Екатерина Глаголева

Дипломированный переводчик Екатерина Владимировна Глаголева (р. в 1971 г.) начала свой литературный путь в 1993 году с перевода французских романов Александра Дюма, Эрве Базена, Франсуа Нурисье, Фелисьена Марсо, Кристины де Ривуар, а также других авторов, претендующих на звание современных классиков. На сегодняшний день на ее счету более 50 переводных книг (в том числе под фамилией Колодочкина) — художественных произведений, исторических исследований. Переводческую деятельность она сочетала с преподаванием в вузе и работой над кандидатской диссертацией, которую защитила в 1997 году. Перейдя в 2000 году на работу в агентство ИТАР-ТАСС, дважды выезжала в длительные командировки во Францию, используя их, чтобы собрать материал для своих будущих произведений. В тот же период публиковалась в журналах «Эхо планеты», «History Illustrated», «Дилетант», «Весь мир» и других. В 2007 году в издательстве «Вече» вышел первый исторический роман автора — «Дьявол против кардинала» об эпохе Людовика XIII и кардинала Ришелье. За ним последовали публикации в издательстве «Молодая гвардия»: пять книг в серии «Повседневная жизнь» и семь биографий в серии «ЖЗЛ». Книга «Андрей Каприн» в серии «ЖЗЛ: биография продолжается» (изданная под фамилией Колодочкина) получила в 2020 году диплом премии «Александр Невский».

— Sauve qui peut![1]

К лагерю во все лопатки бежали солдаты — без оружия, без мундиров, не оглядываясь и не разбирая дороги; скатившись по склону холма, они прыгали через бивачные костры, опрокинув несколько котлов и сломав пару шалашей… «Что случилось? Неприятель?» — спрашивали все друг друга; никто не знал. Запела труба, затрещали барабаны; кавалеристы садились на конь, пехота выхватывала ружья из козел и бежала строиться в каре; самые малодушные торопливо навьючивали лошадей и мулов.

Генерал Дюрок, только что смеявшийся чьей-то шутке, вскочил на ноги, выплеснув вино из своего бокала; Чернышев последовал его примеру. Из палатки вышел император — полуодетый, без шляпы, в одних носках (мамлюк Рустам растирал его массажной щеткой от ревматизма).

— В чём дело? — строго спросил он адъютанта, подскакавшего во весь опор.

— Не могу сказать точно, сир, но никакой опасности не видно…

Серые глаза Наполеона стали стальными.

— Сир, ничего страшного! — Подбежавший штабной офицер отсалютовал и вытянулся в струнку. — Просто какие-то трусы…

— Что значит «ничего страшного»? — Гнев императора прорвался наружу. — На войне не бывает незначительных происшествий! Нет ничего хуже для армии, чем беззаботность. Возвращайтесь туда, разузнайте всё как следует и доложите.

— Слушаюсь!

Оба офицера отправились обратно; Наполеону подвели коня, он взобрался верхом в чём был — без сапог.

Был тихий предзакатный час, гром сражения отгремел еще в три часа пополудни. Император успел даже немного вздремнуть на коврике в тени барабанов, сложенных в пирамиду, допросить пленного австрийского полковника и, убедившись, что неприятель повсюду отступает, поужинать в своей палатке вместе с маршалом Бертье и министром Шампаньи. Штабные офицеры, генерал Дюрок и русский посланец Чернышев трапезничали за скатертью, расстеленной рядом с его шатром: Бонапарт любил слышать в походе звуки веселого застолья. Ординарцев послали раздобыть где-нибудь бумаги, чтобы написать письма домой; весточке, отправленной с поля сражения, поверят больше, чем бюллетеню о победе, напечатанному в «Универсальном вестнике». Победа, впрочем, казалась бесспорной, хотя нынешний день, шестое июля, выдался особенно жарким — во всех отношениях.

Адерклаа еще горел, Чернышеву были видны клубы черного дыма на фоне идиллически розовых облачков. Австрийцы заняли этот поселок на рассвете, не без удивления убедившись, что Бернадот не будет его защищать. Решение маршала отвести ночью своих изрядно потрепанных саксонцев в безопасное место стало сюрпризом и для Наполеона, но только не таким приятным; когда Бернадот, спохватившись, начал обстреливать Адерклаа из пушек, австрийцы разбили половину его батареи своей тяжелой артиллерией. Массена, накануне повредивший ногу и страдавший от боли, подоспел только в половине восьмого утра и не мог поправить дела. Демонстрируя невозмутимость, Бонапарт сел в его белый фаэтон, запряженный четверкой белых лошадей и хорошо заметный издалека, коротко переговорил с ним и приказал идти к Эсслингу, взяв с собой дивизию кирасиров для прикрытия с фланга, а свою позицию оставить Макдональду. Адерклаа вернули за два часа, с большими потерями; несчастные саксонцы оказались меж двух огней: немецкая речь, белая униформа — французы и итальянцы стреляли по ним, принимая за австрийцев. Бернадот, пытавшийся собрать свои разбегавшиеся войска, попал под горячую руку Бонапарту, который объявил его болтуном, наделавшим глупостей. Зато Даву (который, кстати, на ножах с Массена) ничем не поплатился за неисполнение приказа преследовать австрийцев после удачно отбитой атаки. Победителей не судят: жалея кровь своих солдат, Даву сначала обрушил на корпус Розенберга мощный артиллерийский огонь, а уж затем его пехота овладела укрепленными высотами, прорвалась к Ваграму и захватила его с помощью гренадеров Удино…

Суматоха в лагере не унималась. Чернышев вызвался поехать на разведку; Наполеон милостиво кивнул.

На полпути к Дунаю Саше встретился инженерный полковник Лежён, который тоже ничего не понимал: у моста сущее столпотворение, обоз с провиантом и военным снаряжением пустился галопом, повсюду валяются опрокинутые фуры, и даже на той стороне Дуная фурлейты, которым уж совершенно точно ничто не угрожает, опрометью мчатся к стенам Вены. В лагере-то что слышно? Хм… Что ж, для императора лодка найдется.

Чернышев поворотил коня. Разум подсказывал ему, что тревога ложная, но как, однако, все перепугались! Даже позёр Бонапарт не скрыл своей тревоги. Ещё бы: сегодня утром у него на глазах маршал Бесьер грянулся оземь, выбитый из седла ядром, — и это через два месяца после гибели маршала Ланна! К счастью, Бесьер остался жив, зато генералу Лассалю, мчавшемуся далеко впереди своих гусар за отступавшими венгерскими гренадерами, картечью вышибло мозги. Под генералом Удино убило лошадь, сам он был дважды ранен, но после перевязки повел своих людей в атаку. Да что там, пуля рассекла сапог самого Бонапарта, порвав чулок и оцарапав левую ногу. Наполеон мнителен, он наверняка увидел в этом дурной знак, ведь он так гордится тем, что, если не считать давней тулонской раны, не получил ни одной царапины за полтора десятка лет нескончаемых боев!.. Кстати, Лассаль предчувствовал свою смерть: накануне сражения он раскрыл свой походный сундук, а трубка оказалась сломана, фляга с вином из его собственных погребов разбита, и стекло на портрете жены тоже треснуло. Тогда-то он и сказал своему адъютанту, что не переживет завтрашнего дня, и написал прощальное письмо жене. Впрочем, Лассаль сам говорил, что гусар, не погибший в тридцать лет, — фетюк, а не гусар, а ему было тридцать четыре…

Сгоревшие поля дымились. Массена отправил свои полки через хлеба, чтобы высокие колосья скрыли их передвижение, но австрияки подожгли рожь брандскугелями. Чернышев содрогнулся, вспомнив крики раненых, сгоравших заживо… Зато от ровной земли, мокрой после вчерашнего ливня, ядра, выпущенные с близкого расстояния, отскакивали, как мячики, и порой выбивали из плотных рядов австрийской пехоты по два десятка человек разом. Но и потери французов были велики; артиллерийские расчеты пришлось спешно пополнять добровольцами из гвардейской пехоты, кавалерия героически жертвовала собой, защищая пехотные колонны; если бы не атака кирасиров Нансути, Массена угодил бы в плен. Когда его сын-адъютант прискакал с просьбой прислать подкрепление, Бонапарт нарочито вывернул карман: «Скажите маршалу, что у меня нет войск в кармане». Между прочим, за весь сегодняшний день не было захвачено ни одного неприятельского орудия и взято очень мало пленных; Наполеон был этим недоволен.

Когда Чернышев вернулся в ставку, волнение уже улеглось, император был в своей палатке, а офицеры, только что бегавшие, как угорелые, изнемогали от хохота, рассказывая друг другу о разных забавных происшествиях. Один батальонный командир, забравшись в фуру, чтобы выдать своим солдатам особые пайки к ужину, не слышал криков от поднявшегося переполоха и не был готов к тому, что возница хлестнет лошадей и пустит их галопом; он упал головой в сундук и чуть не задохнулся там, когда крышка захлопнулась. Ну и рожа была у него, когда его оттуда вытащили!.. Да, таковы французы: они смогут обойтись без еды, но не без анекдотов. Всё наконец-то разъяснилось: в поселке, где французские мародеры запасались соломой, неожиданно появился отряд австрийской конницы в полсотни человек, отрезанный от главных сил и пытавшийся пробиться в Пресбург. Несколько ударов фухтелями обратили шакалов в зайцев, громко верещавших на бегу…

Наполеон вышел из палатки в шляпе, синем рединготе и сапогах, благоухая одеколоном; Чернышев сел верхом и вместе с императорской свитой поехал в Вену.

Штабс-ротмистр конногвардейского полка считался представителем русского царя при императоре французов; Бонапарт отличал его, хотя двадцатитрехлетний Чернышев был моложе годами и чином, чем русские офицеры-волонтеры, например, полковники Горголи и Витт. Когда он нагнал французскую армию в Санкт-Пёльтене в начале нынешней кампании, в бюллетене напечатали, что «к Его Величеству прибыл адъютант российского Императора, полковник граф Чернышев». Саша был этим смущен и счел своим долгом объявить Дюроку об ошибке: он не полковник и не граф, даже приказ о назначении его флигель-адъютантом еще не подписан. Наполеон с улыбкой возразил на это, что император Александр не преминет исправить его оплошность. Чернышев чувствовал, что нравится Бонапарту: у Наполеона была слабость к внешнему блеску, он любил красивых, стройных, щеголеватых офицеров, в которых сквозила порода, особенно если они к тому же были храбры, образованны и обладали какими-нибудь талантами — как Лежён, например, в часы досуга писавший картины на военные сюжеты.

Талантом Чернышева было сходиться с людьми, слушать и понимать их. Аббат Перрен, его домашний наставник, обучил его искусству непринужденной беседы, привив при этом стремление проникать в суть вещей; кровь отца — заслуженного генерала и сенатора, скончавшегося от ран, — заговорила в Саше, когда он двадцатилетним кавалергардским поручиком заслужил себе при Аустерлице орден Св. Владимира с бантом, присовокупив к нему затем золотую шпагу «За храбрость» и Георгиевский крест. Наконец, Фортуна сделалась его верной спутницей еще с отроческих лет. Первая встреча Саши с императором Александром была почти случайной — в Москве, на балу у князя Куракина по случаю коронации: они оказались рядом, когда танцевали котильон, и за час танцев пятнадцатилетний Чернышев назвал двадцатичетырехлетнему государю имена всех особ, присутствовавших в зале, ответив на все его вопросы. После несчастного сражения под Аустерлицем государь отправил поручика Чернышева на ночь глядя отыскать Кутузова (все его адъютанты были разосланы по другим делам), и Саша, оказавшись на распутье, угадал из трех дорог ту, что через две версты привела его к фельдмаршалу. Впервые приехав в Париж с письмом к русскому послу графу Толстому, в которое было вложено послание Александра к Наполеону, Чернышев был приглашен в Тюильри на следующий же день после прибытия, а не вместе с другими иностранцами — в особый приемный день, раз в две недели. Император французов заговорил с ним о Прусской кампании, и Саша осмелел до того, что позволил себе вступить с ним в спор о военном деле, чем поверг Толстого в совершенное изумление, однако Наполеон ничуть не рассердился, а напротив, просил Александра в ответном письме снова прислать к нему Чернышева. В Байонне, где Бонапарт дожидался испанского короля Карла IV и инфанта дона Фернандо, провозгласившего себя королем Фердинандом VII, чтобы объявить им, что отдаст испанский трон своему брату Жозефу, Чернышев удостоился чести обедать за одним столом с императором — и делить квартиру с генералом Савари, который должен был помешать ему шпионить. И всё же за время краткой остановки в Бордо на обратном пути штабс-ротмистр сумел выведать настоящее положение дел в Испании, узнав и о переброске туда французских войск, и о готовящемся восстании патриотов, и о недовольстве бордосцев континентальной блокадой Англии. Наконец, ему удалось ловко выкрутиться пару месяцев назад, когда Наполеон велел ему написать письмо к государю об Аспернском сражении, окончившемся для французов не самым лучшим образом. Министр иностранных дел маячил у него за спиной; Чернышев накатал восемь страниц по-французски, начав с того, что почитает себя счастливейшим из военных, пользуясь ежедневно наставлениями величайшего полководца, изобразив само сражение и описав подробности уничтожения мостов через Дунай, закончил же он так: «Если бы в то время австрийцами командовал император Наполеон, то совершенная гибель французов была бы неизбежна». Это письмо понравилось Бонапарту, а фраза, которую Чернышев привез ему из Вены («лучший генерал в австрийской армии есть генерал Дунай»), так его развеселила, что он велел вставить ее в бюллетень. Теперь же хитрить уже не придется: при Ваграме была одержана убедительная победа, и скоро Саша вернется в Петербург, чтобы доложить о ней государю.

Он обдумывал то, что расскажет при личной встрече, а не на бумаге. В последние недели Чернышев выезжал с Наполеоном на рекогносцировки, осматривал вместе с ним инженерные работы на Дунае, а во время самого сражения, продлившегося два дня, не отходил от него ни на шаг. Как умный человек (а в уме Бонапарту не откажешь) Наполеон любил иметь рядом собеседника, способного высказать свое мнение и даже оспорить его собственные суждения — разумеется, если замечания были дельные. Это и вправду стало хорошей школой для штабс-ротмистра, он начал постигать тактические приемы императора французов, приводившие его к победе. Так, Наполеон всегда стягивал для атаки большие массы войск, когда пехота прикрывала кавалерию и наоборот, а артиллерия могла оказать поддержку им обеим. Именно благодаря превосходной концентрации стрельбы при перекрестном огне французская артиллерия выиграла дуэль с австрийской. Кроме того, Наполеон мог менять свои распоряжения в зависимости от хода сражения, отнюдь не придерживаясь заранее намеченного плана, и перебрасывать войска туда, где они были нужнее всего. Наконец, солдаты так хорошо выучены, что даже гибель или ошибка старшего офицера не вызовет катастрофы: опытные унтер-офицеры сами способны выполнять необходимые маневры, чтобы сохранить строй или отступить в полном порядке… Но всё это он изложит в особой записке военному министру. А государю он скажет вот что.

При всём своем уме Бонапарт начал отрываться от земли, поставив самого себя на пьедестал. Возможно, от фимиама, который ему курят ежедневно, у него закружилась голова. Уже сейчас он больше думает о том, каким останется в памяти потомков, чем о мнении современников. О нет, он не закрывает глаз на неприглядную действительность, однако не позволяет обнажать ее другим. Луи Лежён как-то вздумал повеселить его рисунком, сделанным с натуры. Отряд французских фуражиров забрел в немецкий поселок, где был пожар, и принялся помогать поселянам. Спасая имущество, из домов выбрасывали всё самое ценное: одежду, книги, мебель, бочонки с вином, окорока и прочую снедь, а когда огонь был потушен, спасители превратились в мародеров, объелись и перепились, нарядились в женские платья и облачения пасторов и в таком виде двинулись назад, прихватив с собой то, что могли унести, но не рассчитали свои силы. Лежен изобразил пьяный кортеж, покинувший поселок: дорога усеяна кочанами капусты, арбузами, тыквами, выпавшими из неловких рук; впереди несчастный крестьянин погоняет большую свинью, которую ему приказали доставить в лагерь; его плачущая дочь идет тут же, не в силах расстаться с выкормленным ею поросенком; окружившая ее пьяная солдатня в шутовских нарядах наверняка отпускает сальные шутки… Наполеон разгневался при виде этой сценки, отнюдь не находя ее смешной, и сказал полковнику, что тот не должен тратить свой талант на подобные сюжеты. Величие французской армии — вот что должна прославлять его кисть! Он искренне не понимает, почему его не встречают в Австрии как освободителя, а в Тироле не стихает народное восстание. Двадцать поселков вокруг Вены обращены в пепел, земля на полях недавних сражений усеяна лоскутами одежды, разбитыми кирасами, свежими могилами; завтра обыватели вновь отправятся туда толпой, чтобы отыскивать раненых австрийцев среди мертвых тел, разлагающихся под палящим солнцем. Урожай собрать не удалось — его пожрал огонь, да и для новой пашни эти нивы уже не пригодны; вместо крестьян по ним бродят солдаты, подбирая ружья, сабли, кирасы, ядра (за каждый принесенный предмет обещана награда). Венские госпитали переполнены ранеными — безрукими и безногими калеками, которых теперь сотнями убивает тиф; нагие, обезображенные, они бьются в конвульсиях на полу… Бонапарт велит винить во всём этом австрийских генералов, вынудивших его прийти сюда, и клятвопреступника императора Франца, не пожелавшего ему покориться. Отвратительную изнанку прикрывает блестящий фасад; театры открыты, рестораны всегда полны, по аллеям Шёнбруннского парка гуляет хорошо одетая публика, явившаяся поглазеть на военный парад и императора французов… Но даже венские великосветские дамы, принимающие в своих салонах французских офицеров, пытаются фрондировать. Один из офицеров, купивший платок с планом города и его пригородов, сказал, что это очень удобно: находясь на поле боя, можно сморкаться в Вену. Все засмеялись, однако хозяйка дома тотчас парировала: венцы ценят такие платки еще больше, потому что, сидя дома, можно плевать на Шёнбрунн. Эту шутку остереглись передать Наполеону…

Нет, не то, это всё пустяки. Вот что важно: Ваграм стал последней каплей, переполнившей чашу терпения Наполеона, — он лишил Бернадота командования и отослал его.

Бернадоту многое сходило с рук, ведь он член семьи: уже лет десять как женат на Дезире Клари, бывшей невесте самого Бонапарта и младшей сестре Жюли, супруги Жозефа — испанского короля «Иосифа Наполеона». В шестом году Бернадот не пришел на помощь маршалу Даву, которому пришлось самому сражаться под Ауэрштедтом, в седьмом присоединился к армии только через двое суток после битвы при Эйлау, несмотря на приказ самого Бонапарта… Свояки ненавидят друг друга; Бернадот считает корсиканца расчетливым циником и лицемером, Бонапарт на дух не переносит заносчивого и болтливого гасконца, который сам не прочь примерить корону, хотя и называет себя республиканцем. Начальник штаба Бертье — тоже заклятый враг Бернадота; похоже, что именно ему гасконец должен быть «благодарен» за свою неудачу при Адерклаа: он с большой неохотой принял командование над корпусом из плохо обученных саксонцев, на чём настоял Наполеон, а в ходе самого сражения некоторые приказы императора попросту не доходили до маршала, потому что Бертье… забывал их передать. В отместку Бернадот издал приказ, в котором приписал победу при Ваграме исключительно мужеству и стойкости саксонцев; Бонапарт был разъярен — французы, вот кто вырвал победу!

Прежде сражения Чернышев несколько раз беседовал с князем де Понтекорво (таков был титул Бернадота) и пришел к выводу, что маршал просто не способен подчиняться кому бы то ни было, а император требует беспрекословного повиновения. Дух противоречия толкает Бернадота в объятия заговорщиков — не только военных, но и гражданских, за ним бы не мешало присмотреть, его разговорчивостью надо воспользоваться…

Кстати, со своими братьями Наполеон тоже плохо ладит в последнее время. Скорее всего, он откажется от мысли сделать своим наследником племянника. Он одержим идеей о династии Бонапартов, однако императрица Жозефина не в состоянии родить ему детей, а это значит…

«Приезжайте в Вену, я хочу видеть вас и дать вам новые доказательства нежной дружбы, которую я к вам питаю. Не сомневайтесь в том, какую цену я придаю всему, что касается до Вас. Тысячу раз нежно целую Ваши красивые ручки и один раз — ваши прекрасные уста. Н.».

Борго, 9 июля 1809 года.

Любезный брат!

Вы укоряете меня за то, что я редко докучаю Вам своими письмами, но мне, право, совестно обременять почтовую службу и изводить бумагу, которую, кстати, не так-то легко раздобыть в последние дни, ради унылых подробностей нашей скучной жизни в глуши, тогда как Ваши письма мы зачитываем до дыр, ибо они составляют наше единственное развлечение.

Мы живем безвылазно в нашей усадьбе; Vater занимается утром с управляющим и проверяет книги, пока я обхожу службы и распоряжаюсь насчет обеда; перед обедом он выходит на прогулку, после отправляется отдохнуть на часок и затем до самого вечера сидит у себя в кабинете: пишет мемуары. В это время мне строго-настрого запрещено играть на клавикордах, чтобы не мешать ему, поэтому я забросила музыку и пристрастилась к рисованию. Господин Рютенберг недавно похвалил мои акварели и рисунки полевых цветов, но я приписала его комплименты обычной любезности воспитанного человека; я прекрасно знаю, что не имею никаких талантов, но надо же чем-то спасать себя от скуки. Иногда Vater зовет меня к себе и зачитывает несколько страниц, которые я должна выслушивать в почтительном молчании, воздерживаясь от замечаний любого рода. Вечером, после ужина, если господин Мольтке почему-либо не в состоянии составить ему компанию, мы играем пару партий в шахматы или я читаю вслух из книги, которую укажет Vater. Поскольку его библиотека состоит в основном из военных трактатов и жизнеописаний великих людей, мне стоит большого труда воздерживаться от зевоты во время этого чтения, и это приводит его в раздражение. Ах, как мы были бы счастливы, если бы Вы смогли приехать к нам хотя бы на месяц! Больше Вы вряд ли выдержите, потому что мы надоедим Вам до смерти, ревниво вырывая Вас друг у друга, ненасытно наслаждаясь Вашим обществом и Вашими рассказами.

Наконец-то и у меня есть что рассказать Вам: третьего дня в Борго закрылся сейм, об открытии которого, верно, знали только вы один во всей Вестерботнии, и тоже благодаря мне. Vater нарочно не ездил в город, пока русский царь находился в Финляндии, и лишь вчера позволил мне поехать, чтобы сделать несколько визитов и купить кое-что из нужных вещей. Мёллерсверды принимали царя у себя; они готовились к этому несколько недель, но Vater запретил мне интересоваться приготовлениями и даже упоминать о них в разговоре; о том, чтобы поехать к ним на бал, не могло быть и речи, хотя я и без его запрета ни за что бы не поехала. Господин П., который гостил у Мёллерсвердов, немедленно покинул их, как только узнал, что они затевают; он явился к нам среди ночи, кипя от гнева, и Vater долго не мог потом уснуть, так что пришлось ставить ему пиявок и класть уксусные компрессы на лоб. Мне претит передавать Вам досужие сплетни, но в городе все говорят лишь об одном: Мёллерсверды сильно рассчитывают на чары своей Ульрики, приглянувшейся императору, чтобы получить должность в новом правительстве. Не могу поручиться Вам за точность сведений, полученных из третьих рук, однако дыма без огня не бывает; если Вы встретите Карла М., спросите его сами, верно ли это. А впрочем, решайте сами. Вы знаете меня лучше меня самой и должны понимать мои чувства, среди которых господствует разочарование. Воистину, высокие идеалы стали недоступны для большинства людей, достойных лишь презрения! Как быстро они применяются к новым обстоятельствам! Казалось, еще вчера господин Мёллерсверд с гордостью читал нам письма Карла о стойкости наших солдат и о генерале Сандельсе, разделяющем с ними все лишения, готовым есть одну кашу на воде, лишь бы изгнать русских захватчиков из Финляндии, и сожалел о своей ране, помешавшей ему остаться в армии и защищать наше Отечество вместе с сыном, а ныне тот же самый человек выторговывает себе материальные выгоды в обмен на добродетель своей дочери! Надеюсь, ей кто-нибудь объяснит, что этот товар можно пустить в ход лишь один раз — в отличие от порока, из которого делают разменную монету.

Ах, дорогой Густав! Если бы я могла макать перо в свою горечь, буквы были бы чернее! Взять хотя бы этот сейм, который открывали с такой торжественностью: можно ли выдумать что-то более нелепое и ничтожное? Вместо радения об интересах нации — постыдное искательство и корыстолюбие; только крестьянское сословие еще помнило о вещах действительно важных, ходатайствуя, например, о праве пользоваться по-прежнему шведским языком во всех официальных бумагах, прошениях и судебных делах. Дворяне же и даже духовенство наперебой стремились захватить себе как можно больше привилегий, доходных мест и разных выгод, обобрав при этом других. Только теперь у меня раскрылись глаза, я вижу, почему мы оказались в столь незавидном положении, иначе и быть не могло!

Увидав, что кнут уже не нужен, царь припрятал его на время и щедрой рукой раздает отравленные пряники: в Або учредили правительственный совет, в Петербурге — некую комиссию для непонятных целей, обещают уменьшение налогов и прочие послабления, финляндцам раздают огромные жалованья, привлекая на русскую службу. Законами и казной ныне управляют отрешенные от шведской службы майоры и полковники, сосланные в Тавастланд и Эстерботнию и извлеченные оттуда, чтобы сделаться чиновниками. Не стоит и говорить, что их заботит только собственный карман, да им и ума бы не хватило ни на что иное, зато в корыстолюбии им равных нет: состоя на службе при полном жалованье и столовых деньгах, они выпрашивают для своих жен пенсии на булавки, а самим себе — прогонные на заграничные поездки для поправления здоровья, подорванного беспробудным пьянством… Мне рассказывали, что один из них, прежде прозябавший в полунищете и питавшийся солеными лещами с кислым молоком, принялся закатывать роскошные пиры и объелся до смерти! Стыд, стыд, стыд! Меня удивляет, однако, снисходительность царя: он должен понимать, что за деньги возможно купить только пресмыкательство, но не таланты. Не кроется ли в этом некий умысел? Ах, я, кажется, понимаю: он ждет, что, пожив несколько времени под управлением таких «сынов Отечества», мы сами попросим его прислать нам дельных чиновников из России, и тогда с остатками национальной гордости и коренными законами будет покончено. О Густав, как бы мне хотелось оказаться дурной пророчицей!

Простите, любезный брат, если я доставила Вам новые огорчения. У Вас хватает своих забот, Вы ждете от нас ободрения и поддержки, а я вместо этого сею уныние. Вот видите, как мало проку от моих писем! Но, ради бога, не лишайте нас своих, мы ждем их с нетерпением, какое может сравниться лишь с нетерпением царя Итаки, завидевшего родные берега после десятилетних скитаний!

Надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии; мы ежедневно молимся вместе с Vater, прося Всевышнего сохранить Вас и уберечь от ран и болезней. Господи, сжалься над Швецией! Мысленно прижимаю Вас к сердцу, милый Густав, и целую Вас так нежно, как позволительно только любящей сестре.

Шарлотта

PS: Агнета P. Вам кланяется, просит не забывать ее и по возможности написать ей хоть несколько строк, вложив в письмо для нас. Она тоже молится о Вас.

В центре комнаты стоял бильярдный стол с потертым зеленым сукном, но дожидавшиеся аудиенции были не в настроении развлекать себя игрой. Игнаций Потоцкий сидел на стуле, закинув ногу на ногу, Тадеуш Матушевич разглядывал картину «Первое вручение ордена Св. Стефана», Миколай Брониковский смотрел в окно. В этот час западное крыло Шёнбруннского замка находилось в тени; приятная прохлада овевала лицо, взгляд бродил по геометрическим узорам клумб, птичий щебет заглушал тревожные мысли.

Две недели назад князя Юзефа Понятовского восторженно встречали в Кракове, оставленном австрийцами; Кельце тоже был в руках поляков, как и Сандомир, а вот Лемберг пришлось оставить, чтобы не распылять свои силы. Весть о разгроме австрийцев при Ваграме воодушевила князя чрезвычайно; войска Домбровского и Сокольницкого соединились с корпусами Понятовского и Зайончека, чтобы взять армию эрцгерцога Карла в клещи и уничтожить, но тут прискакал курьер с сообщением о перемирии, подписанном в Цнайме двенадцатого июля. Мир сейчас, когда до победы оставался всего один шаг и Западная Галиция могла снова стать польской?.. Генерал Брониковский сам дрался при Ваграме и был поражен не меньше прочих внезапным прекращением войны. Конечно, он ничего не смыслит в большой политике, его дело — сражаться, а не критиковать действия императора, и всё же он был обескуражен. В Шёнбрунне шли парады и смотры; Удино, Мармона и Макдональда произвели в маршалы Империи, Наполеон раздавал генералам и чиновникам доходные поместья в Ганновере, Брониковскому же поручили сформировать Второй Вислинский легион из… австрийских пленных. Мыслимо ли, чтобы австрийцы пошли отвоевывать для Польши земли, которые сами у нее и отняли? Все знают, что войска Великого герцогства Варшавского сражаются вместе с французской армией, преследуя единственную цель — возрождение Отчизны. Сил мало, самые лучшие гибнут первыми; в начале кампании князю Понятовскому даже пришлось оставить Варшаву, чтобы сохранить армию, он смог освободить столицу лишь через сорок дней, и тогда дамы сняли траур, который носили всё это время… Приезд в Вену Потоцкого и Матушевича чрезвычайно обрадовал генерала: ему объявили, что он включен в депутацию от Галиции к императору французов; всё наконец-то разъяснится! Депутаты передали свои верительные грамоты Дюроку — «тени императора»; аудиенцию назначили на третье августа…

Напольные часы в углу пробили одиннадцать; белые с позолотой двери раскрылись.

Наполеон стоял, заложив правую руку за борт жилета; Дюрок сделал несколько шагов навстречу депутатам и шепотом предупредил Потоцкого, что император не желает слушать приготовленную им речь. В лице опытного политика не дрогнул ни один мускул, хотя Брониковский был уверен, что старик удивлен и встревожен. Гофмаршал представил посетителей, как полагалось по протоколу, все трое поклонились.

— Которой дорогой вы ехали сюда? — спросил император. — Долгим ли было путешествие? Что за правительство вас направило?

— Мы прибыли через Брюнн, из Галиции, — отвечал Потоцкий. — Новое правительство, учрежденное князем Понятовским, уполномочило нас сложить к подножию трона вашего величества свидетельства нашей покорности, умоляя при этом принять нас под ваше высокое покровительство.

Бонапарт переменил позу, сложив руки на груди.

— Я очень рад вашей верности; я вижу в ней доказательство вашего желания стать тем, чем вы были прежде. Я глубоко уважаю поляков, они все храбрецы, но чем выше возносится человек, тем больше умаляется его свобода: надобно применяться к событиям и обстоятельствам. Чего вы хотите от меня?

Матушевич обменялся удивленным взглядом с Брониковским: неужели непонятно?

— Я не подбивал вас на восстание, не брал с вас никаких обязательств и сам вам ничего не обещал. — Своими фразами Наполеон кромсал прекрасные надежды. — В Варшаву я вступил победителем, тем полякам я мог и должен был помочь, но повернись дело иначе…

«Я бросил бы их на произвол судьбы», — договорил за него Брониковский. Ему стало жарко, во рту пересохло и сильно хотелось пить.

— Не стану отрицать: у Франции нет и никогда не было лучших союзников, чем Швеция, Персия, Польша и Турция, но Польша — это та статья, на которой обрываются все переговоры с Россией, — продолжал Бонапарт, поясняя свои слова жестами. — Россия прекрасно понимает, что уязвима только со стороны Польши; теперь, когда Швеция уступила ей Финляндию, с севера Петербург защищен. Не моя вина в том, что в седьмом году Швецией правил безумец: я вынужден был разделить свои силы и отправить двадцать тысяч штыков в Штральзунд, где эти одержимые хотели высадить десант вместе с англичанами. Если бы эти двадцать тысяч были у меня при Фридланде, я перешел бы Неман и восстановил бы Польшу, хотя Австрия и была способна помешать этим планам, держа в Галиции наготове сто тридцать тысяч солдат. Однако восстановление Польши не так невыгодно для Австрии, как для России. Будь я русским императором, я ни за что не согласился бы ни на малейшее увеличение Варшавского герцогства, наоборот, я сражался бы с ним год, два, десять — сколько потребуется, чтобы уничтожить его. При этом я не могу не признать, что Россия много помогла мне в эту кампанию.

— Помогла! — вырвалось одновременно у Потоцкого и Матушевича.

Корпус князя Голицына практически бездействовал и нарочно продвигался вперед очень медленно, из-за этого Сандомир пришлось отбивать у австрийцев дважды, а осада Кракова затянулась так надолго…

— Вы возразите мне, что они не сражались так, как вы. — Наполеон заложил руки за спину, сделал несколько шагов, потом резко повернулся к депутатам. — Да, но почему? Потому что они должны были соединиться с вами — с вами, их природным врагом. Будь на вашем месте французы, русские были бы уже здесь: им нет дела до того, что Австрия обескровлена, лишь бы Польша не приложила к этому руку. Увидев же, что вы сражаетесь одни, без французов, они прекрасно поняли, что вы стремитесь к приращению своих земель, а на это Россия не может смотреть спокойно. Но и Франция не может ввязаться в войну ради вас, ибо для этого ей придется послать к вам на помощь сто тысяч, даже сто пятьдесят тысяч солдат — десяти тысяч вам будет мало.

— Но ваше величество! — взмолился Потоцкий. Наполеон остановил его, выставив вперед ладонь.

— Я знаю, что восстановить Польшу — значит вернуть равновесие в Европу, но этого невозможно сделать без войны с Россией, — отчеканил он. — Россию же можно будет принудить к этому, лишь полностью уничтожив ее армию.

Депутаты сокрушенно молчали, не зная, что на это возразить. Император заговорил снова:

— Князь Понятовский допустил оплошность, овладев Галицией не от моего имени. Русские никогда не вторглись бы в земли, охраняемые моими орлами. Провозглашать везде имя саксонского короля[2] — значит навлечь на этого государя новую войну — не как с союзником Франции, а один на один, между ним и Россией.

Он сделал еще несколько шагов по комнате.

— Вот вы говорите, что Россия в эту кампанию не сделала ни единого выстрела. А мне какое дело? Общая цель достигнута: повсюду, куда дошли русские, австрийцы отступили, без русских князю Понятовскому было бы не удержаться в обеих Галициях — Западной и Восточной. Разделив свои малые силы, он не преуспел бы нигде, объединив их, он оказался силен лишь в одном месте. Кстати, сколько жителей в Галиции?

Потоцкий переглянулся с Матушевичем.

— Я полагаю, свыше трех миллионов человек, ваше величество, хотя перепись населения давно не проводилась, — ответил он, и Матушевич согласно кивнул.

— Она не сможет выставить столько же войск, сколько Варшавское герцогство, — отрезал Наполеон. — Если вы поставите под ружье шестьдесят, даже семьдесят тысяч солдат, Франции всё равно придется держать наготове сто пятьдесят тысяч для их поддержки, чтобы Россия не вздумала напасть на вас. Вы должны понять, что в данный момент восстановление Польши невозможно. Я не могу ввязываться в войну, в которой у Франции не будет всех шансов на победу. Я не хочу воевать с Россией, тем более что она не вмешивается в мои дела в Испании, Португалии и Папской области.

— Вы сказали, сир, что французские орлы уберегли бы наши земли от вторжения русских, — подал голос Матушевич. — Мы здесь, чтобы просить вас о покровительстве, мы с благодарностью и покорностью…

— Вы хотите, чтобы я дал вам французского короля? — перебил его Бонапарт. — Дьявол, это значило бы развязать войну. Франции и думать об этом незачем. Объявить рекрутский набор на четыре года раньше срока, разорить Францию просто из удовольствия вести войну — я не могу на это пойти. Войну нельзя начинать, если не получишь от нее очевидных выгод. И потом, вы сами видели, как тяжело французам воевать в вашей стране: климат отвратительный, дорог нет, непролазная грязь, болезни, приличного вина не достать — французы не захотят сражаться на севере.

Потоцкий подбирал слова, но император не дал ему их высказать.

— Не скрою: я питаю особую любовь к вашей нации, — продолжил он снисходительным тоном. — В ваших светских гостиных я чувствую себя, словно в Париже, в вашем обхождении и ваших обычаях есть что-то французское. Но все личные чувства в политике ничего не значат. Согласитесь, что вашей нацией трудно управлять. Я дал вам в короли одного из мудрейших монархов Германии, и то еще находятся горячие головы, стремящиеся ему перечить, хотя им совершенно не в чем его упрекнуть.

С этим Брониковский не мог не согласиться.

— Предположим, что министры сумеют договориться и Россия согласится на раздел Галиции. В таком случае ей нельзя будет дать меньше, чем вам. Увеличение Варшавского герцогства придется русским не по нраву, они воспрепятствуют ему и захотят войны, а вы недостаточно сильны, чтобы противостоять России. Пруссия тоже потребует свой кусок пирога, Австрия непременно захочет сохранить хоть что-нибудь. Так что даже если вы соедините шестьдесят тысяч солдат из Галиции с войсками Варшавского герцогства и саксонцами, этого будет мало, чтобы противостоять русским. Как же я должен поступить, чтобы русские остались довольны? Сам еще не знаю.

Брониковский был ошеломлен. В последние дни император дважды удостаивал его аудиенции, и каждый раз он слышал от него прямо противоположные речи — миндальничать с Россией Бонапарт не собирался. Возможно, он хочет скрыть свои истинные намерения от Потоцкого и Матушевича, зная об их связи с домом Чарторыйских? Всем известно, что князь Адам Ежи Чарторыйский был близким другом императора Александра и стремился возродить Польшу под эгидой России; именно он настоял на заключении союза с Австрией и Англией, приведшего к войне. Неудача под Аустерлицем отрезвила царя; князь Адам лишился министерского поста, сохранив за собой лишь управление Виленским учебным округом, но как знать наверное… Возможно, император французов хочет, чтобы в Петербург дошли именно эти его слова.

— Сир, — снова заговорил Потоцкий, — в Варшаве вас встречали как освободителя, и я совершенно уверен, что точно такой же прием вам оказали бы в Кракове и Лемберге. Да, нас мало, но каждого из нас одушевляет любовь к Отчизне. Мужчины, Женщины, молодежь и старики — мы все готовы пролить свою кровь до последней капли, лишь бы Польша вновь была единой!

Наполеон махнул рукой.

— Восторженность жителей Галиции вполне естественна. Армия, возглавляемая польским полководцем и состоящая из поляков, вступает в страну, некогда бывшую Польшей, — есть от чего вскружиться голове у нескольких юнцов, которые записываются в армию, чтобы сражаться за свое отечество. Но Франция здесь ни при чём, и я не чувствую себя обязанным делать для Галиции то же, что сделал для Варшавского герцогства.

— И всё же позвольте мне изложить наши доводы в особой записке и подать ее на рассмотрение вашего величества.

— Пишите ваши записки, составляйте прожекты, вреда от этого нет, — разрешил Наполеон. — Поскольку они выйдут не из моего кабинета, я к ним буду непричастен, но только не рассказывайте никому о том, что я вам сказал.

В лакированную столешницу была вделана шахматная доска с расставленными на ней фигурами из слоновой кости, перед которой сидел манекен в белом тюрбане, полосатой сорочке и отороченной мехом темно-красной накидке с короткими рукавами. Его деревянное лицо лоснилось в отсветах канделябра, серые глаза таращились в пустоту, вислые черные усы были из настоящего волоса, как и густые брови. В левую руку, согнутую в локте, вставлена курительная трубка с очень длинным тонким мундштуком, правая вытянулась рядом с шахматной доской.

— Как вы изволите видеть, сир, перед вами автомат для шахматной игры.

Подвижный немец лет тридцати семи, с прической а-ля Тит, в синем фраке с большим вырезом и белом галстуке, завязанном сложным тугим узлом, так что поднятые кверху края накрахмаленного воротничка на треть закрывали бакенбарды, суетился возле большого ящика, за которым сидел манекен. С ужимками ярмарочного фокусника он открывал и закрывал три дверцы, демонстрируя мудреный часовой механизм из большого горизонтального валика с колками и разнокалиберных шестеренок, соединенных рейками, сквозное пустое отделение, где лежала только красная бархатная подушка, и выдвижной ящик со вторым набором шахмат, который он извлек и поставил на отдельный столик.

Наполеон рассматривал автомат, слегка склонив голову набок и рассеянно слушая перевод Маре, с трудом поспевавшего за подробными пояснениями. Это та самая машина, которая оконфузила немало великих и знатных людей, сразившихся с нею; только великий Филидор сумел поставить ей мат после довольно длинной и утомительной партии. Что ж, Бонапарт тоже француз, возможно, ему удастся сделать то, чего не удалось Екатерине Великой, ее сыну Павлу и даже Бенджамину Франклину. Шахматные фигурки — белого и красного цвета. В прошлом веке такую форму носили французы и англичане.

— Довольно, герр Мельцель, — оборвал Наполеон немецкую болтовню. — Начнем.

Немец поклонился, подошел к ящику и щелкнул каким-то рычажком сбоку; послышалось тоненькое скрежетание шестеренок, манекен поднял правую руку, коснулся ею своего лба и сердца и наклонил голову. Наполеон уселся перед шахматным столиком напротив, перевернул доску белыми фигурами к себе и передвинул королевскую пешку с е2 на е4.

— Прошу великодушно извинить меня, сир, но первый ход всегда делает Турок, — проблеял Мельцель.

— Белыми всегда играю я, — отрезал император.

Мельцель подошел к машине и передвинул белую пешку. Под мелодичный скрежет правая рука автомата простерлась над доской, пальцы сжались и разжались, красная королевская пешка переползла на е5; Мельцель переставил ее на доске императора. Наполеон двинул ферзя на f3, автомат — коня на с6. Белый слон вырвался вперед; красные высвободили второго коня. Что ж, быстрота и натиск — залог победы. Второй слон белых встал перед королем. Автомат звякнул, рука повисла в воздухе, а затем отодвинула белого слона обратно.

— Прошу прощения, сир, но вы ошиблись. Слон так не ходит.

Наполеон улыбнулся и пожал плечами, поставив на ту же клетку коня. Играя с Бертье, маршалом Мюратом или госсекретарем Маре, ему тоже случалось «ошибаться», но еще никто и никогда не сделал ему замечания: все знали, что император не любит проигрывать.

Красные слоны рвались вперед; белые сделали рокировку. На одиннадцатом ходу из-под лакированного дерева донесся металлический голос: «Шах!» Наполеон вывел своего короля из-под угрозы от красного коня и заслонил пешкой от ферзя, но рядом тотчас очутился второй красный конь. «Шах!» Белые фигуры оказались зажаты собственными пешками в левом углу, в то время как красные спокойно вели планомерное наступление. Белый король метался туда-сюда; уже на девятнадцатом ходу стало ясно, что ему не уцелеть, однако Наполеон продолжал партию, надеясь, что соперник всё-таки допустит ошибку. На двадцать четвертом ходу белая пешка съела последнего красного слона, но в это время над белым королем навис красный ферзь, поддержанный конем. Наполеон встал, взял своего короля, положил на доску и вышел. Дюрок и Маре поспешили за ним, Мельцель остался один.

Выждав немного, он подошел к дверям, за которыми только что скрылся император, прислушался, прикрыл их поплотнее, вернулся к машине и распахнул дверцы. На месте часового механизма сидел человек, скрючившись в три погибели; свеча под прозрачной шахматной доской сразу погасла. Мельцель помог ему выбраться.

— Герр Альгайер, вы были великолепны! — восхищался он, пока шахматист, упершись руками в колени, ловил ртом воздух с характерным свистом астматика.

Гроссмейстер сунул в карман кошелек с деньгами, даже не пересчитав их. Деньги, конечно, нужны: Альгайер задолжал за квартиру, играет в шахматы в кафе по гульдену за партию, чтобы оплатить скудный обед… Хорошего места бывшему солдату не найти; жениться? Кто пойдет за немолодого, нищего да еще и с больными легкими… Но сегодня на его улице праздник: австрийский воин победил Наполеона Бонапарта! Хотя об этом никто и не узнает…

Питео, 20 августа 1809 года.

Дорогой отец, милая Шарлотта!

Спешу уведомить вас, что я жив, хотя сие обстоятельство не доставляет мне радости: я предпочел бы сложить голову в бою или скончаться от ран, однако они оказались не столь опасны, чтобы избавить меня от позора плена, перенеся в лучший мир, где неприятель был бы надо мною не властен. Я ранен штыком в правую ногу и саблей в левое плечо, картечная пуля всего лишь оцарапала мне бок, вместо того чтобы ударить в сердце, которое обливается кровью при виде менее счастливых моих товарищей и при воспоминании о роковом сражении, отнявшем у нас последнюю надежду на достойное завершение этой войны, чтобы наш новый король мог подписать перемирие твердой, а не дрожащей рукой. Моя рука тоже плохо слушается, мне стыдно, что Вам придется разбирать эти ужасные каракули, но я должен воспользоваться оказией (другой, возможно, долго не представится), чтобы рассказать Вам о том, что произошло и что я видел своими глазами.

Граф Вахтмейстер приказал начать высадку в Ратане пятого августа, однако нам сильно мешал густой туман. На всех кораблях били в барабаны, а с некоторых даже палили из пушек, чтобы они не столкнулись друг с другом, потому что на расстоянии вытянутой руки разглядеть ничего было нельзя, а на большинстве транспортных судов экипажи состояли из англичан, плохо знавших прибрежные воды. Увы, шведский лев уже не в силах играть земным шаром, точно мячиком: наш флот понес невосполнимые потери в людях из-за различных болезней, офицеров и капитанов осталось крайне мало.

Начало наших действий было довольно удачным: высадившийся авангард атаковал русских, отрезав путь сообщения между их отрядами, и заставил отступить к Тефтео, однако граф Вахтмейстер по причинам, не доступным моему пониманию, остановился на полпути и послал за приказаниями к адмиралу Пуке, вместо того чтобы идти вперед навстречу основным силам русских, спешившим в Умео. Я глубоко уважаю графа Вахтмейстера, в том числе по Вашим воспоминаниям о нём, дорогой отец, Вы ведь были при Валькеале, где граф заслужил генеральский чин, заплатив за него правой рукой, но здесь, в Севаре, ему не достало той решимости, о которую русские разбились тогда, точно о каменную стену! Как офицер, сведущий в воинском деле и раненный на поле боя, я считаю себя вправе высказать свои укоризны этому достойному полководцу, который, однако, целые сутки провел в совершенном бездействии, никак не подготовившись к решающему сражению, хотя был послан королем именно для него. Поверите ли, отец, но он даже не обозрел окрестностей и никого не выслал на рекогносцировку! На мой взгляд, позиция в Дьекнебоде была бы куда выгоднее, а еще лучше было бы пройти вперед до Тефтео и укрепиться там, но граф, похоже, возлагал свои надежды на высокий холм за Совароном, расположив войска вокруг этой высоты и по обоим берегам реки. Кавалерию разделили на небольшие отряды; я находился на нашем левом фланге, защищенном естественными преградами, фронт наш был прикрыт густым лесом, но этот самый лес мог из защиты превратиться в помеху, что, увы, и произошло впоследствии. За целый день не было произведено никаких работ, не построено никаких ретраншементов, люнетов или иных укреплений! Если бы сии меры были приняты, исход сражения мог оказаться иным…

Бой начался утром, часов около восьми; русские решительно атаковали высоту и сумели захватить ее после двух часов упорного сражения. Овладев ею, они разместили там свою батарею из восьми орудий. Теперь уже нашей пехоте приходилось отбивать высоту обратно под самым сильным огнем, орудуя штыками, но сделать этого не удалось, хотя русским был нанесен большой урон и не меньше двух их генералов были убиты. В это время против нашего отряда, стоявшего перед рекой, вышел отряд неприятеля, переправившийся вброд по заливу и преодолевший все преграды, кои нам казались непреодолимыми. Закипел жаркий бой, грохот канонады с обеих сторон сливался с ружейными выстрелами; мы отступили за реку, разломав мост, и стали там как вкопанные, но русские, невзирая на пальбу, перешли реку вброд возле бывшего моста, при этом нам в тыл неожиданно ударил свежий отряд, использовавший брод выше по течению, который никто не охранял и не мог предупредить нас! Вот что значит беззаботность! Мы дрались как львы, мою лошадь убило, я сражался пешим и получил все свои раны, лишившие меня возможности сопротивляться неприятелю, но и не позволившие убежать с поля боя. Около трех часов пополудни послышались сигналы к отступлению: граф Вахтмейстер в полном порядке отступал к Дьекнебоде под прикрытием арьергарда, но наша колонна, оказавшись отрезана от главных сил, совершенно смешалась и рассеялась. Неприятель занял нашу позицию, о чём я узнал уже вечером, Господь лишил меня сознания на несколько часов, и когда чувства вернулись ко мне, я обнаружил себя лежащим у костра, с перевязанными ранами, среди наших солдат, но под охраной русских часовых; мне объявили, что я пленный.

В этом лагере мы провели пять дней, пока основные силы русских ушли к Ратану, где было другое сражение, о котором я ничего не могу вам сообщить, поскольку не участвовал в нём; я знаю лишь то, что, вероятно, уже известно и вам: граф Вахтмейстер сумел погрузить свои войска на корабли и отплыть к Умео, куда направлялся граф Вреде со своим корпусом. А ведь всё могло обернуться иначе! Не зря же русские не воспользовались своей победой в полной мере и были вынуждены отступить на север! Они испытывали сильный недостаток в провианте, снарядах и патронах; я своими глазами видел четыре бревна, обрубленные и выкрашенные так, чтобы издали походить на пушки; во время пребывания в лагере и последующего перехода нас держали впроголодь, но и русские доедали последние сухари; только в Питео, куда мы прибыли третьего дня, нас впервые накормили по-человечески, потому что в этот город прибыл транспорт из Улеаборга.

Я слышал от русских офицеров, знающих по-немецки, что их главнокомандующий, граф Каменский, собирается заключить перемирие с генералом Сандельсом, уполномоченным на это правительством; перемирие продлится до завершения переговоров во Фридрихсгаме. Туда нынче отправляется курьер, это и есть та оказия, о которой я упомянул выше. Не знаю, как скоро мы увидимся и увидимся ли вообще на этом свете, всё в руках Всевышнего, на которого я всецело полагаюсь. Я лишь хочу, чтобы вы знали, дорогой отец и любезная сестра, что наше поражение ни в коей мере не было вызвано малодушием, робостью или слабостью; мы встретили это испытание, ниспосланное нам Господом, как подобает истинным шведам — бестрепетно и стойко. Будьте же и вы сильны духом и телом, уповая на Провидение.

Ваш любящий сын и брат

Густав А.

Ворота шлюзов прогнили, затворы обветшали — неужели за этим никто не смотрит? Канал был открыт для судоходства всего семь лет назад, и столько вещей уже пришли в негодность! Принц Ольденбургский в неприкрытых выражениях выразил свое негодование инженер-генерал-лейтенанту Фердинанду Герарду, чего тот явно не ожидал. Немец, выросший в России, «Федор Иванович» понимал, что все его заслуги не перевесят неудовольствия члена монаршего семейства, а потому не спорил и не оправдывался, однако ему было неприятно, что ему учинили разнос на глазах у Франца де Воллана, смотревшего на него со снисходительным выражением старого генерала, инспектирующего кадетский корпус, и знаменитого Августина де Бетанкура, вступившего в русскую службу только в прошлом году и еще не постигшего всех тонкостей работы в России.

Принц Георг, поставленный во главе Департамента водяных коммуникаций после своей свадьбы с сестрой императора Александра, взялся исполнять новую должность с рвением неофита, наивно полагая, что строгостью и требовательностью можно исправить любые недостатки, но еще не понимая по неопытности, что упущения отдельных лиц — зачастую часть одной большой системы. Стоит ли корить пропойцу, валяющегося в канаве, за то, что он грязен, тогда как беда в том, что он пьян?

Новобрачные отправились в Тверь, откуда принцу предстояло управлять тремя губерниями, водным путем, на яхтах, чтобы осмотреть по пути гидротехнические сооружения. Путешествие продолжалось пятый день, настроение Георга постепенно менялось. Он уже сожалел о том, что был так суров с Герардом в Шлиссельбурге.

Густые леса на берегах время от времени расступались, открывая серые деревеньки без садов, с покосившимися заборами, курные избы с прохудившимися крышами, сирые часовенки, глядевшиеся в лужи, выпасы с тощими коровенками, грязь с колеями от телег, которую именовали дорогой… Какой контраст с блестящим Санкт-Петербургом! Георг вспоминал недавние свадебные торжества, бал-маскарад в театре при Зимнем дворце, пышные букеты из страусовых перьев в узких стеклянных трубках, сверкавших от множества свечей, иллюминацию, колокольный звон, народные гулянья — в какую сумму всё это обошлось? Сясский канал длиной в десять верст с четвертью, между Волховом и Сясью, начали копать еще при императрице Екатерине, его сооружение растянулось на долгих тридцать шесть лет; продлевавший его Свирский канал строили уже седьмой год — на это денег не хватало. Устройство канала между Вытегрой, впадающей в Онежское озеро, и Ковжей, текущей в Белое, задумал и вовсе Петр Великий, но деньги на него сыскались только в 1799 году — в сохранной казне воспитательных домов, коими заведовала тогда еще не вдовствующая императрица Мария Федоровна. Четыреста тысяч рублей в год, взятые у сирот «заимообразно», употребили на рытье канала с двадцатью шестью шлюзами под руководством голландца де Воллана — первого инженера в армиях князя Потемкина и графа Суворова, строителя новых городов на юге России, — которого произвели в генерал-лейтенанты и поставили во главе особого управления (со штатом чиновников на жалованье). Испанец Бетанкур, создатель лучшего в мире оптического телеграфа и Корпуса инженеров путей сообщения, с предубеждением относился к проектам в России (где он оказался лишь волею судеб, спасаясь от напастей, обрушившихся на его отечество), однако даже он был впечатлен гигантскими деревянными шлюзами, продольными дамбами, протянувшимися на три версты… Георг же ясно видел теперь, что для прокладки каналов, призванных сделать водный путь быстрее и удобнее, оживить торговлю, упростить доставку самых нужных материалов с Волги в Петербург, приходилось пробиваться не только сквозь леса и скальную породу, но и через косность, невежество, волокиту, плутовство, возведенные в ранг обычая. Теперь он ругал себя за то, что так неласково обошелся с инженером Герардом — представителем достойной немецкой фамилии, сделавшей так много для украшения Петербурга и Москвы. Впредь он не повторит этой ошибки и не бросит ни единого упрека, не произведя прежде тщательного анализа самых разных фактов. В Белое озеро впадают несколько десятков рек, мутных от глины, а вытекает из него только Шексна с чистой водой — прекрасный символ, созданный самою природой, пример, коему и человеку стоит следовать.

…В Твери готовились к встрече нового генерал-губернатора с великой княгиней и малым двором (десять адъютантов Георга числились камер-юнкерами Екатерины Павловны). Сонный городок, погрязший в блаженной недвижности, вдруг вспомнил о своем славном прошлом. В апреле туда явился из Москвы шустрый архитектор-итальянец Карл Росси, привез с собой тучу каменщиков, плотников, кровельщиков, обойщиков, столяров, садовников — и закипела работа. Земляной вал и три соборных дома на площади перед запустевшим Путевым дворцом, построенным при матушке Екатерине, срыли до основания, глубокий ров с мостом засыпали, будто его и вовсе не было, капустные огороды заровняли, крапиву и репейник выкосили, к северному фасаду добавили аркадный пандус с изящными скульптурами, спускавшийся к Волге, сам дворец обновили, наполнив его модной мебелью, картинами, скульптурами, фарфором, расписали фресками потолки с золоченой лепниной, привели в пристойный вид дворцовый сад и всю усадьбу — получилось не хуже, чем в Москве или даже в Петербурге. Успели вовремя: через неделю после свадьбы, отпразднованной третьего августа, принц Ольденбургский получил известие, что всё готово; гражданский губернатор Ушаков с облегчением вытер платком потный лоб и изготовился ждать новое начальство.

Едут! На пути следования кортежа установили деревянную Триумфальную арку, раскрашенную под мрамор. Высокие гости сошли на берег, сели в кареты и отправились под колокольный звон вдоль улиц с неопрятными домами и кучами гниющих отбросов, мимо губернаторского дома с развалившейся оградой и широкой лужи к мосту через канал с вонючей стоячей водой, за которым их ждал великолепный дворец. Жители высыпали на улицы и кричали «ура»; усатые будочники, одетые как чучела, стояли навытяжку со своими алебардами, тараща глаза от верноподданнических чувств.

В Петербурге Саша провел всего один суматошный месяц. Нужно было исполнять новые обязанности при государе (о производстве Чернышева во флигель-адъютанты его матушку уведомил лично канцлер Румянцев), ездить с визитами (а большинство важных знакомых летом перебрались на дачи), не забыв при этом увидеться с товарищами по конногвардейскому полку и засвидетельствовать свое почтение его шефу — генералу Уварову. Чем ближе к государю, тем больше ловушек расставлено на пути наверх; Чернышев уже пострадал от своей неосторожности, когда его оклеветали перед Александром по возвращении из Байонны, обвинив в нескромности относительно важного поручения. Надобно держать ухо востро, научиться владеть своим лицом и голосом, никогда не ронять необдуманных слов, завести как можно больше связей в высшем свете и оказать как можно больше маленьких, но полезных услуг, чтобы возбудить доверие к себе и всегда быть в курсе всего, что происходит при дворе и в городе. Утро десятого августа застало его уже в дороге — на пути из Петербурга в Шёнбрунн.

— Как здоровье императора Александра? — спросил Бонапарт с озабоченным видом, когда Саша, напудренный, надушенный и затянутый в корсет, явился на назначенную ему аудиенцию в седьмом часу утра, на следующий же день после приезда. — Я слышал, что он ушиб себе ногу; надеюсь, это приключение не имело для него серьезных последствий?

Государь в самом деле перевернулся в карете по дороге в Петергоф и был еще прикован к постели, когда Чернышев явился к нему за инструкциями. Бонапарт прекрасно осведомлен о том, что происходит в России, и хочет, чтобы об этом знали; что ж, всегда есть способ не солгать, не сказав при этом правды.

— Я полагаю, сир, что к моему возвращению государь будет совершенно здоров и рад узнать о том, что вы беспокоились о нём.

— Иначе и быть не могло: друзьям свойственно беспокоиться друг о друге, а моя дружба к императору Александру ничуть не изменилась. И вас я тоже рад видеть снова.

На разводе караулов присутствовали Евгений Богарне, пасынок Бонапарта, маршалы Бертье, Массена, Даву и Удино. Затем все прошли в столовую, чтобы разделить завтрак с Наполеоном. Чернышев оказался за одним столом с императором французов, вице-королем Италии, князем Невшательским и Ваграмским, герцогом де Риволи — князем Эсслингским, герцогом Ауэрштедтским — князем Экмюльским и просто графом Империи — сыновьями мелкопоместных дворян, младших офицеров, лавочника и пивовара. При всём уважении к их храбрости и военным талантам Саша всё же не мог считать их общество равноценным тому, которое оставил в Петербурге. Кровь, порода — великая вещь, Бонапарт это прекрасно понимает, потому и стремится залучить в свою свиту настоящих аристократов. Однако на трон его возвели плебеи, бряцающие теперь громкими титулами. Взять хотя бы Массена — сына виноторговца из Ниццы, храбреца, героя, грабителя и стяжателя. Наполеон прозвал его «любимым сыном победы», осыпал подарками и наградами, но в душе маршала живет торгаш. В знаменитый фаэтон, из которого Массена отдавал приказы под пулями и ядрами неприятеля, впрягли четверку белых лошадей из его собственной конюшни, а правили ими его личные кучер и форейтор — сами вызвались, чтобы хозяйское добро не пропало. Поздравляя князя Эсслингского с победой, Наполеон сказал, что эти двое слуг — самые большие храбрецы из трехсот тысяч человек: солдаты исполняли свой долг, а кучер с форейтором подвергались опасности безо всякого принуждения и потому заслуживают особой награды. Массена сначала сделал вид, будто не понял намёка, но в конце концов пообещал выдать каждому по четыреста франков — единовременно, а не в виде пожизненной пенсии! Хотя восемьсот франков в год не разорили бы человека с доходами в девятьсот тысяч, владельца двух особняков, набитых похищенными произведениями искусства и золотыми слитками, и загородного имения. Наполеон раздает своим маршалам поместья и замки, вероятно, полагая, что богатые люди воровать не станут… Заблуждение. Рожденные в бедности боятся вновь сделаться бедняками и становятся ненасытны; только никогда не нуждавшиеся люди способны заботиться о других.

Сузив слегка раскосые глаза под высоким лбом, еще увеличенным лысиной, Даву украдкой поглядывал на Чернышева, когда тот отвечал на вопросы императора. Кто с кем играет? Кто мышка, а кто кот? Первую половину августа маршал провел в Богемии, выведывая о происках австрийцев и уничтожая возведенные ими укрепления. По словам австрийских дезертиров, в Ольмюцской крепости довольно часто видели русских офицеров. Ну, допустим, про генерала — явное преувеличение, но всякая мелкая сошка типа этого хлыща вполне могла там ошиваться. Их присутствие встревожило даже бюргеров из Брюнна, отправивших депутацию к императору Францу с просьбой о денежном вспомоществовании; Франц уверил их, что у русских «добрые намерения». Добрые для кого? Россия и Австрия — давние союзники, их нынешняя вражда показная, хотя и не полностью фальшивая. Конечно, вряд ли русские до такой степени сбросили бы маску, чтобы заключать тайные договора с австрийцами под носом у французов… И всё же за адъютантом царя лучше присмотреть, пусть министр полиции примет меры.

— Извольте следовать за мной, его величество примет вас незамедлительно.

Чернышев поднялся вслед за адъютантом по деревянной лестнице с резными перилами и прошел через анфиладу комнат с кессонными потолками, плиточными полами, витражными стрельчатыми окнами, старинной мебелью и затхлым запахом былого величия. Ждать пришлось недолго: уже через несколько минут в распахнувшиеся двери вошел император Франц, с головы до ног одетый в белое, с приглаженными к костистому черепу светлыми волосами. Саша поклонился, щелкнув каблуками, и подал ему запечатанное письмо.

Взломав печать, император пробежал глазами ровные строчки, затем сложил бумагу и спросил Чернышева, не передавал ли его кузен что-либо на словах. Саша произнес заранее приготовленную и затверженную фразу о том, что сила обстоятельств порой заставляет нас действовать несообразно нашим желаниям, Россия — неприятельница Австрии лишь по наружности, дружба императора Александра к императору Францу остается неизменной, он искренне желает скорейшего заключения мира для предотвращения новых несчастий и благополучия подданных своего любезного кузена.

— И я никогда не признавал и не буду признавать неприятеля в императоре Александре, — с чувством ответил Франц. — Я совершенно убежден, что падение Австрии, единственной преграды между Францией и Россией, противно выгодам вашего отечества. Вы ведь были при императоре Наполеоне в последнем походе?

— Точно так.

— Значит, вам известно, что в моей армии делали много ошибок… Но в то же время вы были свидетелем бесстрашия моих войск, нанесших большой урон неприятелю?

