Несколько секунд кресло было пустым. А затем в нём возникла пожилая седая дама в красной кардинальской мантии.

Мантия выглядела выцветшей и застиранной. Видимо, баночные стилисты давали понять, что кардиналка равнодушна к богатству и переехала в цереброконтейнер лишь для того, чтобы лучше служить другим.

— Маркус Зоргенфрей, — произнес Ломас. — Специальный агент по особо важным делам. Мать Люцилия. Особая представительница Римской Мамы. Ну, за встречу специального с особым…

Ломас взял стакан и отпил коньяку. Мы с матерью Люцилией последовали его примеру — но кардиналка едва коснулась жидкости губами.

— Большая честь встретить вас, мать Люцилия, — сказал я. — Спасибо за ваши молитвы.

— Как мамская нунция, — ответила мать Люцилия, — я молюсь за мир, но реже, чем хотелось бы. Просто не хватает времени. Я занимаюсь другими вопросами. В том числе связями престола с нулевым таером.

— Они у баночного престола ещё остаются? — невинно спросил я.

Не уверен, что мой вопрос понравился матери Люцилии — улыбнулась она довольно кисло.

— Они есть и крепнут. Конечно, это правда — баночных прихожан у нас больше. Жизнь на поверхности планеты часто слишком жестока, чтобы человек мог обратить свой лик к любви и свету.

— Истинно так, — перекрестился Ломас.

— Вы, епископ, знакомы с нашей проблематикой, — сказала мать Люцилия. — А вот нашего молодого друга надо подготовить, иначе он не поймёт серьёзности ситуации.

Она повернулась ко мне.

— Поблагодарив меня за молитвы, вы, вероятно, иронизировали. Но если серьёзно — зачем, по-вашему, нужны монахи и монахини, молящиеся об общем благе?

Я пожал плечами.

— Он не понимает, — сказал Ломас. — Другое воспитание.

— Я всё же попробую объяснить. Помните, Маркус, то место в книге Бытия, где Бог обсуждает с Авраамом положенную Содому кару?

— Смутно.

— Господь говорит так: «Если найду в Содоме пятьдесят праведников, прощу весь город ради них…» Толпа грешников может быть помилована ради нескольких праведников.

— Вот как.

— Да. Поэтому присутствие монахов и подвижников духа, да и просто добрых людей в нашем мире важно именно для нечестивцев. Праведники и есть те скрепы, ради которых Бог терпит наш мир и позволяет ему существовать. Представьте насильника, охваченного ненавистью, злобой и похотью. Очень скоро он встретится с полицейской пулей. А вот если в нём просыпаются сострадание и любовь, да хотя бы страх Божий, наступает…

— Шизофрения, — буркнул я.

— Нет. Неустойчивое равновесие бытия. Праведники молятся за презирающий их мир — и спасают его изо дня в день. Вы не представляете, мой друг, насколько могущественна молитва.

Я сделал вежливый жест, давая понять, что желаю баночному престолу всяческих удач на всех направлениях.

— Маркус немного простоват, — сказал Ломас, — но это идеальный оперативник. У него лучшие результаты по отделу на семи последних кейсах.

— Я помню только два, — признался я честно. Ломас улыбнулся.

— Контролируемое каше оперативной памяти — гарантия приватности. Можете не опасаться утечек, мать Люцилия.

Мамская нунция с сомнением поглядела на меня, потом на Ломаса.

— Он точно всё забудет?

— Точно, — подтвердил Ломас. — Это часть его работы — забывать. Опасаться нечего. Говорите как со мной.

— Хорошо, — сказала мать Люцилия. — Сейчас я повторю то, что уже изложила епископу Ломасу неделю назад.

— Я весь внимание.

— Как я упоминала, я курирую связи с нулевым таером. Помимо внутрицерковных дел это означает также, что я занимаюсь контактами духовного мира с поверхностью планеты. Именно здесь таятся многие опасности, о которых обычный человек даже не подозревает.

Я хотел пошутить, но удержался. Блаженны слушающие и помалкивающие.

— Вы справедливо заметили, — продолжала мать Люцилия, — что у баночного престола сохраняется всё меньше связей с миром плоти.

Процесс этот, увы, столь же объективен, сколь прискорбен. Но тем крепче наша связь с миром духа.

Я вспомнил, что в Добром Государстве значительная часть граждан считает Ватикан главной цитаделью мировой ваты (так регулярно намекает конспирологический канал «Ватинформ»), и мне потребовалось усилие, чтобы сохранить на лице серьёзно-благочестивую гримасу.

— Некоторые теологи, — продолжала мать Люцилия, — говорят, что христианство прошло три диалектические стадии развития — катакомбную, наземную и баночную. Баночный этап — наивысший в духовном отношении. А в физическом измерении мы теперь спустились гораздо ниже катакомб. Моя банка, например, находится на глубине почти в километр.

— Какой у вас таер? — спросил я.

Ломас сделал круглые глаза, что означало «заткнись уже, Маркус», но было поздно. Такие вопросы среди баночников задавать не принято — но меня отчасти извиняло то, что мамская нунция сама подняла эту тему.

— Пятый, — поджав губы, промолвила мать Люцилия.

— Благослови вас господь, — сказал Ломас. — Какое счастье, что вы будете молиться за нас так долго.

— Так при чем здесь мир духа? — спросил я.

— Терпение, Маркус, — ответила мать Люцилия, — всё по порядку. Как вы считаете, чем занимаются монахини и монахи баночных орденов?

— Никогда не интересовался этим вопросом.

— Они ме-ди-ти-ру-ют, — сказала мать Люцилия, выговорив слово по складам. — Знаете, что это значит?

— Примерно. Сидеть у стены и ни о чём не думать.

— Нет, — ответила мать Люцилия, — не совсем так. Не путайте буддийскую медитацию с католической. То, что практикуют буддисты, есть простое угнетение высших функций мозга. Человек, так сказать, добровольно отвергает свою второсигнальную божественность, перестает раздумывать о вечном и переживает бессмысленное блаженство по ту сторону добра и зла. В точности как животное.

— А как медитируют католики?

— О, — сказала мать Люцилия, — это неисчерпаемая тема. У нас есть разные методы и подходы. Например, «Лектио Дивина». Божественное чтение. Мы медитируем над отрывком Писания, размышляя о различных уровнях смысла. Это позволяет встретиться с Богом через рассудок. Или «Исихия». Иисусова молитва. Почти как ориентальная практика мантр, только развернутая в правильном направлении. «Розарий» — набор медитативных молитв, повторяемых в определённой последовательности…

Ломас осторожно поднял руку, но мать Люцилию было не остановить.

— «Экзамен совести», — продолжала она, — это попытка мысленно пересмотреть свою жизнь в свете веры. Вы обдумываете отношения с другими людьми и так далее. «Тихая Молитва» — молчание перед Богом, открытость Ему и бессловесное призывание Святаго Духа. Близка к этому и контемпляция, хотя в ней есть особенности. Духовной медитацией можно считать виртуальное путешествие по святым местам или тематические симуляции наподобие «Моисея в Красном море», «Назарета» и так далее…

— Мы знаем, как огромен арсенал католического учения, — сумел наконец влезть Ломас.

— Влияет ли на подобные практики баночный модус? — спросил я. — А то про монахинь ходят разные слухи.

— Хороший вопрос, — ответила мать Люцилия. — Про баночных монахинь и монахов действительно говорят много дурного. И кое-что, увы, соответствует действительности. Если вы хотите тешить бесов, в цереброконтейнере это делать гораздо удобнее. Следов практически не остаётся, если не считать шрамов на грешной душе. Но если вы действительно устремлены ко Всевышнему, вам тоже проще.

— Почему?

— Баночные монахини и монахи, по сути, уже освобождены от оков плоти. При правильной гормональной настройке многие из них быстро достигают в личной симуляции вершин святости. Со всеми сопутствующими переживаниями.

Ломас осенил себя крестным знамением. Мне пришло в голову, что он подумал не о баночных святых, а о себе — и своей долгой корпоративной вахте.

— Поскольку духовные достижения баночных подвижников трудно повторить на земле, — продолжала мать Люцилия, — мы не слишком их афишируем, чтобы не вводить наземную паству в соблазн. По этой причине, подтверждая святость баночных подвижниц, Римская Мама уже много лет пользуется секретными буллами.

Ломас кивнул с таким видом, словно половина этих булл была посвящена ему.

— Итак, — сказала мать Люцилия, — общую ситуацию вы представили. Дальше я буду говорить о двух кармелитках, сестрах Терезе и Марии.

— Кармелитки — это кто? — спросил я.

— Орден, практикующий медитативную молитву. Они превосходят на этом поприще даже бенедиктинцев и иезуитов. Сёстры Тереза и Мария к тому же терезианки, то есть исповедницы святой Терезы Авильской, а это духовное сердце ордена.

— Воистину, — сказал Ломас. — Каждое их переживание чрезвычайно важно для нас всех.

— В прошлом году, — продолжала мать Люцилия, — сёстры Тереза и Мария ушли в трёхмесячный слепоглухой ритрит в традиции «Лектио Дивина».

— Слепоглухой в каком смысле?

— Для баночниц это значит, что визуальный и зрительный каналы отключаются вообще. Медитатор повторяет про себя отрывки из канона, заученные наизусть. Через некоторое время он начинает различать картины и звуки, созданные его умом. Если объектом подобной медитации становится отрывок из священного писания, это… Даже не знаю, с чем сравнить.

— Экранизация, — предположил я.

— Ну… Если экранизация, то очень особенная. Отрывок из писания превращается в многомерный объект, раскрывает свои явные и неявные смыслы — и ведет наших подвижниц к инсайтам, недостижимым на поверхности планеты.

— А над каким отрывком они медитировали?

— Знаете, — ответила мать Люцилия, — опытные монахини часто берут расширенную тему — не просто какую-то одну цитату, а весь, так сказать, смысловой кластер вокруг.

Ломас сложил руки перед грудью и придал лицу ещё более благоговейное выражение.

— Исходной точкой было Первое Петрово послание, глава три, стих девятнадцать:

«К предвозвестившим духам, сидевшим в темнице, Христос сошёл и проповедовал им». Также в послании к Ефесянам, четыре-десять, сказано, что Иисус «восшёл выше всех небес, чтобы наполнить всё…» Вы понимаете?

Я отрицательно покачал головой.

— Это толкуют в том смысле, — пояснил Ломас, — что после воскрешения Иисус спустился в ад и освободил его пленников.

— Католическая традиция не подвергает это сомнению, — кивнула мать Люцилия. — Святой Августин Гиппонский говорит так:

«Никто не может сомневаться, что Господь Иисус Христос, наш Спаситель, как только Он умер за нас, как только Он принял нашу смерть на Себя, сразу же пошёл в ад, чтобы вывести оттуда души, которые были там содержимы…» Святой Ириней Лионский подтверждает: «Итак, Он, Который спустился, Он же и восшёл, так что спасение наше Он совершил, ад освободил, и жизнь нам явил, дающую вечность тем, кто уверовал в Него…»

— Достаточно, — сказал Ломас, — Маркус уже понял чрезвычайную важность этой догмы.

Он преувеличивал, но возражать я не стал. На самом деле мне понемногу начинало казаться, что я попал на радение озверевших сектантов.

— Перед тем, как я объясню, что именно постигли сёстры Мария и Тереза, — продолжала мать Люцилия, — я хотела бы напомнить следующее. Наш мир — это сложнейшая многомерная конструкция, непостижимая и загадочная. Она основана на чуде творения, и её внутренние связи так же чудесны. Постичь их полностью способен лишь божественный разум. Многое из того, что созерцают духовидцы, ставит в тупик их самих, и только комментарий опытного теолога, а иногда и физика, способен прояснить увиденное.

— Я прекрасно это понимаю, — сказал Ломас, — прекрасно. Даже в нашей практике случается подобное.

— Итак, — продолжала мать Люцилия, — сёстры Мария и Тереза медитировали над спуском Иисуса в ад. Цитаты из святых подвижников служили маяком духовного поиска. Примерно месяц тексты из Петра, Иринея и Августина не желали оживать и оставались просто словами и буквами. Так бывает, если медитатор нацеливается на очень высокую истину…

Ломас значительно кивнул. Может быть, подумал я, в свою бытность епископом он сам занимался чем-то похожим.

— Через два месяца после начала ритрита монахинь посетило откровение. Оно случилось с ними не одновременно, а с интервалом в несколько дней, что указывает на духовную достоверность опыта. Они испытали нечто поистине страшное.

— Что именно?

— Сначала они увидели древнее Зло, заключённое в аду.

— Да? И как оно выглядело?

— Духи, содержавшиеся там, были облечены в тела. Чёткого и однозначного догматического указания на это нет — только трактовки и мнения теологов. Но само по себе это логично. Как связать дух, если не заключить его в тело?

— Совсем недавно я тоже про это думал, — признался я.

— Чтобы удержать в заключении бестелесные души, Господу пришлось бы создавать особую твердыню духа, защищённую божественными силами. А если душа низвержена в адское тело — и при этом боится его потерять — то никуда дальше тела она не денется. Будет сторожить себя сама.

— Технологичное решение, — сказал я. — И что это были за тела?

— Страшные, поистине чудовищные монстры с огромными зубастыми ртами, когтями, шипами и так далее. Обитатели ада занимались в основном тем, что пожирали друг друга, немедленно возрождаясь в той же самой юдоли, поэтому даже гибель тела не вела к освобождению из духовной тьмы.

— Умно устроено, — сказал я. — Вечная темница.

— Да. Смотреть на это было невыносимо, и только высочайшая духовная отвага позволила сестрам Марии и Терезе продолжить медитативную крусаду. Но вскоре им стало казаться, что картины ада уже открывались им прежде. Ещё во время жизни на земле. Они сосредоточили своё духовное зрение на этой загадке — и постигли, что видят…

— Что? — не выдержал я.

— Царство рептилий. Мир динозавров, населявших Землю десятки миллионов лет назад.

— Вот как, — сказал я. — А почему? Они что, э-э-э… куда-то не туда духовно вгляделись?

— Нет, — ответила мать Люцилия. — Они медитировали на слова Писания и святых. Это значит, увиденное ими действительно было адом. Просто ад оказался не слишком похож на реки лавы и огня, населенные перепончатокрылыми тварями, хотя и такое там водилось. Скорее ад напоминал влажные горячие джунгли, пахнущие гнилью и распадом. А его обитатели походили на древних ящеров до полной неразличимости. Но это не всё. Вслед за этим сёстры увидели, как в ад спускается Христос…

Ломас оперся подбородком на сложенные кисти и уставился в стол. Я ожидал, что он задаст какой-нибудь наводящий вопрос, но он молчал. Возможно, в словах матери Люцилии заключался какой-то теологический диссонанс.

— И как это выглядело? — спросил я. — Парящий в воздухе силуэт в ризах? Нимб, голуби вокруг?

— Если бы, — усмехнулась мать Люцилия. — Сначала Христос пролетел по небу подобно огненному шару. Он сиял ярче солнца. А потом он коснулся земли — и… Произошёл огромный взрыв. Самый большой из всех бывших когда-либо. Небо почернело, над всей сушей прошла гигантская волна-цунами и так далее. Не буду даже пытаться описать это событие — но оно было страшным. Случилась космическая катастрофа, и ад рухнул.

— Подождите, — сказал я, — подождите. То, что вы сейчас описываете — это история гибели динозавров. Насколько я знаю, э-э… Шестьдесят шесть миллионов лет назад в землю врезался астероид — и в результате рептилии вымерли. При чём тут Христос?

— При том, сын мой. Оказалось, что спуск Христа в ад и падение мезозойского астероида — одно и то же событие. Просто, когда его видят духовные очи — это спуск Бога в ад. А когда его следы находят палеонтологи — это планетарная катастрофа.

— То есть, позвольте… Тогда выходит, что Христос освободил души шестьдесят шесть миллионов лет назад. Но как он мог освободить динозавров после своей смерти, если они вымерли задолго до его рождения?

— Сын мой, — ответила мать Люцилия назидательно, — Христос вечно пребывает одесную Отца. Это ещё на Никейском соборе разъяснили. Все земные проявления божества существуют исключительно для нашего с вами несовершенного восприятия. Искупительная жертва имеет вневременной характер. Это, если угодно, одна из космических констант. Именно благодаря своей жертве Христос способен на великие чудеса.

— У него что, была машина времени?

— Да нет же. Христос спустился в ад не из Иудеи первого века, где он проявил себя в человеческом теле, а с вечного божественного плана. Для божественного начала шестьдесят миллионов лет — это один миг.

— Совершенно верно, — улыбнулся Ломас. — Для Бога времени нет. Он живет в вечности, видит одновременно прошлое, настоящее и будущее — и способен появиться в любой их точке. Время с его текущей датой в качестве единственной опции существует только для нас с вами. Это, если угодно, одно из ограничений, наложенных на род людской.

Я не нашёлся, что сказать. Теология не была моим хобби. Да и физика тоже.

— Если я не путаю, — продолжал Ломас, — реальность одиннадцатимерна. А нам знакомы лишь четыре измерения — если считать время одним из них. Бог свободен не только от материи, но и от пространства-времени, которые есть просто его манифестации.

— Да, — сказала мать Люцилия. — В высших измерениях бытия нет ни расстояний, ни сроков, а одно милосердие Божье.

— Больше того, — вдохновенно продолжал Ломас, — это важнейшее откровение показывает, как именно Христос вывел падшие души из ада.

Кажется, он говорил серьёзно. Видимо, епископ в его душе, обычно придавленный текучкой, окончательно пробудился и оттеснил адмирала.

— Как? — спросил я.

— Ему пришлось разрушить ад. Уничтожить, так сказать, его критическую инфраструктуру.

— Планета ведь осталась, — сказал я.

— Да. Но существовавший на ней ад исчез. Когда гигантские рептилии одновременно погибли, заключённые в их телах духи потеряли возможность возрождаться в прежних формах. Таким образом Христос действительно вывел их из заточения.

— Получается, — сказал я, — мы с вами живём на руинах ада?

— Поэтичный образ, — усмехнулся Ломас. — А разве нет?

— Христос что, воплотился в астероид?

— Я бы не стала теоретизировать на этот счёт, — ответила мать Люцилия. — Оставим спекуляции теологам. Корректно будет сказать, что мы наблюдаем следы его спуска в ад, и для нас они похожи на мезозойский удар из космоса. Более точных формулировок лучше избегать.

— А как души грешников попадали в ад? Переносились во времени на шестьдесят миллионов лет?

— Я же говорю, — сказал Ломас, — времени в этих измерениях нет. Есть лишь состояния ума и души. Видимо, ад напоминает мир хищных рептилий. В карбоне многие думали, что ад на Марсе. Но я как епископ вполне допускаю, что падшие души возрождались в пространстве, формально отделённом от нас многими миллионами лет. Почему нет? Причинно-следственные связи при этом не нарушаются — эпоха рептилий слишком от нас далека, а у динозавров не остаётся человеческих навыков. Парадоксы типа «сын не даёт родителям встретиться» здесь уже не работают.

Я поднял руки, показывая, что возражений у меня нет.

— Мы не коснулись самого важного вопроса, — продолжила мать Люцилия. — А именно — куда делись злые духи, покинувшие разрушенный ад. Некоторых Господь мог ввести в Царствие Небесное. Но как быть с предвечными духами зла? Куда делись они?

— Я не знаю, — ответил я.

— Сёстры Мария и Тереза постигли, что те остались без обиталища, хотя не все догматики-богословы с этим согласны. С тех пор демоны хотят вернуться в материальный мир. И порой у них это выходит.

Ломас перекрестился.

— Я приближаюсь к концу своего рассказа, — сказала мать Люцилия. — Самое последнее, что сёстры Мария и Тереза постигли в медитации, было одновременно и самым тревожным. Они узрели, что древнее зло опять пытается поставить пяту на нашу планету.

— В каком смысле?

— Есть единая ось зла, пронизывающая космос. Она имеет трансфизический характер и уходит в такие глубины бытия и времени, о которых мы не имеем понятия. Ад, разрушенный Христом, был вовсе не единственным и не главным. Это, так сказать, адок — как бы пещера с лавой под самой поверхностью нашей реальности. Филиал. Магма адского духа поднималась туда из невообразимых глубин космической истории. Верхний из адов разрушился, но на оси зла остались ады и адища гораздо страшнее разрушенного. Они так ужасны, что превосходят любое наше понимание.

Ломас опять перекрестился. Я на всякий случай тоже.

— Ад хочет возродиться. И у него есть предводитель. Это древний царь динозавров. Он же — один из предвечных духов зла по имени Ахилл.

Мы с Ломасом переглянулись. Ломас еле заметно пожал плечами.

— Извините мою непочтительность, — сказал я, — но Ахилл — герой троянской войны. Это раз. У динозавров не могло быть царей, потому что не было социальной надстройки. Ими управляли инстинкты. Это два. У них не было имен, поскольку они не имели письменности. Это три.

— Именно так думает наука, — ответила мать Люцилия. — И хоть мы не можем знать всего наверняка, я тоже нахожу постижение сестёр странным. Но с духовными истинами такое бывает. Они загадочны и открываются только духу.

— Хорошо, — сказал я, — давайте перейдём в практическую плоскость. Что сделает этот Ахилл? Вторгнется в наш мир?

— Он в нём воплотится. И попытается возродить ад.

— Родится человеком?

— Нет. Он вселится в живущего среди нас мужчину-воина. Великого воина. У него появятся кожаные одежды, а с ними — возможность изменить наш мир тёмным волшебством.

