятие, пан профессор?.. Ну хорошо, не «пан», не «пан», поняла, извиняюсь… Так когда?

И н н а. Если завтра — ты занята!

К а т я. Да?.. Ну завтра так завтра…

Инна покрутила пальцем у виска.

А где?

И н н а. Про бабку — ни слова!

К а т я. А на процедуры она разве не ходит?.. Ясненько. А сейчас она уже спит? Это из-за нее у тебя такой голос… придушенный?.. Какие такие слишком высокие ноты? Здесь ты их брал, у меня?.. Не знаю, Жень… мне все понравилось…

И н н а. «Все» — это слишком жирно! Понравилось кое-что!

К а т я. А теперь ты будешь следить за собой, да? Слова подбирать… чтоб не сказать чего лишнего? И что получится? Ничего хорошего! Во всяком случае, твоего хваленого «учения с увлечением» не получится, а я как раз на него и купилась… Ну, что молчишь?.. А серьезный-то какой! Кажется, завтра мне надо быть в школьной форме! Только она у меня почти что мини… Сейчас я ее выпущу насколько можно, отглажу фартук, ленты для банта… Я буду примерная ученица, Жень!

И н н а (почему-то мрачно). Молодец! У тебя и без меня все получается, подруга, я пошла…

Катя машет ей, посылает воздушный поцелуй. Забрав свой купальник, который еще не высох, Инна отжала его прямо на пол, запихнула в сумку и ушла.

К а т я (выслушав нечто такое, что привело ее в замешательство). Вот еще, здрасте… Конечно, манера… вообще характер у меня такой… И не думала дразнить… Ну на что, на что я тебя вызываю, конкретно?.. То-то и оно… это твое чересчур богатое воображение… А какая цель — ты знаешь, я сказала уже… Вот именно — «учение с увлечением»!.. Да в том самом смысле, а в каком еще?.. Задний ход, значит? Ну, как знаешь… Не будем так не будем. Я поняла, Жень, я не напрашиваюсь… Зачем так долго доказывать и так нервничать? Ничего не надо, отдыхай. Действительно, с какой стати? Ладно, гуд бай. Увидимся как-нибудь… Да. И тебе спокойной ночи… Алло! Чего трубку-то не кладешь? Хочешь, чтобы я положила? Я могу… Что-что? Совсем придушенный голос… Ты в трубку говори, а не мимо!.. Попробовать? Считаешь, стоит? Вообще-то от одного раза не убудет ни от тебя, ни от меня… Завтра в пять?.. В самый раз, Жень! (Она торжествует. Усилила в транзисторе какую-то узбекскую музыку и танцует под нее с трубкой, прижатой к уху плечом.) Говори-говори, я слушаю… Ни капельки! Мы же кофе с тобой пили… Нет, ни в одном глазу нету сна… Я сейчас еще купаться пойду!.. Серьезно… Всегда… А в шторм еще лучше… Ты меня еще в купальничке не видел! Знаешь, какой купальничек? «Мэйд ин Канада»… Закачаешься!..

Музыка заглушила для нас сказанные после этого последние фразы. Катя положила трубку и, слегка пританцовывая, сразу направилась к морю. По пути она небрежно сбрасывает платьице и остается в том купальнике, который рекламировала. Пока она удаляется в луче своего прожектора, нарастает треск приближающегося мотоцикла, затем — звук торможения. Катя тоже слышит это, но не отменяет своего намерения искупаться.

Появился Б о р и с. Впрочем, он не представился нам, мы не знаем, кто это, — может быть, Костик, но не исключено, что Леха или Толик… Он в кожанке, со шлемом мотоциклиста и с авоськой, в которой какая-то провизия и бутылки с пивом. Незнакомец этот чувствует себя как свой в Катиных владениях. Огляделся. Заметил нераспечатанное письмо, взял его… Закурил. Долгим взглядом провожает Катю, уходящую в узком световом луче.

Часть вторая

Картина четвертая

Вторая половина дня.

По склону дюны поднимаются К с е н и я Л ь в о в н а З а м я т и н а и Ж е н я. Он тащит красный надувной матрац.

Бабушка Жени, оказывается, далека от той дряхлости, какую воображала Катя. Эта пожилая дама, привыкшая держать себя в форме, оптимистка и юмористка. У нее опрятная, коротко стриженная седая голова, причем седина — с голубоватым отливом; одета она в клетчатые брюки и мужского фасона рубашку, на плечи наброшен темно-лиловый жакет.

З а м я т и н а. Да, тут лучше гораздо. Не слыхать, по крайней мере, искусственного смеха Ляли Юнаковской… Нет, я расположусь сидя, ты спинку сделай… Вот! (Села.) Боже, как хорошо… Сними пиджак, сядь… Жилетка, галстук, пиджак… Что ты за тип? Где это видано, чтобы вот так наряжаться на пляже?

Ж е н я. Ксеня, но, во-первых, не жарко… А во-вторых, у меня сегодня дело, я отлучусь скоро.

З а м я т и н а. Да? Ну ради бога. Я только боюсь, что ты смешон, дружочек…

Ж е н я. Снять жилетку?

З а м я т и н а. И галстук.

Ж е н я (повинуется). Хорошо… А ты не считаешь, что каждый имеет право на свой стиль?

З а м я т и н а. Считаю, но не козырять же этим правом в бане, например! И потом, с чего ты взял, что это стиль твой? Это стиль старых Форсайтов, скорее… Бред! Такое напустил на себя, что мне уже Маша Гусарова жаловалась: «В обществе вашего внука, говорит, я чувствую себя двоечницей, пустышкой… Мне стыдно рот открыть!»

Ж е н я. Это какая Маша?

З а м я т и н а. Боже, какой лопух! Ну за столом, что слева от нас, балерина, брюнетка, я представила тебя ей в первый день.

Ж е н я. Помню, да. Это она сказала мне, что в Польше им показывали Освенцим, мемориал лагеря… Нет, ты слушай! Так она, видишь ли, о ж и д а л а б о л ь ш е г о… О с в е н ц и м р а з о ч а р о в а л е е, она б о л ь ш е г о о ж и д а л а! Я смотрел на нее во все глаза, но она так и не поняла ничего…

З а м я т и н а. Да… И впрямь кукла пустоголовая… А на сцене, представь себе, и грациозна и технична…

Ж е н я. Мне с ней не танцевать.

З а м я т и н а. Ну хорошо, а эта теннисистка, Карина? Она, как выяснилось, и в покер играет отлично… Мы с ней вместе вчера искали тебя.

Ж е н я. Ей-то я зачем?

З а м я т и н а. Не знаю. Возможно, чего-то не поняла у Гегеля, и понадобилась твоя помощь… (Смеется.)

Ж е н я. Зачем ты говоришь, кто я? Просил же не говорить!

З а м я т и н а. Миленький, но как без этого объяснить людям, почему у тебя мозги набекрень?.. Да, слушай, есть письмо от твоей родительницы… (Полезла в сумочку.)

Ж е н я. Не сейчас, Ксеня… у меня тут дело. Пожалуйста, не ищи меня со своими партнерами по покеру.

З а м я т и н а. Очень ты нам нужен…

Ж е н я. Я к ужину вернусь.

З а м я т и н а. И на том спасибо. А матрац мне самой волочь?

Ж е н я. Ты спусти его, я потом опять надую…

З а м я т и н а. Какая техническая смекалка, подумать только… Ладно, не интригуй бабку, расскажи, что за дело… Ты ведь знаешь: если свидание, я — за! Тебе вообще нет смысла от меня таиться: я все позволяю, я почти не пилю, я даже умею хранить тайны, я — своя в доску, разве не так?

Ж е н я. Так, все так… Но я сам понимаю смутно… Свидание? Едва ли… Просто есть одна абитуриентка, я обещал позаниматься с ней… Ну правда же, Ксеня!

З а м я т и н а. Наклонись ко мне.

Ж е н я. Зачем?

З а м я т и н а. Нагнись, говорю.

Он нагнулся, она поцеловала его.

Я очень рада, миленький. Могу я тихонько порадоваться? Ну и все. Ступай. И помоги тебе бог.

Ж е н я (отпрянул, рассерженный). Чему, чему радоваться? И почему у тебя такое осведомленное лицо? Почему?

З а м я т и н а. Извольте, молодой человек, не орать на женщину, которая годится вам в бабушки! Тебя пугает слово «свидание»? Не надо, назови это «коллоквиум»… Смотри только, чтобы девочка у тебя не усохла… Ну, что стоишь? Все, проваливай, я хочу читать. (Открыла книгу.)

Ж е н я (глядя мимо нее). Ксенечка, у меня к тебе просьба. Не могла бы ты почитать где-нибудь подальше?

З а м я т и н а (с любопытством осматривая домик). Вот оно что… Могла бы! (Пошла.)

Ж е н я. Значит, без галстука лучше, по-твоему?

З а м я т и н а. Да, не так глупо. (Уходит, оглядываясь.)

А Женя поднимается по лесенке. Сегодня многостворчатое окно зашторено выгоревшей ситцевой занавеской. Оттуда слышится голос Кати; сейчас его не сразу узнаешь — в нем пафос и надрыв: «Как мне скучно! Ах, как мне по нем скучно! Уж коли не увижу тебя, хоть услышь ты меня издали! Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску! Батюшки, скучно мне, скучно! Радость моя! Жизнь моя, душа моя, люблю тебя, откликнись!»

Ж е н я (сильно озадачен). Катя!

Голос Кати: «Кто там?»

К а т я (появилась на балкончике, тоже почему-то очень удивленная, с книжкой в руке. Одета скорее для похода в театр или ресторан, нежели для урока). А, привет! Что, разве уже пять? Надо же, не заметила… Слышал, как я тут выступала?

Ж е н я. Это из Островского?

К а т я. Как хорошо ты классику знаешь… Это перед тем как Катерине броситься в Волгу… Значит, все ты понял про меня?

Ж е н я. Нет, не совсем. Кому это ты читала?

К а т я. Да для себя! Для других-то стесняюсь, конечно, — подумаешь, Татьяна Доронина! Но втайне, Женечка, люблю я это… Ну заходи, чего стоишь?

Он поднимается по ступенькам.

Теперь уж ты застал меня, отпираться глупо… Страсть как люблю!

Ж е н я. Театр?

К а т я. И кино. Ты все пытал, к чему у меня интерес, а я все темнила… Вот теперь знаешь. Это с раннего детства прямо.

Ж е н я. Ну и прекрасно! Почему же об этом с такой тоской надо говорить?

К а т я. Потому что — мало ли кто чего любит, Женечка?.. Спроси вон любого мальчишку — кем он хочет быть? Космонавтом, капитаном дальнего плавания… Так, нет? Если б у них у всех сбывались мечты… Нет, Женечка, пустые хлопоты, так и буду сама себе декламировать до старости лет… (Глубокий вздох.) Ну, давай заниматься, ладно. Я тетрадочку чистую приготовила. Будем толкаться в какой-нибудь плодово-консервный институт, на косточковое отделение!

Ж е н я. Нет, Катя, это совершенно меняет дело! Меня смущала как раз неопределенность наших разговоров о твоей профессии, об институте… И как это я сам не понял, что главное в тебе — артистизм? Бросается же в глаза! Я для себя по-другому это называл, но это именно артистизм… Почему же не в театральный в таком случае?

К а т я. Спасибочки, конечно… Но это ты загнул! Там же бешеный конкурс…

Ж е н я. Погоди! Но у тебя же нет выбора! Если ты с детства бредишь только этим. А я, знаешь, все время думал: что за помощь я тебе предлагаю, чем мы будем заниматься? Помощь без адреса, без цели… Это же шарлатанство! Теперь другое дело, теперь у нас адрес есть…

К а т я. Я же тебе толкую — слабо мне туда, слабо!

Ж е н я. Тихо, без паники… Давай подумаем… Да, там творческий конкурс. Он включает собеседование и показ. Показ — это не моя компетенция, но ведь для этого у нас имеется Ксеня!

К а т я. Кто?

Ж е н я. Ну бабка моя. Ее задача будет — подготовить тебя к показу… А моя — к собеседованию и экзаменам… Хотя это, конечно, авантюра с моей стороны! Слушай внимательно. Надо, чтобы ты могла толково рассказать, какие у тебя были сильные театральные впечатления, — это раз…

К а т я. Откуда ты знаешь, что там спрашивают?

Ж е н я. Я не знаю точно, я неофит в этой области, но представить себе такие вещи в первом приближении я могу…

К а т я. Ой, Жень… Вот научи меня так выражаться! Если б я так могла, я б ничего не боялась. Я буду записывать!

Ж е н я. Ну попробуй… А что именно?

К а т я. Вот это, что ты говоришь… Хоть в первом приближении, хоть в каком… Тетрадочка, правда, в клетку, но неважно… А число писать?

Ж е н я. Число? Какое число?

К а т я. Сегодняшнее, какое ж еще?

Ж е н я (изумленно). Катя…

К а т я. Что?

Ж е н я. А ты ведь еще маленькая… Я даже представил себе вдруг — только не обижайся! — ту святую наивность, что ожидает меня в начальной школе…

К а т я. Это я — святая наивность?

Ж е н я. Ну, в общем и целом — да.

К а т я. Ой, Жень… просто у тебя ко мне… симпатия, что ли. На самом деле неизвестно, кто из нас наивный. У меня знаешь какие бывают мысли?

Ж е н я. Какие?

К а т я. Если их выговорить вслух, ты от меня сразу откажешься!

Ж е н я. Ух как страшно!

К а т я. Не веришь? Ну и молодец, не верь, это я пошутила… Проехали.

Пауза.

Так что писать-то?

Ж е н я. Писать? Писать, может быть, и нечего пока. Мне думается, надо будет разобраться в основных направлениях искусства двадцатого века… Какие-то кардинальные вещи о Станиславском, о Вахтангове, о Мейерхольде…

Катя записывает.

Я говорю наобум. Понимаешь, я должен это уточнить у Ксени, а потом посидеть в библиотеке — в нашем доме вся эта литература должна быть… Катя, ну скажи, какие у тебя рискованные мысли бывают? Я не откажусь!

К а т я. Фигушки. Не отвлекайтесь, профессор. Сказала ведь — проехали!

Ж е н я. Виноват… Чем же заняться сегодня? Понимаешь, в голове у меня, конечно, залежались некие расхожие сведения о театре Шекспира, Шиллера, Островского, Гоголя, Брехта… Но все это — в объеме среднеинтеллигентской эрудиции, вряд ли сообщу тебе о них нечто новенькое…

К а т я. А с меня и старенького хватит… Только разве с них надо начинать?

Ж е н я. А с кого?

К а т я. По-моему, все-таки с бабушки. Ты ее спроси. Может, нечего даже трепыхаться? Слушай, а вообще-то кто она сама, твоя бабушка?

Ж е н я. А твоя мама тебе не сказала? Она ведь такой ее поклонницей оказалась… только поэтому и дала мне твой телефон сюда. Вообще это было смешно: дежурный администратор почему-то держит в тайне телефон спасательной станции… Даже дать справочную книгу не хотела!

К а т я. Ну да, а вдруг ты ее деточку охмуришь, ее персик надкусишь? Ой, моя мутерша… ее знать надо! А про твою Ксению она не говорила мне, как-то не пришлось…

Ж е н я. А мне не хотелось козырять понапрасну, ибо Ксения Замятина была в пятидесятых годах одной из наших экранных звезд…

К а т я. Да я знаю Замятину, что ты мне рассказываешь! И она твоя бабка?! Обалдеть…

Ж е н я. Так что мы получим самую квалифицированную, самую надежную консультацию… Может, сделать это прямо сейчас?

К а т я. Ага, тебе легко… А если я боюсь?

Ж е н я. Да Ксеня — сама доброжелательность! И потом ты же общалась здесь с актерами…

К а т я. Ну как общалась? Только насчет автографа… А тут — насчет жизни!

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Да, спасательная… (Угрюмо.) Узнала. Только я не могу сейчас разговаривать… Никак, представь себе. У меня урок… Не с Инкой, нет… и не Белинского!.. А вовсе даже Станиславского, и с другим человеком… Это мой репетитор… Слушай, я тебе после объясню — откуда, какой и по каким предметам… Он человек занятой, и мое «ля-ля» ему терпеть некогда. Все, кончаю, пока. (Положила трубку. Стоит, грызет ноготь.)

Ж е н я. Это не тот самый… не Откидач?

К а т я. Нет.

Ж е н я. Ты помрачнела…

К а т я. Да ну! Из-за всякого обормота…

Снова звонок. Катя, остервенело укрывает телефон подушками.

Ж е н я. Такое впечатление, будто у него есть какие-то права на тебя…

К а т я. Нету у него прав! Нету, Женечка… Просто у него в голове совсем уже смеркается! Контролер чертов…

Ж е н я. Это тот самый человек, «специально приставленный» к тебе? С мотоциклом?

К а т я. Он, он!

Сиплые, но явственные и упорные звонки продолжаются.

Ж е н я. А кем он приставлен, на каком основании? Дедом твоим?

К а т я. Да погоди ты, любознательный!.. Загадала: еще пять звонков — и я ему скажу… (Убрала подушки.) Раз! Пора кончать волынку… Два! И будь что будет… Ничего, скушают. Три! Кроме цепей, нам терять нечего! Свободу узникам хунты! Четыре!.. Ну?

Телефон, как нарочно, замолчал.

Ты погляди, а? Усох на четвертом… Женя, ты так смотришь… Я должна объяснить, да? А мне до смерти неохота… Ей-богу, я не скрываю, просто сейчас тошно об этом… Тошно!..

Ж е н я. Будет потребность — расскажешь. А если нет — вовсе не обязательно.

К а т я. Ты знай только одно: я должна уехать отсюда, и поскорей. Или мне, как той Катерине, только и остается, что с обрыва…

Ж е н я. Что за вздор?

К а т я. Нет, правда. Вот разве что обрыва у нас нету и глубина далеко; пока дойдешь, настроение двадцать пять раз переменится… Мне вообще этот способ не подходит: я плавучая слишком. Так другие способы есть…

Ж е н я. Что ты городишь?!

К а т я. А в восемнадцать лет жить хочется, Женечка! Только я согласна не на всякую жизнь… Вот ты меня поманил куда-то, и видишь, я уже хотела все старое поломать, осмелела. Ты мне пристегнул крылышки!.. Теперь давай дальше, рассказывай конкретно, как лететь и куда… Или ты уже задний ход даешь?

Ж е н я. Да почему, Катя? Все зависит от нас…

К а т я (встала за креслом-качалкой, где он сидит, положила руки ему на плечи). От вас — это точно. От тебя и твоей замечательной бабушки… Ой, неужели это будет? Смотри, Женечка, чтоб крылышки-то не отвалились! У меня в тетрадке для афоризмов есть выражение: «Мы в ответе за тех, кого приручили»…

Ж е н я. Я помню это и знаю откуда.

К а т я (теребит его волосы). Все ты знаешь, все ты помнишь… Только ты сделай так, если уж обнадежил… А я тебе за это… не знаю что. Что хочешь, буквально. Ты рассчитывай…

Ж е н я (сквозь зубы). О-о-о! (Вырвался от нее.)

К а т я. Что? Нога заболела?

Ж е н я. Да какая нога? Или я не понял, или ты сказала несусветную пошлость! Говорить о крыльях, цитировать Экзюпери… а потом вдруг ляпнуть такое рыночное… «Ты рассчитывай»! Конец света.

К а т я. Ты чего, рассердился? Жень, но у меня же не такое было воспитание, как у тебя, это можно было сразу понять… Может, слово не то, но я искренне сказала… в смысле благодарности!

Ж е н я. Ты хотя бы не продолжай, глупенькая! Ведь черт знает до чего договоришься…

К а т я. Глупенькая, да! И пошлость ко мне, может быть, пристала. И не всегда знаю, как культурно сказать. Не было у меня такой бабушки, не записана я в Ленинскую библиотеку… А от осины не родятся апельсины! Давай, Жень, отлипну я от тебя, не морочь себе голову на отдыхе, ступай к бабушке… Играй в бильярд, в пинг-понг, загорай… Кстати, я выдам тебе твои солнечные очки, и будь здоров! На, а то я все забываю… (Достает очки из тумбочки.)

Ж е н я. Как — очки? Ты же сказала, что я их тут не оставлял…

К а т я. Да-да, хотела прикарманить! Что упало, то пропало. А кто ты был для меня в первую минуту? Посторонний московский фрайер… Видишь теперь, с кем связался? А говорил — святая наивность!.. Ну и все… И развяжись, пока не поздно. Пока у тебя целы часы, бумажник… И хромай! (У нее совсем близко слезы.)

Ж е н я (надел темные очки и ходит со своей палочкой). Я еще немного тут похромаю.

К а т я. Ой… вот опять ляпнула… А разве я в этом смысле? И здоровым говорят «хромай»… Нет, ну правда: зачем тебе пачкаться со мной? Тебя под стеклом надо держать… С табличкой: «Руками не трогать».

Ж е н я. Чушь какая.

К а т я. Не чушь, а точно! Мне вот захотелось тебя тронуть, не знаю почему, но по-честному захотелось, по-хорошему… Ну и сказала от стеснения не то слово… И сразу — «пошлость», «несусветная», «рыночная»! Скажи лучше прямо: испугался!

Ж е н я (морщась). Да не то, Катя, не то…

К а т я. То самое! Кого испугался-то? Меня? Или охранничка моего? Который может прикатить и проверить: что это за репетитор такой?

Ж е н я. Я не думал о нем. Я думал, Катя, и продолжаю думать вот что: если те, «кого мы приручили», говорят и делают глупости, то пользоваться этим нельзя, бессовестно…

К а т я. Что-что-что?

Ж е н я. Ты подумай, это несложно… Но с очками… Катюша, есть же вещи, которые нам запрещает инстинкт чистоплотности, это так просто, что даже не объяснишь! И пожалуйста, на воспитание не сваливай: фразочка «мы академиев не кончали» уже пятьдесят лет как не работает! Есть десять заповедей, которые знала даже лапотная, неграмотная Россия! Есть с а м о в о с п и т а н и е, в конце концов, может быть, главное из всех воспитаний…

Катя сидит сникшая, безучастная… Ее затравленность пристыдила Женю.

Кажется, я слишком всерьез принял свою учительскую роль… Резонер, да? Узкий, сухой резонер… Катя, если б ты знала, как иногда я самого себя кляну… свое устройство… Хуже кляну, чем тебя сейчас… ей-богу.

К а т я. Нет, я правильно говорю: под стекло тебя надо, в музей… Уникальный ты все-таки парень.

Ж е н я. Да? А у тебя волосы морем пахнут… (Заставил себя отойти. Вернулся. Уставился в ее тетрадку и вдруг засмеялся.) Это ты уникальная! Смотри, как ты написала фамилию Мейерхольда. Ее же не узнать, Катя, милая! (Исправляет.)

К а т я. Еще раз скажи…

Ж е н я. Мей-ер-хольд.

К а т я. Да не это! Скажи еще разок: «Катя, милая!»

Ж е н я (помолчав). Катя, милая, мы ужасно отвлеклись от сути, так нам ничего не успеть.

К а т я (вздохнув, вернулась на свое место за столом, придвинула тетрадь). Я вся к вашим услугам!

Свет гаснет.

Картина пятая

И был еще один вечер на той же неделе…

Ж е н я сидит на скамье с книгой и сигаретой, он улыбается, поеживается, хмурится, грызет пластмассовый заушник своих темных очков, и все это безотносительно к тому, что видит в книге… Появляется З а м я т и н а.

Ж е н я (встает). Ну что?

З а м я т и н а. Что тебя интересует? Если копчушки — они были превосходные. Я хотела оставить тебе половину, но меня такая жадность разобрала, что не надейся…

Ж е н я. Какие копчушки?!

З а м я т и н а. Которые принесла мне твоя ученица. Бельдюга называется. Дивная вещь, как бы ни роптала против нее моя печень…

Ж е н я. Ксеня, я спрашиваю: что Катя, читала она тебе?

З а м я т и н а (садится). Нет. Заявила, что стихотворение Риммы Казаковой должна еще повторить, что сбивается, а вместо «Слона и Моськи» приготовит «Волк и Ягненок»… В общем, крутится девочка. Вот накормила меня копчушками, поболтали о том о сем…

Ж е н я. О чем именно?

З а м я т и н а. О том, например, как она работала в «Луна-парке», на аттракционе «Пещера неожиданностей»… Я, грешным делом, подумала: может быть, это и есть ее место в жизни?

Ж е н я. Высокомерная шутка, Ксеня. И несправедливая.

З а м я т и н а. Ну посмотрим, я хотела бы ошибиться…

Ж е н я. Значит, ты поела копченой рыбки, и на этом все кончилось?

З а м я т и н а. А что я должна? Разучивать с ней текст басни? Уволь, пожалуйста… Я столько слышала от поступающих этих «Волков и ягнят», «Ворон и лисиц», «Кукушек и петухов», что меня можно изваять в бронзе рядом с Крыловым, я уже достойна… Сидит Крылов, а на плече у него этакая старая ворона. И вместо сыра у нее в клюве — студенческий билет.

Ж е н я. Ну и к чему этот щемящий образ? А Катя — лиса, так надо понять?

З а м я т и н а. Бог с тобой, я никак не обзывала твою Катю, она мне симпатична… Но она была бы еще симпатичнее, если бы не эта… корысть.

Ж е н я. Какая корысть, где?

З а м я т и н а. В глазах, в поведении… может быть, даже в копчушках…

Ж е н я. Ну знаешь ли! В таком случае просто не едят их, и все. Я-то знаю, что у нее это от чистого сердца. Но если тебе мерещится какой-то сомнительный запах…

З а м я т и н а. Нет, они были свежайшие. А вот такая деталь: подхожу к стойке администратора отдать ключ — а дежурит как раз ее мама — и вижу брошюрку о Ксении Замятиной… Ту, старую, ядовито-зеленую. Зачем ей, спрашивается? Говорит, взяла в библиотеке для Кати. А Кате это зачем?

Ж е н я. Не знаю, но не вижу тут ничего особенного.

З а м я т и н а. И все-таки это лишнее. Чтоб ввернуть в разговоре со мной: мол, знаем, Ксения Львовна, ваш восхитительный творческий путь, помним ваши роли… На самом же деле молодежи их помнить неоткуда, ей мои желтые афиши, мои наивные киноленты — ни к чему… Ладно, не обо мне речь. Вот вчера вы занимались у нас…

Ж е н я. И что же? Стеснили тебя, мешали?

З а м я т и н а. Ничуть, я тихо ушла на массаж… А в коридоре встретила горничную с полным подносом фруктов, она направлялась к нам, ее послала… Катина мать. Ну?

Ж е н я. Вот это мне не нравится.

З а м я т и н а. Еще бы! Сколько она получает, чтобы делать такие жесты?

Ж е н я. А главное — зачем?

З а м я т и н а. Ну ясно зачем: чтобы стимулировать тебя и меня, чтоб подсластить нам эту работу… Господи, я не та крепость, чтобы вести такую методическую осаду! Я готова помочь, я посмотрю девочку… Если она все-таки надумает почитать мне. А зачем я тебе все это говорю? Затем, чтобы ты разобрался сам. Бог с ней, с ее мамой, но сама Катя — искренне ли она относится к тебе? Женька, я вижу, что с тобой происходит, и не хочу, чтобы ты накололся…

Ж е н я. Ксенечка! Мы с тобой можем обсуждать Катю часами, но она придет — и откроется с такой стороны, какой мы и отдаленно не могли предположить в ней… Это феномен настоящей жизни, не дистиллированной, не книжной…

З а м я т и н а. Да-да, книги, цивилизация пощадили ее…

Ж е н я (просто не слышит). Понимаешь, это явление, которое богаче сущности! Ибо включает ее плюс нечто самобытное и непредвиденное…

З а м я т и н а. Еще бы! Взять хотя бы эти копчушки: ведь нигде на побережье не продаются, а она достала!

Ж е н я. И не стыдно? В этом духе я продолжать не собираюсь.

З а м я т и н а. Влип парень… Но она-то, я спрашиваю, как? Ценит она, что ты превратился в соковыжималку, которая готовит для нее квинтэссенцию из этих томов?! (Перебирает книги, что лежат возле Жени.) Немирович… Дидро — «Парадокс об актере»… Михаил Чехов — это мне самой охота перечитать!.. Ну, отвечай мне — ценит?

Ж е н я. Я не знаю.

З а м я т и н а. То-то!

Ж е н я. Если мы достигнем цели, наверно, оценит…

З а м я т и н а. Что ж, тогда она не так легкомысленна, как кажется… Миленький, я отдаю должное мужеству, с каким ты выслушал мой утренний доклад насчет той фотографии. Там солдат обнимает ее вполне по-хозяйски, пойди взгляни сам… Это выставлено в самом центре! Глядя на этого солдата, никто не усомнится в крепости нашей обороны… И Катя там очень хорошенькая, в этом тоже сомнений нет… Но при чем здесь ты? Ведь нелепо будет, если все твои труды и затраты — на ветер… на отапливание космоса, как говорят мои студенты!

Ж е н я. А не на ветер — это как? Какую отдачу ты имеешь в виду?

З а м я т и н а. Да не притворяйся, бедняга, не ханжи… Черный монашек мой… Та песенка, которой ты долго наступал на горло, она теперь мстит, а? Девицы с твоего курса не в счет — я видела двух, и обе были среднего рода… Но потом? Когда ты уже бросил костыли, я надеялась, что та докторша молоденькая, помнишь, по лечебной физкультуре…

Ж е н я. Ксеня, остановись, пожалуйста. Кто говорил, что каждому возрасту — свой жанр?

З а м я т и н а. Я говорила? Не помню… Что я могу сделать, если этот жанр мне интересен? Уже не как исполнительнице, увы, а только как зрителю, но интересен, каюсь! Тем более что моему внуку досталась в нем такая смешная роль…

Ж е н я. Где Катя?

З а м я т и н а. Не могу я уследить за ней! Ко мне зашел один старый сердцеед с «Ленфильма», и она выпорхнула куда-то… Слушай, а кто это там плывет, не она?

Они смотрят туда, где мы, вслед за художником, предполагаем море.

Ж е н я. Она!

З а м я т и н а. Хорошо плывет, свободно…

Ж е н я. И артистично, не правда ли?

З а м я т и н а. Можно и так сказать, если тебе хочется…

Ж е н я (направился на спасательную станцию, поднялся на балкончик, увидел мегафон и провозгласил через него). Девушка в розовой шапочке! Вы заплыли за четвертую мель, вернитесь! Вас ждут на спасательной станции!.. Крылов ждет, Иван Андреевич, и Римма Казакова, оба жалуются, что вы их забыли! Поторопитесь к ним! (Машет рукой.)

З а м я т и н а (негромко). Ладно, оставайся, я пошла… К моим предостережениям ты глух… Глух, слеп, невменяем, бледен… на ужин не явился… Женя!

Ж е н я. Что?

З а м я т и н а (тихо). Очень может быть, что ты прав, а не я… что я действительно не помню, как это бывает… Ключик будет снаружи. (Уходит.)

Женя уже хотел покинуть свой наблюдательный пункт, но в домике зазвонил телефон. Не сразу решившись, Женя вошел в помещение и взял трубку.

Ж е н я. Алло!.. Да… но я не дежурный… Случайно так вышло, что я замещаю… А вам Катю? Она скоро будет, она в воде… А откуда вы знаете меня? Интересно… Я говорю, интересно, как описывала… Никто не прячется от людей, просто у нас свободного времени мало… Да, Катя тоже употребляет это слово, но я надеюсь, что не всерьез… Потому что дружеская помощь не называется репетиторством… Я сказал — дружеская… Что значит «только»? Знаете, это вы у Кати спросите, вы ведь пока только ее приятельница?.. Да не могу я исповедоваться, девушка, не намерен, мы незнакомы… Для чего?.. Нет, вы скажите, для чего «для этого» она еще мала?.. Туманно… Ну вот что: стоп! Когда люди так говорят о своих друзьях с посторонними, они тем самым и о себе говорят неважно!.. Да, считаю… Ах, вы только проверяли… Ну и как, проверили?.. Вот и отлично. Что передать Кате?.. Хорошо, так все и скажу. Только я не расслышал: Инна или Нина?.. Ясно. И вам приблизительно того же. (Положил трубку. Вышел на террасу и видит Катю на качелях, она в коротеньком махровом халатике с капюшоном. Спускается к ней.) Не замерзла?

К а т я. Да сейчас теплее, чем днем. А ты чего никогда при мне не купаешься? Неудобно показаться ученице без брюк?

Ж е н я. Тебе звонила Инна. Просила передать, что гадость, о которой ты знаешь, сделала тебе не она, а ее заведующая.

К а т я. Врет, наверно… Но она-то исправила эту гадость?

Ж е н я. Про это она не говорила.

К а т я. Ладненько… Если не убрала, я тогда сегодня разобью ей витрину!

Ж е н я. Витрина — это на местном жаргоне лицо?

К а т я. Витрина — это витрина. Где она выставляет свое искусство…

Ж е н я. А-а… Фотоискусство? Тогда я знаю, о чем идет речь.

К а т я. Ты… видел?

Ж е н я. Катя, давай не будем об этом. Я не осуществляю никакого контроля над тобой за пределами той области, где нужна моя помощь… Я спрашиваю о другом: почему ты опять увернулась от показа? Неудобно же, в самом деле, чтобы Замятина гонялась за тобой: «Катя, почитай мне стишки!..» Ну несерьезно же… Кому это больше надо?

К а т я. Как будто ты не знал, что я вообще несерьезная… Ну боюсь я, Женечка! Я лучше ей полы буду мыть каждый день, чем пять минут выступать, экзаменоваться…

Ж е н я. Тогда она рекомендует тебя в бюро добрых услуг. А при чем тут театральное училище?

К а т я. Прямо облава на меня какая-то… загоняют девочку в угол! И у всех, главное, это от самого лучшего отношения, вот фокус-то! Раскачай меня…

Женя раскачивает качели.

Сильней, чего боишься? Женя, значит, с кем бы я ни была, тебе до лампочки? Ну неправда же это! Стал бы ты, например, возиться со мной, если б я была замужем? Или если б у меня внешность была не та? Вот душа моя, допустим, такая же, а фасад — как атомная война? Ну и зачем я тебе?

Ж е н я. Катя… это, знаешь ли, некорректная постановка вопроса… неспортивная.

К а т я (довольна). Как удар ниже пояса?

Ж е н я. В этом роде.

К а т я. Значит, у тебя есть слабые места? Беззащитные передо мной? Есть! Вот и нечего притворяться архангелом. «Я не осуществляю за тобой контроля за пределами той области…» Лучше сказал бы, как тебе мой халатик.

Ж е н я. Очень идет.

К а т я (раскачиваясь). Представляешь, он мне задаром достался! На вашем восьмом этаже жила супруга какого-то дирижера или режиссера, я не знаю… И вот ей уезжать, а перед этим халатик был на балконе сутки или двое, ну и, конечно, на нем голуби отметились. Так она побрезговала его брать в таком виде! А стирать уже было некогда. И подарила! Чудны́е люди! Махра, «мэйд ин Италия», а ей, видишь ли, от голубей противно… Голубь же не корова! Теперь даже точечки не найдешь… а запах ее духов, странное дело, еще слышно…

Ж е н я. Катя, ты говорила, что тебе надо уехать отсюда…

К а т я. Ну?

Ж е н я. Я согласен: уехать необходимо. Нельзя тебе жить в постоянном контакте с этим актерским домом…

К а т я (притормозила качели). Это почему же? Если я сама в артистки нацелилась?..

Ж е н я. Если ты ею станешь — другое дело, а пока этот дом влияет на тебя не лучшим образом… Твой дед кто был до пенсии?

К а т я. Дед? Ну, мастером был на молокозаводе…

Ж е н я. А отец? Ты вообще помнишь отца?

К а т я. Как же не помнить, если он смылся от нас, когда я уже кончала восьмилетку… Он авторефрижератор водил от того же завода. Ну, холодильник на колесах, длинный такой. А при чем тут это?

Ж е н я. При том, что можно уйти из рабочей среды, но к интеллигенции не причалить. Вообще ни к какому берегу не пристать. И довольствоваться обносками, перепадающими из этого дома актеров!..

К а т я. Да новый совсем халатик! «Обно-осками»!

Ж е н я. Я не только о вещах, я говорю о понятиях, модах, о шкале ценностей… Тебе кажется, там люди искусства, образцы вкуса и умения жить современно, красиво… да? Не всегда, Катя!

К а т я. Хочешь сказать — не все то золото…

Ж е н я. Вот именно! И потом, это дом отдыха. О т д ы х а, понимаешь? У людей, даже у самых достойных, расслабленный душевный режим. То есть их умственная жизнь заведомо адаптирована, их внутренние установки нестрогие, свободные от обязательности… И на здоровье, никто их не упрекнет, ведь это одна двенадцатая их жизни! Ты их в работе не видишь, а она — тяжелейшая, на износ…

К а т я. И зачем я про халатик сказала? Сегодня всю дорогу будешь прорабатывать?

Ж е н я (с горечью). Видишь, как ты… Похоже, что я и впрямь занимаюсь «отапливанием космоса».

К а т я. Красиво ты все говоришь, но я не согласна. Одна двенадцатая… Высчитал! «Тяжелейшая работа»… Это в искусстве-то? Они что, после отпуска сразу делаются на тебя похожи? Никогда не поверю! Они и в Москве умеют жить, и в Риге, и в Ленинграде… Ты вообще един такой, понял?

Ж е н я. Какой?

К а т я. Вот такой… Смесь самой умной философии и начальной школы…

Ж е н я. Благодарю.

Пауза.

К а т я. Эй! Обиделся? Глупый, мне ж, наоборот, нравится, что ты один такой… В одном экземпляре! Это очень даже подходяще. Только не подходяще, что ты меня больше не хвалишь… А сперва ведь до небес хвалил… Вы прима, говорил, девушка номер один… А теперь — одна критика. А женщине надо восхищение. Один человек, не глупее тебя, сказал: «Восхищение действует на женщину, как масло на скрипучую дверь». Давай, начинай.

Ж е н я. Что?

К а т я. Восхищайся!

Ж е н я. Нечем сегодня. Утром ты была так рассеянна, так без конца отвлекалась… К тому же улизнула от Ксени, от показа… Пожалуй, с тобой хорошо идти к цели, если целью считать… кладбище!

К а т я (хохочет). Сто лет не дойдешь, правда? Так это ж здорово! Другой бы шел и восхищался всю дорогу… Женечка! Нельзя быть таким чересчур целеустремленным… Ну отключись ты маленько!