— Совершенно верно, ваше величество, я могу это подтвердить.

Франц слегка улыбнулся тонкими губами.

— Вы — первый русский, кого я вижу с самого начала кампании! Мне очень жаль, что я не могу пригласить вас к столу: императрица занемогла, получив известие о смерти своего брата, венгерского примаса, я должен обедать с ней. Такое горе, ему не исполнилось и двадцати пяти! Приезжайте ко мне ввечеру проститься.

Чернышев снова поклонился. Император вспомнил про письмо.

— Вам надобно сегодня же возвратиться в Шёнбрунн, не так ли? Так я пошлю ответ к князю Голицыну, чтобы вас не задерживать. Жду вас вечером!

Саша с поклоном сделал несколько шагов назад, пятясь к двери, и вышел.

То, что император не оставил его обедать, даже к лучшему, думал он, снова следуя за адъютантом. За ним наверняка следят, у Бонапарта повсюду есть осведомители. Продолжительная беседа с австрийским монархом вызвала бы ненужные подозрения, а его главная задача сейчас — усыпить бдительность французов. Выехав вчера утром на почтовых из Шёнбрунна в Дотис, Чернышев нарочно остановился в Альтенбурге, где шли переговоры о мире, — переменить лошадей и нанести визит министру иностранных дел Шампаньи. Прикинувшись наивным мальчиком, Саша спросил, каково его мнение: стоит ли ему искать встречи с графом фон Меттернихом, австрийским полномочным послом, чтобы сообщить, что он везет послание русского государя к австрийскому императору? Шампаньи категорически не советовал этого делать (разумеется, в самых учтивых выражениях) и, как Саша ни отнекивался, навязал ему конвой до австрийской передовой цепи, упросив также взять в дорогу разные кушанья: на почтовых станциях можно найти только самый скудный обед. Что ж, если бы он и увиделся с Меттернихом, тот не смог бы уделить ему достаточно времени, чтобы посвятить во все тонкости переговоров. Оставим политику дипломатам.

Досадно, однако, что он не увидит ее императорское величество Марию Людовику. Говорят, что она весьма хороша собой. Муж будто бы сильно в нее влюблен, она моложе его на двадцать лет. Правда, слабого здоровья; детей у них, наверное, не будет. Впрочем, у императора и так уже семеро детей, он ведь дважды вдовец. На своей хорошенькой кузине-бесприданнице он женился полтора года назад, невзирая на предостережения графа фон Меттерниха, бывшего тогда посланником во Франции. Ее отец, герцог Миланский, лишился трона по воле Бонапарта, вся семья превратилась в изгнанников, союз с юной княжной рисковал осложнить отношения с Францией, однако сила любви одолела политические расчеты… Впрочем, Францу I не приходилось надеяться на возможность брака с какой-нибудь из европейских принцесс — дочерей вынужденных союзников Наполеона; настояв на своем выборе, он избежал унижения от возможного отказа. Стоит ли говорить, что новая императрица ненавидит Наполеона всей душой и жаждет мести. Очень может быть, что и нынешняя, несчастная для Австрии кампания вдохновлялась именно ею. Неудивительно, что она занемогла, перенеся столько ударов: поражение армии, смерть брата… Другой ее брат, Франц д’Эсте, только в этом году был назначен ее хлопотами губернатором Галиции, судьба которой решается теперь в Шёнбрунне. Ходят слухи, что он влюблен в старшую дочь императора Марию-Луизу, и императрица, которая старше своей падчерицы всего на четыре года, мечтает их поженить… Да, жаль, что нельзя будет увидеть ее и понять, настолько ли она умна и неотразима, как о ней говорят.

Обедал Саша с князем Иоганном Лихтенштейном и графом Бубной, составлявшими полную противоположность друг другу. Первый — высокий, светловолосый, худощавый, с узким лицом, изнуренным болезнью, второй — кряжистый брюнет с полными щеками и волевым подбородком. Князь, ведший в бой кавалерию и гренадеров при Экмюле, Асперне и Ваграме, теперь должен был сделаться дипломатом и участвовать в мирных переговорах; граф был доверенной особой императора Франца и часто ездил к Наполеону с поручениями от него. Вкуса подаваемых блюд никто не ощутил: всё забивала горечь от разговора.

Именно князь Лихтенштейн привез Бонапарту просьбу императора Франца о мире, когда под Цнаймом кипело сражение. Грозовые тучи с проблесками молний словно отражались на земле в клубах порохового дыма со вспышками выстрелов, а потоки дождя не могли охладить пыла двух армий: и с той, и с другой стороны офицеры, посланные с приказом о прекращении огня, были ранены. На переговоры ушел весь день; наконец подписали перемирие: Австрия соглашалась признать завоевания Наполеона и не оспаривать прав его брата Жозефа на испанский престол, присоединиться к блокаде Англии и уплатить контрибуцию в сто девяносто шесть миллионов. Но этого Бонапарту показалось мало, он потребовал уступить ему земли с населением в четыре, даже пять миллионов жителей! Пойти на это было никак невозможно, после двух недель обмена курьерами император французов уменьшил свои требования до трех-четырех миллионов жителей. Наполеон хочет присоединить Тироль и Зальцбург к Баварии, Западную Галицию — к Варшавскому герцогству, а Триест и Далматию забрать себе! Он стремится возвыситься еще больше, унижая других, но всему же есть предел. В Тироле продолжается крестьянское восстание, хотя регулярные австрийские войска уходят оттуда, передавая крепости французам. Вообразите себе чувства боевых офицеров, не щадивших себя на поле боя, когда крестьяне, вооруженные охотничьими ружьями и дрекольем, обвиняют их в трусости или, наоборот, умоляют остаться и не бросать их!

На отпускную аудиенцию к императору Чернышев шел с тяжелым сердцем, но, по крайней мере, в голове у него прояснилось. Заметив зеркало, Александр мельком оглядел себя и одернул мундир, хотя тот и так сидел на нём, как перчатка.

Император словно постарел за эти несколько часов: впалые щеки казались еще бледнее, морщины у рта и на лбу — глубже, глаза печальнее.

— Я готов заключить мир с императором Наполеоном и пойти на определенные жертвы, жалея моих подданных, которым каждый день пребывания французской армии обходится в миллионы, но предлагаемые им условия настолько унизительны, что я не могу их принять, не покрыв себя бесчестьем, — сказал Франц. — Он сам лишает меня выбора: если он не смягчит своих требований, я буду вынужден продолжать войну. Странно, что он не предвидит опасности, доводя народы до отчаяния, — неужели примеры Испании и Тироля до сих пор его не образумили? Попробую написать к нему еще раз. А вас я прошу передать императору Александру, что я ни минуты не сомневался в его дружбе. Я стараюсь теперь сохранить силы, чтобы иметь возможность когда-нибудь быть полезным России — вот всё мое желание.

— Vive I’empereur![3]

Вырвавшись разом из сотен глоток, этот крик перекрыл звуки полковой музыки. Последняя рота прошла по двору Шёнбруннского замка, развод окончен; Наполеон сделал знак Чернышеву следовать за собой.

— В каком расположении вы нашли императора Франца? — спросил он, когда за ними закрылись двери кабинета. — Что он думает о мире?

— Он готов заключить мир, если ваше величество будет снисходительнее в требованиях.

Бонапарт сделал резкий жест рукой и несколько раз прошелся туда-сюда.

— Готов заключить мир! Зачем же он не торопится это сделать? Что за прокламацию он написал к своей армии на другой день после первой встречи наших уполномоченных? Это больше похоже на объявление войны, чем на желание мириться.

Он достал из кармана сложенные в трубку листки, приблизил к глазам и принялся громко читать французский перевод этой прокламации, делая замечания к каждой фразе, но на середине бросил.

— Скорый мир выгоднее Австрии, чем мне. Вы знаете, каковы ее издержки на содержание моей армии? Они ужасны! Я хочу лишь преподать ей маленький урок, требую уступки нескольких областей, чтобы показать всему свету, что я не разбит! Если я уйду из Вены ни с чем, все подумают, что мир с австрийцами был для меня единственным способом унести отсюда ноги! Мне-то всё равно, будет ли у Баварии на полсотни тысяч жителей больше или меньше, я хочу мира для блага всего человечества! Разве мало крови мы уже пролили? И потом, мне здесь уже надоело, хочу в Париж.

Наполеон с досадой бросил прокламацию на письменный стол. Чернышев молчал.

— Знаете, что на самом деле удерживает императора Франца? Высадка англичан в Зеландии, на острове Вал-херен. Губернатору велю голову отрубить! Но эта высадка не имеет ни-ка-кого влияния на здешние дела, я не пошлю отсюда туда ни единого человека! Франция сама справится, там уже собрали три корпуса Национальной гвардии. Вы отправляете нынче курьера в Петербург; подождите отсылать его, пока я не переговорю с графом Бубной, я жду его сегодня.

Ровно в семь часов вечера в дверь негромко постучали. «Войдите!» — тотчас откликнулась Мария. Она давно была готова. Спустившись по лестнице вслед за Дюроком, она села в закрытую карету без всяких украшений; лакей закрыл дверцу и встал на запятки.

Карета катила по штрассе и гассе мимо чистеньких домиков с лавками на первом этаже и ставнями на окнах, старинных особняков с рыцарскими доспехами в нишах, кофеен, церквушек, рынков и площадей, пока булыжная мостовая под колесами не сменилась дорожками Шён-бруннского парка. Вот и Липовая аллея, потайная дверь, полутемная лестница…

Указания насчет сегодняшнего вечера, которые Мария получила утром через Дюрока, были странно кратки и неопределенны: она должна просто прибыть во дворец в назначенный час. Обычно Наполеон заранее планировал вечернюю прогулку по Шёнбруннскому парку, вылазку в простой карете без гербов на берег Дуная или в Пратер, чтобы она могла одеться по погоде; он мог и просто пожелать, чтобы она сидела рядом, пока он диктует письма секретарю или читает важные бумаги — тогда накидка была не нужна…

Мария покинула Польшу сразу, как только получила письмо императора, солгав старику Валевскому, что едет на воды в Гастуну. В первые дни после приезда она проводила с Наполеоном всего один час, после которого он становился нетерпелив, и Мария тотчас уходила, чтобы не приводить его в раздражение, но со временем она сделалась ему необходима. Если они не могли увидеться (у императора столько дел!), он писал ей нежные письма: «Тысяча поцелуев в губки моей Мари»… В такие дни они оба страдали от разлуки, хотя Мария вовсе не жила затворницей: в Вене и в особенности в Бадене оказалось много поляков — знакомых и родственников, как, например, Юзефа Витт — молодая вдова Адама Валевского, вышедшая замуж за Яна Витта, сына графини Софии Потоцкой от первого брака. (Правда, этот Витт, щеголявший богатством своей матери, — гвардейский полковник на русской службе, принявший русское подданство, и мать его тоже живет в России.) Все поляки знали о связи графини Валевской с императором и вовсе не осуждали ее, наоборот: его слова, оброненные еще два года назад в Варшаве, о том, что благодаря Марии он еще больше полюбил их нацию, наполнили всех надеждой. С красавицей-патриоткой искали дружбы; новые знакомые делали ей комплименты, а старые твердили в один голос, что она необычайно расцвела и похорошела. В этом не было ничего удивительного: женщину лучше всего красит счастье, а Мария была счастлива. Все долгие шестнадцать месяцев разлуки, пока Наполеон находился в военных походах, она жила в польской глуши лишь упованием на новую встречу, и вот ее мечты сбылись! Но русским офицерам-волонтерам, часто бывавшим у Витта и пользовавшимся его великолепной конюшней и экипажами, было невдомек, почему Мария всегда говорит об императоре с таким благоговейным восторгом. А как же иначе! Это великий человек, его имя гремит по всему миру, он мановением руки способен двинуть в поход огромные армии, уничтожить древние государства и создать новые; все помыслы, все побуждения исходят от него и возвращаются к нему! И при этом он может быть так нежен, ласков и добр…

Она в бывших покоях императрицы Марии-Терезии. Малая галерея — картины, позолота, канделябры; два китайских кабинета, овальный и круглый, — шелковые занавеси, фарфор, узорчатый паркет; спальня… «Мари!» — император берет ее за руки и целует их по очереди несколько раз. Милый… Ах, они не одни! Из тени выступает полный невысокий мужчина с серебряными пушистыми волосами и приветливо-добрым взглядом из-под набрякших век, с красным бантом ордена Почетного легиона в петлице черного сюртука. Это доктор Корвизар, личный врач императора. Мария уже видала его в Париже. Наполеон говорит, что не верит в медицину, но верит в Корви-зара. «Госпожа графиня…» Ах, вот зачем он здесь… Щеки Марии розовеют от смущения. Она раздевается за ширмой и ложится на большую позолоченную кровать под красным пологом — ту самую, на которой они… Наполеон стоит лицом к окну, заложив руки за спину… У доктора Корвизара такие мягкие, теплые пальцы… «Благодарю вас, мадам, это всё». Доктор кланяется ей, они с императором выходят за двери, оставив Марию одну… Через несколько минут Наполеон вбегает и падает перед ней на колени, обнимая ее ноги; она гладит его по голове; он поднимает к ней счастливое лицо, его глаза сияют как звезды. «Это правда! Ты сделаешь меня отцом!»

Корвизар никогда не ошибается, Мария беременна и должна родить в начале мая. О, Жозефина! Как это было жестоко с твоей стороны — намекать на то, что проблема во мне! «Bonaparte… Bon a rien!»[4] Да, у тебя двое детей от первого мужа, но это ты, ты своими изменами довела себя до того, что твое чрево стало бесплодно. Теперь уже бесполезно пить горстями пилюли, которые тебе дает наш добрый доктор, тем более что половина из них — пустышки.

Я любил тебя, мучился от страсти, сгорал от желания, когда ты лишь позволяла мне любить себя. Я и сейчас тебя люблю, только иначе: ты слишком глубоко вошла в мою жизнь, пустила в ней корни, тебя не так-то легко будет выкорчевать из моей души. И ты приносишь мне удачу — да, это правда! Все самые яркие свои победы я одержал ради тебя, с твоим именем на устах! Я устремлялся вперед, под пули и ядра, сносил дождь, грязь и стужу, спал в каких-то гнусных сараях на соломе, на сквозняках, лишь бы скорее завершить кампанию и увидеться с тобой, но для тебя мои победы были ничто, ты ждала меня с неоплаченными счетами, а пока я с большим трудом разбирался с ними и улаживал все дела, ты умудрялась наделать новых долгов! Ты не хотела жертвовать своими удобствами, чтобы находиться рядом со мной, ободрять и поддерживать! Ты не желала идти на уступки! Этот мерзкий пес Фортюне, цапнувший меня за ногу в нашу брачную ночь, потому что я занял его место в твоей постели, — ты не позволила мне его прогнать, я должен был терпеть его, а когда он наконец-то издох и я запретил тебе заводить другого, ты тут же купила мопса! Потом ты вдруг переменилась, заговорила о любви, принялась ревновать меня — я смеялся над этими письмами. Смеялся со слезами, потому что всё еще желал тебя, но длинные зимние ночи в Познани я проводил один, без тебя. Ты хотела быть со мной, но для тебя это означало, что я должен быть с тобой — я, самый порабощенный из людей, вынужденный покоряться ходу вещей и силе обстоятельств! Ты пыталась разжалобить меня слезами и устыдить упреками, тебе было страшно ехать на Войну — тебе, жене генерала Бонапарта! Говоря, что любишь, даже обожаешь меня, ты думала только о себе, ведь мне нужна была веселая, любезная и счастливая жена, которая повиновалась бы мне не с плачем и стенаниями, а с радостью! И вот теперь полька (не зря ты так опасалась полек!), молодая, красивая и кроткая, прилетавшая ко мне по первому зову, ничего не просившая для себя и не ждавшая награды, подарит мне величайшее счастье в жизни, доказав, что я могу быть отцом!

Мари добродетельна, сомнений быть не может. Насчет того, другого ребенка, которого родила Элеонора Ревель, когда я был в Пултуске, такой уверенности нет: он мог быть и сыном Мюрата. Но теперь я знаю точно: я не бесплоден!

Недавно мне исполнилось сорок лет. Для женщины этот возраст опасен, для мужчины — еще нет. Я говорил об этом с Корвизаром, он уверил меня, что время еще есть, мужская сила зависит от крепости организма и особенностей темперамента, а также серьезности ошибок, наделанных в молодости. Тебя я не могу считать ошибкой, ты моя радость и беда, ты — моя жизнь! Но ты же знаешь Корвизара; истины, которые он преподносит под глазурью шутки, не становятся от этого менее горьки. Я спросил его: если шестидесятилетний мужчина женится на молодой женщине, сможет ли он еще иметь детей? Он отвечал: «Иногда». А в семьдесят? «Непременно, сир». Мужу Мари семьдесят два. Я не могу долго ждать.

Борго, 7 сентября 1809 года.

Дражайший брат!

Ваше долгожданное письмо одновременно обрадовало меня и опечалило. Я сокрушаюсь при мысли о Ваших ранах и о претерпеваемых Вами лишениях, но знание того, что Вы живы, переполняет меня счастьем. Как могли Вы призывать смерть и сожалеть о том, что Господь в великой благости Своей не позволил Вам расстаться с жизнью! Я вижу в этом знак Его благоволения к нам и нашему несчастному отечеству. Подумайте сами, что станется со Швецией, если она лишится лучших своих сыновей? Мы проиграли войну, плоды поражения горьки, но нельзя допустить, чтобы яд сомнения и уныния отравил Ваше сердце! Приготовляя к себя к вечной жизни, подумайте о том, что судьба Швеции еще не решена, в ней могут произойти перемены к лучшему, и если не Вы, то дети Ваши будут им споспешествовать, но для этого Вы должны оставить потомков и вложить в их сердца те чувства, которые укрепляли Вашу душу в боях и походах.

Не скрою от Вас, что Vater чувствует себя всё хуже. В начале сентября мы приехали в Борго: я уговорила его показаться врачу, но весть о несчастном мире совершенно расстроила его здоровье, теперь он почти не встает с постели, мне стоит больших усилий уговорить его проглотить несколько ложек бульона. В городе служили молебен, звонили в колокола и требовали выражений радости по поводу заключения мирного договора. Вы можете себе представить, с какими чувствами нам приходилось сносить всё это. Единственное, что может доставить нам радость при сих прискорбных обстоятельствах, — это Ваше скорейшее возвращение, ведь в трактате обозначен трехмесячный срок для отъезда пленных и аманатов. Если Вы в силах перенести путешествие, дорогой Густав, заклинаю Вас поспешить, чтобы Вы застали Vater в живых.

Есть, впрочем, еще одна причина поторопиться. На днях меня навестила Агнета Р., я показала ей Ваше письмо. Мы плакали в объятиях друг друга. Агнета открыла мне, что к ней посватался один русский чиновник, и ее родители склонны дать согласие на брак, одна мысль о котором приводит ее в ужас. Я бы ввела Вас в заблуждение, если бы сказала, что все в Финляндии несчастны от прихода русских. Есть люди, которые во всём отыщут выгоду, и окончание войны многие восприняли с величайшим облегчением, ожидая возвращения достатка из-за прекращения реквизиций и поборов. Урожай в этом году очень плох, нам всем грозит голод, немало наших знакомых уповают на помощь русского царя, который сейчас всячески стремится задобрить своих новых подданных, расточая на них свои щедроты. Господь не велит нам судить других людей, и кто я такая, чтобы корить родителей Агнеты за их желание обеспечить дочери надежное положение и достаток, но не хлебом единым должно жить человеку, как сказано в Писании. Я поклялась ей не передавать Вам тех слов, которые вырвались у нее в минуту отчаяния, но чуткое сердце должно подсказать Вам если не сами эти слова, то чувства, их породившие. И если они находят отклик в Вашей душе, то… Ах, милый Густав! Не слушайте меня, в моей голове всё смешалось, я уже не знаю, что хорошо, а что худо, на что уповать, кому довериться… Вчера господин Рютенберг, зайдя проведать Vater (который впал в беспамятство), просил моей руки, обещая стать мне опорой и защитой. Я сказала, что пока не могу дать ему ответа. Он немолод и небогат, все его достоинства суть доброта и хорошее воспитание, но есть ли у меня выбор? Только одно: стать его женой или Вашей обузой, заставив брата содержать сестру — старую деву.

Нам объявили, что шведы, проживающие в Финляндии, могут в трехлетний срок вернуться в свое природное, отечество, забрав с собой всё движимое имущество и продав имения. Три года — это не так уж и много, зная, сколько придется хлопотать. Наш король отрекся от нас, причем не только за себя, но и за преемников своих. Уехать в неизвестность или остаться, признав над собой владычество царя?

Простите, милый брат, за столь сумбурное письмо, оно вполне отражает хаос, царящий сейчас в моих мыслях. Я каждый день молюсь о Вашем исцелении и возвращении. В надежде скоро Вас обнять, остаюсь нежно любящая вас сестра

Шарлотта.

— Бедная Швеция! — вздохнул Мещерский. — Право, совестно видеть, когда храбрый и мужественный народ, в коем столь сильно чувство справедливости, обобран силою своим соседом, не имеющим никакой нужды в новых землях, — свои бы освоить, — единственно в угоду союзнику — волку, прикрывающемуся овечьей шкурой.

— Неужели вся Финляндия отходит к России? — спросил его Искрицкий.

— Вся, даже и Торнео с частью Лапландии. До самой Норвегии.

— И Аландские острова, — добавил Вигель. — Аландское море и Ботнический залив будут служить морскою границей, поделенные пополам: ближайшие острова к твердой земле Аландской и Финляндской будут принадлежать России, а что прилежит к берегам Швеции, то останется ей.

Лакеи подали жаркое и переменили у них тарелки.

— Пожалуй, впервые нет никакой радости от победы, — снова заговорил Мещерский. — А всё потому, что со стороны это выглядит как подачка корсиканца: возьмите себе Финляндию, так и быть, только не мешайте мне покорять Испанию и разделаться с Австрией. Скажу вам по секрету, господа (надеюсь на вашу скромность), моя жена недавно получила письмо от своего брата, который ныне находится при Бонапарте, в Вене. Так вот Бонапарт раз призвал его к себе и спросил: «Какой части Австрийской Галиции желает Россия?» Другими словами, не желаете ли поживиться за счет вашего бывшего союзника?

Петр Сергеевич Мещерский, недавно назначенный обер-прокурором в пятый департамент Правительствующего сената, был женат на Екатерине Ивановне Чернышевой.

— И что же ответил ваш шурин?

— Он, разумеется, сказал, что ему не могут быть известны намерения государя на сей счет. Тогда Наполеон заявил ему, что из желания сделать приятное императору Александру готов подарить ему Лемберг и еще кое-какие местности, где есть жители, исповедующие греческую веру.

— Подарить?

— Вот именно. И еще высказал сожаление, что государь не прислал к нему в Вену графа Румянцева, занятого на Фридрихсгамском конгрессе, чтобы скорее склонить австрийцев к уступкам. Не кажется ли вам, что, угождая России таким образом, Бонапарт еще больше унижает ее?

— К несчастью, да, я совершенно согласен с вами, — сказал коллежский советник Искрицкий, женатый на польке. — Мы не должны принимать от него подачек. Если России что-либо потребуется, она возьмет это сама, предъявив свои законные права.

— Законные права? — вмешался Вигель. — А по какому праву Швеция владела Финляндией? По праву сильного, по праву завоевателя, так почему же Россия не могла воспользоваться тем же правом? Разве Ижора, Копорье, Карелия не принадлежали раньше Великому Новгороду? Вот вам и законные права.

Двадцатидвухлетний Филипп Вигель, служивший в Коллегии иностранных дел, был самым младшим из собравшихся за столом в гостинице Демута (хотя и остальные были далеко не стары: Мещерскому сравнялось тридцать лет), однако говорил с апломбом и уверенностью. Его отец был тайным советником, а сестра — замужем за генералом Алексеевым, раненным в ногу во время сражения при Ратане, которое предрешило исход мирных переговоров.

— «Бедная Швеция!» — передразнил он Мещерского. — А как она сделалась сильной и богатой? Благодаря чреде знаменитых государей, наследников викингов — этих грабителей, наводивших ужас на северные и южные берега. Только ими и красна была Швеция, и почти все они вступали в единоборство с Россией! Мудрый Густав Ваза поспешил окончить войну через два года, понимая, что Швеции в ней не выстоять; неосторожный Карл Густав напал на Речь Посполитую, обратив против себя Россию, Австрию, Пруссию, Данию и в итоге был вынужден молить о мире; Карл XII получил такого щелчка под Полтавой, от которого шведы долго не могли опомниться, но Густав III, не наученный их примером, напал на Ревель и наделал суматохи в Петербурге, пытаясь доказать непобедимость шведского флота. Нет, не надобно было давать им воли, завоевание Финляндии есть славное деяние его величества!

Его собеседники промолчали. Искрицкий хотел было напомнить Вигелю о том, что при первой их встрече Филипп сам рекомендовался шведом (его дед был взят в плен под Полтавой), но передумал. Еще ни один спор, в котором противники сражались бы историческими аргументами, не оканчивался торжеством какого-либо мнения, признанного всеми остальными бесспорным. Поэтому Александр Михайлович перевел разговор на современность, заговорив о Комиссии финляндских дел, во главе которой был поставлен статс-секретарь Сперанский.

Однако это имя подействовало на Вигеля, как красная тряпка на быка. Сперанский — вот кто пытается подражать Бонапарту! Бог весть, кем он себя возомнил, вылез из грязи в князи, а теперь и самую знатность всхотел топтать! Это ведь он сочинил проекты указов, подписанных государем, которые положили конец вольности дворянской, заставив придворных служить, а статских проходить испытания в науках для производства в чины. Что это, если не республиканство с его равенством? Неужто молодой камер-юнкер, воспитанный гувернером-французом, согласится переписывать бумаги под начальством выжиги-повытчика? А почтенный отец семейства усядется на школьную скамью, лишь бы получить чин, который раньше достался бы ему единственно выслугою лет? Зато напористые разночинцы теперь полезут во все щели. Сперанский, этот бывший дьячок, не любящий и не понимающий благородного сословия, хочет передать управление всей Россией в руки семинаристов! Он очаровывает государя песнями сирен, рисуя ему прекрасную картину будущего, однако оказывает ему медвежью услугу в настоящем… Искрицкий бросил быстрый взгляд на Мещерского: пятый департамент Сената исполнял функции упраздненной Тайной экспедиции, в трактире наверняка есть полицейские агенты, лучше прекратить слишком вольный разговор. Воспользовавшись новой сменой блюд, он заговорил о театре, до которого Вигель был большой охотник.

Филипп еще слишком молод, только жизненный опыт учит стискивать зубы, чтобы мысли не сорвались с языка. Такие, как он, додумавшись до чего-нибудь, тотчас мнят себя мудрецами и рвутся поучать других, вместо того чтобы сказать себе: я знаю, что ничего не знаю. Рассеянно слушая вигелевскую болтовню, Александр Михайлович размышлял о другом. Ежегодное увеличение налогов, убытки от запрещения на торговлю с Англией в угоду Бонапарту, обесценение ассигнаций — всё это вызывало недовольство, но ведь не мог же государь об этом не знать? В гостиных ходят слухи о заговоре; утверждают, что император сидит в Петергофе, опасаясь быть свергнутым в городе. Искрицкий знал наверное, что государя задержала в Петергофе дорожная неприятность, из-за которой он повредил себе ногу, — можно ли после этого верить всему, что говорится в свете? Салонные революционеры составляли проекты переворота (поднять сто тысяч человек и разместить их по полкам, арестовать канцлера Румянцева, статс-секретаря Сперанского и адмирала Чичагова, тяготеющих к Франции, сделать вдовствующую императрицу регентшей при десятилетнем великом князе Николае или провозгласить императрицей великую княгиню Екатерину) и даже расписывали по пунктам будущую внешнюю политику: оставить в Валахии генерала Милорадовича для сдерживания турок, а остальную Дунайскую армию, вверив ее князю Багратиону, перебросить в Галицию и на западную границу, помириться с Англией, готовиться к войне с Францией… Стратеги! Пустая бочка громче гремит…

От резкого холодного ветра немело лицо. Взобравшись в седло, барон Георг Карл фон Дёбельн проскакал мимо выстроившихся перед ним солдат — новобранцев в мундирах с иголочки, сверкавших желтыми пластронами и белой портупеей, шведских ветеранов в грязной одежде с пятнами крови и финнов в лохмотьях и опорках. Остановившись в центре, он обнажил голову, оставшись с черной повязкой на лбу (она закрывала след от пули, изуродовавшей его двадцать лет назад).

— Солдаты! — воскликнул он и почувствовал, как горло стиснуло от волнения. — Солдаты! Весть о мире — без сомнения, радостная, ибо она полагает конец всем бедствиям опустошительной войны, начатой вследствие политической ошибки и совершенно изнурившей за два года силы нашего отечества.

Генерал помолчал, переводя дыхание.

— Но Швеция теряет Финляндию, третью часть своих владений. Она лишается гордого финского народа — вернейшей опоры своей; отечество удручено горем и сожалением о невосполнимой утрате. Премудрость Всевышнего решила судьбу нашу. Примем же чашу сию терпеливо и безропотно.

Видно было, как у продрогших людей стучали зубы; ветер выдавливал слезы из-под покрасневших век и теребил лоскуты изодранной одежды.

— Воины, товарищи, братья! Ваши подвиги велики и им соразмерна благодарность, мною вам изъявляемая. Гордитесь тем, что вы видели сии остатки финского воинства. — Дёбельн вскинул правую руку в их сторону. — Помните и уважайте их! Смотрите на их изнуренные тела и бледные лица; читайте на них доказательства усердных, хотя и бесплодных, подвигов. Финны! Возвратившись в свои дома, передайте благодарность Швеции вашему народу. Вы идете в путь с истерзанною одеждою, изувеченными и простреленными членами, но носите на себе явные украшения доблестных воинов. Врагами шведской земли вы никогда не можете сделаться, в том я убежден, но пребудьте всегда ее друзьями.

Барон вновь почувствовал спазм в горле. Эта речь давалась ему нелегко.

— Если могущество русского правительства воспрепятствует исполнению ваших желаний и воли, изливайте на прежнюю отчизну безмолвные благословения! — продолжил он. — Напоминайте о ней детям вашим. Из рода в род мы будем благословлять и почитать вас. Об одном прошу: когда вы будете приближаться к местам, где мы побеждали врагов, и увидите насыпи, покрывающие тела павших товарищей наших, почтите прах их дружеским вздохом. Они умерли героями и над могилой их носится слава. Время всё изменяет, с ним всё забывается, но союз воинский, связанный боями, опасностями, кровью и смертью, не разрушается никогда. Братство воинов длится всю жизнь, и благодарность, которую я изъявил вам и опять изъявляю, находится в глубине сердец наших.

По холодным щекам Дёбельна потекли горячие струйки.

— Если бы речь моя могла сопровождаться кровавыми слезами, они полились бы теперь из глаз моих! — выкрикнул он.

Солдаты брали на караул, когда он медленно проезжал мимо, держа в поднятой правой руке свою двууголку.

— Vive l’empereur!

Гвардейцы маршировали четко, Наполеон смотрел на них с видимым удовольствием. В последнее время он почти постоянно пребывал в хорошем настроении; генералу Раппу даже удалось уговорить его помиловать двух венских мещан и одного еврея, приговоренных к казни за подстрекательство к бунту. Только донесения министра полиции Фуше из Парижа могли ненадолго вызвать в нём гнев и досаду. Ах, эти вечные происки Сен-Жерменского предместья! Давно пора разворошить это роялистское осиное гнездо и сослать всю эту шатию-братию во вшивую Шампань! Мало того что они пренебрегают его указами, так еще и распускают о нём самые нелепые слухи, например, что он помешался! Фуше к ним слишком снисходителен, говоря, что такова традиция: Сена течет, предместье интригует, хлопочет, клевещет — это в порядке вещей, у каждого свое занятие. Впрочем, Наполеон не станет мстить дамам в старомодных платьях, разъезжающим в каретах с полинялыми гербами; пусть себе развлекаются в обществе Талейрана, этой черной душонки, — подходящая компания!

— Что вам угодно? — Бертье загородил дорогу юноше в пыльном черном рединготе, с зажатой в левой руке бумагой. — Если вы желаете подать прошение, обратитесь к дежурному адъютанту. — Он кивнул на Раппа.

— Я хочу говорить с Наполеоном, — произнес юноша с сильным немецким акцентом.

Он нехотя отступил назад, потом снова решительно шагнул вперед, повторив свою фразу; правую руку он держал в кармане. Рапп отстранил его за плечи.

— Вам нельзя быть здесь, — сказал он по-немецки, — отойдите. Если у вас есть просьба к императору, вас выслушают после парада.

Юноша взглянул ему прямо в глаза, и этот взгляд пронзил Раппа, точно кинжалом. В лице просителя читалась решимость человека, сжегшего за собой мосты. Генерал подозвал жандармского офицера:

— Арестуйте его и отведите в замок.

Юношу увели, Рапп вернулся на свое место, Наполеон ничего не заметил.

Парад продолжался; колонны маршировали по мелкому гравию, из-под колес артиллерийских лафетов взбивались облака пыли. К Раппу приблизился жандарм, шепнул ему что-то на ухо, тот вскинулся, переспросил, потом пошептался с Дюроком, и они вместе ушли, стараясь не привлекать внимания.

Юноша сидел на койке в комнате, отведенной под гауптвахту; на покрывале он разложил миниатюрный портрет молодой женщины, бумажник и кошелек. Жандарм показал Раппу огромный кухонный нож, который у арестованного нашли при обыске.

— Как ваше имя? — спросил Рапп по-немецки.

— Я могу сказать это только Наполеону.

— Что вы собирались сделать этим ножом?

— Я могу сказать это только Наполеону.

— Собирались ли вы использовать его для покушения на его жизнь?

— Да, сударь.

— Почему?

— Я могу сказать это только Наполеону.

Рапп вздохнул, но пошел доложить.

Георг со стоном обхватил голову руками, взъерошив пальцами жидкие волосы. Он даже представить себе не мог, что дела настолько запущены. Отчетности не велось никакой, о чём ни спросишь — положительных сведений нет, ни от кого толку не добьешься! Каковы городские доходы? Каким образом взимаются повинности натурой и деньгами? По каким правилам их раскладывают? В Тверской городской думе не имеют ни малейшего понятия о величине годовых расходов на содержание полиции, съезжих дворов, пожарных команд, ночных сторожей, на ремонт мостов и перевозов через Волгу, Тверцу и Тьмаку, не говоря уж про приходские училища, богадельни и лазарет. В ответ на его запросы посыпались пустые отписки, составленные к тому же таким казенным языком, что принц Ольденбургский не мог уразуметь смысла даже извлечений из них, сделанных старательным секретарем. Он занимается сегодня всего два часа, а голова уже трещит, как спелый арбуз!

— Ка-тень-ка! — позвал Георг.

— Я здесь, Жорж! — отозвался веселый звонкий голос из соседней комнаты, где Екатерина Павловна устроила свой кабинет; его дверь всегда была полуоткрыта.

Через минуту явилась она сама — в утреннем платье абрикосового цвета, с карандашом в руке.

— Замучили тебя, бедного?

Она поцеловала мужа в лоб.

— Один пишет одно, другой — полностью противоположное, — пожаловался ей Георг. — Как понять, кто правду говорит, а кто обманывает?

— Я давно говорила брату, что в России нужно ввести судебные поединки: это единственный способ покончить с криводушием, но он и слушать не хочет. Даже дуэли запретил. Однако господа офицеры всё равно стреляются из-за вопросов чести. У нас в России, Жорж, любой несправедливый закон исправляется его неисполнением.

Она говорила полусерьезно-полушутя; ее жизнерадостность оказалась заразительной. Георг повеселел и нежно поцеловал ей руку.

В дверь постучали, вошел лакей:

— Господин Лубяновский с докладом! — объявил он.

Статс-секретарь принца Ольденбургского, молодой человек лет тридцати с небольшим, невзрачной наружности, с мелкими чертами лица и бесстрастным взглядом, почтительно поклонился великой княгине и принцу и положил на краешек стола стопку бумаг, подготовленных для подписания: он заведовал письмоводством в обеих экспедициях, над которыми начальствовал принц, — водяных и сухопутных сообщений, а кроме того, был управляющим его делами как генерал-губернатора. Выслушав его краткие пояснения, Георг подписал все бумаги, а затем достал папку из ящика стола.

— Я прочел вашу записку и согласен с нею.

Лубяновский поклонился.

— Изготовьте представление его императорскому величеству о необходимости учредить Комитет о благоустройстве Твери из дворянских депутатов, купцов и домовладельцев по выбору общества.

— Слушаюсь.

— И вот еще что: выпишите из Москвы землемера для обследования пустошей и выгонов. Мне кажется весьма дельным предложение купца Зубчанинова сдавать их на содержание с публичных торгов.

— Будет исполнено.

Собрав бумаги, Лубяновский ждал повеления удалиться.

— Скажите, Федор Петрович, — обратилась к нему вдруг Екатерина Павловна, — какого вы мнения о князе Куракине? Он ведь был вашим начальником?

— Точно так-с. Отменно хороший начальник князь Алексей Борисович, хотя и требовательный: кого отличал, так того и заставлял работать допоздна. Бывало, я возвращался от него не раньше четырех-пяти часов пополуночи.

— Он ведь масон, как и брат его?

— Н-не могу вам этого сказать наверное, слухов же передавать не имею желания.

Лубяновский, как огня, боялся темы тайных обществ, чудом избегнув совсем недавно большой беды. Вздумав нажиться на повальном увлечении мистиками, он взялся переводить с немецкого «Тоску по отчизне» Генриха Штиллинга — бедного вестфальского угольщика-самоучки, сделавшегося духовидцем и профессором в Гейдельберге под покровительством герцога Баденского, который был родным дедом императрицы Елизаветы Алексеевны. В светских гостиных, где принимали Лубяновского, только и было разговору, что об «Угрозе Световостокове» (так Лабзин вздумал передать на русском der graue Mann — «серый (или седой) человек»), о пророчествах Апокалипсиса, осуществление коих Штиллинг видел в событиях французской революции, и о критике им либеральных идей, завлекших Францию на край сей пропасти. Книжки об «Угрозе» шли нарасхват, «серый человек» фигурировал и в «Тоске по отчизне» — главном произведении Штиллинга, так почему бы и Лубяновскому не поставить на верную карту? Он принялся за работу; книга, насыщенная масонскими аллегориями, давалась ему тяжело, однако он работал упорно, и к концу 1807 года первые две части вышли из цензуры и из печати, следующие приготовлялись. Взяв из типографии сто экземпляров, Лубяновский вздумал для пробы распространить их в своей экспедиции — всё разобрали мгновенно. Успех! И вдруг — гром среди ясного неба: Лубяновскому объявили монаршее негодование за перевод и издание опасной книги, сказав даже, что ему место в Якутске! Что за притча? Из разговора с сенатором Новосильцевым Лубяновский уразумел, что сам государь книги не читал, а знал о ней с чужих слов. «Серый человек» у Штиллинга ходит в сером кафтане, вид имеет грозный, хотя и приятный, — уж не углядел ли здесь его величество каких-либо намеков на Бонапарта и его серый редингот? А «препоручение от Царя всех Царей описывать всякий запрещенный товар в царствии Божием»? Не есть ли сие кощунственный намек на блокаду Англии? Но ведь это всё аллегория: серый кафтан — цвет старости и смерти, грозный и невеселый вид «серого человека» (сиречь совести, заключенной в душе каждого смертного) имеет своей причиной грехи человеческие, ибо Угроз Богданович Световостоков происходит от Бога и имеет своим отечеством вечный Восток! В пятой, самой последней, части автор приводит ключ ко всему роману! Новосильцев согласился с тем, что в книге нет ничего безнравственного, однако отказался сообщить об этом государю. Министр внутренних дел граф Кочубей, прежний начальник Лубяновского, собирался подать в отставку и опасался ненужного скандала; он посоветовал Федору пропасть года на три-четыре, пока в столице не забудут, как и звать его. Лубяновский поклялся дворянской честью сжечь неопубликованную рукопись, а весь не разобранный тираж оставить в типографии; ему всемилостивейше позволили исполнить свое слово, сделав при этом строгое внушение впредь остерегаться, и Федор исполнил всё буквально, радуясь, что дешево отделался — могли ведь и в Сибирь закатать! Беспокоило его лишь то, что он остался на подозрении. К счастью, благодетель его, граф Салтыков, в прошлом наставник императора, заступился за незадачливого литератора, поручившись за него, как за своих детей, и мало того что смягчил сердце государя, так еще и выпросил для Лубяновского Анну на шею с алмазами. На прошлые именины его пожаловали в действительные статские советники; в назначении своем в Тверь, к малому двору, он видел не опалу, а высокую перспективу, однако нужно было держаться настороже и уж в другой раз не ступить на скользкий путь.

— Ну а что вы скажете о его протеже — господине Сперанском? — не отставала Екатерина Павловна. — Вы как будто дружны с ним?

— О, утверждать так — значило бы погрешить, против истины: мы довольно много переписывались по службе, но встречались только мимоходом. Михайла Михайлович — человек редкого ума и в науке письмоводства ему нет равных.

— Да, но что он за человек?

— Прекрасно владеет собой. Лицо его всегда спокойно, речь ровна и увлекательна. Он готов как отразить противоречие, так и переждать или совсем уступить — смотря что почтет за нужное. Господин Сперанский наделен редкостным богатством мыслей: непрестанное чтение доставляет ему самые разнородные сведения, счастливая память их удерживает, а разборчивый рассудок и пылкое воображение позволяют быстро скользить от старого к новому. Особенно замечательным мне кажется то, что он способен по одному намеку угадать чужую мысль во всей ее полноте и привить свою мысль другому, так что тот будет почитать ее за свою собственную.

— Я так и думала: скрытный лицемер и коварный иезуит.

В водянисто-серых глазах Лубяновского на мгновение промелькнул испуг, даже принц был озадачен столь нелестной характеристикой.

— Ну что ты, Катенька! По-моему, ты несправедлива. Все, говорившие с господином Сперанским хотя бы несколько минут, отмечают его ум и дарования.

— Что с того? Кому он служит своим умом? Уж точно не государю, ведь при своем уме, о котором столько разговоров, он бы должен понимать, что указом об экзаменах подложил ему настоящую свинью. У вас, Федор Петрович, все хороши; вы, видно, тоже себе на уме.

— Помилуйте…

— Довольно, ступайте.

Лубяновский откланялся и вышел.

Напомнив мужу о бале-маскараде, который она собирается устроить в Покров день, Екатерина Павловна ушла обратно в свой кабинет, а принц Георг продолжил свои занятия.

Недавно он вернулся из Вышнего Волочка — осматривал Гагаринский канал между Тверцой и Цной, где застряли две с половиной тысячи плоскодонок, сорок три из них перевернулись на Боровицких порогах. И это водный путь из Твери в Петербург! Канал был открыт ровно сто лет тому назад и с тех пор, похоже, не чистился; от бечевника (дороги вдоль берега для лошадей, тянувших барки на бечеве) не осталось и следа… Похоже, Тверь сто лет ждала назначения в генерал-губернаторы царского родственника. Георг принялся диктовать секретарю письмо к государю о необходимости великих усилий для безотлагательного устройства Тверецкого бечевника.

Устроившись за столом, великая княгиня взялась было за начатый рисунок, но задумалась и отложила карандаш. Ее мысли унеслись далеко от Волги и Тверды — на берега Дуная, где ей, возможно, никогда не побывать. Там воевал сейчас князь Багратион, недавно награжденный орденом Св. Андрея Первозванного. Измаил был взят, но Силистрия намеревалась серьезно обороняться, а это значило, что скорой победы ждать не стоит, князь может застрять там на всю зиму. Осадные орудия подвезли не сразу, в войсках начались простудные горячки и понос, как всегда бывает летом в Валахии, где дни жарки, а ночи холодны по-зимнему, солдат же отправляют в караул в летних панталонах. И с генералом Милорадовичем князь Петр, похоже, снова в ссоре… Ах, этот Милорадович! Он, безусловно, храбрый человек, но в нём нет того твердого стержня, который делает мужчину рыцарем без страха и упрека. Спина его довольно гибкая; да всем известно, что до вершин легче добраться ползком… А князь Пётр — прямой и честный; его непоклонная голова всегда попадется на глаза, когда надобно найти кого-нибудь для трудного поручения или сыскать виноватого… И она, Екатерина, теперь никак не сможет ему помочь! Александр всегда слушает того, кто говорил с ним последним. Они с братом, разумеется, часто переписываются, но что такое письмо по сравнению с личной встречей! Брат окружен наушниками, льстецами и завистниками. После свадьбы он недвусмысленно предупредил ее, чтобы отныне она вела себя особенно осторожно. Багратион уже полгода не писал к ней. Поздравление на случай бракосочетания Екатерины Павловны он отправил вдовствующей императрице, прося «простить великодушно такую смелость доброму солдату, коего сердце более чувствует, нежели перо когда-нибудь выразить может». Но что же делать? Он женат, она теперь тоже замужем. Ничего, нужно запастись терпением. Всё в руце Божией; дайте только срок, и дружба утрет слезы, вызванные на глаза любовью…

Рыцарский шлем, увенчанный императорской короной, был водружен на переливавшийся сапфиром щит с золотой каймой, в центре которого гордо восседал готовый взлететь орел с молниями в лапах. С щита свисал пятиконечный крест ордена Почетного легиона с профилем императора посредине, его обрамляли два рога изобилия, наполненные сочными плодами, и всё это вместе обнимала кроваво-красная императорская мантия, усеянная золотыми пчелами, с горностаевым подбоем, из-за которой высовывались жерла пушек, секиры, якорь и лавровые ветви. Наполеон не уставал любоваться этой шелковой портьерой, искусно изготовленной на фабрике Гобеленов и составлявшей пару с другой — с гербом королевства Италия, железную корону которого он тоже возложил себе на голову. Обосновавшись в Тюильри еще консулом, Бонапарт сразу занял апартаменты во втором этаже, выходящие на парадный двор. Теперь в бывших покоях Людовика XVI, короля-пленника, всё сверкало позолотой, пурпуром и хрусталем, бряцало оружием и литаврами — как при Людовике Великом.

Однако любоваться некогда, надо заниматься делами. Неслучайно он избрал своим символом пчёл. На письменном столе стопками разложены бумаги: важные письма, менее важные письма, депеши из-за границы, рапорты, донесения, прошения… Император просмотрел одну из бумаг и принялся диктовать секретарю:

— Евгению Наполеону, вице-королю Италии, в Милан. Сын мой, я получил ваше письмо от 15 ноября. Я рад, что вы прибыли в Милан. Вы написали сочинение о вашем итальянском походе, прошу вас прислать его мне. Я нашел финансовые дела здесь в большом беспорядке. Экспедиция англичан обошлась мне в 50 миллионов. Новые рекрутские наборы и огромные расходы на вооружение для Испании продолжают разорять меня. Вы понимаете, что я никак не могу облегчить бремени королевству Италия. Посылаю вам свое решение на полях вашего рапорта об Иллирийских провинциях…

Мир с Австрией был подписан только четырнадцатого октября, через три месяца после заключения перемирия. Император Франц обязался выплатить Франции контрибуцию в восемьдесят пять миллионов франков, но когда еще эти деньги будут получены… Иллирийские провинции, то есть Далматию, Наполеон собирался присоединить к Италии, лишив Австрию выхода к Адриатике; поляки получили Западную Галицию с Краковом и Люблином; границу между Австрией и Варшавским герцогством провели по реке Сан от Замостья до ее впадения в Вислу, предоставив соляные копи Велички в совместное пользование. Императору Александру пришлось удовольствоваться краешком Восточной Галиции с четырьмя сотнями тысяч душ (почти вчетверо меньше, чем отошло к полякам), и он остался этим недоволен, однако объявил в своем рескрипте, что все мечты о политической революции в Польше умерли и нынешний порядок вещей сохранится навечно. Ах, разве на свете есть что-то вечное? И разве можно предвидеть будущее?

Наполеон вспомнил день своего отъезда из Шёнбрунна, сразу после подписания договора. Это было воскресенье; в пять утра они с Раппом пошли смотреть, как гвардия уходит во Францию. Занимался ясный рассвет, и вдруг полил дождь, заставив их спрятаться под крышу. В то утро расстреляли молодого немца, который хотел его убить, — Фридриха Штапса. Генерал Лауэр написал подробный рапорт. Штапс с четверга отказывался от еды, говоря, что ему хватит сил дойти до места казни. Когда ему объявили о заключении мира, он вздрогнул. Но всё равно выкрикнул перед казнью: «Да здравствует свобода! Да здравствует Германия! Смерть тирану!» Наполеон Бонапарт, принесший в Европу свободу, отменив средневековые пережитки, — тиран… В Штутгарте, где он остановился по дороге в Париж, в королевском саду работали каторжники в цепях. Вюртембергский король пояснил, что это по большей части мятежники из новых владений императора…

Больше всего мятежников, конечно, в Испании, которую он давно бы усмирил, если бы не военная помощь англичан. А тут еще Сульт с Неем окончательно разругались… Нея пришлось отозвать во Францию и заменить генералом Маршаном. В начале октября испанцы начали наступление на Мадрид, в то время как другая их армия разбила корпус Маршана под Саламанкой. Конечно, у герцога Дель-Парко было вдвое больше людей, да и загоревшиеся кусты, к которым оказался прижат правый фланг французов, сильно осложнили положение, но армия императора не имела права терпеть поражение! Жозеф отстранил Маршана от командования. Опять придется ехать туда — исправлять чужие ошибки…

Наполеон продиктовал письмо военному министру:

— Господин генерал Кларк, созовите совет моей Гвардии, чтобы привести в порядок ее финансы и подготовить к Испанскому походу. Я намерен пойти в Испанию с четырьмя полками рекрутов, имея по выходе из Парижа не менее 6000 человек налицо, не считая тех, что в госпиталях; с четырьмя полками стрелков такого же состава, с двумя полками фузилёров (3000 человек), двумя полками старой Гвардии (3000 человек), с 5000 кавалерии и 60 полевыми орудиями, в общей сложности около 25 000 человек. У Гвардии должны быть свои хирурги, свои снабженцы, свои денежные ящики, свои полевые кузницы — в общем, всё необходимое. Я хочу, чтобы она была готова выступить к 15 января. Наполеон.

Чёрт бы побрал этих англичан! Они давно бы сдохли от голода на своем острове, если бы в континентальной блокаде не оказалось столько щелей! Но даже Луи, родной брат Наполеона, не спешит прикрывать лазейки для контрабанды, чтобы не разорить окончательно своих голландских подданных, вынужденных покупать дорогие французские товары и платить высокие экспортные пошлины. Как будто Франция ничуть не пострадала! Лён пока еще не вытеснил хлопок, а сахар из сахарной свеклы — тростниковый; Ла-Рошель, Нант, Бордо, Марсель пришли в упадок из-за сокращения торговли, в то время как коварный Альбион, закупая корабельный лес в Канаде, чуть ли не вдвое увеличил свой флот и наживался на войне, продавая пушки, оружие и мундирное сукно, вместо того чтобы страдать от нее. Министр финансов Спенсер Персеваль умудрялся сводить концы с концами, не повышая налогов, — за счет займов под разумные проценты и мер экономии, так что даже несчастная высадка на Валхерен не опустошила британскую казну. Рост цен на продовольствие всё же вызвал кое-где беспорядки, однако производство подтянулось вслед за ценами, так что, похоже, дурной урожай нынешнего года не слишком испугал Георга III. Англичане настолько обнаглели, что свободно являются в закрытые для них порты, вывесив американский флаг!

Взяв новый лист бумаги, секретарь строчил записку к министру иностранных дел Шампаньи:

— Господин герцог Кадорский, напишите в Голландию, что я не разрешал ни одному американскому судну, груженному хлопком, прибывать во Францию. Все мои порты закрыты для «американских судов».

Хотя лучше будет поговорить об этом с Луи самому.

— Пишите: «Людовику Наполеону, королю Голландии, в Амстердам. Я получил ваше письмо, в котором вы сообщаете о своем желании видеть меня. Вы вольны приехать в Париж».

Стоит ослабить хватку — и те, кого ты держал в кулаке, тотчас заегозят, стараясь высвободиться. Тиран? Деспот? А как иначе, если люди уважают только силу?

— Иоахиму Наполеону, королю Двух Сицилий[6], в Рим. Я получил ваше письмо от 16 ноября. Я удивлен и возмущен тем, что кардиналы к вам не явились. Прикажите им покинуть Рим и отправиться в Париж в двадцать четыре часа после получения приказа. Вдвойне непростительно, что они не явились по вашем приезде в Рим для выражения своего почтения королю, к тому же правящему от моего имени. Вы скажете, что я намерен устроить в Риме двор, который будет более блестящим и станет тратить еще больше денег, чем папский. Полагаю, я писал вам, что вы вольны приехать в Париж вместе с королевой, когда пожелаете и когда вам позволят дела.

Кардиналов надо держать в узде, пусть ходят по струнке, чтобы все видели, что император Наполеон — покровитель религии. Когда он разведется с Жозефиной, ему нужно будет вступить в новый брак, и тут всё должно пройти без сучка без задоринки. Вся надежда на дядю — кардинала Феска, возглавившего Комитет епископов по рассмотрению конфликта с папой римским, отлучившим Наполеона от Церкви. Кстати!

— Господин герцог Кадорский, вы напишете герцогу Виченцы,[7] чтобы он в разговорах с императором Александром упомянул о моем сильнейшем желании вступить в брак с великой княжной Анной…

В камине горел огонь, токайское сияло янтарем в хрустальных бокалах.

— Ни с чем не сравнимый вкус и аромат, вы согласны со мной? — спросил Клеменс фон Меттерних Александра де Лаборда, когда они оба воздали должное напитку богов. — Плоды, рожденные землей нашего отечества, — вот что делает нас патриотами, не так ли?

Французский поверенный в делах не вполне понимал причины, по которой новоиспеченный канцлер пригласил его к себе. Они уже обсудили бал у графини Эстергази и общих знакомых (после того как маркиз де Лаборд погиб на гильотине, его сын служил в гусарах графа Кински и близко знал многих венских аристократов, а граф фон Меттерних до начала прошлой войны был посланником в Париже); разговор, перескакивавший с немецкого на французский, ходил вокруг да около какой-то важной темы, которую, однако, Лаборду пока не удавалось угадать.

— Я признаю достоинства французской кухни, — продолжал Меттерних, — но никогда не откажусь от венгерских вин в пользу мозельских. Ваши яства и наши вина — это прекрасный семейный союз, который следовало бы принять за образец.

При слове «союз» Лаборд насторожился, однако по-прежнему не понимал, к чему клонит канцлер. Они были ровесниками, но французу приходилось признать, что австриец более искушен в вопросах политики, тогда как его самого больше интересовала политическая история и искусство. Отсветы огня на бледном лице Меттерниха с красиво очерченными ноздрями и ртом придавали ему томный вид; рассеянный взгляд его больших карих глаз, который дамы находили романтическим, а мужчины — задумчивым, остановился на честных серых глазах Лаборда.

— Как вам кажется, — спросил Меттерних, — развод императора — дело решенное?

Этот вопрос застал Лаборда врасплох. В прошлом году император брал его с собой в Испанию, а по возвращении сделал его жену статс-дамой императрицы Жозефины. Конечно, слухи о возможном разводе ходили уже давно, и по возвращении из Австрии все заметили холодность императора с супругой: он не брал ее в свою коляску, когда катался по парку Фонтенбло, каждый вечер проводил у своей сестры — княгини Боргезе, но… дело решенное?

— Император еще молод и в полном расцвете мужской силы, — продолжал канцлер, бывший отцом четырех детей. — Он несомненно захочет вступить в новый брачный союз для продления рода. Ах, если бы его избранницей стала австрийская принцесса! Это было бы счастьем для австрийцев и успехом для моего правительства. Разумеется, — словно спохватился он, — это всего лишь мои мечты, я не узнавал намерений его величества императора Франца в этом отношении.

Лаборд отделался общими словами, при первой же возможности откланялся, не желая долее обременять господина канцлера своим присутствием, и направился к себе писать рапорт для Шампаньи.

Простившись с ним, Меттерних с бокалом в руке встал у окна, откуда открывался вид на Хофбург. Он был доволен собой: рыбка проглотила наживку. Развод Наполеона неизбежен, он слишком одержим идеей о наследнике, а после эпизода с несчастным немецким юношей императора преследует страх внезапной гибели. Полтора года назад Меттерних побывал у госпожи Ленорман — знаменитой прорицательницы, на прием к которой нужно было записываться за несколько недель и потом еще часа два ожидать своей очереди в передней среди дам в масках, военных в эполетах, чиновников, актеров и певцов. Она гадала на картах Таро и на кофейной гуще, на отражении воды в зеркале, расплавленном свинце, яичных белках, свечных фитилях и брала до пятисот франков за сеанс. Императрица Жозефина была самой постоянной ее клиенткой (несмотря на строгий запрет мужа), и это имя служило приманкой для других. Меттерних пошел из любопытства, но гадалка совершенно ошарашила его, рассказав некоторые подробности из его детства и в точности повторив слова, которые императрица шепнула ему на бале-маскараде у королевы Каролины. Конечно, тогда он расспрашивал ее только о своем будущем, и ее предсказание, хотя и сделанное сивиллиным языком, в точности сбылось… как он теперь понял. И всё же кое-что в этом пророчестве намекало на… Кстати, из разговоров с Каролиной Мюрат и Лорой Жюно (обе делили с ним постель и ходили к госпоже Ленорман) он понял, что дни Жозефины-императрицы сочтены, чему они были несказанно рады. Но кто ее заменит? Без всякого сомнения, первым выбором Наполеона станет сестра императора Александра; брака с ней нельзя допустить ни в коем случае. Вся надежда на то, что Бонапарту нужно торопиться, а русские никогда не спешат в подобных делах…

Жозефина рыдала, лежа на кушетке и закрыв лицо платком; рядом стояла горничная с нюхательными солями наготове. За обедом, когда император объявил о своем намерении развестись, императрица упала в обморок; Наполеон принес ее сюда с помощью дежурного камергера и ушел. Гортензия опустилась перед матерью на колени, нежно погладила по руке.

— Всё к лучшему, мама! — сказала она. — Мы все уедем, ты будешь покойна!

— Но вы, мои дети! Что станется с вами?

— Мы поедем с тобой.

Гортензия знаком велела горничной удалиться. Жозефина спустила ноги на пол, дочь села рядом с ней, обняв ее за плечи.

— Всё будет хорошо. Что мы теряем? Брат должен будет отказаться от итальянской короны, мои дети — от французской, но это жертва, достойная нас. Я писала к Эжену, он такого же мнения. Покой дороже величия; впервые в жизни мы познаем счастье — вдалеке от света, в кругу семьи…

Жозефина всхлипнула и прерывисто вздохнула.

— Что с того, что твоя высокая роль окончена? — продолжала Гортензия. — Подумай о продлении своей жизни! Отлепись сердцем от этого человека, который заставляет тебя страдать!

— Бонапарт сердит на меня за что-то, — пожаловалась ей мать голосом, огрубевшим от слез. — И эти интриганки, его сестры, настраивают его против меня. А я еще сильно растолстела в последнее время…

— Мама, он тоже больше не тот стройный красавец, каким был когда-то. И полысел…

Во время ужина явился паж императора с повелением королеве Голландии явиться к его императорскому величеству.

Наполеон вышел из своего кабинета; Гортензия присела перед ним в реверансе.

— Вы видели вашу мать, — услышала она его сухой, отрывистый голос. — Она говорила с вами; мое решение принято, оно необратимо. Вся Франция хочет развода, требует его во весь голос. Я не могу противиться воле Франции. Ничто не заставит меня отступить — ни слезы, ни мольбы.

— Вы вольны делать, что вам угодно, сир, — смиренно произнесла Гортензия. — Раз того требует ваше счастье, этого довольно; мы сумеем пожертвовать собой ради него. Не удивляйтесь слезам моей матери. Было бы удивительнее, если бы после пятнадцати лет вашего союза она совсем не плакала. Но она оправится; мы все уедем, увозя с собой воспоминание о вашей доброте.

Она подняла глаза на императора и удивленно распахнула их, увидев мокрые дорожки на его щеках.

— Как! — воскликнул он прерывающимся голосом. — Вы все покинете меня? Бросите? Значит, вы больше не любите меня?

Он встал к ней вполоборота и отвернул лицо в сторону.

— Своим счастьем я бы пожертвовал ради вас, но речь о счастье Франции. Пожалейте лучше меня! Я вынужден это сделать, отказавшись от того, что мне дорого.

Теперь и у Гортензии защипало в носу.

— Мужайтесь, сир! — прошептала она, борясь со слезами. — Нам тоже потребуется мужество, раз мы больше не ваши дети. Мы будем сильны, клянусь вам. Мы будем утешаться тем, что больше не стоим на пути ваших планов и надежд.

Наполеон резко обернулся, шагнул к ней и взял ее за руки. Глаза его еще были влажны, но голос тверд. Он стал уговаривать ее не уезжать: они навсегда останутся родными людьми, Жозефина будет его лучшим другом, Эжен — сыном; он создаст для него королевство из Иллирийских провинций, Тироля или других земель. Вся беда в том, что они не родные по крови, император не сможет сделать Евгения Богарне своим наследником; единственный способ обеспечить будущее спокойствие Франции — родить сына самому, он давно это знал, и лишь нежность к жене удерживала его до сих пор.

— Не думайте, что я поддался на дворцовые интриги. Наоборот, когда я почувствовал, что двор настроен против вашей матери, я короновал ее и хотел назначить преемниками моих племянников — ваших детей, — напомнил он. — Однако люди, которых я сделал великими, хотят остаться ими, а народ, которому я обязан всем, чувствует, что его сила и счастье заключены единственно во мне. После меня настанет анархия, и столько усилий ради Франции пропадут втуне. Но если я дам Франции сына, воспитанного в моем духе, сына, которого она привыкнет считать моим наследником, она, по меньшей мере, воспользуется плодами моих трудов. Всё зло приму я, благом будут наслаждаться другие. Вы мать, Гортензия, а мать должна думать прежде всего об интересах своих детей. Пока я жив, я буду заботиться о них. Так что не говорите о расставании со мной.

Гортензия опустила голову.

— Сир, я нужна моей матери. Мы больше не можем жить подле вас. Это необходимая жертва, и мы ее принесем.

Он повернулся кругом, скрипнув подошвами туфель по паркету, и ушел обратно в кабинет.

Господину канцлеру графу фон Меттерниху, в Вену.

Париж, 4 декабря 1809 г.

Ваше сиятельство, спешу сообщить Вам, что развод императора состоится в ближайшее время; планы сии были подтверждены ЕИВ 30 ноября. Вопрос в том, кто заменит императрицу. Судя по всему, выбор еще не сделан. Говорят об одной из австрийских принцесс, о саксонской принцессе. Называют даже, и это довольно вероятная вещь, сестру императора Александра, которой скоро исполнится пятнадцать лет. Всё дело известно очень малому числу особ, но я полагаю, что оно весьма скоро разъяснится. Прошу держать это сообщение в строжайшей тайне

Князь Карл цу Шварценберг.

Карета покачнулась: Эжен встал на подножку и забрался внутрь. Гортензия бросилась ему на шею.

— Трогай! — крикнул Эжен кучеру, продолжая обнимать ее. Потом отстранился и стал рассматривать в тусклом свете, сочившемся через окошко. — Ты так изменилась! Я бы, наверное, тебя не узнал.