— Мужчину-воина? — с сомнением спросил я. — ещё и великого?

Мать Люцилия кивнула.

— Когда это случится?

— Этого сёстры не увидели. Возможно, он уже здесь.

— Значит, точно мы не знаем ничего?

— Знаем, — сказала мать Люцилия. — В своём откровении сёстры определили то место на Земле, где всё произойдёт. Эти координаты я вам уже посылала, адмирал.

Мать Люцилия провела над столом рукой, и я увидел глобус. У северной оконечности Евразии в сушу был воткнут маленький красный флажок.

— Зло войдёт в мир вот здесь.

— Сибирь, — сказал Ломас. — Малозаселенные территории. Леса. Больших городов рядом нет. Промышленных производств — тоже.

— И вот ещё, — продолжала мать Люцилия. — Не думайте, что ад придёт к нам в шуме и грохоте, под звуки инфернальных труб. Сёстры Тереза и Мария сказали, что это случится почти незаметно. Буднично. Тем страшнее ждущее нас потом.

Ломас кивнул.

— Это всё, что я имела вам сообщить. Мне пора возвращаться к моим молитвам.

— Мать Люцилия, — ответил Ломас, — Маркус будет заниматься этим делом круглосуточно. Я тоже.

— Очень надеюсь на вас, епископ. Уж ктокто, а вы должны понимать серьёзность происходящего.

Ломас склонил голову. Мать Люцилия повернулась ко мне.

— Поскольку многое будет зависеть от вас, — сказала она, — прошу вас об одном — о смирении. Отбросьте гордыню. Не думайте, что человеческий разум видит и понимает всё. Допустите невозможное.

— Хорошо.

— Вы забыли спросить, зачем это нужно.

— Зачем?

— Допустить невозможное, — ответила мать Люцилия, — означает дать шанс Богу.

Я хотел сказать, что у Бога неплохие шансы и без меня, но поглядел на Ломаса и удержался.

Мать Люцилия осенила нас крестным знамением и растворилась в воздухе. Ещё через миг пропало её кресло.

— Поражает ваша выдержка, адмирал, — сказал я.

— Выдержка? — поднял бровь Ломас.

— Ну да. Слушать всё это с серьёзным лицом и ни разу не расхохотаться.

Ломас улыбнулся.

— Я всё-таки епископ в прошлом. Если бы я хохотал, сталкиваясь с истинной верой, я был бы плохим пастырем. Кроме того, вы напрасно видите в этом анекдот.

— Вы допускаете, что Христос сошёл из античности в мезозой и убил там всех динозавров? А теперь к нам ломится царь динозавров Ахилл из глубинного ада? Что это вообще такое — глубинный ад? И почему у его обитателей греческие имена?

— Знаете, — ответил Ломас, — в подобных тонких вопросах всё зависит от формулировки. Ваша звучит смешно, признаю. А если сказать, что древняя планетарная катастрофа была связана с космической борьбой добра и зла и эхо её может настичь нас в нашем счастливом зелёном мире? Это ведь совсем другое дело. Разве нет?

— Согласен, — сказал я. — Но как следствие может предшествовать причине?

— Маркус, — ответил Ломас, — когда я был епископом, у нас в баночной епархии подвизалась одна молельница по имени сестра Клептина. Однажды она медитировала на тему сотворения мира — и пережила божественное откровение. Оказалось, мир возник по её молитве!

— Как так? — спросил я.

— Она всю юность молилась, чтобы ей позволено было спасти грешников от проклятия. Молитву услышала Вечность — и в результате произошёл большой взрыв, возник наш мир, появилось зло и возникли грешные души, которых сестра Клептина начала спасать… Второе было прямым следствием первого, но произошло как бы раньше.

— Как бы, — сказал я.

— Причинно-следственные связи могут осуществляться через одиннадцать измерений, нелинейно, рекурсивно, чудесно. Вы ведь не будете отрицать возможность чуда?

— Для сотрудника инквизиции это неразумно.

Ломас засмеялся.

— Всё-таки вы не безнадёжны. Наш мир — это переплетение невозможностей. Именно поэтому он непостижим для примитивного ума. Не пытайтесь его понять, пытайтесь в нём выжить.

— В рабочее время я склонен делить вещи на возможные и невозможные, — сказал я. — Из прагматизма.

— Возможное появляется из суммы невозможного, — ответил Ломас, откидываясь на спинку своего чёрного трона. — Вероятное — из невероятного. Если бы вы помнили всё, что корпорация стёрла из вашей памяти, вы бы отнеслись к происходящему иначе. Вы сталкивались и с куда более странными ситуациями, просто забыли. А я помню.

— Может быть, однажды вы позволите всё вспомнить и мне?

— Почему же нет. Когда-нибудь, Маркус, вы займете моё место, получите полный допуск к служебному архиву — и тогда… Но во многой мудрости много печали.

Я поглядел Ломасу в глаза. Печаль в них действительно была. И мудрость тоже. Я не знал, то ли это мастерская настройка симуляции, то ли прямой трюк с моим восприятием. Последнее было вероятней — такое проще осуществимо. Не зря Ломас начинает каждый разговор со стакана коммутационного коньяка.

— Вы действительно хотите поручить мне это дело?

— Да.

— Что от меня потребуется? Отправиться в мезозой? Отловить духов зла?

— Задача проще.

— То есть?

— Мать Люцилия оставила нам пространственные координаты грядущей манифестации зла. Я немного слукавил, сказав, что там тайга и пустое место. На общественно доступных картах действительно ничего нет. Но на них показано далеко не всё. Сердоболы не слишком охотно делятся информацией с человечеством. Но у «TRANSHUMANISM INC.» лучшие карты из возможных, потому что у нас остались даже карбоновые спутники. Давайте познакомимся с театром военных действий.

Ломас провел рукой над столом, и я увидел прежний глобус с красным флажком. Он начал расти и за секунду стал таким большим, что унесся за пределы комнаты. Теперь мы с Ломасом как бы спускались к поверхности планеты — облака разошлись, я увидел далёкие нити рек, зелёные просторы тайги, а потом на том месте, где краснел флажок, появилось человеческое поселение.

Я с изумлением различил в одной из проплешин тайги тот самый каменный хоровод, который принял за остатки Гипербореи.

— Позвольте, адмирал… Я уже видел это.

— Конечно. Нейросеть готовила вас к новому заданию. Мать Люцилия прислала координаты ещё неделю назад.

— А как же сёстры-христианки, которых я замучил в Риме?

— Возможно, это была нейросетевая оптимизация вашей памяти.

— Так я замучил их на арене или нет?

— Сложно сказать, — ответил Ломас. — Нейросеть выбрала для вас такой реабилитационный маршрут, и теперь это ваше субъективное прошлое. Вы спрашивали, как следствие может предшествовать причине. Вот вам свежий пример. Дело в том, что для мозга причина и следствие — это просто воспоминания. А последовательность воспоминаний субъективна. Что вы вспомните первым, то первым и будет.

Я опустил взгляд на хоровод бородачей. Заросли вокруг скульптуры были безлюдны, но с высоты видно было нечто вроде городища неподалёку. Деревянный забор-частокол, бревенчатые мостики над ручьями — и серые ветряки с пропеллерами. Ещё я заметил хозяйственные сараи, скотные дворики и длинные бараки весьма угнетающего вида.

Зум.

У ветряков были фундаменты — приземистые аккуратные постройки из белого и красного кирпича. Сами деревянные вышки отличались куда меньшим изяществом. Они походили не столько на ветрогенераторы, сколько на скелеты донкихотовских мельниц: грубо сбитые каркасы, отстающие доски, кривые винты.

Ещё зум. Кирпичные фундаменты ветряков были обитаемы — у каждого стояли часовые в клюквенных улан-баторских халатах.

Я разглядел параллельные ряды соединённых друг с другом велосипедных рам. На них сидели люди в пёстрых ватниках и обмотках — и крутили педали. Винт на ближайшей вышке неспешно вращался. Я с изумлением понял, что в движение его приводит не ветер, а сами велосипедисты.

— Что это? — спросил я.

— Ветроколония номер семьдесят два имени Кая и Герды. Крупное исправительное учреждение Добросуда, расположенное точно в месте, указанном матерью Люцилией.

— Ветроколония? Почему такое странное название?

— Вы должны быть знакомы с этим понятием, — сказал Ломас. — Это связано с вашей национальной идеей. С Крутью.

— А что такое национальная идея?

— Ой, они вам и это стёрли. Ну, как объяснить… То, во что вы должны верить, пока начальство ворует. Вернее, делать вид, будто верите.

— А почему там каменный хоровод? Бородатые мужики в лесу? Я их за гиперборейцев принял.

— Это заброшенный мемориал климатолога Лукина. Они при каждой ветроколонии. В тайге таких много.

— Кто такой Лукин?

— Создатель Крути. Вернее, главный из её теоретических источников.

— А что…

Ломас поднял руку.

— Маркус, я не могу чинить вам память в реальном времени. У вас подключена система HEV. Проверьте.

Я послал имплант-запрос — и время вдруг остановилось.

Ломас замер в своём кресле, а дым над его сигарой застыл.

Справка системы HEV была оформлена крайне консервативно — в виде висящего перед глазами столбца коричневатого текста. Сепия.

На следующее утро Ломас вызвал меня очень рано. Когда я вошёл в его кабинет и сел напротив, он бросил на стол папку с бумагами.

Открыв её, я увидел стопку жёлтых страниц. Это был машинописный отчёт на бланках военной разведки — видимо, точная симу-копия оригинала (я даже ощутил затхлый запах старой бумаги). На одном из листов стояла дата — май 1943 года.

— Что это? — спросил я.

— Донесение британского агента. Действовал в Турции двадцатого века под видом искателя истины.

— Были и такие?

— Что значит «были и такие»? Все английские мистики работали на национальную разведку. На это постоянно жаловались Рамана Махарши и Шри Ауробиндо. Именно поэтому истину в те годы так трудно было найти — при обнаружении её сразу вывозили в Лондон. Я не понял, шутит Ломас или нет, но уточнять не стал.

— Что агент делал в Турции?

— Английские спецслужбы активно внедрялись тогда в суфийские и буддийские ордена. Это приводило к любопытным результатам. Многие популярные в карбоне духовные трактаты были написаны кое-как инициированными английскими шпионами. Взять хотя бы Идрис Шаха. «Суфийские сказки», «Мудрость идиотов» и так далее. Не вызывайте сейчас справку, посмотрите потом.

— Хорошо.

— В отчёте, который вы видите, описана похожая попытка внедрения, но неудачная. История показалась лондонскому начальству малоинтересной, и документ похоронили в архиве. Через сто лет гриф секретности сняли, убрав на всякий случай некоторые детали. Вчера документ нашла нейросеть — и воспроизвела в оригинальном виде. Я убрал предисловие, оставив только суть. Читайте прямо сейчас.

Текст начинался с середины предложения. Первой шла пятая страница; заглавие и имя автора отсутствовали. Видимо, Ломас уважал чужие тайны.

Я начал читать.

Дождавшись, пока я переверну последнюю страницу, Ломас забрал у меня папку.

— Вы доверяете этому источнику? — спросил я.

— Другого нет, — ответил Ломас. — И дело не в доверии.

— А в чём?

— В параллелях. Вспомните рассказ матери Люцилии.

— Да, — согласился я.

— Сколько совпадений вы видите?

— Минимум два. Имя «Ахилл». И дух древнего зла, которого этот суфий назвал джинном.

— Параллелей четыре, — сказал Ломас. — ещё динозавры.

— Динозавры?

— В английском донесении само слово не употребляется. Но есть чудовища. И небо, уничтожившее мир чудовищ.

— Это может быть эхом мифа, — ответил я. — Такие есть во всех культурах. Чем ещё заниматься небу, как не бороться с чудовищами?

— Да, — сказал Ломас. — Но представьте сколоченного из досок тиранозавра-рекс, которого доверчивые троянцы принимают за большую лошадь с широким тазом. Не знаю почему, эта картина меня убеждает. Такое не выдумаешь.

— Выдумать можно что угодно.

— Возможно, — кивнул Ломас. — Но мать Люцилия и этот английский агент говорят о планетарной катастрофе. О каком-то переформатировании земли по планам демона.

— Хорошо, — сказал я. — Тогда вопрос. Почему демон Ахилла очутился на свободе? Ведь его дух веками переходил из тела в тело.

— Всё в мире приходит в упадок, — ответил Ломас. — В том числе наша с вами служба безопасности. Да, да, Маркус — я возглавляю её достаточно долго, чтобы это видеть. Думаю, с Орденом произошло то же. Последний из суфиев умер в одиночестве, не найдя преемника. Наверно, в новое время это было непросто — они вон даже англичан пытались вербовать. Или, может быть, преемник был найден, но смерь прошлого суфия случилась внезапно, и члены Ордена не успели совершить свой ритуал.

— Да, — сказал я, — вариантов много.

— Идём дальше, — продолжал Ломас. — Давайте допустим, что обе истории — об одном и том же.

— Давайте.

— Мать Люцилия показала нам место, где воплотится демон Ахилла. Что нам следует в этом месте искать?

— Насколько я понял, — ответил я, — демону для воплощения нужен искусный воин. Но у мужчин на поверхности действует гендерная коррекция. Тестостерон уже много лет ничего не значит. Какой может быть непобедимый воин с имплантом? Ему «Открытый Мозг» всю эту непобедимость тут же и скорректирует.

Ломас кивнул.

— Здесь не до конца ясно, — продолжал я, — может ли это быть женщина? Какая-нибудь чемпионка по фембоксу, мотающая срок в колонии?

— Хороший вопрос, — сказал Ломас. — Английский информатор говорит об искуснейшем из воинов, но пол его не обозначен. Мать Люцилия, однако, совершенно определённо назвала воина мужчиной.

— Да, — согласился я. — Удивительно.

— Возможно, это кто-то из охранников ветроколонии? — предположил Ломас. — Мужчинам в боевом модусе снимают имплант-коррекцию.

— Только на фронте, — уточнил я. — И только перед атакой. В ветроколониях серьёзные силовые функции выполняют женщины. Мужчины обычно сторожат только мужчин.

— Загадка, — сказал Ломас. — Мужчина, но могучий воин. Не потому ли у суфиев не нашлось в наши дни подходящего кандидата? Суфии ведь сейчас тоже с имплантами.

— Может, мы зря нацелились именно на ветроколонию, — сказал я.

— Почему?

— В сибирских лесах живут так называемы бескукушники. Это мужчины и женщины без имплантов. Их ловят, конечно, но они уходят всё дальше в тайгу. Недалеко от ветроколонии может быть их тайное поселение. Джинн выберет одного из тамошних мужчин. Любой бескукушник будет искусным воином по сравнению с остальными.

— Нет, — сказал Ломас. — Я уверен, что всё случится именно в ветроколонии.

— Почему?

— Есть ещё одна связь. Самая поразительная.

— Какая именно?

— Динозавры, — ответил Ломас. Я изумлённо посмотрел на него.

— В каком смысле?

— Джинн был царём чудовищ, — сказал Ломас. — Он вселился в Ахилла во время ритуально психотропного путешествия. Греки такое любили. Чёрт, Маркус, зря мы вам стёрли память об Элевсине. Сейчас вы пригодились бы как консультант.

Я криво улыбнулся.

— Если сформулировать суфийскую легенду чуть иначе, — продолжал Ломас, — Ахилл в своих галлюцинациях увидел ноосферный отпечаток мира динозавров. Тот самый древний ад, о котором говорила мать Люцилия. Подобные кошмары регулярно случаются с психонавтами во время приёма ЛСД. Возможно, вещества будят какую-то зону мозга, где до сих пор дремлет рептильная память. Это настолько частый опыт, что психонавты описали даже особенности полового влечения у гигантских рептилий. Оно было связано с цветом чешуек вокруг глаз, формой спинного гребня и так далее.

— Тогда при чём здесь ветроколония? Вы нашли там динозавров?

Ломас довольно поглядел на меня.

— Нашёл, Маркус, нашёл. Только не я. Нейросеть.

Адмирал щёлкнул пальцами, и в центре кабинета возник хрупкий мужчина лет сорока-пятидесяти с лысым черепом и интеллигентным, но несколько скорбным лицом.

— Знакомьтесь. Дронослав Сердюков. Руководитель исправительных программ ветроколонии номер семьдесят два имени Кая и Герды. Не бойтесь, он нас не видит. Это запись.

Сердюков был одет в синий жандармский мундир с университетским ромбом на груди. Посмотрев сквозь меня, он зевнул.

— Капитан Сердюков отвечает за социальную реабилитацию заключённых, — сказал Ломас. — За крутилово, если попросту. Ветрокум, как его называют зэки.

— Заведует педальным спортом?

— Да, — ответил Ломас. — Завтра у него встреча в московском офисе «TRANSHUMANISM INC.»

— Он что, хочет купить первый таер?

— Пока нет. Он встречается с менеджерами «Юрасика». Это бутик для новобрачных, где становятся динозаврами в поисках свежих переживаний.

— Да, — сказал я. — Действительно зацепка. Ломас засмеялся.

— Когда мы отправляли вас в симуляцию «ROMA-3», вы в Рим не очень-то и хотели. Сказали, что предпочли бы командировку в «Юрасик». Помните?

— Нет, — ответил я. — Тоже стёрли. А зачем сердобольскому жандарму встречаться с менеджерами «Юрасика»?

— Сердюков не просто жандарм. Это учёный, причём широкого профиля. Он имеет научные работы по пенитенциарной педагогике и психологии. Не сердобольский политпопугай, а настоящий специалист международного уровня. Кроме того, вольнодумец в душе.

— Такие в Добросуде ещё водятся?

— Да. Но это, как вы понимаете, не афишируется.

— А чего он тогда пошёл в жандармы?

— Иначе нельзя. Штатскому в вашей пенитенциарной системе делать нечего. Никто не будет подчиняться.

— Ага, — сказал я, — ага… И чего он хочет?

— Завтра узнаете сами. Начинайте следить за ним по омнилинк-связи.

— Через камеры офиса?

Ломас поглядел на меня ласково.

— Зачем. Через имплант самого майора.

— Но это незаконно.

— Зато мы сможем отследить даже мысли Сердюкова. Хотя бы некоторые. Будем знать, что происходит.

— Корпорация гарантирует неприкосновенность частного опыта.

— Я не юрист, — ответил Ломас. — Но в мелком шрифте наверняка есть какой-нибудь пункт, по которому это допустимо в исключительных обстоятельствах. А когда именно они исключительные, решаем мы. Сердобольские хакеры пользуются теми же методами каждый день. Чем мы хуже?

Я собирался сказать, что мы гуманное добро с чистыми руками, а в сердобольской хунте собрались душители всего светлого, но передумал. Ломас мог решить, что я над ним издеваюсь, а это нарушение субординации.

Я по-восточному сложил руки перед грудью.

— Слушаю и повинуюсь, адмирал.

— Вот это лучше, — сказал Ломас и кивнул на поднос с коньяком. — На посошок, мой верный джинн. Терпеть не могу пить в одиночестве. А приходится всё чаще.

Мы чокнулись.

— Проследите за встречей, и сразу ко мне с отчётом. Вникайте в происходящее как можно глубже. Отслеживайте мысли и пользуйтесь спецсправкой. Мы должны понимать всё.

— Пейте, — велел Ломас. Я отхлебнул коньяка.

— И сигарку. А то я вас плохо чувствую…

Вот так.

Я не без удовольствия пустил в потолок клуб белого дыма.

— Подведём итоги, — сказал Ломас. — Офицер жандармерии из ветроколонии, на которую указала мать Люцилия, едет в офис корпорации и получает два трип-бокса из «Юрасика». Понимаете, чем пахнет?

— Понимаю. Мезозой стучится в нашу дверь.

— Поправлю как епископ. К нам в гости стучится не мезозой. К нам идёт ад.

— Обычно это слово используют метафорически.

— Сёстры-кармелитки избегают метафор, — ответил Ломас. — Их следует понимать прямо. Ад ищет новое воплощение. Место преступления у нас есть. Но нет пока самого злодеяния. И непонятно, каким оно будет.

— Верно, — сказал я.

— Появились также первые подозреваемые, — продолжал Ломас. — Вы только что получили ответ на вопрос, кого из обитателей ветроколонии может выбрать демон Ахилла.

— Кого?

— Петуха.

Та же догадка осенила меня самого. Уже после того, как я задал вопрос, но до того, как Ломас произнес это слово вслух. Адмирал опять меня опередил.

— Именно. Петуха. С одной стороны, мужчина. С другой стороны, имплант-коррекция «Открытого Мозга» на него не действует — и дерётся он не хуже фемы.

— Да, — согласился я. — Идеальный выбор.

— По данным финансовой разведки, мезозой-трип на девяносто процентов оплатил заключённый ветроколонии семьдесят два Кукер, — сказал Ломас. — Мы подняли его дело. Петух-отказник. Из последних могикан. Куры на него охотятся уже лет десять, всё не могут убить. Он потому только в колонии и отсиживается. Так бы вышел давно.

— Он криминальный лидер?

— Скорее, патриарх. Петухарх, так сказать. В других ветроколониях есть более авторитетные петухи. Но Кукера уважают. Советуются. Раньше он держал общак. Связи остались, конечно. У него большие финансовые возможности.

Я кивнул.

— Надо понаблюдать за ним через имплант. Подключитесь через омнилиник и сформируйте представление.

— Сделаю, — сказал я. — А может, просто зачистить всех возможных кандидатов в демоны? У вас же есть канал связи с сердоболами.