Ж е н я. От чего?

К а т я. От всего! Кроме меня, конечно… Раскачай еще… Так люблю качаться, как будто произошла от обезьяны! Нет, не как все, а н е д а в н о!

Голос: «А что? Очень может быть…»

Это появляется Б о р и с. Похоже, что он уже находился тут рядом некоторое время, слушал и наблюдал. А теперь подошел, держа в руках мотоциклетный шлем, зубами вытаскивая папиросу из пачки.

Б о р и с. Здоро́во.

К а т я (сдавленно). Привет… (Ей не сразу удается притормозить инерцию качелей. Летая взад-вперед, она изменилась в лице, готовая к отпору и контрнаступлению.) Что так тихо-то? Вроде не на мотоцикле, а верхом на палочке…

Б о р и с. А это чтоб получилась картина Репина «Не ждали». Знаешь такую?

К а т я. Ладно, знаток… Ты бы сперва познакомился, а уж потом острил… Женя, это Борис.

Ж е н я. Добрый вечер.

Б о р и с. Здоровеньки булы. Не очень я помешал?

К а т я. Сейчас, как видишь, антракт у нас между занятиями.

Б о р и с. Понятно. А чего ж пиво не пьете? В антракте всегда первым делом — пиво…

К а т я. Да ну? Замечательно ты театр знаешь, а нам и невдомек… Ладно, Боренька, расскажи, как живете-то, семейство как…

Б о р и с. Семействе кланяется тебе. Мать, отец очень благодарят за твое внимание… Прямо избаловала ты нас этим вниманием, так и надо бы Костику написать…

Ж е н я. Катя, не лучше ли мне там подождать? У вас свои темы…

К а т я. У нас не та тема, чтоб долго на ней рассиживаться. Что, Боря, спичек нет? А у тебя, Жень?

Ж е н я. Пожалуйста… (Сам подходит к Борису, зажигает спичку, но Борис дунул, погасил.)

Б о р и с. Это вы ее репетитор?

К а т я. Он, а что?

Б о р и с. Совет хотел дать. Когда незнакомый просит огня на улице, особенно вечером, коробок давать надо в руки, а не вот так.

Ж е н я. Почему?

Б о р и с. Чтоб свои руки и глаза не отвлекались, были свободные. А если ты спичку вытягиваешь, да загораживаешь огонь, да он тухнет, а ты опять — получается перехват инициативы, она вся — у того человека…

Ж е н я. Какой инициативы?

Б о р и с. Не понимаете… Вам, я гляжу, самим репетитор нужен.

К а т я. Жень, это у нас юмор такой, не обращай внимания. А ты, Боренька, не беспокойся, я потом объясню… Как ваш Султан, скажи лучше?

Б о р и с. Скучает по Костику. То есть такая в собаке верность, что людям далеко…

К а т я. А гуси ваши как? И кабанчик, забыла, как его звать?

Б о р и с. Кабанчик-то? Нормально. Привет тебе передавал… Персональный… Ладно, Кэт, давай считать, что я проведал тебя. (Поднялся.) Скоро опять проведаю. Может, ты посвободнее будешь… Надолго я, стало быть, не прощаюсь…

К а т я. Ну-ну.

Борис уходит. Катя и Женя молчат.

Постой… что же я волыню-то? Жень, я скоро. Я там мелочь им задолжала… Ты погуляй там по бережку, я потом тебя крикну… (Зовет.) Боря! Борис! Иди-ка сюда!

Борис, который направлялся к своему мотоциклу, поднялся на балкон спасательной станции вслед за Катей. Она впустила его в помещение, зажгла свет. Женя ушел.

Извини, Боренька, так уж получилось… (Полезла в тумбочку.)

Б о р и с. А я подумал, что весь разговор будет при нем, что ни на чем не поладим… Только ведь не может быть, думаю, чтобы этот отдыхающий перекрыл моего брата…

К а т я. Боря, я должна отдать тебе вот это… (Передает коробочку.) Детство это было. И у меня, и у Костика. У меня-то уж точно…

Б о р и с. Кольца?! Да ты!.. Да как же… Значит, перекрыл все-таки?

К а т я. Это, Боренька, не твое дело. Твое дело — аккуратно вернуть то, что я от вашей семьи приняла по своей молодой глупости. И сказать: Катя, мол, много думала, ночей не спала, она знает свою вину, а по-другому не может, просит прощения. Все.

Б о р и с. А Костик? Ему как сказать?

К а т я. Что, хочешь, чтобы я сама написала?

Б о р и с. Ты уж напишешь… не задумаешься. А у него трудный род войск, ему ж нельзя расстраиваться…

К а т я. Тогда сразу писать не стоит, наверно…

Б о р и с. А как? Постепенно? Красивая ты девка, не спорю… Только почему это — что с виду завлекательно, то внутри червиво? Закон такой, что ли?

К а т я. Ладно, поговорили. Забирай и уходи.

Б о р и с. Это как же? Забрать у тебя золото… и ничего не заплатить? Так не бывает, Кэт, чтобы золото — и вдруг бесплатно… (Замахнулся.)

К а т я. Ты только дотронься до меня пальцем… Только дотронься…

Б о р и с. Пальцами — нет, не буду, потом отмываться долго… А вот есть одна штучка, какую мы для Султана держим… Он, бедный, линяет не в сезон, до того скучает по Костику… Разве не грех арапником после этого? Нет, несправедливо, грубо… Собачку — не за что! (Стегнул арапником Катю по ногам.)

К а т я (кричит шепотом). С ума сошел!

Б о р и с. Он там надеется… Он же десантник, ему расстраиваться нельзя… Понимаешь ты, падла?! (Замахнулся вновь.)

Катя бегает, уворачивается молча, стиснув зубы.

В семью вроде уже почти приняли… душевно, по-людски… А сколько народу знает, сколько пересудов пойдет… Карточка в доме на видном месте… «Кто это?» — «Наша невеста!» И здесь тоже выставили в главной фотовитрине — солдат и невеста его, в обнимочку! Хоть на обложку «Огонька»… А она вон что делает!

К а т я (сдавленно). Бей, все равно не позову на помощь, пользуйся! Нельзя мне кричать… видал, он какой — с палочкой!

Б о р и с. Ну да, зачем нам солдат, его еще надо ждать… А тут белобилетник! Зашибленный, правда, ноги некомплектные, но зато прямо сейчас, не отходя от кассы. Нам ведь некогда, правда? Наша любовь — товар такой, что прованивается быстро, надо сбыть поскорей… Так?! А у него, кроме палочки, небось и «Жигули»… Или «Волга» папашина?

Тем временем Женя прошелся к морю, вернулся. Ему неспокойно, но повода для прямого вмешательства ему не дано. Позвал осторожно Катю — безответно… Почувствовал себя соглядатаем, ушел.

К а т я. Боря… не фашист же ты все-таки…

Б о р и с. Я-то нет, а вот ты — кто ты есть? Принять бы закон, чтобы гнали таких из нашего Союза! Вместе с репетиторами… Неверность — она во всем неверность, что к солдату лично, что к родине, которую охраняет солдат! (Он всхлипнул и сел.) Ты как-то подорвала меня, Катя. Вот чувствую: продырявила ты мне баллон. Не могу больше… извини.

К а т я. Ничего, Боренька, мне не обидно. Потому что я поняла за что. Что делать… Я действительно влюбилась в человека! Так вышло… Можешь бить…

Б о р и с (устало, угрюмо). Да нет. В расчете. (Переложил коробку с кольцами в другой карман, скрутил в жгут арапник и вышел.)

На пороге — Ж е н я. Они стоят и смотрят друг на друга.

Так ты, значит, помни, как давать прикуривать…

Ж е н я. Я чувствую — разговор был немирный… Возможно, это не мое дело…

Б о р и с. Не твое. С тебя спроса нет, ты живи пока… А у него, понимаешь, трудный род войск… ему нельзя расстраиваться! Он десантник, братан мой… (Сплюнув, ушел.)

Женя входит в помещение станции. Кати нет.

Ж е н я. Катя, где ты?

Голос Кати за ситцевой занавеской: «Не входи, нельзя, я сейчас…»

(Поднимая поваленный стул, осматривается.) Что здесь было?

Молчание. Затем треск и дрожь заводимого мотоцикла. Катя появилась, завернутая в одеяло от горла до пят, придерживая его у подбородка.

Что было, я спрашиваю… Как он вел себя?

К а т я (слабо улыбаясь). Интеллигентно вел… Тихо, Женечка, только тихо… Если я лягу, ты не обидишься? Я лягу, а ты посидишь?

Ж е н я. Нет, ты все-таки скажи…

К а т я. Вопросов не надо. Совсем… Я… это самое… перекупалась, наверно. Знобит. (Она легла, старательно укрываясь.)

Ж е н я. Надо чаю согреть… Я сейчас. Вода в этом ведре какая, пресная?

Катя молчит. Тогда он попробовал воду из ковша, убедился, что не морская, налил в чайник, включил плитку.

Я могу принести коньяку, аспирину… Это займет десять минут.

К а т я. Не надо никуда уходить. И дай мне мокрое полотенце. Вон то, маленькое, намочи… И сядь. Ты давно не хвалил меня, Женечка, не восхищался. А ведь я стараюсь. И память у меня хорошая. Вот проверь… Станиславский, годы жизни: тысяча восемьсот шестьдесят третий — тысяча девятьсот тридцать восьмой… Я знаю, ты думаешь, все твои старания — зря, мимо… А вот и нет! Его первая постановка — «Царь Федор Иоаннович» — тысяча восемьсот девяносто восьмой год…

Ж е н я. Я верю тебе, но не сейчас же, Катя!

К а т я. В том же году — «Чайка»… Она у них на занавесе с тех пор… Больше всего он хотел, чтобы на сцене не просто представляли… а чтобы там была «жизнь человеческого духа» — это его главное, любимое желание…

Ж е н я. Довольно, Катя, я верю, ты молодец. У тебя губы очень сохнут, сейчас попьешь… Помолчи. Я не сомневаюсь, что все у нас идет верно, что не пропадет наш скорбный труд, что к собеседованию ты будешь готова… Только на этом факультете главное все-таки показ. И здесь твой тренер — Ксеня, я ни при чем… Она уделит тебе столько внимания, сколько понадобится, так что дело за тобой… Ты приедешь на экзамены, и, я думаю, в Москве тебе лучше всего остановиться у нас…

К а т я (тихо, боясь спугнуть свое счастье). Это что, сама Ксения Львовна так сказала?

Ж е н я. Ну, не сказала еще, так скажет, что тут особенного.

К а т я. А вам жилплощадь позволяет? Сколько метров у вас?

Ж е н я. Какая разница? Комната у тебя будет…

К а т я. Отдельная? Конец света… (Пауза.) А нельзя мне поехать сразу с вами? Как только путевка у вас кончится?

Ж е н я. Почему нельзя? По-моему, и можно и должно… Тут слишком много отвлекающих факторов. Тебя надо под домашний арест, и я это в Москве обеспечу…

К а т я. Я на все согласна, Жень. Что ты скажешь, то и будет… Только вот плечо мое…

Ж е н я. Что с ним?

К а т я. Да так… сожгла, наверно.

Ж е н я. Ты ж загорела давным-давно… да и солнышка такого сильного не было.

К а т я (села на топчане). Ты мое солнышко. Ты мой «отвлекающий фактор». Ты мой Константин Сергеевич, мой Владимир Иванович… Ты мое «учение с увлечением»… Ты мой Кант, мой Лермонтов, мой Ален Делон, мой Олег Янковский…

Ж е н я (ошеломлен). Та-ак… И что же нам, Катенька, теперь делать в свете этого?

К а т я. В свете? Правда, миленький, ну его, гаси, нечего при нем делать!

Ж е н я. Зачем, Катя? То есть я знаю зачем… Я хочу сказать: стоит ли?

К а т я. Господи, да кто ж это спрашивает?! Чему быть, того не миновать…

Женя выключает свет. Потом Катины руки стащили с него пиджак. Поцелуй. И вдруг — телефонный звонок.

Не обращай внимания.

Ж е н я. Опять какой-нибудь Откидач?

К а т я. Какая разница…

Звонки повторяются.

Ж е н я. Трудно не реагировать, раздражает. А вдруг это важно? Вдруг кого-нибудь надо срочно спасать?

К а т я. Ой, да не выступай ты!.. Молчи. И ни о чем не думай…

Ж е н я (включил свет, берет трубку). Не могу я так… Алло, вас слушают… А, здравствуйте. Узнали меня, да?.. А что, вы из-за меня одного не запираете? Ой-ой-ой, неудобно-то как… Катя, это мама.

К а т я. Ну зачем подошел, чудо-юдо, кто просил тебя?

Ж е н я (в трубку). Вы извините, я скоро буду… (С мрачной иронией.) Видите ли, программа, оказывается, очень обширная…

Свет гаснет. Это Катя выключила его.

Картина шестая

Прошло несколько дней.

Жаркий пляжный день и к тому же воскресный.

К а т я усиленно развлекает и просвещает отдыхающих через динамики. Радиорубка у нее помещается в том углу, что отгорожен ситцевой занавеской — впрочем, не от зрителя. Оттуда мы будем слышать пластинки, напетые нашими эстрадными звездами, и тексты, которые Катя читает в микрофон, причем иногда в сопровождении музыки. С такой мелодекламации и начнется эта картина.

К а т я (читает с листа). «…В нашей стране дорог каждый человек. И как порой бывает тяжело, когда несчастный случай уносит от нас молодую цветущую жизнь. Именно таким — цветущим, полным сил и надежд — запомнился товарищам тридцатидвухлетний Николай Лубяко, приехавший к нам из города Макеевка. Четырнадцатого июля прошлого года Николай с утра решил отметить национальный праздник французского народа — взятие Бастилии. Это выразилось в распитии спиртных напитков, сначала на территории пансионата, а затем на пляже, что строго запрещено постановлением нашего горсовета. В состоянии опьянения Николай пошел в воду, несмотря на предостережения отдельных граждан, которых он вместо благодарности всячески оскорблял. Алкоголь сделал свое пагубное дело. Светлый день взятия Бастилии стал последним днем жизни Николая Лубяко. Товарищи отдыхающие! Помните: Балтика не прощает легкомыслия и неосторожности. В ответ на ту радость, которую море доставляет нам, оно требует от каждого сознательного соблюдения правил поведения на воде».

На этом Катя завершает главу или параграф, ставит пластинку «Ах, где мне взять такую песню» в исполнении ансамбля «Орэра» и выходит на балкон, смотрит в морской бинокль.

А к станции поспешает З а м я т и н а. Она воздевает кверху руки, в одной из которых ярко-желтый зонтик; она одета в цветастую длинную юбку и свободную блузу; на голове шляпка из рисовой соломки.

З а м я т и н а. Катюша! Это же поэма у тебя! Я пришла сказать, что артисты просто рыдают… впрочем, неартисты тоже… Кто тебе писал эти божественные терцины?

К а т я. Это не терцины, Ксения Львовна, это райисполком заставляет и милиция. А кто писал — не знаю.

З а м я т и н а. Вот что тебе надо исполнять на показе! Причем с той же серьезностью… Слушай, попить у тебя найдется что-нибудь?

К а т я. Подымайтесь, — конечно!

З а м я т и н а (взбираясь по ступенькам). В басне ты очень стараешься рассмешить, а результат получается обратный… Катя, этот патефон нельзя приглушить? Человек спрашивает, где ему взять такую песню, — я, например, тоже не знаю… И о любви, и о судьбе, видишь ли… Вопрос интимный, можно и потише.

Катя убавляет звук в своей радиорубке и открывает бутылку минеральной воды, подает Замятиной напиться.

Восторг! Холодненькая!.. А где наш философ?

К а т я. А он вас ищет! Он говорит, что с вечера застал вас спящую, а к завтраку пришел в десять, вас уже не было, а ему что-то надо…

З а м я т и н а. Да, мы почти двое суток не виделись. Дела у него серьезнейшие… Не так ли? Нет, я не в претензии, Катенька, я все понимаю!

К а т я. Ксения Львовна, мне можно у вас спросить такой вопрос?

З а м я т и н а. Попробуй. Если смогу, я тебе отвечу ответ!

К а т я. Ну, неудачно сказала, я извиняюсь… Понимаете, мне и хочется и надо все знать про вашего Женю. Все… Вот, например, что у него с ногой?

З а м я т и н а. Его сбила машина, когда он кончал десятый класс…

К а т я. Да-а? А я думала — от рождения…

З а м я т и н а. Нет, от рождения у него заскок, который привел к этому несчастью… Было доказано, что шофер не виноват, что ситуация возникла исключительно по вине пострадавшего… Даже мне смогли это доказать, представляешь? И я еще сказала шоферу: спасибо, голубчик, что изловчились не убить его…

Пауза.

У тебя пластинка кончилась.

К а т я. Плевать.

З а м я т и н а. Очень он, по-твоему… неполноценный?

К а т я. Да я не поэтому спросила! Вы моего отношения не знаете… Это я, наверно, перед ним неполноценная, но только не он передо мной!

З а м я т и н а (простецки). Что, влюбилась-таки?

Катя молчит.

Да… Сейчас тебе, по-моему, верить можно. Я сравниваю с твоим вчерашним показом…

К а т я. Так то ж показ… Еще бы! Вы с Женей оба хотели — ну я и старалась, изображала…

З а м я т и н а. Постой, что значит «вы хотели»? А ты? Ты уже о театральном училище не мечтаешь, охладела, что ли?

К а т я (рассеянно улыбаясь). Почему, мечтаю…

З а м я т и н а. Странная интонация.

К а т я. Нет, правда, мечтаю… Еще как! Все ведь теперь на этом сходится, на Москве то есть. Извините, надо все-таки поставить пластиночку… (Убежала.)

З а м я т и н а. А если б Женя был из Макеевки? Надо понимать, Макеевка стала бы крупнейшим театральным центром…

Новая пластинка исполняет «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке…».

К а т я (вернулась). Ксения Львовна, мне на берег надо, вы посидите? Там пионерлагерь привели на праздник Нептуна. И под это дело они взяли у меня инвентарь без расписки… Если не проследить — растащат, понимаете?

З а м я т и н а. Катюша, мне хорошо у тебя… Хочешь, я буду менять пластинки, развлекать население?

К а т я. Если вам не трудно, конечно. Но я буду бегать туда-сюда… Мне еще инструкции читать — по оказанию первой помощи утопленникам… (Убежала и снизу крикнула.) Ксения Львовна, Женя идет!

З а м я т и н а. Ну и прелестно… Мы с ним будем на подхвате у тебя… (Перебирает пластинки, в беспорядке разложенные повсюду, и вторит певице с ироническим кокетством.) «Да как же это вышло-то, что все шелками вышито судьбы моей простое полотно…»

Появляется Ж е н я.

Ж е н я. Ты что здесь делаешь… одна?

З а м я т и н а. Здравствуй, внучек, здравствуй, пропащий… Меня оставили, я вот сижу… «На злобу неответная, на доброту приветная, перед людьми и совестью права…»

Ж е н я (перебирает пластинки). Сколько пластинок — и ни одной существенной…

З а м я т и н а (с пафосом). Вот именно! Почему бы тут, на пляже, не исполнить скрябинского «Прометея»? Или «Реквием» Верди?

Ж е н я (игнорирует). Куда ты делась вчера? Оказывается, вы с Катей запирались в кинозале, она читала. А потом?

З а м я т и н а. Потом я была на шестом этаже, там собрались видные мастера покера… Погоди, надо теперь поставить вот это: женщины будут с большим подъемом, я думаю, загорать под песенки Штирлица! (Заводит пластинку из «Семнадцати мгновений весны».)

Ж е н я. Ну полно, Ксеня, мне же хочется знать твое резюме… Я пытал Катю, но она только пожимает плечами…

З а м я т и н а. Ну и я могу пожать.

Ж е н я. То есть?

З а м я т и н а. Если ты считал, что при рождении ее поцеловала фея театра, то это не так. «Чур, твоя ошибочка», как говорят дети. Но девчонка она хорошая, даже лучше, чем я думала.

Ж е н я. Какая она девчонка, расскажу тебе я! Тебя просили о другом… Как это понять — насчет поцелуя феи?

З а м я т и н а. Так и понять. Ну нету там актерских дарований — есть симпатичная мордочка, хорошая фигурка. А естественность сразу пропадает, как только она вылезает на сцену! Деревенеет наша Катя, хоть плачь.

Ж е н я (помолчав). Что же будет?

З а м я т и н а. Вот решай, твоя ведь затея. Ты столько истратил пороху, раздул такое, что теперь дороги назад нет, я не представляю… Она ведь уже совершенно настроилась на Москву, и я подтвердила, что ей можно остановиться у нас… Я дую в унисон тебе! Вдунуть талант в нее не обещаю, но попробую сделать так, чтобы комиссия не была шокирована моей просьбой. Тут, конечно, больше возни с членами комиссии, чем с ней… Но это уже не твоя печаль… Знаешь, вчера после моих слов о том, что ей можно пожить у нас, она схватила мою руку и давай целовать.

Ж е н я. О черт! «Пожалуйте-с ручку-с!»

З а м я т и н а. Да, способ выражения — так себе, но само чувство… Надо было видеть ее… Ладно, ты только не скисай… Это я должна была скиснуть: ты ведь сулил мне ее артистизм, вагон артистизма! Нету его… И что же? Оставить девочку с носом? Столкнуть ее с лестницы-чудесницы, по которой она поднималась уже, сияя от счастья? Не знаю… Председатель комиссии в этом году, слава богу, мой должник, я его так выручила недавно — век будет помнить.

Ж е н я. Ксеня, ты просто не отдаешь себе отчета… Если твой приговор окончательный и обжалованию не подлежит, тогда Катю надо ведь отговорить! Ведь она сломается в этом деле, для которого у нее нет данных…

З а м я т и н а. Ну, так уйдет с третьего курса, с четвертого… А может быть, и нет! Если она цепкая, с характером, с честолюбием — и не уйдет, и не сломается. Этого никто не может знать, короче говоря. Лотерея!

Ж е н я. У меня голова начинает трещать. Председатель комиссии — твой должник… И он увидит в Кате то, чего в ней нет?

З а м я т и н а. Ага, я пропишу ему такие очки… Ну что, что ты смотришь? Пожалуйста, я могу ничего не делать, баба с воза — возу легче… Но ты же сам охмурил девчонку!

Ж е н я. Я верил! Она сказала, что с детства ее влечет театр, и только театр, что нет для нее другой судьбы…

З а м я т и н а. Ну так дадим ей эту судьбу испробовать, есть такая возможность… Половина членов комиссии — мои друзья… К тому же на собеседовании Катя их умилит, рассмешит чем-нибудь… В общем, теперь ты уже в это не лезь.

Ж е н я. Слушай, я ведь считал, как и тысячи других простаков, что ты — художник! А ты… прости, я сейчас не выбираю слов, ты будто всю жизнь работала в комиссионном магазине!

З а м я т и н а. Нет, вы подумайте! Я иду хлопотать за его девочку, за его любовь, а он… Мне еще моя бабка говорила: хочешь не иметь претензий, не делай людям добра! Женя, а кем я была, когда таскала твоим врачам коньяки, и шоколадные наборы, и пропуска на все премьеры? Тоже комиссионщицей? Врешь! Я была бабкой, у которой лежит в хирургии любимый внук! Я бы всю эту клинику купила, чтобы спасти тебя, дурака!

Ж е н я. Вздор… Как будто меня и без того не спасали, как будто я первый и последний…

З а м я т и н а. Ну что с тобой говорить? У меня ты первый и последний… у меня! И мне нужен был максимум их внимания к тебе… А за это благодарят!.. Ты не знал этого? А почему, интересно, ты не знал? Потому что не хотел знать, потому что легче уткнуться в Канта… Совсем от жизни «закантовался», наглухо…

Женя зачерпнул из ведра воды ковшом, смочил лицо, голову.

Вот именно, помочи головку, остуди… А мне надо заводить пластинки, я все забыла с тобой, держу людей без музыки. (Ушла за занавеску.)

Ж е н я. Давай рассуждать спокойно, Ксеня… Тогда у нас было ЧП… беда была. Ты пыталась этими дарами задобрить даже не врачей, а судьбу… Ну а сейчас?

З а м я т и н а. Сейчас я заведу им Мирей Матье!

Раздается музыка.

Ж е н я. Потише, только потише!

Замятина возвращается.

Я говорю: сейчас-то у нас не несчастный случай. Но он может произойти — как раз в результате твоих благодеяний! Это знаешь на что похоже? На взятку автоинспектору, чтобы он выдал водительские права дальтонику! Ну, получит дальтоник права… А дальше?

З а м я т и н а. Оставь меня в покое. Не надо ей помогать? Я не буду. Только объясни это ей и ее маме… А то мама меня по часу держит за пуговицу на входе и выходе…

Ж е н я. Вот-вот… Я не хотел видеть изнанку… (Бормочет про себя.) «Пожалуйте-с ручку-с…»

З а м я т и н а. Подожди! Если ты про Катю, то я сейчас о ней другого мнения…

Ж е н я. А я бы не хотел менять свое, очень не хотел бы… но… Во всяком случае, с черного хода Катя никуда не пойдет…

З а м я т и н а. Ну, проведи ее с белого, с парадного…

Ж е н я. Я читал и пересказывал ей ваших корифеев. Теперь и она может говорить про Театр с большой буквы, который и храм, и трибуна, и союз идейных единомышленников. А в жизни что она увидит? Ксеня, пойми, ей восемнадцать лет, ей нельзя начинать с такой игры на понижение ценностей!

З а м я т и н а. Да, конечно, если по большому счету… Я-то говорю с тобой по-житейски… И наверно, сказывается то, что я растренированная, сошедшая с круга артистка… Корифеев давно не перечитывала… Я в покер играю недурно, я умею ладить с людьми… Напоминать о себе умею — дескать, Замятина жива еще, извольте с этим считаться! Хотя, конечно, это хорошая мина при плохой игре… Матушка Кураж получилась на «троечку»… Рецензии были сладенькие, вежливые, но я-то знаю! Кукушкину в «Доходном месте» вообще не дали… Не воспитывай ты меня… поздно. Катю воспитывай, а меня не надо. Я бы сама хотела, чтобы «храм», «алтарь», «подвижничество» — все это оставалось в силе для меня… Как-то я наткнулась на слово «старость» в словаре Брокгауза и Ефрона. Классическое ведь издание! Знаешь, как написано? Написано: «Старость» — смотри «Смерть»… Вот так. Серьезные были мужчины Брокгауз и Ефрон, с ними шутки в сторону… Я есть хочу, друг мой. Через несколько минут обед. Ты как, собираешься?

Ж е н я. Нет, пока нет… Я с мыслями собираюсь…

З а м я т и н а. Только гляди, чтоб их было не слишком много, не запутайся в них. Есть, Женечка, есть в этой девчонке что-то родное… Ее можно воспитать до уровня жены…

Ж е н я (усмехнулся). Тот солдат, что на фотографии, думал так же. Как выяснилось, заблуждался. Где гарантии, что теперь…

З а м я т и н а (перебила сердито). Слушай, не бывает гарантий — это тебе не пылесос! (Пауза.) Перед солдатом совестно, понимаю. Особенно потому, что солдат. Но в этом сюжете я совсем не участвую, это вы думайте сами. Я вчера долго общалась с Катей. И поняла, что ты успел многое, может быть, больше, чем надеялся успеть… Ты заливался соловьем, и она зачарована, у нее уже потребность слушать тебя и слушаться… А в то же время жизнь она знает лучше, она дитя этого века, не тебе чета…

Ж е н я. Не мне чета… Вот ты сама и высказалась.

З а м я т и н а. Да ты не слова отдельные слушай, а человека… горе ты мое! Я тебе толкую другое: сверкнуло мне что-то в глаза, понимаешь? Не со сцены только, а так, вблизи… Нет, думаю, не простой камушек. Понятно, что его надо еще обрабатывать, шлифовать… ну, продолжать то, что ты начал!.. И уже не кустарно, а в институте, вот в нашем училище… чтобы она человеком себя почувствовала… а не домработницей с философским уклоном…

Ж е н я. Человеком? А я думаю — с такой гибкой, такой портативно-карманной этикой никто еще в люди не выходил… К тому же учась и работая не по призванию.

З а м я т и н а. Ну ладно, ты прав, ты. Но Кате-то от твоей правоты перепадет что-нибудь? Она поедет с нами? Или нет, ты мне другое скажи: чувство у тебя к ней есть?

Ж е н я (не сразу). Я сейчас ходил до Пумпури и обратно… и все экзаменовал себя по этому вопросу… Есть чувство, есть. Только не одно, Ксенечка, вот что худо. Потому что и она сама ведь не равна себе! Столько в ней всякой всячины… Ее волосы пахнут морем — и тогда одно чувство. То, о котором ты спрашиваешь. (Страдальчески морщась.) А ее понятия парфюмерным магазином пахнут — и тогда другое чувство, прости! Ты говоришь, культуры настоящей ей захотелось… Так ли? А другие наставники покажут ей модные побрякушки этой культуры, набор суррогатов — так еще больше будет радости: побрякушки эффектнее, а овладеть ими легче! Ну, возрази мне, я хочу, чтобы ты возразила!.. Вот обещана ей Москва и комнатка там. Чья комнатка? Моя, разумеется. Ты уверена, что там запахнет морем? А если мещанством? А если в книгах и фонотеке начнется хаос? Если она прикнопит карточки своих кумиров — киношных, эстрадных? Представляешь? Рядом с посмертной маской Шопена, которую тебе Сергей Сергеич Прокофьев подарил!

З а м я т и н а. Понятно… Бросаешь, значит, девочку? Женька, я часто иронизирую на твой счет, но в душе я ведь гордилась тобой…

Ж е н я. Я еще ничего не решил!

З а м я т и н а. Люди скажут: вот она, интеллигенция!

Ж е н я. «А еще в шляпе», да?.. Они всегда найдут повод это сказать. Ксеня, если ты мною гордилась, то единственно потому, что я не изменял себе, не искажал себя в угоду кому-то. Так ведь? Я думаю, был повод для гордости у мыслителя, который велел на своем могильном камне отчеканить: «Мир ловил меня, но не поймал…»

З а м я т и н а. Ты все решил, Женя, не ври мне. Вот и цитаткой запасся. Ты уже успокоил себя…

Ж е н я. Да нет же, я, наоборот, запутался, у меня голова кругом… Ты ведь и сама говорила про ее корысть, про методическую осаду, которую они вели вдвоем с мамой?!

З а м я т и н а. Считай, что сняли ее, эту осаду. Ты свободен. Твоя фонотека, твоя библиотека — они в безопасности.

Ж е н я. Ты так безоговорочно на ее стороне… Почему? По-женски, да? Я что-то не замечал у тебя склонности болеть за чужую команду только потому, что она слабей…

З а м я т и н а. Да я за свою сейчас болею, за свою! Ты и есть слабая команда. Проигравшая «всухую»! Двадцать шесть — ноль!

Ж е н я. Почему двадцать шесть?

З а м я т и н а. Не знаю… Про годы твои подумала. Если не умеешь любить — зачем тебе такие чудесные годы, поменяйся со мной! (Пауза.) И дней у нас в путевке тоже двадцать шесть… Слушай, а с чего ты взял, что тебе надо в школу, к детям? Туда нельзя идти со страхом — как бы, не дай бог, они не «поймали» тебя…

Ж е н я. Ксеня! Нехорошо обобщаешь, предвзято…

З а м я т и н а. Не буду. Обобщай ты, тебя этому специально учили, а я пошла, я голодная. (Уходит.)

Женя устраивается на ступеньках, закуривает. Вдруг поблизости от него шлепнулся чей-то мяч. Женю окликнули: «Эй, товарищ, отпасни!» Он, во-первых, не сразу этот мяч увидел, его направляли подсказками: «Да вон же, левее!»; во-вторых, пас не удался, вернее, Женя не захотел показаться смешным — впрочем, отчасти уже показался — и перебросил мяч резкой, но неточной волейбольной подачей. «Ну куда, елки-палки… ну зачем?» — пристыдил досадливый голос. А потом появилась Катя со своим инвентарем — ластами и разноцветными надувными кругами.

К а т я. Что, заскучали вы у меня? Я не виновата… А сколько вас тут, Замятиных?

Ж е н я. Ни одного. Потому что я — Огарышев.

К а т я. А с чего ты злой?

Ж е н я. Я не злой, но я — Огарышев. Запомни, пожалуйста.

К а т я. Ты поссорился с бабушкой?

Ж е н я. Ты хотя бы не с таким откровенным испугом спрашивала… Если даже и так, на твои с ней отношения это не распространяется… На восьмом этаже тебе будут рады… Это ведь главное, правда?

К а т я. Жень, я не понимаю… Вы из-за меня поссорились?

Женя молчит.

Из-за меня, да?

Ж е н я. Из-за Канта. У которого категорический императив, помнишь? Так вот, она считает, что он чересчур категорический, а Кант смягчить его не согласен… (Засмеялся.) Нет — и все! Ему говорили: «Кант, вы служите за пятьдесят два талера в год, это нищенство… Смягчите ваш императив, идеалист несчастный, будете получать больше!» Не мог. Смехотворная личность, верно? До того был точен, что по нему проверяли часы на городской ратуше! Какую-то сладость находил в этой точности… И все писал о нравственном законе. «Две вещи, — писал, — наполняют нас все большим удивлением: это звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Ну? Не блаженный ли?

К а т я. Женя, мне не он сейчас нужен…

Ж е н я. Ну да, в театральном это не спросят.

К а т я (прижалась к нему). Жень, сладость — ее ведь кто в чем находит, это у всех по-разному… (Поцеловала его.)

Ж е н я (усмехнулся). Спасибо. Это я должен, видимо, передать Ксении Львовне, а она — председателю приемной комиссии…

К а т я (огорошена). Ты, случайно, не перегрелся на солнышке?

Ж е н я. Нет… все время в тени был. (Постучал по циферблату своих часов.) Сейчас обед, Катя… а я тоже сторонник точности. (Печально улыбаясь, помахал рукой.)

Катя стоит, не понимая, и смотрит, как Женя уходит.

Свет гаснет.

Картина седьмая

Вечером того дня неуверенно накрапывал дождик… К а т я лежит на своем топчане с каким-то отсутствующим лицом. Рядом прямо на полу стоит телефон. Заглянувшая к подруге. И н н а расхаживает, курит, чем-то хрустит, что-то пьет, угощаясь в порядке самообслуживания.

И н н а. Недельку походить в мужской шкуре — это мы все хотим. Но еще нужней — это чтоб делегат от них побывал в нашей шкуре! Точно, Кать? А потом выпустил бы книгу «Как я был бабой», такой душераздирающий роман…

Звонит телефон.

Звонок не успевает повториться — Катя хватает трубку.

К а т я. Да… Ксения Львовна, я все знаю уже, я только не понимаю почему!.. Чего он испугался? Разве я… Нет, вам он говорил причину?.. Ну какие же срочные дела, откуда они вдруг… когда и в МГУ и в школах — везде каникулы… Нет, это из-за меня, Ксения Львовна, я вам точно говорю, из-за меня одной… Только что я ему сделала?

И н н а. На бабулю-то не ори, не наседай так! А то и она сбежит…

К а т я. А каким поездом?.. Да я не провожать, мне только спросить!.. А я и так спокойна… Завтра? Могу, наверно… А зачем?.. Нет, Ксения Львовна, не будем… теперь вроде незачем… Какие-то басни… А он не передавал для меня ничего?.. Ни устно, ни письменно?.. Что же я ему сделала, Ксения Львовна?! Да не надо мне седуксена никакого, я спокойна… И заходить сейчас не надо… Спасибо, конечно, но не стоит. Вы мне поезд скажете?.. Потому что их два!.. Спасибо!..

И н н а (выхватив у Кати трубку). Ксения Львовна, это ее подруга. Я побуду с ней сколько надо, даже не сомневайтесь. До глупостей я ее не допущу… Это найдется. Так мы и сделаем… До свидания, она к вам завтра придет! (Кладет трубку.)

К а т я. Басню она со мной репетировать собирается… Сделаем, говорит, басню — и твое дело будет в шляпе! (Смеется и плачет.)

И н н а. Она знает, что говорит. Завтра приведешь себя в порядок, глазки нарисуешь — и к ней! Бабуся хочет довести до ума это дело, ей неловко бросать… Да за такую деловую бабусю я бы целый пучок ухажеров таких отдала!

К а т я. Помолчи, ради бога. У нее-то, может быть, склероз, а у тебя откуда?! Уехал человек… Купил билет и уехал… (Смотрит на часы.) Нет, еще тридцать семь минут. Но он уже в вагоне, наверно… Уже сел и смотрит в окошечко… (Вскочив с топчана, принялась звонить кому-то, но, набирая номер, сбилась, забыла.) Дырявая башка! Не помню… (Роется в своих записях.)

И н н а. Это кому же? Дежурному по вокзалу? Или министру путей сообщения? Пускай задерживают поезд Рига — Москва, или на шпалах найдут твой молодой красивый трупик?!

К а т я. Еще скалишься… А ты ведь виновата! Ты жутко виновата передо мной!

И н н а. Ну-ка, ну-ка?!

К а т я. Сперва этот твой план — как через него пролезть в артистки…

И н н а. Миленькая, так жила бы своим умом — нет, тебе понравился этот план, ты разохотилась и давай выполнять! Это ведь когда было? Когда чувак был тебе без надобности, ты еще мне его хотела откинуть!

К а т я (тихо). Неправда… никогда не хотела. А слова-то у тебя какие… Я за эти денечки отвыкла от таких…

И н н а. Что-что-что?

К а т я. А может быть, он из-за той фотографии так решил… Совестливый он, ясно тебе?

И н н а. А ты это нашей заведующей объясни. Снимок считается первоклассным по содержанию и по исполнению. Когда я его выкрала, витрина сразу слиняла, и заведующая потом долго ругалась по-латышски… Так что скажи еще «спасибо»! А совесть его тут ни при чем. Струсил твой философ, поджал хвост!

К а т я. Никогда не поверю…

И н н а. Там у Костика закатаны рукава гимнастерки, и видно, какие шары у него под кожей… Есть от чего хвост поджать!