Гортензия вздохнула и промокнула глаза платком. Они с братом не виделись почти восемь лет; конечно, она совсем не та юная девушка, какой он ее запомнил. Осунулась, побледнела. Наверное — подурнела. Ей уже двадцать шесть… Эжен старше ее на два года, он в расцвете мужской красоты и пышет здоровьем: пленительные глаза, изящные брови, волевой подбородок… Разве что русые волосы как будто поредели… Или это только так кажется из-за прически, которую теперь носят все мужчины, подражая императору, — зачесывают волосы с макушки на лоб и на виски. И еще его очень красит улыбка, тогда как она разучилась улыбаться со времени своего замужества.

— Мы встретились по хорошему поводу или по плохому? Император вызвал меня телеграфом…

— По плохому.

Гортензия увидела, как помрачнели глаза Эжена: он всё понял.

— Мама держалась мужественно?

— Да.

— Ну что ж, мы обретем покой и окончим нашу жизнь приятнее, чем начали.

Он старался говорить спокойно, но Гортензия слишком хорошо его знала, чтобы не чувствовать подавляемой тревоги.

— Зачем мне надо было жениться на принцессе? — Эжен стукнул кулаком по колену. — Бедная моя жена, вот кого надо пожалеть. Она надеялась на троны для своих детей, она так воспитана, для нее это важно; она думает, что меня вызвали, чтобы объявить наследником французского престола.

Гортензия посмотрела на него с сочувствием. Она никогда не видела своей невестки, но знала, что Эжен с ней счастлив и любит ее. Августа Баварская была пятью годами ее моложе; отец предназначал ее в жены Карлу Баденскому, но Бонапарт решил иначе, выдав восемнадцатилетнюю немецкую принцессу за своего приемного сына, а Карла женив на Стефании Богарне — их с Эженом кузине-сироте, которую Наполеон удочерил, а через месяц отвел к алтарю. Баварию Бонапарт сделал королевством — подарок отцу невесты; Эжен с Августой сразу после свадьбы отправились в Милан, где у них одна за другой родились две дочки — Жозефина и Евгения. Они еще совсем крошки, Бог весть, какая их ждет судьба. А вот сыновья Гортензии…

На ее браке с Луи настояла мать, желавшая укрепить свой союз с Бонапартом. Она тогда уже поняла, что больше не сможет родить, и надеялась, что Бонапарт усыновит племянников, как это делали Цезари в Древнем Риме. Гортензия только-только выпустилась из пансиона, она была любимой ученицей мадам Кампан — бывшей камеристки несчастной королевы Марии-Антуанетты. Самая младшая сестра Бонапарта, Каролина (в то время она еще звалась Аннунциатой), тоже поселилась в бывшем особняке Роганов, занятом под пансион. А Полину привел туда первый муж, генерал Леклерк, чтобы любимая сестра Бонапарта добавила к своей классической красоте хоть немного образования. Это потом, уже став императором, Бонапарт превратил «Воспитательный дом Почетного легиона» в нечто среднее между монастырем и казармой, обнеся его забором, вход за который мужчинам был воспрещен, тогда как пансионеркам «Национального института Сен-Жермена» позволялось танцевать с воспитанниками ирландца Дермотта, жившими по соседству (среди них был и Эжен). Вместо живописи, музыки и танцев — шитье, стирка и готовка: хватит воспитывать королев, Франции нужны добрые жены и матери! Ах, Гортензия вовсе не стремилась стать королевой. Она была влюблена в генерала Дюрока, но ее мать считала, что адъютант Бонапарта — не слишком хорошая партия, тогда как брат… Луи тогда было двадцать пять, но у него уже разбухали суставы и шла носом кровь; надменный, холодный — Гортензия его на дух не переносила. Странно, но и мадам Кампан убеждала ее позабыть о Дюроке — красавце, имевшем бешеный успех у женщин. Ах, Кристоф! Он тоже любил ее. Гортензия никогда не забудет их последнюю встречу. В его карих глазах залегла невыразимая печаль… Слова им были не нужны; он молча смотрел на нее. Из ее глаз катились слёзы; ей хотелось прижаться к нему, покрыть поцелуями его невыразимо милое лицо, изящно изогнутые губы… Что бы он смог сделать? Похитить ее? Она сама бы не согласилась. Она, только она должна была бороться за их счастье, но она решила принести себя в жертву покою матери, думая, что это возвысит ее. Нет, это ее погубило… Мать заказала для нее красивейшее подвенечное платье в цветах, Бонапарт подарил бриллиантовую парюру. Гортензии казалось нелепым так украшать себя в день своего заклания: она надела платье из белого крепа, приколов к нему букетик флёрдоранжа, и нитку жемчуга. Наверное, это была самая печальная свадьба на свете. Бонапарт (тогда он был еще Первым консулом) отдал молодоженам дом на улице Виктуар, где он жил с Жозефиной, когда вернулся из Итальянского похода. Но любовное гнездышко не сохранило своего тепла. С отвращением исполнив супружеский долг, Луи вскоре уехал в свой полк, а оттуда — на воды. Его не было целых семь месяцев; Гортензия делила кров с матерью и отчимом. В августе Дюрок женился на дочери испанского банкира (еще одной воспитаннице мадам Кампан), а в октябре Гортензия родила сына. Сёстры Бонапарта, ненавидевшие всех Богарне, тотчас запустили слух о том, что настоящий отец ребенка — Наполеон. Слух подхватили в Сен-Жерменском предместье, его эхо услышали английские памфлетисты… Потом Жозефина заболела, и тотчас стали говорить, что Наполеон отравил ее, чтобы жениться на Гортензии. Конечно, это не добавило нежности отношениям с Луи, когда он вернулся, и всё же Гортензия родила второго сына. Первенец умер от крупа в мае седьмого года, когда они жили уже в Гааге; это горе сблизило супругов, но ненадолго.

Луи не хотел становиться голландским королем, он рвался уехать куда-нибудь поближе к южному солнцу и целебным источникам, чтобы лечить свой ревматизм, но старший брат заставил Батавскую республику просить Луи сделаться монархом, чтобы покончить с раздорами между унитаристами, федералистами и оранжистами, подарить стране мир и процветание.

Надо отдать должное Луи: он не стал марионеткой Бонапарта. Новый король тотчас принялся изучать свою страну, чтобы быть ей полезным. Вставал в пять утра, с семи до десяти давал аудиенции, потом заседал в Государственном совете до полудня, после работал с министрами, учился голландскому… и окончательно изнурил себя. Гортензия ничем ему не помогала, она просто терпеливо сносила унылую, однообразную, одинокую жизнь в чужом краю с ужасным климатом, занимаясь только детьми. В январе седьмого года, в страшную стужу, в Гаагу донесся глухой звук далекого взрыва — это в Лейдене взлетело на воздух судно, груженное порохом. От корабля остался только якорь, который нашли потом на лугу за городом; сотни домов были стерты с лица земли, повсюду валялись обгорелые человеческие останки… Луи сразу отправился в Лейден и сам руководил спасательными работами: он приказал булочникам из Делфта печь хлеб для пострадавших, вызвал в Лейден своего личного хирурга, устроил госпиталь во дворце Босха; королевская гвардия разгребала завалы… Потом король учредил особый фонд на случай катастроф и сам внес в него тридцать тысяч флоринов, освободив Лейден от налогов на десять лет. Голландцы стали называть его Людовиком Добрым. Недобр он был только с Гортензией. В апреле восьмого года она родила ему третьего сына, в отцовстве которого сразу же усомнились. Каких только нелепых слухов не распускали на ее счет! А всё потому, что за целое лето она виделась с мужем всего два раза, когда он приезжал к ней в Котре и в Тулузу.

Августа утешится. Трон, корона, двор — это всё суета. У них с Эженом есть главное: любовь и взаимопонимание. Ах, Гортензия согласилась бы уехать хоть на край света, жить в хижине вдали от всех этих дворцов, лишь бы ей оставили детей и не заставляли быть рядом с их отцом…

И этот туда же!

Наполеон с ненавистью смотрел на испитое лицо Луи с потухшим взглядом и глубокими морщинами у рта. Брат моложе его на девять лет, но выглядит почти ровесником, только волосы пока сохранил. Упрямый осел!

Почему все его братья вставляют ему палки в колеса, вместо того чтобы подталкивать его колесницу? Один — мягкотелый сибарит, другой — самодур, третий строит козни у него за спиной, четвертый — пустоголовый повеса и бабник… Все они (кроме Люсьена) принимают у него из рук короны, награды, деньги, как будто так и надо, почему-то не собираясь за всё это воздавать! А ведь это не часть отцовского наследства, это завоевания Франции и ее императора! Так почему же он один должен думать об интересах Франции и подчинять ей свои собственные, наступая на горло своим чувствам, не зная ни покоя, ни отдыха, тогда как они считают себя вправе поступать, как им вздумается?

Началось всё как раз с Люсьена — казалось бы, самого верного, самого надежного! Без него переворот 18 брюмера с треском провалился бы и Наполеон не стал бы Первым консулом. Это Фуше их поссорил, но не оговорил же он брата: тот и вправду тратил безумные деньги на целый полк любовниц, смотрел сквозь пальцы на злоупотребления своих любимцев, а самое главное — вызвал беспорядки в армии, допустив печатание памфлета «Параллель между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом». Отправленный послом в Испанию, он брал там взятки, не следовал инструкциям Талейрана, который был тогда министром иностранных дел, однако Наполеон, вместо того чтобы наказать его, обеспечил ему синекуру в Трибунате.

Как оказалось, зря: Люсьен решил, что ему сойдет с рук что угодно. Когда, нежданно овдовев, он встретил эту… женщину, любовницу Лаборда, Наполеон запретил ему жениться на ней: он приготовлял брату достойную роль в мировой политике. И что же? Сначала Люсьен пустился на какие-то нелепые ухищрения, словно вычитанные из плутовских романов: велел выкопать подземный ход между своим особняком и соседним домом, где он поселил свою дульсинею, чтобы попадать из своей картинной галереи прямо к ней во двор (отводил глаза соглядатаям Первого консула), а потом всё же женился на ней тайком, когда она родила ему сына. Наполеон потребовал немедленно расстаться с ней, Люсьен ему нагло заявил: «Ты тоже женился на вдове. Только моя не старуха и не смердит». Как смел он так сказать о Жозефине! Знал, что матушка на его стороне: она никогда не любила Жозефину, даже на коронацию нарочито не пришла. Но матушка — это одно, а младший брат — иное. Наполеон велел ему убираться; Люсьен уехал в Рим под крылышко к папе и наслаждается там теперь семейным уютом, не упуская случая бросить камушек в огород императора французов. На ошибках полагается учиться. Больше никаких поблажек! Ни в чём! Никому!

Глядя в упор в воловьи глаза Луи, Наполеон отчетливо произнес, стиснув кулаки:

— Благодаря тебе Голландия превратилась в английскую колонию. Так знай: я сожру Голландию!

Маленькая белая собачка вертелась и тявкала, вырываясь из рук хозяйки — широколицей дамы лет тридцати пяти — сорока, в отороченном мехом салопе и с тюрбаном на голове. Фуше выжидал, пока шавка успокоится, невозмутимо перекладывая бумаги на своем столе.

— Я полагаю, карты предупредили вас о вызове в полицию, — сказал он, когда лай прекратился.

— Не карты, но мой гороскоп.

— Довольно, мадемуазель, пошутили — и хватит. — Министр раздраженно захлопнул папку с бумагами. — Тюрьма сделает вас покладистей. А по моей милости вы сможете пробыть там долго.

— Нет, недолго, — спокойно отвечала дама. — В полной колоде выпал трефовый туз.

— И что это значит?

— Это ваш преемник, который скоро займет ваше место, — герцог де Ровиго.

Фуше скривился.

В последние дни агенты доносили об участившихся визитах к гадалке с вопросами о грядущем разводе императора. В доме на улице Турнон перебывал весь двор, а позавчера девицу Ленорман специально привезли на улицу Черутти, в особняк королевы Гортензии, где императрица проговорила с ней не меньше двух часов. Узнав об этом, Бонапарт пришел в ярость: Жозефина снова его ослушалась! Он запретил ей видаться с гадалкой еще восемь лет назад, когда Ленорман открыла жене Первого консула, что она станет больше чем королевой, но Жозефина продолжала встречаться с ней тайно, и даже ее собственный казначей не знал, какие деньги она тратит на гороскопы. Бонапарт подозревал, что не гадалка предсказывает Жозефине будущее, а Жозефина выбалтывает ей тайны, которые та потом выдает всему свету за свои пророчества. Разве карты не открыли мадам Моро грядущий арест ее мужа, приказ о котором Бонапарт велел держать в секрете? Когда сивилла возвестила о провале высадки в Англии, Первый консул примчался из лагеря в Булони, злой как черт, и велел немедленно посадить ее в камеру, но через две недели она вышла на свободу. Правда, полиция с тех пор не спускала с нее глаз, докладывая о каждом ее шаге.

— Потрудитесь припомнить, что и кому вы предсказали за последние три дня.

Темные, глубоко посаженные глаза Фуше уставились на гадалку, точно два пистолетных дула.

— Трон сотрясется; колосс, вставший одною ногою на севере, другою на юге, падет; львы растерзают орлов…

Фуше устало встряхнул колокольчик.

— В камеру, — кратко приказал он вошедшим полицейским.

Конечно, это шарлатанка, которая просто дурит голову богатым остолопам. И всё же нельзя отрицать, что некоторые из ее предсказаний сбылись. Бонапарт сам рассказывал, как еще в девяносто пятом году, когда он, отчаявшись сделать карьеру после термидорианского переворота, намеревался поступить на службу к турецкому султану, Ле-норман раскинула свои карты и предрекла ему: «Паспорт вы не получите; вам суждено сыграть важную роль во Франции. Одна вдова составит ваше счастье; благодаря ее влиянию вы достигнете больших высот, но остерегайтесь быть к ней неблагодарны, иначе удача от вас отвернется». Два года назад, когда Бонапарт впервые подумал о разводе, Жозефина, валявшаяся у него в ногах, воскликнула: «Я приношу тебе удачу!» — и он не решился расстаться с ней, потому что готовился выступить в Испанию. Трефовый туз… Хм… Нет, не может быть. Конечно, Бонапарт забрал у Фуше портфель министра внутренних дел, когда вернулся из Австрии, оставив ему только министерство полиции, зато он сделал его герцогом Отрантским. Нет, он ни о чём не знает и не догадывается. Даже если бы курьера в Австрию перехватили, письма при нём бы не нашли: тайник совершенно надежный.

Слуга снёс вниз последние коробки, кучер привязывал ремнями чемодан к задку кареты, горничная оглядывала комнаты в последний раз — не забыли ли чего? Мария передала Дюроку прощальную записку для императора.

За целый месяц, что она провела в Париже, они виделись всего один раз: он занят делами, разводом, планами нового брака… Она ему больше не нужна. Она возвращается в Польшу.

Господину де Шампаньи, герцогу Кадорскому, министру иностранных дел, в Париж.

Париж, 9 декабря 1809 г.

Господин герцог Кадорский, я думаю, что необходимо отправить курьера в Россию с моей речью в Законодательном корпусе. Вы сообщите герцогу Виченцы настоящие известия о поражении русских и дадите ему понять, что из-за этих поражений я счел необходимым говорить о присоединении Валахии и Молдавии к Российской империи; пусть император видит, что я не кривлю душой и делаю даже больше, чем обещаю. Я желаю также, чтобы герцог Виченцы дал почувствовать во время их разговоров, что Россия могла бы действовать и получше во время последней войны, ее войска ни разу не обнажили клинков за всю кампанию, австрийцы были убеждены, что они ничего не сделают, они еще не перешли свою границу, как я уже был в Вене; я не стану подражать столь вялому поведению, когда речь зайдет о помощи с моей стороны, я выступлю с 200 000–300 000 человек. Герцог Виченцы должен сказать графу Румянцеву в точности такие слова: «Вы чувствуете, что в Вашем прошлом поведении нет ничего, чего император не постиг бы; в австрийских делах Вы вели себя вяло. Как поступил император? Он подарил Вам провинцию, которая приносит больше денег, чем понесенные вами расходы на войну, и он громко заявляет, что Вы присоединили Финляндию, Молдавию и Валахию к Вашей империи».

Наполеон

Стоя по колено в воде и стуча зубами от холода, солдаты срезали камыши, которые затем очищали и раскладывали на берегу сушиться, пока не зарядили дожди. Другие заготовляли жерди для стен и крыш, третьи, во взмокших от пота нательных рубахах, копали ямы, четвертые месили босыми ногами глину, смешанную с коровьим навозом, чтобы обмазывать стены полуготовых землянок-бордеев; умельцы складывали внутри каменные печи. Всех, кто не был занят на строительстве и не стоял в караулах, поделили на отряды и отправили на фуражировку: надо было поспешать, пока не выпал снег.

Князь Багратион с адъютантами объезжал верхом позиции, осматривая работы; офицеры подбегали за приказаниями; солдаты при виде генерала вытягивались во фрунт. «Молодцы, ребята!» — говорил им князь; «Рады стараться, ваше высокопревосходительство!» — отвечали ему. Багратион напоминал офицерам, чтобы отхожие ямы не копали близ реки или впадающих в нее ручьев, а всех больных сразу отделяли от здоровых.

Государь требует идти за визирем в Балканы, но от Дуная до гор раскинулась голая степь — чем кормить армию? Одного продовольствия потребуется везти на восьмидесяти тысячах волах, которым самим надобно пропитание, а ведь нужен еще фураж для лошадей, без которого конные полки превратятся в пехоту. Можно было бы встать в линию от Силистрии до Базарджика, уперевшись левым флангом в берег Черного моря, но это не решит задачи по снабжению армии, к тому же родятся новые препоны: Дунай никогда не замерзает так, чтобы транспорты можно было препровождать по льду, зато льдины непременно сорвут мосты, которые уже устроены или устроятся потом. Нет, решиться на зимовку на правом берегу — значит погубить армию. Лучше оставить гарнизоны в крепостях, снабдив их всем необходимым, а прочие войска переправить на левый берег и там зазимовать, чтобы весной, где-нибудь во второй половине марта, снова переправиться через Дунай, ускоренным маршем пройти к Балканским горам, опередив армию верховного визиря, и заставить его заключить мир силой оружия. Багратион так и написал в Петербург и теперь с нетерпением ждал ответа, не решаясь исполнить свой план самовольно, без приказа государя. Тем временем солдатам и офицерам урезали ежедневные порции, лошадям выдавали меньше овса. Князь Петр терпел лишения вместе со всеми, тратя на закупку провианта собственные деньги, лишь бы не касаться экстраординарной суммы. Он лучше умрет голым, чем ошельмованным; честь дороже жизни.

Уже вторая половина ноября! Дни становятся короче, ночи — холоднее и ненастнее, надо на что-то решаться. Доставленный курьером пакет от канцлера Румянцева Багратион вскрывал в лихорадочном нетерпении, но то, что он нашел внутри, словно окатило его ушатом холодной воды. Упрекая генерала за бездействие в удобный момент, когда французы увязли в Испании, Бонапарт не может действовать враждебно против России или направлять к тому Австрию, граф Николай Петрович приложил к своему письму записку о Татарицком сражении барона Казимира Гибша, генерального консула Дании в Константинополе, а еще — список с «Мысли» своего отца, генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского, адресованной тридцать лет тому назад Екатерине Великой. Мальчишкой, что ли, его считают? Школяром, не выучившим урока и заслуживающим порки за свою леность? Князь Петр был вне себя. Румянцевым ему тычут в глаза! Так ведь и Румянцев, не сумев взять Силистрию, вернулся за Дунай, а по весне напугал турков обходным маневром, перерезав путь на Адрианополь, и тем мир заставил подписать. Разве Багратион предлагает что-то иное?

Схватив перо, Петр Иванович яростно макал его в чернильницу, покрывая лист быстрыми, скачущими строчками:

«Покорно благодарю вас за заметку! Я очень знаю, что Румянцев был умнее Багратиона! Он собрал совет и перешел обратно — я ни того, ни другого не сделал, слепо повинуюсь воле монарха! Напрасно трудились присылать книгу батюшки вашего, я ее давно читал, и содержание мне ведомо. Не лучше ли воевать против турок, нежели против меня и общего блага? Я здесь ближе всех и лучше знаю! На что вы мне мешаете?»

Он перевел дух, словно после гонки. Ему не верят, а иноземцев слушают! Они уж напишут, будьте покойны! Под Татарицей турков было вполовину больше против русских, но все их атаки были отражены, семнадцать знамен захвачено! Багратион весь день удерживал поле боя и лишь после подхода великого визиря Пегливана-паши с главными силами отступил из-под Силистрии, чтобы не угодить в клещи. «Лучше дайте мне волю, лицом в грязь не ударю, — продолжал он писать, — а если верить чужеземцам, тогда я выйду у вас трус, а я трусом не бывал! Понять не могу, что за выгода? Это жалко, грустно, неполезно, больно и вредно. Я знаю много храбрых издали и после баталии! Прошу Торнео и Аланд в пример не ставить, совсем не то».

Князь Петр вспомнил, как приехал в Галац в исходе июля, к угасавшему на глазах генерал-фельдмаршалу Прозоровскому, который тотчас подписал указ о его назначении командующим главным корпусом Молдавской армии вместо Кутузова. Жизнь в старике еле теплилась, одна лишь боязнь ослушаться государя не давала его душе расстаться с телом. «Император приказал мне форсировать Дунай, я должен умереть на другом берегу…» Его посадили в лодку, перевезли через реку и высадили у моста, по которому уже прошел авангард. Он умер близ Мачина, который Багратион взял неделю спустя, следом пал Гирсов под напором Платова. В бумагах Прозоровского князь Петр не нашел никакого общего плана военных действий; ни фуража, ни провианта, ни боеприпасов заготовлено не было, в случае похода у русской армии остались бы в тылу сильные крепости с большими гарнизонами… А тут еще к армии начали слетаться искатели чинов и крестов, которые всю Финляндскую кампанию провеселились в Петербурге, затем спохватились и отправились на Дунай, — Багратион помнил таких ловкачей еще по Эйлау!

Армия — последний довод королей, главное орудие их политики. Она красиво смотрится на шахматной доске: пешки-пехота, прикрываемая легкой и тяжелой кавалерией, туры (осадная артиллерия) или ладьи, — всегда готовые пожертвовать собой, если ферзи-дипломаты окажутся не слишком дальновидны и сделают неверный ход. Вот только на деле клеточное поле оказывается пересеченной местностью с лесами, снегами, болотами или безводными степями, идти через них приходится в лютую стужу или адскую жару, фигуры перемещают не по правилам, а по прихоти начальства, которое жертвует ими безо всякой выгоды, а порой и в ущерб государственным интересам, сражаться же приходится не только с армией неприятеля, состоящей из таких же пешек и коней, а с тучей интриганов, лицемеров, корыстолюбцев, мздоимцев, кляузников, перебежчиков, столпившихся у тронов, засевших по департаментам. Если бы Ланжерон, стоявший со своим корпусом в Бухаресте, не выдвинулся навстречу туркам, шедшим от Журжи, и не разбил их, диван Валахии раболепно приветствовал бы войско султана, при котором боярам жилось совсем неплохо. Ланжерон сменил в Бухаресте Милорадовича — храброго генерала, устоявшего под турецкими ядрами, но павшего от стрелы Амура. Он по уши влюбился в мамзель Филипеску — дочь стольника, заправлявшего делами всего княжества, и первейшего врага России. Александр Филипеску знал по-латыни и по-гречески, говорил по-французски и по-итальянски, в свое время учился в Австрии, но держался османов: что бы Багратион ни затеял, турки тотчас узнавали о том от Филипеску. Милорадовича он совершенно опутал своими сетями: мало того, что генерал сделался от любви как блаженный, так еще и задолжал в Бухаресте тридцать пять тысяч рублей. Багратион насилу сплавил его в Киев военным губернатором. Покуда Валахия была под властью османов, она доставляла пропитание на пятьсот тысяч человек, находившихся на правом берегу Дуная, теперь же вдруг оказалась не в силах прокормить пятьдесят тысяч русских. Диван ссылался на изнурение обывателей, а на самом деле собирал с них вместо оброка натурой налоги деньгами, определенные еще турецкой властью, совершенно их разоряя, поскольку тот же хлеб или ячмень у крестьян покупали за бесценок. Вот и приходится Багратиону, помимо забот о войске, ограждать обывателей от незаконных притеснений местных властей, чтобы все беды народные не валили на российскую армию. А сколько раз добытое кровью возвращали обратно, представляя сие как поступок истинного великодушия? Виноваты же всегда оказывались именно воины, не щадившие живота своего, и получалось, что беззаветная доблесть сродни глупости! Но нет, князь Багратион не опустится до тех, кому неведомо слово «честь»!

«Мне кажется, общее благо должно совестить каждого, — продолжал он свое сумбурное письмо. — Три года армия здесь стояла неподвижно. Кроме сплетни и побиения от неприятеля, ничего не делали. Флота на Черном море я не имею, хотя и должно, и о том только и думаю. Виноват ли я, что в 24 часа не мог победить Оттоманскую Порту? Прежние войны длились по нескольку лет, имея при том союзников, и оканчивались почти ни с чем при мире, а ныне я один, флота нет… Очень хорошо, дайте мне 50 000 кавалерии и столько же пехоты, и я на будущую кампанию заставлю их — верно, иначе не можно.

Для великих дел надо великие способы, иначе далеко не уйдешь. Я смело и торжественно скажу, что никому не удалось такой кампании, как нынешняя. Если недовольны, я сожалею, и охотно отдам другому, а сам останусь как прапорщик».

Когда надо было идти на шведов по льду, князь Багратион был хорош, а ныне его попрекают бездействием! Еще бы корсиканца в пример привели, как будто тот не ведает неудач! Перо снова заскрипело по бумаге:

«Есть вещи невозможные. Почему в Египте не держался Наполеон, а ушел? Армиею ворочать — не батальоном. В одну позицию влюбляться вредно. Прошу одной милости: дать мне волю или вольность, иначе истинно принужден буду по крайности духа и тела моего остаться и просить избавления. Вот вам, ваше сиятельство, мое чистосердечие. Весь ваш кн. Багратион».

Что за беда — перейти через Дунай? Он здесь главнокомандующий, ему вверены тысячи жизней, он не покинет их на верную погибель. Повиноваться князь умеет, но и думать своей головой ему не возбраняется. Багратион отдал приказ войскам начать переправу.

«Я требую отложить намерение ваше к переходу за Дунай, — читал он через день рескрипт государя, который везли к нему ровно три недели. — Употребите самые крайние усилия держаться в стране, вами занимаемой, и если невозможно идти далее или вызвать визиря на генеральную баталию, то удерживать, по крайней мере, ваше положение, отражая все покушения неприятеля. Какое впечатление должен произвесть обратный переход ваш над теми самыми турецкими войсками, кои с самого начала командования вашего в разных делах доселе были побеждаемы? По свойству сего народа, к кичливости всегда преклонного, возмечтает он, что превосходством своим принудил вас к отступлению. Таким образом, весь плод предыдущих побед, все последствия сделанных доселе на той стороне усилий я считаю совершенно потерянными, как скоро переход ваш свершится. Надобно будет снова начинать войну, и начинать ее не раннею весною, но в июле месяце, ибо и на будущий год от разлития вод дунайских те же самые встретятся препятствия, как и в предыдущем и, следовательно, война с Турциею, переходя от одного года к другому, к крайнему ущербу польз наших будет длиться, тогда как самая существенная цель ее есть скорое окончание».

Бумага трепетала в дрожащих пальцах. Удерживать свое положение! Как удерживать? На всём пространстве от Силистрии до Базарджика нет ничего, кроме неба и земли, — ни единого обывателя, ни жилища, ни пристанища, там не добыть ни горсти муки, ни жмени овса; в армии уже начались болезни, в вонючих курных землянках они только усилятся. Да и какие это землянки — могилы: леса-то в округе нет, земляные стены укрепить нечем, дожди всё размоют… Турки же подвозят продовольствие и фураж из глубин своей земли, в их руках — крепости с большими запасами и магазинами! Надобно написать человеку, который видел армию не только на парадах и знает, в чём она имеет нужду.

«Вся прежняя служба моя может, я надеюсь, служить доказательством, что я не трус, но безрассудную отвагу признаю я также большим в полководце пороком, — писал князь Пётр военному министру Аракчееву. — Войска, здесь остающиеся, принуждены жить в палатках (из коих многие так ветхи, что только наименование палаток имеют) и претерпевать все впечатления осенних невзгод и жесткости зимы. Не один Дунай рождает непреоборимые препоны, но и все другие реки, как то: Серет, Мильков, Бузео, Яломица и другие, которые часто мгновенно разливаются, сносят мосты и прерывают коммуникацию иногда дня на два и на три, а иногда на неделю. Три дивизии не имеют ни шинелей, ни панталонов, и никто сапогов. Если эти, почти нагие войска оставить на зиму без пристанища, то, конечно, по крайней мере половина оных перемрет до весны, из остальной же части едва ли останется половинное число здоровых. Тогда весной неприятель со свежими и всем удовлетворенными войсками придет на меня и истребит тощие остатки сил моих».

Граф Алексей Андреевич — человек умный и хороших правил. Он хотя и говорит, что с русских надо требовать невозможного, тогда они и способны на невозможное, однако знает, что творить чудеса способен один Господь. Вся надежда на него, что заступится пред государем, ототрет в сторону завистников и льстецов. Закончив письмо и велев отослать его с остальной почтой, но не гонять курьера по раскисшей грязи с одной депешей (лошадей надо беречь), князь накинул на плечи шинель и вышел во двор, где уже ждал оседланный конь.

Затрудняясь объяснить свою мысль по-русски, Георг переходил на немецкий, но затем вновь возвращался на язык своего приемного отечества. Александр слушал его с мягкой улыбкой, удобно устроившись в кресле. Тверским дворцом он остался доволен, планы благоустройства города и чертежи новых построек, представленные Карлом Росси и Осипом Бове, тоже вызвали его похвалу, в особенности проекты манежа и кавалерского корпуса: Тверь имела все возможности к тому, чтобы стать третьей столицей империи. Теперь же принц подробно разъяснял царственному шурину задуманную им реформу уездных и земских судов, чтобы покончить со взяточничеством, волокитой и безответственностью, разгрести эти авгиевы конюшни, где скапливались горы нерешенных дел. Александру стало скучно, он подавил зевок. Екатерина заглянула к ним в кабинет: ужин уж подали, где же вы?

— Что ж, меры справедливые, — одобрил Александр, встал и предложил руку сестре, чтобы идти в столовую.

К ужину были приглашены гости из числа тверской аристократии, которые затем должны были остаться на бал: Гагарины, Мышецкие, Загряжские, Батюшковы… Начавшись со дня именин великой княгини, праздники длились уже целую неделю, Екатерина Павловна прекрасно играла роль радушной хозяйки.

— Ах, вы так хорошо говорите по-русски! — воскликнула одна из дам, желая сделать ей комплимент.

— Я русская и говорю по-русски — в чём же диво? — отвечала ее высочество.

Александр любезничал с дамами; Георг старался перевести разговор на серьезные темы. Он находил чрезмерно строгими наказания для крестьян. К чему, например, ссылать их в Сибирь за порубку леса, когда можно ограничиться простым штрафом? Это против пользы самих помещиков, которых лишают работников. Не правда ли, господа? Вглядевшись в кроткое лицо императора, господа согласились, что это, действительно… Принц ободрился и начал порицать телесные наказания: они слишком суровы! За малейший проступок — пятьдесят, а то и сто плетей, а уж розгами наказывают и вовсе нещадно: по десять-пятнадцать тысяч ударов! Немыслимо!

— Помилуйте, ваше высочество! Разве можно не наказывать мужиков? Этого никак нельзя-с! — возразил ему краснолицый генерал с двумя орденами на шее. — Этак они, шельмы, совсем от рук отобьются.

Генерала поддержали: наказывать необходимо. Конечно, не до смерти, не тираническим образом: это и противу законов, и для самих опасно, однако сечь надо — умеренно, но чтобы знали: спуску им не дадут. Ведь ежели не сечь, и мужики, и бабы станут предаваться дурным наклонностям: лени, пристрастию к вину, повадятся дерзить и воровать.

— Вот мой Андрей, к примеру, — продолжал генерал, воодушевившись. — Поехал я осенью на охоту, велел ему моего Варяга вести в поводу, чтоб был рядом. Смотрю — ахти, батюшки! Хвост-то Варягов совсем рядом с колесом коляски, даже задел пару раз! Ну уж я леса-то для шельмеца не пожалел! Так он, Андрей-то, мне заявляет: вам, барин, бессловесная скотина дороже людей! Еще разговаривать начал! Мне, между прочим, Варяг в пять тысяч обошелся! За такие деньги я дюжину таких Андреев…

Все согласились, что так и до бунта недалеко. Старая княгиня Енгалычева пояснила принцу, что мужики — как дети: коли не держать их в строгости, добра не жди. Вспомнив, как их самих пороли в детстве — дома или в кадетском корпусе, гости оживились и принялись рассказывать забавные истории. Георг переводил взгляд с одного на другого, дивясь этим рассказам, а еще более веселью, ими вызываемому; Екатерина взглядывала на него с материнской снисходительностью.

После ужина все проследовали в бальную залу: Александр с Екатериной впереди, Георг с княгиней Енгалычевой следом за ними.

— Спасибо тебе за Жоржа, я так счастлива с ним! — украдкой шепнула брату великая княгиня.

Бал открылся торжественным полонезом; государь выступал впереди об руку с сестрой. Танцующих было много: когда еще доведется увидеть самого императора, даже вальсировать с ним — или рядом с ним! В промежутке между танцами к Александру подошли два посланца Первопрестольной: высокий и худой граф Остерман и благообразный князь Федор Голицын. Важный Остерман, которому было уже за восемьдесят, облачился в синий бархатный французский кафтан поверх белого пикейного камзола, нацепив все свои ленты и ордена, напудрил парик, нарумянился, выступал в башмаках на красных каблуках и опирался на длинную трость — в точности, как при дворе великой Екатерины; князь Федор Николаевич, клонившийся к шестидесяти, тоже был одет старомодно, но более скромно, имея своим украшением только Мальтийский и Аннинский кресты, пожалованные покойным императором Павлом. Оба явились просить его императорское величество почтить своим посещением древнюю столицу, в которой он не был уже восемь лет, раз уж он находится в столь близком от нее расстоянии. Екатерина присоединила свой голос к их просьбе; Александр ответил, что отчего же нет, пожалуй, но только если она составит ему компанию. А про себя подумал: «Вот отличный предлог промедлить с возвращением в Петербург, где Коленкур вновь будет испрашивать аудиенции для получения ответа на сватовство Наполеона, а матушка — устраивать истерики».

Лубяновского вызвали во дворец.

— Не взял я с собой никого из статс-секретарей, хотел поближе с тобой познакомиться, — сказал государь, вперив в него свои голубые очи. — Я намерен прибыть в Москву к Николину дню с великой княгиней и принцем. Напиши об этом рескрипты к графу Гудовичу и господину Валуеву; если успеешь, то сегодня же и отправь. Ты поедешь со мной, я говорил об этом с принцем.

Александр вернулся к танцам, а Лубяновский прошел в свою контору. Николин день уже завтра! Надо послать кого-нибудь домой предупредить жену. К ним гости званы на обед, но что поделать — воля государя. Пусть жена распорядится, чтобы ему собрали в дорогу самое необходимое. И денег нужно захватить с собой — мало ли, сколько придется пробыть в Белокаменной. Быстро набросав записку супруге, Федор Петрович сел писать к московскому главнокомандующему и президенту Дворцовой конторы. В полчаса оба рескрипта были готовы, император снова отлучился в кабинет и подписал; курьер умчался в декабрьскую ночь. Следом за ним, прямо с бала, выехал и государев поезд; под утро остановились отдыхать на даче князя Барятинского, чтобы Слободской дворец успели подготовить к прибытию высоких гостей.

В последний раз Александр был в Слободском, когда приезжал на свое коронование. Здесь всё напоминало ему об отце, получившем эту огромную хоромину в подарок от графа Безбородко, хотя внутренняя отделка сохранилась еще со времен Екатерины: резные венские стулья с позолотой, бронза, купленная за бесценок у французских эмигрантов, китайские вазы, драгоценная посуда и богатые обои, выписанные из-за границы или сделанные в России… Рассказывали, что слуги Безбородки за одну ночь выкорчевали все деревья во внутреннем саду и засыпали ямы, потому что Павел заметил мимоходом, какой отличный плац для учений вышел бы на этом месте. Когда император взялся переделать загородную усадьбу в свою резиденцию, здесь круглосуточно работали больше полутора тысяч человек: строили деревянные галереи, соединявшие главное здание со служебными, возводили домовую церковь, надстраивали третий этаж… При Александре все работы прекратились — зачем тратить деньги на дворец, который годами пустует.

Для Екатерины Павловны подали парадную придворную карету, ее брат и муж гарцевали верхом. Москва встречала их колокольным звоном, пушечной пальбой и своим неповторимым запахом — смесью свежести снега с паром от конского навоза, аромата калачей с кислой вонью помоев, выплескиваемых на тротуары из полпивных. Этот запах ощущался и на Тверской, и на Арбате, и даже на Кузнецком мосту с его модными лавками, поэтому в Кремль ехали не по Ильинке, где к сложному букету добавлялись оттенки квашеной капусты и отхожих ям, а по древней Варварке. В дверях Успенского собора стоял митрополит Платон, свершавший в свое время коронование императора Александра и императрицы Елизаветы, — высокий дородный старик с прозрачной белой бородой и серебристыми вьющимися волосами, спускавшимися на плечи из-под митры.

Вновь прибывших захватило вихрем московских праздников: балы у генерал-губернатора, у Долгоруковых, Шереметевых, Куракиных, у графа Ростопчина… К Ростопчину Александр бы не поехал, кабы не заступничество Катиш. Бывший любимец их отца был отправлен в отставку со всех должностей и выслан в Москву за три недели до гибели императора Павла, который и хотел его вернуть, да не успел. С тех пор Федор Васильевич засел в своем Воронове этаким Вольтером, поругивая новое правительство и вельмож-либералов в сочиняемых им памфлетах. Аустерлиц он назвал Божьей карой за убийство Павла Петровича, нового государя считал идеалистом и мечтателем, который заботится о некоем «общем благе», в то время как Россия большими шагами движется к гибели своей: у советников императора нет ни русского взгляда, ни русской мысли, ни русского сердца; молодежь стала хуже французской — многих Робеспьер с Дантоном охотно взяли бы себе в приёмыши; сонмище ухищренных злодеев (то есть французов, притулившихся в России, и масонов отечественной выделки) губят умы и души русских подданных; в народе брожение — готов в любой момент взбунтоваться. Давно пора вынуть из Кунсткамеры дубину Петра Великого да выбить дурь из дураков и дур!.. На записку Ростопчина о слухах и положении в провинции Александр ответил рескриптом, в котором выразил удивление подобному образу мыслей, расходящемуся с его собственным. Мер, употребленных в свое время его бабкой против Радищева, он принимать не собирался: граф даже не пытался распространять свои сочинения, собственноручно сжигая их после прочтения кружку своих знакомых. Вот только знакомых Федор Васильевич имел довольно много, в том числе и в высшем свете. В те четыре года, что Ростопчин исполнял обязанности кабинет-министра по иностранным делам, его ставили наравне с англичанином Питтом, считая вершителем судеб Европы. Именно он настоял на временном союзе с Францией для обуздания самовластья Англии и удержания в узде завистниц России — Австрии и Пруссии, считая при этом, что России не должно иметь с прочими державами иных связей, кроме торговых, поскольку все они ей враждебны — если не явно, то скрытно, а потому соседей своих надлежит в страхе держать. Границу между Россией и Пруссией Ростопчин хотел провести по Висле, а не по Неману, Грецию с островами объявить республикой, чтобы со временем она сама перешла под скипетр российский, Османскую империю, сего «безнадежного больного», — разделить между четырьмя главными европейскими державами, позволив русскому государю объединить престолы Петра и Константина. Сторонников этих взглядов было немало и теперь. Москва, почитавшая себя истинно русской, противопоставляла себя Петербургу, населенному «русскими по необходимости», «вольноопределяющимися в иностранцы». Это всё были ростопчин-ские словечки, ушедшие гулять в народ, а уж его «Мысли вслух на Красном крыльце», которые граф всё-таки напечатал, мало кто не знал наизусть. «Уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет?» В Петербурге на подобные сентенции только пожимали плечами, в губерниях же их охотно повторяли. Длинными темными вечерами в помещичьих усадьбах читали гостям мысли Силы Андреевича Богатырева, костерившего на все корки французов и Бонапарта («Мужичишка в рекруты не годится: ни кожи, ни рожи, ни виденья; раз ударить, так след простынет и дух вон, а он-таки лезет на русских»). Такие тирады встречали дружным смехом и возгласами одобрения, хотя ни самого Бонапарта, ни порой даже и французов читатели в глаза не видали, зато замечания о Российской империи, призванной стать первейшей державою мира, произносили с умилением: в России государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый, а уж от воинства русского победоносного враг бежит как голодный волк, только озирается и зубами пощелкивает. Истинная правда!

Вдохновившись ростопчинскими идеями, отставной майор и литератор Сергей Глинка (потомок поляков, воспитанник дяди-масона и дядьки-немца, последователь Княжнина и протеже придворного шута Нарышкина) взялся издавать журнал «Русский вестник». Ранее промышлявший переделкой французских пьес для театра Медокса, сей восторженный фантазёр пустился сочинять героические драмы на сюжеты из русской истории (понятие о которой имел самое приблизительное) и яростно нападать на Францию, Бонапарта и всё французское; дошло до того, что Коленкур выразил протест. Цензор получил тогда выговор, сам редактор был уволен от московского театра, однако продолжил издавать свой журнал на деньги Ростопчина, наполняя его по большей части своими опусами, в которых превозносил всё русское и старину, утверждая, что самое наименование «славяне» происходит от слова «слава», поносил французские моды и идеи и договорился до того, что назвал «Афалию» Расина украденной из «Стоглава», а «Андромаху» — подражанием сказке «Как мыши кота погребали». Расходились его книжки плохо: не удавалось продать и сотни экземпляров, но это не охлаждало кипучего энтузиазма Глинки, нашедшего свое призвание.

Екатерина Павловна уговорила брата принять опального графа, который был представлен императору княгиней Дашковой (тоже отдавшей пару сочинений в «Русский вестник»). Принцу Георгу, стремившемуся узнать русскую жизнь изнутри, было интересно побеседовать с Федором Васильевичем, который к тому же ставил в своем имении опыты по внедрению новых способов земледелия и изобретал какие-то машины.

Плоское скуластое лицо графа с водянистыми глазами навыкате, курносым носом и небольшим подбородком выдавало его татарские корни; забегавший вверх лоб, сивые волосы, переходившие в полоску бакенбард, широкие зубы его совсем не красили, однако он оказался остроумным и интересным собеседником. Катиш была им совершенно очарована и пригласила бывать у них в Твери; Александр на все слова о желании послужить государю и отечеству отвечал уклончиво, так что граф не получил обещания должности, но был рад и поручению обревизовать московские богоугодные заведения (дом умалишенных и смирительный дом), надеясь не упустить свой шанс. Пользуясь случаем, Ростопчин представил великой княгине историографа Карамзина, отказавшегося от должности тверского губернатора, чтобы посвятить себя исторической науке. Екатерина Павловна и его пригласила приехать.

Между тем Лубяновский в Слободском дворце трудился не покладая рук: на высочайшее имя каждый день поступали просьбы, жалобы, доносы, прожекты и письма, которые надлежало разобрать к назначенному для доклада часу; кроме того, утром и вечером статс-секретаря призывали для принятия повелений. Увидав в его руках новую толстую пачку бумаг, император тяжело вздохнул:

— От бумаг, как и от толпы, никуда не скроешься…

За царскими санями в самом деле всегда устремлялись потоки людей самого разного разбора, выражавших свое ликование при виде государя.

— Всякий стремится иметь счастье взглянуть на ваше величество, — угодливо сказал Лубяновский.

Александр с досадой махнул рукой:

— Ба! Поведи белого медведя по улицам — побегут толпами и за медведем.

Лубяновский не знал, что ему делать — сказать: «Точно так-с!», возразить: «Как можно-с!», промолчать, оставив без внимания государевы слова? Близ царя — близ огня, а долго ли осечься на дворцовом паркете? Он всё же счел за самое безопасное промолчать, изобразив на лице неопределенную полуулыбку, и сразу перейти к докладу.

Двенадцатого декабря был день рождения Александра. В час пополуночи именинник с сестрой и зятем отправился в Тверь прямо с придворного бала, чтобы на следующий день выехать в Петербург.

…В Завидово на станции не было ни души — ни смотрителя, ни коноводов, и коновязь пуста: всех лошадей забрали для императорской свиты, вот старички и отлучились в Капернаум выпить по чарочке за благополучное отбытие. Канальство!

— Ступай по дворам! — приказал генерал-адъютант Уваров своему человеку. — Где хочешь сыщи мне лошадей! Хоть роди, а чтоб лошади были, слышь, Федька? Не то шкуру спущу!

Федька побежал к поселку, а Уваров вернулся в кибитку, набросил на ноги медвежью полость… Нет, этак и околеть недолго: мороз пробирает до костей! Угораздило же его отстать от царского поезда, задержавшись в Москве у знакомых! У знакомой… Лишь бы в Городне не повторилась та же история!

Генерал вылез из кибитки, застегнул фартук, чтобы внутрь не намело снегу, и пошел через двор в ямскую избу.

Внутри никого не было, зато сразу от дверей пахнуло живительным теплом. Погрев замерзшие руки о белый бок русской печи, генерал, не снимая шинели, присел на лавку и прислонился спиной к бревенчатой стене. К обеду в Твери быть уже не удастся. Вряд ли государь станет его ждать, он и так отсутствовал в столице долее, чем намеревался… Канальство… Где же этот Федька… ходит…

Проснулся он, услышав негромкие голоса. Разлепил глаза: за столом сидели несколько стариков с расчесанными надвое бородами и волосами на прямой пробор, приглаженными деревянным маслом; поставив на растопыренные пальцы блюдечки с чаем, они пили, видать, уже не первый самовар, поскольку лица их были красны и лоснились в отсветах лампы.

— Лошади готовы? — гаркнул Уваров. — Я вас!..

Коноводы вздрогнули, обернулись, плеснув на пол чаем; от испуга не все смогли вскочить на ослабевшие ноги.

— Да во что же прикажешь закладывать, барин? — спросил один, поведя рукой в сторону окна.

— Как во что?

Уваров выбежал на темный двор — там было пусто. Кибитки как не бывало! Видно, Федька, раздобыв лошадей, не проверил впопыхах, сидит ли барин внутри, и умчался порожняком. «Ну, Федька, сволочь! Запорю!»

В четверть десятого вечера члены императорской фамилии: Наполеон с Жозефиной, Луи с Гортензией, Жером и Полина, Каролина с Мюратом, Эжен де Богарне и Жюли Клари, сопровождаемые госсекретарем Реньо де Сен-Жан-д’Анжели и архиканцлером Камбасересом, в парадных костюмах вышли парами в Тронный зал, где уже собрались высшие государственные чиновники. Вдоль стен, увешанных картинами и гобеленами, стояли обитые красным бархатом скамьи, по обе стороны от позолоченного деревянного трона с сиденьем из темно-синего бархата с золотой бахромой и вышитой золотом буквой N на спинке, который возвышался под балдахином в виде красного-синего шатра с императорской короной и целым роем золотых пчел, расставили кресла и стулья, однако все оставались на ногах. Ярко горели два больших канделябра, отражаясь в зеркалах, блестел навощенный паркет, в центре которого был выложен большой императорский орел в трехцветном круге. Встав на него, Наполеон приблизил к глазам лист бумаги и начал читать твердым уверенным голосом:

— Богу известно, как дорого обошлось это решение моему сердцу! Но нет такой жертвы, на которую мне не хватило бы мужества, когда речь идет о благе Франции. Должен добавить, что мне никогда не приходилось жаловаться, — напротив, я не мог нахвалиться привязанностью и нежностью моей возлюбленной супруги; она украсила собой пятнадцать лет моей жизни… — Голос Наполеона дрогнул, но он быстро овладел собой: — Память об этом навсегда останется в моем сердце. Я короновал ее собственной рукой и хочу, чтобы она сохранила ранг и титул коронованной императрицы, но главное — чтобы она никогда не сомневалась в моих чувствах и считала бы меня по-прежнему своим лучшим и самым дорогим другом.

После него настала очередь Жозефины. Реньо вынул из сафьяновой папки и передал ей бумагу с речью, которая заметно дрожала в ее руке.

— С позволения нашего августейшего и дорогого супруга, — начала она, — я должна заявить, что, не имея более никакой надежды на рождение детей, способных удовлетворить потребности его политики и интересы Франции, я желаю предоставить ему величайшее доказательство привязанности и преданности из всех известных на земле. Я всем обязана его доброте, он возложил на меня корону собственной рукой, и, с высоты этого трона, я получала лишь знаки приязни и любви французского народа.

Слезы, полившиеся из глаз, не позволили ей читать далее; она передала бумагу Реньо.

— В доказательство этих чувств я соглашаюсь расторгнуть брак, который отныне является препятствием к благу Франции, лишая ее счастья перейти однажды под управление потомков великого человека, без сомнения, ниспосланного самим Провидением, чтобы исправить беды ужасной революции и восстановить алтарь, трон и общественный порядок, — читал госсекретарь прерывающимся от волнения голосом. — Но расторжение моего брака ни в чём не изменит чувств, какие я питаю в своем сердце: в моем лице император по-прежнему найдет своего лучшего друга. Я знаю, насколько этот поступок, продиктованный политикой и высокими интересами, отягчил его сердце, но мы оба гордимся жертвой, приносимой нами во благо отечества.

На последних словах Реньо разрыдался сам.

Все присутствующие по очереди подписали протокол, Наполеон поцеловал Жозефину, взял за руку и увел в ее покои. Гортензия смотрела вслед матери, которая выглядела подавленной и удрученной. Сама она на ее месте испытала бы, пожалуй, лишь облегчение. Что теряет императрица? Только возможность жить в этом дворце. Когда его покидала королева Мария-Антуанетта, ее ждал эшафот, а не мирная жизнь вдали от суеты двора. Надо будет напомнить об этом маме.

Члены узкого совета остались, чтобы составить сенатус-консульт для оглашения и принятия в Сенате на следующее утро. Слова «развод» следовало избегать, поскольку декрет Наполеона от 1806 года запрещал развод членам императорской фамилии; в Гражданском кодексе четко сказано, что развод по обоюдному согласию невозможен, если супруга старше сорока пяти лет, а Жозефине уже сорок шесть. Кроме того, за слово «развод» сразу уцепятся попы, понадобится согласие папы римского, а Пий VII, отлучивший Наполеона от Церкви, не лишит себя этой мелкой мести и откажет. Первую статью записали так: «Брак, заключенный между императором Наполеоном и императрицей Жозефиной, расторгнут». В гражданском плане всё в порядке — не придерешься; щекотливый вопрос о церковном браке поручили решить Камбасересу.

Наполеон и Жозефина обвенчались перед коронацией: его святейшество отказывался короновать супругов, не приносивших друг другу обеты у алтаря. Поднятый с постели кардинал Феск, родной дядя Наполеона, благословил новобрачных (проживших вместе уже восемь лет) в спальне Жозефины, наскоро переделанной под часовню, не было даже свидетелей. Впрочем, генерал Дюрок, которого посылали за кардиналом, знал, зачем он понадобился; в гостиных рядом с «часовней» находились Бертье и Талейран, и Бонапарт поставил их в известность о случившемся, — они могли сойти за свидетелей, хотя по правилам их должно было быть четверо, а обряд должен был совершать кюре из прихода одного из супругов. Тогда это сочли простой формальностью, чтобы из-за таких «пустяков» не сорвались коронационные торжества. Теперь же несоблюдение правил оказалось очень кстати, к тому же Наполеон венчался фактически по принуждению, а не по доброй воле, — лишний повод для признания обряда недействительным. Камбасерес вызвал к себе членов Парижского церковного суда: двух судей и двух прокуроров, объявив им заодно, что его императорское величество намерен вступить в новый брак, женившись на католичке.

— В таких вещах судьей может быть только суверенный понтифик, — хором сказали священники.

— Я не уполномочен обращаться в Рим.

— В Рим обращаться нет необходимости, ведь папа находится в Савоне, — с мнимым смирением напомнил аббат Рюдемар.

Пия VII привезли туда в июле под охраной жандармов в неудобной карете, обе дверцы которой были заперты на ключ. «Мы хорошо сделали, что издали буллу об отлучении от Церкви десятого июня: сегодня нам бы этого не удалось!» — сказал папа кардиналу Пакка, разделившему с ним изгнание. Из Рима выехали в восемь вечера и мчались всю ночь без остановки: на каждой почтовой станции генерал Раде высылал вперед жандарма, чтобы на следующей приготовили лошадей. Однако форейторы становились на колени, прося его святейшество благословить их; женщины осеняли себя крестным знамением и плакали: «От нас увозят святого отца!» Генерал велел папе задернуть шторки; в июльскую жару он мучился от духоты; только когда у него начались колики, ему разрешили выйти по нужде. К вечеру следующего дня Пий VII был уже нездоров, и генерал Раде решился нарушить инструкции, заночевав на грязном постоялом дворе, где папа спал одетым на жестком ложе. Слух о его аресте мгновенно распространился по окрестностям, отовсюду сбежались обыватели, которых отпихивали жандармы. Теперь уже в каждом придорожном поселке карету поджидала толпа, чтобы получить папское благословение. Люди влезали на крыши экипажей, на спины лошадей — «Спасем его!» Просто чудо, что никого не задавили и не покалечили. Сиенну проехали на рассвете; в Поджибонци папа смог отдохнуть всего три часа, пережидая жару. К нему впустили женщин, целовавших ему руки и ноги, и снова в путь. На улицах было полно народа, в окнах густо торчали головы, люди забрались на крыши, на колокольни, выстроились вдоль дороги, вившейся через поля. Съезжая с моста, берлина зацепилась за угол на крутом повороте, лошади дернули — ось сломалась, карета опрокинулась, генерал Раде, сидевший на облучке, вывихнул руку и ушиб себе ногу. Сбежавшийся народ тотчас поднял карету на руках, плача и взывая: «Святой отец!» Жандарм отомкнул дверцу, папа показался народу, чтобы успокоить его. «Собаки!» — кричали люди жандармам. Опасаясь бунта, Раде пустился на хитрость: «На колени! — крикнул он. — Святой отец даст вам свое благословение!» Все повиновались. «Мужайтесь и молитесь, дети мои», — сказал им папа, а форейторы хлестнули лошадей. В час ночи прибыли во Флоренцию — в обитель, где Пию VII отвели покои его предшественника, умершего во французском плену. Генерала Раде вызвали к великой герцогине Тосканской — Элизе Бонапарт, которая выслушала его отчет и велела немедленно возвращаться в Рим. Измученному папе дали отдохнуть всего несколько часов. Турин, Риволи, Гренобль, где десять дней пришлось прождать распоряжений Наполеона из Вены; Лион, Авиньон, Баланс — и снова Италия: Савона… А в ноябре кардинал Феск собрал в Париже церковный совет, чтобы прояснить положение французских епископов: следует ли им повиноваться папе.

— Монсеньор, — заговорил другой судья (тщеславный архиканцлер, которого полагалось на публике величать Светлейшим Высочеством, разрешал приватно обращаться к нему «монсеньор»), — в Париже существует комиссия из кардиналов, архиепископов и епископов, занимающаяся церковными вопросами…

— Это не суд! — возразил Камбасерес. — Церковный суд для того и создавался, чтобы разбирать подобные дела.

— Да, князь, но только между частными людьми, тогда как высокое достоинство затронутых особ не позволяет Церковному суду считать себя компетентным…

— Это еще почему? Разве его величество не может, если пожелает, предстать перед судом, который он сам же и учредил для своих подданных? Кто оспорит это его право?

— Никто, — согласился Рюдемар, — однако это против обычая, мы не можем считать себя судьями ему. Мы готовы на всё, чтобы доказать его величеству нашу преданность, но при условии, что о нашей дерзости никто не узнает, а наша совесть будет покойна. Поручая нам дело столь великой важности, вы выставляете нас на позорище…

— Да мы вовсе не хотим, чтобы суд проходил публично! — воскликнул Камбасерес. — Еще не хватало, чтобы об этом проведали английские газеты. Мы требуем от вас соблюдения строжайшей тайны. Каждый напишет свое мнение и передаст его министру по делам культа. И всё.

«Взять на себя непреложное и всеобъемлющее обязательство, что королевство Польское никогда не будет восстановлено, было бы неблагоразумно и несовместимо с моей честью. Значит ли это, что, если поляки, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, восстанут все как один и окажут противодействие России, мне нужно будет употребить все свои силы, чтобы усмирить их? А если они найдут себе союзников, то мне нужно будет сражаться и с ними? Я могу утверждать, что не окажу никакого содействия, ни прямо, ни косвенно, любой попытке восстановить Польшу, но и только. Что же касается отказа от слов „Польша“ и „поляки“, то я и на это пойти не могу. В дипломатических документах еще можно не употреблять эти слова, но вытравить их из употребления нацией я не в состоянии. Упразднение старых орденов станет возможно только по кончине нынешних их обладателей и с пожалованием новых наград. Наконец, относительно невозможности будущего территориального расширения Варшавского герцогства за счет земель, некогда принадлежавших Польскому королевству, необходимо соблюдать принцип взаимности: Россия должна взять на себя обязательство никогда не присоединять к своей территории ни куска, отторгнутого от старых польских провинций.

Я согласен подписать конвенцию, если она будет звучать следующим образом:

Его Величество Император французов обязуется не поддерживать никакого восстановления Польского королевства, не давать никакой помощи любому государству, которое имело бы подобные намерения, не давать никакой помощи, ни прямой, ни косвенной, любому восстанию или возмущению провинций, которые составляли это королевство…»

Александр еще раз перечитал ответ Наполеона, присланный ему из Парижа князем Куракиным. В своем письме Александр Борисович рекомендовал согласиться с Бонапартом, не видя большой разницы в словах: «Польша не будет восстановлена» и «император обязуется не поддерживать восстановления Польского королевства». Министр Шампаньи писал, со своей стороны, графу Румянцеву, что Наполеон «не только не желает обнаружить мысль о восстановлении Польши, которая столь далека от его видов, но и готов содействовать императору Александру во всех тех мерах, кои могли бы навсегда истребить всякое о ней воспоминание». Прекрасно, так в чём же дело? Карфаген должен быть разрушен! Взяв лист со старыми статьями конвенции, подписанной в декабре, Александр начертал своей рукой новый вариант первой статьи:

«Его Величество Император французов, король Италии, чтобы доставить своему союзнику и всей Европе свидетельство его желания отнять у врагов мира на континенте всякую надежду его разрушить, обязывается точно так же, как и Его Величество Император Всероссийский, в том, что королевство Польское никогда не будет восстановлено».

Пусть Румянцев передаст это Коленкуру для отправки в Париж на ратификацию. Если император французов так сильно желает сочетаться браком с русской великой княжной, он подпишет.

Бонапарт уже дал знать, что его невесте будет дозволено остаться в православной вере — в этом он оказался не так неуступчив, как упрямец Густав Адольф, свергнутый ныне шведский король, который сватался к несчастной Alexandrine… Однако в разговоре с французским посланником Александр сослался на другую русскую монаршую традицию: хотя лично он не мог бы и желать лучшего мужа для своей младшей сестры, великая княжна должна принять решение сама, а что у Анны в голове — одному Богу известно, ей всего пятнадцать лет, она еще дитя, да и вообще в таких делах женщины редко руководствуются здравым смыслом. Как жаль, что император французов так долго тянул с разводом: Екатерина Павловна гораздо больше подходит ему и по возрасту, и по характеру, но она теперь уже замужем… Кроме того, согласно последней воле покойного императора Павла решение о браке своих детей должна принимать вдовствующая императрица, которая проживает в Гатчине. Александр непременно переговорит с ней об этом, как только дела позволят ему вырваться из Петербурга. Ему нужно десять дней, чтобы дать императору Наполеону окончательный ответ.

Разумеется, эта отсрочка ничего не изменит. Когда два с лишним года назад корсиканец намекал в Эрфурте на возможность брака с Катиш, та заявила брату, что лучше выйдет за последнего русского истопника, чем за Бонапарта. Анна такого же мнения, не говоря уже про матушку. Наполеон достаточно умен, чтобы сообразить, что его водят за нос. Судя по тайным письмам из Парижа, он уже прощупывает почву для заключения брачного союза с принцессой из дома Габсбургов. Обрадуются ли его подданные новой австриячке на троне? Немцы же сложили поговорку: «У австрийского императора дочерей нет», то есть на политику браки не влияют. Посмотрим, окажется ли граф Шувалов таким же удачливым дипломатом, как и генералом. Он в Вене уже полтора месяца, тайный договор о военном союзе пока не заключен, но на такие вещи нужно время…

Александр прекрасно понимал, к чему приведут все его проволочки — к войне. Россия к ней пока не готова, но войны не начинаются вдруг, а время сейчас — наш союзник. Франция устала от сражений, солдаты дезертируют, военачальники ссорятся между собой, одерживать победы всё труднее, Испания никак не желает покориться, подавая пример стойкости в борьбе всем порабощенным народам (которые Бонапарт называет освобожденными), Англии вольно дышится в ошейнике блокады, Швеция… да, Швеция заключила военный союз с Бонапартом, чтобы получить обратно Померанию, но она обескровлена и угрозы не представляет. В России же стоит только кинуть клич: «Идем на Бонапарта!», как тысячи людей тотчас запишутся в ополчение. Нужно лишь развязать себе руки, приостановив военные действия на Кавказе и в Персии и покончив наконец с Турцией. Князь Багратион не оправдал ожиданий: он только стенает и бездействует; надо послать в Молдавию Каменского.

На войну потребны деньги, а рубль ассигнациями и так уже стоит двадцать копеек серебром. За прошлый год бумажек выпустили на сорок три миллиона, теперь Сперанский предлагает вовсе прекратить их печатание, а уже выпущенные признать государственным долгом и частично уничтожить. Он еще осенью разработал План финансов вместе с Балудянским — русином из Венгрии, обладавшим обширными и разнородными познаниями и читавшим в Петербурге лекции по политической экономии, — а в министры финансов провел графа Гурьева — человека неповоротливого ума, но исполнительного и услужливого. По совету Аракчеева, Александр дал им в компанию таганрогского градоначальника Кампенгаузена, сделав его государственным казначеем: честный лифляндец, окончивший Гёттингенский университет, за четыре года превратил захудалый Таганрог в крупнейший порт на Азовском море, много сделав для украшения этого города и снискав себе репутацию неподкупного чиновника, блюдущего интересы государства. Кампенгаузен на собственном горьком опыте узнал, что в России деньги растворяются без следа, стоит только отвернуться: уезжая в Петербург, он передал собственные десять тысяч в пользу таганрогской богадельни, но все они прилипли к пальцам служащих магистрата, которые, верно, слишком усердно их пересчитывали; деньги же, которые он сэкономил на строительстве своей резиденции и вернул в Министерство внутренних дел, там же где-то и затерялись. Как бороться с казнокрадством? Увеличить жалованье чиновникам? Словно они от этого перестанут воровать. «Гурьевский кружок» предлагает увеличить сбор с купеческих капиталов, ввести налоги для торгующих крестьян и иноземных ремесленников и обложить подушной податью иноверцев, а чтобы эти деньги доходили до казны, учредить должность контролеров, но кто проследит за контролерами? Министр юстиции Дмитриев уверяет, что, если пресечь злоупотребления, торги по винному откупу увеличат доход казны на несколько миллионов. Что может сделать он — самодержец Всероссийский? Поручить государственные дела особам, коих считает безупречными, однако на каждого Аракчеева или Кампенгаузена приходятся сотни нечистоплотных «мелких сошек», которые строят из себя важных птиц. Приказывать — одно, а исполнять приказы — иное; какими бы благоразумными ни были меры, принимаемые правительством, сей благодатный дождь, проливаясь с небес, зачастую не доходит до сухой земли, оседая на с готовностью подставленных листьях вековых дубов, а если и сумеет ее увлажнить, то редко в том месте прорастет питательное зерно — всё больше лопухи да сорная трава.

