На вильдбадских водах открылся сезон 1832 года.

Вечерний сумрак начал собираться над спокойным немецким городком; дилижанса ждали каждую минуту. Перед дверью главной гостиницы ожидали приезда первых посетителей сезона три главных лица в Вильдбаде со своими женами: бургомистр – представитель жителей, доктор – представитель вод, трактирщик – представитель своего собственного заведения. За этим избранным кружком в опрятном маленьком сквере перед гостиницей собрались городские жители, смешавшись с поселянами в их причудливых немецких костюмах. Все ожидали дилижанса: мужчины – в коротких черных куртках, узких черных панталонах, в треугольных поярковых шляпах; женщины – с длинными светлыми косами, в коротких шерстяных юбках, корсажи которых скромно закрывали шею. За этими группами резвились полненькие, белоголовые ребятишки. Таинственно отделившись от остальных жителей, музыканты собрались в уголке и ждали появления первых посетителей, чтобы приветствовать их первой серенадой в этом году. Свет майского вечера еще мелькал на вершине больших лесистых холмов, возвышавшихся над городом с правой стороны и с левой. Холодный ветер, начинавшийся перед закатом солнца, доносил благоухание сосен из Шварцвальда.

– Господин трактирщик, – сказала жена бургомистра, величая хозяина гостиницы его полным титулом, – к вам будут какие-нибудь иностранцы в этот первый день сезона?

– Госпожа бургомистерша, – отвечал трактирщик, платя ей за комплимент, – я жду двоих. Они написали, – один рукою слуги, другой, кажется, собственной своей рукою, – чтобы приготовить комнаты для них. Они оба из Англии, как я сужу по их именам. Однако, если вы попросите меня выговорить их имена, язык мой запнется; если же вы попросите меня сложить их, вот они: буква по букве, первое и второе по тому порядку, как они приедут. Первый знатный иностранец, по титулу мистер. Имя его состоит из восьми букв: А, р, м, а, д, э, л, ь; он больной и едет в собственной карете; второй знатный иностранец, по титулу также мистер. Имя его состоит из трех букв: Н, и, л; он едет больной в дилижансе. Его превосходительство из восьми букв пишет ко мне рукою слуги, по-французски; его превосходительство из четырех букв пишет мне по-немецки. Комнаты для обоих готовы. Больше я не знаю ничего.

– Может быть, – намекнула бургомистерша, – вы, доктор, слышали об этих знаменитых иностранцах?

– Только об одном, и то не от него самого. Я получил известие от доктора его превосходительства из восьми букв, и болезнь его, кажется, неизлечима. Бог да поможет ему!

– Дилижанс! – закричал ребенок из толпы.

Музыканты схватили свои инструменты, и везде водворилась тишина. Вдали, в гуще леса, в вечерней тишине раздался слабый звук колокольчиков. Какой экипаж приближался: собственная ли карета мистера Армадэля или дилижанс с мистером Нилом?

– Играйте, друзья мои! – закричал бургомистр музыкантам. – Публичный или частный это экипаж – это первые больные в нынешнем сезоне. Пусть они найдут нас веселыми.

Оркестр заиграл веселый танец; дети в сквере топали ножками под музыку. В ту минуту родители их, стоявшие у двери гостиницы, расступились и обнаружили первую мрачную тень, спустившуюся на веселость и красоту этой сцены. В проход, сделанный с каждой стороны расступившейся толпой, последовала процессия дородных поселянок; каждая везла за собою пустое кресло на колесах, каждая ждала с вязаньем в руках несчастных, разбитых параличом, приезжавших раньше сотнями и приезжающих теперь тысячами на вильдбадские воды для облегчения.

Пока оркестр играл, пока дети танцевали, пока голоса разговаривавших звучали все громче, пока сильные молодые сиделки ожидаемых калек вязали, ненасытное женское любопытство обнаружилось в жене бургомистра. Она отвела трактирщицу в сторону и задала ей вопрос:

– Скажите мне хоть слово об этих двух иностранцах из Англии: говорилось ли в их письмах, что с ними будут дамы?

– С тем, который приедет в дилижансе, – нет, – отвечала трактирщица, – но с тем, который приедет в своей карете, – да. Он приедет с ребенком, он приедет с нянькой и, – заключила трактирщица, искусно скрывая главное в ответе на вопрос, – он приедет с женой.

Бургомистерша просветлела; докторша, участвовавшая в разговоре, просияла; трактирщица значительно кивнула. В уме всех трех промелькнула одна и та же мысль в эту минуту: «Мы увидим моды!»

Через минуту началось внезапное движение в толпе, хор голосов провозгласил, что путешественники близко.

В это время дилижанс уже был виден, и всякое дальнейшее сомнение исчезло. Дилижанс приближался по длинной улице, которая вела к скверу, дилижанс, восхитительно выкрашенный желтой краской, дилижанс, привозивший первых посетителей сезона к дверям гостиницы. Из десяти путешественников, вышедших из среднего и заднего отделения дилижанса, приехавших из разных частей Германии, троих вынесли на руках и посадили в кресла на колесах, на которых повезли в квартиры, нанятые для них в городе. В переднем отделении сидели только два пассажира: мистер Нил и его слуга. Опираясь на чужие руки с каждой стороны, иностранец – болезнь которого состояла в хромоте одной ноги – успел спуститься со ступенек дилижанса довольно легко. Пока он утверждался ногами на мостовой с помощью своей палки, не слишком ласково смотря на музыкантов, которые угощали прибывших вальсом из оперы «Вольный стрелок», его наружность несколько охладила энтузиазм кружка, собравшегося встретить его.

Это был худощавый, высокий мужчина средних лет, с холодными серыми глазами и с длинной верхней губой, с нависшими бровями и выдававшимися скулами, человек, казавшийся именно тем, кем он был – шотландцем с головы до ног.

– Где хозяин этой гостиницы? – спросил он очень свободно по-немецки и с ледяной холодностью в обращении. – Позовите доктора, – сказал он, когда трактирщик представился ему. – Я хочу видеть его сейчас.

– Я здесь, – сказал доктор, выходя из дружеского кружка. – Я к вашим услугам.

– Благодарю, – сказал мистер Нил, смотря на доктора, как все мы смотрим на собаку, которая является на наш свист. – Я буду рад посоветоваться с вами завтра утром в десять часов о моей болезни. Теперь же я побеспокою вас поручением, которое я взялся вам передать. Мы перегнали дорожный экипаж одного господина англичанина, который, по-видимому, опасно болен. Дама, которая едет с ним, просила меня немедленно увидеться с вами по приезде и попросить вас помочь вынести больного из кареты. С курьером их что-то случилось, и они оставили его на дороге; они принуждены ехать очень медленно. Если вы будете здесь через час, вы успеете их принять. Вот то поручение, которое мне дали к вам. Кто этот господин, который, по-видимому, с таким нетерпением желает говорить со мной? Бургомистр? Если вы желаете видеть мой паспорт, мой слуга покажет вам. Нет? Вы желали встретить меня и предложить ваши услуги? Мне это чрезвычайно лестно. Если вы можете приказать оркестру перестать играть, вы сделаете мне одолжение: мои нервы раздражительны, а музыки я терпеть не могу. Мне не нужно вашей руки, я могу взойти наверх с помощью моей палки. Господин бургомистр и господин доктор, мы не должны задерживать друг друга долее. Желаю вам спокойной ночи.

И бургомистр, и доктор посмотрели вслед шотландцу, когда он, прихрамывая, поднимался по лестнице, и покачали головою с безмолвным неодобрением. Дамы по обыкновению сделали шаг далее и открыто выразили свое мнение самыми бесцеремонными словами. Этот человек имел дерзость пройти мимо, не обратив на них никакого внимания. Бургомистерша приписывала подобное оскорбление только врожденной свирепости дикаря. Докторша смотрела на это еще строже и считала такой поступок врожденной грубостью свиньи.

Ночь тихо спускалась на холмы. Звезды появились одна за другой, и первые огни замелькали в окнах гостиницы. Когда наступила темнота, последние группы встречавших разошлись из сквера. Могущественное безмолвие Шварцвальда воцарилось над долиной и как бы заставило смолкнуть уединенный городок.

Шли часы, и только фигура доктора, с беспокойством ходившего взад и вперед, мелькала в сквере. Прошло немало времени, прежде чем первые звуки, раздавшиеся в ночной тишине, дали ему знать о приближении экипажа. Медленно, как крестьянские дроги, въехал он в сквер и остановился у дверей гостиницы.

– Доктор здесь? – спросил женский голос по-французски из темной глубины кареты.

– Я здесь, – отвечал доктор, взяв свечу из рук трактирщика, отворяя дверцу кареты.

Первое лицо, на которое упал свет, было лицо говорившей женщины, молодой черноволосой красавицы, в черных глазах которой сверкали слезы. Второе лицо принадлежало морщинистой старой негритянке, сидевшей напротив дамы, на передней скамейке. Третье было лицо ребенка, спящего на коленях негритянки. Быстрым и нетерпеливым движением дама сделала негритянке знак выйти с ребенком из кареты.

– Пожалуйста, отведите их в наши комнаты! – сказала она трактирщице.

Сама дама вышла, когда ее просьба была исполнена. Тогда огонь в первый раз осветил задний угол кареты и четвертого путешественника.

Он лежал на тюфяке, его длинные и растрепанные волосы выбивались из-под черной ермолки; глаза, широко раскрытые, тревожно бегали по сторонам; само же лицо его, неподвижное и темное, казалось окаменелым, невозможно было понять, что оно выражает, каким оно было прежде. Глядя на мертвенное лицо путешественника, нельзя было и составить представления о его летах, звании, характере и наружности, которые он имел до болезни. Это было следствие поразившего его паралича. Глаза доктора скользнули по ногам, и паралич отвечал: я здесь. Глаза доктора, внимательно поднимавшиеся выше, задержались на мускулах рта, и паралич отвечал: я подвигаюсь.

При виде столь страшного и беспощадного бедствия ничего нельзя было сказать. Женщине, которая стояла и плакала у дверей кареты, можно было предложить только безмолвное сочувствие.

Когда больного несли на тюфяке через переднюю гостиницы, его блуждающие глаза встретились с глазами жены. Они остановились на ней на миг, и в это мгновение он заговорил:

– Где ребенок? – спросил больной по-английски, медленно и трудно произнося слова.

– Ребенок наверху, – отвечала жена слабым голосом.

– Моя письменная шкатулка?

– Она у меня в руках – посмотри! Я никому ее не доверила; я берегу ее для тебя.

Он закрыл глаза в первый раз после прибытия и не сказал ничего более. Осторожно отнесли его наверх. Жена шла по одну сторону, доктор, хранивший молчание, – по другую. Трактирщик и слуга, следовавшие сзади, видели, как дверь комнаты отворилась и затворилась за ними, слышали, как дама истерически зарыдала, как только осталась одна с доктором и больным. Доктор вышел через полчаса. Его лицо было очень бледным. Присутствующие закидали его вопросами и получили только один ответ:

– Подождите, пока я увижу его завтра. Не спрашивайте меня ни о чем сегодня.

Все знали привычки доктора и сделали дурное заключение, когда он торопливо ушел после этого ответа.

Таким образом, эти два англичанина приехали на вильдбадские воды в 1832 году.

В десять часов на другое утро мистер Нил, ждавший визита доктора, которому он сам назначил это время, взглянул на часы и понял, к удивлению своему, что он ждет напрасно. Было почти одиннадцать, когда дверь отворилась, наконец, и доктор вошел в комнату.

– Я назначил десять часов для вашего визита, – сказал мистер Нил. – В моем отечестве доктор всегда аккуратен.

– А в моем отечестве, – отвечал доктор без малейшего смущения, – доктор точно так, как все другие люди, зависит от обстоятельств. Прошу вас принять мои извинения, что я так опоздал: меня задержало очень печальное обстоятельство – болезнь мистера Армадэля, карету которого вы обогнали на дороге вчера.

Мистер Нил посмотрел на доктора с неприязнью и удивлением. В глазах доктора чувствовалось какое-то беспокойство, обращение доктора показывало какую-то озабоченность, которые мистер Нил никак не мог объяснить себе. С минуту оба господина молча смотрели друг на друга. Их лица отличались резким национальным контрастом: лицо шотландца – длинное и худощавое, суровое и бледное; лицо немца – круглое и полное, румяное и мягкое. Первое имело такой вид, как будто никогда не было молодо, второе – как будто никогда не должно было состариться.

– Смею напомнить вам, – сказал мистер Нил, – что мы теперь должны рассуждать о болезни моей, а не мистера Армадэля.

– Конечно, – отвечал доктор, как будто колеблясь между болезнью, которую он пришел лечить, и той, которую он только что оставил. – Вы, кажется, хромаете? Позвольте мне посмотреть вашу ногу.

Болезнь мистера Нила, как ни серьезна могла она казаться в его глазах, не имела опасности с медицинской точки зрения. Он страдал от ревматизма в сгибе ноги. Необходимые вопросы были заданы, необходимые ответы были получены, необходимые ванны предписаны. Через десять минут консультация была окончена, и больной многозначительно молчал, ожидая, чтобы доктор ушел.

– Я очень хорошо понимаю, – сказал доктор, вставая и несколько колеблясь, – что я задерживаю вас, но я вынужден просить вашего снисхождения, если я опять обращусь к болезни мистера Армадэля.

– Могу я спросить, что вас принуждает к этому?

– Обязанность христианина к умирающему, – отвечал доктор.

Мистер Нил вздрогнул. Те вопросы, которые касались чувства его религиозной обязанности, затрагивали самую живую струну в его характере.

– Вы предъявили право на мое внимание, – сказал он серьезно. – Мое время принадлежит вам.

– Я не буду злоупотреблять вашей добротой, – отвечал доктор, опять садясь на свое место. – Я постараюсь рассказать все вкратце. Вот в чем дело. Господин Армадэль провел большую часть своей жизни в Вест-Индии, по его собственному признанию, он вел там разгульную и порочную жизнь. Вскоре после его женитьбы – три года тому назад – начали обнаруживаться первые симптомы паралича, и доктора предписали ему европейский климат. После отъезда из Вест-Индии он жил в Италии без всякой пользы для своего здоровья. Из Италии, до его последнего удара, он переехал в Швейцарию, а из Швейцарии был привезен сюда. Это я знаю из письма его доктора; остальное я могу сообщить вам из моих собственных наблюдений. Господина Армадэля прислали в Вильдбад слишком поздно: он уже почти мертв. Паралич быстро распространился кверху, и нижняя часть спинного мозга уже поражена. Он еще может немного шевелить руками, но в пальцах ничего не может держать. Он еще может произносить слова, но завтра или послезавтра может проснуться без языка. Проживет он самое большее неделю. По его собственной просьбе я сказал ему – так осторожно и так деликатно, как только мог, – то, что я теперь говорю вам. Результат был самый печальный. Я не могу даже описать вам, как сильно было волнение больного. Я решился спросить, не расстроены ли его дела. Ничуть не бывало. Завещание его находится в руках его душеприказчика в Лондоне, и он оставляет свою жену и своего сына с хорошим состоянием. Мой второй вопрос попал метко.

– Нет ли у вас чего-нибудь на душе, – спросил я, – что вы желаете сделать перед смертью и что еще не сделано?

Он вздохнул, и вздох этот выразил лучше слов: «Да».

– Не могу ли я помочь вам?

– Да. Я должен написать кое-что. Можете ли вы сделать, чтобы я мог держать перо?

Он мог бы точно так же спросить меня, не могу ли я сделать чудо. Я мог только сказать «нет».

– Если я буду диктовать, – продолжал он, – можете ли вы писать?

Опять я должен был сказать «нет». Я понимаю немного по-английски, но не могу ни говорить, ни писать на этом языке. Господин Армадэль понимает по-французски, когда говорят (как я говорю с ним) медленно, но он не может выражаться на этом языке, а по-немецки он совсем не знает. В таких затруднительных обстоятельствах я сказал то, что сказал бы всякий на моем месте:

– Зачем просить меня, госпожа Армадэль к вашим услугам в смежной комнате.

Прежде чем я успел встать со стула и сходить за его женой, он остановил меня, – не словами, а взглядом ужаса, который пригвоздил меня к месту.

– Уж конечно, – сказал я, – вашей жене приличнее всего написать то, что вы желаете.

– Менее всех! – отвечал он.

– Как! – говорю я. – Вы просите меня, иностранца и постороннего, писать под вашу диктовку то, что вы хотите скрыть от вашей жены!

Представьте себе мое удивление, когда он отвечал мне без малейшей нерешительности.

– Да.

Я сидел молча.

– Если вы не можете писать по-английски, – сказал он, – найдите кого-нибудь.

Я старался возражать. Он страшно застонал: это была мольба немая, похожая на мольбу собаки.

– Успокойтесь! Успокойтесь! – сказал я. – Я найду кого-нибудь.

– Сегодня же! – сказал он. – Прежде чем я останусь без языка, как теперь без рук.

– Сегодня, через час.

Он закрыл глаза и тотчас успокоился.

– Пока я буду ждать вас, – сказал он, – прикажите принести ко мне моего сына. – Он не выказывал нежности, когда говорил о своей жене, но я видел слезы на его щеках, когда он спросил о своем ребенке. Моя профессия не сделала меня суровым, как вы, может быть, думаете, и моему докторскому сердцу было так тяжело, когда я пошел за ребенком, как будто я совсем не был доктором. Боюсь, что вы посчитаете это слабостью с моей стороны.

Доктор с умоляющим видом посмотрел на мистера Нила. Но он мог точно так же смотреть на скалу в Шварцвальде. Никто не мог бы вывести его из области простых фактов.

– Продолжайте, – сказал он. – Я полагаю, вы сказали мне еще не все.

– Вы, наверно, понимаете цель моего посещения, – отвечал доктор.

– Ваша цель довольно ясна. Вы приглашаете меня слепо ввязаться в дело подозрительное в высшей степени. Я не дам вам ответа до тех пор, пока не узнаю все подробнее. Сочли ли вы нужным сообщить жене этого человека, что произошло между вами, и просить у нее объяснения?

– Разумеется, – отвечал доктор, негодуя на сомнения в его человеколюбии, которое подразумевалось в этом вопросе. – Эта несчастная женщина любит и жалеет своего мужа. Как только мы остались одни, я сел возле нее и взял ее за руку. Почему же нет? Я стар и некрасив и, конечно, могу позволить себе такие вольности.

– Извините меня, – сказал непроницаемый шотландец, – и позвольте заметить вам, вы теряете нить рассказа.

– Очень может быть, – отвечал доктор со своей прежней веселостью. – Привычка моей нации – постоянно терять нить, а привычка вашего народа – постоянно находить ее. Какой пример порядка во вселенной и взаимной гармонии вещей!..

– Сделаете ли вы мне одолжение раз и навсегда ограничиться фактами? – перебил мистер Нил, нахмурившись. – Могу я узнать, сказала вам госпожа Армадэль, что муж ее желает заставить меня писать и почему он не хочет, чтобы писала она?

– Вот моя нить найдена. Благодарю, что вы отыскали ее, – сказал доктор. – Вы услышите, что госпожа Армадэль сказала мне, расскажу ее собственными словами.

«Причина, по которой он лишает меня теперь своего доверия, – сказала она, – вероятно, та самая, которая всегда лишала меня его сердца. Я жена, с которой он венчался, но я не та женщина, которую он любит. Я знала, когда он женился на мне, что другой мужчина отнял у него любимую им женщину. Я думала, что смогу его заставить забыть ее. Я надеялась на это, когда выходила за него; я надеялась опять, когда родила ему сына. Нужно ли мне говорить вам, чем кончились мои надежды, – вы сами это видели». (Подождите, умоляю вас! Я не потерял нити рассказа, я следую за ней.) – Это все, что вы знаете? – спросил я.

«Когда мы были в Швейцарии, – отвечала она, – и когда болезнь его сделалась опасна, он узнал случайно, что женщина, которая отравила всю мою жизнь, так же как и я, родила сына. В ту минуту, когда он сделал это открытие – открытие, не заключавшее в себе ни малейшей важности, – им овладел смертельный страх – не за меня, не за себя, а за своего сына. В тот же самый день, не сказав мне ни слова, он послал за доктором. Я поступила низко, дурно – называйте это как хотите, – я подслушала у дверей. Я слышала, как он сказал: „Я должен сообщить кое-что моему сыну, когда он будет в таких летах, что поймет меня. Доживу ли я до этого?“ Доктор ничего не сказал, наверно. В тот же самый вечер, ни слова мне не говоря, он заперся в своей комнате. Что сделала бы на моем месте женщина, с которой обращались таким образом? Она сделала бы то же, что и я: она подслушала бы опять. Я слышала, как он говорил: „Я не доживу до этого, чтобы сказать ему. Я должен написать это, прежде чем умру“. Я слышала, как перо его скрипело, скрипело по бумаге, я слышала, как он стонал и рыдал, когда писал, я умоляла его именем Бога, чтобы он впустил меня. Жестокое перо скрипело, скрипело, скрипело, это жестокое перо было единственным его ответом мне. Я ждала у двери несколько часов – не знаю даже, сколько времени. Вдруг скрип пера прекратился, и я не слыхала ничего более. Я тихо шепнула в замочную скважину, что я озябла и устала ждать. Я сказала: „О мой возлюбленный, пусти меня!“ Мне даже не ответило скрипом жестокое перо, мне отвечало безмолвие. Всей силой моих слабых рук стучалась я в дверь. Пришли слуги и взломали дверь. Мы опоздали. Болезнь сделала свое дело: над этим роковым письмом его разбил паралич, над этим роковым письмом мы нашли его в таком состоянии, как вы видите его теперь. Слова, которые он просил вас писать, – те самые слова, которые он написал бы сам, если бы его до утра не разбил паралич. С того времени в письме оставалось пустое место, это-то пустое место он и просил вас заполнить». Вот какими словами миссис Армадэль говорила мне, в этих словах заключаются все сведения, какие я могу вам сообщить. Скажите, прошу вас, держался ли я нити? Показал ли я вам необходимость, которая привела меня сюда от смертного одра вашего соотечественника.

– До сих пор, – сказал мистер Нил, – вы только показали мне ваше собственное волнение. Это дело слишком серьезно для того, чтоб обращаться с ним так, как вы обращаетесь теперь. Вы впутали меня в это дело, и я непременно хочу знать, как я должен действовать. Не поднимайте руки, они не имеют никакого отношения к вопросу. Если я должен быть замешан в этом таинственном письме, то благоразумие требует с моей стороны узнать, что заключается в этом письме? Миссис Армадэль, кажется, решилась сообщить вам бесчисленное множество семейных подробностей – в благодарность, я полагаю, за вежливое внимание, с каким вы взяли ее за руку. Могу я спросить, что она рассказала вам о письме ее мужа, о тех строках, которые были им написаны?

– Госпожа Армадэль не могла сказать мне ничего, – отвечал доктор с внезапной сухостью. Это показывало, что терпение изменяет ему. – Прежде чем она успокоилась настолько, чтобы подумать о письме, ее муж спросил о нем и велел запереть его в письменную шкатулку. Она знает, что он после старался закончить это письмо и что перо выпадало из его пальцев. Она знает, что, когда всякая надежда на его выздоровление исчезла, доктора посоветовали ему здешние знаменитые воды, наконец, она знает, что эта надежда напрасна, она знает, что я сказал ее мужу сегодня.

Нахмурив лоб, мистер Нил сделался еще мрачнее. Он поглядел на доктора так, как будто доктор лично оскорбил его.

– Чем более я думаю о том положении, которое вы просите меня занять, – сказал он, – тем менее оно мне нравится. Можете ли вы утверждать положительно, что мистер Армадэль находится в здравом рассудке?

– Да, самым положительным образом.

– С согласия ли его жены вы пришли просить меня?

– Жена его послала меня к вам – к единственному англичанину в Вильдбаде – написать для вашего умирающего соотечественника то, что не может он написать сам и что никто здесь, кроме вас, не может написать.

Этот ответ не оставил мистеру Нилу никакого повода к отказу, и все-таки шотландец сопротивлялся.

– Позвольте, – сказал он. – Вы утверждаете это горячо, но посмотрим, утверждаете ли вы это правильно. Посмотрим, действительно ли здесь нет никого, кроме меня, чтобы взять на себя эту ответственность. В Вильдбаде, во-первых, есть бургомистр: его официальное положение оправдывает его вмешательство.

– Конечно, никто так, как он, не годился бы для этого, – сказал доктор, – но он не знает никакого языка, кроме своего собственного.

– В Штутгарте есть английское посольство, – настаивал мистер Нил.

– А сколько миль отсюда до Штутгарта? – возразил доктор. – Если мы пошлем туда сию минуту, мы не можем получить ответа из посольства раньше завтрашнего дня, а весьма вероятно, что умирающий завтра будет без языка. Я не знаю, безвредны или вредны его последние желания для его сына и для других, но я знаю, что их надо выполнить сейчас или никогда и что вы единственный человек, который может помочь ему.

Это заявление доктора прекратило спор и поставило мистера Нила в необходимость сказать «да» и сделать неосторожный поступок или сказать «нет» и сделать поступок негуманный. Наступило молчание. Шотландец размышлял, немец наблюдал за ним.

Мистер Нил заговорил первый, встав со стула.

– Меня принуждают насильно, – сказал он. – Мне ничего не остается, как только согласиться.

Впечатлительного доктора возмутила нелюбезность этого ответа.

– Ей-богу, желал бы я, – сказал он горячо, – знать по-английски настолько, чтобы занять ваше место у смертного одра мистера Армадэля!

– Исключая то, что вы призвали имя Господа Бога всуе, – отвечал шотландец, – я совершенно согласен с вами. Я сам бы этого желал.

Не говоря более ни слова, они вместе вышли из комнаты. Доктор показывал дорогу.

Никто не ответил на стук доктора, когда он и его спутник остановились у дверей комнат мистера Армадэля. Они вошли без доклада и, заглянув в гостиную, увидели, что она пуста.

– Я должен видеть госпожу Армадэль, – сказал Нил. – Я отказываюсь участвовать в этом деле, пока миссис Армадэль сама лично не даст мне разрешения.

– Госпожа Армадэль, вероятно, у своего мужа, – отвечал доктор.

Он подошел к двери в конце гостиной, поколебался и, обернувшись, с беспокойством взглянул на своего сердитого спутника.

– Я боюсь, что я говорил несколько жестоко, когда мы выходили из вашей комнаты, – сказал он. – Убедительно прошу вас простить меня. Прежде чем войдет эта бедная женщина, вы извините меня, я буду просить вас быть с нею кротким и внимательным.

– Нет, – сурово возразил шотландец. – Я вас не извиняю. Какое право дал я вам думать, что не умею быть кротким и внимательным к кому бы то ни было?

Доктор увидел, что все его слова бесполезны.

– Еще раз прошу вас простить меня, – сказал он и оставил в покое неприступного иностранца.

Нил отошел к окну и машинально стал смотреть на открывавшийся из окна вид.

Был полдень, солнце сияло ярко, было тепло. Весь маленький Вильдбад оживился и посветлел с наступлением весенней погоды. Тяжелые телеги, управляемые чернолицыми угольщиками, катились из леса мимо окна с драгоценным грузом угля. Время от времени длинные плоты со строевым лесом проносились мимо домов по реке, протекающей через город, направляясь к отдаленному Рейну. Высоко и круто возвышались над остроконечными деревянными зданиями на берегу реки горы, увенчанные соснами во всем великолепии свежей зелени. На лесных дорожках, извивавшихся в траве между деревьев, виднелись светлые весенние платья женщин и детей, собиравших лесные цветы. Внизу, в аллее, близ ручья, лавки маленького базара, открывавшегося вместе с началом сезона, предлагали свои блестящие безделушки. Дети заглядывались на игрушки, девушки складывали свое вязанье, когда проходили мимо, горожане вежливо раскланивались друг с другом. Теплое полуденное солнце привлекло на прогулку и больных, которые медленно двигались на колесных стульях в сопровождении медицинских сестер.

Шотландец глядел на эту сцену глазами, не примечавшими ее красоты. Он размышлял о том, что скажет женщине, когда она войдет. Он думал об условиях, какие он может поставить, прежде чем возьмет перо в руки у смертного одра ее мужа.

– Госпожа Армадэль здесь, – вдруг сказал доктор, прервав его размышления.

Он тотчас обернулся и увидел перед собой освещенную полуденным солнцем смуглую женщину с выразительным лицом, большими томными глазами и прямым тонким носом, румяными губами, с черными как смоль волосами. От ее смуглых щек так и веяло зноем и здоровьем, роскошью молодости и женской силы… Женщина обратилась к Нилу со словами признательности. Ее маленькая смуглая ручка была протянута ему с безмолвным выражением благодарности, с приветствием, которым встречают друга. Первый раз в жизни шотландец был застигнут врасплох. Каждое осторожное слово, которое он обдумывал минуту тому назад, выскользнуло из его памяти. Его непроницаемая броня обычного подозрения, обычного самообладания, обычной сдержанности, никогда не спадавшая с него в присутствии женщины, исчезла теперь при виде этой женщины и преклонила его перед нею как побежденного. Он взял руку, протянутую ему, и в поклоне его молча выразилась первая благородная дань ее полу.

Она, со своей стороны, смутилась. Обычная женская проницательность, которая при более благоприятных обстоятельствах позволила бы сразу понять причину его замешательства, не помогла ей теперь. Госпожа Армадэль приписала, видимо, его холодность и недовольство нежеланию помочь, не заметила неожиданного впечатления, произведенного затем на шотландца ее красотой.

– Я не нахожу слов благодарности, – сказала она слабым голосом, стараясь не расплакаться. – Я только рассержу вас, если заговорю.

Губы ее начали дрожать, она молча отступила назад и отвернулась.

Доктор, спокойно наблюдавший за происходящим из своего угла, подошел и отвел миссис Армадэль к креслу.

– Не бойтесь его, – прошептал он ей на ухо, по-отцовски погладив женщину по плечу, – шотландец крепок как железо, но, судя по его лицу, в ваших руках он будет мягок как воск. Скажите ему то, о чем я вас просил, и отведем его в комнату вашего мужа, прежде чем шотландец успеет опомниться.

Госпожа Армадэль собралась с силами и подошла к окну, где стоял Нил.

– Мой добрый друг, доктор сообщил мне, сэр, что вы колебались только относительно меня, – сказала она, низко опустив голову. Густой румянец пропал с ее лица, когда она это говорила. – Я очень вам признательна, но умоляю вас не думать обо мне. То, что желает мой муж… – Голос ее сорвался, она минуту подождала и продолжала:

– То, что желает мой муж в свои последние минуты, желаю и я.

На этот раз Нил настолько успокоился, что мог отвечать ей. Тихим, спокойным голосом попросил он ее не говорить ничего более.

– Я только желал оказать вам помощь и внимание, – сказал он. – Теперь я еще желаю избавить вас от огорчения.

Когда он говорил это, что-то похожее на краску медленно выступило на его бледном лице. Глаза госпожи Армадэль смотрели на него с надеждой и мольбой, и шотландец с раскаянием вспомнил о своих размышлениях у окна до ее прихода.

Доктор отворил дверь, которая вела в комнату мистера Армадэля, и замер в безмолвном ожидании. Миссис Армадэль вошла первая, через минуту за ней последовал мистер Нил. Теперь он уже не мог уйти от ответственности, которая была навязана ему почти насильно, мосты к отступлению были сожжены.

Комната была убрана с типичным немецким вкусом; теплый солнечный свет весело струился по стенам, освещал ее. Купидоны и цветы были нарисованы на потолке, яркие ленты украшали белые занавеси у окон, вызолоченные часы красовались на камине, обитом бархатом, зеркала сияли на стенах, пестрые цветы испещряли ковер. Среди этого обилия предметов, блеска, света лежал больной, разбитый параличом, с блуждающими глазами, с неподвижной нижней частью лица, голову его подпирало высокое изголовье, безжизненные, высохшие руки лежали на одеяле. У изголовья стояла старая, молчаливая, с морщинистым лицом черная няня, а на одеяле между распростертыми руками отца сидел ребенок в беленьком платьице, занимаясь какой-то игрушкой. Когда дверь отворилась и вошла миссис Армадэль, мальчик катал игрушку – солдата верхом на лошади – взад и вперед между безжизненными руками отца, блуждающие глаза которого следили за игрушкой. Украдкой мистер Армадэль с нежностью смотрел на сына. Без слез на эту сцену нельзя было смотреть.

В ту минуту, когда Нил показался в дверях, эти блуждающие глаза остановились, а затем обратились на незнакомца. В них можно было прочитать какой-то вопрос. Но вот неподвижные губы с усилием зашевелились, невнятно произнесли:

– Это вы?

Нил приблизился к кровати, миссис Армадэль отошла и ждала с доктором в дальнем углу комнаты. Ребенок, когда подошел незнакомец, поднял голову, раскрыл свои карие глазки, с удивлением посмотрел на Нила, а потом продолжал играть.

– Мне рассказали о вашем печальном положении, сэр, – сказал мистер Нил. – Я пришел сюда выполнить ваше пожелание, так как эту услугу никто, кроме меня, как сообщил доктор, не может оказать вам в этом немецком городе. Меня зовут Нил, я служу в Эдинбурге при Обществе королевской печати[1]. Смею надеяться, что ваше доверие ко мне не будет обмануто.

Глаза прелестной жены Армадэля теперь не смущали его. Он разговаривал с больным спокойно и рассудительно, без своей обычной суровости и с чувством сострадания в голосе. Обстановка у смертного одра произвела на шотландца сильное впечатление.

– Вы желаете, чтобы я написал что-то для вас? – продолжал он, терпеливо ожидая ответа.

– Да, – сказал умирающий, и страстное желание, которое язык его не имел сил выразить, отразилось в его глазах. – Я не владею рукой и скоро не смогу говорить. Пишите.

Прежде чем мистер Нил успел что-то сказать, он услышал шелест женского платья. Миссис Армадэль передвигала небольшой письменный стол через всю комнату к кровати. Если Нил хотел принять предосторожности, которые должны были гарантировать его от всех нежелаемых последствий, то сделать это надо было теперь или никогда. Шотландец стоял спиной к миссис Армадэль и очень осторожно задал больному вопрос, тщательно подбирая слова.

– Могу я спросить, сэр, прежде чем возьму перо в руки, что вы желаете мне диктовать?

Беспокойные глаза больного сверкнули гневом, губы его зашевелились, но он не ответил.

Мистер Нил осторожно задал другой вопрос иного содержания.

– Когда я напишу то, что вы желаете мне продиктовать, что надо будет сделать с этой бумагой?

На этот раз ответ был дан:

– Запечатайте ее при мне и отправьте на почту к моему…

Его речь на этом вдруг прервалась, и он жалобно посмотрел на Нила, как бы желая, чтобы он подсказал то слово, которое сам не в силах был произнести.

– Вы хотите сказать – к вашему душеприказчику?

– Да.

– Я должен буду отправить на почту письмо?

Ответа не последовало.

– Могу я спросить, не изменяет ли это письмо ваше завещание?

– Нисколько.

Нил ненадолго задумался. Тайна окутывала всю эту историю. Одно, что проливало хоть немного какой-то свет, была та странная история неоконченного письма, которую доктор передал ему словами миссис Армадэль. Чем ближе приближался мистер Нил к выполнению взятой на себя ответственности, тем более казалось ему, что дело это очень серьезное. Не задать ли ему еще вопрос, прежде чем он возьмет перо и свяжет себя с этими людьми окончательно? Когда это сомнение промелькнуло в голове его, шотландец почувствовал, что шелковое платье миссис Армадэль коснулось его, ее нежная смуглая рука тихо легла на его руку, ее прекрасные черные глаза глядели на него с нескрываемой мольбой.

– Мой муж очень тревожится, – шепнула она, – успокойте его, сядьте за письменный стол.

Просьба была произнесена ее устами, устами той, которая имела больше прав колебаться, устами жены, которой не раскрывалась эта тайна. Многие люди в положении мистера Нила в этот момент отказались бы от всякой осторожности. И шотландец отказался, только не совсем.

– Я буду писать, что вы пожелаете, – обратился он к мистеру Армадэлю. – Я запечатаю эту бумагу в вашем присутствии и сам отправлю ее на почту к вашему душеприказчику, но, обязуясь сделать это, я должен просить вас понять, что я действую совершенно втемную, и извинить меня, если я предоставлю себе абсолютную свободу действий, когда ваше желание, относительно того, чтобы письмо было написано и отправлено на почту, будет исполнено.

– Вы даете мне обещание?

– Если вы желаете моего обещания, сэр, я дам его, с условием, названным мною.

– Исполните ваше условие и сдержите ваше обещание. Мою письменную шкатулку, – прибавил он, первый раз взглянув на жену.

Она поспешно пересекла комнату, чтобы взять шкатулку, стоявшую в углу на стуле. Возвратившись со шкатулкою, миссис сделала знак негритянке, которая стояла молча на том же самом месте. Эта женщина подошла, по знаку госпожи, взять ребенка с постели. В ту минуту, когда она дотронулась до него, глаза отца, прежде устремленные на шкатулку, обратились на негритянку с выражением большого недовольства.

– Нет! – сказал он.

– Нет! – повторил тоненьким голоском ребенок, все еще забавлявшийся своей игрушкой и не хотевший, видимо, оставлять своего места на постели.

Негритянка вышла из комнаты, а ребенок с торжеством продолжал швырять своего игрушечного солдатика на скомканном одеяле, которое лежало на груди его отца.

На хорошеньком лице матери появилось выражение ревности, когда она поглядела на ребенка.

– Отпереть шкатулку? – спросила миссис, с досадой оттолкнув протянутую сыном игрушку.

Взгляд мужа сказал «да», и она сунула руку под его изголовье – там был спрятан ключ. Миссис Армадэль отперла шкатулку и вынула оттуда несколько небольших листков, сшитых вместе.

– Это? – спросила она, показывая их.

– Да, – ответил он. – Ты можешь теперь идти.

Шотландец, сидевший за письменным столом, и доктор, в углу приготовлявший специальную микстуру, переглянулись с беспокойством, которое ни один из них не мог скрыть. Слова, которыми муж изгонял жену из комнаты, были произнесены. Минута настала.

– Ты можешь идти теперь, – повторил Армадэль с нетерпением.

Она посмотрела на ребенка, спокойно игравшего на постели; смертельная бледность разлилась по ее лицу. Она бросила взгляд на роковое письмо, содержание которого было для нее тайной, и мука ревности, ревности к той другой женщине, которая была черной тенью и отравой ее жизни, сжала ей сердце. Сделав несколько шагов от кровати, она остановилась и повернула назад. Исполненная чувством любви и отчаяния, она прижала свои губы к щекам умирающего мужа и в последний раз обратилась к нему с мольбой. Ее горькие слезы капали на его лицо, когда она шепнула ему:

– О, Аллан! Подумай, как я тебя любила! Подумай, как я старалась сделать тебя счастливым! Подумай, как скоро я лишусь тебя! О, мой возлюбленный! Не отсылай меня!

Слова умоляли за нее, поцелуй умолял за нее, воспоминание о любви, отданной ему и не получившей взаимности, видимо, тронуло сердце умирающего так, как еще ничто не трогало его со дня их брака. Тяжелый вздох вырвался у Армадэля. Он посмотрел на нее и заколебался.

– Позволь мне остаться, – шепнула она, еще крепче прижавшись своим лицом к его лицу.

– Это только огорчит тебя, – шепнул он ей в ответ.

– Ничто не огорчит меня так, как если ты вышлешь меня отсюда.

Он молчал. Она видела, что он думает, и также ждала.

– Если я позволю тебе остаться…

– Да! Да!

– Ты уйдешь, когда я тебе скажу?

– Уйду.

– Ты даешь клятву?

Оковы, связывавшие его язык, как будто спали на минуту в порыве страшного волнения, которое вызвала ее страстная мольба. Он произнес эти странные слова так внятно, как никогда еще в этой комнате не говорил.

– Я даю клятву, – сказала она и, упав на колени у кровати, страстно поцеловала его руку.

Оба посторонних, присутствующих в комнате, отвернулись как бы по взаимной договоренности. Наступило молчание. Тишину не нарушало ничего, кроме шума, производимого игрушкой, которую ребенок перекидывал на постели.

Доктор первый нарушил оцепенение. Он подошел к больному и с беспокойством осмотрел его. Миссис Армадэль встала с колен и, выполняя волю мужа, отнесла листки, которые она вынула из шкатулки, к столу, за которым сидел мистер Нил. Раскрасневшаяся, выглядевшая еще прелестнее прежнего, она наклонилась к нему, подавая написанное. Добиваясь своей цели с упрямством женщины, страдающей от ревности, она шепнула Нилу:

– Читайте с начала. Я должна и хочу это слышать!

Глаза женщины с мольбой смотрели прямо в глаза Нилу; ее дыхание коснулось щек шотландца. Прежде чем он успел ответить, прежде чем он успел подумать, она уже вернулась к постели своего мужа. Она говорила с Нилом одно мгновение, и этого мгновения было достаточно для того, чтобы ее красота подчинила шотландца ее воле. Досадуя на свою неспособность сопротивляться госпоже Армадэль, он просмотрел листки письма до того самого места, где перо выпало из руки писавшего и оставило на бумаге чернильное пятно, затем опять возвратился к его началу и произнес, обращаясь к больному, слова в пользу его жены, которые она сама вложила в уста Нила.

– Может быть, сэр, вам угодно сделать несколько поправок, – начал он.

Внешне все его внимание было устремлено на письмо, и он делал вид, будто раздражение от всего происходившего опять овладело им.

– Не прочесть ли вам то, что уже написано? – продолжал шотландец.

Миссис Армадэль, сидевшая у изголовья мужа с одной стороны, и доктор, положивший пальцы на пульс больного с другой стороны, ждали с беспокойством, конечно, различной степени, ответа на вопрос Нила. Господин Армадэль перевел взгляд с ребенка на жену.

– Ты хочешь слышать? – спросил он.

Она дышала быстро и порывисто, рука ее ласково легла на руку мужа, она молча наклонила голову. Муж молчал, как бы тайно совещаясь со своими мыслями и не спуская глаз с жены. Наконец он решился.

– Читайте, – произнес он еле слышно, – и остановитесь, когда я вам скажу.

Был уже почти час, и колокол, призывавший постояльцев к раннему обеду в гостинице, раздался. Быстрые шаги и говор стали слышны в комнате, когда Нил разложил написанное на столе перед собой и прочел начальные фразы:

– «Я адресую это письмо к моему сыну, когда мой сын дойдет до таких лет, что будет в состоянии понять. Так как я лишился всякой надежды видеть взрослым моего сына, мне остается только написать то, что мне хотелось бы сказать ему со временем самому, изустно.

Я имею три цели для того, чтобы написать это письмо. Во-первых, открыть обстоятельства, сопровождавшие брак одной англичанки, знакомой мне, на острове Мадейра. Во-вторых, бросить настоящий свет на смерть ее мужа, случившуюся, несколько времени спустя, на французском корабле „La Grâce de Dieu“[2]. В-третьих, предостеречь моего сына об опасности, ожидающей его, – опасности, которая поднимется из могилы его отца, когда земля закроется над его пеплом.

История брака англичанки начинается с того времени, когда я получил в наследство большое армадэльское имение и принял роковое имя Армадэль.

Я единственный оставшийся в живых сын покойного Мэтью Рентмора из Барбадоса. Я родился в нашем фамильном поместье на этом острове и лишился моего отца, когда был еще ребенком. Мать моя слепо любила меня, она не отказывала мне ни в чем; она позволяла мне жить, как я хочу. Моя юность и мое детство были проведены в праздности и в потворстве собственным страстям между рабами, для которых моя воля была закон. Я сомневаюсь, есть ли во всей Англии джентльмен моего происхождения и звания, такой невежда, как я. Я сомневаюсь, был ли молодой человек на этом свете, страсти которого оставались без всякого контроля, как мои во времена моей юности.

Матери моей, как романтической женщине, не нравилось простое имя моего отца. Меня назвали Алланом, в честь богатого кузена моего отца, покойного Аллана Армадэля, который имел поместье у нас по соседству, самое большое и самое производительное на острове, и согласился быть моим крестным отцом заочно. Мистер Армадэль никогда не был в своем Вест-Индском имении. Он жил в Англии, и, прислав мне обыкновенный подарок на крестины, он потом много лет не имел никаких сношений с моими родителями. Мне минул двадцать один год перед тем, как мы получили известие от мистера Армадэля. По этому случаю мать моя получила от него письмо, в котором он спрашивал, жив ли я еще, и предлагал, ни более ни менее (если я жив), как сделать меня наследником своего Вест-Индского имения.

Это неожиданное богатство доставалось мне единственно вследствие дурного поведения сына мистера Армадэля – его единственного сына. Молодой человек осрамил себя безвозвратно, бросил свой дом отверженником, и вследствие этого отец отказался от него навсегда. Не имея около себя никакого родственника мужского пола, который мог бы быть его наследником, Армадэль подумал о сыне кузена и своем крестном сыне и предложил мне свое Вест-Индское поместье и моим наследникам после меня, с единственным условием, чтобы я и мои наследники приняли его фамилию. Предложение было принято с признательностью, и взяты законные меры, чтобы переменить мою фамилию в колонии и в Англии. Со следующей же почтой мистер Армадэль получил известие, что на его условия согласны. Завещание его было изменено в мою пользу, и неделю спустя смерть моего благодетеля сделала меня богатейшим человеком в Барбадосе.

Это было первым звеном в цепи событий. Шесть недель спустя случилось второе событие.

В конторе в моем поместье была вакансия на место клерка, и занять его явился молодой человек моих лет, только что приехавший на остров. Он представился под именем Фергуса Ингльби. Впечатления управляли мной во всем. Я не знал никаких законов, кроме своих собственных прихотей, и приезжий молодой человек понравился мне в ту самую минуту, когда я взглянул на него. У него было обращение джентльмена, и он обладал самыми привлекательными качествами в общении, с какими когда-либо случалось мне встречаться еще при моей неопытности в обществе. Когда я услыхал, что аттестаты, привезенные им с собою, были найдены неудовлетворительными, я вмешался и настоял, чтобы он получил это место. Моя воля была закон, и он получил его.

Мать моя с первого взгляда почувствовала отвращение и недоверие к Ингльби. Когда она увидела, что близость между нами быстро возрастала, когда она увидела, что я допустил этого подчиненного мне молодого человека к короткой дружбе со мною и к доверию (я жил с моими подчиненными всю жизнь, и мне это нравилось), она делала всевозможные усилия, чтобы разлучить нас. Ей не удалось ни одно. Наконец она решилась попробовать единственное оставшееся средство – убедить меня решиться на путешествие, о котором я часто думал, путешествие в Англию.

Прежде чем она заговорила со мной об этом, она решилась заинтересовать меня мыслью увидеть Англию так, как я никогда не был еще заинтересован. Она написала к своему старому другу и старому поклоннику, покойному Стивену Блэнчарду, владельцу поместья Торп-Эмброз в Норфолке и вдовцу с семейством. После я узнал, что мать моя ссылалась на их привязанность (которую, кажется, не одобрили родители с той и с другой стороны) и что, прося мистера Блэнчарда принять ее сына, когда он приедет в Англию, она справлялась о его дочери и намекала на возможность брака, соединившего бы оба семейства, если бы молодая девушка и я понравились друг другу. Мы были партией равной во всех отношениях, и воспоминание моей матери о ее девической привязанности к мистеру Блэнчарду делало надежду на мой брак с дочерью ее старого поклонника самой счастливой и приятной надеждой, какую только она могла себе представить. Обо всем этом я не знал ничего до тех пор, пока ответ мистера Блэнчарда не был получен в Барбадосе. Тогда моя мать показала мне письмо и прямо поставила передо мной искушение, которое должно было разлучить меня с Фергусом Ингльби.

Письмо мистера Блэнчарда было написано с острова Мадейра. Он был нездоров, и его послали туда доктора попытать, не принесет ли ему пользу климат. Его дочь была с ним. Искренно сочувствуя всем надеждам и желаниям моей матери, он предложил мне, если я намерен вскоре оставить Барбадос, заехать на Мадейру по дороге в Англию и сделать ему визит в его временном местопребывании на острове. Если же этого нельзя, он назначал время, в которое надеялся воротиться в Англию и когда я могу надеяться найти прием в его доме в Торп-Эмброзе. В заключение он извинился, что не пишет подробно, объясняя, что зрение его ослабло и что он ослушался приказания доктора, поддавшись искушению написать своему старому другу своей собственной рукой.

Как ни любезно написано было это письмо, оно само по себе имело бы мало на меня влияния, но кроме письма был прислан миниатюрный портрет мисс Блэнчард. На задней стороне портрета отец ее написал полушутливо-полунежно: „Я не могу просить мою дочь писать вместо меня, по обыкновению не сказав ей о ваших расспросах и не заставив ее краснеть. Я посылаю ее портрет без ее ведома, пусть он отвечает за нее. Это хороший портрет хорошей девушки. Если ваш сын понравится ей и если он понравится мне, в чем я уверен, мы, может быть, доживем, мой добрый друг, до того, что увидим наших детей тем, чем мы сами могли быть когда-то – мужем и женой“. Мать моя отдала мне миниатюрный портрет вместе с письмом. Этот портрет тотчас поразил меня – не могу сказать почему, не могу сказать, каким образом, – как еще ничего в этом роде не поражало меня прежде.

Умы, тверже моего, могли бы приписать необыкновенное впечатление, произведенное на меня этим портретом, расстроенному состоянию души моей в то время, утомлению, которое произвели во мне в последние месяцы мои низкие удовольствия, неопределенному стремлению к новым интересам и к новым надеждам, порожденному этим утомлением. Я не пытался допрашивать себя: тогда я верил в судьбу, я и теперь в судьбу верю. Для меня довольно было знать, что первое ощущение чего-то лучшего в моей натуре было возбуждено лицом этой девушки, смотревшей на меня с портрета так, как ни одно женское лицо еще не смотрело на меня никогда. В этих нежных глазах, в возможности сделать это кроткое создание моей женой я видел предназначение моей судьбы. Портрет, который попал в мои руки так странно, так неожиданно, был безмолвным вестником счастья, близкого мне, присланный предостеречь, ободрить, оживить меня, пока еще не поздно. Я положил портрет под мое изголовье на ночь, я снова посмотрел на него утром. Мое вчерашнее убеждение осталось так же сильно, мое суеверие – если захотят так назвать это – указывало мне непреодолимо путь, по которому я должен идти. В гавани находился корабль, отправлявшийся в Англию через две недели. Он должен был зайти и на Мадейру. Я отбыл на этом корабле».

До сих пор шотландца никто не прерывал, но при последних словах раздался другой голос, тихий и дрожащий, прервавший читающего.

– Она была блондинка? – спросил этот голос. – Или брюнетка, как я?

Нил замолчал и поднял глаза. Доктор все еще сидел в изголовье, машинально положив пальцы на пульс больного. Ребенок, пропустивший время своего дневного сна, продолжал, но уже вяло играть со своей новой игрушкой. Глаза отца наблюдали за ним с восхищением и нежностью. Миссис Армадэль выпустила руку мужа и сидела, отвернувшись от него. Глаза ее горели, яркий румянец выступил на смуглых щеках, когда она настойчиво повторила вопрос:

– Она была блондинка или брюнетка, как я?

– Блондинка, – отвечал муж, не смотря на нее.

Она заломила руки, лежавшие на коленях, и не сказала ничего больше. Нависшие брови мистера Нила поползли зловеще вниз, когда он вернулся к рассказу. Шотландец испытывал большое неудовольствие – он поймал себя на мысли, что испытывает тайное сострадание к ней.

– «Я сказал, – продолжалось в письме, – что Ингльби был допущен к короткости в отношениях со мной. Мне было жаль оставить его, и меня огорчили его очевидное удивление и досада, когда он услышал, что я уезжаю. Для собственного оправдания я показал ему письмо и портрет и сказал ему всю правду. Интерес, возбужденный в нем портретом, едва ли был меньше моего. Он расспрашивал меня о фамилии и состоянии мисс Блэнчард с сочувствием истинного друга и подкрепил мое уважение и мое доверие к нему, великодушно поощряя меня стремиться к моей новой цели. Когда мы расстались, я был здоров и весел. Прежде чем мы встретились на следующий день, меня внезапно поразила болезнь, угрожавшая и моему рассудку, и моей жизни.

Я не имею доказательств против Ингльби. На острове была не одна женщина, которую я оскорбил до самых крайних пределов, за которые уже не может быть прощения и мщение которой могло поразить меня в то время. Я не могу обвинить никого, я только могу сказать, что мою жизнь спасла моя старая черная няня и что эта женщина впоследствии призналась, что она употребила противоядие, известное неграм против яда, употребляемого неграми же в той стране. Когда настали первые дни выздоровления, корабль, на котором я взял место, уже давно отплыл. Когда я спросил об Ингльби, мне сказали, что он уехал. Доказательства его непростительных проступков были мне представлены, против которых не устояло даже мое пристрастие к нему. Он был выгнан из конторы в первые дни моей болезни, и о нем ничего более не было известно, кроме того, что он оставил остров.

Во все время моей болезни портрет лежал под моим изголовьем, во все время моего выздоровления он был моим единственным утешением, когда я вспоминал о прошлом, и моим единственным ободрением, когда я думал о будущем. Никакие слова не могут описать, до какой степени эта первая фантазия утвердилась во мне. Этому помогли время, одиночество и страдания. Мать моя при всем своем желании этого брака была изумлена неожиданным успехом своего плана. Она написала к мистеру Блэнчарду о моей болезни, но ответа не получила. Она предложила написать опять, если я обещаю не оставлять ее до моего совершенного выздоровления. Мое нетерпение не знало границ. Другой корабль в гавани давал мне новую возможность уехать на Мадейру. Прочитав еще раз пригласительное письмо мистера Блэнчарда, я надеялся, что я найду еще его на острове, если воспользуюсь этим случаем. Несмотря на просьбы моей матери, я настоял, чтобы взять место на втором корабле, и на этот раз, когда корабль отплыл, я был на нем.

Перемена принесла мне пользу: морской воздух сделал из меня человека. После необыкновенно быстрого путешествия я достиг цели моего странствования. В прекрасный тихий вечер, которого никогда не забуду, я стоял один на берегу, прижимая ее портрет к моей груди, и увидел белые стены дома, где, я знал, живет она.

Я обошел вокруг сада, чтобы успокоиться, прежде чем войду. Осмелившись войти в калитку, я заглянул в сад и увидел там женщину, стоявшую на лугу. Она обернулась лицом ко мне, и я увидел оригинал моего портрета, осуществление моей мечты! Бесполезно, хуже чем бесполезно писать об этом теперь. Скажу только, что все обещания, которые портрет дал моему воображению, живая женщина оправдала в моих глазах в ту минуту, когда я в первый раз взглянул на нее. Скажу только это, и ничего больше.

Я был так взволнован, что не мог решиться представиться ей. Я воротился назад, не примеченный ею, и, направившись к парадной двери, спросил прежде ее отца. Мистер Блэнчард ушел в свою комнату и не принимал никого. Услышав это, я собрался с мужеством и спросил мисс Блэнчард. Слуга улыбнулся.

– Наша молодая барыня уж не мисс Блэнчард, сэр, – сказал он, – она замужем.

Эти слова поразили бы многих в моем положении. Они разгорячили мою пылкую кровь, и я схватил слугу за горло в припадке бешенства.

– Это ложь! – закричал я, как будто говорил с одним из невольников в моем поместье.

– Это правда, – отвечал слуга, вырываясь от меня. – Муж ее здесь, в доме.

– Кто он? Говори, негодяй!

Слуга отвечал, назвав мое собственное имя:

– Аллан Армадэль.

Теперь вы можете угадать правду. Фергус Ингльби был отверженным сыном, чье имя и чье наследство взял я.

Рассказ о том, как был произведен этот обман, необходим для объяснения (я не скажу – для оправдания) моего участия в происшествиях, последовавших за моим приездом на Мадейру.

По собственному признанию Ингльби, он приехал в Барбадос, узнав о смерти своего отца и о моем праве на его наследство, с решительным намерением ограбить меня и сделать мне вред. Мое опрометчивое доверие доставило ему такой удобный случай, на который он никогда не мог надеяться. Он перехватил письмо, которое мать моя написала мистеру Блэнчарду в начале моей болезни, сам побудил отказать ему от места и уехал на Мадейру на том самом корабле, на котором должен был ехать я. Приехав на остров, он подождал, пока корабль отправится дальше, а потом представился мистеру Блэнчарду, не под чужим именем, о котором я продолжаю говорить о нем здесь, но под тем именем, которое, конечно, принадлежало столько же ему, сколько и мне, – под именем Аллана Армадэля. Обман сначала представлял немного затруднений. Ему приходилось иметь дело только с больным стариком, который не видел мою мать почти половину своей жизни, и с невинной девушкой, которая никогда ее не видела. Он довольно узнал во время службы у меня, чтобы отвечать на немногие вопросы, которые задавали ему, так же хорошо, как мог бы отвечать я сам. Его наружность и обращение, его привлекательные манеры с женщинами, его хитрость и находчивость сделали остальное. Пока я лежал в постели больной, он приобрел привязанность мисс Блэнчард. Пока я мечтал над портретом в первые дни моего выздоровления, он получил уже согласие мистера Блэнчарда на брак, прежде чем он с дочерью уедет с острова.

До сих пор слабость зрения мистера Блэнчарда помогала обману. Он посылал в письме поклоны моей матери и получал выдуманные ответы. Но когда предложение жениха было принято и день свадьбы назначен, мистер Блэнчард счел долгом написать к своему старому другу, спросить ее формального согласия и пригласить на свадьбу. Он мог написать только часть письма, остальное было докончено под его диктовку мисс Блэнчард. Ингльби, уверенный в сердце своей жертвы, встретил ее, когда она выходила из комнаты отца с письмом, и сказал ей правду. Она была еще несовершеннолетняя, и положение было серьезно. Если отдать письмо на почту, не оставалось никаких средств, кроме разлуки или бегства при таких обстоятельствах, которые делали обман почти верным. Можно было заранее узнать, куда отправляется каждый корабль, а яхта, на которой Блэнчард приехал на Мадейру, еще ждала в пристани, чтобы отвезти его обратно в Англию. Оставалось только продолжать обман, перехватив письмо, и признаться во всем, когда они уже будут обвенчаны. Какие искусные и убедительные доводы употребил Ингльби, как низко воспользовался он ее любовью и ее доверием, чтобы сделать ее такой же, как и он сам? Он успел заставить ее унизиться до обмана. Письмо не дошло до своего назначения, и с согласия дочери доверие отца было употреблено во зло.

Оставалось только сочинить ответ от моей матери, которого ожидал Блэнчард. У Ингльби было письмо моей матери, украденное им, но он не умел подделаться под ее почерк. Мисс Блэнчард, согласившаяся на обман, отказалась принять деятельное участие в подделке письма. В этих затруднительных обстоятельствах Ингльби нашел готовое орудие в двенадцатилетней девочке-сироте, отличавшейся изумительной способностью к обману, к которой мисс Блэнчард романтически пристрастилась и которую она привезла с собой из Англии, чтобы приучить к должности своей горничной. Искусство этой девочки устранило единственное серьезное препятствие. Я видел подделанный почерк моей матери в письме, написанном под диктовку Ингльби и (следует сказать постыдную истину) с ведома ее молодой госпожи, и думаю, что я был бы обманут сам. Я видел впоследствии эту девочку, и кровь моя закипела при взгляде на нее. Если она теперь жива, горе тем, кто полагается на нее! Никогда более фальшивого и более безжалостного создания не существовало на свете.

Подложное письмо проложило безопасный путь к браку, а когда я дошел до дома, они были уже (как слуга сказал мне) мужем и женой. Приезд мой только ускорил признание, которое они оба условились сделать. Ингльби сам, без всякого стыда признался во всем. Ему нечего было терять этим признанием: он был обвенчан, а состояние его жены не зависело от воли отца. Пропускаю все, что последовало за этим – мое свидание с дочерью, мое свидание с отцом – и перехожу к результатам. Два дня пастор, венчавший их, сумел не допустить свидания между Ингльби и мной. На третий день мне удалось. Я и человек, смертельно оскорбивший меня, встретились с глазу на глаз, лицом к лицу.

Вспомни, как мое доверие было употреблено во зло! Вспомни, как единственная добрая цель моей жизни была разрушена! Вспомни сильные страсти, вкоренившиеся в моей натуре и никогда не сдерживаемые, а потом представь себе, что произошло между нами! Мне же нужно рассказать только конец. Он был выше и сильнее меня и воспользовался своим скотским преимуществом со скотской свирепостью. Он ударил меня.

Подумай об оскорблениях, полученных мною от этого человека. Он довершил все этим ударом!

Я отправился к одному английскому офицеру, который ехал вместе со мною из Барбадоса. Я сказал ему правду, и он согласился, что дуэль неизбежна. В то время дуэль имела свои формальности и свои установленные законы. Он начал говорить о них. Я остановил его.

– Мы возьмем в правую руку по пистолету, – сказал я, – а в левой руке будем держать конец носового платка, через этот платок мы будем стреляться.

Офицер встал и посмотрел на меня так, как будто я лично оскорбил его.

– Вы просите меня присутствовать при убийстве и самоубийстве, – сказал он. – Я не соглашаюсь быть вашим секундантом.

Он вышел из комнаты. Как только он ушел, я написал те самые слова, какие я сказал офицеру, и послал их к Ингльби. Пока ждал ответа, я сел перед зеркалом и посмотрел на знак, оставленный на моем лице ударом, нанесенным им. „У многих есть кровь на руках и на совести, – думал я, – по причине не такой важной, как эта“.

Посланный воротился с ответом Ингльби. Он назначал дуэль в три часа на следующий день в уединенном месте в глубине острова. Я думал, что делать, если он откажет, письмо его освободило меня от моего ужасного намерения.

Я был признателен Ингльби – да, положительно признателен ему – за то, что он написал такой ответ.

На следующий день я пошел в назначенное место. Его там не было. Я ждал два часа, он все не приходил. Наконец истина промелькнула в голове моей. „Кто раз был трусом, тот всегда будет трусом“, – подумал я. Я воротился в дом мистера Блэнчарда. Прежде чем я дошел, мною овладело внезапное предчувствие, и я повернул к пристани. Я был прав, мне следовало идти на пристань. Корабль, отправлявшийся в Лиссабон в этот день, доставил Ингльби случай убежать от меня вместе со своей женой. Его ответ на мой вызов был дан нарочно с целью отослать меня подальше, во внутрь острова. Еще раз поверил я Фергусу Ингльби, и еще раз его хитрая находчивость одержала верх надо мной!

Я спросил того, кто мне сказал об отъезде Ингльби, знал ли мистер Блэнчард о бегстве своей дочери. Он узнал о нем, когда корабль отплыл. На этот раз я взял урок в хитрости у Ингльби. Вместо того чтобы показаться в дом мистера Блэнчарда, я пошел прежде взглянуть на его яхту.

Увиденное сказало мне, что владелец яхты, может быть, скрыл бы правду. Я нашел на ней все в суматохе подготовки к неожиданному отъезду. Весь экипаж был на яхте, за исключением нескольких матросов, которые были отпущены на берег и находились в глубине острова, никто не знал где. Когда я узнал, что шкипер старался заменить их самыми лучшими матросами, каких только мог найти в такое короткое время, я немедленно решился. Я знал обязанности матроса на яхте довольно хорошо, потому что у меня была своя собственная яхта и я сам ею управлял. Поспешив в город, я переоделся в матросское платье и, воротившись на пристань, предложил себя волонтером в экипаж. Я не знал, что шкипер прочел на моем лице. Мои ответы на его вопросы удовлетворили его, однако он смотрел на меня и колебался. Но выбор был небольшой, и я был принят. Через час Блэнчард приехал на яхту, его проводили в каюту; он страшно страдал и душой и телом. Через час мы были в море в беззвездную ночь, при свежем ветре.

Так, как я и предполагал, мы гнались за кораблем, на котором Ингльби с женой уехал с острова в этот день. Этот корабль был французский и принадлежал купцу, занимавшемуся перевозкой строевого леса; он назывался „La Grâce de Dieu“. О нем ничего не было известно, кроме того, что он шел в Лиссабон, сбился с пути и зашел на Мадейру почти без людей и без припасов.

Последний недостаток был устранен, а первый нет. Наши моряки не хвалили ни прочность судна, ни экипаж, набранный из бродяг. Когда эти два серьезных факта были сообщены мистеру Блэнчарду, жестокие слова, сказанные им дочери в первом пылу огорчения, когда он узнал, что она помогла обманывать его, все еще терзали ему сердце. Тем не менее он тотчас решил предложить дочери и зятю убежище на своей собственной яхте и заверить, что не даст ее негодному мужу пострадать от моих рук. Яхта была гораздо скорее на ходу, чем корабль со строевым лесом. Не было никакого сомнения, что мы нагоним „La Grâce de Dieu“; надо было бояться только одного, чтобы мы не миновали ее в темноте.

Когда мы вышли в море, ветер вдруг спал, и настала душная ночь. Когда отдали приказ опускать мачты и убирать большие паруса, мы все знали, чего мы должны ожидать. Через час разразилась буря; гром гремел над нашими головами; яхта была водоизмещением в триста тонн и так крепка, какой только дерево и железо могли ее сделать. Ею управлял шкипер, вполне понимавший свое дело, и она держалась отлично. Когда настало новое утро, ветер все еще дувший с юго-запада, несколько стих, и море не так бушевало. Перед самым рассветом мы услышали сквозь свист ветра пушечный выстрел. Матросы, по тревоге собравшиеся на палубе, переглянулись и сказали: „Это он“.

На рассвете мы увидели корабль. Он потерял фок-мачту и грот-мачту и не годился никуда. На яхте было три лодки. Шкипер, видевший признаки, что буря скоро возобновит свою ярость, решился спустить кормовые лодки, пока продолжалось затишье. Как ни мало было людей на погибающем корабле, все они не могли поместиться в одной лодке, а послать обе лодки казалось не так опасно в критическом положении погоды, как посылать два раза по одной лодке с яхты на корабль. Для одной безопасной поездки, по-видимому, время было, но никто не мог, взглянув на небо, сказать, что вторая поездка завершится благополучно.

Лодками управляли волонтеры. Я находился во второй. Когда первая лодка подошла к кораблю – это было так затруднительно и опасно, словами не могу описать, – все находившиеся на корабле хотели разом броситься в лодку. Если бы она не отчалила, жизнь многих принесена была бы в жертву. Когда наша лодка подошла к кораблю, мы условились, что четверо из нас взойдут на палубу, двое, я в том числе, должны были заботиться о спасении дочери мистера Блэнчарда, а другие двое удержать остальных трусов, если они будут стараться прежде броситься в лодку. Остальные трое – квартирмейстер и два гребца – оставались в лодке, чтобы не допустить ее столкновения с кораблем. Что увидели другие, когда вошли на палубу „La Grâce de Dieu“, я не знаю; я же увидел ту женщину, которой я лишился, женщину, вероломно отнятую у меня, лежавшую в обмороке на палубе. Мы спустили ее в лодку. Остальной экипаж, пять человек, силой заставили спускаться по порядку. Я спустился последним, и, когда корабль покачнулся к нам, пустая палуба, на которой не виднелось ни живой души от носа до кормы, показала, что экипаж лодки сделал свое дело. При громком вое быстро поднимавшейся бури мы гребли в обратный путь, к яхте, спасая свою жизнь.

Сильные шквалы показывали, что новая буря приближается от юга к северу. Шкипер, выждав удобный случай, повернул яхту, чтобы наготове встретить бурю. Прежде чем последний из наших матросов вошел опять на яхту, буря разразилась со свирепостью урагана. Лодка наша потонула, но никто не погиб. Опять устремились мы к югу на произвол ветра. Я был на палубе вместе с остальными, наблюдая за одним оборванным парусом, который мы решились поставить, чтобы заменить его другим, если его сорвет ветер, когда помощник шкипера подошел ко мне и закричал мне в ухо сквозь рев бури:

– Она пришла в чувство в каюте и спрашивает мужа. Где он?

Этого никто не знал. Яхту обыскали с одного конца до другого и не нашли его. Матросов всех перекликали, несмотря на погоду: его не было между нами. Экипаж с обеих лодок допросили. С первой экипаж мог только сказать, что он ничего не знал о тех, кого брал, и о тех, кого не взял. Экипаж со второй лодки мог только сказать, что привез на яхту всех, оставленных первой лодкой на палубе корабля. Некого было обвинять, но в то же время нельзя было опровергать факта, что этот человек пропал.

Весь этот день буря, свирепствовавшая все с той же силой, не давала нам никакой возможности воротиться и обыскать разбитый корабль. Для яхты оставалось только бежать по ветру. К вечеру буря, гнавшая нас к югу от Мадейры, начала наконец уменьшаться, ветер опять переменился и позволил нам направиться к острову. Рано на следующее утро вошли мы в гавань. Мистер Блэнчард и его дочь были свезены на берег, шкипер поехал с ними и предупредил нас, что он по возвращении сообщит что-то такое, касающееся всего экипажа.

Нас собрали на палубе, и шкипер, воротившись на яхту, передал нам приказание мистера Блэнчарда воротиться на корабль и отыскать пропавшего. Мы были обязаны это сделать для самого Ингльби и для его жены, которая, по словам докторов, должна была лишиться рассудка, если не примут мер для ее успокоения. Мы могли быть почти уверены, что найдем корабль еще непотопленным, потому что груз леса будет держать его над водою до тех пор, пока его корпус не распадется. Если этот человек был на корабле – живой или мертвый, – его следовало найти и привезти назад. А если буря станет уменьшаться, не было никакой причины, почему бы матросам при надлежащей помощи не привести назад корабль и с согласия их хозяина не получить своей доли в деньгах, выдаваемых за спасение судов, вместе с служащими на яхте.

Экипаж три раза крикнул громкое „ура!“ и принялся снаряжать яхту в море. Только я один не захотел участвовать в этом предприятии. Я сказал, что буря расстроила меня, что я болен и нуждаюсь в отдыхе. Все поглядели мне вслед, когда я уходил мимо них с яхты, но ни один не заговорил со мной.

Я ждал целый день в таверне на пристани первых известий с разбитого корабля. Они были привезены к ночи лоцманской лодкой, которая участвовала в мероприятиях по спасению корабля. Его нашли еще на поверхности воды, а тело утонувшего Ингльби – в каюте. На рассвете следующего утра покойника привезли на яхте, и в тот же самый день похоронили на протестантском кладбище…»

– Остановитесь! – раздался голос Армадэля, прежде чем читавший успел перевернуть новый лист и начать следующий параграф.