К а т я. Ну силач он, и что? Я же не штанга! Мне надо, чтобы со мной разговаривали… Понятно? Чтобы меня уважали! Если уважает тебя человек, тогда пусть он говорит трудное, я пойму, постараюсь… я потом сама себя смогу уважать. Вот он говорил, что человек — не средство, а цель… Так он же и есть цель для меня, цель, цель!.. Мамочка, я все болтаю, а он же тронется через тридцать минут!..

И н н а (флегматично). А я думаю — он уже.

К а т я. Как? Нет, мои правильные… Вот он, телефончик, наконец-то. (Набирает номер.)

И н н а. А я не по часам, я по твоим словам определяю. Он тронутый, безусловно. Если человек попадал под колеса, он запросто мог охрометь не только на ногу — на голову тоже.

Катя швырнула в нее подушкой.

Во как бесится…

К а т я (в трубку). Боря?.. Мне Бориса, пожалуйста…

И н н а. Это еще зачем?

К а т я. Борис?.. Говорит Катя… Ты знаешь какая, не валяй дурака. Послушай, Боря, выручи меня, а? Заезжай за мной на мотоцикле — рванем в Ригу с тобой… Надо, понимаешь?

И н н а. Идиотка! Он же убьет тебя! Заедет, чтобы убить. И будет прав!

К а т я (в трубку). А я завтра напишу твоему братану письмо, хорошее-хорошее… Завтра я вообще что хочешь сделаю… а сегодня выручи, Боря! Ты говорил — сто шестьдесят можешь давать в час, я тогда успею… Ну к поезду, к поезду!.. Да, Боря… он… Мне только сказать… спросить у него одну вещь… Я на тебя совершенно не обижаюсь, ты все сделал правильно, я еще не то заслужила… только сейчас, Боренька, не качай права — помоги!.. Ты же сам человек заводной, ты такие вещи понимать должен… А если в Ригу не успеем, тогда до первой остановки после Риги… до Огре или до Ре́зекне!..

И н н а. Бешеная! Дождь, мокрое шоссе… Катька, это добром не кончится!

К а т я. Кого же мне еще просить? Ты мне почти родственник, сам говорил всегда… Ну хорошо, был или будешь — там разберемся, а сейчас время идет! Через двадцать шесть минут отправление!.. Не слышу… алло! Там треск у тебя… Что?.. В общем, я жду, Боря!.. Ждать? Алло! (Дует в трубку, потом медленно опускает ее на рычаг.)

И н н а. Да-а… Ну ты даешь, подруга…

К а т я. Как думаешь, хватит у него души… на такое?

И н н а. Я его душу не обмеряла. Но, по-моему, с таким же успехом ты могла вызвать военный вертолет… Или — чего уж лучше — самого Рустика! Он бы десант высадил! Прямо на крышу вагона, в котором дезертирует твой Женечка…

Катя плачет.

До чего они нас доводят, сволочи… Ко мне тоже повадился один. «Называйте, говорит, меня просто Павликом». Уж пятый десяток, а все «Павлик»! Фотолюбитель. В день по целой кассете расстреливает и сразу ко мне — проявлять. С шоколадками, с цветочками… Из Минска. Вот и думаешь: ну позволю я себе, а дальше? Через двадцать дней этот Павлик слиняет, а еще через месяц вообще городишко оголится… Знаешь, я зимой не могу на море высунуться. Эти огрызки пляжа — лежаки, грибочки — посреди грязного льда… тот еще пейзаж. Похоже на стол, когда все нажрались и ушли… Не способствует оптимизму. А нам, Катька, без оптимизма нельзя, не продержаться. Для нас оптимизм, Катя, — это все!

Где-то загудел поезд.

К а т я. Что же я так сижу? (Убегает за занавеску, натягивает на себя брюки и свитер.) Инка, не слышно там ничего?

И н н а. А чего тебе надо? Могу спеть! (И запевает.)

Не надо печалиться, Вся жизнь впереди… Вся жизнь впереди, Надейся и жди!

К а т я. Да не шуми, я же мотоцикл слушаю!

И н н а. Надейся и жди, мчится он. Летит. Шлагбаумы так и сшибает!

К а т я. А мне чудится, что на самом деле…

И у нас, зрителей, возникает созданное музыкальными средствами впечатление крутого виража. И снова тихо.

И н н а (резонерски). То, что на самом деле, — не чудится. А то, что чудится, — не на самом деле…

К а т я. Мне бы только один вопрос задать…

И н н а. Мне задавай, хоть двадцать. «Спрашивай — отвечаем». Ну?

К а т я. Отстань… При чем здесь ты?

И н н а. При том, что я есть на самом деле, фактически… А он — только так, в философском смысле…

К а т я. Глупенькая ты. Я люблю, а ты мне говоришь такие вещи бессовестные…

Вновь яростный треск не то мотоцикла, не то ударных, который тут же глохнет.

Инка, едет! Ей-богу, едет! Надо косынку повязать, правда? Вдруг он второго шлема не взял?

И н н а. Ну ничего же нет! Тишь да гладь. Дождик капает, комары ноют… Если у тебя комариный писк в мотор превращается, тогда возьми… Не знаю что… вот кофемолку… и представь себе своего Женю.

К а т я (взяв в руки кофейную мельницу). Могу… свободно… Мне бы только один вопросик ему задать!..

В последний раз звучит та же фонограмма.

1977

Никто не поверит

Притча в трех действиях по сюжетным мотивам сказки Яна Экхольма (Швеция)

Действующие лица

Семейство Ларссонов:

Папа.

Мама.

Лабан.

Людвиг 14-й.

Луиза.

Лаура.

Лео.

Зайчиха-мать.

Юкке-Ю }

Туффа-Ту } — ее дети.

Ежик Нильс.

Сова Илона.

Мадлен — наседка.

Петрус Певун — петух.

Тутта Карлсон.

Цыплята — в произвольном количестве, но не менее трех.

Пес Максимилиан.

Песенка пролога В играх своих забываются дети, Им только шаг от забавы до слез! Это чистейшее дело на свете — Если играют всерьез! Мир деловит, он играет все реже, Чем он так занят — не разберу! Но все равно — мы по знаку помрежа Втянем вас в нашу игру! П р и п е в: Кого-то обмануть, Кого-то обдурить — Не та мечта, чтоб стоило стараться! Играем, чтоб до правды доиграться — И вам ее с поклоном подарить! В играх бывают безжалостны дети: «Ты будешь конюх! Я буду король!»… Это труднейшее дело на свете — Ждать свою лучшую роль… В сказке не будет царей и министров — Чтобы свергать не пришлось их потом; Сказка — лесная, и верьте артисту, Если он выйдет с хвостом! П р и п е в. Будет вам лес, его тьма и прохлада… След, убегающий в ночь от норы… Дикие нравы, в которых не надо Видеть намек до поры… Просто сыграем, как делают дети: Что вне игры, то для них мишура… Это сладчайшее дело на свете — Общая наша игра! П р и п е в: Кого-то обмануть, Кого-то обдурить — Не та мечта, чтоб стоило стараться! Играем, чтоб до правды доиграться — И вам ее с поклоном подарить!

Действие первое

Картина первая Отщепенец

Лисья нора — дом семейства Ларссонов. Гостиная. П а п а и М а м а обсуждают внутрисемейную сенсацию.

П а п а. Он так и выразился? Нет, ты повтори точно, как он сказал!

М а м а. Он не сказал, он заорал: «До чего же вы все бессовестные вруны! Лучше вообще не родиться, чем вырасти таким же!» Я поперхнулась, питье пошло у меня через нос, девочки стали колотить меня по спине, — в общем, ужас!

П а п а. Он поет с чужого голоса, это ясно. Кто-то наболтал ему насчет совести… Кто?

М а м а. Понятия не имею! А если он брякнет такое при чужих? Я просто сползу под стол… я не перенесу этого…

П а п а. Что мне чужие! Это зараза прежде всего для наших детей — похуже любой скарлатины. А что сказал бы наш мудрый старый дедушка? Завкафедрой хитрологии, академик обмановедения, — он достиг этого, когда я был еще юнец! От таких речей своего правнука он, бедный, на всю оставшуюся жизнь закашляется!

М а м а (к дочерям). Луиза, Лаура! В чем дело? Кто вам позволил подслушивать?

Л у и з а. Мамуля, мы на секундочку! Я уточку забыла резиновую…

Л а у р а. И шарик от пинг-понга закатился куда-то…

Л у и з а. А Людвиг, если хотите знать, он давно такой!

Л а у р а. Потому что он дружит с зайцами!

Л у и з а. Потому что он просто дурак!

П а п а. Вас пока не спрашивают, убирайтесь. И пусть он явится сюда, этот правдолюб.

Девочки убегают.

М а м а. Отец, только не пори его, это не метод!

П а п а. Я прижму его к сердцу и подарю портрет прадедушки!

Входит Л ю д в и г 1 4 - й, самый младший персонаж в семье.

Л ю д в и г. Тебе чего, пап?

П а п а. Прекрасное воспитание! Образцовое! А ну-ка, вынь руки из карманов и войди еще раз. И обратись к отцу как интеллигентный лисенок, а не как дворняжка!

Людвиг вздохнул и убрался. Входит снова.

Л ю д в и г. Ты звал меня, папа?

П а п а. Вот видишь? Ты все умеешь, оказывается! Да, звал. Говорят, ты считаешь нас бессовестными — меня, маму, дедушку — словом, весь наш род?

Л ю д в и г. Все нас такими считают.

П а п а. Меня не интересуют все! Меня интересуешь ты. Сообщи-ка нам, что выткано на коврике, под которым ты спишь?

Людвиг молчит.

Ну? Я жду!

Л ю д в и г. А я больше не сплю под этим ковриком, я его перевесил… Потому что я не согласен.

П а п а. С чем ты не согласен, сопляк?!

М а м а. Отец, ради бога, сдерживайся! От крика никакой пользы. Лео, закрой там дверь и оттащи от нее Луизу!

П а п а (расстегивая ремень). Ты скажешь или нет?

Л ю д в и г (тоскуя). Да сказать я могу, не жалко:

Да здравствует хитрость во веки веков, Чтоб за нос успешно водить простаков!

П а п а. Это девиз семьи Ларссонов с незапамятных времен! Если ты с этим не согласен, тебе не следовало рождаться лисом! А может быть, ты и вправду не лис? Признайся! Может быть, ты зяблик? Или морская свинка? Даже если ты осел, нечего краснеть — такова уж твоя природа, но извини — тогда тебе не место в лисьей норе… Молчишь? Все-таки, значит, неохота менять свой дом на конюшню или скворечню?

Л ю д в и г. Я лис, я такой же, как вы… только я хочу попробовать жить по-другому… без хитрости, без обмана…

М а м а. О боже! Отец, его надо лечить!

П а п а. Сначала надо выяснить, откуда идет инфекция. Людвиг, отвечай мне: с кем ты связался? С какой шпаной?

Л ю д в и г. Это не шпана, это зайцы, они безобидные. Их зовут Юкке-Ю и Туффа-Ту. У них есть книжки, там говорится, что ложь и коварство — это то, из-за чего все несчастья на земле. И еще там сказано, что обманывать доверчивых — самая большая подлость.

П а п а. Вот оно что… Ясно, все мне ясно… Миленький, тебе же подсунули пропаганду вегетарианства и пацифизма! Откуда эта гадость у твоих друзей?

Л ю д в и г. Что-что? Я не понял…

П а п а. Вот именно! Ты не понял, но ты поверил этой макулатуре! Этой опасной чепухе! Там не говорилось, случайно, про высокие душевные качества кур и уток? Что мы должны по-братски любить их и помогать им высиживать яйца? Сынок, ты ведь не станешь клевать просо и коноплю, правда? Или возьми капусту — как бы аппетитно ни хрустели ею твои зайцы, у тебя от нее только раздует живот и будут колики. Вот так же и с этим чтивом! Оно не для нас. Думаешь, я его не пробовал когда-то? Лев подружился с маленькой собачкой, облизывал ее, делился с ней пищей, а когда она сдохла, чокнулся от горя, перестал есть… Читали мы эти басни! И покупались на них в детстве, и плакали… Ты помнишь, Лорочка?

М а м а. Еще бы! Вот такими слезами! (Показывает.)

П а п а. А жизнь, сынок, смеется над этими сказками. Она учит совсем другому… Сурово учит — железными капканами, охотничьими ружьями, зубами легавых псов… И еще голодом — таким, что, бывало, брюхо прилипало к спине!

Л ю д в и г. А я все-таки попробую, папа. Вдруг у меня получится?

П а п а. Что именно?

Л ю д в и г. Не врать, не обманывать… Потому что противно.

П а п а. Да? Тогда свою честную жизнь ты начнешь натощак! Мама подаст к завтраку половину той индюшки, которая так понравилась тебе вчера, но ты не дотронешься до нее…

М а м а. Отец!

П а п а. Молчи, Лора! Черта с два появилась бы индюшатина на столе, если б не моя хитрость! Я был виртуозом хитрости, я исполнил шедевр коварства! А нашему младшему сыну это, видишь ли, противно — что ж, не насильно же кормить его такой нечестивой добычей! (Маме.) Людвиг не завтракает, поняла?

М а м а. Но он и так худенький…

Л ю д в и г. Мам, не заступайся, не надо. Папа прав: раз я так считаю, я не должен есть.

П а п а. Он так считает! Философ! Жан-Жак Руссо! А ну, марш в детскую!

Людвиг уходит. Из детской слышны голоса, скандирующие: «Людвиг — балда! Людвиг — балда!»

«Чур, его порцию мне!» — кричит Луиза.

«Фигушки, пополам!» — вопит Лаура.

Тихо там! Я весь взмок от этого разговора…

М а м а. А меня трясет. Послушай, но, может быть, мы зря так уж паникуем? Он ведь оставит эту блажь, когда подрастет…

П а п а. Он не подрастет! В том-то и дело! Если Людвиг не будет хитрым, он не подрастет…

М а м а. Он играет не с теми детьми. Эти зайчата тошнотворно положительные, от них не наберешься ума…

П а п а. Стало быть, он один не выйдет из дому! Только в сопровождении старших!

М а м а. Но старшие и так перегружены в школе, а у меня дом, хозяйство… одной стирки — невпроворот!

П а п а. А Лабан? Он принес аттестат и лоботрясничает с тех пор. Между тем, он, как никто другой, унаследовал талант прадедушки и мой опыт… Вот он и возьмет мальца под свою опеку… Покажет ему, что хитрость настоящего лиса — это искусство, это артистизм! А главное, это — единственный способ выжить, черт возьми! Лабан! Лабан! Я поговорю с ним, а ты накрывай на стол, Лора! И помни: Людвиг 14-й — не завтракает! (Отправился в детскую.)

М а м а. Оставить моего младшенького голодным? Нет, это слишком… Даже если он дурачок… Никто еще, кажется, не умнел от голода. Людвиг! Людвиг!

Л ю д в и г появляется.

А ну, марш в кухню!

Л ю д в и г. Зачем?

М а м а. Там увидишь, негодяй! Полюбуйся на себя: колготки забрызганы зубным порошком, обшлага мокрые…

Л ю д в и г. Вот ты ругаешься, а глаза добрые. Это тоже такая хитрость, да?

М а м а. Ну-ка, не рассуждай. Сказано: пошел в кухню!

Л ю д в и г. Я знаю, ты мне подсунешь кусок индюшки, да? Хочешь надуть папу?

М а м а. Тссс! Невозможный ребенок… (Шепотом.) Ты видишь сам: без хитрости шагу не ступишь… такова жизнь!

Л ю д в и г. Может, она и такова, а я теперь не таков. Не хочу есть исподтишка, не хочу никого водить за нос! (Убегает из норы, в дверях выкрикивает.)

Да здравствует правда во веки веков! А плуты достойны одних тумаков!

(Исчез.)

Выходят П а п а и Л а б а н.

М а м а (в слезах). Вы слышали? Слышали, как он перевернул наш семейный девиз?

П а п а. Да, да — яснее, чем хотелось бы! Я отвинчу ему голову! Где он?! Где этот выродок?! Лабан, сынок, ты видишь, дело серьезное, он далеко зашел… Лора, я тебя спрашиваю: где мальчишка?

М а м а. У-удрал…

Л а б а н. Спокойно, предки. Он не стоит того, чтобы так психовать. Будьте уверены: под моим чутким руководством эта белиберда в два счета выскочит из его головы. Тебе, отец, не придется краснеть за него перед дедушкой…

П а п а. Я надеюсь, Лабан… Иначе я его сам, своими руками…

Л а б а н. Папа, ну зачем такие слова? Увидишь, я приведу его в норму… К общему знаменателю, так сказать.

М а м а. Только помни, Лабан: в этом возрасте дети страшно ранимы!

Л а б а н (со смехом). Да? По-моему, ты говоришь о цыплятах, мама. Мы, лисы, несколько от них отличаемся. Да… Ну что ж, пойду повожусь с этой малявкой… раз уж вы в такой истерике. Были у меня другие планы, куда более занятные, ну да ладно… Привет!

М а м а. А завтрак?

Л а б а н. Мерси, я уже навернул там индюшатины — вы слишком долго бились с этим ранимым, мне надоело ждать. (Уходит.)

М а м а. Знаешь, отец, я бы не хотела видеть своего младшенького точно таким, как Лабан. Меня что-то пугает в нем…

П а п а. Я знаю, он — хам! Но лучше все-таки хам, родной и понятный, чем благородный отщепенец, от которого неизвестно чего ждать!.. Накапай-ка мне, дорогая, валокординчику…

Мама дрожащей рукой начинает капать лекарство в рюмку. На два голоса они подавленно считают капли…

Картина вторая Урок хитрологии

На лесной тропе. Л ю д в и г 1 4 - й кидается шишками, норовя угодить все в одну и ту же неведомую нам мишень, и распевает песенку, чтобы заглушить голод:

Может, я еще мал? Может, я дурачок? Может, в этих делах я совсем новичок? Может, все осмеют Это мненье мое, — Только мне надоело вранье! Мне за хитрость не надо Похвальных листов, Ни лесных орденов, Ни чинов, ни постов… Но обидный вопрос Мой смущает покой: Неужели один я такой? Говорят, я не лис, Говорят, я осел, Говорят, вообще неизвестно, кто я… Может, это и так, Может, я себе враг, Только очень тошнит от вранья!

Появляется Л а б а н.

Л а б а н. Тошнит от вранья, говоришь?

Л ю д в и г. Я не говорю, я пою.

Л а б а н. Да слышу… Только зря ты дерешь глотку, малыш: аплодисментов не будет. За такие песни в лесу никто не хлопает… разве что по шее. Спички есть?

Л ю д в и г. Откуда? Я же не курю.

Л а б а н. Да мне не курить, мне — в зубах поковырять: мясо застряло. (Находит подходящую щепку.)

Л ю д в и г (проглотил слюну). Индюшка, да? Я вот не стал есть, и правильно сделал: зубы целей будут.

Л а б а н. Вот опять глупость сморозил. Беречь зубы, чтобы щелкать ими от голода, — ну и ну! Вот что, малыш: я приставлен учить тебя уму-разуму, а на пустое брюхо ученье впрок не идет — одно мученье будет. Так что на теорию мы сейчас наплюем, а сразу перейдем к практике — зацапаем какую-нибудь куропаточку. Лады?

Л ю д в и г. Как, хитростью?

Л а б а н (с издевкой). Нет, наивностью! «Куропаточка, прелесть моя, позволь, не в службу, а в дружбу, слопать тебя…»

Л ю д в и г. Я не хочу есть, спасибо. Я хочу посмотреть, как живут люди.

Л а б а н. Лю-юди? Это еще зачем?

Л ю д в и г. Интересно, они тоже только и делают, что ловчат и надувают друг друга? Или они как-то по-другому добывают еду?

Л а б а н. А ты сходи к ним, попроси поделиться опытом! Вон, видишь там, на другой стороне поля, коробку с окнами? Это и есть людская нора. А рядом коробки без окон — это домишки для коров, лошадей, овец… это нам без интереса. Если уж нанести туда визит, так в тот главный маленький домик, где живут куры, цыплята и яйца… Вот где нашему брату есть занятие по вкусу и по способностям! Хочешь, попробуем, когда стемнеет?

Л ю д в и г. У тебя сейчас лицо стало ну совершенно бандитское…

Л а б а н. Оставь мое лицо в покое. Я спрашиваю: идешь на дело или нет?

Л ю д в и г. «На дело» — нет. Вот просто поглядеть я бы сходил…

Л а б а н. Ну, это не разговор, а сюсюканье на уровне детского сада. Что значит «поглядеть»? Если тебя схватят, ты скажешь, что пришел только поглядеть, и думаешь — отпустят? На экскурсию он захотел!

Л ю д в и г. Ты сам боишься! Боишься, боишься, я вижу! И даже знаю кого: пса Максимилиана, про которого сам папа говорит, что это враг номер один!

Л а б а н. Ну, под каким он номером, я не знаю, но после отца я буду первым, кто обманет это кривоногое страшилище! Первым из всех нас, усек?

Л ю д в и г. Один хвалился, да в лужу свалился!

Л а б а н. Ты как со мной разговариваешь, малявка? Я требую уважения, понял?!

Л ю д в и г. Три ха-ха! Ты еще любви потребуй!

Л а б а н (чешет в затылке). Да… Старик, кажется, прав: ты далеко зашел…

Появляются зайцы Т у ф ф а - Т у и Ю к к е - Ю.

Л ю д в и г. Привет! А я вас жду, жду…

Т у ф ф а и Ю к к е. Доброе утро!

Л а б а н. Это и есть твои друзья, братишка?

Т у ф ф а. Мы и есть, а что? Людвиг, топай с нами, не пожалеешь!

Ю к к е. Горностаи сказали, что в киоск завезли свежие медовые пряники!

Т у ф ф а. И что они нарасхват!

Ю к к е. Мы разбили свою копилку, представляешь? Ну того, глиняного кота…

Т у ф ф а. И подсчитали, что нам хватит на пять фунтов! Айда с нами, угощаем.

Л ю д в и г. Это здорово — я голодный как волк!

Т у ф ф а (быстро оглянулся). Ну, волков вспоминать не обязательно.

Ю к к е. В такое чудесное утро неохота думать про всяких уголовников. Так ты идешь?

Л а б а н. Он думает, удобно ли это передо мной, — у нас было назначено занятие… Но я отпускаю тебя, малыш. Идите, братцы, только глядите не объешьтесь этими пряниками — пять фунтов многовато для вас троих… А мне все равно некогда: общественное поручение. Надо обойти всех подряд, от Косули до Медведя, от Черепахи до Кабана… Собираю пожертвования. Кстати сказать, это делается для вашей породы, любезные зайцы, для ваших несчастных соплеменников…

Т у ф ф а. А что такое?

Ю к к е. Мы ничего не знаем…

Л а б а н. Как? Вы ничего не слыхали про Желтого Питона? Про этого гада, который потряс и возмутил всех, имеющих сердце?

Л ю д в и г. И мне ты ничего не рассказывал…

Л а б а н. Да пол-леса уже знает! А тебя я жалел, ты у нас слишком ранимый… Значит, стряслось это не у нас, а в лесу Святого Августина, по ту сторону Большого оврага. Там Желтый Питон захватил в заложники ровно семьдесят семь зайцев, в основном женщин и детей. Держит их в своих страшных объятиях и требует огромный выкуп за их жизнь. Причем срочно! Если сегодня к заходу солнца он не получит половину этого выкупа, двадцать два зайца будут съедены. Такие дела. Моя задача — разбудить совесть каждого, у кого она есть, и собрать нужную сумму для этого детоубийцы, этого террориста, этой кровожадной твари… Не знаю даже, как назвать его… слов не хватает. Представляете, каково этим несчастным?

Т у ф ф а. Ужас!

Ю к к е. Я даже вспотел… И как-то расхотелось пряников — правда, Людвиг?

Л ю д в и г. Да… почти совсем расхотелось… Лабан, а мне можно с тобой?

Л а б а н. А не струсишь? Ну, тогда давай прощайся с друзьями… Времени — в обрез, десятки жизней на карту поставлены!

Т у ф ф а. Так возьмите же наши сбережения! Или у нас, по-вашему, совести нет?

Ю к к е. Все до последней кроны возьмите! Мы не какие-нибудь бессердечные…

Т у ф ф а. Тем более, у нас в лесу Святого Августина полно родственников…

Ю к к е. Может, и они в беде… Берите!

Л а б а н. Ну что ж… (Забирает деньги.) Жалко мне, ребятки, оставлять вас без медовых пряников… но, с другой стороны, сочувствие униженным и оскорбленным — это главная заповедь, все мы должны ей следовать с детства…

Т у ф ф а. Юкке, надо срочно домой — рассказать родителям!

Ю к к е. Людвиг, ты в самом деле решился идти? Ой, смотри осторожней! А мы побежали… Если увидите этих несчастных пленных, крикните им, что мы их не оставим!

Т у ф ф а. Что мы будем бороться за них, что мы уже боремся! И пожалуйста, не опоздайте до захода солнца!

Убегают.

Л а б а н. Не волнуйтесь, это будет гораздо раньше! К заходу солнца киоск уже будет на замке…

Л ю д в и г. Какой… киоск?

Л а б а н. В котором мы сейчас с тобой купим пять фунтов ароматных медовых пряников!

Л ю д в и г. Ты… все наврал им?

Л а б а н. Оцени, как сработано! Они сами выворачивают карманы, они готовы были заложить собственные уши, эти дурачки… Вот так надо действовать — изящно, без пережима, без вульгарных криков типа «Кошелек или жизнь?»… Дельце обделано классно! Признаешь?

Л ю д в и г. Я признаю, что ты подлец! Ты сам похож на того Питона!

Л а б а н. Я похож на настоящего Лиса. И тебя, глупыш, сделаю таким же!

Л ю д в и г. Фигушки! Никогда в жизни! Мне до ужаса стыдно, что я купился, поверил… Но еще стыднее, что я твой брат!

Л а б а н. Не ори, балда! За такие слова ты даже запаха медовых пряников не услышишь…

Л ю д в и г. А с тобой никто водиться не захочет! От Косули до Медведя! От Черепахи до Кабана! Никто, никогда — ни у нас, ни в лесу Святого Августина, нигде! (Убегает.)

Л а б а н (ему вслед). Совсем взбесился!.. Может, с голодухи? Кончится тем, что ты ослабеешь и тебя загрызут шакалы. (Себе.) Что ж, каждый получает, что заслужил. Я, например, заслужил свои пряники. В конце концов, моя специальность — не обучение недоумков, а хитрология и обмановедение, и тут я на высоте! Верно говорят: талант, он как деньги — или он есть, или его нет… (Уходит, восхищенный собою.)

Картина третья Гиена есть гиена, или Се ля ви

Лисья нора, детская половина. Все потомство Ларссонов, кроме Лабана, в сборе. М а м а проверяет дневники.

М а м а. А это еще что за новость? Лаура, я тебя спрашиваю! Двойка по гастрономической зоологии!

Л а у р а. Ну подумаешь, исправлю. До конца четверти далеко.

М а м а. Нет, и все-таки это дико. Любимый предмет, профилирующий! Чего ты не выучила?

Л у и з а. Она ни бум-бум не знала про утку-крякву и про курочку-камышницу!

Л а у р а. А ты не ябедничай, крыса!

М а м а. Людвиг, что ты делаешь под кроватью?

Л ю д в и г (его не видно). Да так, ничего особенного…

Л е о. Он у нас вместо швабры!

М а м а. Действительно, ты же всю пыль на себя собрал… Лаура, а ты меня просто разочаровала. Не знать таких вещей! Утка-кряква, курочка-камышница… Это же прелесть, деликатес! Помню, мы с папой свои первые встречи назначали у того озера, где они сами шли в руки. Была дивная пора — пора массового гнездования кряквы… Кстати, Лаура, когда это бывает, ну-ка?

Л а у р а. Ладно тебе, мам! В школе учеба, дома учеба…

Л е о. Я знаю! Ранней весной, в начале апреля!

М а м а. Молодец, Лео. Да-да, ранней весной… еще была корочка льда у берега. А моя первая личная добыча — это именно курочка-камышница… Черненькая, маленькая, ростом с голубя…

Л у и з а. Мать, ну до чего ж ты сентиментальная!

М а м а. Да, я всегда жила сердцем, это правда. Но я успевала и дело делать. А про вас не скажешь ни того, ни другого…

Л ю д в и г (появляется из-под кровати, что-то прячет за спиной). Мам, мне на улицу надо. Как раз по делу. По делу, которое я сделаю от всего сердца, — значит, про меня можно будет сказать и то и другое!

М а м а. Что это за секретные дела такие? Папа не велел тебе выходить одному!

Но он промчался как ветер, его уже нет здесь.

Ох этот Людвиг… Кто еще не сдал дневника? Будьте уверены, папа изучит их внимательно прежде, чем подписать… А за эту двойку, Лаура, тебе еще нагорит. Это ведь не по астрономии, где звезды считают, — без звезд ты еще как-нибудь обойдешься… Но, если ты ленива и бестолкова но части гастрономии, нам даже замуж тебя не выдать, тебя никто не возьмет. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, запомни! (Выходит с пачкой дневников.)

Л а у р а. На все у них правила, формулы… А может, я свой путь найду? Совсем через другое?

Л е о. Я знаю! Через печенку и желчный пузырь, да?

Л а у р а. Заткнись ты, отличник…

Появляется Л а б а н.

Л а б а н. Привет, суслики! Знаете, что я думаю?

Л и с я т а. Что?

Л а б а н. Я думаю… или, точнее, мне кажется… во всяком случае, я припоминаю, что где-то слышал…

Л и с я т а. Да что, что?

Л а б а н. Что великолепная вещь — медовые пряники…

Л у и з а. Тоже мне открытие!

Л а б а н. И еще мне кажется, что сейчас самое время полакомиться ими!

Л е о. Сперва их надо достать…

Л а у р а. А у тебя — ни одной кроны, сам утром сказал!

Л а б а н. Кроны действительно ту-ту! А вот пряников у меня — ровно пять фунтов!

Л у и з а. Не заводи нас! Не поверю, пока сама не понюхаю!

Л а б а н. Вот это верно: понюхать вы сумеете — ароматом я, так и быть, поделюсь с вами. (Засунул руку между кроватью и стеной. Лицо его стало озадаченным. Полез под кровать сам и после тщетных поисков вылез взбешенный.)

Л а у р а. Ну что? Полакомился?

Л у и з а. Даже аромата не унюхал!

Л а б а н. Кто украл? Ну-ка открывайте свои глотки! Все! От кого пахнет медом, тот и вор. А ну, дыхнуть! (Обнюхивает каждого.)

В этот момент появляется запыхавшийся Л ю д в и г.

А ты где был? Ел мои пряники в уборной?!

Л ю д в и г. Во-первых, они не твои, во-вторых, можешь проверить. (Дыхнул.) Ну что? А в-третьих, я передал их моим друзьям, которых ты одурачил!

Л а б а н. Ну берегись, юродивый! Если только это правда…

Л е о. Да точно! Сперва он ползал под кроватью, а потом выбежал.

Л а у р а. Эти друзья тебе дороже, чем мы?

Л у и з а. Тогда сматывайся вообще к этим своим зайцам! Ты не Лис!

В с е в м е с т е (окружая Людвига и припирая его к стене, скандируют). Ты не Лис! Ты не Лис! Ты не Лис!

Л а б а н. А ну, дайте-ка я им займусь… С ним пытались по-хорошему, беседами да уговорами… Но лирика не помогает, — что ж, попробуем физикой!

Входят П а п а и М а м а.

П а п а. Что здесь происходит?

Л а б а н. Отец, Людвиг четырнадцатый обманул меня!

П а п а. Тебя? Своего учителя? Значит, у вас обоих громадные достижения… Поздравляю!

Л а б а н. Спасибо! Эти достижения в том, что пропали мои медовые пряники, заработанные так лихо, так здорово! Высшим пилотажем хитрости заработанные! А он их стащил, и сейчас их наворачивают безмозглые зайцы!

Л ю д в и г. Они не глупее тебя! Просто они доверчивые и добрые…

Л а б а н. Все, предки, я отказываюсь учить этого рахита!

Л ю д в и г. Нет, это я отказываюсь учиться у этого бандита!

П а п а. Тихо! Прекратите базар! Где были пряники?

Л а б а н. Там, в углу под кроватью. Здоровенный кулек, целых пять фунтов!

П а п а. И как же они попали к зайцам?

М а м а. Людвиг вылез из-под кровати и, как пуля, пронесся мимо меня на улицу… Я кричала ему вслед, чтоб он не смел…

Л ю д в и г. Да я же на минуточку! Я даже не сам бегал к зайцам — я сразу встретил Гиену Берту и попросил ее доставить пакет. Она ведь теперь почтальонша, да? И потом, это ей по дороге, она сама сказала…

П а п а. И ты поверил Гиене?! О боже, какой простофиля!.. Все, весь лес знает, что доверить продуктовую посылку Гиене Берте — это значит пиши пропало! Она дважды попадала за это под суд, но судьей была Росомаха Дагни, с которой она, видимо, делится наворованным, и эта дрянь дважды выходила сухой из воды… Да, ты отличился, малыш… Скорее луна упадет твоим зайцам в суп, чем они дождутся Берту с пряниками!

Л е о, Л у и з а, Л а у р а (хором). Так им и надо! Так им и надо!

Л ю д в и г (в слезах). Но почему вокруг такое жулье?! Почему нельзя никому верить?!

П а п а (Маме). Он все-таки трогательный. (Людвигу.) То же самое, малыш, я когда-то спросил у старого мудрого Барса, сбежавшего из парижского зоопарка. Полиция и охотники нескольких стран шли по его следу, палили в него — и остались ни с чем… И вот перед ним я с моими наивными вопросами… Помню, как его желтые глаза, повидавшие самое страшное в жизни — неволю, усмехнулись печально… Он положил свою мощную лапу мне на спину и сиплым голосом ответил мне, молокососу… знаете, что?

М а м а. Ну не томи же! Ты не рассказывал этого даже мне…

П а п а. «Се ля ви, — сказал он, — се ля ви».

Л е о. А что это значит?

П а п а. Проговорив это, старик впал в такую глубокую задумчивость, что я не решился приставать к нему… А вскоре Барс ушел куда-то на юг — ему был вреден наш климат… Так я и не узнал перевода. Но с того дня на самые трудные вопросы я отвечаю себе и другим: «Се ля ви…»

Л а б а н. Я могу тыщу раз сказать «Се ля ви», но мои пряники от этого не вернутся ко мне!

П а п а. Оставь эту тему, Лабан. Будь выше, не мелочись. А ты, Людвиг, надеюсь, поймешь, что обманывать собственных братьев и сестер р а д и ч у ж и х — нелепость. Ты совершил ее и, как видишь, наказал сам себя…

Л у и з а. Себя-то ладно, ему поделом…

Л а у р а. Но он всех оставил без пряников!

М а м а. Ну хватит! Отец вам толкует о высоких истинах, а вам все как об стенку горох… Людвиг, прекрати всхлипывать и укладывайся. Всем спать! Я считаю до трех и гашу свет… Раз!

Л ю д в и г. Папа, а Гиена Берта не могла исправиться? Вдруг она уже честная?

П а п а. Во сне тебе могут показать еще и не такое. А наяву Гиена есть Гиена, малыш.

М а м а. Я больше не жду! Два… Два с половиной… Три!

Л а б а н. Пять! Пять фунтов, черт возьми… Вот идиот, а?

М а м а. Гашу! (Выключает свет.) Спокойной всем ночи, и чтоб я не слыхала больше никакой возни… (Наклонилась над Людвигом.)

Л е о. Что ты делаешь, мама? За что ты целуешь этого психа?!

Л а б а н. Людвига? Нечего сказать, весьма педагогично!

М а м а (смутилась). Он самый маленький, и у него нехорошо на душе…

Л а у р а. Скажите какие нежности…

П а п а. Ну довольно, Лора, пойдем. Спокойной ночи, дети.

М а м а (выходя вместе с ним). Меня как-то взволновал твой рассказ, дорогой… Се ля ви — это звучит так интригующе… Ты должен дознаться, что это такое…

П а п а (вдруг взорвался). Может быть, ты упечешь меня в парижский зоопарк, чтобы я это выяснил?

Мама отошла оскорбленная, взялась за вязание. А в детской вдруг зажегся фонарик — это Лабан направил его луч прямо в глаза Людвигу.

Л а б а н (свистящим шепотом). Эй ты, урод! Следующей ночью я иду на дело… Понял куда? Нет? (Подражает курам.) Куд-куда, куд-куда!.. Это в самый раз будет — тем более в холодильнике у нас негусто, от индюшки уже одно воспоминание… В общем, пусть Гиена Берта тешится этими детскими пряниками — завтра я буду с настоящей добычей!

Л ю д в и г. Если тебе позволит пес Максимилиан…

Л а б а н. Он позволит! Не так страшен черт, как его малютка. Такая, как ты… Ладно, поговорили, теперь дрыхнуть всем — завтра мне будет не до сна. (Погасил фонарик.)

В гостиной.

М а м а. Ты сердишься, что я поцеловала малыша? Пойми — не то чтобы я одобряла его несусветные поступки, конечно же нет, но…

П а п а. Да понимаю! Кто ж его сейчас приласкает, если не мать? Ясно одно: от жизни, от леса он не дождется ласки, он будет у них пасынком…

Мама всхлипнула.

Картина четвертая Общественное мнение

У дома зайцев, поблизости от лесной тропы. Л ю д в и г стучится в дверь.

Л ю д в и г. Туффа, Юкке, ну откройте же! Я чувствую, что вы дома!

Голос Туффы: «Мало ли что ты чувствуешь! А на самом деле нас нет!»

Голос Юкке: «А ты не чувствуешь, что ты и твой брат вруны и негодяи? Ты бы лучше это почувствовал…»

Дайте же мне объяснить!

Перед дверью появляется, уперев руки в бока, З а й ч и х а - м а т ь.

З а й ч и х а - м а т ь. А, вот он, наш благодетель! Спаситель нашей родни! Ужасно рада тебя видеть! А братец твой где? Поклон ему низкий от всего нашего племени! Успели вы вчера до захода солнца принести выкуп этому сказочному Дракону? Подумай, какова подлость — семьдесят семь женщин и детей держать в заложниках… Я просто всю ночь глаз не сомкнула…

Л ю д в и г. Тетя Зайчиха, дайте же мне сказать…

З а й ч и х а - м а т ь. А, ты хочешь продолжить эту историю? Сегодня Желтый Питон требует вторую половину выкупа, не правда ли? Сколько крон мы должны пожертвовать ему сегодня? Может, он согласится взять овощами, этот живоглот? Ну расскажи, расскажи нам последние известия оттуда, из леса Святого Августина! Я сейчас созову всех соседей послушать — больно здорово вы рассказываете, почище всякого детектива выходит…

Л ю д в и г. Не надо соседей! Скажите только одно: вчера вечером вам ничего не приносила почтальонша Берта?