— Я думал об этом, — ответил Ломас. — Но вряд ли сердоболы на такое пойдут. Во-первых, у них нет повода — а пересказывать им откровение сестёр-кармелиток пока не хочется. Во-вторых, неизвестна степень влияния петухов на администрацию. Их финансовые возможности впечатляют. Они коррумпируют даже наш менеджмент.

— Это решаемые вопросы, — сказал я. — Мы можем зачистить кандидатов сами. Например, микродронами.

— Такой зачисткой мы не победим зло, а лишь уничтожим его потенциальный сосуд. Зло найдёт другого носителя. Но оно насторожится, и мы об этом уже не узнаем. Гораздо умнее с самого начала держать ситуацию под контролем. Поэтому препятствовать капитану Сердюкову и Лауре я не буду.

Ломас, как всегда, видел дальше меня. Но у него и зарплата другая.

— Коррупция, — вздохнул я. — Везде в этом мире коррупция.

— Не везде, — ответил Ломас.

— А где её нет?

— У вас в Добросуде.

— Вы серьёзно?

— Конечно. Коррупция — это язва на здоровом теле. Девиация. А когда вместо здорового тела имеется одна большая язва, это уже не отклонение от нормы. Это такой социальный строй. И сегодня он стучится в нашу дверь вместе с мезозоем. Даже не знаю, какой стук громче.

— Проект одобрили наши старшие менеджеры.

Ломас поглядел на меня задумчиво. — Вы полагаете, они тоже в доле?

Закрыв глаза, он замер. Я понял, что он контактирует с кем-то из начальства.

— Нет, — сказал адмирал через пару минут. — Наших технологов действительно интересует возможность психотерапии для лечения пайкинга. Организовать подобное самим сложно — преступницы или в тюрьмах, или на нелегальном положении. Сердюков пришёлся кстати.

— Думаете, он может добиться успеха?

Ломас пожал плечами.

— Увидим.

— Нужен контроль использования трип-боксов, — сказал я. — Кто, как, когда. По какой программе.

— Отличная мысль, — улыбнулся Ломас.

— Наверно, имеет смысл проследить за Сердюковым, пока он устанавливает трип-боксы в колонии. Можем услышать что-то интересное.

— Правильно мыслите. Потом переключайтесь на Кукера.

— Можно идти?

— Не спешите, — ответил Ломас. — Выпьем ещё на посошок.

Я отсалютовал начальнику стаканом.

— Должен заметить, — сказал Ломас, — что на меня произвела впечатление история о возвышении петухов.

— Почему?

— Я смотрю на это как епископ. Wer sich selbst erchöhet, der soll erniedriget werden…[2] У Баха есть потрясающая кантата на эти слова. Как раз под коньячок.

В кабинете заиграла музыка. Грозно-взволнованные голоса хора казались излишне экзальтированными, но музыка была хороша.

— Возвышающее себя унижено будет, — повторил Ломас задумчиво, — униженное вознесётся. При Бахе, обратите внимание, не было ни банок, ни этой инверсии высшего и низшего.

— Теперь в кантате больше смысла, — сказал я. — История ставит всё по местам.

— Да, — ответил Ломас. — Low is the new high[3]. Но этого мало. High is the new low[4]. Про это в наше время тоже нужно помнить. Ваше здоровье!

Я хотел навестить Ломаса сразу после опыта, но меня отправили в карантин на всю ночь, отключив служебные линки. Я хорошо выспался, а утром меня вызвали для дебрифинга. Ломас выслушал мой отчёт, не поднимая глаз — он перебирал какие-то бумаги в папке, пока я говорил. Выглядел он мрачно.

Сделав мне знак замолчать, он ознакомился со снятыми в джунглях клипами. Затем спросил:

— Как себя чувствуете?

— Хорошо, — ответил я. — А зачем…

Ломас приложил палец к губам и лично налил мне коньяку. Большая честь — такого в его кабинете удостаивается не каждый оперативник. Судя по тому, сколько жидкости плескалось в моём стакане, начальство собиралось серьёзно меня поковырять.

— Выпейте залпом. Быстрее придёте в себя.

Коньяк был превосходен, так что я выпил его не без удовольствия. Но настоящий сибарит не стал бы глотать всё сразу и разделил бы такую огромную порцию на два или три приёма.

— Сигару теперь.

Я послушно взял дымящуюся в пепельнице гавану и несколько раз пыхнул дымом. Это была тонкая настройка — как маленькая верньера под большой.

— Вот, — сказал наконец Ломас. — Всё хорошо, что хорошо кончается. Я вас проверил. Вроде чисто.

— А что случилось?

— Вы ничего вчера не заметили?

— Кукера подняли на рога. Какая-то мезозойская корова.

Ломас махнул рукой.

— Это неважно. Важно то, что произошло прямо перед этим.

— В симуляции?

— Да. Было что-то или нет? Вспомните.

Я рассказал про переживание бесконечного зла, пришедшего на встречу с Кукером.

— Наверно, связано с рогатой коровой, — предположил я. — Кукер телепатически ощутил её приближение или что-то в этом роде.

— Нет, — ответил Ломас. — Это было другое.

— Что же именно?

— Ахилл. Вернее, его демон.

— Откуда вы знаете?

— Вы когда-нибудь думали, каким образом всемогущий дух зла проникает в симуляцию?

— Нет.

— Он делает это с помощью своей магии. Но эта магия проецируется на нейросетевую реальность как кодируемый эффект. Выглядит всё так, словно какая-то программа поступила из сети во время вашего сеанса прямо на трипбокс заключённого Кукера.

— И где эта программа теперь? — спросил я.

— Её нигде нет, — ответил Ломас. — Она исчезла. Но перед этим у неё произошёл высокоскоростной контакт с Кукером.

— Что с ним cлучилось?

— Мы пытаемся получить полный доступ к его памяти. К той самой секунде. Но ничего не можем увидеть. Похоже, он получил какой-то сверхсжатый информационный пакет. Наши нейротехники не знают, как его распаковать.

— Кукер жив?

— Да, но психологически травмирован.

— Где он?

— У Сердюкова в лагерной лаборатории. Сердюков допрашивает его после вчерашнего. Вам стоит за этим проследить. Я позже подключусь. Мы уже запустили к ним микродрон для объективного контроля.

— Вы полагаете, происходящее связано с видением сестёр-кармелиток?

— Я не полагаю, — ответил Ломас и впервые за весь наш разговор посмотрел мне в глаза. — Я в этом абсолютно уверен, Маркус. Ад уже здесь.

На следующее утро Ломас выглядел очень довольным.

Мне даже показалось, что в кабинете попахивает Кельнской водой № 4711, которую адмирал добавлял в список своих воспринимаемых атрибутов, когда дела шли хорошо. Выслушав мой доклад, он кивнул на кресло перед столом.

— Наши аналитики нашли доступ.

— К чему?

— К памяти Кукера. К той самой секунде перед встречей с Троедыркиной.

— Распаковали?

— Не совсем. Но мы теперь знаем как. Нам помогли.

— Кто?

— Сам Кукер. Вернее, его мозг. Когда в память внедряют что-то новое, мозг во время ночного сна начинает это воспоминание расчехлять и зачехлять. Считывать из одного регистра и записывать в другой, попутно убирая эмоциональный шлак. Как бы вынимает воспоминание из архива, чистит и архивирует заново. Это часть его нормальной работы. Кукер регулярно видит некое событие во сне. Мы сняли это повторяющееся сновидение с импланта.

— Да, здорово, — сказал я. — Но откуда мы знаем, что это распаковка полученной информации, а не простой сон?

— Это вот именно что простой сон. Он смешан с элементами личного опыта. Но повторяется несколько раз за ночь. Меняется только эмоциональная составляющая и периферийные аспекты. Центральный конструкт неизменен.

— Что говорят нейротехники?

— Они считают, что сгусток информации, влетевший в сознание Кукера, не был им сознательно воспринят. Во всяком случае, отчётливо. Природа этой атаки именно в том, что информация распаковывается в бессознательном. Кукер, вероятно, не помнит этих снов. Он ещё не вступил с Ахиллом в осознанный контакт. Но подобная ночная активация не менее эффективна, чем дневная.

— Откуда вы знаете?

— Это практически повторяет одну из корпоративных рекламных технологий. У нас даже есть методические таблицы. В общем, повезло… Я хочу, чтобы вы посмотрели этот сон. Очень внимательно посмотрели, Маркус.

— А вы?

— Я буду следить за вашим фидом. Как бы подглядывать в зеркальце. Система решила, что это даст мне дополнительную подушку безопасности. В некотором смысле мы будем там вместе.

Понятно, почему сегодня нет коньяка, подумал я.

— Насколько серьёзен риск? Нельзя от этого сна… Хм… Заразиться?

— Чем? — спросил Ломас.

— Ну… Какой-нибудь информационной инфекцией.

— Это просто сон.

— Но бывают такие сны, что можно сойти с ума.

— Вряд ли цель Ахилла в этом, — сказал Ломас. — Смысл технологии в нашем случае скорей всего иной. Информационное послание великого духа может быть непостижимым для человека. Но человеческий мозг расшифровывает непонятное в терминах известного. Именно в этом функция сна. Если Кукер выжил, с вами тоже ничего не случится. В худшем случае вы увидите кошмар — хотя данные с импланта Кукера показывают, что во время сна у него даже не учащается пульс. Наконец, если выяснится, что сон всё-таки представляет опасность для психики, вам зачистят память. Чего переживать? У вас там и так пейзаж после битвы…

— А вам, значит, нельзя зачистить.

— Мою память корпорация бережёт, — кивнул Ломас. — Хотя я сам с удовольствием её стёр бы, Маркус, клянусь вам. Стёр бы целиком. Вы верите?

— Верю, — сказал я. — Теперь понятно. Когда в семье покупали рыбу, давали попробовать дедушке. Если он не умирал, рыбу ели все…

Ломас моргнул.

— Чехов, — сказал он. — Записные книжки. Уважаю ваше национальное литературное наследие несмотря на всю его зловещую противоречивость. Кстати, как вам ваша новая справка? Система HEV?

— Отлично. Вообще ничего не надо знать.

— Надо уметь правильно составлять запрос, Маркус. Это в наше время и есть величайшее из искусств. Ну что, подключаемся?

— Прямо сейчас?

— Да, — ответил Ломас. — Вы увидите запись, но она полностью тождественна оригиналу. Сами решайте, насколько глубоко погружаться в происходящее. Если что, катапультируйтесь. Готовы?

Я устроился в кресле удобнее, закрыл глаза и сказал:

— Готов.

Наступила тьма — REM-фаза сна кончилась. Прошла секунда, и я вывалился из темноты в кабинет Ломаса.

— Отлично, — сказал Ломас. — Теперь мы знаем, что именно видел Кукер.

— Откуда взялся этот ящер? — спросил я. — Он тоже был частью симуляции?

— В известном смысле да.

— Тогда это наш программный продукт? Ведь создающие симуляцию импульсы могли прийти только из наших сетей.

— Формально да, — ответил Ломас. — Мы не засекли внешних подключений. Но это не значит, что их не было. Возможна какая-то, э-э-э… модуляция нашего фида, я не знаю. Если используется наше оборудование, то очень хитрым образом.

— Вирус? — спросил я. — Червь?

— Возможно. Но это не чисто программная атака — её бы мы заметили. Тут явление другой природы. Ахилл сам всё объяснил. Система думает, что обслуживает людей, а на самом деле там…

— Кто-то ещё.

— Да. Вы поняли, что Ахилл говорил про свою мудрость? Каким это образом он собирается подарить её Кукеру?

Я пожал плечами.

— Возможно, он подключил к нему какуюто… Не знаю, справку. У древних духов может быть своя система HEV.

— Интересно, — сказал Ломас. — Очень интересно. Да, после контактов с духовным миром люди начинают изъясняться на незнакомых языках, пророчествовать, изрекать истины… Вы помните, как брать на славянку?

— Вы про slave-режим?

— Да, Маркус. Так это называют на вашем сленге.

— Помню, конечно. Желателен преторианский имплант.

— Посмотрите, вдруг там в камере у кого-нибудь есть. Если найдёте, возьмите заключённого на внешнее управление и попробуйте поговорить с Кукером. Ковырните эту его мудрость. Проверим, правду ли сказал ящер.

— Как?

— Надо спросить его о чём-то, чего уголовник знать не должен. О тайнах мироздания, об устройстве мира. Оцените общую эрудицию.

— Ладно, — сказал я. — Спрошу о чём-нибудь таком, чего не понимаю сам.

— Зачем? — спросил Ломас. — Зачем сердобольским властям потребовалось убивать заключённого Кукера? Если бы это сделали мы, было бы понятно. Но они?

— Я бы не спешил обвинять сердобольские власти, — сказал я. — Тут криминальные разборки в чистом виде. Кукер получил маляву с угрозами от заточниц. От кур, если вы знаете, что это такое. В русской уголовной культуре петухи борются с курами за доминирование, куры побеждают — и добивают последних законников-мужчин. Многие считают, что это исторически неизбежный…

Ломас наморщился и поднял руку, словно защищаясь от пыльного ветра.

— Я знаю всё про русские уголовные сообщества, — ответил он. — И баночные, и нулевые. Но Кукер верно сказал, что провернуть подобную операцию без тюремной администрации трудно. Просто невозможно. Это мужская половина. Как туда пропустили фему?

— Вы знаете, насколько коррумпированы российские уголовные власти. Куры могли заплатить администрации. Для заточниц убить петуха — вопрос принципа.

— А петухи что, не платят администрации?

— Платят, — сказал я.

— Тогда где логика? Зачем им терять источник дохода?

Я не нашёлся, что сказать.

— Администрация ветроколонии здесь замешана, сомнений никаких. Но это не всё. Участвует кто-то из сердоболов старшего ранга.

— Вы так предполагаете, потому что Кукер сказал?

— Я не предполагаю. Это установленный факт.

— Откуда вы знаете?

— У нашей корпорации есть электронная разведка, — сказал Ломас. — По только что полученным мною данным, убийство Кукера спланировала сердобольская нейросеть «Калинка». Та самая, которая разработала операцию по ликвидации барона Ротшильда.

— Я знаю, что такое «Калинка», — сказал я. — Вы понимаете, что вы сейчас говорите? Главная сердобольская нейросеть-убийца занимается обычным петухом?

— Кукер не обычный петух, — ответил Ломас. — В уголовной иерархии Добросуда он что-то вроде генерала. Такие фигуры могут оказывать значительное влияние на жизнь уголовных сообществ. А иногда даже на государственную политику. Действительно, со стороны это похоже на разборку кур с конкурирующим преступным кланом. Но именно такие неприметные схемы «Калинка» и выстраивает. Маскируется под обыденность.

— По-вашему, куриная малява тоже составлена «Калинкой»?

— Малява — нет. Это стандартный для заточниц текст. А вот имя лжепетуха-убийцы придумала «Калинка». Тут сомнений мало.

— Почему?

— «Калинка» работает многоходовками. Первым делом был создан формальный повод для петушиного боя. Татуировки Кукера задокументированы в его личном деле, и у «Калинки» есть к нему доступ.

— Согласен, умно.

— Во-вторых, история насчёт сна Руделя. Этот бередящий уголовное сердце рассказ переделан из голливудского иммерсива.

— Меня тоже удивило, — сказал я.

— К этому иммерсиву у блатных и администрации доступа не было. А у «Калинки» есть — ко всем шедеврам мировой культуры, запрещённым для простых граждан Добросуда.

— Да, — сказал я. — Грамотный выбор. Такую историю с нуля не сочинишь. Подождите… Вы хотите сказать, что Дарью Троедыркину подготовили сердобольские спецслужбы?

— Конечно, — кивнул Ломас. — Ей вживили ножные разъёмы под три её собственных нейростилета. Эту операцию сложно сделать на зоне. Возможно, Дарью специально тренировали для этого боя.

— Можно проследить её геолокацию по импланту?

— Уже проследили. Она провела три недели в тренировочном лагере улан-баторш под Тюменью. Имплант-прошивку ей, кстати, тоже поменяли. Или модифицировали. Так что во время боя она могла быть на «славянке».

— А кто тогда ею управлял?

— Да как бы не сама «Калинка». Мог быть сердобольский чистильщик. Дарья вернулась в колонию за неделю до начала опытов Сердюкова… Кстати, насчёт его опытов. Похоже, «Калинка» учла даже их.

— Каким образом?

— Покушение произошло сразу после первого эксперимента. Поэтому такую сильную поведенческую девиацию проще всего объяснить экспериментами Сердюкова. Он собирался лечить пайкинг-синдром у Дарьи Троедыркиной, а в результате до крайности его усилил. В медицине такое бывает. Правдоподобно?

— Весьма, — сказал я. — Всё продумано.

— Но есть одно тревожное обстоятельство, — продолжал Ломас. — Очень тревожное. Мне интересно, видите вы его или нет?

— Нет, — честно ответил я.

— А следовало бы. Если «Калинка» планировала убийство Кукера, тот должен быть мёртв. «Калинка» не ошибается в подобных расчётах. Грохнуть петуха всё-таки проще, чем уничтожить международного дигнитария вроде барона Ротшильда. И тут и там — специально подготовленная фема-убийца. Но Кукер ещё жив. Почему? Вы можете это мне объяснить, Маркус?

— Могу, — сказал я. — Во время поединка, в самый ответственный момент, у Кукера была субъективная остановка времени. Возможно, от недостатка кислорода начал отказывать мозг. Я засек происходящее потому, что получал в это время справку. Время остановилось для всех, кроме Кукера. И меня. То есть он ускорился одновременно со мной.

— И что произошло?

— Галлюцинация. Кукер увидел Ахилла.

И ящер обещал ему помочь.

Я сообщил о том, что успел увидеть во время поединка.

— Так чего же вы молчите, — сказал Ломас.

— Я собирался доложить. Неловко было вас перебивать.

— Долго это длилось?

— Несколько секунд. Я имею в виду, в субъективном времени. Потом Кукер победил. Так что Ахилл не обманул.

— Запись осталась?

— Боюсь, нет. В это время работала справка. Она и записалась.

Ломас забарабанил пальцами по столу. Кажется, он был озабочен. И даже взволнован.

— Так, — сказал он, — так… Почему вы решили, что это была галлюцинация?

— А что же? Типичный образ из рептильной симуляции «Юрасика». Но Кукер не был к ней подключен. Думаю, просто словил глюк от недостатка кислорода — его же душили. Знаете, перед смертью проносится такая вереница… В общем, ожившее воспоминание.

— Это всё та же имплант-трансляция из неизвестного источника, — сказал Ломас. — На сверхвысокой скорости обмена. Информационные блоки распаковываются потом во сне. Мы это уже проходили. Вы получили доступ к обмену в реальном времени, потому что пользовались в это время справкой HEV.

Адмирал заметно помрачнел.

— Вас что-то тревожит? — спросил я.

— Вы разве не понимаете? Мы засекаем их коммуникации случайно — только по той причине, что вы тормозите время для справки. Их связь мгновенная.

— Верно, — согласился я. — Можно пропустить саму трансляцию на имплант Кукера. Но это не значит, что ничего нельзя отследить. Мы способны сканировать его сны, где эти инфоблоки распаковываются. Так уже делали. Если будет что-то новое, мы рано или поздно увидим.

— Лучше рано, чем поздно. Займитесь этим. И вот ещё. Постарайтесь выяснить, почему по Кукеру работает «Калинка».

— Может быть, сердоболы хотят решить ту же задачу, что и мы? Ликвидировать угрозу человечеству?

— Нет, — сказал Ломас. — Ватикан не передавал им информации. Это внутренние разборки. Я хочу знать, кому в низшем сердобольском эшелоне Кукер создал такую проблему, что они активировали главную нейросеть.

— У нас нет доступа к персоналу, обслуживающему «Калинку». Там одни бескукушники.

— Да, — ответил Ломас. — Но у нас есть доступ к администрации колонии. Проследите за тюремным начальством через омнилиник. Оно может знать, в чём тут дело.

Я кивнул.

— Разрешаю глубокий скан. Только не фиксируйте в отчёте.

— Сколько я спал?

— Двое суток, — сказал Ломас. — Поздравляю. Вы получили важнейшую информацию. Просто важнейшую. Но шок был сильным, и мы дали вашему мозгу отдохнуть. Уже ищем данные по этой Варваре.

На столе лежала книга Г. А. Шарабан-Мухлюева в карбоновом эко-оформлении, заложенная во многих местах. Я прочёл название:

Обложку украшали кудрявые красные блэрбы.

Ломас вникал в локальную культуру. Такое случалось, если расследование волновало его по-настоящему. Заметив, что я смотрю на книгу, Ломас положил на неё пресс-папье.

— Тут может быть полезная информация, — сказал он. — Я только начал.

Он, конечно, не искал у Шарабан-Мухлюева конкретные сведения про ветродуховность, петухов и заточниц, а настраивался на общую волну чужой культуры, чтобы стал возможным инсайт в её тайны. Такие у него и правда случались.

— Зачем понадобился экстренный разрыв линка? — спросил я.

— Если бы вы остались в чужом сне ещё на некоторое время, неизвестно, смогли бы мы вас вернуть. Точнее, вернуть бы вернули, но не факт, что вас.

— Органическое поражение мозга? — спросил я. — Но у нас должна быть защита от наводок.

— Дело не только в органическом поражении, — сказал Ломас. — Во всяком случае, в традиционном смысле. В Кукере начали формироваться… Э-э-э… Определённые внутренние кристаллизации.

— Кристаллизации? Что это? — спросил я.