В комнате произошли перемены и в слушателях тоже, с тех пор как мистер Нил в последний раз поднимал глаза от рассказа. Солнечный луч освещал предсмертное ложе, и ребенок спокойно заснул в лучах этого золотистого света. Физиономия отца очевидно изменилась. Мускулы нижней части лица, еще до сих пор не шевелившиеся, теперь пришли в движение, вызванные возбуждением измученной души. Увидев капли пота, тяжело выступившие на лбу, доктор встал, чтобы помочь умирающему. С другой стороны кровати стул жены стоял пустой. В ту минуту, когда ее муж прервал чтение, она отодвинулась за кровать, подальше от его глаз. Прислонившись к стене, она стояла, скрываясь от мужа и устремив глаза с жадным нетерпением на листки в руке мистера Нила.

Еще через минуту молчание опять было прервано мистером Армадэлем.

– Где она? – спросил он, сердито смотря на пустой стул жены.

Доктор указал на нее. Ей ничего больше не оставалось, как выступить вперед. Она подошла медленно и стала перед ним.

– Ты обещала уйти, когда я скажу тебе, – сказал он. – Ступай теперь.

Мистер Нил старался придать твердость своей руке, державшей листки рукописи, но она дрожала вопреки его воле. Подозрение, медленно возникавшее в его душе, пока он читал, перешло в уверенность, когда он услыхал эти слова. Письмо обнаруживало одно обстоятельство за другим до тех пор, пока теперь дошло до последнего открытия. Перед этим открытием умирающий решился заранее остановить голос читавшего, прежде чем позволить своей жене слушать рассказ. Тут была тайна, которую сын его должен был узнать впоследствии и которую мать никогда не должна была узнать. От этого намерения самые нежные мольбы его жены не отвлекли его, и теперь жена его это узнала из его собственных уст.

Она не дала ему ответа. Она стояла и смотрела на него, смотрела с последней мольбой, может быть, с последним прощанием. Глаза его не отвечали ей, безжалостно отвернулись они от нее к спящему мальчику. Она безмолвно отошла от кровати. Не взглянув на ребенка, не сказав ни слова двум посторонним, смотревшим на нее, едва переводя дух, она сдержала данное обещание и в абсолютном молчании вышла из комнаты.

Что-то в ее наружности, когда она уходила, потрясло самообладание обоих мужчин, которые присутствовали при этом. Когда дверь затворилась за нею, они инстинктивно возмутились против того, чтобы действовать в неизвестности. Доктор первый выразил свое желание. Он просил позволения у своего пациента уйти до окончания чтения письма. Пациент не согласился.

Мистер Нил заговорил затем подробнее и серьезнее.

– Доктор привык к своей профессии, – начал он, – а я привык в моей сохранять тайны других. Но мой долг, прежде чем мы пойдем дальше, спросить, действительно ли вы понимаете, какое странное положение занимаем мы относительно друг друга. Вы сейчас лишили миссис Армадэль при нас вашего доверия, а теперь предлагаете это доверие людям, совершенно для вас посторонним.

– Да, – сказал Армадэль. – Именно потому, что вы посторонние.

Как ни коротки были эти слова, из них можно было вывести такое заключение, которое не могло успокоить недоверчивость. Мистер Нил прямо выразил это.

– Вам нужна помощь моя и доктора, – сказал он. – Должен ли я понять, что вы совершенно равнодушны к впечатлению, какое окончание этого письма может произвести на нас?

– Да. Я вас не щажу. Я не щажу себя. Я щажу мою жену.

– Вы принуждаете меня сделать вывод, сэр, очень серьезный, – сказал мистер Нил. – Если я должен кончить это письмо под вашу диктовку, я буду просить у вас позволения – так как я уже прочел громко большую часть этого письма – прочесть громко остальное при этом господине как свидетеле.

– Читайте!

С серьезным сомнением доктор опять сел на свой стул. С серьезным сомнением мистер Нил перевернул листок и прочел следующее:

– «Мне остается сказать еще несколько слов, прежде чем я оставлю в покое умершего. Я описал, как нашли его тело, но я не описал, при каких обстоятельствах скончался он.

Известно было, что он находился на палубе, когда лодки с яхты приближались к разбитому кораблю, а потом в суматохе, возбужденной паническим страхом экипажа, он пропал. В то время вода была пяти футов глубины в каюте и быстро поднималась. Нечего было сомневаться, что он сам добровольно попал в эту воду. Ящик с драгоценными вещами его жены был найден на полу под ним и объяснял его присутствие в каюте. Он знал, что приближается помощь, и, весьма естественно, сошел вниз постараться спасти ящик. Менее вероятности было, хотя и это можно было заключить, что смерть его была результатом какого-нибудь несчастья, случившегося с ним, когда он нырнул в воду, и которое на минуту лишило его чувств. Но открытие, сделанное экипажем яхты, прямо указывало на одно обстоятельство, которое вызвало ужас у всех. Когда поиски привели матросов в каюту, они нашли люк и дверь запертыми. Не запер ли кто каюту, не зная, что он был там? Отложив в сторону панический страх экипажа, не было никакой причины запирать каюту, прежде чем уйти с разбитого корабля. Оставалось другое предположение: не заперла ли с умыслом чья-нибудь безжалостная рука этого человека и дала ему утонуть, когда вода, возвысившись, покрыла его?

Да, безжалостная рука заперла его и дала ему утонуть. Это была моя рука».

Шотландец выскочил из-за стола. Доктор задрожал, сидя возле кровати. Оба посмотрели на умирающего злодея, поддавшись одинаковому отвращению, сраженные сбывшимся одинаковым предчувствием. Он лежал, держа на своей груди голову ребенка, лишенный сочувствия людей, проклятый божеским правосудием. Он лежал одинокий, как Каин, и смотрел на них.

В ту минуту, когда шотландец и доктор встали, дверь, ведущая в другую комнату, тяжело зашаталась и звук, похожий на падение, донесшийся оттуда, заставил обернуться обоих. Стоя ближе к двери, доктор отворил ее, прошел в другую комнату и тотчас опять затворил дверь за собой. Мистер Нил повернулся спиной к кровати и ждал, что будет. Звук, не разбудивший ребенка, не привлек также внимания и отца. Его собственные слова отвлекли больного далеко от всего того, что происходило у его смертного одра. Его беспомощное тело вернулось на разбитый корабль, и призрак его безжизненной руки запирал дверь каюты.

В другой комнате раздался звонок, говор голосов, поспешные шаги. Через некоторое время доктор воротился.

– Она подслушивала? – тихо спросил его мистер Нил по-немецки.

– Женщины приводят ее в чувство, – шепнул ему доктор в ответ. – Она слышала все. Скажите, ради бога, что нам теперь делать?

Прежде чем Нил успел ответить, заговорил мистер Армадэль. Появление доктора возвратило его к настоящему.

– Продолжайте, – сказал он, – как будто ничего не случилось.

– Я не хочу далее вмешиваться в вашу гнусную тайну, – возразил Нил. – По вашему собственному признанию, вы – убийца. Если это письмо должно быть кончено, не требуйте, чтобы я писал за вас.

– Вы дали мне обещание, – был ответ, сказанный с тем же невозмутимым самообладанием. – Вы должны писать вместо меня или нарушить ваше слово.

Мистер Нил молчал с минуту. Перед ним лежал человек, защищенный от ненависти своих ближних тенью смерти, человек, которого люди не могли более осуждать, который уже не мог бояться людских законов, который уже не был чувствителен ни к чему, кроме своего последнего, твердого намерения кончить письмо к своему сыну.

Нил отвел доктора в сторону.

– Одно слово, – сказал он по-немецки. – Вы по-прежнему утверждаете, что он может остаться без языка, прежде чем мы успеем послать в Штутгарт?

– Посмотрите на его губы, – отвечал доктор, – и судите сами.

Губы больного отвечали за него; чтение рассказа оставило уже на них свой след. Искривление углов рта, которое было уже приметно, когда Нил вошел в комнату, теперь обнаружилось самым очевидным образом. Произношение становилось труднее с каждым словом, которое произносил больной. Положение было безнадежное. После минутной нерешительности Нил сделал последнюю попытку отстранить себя.

– Теперь, когда глаза мои открыты, – сказал он сурово, – неужели вы осмелитесь заставлять меня сдержать слово, которое вы принудили меня дать вам слепо?

– Нет, – отвечал Армадэль, – я предоставляю вам свободу нарушить ваше слово.

Взгляд, сопровождавший этот ответ, задел гордость шотландца за самую чувствительную струну. Когда он заговорил, то уже сидел на своем прежнем месте у стола.

– Еще никто не говорил, что я нарушил мое слово, – сердито возразил он. – И даже вы не скажете обо мне этого теперь. Помните! Если вы принуждаете меня сдержать мое обещание, я принуждаю вас исполнить мое условие. Я выговорил себе свободу действия и предостерегаю вас, что я употреблю ее как сам заблагорассужу, как только освобожусь от вашего присутствия.

– Вспомните, что он умирает, – кротко умолял доктор.

– Садитесь на ваше место, – сказал Нил, указывая на пустой стул. – То, что осталось прочесть, я хочу прочесть при вас. Что остается написать, я напишу только при вас. Вы привели меня сюда, я имею право настаивать и настаиваю, чтобы вы остались свидетелем до конца.

Доктор без всяких возражений покорился своей судьбе. Нил взял опять рукопись и прочел остальное, не прерывая чтения.

– «Не сказав ни слова в свою защиту, я сознался в моей вине, не сказав ни слова в свою защиту, я расскажу, как преступление было совершено.

Я вовсе не думал о нем, когда увидел его жену, лежавшую без чувств на палубе. Я исполнил свое дело, бережно спустив ее в лодку. Тогда, только тогда мысль о нем воротилась ко мне. В суматохе, когда матросы с яхты насильно удерживали матросов с корабля, я имел случай незаметно отыскать его. Я не знал, уехал ли он в первой лодке или еще оставался на палубе. Я поднялся по трапу и увидел, что он выходит из каюты с пустыми руками и весь мокрый. Посмотрев на лодку с беспокойством (меня он не приметил), он понял, что есть еще время, прежде чем лодка отчалит.

„Еще раз!“ – сказал он сам себе и исчез, чтобы сделать последнее усилие отыскать ящик с драгоценными вещами. Злой демон шепнул мне на ухо: „Не убивай его как человека, а утопи как собаку!“ Он был под водой, когда я запер люк, но голова возвышалась над поверхностью, прежде чем я успел запереть дверь каюты. Я посмотрел на него, и он взглянул на меня, когда я запер дверь прямо перед ним. Через минуту я воротился к последнему матросу, оставшемуся на палубе. Еще через минуту было уже поздно раскаиваться: буря грозила нам гибелью, и гребцы на лодке спасали свою жизнь, спеша удалиться от корабля.

Сын мой! Я преследую тебя из могилы признанием, от которого моя любовь охотно избавила бы тебя. Читай далее, и ты узнаешь, для чего я это делаю.

Я ничего не скажу о моих мучениях, я не буду просить сострадания к моей памяти. Мое сердце страшно замирает, рука моя страшно дрожит, когда я пишу эти строки, это заставляет меня спешить кончить мой рассказ. Я уехал с острова, не осмелившись взглянуть в последний раз на женщину, которую я погубил так безжалостно, которой я сделал такой страшный вред. Когда я уехал, вся тяжесть подозрения, возбужденного смертью Ингльби, пала на экипаж французского корабля. Не было никакой причины обвинять в этом убийстве кого-нибудь из экипажа, но он состоял по большей части из бродяг, способных на всякое преступление. Всех их допросили. Только впоследствии услыхал я случайно, что подозрение наконец пало на меня. Одна вдова узнала по неопределенному описанию странного человека, находившегося в числе экипажа яхты и исчезнувшего на другой день неизвестно куда. Одна вдова знала, почему ее муж был убит и кто совершил это преступление. Когда она сделала это открытие, по острову разнесся ложный слух о моей смерти. Может быть, я был обязан этому слуху моим избавлением от судебного преследования, может быть (никто, кроме Ингльби, не видел, как я запирал дверь каюты), улик не было достаточно для того, чтобы дать повод к следствию. Может быть, вдове были неприятны открытия, какие могли последовать за публичным доносом на меня, основанным только на ее подозрении. Как бы ни было, преступление, сделанное мною втайне, осталось ненаказанным до сих пор.

Я уехал с Мадейры в Вест-Индию. Первое известие, полученное мной по приезде в Барбадос, было известие о смерти моей матери. У меня недостало духа возвратиться на прежнее место. Я не имел мужества решиться жить дома в одиночестве, подвергаясь мучению, чтобы мои страшные воспоминания грызли мое сердце и день и ночь. Не сходя на берег, не показываясь никому, я ушел на корабле так далеко, куда только он мог отвезти меня – на остров Тринидад.

Там я увидел в первый раз твою мать. Долг мой был сказать ей правду, а я вероломно сохранил свою тайну. Долг мой требовал не допустить ее до безвозвратного пожертвования своей свободой и своим счастьем для такого человека, как я. А между тем я оскорбил ее, женившись на ней. Если она будет еще жива, когда ты прочтешь это письмо, из сострадания скрой от нее правду. Я могу загладить мою вину только тем, что до самого конца не дам ей подозревать, за кого она вышла. Жалей ее так, как я жалел. Пусть это письмо будет священной тайной между отцом и сыном.

В то время когда ты родился, здоровье мое рушилось. Несколько месяцев спустя, в первые дни моего выздоровления, тебя принесли ко мне и сказали, что тебя окрестили во время моей болезни. Твоя мать поступила как все любящие матери – она назвала своего первенца именем его отца. Ты также Аллан Армадэль. Даже в то время, даже тогда, когда я еще находился в счастливом неведении и не знал того, что узнал после, меня мучило предчувствие, когда я смотрел на тебя и думал об этом роковом имени.

Как только я мог пуститься в путь, меня вытребовали в мое поместье в Барбадос. В голове моей промелькнула мысль – она, вероятно, покажется тебе странной – отказаться от условия, которое принуждало моего сына, так же как и меня, носить имя Армадэль, или лишиться армадэльского имения, но даже в то время слухи об освобождении невольников – об освобождении, которое теперь уже близко, – быстро распространялись по колонии. Никто не мог сказать, насколько упала бы ценность Вест-Индских имений, если бы эта угрожающая перемена случилась. Никто не мог сказать, если бы я возвратил тебе мое собственное отцовское имя и оставил тебе только мое родительское наследство, что ты не пожалел бы когда-нибудь об обширном армадэльском поместье, и, может быть, я слепо осудил бы на бедность твою мать и тебя. Заметь, как все роковые случайности скопились одна к другой! Заметь, как твое имя и твоя фамилия остались за тобой, вопреки моему желанию.

Мое здоровье поправилось на родине, но только на время. Я опять занемог, и доктора предписали мне ехать в Европу. Избегая Англии (ты догадываешься почему), я поехал с тобой и твоей матерью во Францию. Из Франции мы переехали в Италию. Мы жили то здесь, то там. Все было бесполезно. Смерть овладела мной, смерть преследовала меня, куда бы я ни поехал. Я легче переносил свою участь, потому что у меня была отрада, которую я не заслужил. Теперь ты, может быть, с ужасом будешь вспоминать обо мне, а тогда ты утешал меня. Только ты согревал мое сердце. Последние проблески моего счастья на земле давал мне мой маленький сын.

Из Италии мы переехали в Лозанну, откуда я теперь пишу тебе. Нынешняя почта принесла такие подробные известия, которых я еще не получал, о вдове убитого. Это письмо лежит передо мной, когда я пишу. Оно от друга моей юности, который видел эту женщину и говорил с нею, который первый сообщил ей, что слух о моей смерти на Мадейре был неверен. Он пишет, что не понял сильного волнения, которое она выказала, услыхав, что я еще жив, женат и имею маленького сына. Он спрашивает меня, не могу ли я это объяснить. Он говорит о ней с сочувствием – как о молодой и прелестной женщине, заживо похоронившей себя в одной рыбачьей деревне на девонширском берегу. Отец ее умер, ее родные отдалились от нее, не одобряя ее брака. Его слова пронзили бы меня в самое сердце, если бы не одно место в этом письме, которое овладело всем моим вниманием и принудило меня написать рассказ, заключающийся на этих страницах.

Теперь я знаю – чего я никогда не подозревал до тех пор, пока не получил от него письма, – теперь я знаю, что вдова человека, в смерти которого виновен я, родила ребенка после смерти ее мужа. Этот ребенок – мальчик, годом старше моего сына. Уверенная в моей смерти, его мать поступила так, как мать моего сына: она назвала своего сына именем его отца. И во втором поколении есть два Аллана Армадэля, как были в первом. Причинив смертельный вред отцам, это роковое сходство имен, вероятно, причинит такой же вред и сыновьям.

Безвинные люди, пожалуй, не увидят ничего до сих пор, кроме ряда событий, которые не могли привести ни к чему. Я, имея на совести смерть этого человека, я, сходя в могилу ненаказанный за преступление и не загладив его, вижу то, чего не могут различить люди безвинные: я вижу опасность в будущем, происходящую от прошлой опасности, – вероломство, возбужденное его вероломством, и преступление, порожденное моим преступлением. Неужели страх, потрясающий меня до глубины души, есть не что иное, как призрак, вызванный суеверием умирающего? Я заглядываю в книгу, уважаемую всеми христианами, и эта книга говорит мне, что грех родителей взыщется на детях. Я заглядываю в свет и вижу около себя живых свидетелей этой страшной истины. Я вижу, как пороки, заражавшие отца, переходят к сыну и заражают также и его, как стыд, обесславивший имя отца, переходит к сыну и обесславит его. Я оглядываюсь вокруг себя и вижу, как мое преступление созревает в будущем от тех самых обстоятельств, которые посеяли его в прошлом, и перейдет, как наследственная зараза зла, от меня к моему сыну».

Этими строчками кончалось письмо, на этом месте удар поразил больного, и перо выпало из его рук.

Он знал это место, он помнил эти слова. В ту минуту, когда замолк голос чтеца, больной взглянул на доктора.

– Я приготовил, что следует теперь, – сказал он, все медленнее произнося слова, – помогите мне досказать.

Доктор дал ему возбудительное лекарство и сделал знак Нилу повременить. Через несколько минут пламя угасающей души опять вспыхнуло в его глазах. Употребляя мужественные усилия для того, чтобы выговорить слова, он просил шотландца взять перо и произнес окончательные фразы рассказа, по мере того как память напоминала их ему одну за другой в следующих словах:

– «Пожалуй, не верь убеждениям умирающего, но я торжественно умоляю тебя: исполни мою последнюю просьбу. Сын мой! Единственная надежда, которую я оставляю тебе, зависит от одного великого сомнения – сомнения, властны мы или нет над нашей собственной судьбой. Может быть, свобода воли может победить судьбу человека, и, осужденные на неизбежную смерть, мы неизбежно стремимся только к ней одной, а не к тому, что ей предшествует. Если так, то уважай, если бы даже не уважал ничего другого, предостережение, которое я даю тебе из моей могилы: никогда, до самого дня смерти не допускай к себе ни одной души, которая прямо или косвенно имела бы какое-нибудь отношение к преступлению, совершенному твоим отцом. Избегай вдовы человека, которого я убил, если эта вдова еще жива; избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствие к этому браку, если эта девушка находится еще у нее в услужении, а более всего избегай человека, который носит одно имя с тобою. Ослушайся лучшего твоего благодетеля, если его влияние захочет сблизить тебя с ним. Брось женщину, которая любит тебя, если эта женщина будет служить связью между ним и тобою; скрывайся от него под чужим именем, поставь горы и моря между вами. Будь неблагодарен, будь мстителен, будь всем, что будет наиболее противно твоему кроткому характеру, скорее чем жить под одной кровлею и дышать одним воздухом с этим человеком. Не допускай, чтобы оба Армадэля встретились на этом свете никогда, никогда! Никогда!

Вот только таким образом ты можешь избавиться от опасности, если только можешь. Поступай так всю твою жизнь, если дорожишь твоей ненавистью и твоим счастьем!

Я кончил. Если бы я мог употребить не столь сильное влияние, которое будет на тебя иметь это признание для того, чтобы преклонить тебя к моей воле, я избавил бы тебя от открытия, заключавшегося в этих страницах. Ты лежишь на груди моей и спишь невинным сном ребенка, между тем как рука постороннего пишет тебе эти слова, по мере того как я произношу их. Подумай, как сильно должно быть мое убеждение, если я имею мужество на моем смертном одре омрачить всю твою юную жизнь с самого начала преступлением твоего отца. Подумай – и остерегайся. Подумай – и прости мне, если можешь».

На этом письмо кончалось. Это были последние слова отца к сыну.

Неумолимо верный к своей вынужденной обязанности, Нил положил перо и прочел вслух строчки, написанные им.

– Не нужно ли еще что прибавить? – спросил он своим холодным, твердым голосом.

Прибавлять было нечего. Нил сложил листки, вложил их в конверт и запечатал печатью Армадэля.

– Адрес? – спросил он, не расставаясь со своим безжалостным и деловым формализмом.

«Аллану Армадэлю-младшему, – написал он со слов, продиктованных умирающим. – Поручается Годфри Гэммику, эсквайру. В контору Гэммика и Риджа, Линкольн-Инн-Фильдз, в Лондоне».

Написав адрес, Нил ждал и думал.

– Ваш душеприказчик должен распечатать это письмо? – спросил он.

– Нет! Он должен отдать это письмо моему сыну, когда он будет в таких летах, что будет в состоянии понять его.

– В таком случае, – продолжал Нил, продумавший все вопросы с неумолимой аккуратностью, – я напишу записку, в которой и повторю ваши собственные слова, как вы сейчас произнесли их, и объясню, по каким обстоятельствам мой почерк появился на этом документе.

Он написал записку в самых кратких и ясных выражениях, прочел ее вслух, как читал предыдущее, подписал свое имя и адрес в конце, потом заставил подписать доктора как свидетеля всего происходившего и того положения, в котором находился мистер Армадэль. Сделав это, он вложил письмо во второй конверт, запечатал, как первый, и адресовал к мистеру Гэммику, прибавив к адресу «в собственные руки».

– Вы непременно желаете, чтобы я отправил это на почту? – спросил он, вставая с письмом в руке.

– Дайте ему время подумать, – сказал доктор. – Ради этого ребенка дайте ему время подумать. Одна минута может изменить его намерение.

– Я даю ему пять минут, – отвечал Нил, положив часы на стол, неумолимо точный до самого конца.

Они ждали, и оба внимательно смотрели на Армадэля. Разительные перемены, уже появившиеся в нем, быстро умножались. Движение, которое постоянное душевное волнение сообщало мускулам лица, начало под тем же опасным влиянием распространяться книзу. Его прежде беспомощные руки уже не лежали неподвижно: они шевелились на простыне. При виде этих зловещих симптомов доктор обернулся с испугом и сделал Нилу знак подойти ближе.

– Спрашивайте сейчас, – сказал он. – Если вы будете ждать пять минут, вы опоздаете.

Нил подошел к кровати. Он тоже заметил движение рук.

– Это дурной знак? – спросил он. Доктор с тревожным видом кивнул.

– Предлагайте ваш вопрос сейчас, – повторил он, – а то будет слишком поздно.

Нил поднес письмо к глазам умирающего.

– Вы знаете, что это?

– Мое письмо.

– Вы непременно настаиваете, чтобы я отправил его на почту?

Больной в последний раз собрал все свои силы и ответил:

– Да!

Нил подошел к двери с письмом в руке. Немец сделал за ним несколько шагов и раскрыл уже губы, чтобы просить его немного подождать, но встретился с неумолимыми глазами шотландца и воротился к постели. Дверь за Нилом затворилась, и они расстались, не сказав больше ни слова.

Доктор, присев у постели, шепнул умирающему:

– Позвольте мне возвратить его, еще есть время. Вопрос повис в воздухе, ответа не было. Ничто не показывало, что больной обратил внимание на него или даже слышал этот вопрос. Глаза его с ребенка перешли на собственно судорожно подергивающуюся руку и с умоляющим видом обратились на сострадательного врача, наклонившегося к нему. Доктор поднял руку Армадэля, остановился, проследил за глазами отца, обращенными на ребенка, и, поняв его последнее желание, положил руку умирающего на голову мальчика. Рука дотронулась до нее и еще сильнее задрожала. Через минуту трепет, овладевший рукой, распространился по всей верхней части тела. Лицо из бледного сделалось красным, из красного багровым, из багрового опять бледным, потом судорожно подергивавшиеся руки замерли в неподвижности, и цвет лица уже не переменялся.

Окно в смежной комнате было открыто, когда доктор вышел от умершего с ребенком на руках. Он посмотрел в окно и увидел на улице Нила, медленно возвращавшегося в гостиницу.

– Где письмо? – спросил он.

Двух слов было достаточно шотландцу для ответа:

– На почте.

В теплую майскую ночь 1851 года ректор Децимус Брок, находившийся в это время на острове Мэн, удалился в свою спальню в Кэстльтоуне. Серьезная ответственность тяготила его душу, и он не мог еще сообразить, какими способами он может освободиться от неприятного положения, в которое его поставили настоящие обстоятельства.

Ректор дошел до того зрелого периода человеческой жизни, в которой умный человек научился уже уклоняться (так часто, как только позволяет его характер) от всех бесполезных столкновений со своими собственными заботами. Оставив всякое дальнейшее старание принять какое-нибудь решение в том непредвиденном случае, который теперь смущал его, мистер Брок спокойно уселся на кровати и старался сообразить, действительно ли так серьезен этот непредвиденный случай, как он до сих пор думал. Следуя по этому новому пути из лабиринта своего недоумения, мистер Брок совершенно неожиданно устремился к цели посредством самого неприятного из всех странствований для человека – воспоминаниям по прошедшим годам своей жизни.

События тех прошлых лет, воспоминания о тех же самых лицах, более или менее вызывавших его беспокойство, которое теперь мешало пастору заснуть, одно за другим возникали в памяти мистера Брока. Беспокойная память вернула ректора к случившемуся четырнадцать лет тому назад, когда он имел в своем пасторате на сомерсетширском берегу Бристольского канала свидание с одной дамой, совершенно незнакомой для него и для всех в этом месте, которая явилась к нему в кабинет.

Дама эта была блондинка, черты лица ее сохранились хорошо. Она была еще молода, а может быть, и казалась моложе своих лет. В выражении лица ее проступала меланхолия, а в голосе – печаль и страдание. Однако это чувствовалось настолько, чтобы показать, что она имела огорчения, но не настолько, чтобы навязать эти огорчения вниманию других. Дама привела с собой прекрасного белокурого семилетнего мальчика, которого представила пастору как своего сына и в самом начале разговора отослала его играть в сад. Прежде чем она вошла в кабинет пастора, передала ему свою визитную карточку, на которой стояло имя миссис Армадэль. Мистер Брок заинтересовался ею, еще не услышав того, о чем она будет говорить, и, когда она отослала сына, он ждал с некоторым беспокойством, что скажет ему дама.

Миссис Армадэль прежде всего сообщила ректору, что она вдова. Муж ее погиб в кораблекрушении вскоре после их брака, во время путешествия из Мадейры в Лиссабон. После этого несчастья отец привез ее в Англию, а сын родился после смерти отца, случившейся вскоре в фамильном поместье в Норфолке. После смерти ее отца остававшиеся у нее родственники (два брата) совершенно отдалили ее от себя, и – как она боялась – навсегда. Некоторое время жила она в Девонширском графстве, посвятив себя воспитанию сына, который теперь находился уже в таких летах, когда для него были потребны уроки не одной матери. Оставляя в стороне вопрос о том, как ей не хотелось расставаться с сыном в ее одиноком положении, она особенно желала не посылать его в школу к чужим людям. Любимой ее мыслью было воспитать сына дома, чтобы уберечь от всяких столкновений с искушениями и опасностями света. Имея эти цели в виду, она не могла уже оставаться там, где она жила до сих пор (там пастор не был способен занять место воспитателя). Она собрала сведения и узнала, что для нее годится дом поблизости пастората мистера Брока и что мистер Брок прежде имел обыкновение брать учеников. Узнав об этом, она осмелилась явиться сама с рекомендациями, но без формального представления спросить, не согласится ли мистер Брок взять к себе учеником ее сына, если она предложит выгодные условия.

Если бы миссис Армадэль не имела никакой личной привлекательности или если бы мистер Брок был женат, то, вероятно, поездка вдовы была бы предпринята напрасно. Теперь же ректор, рассмотрев рекомендации, предоставленные ему, просил дать ему время на размышление. Когда это время прошло, он исполнил желание миссис Армадэль – взял на себя воспитание ее сына.

Это было первое происшествие в ряду событий. Оно случилось в 1837 году. Память мистера Брока, переносясь вперед к настоящему, напомнила ему второе происшествие, случившееся в 1845 году.

Местом действия все еще была рыбачья деревенька на сомерсетширском берегу, а действующие лица – опять миссис Армадэль и ее сын. В протекшие восемь лет ответственность мистера Брока не слишком тяготила его: мальчик мало подавал повода к беспокойству своей матери и своему воспитателю. Конечно, успехи в ученье шли медленно, но скорее от природной неспособности сосредоточить внимание на занятии, чем от недостатка способности понять урок. Нельзя было опровергать, что его характер был страстный в высшей степени. Он действовал необдуманно, по первому впечатлению, и сгоряча делал заключение. С другой стороны в его пользу можно сказать то, что его характер был самый откровенный. Более великодушного, любящего, кроткого мальчика трудно было бы найти. Особенная оригинальность характера и природное здравомыслие во всех его наклонностях избавили его от многих опасностей, которым неизбежно подвергала система воспитания его матери. Он имел совершенно английскую любовь к морю и ко всему, что к морю относилось, и, когда он вырос наконец, нельзя было отвлечь его от берега моря и от верфи. Однажды мать с досадой и удивлением застала его работающим там. Он признался, что все его мечты в будущем заключаются в том, чтобы иметь собственную верфь, а настоящей целью его было научиться построить лодку для себя. Благоразумно предвидя, что такое занятие в свободные часы может примирить мальчика с неимением товарищей его звания и лет, мистер Брок уговорил миссис Армадэль с немалым трудом позволить сыну продолжать выбранное им занятие. В период второго происшествия в жизни ректора молодой Армадэль настолько научился корабельному мастерству, что достиг цели своих желаний и собственными руками заложил киль своей первой лодки.

В один летний день, вскоре после того как Аллану исполнилось шестнадцать лет, мистер Брок оставил своего ученика прилежно работающим на верфи и пошел провести вечер с миссис Армадэль, взяв с собой «Таймс».

В годы, прошедшие после первой их встречи, отношения ректора и его соседки давно уже установились. Первые попытки к тому, чтобы заслужить расположение вдовы – попытки, которые заставил сделать мистера Брока его возрастающий интерес к миссис Армадэль в первое время их знакомства, она тактично приняла со своей стороны просьбой, заставившей его никогда не говорить об этом более. Она уверила пастора раз и навсегда, что единственное место в ее сердце, которое он мог надеяться занять, было место друга. Он настолько любил ее, что рад был принять все, что она хотела предложить ему. Они сделались и оставались друзьями с того времени. Ревнивое опасение, что другой мужчина будет иметь успех там, где он потерпел неудачу, не вносило горечи в спокойные отношения ректора с любимой им женщиной. Из немногих мужчин, живших в этих окрестностях, миссис Армадэль никого не допускала к короткому знакомству с собой. Она добровольно погребла себя в своем сельском уединении, и никакие радости света, которые могли бы прельстить других женщин в ее положении и в ее летах, на нее не имели ни малейшего действия. Мистер Брок, со своей газетой являвшийся с постоянной аккуратностью за ее чайным столом три раза в неделю, сообщал ей все, что она желала знать о внешнем мире, окружавшем тесные и неизменные границы ее ежедневной жизни.

В тот вечер, о котором идет речь, мистер Брок сел в кресло, в котором он всегда сидел, выпил чашку чая, которую он всегда пил, и развернул газету, которую он всегда читал вслух миссис Армадэль, которая всегда слушала его, прислонившись к спинке того же дивана и всегда с той же самой работой в руках.

– Господи боже мой! – закричал ректор, с удивлением устремив глаза на первую страницу газеты.

Никогда такого вступления к вечернему чтению не случалось слышать миссис Армадэль. Она с любопытством подняла глаза и попросила своего почтенного друга удостоить ее объяснением.

– Я не верю своим глазам, – сказал Брок. – Здесь есть объявление, миссис Армадэль, адресованное вашему сыну.

Без дальнейших предисловий он прочел следующее объявление:

– «Если эти строки попадутся на глаза Аллана Армадэля, его просят: или пожаловать лично, или прислать свой адрес к гг. Гэммику и Риджу (в Лондоне, в Линкольн-Инн), которые имеют сообщить ему важное дело, касающееся его. Всякий, кто может сообщить гг. Г. и Р. где можно найти Аллана Армадэля, сделает большое одолжение. Для предупреждения ошибок необходимо заметить, что находящийся неизвестно где Аллан Армадэль – юноша пятнадцати лет и что это объявление напечатано по желанию его родных и друзей».

– Другие родные и другие друзья, – сказала миссис Армадэль. – Это объявление относится не к моему сыну.

Тон, которым она говорила, удивил Брока. Перемена в ее лице неприятно поразила его. Ее нежный цвет щек принял какой-то мертвенно-бледный оттенок. Она отвернулась от своего гостя со страшной смесью замешательства и испуга. Миссис, казалось, вдруг постарела на десять лет.

– Это имя такое необыкновенное, – сказал Брок, вообразив, что он оскорбил ее, и стараясь извиниться. – Казалось решительно невозможным, чтоб могло быть два человека…

– Их два, – перебила миссис Армадэль. – Аллану, как вам известно, шестнадцать лет. Если вы опять взглянете на объявление, вы найдете, что человеку, находящемуся неизвестно где, только пятнадцать лет. Хотя он носит ту же фамилию и то же имя, он, слава богу, вовсе не родня моему сыну. Пока я жива, главной целью моих надежд и моих молитв будет то, чтобы Аллан никогда его не видел и даже никогда о нем не слышал. Мой добрый друг, я вижу, что удивляю вас. Простите ли вы мне, если я не объясню вам эти странные обстоятельства? В моей прежней жизни были такие несчастья и такие огорчения, что мне слишком тяжело говорить о них даже вам. Поможете ли вы мне забыть это время, никогда не упоминая об этом? Хотите ли вы сделать еще более: хотите обещать мне не говорить об этом Аллану и сделать так, чтобы эта газета не попалась ему на глаза?

Мистер Брок дал требуемое обещание и оставил миссис Армадэль одну.

Ректор был так долго и так искренно привязан к миссис Армадэль, что не мог смотреть на нее с малейшим недоверием. Но бесполезно будет отрицать, что его несколько разочаровало ее недоверие к нему и что он с любопытством смотрел на объявление не раз, возвращаясь домой. Теперь было довольно ясно, что причина, заставившая Армадэль похоронить себя и сына заживо в отдаленной деревеньке, заключалась не столько в том, чтобы держать его на глазах, сколько в том, чтобы не допустить однофамильца сына найти его. Почему она опасалась их встречи? За себя или за Аллана опасалась она этого? Благородное доверие мистера Брока к его другу не позволяло ему разрешить загадку предположением о каком-нибудь проступке миссис Армадэль в прошлом – проступке, с которым соединялись бы те мучительные воспоминания, о которых она намекала, или то отчуждение ее братьев, которое разлучило ее на столько лет с родными и с домашним кровом. В этот вечер мистер Брок собственными руками уничтожил объявление; в этот вечер он решил, что никогда более не будет думать об этом предмете. На свете был другой Аллан Армадэль, чужой по крови его ученику и бродяга, которого отыскивали по объявлению в газете. Этот случай открыл ему немногое. Более – ради миссис Армадэль – он не желал узнать большего.

Это было второе происшествие из ряда событий, начавшихся со времени знакомства ректора с миссис Армадэль и ее сыном. Воспоминания мистера Брока, касаясь других событий и обстоятельств, остановились на третьем происшествии тысяча восемьсот пятидесятого года.

Пять прошедших к этому времени лет не сделали почти никакой перемены в характере Аллана. Он просто сделался (употребляя собственные слова его воспитателя) из шестнадцатилетнего мальчика молодым человеком двадцати одного года. Аллан был такой же откровенный и великодушный, как прежде, точно такой же неизменно веселый, точно такой же опрометчивый и поддававшийся впечатлениям, увлекавшим его. Наклонность его к морю увеличивалась с годами. Начав строить лодку, он теперь с двумя работниками, которыми распоряжался, уже строил яхту в тридцать пять тонн. Мистер Брок добросовестно старался привлечь его к более высоким стремлениям. Он возил его в Оксфорд посмотреть на университетскую жизнь, возил его в Лондон, чтобы развить его ум зрелищем достопримечательностей столицы. Перемена развлекала Аллана, но ни в чем не изменила его. Он был так же недоступен для мирского честолюбия, как сам Диоген.

«Что лучше, – спрашивал этот философ, – постараться самому найти способ, как быть счастливым, или представить другим, не могут ли они отыскать этот способ для нас?»

С этой минуты мистер Брок предоставил характеру своего ученика развиваться на свободе. Аллан непрерывно работал над своей яхтой.

Время, так мало изменившее сына, не так безвредно обошлось с матерью. Здоровье миссис Армадэль быстро разрушалось. По мере того как покидали ее силы, характер ее изменялся к худшему. Она сделалась беспокойнее, более поддавалась болезненным опасениям и фантазиям и все менее чувствовала желание выходить из своей комнаты. После объявления в газете в течение пяти лет ничего не случилось такого, что напомнило бы ей неприятные происшествия ее прежней жизни. Между ректором и миссис не было произнесено более ни одного слова о запрещенном предмете, ни малейшего подозрения не было возбуждено в душе Аллана о существовании его однофамильца. А между тем, не имея ни малейшего повода к беспокойству, миссис Армадэль в последние годы как-то упорно и странно тревожилась за своего сына. Одно время она радовалась его фантазии строить яхту, что делало его счастливым и занятым в ее глазах. Немного времени спустя она с ужасом говорила о том, как он поплывет по вероломному океану, где ее муж нашел смерть. То в одном вопросе, то в другом она выводила сына из терпения, как этого никогда не случалось в то время, когда она была здоровее и счастливее. Мистер Брок не раз опасался серьезного разлада между ними. Но природная кротость Аллана, подкрепляемая его любовью к матери, помогла ему переносить эти испытания. Ни одного сурового слова, ни одного жесткого взгляда не вырвалось у него в ее присутствии, он был исполнен к ней неизменной любви и терпения.

Таково было положение сына, матери и друга, когда следующее достопримечательное происшествие случилось с ними. В один пасмурный день в первых числах ноября, когда мистер Брок сочинял проповедь, его посетил хозяин деревенской гостиницы.

После предварительных извинений трактирщик сообщил важное дело, которое привело его в пасторат. Несколько часов назад земледельцы, работавшие в окрестностях, привели в гостиницу молодого человека. Они нашли его расхаживающим по полю их хозяина в таком сильном расстройстве, что приняли это за помешательство. Трактирщик дал приют бедному молодому человеку и послал за доктором, который, осмотрев больного, объявил, что он страдает воспалением в мозгу и что переезд его в ближайший город, в котором есть госпиталь или лечебница при рабочем доме, по всей вероятности, будет гибелен для его здоровья. Услышав это и приметив, что вся поклажа незнакомца заключается в небольшом дорожном мешке, который был найден возле него на поле, трактирщик тотчас отправился посоветоваться с ректором, что ему делать в таком серьезном и непредвиденном случае.

Мистер Брок был не только ректором, но и судьей этого округа и нисколько не затруднился относительно того, что теперь следует делать. Он надел шляпу и отправился с трактирщиком в гостиницу.

У дверей гостиницы к ним присоединился Аллан, узнавший о случившемся от других и ожидавший мистера Брока, чтоб посмотреть на незнакомца. В эту же минуту к ним присоединился деревенский доктор, и все четверо пошли в гостиницу.

Они нашли сына трактирщика с одной стороны, а дворника с другой, удерживавших незнакомца на стуле. Молодой, худощавый и невысокого роста, он был так силен в эту минуту, что даже двоим трудно было сладить с ним. Его смуглый цвет лица, большие блестящие карие глаза, черные усы и такая же борода придавали ему вид уроженца юга. Платье незнакомца было несколько изношено, но белье чистое. Смуглые руки нервно подергивались и во многих местах были покрыты синими шрамами от старых ран. Палец одной ноги, с которой он сбросил башмак, ухватился за ножку стула сквозь чулок с той большой силой, которую можно только видеть у тех, кто привык ходить босиком. При том неистовом бешенстве, в котором он теперь находился, невозможно было приметить ничего более. Посоветовавшись с мистером Броком, доктор под своим личным надзором велел перенести больного в тихую спальню в задней стороне дома. Вскоре после того его платье и дорожный мешок были принесены вниз и осмотрены в надежде найти какую-нибудь нить, которая подала бы возможность написать к его друзьям.

В дорожном мешке не было ничего, кроме перемены платья и двух книг – трагедии Софокла на греческом языке и «Фауста» Гете на немецком. Обе книги были истерты от чтения, а на заглавном листе каждой были написаны начальные буквы. О. М. Более ничего в мешке не нашлось.

Потом осмотрели платье, которое было на этом человеке, когда его нашли в поле. Из кармана постепенно были вынуты кошелек, в котором лежали соверен и несколько шиллингов, трубка, кисет, носовой платок и роговой стакан. Последняя вещь найдена была небрежно скомканной в нагрудном кармане сюртука. Это был аттестат, подписанный и с числом, но без адреса. Судя по этому документу, история незнакомца была очень печальная. Он недолгое время занимал место учителя в школе, и в начале его болезни ему отказали из опасения, что его болезнь может быть заразительна и что, следовательно, все заведение может пострадать. Ни малейшего обвинения в дурном поведении не было в аттестате, напротив, школьный учитель с удовольствием свидетельствовал о его способностях и его характере и горячо желал, чтобы он выздоровел в каком-нибудь другом месте.

Аттестат, объяснявший несколько историю этого человека, послужил еще одной цели – он указывал, что заглавные буквы на книге принадлежали его имени. И судья, и трактирщик узнали, что он носил странное и необыкновенное имя – Озайяз Мидуинтер.

Мистер Брок положил в сторону аттестат, подозревая, что школьный учитель с намерением не писал свой адрес, чтобы уклониться от всякой ответственности в случае смерти его коллеги. Во всяком случае, очевидно, было бесполезно при существующих обстоятельствах отыскивать друзей несчастного, если только он имел их. Его привели в гостиницу, и по долгу обыкновенного человеколюбия он должен был остаться пока в гостинице. Затруднение насчет издержек, если бы болезнь приняла затяжное течение, можно было устранить благотворительной подпиской в этих окрестностях или сбором после обедни в церкви. Заверив трактирщика, что он подумает по этому вопросу и даст ему знать, как он решится, мистер Брок ушел из гостиницы, не приметив, что оставил там Аллана.

Прежде чем он отошел шагов на пятьдесят, Аллан нагнал его. В то время пока продолжался осмотр вещей в гостинице, Аллан был необыкновенно молчалив и серьезен, но теперь к нему возвратилась его обыкновенная веселость. Посторонний подумал бы, что ему недостает самого обыкновенного чувства сострадания.

– Какое это печальное обстоятельство! – сказал ректор. – Я, право, не знаю, что лучше сделать для этого несчастного человека.

– Можете успокоиться, сэр, – отвечал Армадэль со своим обыкновенным чистосердечием. – Я уже все решил с трактирщиком несколько минут тому назад.

– Вы! – воскликнул Брок с чрезвычайным удивлением.

– Я только сделал несколько простых распоряжений, – продолжал Аллан. – Наш приятель, учитель, будет иметь все нужное, и с ним станут обращаться как с принцем, а когда доктору и трактирщику понадобятся деньги, они обратятся ко мне.

– Любезный Аллан, – кротко заметил мистер Брок, – когда вы научитесь думать, прежде чем действовать по вашим великодушным впечатлениям? Вы уже истратили гораздо больше денег на вашу яхту, чем позволяют ваши средства…

– Подумайте только! Мы положили третьего дня первые доски на палубе, – сказал Аллан, переходя к новому предмету со своей обыкновенной непосредственностью. Сделано столько, что по ней уже можно ходить, если только голова не закружится. Я помогу вам подняться по лестнице, мистер Брок, если вы придете посмотреть.

– Выслушайте меня, – настаивал ректор. – Я теперь говорю не о яхте, то есть я упомянул о яхте только для примера…

– И прекрасного примера, – заметил неисправимый Аллан. – Найдите мне во всей Англии маленькую яхту такой величины, красивее моей, и я завтра же брошу ее строить… О чем мы разговаривали, сэр? Я боюсь, что мы несколько отошли от темы.

– Я боюсь, что один из нас имеет привычку терять нить разговора каждый раз, как раскрывает рот, – возразил Брок. – Полно, полно, Аллан! Это дело серьезное. Вы взяли на себя расходы, которые не будете в состоянии заплатить. Заметьте, я вовсе не порицаю вас за ваше доброе чувство к этому бедному человеку…

– Не отчаивайтесь за него, сэр, он выздоровеет, он будет совсем здоров через неделю. Отличный человек, я в этом не сомневаюсь! – продолжал Аллан, который имел привычку верить каждому и не отчаиваться ни в чем. – Не пригласите ли вы его обедать, когда он выздоровеет, мистер Брок? Мне хотелось бы знать, когда мы все трое будем дружески сидеть за вином, как ему досталось такое необыкновенное имя – Озайяз Мидуинтер. Ей-богу, отцу его следовало бы стыдиться самого себя.

– Будете вы отвечать мне на один вопрос, прежде чем я уйду домой? – спросил ректор, с тревогой останавливаясь у своей калитки. – Счет этого человека за квартиру и за лечение может простираться до двадцати или тридцати фунтов, прежде чем он выздоровеет, если только он выздоровеет. Как вы это заплатите?

– Что говорит канцлер казначейства, когда запутается в своих отчетах и не знает, как ему выпутаться? – спросил Аллан. – Он всегда говорит своему благородному другу, что он готов сократить расход в том или другом…

– То есть оставляя резерв на всякий случай? – намекнул Брок.

– Именно, – сказал Аллан. – Я похож на канцлера казначейства. Я оставляю в своих расходах резерв – яхта поглощает не все мои доходы. Если у меня недостает фунта два – не бойтесь, сэр. Во мне нет гордости, я пойду по кругу со шляпой и пополню недостаток сбором с соседей. Позвольте! О чем мы? Опять мы отвлеклись. О! Я вспомнил. Мы говорили о деньгах. Вот чего я не могу вбить в мою тупую голову, – заключил Аллан, не сознавая, что он проповедует идеи социализма пастору. – Почему все так хлопочут о том, чтоб денег иметь больше? Почему людям, у которых есть лишние деньги, не отдать их тем, у кого их нет, и таким образом все на свете было бы гладко и хорошо? Вы всегда мне говорите, чтоб я старался развивать хорошие идеи, мистер Брок. Вот эта идея, кажется мне, совсем не дурна.

Мистер Брок шутливо задел своего ученика тростью.

– Ступайте на свою яхту, – сказал он. – Все идеи, какие только могли уместиться в вашей легкомысленной голове, оставьте на яхте в вашем ящике с инструментами. «Как кончит этот мальчик? – продолжал ректор, оставшись один. – Этого не может сказать ни один человек. Я почти жалею, зачем я взял на себя ответственность за его воспитание».

Прошло три недели, прежде чем незнакомец, носивший такое странное имя, почувствовал себя лучше. В это время Аллан постоянно справлялся о нем в гостинице. И как только больному позволили принимать посетителей, Аллан первый появился у его кровати. До сих пор ученик мистера Брока не проявлял особого интереса к одному из немногих романтических происшествий, нарушивших однообразие деревенской жизни: он не допустил никакой неосторожности и не подвергнул себя порицанию. Но по мере того как проходили дни, молодой Армадэль стал оставаться в гостинице гораздо долее прежнего, и доктор (человек пожилой и осторожный) посоветовал ректору принять надлежащие меры. Мистер Брок немедленно последовал этому совету и увидел, что Аллан под влиянием своей обычной впечатлительности ведет себя опрометчиво. Он сильно привязался к изгнанному учителю и пригласил Озайяза Мидуинтера поселиться в этих краях навсегда, видя в нем своего искреннего друга.

Прежде чем мистер Брок сообразил, как ему действовать в таком непредвиденном обстоятельстве, он получил записку от матери Аллана, просившей своего старого друга навестить ее. Ректор нашел миссис Армадэль в сильном волнении, вызванном свиданием с сыном. Аллан провел с ней все утро и все время говорил только о своем новом друге. Человек с ужасным именем (так называла его бедная миссис Армадэль) расспрашивал Аллана с больной пытливостью о нем самом и его родных, но о своей жизни не сказал ни слова. В прежнее время, намекнул он, привык к мореплаванию. К несчастью, Аллан, влюбленный в море, с восторгом услышал это, и между ними тотчас установилась еще более крепкая связь. Испытывая огромное недоверие к незнакомцу только потому, что он был незнакомцем, – это казалось мистеру Броку довольно безрассудно, – миссис Армадэль уговорила ректора идти в гостиницу, не теряя ни минуты, и непременно заставить незнакомца подробно объяснить, кто он.

– Разузнайте все о его отце и матери, – сказала она со своей женской требовательностью. – Удостоверьтесь, прежде чем оставите его, что это не бродяга, странствующий под чужим именем.

– Любезная миссис Армадэль, – возразил ректор, послушно взяв шляпу, – во всем другом, пожалуй, мы можем сомневаться, но имя этого человека должно быть настоящее. Никакое человеческое существо в здравом рассудке не назовет себя Озайязом Мидуинтером.

– Может быть, вы правы, а я ошибаюсь, только, пожалуйста, повидайтесь с ним, – настаивала миссис Армадэль. – Ступайте и не щадите его, мистер Брок. Мы должны твердо знать, не нарочно ли притворился он больным?

Бесполезно было спорить с ней. Если бы весь медицинский факультет дал свидетельство о болезни этого человека, в теперешнем настроении миссис Армадэль не поверила бы и факультету. Мистер Брок выбрал самый благополучный способ, чтобы выпутаться из затруднения: он не сказал ничего и немедленно отправился в гостиницу.

На Озайяза Мидуинтера, оправившегося от болезни, страшно было смотреть. Его обритая голова, обвязанная старым желтым шелковым носовым платком, его смуглые впалые щеки, его блестящие карие глаза, неестественно большие и какие-то дикие, растрепанная черная борода, длинные, гибкие пальцы, исхудалые от болезни до того, что походили больше на когти, – все произвело на ректора тяжелое впечатление уже в самом начале свидания. Когда прошло первое неприятное чувство, последовавшее затем было также не весьма приятным. Мистер Брок не мог скрыть от себя, что поведение незнакомца было не в его пользу. Существует мнение, что если человек честен, то он чувствует себя спокойно, прямо смотря на тех, с кем он говорит. Если этот человек нечестен, то в разговоре он старается смотреть в сторону, и это выдает его нечестность. Очень может быть, что бегающие глаза незнакомца были следствием той болезни, которая захватила весь его организм и ощущалась в каждом подергивании его худощавого и гибкого тела. У пышущего здоровьем ректора по коже пробегали мурашки при каждом движении гибких смуглых пальцев учителя и при каждом судорожном подергивании его смуглого лица.

«Прости меня, Господи! – думал Брок, вспомнив об Аллане и его матери. – А я желал бы придумать способ выгнать Озайяза Мидуинтера опять на все четыре стороны!»

Разговор, начавшийся между ними, был очень осторожный. Брок искусно пробовал разузнать все, необходимое ему, но, как ни старался, его вежливо оставляли в неведении насчет того, что ему хотелось знать. С начала до конца разговора Озайяз Мидуинтер ушел от всех попыток ректора разведать его. Он начал уверением, которому невозможно было поверить, глядя на него, – он объявил, что ему только двадцать лет. Все, что можно было попросить его рассказать о школе, наводило на мысль о том, что одно воспоминание о ней было ужасно для него. Он занимал место учителя только десять дней, когда первые признаки болезни заставили отказать ему. Как он добрался до поля, на котором его нашли, – этого он не мог сказать. Незнакомец помнил, что долго ехал по железной дороге с намерением (если только он имел какое-нибудь намерение), о котором он теперь не мог вспомнить, а потом шел по направлению к берегу пешком целый день или целую ночь – наверно он не знал. Море осталось в его памяти, когда рассудок начал ему изменять. Озайяз Мидуинтер в детстве служил на море, потом бросил это место и поступил к книгопродавцу в одном провинциальном городке. И работу книгопродавца бросил и попробовал поступить учителем в школу. На этот раз из школы уволили его, и Мидуинтер должен был выбрать что-нибудь другое. Но незнакомец был уверен, что, возьмись он за что бы то ни было, неудача (в которой некого было обвинять, кроме него самого) ожидает его рано или поздно. Друзей, к которым он мог бы обратиться, у Озайяза Мидуинтера не было, а о родственниках он не желает говорить. Он думает, что они, может быть, умерли, а они думают, может быть, что он умер. Нечего опровергать, что это печальное признание в его лета. Это может повредить ему в мнении других и без сомнения вредит в мнении господина, разговаривающего с ним в эту минуту.

Эти странные ответы были даны таким тоном и с таким спокойствием, которые вовсе не показывали горечи, с одной стороны, и равнодушия – с другой. Озайяз Мидуинтер в двадцать лет говорил о своей жизни, как мог бы говорить Озайяз Мидуинтер семидесяти лет, терпеливо перенесший долгие утомительные годы.

Два обстоятельства говорили против того недоверия, с каким мистер Брок смотрел на Озайяза. Он написал в банк, находившийся в отдаленной части Англии, в котором лежали его деньги, взял их оттуда и заплатил доктору и трактирщику. Человек непорядочный, поступив таким образом, не считал бы себя обязанным никому, расплатившись по счетам. Озайяз Мидуинтер говорил о тех, кому он был обязан, особенно об Аллане, с такой горячей признательностью, что это не только удивительно, но и тягостно было слышать. С большой искренностью восхищался он, что с ним поступили по-христиански в христианской земле. Он говорил о том, что Аллан взял на себя все издержки по содержанию и лечению его, с признательностью и удивлением.

– Я никогда не встречал человека, похожего на него! Я никогда не слыхал ни о ком, кто походил бы на него! – восторгался бывший учитель.

Через минуту этот проблеск признания, сверкнувший, как молния, опять погас во мраке. Его блуждающий взор по-прежнему устремился в сторону от мистера Брока, а голос стал опять неестественно твердым и спокойным.

– Извините, сэр, – сказал он, – я привык к тому, чтобы меня преследовали, обманывали, морили голодом. Все другое кажется мне странным.

Чувствуя к этому человеку и влечение, и отвращение, Брок, прощаясь, протянул было руку, поддавшись минутному побуждению, а потом с замешательством отдернул ее.

– Вы имели доброе намерение, сэр, – сказал Озайяз Мидуинтер, скрестив руки за спиной. – Я не обижаюсь на то, что вы передумали. Тому, кто не может дать о себе отчет, не может подать руки джентльмен, находящийся в таком положении, как вы.

Брок ушел из гостиницы в совершенном недоумении. Прежде чем отправиться к миссис Армадэль, он пошел за ее сыном. Была надежда, что незнакомец забывал свою осторожность в разговоре с Алланом, и при чистосердечии Аллана нечего было бояться, что он скроет от ректора то, что происходило между ним и больным.

Тут опять дипломатия Брока не достигла желаемых результатов. Когда Аллан заговорил, он болтал о своем новом друге с обычным легкомыслием, но он не сказал ничего важного, потому что ему самому ничего не было известно. Они разговаривали о строительстве яхты и мореплавании целыми часами, и Аллан получил много драгоценных сведений от Мидуинтера. Они обсуждали с помощью диаграмм различные варианты вопроса: как спустить яхту на воду? Иногда они переходили и к другим предметам разговора, о которых Аллан не мог припомнить в беседе. Неужели Мидуинтер ничего не упоминал о своих родных во время этих дружеских разговоров? Ничего, кроме того, что с ним обошлись нехорошо, черт побери его родных! Высказывал ли он неудовольствие относительно своего странного имени? Ни малейшего! Он подал пример, будучи человеком умным, смеяться над этим именем, к черту его имя! Оно казалось очень хорошим, когда к нему привыкали. Что нашел в Мидуинтере Аллан? Почему он так к нему привязался? Аллан нашел в нем то, чего не находил в других. Озайяз не походил ни на кого в этих окрестностях. Все другие были скроены по одному образцу. Каждый был здоров, силен, тупоголов, белокур и грубоват. Каждый пил пиво, курил трубку целый день, ездил на лучшей лошади, охотился с лучшей собакой и пил лучшее вино за своим обедом каждый день. Каждый обмывался каждое утро холодной водой и расхаживал в морозную погоду точно так как все. Каждый хвастался своими долгами и думал, что держать пари на скачках – самый достойный подвиг, какой только может совершить человеческое существо. Конечно, это были хорошие люди в своем роде, но они все походили друг на друга. Встретить такого человека, как Мидуинтер, было истинной находкой. Такого человека, который не был скроен по местному образцу и поступки которого имели то огромное достоинство в этом краю, что они имели свою особенность.

Оставив все увещевания до более удобного случая, ректор вернулся к миссис Армадэль. Он не мог скрыть от себя, что мать Аллана была сама виновата в настоящем необдуманном поступке Аллана. Если бы он меньше знался с мелким дворянством по соседству и побольше увидел достопримечательностей внешнего мира на родине и за границей, удовольствие пользоваться обществом Озайяза Мидуинтера было бы для него менее привлекательным.

Сознавая неудовлетворительный результат своего посещения Мидуинтера, мистер Брок немало беспокоился о том, как примут его донесение. Его предчувствия скоро оправдались. Как он ни старался смягчить подозрительное нежелание учителя рассказать о себе самом, миссис Армадэль воспользовалась этим для оправдания самых строгих мер, которые она намеревалась принять для того, чтобы разлучить сына с ним. Если ректор не хочет вмешиваться в это дело, она объявила, что сама намерена написать Озайязу Мидуинтеру. Возражения раздражили ее до такой степени, что она изумила мистера Брока, напомнив ему разговор, происходивший между ними, когда было прочитано объявление в газете. Она запальчиво уверяла, что пропавший Армадэль, о котором говорилось в этом объявлении, и странствующий Мидуинтер, находившийся в деревенской гостинице, может быть, один и тот же человек. Ректор напрасно убеждал ее в том, что невероятно, чтобы кто-нибудь на свете, особенно молодой человек, решился назваться таким именем, если оно действительно не принадлежало ему. Миссис Армадэль ничто не могло успокоить, кроме решительной покорности ее воле. Опасаясь последствий, которые могли бы вызвать сопротивление ей при слабом состоянии ее здоровья, и предвидя возможность серьезного раздора между матерью и сыном, мистер Брок взял на себя обязанность снова повидаться с Мидуинтером и сказать ему прямо, что он должен или подробно объяснить, кто он, или прекратить свою дружбу с Алланом. Взамен этого он потребовал от миссис Армадэль две уступки: чтобы она терпеливо ждала, пока доктор позволит больному пуститься в путь, и чтобы в этот промежуток времени остерегалась упоминать об этом ее сыну.

Через неделю после этой беседы Мидуинтер уже мог выезжать в кабриолете, принадлежавшем гостинице, которым правил Армадэль; через десять дней доктор объявил, что он может пуститься в путь. Вечером этого дня мистер Брок встретил Аллана и его друга в одном из перелесков, где они наслаждались последними лучами зимнего солнца. Он подождал, пока молодые люди расстались, и потом пошел вслед за учителем в гостиницу.

Намерение ректора во что бы то ни стало выполнить волю миссис чуть было не было отложено, когда он, приближаясь к этому одинокому человеку, увидел, как учитель медленно шел, как висел его поношенный сюртук на исхудалом теле и как тяжело опирался он на свою нескладную деревянную палку. Не желая слишком постепенно задавать мучительные для учителя вопросы, мистер Брок сперва сделал ему маленький комплимент относительно круга его чтения, имея в виду том Софокла и том Гете, найденные в его дорожном мешке, и спросил, как давно знаком он с немецким и греческим языками. Чуткий слух Мидуинтера, видимо, уловил что-то странное в голосе Брока. Он подозрительно посмотрел в лицо ректора.

– Вы имеете что-то сказать мне, – сказал он, – но не то, что вы теперь говорите.

Нечего было делать, надо было принимать вызов. Очень деликатно, с разными отступлениями, которые учитель выслушал не перебивая, Брок мало-помалу все ближе подвигался к цели разговора. Задолго до того как человек с обычным умом догадался бы, к чему ведет эта речь, Озайяз Мидуинтер сказал ректору, что ему не нужно говорить более.

– Я понимаю вас, сэр, – сказал учитель. – Миссис Армадэль имеет определенное положение в свете, и мистеру Армадэлю нечего скрывать, нечего стыдиться. Я согласен с вами, что не гожусь ему в товарищи. Самая большая признательность, которую я могу высказать за его доброту, состоит в том, чтобы не пользоваться ею более. Можете быть уверены, что я завтра же уеду отсюда.

Он не сказал ни слова больше и не захотел ничего слушать. С самообладанием, которое в его лета и при его темпераменте было изумительно, он вежливо снял шляпу, поклонился и возвратился в гостиницу один.

Брок дурно спал в эту ночь. Результат свидания в переулке сделал еще труднее задачу понять загадочного Озайяза Мидуинтера.

На следующее утро ректору было принесено из гостиницы письмо, и посыльный заявил, что приезжий джентльмен уехал. В письме лежало второе незапечатанное письмо к Аллану и содержалась просьба к воспитателю Аллана прежде прочесть письмо самому, а потом или отдать или нет – как сам он заблагорассудит. Письмо было изумительно короткое. Оно начиналось и кончалось такими словами:

Влажный, холодный воздух наступающего рассвета врывался в открытое окно, когда Брок дочитал последние строчки признания. Он молча положил письмо, не поднимая глаз. Первый удар открытия поразил его душу, потом все прошло. В его лета и с его привычкой к размышлению в голове не могло вдруг уместиться все открытие, потрясшее его. Сердце Брока, когда он закрыл рукопись, обратилось к воспоминанию о женщине, которая была любимым другом его недавней и более счастливой жизни. Все его мысли были устремлены на печальную тайну ее измены родному отцу, обнаружившуюся в этом письме.

Ректора отвлекло от собственного огорчения сотрясение стола, у которого он сидел, от тяжело положенной на этот стол руки. Он заставил себя успокоиться и поднял глаза.

Перед ним в смешанном свете желтого огня свечи и слабого серого рассвета молча стоял наследник рокового имени Армадэля.

Брок задрожал, представив себе ужас настоящего и еще более мрачные перспективы будущего. Все это пронеслось в уме при виде лица этого человека. Этот человек понял мысли ректора и заговорил первым.

– Разве преступление моего отца смотрит на вас из моих глаз? – спросил он. – Разве призрак утопленного последовал за мной в эту комнату?

Страдание и волнение, сдерживаемые им, потрясли его руку, лежавшую еще на столе, и прервали голос до такой степени, что он понизился до шепота.

– Я не имею желания обращаться с вами иначе, как того требуют справедливость и доброта, – отвечал Брок. – Будьте и вы ко мне справедливы и поверьте, что я не способен к жестокости требовать от вас ответственности за преступление вашего отца.

Этот ответ, по-видимому, успокоил Мидуинтера. Он молча потупил голову и взял письмо со стола.

– Вы все прочли? – спросил он спокойно.

– Каждое слово, от начала до конца.

– Поступил ли я откровенно с вами? Сделал ли Озайяз Мидуинтер…

– Вы все еще называете себя этим именем, – перебил Брок. – Теперь, когда ваше настоящее имя известно мне?

– С тех пор как я прочел признания моего отца, – было ответом, – я люблю мое безобразное имя еще более прежнего. Позвольте мне повторить вопрос, который я хотел предложить вам: сделал ли Озайяз Мидуинтер все, что мог, для того чтобы сообщить мистеру Броку все, что нужно было ему знать?

Ректор уклонился от прямого ответа.

– Немногие в вашем положении, – сказал он, – имели бы мужество показать мне это письмо.

– Не слишком полагайтесь, сэр, на бродягу, которого вы встретили в гостинице, до тех пор, пока не узнаете о нем подробнее, чем знали до сих пор. Вы узнали тайну моего происхождения, но вам еще не известна история моей жизни. Вы должны узнать ее и узнаете, прежде чем оставите меня одного с мистером Армадэлем. Угодно вам подождать и отдохнуть немного или я должен рассказывать вам теперь?

– Теперь, – отвечал Брок, все еще так же мало, как прежде, понимавший настоящий характер человека, находившегося перед ним.

Все, что Озайяз Мидуинтер делал, было против него. Он выражался равнодушным, почти дерзким тоном, который оттолкнул бы сочувствие всякого человека, слушавшего его. Вместо того чтобы разместиться у стола и прямо рассказывать свою историю ректору, он молча и нелюбезно отошел к окну, сел, отвернувшись, и машинально перевертывал листы письма своего отца, пока дошел до последнего. Устремив глаза на окончательные строчки рукописи, со странной смесью грусти и небрежности в голосе он начал обещанный рассказ в следующих словах.

– Вы узнали обо мне прежде всего из признаний моего отца. Он упоминает, что я был ребенком, спящим на его груди, когда он проговорил последние слова на этом свете и когда рука постороннего написала их под его диктовку у его смертного одра. Имя этого постороннего, как вы, может быть, приметили на конверте, Александр Нил, чиновник при королевской печати в Эдинбурге. Первые воспоминания мои относятся к Александру Нилу, побившему меня хлыстом (наверно, я это заслужил) в качестве моего отчима.

– Разве вы не помните вашу мать в то же время? – спросил Брок.

– Да, я помню, что она переделывала для меня поношенное старое платье, а для детей от второго мужа покупала прекрасные новые платья. Я помню, что слуги насмехались над моим старым платьем, а отчим опять побил меня хлыстом за то, что я рассердился и разорвал мои изношенные платья. Мои следующие воспоминания переносятся на два года позже. Я помню, что меня заперли в чулан на хлеб и на воду и что я удивлялся, отчего отчим мой и мать ненавидят меня. Я только вчера решил этот вопрос и разгадал тайну, когда письмо моего отца было мне отдано. Мать моя и отчим знали, что случилось на французском корабле, производившем торг строевым лесом, и обоим хорошо было известно, что постыдная тайна, которую им хотелось бы скрыть от всех на свете, со временем будет открыта мне. Помешать этому не было никакой возможности – признание находилось в руках душеприказчика, и я, несчастный мальчик, с африканской смуглостью моей матери на лице, с убийственными страстями отца моего в сердце, был наследником их тайны, вопреки всем их желаниям скрыть ее от меня! Я не удивляюсь, зачем меня били хлыстом, одевали в старое платье, сажали на хлеб и на воду в чулан – это были все наказания естественные, сэр, которыми ребенок начинал уже расплачиваться за преступление своего отца.

Брок посмотрел на смуглое лицо, все еще упорно отворачивавшееся от него, и спросил себя: «Что это? Совершенная ли нечувствительность бродяги или отчаяние несчастного?»

– Следующие мои воспоминания относятся к школе, – продолжал молодой человек, – самой дешевой школе в дальнем уголке Шотландии. Меня отдали туда с самой дурной рекомендацией. Избавляю вас от рассказа о том, как учитель колотил меня в классе, а мальчики били во время игры. Наверно, в моем характере была врожденная неблагодарность – по крайней мере я убежал. Первый человек, встретивший меня, спросил, как меня зовут. Я был слишком молод и слишком глуп для того, чтобы понять, как было важно для меня скрыть мое имя, и, разумеется, меня в тот же вечер отвели в школу. Последствия научили меня уроку, которого я с тех пор не забывал. Два дня спустя, как настоящий бродяга, я убежал во второй раз. Дворовой собаке, вероятно, были даны инструкции: она остановила меня, прежде чем я успел выбежать из ворот. Вот ее знак, между прочим, на моей руке. Знаки ее хозяина я показать вам не могу – они все на моей спине. Можете ли вы поверить моему злому упрямству? Во мне сидел демон, которого никакая собака не могла выгнать. Я опять убежал, как только встал с постели, и на этот раз убежал совсем. Ночью я очутился в степи. Карман у меня был набит овсяной мукой из школы. Я лег на прекрасный мягкий вереск под большой серой скалой. Вы думаете, что я чувствовал свое одиночество? Нет! Я убежал от палки моего учителя, от пинков моих товарищей, от моей матери, от моего отчима, и, лежа в эту ночь под дружелюбной скалой, я чувствовал себя счастливейшим мальчиком во всей Шотландии.

Сквозь несчастное детство, рассказ о котором потряс ректора, начали просматриваться обстоятельства, которые вынудили мистера Брока начать постепенно уяснять, как мало было странного, как мало было непонятного в характере человека, говорившего теперь с ним.

– Я крепко заснул, – продолжал Мидуинтер, – под моей дружелюбной скалой. Когда я проснулся утром, я увидел дородного старика со скрипкой, сидевшего возле меня с одной стороны, и двух пляшущих собак в красных курточках – с другой. Опытность научила меня не говорить правды, когда этот человек задавал мне первые вопросы. Он настаивал, он дал мне позавтракать из своей сумки и позволил побегать с собаками.

– Я вот что скажу вам, – проговорил он, когда добился моего признания таким способом, – вам нужны три вещи, мой милый: вам нужен новый отец, новая семья, новое имя. Я буду вашим отцом, эти собаки будут ваши братья, а если вы обещаете мне хорошенько беречь мое имя, я дам вам его в придачу. Озайяз Мидуинтер-младший, вы хорошо позавтракали. Если вы хотите хорошо пообедать, пойдемте со мной.

Он встал, собаки побежали за ним, а я побежал за собаками. Вы спросите: кто был мой новый отец? Полуцыган, сэр, пьяница, злодей и вор – и мой лучший друг! Разве не друг вам тот человек, который дает вам пищу, приют и воспитание? Озайяз Мидуинтер научил меня танцевать шотландский танец, кувыркаться, ходить на ходулях и петь под его скрипку. Иногда мы странствовали и давали представления на ярмарках, иногда мы бывали в больших городах и восхищали компанию низкого разряда в тавернах. Я был премилый, превеселый одиннадцатилетний мальчик, и компания низкого разряда, особенно женщины, пристрастилась ко мне и к моим проворным ножкам. Я имел такие бродяжнические наклонности, что мне нравилась эта жизнь. Я жил, ел, пил и спал с собаками. Я не могу подумать равнодушно об этих бедных маленьких четвероногих моих братьях даже теперь. Много побоев досталось нам всем троим, много тяжелых дней отплясывали мы вместе, много ночей ночевали мы вместе на холодных холмах! Я не стараюсь огорчить вас, сэр, я только говорю вам правду. Эта жизнь, со всеми своими неприятностями, была по мне, и я любил цыгана, давшего мне свое имя, несмотря на то, что он был злодей.