З а й ч и х а - м а т ь. Берта? Но ведь это Гиена? У нас, слава богу, нет такой почтальонши, наш участок обслуживает Куница Фанни.

Л ю д в и г. Но она должна была принести вам пакет?

З а й ч и х а - м а т ь. Кто, Куница?

Л ю д в и г. Да Гиена же!

З а й ч и х а - м а т ь. От Желтого Питона?

Л ю д в и г. Да нет же, от меня!

З а й ч и х а - м а т ь. Ты хочешь сказать, что вернул нам через Гиену деньги, отобранные у моих простаков?

Л ю д в и г. Не деньги, а пряники… Разве я знал, что ей никто не доверяет продуктовых посылок?

З а й ч и х а - м а т ь. Ну что, что ты трешь глаза? Меня ты не растрогаешь, и у меня нет времени развешивать уши. Какие-то пряники… почему-то через Гиену Берту… Это хуже придумано, чем про Питона, поди посочиняй еще, порепетируй… Но учти: моим мальчикам запрещено играть с тобой и твоими братьями. Пускай Гиена с вами играет! (Скрылась, хлопнув дверью.)

Л ю д в и г (горестно). Ничего не объяснишь тому, кто не хочет слышать, а хочет говорить сам… Уж лучше объяснять дереву, оно хотя бы не перебивает!

Видит Е ж и к а Н и л ь с а, идущего по тропе.

Ежик Нильс, миленький!

Н и л ь с. Не подходи!

Л ю д в и г. Почему? Ты что, не узнал меня?

Н и л ь с. Не подходи, сказано, а то пронзю! Думаешь, я не знаю, что ты связался со всякой нечистью в соседнем лесу? Агентом у Желтого Питона работаешь?

Л ю д в и г. Что-о? Ты соображаешь, что говоришь?

Н и л ь с. Я, конечно, не знаю точно, но горностаи говорят, да и Белочка Агнесса подтвердила, что ты продался. Не то Желтому Питону, не то Кобре какого-то другого цвета… в общем, пресмыкающимся заделался. Не стыдно?

Л ю д в и г. Это сплетникам должно быть стыдно! И тебе, если ты веришь такой брехне!

Н и л ь с. Брось выкручиваться, против тебя факты! Говорят, что ты и твой брат — вы продали этому Удаву — или как его там зовут? — семьдесят семь зайцев! И что за каждого получили от этой гадины по фунту медовых пряников… Надо же, семьдесят семь фунтов! Странно, что вы не подавились еще… Слушай-ка, вот эта подробность немножко меня насторожила: тут, я думаю, кто-то преувеличил слегка. Ну в самом деле, откуда у Питона или Удава столько медовых пряников? Взяло меня тут сомнение… Может, семерку лишнюю приписали? Может, вы всего семь фунтов получили? Или по семь на брата?

Л ю д в и г. Гляжу я на тебя, Ежик Нильс, и меня тоже берет сомнение: может, ты просто дурак? Может, тебе лишний ум приписали?

Н и л ь с. Ах, ты еще оскорбляешь! Да тебе надо быть тише воды ниже травы! И спасибо говорить, если порядочные звери не зажимают нос при виде тебя! А ну посторонись, не то пронзю насквозь! (Уходит, оттолкнув Людвига.)

Л ю д в и г. Что ж это такое? Вранью верят, а правде — не хотят… Вранье для них интереснее, что ли? Я продал зайцев за пряники! Я — агент Желтого Питона! Кажется, у меня поднимается температура… И наверно, меня будет всю мою жизнь тошнить от запаха медовых пряников! Ужаснее всего, что никто, ни одна душа не видела, как я передавал через Гиену этот проклятый пакет!

Голос сверху: «Я видела. Было уже достаточно темно — в такой час я все вижу…»

Это появилась С о в а И л о н а.

Сова Илона, миленькая! Ты, значит, мой единственный свидетель. Я в беде, понимаешь? Только ты можешь доказать всем этим дуракам, что я не виноват, что я хотел по правде…

С о в а. Могу, да. А зачем?

Л ю д в и г. Как «зачем»? Это спрашиваешь ты? Ты, кого больше всех в лесу хвалят за мудрость?

С о в а. Вот именно. Но что есть мудрость, малыш? Лет сорок назад тебе повезло бы больше: тогда я считала, что мудрость — это что-то вроде справедливости. Теперь же я того мнения, что мудрость — она ближе к осторожности. Тебя обманула Гиена Берта, и ты хочешь, чтобы я объявила об этом всем. Но Гиена — известная склочница, и потом, у нее сильная родня, большие связи… Если, скажем, на суде будет председательствовать Росомаха Дагни, нам ничего не добиться: они выставят трех лжесвидетелей против меня одной. Гиблое дело, малыш.

Л ю д в и г. Как же мне быть?! Ты слышала, какие гадости про меня говорят?

С о в а. Да, общественное мнение против тебя на данном этапе. Это еще одна причина, по которой я промолчу. Не сердись на старуху Илону: я не живу, я доживаю, и мне всего нужнее покой… А как быть тебе? Довольствоваться чистой совестью, — я слыхала, что кое-где именно это считается мудростью… Желаю удачи! (Исчезает.)

Л ю д в и г. Да, удачи у меня — полное лукошко! Подходи кто победней — могу поделиться… Никто не подходит! Один я, совсем один… Белка Агнесса наверняка, запретила своим детям со мной играть… К этим горностаям я сам не постучусь, раз они такие сплетники… А больше у меня и друзей-то не было. Граждане, это что ж происходит?! Одинокими должны быть те, кто жульничают и врут! А тут все наоборот, у Гиены Берты есть своя компания, у Лабана — есть, все плуты держатся вместе, а я — один… Получается, что они правы, что быть честным — невыгодно! Есть-то хочется! Зверски. Брюхо прилипает к спине — папа предупреждал, что так будет… И пусть. Вот убегу из дому… и пускай найдут мои кости, обглоданные шакалами… И записку: «Правда невыгодна, но прекрасна! Погибаю, но не сдаюсь!» (Эти слова он выкрикнул.)

Ему откликнулось эхо.

Эхо, ты со мной согласно?

«Согласно!» — ответило эхо.

Я насчет этой идеи спрашиваю — чтоб из дому удрать?

«Удрать!» — одобрило эхо.

Прямо сейчас?

Эхо опять подтвердило, что «прямо сейчас».

Ну, смотри, я удираю! Только не бросай меня в таком разе!

«Не брошу!» — пообещало эхо.

Действие второе

Картина пятая «Она явилась и зажгла…»

Л ю д в и г отправился по незнакомым ему тропинкам и для поддержания духа запел:

Когда само небо над вами смеется, И пусто кругом, И слеза на носу, Когда уж никто больше не отзовется, Тогда отзовется вам эхо в лесу! Себе самому я желаю успеха, — Оно отвечает, Что будет успех! Невидимый спутник мой, Милое Эхо Мне руку дает по секрету от всех! Ни люди, ни псы, ни гроза, ни простуда Не испугают меня в этот час! Эхо и я — Мы уходим отсюда, Пускай эти плуты плутуют без нас!

Между тем небо угрожающе темнеет.

Хотел бы я знать, куда это меня несет? К людям? А что? Если звери расплевались со мной, только это и остается… Но потемнело-то как… И есть хочется по-страшному… А наши, наверно, сели ужинать… Интересно, говорят они обо мне? Скучают? Вообще-то я не давал клятвы, что ухожу навсегда… Но вернуться уже сейчас — это было бы трусостью, простительной только зайцу! Нет, была не была! Держим курс на людскую нору!

Людвиг понюхал воздух и пополз, как разведчик. Вдруг что-то прозвенело в полумраке и стихло опять. Он поднял голову и зажмурился: над ним выросло что-то ужасное, похожее на человека в большой драной шляпе, но без лица, в долгополом пальто, с руками, раскинутыми в стороны.

Привидение! Спасите! Мамочка!

Со страху он оступился в канаву, и тонкий голосок, неведомо кому принадлежащий, завопил то же, что и он.

Г о л о с о к. Мамочка! Спасите! Привидение!

Л ю д в и г. Кто это? Я спрашиваю, кто это налетел на меня ни с того ни с сего? И по какому праву?

Оказалось, что голосок принадлежит кому-то желтенькому и пушистому. Это была Т у т т а К а р л с о н.

Т у т т а. Пин-пин-пинтересно! Я вовсе не налетала на тебя — хотя бы потому, что почти не умею летать. Сам налетел и возмущаешься! Ну погляди сам, кто на кого свалился?

Л ю д в и г. Что ты делаешь здесь совсем один и в такую темень?

Т у т т а. Я не один, я одна. Я девочка.

Л ю д в и г. Девочка?!

Т у т т а. Представь себе! И я боюсь идти домой, потому что почувствовала запах лисицы… Я уже решила, что песенка моя спета: никого хуже лисицы я не знаю.

Л ю д в и г. Это еще почему? Ты видала хоть одну лису в жизни?

Т у т т а. Нет… А ты?

Л ю д в и г (ухмыльнулся). Ну, я-то — неоднократно. Да, среди них достаточно плутов, но нельзя же всех под одну гребенку! И потом, я знаком, например, с одной Гиеной — вот про кого можно сказать, что хуже дряни я не знаю… Нет, лисы — они как грибы: есть плохие, а есть хорошие…

Т у т т а. А что это ты так заступаешься за них?

Л ю д в и г (раздраженно). Моя бабушка была Лисой!

Т у т т а (с вымученной улыбкой). Это… шутка, да? А как вас зовут?

Л ю д в и г. Скажите, пожалуйста, — сразу на «вы»! Давай-ка попросту, без чинов… Я — Людвиг четырнадцатый Ларссон.

Т у т т а. Меня зовут Тутта Карлсон. Очень приятно. У вас… то есть у тебя, такое загадочное имя… почему-то с номером… Разве, кроме тебя, в семье еще тринадцать Людвигов?

Л ю д в и г. Да не Людвигов, а Ларссонов. Начиная с прадедушки нас всего четырнадцать, но вообще они посчитали меня зря. У них что-то кончилось на мне… Или с меня началось!

Т у т т а. Как это? Я не поняла…

Л ю д в и г. То есть, может быть, правильнее называть меня первым. Поживем — увидим… Знаешь, вот я гляжу на тебя и сомневаюсь: знакомиться с тобой поближе или не стоит? Цвет твоей шубки — он мне что-то напоминает…

Т у т т а. Зто никакая не шубка, это пушинки. А цвет — он должен напоминать солнышко, что же еще?

Л ю д в и г. Но ты ведь птица?

Тутта кивнула.

И ты сказала, что не умеешь хорошо летать… И у тебя желтый пух… (В страхе.) Да, кажется, я влип в историю… (Напрягшись.) Ну говори прямо: ты Курица, что ли?

Т у т т а. Да нет, я еще не Курица.

Пауза.

Л ю д в и г. «Еще не…» Успокоила. А где ты живешь? У людей?

Т у т т а. Да, а что?

Л ю д в и г. Определенно влип! Но, с другой стороны, я же хотел к людям, вот и случай подвернулся… Как они, люди-то? Можно с ними… ну… кашу сварить?

Т у т т а. Я ни разу не варила с ними кашу, но они с нами (глубокий вздох) нет-нет, а варят бульон.

Л ю д в и г (проглотил слюну). Знаешь, такое дело: я целый день совсем ничего не ел. Послушай, как бурчит в животе…

Т у т т а (приложила ухо). Бедный Людвиг… (Решительно.) Ну вот что: там у нас во дворе полно всякого съестного. Проводи меня домой — угощу.

Л ю д в и г. Да, тебе хорошо, ты тут своя… А меня, наверное, ни за что не пропустит вон тот огромный, который расставил свои ручищи и страшно звенит…

Т у т т а (хохочет). Этот? Он пропустит, я с ним договорюсь. Айда! Ну иди, иди, не сомневайся, я не надую тебя, я не таковской породы…

Они приблизились к страшилищу в шляпе, но без лица.

Хочешь, я обзову его как-нибудь? (Пугалу.) Эй ты, дурак! Образина! Фигня на палочке! (Людвигу.) Видишь, он — все равно что пустое место. А ты решил, что он человек?

Л ю д в и г. Ну, спутал! Ну если не встречал я раньше людей! А думаю про них часто… Значит, человек — он с виду такой же, только у него есть самолюбие, да?

Т у т т а. Да, да. Самолюбие и еще много всякого другого. Мясолюбие, например. И яйцелюбие. И винолюбие. И драколюбие. Еще деньголюбие, женолюбие… Кстати, если тебя так уж интересуют люди, тебе нужно завести дружбу не со мной, а с человеческой девчонкой… Есть тут такая, белобрысая и конопатая, шести лет с половиной, зовут Кристиной. Познакомить?

Л ю д в и г. Пока что-то не хочется. (Пауза.) А твой солнечный цвет — он очень даже симпатичный… И характер у тебя вроде ничего…

Т у т т а. Спасибо. Интересно, а если бы к миске с едой вела тебя не я… а, скажем. Гиена, — ты и ей говорил бы такие вещи?

Л ю д в и г. Как не стыдно! Я ненавижу вранье и хитрость! Мой девиз:

Да здравствует правда во веки веков, А плуты достойны одних тумаков!

Я сам это сочинил!

Т у т т а. Ну в таком случае… в таком удивительном случае я просто в восторге! Значит, я могу без всякого страха свободно пригласить тебя в свой дом? Несмотря на то, что твоя бабушка была… этой самой…

Л ю д в и г. Не надо о моей родне, забудь! Тебя и твою семью теперь не тронет ни один лис! Это я беру на себя.

Т у т т а. Людвиг, ты потрясающий! А я, честно говоря, все время дрожала… Теперь я покажу тебе один лаз в нашем заборе — его не видно за лопухами, и про него не знает Пес Максимилиан… Учти: это противник куда опасней, чем огородное пугало! Но сейчас ничего не бойся: ты со мной… Еще минутка — и ты будешь угощаться в тепле, в уюте, среди друзей… Сюда! (Раздвинула лопухи, пропуская Людвига через тайный лаз.)

Л ю д в и г. Нет, сначала ты.

Т у т т а. Но ты же гость!

Л ю д в и г. Мало ли что… А ты — девочка…

Т у т т а (восхищенно). Надо же… какой ты пин-пинтеллигентный!

Сперва она, затем он исчезают по ту сторону забора.

Картина шестая Поневоле во вражеской роли

В курятнике. Здесь раздался такой крик, что бедный Л ю д в и г чуть не оглох. Подтвердились его самые мучительные опасения насчет компании, в которую он попал.

— Помогите!

— Тревога!

— Здесь Лиса!

— Спасайся кто может!

— Куда ты, куда ты, куда ты…

М а д л е н (дородная наседка, мать Тутты). Негодница, ты кого привела сюда?!

Т у т т а. Дайте же объяснить! Мама, вели всем замолчать! Людвиг, не бойся, они сами обалдели от страха! П-пе-перестаньте!

М а д л е н. А ну-ка, тихо! Все целы, никто не задушен пока? Зато, я смотрю, наш гость почти в обмороке… Как это понять, Тутта? Где ты взяла его?

Т у т т а (в наступившей тишине). Это Людвиг четырнадцатый Ларссон. Он не плут и не собирается никого душить. Ему можно верить, понимаете?

М а д л е н. Ларссону — можно верить?! Ты глупа, дочь моя…

Л ю д в и г. Она умнее некоторых взрослых!

Т у т т а. А ты помолчи! Я только хотела сказать, как хорошо ты воспитан, а ты все портишь… Да, его бабушка была Лисой, он не отрицает, но сам он…

М а д л е н. Что значит — бабушка? А его отец? Я, слава богу, знаю его папочку не понаслышке… Мы близко знакомы и общались так, что это не забудется до конца моих дней…

Т у т т а. Но сам Людвиг — другой!

М а д л е н. Он питается незабудками? У него крылышки? Он играет на флейте? Как это — «он другой»?! Лис есть Лис! Погляди, как он глотает слюну, как он ощетинился и напрягся…

Т у т т а. Да, он очень голоден, он с утра не ел…

М а д л е н. И поэтому ты привела его в курятник?! После всех наших уроков и рассказов про лис, про их вероломство…

Л ю д в и г. Но я правда хочу есть! Очень!

Т у т т а. Иди сюда! Не знаю, понравится ли тебе то, что в этой миске…

Людвиг подлетел к миске и стал торопливо глотать.

М а д л е н. Смотри-ка… А я уже решила, что он начнет прямо с меня!

Л ю д в и г (с набитым ртом). Что вы! Я не ем старой курятины. То есть могу, когда нет ничего другого, но но люблю…

М а д л е н. Да-а… (Тутте.) И это, по-твоему, называется хорошим воспитанием? (Людвигу.) Вот что: подкрепляйся живее и уноси отсюда ноги. Сейчас вернется Петрус Певун, — сомневаюсь, что он будет в восторге, увидев здесь одного из Ларссонов… Ты, может, и отличаешься чем-то от них, судя по всему — недотепа… Но гляди, дочь моя: пригласишь на ужин кого-нибудь еще из их рода — и завтракать тебе уже не придется никогда!

Л ю д в и г. Послушайте! Я вспомнил! Вы все в опасности!

Наступила тишина.

Сегодня ночью к вам собирается Лабан! Это самый способный негодяй в нашей семье!

Т у т т а. Позволь, а кто сказал, что нас не тронет ни один лис?

Л ю д в и г. Я только что вспомнил, как он грозился… Ну да, правильно… этой ночью! Я не слишком поздно вспомнил, а? Вы успеете придумать что-нибудь?

Испуганно запищали цыплята.

А если нет — я сам его встречу!

М а д л е н (детям). А ну цыц — паниковать нечего! Тутта, дитя мое, а он и вправду симпатичен, твой дружок… Спасибо, Людвиг: всегда можно выкрутиться, если знаешь о беде заранее. Ничего, пусть этот тип явится — Максимилиан будет на посту, да и мы сами не станем сидеть сложа крылья… Еще раз спасибо тебе!

Т у т т а (матери). Ну? А что я говорила?

И тут величавой поступью хозяина вошел П е т р у с П е в у н.

П е т р у с. Четверть девятого, пора всем укладываться… (Увидел гостя, в ужасе.) Что такое?! Лис в доме?! Караул! Максимилиан, сюда!

М а д л е н. Петрус, дорогой, не горячись, это не враг…

П е т р у с. Что-что? Может быть, у меня уже куриная слепота и я не узнаю рыжего вора?! Это вы тут одурели совсем… или он запудрил вам мозги, этот хитрец… Сидят и мирно беседуют… С кем?! Бабы есть бабы… Максимилиан! Кукареул! Держи бандита!

Раздался лай. Он с новой силой возбудил страсти в курятнике: Тутта и Мадлен что-то доказывали Петрусу, а тот не слушал и орал как недорезанный; цыплята пищали, куры кудахтали, а бедный Людвиг подвывал. Вот дверь распахнулась, и вбежал М а к с и м и л и а н.

Т у т т а. Беги, Людвиг, миленький!

Л ю д в и г. Да? А по-моему, это уже все… финиш! (Исполняет несколько обманных маневров, коротких перебежек.)

Максимилиан рыча последовал за беглецом.

Картина седьмая Враг мой — брат мой…

Свет в курятнике гаснет, и освещается двор. Здесь Л ю д в и г мечется в поисках укрытия. Стоит большой ящик или что-то вроде этого — он смущает Людвига своим торжественно центральным положением посреди двора, но ничего другого нет, и лисенок забирается туда. А М а к с и м и л и а н в бешеном темпе начинает делать бесполезные круги. И выдыхается.

М а к с и м и л и а н (превозмогая одышку). После такой погони мне должны кислородную подушку выносить! И камфару! И бром…

Л ю д в и г (высунувшись из конуры). Добрый вечер… А знаете, моя мама — она раньше работала в лесной аптеке, и лекарств у нас дома полным-полно… Может, вам принести?

М а к с и м и л и а н. Минуточку… Это как понимать?!

Л ю д в и г (зажмурившись). Сейчас укусит… Это понимать надо так, что больше мне негде было спрятаться… Се ля ви!

М а к с и м и л и а н. Се ля ви?!

Л ю д в и г (изо всех сил стараясь быть светским). Да, так в Париже отвечают на самые трудные вопросы. Вы не бывали там? Говорят, неплохое местечко этот Париж… если жить там, конечно, не в зоопарке. Понастроили, понимаете, этих звериных тюрем — не знаю, как вам, а мне лично это как-то отбивает охоту знакомиться с людьми…

М а к с и м и л и а н. Что это ты затараторил? На самом деле ты такой наивный или прикидываешься? «Се ля ви… Париж… неплохое местечко…» Ты что, забежал сюда выпить рюмочку абсента? Ты понимаешь, где ты и кто перед тобой? Нет, какое нахальство и какой тонкий расчет — спрятаться в моей собственной конуре!.. Даже не уверен, что так хитроумно рассчитать смог бы сам Ларссон-старший…

Л ю д в и г. Спасибо. Я так и подумал, что вы подумаете, что я не додумаюсь до этого. А Ларссон-старший — это мой папа, я ему передам, что вы меня похвалили, можно? Он очень уважает вас, ему будет приятно…

М а к с и м и л и а н. Да, пожалуй, он достойный партнер, твой папочка… Однажды я застукал его здесь во время страшной грозы. Было это, помню, в начале мая… Гром гремит, молнии сверкают, кусты трещат, а мы с ним бежи-им во все лопатки… На его левой задней должна была остаться отметина на всю жизнь с того дня — от меня подарок!

Л ю д в и г. Вот сейчас приду — и тут же попрошу, чтоб он показал!

М а к с и м и л и а н. Сейчас придешь? Какая, однако, легкомысленная уверенность… Нет, милок, вряд ли: мой долг — взять тебя за шкирку и доставить Хозяину!

Л ю д в и г. Я знаю… А вам нетрудно будет это сделать?

М а к с и м и л и а н. Мне? То есть как? Почему?

Л ю д в и г. Потому что вы не злой, я уже понял. Вам было бы легче во время погони… Или неожиданно, из-за угла… Нет, я вас не уговариваю, я готов к самому плохому… Только мне странно, что у этого «самого плохого» такие понимающие глаза, как у вас… Я думал, оно по-другому будет выглядеть… Как в той песне, помните?

Но смерть, полна коварства, Его подстерегла И нанесла удар свой Ножом из-за угла…

А вы разве полны коварства?

М а к с и м и л и а н. Я — нет… не совсем. Смотри-ка, стихи… А сам, случайно, не балуешься этим? Не сочиняешь?

Людвиг покаянно закивал: да, мол, грешен.

Кроме шуток? А ну… дай-ка мне рифму на слово… «озеро»! Можешь? «Озеро» — раз… «Озеро» — два… «Озеро» — два с половиной…

Л ю д в и г. «Заморозило»!

М а к с и м и л и а н. Ты глянь, а! «Заморозило»… Сила! А я не мог… Слушай, друг, а у тебя это как началось? Вот я, к примеру, сперва просто подвывал…

Л ю д в и г. Это обязательно. Сначала чувствуешь какую-то музыку.

М а к с и м и л и а н. Во-во, точно! А я, понимаешь, только позавчера начал. Всю ночь хотелось выть — такое настроение было… Вообще-то я вою хорошо — в молодости на деревенском конкурсе второе место брал. А теперь возраст не тот, и Хозяин за такой концерт не погладит, да мы и сами сознательные — не будить же всю округу! А вот хотелось, однако… И тогда — хотя, может, и несолидно, конфузно — я первый раз в жизни стихи стал складывать. Или песню. В мои-то годы! Складываю и тихонечко так, про себя подвываю:

Не больно-то весело цепью греметь, — Спросите у пса у любого! Но будешь греметь, коли хочешь иметь К обеду остатки жаркого… Не очень-то сладко зависеть весь век От кожаной плетки свистящей! Но вспомнит Хозяин, что он — человек, И косточки выдаст послаще…

Ну как, не очень стыдно?

Л ю д в и г. Да что вы! Нисколечко.

М а к с и м и л и а н (оправдываясь). Понимаешь, плетку и цепь я, честно говоря, вставил, чтоб жалостней было. Цепь — это у нас редкий случай. И плеткой у нас не машут зря, ты не думай…

Л ю д в и г. Я верю, верю, но вы не объясняйте ничего, вы пойте!

М а к с и м и л и а н.

Я не из кошачьей породы подлиз, И кормят меня не напрасно: Я сторож, я кур охраняю от лис, И курам со мной безопасно! Не раз я трепал воровской рыжий мех, И плутам бывало несладко! Воспитывать яйца могли без помех Пеструшки мои и хохлатки…

Тебе, милок, не очень обидно слушать такие вещи?

Л ю д в и г. Совсем почему-то не обидно!

М а к с и м и л и а н. Брось… немножко-то задевает! Ну, а в конце у меня идет самое главное. Самое такое, от чего хотелось выть:

А нынче мой хвост безутешно повис, И сам я печалью измаян: — Ты, брат, постарел для охоты на лис, — Сказал в понедельник Хозяин…

Такие дела. Между прочим, в понедельник тобой еще и не пахло, а он уже высказался… Наверное, оттого, что глаза у меня слезятся. Так, без причины… слезятся, и все. Ну, а Сегодня мы с тобой дали ему факт, законное основание… Ладно! Ты скажи, как стишки-то?

Л ю д в и г. Честно?

М а к с и м и л и а н. А как же? Только имей в виду: отрицательное мнение меня не интересует! Не надо его мне. Ну, в самом деле, зачем? И так, понимаешь, жизнь собачья, а ты еще последнюю радость отнимешь…

Л ю д в и г. Не отниму, нет! Но если я скажу, что это здорово, вы же подумаете — подлизывается…

М а к с и м и л и а н. Нет, на похвалу-то я не обижусь… но ты прав, вообще-то чепуха получается. Держать пленника за горло и требовать искреннего, чистосердечного положительного мнения о своих стихах! Тем более на такую острую для него тему… Нет, нам бы иначе с тобой потолковать, в свободной обстановке…

Л ю д в и г. Мне прийти в другой раз? Я могу…

М а к с и м и л и а н. Только попробуй! Не хватало еще, чтоб Хозяин накрыл меня во время поэтической дискуссии с Лисом! Знаешь, лучше бы ты все-таки был обыкновенным прохвостом, непоэтическим… Сдал бы я тебя с рук на руки и заработал бы на этом хозяйскую милость, и сытные харчи, и спокойный сон без всяких там угрызений… Но ты вон какой… особенный… Ладно, вытряхивайся отсюда — и бывай здоров! Поговорили! Стой! Вот тебе косточка на дорогу — взамен той курятины, что ты пронес мимо рта… Бери, бери — она мозговая, кажется… И жми по этой тропинке через огороды…

Л ю д в и г. Да, я помню — мимо того дурака в шляпе, у которого самолюбия нет… Спасибо вам, дорогой Максимилиан! За все спасибо… Вас не зря уважают!

М а к с и м и л и а н (ворчливо). Вот уволят меня — я буду утешаться этим! Забудь дорогу в курятник — слышишь? — или тебе придется еще не так меня зауважать! (Залаял вслед Людвигу, давая понять, что дружба — дружбой, а служба — службой.)

Картина восьмая Дама из пасьянса

Лисья пора. Ночь. П а п а и М а м а Л а р с с о н ы не смыкали глаз и не собираются. Маму лихорадит. Папа раскладывает пасьянс.

М а м а. Он же совершенно беззащитен с этой своей искренностью, с этой дурацкой правдивостью! О боже… А вдруг он затеял разоблачать Гиену Берту? Выяснять, где у нее совесть? Нет, ты только представь себе!.. Тогда он валяется где-то с прокушенным горлом!

П а п а. Ну зачем такие страсти-мордасти? На рассвете мы объявим общелесной розыск… А Берта знает, что за малышом стою я, — нет, она не посмеет…

М а м а. Доживу ли я до рассвета? А тут еще Лабан — почему именно сегодня ему понадобилось идти на эту опасную операцию? Почему ты позволил?

П а п а. Ну, парню приспичило! И потом, он уже мало интересуется моим мнением, он смотрит сквозь меня… Смотри: Людвиг — это бубновый валет… И что любопытно — при любом раскладе за ним увязывается эта дама! У них какие-то хлопоты, разлука… потом опять его дорога к ней…

М а м а. Оставь, пожалуйста! Это ребенок! Если у тебя игривые мысли даже в такую ночь, то хотя бы не притворяйся, что думаешь о мальчике! Старый юбочник и эгоист! (Смахнула карты со стола.)

П а п а. А ты истеричка!

М а м а. Я мать! И двое моих детей, может быть, на краю гибели.

И тут победно распахнулась дверь. Это — Л ю д в и г.

Л ю д в и г. Я уже не на краю, мамочка! Вот он — я!

М а м а. Мальчик мой… (Бросилась к нему, обцеловала.)

П а п а. Не думаю, что сейчас уместны эти нежности… Не тискай его, Лора, не тискай… Он заслуживает совсем другой встречи! Где ты был?

М а м а. Ты, наверно, валишься с ног от голода? Отец, потерпи со своим допросом, дай ребенку поесть…

Л ю д в и г. А я ужинал, мамочка. Все нормально.

П а п а. Где ты ужинал? С кем?

Л ю д в и г. Я все расскажу, это долгая история… Только сперва вы мне скажите: где Лабан?

Родители переглянулись.

М а м а. А с чего ты взял, что его нет дома?

П а п а. Ты встретил его?

Л ю д в и г (мрачно). Если бы! Тогда я повис бы на нем и никуда не пустил, домой приволок бы… Ну ничего, он и так будет иметь бледный вид… Значит, он уже там, да?

П а п а. Где «там»? И как это понять? Ты желаешь своему брату беды?

Л ю д в и г. Я того ему желаю, на что он сам напрашивается!

М а м а. Вы братья, Людвиг! Вы оба из одного живота!

Л ю д в и г. Я это знаю давно, но сама ты раньше говорила, что нас в капусте нашли… Это очень трудно, я понимаю, — крепко запоминать, кому что и как вы наврали…

М а м а. Как ты говоришь с матерью?!

Л ю д в и г. А разве «вранье» — это грубое слово? Мне казалось, в нашей семье это хорошее, уважаемое слово — как «талант», например, или «геройство»…

П а п а (опять переглянувшись с мамой). Ну вот что: ты не дорос еще ловить мать с отцом на противоречиях! И мы за них не краснеем. Противоречия, если хочешь знать, — это основа развития, закон жизни…

Л ю д в и г. Понимаю! Например, зайцы и Ежик Нильс — они дружили со мной, дружили, а потом стали говорить про меня гадости. Это — закон жизни? Или Сова Илона — она знает правду, а сказать боится… Это основа развития?

П а п а. Да! Впрочем, нет! Ты запутал меня… Я говорил о противоречиях высшего порядка, при чем тут Сова и зайцы?! Где ты был, отвечай мне! Ну? Выкладывай — или ты увидишь противоречие между отцовской любовью и отцовским ремнем!

Л ю д в и г (набравшись духу). Я был там, где сейчас Лабан.

М а м а. В курятнике?!

Л ю д в и г. Так и быть, скажу все. В этом районе живет моя новая приятельница — Тутта Карлсон…

П а п а (маме). Ну? А я что говорил? Эта дама в моем пасьянсе буквально шла за ним по пятам…

М а м а. Отстань со своими дамами! Сынок, я что-то не соображу… Что значит «в этом районе»? Где ты ужинал?

Л ю д в и г. Ну там, в курятнике… Тутта меня пригласила.

П а п а. Позволь… Ты хочешь сказать, что был там открыто, не таясь?

Л ю д в и г. Да, а что?

П а п а. И ты не видишь в этой ситуации никакой остроты… никакого противоречия?

Л ю д в и г. Почему, вижу. Нормальное противоречие. Высшего порядка. Закон жизни. Все, как ты говоришь.

П а п а (отдуваясь). Лора, налей мне, лапонька, минеральной… Ну, сынок, тебе крупно повезло, что ты не встретился со старым Максимилианом — вот уж кто не стал бы твою трапезу в курятнике наблюдать с философским спокойствием…

Л ю д в и г. Почему? Мы с ним встретились, я был в его конуре, он угостил меня отличной костью и похвалил — за что? Нипочем не догадаетесь! — за хитрость!

М а м а. Боже, какой фантазер!

П а п а. Вчера чуть не доконал нас своим правдолюбием, а сегодня врет без меры и удержу! А лгать надо, во-первых, чужим и, во-вторых, тоньше, сынок, тоньше и правдоподобнее…

Л ю д в и г. Я не вру — ни тонко, ни толсто! Я говорю правду и могу доказать! У тебя есть памятный подарочек от Максимилиана, верно? Отметина на левой задней — след погони, которая была в грозу, в начале мая! Есть она?

П а п а (схватился за щиколотку). Ну, предположим, есть… А почему он не показал, какой сувенир оставил ему я в ту ночь? О, это было незабываемо… Молнии сверкали, гром грохотал, кусты трещали, а мы с ним, как два марафонца, жали во все лопатки… Только он явно поскромничал: и у него есть зарубочка с того дня, и у него!..

М а м а. Может, хватит боевых воспоминаний? Я поняла, что мальчик не врет, но это меня совсем не успокоило. Мы еще не разобрались с этой Туттой Карлсон…

Распахнулась дверь, и в нору ввалился, стеная и причитая, Л а б а н. На его хвосте висит какой-то прямоугольный предмет.

Л а б а н. Отцепите! Отцепите скорей… Мама, я при смерти! Отец, если ты сейчас не отцепишь эту штуку, мне — хана… (Валится на диван.)

М а м а (папе). Ну скорее же! Помоги мальчику! Что надо — клещи, напильник?

Л ю д в и г. Паяльник!

П а п а. Ничего не требуется… я голыми руками…

Из детской половины явились на крики Л е о, Л а у р а, Л у и з а — босые, в ночных рубашках.

Л у и з а. С гостинцем на хвосте вернулся, да?

Л е о. А хвалился-то, хвалился…

М а м а. Ну почему так долго, отец?

П а п а. Пружина, оказывается, серьезная… Безумная ночь! Надо же: Лис угодил в мышеловку… И это самый толковый из моих детей!

Л ю д в и г. Есть поговорка: пошел по шерсть, а вернулся стриженым!

Л а б а н. О-о-о… Пусть он заткнется!

М а м а. Может, позвать Бобра Вальтера?

П а п а. Твой Бобер Вальтер — он такой же слесарь, как я химик! (С облегчением.) Все, готово… Тащи йод, Лора, и пластырь. (Лабану.) Как же тебя угораздило?

Л а б а н. Они… они как будто ждали меня… Я ведь не знал, что это ловушка, а из нее так хорошо пахло сыром… И когда она захлопнулась, они подняли меня на смех… Все… Петух, куры, цыплята — кажется, хохотали даже яйца… (Отпихивая склонившуюся над ним мать.) Жжется же… черт! Уберите ваш паршивый йод!

Л а у р а. Ну и загнешься от заражения крови!

Л ю д в и г. Есть еще поговорка: не глотал бы мух, так не вырвало бы.

Л а б а н. У-у-у! Убью, если не закроешь пасть!

П а п а. Лора, если ты не хочешь моего инфаркта, немедленно уложи всю ораву! Мои нервы на пределе. Людвиг, больше ни одной поговорки! Лабан, больше ни единого стона — изволь терпеть, быть мужчиной… Остальных чтоб я тоже не слышал до утра!

М а м а. Пошли, дети. (Пропускает вперед себя детей, бережно придерживая раненого Лабана.)

П а п а. Нет, ты Людвиг, задержишься.

Людвиг остался.

М а м а (в дверях). Отец, разберись насчет той дамочки из твоего пасьянса.

П а п а. Да-да, не учи ученого. Ближе, сынок. Еще ближе ко мне…

Людвиг подходит.

Нет, глаза не отводить! Отвечай: ты ведь имеешь отношение к этой мышеловке?

Л ю д в и г. Ну как тебе сказать, папа?..

П а п а. Прямо, как подобает правдолюбу. Ты ведь заранее объявил, что Лабан будет иметь бледный вид… Что ты сделал? Предупредил Максимилиана?

Л ю д в и г. Нет, не его! Я почувствовал, что сказать ему — это будет… ну как-то нечестно, неправильно… вроде фискальства. А сказать Тутте и ее семье — это надо, иначе будет подлость, иначе им не спастись…

П а п а. Итак, твоя новая подружка — Курица?

Л ю д в и г. Нет. Она сказала, что нет.

П а п а. Кокетничала, и только. Ну какая она? Опиши.

Л ю д в и г. Описать Тутту Карлсон? А в стихах можно?

П а п а. Уже и стихи сварганил? Фантастика… Ну-ну, я весь внимание.

Л ю д в и г.

Образ твой и все его оттенки Я навеки в памяти унес: Желтый пух и тонкие коленки, Чистый голос, милый рот и нос!

П а п а. Да… Все ясно. Не скрою, даже я смог представить себе нечто воистину очаровательное… Желтый пух, говоришь? И тонкие коленки? Это из-за них, стало быть, у Лабана кровоточит хвост? Вот что я скажу тебе, сынок: во-первых, никогда не сболтни Лабану о своей роли в этом деле. Убьет. И процентов на шестьдесят будет прав. А во-вторых, у меня довольно противоречивое отношение к этой дружбе… В будущем, хочешь ты того или нет, тебе предстоит облюбовать другую подружку — с более прочными коленками и с таким же мехом, как у тебя самого, вместо желтого пуха. Да-да, так уж заведено, и судьбу не переспоришь. Но пока… пока я не стал бы возражать против ваших встреч… Легальное посещение курятника — в этом есть смысл. Есть, есть… Так что я не против.

Л ю д в и г. Какой смысл?

П а п а (глядя поверх него). Да это так — полуабстрактные соображения в разрезе перспективного планирования… Ты все равно не поймешь. Иди спать, сынок.

Л ю д в и г (озадаченный, уходит). Спокойной ночи…

П а п а (закатывая глаза и пружиня на носках). «Образ твой и все его оттенки я навеки в памяти унес: желтый пух и тонкие коленки…»

Свет гаснет.