— Устойчивые нейронные контуры особого рода, — ответил Ломас. — О функционале и назначении которых мы не имеем понятия. Система заметила этот процесс и разъединила вас с Кукером до того, как нечто подобное резонансно навелось в вашем мозгу.

— То есть это не совсем органическое поражение?

— Нет. Что-то неясное. Контекстную справку не заказывайте, результата не будет. Тема для всех новая.

— Мы хоть что-то знаем? — спросил я.

— Пока у нас есть только предположения. Представьте, что вам в голову приходит некая мысль. Или последовательность образов. Им должны соответствовать нейронные контуры в вашем мозгу.

— Да, — сказал я. — Возникают эти контуры, а затем сознание фиксирует мысль.

— Не будем спорить о том, что происходит раньше, это вопрос религиозный, — ответил Ломас. — Как бывший епископ уверяю вас, что дискутировать на эту тему можно долго. Определить точно, когда и как в сознании возникает мысль, очень трудно. Мы наблюдаем корреляции с нейронными контурами, но сами эти контуры не есть мысли. По весьма несовершенным измерениям, сделанным ещё в карбоне, многим кажется, что нейронный контур предшествует мысли. Но временные лаги могут быть объяснены множеством разных причин, в том числе самой методикой опыта.

— Например? — спросил я.

— Электрический разряд можно засечь. Но мысль субъективна. Сообщить о ней нажатием кнопки можно только после того, как она уже пережита и опознана, а такое опознание мысли не есть сама мысль. Это другой субъективный ментальный акт со своей динамикой и нейрокоррелятом. Гонку субъективного с объективным очень трудно организовать — они существуют в разных измерениях. Всё тот же великий водораздел материи и сознания.

— Наша корпорация должна всё это знать.

— Даже лесник не знает, что происходит ночью в лесу. А мозг — не просто лес. Это таинственные джунгли. И не факт, что наши. У нас там просто отвоёванная у зарослей фазенда, куда то и дело забредают сумчатые волки. Представьте, что соответствующий некоторому восприятию нейронный контур усложняется, становится устойчивым — и превращает часть мозга в коммутатор, неподконтрольный самому человеку. Мало того, непрозрачный для корпорации.

— А с чем этот контур коммутирует? — спросил я. — И как?

— Вот это и есть главная неясность. Система не видит. Это похоже на то, что происходит иногда с мистиками и медитаторами, но лишь отчасти… Как будто часть мозга превращается в чёрный ящик. Мы вообще не знаем, что там творится. Но это очень напоминает строительство закрытого коммутатора.

Я задумался.

— Мы можем заглянуть в Кукера и исследовать этот коммутатор?

— Нет, — ответил Ломас. — Мы больше не можем в него заглянуть вообще.

— Почему?

— Из-за чёрного ящика, который там собрался, его имплант слетел со связи. Этот сон — последнее, что мы увидели. Кукер теперь бескукушник, как у вас говорят. Система потеряла его — и, похоже, навсегда. Мы можем следить за ним только через импланты соседей.

— Значит, мы больше не сумеем сканировать его сны?

Ломас отрицательно покачал головой.

— Но вы выяснили главное. В последнюю секунду. Вы определили его ахиллесову пяту. Варвара Цугундер. Интересный выбор. Мы бы о таком не подумали.

— Но почему космос разрешил? — спросил я. — Это должен быть существующий в реальности противник. А Варвара Цугундер жила в позднем карбоне.

— Вот это и есть самое любопытное. Значит, Варвара Цугундер ещё жива. Как вы понимаете, это может означать только одно.

— Она сейчас в банке, — сказал я. Ломас кивнул и улыбнулся.

— Естественно, система это уже проверила.

Такой клиентессы нет ни на одном таере.

— Она могла поменять имя и идентичность.

— Официально этого сделано не было. Значит, Варвара Цугундер получила баночный статус нелегально. Обманным путем. Она скрылась в баночной вселенной инкогнито. Ею может оказаться кто угодно. Даже вы.

Я попытался засмеяться, но не смог.

— Следите за Кукером дальше, Маркус. Через тех, с кем он общается. Мы не должны ослепнуть полностью. Нам надо знать, что он собирается делать.

Над столом Ломаса мерцала панорама ветроколонии номер семьдесят два имени Кая и Герды — вид с птичьего полёта на велодром. Картинка постоянно обновлялась, и мы видели именно то, что происходило в Сибири.

Мы даже слышали то же самое. Из репродукторов над колонией гремел задорный девичий хор:

Действительно, крутили все.

Если бы я не знал, на что гляжу, у меня осталось бы ощущение весёлого спортивного праздника. Я даже решил бы, что передо мной та самая армия дон кихотов, о которой пел репродуктор. Она делилась на два фланга — мужской и женский — и штурмовала две высоченные ветряные мельницы.

Но мне было известно, почему велосипеды неподвижны. Я понимал, отчего винты ветровышек повёрнуты под разными углами (на мужской половине уже выставлен был угол Кукера). Больше того, я знал, зачем у дверей в редукторные будки стоят улан-баторы в полной боевой экипировке.

Во многой мудрости много печали, да.

— Есть новости, — сказал Ломас.

— Хорошие или плохие?

— Пока непонятно.

Проекция над столом изменилась. Теперь я видел реку, текущую среди тайги. Это была даже не река, а речушка. По сибирским меркам.

— Это Вонючка. Возникла из промышленных стоков, сейчас стала гораздо чище, но название сохранилось. Раньше протекала точно через то место, где мемориал Лукина и ветроколония номер семьдесят два. Поэтому перед строительством генерал Курпатов распорядился убрать её в подземные трубы, что и было сделано.

— Убирать реку в трубы? Чтобы построить ветроколонию? А разве не дешевле построить ветроколонию чуть в стороне?

— Дешевле, — кивнул Ломас. — Но подрядов было бы меньше. Откатов тоже. Вы что, не знаете, кто такой Курпатов?

— Министр ветрогенезиса? Ага, понял вас…

— В общем, реку убрали в подземные трубы длиной три километра. Построили сверху ветроколонию. А дальше в тайге устроили сток в прежнее русло. С точки зрения экологии проблем никаких…

Я увидел съёмку с дрона. Из бетонной стены в овраге торчали три здоровенные трубы. Из них падала серая пенистая вода — и, успокаиваясь, бежала по оврагу дальше.

— Она не замерзает в трубах?

— На этом Курпатов больше всего денег украл, — сказал Ломас. — Они какую-то технологию купили. Посмотрите материалы, если интересно.

— Не очень, — признался я. — И что?

— Вот так сток выглядел неделю назад, — сказал Ломас, кивая на три пенных струи. — Может быть, и позже. Это просто самая свежая съёмка, которую мы нашли. А так он выглядит сейчас…

Я увидел ту же стену, те же трубы — но теперь они походили своим чёрным зиянием на пушки огромного крейсера, засосанного болотом. Воды в трубах не было.

— Интересно, — сказал я. — Река обмелела?

— Нет, — ответил Ломас. — С рекой всё в порядке. Во всяком случае, до того, как она уходит в трубы. А вот на выходе из труб её уже нет.

— Как так? Куда она исчезает?

— В другой ситуации я мог бы допустить, что её украл генерал Курпатов, — сказал Ломас. — Но сейчас я связываю это с нашим кейсом.

— О чём вы?

— Мне не даёт покоя одно место из беседы Ахилла и Кукера. Помните, Ахилл говорил про обман богов?

— Да, — ответил я. — Про нарушение правил, установленных небом. Маг действует как хитрый юрист.

— Ахилл сказал дословно так: я совершаю некоторое действие, допустимое законами вашего мира, но назначаю для него следствие, в обычных обстоятельствах невозможное.

— Это я помню.

— Действие мы видим, — сказал Ломас. — Ветробашня повёрнута на угол Кукера, и вся зона вышла крутить. А эти пустые трубы…

— Вы полагаете, это следствие? Ломас кивнул.

— Мало того, — сказал он, — любое следствие в свою очередь становится причиной для чего-нибудь ещё.

— Но зачем ему такое? Спрятать целую реку? Да куда он её денет?

— Скоро узнаем, — ответил Ломас. — Где-то да прольётся.

Он встал и принялся расхаживать по кабинету.

— У нас есть тайный козырь, — сказал он наконец. — Мы знаем, кого Кукер назначил своей осью уязвимости. Это Варвара Цугундер. Вы должны отследить все ведущие к ней концы.

— Какие концы? — спросил я. — Её искали сотни лет. И ничего не нашли.

— А нам придётся, — сказал Ломас. — И быстро. У нас есть преимущество — мы знаем, что она жива и в банке. Как предполагаете начать?

Я задумался.

— Наверно, надо поговорить с кем-нибудь, досконально знающим тему. Идеальный кандидат — Сердюков.

— Почему?

— Он буквально бредит этой Варварой. У него даже над столом её заточка. В смысле, фотография.

— Какая-то патология?

— Нет, — сказал я, — совсем нет. Просто он пытается… пытался найти терапию от пайкинга. Естественно, он изучил все материалы на эту тему. Он знает про Варвару всё.

— Где сейчас Сердюков?

— В Москве. Оформляет какие-то документы в нашем офисе.

— Допросите его на полиграфе, — сказал Ломас.

— А повод?

— У них в колонии случилась поножовщина. На мужскую зону проникла Троедыркина и пыталась убить Кукера.

— Поножовщина с убийством в ветроколонии — обычное дело, — ответил я. — Такие расследуют вяло. Спускают на тормозах. Всё же ясно. Если Сердюкова начнут по этому поводу мурыжить, он очень удивится.

— Да, — сказал Ломас. — Но мы зайдём с другой стороны.

— С какой?

— По корпоративной линии. «TRANSHUMANISM INC.» может официально инициировать расследование инцидента, потому что он произошёл после опыта на нашем оборудовании. Мы можем… э-э-э… опросить участников. При содействии сердобольских властей.

— На полиграфе?

— А почему нет. У нас могут быть такие правила. Откуда Сердюкову знать.

— Корпорация тоже спускает такие дела на тормозах, — сказал я. — В смысле, пайкинг.

Ломас сощурился.

— Я в том смысле, — спешно добавил я, — что это покажется подозрительным.

— Я понимаю, в каком вы смысле, — сказал Ломас. — Мы тут не дети. Значит, надо сделать вид, что мы пытаемся замести всё под ковер.

— А как?

— Перед допросом Сердюкова возьмём с него подписку о неразглашении.

— Да, — сказал я. — Вот это будет в самый раз.

На следующее утро я догадался по лицу Ломаса — случилось что-то очень нехорошее.

— Мы нашли Вонючку, — сказал он. Я сперва не понял, о чём он.

— Какого вонючку?

— Пропавшую реку.

— И где она?

— Недалеко от Марса, — ответил Ломас. Его глаза были пустыми и спокойными. Таков взгляд безумца. Секунду или две я думал, что Ломас повредился рассудком. А потом он включил голографическую проекцию над столом.

— С карбона над планетой осталось несколько орбитальных телескопов. Пара из них ещё действует, и они на связи с Землёй. Один из них, конкретно Вебб 5, заметил крайне странный космический феномен.

Я увидел какие-то схемы, пунктиры траекторий — и размытую фотографию тёмного тела неправильной формы.

— Что это?

— Астероид 97591 «Ахилл».

— Ахилл?

— Да. Это его официальное название. Я не шучу. Большой порядковый номер, потому что он был открыт, утерян и открыт опять. Сейчас приближается к Марсу.

— И что?

— Он не представлял опасности для нашей планеты до самого недавнего времени.

— Что случилось?

— Вулканическое извержение на астероиде. Спектральный анализ выбросов показал, что из жерла на малой планете 97591 извергается кристаллический водяной пар.

— Кристаллический пар?

— Как бы взвесь микрокристаллов льда. Происходит это в объёмах, достаточных для того, чтобы превратить космический вулкан в подобие реактивного двигателя.

— И что?

— В результате орбита астероида быстро меняется. Он может столкнуться с Землёй.

— Подождите, — сказал я, — а откуда на астероиде водяной вулкан?

— В том-то и дело, — ответил Ломас, — что его там не может быть. Но я уверен — это та самая вода, которая раньше вытекала из труб в тайге. Теперь она в них втекает, а вытекает за орбитой Марса.

— Так, — сказал я. — Так.

— Мало того, — продолжал Ломас, — размеры этого астероида очень близки к параметрам небесного тела, вызвавшего мезозойскую катастрофу шестьдесят шесть миллионов лет назад.

— Вы думаете, это…

— Я не думаю, а знаю, — сказал Ломас. — Он даже астероид выбрал с названием «Ахилл». Он весельчак.

— Но ведь нужен сложнейший расчёт, чтобы угадать с коррекцией орбиты. Откуда у него такие вычислительные мощности?

— Вы до сих пор не понимаете, что происходит, — сказал Ломас. — Ахилл не инженер. Он воплотившийся на нашем плане дух, владеющий высшей ангельской магией. Сейчас он хочет повернуть историю вспять. Он обрушит на Землю этот астероид и вернёт мезозой. Уничтожит всех нас и устроит здесь царство динозавров.

— Но каким образом он рассчитает силу удара именно так, чтобы вызвать требуемое изменение климата?

— Магия великих духов работает иначе, — ответил Ломас. — Помните донесение английской разведки? Всесилие Ахилла ограничено печатями Аллаха. Это значит, что Ахилл вынужден выполнять правила нашего мира. Ну или считаться с ними. Соблюдать дресс-код, так сказать. Он не может просто так взять и изменить климат. Но он может создать событие, которое станет причиной изменения.

— Я понимаю. Но почему это окажется именно нужное ему изменение? У него что, свой квантовый компьютер?

— Ахилл не вычисляет, какая должна быть температура в его аду, какая влажность, состав воздуха и так далее. Всё само окажется таким, как нужно. То же касается и траектории астероида и прочего, что вас волнует. Удар из космоса просто даёт ему формальный повод воплотить свою волю.

— Но как такое может быть?

— Великие духи в этом смысле подобны Создателю, — сказал Ломас. — Вы думаете, Господь рассчитывал скорость света на логарифмической линейке?

— Меня там не было, — ответил я.

— Меня тоже. Но разумно предположить, что божественный акт воли был чисто творческим действием, а все эти балансы материальностей возникли как его следствие сами.

— Но Ахилл ведь не Бог.

— Падшие духи — это обезьяны Бога. Они тщатся походить на Создателя — но не обладают всеми его возможностями. Однако для нас их магия очень похожа на божественную силу.

— Понимаю, — сказал я. — Вернее, пытаюсь.

— Мы говорим не про физику, а про магию. Астероид — просто условность. Соблюдение приличий.

— Ничего себе условность.

— Божественные действия, Маркус, происходят на другом плане, а в материальном мире вслед за этим случается некое формальное событие, позволяющее высшей воле осуществиться. Будет космический удар, и климат станет как в Мезозое. За физические параметры не переживайте. Великий дух не входит в детали. Он ставит задачу — а его невидимые слуги-гномики делают ночью всю работу.

— Что это за слуги-гномики?

— Законы природы. Космическая катастрофа позволит Ахиллу проявить своё могущество, не срывая с нашей реальности божественных покровов. Формально устои мироздания не обрушатся. Но это событие будет чем-то вроде бесстыдной гигантской подтасовки, к которой нельзя придраться. Примерно как ваши древние аукционы по продаже госимущества.

— Не припоминаю.

— Чёрт, вам и это стёрли. Хорошо, скажу по-другому. Это будет чем-то вроде обратной съёмки, когда из лужи и осколков на полу складывается ваза с цветами — и прыгает на стол. Видели такое?

Я кивнул.

— Вот так же точно из руин нашего мира возникнет новый мезозой. Все физические параметры и силы — облака пыли в стратосфере, парниковые газы, лава, я не знаю, что там ещё — будут выполнять свою работу в соответствии с законами природы. Но результат задан заранее. И именно под него подстроится удар астероида.

— Но как?

Ломас пожал плечами.

— Мы живём в линейно разворачивающемся мире с энтропией. Ахилл занят обратной съёмкой и фокусами. Мы не можем понять его методы с помощью нашей науки, он сам про это сказал. Мы можем лишь проверить конечный баланс. Уверяю вас, что вся бухгалтерия совпадёт. Из кратера астероида вытекает в точности столько же воды, сколько втекает в лагерные трубы. Ахилла невозможно победить обычными методами.

— Но мы можем хотя бы попробовать, — сказал я.

— Что вам приходит в голову?

— Самое простое, — сказал я, — это захватить колонию и разрушить их водокачку.

— Мы уже связались с сердоболами, — ответил Ломас. — Они теперь знают всё, секретничать больше нет смысла. Даже Сердюкова поставили в брифинг.

— А его-то почему?

— Сердоболы думали, мы так хотим. Корпорация брала с него подписку о неразглашении, он своим и доложил. Но это нам кстати.

— Он вернулся в колонию?

— Он пока в Москве. Сердоболы больше не могут войти на территорию ветрозоны. Там появился какой-то экран вокруг.

— Внутри остался кто-нибудь с преторианским имплантом?

— Нет, — сказал Ломас. — Я допускаю, что Кукер не просто так этого Сеню чикнул. Но с дронов мы их пока видим.

— Что там происходит?

— Крутят, — сказал Ломас. — Слушают песни и крутят. Улан-баторы стоят на постах. Всё как обычно. Еды у них много. Видимо, заключённые и персонал находятся в каком-то трансе.

— Тогда… Можно попробовать построить дамбу. Остановить реку до того, как она попадает в трубы.

Ломас махнул рукой.

— Ерунда это. Вы полагаете, Ахиллу есть разница, откуда отправлять воду на астероид? Он может связывать любые точки пространства. Зря потратим время.

— А если попробовать нанести по колонии удар с воздуха?

— Мы как раз обсуждаем эту возможность с сердоболами, — ответил Ломас. — Но продуктивнее будет другой путь.

— Какой, адмирал?

— Если английская разведка не врёт, всесилие злых духов ограничено милосердием Господа. Я верю, что Господь в своей любви к миру оставил нам шанс. Мы должны найти печать, под которой скрыта погибель Ахилла.

Я подумал, что правильнее всё-таки обращаться к Ломасу «епископ».

— Вы про Варвару Цугундер? Ломас кивнул.

— Я ещё раз прослушал полиграф-допрос Сердюкова, — сказал он. — Там есть информация про какую-то Рыбу, которая знала Варвару Цугундер.

— И ещё про книгу, — добавил я. — Я её видел у вас на столе.

— Да, — сказал Ломас. — До меня дошли те же слухи, поэтому я её и читал. Но в этой книге нет даже намека на Варвару. Ни строчки. Давайте для начала займёмся Рыбой. Она жива и в банке. Сейчас я вам её покажу.

Над столом возник экран, и я увидел глубоководную съёмку с корпоративного фида — служебное посещение чужой симуляции. По отметкам на краях поля было ясно, что в симуляцию погружается кто-то из нашего отдела.

Ломас удвоил скорость, и происходящее превратилось в страшноватый мультфильм.

Наблюдатель приближался к флюоресцирующему дну океана. Оно было неровным и походило на горный каньон, снимаемый с дрона.

Я увидел вдалеке голубой луч — и камера направилась в его сторону. Мы приблизились к источнику света, стали спускаться в какую-то заросшую лохматыми водорослями пропасть — и вдруг передо мной оказалось совершенно жуткое существо.

Это была огромная красная медуза, состоящая из множества желеобразных колоколов, как бы вложенных друг в друга. Под ними колыхались длинные щупальца — судя по всему, ядовитые. Но самой пугающей деталью был женский торс с человеческой головой. Лицо медузы напоминало древнюю лаковую маску и было по-своему миловидным. Японская эстетика безумия. Шедевр художника, создающего ужасы для аниме.

Будто всей этой жути было мало, из женской спины торчало похожее на корягу длинное удилище со светящейся плошкой на конце. Видимо, так это порождение тьмы привлекало к себе пищу.

Камера приблизилась к медузе и замерла прямо перед ней.

Ломас выключил запись.

Хорошо, что он это сделал. Меня охватил страх.

Словно я уже видел в ночном кошмаре и эту бездну, и эту фурию мрака. Какое-то воспоминание давило изнутри — но не могло прорваться на поверхность.

— Что скажете? — спросил Ломас.

— Мне страшно. Кажется, в мозгу вот-вот что-то лопнет.

— Знаете почему?

— Нет.

— Из-за коррекции памяти. Если после неё показать стёртый материал, человек не вспоминает, что видел это прежде. Но всегда воспринимает увиденное гораздо более драматично, чем в первый раз. Иногда в позитивном смысле, иногда в негативном.

— Когда я её видел?

— Во время прошлого дела. Это запись вашего собственного фида, Маркус.

Ломас некоторое время наслаждался моим растерянным видом. Потом добавил:

— Ваша встреча с Рыбой прошла в её личной симуляции. Нужна была консультация по литературным вопросам.

— Да, — сказал я, — тогда понятно. Надеюсь, вы не пошлете меня к ней опять?

Ломас засмеялся.

— Да вы, батенька, мизогин. Нет, не пошлю. Мы уже сделали ей глубокий скан. Она ничего не помнит про Варвару Цугундер. Вернее, отсутствуют любые личные воспоминания на этот счёт. Рыба, конечно, знает, кто это. Для неё Варвара — выдающаяся карбоновая эссеистка и блогерка, о которой до сих пор пишут эссе и статьи. Рыба знает о Варваре в точности то же самое, что и мы. Может быть, лучше понимает её литературные опусы. Хотя я не стал бы торопиться и здесь.