«Можно принять меры против голода, огня, моровой язвы, но против благодетельных распоряжений правительства решительно нельзя принять никаких мер», — насмешничал адмирал Мордвинов, которого Александр назначил председателем Департамента государственной экономии. Кипучий ум сего мечтателя, женатого на англичанке и витийствующего в комитетах, точно он на заседании английского парламента, рождал множество прожектов, которые так и оставались неосуществленными. Сразу после воцарения Александра Павловича Мордвинов подал прожект Трудопоощрительного банка «для возбуждения охоты к трудолюбию как к источнику, из которого проистекает богатство, изобилие и благоденствие народное». Он предлагал давать предприимчивым людям ссуды под залог недвижимого имущества, а знающим и способным — и вовсе без имений, собирая попутно сведения о новых изобретениях, дабы оные повсюду сделались известными. Александр подписал устав этого Банка, Мордвинов даже подготовил Высочайший манифест о его открытии, но… Россия — не Англия. Вон граф Ростопчин нарочно вводил в своем имении английские способы обработки земли и убедился, что в России они невыгодны, русский и с сохой себя прокормит, а плуг — развлечение для богатых. Предприимчивость же наших людей выражается, увы, не в изобретении машин и создании фабрик, а в выдумывании иных способов обогащения…

Кстати, и война разоряет далеко не всех, а многих и обогатить способна. Война неизменно оживляет торговлю и промышленность, а также производит благотворное действие на умы, заставляя их сосредоточиться на одной великой цели и позабыть всё то, что занимало их прежде. Да, война сплачивает нацию. А что касается военных расходов… Как раз Мордвинов и представил недавно записку, предлагая, для их сокращения, превратить солдат в землепашцев, выделив каждому батальону по две тысячи десятин земли. В своей записке он ссылался на сочинение генерала Сервана де Жербе, скончавшегося в позапрошлом году в Париже. Эту книгу — «Солдат-гражданин, или Патриотические взгляды на самый выгодный способ обеспечить оборону королевства» — Серван написал еще в 1780 году, будучи капитаном на королевской службе. Эпиграфом к ней он привел строчку из «Георгик» Вергилия: О fortunatos nimium, sua si bona norint — «Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу». И вот что он там пишет: «Я нашел истинный способ улучшить благосостояние офицеров и солдат и уменьшить бремя налогов на содержание ополчения. Я предложил сделать наших солдат землепашцами и привел причины, по которым полагал, что государство с легкостью осуществит этот проект… Сие есть совершенно иной способ кормить, врачевать, одевать войска и давать им кров. Цель моя была неизменной: благополучие солдата и облегчение бедного гражданина, всегда более угнетаемого, нежели другие, и менее способного сносить возлагаемые на него тяготы». Александр велел перевести эту книгу на русский язык, а графу Аракчееву, возглавившему Военный департамент, — изучить опыт австрийских военных поселений в Трансильвании.

«Дорогой папа! Со времени развода Наполеона я раскрываю „Франкфуртскую газету“ с мыслью прочесть там о назначении новой супруги; признаюсь, что задержка вызывает у меня невольную тревогу. Вручаю свою судьбу в руки Божественного Провидения, лишь ему одному известно, что сделает нас счастливыми. Если случится беда, я готова пожертвовать своим личным счастьем для блага государства, будучи убеждена, что истинное блаженство можно найти лишь в исполнении долга, даже в ущерб своим склонностям. Я не хочу об этом думать, но если нужно, мое решение принято, хотя эта жертва будет двойной и от того еще более тяжелой. Молюсь о том, чтобы этого не случилось, и ожидаю Вашего решения с дочерним почтением».

Александр издевается, неужели Коленкур этого не видит?

Наполеон прочел первую депешу, которая добиралась из Петербурга целый месяц, и принялся за вторую. «Великая княжна Анна вполне сформирована физически; ее рост, стан и всё остальное указывает на это. У нее прекрасные глаза, нежное выражение лица, любезная и приятная наружность, и хотя она не красавица, взор ее полон доброты». Ну допустим. Император Александр наконец-то переговорил со своей матушкой, «враждебной из принципа к Императору Наполеону, которым, однако, она глубоко восхищается как полководцем и государственным деятелем», и та как будто утратила непреклонность. Французский посланник обнадежил царя насчет того, что его сестра, став императрицей французов, получит собственную часовню во дворце Тюильри, где сможет посещать службу, отправляемую православными попами. Александр попросил еще десять дней на уговоры. Дьявол!

Доложили о прибытии курьера с двумя новыми депешами — трех- и двухнедельной давности. Император отдал их расшифровать; он прочтет их завтра утром. Прежде чем отпустить секретаря, он продиктовал ему еще два письма.

«Мадам, получать весточки от вас доставляет мне большую радость, но черные мысли совсем вам не идут, — укорял он Марию Валевскую. — Сообщите мне поскорее, что у вас родился красивый мальчик, что вы в добром здравии и веселы. Никогда не сомневайтесь, что я буду рад вас видеть; всё, что касается до вас, возбуждает мой нежный интерес. Прощайте, Мари, я с надеждой ожидаю новостей».

Мари должна быть сейчас где-то в пути между Варшавой и Вадовице. Наполеон уже послал надежного человека к старику Валевскому, тот согласится признать сына императора французов своим — это даже польстит его тщеславию. Так будет лучше для всех. С этим покончили, теперь другое:

«Я был очень рад видеть тебя вчера; я чувствую, насколько твое общество сохранило для меня свое очарование. Я выделил сто тысяч франков для экстраординарной кассы Мальмезона на 1810 год. Ты сможешь посадить всё, что захочешь, и распорядиться этой суммой, как пожелаешь. Я приказал оплатить твою рубиновую парюру, которую прежде оценит казначейство: я не спущу ювелирам воровства. Я повелел предоставить миллион, положенный тебе по цивильному листу в 1810 году, в распоряжение твоего поверенного для уплаты твоих долгов. В несгораемом шкафу Мальмезона ты найдешь пятьсот-шестьсот тысяч франков, можешь заказать себе на них серебряную посуду и белье. Я приказал изготовить для тебя фарфоровый сервиз; к тебе придут за распоряжениями, чтобы он был очень красив. Наполеон».

Утром он первым делом просмотрел депеши от Коленкура. Мария Федоровна хочет посоветоваться со своей дочерью Екатериной, которая ныне проживает с мужем в Твери, в пятистах верстах от Петербурга. Ее беспокоит нежный возраст принцессы Анны, которая всего полгода как вышла из детства. Кроме того, ее смущает мысль о браке с разведенным мужчиной, и еще она сомневается в способности императора иметь детей. Царь искренне сожалеет обо всех этих проволочках, но не теряет надежды сломить сопротивление вдовствующей императрицы, чтобы явить доказательство своей дружбы императору Наполеону.

Всё ясно: его просто водят за нос. Пройдет еще пара месяцев, и Александр попросту заявит, что он не мог, как ни прискорбно, пойти против воли матери, — нет, такого унижения допустить ни в коем случае нельзя! Вызвав дежурного адъютанта, Наполеон отправил его за Эженом, а сам принялся диктовать письмо к Коленкуру для отправки через министра Шампаньи: император возмущен возражениями вдовствующей императрицы и просит довести это до сведения царя. На этом письме он велел проставить январскую дату, хотя было уже шестое февраля, и тотчас начал новое: терпеливо прождав несколько месяцев ответа от русского двора и видя, что отговоркам нет конца, император был вынужден, к своему великому сожалению, обратиться в Вену, где его предложение было принято благосклонно. Это письмо он велел не отправлять до возвращения Эжена и пометить его завтрашним днем.

Император Франц не посмеет ему отказать. Австрийцы слишком боятся союза между Францией и Россией; если припереть их к стенке ультиматумом, они не станут ловчить и юлить, как Александр.

…Князь Шварценберг был удивлен ранним визитом вице-короля Италии, однако цель этого визита его просто ошарашила: сын бывшей императрицы спросил, готов ли он подписать завтра брачный договор между императором Наполеоном и эрцгерцогиней Марией-Луизой. Австрийский посланник пролепетал, что никем не уполномочен принимать столь важные решения, но посетитель заявил ему, что без ответа не уйдет: император требует ответ сегодня же. Он преспокойно уселся в кресле, расположившись ждать, сколько потребуется. Шварценберг заперся у себя в кабинете, лихорадочно перебирая письма с инструкциями от Меттерниха, терзая себя предположениями о самых разных последствиях своего возможного поступка и пытаясь понять, какое из двух зол худшее: сказать «нет» или сказать «да». Вот, вот она — та самая депеша! «Я считаю это дело важнейшим из всех, что занимают в данный момент Европу; я вижу в выборе Императора возможный залог порядка вещей, отвечающего и общим интересам многих народов, которые после стольких ужасных потрясений жаждут мира, и частным интересам сего государя». Эжен вернулся в Тюильри триумфатором: «да» победило.

Из дворцовых ворот тотчас вылетел курьер с первым письмом к Коленкуру. На следующий вечер, как только Шампаньи и Шварценберг поставили свои подписи под судьбоносным документом, повторявшим почти слово в слово договор о браке между дофином Людовиком и эрцгерцогиней Марией-Антуанеттой, в Петербург отправился второй курьер; вверенная ему депеша гласила: «Его Величество Император Наполеон, король Италии, покровитель Рейнской Конфедерации, посредник в делах Швейцарской Конфедерации, намерен в ближайшее время вступить в брак с Ее Императорским и Королевским Высочеством эрцгерцогиней Марией-Луизой Австрийской, дочерью Его Величества Императора Франца, короля Богемии и Венгрии». Третий курьер повез в Вену подписанный брачный контракт с наказом не задерживаться в пути дольше пяти дней: если вручить договор французскому посланнику тринадцатого числа, четырнадцатого он будет ратифицирован и вернется в Париж двадцать первого, тогда двадцать второго в Вену отправится чрезвычайный посол Бертье, князь Невшательский, чтобы официально просить руки принцессы; он будет на месте двадцать восьмого, в крайнем случае — двадцать девятого, брак по доверенности можно будет заключить второго марта, принцессе позволят остаться в Вене до конца карнавала и выехать к супругу в Пепельную среду, седьмого числа; к тому времени будут отданы все необходимые распоряжения, чтобы числа двадцать шестого она была уже в Париже.

Курьер от Коленкура повстречал в пути всех троих; он вёз окончательный ответ. Император Александр, ежедневно беседовавший с французским посланником на протяжении двух недель, был вынужден, к своему величайшему сожалению и разочарованию, склониться пред волей своей матери и отложить брак своей слишком юной младшей сестры хотя бы года на два, прося при этом уверить своего «кузена» в своей неизменной дружбе и преданности ему «сердцем и душой». В том же пакете была конвенция о гарантиях того, что «королевство Польское никогда не будет восстановлено». Наполеон отказался ее ратифицировать.

— Я слышала от графини фон Сольмс, что Бонапарт хочет женить князя Шварценберга на герцогине де Монтебелло и подыскать ему какое-нибудь королевство в Германии.

— Не может быть! Это уже чересчур, ни за что не поверю. Конечно, Бонапарт всячески обхаживает нашего посланника в глупой надежде получить руку эрцгерцогини и способен забрать у Баварии обратно наш Зальцбург или Байрейт, чтобы отдать ему, но женщины не капитулируют перед ним с такою же легкостью, как мужчины. Пусть тешит себя иллюзиями — не правда ли, дорогая?

Взоры дам обратились на княгиню Багратион, которая была «очень близка» с графом фон Меттернихом. Та улыбнулась, показав ямочки на щеках.

— Я ни за что бы не согласилась делить с ним постель.

Даже его старуха Жозефина делала это весьма неохотно.

Дамы рассмеялись. Анна Потоцкая переводила взгляд с одной на другую, дивясь им. Дом графини Ланкоронской считался одним из самых элегантных в Вене, и хотя графиня не забывала о своих корнях и всегда ласково привечала земляков, она в несколько лет сделалась совершенной австриячкой. Сидя за чайным столиком, гостьи обсуждали новости, которые неизменно возвращали их к Бонапарту, и не жалели для него насмешек. Интересно, как бы они себя повели, если бы он вдруг очутился среди них? Осмелились бы повторить те же слова ему в лицо или улыбались бы, приседая в реверансе? Анна вспомнила ту зиму в Варшаве три года назад, когда дамам не терпелось узреть великого Наполеона, и как она готовилась к долгожданному вечеру в Замке, чтобы быть ему представленной. Нет, она в нём не разочаровалась. Он — единственная надежда поляков на возрождение их Отчизны; если они останутся ему верны, то и он сдержит свои обещания.

Новый гость принес сногсшибательную новость: оказывается, в Вену три дня назад прибыл курьер из Парижа с какими-то депешами, окутанными страшной тайной. Что бы это могло быть? — спрашивали все друг у друга с встревоженным видом. Неужели что-то худшее, чем казнь Андреаса Гофера в Мантуе? Вождь тирольского восстания был предан своим соседом, польстившимся на награду в полторы тысячи гульденов, и вывезен в цепях в Италию; военный суд не мог принять решение, пока не получил письмо из Милана, от вице-короля: «Устройте ему честный суд, а потом расстреляйте». Наполеон уверял Меттерниха, что он тут ни при чём, но кто же ему поверит? Гофер умер, как герой: не позволил завязать себе глаза и сам командовал своим расстрелом.

Княгиня Багратион была смущена: Клеменс ни словом не обмолвился с ней о депешах, хотя они видались с ним позавчера… Не иначе — новые происки Бонапарта! Мужчины начали строить предположения. За исключением нескольких поляков, все в этой блестящей гостиной люто ненавидели Наполеона, однако яростнее других на него нападал корсиканец Поццо ди Борго, состоявший в дальнем родстве с Бонапартами. Его карие глаза метали молнии, а жестикулировал он, как настоящий итальянец. Наполеона он считал предателем; в отличие от него, Карло учился не во Франции, а в Тоскане, а когда генерал Паоли провозгласил независимость Корсики под протекторатом Англии, Поццо ди Борго остались с ним и разграбили дом сбежавших Буонапарте. Три года спустя всё переменилось: генерал Наполеон Бонапарт вторгся в Северную Италию и переправился на Корсику, заставив англичан капитулировать, а Поццо ди Борго — бежать. Через восемь лет после этого Наполеон провозгласил себя императором, а Карло, не говоривший по-русски, вступил в российскую службу по дипломатической части. Его отправили в Константинополь — в противовес еще одному корсиканцу, французскому посланнику Орасу Себастья-ни, который убедил Селима III объявить войну России. Однако не прошло и года, как Наполеон и Александр подписали мир в Тильзите, русский флот отозвали из Черного моря, миссия Поццо ди Борго утратила смысл, он подал в отставку и уехал в Вену. После Ваграма Наполеон потребовал его выдачи, Меттерних предложил куда-нибудь скрыться. Не найдя защиты у русского поверенного в делах, Карло ждал теперь ответа от императора Александра на свою просьбу уехать в Лондон до той поры, когда он сможет вновь пригодиться России.

— В его коварной душе зреет новая измена, но на сей раз ему не избегнуть кары! — пророчествовал Поццо ди Борго. — Настанет день, когда все, связанные сердцем и судьбой с Россией, будут иметь случай разделить ее опасности, и я надеюсь участвовать в деле ее торжества!

Лакей доложил о графе Разумовском.

Все поспешили навстречу бывшему русскому посланнику, обступили, засыпали вопросами… Андрей Кириллович не был так взволнован со дня кончины любимой жены, после которой он вышел в отставку; в его глазах стояли слезы, губы прыгали; он достал из кармана батистовый платок и закрыл им лицо… Наконец он овладел собой и смог говорить: в Вену явился маршал Бертье, герцог Невшательский, чтобы просить руки эрцгерцогини Марии-Луизы для императора Наполеона. Голос старика стал громким и гневным: чрезвычайному послу Бонапарта оказывают всяческое уважение, на границе его встречал молодой князь Эстергази, князь Шварценберг отдал в его распоряжение свой дворец! Гофмаршал явился за ним при всём параде с тремя десятками карет, запряженных шестериком, чтобы сопроводить его в Хофбург (несколько карет ехали порожняком); князь Мориц фон Лихтенштейн и принц Гессен-Гомбургский скакали верхом рядом с дверцами его кареты с саблями наголо. Путь кортежа пролегал через мост, спешно построенный на развалинах бастиона у Коринфских ворот, который взорвали французы перед уходом из Вены. На Посольской лестнице выстроились лейб-гвардейцы, драбанты, аркебузиры, венгерская гвардия в старинных мундирах; о прибытии чрезвычайного посла доложил обер-камергер, император Франц дал маршалу аудиенцию в присутствии всего двора и принял из его рук крест и ленту ордена Почетного легиона. Обнажив голову, чтобы вручить свои верительные грамоты, Бертье снова надел шляпу во время речи императора! Но самое горькое — этот выскочка, этот парвеню, выбившийся из грязи в князи, будет представлять нового Аттилу во время бракосочетания, которое состоится одиннадцатого марта — через пять дней!

С минуту все стояли как громом пораженные, затем молчание сменилось воплем ужаса. Какая подлость, какое бесстыдство — отдать во власть гнусного узурпатора первую принцессу Европы! Со всех сторон слышались проклятия и сдавленные рыдания; у дам начались нервические припадки, мужчины возмущенно потрясали кулаками. Нет больше справедливости на этом свете! Осталось только уехать из Европы и стать поселенцами в Америке! Бедняжка Луиза, она умрет от потрясения! Ах нет, Господь этого не допустит — возможно, Наполеон сойдет с ума от радости. Или его поразит громом прямо у алтаря! Архиепископ откажется их венчать: на развод необходимо согласие папы…

Одна графиня Потоцкая оставалась спокойна посреди этой бури. Ей в голову пришла мысль, захватившая ее совершенно: не поехать ли ей теперь в Париж, к тетушке Тышкевич? Конечно, она успела соскучиться по детям, оставшимся в Вилянуве, но свадьба императора французов — нет, такое событие нельзя пропустить!

Весь остаток вечера и в карете по дороге домой она обдумывала свой план, прежде чем поделиться им с мужем, но Александр не проявил к нему никакого интереса: ему не терпелось вернуться в Польшу, к своим обычным занятиям. Он уступил жене лишь в том, что написал своим родителям, испрашивая для нее разрешения поехать одной к своей тетушке — родной сестре князя Юзефа Понятовского, которая, много лет назад покинув нелюбимого мужа, переселилась в Париж, где сделалась «рабыней» Талейрана и осталась ему верна даже после его опалы.

Вена бурлила, сватовство Наполеона было у всех на устах. Рассказывали, что император Франц так и не решился сказать дочери о сделанном предложении и подослал к ней Меттерниха, который выложил всё начистоту, не виляя вокруг да около. Принцесса выслушала его хладнокровно, подумала и спросила: «Какова воля моего отца?» Граф возразил: «Не спрашивайте меня, чего хочет император; скажите, чего желаете вы сами». Ответ Луизы был достоин эрцгерцогини: «Я желаю лишь того, что предписывает мне желать мой долг. Когда речь идет об интересах Империи, нужно сверяться с ними, а не с моей волей». Император не удивился этому: он слишком хорошо знал свою дочь. «Я должен думать о счастье подвластных мне народов», — с грустью сказал он Меттерниху, явившемуся его обрадовать.

— Пусть лучше Бони поимеет эрцгерцогиню, чем всю империю, — так выразил ту же мысль старый князь де Линь, чей дом притягивал к себе всех знатных иностранцев хорошего тона.

Графиня Потоцкая была невероятно рада, что ее принимали в этом доме — весьма скромном, с небольшой гостиной, куда приносили из прихожей соломенные стулья, если гостей набиралось слишком много, и аскетическим ужином из бараньего окорока с бессмертным куском сыра, проглотить который помогала тысяча остроумных шуток, рассыпаемых хозяином, и приятная беседа. Растратив огромное состояние, князь де Линь, которому было уже семьдесят пять, стоически переносил нужду, на которую обрек себя расточительством, и сравнивал себя с древним мудрецом, бросившим свои сокровища в море, чтобы обрести веселье и покой. Правда, его жена была противоположного мнения, но на нее никто не обращал внимания.

В глазах Анны Потоцкой князь, любимец славы и женщин (его последний внебрачный ребенок родился года три назад, но вскоре умер), воплощал в себе изящный восемнадцатый век с его философией, заключавшейся в том, что мы явились на свет единственно ради развлечения. Его сын Шарль, погибший в 1792 году в бою с французами, командуя австрийскими войсками, был женат на Елене Массальской, которая бросила и его, и ребенка за год до французской революции и уехала в Варшаву, а овдовев, вышла за Винцента Потоцкого и делила свое время между Ковалёвкой, Санкт-Петербургом и Бродами. Их дочь Си-дония, внучка князя де Линя, три года назад вышла замуж за Франтишека Потоцкого, адъютанта маршала Даву. Князь принимал у себя и французских эмигрантов, и их «заблудших соотечественников», в его доме не нужно было придерживаться чьей-либо партии, достаточно было иметь ум, вкус и веселость. Не такое ли отношение к жизни единственно способно спасти мир?

В свете передавали друг другу остроту, запущенную кем-то из французских эмигрантов и повторяемую русскими и английскими дипломатами: «Jamais une archiduchesse n’avait fait un manage si vil!»[9]. Между тем Вена готовилась праздновать это событие: улицы, по которым предстояло следовать брачному кортежу, мели и украшали, фасады домов красили заново, пошили даже трехцветные флаги, которые до сих пор считались символом мятежа и богохульства.

В Великий вторник в покоях императрицы состоялась «семейная трапеза», на которую помимо эрцгерцогов, Меттерниха, обер-камергера Траутмансдорфа и высших сановников были приглашены французские гости, хотя это было нарушением этикета. Вечером во дворец явились пять тысяч человек на грандиозный праздник в ярко освещенном колонном зале; в двух углах поставили два шатра — цветов французского и австрийского флагов; статуя Молвы держала в руках две императорские короны с буквами «Н» и «Л» (в Австрии Марию-Луизу называли просто Луизой), крылатый гений покрывал гербы Франции и Австрии венком из мирта и лавров. На следующий день, в Пепельную среду, уже Бертье принимал у себя (то есть в здании Канцелярии) больше двухсот человек, а затем отправился обедать к эрцгерцогу Карлу. В шесть часов вечера восьмого марта он с большой помпой явился ко двору, предстал перед троном, на котором восседал император Франц, и официально просил от имени Наполеона руки эрцгерцогини Марии-Луизы, которая «осчастливит великий народ и великого человека». Отец дал свое согласие, тогда привели дочь, которой Бертье передал письмо от жениха, а его секретарь Лаборд — футляр с миниатюрным портретом Бонапарта, украшенным шестнадцатью бриллиантами. В письме говорилось: «Блестящие качества, отличающие Вашу особу, внушили нам желание служить ей и почитать ее. Можем ли мы льстить себя надеждой, что Ваше решение не будет принято единственно из долга послушания своим родителям? Если в чувствах Вашего Императорского Высочества есть хоть немного склонности к нам, мы станем тщательно ее возделывать, поставив себе задачей постоянно угождать Вам, чтобы однажды сделаться Вам приятным…» Графиня Лазански, гувернантка Марии-Луизы, тотчас прикрепила медальон к груди принцессы. С этим украшением она и появилась вечером в опере на «Ифигении в Авлиде»; ее приветствовали рукоплесканиями. Сохраняя бесстрастное выражение лица, принцесса с замирающим сердцем следила за хорошо известным ей сюжетом: отец вынужденно приносит дочь в священную жертву, которой требует толпа… Ах, Мария-Луиза — не Ифигения, а ее Франц — не Ахиллес, способный бросить вызов богам! Вернувшись домой, она написала ответ Бонапарту: «Прошу Ваше Императорское Величество быть уверенным в том, что я отныне считаю своей обязанностью приобретать качества, которые смогут сделать меня приятной Вашей особе и снискать Вашу нежность».

Среди завсегдатаев гостиной князя де Линя появилось новое лицо — граф Луи де Нарбонн, которому Наполеон поручил сопровождать, вернее, предварять свою новую супругу на пути в Париж, чтобы проследить за соблюдением этикета и не отступить ни на йоту от ритуала времен Марии-Антуанетты. Графу было за пятьдесят, его русые волосы поредели, веки набрякли, подбородок отяжелел, однако высокий лоб, тонкий нос с изящно вылепленными ноздрями и чувственный рот в сочетании с королевской осанкой, подчеркнутой генеральским мундиром, убеждали в том, что в молодости он был грозой женских сердец. Говорили, что он поразительно похож на Людовика XV, который был его настоящим отцом, и Нарбонн не опровергал этих слухов, наоборот: он сам рассказывал, что во время войны за австрийское наследство пуля, выпущенная из пистолета, лишила его отца возможности иметь детей. Когда во Франции разразилась революция, граф примкнул к либералам среди аристократов, отказавшихся от привилегий во имя равенства и братства; Людовик XVI назначил его военным министром в обход маркиза де Лафайета, но в этой должности Нарбонн пробыл всего три месяца: роялисты считали его англоманом, революционные клубы сомневались в его приверженности их идеалам. В страшный день десятого августа 1792 года, когда чернь ворвалась в Тюильри, перебив швейцарских гвардейцев, Нарбонн оставался рядом с королем и Марией-Антуанеттой, и даже уехав в Лондон с помощью госпожи де Сталь, супруги шведского посла (которая родила от графа двух сыновей), он просил Конвент, включивший его в список эмигрантов, разрешить ему вернуться, в чём ему, к счастью, было отказано. Когда Англия вступила в войну против Франции, Нарбонн перебрался в Швейцарию, а оттуда в Гамбург. Наполеон вернул его из изгнания, восстановил в чине, помог уплатить долги и привести в порядок дела. Завороженный славой Бонапарта, граф искренне поверил в него. Рассказывая в венских гостиных об императоре французов (которого князь де Линь величал теперь не иначе как Минотавром), Нарбонн не только называл его «гением высшего порядка», но и допускал, что он «весьма умен», в чём с ним никак не могли согласиться местные дамы, которые почитали неоспоримым, что «корсиканский людоед» скоро выживет из ума, так как страдает падучей. Зато графиня Потоцкая наслаждалась обществом графа де Нарбонна, находя его любезным, добрым и милым, и от души смеялась его рассказам о знатных особах, которые в глубине души кипели от возмущения, но не знали, как себя вести при венском дворе, чтобы не попасть впросак, открыто высказав свое неодобрение.

Девятого марта брачный договор, составленный в Париже, был подписан Бертье, Траутмансдорфом и Меттернихом; Мария-Луиза поклялась на Евангелии отказаться от всех своих прав на австрийскую корону. На следующий день членам французского посольства раздавали высшие ордена Австрийской империи: Золотого руна, Марии-Терезии, Святого Стефана и Леопольда. Одиннадцатого марта, в воскресенье (единственный день недели в Великий пост, когда допускалось венчание) в церкви Августинцев совершили брачный обряд. Князь-архиепископ Венский благословил двенадцать колец разного размера, которые Мария-Луиза должна была отвезти во Францию: никто не знал, какое из них подойдет Наполеону. Роль жениха играл эрцгерцог Карл, дядя невесты: Бонапарт пожелал отметить таким образом полководческий талант и личную храбрость главнокомандующего австрийскими войсками, которые столь упорно сопротивлялись ему прошлым летом… В церкви играл орган, на городских стенах палили из пушек. Затем Мария-Луиза председательствовала на банкете, устроенном в ее честь родителями, уже как императрица французов, а во всех венских театрах давали бесплатные представления. Когда спустилась ночь, больше пятидесяти тысяч светильников озарили Хофбург; императорская семья выехала из дворца, чтобы полюбоваться иллюминацией на площадях Святого Михаила и Святого Иосифа, подсветкой Ратуши, французского посольства, особняков Эстергази, Пальфи и других аристократов. Фасад Канцелярии тоже хотели осветить полусотней тысяч фонариков, однако поднявшийся ветер задул почти все. Но и в свете тех, что уцелели, можно было разглядеть два больших коленкоровых полотнища: на одном переплелись имена Наполеона и Луизы, а на другом было написано по-латыни:

Ex union

Pax Opes

Tranquillitas

Populorum[10].

Понедельник объявили праздничным днем. Новая императрица французов занималась благотворительностью, разослав своих дежурных камергеров по военным госпиталям. Каждый больной или раненый получил по наполеондору, а те, кому отняли конечности, — по пять.

В восемь утра тринадцатого марта (ах, несчастливое число!) Мария-Луиза, сдерживая слезы, простилась с отцом, мачехой, сестрами и братьями в Хофбурге и села в карету вместе с графиней Лазански и эрцгерцогом Карлом. Следом за ней потянулась вереница из восьмидесяти трех экипажей, увозивших внушительную свиту императрицы в Санкт-Пёльтен, где родители обнимут ее в последний раз; следом трусила верхом городская стража и рота кирасир. Выстроившись в две шеренги вдоль Кольмаркта, Грабена, Кертнерштрассе, солдаты сдерживали толпу, которая теперь отнюдь не ликовала, а сокрушалась и даже возмущалась: как можно было пожертвовать политике собственной дочерью, отправить юную принцессу в логово зверя, забыв о том, что сталось с ее двоюродной бабкой! Кое-где даже начались беспорядки, которые, впрочем, быстро подавили. Миновав больницы, разрушенные бастионы и выехав в предместье, еще не оправившееся от недавней войны, Мария-Луиза вздрогнула, услышав пушечные выстрелы. Ей объяснили, что это салют в ее честь.

Графиня Потоцкая тоже следовала за кортежем. Получив ответ от родителей, которые не только одобрили поездку в Париж, но и надавали невестке массу поручений, муж вверил ее заботам графа де Нарбонна, который, выехав вперед, заказывал для Анны лошадей на станциях и комнаты в гостиницах. Это было очень кстати, потому что достать лошадей или устроиться на ночлег без его помощи она ни за что бы не смогла: Марию-Луизу сопровождали три сотни человек — настоящее нашествие для маленьких городков!

Не доезжая Браунау, за которым начиналась Бавария, кортеж остановился для торжественной церемонии передачи австрийской принцессы ее новым соотечественникам. Бертье прибыл туда заранее и всё подготовил. В два часа пополудни Мария-Луиза вошла в просторный деревянный павильон с австрийской стороны, затем воссела на троне, установленном в «нейтральной» зале. После того как были зачитаны соответствующие документы и состоялся обмен подарками, все ее бывшие придворные по очереди приложились к ее руке, прощаясь навсегда. Эрцгерцогиню била дрожь, даже Бертье прослезился. Князь Траутмансдорф вручил ее князю Невшательскому; императрице представили ее новый двор во главе с обер-гофмейстериной Каролиной Мюрат — королевой Неаполя. Выбор Наполеона оказался не слишком деликатным, ведь его младшая сестра занимала трон, отнятый им у бабки его невесты, но возражать было поздно: Мария-Луиза перешла во французскую часть павильона, где ее наряжали два часа, умащивая тело и спрыскивая духами, чтобы она сделалась настоящей француженкой. Согласно правилу, по которому принцесса должна прибыть во Францию одна, «дабы всё позабыть и начать новую жизнь», у Марии-Луизы забрали старые украшения и даже собачку Зозо, подаренную английским послом, вместе с канарейкой в клетке, позволив оставить при себе только гувернантку (Бертье опасался истерики).

Восемнадцатого двор был уже в Мюнхене. К свите молодой императрицы добавилась свита королевы Неаполя, все гостиницы и постоялые дворы были забиты битком, однако графиня Потоцкая, подъехав к заставе около девяти вечера, нашла там записку от Нарбонна: «Гостиница Принцев». Ах, милый граф! Вот что значит старинное французское воспитание! Как бы она перенесла этот долгий, утомительный путь, если бы он не скрашивал некоторые этапы своими рассказами (их можно слушать бесконечно!) и не заботился о своей спутнице с таким постоянством и самоотверженностью!

В гостинице оказался готов не только элегантный номер, но даже ванна! Горничная помогла госпоже раздеться и ушла, оставив колокольчик; Анна погрузилась в теплую надушенную воду — какое блаженство! Вдруг зеркало на стене медленно повернулось… Там потайная дверь! Потоцкая замерла от ужаса; в полутемную туалетную комнату пробралась закутанная в плащ фигура и приблизилась к ванне — мужчина! Вопль, застрявший в глотке, вырвался наружу, Анна схватила колокольчик и затрясла им изо всех сил.

Мужчина успел опуститься на одно колено; теперь он сбросил плащ. Колокольчик замер в руке: это был граф де Нарбонн! Но в каком виде! Изысканный наряд, пудра, румяна — уж не сошел ли он с ума, вообразив себя в прошлом веке? Застыв в неудобной позе, престарелый селадон принялся изливать свои пылкие чувства языком «Рыцарей Лебедя». Теперь, когда страх прошел, Потоцкую обуял бешеный смех, а тут еще прибежала горничная спросить, что случилось. С трудом поднявшись, сконфуженный поклонник удалился.

О небо! Вот тебе и аристократическое воспитание! Она-то думала, что путешествует в обществе рыцаря без страха и упрека… Конечно, его поведение нельзя сравнить с солдафонскими повадками Мюрата, который, расположившись в Вилянуве, попросту прислал к Анне своего адъютанта с предложением поужинать наедине, и всё же… Теперь она ни за что не сможет ехать с ним в одной карете и уж тем более пользоваться его услугами, зная, что они небескорыстны. Графиня покинула Мюнхен еще до рассвета, направившись прямо в Страсбург: если она опередит кортеж императрицы, то и сама найдет себе ночлег.

Ульм, Штутгарт, Карлсруэ, Раштатт, Страсбург. Мария-Луиза уже во Франции! В каждом городе ее чествуют и прославляют, как в свое время Марию-Антуанетту. Вставать приходится в пять утра, ложиться — не раньше одиннадцати вечера; речи, толпы, церемонии… Скорей бы уже приехать! Фальсбург, Люневиль, Нанси, Туль, Шалон, Реймс… Королева Каролина совершенно несносна: ни один шаг новой императрицы не обходится без ее колких замечаний, она подсказывает, куда смотреть, что говорить, как себя держать, и так спесива! Когда же они наконец доберутся до места и муж избавит ее от этой чванливой особы! Каждый день пажи доставляют ей записки от него: «С какою радостью я увижу Вас и расскажу Вам о своих нежных чувствах!.. Мысленно покрываю поцелуями Ваши прекрасные ручки… Всё, что не есть Вы, меня больше не занимает…» Кареты и лошади тонут в утреннем тумане; звуки голосов, стук переступающих копыт, звяканье сбруи доносятся ниоткуда, точно во сне. Егерский полк строится, чтобы сопровождать императрицу в Компьень.

— Гортензия, вы наша Терпсихора! Научите меня вальсировать!

Жюли, Полина и Жером расхохотались, Луи сохранял свой мрачный вид, Гортензия растерялась, не понимая, как ей быть — он, верно, шутит?

— Нет-нет, я не шучу! — Наполеон был весел и улыбался. — Мне нужно теперь сделаться любезным: серьезный и суровый вид не понравится молодой женщине. Она, должно быть, любит удовольствия юности.

Камбасерес говорил людям из ближнего круга, на скромность которых мог положиться, что опасается за рассудок императора. Все его мысли — о будущей женитьбе; он твердит о своем «бедном дядюшке Людовике XVI и несчастной тетушке Марии-Антуанетте»; вдруг вспомнил, что Фуше голосовал за казнь короля, но тот ловко выкрутился: «Это была первая услуга, оказанная мною вашему величеству». Всегда прижимистый, когда речь шла о Жозефине, Бонапарт заказал для новой жены великолепный гардероб, драгоценности, туалетные принадлежности у лучших поставщиков в Париже, а сам, прежде одевавшийся с нарочитой простотой, облачился в тонкое белье и новый фрак. К танцам он оказался совершенно не способен; Гортензия давала ему уроки два вечера подряд, и Бонапарт со смехом отказался от этой затеи, признав себя побежденным: «Предоставим каждому возрасту то, что свойственно ему. Я слишком стар. Кстати! — воскликнул он лукаво. — Я понял, что должен блистать не в танцах!»

Эжен недавно вернулся в Париж из Италии, куда ездил за женой; Гортензия, встречавшая их в Фонтенбло, впервые увидела свою невестку. Красавица, высокая, стройная — настоящая принцесса. Все втроем уехали в Компьень — ждать прибытия новой императрицы. Прежняя была в это время на пути в Нормандию: в день своего нового бракосочетания Бонапарт подарил Жозефине Наваррский замок в Эврё, сделав ее герцогиней Наваррской, а мэр Эврё переименовал одну из улиц в ее честь.

Гортензия заранее прониклась сочувствием к бедняжке Марии-Луизе. Разве сможет она полюбить Бонапарта — мужчину вдвое старше себя, которого ее с детских лет учили ненавидеть? Самое большее — терпеть его присутствие, ободряя себя молитвой. Сама она виделась с мужем только по вечерам, на семейных собраниях у императора, хотя они и жили в одном дворце. Луи не заговаривал с ней, она не прислушивалась к разговорам. Однажды королева Вестфалии (жена Жерома — простоватая пухленькая немочка, обожавшая своего «Фифи», который изменял ей направо и налево) пригласила Гортензию пообедать с ними; она приняла приглашение и была неприятно поражена, увидев за столом Луи. Его непривлекательное лицо стало еще более отталкивающим, когда он заговорил о возвращении в Голландию и о его праве как супруга принудить к этому Гортензию. Она написала отчаянное письмо императору, оставшееся без ответа… Эжен сам пошел к Бонапарту (какое счастье, что у нее есть брат!) и выторговал для нее право уехать из Амстердама лечиться на воды, взяв с собой французских горничных. Сразу после свадьбы императора ей придется отправиться в эту проклятую страну… Гортензия возьмет с собой старшего сына, а младшего оставит в Париже: он слабого здоровья, смерти еще одного ребенка она не перенесет.

— Скажите мне откровенно: как вы ее находите?

Этот вопрос Наполеон задавал каждому, кто привозил ему весточки от Бертье и ответные записки от Марии-Луизы. Какого она роста? Какого цвета у нее глаза? А волосы? А кожа хороша? А это имеется? (Он прикладывал выгнутые чашкой руки к своей груди и к заду.) Адъютанты неизменно смущались: она довольно высока, хорошо сложена, свежа, светловолоса, полная грудь, стройные ножки, — но никто не смел назвать ее красавицей. «Из них каждое слово клещами вытягивать нужно, — досадовал молодожен. — Я чувствую, что моя жена урод, раз ни один из этих юнцов не может выговорить, что она хороша собой… Ладно, была бы добра и нарожала бы мне мальчуганов, я стану любить ее, как раскрасавицу». Анатоль де Монтескью, которому было чуть больше двадцати, тоже замялся с ответами, однако выпутался из неловкой ситуации, вручив императору посылку от Нарбонна. Это была туфелька с ноги принцессы — такая маленькая, изящная… Наполеон прижал ее к сердцу. Когда в Компьень прибыл полковник Лежён, его тотчас провели в кабинет.

— Вы художник, скажите же мне наконец, какова она собой! — взмолился император.

Лежён молча извлек свою записную книжку и показал карандашный набросок — портрет принцессы в профиль, который он сделал в театре, когда сидел совсем близко от нее.

— Ах, вот она — австрийская губа Габсбургов! — воскликнул Наполеон, словно с облегчением.

Его не смутили ни длинный нос, ни глаза навыкате. Но Лежён не отделался одним рисунком: ему пришлось отвечать на тысячу вопросов об императрице и ее семье, летевших в него подобно картечи из целой орудийной батареи.

Уже неделю Наполеон изнывал в Компьене от нетерпения. Сам он предпочел бы встретить жену в Фонтенбло — великолепном старинном дворце с огромными красивыми комнатами, где можно свободно пойти куда вздумается, не находясь постоянно на глазах у свиты, — но Людовик XV встречал невесту своего внука именно в Компьене. Поэтому замок отделывали заново, дотошно изучали церемониал, для императора приготовили квартиру в здании Канцелярии, где он должен был жить до заключения гражданского и церковного брака. Чтобы скоротать время, он ездил на охоту и посылал часть подстреленной (свитой) дичи Марии-Луизе, считая теперь уже часы до ее прибытия. В полдень двадцать седьмого марта он не выдержал: посадил с собой в карету Мюрата и поскакал ей навстречу.

Дождь лил как из ведра, лошади оскальзывались на раскисшей дороге, кучер не мог пустить их во всю прыть, и это оказалось кстати, потому что около трех часов пополудни у кареты отвалилось колесо. Еще не хватало покалечиться! Это не тот случай, когда «до свадьбы заживет». Выбравшись наружу, Бонапарт надвинул поглубже свою «маленькую шляпу», поднял воротник серого редингота и быстро зашагал вперед; Мюрат в элегантном плаще едва поспевал за ним.

Дорога шла в гору; добравшись до площади небольшого поселка, они совершенно запыхались и спрятались от ливня в подворотню у церкви напротив почтовой станции. На станции было написано: Курсель-сюр-Вель. Оба промокли насквозь; теперь, когда они стояли неподвижно, их начал пробирать озноб, однако Наполеон отказывался уйти с наблюдательного пункта, неотрывно глядя на дорогу из Реймса. Около четырех по булыжникам загрохотали колеса, зацокали копыта; у здания почты остановились два гусара в синих ментиках, за которыми следовала… карета! С императорским гербом! И еще несколько экипажей! Коноводы начали выпрягать лошадей; свояки выскочили из подворотни. Увидев их, шталмейстер остолбенел. «Император!» — объявил он громким голосом. Лакей тотчас соскочил на землю, распахнул дверцу, откинул подножку; Наполеон мгновенно забрался внутрь, увидел двух полусонных женщин, схватил в объятия ту, что справа, и расцеловал в обе щеки. Она вскрикнула в испуге и стала вырываться.

— Мадам, это император! — с упреком бросила ей ее соседка.

— Я так рад видеть вас, мадам! — Наполеон расцвел в улыбке.

Мария-Луиза поправила круглую шапочку с перьями попугая ара.

— Сир, — сказала она ровным грудным голосом, — в жизни вы гораздо лучше, чем на портретах.

В карету влез Мюрат, сел напротив жены, которая брезгливо отодвинулась, чтобы он не запачкал ее платье. В Компьень отправили курьера — объявить, что их императорские величества прибудут около десяти.

Мария-Луиза улыбалась: ее мучения близки к концу! В присутствии брата Каролина не станет ее пилить, они скоро приедут, и самое главное — раз они уже встретились и познакомились, ей не придется становиться перед мужем на колени и говорить ему «комплимент», который она затвердила по дороге.

Дождь кончился, лошади бежали резво. В Суассоне, где императрица должна была остановиться на ночлег, ее ждали торжественный прием и банкет — напрасно: императорская чета пробыла там несколько минут, выслушав только поздравления, и снова пустилась в путь. Скорей, скорей!

В Компьене царила суматоха: дамы и кавалеры облачались в придворные платья, слуги развешивали фонари и украшали триумфальные арки, а императорская гвардия под командованием маршала Бесьера строилась на дороге к замку. Ровно в десять пушечный выстрел объявил о прибытии кареты, которая остановилась у парадного крыльца; к ней бросились лакеи с факелами, слуги открыли дверцы.

Большое семейство Бонапартов дожидалось у главной лестницы. Представления, поклоны — всё второпях, еще успеется. Через толпу сановников и придворных прошли быстрым шагом, остановились только принять цветы, поднесенные Марии-Луизе девочками в белых платьицах. Императрица была выше мужа на полголовы, и это ни от кого не укрылось. Наполеон отвел ее за руку в отведенные ей покои… Ах, Зозо! Иди ко мне скорей, я так скучала! И канарейка! И неоконченная вышивка, которую она оставила в Хофбурге! На глазах у Марии-Луизы выступили слезы, она обернулась — Бонапарт уже тихонько вышел. Она встретилась взглядом с герцогиней де Монтебелло, своей новой статс-дамой. «Император очарователен и нежен для столь грозного военачальника, — сказала вдова маршала Ланна. — Думаю, мне бы он понравился».

— Скажите: я женат? — задал Наполеон самый важный сейчас вопрос кардиналу Феску, пока в малой гостиной накрывали на стол к ужину.

— Да, сир, — по гражданским законам, но по церковным, возможно, не совсем.

Дьявольщина! Черт бы побрал всех этих попов! Хотя… Не стал же Генрих IV откладывать брачную ночь до венчания с Марией Медичи, на которой тоже женился по доверенности. Раз христианнейший король мог себе это позволить, то император — тем более!

— Что велели вам ваши родители? — спросил он Марию-Луизу после ужина, когда Каролина ушла, оставив их одних.

— Угождать вам во всём.

— Прекрасно, я приду к вам в спальню.

Она кивнула. Наполеон прошел в свою туалетную комнату, разделся, облился одеколоном, накинул халат, отправился к ней… Она уже лежала в постели.

Двор томился в Большой галерее, умирая от голода. Столы были накрыты, ждали только императора. Около полуночи явился дворецкий:

— Их величества удалились к себе.

— Спать легли, — пояснил Камбасерес.

— Разве можно было ждать чего-то иного от такого человека, — произнес женский голос в толпе.

Около двух часов ночи Наполеон выбрался из постели и пошел к себе — спать.

«Дорогой папа!

С момента моего приезда я почти всё время с ним, и он любит меня необычайно. Я тоже очень ему признательна и искренне отвечаю на его любовь. Я нахожу, что он много выигрывает, когда узнаешь его поближе: в нем есть что-то притягательное и обходительное, перед чем невозможно устоять…»

Мария-Луиза задумалась, покусывая кончик пера, потом улыбнулась, вспомнив о вчерашнем происшествии. Перед обедом весь двор собрался на концерт: знаменитая певица Грассини пела под аккомпанемент композитора Паэра, но не итальянские арии, а немецкие. Мария-Луиза заметила, что все смотрят в ее сторону, и украдкой оглядела свое розовое платье — всё ли в порядке? Но оказалось, что Бонапарт, утомленный предыдущей ночью, задремал в своем кресле. Смутившись, она легонько пощипала его за локоть; он проснулся рывком, огляделся, увидел ее, улыбнулся, сказал несколько любезных слов… потом снова заснул. Так забавно! Она будила его еще пару раз. Он вдруг вскочил и почти выбежал из зала; она испугалась. Грассини перестала петь. В наступившей тишине послышался резкий голос императора, доносившийся из коридора: он осыпал ругательствами какого-то генерала, которого недавно разбили в Испании. По залу шелестели перешептывания; Мария-Луиза не знала, как ей быть, но тут вернулся Наполеон — спокойный, милый, улыбающийся. Концерт продолжался… Как хорошо, что завтракают они наедине, в ее покоях! Приятно отдохнуть от этикета, почувствовать себя не императрицей, а просто любимой женой.

«Я бесконечно благодарна Богу и Вам, дорогой папа, за столь великое счастье…»

События приняли нежданный оборот: уезжая в январе из Петербурга в Париж, Чернышев вовсе не думал, что вскоре попадет на свадьбу. Наполеон принял его ласково, ничем не дав понять, что уже отказался от планов женитьбы на Анне Павловне и посватался к другой. Однако новый поворот не отменял миссии Чернышева: состоять постоянно при Бонапарте, наблюдать, примечать, докладывать. Государь не рассердился на императора французов, хотя тот мог бы действовать и поделикатнее, и прислал к нему князя Алексея Куракина (родного брата посланника в Париже) с поздравлениями и пожеланиями счастья. А в Вену отправился граф Алопеус, бывший посланник в Стокгольме: официально — чтобы поздравить императора Франца, так удачно выдавшего замуж свою дочь, а на самом деле — чтобы поддержать усилия графа Шувалова, пока еще не увенчавшиеся успехом. Рано или поздно, но тройственный союз возродится: прусские дипломаты в Вене тоже не дремлют, а Меттерних поддерживает через них связи с Англией…

Чернышев был в Компьене, когда новой императрице представляли придворных и сановников. Конечно, она далеко не красавица, особенно на фоне французского двора, состоящего из молодых офицеров и их хорошеньких жен, но, в общем, довольно мила… Похоже, что это застывшее выражение лица — маска, скрывающая робость. Она же принцесса, ее учили, как надо себя держать в многолюдных собраниях, которые, возможно, внушают ей страх. Но Саша не мог не слышать пересудов, в которых разочарование смешивалось со злословием; многие вслух жалели о Жозефине.

Парижский люд готовили к встрече новой повелительницы песенками и куплетами. В воскресенье, первого апреля, все театры давали бесплатные представления, но угощать зрителей собирались пьесами, написанными «по случаю»: «Австрийские праздники», «Женитьба Доблести», «Союз Марса и Флоры»… В Театре водевиля, впрочем, сыграли комедию Детуша «Подложная Агнесса», которая с успехом шла на сцене уже полвека, однако добавили к ней верноподданническую сцену. Новые куплеты Дезожье распевали и во Французском театре, где их «подхватил объятый радостью народ», и в Комической опере, где их вставили в пьесу «Дезертир» (чрезвычайно удачный выбор, поскольку ради императорской свадьбы всем дезертирам и не явившимся на службу рекрутам объявили амнистию).

припомнились Чернышеву последние строчки «Женитьбы Фигаро» о «добром народе». Бомарше смеялся над тем, что во Франции всё заканчивается песенками. Верно, теперь песенки приготовили наперед, чтобы ничего и не начиналось…

Второго апреля императорский кортеж покинул Сен-Клу и вступил в Париж.

Недостроенную Триумфальную арку у заставы Звезды, в начале Елисейских Полей, срочно «доделали», натянув раскрашенное полотно на деревянный каркас, и огородили под ней места для привилегированной публики. Восемь буланых андалузских лошадей редкой красоты влекли шагом золоченую карету с большими застекленными окнами, на подножках и запятках примостились восемь пажей в зеленой с золотом ливрее. Наполеон в белом костюме, который он надевал на коронацию, и черной шляпе с тремя страусовыми перьями сидел справа от Марии-Луизы в великолепном платье из серебряного тюля, расшитого жемчугом, и кружевной вуали под бриллиантовой диадемой. Не доезжая арки, карета остановилась; префект департамента Сены, сопровождаемый другими чиновниками, поднес Наполеону ключи от города на бархатной подушке.

Графиня Потоцкая смотрела на императорский поезд из окна квартиры, которую тетушка Мария-Тереза сняла для нее в красивом здании на площади Согласия (графиня Тышкевич упорно называла ее площадью Людовика XV). Благодаря тетушке Анна была в курсе парижских сплетен, которые неприятно ее поразили: отправляясь в аристократические гостиные, она не была готова услышать настолько вольные речи и дурные шутки, на нее точно плеснули помоями. В Сен-Жерменском предместье императора изничтожали языком, не имея возможности расправиться с ним иначе. Встречу в Компьене обсуждали очень бурно: критиковали азиатскую роскошь замка, уверяли, что уборную Марии-Луизы обили лучшими индийскими шалями, отобранными у Жозефины (это была явная ложь: Наполеон никогда не отнимал своих подарков), наконец, выражали свое разочарование уступчивостью эрцгерцогини, которая могла бы и не пускать его в свою постель в первую же ночь. Наполеон, верно, сам удивлен величием своей судьбы. Вот увидите: мы скоро узнаем о возможном результате его предприимчивости! Сейчас Святая, и будущая императрица хочет совершить свой въезд en sainte[11]! Потоцкую передернуло от хохота, которым встретили этот гадкий каламбур. Теперь ей показалось, что молодая жена не слишком занимает Наполеона, который больше озабочен впечатлением, произведенным на толпу. Генералы и маршалы в парадных мундирах, гарцевавшие верхом впереди и позади кареты, короли и королевы в блестящих экипажах, многочисленная свита, женская красота, блеск бриллиантов — яркое, завораживающее зрелище! Но французы, должно быть, уже навидались такого: они оставались холодны, приветственные клики и подброшенные в воздух шляпы были редки. «Vive l’empereur!» — кричали гвардейцы-ветераны, выстроившись в две шеренги вдоль Елисейских Полей, словно Наполеон проезжал мимо на белом коне и в своем знаменитом рединготе. Решетка сада Тюильри закрылась за последним экипажем из кортежа; народ туда не пустили.

Гортензия ехала с Жюли Клари и Жеромом впереди кареты императора. Церковный обряд предстояло совершить в Лувре; от венчания в соборе Парижской Богоматери пришлось отказаться, потому что пышной церемонии не получилось бы: место архиепископа пустовало, три французских кардинала примкнули к тринадцати итальянским, покинувшим Париж, чтобы не присутствовать при свадьбе «двоеженца». (Наполеон велел установить за ними полицейский надзор, а итальянцев лишил права носить знаки их достоинства, обвинив в оскорблении величия.) Из собора принесли только коронационные мантии для императора с императрицей. Гортензии велели нести край мантии, всего пять лет назад спадавшей с плеч ее матери! Эту обязанность с нею, королевой Голландии, разделили королева Испании, королева Вестфалии и великая герцогиня Тосканская; королева Неаполя, вице-королева Италии и княгиня Баденская шли впереди со свечами и почетными знаками, их собственные мантии несли высшие придворные сановники.

Путь из Тюильри в Лувр лежал через Большую галерею, где столпились восемь тысяч человек, бурно приветствовавших новую императрицу. Гортензия больше не испытывала к Марии-Луизе никакого сочувствия. Она-то заочно сострадала ей по-женски, считая ее жертвой, подобной себе, а это просто бездушная кукла, созданная для того, чтобы сидеть на троне, — чем выше трон, тем лучше.

Лувр был теперь Императорским музеем. Квадратный салон, где обычно выставляли картины, переделали под часовню и соорудили там трибуны для придворных и дипломатического корпуса. Ради этого пришлось снять со стен и вынести крупные полотна, что было не так-то легко сделать. Говорили, что хранитель музея Денон хотел этому помешать, но император приказал вышвырнуть картины, а если это невозможно — сжечь их. Стены обили шелком и парчой, напротив входа установили алтарь с большим крестом и шестью золочеными канделябрами.

Гортензия чувствовала на себе любопытные, испытующие взгляды: все подстерегали ее реакцию — ее и Эжена. Как хорошо, что мать вовремя уехала! Скорей бы всё закончилось! К счастью, кардинал Феск, совершавший обряд, не злоупотребил временем собравшихся.

Из часовни прошли в Большой зал Тюильри, где обычно давали спектакли. (Будущий Людовик XVI праздновал свадьбу с Марией-Антуанеттой в оперном зале при Версальском дворце.) Теперь на месте сцены, в полукруге из мраморных ионических колонн, поставили помост с тремя ступенями, подвесив над ним балдахин, прикрепленный к куполу рядом с огромной люстрой; император с супругой и родней заняли места за столом в форме подковы. Три тысячи гостей, дожидавшихся их прихода, сидя на скамьях, вскочили при их появлении и оставались на ногах до самого окончания банкета — так было принято в Версале. Послов поместили слева, чтобы им всё хорошо было видно и они могли составить подробные отчеты для своих дворов. На галерее под потолком сидели музыканты: Иоганн Непомук Гуммель сочинил Свадебную кантату в двадцати двух частях для солистов с оркестром и двух хоров — австрийского и французского.

Как назло, у Марии-Луизы начал резаться зуб мудрости, левая щека распухла, а ей сидеть у всех на виду! Затверженные поздравления слились в одно неразборчивое бормотание, сервиз из позолоченного серебра сверкал в блеске свечей, и от этого мельтешило в глазах. Стол был заставлен кушаньями, лакеи в ливреях разносили блюда и в соседние залы, но император, никогда не обедавший дольше двадцати минут, не сделал исключения и для свадебного пира; как только он встал из-за стола, все остальные были вынуждены сделать то же, не успев всего попробовать.

Шел восьмой час вечера; небо над Парижем озарили фейерверки: сияющие букеты вспыхивали, рассыпаясь искрами, по всей длине Елисейских Полей от площади Согласия до заставы Звезды. Огненное действо было делом рук Мишеля Руджиери — сына королевского пиротехника Петронио Руджиери, украшавшего праздник по случаю бракосочетания дофина и Марии-Антуанетты.

Парижане потянулись к бесплатным буфетам, устроенным неподалеку от Елисейских Полей, и фонтанам с вином. На иллюминацию было потрачено почти триста тысяч франков, еще столько же — на угощение, но радости на эти деньги купить не удалось. Чего ждать от новой австриячки? Не иначе — новой беды. Как надоели эти войны! Вы не слыхали, о рекрутском наборе не объявляли пока?.. Да тут и без войны не знаешь куда деться! Хлеб разрешили вывозить за границу — а пошлины какие? Это же кошмар!.. И не говорите! На забавы у них деньги есть, а векселя не переучитывают — видите ли, казна пуста! Торговля идет совсем плохо… Хозяин грозится фабрику закрыть — чем тогда кормить пять голодных ртов?..

Генерал Рапп лежал в комнате с опущенными шторами, страдая от мигрени; каждые полчаса слуга в туфлях на войлочной подошве приходил переменить ему повязку, смоченную уксусом. Старые раны давали о себе знать; сколько он их получил? Точно и не вспомнить, кажется, восемнадцать… Еще в девяносто пятом, служа в Рейнской армии, он хотел подать в отставку, когда ему раскроили голову саблей, но доктор Бартольди его отговорил. А левую руку ему хотели отнять дважды: в Каире в девяносто девятом и в Варшаве в восемьсот шестом… Прибыл посыльный из Тюильри: адъютант Наполеона должен явиться на поклон к императорской чете. Рапп продиктовал слуге записку к Дюроку и подписал ее, морщась от боли: он совершенно не в силах встать с постели и куда-то ехать. Дюрок-то его поймет, но вот Бонапарт? Он не желает слышать слова «невозможно»…

Король Голландии уже уехал в Амстердам и требовал к себе жену. Двор вновь перебрался в Компьень; Наполеон занимался только Марией-Луизой, его сестры с мужьями предавались играм, танцам, шумным собраниям, говорили об украшениях, успехе и величии. Из гордости Гортензия скрывала от них свою печаль. В день отъезда все вышли на крыльцо провожать ее. «Почему вы так скоро уезжаете?» — спросил Наполеон, мягко взяв ее за руку. Почувствовав, что сейчас заплачет, Гортензия вырвала руку и, не ответив ни слова, побежала к карете.

Графине Потоцкой потребовалось целых три урока, чтобы научиться делать реверанс, пятясь задом: вся трудность состояла в том, чтобы незаметным движением ноги отбрасывать огромный шлейф придворного платья. Поскольку она была иностранкой, то, прежде чем предстать перед императором с императрицей, должна была представиться всем королевам и герцогиням, а каждая из них имела свой приемный день, поэтому лучшие утренние часы уходили на долгий, утомительный туалет. После визита нужно было снять придворное платье (тоже долгое дело), пообедать и ехать в театр — отдыхать.

Недостаток благородства новые государыни восполняли спесью, а отсутствие манер — чванством. Элиза Бонапарт походила лицом на брата, хотя ее черты имели более жесткое выражение; ей приписывали ум и характер. Полина Боргезе была наделена классической красотой греческих статуй; современный Парис не стал бы долго раздумывать, кому отдать свое яблоко, хотя княгине уже приходилось устранять при помощи искусства следы пощечин, нанесенных временем. Уступая сестре в красоте, Каролина Мюрат обладала куда более живой физиономией, ослепительным цветом кожи, безупречной талией и королевской осанкой, а что касается ума, то, по словам Талейрана, эта женская головка покоилась на плечах государственного мужа. Потоцкой оставалось поверить ему на слово, поскольку протокольный визит не позволил ей сделать собственных выводов. Отъезд Гортензии и Августы ее обрадовал: на два дня мучений меньше.

Император принимал в полдень, в своем кабинете. О Потоцкой доложили, она сделала первые три реверанса.

Наполеон стоял, опершись рукой о стол. О, конечно же, он прекрасно помнит ее! Расспросив Анну о ее семье и в особенности о дядюшке — Юзефе Понятовском, император перехватил ее взгляд, устремленный на «Персидскую Сивиллу» Гверчино, вывезенную из Рима и висевшую над столом.

— Вам следует познакомиться с господином Деноном, он покажет вам музей. Но я надеюсь, что вы не пропустите ради этого ни одного из праздников.

В приемной императрицы уже ожидало много посетительниц. Мария-Луиза вышла из своих апартаментов в сопровождении фрейлин и докладчиц. Потоцкая видела ее впервые, и австриячка вовсе не показалась ей такой дурнушкой, как расписывали в Сен-Жерменском предместье. И одета со вкусом. Только вот это деревянное лицо без доброжелательной улыбки или интереса во взгляде… Она обходила круг дам, точно заводная кукла; император шел рядом, подсказывая, что говорить. «Вы само очарование», — шепнул он, когда докладчица представляла графиню Потоцкую. Взглянув на Анну (лицо сердечком, миндалевидные глаза, аккуратный носик), императрица повторила эту фразу, но очень сухо и с сильным немецким акцентом.

Полина Боргезе первой устроила праздник в честь императорской четы. Миновав парковую решетку Нейи, кареты останавливались у театрального зала, устроенного прямо на лужайке под открытым небом, где уже высыпали звезды. Ложи, украшенные гирляндами из цветов, были заполнены красивыми нарядными женщинами; даже Мария-Луиза не удержалась от восклицания при виде этого чуда; Наполеон был рад тому, что она рада, и нежно благодарил сестру. Лучшие актеры из Французского театра сыграли пьесу, которой никто не слушал, самые знаменитые танцовщики исполнили балет, на который никто не смотрел, — настолько публика была поглощена разглядыванием счастливой пары. Сидевшие поблизости были поражены тем, что супруги обращались друг к другу на «ты», а Мария-Луиза называла мужа «Нана» или «Попо»! После представления экипажи направились к бальной зале через парк, освещенный тысячами фонариков. Несколько искусно расставленных оркестров перекликались друг с другом подобно горному эху. На пути кортежа был античный храм, где Грации пробуждали Амура, и приют сурового отшельника, который открывал решетчатую дверцу паломникам из Палестины, а те славили его песнопениями. Грации были из Оперы, паломники — из Консерватории. Амур подарил Марии-Луизе венок из роз, украденный у Граций, трубадуры пели ей романсы. Но вот аллея сузилась, парк стал похож на лесную чащу, музыка смолкла. Под подвесным мостом шумел водопад, подсвеченный так, будто горел огнем. Стало совершенно темно, гости молчали; в тишине раздался голос Наполеона: мы что, сбились с дороги? Однако за поворотом оказалась поляна, залитая ярким светом, а на ней… возвышался замок Шёнбрунн с просторным двором, фонтанами, портиками! По парку гуляли группы гостей, к крыльцу подъезжали экипажи, сновали лакеи в ливреях; тирольцы в коротких штанах и шляпах с фазаньим пером плясали с молочницами в чепцах под звуки волынки. Мария-Луиза прижала ладони к щекам, ее глаза наполнились слезами… Но она очень быстро овладела собой. Наполеон смотрел на нее с нежностью: милое дитя! Такая наивная, простодушная! Полина — просто молодец. Сорок лет назад в Страсбурге выстроили декорацию Шёнбрунна для Марии-Антуанетты, чтобы скрасить ей горечь расставания с родиной, но княгиня Боргезе превзошла королевских чиновников!