Картина девятая Тайны хочется всем

На лесной тропе. Здесь происходит небольшое стихийное собрание в составе: Е ж и к Н и л ь с, З а й ч и х а - м а т ь, ее дети Ю к к е - Ю и Т у ф ф а - Т у, С о в а И л о н а.

Н и л ь с. Нет, это форменное безобразие! Не знаю, как вам, а мне, например, надоело видеть табличку «Ушла на базу»!

З а й ч и х а. Действительно! Пренебрежение к покупателям доходит уже до наглости… Я с вами согласна: надо коллективную жалобу.

Ю к к е - Ю. Мама, мы пойдем играть, можно?

З а й ч и х а. Подождите.

Н и л ь с. Так давайте сразу от слов к делу. У кого есть бумага? (Юкке и Туффе.) А, у вас портфели с собой? Прекрасно. Вырвите нам аккуратный двойной листочек.

Т у ф ф а - Т у (роется в портфеле). У меня есть, но только в клетку… В клетку годится?

Ю к к е - Ю. Да годится, все годится, давай скорей, и пойдем.

З а й ч и х а. А я сказала: подождете. Успеете наиграться. Ежик Нильс показывает вам пример защиты своих интересов и прав! Кто этого не умеет, тот вечно будет натыкаться на такие таблички и уходить ни с чем.

Н и л ь с. Вот именно. Просто издевательство… В одиннадцать — она уже ушла. В полпервого — еще не пришла… Надоело! Баста! Вы, ребятки, тоже поставите свои подписи, идет?

З а й ч и х а. Конечно, о чем разговор.

С о в а. А на меня не рассчитывайте.

В с е. Почему?

С о в а. Потому что «Ушла на базу» чаще всего означает «ушла к Росомахе Дагни». Это тетка ее. Значит, Росомаха ей назначила. Значит, ваша критика рикошетом попадает в нее. Ясно? Так что пробуйте, дерзайте, мужайте, штурмуйте, но без меня…

Н и л ь с. Очень мило. Очень. И как не совестно — говорить такое при детях! Они же вырастут приспособленцами!

С о в а. Зачем? Пусть растут храбрецами, пожалуйста! Я только дала информацию…

З а й ч и х а. Они еще, слава богу, не доросли, чтоб соваться в такие дела. Нечего, нечего слушать взрослые разговоры, а ну пошли играть! Граждане… а я-то, я-то хороша: оставила щи на плите и стою тут с вами лялякаю! Вот память, а? Вот склероз!

Н и л ь с. Бегите, не извиняйтесь. Все срочно бегите — выключать холодные утюги, снимать непоставленные пироги, кормить грудью детей школьного возраста…

Ю к к е - Ю. Тихо! Кто это там? Послушайте…

Все замолкли и услышали песенку Людвига.

Голос Людвига:

Дорогая мама, Не сердись на сына, — Что-то в нем играет, Но не баловство: Есть у сына тайна Цвета апельсина Или даже солнца самого.

После первого куплета обладатель тайны появился сам, отпустил присутствующим насмешливый поклон и продолжал свое шествие вместе с песенкой.

Л ю д в и г.

Кажется, что просто Влезть на ту осину, Одолеть шакалов — Всех до одного! А все дело в тайне Цвета апельсина Или даже солнца самого! Я горю-пылаю Жарче керосина! Мне бы повидаться — Больше ничего — С этой милой тайной Цвета апельсина Или даже солнца самого!

Т у ф ф а - Т у. Мам, можно нам заговорить с ним?

З а й ч и х а. Не надо! Видите, он уже вполне обходится без вас и даже сияет…

Ю к к е - Ю. А про что он пел? Тайна какая-то… Апельсинового цвета… (Людвигу, вдогонку.) Эй! Твоя тайна — это тыква, что ли?

Л ю д в и г. Тыква на плечах у некоторых! (Скрылся.)

Н и л ь с. Шагает, понимаете, с таким видом, словно у него ни единой пушинки на совести! И поет к тому же… Смотришь на такого счастливца и невольно спрашиваешь себя: позвольте, а на каком основании он так счастлив? Почему так вызывающе он противопоставляет себя всем? Мы тут портим себе нервы, торчим, как идиоты, перед табличкой «Ушла на базу», страдаем, понимаете, от росомах… А бездельник живет себе припеваючи, у него, видите ли, тайна цвета апельсина! Нет, правда, обидно даже… Я тоже мог бы придумать себе тайну другого какого-нибудь цвета и распевать про нее на весь лес, вызывая всеобщую зависть! Но я не могу себе этого позволить. Я думаю обо всех, мне больно за общество в целом, я суечусь, составляю коллективные петиции, первый подписываю их, рискую…

С о в а. Да, но вы еще ничего не подписали.

Н и л ь с. А какой смысл, спрашивается? Вы отказались, почтенная Зайчиха — или, вернее, полупочтенная — тоже юлит, как видите…

З а й ч и х а. Ну-ну, полегче, Ежик Нильс! Я же сказала: мне бежать надо, у меня голубцы пригорают… Окончательно заболталась с вами! (Стремительно уходит.)

Н и л ь с. Щи, черт возьми! Вы забыли: у вас выкипают щи! (Раздраженно повернулся и зашагал, но какая-то мысль остановила его.) А может быть, эта его тайна имеет отношение к Желтому Питону? Цвет, во всяком случае, сходится… Надо будет навести справки. Но хуже всего угнетает его ликующая физиономия… (Зайцам.) Мне это показалось или вы тоже видели, что она у него действительно счастливая, непритворно?

Ю к к е. Вроде да, непритворно…

Ежик Нильс сплюнул и ушел.

Т у ф ф а. Юкке, я хочу тайну. Хотя бы маленькую. Людвиг заимел, а мы чем хуже?

Ю к к е. Ума не приложу, что это может быть. Нет, тайну, конечно, неплохо бы… А какого цвета?

Т у ф ф а. Может, морковного?

Ю к к е. Вот видишь: ты сразу все приспосабливаешь к желудку. А тайна — это другое, это что-то для души…

Свет гаснет.

Действие третье

Картина десятая «Поэтом можешь ты не быть…»

Двор Человека — тог самый, где Людвиг гостил у кур и у Максимилиана. Теперь ему оказано суровое гостеприимство: наш герой — в клетке из стальных прутьев, он попался! Поблизости мрачный М а к с и м и л и а н, он не желает удостоить пленника ни единым словом. Появляется П е т р у с П е в у н, которого очень забавляет вся эта ситуация.

П е т р у с. Ну что, Макс? Опять сел в калошу? Глупо, не правда ли: Хозяин поймал этого щенка голыми руками! А про тебя сказал: пора, мол, нашему Максимилиану на покой, на пенсию… был, дескать, у него талант к охоте на лис, да весь вышел! Профнепригоден стал Максик наш…

М а к с и м и л и а н. А ты кто такой? Чего лезешь не в свое дело?

П е т р у с. Я говорю то, что слышал, и только. Да это все слышали! Но Человек главного не знает — что теперь ты занят высшими интересами, что тебе просто недосуг гоняться за всякими рыжими пройдохами. Твоя погоня трудней — за образами, за сравнениями, за рифмой… Слушай, а почему бы тебе не податься в город? Устроился бы в какое-нибудь солидное издательство… швейцаром! (Вытянул из хвоста перышко и щекочет им сквозь прутья Людвига.)

Тот отвечает горьким презрением.

М а к с и м и л и а н. А ты чего хвост распустил, а? Павлин недоделанный! Я вот сейчас встану, не поленюсь…

П е т р у с (трусливо ретируясь). Полно, зачем тебе отрываться от творчества ради нас? Сочиняй, хлопай себе ушами в рифму… лови блох… Фу черт, я хотел сказать — образы лови, образы! Ты же шутом стал — курам моим на смех! И вот этому Лисенку… который обнаглел, потому что не сторож перед ним, а шляпа, раззява… литератор блохастый!

Максимилиан решился проучить его, но Петрус успевает убраться.

М а к с и м и л и а н (уставившись прямо в глаза Людвигу). Над такой раззявой, как я, не грех посмеяться… Ты действительно так думал?

Л ю д в и г. Да нет же! Что он знает про меня! Даже мама часто не может угадать мои мысли, — почему он решил, что это так просто?!

М а к с и м и л и а н. Но ты пришел снова, а ведь я серьезно советовал забыть дорогу сюда…

Л ю д в и г. Понимаете, мне очень-очень-очень хотелось…

М а к с и м и л и а н. В курятник? Понимаю, чего уж тут не понять… Ты оказался неблагодарным! А значит, обыкновенным все-таки прохвостом, не поэтическим…

Л ю д в и г. Послушайте, ну мало ли зачем я шел в курятник?

М а к с и м и л и а н. Ах, ты, наверно, шел стихи нашим курам читать? Хотел воодушевить их на повышение яйценоскости? Ладно, потолковали… (Потрогал клетку.) Прутья у тебя стальные, задвижка тугая — не буду я тебя охранять, противно… (Ушел с видом человека, потерявшего веру в человечество.)

Людвиг положил голову на передние лапы и затосковал под рыдающую музыку… Но — появляется Т у т т а.

Т у т т а. Пин-пин-тересно, что ты тут делаешь?

Л ю д в и г (просиял). Я-то? Да ничего особенного. Во всяком случае, я не занят, мы можем поболтать.

Т у т т а. Что не занят — это хорошо… но ведь нельзя сказать, что ты свободен?.. Задвижка-то заперта!

Л ю д в и г. Да, я это заметил. Ну что ты так смотришь? Да, попался я, попался! Потому что перепутал Человека с пугалом. Подошел к нему и тявкнул: эй ты, вешалка, кого пугаешь? Никто тебя не боится! А оно повернулось и — хвать меня за шкирку!

Т у т т а. Ну знаешь ли! Чтобы живого человека перепутать с пугалом — для этого надо иметь какую-то особенную наивность… просто цыплячью! А еще называется — Лис!

Л ю д в и г. Ну посмейся надо мной! И позови всех своих — пусть и они все порадуются, покудахчут… А потом еще дети Человека придут — меня приготовили им в подарок… Тогда вообще цирк начнется!

Т у т т а. Людвиг, миленький, ну не надо так отчаиваться! (Пыхтит над задвижкой клетки.) Нет, одной мне никак не суметь… Но мы придумаем что-нибудь… Тебя — в подарок детям… еще чего! Слишком жирно! Не допущу, чтобы тобой играла эта конопатая шестилетняя кривляка! Я ее называю Кристинка-кретинка…

Л ю д в и г. Я шел сюда, чтобы поиграть с тобой… а достанусь вот ей…

Т у т т а. А я говорю, не бывать этому! Надо что-то изобрести… Какой-то лисий ход нужен…

Л ю д в и г. Лисий? Значит, изобрести должен я?

Т у т т а. Хорошо бы, конечно, но… нет, тебе слабо! Я сама! Раз ты попался из-за меня, значит, мне тебя и спасать. (Присмотрелась к миске, стоящей возле него в клетке.) Послушай-ка, не ешь эти куски.

Л ю д в и г. Почему? Здорово пахнет…

Т у т т а. Вот именно поэтому. Угости Максимилиана, его стали хуже кормить, чтоб он был злее, понимаешь? Он на это кинется, и тогда мы… (Зашептала что-то Людвигу на ухо.)

Л ю д в и г (потрясен). Грандиозно! Откуда у тебя такие способности в хитрологии?

Т у т т а (скромно). Это не всегда — только когда очень-очень надо… Сюда кого-то несет! (Скрылась в кустах, так как появляется Максимилиан.)

Л ю д в и г. Как настроение, уважаемый?

М а к с и м и л и а н. Тебе-то что за дело? Сидит в каталажке и заботится о моем настроении…

Л ю д в и г. Просто заметил, что вы осунулись.

М а к с и м и л и а н. О себе думай, о себе… Мне ты уже «помог».

Л ю д в и г. А обо мне подумал хозяин — вот, видите. Это вкусно, и тут хватит на троих. Позвольте мне угостить вас?

М а к с и м и л и а н. Да я бы не прочь, голод — не тетка. Но если это взятка, то она бесполезная: совесть Максимилиана не продается! Вот если ты от души — другое дело…

Л ю д в и г. Ну ясно, от души! А что такое «взятка» — я вообще не знаю, мы этого не проходили еще… Милости прошу к столу!

М а к с и м и л и а н (открывая задвижку и вползая в клетку). Ну и дела: узник делится избытком со своим голодным надзирателем… Порядочки! А жратва действительно — высший сорт!

Только он устроился возле миски, как вдруг Людвиг вылетел из клетки и захлопнул ее за собой. Тутта мигом выпорхнула из-за куста, и им вместе удалось закрыть задвижку.

Эй вы, кошачьи дети! Что это вы затеяли?! А ну, откройте сейчас же!

Т у т т а. Приятного аппетита!

М а к с и м и л и а н. Ты с ним… заодно?! С этим Лисом? Дура, он же тебя еще не так надует, от тебя только пух полетит!

Т у т т а. А вы не бойтесь за меня, вы кушайте! Счастливо оставаться!

Л ю д в и г. Максимилиан, милый, не злитесь чересчур, поберегите нервы… Ну не было у меня другого выхода! Я передам от вас привет папе Ларссону — можно?

М а к с и м и л и а н. Был бы я твоим отцом — я б тебя драл и приговаривал: «Поэтом можешь ты не быть… но быть прохвостом ты н е м о ж е ш ь!!!»

Т у т т а (Людвигу). Ну что ты слушаешь? Его дело — ругаться, а наше — бежать…

Людвиг и Тутта исчезают.

М а к с и м и л и а н (трясет прутья клетки). Погоди, еще встретимся! Тысяча чертей!.. Нет, все правильно: в отставку меня! На помойку! Сторожить мусорный бачок! И тот могут увести — нет, и мусорного бачка не доверяйте! Кончился старый Максимилиан… (Завыл — сперва тихонько, затем все откровеннее и горше… Он не врал, говоря, что умеет выть.)

Картина одиннадцатая Излишки интеллигентности

На полянке. Т у т т а и Л ю д в и г вдвоем.

Т у т т а. Людвиг, ты рад? Я что-то не чувствую, что ты рад свободе!

Л ю д в и г. Рад, конечно. Тысячу спасибо тебе.

Т у т т а. Вот уж благодарности тут совсем ни при чем. Для кого я тебя освободила? Для себя! Чтобы играть с тобой, чтоб дружить и… вообще.

Л ю д в и г. А во что ты хочешь играть?

Т у т т а. Даже это должна придумывать я? Очень мило. Мужчины стали какие-то… безынициативные — моя мама и старшие сестры только об этом и говорят. И злятся. Кажется, я начинаю понимать почему… Ну соображай, во что бы нам сыграть, быстренько! Даю тебе десять секунд! Раз, два, три, четыре…

Л ю д в и г (вдруг). Ты слышала, как выл Максимилиан?

Т у т т а. Там, в клетке?

Л ю д в и г. Да. Человек не будет держать его там долго, правда же?

Т у т т а. Конечно, выпустит, даже не думай об этом. Другое дело, что Человек расстроится, и эта его белобрысая Кристинка развопится, когда узнает. Реву буде-ет!.. А тебе, что ли, жалко их?

Л ю д в и г. Их — нет, не особенно. А вот Максимилиан… Я сам слышал, как Человек говорил про его непригодность, про его отставку… Дармоедом называл. А ведь все эти обиды и неприятности свалились на беднягу из-за меня! И все-таки он был добр ко мне, отпустил да еще дал косточку на дорогу… Мозговую!

Т у т т а. Вот ты и отплатил ему, отдал свой ужин…

Л ю д в и г. Не ври, будто ты не понимаешь! Он угощал от души, а я — из хитрости! Я, который кричал, что ненавижу хитрость и ложь, сам схитрил и соврал, да еще так жестоко…

Т у т т а. А какой же у тебя был выход? Я сразу оценила, какой ты интеллигентный, но сейчас уже чересчур, по-моему… Зачем так все усложнять?

Людвиг смотрит на нее долго и грустно.

Сейчас ты еще печальнее, чем там, в клетке… Почему? Я глупая, да? Непонятливая? Ну прости меня, Людвиг, я же девчонка, и потом, есть такое презрительное выражение: «птичий ум», «птичьи мозги»… Наверно, неспроста…

Л ю д в и г. Такие вещи понимают не умом.

Т у т т а. Сердцем, да? Сердцем я смогу, я постараюсь понять, только ты не молчи и не отворачивайся…

Л ю д в и г (убито). Да тут и понимать нечего… Я сжульничал. Я злом отплатил за добро.

Т у т т а. Но план же был мой! Значит, это я дрянь!

Л ю д в и г. Ты подсказала, а я сделал. Ты ведь первый раз в жизни придумала такую хитрость?

Т у т т а. Первый, да…

Л ю д в и г. Вот видишь. Из-за меня. Тутта, родненькая, я ужасно тебе благодарен, но не надо гордиться такими придумками! Это не твое, это не похоже на тебя! Ты ведь даже сказала — помнишь? — «нужен какой-то лисий ход». Л и с и й… Знаешь, что получилось? Получилось, что правы все Ларссоны — мой братец Лабан, мой отец, мой прадедушка… Вот приду я домой, расскажу, как все было, — они расхвалят меня, поздравят с первым большим успехом… А я не хочу таких успехов! Я хочу доказать, что можно прожить без обмана и подлости! Можно, понимаешь! Для меня это не только слова:

Да здравствует правда во веки веков, А плуты достойны одних тумаков!

Т у т т а. Людвиг, ты удивительный… Такого, как ты, я не нашла бы ни в одном курятнике мира! Но что же нам делать сейчас?

Л ю д в и г. Не знаю. Прости меня.

Т у т т а. За что?!

Л ю д в и г. Тебе хотелось поиграть, у тебя было такое хорошее настроение…

Т у т т а. Это потому, что я дурочка. Я хочу, чтобы у нас с тобой всегда было одинаковое настроение. Мне ни капельки не хочется больше играть…

Л ю д в и г. Но ты поняла меня? На самом деле поняла?

Т у т т а. Конечно! Если ты еще раз попадешь в клетку, я ни за что тебя не выпущу! То есть нет, не то… Я исхитрюсь попасть в ту же клетку, и мы будем сидеть там вместе! Ты бы читал мне стихи…

Л ю д в и г. Их гораздо лучше читать на воле. Особенно если они прекрасные… (И прочел.)

Я знаю, век уж мой измерен, Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я…

(Смутился.) Хочешь, покажу, где у нас самая сладкая лесная малина?

Т у т т а. Спрашиваешь! Но сначала покажи, где ты живешь…

Л ю д в и г. Что-о? Да тебе за милю нельзя появляться там!

Т у т т а. Но я потихонечку, Людвиг! Из-за кустов… Я только гляну… Тебе у нас тоже было опасно, но ты ведь приходил…

Л ю д в и г. Я как-никак мужчина… Ну ладно, издалека покажу. Только, чур, слушаться — я за тебя отвечаю!

Т у т т а. Да, пожалуйста, отвечай! Потому что, когда ты около, я сама отвечаю за себя слабенько, еле-еле…

Они убегают. Из укрытия вылезает, сопя и стряхивая с себя прелые листья, Е ж и к Н и л ь с.

Н и л ь с. Да… Сногсшибательно и умопомрачительно. Вот тебе и «тайна цвета апельсина…». Роман на полную катушку! У Лиса с Цыпленком! С одной стороны — это смело, ничего не скажешь… Удар по всей традиционной зоологии, публичная пощечина! Дарвин и Брем просто позеленели бы от того, что видел я… Но с другой стороны, — нет ли здесь отказа от борьбы? Не звучит ли это как призыв, чтобы Волк и Овца, Тигр и Лань возлюбили друг друга? В общем, эти двое, сами того не понимая, на кого-то работают… На кого? Надо будет, чтобы Сова осторожно прощупала, какого мнения Росомаха Дагни на этот счет… Но нужны еще очевидцы — мне же никто, решительно никто не поверит!

Картина двенадцатая Родственники как лучшее блюдо, или «Давайте говорить друг другу комплименты»

Дома у Ларссонов. Ночь.

Бодрствует один П а п а. Оттягивая свои подтяжки, он щелкает ими, тихонько напевает и делает какие-то пометки в плане, который ему не терпится предъявить, чтобы оценили по достоинству… Но семейство спит, обрушить свое вдохновение ему не на кого.

М а м а (приподнимаясь на подушке). Ты угомонишься сегодня?

П а п а (идет к жене, делая ей пальцами «козу», и поет).

Давайте восклицать, друг другом восхищаться! Высокопарных слов не стоит опасаться! Давайте говорить друг другу комплименты…

М а м а. В чем дело? Ты разбудишь детей!

П а п а. У тебя нет желания, дорогая, опрокинуть маленькую рюмочку под небольшой закусончик? От этой индюшки у нас осталось что-нибудь?

М а м а. Вспомнил! А прошлогоднего фазана тебе не подать? Вообще с продуктами плохо. Я не знаю, чем кормить детей днем, а у тебя еще и по ночам аппетит…

П а п а. Не ворчи, милая! Завтра — впрочем, нет… (Посмотрел на часы.) Уже сегодня, к концу дня, тебе не хватит места в холодильнике, чтобы разместить первосортные продукты! А в субботу будет пир! Пригласим твоих сестер с мужьями и детьми, они лопнут от зависти… Притащится наш дедуля, герой семейной мифологии, — вся его хитрость давно свелась к тому, что он любит пожрать в гостях! Стол придется раздвинуть, а стулья одолжить у Бобра Вальтера… На четырех конфорках у тебя будут шипеть, урчать и благоухать блюда, достойные кисти Рубенса!

М а м а. Ты разбудил меня окончательно… но если это все брехня…

П а п а. А если правда? Вот когда ты оценишь меня наконец! Ты помолодеешь на десять лет, разгладятся эти висячие складки на шее… Отдохнешь наконец от забот, не будет в доме этих истерик…

М а м а. Вот оно что… Я, значит, истеричка, я преждевременно постарела и у меня складки на шее, которые тебя не устраивают? Очень мило, что ты все это сказал. Разбудил среди ночи, чтобы нарисовать такой мой портрет… «Давайте говорить друг другу комплименты!»

П а п а. Лорочка…

М а м а. Ну найди себе другую! С лебединой шеей! Достойную кисти Рубенса!

П а п а. У него таких нет, у него, наоборот, все жирные… Лорочка, ну что ты завелась?.. Я ведь еще не рассказал тебе свой план!

М а м а. И не надо! Все равно в каждом слове я слышу вранье! В каждом твоем слове… (Плачет.) И этому типу я отдала все… всю жизнь!

Из детской половины, появляется недовольный, заспанный Л а б а н.

Л а б а н. Чего случилось-то? Там Людвиг скрипит во сне зубами и бредит, здесь вы собачитесь…

П а п а. Поаккуратнее все-таки выражайся.

Л а б а н. А вы потише ругайтесь. Спать охота.

М а м а. Людвиг бредит, ты сказал?

Л а б а н. Ага. Обзывает себя по-всякому. Плутом, гадом, прохвостом… Анекдот!

П а п а. Кого обзывает?

Л а б а н. Себя, себя! Вообще он у вас какой-то неполноценный получился. С приветом.

М а м а. Зато ты и твой отец — совершенство! Подай мне халат!

П а п а. Я подам, я! В самом деле, погляди, солнышко, что там такое с малышом…

М а м а (выхватила у него свой халат). Ты учил его, помнится, что лгать надо, во-первых, только чужим, а во-вторых, тоньше! А сам?! (Вышла.)

П а п а. Да… Не надо было про шею, черт меня дернул… Лабан, подойди сюда, сядь. Я, понимаешь, ошибся: сугубо мужское дело стал обсуждать с мамой, просто от нетерпения! Лучше посвятить в это тебя — ты все-таки настоящий Ларссон… если, конечно, забыть историю с мышеловкой, которая незабываема!

Л а б а н. Батя!

П а п а. Ну-ну-ну, это я так… Смотри, я набросал план. Вот этот квадратик — тот самый дом, где так негостеприимно обошлись с тобой… Теперь есть возможность появиться там в качестве желанных гостей!

Л а б а н. Ну это ты загнул… Желанных? С какой стати?

П а п а. Мы отправляемся туда на смотрины!

Л а б а н. Как это?

П а п а. А вот так — в меру торжественно и в то же время по-светски непринужденно… Идем знакомиться с будущими родственниками!

Л а б а н. Батя, говори просто, без украшений, а то я еще со сна… Кто родственники? Какие смотрины? Их душить надо, чего на них смотреть?

П а п а. Спокойно, спокойно… Не забегай вперед. Сегодня за ужином трижды было произнесено имя, значения которого ты не понял: Тутта Карлсон.

Л а б а н. Ну, так зовут какую-то новую подружку этого нашего чокнутого… Белка она или кто?

П а п а. Да нет же! Сиди крепче, не падай: Тутта Карлсон — Курица. И у твоего брата с ней л ю б о в ь.

Л а б а н (оторопело). Конец света…

П а п а. Переварил? Слушай дальше… Итак, пусть он чокнутый или неполноценный, но объективно он проложил нам дорогу туда… Стоит лишь попросить мою прелестную будущую невестку, чтобы на три минуты она отвлекла Максимилиана — такую малость для свекра она сделает, нет сомненья, — и вот мы все уже раскланиваемся в курятнике! И заметь, там никто не поднимает тревогу… Поначалу все, конечно, слегка напряжены и скованы, хозяева немного не в своей тарелке…

Л а б а н (фыркая). Еще бы! Ясно, что не в своей… если в тот же вечер они будут в нашей тарелке!

П а п а. Нет, Лабан: одна такая шуточка не вовремя, раньше, чем я дам сигнал, — и все летит к черту! Наоборот, «Мир-дружба», «Мир-дружба», «Солнечный круг, небо вокруг…» и «Давайте говорить друг другу комплименты, ведь это все любви счастливые моменты…» Ты меня понял?

Лабан кивнул.

Далее надо предложить, чтобы Людвиг и Тутта Карлсон пошли прогуляться — дескать, нечего их конфузить, взрослые должны без них обсудить кое-какие деликатные вещи…

Выходит из детской Л ю д в и г вместе с М а м о й. Он — в ночной пижаме.

Л ю д в и г. Вы говорили про Тутту Карлсон!

П а п а. Мы? Ничего подобного. Тебе, видимо, приснилось…

М а м а. Он плакал во сне и был весь в испарине…

Л ю д в и г. Но вы говорили про Тутту Карлсон!

Л а б а н. Да ты что, малыш? Если она тебе везде мерещится, то при чем здесь мы?

М а м а. Тебе было душно, да? Ну хочешь, выйдем с тобой на воздух? Сегодня в самом деле какая-то тяжелая ночь… будто перед грозой. Выйдем?

Л ю д в и г. Я хочу один. Не обижайся, мамочка. Мне нужно додумать свои личные мысли… (В дверях.) И все-таки вы говорили про Тутту Карлсон!

Дверь закрылась за ним.

П а п а. Женишок у нас нервный, просто беда… Лорочка, родная, у нас, кажется, намечалась маленькая рюмочка под небольшой закусончик? (Пытается поцеловать Маму.)

М а м а. Отвяжись, лицемер! Марш в кухню, я не обязана среди ночи подавать сюда…

П а п а (Лабану). Продолжим там, даже лучше… Ты, надеюсь, понял, что, когда я говорю «жених», «свекор», «невестка», это все юмор?

Л а б а н (прыснул). Да? А я попытался представить себе в натуре, как это они… Ой, умора!

Все вышли в кухню.

Картина тринадцатая Людвиг Львиное Сердце

Перед входом в нору Ларссонов. Л ю д в и г сидит на мшистом камне, думает. Звучит его песенка «Дорогая мама, не сердись на сына…» — только теперь не в торжествующей, а в минорной тональности. И на наших глазах Людвиг придумал, как дополнить ее.

Л ю д в и г.

Мелкого обмана Глубока трясина… Боком выйдут плуту Хитрости его… Он не стоит тайны Цвета апельсина Или даже солнца, солнца самого…

Где-то вдали залаяли собаки, и музыка оборвалась. Людвиг вдруг услышал милый голос, зовущий его.

Т у т т а. Людвиг! Лю-ю-юдвиг! Кто ви-и-идел Людвига Четырнадцатого?

Л ю д в и г (кинулся ей навстречу, объятый ужасом). Исчезни! Сгинь сейчас же! Я же тебе запретил…

Т у т т а. Грозный какой! Что с тобой? Уже разлюбил, да?

Л ю д в и г. Да если б разлюбил, разве я говорил бы тебе, чтоб ты сгинула?! Зачем ты пришла?

Т у т т а. Чтобы сказать, что на вас надвигается беда. Вы в опасности. Где твои родители? Про такие дела надо со взрослыми говорить… Пусти же меня!

Л ю д в и г. Да нельзя тебе к ним, глупенькая!

Т у т т а. А тебе, умненький, можно было к нам?! Ну не стой же, как пугало… (Проскочила в дом из-под его лапы, загораживающей дверь. Огляделась — пусто.) Уважаемые Ларссоны! Вставайте, вам пора! Очень неважные новости!

Л ю д в и г. Что ты натворила?! Лабан… он же не выдержит! Ты хочешь, чтобы я стал убийцей брата? Или с папой подрался? Как мне тебя уберечь, как?!

Т у т т а. Как хочешь. Мое дело — уберечь тебя и всех вас.

Появились П а п а, М а м а, Л а б а н — все жуют.

Л а б а н. Что это… откуда? (Тыча пальцем в Тутту, закашлялся.)

Мама колотит его по спине.

Л ю д в и г (в страшном напряжении). Разрешите вам представить мою подругу Тутту Карлсон! У нее какая-то тревожная новость.

П а п а. Тутта Карлсон! Какая молоденькая… Просим, просим! Вы и сами по себе неплохая новость — я бы сказал, радостно-тревожная…

М а м а (желчно). Шейка — что надо, не правда ли, отец?

Л ю д в и г. Незачем так ее разглядывать!

Л а б а н (переводя дух). Сама пришла… Ну надо же какая дуся! Эй, Людвиг, какого черта ты заслоняешь ее?

Л ю д в и г. Чтоб ты не пялился! (Тутте.) Видишь, уже начинается! Давай быстро свою новость и уходи!

П а п а. Сынок, зачем такая нервозность, спешка?

Т у т т а. Затем, что начинается охота на лис!

Все замерли.

Ночью к нам кто-то приехал. То есть не к нам, а к Человеку, к Хозяину… А я, как нарочно, плохо спала, металась все время… Мама даже решила, что я больна…

П а п а. Маму зовут Мадлен, если мне память не изменяет?

Т у т т а. Мадлен, да. Она вас тоже помнит.

М а м а. Даже в такую минуту ты верен себе!

Т у т т а. Продолжать? Ну вот, значит, проснулась я и отпросилась у мамы подышать. Мне хотелось проведать Максимилиана, потому что перед этим Людвиг очень жалостно про него говорил, потому что еще перед этим мы его обманули и осрамили…

Л а б а н. Вы с Людвигом? Максимилиана?!

П а п а. Если прелестная гостья хочет, чтобы мы серьезно отнеслись к ее словам, то ничего присочинять не следует…

Л ю д в и г. Она говорит одну правду! Она — не вы!

Т у т т а. В общем, там, возле будки Максимилиана, я и услышала конский топот и лай двух незнакомых собак. С ними приехал гость Хозяина, весь в каких-то лентах с маленькими карманчиками… Потом они смазывали свои ружья на крыльце и говорили про лис… Хозяин сказал, что они слишком уж свободно разгуливают в районе курятника… А тот, который приехал, говорит: «Ну, считай, что они отгуляли свое. — И добавил: — Начнем за полчаса до рассвета». А потом прицелился прямо в луну! Я заметила, что глаза у него — ну просто как лед!.. От этих слов и от этих глаз меня всю затрясло…

Л а б а н (папе). А ты говорил, что Людвиг проложил нам дорогу в курятник… На тот свет проложил он нам дорогу!

Т у т т а. Ну-ну! Вы тоже навещали нас, нечего валить все на Людвига…

Л а б а н (огрызнулся). А ты вообще молчи, не вякай, пока цела.

Л ю д в и г. Не смей с ней так разговаривать, ты, хам неблагодарный!

Л а б а н. Что такое?!

П а п а. Лабан, на место! Некогда уже сводить счеты… Слыхали — за полчаса до рассвета!

М а м а. Да ведь уже почти светло… (Крикнула в детскую.) Девочки, Лео! Вставайте! Людвиг, ну что ты прирос к Тутте? Собирайся же… (Папе.) Дети еще не знают, что такое охота на лис, но мы-то с тобой, отец, мы-то прошли через это…

П а п а (швыряет вещи в чемодан). Прошли и еще раз пройдем. Только без паники. Только без паники… Лора, с собой берем лишь самое необходимое, с твоими бесконечными узлами нам не выбраться!

М а м а. Бросить все, что нажили?!

П а п а. Детей мы с тобой нажили, детей! Их и надо спасать.

М а м а. По-твоему, я тряпичница? Или я меньше тебя дорожу детьми? Однако свои галстуки петушиной расцветки ты все-таки берешь?

Т у т т а. Пожалуйста, не ссорьтесь, у вас нету времени!

Тут вышли из детской разбуженные этим переполохом Л а у р а, Л у и з а и Л е о.

Л а у р а. Что за тарарам? (Заметив Тутту.) Ой, какая симпатичная… Откуда это?

Л у и з а. Эй, цыпа, пошли к нам в детскую!

Л е о. Я знаю: это личная цыпа Людвига! Он не поделится, он жмот…

П а п а. Прекратить все разговорчики! У нас считанные минуты!

Л а у р а. А куда мы идем?

Молчание. Лихорадка сборов.

Л у и з а. Объясните же что-нибудь! Мама?

М а м а. Я сама не знаю, куда мы денемся. Я знаю одно: беда!

П а п а. Спокойствие! Пересидим недельку-другую в лесу Святого Августина, у дедушки… Тем более старик давно мечтает повидать правнуков… Особенно в тебе, Людвиг, он не чает души.

Л ю д в и г. Да? Жаль, меня-то он как раз и не увидит…

М а м а. Что-что?

Л ю д в и г. Да, мамочка, я пойду не с вами.

П а п а. Слушай-ка, нам сейчас не до твоих фокусов! Тихо… (Прислушался: доносится собачий лай издалека.) Так и есть: началось.

Т у т т а (Людвигу, тихонько). Что ты еще придумал?

Л ю д в и г. Потом поймешь. Скажи, Максимилиан тоже там? Его взяли на эту охоту?

Т у т т а (негромко). Наверное… Но вчера ему досталось, ты был прав. Эта Кристинка-кретинка отхлестала его своими прыгалками, когда узнала все… Потом я сама видела слезы в его глазах…

М а м а. Что там за секреты? Отец, Людвиг что-то затеял…

П а п а. После разберемся. Пора выходить. Сейчас начнется пальба.

Л а у р а. А вдруг мы уже не вернемся сюда?

Л е о. Интересно, а цыпа идет с нами?

Л а б а н. А что, отец, это мысль! Придем к дедушке хотя бы не с пустыми руками…

Л ю д в и г. Дайте сказать мне! Во-первых, никто из вас не сказал спасибо Тутте Карлсон. А ведь без нее нас взяли бы всех врасплох как миленьких… Я жду!

П а п а. Он ждет! И каким тоном!.. Ну спасибо ей, спасибо — что дальше?

Л ю д в и г. А дальше то, что я иду с Туттой. Да, мама, так надо. Вы идете через потайной лаз к Большому оврагу, а я отвлекаю собак и людей на себя. У вас будет время уйти.

Л а б а н. Ну герой! Ричард Львиное Сердце!

М а м а. Отец… И ты молчишь?! Тутта, милая, теперь, кажется, ты для него главнее всех — запрети ему это!

Л ю д в и г. Она не может мне запретить двух вещей. Только двух! Быть около нее и поступать по совести.

П а п а. Да при чем тут твоя дурацкая совесть?

Л ю д в и г. При том. Лабан, к сожалению, прав: если бы не мои хождения к Тутте, не началась бы эта облава, — выходит, я и должен помочь вам всем.

М а м а. То есть подставиться им вместо нас?! Собакам и пулям?!

Л ю д в и г. Ну, пуля — это самый плохой случай, а я почему-то верю, что не пропаду. Постараюсь встретиться с Максимилианом — я виноват перед ним, хорошо бы это загладить… Не бойтесь, он не кровожадный… Ну, поняли? Нет? А если, по-вашему, это глупые причины, тогда вот вам еще одна: моя Тутта Карлсон идет домой в опасное время по чужому для нее лесу, а я ее провожаю. Вот и все. Просто, как апельсин.

Т у т т а. Он у вас особенный! Если в курятнике рассказать про такой поступок, там никто не поверит!

Людвиг обнимается с родителями.

М а м а. Мальчик мой… Отец, ну почему именно он… младшенький?

П а п а. Так вышло. Он раньше других стал мужчиной… (Смахнул слезу.)

Л а б а н. Мне бы такую курочку… я бы тоже…

Собачий лай.

Л ю д в и г. Это голос Максимилиана!

П а п а. Кажется, да… его тембр.

Л ю д в и г. Значит, мне пора! Ни пуха ни пера, дорогие Ларссоны! Ни одного пуха и ни одного пера! Вперед, Тутточка!

Т у т т а. Счастливо! Да сохранит вас Святой Августин!

Они выбежали из норы — навстречу знакомому басовитому лаю.

М а м а. Что я за мать?! Своими руками отпустить… на такое… Отец, ну скажи, что Максимилиан не растерзает его!

П а п а. Да, конечно, нет. Она же не позволит.

М а м а. Кто? Тутта Карлсон?!

Л е о. Цыпленок?

Л у и з а. Не позволит?

Л а у р а. Здоровенному сторожевому Псу?

Л а б а н. Да что ты, батя?

П а п а. Разумеется, не позволит. Неужели вы сами не понимаете?

М а м а. Но каким образом?

П а п а. А я почем знаю? Это противоречие высшего порядка! Се ля ви, дорогие мои… Се ля ви… Ах, если б хватило у него ума обмануть легавых! А теперь все бесшумно, по одному, к тайному лазу. Все!

Ларссоны уходят под музыку охоты, звучащую все более грозно и победно.

1979

Перепелка в горящей соломе

(Таланты и полковники)

Пьеса в двух действиях

…Орлы спали, раскрыв крылья, и походили на старинные гербы. В глубине некоторых клеток чернели какие-то непонятные громады…

«Где же Просперо? — снова подумала Суок, но уже с большей тревогой. — А вдруг его казнили сегодня и в его клетку посадили орла?»

Юрий Олеша.