— Подождите, — сказал я, — но если Рыба была знакома с Варварой прежде и даже играла роль её сетевой конфидантки… Это хоть какой-то след. Корпорация может добраться до стёртых воспоминаний?

— Скорее нет, чем да, — ответил Ломас. — Такие технологии существуют, но очень опасны.

— А чем она занимается, эта Рыба?

— Читает литературные лекции. На неё большой спрос. Она самого Шарабан-Мухлюева знала.

— Неужели?

— Найдите какую-нибудь иммерсивную запись и поглядите сами. Меня вызывают сердоболы. У них что-то срочное.

Ломас сделал мне знак оставить его в покое. Я устроился в кресле удобнее, закрыл глаза и вызвал справку.

У Рыбы было огромное количество лекций, и я стал сужать область поиска. Сначала я попросил найти материалы, связанные с Шарабан-Мухлюевым и Варварой Цугундер. Остался примерно десяток позиций. Тогда я попросил отобрать те, где речь идёт и о самой Рыбе. Меня интересовало прежде всего происхождение её псевдонима.

В списке осталась только одна лекция, совсем короткая.

Её определённо стоило прослушать целиком, хотя бы на быстрой перемотке.

Давным-давно в детстве я видел игру — люди на пляже кидали спасательные круги на вбитый в землю колышек.

Метадрон «Bernie», названный в честь забытого карбонового политика, походил именно на такой колышек — с несколькими наброшенными на него кругами разного диаметра. На одном можно было разглядеть строгое белое название:

А на самом большом пылала языками радужного огня надпись:

Это граффити крутилось на орбите сотни лет. Карбон. Но задумался я не о смысле надписи, а о том, как рисунок наносили на обшивку станции. Разве распылители работают в вакууме? Или у наших предков были какие-то специальные космические спреи?

— Надпись сделали на земле, — усмехнулся Ломас. — Перед запуском.

Я поглядел на стакан с коньяком в своей руке, потом на проекцию, висящую над столом в кабинете Ломаса. Понятно. Начальство ничего не делает зря.

— Астероид сейчас примерно на орбите Марса, — сказал Ломас. — Скорость — около ста километров в секунду. Если не остановим коррекцию его орбиты, он будет здесь через месяц-два.

— Кто про это знает?

— Только мы и сердобольская верхушка. Гражданских лиц извещать не будем. Независимо от таера. Начнётся паника, которая усугубит проблему.

Я кивнул, не отрывая взгляда от станции.

На её торце раскрылось сопло, похожее формой на диковинный цветок с шестью лепестками. Но я не успел на него полюбоваться — изображение над столом сменилось.

Я увидел белокаменную стену московского Кремля и стоящий перед ней розовый мавзолей.

На его трибуне была главная сердобольская троица. Люди в серых плащах, тёмных картузах и непроницаемых очках: зеркальники низшего руководства. Известно было, что один из них — Шкуро. Второй, вероятно, министр ветрогенезиса генерал Курпатов. Третьим номинально должен был быть генерал Судоплатонов, но все знали, что банку с его мозгом разбили в лондонском мозгохранилище при уборке помещения, как издевательски сообщила сердоболам «TRANSHUMANISM INC.»

Впрочем, такие же слухи ходили и про Шкуро. Официально, однако, оба были живы — но Шкуро всё-таки считался значительно живее Судоплатонова. Могло быть и так, что слухи об их смерти распускали придворные шаманы, пытаясь отвести чёрный глаз, порчу и прочее вражеское колдовство. С сердобольской элитой ничего и никогда нельзя было сказать наверняка.

Я услышал льющуюся с мавзолея речь:

— Сегодня мы приводим в действие могучее оружие Отечества. Не для того, чтобы решать какие-то узкие национальные задачи. Сегодня мы защищаем всю цивилизацию, всё человечество, всю жизнь доброй воли от поднявшей голову древней угрозы — и с этой целью самоотверженно наносим удар из космоса по собственной планете!

— Это трансляция? — спросил я. — Они там правда на трибуне?

— Нет, — сказал Ломас. — Это тест-прогон новостного блока. Покажут вечером, если всё получится. То, что якобы происходит прямо сейчас. На самом деле на трибуне никого нет. Просто площадь оцепили, и оркестр играет.

Над площадью загремела бравурная музыка. Я увидел неправдоподобно чёткий строй конников, солнце блеснуло на жёлтых трубах — и камера повернулась к экрану напротив мавзолея.

— Экран тоже настоящий? — спросил я.

— Нет, — ответил Ломас. — Только оркестр. Но экран выглядел убедительно.

Мелькнула висящая в космосе станция «Bernie» (её показывали недолго и с такого угла, чтобы не видны были англоязычные надписи). Затем проплыл космический рефлектор, похожий на парус огромной яхты. А потом я увидел стоящий в степи бронепоезд.

«Товарищ Гейзер».

Это была длинная гусеница, обшитая со всех сторон серо-зелёной броней. Я знал, что бронированные вагоны забиты разлоченными азиатскими крэпофонами когнитивностью в три мегатюринга.

На их базе сердоболы собрали боевой искусственный интеллект, управляющий станцией «Bernie» и, по слухам, Кобальтовым Гейзером тоже. Так думали потому, что в перехваченных сердобольских коммуникациях этот интеллект называли «Товарищ Гейзер».

Над одним из вагонов поезда раскрылась параболическая антенна.

— Обратный отсчёт начался, — пронесся над площадью торжественный голос. — Двадцать! Девятнадцать!

Ломас сменил проекцию над столом. Теперь я видел одновременно станцию «Bernie», астероид 97591 «Ахилл» с ледяным выхлопом над конусом вулкана, и ветроколонию № 72 в синей утренней дымке. С высоты было видно, что все велорамы заняты зэками. В колонии крутили всерьёз.

— Станцию снимают со спутника, — сказал Ломас. — Колонию с дрона.

— А астероид?

— Его ведут телескопы. Изображение в основном строит нейросеть, он слишком мелкий для деталей. То, что мы видим, случилось там двенадцать минут назад. Марс далеко даже для света.

— Десять! Девять!

— Они попадут? — спросил я.

— Думаю, да, — ответил Ломас. — Точность там приличная.

— А куда они бьют? По водоколлектору?

Или по Кукеру?

— Сейчас узнаем.

Адмирал выглядел совершенно спокойным.

— Три! — считал диктор. — Два! Один! Выстрел!

Станцию «Bernie» скрыла вспышка света. Она исчезла — видимо, что-то отключилось в наблюдательной оптике. Я успел увидеть узкий луч синего огня, прыгнувший от орбитального цветка к земле.

Зато удар по колонии был виден отлично. Над ней начал расти протуберанец серо-коричневого праха.

Скоро я понял, что он выглядит странно. Это был не просто взрыв. Увеличиваясь, столб праха не превращался в гриб, как бывает при сильной детонации, а закручивался вихрем. За несколько минут вихрь сделался так огромен, что стал казаться неподвижным.

Вдруг я увидел, как на астероиде что-то сине сверкнуло, и картинка с ним тоже погасла. Видимо, помеха была сильной.

— Что происходит? — спросил я. — Они добили до астероида?

Ломас остановил меня жестом — он получал информацию. Его лицо перекосилось.

— Луч вышел из кратера, — сказал он. — Двенадцать минут назад, в момент выстрела. Свет только что добрался до нас с вами. Выходит, луч со станции был скоммутирован на астероид мгновенно. Через тот же самый портал.

— Астероид разрушился?

— Нет. Астероид даже не задело. Пустой выхлоп. Энергию удара просто сбросили в космос.

— Как такое может быть? — спросил я. Ломас пожал плечами.

— Кукер пропустил наш удар сквозь свою водокачку, — сказал он. — Как будто открыл форточку, и вся сердобольская ярость унеслась в никуда сквозь кратер на астероиде.

— А что это за вихрь на месте колонии?

— Не знаю, — ответил Ломас. — Возможно, дополнительный защитный экран.

― Ещё раз будут стрелять?

— Подождите, сейчас как раз выясняю…

Нет. Второго выстрела не будет.

— Почему этот столб праха не опадает?

— Не знаю, — сказал Ломас. — Дронов там больше не осталось. Во всяком случае, на связи с нами. Мы ослепли и оглохли.

Мы несколько минут молчали. Ломас неслышно совещался с кем-то через свой омнилинк.

— Отдохните до завтра, Маркус, — сказал он наконец. — Я подумаю, что нам остаётся. Вызову вас сам.

— Что ещё мы можем сделать? Может быть, ковырнуть всё-таки эту Рыбу?

— Бесполезно, — ответил Ломас. — Её уже три раза сканировали. Ничего не помнит.

— А если вскрыть память принудительно?

— Во-первых, это бессмысленно. Во-вторых, корпорация на такое не пойдёт.

— Даже перед концом света?

— Даже перед концом света. Охрана прав баночной личности — это краеугольный камень, на котором для нас держится всё вообще. Есть, конечно, определённые обходные манёвры с привлечением третьих сторон…

— Какие именно?

— Сейчас рано говорить.

— Скоро будет поздно. У нас остались буквально дни.

Ломас поднял на меня мрачный взгляд.

— Я в курсе, Маркус. Отдохните. Скоро вам понадобятся все силы. И даже больше.

Ломас не вызывал меня целых два дня, и всё это время я спал. Мозг восстанавливается после разгонов и принудительных коммутаций плохо и медленно — если допустить, что восстанавливается вообще.

Рано утром на третий день я услышал зуммер вызова.

Ломас сидел в своём кресле спокойный и даже весёлый. Перед ним на столе лежала та же книга — «Бабы и Другие Тёлки» Шарабан-Мухлюева.

— Доброе утро, адмирал.

— Доброе утро. Мы потеряли связь не только с дронами. Упала вся имплант-связь с колонией.

— Почему?

— Выглядит как вирусная атака на ПО. Все импланты за экраном поражены. Но мы же знаем методы Ахилла. Это его шутки.

— Подождите, — сказал я. — Если это вирусная атака, мы можем её отразить? Своими средствами?

— Мы можем модифицировать ПО на импланте за пределами этого вихря. Такой имплант будет работать и внутри. Но физического доступа к ветроколонии у сердоболов больше нет. А проапгрейдить поражённые импланты дистанционно мы не в силах.

— Почему?

— Именно из-за этой вирусной атаки. Только не думайте, что Ахилл обучился программированию. Я вам уже разъяснял, как это работает.

Я кивнул.

― Ещё какие-то зацепки у нас остались?

— Одна, — ответил Ломас. — Последняя. Он поднял книгу со стола.

— Вам интересно, почему у меня на столе столько времени лежит этот шедевр?

— Я решил, вы с культурой знакомитесь. Чтобы лучше понимать историю… Сердюков про эту книгу тоже говорил.

— Смотрите, — сказал Ломас, откидывая обложку. — У книги есть посвящение. «À ma chienne Andalouse». Моей андалузской собачке или что-то в этом роде. Книга называется «Бабы и Другие Тёлки», и в ней действительно упоминается уйма животных. Она отчасти и про сельское животноводство. Но ни одной собачки там нет. Как вы полагаете почему?

Какое-то неподходящее время для бесед о классике, подумал я. Но Ломаса не сразу поймёшь.

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, это личный момент.

— Вся эта книга посвящена личным моментам, — ответил Ломас. — Там много разного, на любой вкус. Нет только этой андалузской собачки.

— Вы что-то про неё знаете?

— Лишь предполагаю. Есть сведения, что в книге Шарабан-Мухлюева была ещё одна глава, которую удалили при первой публикации. С тех пор она нигде не издавалась. Вообще нигде. Возможно, собачка связана с ней.

— А почему удалили эту главу?

— Русский мозг должен понимать такие вещи, Маркус. Сердоболы бережно относятся к своим культурным иконам, а Шарабан-Мухлюев — одна из главных. Видимо, в запрещённой главе было нечто, омрачавшее его светлый образ, и отрывок изъяли из циркуляции. Что там, по-вашему, могло быть?

— Не представляю.

— Есть сведения, что в этой главе Шарабан-Мухлюев рассказывает историю своего романа с одной карбоновой эссеисткой. Предположительно, с самой Варварой Цугундер.

— Неужели?

— Или с её близкой подругой. В любом случае, Варвара там упоминается неоднократно, и это установленный факт. Мы можем узнать о ней много нового от современника. Возможно, перед уходом в банку Варвара сменила не только имя, но ещё и идентичность с гендером, тогда это было в моде. Если так, сузится круг поиска. Могут быть какие-то намеки, способные вывести нас на след. Нужно немедленно ознакомиться с этим материалом.

— Где его можно найти?

— Машинописный текст находится в сердобольском спецхране. В Москве. Но получить туда доступ практически невозможно. За разрешением нужно обращаться к низшему сердобольскому начальству. Буквально к самому Курпатову.

— К министру ветрогенезиса? Но при чём тут книги?

— Ветрогенезис — главная идеологическая доктрина сердоболов. Министр ветрогенезиса курирует не только обратные ветряки, но и все национальные символы, сокровища мысли и так далее. Наследие Шарабан-Мухлюева тоже в его юрисдикции.

— Неужели это настолько для них важно?

— До такой степени, что эту главу невозможно найти на электронных носителях. Она существует на бумаге в одном экземпляре. К ней нет доступа даже у боевых нейросетей. Сердоболы справедливо полагают, что после контакта с одним-единственным имплантом запрещённый текст быстро сделается доступен всей планете. Вы же знаете, как это бывает.

— Да, знаю.

— К спецхрану имеют доступ только сердобольские бонзы — они знакомятся с подобными документами через своих зеркальных секретарей в режиме полной отсечки. Даже мы не можем залезть в такой канал. Мы организуем вам встречу с министром ветрогенезиса генералом Курпатовым. Вы должны получить разрешение лично у него.

— Какой у Курпатова таер?

— Пятый. Он из низшего круга.

— Он меня примет?

— Да. Мы уже связались с их руководством. Сердоболы понимают серьёзность ситуации и готовы сотрудничать.

Ломас поглядел на часы.

— Курпатов будет ждать вас через три часа ровно. Отправляйтесь прямо сейчас.

— Зачем такой запас? — спросил я.

— В сердобольской симуляции другие порядки.

— Я должен отсидеть три часа у него в баночной приёмной?

Ломас улыбнулся.

— Вы должны пройти очистительные испытания наравне с другими просителями. Только тогда вы будете допущены к генералу.

— Зачем это?

— У сердоболов, Маркус, куча разных законов, по которым начальство должно отчитываться перед народом. Но они постоянно придумывают, как сделать это необязательным. Например, есть уложение о том, что министр ветрогенезиса обязан принимать просителей по личным вопросам прямо в своей симуляции. На приём может записаться любой гражданин. Коммутационный шлем на голову и вперёд.

— Зачем шлем?

— Через имплант они не соединяют — боятся наших хакеров. Вроде всё просто, но они дополнили этот закон служебным разъяснением, по которому в целях сохранения культурной традиции проситель должен пройти ритуальные испытания перед встречей. В духе русских народных сказок. Проходит их, Маркус, примерно один из пяти тысяч. Так что посетители Курпатова не мучают.

— И мне тоже надо их проходить? Ломас кивнул.

— Они в курсе, что стоит на кону?

— В курсе, Маркус. Но статусные сердоболы следят друг за другом. Отступить от обычая означает дать слабину. Для них это смерти подобно.

— А если я эти испытания не пройду?

— Успокойтесь. Курпатов намекнул, что в вашем случае испытания будут чисто формальными и он придёт вам на помощь.

— Подождите, — сказал я, — подождите. Если я отправлюсь в сердобольскую симуляцию, их нейросети получат доступ к моему мозгу?

— Частичный. Мы защитим вас от глубокого скана. Не теряйте времени, Маркус. Они уже открыли окно. Я буду следить за вашим фидом лично. В случае чего, помогу советом. Наши нейросетевики тоже подключатся… Всё, я вас коммутирую.

Возражать было бессмысленно — я только порадовался, что успел как следует отоспаться перед новым стрессом.

Ломас, сидящий за столом, стал быстро куда-то удаляться, уменьшаясь на глазах. Пространство вокруг вспучилось, искривилось и разделилось на небо и землю.

Щелчок, волна тошноты, и я прибыл на место.

Я стоял на дороге. Вокруг простиралось хлебное поле. Вдали — там, куда уходила дорога — начинался лес.

Пшеница казалась тяжёлой и перезревшей. Её давно пора было скосить. Отчего-то мне пришло в голову, что так выглядели русские нивы после татарских набегов. Грустная мысль.

Небо было ясным, но каким-то тяжким. В его синеве присутствовала угроза. Стоять под ним было как под стрелой крана.

Симуляция нарядила меня в лапти, холщёвые штаны и рубаху. За моими плечами болталась котомка с неизвестным грузом. Я снял её с плеча, развязал узел — и увидел массу разноцветных тюбиков разной формы.

Я взял один из них. Он был сделан из прозрачного пластика и заполнен коричневой пастой. Зелёную этикетку покрывали китайские иероглифы. В самом низу была маленькая английская надпись:

В других тюбиках был огуречный, ананасный скраб и так далее. Целая косметическая коллекция. Но зачем она мне?

На связь вышел Ломас.

— Я получаю предварительный фидбек по поводу происходящего. Не ведитесь, Маркус. В нативных сердобольских симуляциях полно багов, это один из них. Видимо, по техзаданию частью одежды просителя должна быть котомка со скарбом. Но проектировщики допустили опечатку.

— А почему не исправили?

— Наверно, решили, что так страшнее. Видите впереди камень на кромке леса? Идите к нему.

Я пошёл к опушке. Дорога там разделялась натрое. Два ответвления уходили вправо и влево вдоль леса. Третье ныряло в чащу.

На распутье лежал чёрный камень. На нём сидел ободранный недружелюбный ворон. Перед камнем желтела куча человеческих костей, в которой зачем-то блестела пара золотых коронок.

— Читайте надпись, — сказал Ломас.

Действительно, я заметил высеченные на камне слова:

Нижняя надпись была зачёркнута мелом, а под ней белели дописанные косым почерком слова:

— Ваши соображения?

— Налево, — ответил я. — Коня у меня всё равно нет.

— Вот и видно, что вы не имели дело с сердобольскими нейросетями. У них довольно своеобразная логика. Если у вас нет коня, сеть может его из вас вычесть.

— И что получится?

— Хотите узнать?

— Нет.

— Тогда направо или прямо. В худшем случае вернётесь в начало, и будет следующая попытка.

— Если прямо, — сказал я, — получится похоже на мои профессиональные будни. Не хочется, чтобы моей памятью занимались сердоболы.

— Там вроде исправлено.

— Сердобольская версия счастья тоже не привлекает.

— Хотите направо?

— Не то чтобы хочу, но… Тут наверняка скрыта хитрость. Может быть, за встречу с Курпатовым следует отдать жизнь. Выбирать надо хитро.

— Давайте быстрее, — сказал Ломас. — Решайте.

Я пошёл по правой дороге. Вероятно, думал я, имеется в виду символическая смерть. Я помнил что-то такое про сказочные испытания.

Местность не баловала разнообразием. Через каждую сотню метров из пшеницы торчало пугало, одетое в точности как я. Смотреть на них не хотелось: горизонтальные палки рук подразумевали невидимый крест. Впрочем, я не был уверен, что дизайнеры симуляции действительно имели это в виду — распятые в пустоте куклы могли служить просто маркерами дистанции.

Дорога медленно заворачивала вместе с кромкой леса. Пшеничное поле колосилось насколько хватало глаз — и у меня забрезжила догадка, что вдоль линии хлебов можно шагать всю жизнь.

Но вскоре я заметил тревожные знаки. Пшеница во многих местах была примята, сломана или вырвана с корнем. На дороге стали появляться кучи странного зелёного помёта. А потом я увидел впереди сразу несколько трупов, одетых в точности как я — в грубую сермягу. Разноцветные тюбики скраба из котомок, рассыпанные вокруг, казались поздними летними цветами.

Бедняги выглядели так, словно их расплющило молотом. Или, вернее, бифштексной отбивалкой — заметны были вдавленные в плоть следы каких-то выступов.

Тела были в разной степени разложения, так что смерть поймала их поодиночке. Значит, опасным было само это ме…

Я не успел додумать. Между деревьями мелькнула тёмная тень. Я поднял голову — и увидел в воздухе огромную зелёную жабу с шипастым наростом на животе. Жаба взвилась над дорогой в тяжком прыжке и падала прямо на меня.

Я побежал, а потом был удар, хруст и короткая, но очень яркая боль.

Я пришёл в себя в том же месте, где начинал путь — на дороге перед камнем.

— Вторая попытка, — сказал Ломас. — С нами уже работают сетевики, они помогут. Идите к камню.

Надпись на камне изменилась. Теперь она выглядела странно.

Первые два слова в каждом ряду были по-прежнему высечены в камне. То, что шло после тире, было напечатано на каких-то несолидных наклейках, прилепленных поверх надписи.

— Что это за пропп? — спросил я. — Может, prompt?

— Нет, — ответил Ломас. — Именно Пропп. Автор «Морфологии Волшебной Сказки». Мы приподняли симуляцию, глядим прямо на код… Так, ясно. Пойдёте направо — надо опять сражаться со Зверем. Зверь будет другой, они ротируются. Но шансов на победу нет. Пойдёте налево — придётся переплыть кислотную реку. Она рассчитана так, чтобы полностью растворить коня. У вас самого в случае конной переправы пострадают только ноги, но после возврата на исходную позицию придётся ехать на тележке. А если пойти туда без коня… мы с вами угадали, Маркус.

— А прямо? — спросил я.

— Решать волшебную загадку.

— Попробуем?