Мария Валевская узнала о свадьбе Бонапарта из газет. Десять дней спустя, четвертого мая, она разрешилась от бремени сыном, которого нарекли Александром; граф Валевский дал ему свою фамилию. В это время Наполеон с Марией-Луизой были в свадебном путешествии, объезжая бывшие Австрийские Нидерланды.

Весна полностью вступила в свои права; головная боль утихла, и Рапп вышел немного прогуляться. На бульварах ему встретился военный министр Кларк: «Имейте в виду, император чем-то недоволен и, скорее всего, намерен отправить вас обратно в Данциг, губернатором». Что ж, это, конечно же, опала, но в Данциге Рапп чувствовал себя своим. Пожалуй, там ему будет лучше, чем при дворе.

Как только Наполеон вернулся в Сен-Клу, генерал явился к нему за инструкциями.

— Присматривайте за Пруссией, лебезите перед русскими и сообщайте мне обо всём, что происходит в портах на Балтике, чтобы мне не нужно было сноситься с Берлином. Это всё, можете идти.

Живот Екатерины Павловны заметно округлился; муж крепко держал ее под руку, когда они гуляли вместе по дворцовому саду, беседуя обо всём на свете. Георг оказался поэтом; Катенька уверяла, что его стихи непременно нужно печатать, он смущался и возражал, но она в конце концов отдала в московскую типографию небольшую книжечку «Поэтические попытки» с пометкой: «Для семьи» (на которой настоял Жорж), снабдив немецкие вирши своими рисунками и арабесками.

Любовь, переполнявшая душу Георга, побуждала его творить добро везде, где только возможно. Ах, сколько хорошего он мог бы сделать в сфере более обширной и более заметной, чем сухопутное и водяное сообщение! После очередного доклада Лубяновского о положении в Москве, Твери и о жизни губернской принц отдал ему прочесть свое письмо к императору и просил высказать чистосердечно свое мнение. В письме излагался прожект о выкупе крепостных крестьян на волю и о заселении ими пустующих земель для их освоения. У Лубяновского засосало под ложечкой. Были, были уже такие прожекты! В самом начале царствования, когда государь еще носился с либеральными идеями и был окружен своими друзьями из Негласного комитета. Где теперь все те друзья?

Весной 1801 года Мордвинов предложил продать или раздать большую часть казенных земель дворянству, позволив владеть землею также купцам, мещанам и казенным крестьянам и запретив продавать крестьян без земли. А как же дворовые? — возразили ему на это. Такой запрет сильно стеснит владельцев, у которых нет имений. Тогда светлейший князь Платон Зубов, желая выслужиться перед сыном убиенного им императора, предложил записать всех дворовых в мещане и распределить по цехам, сохранив над ними господскую власть, исключить их из ревизии, сложить с них подушный оклад, а подати за них взыскивать с помещиков. При этом запрещалось бы переводить пашенных крестьян в дворовые, дробить дворы и семьи, закладывать крестьян без земли и землю без крестьян, которые ее обрабатывают. Дворовых же в случае необходимости (например, для уплаты долгов) можно было бы продать в казну, которая выкупила бы их на волю, чтобы они затем сами решили, кем им быть. Более того: трудолюбивые, воздержанные и бережливые крестьяне, желавшие откупиться от своего помещика, могли бы обратиться в губернское правление и через него получить отпускную в обмен на деньги за всю семью, сохранив за собою скот и движимое имущество, дабы никакое препятствие не заграждало путь заслугам и дарованиям.

Николай Новосильцев выступил против этого проекта: откуда в казне деньги на выкуп дворовых? И что прикажете делать с этой массой людей, которые ничего не умеют — только служить своему барину да принимать от него побои? Да и дворянство лучше не раздражать. Князь Чарторыйский горячо на это возразил, что крепостное право есть такая мерзость, что истреблять ее следует без оглядки на расходы; граф Кочубей считал совершенно необходимым облегчить судьбу крепостных, которые, будучи самым многочисленным сословием, не имеют никаких прав по сравнению с остальными; граф Павел Строганов добавил, что крестьяне видят своего единственного защитника в государе, народная преданность монарху зависит от этих надежд, их ни в коем случае нельзя поколебать, дворянство же в России есть раб верховной власти.

И что в итоге? Приняли только меру Мордвинова: разрешили разночинцам покупать пустоши. После Тильзитского мира Кочубей выпросил себе отставку и уехал в Париж как частное лицо; Чарторыйский тогда же потерял портфель министра иностранных дел и сейчас тоже где-то за границей; после его опалы Строганов перешел со статской в военную службу и теперь находится в Дунайской армии; лишь сенатор Новосильцев состоял при императоре до конца прошлого года, а ныне уехал в Вену, где, говорят, запил горькую. За князем Зубовым же еще раньше установили «тайный» полицейский надзор, который был слишком явным. Он испросил бессрочный отпуск за границу, но быстро вернулся в Россию, сбежав от дуэли с генералом Игнацием Гелгудом, желавшим отомстить за раздел Польши. Обещал государю освободить своих собственных крестьян — и не исполнил. Хуже того: будучи в седьмом году неподалеку от Шавлей и проезжая через имение Зубова, государь пришел в негодование при виде нищих крестьян, занимавшихся попрошайничеством вместо землепашества и умиравших от голода, пригрозил богатому скряге карой, однако тем дело и кончилось. Но то светлейший князь, а кто такой Лубяновский, чтобы соваться в опасные дела? Крайнего сыщут быстро.

Принц смотрел на него со счастливым лицом, ожидая безусловного и радостного согласия. Лубяновский не стал говорить ему прямо, что проект несбыточный, а посоветовал письма не отправлять, отложив всё до личного свидания с императором (письмо к делу пришить можно, а разговор не пришьешь). Лицо Георга мгновенно омрачилось. Письмо он всё-таки отправил, а когда посланный вернулся с ответом, вызвал к себе Лубяновского и назвал его дурным пророком.

Но не угомонился. Получив записку о необходимости открыть в Твери два института — благородных девиц и благородных юношей «для службы по части внутренних сообщений государства», принц загорелся этой идеей, тотчас утвердил программу и выделил средства, и тут как раз в Тверь приехал граф Разумовский, попечитель Московского учебного округа. Георг пригласил его разделить с ним трапезу, за обедом негодовал, что он, генерал-губернатор, устранен от управления учебными заведениями в своих губерниях, тогда как он мог бы создать здесь образцы для всей империи. Граф кушал да кивал, а принц после этой беседы вызвал к себе Лубяновского, объявил, что попечитель отдает ему все учебные заведения в Тверской и Ярославской губерниях, и отправил к Разумовскому уладить все формальности, дабы поскорей покончить дело и тотчас приступить к преобразованиям. Разубеждать его было бесполезно, Лубяновский отправился. Понятно, что Алексей Кириллович был удивлен, даже поражен, на другой же день собрался спозаранку в обратный путь, сказав при этом принцу, что статс-секретарь его либо не вразумился, либо неверно истолковал его слова, и просил прислать к нему в Москву официальное отношение. Георг и тут не послушался Лубяновского, предсказывавшего ему, что из затеи этой ничего не выйдет: «Не всегда же тебе быть дурным пророком». Каков итог? Получив отношение, попечитель обратил принца к министру народного просвещения графу Завадовскому, который и в более молодые лета отличался меланхолией и подозрительностью, а в старости сделался раздражителен и не выбирал выражений. В ответном письме граф порицал легкомыслие верхохватов, плодящих прожекты из тщеславия. Оскорбленный Георг написал представление императору, который похвалил его за добрые намерения, но указал на неудобство от исключений из общего правила. Кто же оказался виноват? Лубяновский, ставший из дурного «фатальным» пророком!

Принц перестал с ним советоваться, да и ее высочество теперь редко приходила к мужу в кабинет, когда там был статс-секретарь. Один лишь генерал Бетанкур обходился с Лубяновским с прежней приязнью, но его дружелюбие не спасло Федора Петровича от опалы. В исходе мая он получил список с высочайшего указа Сенату о его увольнении от службы — якобы по его же прошению за болезнью, хотя Лубяновский был здоров и ни о чём не просил. Окольными путями ему удалось узнать, что это Екатерина Павловна смертельно обиделась на какое-то его замечание, сочтя его высокомерным, и в тот же день отправила курьера к государю, требуя отставить Лубяновского от службы и не принимать обратно, пока она жива.

Птички щебетали и чирикали, беззаботно перелетая с ветки на ветку, в церквях благовестили к литургии. Лубяновский с раннего утра гулял в роще на берегу Волги, надеясь ногами помочь мыслям улечься в голове. Как быть, куда податься? Сыну-младенцу еще и году от роду нет… В Петербург ехать незачем, остается вернуться в Белокаменную и припасть к ногам благодетеля — Ивана Владимировича Лопухина, уж он-то оценит перевод «Тоски по отчизне». Первое время можно будет прожить на приданое жены, а там, Бог даст, найдутся какие-нибудь литературные занятия для снискания хлеба насущного. Клонить шею пониже, говорить потише, перемелется — мука будет.

Утомившись, Лубяновский присел на скамью, с которой открывался вид на город по ту сторону реки. Солнце ласково сияло в лазоревом небе, поглаживая его плечи теплыми ладонями, играя лучами на маковках церквей. Будущее уже не казалось мрачным, даже наоборот: держась подальше от венценосцев, проще уцелеть.

…Государь вновь гостил у любимой сестры, осматривая и хваля преобразования, совершенные в Твери ее мужем. Первого июня все втроем присутствовали при закладке нового храма Рождества Христова по проекту Росси; государь пожертвовал три тысячи рублей, внес еще тысячу от имени вдовствующей императрицы и пятьсот рублей от своей супруги, принц тоже дал пятьсот. Затем осматривали минеральный источник у подошвы крепостного вала, чуть ниже моста через Тьмаку, открытый инспектором врачебной управы Карлом Шнабелем. За всеми улицами теперь закрепили их названия, которые можно было прочесть на жестяных дощечках, прибитых к столбам, — Тверь в самом деле претендовала на статус третьей столицы империи! Однако рожать Екатерина Павловна предпочла всё же в Северной столице и отправилась туда водою. В Вышнем Волочке Ольденбургские застряли на восемь дней: принц осматривал работы на канале. Александр уехал вперед, но от Чудовского Яма поворотил направо, переправился через разлившийся Волхов и в Духов день к вечеру приехал в Грузино — имение графа Аракчеева.

В большом каменном доме начался переполох, дворовые носились сломя голову, приготовляя покои для нежданно нагрянувшего царя. Сторожам было велено в эту ночь под окнами не бродить и в колотушку не стучать. На следующее утро Александр пробудился в прекрасном настроении и отправился гулять по саду.

Полюбовавшись вишневыми, персиковыми, абрикосовыми деревьями, государь изволил объехать деревни, составлявшие поместье, и подивился тому, что нигде почти не видно мужиков, одни бабы на огородах. Граф пояснил, что местные почвы делают землепашество невыгодным, а потому его мужики в большинстве своем состоят на об-роке, некоторые уходят на заработки в самый Петербург, прочие сбиваются в артели и выполняют казенные подряды по строительству мостов и дорог, ухаживают за скотом, разводимым на продажу, на барщине же работают только должники в виде наказания. Александр признал такую систему вполне разумной, но добавил лукаво, что никак не может взять в толк, отчего столько баб брюхаты, если они так мало видят своих мужей. Нимало не смутившись, Алексей Андреевич объяснил и это: он приказал особо, чтобы все замужние бабы рожали каждый год, а не родившие должны представить десять аршин холста сверх положенного урока. Император расхохотался.

Обедали во флигеле напротив господской усадьбы: там жила пассия графа, Настасья, — еще молодая, но сильно располневшая женщина в черном платье, довольно приятной наружности, смуглая, черноволосая, с бойкими карими глазами под дугами густых бровей; похоже, в ее жилах текла цыганская кровь. Аракчеев представил ее императору как хозяйку Грузина, и тот позволил ей приложиться к своей руке. Все знали, что любовь к бывшей крепостной крестьянке — единственная страсть, оживлявшая механическое сердце неутомимого министра, который выгнал из дома свою жену через несколько месяцев после свадьбы, уличив ее то ли во взятках, то ли в непослушании. Настасья же Минкина вертела своим любовником как хотела, особенно после того как родила графу сына, которого тот записал дворянином Михаилом Шумским; вся дворня была уверена, что Настасья ведьма и напустила на барина туман.

Крестьяне благословляли приезд императора: в этот день на конюшнях не свистели ни розги, ни кнут, а сидевшим в железах в Эдикюле (граф назвал свою тюрьму именем константинопольской темницы) даже дали похлебать жидких щец.

В седьмом часу вечера государь отбыл в Петербург, и Алексей Андреевич бросился писать радостные письма родным и друзьям об оказанной ему великой чести. Известие о посещении императором «своего подданного» в селе Грузино было напечатано в «Санкт-Петербургских новостях и „Северной почте“, иностранные дипломаты уведомили о том свои дворы.

— Скажите, герцог Отрантский, что господин Уврар делал в Лондоне?

Взгляд серых глаз Бонапарта пока еще прозрачен, но Фуше слишком хорошо его знает: пара секунд — и они начнут метать молнии.

— Сир, я поручил ему разведать намерения нового правительства в соответствии с видами, о которых я имел честь говорить вашему величеству незадолго до вашей женитьбы.

— Вы, министр полиции, посылаете в Англию финансиста, чтобы заниматься политикой?

Фуше предпочел ответить не на тот вопрос, который был ему задан:

— Начать политические сношения в Лондоне было возможно только под маской торговых операций, а для столь деликатной миссии нельзя было найти более опытного человека, который к тому же умеет располагать к себе людей.

— Вы изменяете мне, герцог Отрантский?

Над круглым столом в зале Совета повисла тишина; в воздухе уже потрескивало электричество, предвещая скорые громы.

— Господин Уврар полагал, что сумеет прозондировать почву через господина Лабушера из торгового дома Хоупа в Амстердаме, он зять сэра Фрэнсиса Бэринга, известного лондонского банкира, — терпеливо пояснил Фуше, сохраняя внешнее спокойствие. — Я рекомендовал ему попытаться выяснить намерения кабинета…

— Так значит, вы ведете войну и заключаете мир без моего участия, — перебил его Наполеон. — Кем вы себя возомнили, господин министр полиции? Великий Фуше! Генерал армии доносчиков и соглядатаев! Кукловод! Переметная сума! Ваш Уврар вышел далеко за рамки своего поручения! Он делал предложения, составлял договоры! Если вы не уполномочили его на это, его следует арестовать как опасного преступника.

Наполеон вдруг вскочил и быстро вышел в двери. Все прочие остались сидеть на своих местах, поскольку им не было позволено удалиться. Через некоторое время император вернулся: он отдал приказ арестовать Уврара, чтобы Фуше не успел его предупредить.

Не надо ему было соглашаться! Как сердце чувствовало!

Габриэль-Жюльен Уврар мрачно молчал, сидя в закрытой карете, которая везла его на допрос. Как только по булыжникам улицы Бланш тяжело загремели колеса, он почему-то сразу понял, что это за ним. Фортюне раскричалась, выбранила генерала Савари, явившегося его арестовать, говорила, что прямо сейчас отправится к императору жаловаться… Савари только усмехнулся. Да, зря он поддался на уговоры Фуше. Они земляки, не раз выручали друг друга, но то всё прошлые дела. Бонапарт злопамятен, мстителен и ревнив. А раз в дело вмешалась политика, Уврару так просто не отделаться.

Когда Бонапарт был еще нищим капитаном, состояние Уврара уже исчислялось миллионами. Но корсиканец озлобился на него не из-за денег. Пока он жарился в Египте, далеко не безутешная Жозефина заняла у Уврара триста двадцать пять тысяч франков на покупку Мальмезона и отблагодарила по-женски. Она была еще очень соблазнительна, хотя Уврар пылал страстью не к ней, а к ее подруге Терезе Тальен. Тальен тоже был в Африке с Бонапартом, а Баррас, с которым жила Тереза, не мог угнаться за ее тратами. Уплачивая долги Жозефины, Уврар показывал Терезе свои возможности. Он не обладал яркой мужественной внешностью и не носил мундир с золотыми шнурами, его привлекательной чертой были деньги — и умение делать их из воздуха. И это подействовало: однажды вечером он увез свою королеву из замка Гробуа, где Баррас устроил охоту, в купленный для нее парижский особняк. Тогда у Габриэль-Жюльена были три торговых дома в Бресте, Нанте и Орлеане, плюс паи в трех крупных компаниях. Он торговал хлебом, железом, лесом, занимался военными поставками. Баррас попросил у него десять миллионов для Директории, и Уврар одолжил их. Но когда Бонапарт вернулся и устроил свой переворот, Франция досталась ему совершенно разоренной: в казне оставалось не больше семисот тысяч франков — годовой бюджет небольшого городка! Первый консул обратился к Уврару, прося ссудить несколько десятков миллионов; Габриэль-Жюльен осведомился, когда он намерен расплатиться по долгам Директории. Его тотчас арестовали; газеты, науськанные Бонапартом, шельмовали Уврара; тогда в Тюильри явилась делегация банкиров и коммерсантов, чтобы объяснить "малышу капралу", что пощечины Уврару — удары под дых всей французской торговле. Бонапарт всё же устроил проверку его предприятий; все счета оказались в ажуре: еще бы, ведь их проверял консул Камбасерес — поверенный в делах торговых домов Уврара… Третий консул Лебрен, которому доверили государственные финансы, растолковал Бонапарту, что Франция должна Уврару четыре миллиона. Но только когда проверяющие обнаружили в бухгалтерской отчетности заемное письмо с именем Жозефины, Уврара выпустили на свободу. И тотчас поручили снабжать Итальянскую армию, отправившуюся в новый поход.

Накануне сражения при Маренго по Парижу распространяли депеши о том, что французскую армию ждет неминуемое поражение, австрийцы слишком сильны. Облигации государственного займа резко упали в цене; маклеры скупали их тайком для Бонапарта, Бертье, Фуше, Талейрана — и Уврара. Как только столица узнала о победе, курс облигаций резко пошел вверх… Тогда-то Бонапарт и расплатился за Мальмезон. Он непременно расправился бы с заимодавцем, но Господь спас Уврара, наслав на Францию неурожай. Первый консул не желал использовать армию для подавления голодных бунтов; он нехотя вызвал в Мальмезон Уврара и Ванлерберга (в двенадцатом часу ночи!). Они закупили хлеб в Англии и Голландии, выговорив себе комиссию всего в два процента, — не хотели спекулировать на народной беде. Дефицит был побежден, но, как только пришло время платить по счетам, министр финансов Барбе-Марбуа объявил, что казна пуста…

Бонапарт умеет только воевать. Он так и остался в душе заносчивым дворянчиком, презирающим торговлю и предпринимательство как низкие занятия. А заставлять людей убивать друг друга — это благородно! Первый консул носился с мыслью о десанте в Англию. Уврар же знал: чтобы помешать Англии вести войну, надо занять у нее денег на войну. Вместо этого Бонапарт послал его в Испанию — вести переговоры о выплатах Франции в обмен на нейтралитет в войне, которая полыхала в Европе уже больше десяти лет.

Приехав в Мадрид, Уврар точно попал в прошлый век: после бурления Революции — затхлая сонная атмосфера, вместо короткой стрижки а-ля Тит — напудренные парики. Уврару тоже пришлось надеть парик, чтобы быть представленным его католическому величеству. Зато испанцы оплатили поставки хлеба, выдав векселя на пятьдесят два миллиона франков, по которым следовало получить наличные из американских колоний. Половину векселей Уврар обменял у Барбе-Марбуа на казначейские облигации. Главный министр Годой хотел, чтобы караван с пиастрами охранял французский военный флот (в море кишели пираты). Уврар послал своего младшего брата Огюстена на Кубу проверить активы; губернатор дал ему убедиться, что на полных золота сундуках проставлено: "собственность Г-Ж. Уврара". Ободрившись, Уврар предложил испанцам провести земельную реформу, чтобы не страдать от недорода: забрать земли у Церкви. На это требовалось согласие папы; Уврар отправился в Фонтенбло, где держали понтифика в ожидании коронации Наполеона и Жозефины, и получил его согласие на выкуп церковных земель. (Во Франции-то эти земли отбирали бесплатно и потом продавали за бесценок. Сколько бедняков обогатились, враз сделавшись помещиками!).

С конвоем, однако, вышла заминка: Франция больше не строила кораблей. Уврар обратился к Англии; премьер-министр Питт сначала отказал наотрез, но потом задумался. Англичане строят политику на коммерции! И кроме того, оторвать американские колонии от Испании значит приблизить их к США, подвергнуть риску республиканской заразы. А вдруг американцы предложат испанцам свои корабли, раз англичане в них отказали? Воюй тогда еще и с ними… Питт выделил четыре фрегата, но не отсылал, пока Бонапарт грозил ему через Ла-Манш.

Наполеон свернул свой лагерь в Булони и отправился воевать в Германию. Ему снова требовались огромные деньги, и он обвинял банкиров в проволочках, тогда как сам, прямо или косвенно, создавал препятствия для доставки пиастров. Биржа рухнула. Вкладчики штурмовали Французский банк, требуя выплат по облигациям. Тереза бросила Уврара, забрала их четырех детей и вышла замуж за молодого графа де Карамана…

Уврар метался между Парижем, Амстердамом и Мадридом. В это время во Франции банкротства следовали одно за другим, Фуше пришлось лично явиться на Биржу, чтобы прекратить панику, а тут еще английский флот разметал в щепы франко-испанскую армаду под Трафальгаром… Жозеф Бонапарт, которого Наполеон оставил вместо себя в Париже, звал брата назад, но корсиканец разбил русских и австрияков под Аустерлицем, Биржа чуть-чуть успокоилась. Вернувшись наконец, Бонапарт первым делом вызвал в Тюильри всех финансистов и потребовал с них сто сорок один миллион золотом под угрозой расстрела. Одни рыдали, другие бормотали что-то бессвязное, один Уврар был спокоен, как скала. Бонапарт подскочил к нему: "Вы унизили монархию до коммерции!" Габриэль-Жюльен ответил: "Коммерция нужна монархии, а не наоборот". Он внес в казну тридцать семь миллионов пиастрами, но, когда все его магазины опечатали, прекратил выплаты по всем обязательствам. Его не трогали; постель с ним теперь делила Фортюне Амелен — еще одна подруга Жозефины, креолка и красавица, падкая до денег.

При попутном ветре и прочих благоприятных обстоятельствах кораблю нужно месяца три, чтобы добраться до Америки, и еще два, чтобы вернуться. За это время на суше можно свергнуть испанских Бурбонов, вызвать в стране восстание и заставить англичан высадиться в Португалии, отправив своих корсаров крейсировать у Азорских островов…

Весной прошлого года Бонапарт вновь умчался воевать с Австрией; после неудачи при Эсслинге Уврара посадили в тюрьму. Фуше добился его освобождения. А потом попросил услугу за услугу… Не надо было ему соглашаться!

Уврара допрашивал Демаре, заместитель министра полиции. На столе уже лежали бумаги, изъятые в конторе. Вот она — записка племянника Виктора, которую он должен был через Лабушера передать королю Голландии для Наполеона! Уврар успокоился и внятно, обстоятельно отвечал на вопросы. Он действовал с ведома императора и косвенным образом получил его согласие на переговоры с премьер-министром Англии маркизом Уэлсли. Переговоры он вёл, исходя из того, что император после женитьбы мог пойти на уступки в отношении Мальты, Неаполя, Ионических островов, Голландии и даже Испании…

Окончив допрос, Демаре велел доставить арестованного в тюрьму Аббатства.

Уврар прекрасно справился бы со своей задачей, переговоры о мире шли бы сейчас полным ходом — но нет, Бонапарт всё испортил! А всё из-за карикатур в английских журналах, где Наполеона изображали марионеткой Фуше. Разве корсиканец стерпит такое? Он уже давно хотел избавиться от министра полиции — с самой женитьбы на австриячке. И вся эта история с Англией была ловушкой, ловко расставленными сетями. Бонапарт позволял вести переговоры за своей спиной, чтобы никакая бумажка с его подписью не помешала после от них отречься.

Конечно, коммерсант не смог бы сам выйти на контакт с маркизом Уэлсли. Фуше дал ему в помощь ирландца Фагана, который и сделал первые шаги. Встреча состоялась, дела как будто пошли на лад, и тут император, не предупредив Фуше, сам завязал переговоры через торговый дом из Амстердама. Сделанные предложения не совпадали друг с другом, подозрительные англичане почуяли неладное и выпроводили всех, а Фаган еще и разболтал кому-то, что Уврара прислал Фуше…

Вся эта провокация — лишь средство, с помощью которого Наполеон хотел отомстить Фуше за то, что он предупредил Люсьена о грядущем аресте и убедил уехать в Америку. Бонапарт так жгуче ненавидит своего брата, что эта ненависть опаляет других. Однако какой лицемер! На следующий день после ареста Уврара Фуше узнал о своей отставке — и тут же получил назначение в Рим, генерал-губернатором! "Мы ожидаем, что вы продолжите на новом посту предоставлять нам доказательства вашего усердия к служению нам и вашей привязанности к нашей особе". Как будто Фуше так глуп, что его можно дважды обвести вокруг пальца! "Не стану скрывать, что я испытываю острую боль, удаляясь от Вашего Величества, — написал он в ответ. (Пропади ты пропадом!) — Я теряю одновременно счастье и свет знания, которые получал каждый день от разговоров с Вами. Если что-либо и может смягчить эти сожаления, то лишь мысль о том, что при данных обстоятельствах, полностью покорившись воле Вашего Величества, я предоставляю Вам доказательство безграничной преданности Вашей особе".

В гостиной герцогини Отрантской то и дело докладывали о визитерах, явившихся выразить свое соболезнование под видом поздравлений с новым назначением. Фуше прекрасно знал, что ни в какой Рим его не пошлют, однако сразу отправился к герцогине Тосканской просить рекомендательных писем во Флоренцию: ему ведь придется проезжать через ее владения. Элиза снабдила его целым ворохом писем к "нашим общим друзьям" (еще бы: многие из них были обязаны своими должностями именно Фуше). Как знать, чем обернется дело, всё может пригодиться.

Министром полиции Бонапарт назначил генерала Савари, герцога де Ровиго. Трефовый туз… Чертова ведьма! Фуше встретился со своим преемником, был очень любезен, попросил обождать дня три с переездом в отель Жюинье на набережной Вольтера: ему нужно время, чтобы разобрать бумаги и передать дела в полном порядке. Савари восхитился: три дня! Он сам не разобрался бы тут и за целый год! Болван. Эти три дня Фуше провел у камина, сжигая архивы, списки доносчиков из высшего общества — мужчин и женщин, рапорты тайных агентов, личные дела подозрительных и могущественных особ, доклад о доме Бурбонов двухлетней давности… Бонапарт не дурак: он первый встревожился из-за отсрочки. Не пожранное огнем Фуше забрал с собой в замок Ферьер.

В газетах объявили, что герцог Отрантский отправился в Рим. Разумеется! Он ведь так старательно корчил из себя простака, чтобы не вызвать подозрений, что даже велел написать большими буквами на дверцах карет: "Экипаж римского генерал-губернатора". Испросил отпускную аудиенцию, явился к Бонапарту; тот велел ему дожидаться в своем имении, пока в обществе не утихнут пересуды. Что ж, Ферьер — одно из прекраснейших мест во Франции. Огромный лес, прекрасный замок, каналы, рощицы, насыпные холмы — деньгам из тайных фондов министерства полиции и крупным выигрышам из игорных домов нельзя было найти лучшего применения. Очень скоро туда явился Бертье: император требует вернуть его собственноручные письма и кое-какие бумаги, которых не нашли в отеле Жюинье. Отдать свои щит и меч? Ни за что! Бертье ничего не добился; послы иноземных держав, подосланные в Ферьер Бонапартом, тоже вернулись с пустыми руками. Не дожидаясь вооруженного отряда, Фуше уехал в Лион, взяв с собой старшего сына с его гувернером. Вот и пригодились письма от Элизы! Вперед, во Флоренцию!

Отставка Фуше заставила Меттерниха насторожиться. Несколько дней он выжидал, но, похоже, о тайных визитах австрийских агентов в отель Жюинье через садовую калитку с улицы Бак никто не узнал.

С тех пор как императорская чета вернулась из свадебного путешествия, Меттерних возобновил осаду Бонапарта, которую вел уже два месяца: пока Наполеон очарован новой женой (умница девочка!), нужно добиться от него списания большей части военных контрибуций, выгодных условий займа, свободной торговли для австрийских купцов через Триест, разрешения на экспорт хлеба из Венгрии в Иллирию, а также уничтожения фальшивых ассигнаций, которыми французские войска наводнили Австрию во время недавней войны, и компенсаций аристократам, утратившим свои земли (в их число входили князь Шварценберг и сам граф Меттерних).

Праздники продолжались: десятого июня Наполеона и Луизу торжественно принимали в парижской Ратуше. По такому случаю с фронтона сколотили фригийский колпак, красовавшийся там с девяносто третьего года, и стерли надпись: "Единая и неделимая Республика, Свобода, Равенство, Братство или Смерть". О Республике бывший якобинец предпочитал не вспоминать, а единой и неделимой он хотел сделать Европу — под властью Франции.

По вечерам, делая записи в своем дневнике и воспроизводя в памяти долгие разговоры в Тюильри, чтобы, обрывая лепестки слов, обнажить кочерыжку смысла, Меттерних иногда застывал за столом, глядя на огонь свечи. Бонапарт ничуть не изменился; семья, тихие радости, покой народов — это всё шелуха. Колыбельная для легковерных. Не зря он восхищается невинностью своей супруги, не способной хитрить и притворяться. Но Меттерниха ему не провести. Разговоры об усилении континентальной блокады? Дымовая завеса. Фуше прогнали из-за неудавшихся переговоров с Англией о заключении мира. Если Наполеон хочет замириться с Лондоном, значит, намерен воевать с кем-то еще. С кем? Ответ очевиден. Что означают эти намеки на возможное возвращение Иллирийских провинций, если Австрия уступит свою часть Галиции Варшавскому герцогству? Царь не потерпит усиления Польши.

Австрия сейчас раздавлена, на грани банкротства, у нее почти не осталось армии, и император Франц не утвердил торговый договор, слишком выгодный для Франции. Но будем считать, что это всего лишь черная полоса, за которой последует белая, если… если Австрия останется над схваткой, а затем заберет себе то, что выпадет из ослабевших рук. Пока же нужно всем кивать и улыбаться, чтобы ни французы, ни русские, ни пруссаки не догадались о том, что у графа на уме.

Стокгольм, 21 июня 1810 г.

Дорогая Шарлотта!

Пишу второпях, чтобы отправить письмо с оказией, заранее прошу прощения, если оно окажется сбивчивым и путаным, но я просто обязан рассказать Вам о том, чему стал свидетелем, чтобы у Вас не сложилось неверного представления из-за лживых слухов, неизбежно порождаемых подобными происшествиями.

Вчера утром я исполнял печальный долг, сопровождая гроб с телом кронпринца из церкви Салем в Риддархольмен. Судьбе было угодно, чтобы трагическое происшествие, лишившее нас его королевского высочества, тоже произошло на моих глазах, ведь я был в Квидинге во время роковых учений. Я стоял тогда во второй линии, но прекрасно всё видел: во время атаки, когда один эскадрон поскакал на другой, кронпринц случайно оказался у них на пути; его конь поднялся на дыбы, всадник держался, но, когда конь пустился галопом, Е.К.В. вылетел из седла. Мы бросились к нему на помощь, он был без сознания; послали за доктором; кронпринца перенесли в палатку; через час нам объявили, что он скончался… Мы все были потрясены до глубины души. Е.К.В. провел в Швеции всего пять месяцев, однако успел снискать всеобщую любовь. Я видел его вблизи, у него было простое и доброе лицо; тех, кто к нему обращался, он выслушивал со вниманием… Оба врача — и королевский лейб-медик, и наш полковой хирург — были согласны в том, что Е.К.В. скончался от удара, вызванного испугом от неожиданной опасности, а кроме того, расшибся о землю. В любом случае слухи об отравлении, которые после начали распускать в Стокгольме, совершенно неосновательны. Вероятно, нас, Мёрнерских гусар, невольных виновников гибели кронпринца, нарочно отрядили в конвой для траурного кортежа, чтобы мы могли засвидетельствовать… К сожалению, нам не удалось помешать тому, что случилось.

В Лильехольмене мы остановились, поджидая важных особ. Первым прибыл генерал Сильверспарре с адъютантами, за ним — рейхсмаршал в королевской карете; он был в белом костюме ордена Серафимов, с голубой лентой через плечо и при всех орденах. Лицо его было печально, хотя вряд ли он скорбел по кронпринцу. Всем известно, что граф Ферзен много лет облачался в траур 20 июня, ведь в этот день он расстался с несчастной королевой Марией-Антуанеттой, подготовив побег, окончившийся так неудачно. Увы, он не мог предвидеть, что в этот же день их души соединятся на небесах… Но попытаюсь всё же рассказывать по порядку.

Ровно в полдень зазвонили колокола в церквях Св. Екатерины и Марии-Магдалины, кортеж выступил в путь. Генерал ехал впереди вместе с эскадроном конной лейб-гвардии, за ним следовали судейские чиновники, далее — карета рейхсмаршала, запряженная шестью белыми лошадьми, за ней — катафалк, влекомый восьмеркой вороных, рядом с которым скакали четыре генерал-адъютанта, снова лейб-гвардия и мы, за нами — придворные. На улицах было полно людей, но, вместо того чтобы выражать свою скорбь и молиться за упокой души Карла Августа, они выкрикивали ругательства. Едва мы въехали в Сёдер-мальм, как кто-то бросил камень в карету рейхсмаршала, и то же продолжалось вдоль всей улицы Хорнсгатан, а за мостом, когда мы свернули на Корнхамисторг, в карету градом полетели булыжники; чернь выкрикивала: "Убийца!" Еще никогда Стора Нюгатан не казалась мне такой длинной; мы, гусары, плелись в хвосте кортежа и не могли оказать никакой помощи рейхсмаршалу, но почему бездействовали лейб-гвардейцы?! Возле Дворянского собрания, когда до церкви Риддархольмен было уже рукой подать, графа Ферзена выволокли из кареты; генерал Сильверспарре и подоспевший генерал Фегезак пытались его защитить, но толпа набросилась на них диким зверем. Граф кинулся искать спасения во Дворце правосудия; караульные гвардейцы выставили вперед штыки, отгоняя толпу, однако их командир приказал им взять на плечо! Прямо на глазах у гвардейцев (чьи ружья, как потом выяснилось, были не заряжены) рейхсмаршала били тростями, топтали ногами, сорвали с него одежду, вырвали серьги из ушей, раздавили грудь… Даже когда генерал Адлеркрейц привел солдат и пушки, жаждавшая крови толпа отказалась расходиться; булыжники летели отовсюду, нам тоже досталось. Генерал Адлеркрейц приказал своим солдатам стрелять по толпе, а нам, кавалерии, — очистить улицы. Не знаю точно, сколько людей было убито, но говорят, что не меньше сотни.

Дорогая Шарлотта! Больше всего меня сейчас тревожит угроза гражданской войны. Наш король дряхл и немощен, года и недуги притупили остроту его ума и не позволяют самому вести государственные дела; принц Густав, которого хотел видеть на троне покойный рейхсмаршал, еще мальчик, он не сможет обойтись без регента, и за это место неизбежно начнется соперничество с его интригами, способными лишь ослабить наше отечество. Весьма возможно, что у нас появится новый кронпринц из иностранцев, но я не настолько искушен в политике, чтобы делать предположения о том, кто бы это мог быть. Ходят слухи, что такое предложение будет сделано Фредерику-Кристиану Августенбургскому, старшему брату покойного Карла Августа; другие говорят о датском короле; дерзкие молодые офицеры, влюбленные в Наполеона Бонапарта, хотели бы отдать корону кому-нибудь из его маршалов (чего я совсем не одобряю). В любом случае, дражайшая сестра, Швецию ждет время потрясений, и сколько оно продлится, известно одному лишь Господу. Партии пойдут войной друг на друга, а наш народ настолько темен и легковерен, что любая чушь, зачитанная ученым человеком с печатного листа, кажется ему истиной. Я воин и привык рисковать своей жизнью; в силу сложившихся обстоятельств я распростился со всякой мыслью о том, чтобы обзавестись семьей, но Вы, Шарлотта! Вам совершенно незачем подвергать себя опасности и отправляться в неизвестность. Говорят, что среди подстрекателей толпы, растерзавшей графа Ферзена, были финны; не дай бог, если справедливое негодование против убийц обратится и против их невинных соотечественников! Вот мое мнение: не покидайте Финляндию, где покоится прах наших родителей. Уезжая, я оставил нотариусу на сохранение бумагу, в которой я отказываюсь от прав на наше родовое имение в Вашу пользу, чтобы Вы смогли сохранить его для Ваших будущих детей. Примите предложение господина Рютберга, если он Вам не слишком противен. Впрочем, если в Борго узнают о том, что владелица имения теперь Вы, к Вам может посвататься и другой человек, который больше придется Вам по сердцу. Попросите совета у Бога, прислушайтесь к голосу Его в вашем сердце.

Неизменно любящий Вас брат

Густав А.

Французские клумбы, расчерченные по лекалам, нагоняли скуку, к тому же солнце начинало припекать, да и садовники, подстригавшие кусты, могли подслушать их разговор, поэтому Бернадоты, оставив замок за спиной, углубились в тенистую аллею; Оскар бегал по ней вприпрыжку, гоняясь за бабочками. Говорила Дезире: рассказав ей о визите шведского лейтенанта и поделившись своими сомнениями, Жан-Батист предоставил ей перечислять причины, по которым принять предложение совершенно невозможно, заранее зная, что примет его. Ее аргументы пригодятся, потому что их непременно выдвинет кто-нибудь еще, а тогда он будет уже во всеоружии и с легкостью отразит все удары.

Этот лейтенант, Карл Отто Мёрнер (не сын ли он полковника Мёрнерских гусар? Ах, племянник!), начал с выражения признательности за дело трехлетней давности: во время боев в Померании его дядюшка угодил в плен, и господин маршал любезно предоставил ему кров в собственном доме и услуги хирурга. Шведские солдаты, плененные после капитуляции Любека, до сих пор вспоминают доброту князя де Понтекорво со слезами благодарности! Полноте, какие пустяки… Отнюдь! Безупречная жизнь, талант полководца и мудрость правителя — крайне редкое сочетание, вот почему Мёрнер и барон Анкарсвард позволили себе нарушить уединение его светлости, дабы спросить его: не соизволит ли он принять титул кронпринца, если такое предложение поступит ему от Риксдага?

Бернадот чуть не расхохотался. Кронпринц? Наследник шведской короны? Он, младший сын нищего адвоката из Беарна, начавший службу простым солдатом? Но все эти мысли мгновенно улетучились, как только из памяти всплыла картина: госпожа Ленорман в тюрбане на голове вглядывается в свои карты и объявляет, что однажды Бернадот воссядет на троне, как Бонапарт, но только не во Франции, а где-то за морем… Почему бы нет? Его свояк Жозеф Бонапарт — король Испании, земляк Мюрат — король Неаполя; ходят слухи, что маршалу Сульту предлагали корону Португалии, а Даву — стать польским королем. Швеция! Она еще не под пятой Бонапарта; если Бернадот получит корону, то не из рук Наполеона — ради одного этого стоит попытаться!

Мёрнер тем временем продолжал свои объяснения: он находится в Париже, чтобы сообщить императору о внезапной кончине кронпринца Карла Августа. Его величество Карл XIII через пять дней после этого несчастья направил своему кузену письмо, желая узнать, как он отнесется к избранию кронпринцем герцога Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Августенбургского, в пользу которого высказывается большинство депутатов Риксдага. Собственно, Мёрнер и был уполномочен Риксдагом сделать это предложение Фредерику-Кристиану, но он не мог не воспользоваться своим пребыванием в Париже, чтобы дать Швеции еще один шанс. Лейтенант говорит сейчас не только от себя лично, но и от имени шведской молодежи, которой небезразлично будущее отечества. Швеция переживает тяжелые времена, это корабль, потрепанный штормом, с поломанными мачтами, без руля и без ветрил; спасти его может лишь кормчий, побывавший во многих бурях, человек твердый и решительный, способный восстановить внутренний порядок, оградить страну от внешней угрозы и отомстить за поруганную честь, то есть вернуть Финляндию. Прежде чем явиться в Лагранж-ла-Превоте, Мёрнер переговорил со шведским консулом Синьёлем, а также с графом Вреде — чрезвычайным послом, направленным королем к императору французов с поздравлениями по случаю его женитьбы.

— Шведы — лютеране, а не католики, — говорила Дезире. — И наверняка не говорят по-французски, как мы сможем их понимать? И потом, это так далеко, на севере! Там, должно быть, ужасный климат! Мы с тобой оба выросли на юге, мы там зачахнем! И Оскар — ты подумал об Оскаре? Увезти его из Парижа в какую-то глушь, во льды!

— Ты, верно, путаешь Швецию с Лапландией, — возразил на это Жан. — В Париже тоже бывают такие зимы, что Сена замерзает, но ты же на это не жалуешься. А Стокгольм — никакая не глушь, такая же столица, как и прочие, и если этот барон сумел со мной объясниться, значит, при желании мы со шведами поймем друг друга. Они храбры и отважны, дерутся как львы, которые изображены на их гербе. А то, что они лютеране… Бонапарт в Египте был готов сделаться магометанином, лишь бы добиться своей цели.

— Бонапарт ни за что не допустит, чтобы ты стал королем!

— Я поеду к нему в Сен-Клу и поговорю с ним. Ну а ты что скажешь?

Оскар вскинул на отца большие карие глаза. Он был похож на мать: тот же овал лица, пухлая нижняя губа, только без жесткости черт, которую Дезире приобрела к тридцати двум годам, зато гасконский нос и ямочку на подбородке мальчик унаследовал от отца.

— Я считаю, папа, что ты должен составить счастье этого храброго народа, — серьезно сказал он своим тонким детским голосом.

Бернадот рассмеялся и поднял его на руках к небу.

Приглашение в Сен-Клу прибыло накануне назначенного дня; в нём уточнялось, что двор в трауре. Потоцкая немедленно послала к мадам Жермон за подобающим случаю нарядом, но та объяснила горничной, что император не любит черный цвет, поэтому в траур все носят белое, особенно за городом. Роброн, затейливая прическа — вот и всё, что нужно.

Роброн был готов к полудню, и в половине шестого карета графини уже стояла у решетки, которую болван-часовой почему-то не желал открывать. Дежурный камергер пропустил ее во двор и проводил Анну в гостиную. Там была герцогиня де Монтебелло — прекрасная и холодная, точно мраморная статуя. Не зная, что это ее обычная манера общения, Потоцкая приняла ее холодность на свой счёт и смутилась совершенно: ей и так было неловко в незнакомом месте с незнакомыми людьми, к тому же ее тяготило поручение от родителей мужа — она понятия не имела, как к нему подступиться. Граф Станислав Потоцкий требовал у императора компенсации за огромные траты на содержание его армии в седьмом году, а Юзеф Понятовский, собиравшийся завещать Лович своему крестнику (сыну Анны), с удивлением узнал, что этой гминой завладел маршал Даву. Но как заговорить об этом с Наполеоном?..

Ровно в шесть из своих покоев вышла Мария-Луиза в сопровождении фрейлины. На ней было простое белое платье с черной каймой по подолу — вот и весь траур. (Скорбели, как оказалось, по шведскому кронпринцу Карлу Августу, о трагической гибели которого двор был недавно извещен.) Следом явилась Полина Боргезе, за ней — император и герцог Вюрцбургский, дядя императрицы, последним шел министр внутренних дел Монталиве. Ни свиты, никого — Бонапарты в семейном кругу.

Вечер начался с прогулки по парку в открытых экипажах: Наполеон с Марией-Луизой ехали в элегантной коляске, запряженной шестью булаными лошадьми, а остальные — в шестиместной "корзинке". Молчание нарушалось лишь вздохами дам, не имевших шляп, чтобы защитить себя от солнца и пыли. У каждого поворота дорожек стояли люди: они бросали в коляску императора свои прошения, и, когда экипажи вернулись к крыльцу, вся передняя банкетка покрылась ворохом бумаг, которые дежурный камергер передал для разбора особому секретарю.

Обед был уже сервирован. К удивлению Потоцкой, герцогиня де Монтебелло и фрейлина прошли в гостиную по соседству со столовой, где для придворных был накрыт стол на тридцать персон; там распоряжался гофмаршал Дюрок. За столом императора, таким образом, оказались всего пять человек; по обе стороны от Наполеона, сидевшего напротив жены, стояли пустые стулья, а за его спиной — паж с салфеткой на руке. Было еще совсем светло, однако во всех канделябрах горели свечи. Разговор за обедом вели только император с министром, не успевшие утром обсудить кое-какие дела; остальные занимали свой рот едой, чтобы не остаться голодными: лакеи с блюдами вихрем носились вокруг стола, и Мария-Луиза была явно недовольна такой быстротой. Услышав от камергера, что в саду ждет вице-король Италии, Наполеон вскочил, не дав жене доесть мороженое.

В распахнутые окна гостиной просматривалась главная аллея, по которой большими шагами расхаживал Евгений Богарне; вот он пошел навстречу императору… Слов было не разобрать, хотя звуки голосов долетали в комнату; Наполеон говорил сердитым тоном и жестикулировал как настоящий корсиканец, пасынок пытался его успокоить… Монталиве нарочно задавал дамам ничего не значащие вопросы, чтобы не казалось, будто они подслушивают.

Вернулся император — суровый, но спокойный; сказал министру, что завтра, в пять утра, поедет в Малый Трианон — смотреть, как продвигается ремонт. Мария-Луиза, доселе хранившая молчание, тотчас начала упрашивать взять ее с собой: она будет готова вовремя, ему не придется ее ждать, ну пожалуйста, доктор говорит, что ей нужно много двигаться, ну Попо! Она дотронулась до его плеча; он тотчас снял ее руку и погрозил ей пальцем. Оставив жену с дамами, Наполеон отвел Потоцкую к окну, чтобы расспросить о новостях из Польши: верно ли, будто император Александр грозит конфисковать имущество поляков, которые не живут в своих имениях? Анна в самом деле получила утром письмо от свекра: да, ей пора возвращаться домой.

— Не тревожьтесь, — сказал Наполеон с улыбкой, заставлявшей таять нежные сердца, — забавляйтесь, развлекайтесь — еще не время укладывать вещи.

Ещё не время? Он намекает на войну? Потоцкая испытующе смотрела на императора, ища подтверждение своей догадке, и он это понял.

— Что вам привезти из Индии? — спросил он шутливым тоном.

— Из Москвы или из Петербурга? — уточнила Анна.

— Возможно, мы будем проходить и там, но мне кажется, что вы предпочли бы что-нибудь более экзотическое. У пирамид мы уже побывали, теперь неплохо было бы взглянуть, что поделывают наши заморские соперники.

Графиня поняла, что он не намерен говорить с ней всерьез.

День завершился спектаклем: выписанный из Парижа Тальма блистал в роли Гектора в пьесе Люса де Лансиваля — единственного современного поэта, которого Наполеон ставил в один ряд с Корнелем, Расином и Вольтером. Театральный зал в Сен-Клу был невелик, билет в партер или на балкон можно было раздобыть только ценою тысячи интриг, ложи распределял сам император. Билет Потоцкой открыл ей двери в ложу иностранных послов по соседству с императорской, поэтому ей посчастливилось увидеть двойной спектакль. В профиль Наполеон и Тальма были невероятно похожи — точно родные братья. Губы императора шевелились, повторяя стихи, выражение его лица менялось, он был словно отражением актера — хотя нет, он сам был Гектором, только без красной туники и шлема с гребнем! Мария-Луиза неподвижно сидела в своем кресле с подлокотниками в виде золоченых орлов и чаще бродила взглядом по залу, разглядывая публику, чем устремляла его на сцену, только бурные аплодисменты супруга побуждали ее проявить интерес к пьесе. В одиннадцать занавес опустился; их величества удалились к себе.

На следующий же день к графине Потоцкой ломились толпы визитеров, прежде и не подозревавших о ее существовании. Ей предлагали приобрести чудесный особняк в Париже: вы ведь остаетесь насовсем? Некоторые придворные дамы советовали "не отвергать неслыханной милости"; эти намеки заставили Анну вспыхнуть от гнева и стыда — стыда за женщин, не уважающих самих себя. Наконец, к ней явился вице-курфюрст Империи Талейран, предмет обожания тётушки Тышкевич, который до сих пор лишь посылал свои карточки к привратнику. Теперь ему требовались малейшие подробности о вчерашнем ужине: что она видела, что слышала… Потоцкая ограничилась тем, что он мог узнать и так. Наговорив кучу лестных слов о Польше и поляках, Талейран ушел, пригласив графиню навестить его как-нибудь с утра и осмотреть его библиотеку.

Вот еще напасть! Бернадот, "сержант Красивые ноги" — наследный принц Швеции? Какая чушь! Однако граф Вреде совершенно очарован нашим гасконцем! Он категорически против кандидатуры датского короля Фредерика VI. Помимо того, что шведы питают застарелую ненависть к датчанам, датский король имеет весьма невыгодную наружность и не имеет наследника: из его детей выжили только две дочери, и его супруге уже сорок шесть; его отец был душевнобольным. А брат покойного кронпринца — бездарность. Если бы решать предоставили графу Вреде, он, несомненно, возвел бы на престол юного Густава, но при нынешнем положении дел в стране это чревато гражданской войной. "Пусть Наполеон даст нам короля, и Швеция будет спасена!" Наполеон обещал подумать и отпустил посла, старательно скрыв от него, что он в полнейшем недоумении.

А тут еще доставили депешу от Огюста Дезожье (бездарного брата известного куплетиста, прежде бывшего консулом в Дании, а ныне отправленного послом в Стокгольм): к нему явился адъютант короля Шарль де Сюрмен (из французских эмигрантов), чтобы сообщить, что Карл XIII больше склоняется в пользу принца Кристиана-Фредерика. Старику хотелось бы усыновить молодого красавца, который уже женат и сам имеет сына, к тому же, как и Карл, происходит из голштинского дома. Принц Кристиан — потенциальный наследник датского престола; если он прежде станет шведским королем и лишь затем получит власть над Данией и Норвегией (причем без всякого кровопролития!), Швеция вновь крепко встанет обеими ногами на берегах Зунда. Да и в "Журналь де л’Ампир" была политическая статья о том, что для Европы лучше, если на севере появится одна великая морская держава вместо двух второстепенных, к тому же ссорящихся друг с другом. Что же касается избрания кронпринцем князя де Понтекорво, то это совершенно безумный проект, другое дело — вице-король Италии. В любом случае Карл XIII поступит так, как будет угодно императору французов.

Эти газеты совсем от рук отбились! Главного редактора долой! Если все три северные короны соединятся на одной голове, император Александр усмотрит в этом прямую угрозу; еще не хватало приплести сюда Францию. Наполеон решил отозвать Дезожье и приказал барону д’Алькье готовиться выехать в Стокгольм, чтобы разведать насчет возможного регента при сыне Густава Адольфа: Гортензия и Полина говорили о нём с интересом. С другой стороны, француз на шведском троне — заманчиво, хотя и непременно осложнит отношения с Россией. Но почему бы нет? Только не Бернадот, конечно. Король, чья фамилия не Бонапарт? Значит, каждый солдат носит в ранце не только маршальский жезл, но и скипетр? Можно себе представить, что тогда начнется! Они сами упомянули об Эжене — да, это было бы чудесно! Наполеон отправил к пасынку Дюрока, потом вызвал его в Сен-Клу, но Эжен упорно отказывался от этой чести: он доволен своей судьбой; он оказал кое-какие услуги Франции и Италии и может рассчитывать на уважение в этих странах, но ничего не сделал для Швеции, к тому же он совершенно не расположен переменять веру, и его жена тоже не согласится на это — ни для себя самой, ни для детей. Кстати, королева Фредерика, жена Густава Адольфа, — родная сестра его тещи, королевы Баварии; Эжен не может посягнуть на наследство ее сына… В итоге Наполеон велел Шампаньи глубокомысленно молчать на все расспросы, а генералу Вреде сказал, что примет любой результат свободного волеизъявления шведского народа. Когда к нему явился Бернадот, император не стал ни отговаривать его, ни поощрять: пусть всё идет своим чередом, будь что будет. В Риксдаге его прокатят на вороных, наш гасконец получит отличный щелчок по своему длинному носу и ничего не сможет этому противопоставить. Поделом ему! Он горазд только на речи, а не на дела. Поехать добывать себе трон? Он не посмеет.

Послали за доктором: барон стал белый как полотно, его губы дрожали, взгляд помутился. Дождавшись прихода эскулапа и вверив больного его попечению, граф Вреде тихонько выскользнул на улицу. Он убеждал себя, что поступил правильно, рассказав шведскому посланнику о поступке лейтенанта Мёрнера, — разве мог он ожидать такой реакции? Еще не хватало, чтобы Лагербильке разбил паралич… Ничего, человек он молодой, доктор пустит ему кровь, и всё будет хорошо.

Придя в себя, Густав Лагербильке выслал всех, пожелав остаться один. Ему надо было подумать. Боже мой, Боже мой! Какой-то офицеришка, возомнив себя дипломатом, приглашает французского маршала занять шведский трон! И Вреде уверяет, что эта дурная шутка уже дошла до императора, который может отнестись к ней вполне серьезно! Француз наследует корону Вазы! Швеция становится вассалом Франции, ей навязывают разрыв с Англией, пущенная на дно торговля увлекает за собой всю экономику… И это произойдет потому, что он, Лагербильке, был настолько слеп, что позволил интриганам провести у себя под носом чудовищную махинацию! Но может быть, всё образуется, над мыслью об избрании кронпринцем француза в Стокгольме только посмеются — хотя смеяться будут и над шведским посланником, который ловил в Париже ворон. Что делать? Нужно непременно выяснить намерения императора. Завтра воскресенье, первое июля, вечером будет бал у австрийского посланника в честь императорской четы — вот прекрасный случай поговорить с Шампаньи и объясниться!

Небо капризничало, часто проливаясь дождем, но князь фон Шварценберг настаивал на том, чтобы праздник проходил в саду: он разослал полторы тысячи приглашений, а в Париже принято являться на праздники и незваными; в особняке не нашлось бы достаточно большой залы, чтобы вместить всех гостей, и вообще заставлять императора с императрицей продираться сквозь толпу, обрекать их на толкотню, духоту и давку — это моветон. К тому же в саду предполагалось возвести декорации нескольких замков, в которых Мария-Луиза проводила детство; танцовщики из Оперы разучивали австрийские и венгерские народные пляски.

Архитектор соорудил павильон, покрывавший бассейн, клумбы и аллеи, в который вела изящная галерея от самого дома; доски потолка покрыли просмоленной тканью и сверху еще слоем вощеного полотна, чтобы даже ливень не помешал веселью, а изнутри обили розовым атласом и серебристым газом. Всё было легким и воздушным: шелковые и муслиновые занавеси на окнах, фестончики, гирлянды искусственных цветов. Чтобы помещение казалось еще больше, на стенах повесили зеркала, в которых отражались бра, жирандоли и семьдесят три бронзовых люстры на сорок свечей каждая, не считая огромной центральной. Для императорской четы предусмотрели особый вход, чтобы их величества сразу могли взойти на помост в правой части зала, где поставили два трона из алого бархата. Французских и австрийских орлов на стенах нарисовали спиртовыми красками (они быстрее сохнут), паркетный пол, настеленный на опоры, тщательно натерли воском.

Всё ли готово? Закуски, прохладительные; лакеи на своих местах; музыканты, артисты; стража… Среди гостей будут несколько переодетых полицейских агентов для обеспечения безопасности… Обходя в последний раз бальную залу, управляющий, подумав, потушил все свечи, находившиеся слишком близко от оконных занавесей.

Графиня Тышкевич отказалась сопровождать племянницу на бал, где будет император, зато Анна Потоцкая собиралась на праздник с большой радостью. В последние дни она сильно скучала по Вене, по милой гостиной князя де Линя, наполненной живым разговором и смехом. Все тетушкины знакомые жили в Сен-Жерменском предместье, то есть состояли в оппозиции. В их беседах было много вздохов и колкостей, но ни остроумия, ни веселья. Единственным приятным исключением был дом виконтессы де Лаваль, где собиралась молодежь всех партий, поскольку политика была под запретом. Виконтесса гордилась своей честной бедностью, никогда не сожалела об утраченном и не возмущалась обогащением других: пусть золото утешит их от того, что они не Монморанси! Вся ее челядь состояла из лакея и негритянки, подававшей чай. А у графини Тышкевич каждую неделю собирался кружок из "бывших", поляков и прочих иностранцев. Они рассаживались за столами с зеленым сукном и принимались за игру. Бледные, напряженные лица игроков, уныло-неподвижные лица банкометов, подозрительные взгляды, устремленные на их ловкие руки — в этом было что-то сатанинское и унизительное, самый воздух пропитался жаждой наживы. Ставки были непомерно высоки, здесь выигрывали и проигрывали огромные суммы, судьба целой семьи могла решиться за одну ночь! Что в этом хорошего? Император поступает совершенно верно, запрещая азартные игры! Однажды Анна спросила у тетушки, кто та вульгарно одетая дама с фигурой жандарма, которая с яростью мечет золото на стол, говорит громко и грубо, смеется во всё горло. Как, разве можно так отзываться о герцогине де Люинь? Да, она большая оригиналка, но ее благородство, твердость характера и постоянство убеждений вызывают всеобщее восхищение. Потоцкая вспомнила: ей говорили, что герцогиня не раз и не два навлекла на себя гнев императора тем, что не закрыла свою частную типографию в Дампьере, продолжая издавать свои переводы английских книг. Нет, пусть Анну считают здесь провинциалкой, но "аристократические" развлечения ей не по вкусу!

Другой берег Сены — другой мир. Особняк, где теперь помещалось австрийское посольство, раньше принадлежал маркизе де Монтессон, скончавшейся четыре года тому назад и похороненной с большим почетом. Морганатическая супруга герцога Орлеанского, маркиза знала императрицу Жозефину, когда та была еще Розой де Богарне, и возобновила знакомство, пока Наполеон воевал в Египте. Во время Революции ей пришлось провести несколько месяцев в тюрьме, зато при Консульстве она вновь сделалась хозяйкой блестящего салона, несмотря на то что ей было уже за шестьдесят. Наполеон помог ей вернуть свое имущество.

С восьми часов вечера гостиные стали наполняться дамами в легких светлых платьях, с цветочными венками на головах; многие специально приехали издалека, чтобы подарить себе воспоминание на всю жизнь. Чуть позже прибыли раззолоченные генералы и дипломаты со своими супругами в бриллиантовых диадемах. Наконец, в начале одиннадцатого звуки фанфар возвестили приезд Наполеона и Марии-Луизы. Поприветствовав гостей, они вышли в сад.

Танцоры и певцы превзошли самих себя; огненные столбы фейерверков озарили декорации. Раскрывающиеся в небе букеты, вертящиеся кольца, зависшие в высоте вензели… Все смотрели вверх, и только архитектор заметил дымящийся краешек ткани с внешней стороны галереи. Во дворе дома напротив дежурили пожарные с насосом и ведрами, они затушили тлеющий огонь, промелькнув ночными тенями.

В половине двенадцатого бал был в разгаре. Оставив жену на помосте в обществе своих сестер и беременной жены Эжена, Наполеон, по своему обыкновению, обходил бальную залу, заговаривая с гостями. Сделалось уже довольно душно, но дамы ни за что не предпочли бы прохладу сада веселому экосезу. Потоцкая должна была танцевать в паре с вице-королем Италии. Графиня де Бриньоль вывела ее в галерею, чтобы помочь снять с пояса цепочку, на которой висел букет из белых лилий: во время быстрого танца она может доставить неудобство. Приведя в порядок свой наряд, Анна подняла глаза… Один из газовых фестонов, находившийся прямо над канделябром, дымился. Потоцкая указала на это молодым людям, стоявшим поблизости; один с готовностью вскочил на банкетку, резко дернул за драпировку — она упала на жирандоль и загорелась. Анна ахнуть не успела, как госпожа де Бриньоль, крепко схватив ее за руку, бросилась бежать в дом. "Куда вы? Зачем? Вернемся!" — взывала к ней Потоцкая, пока они мчались через гостиные. Что страшного может случиться, если император здесь?

…Вот и седая голова герцога Кадорского. Лавируя между гостями, Лагербильке пробрался к министру и заговорил с ним. Из-за громкой музыки старику приходилось морщить лоб, напрягая слух; боясь, что не успеет поговорить о главном, швед сразу перешел к сути: что думает император об известном вам деле? Шампаньи устало поморгал глазами под набрякшими веками. Граф Вреде всего лишь поставил его в известность о демарше барона Мёрнера; образ действий этого господина не может вызвать одобрения со стороны императора (слава тебе, Господи!), впрочем, его величество предпочитает не мешать ходу вещей… Герцог уже отвернулся от посланника и склонился ухом к другому соседу, но Лагербильке не отставал: что значит "не мешать ходу вещей"?

— Я понятия не имею, что думает император об этом деле, — с раздражением отчеканил министр. — Вы ведь не спрашивали мнения его императорского величества по поводу кандидатуры герцога Августенбургского? С какой же стати ему высказываться насчет князя де Понтекорво, тем более что…

— Пожар! Пожар!

…Граф Дюмануар срывал драпировки, рекетмейстер Кастеллане и полковник Тробриан помогали ему, подпрыгивая как можно выше, но огонь уже перекинулся на потолок с быстротою молнии и рокотом грома. В один миг свод запылал. Музыка смолкла, сменившись воплями ужаса; Мария-Луиза опустилась на свой трон и застыла; Наполеон бросился к ней: "Здесь пожар, нужно уходить!" Она словно окаменела; он подхватил ее на руки и понес сквозь огонь. Эжен вывел жену в сад через маленькую дверцу, про которую все забыли; Чернышев проводил туда же Каролину и тотчас вернулся за Полиной. Королева Вестфалии так испугалась, что, пробежав сад насквозь, очутилась на улице позади посольства, где у нее подкосились ноги.

Зала была велика, многие сохраняли спокойствие, неспешно направляясь к выходу в сад (выходы в галерею и в гостиную были объяты пламенем), однако в несколько секунд жар сделался невыносимым; шаги ускорились, кавалеры наступали на подолы длинных платьев, кто-то упал, у дверей возникла толчея, с потолка срывались пылающие лоскуты, обжигая плечи дам и воспламеняя их прически; о галантности было позабыто: мужчины рвались вперед, спотыкались о сомлевших дам, падали сами, извиваясь в горящей одежде — возникла страшная куча-мала. Упавших топтали ногами, а тут еще провалился пол!

…Графиня де Бриньоль остановилась лишь тогда, когда они с Потоцкой, скатившись вниз по лестнице, перебежали через улицу и ворвались в дом графа Реньо. Упав в кресло в гостиной и тяжело дыша, графиня знаками велела Потоцкой выйти на балкон и говорить ей, что происходит. Только сейчас Анна поняла, какой беды она избежала: бальная зала и галерея пылали, оттуда доносились крики о помощи, стоны, вопли, женский визг…

…Фрак императора был в саже, туфли обгорели. Усадив жену в карету, он поспешил обратно в посольство и теперь командовал спасением людей, точно на поле боя. Где пожарные, черт побери?! Пьяны они, что ли? В это время три человека с багром, насосом и ведрами безуспешно пытались пробраться из сада в горящий зал: их постоянно отталкивали люди, вырывавшиеся из огненной ловушки.