– Вы любили человека, который вас бил! – с удивлением воскликнул Брок.

– Разве я не сказал вам, сэр, что я жил с собаками? Разве вы не слыхали, что, чем хозяин больше бьет собаку, тем больше она любит его? Сотни несчастных мужчин, женщин и детей любили бы этого человека, как я его любил, если бы он всегда давал им то, что давал мне – изобильную пищу. Она была краденая по большей части, и мой новый цыган-отец был на нее щедр. Он редко бил нас, когда был трезв, но его забавлял наш вой, когда он был пьян. Он умер от пьянства и до последнего дыхания наслаждался своим любимым удовольствием. Однажды (я служил ему уже два года), накормив нас хорошим обедом в степи, он сел, прислонившись спиной к камню, и подозвал нас, чтобы доставить себе забаву – отколотить нас палкой. Сначала он заставил визжать собак, а потом подозвал меня. Я подошел весьма неохотно – он напился больше обыкновенного, а чем более он пил, тем больше ему нравилась послеобеденная забава. В этот день он был очень весел и ударил меня так сильно, что сам повалился от силы своего собственного удара. Он упал лицом в лужу и лежал там без движения. Я с собаками стоял поодаль и смотрел на него. Мы думали, что он притворяется, чтобы приманить нас ближе и отколотить опять. Он так долго притворялся, что мы наконец осмелились подойти к нему. Я долго не мог перевернуть его – он был тяжел. Когда я повернул его на спину, он был мертв. Мы кричали изо всех сил, но собаки были малы и я был мал, а место уединенное: никто не пришел к нам на помощь. Я взял его скрипку и его палку, я сказал моим братьям: «Пойдемте! Мы теперь должны сами зарабатывать себе пропитание». И мы ушли с тяжелым сердцем и оставили его в степи. Как ни неестественно вам это может показаться, мне было жаль его. Я сохранил его безобразное имя во всех моих последующих странствованиях, а во мне осталось еще так много прежних наклонностей, что мне даже нравится звук этого имени. Мидуинтер или Армадэль – оставим пока мое имя, мы после поговорим о нем. Прежде вам нужно узнать обо мне самое худшее.

– Почему же не самое лучшее? – кротко спросил Брок.

– Благодарю вас, сэр, но я пришел сюда сказать правду. Мы перейдем, если вы позволите, к следующей главе в моей истории. После смерти нашего хозяина собакам и мне не посчастливилось. Я лишился одного из моих маленьких братьев – самого искусного плясуна. Его украли, и я нигде не мог отыскать его. Скрипку и ходули отнял у меня потом силой какой-то бродяга, который был сильнее меня. Эти несчастья сблизили Томми и меня – извините, сэр, я говорю о собаке – более прежнего. Я думаю, мы имели какое-то смутное предчувствие, что наши несчастья еще не кончились. Как бы то ни было, мы очень скоро расстались навсегда. Никто из нас не был вором (наш хозяин учил нас только плясать), но, несмотря на это, мы оба сделали набег на чужую собственность. Молодые существа, даже когда они умирают с голода, не могут устоять от желания побегать иногда в хорошую погоду. Мы с Томми не могли устоять от желания побегать на плантации одного джентльмена. Джентльмен берег свою дичь, а его лесничий знал свою обязанность. Я услыхал ружейный выстрел – вы можете угадать остальное. Сохрани меня боже от несчастья еще когда-нибудь почувствовать такое огорчение, какое почувствовал я, когда поднял Томми мертвого и окровавленного! Лесничий хотел разлучить нас, я укусил его, как дикий зверь. Он ударил меня палкой, он мог точно так же пробовать ее удары на дереве. Этот шум услыхали молодые девицы, ехавшие верхом мимо, – дочери того джентльмена, в поместье которого я забрался. Они были слишком хорошо воспитаны для того, чтобы возмутиться против священного права сохранять дичь, но это были девушки добрые, им стало жаль меня, и они взяли меня домой. Я помню, как все мужчины – все записные охотники – громко расхохотались, когда я шел мимо окон со слезами, держа на руках мою мертвую собачку. Не думайте, что я жалуюсь на их смех. Он оказал мне большую услугу: он возбудил негодование обеих девиц. Одна из них повела меня в сад и показала мне место, где я мог похоронить мою собачку, под цветами, с полной уверенностью, что ничья рука не потревожит ее. Другая девица пошла к отцу и уговорила его приютить маленького бродягу в доме помощником одного из слуг. Да, вы ехали на яхте с человеком, который когда-то был лакеем. Я видел, как вы смотрели на меня, когда я забавлял мистера Армадэля, накрывая на стол. Теперь вы знаете, почему я умею накрыть так искусно и не забываю ничего – мне посчастливилось видеть хороший свет, я помогал наполнять желудки и чистить сапоги. Жил я в людской недолго. Прежде чем я износил мою первую ливрею, в доме произошел скандал. Это была старая история, нечего рассказывать ее в сотый раз. На столе были оставлены деньги, они пропали. У всех слуг были аттестаты, кроме мальчика, который был взят так опрометчиво. Ну, мне «посчастливилось» в этом доме до конца: меня не преследовали за похищение того, до чего я не только не дотрагивался, но чего я даже не видел, – меня только выгнали. В одно утро отправился я в моем старом платье на могилу, в которой я похоронил Томми. Я поцеловал это место, я простился с моей умершей собачкой и очутился опять один на свете в зрелом тринадцатилетнем возрасте.

– В этом одиночестве и в таких нежных летах разве в голове вашей не промелькнула мысль возвратиться домой? – спросил Брок.

– Я в эту же самую ночь возвратился домой – я ночевал на горе. Какой другой был у меня дом? Дня через два я возвратился в большие города, в дурную компанию: сельская местность казалась теперь так пустынна для меня, когда я лишился собак! Меня скоро завербовали два моряка. Я был мальчик проворный, и меня сделали кают-юнгой на каботажном судне. Грязна койка кают-юнги, кормят его остатками, заставляют работать как взрослого, а уж как больно бьют! Корабль вошел в пристань на Гебридских островах. Я, по обыкновению, поступил неблагородно с моими благодетелями – опять убежал. Меня нашли какие-то женщины, полумертвого от голода, в северных пустынях острова Скай. Это было близ берега, и мне пришлось жить у рыбаков. Мои новые хозяева меньше меня били, но зато приходилось мне терпеть и ветры, и непогоды, а работа была такая тяжелая, что могла бы убить мальчика не такого привычного, как я. Я все переносил, пока зима не наступила. Тогда рыбаки выгнали меня. Я их не порицаю: пищи было мало, а желудков много. Когда голод угрожал всей общине, зачем было держать мальчика, не принадлежавшего им? Большой город оставался моим единственным прибежищем в зимнее время. Я отправился в Глазго и чуть было не попал в львиную пасть. Я караулил пустую телегу в Брумилау, когда услыхал голос моего отчима на тротуаре возле той лошади, около которой я стоял. Он встретился с каким-то знакомым, и, к моему ужасу и удивлению, они разговаривали обо мне. Спрятавшись за лошадью, я узнал из их разговора, что меня чуть было не захватили как раз перед моим поступлением на каботажное судно. В то время я сошелся с другим бродягой одних со мною лет, мы поссорились и разошлись. На другой день отчим мой разузнавал в этом самом округе. Он не решался (потому что не мог добиться описания примет ни одного из нас), за которым из двух мальчиков должен он гнаться. Ему сказали, что одного из них звали Браун, а другого Мидуинтер. Браун было именно такое обыкновенное имя, которое мог принять хитрый беглец, а Мидуинтер, напротив, было такое замечательное имя, которого всякий беглец должен был избегать. Погоня была направлена за Брауном, и это дало мне возможность убежать. После этого вы легко можете себе представить, решился ли я сохранить имя моего хозяина-цыгана. Но мое намерение не остановилось на этом, я решился совсем оставить мое отечество. Дня два разузнавал я об отходящих кораблях. Узнал, который идет прежде, и спрятался на нем. Голод вынуждал меня выйти из моего убежища, прежде чем лоцман уехал, но голод не был для меня новостью, и я оставался там. Лоцман уехал с корабля, тогда я явился на палубу, и ничего более не оставалось, как оставить меня или бросить за борт. Капитан сказал – я не сомневаюсь в справедливости его слов, – что он предпочел бы бросить меня за борт, но закон иногда стоит даже за такого бродягу, как я. Таким образом я вернулся к жизни моряка. На корабле я научился настолько, что мог быть ловок и полезен, как вы приметили, на яхте мистера Армадэля. Я ходил несколько раз на кораблях в разные части света и, может быть, на всю жизнь остался бы моряком, если бы мог сдерживать мой характер, несмотря на раздражения, каким подвергали его. Я научился многому. Заключительную часть моего последнего путешествия в Бристольскую гавань я сделал в кандалах и попал в тюрьму в первый раз в жизни по обвинению в непослушании одному из офицеров. Вы слушали меня с необыкновенным терпением, сэр, и я с радостью могу сказать вам, что мы теперь недалеко от конца моего рассказа. Вы нашли книги, сколько мне помнится, когда рассматривали мою поклажу в сомерсетширской гостинице.

Брок отвечал утвердительно.

– Эти книги отмечают следующую перемену в моей жизни, и последнюю, прежде чем я занял место учителя в школе. Мое заключение было непродолжительно. Может быть, моя юность защитила меня, может быть, бристольские судьи приняли во внимание то время, которое я провел в кандалах на корабле. Как бы то ни было, мне только что минуло семнадцать лет, когда я опять очутился один на свете. У меня не было друзей, которые приняли бы меня, мне некуда было идти. Жизнь моряка после того, что случилось, казалась мне отвратительна. Я стоял в толпе на мосту в Бристоле, спрашивая себя, что теперь делать с моей свободой, когда она была мне возвращена. Изменился ли я в тюрьме или я чувствовал перемену в характере, наступающую с возмужалостью, не знаю, но прежняя способность к наслаждению бродяжнической жизнью совсем исчезла из моей натуры. Ужасное чувство одиночества преследовало меня, когда я ходил по Бристолю, ужасаясь тихих окрестностей после сумерек. Я смотрел на огни, мелькавшие в окнах, с жалкой завистью к счастливым людям, жившим в этих домах. В то время добрый совет значил бы для меня что-нибудь. Я и получил его. Полисмен посоветовал мне идти дальше. Он был совершенно прав. Что другое мог я сделать? Я взглянул на небо, и там сияла моя старая приятельница многих бессонных ночей, проведенных на море, – северная звезда.

«Все страны на свете равны для меня, пойду в твою сторону!» – думал я.

Но даже и звезда не хотела сопутствовать мне в этот вечер: она зашла за тучу и оставила меня одного под дождем и в темноте. Я пробрался под навес, заснул, и мне привиделось былое – как я служил моему цыгану-хозяину и жил с собаками. Боже! Чего не дал бы я, проснувшись, чтобы почувствовать холодную мордочку Томми на моей руке! Зачем не спешу к концу? Вы не должны поощрять меня, сэр, слушая терпеливо. Постранствовав еще неделю, не имея никаких надежд в будущем, которые могли бы поддержать меня, я очутился на улицах Шрюсбюри и смотрел на окно книжной лавки. К двери подошел старик, осмотрелся вокруг и увидел меня.

«Хотите поработать? – спросил он. – Согласитесь ли взять дешево?» Надежда иметь какое-нибудь дело и сказать хоть слово человеческому существу показалась мне заманчивой, и я за шиллинг исполнял целый день грязную работу в кладовой книгопродавца. Я получил еще работу за ту же цену. Через неделю мне поручили уже мести лавку, закрывать ставни, потом стали поручать относить книги. Когда настал день расплаты и приказчик уволился, я занял его место. Удивительное счастье, скажете вы. Я наконец нашел друга. Я нашел самого безжалостного скрягу в Англии, и мне удалось попасть на это место только потому, что я брал дешевле всех. Работу в кладовой не брал за эту цену никто в городе, а я исполнил ее. Носильщик получал свое еженедельное жалованье, жалуясь каждую неделю. Я взял двумя шиллингами дешевле и не жаловался. Приказчик отказался по той причине, что он получает дурную пищу и дурную плату. Я получал половину его жалованья и был рад иметь то, чем он пренебрегал. Никогда два человека не сходились так хорошо друг с другом, как этот книгопродавец и я. Его единственной целью в жизни было найти кого-нибудь, кто работал бы для него за самое малое жалованье. Моей единственной целью было найти кого-нибудь, кто дал бы мне приют. Не имея никакой взаимной симпатии, ни малейшего признака какого бы то ни было чувства, неприязненного или дружелюбного, которое возродилось бы между нами, не желая друг другу спокойной ночи, когда мы расходились на лестнице, или доброго утра, когда мы встречались за прилавком, мы жили одни в этом доме, чужие друг другу от начала до конца, в продолжение двух лет. Печальная жизнь для юноши моих лет – не так ли? Вы – пастор и ученый, вы, наверно, можете угадать, что делало эту жизнь сносной для меня?

Брок вспомнил истертые книги, найденные в мешке учителя.

– Книги делали для вас сносной эту жизнь, – сказал он.

Глаза отверженника сверкнули новым блеском.

– Да, – сказал он, – книги великодушные друзья, встречавшие меня без подозрения, сострадательные хозяева, никогда не обращавшиеся дурно со мной! Единственные годы моей жизни, на которые я могу оглядываться с некоторой гордостью, те, что я провел в доме скряги. Единственное чистое удовольствие, когда-либо вкушенное мной, нашел я на полках скряги. Рано и поздно в продолжительные зимние ночи и спокойные летние дни пил я из источника знаний, и никогда он не надоедал мне. Покупателей было мало, книги были по большей части серьезные и ученые. На мне не лежало никакой ответственности – счета все вел сам хозяин, и через мои руки шли небольшие суммы. Он скоро увидел, что на мою честность и на мое терпение положиться можно, как бы он ни обращался со мной. То, что я узнал о его характере со своей стороны, увеличило расстояние между нами до последних границ. Он тайно принимал опиум, он тратился на это, хотя во всем другом был скрягой. Он никогда не сознавался в своей слабости, а я никогда не говорил ему, что я приметил ее. Он имел свое удовольствие отдельно от меня, а я имел мое удовольствие отдельно от него. Неделю за неделей, месяц за месяцем сидели мы, не говоря друг другу дружеского слова, я – один с моей книгой на прилавке, он – один со своими счетами в комнате за лавкой, тускло виднеясь мне сквозь грязное стекло двери, иногда пристально смотря на цифры, иногда неподвижно остававшийся по целым часам в экстазе опьянения. Время проходило и не оставляло на нас следов. Прошли годы и не изменили нас. В одно утро при наступлении третьего года хозяин мой не вышел по обыкновению, чтоб дать мне завтрак. Я пошел наверх и нашел его больным в постели. Он не хотел доверить мне ключи от шкафа и не позволял послать за доктором. Я купил хлеба и воротился к моим книгам, так же мало сожалея о нем (я откровенно признаюсь в этом), как мало сожалел бы он обо мне при подобных обстоятельствах. Часа два спустя чтение мое было прервано приходом одного из наших покупателей, отставного доктора. Он пошел наверх. Я рад был отвязаться от него и вернулся к моим книгам. Он спустился и опять помешал мне.

«Я не очень вас люблю, мой милый, – сказал он, – но я считаю своей обязанностью сказать вам, что вам скоро придется искать себе другое место. Вас не очень любят в городе, и вам, может быть, будет довольно трудно найти новое место. Достаньте от вашего хозяина аттестат, пока еще не поздно». Он говорил со мной холодно. Я также холодно поблагодарил его и в тот же день получил свой аттестат. Вы думаете, что мой хозяин дал мне его даром? Не такой был он человек! Он торговался со мной на своем смертном одре. Он оставался мне должен жалованья за целый месяц, и он не хотел написать мне аттестат до тех пор, пока я не обещал простить ему долг. Три дня спустя он умер, насладившись последним счастьем, что ему удалось обчесть своего приказчика.

«Ага! – шепнул он, когда доктор формально позвал меня проститься с ним. – Я достал тебя дешево!» Так ли жестока была палка Озайяза Мидуинтера, как эти слова? Не думаю. Ну вот, я опять очутился один на свете, но с лучшими надеждами на этот раз. Я научился читать по-латыни, по-немецки и по-гречески, и у меня был аттестат. Все оказалось бесполезно. Доктор был совершенно прав: меня не любили в городе. Низкий класс народа презирал меня за то, что я продал свои услуги скряге за скряжническую цену, на лучший же класс я произвел (бог знает каким образом) то впечатление, что производил на всех, исключая мистера Армадэля, – неприятное впечатление с первого взгляда. Я не мог поправить этого впоследствии, и в порядочной части общества для меня не оставалось никакой надежды. Весьма вероятно, что я истратил бы всю небольшую сумму, накопленную в два года, если бы не явилось в одной местной газете объявление, по которому приглашался школьный учитель. Ничтожное жалованье поощрило меня искать это место, и я получил его. Как мне это удалось и что было со мной потом, мне не нужно говорить вам. Нить моей истории вся размотана. Моя бродяжническая жизнь лишилась своей таинственности, и вы все узнали обо мне, наконец.

Минутное молчание последовало за этими словами. Мидуинтер отошел от окна к столу с письмом из Вильбада в руках.

– Признание моего отца сказало вам, кто я, а мое признание объяснило вам, какова была моя жизнь, – обратился Мидуинтер к Броку, не садясь на стул, на который ректор указывал. – Я обещал откровенно объясниться, когда просил позволения войти в эту комнату. Сдержал ли я слово?

– В этом невозможно сомневаться, – отвечал Брок. – Вы получили право на мое доверие и мое сочувствие. Я был бы человеком бессердечным, если бы, зная ваше детство и вашу юность, не испытывал расположения к другу Аллана.

– Благодарю вас, сэр, – сказал Мидуинтер просто и серьезно.

Он сел напротив Брока у стола в первый раз.

– Через несколько часов вы уедете отсюда, – продолжал он. – Если я могу помочь вам уехать отсюда со спокойной душой, я это сделаю. Мы сказали еще не все. Мои будущие отношения с мистером Армадэлем еще не решены, и серьезный вопрос, возбужденный письмом моего отца, еще никто из нас не обсудил.

Он остановился и посмотрел с минутным нетерпением на свечу, еще горевшую на столе при утреннем свете. Усилие, чтобы говорить спокойно и стоически скрывать свои чувства, очевидно, становилось все труднее для него.

– Может быть, я помогу вашей решимости, – продолжал он, – если скажу вам, как я решился действовать относительно мистера Армадэля по поводу сходства наших имен, когда я в первый раз прочел это письмо и настолько успокоился, что был в состоянии подумать.

Он замолчал и бросил опять нетерпеливый взгляд на зажженную свечу.

– Вы извините странную прихоть странного человека? – спросил он со слабой улыбкой. – Мне хотелось бы задуть эту свечу, мне хотелось бы говорить о новом предмете при новом свете.

Он задул свечу, и первые лучи рассвета осветили комнату.

– Я должен опять просить вашего терпения, – продолжал он, – если возвращусь на минуту к себе и к моим обстоятельствам. Я уже сказал вам, что мой отчим старался найти меня через несколько лет после того, как я убежал из шотландской школы. Он сделал этот шаг не вследствие своего беспокойства обо мне, а просто как агент душеприказчика моего отца. В силу данного им распоряжения они должны были продать поместье в Барбадосе во время освобождения невольников и разорения Вест-Индского имения за сколько можно было его продать. Из капитала обязаны были отложить сумму на мое ежегодное воспитание. Эта ответственность принудила их употребить усилие, чтобы отыскать меня, усилие бесполезное, как вам уже известно. Несколько позже, как я впоследствии узнал, в газетах было напечатано объявление, которого я никогда не видел. Еще позже, когда мне минул двадцать один год, явилось второе объявление, которое я видел, предлагавшее награду за доказательство моей смерти. Если бы я был жив, я имел право по совершеннолетию получить половину из капитала, вырученного от продажи поместья, если бы я умер, деньги переходили к моей матери. Я отправился к нотариусам и услыхал от них то, что я сейчас сказал вам. После некоторых затруднений доказать мою личность – а после свидания с моим отчимом, который передал мне поручение моей матери, увеличившее безнадежно наше прежнее отчуждение, – мои права были признаны, и капитал укреплен за мной под моим настоящим именем.

Брок подвинулся к столу. Он теперь видел, к какой цели стремился говоривший.

– Два раза в год, – продолжал Мидуинтер, – я должен подписывать свое имя для того, чтобы получить мой доход. Во всякое другое время и при всяких других обстоятельствах я могу скрыть мою личность, под каким именем я хочу. Мистер Армадэль узнал меня в первый раз как Озайяза Мидуинтера, и до самой смерти он будет знать меня под этим именем. Каков бы ни был результат этого свидания, лишусь я вашего доверия или приобрету его, вы можете быть уверены в том, что ваш воспитанник никогда не узнает страшной тайны, вверенной мной вам. В этом намерении нет ничего не обыкновенного – вам уже известно, что носить чужое имя для меня не составляет никакой жертвы. В моем поведении нет ничего похвального, оно естественно происходит от признательности благородного человека. Переберите в уме эти обстоятельства, сэр, и отложите в сторону мое отвращение обнаружить их мистеру Армадэлю. Если когда-нибудь придется рассказать историю имен, ее нельзя будет ограничить только открытием преступления моего отца, необходимо тогда обратиться к истории замужества миссис Армадэль. Я слышал, как ее сын говорил о ней, я знаю, как он любит ее память. Бог мне свидетель, что через меня он никогда не будет любить ее менее!

Как ни просто были сказаны эти слова, они возбудили самое глубокое сочувствие в натуре ректора: они возвратили его мысли к смертному одру миссис Армадэль. Перед Броком сидел человек, против которого она предостерегала его ради интересов своего сына, а этот человек по собственной своей воле наложил на себя обязательство уважать ее тайну ради ее сына! Воспоминание о своих прошлых усилиях уничтожить ту дружбу, из которой возникло это намерение, угнетало Брока. В первый раз он протянул руку Мидуинтеру.

– От имени ее сына я благодарю вас, – сказал он с жаром.

Мидуинтер ничего не ответил, а положил на стол перед Броком раскрытое письмо своего отца.

– Я, думаю, сказал все, что предписывал мне долг, – начал он, – прежде чем мы начнем делать соображения относительно этого письма. То, что могло показаться вам странным в моем поведении с вами и с мистером Армадэлем, теперь может объясниться само собой. Вы легко можете сообразить, какое любопытство и удивление почувствовал я, не зная тогда правды, когда звук имени мистера Армадэля изумил меня, как отголосок моего собственного имени. Вы легко поймете теперь, что я не решался сказать ему, что я его соименник, потому только, что боялся уронить себя, – в вашем мнении, если не в его, – признавшись, что я явился к вам под чужим именем. После того, что вы теперь слышали о моей бродяжнической жизни и о том низком обществе, в котором мне приходилось жить, вы не станете удивляться, почему я сохранял о себе такое упорное молчание в то время, когда я не чувствовал ответственности, которую признание моего отца наложило на меня. Мы можем вернуться к этим личным объяснениям в другое время, если вам угодно. Они не должны отвлекать нас от важнейших интересов, которые мы должны решить, прежде чем вы уедете отсюда. Теперь мы можем приступить…

Голос его ослабел, и он вдруг повернулся к окну, чтобы скрыть свое лицо от ректора.

– Мы теперь можем перейти, – повторил он, и рука его заметно дрожала, когда он держал листок, – к убийству на корабле, производившем торговлю строевым лесом, и к предостережению, данному мне из могилы моим отцом.

Тихо, как бы боясь разбудить Аллана, спавшего в смежной комнате, прочел он ужасные слова, написанные шотландцем в Вильдбаде по мере того, как они выходили из уст его отца:

– «Избегай вдовы человека, которого я убил, если эта вдова еще жива; избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствия к этому браку, если эта девушка находится еще у нее в услужении; а более всего избегай человека, который носит одно имя с тобою. Ослушайся лучшего твоего благодетеля, если его влияние захочет сблизить тебя с ним. Брось женщину, которая любит тебя, если эта женщина будет служить связью между ним и тобою; скрывайся от него под чужим именем, поставь горы и моря между вами. Будь неблагодарен, будь мстителен, будь всем, что наиболее противно твоему кроткому характеру, чем жить под одной кровлей и дышать одним воздухом с этим человеком. Не допускай, чтобы оба Армадэля встретились на этом свете никогда, никогда! Никогда!»

Прочтя эти фразы, он оттолкнул от себя рукопись, не поднимая глаз. Скрытность, которую он несколько минут уже успел преодолеть, опять овладела им, опять глаза его блуждали по сторонам, опять голос его понизился. Посторонний, слышавший его историю и видевший его теперь, сказал бы: «Взгляд у него нечестный, обращение у него дурное. Он во всех отношениях достойный сын своего отца».

– Я должен задать вам еще вопрос, – заговорил Брок, в первый раз прервав молчание со своей стороны. – Зачем вы прочли это место в письме вашего отца?

– Для того чтобы принудить себя сказать вам правду, – было ответом. – Вы должны знать, как много во мне отцовского, прежде чем вы допустите меня остаться другом мистера Армадэля. Я получил это письмо вчера утром. Какое-то предчувствие волновало меня, и я пошел к берегу моря, прежде чем распечатать письмо. Вы верите, что умершие могут возвращаться в мир, в котором они некогда жили? Я верю, что отец мой возвратился в этом ярком утреннем свете, сквозь блеск солнечных лучей и шум волн радостного моря и наблюдал, как я читал. Когда я дошел до слов, сейчас выслушанных вами, и когда я узнал, что именно то обстоятельство, которого он опасался перед смертью, действительно случилось, я почувствовал, как ужас, овладевший им в его последние минуты, овладевал мной. Я боролся с самим собой, как он желал этого. Я старался быть всем, что было наиболее противно моему кроткому характеру. Я старался думать безжалостно о том, чтобы поставить горы и моря между мной и человеком, который носит мое имя. Прошло несколько часов, прежде чем я мог принудить себя возвратиться и подвергнуться риску встретить Аллана Армадэля в этом доме. Когда он встретил меня вечером на лестнице, мне кажется, я взглянул ему в лицо, как мой отец глядел на его отца, когда дверь каюты затворилась между ними. Выводите какие вам угодно заключения, сэр. Скажите, если вы хотите, что отец мой оставил мне в наследство, между прочим, свою языческую веру в судьбу, я не стану этого оспаривать, я не стану опровергать, что весь вчерашний день я придерживался его суеверия. Настала ночь, а я еще не мог найти путь к более спокойным и светлым мыслям. Но наконец мне это удалось. Вы можете сказать в мою пользу то, что я наконец освободился от влияния этого ужасного письма. Знаете, что помогло мне?

– Ваш рассудок одержал верх?

– Я не могу рассуждать о том, что я чувствую.

– Вы успокоили вашу душу молитвой?

– Я не был в состоянии молиться.

– Однако что-нибудь привело же вас к лучшим чувствам и к настоящему взгляду на предмет?

– Привело.

– Что?

– Моя любовь к Аллану Армадэлю.

Он бросил нерешительный, почти робкий взгляд на Брока, когда произнес эти слова, и вдруг, встав из-за стола, возвратился к окну.

– Разве я не имею права говорить о нем таким образом? – спросил он, скрывая свое лицо от ректора. – Разве я не знаю его довольно давно? Разве я не довольно уже сделал для него? Вспомните мою опытность разбираться в людях вообще, когда я в первый раз увидел его руку, протянутую мне, когда я в первый раз услышал его голос, говоривший со мной в той комнате, где лежал больной. В моем детстве я только и слышал, что чужая рука грозила мне или била меня. Его рука поправляла мое изголовье, трепала меня по плечу, подавала мне пищу и питье. Когда возмужал, я слышал голоса других людей, произносящие только насмешки, проклятия, шептавшиеся с гнусным недоверием. Его голос сказал мне: «Развеселитесь, Мидуинтер, мы скоро вас вылечим. Через неделю вы поправитесь настолько, что поедете со мной покататься по нашим сомерсетширским переулкам». Подумайте о палке цыгана, подумайте, как негодяи смеялись надо мной, когда я проходил мимо их окон с моей умершей собачкой на руках. Подумайте о хозяине, который лишил меня жалованья за целый месяц на своем смертном одре, и спросите ваше собственное сердце: преувеличил ли жалкий несчастливец, с которым Аллан Армадэль обошелся, как с равным и как с другом, когда сказал, что он любит его? Я люблю его! Это чувство обнаруживается во мне, я не могу его сдержать. Я люблю даже землю, по которой он ступает! Я отдал бы мою жизнь, да, жизнь, которая драгоценна для меня теперь, потому что его доброта сделала ее счастливой. Я говорю вам, что я отдал бы мою жизнь…

Слова замерли на его губах, истерические рыдания овладели им. Он протянул руку мистеру Броку с умоляющим движением, опустил голову и залился слезами.

Даже тут обнаружилась суровая дисциплина, которой научила этого человека жизнь. Он не ожидал сочувствия, он не рассчитывал на сострадательное уважение человека к человеческой слабости. Жестокая необходимость сдерживать себя не выходила из его мыслей, между тем как слезы лились по его щекам.

– Дайте мне одну минуту, – сказал он слабым голосом. – Я преодолею это сию минуту, я не стану расстраивать вас опять таким образом.

Верный своей решимости, он через минуту переборол себя и был в состоянии говорить спокойно.

– Мы вернемся, сэр, к тем лучшим мыслям, которые привели меня вчера, – продолжал он. – Я могу только повторить, что я никогда не освободился бы от влияния, которое произвело на меня это письмо, если бы я не любил Аллана Армадэля со всей полнотой братской любви. Я сказал себе: «Если мысль расстаться с ним раздирает мне сердце, стало быть, эта мысль дурна!» Так я думал несколько часов тому назад, так я думаю и теперь. Я не могу поверить и не верю, чтобы дружба, возродившаяся только из доброты, с одной стороны, только из признательности – с другой, могла повести к дурному концу. Я не уменьшаю важности странных обстоятельств, сделавших нас соименниками, странных обстоятельств, которые свели нас и привязали друг к другу, странных обстоятельств, случившихся потом с каждым из нас отдельно – они все связываются между собой в моих мыслях, но они не устрашают меня. Я не верю, чтобы эти обстоятельства произошли по определению судьбы для того, чтобы привести к дурному, я верю, что они случились по определению Господа для доброй цели. Будьте судьей, как священнослужитель, между умершим отцом, слова которого срываются теперь с его губ. Теперь, когда оба Аллана Армадэля встретились во втором поколении, что я такое: орудие судьбы или провидения? Что предназначено мне сделать теперь, когда я дышу одним воздухом и живу под одной кровлей с сыном человека, убитого моим отцом? Продолжать ли преступление моего отца, нанося моему соименнику смертельный вред, или загладить преступление моего отца, посвятив ему всю мою жизнь? В силу этого лучшего побуждения я хочу решиться задать вам один простой вопрос, ради ответа на который я пришел сюда все рассказать. Ваш воспитанник стоит в начале своей новой карьеры в положении совершенно одиноком. Ему непременно нужен товарищ его лет, на которого он мог бы положиться. Наступило время, сэр, чтобы решить, могу я быть этим товарищем или нет. После всего, что вы слышали об Озайязе Мидуинтере, скажите мне прямо, позволяете ли вы ему остаться другом Аллана Армадэля?

Брок отвечал на этот бесстрашно чистосердечный вопрос с таким же бесстрашным чистосердечием:

– Я верю, что вы любите Аллана, и верю, что вы сказали правду. На человека, который произвел на меня это впечатление, я обязан положиться. Я полагаюсь на вас.

Мидуинтер вскочил, его смуглое лицо покрылось густым румянцем. Глаза его наконец твердо и ясно остановились на лице ректора.

– Огня! – воскликнул он, отрывая страницы отцовского письма одну от другой. – Уничтожим последнюю связь, соединяющую нас с ужасным прошлым! Пусть мы увидим, что это признание превратится в груду пепла, прежде чем мы расстанемся.

– Подождите! – сказал Брок. – Прежде чем мы сожжем это письмо, мы должны еще раз пересмотреть его.

Оторванные листки рукописи выпали из рук Мидуинтера, Брок старательно подобрал их до последней страницы.

– Я смотрю на суеверие вашего отца совершенно так, как вы, – сказал ректор. – Но он дал вам одно предостережение, которым вам не следует пренебрегать (и для Аллана, и для вас самих). Последняя связь с прошлым не будет уничтожена, когда вы сожжете эти листки. Одно из действующих лиц этой вероломной и убийственной истории еще не умерло. Прочтите эти слова.

Он подвинул листок через стол, указывая пальцем на одну фразу. Волнение Мидуинтера сбило его с толку. Он обратил внимание не на ту фразу и прочел:

– «Избегай вдовы человека, которого я убил, если эта вдова еще жива».

– Не эту фразу, – сказал ректор, – а следующую.

Мидуинтер прочел:

– «Избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствия к этому браку, если эта девушка находится еще у нее в услужении».

– Служанка и госпожа расстались, – сказал Брок, – на время замужества госпожи. Служанка и госпожа опять встретились в доме миссис Армадэль в Сомерсетшире в прошлом году. Я встретил сам эту женщину в деревне и знаю, что ее посещение ускорило смерть миссис Армадэль. Подождите несколько и успокойтесь, я вижу, что я испугал вас.

Мидуинтер подождал, как ему было сказано, румянец его сменился сероватой бледностью, а блеск светлых карих глаз медленно исчезал. Слова ректора произвели на него очень сильное впечатление, на его лице виднелось более чем сомнение, виднелся испуг, в то время как он сидел, погрузившись в свои мысли. Не возобновилась ли уже борьба прошлой ночи? Не почувствовал ли он, что ужас наследственного суеверия опять овладевает им?

– Вы можете помочь мне остерегаться ее? – спросил он после продолжительного молчания. – Можете вы сказать мне ее имя?

– Я могу только сказать вам, что миссис Армадэль сказала мне, – отвечал Брок. – Эта женщина призналась, что она вышла замуж в тот продолжительный промежуток, который прошел после ее разлуки с госпожой, но она не сказала ни слова о своей прошлой жизни. Она пришла к миссис Армадэль просить денег, получила их и ушла из дома, положительно отказавшись, когда ее спросили об этом, сказать свое замужнее имя.

– Вы видели ее в деревне. Какой она наружности?

– Она не поднимала вуали. Я не могу вам сказать.

– Вы можете сказать мне, что вы видели?

– Конечно. Я видел, когда она подошла ко мне, что ее походка очень грациозна, что у нее прекрасная фигура и что она несколько выше среднего роста. Я приметил, когда она спрашивала у меня дорогу к миссис Армадэль, что обращение ее было благородное, а голос замечательно нежен и привлекателен. Наконец, я вспомнил потом, что на ней была густая черная вуаль, черная шляпка, черное шелковое платье и красная шаль. Я чувствую, как важно для вас узнать о ней более подробные сведения, каких я не могу вам дать. Но, к несчастью…

Он остановился. Мидуинтер вдруг наклонился через стол и положил руку на руку Брока.

– Неужели вы знаете эту женщину? – спросил Брок, удивившись внезапной перемене в его обращении.

– Нет.

– Что же вас так изумило в моих словах?

– Вы помните ту женщину, которая бросилась в реку с парохода? – спросил Мидуинтер. – Женщину, которая была причиной смерти стольких человек, смерти, открывшей Аллану Армадэлю путь к наследству Торп-Эмброзского имения?

– Я помню ее описание в полицейском донесении, – отвечал ректор.

– Эта женщина, – продолжал Мидуинтер, – имела грациозную походку и прекрасную фигуру. На этой женщине были черная вуаль, черная шляпка, черное шелковое платье и красная шаль…

Он остановился, отдернул руку от руки мистера Брока и опять сел на свой стул.

– Неужели это одна и та же женщина? – сказал он шепотом сам себе. – Неужели какая-то роковая судьба преследует меня во мраке, преследует нас в образе этой женщины?

Если это предположение было справедливо, то одно прошлое происшествие, по-видимому, нисколько не относившееся к происшествиям, предшествовавшим ему, напротив, оказывалось единственным недостающим звеном в цепи событий. Здравый смысл мистера Брока инстинктивно опровергал это изумительное заключение. Он посмотрел на Мидуинтера с сочувственной улыбкой.

– Мой юный друг, – сказал он ласково, – точно ли до такой степени, как вы думаете, освободились вы от суеверия? Достойны ли те слова, которые вы сейчас произнесли, того доброго намерения, на которое вы решились вчера?

Голова Мидуинтера опустилась на грудь, румянец вспыхнул на его лице, он глубоко вздохнул.

– Вы начинаете сомневаться в моей искренности, – сказал он. – Я не могу вас осуждать.

– Я верю вашей искренности по-прежнему, – отвечал Брок. – Я только сомневаюсь, так ли сильно укрепили вы слабые стороны вашего характера, как вы предполагаете. Многие не выдерживали борьбы против себя самих гораздо чаще, чем с вами случалось это до сих пор, и все-таки в конце одерживали победу. Я вас не осуждаю, я не потерял к вам доверия, я только примечаю, что случилось, чтобы заставить вас остерегаться себя самого. Полно! Полно! Обратитесь к вашему здравому смыслу, и вы согласитесь со мной, что никакие признаки не оправдывают подозрения, что женщина, которую я встретил в Сомерсетшире, и женщина, которая покусилась на самоубийство в Лондоне, одна и та же. Неужели такой старик, как я, должен напомнить такому молодому человеку, как вы, что в Англии есть тысячи женщин с прекрасными фигурами, тысячи женщин, одевающихся в черное шелковое платье и красную шаль?

Мидуинтер с таким жаром ухватился за это замечание, что более суровому критику человечества, чем был мистер Брок, это показалось бы подозрительным.

– Вы совершенно правы, сэр, а я нет, – сказал он. – Десятки женщин отвечают этому описанию, как вы говорите. Я терял время на мои пустые фразы, когда должен был бы старательно сопоставить факты. Если эта женщина вздумает пробраться к Аллану, я должен быть готов остановить ее.

Он начал тревожно перебирать листки рукописи, разбросанные на столе, и внимательно рассматривать одну страницу.

– Вот это поможет мне положительно, – продолжал он. – Это поможет мне узнать ее возраст. Ей было двенадцать лет во время замужества миссис Армадэль. Прибавьте год, ей будет тринадцать, прибавьте, сколько Аллану (двадцать два года), и мы узнаем, что этой женщине теперь тридцать пять лет. Я знаю ее возраст и знаю, что она имеет причины молчать о своей замужней жизни. Это уже кое-что значит для начала, и со временем это может повести к большему.

Он опять весело посмотрел на Брока.

– Встал ли я на настоящий путь теперь, сэр? Пользуюсь ли я как следует предосторожностью, о необходимости которой вы с такой добротой предостерегали меня?

– Вы оправдываете ваши здравые мысли, – отвечал ректор, поощряя его обуздать свое воображение с всегдашним недоверием англичанина к благороднейшей из человеческих способностей. – Вы пролагаете путь себе к более счастливой жизни.

– Вы думаете? – задумчиво спросил Мидуинтер.

Он опять порылся между бумагами и остановился на одном из набросанных листков.

– Корабль! – вдруг воскликнул он, и румянец его опять исчез, а настроение в одно мгновение переменилось.

– Какой корабль? – спросил ректор.

– На котором было совершено это преступление, – сказал Мидуинтер, обнаружив первые признаки нетерпения, – корабль, на котором убийственная рука моего отца заперла дверь каюты.

– Что ж из этого? – спросил Брок.

Мидуинтер, по-видимому, не слышал вопроса. Глаза его были пристально устремлены на страницу, которую он читал.

– Французский корабль, занимавшийся перевозкой строевого леса, – продолжал он, говоря сам с собой, – французский корабль «La Grâce de Dieu». Если вера моего отца в судьбу была справедлива, если рок преследовал меня шаг за шагом из могилы моего отца, то в одном из моих путешествий я встретился бы с этим кораблем.

Он опять посмотрел на Брока.

– Теперь я знаю наверно, – сказал он, – это две разные женщины, а не одно лицо.

Брок покачал головой.

– Я рад, что вы пришли к этому заключению, – сказал он, – но я желал бы, чтобы вы пришли к нему каким-нибудь другим способом.

Мидуинтер вскочил и, схватив листки рукописи обеими руками, бросил их в пустой камин.

– Ради бога, позвольте мне сжечь их! – воскликнул он. – Пока останется еще одна страница, я буду ее читать, а пока я буду читать ее, отец подчинит меня своему влиянию против моей воли!

Брок указал на коробочку со спичками. Через минуту рукопись загорелась. Когда огонь уничтожил последний лист бумаги, Мидуинтер с облегчением вздохнул.

– Я могу сказать, как Макбет: «Теперь дело кончено, и я опять стал человеком!» – начал он с лихорадочной веселостью. – Вы, кажется, устали, сэр, и неудивительно, – прибавил он более тихим тоном. – Я слишком долго лишал вас сна, я не стану задерживать вас долее. Будьте уверены, я буду помнить то, что вы мне сказали. Будьте уверены, что я стану между Алланом и всяким врагом, мужчиной или женщиной, которые приблизятся к нему. Благодарю вас, мистер Брок, тысячу, тысячу раз благодарю вас! Я вошел в эту комнату несчастнейшим из людей, я могу выйти теперь отсюда счастливее птичек, поющих на воле!

Когда он направился к двери, лучи восходящего солнца струились в окно на кучку пепла, черневшую в камине. Чувствительное воображение Мидуинтера тотчас вспыхнуло при этом зрелище.

– Посмотрите, – сказал он весело, – будущее сияет над пеплом прошедшего.

Необъяснимое сострадание к этому человеку, именно в ту минуту его жизни, когда он наименее нуждался в сострадании, прокралось в сердце ректора, когда дверь затворилась, а он опять остался один.

– Бедняжка! – сказал он, с тревогой удивляясь своему состраданию. – Бедняжка!

Прошли утренние часы, наступил и прошел полдень, и мистер Брок отправился в обратное путешествие домой.

Расставшись с ректором у дугласской пристани, оба молодых человека возвратились в Кэстльтоун и расстались там у дверей гостиницы. Аллан пошел взглянуть на свою яхту, а Мидуинтер вошел в дом насладиться тем отдохновением, в котором он так нуждался после бессонной ночи.

Он запер ставни, закрыл дверь, но сон не смыкал его глаз. В первый день отсутствия ректора чувствительная натура Мидуинтера безрассудно увеличивала ответственность, которая теперь лежала на нем, – он должен оправдать доверие мистера Брока. Какой-то страх оставить Аллана одного, даже на несколько часов, не позволял ему сомкнуть глаз, так что наконец для него стало скорее облегчением, чем неприятным усилием, быстро встать с постели и последовать за Алланом по дороге, которая вела к яхте.

Ремонт маленькой яхты был почти закончен. День был ясный, с прохладным ветерком. На земле все было светло. Синие волны струились на солнце. Матросы пели за своей работой. Спустившись в каюту, Мидуинтер увидел своего друга, прилежно занимающегося приведением помещения в порядок. Обыкновенно не самый аккуратный из всех смертных, Аллан время от времени вдруг начинал чувствовать преимущества порядка, и в подобных случаях им овладевала какая-то неистовая страсть к уборке. Он стоял на коленях, с большим усердием занимаясь своей работой, когда Мидуинтер спустился в каюту, и быстро приводил опрятное помещение в первобытный хаос с такой страстной энергией, на которую удивительно было смотреть.

– Вот какая каша! – сказа Аллан, спокойно приподнимаясь на куче, самим им наваленной. – Знаете ли, мой милый, я начинаю жалеть, зачем я не оставил все как было.

Мидуинтер улыбнулся и поспешил на помощь своему другу с проворством моряка.

Первая вещь, попавшаяся ему, была шкатулка Аллана, в которой все было перевернуто вверх дном; половина разбросана по полу, где также лежала тряпка для обтирания пыли и метла. Укладывая в шкатулку вещи, Мидуинтер неожиданно увидел миниатюрный портрет старинного овального фасона, в рамке, осыпанной мелкими бриллиантами.

– Вы, кажется, не очень это цените, – сказал он. – Чей это портрет?

Аллан наклонился через плечо Мидуинтера и посмотрел на портрет.

– Он принадлежал моей матери, – отвечал он, – и я чрезвычайно им дорожу. Это портрет моего отца.

Мидуинтер вдруг сунул портрет в руки Аллану и отошел на противоположную сторону каюты.

– Вы лучше знаете, где должны лежать вещи в вашей шкатулке, – сказал он, стоя спиною к Аллану. – Я буду убирать на этой стороне каюты, а вы убирайте на другой.

Он начал приводить в порядок вещи, разбросанные на столе и на полу, но точно будто судьба решила, что в это утро ему попадутся в руки все вещи его друга. Одна из первых вещей, взятых им, была банка с табаком Аллана, заткнутая письмом вместо пробки.

– Вы знаете, что вы заткнули эту банку письмом? – спросил Мидуинтер. – Не важное ли это письмо?

Аллан тотчас его узнал. Это было первое письмо, подученное на острове Мэн, письмо, о котором Аллан выразился таким образом: «Опять надоедают эти несносные нотариусы» и о котором он перестал думать со своей обыкновенной беспечностью.

– Вот что выходит, когда бываешь необыкновенно заботлив! – сказал Аллан. – Вот пример моей чрезвычайной заботливости! Вы, может быть, не поверите, но я нарочно заткнул банку этим письмом. Каждый раз, когда я подхожу к банке, я увижу письмо. А каждый раз, когда я увижу письмо, я сам говорю себе: «Я должен отвечать на это». Тут не над чем смеяться, это было совершенно благоразумное распоряжение, если бы я только мог помнить, куда я ставлю банку. Не завязать ли мне узел на носовом платке? У вас чудная память, мой милый друг, может быть, вы напомните мне днем, если я забуду и об узле.

Мидуинтеру представился первый случай после отъезда Брока с пользой занять его место.

– Вот ваш письменный прибор, – сказал он. – Зачем тотчас не ответить на это письмо? Если вы опять отложите, вы можете забыть.

– Очень справедливо, – согласился Аллан. – Но хуже всего то, что я никак не могу решиться, какой мне написать ответ. Мне нужен совет. Сядьте-ка здесь, и я все вам расскажу.

С громким ребяческим смехом, которому вторил Мидуинтер, заразившийся его веселостью, Аллан снял с дивана кучу разных разностей, наваленных там, и освободил место для своего друга и для себя. В полном разгаре юношеской веселости оба молодых человека сели шутливо совещаться над письмом, затыкавшим вместо пробки банку с табаком. Это была достопамятная минута для обоих, как ни беспечно думали они об этом в то время. Прежде чем молодые люди встали со своих мест, они сделали первый безвозвратный шаг на мрачной и извилистой дороге их будущей жизни.

Вопрос, относительно которого Аллан просил теперь совета своего друга, можно определить таким образом.

Пока отдавались различные распоряжения, относившиеся к Торп-Эмброзскому наследству, пока новый владелец поместья еще был в Лондоне, поднят был вопрос относительно того, кто будет управлять поместьем. Управляющий Блэнчардов, не теряя времени, письменно предложил свои услуги. Этот человек, совершенно порядочный и надежный, лишился милости нового владельца, потому что Аллан, действуя по обыкновению, по своему первому впечатлению, решил во что бы то ни стало заставить Мидуинтера навсегда поселиться в Торп-Эмброзе. Аллан определил, что место управителя годится именно для его друга по той простой причине, что это принудит его друга жить вместе с ним.

Аллан письменно отказался от сделанного ему предложения, не посоветовавшись с Броком, неодобрения которого он имел причины опасаться, не сказав Мидуинтеру, который, вероятно, отказался бы от места, которое он по своей прежней жизни вовсе не способен был занимать. Вслед за этим решением началась переписка, и возникли два новых затруднения, которые, впрочем, Аллан при помощи своих нотариусов легко успел решить. Первое затруднение, состоявшее в том, чтобы обревизовать счета управляющего, было решено отправлением в Торп-Эмброз опытного счетчика. Второе затруднение, состоявшее в том, чтобы извлечь пользу из освободившегося коттеджа управителя (Аллан решил, что его друг будет жить в одном с ним доме), было устранено тем, что коттедж поручили отдать внаймы деятельному агенту в соседнем городе. На том распоряжения и закончились, когда Аллан уехал из Лондона. Он и не слышал, и не думал более об этом, пока не получил письма от нотариуса на острове Мэн. В письме от нотариуса и в письме от агента – оба, полученные в один и тот же день, – заключались два предложения снять коттедж и уведомить так скоро, как ему только будет возможно, которое из двух он желает принять.

Очутившись лицом к лицу с необходимостью решить вопрос, о котором он забыл уже несколько дней, Аллан вкратце объяснил своему другу обстоятельства этого дела, просил удостоить его советом. Вместо того чтобы рассмотреть оба предложения, Мидуинтер бесцеремонно отложил их в сторону и задал два весьма естественных и очень прямых вопроса о том, кто будет новый управитель и почему он должен жить в доме Аллана?

– Я скажу вам это, когда мы будем в Торп-Эмброзе, – сказал Аллан, – а пока мы будем называть управителя X. Y. Z, и скажем, что он будет жить со мною, потому что я дьявольски хитер и хочу иметь его на глазах. Вам нечего принимать такой удивленный вид. Я знаю этого человека очень коротко, с ним нужно обращаться умеючи. Если я заранее предложу ему место управителя, скромность заставит его сказать «нет». Если же я схвачу его за горло, ни слова не сказав ему вперед, и когда некому будет, кроме него, занять это место, ему ничего больше не останется, как ради моих интересов сказать «да». X. Y. Z. – человек очень порядочный, могу вас уверить. Вы его увидите, когда мы приедем в Торп-Эмброз, и мне кажется, что вы с ним чрезвычайно хорошо сойдетесь.

Шутливость, мелькавшая в глазах Аллана, лукавая значительность его тона выдали бы его тайну сметливому человеку. Мидуинтер же так мало подозревал, о ком идет речь, как и плотники, работавшие на палубе яхты.

– Разве теперь в имении нет управителя? – спросил он, и на лице его выразилось ясно, что он вовсе не был доволен ответом Аллана. – Разве управлением имения никто не занимается все это время?

– Ничуть не бывало! – возразил Аллан. – Дела идут «на полных парусах и при попутном ветре». Я не шучу, я только выражаюсь метафорически. Известный счетчик рассматривает ответы, а клерк нотариуса бывает в конторе раз в неделю. Оставим пока в покое нового управителя, и скажите-ка мне, которого из двух жильцов выбрали бы вы на моем месте?

Мидуинтер развернул предложения и прочел их внимательно.

Первое предложение было от нотариуса торп-эмброзского, который первым сообщил Аллану в Париж об огромном состоянии, доставшемся на его долю. Этот джентльмен писал, что он давно любовался коттеджем, очаровательно расположенным на границах Торп-Эмброзского парка. Он был холостяк, любивший серьезные занятия и искавший сельского уединения после утомительных деловых занятий. Он осмеливался утверждать, что мистер Армадэль, взяв его жильцом, мог рассчитывать на спокойного соседа и на то, что коттедж будет отдан в надежные руки.

Второе предложение делал тот агент, кому было поручено отдать внаймы коттедж от имени совершенно постороннего лица. Жилец, желавший нанять коттедж, был отставной армейский офицер, какой-то майор Мильрой. Его семейство состояло из больной жены и единственной дочери, молодой девушки. Рекомендации его были отличные, и он тоже очень желал нанять коттедж, так как спокойное местоположение было именно такое, какого требовало слабое состояние здоровья миссис Мильрой.

– Какой профессии отдать предпочтение? – спросил Аллан. – Военной или судебной?

– Мне кажется, тут не может быть ни малейшего сомнения, – сказал Мидуинтер. – Нотариус уже переписывался с вами, стало быть, ему надо отдать предпочтение.

– Я знал, что вы это скажете. Сколько раз ни спрашивал я совета у других, я никогда не получал такой совет, какой был мне нужен. Вот, например, это дело, о найме коттеджа. Я не согласен с вами. Я хочу взять майора.

– Зачем?

Армадэль указал пальцем на ту часть письма, в которой перечислялось семейство майора, на эти два слова: молодая девица.

– Холостяк, любящий серьезные занятия, прогуливающийся по моему парку, – предмет не интересный, – сказал Аллан, – а молодая девица интересна. Я нисколько не сомневаюсь, что мисс Мильрой очаровательна. Озайяз Мидуинтер, несмотря на вашу серьезную физиономию, подумайте о ее хорошеньком кисейном платьице, развевающемся между вашими деревьями, подумайте о ее восхитительной ножке, ступающей в вашем фруктовом саду, о ее очаровательно свежих губках, касающихся ваших спелых персиков, подумайте о ее полненьких ручках, срывающих ваши ранние фиалки, о ее розовеньком носике, нюхающем ваши розы! Что предложит мне ученый холостяк взамен потери всего этого? Он предлагает мне какой-то темный предмет в штиблетах и парике. Нет! Нет! Справедливость – вещь хорошая, любезный друг, но, поверьте мне, мисс Мильрой лучше.

– Можете ли вы о чем бы то ни было говорить серьезно, Аллан?

– Я постараюсь, если вы хотите. Я знаю, что мне следовало бы выбрать нотариуса, но что мне делать, если дочь майора не выходит у меня из головы?

Мидуинтер решительно возвратился к справедливому и разумному взгляду на предмет и настойчиво обращал на него внимание своего друга со всем убеждением, к какому только был способен. Выслушав его с примерным терпением, Аллан очистил место на столе от наваленных на него вещей и вынул из кармана жилета полкроны.

– Мне пришла в голову совершенно новая идея, – сказал он. – Бросим жребий.

Нелепость этого предложения, сделанного богатым помещиком, была до крайности смешна. Мидуинтер не мог сохранить своей серьезности.

– Я буду бросать, – продолжал Аллан, – а вы выкликайте. Мы, разумеется, должны отдать предпочтение армии: орел будет майор, а решетка – нотариус. Ну, глядите же!

Он бросил монету на стол.

– Решетка! – закричал Мидуинтер, потакая ребяческой шутке Аллана.

Монета упала на стол орлом кверху.

– Неужели вы серьезно поступите таким образом? – спросил Мидуинтер, когда Аллан отпер письменную шкатулку и обмакнул перо в чернила.

– О, конечно! – возразил Аллан. – Случай и мисс Мильрой на моей стороне, двое против вас. Не к чему убеждать меня. Майору выпал жребий, и майор получит коттедж. Я не поручу этого нотариусам – они опять станут надоедать мне письмами. Я сам напишу.

Он написал ответ на оба предложения буквально в две минуты. Один к агенту:

Другой ответ к нотариусу:

– Люди всегда делают историю, когда надо писать письма, – заметил Аллан, когда кончил. – А я нахожу, что писать письма довольно легко.

Он написал адрес на обоих письмах и налепил почтовые марки, весело свистя. Пока писал, он не примечал, чем был занят его друг. Когда он кончил, его поразила внезапная тишина в каюте, и, подняв глаза, он приметил, что все внимание Мидуинтера было странно сосредоточено на монете, лежавшей на столе, Аллан с удивлением перестал свистеть.

– Что вы делаете? – спросил он.

– Я только спрашиваю себя… – отвечал Мидуинтер.

– О чем? – приставал Аллан.

– Я спрашиваю себя, – отвечал Мидуинтер, возвращая ему монету, – есть ли на свете то, что называется случаем?

Через полчаса оба письма были отправлены на почту, Аллан, которому надзор за ремонтом на яхте оставлял до сих пор мало свободного времени, предложил прогуляться в Кэстльтоуне. Даже Мидуинтер, несмотря на тревожное желание заслужить доверие мистера Брока, не мог сказать ничего против такого невинного намерения, и молодые люди отправились вместе посмотреть столицу острова Мэн.

Сомнительно, есть ли на земном шаре другой такой неинтересный город для приезжих, как Кэстльтоун. Там можно осмотреть внутреннюю пристань с раздвижным мостом для пропуска кораблей, наружную пристань, кончавшуюся крошечным маяком, откуда открывается вид на плоский берег и с правой, и с левой стороны. В центре города стоит покосившееся серое здание, называемое замком, и столб, посвященный какому-то губернатору Смельту, с плоской верхушкой для статуи, но статуи нет. Стоят также казармы, в которых размещается рота солдат. Господствующий цвет в городе бледно-серый. Немногие открытые лавки чередуются с другими лавками, запертыми и брошенными владельцами. Местные юноши молча курили, собравшись под тенью стены. Оборванные дети просили машинально: «Подайте нам пенни!» И, прежде чем благотворительная рука успевала поискать в кармане, убегали со страхом и сомнением относительно человеколюбия господина, к которому они обращались. Кладбищенское безмолвие царило на улицах этого жалкого города. Только одно здание, вполне приличное на вид, утешало взор на этих унылых улицах. Посещаемое студентами из окрестной «Коллегии короля Вильгельма», это здание было занято кондитерской. Тут, по крайней мере, сквозь большое окно было на что посмотреть постороннему. В зале на высоких стульях сидели воспитанники коллегии, болтая ногами и медленно двигая челюстями и подчиняясь закону странного кэстльтоунского безмолвия, с важным видом насыщались пирожками в атмосфере полного молчания.

– Черт меня побери, если я в состоянии буду смотреть на этих мальчиков и на эти пирожки! – сказал Аллан, оттащив своего друга от кондитерской. – Попробуем, не найдем ли мы чего-нибудь другого для развлечения на ближайшей улице.

Первый предмет для развлечения на ближайшей улице представился в виде лавки ваятеля и золотильщика, находящейся, видимо, в последней степени торгового упадка. На прилавке внутри ничего не выставлено, кроме склоненной головы мальчика, крепко спавшего в спокойном уединении этого места. В окне красовались три маленькие загаженные мухами рамы, небольшой лист бумаги, запыленный от продолжительного небрежения, объявлявший, что это помещение отдается внаймы, одна раскрашенная гравюра, представлявшая ужасы пьянства и призывающая к самому свирепому воздержанию. Сюжет, представлявший пустую бутылку джина, необыкновенно обширный чердак, чтеца в перпендикулярном положении и умирающее семейство в горизонтальном положении, обращался к благоволению публики под привлекательным названием «Рука смерти». Намерение Аллана насильно выжать развлечение из Кзстльтоуна он долго пытался реализовать, но тут изменило ему. Он предложил попробовать прогуляться в каком-нибудь другом месте. Мидуинтер охотно согласился, и они отправились назад, в гостиницу собрать сведения о местных достопримечательностях. По милости своего характера Аллан часто фамильярно обращался с незнакомыми людьми и задавал им самые непродуманные вопросы. Вот и в этот раз после его вопросов на приезжих посыпался град сведений, относившихся ко всевозможным предметам. Кроме того, который привел их в гостиницу. Они сделали для себя разнообразные и интересные открытия, относившиеся к законам и постановлениям острова Мэн и к нравам и к обычаям местных жителей. Аллан с восхищением узнал, что обитатели острова Мэн говорили об Англии как о хорошо известном близлежащем острове, находящемся на некотором расстоянии от Дугласа – столицы острова Мэн. Оба англичанина узнали также, что этот островной народ пользовался своими собственными законами, публично провозглашаемыми раз в год губернатором и двумя главными судьями, стоящими на вершине старинного вала в фантастических костюмах, приличных этому случаю. Обладая этими завидными привилегиями, остров вдобавок пользовался еще правом иметь местный парламент, называемый Палатою Ключей. Это собрание далеко опередило парламент соседнего острова в том отношении, что его члены обходились без выборов народом и торжественно выбирали друг друга. С этими и многими другими местными обычаями познакомились самые разные посетители и служащие гостиницы, и вот так Аллан убил время самым бестолковым образом, пока все разошлись и болтовня прекратилась сама собой. Мидуинтер, говоривший в это время с трактирщиком, спокойно напомнил Аллану, зачем они пришли сюда. Самое лучшее место для прогулок на острове было на западном и южном берегу. В той стороне был рыбачий городок, называвшийся Порт Сент-Мэри, с гостиницей, в которой путешественники могли ночевать. Если Аллан все еще был недоволен Кэстльтоуном и желал посмотреть что-нибудь другое, ему стоило только сказать, и тотчас будет готов экипаж. Аллан ухватился за это предложение, и минут через десять он и Мидуинтер были на дороге к западным пустыням острова.

Таким образом, день отъезда мистера Брока прошел без всяких важных происшествий, и в эти часы даже тревожная заботливость Мидуинтера не могла найти никакого повода к опасению. Все было так до наступления вечера, который, по крайней мере, один из друзей должен был помнить до конца своей жизни.

Прежде чем путешественники успели отъехать на две мили, случилось несчастье: лошадь упала, и кучер сказал, что она больно ушиблась. Не оставалось ничего более, как послать за другим экипажем в Кэстльтоун или дойти до Порта Сент-Мэри пешком. Решившись на последнее, Мидуинтер и Аллан отошли еще совсем недалеко, когда их догнал джентльмен, ехавший один в коляске. Он вежливо отрекомендовался врачом, живущим недалеко от Порта Сент-Мэри, и предложил молодым людям место в своей коляске. Всегда с радостью знакомившийся с новыми лицами, Аллан тотчас принял это предложение. Он и доктор, которого звали Гаубери, сошлись и подружились в пять минут. Мидуинтер сидел позади них, храня осторожное молчание. Они расстались перед самым въездом в город, у дома мистера Гаубери. Аллан шумно восхищался красивыми французскими окнами докторского домика, хорошеньким цветником и лугом и пожал доктору руку на прощание, как будто они знали друг друга с самого детства. В Порту Сент-Мэри оба друга очутились в другом Кэстльтоуне, только меньшего размера. Но местность, открытая, дикая, гористая, заслуживала внимания. Прогулка завершала этот день – бестолковый и праздный с начала до конца, до самого вечера. Постояв немного, чтобы полюбоваться солнцем, величественно закатывавшимся за вершины гор, и потолковав о мистере Броке и его обратном путешествии, молодые люди вернулись в гостиницу, заказав ужин пораньше. Ночь тем временем все приближалась, а вместе с ней и приключение, которое должно было случиться с друзьями, хотя все, что происходило с ними до сих пор, вызывало только их смех. Ужин был дурно приготовлен, служанка – непозволительно глупа, старомодная сонетка[3] в зале осталась в руках Аллана и разбила вдребезги пастушку из китайского фарфора на камине. Только такие ничтожные происшествия и случились, когда стемнело и в комнату были принесены зажженные свечи.

Находя, что Мидуинтер, вдвойне уставший от бессонной ночи и беспокойного дня, не расположен к разговору, Аллан оставил его отдыхать на диване и вышел в коридор с надеждой, не найдет ли там кого, с кем можно поговорить. Тут еще одно ничтожное происшествие опять свело Аллана и Гаубери и укрепило – к счастью или нет, это объяснится впоследствии, – знакомство с обеих сторон.

Буфет в гостинице находился на конце коридора, и трактирщица приготовляла там рюмку ликера для доктора, который зашел в гостиницу поболтать. Когда Аллан попросил позволения принять участие и в питье и в разговоре, мистер Гаубери вежливо подал ему рюмку, наполненную трактирщицей. Это был холодный грог. Заметная перемена в лице Аллана, когда он вдруг отодвинулся назад и спросил виски, не укрылась от глаз врача.

– Нервная антипатия, – сказал Гаубери, спокойно взяв рюмку.

Это замечание заставило Аллана признаться, что он чувствовал непреодолимое отвращение, которого он имел глупость стыдиться, к запаху и вкусу водки. Все равно чем бы ни была разбавлена водка, присутствие ее тотчас ощущали органы его обоняния и вкуса и производили тошноту и головокружение, как только питье касалось его губ. После этого разговор перешел на антипатии вообще. Доктор признался со своей стороны, что он особенно этим интересовался и имел дома целую коллекцию любопытных случаев такого рода, и приглашал своего нового знакомого взглянуть на них, если ему нечего было более делать в этот вечер, через час, когда он, доктор, кончит свои визиты по больным.

Дружелюбно приняв это приглашение, которое простиралось и на Мидуинтера, если он желал им воспользоваться, Аллан воротился в залу отыскать своего друга. Сонный Мидуинтер еще лежал на диване, газета выпала из его усталых рук.

– Я слышал ваш голос в коридоре, – сказал он сонным голосом. – С кем вы говорили?

– С доктором, – отвечал Аллан. – Я пойду к нему через час выкурить с ним сигару. А вы пойдете?

Мидуинтер согласился с тяжелым вздохом. Он всегда избегал новых знакомств, а теперь еще как-то более обыкновенного ему не хотелось сделаться гостем мистера Гаубери. Однако ему ничего более не оставалось, как идти, потому что при неблагоразумии Аллана его нельзя было никуда пускать одного, а особенно в дом человека незнакомого. Мистер Брок наверно не отпустил бы своего воспитанника одного в гости к доктору, а Мидуинтер все время тревожно сознавал, что он занимает место мистера Брока.

– Что мы будем делать до тех пор? – спросил Аллан, осматриваясь вокруг. – Есть тут что-нибудь интересное? – прибавил он, приметив упавшую газету и поднимая ее с пола.

– Я так устал, что не мог читать. Если вы найдете что-нибудь интересное, прочтите вслух, – отвечал Мидуинтер, думая, что чтение поможет ему воздержаться от сна.

Большая часть газеты была посвящена выпискам из новых книг, изданных в Лондоне. Одно из сочинений, из которого были сделаны наиболее подробные выписки, заинтересовало Аллана – это был рассказ о приключениях в австралийских пустынях. Попав на то место в выписке, где описывались страдания путешественников, заблудившихся в непроходимой пустыне и подвергавшихся опасности умереть от жажды, Аллан объявил, что он нашел кое-что, от чего его друга мороз будет продирать по коже. Он начал читать вслух. Решившись не давать себе заснуть, Мидуинтер следил за каждой фразой приключений, не пропуская ни одного слова. Совещание заблудившихся путешественников, когда им угрожала смерть от жажды; решимость продвигаться вперед, пока у них достанет сил; напрасные усилия собрать дождевую воду, когда полил проливной дождь; мимолетное облегчение, которое путешественники почувствовали, высасывая свою мокрую одежду; страдания, возобновившиеся через несколько часов; и как потом сильные бросили слабых ночью и далеко опередили их; полет птиц на рассвете; наконец, как заблудившиеся нашли широкую лужу, которая спасла им жизнь, – все это Мидуинтер выслушал с трудом. Голос Аллана с каждой фразой все слабее раздавался в его ушах. Скоро слова постепенно исчезли, ничего не слышалось более, кроме медленно понижавшегося голоса. Потом и в комнате стемнело, звуки заменились восхитительной тишиной, и усталый Мидуинтер спокойно заснул.

Его разбудил громкий звук колокольчика у запертой двери гостиницы. Он вскочил на ноги с проворством человека, которого жизнь приучила пробуждаться каждое мгновение. Взгляд, брошенный вокруг, показал ему, что комната пуста, а взгляд на часы показал, что время близится к полночи. Шум двери, растворенной сонным слугой, и шум быстрых шагов в коридоре наполнил его внезапным предчувствием чего-то недоброго. Он торопливо пошел было осведомиться, когда дверь в залу отворилась и перед ним очутился доктор.

– Мне жаль потревожить вас, – сказал Гаубери. – Не пугайтесь: ничего дурного не случилось.

– Где мой друг? – спросил Мидуинтер.

– На пристани, – отвечал доктор. – В некотором отношении на мне лежит ответственность за его поступок. Мне кажется, с ним следовало бы быть какому-нибудь осторожному человеку, такому, как, например, вы.

Этого намека было достаточно для Мидуинтера. Он и доктор немедленно отправились к пристани. Дорогой мистер Гаубери упомянул об обстоятельствах, заставивших его прийти в гостиницу.

Аккуратно в назначенный час Аллан явился к доктору и объяснил ему, что он оставил своего друга так крепко спящим на диване, что у него недостало духу разбудить его. Вечер прошел приятно, разговор переходил на разные предметы, пока в несчастную минуту мистер Гаубери намекнул, что он любит кататься по воде и что у него есть собственная шлюпка у пристани. Этот любимый предмет так одушевил Аллана, что гостеприимному хозяину не оставалось ничего более, как отправиться с Алланом на пристань и показать ему шлюпку. Красота ночи, тихий ветерок сделали остальное, внушили Аллану непреодолимое желание покататься по воде при лунном сиянии. Больные, удержавшие доктора, не дали ему возможность проводить его гостя, и доктор, сам не зная, что ему делать, решился побеспокоить Мидуинтера, скорее чем допустить мистера Армадэля (как ни привык он к морю) отправиться в море одному в полночь.

Во время этого объяснения Мидуинтер и доктор пришли к пристани. Армадэль был в шлюпке, поднимал парус и пел во все горло матросскую песню.

– Иди сюда, старый дружище! – закричал Аллан. – Ты как раз поспел вовремя к прогулке при лунном сиянии!

Мидуинтер посоветовал прогуляться в шлюпке днем, а пока лечь в постель.

– В постель! – закричал Аллан, легкомысленную веселость которого гостеприимство мистера Гаубери не могло остепенить. – Послушайте его, доктор! Подумаешь, что это девяностолетний старец! Лечь в постель! Экий старый соня! Посмотри-ка сюда и думай о постели, если можешь.

Он указал на море. Луна сияла на безоблачном небе, ночной ветерок тихо веял с берега, спокойные волны весело струились в тишине этой великолепной ночи. Мидуинтер повернулся к доктору с покорностью, благоразумной обстоятельствам. Он видел, что все его увещания пропали бы даром.

– В котором часу начнется прилив? – спросил он.

Гаубери сказал ему.

– Весла в шлюпке?

– Да.

– Я привык к морю, – сказал Мидуинтер, спускаясь со ступеней. – Вы можете быть уверены, что я буду беречь моего друга и шлюпку.

– Прощайте, доктор, – закричал Аллан. – Ваш виски с содовой – восхитителен, ваша шлюпка – красавица, а такого отличного человека, как вы, мне не случалось встречать.

Доктор засмеялся и махнул рукой. Шлюпка вышла из гавани. Мидуинтер правил рулем.

Сообразуясь с ветром, они скоро поравнялись с западным мысом Пульвашской бухты и решили вопрос: выйти ли в открытое море или держаться берега. Благоразумие требовало, в случае если ветер спадет, не удаляться от земли. Мидуинтер повернул шлюпку, и они плыли медленно по направлению к юго-западу вдоль берега.

Мало-помалу утесы становились выше, а в скалах, диких и зубчатых, появились расщелины, сияющие черными пропастями со стороны моря. У мыса, называемого Испанской Головой, Мидуинтер многозначительно посмотрел на свои часы, но Аллан попросил еще полчаса, чтобы взглянуть на знаменитый канал Соунд, к которому они быстро приближались и о котором он слышал разные удивительные истории от работников, чинивших его яхту. Новый курс, который согласие Мидуинтера на эту просьбу сделало необходимым в направлении движения шлюпки, позволил с одной стороны увидеть самые южные берега острова Мэн, а с другой – черные пропасти островка, называемого Каф и отделенного от твердой земли мрачным и опасным каналом Соунд.