«Три толстяка»

Действующие лица

Филипп Ривьер — сочинитель сказок для взрослых.

Папа Барт, он же генерал Бартоломео Тианос.

Мария-Корнелия — его дочь.

Бабушка Изабелла }

Старый Гуго } — его родители.

Вич — майор Легиона надежности.

Кармела — горничная.

Капрал по имени Орландо.

Легионер.

Действие происходит в Каливернии, отсутствующей на картах и атласах.

Действие первое

Мы окажемся в загородной резиденции главы государства; размещается она в старинном дворце, часть которого — гостиная на втором этаже — перед нами.

Эта гостиная имеет лоджию с балюстрадой, куда ведет широкая стеклянная дверь, открытая сейчас; обозревается оттуда дворцовый парк.

Гобелены довольно скучно и помпезно изображают корриду, разные моменты ее. Стенд у левой стены, возле большого зеркала, уставлен целой коллекцией превосходных детских игрушек, число которых еще и удваивает зеркало. Словно старых знакомых мы узнаем диснеевских знаменитых персонажей в этой компании кукол и зверей. В углу стоит подрамник с картиной, которая наглухо закрыта от нас темной материей.

Время от времени снизу, из-под лоджии, будут раздаваться тревожные звуки, происхождение которых угадать мудрено: глухие пружинящие удары о металлическую сетку и в ответ струнное дрожание этой сетки, затихающее не скоро…

Явился В и ч. В своем штатском костюме в полоску и с серебристым галстуком он похож на тренера, спортивного врача или стареющего жокея. Оглядевшись, Вич по-своему переставил столик на гнутых ножках, немного прикрыл стеклянную дверь на балкон. Потом нажал одну из разноцветные кнопок настенного пульта — где-то слабо отозвался звонок.

Входит к а п р а л О р л а н д о, одетый в серо-голубую форму с тем же серебристым галстуком, который носят все служащие так называемого Легиона надежности.

К а п р а л. Сочинитель Филипп Ривьер здесь, господин майор.

В и ч (сверился с часами). Что ж, в самый раз… По дороге он вам ничего не рассказывал?

К а п р а л. Ничего. Икал только.

В и ч. Икал? Хотите сказать — трусил?

К а п р а л. Думаю — да, от нервов. Я даже подъехал к питьевому фонтанчику, чтобы сделать ему облегчение.

Вич протянул руку куда-то в нишу, взял оттуда телефонную трубку и набрал одну цифру на аппарате, который нам не виден.

В и ч. Даниэль, это я. Включи мельхиоровый сейчас. Нет, на пробу только — мы тут с Орландо поговорим… (Положил трубку; капралу.) Ну, икал он, икал — еще какие ценные наблюдения?

К а п р а л. Дома у него две женщины, так одна, когда он одевался, плакала. За стенкой, тихим звуком. А другая злобно так говорит мне: «Это ошибка, и очень глупая! Вы будете извиняться, его не за что брать». Я говорю: «Не берут его, а приглашают! Кто и куда — он вам потом расскажет. А такого случая, чтобы извиняться, у нас ни одного еще не было».

В и ч. В общем, ясно: сказочник у вас близок к обмороку, он думает, что здесь его ждут костоломы в кожаных передниках. Умеете вы, капрал, обнадежить человека. Помимо даже слов — видом своим, лицом…

К а п р а л. А какое мое лицо? Нет, господин майор, я успокаивал! И ведь он сам, сочинитель этот, показывал мне амулет «собаки» — утром в окружном отделении Легиона вручили ему. Человеком сделали, должен был повеселеть…

В и ч. А он приуныл, видите… Но ничего, у меня повеселеет. Спасибо, Орландо. Еще раз позвоню — и запускайте.

Капрал щелкнул каблуками, но не ушел, медлит.

К а п р а л. Виноват, господин майор. Вы сказали — от моего лица у людей такие мысли… Извиняюсь за вопрос: почему? Какое мое лицо?

В и ч. Да нормальное, не пугайтесь. С точки зрения службы — лицо что надо, хоть на медалях выбивай. У женщин, правда, может быть другая точка зрения… но это вы уж у них спрашивайте. (Махнул рукой, отпуская.)

Капрал вышел.

(Еще раз снял трубку, соединился с тем же служащим.) Ну как, Даниэль? Вполне? Значит, пробу эту сотрешь и прямо начинай писать. Может, и длинно — наперед не могу сказать. Часа на два рассчитывай… Нет, я сам загляну попозже. (Положил трубку. Глянул в зеркало, сердечно улыбнулся своему отражению, проверяя обаяние. И нажал кнопку звонка.)

Входит Ф и л и п п Р и в ь е р. У него седой чубчик, он сутулится, ему здесь не по себе. Все проблемы, которые могут встать перед ним в таком месте, он, кажется, хотел бы решить с помощью безупречной вежливости. На нем вельветовый костюм, слабым узлом повязано пестрое кашне.

Так вот он какой, наш театральный волшебник! Здравствуйте, сеньор Ривьер, давно мне хотелось взглянуть на вас…

Ф и л и п п. Добрый вечер, господин майор.

В и ч. Помилуйте… ясновидец вы, что ли? Как это вы… по глазам?

Ф и л и п п. Нет, я только за капралом повторяю — он сказал: майор Вич ждет…

В и ч. Да? Но это для него, а для вас я — просто Вич, Максимилиан Вич, ведаю здесь самыми мирными и штатскими делами. В том числе — приемом гостей. И, конечно, лучше всего, когда они приезжают неофициально — вот как вы. Присаживайтесь, прошу… Сразу надо сознаться (он поднял руки вверх): на сцене я ваших сказок не видел и понимаю так, что обокрал сам себя! Потому что прочел две на выбор… ну, знаете… Воображаю, как это было в декорациях да с хорошей игрой!

Ф и л и п п. Спасибо, но это дело давнее… Майор Вич, а можно узнать, зачем меня сюда привезли?

В и ч. О, для обсуждения очень занятных вопросов. Первостепенных для вас!

Ф и л и п п. Для обсуждения с кем — с вами?

В и ч. Нет, главная аудиенция впереди. Но вас доставили с таким расчетом, чтобы несколько минут мог и я отнять у вас, у ваших муз. Не утомлю, не бойтесь. Как насчет бокала вина?

Ф и л и п п. Спасибо, нет, не хочется. Если можно — стакан воды.

В и ч (наливает из сифона). Добавьте лед. Это так называемый мельхиоровый зал. Прежняя власть любила здесь награждать своих фаворитов… поэтому и мы вас сюда. Не случалось бывать тут?

Ф и л и п п (пьет, держит паузу; глаза напряжены). Случалось… Мне вручали здесь премию Гарсиа Лорки…

В и ч. Да-да-да… я просто забыл. Любопытное совпадение, а? И сразу — кинолента воспоминаний… Кажется, эти церемонии проводил покойный вице-президент?

Ф и л и п п. Да.

В и ч. Напрасно он удавился, честное слово. История готовила ему смерть на плацу, под барабаны — это не только эффектнее, это достойнее, чем висеть на двух или трех носовых платках. Как вы полагаете?

Ф и л и п п. Видите ли, я… Нет… я никак не полагаю.

В и ч. Отдаете это на усмотрение самого осужденного? А я ведь тоже не говорю, что казнь лучше со всех точек зрения, я беру только два аспекта — исторический и эстетический.

Ф и л и п п. Господин майор, а кто будет говорить со мной после вас?

В и ч. Я в отчаянии, что уже наскучил вам! Действительно, нашел что обсуждать — эстетические преимущества казни… Бросаю, уже бросил эту скверную тему. Вы что-то спросили? Ах да, вам не терпится приподнять вуаль, под которой скрывается пригласившая вас…

Ф и л и п п. Это женщина?

В и ч. Но какая! Единственная дочь главы государства. Между нами говоря, помешана на театре! (Надел на руку одну из кукол и заставил ее кланяться Филиппу.) Впрочем, может быть, с этим я забежал вперед. У нас еще есть время, пока она (смотрит на часы)… плещется.

Ф и л и п п. Пока она — что?

В и ч. Ну, плещется, плавает — я имею в виду, в бассейне.

Ф и л и п п (глядя в пол и натянуто улыбаясь). А после бассейна ее режим дня предусматривает немного искусства? В котором мы «поплещемся» вместе?

В и ч. Вот что: с самого начала вам нужно правильно настроиться. Мария-Корнелия — очаровательное создание, уж поверьте. Если, предположим, кто-то пришел сюда с камнем за пазухой, она его обезоружит и приручит в полчаса, вот увидите.

Ф и л и п п. Меня уже обыскали очень подробно…

В и ч. И что? Камня не нашли, а вас обидели зря? Полно, пустяки, никакого тут унижения. Мы знаем, сеньор Ривьер, что от политики вы стараетесь держаться подальше. Так вот, мой первый совет: надо, чтобы вам удалось это в беседе с Марией-Корнелией. Почти весь этот год она провела за границей у тетки, вернулась только теперь, когда все с божьей помощью становится на свои места. И не вам, согласитесь, не сказочнику, давать ей отчет о наших переломных событиях — чего-то вы можете не знать, что-то не так осветить, а она восприимчива… Короче, новейшая каливернийская история, «судьбы демократии» — это не ваш предмет. Как вы поняли меня?

Ф и л и п п. Я понял. И очень рад. И согласен полностью: это никак не мой предмет, сущая правда.

В и ч. Это первое. Второе: у сеньориты есть виды на вас. Вы удивитесь и, возможно, захлопаете крыльями. Так вот, спокойнее. Отличительное свойство нашей Марии-Корнелии — нетерпение. Поэтому второй мой совет: терпимость, терпимость и еще раз терпимость. Как поняли?

Ф и л и п п (улыбаясь). Понял, но… видите ли, моей терпимости едва-едва хватает на самого себя.

В и ч. И все-таки ведите себя с нашей любимицей спокойно, без напряженности, а главное — бережно… заодно и себя побережете. Да, кстати: что с вашим последним детищем? Оно уже принято?

Ф и л и п п. С каким детищем?

В и ч. Ну, с последней из ваших так называемых «сказок для взрослых»?

Ф и л и п п. Странно. Вас это интересует? Я, знаете, вообще не работаю сейчас в искусстве… у меня впечатление, что мои вещи как-то не ко времени. Разве что товарищам, актерам я хотел прочесть эту последнюю сказку. За тем и приходил дня четыре назад в театр. Но там ввели пропуска нового образца, у меня такого нет, а легионер на служебном входе не знает меня. Я говорю ему, что одиннадцать лет руководил этим театром, но его это не касается. Нелепое положение. Причем двое товарищей видели меня, но как-то скосили глаза… заторопились. И я ушел со своей папкой домой. Проходит еще день, и уже почти ночью — звонок директора: чтоб не позднее девяти утра пьеса была у него! А теперь вы спрашиваете: «Уже принято?» Как это понять? Наверное, вы в курсе дела?

В и ч. Вопрос наивный. Четыре дня назад, говорите? Какой вы тогда имели амулетик надежности?

Ф и л и п п. «Кобры».

В и ч. Вот он и отбрасывал на вашу папочку, на все ваши дела тень безнадежности. Пардон за плохой каламбур.

Ф и л и п п. Стало быть, вы знаете, что у меня теперь другой амулет?

В и ч. Знаю и от души поздравляю. Только не прячьте его, не прячьте.

Филипп развязывает кашне.

Я имею в виду — не здесь, а среди ваших товарищей — артистов, сочинителей… Особенно когда они сходятся политиканствовать. Сходятся ведь, несмотря на комендантский час, на все старания Легиона? Лопают там чечевицу, запивают ее кислятиной, потому что на приличный стол надо еще уметь заработать! И кто-то начинает свое личное невезенье, свои обиды копеечные расписывать как национальное бедствие, как террор против всей культуры. Ох как бы закашлялись эти сеньоры, если бы вошел к нам Филипп Ривьер с новым амулетом поверх рубашки! Не лизоблюд, не шакал какой-нибудь, а мастер — это они сами признают, верно? — мастер и человек чести, образец порядочности! (Достает из ниши бутылку и рюмочки.) Но я отвлекся. Тост предлагаю следующий. За ваш новый статус. За исправление ошибки — я имею в виду амулет «кобры», который несколько месяцев давил вам горло; слава богу, это позади. За то, чтобы вы поладили с вашей горячей поклонницей, с моей патронессой, с нашей «сеньоритой Каливернией», как мы все называем ее. За доверие, которое мой шеф, полковник Корвинс, поручил мне выразить вам. И, наконец, за то, чтобы в следующий раз мы «обмывали» уже амулет «орла» на вашей груди — этот знак высшего доверия родины, украшающий самых надежных. Вот так. Целых три или четыре тоста у меня вышло в одном, и я рад бы выпить их с вами по очереди, да боюсь — к началу аудиенции вы будете уже хороши!

Ф и л и п п. Кажется, что-то проясняется: инициатор всех этих перемен в моей жизни — она? «Сеньорита Каливерния»?

В и ч. Не будем забегать вперед, маэстро, куда нам спешить? На очереди у нас был тост…

Ф и л и п п. Но я угадал? Все это действительно идет от каприза дочки диктатора?

В и ч (лицо его изобразило оторопь и омрачилось). Что? Ай-яй-яй… как неаккуратно сказано… Я был уверен, что, снимая с себя дрянной амулет, вы расстались и с такими дрянными словечками… Ай-яй-яй…

Ф и л и п п (в досаде). Я не прав, господин майор. Я сказал «диктатора»? Глупо. Вот именно: неаккуратность. Знаете, эта острая терминология впивается в нас как колючки…

Появляется Б а б у ш к а И з а б е л л а. Ей скоро девяносто, она в мягких, неслышных тапочках, на ее почти слепом лице написано, что она всех любит. Она прижимает к себе яркую жестяную коробочку с леденцами.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Кто здесь? Здесь нет моего Гуго?

В и ч. Нет, госпожа Изабелла, он тут не проходил.

Б а б у ш к а И з а б е л л а (села). Я заснула в оранжерее, это опасно. Никогда не спите среди цветов. У меня такое чувство, что и Гуго мог там задремать. И что тогда?

В и ч. Скажите садовнику, пусть поищет.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Это хорошая мысль, пусть поищет, а я пока побуду здесь немножко. Я — тихо. (Выбрала леденец и сосет.)

В и ч. Но ему же надо сказать? Садовнику!

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Он сам знает. Он очень сведущий человек. Ему даже присылают семена из Голландии… («Отключилась».)

В и ч (Филиппу). Мать так называемого «диктатора». Сама доброта.

Ф и л и п п. Не вспоминайте, господин майор, зачем же… Конечно, неуместное слово, тем более что так по-семейному… Вы сказали тост… А главное, вы же вызвались подготовить меня, так объясните, пожалуйста, зачем я понадобился дочке правителя?

В и ч. «Правителя». Лишь бы не сказать домашние и душевные два слова — Папа Барт. Что ж, фальши мы не хотим — пусть будет другое слово, свое. Но «правитель» — так говорят про лидера чужой и не очень дружественной страны…

Ф и л и п п. Так прозвучало? Это, уверяю вас, без умысла. Но вернемся к сути; если вы только знаете и если это не служебная тайна, то ради бога: что нужно дочери в о ж д я?

В и ч. Вот, другое дело. Я знал, что сочинителю слова подсказывать не надо. Держитесь этого варианта. И давайте же выпьем наконец. Я хотел бы только к своему длинному тосту добавить еще одно. Вот вы не любите политическую терминологию, а все-таки подумали — и слово нашлось. Да не просто слово, а ключик к целой системе слов — да-да! — овладеть которой вам надо как можно скорей, от этого многое зависит. Как поняли меня?

Ф и л и п п. Я стараюсь понять, стараюсь… Говоря о словах, вы имеете в виду иную систему взглядов, верно?

В и ч. Этого мы не делаем, нет. Это что-то изысканное. Кроме вождя, я давным-давно не встречал человека со своими взглядами, да еще в какой-то системе. А вам попадались? Кто? Маньяки, наверно, психи… Нет, нам достаточно системы слов.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Гуго не приходил?

В и ч. Что? Нет, не приходил, отдыхайте, моя ласковая. Итак, сеньор сказочник, определенные слова, сказанные не раз и не два в определенных сочетаниях…

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Он как раз играл в слова с мальчиком садовника. В коротенькие… на последнюю букву и чтобы только про еду, Гуго говорит «кекс», а мальчик — «сыр». Тогда Гуго придумал «ром», а мальчик не придумал. И я вставила свое слово, но не такое коротенькое — «маслина»… И меня исключили.

В и ч (Филиппу). Восемьдесят восемь лет, что вы хотите.

Ф и л и п п. Все естественно. Знаете, господин майор, если говорить откровенно, вот к такой игре в слова я был бы способнее. Серьезно, у них с мальчиком садовника более доступные мне правила.

Вич смеется.

Голос Марии-Корнелии: «Вич, вы там не один?»

В и ч. Наконец-то. Время, необычайная моя, время…

Голос Марии-Корнелии испуганный: «Мы же условились на семь ровно!»

И, однако, наш гость, сеньор Филипп Ривьер — здесь… Где же вы? (Уходит за колонны.)

Голос Марии-Корнелии тихо и яростно: «Не хочу я быть перед ним в купальном халате! А обходить другим этажом долго».

Голос Вича: «Он художник, его не может шокировать такая прелесть…»

Голос Марии-Корнелии: «Вич, миленький, вокруг полно дураков, неужели еще и вы… Я говорю, пусть принесут платье сюда, скажите Кармеле! Ну, быстро же!»

(Появился.) Маленькая техническая неполадка, сеньор Ривьер. (Опять исчез, но в другом направлении.)

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Внучка скандалит, не обращайте внимания. Очень добрая, но любит скандалить. Вы уже скоро закончите ее портрет?

Ф и л и п п. Сеньора приняла меня за кого-то другого. Я не пишу портретов.

Б а б у ш к а И з а б е л л а (потрясла свою коробку, выбрала еще один леденец). Когда Барт был маленький, он рисовал только самолеты. Рисует, бывало, и гудит: «гу-у-у…» Но где же Гуго? Понимаете, я заснула, когда меня исключили за «маслину». «Макароны»? Тоже не подойдут. «Мандарины»? Тоже нет. Ума не приложу…

Ф и л и п п. Может быть, «мед», сеньора? Или «мак»?

Б а б у ш к а И з а б е л л а. О, спасибо, чудесно! Только не забыть, пока Гуго там ходит… неизвестно где… Очень большое помещение. Вы правы, конечно: «мед» и «мак»… «мед» и «мак»… Как это я не догадалась?

Входит М а р и я - К о р н е л и я в белом мохнатом халате с капюшоном. Филипп встал, но забыл поклониться — до того поразило его обстоятельство, к которому он никоим образом не был готов: «сеньорита Каливерния» оказалась совсем еще девочкой, подростком!

М а р и я - К о р н е л и я. Добрый вечер, сеньор Ривьер. Если к вам бабулю мою допустили с ее маразмом, то лучше уж я буду вместо нее, хотя и в таком виде. Это я пока, временно — ничего? А ее мы сейчас сплавим, извините, пожалуйста. (Кричит в ухо бабке.) Топай к себе! А то мы тебе помешаем, ты — нам… давай-давай!

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Эта кошка твоя… она ужасная! Я не имею покоя, я все время прислушиваюсь…

М а р и я - К о р н е л и я. А ты к ней не подходи. И держись своего Гуго. Ну, живенько, топай!

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Твой друг симпатичный. Мы его возьмем в нашу игру — Гуго, я и мальчик садовника… (Уходит.)

М а р и я - К о р н е л и я. Она с дедом уже у меня в печенках! В игру они вас возьмут… Ну здравствуйте! И спасибо, что приехали.

Ф и л и п п. Не за что: меня привезли.

М а р и я - К о р н е л и я. Я — Мария-Корнелия… (Подумав, подала ему руку для поцелуя. Но он только пожал ее. Мария-Корнелия уязвлена: он не видит в ней даму! Великосветски.) Прошу садиться. Сегодня душновато, не правда ли? Я думаю, надо начать с чего-нибудь прохладительного…

Ф и л и п п (стараясь не улыбаться). Благодарю, мне пока не хочется.

М а р и я - К о р н е л и я. А я в такие дни могу пить манго и лимонад бочками. А почему вы так сильно вглядываетесь в меня? Я вам кого-нибудь напоминаю? Как вы думаете, могли мы встречаться раньше?

Ф и л и п п. Едва ли… Где же?

М а р и я - К о р н е л и я. Вам кажется — у нас ничего общего? А вот было! И еще больше будет… Виски стали седенькие — почему? А танцуете все так же старомодно?

Ф и л и п п. Я с вами танцевал? Помилуйте…

М а р и я - К о р н е л и я. Не помилую! Правда, я не удостоилась тогда, чтобы вы меня отличили от других, нас много было… Поклонницы, поклонницы, куда ни глянь — одни молоденькие поклонницы; ну, где это могло с вами быть?

Ф и л и п п. Если и было, сеньорита, то, должно быть, в ту пору, когда вы «поклонялись» молочной бутылочке с соской! Танцы, поклонницы… Для меня это вообще нечто из другой жизни…

М а р и я - К о р н е л и я. Такой вы древний? Так я же хотела повидать Филиппа Ривьера, он еще год назад был энергичный, бодрый мужчина. А мне, наверное, пригласили старикашку Мольера? Или этого… Еврипида!

Ф и л и п п. Я не стремился обидеть вас. Год назад, год назад… Но все-таки откроем карты: сколько вам лет?

М а р и я - К о р н е л и я. Это ни одна женщина не обязана говорить! (Пересела на диванчик, где игрушки.) Вот с этой куклой на коленях я позирую Рикардо Делано. (Ностальгический вздох.) Любимая подружка моего детства!

Ф и л и п п. Он пишет ваш портрет? Рикардо Делано?

М а р и я - К о р н е л и я. А почему бы и нет? Я вроде бы не такая страшненькая… А вы его знаете?

Ф и л и п п. Да. Каливерния будет им гордиться; вы не промахнулись, выбирая мастера.

М а р и я - К о р н е л и я. Я редко промахиваюсь. А тогда мы не только танцевали с вами, мы еще играли в пинг-понг — вы все забыли! За один год поседели, поскучнели как-то — почему? И даже побрились плохо — фу! Хорошо еще, что глаза у вас не линяют, не выцветают, а вроде бы, наоборот, куда-то углубляются, углубляются… Вы о чем думаете?

Ф и л и п п. О Рикардо Делано.

М а р и я - К о р н е л и я. А у нас тут висят художники посильнее! И в сто раз знаменитей! Вич показывал вам дворец?

Ф и л и п п. Нет. Что, полагается осматривать его? Ох, сеньорита, я так не люблю экскурсий…

М а р и я - К о р н е л и я. Да? Вообще-то я тоже. А хотите туда, где собраны орудия пыток? Живопись пропустим, а туда сходим — это вам не может быть скучно!

Ф и л и п п. Я верю, я охотно верю на слово: в этой области достигнут большой прогресс…

Пауза.

М а р и я - К о р н е л и я (вздохнула). Вы малоактивный, да? Ой, святая Агнесса, куда подевались у нас интересные мужчины? Которые умеют что-то выдумать, поднять настроение? Которые знают кучу всяких историй, анекдотов? Где наши весельчаки?

Ф и л и п п. Вопрос интересный. Если святая Агнесса затруднится, не ответит, попробуйте майору его задать… А Рикардо? Я, правда, не видел его давно, но разве он не весельчак, не заводила?

М а р и я - К о р н е л и я. Что-о?! «Заводила»?! Это вы над ним подшутили так? Из него же слова не вытащишь! И взгляд какой-то у него… преступный. Да, сеньор Филипп! Уж один-то свой экспонат я покажу точно, хотя бы отсюда… идемте! Экспонат потрясающий… (За руку тянет Филиппа к балюстраде. Крикнула вниз.) Эй, кто там! Включите нижний прожектор!

Прибавляется свету. Слышна струнная дрожь металлической сетки.

Ну, разглядели? Пантера! Моя личная! Пойманная только что, на этих днях. Мне министр лесов и охоты подарил.

Ф и л и п п. Почти ничего не видно, кроме желтых ненавидящих глаз… и какой-то вибрации.

М а р и я - К о р н е л и я. Она еще искры пускать умеет! Еду ей дает здоровенный легионер, он для этого сделал себе специальный трезубец, с рукояткой почти в три метра! И надевает москитную сетку к тому же — дурак, правда? Киса! Ну, взгляни ты на меня по-хорошему! Как вы думаете, привыкнет она, поймет человеческое отношение?

Ф и л и п п. Едва ли, знаете. Я бы не советовал заниматься ее дрессировкой… Она взрослая. (Отошел.)

М а р и я - К о р н е л и я. Это вы не только про нее сказали, да? Я поняла: это вы и про себя заодно!

Ф и л и п п. Упаси бог, где мне сравниваться с ней! Я хотел предостеречь вас от фамильярного обращения с таким зверем. А про себя я, честно говоря, хотел бы понять, для чего я вам понадобился.

М а р и я - К о р н е л и я. Я очень легкомысленно начала? Но я буду деловая, увидите. Вот наконец! Идет Вич, кажется… И Кармела тащит платье… Майор походочку себе выработал — а-ля пантера! Да, кстати, сеньор Филипп, придумайте, как мне ее назвать, мою кошку, — хорошо? Пока я буду переодеваться.

Ф и л и п п. Я попытаюсь.

Мария-Корнелия, уходя, встречает у края сцены м а й о р а В и ч а.

М а р и я - К о р н е л и я. Надо чего-нибудь вкусненького… Как это не догадался никто? Коньяк — это вы себе поставили? Сеньор Филипп не дотронулся до него, и я не люблю. Вы знаете, что я другое люблю — «Слезу Христа»!

В и ч. Это коварное вино, моя бесподобная. Вы можете потерять самоконтроль.

М а р и я - К о р н е л и я. Вич, вы офицер или вы гувернантка? И потом, я не в школе. Так что пускай все дадут, и не забудьте музычку. И устройте, как обещали, — чтобы никто не сунулся сюда, слышите? Ни один человек. Ну что, что вы так смотрите? Боитесь, влетит вам за вино? Отцовский вертолет я как-нибудь услышу, но до утра он не вернется. (Ободряя его и подлизываясь одновременно, погладила его по щеке и убежала.)

В и ч (нажал кнопку настенного пульта). Рауль! Кармела!

Появилась горничная в крахмальной наколке — это и есть К а р м е л а — и л е г и о н е р. Им Вич вполголоса дает указания, согласно которым столик, где сидит Филипп, будет в ближайшие минуты сервирован изящно, уставлен закусками и фруктами, принесут графин, бутылочки с лимонадом и лед, подкатят на колесиках музыкальный аппарат со стереофоническими колонками — все это бесшумно и стремительно.

(Филиппу.) Ну-с? Каковы же ваши первые впечатления?

Ф и л и п п. Они сумбурные… Но главное в том, что ей не более…

В и ч. Это неизвестно, как надо говорить: «не более» или «уже»… Бутон раскрывается прямо на глазах и ни у кого не спрашивает позволения. Сеньор Филипп, вы что же, мой длинный тост саботировали? А я был так красноречив… Я обижусь.

Ф и л и п п. Не надо, господин майор. Дело в том, что с одной рюмкой я могу просидеть весь вечер.

В и ч. Чтобы не усыпить свою бдительность? Да, позвольте узнать, что означали ваши слова: «Я сейчас не работаю в искусстве»? А что же вы делаете, если не секрет?

Ф и л и п п. Почему-то мне кажется, что вы все про меня знаете и секретов уже не осталось… Но, пожалуйста, я скажу: в последние два месяца я выполняю надомную работу, которую дают мне на почте: клею конверты.

В и ч. Конверты? Впрочем, да, нам это известно. И оплата смехотворная: пять пеньолей, кажется, за тысячу конвертов! И после этого мы еще хотим, чтобы вы подружились с нами, доверяли нам… Черт те что… Безобразие… Я лично возмущен головотяпами, которые с самого начала так низко расценили вашу надежность. Почему, спрашивается? Человек вы смирный, нейтральный, за что ж вам вешать амулет «кобры»? Чурбаны… А из-за этого вся цепочка: директор театра испугался и снял все ваши пьесы, издатели рассыпали набор книги, муниципальные власти отключили у вас телефон… Какие еще вы имели удовольствия?

Ф и л и п п. Еще с водой.

В и ч. Боже, еще и с водой! Текла бурая, мутная, тоненькая струйка… такая, что не напьешься, не умоешься, верно?

Ф и л и п п. Майор, зачем вы спрашиваете? Вам все известно до тонкостей…

В и ч. Да, но я хочу убедиться, что сейчас все уже в порядке!

Ф и л и п п. Позавчера включили телефон. А вчера утром пошла чистая вода — только тогда я ожил. Послушайте, неужели ее портили преднамеренно?

В и ч (почти ласково). Чудак вы… Но ожили вы не только от этого. А звонок директора театра? А возвращение вашей жены к лечебной практике? Видите — теперь мы и о супруге позаботились… Что еще? Просьбы имеются? Вы не стесняйтесь, говорите. Пять минут назад я звонил шефу, и он сказал: надо сделать все, чтобы Филипп Ривьер мог забыть о неприятностях этого трудного года. Вот я и пристаю к вам. Жажду услышать: черт с вами, ребята, насолили вы мне, но не будем оглядываться, а будем делать новое искусство, возрождать каливернийский театр… Скажите нам так, маэстро! Это не я прошу, это мой шеф просит, а он теперь будет и вашим непосредственным шефом: главой Директората пропаганды и зрелищ…

Ф и л и п п. Что же… пожалуй, я могу это сказать, ничего тут такого нет… (Улыбаясь.) «Черт с вами, ребята, насолили вы мне… (Короткая пауза.) …не будем оглядываться»… Гм… Но есть нечто такое, на что я не могу не оглядываться! У меня друг в тюрьме.

В и ч. Совершенно верно. Только к чему такое сильное слово? Знакомый, приятель, скажем так. Но правила игры, сеньор Филипп, весьма определенные: просить вы можете о себе, за себя, как максимум — за ближайших членов семьи. Не делайте ложных ходов, не начинайте просить за все человечество. Впрочем, знаю, он обручен с вашей сестрой.

Ф и л и п п. Да. Она высохла за те семь месяцев, что он сидит в цитадели.

В и ч (с грустью). От любви к государственному преступнику? К вожаку студенческой Лиги, с которой до сих пор мы имеем мороку… Печально это, маэстро. Вот отсюда и сыпались на вас неприятности. Но теперь-то довольно, пора такие связи отсечь! Да… Напомню на всякий случай: в беседах с Марией-Корнелией подобные темы исключаются напрочь.

Пауза. Вич прислушивается: снизу доносится дрожь металлической сетки.

Пантера бузит… Вас с ней уже познакомили?

В поле зрения майора появился С т а р ы й Г у г о. Он, однако, моложе супруги. Вич идет навстречу ему. А Филипп остается в стороне.

Дорогой, вы куда направляетесь? Сеньора Изабелла ожидает вас там, в той стороне…

С т а р ы й Г у г о. Не говорите мне про эту женщину! У нее только два занятия: сосать леденцы и бегать от меня.

В и ч. Помилуйте, отец, она постоянно ищет вас.

С т а р ы й Г у г о. Ищет! Я не иголка! Кому нужен Гуго, тот находит Гуго. А она бегает.

В и ч. Не верится, сеньор Гуго, никак не верится.

С т а р ы й Г у г о. Слушайте меня. Если на двери большая буква «зет» — нам туда нельзя, правильно?

В и ч. Ну, незачем — скажем так.

С т а р ы й Г у г о. А она лезет. Она не только от меня бегает, от вас тоже. Она пронырливая, понимаете? На днях ей захотелось посмотреть, как Барт сидит в своем кабинете, какой у него кабинет… «Мало ли кому чего захотелось, сумасшедшая? — говорю я. — Тебя знают только в этой части дворца… А там тебя застрелит первый же охранник, и я скажу: молодец! Старухи должны знать свое место!» У мальчика вся Каливерния на шее, а тут еще она… Нет, сеньоры, не говорите мне про эту женщину! (Озадаченно разглядел Филиппа, но больше заинтересовал его стол.) Здравствуйте… Это для вас персики? Я возьму два? Какие помягче…

Входит М а р и я - К о р н е л и я в вечернем платье, сделанном, по-видимому, в одном экземпляре; ее легко принять за взрослую даму, но есть, конечно, в такой претензии и комический эффект.

М а р и я - К о р н е л и я. Боже правый, опять! Вич, это когда-нибудь кончится?

Вич разводит руками.

Дед! Гуго! Сейчас сюда нельзя!

С т а р ы й Г у г о. Ухожу, ухожу — вот, взял только два персика. Написали бы букву «зет» — совсем не зашел бы никогда. А старуха пролезет все равно. Череп и кости нарисуйте — пролезет! И все терпят, все нянчатся с ней — как же, мать такого человека… А вы напугайте ее один раз! (Начал колыхаться от беззвучного смеха.) Идея! Она сунется в ту дверь — слышишь, Мария? — а там должна сидеть эта киска твоя!

М а р и я - К о р н е л и я. Вич, дедушку я поручаю вам. Пожалуйста, проводите его, а потом вы свободны. Может, час, может, больше — я позвоню тогда…

В и ч. К вашим услугам, необычайная. Уйду, чтоб поберечь глаза: вы ослепительны сегодня! (Филиппу.) Маэстро, пожелаю вам найти общий язык с сеньоритой Каливернией… У нас с вами заминочка вышла, но ничего, я терпелив…

Он и Филипп коротко кланяются друг другу.

М а р и я - К о р н е л и я (разглядывая вино в графине). Это то самое?

В и ч. Не сомневайтесь, без подделки. «Лакрима Кристи» — «Слеза Христа». Только не будьте слишком уж ревностной… христианкой! (Старику.) Пойдемте, отец. Вы все-таки не вполне справедливы к сеньоре Изабелле.

С т а р ы й Г у г о. А я говорю: напугать! Людей она не слушает, так, может, пантера ей объяснит…

Уходят оба.

М а р и я - К о р н е л и я (светски). Склероз — заразная штука, я даже на себе это чувствую! Ух, надоели… А майор-то, волкодав мой, хочет вам показать, что он не только при мне, а еще и сам по себе имеет значение… Музыку хотите?

Ф и л и п п. На ваше усмотрение.

Она нажала на кнопку музыкального аппарата, и один из модных западных ансамблей взорвал тишину. Но Филипп едва уловимо поморщился и взглянул на часы, тогда Мария-Корнелия убрала звук до минимума.

М а р и я - К о р н е л и я. А может, нам лучше в каминной устроиться? Там можно сидеть на леопардовых шкурах. Или пусть притащат сюда?

Ф и л и п п. Не надо шкур. Если можно.

М а р и я - К о р н е л и я. Тогда налейте себе и мне! Слышали, как это вино называется?

Ф и л и п п. По-моему, кощунственно.

М а р и я - К о р н е л и я. Вы попробуйте его, а потом говорите! Оно старше бабки моей! Да, вы мне пантеру окрестили как-нибудь?

Ф и л и п п. Майор отвлек меня от этой задачи. Может быть, я откланяюсь и подумаю дома? Там у меня лучше получается.

М а р и я - К о р н е л и я. Вы смеетесь? Я позвала вас ради звериного имени? Да меня ваше имя волнует! Я не согласна видеть, как его заклеивают другими афишами… как люди притворяются, будто уже не помнят Филиппа Ривьера! Ваш театр хотели и даже начали переделывать в офицерское варьете. А я сказала: нет! Имейте в виду, тот, кто будет командовать Директоратом пропаганды и зрелищ, полковник Корвинс, мечтает породниться со мной! Да… Все сводит нас вместе — своего сынка и меня. Чтоб отстоять ваш театр, мне пришлось два вечера делать вид, что в этом сыне и его прыщах — море обаяния! Но это я не то рассказываю, не главное… Сейчас отхлебну этой «божьей слезы» и тогда… (Поднимает бокал.) За ваши «сказки для взрослых»! Я в них влюбилась, когда меня еще и пропускать на них не хотели: надо было не меньше десяти пеньолей сунуть на входе — только тогда я делалась достаточно взрослой. Между прочим, это я во время каникул накрутила девчонок вместе пойти на вашу «Перепелку в горящей соломе»… За две лиловые бумажки нас пропустили, а потом весь наш женский лицей стал пищать, чтобы к нам пригласили Филиппа Ривьера! И директриса вытащила вас! Вы приехали в белом костюме… И так мило смущались — прелесть! А потом так рассказывали про театр, что целый месяц после этого никто не хотел смотреть кино!

Ф и л и п п. А-а! Вот когда были эти танцы, этот пинг-понг…

М а р и я - К о р н е л и я. Ну да! В последнее воскресенье перед сезоном дождей. Я вас тогда обыграла! Вы еще играли левой рукой, помните? Правая у вас чуть не отсохла после писания такой массы автографов…

Ф и л и п п. Это был щедрый день. Мне удавалось, кажется, смешить вас всех. Да, все это словно из другого летосчисления…

М а р и я - К о р н е л и я. Из какого «другого»? Это недавно было! И почему только смешить? Вам еще и волновать удавалось. Вы уехали, а девчонки — почти все — убрали с тумбочек фото своих прежних любимчиков — киноартистов, певцов… У вас нашли какое-то особенное обаяние — старомодное, но которое лучше модного! Наверно, вредно такие вещи говорить мужчинам… И я бы не сказала, но вы стали грустный какой-то. Почему, сеньор Филипп? Вы написали «Исповедь лгуньи»! Если б я могла такое сочинить, я бы лопалась от самоуважения! Я прочла ее и не могла спать, полночи остужалась в бассейне! Так что, во-первых, я пью за ваш талант. (Лихо запрокинула бокал, пьет до дна.) А во-вторых, целую вас, даже без разрешения. (Подошла и поцеловала.)

Ф и л и п п. Спасибо…

М а р и я - К о р н е л и я. Это вам спасибо! За то, что проводите со мной вечер… Сюда бы телекамеру — чтоб наши девчонки посмотрели! Они, конечно, и так завидуют мне из-за отца… Но сейчас просто морским узлом завязались бы! Хотя мне-то что? Я год провела без них и в этот лицей вряд ли вернусь…

Ф и л и п п. Скажите, а где вы взяли «Исповедь лгуньи»?

М а р и я - К о р н е л и я (раскинулась на диванчике, играя одной из кукол). В театре. Я попросила — директор привез. Очень забавный дядечка. И такой любезный…

Ф и л и п п. Да… временами.