Полковник Лежён с легкостью отвел в безопасное место графиню фон Сандизель и жену генерала Матиса и побежал назад; в дверях гостиной, предварявшей бальную залу, застряла груда тел. Сверху лежал толстый обезображенный мужчина, весь в кровоподтеках, без волос на голове, с обгорелыми ушами; бриллиантовые украшения, покрывавшие его некогда бархатный кафтан: орденские звезды, кресты, эполеты, пуговицы — спеклись в сплошной панцирь. С большим трудом Лежён поднял его; несчастный обхватил его обеими руками, оставив на груди кровавый отпечаток освежеванной ладони. Вглядевшись, полковник узнал его: князь Куракин! Русский посланник! Передав его слугам, он занялся остальными; шпаги мужчин запутались в платьях дам, их было трудно высвободить.

О Боже! Мадам Прево!.. Друг Лежёна Луи Прево из Военного ведомства женился на ней совсем недавно. Всё ее тело превратилось в один сплошной ожог. Лежён позвал на помощь полковника Бонтана, но о том, чтобы везти несчастную в карете или даже нести на носилках, не могло быть и речи. Поддерживая под мышки (единственное место, не тронутое огнем), офицеры повели ее домой на улицу Согласия, до которой было версты полторы. Бедная женщина стоически переносила нечеловеческую боль. До дома добирались больше часа; слуга сразу побежал за врачом. Поскольку надеяться на его скорый приход в столь поздний час не приходилось, Бонтан решил оказать первую помощь сам: велел прислуге смешать оливковое масло с яичным желтком и чистой водой, взбить это всё хорошенько, смочить бинты и наложить компрессы — он видел, что так ухаживали за обгоревшими в Вене после Ваграма.

Генерал Дюронель нёс свою жену к бульвару, где можно будет поймать фиакр. Она была без сознания, голова запрокинулась, обожженные руки безжизненно свисали. Что-то звякнуло о булыжник; генерал обернулся: к бриллиантовому гребню, упавшему на мостовую, тотчас протянулась хищная рука. Не останавливаясь, он пошел дальше.

В саду было светло как днем; мужчины катались по траве, чтобы сбить огонь с одежды; закопченные, растерзанные женщины с тревогой выкликали имена тех, с кем пришли сюда; тут же шныряли воришки, перелезшие через стену, чтобы поживиться в суматохе и неразберихе. Беременная Паулина фон Аренберг (невестка князя фон Шварценберга) и княгиня фон дер Лейен не могли отыскать своих дочерей. Первой вдруг показалось, что из бальной залы донесся детский крик. Прежде чем кто-нибудь успел их остановить, обе бросились обратно в огонь — и тотчас обрушился купол… Девочки вскоре нашлись — их успели вывести в сад, а матерей не сразу извлекли из-под обломков. Княгиню фон дер Лейен вынес какой-то молодой швед — и тотчас упал замертво. Княгиню фон Аренберг убило люстрой; серебряный обод ее диадемы расплавился и впился в череп. Наполеон велел доктору попытаться спасти хотя бы ребенка, но младенец, извлеченный на свет, умер через несколько минут.

Гостиные дома графа Реньо наполнялись изуродованными людьми, стонавшими и кричавшими от боли. Остаток ночи прошел в хлопотах возле них, но вот и рассвело, надо возвращаться. Дамы, способные идти, спустились на улицу. Кареты, слуги — всё исчезло; по брусчатке грохотали только тачки зеленщиков, направлявшихся на ближайший рынок. Потоцкой пришлось идти на площадь Согласия в бальном наряде из тюля и белых атласных туфельках, ловя на себе дерзкие взгляды и выслушивая сальные шутки. Довольно с нее Парижа, скорее домой!

…В эту ночь в Сен-Клу не спали, тревожась об императоре. Он появился на заре — смертельно уставший, краснолицый, в прожженных чулках, с опаленными руками (перчатки расползлись). Прошел прямиком к Марии-Луизе — убедиться, что она оправилась от испуга, затем направился в свою спальню, бросил шляпу на кровать, рухнул в кресло:

— Боже, ну и праздник!

Камердинер стал снимать с него одежду, пришедшую в полную негодность; Наполеон рассказывал ему о случившемся несчастье, припоминая страшные подробности. Поутру он разослал пажей ко всем пострадавшим — справиться о здоровье, одновременно дав инструкции редакторам "Универсального вестника" и остальных трех газет: поскольку гибель родственницы австрийского посла замолчать не удастся, пусть она станет единственной жертвой пожара. В крайнем случае можно вскользь упомянуть о том, что состояние здоровья еще трех дам вызывает опасения. Как удачно, что среди гостей было много иностранцев, которых мало кто знает: их смерть совершенно точно останется незамеченной.

…Чернышев положил голову на грудь Полины, ласково перебиравшей пальцами черные кудри своего спасителя. Во дворец Боргезе не долетали крики, треск горящего дерева, гудение огня; в саду щебетали птички, приветствуя дневное светило. Полина нащупала жесткий край опаленного локона, вздохнула с досадой:

— Это всё австриячка. У, макрель лупоглазая! Вот увидишь: она принесет нам несчастье. Когда в Париже был праздник в честь свадьбы Марии-Антуанетты, на улицах затоптали несколько тысяч человек, — нам рассказывала мадам Кампан в пансионе. Уродина носатая… Матушка тоже ее не любит. Ее никто не любит, только Напо… Наверное, она его околдовала. И этот пожар — дурной знак. Плохая примета…

Полусонный Саша провел ладонью по ее шелковистой коже от бедра до колена и обратно.

— Я спасу тебя еще раз, сколько потребуется… Моя волшебница… чаровница… богиня, — говорил он между поцелуями.

О пожаре и толках в обществе Чернышев не преминул рассказать в ежемесячном рапорте государю. Добавил про осаду Сиудад-Родриго в Испании и посылаемых туда подкреплениях, упомянул о поляках, недавно прибывших в Париж, и расписал подробно расположение всех войск Наполеона и его союзников (он обзавелся связями в Военном министерстве).

Получив письмо от Эжена, Гортензия упала в обморок. Ее привели в чувство, она снова схватила листок и принялась перечитывать страшные строки. О Господи, ведь и она могла быть там, в огне и в дыму, отчаянно пытаясь спастись!.. Несчастная Паулина, ей было лет тридцать пять, может, чуть больше… Восемь детей остались без матери! Лишь бы Августа не потеряла ребенка, пережив такой ужас!

Слуга доложил, что лошади готовы. Поддерживаемая горничной, Гортензия поднялась в экипаж и откинулась на подушки. Даже люди на почтовых станциях говорят, что она совсем плоха — краше в гроб кладут. В груди точно камень, а при кашле на платке порой остается кровь. Ничего, в Пломбьере она будет спасена, лишь бы добраться туда поскорее.

Она знала, что голландский климат убьет ее. Похоже, именно за этим Луи и вызвал ее в Амстердам: ее смерть была для него единственным способом от нее избавиться. Королевский дворец находился в бывшей ратуше, он был очень красив снаружи, но мрачен внутри: гостиная королевы Голландии прежде служила залом уголовного суда, фриз под потолком состоял из череды белых и черных мраморных черепов. Окна спальни выходили на церковь, напоминавшую унылым звоном колокола о бренности жизни; проветрить комнаты было нельзя: от каналов разило тухлыми яйцами. Луи пробовал что-то сделать, чтобы очистить воздух Амстердама от зловония: вывел из центра города бойни, расширял площади и улицы, строил фонтаны, разбивал публичные сады, променады и парки, но стоячая вода в каналах продолжала смердеть, а времени и рук на всё не хватало.

Мрачность обстановки усугублялась одиночеством. Сына Гортензия видела редко, большинство фрейлин были новыми, незнакомыми, к тому же голландками, не говорившими по-французски. Утро она проводила за чтением готических романов Анны Радклиф: несчастья Эмилии Сент-Обер и страдания мадам Шерон, терзаемых коварным злодеем Монтони в замке Удольфо, отвлекали ее от собственных неприятностей. Ей сообщали, что король ожидает ее к обеду; она покорно шла в столовую. Обед проходил в полнейшем молчании; после десерта Луи немного бренчал на фортепиано, брал сына на колени, целовал его, выводил на балкон, выходивший на площадь. Народ приветствовал Людовика Доброго и пятилетнего наследника престола. Луи вновь садился за пианино, негромко напевал, декламировал французские стихи. Гортензия молча сидела в кресле. Так проходило несколько часов; потом он звонил в колокольчик, являлась голландская прислуга, приносили игорные столы, за которыми усаживались придворные дамы. Сыграв одну партию, Гортензия в девять вечера говорила мужу: "доброй ночи" и возвращалась к себе.

Ей стало трудно дышать; в комнате постоянно жгли уксус для очищения воздуха. Врач-француз только разводил руками и советовал обратиться к его голландскому коллеге: может быть, ему удастся убедить короля, что ее величеству просто необходимо сменить климат. Гортензия представила себе разговор с мужем об отъезде, и ей стало дурно. Луи внушал ей не только отвращение, но и страх, парализовавший ее волю, он подавлял ее своим презрением к ней, заставляя чувствовать себя ничтожеством. Однако промедление ведет за собой смерть; если не заговорить с Луи сейчас, позже у Гортензии может попросту не хватить на это сил и голоса.

Конечно же, в первый раз он отказал. Настойчивые просьбы, упорные возражения, мольбы, заступничество врача… Луи дал согласие на ее отъезд в замок Лоо, но там было ничуть не лучше Амстердама, к тому же ей с болью в сердце пришлось покинуть сына. Гортензию спасут только горы, где прошла ее светлая недолгая юность: чистый воздух, теплое солнце, мягкий ветер… Муж ответил длинным письмом, из которого она мало что поняла: он толковал о судьбе их детей в Голландии, об их общем долге сохранить для них эту страну. При чем тут это, когда она может умереть, оставив их детей сиротами? Узнав, что Луи ездил в Париж (без нее!), она задохнулась от возмущения и обиды, но вскоре ей сообщили, что юг Голландии перешел под управление Франции — так вот о чём беспокоился король! Но если он не в силах противиться своему брату, чем сможет помочь ему Гортензия?

Первого июня она уехала во Францию. На первой же таможне ее сердце забилось чаще при звуках французской речи, а когда на горизонте проступила голубая неровная линия Вогезов, из ее глаз брызнули слезы.

Продолжая свой путь, Гортензия понемногу оживала. Однако дурные вести мчались быстрее почтовых лошадей, нагоняя ее на каждой станции. Вслед за письмом Эжена курьер доставил ей официальное извещение об отречении голландского короля Людовика Наполеона и о ее назначении регентшей при юном сыне, взошедшем на трон согласно Конституции.

Луи отрекся?! Его заставили. Сам он никогда бы не пошел на это, он слишком привязался к Голландии и своим подданным. В январе прошлого года, когда ужасное наводнение затопило несколько поселков, сады Бетюве скрылись под водой, а не меньше двухсот человек погибло, король собственноручно укреплял дамбы мешками с песком, руководил спасательными работами, ездил по дальним деревням и ободрял их жителей. Теперь, когда муж из бездушного тирана превратился в несчастного изгнанника, он неожиданно стал дорог Гортензии, тревожившейся о его судьбе. Куда он уехал? Неужели в Америку, как Люсьен? Путь через океан долог и опасен, и что он будет делать в чужой земле, один, без помощи и утешения? А ее сын? О Господи! Бонапарт всегда так ласкал его, играл с ним, даже ел с ним с одной тарелки — готовил себе в преемники. Однажды, во время такого обеда, малыш, сидевший на коленях у дядюшки, схватил его чашку с кофе, отпил и скривился: Бонапарт всегда пил кофе без сахара. "Твое воспитание еще не закончено: ты не умеешь притворяться", — сказал ему тогда Наполеон. О, уж сам-то он притворяться умеет! В марте прошлого года он сделал Наполеона-Луи великим герцогом Бергским вместо Мюрата, а регентом при нём стал сам, не доверив этот пост ни отцу, ни матери, — наверное, Луи уже тогда насторожился, предчувствуя дальнейшие шаги своего брата. Бергское герцогство зажато между Францией, Голландией, Вестфалией и четырьмя княжествами, входящими в Рейнскую Конфедерацию; самовластие Бонапарта пожирало Европу, поднимаясь с юга на север, точно гангрена по ноге от занозы в пятке. Неужели Гортензии придется возвращаться в Амстердам?! Только не это! В Пломбьере врач сказал, что местные воды ей не подходят: укротить ее болезнь способны только горячие серные источники. Мать звала ее к себе в Экс, что в Савойе; путь туда лежит через Швейцарию, а Гортензии всегда хотелось побывать в этой тихой счастливой стране, где царят простые нравы, взращенные величественной красотой природы, и которую со всех сторон окружают горы, встающие преградой на пути несчастий…

Королева Голландии написала императору, моля его не гневаться на ее мужа и спрашивая, что ей делать. Расположившись ждать ответа в Везуле, Гортензия вскоре получила несколько писем сразу. Бонапарт объявил ей о своих планах присоединить Голландию к Франции. Юному королю уже успели присягнуть все сословия, но это не беда: в Амстердам выехал Лебрен, назначенный генеральным наместником, а за племянником император послал своего адъютанта Лористона, чтобы тот привез его в Сен-Клу. Гортензии совершенно не о чем беспокоиться, пусть лучше позаботится о своем здоровье. В отдельном письме Бонапарт подробно расписал, что ей следует говорить разным чиновникам, но разрешения покинуть Францию не дал.

Записка от Луи сняла последний камень с ее души: муж под строжайшим секретом сообщал ей, что выехал из Харлема в Теплице через Оснабрюк и Дрезден; с ним генерал Травер. Гортензия знала генерала Травера: он когда-то служил в драгунском полку, которым командовал Луи, и был обязан ему своим состоянием; что ж, за мужа и сына она теперь спокойна, можно подумать и о себе.

Отправив свои экипажи через Женеву, оккупированную французскими войсками, Гортензия поехала инкогнито через Безансон, Понтарлье и Лозанну, взяв с собой только половину слуг. Она была еще так слаба, что по горным дорогам ее несли в носилках, и всё же при виде гордой гряды Альп и седой головы Монблана ее охватила детская радость. Ее путь лежал дальше на юг; покинув последнюю почтовую станцию перед Эксом, она увидела двух всадников, скакавших ее встречать, — их послала Жозефина. Погода неожиданно испортилась: с гор спустились тучи, заволокшие небо, озеро Бурже посерело и покрылось зыбью. Вечером Гортензия обнимала свою мать, которая рассказала ей со смехом, что чуть не утонула, отправившись на обычную прогулку: ветер поднял такие волны, что даже рыбаки не чаяли добраться до берега. У Гортензии задрожали ноги — она могла остаться сиротой! Жозефина корила себя за легкомыслие, хлопоча вокруг рыдающей дочери, но утро следующего дня заставило обеих позабыть обо всех тревогах: сердце замирало от красоты Кошачьего Зуба, порозовевшего от поцелуя зари, и от невероятной синевы озера, подобного ангельскому оку.

Несколько недель Гортензия купалась в счастье, пока не получила письмо от императора: он требовал, чтобы она вернулась в Париж к своим детям.

— Бонапарт мне совсем не пишет, — ревниво сказала Жозефина, когда побледневшая Гортензия в третий раз перечитывала короткое послание. — Как ты думаешь, он нарочно держит меня здесь? А что если он запретит мне въезд во Францию? Это было бы ужасно, я так скучаю по Мальмезону!

Гортензия подняла на нее непонимающий взгляд: как можно скучать по золотой клетке, живя на свободе?

— Забыла тебе сказать: я собираюсь купить замок Преньи-ла-Тур на берегу Женевского озера, оттуда открывается чудный вид на Монблан! — продолжала мать со свойственной ей непоследовательностью. — Или ты считаешь, что мне лучше уехать в Италию к Эжену? Поговори об этом с Бонапартом! Я хочу знать его мнение. Ах, он хочет избавиться от меня! Я теперь ему мешаю!

Отставная императрица расплакалась; в последнее время она всегда держала слезы наготове. Гортензия принялась ее утешать: она уверена, что Бонапарт не питает к ней ни злобы, ни ненависти — ему сейчас вообще не до неё…

Пятнадцатого августа, в день Успения Богородицы, во Франции отмечали день Святого Наполеона — мученика, погибшего полторы тысячи лет назад за святую веру.

Правда, святого Неаполиса, в самом деле отыскавшегося в Римском мартирологе, полагалось праздновать второго мая, однако Наполеон Бонапарт появился на свет именно пятнадцатого августа, и в тот же день он подписал в 1801 году Конкордат, восстановив во Франции католическую религию. Поэтому праздник учредили особым декретом от февраля 1806 года, предписав устраивать в этот день крестный ход, читать проповедь и служить молебен. Эту программу дополнили утренним вручением наград, военным парадом и собранием иностранных послов (с неизбежным пением хвалы императору); столичные театры накануне вечером давали бесплатные спектакли, а в самый день праздника на берегах Сены ставили балаганы, карусели, торговые палатки, вечером устраивали танцы и фейерверк.

В этом году, однако, к важному дню припасли еще одно незаурядное событие: на Вандомской площади торжественно открыли огромную колонну, скопированную с Траянской (Наполеон весьма сожалел о том, что перевезти ее с Римского форума в Париж оказалось действительно невозможно). Установленная на основании из розового гранита, добытого в карьерах Альгайолы на Корсике, она была обвита бронзовой лентой из четырехсот двадцати пяти барельефов, подробно повествующих о кампании 1805 года (от снятия лагеря в Булони до возвращения армии в Париж). Лента заканчивалась у ног императора Наполеона, изображенного Цезарем — в римской хламиде и плаще, застегнутом на плече, в лавровом венке, с мечом в левой руке и с земным шаром в правой. Крылатую Нику на шаре вряд ли можно было разглядеть с земли, латинская надпись на постаменте с орлами по углам тоже оказалась не всем понятна:

NEAPOLIO IMP AVG

MONVMENTVM BELLI GERMANICI

ANNO MDCCCV

TRIMESTRI SPATIO DVCTV SVO PROFLIGATI

EX AERE САРТО

GLORIAE EXERCITVS MAXIMI DICAVIT

— "Император Август Неаполион посвятил этот памятник Германской войны 1805 года, которую он завершил за три месяца, изготовленный из захваченной бронзы, славе Великой Армии".

Наполеон на открытие не явился: на бронзу для барельефов переплавили русские и австрийские пушки, захваченные при Аустерлице; император не хотел ранить самолюбие своей супруги болезненными воспоминаниями. Разумеется, в Сен-Жерменском предместье его отсутствие истолковали иначе, припомнив строчку из горациевой "Оды Фортуне": "Тиран, облачившийся в пурпур, трепещет, что ты, гневно топнув ногою, его опрокинешь колонну".

Стокгольм, 14 августа 1810 года.

Любезная сестра!

Ваше письмо меня растрогало. Вы поступили благородно, предупредив человека, намеренного вверить Вам свою честь, об опасностях, грозящих неопытному сердцу. Если он любит Вас — не с пылкой страстью юноши, рассуждающего как завоеватель, а с нежностью зрелого мужа, находящего в любви утешение и поддержку, — он поймет Вас и поможет Вам полюбить его самого.

Я тоже прекрасно понимаю Вас, дорогая Шарлотта. Мы все жаждем оказаться в плену любви, о которой поется в песнях и говорится в романах; это желание порой ослепляет нас, заставляя принять пламя вожделения за священный огонь и расписать едва намеченный портрет самыми яркими красками, хотя он и утратит от этого всякое сходство с оригиналом. Упоение от любви подобно опьянению от вина: мир кажется нам лучше и ярче, когда мы полны ею, но, увы, после наступает похмелье. Что было бы, если бы А.Р. и я поддались взаимному влечению, забыв обо всём? Мы, безусловно, познали бы счастье, но весьма скоротечное. Что смог бы я предложить своей возлюбленной, если бы она последовала за мной наперекор воле родителей, обрекая себя на скитания, бедность, беспокойную жизнь, заботы, труды, ненадежность положения? Один необдуманный поступок зачастую влечет за собой цепочку других; я знаю офицеров, которых вечные упреки и сознание собственной вины перед доверившимися им созданиями подвигли на еще худшие проступки: растрату казенных средств, шулерство, мародерство… Вы знаете, что я на это. неспособен, но если предположить, что отчаяние побудило бы меня переступить через принципы — любила ли бы она меня по-прежнему, увидев, каким я стал ради неё? И смог ли бы я сохранить в неприкосновенности чувство, предмет которого утратил бы былую привлекательность? Блаженны те, кто обрел в супружестве довольство и покой, вкушая хмельной напиток умеренными глотками, чтобы не оглушать им себя, а наслаждаться его благотворным воздействием, но ведь со временем вино способно превратиться в уксус. Вы рассудительная девушка, Шарлотта, и гораздо лучше меня знаете господина Рютберга. У вас достаточно воображения, чтобы представить себе повседневную жизнь рядом с ним, и взвесить на весах своего сердца, каких черт в нём более — привлекательных или отталкивающих. Не мне решать за Вас, но если Вы полагаете, что без колебаний оставите его, устремившись за миражом, стоит лишь ему появиться на горизонте, вернитесь к нашему первому плану: продайте имение и приезжайте в Швецию. Невинность, угодившую в силки опытного обольстителя, легко извинить, но мать семейства, вдруг уподобившуюся неосторожной бабочке возле свечи, неизменно ждет всеобщее осуждение.

Не стану от Вас скрывать, что вырученных за имение денег вам хватит в обрез на небольшой домик в каком-нибудь маленьком городке; столица с ее дороговизной будет нам не по карману. Возможно, лучше даже приобрести участок земли и сдавать его в аренду: это, по крайней мере, будет приносить постоянный доход, а Вы знакомы с сельской жизнью и умеете вести хозяйство. Подумайте еще раз, сестра: имеет ли смысл менять одну глушь на другую? Единственной выгодой от переезда будет возможность чаще видеться, если, конечно, наш полк не переведут из Стокгольма обратно в Померанию.

В столице сейчас неспокойно, на площадях собираются люди, таверны и кабаки вечно полны и гудят как ульи: все обсуждают выборы в Эребро. Неделю назад объявили, что Риксдаг утвердил кандидатуру принца Августенбургского, за которого стоял генерал Адлерспарре, и многие, включая меня, вздохнули с облегчением: всегда проще идти вперед по выбранной дороге, чем маяться на распутье. Но здесь этим решением остались недовольны: чернь требует князя де Понтекорво, то есть французского маршала Бернадота! Даже генерал Вреде стоит за него, хотя лейтенант Мёрнер, затеявший всю эту авантюру, до сих пор сидит на гауптвахте. Третьего дня в Стокгольм прибыл некий курьер из Парижа, который был принят министром иностранных дел, и с тех пор повсюду только и слышно: Бернадот! Бернадот! Люди, которые в глаза его не видели, рассказывают, что он храбр, умен, красив, к тому же из протестантской семьи, и самое главное — его сына зовут Оскар! "Божье копье!" Он будто нарочно дал своему сыну древнее скандинавское имя, словно Господь еще десять лет назад приоткрыл ему свой замысел! Продажные писаки сочиняют дурные вирши о том, что "Швеция вздохнет в тени его меча, как иссушенная земля под летним ливнем", а другие кладут их на музыку. Вы сами видите, сестра, как легко увлечься мечтой, которая может оказаться пустой химерой. Говорят, что король категорически против того, чтобы сделать своим приемным сыном якобинца. Нам остается только ждать и молиться, чтобы разум возобладал над легкомыслием.

Надеюсь, что это письмо застанет Вас в добром здравии, и остаюсь Ваш любящий брат

Густав А.

Сильный ветер гнал по серому, почти осеннему небу рваные тучи и гудел в печных трубах замка Эребро, сквозняком проносясь по коридорам. В девять утра генерал-адъютант Шарль де Сюрмен вошел в королевский кабинет. Шторы были опущены, лицо короля, сидевшего в кресле, тонуло в тени.

— Как ваше здоровье, сир?

Голова короля слегка тряслась, голос после недавнего удара звучал невнятно. Он плохо спал. Сюрмен почти обрадовался: от этого замечания легко перейти к сути дела, которое привело его сюда.

— Вполне естественно, что ваше величество мучается в нынешнем положении. Скорей бы закончился кризис, столь пагубный для вашего здоровья; я только этого и желаю.

Карл XIII откинулся на спинку кресла, его левая рука подпрыгивала на подлокотнике, а правая безвольно лежала на колене.

— Час от часу не легче. — Он говорил по-французски, с трудом ворочая языком. — От моего выбора зависят счастье Швеции, мое собственное, моя репутация, а я не знаю, кого выбрать! Чем плох герцог Августенбургский, брат покойного кронпринца? Но вы же сами меня отговорили. А теперь они явились со своим Бернадотом! Мне говорят, что этого хочет император, его посол только воду мутит, Лагербильке не пишет из Парижа ни слова… С ума можно сойти!

— Я понимаю, в каком вы затруднении. Я сделал всё, что мог, пытаясь выудить из господина Дезожье хоть что-нибудь положительное о намерениях императора, но — я сдаюсь. — Сюрмен развел руками.

С самого открытия Риксдага Сюрмен сохранял подчеркнутый нейтралитет, не высказываясь ни в пользу принца Кристиана (к которому, однако, склонялся больше всех), ни в пользу датского короля, первым написавшего Карлу XIII письмо с обещанием сохранить шведские вольности и законы, если его изберут наследником престола, ни, тем более, в пользу герцога Петра Ольденбургского или юного принца Густава. Больше всего шведов удивляло, что генерал-француз равнодушен к своему соотечественнику, которого он знал лично и мог рассчитывать на выгоды от его благодарности. Но Сюрмен, в юности служивший в одном полку с Бонапартом, во время Революции избрал совсем иной путь, забросивший его в Швецию еще в 1794 году. В Париже он побывал только после прошлогоднего переворота — сообщил императору французов о свержении Густава Адольфа и вел с ним переговоры о мире, заботясь об интересах своего приемного отечества.

— Вы знаете о прибытии Фурнье? — спросил король.

— Да, сир.

— Знакомы вы с ним?

— Нет, хотя я жил в его доме в девяносто пятом году. Но он тогда находился в отъезде.

— Он был отъявленный якобинец. Мне унизительно думать, что человек такого рода влияет на судьбы Швеции.

Жан Антуан Фурнье, явившийся в Стокгольм, как deus ex machina[12], некоторое время занимался коммерцией в Гётеборге, в четвертом году разорился, спешно покинул Швецию, а теперь вернулся с дипломатическим паспортом, заполненным собственноручно министром Шампаньи. Сын лесничего из Гренобля, Фурнье сумел во время Революции оседлать колесо Фортуны и с тех пор балансировал на нём. Бегло говоря по-шведски, он за два дня успел втереться в доверие ко всем влиятельным людям в Эребро. Курьер из Парижа зачитывал всем подряд послание от князя де Понтекорво и письмо шведского консула Синьёля, в котором тот уверял, что князь потратит часть собственных денег на уплату шведского государственного долга, а торговые отношения с Англией не пострадают. Министрам Фурнье заявил, что император французов хочет избрания Бернадота. Вождям крестьян — что Наполеон, извещенный своими шпионами о планах русского царя в скором времени напасть на Швецию, решил опередить его и прислал шведам своего лучшего маршала. Мещанам напоминал, что Бернадот происходит из их сословия, он друг свободы и покровитель торговли, он нарушит монополию на чины и орденские ленты, присвоенную себе дворянством. Дворянам же, напуганным убийством Ферзена, он говорил, что князь де Понтекорво, конечно, дитя Революции, однако он ценит дворянство, особенно дворянство шпаги, понимает его необходимость для окружения монарха и сумеет отблагодарить за поддержку. Наконец, священникам он наплел, что уроженец Беарна с молоком матери впитал религию гугенотов и будет покровительствовать протестантским пасторам. Короче говоря, всякий услышал то, что хотел услышать.

— Так он привез важные депеши? — осведомился Сюрмен.

— Ничуть: паспорт, портрет — и вскружил им головы. Энгестрём наговорил мне кучу нелепостей.

Министр иностранных дел Ларс Энгестрём счел паспорт, заполненный рукой самого герцога Кадорского, равнозначным верительным грамотам. И вообще он был известный франкофил.

— Черт побери! — продолжал король. — Если император хочет, чтобы я усыновил французского маршала, пусть скажет прямо, не заставляя меня догадываться. Вы же сами говорили мне, что он не любит Бернадота?

— Да, сир, это всем известно, — подтвердил генерал. — Когда я прошлой зимой был в Париже, мне советовали видеться с ним как можно реже.

— Что вы о нём думаете? Густав Мёрнер превозносит его до небес.

Обер-камергер граф Мёрнер вторил генералу Вреде; вдвоем они сумели настроить депутатов от своей родной Остроготии в пользу французского маршала.

— Мне трудно судить о качествах человека, с которым я встречался только в свете, — пожал плечами Сюрмен. — Он красив, учтив, с повадками вельможи, изъясняется с большой легкостью.

— А от Революции в нём что-нибудь осталось?

— Я не заметил. Во Франции у него хорошая репутация, его не причисляют к грабителям.

Карл недовольно поерзал в кресле.

— Да будь он самым распрекрасным на свете, не выставлю ли я себя на посмешище, сделав своим наследником французского капрала?

— Сир, я согласен с вами, и мне это тоже гадко, но подумайте об опасности, если вас принудят это сделать. Похоже, что в Стокгольме у Бернадота много сторонников.

Король пожевал губами, потом всё же кивнул:

— В донесениях Скьёльдебранда только об этом и говорится. Он не ручается за спокойствие в городе, если не выберут Бернадота.

Генерал Скьёльдебранд стал генерал-губернатором Стокгольма после убийства графа Ферзена, сменив на этом посту престарелого маршала Клингспора, который не слишком удачно воевал против русских в недавнюю войну. Король вздохнул:

— Мещане потешат свое тщеславие.

— Не сомневаюсь. Хотя, возможно, их ввело в заблуждение почтенное чувство. Многие думают, что прославленный военачальник вернёт шведской нации былую славу.

— Ба! До войны ли нам сейчас! Мы с вами оба угодим в могилу, прежде чем Швеция окажется на что-то способна. Нам нужен прежде всего покой. Видали вы сегодня Адлеркрейца?

— Только что.

— И что он вам сказал?

— У нас был долгий разговор.

Сюрмен вспомнил, как звякали кресты на шее генерала, когда он, расхаживая в утренних сумерках по комнате, внезапно останавливался и поворачивался кругом. Финн Адлеркрейц до последней возможности оборонял свое отечество, а когда его отозвали в Швецию, возглавил переворот и лично арестовал Густава Адольфа. Карл XIII назначил его государственным канцлером. Отнюдь не обольщаясь насчет Бернадота, но зная о настроении умов, генерал предпочитал почетную капитуляцию полному разгрому, однако боялся, что не сможет донести эту мысль до короля так, чтобы того не хватил новый удар.

— Он думает (и, если позволите, сир, я тоже склоняюсь к его мнению), что нужно срочно принять решение, — продолжал Сюрмен. — Прибытие господина Фурнье произвело большой эффект. Все убеждены, что он послан императором, а император хочет Бернадота. Бегают к графу Вреде взглянуть на портрет юного Оскара. Я и не предполагал, что северный народ способен так увлекаться, радоваться и восхищаться.

Пресловутый портрет был одной из миниатюр на футляре для зубочисток (на второй была изображена Дезире Клари). Мальчик в ярко-красном костюме, препоясанный офицерским шарфом, стоял возле деревянной лошадки, барабана и лежащего на нём знамени, держа в руке игрушечный пистолет, но при этом опирался на настоящую саблю, преподнесенную его отцу Директорией (он был немногим выше этой сабли). Оскар! У сына Бернадота было три имени: Жозеф Франсуа Оскар. Первое он получил от дяди-крестного, нынешнего короля Испании, а третье — от Наполеона Бонапарта, который в день его рождения еще находился в Египте. Бонапарт зачитывался "Поэмами Оссиана" Джеймса Макферсона и предложил наречь мальчика именем воина из кельтского эпоса — "героя грядущих битв". Его сестра Полина назвала единственного сына Дермидом — в честь другого сына, Оссиана. Дермид Луи Наполеон Леклерк. Отец этого мальчика умер на Сан-Доминго от желтой лихорадки, а то бы и его пристроили на какой-нибудь трон.

Голова короля затряслась еще сильнее.

— Принять решение, — промычал он. — Вы хотите, чтобы я предложил Бернадота?

— Сир, я хочу лишь вывести вас из затруднения. Вашему величеству известно, что лично я предпочел бы такой вариант, который позволил бы увенчать одну голову шведской и датской коронами, но сейчас речь идет не об абстрактно лучшем выборе, а о единственно возможном в силу обстоятельств. Представьте, например, что вашему величеству придется уступить под нажимом, после долгого сопротивления, если воодушевление из-за Бернадота охватит все сословия. Борьба будет тяжелой, поражение — еще более тягостным. Ваше величество до конца жизни будет находиться в непростых и неприятных отношениях со своим преемником. Отсюда интриги, разлад, отравляющий существование, — вот чего нужно избежать. Лучше пойти навстречу всеобщим пожеланиям, чем покориться им.

Король слушал внимательно и печально.

— Вы думаете, что меня могут принудить?

— Сир, подумайте о несчастном состоянии королевства и о ваших летах! Какое бы решение вы ни приняли, я буду отстаивать ваши интересы и права. Но я всего лишь человек, к тому же чужой здесь.

— Для меня — нет, и уже давно. — Карл протянул левую руку, Сюрмен почтительно ее пожал. — Боюсь, что мне придется испить чашу сию и предложить Бернадота. Одному Богу известно, чем это обернется.

В гостиной с серыми стенами, расписанными причудливыми цветами, ждали генерал Адлеркрейц и молодой барон Веттерстедт, недавно назначенный статс-секретарем и канцлером казначейства. Оба изнывали от нетерпения, расхаживая по толстому ковру перед камином. Им приказали созвать Совет, который собрался за полчаса и, к удивлению короля, в один голос заявил о необходимости избрать Бернадота. Пожелание правительства сообщили избирательной Комиссии из двенадцати членов, десять из них отдали свои голоса Бернадоту.

Двадцать первого августа, через три дня после официального выдвижения кандидатуры князя де Понтекорво, в старой готической церкви Св. Николая собрался Риксдаг. Король сидел в кресле; розовая плешь просвечивала сквозь редкие седые волосы, голова тряслась, бумага, поднесенная к глазам, мелко дрожала в левой руке… Веттерстедт прочитал за него:

— Его Величество решил вверить судьбу Швеции князю де Понтекорво, полагая, что уже обретенная им воинская слава обеспечит, с одной стороны, независимость королевства, а с другой — заставит его считать новые войны ненужными для собственной репутации. По этим причинам Его Величество предлагает Риксдагу избрать Его Светлейшее Высочество Жан-Батиста Бернадота, князя де Понтекорво, кронпринцем и преемником Его Величества на шведском троне…

Фурнье покинул Эребро первым; вечером за ним следом отправились Густав Мёрнер и капитан королевских драбантов Роберт Розен: они должны были сообщить князю де Понтекорво о волеизъявлении шведского народа и получить разрешение императора французов на выезд нового кронпринца из его природного отечества.

Прочитав в "Универсальном вестнике" депешу об избрании Бернадота шведским кронпринцем, Чернышев вскочил, как ужаленный. Не поверил своим глазам, перечитал еще раз — нет, всё верно. Дьявольщина! Конечно, Бонапарту нужен свой человек на шведском троне, надежный союзник, который в случае войны с Россией нападет на Финляндию и будет угрожать Петербургу, но Бернадот? Правда, в последнее время он вёл себя с венценосным родственником кротко и почтительно. Играл роль? Кто кого дурачит? Саша не находил себе места, не зная, что ему предпринять. А впрочем, раз известие опубликовано официально, он имеет полное право отправиться к его светлости и принести ему самые искренние поздравления. Степан! Одеваться!

Его светлость был у себя и тотчас принял son cher ami Alexandre[13] — выговорить фамилию Чернышева Бернадот даже не пытался. На поздравления расхохотался — он вообще был в превосходном настроении.

— Ах, друг мой, я сам удивлен больше вас — никак не ожидал, как снег на голову! Даже отказаться хотел сначала, но потом, — Бернадот многозначительно поднял вверх указательный палец, — я рассудил иначе. Если шведы полагают во мне достаточно дарований и твердости, чтобы управлять ими, я не могу разочаровать их малодушным поступком. Шведы — храбрый народ. Немного беспокойный, это верно, но я прошел всю французскую революцию и сумею предохранить их от заблуждений. Желаете чего-нибудь выпить?

Бернадот позвонил в колокольчик, тотчас вошел лакей, неся на подносе графин и бокалы. Выпили за успех. Чернышев согласился с тем, что шведы — народ довольно беспокойный.

— Скажу вам откровенно, — понимающе кивнул князь де Понтекорво, — я буду хорошим соседом вашим. Благо народа не в том, чтобы иметь больше земли. Главное — навести порядок внутри страны и тем усилить позиции на море и на суше. Безопасность — раз, торговля — два.

Он придвинулся ближе к гостю и понизил голос.

— Я не ослеплен неожиданной удачей и предвижу все опасности, какие меня ожидают, — доверительным тоном шепнул он Чернышеву. — Притом я француз, люблю мое отечество и многим обязан императору.

Последние слова были произнесены снова громко; Саша не мог не подумать про лакея, подслушивающего у дверей. Он повторил пожелания всевозможных успехов на новом поприще и хотел откланяться.

— Постойте, мне хочется что-нибудь подарить вам на память. — Бернадот рылся в ящиках письменного стола. — Вот, примите в знак моей дружбы: это мой отчет консулам Французской Республики за всё время моего управления Военным ведомством. Последний экземпляр!

Саша принял и благодарил.

— Приезжайте ко мне запросто, я буду в Париже еще несколько недель. А потом — жду вас в Стокгольме!

Волны раскачивали лодку, так что невозможно устоять на ногах; Наполеон упал; дно было залито водой, парус хлопал над головой — его, наверное, нужно спустить? Но рядом никого нет, он один. Уцепившись рукою за борт, он приподнялся — и замер от ужаса, увидев надвигающийся вал. Лодку подхватило, подняло, повернуло — Наполеон заметил другую, у руля которой сидел человек. Бернадот! Да, это точно он: его профиль, его волосы. "Бер…на…" — пытался крикнуть Наполеон, но язык не слушался. Ту лодку сносило течением, всё дальше, дальше, вот она уже скрылась в густом тумане. Наполеон почувствовал, как летит вниз с гребня волны… и проснулся.

У постели неярко горел ночник. Бонапарт лежал на спине с колотящимся сердцем, уставившись на зеленый полог. Вчера, вручая Бернадоту грамоту, которая освобождала его от присяги в верности императору французов, Наполеон попросил его твердо пообещать, что он никогда не обратит оружия против Франции. "Ваше величество желает поставить меня выше себя, заставив отказаться от короны?" — спросил гасконец. Он не может дать слово за народ, избравший его. Наполеон не стал возражать и вычеркнул этот пункт.

Никто не посмеет сказать, что он отнесся без уважения к выбору шведского народа. Новый кронпринц получил миллион из экстраординарной кассы на дорогу и на обустройство на новом месте, его адъютантам предоставили отпуск на четыре месяца, чтобы они могли его сопровождать. Император французов сохранил за Бернадотом имения в Вестфалии, пообещал три миллиона за княжество Понтекорво и земли в Польше, сделал его брата бароном Империи… Но черт побери, как было бы славно, если бы шведы избрали другого! Что ж, теперь уже поздно.

Турецкий лагерь был выгодно расположен и умело укреплен: доступ к нему закрывали редут и квадратный шанец с закругленными бастионами по углам, откуда прекрасно простреливалась дорога, змеиными изгибами уходящая в Тырново. Турки укрепляли каждую свою позицию, даже если собирались простоять там не больше одной ночи. Собрав подкрепления и не дождавшись нападения, переходили к следующей. Так, от лагеря к лагерю, они постепенно приближались к русской армии, подобно реке, вбирающей в себя малые ручейки. Теперь, встав при Батине, они, верно, ждали Мухтара-Пашу из Шумлы, чтобы, соединив свои силы, подать помощь Боснияк-Аге, осажденному в Рущуке. Недаром храбрый командир рущукского гарнизона каждую ночь устраивал перестрелки, беспокоя русские войска. В ночь на двадцать пятое августа, решив, что помощь на подходе, он предпринял значительную вылазку и атаковал один из редутов на левом крыле армии Каменского, но был отбит. Нельзя дать туркам сомкнуть свои клещи; граф Николай Михайлович предписал брату Сергею выступить со своим корпусом из Силистрии и идти на соединение с ним, а сам, поставив батарею на большом острове между Журжей и Рущуком, откуда можно было обстреливать крепость, и велев флотилии не пропускать к осажденным суда с провиантом, приводил в негодность траншеи, чтобы турки не подобрались по ним к первой параллели. Оставив Ланжерона жечь по ночам бивачные костры, а по утрам совершать ложные атаки для отвода глаз, Каменский 2-й двинулся к Батину.

Гористый правый берег Дуная был изрезан ущельями; солдатам приходилось пробираться сквозь лес и продираться сквозь кусты, однако сотню верст, отделявших Силистрию от Рущука, преодолели за три дня и затем у Тырнова соединились с авангардом Кульнева и Уварова. Немного отдохнув, устроили разведку боем.

С фронта турецкий лагерь выглядел неприступным; граф Сергей Михайлович повел свои силы в обход, намереваясь ударить неприятелю во фланг и в тыл. Тогда-то и выяснилось, что лагерей целых два. Каменский 1-й остановился, не решаясь далеко отрываться от центра и растягивать линию, но генерал Иловайский выправил положение, заняв высокий холм с виноградниками на берегу Дуная: в то время как артиллерия вела оттуда огонь, нанося туркам жестокий урон, казаки Иловайского рассыпались во все стороны, а пехота Кульнева наступала, построившись в каре.

Турецкие пушки дали несколько убийственных залпов, после чего из обоих лагерей с гиканьем вылетела конница. Турки окружали русские каре густой толпой, размахивая своими саблями, падали с седел под ружейными выстрелами, разворачивали коней, уносились обратно, преследуемые казаками, у самого лагеря поворачивали назад и нападали на своих преследователей, возвращались к самым каре — и всё повторялось сначала без остановки, без отдыха, до самого Вечера… С наступлением темноты Каменский 1-й велел трубить отступление, не решившись на штурм: захваченные пленные уверяли, что в Батин идет сераскир Куманц-Али, уже переправившийся через Янтру, и с ним сорок тысяч сабель. Кульнев отошел назад в полном порядке; все свои силы турки бросили на Иловайского, но тот удержал высоты за собой. Взрыв двух зарядных ящиков в лагере положил конец атакам турок; ночному маршу никто не помешал, к полудню следующего дня корпус благополучно возвратился в Тырново, потеряв три сотни человек убитыми и захватив два турецких знамени. Вскоре туда же привел свои три колонны Каменский 2-й.

Братья с детства не ладили друг с другом. Мать благоволила старшему, отец-фельдмаршал отличал младшего, но порол обоих; характеры у них были не из легких, однако заносчивого Николая, не терпевшего от офицеров слова "невозможно", боготворили солдаты, называя "отцом родным", а Сергей унаследовал тираническую жестокость от собственного отца, которого год назад зарубил топором его же дворовый. Но и Николай посадил на кол трех турецких пленных, когда нашел таким же образом казненных русских… Впрочем, не нрав их определил выбор государя, поставившего младшего брата командиром над старшим, — Финляндия! Именно Каменский 2-й сумел одержать решающую победу в войне со шведами, и здесь, в степях Молдавии и горах Болгарии, его встречали как будущего победителя, что было совершенно несправедливо и отвратительно, ведь и Каменский 1-й был в свои тридцать восемь лет генералом от инфантерии и георгиевским кавалером. К тому же все офицеры знали о неровном характере командующего, способного как на безрассудную храбрость, так и на полную растерянность от неудачи.

Еще сутки ушли на снятие планов лагерей и окрестностей, чем занимались офицеры Генерального штаба: достать проводников было невозможно, ибо местные крестьяне либо взяты были в турецкую армию, либо рыскали по лесам и грабили проезжающих. Утром седьмого сентября три пушечных выстрела возвестили о начале штурма. Ну, с Богом!

Главнокомандующий сам возглавил кавалерийскую атаку, которая захлебнулась от сильного огня с турецких батарей. (Пушкарями командовали французские офицеры, захваченные корсарами; великий визирь легко уговорил их поступить к себе на службу, заставив присутствовать при казни двух упрямцев, с которых живьем содрали кожу.) Каменский 2-й увел эскадроны в безопасное место, предоставив казакам фланкировать перед фронтом и левым крылом неприятельского лагеря, постепенно заходя ему в тыл. Этот маневр предупредила конница турков; во время жаркой перестрелки в бой вступила пехота. Кульнев прикрыл свои каре цепью стрелков и полевой артиллерией; турецкая кавалерия, метавшаяся в лощине, оказалась удобной мишенью для пуль и картечи. В это время Каменский 1-й заходил справа, неумолимо поднимаясь по склону холма, пока не бросил пехоту на вражеские окопы. Казаки ринулись на помощь, турки валились как снопы, устилая окопы своими телами. Генерал Уваров встал впереди своей колонны и повёл ее по берегу Дуная, штыками оттесняя от него неприятеля, Кульнев же захватил редут и начал обстреливать дальний турецкий лагерь, но тут генерал Иловайский, решив ударить с фронта, взбежал на бруствер и рухнул навзничь, изрешеченный пулями; одновременно толпа остервеневших турок опрокинула колонну Кульнева, выбив ее из занятых укреплений.

Каменский 2-й получил донесение от Каменского 1-го: хвастаясь успехами, брат просил подкреплений, чтобы заново овладеть редутом и шанцем. Адъютант командующего Арсений Закревский добавил от себя, что генерал во время боя держался от неприятеля на благородной дистанции, не отпуская от себя резервы, и Николай отправил к Сергею другого адъютанта, Волконского, с мстительным приказом: употребить всё войско, находящееся в распоряжении графа, для занятия редута, "за исключением двух батальонов для прикрытия своей особы".

Высокая фигура Кульнева несколько раз появлялась у самой подошвы редута, увлекая за собой пехоту, но стоило рассеяться сизому облаку дыма, как становилось видно, что русские вновь отбиты. Не выдержав, главнокомандующий поехал туда сам.

— Что у вас тут такое, генерал? — спросил он Кульнева, спрыгнув с седла. — Почему прекращены атаки?

Яков Петрович еще больше ссутулился, чтобы не так возвышаться над начальником; его обычно красный нос почернел от пороха, потное лицо было в грязных потеках.

— Бесполезно теряем людей, ваше сиятельство, — ответил он густым басом. — Уже две роты избиты, преимущество неприятельской артиллерии столь очевидно…

— Вздор! Чепуха! Приказываю возобновить!

— Я доложил вашему сиятельству, почему атаки не удаются…

— Не удаются, потому что начальники не подают примера, а много умничают и рассуждают!

Кульнев побледнел даже под грязью и загаром.

— Граф, вы слишком скоро забыли Куортане и Оравайс!

— Закревский! — взвизгнул Каменский. — Арестуйте генерала Кульнева!

Он повторил приказание раза три, сердито топая ногой, точно разгоряченный конь. Кульнев спокойными движениями расстегнул портупею и бросил саблю к ногам генерала:

— Вы можете ее у меня отнять, но от вас я ее больше не приму.

Солнце зависло над горизонтом, любопытствуя узнать, чем закончится день, и выглядывало сквозь набежавшие облака, освещая косыми лучами суматоху в турецком лагере. Конница вновь собиралась в лощине; рядом пылала деревня, занятая русскими егерями. От этой деревни генерал Сабанеев и повел в половине шестого отряд Кульнева на каменистую кручу, занятую турками; Уваров поддержал его своей артиллерией. Треск ружейной пальбы сливался с грохотом пушечных выстрелов, холм окутало сизым дымом, из которого вдруг вырвалась конная лава, неудержимым потоком сметя казаков и растекаясь ручьями по долине. Впереди скакал сам Муктар-Паша, позади бежала толпой албанская пехота. Просочившись меж русскими каре, они устремились на Тырновскую дорогу, преследуемые картечью; Александрийские гусары и Лифляндские драгуны бросились следом, истребляя пеших и успев даже настигнуть конных, однако ночь накинула на бегущих спасительное покрывало тьмы.

Спасая жизнь, турки бросили все свои запасы и палатки; в одной из них оказалась казна. Случайно заглянувший туда рядовой зазывал к себе товарищей: каждому подходившему он совал в руки горсть монет, зачерпывая не глядя в одном из множества мешков, пока ротный командир не остановил порыв его щедрости, приказав взять пару мешков себе и убираться.

На бастионах больше не реяли турецкие знамена, но главный лагерь, на самой вершине холма, еще не был взят. Утро вечера мудренее; Каменский 2-й отложил штурм до завтра, полагая завершить разгром неприятеля одной артиллерией.

Не успели войска расположиться на отдых, как от турок прибыл парламентер: Ахмет-Паша согласен сдать русским лагерь, если ему будет позволено уйти из него со всем отрядом и с оружием. Каков наглец! Турки сражались весь день, сераскир Куманц-Али тяжело ранен, а в лагере нет ни капли воды — об этом Каменский доподлинно знал от пленных. Нет уж, пусть выбирают: плен или смерть. Эти условия должен был объявить туркам действительный статский советник Родофиникин из министерства иностранных дел; Серж Волконский поехал его сопровождать вместе со взводом казаков для охраны.

В огромном шатре было не повернуться: вокруг Ахмет-Паши сидели все его офицеры, а рядом толпилось войско. Нижние края палатки подняли, чтобы воины видели и слышали, как себя ведут и о чём говорят их командиры. Русским парламентерам подали кофе, варенья и трубки, после чего начались переговоры. Родофиникин объявил через переводчика, что единственные условия таковы: всё войско должно сдаться в плен, сложив оружие и выдав свои запасы. В лагере тотчас поднялся гвалт: пленные — рабы, мы не хотим быть рабами у неверных! Взять этих гяуров в заложники, пусть русские выпустят нас отсюда, если им дорога их жизнь! Родофиникин побледнел: он понимал по-турецки. Военнопленный не есть раб, уверял он, Россия — изобильный край, и там не вечная зима, пленные будут снабжены всем необходимым и получат поденную плату, равную своему жалованью в турецком войске, а по заключении мира их возвратят на родину. Переводчик, сам перепуганный до смерти, вкладывал в свои слова всю силу убеждения и чудом сумел утихомирить башибузуков. Не понимавший разговоров Волконский так и не узнал, какой беды он избежал.

Два русских офицера принимали оружие: один — холодное, другой — огнестрельное. При каждом из них стоял турецкий офицер для поддержания порядка и счета пленных. Турки шли гуськом, бросали оружие в кучу возле костра и отходили к конвою.

Отобранное у пленных оружие предполагалось отправить в Сербию, чтобы вооружить население, свергнувшее басурманское иго. Солдаты, прочесавшие лагерь, приносили оттуда ятаганы, богатые сабли, кинжалы… Волконский считал трофеи для сдачи перевозчикам. Как часто ему хотелось взять что-нибудь себе! Такое отличное оружие! Однако он гнал от себя эту мысль и суровым голосом отказывал приятелям, просившим о том же по дружбе. Один генерал оказался особенно настойчив: он присмотрел себе саблю, стоившую не меньше трехсот червонцев. В конце концов Серж уступил:

— Генерал, у вас на боку висит турецкая сабля. Эту, так и быть, возьмите себе, а свою бросьте в кучу — и счет будет верен.

Главнокомандующий сидел в своей палатке, составляя реляцию государю. Победа блестящая! Захвачено больше пяти тысяч пленных, сорок орудий (все австрийского литья и на австрийских лафетах), сто семьдесят восемь знамен, потоплено не меньше двух лодок неприятельских и еще пять со всем грузом сделались нашей добычей. Потери наши убитыми и ранеными: четыре генерала, семьдесят восемь офицеров и тысячи полторы нижних чинов, что впятеро меньше, чем у неприятеля…

Возле пустого лагеря шел торг: победители продавали друг другу одежду и прочие вещи, взятые у турок. Офицеры отбирали себе лошадей и верблюдов — их можно будет с выгодою продать в Бухаресте; четыре казака бережно погрузили в лодку беспамятного Иловайского без кровинки в лице… Никакого смотра по случаю победы не намечалось: назад, в Рущук! Нечего тратить время и силы на пустяки.

Как они идут, как идут! Кто так тянет носок! Впору самому сойти к ним и отбивать счет: раз-два, раз-два! Распустились в армии! Аракчеева на них нет! Впрочем, у Алексея Андреевича сейчас дела поважнее: он должен проследить за обустройством первого военного поселения в Могилевской губернии. Кому как не ему этим заниматься! У него в Грузине во всём система, есть даже отдельные книги для женихов и невест с указанием возраста, достатка и нравственных качеств: помещик женит своих крепостных сам, не пуская ничего на самотёк.

Всё население одной из волостей, переданной в ведение Военного министерства (кажется, четыре тысячи душ), вывезли в Новороссию: генерал-губернатору де Ришелье нужны люди для заселения степей, а в опустевшие дома водворили Елецкий пехотный полк. Из женатых и семейных образовали батальон, выписав к ним жен и семьи, прочие же станут у них батраками, получая от хозяев полное содержание. Если верить Сервану, должно получиться.

Правда, граф Аракчеев, ознакомившись с этой книгой, никакого восторга не выразил, заметив, что в самой Франции сей системы не придерживаются. Столько нужно времени и труда, чтобы превратить мужика в солдата, а теперь что же — превращать солдата обратно в мужика? Так в том-то и штука, дражайший Алексей Андреевич, что мужик останется солдатом, государство же получит боеспособную армию, которая содержит сама себя! Посмотрим, чем закончится опыт, а там…

Развод завершился. Государь выразил свое неудовольствие в самых сдержанных выражениях, но отражения досады на его лице оказалось довольно, чтобы повергнуть дежурного генерала в трепет. Георг Ольденбургский уже знал, к чему это приведет, однако все его пространные рассуждения о пагубности телесных наказаний оставляли шурина безучастным.

В Белую столовую Александр вошел об руку с матерью, за ними — Георг с Екатериной, которая уже совсем оправилась от родов и сияла очаровательной улыбкой. Она сама предложила, чтобы их первенца крестил пастор Фальбург по лютеранскому обряду; мальчика нарекли Фридрихом Павлом Александром, восприемницей стала бабушка — Мария Федоровна. Катиш намерена пробыть в Павловске до холодов, ей здесь очень уютно. В самом деле, это особенное место — столько воспоминаний… За завтраком Екатерина весело щебетала о разных пустяках, пока ее мать не упомянула о своем намерении купить в казну дачу Багратиона — князю она уже ни к чему, раз он вышел в отставку и ездит по заграницам. Тень, пробежавшая по лицу Катиш, не укрылась от Александра, который быстро перевел разговор на другую тему.

Так значит, она всё еще любит его. И наверняка знает о том, что в Вене другая Екатерина Павловна, княгиня Багратион, родила в исходе сентября девочку, которую назвали Марией-Клементиной. Князь Петр был у жены этим летом и говорил с нею; он даст ребенку свою фамилию, хотя само имя кричит о том, кто настоящий отец. Александр настоятельно просил князя поступить так, чтобы избежать публичного скандала, хотя девочку уже отдали графине фон Меттерних (она умная женщина). Багратиону не в чем упрекнуть Александра: в прошлом году его жене пожаловали орден Святой Екатерины, испрошенный им для нее, хотя она и не исполняет никакой службы при дворе. Путь лучше остается в Вене, ее служба — там, рядом с Меттернихом… Кому еще удалось так близко подобраться к самому важному лицу в иностранной державе? Разве что Чернышеву, но он, к счастью, не рискует забеременеть.

Чернышев — самый лучший агент Экспедиции тайных дел. В Париже он один стоит троих агентов в Вене — генерала Шувалова, княгини Багратион и полковника Тейля ван Сераскеркена, недавно приданного им в усиление. (Голландец уже прислал свой первый рапорт — весьма дельный.) Разве что майор Прендель может с ним потягаться: знает восемь языков, объездил всю Европу и Англию, память имеет превосходную, легко сходится с людьми, ловок — за четыре месяца в Варшаве сумел хитростью вывести оттуда в Россию полторы тысячи пленных! На днях он отправился в Дрезден, адъютантом посланника, имея притом секретное поручение: приобрести точные статистические и физические познания о состоянии Саксонского королевства и Варшавского герцогства, обращая особое внимание на военные вопросы, а также достоинства и свойства польских генералов. Флигель-адъютантам Чернышеву и Пренделю положено ездить курьерами в Петербург — чаще всего кружным путем. Скряга Румянцев сетует на лишние расходы (по дукату за каждую милю), но ему вовсе не обязательно знать, что офицеры собирают дорогой важные сведения о всякого рода военных работах, передвижениях войск и тому подобном. Поручик Граббе — тоже отличный офицер и должен принести много пользы в Мюнхене; полковник Ренни в Берлине скупает все карты, какие только может найти, но он всё жалуется на здоровье (ах! бедная королева Луиза! умереть в тридцать четыре года!) — надо будет послать к нему поручика Григория Орлова в помощники и ученики. И в Мадрид тоже не мешало бы кого-нибудь направить… Молодого офицера потолковее.

Лица танцующих были сосредоточены из-за боязни перепутать шаги и фигуры. Императрица, королевы и герцогини брали уроки у Шарля-Этьена Депрео — знаменитого танцовщика, ставившего королевские балеты для Людовика XV и Людовика XVI и не утратившего ловкости и требовательности, когда ему перевалило за шестьдесят. Кадриль позволяла блеснуть отточенным изяществом движений, но и малейшая ошибка сразу бросалась в глаза.

Наполеон увлек Чернышева к окну, выходившему на Парадный двор. Здесь, в глубокой нише, их могли увидеть только стоявшие напротив, а слова заглушала музыка. Чернышев, впрочем, успел улыбнуться Полине, которая танцевала в паре с Дюроком; она обещала ему мазурку.

В Фонтенбло его направил Шампаньи, сказав, что император хочет переговорить с ним о важном деле. Говорить о важных делах на балу — вполне в духе Наполеона; сам он не танцует никогда.

— Я хочу передать с вами письмо к императору Александру, но в письме нельзя развить всех моих мыслей, поэтому я прошу вас передать его величеству мои слова. Зная вас, я уверен, что вы повторите их в точности.

Чернышев поклонился.

— Есть ли у вас верные известия о Турецкой войне?

Этот вопрос застал Сашу врасплох.

— Думаю, что теперь вы уже взяли Рущук: после Батинского сражения он непременно должен был сдаться, — продолжал Наполеон. — Полагаю, что месяца через три вы заключите мир. Турки останутся довольны тем, что так долго вам сопротивлялись, и будут вынуждены уступить вам Молдавию и Валахию, потеряв надежду на помощь других держав.

За окном прошел сменившийся караул, разводящий держал в руке факел.

— Ваша вина, если в этой войне турки выказали больше твердости. — Бонапарт говорил теперь не как император, а как генерал. — Зачем вы перешли через Дунай? Не понимаю. Если хотели взять Константинополь, так это было бы страшно трудно: не только турки, но и другие державы старались бы вам помешать. Взять Константинополь! Для этого надо быть великим полководцем. Ваш граф Каменский — хороший генерал, но слабый политик. Одобряю все его действия, кроме штурма Рущука. Неудача могла иметь гибельные последствия. К счастью, Батинское сражение всё исправило. Турки и мои лазутчики, кажется, преувеличили ваши потери под Рущуком, — я полагаю, тысячи две-три?

Чернышев сделал движение глазами и головой, показывавшее: да, где-то в этих пределах. (Сам он понятия не имел.)

— По-моему, вам следовало держать четыре дивизии на левом берегу Дуная, чтобы отгонять турков всякий раз, как они вздумали бы перейти на вашу сторону, но вступать в Болгарию было незачем, — продолжал рассуждать Наполеон. — При таком образе войны турки, видя бесполезность всех своих попыток вернуть Молдавию и Валахию, поневоле заключили бы мир на ваших условиях. Вы не пробудили бы в них гордость и желание сражаться и потеряли бы меньше людей и денег. А вы вместо этого удалялись от ваших магазинов, несли потери, подвергались опасностям… Ведь и толпы могут побеждать! Примеры вы видите в Испании. Разбойничьи шайки часто мешают моим маневрам и расстраивают мои планы, хотя в регулярном сражении… Ваши действия за Дунаем много тревожили Австрию, — вновь заговорил он как политик. — Она объяснялась со мной о том и спрашивала, в чём заключались тайные статьи Эрфуртского договора. Я успокаивал Вену, отвечая, что вы желаете только Молдавии и Валахии, я больше ничего вам не обещал.

— Истинно так, — подтвердил Чернышев. — Усиливая действия против турков, император Александр всего лишь хочет принудить их поскорее к миру. Мне кажется, что и ваше величество поступает так же, когда желает достигнуть цели. И всегда успешно, — быстро добавил он.

— Вы правы. — Отвернувшись от окна, Наполеон смотрел куда-то мимо Чернышева, в мельтешение танцующих фигур. — Я делал всё, что мог, склоняя турков к миру. Напрасно меня обвиняют в неискренности. Граф Румянцев верит, будто я ободряю турков, желая продолжать эту войну, ба! — Он взмахнул рукой. — Я слишком силен, чтобы прибегать к интригам. Такая политика свойственна слабым государствам. Пруссии, например. Если бы я не захотел, чтобы Россия присоединила к себе Финляндию, Молдавию и Валахию, то объявил бы свою волю во всеуслышание и поддержал бы ее всеми силами. Русские храбры и хорошо дерутся, но это не помешало бы мне начать с вами новую войну.

Шелковые полотнища, прикрывавшие облупившиеся фрески на стенах древнего бального зала, слегка трепетали от сквозняка; казалось, будто орлы расправляют крылья, готовясь взлететь со своими молниями.

— Взяв Молдавию и Валахию, вы поселите в Австрии недоверие к вам, но это ваше дело, мне нужды нет. — Наполеон улыбнулся, посмотрев Чернышеву в глаза. — Если император Александр продолжит свою политику, его царствование будет самым славным и блистательным! Он осуществит призвание России! И мы с ним установим общий мир — если решимся на твердые меры для истребления контрабанды и торговых обманов. Я уже принял строгие меры во Франции, Голландии, Италии и Рейнской Конфедерации, теперь император Александр должен запретить английским кораблям в Балтийском море заходить в русские порты. Если и Пруссия будет соблюдать континентальную систему, Англия скоро покорится: в последние четыре месяца там громко требовали продолжения войны, а теперь все желают мира.

Чернышев молча выдержал его взгляд. Бонапарт продолжал уже без улыбки:

— По своему географическому положению Россия — друг Франции. Пока мы дружны, вы можете расширять свои границы. Но если вы измените свою политику, война со мной будет неизбежна, однако эта война будет вредна нам обоим, кто бы ни победил. Курс рубля падает, но война с англичанами здесь ни при чём: всему виной дурное управление вашими финансами и огромное количество бумажных денег. Войны с Портой и Швецией вам дорого обходятся; вот увидите: как только вы помиритесь с турками, курс повысится. Император Александр правильно делает, что сокращает число ассигнаций, а австрийцы потонут в своих бумажках.