— Я тоже так думаю, — ответил Ломас. — Сеть поможет.

Я пошёл вперёд.

Дорога нырнула в лес, и кроны деревьев скрыли наконец давящую небесную синеву. Лес становился всё темнее и гуще, а потом я услышал впереди хулиганский свист. Звук его не сулил ничего хорошего.

У дороги стоял высокий разлапистый дуб, и я понял, что уже добрался до места. Догадаться было несложно.

На древесной развилке метрах в трёх над землёй сидел восточного вида мужичок с узкой и длинной каштановой бородой. На нём был зелёный колпак с меховой оторочкой, похожий на полевую версию шапки Мономаха, зелёные сафьяновые сапожки, зелёный же кафтан с золотыми галунами — и бледно-салатовые штаны. Этот наряд почти сливался с кроной, так что я вряд ли заметил бы его среди листвы, если бы не тревожащий душу посвист.

— Соловей-Разбойник, — неслышно прокомментировал Ломас. — Сеть подсказывает, наряд воссоздан по рисунку Билибина, дай вам бог здоровья, если знаете, кто это такой. Видимо, магическую загадку будет задавать именно Соловей.

— Петух-разбойник был бы актуальнее, — ответил я.

Я думал, что меня услышит только Ломас.

Но услышал и Соловей тоже.

— Вы совершенно правы, мой друг, — сказал он неожиданно интеллигентным тоном. — В том, что касается актуальности. Но вы не правы в том, что касается народности, державности и культурных констант.

— Простите, я не хотел.

Соловей поднял перед собой руки, как бы призывая отказаться от пустых вежливостей.

— Я с удовольствием поговорю с вами на эту тему, — сказал он, — и на любую другую. Но прежде мы должны закончить с формальной частью. Я вам не зря на камне написал — прямо пойдёшь, счастье найдёшь. Обычно этот маршрут не столь гостеприимен, но мы вам специально соломки постелили для ускорения. Чего вас вправо понесло?

— Я думал, какой-то подвох.

— Недоверие, — кивнул Соловей. — Взаимное недоверие и подозрительность, накопившиеся за годы противостояния. Я ничуть не удивлен, лишь опечален. Но давайте закончим с ритуалом. Раз уж вы вспомнили про петухов… Вот вам загадка, которую вы должны решить сразу. Я вам буквально подсказываю. При крылах, да не при делах. Что это такое?

В моём ухе пробудился Ломас.

— Так, — сказал он, — это из куриного фольклора, «Моление Марфы-Заточницы», если не ошибаюсь. Уже встречалось. Речь идёт о петухе в невыгодном положении. Расшифровка может различаться в зависимости от контекста. Сеть предлагает вариант — «петух без хаты».

— Петух без хаты, — повторил я. Соловей покачал головой.

— Какой же петух без хаты? Таких не бывает. Это петух без крыши, Маркус. Что-то вы совсем корни утратили.

Так, он знает моё имя. И даже про мои русские корни. Не надо недооценивать сердобольскую контрразведку.

— Зачту пятьдесят процентов, — продолжал Соловей. — И попробуем ещё раз. Загадка номер два. Контрольная. Петух снёс яйцо, кому оно достанется?

Я задумался. Это, похоже, было что-то из серии про ножи точёные и поэзию позднего карбона. Я не настолько хорошо понимал тюремную субкультуру, чтобы ответить на загадку сходу, но мне на помощь пришёл Ломас.

— Курпатов нам подыгрывает, — сказал он. — Это не тюремный фольклор, а самый обычный русский. Правильный ответ такой: «Никому, потому что петух не несёт яиц».

Я повторил разгадку вслух.

— Несёт, — захохотал Соловей. — Несёт, и целых два. Если вы про Кукера, из-за которого мы сейчас общаемся.

— Рад, что вы не теряете чувства юмора в такое тревожное время, — ответил я.

— Хорошо, — сказал Соловей. — Будем считать, что тест вы прошли. Залезайте.

Сверху упала верёвочная лестница, и я стал подниматься к Соловью.

Дуб был огромен и величав, но естественность в его облике принесли в жертву функциональности. За похожей на кресло развилкой, где Соловей сидел во время нашей беседы, оказалось прямоугольное дупло размером с хорошую дверь. Рядом была обросшая корой табличка:

Соловей скрылся внутри, и я шагнул следом.

Косыми расписными сводами приёмная напоминала древнерусские палаты. Массивная мебель под парчовыми покрывалами занимала очень много места.

На дубовом столе стояли чаши, кувшины, кубки и ендовы — всё тёмное, старое и мятое временем. Зато в парадном углу блестели золотые оклады икон, а сразу под ними стояли мраморный бюст генерала Шкуро в виде обрамленного виноградом Диониса и уменьшенная модель лагерной ветробашни. Эти два объекта несколько выбивались из общего стиля.

Курпатов указал на парчовую скамью у стола.

— Садитесь. Я слушаю.

Сев, я быстро изложил причину, по которой корпорации нужен доступ к запрещённой главе из Шарабан-Мухлюева.

— Это единственный способ хоть как-то прояснить загадку Варвары Цугундер. Нам нужен текст, и срочно.

— Не могу, — ответил Курпатов. — Даже и не просите.

— Но почему?

— Видите ли, Шарабан-Мухлюев — это очень важный для Добросуда автор. Что вы знаете о его творчестве?

Я остановил время, чтобы освежить память, и Курпатов послушно замер у стола. Этой технологии у сердоболов, похоже, ещё не было.

— Многие исследователи уверены, — сказал я, вынырнув в реальность, — что современный корпус текстов и афоризмов Шарабан-Мухлюева — это огромный литературный подлог. Для его создания нейросети объединили и смикшировали труды сразу нескольких авторов среднего и позднего карбона, а самих этих авторов стёрли. А потом придумали миф о сне в криофазе, чтобы получить живого… ну, условно живого классика с карбоновыми корнями.

— Вот! — сказал Курпатов. — С корнями!

Хоть одно правильно понимаете.

— Правда, что это компиляция? Хотя бы частично?

— Мы домыслы не комментируем.

— Но мне-то вы можете по секрету сказать.

— Нет, — ответил Курпатов, — не могу, мой милый. Дело в том, что наша официальная политика — не подтверждать, но и не опровергать подобную информацию о Шарабан-Мухлюеве. У него, можно сказать, шредингерический статус.

― Ещё утверждают, — сказал я, — что все его новые эссе и комментарии пишет сеть.

— Тоже не комментируем.

В моей голове заговорил Ломас.

— Кстати, Маркус, вы должны понимать, что политика корпорации в отношении Шарабан-Мухлюева такая же. Тайна баночной личности. Даже мне не дают дополнительной информации, хотя он наш пассажир.

— Хорошо, — сказал я Курпатову. — Хорошо, генерал. Но почему мы не можем получить этот текст? Что в нём такого?

— Есть определённые соображения и обстоятельства, — загадочно ответил Курпатов.

— Вы сами читали эту главу? Знаете, о чём она?

— Да.

— Там есть достоверная информация о Варваре Цугундер?

— Возможно. Трудно сказать без дополнительного анализа.

— А почему его не сделали?

— К этой главе нет доступа даже у наших нейросетей.

— Почему вы не можете нам её показать?

— Она тут же окажется в сети. Попадёт в свободный доступ. А это не в наших интересах.

— Да что же там такое? — спросил я. — Какая-то жуткая зоологическая порнография? Или из неё следует, что Шарабан-Мухлюев был запрещённой у вас ориентации?

— Наоборот, это одна из самых пристойных глав в книге, — ответил Курпатов. — А по своей секс-ориентации Шарабан-Мухлюев, как и многие другие титаны той эпохи, был кинетосексуалом.

— Что это значит?

— Он стремился обладать всем, что шевелится или движется. Так проявлялось его огромное жизнелюбие. Мы к этому спокойно относимся. В данном случае дело в другом.

— В чём же?

— В этой главе писатель применяет старинную японскую литературную технику дзуйхицу, то есть «вслед за кистью». Пишет, не исправляя ничего — туда, куда бежит мысль.

Похоже, у Курпатова тоже стояла система HEV или что-то вроде. Всё-таки пятый таер.

— То есть это что-то японское? — спросил я. Курпатов тонко улыбнулся.

— Я бы скорее сравнил с Уэльбеком. Тем более что и сам Шарабан-Мухлюев его в этой главе вспоминает.

Нет, подумал я, справку ты меня включить не заставишь.

— Кто это?

— Другой карбоновый автор, куда менее значительный. Но чем-то они близки. Такая же смесь политического цинизма, эротической откровенности и списка потребляемых продуктов. Только с потреблением у нас традиционно хуже. Французу проще — он может сочинить роман, просто перечисляя марки вин, обеденные меню и названия курортов. Европейский читатель всё равно ничего другого не поймёт. А вот русскому художнику из-за нашей скудости приходится сразу уходить в стратосферу духа. Не знаю даже, проклятие это или благословение.

Я вдумчиво кивнул.

— Конечно, Шарабан-Мухлюев достигает в этом отрывке несомненных художественных высот, — продолжал Курпатов. — Гений есть гений. Но одновременно он проявляет, как бы это сказать… Метафизическую слабость. Он колеблется. Противоречит сам себе. Жалуется. Чуть ли не хнычет. Для столпа духа такое недопустимо.

— Но почему? Это же просто писатель. Курпатов помрачнел и поглядел мне в глаза.

— Здесь между нами пропасть, — сказал он. — Вы не поймёте.

— Чего не пойму?

— Да ничего. Ваше руководство, например, считает, что наши волшебные испытания в духе народных сказок устроены, чтобы отсеивать просителей. Сам слышал.

Не слишком ли глубоко они лезут в наши коммуникации, подумал я, но тут же вспомнил наклейки на придорожном камне. Мы ведь делаем в точности то же самое.

— Это не так, — продолжал Курпатов. — Главная цель подобного порядка — приобщение посетителей к родной культуре. Мы живём в эпоху, когда невероятно важными становятся корни.

— Какие?

— Культурные. Духовные. Назовите как хотите. То, из чего растёт зелёная поросль национальной жизни. Вспомните Китай после культурной революции. Или Германию после второй мировой. Пустыня, развалины, распад. Но проходит пара лет, и начинают проклёвываться ростки нового. А ещё через несколько десятилетий из живых корней вырастает новая Германия, новый Китай… Про Америку не будем — там уникальный случай.

Я снова кивнул.

— А у нас корни сознательно выпалывали много лет, — продолжал Курпатов. — И засевали землю зубами дракона. Поэтому и растут сами знаете какие сорняки. Я вам скажу по секрету — я русский европеец. Просто надо понимать, что русская Европа, она вот такая. Сегодня нам дорог каждый сохранившийся росток. А когда ростки не могут пробить асфальт сами, приходится подсаживать их искусственно.

— Вы хотите сказать, что Шарабан-Мухлюев — это конструкт?

— В некотором смысле да. Он тщательно отредактирован и в творческом плане, и в биографическом.

— А он вообще был на самом деле?

— Баночник с таким именем на пятом таере есть.

— Мы можем с ним связаться?

— Сейчас это невозможно.

— Почему?

— Официальная позиция Департамента Культуры такая — Герман Азизович с юности был духовным последователем южинской эзотерической школы. Уйдя в банку, он много лет практиковал её внутреннее учение и достиг к настоящему моменту высочайшей реализации — состояния так называемого куро-трупа. По оценке экспертов Депкульта это соответствует медитативному модусу «ни восприятия, ни не-восприятия», достигаемому адептами древних традиций. Поэтому трубку он больше не берёт. Но сам позвонить иногда может.

Так. Ещё одна грань официозной легенды. Конструкт на конструкте едет и конструктом погоняет.

— Но он сам писал свои книги? — спросил я. — Вот эту запрещённую главу?

— Мы выбираем не знать точно. В баночном измерении это легко осуществимая процедура. Я не знаю ничего наверняка, но как член руководства верю, что Шарабан-Мухлюев написал все свои опусы сам.

Мне вспомнилась вбойка KGBT+ c крайне неприличной интерпретацией слов «член руководства» («руководство» великий вбойщик интерпретировал как безоценочный вариант термина «рукоблудие»). Оба слова были, что называется, на месте — и создавали законченную социально-метафизическую фреску.

Курпатов поморщился, словно я поделился с ним этой мыслью, но продолжил:

— Такова добровольно осуществленная мною коррекция памяти. Чисто теоретически я допускаю версию, что современный Герман Азизович создан нейросетями на основе множества реальных прототипов и не сводим ни к одному из них. Но это не меняет ничего. Тогда реальны безымянные герои культуры, легшие в его основу.

— Шредингерический автор, — повторил я.

— Да. Так или иначе, именно он стал символом нашего культурного единства. Тем, что объединяет всех независимо от политической ориентации и баночного статуса. Шарабан-Мухлюев — наш самый драгоценный корешок. Из которого со временем вырастет новая…

— Поймите, — сказал я, — этого времени просто не будет. Если мы не найдём Варвару Цугундер, ничего никуда больше не прорастёт. Не останется никого из нас. Будут жаркие джунгли и динозавры. И наш шредингерический писатель потеряет не только читателей, но и весь корпус сочинений.

— Почему?

— Литература возникает в сознании читателя. А динозавры не читают.

Курпатов выставил вперёд свою острую бороду и засмеялся. Если бы я не знал, что передо мной выдающийся казнокрад и главный теневой криптомайнер планеты, я бы решил, что это весёлый Иван Грозный из рекламы пролайф-презервативов «50/50» (другие в Добросуде запрещены).

— А вы меня не прессуйте. Спешить мы всё равно не станем.

— Курпатов резину тянет, — сказал в моей голове Ломас. — Видимо, чего-то хочет. Или послаблений для своих трансакций, или просто взятку. Или, может быть, ему семьдесят вторая ветроколония много крипты генерирует — там же все крутят с утра до ночи. Выяснять некогда. Дайте я зайду с главного калибра. Подождите секундочку…

Я не знаю, что после этого сделал Ломас, с кем связался и о чём говорил, но прошла всего минута, и бюст Мощнопожатного под иконами ожил. У него открылись глаза. Они теперь выглядели как обычные человеческие. Мало того, в движение пришёл и порозовевший рот Шкуро.

— Анатолий, — сказал Мощнопожатный, — надо разрешить.

Курпатов повернулся к бюсту и отдал честь.

— Как прикажет партия.

— Партия считает, — ответил Мощнопожатный, — что надо послать в архив нашего человека. Из жандармерии, со служебным имплантом. Чтобы заглушки были. Может, не сольёмся тогда.

— А если сольёмся?

— Сейчас, Анатолий, главное — чтобы планета не слилась, — усмехнулся Мощнопожатный. — Руководитель твоего ранга должен видеть приоритеты.

— Но предосторожности тоже нужны, — сказал Курпатов.

— Нужны, — согласился бюст. — Поэтому я и говорю — пошлём жандарма, а трансгуманисты пусть сажают своего следака ему на имплант.

— Кого пошлём?

— Разберёшься, — сказал Мощнопожатный, глянул на меня, побелел глазами и замер.

Аудиенция кончилась. Дух, снизошедший на бюст, уже его покинул.

— Ну вот, — пропел Курпатов, — видите, как вам везёт. Начальство руководит на местах. А сам бы я ещё долго думал, вы меня пока не убедили. Но теперь вопрос решён. Дадим вам в сопровождающие капитана Сердюкова, вы с ним уже сработались.

Всё знает, понял я.

— Разрешение выдано, — подвел итог Курпатов.

— Что дальше?

Генерал пожал плечами, но вместо него ответил Ломас.

— Немедленно подключайтесь к Сердюкову, Маркус. Он сейчас в Москве. Мы посылаем его в архив.

Попрощавшись с генералом, я вылез из дупла и спустился на землю по верёвочной лестнице. Но коммутация почему-то затягивалась.

Система отпустила меня, только когда я снова дошёл до придорожного камня.

— Что это за сумасшедший китаец? — спросил я, падая в кресло. — Почему его пустили ковыряться палочками для суши в животе у нас с Сердюковым? Я чуть не помер от боли. И почему меня приморозило к импланту Сердюкова?

— Дело в том, — ответил Ломас, — что сердобольские власти допустили нас к архиву с одним условием.

— Каким?

— К планированию операции подключилась их главная боевая нейросеть.

— «Калинка»?

— Именно.

— То есть мы теперь сотрудничаем с серийным… с серийной убийцей?

— У нейросетей, в том числе и этой, отсутствует требуемая для подобных инвектив субъектность. Но можно сказать, что да. Сотрудничаем. И я этому крайне рад.

— Зачем нам такое нужно?

— Во-первых, — ответил Ломас, — это было их условием. Операция проходит на территории Добросуда. Во-вторых, очень возможно, что нейросеть нам сильно поможет. Она крайне грамотно просчитывает схемы убийств — мы учимся у неё на каждом шагу.

— «Калинка» один раз уже промахнулась по Кукеру, — сказал я.

— Да. Поэтому сейчас для неё это вопрос принципа. Ну если не для неё, то для соответствующей сердобольской спецслужбы. Второй раз не промахнётся.

— То есть теперь операцию планирует «Калинка»?

Ломас кивнул.

— Фактически да. «Калинка» прочла запрещённую главу из Шарабан-Мухлюева вместе с Сердюковым. Кроме того, мы поделились с ней всей информацией по кейсу. И «Калинка», кажется, уже сделала выводы. Именно она склеила вас с имплантом Сердюкова на время этой неприятной процедуры. А сейчас отправляет Сердюкова назад в Сибирь. На бизнес-джете, что вообще-то бывает не часто.

— Значит, это «Калинка» наслала на нас сумасшедшего китайца?

— Подождите про китайца, — сказал Ломас, двигая ко мне поднос с коньяком и сигарой. — Обсудим прочитанное у Шарабан-Мухлюева, пока вы хоть что-то помните. Зря мы, что ли, вас посылали?

Начальство требовало полного доступа. Подняв похожий на осколочную гранату стакан, я отхлебнул янтарной жидкости.

— Что скажете? — спросил Ломас.

— Это было грозное время, — ответил я, разглядывая стакан. — Страшное и одновременно… Не знаю, титаническое. Сейчас людей такого калибра уже нет.

— Почему, есть, — усмехнулся Ломас. — Шарабан-Мухлюев до сих пор в банке. Но удалился от мира.

— Чем он там занимается?

— Тайна баночной личности охраняется корпорацией. Критики считают, что за него пишет нейросеть «Порфирий». Вы с нею много общались. Помните ее?

Мне показалось, что Ломас смотрит на меня с подозрением. Я отрицательно покачал головой.

— Для меня слово «Порфирий» — императорское имя.

Ломас вздохнул.

— Когда-нибудь обязательно вспомните.

— А эту запрещённую главу кто написал? — спросил я. — Сам Шарабан-Мухлюев? Или нейросеть?

— Думаю, нейросеть. Но на реальном биографическом материале.

— Почему вы так считаете?

— По факт-чекингу всё совпадает. Но в тексте слишком много литературных реминисценций. Почти каждое предложение — это какая-то замаскированная цитата. Нейросети такое любят. В этом, можно сказать, самая их суть.

— Сначала сгенерировали, а потом засекретили. Зачем?

Ломас пожал плечами.

— Возможно, нейросеть пыталась показать сердобольским авторам, как должен работать и жить настоящий русский писатель-традиционалист свирепого и могучего таланта. Не одни же доносы строчить. Но кураторы решили, что допущен перехлёст. Какую полезную информацию вы вынесли из чтения?

— Нет сомнений, что эта Ры — подруга Варвары Цугундер по кличке Рыба. Ясно теперь, откуда в шифрах Варвары слово «янагихара». Видимо, мстила за подругу. А так нового мало.

— Вы поняли в прочитанном всё?

— Нет, конечно, — сказал я. — Контекст утрачен. Патина времени. Но читать не мешает. Наоборот, появляется эффект достоверности. Такие детали не подделаешь.

— Ясно, — отозвался Ломас. — А справочку чего не включили?

— Не хотел впечатление портить.

Ломас кивнул — как мне показалось, с удовлетворением.

— Теперь можете задавать вопросы.

— Кто этот чокнутый китаец?

— Это не китаец, а обрусевший японец. Дядя Ода, как его называют во Владивостоке и Москве.

— Он бандит?

— По совместительству. Но вообще-то он лучший мастер реики-до на территории Добросуда.

— А что такое реики-до?

— Закажите справку, Маркус. Только быстро. И уточните про ключи «Чоку-Рэй», «Сей-Хей-Ки» и «Хан-Ша-Зи-Шо-Нен». Чтобы мне меньше говорить пришлось.

— Меня тошнит от новой информации, — сказал я.

— Это приказ. Я повиновался.

^{TH Inc Confidential Inner Reference}

Реики-До — японская энергетическая техника. Название, состоящее из иероглифов «Реи» и «Ки», означает примерно «универсальная жизненная энергия». Зародилась как целительство почти три тысячи лет назад. В последние два века развивается как полумагическое боевое искусство, популярное у китайских и японских банд на Дальнем Востоке. Основана на манипуляциях с энергией Ки (Ци) с помощью особых пассов и магических начертаний…

Я не стал читать дальше — даже не заказал справку про энергию Ци (или Ки). Не потому, что знал всё сам. Я просто догадывался, что там будет. Оперативной ценности это не представляло. Я сразу перешёл к ключам.

ChoKuRei

Энергетический символ реики-до, используемый как своего рода катализатор. Смысл может быть передан как «Вся энергия вселенной призывается сюда». Используется обычно в комбинации с другими символами в начале и конце ритуала, боевой проекции или символической каты.