М а р и я - К о р н е л и я. А вы им отдали ее — и что дальше?

Ф и л и п п. Пока жду. Прошло два дня.

М а р и я - К о р н е л и я. Достаточно, чтоб они все решили! Позвоните сами. Вон он, аппарат, перед вами, в нише. Ну, смелей! Я уверена, что все решено. Номер помните? Только сперва наберите букву «ипсилон», а то еще угодите куда-нибудь… в генштаб! (Смеется.)

Ф и л и п п (набирает номер). Что, сеньор директор может подойти? Спрашивает Филипп Ривьер…

М а р и я - К о р н е л и я. Еще как подойдет! Вприпрыжку!

Ф и л и п п. Добрый день, сеньор Кеглиус. Скорее всего, я беспокою вас преждевре… (Договорить ему не дали — трубка забулькала восторгами и поздравлениями.) Спасибо. Спасибо. Рад. Очень рад. Еще раз спасибо. Опыт с прежними сказками — это само собой, но… передоверить кому-нибудь другому «Лгунью»… А что поделывает Михаэль Прадо? Тогда и некому больше. Выходит, что берусь, да… Забавно. Нет, радует, конечно, но в то же время и забавляет. Непременно завтра? Ну и ну… Я понял, сеньор Кеглиус. Понял и постараюсь. Энтузиастам от меня привет. (Положил трубку, пребывая в «растрепанных» чувствах.) Уже завтра он хочет получить от меня распределение ролей!

М а р и я - К о р н е л и я. А я что говорила? Ну разве не прекрасно, что вас это настигло здесь, у меня? Я за вас счастлива! Чокнулись.

Ф и л и п п (выпив, откинулся, закрыл глаза). И ни слова о каких-либо сомнениях, опасениях… Ни одного «но»! Чем же это вы так воспламенили их?

М а р и я - К о р н е л и я. Почему я? Это ваша пьеса…

Ф и л и п п. Ну-ну-ну, не надо так — мне уж чуть больше пятнадцати… А впрочем, обольщаться приятно, не спорю. Я ведь почти убедил себя, что мое дело — клеить конверты. Что искусство сейчас неуместно. Что в Каливернии поэзия и сказка — это фиалки, поднесенные к хоботу противогаза… Ну не время для них, что же делать? Себя-то я убедил, но сказки — они упрямятся в своей наивности. Ночами я иногда слышу, как они плачут в ящике стола. Им скучно там, они не хотят знать нашей серо-зеленой правды!

М а р и я - К о р н е л и я. И я не хочу ее знать! И я не согласна!

Ф и л и п п. Хочется думать, что это неполная правда, не так ли? Что остались еще люди, которым нужна поэзия, что сборы может делать сейчас не только офицерское варьете… Это ведь тоска свинцовая, если политическая ситуация, «злоба дня», решает за нас абсолютно все! Есть еще наше личное устройство, оно тоже что-то значит, оно диктует свое!

М а р и я - К о р н е л и я. С кем вы спорите? Я точно так же считаю.

Ф и л и п п. Со многими спорю, сеньорита, со многими… Моя сестра, скажем, говорит: поэзия сейчас должна быть хриплой, ничуть не нарядной, называющей вещи своими именами, недвусмысленной и скорострельной, как автомат, — только такой, или вовсе ее не надо!

М а р и я - К о р н е л и я. Автомат — чтобы стрелять в кого?

Ф и л и п п (спохватился). Что?

М а р и я - К о р н е л и я. В кого стрелять хочет ваша сестра?

Ф и л и п п. Да нет, это образ только… И не вполне удачный. Извините, меня вообще просили этих тем не касаться с вами…

М а р и я - К о р н е л и я. Что за чушь! Со мной на любые темы можно! А у вашей сестры неважный вкус, только и всего.

Ф и л и п п. Нет, знаете, она его выстрадала, она имеет на него право. Труднее обосновать мои права.

М а р и я - К о р н е л и я. Не понимаю. Какие еще вам права нужны? Театр к вашим услугам, директор стелется, пьеса уже у полковника Корвинса, а он скажет «да», если я так просила.

Ф и л и п п. Дело за мной, понимаю.

М а р и я - К о р н е л и я. Но вы уже сказали «да». В телефон, три минуты назад…

Ф и л и п п. Сказал разве? Ну и хорошо. И буду работать! Мои сказки никого не могли потрясти, но им удавалось смешить и трогать. По-моему, они смягчали сердца. Пусть на один вечер, пусть на три часа, но смягчали. Было это?

М а р и я - К о р н е л и я. Было! Еще как было!

Ф и л и п п. Значит, это и надо делать. Конверты будет клеить кто-то другой. Никому из пострадавших не легче от того, что Филипп Ривьер пачкается с клеем и теряет форму. С другой стороны, мои театральные небылицы никому не в силах помочь, но искусство вообще не бывает отмычкой к тюремным запорам. От качества стихов не зависят решения трибуналов, сказки не умиротворяют политиков, Лина!

М а р и я - К о р н е л и я. Кто? Меня зовут Мария-Корнелия. Я так и чувствую, что вы не со мной говорите сейчас…

Ф и л и п п. Простите… Это имя моей непреклонной сестры.

М а р и я - К о р н е л и я. По-моему, вы все уже доказали ей.

Ф и л и п п. Да и не станет она спорить. Будет только смотреть. Яростный взгляд, сухие глаза в пол-лица — вот все ее доводы.

М а р и я - К о р н е л и я. Послушайте, а она у вас здорова… психически?

Ф и л и п п (его покоробило). Не надо. Такие вещи я не приглашаю обсуждать никого… (После паузы.) Когда Бальзаку кто-то подробно рассказывал о болезни общего друга, он слушал, слушал, а потом перебил: «Вернемся, однако, к действительности… Поговорим о Евгении Гранде!»

М а р и я - К о р н е л и я. Знаю. Роман у него такой — я начинала и бросила. Но сказал он правильно, ваш Бальзак, я согласна. Только меня другой автор волнует сейчас. Так вернемся к действительности — поговорим о вашей «Лгунье»! Я собираюсь играть в ней, знаете?

Ф и л и п п. Как… играть?

М а р и я - К о р н е л и я. Очень просто. Что вы так смотрите изумленно? А для чего я заварила всю эту кашу?

Ф и л и п п. Я полагал… что вы бескорыстно…

М а р и я - К о р н е л и я. А я — бескорыстно: ваш театр ничего мне не должен платить, я еще сама внесу в это дело сколько понадобится… на декорации, на костюмы… Что, скажете, не нужна вам такая артистка?

Ф и л и п п. Нет, я пока ничего не скажу. А ваш отец — он в курсе дела?

М а р и я - К о р н е л и я. В курсе другие. Полковник Корвинс, например. Он теперь будет командовать зрелищами. Кто вам сделал хороший амулет надежности? Полковник! Очень может быть, что в эту минуту он читает «Исповедь лгуньи». А если я поласковее взгляну на прыщи его сына, он все для нас сделает! Вот. Знает еще про это майор Вич, он тоже — за. А папа… ну, понимаете, он не успел воспитать в себе художественный вкус. Когда я могла им заняться, если почти не жила с ним под одной крышей? Еще до лицея, только я начала соображать, вижу — мама чахнет, а папа добивает ее: он тогда изменял ей с этой сахарозаводчицей Паулиной, и все говорили — у него «сладкая жизнь»! Полгода я демонстративно не ела сахара! Глупо, конечно: отец все равно не садился с нами за стол и не видел этого. Теперь эта дрянь сидит в Мексике и продает в журнальчики свои мерзкие воспоминания о нем! К чему это я все? А-а, к тому, что у него всегда хромал вкус. Из всего искусства его одна кинохроника интересует и детективы, но нам с вами нечего обращать на это внимания. Отец узнает потом — лучше, если на премьере уже… В один вечер сделается самым горячим театралом: меня-то он любит, в этом можете не сомневаться! (Говоря это, она усиливает звук в музыкальном аппарате и отбивает ритм, раскачивается.) Сеньор Филипп, я танцевать хочу! Мы говорим, говорим… сколько можно!

Ф и л и п п. Но если помните, мой «потолок» — старое аргентинское танго…

М а р и я - К о р н е л и я. Ну и что? Вы будете мой режиссер, а я ваш танцмейстер! Вставайте, вставайте! (Еще прибавила громкость и заразительной свободой своей пластики, радостью ритма втянула Филиппа в танец.)

В то же время у него есть неотложные вопросы к ней, но, выясняемые прямо сейчас, в минуту удали и физической разрядки, заставляющие форсировать голос, эти вопросы и ответы обращаются в насмешку, обессмысливаются.

Ф и л и п п. Какую же роль вы облюбовали там?

М а р и я - К о р н е л и я. Что?!

Ф и л и п п. Какую роль, спрашиваю!

М а р и я - К о р н е л и я. Анны, конечно! Меньше чем на главную роль и замахиваться не стоит, верно?

Ф и л и п п. Но Анне двадцать четыре года!

М а р и я - К о р н е л и я. А вы напишете, что девятнадцать. А девятнадцать мне дадут, не бойтесь… тем более в длинном платье…

Ф и л и п п. Что-что?

М а р и я - К о р н е л и я. Напишите, что ей меньше, говорю! И почему там нет места, где она танцует? Надо вставить!

Ф и л и п п. Слушаюсь. Но ведь Анна — монахиня, вас это не смущает?

М а р и я - К о р н е л и я. Не слышу… Что?

Ф и л и п п. Неважно. А роль пантеры там не потребуется?

М а р и я - К о р н е л и я. Издеваетесь?

Ф и л и п п. Ничуть! Пантеру вставить не труднее, чем из монахини сделать плясунью… чем взрослого человека вернуть в детство!..

Появилась К а р м е л а с новым блюдом.

М а р и я - К о р н е л и я (танцуя). Что там у тебя, Кармела?

К а р м е л а. Горячий шоколад, сеньорита.

М а р и я - К о р н е л и я. А-а… Ну, поставь. (Филиппу, после ухода горничной.) Эй, чур, плясать, не отлынивать! Так вы сделаете, что я прошу?

Ф и л и п п. Что за вопрос! Я даже сам сыграю пантеру! Или того леопарда, на чьей шкуре вы приглашали посидеть. Это ведь один и тот же зверь, знаете? Только она — брюнетка. Нет, по-моему, неплохая идея: открывается занавес — героиня с трезубцем в руке сидит на шкуре автора!

М а р и я - К о р н е л и я (выключив музыку и меняя тон). Сеньор Филипп, я рада, что растормошила вас, что вы повеселели, только ведь я-то не шучу. Я жду от вас настоящего ответа…

Ф и л и п п. Сейчас?

М а р и я - К о р н е л и я. Ну, а когда же? Пауза.

Ф и л и п п. Я налью себе горячего шоколада? С детства неравнодушен к нему. Знаете, рассеялся немного и хотел спросить: в какой лавке вы все это достаете и почем? Нет-нет, а посещают суетные обывательские мыслишки, и притом в самом простодушном виде: в какой, дескать, лавке?

М а р и я - К о р н е л и я. Это, конечно, не «лавка», но вам будут доставлять оттуда же. Или почти оттуда. Соскучились по вкусненькому? Я знаю: у кого плохой амулет, тот недополучает каких-то продуктов. Зато теперь они все у вас будут, и ваша семья обрадуется, и даже эта яростная Лина ваша смягчится, я уверена.

Ф и л и п п. О да! Особенно когда узнает, за что и откуда свалились эти блага на нас! Послушайте, сеньорита! Если я отвечу вам «да»… и ваши планы осуществятся… и мы действительно польстим отцовскому тщеславию вождя… можно ли рассчитывать, что он проявит милосердие к одному человеку? Меня предупредили, чтобы перед вами я не заикался об этом, а я вот заикаюсь, ибо дело идет о жизни, даже о двух жизнях! Сестру мою будет рвать от таких вот деликатесов, пока ее любимый сидит в цитадели. Ваш майор сказал, что просить бесполезно. Я понимаю, вы в стороне от этого, но, может быть, вам случается видеть этих людей? И, наверно, они благоволят к вам — начальник Легиона надежности, министр юстиции, главный прокурор… Я вам — роль, а вы мне…

М а р и я - К о р н е л и я. Сеньор Филипп, что с вами? Смотрите, как вы ложку согнули. Успокойтесь. А Вич сказал вам, что это трудно?

Ф и л и п п. Да. И стал холоден сразу.

М а р и я - К о р н е л и я. Ну ничего, у меня он потеплеет. Хотя, конечно, решает такие дела не он, а полковник Деспек, полковник Рамирес… Я ведь не знаю, за кого вы просите. А вдруг тот человек, возлюбленный вашей сестры, в самом деле против папы? Вот видите, вы молчите… (После паузы.) Но вы сами все хорошо придумали: на премьере, после моего успеха в вашей пьесе, отцу нельзя будет вам отказать. Вы — настоящий психолог!

Ф и л и п п. Да? Такая надежда, сеньорита, оправдала бы все.

М а р и я - К о р н е л и я. Ну, я поняла уже, и мы договорились.

Ф и л и п п. Имея эту надежду, не такой уж грех приспособить к вам роль, пьесу, себя…

М а р и я - К о р н е л и я. «Не такой уж грех»! Грех, наоборот, не сделать этого, когда я так люблю — и роль, и пьесу, и вас! Ну? Итак, перед вами, допустим, журналистка. (Входя в роль.) Сеньор, я представляю нашу телекомпанию «Меркурио». Наши зрители с интересом узнали о том, что вы возвращаетесь к работе в театре. И как автор, и как режиссер, не правда ли? Это обрадует многих любителей театра, которые всегда были поклонниками вашего таланта. Но кто же будет играть главную роль, сеньор Филипп?

Ф и л и п п. Сеньорита Мария-Корнелия Тианос.

М а р и я - К о р н е л и я (смеется счастливо). И тут начинают слепить нас фотовспышками, наезжать телекамерами, совать микрофоны в зубы… А я говорю: «Спасибо, господа, но попрошу вас не раздувать слишком большую шумиху, я не ради нее пришла в искусство. Не смущайте меня, не вспугните тайну… глубокую, глубокую тайну творчества, в которую мы погружаемся с сеньором Ривьером…» Ну как?

Ф и л и п п. Нет слов. Так оно, возможно, все и будет. Но теперь мне пора, пожалуй, домой.

М а р и я - К о р н е л и я. Ничего подобного! Я вас не отпускаю! Неужели вы хотите спать? Неужели мы не погуляем по дворцовому парку?! Вы же за городом, на воле, надо же пользоваться! Я покажу вам чудные места, а за это время нам приготовят мясо. Или утку по-пекински. А может, хотите освежиться в бассейне? Тогда до утра вы будете как огурчик! (Набирает одну цифру на телефонном диске.) Вич? Вич, поздравьте нас и сообщите полковнику: мы поладили с сеньором Ривьером!

Свет гаснет.

Действие второе

Там же. Душная экваториальная ночь. Пусто, тихо, только по-прежнему долетает снизу тонкое дребезжание металлической сетки. Распахнулась входная дверь и тут же закрылась резко; потом в ее проеме показалась горничная К а р м е л а с красным лицом, со съехавшей набок крахмальной наколкой на голове. Она отбивается от обладателя большой ухватистой руки, норовя спрятаться от него здесь, в зале. Этот ее преследователь — к а п р а л О р л а н д о. Вот они уже оба здесь.

К а р м е л а. Привык, дурак, объясняться руками! Пусти, ну…

К а п р а л. А как с тобой надо — по почте? Покажи, что прятала, — отпущу…

К а р м е л а. Да показалось тебе, Орландо! Клянусь, показалось! Отвяжись, а? Господа на балконе… накроют нас!

К а п р а л. Врешь! Говори, что спрятала! Сейчас я уже не в любовь играю с тобой.

К а р м е л а. Ах, ты это по службе? Сперва поцелуешь, потом покалечишь? Пусти, зверюга! (Кусает его за руку.)

К а п р а л (взвыл). Ах ты, крыса! Ну, погоди, я тебе зубки пересчитаю. Тебе все равно не выйти. (Скрылся.)

Освободившись такой ценой, Кармела огляделась затравленно и метнулась к балюстраде. Можно отсидеться в лоджии, если зашторить ее. Кармела потянула за шнур с кистями, с помощью которого задергиваются гардины, и скрылась за ними. Появляются М а р и я - К о р н е л и я и Ф и л и п п.

М а р и я - К о р н е л и я. А я что-то знаю. Я знаю, какая у вас жена! Когда шла «Перепелка в горящей соломе», мне показали ее. Ничего, миловидная. Она недалеко от меня сидела, наискосок. Она была в платье с высоким глухим воротом — у нее что, шея уже старенькая?

Ф и л и п п. Послушайте, сеньорита! Ваша непосредственность мила, но не стоит злоупотреблять ею.

М а р и я - К о р н е л и я. Я же только спросила…

Ф и л и п п. Здесь, черт возьми, не место считать, сколько у нее седых волос и морщинок! И сколько их прибавилось за последний год.

М а р и я - К о р н е л и я. Да что вы так разнервничались? Подумаешь, секреты какие. Все равно нам ведь надо, нам суждено близко узнать друг друга. Для дела надо. Где-то я читала, что творчество — это (щелкает пальцами, вспоминая), это… это «бесстыдное самообнажение», вот!

Ф и л и п п. О боже… да мало ли кто это сказал… И, вероятно, совсем не в том смысле! (Он взвинчен, зол на себя. Ходит кругами.) Моя жена — «черепаха»! Что вы еще хотели бы узнать про нее? Сам я был «коброй», сегодня — благодаря вашему доброму полковнику — стал «собакой», прямо с утра… (Вытащил из-под кашне жетон на цепочке.) Вот кто я. А женат на «черепахе»! Разве это нас не исчерпывает?

М а р и я - К о р н е л и я. На что вы злитесь, сеньор Филипп?

Ф и л и п п. Нет, я только интересуюсь давно и упорно, кто придумал эти амулеты надежности, чье это творчество?

М а р и я - К о р н е л и я. Папа придумал, сам. И очень этим гордится.

Ф и л и п п. О-о… По праву, знаете ли, по праву… Четыре общественных разряда, четыре степени надежности, четыре символа… Почему-то из зоологии. Какая языческая фантазия! Как просто и стройно! Недаром майору желательно расстегнуть нас всех, чтобы сразу видеть, кто «кобра», кто «черепаха», кто «собака», кто «орел»…

М а р и я - К о р н е л и я (грызет ноготь). Что-то я не все понимаю. Тон у вас какой-то… Вы скажите прямо: что вам не нравится?

Филипп молчит.

Мне тоже повесили амулет, в первые же дни, когда я вернулась в страну. С «орлом». Все забываю его надевать. И что — вам нечего больше узнавать про меня? Все уже ясно?

Ф и л и п п. Вот именно, что нет! Потому мне и хочется спросить автора этой идеи: не кажется ли ему, что она несколько упрощает человека? Или как раз в этом весь замысел? У вас «орел», иначе и быть не могло. Но сие означает, что вы из тех, кому не надо стоять в очередях, кто лучше других питается, кому с почтением козыряют легионеры… Что еще?

М а р и я - К о р н е л и я. Ну, много еще придумано для удобства. Вот, например, в театре: первые шесть рядов партере — для тех, у кого «орел».

Ф и л и п п. Серьезно? Не знал. Но что мне это говорит о самих людях? О вас? Какая вы на самом деле? Я пока, признаюсь, не раскусил, и ваш «орел» мне тут не помогает. (Остановился у подрамника.) Вот кто, наверно, понял — Рикардо Делано. Он-то вас понял, если взялся писать…

М а р и я - К о р н е л и я (с энтузиазмом). Хочется взглянуть? А что, возьмем и посмотрим. Дня четыре назад я уже не вытерпела, подглядела. А вчера был предпоследний сеанс, там остались какие-то мелкие штришки. Сейчас покажу. Зачем это он замотал так? (Развязывает узлы на ножках подрамника — картина была завешена основательно.) А боязно все же, когда твою сущность хотят разглядывать в упор! Вы не очень-то строго разглядывайте. (Смеется.) Все равно вам придется сказать, что она хорошая! (Сдергивает покрытие, сама не глядя на портрет, отступив за него: он демонстрируется Филиппу и нам. Но картина эта изображает…)

Ф и л и п п (после продолжительной паузы). Не знаю, можно ли назвать автора реалистом… но украшателем его назвать нельзя.

М а р и я - К о р н е л и я (все еще не глядя). Но он уловил главное?

Ф и л и п п. Не знаю, не знаю… Не показывайте бабушке — это может стать ее последним впечатлением в жизни. (Отошел.) Мария-Корнелия смотрит на него, затем — на картину.

М а р и я - К о р н е л и я. Кто это? Что это, я вас спрашиваю?!

Ф и л и п п. Скорпион.

М а р и я - К о р н е л и я. Почему?! За что? Ведь я знаю, я видела — это был мой портрет, мой! Когда же эта мерзость появилась? Как он посмел? Руки отрубить ему надо… потому что это покушение на меня… настоящее бандитское покушение! Что вы молчите? Может быть, вы согласны, может, и по-вашему, я скорпион? Вот увидите, мне приведут этого мазилу в наручниках… и он ползать тут будет… языком слизывать эту гадость свою! Ох, как он пожалеет!

Дрожа и плача, она хватает телефонную трубку, но Филипп — не агрессивно, не резко, а в задумчивости — нажимает на рычаг.

Что такое? Заступаться за него будете? Ну, расскажите, расскажите мне еще разок, что он — гордость Каливернии…

Ф и л и п п. Я просто хочу понять. Давайте проведем маленькое следствие сами, без майора и без Делано. Как это могло случиться? Успокойтесь и вспомните.

М а р и я - К о р н е л и я. «Успокойтесь»… Вас бы так изобразили, сущность вашу! Четыре раза по полтора часа позировала. И все болтала сама, чтобы не уснуть… потому что он молчит как камень… Это, выходит, шесть часов такой тоски — и вот, пожалуйста, любуйтесь, что он испек! (Плачет.) Меня так никто еще не оскорблял… никогда…

Ф и л и п п. Как Делано согласился писать вас? За деньги?

М а р и я - К о р н е л и я. Отец сказал — до двадцати тысяч пеньолей заплатит за хороший портрет. Но этому денег не надо! Крутит свою бороду на палец… а глаза красные, странные… «Берусь, говорит, только на одном условии: вы заступитесь за моего приемного сына…»

Ф и л и п п. Парня арестовали?

М а р и я - К о р н е л и я. А разве удивительно? Разве такой отец мог научить его хорошему? Но я обещала поговорить с полковником Деспеком и еще кое с кем.

Ф и л и п п. Поговорили?

М а р и я - К о р н е л и я. Пробовала. Они записали себе фамилию, обещали выяснить. Два раза так было — ну сколько я могу приставать? Они не любят, когда я лезу в такие дела. Они пошутить со мной любят, подарить какую-нибудь финтифлюшку…

Ф и л и п п. Ну да, вроде пантеры. А дальше?

М а р и я - К о р н е л и я. Дальше был очередной сеанс. Маэстро Делано пришел пьяненький! Да-да. Пошатывался. И работал больше скребком, чем кистью. Теперь-то ясно — почему! А в середине сеанса он сказал: «Спасибо, вашими молитвами наш мальчик освобожден».

Ф и л и п п. Вот как? Ваши молитвы были не так уж горячи, а начальство не так отзывчиво. Вы, наверное, сами удивились?

М а р и я - К о р н е л и я. Но ведь они записали фамилию!

Ф и л и п п. Что еще сказал Делано?

М а р и я - К о р н е л и я. Что освободили… Нет, как-то он выразился… «Отпущен к предкам» — вот… (Она сказала это и сама оцепенела.) «К предкам» — это значит к родителям?.. Я подумала, он дома уже…

Ф и л и п п. Вы подумали об этом вскользь. Вы толком не слышали ни того, что вам сказал художник, ни того, как он это сказал. Вы начинаете понимать… что его приемного сына убили?

М а р и я - К о р н е л и я. Нет!!!

Ф и л и п п. Да, сеньорита, да. И Рикардо Делано привел свою работу в честное соответствие с этим «гонораром»… который ему поторопились выплатить.

М а р и я - К о р н е л и я. Я ничего не знаю! Я не убивала никого!

Ф и л и п п. Да нет, вы ничего не делаете плохого — только кушаете сладости, запиваете их «Слезой Христа» и хотите запечатлеть себя в искусстве… в различных искусствах…

М а р и я - К о р н е л и я (после паузы). Хорошо… я ничего этому Делано не сделаю, не отомщу. Бог с ним, если у него в голове помутилось от горя. Но хотя бы написал, что скорпион — это не я! Откуда же я знала, что мальчишку, сопляка могут приговорить… Я, может быть, вообще против этого! Да-да-да, я — за отмену смертной казни, я завтра же могу это сказать всему свету! А то получается какое-то свинство: кто-то хватает кого-то, сажает, убивает, а потом виновата я! Чувствуешь себя ужасающе! Что мне делать, сеньор Филипп? Скажите хотя бы вы, что вы не считаете, что моя сущность — такая! (Ткнула в картину.)

Ф и л и п п. Пока не считаю, нет. Но я представляю себе, что сам окажусь в положении Рикардо: я ведь просил, как и он, о милости к одному заключенному.

М а р и я - К о р н е л и я. Кошмар… А утром мне в ноги кинулась повариха наша. Клара: у нее забрали племянника! А на той неделе — письмо от девчонки из лицея: с ее дедом такая же история, с профессором химии… Как же я заступлюсь за всех? Почему все так впутаны в эту политику? Почему у всех какие-то преступные родственники?! Фу, духотища! Это не вы закрыли гардину?

Она дергает за шнур с кистями, гардина уходит влево, открывая Кармелу, которая пригнулась, по слишком поздно.

Нас подслушивали, сеньор Филипп! Вот еще новости. (Вытаскивает Кармелу за руку.) Ну? Говори сразу, кто тебе велел?

К а р м е л а. Простите, сеньорита…

М а р и я - К о р н е л и я. Что ты там делала?

К а р м е л а. Не сердитесь, сеньорита. Так уж вышло. Я пряталась.

М а р и я - К о р н е л и я. От кого? Ну, говори же, не заставляй тянуть из тебя клещами.

К а р м е л а. Орландо приставал! Вон, извольте посмотреть, какие синячищи оставил… срам.

Ф и л и п п. Сеньорита, я отвлеку вас. Разрешите мне снять эту картину. Вы сами признали, что автора отчасти можно понять и что горя ему уже хватает. А картина — добавит.

М а р и я - К о р н е л и я. Смотрите, какой вы: жалко вам только его! Очень у всех однобокая справедливость. Снимайте, снимайте… Не любоваться же на это!

Филипп молча снимает и скручивает холст в трубочку.

Так что, Кармела? Тебя загнал сюда Орландо, он обидел тебя… (Берет телефонную трубку.) Сейчас мы звякнем майору, пусть научит его, как обращаться с девушками!

К а р м е л а. Не надо, сеньорита… бог с ним.

М а р и я - К о р н е л и я. Как «не надо»? Надо! Хамов надо учить. Действительно, зверство — так руку сдавить.

К а р м е л а. Это чепуха, сеньорита. Это еще не та боль…

М а р и я - К о р н е л и я (видит, что Кармела более всего боится телефонной трубки, медлит положить ее). А какая «та»?

Кармела молчит.

Понимаю: тебе будет больней всего, если докопаются до правды. А мне вот интересно докопаться! Не хочешь через майора, давай по-другому. (Кладет трубку и нажимает кнопку настенного пульта.) Капрал! Нет, сеньор Филипп, я теперь поняла: меня многие водят за нос в этом дворце. Каких-то тем нельзя почему-то при мне касаться… Уже прикоснулась! Поздно меня беречь…

Входит к а п р а л, щелкает каблуками.

Орландо, на вас жалоба. Почему обидели Кармелу? Вы, с вашей бычьей силой…

К а п р а л. Вам доложили неправду, сеньорита. Не обижал я ее! Это она меня за руку цапнула — чуть до кости не прокусила. А за что? Прижал к сердцу — вот и вся обида.

К а р м е л а. К сердцу? А есть оно у тебя? Докажи!

К а п р а л. Это она намекает, что я вам не все докладывал. А я не могу молчать, когда долг службы. Одно дело, что девка она приятная, мне вообще метиски нравятся. А совсем другое — что проверить ее как следует тоже надо. Если б вы, сеньорита, не вызвали меня, мы б сами сейчас побеспокоили вас, пришли бы ее брать, акулу зубастую…

М а р и я - К о р н е л и я. Бра-ать?! У меня, сеньор капрал, взять можно только то, что я согласна отдать. Поняли?

К а п р а л. Так точно.

М а р и я - К о р н е л и я. Что сделала Кармела? За что ее брать?

К а п р а л. А вот мы бы проверили, что у нее там… в районе желудка.

К а р м е л а. Вот идиот…

М а р и я - К о р н е л и я. А ты помолчи! Как — в районе желудка? Вам что, ее рентгеновский снимок не понравился?

К а п р а л. Почему? Нет, я говорю, что под фартуком у нее имелась какая-то литература. Видно, что неположенная.

М а р и я - К о р н е л и я. Откуда видно?

К а п р а л. Ну… из ее дислокации… а также по такой слишком сильной обороне. Устав Легиона надежности или речи вашего папы, — я извиняюсь, их ведь не будешь под рубашкой носить и оборонять зубами, правда же? Приметил я, сеньорита, что во всякую свободную минуту Кармела шастает в Рубиновый зал.

К а р м е л а. Врет он! Ей-богу, врет!

К а п р а л. В том зале уже месяц эти работают… как их?..

М а р и я - К о р н е л и я. Реставраторы.

К а п р а л. Вот! И я засек ее с одним. Длинноволосый такой. Что-то он ей напевал потихоньку. Про что напевал — врать не хочу, не знаю. Только уши она с большим вниманием оттопыривала. А теперь вот — хрустят бумаги какие-то. Если у них шашни — это одно дело…

М а р и я - К о р н е л и я. Ну хватит, я поняла. Сеньор Филипп, правда нескучно у нас? Вот вам сюжетик для новой пьесы… Кармела, мне тоже прижать тебя к сердцу? Или так покажешь нам, чем ты зачитываешься? Моему гостю интересно, он сам сочинитель. Ну, доставай, не тяни. Меня лучше не злить сейчас — ужалю, как скорпион! А вы, Орландо, ступайте, спасибо, дальше мы сами… Майору вы не докладывали?

К а п р а л. Не успел, сеньорита: возился с пальцем, кровь унимал.

М а р и я - К о р н е л и я. А теперь сами уймитесь. Рассказывать больше никому ничего не надо, поняли? И «брать» ее не надо, я сама ее «взяла» и сама справлюсь.

К а п р а л. Понял. Справитесь сами. Могу быть свободным?

М а р и я - К о р н е л и я. Да. И не сметь трогать того парня в Рубиновом зале! Если бы вы «напевали» интересней, чем он, она бы вас слушала. Идите, сеньор Отелло!

К а п р а л (удивлен). Слушаюсь. Только я — Орландо. (Щелкнул каблуками и вышел.)

Ф и л и п п. А знаете, вы молодец…

М а р и я - К о р н е л и я. То есть не совсем скорпион? Большое спасибо. Ну, Кармела, я жду.

К а р м е л а (в слезах). Сеньорита… миленькая, золотая, бриллиантовая! Для вас это одно любопытство, игра, а меня мучить будут…

М а р и я - К о р н е л и я. Мучить будут? Прекрасно! Я прямо-таки обожаю, когда людей мучают! Выкладывай, что там у тебя, живо!

Ф и л и п п. Не бойтесь, Кармела. Сеньорита не собирается вас губить, она на себя клевещет.

М а р и я - К о р н е л и я (Кармеле). Этот дядя меня воспитывает просто… Доставай скорей, а то совсем разозлюсь!

Ф и л и п п. Не плачьте, Кармела, не надо. Сеньорита не злая. Она в ужасе от того, что ее считают причастной к страданиям людей, к арестам, казням…

К а р м е л а. Этот Орландо не оставит меня в покое!

Ф и л и п п. Вот у меня тоже в руках произведение, которое, — клянусь вам — может стоить одному человеку очень дорого. (Показывает свернутый холст.) Но его не выдаст, его спасет Мария-Корнелия…

М а р и я - К о р н е л и я. Которая недаром пила «Слезу Спасителя». И допилась до того, что спасает врагов! И уж тем более — дурочек влюбленных.

Кармела отошла в тень, отвернулась и извлекла клеенчатую, кустарно сшитую тетрадь.

К а р м е л а. Только я сама не читала… и не думала… и вообще я тут сбоку припека…

М а р и я - К о р н е л и я (тетрадь у нее). Да, правильно я отгадала: бедный укушенный капрал бесится от ревности! Сеньор Филипп, знаете, что это? Это стишки! Только почему-то разными почерками. (Кармеле.) У тебя что, роман с целой компанией этих мастеров?

К а р м е л а. Я ничего не знаю. Это не мое. И я не насовсем отдаю вам тетрадку — да, сеньорита? Вот Орландо сменится — я заберу?

М а р и я - К о р н е л и я. Да-да. Сохраню я тебе твою крамолу ужасную.

К а р м е л а. Дай бог счастья вам и сеньору… я пойду… (Уходит, но тут же возвращается, в испуге.) Сеньор… а вы можете поклясться святым Онофре, что вы не оттуда… не из Легиона?

Мария-Корнелия рассмеялась бурно, а Филипп — невесело и кратко.

Ф и л и п п. Клянусь, Кармела. Клянусь спасением своей души, что я не оттуда. Неужто похож?

К а р м е л а. Да там всякие есть. И сочинители тоже. Простите, ради Христа. (Уходит.)

М а р и я - К о р н е л и я. Уже два раза вы меня заставили быть добренькой. Но это — ладно, даже приятно. Хуже, что лезут какие-то мысли, которые в голове не помещаются. Торчат во все стороны, как солома.

Ф и л и п п. Со мной та же история, сеньорита. Только моя «солома» еще и тлеет к тому же, и чадит… (Листает тетрадь.) Вы, между прочим, ошиблись: это в самом деле стихи, только не о любви.

Здесь, кажется, сам свет закован в цепи, Озноб идет по коже от их лязга, Здесь все науки срезаны под корень И люди носятся по улицам бессонным, Как утлые челны по морю крови…

М а р и я - К о р н е л и я. Это что… про нас? Про Каливернию?

Ф и л и п п (глянул по сторонам). Это?! Как вам пришло в голову? О сеньорита, вы жуткую вещь сказали. Хорошо еще, что майора тут нет. Что вы, нет, это Гарсиа Лорка, ему было совсем не до нас, у него была своя тоска и свои страхи, испанские.

М а р и я - К о р н е л и я. А я потому так сказала… потому что вы меня путаете!

Ф и л и п п. Не нужно кричать. Мы с вами поняли — по тому, в какой панике Кармела, как шерсть встала дыбом у вашего капрала, — что тетрадку они считают запрещенной. Но они ведь и ошибиться могли. Они — по малограмотности, вы — сгоряча… (После паузы.) А вот интересно: если перед сном вы зайдете к отцу пожелать ему спокойной ночи…

М а р и я - К о р н е л и я. Мне некуда заходить, его сейчас нет во дворце.

Ф и л и п п. Ну, в другое время. Зайдете и заодно похвастаетесь: папа, послушай, какой я знаю стишок…

Что значит в наши дни быть баснословно смелым? Звать черным черное, а белое звать белым, Чрезмерно громких од убийцам не слагать, Лгать только по нужде, а без нужды не лгать.

М а р и я - К о р н е л и я. Сеньор Филипп… Считайте, что я тоже малограмотная, пожалуйста! Ну, а Легион, по-вашему, из кого состоит? Если подслушают, я ж не смогу вас защитить! Даже сердце трепыхается… Оставьте эту тетрадку, отдайте мне!

Ф и л и п п. Да почему? Это написано в семнадцатом веке, немцем. В семнадцатом, понимаете?!

М а р и я - К о р н е л и я. Все равно. Ну не радует, не восхищает меня такая поэзия! Пугает только, и все.

Ф и л и п п. Когда заплываешь далеко, всегда страшновато. Да, приходится все же допустить, что не вы одна понимаете эти строчки вот так опасно…

М а р и я - К о р н е л и я. То-то. Значит, я не глупее других?

Ф и л и п п. Ничуть. Но в данном случае — кто похуже соображает, тот лучше выглядит, чаще смеется, спокойнее спит.

М а р и я - К о р н е л и я. Нет, вы меня все-таки запутали. Я устала уже!

Ф и л и п п. Естественно: первый час. Позвольте мне откланяться.

М а р и я - К о р н е л и я. Нет! Не устала, а побаиваюсь чего-то. Не уходите сейчас!

Ф и л и п п (снова сел, снова листает тетрадь). А вот и песни не столь отдаленные. Неруда, Назым Хикмет, Незвал… Тувим, Элюар, Маяковский… Смотрите-ка, собрали такую поэтическую интербригаду. Вот он, вкус моей сестры…

Право, я живу в мрачные времена. Беззлобное слово — это свидетельство глупости. Лоб без морщин говорит о бесчувствии, Тот, кто смеется, еще не настигнут страшной вестью. Что ж это за времена, Когда разговор о деревьях кажется преступлением, Ибо в нем заключено молчание о зверствах!

Тут все в таком духе…

М а р и я - К о р н е л и я. Вот видите. И нечего, значит, продолжать!

Ф и л и п п. Так они, наверно, рады бы петь о другом… но действительность такая продолжается, что же делать. (Тетрадь закрыл и, однако, продолжил ее шестьдесят шестым сонетом Шекспира, читая его наизусть самому себе.)

Измучась всем, я умереть хочу. Тоска смотреть, как мается бедняк, И как шутя живется богачу, И доверять, и попадать впросак, И наблюдать, как наглость лезет в свет, И честь девичья катится ко дну, И знать, что ходу совершенствам нет, И видеть мощь у немощи в плену, И вспоминать, что мысли заткнут рот, И разум сносит глупости хулу, И простодушье простотой слывет, И доброта прислуживает злу…

М а р и я - К о р н е л и я (заткнула себе уши). Я ничего больше не слушаю! Ни строчки! Все, кончили мы вечер этой «милой» поэзии! Я не для того вас приглашала в конце концов!