Музыка смолкла; кавалеры провожали запыхавшихся дам к их стульям.

— Много ли ваши генералы грабят в Турции? — спросил Наполеон, когда мимо них прошел Мюрат.

— Такие злоупотребления неизвестны в нашей армии, особенно применительно к генералам и офицерам, — с достоинством ответил Чернышев. — Финляндский поход и Молдавская кампания могут служить примером дисциплины и порядка в войске.

Наполеон весело рассмеялся.

— Нехорошо, нехорошо, что вы со мною неискренни! — Он слегка погрозил Саше пальцем. — Знаю, вы не такие грабители, как мы, но за ваших казачьих полковников и авангардных командиров я бы не поручился.

По обе стороны от огромного камина с бронзовыми Сатирами, словно стоявшими на часах, выстроились ломберные столы. Заметив, что Мария-Луиза закончила игру, Наполеон тотчас простился с Чернышевым, наговорив ему комплиментов и пожелав видеть снова послезавтра утром, в своем кабинете. Оркестр заиграл мазурку; Саша поискал взглядом Полину…

На следующий день двор развлекался охотой — излюбленной забавой французских королей. Сначала коляски остановились за прудом, где уже дожидались люди с обручами, на которых сидели ястребы в колпачках. Надев толстую кожаную перчатку, Мария-Луиза выбирала ястреба, сажала себе на руку, егерь выпускал дичь, она подбрасывала крылатого охотника, который уносился стрелой, камнем падал сверху на утку, вальдшнепа, голубя, отчаянно пытавшихся спастись, и приносил хозяйке. Императрица очень забавлялась этой охотой, и Наполеон не торопил ее. Час спустя все вновь сели в коляски, пустив лошадей галопом. Над головами сомкнулся лес, радовавший глаз осенней пестротой и ронявший под колеса нарядные цветные листья. На поляне выстроились крестьяне, вооруженные жердями, охраняя загон, где копошились кролики. Тут же стояла подставка с заряженными ружьями. Наполеон взял себе одно, занял позицию и махнул рукой. Крестьяне принялись лупить палками по кустам, кролики в панике бросились бежать, император выстрелил… "Ну же, господа! — с досадой воскликнул он, глядя на скачущую мимо добычу, — берите ружья, развлекайтесь!" Адъютанты оказались куда более меткими стрелками, маршалы вступили с ними в соревнование — ружья едва успевали заряжать. Через четверть часа вся поляна была усыпана ушастыми тушками, некоторые еще дергали лапками. Приказав собрать их, император распорядился выдать по кролику каждому крестьянину, по четыре — лесничим, а остальных раздать "ворчунам" из Старой гвардии.

…Чернышеву уже приходилось бывать в малых апартаментах. Бронза, красное дерево, бархат, шелк, неизменная буква N в лавровом венке… Все ткани — из Лиона, фарфор — из Севра, ковры — из-под Парижа: континентальная система в действии. Из приемной Сашу провели через гостиную в топографический кабинет, где три стола были сдвинуты вплотную, чтобы Наполеон мог разворачивать на них карты, а оттуда — в рабочий кабинет с личной библиотекой императора: в застекленных шкафах, помеченных пятнадцатью литерами, стояли книги особого формата (узкие поля, никаких пустых листов), которые Наполеон брал с собой в походы, — труды по истории, географии, праву, философии, романы, сборники поэзии, Библия, Коран… Император встал с кресла с подлокотниками в виде львиных голов и обошел вокруг стола, чтобы пожать руку Чернышеву.

— Уверьте императора Александра, что моя привязанность к нему и мои чувства к России неизменны, несмотря на все слухи о нашем разрыве, — сказал он. — Чего только не выдумают люди! То император Франц приехал в Фонтенбло, то я решил посадить на испанский престол эрцгерцога Карла… Хорош бы я был — отдать Испанию австрийцам после трех лет кровавой войны! У немцев удивительно бойкое воображение. Я уже устал печатать опровержения в "Вестнике", самое лучшее — не обращать внимания.

Саша понимающе улыбнулся. Наполеон оставил шутливый тон.

— К несчастью, я должен признать, что с некоторого времени холодность между нами существует, а всё из-за конвенции о Польше. Вы хотели заставить меня подписать документ, противный моей чести: я не могу объявить себя врагом народа, давшего мне столько доказательств дружбы и преданности. Я могу пообещать не содействовать восстановлению Польши, но я не пророк — как можно предугадать, что случится в будущем? Впрочем, кажется, и у вас больше не придают значения этой конвенции; я этому рад. Говоря откровенно, я жалею о том, что присоединил Галицию к Варшавскому герцогству, но меня принудили обстоятельства.

Чернышев еще раз восхитился тем, как ловко Бонапарт умеет придавать себе искренний вид.

— Если бы в прошлую кампанию вы заняли Галицию силой, я и пальцем бы не шевельнул, но многие тамошние помещики объявили себя моими сторонниками, я вынужден был отдать Галицию полякам, чтобы спасти их… Будь я тогда на вашем месте, я повел бы сто тысяч русских с Дуная в Венгрию и заставил бы Францию и Австрию подписать мир!.. Конечно, я говорю это не в виде упрека. — Снова очаровательная улыбка. — Вы были при мне в той войне с австрийцами и не слыхали от меня ни слова жалобы. Кстати, император Александр мог и вовсе не участвовать в той кампании или даже выступить против меня! Это меня крайне бы затруднило. И что касается выбора Бернадота в наследники Швеции: скажите императору Александру, что я тут совершенно ни при чём. Я сильно удивился, когда узнал, и сначала не хотел соглашаться, но шведский король очень убедительно написал в своем письме, что весь шведский народ единогласно желает Бернадота… Уверьте императора, что если бы князь Куракин официально потребовал от меня не утверждать избрания Бернадота, то я исполнил бы его требование. Может быть, он уехал бы тайно, но для меня совсем не выгодно видеть на шведском престоле французского маршала, который даже не родня мне.

Саша сказал, что непременно всё передаст.

— Вообще все вопросы лучше решать в Париже, чем в Петербурге. — Наполеон вернулся к столу и взял с него запечатанное письмо для Александра. — Париж — центр Европы, сюда все известия доходят скоро, а в Петербург поздно. Пусть император Александр даст все полномочия князю Куракину.

Чернышев протянул руку, чтобы взять письмо, но император медлил.

— Моя политика неизменна, — повторил он. — Только два случая могут рассорить меня с императором Александром: если он заключит сепаратный мир с Англией и если он заберет у турок земли за Дунаем. В этих случаях я объявлю вам войну.

Снова стальной взгляд. Саша заставлял себя дышать ровно, чтобы сохранять видимое спокойствие. Наполеон отдал ему письмо.

— Англичане — сущие дикари, с ними невозможно толковать ни о чём, даже о размене пленных, — продолжал император как ни в чём не бывало. — Я предлагал им выдать трех союзников, то есть англичанина, испанца и португальца, за двух французов, а они твердят: нет, будем разменивать англичан только на французов! У меня в плену восемнадцать тысяч англичан, а у них — пятьдесят шесть тысяч французов, разве я мог согласиться? А существование Турции слишком важно для равновесия Европы, я не потерплю ее раздробления. Граф Румянцев совершил большую ошибку, втайне от меня предложив мир Порте через прусского посланника в Петербурге.

Чернышев сохранял бесстрастное выражение лица, не выказывая удивления и не пытаясь возражать.

— Сама Пруссия и известила меня о сих переговорах, боясь оскорбить меня своим молчанием, — пояснил Наполеон. — Замешав сюда Пруссию, вы заставляете Порту полагать, что между Францией и Россией скоро начнется война, а это побудит турков продолжать борьбу с вами. Гораздо лучше было бы возложить переговоры на меня — лучшего друга и союзника императора Александра.

Наполеон встал у стола и принялся перебирать предметы на нём.

— Жаль, что я не мог жениться на великой княжне, — обронил он, не отрываясь от своего занятия, — хотя, впрочем, теперь мне не о чем тужить. Моя жена мне нравится, вы знаете и видели ее.

Саше некстати вспомнились яркие выражения, в которых Полина отзывалась об императрице, он с трудом удержал смешок. Наполеон вновь смотрел ему в лицо.

— Признаюсь, союз с вами был бы мне приятнее. Австрийцы ненавидят меня. А как иначе? Я отнял у них много земель, нанес большой урон. А Россия и Франция ничего друг у друга не отнимали, нам должно жить в любви и согласии.

Чернышев поклонился, думая, что аудиенция окончена. Но император еще не всё сказал.

— Россия должна заставить Швецию выполнить все ее обязательства насчет торговли. Если Бернадот не сдержит слова и будущей весной шведы не запрут своих гаваней для англичан и не встретят их пушками, я возьму Померанию и приглашу императора Александра в совместный поход против Швеции. Ваш государь — первый и единственный в Европе, кто меня понимает.

"Еще бы, — подумал Саша про себя. — Именно этого ты и боишься".

— Какую только напраслину на меня не возводят! — вернулся Бонапарт к началу разговора. — Говорят, будто я держу в Варшавском герцогстве шестьдесят тысяч французов, чтобы возвести Мюрата на польский престол! Там нет ни одного француза, ни единого! Не понимаю, что могло дать повод к таким вздорным вестям.

— Быть может, движение корпуса Даву к Ганноверу и Гамбургу? — не выдержал Чернышев. — Умножение войск в Северной Германии весьма похоже на приготовления к войне против России.

— Корпус Даву состоит из шестидесяти батальонов! — перебил его Наполеон. — С такими силами Россию не напугать! Даву приказано встать между Везером и Эльбой и стращать Пруссию. А Россия, между прочим, тоже подала повод к слухам о войне, укрепляя Ригу.

— Мы укрепляем Ригу против англичан!

— А вот и нет! У вас укрепляют левый берег Двины.

Чернышев осекся. Решение о сооружении крепостей в Бобруйске и Динабурге было принято только в августе, и там еще не успели развернуть обширных работ, зато у Дриссы строили лагерь, куда каждый день сгоняли больше двух тысяч крестьян — копать рвы, насыпать валы, рубить лес для рогаток; в Борисове навели мост через Березину… Разумеется, Наполеон знает обо всём этом от своих лазутчиков, скрыть такое просто невозможно.

— Конечно, я ничего не могу против этого возразить, всякое государство вольно укреплять свои границы. — Император сделал снисходительный жест рукой. — Поляки, вон, тоже укрепляют Прагу.

— Вот это и есть главная причина слухов!

Наполеон посмотрел на Чернышева с прищуром, слегка склонив голову набок, и Саша мысленно обругал себя за несдержанность.

— Будьте покойны, я не полезу ни в польскую грязь, ни в украинские степи, — сказал ему Бонапарт. — На такое мог бы решиться Александр Македонский, а не я. Пусть император Александр заканчивает войну с турками, ничего не опасаясь. И не набирайте рекрутов: у меня в этом году тоже не будет рекрутского набора. Отвезите это письмо и возвращайтесь поскорее в Париж: мне приятно иметь вас рядом с собой.

Чернышев поклонился, пятясь отступил к дверям и вышел.

Кирпичная церковь Св. Олафа с обломанным шпилем возвышалась над кукольными домиками Эльсинора, точно огромный военный корабль, побывавший в сражениях, над рыбацкими лодчонками. Под стрельчатыми сводами штормовыми волнами перекатывались звуки органа. Когда они смолкли, Бернадот преклонил колени, архиепископы Уппсалы и Лунда в белых казулах и митрах задали ему положенные вопросы и выслушали ответы, звонким эхом отдававшиеся под потолком. На этом обряд конфирмации был бы завершен, но кронпринцу этого показалось мало. Чувствуя за своей спиной затаенное дыхание сотен людей, он произнес целую речь: вспомнил свое детство в По, среди кальвинистов, преподавших ему основы протестантского учения, своих предков-гугенотов по линии матери, лютеранских пасторов, встреченных в Германии во время военных походов, которые дали ему в руки Аугсбургское исповедание, читанное им с тех пор не один раз… Священники слушали молча, с непроницаемыми лицами, но Бернадот говорил с такою искренностью, что верил сам себе. Он, пожалуй, удивился бы сейчас, если бы ему напомнили, что его мать была убежденной католичкой, немецкого языка он не знает, а предсказание гадалки значит для него куда больше, чем все проповеди на свете.

Белые облака с серым подбрюшьем распластались над свинцовыми водами Зунда; на горизонте угадывалась кромка противоположного берега. Швеция всего в одном лье отсюда! Покинув Францию в первых числах октября, Бернадот галопом проскакал через Германию, остановившись только в Касселе у Жерома Бонапарта, позавчера вечером въехал в Копенгаген при свете факелов, и вот сегодня он ступит на землю своего нового отечества, оставив позади свое прошлое и даже свое имя. Теперь его зовут не Жан-Батист, а Карл-Юхан! У него при себе большие надежды и тугой кошелек.

От Гельсингборга кронпринца сопровождали братья Лёвенгельмы. Старший, Густав, воевал с русскими в Финляндии, был ранен в горло, попал в плен, освободился и теперь командовал гвардейской кавалерией. У него высокий лоб с глубокой морщиной меж бровей, печальные глаза большой умной собаки и маленький, плотно сжатый рот. Младший, Карл, воевал и в Померании с французами, и на Аландских островах с Багратионом; говорят, что его настоящий отец — нынешний король Карл XIII. Интересно, похожи ли они? Надо будет присмотреться к королю при встрече. Шведы — мудрый народ! Нельзя смешивать любовь, семью и политику. Бонапарт женился, чтобы основать династию, и думает, что тем самым упрочит положение дел, — как бы не так! Ни кровь, ни имя не помогут удержаться на троне, расшатанном ненавистью или презрением народным. Людовик XVI надел корону по праву рождения — и потерял ее вместе с головой. А шведский король Густав III, брат Карла XIII? Он был не в состоянии зачать наследника и воспользовался "помощью" шталмейстера Мунка — лишь бы не передать трон племяннику! Его застрелили на бале-маскараде, за его сыном Густавом Адольфом до сих пор волочится шлейф скандального происхождения, а Карл, имеющий внебрачных сыновей, считается бездетным и вынужден усыновлять иностранцев…

Юнгбю, Вернамо, Вагеррюд, Йёнчёпинг, Хускварна, Эдесхёг, Линчёпинг… Во всех городах на пути следования кронпринца возвели триумфальные арки, народ толпился по обеим сторонам дорог и улиц, приветствуя наследника престола. Бернадот махал в ответ своей шляпой, расточал улыбки и теплые слова, хотя почти никто здесь не понимал французской речи. В то же время поднятая пыль не застила ему глаза: он видел и заброшенные поля, и мызы с провалившимися крышами, и нищих на улицах, и грязных, оборванных детей — ему достанется отнюдь не процветающая страна. Для этих людей он — последняя надежда. Им сейчас не до величия, фанфар и фейерверков, их главная забота — снискать насущный хлеб и не бояться смотреть в будущее. Норрчёпинг, Стрёмфорс, Хага, Сёдертелье, Масмо, Дротнингхольм… Огромный дворец на острове посреди озера — некогда красивый и изящный, а теперь пришедший в запустение.

Король ждал Бернадота в своем кабинете. Лысый старик с ввалившимися щеками и выпирающей вперед нижней челюстью, с тонкими ногами в теплых сапогах и скрюченными пальцами рук. Когда они обменялись приветствиями и комплиментами, Карл позвонил и велел позвать к нему королеву.

По дороге сюда Бернадот многое узнал о королеве Шарлотте и заранее проникся уважением к этой женщине: он ценил в людях храбрость и цельность натуры. После гибели кронпринца Карла Августа ее объявили душою заговора отравителей, требовали выдать ее фаворитку Софию Пипер, родную сестру растерзанного графа Ферзена. Королева с фрейлинами жила в Хаге без всякой защиты: охрана сбежала; ей советовали не выходить из дворца и ждать спасительных лодок. Вместо этого она чуть не отправилась в город одна, чтобы бросить вызов черни и умереть, как Мария-Антуанетта; фрейлины насилу уговорили ее остаться во дворце. Зато она добилась полного оправдания своей дорогой Софии. Во время выборов в Эребро ее заперли в Стрёмсхольмском дворце, опасаясь, что она пойдет против течения и поддержит юного Густава или Петра Ольденбургского. Надо постараться произвести на нее хорошее впечатление.

Ее величеству было слегка за пятьдесят. Лицо обрюзгло, двойной подбородок было не спрятать, нос казался великоват, кожа на руках и в вырезе платья стала дряблой, но глаза всё еще смотрели живо и молодо, а осанка была истинно королевской. Шарлотта неплохо говорила по-французски, хотя и слегка шепелявила.

— Мадам, я прекрасно понимаю, какие чувства внушает вам мой приезд, но вспомните, прошу вас, что самый первый король был солдатом, не упустившим своей удачи! — с жаром воскликнул Бернадот.

Королева взглянула на него с интересом.

— Не будем сейчас об этом говорить. Вы заслужили свой успех, а это ценнее, чем получить его по праву рождения.

Карл-Юхан попросил как о милости права пользоваться ее советами в государственных делах. На это королева ответила, что никогда не стремилась к власти, и привела слова генерала Адлерспарре, сыгравшего немалую роль в недавнем перевороте: "Быть монархом — участь незавидная".

Сюрмен подивился уверенной походке Бернадота, когда тот прошел мимо него, даже не заметив, и направился в покои королевы с теперь уже официальным визитом. Вслед за ним в гостиную вышел король, шаркая ногами. Его голова слегка тряслась, но лицо было радостным.

— Я сделал крупную ставку и, похоже, выиграл! — сообщил он громким шепотом.

Генерал принес ему свои поздравления.

Торжественный въезд кронпринца в Стокгольм прошел как нельзя лучше. Бернадот словно поставил себе целью очаровать всех поголовно: двор, город, народ — и преуспел в этом. Принося присягу королю в присутствии депутатов Риксдага, он разразился длинной французской речью, которую выслушали благосклонно и с умилением, ничего в ней не поняв. Во время парада во внутреннем дворе королевского дворца принц подозвал к себе командира охраны и громко отчитал его за то, что драгуны сдерживают толпу с обнаженными саблями в руках, — что за неуважение к шведскому народу? Это и его праздник тоже! В итоге в шеренги солдат случайно затесались зеваки, которые сами не знали, как оттуда выбраться, зато эффект был достигнут: в городе наверняка станут об этом говорить.

Сюрмен украдкой разглядывал кронпринца, пытаясь понять, что он за человек. Посадку маршала в седле он находил немного театральной, зато другие французские эмигранты разглядели в орлином профиле гасконца поразительное сходство с Великим Конде. Высокий, стройный, красивый, непринужденный, учтивый, галантный, с подлинно королевскими манерами! И эти черные кудри, и смуглое лицо! Дамы были в восторге. Каждый вечер, сидя между королем и королевой возле большого круглого стола, за которым собирались придворные дамы (кавалеры стояли за их стульями), Бернадот полностью завладевал разговором, направляя его по своему усмотрению. Если речь заходила об истории, он углублялся в такие дебри, что никто не решался и слова вставить, молча слушая его разглагольствования об Одине, ярле Биргере, Карле Великом и дворцовых переворотах в Византии, и потому принц казался умнее самых образованных людей. Война? О! Его рассказы были неистощимы, хотя он всячески стремился затушевать свои блестящие подвиги. Управление государством? Он ведь руководил военным ведомством при Директории. Чтобы не вести монолог, Бернадот время от времени обращался к слушателям за подтверждением или уточнением, и генерал де Сюрмен, испытав большую неловкость, пару раз был вынужден поправить кронпринца, который помнил царствование Людовика XVI гораздо хуже, чем деяния первых Каролингов.

Настал тот день, когда Карл-Юхан пригласил королевского фаворита в свой кабинет для беседы наедине. После довольно долгого рассказа о своей прежней жизни он перешел к той роли, которую призван сыграть в Швеции.

— Я обязан своим избранием своему мечу, как во времена римских императоров, но успех не вскружил мне голову: я всё еще француз — добрый француз в сердце своем, и для вас, господин де Сюрмен, я хочу быть соотечественником и другом, радеющим о вашем состоянии. Здесь всё выглядит жалким, а мои генералы должны блистать, слуги государства — получать достойное вознаграждение и наслаждаться жизнью. Хотите пятьдесят тысяч франков?

Если до сих пор чары Бернадота как будто начинали действовать и на Сюрмена, это торгашеское предложение мгновенно отрезвило генерала, в котором заговорила дворянская честь. Ему предлагают взятку? Чтобы сделать его шпионом, доносчиком, соглядатаем? Или заставить влиять на престарелого монарха, который, увы, уже не в себе?

— Монсеньор, когда король удостоит меня награды за мои услуги, я приму его щедроты с благодарностью, но никогда не попрошу о них сам, — с достоинством ответил он.

Упоминание о короле должно было намекнуть кронпринцу, что он пока еще не главный человек в стране.

— Вы очень привязаны к королю и к Швеции, я желаю, чтобы вы привязались и ко мне, — попытался Бернадот спасти положение, но было уже поздно.

Между ними пробежала черная кошка — неслышно ступая на мягких лапках, мелькнула быстрой тенью и скрылась, но и этого оказалось достаточно: притвориться, будто ее не было, уже нельзя.

Погода и в Санкт-Петербурге была отвратительной, а в Або испортилась совершенно: ледяной дождь сменился мокрым снегом, ветер задувал со всех сторон, то и дело меняя направление и пробирая холодом до костей. Ботнический залив еще не сковало льдом; до Вардо Чернышев добрался водою, но там его настигла страшная буря. Каким-то чудом ему удалось перебраться на Хаммарланд, а оттуда на Эккерё, неоднократно перебегая пешком по тонкому льду, но когда до шведского берега оставалось не больше сорока верст, лодку чуть не потопило ураганом. Парус пришлось спустить, финн-лодочник и курьер, сопровождавший Чернышева, сидели на веслах и гребли из последних сил, второй финн правил рулем поперек вздыбившихся валов в два человеческих роста, с которых ветер сдувал летучую пену, а новопроизведенный полковник со своим денщиком вычерпывали воду со дна. Сашины руки онемели от холода, спину ломило, мокрая одежда липла к телу. Вокруг ничего нельзя было разглядеть: седые гребни один за другим появлялись из тумана, ветер обжигал лицо, вода перекатывалась через борта… Степан бормотал про себя молитву, но Чернышеву почему-то не было страшно умереть. Совершая механические движения, он думал о том, что портфель с документами может и не утонуть, его вынесет на берег, кто-нибудь найдет его и доставит по назначению… Финн, сидевший у руля, что-то громко крикнул второму; тот быстро вынул оба весла из уключин, бросил на дно лодки и упал сверху, толкнув в спину своего соседа; Саша с денщиком невольно последовали их примеру, закрыв голову руками; лодку подняло, завертело, понесло… Новый крик; днище чиркнуло о берег; финны спрыгнули в воду и толкали лодку вперед, чтобы не дать волне уволочь ее обратно в море. Волны с шумом разбивались о валуны, усеявшие собой прибрежную линию; водяная пыль забивала нос и уши, стекала за шиворот… Кашляя, отплевываясь, полуживые от усталости люди ползли к припорошенной снегом траве, обдирая колени о гальку.

Кое-как объяснившись с лодочниками, Чернышев понял, что их занесло на Сигнильскер, то есть они сейчас на полпути к Швеции, но всё же ближе к Аландским островам. Радоваться своему спасению не было сил, тем более что зубы выбивали неуемную дробь, а пальцев на ногах не чувствовалось. Велев русским следовать за собой, финны повели их к лесу, где можно было укрыться от ветра.

Вдали, на безлесой вершине холма, стояла круглая башня из серого камня, саженей пятнадцати в высоту, с обломанной верхушкой. Немного подумав, Саша понял, что это такое: оптический телеграф. Русские, побывавшие здесь в марте девятого года, сломали его, чтобы шведы не могли подать сигнал о помощи, а как бы он пригодился сейчас! Хотя что толку? Саша не умеет пользоваться телеграфом, не зная кода, а ни одной живой души на острове не осталось: всё население вывезли на Эккерё.

Финны привели их в крепкую рыбачью хижину на каменном фундаменте, с покрытой дерном двускатной крышей и двумя слюдяными окошками с торца. Здесь пришлось провести трое суток, дожидаясь попутного ветра, питаясь сушеной рыбой, развешенной на стенах, и размокшими сухарями, которые Степан догадался захватить с собой. Несколько раз в день Чернышев бегал на берег — смотреть, не переменилась ли погода. Завидев полоску голубого неба среди туч, он со всех ног бросился обратно в хижину и чуть ли не толчками выгнал финнов к лодке. Первого декабря он высадился на берег в Гриссельгаме, оставшиеся сто верст летел на почтовых, уже ночью приехал в Стокгольм и тотчас послал сообщить о своем прибытии министру Энгестрёму.

В полдень посыльный принес записку из канцелярии, но не от министра, а от наследного принца: Бернадот чрезвычайно рад тому, что Чернышев в Стокгольме, желает увидеться с ним, но, к сожалению, этикет не позволяет сделать этого прежде, чем флигель-адъютант императора Александра представится королю.

Представление состоялось на другой день. Король принял Чернышева в своем кабинете, сидя у камина. Он с полчаса повторял одно и то же — что искренне желает еще более сблизиться с Россией, чтобы жить как добрые соседи. Откланявшись, Саша прошел прямиком к Бернадоту.

— Mon cher ami!

Устремившись к нему навстречу, гасконец обнял Сашу и расцеловал в обе щеки, точно и вправду соскучился о нём. Чернышев передал ему письмо от государя, сказав при этом, как было велено в инструкции графа Румянцева, что после Фридрихсгамского мира и присоединения Финляндии к России причины вековых раздоров исчезли, порядок вещей изменился, отныне обе северные державы должны жить в мире и согласии. Император Александр торжественно обещает не вмешиваться во внутренние дела своего соседа и просит наследного принца ничего от него не скрывать. Бернадот приложил правую руку к сердцу.

— Доложите его величеству, что я клянусь ему своей честью хранить наши отношения в строжайшей тайне и не сделаю ничего неугодного ему. Пусть русские войска идут куда пожелают: в Константинополь, в Варшаву, в Вену, — размахивал он теперь рукой, — Швеция и с места не тронется. Если вам мало моего честного слова, я готов дать вам в том подписку.

Чернышев заверил кронпринца, что честного слова достаточно.

— Что касается Финляндии, то шведы, конечно, скорбят о ней, но лично я уверен, что даже если бы я смог отвоевать ее обратно, то для моего сына она стала бы источником несчастий, а не радости, — продолжал Бернадот. — Повод для войны тогда бы сохранился, а как может Швеция бороться с Россией — два с половиной миллиона человек против сорока миллионов? Здравый смысл этого не допускает! Нет, пусть граница остается там, где она сейчас, это навек прекращает наши споры.

Саша стал расспрашивать его о том, как ему показалось на новом месте, упомянув коротенько и о своих приключениях. Бернадот ужаснулся, но быстро перевел разговор на свой путь сюда, пространно описал придворное общество, рассказав несколько анекдотов и намекнув на то, что у короля не все дома, однако старик еще крепкий и, должно быть, протянет еще лет десять. Чернышев согласился с тем, что общественное мнение всегда пристрастно, и в обтекаемых выражениях дал понять, что в Петербурге избрание французского маршала наследником шведского престола восприняли с негодованием, усмотрев в нём очередную интригу Бонапарта, зато император Александр видит в нём одну только выгоду для России. Бернадот сделал жест, выражавший одновременно отчаяние и смирение.

— Я отрекся от Франции! — воскликнул он. — Интересы Швеции — вот что мне дорого отныне. Передайте императору Александру, что если ему нужно будет вывести из Финляндии войска для войны… с кем бы то ни было, он может сделать это безо всяких опасений.

Этот разговор одновременно обрадовал и озадачил Чернышева: неужели Бернадот настолько неосторожен, что уже не скрывает своей застарелой ненависти к Бонапарту? Не может быть, чтобы он вел себя так, не чувствуя крепкой поддержки за своей спиной. Визит к французскому посланнику, барону Алькье, всё разъяснил: пока Саша боролся с коварной стихией, Наполеон прислал в Стокгольм ультиматум: пальба из пушек по английским кораблям у шведских берегов и конфискация их грузов — или война с Францией, дав на размышление пять дней.

Получив тревожную депешу от Лагербильке, король слег в постель, вокруг него суетились врачи, поэтому официальную ноту Алькье вручил Бернадоту. Королевский совет был охвачен паникой, оказавшись меж двух огней: закрыть порты для англичан — лишить страну последних средств к существованию, вступить в войну с Францией — немыслимо! "Не обращайте на меня внимания, — сказал министрам Карл-Юхан, — я готов исполнить любые решения, какие вы сочтете нужным принять".

Он написал подробное письмо Наполеону: если Швеция объявит Англии войну, все ее торговые суда в Америке будут захвачены, а вся страна останется без соли, поскольку до сих пор ее поставляли только англичане; экстраординарные расходы на армию составят не меньше семи-восьми миллионов, не считая средств на укрепление Карлскруны и флота, а казна пуста, в магазинах и арсеналах — шаром покати. "Но поскольку все эти соображения, сир, меркнут перед желанием угодить Вашему Величеству, Король и Его совет остались глухи к воплям нищего народа и было принято решение о войне с Англией — единственно из почтения к Вашему Величеству и чтобы убедить клеветников в том, что Швеция, обладая мудрым и умеренным правительством, стремится только к миру на море". Война была объявлена восемнадцатого ноября.

— В Лондоне смеются, а в Стокгольме посмеиваются, — с горечью сказал Алькье.

И растолковал удивленному Чернышеву: кто же воюет на море зимой, в сезон штормов? Саша чуть не стукнул себя по лбу: мог бы и сам сообразить! Да и торговые суда вряд ли отважатся выйти в море в такую погоду, какую он испытал на самом себе.

На следующий день Чернышев был приглашен к кронпринцу обедать (Бернадот выпросил у короля разрешение нарушить конституцию, запрещавшую наследнику престола обедать наедине с иностранцем). Разговор, как и следовало ожидать, зашел о войне и континентальной системе. Карл-Юхан кипел, бурлил, негодовал: он тридцать лет служил Франции с оружием в руках, проливал свою кровь на полях сражений и намеревался принести пользу своему отечеству в Стокгольме, поддерживая мир и приязнь между нациями, но не в ущерб же шведам, доверившим ему свое будущее! Вы знаете, что ответил Бонапарт на письмо о финансовых затруднениях Швеции? Предложил набрать офицеров и матросов для французского флота, стоящего в Бресте, и платить шведскому пехотному полку жалованье из французской казны! Бернадот написал, что это противно шведским законам, и что же сделал Наполеон? Приказал французским и датским корсарам захватывать шведские суда в Балтийском море, наложил эмбарго на "купцов", ждавших погрузки в портах Германии, а их команды велел силком отправлять в Брест, в Тулон, в Антверпен! Короля завалили жалобами, а протесты шведского правительства в Париже и слушать не хотят!

— Я лучше погибну с оружием в руках, нежели унижу нацию, которая избрала меня, чтобы управлять ею! — с чувством воскликнул Бернадот. — Шведы — гордый народ, Наполеон найдет здесь вторую Испанию! Да и что он сможет нам сделать, если мы безопасны со стороны России?

Чернышев повторил ему уверения Александра в дружбе и союзе.

Пора было отправляться в Париж. Во время отпускной аудиенции Бернадот передал Саше письма к Наполеону и Полине. Вернувшись к себе на квартиру, Чернышев заперся изнутри, нагрел над свечой тонкий и острый стилет, аккуратно отделил сургучные печати и скопировал оба письма, чтобы отправить списки государю. Послание Наполеону состояло из смеси упреков и заверений в преданности, Полине Бернадот горько жаловался на ее брата и на свою судьбу. С помощью того же стилета Саша запечатал письма снова. Депешу от Алькье он из осторожности вскрывать не стал. Посланник и так рассказал ему довольно: Швеция начала вооружаться — но против Англии ли? У него большие сомнения на этот счет…

За пять дней в Стокгольме Чернышев успел переговорить со всеми министрами и большинством дипломатов, его донесение государю заняло шестнадцать листов. Курьер с пакетом помчался в Петербург, а Саша покатил по почтовому тракту в Гельсингборг.

С хоров часовни Святой Троицы струилась ангельская музыка скрипок и женских голосов. Орган не мог их поддержать: когда революционный народ разграбил ризницу, отправив подсвечники и дароносицы на переплавку, он зачем-то еще и выломал все трубы из органа. Королевскую часовню приспособили под склад, но к приезду в Фонтенбло Пия VII ее кое-как восстановили, вернув статуи Карла Великого (с лицом Генриха IV) и Людовика Святого (в образе Людовика XIII) в ниши меж мраморных колонн по обе стороны от алтаря. За шесть последующих лет часовня понемногу обрела былое великолепие, так что церемонии четвертого ноября 1810 года прошли с необходимой торжественностью и блеском: кардинал Феск совершил таинство крещения над двадцатью четырьмя детьми князей и сановников Империи. Восприемниками стали император с императрицей; среди детей был сын Бертье, получивший имя Наполеон Александр Луи Жозеф, и младший сын Гортензии — Шарль Луи Наполеон. Первому не исполнилось и двух месяцев, зато второму было уже два с половиной года, мать и дядя-крестный прежде называли его между собой "месье Да-Да": именно так малыш отвечал на все вопросы. Выйдя из часовни, Наполеон довольно потер руки и, не утерпев, сказал с лукавой улыбкой: "В скором времени, господа, я надеюсь, мы будем крестить еще одного ребенка". Мария-Луиза стыдливо потупила глаза, а все присутствующие наперебой принялись выражать свою радость.

На обратном пути во дворец Гортензия поравнялась с Бонапартом, чтобы просить об аудиенции на следующее утро.

— Взгляните на ее живот, — шепнул ей Наполеон, указав глазами на жену. — Если это девочка, она станет женушкой для вашего сына Наполеона, потому что она не должна покидать ни семью, ни Францию.

Вот как. Он уже всё за всех решил.

Приехав из Савойи, Гортензия пыталась заговорить с Бонапартом о просьбе матери вернуться в Мальмезон, но он всячески избегал этой темы. Она догадывалась, что он был бы рад, если бы Жозефина уехала в Италию к Эжену, избавив его от хлопот. Один раз Наполеон проговорился.

— Я должен думать о счастье моей жены, — сказал он Гортензии, когда они остались наедине в его кабинете. — Всё устроилось не так, как я надеялся. Ей неприятно, что ее сравнивают с вашей матерью, я это точно знаю. Недавно хотел показать ей Мальмезон — она расплакалась, пришлось поехать другой дорогой.

Наполеон вздохнул.

— Я никогда не забуду о жертве, принесенной Жозефиной. Если она захочет поселиться в Риме, я назначу ее правительницей. В Брюсселе она тоже сможет иметь великолепный двор и даже принести пользу этой стране.

Гортензия стала его уверять, что ее мать не ищет славы и желает только умереть в своем отечестве, среди друзей. С большим трудом ей удалось вырвать у него разрешение для Жозефины вернуться в Мальмезон, и вот теперь она собиралась известить Бонапарта, что мама скоро приедет.

Лицо Наполеона осталось бесстрастно: он прекрасно владел собой. К тому же его ныне больше занимала новая жена, а не старая.

— Приходите к ней утром, — просил он Гортензию, — порисуйте с нею. Помузицируйте. Ей будет приятно. Она не осмелится просить вас об этом сама.

Интересно, как он это себе представляет? Существует этикет, Гортензия не может прийти к императрице просто так, без приглашения. Набиваться ей в подруги? Чтобы сестры Бонапарта возненавидели ее еще больше? Нет уж, увольте. Во время семейных вечеров в гостиной Мария-Луиза, казалось, действительно отличала Гортензию и говорила с ней… довольно тепло, но все уже знали, что если в ее сердце и было место для искренней дружбы, то оно уже занято герцогиней де Монтебелло. Они почти не расставались; комнаты в покоях императрицы расположены так, что она могла сразу пройти к своей статс-даме, минуя залу, где скучали дежурные фрейлины, и это вызывало пересуды и кривотолки.

Сестрам Бонапарта вдова маршала Ланна казалась спесивой недотрогой — верно, потому, что не заискивала перед ними и не добивалась их расположения. Но именно эта черта ее характера и привлекла к ней юную императрицу. Марию-Луизу с детства окружали льстецы и подхалимы, стремившиеся изучить ее вкусы, предупредить ее желания. Она привыкла, что люди почитают за счастье находиться рядом с ней и угождать ей, и вдруг оказалось, что ее статс-дама тяготится своим положением, а не дорожит им! Герцогиня де Монтебелло мечтала воспитывать своих детей, жить на свободе в собственном доме и не скрывала, что скучает при дворе. Более того, она никогда не называла Марию-Луизу красавицей! Естественно, императрице захотелось удержать редкую птицу при себе. Так кокетки обращают внимание лишь на тех кавалеров, которые к ним равнодушны. Но это желание взять верх преобразилось в нежное чувство; Мария-Луиза уже не могла обойтись без своей статс-дамы. Когда герцогиня уходила ненадолго, императрица писала ей записочки. Она знала всё о ее друзьях и ее детях, хотя ни разу их не видела. Между прочим, император терпел присутствие герцогини только ради жены, прекрасно зная, что вдова Ланна его не любит. Еще за полгода до смерти, измученный осадой Сарагосы, маршал писал домой из Испании, что устал, изнемог и намерен подать в отставку. Если бы Бонапарт отпустил его тогда, Жан был бы сейчас жив, его дети не остались бы сиротами! Но нет — он погиб под Веной… И с этой роковой минуты время для его вдовы остановилось. Когда императрице представляли незнакомых дам, Мария-Луиза довольно часто справлялась об их мужьях, не зная, что те недавно сложили головы в бою. Конечно, молодая иностранка и не могла этого знать, подсказать ей нужные слова было обязанностью статс-дамы, но, потеряв своего Ланна, Луиза де Геэнёк больше не интересовалась тем, что происходит в свете…

Да и сама императрица, можно сказать, жила затворницей, покидая свои покои только для присутствия на праздниках, которые устраивал для нее Наполеон. В остальное время она вышивала, рисовала, играла на арфе, клавесине и пианино, а Фердинандо Паэр давал ей уроки пения. Всем этим, кроме вышивания, увлекалась и Гортензия, которая с недавних пор сама сочиняла романсы в стиле трубадуров и пела, аккомпанируя себе на арфе или гитаре. Главным ценителем ее творчества был Эжен, которому она посылала ноты, украсив их собственными рисунками, однако "Красавец Дюнуа" на слова Александра де Лаборда имел настолько неожиданный успех, что выбрался за стены дворца: этот романс играли шарманщики на улицах!

"Месье Да-Да" всякий раз замирал, слыша эту мелодию, а потом радостно хлопал в ладоши… Но вряд ли у Гортензии сложится дуэт с Марией-Луизой.

Нельзя сказать, что у них совершенно разные вкусы. Императрица с увлечением прочла "Аталу" Шатобриана и взялась на "Рене". Обе эти книги имелись в библиотеке Гортензии, а вот Бонапарта "Любовь двух дикарей в пустыне" оставила равнодушным. Правда, он вычеркнул автора из списка эмигрантов, но лишь по просьбе Элизы; заинтересовался же он Шатобрианом, когда тот напечатал "Гений христианства". Второе издание этой книги посвящено Первому консулу Бонапарту. Люсьен познакомил их на празднике в своем особняке; Наполеон назначил Шатобриана секретарем посольства в Риме, но там он наломал дров, и кардинал Феск через полгода отослал его обратно. Шатобриан же разочаровался в Бонапарте после похищения и расстрела герцога Энгьенского и уподобил его Нерону… С тех пор Париж был для него закрыт. Наполеон предпочел бы, чтобы его жена читала нравоучительные романы госпожи де Жанлис, пользовавшейся его щедрым покровительством. И он следил за тем, чтобы ей не давали книг госпожи де Сталь, которую он терпеть не мог.

Эта неприязнь была взаимной и возникла больше десяти лет назад, когда Бонапарт, тогда еще просто генерал, с победой вернувшийся из Италии, ответил создательнице "Дельфины" на вопрос о том, кого он считает первой из женщин: "Ту, которая рожает больше всего детей, мадам". Став Первым консулом и желая привлечь на свою сторону как можно больше влиятельных людей, Бонапарт отправил к госпоже де Сталь брата Жозефа, чтобы узнать, чего она хочет. "Дело не в том, чего я хочу, а в том, что я думаю, — резко ответила она. — Ваш брат глубоко презирает все интеллектуальные богатства человеческой природы: добродетель, достоинство возраста, религию, вдохновение; он хотел бы обречь человека на силу и хитрость, а всё остальное назвать глупостью или безумием". Наполеон выслал ее из Парижа. Весь тираж ее книги "О Германии", вышедшей в этом году, он приказал бросить в огонь, запретив своим подданным навещать писательницу в Коппе. Не заподозрил ли он в чём-то Жозефину, решившую купить себе замок неподалеку?

Жозефину не успели позабыть ни при дворе, ни в свете; Марию-Луизу постоянно сравнивали с ее предшественницей. В глазах Наполеона новая жена, похоже, выигрывала от сравнения, а вот его сестры и мать, как обычно, брюзжали: теперь они, презиравшие "старуху", вспоминали о том, что Жозефина всегда была с ними любезна и предусмотрительна, никогда не пряталась от них, принимала по-дружески, через нее можно было передать любую просьбу, если страшно заговорить с императором самой. А эта? Только церемонные визиты, никакой близости, теплоты… И всё же ненависть оказалась настолько живуча, что возвращение Гортензии ко двору было воспринято с ревнивой тревогой: неужели Богарне снова входят в силу? Ведь это в них корень всех бед! Не зная, чем досадить Гортензии, Полина Боргезе однажды вечером при всех упрекнула ее в опале своего брата: это она виновата в том, что Луи лишился голландской короны, это она обрекла мужа на скитания, а своих детей — на прозябание! Из глаз у Гортензии брызнули слезы; Полина сама не ожидала, что ее слова кто-то воспримет всерьез, и осталась довольна произведенным эффектом… А Мария-Луиза ничего не поняла.

Скромный дом на улице Ла-Уссэ роскошно обставили в стиле "ампир" — об этом позаботился Дюрок. Некогда тихий особнячок наполнился шумом разговоров, топотом ног, детским плачем — Мария Валевская приехала не одна, а с обоими сыновьями и двумя племянницами, захватив с собой двух кормилиц, трех горничных, двух поваров и несколько лакеев. "Мадам, — говорилось в письме, которое она получила в сентябре; — если ваше здоровье уже восстановилось, я желал бы, чтобы вы приехали в конце осени в Париж, я безумно хочу вас видеть. Не сомневайтесь в моем интересе к вам и в известных вам чувствах".

Большая карета перегородила узкую улочку. Мария поднялась в нее и бережно приняла из рук кормилицы полугодовалого младенца. Александр с любопытством крутил головой и таращился в окошко… Император находился в свадебном путешествии, когда ему сообщили о рождении сына; он прислал ему кружев из Брюсселя и двадцать тысяч франков золотом… Ах, как он будет счастлив, когда увидит его! Конечно, ребенок еще очень мал, но уже сейчас сходство чрезвычайное… Выбравшись из лабиринта переулков на набережную, карета покатила в Тюильри.

В Гельсингборге Чернышев повстречал Дезире Клари, которая вместе с сыном (ровесником обездоленного принца Густава) ехала к мужу в Стокгольм; ее высочество попросила Сашу немного обождать, пока она напишет письмо к Жюли (испанская королева предпочитала Париж Мадриду). Переправа через Бельт, на виду у английской эскадры, добавила остроты и без того нескучной поездке. Не задержавшись в Копенгагене, Саша отправился прямиком в Париж и примчался туда за два дня до Рождества. Едва успев привести себя в порядок после ночи в пути и доложить о своем прибытии, он поспешил в Тюильри.

Наполеон был на совете, Саше пришлось прождать в приемной с двух до половины шестого, но как только заседание окончилось, его провели в кабинет.

После обычных вопросов о здоровье императора Наполеон принял у Чернышева собственноручное письмо Александра и начал расспрашивать его о Швеции и кронпринце. Помня о наставлениях Бернадота, Саша в самых черных красках описал ему положение шведов и в подтверждение своих слов вручил письмо Карла-Юхана вместе с депешей от Алькье.

— Я предсказывал ему неприятности, если он не уничтожит конституцию, — сказал Бонапарт, бросив письмо на стол. — Зачем корона на голове, если руки связаны? У шведов умы вечно находятся в брожении, они сами не знают, чего хотят, а уж свобода книгопечатания совершенно противна монархии. Скоро ли умрет нынешний король? Надеется ли наследный принц управлять умнее его?

Чернышев пересказал ему по памяти то, что услышал от барона Алькье по поводу политического положения в Швеции и состояния ее торговли.

— Все теперь страдают, и Швеция должна терпеть, — отозвался на это Наполеон.

Он снова перевел разговор на стокгольмский двор: каков там дворец? Какие люди окружают Бернадота? Умеет ли он вести себя по-королевски? Много ли король тратит денег? Удовлетворив, по мере возможности, его любопытство, Саша повторил, что император Александр будет твердо соблюдать континентальную систему, желая еще теснее соединиться с Францией. Наполеон посмотрел на него холодно.

— Судя по депешам от моего посла в Петербурге и из сообщений князя Куракина герцогу Кадорскому, император Александр смотрит на это дело неодинаково со мной. Я писал ему о единственном средстве уничтожить Англию, но так как он, похоже, считает это средство вредным для России, я более не настаиваю. Мир с турками скорее исправит ваши финансы, чем мир с Англией. Я же искренне желаю сохранить мир с Россией и ручаюсь за него, если вы сами его не нарушите. Вероятно, русским более хочется войти в Париж, нежели мне в Петербург.

То ли усталость после дурно проведенной ночи дала о себе знать, то ли у Саши просто кончились силы сдерживаться, но слова полились сами собой: в Копенгагене он узнал о том, что Франция присоединила к себе Гамбург, Бремен и Любек, в стране объявлен рекрутский набор — как это понимать? Ведь при его отъезде его величество прямо сказал, что рекрутского набора не будет! Наполеон стал уверять, что в самом деле не хотел набирать рекрутов, но его генералы в Испании потеряли много людей, нужно было пополнить убыль… Ах, если бы император Александр согласился тогда в Тильзите поделить мир между ними обоими, война бы давно уже кончилась! Кстати, английский король тяжко болен — говорят, даже при смерти. Он всегда питал к Франции непримиримую ненависть, мешавшую миру; возможно, после его кончины с англичанами удастся сблизиться… Чернышев краем уха слышал о том, что одряхлевший и почти ослепший Георг III, которому перевалило за семьдесят, вновь впал в безумие, потеряв недавно любимую дочь — она умерла ровно в полночь, в день рождения своего брата Эдварда, второго ноября. Теперь король то плакал, повторяя: "О Эмили, зачем ты не спасла своего отца? Я ненавижу врачей", то, напротив, уверял всех, что принцесса Амелия здорова и живет в Ганновере со своей семьей, она никогда не состарится и всегда будет весела… Ходят слухи о том, что принц Уэльский станет регентом при своем отце, однако премьер-министру Персевалю это не по душе; стоит докторам сообщить о малейшем улучшении в состоянии здоровья короля, как заседание парламента по вопросу о регентстве отменяется. Английский король — тоже раб конституции; любит он Бонапарта или ненавидит, не так уж важно, главное — как к нему настроено высшее общество. Чернышев видел в Петербурге английские карикатуры на "Бони", довольно грубо высмеивающие его неудачи в Испании и в постели с Марией-Луизой. Последнее, как он уже знал, было совершенно неверно, но общественному мнению факты не нужны: предубеждение подминает под себя действительность, а не наоборот.

Наполеон тем временем перешел к войне с турками: теперь он очень хвалил графа Каменского и лестно отзывался о генерал-адъютанте Уварове. Решив, что задобрил этим Чернышева, он пустился в расспросы о Коленкуре: как его принимают в Петербурге, за кем он волочится, великолепны ли его балы? Саша в самом деле не знал, что ему ответить: он слишком мало пробыл в столице, и любовные дела французского посланника занимали его меньше всего. Бонапарт поздравил его с чином полковника, наговорил кучу комплиментов и отпустил.

В Париже Рождество не праздновали так, как в Петербурге и Москве, — с народными гуляньями и уж тем более катанием с ледяных гор. На улицах не пахло хвоей, навстречу не попадались радостные румяные лица — всё больше осунувшиеся, вытянутые, озабоченные. В первое воскресенье декабря во Франции отмечали годовщину коронации императора и победы при Аустерлице, первого января — обменивались новогодними подарками, и сейчас мысли генералов, министров, чиновников, с которыми беседовал Чернышев, были заняты лишь одним: какой "подарок" приготовит им Наполеон? "Когда же всё это кончится?" — слышал Саша не раз и не два. Испания — просто бездонная бочка: войска и золото там исчезают без следа, приходится выкручиваться, чтобы не прогневить императора, да и самим ведь надо как-то жить, а деньги скоро закончатся… Чернышев совсем не разбирался в финансах, но один банкир, с которым он разговорился в гостиной у Куракина, объяснил ему на пальцах, почему Францию ждет скорый крах, если ничего не предпринять.

Наполеон привык к войне: армии дерутся, победитель отбирает добро у побежденного и везет домой — всё просто. Император верит только в золото, не доверяет бумажкам, у кого больше монет — тот и великая держава. Но во Франции нет своего золота! Оно всё привозное! Раньше золотые слитки поступали из испанских колоний в Америке, теперь, когда в Испании и Португалии идет война, золотые караваны туда больше не ходят, зато вывоз золота из Франции увеличивается каждый год на тридцать миллионов: армии же нужно платить. Войска, стоящие за рубежом, тратят жалованье в других странах, а не во Франции, где из-за этого возникает дефицит наличных. Разумеется, Наполеон уверен, что виноваты во всём англичане. (Ироничная улыбка, печальный взгляд.) Этим летом, когда в Англии чуть не начался голод из-за недорода, он продал англичанам хлеб — пусть они обеднеют, отдав нам свои денежки! Можно подумать, что англичанам нечего продать, чтобы получить свои деньги обратно! Сидя на куче злата, можно умереть с голоду. Во Франции правительство первым делом справляется о ценах на хлеб, ведь революция началась именно из-за дороговизны хлеба. Так вот, за последний год цены на пшеницу выросли на треть, ведь и у нас урожай оставлял желать лучшего. И то ли еще будет! А как вздорожали колониальные товары! Железо! Хлопок! Захватив Голландию, Наполеон положил конец торговле с Англией, и главные торговые дома в Амстердаме тотчас обанкротились, потянув за собой и французские банки. Промышленникам негде взять денег на сырье, ведь готовую продукцию некому продать; они вынуждены закрывать свои фабрики, оставляя рабочих без средств к существованию; не имея лишних денег, простой народ тратит их только на еду: замирает не только внешняя, но и внутренняя торговля; сбереженное на черный день люди кладут в чулок, а не в банк: так надежнее, а банки не могут выдавать кредиты. Во что превратится Франция, если так пойдет и дальше? А ведь императору предлагали снять все таможенные барьеры внутри Империи, чтобы возместить убытки от утраты английских рынков, но нет: он облагает французские товары двойной таможенной пошлиной, чтобы продолжать выкачивать деньги из своих союзников и вассалов! Когда-нибудь они взбунтуются, и тогда… И он еще называет финансистов проказой на теле нации!

Зачем банкир рассказывал всё это русскому полковнику — иностранцу, пусть и союзнику? Цеплялся за последнюю соломинку: может, хоть этот человек выслушает его участливо; он вхож к императору, вдруг Наполеон воспримет через него то, что упорно отказывается понимать! Сам же он не отваживался изложить свои взгляды своему государю: все знают, что Уврар сидит в Венсенском замке, а Рекамье выслан из Парижа…

"Речи Наполеона миролюбивы, поступки его враждебны нам, — писал Чернышев в донесении государю. — Тиранство Наполеона, лишая всех доверенности к нему, исполняет убеждением, что он действует только из личных выгод своих и непомерного честолюбия. Негодование повсеместно и гласно, но оно не может переменить положения дел, потому что внушаемый Наполеоном страх и грубая сила прикрывают его поступки и дают ему средство действовать самоуправно".

Но что, если и России грозит та же ловушка, какую описал ему банкир? Саша слышал о том, что финансы в расстроенном состоянии… Кто тогда сумеет противостоять Наполеону? Он всех утянет за собой в пучину вечных войн, голода и нищеты. "В России видит Европа единственное самобытное государство, не подпавшее общему рабству, и единственную преграду разрушительным замыслам Наполеона, — продолжал он писать. — Россия может оправдать возлагаемые на нее надежды и успешно выйти из нечаянных обстоятельств только тогда, когда не будет занято другою войною". Скорее закончить войну с турками, поглощающую силы и ресурсы, — это такая же трясина, как Испания для Наполеона! Заключить мир на любых условиях! Залечить раны, накопить силы, и тогда…

"При разрыве с Францией Ваше Величество получите возможность предупредить Наполеона и нанести ему сильный удар, вторгнувшись внезапно в Варшавское герцогство, объявив себя королем Польским и обратив заготовляемые там средства против самого Наполеона. — Перо само скользило по бумаге, Чернышев едва успевал макать его в чернильницу. — Для полного успеха в таком предприятии нужно только условиться с Австриею и Швециею, обещая первой из них Галицию, второй — давно желаемую ею Норвегию. Поляки стонут под тяжким игом Наполеона и переносят деспотизм его только в надежде возвратить свою независимость. Если Ваше Величество решитесь осуществить надежды их, то, без сомнения, поляки обратятся к Вам, зная по опыту, что Наполеон не уважает ни законы, ни собственность, между тем как Ваше Величество, свято соблюдая права Ваших подданных, будете для Польши ручательством ее благосостояния. Взоры всей Европы обращены на Ваше Величество".

"Je vous trace ces lignes avec un cœur serré… Tout prend une teinte assez noire. Georges vous montrera ma lettre. Il paraît que le sang doit couler encore: du moins ai-je fait tout ce qu’il était humainement possible de faire pour l’éviter…[14]"

Александр посыпал письмо песком, стряхнул его, сложил вместе несколько листков, накапал сверху красного воска и приложил свою печать. Да, невеселое вышло поздравление с Рождеством Христовым. Хотя, зная Катиш, можно предположить, что она, ненавидящая корсиканца, вздохнет с облегчением: наконец-то! И никакой тайны он ей не раскроет: в свете давно говорят о том, что война с французами неизбежна. Куракин уже пускается в частности, советуя усвоить систему малой войны, применяемую испанцами, избегая генерального сражения и затрудняя подвоз к неприятелю боеприпасов; Нессельроде даже называет время нападения Наполеона на Россию: апрель 1812 года. Эту дату ему сообщил Талейран, рекомендующий "крепить оборону, так как война уже у порога Российского государства", и просящий за свои услуги полтора миллиона франков в год… Чернышев пытается переманить на русскую службу швейцарского генерала Жомини: по его словам, генерал постиг стратегию и тактику Бонапарта чуть ли не лучше самого Наполеона. Остается надеяться, что его услуги обойдутся казне дешевле.

Курьер от Коленкура наверняка уже мчится в Париж, чтобы доставить Наполеону новый Таможенный тариф. Тарифный комитет всю осень разрабатывал этот документ в строжайшей тайне; кроме Сперанского и Мордвинова в план посвятили только трех человек. "Положения о нейтральной торговле в портах Белого, Балтийского, Черного и Азовского морей и по всей западной сухопутной границе" непременно разозлят Бонапарта, хотя и в России будут роптать, как всегда бывает при введении новых строгостей. Все необходимые и общеполезные предметы теперь станут ввозить в Россию беспошлинно, как и вывозить товары российского производства, но такими предметами признаны только тридцать три. В целом же список разрешенных к ввозу товаров сократился почти втрое, из него вымарали все шерстяные, шелковые и льняные ткани, изделия из хлопка и железа, сахар и фрукты, рыбу и хмель. Кофе, какао и табак можно будет провозить только морем — через Архангельск, Петербург, Ригу, Ревель, Либаву, Таганрог или Одессу; портовые таможни сами должны решать, признавать ли суда нейтральными и допускать ли их к разгрузке. Пошлину на бумажное полотно увеличили в шесть раз, на столовые вина — втрое-вчетверо, на сахар — с сорока копеек до семи рублей ассигнациями; французские шелка и вина, ввезенные контрабандой, приказано изымать и сжигать… "Издавая правила сии, — говорилось в Манифесте, — Мы надеемся, что верные Наши подданные, вникнув в их истинный смысл, будут всемерно содействовать попечениям Нашим об их собственном благе отсечением излишних издержек, умеренностью в образе жизни и обращением капиталов не в пищу чужеземной роскоши, но в поощрение собственных наших отечественных фабрик и изделий; в сем предположении Мы ожидаем, что с удовольствием пожертвуют они мгновенными прихотями прочному устройству внутреннего трудолюбия".

Конечно, прихоти эти не мгновенные и давно вошли в привычку, поэтому никто ими с удовольствием не пожертвует, но нельзя же уподобиться стрекозе, живущей одним днём. Англия даже в условиях блокады за два года увеличила свой торговый оборот на целую четверть, а мы не Англия: у нас нет стольких фабрик, инженеров, деловых людей и рабочих рук; купцы разоряются, ассигнации дешевеют, цены растут… и война с турками никак не закончится. Надо будет написать князю Адаму Чарторый-скому. У него еще остались связи среди поляков, в том числе и в Варшавском герцогстве. Если пообещать им восстановить Польшу в границах между Двиной, Березиной и Днепром и даровать Конституцию (при условии, конечно, что Польское королевство навсегда присоединится к России), поляки могут отложиться от Наполеона… Обещания корсиканца забросили их за Пиренеи, заставляя проливать свою кровь, а тут им всего лишь потребуется сидеть по домам и не пускать туда французов.

Вена, 17 января 1811 года.

Его Величеству Императору Австрии, Королю Богемии и Венгрии.

Сир, если Вашему Величеству не дадут лучшего совета, то поведение, которого нам следует придерживаться, на мой взгляд, состоит в следующем:

1. Ваше Величество будет способствовать поддержанию мира между Францией и Россией, насколько это будет возможно сделать дипломатическим путем.

2. Если, несмотря на усилия Вашего Величества, войны не удастся избежать и если нам посчастливиться дожить до того времени, когда она разразится, не испытывая слишком большого беспокойства со стороны Франции, Вашему Величеству следует воспользоваться первым же благоприятным случаем для начала переговоров об уступке (за вознаграждение) части Галиции, которую еще предстоит определить, принимая во внимание военный вопрос и финансовый вопрос.

3. В качестве компенсации Наполеон предлагает всю нынешнюю Иллирию.

Покорнейший слуга Вашего Величества,

граф Клеменс фон Меттерних.

Париж, 3 февраля 1811 года.

Военному министру генералу Кларку, герцогу Фель-трскому.

Если у Австрии есть французские ружья, захваченные в предыдущие кампании, они будут мне очень полезны и будет выгодно купить их задешево, чтобы перевезти в Данциг. Австрийские ружья лучше брать в Вене и направлять в Данциг. Если бы я состоял в войне с Россией, думаю, мне понадобились бы 200 000 ружей со штыками для вооружения польских инсургентов. Несомненно, нынешняя дешевизна бумажных денег позволит заключить очень хорошие сделки в Вене. Если я возьму эти 90 000 ружей, о которых вы мне пишете, их надо перевезти в первый же порт на Висле и оттуда — в Варшаву, Торн и Данциг. Узнайте, прибыли ли в Варшаву ружья, которые я посылал туда прежде.

Наполеон

Солнце отчаянно сражалось в одиночку против сонмища серых туч, то набегавших на него, грозя сердитыми дождями, то отступавших, обнажая небо. Тени скользили по песчаному берегу, переходя на поросшие камышом болота, пучки приземистых мясистых растений, усеявших собой солончаки, прозрачные сосновые рощи, похожие на древние храмы… Вот и тот самый холм: сломанные и обгоревшие дубы, взрытая ядрами земля и сладковатый трупный запах… Прошло два дня после сражения, но еще не все тела успели убрать. Лежён ехал шагом, зажимая нос платком. Некоторые противники лежали, намертво сцепившись друг с другом; было похоже, что англичане, не слишком надеясь на штыки, отбросили ружья и дрались кулаками…

За две недели Лежён проехал через всю Испанию с севера на юг, осматривая позиции французских войск, беседуя с генералами и офицерами и отправляя подробные рапорты в Париж. "Сделайте так, чтобы я словно увидел армию своими глазами, поговорив с вами", — такое наставление он получил от императора, перед тем как отправиться в путь пятнадцатого февраля. Донесения от командующих разными армиями были редки, сбивчивы и неясны; Наполеон нервничал, не видя полной картины и не зная в точности, как обстоят дела.

Домчавшись из Парижа в Байонну на почтовых, Лежён поехал дальше верхом, примкнув к офицерам, возвращавшимся в свои полки из отпусков. Поначалу путешествие проходило спокойно, но затем выстрелы с придорожных холмов сделались чаще, ночевать приходилось, забаррикадировав дверь и положив рядом заряженные пистолеты, и от Мадрида до Севильи, где был штаб маршала Сульта, полковник следовал по этапам с довольно большим конвоем. Конечно, это замедляло передвижение, зато можно было собрать еще больше информации.

Боевые офицеры не таились от Лежёна и говорили с ним начистоту: снабжение армии отвратительное, потому что обозы часто перехватывают летучие отряды герильерос. В газетах пишут, что это банды, насчитывающие не больше ста человек, — чушь! Они огромны. Ядро их состоит из воров и дезертиров, а остальные три четверти — из сбежавших военнопленных, захваченных французами. Доставить их во Францию — непростая задача, почти все сбегают дорогой с помощью местного населения. Среди герильерос есть такие, которых брали в плен раз семь-восемь. Появление пленных в Байонне вызывает ужас вместо радости от побед. Так не лучше ли не гнать их во Францию, а обменивать сразу после сражений? Вернувшись в свои полки, они нанесли бы меньше вреда, чем пополнив собою неуловимые банды. Чаще всего мятежниками командуют кюре, становящиеся капитанами и полковниками: хунта выдает им офицерские патенты, чтобы орды разбойников походили на боевые отряды и внушали к себе доверие. Крестьян заставляют помогать герильерос не только силой, но и внушением. Если за ними погнаться, они мгновенно рассыпаются, а потом соединяются вновь для нанесения удара. Нападают всегда с численным перевесом, восемь-десять против одного, а когда атакованные французы, отбиваясь, смыкают ряды, герильерос стреляют по ним, не целясь: всё равно попадут, тогда как попасть в разбойников, не держащих строя, отнюдь не легко. За одной такой "бандой" посылали целую бригаду во главе с маршалом и двумя генералами. Дошло до того, что в Каталонии французы сами стали формировать мобильные отряды из соматенов (набатного ополчения) и микелетов (наемников), вот те — действительно отъявленные негодяи. "Универсальный вестник" назвал это переходом населения на сторону законной власти — обман, самообольщение. Регулярным войскам не хватает провианта, боеприпасов (пушки могут делать не больше двух выстрелов в день), не говоря уж про обмундирование; раненые получают самый примитивный уход и часто умирают, к тому же их нельзя доверить заботам местных жителей, не подвергнув их еще большей опасности. Маршал Массена не удержится в Португалии и уйдет оттуда вслед за Сультом: ему не так страшен генерал Уэлсли, как помогающий англичанам голод.