Ага. Это и был тот самый скрипичный ключ, который азиат начертил на моём пузе в начале и конце своей дикой эскапады. Вернее, на пузе бедного Сердюкова.

SeiHeKi

Символ реики-до, используемый для раскрытия иных измерений, гармонизации и эмоционального…

Понятно. Другие измерения, дальше можно не читать. Я перешёл к следующему

HonShaZeShoNen

Символ реики-до, используемый для дистанционных воздействий, в том числе на прошлое и будущее. Смысл может быть примерно передан как «Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего».

Я повернулся к Ломасу.

— Там были ещё два символа. На боках.

— Да, — сказал Ломас. — Но мы их не разобрали, потому что он слишком быстро крутил палочкой.

— В чём был смысл процедуры?

— «Калинка» не делится ни с кем своими планами. Но мы примерно понимаем её намерения.

— И какие же они?

— Нейросеть решила подделать и записать посмертный био-импульс Шарабан-Мухлюева. Тот самый, о котором идёт речь в тексте запрещённой главы.

— Что такое «био-импульс»? — спросил я.

— Помните, там было: «И теперь я думаю — если однажды, уже освободясь от тела, я задержусь на границе вечности, не вырвется ли вдруг из центра моего естества это: Ma Chienne Andalouse…»

― Ещё бы, — сказал я. — Из-за этого японского бандита наизусть выучил. Только Шарабан-Мухлюев и так давно освободился от тела. У него пятый таер. Как у матери Люцилии.

— Я в курсе, — ответил Ломас. — Но мы не сможем использовать его мозг.

— Почему?

— Он не наш оперативник. А сердоболы к своему классику и близко нас не подпустят.

— Тогда я вообще ничего не понимаю. Ломас довольно улыбнулся.

— Чем меньше вы будете понимать, Маркус, тем лучше.

— Почему вы так решили?

— Это не я решил, — ответил Ломас, — а «Калинка». Но кое-что я вам всё-таки объясню. Представьте, что Шарабан-Мухлюев умирает, желая воссоединиться со своей поруганной любовью. Из центра его естества вырывается описанный в книге клич… Когда он позовёт свою андалузскую сучку из вечности, это будет не звуковая волна. И не мышечная судорога — тело уже окоченело. Как вы думаете, что это за сигнал?

— Электрический импульс мозга?

— Да, конечно. Но не только.

— А что ещё?

— Мастер реики-до сказал бы, что это последняя проекция всей жизненной энергии.

— Последняя проекция?

— Мистики верили, что информационноэнергетический импульс, излучаемый человеком перед смертью, может быть очень мощным. Но называть его электрическим не вполне правильно. Обычные научные приборы не способны его зафиксировать. Речь идёт об энергии Ки. Именно ею пользуются адепты реики-до.

— Корпорация понимает природу такого сигнала?

— Не вполне, — сказал Ломас. — Эта энергия воспринимается только медиумами. Дядя Ода — один из них.

— Вы в это верите?

— Мои взгляды не важны. Главное, что в эту энергию верит нейросеть «Калинка». Точнее выражаясь, не верит, а рассматривает как реальную и регулярно пользуется ею в своих многоходовках. Успешно пользуется. Этот дальневосточный бандит с палочками сейчас фактически безвыездно живет в Москве на сердобольских подрядах, и привезти его на место удалось всего за четверть часа. Процедура в подвале нужна была для того, чтобы мы, так сказать, записали фальшивый зов сердобольского классика на биологический носитель. Можно сказать, взвели гранату.

— Хорошо, — сказал я. — Хорошо. Пытаюсь понять ещё раз. Итак, «Калинка» подделала и зафиксировала предсмертный любовный клич Шарабан-Мухлюева, зовущего из бесконечности свою андалузскую сучку. А на каком именно носителе его записали?

— На вас, — ответил Ломас и поглядел мне в глаза.

От этого взгляда у меня засосало под ложечкой.

— На мне? На меня?

Ломас кивнул, и я понял, что он не шутит.

— Почему? Неужели нельзя было на Сердюкова? Или на этих жандармских унтерш?

— Энергия Ки плохо заряжает имплантированный мозг, — ответил Ломас. — Имплант действует как своего рода паразитное заземление. В качестве носителя нужен или бескукушник, или…

— Или баночник.

— Да. Баночника, кроме того, можно подключить к чужому импланту намертво. «Калинка» уже отработала технологию, если вы обратили внимание.

— Да, обратил.

— «Калинка» превратила вас в оружие, Маркус. Она сделала из вас каузальную бомбу, которая может спасти мир. Но только в том случае, если гипотеза «Калинки» верна.

— Какая гипотеза?

— Пока что я не могу вам этого сказать.

— Почему?

— Так хочет «Калинка». Есть опасение, что вы перестанете быть функциональны, если всё поймёте. Возможно, вас не пропустят защитные сферы Ахилла и так далее. Лучше не задавайте вопросов. Мы вас специально седатируем, чтобы вы не слишком любопытствовали.

— Вы меня специально седатируете?

— Не мы. «Калинка». Когда вы читали Шарабан-Мухлюева в спецхране по второму разу, она ввела вас в состояние созерцательного гуманизма. Это у сердоболов стандартный транспортно-крутильный модус.

— Почему транспортно-крутильный?

— Сердоболы так заключённых перевозят. Иногда крутильщиков прокачивают, если дисциплина в лагере хромает. Не из человечности. Просто «Открытый Мозг» разрешает эту прокачку в тюрьмах. Вреда в ней нет. Человек становится гуманен, сентиментально-слезлив, доверчив и нелюбопытен. Вам даже справку было лень вызвать, помните?

Я кивнул.

— Одновременно происходит торможение всех агрессивных импульсов. Просто побочка. Не слишком выраженная, но реальная. Она-то сердоболам и нужна. У «Калинки» можно многому научиться.

Корпорация, значит, передала контроль за моим мозгом «Калинке». Вот откуда у меня эти сентиментальность и апатия. Я поглядел Ломасу в глаза, открыл рот — но сдержался.

— Сейчас мы скоммутируем вас на имплант нового зеркала, — сказал Ломас. — Ваша задача — отправиться в ветроколонию номер семьдесят два, попасть за все защитные поля и добраться до Кукера с Ахиллом.

— Я не думаю, что Кукер станет со мной общаться, — ответил я. — Мы даже не знакомы.

— Он будет общаться не с вами, а с вашим зеркальным носителем.

— Это Сердюков?

— Нет. Это фема. Её Кукер совершенно точно согласится увидеть и выслушать.

— Кто она?

— Дарья Троедыркина.

— Она разве жива?

— Да. В больнице. Но её уже подлечили. Троедыркина приговорена сердобольским трибуналом к пожизненному заключению. А за попытку убийства в ветроколонии у неё отобрали право на апелляцию.

— Но убийство, которое она пыталась совершить, было разработано «Калинкой».

— Троедыркина про это не знала. С ней работали провокаторши. Как у них говорят, бедняжку разводили втёмную. Поэтому, по сердобольским юридическим представлениям, осуждена она справедливо.

— И «Калинка» собирается второй раз послать её на ту же мокруху?

— Именно. Для сердобольской боевой нейросети это вопрос принципа и репутации. Есть, конечно, ещё и авторитет сердобольских спецслужб.

— Почему именно Троедыркина?

— Она может потребовать реванш. Петушиные понятия это позволяют. «Калинка» уверена, что Кукер сам захочет увидеть соперницу, чтобы уничтожить окончательно.

— Как-то мелко для сверхчеловека, — сказал я.

— В каждом сверхчеловеке остаётся что-то человеческое, — ответил Ломас. — Это их обычно и губит.

— У нас сохранится связь с её имплантом?

— Да. Его модифицировали и сделали нужный апгрейд.

— Троедыркина знает, что погибнет?

— Ей предложили обычную сердобольскую схему амнистии, если выживет. Сердоболы в таких случаях действуют достаточно честно. Её предупредили, что шансов у неё мало.

— Она согласилась?

— Да, — сказал Ломас. — Она идёт на это добровольно. «Калинка», собственно, не сомневалась в её согласии.

— Почему?

— Троедыркиной объяснили, что у неё будет возможность уничтожить Кукера.

— Она знает про меня?

— Она в курсе, что понесёт некий заряд на своём импланте. Но она не знает, в чём его природа. О вашем существовании она вообще не имеет понятия. Поэтому во время коммутации и доставки сидите тихо. Не вступайте с ней в контакт. Просто наблюдайте.

— Хорошо, — сказал я. — Как привести бомбу в действие?

— Это произойдёт, когда вы умрёте.

— Что? — спросил я. — Простите?

— Вы умрёте, — ответил Ломас. — Отбросите копыта. Склеите ласты. И тогда энергия последнего зова, которой вы заряжены, высвободится. Сразу после этого мы вытащим вас назад. Мы можем не успеть, и вы погибнете.

Но если у вас ничего не выйдет, тогда погибнем мы все. Времени на повторную операцию не останется. Вы наш шанс. Опять спасаете человечество, Маркус.

— Подождите, — сказал я. — Троедыркина сейчас в сибирской больнице. Её отвезут в семьдесят вторую ветроколонию имени Кая и Герды. Сердюкова, допустим, доставят туда на бизнес-джете. Но я-то буду в своей банке! Это же тысячи километров!

— Техники рейки-до действуют на любой дистанции, — ответил Ломас. — Для этой энергии расстояний нет. Она способна проникать даже в прошлое и будущее, очищая их — так, во всяком случае, утверждают. Энергия выделяется там, где находится внимание участников процедуры. А вы будете висеть у Троедыркиной на импланте.

Я вспомнил расшифровку символов реики-до. Да, там было что-то похожее — другие измерения, дистанционные воздействия. Если адепты учения и врут, то не нам первым.

— Полагаете, сработает?

Ломас пожал плечами.

— Скоро узнаем. Ничего лучше «Калинка» не придумала. Значит, не смогли бы и мы. По части дистанционных убийств корпорации далеко до сердобольской жандармерии, тем более до её Верхнего Тумена. Ещё вопросы есть?

— Да, — ответил я. — Самый главный. Почему посмертный зов Шарабан-Мухлюева к своей андалузской сучке закроет путь напавшему на нас древнему злу? С какой стати? Древнее зло будет поражено такой стойкостью чувств и уйдёт восвояси, проливая рептильные слёзы? Ломас улыбнулся и подвинул ко мне стакан с коньяком.

— «Калинка» ни с кем не делится своими планами.

— Я не вижу в операции смысла, — сказал я. — Ну хорошо, мы позовем эту Ры из вечности голосом Шарабан-Мухлюева. И что? Не понимаю.

— Вам и не надо понимать. От этого зависит успех. Если мы победим, вы узнаете всё. Но сейчас я не могу сказать ничего больше, Маркус. Доверьтесь «Калинке».

3… 2… 1… 0

Похоже, я умер не окончательно — мелькающие передо мной цифры обратного отсчёта не слишком походили на загробные видения.

Я услышал нежный звон, напоминающий звук будильника, и открыл глаза.

Я лежал на медицинской кушетке в большой больничной палате с занавешенными окнами. На мне была лёгкая синяя пижама. На тумбочке рядом — букет гвоздик в красной вазе. Портрет Гольденштерна на стене. Такой же, как в кабинете Ломаса.

Рядом с кушеткой стоял пустой табурет.

Видимо, для визитёров.

Стандартная служебная симуляция для оперативников, приходящих в себя после глубокого погружения или длительного гипносна.

Значит, жив.

Мало того, я даже помнил всё случившееся — память пока не стёрли. Кукер дрался с Троедыркиной. Потом Троедыркина увидела этот рисунок, и… И меня умертвили.

Дверь открылась, и в палату вошёл капитан Сердюков в накинутом на плечи белом халате. В руке у него была авоська с мандаринами. Как трогательно.

— Здравствуйте, господин старший следователь, — сказал он. — Я не в банке, сразу предупреждаю. Для меня это просто симуляция в шлеме. Сердобольская жандармерия очень ценит сотрудничество с вашей корпорацией — и мне поручили провести дебрифинг.

— Почему именно вам?

— Вы были без сознания почти месяц. Сейчас вас приводят в чувство по реабилитационной методике, рассчитанной нейросетями. Ваш мозг возвращается в нормальный модус по наименее травматичному маршруту. Ваше руководство называет эту технологию «Easy-Peasy».

— Ага, — сказал я. — Что-то помню. Сердюков сел на табуретку.

— Я знаю, что вы работали со мной долгое время. Поэтому нейросеть решила, что первый дебрифинг следует провести именно мне. По медицинским причинам. Сразу после него вы сможете повидать своё начальство.

— Жду не дождусь, — сказал я и попробовал приподняться на локтях.

— Не напрягайтесь, — попросил Сердюков. — Не генерируйте моторных импульсов, мозгу нужен покой.

Он так и сидел с авоськой мандаринов в руке. Заметив мой взгляд, он положил её на пол.

— Чем хороша симуляция, — сказал он, — это тем, что в ней нет микробов.

— Есть, — ответил я. — Легко можете подхватить понос. Но он тоже будет частью симуляции. Начинайте дебрифинг, капитан.

— Как вы знаете, господин старший следователь, я всю жизнь занимался изучением пайкинга. И очень интересовался Варварой Цугундер. У меня даже была своя теория на её счёт, но я ошибался.

— Помню, — кивнул я.

— Личность Варвары была окутана мраком. Считалось, что она умерла в Латинской Америке при неизвестных обстоятельствах более двух веков назад — это по самым оптимистичным подсчётам. Но многие люди из той эпохи успели попасть в банки. В ходе вашего расследования выяснилось, что в их числе была и Варвара Цугундер. Она сделала это под другим именем, и корпорация не могла установить, дожила она до наших дней, или её контракт закончился. Имелись только косвенные свидетельства.

— Это я тоже знаю.

— У Варвары была близкая подруга, которую она называет в своих дневниках Рыбой. Если верить записям, Рыба не принимала участия в преступлениях и не знала о них. Варвара сообщала о своих подвигах всему миру с помощью специального шифра, но даже Рыба его не понимала до конца. Корпорация быстро обнаружили эту Рыбу в банке.

— Видел её.

— Оказалось, что это почтенная баночная литературоведка. К ней однажды обращались за консультацией вы сами.

— Тоже слышал, — ответил я. — Но это мне стёрли.

— Глубокий скан мозга показал, что она ничего не знает о Варваре, — продолжал Сердюков. — Мы решили, что это связано с токсичностью подобного знакомства. Рыба делала подтяжку личности, корректировала память, и получила от корпорации гарантию неприкосновенности своего нового статуса. Теоретически можно было попробовать вернуть ей утраченную память, но процедура необратима. Она нанесла бы Рыбе неизлечимую психическую травму. А ваша корпорация очень бережно соблюдает права баночников и избегает всего, что может нанести им вред.

— Ага, — сказал я. — По себе знаю. Сердюков улыбнулся.

— У нас была информация о запрещённой главе из Шарабан-Мухлюева. Её не позволяли читать вообще никому. Ходили слухи, что там идёт речь о Варваре Цугундер — и, как последний шанс, корпорация запросила у руководства этот текст.

— Да, — сказал я. — Лично ездил за разрешением.

— А дальше началось самое интересное. Когда мы прочли запрещённую главу, выяснилось, что классик рассказывает не про Варвару, а про Ры, в которой легко можно узнать нашу Рыбу. Варвара Цугундер там тоже упоминается — в качестве её подруги. Вроде бы всё совпадает.

— Вроде да.

— Но «Калинку» не зря так котируют во всём мире. Через две минуты после того, как вы прочли текст в первый раз, она уже закончила сравнительный анализ этой главы с «Дневником Варвары Цугундер», постами Варвары и огромным массивом других карбоновых текстов. Мало того, она проследила траекторию перемещений Рыбы по физическому миру и географию преступлений Варвары Цугундер. По совпадению деталей «Калинка» установила, что Варвара Цугундер и есть Рыба. Иначе просто не могло быть.

Сердюков остановился, давая мне возможность задать вопрос. Я уже догадывался, что он скажет дальше, но не стал перебивать.

— Продолжайте.

— «Варвара Цугундер» никогда реально не существовала. Она была одним из сетевых лиц Рыбы. Через этого аватара Рыба делилась с человечеством теми мыслями, которые были слишком смелыми для позднего карбона. Она ссылалась на эту Варю и в разговорах с Шарабан-Мухлюевым, когда хотела сказать что-то радикальное. Но потом случился разрыв, и вызванный им шок оказался для Рыбы невыносимым. Произошёл душевный надлом. Это я ещё мягко выражаюсь. Правильнее сказать, что её психика раскололась пополам.

— Раздвоение.

— Да, так это называют. Хотя точный медицинский термин — «personality split disorder». Рыба разделилась внутри себя на две совершенно не подозревающие друг о друге личности. Одна стала Варварой Цугундер и натворила много бед. А вторая продолжала заниматься литературоведением и даже писала критику на посты и эссе Варвары, не подозревая, что это и есть она сама. Самым поразительным был способ коммуникации двух половинок расколотой души. Варвара писала посты, а на следующий день читала их уже в качестве Рыбы — и отправляла своей половинке ответы. У разных личностей были разные аккаунты. Отсюда все эти шифры.

— Но если это на самом деле один и тот же человек, — сказал я, — неизбежны разные неувязки. Разные накладки.

— Конечно, — согласился Сердюков. — Но поражённая безумием психика ведь не дура. Она надёжно блокирует подобные противоречия сама от себя. Почитайте литературу про PSD, лучше поймёте, как действует этот механизм.

— Непременно, — ответил я.

— Когда Варвару Цугундер заклеймили как страшную преступницу, Рыба сделала коррекцию воспоминаний и стёрла память об этом сетевом знакомстве. Одновременно она стёрла и личные воспоминания о Шарабан-Мухлюеве. Лучше замаскироваться было невозможно.

— Согласен, — сказал я. — Слышал её лекцию…

— Тут даже есть что-то комичное. Как выражаются ваши корпоративные менеджеры, возникла любопытная оптика. Шарабан-Мухлюев, штатский штафирка, едва ли державший в руках что-то опаснее травмата без обоймы, представляется нам сегодня эдаким брутальным мачо в камуфляже. Рыба рядом с ним кажется беззащитной жертвой. А всё было в точности наоборот.

— Да, — сказал я. — Вероятно, не первый случай в истории. И не последний.

— Коррекция памяти оказалась эффективной уловкой, — продолжал Сердюков. — Никто ничего не заподозрил. Рыба удалилась от мира в личную симуляцию и спокойно доживала свой век, пробавляясь консультациями. После коррекции памяти ни один баночный скан, даже самый глубокий, не мог установить её причастность к убийствам. В сущности, мы не можем считать Рыбу преступницей, потому что её баночная личность совершенно обособилась от уснувшей Варвары Цугундер.

— Примерно понимаю.

— Теперь перехожу к главному. Как только «Калинка» пришла к выводу о тождестве Рыбы и Варвары, она немедленно составила план ликвидации Кукера. Это главная профессия нейросети, и все процедуры здесь отточены до автоматизма. «Калинка» решила использовать вас. Но не в качестве бомбы, как вы подумали, а в качестве детонатора. А бомбой была…

— Рыба?

— Да, — ответил Сердюков. — Тут «Калинка» проявила изрядное коварство. Рыба иногда выполняла связанные с литературой корпоративные заказы. Чтобы не конфликтовать с корпорацией по поводу баночной неприкосновенности, «Калинка» наняла Рыбу для консультации. За очень хорошие деньги.

— Литературной консультации?

— Именно. Её попросили оценить влияние патриархальной русской классики на быт ветроколонии при наблюдении за заключёнными через омнилинк. Заказали даже отдельное эссе для местечкового фем-журнала.

— А эссе зачем?

— Там большой типовой контракт. По мелкому шрифту где-то на сороковой странице автор сам несёт ответственность за возможные несчастные случаи во время исследовательских действий.

— Рыба согласилась?

— Согласилась. Когда вас скоммутировали на Троедыркину, Рыба уже висела на её импланте. Вы не видели друг друга, но были пристегнуты к Дарье намертво. По дороге «Калинка» начала активно праймить Рыбу.

— Простите, что?

— Ну… Как объяснить. Ну это, например, когда избирателей к войне готовят. Настраивают восприятие через подбор поступающей информации. Как бы прогревают. Обратили внимание, какую книгу Троедыркина читала?

— Да. «Посты Варвары Цугундер».

— Вот. Рыба ничего не помнила на сознательном уровне. Но глубокое подсознание не обманешь. Так ей замкнули первый контур активации. А потом этот египетский бог на стене барака… Так замкнули второй. Прямо как бомбу взвели.

— Там правда эта фреска на стене была? Сердюков отрицательно покачал головой.

— Навели через имплант. Я все действия «Калинки» хорошо понимаю. Не в моральном плане, разумеется. Как учёный. Вам ведь стирали прежде память?

Я кивнул.

— Понимаете, когда воспоминания убирают, ничего на самом деле не стирается. Это, насколько я знаю, нельзя сделать, не разрушив мозговые структуры на физическом уровне. Мы просто затрудняем сознанию доступ к этим воспоминаниям. Иногда затрудняем доступ даже глубокому подсознанию, хотя это сложнее. Тут у вашей корпорации есть много разных технологий и методов, они часто весьма изощрённые, и повторять эту процедуру можно многократно.

— Мне можете не рассказывать, — ответил я.