Ф и л и п п. Да-да-да. «Исповедь лгуньи» волнует вас. Я все понимаю. Спектакль с вашим участием будут финансировать щедро. Десятки тысяч дадут на одну лишь рекламу! Название пьесы будет светящимися буквами написано прямо на небесах!.. И успех просто гарантируется! Во всяком случае — у первых шести рядов. Но, несмотря на это, сеньорита… Или вернее, именно поэтому… Словом, я не должен этого делать. Я, наверное, не смогу.

М а р и я - К о р н е л и я. Но вы же сказали мне «да»! Мужчина вы или кто?

Ф и л и п п. Видимо, «мужчина» — это величина переменная. По-моему, она очень убывала, когда я говорил «да». Право, сеньорита, нельзя мне ввязываться в эту постановку. Я вообще дилетант в этом деле, я должен писать, а не ставить! Я даже подумывал уже о том, чтобы просить единственного толкового режиссера в нашем театре, Михаэля Прадо…

М а р и я - К о р н е л и я. Ну так что? Мне хотелось с вами, конечно… Но вы же будете рядом? Советовать хотя бы будете. Так давайте, на худой конец, поручайте этому Михаэлю… я согласна.

Ф и л и п п. Боюсь позвонить ему. (После паузы.) Вчера в овощной лавке я видел его жену. Не говорил с ней, нет. Она смотрела куда-то сквозь меня… может, и не заметила.

М а р и я - К о р н е л и я. И поэтому вы позвонить боитесь? Ни черта не понимаю!

Ф и л и п п. Глаза у нее такие же, как у моей Лины. И как у Рикардо, который вас рисовал. Теперь понимаете? Нет? Этот взгляд — симптом почти безошибочный… как зоб при больной щитовидке. Так смотрят те, у кого отпилили кусок сердца. Я боюсь звонить Михаэлю Прадо.

М а р и я - К о р н е л и я. Паршивое идиотство какое-то! Все вокруг вас — сплошь страдальцы почему-то…

Ф и л и п п. А вокруг вас? Ваша подруга, ваша повариха, ваш художник, ваша служанка…

М а р и я - К о р н е л и я. Майор Вич запретил вам говорить со мной о политике. И вообще у вас другая специальность! Что со спектаклем будет?

Филипп снова достает крамольную тетрадь.

Ну куда вы смотрите опять? Сеньор Филиппчик, миленький? Там не написано про это!

Ф и л и п п. Да, тут про дела совсем не театральные… Знаете, мне рассказал один ученый, как открыли нравственность, извините, у крыс. Да-да, простенький опыт, поразивший психологов, физиологов… Одну крысу запускают в кормушку, где приготовлены самые лакомые соблазны, а другую при входе в эту же кормушку пронзают электротоком. И что же? Крыса номер один не может услаждаться гостинцами, когда вопит от боли крыса номер два. Аппетита нет! Десятки их подруг побывали в первой роли, и больше половины из них не выдерживали — бросали еду, искали выхода из кормушки! Более половины. То есть совестливых крыс больше, чем аморальных, слышите? В какую же из этих категорий — меня?

М а р и я - К о р н е л и я. Вас — не знаю, а я не крыса, я — это самое… скорпион! И у меня голова болит. Мамочка, моя бедная покойная мамочка! Заступись, этот человек замучил меня!

Ф и л и п п. Неправда, я разбираюсь с самим собой. Если вы скорпион, то я знаете кто? Страус! Вот интересно было бы такой опыт поставить на страусах! Я зарывал голову в песок и думал, что освобождаюсь от внешнего мира, воспаряю над ним. Над чечевицей в тарелке, над ржавой водой, над онемевшим телефоном, над горем сестры. Среди моих знакомых было несколько крайне левых, и, когда они исчезали один за другим, я втягивал голову в плечи и думал: что делать, они сами выбрали свою судьбу! О какие мы хитроумные, изощренно талантливые адвокаты самих себя, как могуч наш инстинкт самосохранения — поучиться бы крысам! Я готов был видеть нечто положительное в отключенном телефоне: внешний мир отодвинулся, не пристает — даже удобнее стало сочинять сказки! Но страусы не только прячут голову в песок, они еще и жрут что попало, знаете? Тряпки, отбросы… Вот и я был неприхотлив. Амулет «кобры»? Что же, печально, но вам виднее, я не спорю… Амулет «собаки»? Куда как славно, большое спасибо, теперь мы живем! А сейчас еще дочка диктатора удостоила нас вниманием, запускает в наилучшую кормушку…

М а р и я - К о р н е л и я. Все! Больше нет моего терпения. Я прогоняю вас! Вон!

Ф и л и п п. Да… пойду. Я имею в виду не вас как таковую, а ваш статус, вашу социальную роль… (Идет к двери.)

М а р и я - К о р н е л и я. Эй-эй, а тетрадочку куда? Ишь ты… Она не ваша, положите! И вообще, нужен пропуск на выход. Где-то бланки тут были. (Слоняется, ищет.) «Дочка диктатора»… И для этого я столько часов душу перед ним выворачивала! Куда же они делись, эти чертовы бланки? «Ваш статус… ваша социальная роль…» Вот я же хотела другую роль, посимпатичнее — так вы же не даете, я недостойна! Подумали вы, с чем я остаюсь? Один на один со своим кошмарным портретом! Где он, кстати? Где мой портрет?

Ф и л и п п. Со мной.

М а р и я - К о р н е л и я. А ну дайте-ка сюда! Не писатель, не сказочник, а какой-то аферист!

Ф и л и п п. Я хотел его уничтожить.

М а р и я - К о р н е л и я. А я, может быть, на него любоваться желаю! Ну что, что у вас такой взгляд умоляющий? Смотрите, найдут его здесь? Черта с два! (Отвинчивает голову у большого игрушечного жирафа; свернутый холст погружает в его длинное полое горло, а затем водворяет голову на место.) Вот так… Что еще вы хотели унести?

Ф и л и п п. Больше ничего. Уверяю вас, ни одной серебряной ложечки…

М а р и я - К о р н е л и я. Кто вас знает — а вдруг по рассеянности? У вас же память так себе… Например, записочку, которую вы получили тогда, в конце вашего выступления у нас в лицее, — вы ее начисто забыли, а? «Я люблю вас, Филипп Ривьер!» Не было второй такой дуры, как я…

Ф и л и п п. Я шельмовал не вас. А если воспоминание о том вашем… порыве еще теплится — позвольте мне унести эту тетрадку и холст Рикардо Делано. Сделайте так, чтобы меня не обыскали при выходе. Клянусь вам, спасти кого-то — это лучшая роль в наши дни! Я вот, например, никого еще не спас — вы будете богаче.

М а р и я - К о р н е л и я. Ага, понятно. Вы, как Христос, пройдете по морю, как по суху. И вы, и ваши поэты, и Делано, ваш гений психованный… А я? Мне скучно здесь, скучно, скучно… на это вам наплевать? Мне и раньше было невесело, а теперь совсем невмоготу будет… посреди всех этих рож… майоров, полковников, капралов, шпиков из Легиона надежности — их тут сотни, и никого, кроме них! Вот еще два маразматика только — бабка и дед. Не жалко вам — оставлять меня тут одну? Я же разобью себе лоб об стенку… А что еще остается после ваших речей? Или вот… буду пить. Спорим, смогу три фужера подряд? Полных! Ррраз! (Пьет.)

Ф и л и п п. Вам станет нехорошо.

М а р и я - К о р н е л и я. Вам-то что? Были бы вы мой автор и мой режиссер — тогда я еще понимаю… (Наполняет второй фужер.)

Ф и л и п п. Не смейте! Я сейчас позову Кармелу.

М а р и я - К о р н е л и я. Ее-то зачем? Она не гувернантка моя, она горничная. Если уж звать, то майора. Вот кто мой… в общем, вы понимаете. Но его вам неохота звать. (Наливает снова.) Потому что лавочник, да? Так они все лавочники. Тут уж ничего не поделаешь. У майора еще самая безобидная лавочка — фирма детских колясок! Но ему хотелось что-нибудь более мужественное. Еще за год до этого… до переворота, он стал папин адъютант… а теперь вот — мой гувернант. А я пью третий фужерант!

Ф и л и п п. Мне придется позвать его, если вы не прекратите накачиваться. Поставьте на место!

М а р и я - К о р н е л и я. Давайте подеремся! Вы каратэ знаете? Подеремся или — лучше — поцелуемся! Потому что у меня… экстаз! Ничего страшного… когда мужчина еще вполне, а жена его уже старенькая… почему же он не имеет права? Имеет! Да здравствуют права человека!

Ф и л и п п. Ну полно же, придите в себя! Утром вы не будете знать, куда деться от стыда! (Похищает вино со стола и прячет за диванчиком.)

М а р и я - К о р н е л и я (повисает на нем). Как это — «куда деться»? В бассейн! А хотите, прямо сейчас? Ну что вы заладили: стыд — совесть, стыд — совесть… Что, стыдно поцеловать любимого сказочника? Как вы думаете, если бы там, где они допрашивают… в подвалах Легиона… если бы там не мучили, а целовали? Ведь было б совсем не так стыдно, как сейчас… а? Что вы молчите?

Ф и л и п п. Не с кем разговаривать. Вас уже на бутерброд можно намазывать.

М а р и я - К о р н е л и я. А вы хотите такой бутерброд? Вам было бы вкусно? Ой, я забыла утку по-пекински вам заказать… Или лучше жаркое из козленка?

Ф и л и п п. Подпишите мне пропуск на выход и ложитесь спать.

М а р и я - К о р н е л и я. На выход? Ха-ха! Мы выйдем отсюда вместе, только вместе. И полетим в Париж. Там мы сделаем спектакль… такой, что весь Париж закачается! А что?! (Ищет спрятанное Филиппом вино.) Сейчас по последней на дорожку… и — в самолет…

Входит к а п р а л О р л а н д о с коротеньким, игрушечного вида карабином и занимает пост в дверях. Из лоджии, где никого, казалось, не могло быть, появляется еще один л е г и о н е р, с таким же карабином, и тоже остановился в дверях.

Ф и л и п п (убирает тетрадь во внутренний карман). Такое впечатление, что мы прилетели уже…

М а р и я - К о р н е л и я (не замечает перемен). Куда, в Париж? Бросьте. Меня все морочат здесь. Вот графин куда-то фискон… фин… кос-ковали…

Входит невысокий, плотный, лысеющий человек в расстегнутом френче. Это генерал Б а р т о л о м е о Т и а н о с, или П а п а Б а р т, диктатор Каливернии. Сопровождает его майор В и ч.

Папочка!.. Откуда ты взялся?

П а п а Б а р т. С неба, дитя мое, буквально с неба. (Целует в лоб.) Позволь… дотронувшись до тебя, можно захмелеть?!

М а р и я - К о р н е л и я. Ну и что? Вино полезное, хорошо пахнет… Хуже, когда от дамы разит этим самым… патокой, если, к примеру, она сахарными заводами занимается…

П а п а Б а р т. Что-что-что?

М а р и я - К о р н е л и я. Ничего. У меня гость, познакомься. Только у него ни лавок, ни заводов — одни сказочки. Маэстро Филипп Ривьер.

Филипп кланяется.

П а п а Б а р т. Рад приветствовать, наслышан. Мои извинения, сеньор, и мои соболезнования: если вы провели с этой трещоткой больше получаса, вам, наверно, нехорошо. Вот она, свобода слова в действии! Но майор говорит, что ваши с ней переговоры увенчались успехом? Что, серьезно даете ей шанс?

М а р и я - К о р н е л и я. Не дает он! Передумал.

П а п а Б а р т. Как? Не понимаю.

Ф и л и п п. Меня сейчас не соблазняет возможность ставить мою пьесу. Видите ли, я… разочаровался в ней.

П а п а Б а р т. Разочаровались? Как интересно… а, майор?

В и ч. Поэты, мой генерал, — люди настроения. У некоторых, говорят, бывает на неделе по семь творческих кризисов. Это ничего. С произведением ознакомился полковник Корвинс. И уже вернул его мне. О восторгах речи не было, но была выражена уверенность, что вещь может быть допущена к представлению, если автор выполнит вот эти небольшие поправки. (Передает Филиппу листки бумаги.)

П а п а Б а р т (глядя на дочь). Чего я никак не могу пожелать тебе — это вот таких «кризисов»… самоедства такого. Не позавидуешь. Вроде экземы…

Филипп углубился в чтение.

В и ч. Маэстро, ну не здесь же и не сейчас вникать в эти детали! Вас просят подумать над этими местами в тексте, только и всего.

Ф и л и п п. По-вашему, я не думал, когда писал? Честное слово, думал. Ночи напролет думал. Нет, сеньор генерал, я могу только повторить: меня не соблазняет возможность ставить свою пьесу. Тем более что с этими «небольшими поправками» она перестает быть моей!

П а п а Б а р т. Я в этих торгах ваших с майором и полковником не принимаю участия, это уж вы сами. Вы разочарованы, — так скажу вам откровенно, что и я был бы разочарован, если б моя дочь погрязла в вашей богеме… Сильно разочарован был бы. Сама-то она уже недели две как рвется туда… открыла в себе такое призвание!

Мария-Корнелия вдруг завыла — может быть, даже без слез — протяжным, тоскливым воем.

Что такое? Что такое? Да не буду я запрещать, не хочу связываться, я не тот карикатурный тиран, каким меня изображает противник. Сыграть рольку-другую — это еще куда ни шло, если не влезать по уши, понимать, что это для тебя не профессия. Перестань выть, как гиена! Меня и без того мутит. (Вичу.) Стал, понимаешь, хуже переносить вертолет. Дочь, дай-ка чего-нибудь кисленького…

Вич шагнул к столику.

Я сказал — дочь!

Майор шагнул обратно. Мария-Корнелия пошла, всхлипывая и покачиваясь.

Вот, пожалуйста: девочка провела вечер в артистическом обществе! Результат налицо.

В и ч. Допуская вино, я рассчитывал, что маэстро в какой-то степени педагог.

Ф и л и п п. Да, такой надежды я не оправдал, признаю. Но, видите ли, педагоги различают воспитание и перевоспитание; второе считается несравненно более трудным.

П а п а Б а р т (Вичу). Ты понял?

В и ч. Не совсем.

П а п а Б а р т. А я понял. Я портил девчонку с колыбели — где ж ему исправить за один вечер? А гены? Их тоже в окошко не выкинешь…

Мария-Корнелия несет вазочку со сластями.

Я кисленького просил, а ты что даешь? Вот оно — внимание… Глаза нехорошие, болезненные… В чем дело? Сеньор в чем-то там разочаровался, не берет тебя в свою игру — так надо посыпать голову пеплом? Смешно. Проспишься — сюда пригласят двадцать пять лучших маэстро и продюсеров… не столь разочарованных, и все они скажут, что им позарез нужна именно такая. Я прав, господин сказочник? Найдем мы таких энтузиастов?

Ф и л и п п. Вы сильно преуменьшили их число, сеньор генерал.

М а р и я - К о р н е л и я. А я их — из автомата: тах-тах-тах! Я уже не хочу играть ни в театре, ни в кино… здесь, у нас.

П а п а Б а р т. А где ты хочешь? Что за бред?

М а р и я - К о р н е л и я. Здесь нельзя ничего играть, он прав. Отпусти меня за границу, а? Отпусти нас в Париж… вместе, вдвоем!

П а п а Б а р т (подошел к Филиппу вплотную). Ваша идея, сеньор? Не успели бежать с теми, кто испугался нас в марте, кто побрезговал нами… теперь хотите их догнать?

Ф и л и п п. Нет, сеньор генерал, я не собираюсь в Париж. Могу дать слово. Мой врач считает, что каливернийский климат мне полезнее всякого другого.

П а п а Б а р т. Откуда же у нее эта дичь? Майор, ты понял?

В и ч. Надеюсь…

П а п а Б а р т. А я не совсем. Слышишь, дочь, он не едет в Париж.

В и ч. Мой генерал, один вопрос, если позволите. Что собирается делать разочарованный маэстро в нашем климате? Еще недавно, я знаю, он клеил конверты. Но тогда театр отказывался от его услуг, а теперь он сам отказывает театру в этих услугах, зная, что мы готовы ценить их. Вот я и спрашиваю: что же взамен? Снова конверты? Но когда человек с именем и талантом кормится работенкой, которая впору дегенератам, то ведь это саботаж, по-моему? Вызов кому-то? Форма сопротивления?

П а п а Б а р т. Ах, так ты его понимаешь?

М а р и я - К о р н е л и я. Он будет ездить по стране и показывать опыт с мышками. Нет, пардон, — с крысками. Правда, очень интересный опыт. Насчет морали. Вич, прикажите выдать моему сказочнику самых лучших крыс!

П а п а Б а р т. Совсем пьяная дурочка. Я после полета, меня мутит, мне только крыс не хватало! И морали!

М а р и я - К о р н е л и я. А еще он может выступать со стихами. Его сейчас в поэзию бросило, правда, сеньор Филипп? Он променял на нее свой театр. Почитайте нам стишок, а? Ну пожалуйста. Недлинный только — папа после полета…

П а п а Б а р т. Друзья мои, читайте, беседуйте, показывайте фокусы с мышами, с крысами — тьфу, гадость! — а я пошел баиньки.

М а р и я - К о р н е л и я. Папа, ну докажи человеку, что ты не лавочник… что тебе не наплевать на поэзию. Ну, сеньор Филипп, начинайте… где ваша тетрадка? Любой стишок, на ваш вкус, быстренько. Что вы так выразительно смотрите на меня? Я сама так смотрела на вас, и не один час… Ну? Все ждут. Только не совсем любые, а вот именно оттуда!

Ф и л и п п. Хорошо… (Извлек тетрадь, полистал.)

П а п а Б а р т. Я, знаете, прохладно отношусь к рифмованным красотам, хотя и рискую остаться лавочником. Но так и быть, подчиняюсь насилию! Валяйте.

Ф и л и п п. Красот не будет. Рифмы тоже не будет. А что касается насилия, — как говорится, это дано… видите, как сеньорита настаивает…

Почему Так боятся они правдивого слова? Казалось бы: у режима такая могучая сила — Концлагеря и камеры пыток, Откормленные полицейские, Запуганные или подкупленные судьи, Картотеки и проскрипционные списки, Доверху заполняющие огромные зданья, — Казалось бы: можно не бояться Правдивого слова простого человека. Но их империя напоминает Постройку ассирийца Тара — Ту могучую крепость, Которую, как гласит легенда, Не могло взять ни одно войско, Но которая от одного громкого слова, Произнесенного изнутри, Рассыпалась в прах.

П а п а Б а р т (несколько подобравшись). Ну, спасибо. Любопытный там пример с этой крепостью. Значит, никто ее взять не мог, а одно громкое словечко кто-то посмел сказать внутри нее — и… Я такую легенду не знал, она остроумная. Только, по-моему, вы нагрузили на нее слишком практические надежды. Дескать, сейчас ка-а-ак скажу — и сразу большой кусок лепнины с потолка отвалится и прихлопнет нехорошего Папу Барта. Ну, я еще подожду, хотите? Может, все-таки так и будет? Тихо… внимание… Дочка, на всякий случай все завещаю тебе. Майор, отойди, а то и тебя зацепит. Прощайте все. (После паузы. Сидит зажмурившись, затем открывает один глаз.) Нет? Не отваливается? И даже трещинки не видать? Да… не по тому, значит, проекту построен дворец… не по ассирийскому…

М а р и я - К о р н е л и я. Сеньор Филипп, папа шутит, а вы даже не улыбнетесь?! Фу, какой… Пап, кончай, ему не нравится. А у меня уже нет своего мнения… мне надоело все… (Ее, кажется, сморило совсем.)

П а п а Б а р т. Так ступай спать! Ты не украшаешь сейчас компанию. (Филиппу.) Так чье же это сочинение было? Ваше?

Ф и л и п п. Брехта. Бертольта Брехта. Автор серьезный, но…

П а п а Б а р т. Эмигрант?

Ф и л и п п. Он? Да. Я бы только уточнил…

П а п а Б а р т. Марксист? Коммунист?

Ф и л и п п. Да. Знаете, сам-то я поклонник Катулла, Вийона, Рембо…

П а п а Б а р т. Фамилии потом назовете майору. Есть анекдот: индеец приходит к вождю племени. И начинает жаловаться, что у них, дескать, вырождение по всем статьям. «И я понял, говорит, о великий вождь, что всему виной наши некрасивые имена. Да, неблагозвучные имена у племени, надо бы какую-нибудь реформу…» А вождь отвечает: «Почему же? Вот я зовусь — Орлиный Глаз, у моей любимой жены прозвище Стройный Кипарис, моего лучшего воина зовут Разящее Копье… и так далее… Так что ты не прав, Тухлый Банан!»

Вич и оба легионера смеются.

А вы принципиально не смеетесь? Или не совсем дошло?

Ф и л и п п. Меня смутила одна мысль: индеец начал с «вырождения по всем статьям», а вождь как-то уклонился от этого вопроса… отшутился, да?

П а п а Б а р т (Вичу). Ты понял? Нет? А я понял! Тот вопрос, сеньор сказочник, не имеет отношения к анекдоту! Анекдот был про Тухлый Банан! То есть про коммунистов! Это они твердят о вырождении, и правильно: при моем режиме они будут вырождаться, мы им будем помогать в этом! Мне народ Каливернии не простит, если хоть немного оставим на развод! Мне история не простит! Поэтому — только под корень! Да… Мутит. Продолжает мутить. (Пьет лимонад.) Ох, сеньор, бьюсь об заклад, что и вас уже мутит от собственной храбрости! Ради кого? Этот самый Брехт ушел от наших строгостей, а бы тут…

Ф и л и п п. Виноват, вы не поняли меня… Он немец. Он никогда не бывал в Каливернии. А эмигрировал из своей Германии, когда нацисты внесли его в «черный» список. Вы, сеньор генерал, отражаете удары, предназначенные им… Право, не стоило бы…

П а п а Б а р т. Так-так-так. Темный, некультурный Папа Барт: только и знает что анекдоты — ай, стыдно! А вы, значит, берете прокламацию полувековой давности и швыряете нам в лицо?.. Ведь это не стихи, это чистой воды прокламация. В нашем «черном» списке есть такой сеньор? Или, точнее, такой геноссе? Посмотрите-ка, ребята… не прошляпили мы его?

Ф и л и п п. Но разве я читал по своей охоте? Впрочем, это детский лепет… Мужчина — величина переменная…

Капрал и другой легионер одновременно достают из нагрудных карманов узкие желтые книжицы с черной диагональю через всю обложку. Изучают перечень, шевеля губами.

В и ч (глядя в книжку капрала). В первой сотне смотрите.

Л е г и о н е р. Номер восемьдесят два. Брехт Бертольт.

К а п р а л. «Запрещается полностью. Как на языке оригинала, так и в переводах».

П а п а Б а р т. Так что видите, маэстро, не такие уж мы темные — знаем вашего протеже! А от сравнения с Гитлером я не падаю в обморок, нет… Хотя всегда не мог понять: что на него нашло, какое затмение? Меры вовсе не знал, пересолил в еврейском вопросе… И как можно было, начиная великий очистительный поход на Восток, наплодить себе такую прорву врагов на Западе? Если перед вами Россия, степь, богатейшие ранчо, племенной русский скот, зачем вам предварительно кушать французскую Красную Шапочку? Лучше пообещайте ей что-нибудь, расскажите ей сказку! Общеизвестно: хорошо поставленная пропаганда заменяет дивизии! Ему не генералы — ему министр пропаганды должен был докладывать: «Мой фюрер, Бельгия сдалась!» Или: «Греция пала!» В смысле — поверила! (Остановился возле Марии-Корнелии.) Фу-ты, черт… смотрите, она уснула, а я кричу… Капрал, отнесите ее и передайте горничной, пусть немедленно уложит.

Капрал Орландо бережно поднимает Марию-Корнелию и хочет унести, она открывает глаза. По пути к выходу ей удается ухватить и забрать с собой игрушечного жирафа.

М а р и я - К о р н е л и я. Папа, пап! Знаешь, кого ты родил?

П а п а Б а р т. Что такое?

М а р и я - К о р н е л и я. Ты родил скорпиончика!..

П а п а Б а р т. Капрал, унесите ее! Я родил подающую надежды алкоголичку, вот что мне ясно…

Капрал со своей ношей удаляется.

Майор Вич, вы получите очень серьезное взыскание. Вы допустили, чтобы этот человек оказался во дворце и долгое время говорил с моей дочерью. За последствия вы отвечаете?

В и ч. Виноват, мой генерал. Не только я — полковник Корвинс дал себя убедить, что она знает этого сеньора давно и можно ему верить и прочее. А что касается их беседы, так она у меня в магнитной записи имеется от начала до конца вся.

П а п а Б а р т. А если она записалась не только у вас, но и в памяти девочки? В ее душе, условно говоря? Вы же не знаете, черт возьми, какой там механизм стирания? Она вот уже несет вздор! Спрашивается: если я с лучшими моими людьми не могу собственное дитя оградить от этих влияний, то какие у нас шансы оградить Каливернию? Нет, удивили вы меня, майор, удивили. А за своим другом Мигелем Корвинсом я эту слабость заметил: заигрывает с интеллектуалами. С иностранными — приходится, знаю, а со своими-то зачем? Когда они уезжали, он делал вратарскую стойку и расстраивался из-за каждого пропущенного мяча… то бишь интеллектуала! Глупо! Обойдемся! Уже обходимся! Мало того, что с ними трудно, так от них еще и невесело. Вот маэстро, наш гость… такой храбрый и такой бледный. Встал бы он во главе театра — и что? Дал бы он публике посмеяться, отдохнуть? Дал бы он разрядочку, в которой бедный народ так нуждается в наше сверхнапряженное время? Не дал бы, нет… (Филиппу.) Я не видел, маэстро, что вы делаете, но думаю, что не ошибусь: если сказка у вас, то — с двойным дном, если правда, то — черная, как сапог. Как у этого вашего… уже не помню… у номера восемьдесят два. А нам легкий жанр нужен. Легкий! Искусство должно освежать и бодрить… надо, чтобы оно смывало с нас всякую дрянь! Чтобы после него, понимаете, хотелось жить!

Ф и л и п п (себе). Как же так? Это опять получится не в масть…

П а п а Б а р т. Что-что? Громче!

Ф и л и п п. Вы все делаете для того, чтобы не хотелось жить, а художников приглашаете поступать наоборот?

П а п а Б а р т. Ну, майор! Ну, привел гостя!

В и ч (Филиппу, сидящему с полузакрытыми глазами). Встать! Встать, мерзавец, — глава государства перед тобой!

П а п а Б а р т. Ну зачем же, пускай сидит, уже побеседовали. Человек сам захотел, чтобы его карточку вынули из одного ящика картотеки и переложили в другой. Из верхнего — в нижний. Из хорошего — в плохой. Нелепость… Но, может быть, ему видней, где его место. Мутит. Мутит еще больше, чем в воздухе. Вот что значит оторваться от земли! Это я не про свой вертолет, это я про ваши сказки. На земле, сеньор поэт, люди всегда будут хотеть в хороший ящик, в тот, что повыше, любой ценой! Мир — вы уж извините его — устроен не по вашему, не по сказочному проекту!.. Придется выпить две таблетки снотворного… Рот-фронт, маэстро! Но пасаран! Гитлер капут! Венсеремос! (Резко оборвав издевательский смех, уходит.)

За ним следует легионер, стоявший в дверях лоджии. Вич взял что-то со стола, пожевал с таким видом, точно это слабительное; он тяжко расстроен. Набирает одну цифру на телефонном диске.

В и ч. Майор Вич говорит. Мне надо машину к седьмому подъезду. И в мельхиоровый зал — сопровождающего. Что? Неважно, пускай машина радиопатруля, нам лишь бы до места… (Положил трубку.) Я навещу тебя, сказочник, в твоем новом ящике. Не забуду.

Ф и л и п п. А я вот забыл. Забыл про вашу технику. Если все записалось на пленку, то я никому, ни одной душе не помог.

В и ч. А мне? Что ты, я ж так тебе благодарен!

Ф и л и п п. Зато вы, майор, помогли мне. Правда, я не кривляюсь. Я ведь не храбрец, нет. Я казался себе трусом… я и бывал трусом, если хотите знать. А здесь и подавно мог ослабеть. Но вы вовремя передали мне эти полковничьи указания по моей пьесе. Я пробежал их глазами и понял: они невыносимы. Но главное не в этом, конечно. Главное в том, что они польстили мне! Они повысили мое самоуважение. Их так много, и касаются они таких коренных вещей, что я понял: ко мне относятся всерьез, я не безделушками занимаюсь! Смотрите: три сцены — в таверне, на рыночной площади и у деревенского кузнеца — требуется убрать целиком!

В и ч. Ну и… и чему ты радуешься? Рехнулся, что ли?

Филипп в самом деле странен — он все меньше обращается к собеседнику.

Ф и л и п п. Вы не поймете, видимо. Я сам не слишком серьезно относился к своим сказкам! Нет, я писал их от всей души, но мне казалось, что они камерны, сентиментальны… «Мило и душевно», «душевно и мило» — это был самый распространенный отзыв о моих вещах! А взгляните сюда, на эти цифры: это номера страниц, где ваш полковник споткнулся, раздражился или вознегодовал. Если их столько, значит, я не просто душевный и милый сказочник, значит, я касаюсь чего-то существенного! Выходит, и без всяких, так сказать, духовых инструментов можно что-то делать против вас… Невольно вырастаешь в своих глазах!

В и ч (кричит). Тебе что, психиатра вызвать? Санитаров?

Ф и л и п п. Нет, зачем же, я дело говорю! А то ведь я себя чувствовал пятым колесом в телеге. Идти в нелегалы, в террористы мне как-то несвойственно… Послушайте, теперь вы должны зарегистрировать меня в той книжице, где у вас запрещенные авторы. Если я верно понимаю, там же все сколько-нибудь серьезные писатели? А вы знаете мою сказку «Перепелка в горящей соломе»? Почитайте — вы внесете ее туда без всяких колебаний…

В и ч. Ну все, замолкни.

Ф и л и п п (пожал плечами). Хорошо, хорошо. А домой я смогу позвонить?

В и ч. Незачем. Твою семейку известят, когда придут с обыском. Да, и давай-ка сюда эту тетрадку свою.

Ф и л и п п. Обязательно? Позвольте, я же не вернул вам свой новый жетон — амулет «собаки». Полагается вернуть, не так ли? (Снял с себя и передал майору амулет, а тетрадь придержал пока.)

В этот момент вбежала К а р м е л а.

К а р м е л а. Сеньор Вич! Она вырвалась от меня! Убежала… (Озирается.) О господи! Теперь где-то в дворцовом парке ее ловить надо!

В и ч. Спокойно, тихо! В два раза тише!.. Кто ее должен ловить? Я?

К а р м е л а. Ну вы пошлите кого-нибудь… Я даже не знаю, в какую сторону бежать… Он же громадный, парк-то.

В и ч (Филиппу). Это твоя работа, маэстро. (Снова набрал одну цифру.) Занято. Да, приличный тебе гонорар будет за уроки, данные девочке. От них у нее ум за разум зашел!

Ф и л и п п. Вы переоцениваете меня. Если бы не уроки самой нашей действительности…

К а р м е л а. После потолкуете, сеньоры! Что же делать?

Входит к а п р а л.

В и ч. Что хорошенького, Орландо? Нашли беглянку?

К а п р а л. Никак нет, господин майор. И даже не нашли пока, кто ее выпустил.

В и ч. Как это — кто выпустил? Вот она, Кармела… Ты ведь ей передал?

К а п р а л. Кого?

В и ч. «Кого»! Клеопатру, царицу египетскую! Ищут ее? Кто именно?

К а п р а л. Три взвода наружной охраны. Но капитан Морос приказал не стрелять. А как ее возьмешь живую? Этому у нас никто не обучен…

Короткая пауза.

В и ч. Кого… возьмешь? В кого вы собирались стрелять?

К а п р а л. В пантеру, господин майор.

В и ч. О дьявол! Так это она на свободе?! Где? В парке, что ли?

К а п р а л. Или уже на шоссе: ей на выход пропуска не надо, а стена в четыре метра — ей ничего не значит. Дело темное, господин майор. И сама-то она уж больно черна.

В и ч. Да ведь там девочка! Понял? Бесподобная наша! О мадонна! Это она и открыла клетку, теперь все ясно. (Рванулся к балюстраде.)

Капрал за ним.

Капитан! Капитан Морос! Оставьте зверя в покое, ищите девочку!

Крик снизу: «Кого-кого? Какую девочку?»

Марию-Корнелию, ослы! Кто там на прожекторах, — включить все! И нечего жаться к стенам, трусы проклятые! Рассыпаться по парку!

Филипп тем временем сунул тетрадь Кармеле и что-то шепнул ей. Ужаснувшись, она пытается что-то сказать, но он запрещает, жестом давая понять, что у стен — уши. Тетрадь вновь оказывается под кружевным фартучком горничной. На прощание Кармела второпях осеняет Филиппа крестным знамением и выходит.

(Выходя с балкона.) Мне надо быть там… Капрал, за мной! (Уже в дверях.) Впрочем, нет. Ты останешься тут, Орландо, с нашим гостем. Я пришлю за ним сопровождающего — это три минуты. Ну, сказочник, спектакль ты все же сделал, не скромничай! И наша артистка вырвала-таки себе главную роль в постановке твоей… Мы тебя закидаем цветами, увидишь.

Филипп кланяется, как автор на премьере. Вич, взмыленный и свирепый, уходит. Снизу раздается топот десятков пар кованых сапог. И видно через громадное балконное стекло, как ночь прошита лучами прожекторов, которые шарят по кустам, по дорожкам, по дворцовой стене.

Ф и л и п п. Орландо!

Тот молчит.

Орландо, послушайте… Ваша храбрость — она всегда на одном уровне?

К а п р а л. Моя?

Ф и л и п п. Да.

К а п р а л. Не положено мне разговаривать с вами. И не Орландо я вам, а — капрал. Ясно?

Ф и л и п п. Я вообще многого не успел уяснить. У меня, например, интерес к вам. Вот вы опора государства. А бывает ли у вас, скажем, чувство печали? Согласны вы, капрал Легиона надежности, с поэтом, который сказал:

В сердце у каждого человека — Если вправду Он человек — Тайный узник Стонет…

Лично с вами это бывает?

К а п р а л (побагровев). Отставить! Молчать! Не положено! (Вдруг показал жестами — теми же, какими Филипп предупреждал Кармелу, — что их слышат.)

Ф и л и п п. Обидно… И не дадите мне позвонить домой?

Капрал молчит.

А музыку, по крайней мере, можно включить? С ней ведь лучше, уверяю вас!

К а п р а л. Это можно, наверно, я не знаю… Я знаю только насчет слов.

Филипп подсел к музыкальному ящику и перебирает там кассеты, читая надписи на них. Между тем лихорадочные поиски в парке продолжаются, оттуда долетают неразборчивые звуки команд.

Господи… Неужто эта черная гадина заглотнула сеньориту? Всю как есть? И даже бескровно? Не находят следов-то… Эй, слыхал, что спрашиваю?

Ф и л и п п. Вы насчет пантеры? Знаете, меня многие считают наивным, но почему-то я не верю, что девчонке угрожает беда с этой стороны. Ни при чем тут четвероногие… (Он нашел и поставил кассету. Включил.)

И зазвучало равелевское «Болеро». И тут появляются — не могут не появиться в этих обстоятельствах — Б а б у ш к а И з а б е л л а и С т а р ы й Г у г о.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Ради всего святого, что случилось? Сеньор, вы кто? Ах да, это вы пишете портрет внучки, правильно? Гуго, это он подсказал мне коротенькие слова… только я опять забыла…

С т а р ы й Г у г о. Сеньор, нас подняла эта суматоха… Вы знаете, я ведь помню, как один президент застрелился и как сбежали двое других. Я помню разгоны парламента… Я решил, что опять переворот, типун мне на язык. В наше время все может быть, вы согласны?

Ф и л и п п. Совершенно свободно, сеньор Гуго, — все может быть.

К а п р а л. Эй, эй! Помалкивайте.

С т а р ы й Г у г о. Позвольте… вы — мне? Почему «помалкивайте»? (Неуверенно смеется.) Мы заложники, может быть? Мы что, под арестом? А где Барт, скажите, по крайней мере?

Б а б у ш к а И з а б е л л а (мужу). Что они говорят?

С т а р ы й Г у г о. Они говорят, чтобы ты помалкивала! Ты заложница, тебя хотят обменять на кого-то. Нет, серьезно, господа, где наш сын?

Ф и л и п п. Я знаю только одно, сеньор Гуго, — его мутит… Но не стоит суетиться… особенно когда есть такая музыка. Могучий танец, а? (Но уйти в музыку удается на минуту, не больше.)

Под балконом нарастает гомон голосов, благодарящих небо: нашлась Мария-Корнелия, ее привели.

Голос Вича: «Нет, но как вы могли?! Ведь это жестокость, бесподобная моя!»

Голос Марии-Корнелии: «Да! Я так и хотела, чтобы у всех у вас — душа в пятки…» Кричит наверх: «Сеньор Филипп! Сеньор Филипп!»

Голос Вича: «Нет его там!»

Голос Марии-Корнелии: «Домой отправили?»

Голос Вича: «Да-да. Куда он просился, туда и отправили».

Голос Марии-Корнелии: «Куда это? Врете, я чувствую. Нам в Париж надо! Пусти руку, гад! Сеньор Филипп!»

Филипп сделал шаг к лоджии, но капрал преградил дорогу.

К а п р а л. Отставить. Назад!

Филипп усмехнулся и вернулся к своей музыке.

Голос Марии-Корнелии: «Не тащите меня! Я вам не мебель… Сеньор Филипп!..»

Все голоса удаляются.

Б а б у ш к а И з а б е л л а. Внучка опять скандалит. И никто ничего не хочет объяснить…

С т а р ы й Г у г о. Я же сказал: тебя, слава богу, меняют. Валюту за тебя требуют, много валюты!

Капрал в восторге смеется, держась за живот.

А музыка очень знакомая, между прочим. Я только не понимаю, как сеньор может слушать ее в такой обстановке?

Ф и л и п п. А надо сосредоточиться…

Входит л е г и о н е р.

Л е г и о н е р (капралу). Прибыл за Филиппом Ривьером. Приказано сопровождать в Центральное управление.

К а п р а л. Эй, сказочник! Пора.

Ф и л и п п. Сейчас, служивые, сейчас… Вот уже финал…

Финальная часть «Болеро». Когда такое звучит, автору ни о чем более хлопотать не нужно.

1981