Конечно, князь Эсслингский храбрый человек, но зачем он повсюду таскает за собой свою любовницу? Честное слово, просто совестно за него. Всякое бывает: седина в бороду, бес в ребро, но всему же есть предел… Она вдвое его моложе и вертит им как хочет. Добро бы еще красавица или, знаете, этакая амазонка, так ничего подобного! При звуке выстрелов она кричит и чуть не падает в обморок, то и дело устраивает истерики. Однажды целой дивизии пришлось дожидаться, когда штаб наконец-то выступит в поход, а потом еще пришлось остановиться и отправить назад караульный эскадрон, потому что Эжени забыла своего попугайчика! В походе она наряжалась драгуном; маршал ехал верхом рядом с ней. Если ей нужно было остановиться для отправления естественных надобностей, останавливали всю армию, а Массена ревниво стоял возле нее на часах, никого не подпуская, зато приказ о привале не отдавали до тех пор, пока мадам не утомится: никакое расстояние, покрытое пехотой, в счет не шло. Мало того, что князь сам себя выставил на посмешище, как и своего сына Проспера, вынужденного терпеть присутствие отцовской любовницы, так он еще и рассорился с Неем, Жюно и Монбрёном, заставляя их воздавать этой потаскушке почести, словно она его законная жена! Пусть бы она ублажала его по ночам, а днём была ниже травы, тише воды, но она отвлекает его от службы! Маршал уже давно не устраивал смотров войскам; отличившиеся офицеры и солдаты не получают ни наград, ни продвижения по службе, ни даже простого упоминания в приказе! Впрочем, всем, сражающимся в Испании, похоже, придется об этом забыть, ведь император расточает свои щедроты лишь тем, кто дерется под его началом, а кого он не видит, тех будто и нет…

О маршале Сульте высказывались только те, кто надеялся с ним больше не встретиться; служившие в его корпусе, напротив, отмалчивались. Похоже, что он злопамятный. Солдаты прозвали его "Железной рукой". Молчаливый, скрытный, бесстрастный, лицо — точно защелкнутый замок. Именно эти черты и привлекли в свое время партию порядка в Португалии, где с начала войны царила анархия. Сульт назначал гражданских чиновников, создал португальский легион в пять тысяч человек и получал петиции из Порту, Браги и других завоеванных провинций, подписанные делегатами всех трех сословий, которые предлагали ему стать королем. Но тут в Португалию явился генерал Артур Уэлсли, начавший сильно теснить французов и получивший титул виконта Веллингтона за победу при Талавере. Сульт отступил в Галисию, потом захватил Андалусию. Вернее, захваченными можно было считать только Севилью и долину Гвадалквивира. Исла-Леон был надежно защищен солёными болотами; в осажденном, но неприступном Кадисе заседали Кортесы, считавшие единственной законной властью в стране себя, а королем — не старшего брата Наполеона, а его пленника Фердинанда VII.

Лежён не застал Сульта в Севилье: маршал уехал на осаду Бадахоса. Зато он осмотрел Севильский Алькасар — древний дворец, словно вышедший из "Тысячи и одной ночи". У Луи дух захватило, когда он увидел десятки, сотни прекрасных картин на религиозные сюжеты. Эррера Старший, Сурбаран, Мурильо! Все эти великолепные полотна были вывезены из окрестных церквей и монастырей. Испанец, согласившийся служить французам, пояснил полковнику, что картин около тысячи, часть отобрали для королевского дворца в Мадриде, полторы сотни (самых лучших) отправятся в Лувр, а Мурильо маршал Сульт приберег для себя. Он питает особую слабость к этому живописцу и не на шутку рассердился, узнав, что капуцины успели переправить свои шедевры в Кадис. Лежён застыл перед "Вознесением Девы Марии" — никогда он не видел ничего подобного! Мурильо изобразил действительно деву — с наивным, простодушным, почти детским личиком, доверчиво протянувшую ладонь навстречу небесному свету. Тициан, Гвидо Рени, даже Рафаэль — всё меркло перед этой живой и теплой картиной.

— Маршалу она обошлась в двух кордельеров, — сказал испанец.

Луи уставился на него, не понимая.

— Двух монахов собирались повесить как заговорщиков, но община предложила выкупить их за это полотно.

Барон продолжил свой путь, желая взглянуть на место неравной схватки между французами и испано-английскими войсками, пытавшимися прорвать осаду Кадиса. И вот он в Чиклана-де-ла Фронтера. На горизонте смутно белеют башни Кадиса; на песчаной косе, протянувшейся вдоль берега, — несколько фортов; Исла-Леон тонет в туманной дымке… Если надеть на шесть тысяч солдат пробковые жилеты (в Эстремадуре растет много пробкового дерева), можно улучить момент, когда неприятель выведет из города часть своих войск, и перебросить туда десант по мосту, наведенному на винных мехах. Они легкие, их можно переносить с собой и таким образом перебираться через болота. Лежён непременно доложит об этом императору.

Вот он — холм, на котором генерал Рюффен отражал штыковые атаки, пока не упал, израненный, посреди сотни храбрецов, сражавшихся рядом с ним. Лежён прекрасно помнил генерала Рюффена — высокий, широкоплечий, любитель хорошо и плотно поесть… Англичане захватили его в плен, но вряд ли он выживет… Лежён бродил по полю сражения, и перед его мысленным взором оживали услышанные в Севилье рассказы. Когда снаряды, выпущенные с английских батарей, выкашивали ряды французской пехоты, бойкая маркитантка Бельроз сновала между ранеными, поднося к жадным губам горлышко бутылки с виноградной водкой: "Пей, заплатишь мне завтра!" Конвой, охранявший пленных, приказал им лечь на землю — это была не только мера предосторожности против побега, но и жест человечности, способный сохранить им жизнь. Один гордый идальго отказался повиноваться, его разорвало ядром… Во время боя в оливковой роще пал знаменосец 8-го пехотного полка; английский сержант выхватил из его рук орла: "Клянусь Богом, ребята, кукушка у меня!" Меньше двух лет назад эти же самые два полка, французский и английский, сражались друг против друга при Талавере; 8-й пехотный заставил британцев отступить и получил золотой лавровый венок для своего орла из рук самого Наполеона… Когда Лежён вернется во Францию, он непременно напишет большую картину об этой битве. А еще — рапорт императору, чтобы об этом подвиге узнали. Французов было всего десять батальонов, они дрались с вдвое, нет, втрое превосходящими силами противника, доказывая, что выучка и дисциплина способны противостоять числу! Пожалуй, в Испании уже не осталось места, не политого французской кровью. Как долго еще будет длиться эта война?

"Болезнь ваша крайне Меня обеспокоила. Предписываю вам, сдав армию, отправиться, коль скоро вам будет возможно, в Житомир. Между тем надеюсь, что переезд ваш в благорастворенный климат Волыни послужит к совершенному укреплению здоровья вашего. При сем случае приятно Мне изъявить вам, сколь Моя доверенность и любовь к вам приумножились после знаменитых заслуг, оказанных вами в командование ваше Молдавскою армиею. Пребываю вам благосклонный Александр".

Сдав армию… какую армию? Турецкой, стоявшей в Ловче, больше нет, Сен-При уже в Сельви… Свою армию? Ланжерон в Бухаресте… Житомир… Почему Житомир? Они ведь едут в Одессу?

Закревский терпеливо объяснил: да, они едут в Одессу, к герцогу де Ришелье; там есть хорошие доктора, они поставят графа на ноги. Письмо государя несколько запоздало, оно было отправлено в тот самый день, когда Каменский 2-й уже сдал командование графу Ланжерону. Турки разбиты; генерал Сен-При занимает со своей дивизией Никополь, Плевну и Ловчу, готовый перейти через Балканы… Самовар готов, ваше сиятельство, извольте выпить чаю: вам нужно больше пить горячего. Николай Михайлович прислонился спиной к стене и закрыл глаза, чувствуя огромную слабость во всём теле. Сидеть бы так, чтобы его не трогали… Никуда не ехать… Ни о чём не думать…

В середине января великий визирь изъявил желание начать мирные переговоры. Нужно было ускорить дело решающей победой, как в Финляндии; Каменский стал готовиться к походу на Шумлу, но получил высочайшее повеление отделить от Молдавской армии пять дивизий и направить их к западной границе, оставив на Дунае лишь четыре. Турки неминуемо прознали бы от этом и, забыв о мире, возобновили бы по весне свое наступление, потому-то Каменский и двинулся к Плевне, чтобы они озаботились обороной Балкан. Однако в начале февраля ему стало настолько худо, что он приостановил наступление. Его отвезли из Никополя в Бухарест; лихорадка его не отпускала. Генерал отправил отношение в Петербург, прося уволить его от командования…

С хмурого неба сыпался холодный мелкий дождь; казаки в бурках ехали впереди и позади кареты Каменского, то и дело увязавшей в грязи. Тогда нужно было помогать, подталкивая руками колеса, пока кучер нахлестывал лошадей. Карета раскачивалась во все стороны, съежившийся от озноба больной порой соскальзывал с сиденья на пол, не имея сил вскарабкаться обратно. На хуторах, где останавливались отдохнуть, денщик приносил ему похлебку или кашу — Каменский отворачивался: самый вид еды был ему противен. Зато он жадно набрасывался на питье и никак не мог утолить свою жажду. Ноги отекали, голова разламывалась, по ночам он дурно спал, а чаще просто лежал без сна. В ушах шумело, обращенных к нему слов граф не слышал. Один раз, очнувшись от забытья, он явственно увидел перед собой отца — седого, в домашнем халате. Отец стоял у стола, опершись о него обеими руками. Повернул голову, прищурился хитро, спросил: "Ну что, отдал свое счастье?" Николай вытаращился на него, не понимая, потом вспомнил: платок! В Москве, незадолго до отъезда в армию, он посватался к Анне Орловой-Чесменской — богатой невесте-сироте, которую ему подыскала матушка. Невеста отказала, Каменский выехал из Нескучного, пылая от досады; у самой решетки парка ему встретился босой дурачок, или блаженный, или юродивый — видно, забрел сюда от Донского монастыря. "На, возьми на счастье!" Дурачок подал ему измятый платок. Глаза у него были чистые, ясные, добрые… Каменский улыбнулся, взял платок и отдал Закревскому…

— Платок! Где платок? — накинулся он на адъютанта, как только тот пришел доложить, что можно ехать дальше.

Арсений никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Ничего не добившись, Каменский заплакал; его отвели в карету. "Видно, помешался, — с ужасом думал про себя Закревский. — И батюшка его был полоумный… Вот ведь еще комиссия!"

В гостиную доносились стоны Марии-Луизы. Сбившись в группки, придворные перешептывались, украдкой взглядывая на императора, который ходил кругами, не находя себе места. Из спальни вышел Корвизар, Наполеон бросился к нему. Все напрягли слух, пытаясь разобрать негромкий голос врача: схватки стихают, ребенок появится на свет не раньше завтрашнего дня.

— Мальчик или девочка? — спросил Наполеон. — Может, есть какие-нибудь признаки, по которым…

Корвизар пожал плечами: ждать осталось совсем недолго, завтра всё выяснится.

Гортензия не узнавала Бонапарта, она давно… пожалуй, никогда не видела его таким встревоженным, таким беспокойным.

Сановников распустили по домам; народу, собравшемуся возле Тюильри, тоже велели расходиться; время уже клонилось к полуночи.

Зайдя в спальню к жене, которая была бледна, но уже не стонала, Наполеон поцеловал ее в лоб и нежно погладил по руке.

— Если это девочка… вы ведь будете любить ее? — прошептала Мария-Луиза.

Она сама сейчас казалась ребенком, несмотря на огромный живот, подпиравший одеяло. Наполеон успокоил ее, пожелал доброй ночи и вышел.

Поспав несколько часов, он справился о здоровье императрицы. Пока ничего. В шесть утра на дверях дворца вывесили бюллетень, подписанный Корвизаром: "Ее Величество Императрица начала испытывать вчера вечером, около восьми часов, предродовые боли. Ночью они утихли и на рассвете почти прекратились. Ее Величество чувствует себя превосходно. 20 марта 1811 г." Рядом с Марией-Луизой дежурил Антуан Дюбуа, в которого Наполеон верил почти так же, как в Корвизара. В Египте Дюбуа командовал сотней полевых хирургов, сам оперировал в Александрии генерала Клебера (которого потом зарезал турок), генерала Мену и отважного Лассаля; больницу в предместье Сен-Дени называют "Лечебницей доктора Дюбуа". Год назад он сделался из хирурга акушером, сменив своего покойного друга Бодлока, который принимал роды у Каролины и Гортензии. Самому Дюбуа, впрочем, в личной жизни не везло: он трижды овдовел, а с четвертой женой развелся, у него всего один сын. Но говорят ведь, что сапожник без сапог…

Не раньше полудня… О, как тягостно ожидание! Не зная, чем еще успокоить разыгравшиеся нервы, Наполеон погрузился в ванну. И в это время к нему ворвался Дюбуа: воды отошли слишком рано, ребенок лежит неправильно, роды будут сложными… Кое-как одевшись, Наполеон поспешил к жене.

Мария-Луиза громко, надрывно кричала, несмотря на все увещевания придворных дам: терпите, криком вы отнимаете у себя силы! Дюбуа стоял на коленях у кровати, глядя роженице между ног; его лысина в оборочке из кудряшек взмокла от пота.

— Чего вы ждете? — нетерпеливо бросил ему Наполеон после очередного вопля жены. — Почему вы не помогаете императрице? Разве еще не время?

— Сир, я не могу начать без Корвизара.

— Зачем он вам? На что вам Корвизар? — Наполеон готов был ударить этого труса. — Если вам нужен свидетель вам в оправдание, то вот он я! Дюбуа, я приказываю вам разрешить от бремени императрицу!

Шейка матки еще недостаточно раскрыта… Но уже ясно, что ребенок лежит бедром вперед. Тазовое предлежание… Бодлок описал этот редчайший случай в своей книге "Искусство родовспоможения". Наморщив лоб и глубоко дыша, Дюбуа пытался вспомнить советы учителя… Шейка раскрылась! Наружу выпал сизый, склизкий, упругий жгут — пуповина. О чёрт! Он не взял с собой ножницы!

— Дайте мне чистую подвязку! — крикнул врач.

Дамы смущенно переглянулись; требование передали лакею. Текли томительные минуты, Мария-Луиза кричала не переставая, плод не двигался и не шевелился… Запыхавшийся мальчишка-посыльный принес две шерстяные подвязки, которые ему дали в привратницкой; одной из них Дюбуа перетянул пуповину, другой связал ножки младенца и потянул на себя.

Без четверти девять… О, как здесь была бы сейчас кстати мадам Лашапель! Но дворцовый протокол запрещает присутствие повитух при родах императрицы. Кто только выдумал эти протоколы! Хорошо, что Корвизар уже пришел, одно его присутствие успокаивает… Ножки вышли, и тельце до самых лопаток… Какой упитанный младенец… мальчик… Голова застряла! О господи!.. Положив тельце на подставленные руки доктора Овити, Дюбуа встал и подошел к императору.

— Кого вы желаете спасти — мать или ребенка? — негромко спросил он.

— Не сходите с ума! Конечно, мать! Думайте только о матери! — ответил Наполеон громким шепотом. — У природы свои законы; считайте, что это мещаночка с улицы Сен-Дени. Поступайте так, как будто это сын башмачника!

Увидев щипцы в руках Дюбуа, Мария-Луиза завизжала:

— Нет, нет, вы хотите убить меня!

Корвизар, лейб-хирург Иван и герцогиня де Монтебелло крепко держали ее за руки и за ноги, пока Дюбуа осторожно вводил ложки щипцов собственного изобретения. Роженица рыдала в голос. Бледный Наполеон отпустил ее руку и выбежал в уборную, не в силах этого вынести.

Получилось! Синеватое тельце завернули в пеленку и положили на пол; потерявшую сознание императрицу приводили в чувство; Дюбуа сел на стул, чувствуя, что сам сейчас хлопнется в обморок; его руки дрожали так, что он не мог налить себе воды из графина, к горлу подкатывала тошнота… Про ребенка вспомнил Корвизар. Приник ухом к его груди, начал растирать, тормошить, разводить ручки в стороны… Овити пришел к нему на помощь: он был как раз специалистом по новорожденным. Младенец издал первый крик; Иван метнулся в уборную звать императора.

В комнату впустили придворных, начались ахи и охи. Наполеон держал в руках свое сокровище (целых девять фунтов!) и плакал, не скрываясь.

— Где он? — раздался слабый голос императрицы.

Муж подошел, положил кричащего младенца ей на грудь, чтобы она могла обнять его, прижался мокрой щекой к ее щеке — их слезы смешались. Графиня де Монтескью, назначенная гувернанткой императорских детей, забрала ребенка, чтобы показать его архиканцлеру Камбасересу, а потом передала кормилице, которую выбрали из тысячи ста кандидаток. Камбасерес продиктовал секретарю свидетельство о рождении римского короля.

Измученная Мария-Луиза спала так крепко, что не слышала пушечной пальбы, приветствовавшей появление на свет наследника престола. Остановившись на улице, бросив все дела или проснувшись после бурной ночи, парижане считали выстрелы: девятнадцать… двадцать… двадцать один… двадцать два! Ура! Это мальчик! Отовсюду слышались аплодисменты, а салют продолжался: для девочки ограничились бы и двадцатью выстрелами, но мальчику полагался сто один!

Смолкшую пальбу подхватил колокольный перезвон: все парижские церкви сзывали прихожан на молебен, чтобы вознести хвалу Господу. Ремесленники выбегали из мастерских, торговки закрывали свои лавочки — в несколько минут улицы, набережные, площадь Карусели, сад Тюильри оказались заполнены густой толпой; люди пели, плясали, кричали "ура!".

Все морщины на лице Дюбуа проступили отчетливей, его лысина стала матовой, в уголках губ застряла слюна.

— Мне больно говорить об этом, сир, но… ее величество вряд ли сможет родить еще раз.

Наполеон молча обнял его, постоял так, потом отпустил и быстрым шагом ушел к себе. Дворцовый казначей получил собственноручную записку от императора: выдать Антуану Дюбуа сто тысяч франков.

Этот экспромт Дезожье в тот же вечер декламировали во Французском театре.

Оды, куплеты, эстампы, гравюры — типографские прессы работали в полную силу, хотя никто из авторов понятия не имел, как выглядит младенец, здоров ли он и на кого похож. А существует ли вообще это дитя? — тотчас задались вопросом в Сен-Жерменском предместье. И вот уже по Парижу побежали слухи о том, что беременность Марии-Луизы была ложной, ведь всем известно, что Наполеон бесплоден…

Тем временем архитекторы Персье и Фонтен трудились над проектом грандиозного дворца — "кремля, в сто раз красивее, чем в Москве, с огромными садами, больше, чем в Версале и обоих Трианонах, вместе взятых", — который император хотел возвести для своего сына на холме Шайо, напротив Марсова поля. Кстати, на строительстве потребуется множество рабочих рук — вот и решение проблемы безработицы. Зато от храма Славы на месте церкви Св. Марии Магдалины, которую не могли достроить уже сорок пять лет, Наполеон в конце концов отказался. После победного завершения Польской кампании он намеревался открыть там зал Великой Армии, начертав на стенах святилища имена всех своих солдат до единого. Ах, каким наивным романтиком он тогда был… "Мне не нужны кумиры, — объявил император архитекторам. — Пусть храмы караулят священники".

Часов в одиннадцать Александр засобирался в дорогу: по ночам еще морозно, полозья легко скользят, не цепляясь за бревенчатый настил, в кибитке можно поспать, к утру он будет уже в Вышнем Волочке. Сестра с мужем и гости вышли провожать его на крыльцо; садясь в кибитку, государь еще раз улыбнулся Екатерине и Георгу, скользнул взглядом по чете Оболенских, увидел высокого Карамзина и отвернулся. Возница хлестнул лошадей, снег заскрипел под полозьями.

Екатерине свойственно увлекаться людьми. Едва услышав в ком-нибудь отголосок сочувствия своим собственным мыслям, она тотчас вытаскивает его из толпы и находит в нём то, чего в нём и не бывало. Так вышло с Багратионом, так происходит теперь с Ростопчиным и Карамзиным. Оба стали частыми гостями в Твери, и оба неприятны Александру. Ростопчин строит из себя шута, представляет в лицах разные случаи: несбывшееся обручение великой княжны Александры с Густавом Адольфом, из-за которого императрицу Екатерину хватил удар, экстравагантные выходки Павла — например, объявление войны римскому императору Францу за неумение жить в свете, отмененное в последний момент… И все смеются! Просто покатываются со смеху! А ведь речь идет об их с Катиш несчастной сестре, их бабушке, их отце, столь трагическим образом ушедшем из жизни! Конечно, Бисям Бисямовна была еще девочкой, когда сначала Alexandrine, а потом и отец перешли в лучший мир, но всё же почти тринадцать — не несмышленыш. Провожая дочь-невесту в Вену, отец твердил, что больше не увидит ее… Alexandrine тогда было всего шестнадцать лет! Ее выдали замуж за эрцгерцога Иосифа — брата императора Франца. Императрица страшно ревновала к ней мужа, которому русская великая княжна напоминала его первую жену — свою родную тетку. Бедняжка не пережила родов: врач, которого к ней прислала императрица, был более искусен в интригах, нежели в медицине, ребенка извлекли щипцами, девочка прожила всего несколько часов, а сама Alexandrine скончалась на девятый день, четвертого марта 1801 года — на восемь дней раньше отца… Александр оплатил строительство православной церкви во имя мученицы царицы Александры, которую возвели в Венгрии, неподалеку от Буды… Карамзин, конечно, не станет смеяться над усопшими. Но у него другой порок: он мнит себя познавшим истину, призванным нести ее другим.

Нынче вечером он читал отрывки из своей рукописи — "Истории государства Российского". Его слушали, затаив дыхание, боясь прервать даже похвалой. И сам историограф слушал себя с явным удовольствием. Спору нет: написано отменно, живо, легко, увлекательно. Однако Карамзин — сочинитель, а не ученый. Ученый не дает волю чувствам и не ставит идеи превыше фактов, его цель — постичь законы природы, чтобы применить их к деятельности человеческой, а не толковать их.

Все предметы падают вниз благодаря силе земного тяготения — хорошо это или дурно? Ни то, ни другое: сие от нашей воли не зависит и исправить оного мы не можем, остается лишь применяться ко всеобщему закону. Человек убьется, если сбросить его со скалы, но никому не придет в голову винить в его смерти притяжение земное. В истории же, в отличие от хронологии, важны не столько события, сколько их толкование. Но ведь каждый человек видит и судит по-своему! Позови трех очевидцев, расспроси о том, чему они стали свидетелями, — в чём-то их слова совпадут, но отличий будет много больше. И если поверить бумаге рассказ лишь одного из них, позднейшее суждение о событии будет заведомо предвзятым, ибо потомки станут смотреть на него единственно глазами летописца. Любой капитан-исправник знает, как трудно составить картину преступления по опросам свидетелей, и это по горячим следам, а если прошло двадцать лет? Знание последующих событий неминуемо исказит восприятие того, что им предшествовало; память, как губка, впитает в себя предрассудки, расхожие мнения, запреты, смазав прежде четкие контуры, потому-то все мемуары — заведомое убийство истины. Хотя чтение это довольно занимательное.

Александр покосился на пухлую папку, которую дала ему перед отъездом сестра, — еще одна рукопись Карамзина. Катиш настойчиво просила непременно прочесть. Что ж, он пролистает, если станет скучно в дороге.

…"Записки о старой и новой России в ее политическом и гражданском отношении". Эпиграф: "Несть лести в языце моем. Псалом 138". Александр углубился в чтение, и с каждой перевернутой страницей раздражение в нём нарастало.

Пояснив, что знание прошедшего необходимо для постижения настоящего, Карамзин начал с глубокой древности — варваров, создания первых государств, греков и римлян, древних славян, призвания варягов, монгольского нашествия, объединения удельных княжеств… Из всего этого постепенно выкристаллизовались две идеи: что твердое единовластное правление спасительно для России и что, хотя иноземцы много опередили нас в гражданском просвещении, заимствовать у них надлежит с осторожностью, применяясь к отечественному и непременно соединяя новое со старым. Обрисовав царствование Ивана Грозного, Бориса Годунова и период Смуты, осудив убийство Лжедмитрия народом, прежде присягнувшим ему на верность (чернь не имеет права убивать царей, пусть и самозваных), автор добрался до Михаила Романова и Алексея Тишайшего, который воевал с поляками и шведами. О них он отзывался безучастно, зато после явил всю свою непредвзятость, заговорив о заслугах и пороках государей, правивших в прошлом веке.

Признавая дар Петра Великого угадывать таланты и употреблять людей по их способностям, Карамзин отказывался признать его, "вслед за несведущими иноземцами", творцом государственного величия России, поскольку оно было подготовлено московскими князьями, и решительно осуждал его страсть к чужеземным обычаям. "Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце", — негодовал обличитель. Противоборствуя "невинным склонностям и привычкам" (под которыми, вероятно, разумелся Домострой), Петр ограничил свои преобразования дворянством, "и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия сословий". Петр уничтожил достоинство бояр, которым народ привык поклоняться "с истинным уничижением", когда они "с азиатской пышностью, при звуке бубнов являлись на стогнах", — ему были надобны министры, канцлеры и генералы! "Деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, всё еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением, но как оно благоприятствовало любви к Отечеству!.. Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию — неверным или братьям?.. Мы стали гражданами мира, но перестали быть гражданами России. Виною Петр".

По этому порочному пути Россия скользила и при Анне, и при мягкосердной Елизавете, когда лишь счастье спасало ее от чрезвычайных зол. Счастьем же стало и восшествие на престол Екатерины И, которая "хотела повелевать, как земной Бог". Не требуя от россиян "ничего противного их совести и гражданским навыкам", она старалась возвеличить данное ей Небом Отечество и свою славу победами, законодательством, просвещением, истребив и дух рабства в высших сословиях: "Мы приучились судить, хвалить в делах государя только похвальное, осуждать противное". Похвальным были наши победы, к которым Екатерина приучила Европу. "Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли свое". А слишком развольничавшихся дворян государыня привязала к трону орденскими лентами. При всём при том, в государственных учреждениях было более блеска, чем основательности, форма главенствовала над содержанием, правосудие не цвело, правдой и чинами торговали, разврата не стыдились. Сын Екатерины решил покончить с этим, но как? "Павел восшел на престол в то благоприятное для самодержавия время, когда ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства… Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного".

Тем не менее сына деспотичного Павла историограф порицал за желание поставить закон выше государя: "Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто". Пусть Александр царствует добродетельно и приучит подданных к благу для рождения спасительных обычаев, но при этом покончит с бесстрашием в обществе, основанным на всеобщем мнении о кротости государя: никто и никогда не изображал монарха пастушком, держащим в руках букетик полевых цветов, но воином в латах и с разящим мечом!

Однако сам Карамзин бесстрашно взялся разбирать внешнюю и внутреннюю политику самодержца, как будто имел на это право, снисходительно заметив Александру, что "можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра".

Первой ошибкой было вступить в войну против Франции, тогда еще ничем нам не угрожавшей, на стороне Англии и Австрии, то есть соперников наших. Второй ошибкой было желать битвы, и Аустерлиц обернулся позором, истреблением русского войска, падением Австрии, порабощением Германии… Третьей же стал Тильзитский мир: "Без стыда могли бы мы отказаться от Европы, но без стыда не могли служить в ней орудием Наполеоновым, обещав избавить Европу от его насилий… Лучше было согласиться, чтоб Наполеон взял Силезию, самый Берлин, нежели признать Варшавское герцогство". После этого "мы взяли Финляндию, заслужив ненависть шведов, укоризну всех народов" — не ради своей безопасности, а следуя хищной системе Наполеона, который знает, что мы внутренне ненавидим его, ибо боимся.

Далее автор клеймил нововведения правительства: учреждение комитетов, усиление министров в ущерб Сенату, основание университетов, гимназий и школ, для которых недостает ни учителей, ни учеников, — и твердя при этом, что привычное зло лучше нового добра.

Раскритиковав запрет на продажу и куплю рекрут (которых лучше брать из людей злосчастных, нежели счастливых — то есть не из справных мужиков, а из бобылей, лентяев и пьяниц, в надежде на их исправление в "строгой школе воинской"), Карамзин разъяснял, почему освободить крестьян в России невозможно. Земля есть собственность дворянская; если освобожденные земледельцы, не желая покидать насиженных мест, наймутся к своему же бывшему помещику, тот, прежде щадивший в них свою собственность, учнет драть с них три шкуры. Начнутся тяжбы, разорительные для всех; освобожденные от власти господской, крестьяне станут жертвами откупщиков и бессовестных судей, пустятся пьянствовать и злодействовать; вот и выходит, что их свобода вредна для государства.

Не меньше тридцати страниц были посвящены финансовым вопросам: ценности ассигнаций, бережливости и бесстыдной роскоши, ввозу и вывозу товаров, мздоимству таможенников и корыстолюбию лавочников. Затем стрелы полетели в законодателей, работающих над проектом Уложения, который есть не что иное, как дурной перевод Наполеонова Кодекса! Кстати ли начинать русское Уложение главою о правах гражданских, коих в России нет и не было? У дворян, купцов, мещан, крестьян права разные, а общего — лишь название русских, к тому же в Ливонии, Финляндии, Польше, Малороссии, входящих в состав Российской империи, имеются свои гражданские уставы. Так уж ли они нужны? Про то один Бог ведает, а только от новизны добра не жди.

Не менее пространно автор рассуждал о правильном выборе людей на важные должности и о нахождении способов "усиливать в чиновниках побуждение добра или обуздывать стремление ко злу", советуя предпочитать кнут прянику, ибо "за деньги не делается ничего великого". Не замечая, что противоречит сам себе, он утверждал, что происхождение важнее заслуг: "надлежало бы не дворянству быть по чинам, но чинам по дворянству". Наконец, будучи всего одиннадцатью годами старее государя, Карамзин наставлял его, точно учитель ученика: "Если Александр вообще будет осторожнее в новых государственных творениях, стараясь всего более утвердить существующие и думая более о людях, нежели о формах, ежели благоразумною строгостью обратит вельмож, чиновников к ревностному исполнению должностей; если заключит мир с Турцией и спасет Россию от третьей, весьма опасной, войны с Наполеоном, хотя бы и с утратою многих выгод так называемой чести, которая есть только роскошь сильных государств и не равняется с первым их благом, или с целостью бытия; если он, не умножая денег бумажных, мудрою бережливостью уменьшит расходы казны и найдет способ прибавить жалованья бедным чиновникам воинским и гражданским; если таможенные Уставы, верно наблюдаемые, приведут в соразмерность ввоз и вывоз товаров; если дороговизна мало-помалу уменьшится, то Россия благословит Александра, колебания утихнут, неудовольствия исчезнут, родятся нужные для государства привычки, ход вещей сделается правильным, постоянным; новое и старое сольются в одно, реже и реже будут вспоминать прошедшее, злословие не умолкнет, но лишится жала!.. Судьба Европы теперь не от нас зависит".

Александр отшвырнул от себя папку и стал смотреть в окно — кажется, они подъезжают к Новгороду.

"Отцы наши не глупей нас были". Это слова Ростопчина, но Карамзин долдонит то же самое. Один уверяет, что плуг — дорогая игрушка, нам и соха хороша, другой — что паровые машины приводят в упадок Тульский оружейный завод, а новые образцовые ружья разоряют мастеров. Не надо машин, раз обращаться с ними не умеем, а учиться не хотим? Пищалями войско вооружим и бросим его на неприятеля, вспоминая о суворовских победах? "Действуйте на душу более, нежели на тело"! Упиваться рассказами о подвигах дедовских, возомнив, будто их слава покрывает и внуков и не износится никогда, и кичиться именем русских! И золотые монеты истираются, когда долго ходят по рукам! Мы русские! Мы особенные! Фамилия "Карамзин" происходит от "Кара-Мурзы". Когда-то его предок перешел на службу русскому царю или князю, преследуя вполне материальные пользы и выгоды. И Ростопчины происходят от татар. А кто сейчас служит Александру не за страх, а за совесть? Француз Ришелье, генерал-губернатор Новороссии, с помощью французов же, швейцарцев и немцев; немцы Георг Ольденбургский и Балтазар Кампенгаузен; в армии — шотландец Барклай, француз Ланжерон, немец Засс… грузин Багратион, и всем им дорога Россия нынешняя и грядущая! Где те "облагодетельствованные судьбою" дворяне, привыкшие с колыбели "любить Отечество и государя за выгоды своего рождения", о которых пишет Карамзин? Не они ли в бабушкино царствование получали чины и награды, с пеленок записанные офицерами в гвардейские полки, и проводили время в кутежах и разврате, вместо того чтобы заниматься службой? Не они ли истязают своих крестьян, утоляя свои дикие прихоти, и не боятся ни Бога, ни гнева государева, потому что губернаторы их покроют по сословному братству, а исправников и судей можно купить или запугать? Хорошо любить Отечество, не служа ему! Теперь они оскорбились, увидав возле трона "людей низкого происхождения", и кричат, что "естественные дары" не заменят "благородство духа"! Люди истинно благородные умеют видеть достоинства в других, а в этих говорит одна лишь зависть. Увидали голубую ленту на Сперанском и взбеленились! Да вообще вся эта писанина явно нацелена против государственного секретаря. Какую только напраслину на него не возводят! И вор он, и Антихрист, и в сговоре с Наполеоном! Судачат о каких-то его миллионах, которых он никогда не имел. Так же и графа Аракчеева ненавидят за отсутствие в нём их собственных пороков. Вот уж кто действительно "без лести предан" — и государю, и Отечеству! Ни родня, ни свойственники не дождутся от него протекции, если он не считает их людьми достойными и полезными; ни одно дело у него дольше суток не залежится!

А что касается нового, старого и подражания чужеземным образцам — отчего же сам Карамзин в своих сочинениях не следует образцам Ломоносова и Державина? Отчего он вводит в русский язык новые слова, переделанные или скопированные с французских, за что ревнители национальной словесности обвиняют его в обезьянстве? Не потому ли, что русские люди обнаружили в себе чувства и свойства, роднящие их с иноплеменниками, но не нашли для них названий в древних летописях?

La critique est aisée, et l’art est difficile[15]. Катиш может увлекаться, кем пожелает, но только Александр отныне станет с нею осторожнее и более не будет давать ей читать проекты прежде их опубликования. А сочинение господина Карамзина опасное, ибо людей увлекающихся у нас много. Света оно не увидит.

Выехав из Толедо в восемь часов утра, Лежён рассчитывал к вечеру быть в Мадриде, до которого оставалось не больше восемнадцати лье. К полудню он добрался до Кабаньяса, где французский комендант усилил его конвой из двадцати пяти драгун, которыми командовал бельгиец Де Аммель, полуротой баденской пехоты. Комендант пояснил, что в округе рыщет банда дона Хуана Падалеа по прозвищу "Эль-Медико" (этот негодяй был раньше врачом), насчитывающая от шестисот до восьмисот человек; разбойники ушли отсюда накануне вечером.

Было пятое апреля, середина весны — в Испании это чудесная пора. Терракотовые холмы гармонировали с чистой лазурью безоблачного неба; разбросанные там и сям серебристые островки оливковых рощ и убегающие вдаль виноградники внушали умиротворенность. Посреди дивной природы, пробуждающейся к жизни, как-то не верилось в людскую свирепость, однако, подъезжая к Ильескасу, баденский офицер указал Лежёну сожженную часовню на холме: несколько дней назад там перебили конвой в восемьдесят гренадер, который сопротивлялся бандитам двое суток.

У часовни два монаха размахивали платками. Что случилось? Пришпорив коня, Лежён поскакал галопом вверх по холму. Жесты монахов стали еще отчаяннее, и это насторожило полковника: похоже, они подают сигналы не ему! И тот крестьянин неподалеку бросил пахать свое поле и обрезает упряжь волов, чтобы увести их поскорее. Лежён заговорил с ним по-испански, парень не ответил, но его испуганный взгляд был яснее слов. Нужно возвращаться к своим! Лежён поворотил коня, не сводя глаз с монахов.

— Сударь! Сударь! Мы пропали!

Слуга Вильямс бежал к нему со всех ног. Луи оглянулся на конвой и замер: со всех сторон, словно из-под земли, появились всадники; их было несколько сотен, одетых кто во что горазд, с широкими красными поясами на стройной талии и с широкополыми шляпами на обвязанными платками головах. Окружив конвой, они принялись стрелять; пехота побежала к оливковой роще, надеясь укрыться там; Де Аммель строил своих драгун, готовясь драться.

— Сударь, что мне делать? — кричал перепуганный слуга.

— Встань за мной, достань саблю из ножен и делай, как я, — ответил ему Лежён.

Пуля настигла Вильямса прежде, чем он успел спрятаться за конём; бедняга рухнул, как подкошенный, не издав ни звука. Соединившись с драгунами, полковник отчаянно рубился, пытаясь пробиться вместе с ними к своим; баденцы уже построились в боевой порядок, но не решались стрелять в сторону французов, боясь задеть их ненароком.

Сабля Де Аммеля застряла в теле разбойника и сломалась, его пистолеты были уже разряжены. Пули летели теперь со всех сторон; конь Лежёна упал; едва барон выпростал из-под него свою ногу и поднялся, как его окружили испанские всадники; удар пикой выбил саблю из его руки. На него тотчас набросились, срывая одежду; в мгновение ока он остался в чём мать родила. Семь или восемь мушкетов наставлены прямо ему в грудь; Лежён неотрывно смотрел на горящие фитили; вспышка, другая, третья — осечка! Последним, что он увидел, был занесенный приклад; удара Луи почти не почувствовал, мигом провалившись в темноту.

…Он пришел в себя от холода. Уже спустился вечер, стало довольно свежо, а Луи по-прежнему был наг, как прародитель Адам. Голова раскалывалась, хотелось пить. Рядом полулежал такой же голый человек, но только весь в крови — Де Аммель. Лежён хотел заговорить с ним, но вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд — не уловил краем глаза, а именно ощутил своей кожей. С трудом повернув голову, барон увидел перед собой невысокого коренастого человека в синем испанском мундире с красными выпушками и офицерскими эполетами. Карие, почти черные глаза из-под насупленных бровей смотрели пристально, изучающе; Лежён понял, что это и есть Эль-Медико. Увидев, что он очнулся, главарь спросил, как его имя и в каком он звании. Лежён не стал скрывать, что он полковник, однако назвался чужим именем. Его мучила мысль о том, что его вещи и, самое главное, бумаги: рапорты, планы, карты — оказались в руках у бандитов, но он не стал расспрашивать о них: если повезет, неграмотные мужики пустят бумаги на растопку или пыжи, и собранные им ценные сведения о французской армии не попадут в руки английских генералов.

Эль-Медико отошел в сторону и отдал несколько кратких распоряжений. Пленных грубо подняли на ноги, погнали по дороге, толкая в спину прикладами. От всего конвоя уцелели четыре офицера, включая самого Лежёна.

Шли горными тропами, сторонясь больших дорог, спускались в долины и вновь поднимались по склонам. Царапина от пики на руке Лежёна была пустяковой, зато босые ноги он быстро поранил об острые камни и стискивал зубы, превозмогая боль. Обнаженное тело покрывалось гусиной кожей от резкого ветра; в полдень прохлада сменилась зноем, и к вечеру плечи, грудь, спина, обожженные солнцем, покраснели и тоже болели. Сразу после заката стало холодно; пленникам раздали плащи, чтобы не окочурились; лежать, завернувшись в грубую ткань, было пыткой. Израненному Де Аммелю, впрочем, приходилось еще хуже. На рассвете он не мог подняться на ноги; его избили до бесчувствия, пиная сапогами, и сбросили с кручи вниз… У трех остальных отобрали плащи и погнали их дальше.

Хуже всего пленникам приходилось в поселках, где на них набрасывались разъяренные фурии, осыпая бранью, побоями и плевками. Несколько раз французов вырывали из рук конвоиров, чтобы расправиться с ними; Лежёну уже накинули на шею петлю, но в последний момент имя Эль-Медико остановило его мучителей. Дон Хуан оказался слишком суеверным для врача: чудо, сохранившее жизнь французскому полковнику, превращало его в избранного Богом, на него нельзя поднимать руки.

Кожа облезала клочьями, всё тело чесалось, свежие кровоподтеки саднили. Отросшие волосы прилипали к потному лбу, многодневная щетина превратилась в бороду. Неделя, другая, третья…

Лежён начал узнавать места, по которым его вели: это дорога на Бадахос, к португальской границе! Маршал Сульт отбил его у испанцев, но был вынужден вернуться в Севилью, оставив в крепости небольшой гарнизон; теперь ее осаждали англичане.

К Бадахосу стекались отряды рекрутов, набранных в испанских поселках; кроме того, Лежён насчитал не меньше пятнадцати тысяч вооруженных крестьян. Сколько французов в крепости? Тысячи четыре… Нелегко им придется.

Один из конвоиров принес откуда-то охапку одежды, шляпу и башмаки и со злостью бросил под ноги Лежёну, велев поторопиться. Напялив на себя костюм с чужого плеча, барон последовал за ним в лагерь осаждавших. Испанцы передавали его друг другу, пока он не оказался возле богатой палатки в самом центре — судя по всему, ее занимал командующий.

Белый мундир с черным пластроном, грубо вылепленное смуглое лицо, точно из мятой оберточной бумаги, седые волосы зачесаны набок и на виски, прикрывая плешь, — генерал Кастаньос! В глубоко посаженных карих глазах светилось торжество.

— Добро пожаловать, полковник Лежён!

Как он узнал адъютанта Бертье в лохматом оборванце, загорелом и бородатом? Неужели бумаги всё-таки у него?

За последние два года Кастаньос не одержал ни одной победы, но Байлен заставлял хунту прощать ему все неудачи. Еще бы: тогда в плен к испанцам попала целая французская дивизия, гнившая теперь в плавучих тюрьмах Кадиса… Лежёну Кастаньос дал понять, что его ожидает иная участь: полковника и его товарищей по несчастью обменяют на испанских офицеров. Луи мысленно вздохнул с облегчением.

Генерал оставил пленного обедать, чтобы поговорить с ним. Поначалу Лежён проявлял большую осторожность, тщательно обдумывая свои ответы на вопросы Кастаньоса, чтобы не попасть впросак и не сболтнуть лишнего, но понемногу кастильское бахвальство раззадорило и его. Луи смолчал, когда Кастаньос подробно рассказывал о сражении при Байлене, разбирая ошибки генерала Дюпона, и когда он сказал, что благодаря столь продолжительной войне испанцы в конце концов сделаются такими же хорошими солдатами, как французы. Даже когда он выразил свою радость по поводу затянувшейся осады Кадиса (пусть французы сидят и любуются на эту крепость, ему это только на руку), Луи остался бесстрастен. Но когда генерал принялся разглагольствовать о грядущей войне между Россией и Францией, которая отвлечет Наполеона и заставит его вывести войска из Испании, барон не выдержал и возразил ему, что силы императора огромны, ведь в его армию входят и войска Рейнской Конфедерации, и поляки, и шведы! Прибавьте к этому дружбу Австрии, бедственное положение России и интересы Турции!.. Не вдаваясь в дальнейшие расспросы, Кастаньос ласково простился со своим гостем-пленником, отдав его под покровительство генерала Карлоса д’Эспаня — сына французского эмигранта.

С этим тоже надлежало держать ухо востро: он явно старался втереться к доверие к Лежёну, чтобы выведать у него что-нибудь важное. Для начала барона отвели к полковому цирюльнику, который избавил его от бороды и колтуна на голове. Затем д’Эспань вызвал его в свою палатку. Придав себе печальный вид, он начал жаловаться на бесконечную войну: она не завершится, пока император не вернет испанцам Фердинанда VII. Полковник ответил, что испанцам уже не нужен Фердинанд: взяв в руки оружие, народ отныне сражается за свою независимость. Маркиз согласился с ним в том, что англичане под видом помощи только стараются завладеть Кадисом и другими портами, добавив, что анархия и разбойники страшнее французов. Даже в осажденном Кадисе большинство склоняется к тому, чтобы предпочесть галльского петуха "Джону Буллу".

В разладе между англичанами и испанцами Лежён убедился, когда его снова пригласили к столу Кастаньоса. Там он впервые увидел генерала Бересфорда. Мясистое лицо, ничем не прикрытая лысина, толстые пальцы, поросшие черным волосом, — и нескрываемое презрение к союзникам, которые платили ему недоверием. За обедом Бересфорд больше молчал, предоставив говорить испанцам. Зато Кастаньос проявил поразительную осведомленность в отношении французской армии, непринужденно сообщив Лежёну, что генералу Себастьяни предоставили отпуск, его заменит генерал Лаваль. Барон понял, что у испанцев есть агенты в штабе маршала Сульта, а может быть, и в правительстве Жозефа — "короля Хосе", иначе откуда Кастаньос мог об этом узнать? Вечером д’Эспань вновь вздыхал о том, что войне не видно ни конца, ни края; если бы он мог поговорить с императором французов, то убедил бы его заключить мир, пока ненависть между двумя братскими народами не пережгла окончательно связующую нить, соединившую их два века назад… Лежён догадался, что его хотят освободить не просто так: он должен стать проводником некой идеи, которую испанцы хотят донести до императора…

Ночью его разбудили, бесцеремонно растолкав. Поскольку Лежён и его спутники спали одетыми, сборы не заняли много времени. Связав пленным руки за спиной, их посадили в армейскую фуру. Несколько раз повозка останавливалась, Луи слышал окрики часовых, пароль и отзыв… В его сердце закралась тревога: если их хотят обменять на испанцев, то почему ночью, впопыхах? Он поделился своими соображениями с товарищами; холщовый полог со стороны козел тотчас откинула чья-то рука, сердитый голос крикнул: "Shut up!"[16] Это англичане!

Теперь дорога шла уже не по горам, а по зеленым равнинам с бугорками рощиц и садов; правда, пленникам не позволяли долго любоваться видами, лишь изредка выпуская из фургона по нужде. Кормили их дважды в день: утром и поздно вечером. Помимо английской, снаружи иногда доносилась португальская речь, которой Лежён не понимал. Так прошло девять дней. Судя по частым теперь крикам чаек, они приближались к побережью.

Дорога вновь превратилась в крутой спуск; затем колеса застучали по деревянному мосту, под которым шумела вода, повозка проехала под гулкой аркой ворот, копыта лошадей зацокали по каменному двору… Не дав как следует оглядеться, пленных повели в большую серую башню в готическом стиле.

Это был Сетубал — форт на реке Саду, к югу от Лиссабона. Французов поместили в башню Утан, разлучив друг с другом. Лежёну досталась довольно просторная камера; в зарешеченное окошко под потолком лился яркий свет; стены и пол были сухи, вместо кучи гнилой соломы — настоящая кровать, а еще сосновый стол, табурет… Не успел он освоиться на новом месте, как услышал звук ключа, поворачивавшегося в замке, и скрип дверных петель. В изогнутую аркой дверь, пригнувшись, вошли два человека и спустились по ступенькам.

Один был англичанин, другой — американский купец. Первый назвался комиссаром Робертом Бойером. Поздравив Лежёна со счастливым прибытием, он осведомился, какие будут его пожелания. Второй уверял, что и он, Дэвид Мейер, будет рад услужить французскому офицеру. Из озорства Луи начал перечислять: ему нужны бумага, перо, чернила… Бойер согласно кивал, тогда он продолжил: краски, хотя бы акварельные, — гуммигут, охра, кармин, киноварь, берлинская лазурь, ультрамарин, сепия, и еще беличьи кисти, бристольский картон… Англичанин наморщил лоб, запоминая. На следующий день, в тот же час, он вернулся и принес полный набор акварельных красок, аккуратно снабженных ярлычками, бумагу, кисти, перья, чернила и тушь. Забыв, что он пленный, а перед ним его тюремщик, Лежён благодарил его в самых искренних и теплых выражениях. Сразу же после ухода Бойера он принялся за работу: набросал пером сцену боя у разрушенной часовни, изобразил себя возле убитого коня и нацеливших на него мушкеты разбойников, Эль-Медико, обнаженного Де Аммеля, драгуна, отбивающегося от испанцев ружьем, точно дубиной… Поглощенный рисунком, он забыл о времени; его душу объял покой.

Дэвид Мейер тоже вернулся: принес белье, приличную одежду, новые башмаки и заставил Лежёна всё это принять, хотя тот и возражал, что ему нечем заплатить. Спросив, не нужно ли барону чего-нибудь еще, американец заговорил о том, что португальцы стонут под игом англичан, отнявших у них независимость, и сожалеют об утраченной дружбе с Францией. Конечно, темный народ по-прежнему ненавидит французов, но и у него скоро откроются глаза. Англичане силком загоняют португальцев под ружье, хватая на улице молодых здоровых мужчин и приводя их связанными в Лиссабон; они уже сколотили таким образом несколько полков под командованием английских офицеров. А что португальцы получают взамен? Ничего! Это американцы доставили в Лиссабон зерно, предотвратив угрозу голода.

Лежён слушал его с недоверием — зачем он всё это рассказывает? Но коммерсант наконец-то подобрался к сути. Со дня на день может начаться война между США и Англией. Американцы не позабыли прошлую войну, в которой они отстояли свою независимость. Тогда к ним пришла на помощь Франция: генерал Лафайет, генерал Рошамбо, адмирал д’Эстен! Но в этот раз французам не придется плыть за океан, наоборот: если начнется война, американцы предоставят Франции множество отличных моряков, как швейцарцы снабжают ее отменной пехотой, и вместе они одолеют англичан! Господин барон вхож к императору французов; пусть великий Наполеон узнает о чувствах американцев. Полковника должны скоро отправить в Англию по приказу генерала Бересфорда. Плимут — не плавучие тюрьмы в Кадисе, оттуда можно сбежать.

Сдерживая рвущееся наружу ликование, Михал Клео-фас Огинский спустился по Салтыковской лестнице, вышел в Адмиралтейский переулок и впорхнул в дожидавшуюся его карету. Настроение у него было превосходное, и всю дорогу до дома он мурлыкал себе под нос мажорный мотив.

В те два часа, что продолжался обед у государя, говорил больше Огинский — горячо, увлекательно, убедительно, а царь слушал его со вниманием и сочувствием. Он одобрил предложение князя о создании Великого княжества Литовского, попросив лишь поразмыслить о том, не слишком ли трудно будет управлять столь большой областью, и пожелают ли жители Волыни, Подолии и Киевщины именоваться литвинами. Александр пожелал иметь письменный прожект, который входил бы во все подробности. Конечно, Михал Клеофас его напишет!

План прекрасный: объединить Виленскую, Гродненскую, Минскую, Витебскую, Могилевскую, Киевскую, Волынскую и Подольскую губернии с Белостокской областью и Тарнопольским округом в Великое княжество со столицей в Вильне, доверив управлять ею наместнику императора. Для воодушевления шляхты — подтвердить Статут Великого княжества Литовского, ратифицированный в 1588 году Сигизмундом III и сеймом Речи Посполитой, и перевести его на русский язык. Назначать на главные должности в администрации только местных уроженцев, сформировать войско Литовское… Доказать делом, что только Александр вернет Литве державность, а надежды на Наполеона пусты и тщетны!

В седьмом году Наполеон, увидев на груди Огинского орден Белого орла, весьма удивился и спросил: неужели царь позволяет носить награды Речи Посполитой? Михал ответил ему на это, что император Александр признает отвагу и заслуги поляков и литвинов. Бонапарту как будто не понравился этот ответ. Именно тогда Огинский и понял, в чём главная ошибка поляков, доверившихся императору французов: Наполеон заставляет их доказывать, что они достойны иметь собственное государство, но этими словами он прикрывает свою главную цель — выкачивать из бывшей Польши людские и материальные ресурсы для своей армии, заставить поляков служить своему честолюбию! В то время как Александру им ничего доказывать не надо, но ему неприятна мысль о возрождении Польши, поскольку он справедливо опасается обрести в своем ближайшем соседе непримиримого врага. Развеять опасения Александра — вот единственный путь к возрождению Речи Посполитой! А для этого полякам всего лишь нужно быть благодарными.

После восшествия на престол царь простил многих участников восстания Костюшко. Огинский, много лет бесприютно скитавшийся за границей, получил назад и свои имения, и владения покойного дяди Михаила Казимира и смог поселиться в любимом Залесье, на полпути из Минска в Вильно; все его долги были уплачены из казны. И такие милости коснулись не его одного. Слепая вера в Наполеона в Литве поколеблена; если до Тильзита в Новогрудке, Борисове, Минске новорожденных детей часто нарекали Наполеонами, то после им стали давать двойное имя Наполеон-Александр. Капитан Ян Смольский из Вильны, ранее служивший в войске Польском, специально отложил крестины своего сына более чем на восемь месяцев, чтобы мальчик стал Наполеоном-Александром 3 мая, в годовщину польской Конституции 1791 года. Князь Огинский знал об этом, потому что неоднократно посещал Вильну как российский сенатор, встречался с литовской шляхтой, выслушивал их жалобы и просьбы, чтобы затем в особой записке доложить о них императору Александру.

В десятом году он явился в Фонтенбло уже с орденами Св. Владимира и Александра Невского; Наполеону его представил князь Куракин. Супруги Огинские получили приглашение на бал у австрийского посланника и чудом выбрались оттуда живыми и невредимыми. Даже без карт госпожи Ленорман в этом можно было усмотреть самые ясные предзнаменования. Император больше не скрывал своей холодности и раздражения. Гофмаршал Дюрок, с которым Огинский встретился в доме Марии Валевской, пожурил князя за то, что он принял от царя государственную должность и чин тайного советника, подорвав к себе доверие в Париже. На это Михал возразил, что польские эмигранты, славословящие императора, в конце концов прозреют: Варшавское герцогство — всего лишь карикатура на независимую Польшу, поляки не настолько наивны, их нельзя водить за нос вечно! Дюрок усмехнулся: независимая Польша? Иллюзия, химера!

Выехав в конце января в Петербург, князь видел близ Бреслау французские войска, нескончаемым потоком двигавшиеся в сторону Варшавы: Наполеон готовился к войне. Поляки-эмигранты были этому только рады; Гуго Коллонтай, живший теперь в Дрездене, искренне верил, что грядущая война приблизит возрождение Польши. Огинский мучился от невозможности сорвать с их глаз пелену, мешавшую разглядеть то, что принесет им война: боль утрат, разорение, упадок, руины вместо сияющих дворцов! Хотелось, как пятнадцать лет назад, созвать народ на площадь громом труб и барабанов и прокричать ему: люди, опомнитесь! Вас обманывают! Но времена изменились, на площадях, рынках, возле гостиниц вертелись подозрительные личности, которые вполне могли быть французскими шпионами, следовало соблюдать осторожность.

Через пару недель после возвращения в Петербург Огинский с ужасом узнал, что князь Доминик Радзивилл тайком уехал с семьей в Варшаву. В последние годы наследник величайшего магнатского рода потратил безумные деньги на развод с первой женой, влез в долги, не смог с ними вовремя рассчитаться, но когда минский губернатор взял его имения в казенное управление по приказу императора Александра, молодой князь еще больше усугубил свое положение. Подумать только: он экипировал за свой счет уланский полк, купив для него сотню лошадей, и поступил полковником в армию Варшавского герцогства — он, в жизни не бывавший на военной службе! Полк обошелся ему в сто восемьдесят тысяч злотых, тогда как его долг составлял триста восемьдесят пять тысяч. Что он наделал! Доверие — хрупкая вещь, стоит одному человеку совершить опрометчивый поступок, как все его соплеменники окажутся под подозрением!

Отправляясь в Зимний дворец, Огинский мысленно молился Пресвятой Деве, чтобы государь просто согласился его выслушать. И в очередной раз убедился в мудрости Александра: судьба Литвы и России важнее заблуждений князя Доминика. План прекрасен; государь непременно его одобрит и сделает Огинского наместником в Великом княжестве Литовском — кто лучше него подойдет на эту должность? Парижские поляки убедятся, что он не только хороший музыкант, но и солидный политик; князь Чарто-рыйский начнет наконец воспринимать его всерьез.

Борго, 21 апреля 1811 года.

Дражайший брат, я решилась! Господин Мольтке нашел поверенного, который занимается продажей имения; как только я получу задаток, я немедленно начну хлопотать о паспорте, чтобы уехать в Швецию.

Мне больно покидать места, которые стали нам родными, могилы нашей дорогой матери и бедного отца, но находиться здесь еще невыносимей.

Милый Густав, одна лишь надежда на скорую встречу с Вами дает мне силы жить и не позволяет сойти с ума. Здесь, в Финляндии, у меня не осталось никого, с кем я могла бы говорить откровенно, в ком нашла бы сочувствие и родственную душу. Конечно, я и раньше не обольщалась насчет натуры человеческой, однако то, что мне открылось в последнее время, внушает отвращение ко всему роду людскому. Я еще могла бы понять покорность слабых из страха перед смертью, пред нищетой, несчастием детей — покорность вынужденную, внешнее смирение, внушенное безысходностью, — но раболепство из корысти, извращающее все представления о совести и чести, я ни понять, ни принять не могу. Вы, верно, уже знаете, что Карл Мёллерсверд уволился со шведской службы, но этого мало: он перешел на русскую службу. Он присягнул государю, с войсками которого сражался еще год назад! Ульрика, чьей девичьей честью родители так бесстыдно торговали, пожалована во фрейлины российской императрицы, и г. Мёллерсверд велел установить деревянный памятник с императорской короной в аллее парка, по которому изволил прогуливаться царь, начертав на нём: "Личная благодарность хорошо известному благотворителю". Разумеется, я не видала его своими глазами, мне рассказала о нём Агнета — та самая А.Р., которая рыдала у меня на груди и грозила лишить себя жизни, если родители принудят ее выйти замуж за русского, навеки разлучив тем самым с Вами! О, как Вы были правы, Густав, что не связали свою судьбу с этой пустой, недалекой и завистливой женщиной! Теперь она кичится своим мужем, с презрением отзывается о "чухонцах" и говорит только о будущей поездке в Петербург, о нарядах, которые ей закажет муж, чтобы она могла на каком-нибудь балу очаровать его начальника или другого сановника и добиться для него повышения по службе! О Боже, Густав, мне стыдно от того, что я когда-то считала ее своим другом! Двери моего дома отныне для нее закрыты, чем она, конечно же, ничуть не огорчена.

Вы пишете о дороговизне, волнениях, беспокойной жизни, но где сейчас найдешь покой, довольство и изобилие? Здесь говорят о скорой новой войне. Даже если сражения будут происходить далеко отсюда, военные тяготы придется нести всем. Вы пишете, что и в Швеции ходят подобные разговоры, — пусть! Я предпочту разделить участь моего народа, претерпевающего за правое дело, чем стать разменной монетой в чужой игре. Прощайте, милый Густав. Надеюсь в скором времени увидеть Вас и прижать к моему сердцу. Ваша любящая сестра

Шарлотта.

Ночь выдалась ясная, на небе ни облачка. Тяжело отдуваясь, Никола Фложерг поднимался по лестнице со стоптанными за двадцать пять лет ступенями. Только здесь, в своими руками оборудованной обсерватории, мировой судья мог позабыть о юдоли плачевной и унестись далекодалеко от черепичных крыш Вивье, кольцами Сатурна обвивавших собор Св. Винцента, но не вдоль зеленоструйной Роны, а ввысь — к туманностям Млечного Пути.

Остановившись перед дверью, он задул свечу и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Теперь можно войти. Свет звезд поглаживает латунные корпуса зрительных труб и телескопов, тикает маятник контрольных часов, на столе темнеют разложенные секстанты. Фложерг уселся на табурет перед самой большой зрительной трубой, длиной почти в двадцать аршин. Два года назад, пытаясь измерить период обращения Марса вокруг своей оси по желтым пятнам, служившим ему ориентиром, он обнаружил странные завихрения. После оживленной переписки с Марселем и Парижем коллеги-астрономы поздравили его с открытием: на Марсе есть атмосфера, в ней случаются пыльные бури! Сегодня Фложерг собирался понаблюдать за Юпитером и его знаменитым Большим красным пятном.

Медленно скользя взглядом по южной стороне неба, астроном вдруг остановился, оторвался от трубы, потом вновь приник к окуляру. Звезда, которую он принял за Пи в созвездии Корма и висевшая над самым горизонтом, определенно ею не являлась. Неужели это…

…Комета! Еще одна! Жан-Луи Понс довольно потер руки. Уже четырнадцатая, меньше чем за десять лет! Так он скоро побьет рекорд Мессье! Надо измерить звездную величину, записать координаты и направление движения и завтра же отправить сообщение прямо в Парижскую обсерваторию, господину Деламбру, не забыв упомянуть, что комету восьмого года первым открыл тоже он. Сколько можно числиться простым сторожем при Марсельской обсерватории, когда от него пользы больше, чем от титулованных астрономов!

— …Это комета?

— Да, сир.

— А где же ее хвост?

— Он станет виден, когда она подлетит ближе к Солнцу. Я полагаю, в августе или в сентябре.

Наполеон оторвался от окуляра. Деламбр уверяет, что движущееся небесное тело уже можно увидеть и невооруженным глазом; ему вовсе необязательно знать, что император близорук и без бинокля не разглядит сейчас даже лица самого астронома.

Падающая звезда! Символ крушения надежд. Но падение одного неизбежно означает возвышение другого. Весь вопрос в том, чьи надежды пойдут прахом, а кому сейчас лучше загадать желание.

В восьмом году Шарль Мессье, пытаясь выхлопотать себе пенсию, прислал императору льстивую записку на восьми листах, напомнив, что именно он открыл большую комету 1769 года. Это произошло восьмого августа — ровно за неделю до рождения Наполеона Бонапарта. Старик писал, что большая комета, которую люди еще не раз увидят в грядущие века, отныне навсегда будет связана с рождением и правлением Наполеона Великого, императора Франции и короля Италии. По словам Делам-бра, нынешняя комета не менее велика, и этот любитель из Вивье открыл её двадцать пятого марта — через пять дней после рождения римского короля! Ее уже назвали Императорской кометой. Более того: Фридрих Бессель из Кёнигсбергской обсерватории рассчитал ее орбиту. Она совершает оборот вокруг Солнца более чем за три тысячи лет; это значит, что в прошлый раз она посетила Землю, когда Египет переживал свой "золотой век"!

Это не может быть простым совпадением. Само небо посылает ему знак: судьба его сына будет не менее яркой, чем его собственная! У императора Александра нет сыновей, даже от любовницы, и с женой он в разладе. Его звезда скоро закатится, а звезде Наполеона сиять и сиять!

Литературно-художественное издание

Выпускающий редактор С. С. Лыжина

Художник Н.А. Васильев

Корректор Л. В. Суркова

Верстка И.В. Резникова

Художественное оформление и дизайн обложки Е.А. Забелина

ООО "Издательство "Вече"

Адрес фактического местонахождения: 127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1. Тел.: (499) 940-48-70 (факс: доп. 2213), (499) 940-48-71.

Почтовый адрес: 129337, г. Москва, а/я 63.

Юридический адрес: 129110, г. Москва, пер. Банный, дом 6, помещение 3, комната 1/1.

E-mail: veche@veche.ru http://www.veche.ru

Подписано в печать 15.08.2022. Формат 84 х 108 1/32. Гарнитура "Times". Печать офсетная. Бумага типографская. Печ. л. 11. Тираж 1500 экз. Заказ № 0-2504.

Отпечатано в типографии филиала АО "ТАТМЕДИА" "ПИК "Идел-Пресс". 420066, Россия, г. Казань, ул. Декабристов, 2. e-mail: idelpress@mail.ru