Мидуинтер опять взглянул на часы.

– Мы отъехали довольно далеко, – сказал он. – Станем под паруса.

– Постой!.. – закричал Аллан с носа шлюпки. – Боже мой! Прямо перед нами разбитый корабль!

Мидуинтер повернул шлюпку посмотреть, куда указывал Аллан. Там, на самой середине Соунда, между скалами, обрамлявшими канал с каждой стороны, лежал корабль. Он никогда уже не сможет встать на морские волны из своей могилы. На подводной скале одиноко, высоко и мрачно, как призрак, при желтоватом сиянии луны будет ждать своей окончательной гибели.

– Я знаю, какой это корабль, – сказал Аллан в сильном волнении. – Я слышал, как работники на моей яхте говорили о нем вчера. Его занесло сюда в темную ночь. Это старый, жалкий купеческий корабль, Мидуинтер. Его купили на сломку корабельные маклеры. Подъедем взглянуть.

Мидуинтер колебался. Вся прежняя страсть к морской жизни побуждала его принять предложение Аллана, но ветер спадал, и Мидуинтеру казалось подозрительным неспокойное течение воды в канале:

– В такое место опасно въехать в шлюпке, особенно когда оно неизвестно, – сказал он.

– Какой вздор! – возразил Аллан. – Светло как днем, а этой шлюпке нужно только два фута глубины.

Прежде чем Мидуинтер успел ответить, течение понесло шлюпку в канал прямо к разбитому кораблю.

– Спустите парус, – спокойно сказал Мидуинтер, – и возьмемся за весла. Мы теперь быстро приближаемся к кораблю, хотим мы этого или нет.

Оба так привыкли управлять веслами, что успели направить шлюпку на более спокойную сторону канала, ту, которая была ближе к островку Каф. Когда они тихо приблизились к разбитому кораблю, Мидуинтер передал свое весло Аллану и, выждав удобную минуту, ухватился лодочным крюком за руслени корабля. Через минуту шлюпка стояла безопасно под наветренной стороной корабля.

Лестница, используемая работниками, висела над русленями. Мидуинтер поднялся по лестнице с веревкой во рту, прикрепил один конец веревки к кораблю, а другой спустил к Аллану в лодку.

– Прикрепите эту веревку к лодке, – сказал он, – и подождите, пока я посмотрю, все ли безопасно на корабле.

С этими словами он исчез за бортом.

– Подождать? – повторил Аллан, изумленный необыкновенной осторожностью своего друга. – Что это значит? Вот еще! Стану я ждать! Куда один, туда и другой!

Он зацепил конец веревки за переднюю банку шлюпки и, поднявшись на лестницу, через минуту стоял на палубе.

– Уж нет ли здесь чего страшного? – с насмешкой спросил он, встретившись со своим другом.

Мидуинтер улыбнулся.

– Ничего, – отвечал он, – но я хотел удостовериться, одни ли мы на корабле. Я обошел и осмотрел все кругом.

Аллан прошелся по палубе и сделал критический обзор всему увиденному, с носа до кормы.

– Дрянной корабль! – сказал он. – Французы вообще лучше строят корабли.

Мидуинтер прошел через всю палубу и молча посмотрел на Аллана.

– Французы? – повторил он через некоторое время. – Разве это корабль французский?

– Да.

– Почему вы это знаете?

– Работники, чинившие яхту, сказали мне. Они знают.

Мидуинтер подошел ближе. Его смуглое лицо показалось Аллану необыкновенно бледным при лунном сиянии.

– Говорили они, какой торговлей занимался этот корабль?

– Да, торговлей строевым лесом.

Когда Аллан ответил на этот вопрос, худощавая смуглая рука Мидуинтера схватила его крепко за плечо, а зубы Мидуинтера вдруг застучали, как у человека, вдруг охваченного сильным холодом.

– Вам сказали, как называется этот корабль? – спросил он голосом, вдруг понизившимся до шепота.

– Кажется, сказали, только я забыл. Потише, мой любезный! Ваши длинные когти уж чересчур крепко ухватились за мое плечо.

– Не назывался ли он…

Мидуинтер замолчал, отнял свою руку и отер крупные капли пота, выступившие у него на лбу.

– Не назывался ли он «La Grâce de Dieu»?

– Вы как это узнали? Точно, этот корабль называется «La Grâce de Dieu».

Одним прыжком Мидуинтер вскочил на борт.

– Шлюпка!!! – воскликнул он с ужасом, голосом, раздавшимся далеко в ночной тишине и заставившим Аллана тотчас броситься к нему.

Нижний конец небрежно прикрепленной веревки висел в воде, а впереди корабля, на полосе, проведенной лунным сиянием, виднелся уже вдалеке небольшой черный предмет. Лодка неслась по течению.

Оба друга – один, стоя под темной тенью борта, другой, смело выступив на желтый свет луны, – обернулись и молча посмотрели друг на друга. Через минуту врожденный оптимизм Аллана позволил пошутить над сложившимся положением. Он сел верхом на борт и залился веселым смехом.

– Это моя вина, – сказал он, – но теперь горю не поможешь. Вот мы сами попались в ловушку, и лодку доктора поминай как звали! Выйдите из темноты, Мидуинтер, я совсем вас не вижу, а хочу знать, что нам теперь делать.

Мидуинтер не отвечал и не шевелился. Аллан сошел с борта и, взобравшись на фор-кастель, внимательно посмотрел на пролив.

– Одно верно, – сказал он, – при течении с этой стороны и при подводных скалах с той мы не можем выбраться отсюда вплавь. Вот это видно с этого конца корабля. Посмотрим, что будет с другого. Пробудитесь же, товарищ! – весело закричал он, проходя мимо Мидуинтера. – Пойдем посмотреть, что нам покажет корма.

Он пошел, засунув руки в карманы и напевая комическую песню.

Его приглашение не произвело, по-видимому, никакого впечатления на друга, но от легкого прикосновения его руки Мидуинтер вздрогнул и медленно вышел из тени борта.

– Пойдем! – закричал Аллан, перестав петь и оглядываясь.

Мидуинтер последовал за ним, все еще не говоря ни слова. Три раза он останавливался, прежде чем дошел до кормы. В первый раз для того чтобы сбросить шляпу и откинуть волосы со лба и с висков, во второй раз для того чтобы ухватиться за рым-болт, находившийся под рукой, потому что он зашатался от головокружения, но последний раз (хотя Аллан находился в нескольких ярдах впереди) для того чтобы украдкой оглянуться с тайной осторожностью человека, полагающего, что чьи-то шаги звучат за ним в темноте.

– Нет еще! – прошептал он сам себе, устремив глаза в пустое пространство. – Я увижу его на корме, держащегося рукой за замок каюты.

На корме не было сора, наваленного в других частях корабля. Тут единственным предметом, видневшимся на гладкой поверхности палубы, была низкая деревянная постройка, в которой была сделана дверь в каюту и которая закрывала каютную лестницу. Руль и нактоуз были сняты, но вход в каюту и все, что к нему принадлежало, оставили нетронутым. Люк остался, и дверь была заперта.

Аллан подошел прямо к корме и посмотрел на море через гакаборт: никакой лодки не виднелось на спокойной, освещенной луной воде. Зная, что зрение Мидуинтера лучше, чем его, он позвал:

– Подите сюда и посмотрите, не виднеется ли какого-нибудь рыбака, который услышал бы наш крик.

Не слыша ответа, он оглянулся. Мидуинтер дошел за ним до каюты и остановился. Он позвал опять, громче, и нетерпеливо поманил его рукой. Мидуинтер услышал зов, поднял глаза, но не тронулся со своего места. Он стоял там, как будто дошел до борта корабля и не мог идти дальше.

Аллан вернулся к нему. Нелегко было узнать, на что он смотрел, потому что Мидуинтер отвернулся от лунного света, но вот свет попал на лицо, и стало ясно, что глаза его были устремлены со странным вопросительным выражением на дверь каюты.

– На что тут смотреть? – спросил Аллан. – Проверим, заперта ли она.

Он сделал шаг вперед, чтобы отворить ее, но рука Мидуинтера вдруг схватила его за воротник и принудила вернуться. Через минуту рука, не выпуская воротника, ослабла, как рука человека, теряющего силы.

– Я должен считать себя арестованным? – спросил Аллан с изумленной улыбкой. – Почему, позвольте спросить, не спускаете вы глаз с двери каюты? Разве вы слышите подозрительный шум внизу? Не к чему пугать крыс – если вы об этом думаете, – с нами нет собак, а живых людей здесь не может быть, потому что они услыхали бы нас и вышли бы уже на палубу. Мертвые? Это совершенно невозможно! Как же экипаж мог бы утонуть в районе, окруженном землей, если бы корабль не потонул вместе с ними, а этот корабль стоит себе твердо и сам говорит за себя. Как ваша рука дрожит! Что так пугает вас в этой сгнившей старой каюте? Отчего вы так дрожите? Нет ли здесь чего сверхъестественного? Уж не видите ли вы призрак?

– Я вижу два! – отвечал Мидуинтер, подчинившись безумному искушению открыть истину. – Два! – повторил он, и дыхание его вырвалось глубоко и тяжело, когда он тщетно старался удержать страшные слова. – Призрак человека, похожего на вас, утопающего в каюте и призрак человека, похожего на меня, запирающего за ним дверь!

Опять веселый смех молодого Армадэля громко и продолжительно раздался в тишине ночной.

– Он запирает дверь каюты, – сказал Аллан, как только смех позволил ему говорить. – Это чертовски некрасивый поступок, мистер Мидуинтер, со стороны вашего призрака. После этого мне ничего более не остается, как выпустить мой призрак из каюты!

Превосходя в силе друга, он освободился от Мидуинтера.

– Вниз! – весело позвал он, положив сильную ладонь на ветхий замок и отворив настежь дверь каюты. – Призрак Аллана Армадэля, выходи на палубу!

В страшном неведении истины он сунул голову в каюту и, смеясь, посмотрел на то самое место, где умер его убитый отец.

– Фу! – воскликнул он, вдруг отступив назад с явным отвращением. – Здесь воздух совсем испортился, и каюта полна воды.

Это была правда. Подводные скалы, о которые разбился корабль, пробили в днище доски, и вода прошла сквозь щели в нем. Здесь, где преступление было совершено, роковая параллель между прошлым и настоящим была очевидна. Какова была каюта при отцах, такова была она теперь при сыновьях.

Аллан опять затворил дверь ногой, немало удивляясь внезапному молчанию своего друга с той минуты, когда он взялся за замок каютной двери. Когда он обернулся посмотреть, причина молчания немедленно обнаружилась. Мидуинтер упал на палубу и лежал без чувств перед дверью каюты. Лицо его, бледное и неподвижное, при лунном сиянии походило на лицо мертвеца.

В одну минуту Аллан был возле него. Тщетно, положив голову Мидуинтера на свои колени, смотрел он вокруг корабля, ища какой-нибудь помощи.

– Что я буду делать? – сказал он сам себе в первом порыве испуга. – Ни капли воды поблизости, кроме испорченной воды в каюте.

Внезапное воспоминание промелькнуло в голове, румянец вспыхнул на его лице. Он вынул из кармана оплетенную бутыль.

– Спасибо доктору за то, что он дал мне это перед нашим отъездом! – сказал юноша с жаром, наливая в рот Мидуинтера несколько капель виски из бутылки.

Это возбуждающее средство немедленно подействовало на чувствительную, нервную систему лежавшего в обмороке человека. Он слабо вздохнул и медленно раскрыл глаза.

– Не во сне ли привиделось мне? – спросил он, смутно смотря на лицо Аллана.

Глаза его широко раскрылись, и взгляд устремился на изломанные мачты корабля, тянущиеся в черное небо. Он задрожал при виде их и спрятал лицо в колени Аллана.

– Не сон! – прошептал он сам себе печально. – О боже мой! Это не сон!

– Вы слишком утомились за целый день, – сказал Аллан, – и это проклятое наше приключение расстроило вас. Выпейте еще виски: это непременно принесет вам пользу. Вы можете сидеть один, если я прислоню вас к борту?

– Зачем один? Зачем вы хотите оставить меня? – спросил Мидуинтер.

Аллан указал на еще стоявшие ванты.

– Вы не так здоровы, чтобы оставаться здесь до тех пор, пока работники придут утром, – сказал он. – Мы должны попасть на берег сейчас, если можно. Я взберусь на ванты и хорошенько осмотрю все кругом: нет ли где дома, в котором услышали бы наш крик.

Даже в ту минуту, которая прошла, пока говорились эти слова, глаза Мидуинтера недоверчиво обратились на дверь каюты.

– Не подходите к ней! – шепнул он. – Не старайтесь отворить, ради бога!

– Нет, нет, – отвечал Аллан, потакая этой причуде. – Когда я спущусь с вантов, я прямо приду сюда.

Он сказал эти слова несколько принужденно, приметив в первый раз расстройство на лице Мидуинтера, которое огорчило и привело его в недоумение.

– Вы не сердитесь на меня? – сказал он с присущей ему добродушной простотой. – Я знаю, что то моя вина. Я скот и дурак, что смеялся над вами, когда мне следовало видеть, что вы больны. Мне очень жаль, Мидуинтер! Не сердитесь на меня!

Мидуинтер медленно поднял голову. Взгляд его с печальным участием долго и нежно остановился на встревоженном лице Аллана.

– Сержусь ли я? – повторил он тихим и кротким голосом. – Сержусь ли я на вас? О, мой бедный Аллан! Разве вы заслуживаете порицания за то, что вы были добры ко мне, когда я лежал больной в старой гостинице? А я разве заслуживаю порицание за то, что я чувствовал вашу доброту с признательностью? Разве мы виноваты, что никогда не сомневались друг в друге и не знали, что мы слепо идем вместе по пути, который должен был привести нас сюда? Наступает жестокое время, Аллан, когда мы будем оплакивать тот день, в который мы встретились. Пожмите мою руку, брат, на краю пропасти. Пожмите мне руку, пока мы еще братья.

Аллан быстро обернулся, убежденный, что рассудок Мидуинтера еще не оправился после обморока.

– Не забывайте виски! – сказал он весело, прыгнув на такелаж и взбираясь на бизань-мачту.

Был третий час, луна пропадала, и темнота, наступавшая перед рассветом, начинала собираться вокруг корабля. Позади Аллана, смотревшего с высокой бизань-мачты, расстилалось широкое и пустынное море. Перед ним виднелись низкие, черные, торчащие скалы и неровные волны канала, плавно вливавшиеся в безбрежный океан. С правой руки величественно поднимались из воды скалы и возвышенности с травянистыми площадками; между ними покатые равнины и вересковые пустыни острова Мэн. С левой руки поднимались утесы и кручи острова Каф, то перерезанные глубокими черными ущельями, то закрытые длинными плоскогорьями, покрытыми травой и вереском. Ни с одного берега не слышалось ни малейшего звука, нигде не виднелось огней. Черные линии мачт корабля слабо вырисовывались в таинственной темноте. Ветер, дувший с земли, спал. Небольшие береговые волны разбивались без шума. Ни далеко, ни близко не слышно ничего, кроме печального журчания воды, текущей в тишине, в которой земля и океан ждали наступающего дня.

Даже беззаботная натура Аллана почувствовала торжественное приближение этого часа. Звук собственного голоса испугал его, когда он посмотрел вниз и закричал своему другу:

– Я вижу один дом, направо.

Он опять посмотрел, чтобы удостовериться, на маленькое белое пятно, приютившееся в травянистой впадине.

– Это, кажется, каменный дом с забором, – продолжал он. – Я закричу на всякий случай.

Он обвил рукой веревку, приложил обе руки ко рту и вдруг опустил их, не решившись закричать.

«Как страшно тихо! – сказал он про себя. – Я боюсь кричать».

Он опять посмотрел на палубу.

– Я не испугаю вас, Мидуинтер? – спросил он с тревожным смехом.

Он опять посмотрел на слабый белый предмет в травянистой впадине.

«Незачем было приходить сюда по-пустому», – подумал он и опять приложил обе руки ко рту.

На этот раз он закричал изо всех сил:

– Эй, вы, там на берегу! Эй-эй!

Последние звуки его голоса затихли, но ему не отвечало ничто, кроме журчания воды.

Он посмотрел на своего друга и увидел темную фигуру Мидуинтера, ходившего взад и вперед по палубе, все не терявшего из виду каюту и не проходившего дальше каюты, когда он возвращался к корме.

«Он с нетерпением хочет уехать, – думал Аллан, – я опять попытаюсь».

Он опять крикнул и, наученный опытом, поднял свой голос до самого пронзительного тона. На этот раз ему отвечало не одно журчание; мычание испуганных коров поднялось из строения в зеленистой впадине и уныло раздалось в тишине утреннего воздуха. Аллан ждал и прислушивался. Если это строение ферма, крики скота разбудят людей. Если это только хлев – ничего более не будет. Мычание испуганных коров поднималось и затихало. Прошло несколько, но не случилось ничего.

– Еще раз! – сказал Аллан, смотря на неугомонную фигуру, проходившую внизу.

В третий раз он окликнул и в третий раз ждал и прислушивался.

В тот промежуток, когда смолкло мычание скота, он услыхал позади себя, на противоположном берегу канала, на пустынном острове Каф, резкий и внезапный звук, похожий на отдаленный стук отодвигаемого дверного запора. Тотчас повернувшись в другую сторону, Аллан напряг зрение, чтобы отыскать глазами дом. Последние слабые лучи бледнеющей луны дрожали там и сям на самых высоких скалах, но большие темные полосы лежали густо и черно на всей земле, и в этой темноте дома, если дом был там, нельзя было увидеть.

– Разбудил я кого-то наконец, – закричал Аллан Мидуинтеру, все ходившему по палубе взад и вперед и странно равнодушному ко всему, что происходило около него. – Надо ждать ответного оклика.

Повернувшись лицом к острову, Аллан стал звать на помощь.

На крик его не отвечали, а передразнили пронзительно и визгливо воплями, становившимися все более дикими, поднимавшимися из глубокого и отдаленного мрака и казавшимися ужасной смесью человеческого голоса и голоса зверя. Внезапное подозрение пробежало в мыслях Аллана, голова его закружилась, и руки охладели. Едва переводя дух, он посмотрел в ту сторону, откуда передразнили его голос. После минутного молчания крики возобновились и слышались ближе. Вдруг фигура, похожая на мужскую, зачернелась на скале, начала прыгать и бегать при бледнеющем свете луны. Крики испуганной женщины смешались с криками прыгающей фигуры на скале. Красная искра сверкнула в темноте от свечи, зажженной в невидимом окне. Хриплый крик рассердившегося человека слышался сквозь весь этот шум. Вторая черная фигура появилась на скале, начала бороться с первой фигурой и исчезла вместе с ней в темноте. Крики становились слабее: крики женщины прекратились, хриплый мужской голос послышался опять. Он окликал корабль, но слова его нельзя было расслышать из-за дальнего расстояния, но их тон ясно выражал и ярость, и страх. Через минуту опять раздался стук дверного запора, красная искра погасла, и весь островок опять погрузился в тишину и в темноту. Мычание скота на материке затихло, снова донеслось и прекратилось совсем. Холодно и уныло, по-прежнему слышалось журчание волн в мертвой тишине – единственный оставшийся звук, когда таинственное безмолвие этого часа спустилось с небес и покрыло разрушенный корабль.

Аллан слез с бизань-мачты на палубу и опять подошел к своему другу.

– Нам надо подождать, пока приедут сюда работники, – сказал он, встретив Мидуинтера на половине дороги его непрестанной прогулки. – После того, что случилось, признаюсь, я не имею больше желания окликать землю. Подумайте, в том доме на берегу живет сумасшедший, а я разбудил его! Как это ужасно, не правда ли?

Мидуинтер остановился и минуту смотрел на Аллана с видом человека, слушающего об обстоятельствах, совершенно для него посторонних. Казалось, если бы только это было возможно, он бы оставил совершенно без внимания то, что случилось на острове Каф.

– Ничего нет ужасного вне этого корабля, – сказал он. – В нем ужасно все.

Ответив этими странными словами, он повернулся и продолжал свою прогулку.

Аллан поднял бутылку, лежавшую на палубе возле борта, и взбодрил себя глотком виски.

– На корабле есть один предмет не ужасный, вот этот, – возразил он, закупоривая бутылку, – а вот и другой, – прибавил Аллан, вынимая из кармана сигару и закуривая ее. – Три часа! – продолжал он, смотря на часы и спокойно усаживаясь на палубу спиной к борту. – Скоро начнет светать, скоро нас развеселит пение птиц. Кажется, Мидуинтер, вы совсем оправились после вашего обморока. Как это вы можете ходить! Подите сюда, возьмите сигару и усядьтесь поудобнее. Что вам за охота таскаться взад и вперед с таким странным видом?

– Я жду, – отвечал Мидуинтер.

– Ждете? Чего?

– Того, что случится с вами или со мной, или с обоими нами, прежде чем мы сойдем с этого корабля.

– Покоряясь вашему превосходному суждению, любезный друг, я думаю, что уже случилось довольно. Этого приключения совершенно достаточно, даже более, чем я желал бы.

Он опять хлебнул виски и продолжал болтать, куря сигару, со своей обыкновенной непринужденностью.

– У меня нет вашего чудного воображения, и я полагаю, что первое, что случится, будет появление лодки работников. Я подозреваю, что вы дали волю вашему странному воображению, пока оставались здесь один. Скажите, о чем вы думали, пока я там, на бизань-мачте, пугал коров?

Мидуинтер вдруг остановился.

– Что, если я скажу вам? – проговорил он.

– Что ж, скажите!

Мучительное искушение открыть истину, уже раз возбужденное безжалостной веселостью духа его товарища, овладело Мидуинтером во второй раз. Он прислонился в темноте к высокой мачте корабля и молча посмотрел на Аллана, спокойно растянувшегося на палубе.

«Пробуди его, – нашептывал злой дух, – из его самодовольного неведения и этого безжалостного спокойствия. Покажи ему место, где это преступление было совершено. Пусть он знает наравне с тобой и почувствует твой страх. Скажи ему о письме, которое ты сжег, и о словах, которые огонь уничтожить не может, которые живут теперь в твоем воспоминании. Покажи ему твою душу, какова она была вчера, когда пробудила твою ослабевшую веру в собственные твои убеждения, когда ты оглядывался на твою жизнь, проведенную на море, и утешал себя воспоминанием, что во всех твоих путешествиях ты никогда не встречался с этим кораблем. Покажи ему твою душу, какова она теперь, когда этот корабль встретился тебе на повороте твоей новой жизни, в начале твоей дружбы с единственным человеком из всех людей на свете, которого твой отец предостерегал тебя избегать. Подумай о его предсмертных словах и шепни ему на ухо, чтобы и он также мог о них подумать: „Скрывайся от него под чужим именем, поставь горы и моря между вами. Будь неблагодарен, будь мстителен, будь всем, что будет наиболее противно твоему кроткому характеру, скорее чем жить под одной кровлей и дышать одним воздухом с этим человеком“».

Так советовал искуситель. Как ядовитое испарение из могилы отца, отцовское влияние оживило душу сына.

Внезапное молчание удивило Аллана. Он сонными глазами поглядел через плечо.

– Опять думает! – воскликнул он и зевнул с утомлением.

Мидуинтер вышел из темноты и подошел к Аллану ближе, чем подходил до сих пор.

– Да, – сказал он, – я думаю о прошлом и о будущем.

– О прошлом и о будущем! – воскликнул Аллан, усевшись поудобнее. – Я со своей стороны безмолвствую насчет прошлого для меня: это предмет неприятный. Прошлое означает потерю докторской шлюпки. Будем говорить о будущем. Вы смотрели с практической точки зрения, как говорит милый старик Брок. Вы обдумали первый серьезный вопрос, касающийся нас обоих, когда мы воротимся в гостиницу, – вопрос о завтраке?

После минутной решимости Мидуинтер сделал шаг и оказался еще ближе.

– Я думал о вашем будущем и о моем, – сказал он. – Я думал о том времени, когда ваш путь и мой путь по жизни станут путями разными, а не единым.

– Вот и рассветает! – вскричал Аллан. – Посмотрите на мачты, они уже ясно начинают обозначаться. Извините… Что вы говорили?

Мидуинтер не отвечал. Борьба между наследственным суеверием, побуждавшим его объясниться, и непобедимая привязанность к Аллану, удерживавшая его, заставляли замереть слова на губах. Он отвернулся с безмолвным страданием.

«О, отец мой! – подумал он. – Лучше бы ты убил меня в тот день, когда я лежал на груди твоей, чем оставить меня жить с этим!»

– Что вы говорили о будущем? – приставал Аллан. – Я смотрел на рассвет и не слышал.

Мидуинтер принудил себя и отвечал:

– Вы обращались со мной с вашей обыкновенной добротой, когда намеревались взять меня с собой в Торп-Эмброз. Я обдумал и рассудил, что мне лучше не показываться туда, где меня не знают и не ожидают.

Голос его ослабел, и он замолчал опять. Чем более он не решался, тем яснее картина счастливой жизни, от которой он отказывался, представлялась его воображению.

Мысли Аллана тотчас обратились к той мистификации о новом управителе, которую он разыгрывал со своим другом, когда они советовались в каюте яхты.

«Не начинает ли он подозревать? – спрашивал себя Аллан. – Я его испытаю».

– Говорите столько вздору, сколько хотите, любезный друг, – отвечал он, – но не забывайте, что вы обязались посмотреть, как я поселюсь в Торп-Эмброзе, и сказать мне ваше мнение о новом управителе.

Мидуинтер вдруг выступил вперед, прямо к Аллану.

– Я говорю не о вашем управителе и не о вашем поместье, – с гневом возразил он. – Я говорю о себе самом. Слышите? О себе самом! Я не гожусь вам в товарищи, вы не знаете, кто я.

Он отошел в темноту так же внезапно, как и вышел из нее.

– О боже! Я не могу сказать ему? – сказал он себе шепотом.

На минуту, только на одну минуту Аллан был удивлен.

– Я не знаю, кто вы?

Даже когда он повторил эти слова, его веселая беспечность одержала верх. Он поднял бутылку с виски и значительно ею потряс.

– Спрашиваю вас, – продолжал он, – сколько вы выпили этого докторского лекарства, пока я сидел на бизань-мачте?

Его беспечный тон довел Мидуинтера до крайней степени раздражения. Он вышел опять на свет и сердито топнул ногой.

– Слушайте меня! – сказал он. – Вы не знаете и половины тех низких поступков, какие я делал в своей жизни. Я был работником у лавочника, я мел лавку, запирал ставни, я разносил книги по улицам и ждал денег моего хозяина у дверей его покупщиков…

– А я никогда не делал и половины таких полезных вещей, – отвечал Аллан. – Милый и добрый друг, как трудолюбивы были вы в вашей жизни!

– Я был бродягой в моей жизни, – свирепо отвечал Мидуинтер. – Я был уличным скоморохом, странствовал с цыганами; я пел за полпенни с пляшущими собаками на большой дороге; я носил лакейскую ливрею и служил за столом; я был поваром на корабле и чернорабочим у голодного рыбака! Что может иметь общего джентльмен в вашем положении с таким человеком, как я? Разве вы можете допустить меня в торп-эмброзское общество? Одно мое имя будет для вас упреком. Представьте себе лица ваших новых соседей, когда их лакеи доложат об Озайязе Мидуинтере и об Аллане Армадэле!

Он хрипло засмеялся и повторил опять их имена с презрительной горечью, безжалостно подчеркивавшей контраст между ними.

Что-то в звуке его смеха неприятно подействовало даже на беспечную натуру Аллана. Он приподнялся и серьезно заговорил в первый раз:

– Шутка шуткой, Мидуинтер, но вам не следует заводить ее слишком далеко. Я помню, вы и прежде говорили мне что-то в этом роде, когда я ухаживал за вами в Сомерсетшире. Вы принудили меня спросить вас, заслуживаю ли я, чтобы вы отталкивали меня от себя. Не принуждайте меня спросить вас об этом опять. Шутите сколько хотите, любезный друг, только другим образом, а это оскорбляет меня.

Как ни просты были эти слова и как ни просто они были сказаны, они в одно мгновение произвели переворот в душе Мидуинтера. Его впечатлительная натура была поражена, как от внезапного удара. Не говоря ни слова в ответ, он отошел на затененную часть корабля, сел на доски, наваленные между мачтами, и провел рукой по лбу с каким-то странным и расстроенным видом. Хотя он опять разделял веру отца своего в судьбу, хотя в душе его не было ни малейшей тени сомнения, что женщина, которую мистер Брок встретил в Сомерсетшире, и женщина, которая пыталась утопиться в Лондоне, – одна и та же, хотя весь ужас, овладевший им, когда он в первый раз прочел письмо из Вильдбада, охватил его опять, простые и благородные слова Аллана в защиту их дружбы поразили его самое сердце с силой, более непреодолимой, чем сила его суеверия. Вследствие этого самого суеверия он теперь отыскивал в себе силы, которые могли бы поддержать его, пожертвовать своим чувством, которое могло как-то оскорбить добрые чувства друга.

– Зачем огорчать его? – шептал он сам себе. – Мы еще не дошли до конца. Позади нас стоит эта женщина во мраке. Зачем сопротивляться ему, когда вред сделан и предосторожность является слишком поздно? Что должно быть, то будет, что могу я сделать с будущим и что может сделать он?

Он возвратился к Аллану, сел возле него и взял его за руку.

– Простите меня, – сказал он кротко. – Я оскорбил вас в последний раз.

Прежде чем Аллан успел ответить, Мидуинтер схватил бутылку с палубы.

– Вы попробовали лекарство доктора? – воскликнул он с внезапным усилием подражать веселости своего друга. – Почему же не попробовать и мне?

Аллан был в восторге.

– Вот эта перемена к лучшему! – сказал он. – Мидуинтер опять стал самим собой. Слушайте! Вот поют птицы.

Он сам запел громким веселым голосом и ударил Мидуинтера по плечу со своим обычным искренним дружелюбием.

– Как вам удалось очистить вашу голову от этих проклятых глупостей? Знаете ли, что вы напугали меня, уверяя, что с которым-нибудь из нас случится что-нибудь, прежде чем мы сойдем с этого корабля?

– Чистый вздор! – возразил Мидуинтер презрительно. – Мне кажется, что голова моя еще не совсем в порядке после этой горячки, у меня на шляпе пчела, как говорят на севере. Будем говорить о чем-нибудь другом, о тех людях, которым вы отдали внаймы коттедж. Желал бы я знать, можно ли положиться на слова агента о семействе майора Мильроя? Может быть, у них в семействе еще есть женщина, кроме жены и дочери.

– Ого! – вскричал Аллан. – Вы начинаете думать о нимфах между деревьями и о волокитстве в фруктовом саду? Еще женщина, э-э! Ну что, если в семейном кружке не найдется другой? Нам придется опять спускать полкроны, кому из нас удастся заслужить расположение мисс Мильрой.

Раз в жизни Мидуинтер заговорил так же беспечно и небрежно, как сам Аллан:

– Нет, нет! – сказал он. – Хозяин коттеджа майора имеет первое право на внимание его дочери. Я удалюсь на задний план и буду ждать первой дамы, которая появится в Торп-Эмброзе.

– Очень хорошо! Я для этого прибью в парке приглашение к Норфолкским женщинам, – сказал Аллан. – Вы имеете какое-нибудь предпочтение к росту и цвету лица? Каких лет должна быть ваша возлюбленная?

Мидуинтер забавлялся своим суеверием, как человек забавляется своим ружьем, которое может убить его, или свирепым зверем, который может изуродовать его на всю жизнь. Он назвал лета женщины в черном платье и красной шали.

– Тридцати пяти, – сказал он.

Когда эти слова сорвались с его губ, поддельная веселость оставила его. Он встал, оставаясь непроницаемо глух ко всем насмешкам Аллана над его необыкновенным ответом, и опять начал ходить по палубе в полном молчании. Мысль, преследовавшая его в час мрака, опять преследовала его теперь в час рассвета; вновь его душой овладело убеждение, что с Алланом или с ним случится что-нибудь, прежде чем они оставят этот разрушенный корабль.

С каждой минутой небо на востоке светлело, темные места на палубе при дневном свете выглядели еще безобразнее, чем ночью. Ветер постепенно поднялся, и море заволновалось при утреннем свете. Даже холодное журчание воды в канале смягчило свой унылый звук, когда теплый поток света заструился на него от восходящего солнца. Мидуинтер остановился в носовой части корабля и обратил свои блуждающие мысли в прошлое. Веселое оживление этого часа царило всюду, куда бы он ни посмотрел. Радостная утренняя улыбка летнего неба, столь сострадательная к старой и утомленной земле, захватила своей красотой даже разрушенный корабль. Роса, сверкавшая на полях, блестела и на палубе, и ветхие снасти сияли столь же ярко, как и свежие зеленые листья на берегу. Этой красоты утра Мидуинтер не почувствовал, когда оглядывался вокруг. Его мысли обратились к товарищу, разделившему с ним его ночное приключение. Он вернулся на корму корабля и, приближаясь, заговорил с Алланом. Не получив ответа, подошел ближе и посмотрел пристальнее на своего друга. Оставшись один, Аллан поддался усталости. Голова его откинулась назад, шляпа упала. Он растянулся на палубе во весь рост и заснул глубоко и спокойно.

Мидуинтер продолжал свою прогулку. Он терзался в сомнении, его собственные прошлые мысли вдруг как будто стали ему чужды, как мрачно его предчувствие не доверяло наступающему времени! И как безвредно наступило это время! Солнце поднималось на небе, час освобождения наступал все ближе и ближе, и из двух Армадэлей, заключенных на этом корабле, один спал в это скучное время, а другой, блуждая по палубе, смотрел на появление нового дня.

Солнце поднялось еще выше, утро наступало. С тайным недоверием к разрушенному кораблю, которое еще оставалось в нем, Мидуинтер рассматривал на ближнем берегу признаки пробуждающейся человеческой жизни. Земля была еще пустынна. Дым, который скоро должен был подняться из труб коттеджей, еще не поднимался.

После минутного размышления он вернулся на корму корабля посмотреть, не видна ли оттуда рыбачья лодка. Поглощенный на минуту в эту новую идею, он торопливо прошел мимо Аллана, приметив только, что он еще спит. Еще один шаг, и Мидуинтер подошел бы уже к гакаборту, но этот шаг был остановлен звуком, раздавшимся позади него, звуком, похожим на слабый стон. Он обернулся и посмотрел на спящего на палубе, затем тихо встал на колени, придвинувшись ближе.

– Наступило! – прошептал он сам себе. – Не для меня, а для него.

Это наступило в светлой свежести утра, наступило в таинственном и страшном сновидении. Лицо, которое Мидуинтер только что видел совершенно спокойным, было теперь искажено страданием. Пот выступил крупными каплями на лбу Аллана и смочил его кудрявые волосы. В его полураскрытых глазах виднелись только белки, его распростертые руки царапали палубу. Каждую минуту он стонал и бормотал что-то, но слова, вырывавшиеся у него, замирали. Он лежал так близко к другу, наклонившемуся над ним, и так далеко душою, что оба, может быть, были в совершенно различном мире: он лежал в мучительном сне, между тем как наяву утреннее солнце освещало его лицо.

Один вопрос, единственный, возник в душе человека, смотревшего на него. Что определил ему видеть во сне рок, заключивший его на этом разрушенном корабле?

Неужели вероломный сон раскрыл пределы могилы тому из этих двух Армадэлей, которого другой держал в неведении истины? Неужели убийство отца обнаружилось сыну – тут, на том самом месте, где преступление было совершено, – в видении сна?

С этим вопросом, затемнившим все другое в его душе, сын убийцы стоял на палубе и смотрел на сына человека, которого убила рука его отца.

Борьба между спящим телом и бодрствующей душой усиливалась каждую минуту. Стоны спящего становились громче, руки поднимались и хватались за пустой воздух. Выдерживая борьбу со всепоглощающим страхом, который еще удерживал его, Мидуинтер тихо положил руку на лоб Аллана. Как ни легко было прикосновение, какое-то таинственное сочувствие в спящем отвечало на него. Стоны его прекратились, и руки опустились медленно. Наступила минута неизвестности. Мидуинтер склонился ниже, дыхание его коснулось лица спящего. Прежде чем он успел вздохнуть в другой раз, Аллан вскочил на колени, вскочил, как будто звук трубы коснулся его слуха.

– Вам привиделся сон, – сказал Мидуинтер, когда Аллан дико посмотрел на него в первую минуту пробуждения.

Глаза Аллана начали бродить по кораблю сначала смутно, потом с выражением гневного удивления.

– Разве мы еще здесь? – сказал он, когда Мидуинтер помог ему подняться на ноги. – Уж опять я не засну на этом проклятом корабле! – прибавил он через минуту.

Когда он произносил эти слова, глаза его друга с безмолвным вопросом рассматривали его лицо. Оба прошлись по палубе.

– Расскажите мне ваш сон, – сказал Мидуинтер странно подозрительным тоном и со странно резким выражением.

– Я еще не могу вам рассказать, – отвечал Аллан. – Подождите немножко, пока я опомнюсь.

Они опять прошлись по палубе. Мидуинтер остановился и снова заговорил:

– Посмотрите на меня, Аллан.

В лице Аллана, когда он посмотрел на говорившего, было заметно и волнение, оставленное еще сном, и естественное удивление при странной просьбе, сделанной ему, но ни малейшей тени недоброжелательства или недоверия. Мидуинтер быстро отвернулся и скрыл, как мог, непреодолимую вспышку облегчения.

– У меня немножко расстроенный вид? – спросил Аллан, взяв его за руку и опять увлекая его по палубе. – Не тревожьтесь обо мне, если точно я кажусь немножко расстроен, голова кружится, это скоро пройдет.

Несколько минут они ходили молча взад и вперед. Один старался прогнать из мыслей страшный сон, другой старался узнать, в чем мог состоять этот страшный сон. Освободившись от страха, теснившего его, суеверная натура Мидуинтера разом сделала другое заключение. Что, если спящему представилось видение не прошлого? Что, если сон раскрыл те неперевернутые страницы в книге будущего, в которых рассказывается история его наступающей жизни? Подозрение это увеличило в десять раз желание Мидуинтера проникнуть в тайну, которую Аллан скрывал от него.

– Покойнее стала ваша голова? – спросил он. – Можете теперь вы рассказать мне ваш сон?

Пока он задавал этот вопрос, последняя достопамятная минута приключения на разрушенном корабле приближалась к концу.

Они дошли до кормы и только что вернулись, как Мидуинтер заговорил. Когда Аллан раскрыл рот, чтобы отвечать, он машинально взглянул на море. Вместо ответа он вдруг побежал к гакаборту и замахал шляпой над головой с радостным криком.

Мидуинтер присоединился к нему и увидел большую шестивесельную шлюпку, прямо направлявшуюся в канал. Человек, который показался им знакомым, приподнялся и также замахал шляпой в ответ Аллану. Лодка подъехала ближе, рулевой весело закричал им, и они узнали голос доктора.

– Слава богу, вы здравы и невредимы! – сказал Гаубери, когда они встретили его на палубе разрушенного корабля. – Какой ветер занес вас сюда?

Он смотрел на Мидуинтера, задавая этот вопрос, но Аллан рассказал ему историю ночи, и Аллан же стал расспрашивать доктора. Единственный всепоглощающий интерес в душе Мидуинтера – интерес проникнуть в тайну сна – делал его безмолвным. Не обращая внимания на то, что говорилось и делалось вокруг него, он наблюдал за Алланом. Он следил за Алланом, как собака, пока не настало время садиться в шлюпку. Зоркие глаза доктора Гаубери с любопытством примечали изменявшийся цвет его лица и беспрерывную тревогу рук.

«Я не обменялся бы нервной системой с этим человеком, если бы мне предлагали за это огромное богатство», – думал доктор, когда взялся за руль, и приказал гребцам отчалить от корабля.

Оставив все объяснения до тех пор, пока они возвратятся в Порт Сент-Мэри, Гаубери поспешил удовлетворить любопытство Аллана. Обстоятельства, заставившие его поспешить спасать своих вчерашних гостей, были довольно просты. Пропавшую лодку встретили в море рыбаки из порта Эрина на западной стороне острова, узнали лодку доктора и тотчас отправили гонца к нему в дом с расспросами. Узнав, что случилось, Гаубери испугался за безопасность Аллана и его друга. Он немедленно позаботился об оказании помощи и по указаниям рыбаков прежде всего отправился в самое опасное место на этом берегу, единственное место, в котором в тихую погоду могло случиться несчастье со шлюпкой, управляемой опытными людьми, в канал Соунд. Объяснив таким образом свое удачное появление в канале, доктор гостеприимно настоял, чтобы его вечерние гости сделались и его утренними гостями. Еще было рано отправляться в гостиницу, и они найдут постели и завтрак в доме мистера Гаубери.

При первой паузе в разговоре между Алланом и доктором Мидуинтер, не присоединявшийся к разговору и не слушавший его, дотронулся до руки своего друга.

– Вам лучше? – спросил он шепотом. – Вы скоро успокоитесь настолько, чтобы рассказать мне то, что я желаю знать.

Брови Аллана нетерпеливо нахмурились. Его тон и упрямство, с каким Мидуинтер возвращался к нему, были равно неприятны для него. Он отвечал уже не со своей обыкновенной веселостью:

– Я полагаю, что вы не оставите меня в покое, пока я не расскажу вам. Стало быть, лучше кончить тотчас.

– Нет, – возразил Мидуинтер, посмотрев на доктора и на гребцов. – Не там, где другие могут слышать. И подождите, пока мы с вами будем одни.

– Если вы желаете, господа, посмотреть в последний раз на вашу ночную квартиру, – вмешался доктор, – теперь пора, через минуту берег закроет корабль.

Молча оба Армадэля посмотрели в последний раз на роковой корабль. Одиноким и погибшим нашли они разрушенный корабль в таинственности летней ночи, одиноким и погибшим оставили они его в лучезарной красоте летнего утра.

Через час доктор поместил своих гостей в их спальнях и оставил их отдохнуть до завтрака. Только он ушел, двери из обеих комнат тихо отворились, и Аллан и Мидуинтер встретились в коридоре.

– Вы можете спать после того, что случилось? – спросил Аллан.

Мидуинтер покачал головой.

– Вы шли в мою комнату? – сказал он. – Для чего?

– Просить вас посидеть со мной. А вы зачем шли в мою комнату?

– Просить вас рассказать мне ваш сон.

– К черту этот сон! Я хочу забыть его.

– А я хочу его узнать.

Оба молчали, оба инстинктивно воздерживались сказать более. В первый раз с начала их дружбы между ними возникло неудовольствие по случаю этого сна. Прекрасный характер Аллана остановил их на границах этого неудовольствия.

– Вы самый упрямый человек на свете, – сказал он. – Но если вы хотите знать мой сон, то, нечего делать, вы должны его узнать. Пойдемте в мою комнату, и я вам расскажу.

Он пошел вперед, Мидуинтер за ним. Дверь затворилась и заперла их вместе.

Когда Гаубери встретился со своими гостями в столовой, страшный контраст в их характерах, уже примеченный им, произвел на него еще большее впечатление. Один сидел за уставленным обильными кушаньями столом голодный и счастливый, переходя от блюда к блюду и уверяя, что он никогда в жизни не завтракал так отлично. Другой сидел поодаль у окна, не допив чашки, не доев с тарелки. Утреннее приветствие доктора верно выразило различные впечатления, которые оба друга произвели на него. Он ударил Аллана по плечу и приветствовал его шуткой. Мидуинтеру он принужденно поклонился и сказал:

– Я боюсь, что вы еще не оправились от ночной усталости.

– Это не ночь, доктор, привела его в уныние, – сказал Аллан, – а то, что я рассказал ему. Заметьте, это не моя вина. Если бы я знал, что он верит снам, я не раскрыл бы рта.

– Снам? – повторил доктор, прямо посмотрев на Мидуинтера и ошибочно поняв значение слов Аллана. – С вашей нервной системой вам следовало уже привыкнуть к снам.

– Вы не так поняли, доктор! – вскричал Аллан. – Это я видел сон, а не он. Не изумляйтесь, я спал не в этом удобном доме, а на том проклятом корабле. Дело в том, что я заснул перед тем, как вы увезли нас с корабля, и не стану отпираться, что я видел очень гадкий сон. Когда мы воротились сюда…

– Зачем вы надоедаете мистеру Гаубери тем, что не может его интересовать? – заговорил Мидуинтер в первый раз и очень нетерпеливо.

– Извините, – возразил доктор довольно резко. – Сколько я знаю, это интересует меня.

– Вот это прекрасно, доктор! – сказал Аллан. – Прошу и умоляю, заинтересуйтесь этим: я желал бы, чтобы вы выбили вздор из его головы. Как вы думаете, он убежден, что сон этот предостерегает меня избегать некоторых людей, и настойчиво уверяет, что один из этих людей он сам. Слышали вы что-нибудь подобное? Я очень старался объяснить ему все. Я говорил, что это предостережение ничего более, как следствие дурного пищеварения. Вы не знаете, что я ел и пил за ужином у доктора. Вы думаете, что он меня послушал? Не такой он человек! Попробуйте вы. Вы врач, и он должен вас послушать. Будьте так добры, доктор, дайте мне свидетельство в том, что мой сон был следствием дурного пищеварения, я с удовольствием покажу вам язык.

– Достаточно посмотреть на ваше лицо, – сказал Гаубери. – Я сейчас дам вам свидетельство, что вы никогда в жизни не страдали от дурного пищеварения. Послушаем ваш сон и посмотрим, что мы можем из него извлечь, то есть, если это для вас не неприятно.

Аллан своей вилкой указал на Мидуинтера.

– Обратитесь к моему другу, – сказал он. – Он может лучше рассказать вам, нежели я. Поверите ли вы, он все записал с моих слов и заставил меня подписать, как будто это было «моим предсмертным признанием» перед тем, как я пойду на виселицу. Вынимай же, старикашка, я видел, как ты положил это в записную книжку. Вынимай!

– Вы серьезно этого желаете? – спросил Мидуинтер, очень неохотно вынимая записную книжку.

Такое недоверие в его собственном доме могло показаться доктору обидным. Гаубери вспыхнул.

– Пожалуйста, не читайте, если чувствуете малейшее нежелание, – сказал он с подчеркнутой вежливостью оскорбленного человека.

– Какой вздор! – закричал Аллан! – Бросьте книжку сюда!

Вместо того чтобы исполнить эту просьбу, Мидуинтер вынул бумагу из записной книжки и, встав со своего места, подошел к Гаубери.

– Извините, – сказал он, сам подавая рукопись доктору.

Глаза его смотрели в сторону, а лицо помрачнело, когда он извинялся.

«Скрытный, угрюмый человек! – думал доктор, поблагодарив Мидуинтера с видимой вежливостью. – Его друг в тысячу раз лучше его».

Мидуинтер отошел к окну и опять сел молча со своей прежней, недоступной пониманию покорностью, которая когда-то привела в недоумение Брока.

– Читайте, доктор, – сказал Аллан, когда Гаубери развернул рукопись. – Это рассказано не вокруг да около, как обыкновенно рассказываю я, но тут ничего не прибавлено и не убавлено. Тут все точь-в-точь, как я видел во сне, и точь-в-точь, как написал бы я сам, если бы думал, что это стоит записать, и если бы был мастер писать, а этого нет, – заключил Аллан, спокойно мешая свой кофе. – Я только мастер писать письма, я мигом набрасываю их.

Гаубери разложил рукопись на столе и прочел эти строки:

Прочтя рассказ внимательно, до последней строчки (под которой виднелась подпись Аллана), доктор посмотрел через стол на Мидуинтера и начал похлопывать по рукописи с иронической улыбкой.

– У всякого свое мнение, – сказал он. – Я не согласен ни с кем из вас насчет этого сна. Вашу теорию, – прибавил он, смотря на Аллана с улыбкой, – мы уже опровергли, надо еще поискать ужина, которого ваш желудок не мог бы переварить. До моей теории сейчас придет очередь. Прежде обратим внимание на теорию вашего друга.

Он резко обернулся к Мидуинтеру, и ожидаемое торжество над человеком, который ему не нравился, слишком ясно виделось в его лице и обращении.

– Если я так понял, – продолжил он, – то вы полагаете, что этот сон служит сверхъестественным предостережением мистеру Армадэлю об опасных событиях, угрожающих ему, и об опасных людях, имеющих отношение к этим событиям, которых он должен был бы избегать. Могу я узнать, дошли ли вы до этого заключения потому, что всегда верите снам, или вы имеете свои причины приписывать особенную важность одному этому сну?

– Вы очень верно определили мое убеждение, – отвечал Мидуинтер, сердясь на выражение лица и голос доктора. – Извините меня, если я попрошу вас удовольствоваться этим заключением и позволить мне умолчать о моих причинах.

– Вот именно это он сказал и мне, – вмешался Аллан, – а я думаю, что у него совсем нет никаких причин.

– Тише! Тише! – сказал Гаубери. – Мы можем рассуждать об этом предмете, не вмешиваясь ни в чьи тайны. Перейдем прежде к моей методе насчет снов. Мистер Мидуинтер, вероятно, не удивится, когда услышит, что я смотрю на эти вещи с практической точки зрения…

– Я совсем не удивлюсь, – возразил Мидуинтер. – Точка зрения медика, когда он должен решать проблему человечества, редко заходит далее его скальпеля.

Доктор со своей стороны немножко обиделся.

– Наши границы не так узки, – сказал он. – Но я охотно соглашусь с вами, что в ваших убеждениях есть некоторые пункты, в которые мы, доктора, не верим. Например, мы не верим, что рассудительный человек может приписывать сверхъестественную причину какому бы то ни было феномену, являющемуся его чувствам, до тех пор, пока он не удостоверится, что этот феномен нельзя объяснить естественным образом.

– Это очень справедливо! – воскликнул Аллан. – Он метко попал в вас «скальпелем», доктор, а теперь вы отплатите ему тем же вашим «естественным объяснением». Послушаем.

– Извольте, – сказал Гаубери, – вот оно. В моей теории о снах нет ничего не обыкновенного: эта теория принята большинством людей моей профессии. Сон есть воспроизведение в спящем состоянии мозга образов и впечатлений, произведенных на него наяву, и это воспроизведение бывает более или менее неполно и не лишено противоречий, так как действие некоторых способностей в спящем сдерживается более или менее влиянием сна. Не исследуя долее эту последнюю часть предмета – часть очень любопытную и интересную, – возьмем теорию вообще так, как я выставил ее, и приложим ее тотчас к сновидению, о котором идет речь.

Он взял рукопись со стола и оставил официальный тон (как профессор на лекции), в который он незаметно впал.

– Я вижу уже одно событие в этом сновидении, – продолжал он, – которое я знаю как воспроизведение впечатления наяву на мистера Армадэля в моем присутствии. Если он захочет помочь мне, сделав усилие над своей памятью, я не теряю надежды проследить весь ряд событий, записанных здесь до всего того, что он сказал, или думал, или видел, или делал в двадцать четыре часа или менее, предшествовавшие его сну на палубе разрушенного корабля.

– Я с величайшим удовольствием постараюсь припомнить, – сказал Аллан. – С чего мы начнем?

– Начните с рассказа, что вы видели вчера, прежде чем я встретился с вами и с вашим другом на дороге, – отвечал Гаубери. – Когда вы встали и позавтракали, что было с вами потом?

– Мы взяли экипаж, – сказал Аллан, – и поехали из Кэстльтоуна в Дуглас проводить моего старого друга мистеpa Брока на ливерпульский пароход. Мы возвратились в Кэстльтоун и расстались у дверей гостиницы. Мидуинтер пошел в комнаты, а я – к моей яхте на пристань. Кстати, доктор, вы обещали поездить с нами по морю, прежде чем мы уедем с острова Мэн.

– Очень благодарен, но будем продолжать. Что было потом?

Аллан колебался. Мысли его разбрелись в разные стороны.

– Что вы делали на яхте?

– О, знаю! Я приводил каюту в порядок – даю вам честное слово, что я все там перевернул вверх дном. Друг мой приехал с берега на лодке и помог мне. Кстати, я еще не спрашивал вас: не повреждена ли ваша шлюпка в прошлую ночь. Если с ней случилось какое-нибудь повреждение, я непременно требую, чтобы мне позволили поправить ее.

Доктор отказался от дальнейших попыток воспользоваться памятью Аллана.

– Я сомневаюсь, достигнем ли мы нашей цели таким образом, – сказал он. – Было бы лучше по порядку следовать за событиями в сновидении и предлагать вопросы, которые представятся сами, когда мы будем продолжать. Начнем с первых двух. Вы видели во сне, будто ваш отец явился вам и вы с ним очутились в каюте какого-то корабля, что вода поднялась над вами и что вы с ним потонули. Могу ли я спросить, заходили ли вы в каюту разбитого корабля?

– Я не мог зайти, – отвечал Аллан, – потому что каюта была полна воды. Я заглянул, увидел это и опять запер дверь.

– Очень хорошо, – сказал Гаубери. – Вот впечатления, сделанные наяву, обозначились довольно ясно. У вас в мыслях была каюта, и вода, и плеск волн в канале, сколько я знаю, не спрашивая, был последний в ваших ушах, когда вы заснули. Мысль об утоплении является так естественно из подобных впечатлений, что об этом нечего распространяться. Нет ли еще чего, прежде чем мы будем продолжать? Да! Еще одно обстоятельство остается объяснить.

– Самое важное обстоятельство, – заметил Мидуинтер, присоединяясь к разговору, но не вставая со своего места у окна.

– Вы говорите о наружности отца мистера Армадэля? Я приступал именно к этому, – отвечал Гаубери. – Отец ваш жив? – обратился он к Аллану.

– Отец мой умер, прежде чем я родился.

Доктор вздрогнул.

– Это запутывается несколько, – сказал он. – Почему вы знаете, что фигура, явившаяся вам во сне, был ваш отец.

Аллан опять колебался. Мидуинтер отодвинул несколько стул свой от окна и первый раз внимательно посмотрел на доктора.

– Ваш отец был в ваших мыслях, прежде чем вы заснули, – продолжал Гаубери. – Не думали ли вы о каком-нибудь портрете его?

– Разумеется, – отвечал Аллан, вдруг ухватившись за потерянное воспоминание. – Мидуинтер! Помните миниатюрный портрет, который вы нашли на полу в каюте, когда мы приводили в порядок яхту? Вы сказали, что я не дорожу этим портретом, а я сказал, что я дорожу, потому что это портрет моего отца…

– А лицо, виденное вами во сне, походило на лицо миниатюрного портрета? – спросил Гаубери.

– Точь-в-точь! Доктор, теперь это начинает становиться интересно!

– Что вы скажете теперь? – спросил Гаубери, опять обратившись к сидевшему у окна.

Мидуинтер торопливо встал со своего места и сел у стола с Алланом. Так как он уже раз искал защиты от тирании своего суеверия в здравом смысле Брока, точно так и теперь, с такой же необдуманной горячностью, с таким же прямым и искренним намерением он искал прибежища в теории доктора о сновидениях.

– Я говорю, что говорит мой друг, – отвечал он, вдруг вспыхнув внезапным энтузиазмом. – Это начинает становиться интересным. Продолжайте, пожалуйста, продолжайте!

Доктор посмотрел на своего странного гостя гораздо снисходительнее прежнего.

– Вы единственный мистик, с каким мне случалось встречаться, – сказал он, – который не опровергает очевидного. Я не отчаиваюсь обратить вас, прежде чем наше исследование дойдет до конца. Перейдем к следующему ряду событий, – продолжал он, заглянув на минуту в рукопись. – Промежуток забвения, последовавший за первым появлением в сновидении, можно легко объяснить. Он означает мгновенное прекращение умственного действия мозга, между тем как глубокая волна сна залила его, точно так, как ощущение одиночества в темноте обозначает возобновление этого действия до воспроизведения другого рода впечатлений. Посмотрим, каковы они. Уединенный пруд, окруженный открытой местностью, закат солнца на дальней стороне пруда и тень женщины с ближайшей стороны. Очень хорошо. Теперь примемся за это, мистер Армадэль, как этот пруд попал в вашу голову? Открытую местность вы видели по дороге из Кэстльтоуна сюда. Но у нас здесь нет ни прудов, ни озер. Вы не могли видеть их недавно, потому что приехали сюда после путешествия по морю. Не видели ли вы этого на картине? Не читали ли вы в книге или не разговаривали ли с вашим другом?

Аллан взглянул на Мидуинтера.

– Я не помню, чтобы я разговаривал о прудах и озерах. А вы?

Вместо того чтобы отвечать на этот вопрос, Мидуинтер вдруг спросил доктора:

– Есть у вас последний номер мэнской газеты?

Доктор снял ее с полки буфета. Мидуинтер нашел страницу, заключавшую те выписки из недавно изданного «Путешествия по Австралии», которые так заинтересовали Аллана накануне и чтение которых кончилось глубоким сном его друга. Там, в том месте, где описывают страдания путешественников от жажды и открытие, спасшее их жизнь, в самом интересном месте рассказа явился широкий пруд, виденный Алланом во сне.

– Не откладывайте газету, – сказал доктор, когда Мидуинтер показал ее ему с необходимым объяснением. – Прежде чем мы дойдем до конца исследования, очень может быть, что эти выписки понадобятся нам опять. Пруд мы нашли, а как закат солнца? Ни о чем подобном не упоминается в газетной выписке. Обратитесь снова к вашей памяти, мистер Армадэль. Нам нужны ваши впечатления наяву о закате солнца.

Опять Аллан не мог найти ответа, и опять быстрая память Мидуинтера помогла ему в этом затруднении.

– Я думаю, что я могу добраться до этого впечатления так, как добрался до другого, – обратился он к доктору. – Когда мы приехали сюда вчера, мы долго ходили по холмам…

– Именно! – перебил Аллан. – Помню. Солнце закатывалось, когда мы воротились в гостиницу ужинать, красное небо было так великолепно, что мы оба остановились посмотреть на него. Потом мы стали говорить о мистере Броке и далеко ли отъехал он. Моя память, может быть, сначала медленно воспроизводит прошлое, доктор, но когда я достаточно сосредоточиваюсь, остановить ее невозможно! Я еще не кончил и половины.

– Подождите минуточку из сострадания к памяти мистера Мидуинтера и моей, – сказал доктор. – Мы проследили ваши впечатления наяву: открытую местность, пруд и закат солнца, но тень женщины еще не объяснена. Можете вы найти нам оригинал этой таинственной фигуры в ландшафте вашего сна?

Аллан пришел в прежнее недоумение, а Мидуинтер ждал, что будет, не спуская глаз с лица доктора. В первый раз в комнате водворилось продолжительное молчание. Гаубери вопросительно смотрел то на Аллана, то на его друга: никто из них не отвечал ему. Между тенью и ее оригиналом была огромная бездна таинственности, непроницаемая для всех троих.

– Терпение, – сказал спокойно доктор. – Оставим пока фигуру у пруда и попытаемся, не можем ли мы определить ее опять, по мере того как мы будем продолжать. Позвольте мне заметить, мистер Мидуинтер, что в тени узнать личность нелегко, но мы отчаиваться не будем. Эта неосязаемая дама озера может быть расшифрована, когда мы опять встретимся с нею.

Мидуинтер не отвечал. С этой минуты интерес его к исследованию начал ослабевать.

– Какая следующая сцена в сновидении? – продолжал Гаубери, принимаясь за рукопись. – Мистер Армадэль очутился в комнате, он стоит перед большим окном, выходящим на луг и цветник, и дождь бьет в стекла. Он видит в комнате только один предмет – небольшую статую, и единственный собеседник его – тень мужчины, стоящего напротив него. Тень протягивает руки, и статуя падает на пол и разбивается вдребезги, а мистер Армадэль в гневе и огорчении от этой катастрофы (заметьте, господа, здесь мыслительные способности спящего несколько пробуждаются, и сновидение рационально переходит на минуту от причины к действию) наклоняется и смотрит на разбитые куски. Когда он поднял опять голову, сцена исчезла, то есть в отливе и приливе сна настала очередь прилива, и мозг несколько успокоился. Что с вами, мистер Армадэль? Разве ваша непокорная память опять возвратилась к вам?

– Да, – отвечал Аллан. – Эта разбитая статуя не что иное, как фарфоровая пастушка, которую я уронил с камина в гостинице, когда я звонил в колокольчик, чтобы подавали ужин. Как хорошо у нас идет, не правда ли? Это все равно что отгадывать загадку. Теперь ваша очередь, Мидуинтер.

– Нет, – возразил доктор, – теперь моя очередь. Я предъявляю притязания на окно, цветник и луг, как на мою собственность. Вы найдете длинное окно, мистер Армадэль, в смежной комнате. Если вы посмотрите в окно, вы увидите цветник и луг, а если сделаете усилие над вашей чудной памятью, вы припомните, что вы обратили особенное внимание на мое красивое французское окно и мой хорошенький цветник, когда я вез вас и вашего друга в Порт Сент-Мэри вчера.

– Совершенно справедливо, – отвечал Аллан. – Но как же дождь, который я видел во сне? На прошлой неделе не было ни капли дождя.

Гаубери колебался. Газета, оставшаяся на столе, попалась ему на глаза.

– Если мы не вспомним ни о чем другом, – сказал он, – посмотрим, не можем ли мы найти дождь там, где мы нашли пруд.

Он внимательно пересмотрел выписки.

– Нашел! – воскликнул он. – Тут описывается дождь, упавший на страдавших жаждой австралийских путешественников и оставшийся в вашем воспоминании, когда вы читали вчера вашему другу эти выписки. Видите, мистер Мидуинтер, в этом сновидении смешались, по обыкновению, отдельные впечатления от случившегося наяву!

– А вы можете отыскать наяву впечатления, которые объяснили бы человеческую фигуру у окна? – спросил Мидуинтер. – Или мы должны пропустить тень мужчины, как мы уже пропустили тень женщины?

Он задал этот вопрос вежливо, но в тоне его голоса чувствовался сарказм, неприятно поразивший слух доктора и в одно мгновение взбудораживший в нем дух противоречия.

– Когда вы подбираете раковины на берегу, мистер Мидуинтер, вы обыкновенно начинаете с раковин, лежащих ближе к вам, – возразил он. – Мы теперь подбираем факты и берем прежде те, что полегче. Пусть тень мужчины и тень женщины станут рядом. Мы не потеряем их из виду, обещаю вам. Все в свое время, любезный сэр, все в свое время.

Он тоже говорил вежливо, но саркастически. Краткое перемирие между оппонентами уже кончилось. Мидуинтер многозначительно возвратился на свое место, к окну. Доктор тотчас повернулся спиной к окну еще демонстративнее. Аллан, никогда не оспаривавший ничьего мнения и не заглядывавший в глубину причин чужих поступков, весело барабанил по столу ручкой ножа.

– Продолжайте, доктор, – сказал он. – Моя чудная память свежее прежнего.

– Точно? – сказал Гаубери, опять возвращаясь к рукописи. – Вы помните, что случилось, когда мы с вами разговаривали с хозяйкой у буфета вчера вечером?

– Разумеется! Вы подали мне рюмку с грогом, которую трактирщица только что налила для вас, а я был принужден отказаться, потому что, как я вам сказал, вкус водки всегда вызывает у меня тошноту и слабость, с чем ни была бы она смешана.

– Точно так, – подтвердил доктор. – И это самое обстоятельство воспроизведено во сне. Вы видите тень мужчины и тень женщины вместе на этот раз. Вы слышите, как льется жидкость (водка из трактирной бутылки и вода из трактирной кружки); рюмку подает женская тень (трактирщица) мужской тени (мне), мужская тень подает рюмку вам (точь-в-точь как я), а слабость, которую вы мне описали, последовала за этим надлежащим образом. Мне неприятно сравнивать эти таинственные видения, мистер Мидуинтер, с такими жалкими и не романтическими оригиналами, как женщина, которая содержит гостиницу, и мужчина, который снабжает лекарствами провинциальный округ, но сам друг ваш скажет вам, что рюмка с грогом была приготовлена трактирщицей и перешла к нему через мои руки. Мы объяснили тени совершенно так, как я предполагал, и нам остается теперь только объяснить – а это можно сделать в двух словах, – каким образом они явились во сне. Воображение спящего после тщетных попыток отдельно воспроизвести те впечатления о докторе и трактирщице, которые наяву являлись вместе, пошло по настоящему пути и воспроизвело доктора и трактирщицу, как и следовало, вместе. Вот вам и все! Позвольте мне возвратить вам рукопись с благодарностью за ваше полное и поразительное подтверждение рациональной теории о сновидениях.

Сказав эти слова, Гаубери возвратил рукопись Мидуинтеру с безжалостной вежливостью победителя.

– Удивительно, ни одного пункта не пропущено с начала до конца! Клянусь Юпитером! – вскричал Аллан с благоговением неведения. – Какая вещь – наука!

– Ни одного пункта не пропущено, как сказали вы, – самодовольно заметил доктор, – а между тем я сомневаюсь, удалось ли нам убедить вашего друга.

– Вы не убедили меня, – сказал Мидуинтер, – но я все-таки не беру на себя смелости уверять, что вы ошибаетесь.

Он говорил спокойно, почти грустно. Страшное убеждение в сверхъестественной причине сновидения, убеждение, от которого он старался освободиться, опять овладело им. Весь его интерес к аргументам доктора истощился, вся его чувствительность к реальности и доказательности этих аргументов пропала. Если бы дело шло о другом человеке, Гаубери смягчила бы уступка, которую сделал его противник, но он так искренно ненавидел Мидуинтера, что не мог позволить ему наслаждаться собственным мнением.

– Вы соглашаетесь, – спросил доктор еще задорнее прежнего, – что я проследил каждое событие в сновидении до соответствующего ему впечатления наяву на воображение мистера Армадэля?

– Я не имею желания отрицать, что вы-то сделали, – покорно сказал Мидуинтер.

– Я сличил тени с их живыми оригиналами?

– Вы сличили их к полному удовлетворению моего друга и собственному вашему, но не к моему.

– Не к вашему? А вы можете сличить их?

– Нет, я могу только ждать, пока живые оригиналы обнаружатся в будущем.

– Вы говорите как оракул, мистер Мидуинтер! А теперь вы имеете какое-нибудь понятие о том, кто эти живые оригиналы?

– Имею. Я думаю, что наступающие события обнаружат, что оригиналом тени женщины будет одна особа, с которой друг мой еще не встречался, а оригиналом тени мужчины буду я сам.

Аллан хотел что-то сказать, доктор остановил его.

– Поймем друг друга яснее, – сказал он Мидуинтеру. – Оставим пока в стороне вопрос о вас самих, и позвольте мне спросить: каким образом оригинал тени, не имеющей никаких отличительных признаков, можно отыскать в живой женщине, которую ваш друг еще не знает?

Румянец выступил на лине Мидуинтера. Он начинал чувствовать, что логика доктора сражала его беспощадно.

– Ландшафт в сновидении имеет отличительные признаки, – отвечал он, – и в этом ландшафте живая женщина явится, когда ее увидят в первый раз.

– То же самое случится, я полагаю, – продолжал доктор, – с мужской тенью, в которой вы настойчиво видите самого себя. В будущем вы будете соединены со статуей, разбитой в присутствии вашего друга, с длинным окном, выходящим в сад, и с проливным дождем, который будет бить в стекла. Вы говорите это?

– Говорю.

– Таким образом, я полагаю, объясняете вы и следующее видение. Вы и таинственная женщина будете стоять вдвоем в каком-нибудь неизвестном месте и подадите мистеру Армадэлю какую-то жидкость, тоже еще неизвестную, от которой ему сделается дурно. Вы серьезно мне скажете, что вы верите этому?

– Я серьезно вам говорю, что я этому верю.

– И по вашему мнению, когда это сновидение сбудется наяву, то счастье или жизнь мистера Армадэля подвергнется опасности.

– Я в этом твердо убежден.

Доктор встал, отложил в сторону свой скальпель, подумал с минуту и опять его взял.

– Один, последний вопрос, – сказал он. – Имеете вы какие-нибудь причины, чтоб объяснить, почему вы принимаете такой мистический взгляд, когда перед вами лежит неопровержимо рациональное объяснение сновидения?

– Никаких причин, – отвечал Мидуинтер, – которые я мог бы объяснить вам или вашему другу.

Доктор посмотрел на свои часы с видом человека, который вдруг вспомнил, что он понапрасну теряет время.

– У нас различные взгляды, – сказал он. – И если мы будем говорить до преставления света, мы все-таки не согласимся между собой. Извините меня, если я оставлю вас. Гораздо позже, нежели я думал. Мои утренние больные меня ждут в аптеке. Я убедил вас, мистер Армадэль, так что время, которое я убил на это рассуждение, еще не совсем потеряно. Пожалуйста, оставайтесь здесь и курите сигары, а я менее чем через час буду к вашим услугам.

Он дружески кивнул Аллану, церемонно поклонился Мидуинтеру и вышел из комнаты. Тотчас по уходе доктора, Аллан встал со своего места и обратился к своему другу с той непреодолимой задушевностью в обращении, которая всегда находила путь к сочувствию Мидуинтера, с самого первого дня, когда они встретились в сомерсетширской гостинице.

– Теперь, когда состязание между вами и доктором кончилось, – сказал Аллан, – я со своей стороны скажу два слова: сделаете ли вы для меня то, что не хотите сделать для себя?

Лицо Мидуинтера внезапно просветлело.

– Я сделаю все, о чем вы меня попросите, – сказал он.

– Очень хорошо. Согласны вы с этой минуты никогда не упоминать в нашем разговоре об этом сне?

– Хорошо, если вы этого желаете.

– Сделаете ли вы еще более – согласитесь ли перестать думать об этом сне?

– Это будет трудно, Аллан, но я постараюсь.

– Вот это хорошо! Теперь дайте мне этот листок бумажки, и разорвем его.

Он хотел вырвать рукопись из рук своего друга, но Мидуинтер был проворнее его и отдернул руку.

– Дайте! Дайте! – упрашивал Аллан. – Я непременно хочу раскурить свою сигару этой бумагой.

Мидуинтер мучительно колебался, тяжело было сопротивляться Аллану, но он сопротивлялся.

– Я подожду, – сказал он, – и пока еще не дам вам закурить вашу сигару этой бумагой.

– Сколько? До завтра?

– Дольше.

– Пока мы уедем с острова Мэн?

– Дольше.

– Черт побери! Дайте мне ясный ответ на простой вопрос: сколько времени хотите вы ждать?

Мидуинтер заботливо положил бумагу в свою записную книжку.

– Я подожду, пока мы приедем в Торп-Эмброз.