— Согласен, вы не специалист по мозгу, так что объяснять нюансы не буду. Но идея простая — мы изолируем некую область памяти. Как бы ставим непроницаемую перемычку. Если её насильно пробить — а такое в определённых случаях происходит — восстановить преграду будет почти невозможно. Но в ситуации с Варварой Цугундер и Рыбой «Калинка» об этом не заботилась.

— Понимаю, — сказал я. — Не её ответственность.

— Именно. Уже был подписан договор. Итак, прогрев. Сперва — книга Варвары Цугундер, написанная когда-то самой Рыбой. Затем — фреска с египетским божеством, подсознательно памятная по личной любовной драме…

Сердюков подбросил на ладони мандарин, взял двумя пальцами, поднял над головой и поглядел на него. Похоже, он наслаждался пребыванием в симуляции.

— Когда Луна тянет на себя воду в океане, — продолжал он, — начинается прилив. Созданная «Калинкой» информационная гравитация подействовала на вытесненные воспоминания Варвары точно так же. Давление на изолирующую перегородку многократно усилилось. Только не подумайте, что там на самом деле была какая-то перегородка, это просто…

— Я понимаю, — сказал я.

— И вот, в тот самый момент, когда приливные силы достигли максимума, «Калинка» привела в действие детонатор.

— Меня.

— Вас. Варвара ощутила всем существом чрезвычайно важный для неё зов, на который она обещала откликнуться даже после смерти.

Обещала ещё тогда, когда была с Рыбой одним целым. И перегородка лопнула.

— Детонацию не слишком откладывали, — сказал я.

— Это было бы рискованно. Дарья ослабла после неудачной атаки. «Калинка» решила не тянуть. И сразу после детонации Дарью перевели в slave-режим.

— Взяли на славянку? А разве у неё специмплант?

Сердюков улыбнулся.

— Я предполагаю, — сказал он, — что это важно только для сердобольских спецслужб. Для вашей корпорации особой разницы между имплантами нет. Но это просто догадка.

Вот так, подумал я. Лучше меня вопрос понимает.

— Но могли и проапгрейдить, — продолжал Сердюков. — Когда в петуха переделывали. Вы насчёт импланта у начальства поинтересуйтесь, корпорация знает. Я гадать не буду.

— А кто управлял славянкой? — спросил я.

— Рыба, кто ж ещё, — ответил Сердюков. — Вы к этому моменту померли, а Рыба так и висела у Дарьи на импланте. Ей бразды и вручили. Вернее, уже не Рыбе, а пробудившейся от сна Варваре Цугундер. Дальнейшее понятно?

— Пока нет.

— Давайте я вам запись объективного контроля покажу. Я тогда уже вернулся в колонию и лично осматривал место происшествия.

В воздухе рядом с Сердюковым загорелся экран.

Я увидел служебный имплант-фид. Картинка чуть покачивалась вместе с боязливыми шагами Сердюкова. Вокруг было полутемно, и он светил перед собой фонарём.

Передо мной был тот самый барак, где Троедыркина дралась с Кукером.

Петушатник разнесло в щепы, словно в него попала авиабомба. Я не представлял, кто и как мог нанести удары такой силы — деревянная стена барака за царскими вратами была пробита, и из пролома на пол камеры падал скудный северный свет.

Оператор повернулся — и я увидел лежащее в кровавой луже тело.

Сначала я даже не понял, что это человек. Он был больше похож на мясной полуфабрикат вроде отбивной. Его тело густо покрывали одинаковые дыры, будто его в упор расстреляли из скорострельной пушки. Наблюдатель наклонился, чтобы приложить к телу отградуированную линейку и определить диаметр ран. Три-пять сантиметров.

Самым жутким было то, что этот страшный перфоратор не разбирал, где лоб, где щека, где грудь, где ладонь — он везде оставил свои следы с одинаковой яростью. Дырок на теле Кукера было больше, чем живого места, и я узнал поверженного петуха только по гребню.

Оператор прошёл дальше, и я увидел у стены Дарью Троедыркину. Она лежала, свернувшись калачиком, почти как домашняя кошка. Три обломанных розовых рога на её каске щерились острыми зубцами. Её руки и лицо были в крови, но, несмотря на это, она выглядела мирно и благостно, словно отдыхала после трудной работы.

Сердюков поднял голову и повернул луч фонаря на стену. По ней стекала кровь. Сердюков шагнул назад, осветил стену полностью, и я увидел крупное слово, криво написанное почерневшей кровью:

Экран погас.

— Это она его своими цугундерами так истыкала?

— Нет, — ответил Сердюков. — Экспертиза показала, что головными стилетами Варвара разрушила петушатник и пробила стену барака. Полученные при этом травмы её и погубили. А раны на теле Кукера нанесены другим орудием.

— Каким именно?

— Вот здесь самое поразительное. Вы готовы допустить невероятное?

Я пожал плечами.

— Говорят, что рядом с Кукером нарушались физические законы. Сворачивалось пространство. Вы знаете, что цугундер Варвары хранился в музее Метрополитен. Так вот, в день убийства Кукера он пропал.

— Как пропал?

— Так. Пропал, и всё. Музейщики, конечно, сделали хорошую мину при плохой игре. В «Грин Гардиан» вышел материал, что цугундер Варвары снят с экспозиции по этическим соображениям. Мол, по новым данным, иконический стилет основательницы боевого феминизма оказался копией пениса русского националиста, мракобеса и мизогина Шарабан-Мухлюева. Большая статья, и в конце цитата из Фимы Бурбулис: «Этот двусмысленный отныне предмет не может более считаться флагштоком нашего знамени». Видно, секретную главу везде уже прочли. Правильно ведь Курпатов нервничал… Хотите статью посмотреть?

— Не надо.

— Но я не верю, что цугундер просто сняли с экспозиции. В музее «Метрополитен» его больше нет. Такое чувство, что Варвара каким-то образом притянула к себе на время своё оружие. По диаметру дыры совпадает.

— А как она это сделала?

— Вероятно, Кукер создавал вокруг себя особое поле. Я не знаю.

— Другое объяснение таких ран возможно?

— Это мог быть… Ну, я не знаю. Какой-нибудь энергетический протуберанец близких габаритов. Но выглядит всё так, словно Варвара закошмарила Кукера своим нативным инструментом.

— Бог с ним, с цугундером, — сказал я. — Что с колонией?

— Всё в порядке.

— Вокруг был такой смерч, что…

— Это оказалось просто оптической иллюзией, — ответил Сердюк. — Типа миражом. Кукер навёл. В ветроколонии вообще никаких повреждений, кроме тех, которые вы видели в бараке. Уже опять вовсю крутим. Нового петуха прислали с Дальнего Востока.

— А куда делся Ахилл? — спросил я.

— Я точно не знаю, — сказал Сердюков. — Секретная информация. Но зло вроде исчезло. Ваше начальство, наверно, лучше объяснит…

И тут же по другую сторону от моей кушетки появился ещё один табурет.

Ломас был в чёрном с золотом парадном мундире. Рядом с ним в воздухе висел поднос с дымящейся в пепельнице сигарой, стаканами и флаконом коньяка.

— Здравствуйте, Маркус, — сказал адмирал. Я покосился на Сердюкова.

— Он меня не видит, — сказал Ломас. — И не слышит наш разговор. Система сочла, что вы уже готовы.

— Да, — сказал я. — Но пить не буду.

— Это по желанию, — ответил Ломас, наливая себе в стакан оранжевой жидкости. — Поздравляю с успешным завершением операции. Выражаю вам личную и корпоративную благодарность.

— Мы победили?

Ломас отхлебнул коньяка и кивнул.

— Река вернулась в русло. Астероид больше не меняет орбиту. Извержение ледяного вулкана прекратилось. Этот небесный камень пролетит несколько ближе к Земле, но в ближайшие три миллиона лет беспокоиться не о чем.

— Ахилл уничтожен?

— Ахилл… Скажем так, обезврежен.

— Исчез вместе с Кукером?

— Нет, — сказал Ломас. — Помните, суфии говорили, что если кто-то поразит Ахилла, его демон перейдёт в победителя? Это и произошло. Он захватил Варвару Цугундер. А вместе с ней Рыбу.

— Но это значит, что ничего не изменилось, — сказал я. — Зло по-прежнему среди нас.

— Не совсем так, — улыбнулся Ломас. — Ахилл — это дух. Очень могущественный. Но духи живут в другом измерении. Когда они захватывают сознание воплощённого существа вроде Кукера, у них появляются способы коммуникации с нашей материальной реальностью. Руки, ноги, речь, воля, энергия Ки и я не знаю что ещё. Овладев человеческим телом, дух использует возможности живого организма, действующего в естественной среде. Происходит постоянный обмен информацией и энергией с миром. В том числе такой обмен, которого наука ещё не понимает. Именно это делает магию возможной. Но когда духовная сущность оказывается в изолированном от реальности мозгу…

— В изолированном?

— Да, — ответил Ломас. — В этом и заключался план «Калинки». В следующий миг после того, как Ахилл захватил своего победителя, «TRANSHUMANISM INC.» отключила Рыбу от всех корпоративных сетей и симуляций. Отключение было подготовлено заранее. Её мозг сейчас поддерживают живым, но информационного обмена с ним нет. Его поместили в полностью экранированный бокс, и даже спинномозговая жидкость там ходит по замкнутому циклу.

— Ахилл обладает чудовищным могуществом, — сказал я. — Он может перемещаться куда и как угодно.

— Не совсем так. Ахилл способен захватить любую вселенную. Но вселенная — это всё сознаваемое, он сам так говорил. Человеческий мир — общая вселенная для сцепленных друг с другом сознаний. Поэтому, захватив власть над одним из нас, Ахилл может завоевать и остальное. Но теперь вся его вселенная — это замкнутое в себе сознание Варвары Цугундер.

— Рыбы?

— Рыбы больше нет, — ответил Ломас. — После того, как Ваврвара Цугундер пробудилась, загнать её в подвалы подсознания больше нельзя. Ахилл может создавать в её восприятии любые галлюцинации. Как угодно нарушать в нём законы природы. Но выйти за рамки Варвары Цугундер, пока та жива, он не в силах.

— Почему?

— Потому что никаких рамок у сознания нет. Оно бесконечно. Каждое — это вселенная. Вселенную Рыбы Ахилл уже завоевал. Но он не способен перейти оттуда в другую, общую для нас всех. У него нет для этого средств. От его вселенной к нам не ведет ни единого информационного мостика. Никаких излучателей, телескопов, речевых обменов, червоточин, ничего. Это камера-одиночка.

— А что случится, когда мозг Рыбы умрёт?

— Я не знаю, — ответил Ломас. — Мы пока не думали. Ахилл, вероятно, освободится. Надеюсь, у нас ещё есть время что-то изобрести.

Я посмотрел на Сердюкова. Он совершенно не замечал моей беседы с начальством и ел очередной глюкомандарин. Вкусно, да. Но не слишком питательно для нулевого таера.

— Что происходит в сознании Варвары Цугундер? — спросил я.

— Не знаю точно. Мы с величайшими предосторожностями заглянули туда один раз и не будем повторять опыт. Есть шанс, что джинн вырвется из бутылки, даже если просто посмотреть на него через систему зеркал с задержкой и записью.

— Что мы увидели? — спросил я.

— Там происходит быстрый циклический процесс. До конца мы его не понимаем, поскольку омнилинк-скан невозможен по соображениям безопасности. Удалось установить следующее: сначала Варвара некоторое время кричит «Янагихара! Янагихара!». В ней лавинообразно нарастают ужас и скорбь. Затем что-то происходит, и её эмоциональное состояние резко меняется. Она разражается победоносным хохотом и начинает вопить «Янагихаре! Янагихаре!». При этом она испытывает крайнее торжество, переходящее в оргазм. Частота процесса — десять-пятнадцать герц. Для мозга это сверхвысокая нагрузка. Особенно вредны скоростные оргазмы, потому что они не могут полноценно отрабатываться гормональным комплексом. Но мы не способны повлиять на происходящее в её сознании, не соединив его так или иначе с нашим миром.

— Подождите, — сказал я, — подождите-ка. Я понимаю, что ей отрубили все корпоративные нейросети. Никакой симуляции нет. Контактов тоже. Сбросили в полную перцептуальную тьму. Так сказать, в сон-одиночку. Но ведь её мозг подключен к миру через системы жизнеобеспечения. Питание, подогрев, всё вот это. Он же не в вакууме висит?

— Не в вакууме, — согласился Ломас.

— Разве Ахилл не может выбраться через эти коммуникации?

— В том-то и дело, что нет. Нас защищает великий водораздел сознания и материи. Он непреодолим. Мозг — это материальный объект. А Ахилл существует на тонком плане, и для побега ему необходим информационный контакт с другими сознаниями. Единственный известный нам мост из мира материи в мир духа — это сам человек или другое живое существо, способное взаимодействовать с материальной реальностью. В случае Варвары Цугундер этот мост разрушен.

— Но у Ахилла огромные магические силы.

— И что с того? Чтобы проявить их на нашем плане, ему необходим вписанный в реальность аватар. Именно поэтому для него так важно было получить новое воплощение. Сейчас единственное сознание в его власти — это Варвара. У него больше нет контакта с миром. Только с ней.

Я вспомнил покрытое дырами тело Кукера.

— А Варвара точно в его власти? А не наоборот?

Ломас отхлебнул коньяку.

— Good point, — сказал он. — Мы действительно не знаем, что там происходит. Возможно, Варвара пятнадцать раз в секунду одерживает окончательную победу над патриархией в масштабе всего космоса. Тогда она самый счастливый человек на земле… Но мы это вряд ли выясним точно. Сканировать её мозг опаснее, чем разряжать бомбу в темноте.

— Что с ним сделают?

— Сейчас для мозга Варвары достраивают специальный шахтный бункер в Ватикане. Сестра Люцилия сказала, что вокруг её банки будет создан особый молитвенный покров. Двенадцать размещённых по кольцу цереброконтейнеров с баночными монахинями-кармелитками, постоянно читающими барьерную молитву…

Ломас глянул на поедающего очередной мандарин Сердюкова. Капитан всё так же покойно глядел перед собой. Для него мой рот не шевелился.

Смешно, подумал я, Ломас Сердюкова видит, а Сердюков Ломаса — нет. Наверно, это правильно. Должны же быть привилегии у сотрудников корпорации. Но, может быть, это и в жизни так? Какие-то сущности видят нас всегда, а мы даже не знаем, что они на нас смотрят.

— Ладно, Маркус, — сказал Ломас. — Сердюков решил, что вы задремали. Не заставляйте его ждать. Прогуляйтесь-ка с ним в колонию для финальной инспекции. Омнилинк-допуск к его импланту у вас есть. Поглядите, всё ли там в порядке. Вдруг мы что-то упустили… Договорим потом.

Ломас исчез. А вслед за ним растворился в воздухе и поднос с коньяком.

— Капитан, — позвал я, — вы ещё здесь?

— А?

— Извините, — сказал я, — задремал.

— Я понимаю, понимаю, — улыбнулся Сердюков. — Такой шок. Удивительно, что вы вообще говорите.

— Я уже в порядке. А у вас-то как дела?

— Да не очень хорошо, — ответил Сердюков. — Если честно.

— Что такое?

— Да вот помните, когда «Калинка» вас на детонацию программировала… Вас тогда отпустили, а меня эти мававы оставили для полиграф-проверки. Ну и нашли, жабы чёртовы, один грешок.

— Какой?

Сердюков махнул рукой и покраснел.

— Даже признаться стыдно. Я, когда с собеседования в вашем офисе возвращался, решил немного похулиганить. Ну, схохмить. Полугару много тяпнул на радостях. Переулок в «Сите», где ваш особняк стоит, называется «Тупик Батыя». А я его переделал в «Тупик Батая»[17]. Маркером подмалевал. Вот просто из озорства, если честно.

— Интересно, — сказал я. — Я вашу проделку не видел. Это не я донес, если что.

— Знаю. Дрон с высоты снимал. Когда вы от моего импланта отключились, меня проверять стали, нашли в базе мэтч, увидели надпись — и припаяли хулиганство с вандализмом. Правда, со смягчающими обстоятельствами. Сначала велели дело Троедыркиной закончить, потому что я в колонии все ходы и выходы знаю, а потом перевели из жандармов в пациенты. Прямо на месте. Два года впаяли… Может, полгода по досрочке скостят.

— Вот как.

— Да.

— Что-то много дали, — сказал я. — За такую мелочь.

— Да мне ещё повезло, — сказал Сердюков. — Хорошо, я знаю, как жандармы мыслят. Сам ведь жандарм. Убедил следака, что ничего плохого в виду не имел, а, наоборот, исправлял идеологическую ошибку. Шарабан-Мухлюев, говорю, одобрил бы сразу. Понял бы. И цитатами, цитатами… Поэтому только двойкой и отделался. А иначе восьмерку бы кинули, не меньше.

— И где вы теперь?

— Да там же. В родной семьдесят второй. Вы не думайте, у меня нормально всё. Я ту же научную работу веду, просто на шарашке. И ещё крутить хожу вместе с зэками. Которые не в отказе.

— А зэки опять в отказе? Сердюков кивнул.

— Петух у нас строгий, законник. Так что отказничаем. Не так, конечно, как при Кукере. Свою зелёную норму даём… Да, ещё перед второй ветробашней эстраду поставили — теперь артисты морально поддерживают, пока крутим. Ну, в смысле, голограммами под фанеру. Воодушевляет…

Мы замолчали. Всё уже, в сущности, было сказано.

Сердюков съел ещё один мандарин, уже без особого энтузиазма. Видимо, понял наконец, что телесного человека на поверхности они не насыщают, и теперь просто наслаждался вкусом.

— Ну ладно, — сказал он. — Я пойду.

— Идите, капитан, — ответил я. — Даст бог, ещё свидимся.

Сердюков встал и пошёл к двери.

Он сделал всего два шага, а я уже сел на его имплант — прямо как ковбой на любимого жеребца.

Я поймал тот самый момент, когда капитан покидал симуляцию и жандармы снимали с него коммутационный шлем. Я думал, он окажется в какой-то комнате — но Сердюков сидел прямо на велораме, среди других крутящих педали зэков.

Впереди была вторая ветробашня — и перед ней действительно теперь стояла эстрада. На ней прыгал одетый в форму улан-батора шансонье с зелёным коловратом на черепе и пел:

Коловрат был предусмотрительно перечёркнут красной губной помадой. Видно, сам певец в даль не хотел. Сердюков вздохнул и покосился на винт ветробашни, медленно поворачивающийся в синем утреннем воздухе. Его глаза сползли на висящий внизу плакат:

Затем, уже с хмуроватым прищуром, он уставился на будку ветроредуктора. Мне показалось, что я уловил его мысль.

«Широка ты, жизнь. Вертеть — не перевертеть. Ну а если кто у нас крутит не по совести, так ему самому перед Богом ответ держать. А ну-кось…»

Нажав на педаль, Сердюков продавил её до дна траектории, разминая задубевшую смазку, потом двинул другую — и круть пошла, сначала туго, но с каждым поворотом педалей всё шибче и шибче.

Сердюкову было неуютно и холодно крутить на морозе.

Конечно, если судить по понятиям эпохи, сам виноват, подумал я. Левша духа. А времени нужны правши, и желательно в конном строю. И всё-таки было жалко Сердюкова.

Но тут на капитана навалились воспоминания, я заглянул в чужую память — и даже присвистнул от удивления.

У ролика, который показал мне Сердюков, было продолжение. Оригинальная запись была длиннее, просто вторую её часть капитан стёр. Но сам он помнил всё хорошо.

Я снова увидел лежащую у стены Дарью Троедыркину. Увидел кровавую надпись. Затем оператор покосился влево — и я заметил лежащий у стены тусклый металлический предмет.

Это был цугундер Варвары. Отполированный ладонями и кишками заострённый стальной огурец-гигант. Я даже увидел на его тупом торце наклейку с музейным номером.

Рука Сердюкова в штурмовой перчатке подняла цугундер и спрятала его в пустой нагрудный патронташ.

Дальше в памяти был пробел. Потом я увидел хоровод гипсовых Лукиных из заброшенного мемориала. Руки Сердюкова, теперь без перчаток, держали складную лопатку. Он уже вырыл под монументом глубокую нору.

Я увидел заполненный маслом пакет из прочного полиэтилена. Цугундер был в нём. Сердюков вложил пакет в военный тубус защитного цвета, завинтил ребристую крышку, спрятал контейнер в норе и аккуратно завалил землёй.

Потом я увидел ещё кое-что.

Перед самой отсидкой (верней, откруткой) Сердюков нашёл покупателя в даркнете. Оплата в крипте, чистый кошелёк, помощь в приобретении второго таера. Хватало даже на новую идентичность. На самом деле цугундер стоил куда дороже, так что все были в выигрыше — и Сердюков, и неизвестный монгольский коллекционер.

Коллекционер этот, догадался я, просто зеркало для отвода глаз, а реальный покупатель, похоже, кто-то со старших таеров. Если не сам Гольденштерн. Баночники побогаче любят скупать реальные физические предметы, которых не могут потрогать рукой. Что-то вроде тяги к цугундерам у фем, надо будет сказать Сердюкову.

Мне стало завидно. Я за свой второй таер жизнью рисковал, а парню как с куста, только открутит два года… Но недостойное чувство тут же ушло. Прекрасно, когда в жизни везёт хорошим людям. А Сердюков был хороший человек.

Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы.

Хороший-то хороший, но такая эмоция всё же была чрезмерной. Может, это «Калинка»? Уж не переводят ли меня, часом, в транспортно-крутильный модус?

А-а-а, да это не меня. Это самого Сердюкова. Просто тюремная наводка через имплант.