От Озайяза Мидуинтера к мистеру Броку

Торп-Эмброз

15 июня 1851

Рано утром на другой день после своего первого ночлега в Торп-Эмброзе Аллан встал и посмотрел на вид из окна спальни, чувствуя себя чужим в своем собственном доме.

Окно спальни находилось над большой парадной дверью с портиком, террасой и ступенями, а еще далее замыкали вид широкие аллеи парка. Утренний туман застилал верхушки деревьев, а коровы мирно паслись у железной ограды, отделявшей парк от дороги перед фасадом дома.

«Все это мое! – подумал Аллан, со смутным изумлением смотря на собственные владения. – Пусть меня повесят, если я еще могу вбить это в мою голову. Все мое!»

Он оделся, вышел из комнаты и отправился по коридору, который вел к лестнице и к передней, отворяя двери, мимо которых проходил. Комнаты в этой части дома были спальные и туалетные, светлые, обширные, прекрасно меблированные и все пустые, кроме спальни, расположенной возле спальни Аллана, которая была отведена Мидуинтеру. Тот еще спал, когда его друг заглянул к нему, видимо оттого, что просидел поздно над письмом к мистеру Броку. Аллан дошел до конца первого коридора, повернул во второй и дошел до большой лестницы.

– Здесь нет ничего романтического, – сказал он себе, смотря с обитой прекрасным ковром каменной лестницы в светлую переднюю. – В этом доме ничего не расстроит нервов Мидуинтера.

Действительно, такого ничего не было. Крайне поверхностная наблюдательность Аллана на этот раз не обманула его. Замок Торп-Эмброзский, выстроенный вместо срытого старого дома, стоял не более пятидесяти лет. Ничего живописного, ничего таинственного и романтического не было в нем нигде. Это был просто деревенский дом – произведение классической идеи, благоразумно обсужденной коммерческим английским умом. Если на него смотреть с наружной стороны, он походил на новейшую фабрику, старающуюся быть похожей на древний храм. С внутренней стороны это было чудо роскошного комфорта во всех частях, начиная от фундамента до крыши.

«И прекрасно! – думал Аллан, потихоньку спускаясь с широких ступеней. – Черт побери таинственность и романтизм! Пусть все будет опрятно и комфортабельно, вот что я говорю!»

Дойдя до передней, новый торп-эмброзский владелец поколебался и осмотрелся вокруг, не зная, куда повернуть. Четыре приемные комнаты в нижнем жилье отворялись в переднюю, по две с каждой стороны. Аллан наудачу попробовал войти в ближайшую дверь с правой руки и очутился в гостиной. Здесь появились первые признаки жизни в самой привлекательной форме. Молодая девушка одна находилась в гостиной; тряпка для обметания пыли в ее руке показывала, какую должность она занимала в доме, но в эту минуту она была занята преимуществом прав природы над обязанностями службы, другими словами, она внимательно смотрела на свое лицо в зеркале над камином.

– Полно, полно! Не пугайтесь меня, – сказал Аллан, когда девушка отскочила от зеркала и посмотрела на него в неописуемом замешательстве. – Я совершенно согласен с вами, моя милая, на ваше лицо стоит смотреть. Кто вы? Служанка? Как вас зовут? Сюзанна? Мне нравится ваше имя. Вы знаете, кто я, Сюзанна? Я ваш господин, хотя вы, может быть, этого не думали. Ваш аттестат? О, да! Миссис Блэнчард отлично вас аттестовала. Вы здесь останетесь, не бойтесь. Вы будете доброй девушкой, Сюзанна, и станете носить щегольские чепчики, и передники, и яркие ленты, будете казаться миленькой и хорошенькой и хорошо обметать пыль, не правда ли?

С этим перечислением обязанностей служанки Аллан вернулся в переднюю и нашел там еще больше признаков жизни. Явился слуга в полотняной куртке, в широкополой шляпе и поклонился, как приличествовало подчиненному перед помещиком.

– Кто вы? – спросил Аллан. – Не тот слуга, который впустил нас вчера? А! Кажется, не тот. Второй лакей? Аттестат? О, да, отличный аттестат. Разумеется, вы останетесь здесь. Вы можете быть моим камердинером? Мне камердинера не нужно, я сам могу одеваться и чистить свое платье и, если бы я умел чистить сапоги, ей-богу, мне было бы это приятно! Это какая комната? Утренняя? А это, разумеется, столовая. Господи, какой стол! Длиннее моей яхты. Кстати, как вас зовут? Ричард? Я езжу на яхте, которую выстроил сам. Что вы думаете об этом? Вы, как мне кажется, годитесь в буфетчики на мою яхту. Если вы не страдаете морской болезнью. О! Вы страдаете? Ну, мы ничего более не скажем о яхте. А это какая комната? Ах, библиотека! Разумеется, она нужна скорее для мистера Мидуинтера, чем для меня. Мистер Мидуинтер – тот джентльмен, который приехал сюда со мною вчера. Помните, Ричард, что вы должны оказывать ему такое же внимание, как и мне. Где мы теперь? Это какая дверь сзади? В бильярдную и курильную? Хорошо. Еще дверь и еще лестница! Куда она ведет? И кто это идет? Не торопитесь, сударыня, вы уже не так молоды, как были когда-то, не торопитесь.

Предмет предостережений Аллана была толстая пожилая женщина. Четырнадцать ступеней отделяли ее от хозяина дома, она останавливалась четырнадцать раз, поднимаясь на них, и четырнадцать раз вздыхала. Природа, разнообразная во всем, до крайности разнообразна в женском поле. Наружность некоторых женщин напоминает амуров и граций, а наружность других – горшок с салом. Эта принадлежала к последним.

– Очень рад видеть вас в добром здоровье, – сказал Аллан, когда должность кухарки была ему названа. – Вас зовут Гриппер? Я считаю вас, миссис Гриппер, самой драгоценной особой в доме по той причине, что никто не любит так хорошо пообедать, как я. Сделать распоряжения? О, нет, я не буду делать распоряжений, я предоставляю все это вам. Крепкий бульон, баранина с подливкой – вот, по-моему, хороший стол… Постойте! Вот еще кто-то другой. О! Буфетчик тоже драгоценный человек. Мы пересмотрим все вина в погребе, господин буфетчик, и, если после этого я не буду в состоянии сказать вам мое мнение, мы пересмотрим в другой раз. Говоря о вине… Вот еще идут на лестницу! Не беспокойтесь, вы все отлично аттестованы, и вы все останетесь у меня… О чем я говорил сейчас? Что-то о вине… Да! Я вот что скажу вам, господин буфетчик, новый хозяин не всякий день приезжает в Торп-Эмброз, и я желаю, чтобы мы все начали нашу жизнь в самых лучших отношениях. Угостите слуг в честь моего приезда и дайте им выпить, что они захотят, за мое здоровье. Жалко то сердце, миссис Гриппер, которое не радуется никогда. Нет! Я теперь не пойду в погреб, я хочу подышать чистым воздухом до чая. Где Ричард? Есть здесь сад? По которую сторону дома? Вам не надо показывать мне дорогу, я пойду один, Ричард, и постараюсь заблудиться в моих собственных владениях.

С этими словами Аллан сошел с террасы, весело посвистывая. Он кончил утром свои домашние дела самым удовлетворительным образом.

«Многие толкуют о том, как трудно управлять слугами, – подумал Аллан… – Что они хотят этим сказать? Я вовсе не вижу никаких затруднений».

Он отпер калитку и вышел в рассадник, окружавший торп-эмброзский сад.

«Славное тенистое местечко для того чтобы выкурить сигару, – говорил Аллан, расхаживая, засунув руки в карманы. – Желал бы я вбить себе в голову, что оно действительно принадлежит мне».

Рассадник вел в обширный цветник, ярко облитый лучами утреннего солнца. С одной стороны арка, пробитая в стене, вела в фруктовый сад, с другой терраса спускалась в нижний итальянский сад. Пройдя мимо фонтанов и статуй, Аллан дошел до другого рассадника, который, по-видимому, вел в какую-то отдаленную часть парка. До сих пор не было ни видно, ни слышно ни одного человеческого существа, но когда Аллан дошел до конца второго рассадника, ему что-то послышалось по другую сторону кустов. Он остановился и прислушался. Два человека громко говорили – старый мужской голос, в котором слышалось упрямство, и голос молодой женщины, в котором слышался сильный гнев.

– Напрасно, мисс, – доносился старый голос. – Я не должен этого позволять и не позволю. Что скажет мистер Армадэль?

– Если мистер Армадэль – джентльмен, каким я его считаю, старый грубиян, – отвечал молодой голос, – он скажет: «Приходите ко мне в сад, мисс Мильрой, так часто, как только вам угодно, и берите столько букетов, сколько хотите».

Блестящие голубые глаза Аллана лукаво сверкнули. Побуждаемый внезапной мыслью, он тихо дошел до конца рассадника, перепрыгнул через низкий забор и очутился в красивом небольшом зверинце, через который проходила усыпанная песком дорожка, на которой спиной к Аллану стояла молодая девушка, стараясь пройти мимо старика с граблями в руках, упорно преграждавшего ей дорогу и качавшего с укором головой.

– Приходите ко мне в сад, мисс Мильрой, так часто, как только вам угодно, и берите столько букетов, сколько хотите, – вскричал Аллан, точно повторяя ее собственные слова.

Молодая девушка вскрикнула и обернулась. Нижний край кисейного платья, который она придерживала спереди, выпал у нее из рук, и целая куча цветов рассыпалась по дорожке.

Прежде чем было произнесено другое слово, упрямый старик выступил вперед с чрезвычайным спокойствием и приступил к решению вопросов в своих личных интересах, как будто ничего не случилось и никого тут не было, кроме нового господина и его.

– Нижайше поздравляю вас с приездом в Торп-Эмброз, сэр, – сказал старец. – Меня зовут Абрагэм Сэдж. Я служу в здешнем саду более сорока лет и надеюсь, что вы позволите мне остаться на своем месте.

Таким образом, садовник говорил, имея в виду только свои собственные интересы, но говорил напрасно. Аллан стоял на коленях на песочной дорожке и собирал упавшие цветы. В этот момент у него сложились первые впечатления о внешности мисс Мильрой. Она была и хороша, и нет. Она очаровывала, разочаровывала и восхищала опять. По признанным правилам красоты она была слишком мала и слишком развита для своих лет, а между тем немногие из мужчин пожелали бы, чтобы у нее была другая фигура. Ее хорошенькие ручки были такие пухленькие, что трудно было приметить, как они были красны от избытка молодости и здоровья. Ножки грациозно извинялись за старые и дурно сшитые башмаки, а плечи вполне вознаграждали за поношенное кисейное платье. Темно-карие глаза были прелестны, они светились чистым нежным светом, умом, нежностью и кротким веселым выражением, а волосы, насколько позволяла их видеть поношенная старая шляпа, были того светлого каштанового цвета, который по контрасту придает красоту темным глазам. Но кроме этих привлекательных черт были и несовершенства во внешности этой странной девушки. Нос ее был слишком короток, рот чересчур велик, лицо слишком кругло и румяно. Хорошая реалистическая фотография была бы к ней беспощадна, а скульпторы классической Греции с сожалением и с поклоном выпроводили бы ее из своей мастерской. Несмотря на все это, пояс, которым была опоясана мисс Мильрой, был все-таки поясом Венеры, и ключ, отпирающий все сердца, она всегда носила с собой. Прежде чем Аллан поднял вторую пригоршню цветов, он уже в нее влюбился.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, мистер Армадэль, – сказала она, неохотно принимая цветы, которые Аллан бросал к ней на платье. – Мне так стыдно! Я, право, не имела серьезного намерения так смело ворваться в ваш сад… Я так, проговорилась, право! Что мне сказать в извинение? О, мистер Армадэль, что вы должны думать обо мне?

Аллан вдруг догадался, что ему следует сделать комплимент, и сказал его с третьей пригоршней цветов по-своему прямо и простодушно:

– Я скажу вам, что я думаю, мисс Мильрой. Я думаю, что самая приятнейшая прогулка в моей жизни та, которая сегодня утром привела меня сюда.

Он казался пылок и красив. Он обращался не к женщине, которой уже надоел восторг, а к девушке, только что начинавшей жизнь женщины, и во всяком случае ему не вредило его звание торп-эмброзского владельца. Выражение раскаяния на лице мисс Мильрой почти исчезло. Она потупила глаза, скромно и с улыбкой смотря на цветы, лежащие у нее на платье.

– Я заслуживаю строгого выговора, – сказала она, – а не комплиментов, мистер Армадэль, менее всего от вас!

– О да, вы их заслуживаете! – вскричал опрометчивый Аллан, проворно вскочив на ноги. – Притом это не комплимент, это правда: вы самая хорошенькая… извините, мисс Мильрой, на этот раз я проболтался.

Между определенными нормами поведения, которых должны придерживаться женщины, может быть, самой тяжелой в шестнадцать лет можно назвать серьезность. Мисс Мильрой едва удерживалась от смеха, улыбнулась, опять удержалась и успела сохранить серьезность.

Садовник, все еще стоявший тут же и терпеливо ожидавший удобного случая, посчитал, что теперь удобно воспользоваться в своих личных интересах первой паузой, наступившей после появления Аллана в зверинце.

– Я нижайше поздравляю вас с приездом в Торп-Эмброз, сэр, – сказал Абрагэм Сэдж, упрямо начав свою речь во второй раз. – Меня зовут…

Прежде чем он успел произнести свое имя, мисс Мильрой случайно взглянула на упрямое лицо садовника и уже никак не могла хранить свою серьезность и громко расхохоталась. Аллан, никогда не пропускавший случая последовать такому веселому примеру, тоже разразился хохотом. Благоразумный садовник не удивился и не обиделся, он дождался новой паузы и опять заговорил о своем в ту минуту, когда молодые люди перестали смеяться, чтобы перевести дух.

– Я служил садовником, – продолжал Абрагэм Сэдж, – более чем сорок лет…

Вы – будете служить садовником еще сорок лет, если только замолчите и уберетесь отсюда! – воскликнул Аллан, как только смех позволил ему говорить.

– Благодарю вас, сэр, – сказал садовник с чрезвычайной вежливостью, но не показывая признаков, что он замолчит или уйдет.

– Ну что ж? – спросил Аллан.

Абрагэм Сэдж прокашлялся и повертел в руках грабли. Он смотрел на свой драгоценный инструмент с чрезвычайным интересом и вниманием, видя, по всей вероятности, не длинную ручку граблей, а хорошую перспективу вдали, а в конце ее свои личные выгоды.

– Когда для вас будет удобнее, сэр, – продолжал этот непреклонный человек, – я желал бы почтительнейше поговорить с вами о моем сыне. Может быть, для вас будет удобнее после, сэр? Нижайше кланяюсь и благодарю. Сын мой трезв, привык к конюшням и принадлежит к английской церкви.

Отрекомендовав таким образом своего сына, Абрагэм Сэдж вскинул на плечо свои драгоценные грабли и медленно скрылся из виду.

– Если это образчик верного старого слуги, – сказал Аллан, – то я скорее согласен, чтобы меня обманывал новый слуга. По крайней мере, вас он уже не будет беспокоить, мисс Мильрой. Все цветники в саду к вашим услугам и все фрукты летом, если только вам угодно будет приходить сюда кушать.

– О мистер Армадэль, как вы добры! Как мне вас благодарить?

Аллану представилась возможность сделать новый комплимент, комплимент, который продлил бы их встречу.

– Вы можете оказать мне величайшую милость, – сказал он, – вы можете помочь мне получить приятное впечатление о моем саде.

– Боже мой! Каким образом? – невинно спросила мисс Мильрой.

Аллан заключил свою мысль словами:

– Взяв меня с собой, мисс Мильрой, на вашу утреннюю прогулку.

Он улыбнулся и подал руку. Она со своей стороны увидела возможность пококетничать. Девушка подала ему свою руку, покраснела и вдруг отняла ее.

– Я не думаю, чтобы это было хорошо, мистер Армадэль, – сказала она, принявшись с глубочайшим старанием собирать цветы. – Не нужно ли нам пригласить сюда какую-нибудь пожилую даму? Кажется, мне не совсем прилично ходить с вами под руку, пока я не узнаю вас короче. Я вынуждена об этом спросить. Я так мало образована, я так мало была в обществе, и один из друзей папа сказал однажды, что мое обращение слишком смело для моих лет. Вы как думаете?

– Я думаю, как хорошо, что здесь нет друга вашего папа, – отвечал откровенный Аллан. – Я поссорился бы с ним непременно. Что касается общества, мисс Мильрой, никто его не знает меньше меня, но если бы с нами была здесь пожилая дама, я должен сказать, что ее присутствие было бы чрезвычайно некстати. Не угодно ли? – заключил Аллан, во второй раз предлагая свою руку. – Пойдемте же!

Мисс Мильрой бросила на него нерешительный взгляд.

– Вы хуже вашего садовника, мистер Армадэль! – сказала она и опять в нерешительности потупила глаза. – Я уверена, что это нехорошо, – прибавила она и через минуту взяла Аллана под руку без малейшей нерешительности.

Они пошли по усыпанному маргаритками лугу, молодые, веселые и счастливые, и солнце летнего утра безоблачно освещало их усыпанный цветами путь.

– Куда мы идем теперь? – спросил Аллан. – В другой сад?

Она весело засмеялась.

– Как это странно, мистер Армадэль, что вы не знаете, когда все это принадлежит вам! Неужели вы видите Торп-Эмброз первый раз сегодня? Как это должно казаться вам странно! Нет, нет, не говорите мне больше комплиментов, а то, пожалуй, вы вскружите мне голову. С нами нет пожилой дамы, и я сама должна заботиться о себе. Позвольте мне быть полезной, позвольте мне показать вашу собственность. Мы выйдем из этой калитки через дорогу в парк, а потом по сельскому мостику кругом плантации – куда вы думаете? Туда, где я живу, мистер Армадэль, в прехорошенький коттедж, который вы отдали внаймы папа. О, если бы вы знали, как мы обрадовались, когда могли его получить!

Она замолчала, посмотрела на своего спутника и остановила еще комплимент, готовый сорваться с губ неисправимого Аллана.

– Я брошу вашу руку, – кокетливо сказала она, – если вы не перестанете! Мы очень обрадовались, получив коттедж, мистер Армадэль. Папа сказал, что он чувствует себя обязанным вам за это, в тот день, как мы получили ваше согласие. А я сказала, что я вам обязана, неделю тому назад.

– Вы, мисс Мильрой? – воскликнул Аллан.

– Да. Вам, может быть, удивительно это слышать, но если бы вы не отдали этот коттедж папа, я, кажется, имела бы несчастье попасть в школу.

Аллан вспомнил о монете, которую он бросал на столе в каюте в Кэстльтоуне.

«Если бы она знала, что я кидал для этого жребий!» – подумал он с раскаянием.

– Наверно, вы не понимаете, почему мне кажется так ужасно попасть в школу, – продолжала мисс Мильрой, истолковав по-другому молчание своего спутника. – Если бы я поступила в школу в детстве, то есть в таких летах, когда отдают других девушек, мне было бы теперь все равно, но тогда мне не удалось. Это было во время болезни мама и несчастных спекуляций папа, а так как папа некому было утешать, кроме меня, Я, разумеется, осталась дома. Напрасно вы смеетесь. Я была полезна, уверяю вас. Я помогла папа переносить неприятности, сидя у него на коленях после обеда и прося его рассказывать мне истории о всех замечательных людях, которых он знал, когда бывал в большом свете, здесь и за границей. Если бы я не развлекала его по вечерам, а его часы не занимали его днем…

– Его часы? – повторил Аллан.

– О, да! Мне бы надо было сказать вам: у папа необыкновенный талант к механике. И вы это скажете, когда увидите его часы. Они, разумеется, не так велики, но совершенно по образцу знаменитых страсбургских часов. Только подумайте: он начал их, когда мне было восемь лет, и, хотя мне минуло теперь шестнадцать, они еще не кончены! Некоторые из наших друзей ужасно удивились, что он принялся за такую работу, когда начались его неприятности, но папа тотчас им напомнил, что Людовик XVI занялся слесарным мастерством, когда начались его неприятности, и тогда все остались совершенно довольны.

Она замолчала и покраснела.

– О, мистер Армадэль! – сказала она с искренним замешательством на этот раз. – Все мой несчастный язык – опять проболтался! Я уже разговариваю с вами, как будто знала вас несколько лет! Вот об этом-то говорил друг папа, когда уверял, что мое обращение слишком смело. Это совершенно справедливо. Я ужасно скоро становлюсь слишком непринужденной с теми…

Она вдруг замолчала и не закончила свою фразу – «которые мне нравятся».

– Нет, нет, продолжайте! – умолял Аллан. – Я тоже имею недостаток быть фамильярным, притом мы должны быть фамильярны: мы такие близкие соседи. Я человек довольно необразованный и не знаю, как мне это сказать, но я желаю, чтобы ваш коттедж находился в дружеских отношениях с моим домом, а мой дом с вашим коттеджем. Вот моя мысль, выраженная неуклюжими словами. Продолжайте, мисс Мильрой, пожалуйста, продолжайте!

Она улыбнулась и заколебалась.

– Я не совсем помню, на чем я остановилась, – промолвила она. – Я только помню, что мне хотелось вам что-то сказать. Это все оттого, мистер Армадэль, что я иду с вами под руку, будет гораздо лучше, если вы согласитесь идти отдельно. Вы не соглашаетесь? Ну, когда так, напомните же мне, что такое хотела я вам сказать? На чем я остановилась, прежде чем заговорила о неприятностях и часах папа?

– Вы были в школе! – отвечал Аллан, покопавшись в своей памяти.

– Не в школе, хотите вы сказать, – продолжала мисс Мильрой, – по милости вашей. Теперь я опять могу продолжать, и это очень утешительно. Я говорю совершенно серьезно, мистер Армадэль, что, если бы вы не согласились отдать внаймы папа коттедж, меня отдали бы в школу. Вот как это получилось: когда мы начали переезжать, миссис Блэнчард была так добра, что прислала нам сказать, что ее слуги в нашем распоряжении, если нам нужна помощь. После этого нам с папа только оставалось пойти и поблагодарить ее. Мы видели миссис и мисс Блэнчард. Миссис была очаровательна, а мисс просто прелестна в трауре. Вы, наверно, восхищаетесь ею. Она высока, бледна и грациозна и, вероятно, совершенно оправдывает вашу идею о красоте?

– Ничуть не бывало, – отвечал Аллан. – Моя идея о красоте в настоящую минуту…

Мисс Мильрой, опасаясь комплимента, тотчас отняла свою руку.

– Я хочу сказать, что я никогда не видел ни миссис Блэнчард, ни ее племянницы, – прибавил Аллан, поспешно поправившись.

Мисс Мильрой сменила гнев на милость и опять взяла Аллана под руку.

– Как это странно, что вы никогда их не видели! – продолжала она. – Вам решительно незнакомы все и вся, в Торп-Эмброзе! Вот когда мы посидели и поговорили немножко с мисс Блэнчард, я услыхала, что миссис Блэнчард произнесла мое имя, и затаила дыхание. Она спрашивала папа: кончила ли я мое воспитание. Папа тотчас высказал свое главное затруднение. Надо вам знать, что моя прежняя гувернантка вышла замуж перед нашим приездом сюда и никто из наших друзей не мог рекомендовать нам другую, с умеренным жалованьем. «Мне сказали, миссис Блэнчард, люди, понимающие это лучше, чем я, – сказал папа, – что объявлять в газетах всегда риск. Это все падает на меня при расстроенном здоровье миссис Мильрой, и, кажется, я должен кончить тем, что отдам мою девочку в школу. Не знаете ли вы школы, которая была бы по средствам бедного человека?» Миссис Блэнчард покачала головой. Я готова была расцеловать ее за это. «Вся моя опытность, майор Мильрой, – сказала эта чудесная женщина, – говорит в пользу объявлений. Гувернантка моей племянницы была взята по объявлению, а вы можете вообразить, как она была нам полезна, когда я вам скажу, что она жила в нашем семействе более десяти лет». Я готова была упасть на колени перед миссис Блэнчард и сама удивляюсь, как я этого не сделала! Папа был поражен в то время. Я это видела и заговорила об этом опять, когда мы возвращались домой. «Хотя я давно не бывал в свете, моя милая, – сказал папа, – я с первого взгляда узнаю знатную и умную женщину. Опытность миссис Блэнчард поставила объявления в новом свете, я должен об этом подумать». Он об этом подумал, и, хотя он не признался мне открыто, я знаю, что он решился напечатать объявление не позже, как вчера. Итак, если папа благодарит вас за коттедж, мистер Армадэль, и я тоже благодарю вас. Если бы не вы, мы никогда не познакомились бы с милой миссис Блэнчард, а если бы не милая миссис Блэнчард, меня отдали бы в школу.

Прежде чем Аллан успел ответить, они обогнули плантацию и вышли к коттеджу. Описывать его было бы бесполезно. Вся вселенная уже знает его. Это был типичный коттедж первых уроков рисовального учителя, набросанный размашистым карандашом, с хорошенькой соломенной кровлей, с роскошными ползучими растениями, со скромными решетчатыми окнами, с сельским крыльцом, с проволочной клеткой – всего тут было сполна!

– Не правда ли, какая прелесть? – сказала мисс Мильрой. – Пожалуйста, войдите!

– Можно ли? – спросил Аллан. – А если майор подумает, что слишком рано?

– Рано или поздно, я уверена, что папа будет очень рад видеть вас.

Она торопливо прошла по садовой тропинке и отворила дверь гостиной. Аллан последовал за ней в маленькую комнатку и увидел на дальнем конце ее мужчину, сидевшего у старинного письменного стола спиной к гостю.

– Папа! Вот вам сюрприз! – сказала мисс Мильрой, отвлекая его от занятия. – Мистер Армадэль приехал в Торп-Эмброз, и я привела его к вам.

Майор вздрогнул и вскочил, растерявшись на минуту, немедленно оправился и подошел встретить своего молодого хозяина, гостеприимно протянув руку.

Человек с более опытной и с более тонкой наблюдательностью, чем Аллан, прочел бы на лице майора Мильроя историю его жизни. Домашние неприятности, поразившие майора, ясно обнаружились в его согбенном стане, в его исхудалых, морщинистых щеках сразу же, когда он встал со своего кресла. Неизменное влияние одного неменяющегося занятия и одной монотонной мысли выразилось потом в его обращении и в его задумчивом взгляде, когда дочь заговорила с ним. Через минуту, когда майор несколько оживился, принимая своего гостя, он вполне раскрылся как личность. Тогда в утомленных глазах майора мелькнуло слабое отражение его более счастливой молодости. В спокойном обращении майора произошла перемена, безошибочно показывавшая дарования, приобретенные давно в школе благородного общества. Это был человек, давно уже терпеливо находивший прибежище от своих неприятностей в одном занятии механикой, человек, только пробуждавшийся время от времени, чтобы увидеть себя опять тем, кем он когда-то был. Открывшись таким образом для всех глаз, какие могли правильно понять его, майор Мильрой стоял перед Алланом в первое утро знакомства, которому было предназначено иметь влияние на жизнь Аллана.

– Искренно рад видеть вас, мистер Армадэль, – сказал он, говоря монотонным и тихим голосом, свойственным людям, занятия которых бывают уединенны и однообразны. – Вы уже сделали мне одно одолжение, приняв меня вашим жильцом, а теперь вы делаете мне другое одолжение этим дружеским визитом. Если вы еще не завтракали, позвольте мне без церемонии пригласить вас сесть за наш маленький стол.

– С величайшим удовольствием, майор Мильрой, если я только вам не помешаю, – ответил Аллан, восхищенный этим приемом. – С огорчением я услыхал от мисс Мильрой, что миссис Мильрой нездорова. Может быть, мой неожиданный приход… Может быть, вид незнакомца…

– Я понимаю вашу нерешимость, – перебил майор, – но она совершенно излишняя. Болезнь миссис Мильрой не позволяет ей выходить из ее комнаты… Приготовлено ли уже все на столе, душа моя? – продолжал он, так круто переменив разговор, что более внимательный наблюдатель, чем Аллан, мог бы подозревать, что этот разговор был ему неприятен. – Ты сделаешь чай?

Внимание мисс Мильрой, по-видимому, было уже занято, она не отвечала. Пока ее отец и Аллан разменивались любезностями, она приводила в порядок письменный стол и рассматривала разные вещи, разбросанные на нем, с необузданным любопытством избалованного ребенка. Через минуту после того, как майор заговорил с нею, она увидела бумажку, спрятанную между листьями промокательной бумаги, схватила ее и тотчас обернулась с восклицанием удивления.

– Неужели мои глаза обманывают меня, папа? – спросила она. – Или вы точно писали объявление, когда я вошла?

– Я только что кончил, – отвечал ей отец. – Но, душа моя, мистер Армадэль здесь. Мы ждем завтрак.

– Мистер Армадэль все знает, – отвечала мисс Мильрой. – Я сказала ему в саду.

– О да! – вмешался Аллан. – Пожалуйста, не обращайтесь со мной, как с посторонним, майор! Если оно насчет гувернантки, то я, хоть косвенно, замешан в этом.

Майор Мильрой улыбнулся. Прежде чем он успел ответить, его дочь, читавшая объявление, обратилась к нему во второй раз.

– О, папа! – сказала она. – Здесь есть одно, что мне не нравится. Зачем вы поставили начальные буквы имени бабушки в конце? Зачем вы приглашаете их писать в дом бабушки в Лондон?

– Душа моя! Твоя мать ничего не может сделать, как тебе известно. Что касается меня, даже если бы я поехал в Лондон и стал расспрашивать незнакомых дам о их характерах и дарованиях, я на это совершенно не способен. Твоей бабушке приличнее всего получать письма и наводить необходимые справки.

– Но я хочу сама читать письма, – настаивал избалованный ребенок. – Некоторые непременно будут забавны…

– Я не извиняюсь за такой бесцеремонный прием, мистер Армадэль, – обратился майор к Аллану с веселой и добродушной улыбкой. – Он может служить вам предостережением, если вам случится жениться и иметь дочь, чтобы не избаловать ее, как сделал это я, потакая всем ее прихотям.

Аллан засмеялся. Мисс Мильрой настаивала.

– Притом, – продолжала она, – я хотела бы сама выбрать, на какие письма отвечать, а на какие нет. Я думаю, что мне следует иметь голос в выборе гувернантки для меня. Зачем не объявить, папа, чтобы письма присылались сюда, в почтовую контору, или в какую-нибудь лавку? Когда мы с вами прочтем их, мы можем послать выбранные письма к бабушке, и она может навести справки и выбрать лучшую гувернантку, как вы уже распорядились, не оставляя меня совершенно в неизвестности, что я считаю – наверно, и вы, мистер Армадэль? – совершенно бесчеловечным. Позвольте мне переменить адрес, папа, пожалуйста, душечка!

– Мы не получим завтрака, мистер Армадэль, если я не скажу «да», – возразил майор добродушно. – Поступай, как хочешь, моя милая, – обратился он к дочери. – Только бы твоя бабушка устроила для нас это дело, а остальное не имеет никакой важности.

Мисс Мильрой взяла перо, зачеркнула последнюю строчку в объявлении и написала другой адрес собственной рукой:

– Вот, – сказала она, поспешно подходя к своему месту у чайного стола, – теперь объявление может отправляться в Лондон, и если оно доставит нам гувернантку, о папа! Кто такая будет она?.. Чай или кофе, мистер Армадэль? Мне, право, стыдно, что я заставила вас ждать. Но так успокоительно, – прибавила она лукаво, – кончить дело до завтрака!

Отец, дочь и гость сели вместе за маленький круглый столик, как добрые соседи и уже добрые друзья.

Три дня спустя один из лондонских рассыльных тоже до завтрака кончил свое дело. Его округом была улица Диана в Пимлико, и последнюю из утренних газет, которые он разносил, он оставил у миссис Ольдершо.

Примерно час спустя после того, как Аллан отправился осматривать свои владения, Мидуинтер встал и в свою очередь наслаждался при дневном свете великолепием нового дома.

Хорошо выспавшись, он сошел с большой лестницы так же весело, как Аллан, и так же заглядывал во все обширные комнаты нижнего жилья, вне себя от удивления при виде красоты и роскоши, которые окружали его.

«Дом, в котором я служил, когда был мальчиком, был очень красив, – думал он, – но он ничто в сравнении с этим домом. Желал бы я знать, так ли был удивлен и восхищен Аллан, как я?»

Красота летнего утра увлекла его в открытую дверь передней, как и его друга часом раньше. Он проворно сбежал со ступеней, напевая мотив, под который плясал в былое время. Даже воспоминания о его несчастном детстве были окрашены в это счастливое утро в светлые тона, сквозь которые он и смотрел на них.

«Если бы я не отвык, – думал он, облокотившись на ограду и смотря в парк, – я попробовал бы одну из моих прежних штук на этой чудесной траве».

Он обернулся, приметил двух слуг, разговаривавших у кустарника, и спросил, где хозяин дома. Слуги с улыбкой указали на сад и сказали, что мистер Армадэль пошел туда более часа тому назад и встретил там мисс Мильрой. Мидуинтер пошел по тропинке через кустарник, но, дойдя до цветника, остановился, подумал и вернулся назад.

«Если Аллан встретился с этой молодой девицей, – сказал он сам себе, – я ему не нужен».

Он засмеялся при этом философском выводе и пошел осматривать красоты Торп-Змброза с другой стороны дома. Пройдя угол передней стены здания, он спустился с нескольких ступеней, прошел по вымощенной дорожке, повернул за другой угол и очутился с задней стороны дома. Позади него находился ряд небольших комнат, расположенных в уровень со службами. Перед ним с дальней стороны небольшого садика возвышалась стена, закрытая лавровой изгородью с дверью на одном конце, которая вела мимо конюшен к воротам, открывавшимся на большую дорогу. Приметив, что до сих пор он нашел только кратчайшую дорогу к дому, по которой ходили слуги и поставщики, Мидуинтер вернулся назад и посмотрел на окно одной из комнат в нижнем этаже, когда проходил мимо него. Людские, что ли, были эти комнаты? Нет, людские, очевидно, были с другой стороны нижнего жилья, а окно, на которое он взглянул, принадлежало кладовой. Следующие две комнаты в этом ряду были пусты. Четвертое окно, когда он подошел к нему, отличалось от остальных: оно служило также дверью и в эту минуту было открыто в сад.

Привлеченный книжными полками, которые он приметил на стенах, Мидуинтер вошел в эту комнату. Книги, которых было немного, недолго задержали его – на них достаточно было взглянуть и незачем было снимать с полок. Романы Вальтера Скотта, повести мисс Эджеворт и многих ее последователей, поэмы миссис Гэманс и несколько разрозненных томов иллюстрированных альманахов того времени составляли маленькую библиотеку. Мидуинтер повернулся, чтобы выйти из комнаты, когда предмет с одной стороны окна, прежде не примеченный им, привлек его внимание и остановил у порога. Это была статуэтка, стоящая на пьедестале, уменьшенная копия знаменитой Ниобеи в флорентийском музее. Мидуинтер перенес свой взгляд со статуэтки к окну с внезапным опасением, заставившим сердце его сильно забиться. Это было французское окно, а статуэтка стояла перед ним по левую руку. Он выглянул из окна с подозрением, которое еще не прочувствовал. Вид открывался перед ним на луг и на сад. С минуту воображение его смело боролось, чтобы избавиться от предчувствия, овладевшего им, и боролось напрасно. Тут как раз около него и как раз перед ним, безжалостно заставляя его возвратиться от счастливого настоящего к ужасному прошлому, была комната, которую Аллан видел во Втором Видении Сна.

Мидуинтер, раздумывая, внимательно осматривался вокруг. В его лице и в его действиях было удивительно мало расстройства. Он осмотрел пристально каждый предмет в комнате, как будто это открытие скорее опечалило его, чем удивило. Какие-то заграничные циновки покрывали пол, два тростниковых стула и простой стол составляли всю мебель. Стены были обиты простыми обоями и пусты. В одном месте дверь вела во внутренность дома, в другом стояла небольшая печка, в третьем висели книжные полки, уже примеченные Мидуинтером. Он вернулся к книгам и на этот раз снял некоторые с полок.

В первой, раскрытой им, обнаружил строчки, написанные женским почерком и чернилами, поблекшими от времени. Он прочел:

Во второй, третьей и четвертой книгах была та же надпись. Так как Мидуинтер знал числа и людей, то это помогло ему сделать правильное заключение из того, что он прочитал. Эти книги, видимо, принадлежали матери Аллана, и она, должно быть, надписала свое имя в промежуток времени от ее возвращения в Торп-Эмброз с Мадейры и рождения сына. Мидуинтер взял книгу с другой полки, из сочинений миссис Гэманс. Тут белый лист в начале книги был исписан с обеих сторон стихами, все рукой миссис Армадэль. Стихи эти имели заглавие «Прощание с Торп-Эмброзом, март 1829», – только два месяца спустя после рождения Аллана.

Не имея никаких литературных достоинств, эта маленькая поэма представляла единственный интерес для домашней истории, одна из страниц которой в ней раскрывалась. Та самая комната, где стоял Мидуинтер, была там описана – вид в сад, окно, открывавшееся в него, книжные полки, Ниобея и другие, более тленные украшения, разрушенные временем. Тут, в несогласии с братьями, убегая от своих друзей, вдова убитого заточилась, по собственному своему признанию, не имея никаких других утешений, кроме любви и прощения своего отца, до тех пор, пока не родился ее ребенок. Прощение отца и смерть его наполнили несколько стихов. К счастью, выражения раскаяния и отчаяния были слишком неопределенны, чтобы объяснить историю брака на Мадейре читателю, не знавшему истины. Затем следовал намек на отчуждение писавшей от ее родных и на приближающийся отъезд из Торп-Эмброза. Потом выражалась решимость матери расстаться со всеми прежними воспоминаниями, не брать с собой ничего, даже малейшей безделицы, которая могла бы напомнить ей о несчастном прошлом, и начать ее новую жизнь в будущем с рождением ребенка, который оставался ее утешением и был теперь единственным существом на земле, способным еще говорить ей о любви и надежде. Таким образом старая история пылкого чувства, находящего утешение в стихотворных фразах, ибо не от кого было ожидать утешения в жизни, была рассказана еще раз. Мидуинтер с тяжелым вздохом положил книгу назад на полку и не стал раскрывать никакой другой.

– Здесь, в деревенском доме, или там, на корабле, – сказал он с горечью, – следы преступления моего отца встречаются мне повсюду.

Он подошел к окну, остановился и оглядел эту уединенную, заброшенную комнатку.

– Неужели это случайность? – спросил он сам себя. – Место, где страдала его мать, он видел во сне, и первое утро в новом доме показало это место не ему, а мне. О, Аллан! Аллан! Как это кончится?

Только эта мысль промелькнула в его голове, как он услыхал голос Аллана, звавшего его по имени. Мидуинтер поспешно вышел в сад. В эту самую минуту Аллан выбежал из-за угла, извиняясь скороговоркой, что забыл в обществе новых соседей законы гостеприимства и права на внимание его друга.

– Мне, правда, не было без вас скучно, – сказал Мидуинтер, – и я очень-очень рад слышать, что новые соседи произвели на вас такое приятное впечатление.

Он постарался, говоря это, перейти на другую сторону дома, но внимание Аллана было привлечено открытым окном и уединенной комнаткой. Он немедленно туда вошел, Мидуинтер последовал за ним, наблюдая с растущим с каждой минутой беспокойством за тем, как Аллан осмотрел комнату. Ни малейшее воспоминание о сновидении не возмутило спокойную душу Аллана, ни малейшего намека на это сновидение не сорвалось с безмолвных губ его друга.

– Именно в таком месте я ожидал вас найти! – весело воскликнул Аллан. – Маленькая уютная комнатка без претензий! Знаю я вас, мистер Мидуинтер! Вы будете ускользать сюда, когда будут приезжать гости, и мне кажется, что в этих печальных случаях и я буду следовать за вами… Что с вами? Вы как будто больны и не в духе. Голодны? Разумеется, непростительно с моей стороны, что я заставил вас ждать завтрак… Эта дверь ведет куда-нибудь, я полагаю. Попробуем войти в дом кратчайшим путем. Не бойтесь, что я не буду с вами завтракать. Я немного ел в коттедже, я услаждал мои глаза созерцанием прелестной мисс Мильрой, как говорят поэты. О, милочка! Милочка! Как только вы взглянете на нее, она закружит вам голову. А что касается ее отца… Подождите, пока увидите его удивительные часы, они вдвое больше знаменитых страсбургских часов и так громко бьют, как никогда не случалось слышать мне!

Расточая похвалы своему новому другу, Аллан торопливо повел Мидуинтера по каменным коридорам нижнего этажа, которые шли, как он удачно угадал, к лестнице, сообщавшейся с передней. Они прошли мимо людской. При виде кухарки и пылающего огня, увиденных ими в открытую дверь кухни, Аллан закричал, забыв о своем положении хозяина дома:

– Ага, миссис Гриппер! Вот вы где с вашими горшками и кастрюлями и вашим пылающим очагом! Пожалуйста, поскорее завтрак. Яйца, сосиски, ветчину, почки, мармелад, салат, кофе и тому подобное! Друг мой и я принадлежим к немногим избранным, для которых особенно приятно стряпать. Мы оба гастрономы, миссис Гриппер, оба гурманы. Вы увидите, – продолжал Аллан, когда они шли к лестнице, – я заставлю помолодеть это достойное существо, и я лучше доктора для миссис Гриппер. Когда она смеется, она трясет свои жирные бока и приводит в действие свою мышечную систему… А! Вот опять Сюзанна! Не прислоняйтесь к перилам, моя милая. Если вы боитесь толкнуть меня на лестнице, мне будет приятно толкнуть вас. Мидуинтер, она похожа на расцветшую розу, когда краснеет, не правда ли? Постойте, Сюзанна! Я должен отдать некоторые приказания. Особенно занимайтесь комнатой мистера Мидуинтера, изо всех сил вытирайте пыль с его мебели до тех пор, пока не заболят ваши миленькие кругленькие ручки… Вздор, любезный друг! Я своих слуг еще не знаю, я только впервые даю им работу. Ну, Ричард, где мы будем завтракать? О, здесь! Между нами, Мидуинтер, эти великолепные комнаты слишком велики для меня. Мне кажется, что я никогда не буду в коротких отношениях с моей собственной мебелью. Мой любимый образ жизни – больше уюта, опрятности, кухонный стол и низкий потолок. Человеку немногое нужно на земле и недолго нужно это немногое. Цитата, кажется, приведена неверно, но она выражает мое мнение, и мы оставим ее без поправок до следующего случая…

– Извините, – перебил Мидуинтер, – вас здесь ждет что-то еще, не привлекшее вашего внимания.

Он несколько нетерпеливо указывал на письмо, лежавшее на столе. Он мог скрыть от Аллана зловещее открытие, сделанное им в то утро, но не мог преодолеть тайного недоверия к обстоятельствам, пробудившимся в его суеверной натуре, – инстинктивного подозрения ко всему, что случалось, как ни обыкновенно или ничтожно было обстоятельство, – в первый достопамятный день, когда началась жизнь в новом доме.

Аллан пробежал глазами письмо и бросил его через стол своему другу.

– Я ничего не понимаю, – сказал он. – А вы можете понять?

Мидуинтер медленно прочел письмо вслух:

Лицо Мидуинтера омрачилось, когда коляска скрылась из виду.

– Я сделал все, что мог, – сказал он, поворачивая к дому. – Если бы сам мистер Брок был здесь, и он не мог бы сделать больше.

Он посмотрел на связку ключей, которую Аллан сунул ему в руку, и внезапно желание рассмотреть книги управителя овладело его чувствительной и заботливой натурой. Спросив дорогу в комнату, в которой были положены все управительские книги и бумаги, после того как коттедж был отдан внаймы, Мидуинтер сел за письменный стол и попробовал, может ли он разобрать все дела, относящиеся к Торп-Эмброзскому поместью. Результат показал ему, как велико было его неведение. Контракты, планы и даже корреспонденция показались ему написанными на неизвестном языке. Воспоминания его невольно с горечью обратились к двум годам уединенных занятий в лавке книгопродавца.

«Если бы я тогда научился делу, – думал он, – если бы я тогда знал, что общество поэтов и философов слишком высоко для такого бродяги, как я!»

Он сел в передней, и безмолвие ее тяжело ложилось на его приунывшую душу. Красота комнаты раздражала его, как оскорбление гордого богача.

– Да будет проклято это место! – сказал он, схватив свою шляпу и палку. – Мне нравится голая гора, на которой я, бывало, спал, лучше, чем этот дом.

Он нетерпеливо спустился с лестницы и остановился на порожке, соображая, с которой стороны ему надо выйти из парка. Если он пойдет по той дороге, по которой поехала коляска, он рискует помешать Аллану, случайно встретившись с ним в городе. Если он выйдет в задние ворота, он знал свой характер слишком хорошо для того, чтобы сомневаться, что не пройдет мимо комнаты, виденной Алланом во сне, не войдя в нее опять. Но оставалась еще одна дорога, по которой он пошел, а потом вернулся утром. Теперь нечего было бояться помешать Аллану и дочери майора. Без дальнейшей нерешительности Мидуинтер отправился по саду осмотреть открытую местность с этой стороны поместья.

Расстроенная происшествием этого дня, душа его была полна того язвительного и жестокого противодействия к неизбежной самоуверенности богатства, о котором так горячо мечтают счастливые и состоятельные и которое так горько знакомо несчастным бедным.

«Колокольчики не стоят ничего, – думал он, презрительно смотря на редкие и прелестные цветы, окружавшие его, – а маргаритки и ранункулы так же блестящи, как и самые лучшие из вас».

Он шел мимо искусно проведенных овалов и квадратов итальянского сада с равнодушием к симметрии и замысловатости их рисунка.

– Сколько фунтов стоили вы? – сказал он, презрительно оглядываясь на цветники, пройденные им.

Он вошел в кустарник, прошел зверинец и сельский мостик и дошел до коттеджа майора. Его находчивый ум сделал такое справедливое заключение при первом взгляде на этот коттедж. Он остановился перед калиткой взглянуть на красивый домик, который никогда не был бы пуст и никогда не отдан внаймы, если бы не намерение Аллана заставить своего друга занять место управителя.

Летний день был жарок, летний воздух был тих. В верхнем и нижнем этажах окна были открыты. Из одного из них в верхнем этаже раздавались голоса в тишине, царствовавшей в парке, когда Мидуинтер остановился с наружной стороны садового забора. Женский голос, жесткий и пронзительный, сердито жаловался. Голос, в котором исчезла вся свежесть, вся мелодичность и осталась только жесткая сила, раздавался громче всех. К нему время от времени примешивались более глубокие и спокойные, успокоительные и сострадательные тоны голоса мужского. Хотя расстояние было слишком велико, для того чтобы Мидуинтер мог расслышать слова, но он почувствовал неприличие оставаться так близко и пошел продолжать свою прогулку. В ту же минуту лицо молодой девушки (в ней легко можно было узнать мисс Мильрой по описанию Аллана) показалось в открытом окне. Выражение светлого и юного личика, так мило улыбавшегося Аллану, было утомленным и унылым. Рассеянно посмотрев в парк, она вдруг обернулась в комнату – по-видимому, ее внимание было привлечено какими-то словами – и воскликнула с негодованием:

– О мама, мама, как вы можете говорить подобные вещи!

Эти слова долетели до ушей Мидуинтера, и он поспешно удалился, прежде чем мог услышать более, но ему суждено было узнать подробнее домашнее положение майора Мильроя. Когда Мидуинтер повернул за угол садового забора, мальчик из лавки подавал сверток служанке.

– Ну, какова ваша барыня сегодня? – спросил мальчик с бесстыдством своего сословия.

Служанка подняла руку, чтобы дать ему пощечину.

– Какова барыня! – повторила она, сердито качая головой, когда мальчик убежал. – Если бы Богу было угодно прибрать барыню, то всем в доме было бы хорошо.

Когда Аллан с энтузиазмом описывал обитателей коттеджа своему другу, такой зловещей тени не было на светлой картине домашнего счастья. Было ясно, что тайна жильцов еще скрыта от хозяина. Через пять минут Мидуинтер дошел до калитки парка.

«Неужели мне суждено не видеть и не слышать ничего сегодня, что внушило бы моему сердцу надежду на будущее? – думал он, сердито хлопнув калиткой. – Даже жизнь тех, кому Аллан отдал внаймы коттедж, омрачена домашним бедствием, которое, к несчастью, должен был открыть я!»

Он повернул на первую же дорогу, лежавшую перед ним, и шел, почти не примечая ничего, погруженный в свои мысли. Более часа прошел он, прежде чем ему пришло в голову пойти назад. Он посмотрел на часы и решился вернуться, чтобы встретить Аллана по его возвращении. Через десять минут он дошел до перекрестка, у которого сходились три дороги, и вспомнил, что не приметил, по которой из этих трех дорог шел. Никаких ориентиров не было видно: местность с каждой стороны была пустынная и плоская, пересекаемая широкими канавами. Там и сям паслись коровы, вдали, над ивами, окаймлявшими низкий горизонт, возвышалась ветряная мельница, но не видно было ни одного дома, и ни одно человеческое существо не виднелось в перспективе трех дорог. Мидуинтер оглянулся на дорогу, которую он только что прошел. Там, к облегчению своему, Мидуинтер увидел человека, быстро приближавшегося к нему. Видимо, у него он мог спросить, куда ему идти.

Человек – движущееся пятно на блестящей белой поверхности освещенной солнцем дороги – подошел. Одет он был с головы до ног в черное. Незнакомец был худощавый, пожилой, но почтенной наружности. На нем был бедный старый черный фрак, дешевый парик, не имевший притязания казаться его натуральными волосами. Короткие черные панталоны обнимали, как старые преданные слуги. Тонкие черные штиблеты скрывали, как могли, его некрасивые ноги. Черный креп увеличивал жалкий вид его поношенной старой шляпы. Черный шерстяной галстук окружал шею. Единственный цветной предмет – синий саржевый мешок, такой же тонкий, как он сам. Единственной привлекательной чертой на его гладко выбритом старом лице были зубы (такие же честные, как и парик), ясно говорившие всем любопытным глазам: «Мы ночи проводим на его столе, а дни в его рту».

Вся кровь, какая только была в теле этого человека, окрасила его щеки, когда Мидуинтер пошел к нему навстречу и спросил дорогу в Торп-Эмброз. Его слабые водянистые глазки забегали в разные стороны с испугом, на него тяжело было смотреть. Если бы он встретился со львом вместо человека и если бы несколько слов, обращенных к нему, выражали угрозу, а не вопрос, он едва ли мог казаться более сконфуженным и испуганным. Первый раз в жизни Мидуинтер увидел свое собственное застенчивое беспокойство в присутствии посторонних, отражающееся с силой нервного страдания, умноженное в десять раз на лице другого человека, который был так стар, что мог быть его отцом.

– Вы о чем говорите, сэр, о городе или о замке? Извините, что я спрашиваю вас, но и тот и другой носят одно имя.

Он говорил с робкой кроткостью в голосе, со смягчающей улыбкой и с тревожной вежливостью в обращении. Все это показывало, что незнакомец привык получать грубые ответы взамен своей вежливости от тех, к кому он обращался.

– Я не знал, что и город, и замок имеют одно имя, – сказал Мидуинтер. – Я говорю о замке.

Он инстинктивно победил свою застенчивость, отвечая на эти слова с дружелюбием, которое было редко в нем в сношениях с посторонними.

Человек жалкий, но почтенной наружности, по-видимому, с признательностью принял вежливость. Он повеселел и приободрился, его сухой палец указал на дорогу.

– Вот сюда, сэр, – сказал он. – А когда вы опять дойдете до двух дорог, поверните на левую. Я жалею, что у меня есть дело в другой стороне, то есть в городе, я был бы рад пойти с вами и показать дорогу. Прекрасная летняя погода, сэр, для прогулки! Вы не можете заблудиться, когда пойдете налево. О, пожалуйста, не говорите! Я боюсь, что я задержал вас, сэр. Желаю вам приятного обратного пути и прощайте!

К концу своей речи он опять лишился мужества и пошел по своей дороге, как будто в попытках Мидуинтера благодарить его заключались неприятности, с которыми слишком страшно было встретиться. Через две минуты его черная удаляющаяся фигура сделалась в дали опять движущимся пятном на белой поверхности освещенной солнцем дороги.

Этот человек странным образом мелькал в мыслях Мидуинтера, когда он возвращался домой. Он никак не мог объяснить себе этого. Ему никогда не приходило в голову, что ему могли напомнить его самого, когда он видел явные следы прошлого несчастья и настоящего нервного страдания в лице этого жалкого человека. Он рассердился на свое участие к этому случайному прохожему на большой дороге, как уже сердился на все, что с ним случилось в этот день.

– Неужели я сделал еще одно несчастное открытие? – спросил он себя нетерпеливо. – Желал бы я знать, увижу ли я опять этого человека? Кто это может быть?

Время должно было ответить на эти вопросы через несколько дней.

Аллан еще не возвращался, когда Мидуинтер пришел домой. Ничего не случилось, кроме того, что майор Мильрой прислал извиниться, что «болезнь миссис Мильрой не позволяет ему принять мистера Армадэля сегодня». Было ясно, что припадки страдания (или капризов) миссис Мильрой не на шутку нарушали домашнее спокойствие. Выведя это естественное заключение, после того что он слышал близ коттеджа три часа тому назад, Мидуинтер ушел в библиотеку ждать терпеливо между книгами возвращения своего друга.

Был уже седьмой час, когда в передней послышался знакомый веселый голос. Аллан вбежал в библиотеку в чрезвычайном волнении и бесцеремонно толкнул Мидуинтера в то кресло, с которого он встал, прежде чем тот успел произнести слово.

– Вот вам загадка, старикашка! – закричал Аллан. – Чем я похож на конюха, управляющего Авгиевыми конюшнями, прежде чем Геракл был позван их вычистить? Тем, что я должен был сохранить мое место, а я наделал бед! Почему вы не смеетесь? Ей-богу, он не видит этого сходства! Ну, постарайтесь опять; чем я похож на…

– Ради бога, Аллан, будьте серьезны хоть на минуту! – перебил Мидуинтер. – Вы не знаете, с каким нетерпением желаю я слышать, возвратите ли вы доброе мнение ваших соседей?

– Вот именно эта загадка и скажет вам! – возразил Аллан. – Но если вы непременно хотите знать, то мое мнение таково, что вы лучше сделали бы, если бы не помешали мне сидеть под деревом в парке. Я должен вам сообщить, что я упал как раз тремя ступенями ниже в уважении местных дворян, с тех пор как я имел удовольствие видеть вас в последний раз.

– Вы вечно шутите! – с горечью сказал Мидуинтер. – Ну, если я не могу смеяться, я могу ждать.

– Любезный друг, я не шучу, я говорю правду. Вы услышите, что случилось, вы узнаете подробно о моем первом визите. Обещаю вам, что он может служить образцом для всех остальных. Во-первых, помните, что с самыми лучшими намерениями я начал дурно. Когда я отправился делать эти визиты, признаюсь, я был сердит на этого старого скота, нотариуса, и хотел свысока повести дело, но на дороге это как-то прошло. К первому семейству я приехал – повторяю вам – с самыми лучшими намерениями. О боже, боже! Мне пришлось ждать точно в такой же приемной с красивенькой оранжереей позади нее, которые я видел в каждом доме, в которых был потом. Везде были те же самые книги: книга религиозная, книга о герцоге Веллингтоне, книга об охоте, книга ни о чем особенном с прекрасными картинками. Явились папа с седыми волосами, с бакенбардами соломенного цвета, мама в прекрасном кружевном чепчике, с розовым лицом и молодая мисс с полненькими щечками и в широких юбках. Не предполагайте, чтобы с моей стороны было хоть сколько-нибудь недружелюбия, я со всеми начал тем, что всем пожал руку. Это изумило их. Потом, когда я перешел к неприятному предмету о публичном приеме – даю вам честное слово, – я чрезвычайно так старался извиняться! Это не произвело ни малейшего эффекта. Они впускали мое извинение в одно ухо, а в другое выпускали и ждали, что я еще скажу. Некоторые потеряли бы бодрость, я попробовал с ними другой способ: я обратился к хозяину дома и сказал: «Дело в том, что я хотел избавиться от необходимости держать речь и сказать вам всем в глаза, что вы лучшие люди на свете и что я предлагаю тост за ваше здоровье, а вы встаете и говорите, что я лучший из людей и что вы благодарите меня, и таким образом каждый хвалит другого и надоедает другому». Вот как я сказал самым непринужденным и убедительным образом. Вы думаете, что кто-нибудь принял это так же дружелюбно, как я? Никто! Я думаю, что они уже приготовили речь для приема, с флагами и цветами, и втайне сердятся на меня, что я закрыл им рот, когда они только что приготовлялись начинать. Как бы то ни было, когда мы доходили до речей (они ли начинали, или я), я падал в их уважении с первой из тех трех ступеней, о которых я вам говорил. Не предполагайте, чтобы я не делал усилий приподняться опять. Я делал отчаянные усилия. Я узнал, что они все с нетерпением желают знать, какую жизнь я вел, прежде чем получил в наследство Торп-Эмброзское поместье, и я употребил все силы, чтобы исполнить их желание. Что ж из этого вышло, как вы думаете? Черт меня побери, если я не обманул их ожидание во второй раз! Когда они узнали, что я не был ни в Итоне, ни в Герроу, ни в Оксфорде, ни в Кэмбридже, они онемели от изумления. Мне кажется, они вообразили меня каким-то отверженным. По крайней мере, они вдруг охладели, и я упал второй ступенью ниже в их уважении. Нужды нет! Я не поддался, я обещал вам употребить все мои силы и сделал это. Я попробовал завести веселый разговор о соседстве. Женщины ничего не говорили особенного, мужчины, к моему удивлению, начали обо мне сожалеть. Они говорили, что я не найду ни одной своры собак на двадцать миль кругом моего дома, и хотели приготовить меня к небрежности, с какой сохранялся Торп-Эмброзский парк. Я позволил им соболезновать, а потом, что вы думаете, я сделал? «О, не принимайте этого к сердцу, – сказал я. – Я ни крошки не забочусь об охоте. Когда я встречаю на прогулке птичку, я никак не решусь убить ее, мне приятно видеть, как она летает и наслаждается жизнью». Надо бы вам видеть их лица! Прежде они считали меня отверженным, теперь сочли сумасшедшим. Мертвое молчание овладевало всеми, и я свалился еще со ступени в общем уважении. Так было и в одном доме, и в другом, и в третьем. Какой-то демон овладел всеми нами. То так, то сяк, а обнаруживалось, что я не мог говорить спичей, что я не получил университетского воспитания и что я мог находить удовольствие в верховой езде, не гоняясь за несчастной лисицей или бедным зайцем. Эти три несчастные мои порока неизвинительны, как кажется, в помещике (особенно, когда он начал тем, что уклонился от публичного приема). Мне кажется, впрочем, что у меня шло лучше с женами и дочерьми. Раньше или позже женщины заговаривали со мной о миссис Блэнчард и ее племяннице. Мы неизменно соглашались, что они поступили благоразумно, уехав во Флоренцию. Единственная причина, на которую опиралось наше мнение, состояла в том, что мы думали, что после их печальной потери душе их принесет пользу созерцание образцовых произведений итальянского искусства. Каждая из дам – я это торжественно уверяю – в каждом доме, в котором я был, рано или поздно заговаривала о потере миссис и мисс Блэнчард и об образцовых произведениях итальянского искусства. Что делали бы мы, если бы эта блестящая идея не помогла нам, я, право, не знаю. Приятнее всего в этих визитах было то, когда мы качали головами и объявляли, что образцовые произведения искусства утешат их. Что касается остального, остается сказать только одно: чем я мог быть в других местах, я не знаю. Мне известно только, что я здесь не на месте. Дайте мне знаться вперед по-своему и с моими немногими друзьями и просите у меня всего, чего вы хотите на свете, только не визитов к моим соседям.

Этой характерной просьбой Аллан кончил свой рассказ. С минуту Мидуинтер молчал. Он позволил Аллану говорить с начала до конца, не произнося ни слова со своей стороны. Неприятный результат этих визитов после того, что случилось в этот день, результат, угрожавший лишить Аллана местного сочувствия в самом начале его местной карьеры, лишил Мидуинтера силы сопротивляться влиянию его собственного суеверия. С усилием взглянул он на Аллана и с усилием отвечал ему:

– Пусть будет по вашему желанию. Я жалею о том, что случилось, но я тем не менее обязан вам, Аллан, за то, что вы сделали, о чем я вас просил.

Он опустил голову на грудь, и безропотность фаталиста, уже успокоившая его на разбитом корабле, успокоила его и теперь.

«Что должно быть, то будет, – подумал он опять. – Что могу я сделать с будущим и что может сделать он?»

– Развеселитесь! – сказал Аллан. – Ваши дела, по крайней мере, преуспевают. Я сделал в городе один приятный визит, о котором я вам еще не говорил. Я видел Педгифта и его сына, который помогает ему в конторе. Это два самых веселых нотариуса, с которыми когда-либо случалось мне встречаться в моей жизни. Мало того, они могут представить именно того человека, который вам нужен, чтобы научить вас обязанностям управителя.

Мидуинтер быстро поднял глаза. Недоверие к открытию Аллана ясно было написано на его лице, но он не сказал ничего.

– Я подумал о вас, – продолжал Аллан, – как только выпил рюмку вина с обоими Педгифтами за наши дружеские отношения. Превосходный херес. Я велел купить такого же, но не об этом теперь речь. В двух словах я объяснил этим достойным людям ваше затруднительное положение, и в две секунды старик Педгифт понял все.

– У меня в конторе есть такой человек, – сказал он, – и, прежде чем наступит день арендного расчета, я с величайшим удовольствием отдам его в распоряжение вашего друга.

При этом последнем известии свое недоверие Мидуинтер выразил словами. Он подробно стал расспрашивать Аллана. Оказалось, что этого человека звали Бэшуд. Он служил у мистера Педгифта уже несколько времени (как давно – Аллан не мог вспомнить). Он был прежде управителем у Норфолкского помещика (имя было забыто) в западном округе графства. Он лишился места управителя по каким-то домашним неприятностям, касавшимся его сына. В чем именно они состояли, Аллан не знал. Педгифт ручался за него, Педгифт хотел прислать его в Торп-Эмброз дня за три до дня арендного расчета. Прежде его нельзя было отпустить по делам конторы. Нечего было тревожиться. Педгифта рассмешила мысль, что с арендаторами может быть какое-нибудь затруднение. Дня три работы над управительскими книгами с помощью человека, практически понимающего это дело, будет достаточно для Мидуинтера, чтобы узнать все для поверки счетов, а другими делами можно заняться после.

– Вы сами видели этого Бэшуда, Аллан? – спросил Мидуинтер.

– Нет, – отвечал Аллан, – его не было в конторе. Мне сказали, что он приличный пожилой человек, несколько расстроенный своими неприятностями, несколько застенчивый в своем обращении с посторонними, но знающий дело, вполне и совершенно надежный человек – это собственные слова Педгифта.

Мидуинтер помолчал и подумал. Незнакомый человек, которого ему описывали, и тот, у которого он спрашивал дорогу, были замечательно похожи друг на друга. Не было ли это новым звеном в быстро подчиняющейся цепи событий? Мидуинтер решился быть вдвое осторожнее, когда это сомнение появилось в его голове.

– Когда придет мистер Бэшуд, – сказал он, – вы позволите мне поговорить с ним, прежде чем все будет решено?

– Разумеется! – отвечал Аллан. – А теперь пока вот что я сделаю для вас, – прибавил он, посмотрев на свои часы. – Я представлю вас самой хорошенькой девушке в Норфолке. Мы как раз успеем сходить в коттедж перед обедом. Пойдемте, я вас представлю мисс Мильрой.

– Вы не можете меня представить мисс Мильрой сегодня, – возразил Мидуинтер и повторил извинение, присланное майором.

Аллан был удивлен и раздосадован, но намерение его заслужить доброе расположение обитателей коттеджа не поколебалось. После некоторого соображения он придумал способ воспользоваться неблагоприятными обстоятельствами.

– Я выражу благопристойное желание выздоровления миссис Мильрой, – сказал он серьезно. – Завтра утром я пошлю ей корзину земляники.

Ничего более не случилось в этот первый день в новом доме.

Единственное достойное внимания событие следующего дня был новый образчик дурного характера миссис Мильрой. Через полчаса после того, как корзина с земляникой была послана в коттедж, сиделка больной принесла ее назад с кратким и резким ответом, кратко и резко выраженным:

– Миссис Мильрой кланяется и благодарит. Земляника вредна для нее.

Если этот любопытный прием вежливого поступка был сделан с намерением раздражить Аллана, то он не достиг своей цели. Вместо того чтобы рассердиться на мать, он стал сочувствовать дочери и сказал только:

– Бедняжка, тяжела должна быть ее жизнь с такой матерью!

Он зашел в коттедж позднее, но мисс Мильрой нельзя было видеть: она была занята наверху. Майор принял своего гостя в рабочем переднике, еще более погруженный в свои удивительные часы и еще менее доступный внешним влияниям, чем Аллан видел его при первом свидании. Его обращение было ласково, как прежде, но о жене нельзя было добиться от него ни слова, кроме того, что «миссис Мильрой не лучше со вчерашнего дня».

Два следующих дня прошли спокойно и без всяких происшествий. Аллан настойчиво заходил в коттедж, но дочь майора видел только мельком у окна в верхнем этаже.

Ничего более не слышно было от мистера Педгифта, и появление мистера Бэшуда задерживалось. Мидуинтер не соглашался заняться управительством до тех пор, пока он не получит ответ мистера Брока на письмо, которое он послал к нему в вечер их приезда в Торп-Эмброз. Он был необыкновенно молчалив и спокоен и проводил большую часть времени в библиотеке с книгами. Время шло медленно. Местные дворяне нанесли Аллану ответный визит, оставив только свои карточки. Никто больше не был. Погода была однообразно хороша. Аллан сделался несколько растревожен и недоволен. Он начал сердиться на болезнь миссис Мильрой и думать с сожалением о своей яхте.

Следующий день, двадцатый, мистер Педгифт пришел сказать, что его клерк, мистер Бэшуд, лично явится в Торп-Эмброз на следующий день, а Мидуинтер получил от Брока ответ на свое письмо.

Письмо было написано 18-го числа, и известие, заключавшееся в нем, развеселило не только Аллана, но и Мидуинтера. В тот день, в который мистер Брок писал, он собирался в Лондон по делу одного больного родственника, опекуном которого он был. По окончании этого дела он надеялся найти в столице кого-нибудь из своих клерикальных друзей, которые взялись бы заменить его в пасторате, и в таком случае он намеревался быть в Торп-Эмброзе через неделю. Он хотел оставить рассуждение о многом, о чем писал ему Мидуинтер, до личного свидания. Но так как время было важно, то относительно места торп-эмброзского управителя он тотчас скажет, что он не видит, почему Мидуинтеру не стараться научиться обязанностям управителя и не успеть оказать драгоценные услуги его другу в этом отношении.

Оставив Мидуинтера читать и перечитывать приятное письмо ректора, как будто он хотел выучить каждую фразу наизусть, Аллан решил ранее обычного зайти, по обыкновению, в коттедж, или, простыми словами, сделать четвертую попытку вступить в более короткое знакомство с мисс Мильрой. День начался благоприятно и, по-видимому, благоприятно должен был продолжаться. Когда Аллан повернул за угол второго рассадника и вошел в зверинец, где в первый раз встретился с дочерью майора, он увидел мисс Мильрой, ходившую взад и вперед и, по всей вероятности, ожидавшую кого-то.

Она слегка вздрогнула при появлении Аллана и без малейшей нерешительности пошла к нему навстречу. Она была непривлекательна. Цвет лица ее пострадал от заточения в доме, и заметное выражение замешательства омрачило ее хорошенькое личико.

– Я не смею признаться, мистер Армадэль, – сказала она поспешно, прежде чем Аллан успел произнести слово, – но я пришла сюда в надежде встретить вас. Я была очень огорчена, я только сейчас узнала случайно о том, как мама приняла ягоды, которые вы были так добры прислать ей. Извините ее! Она очень больна уже несколько лет. Вы были так добры ко мне и к папа, что я никак не могла удержаться, чтобы не прийти сюда сказать вам, как я этим огорчена. Пожалуйста, простите и забудьте, мистер Армадэль.

Голос ее ослабел при последних словах, и от сильного желания помирить его с матерью она положила свою руку на его руку.

Аллан несколько сконфузился. Ее очевидное убеждение, что он обиделся, и удивило его, и огорчило. Не зная, что ему делать, он последовал внутреннему побуждению и прежде всего взял руку мисс Мильрой.

– Любезная мисс Мильрой, если вы скажете еще слово, вы огорчите меня, – отвечал он, бессознательно прижимая к себе ее руку. – Я нисколько не обиделся. Я приписал это – честное слово! – болезни миссис Мильрой. Обиделся! – вскричал он энергично, возвращаясь к комплиментам. – Мне хотелось бы, чтобы каждый день мне отсылали назад корзину с ягодами, если бы только я мог быть уверен, что это заставит вас прийти сюда утром.

Пропавший румянец мисс Мильрой опять начал появляться на ее щеках.

– О, мистер Армадэль! Доброта ваша бесконечна, – сказала она. – Вы не знаете, как вы меня успокоили!

Она замолчала, веселость возвратилась к ней, как к ребенку, и заблистала в глазах. Она с улыбкой застенчиво посмотрела Аллану в лицо.

– Как вы думаете, – спросила она скромно, – не пора ли вам выпустить мою руку?

Глаза их встретились, Аллан последовал внутреннему побуждению во второй раз. Вместо того чтобы выпустить ее руку, он поднес ее к губам и поцеловал. Вся яркость пропавшего румянца в одно мгновение вернулась на лицо мисс Мильрой. Она вырвала свою руку, как будто поцелуй Аллана обжег ее.

– Я уверена, что это дурно, мистер Армадэль, – сказала она и быстро отвернулась, потому что невольно улыбнулась.

– Я сделал это в извинение за… то, что я так долго держал вашу руку, – пролепетал Аллан. – Извинение не может быть дурно или может?

Бывают случаи (хотя немного), когда женский ум оценивает обращение к силе чистого рассудка. Это был один из таких случаев. Отвлеченное предложение было сделано в извинение. Она соглашалась, что это составляло разницу.

– Я только надеюсь, – сказала маленькая кокетка, лукаво смотря на Аллана, – что вы не ошибочно представляете мне это. Хотя теперь это ничего не значит, – прибавила она серьезно, качая головой. – Если мы и сделали несколько не совсем приличных поступков, мистер Армадэль, вряд ли мы будем иметь случай делать их еще.

– Неужели вы уезжаете! – с испугом воскликнул Аллан.

– Хуже, мистер Армадэль. Моя новая гувернантка едет.

– Едет? – повторил Аллан. – Уже едет?

– Почти едет, следовало мне сказать. Мы получили ответы на объявление сегодня утром. Папа и я распечатывали их и читали, и оба выбрали одно письмо из всех. Я выбрала его, потому что оно было написано так мило, а папа выбрал его, потому что требования были так умеренны. Он пошлет это письмо к бабушке в Лондон с сегодняшней почтой, и если она останется довольна расспросами, то гувернантка будет нанята. Вы не знаете, как ужасно я беспокоюсь: незнакомая гувернантка так страшна, но все-таки это лучше, чем поступить в школу, а я имею большие надежды на эту даму, потому что она написала такое письмо! Я говорила папа, что это уже почти примиряет меня с ее ужасным, неромантическим именем.

– Как ее зовут? – спросил Аллан. – Браун? Гребб? Скраггс? Что-нибудь в этом роде?

– Нет, нет, не так отвратительно. Ее зовут Гуилт. Ужасно поэтично, не правда ли? Должно быть, та особа, на рекомендацию которой она ссылается, порядочная дама, потому что она живет в одной части Лондона с бабушкой… Постойте, мистер Армадэль, мы не туда идем. Нет, я не могу смотреть на ваши хорошенькие цветы сегодня. Очень вам благодарна, но я не могу принять вашу руку, я уже слишком долго здесь оставалась. Папа ждет завтрак, и я должна бегом бежать назад. Благодарю вас за ваше снисхождение к мама, благодарю вас еще и еще. Прощайте.

– Вы не хотите пожать руку? – спросил Аллан.

Она подала ему руку.

– Пожалуйста, без извинений, мистер Армадэль, – сказала она лукаво.

Опять глаза их встретились, и опять полненькая, кругленькая ручка была поднесена к губам Аллана.

– На этот раз это не извинение! – вскричал Аллан, поспешно защищаясь. – Это знак уважения.

Она отступила на несколько шагов и засмеялась.

– Уж вы не найдете меня опять в вашем саду, мистер Армадэль, – сказала она весело, – пока со мной не будет мисс Гуилт.

С этими словами прощания она подобрала платье и опрометью побежала из зверинца.

Аллан смотрел ей вслед с безмолвным восторгом, пока она не скрылась из виду. Его второе свидание с мисс Мильрой произвело на него необыкновенное действие. Первый раз с тех пор, как он сделался владельцем Торп-Эмброза, погрузился он в серьезное соображение о том, какие обязанности налагало на него его новое положение в жизни.

– Вопрос состоит в том, – рассуждал Аллан, – не лучше ли мне помириться с моими соседями, сделавшись женатым человеком? Я буду думать об этом целый день и, если мысли мои не переменятся, посоветуюсь с Мидуинтером завтра утром.

Когда настало утро и Аллан сошел в столовую, решившись посоветоваться со своим другом относительно обязанностей к его соседям вообще и к мисс Мильрой в особенности, Мидуинтера тут не было. При расспросах оказалось, что его видели в передней, что он взял письмо, полученное с утренней почтой, и сейчас пошел в свою комнату. Аллан немедленно поднялся опять на лестницу и постучал в дверь своего друга.

– Могу я войти? – спросил он.

– Не теперь, – было ответом.

– Вы получили письмо? – настаивал Аллан. – какое-нибудь дурное известие? Случилось что-нибудь неприятное?

– Ничего. Я не совсем здоров сегодня. Не ждите меня завтракать, я приду так скоро, как только смогу.

Ничего более не было сказано ни тем, ни другим. Аллан воротился в столовую несколько раздосадованный. Он решился начать совещание с Мидуинтером, и вот это совещание отложено на неопределенное время.

«Какой он странный! – думал Аллан. – Что он может там делать, запершись один?»

Мидуинтер не делал ничего. Он сидел у окна с письмом, полученным в это утро. Почерк был мистера Брока, который писал следующее:

От миссис Ольдершо (улица Диана, Пимлико) к мисс Гуилт (Вест Плейс, Олд Бромптон)

Дамский косметический кабинет

20 июля, 8 часов вечера

В полдень двадцать первого числа мисс Мильрой прогуливалась по саду коттеджа, освободившись от своих обязанностей по уходу зга больной, – наступило некоторое улучшение в здоровье матери. Неожиданно ее внимание было привлечено звуком голосов в парке. В одном она сейчас же узнала голос Аллана, другой был ей незнаком. Она раздвинула ветви близ садового палисада и, заглянув сквозь них, увидела Аллана, подходившего к калитке коттеджа вместе с худощавым смуглым мужчиной ниже среднего роста, который разговаривал и смеялся чрезвычайно громко. Мисс Мильрой побежала в комнаты сказать своему отцу о приходе мистера Армадэля и прибавить, что он ведет с собой какого-то веселого гостя, по всей вероятности, того самого друга, который, как говорили, жил со сквайром в большом доме.

Справедливо ли угадала дочь майора? Верно ли спутник сквайра, так громко разговаривавший и так громко смеявшийся, был некогда такой скромный и застенчивый Мидуинтер? Именно. В присутствии Аллана в это утро произошла необыкновенная перемена в его друге.

Когда Мидуинтер пришел в столовую, положив в сторону удивительное письмо мистера Брока, Аллан был слишком занят для того, чтобы обращать на него особенное внимание. Нерешенное затруднение выбрать день для фермерского обеда было наконец решено, и обед назначен (по совету буфетчика) в субботу двадцать восьмого числа. Только когда Аллан обернулся напомнить Мидуинтеру, что времени с избытком довольно для того, чтобы ознакомиться с управительскими книгами, даже легкомысленное внимание Аллана было привлечено заметной переменой в лице его друга. Он громко объявил об этой перемене, и его тотчас заставил умолкнуть недовольный, почти сердитый ответ. Оба друга стали завтракать без обыкновенного дружелюбия, и завтрак продолжался угрюмо, пока Мидуинтер не нарушил молчание внезапным порывом веселости, обнаружившей Аллану новую сторону в характере его друга.

Как почти во всех суждениях Аллана, заключение, выведенное им, было ошибочно. Это не была новая сторона в характере Мидуинтера, а только новое проявление постоянной борьбы в жизни Мидуинтера.

Раздраженный тем, что Аллан приметил в нем перемену, которую ему самому не удалось приметить в зеркале, когда он смотрелся в него, выходя из комнаты, чувствуя, что глаза Аллана неотрывно вопросительно устремлены на его лицо, и опасаясь вопросов, которые Аллан из любопытства мог ему задать, Мидуинтер принудил себя усилием воли изгладить впечатление, произведенное его изменившейся физиономией. Это было одно из тех усилий, на которые способны только люди с его живым характером и чувствительной женской организацией. Вся душа его была еще наполнена твердым убеждением, что рок сделал один большой шаг ближе к Аллану и к нему после открытия ректора в Кенсингтонском саду. Лицо его еще обнаруживало то, что он выстрадал при возобновлении уверенности, что предсмертные предостережения его отца имеют основания и что ему следует расстаться во что бы то ни стало с единственным человеческим существом, которое он любил. В сердце его была еще боязнь, что первое таинственное видение во сне Аллана может осуществиться, прежде чем кончится этот день. Эти узы, свитые его собственным суеверием, спутали его в эту минуту, как ничто еще не спутывало, и он безжалостно подстрекал свою решимость к отчаянному усилию поддерживать в присутствии Аллана его веселость и хорошее расположение духа. Он разговаривал, смеялся и накладывал на свою тарелку с каждого блюда, стоявшего на столе. Он шумно отпускал шуточки, в которых не было веселости, и рассказывал истории, совсем не интересные. Сначала он удивлял Аллана, потом забавлял его, потом легко приобрел его доверие насчет мисс Мильрой. Он громко расхохотался, когда Аллан объявил ему о своем намерении жениться, так что слуги начали думать, что странный друг их господина сошел с ума. Наконец он, как самый сговорчивый человек на свете, принял предложение Аллана быть представленным дочери майора и самому судить о ней. Вот они оба подошли к калитке коттеджа. Голос Мидуинтера все громче и громче заглушал голос Аллана. Природная скромность Мидуинтера была скрыта (как безумно и жалко, знал только он один!) грубой маской смелости – непомерной, нестерпимой смелости застенчивого человека.

Их приняла в гостиной дочь майора.

Аллан хотел представить своего друга с надлежащей формальностью. К удивлению Аллана, Мидуинтер перебил его и сам отрекомендовался, стараясь своим взглядом, неестественным смехом и неловким поклоном показать, что чувствует себя как дома, непринужденно, но все это выставило его в худшем виде. Его искусственная веселость, которую он постоянно подстрекал с утра, теперь истерически дошла до такой степени, что он сам не имел уже над ней власти. Он говорил с той страшной свободой, которая бывает необходимым следствием, когда скромный человек преодолевает свою сдержанность. Он запутался в нескончаемых извинениях, которые совсем не были нужны, и в комплиментах, которые показались бы чересчур приторными даже тщеславию дикаря. Мидуинтер посмотрел на мисс Мильрой, на Аллана и шутливо объявил, что он теперь понимает, почему друг его по утрам всегда ходит гулять в одну сторону. Он закидал мисс Мильрой вопросами о матери и перебивал ее ответы замечаниями о погоде. В одно и то же время он говорил, что ей должно быть жарко, и уверял, что он завидует ее прохладному кисейному платью.

Пришел майор. Прежде чем он успел сказать два слова, Мидуинтер напал на него с той же неистовой фамильярностью и с той же самой лихорадочной говорливостью. Он выразил свое участие к здоровью миссис Мильрой, которое показалось бы преувеличенным даже и от друга дома. Он рассыпался в извинениях, что мешает механическим занятиям майора. Он передал в преувеличенном виде рассказ Аллана о часах и выразил свое нетерпение видеть эти часы в выражениях, еще более преувеличенных. Он выказал свое поверхностное знание страсбургских часов при человеке, который изучил каждое колесо в этом сложном механизме и в продолжение многих лет своей жизни старался подражать ему.

– Я умираю, положительно умираю, майор, от нетерпения видеть ваши удивительные часы, – прибавил Мидуинтер.

Майор Мильрой вошел в комнату, поглощенный, как обыкновенно, своим механическим занятием, но фамильярность Мидуинтера вдруг привела его в себя и опять заставила сделаться светским человеком.

– Извините, если я перебью вас, – сказал он твердо, остановив Мидуинтера и окинув его удивленным взглядом. – Я видел страсбургские часы, и мне как-то неловко слышать (простите, если я это говорю), что моя работа может хоть сколько-нибудь сравниться с таким удивительным произведением. В целом свете нет ничего подобного!

Он остановился, чтобы сдержать свой энтузиазм. Страсбургские часы были для майора Мильроя тем, что имя Микеланджело для сэра Джошуа Рейнолдса[4].

– Доброта мистера Армадэля заставила его несколько преувеличить, – прибавил майор, улыбаясь Аллану и не обращая внимания на новую попытку Мидуинтера овладеть разговором. – Между большими страсбургскими часами и моими домашними есть только одно сходство: они показывают свое искусство ровно в полдень, а так как теперь время приближается к двенадцати, если вы еще желаете взглянуть на мою мастерскую, мистер Мидуинтер, то, чем скорее я покажу вам туда дорогу, тем лучше.

Он отворил дверь и, извиняясь перед Мидуинтером с заметной церемонностью, вышел прежде него из комнаты.

– Что вы думаете о моем друге? – шепнул Аллан, идя с мисс Мильрой.

– Сказать вам правду, мистер Армадэль? – шепнула она в ответ.

– Разумеется.

– Он совсем мне не нравится.

– Это самый лучший и добрейший человек на свете! – возразил откровенный Аллан. – Он больше вам понравится, когда вы узнаете его короче, я в этом уверен.

Мисс Мильрой сделала гримасу, показывавшую совершенное равнодушие к Мидуинтеру и лукавое удивление на старание Аллана выставлять достоинства своего друга.

«Неужели он ничего не имеет сказать мне поинтереснее этого, – спрашивала она себя, – после того как он вчера два раза поцеловал мою руку?».

Они вошли в мастерскую майора, прежде чем Аллан успел начать разговор о более привлекательном предмете. На грубом деревянном ящике, в котором, очевидно, помещался механизм, стояли удивительные часы. Над циферблатом возвышался стеклянный пьедестал на подставке из резного дерева, а на вершине пьедестала располагалась неизбежная фигура Времени с вечной косой в руке. Под циферблатом помещалась маленькая платформа, на каждом конце которой возвышались две миниатюрные будочки с закрытыми дверями. Снаружи ничего не было видно, пока не наступило магическое мгновение, когда часы пробьют.

Оставалось три минуты до двенадцати, и майор Мильрой воспользовался случаем объяснить, в чем будет состоять ожидаемое явление. При первых же словах о часах мысли майора целиком устремились к единственному занятию его жизни. Он обернулся к Мидуинтеру (который разговаривал все время, выходя из гостиной), и в обращении его не осталось ни малейшего следа хладнокровного и твердого спокойствия, с которыми он говорил несколько минут тому назад. Шумный, фамильярный человек, казавшийся неприятным гостем в гостиной, сделался приятным посетителем в мастерской, потому что тут он обладал всеизвиняющим преимуществом: он еще не видел удивительных часов.

– При первом ударе двенадцати, мистер Мидуинтер, – сказал майор с жаром, – не спускайте глаз с фигуры Времени: она укажет своей косой на стеклянный пьедестал, потом вы увидите, как за стеклом появится карта, на которой будет напечатано число и день. При последнем ударе двенадцати коса Времени примет свое прежнее положение, и часы заиграют любимый марш моего прежнего полка, а потом настанет последнее представление: будочки, которые вы видите с каждой стороны, откроются в одно время, в одной вы увидите часового, а из другой капрал с двумя рядовыми пройдет через платформу сменить часового, а потом исчезнет, оставив нового часового на его посту. Я должен попросить у вас извинения за последнюю часть представления. Механизм несколько сложен, и в нем есть недостатки, которых, к стыду моему, я не мог еще до сих пор устранить. Иногда фигуры идут не правильно, а иногда и правильно. Надеюсь, что они постараются, так как вы их видите в первый раз.

Когда майор, стоя возле своих часов, сказал последние слова, три слушателя, собравшись на противоположной стороне комнаты, увидели, как часовая и минутная стрелки указали на двенадцать. Первый удар раздался, и Время, повинуясь сигналу, привело в движение свою косу: число и день присутствующие увидели сквозь стекло. Мидуинтер встретил их появление шумным выражением удивления, которое мисс Мильрой приняла за грубую насмешку над занятием ее отца. Аллан, видя, что она обиделась, старался умерить Мидуинтера, дотронувшись до локтя своего друга. Между тем представление в часах продолжалось. При последнем ударе двенадцати Время опять приподняло свою косу, куранты заиграли марш старого полка майора, а смена часовых началась колебанием будочек и внезапным исчезновением майора позади часов.

Будочка с правой стороны платформы отворилась так аккуратно, как только можно было желать. Дверь с другой стороны, однако, оставалась упорно закрытой. Не ведая об этой остановке, капрал с двумя рядовыми появились на своем месте и со строгой дисциплиной перешли через платформу. Все трое, дрожа всеми членами, наткнулись на запертую дверь и не произвели далее ни малейшего давления на неподвижного часового, скрывавшегося внутри. В механизме слышалось бряцание ключей и инструментов майора. Капрал и двое рядовых вдруг вернулись назад через платформу, хлопнув дверью. Именно в эту самую минуту другая дверь отворилась в первый раз, и непослушный часовой появился на своем посту, ожидая, чтобы его сменили. Он должен был ждать. В другой будке ничего не происходило, слышался только стук в дверь, как будто капрал и его рядовые с нетерпением просились, чтобы их выпустили. Опять в механизме послышалось бряцание инструментов майора, Капрал и его рядовые были выпущены на свободу и бешено промчались по платформе. Но как они ни торопились, до сих пор медленный часовой на другой стороне вдруг назло им оказался еще проворнее. Он исчез, как молния, в своей будке, затворив за собой дверь, капрал и рядовые во второй раз наткнулись на нее, и майор, обойдя вокруг часов, невинно спросил своих зрителей, не угодно ли им сказать ему, все ли происходило без ошибки?

Нелепость представления, увеличенная вполне серьезным вопросом майора Мильроя, была так непреодолимо смешна, что гости громко расхохотались, и даже мисс Мильрой при всем своем уважении к обидчивой гордости отца, когда дело шло о его часах, не могла удержаться, чтоб не разделить веселость, возбужденную катастрофой с марионетками. Но есть границы даже для свободы смеха, и эти границы так давно уже нарушались одним членом маленького мужского общества, что другие двое немедленно смолкли. Лихорадка ложной веселости Мидуинтера перешла в чистый бред, когда кончилось представление. Приступы его смеха следовали один за другим с такой силой, что мисс Мильрой с испугом отскочила от него, и даже терпеливый майор бросил на него взгляд, ясно говоривший: «Уйдите отсюда!» Аллан в первый раз в жизни с благоразумным побуждением схватил Мидуинтера за руку и насильно вытащил его в сад, а потом в парк.

– Боже мой! Что сделалось с вами? – воскликнул он, отступив при виде измученного лица Мидуинтера, на которое пристально взглянул в первый раз.

С минуту Мидуинтер не мог отвечать. Истеричный приступ перешел из одной крайности в другую. Он прислонился к дереву, зарыдал, с трудом перевел дух и протянул руку с безмолвной мольбой к Аллану дать ему время.

– Лучше бы вы не ухаживали за мной, когда у меня была горячка, – сказал он слабым голосом, как только был в состоянии заговорить. – Я безумен и несчастен, Аллан. Я еще не совсем выздоровел. Подите и попросите их простить меня, мне стыдно идти просить прощения самому. Я не могу сказать, как это случилось, я могу только просить прощения у вас и у них.

Он быстро отвернулся, чтобы скрыть свое лицо.

– Не оставайтесь здесь, – продолжал он. – Не смотрите на меня, я скоро оправлюсь.

Аллан все еще колебался и непременно хотел проводить Мидуинтера до дома.

– Вы разобьете мое сердце своей добротой, – запальчиво вскричал Мидуинтер. – Ради бога, оставьте меня одного!

Аллан воротился в коттедж и просил снисхождения к Мидуинтеру с серьзностью и простотой, которые тотчас возвысили его в уважении майора, но вовсе не произвели такого благоприятного впечатления на мисс Мильрой. Как мало ни подозревала этого она сама, но она уже настолько любила Аллана, что ревновала его к другу.

«Как это нелепо! – думала она с сердцем. – Как будто папа или я придаем какую-нибудь важность такому человеку!»

– Вы перемените ваше мнение, майор Мильрой? – сказал Аллан при расставании.

– С величайшим удовольствием, – отвечал майор, дружески пожимая ему руку.

– И вы также, мисс Мильрой? – прибавил Аллан.

Мисс Мильрой сделала безжалостно бесцеремонный поклон.

– Мое мнение, мистер Армадэль, не имеет ни малейшей важности, – отвечала она.

Аллан вышел из коттеджа, недоумевая насчет внезапной холодности к нему мисс Мильрой. Его великая идея примириться со всеми соседями, сделавшись женатым человеком, получила некоторое изменение, когда он запер за собой садовую калитку. Добродетель, называемая благоразумием, и сквайр торп-эмброзский вдруг познакомились в этом случае в первый раз, и Аллан по обыкновению устремился очертя голову к нравственному улучшению, решившись ничего не делать второпях.

Но добродетель не всегда получает свою награду, и путь, ведущий к ней, замечательно дурно освещен для такого достойного уважения пути. Аллан вдруг заразился унынием своего друга. Идя домой, он тоже начал сомневаться – совсем другим образом и совсем по другим причинам, – такую ли прекрасную будущность обещает жизнь в Торп-Эмброзе, какую она обещала сначала.

Два известия ждали Аллана, когда он воротился домой. Мидуинтер велел сказать ему, что он пошел гулять, и мистер Армадэль не должен тревожиться, если он долго не вернется. Человек из конторы мистера Педгифта приходил, когда оба джентльмена были у майора, и велел сказать, что мистер Бэшуд кланяется и будет иметь честь опять зайти к мистеру Армадэлю вечером.

К пяти часам Мидуинтер вернулся, бледный и молчаливый. Аллан поспешил уверить его, что он помирил его с обитателями коттеджа, а потом, чтобы переменить предмет разговора, упомянул о посещении Бэшуда. Мидуинтер был так озабочен, что как будто не помнил этого имени. Аллан был принужден напомнить, что Бэшуд пожилой клерк, которому Педгифт поручил быть его наставником в обязанностях управителя. Он выслушал, не сделав никакого замечания, и ушел в свою комнату отдохнуть до обеда.

Оставшись один, Аллан пошел в библиотеку посмотреть, не может ли он провести время за книгой. Он снял с полки несколько томов и опять поставил их назад, тем все и кончилось. Мисс Мильрой умела каким-то таинственным образом вставать между читателем и книгой. Ее церемонный поклон и ее безжалостная прощальная речь не выходили из головы Аллана, как он ни старался их забыть. По мере того как пролетали праздные часы, он начал все с большим нетерпением желать занять потерянное место в ее благорасположении. Опять зайти в коттедж и спросить, чем он имел несчастье оскорбить ее, было невозможно. Задать вопрос письменно в приличных выражениях на опыте оказалось свыше его литературных способностей. Он начал ходить взад и вперед по комнате с пером во рту и выбрал более дипломатический способ, который оказался в этом случае самым легким, – написать к мисс Мильрой так дружелюбно, как будто не случилось ничего, и выяснить по ответу, который она ему пришлет, какое место он занимает в ее благорасположении. Приглашение какое-нибудь (включающее, разумеется, ее отца, но адресованное к ней самой) надо было изложить надлежащим способом, чтобы заставить ее прислать письменный ответ, но тут являлось затруднение: какого рода приглашение это могло быть. О бале нечего было и думать в настоящем положении Аллана относительно его соседей. Об обеде без пожилой дамы, которая могла бы принять мисс Мильрой, кроме миссис Гриппер, которая могла принять ее только в кухне, также нечего было и говорить. Какого же рода могло быть приглашение? Никогда не останавливаясь, когда ему нужна была помощь, а спрашивая ее направо и налево во всех возможных направлениях, Аллан, чувствуя, что все ресурсы его истощились, хладнокровно позвонил в колокольчик и удивил слугу, пришедшего на зов, спросив, какие удовольствия имело последнее семейство, жившее в Торп-Эмброзе, и какого рода приглашения обыкновенно посылали они своим друзьям.

– Здесь жили так, как живут все дворяне, сэр, – отвечал слуга, с изумлением смотря на своего господина. – Давали обеды и балы, а в хорошую летнюю погоду, такую, как эта, устраивали пикники…

– Довольно! – закричал Аллан. – Именно пикник может ей понравиться. Ричард, вы человек драгоценный, вы можете идти вниз.

Ричард удалился с удивлением, а господин Ричарда схватил перо.

Маленькая группа, собравшаяся в гостиной майора Мильроя ждать экипаж из Торп-Эмброза, едва ли могла дать понять ничего не знающему человеку, вошедшему туда, что это общество собралось ехать на пикник. Судя по наружности, все были очень скучны, так что можно было подумать, что это общество собралось на свадьбу.

Даже сама мисс Мильрой, хотя она сознавала, что очень привлекательна в светлом кисейном платье и новой шляпке с перьями, была в эту минуту несколько нахмуренна. Записка Аллана несколько успокоила ее, что поставленная цель уладить приезд гувернантки с пикником была достигнута, но у нее все еще оставалось сомнение, одобрил ее отец предложенный план, словом, мисс Мильрой не хотела быть уверенной в удовольствии этого дня до тех пор, пока экипаж не увезет ее. Майор, со своей стороны, наряженный для празднества в узкий синий фрак, который он не надевал уже несколько лет, и расстроенный разлукой на целый день со своим старым товарищем и другом – часами, был не в своей стихии. Что касается друзей, приглашенных по просьбе Аллана, – вдовы (миссис Пентикост) и ее сына (пастора Сэмюэля), молодого человека слабого здоровья, то людей, наименее способных по наружности увеличить веселость дня, трудно было бы найти во всей Англии. Молодой человек, играющий свою роль в обществе, смотря в зеленые очки и слушая с болезненной улыбкой, может быть чудом ума и источником добродетели, но вряд ли годится для пикника. Старая дама, страдающая глухотой и интересующаяся только своим сыном и спрашивающая каждого (по счастью, в редких случаях, когда сын ее раскрывает губы): «Что говорит мой сын?» – заслуживает сострадания по своему недугу и уважения за свою материнскую преданность, но ее не следует, если только это возможно избежать, приглашать на пикник. Однако таковы были пастор Сэмюэль Пентикост и его мать, и за неимением других гостей они были приглашены есть, пить и веселиться на пикнике мистера Армадэля.

Приход Аллана с его верным последователем Педгифтом-младшим пробудил павший дух общества, собравшегося в коттедже. План, позволявший гувернантке приехать на пикник, если бы она приехала в этот день, успокоил даже майора Мильроя, желавшего оказать всевозможное внимание особе, которая должна была жить у него. Написав необходимую записку, извинительную и пригласительную, самым лучшим своим почерком, мисс Мильрой побежала наверх проститься с матерью и возвратилась с улыбкой на лице и бросая косвенный взгляд на отца, говоривший, что теперь ничто не задерживает их долее. Общество тотчас направилось к калитке сада и там должно было встретиться лицом к лицу со вторым великим затруднением этого дня как шести особам, участвующим в пикнике, разделиться на две коляски, ожидавшие их?

Тут опять Педгифт-младший выказал свою находчивость. Этот высокообразованный молодой человек обладал в высшей степени достоинством, более или менее свойственным всем молодым людям того века, в котором мы живем. Он мог наслаждаться жизнью и не забывать дела. Такой клиент, как торп-эмброзский владелец, редко попадался его отцу, и оказывать особенное, но ненавязчивое внимание Аллану целый день было делом, которое молодой Педгифт ни разу не терял из виду с начала до конца праздника, выказывая себя в то же время душой пикника. Он понял, какие отношения сложились между мисс Мильрой и Алланом, с первого взгляда и тотчас, чтобы услужить своему клиенту в этом отношении, предложил (так как он знал местность) показывать дорогу первой коляске и просил майора Мильроя и пастора сделать честь ехать вместе с ним.

– Мы проедем очень интересное место для военного, сэр, – обратился молодой Педгифт к майору со своей счастливой самоуверенностью, – остатки римского лагеря. Отец мой, сэр, – продолжал этот многообещающий юрист, обращаясь к пастору, – поручил мне спросить ваше мнение насчет здания новой детской школы. Будьте так добры, скажите ваше мнение, когда мы проедем мимо.

Он отворил дверцу коляски и помог майору и пастору сесть, прежде чем они успели возразить. Достигнут необходимый результат: Аллан и мисс Мильрой поехали в одном экипаже, имея удобством общество глухой старухи для того, чтобы сдерживать в необходимых границах комплименты сквайра.

Никогда еще Аллан не наслаждался таким свиданием с мисс Мильрой, как то, которое ему досталось по дороге в Броксли. Милая старушка, рассказав несколько анекдотов о своем сыне, сделала именно то, чего недоставало для совершенного блаженства ее молодым спутникам: она стала слепа на этот случай, не только глуха. Через четверть часа после того, как коляска отъехала от коттеджа майора, бедная старушка, сидя на мягких подушках и убаюкиваемая прекрасным летним воздухом, спокойно заснула. Единственная помеха была в коляске, ехавшей впереди. Не довольствуясь римским лагерем майора и детской школой пастора, Педгифт-младший приподнимался время от времени со своего места и, почтительно окликая задний экипаж, обращал внимание Аллана пронзительным тенором и в отборных выражениях на интересные предметы на дороге. Единственный способ успокоить его было отвечать, как Аллан: «Да, прекрасно». Затем молодой Педгифт опять исчезал в глубине передней коляски и брался за римлян и детей там, где оставил их.

Местоположение, по которому ехало общество, заслуживало гораздо больше внимания, чем получало от Аллана и его друзей. Через час Армадэль со своими гостями проехал к границе уединенной прогулки Мидуинтера и приближался к одному из самых странных и прелестных видов, какие только может предположить природа не только в Норфолке, но и во всей Англии. Мало-помалу местоположение начало изменяться, когда коляска приближалась к отдаленным и уединенным озерам. Полей уже встречалось гораздо меньше; зеленые пастбища с каждой стороны расстилались шире. Кучи сухого тростника и камыша, приготовленные для корзинщиков и кровельщиков, начали встречаться на дороге. Старинные коттеджи с остроконечными кровлями исчезли, а вместо них появились хижины с глиняными стенами. Вместе со старинными церковными колокольнями и ветряными и водяными мельницами, которые до сих пор были единственными предметами, видневшимися над плоской равниной, теперь на всем горизонте кругом виднелась бахрома подрезанных ив, паруса невидимых судов, двигавшихся по невидимой воде. Все странные и изумительные аномалии, представляемые земледельческим округом, отделенным от других округов цепью озер и источников и имеющим сообщения и отправляющим свои произведения по воде, а не по земле, начали являться все чаще и чаще. Сети виднелись на заборах коттеджей, маленькие плоскодонные лодки спокойно лежали между цветов в садах. Работники проходили в сложном костюме, прибрежном и полевом, – в шляпах моряков, в сапогах рыбаков и в блузах пахарей. Низко лежащий уровень воды, запрятанный в таинственное уединение, был еще скрытым лабиринтом. Через минуту экипажи свернули с жесткой большой дороги в маленький извилистый переулок. Колеса катились неслышно по сырой почве. Показался уединенный коттедж с сетями и лодками. Через несколько ярдов последний кусок твердой земли вдруг кончился кромешным заливом и набережной. Еще поворот – и справа и слева широкой водяной полосой, гладкой и блестящей, такой же чистейшей лазурью, как летнее небо над нею, разостлалось первое Норфолкское озеро.

Экипажи остановились, и почтенная миссис Пентикост, в одно мгновение пришедшая в себя, сурово устремила глаза на Аллана.

– Я вижу по вашему лицу, мистер Армадэль, – резко сказала она, – что вы думаете, будто я спала.

Сознание в вине различно действует на оба пола. Девять раз из десяти женщина умеет лучше мужчины справиться со своей виной. В этом случае смущение оказалось на стороне мужчины. Аллан покраснел и сконфузился. Находчивая мисс Мильрой тотчас расцеловала старушку с невинным смехом.

– Он совершенно не способен, милая миссис Пентикост, – сказала маленькая лицемерка, – к такой нелепости. Как же может он думать, что вы спали?

– Я желаю только, чтобы мистер Армадэль знал, – продолжала старушка, все подозревая Аллана, – что так как я страдаю головокружением, то я принуждена закрывать глаза в коляске. Закрывать глаза – одно, мистер Армадэль, а спать – другое. Где мой сын?

Сэмюэль молча подошел к коляске в своих зеленых очках и со своей болезненной улыбкой и помог матери выйти.

– Тебе понравилась поездка, Сэмми? – спросила старушка. – Прекрасное местоположение, не правда ли?

Молодой Педгифт, на которого пали все хлопоты этой поездки, суетился и давал приказания лодочникам. Майор Мильрой, бесстрастный и терпеливый, сидел поодаль на перевернутом плоту для починки судов и тайком смотрел на часы. Неужели уже полдень прошел? Уже второй час. В первый раз после многих лет знаменитые часы пробили в пустой мастерской. Время подняло свою удивительную косу, и капрал с рядовыми сменил часового, а глаза мастера не следили за их подвигами, и рука мастера не поощряла их. Майор вздохнул, положив часы в карман.

«Я боюсь, что я уже устарел для всего этого, – подумал добрый майор, задумчиво осматриваясь вокруг. – Я не нахожу, чтобы я наслаждался этим так много, как я думал. Когда мы сядем в лодку, желал бы я знать? Где Нили?»

Нили – собственно говоря, мисс Мильрой – стояла позади коляски с хозяином пикника. Они были погружены в интересное рассуждение о их собственных именах, и Аллан так был близок к предложению своей руки, как только это возможно для легкомысленного двадцатидвухлетнего с молодого человека.

– Скажите мне правду, – говорила мисс Мильрой скромно потупив глаза в землю, – когда вы узнали, как меня зовут, вам не понравилось мое имя?

– Мне нравится все, принадлежащее вам, – энергично возразил Аллан. – Я нахожу, что Элинор прелестное имя, а между тем, не знаю почему, мне кажется, что майор сделал его еще прелестнее, переменив его в Нили.

– Я вам скажу почему, мистер Армадэль, – продолжала дочь майора очень серьезно. – Есть такие несчастные люди на свете, имена которых, как бы мне выразиться, совсем не идут к ним. Я не осуждаю моих родителей, потому что, разумеется, невозможно было узнать, когда я родилась, какой я вырасту. Но теперь я и мое имя совсем не идем друг к другу. Когда вы слышите, что молодую девицу зовут Элинор, вам тотчас представляется высокое, прекрасное, интересное существо – совершенная противоположность со мной! С моей наружностью Элинор звучит смешно, а Нили, как вы сами заметили, как раз кстати. Нет, нет, не говорите ничего больше! Мне это надоело. У меня в голове есть другое имя, если мы уже говорим об именах, о котором гораздо более стоит говорить, чем о моем.

Она украдкой бросила на своего собеседника взгляд, довольно ясно говоривший: это имя ваше. Аллан сделал шаг ближе к ней и понизил голос (без малейшей необходимости) до таинственного шепота. Мисс Мильрой опять начала рассматривать землю; она смотрела на нее с таким необыкновенным интересом, что геолог мог бы подозревать ее в ученом кокетстве с поверхностным слоем.

– О каком имени думаете вы? – спросил Аллан.

Мисс Мильрой сделала ответ в виде замечания поверхностному слою и предоставила ему поступить с ним в качестве проводника звука.

– Если бы я была мужчиной, – сказала она, – я хотела бы, чтобы меня звали Алланом!

Она чувствовала, что глаза Аллана устремлены на нее, и, отвернувшись, погрузилась в созерцание коляски.

– Как это прекрасно выкрашено! – воскликнула она. – Желала бы я знать, как они это делают?

Мужчины настаивают, и женщины уступают. Аллан не захотел перенести предмет разговора от любви к экипажам. Мисс Мильрой замолчала.

– Зовите меня по имени, если оно вам нравится, – шепнул он просительно. – Назовите меня Аллан хоть раз, чтобы попробовать.

Она колебалась, с румянцем на щеках и очаровательной улыбкой, и покачала головой.

– Я еще не могу, – отвечала она тихо.

– А я могу назвать вас Нили? Или это слишком скоро?

Она опять взглянула на него с внезапным проблеском нежности в темно-серых глазах.

– Вы сами знаете лучше, – шепнула она слабым голосом.

Неизбежный ответ чуть не сорвался с языка Аллана. В ту самую минуту, когда он раскрыл губы, пронзительный тенор Педгифта-младшего раздался в спокойном воздухе.

– Мистер Армадэль! – звал он.

В ту же минуту с другой стороны коляски зеленые очки пастора Сэмюэля услужливо показались в поисках Армадэля, и голос его матери (чрезвычайно проворно соединившей воду с внезапным движением в обществе) рассеянно спрашивал, не утонул ли кто-нибудь? Чувство улетает, а любовь дрожит при всяких шумных демонстрациях. Аллан сказал: «Черт побери!» – и пошел к молодому Педгифту. Мисс Мильрой вздохнула и подошла к отцу.

– Я все устроил, мистер Армадэль! – вскричал Педгифт, весело встречая своего клиента. – Мы все вместе можем ехать по воде: я достал самую большую лодку. Маленькие ялики, – прибавил он тихим тоном, спускаясь со ступеней набережной, – кроме того, что легко опрокидываются, не могут поместить более двух человек с лодочником, а майор сказал мне, что он считает своей обязанностью ехать с дочерью, если мы все поедем в разных лодках. Я думал, что это не годится, сэр, – продолжал Педгифт-младший, почтительно сделав легкое ударение на слове «это». – И кроме того, если бы мы посадили старую даму в ялик с ее тяжестью, она была бы по пояс в воде. Вот лодка, мистер Армадэль. Что вы думаете о ней?

Лодка еще увеличила странные предметы, являвшиеся на озерах. Это было не что иное, как старый спасательный бот, проводивший свои преклонные лета над гладкой пресной воде после бурных дней молодости, проведенных в море. Уютная каюта для птицеловов в зимнее время была устроена в середине лодки, и мачта с парусом стояла впереди. Места было довольно для гостей, для обеда и для трех лодочников. Аллан одобрительно потрепал по плечу своего верного наместника, и даже миссис Пентикост, когда все общество расположилось в лодке, стала смотреть на пикник со сравнительно веселой точки зрения.

– Если что случится, – сказала старушка, обращаясь ко всему обществу вообще, – для всех нас есть одно утешение – сын мой умеет плавать.

Лодка выплыла из залива на спокойную поверхность озера, и вся красота местоположения представилась взорам.

К северу и западу, когда лодка была уже на середине озера, низменный берег оказался весь в солнечном сиянии, окаймленный темнеющими в некоторых местах рядами низких деревьев и застроенный там и сям в открытых местах ветряными мельницами и коттеджами с камышовыми кровлями. К югу водяная скатерть постепенно суживалась в группу островков, замыкавших вид, а к востоку длинная извилистая линия тростника следовала за извилинами озера и примыкала к островам. Летний воздух был так чист и прозрачен, что единственное облачко на небе было оставлено пароходом, проходившим за три мили на невидимом море. Когда голоса разговаривавших в лодке замолкали, не слышалось ни малейшего звука, кроме легкого шума, производимого длинными веслами лодочников, тихо толкавших лодку по гладкой воде. Суета и шум, казалось, остались позади на земле. Тишина была очаровательна: восхитительное смешение нежной чистоты неба и светлого спокойствия на озере.

Сидя весьма удобно в лодке, майор с дочерью с одной стороны, пастор с матерью с другой, Аллан с Педгифтом между ними, общество спокойно плыло к маленьким островкам в конце озера. Мисс Мильрой была в восторге, Аллан в восхищении, и майор раз в жизни забыл свои часы. Все чувствовали по-своему и различным образом спокойствие и красоту этой сцены. Миссис Пентикост чувствовала это, как ясновидящая, с закрытыми глазами.

– Оглянитесь назад, мистер Армадэль, – сказал молодой Педгифт. – Мне кажется, пастор начинает наслаждаться.

Необыкновенное одушевление виделось в эту минуту в поведении пастора. Он поворачивал голову из стороны в сторону, как птица, прокашливался и с кротким интересом смотрел на общество. По-видимому, для этого превосходного человека приходить в хорошее расположение духа было точно то же, что всходить на кафедру.

– Даже в этой спокойной сцене, – сказал мистер Сэмюэль, принося свою первую дань обществу в виде замечания, – душа христианина увлекается, так сказать, от одной крайности к другой и не помнит о непостоянном свойстве всех земных удовольствий. Что, если эта тишина не продолжится? Что, если поднимется ветер и вода начнет волноваться?

– Вам нечего этого бояться, сэр, – сказал младший Педгифт. – Здесь июнь самое лучшее время года, и притом вы умеете плавать.

Миссис Пентикост (месмерически привлеченная, по всей вероятности, близким соседством сына) вдруг раскрыла глаза и спросила со своей обыкновенной поспешностью:

– Что говорит мой сын?

Пастор Сэмюэль повторил свои слова тоном, приличествовавшим недугу его матери. Старушка одобрительно кивнула и продолжала мысль своего сына.

– Ах! – сказала миссис Пентикост с необычайным облегчением. – Господь управляет вихрями и бурей!

– Благородные слова! – сказал пастор Сэмюэль. – Благородные и утешительные слова!

– Если он будет продолжать таким образом, что мы будем делать? – шепнул Аллан.

– Я говорила вам, папа, что их опасно приглашать, – прибавила шепотом миссис Мильрой.

– Милая моя, – возразил майор, – мы никого другого не знаем здесь, и так как мистер Армадэль был так добр, что просил нас пригласить наших друзей, то что же мы могли сделать?

– Мы не можем опрокинуть лодку, – заметил младший Педгифт с сардонической серьезностью. – К несчастью, это спасательная лодка. Не могу ли я посоветовать закрыть рот господину пастору чем-нибудь съестным, мистер Армадэль? Почти три часа. Что вы скажете? Не велеть ли подавать обед, сэр?

Никогда никто не был так на своем месте, как Педгифт-младший на пикнике. Через десять минут лодка остановилась между тростником. Торп-эмброзские корзины были распакованы, и поток красноречия пастора был остановлен на целый день.

Как неоценимо важны по своим нравственным результатам – и следовательно, как достохвальны сами по себе – еда и питье! Общественные добродетели сосредоточиваются в желудке. Человек, который не бывает лучшим мужем, отцом и братом после обеда, чем до обеда, – неизлечимо порочный человек. Какие скрытые прелести характера обнаруживаются, какие спящие любезности пробуждаются, когда люди собираются вместе насладиться обедом! Когда открылись корзинки из Торп-Эмброза, приятное общение (отрасль счастливого союза цивилизации и миссис Гриппер) распространилось между обществом и превратило в содружество враждебные элементы, из которых это общество до сих пор было составлено. Пастор Пентикост доказал наконец, что он может сделать что-нибудь, показав, как он может есть. Педгифт-младший засиял ярче прежнего насмешливым юмором и находчивостью. Сквайр и его очаровательная гостья выказали тройную связь между искрометным шампанским, любовью, которая делается смелее, и глазами, в словаре которых не стоит слова «нет». Веселое старое время вернулось на память майору, и веселые историйки, не рассказываемые уже много лет, полились с губ майора. Миссис Пентикост со всей силой своего почтенного материнского чувства схватила лишнюю вилку и этим полезным инструментом выбирала лучшие куски и накладывала их на тарелку пастора Сэмюэля.

– Не смейтесь над моим сыном! – вскричала старушка, приметив веселость, возбуждаемую в обществе ее поступком. – Это моя вина, бедняжка! Я заставляю его есть.

В свете встречаются люди, которые, видя подобные добродетели, обнаруживаемые за столом так, как они не обнаруживаются нигде, могут, несмотря на это, пользоваться блестящей привилегией обедать в застегнутом жилете и в зашнурованном корсете! Не доверяйте подобному чудовищу ваши нежные тайны, вашу любовь и ненависть, ваши надежды и опасения. Его сердце не праведно, как его желудок, и в нем нет общественных добродетелей.

Последние теплые часы дня и первый прохладный ветерок длинного летнего вечера встретились, прежде чем поставлены были на стол последние кушанья и осушены бутылки. Общество лениво смотрело на Педгифта-младшего, чтобы узнать, что теперь следует делать. Этот неистощимый собеседник был готов на все. Он уже приготовил новое удовольствие, прежде чем его успели спросить, в чем будет состоять это удовольствие.

– Вы любите музыку на воде, мисс Мильрой? – спросил он самым приятным тоном.

Мисс Мильрой обожала музыку и на воде, и на земле, за исключением того, когда она сама играла у себя дома на фортепьяно.

– Мы прежде выедем из тростника, – сказал молодой Педгифт.

Он отдал приказание лодочникам, исчез в маленькой каюте и появился с концертиной в руках.

– Не правда ли, красиво, мисс Мильрой? – спросил он, указывая на начальные буквы своего имени, выложенные на инструменте перламутром. – Меня зовут Август, как моего отца. Некоторые из моих друзей выпускают «А» и зовут Густ-младший. Небольшая шутка далеко распространяется между друзьями, не правда ли, мистер Армадэль? Я пою немного, аккомпанируя сам себе, милостивые государыни и государи, и, если это будет вам приятно, я буду и горд и счастлив спеть, как умею.

– Постойте! – сказала миссис Пентикост. – Я обожаю музыку.

С этим страшным предуведомлением старая дама раскрыла огромный мешок, с которым она не расставалась ни день, ни ночь, и вынула старинный слуховой рожок.

– Я не люблю употреблять эту вещь, – объяснила миссис Пентикост. – Я боюсь, что это увеличивает мою глухоту, но я не хочу пропустить музыку. Я обожаю музыку. Если ты подержишь другой конец, Сэмми, я воткну его в ухо. Нили, душа моя, скажите ему, чтобы он начал.

Молодой Педгифт не страдал застенчивостью, он тотчас начал не легкой и современной песнью, как можно было ожидать от любителя его лет и характера, но патриотическими стихами, положенными на смелую и громогласную музыку, которые англичане очень любили и нервную половину нынешнего столетия.

– Скажите мне, когда вам надоест, милостивые государыни и государи, – сказал менестрель-хорист. – Во мне нет тщеславия. Не хотите ли чего-нибудь сентиментального для разнообразия?

Спев слушателям две веселые мелодии, молодой Педгифт почтительно просил все общество последовать его примеру, предлагая аккомпанировать экспромтом.

– Продолжайте кто-нибудь! – закричала миссис Пентикост. – Повторяю вам, я обожаю музыку. Для нас этого мало, не так ли, Сэмми?

Пастор Сэмюэль не отвечал. Несчастный имел свои причины, не в груди, а несколько ниже, чтобы молчать среди всеобщей веселости и всеобщих похвал. Увы! Даже материнская любовь подлежит человеческим недостаткам. Будучи уже обязан своей превосходной матери, пастор Сэмюэль был теперь ей обязан расстройством желудка.

Однако никто еще не приметил признаков внутреннего переворота на лице пастора. Все упрашивали друг друга петь. Мисс Мильрой обратилась к хозяину праздника.

– Спойте что-нибудь, мистер Армадэль, – сказала она. – Мне было бы приятно послушать вас.

– Только начинайте, – прибавил веселый Педгифт. – Вы увидите, как вам легко будет продолжать.

– Очень рад, – сказал Аллан со своим обыкновенным добродушием. – Я знаю множество мелодий, но вечно забываю слова. Не знаю, вспомню ли я Мурову мелодию? Моя бедная матушка любила учить меня Муровым мелодиям, когда я был мальчиком.

– Чьим мелодиям? – спросила миссис Пентикост. – Муровым? Ага! Я знаю наизусть Тома Мура.

– Может быть, в таком случае вы поможете, если память изменит мне, – отвечал Аллан. – Я выберу самую легкую мелодию во всей коллекции. Если вы позволите мне, «Беседка Эвелины».

– Мне знакомы национальные мелодии английские, шотландские и ирландские, – сказал Педгифт-младший. – Я буду аккомпонировать вам, сэр, с величайшим удовольствием.

Он сел верхом на крышу каюты и начал музыкальную импровизацию, изумительную для слуха – смесь плясового напева с похоронным.

– Начинайте же, сэр! – сказал Педгифт-младший с самоуверенной улыбкой.

Миссис Пентикост подняла свой рожок, а Аллан запел:

– О! Плачь о том часе, когда в беседку Эвелины…

Аллан остановился, аккомпанемент остановился, слушатели ждали.

– Странно! – сказал Аллан. – Следующая строчка так и вертится у меня на языке, а вспомнить не могу. Я опять начну, если вы позволите. О! Плачь о том часе, когда в беседку Эвелины…

– Владелец долины с ложными обетами вошел, – подсказала миссис Пентикост.

– Благодарю вас, – сказал Аллан. – Теперь я буду продолжать. О! Плачь о том часе, когда в беседку Эвелины владелец долины с ложными обетами вошел. Луна ярко сияла…

– Нет, – перебила миссис Пентикост.

– Извините, так, – возразил Аллан. – Луна сияла ярко…

– Луна ничего подобного не делала, – перебила миссис Пентикост.

Педгифт-младший, предвидя спор, продолжал аккомпанировать sotto voce.

– Собственные слова Мура, – сказал Аллан. – Так написано в тетради моей матери, где списаны стихи Мура.

– В тетради вашей матери были ошибки, – возразила миссис Пентикост. – Ведь я вам говорила, что наизусть знаю Тома Мура.

Миротворная концертина Педгифта-младшего все пела и стонала в минорном тоне.

– Что же делала луна? – с отчаянием спросил Аллан.

– То, что луна должна была делать, сэр, или Том Мур никогда не написал бы этого, – возразила миссис Пентикост. – Луна скрыла свой свет в эту ночь и плакала за облаками над стыдом девицы! Я желала бы, чтобы этот молодой человек перестал играть, – прибавила миссис Пентикост, выливая свое возрастающее негодование на Густа-младшего. – Уж для меня довольно его музыки: он прожужжал мне уши.

– Я очень этим горжусь, – сказал незастенчивый Педгифт. – Вся наука музыки состоит в том, чтобы жужжать в ушах.

– Чем прибегать к аргументам, – спокойно сказал майор Мильрой, – не лучше ли мистеру Армадэлю продолжать петь?

– Продолжайте, мистер Армадэль, – прибавила дочь майора. – Продолжайте, мистер Педгифт.

– Один не знает слов, другой не знает музыки, – сказала миссис Пентикост. – Пусть их продолжают, если могут.

– Очень жалею, что не оправдываю ваших ожиданий, – сказал Педгифт-младший. – Я готов продолжать. Ну, мистер Армадэль!

Аллан раскрыл рот, чтобы продолжать неконченную песню с того места, где он остановился, но вдруг пастор вскочил, весь бледный, судорожно прижимая руку к средней части жилета.

– Что такое с вами? – спросило хором все общество.

– Я чрезвычайно нездоров, – сказал пастор Сэмюэль.

На лодке поднялась суматоха. «Беседка Эвелины» замерла на губах Аллана, и даже концертина Педгифта замолкла наконец. Тревога оказалась бесполезной. Сын миссис Пентикост имел мать, а у этой матери был мешок. В две минуты медицинское искусство заняло место, оставленное вакантным во внимании публики музыкальным искусством.

– Потри потихоньку, Сэмми, – сказала миссис Пентикост. – Я выну склянку и дам тебе лекарство. Это его бедный желудок, майор. Подержите кто-нибудь мой рожок и остановите лодку. Нили, душечка, возьмите эту склянку, а вы эту, мистер Армадэль, и подайте мне, когда они мне понадобятся. Ах, бедняжка! Я знаю, что с ним: недостаток силы. Здесь, майор, холод, кислота, слабость. Инбирь согревает его, сода поправляет, летучая соль подкрепляет. Вот, Сэмми, выпей, а потом поди и ляг, друг мой, в этой конуре, которую называют каютой. Не надо больше музыки, – прибавила миссис Пентикост, грозя пальцем владельцу концертины. – Разве гимн. На это я согласна.

Никто не казался расположен петь гимн, и находчивый Педгифт предложил новую идею. Лодка переменила направление, через несколько минут общество очутилось в маленьком заливе у острова, на конце которого была уединенная хижина, целый лес тростника замыкал вид вокруг.

– Что вы скажете, милостивые государыни и милостивые государи, не выйти ли на берег и не посмотреть ли на эту хижину? – спросил молодой Педгифт.

– Мы, разумеется, согласны, – отвечал Аллан. – Я думаю, что мы несколько приуныли от болезни мистера Пентикоста и мешка миссис Пентикост, – прибавил он шепотом мисс Мильрой. – Нам именно нужна перемена такого рода.

Он и молодой Педгифт помогли мисс Мильрой выйти из лодки, потом вышел майор. Миссис Пентикост сидела неподвижно, как египетский сфинкс, с мешком на коленях и стерегла Сэмми в каюте.

– Мы должны еще продолжить наши удовольствия, сэр, – сказал Аллан, помогая майору сойти из лодки. – Мы еще и вполовину не кончили удовольствий этого дня.

Его голос придавал такую прекрасную искреннюю уверенность его добрым намерениям, что даже миссис Пентикост услыхала его и покачала головой зловещим образом.

– Ах! – сказала со вздохом мать пастора. – Если бы вы были так стары, как я, вы не были бы так уверены в удовольствиях этого дня.

Опрометчивость молодости останавливала осторожная старость. Отрицательное воззрение, самое здравое во всем свете, и пентикостская философия вообще всегда бывает права.

Было около шести часов, когда Аллан и его друзья вышли из лодки, и вечернее влияние уже проявлялось в своей таинственности и тишине над уединенными озерами.

Берег в этих диких областях не походил ни на какие другие берега. Земля в саду перед коттеджем, как ни казалась тверда на вид, подавалась и просачивалась под ногами. Лодочники, провожавшие приезжих, предостерегали их, чтобы они не сходили с тропинки, и указали сквозь просеки тростника и ив на травянистые места, где земля не могла выдержать даже тяжесть ребенка над неизведанной глубиной тины и воды. Уединенный коттедж, выстроенный из засмоленных досок, стоял на земле, укрепленный сваями. Маленькая деревянная башня возвышалась на кровле и служила для наблюдений в сезон охоты за птицами. От этого возвышения взору представлялось далекое пространство воды и болот. Если бы житель этого коттеджа лишился своей лодки, он был бы отрезан от всяких сообщений с городом или деревней, как будто его жилище было маяком, а не коттеджем. Ни хозяин, ни его семейство не жаловались на свое одиночество и не казались ни грубее и ни злее от этого. Жена его гостеприимно приняла посетителей в уютной комнатке с бревенчатым потолком и окнами, походившими на окна в каюте корабля. Отец его жены рассказал о тех далеких днях, когда контрабандисты приезжали с моря по ночам, гребя по сети рек обернутыми тряпками веслами, пока не добирались до озер, и прятали в воде бочки со спиртом подальше от береговой стражи. Его маленькие дети играли в гулючки с посетителями, а посетители то входили в коттедж, то выходили из коттеджа, удивляясь и восхищаясь новизной всего виденного ими. Единственный человек, приметивший позднее время, единственный человек, подумавший об улетающем времени и о Пентикостах, оставшихся в лодке, был молодой Педгифт. Этот опытный лоцман Бродсов посмотрел на часы и отвел Аллана в сторону при первом удобном случае.

– Я не желаю торопить вас, мистер Армадэль, – сказал Педгифт-младший, – но время уходит, а дело идет о даме.

– О даме? – повторил Аллан.

– Да, сэр, – подтвердил молодой Педгифт. – О даме из Лондона, которая должна приехать в кабриолете, запряженном пони с белой упряжью.

– Боже! Гувернантка! – вскричал Аллан. – Мы совсем о ней забыли!

– Не пугайтесь, сэр. Времени довольно, если только мы опять сядем в лодку. Мистер Армадэль, мы решили, если вы помните, пить чай на следующем озере у Герля Мира?

– Конечно, отвечал Аллан. – Герль Мир – то место, куда друг мой Мидуинтер обещал приехать к нам навстречу.

– К Герлю Миру приедет гувернантка, сэр, если ваш кучер исполнит мои распоряжения, – продолжал молодой Педгифт. – Нам придется пробираться час между извилинами и поворотами узкого пролива, который называют здесь Зундом, до Герля Мира, и, по моим расчетам, мы должны быть в лодке через пять минут, чтобы поспеть вовремя и съехаться с гувернанткой и вашим другом.

– Мы никак не должны разъехаться с нашим другом, – сказал Аллан, – и с гувернанткой также, разумеется. Я скажу майору.

Майор Мильрой приготовлялся к эту минуту влезть на деревянную башню посмотреть на вид. Всегда полезный Педгифт вызвался идти с ним и дать все необходимые местные объяснения в половину того времени, которое употребил бы хозяин коттеджа на описание своих окрестностей постороннему.

Аллан остался перед коттеджем, спокойнее и задумчивее обыкновенного. Его разговор с молодым Педгифтом напомнил ему отсутствующего друга в первый раз во время этой поездки. Аллан удивился, что Мидуинтер, о котором он так много думал всегда, теперь совсем вышел у него из памяти. Что-то взволновало Аллана, подобно упреку совести, когда его мысли обратились к верному другу, оставшемуся дома и прилежно трудящемуся над управительскими книгами для его интересов и для него.

«Милый товарищ, – думал Аллан. – Я так буду рад видеть его в Мире. Удовольствие этого дня не будет полно, пока он не присоединится к нам!»

– Ошибусь я или нет, мистер Армадэль, если угадаю, что вы думаете о ком-то? – тихо спросил голос позади Аллана.

Он обернулся и увидел возле себя дочь майора. Мисс Мильрой, не забыв нежного свидания, происходившего за коляской, приметила своего поклонника, задумчиво стоящего одного, и решилась доставить ему новый случай, пока ее отец и молодой Педгифт стояли на башне.

– Вы знаете все, – отвечал Аллан, улыбаясь. – Я думал о ком-то.

Мисс Мильрой украдкой посмотрела на него: взгляд ее ободрял его говорить. В голове мистера Армадэля могло быть только одно существо после того, что произошло между ними в то утро. Воротить его к прерванному разговору об именах будет истинным милосердием.

– Я тоже думала о ком-то, – сказала миссис Мильрой, и вызывая, и отталкивая признание. – Если я скажу вам первую букву имени моего кого-то, вы мне скажете первую букву вашего?

– Я скажу вам все, что вам угодно, – отвечал Аллан с энтузиазмом.

Она кокетливо отступала от того самого предмета, к которому желала приблизиться.

– Скажите мне прежде вашу букву, – сказала она тихо, не смотря на него.

Аллан засмеялся.

– Моя первая буква «М», – сказал он.

Она вздрогнула. Страшно было, что он думал о ней по фамилии, а не по имени, но это было все равно, если только он думал о ней.

– А ваша буква? – спросил Аллан.

Она покраснела и улыбнулась.

– «А», если уж вы непременно хотите знать! – отвечала она шепотом и неохотно.

Она еще раз украдкой посмотрела на него и с наслаждением откладывала блаженство признания.

– Сколько слогов в этом имени? – спросила она, застенчиво чертя узоры по песку своим зонтиком.

Никакой мужчина, хоть сколько-нибудь знающий женщин, не был бы так опрометчив в положении Аллана, чтобы сказать ей правду. Аллан, не знавший совершенно женской натуры и говоривший правду, сплошь да рядом отвечал, точно на допросе в суде:

– Это имя состоит из четырех слогов.

Потупленные глаза мисс Мильрой сверкнули на него, как молния.

– Из трех! – повторила она с изумлением.

Аллан был так простодушен, что даже теперь не понял предостережения.

– Я знаю, что я не мастер различать слоги, – сказал он со своим добродушным смехом, – но не думаю, чтобы я ошибался, разделяя имя Мидуинтера на четыре слога. Я думал о моем друге… Но оставим мои мысли. Скажите мне, кто «А». Скажите мне, о ком думали вы?

– О первой букве в азбуке, мистер Армадэль, и я решительно не скажу вам ничего больше.

С этим уничтожающим ответом дочь майора ушла к лодке.

Аллан окаменел от изумления. Если бы мисс Мильрой дала ему пощечину (и нельзя отрицать, что она мысленно имела это намерение), он едва был бы больше изумлен.

«Что такое я сделал? – спрашивал он себя с отчаянием, когда майор и молодой Педгифт подошли к нему и все трое отправились к берегу. – Желал бы я знать, что теперь она мне скажет».

Она не сказала решительно ничего, она даже не взглянула на Аллана, когда он садился в лодку. Она сидела, с глазами, более блестящими, и с румянцем, более ярким, чем обыкновенно, принимая глубокое участие в выздоровлении пастора, в расположении духа миссис Пентикост, в Педгифте-младшем, которому она дала место возле себя, в местоположении, во всех и во всем, кроме Аллана, за которого она вышла бы замуж с чрезвычайным удовольствием пять минут назад.

«Я никогда не прощу ему, – думала дочь майора. – Думать об этом гадком грубияне, когда я думала о нем, и чуть было не заставить меня признаться, прежде чем я узнала, каков он! Слава богу, мистер Педгифт сидит в лодке!»

В таком расположении духа мисс Нили принялась очаровывать Педгифта и приводить в отчаяние Аллана.

– О, мистер Педгифт! Как вы добры, что вздумали показать нам этот миленький коттедж! Вы находите, что он похож на пустыню, мистер Армадэль? Я совсем этого не нахожу, мне очень хотелось бы жить здесь. Что был бы этот пикник без вас, мистер Педгифт? Вы не можете себе представить, как мне было весело, с тех пор как мы сели в лодку. Холодно, мистер Армадэль? Как вы можете это говорить!

Это самый теплый вечер из всего лета. А музыка, мистер Педгифт! Как вы хорошо сделали, что взяли вашу концертину! Желала бы я знать, могу ли я аккомпанировать вам на фортепьяно? Мне так хотелось бы попробовать. И вы, мистер Армадэль, наверно, поете хорошо, когда знаете слова, но, сказать вам по правде, я терпеть не могу Муровы мелодии!

Таким образом, с безжалостной скоростью мисс Мильрой действовала острым женским орудием – языком и продолжала бы действовать долее, если бы Аллан выказал необходимую ревность или Педгифт подал малейшее поощрение. Но злая судьба определила, чтобы мисс Мильрой выбрала своими жертвами двух мужчин, совершенно неприступных при существующих обстоятельствах, Аллан так был несведущ в женских хитростях и капризах, что не понимал ничего, кроме того, что очаровательная Нили безрассудно сердилась на него без всякой причины. Осторожный Педгифт – как и следует умному молодому человеку своего поколения – подчинялся женскому влиянию, не упуская из виду своих интересов все время. Много молодых людей прошлого столетия, неглупых, пожертвовали всем для любви. Ни один молодой человек из десяти тысяч настоящего поколения, кроме глупцов, не пожертвовал и полпенни. Дочери Евы все еще наследуют достоинства и проступки своей матери, но сыновья Адама в это последнее время способны бросить назад знаменитое яблоко с поклоном и со словами: «Нет, благодарю, оно может ввести меня в беду». Когда Аллан, удивленный и разочарованный, отошел от мисс Мильрой на переднюю часть лодки, Педгифт-младший встал и пошел за ним.

«Вы премиленькая девушка, – думал этот дальновидный и умный молодой человек, – но клиент все-таки клиент, и мне жаль сообщить нам, мисс, что это не годится». Он тотчас принялся развлекать Аллана, обратив его внимание на новый предмет. Осенью на озерах будут гонки судов, и мнение его клиента, как владельца яхты, могло быть важно для комитета.

– Это для вас должно быть нечто новое, сэр, – гонки судов на пресной воде, – сказал он вкрадчивым тоном.

Аллан тотчас заинтересовался и отвечал:

– Совершенно новое. Пожалуйста, расскажите мне.

Что касается остального общества на другом конце лодки, то оно как будто хотело подтвердить сомнения миссис Пентикост относительно того, будет ли продолжаться удовольствие этого дня. Естественное чувство раздражения при обманутом ожидании, в которое повергла ее неловкость Аллана, перешло у мисс Мильрой теперь в безмолвную досаду от собственного чувства унижения и поражения. Майор впал в свою обычную задумчивость и рассеянность, его мысли однообразно вертелись с колесами его часов. Пастор все еще скрывал расстройство своего желудка от глаз публики в углублении каюты, а мать пастора с готовым лекарством сидела на страже у дверей. Женщины в летах миссис Пентикост и с ее характером вообще любят предаваться дурному расположению духа.

– Так вот что вы называете удовольствием! – говорила старушка, качая головой с кислой улыбкой. – Как глупы были мы все, что оставили наши спокойные дома!

Между тем лодка тихо плыла по извилинам водяного лабиринта, лежавшего между двумя озерами. Вид с каждой стороны теперь ограничивался только нескончаемыми рядами тростника. Не было слышно ни малейшего звука ни вблизи, ни вдали. Ни малейшего проблеска обработанной или обитаемой земли не виднелось нигде.

– Здесь немножко печально, мистер Армадэль, – сказал всегда веселый Педгифт. – Но мы сейчас выедем отсюда. Посмотрите сюда, сэр: вот Герль Мир.

Тростник расступился направо и налево, и лодка вдруг выехала в широкий круг воды. Около ближайшей половины круга вечный тростник еще окаймлял край воды. Вокруг дальней половины опять показалась земля – то печальными песочными холмами, то травянистым берегом. В одном месте земля была занята плантацией, в другом – строениями уединенного старого кирпичного дома, с дорожкою, шедшей около садовой стены и кончавшейся у воды. Солнце спускалось к горизонту на чистом небе, и вода, где отражение солнца не падало на нее, начала казаться черной и холодной. Уединение, бывшее успокоительным, тишина, казавшаяся очаровательной на другом озере при дневном свете, здесь наводили грусть и холод в безмолвии и меланхолии кончавшегося дня.

Лодку направляли через Мир к заливу, у травянистого берега. Две плоскодонные лодочки, употребляемые на Бродсах, лежали в заливе, и люди, занимающиеся рубкой тростника, которым принадлежали эти лодки, удивляясь появлению посторонних, молча выглядывали из-за угла старой садовой стены. Никакого другого признака жизни не чувствовалось нигде. Жители Герля Мира не видали никакого экипажа. Ни мужчина, ни женщина не приближались к берегам Герля Мира в этот день.

Молодой Педгифт еще раз посмотрел на свои часы и обратился к мисс Мильрой.

– Может быть, вы увидите гувернантку, когда приедете в Торп-Эмброз, – сказал он, – но теперь вы уже не увидите ее здесь.

– Вы лучше знаете, мистер Армадэль, – прибавил он, обратившись к Аллану, – можно ли положиться, что ваш друг сдержит слово.

– Я в этом уверен, – отвечал Аллан, осматриваясь вокруг с видом обманутого ожидания, которое он не думал скрывать от присутствующих.

– Очень хорошо, – продолжал Педгифт-младший. – Если мы разведем огонь для чая на открытом месте здесь, ваш друг найдет нас по дыму. Это индейский способ отыскивать человека в степи, мисс Мильрой, а здесь почти так же дико, как и в степи.

Есть искушения, особенно небольшие, против которых никак не может устоять женская натура. Искушение направить всю силу своего влияния, как единственной молодой девушки во всем обществе, чтобы расстроить намерение Аллана встретиться с его другом, было слишком сильным для дочери майора. Она бросила на улыбающегося Педгифта взгляд, который должен был бы поразить его, но кто когда поражал нотариуса?

– Я нахожу, что это самое пустынное, самое скучное и самое отвратительное место, какое только случалось мне видеть! – сказала мисс Нили. – Если вы непременно хотите делать здесь чай, мистер Педгифт, для меня не делайте. Нет, я останусь в лодке, и, хотя решительно умираю от жажды, я не дотронусь ни до чего, пока мы не вернемся к другому озеру.

Майор раскрыл губы, чтобы возражать, к неописуемому восторгу его дочери. Миссис Пентикост встала со своего места, прежде чем он успел сказать слово, и, осмотрев всю перспективу и не видя нигде экипажей, спросила с негодованием: «Неужели они вернутся опять к тому самому месту, где они оставили экипажи?» Узнав, что именно это и предложено и что по свойству местности экипажи не могли приехать к Герлю Миру, не вернувшись опять назад в Торп-Эмброз, миссис Пентикост, имея в виду интересы сына, тотчас объявила, что никакая власть на свете не заставит ее остаться на воде после сумерек.

– Кликните мне лодку! – закричала старушка в сильном волнении. – Где есть вода, там есть и ночной туман, а где есть ночной туман, там сын мой Самюэль простужается. Не говорите мне о лунном сиянии и о чае, вы сошли с ума! Эй! Вы, двое! – закричала миссис Пентикост безмолвным людям на берегу. – По шести пенсов каждому из вас, если вы отвезете меня и моего сына назад.

Прежде чем Педгифт успел вмешаться, Аллан сам решил затруднение с терпением и добродушием.

– Я никак не могу допустить, миссис Пентикост, чтобы вы вернулись в какой-нибудь другой лодке, а не в той, в которой вы приехали, – сказал он. – Нет никакой необходимости, так как вам и мисс Мильрой не нравится это место, чтобы кто-нибудь сходил на берег, кроме меня. Я должен выйти. Друг мой Мидуинтер никогда еще не нарушал данного мне слова, и я не могу оставить Герль Мир, пока есть возможность видеть его здесь. Но нет никакого повода, чтобы я мешал вам по этой причине. С вами поедут майор и мистер Педгифт, и вы можете возвратиться к экипажам до сумерек, если поедете сейчас. Я подожду здесь с полчаса, а потом приеду к вам в лодке этих людей.

– Вы ничего умнее не говорили сегодня, мистер Армадэль, – сказала миссис Пентикост, садясь с поспешностью. – Скажите же им, чтобы поторопились! – закричала старушка, грозя лодочникам кулаком. – Скажите им, чтобы они поторопились!

Аллан отдал необходимые приказания и вышел на берег. Осторожный Педгифт хотел идти за ним.

– Мы не можем оставить вас здесь одного, сэр, – сказал он шепотом. – Майор поедет с дамами, а мне позвольте остаться с вами в Мире.

– Нет, нет! – сказал Аллан. – На лодке все не в духе. Если вы хотите услужить мне, останьтесь с ними и употребите все силы, чтобы развеселить их.

Он махнул рукой, и гребцы оттолкнули лодку от берега. Все также замахали руками, кроме дочери майора, которая сидела поодаль от других, закрывая лицо зонтиком. Крупные слезы выступили на глазах Нили. Ее гнев против Аллана прошел, и сердце ее с раскаянием стремилось к нему с той минуты, как он вышел из лодки.

«Как он добр ко всем нам! – думала она. – А какая я злая!»

Все великодушные чувства ее натуры побуждали ее загладить перед ним свою вину. Она встала, не обращая внимания на приличия, и посмотрела ему вслед с раскрасневшимися щеками, между тем как он один стоял на берегу.

– Не долго оставайтесь, мистер Армадэль! – сказала она с отчаянным невниманием к тому, что подумает о ней остальное общество.

Лодка отъехала уже далеко, и при всей решимости Нили эти слова были сказаны тихим голосом, который не дошел до ушей Аллана. Единственный звук, слышанный им, когда лодка доехала до противоположной оконечности Мира и медленно исчезла за тростником, был звук концертины. Неутомимый Педгифт поддерживал веселость общества, очевидно подчинившись влиянию миссис Пентикост, разыгрывая священную мелодию.

Оставшись один, Аллан закурил сигару и прошелся по берегу взад и вперед.

«Она могла сказать мне слово на прощание, – думал он. – Я все устроил к лучшему, я почти сказал ей, как к ней привязан. А она вот каким образом обращается со мною!»

Он остановился и рассеянно смотрел на заходящее солнце и на темнеющую воду Мира. Какое-то неуловимое чувство в этот миг украдкой прокралось в его душу и отвлекло от мысли от мисс Мильрой к его отсутствующему другу. Он вздрогнул и осмотрелся вокруг.

Жители Мира ушли за угол стены, не было видно ни одного живого существа, ни малейшего звука не раздавалось на всем этом печальном берегу. Даже Аллан пришел в уныние. Прошло уже больше часа после того времени, когда Мидуинтер обещал быть в Герле Мире. Он хотел прийти пешком, взяв в проводники конюха из Торп-Эмброза, по переулкам и тропинкам, укорачивавшим расстояние. Конюх знал местность хорошо, и Мидуинтер обыкновенно был аккуратен в своих обещаниях. Не случилось ли чего в Торп-Эмброзе? Решившись не оставаться долее в сомнении и бездействии, Аллан вздумал идти пешком из Мира, надеясь встретить своего друга. Он тотчас обошел угол стены и попросил хозяина коттеджа показать ему дорогу к Торп-Эмброзу. Этот человек свел Аллана с дороги и указал на едва приметную просеку в деревьях плантации. Бросив еще несколько бесполезных взглядов вокруг, Аллан повернулся спиной к Миру и направился к деревьям.

Несколько шагов тропинка шла через плантацию, потом она вдруг повернула, вода и открытая местность скрылись из глаз. Аллан все шел по травянистой тропинке, не видя и не слыша ничего, пока не дошел до другого поворота тропинки. Повернув по новому направлению, он увидел человеческую фигуру, сидящую под деревом. Сделав ближе два шага, он узнал знакомое лицо.

– Мидуинтер! – воскликнул он с удивлением. – Я не здесь должен был вас встретить. Чего вы ждете здесь?

Мидуинтер встал, ничего не отвечая. Вечерние сумерки между деревьями, скрывавшие его лицо, делали его молчание вдвое странным. Аллан продолжал его расспрашивать:

– Вы одни сюда пришли? Я думал, что вас будет провожать конюх.

На этот раз Мидуинтер отвечал:

– Когда мы дошли до этих деревьев, я отослал конюха назад. Он сказал мне, что назначенное место близко и я заблудиться не могу.

– Зачем вы остались здесь, когда он ушел? – продолжал Аллан. – Зачем вы не пошли дальше?

– Не презирайте меня, – отвечал Мидуинтер. – У меня не хватило мужества.

– Не хватило мужества? – повторил Аллан.

Он помолчал с минуту.

– О! Я знаю, – продолжал он весело, положив руку на плечо Мидуинтера, – вы все еще дичитесь Мильросв. Какие пустяки, когда я сам сказал вам, что в коттедже с вами помирились.

– Я не думал, Аллан, о ваших друзьях в коттедже. Дело в том, что я сам не свой сегодня, я нездоров и расстроен нервами, безделица пугает меня.

Он остановился и задрожал от тревожной проницательности взгляда Аллана.

– Если вы хотите знать, – сказал он вдруг, – ужас той ночи на корабле опять овладел мною, в голове моей страшное смятение, в сердце страшная тоска. Я боюсь, как бы с вами не случилось чего-нибудь, если мы не расстанемся, пока не пройдет этот день. Я не могу нарушить обещания, данного вам. Ради бога, освободите меня от него и отпустите назад.

Отговаривать Мидуинтера в эту минуту было совершенно бесполезно. Аллан исполнил его прихоть.

– Выйдем из этого темного и душного места, – сказал Аллан, – и мы поговорим. Вода и открытое небо в десяти шагах от нас. Я ненавижу лес вечером, даже на меня он наводит ужас. Вы чересчур заработались над управительскими книгами. Пойдемте и вздохните свободно на открытом воздухе.

Мидуинтер подумал с минуту и вдруг покорился.

– Вы правы, – сказал он, – а я по обыкновению не прав. Я теряю время и расстраиваю вас без всякой надобности. Какая глупость просить вас отпустить меня? Положим, вы сказали бы «да»?

– Ну? – спросил Аллан.

– Ну, – повторил Мидуинтер, – а что-нибудь остановило бы меня с первого шага, вот и все. Пойдемте.

Они пошли молча к Миру. При последнем повороте тропинки сигара Аллана погасла. Потом он остановился опять зажечь ее, Мидуинтер пошел «вперед и первый вышел на открытую местность. Аллан только что зажег спичку, когда, к удивлению его, друг его вернулся к нему. Света было довольно, чтобы показывать предметы яснее в этой части плантации. Спичка выпала из руки Аллана, когда Мидуинтер подошел к нему.

– Боже! – вскричал он, отступая назад. – У вас такой вид, какой был на корабле!

Мидуинтер молча поднял руку. Он заговорил, дико устремив глаза на лицо Аллана и приложившись своими белыми губами к его уху.

– Вы помните, какой я имел вид, – отвечал он шепотом, – а помните ли, что я сказал, когда вы и доктор разговаривали о сне?

– Я забыл этот сон, – сказал Аллан.

Когда он дал этот ответ, Мидуинтер взял его за руку и повел к повороту тропинки.

– Теперь помните? – спросил он указывая на Мир.

Солнце закатывалось на безоблачном западном небе.

Вода Мира была окрашена пурпуром погасающего света. Открытая местность расстилалась направо и налево, уже покрытая печальной темнотой. На ближайшем краю озера, где прежде всего было пустынно, стояла теперь прямо против заходящего солнца фигура женщины.

Оба Армадэля стояли молча и смотрели на одинокую фигуру и на печальный вид.

Мидуинтер заговорил первый:

– Ваши собственные глаза это видели, теперь посмотрите на ваши собственные слова.

Он подал Аллану описание сновидения, указывая пальцем на строчки, в которых рассказывалось первое видение. Голос его все понижался, когда он повторил слова:

– «Мне показалось, что я остался один в темноте. Я ждал.

Темнота раскрылась и показала мне видение, как в картине: широкий, уединенный пруд, окруженный открытой местностью. Над дальним краем пруда я увидел безоблачное западное небо, покрасневшее от заходящего солнца.

На ближнем краю пруда стояла тень женщины».

Он замолчал, опустил руку, державшую рукопись. Другая рука указывала на одинокую фигуру, стоявшую спиною к ним, напротив заходящего солнца.

– Тут стоит живая женщина вместо тени, – сказал он. – Это первое предостережение сна вам и мне! Пусть в будущий раз мы будем стоять вместе, а вторая фигура, которая будет стоять вместо тени, будет моя.

Даже Аллана заставило молчать странное убеждение, с которым он говорил.

Во время наступившего молчания женская фигура двинулась и медленно пошла по берегу. Аллан вышел из-за деревьев, и первый предмет, представившийся его глазам, был кабриолет из Торп-Эмброза. Он обернулся к Мидуинтеру, засмеявшись с облегчением.

– Какого вздора наговорили вы! – сказал он. – И какой вздор слушал я! Это гувернантка наконец!

Мидуинтер не отвечал. Аллан взял его за руку и хотел вести. Он вдруг вырвался и схватил Аллана обеими руками, не пуская его к женской фигуре у озера, как он не пускал его в каюту корабля. Опять усилие было напрасно, опять Аллан вырвался так же легко, как и в первый раз.

– Один из нас должен поговорить с ней, – сказал он. – И если вы не хотите, то заговорю я.

Только что он сделал несколько шагов к озеру, как услыхал или ему послышался голос, слабо сказавший ему вслед раз, один только раз, слово «прощайте». Он остановился с чувством тревожного удивления и оглянулся.

– Это вы, Мидуинтер? – спросил он.

Ответа не было. Поколебавшись еще с минуту, Аллан вернулся к плантации. Мидуинтер ушел. Аллан оглянулся на озеро, не зная при этом новом непредвиденном случае, что ему делать. Одинокая фигура переменила между тем направление своей прогулки. Она повернулась и шла к деревьям. Она, очевидно, или увидела, или услышала Аллана. Невозможно было оставить женщину одну в таком неприятном положении и в таком уединенном месте. Во второй раз Аллан вышел из деревьев навстречу ей.

Когда он подошел так близко, что мог увидеть ее лицо, он остановился в непреодолимом удивлении. Ее красота, когда она, улыбаясь, посмотрела на него вопросительно заставила его остановиться и слова замереть на губах. Им овладело сомнение: гувернантка ли это?

Он опомнился и, сделав несколько шагов вперед, назвал свое имя.

– Могу я спросить, прибавил он, – не имею ли я удовольствие?..

Дама свободно и любезно докончила его вопрос.

– Гувернантка дочери майора Мильроя, – сказала она, – мисс Гуилт.

Между тем в Торп-Эмброзе все было тихо и спокойно. В холле было пустынно, в комнатах темно. В ожидании часа вечерней трапезы слуги собрались в саду за домом и, скучая, поглядывали на ясное небо и восходящую луну. Все соглашались, что мало было надежды на возвращение компании с пикника до наступления ночи. Высказанное таким высоким авторитетом, как повар, и принятое всеми мнение заключалось в том, что все они могут спокойно сесть и поужинать, нисколько не опасаясь, что трапеза будет прервана звонком. Придя к этому заключению, слуги собрались вокруг стола, и именно в тот момент, когда все уселись, зазвонил звонок.

Швейцар, в недоумении поднявшийся наверх открыть дверь, обнаружил там, к своему удивлению, Мидуинтера, одиноко стоявшего у порога и выглядевшего (по впечатлению того же швейцара) крайне несчастным и больным.

Мидуинтер попросил свечу и, сказав, что ему больше ничего не надо, сразу же удалился в свою комнату. Швейпар вернулся к товарищам-слугам и сообщил, что с другом их хозяина определенно случилась неприятность.

Войдя в свою комнату, Мидуинтер закрыл дверь, тут же достал дорожный мешок и начал торопливо укладывать в него все необходимое для путешествия. Сделав это, он открыл и выдвинул один из ящиков стола и переложил из него в нагрудный карман пальто небольшие вещицы, подаренные ему Алланом, – сигаретницу, кошелек, набор запонок из чистого золота. При виде этих предметов волна воспоминаний нахлынула на него, но Мидуинтер овладел собой, схватил дорожный мешок и взялся было за ручку двери, и тут он внезапно остановился в нерешительности. Порывистая торопливость в движениях вдруг сменилась спокойствием, черты лица, выражавшие глубокое отчаяние, начали смягчаться.

Он постоял некоторое время, держась за ручку двери. Вплоть до этого момента им руководил только один побудительный мотив, он стремился только к одной цели. «Я должен это сделать ради Аллана», – сказал Мидуинтер сам себе уже тогда, когда там, у озера, обернулся, уходя в лес, и на фоне зловещего ландшафта увидел, как его друг удаляется от него и приближается к той женщине. «Ради Аллана я должен уйти», – сказал он себе вновь, когда пересек открытое пространство за лесом и увидел мерцающие в сером сумраке огни фонарей вдоль ограды железнодорожной станции.

Только теперь, когда Мидуинтер вдруг остановился, перед тем как выйти и закрыть за собой дверь, только теперь, когда он ясно осознал, что слишком уж торопится, благородные начала в его натуре вдруг восстали, протестуя против столь отчаянного решения, навеянного мистическим страхом и гнавшего его теперь от всего того, что было дорого сердцу. До сих пор, с того момента, когда Мидуинтер на берегу озера увидел, как первое видение из сна Аллана становится явью, его решение оставить Аллана ради блага самого Аллана не было поколеблено ни на одно мгновение, но теперь, в первый раз после этого, сердце Мидуинтера восстало против него же, и он ничего не мог возразить на его упреки. Сердце как бы говорило ему: «Что же, уходи, если так надо и если ты так решил. Но вспомни то время, когда ты был болен. Аллан все время сидел у твоей кровати. Ты был одинок, у тебя не было ни друзей, ни близких. А вот Аллан открыл тебе свое сердце… Если боишься сказать ему в лицо о своем уходе, то хоть напиши другу. Напиши и попроси у него прощения, прежде чем навсегда оставишь его!»

Мидуинтер тихо закрыл дверь, сел за письменный стол и взялся за перо. Он принимался писать вновь и вновь, но никак не мог найти нужных прощальных слов; весь пол вокруг стола покрылся порванными листами бумаги. И в какую бы сторону Мидуинтер не повернул голову, все увиденное в его воображении как бы упрекало и напоминало старые добрые времена. Просторная спальня, в которой он теперь сидел, помимо воли то и дело сужалась до размеров тесной комнатенки в гостинице, где он лежал больной. Теплая рука Аллана легко поглаживала его и снова и снова мягко прикасалась к нему; тихий голос ласково говорил с ним, и столько дружелюбия было в его тоне…

Он положил на стол руки и в отчаянии уронил на них голову. Перо было бессильно написать те слова, которые он не мог сказать другу. Безжалостно и ежечасно мистическое чувство Мидуинтера требовало от него ухода от Аллана, а его любовь к другу, так же жестоко и неумолимо, удерживала его, требовала написать прощальное послание с извинениями и мольбой о снисхождении.

Мидуинтер вдруг решительно встал из-за стола и позвонил слуге.

– Когда вернется мистер Армадэль, – сказал он, – попросите его извинить меня за то, что я не спущусь к нему вниз. Скажите, что я попытаюсь уснуть.

Затем он запер за слугой дверь, загасил свечу и сел в темноте.

«Ночь разделит нас на время, – сказал Мидуинтер сам себе, – и, может быть, за это время я смогу написать ему. Я уйду рано утром, я могу уйти, когда…»

Он не закончил мысль, остановился на полуфразе, и острая боль, вызванная внутренней душевной борьбой, вырвалась вдруг в болезненном стоне от страшных мук, которые до сих пор ему еще не приходилось испытывать.

Он посидел еще немного в темноте. Время шло, но чувство безысходности продолжало волновать его душу, хотя острота его начала потихоньку притупляться, видимо, под тяжестью огромного напряжения, которое пришлось испытать несколько часов назад. Мидуинтер почувствовал в себе какую-то отупляющую пустоту, он даже не пытался зажечь свечу и еще раз начать писать. Время летело, а он так и сидел у стола и даже не сдвинулся с места, чтобы выглянуть из окна, когда стук колес приближающихся экипажей нарушил тишину ночи. Он слышал, как экипажи приблизились к подъезду и остановились, слышал, как лошади грызли удила, слышал голос Аллана и Педгифта-младшего, но все оставался сидеть неподвижно в темноте, не проявляя к звукам, доносившимся снаружи, ни малейшего интереса.

Он слышал голоса и после того, как экипажи удалились – молодые люди явно не спешили расставаться. Через открытое окно доносилось каждое их слово. А единственной темой, полностью поглотившей их внимание, была новая гувернантка. Аллан на все лады расхваливал ее. Целый час, пока они плыли в лодке от одного берега озера к другому, чтобы присоединиться к остальным участникам пикника, он испытывал такое удовольствие, какого ему еще никогда в жизни не приходилось испытывать, рассказывал Аллан. Соглашаясь с мнением своего клиента о прелестях очаровательной гувернантки, Педгифт-младший в то же время каждый раз, когда ему удавалось вставить слово, пытался подойти к вопросу с другой точки зрения. Прелести мисс Гуилт не настолько затмили его внимание, чтобы он не заметил того впечатления, которое новая гувернантка произвела на ее нанимателя и ее подопечную.

– В семействе майора Мильроя, сэр, кажется, ослаб где-то какой-то винтик, – послышался голос Педгифта-младшего. – Вы заметили, как выглядели майор и его дочь, когда мисс Гуилт приносила свои извинения за опоздание? Не заметили? А помните, что сказала мисс Гуилт?

– Что-то о миссис Мильрой, не так ли? – ответил Аллан.

Голос Педгифта странным образом трансформировался на тон ниже:

– Мисс Гуилт прибыла в коттедж сегодня после обеда, сэр, как раз к тому времени, как я и предполагал, и она могла бы присоединиться к нам вовремя, как мы и рассчитывали, если бы не миссис Мильрой, сказала она. Миссис Мильрой потребовала, мол, ее наверх, как только она вошла в дом, и продержала ее у себя добрых полчаса, если не больше. В этом заключались извинения мисс Гуилт за опоздание, мистер Армадэль.

– Ну и что из этого?

– Вы, кажется, забыли, сэр, о том, что все соседи вокруг постоянно слышали о миссис Мильрой с тех пор, как майор поселился среди нас. Нам всегда говорили, ссылаясь, кстати, на доктора, что она слишком больна, чтобы принимать у себя кого-либо. Не странно ли, что она вдруг стала настолько хорошо себя чувствовать, чтобы быть в состоянии принять мисс Гуилт (причем в отсутствие мужа), как только мисс Гуилт вошла в дом?

– Нисколько! Вполне естественно, что она сочла необходимым тут же познакомиться с гувернанткой своей дочери.

– Хорошо, мистер Армадэль. Но майор и мисс Нили смотрели на это несколько иначе. Я наблюдал за ними обоими, когда гувернантка сообщила, что миссис Мильрой потребовала ее наверх. Если я когда-либо видел выражение крайнего испуга, то это было на лице у мисс Мильрой, и я должен сказать (если мне будет позволено, строго между нами, навести тень на репутацию галантного солдата), что и сам майор был в таком же состоянии. Поверьте моему слову, сэр, там, наверху, в вашем милом коттедже, что-то неладно, и мисс Гуилт уже замешана во всем этом.

Последовала минута молчания. Потом Мидуинтер снова услышал голоса, но уже несколько подальше от дома. Аллан, наверное, решил немного проводить Педгифта-младшего.

Некоторое время спустя голос Аллана послышался снова, уже под порталом. Он справлялся о своем друге. Слуга сообщил ему то, что передавал Мидуинтер. После этого вокруг снова воцарилась тишина, которую ничто не нарушало, пока не пришло время запирать дом, шаги слуг то тут, то там, лязг запираемых дверей, лай потревоженной собаки, донесшийся с конюшни…

Мидуинтер непроизвольно встал с места, чтобы зажечь свечу, но голова его закружилась, рука дрожала. Он отложил спички и снова сел. Разговор между Алланом и Педгифтом-младшим перестал занимать его, как только он прекратился. Нисколько не беспокоило его больше и то, что было уже очень поздно, а он так ничего и не написал Аллану. Его физические и интеллектуальные силы были на пределе, и он с полным безразличием думал теперь о том, что и наступающий день непременно принесет ему массу неприятностей.

Прошло некоторое время и тишина вновь была нарушена голосами на дворе. На этот раз разговаривали мужчина и женщина. По первым же немногим словам, которыми они обменялись, можно было понять, что встречаются они украдкой и что мужчина – один из слуг в Торп-Эмброзе, а женщина – служанка из коттеджа.

И снова, как только они обменялись приветствиями, новая гувернантка оказалась единственной темой разговора. Женщину переполняли недобрые предчувствия, навеянные исключительно прекрасной внешностью мисс Гуилт, которые она без удержу высказывала мужчине, безуспешно пытавшемуся повернуть разговор на другие темы.

Рано или поздно, пусть он запомнит ее слова, говорила служанка, в коттедже разразится ужасный скандал. Ее хозяин (только это никому не надо передавать) живет со своей миссис ужасно. Майор – а он лучший из мужчин – не допускает в свою голову и мысли ни о ком и ни о чем больше, как только о своей дочери и своих вечных часах. Но стоит только миловидной женщине появиться поблизости, как миссис Мильрой уже ревнует его к ней, ревнует, не зная меры, как одержимая мечется на своей кровати. Так вот, запомни, что я говорю: не пройдет и нескольких дней, как мы увидим, что прибытие миссис Гуилт (а она, конечно же, очень миленькая, несмотря на свои ужасные волосы) подольет масла в огонь, и миссис Мильрой снова взбеленится. Если этого не произойдет, то это будет не миссис, а кто-то другой. И как бы ни обернулось все, вся вина и все проклятия падут на этот раз на дом матушки майора. Старая леди и миссис сильно поссорились два года назад. Старая леди ушла тогда из дома майора в ярости и сказала сыну в присутствии всех слуг, что, если бы у него в голове была хоть искорка разума, он не позволил бы своей жене до такой степени подчинить его своему дурному нраву. Было бы, наверное, не правильно обвинять мать майора в том, что она умышленно подобрала миловидную гувернантку, чтобы насолить его жене. В то же время можно с уверенностью сказать, что старая леди не стала бы потакать ревнивым капризам своей невестки и не отказалась бы от способной и респектабельной гувернантки для свой внучки только потому, что эту гувернантку Господь наградил миловидной внешностью. Как все это кончится (а это, без сомнения, закончится плохо), никто не может сказать. Уже сейчас все выглядит (по мнению миссис Мильрой) настолько мрачно, что дальше некуда. Мисс Нили плакала после целого дня удовольствий (это один плохой знак); миссис не нашла виноватого в этом (это другой плохой знак); хозяин пожелал ей доброй ночи от двери (третий плохой знак); гувернантка заперлась у себя в комнате (это самый плохой знак, то есть, получается, что она не доверяет слугам!)…

Так эти излияния непрерывным потоком через открытое окно достигали ушей Мидуинтера, пока не пробили часы на конюшне. Когда отзвучал последний удар, голосов уже не было слышно, и тишина больше не нарушалась ничем.

Прошло еще немного времени, и Мидуинтер сделал новую попытку подняться. На этот раз он зажег свечу без особых затруднений и взял перо.

Теперь, с первой же попытки, у него как будто все пошло хорошо. Неожиданная легкость и выразительность в изложении удивляли его. Заподозрив, что тут что-то не так, он поднялся из-за стола, смочил голову и лицо водой, вернулся к столу и начал читать то, что он написал. Язык был почти непонятен – незаконченные фразы, слова не на месте, каждая строка отражала протест утомленного мозга против безжалостной воли, вынуждавшей его действовать…

Мидуинтер разорвал листок, точно так же, как он поступил со многими листками до этого, и, сдавшись наконец в неравной борьбе, положил утомленную голову на подушку. Почти в тот же момент им овладело полное изнеможение, и, не успев загасить свечу, он уснул.

Его разбудил шум у дверей. Солнечный свет врывался в комнату, свеча догорела, слуга ждал за дверью с письмом в руке, полученным с утренней почтой.

– Я осмелился разбудить вас, сэр, – сказал слуга, когда Мидуинтер отворил дверь, – потому что на этом письме написано «весьма срочное», и я думал, что, может быть, это письмо очень для вас важно.

Мидуинтер поблагодарил его и взглянул на письмо. Оно было важно: почерк был мистера Брока.

Мидуинтер повременил, чтобы собраться с мыслями. Разорванные бумаги на полу напомнили ему в одно мгновение, в каком положении он находился. Он опять запер дверь, боясь, чтобы Аллан не встал ранее обыкновенного и не пришел его расспрашивать. Потом, вяло и как бы без интереса к тому, что ректор мог писать ему теперь, он распечатал письмо мистера Брока и прочел:

От Децимуса Брока к Озайязу Мидуинтеру

Четверг

Прошло девять дней, и кончается десятый день с тех пор, как мисс Гуилт со своей ученицей прогуливались утром в саду коттеджа.

Ночь была темная. После заката солнца на небе появились признаки, предвещавшие дождь. Приемные комнаты в большом доме были все пусты и темны. Аллана не было дома – он проводил вечер у Мильроев, а Мидуинтер ждал его возвращения – не там, где он обыкновенно ждал, среди книг в библиотеке, а в маленькой комнатке, в которой жила мать Аллана в последние дни своего пребывания в Торп-Эмброзе.

Ничего не было из нее вынесено, но многое было прибавлено в этой комнате с тех пор, как Мидуинтер видел ее. Книги, оставленные миссис Армадэль, мебель, старая циновка на полу, старые обои на стенах – все осталось не тронуто. Статуэтка Ниобеи все еще стояла на пьедестале, а французское окно все еще открывалось в сад. Но теперь к сувенирам, оставленным матерью, прибавились вещи, принадлежащие сыну. Стена, до сих пор пустая, была украшена рисунками акварелью – портрет миссис Армадэль, с одной стороны которого висел вид старого дома в Сомерсетшире, а с другой – изображение яхты. Между книгами, на которых виднелась поблекшими чернилами надпись миссис Армадэль: «От моего отца», были другие книги, книги, надписанные тем же почерком, но более яркими чернилами: «Моему сыну». Висело на стене, лежало на камине, было разбросано по столу множество маленьких вещиц, принадлежащих Аллану прежде, необходимые принадлежности его настоящих удовольствий и занятий, и все прямо свидетельствовало, что комната, которую он обыкновенно занимал в Торп-Эмброзе, была та самая, которая когда-то напомнила Мидуинтеру второе видение во сне. Здесь, со странной уверенностью не подчиняясь влиянию обстановки, окружавшей его, которая так недавно была предметом его суеверного страха, друг Аллана теперь спокойно ждал его возвращения, и здесь, еще удивительнее, он смотрел без волнения на перемену в домашнем убранстве, которая была сделана по милости его самого. Ведь Мидуинтер сам рассказал об открытии, сделанном им в новом доме. Он убедил сына поселиться в комнате матери.

Какие причины побудили его рассказать об этом Аллану? Причины, естественно ставшие следствием новых надежд и новых интересов, теперь оживлявших его.

Полная перемена, которая произошла в его убеждениях после памятной встречи лицом к лицу с мисс Гуилт, была таковой, что было не в его натуре скрывать ее от Аллана. Он расскажет об этом откровенно, и так расскажет, как будет сообразно с его характером рассказать. Он не хотел приписывать себе заслуги в том, что победил свое суеверие, до тех пор, пока он беспощадно не обнаружил и не проанализировал этого суеверия, и оно предстало в самом худшем и слабейшем своем виде. Уже после того, как он откровенно признался в побуждении, заставившем его оставить Аллана у озера, стал он делиться новой точкой зрения, с которой он теперь смотрел на сновидение. Тогда, и только тогда заговорил он об исполнении первого видения, как мог бы говорить доктор на острове Мэн. Он спросил, как доктор мог бы спросить: «Что удивительного, если они видели пруд или озеро при заходе солнца, когда целая сеть озер находилась в нескольких часах езды от них, и что же странного, что они увидели женщину на Мире, когда к этому озеру вели дороги, когда поблизости от него находились деревни и по этому озеру ездили лодки и когда его посещали целые общества гуляющих?» Таким образом, он опять ждал, чтобы подкрепить более твердую решимость, с какой он смотрел на будущее до тех пор, пока не рассказал прежде всего, что он думает теперь сам о своих прошлых заблуждениях. Намерение забыть интересы своего друга и обмануть доверие, оказанное ему предложением места управителя, нарушить обязательство, которое Брок возложил на него, все, заключавшееся в этой одной мысли, чтобы оставить Аллана, явное противоречие, обнаруживавшееся в том, что он считал сновидение как откровение, посланное роком, покушение избегнуть этого рока свободой воли, труды для приобретения познаний в обязанностях управляющего на будущее время и страх, чтобы это будущее не нашло его в доме Аллана, были в свою очередь беспощадно изложены другу. В каждом заблуждении, в каждой несостоятельности Мидуинтер признался с решимостью, прежде чем решился высказать более ясно и верно свою точку зрения, прежде чем он осмелился задать этот последний и простой вопрос, кончавший все:

– Положитесь ли вы на меня на будущее время? Простите ли вы и забудете ли прошлое?

Человек, который мог таким образом раскрыть все свое сердце без малейшей сдержанности, внушаемой уважением к себе, не мог забыть даже самый ничтожный, скрытный поступок, в котором эта слабость могла заставить его сделаться виновным относительно своего друга. На совести Мидуинтера тяжело лежало, что он скрыл от Аллана открытие, которое он должен был сделать ради самых дорогих его интересов, – открытие комнаты его матери.

Но одно сомнение сомкнуло ему уста, сомнение, в тайне ли осталось поведение миссис Армадэль на Мадейре после ее возвращения в Англию. Старательные расспросы – сначала слуг, потом крестьян, – тщательный анализ тех немногих слухов, ходивших в то время и повторенных ему немногими людьми, помнившими их, убедили Мидуинтера наконец, что семейная тайна была сохранена в семействе. Удостоверившись, что, какие расспросы ни делал бы сын, они не поведут его к открытию, которое могло бы поколебать его уважение к памяти матери, Мидиунтер более не колебался. Он повел Аллана в комнату, показал ему книги на полках и сказал:

– Единственная причина, по которой я не сказал вам об этом прежде, исходила из опасения заинтересовать вас комнатой, на которую я смотрел с ужасом, как на вторую сцену, указанную в сновидении. Простите мне также и это, и тогда, вы простите мне все.

При любви Аллана к памяти его матери из подобного признания мог произойти только один результат: он полюбил маленькую комнату с первого взгляда, как приятный контраст с величием других торп-эмброзских комнат, а теперь, когда он узнал, какие воспоминания соединяются с ней, то тотчас решился сделать ее своей комнатой. В тот же самый день все его вещи были перенесены в комнату матери в присутствии и при помощи Мидуинтера. Таким образом произошла перемена в домашнем устройстве, и таким образом, победа Мидуинтера над своим фатализмом, заставившая Аллана занимать ту комнату, в которую иначе он, может быть, никогда не вошел бы, заставила сбыться второе видение во сне.

Спокойно прошел час с того времени, когда друг Аллана ждал его возвращения. То читая, то раздумывая, провел он время. Никакие неприятные заботы, никакие тревожные сомнения не волновали его теперь. День арендного расчета, которого он прежде так опасался, настал и прошел благополучно. Более дружеские сношения были установлены между Алланом и его арендаторами. Бэшуд оказался достоин доверия, оказанного ему. Педгифты, отец и сын, вполне оправдали доброе мнение их клиента. Куда ни смотрел бы Мидуинтер, перспектива была блестящая, будущее не имело ни облачка.

Мидуинтер поправил лампу на столе и посмотрел в окно в ночную темноту. Часы пробили половину двенадцатого, когда в окно начали падать первые капли дождя. Мидуинтер взялся уже рукой за колокольчик, чтобы позвать слугу и послать его в коттедж с зонтиком, когда вдруг остановился, услыхав знакомые шаги на тропинке.

– Как вы поздно! – сказал Мидуинтер, когда Аллан вошел во французское окно. – В коттедже были гости?

– Нет, только мы одни. Время как-то скоро прошло.

Он отвечал голосом тише обыкновенного и вздохнул, садясь на стул.

– Вы, кажется, не в духе? – спросил Мидуинтер. – Что с вами?

Аллан колебался.

– Почему мне не не сказать вам? – отвечал он через минуту. – Этого нечего стыдиться, я только удивляюсь, как вы сами этого не приметили! Разумеется, речь идет о женщине – я влюблен.

Мидуинтер засмеялся.

– Разве мисс Мильрой была очаровательнее прежнего сегодня? – весело спросил он.

– Мисс Мильрой! – повторил Аллан. – Что это пришло вам в голову? Я влюблен не в мисс Мильрой.

– В кого же?

– В кого? Есть о чем спрашивать! Кто же может это быть, как не мисс Гуилт?

Наступило внезапное молчание. Аллан сидел, небрежно засунув руки в карманы и смотря в открытое окно на лившийся дождь. Если бы он повернулся к своему другу, когда назвал мисс Гуилт, он, может, быть, несколько испугался бы перемене, которая произошла в лице Мидуинтера.

– Вы, верно, не одобряете этого? – спросил Аллан, несколько подождав.

Ответа не было.

– Теперь поздно делать возражения, – продолжал Аллан. – Я серьезно говорю вам, что я в нее влюблен.

– Две недели назад вы были влюблены в мисс Мильрой, – отвечал Мидуинтер спокойным тоном.

– Фи! То было просто волокитство, теперь совсем другое. Я серьезно влюблен в мисс Гуилт.

Он обернулся, говоря эти слова. Мидуинтер тотчас отвернулся и наклонился над книгой.

– Я вижу, что вы этого не одобряете, – продолжал Аллан. – Вы не одобряете потому только, что она гувернантка? Но если бы вы были на моем месте, это не помешало бы вам.

– Нет, – отвечал Мидуинтер, – я не могу сказать по совести, что это помешало бы мне.

Он произнес эти слова неохотно и отодвинул свой стул подальше от лампы.

– Гувернантка не бывает богата, – продолжал Аллан, – а герцогиня не бывает бедна – вот единственная разница, какую я признаю между ними. Мисс Гуилт старше меня, я этого не опровергаю. Каких она лет, по вашему мнению, Мидуинтер? Я скажу двадцать семь или восемь. Вы что скажете?

– Ничего. Я согласен с вами.

– Вы находите, что женщина в двадцать восемь лет слишком для меня стара? Если бы вы были сами влюблены в двадцативосьмилетнюю женщину, вы не находили бы, что она слишком для вас стара?

– Не могу сказать, чтобы я нашел ее слишком старой, если…

– Если бы вы действительно ее любили?

Опять не было ответа.

– Стало быть, если то, что она гувернантка, и то, что она старше меня, не препятствие, то что же можете вы сказать против мисс Гуилт?

– Я ничего не говорю против нее.

– Но вам, кажется, это неприятно?

Наступило новое молчание. Мидуинтер первый прервал его на этот раз.

– Уверены ли вы в себе, Аллан? – спросил он, еще ниже наклонившись над книгой. – Действительно ли вы привязаны к этой женщине? Серьезно ли вы намерены сделать ей предложение?

– Я думаю серьезно об этом в эту минуту, – сказал Аллан. – Я не могу быть счастлив, я не могу жить без нее, клянусь моей душой, я обожаю землю, по которой она ступает.

– Давно ли?..

Голос Мидуинтера прервался, и он замолчал.

– Давно ли, – повторил он, – обожаете вы землю, по которой она ступает?

– Долее, чем вы думаете. Я знаю, что я могу доверить вам все мои тайны.

– Не доверяйте мне!

– Пустяки! Вам я доверюсь. Есть маленькое затруднение, о котором я вам еще не упоминал. Это вещь довольно деликатная, и мне хочется посоветоваться с вами. Между нами, я имел несколько тайных свиданий с мисс Гуилт…

Мидуинтер вдруг вскочил и отворил дверь.

– Мы поговорим об этом завтра, – сказал он. – Спокойной ночи.

Аллан оглянулся с удивлением, дверь затворилась, и он остался в комнате один.

– Он даже не пожал мне руку! – воскликнул Аллан, с удивлением смотря на пустой стул.

Как только эти слова сорвались с его губ, дверь отворилась и явился Мидуинтер.

– Мы не пожали друг другу руку, – сказал он резко. – Бог да благословит вас, Аллан! Мы поговорим об этом завтра. Спокойной ночи.

Аллан остался один у окна, смотря на проливной дождь. Ему было как-то неловко, он сам не знал почему.

«Мидуинтер становится все страннее и страннее, – думал он. – Почему он отложил до завтра, когда я хочу говорить с ним сегодня?»

Он с нетерпением взял свечу, опять поставил ее, воротился к открытому окну и посмотрел в направлении коттеджа.

– Желал бы я знать, думает ли она обо мне? – тихо спросил он сам себя.

Она думала о нем, она только что раскрыла свою письменную шкатулку, чтобы написать к миссис Ольдершо, и ее перо в эту минуту написало первую строку:

Всю ночь шел дождь, и, когда настало утро, дождь все еще продолжался.

Против своей обыкновенной привычки Мидуинтер ждал в столовой, когда туда вошел Аллан. Он казался изнурен и утомлен, но в улыбке его было более кротости, а в обращении более спокойствия, чем обыкновенно. К удивлению Аллана, он сам заговорил о предмете вчерашнего разговора, как только слуга вышел из комнаты.

– Я боюсь, что вы сочли меня очень нетерпеливым и очень резким вчера, – сказал он. – Я постараюсь загладить сегодня. Я выслушаю все, что вы желаете сказать мне о мисс Гуилт.

– Мне не хотелось бы беспокоить вас, – сказал Аллан. – По вашему лицу можно подумать, что вы провели дурную ночь.

– Я уже несколько времени дурно сплю, – спокойно отвечал Мидуинтер. – Я чувствую себя как-то нехорошо. Но мне кажется, я нашел средство поправиться, не прибегая к докторам. После я скажу вам подробнее об этом. Воротимся прежде к тому, о чем вы говорили вчера. Вы упомянули о каком-то затруднении…

Он колебался и кончил фразу таким тихим тоном, что Аллан не расслышал.

– Можете быть, было бы лучше, – продолжал он, – если бы вы поговорили не со мной. А с мистером Броком.

– Я предпочитаю говорить с вами, – сказал Аллан. – Но скажите мне прежде, прав я был или ошибался вчера, думая, что вы не одобряете моей любви к мисс Гуилт?

Тонкие нервные пальцы Мидуинтера начали мять хлеб на тарелке. Он в первый раз отвел глаза от Аллана.

– Если вы имеете какие-нибудь возражения, – настаивал Аллан, – мне хотелось бы слышать их.

Мидуинтер вдруг опять поднял глаза, щеки его смертельно побледнели, и сверкающие черные глаза устремились прямо на лицо Аллана.

– Вы любите ее, – сказал он. – Любит ли она вас?

– Вы не сочтете меня тщеславным? – отвечал Аллан. – Я говорил вам вчера, что имел несколько тайных свиданий…

Глаза Мидуинтера опять опустились на крошки хлеба, лежавшие на его тарелке.

– Я понимаю, – перебил он быстро, – вы ошибались вчера. Я не имею никаких возражений.

– Что же вы не поздравите меня? – спросил Аллан тревожно. – Такая прелестная и такая умная женщина!

Мидуинтер протянул руку.

– Я обязан не только поздравить вас, но и помочь вашему счастью, если только смогу, – сказал он.

Мидуинтер взял Аллана за руку и крепко ее пожал.

– Могу ли я помочь вам? – спросил он, становясь все бледнее и бледнее.

– Мой милый друг! – воскликнул Аллан. – Что такое с вами? Ваша рука холодна, как лед.

Мидуинтер слабо улыбнулся.

– У меня всегда крайности, – сказал он. – Моя рука была горяча, как огонь, в первый раз, как вы взяли ее в деревенской гостинице. Перейдем к тому затруднению, о котором вы еще не упомянули. Вы молоды, богаты, сам себе господин, и она любит вас. Какое тут может быть затруднение?

Аллан колебался.

– Я, право, не знаю, как сказать, – отвечал он. – Как вы сейчас сказали, я люблю ее, и она любит меня, а между тем между нами есть какое-то затруднение. Влюбленные много говорят о себе, по крайней мере, я. Я рассказал ей все о себе, о моей матери и как мне досталось это имение, словом, все. Ну, хотя это не поражает меня, когда мы вместе, мне приходит иногда в голову, когда я не с нею, что она немногое говорит со своей стороны, словом, я знаю о ней не более вас.

– Вы хотите сказать, что вы ничего не знаете о семействе и родных мисс Гуилт?

– Именно.

– Разве вы никогда не спрашивали ее о них?

– Я упомянул кое-что намедни и боюсь, что сказал не совсем кстати. Она приняла такой вид… Право, я не умею вам сказать, не то чтобы недовольный… О! Что это, как трудно найти слова! Я отдал бы все на свете, Мидуинтер, если бы мог найти настоящее слово, когда оно мне нужно, так, как вы.

– Мисс Гуилт отвечала вам что-нибудь?

– Вот я к этому-то и прихожу. Она сказала: «Я должна буду рассказать вам когда-нибудь грустную историю, мистер Армадэль, о себе и о моем семействе, но вы кажетесь так счастливы, а обстоятельства эти так печальны, что у меня недостает духа говорить с вами о них теперь». Она говорила со слезами на глазах, мой милый, со слезами на глазах! Разумеется, я тотчас переменил разговор. Как же теперь опять воротиться к этому предмету деликатно, не заставляя ее плакать? А мы должны воротиться к нему, не для меня, я очень рад жениться на ней прежде и слышать о ее семейных несчастьях потом. Но я знаю мистера Брока. Если я не смогу сообщить ему удовлетворительных сведений о ее родных, когда напишу ему об этом (а я, разумеется, должен это сделать), он, конечно, выскажется против. Я, разумеется, завишу сам от себя и могу поступить как хочу, но милый старик Брок был таким добрым другом моей бедной матери и таким добрым другом для меня… вы понимаете, что я хочу сказать?

– Конечно, Аллан. Мистер Брок был для вас вторым отцом. Всякое разногласие между вами в таком серьезном деле, как это, было бы самым печальным обстоятельством, какое только могло бы случиться. Вы должны уверить его, что мисс Гуилт – в чем я совершенно уверен – достойна, во всех отношениях достойна…

Голос его замер против его воли, и он не кончил фразу.

– Я сам это чувствую, – начал Аллан. – Теперь мы можем перейти к тому, о чем я особенно желал посоветоваться с вами. Если бы вы были на моем месте, Мидуинтер, вы сумели бы сказать ей все как следует. Вы сказали бы это деликатно, даже если бы начали совершенно издалека. Я не могу этого сделать. Я болтлив и ужасно боюсь сказать что-нибудь такое, что огорчит ее. Семейные несчастья – такой щекотливый предмет, особенно с такими утонченными и нежно сердечными женщинами, как мисс Гуилт. Может быть, в ее семействе была какая-нибудь страшная смерть, может быть, какой-нибудь ее родственник обесславил себя, какая-нибудь адская жестокость принудила бедняжку пойти в гувернантки. Мне пришло в голову, не может ли майор помочь мне. Может быть, он знал о семейных обстоятельствах мисс Гуилт, прежде чем нанял ее?

– Это возможно, Аллан.

– Именно так, как думал я! Мое мнение – поговорить с майором. Если бы я мог узнать ее историю сначала от него, я лучше бы стал говорить об этом с мисс Гуилт потом. Вы советуете мне попробовать спросить майора?

Мидуинтер отвечал не тотчас и отвечал не совсем охотно.

– Я, право, не знаю, что посоветовать вам, Аллан. Это очень щекотливый предмет.

– Я думаю, что вы обратились бы к майору, если бы были на моем месте, – возразил Аллан, возвращаясь к своему обыкновенному способу задавать вопросы.

– Может быть, – отвечал Мидуинтер все неохотнее. – Но если бы я говорил с майором, я поступил бы очень осторожно на вашем месте, чтобы не поставить себя в фальшивое положение. Я остерегался бы позволить подозревать меня в низости стараться допытаться секретов женщины тайно от нее.

Лицо Аллана вспыхнуло.

– Боже! Мидуинтер! – воскликнул он. – Кто может подозревать меня в этом?

– Никто, Аллан, кто знает вас коротко.

– Майор знает меня, майор менее всех на свете станет подозревать меня, говорить о щекотливом предмете с мисс Гуилт, не оскорбив ее чувства. Что может быть проще между двумя джентльменами?

Вместо ответа Мидуинтер все также неохотно сам задал вопрос:

– Вы намерены сказать майору Мильрою о ваших намерениях относительно мисс Гуилт?

Настроение Аллана изменилось. Он колебался и сконфузился.

– Я думал об этом, – отвечал он, – и намерен сначала разузнать, а потом сказать ему или нет, как покажут обстоятельства.

Такой осторожный поступок был так поразительно несообразен с характером Аллана, что не мог не удивить всякого, кто знал его. Мидуинтер прямо выказал свое удивление.

– Вы забываете мое сумасбродное волокитство за мисс Мильрой? – продолжал Аллан, все более и более конфузясь. – Может быть, майор приметил это и, может быть, думал, что я имел намерение такое, какого я не имел. Было бы не совсем ловко, не правда ли, прямо в глаза ему сделать предложение его гувернантке, а не его дочери?

Он ждал ответа, но его не было. Мидуинтер раскрыл губы, чтобы заговорить, и вдруг остановился. Аллан, встревоженный его молчанием и вдвойне встревоженный воспоминаниями о дочери майора, вызванными этим разговором, встал и довольно нетерпеливо прекратил разговор.

– Полно, полно! – сказал он. – Не принимайте такого загадочного выражения лица, не делайте из мухи слона. У вас такая старая голова, Мидуинтер, на ваших молодых плечах. Покончим все эти за и против. Намерены вы сказать мне просто, что мне не годится говорить с майором?

– Я не могу взять на себя ответственность, Аллан, сказать вам это. Сказать еще проще, я не полагаюсь сам на основательность совета, который я могу подать вам, в… в нашем настоящем положении относительно друг друга. Я уверен только, что не может быть дурно просить вас сделать две вещи.

– Что такое?

– Если вы будете говорить с майором Мильроем, пожалуйста, вспомните мое предостережение, пожалуйста, подумайте о том, что вы скажете, прежде чем станете говорить.

– Я подумаю, не бойтесь! Еще что?

– Прежде чем вы сделаете какой-нибудь серьезный шаг в этом деле, напишите к мистеру Броку. Обещаете вы мне это?

– От всего моего сердца. Еще что?

– Более ничего. Я сказал мои последние слова.

Аллан пошел к двери.

– Пойдемте в мою комнату, – сказал он. – Я дам вам сигару. Слуги придут сюда сейчас убирать завтрак, а я хочу говорить о мисс Гуилт.

– Не ждите меня, – отвечал Мидуинтер. – Я приду к вам минуты через две.

Он не вставал с места, пока Аллан не закрыл дверь, потом поднялся и раздвинул занавес в углу комнаты, куда он спрятал дорожный мешок, уложенный для путешествия.

Когда он стоял с мешком в руке у окна и думал, прежняя сильная бледность разлилась по его лицу – оно как будто лишилось последней своей кровинки в одно мгновение.

То, что проницательность опытной женщины открыла несколько дней назад, стало явным для Мидуинтера только в эту ночь. Огорчение, поразившее его, когда он услышал признание Аллана, в первый раз обнаружило истину Мидуинтера. Он осознал, что смотрел на мисс Гуилт другими глазами и с новым чувством в следующий раз после достопамятного свидания в саду майора Мильроя. Он сознавал свой увеличившийся интерес к ее обществу, свой увеличившийся восторг к ее красоте, но до сих пор он не знал, какую страсть возбудила она в нем. Узнав наконец, что эта страсть вполне овладела им, Мидуинтер имел мужество, которого человек с менее трагическим прошлым не имел бы, мужество вспомнить, что Аллан говорил ему о своих чувствах, и решительно взглянуть на будущее сквозь свои благодарные воспоминания о прошлом.

В бессонные часы ночи он твердо решился принести себя в жертву дорогим интересам своего друга в знак великой признательности, какой он был обязан Аллану. Твердо пришел он к убеждению, что должен победить страсть, овладевшую им, для Аллана и что единственный способ победить ее – уехать. Никакие сомнения относительно этой жертвы не волновали его, когда настало утро; никакие сомнения не волновали его теперь. Единственный вопрос, заставивший его колебаться, состоял в том, как ему оставить Торп-Эмброз. Хотя письмо мистера Брока избавило его от необходимости наблюдать в Норфолке за женщиной, которая находилась в Сомерсершире, хотя обязанности управляющего могли быть безопасно оставлены в испытанных и надежных руках мистера Бэшуда, все-таки, допуская эти соображения, душа Мидуинтера была неспокойна при мысли оставить Аллана в такое время, когда в жизни его приближается кризис. Он в последний раз задал своей совести этот вопрос: «Можешь ли ты положиться на себя, чтобы видеть ее каждый день, а ты должен ее видеть? Можешь ты положиться на себя, чтобы слушать, как он будет говорить о ней каждый час, а ты должен его слушать, если останешься в этом доме?» Опять ответ получился такой, каким он был целую ночь, опять сердце Мидуинтера предостерегло его ради интересов этой дружбы, которую он считал священной, – уехать, пока он мог располагать временем, уехать, прежде чем женщина, овладевшая его любовью, овладеет его способностью к самопожертвованию и его чувством признательности.

Он машинально осмотрелся вокруг. Каждое воспоминание о разговоре, только что происходившем между ним и Алланом, указывало на то же заключение и предостерегало его, как предостерегало его совесть ехать. Добросовестно ли упомянул он о возражениях, которые и он, и всякий мог видеть в привязанности Аллана? Предостерег ли он Аллана – как знание легкомысленного характера его друга обязывало его сделать – не доверять своим первым впечатлениям и испытать себя временем, прежде чем он удостоверится, что счастье всей его жизни зависит от мисс Гуилт? Нет. Сомнение, бескорыстное ли чувство заставить его говорить сомкнуло уста и будет смыкать и в будущем, пока не пройдет пора говорить, терзало Мидуинтера. Разве может удержать Аллана тот самый человек, который отдал бы целый свет, если бы он имел его, для того чтобы встать на место Аллана? Был только один способ действия для честного, признательного человека в том положении, в каком он находился. Удалившись от всякой возможности видеть ее и слышать, один со своими верными воспоминаниями о том, чем он был обязан своему другу, он мог надеяться преодолеть свою страсть, как преодолевал слезы в своем детстве под палкой своего хозяина-цыгана, как он преодолевал горе своей одинокой юности в лавке провинциального книгопродавца.

– Я должен ехать, – сказал он уныло, отходя от окна, – прежде чем она войдет опять в этот дом; я должен уехать, прежде чем еще час пронесется над головой моей.

С этим намерением он вышел из комнаты и, выходя, сделал невозвратный шаг от настоящего к будущему.

Дождь все шел. Мрачное небо до самого горизонта было затянуто свинцовыми тучами, когда Мидуинтер, одетый по-дорожному, вошел в комнату Аллана.

– Боже! – закричал Аллан, указывая на дорожный мешок. – Это что значит?

– Ничего необыкновенного, – отвечал Мидуинтер. – Это значит только – прощайте.

– Прощайте, – вскочив, повторил Аллан с изумлением.

Мидуинтер тихо посадил его опять на стул и сам сел возле него.

– Когда вы приметили сегодня утром, что у меня нездоровый вид, – начал он, – я сказал вам, что придумывал способ поправить свое здоровье и намерен поговорить с вами об этом после. Это после наступило теперь. Я уже несколько времени был не в духе, как говорится. Вы сами это приметили, Аллан, не раз с вашей обыкновенной добротой извиняли многое в моем поведении, которое иначе было бы непростительно даже в ваших дружеских глазах.

– Милый мой, – перебил Аллан, – неужели вы намерены отправиться в путь в такой проливной дождь?

– Дождь ничего не значит, – возразил Мидуинтер, – дождь и я – старые друзья. Вы немного знаете, Аллан, жизнь, какую я вел, прежде чем вы встретились со мною. Я с самого детства привык к трудностям и ко всякой погоде. Ночь и день, иногда несколько месяцев кряду голова моя не имела кровли над собой. Много лет я вел жизнь дикого зверя, может быть, мне следовало бы сказать жизнь дикаря, между тем как вы были дома и счастливы. Во мне еще остались задатки бродяги… Вам неприятно слышать, что я говорю о себе таким образом? Я не буду вас огорчать, я только скажу, что комфорт и роскошь нашей здешней жизни иногда, я думаю, слишком обременительны для человека, для которого комфорт и роскошь чужды. Мне ничего более не нужно, для того чтобы поправиться, кроме воздуха и движения, менее сытных завтраков и обедов, мой милый друг, чем я имею здесь. Дайте мне воротиться к тем трудностям, для исключения которых нарочно устроен этот комфортабельный дом, дайте мне встречать ветер и непогоду, как я привык встречать их ребенком, дайте мне поутомляться от долгого пути, не имея экипажа под рукой, и голодать, когда наступает вечер, а впереди целые мили до ужина, дайте мне постранствовать недели две, Аллан, пешком к северу, к йоркширским болотам, и я обещаю воротиться в Торп-Эмброз лучшим собеседником для вас и для ваших друзей. Я ворочусь, прежде чем вы успеете соскучиться обо мне. Мистер Бэшуд займется делами в конторе. Только на неделю и для моей собственной пользы отпустите меня!

– Мне это не нравится, – сказал Аллан. – Мне не нравится, что вы оставляете меня так внезапно. В этом есть что-то странное и туманное. Зачем вы не попробуете ездить верхом, если вам нужно больше движения? Все лошади в конюшне в вашем распоряжении. Во всяком случае, вы не можете ехать сегодня. Посмотрите, какой дождь.

Мидуинтер посмотрел в окно и тихо покачал головой.

– Я совсем не думал о дожде, – сказал он, – когда я был ребенком и зарабатывал себе пропитание с пляшущими собаками. Зачем мне думать об этом теперь? Промокнуть мне и вам, Аллан, две разные вещи. Когда я служил у рыбака на Гебридских островах, на мне по целым неделям не было сухой нитки.

– Но вы теперь не на Гебридских островах, – настаивал Аллан. – Я ожидаю наших друзей из коттеджа завтра вечером. Вам нельзя ехать раньше послезавтра. Мисс Гуилт будет играть на фортепьяно, а вы любите игру мисс Гуилт.

Мидуинтер отвернулся застегнуть ремни на своем дорожном мешке.

– Доставьте мне другой случай послушать мисс Гуилт, когда я ворочусь, – сказал он, не поднимая голову и старательно застегивая ремни.

– У вас есть один недостаток, мой милый, и он в вас увеличивается, – заметил Аллан. – Когда вы что-то забрали себе в голову, вы самый упрямый человек на свете; вас нельзя убедить послушаться рассудка. Если вы хотите уйти, – прибавил Аллан, вдруг встав, когда Мидуинтер молча взял свою палку, – я хочу идти с вами и попробовать также трудности жизни.

– Идти со мной, – повторил Мидуинтер с какой-то горечью в голосе, – и оставить мисс Гуилт?

Аллан опять сел и, видимо, согласившись с силой этого возражения, замолчал. Не говоря ни слова более со своей стороны, Мидуинтер протянул руку и простился. Оба были глубоко растроганы, и оба старались скрыть свое волнение друг от друга. Аллан прибегнул к последнему средству, которое помогало сохранить твердость его духа: он старался продлить минуту прощания шуткой.

– Вот что я скажу вам, – произнес он. – Я начинаю сомневаться: совершенно ли вы вылечились от вашей веры в сон? Я подозреваю, что вы просто бежите от меня.

Мидуинтер посмотрел на него, не зная, шутит Аллан или говорит серьезно.

– Что вы хотите сказать? – спросил он.

– Что вы мне говорили намедни? – возразил Аллан. – Что вы сказали об этой комнате и о втором видении сна? Вот второе видение! – воскликнул он, опять вскочив на ноги. – Дождь бьет в окно. Вот луг и сад. Вот я стою там, где стоял во сне, и вот вы стоите там, где стояла тень. Вся сцена вполне, и за окном, и дома, и это я узнал на этот раз!

На минуту жизнь опять зашевелилась в умерших останках суеверия Мидуинтера. Лицо его изменилось, он с жаром, почти свирепо оспаривал слова Аллана.

– Нет! – сказал он, указывая на мраморную фигуру, стоявшую на пьедестале. – Сцена неполная, вы забыли кое-что по обыкновению. Сновидение ошибочно на этот раз, слава богу, совершенно ошибочно! В вашем сновидении вы видели статую, лежавшую в обломках на полу, и вы наклонились над ними с волнением и гневом. А статуя стоит цела и невредима, а в вашей душе нет и следа гневного чувства.

Он схватил Аллана за руку. В ту же минуту им овладело сознание, что он говорил и действовал так серьезно, как будто верил в сон. Румянец опять вспыхнул на его лице, и он отвернулся в смущении.

– Что я вам говорю? – сказал Аллан, смеясь, несколько тревожно. – Эта ночь на корабле так же, как прежде, тяготит вашу душу.

– Ничего не тяготит меня, – отвечал Мидуинтер с нетерпением, – кроме моего мешка на спине и времени, которое я теряю здесь. Я пойду и посмотрю, не прочищается ли небо.

– Вы вернетесь? – спросил Аллан.

Мидуинтер отворил французское окно и вышел в сад.

– Да, – отвечал он с прежней кротостью в голосе, – я ворочусь через две недели. Прощайте, Аллан. Желаю вам счастья с мисс Гуилт!

Он затворил окно и вышел в сад, прежде чем его друг успел бы опять открыть окно и последовать за ним. Аллан встал и сделал шаг в сад, потом остановился у окна и вернулся к своему креслу. Он так хорошо знал Мидуинтера, что чувствовал совершенную бесполезность пытаться следовать за ним или возвратить его. Он ушел, и не было надежды увидеть его раньше двух недель. Прошло более часа, дождь все шел, и небо было мрачно. Тяжелое чувство одиночества, чувство, которое прежняя жизнь сделала его менее всего способным понимать, овладело душой Аллана. Пугаясь своего уединенного дома, он позвонил, чтобы ему подали шляпу и зонтик, и решился укрыться в коттедже майора.

«Я мог бы пройти немного с ним, – говорил себе Аллан, все думая о Мидуинтере, когда надевал шляпу. – Мне хотелось бы посмотреть, как этот милый старый друг начал свое путешествие».

Он взял свой зонтик. Если бы Аллан обратил внимание на лицо слуги, который подал ему его, он, может быть, задал бы несколько вопросов и узнал несколько известий, интересных для него в его настоящем расположении духа. Теперь же он вышел, не смотря на слугу и не подозревая, что слуги его знали более о последних минутах Мидуинтера в Торп-Эмброзе, чем знал он сам. Десять минут назад бакалейщик и мясник приходили получить плату по своим счетам, и они видели, как Мидуинтер отправился в путь. Первый встретил его бакалейщик, недалеко от дома. Мидуинтер остановился под проливным дождем поговорить с оборванным мальчишкой, язвой своего околотка. Обычная дерзость этого мальчишки обнаружилась еще необузданнее обыкновенного при виде дорожного мешка Мидуинтера. Что же сделал мистер Мидуинтер? Он остановился с огорченным лицом и кротко положил обе руки на плечи мальчика. Бакалейщик видел это собственными глазами и собственными ушами слышал, как мистер Мидуинтер сказал:

– Бедняжка! Я знаю, как продувает ветер и мочит дождь сквозь оборванное платье, лучше, чем знают многие, имеющие хороший сюртук на плечах.

С этими словами он сунул руку в карман и наградил дерзость мальчика шиллингом.

– Здесь неладно, – сказал бакалейщик, коснувшись своего лба. – Вот мое мнение о друге мистера Армадэля!

Мясник видел его далее, на другом конце города. Он остановился – опять на проливном дожде, – и на этот раз затем, чтобы посмотреть на голодную собаку, дрожащую у дверей какого-то дома.

– Я не спускал с него глаз, – сказал мясник. – И что, вы думаете, он сделал? Он перешел через дорогу к моей лавке и купил кусок мяса, который годился бы и для доброго христианина. Очень хорошо. Простился со мной, воротился назад и – вот вам честное слово – стал на колени на мокрых ступенях, вынул перочинный нож, разрезал мясо и отдал его собаке. Говорю вам опять: кусок, годившийся для христианина! Я человек не жестокий, сударыня, – заключил мясник, обращаясь к кухарке, – но мясо – все-таки мясо и, может быть, друг вашего господина доживет до того, что оно понадобилось бы ему самому.

С этим большим сочувствием к старому незабытому времени Мидуинтер оставил город и скрылся в туманной дали. Бакалейщик и мясник видели его в последний раз и обсудили великую натуру, как судятся все великие натуры, с точки зрения бакалейщика и мясника.

Через два дня после ухода Мидуинтера из Торп-Эмброза миссис Мильрой, кончив свой утренний туалет и отпустив свою сиделку, через пять минут позвонила в колокольчик и, когда снова явилась эта женщина, спросила нетерпеливо, пришла ли почта.

– Почта? – повторила сиделка. – Разве у вас нет часов? Разве вы не знаете, что еще рано спрашивать о письмах?

Она говорила с самоуверенной дерзостью служанки, давно привыкшей пользоваться слабостью своей госпожи. Миссис Мильрой, со своей стороны, по-видимому, привыкла к обращению сиделки, она отдавала приказания спокойно, не замечая этого.

– Когда придет почтальон, – сказала она, – выйдите к нему сами. Я ожидаю письмо, которое должна была получить уже два дня назад. Я этого не понимаю. Я начинаю подозревать слуг.

Сиделка презрительно улыбнулась.

– Кого еще будете вы подозревать? – спросила она. – Не гневайтесь! Я сама отворю дверь, когда почтальон позвонит, и мы посмотрим, принесу ли я вам письмо.

Сказав эти слова тоном и с видом женщины, успокаивающей капризного ребенка, сиделка, не ожидая, чтобы ее отпустили, ушла из комнаты.

Миссис Мильрой, оставшись одна, медленно, с трудом повернулась на постели. Свет от окна прямо падал на ее лицо.

Это было лицо женщины, когда-то прекрасной и по летам еще не старой. Продолжительное страдание от тяжелого недуга и постоянная раздражительность изнурили ее до такой степени, что от нее, как говорится, остались кости да кожа. На разрушение ее красоты было страшно смотреть, хотя она и предпринимала отчаянные усилия скрыть это от своих собственных глаз, от глаз мужа и дочери, даже от глаз доктора, лечившего ее, а он-то должен был знать правду. Голова ее, из которой вылезли почти все волосы, может быть не была бы так неприятна на вид, если бы не отвратительный парик, под которым она старалась скрыть свои потери. Никакие изменения цвета лица, никакая морщинистая кожа не могли быть так ужасны на вид, как румяна, густо лежавшие на ее щеках, и белая глазурь, прилепленная на лбу. Тонкие кружева, яркая обшивка на блузе, ленты на чепчике, кольца на костлявых пальцах – все, имевшее целью отвлечь глаза от перемены, пронесшейся над нею, напротив, привлекало взор, увеличивало ее и силой контраста делало еще ужаснее, чем она была на самом деле. Иллюстрированная книга мод, в которой женщины и девушки демонстрировали свои наряды в различных позах и движениях, лежала на постели, с которой больная не вставала несколько лет без помощи сиделки. Ручное зеркало находилось возле книги, так что она легко могла его достать. Миссис взяла зеркало, когда сиделка вышла из комнаты, и взглянула на свое лицо с таким интересом и вниманием, которых она застыдилась бы в восемнадцать лет.

– Все старше и старше, все худее и худее! – сказала она. – Майор скоро будет свободен, но я прежде выгоню из дома эту рыжую шлюху!

Она бросила зеркало на одеяло и сжала кулак. Глаза ее вдруг остановились на небольшом портрете ее мужа, висевшем на противоположной стене. Она поглядела на этот портрет со свирепым выражением глаз, как у хищной птицы.

– На старости лет у тебя явился вкус к рыжим? – сказала она портрету. – Рыжие волосы, золотушный цвет лица, фигура, обложенная ватой, походка, как у балетной танцовщицы, и проворные пальцы, как у вора. Мисс Гуилт! Мисс с этими глазами и с этой походкой!

Она вдруг повернула голову на подушке и засмеялась безжалостно, саркастически.

– Мисс, – повторила она несколько раз с ядовитой выразительностью, самой беспощадной из всех видов презрения, презрения одной женщины к другой.

В девятнадцатом веке, в котором мы живем, нет ни одного человеческого существа, которого нельзя бы понять и извинить. Есть ли извинение для миссис Мильрой? Пусть история ее жизни ответит на этот вопрос.

Она вышла за майора в весьма раннем возрасте, а он был в таких летах, что годился ей в отцы. В то время он был довольно состоятельным, весьма обаятельным человеком, пользующимся хорошей репутацией в обществе женщин. Не получив большого образования и будучи ниже своего мужа по интеллекту, она, польщенная его интересом к своей особе, весьма тщеславной, наконец, поддалась тому очарованию, которое майор Мильрой в молодости производил и на женщин гораздо выше ее во всех отношениях. Он, со своей стороны, был тронут ее преданностью и в свою очередь поддался влиянию ее красоты, ее свежести и непосредственности молодости. До того времени, когда их единственная дочь достигла восьмилетнего возраста, супружеская жизнь была необыкновенно счастлива. Но позднее двойное несчастье обрушилось на их дом: расстройство здоровья жены и почти полная потеря состояния мужа, и с этой поры домашнее счастье супругов кончилось.

Достигнув того возраста, когда мужчины способны под тяжестью несчастья больше покоряться своей участи, чем сопротивляться ей, майор собрал последние остатки своего состояния, удалился в провинцию и постепенно нашел успокоение в своих механических занятиях. Женщина, ближе подходившая к нему по возрасту, или женщина с лучшим воспитанием и с более терпеливым характером, чем его жена, поняла бы поведение майора и сама нашла бы утешение, покорившись судьбе. Миссис Мильрой не находила утешения ни в чем. Ни интеллект, ни воспитание не помогли ей безропотно покориться жестокому бедствию, поразившему ее в расцвете молодости и красоты. Неизлечимая болезнь поразила миссис вдруг и на всю жизнь.

Страдание может развить все, что в человеке скрывается дурного, так же, как и хорошего. Все хорошее, что было в натуре миссис Мильрой, было подавлено под влиянием дурного. Месяц за месяцем становясь все слабее физически, она становилась хуже нравственно. Все, что в ней было низкого, жестокого и фальшивого, увеличивалось соразмерно уменьшению всего, что было когда-то великодушно, кротко и правдиво. Прежние подозрения в готовности ее мужа вернуться к разгульным дням его холостой жизни, подозрения, в которых она, еще будучи здоровой, откровенно признавалась ему, которых, как она многократно убеждалась раньше или позже, он не заслуживал, возвратились теперь, когда болезнь развела ее с ним, в виде той низкой супружеской недоверчивости, которая хитро скрывается, которая собирается воспламенимыми частичками, атом по атому, в целую кучу и поджигает воображение медленным огнем ревности. Никакие доказательства беспорочной и достойной уважения жизни ее мужа, никакие призывы к чувству собственного достоинства и к сохранению спокойствия дочери, ставшей уже взрослой, не могли рассеять ужасного ослепления, происходившего от ее прогрессирующей ужасной болезни и увеличивавшегося вместе с нею. Подобно всяким другим случаям помешательства, это чувство ревности имело свой отлив и прилив, свое время внезапных вспышек и свое время обманчивого спокойствия, но, активное или пассивное, оно все-таки постоянно было в ней. Своими подозрениями она обижала невинных служанок и оскорбляла посторонних женщин. Это помешательство вызывало часто слезы стыда и горечи на глазах дочери и проложило глубокие морщины на лице мужа; это составляло тайное несчастье маленького семейства уже много лет, а теперь переходило даже за границы их личной жизни и должно было иметь влияние на наступающие события в Торп-Эмброзе, которые касались будущих интересов Аллана и его друга.

Взгляд на положение семейных дел в коттедже до приглашения новой гувернантки необходим для того, чтобы понять, как следуют серьезные последствия появления мисс Гуилт на сцене.

Когда гувернантка, жившая у них много лет (женщина таких лет и такой наружности, что даже ревность миссис Мильрой успокоилась), вышла замуж, майор стал смотреть на вопрос о том, чтобы удалить дочь из дома, гораздо серьезнее, чем жена его предполагала. С одной стороны, он сознавал, что в его доме происходили такие сцены, при которых молодая девушка не должна была присутствовать, с другой стороны, он чувствовал непреодолимое отвращение обратиться к единственному действительному средству – удалить свою дочь из дома не только в часы уроков, но и в праздничные дни. Когда борьба, поднявшаяся в его душе по этому случаю, прекратилась принятым решением пригласить новую гувернантку, природная наклонность майора Мильроя избегать неприятности, скорее чем идти к ним навстречу, обнаружилась своим обычным образом. Он опять закрыл глаза на свои домашние неприятности и возвратился, как возвращался уже сотни и сотни раз в прежних случаях, к утешительному обществу своего старого друга – к часам.

Совсем не то было с женой майора. Возможность, на которую не обратил внимания ее муж, что новая гувернантка могла быть моложе и привлекательнее прежней, сразу же представилась уму миссис Мильрой. Она не сказала ничего. Втайне поджидая и втайне испытывая свое постоянное недоверие, она не возражала тому, чтобы муж и дочь оставили ее и уехали на пикник, нарочно для того, чтобы иметь случай увидеть новую гувернантку первой. Гувернантка приехала, и тлеющий огонь ревности вспыхнул в миссис Мильрой в ту минуту, когда она и красивая гувернантка в первый раз посмотрели друг на друга.

По окончании свидания подозрения миссис Мильрой тотчас пали на мать мужа. Миссис было известно очень хорошо, что майор ни к кому другому не мог обратиться в Лондоне для получения необходимых сведений, ей было хорошо известно, что мисс Гуилт явилась по объявлению, напечатанному в газете, однако, зная это, она упорно закрывала глаза со слепым неистовством ревнивой женщины на этот бесспорный факт, и, наоборот, вспомнив последнюю из многочисленных ссор между ней и свекровью, кончившихся разлукой, она убедила себя, что мисс Гуилт была приглашена свекровью из мстительного чувства сделать вред ей. Заключение, сделанное даже слугами, свидетелями семейных скандалов, и сделанное справедливо о том, что мать майора, выбирая хорошо рекомендованную гувернантку для дочери своего сына, не считала своей обязанностью обратить внимание на то, неприятна ли будет красота этой гувернантки для жены майора, никоим образом не могло прийти в голову миссис Мильрой. Решение, которое ее ревность к мужу во всяком случае заставила бы принять после того, как она увидела мисс Гуилт, вдвойне подкрепилось убеждением, теперь овладевшим ею. Только что мисс Гуилт закрыла дверь комнаты больной, как она прошипела слова:

– Не пройдет и недели, моя милая, как вы отправитесь отсюда.

С этой минуты в бессонные ночи и томительные дни единственная цель, занимавшая эту больную женщину, состояла в том, чтобы найти предлог, как отправить новую гувернантку из дома. Помощь сиделки в качестве шпиона была куплена, как миссис Мильрой привыкла покупать другие услуги, которые сиделка не была обязана оказывать ей, – подарком платья из гардероба ее госпожи. Один за другим наряды, теперь ненужные миссис Мильрой, использовались на то, чтобы удовлетворить жадность сиделки, ненасытную жадность безобразной женщины к нарядам. Подкупленная таким щегольским платьем, какого ей еще не давали, домашняя шпионка получила секретное приказание и с гнусной радостью принялась за свое тайное дело.

Дни проходили, а дело не подвигалось, ничего из слежки не выходило. И госпожа, и служанка имели дело с женщиной, которая в хитрости им не уступала. Беспрестанные внезапные приходы к майору, когда гувернантка была в одной комнате с ним, не могла открыть ни малейшего неприличия в словах, взглядах или поступках с той или другой стороны. Подсматривание и подслушивание под дверями спальни гувернантки показали, что она долго по ночам не гасит свечу в своей комнате, что она стонет и скрежещет зубами во сне, а больше ничего. Бдительное наблюдение днем показало, что она аккуратно относила на почту свои письма сама, вместо того, чтобы отдавать их слугам, и что в некоторых случаях, когда она могла располагать своим временем, она вдруг пропадала из сада и обратно возвращалась одна из парка. Раз, только раз сиделка нашла случай пойти за ней из сада, и мисс Гуилт тотчас же заприметила ее в парке и спросила чрезвычайно вежливо, не желает ли она гулять вместе с нею. Маленьких обстоятельств такого рода, которых было совершенно достаточно для воображения ревнивой женщины, было примечено множество, но обстоятельства, на которых можно было бы основать достаточный повод к жалобе майору, не было никаких. День проходил за днем, а поведение мисс Гуилт оставалось постоянно правильным, и отношения ее к хозяину и к ее ученице – постоянно безукоризненны.

Потерпев неудачу в этом отношении, миссис Мильрой старалась найти достаточный предлог к жалобе в аттестатах гувернантки, выпросив у майора подробное письмо, которое мать писала ему об этом. Миссис Мильрой читала и перечитывала его и никак не могла найти слабый пункт, отыскиваемый ею в каждой части письма. Все обыкновенные вопросы в подобных случаях были заданы, на все был дан простой и добросовестный ответ. Единственная возможность к придирке, которую можно было найти, заключалась в последних фразах письма.

«Я была так поражена, – говорилось в письме, – грацией, изяществом, обращением мисс Гуилт, что я воспользовалась случаем, когда она вышла из комнаты, и спросила, каким образом поступила она в гувернантки? Самым обыкновенным образом, сказали мне, грустное семейное несчастье, в котором она показала себя благородно. Она очень чувствительная девушка и не любит говорить об этом с посторонними. Это естественное нежелание, которое всегда деликатность предписывала мне уважать. Услышав это, я, разумеется, проявила такую же деликатность и со своей стороны. Разузнать семейные горести бедняжки не входило в мои обязанности. Мой долг было сделать только то, что я сделала, – удостовериться, что я нанимаю способную и достойную уважения гувернантку для моей внучки».

Старательно обдумав эти строчки, миссис Мильрой при сильном желании найти эти обстоятельства подозрительными, конечно, нашла их такими. И она решилась разведать тайну семейных несчастий мисс Гуилт с надеждой найти в них что-нибудь полезное для достижения своей цели. Для этого было два способа: она могла или расспросить гувернантку, или ту женщину, которая поручилась за нее. Зная по опыту находчивость мисс Гуилт при ответах на неприятные вопросы, которые она задала ей при первом свидании, миссис решилась на последнее.

«Я прежде расспрошу поручительницу, – подумала миссис Мильрой, – потом и эту тварь и посмотрю, совпадут ли обе истории».

Письмо было короткое. Миссис Мильрой сначала уведомляла свою корреспондентку, что состояние ее здоровья принуждало ее оставлять дочь совершенно под влиянием и присмотром гувернантки. По этой причине она старается больше многих других матерей узнать во всех отношениях ту особу, которой она полностью поручила свою единственную дочь. По этой причине ее можно было извинить за то, что она задает поручительнице после превосходной аттестации, полученной от нее мисс Гуилт, несколько простых вопросов. После этого предисловия миссис Мильрой прямо приступала к делу и просила, чтобы ее уведомили об обстоятельствах, принудивших мисс Гуилт пойти в гувернантки.

Письмо, написанное в этих выражениях, было отдано на почту в тот же день. Утром, когда должен быть получен ответ, ответа не поступило. Настало следующее утро – и ответа все не было. На третье утро нетерпение миссис Мильрой перешло через все границы. Она вызвала сиделку, как мы уже говорили, и приказала ей самой получить письмо в это утро. В таком положении находились теперь дела, и при таких домашних обстоятельствах произошел новый ряд событий в Торп-Эмброзе.

Миссис Мильрой только что взглянула на часы и опять протянула руку к колокольчику, когда дверь отворилась и сиделка вошла в комнату.

– Пришел почтальон? – спросила миссис Мильрой. Сиделка молча положила письмо на постель и ждала с нескрываемым любопытством, какой эффект произведет оно на госпожу.

Миссис Мильрой вскрыла конверт в ту же минуту и увидела печатную бумажку, которую она отбросила, около письма, на которое она смотрела, написанного ее собственным почерком! Она схватила печатную бумажку. Это был обычный циркуляр почтамта, уведомляющий о том, что ее письмо было отправлено по адресу и что той, к кому оно было написано, не нашли.

– Что-нибудь не так? – спросила сиделка, приметив перемену в лице госпожи.

Вопрос этот остался без внимания. Письменная шкатулка миссис Мильрой стояла на столе возле кровати. Она вынула из нее письмо, которое мать майора писала к сыну, и отыскала имя и адрес мисс Гуилт.

«Миссис Мэндевилль, 18, Кингсдоун Крешент, Бэнсуотер», – прочитала она, а потом взглянула на адрес своего собственного возвращенного письма: никакой ошибки не было сделано: адрес был точно такой же.

– Что-нибудь не так? – снова спросила сиделка, сделав шаг ближе к постели.

– Слава богу, да! – вскричала миссис Мильрой во внезапном порыве восторга.

Она швырнула циркуляр почтамта сиделке и хлопнула своими костлявыми руками по одеялу в избытке чувств от ожидаемого триумфа.

– Мисс Гуилт обманщица, мисс Гуилт обманщица! Если я умру от этого, Рейчел, я велю отнести себя к окну, чтобы посмотреть, как ее будет выгонять полиция.

– Говорить за глаза, что она обманщица, одно, а доказать ей это фактами – другое, – заметила сиделка.

Говоря это, она засунула руку в карман передника и, значительно глядя на госпожу, молча вынула второе письмо.

– Ко мне? – спросила миссис Мильрой.

– Нет, – отвечала сиделка. – К мисс Гуилт.

Обе женщины взглянули друг на друга и без слов поняли друг друга.

– Где она? – спросила миссис Мильрой. Сиделка указала по направлению к парку.

– Опять ушла прогуляться перед завтраком. Одна. Миссис Мильрой сделала знак сиделке наклониться ближе к ней.

– Можете распечатать, Рейчел? – шепнула она. Рейчел кивнула.

– Можете запечатать опять так, чтобы никто не знал?

– Можете вы отдать мне тот шарф, который идет к вашему серому платью? – спросила Рейчел.

– Возьмите! – нетерпеливо сказала миссис Мильрой.

Сиделка молча раскрыла гардероб, молча взяла шарф и молча вышла из комнаты. Менее чем через пять минут она вернулась с распечатанным конвертом.

– Благодарю вас, сударыня, за шарф, – сказала Рейчел, спокойно положив распечатанное письмо на одеяло.

Миссис Мильрой взглянула на конверт. Он был запечатан, как обыкновенно, с помощью камеди, которая отлепилась посредством пара. Когда миссис Мильрой вынула из конверта письмо, рука ее сильно дрожала, а белая глазурь треснула над морщинами лба.

– Капли! – сказала она. – Я ужасно взволнована, Рейчел. Капли!

Рейчел подала капли, а потом отошла к окну, чтобы смотреть в парк.

– Не торопитесь, – сказала она, – ее еще не видно.

Миссис Мильрой все колебалась, держа в руке эту важную бумажку. Она могла отнять жизнь у мисс Гуилт, но не решалась читать письмо мисс Гуилт.

– Вас мучит совестливость? – спросила сиделка с насмешкой. – Подумайте, что ваш долг к вашей дочери требует этого.

– Презренная тварь! – сказала миссис Мильрой, и, таким образом выразив свое мнение, она распечатала письмо.

Оно, очевидно, было написано очень торопливо: без числа и подписано только начальными буквами. Оно заключалось в следующем:

– Ну? – спросила сиделка, возвращаясь к кровати. – Вы кончили?

– Встречать его в парке? – повторила миссис Мильрой, не спуская глаз с письма. – Его! Рейчел, где майор?

– В своей комнате.

– Я этому не верю.

– Как хотите. Мне нужно письмо и конверт.

– Вы можете запечатать опять так, чтобы она не знала?

– Что я могу распечатать, то могу и запечатать. Еще что?

– Ничего.

Миссис Мильрой опять осталась одна. Предстояло рассмотреть план атаки в новом свете, упавшем теперь на мисс Гуилт.

Сведение, полученное из письма гувернантки, прямо указывало, что авантюристка прокралась в ее дом с помощью ложной аттестации. Но, получив это сведение посредством вероломного поступка, в котором невозможно было признаться, этим сведением нельзя было воспользоваться для предостережения майора и для изгнания мисс Гуилт. Единственно полезное орудие в руках миссис Мильрой доставляло ей ее собственное возвращенное письмо, и вопрос состоял в том, чтобы решить, как лучше и скорее воспользоваться им.

Чем дольше миссис Мильрой обдумывала это, тем казался ей опрометчивее и преждевременнее восторг, который она почувствовала при первом взгляде на циркуляр почтамта. То, что женщина, поручившаяся за гувернантку, уехала из своего дома, не оставив никаких следов после себя и даже не упомянув об адресе, по которому к ней могли посылать письма, было обстоятельством достаточно подозрительным само по себе для того, чтобы упомянуть о нем майору. Но миссис Мильрой, как ни превратно было ее мнение о своем муже в некоторых отношениях, знала настолько его характер, что была уверена, если она скажет ему о том, что случилось, то он прямо обратится к самой гувернантке за объяснением. Находчивость и хитрость мисс Гуилт в таком случае позволит ей придумать какой-нибудь благовидный ответ, который майор, по своему пристрастию к гувернантке, будет очень рад принять, а она в то же время, без сомнения, поспешит уведомить по почте свою сообщницу в Лондоне, чтобы все было готово для надлежащего подтверждения с ее стороны. Сохранять строгое молчание пока и провести (без ведома гувернантки) такие розыски, какие могут быть необходимы для получения неопровержимых улик, было единственным надежным способом с таким человеком, как майор, и с такой женщиной, как мисс Гуилт. Беспомощная сама, кому могла миссис Мильрой поручить трудные и опасные розыски? Даже если бы можно было положиться на сиделку, ее нельзя было отослать вдруг ни с того ни с сего, не подвергаясь опасности возбудить подозрение. Был ли какой-нибудь другой способный и надежный человек в Торп-Змброзе и Лондоне? Миссис Мильрой переворачивалась с боку на бок на постели, отыскивая во всех закоулках своей памяти необходимых людей, и отыскивала напрасно.

«О, если бы я только могла найти какого-нибудь человека, на которого я могла бы положиться! – подумала она с отчаянием. – Если бы я только знала, где отыскать кого-нибудь, чтобы помочь мне!» Когда эта мысль промелькнула в ее голове, звук голоса ее дочери по другую сторону двери испугал ее.

– Могу я войти? – спросила Нили.

– Что тебе нужно? – с нетерпением спросила миссис Мильрой.

– Я принесла вам завтрак, мама.

– Мой завтрак? – с удивлением повторила миссис Мильрой. – Почему Рейчел не принесла его?

Она подумала с минуту, потом ответила резко:

– Войди.

Нили вошла в комнату, неся поднос с чаем, поджаренным хлебом и маслом, что составляло неизменный завтрак больной.

– Что это значит? – спросила миссис Мильрой таким недовольным тоном, как будто в комнату вошла не та служанка.

Нили поставила поднос на стол возле кровати.

– Мне захотелось принести вам ваш завтрак, мама, хоть один раз, – отвечала она, – и я попросила Рейчел пустить меня.

– Поди сюда, – сказала миссис Мильрой, – и поздоровайся со мной.

Нили повиновалась. Когда она наклонилась поцеловать мать, миссис Мильрой схватила ее за руку и грубо повернула к свету. На лице ее дочери были ясные признаки расстройства и огорчения. Страх пронизал все тело миссис Мильрой в одно мгновение. Она испугалась, не узнала ли мисс Гуилт, что письмо ее было распечатано, и не поэтому ли не пришла сиделка.

– Пустите меня, мама, – сказала Нили, вырываясь из рук матери, – мне больно.

– Скажи мне, почему ты принесла мне сегодня завтрак? – настаивала миссис Мильрой.

– Я вам сказала, мама.

– Нет! Ты придумала предлог, я это вижу по твоему лицу. Говори! Что такое?

Дочь уступила решительному требованию матери. Она тревожно смотрела в сторону, на посуду, стоявшую на подносе.

– Я была расстроена, – сказала она с усилием. – И мне не хотелось оставаться в столовой, мне хотелось прийти сюда и поговорить с вами.

– Расстроена! Кто расстроил тебя? Что случилось? Не замешана ли тут мисс Гуилт?

Нили посмотрела на мать с внезапным любопытством и испугом.

– Мама, – сказала она, – вы прочли мои мысли, и, уверяю вас, вы испугали меня. Да, это мисс Гуилт.

Прежде чем миссис Мильрой успела сказать слово, дверь отворилась и заглянула сиделка.

– У вас все есть, что нужно? – спросила она спокойно, как обычно. – Мисс хотела непременно сама отнести вам поднос. Не разбила ли она чего-нибудь?

– Отойди к окну, мне нужно поговорить с Рейчел, – сказала миссис Мильрой.

Как только дочь ее повернулась спиной, она торопливо сделала знак сиделке, чтобы та подошла.

– Не случилось ли чего-нибудь неприятного? – спросила она шепотом. – Вы думаете, что она подозревает нас?

Сиделка ответила со своей обычной насмешливой улыбкой.

– Я говорила вам, что это будет сделано как надо, – отвечала она. – И это сделано, она не имеет ни малейшего подозрения. Я ждала в комнате и видела, как она взяла письмо и распечатала.

Миссис Мильрой вздохнула с облегчением.

– Благодарю, – сказала она так громко, чтобы дочь ее услышала. – Мне не нужно ничего больше.

Сиделка ушла, а Нили вернулась к матери. Миссис Мильрой взяла Нили за руку и посмотрела на нее внимательнее и ласковее обыкновенного. Дочь интересовала ее в это утро, потому что могла рассказать что-нибудь о мисс Гуилт.

– Я думала, что ты, как всегда, здорова и весела, дитя, – сказала она, осторожно продолжая прерванный приходом сиделки разговор. – Но дело, кажется, обстоит не так. Ты как будто нездорова и не в духе. Что случилось?

Если бы между матерью и дочерью было хоть какое-то взаимопонимание, Нили, может быть, призналась бы во всем. Она, возможно, сказала бы откровенно: «Я выгляжу нездоровой потому, что моя жизнь складывается несчастливо. Я люблю мистера Армадэля, и мистер Армадэль прежде любил меня. У нас было маленькое разногласие один раз, в котором я была виновата. Мне хотелось признаться ему в этом и в тот день и после, а мисс Гуилт стоит между нами и не допускает меня к нему. Она сделала нас чужими, она совсем изменила его отношение ко мне и отняла его у меня. Он смотрит теперь на меня не так, как прежде. Он говорит со мной не так. Он никогда не остается со мной один, как оставался прежде. Я не могу сказать ему тех слов, какие мне хочется сказать. Я не могу написать ему, потому что это будет выглядеть как попытка вернуть его. Между мной и мистером Армадэлем все кончено, и в этом виновата гувернантка. Каждый день между мисс Гуилт и мной идет тайная война. И что бы я ни говорила, чтобы я ни делала, она всегда одержит надо мной верх и всегда сделает меня виноватой. Все, что я видела в Торп-Эмброзе, нравилось мне, все, что я делала в Торп-Эмброзе, доставляло мне счастье, прежде чем приехала она. Ничего не нравится мне и ничего не делает меня счастливой теперь!» Если бы Нили привыкла выслушивать советы матери и чувствовать ее любовь, она могла бы сказать такие слова. Теперь же слезы выступили на ее глазах, и она молча повесила голову.

– Ну, – сказала миссис Мильрой, начиная терять терпение. – Ты хотела сказать мне что-то о мисс Гуилт. Что же это?

Нили сдержала слезы и сделала усилие, чтобы ответить:

– Она раздражает меня безумно, мама. Я терпеть ее не могу. Я сделаю что-нибудь…

Нили замялась и сердито топнула ногой.

– Я брошу что-нибудь ей в голову, если это продолжится дольше! Я бросила бы что-нибудь и сегодня, если бы не ушла из комнаты. О! Поговорите об этом с папа! Найдите какую-нибудь причину, чтобы отказать ей. Я поступлю в школу, я сделаю все на свете, чтобы избавиться от мисс Гуилт!

Избавиться от мисс Гуилт! При этих словах, при этом отголоске в сердце дочери единственного страстного желания, затаенного в ее собственном сердце, миссис Мильрой медленно приподнялась на постели. Что это значило? Неужели та помощь, которая ей была нужна, пришла именно с той стороны, с которой меньше всего она думала получить ее?

– Почему ты хочешь избавиться от мисс Гуилт? – спросила она. – На что ты можешь пожаловаться?

– Ни на что! – сказала Нили. – Вот это-то и досадно. Мисс Гуилт не дает мне повода пожаловаться на что-нибудь. Она в полном смысле слова гнусная женщина. Она сводит меня с ума, а между тем она образец приличия во всем. Может быть, это дурно, но мне все равно – я ее ненавижу!

Глаза миссис Мильрой рассматривали лицо дочери с таким интересом, как никогда еще не случалось до сих пор. Очевидно, что-то скрывалось за всем этим, что-то, может быть, необыкновенно важное для реализации ее собственной цели, и это необходимо было выяснить. Она ласково и очень осторожно, все глубже и глубже проникала в душу Нили, проявляя все горячее участие к тайне дочери.

– Налей мне чашку чая, – попросила она, – и не волнуйся, моя милая. Зачем ты говоришь со мной об этом? Почему ты не поговоришь с твоим отцом?

– Я пробовала говорить с папа, – отвечала Нили, – но это ни к чему не привело. Он слишком добр для того, чтобы понять, какая это негодная женщина. Она всегда прекрасно к нему относится, она всегда старается быть ему полезной. Я не могу заставить его понять, почему я терпеть не могу мисс Гуилт, я не могу заставить понять это и вас, я только понимаю это сама.

Она хотела налить чай и опрокинула при этом чашку.

– Я пойду вниз, – воскликнула Нили, залившись слезами. – Я ни на что не гожусь, я не могу даже налить чашку чая.

Миссис Мильрой схватила ее за руку и остановила. Как ни незначительно было это обстоятельство, но намек Нили на прекрасные отношения между майором и мисс Гуилт пробудил ревность ее матери. Сдержанность, которую миссис Мильрой проявляла до сих пор, исчезла в одно мгновение, исчезла даже в присутствии шестнадцатилетней девушки, а эта девушка была ее родная дочь.

– Останься здесь! – сказала она с жаром. – Ты пришла куда следовало. Продолжай бранить мисс Гуилт. Мне приятно слышать тебя, я тоже ее ненавижу.

– Вы, мама! – воскликнула Нили, с удивлением смотря на мать.

С минуту миссис Мильрой не решалась сказать более. Теплые воспоминания о ее супружеской жизни в давнее и счастливое время заставляли поберечь от огорчений молодость и пол ее дочери. Но ревность не уважает ничего ни на небесах, ни на земле, ничего, кроме себя самой. Медленный огонь страданий, разожженный самой миссис Мильрой, день и ночь горевший в груди этой жалкой женщины, вспыхнул с новой силой в глазах ее, когда полные сарказма слова слетали с ее губ.

– Если бы у тебя были глаза, ты не обратилась бы к отцу. Твой отец имеет свои собственные причины, чтобы ничего не понять из того, что ты или кто бы то ни было мог сказать против мисс Гуилт.

Многие девушки в возрасте Нили не поняли бы значения, скрывавшегося под этими словами. К несчастью дочери, она настолько хорошо знала свою мать, что понимала ее. Нили вся вспыхнула, отскочила от кровати.

– Мама! – сказала она. – Вы говорите ужасные вещи. Папа добрейший, милейший и лучший из людей… О! Я не хочу этого слышать! Я не хочу этого слышать!

В ярости миссис Мильрой сжала кулаки, сжала тем сильнее, чем более она сама чувствовала, правда, против своей воли, что была неправа.

– Дерзкая дура! – свирепо закричала она. – Неужели ты думаешь, что мне нужно, чтобы ты напоминала мне о том, чем я обязана твоему отцу? Разве я должна учиться, как говорить о твоем отце, и как думать о нем, и как любить, и как уважать его, у такой молоденькой девчонки, как ты! Я окончательно разочаровалась в жизни, могу сказать тебе, когда родилась ты. Я желала сына, а не тебя, дерзкая девчонка! Если ты найдешь когда-нибудь человека такого сумасбродного, который вздумает на тебе жениться, счастлив будет он, если ты будешь любить его хоть наполовину, хоть на десятую, хоть на сотую часть того, как я любила твоего отца. А! Можешь плакать, когда уж поздно, можешь выпрашивать прощение у матери после того, как оскорбила ее, зеленая девчонка! Я была красивее, чем ты, когда вышла за твоего отца. Я бросилась бы в огонь и воду за твоего отца! Если бы он попросил меня отрезать мои руки, я сделала бы это, я сделала бы это для того, чтобы угодить ему.

Она вдруг отвернулась к стене, забыв дочь, забыв мужа, забыв все, охваченная волной мучительных воспоминаний о своей погибшей красоте.

– Мои руки… – повторила она слабым голосом. – Какие руки были у меня, когда я была молода!

Она украдкой с трепетом засучила рукав своей блузы.

– О! Если бы поглядеть на них теперь, поглядеть на них теперь!..

Нили упала на колени возле кровати и спрятала в одеяло свое лицо. В отчаянии стремясь найти утешение и помощь где бы то ни было, она инстинктивно бросилась к матери – и вот чем это кончилось.

– О мама! – умоляла она. – Вы знаете, что я не имела намерения оскорбить вас. Я не могла вынести, когда вы так говорили о папа. О! Простите, простите меня!

Миссис Мильрой опять повернулась на кровати и рассеянно посмотрела на дочь.

– Простить тебя? – повторила она, все живя мыслями, обращенными к прошлому, и постепенно возвращаясь к настоящему.

– Я прошу у вас прощения, мама, я прошу у вас прощения на коленях. Я так несчастна, мне так нужно хоть немножко доброты! Неужели вы не простите меня?

– Подожди, – возразила миссис Мильрой. – А! – сказала она через некоторое время. – Теперь я знаю! Простить тебя! Да, я прощаю тебя с одним условием.

Она взяла руку Нили и проницательно посмотрела ей в лицо.

– Скажи мне, почему ты ненавидишь мисс Гуилт? Ты имеешь твои собственные причины ненавидеть ее, и ты еще не призналась в них.

Нили опять опустила голову. Яркий румянец, который она скрывала, спрятав свое лицо, залил даже ее шею. Мать это увидела и дала ей время успокоиться.

– Скажи мне, – повторила миссис Мильрой более спокойным тоном, – за что ты ненавидишь ее?

Ответила дочь неохотно, произнося отрывисто слова и отдельные фразы.

– За то, что она старается…

– Старается что?

– Старается заставить одного человека, который слишком…

– Слишком что?

– Слишком молод для нее…

– Жениться на ней?

– Да, мама.

Заинтересовавшись в крайней степени услышанным, миссис Мильрой наклонилась еще больше и ласково погладила дочь по волосам.

– Кто это, Нили? – спросила она шепотом.

– Вы никогда не скажете, что я вам сказала, мама?

– Никогда! Кто это?

– Мистер Армадэль.

Миссис Мильрой молча опустилась на изголовье. Ясное признание дочери в первой ее любви, которое привлекло бы все внимание других матерей, не заняло ее ни на минуту. Ее ревность, устраивая все для доказательства ее собственных выводов, постаралась и сейчас исказить услышанное от дочери.

«Притворство, – думала она, – обманувшее мою дочь. Меня оно не обманет».

– Что же, мисс Гуилт удается ее план? – спросила она вслух. – Мистер Армадэль начинает ею интересоваться?

Нили взглянула на мать в первый раз. Самая трудная часть признания была высказана. Она сказала правду о мисс Гуилт и открыто упомянула имя Аллана.

– Он чрезвычайно ею интересуется, – сказала она. – Это невозможно понять, это просто ослепление. Я не имею сил говорить об этом!

– Каким образом ты узнала секреты мистера Армадэля? – спросила миссис Мильрой. – Неужели он выбрал тебя для того, чтобы сообщить о своем интересе к мисс Гуилт?

– Меня! – с негодованием воскликнула Нили. – Уж и то довольно дурно, что он сказал папа.

При появлении имени майора в рассказе интерес миссис Мильрой возрос до крайней степени. Она опять приподнялась с изголовья.

– Сядь на стул, – сказала она. – Сядь, дитя, и расскажи мне все, каждое слово, запомни, каждое слово!

– Я могу только пересказать вам, мама, что сказал мне папа.

– Когда?

– В субботу. Я принесла папа завтрак в его мастерскую, а он сказал: «У меня только что был мистер Армадэль, и я хочу предостеречь тебя, пока я не забыл». Я ничего не ответила, мама, я только ждала. Папа продолжал рассказывать о том, что мистер Армадэль говорил с ним о мисс Гуилт и задал о ней вопрос, который никто в его положении не имел права задавать. Папа сказал, что он был обязан шутя предостеречь мистера Армадэля быть деликатнее и осторожнее вперед. Это не очень меня интересовало, мама. Для меня все равно, что мистер Армадэль делает или говорит. Зачем мне этим интересоваться?..

– Оставь себя в стороне, – резко перебила миссис Мильрой. – Продолжай. Что сказал твой отец, что он делал, когда говорил о мисс Гуилт? Какой у него был вид?

– Такой, как обыкновенно, мама. Он ходил взад и вперед по мастерской. Я взяла его под руку и стала ходить вместе с ним.

– Мне не нужно знать, что делала ты, – перебила миссис Мильрой еще раздражительнее. – Сказал тебе отец, в чем состоял вопрос мистера Армадэля, сказал или нет?

– Да, мама. Он сказал, что мистер Армадэль сначала упомянул, что он очень интересуется мисс Гуилт, а потом спросил, может ли папа сказать ему что-нибудь о ее семейных несчастьях.

– Что!!! – закричала миссис Мильрой.

Это слово вырвалось у нее почти пронзительным криком, и белая глазурь на ее лице растеклась везде.

– Мистер Армадэль сказал это? – продолжала она, все более поднимаясь на кровати.

Нили вскочила и старалась уложить мать.

– Мама! – воскликнула она. – Вы страдаете, вы больны! Вы испугали меня!

– Ничего, ничего, ничего! – сказала миссис Мильрой. Она была так сильно взволнована, что не могла придумать в ответ ничего, кроме самого обыкновенного предлога.

– Мои нервы расстроены сегодня, не обращай внимания, я повернусь на другую сторону. Продолжай, продолжай! Я слушаю, хотя не смотрю на тебя.

Она отвернулась к стене и судорожно сжала дрожащие руки под одеялом.

– Я поймала ее! – прошептала она самой себе, едва дыша. – Я поймала ее наконец!

– Я боюсь, что говорила слишком много, – сказала Нили. – Я боюсь, что я оставалась здесь слишком долго. Не пойти ли мне вниз, мама, и прийти после?

– Продолжай! – машинально повторила миссис Мильрой. – Что сказал твой отец потом? Говорил он еще что-нибудь о мистере Армадэле?

– Ничего больше, кроме того, что папа отвечал ему, – возразила Нили. – Папа повторил мне свои собственные слова. Он сказал: за неимением добровольных признаний самой мисс Гуилт, мистер Армадэль, все, что я знаю или желаю знать – вы извините меня, если я скажу все, что нужно знать всем другим, – это то, что мисс Гуилт доставила мне совершенно удовлетворительную аттестацию, прежде чем она вошла в мой дом. Это было строго, не правда ли, мама? Я нисколько о нем не сожалею: он вполне это заслужил. Потом папа предостерег меня. Он велел мне остановить любопытство мистера Армадэля, если он обратится ко мне, как будто он обратится ко мне и как будто я стану слушать его, если бы он и обратился! Вот и все, мама. Вы не будете предполагать, что я рассказала вам это для того, чтобы помешать мистеру Армадэлю жениться на мисс Гуилт? Пусть он женится на ней, если хочет. Мне все равно! – сказала Нили голосом несколько ослабевшим и с таким лицом, выражение которого не согласовывалось с ее заявлением о равнодушии. – Я желаю только избавиться от несчастья иметь гувернанткой мисс Гуилт, я лучше пойду в школу. Мне было бы приятно поступить в школу. Я совсем переменила свое мнение об этом, только у меня недостает духа сказать папа. Я не знаю, что такое случилось со мной, у меня не лежит душа ни к чему теперь, а когда папа сажает меня на колени вечером и говорит: «Поболтаем, Нили», я не могу не расплакаться. Не сможете ли вы сказать ему, мама, что я раздумала и желаю поступить в школу.

Слезы выступили на глазах девушки, и она не заметила, что мать даже не повернулась на кровати, чтобы взглянуть на нее.

– Да-да, – рассеянно сказала миссис Мильрой. – Ты добрая девушка, ты поступишь в школу.

Такая краткость ответа и тон, которым он был произнесен, показали Нили ясно, что внимание ее матери было обращено не на нее и что бесполезно было бы продолжать разговор. Она спокойно встала, не сказав ни слова упрека. Для нее не было новостью не находить сочувствия у своей матери. Она посмотрелась в зеркало и сполоснула холодной водой свое лицо.

«Мисс Гуилт не увидит, что я плакала», – подумала Нили, возвращаясь к постели проститься с матерью.

– Я утомила вас, мама, – сказала она покорно. – Позвольте мне теперь уйти и вернуться немножко позже, когда вы отдохнете.

– Да, – повторила мать по-прежнему машинально. – Немножко позже, когда я отдохну.

Нили ушла. Как только дверь затворилась за ней, миссис Мильрой вызвала сиделку. Несмотря на рассказ, выслушанный ею, она так же твердо, как прежде, придерживалась своих ревнивых предположений.

«Мистер Армадэль может верить ей, и моя дочь может верить ей, – думала взбешенная женщина, – но я знаю майора, и она не может обмануть меня!»

Вошла сиделка.

– Обложите меня подушками, – сказала миссис Мильрой, – и подайте мне мою письменную шкатулку. Я буду писать.

– Вы взволнованы, – возразила сиделка. – Вы не сможете писать.

– Подайте мне письменную шкатулку! – повторила миссис Мильрой.

– Еще что? – спросила Рейчел, ставя шкатулку на постель.

– Приходите через полчаса, вы мне будете нужны, чтобы отнести письмо в большой дом.

Сардоническое спокойствие сиделки оставило ее на этот раз.

– Господи помилуй! – воскликнула она тоном искреннего удивления. – Что вы еще задумали? Неужели вы хотите писать…

– Я буду писать к мистеру Армадэлю, – перебила миссис Мильрой, – а вы отнесете письмо к нему и подождете ответа. Помните, ни одна живая душа в доме, кроме нас с вами, не должна знать об этом.

– Зачем вы пишете к мистеру Армадэлю? – спросила Рейчел. – И почему никто не должен этого знать, кроме нас с вами?

– Подождите, – отвечала миссис Мильрой, – и вы увидите.

Женское любопытство сиделки отказалось ждать.

– Я буду помогать вам с открытыми глазами, – сказала она, – но с закрытыми помогать не хочу.

– О! Если бы я могла владеть моими ногами и руками! – застонала миссис Мильрой. – Если бы я могла обойтись без тебя, негодная тварь!

– Вы владеете вашей головой, – возразила неумолимая сиделка, – и вам следовало бы знать, что теперь нельзя доверяться мне вполовину.

Это сказано было грубо, но справедливо, вдвойне справедливо после распечатывания письма мисс Гуилт. Миссис Мильрой уступила.

– Что вы хотите знать? – спросила она. – Скажите мне и оставьте меня.

– Я желаю знать, о чем вы напишете мистеру Армадэлю.

– О мисс Гуилт.

– Какое дело мистеру Армадэлю до вас и мисс Гуилт? Миссис Мильрой показала письмо, возвращенное ей почтамтом.

– Наклонитесь, – сказала она. – Может быть, мисс Гуилт подслушивает у дверей. Я расскажу шепотом.

Сиделка наклонилась, не спуская глаз с дверей.

– Вы знаете, что почтальон ходил с этим письмом в Кингсдоун Крешент, – тихо сказала миссис Мильрой. – И вы знаете, он нашел, что миссис Мэндевилль уехала, и никто не мог сказать ему куда.

– Ну что же дальше? – спросила шепотом Рейчел.

– Вот что. Когда мистер Армадэль получит письмо, которое я напишу к нему, он пойдет по той же дороге, по какой ходил почтальон, и мы увидим, что случится, кода он постучится в дверь миссис Мэндевилль.

– Как же вы заставите его пойти к этой двери?

– Я напишу ему, чтобы он обратился к той, которая поручилась за мисс Гуилт.

– Разве он не влюблен в мисс Гуилт?

– Да.

– А! Понятно! – сказала сиделка.

Утро разговора миссис Мильрой с дочерью в коттедже было утром серьезного размышления для сквайра в большом доме. Даже добродушный характер Аллана не мог не испытать неприятного влияния событий последних трех дней. Отъезд Мидуинтера раздосадовал его, а воспоминание о том, как майор Мильрой принял его расспросы о мисс Гуилт, оставили неприятный осадок в его душе. После визита в коттедж Аллан чувствовал первый раз в жизни раздражение ко всем, кто приходил к нему. Он был нетерпелив в разговоре с Педгифтом-младшим, который зашел к нему вечером сообщить о своем отъезде в Лондон по делу на следующий день и предложить свои услуги клиенту. Он чувствовал какую-то принужденность к мисс Гуилт на тайном свидании с ней в парке в это утро. Ему было неловко самому с собой в своей уединенной комнате, где он сидел теперь и угрюмо курил.

«Я не могу жить таким образом, – думал Аллан. – Если никто не хочет помочь мне задать мисс Гуилт этот деликатный вопрос, я должен сам придумать способ спросить ее».

Какой способ? Ответ на этот вопрос было так же трудно найти, как и прежде. Аллан старался подстегнуть свою изобретательность, расхаживая взад и вперед по комнате, но уже при первом повороте размышлять ему помешало появление лакея.

– Что такое еще? – спросил он нетерпеливо.

– Письмо, сэр. Ждут ответа.

Аллан взглянул на адрес. Почерк был незнакомый. Он распечатал конверт, и из него выпала записка, адресованная тем же незнакомым почерком: «Миссис Мэндевилль, 18, Кингсдоун Крешент, Бэйсуотер, посылается с мистером Армадэлем». Удивляясь все более и более, Аллан взглянул на подпись в конце письма. Там стояло: «Анна Мильрой».

– Анна Мильрой? – повторил он. – Это, должно быть, жена майора. Что ей может быть нужно от меня?

Чтобы узнать, что ей нужно, Аллан наконец сделал то, что ему следовало бы сделать сначала. Он присел прочесть письмо.

В такой искусительной форме бессовестная жена майора расставила ловушку. Без малейшей нерешительности Аллан последовал, по обыкновению, своему внутреннему побуждению и прямо попал в эту западню. Он и писал ответ, и продолжал свои размышления в одно и то же время в самом сбивчивом состоянии своих мыслей.

– Ей-богу, миссис Мильрой очень добра!

– Именно чего мне было нужно и именно в такое время, когда это было нужно!

– Я буду посылать ей корзину с фруктами аккуратно каждый день все лето.

– Ах! Только женщины умеют помогать влюбленным. То самое сделала бы моя бедная мать на месте миссис Мильрой.

– Я дал бы пятьсот фунтов всякому, кто научил бы меня, как заговорить об этом с мисс Гуилт, а эта добрейшая женщина делает это даром.

Передав свой ответ посланцу миссис Мильрой, Аллан остановился в минутной нерешительности. У него назначено было свидание с мисс Гуилт в парке на следующее утро. Весьма необходимо было дать ей знать, что он не сможет прийти на это свидание, но она запретила писать ей, а он не имел возможности увидеть ее одну в этот день. В таком затруднительном положении он решил сообщить мисс Гуилт через майора, написав ему, что едет в Лондон по делу, и, спрашивая, не сможет ли быть полезным кому-нибудь из его семейства. Устранив таким образом единственное препятствие к своему отъезду, Аллан взглянул на часы и увидел, к своей досаде, что ему остается еще целый час до отъезда на железную дорогу. В теперешнем расположении духа он предпочел бы тотчас же поехать в Лондон.

Когда время отъезда настало наконец, Аллан, проходя мимо конторы, постучал в дверь и сказал через нее Бэшуду:

– Я еду в Лондон, завтра возвращусь.

Ответа не последовало, и подошедший слуга доложил, что Бэшуд, не имея никаких дел в этот день, запер контору и ушел несколько часов назад.

На станции Аллан сразу же встретил Педгифта-младшего, отправлявшегося в Лондон по делу, о котором он говорил накануне. Обменявшись обычными любезностями, решили, что оба поедут в одном вагоне. Аллан был рад иметь спутника, а Педгифт, стараясь, по обыкновению, быть полезным своему клиенту, сейчас же побежал брать билеты и отправлять багаж. Прохаживаясь взад и вперед по платформе в ожидании возвращения своего верного спутника, Аллан вдруг столкнулся с Бэшудом, стоявшим в углу с кондуктором и вкладывавшим незаметно в руку этого человека письмо (по всей вероятности, с денежным вознаграждением).

– Эй! – обратился к нему Аллан со своим обычным добродушием. – Что-нибудь важное, мистер Бэшуд?

Если бы Бэшуда поймали совершающим убийство, он едва бы больше испугался. Сорвав свою старую шляпу, он поклонился и стоял с обнаженной головой, дрожа всем телом.

– Нет, сэр, нет, сэр, только письмецо, письмецо, письмецо, – ответил Бэшуд, ища спасения в повторении и с поклоном стараясь скрыться с глаз своего хозяина.

Аллан с удивлением отвернулся.

«Хотелось бы мне полюбить этого человека, – подумал он, – но я не могу: он такой проныра! Отчего он так задрожал? Неужели он подумал, что я хочу разузнать его секреты?»

Секрет Бэшуда в этом случае более касался Аллана, о чем последний и представления не имел. Письмо, отданное им кондуктору, было не что иное, как предостережение, написанное мисс Гуилт к миссис Ольдершо.

Между тем поезд тронулся, и сквайр со своим спутником были уже на пути в Лондон. Многие мужчины, находясь в обществе Аллана во время совместной поездки, могли бы проявить любопытство относительно его дела в столице. Умный и проницательный молодой Педгифт ничего не спрашивал, но разгадал тайну Армадэля без малейшего затруднения.

«Старая история, – думала его осторожная, старая голова на молодых плечах. – Разумеется, тут замешана женщина. Всякое другое дело было бы поручено мне».

Совершенно удовлетворенный этим заключением, Педгифт-младший продолжал, конечно, имея в виду свои интересы, стараться быть полезным, по обыкновению, своему клиенту. Аллан согласился ехать в ту гостиницу, какую он рекомендовал. Его неоцененный стряпчий прямо повез сквайра в гостиницу, где Педгифты привыкли останавливаться уже в трех поколениях.

– Вы не очень разборчивы в пище, сэр? – спросил веселый Педгифт, когда кэб остановился у гостиницы в Ковент-Гардене. – Очень хорошо, вы можете предоставить остальное моему деду, моему отцу и мне. Я не знаю, который из трех более любим и уважаем в этом доме. Как поживаете, Уильям? Наш главный слуга, мистер Армадэль. Меньше мучает ревматизм вашу жену? А мальчик хорошо учится в школе? Хозяина дома нет? Все равно, и с вами все решим. Это, Уильям, мистер Армадэль из Торп-Эмброза. Я уговорил мистера Армадэля посетить нашу гостиницу. Свободна у вас спальня, о которой я писал? Очень хорошо. Пусть мистер Армадэль займет ее вместо меня. Любимая спальня моего деда, сэр. Номер пятый, на втором этаже. Пожалуйста, займите ее – я могу спать везде. Хотите тюфяк поверх перины? Слышите, Уильям? Велите Матильде положить тюфяк поверх перины. Здорова ли Матильда? Или у нее, по обыкновению, болят зубы? Главная служанка, мистер Армадэль, и самая необыкновенная женщина. Она никак не расстается с зубной болью. Дед мой говорил ей: «Выдерните зуб!» Отец мой говорил: «Выдерните зуб». Я говорю: «Выдерните зуб». А Матильда остается глуха. Да, Уильям, да, если мистер Армадэль согласен, гостиная годится. Насчет обеда, сэр. Вы предпочитаете прежде кончить ваше дело, а потом вернуться к обеду? Не назначить ли нам в таком случае обед в половине восьмого? Уильям, в половине восьмого. Совсем ничего не нужно приказывать, мистер Армадэль. Главный слуга должен только кланяться от меня повару, и самый лучший обед будет прислан аккуратно, минута в минуту. Скажите: для мистера Педгифта-младшего, Уильям, а то, пожалуй, мы получим такой обед, какой подавали моему деду или моему отцу, он окажется слишком тяжел для вашего желудка, да и для моего. Что касается вина, Уильям, то подайте к обеду мое шампанское и херес, который так не любит мой отец. После обеда клэрет с синей печатью, то вино, бутылка которого, по мнению моего наивного деда, не стоила и шести пенсов. Ха-ха-ха! Бедный старик! Пришлите мне вечерние газеты и бильярдные шары, по обыкновению, и… Кажется, больше ничего пока, Уильям. Неоценимый слуга, мистер Армадэль, в этом доме неоценимые слуги. Может быть, эта гостиница не модная, но, ей-богу, преуютная! Кэб? Не вставайте! Я два раза позвонил в колокольчик. Это значит, что кэб нужен очень скоро. Могу я спросить, мистер Армадэль, куда дела зовут вас? К Бэйсу-отеру? Вам не трудно подвезти меня до парка? Я имею привычку, когда приезжаю в Лондон, дышать чистым воздухом между аристократией. Ваш преданный слуга, сэр, любит поглядеть на красивую женщину и красивую лошадь, и в Гайд-парке он совершенно в своей стихии.

Так болтал всезнающий Педгифт и этими-то маленькими хитростями старался он заслужить расположение своего клиента.

Когда перед обедом спутники сошлись в столовой, даже менее проницательный наблюдатель, чем молодой Педгифт, должен был бы приметить перемену в настроении Аллана. Он был явно раздосадован и нервно барабанил пальцами по столу, не говоря ни слова.

– Я боюсь, что вас что-то раздосадовало, сэр, с тех пор как мы расстались в парке, – сказал Педгифт-младший. – Извините за вопрос. Я спрашиваю только на случай, не могу ли я быть полезен.

– Случилось то, чего я никак не ожидал, – ответил Аллан. – Я даже не знаю, как это дело понимать. Мне было бы приятно узнать ваше мнение, – прибавил он после небольшого колебания. – То есть, если вы извините, что я не буду рассказывать подробности.

– Конечно, – согласился молодой Педгифт. – Набросайте мазками, достаточно будет мне и одних намеков. Я не вчера родился.

«О, эти женщины!» – подумал юный философ.

– Вы помните, что я сказал, когда мы располагались в этой гостинице? Я сказал, что мне надо заехать в одно место в Бейсуотере.

Педгифт мысленно отметил первый пункт – «в окрестностях Бейсуотера».

– И узнать об одной особе.

Педгифт отметил второй пункт – «особа – он или она? Наверно, она!»

– Ну, когда я подъехал к дому и спросил о ней, то есть об этой особе, она, то есть эта особа… О, черт побери! – закричал Аллан. – Я сам помешаюсь и вас сведу с ума, если буду рассказывать мою историю намеками. Вот она вся в двух словах. Я поехал в Кингсдоун Крешент, в дом под номером восемнадцать, к даме по фамилии Мэндевилль, и, когда спросил ее, служанка сказала, что миссис Мэндевилль уехала, не сказав никому куда и даже не оставив адреса, по которому присылать к ней письма. Вот, я объяснил наконец. Что вы думаете об этом?

– Скажите мне прежде, – спросил осторожный Педгифт, – какие вопросы задали вы, когда узнали, что эта дама исчезла?

– Вопросы? – повторил Аллан. – Я был совершенно поражен, я ничего не сказал. Какие вопросы я должен был задать?

Педгифт-младший откашлялся и заговорил уже официально, как юрист.

– Я не имею никакого желания, мистер Армадэль, – начал он, – расспрашивать, какое у вас было дело к миссис Мэндевилль…

– Я надеюсь, – резко перебил его Аллан, – что вы не станете расспрашивать об этом. Мое дело к миссис Мэндевилль должно остаться в тайне.

– Но, – продолжал Педгифт, сложив руки на груди, – но я вынужден спросить вот о чем: заключается ли дело ваше к миссис Мэндевилль в том, что вам хотелось бы отыскать ее следы от Кингсдоуна Крешента до ее настоящего местопребывания?

– Конечно, – ответил Аллан. – Я имею свою причину хотеть увидеть ее.

– В таком случае, – сказал Педгифт-младший, – вам следовало задать два вопроса: какого числа и как уехала миссис Мэндевилль. Узнав это, вы должны были выяснить потом, при каких обстоятельствах уехала она. Не было ли у нее несогласия с кем-нибудь или затруднения в денежных делах. Затем, уехала ли она одна или с кем-нибудь. Затем, собственный ли это ее дом или она нанимала в нем квартиру, в последнем случае…

– Постойте! Постойте! У меня кружится голова, – закричал Аллан. – Я не понимаю всех этих тонкостей и к этому не привык.

– А я к этому привык с самого детства, сэр, – заметил Педгифт. – И если я могу вам помочь, скажите только слово.

– Вы очень добры, – ответил Аллан. – Если вы можете помочь мне найти миссис Мэндевилль и если потом оставите это дело в моих руках…

– Я оставлю все в ваших руках с большим удовольствием, – сказал Педгифт-младший.

«Я поставлю пять против одного, – добавил он мысленно, – что, когда придет время, ты оставишь все в моих руках!»

– Мы завтра вместе поедем в Бэйсуотер, мистер Армадэль, а пока вот прекрасный суп. Теперь решать юридические вопросы гораздо легче. Я не знаю, что вы скажете, сэр, а я скажу без минутного колебания: приговор будет в пользу челобитчика. Итак, как говорил восточный мудрец, сорвем наши розы, пока можем. Простите мою веселость, мистер Армадэль. Хотя я и погребен в провинции, но создан для лондонской жизни, воздух столицы опьяняет меня.

С этим признанием обаятельный Педгифт поставил стул для своего клиента и весело отдал приказания слуге:

– Замороженный пунш, Уильям, после супа. Я ручаюсь за пунш, мистер Армадэль. Он сделан по рецепту моего деда. Тот держал таверну и положил основание нашему фамильному состоянию. Я хочу сказать вам, что между Педгифтами был публицист, во мне нет ложной гордости. «Достоинство делает человека, – говорит Поппе. – А остальное все кожа да прюнель». Я занимаюсь и поэзией, и музыкой, сэр, в свои свободные часы, словом, я более или менее в фамильярных отношениях со всеми музами. Ага! Вот и пунш! Выпьем в торжественном молчании за упокой моего двоюродного деда, мистер Армадэль!

Аллан старался не отстать от своего спутника в веселости и остроумии, но без успеха. Его поездка в Кингсдоун Крешент весь вечер беспрестанно приходила ему на память – и за обедом, и в театре, куда он поехал затем со своим стряпчим. Когда Педгифт-младший задувал свою свечу в эту ночь перед сном, он покачал своей умной головой и с сожалением произнес во второй раз: «Женщины».

В десять часов на следующее утро неутомимый Педгифт был уже на месте действия. К великому облегчению Аллана, он вызвался провести необходимые расспросы в Кингсдоун Крешенте сам лично, пока его клиент подождет поблизости в кэбе, который привез их в гостиницу. Минут через пять он явился, разузнав все интересующие их подробности, какие только можно было узнать. Вернувшись, он попросил Аллана выйти из экипажа и расплатиться с извозчиком, потом вежливо предложил свою руку и провел клиента через сквер в очень оживленный переулок – здесь располагалась извозчичья биржа. Тут стряпчий остановился и шутливо спросил, понимает ли мистер Армадэль, как теперь поступить, или необходимо не испытывать его терпение и кое-чего объяснить.

– Я не вижу ничего, кроме извозчичьих экипажей, – с изумлением сказал Аллан.

Педгифт-младший сочувственно улыбнулся и начал объяснение. В Кингсдоун Крешенте это был дом, в котором сдавались меблированные квартиры. Он настойчиво попросил вызвать хозяина. К нему вышла очень милая женщина с остатками былой красоты на лице. Видимо, пятьдесят лет назад она была очень хороша собой, совершенно во вкусе Педгифта, если бы только он жил в начале нынешнего столетия. Но может быть, мистер Армадэль предпочтет информацию о миссис Мэндевилль? К несчастью, рассказывать было нечего. У нее ни с кем не было ссоры и ни одного фартинга не осталась она должна. Она уехала, и нельзя было ухватиться ни за один факт, чтобы объяснить это обстоятельство. Или миссис Мэндевилль привыкла так исчезать, или тут крылось что-нибудь такое, чего пока нельзя было выяснить. Педгифт узнал, которого числа и каким образом она уехала. Последнее, возможно, поможет отыскать ее. Она уехала в кэбе со слугой, который ходил за ним на ближайшую биржу. Эта биржа была теперь перед их глазами, к этому слуге следовало обратиться прежде всего. Сказав Аллану, что он вернется через минуту, Педгифт-младший перешел чрез улицу и сделал знак слуге пойти с ним в ближайший трактир.

Через некоторое время оба вышли, слуга водил Педгифта попеременно к первому, третьему, четвертому, пятому и шестому извозчику, кэбы которых стояли на бирже. Самые долгие переговоры проходили с шестым извозчиком и закончились тем, что коляска шестого кэба подъехала к тому месту, на котором стоял Аллан.

– Садитесь, сэр, – сказал Педгифт, отворяя дверцу. – Я нашел извозчика. Он помнит эту даму, и, хотя забыл название улицы, он думает, что может найти место, куда отвез ее, когда проедет по этому маршруту. Я рад сообщить вам, мистер Армадэль, что до сих пор нам посчастливилось. Я просил слугу показать мне порядочных извозчиков на бирже, и получилось так, что один из этих порядочных извозчиков отвозил миссис Мэндевилль. Слуга клянется, что этот извозчик честнейший человек, он ездит на собственной лошади и никогда не попадал ни в какую историю. Такие-то люди, сэр, поддерживают веру в человеческую порядочность. Я разговаривал с ним и согласен со слугой. Думаю, что мы можем на него положиться.

Поиски нужного адреса потребовали некоторого терпения. После того как проехали расстояние между Бэйсуотером и Пимлико, извозчик поехал тише и начал осматриваться вокруг. Раза два он возвращался назад, потом въехал в тихий переулок, заканчивающийся невысокой стеной, и остановился у последнего дома с левой стороны.

– Здесь, господа, – сказал извозчик, отворяя дверь кэба.

Аллан и его стряпчий вышли, и оба взглянули на дом с чувством какого-то инстинктивного недоверия кэбману. Строения имеют свое лицо, особенно в больших городах, и вид этого дома отличался затаенностью. Выходившие на улицу окна были все закрыты, а шторы на них опущены. Фасад дома казался не больше, чем у других домов на улице, но позади имелась пристройка. В нижнем этаже располагалась лавка, но на витрине, в промежутке, не закрытом красной занавесью, скрывавшей большую часть внутренности помещения от глаз, ничего не было выставлено. Сбоку была дверь лавки, тоже с красными занавесями за стеклом и с медной дощечкой, на которой стояло имя: «Ольдершо». С другой стороны дома была дверь с колокольчиком и тоже с медной дощечкой. Из надписи на ней можно было узнать, что здесь жил врач. На доске стояло: «Доктор Доуноард». Если бы камни умели говорить, то здесь они сказали бы ясно: «У нас есть секреты внутри, и мы намерены их сохранять».

– Это не может быть тот дом, – сказал Аллан. – Тут, должно быть, какая-нибудь ошибка.

– Вы лучше должны знать, сэр, – заметил Педгифт-младший со своей деловой серьезностью. – Вы знаете привычки миссис Мэндевилль.

– Я! – воскликнул Аллан. – Вам, может быть, удивительно будет слышать, но я совсем не знаю миссис Мэндевилль.

– Я вовсе этому не удивляюсь, сэр. Хозяйка в Кингсдоун Крешете сказала мне, что миссис Мэндевилль старуха. Не спросить ли нам? – прибавил непроницаемый Педгифт, поглядывая на красные занавеси у окна лавки с большим подозрением. – Может быть, за ними скрывается внучка миссис Мэндевилль?

Они попробовали сначала открыть дверь лавки – она была заперта. Они позвонили – худощавая молодая женщина, с желтым лицом, с изорванным французским романом в руках, отворила дверь.

– Здравствуйте, мисс, – сказал Педгифт. – Дома миссис Мэндевилль?

Молодая женщина с желтым лицом с удивлением вытаращила на него глаза.

– Здесь не знают такой, – ответила она резко с иностранным акцентом.

– Может быть, ее знают у соседей? – заметил Педгифт-младший.

– Может быть, знают, – сказала молодая женщина с желтым лицом и захлопнула перед ним дверь.

– Немножко вспыльчивая особа, сэр, – сказал Педгифт. – Я поздравляю миссис Мэндевилль с тем, что она не знакома с ней.

Говоря это, он перешел к двери жилища доктора Доуноарда и позвонил в колокольчик.

На этот раз дверь отворил слуга в поношенной ливрее. Он тоже вытаращил глаза, когда было произнесено имя миссис Мэндевилль, и он тоже не знал такой особы.

– Очень странно! – обратился Педгифт к Аллану.

– Что странно? – тихим голосом спросил человек в черном, вдруг появившийся на пороге двери приемной.

Педгифт-младший вежливо объяснил цель прихода и поинтересовался, не имеет ли он удовольствие говорить с доктором Доуноардом.

Доктор поклонился. Если можно было предположить, то он принадлежал к числу тех скромных докторов, к которым пациенты – особенно женщины – питают большое доверие. Он имел необходимую для этого плешивую голову, роговые очки, строгий черный костюм и необходимо солидную наружность. Голос его был приятен, обращение деликатное, улыбка льстивая. Какой специальностью своей профессии владел доктор Доуноард, не было написано на дощечке его двери, но он жестоко ошибся в своем призвании, если не был доктором по женским болезням.

– Уверены ли вы, что в названном вами имени нет ошибки? – спросил доктор с сильным беспокойством, которое пытался скрыть. – Я знал, что иногда происходили очень большие неприятности от ошибки в именах. Нет? Действительно нет ошибки? В таком случае, господа, я могу только повторить то, что мой слуга уже сказал вам. Пожалуйста, не извиняйтесь. Прощайте.

Доктор ушел так же тихо, как появился. Слуга в поношенной ливрее молча отворил дверь, и Аллан со своим спутником опять очутились на улице.

– Мистер Армадэль, – сказал Педгифт, – я не знаю, как вы, а я нахожусь в недоумении.

– Неприятно, – отвечал Аллан. – Я только что хотел спросить вас, что вы будете делать теперь.

– Мне не нравится ни этот дом, ни лавочница, ни доктор, – продолжал Педгифт. – Однако я не думаю, чтобы они обманывали нас, я не думаю, чтобы они знали миссис Мэндевилль.

Предчувствия Педгифта-младшего редко обманывали его, они не обманули его и в этом случае. Предосторожность, заставившая миссис Ольдершо переехать из Бэйсуотера, обернулась против нее, как это случается часто. Эта предосторожность заставила ее не открывать никому в Пимлико тайну имени, которое она приняла как поручительница за мисс Гуилт, но она не учла возможность непредвиденного случая, который представился теперь. Словом, миссис Ольдершо позаботилась обо всем, кроме единственной невообразимой для нее возможности – дальнейших расспросов о репутации мисс Гуилт.

– Мы должны сделать что-нибудь, – сказал Аллан. – Кажется, бесполезно оставаться здесь.

Еще никто не ставил Педгифта-младшего в тупик, и Аллану это теперь не удалось.

– Я совершенно согласен с вами, сэр, – сказал он. – Мы должны сделать что-нибудь. Мы опять допросим извозчика.

Извозчик упорно стоял на своем. Когда его обвинили в том, что он ошибся с домом, он указал на пустое окно лавки.

– Я не знаю, что вы видели, господа, – сказал он, – но я видел в моей жизни только одно пустое окно в лавке. Это и заставило меня запомнить этот дом, и вот почему я узнал его, когда увидел.

На обвинение в том, что он ошибся или насчет дамы, или насчет того дня, в который он возил эту даму, извозчик твердо стоял на своем. Слуга, который нанимал его на бирже, был там хорошо известен. Тот день остался у него в памяти потому, что он был наименее прибыльный во всем году, а даму он запомнил оттого, что она недолго в сумочке искала деньги, а сразу же заплатила ему (что редко случается с пожилыми дамами), и потому, что заплатила ему сумму, которую он запросил, не торгуясь (чего также не делает ни одна из пожилых дам).

– Запишите мой номер, господа, – попросил извозчик. – Я готов под присягой повторить все, что я вам сказал.

Педгифт записал номер извозчика, записал и название улицы, и имена, стоявшие на двух медных дощечках, и спокойно отворил дверцы кэба.

– Теперь, пока мы бродим впотьмах, – сказал он, – не перебраться ли нам опять в нашу гостиницу?

И тон его голоса, и выражение лица были серьезнее обыкновенного. То обстоятельство, что миссис Мэндевилль переменила квартиру, не сказав никому, куда она переезжает, и не оставив адреса, куда пересылать к ней письма, обстоятельство, показавшееся бесспорно подозрительным ревнивой и злой миссис Мильрой, не произвело большого впечатления на рассудительного стряпчего Аллана. Многие часто оставляют свои квартиры тайным образом по весьма уважительным причинам. Но обстановка и жильцы того дома, в который извозчик отвез миссис Мэндевилль, представили и характер, и поступки этой таинственной дамы совершенно в новом свете пред Педгифтом-младшим. Его личный интерес в этих розысках внезапно усилился, и он начал испытывать любопытство к делу Аллана, которого раньше не чувствовал.

– Нелегко решить, что мы теперь должны сделать, мистер Армадэль, – сказал он на обратном пути в гостиницу. – Как вы думаете, не сможете ли вы сообщить мне еще какие-нибудь подробности?

Аллан заколебался, Педгифт-младший увидел, что он зашел слишком далеко.

«Я не должен принуждать его, – подумал он. – Я должен дать ему время подумать и предоставить возможность высказаться самому».

– За неимением каких-либо других сведений, – продолжал он, – не разузнать ли мне насчет этой странной лавки и этих двух имен, стоящих на медных дощечках на дверях? Когда я оставлю вас, я займусь делами и поеду именно туда, где могу что-нибудь – если только есть что разузнать.

– Я полагаю, что ваши действия не принесут никакого вреда, – ответил Аллан.

Он тоже говорил серьезнее обыкновенного, он тоже начал испытывать непреодолимое любопытство узнать больше. Какая-то смутная связь, неясно обозначенная, начала устанавливаться в его уме между затруднением узнать семейные обстоятельства мисс Гуилт и затруднением отыскать ее поручительницу.

– Я выйду и пройдусь пешком, а вы поезжайте по вашему делу, – сказал он. – Мне нужно обдумать кое-что. Прогулка поможет мне.

– Мои дела будут закончены во втором часу, сэр, – сказал Педгифт, когда кэб остановился и Аллан вышел. – Встретимся мы опять в гостинице в два часа?

Аллан кивнул, и кэб уехал.

Пробило два часа. Педгифт-младший, как всегда, явился вовремя. Его утренняя живость пропала, он поздоровался с Алланом вежливо, но без своей обычной улыбки; а когда главный слуга пришел за приказаниями, Педгифт отпустил его, произнеся слова, еще не слышанные от адвоката в этой гостинице:

– Пока ничего.

– Вы, кажется, не в духе, сэр? – спросил Аллан. – Не удалось, видимо, собрать сведений? Неужели никто не может ничего нам сказать о доме в Пимлико?

– Три человека говорили мне о нем, мистер Армадэль, и все трое сказали одно и то же.

Аллан поспешно придвинул свой стул к тому месту, где сидел его стряпчий. Размышления во время отсутствия стряпчего не успокоили его. Это странное беспокойство, которое он чувствовал постоянно и которое так трудно было ему подавить, видимо, было вызвано затруднением узнать семейные обстоятельства мисс Гуилт и затруднением отыскать ее поручительницу. Эта связь уже прослеживалась в его мыслях все четче и четче и незаметно овладевала душой. Аллана мучили сомнения, которые он не мог ни понять, ни выразить. Его терзало любопытство, которое он и желал, и боялся удовлетворить.

– Я боюсь, что должен побеспокоить вас одним или двумя вопросами, сэр, прежде чем приступлю к делу, – сказал Педгифт-младший. – Я не желаю насильно добиваться вашего доверия, я только желаю знать, как мне действовать в деле, которое кажется мне довольно щекотливым. Можете вы сказать мне, заинтересованы ли другие, кроме вас, в наших поисках?

– И другие заинтересованы, – отвечал Аллан. – Это я могу вам сказать.

– Нет ли другой особы, связанной с нашими поисками, кроме миссис Мэндевилль? – продолжал Педгифт, стараясь глубже заглянуть в тайну Армадэля.

– Да, есть еще одна особа, – ответил Аллан неохотно.

– Эта особа женщина, и молодая, мистер Армадэль?

Аллан вздрогнул.

– Как вы угадали это? – начал он и спохватился, но было уже поздно. – Не задавайте мне вопросов, – продолжал он. – Я не мастер защищаться против такого хитрого человека, как вы; я связан честным словом никому не сообщать никаких подробностей об этом деле.

Педгифт-младший, вероятно, услышал достаточно для достижения своей цели; он в свою очередь придвинул свой стул ближе к Аллану; стряпчий, очевидно, был растревожен и смущен, но профессия юриста требовала взять себя в руки.

– Я закончил мои вопросы, сэр, – сказал он, – и теперь должен высказать кое-что со своей стороны. В отсутствие отца, может быть, вы согласитесь считать меня вашим стряпчим. Послушайтесь моего совета и не продолжайте розысков.

– Что вы хотите сказать? – спросил Аллан.

– Может быть, извозчик, несмотря на все его уверения, ошибается. Я очень советую вам думать, что он ошибается, и прекратить дело.

Это предостережение было сделано весьма доброжелательно, но сделано слишком поздно. Аллан поступил так, как поступили бы девяносто девять человек из ста на его месте: он отказался принять совет своего стряпчего.

– Очень хорошо, сэр, – сказал Педгифт-младший. – Если вы непременно хотите, пусть будет по-вашему.

Он наклонился к уху Аллана и шепотом рассказал все, что слышал о доме в Пимлико и о людях, живших там.

– Не осуждайте меня, мистер Армадэль, – прибавил он, когда неприятные слова были произнесены. – Я старался избавить вас от этого огорчения.

Аллан перенес удар, как переносят все мужчины, – молча. Его первым побуждением было бы последовать совету, данному Педгифтом, и считать ложным уверение извозчика, если бы не одно неприятное обстоятельство, неумолимо препятствующее этому. Явное нежелание мисс Гуилт говорить о своей прежней жизни пришло ему на память и стало зловещим подтверждением улики, соединявшей поручительницу мисс Гуилт с домом в Пимлико. Одно заключение, только одно заключение, которое всякий мог бы сделать, услышав то, что услышал Аллан, утвердилось в его мыслях. Жалкая, падшая женщина, решившаяся в отчаянии прибегнуть к помощи негодяев, искусных в преступном умении скрывать дурные дела, женщина, пробравшаяся в порядочное общество и к профессии, достойной уважения, посредством фальшивой репутации, женщина, по положению своему подвергающаяся страшной необходимости постоянно скрываться и постоянно обманывать в том, что касалось ее прошлой жизни, – вот в каком виде представилась теперь Аллану прелестная торп-эмброзская гувернантка! Ложно или истинно представилась? Пробралась ли она в порядочное общество и к профессии, достойной уважения, посредством фальшивого имени? Да. Наложило ли на нее ее положение ужасную необходимость постоянно обманывать насчет ее прошлой жизни? Да. Была ли она жалкой жертвой вероломства какого-нибудь подлого человека, как Аллан предполагал? Она не была такой жалкой жертвой. Заключение, сделанное Алланом, заключение, к которому буквально привели факты, имеющиеся у него, все-таки было далеко от истины. Действительная история отношений мисс Гуилт к дому в Пимлико и к людям, жившим в нем, к дому, как справедливо говорили, наполненному скверными тайнами, и к людям, как описывали, постоянно находившимся в опасности попасться в руки закона, раскроется последующими событиями. Эта история была совсем не так возмутительна, но вместе с тем гораздо ужаснее, чем Аллан и его советник предполагали.

– Я старался избавить вас от огорчений, мистер Армадэль, – повторил Педгифт. – Я желал, как только мог, избежать этого.

Аллан поднял глаза и сделал усилие, чтобы овладеть собой!

– Вы ужасно меня огорчили, – сказал он. – Вы совсем разбили мое сердце. Но это не ваша вина. Я чувствую, что вы оказали мне услугу, и то, что я должен сделать, я сделаю, когда приду в себя. Есть одно обстоятельство, – прибавил Аллан после минутного тягостного размышления, – о котором следует тотчас же нам условиться. Совет, данный вами теперь, вы дали с добрым намерением, и это самый лучший совет, какой только можно было дать; я с признательностью приму его. Мы никогда более не будем упоминать об этом деле, и прошу, умоляю вас никогда не говорить об этом никому другому. Обещаете вы мне это?

Педгифт дал обещание с неподдельной искренностью и без свойственной его профессии сухости в обращении с клиентом. Огорчение, выразившееся на лице Аллана, по-видимому, расстроило его. Закончив разговор, он откланялся и вышел из комнаты.

Оставшись один, Аллан позвонил, попросил, чтобы ему подали письменные принадлежности, и вынул из записной книжки роковое рекомендательное письмо к «миссис Мэндевилль», полученное им от жены майора.

Человек, привыкший анализировать случившееся и на основе анализа готовившийся действовать обдуманно, на месте Аллана почувствовал бы некоторую нерешительность относительно того, как в сложившейся ситуации наиболее осмотрительно поступить. Привыкнув повиноваться своим впечатлениям, Аллан повиновался первому впечатлению и в этом серьезном непредвиденном деле. Хотя его привязанность к мисс Гуилт была совсем не так глубока, как он воображал, она внушила ему необыкновенный восторг и огорчение, когда он думал о ней теперь; его главным стремлением в эту критическую минуту было сострадательное желание мужчины защитить от огласки и погибели несчастную женщину, лишившуюся его уважения, но не своих прав на снисхождение.

«Я не могу вернуться в Торп-Эмброз, я не могу решиться говорить с нею или увидеть ее опять, но я могу сохранить ее тайну – и сохраню!»

С этой мыслью Аллан принялся за главную обязанность, которую должен был выполнить, – уведомить миссис Мильрой. Если бы он был умнее и проницательнее, то, может быть, нашел бы, что это письмо писать нелегко. Теперь же он не предвидел последствий и не чувствовал затруднения; он принял решение не сообщать о случившемся в Торп-Эмброз жене майора и написал ей несколько строчек так быстро, как только позволяли перо и бумага.

Этими бесхитростными словами, не зная характера женщины, с которой он имел дело, Аллан вложил в руки миссис Мильрой оружие, которое она и желала иметь.

Напечатав письмо и написав адрес, Аллан смог подумать о себе и о своем будущем. Он сидел, лениво чертя пером на промокательной бумаге, слезы в первый раз выступили на глазах его, слезы, к которым женщина, обманувшая его, не имела отношения. Мысли его обратились к умершей матери.

«Если бы она была жива, – думал он, – я, может быть, доверился бы ей, и она утешила бы меня».

Бесполезно было думать об этом. Он вытер слезы и его мысли с печальной безропотностью, известной всем нам, вернулись к суровому настоящему.

Аллан написал несколько строк к Бэшуду, уведомив исполняющего должность управителя, что его отсутствие в Торп-Змброзе, вероятно, продолжится еще несколько времени и что дальнейшие распоряжения, которые окажутся необходимыми, будут ему присланы через Педгифта-старшего. Когда письма были отосланы на почту, Аллан снова задумался о своей судьбе. Опять неизвестное будущее, открывшееся перед ним, ожидало какой-то ясности, и опять сердце Аллана отступало от него, ища прибежища в прошлом.

На этот раз другие образы, уже не образ матери, наполнили его душу. Всепоглощающий интерес его юных дней ожил в нем живее прежнего. Он подумал о море, он подумал о своей яхте, праздно стоявшей у рыбачьей пристани его сомерсетширского дома. Им овладела прежняя страсть слышать плеск волн, видеть паруса, смотреть, как яхта, которую строить помогал он сам, будет опять лететь по волнам. Он встал со своей привычной горячностью, чтобы спросить расписание поездов и отправиться в Сомерсетшир с первым составом, но, вспомнив о мистере Броке, его вопросах и подозрениях, остановился и опять сел на свое место.

«Я напишу, – подумал Аллан, – чтобы яхту приготовили, а в Сомерсетшир поеду вместе с Мидуинтером».

Он вздохнул, когда воспоминания обратились к его отсутствующему другу. Никогда не чувствовал он пустоты, появившейся в его жизни с отъездом Мидуинтера, так мучительно, как почувствовал ее теперь в печальном уединении – уединении приезжего в Лондон, сидящего одиноко в гостинице.

Педгифт-младший заглянул в комнату, извиняясь за свою навязчивость. Аллан чувствовал себя таким одиноким и таким брошенным, что не мог не принять с признательностью заботу своего спутника.

– Я не поеду в Торп-Эмброз, – сказал он. – Я останусь в Лондоне. Я надеюсь, вы можете остаться со мной?

Надо отдать справедливость Педгифту: он был тронут, поняв одиночество, которое владелец огромного торп-эмброзского имения теперь испытывает. В своих отношениях с Алланом он никогда ещё до такой степени не забывал своих деловых интересов, как теперь.

– Вы совершенно правы, сэр, оставаясь здесь, в Лондоне, вы развлечетесь, – весело сказал Педгифт. – Всякое дело можно растянуть более или менее, мистер Армадэль. Я протяну подольше мое дело и буду беседовать с вами с величайшим удовольствием. Мы оба приближаемся к двадцатитрехлетнему возрасту, сэр, – будем же наслаждаться. Что вы скажете, если мы пообедаем рано, поедем в театр, а завтра утром посмотрим выставку в Гайд-парке?

– Уильям, обед в пять часов, а так как он необыкновенно важен сегодня, я сам поговорю с поваром.

Прошел вечер, прошел следующий день, наступил четверг, и Аллан получил письмо. Адрес был написан рукой миссис Мильрой, и начало письма тотчас показало ему, что дело неладно.

В таких выражениях жена майора сбросила маску и дала возможность своей жертве увидеть ловушку, в которую она поймала ее. Доверие Аллана к добросовестности миссис Мильрой было так искренно, что ее письмо просто изумило его. Он смутно видел, что был обманут каким-то образом и что участие миссис Мильрой к нему было совсем не таким, каким казалось. Угроза обратиться к майору, на что с женским неведением мужских натур миссис Мильрой полагалась, чтобы произвести эффект, было единственным местом в письме, которое Аллан прочитал с удовольствием: оно облегчало положение.

«Если будет ссора, – думал он, – по крайней мере, будет легче иметь дело с мужчиной».

Твердый в своем намерении защитить несчастную женщину, тайну которой, как полагал, узнал, Аллан сел писать извинение жене майора.

«Аллан Армадэль чрезвычайно сожалеет, что оскорбил миссис Мильрой. Он не имел никакого намерения оскорбить миссис Мильрой. Он остается искренно преданным миссис Мильрой». Никогда обычная краткость Аллана в корреспонденции не оказывала ему лучшей услуги, как теперь. Умей он искуснее владеть пером, дал бы своей неприятельнице более сильное оружие против себя, чем то, которое она уже имела.

Через день угроза миссис Мильрой осуществилась в виде письма от ее мужа. Майор писал не так официально, как его жена, но его вопросы были очень конкретны.

Это откровенное письмо тотчас рассеяло тревожные мысли Аллана, он увидел, в какую ловушку попал. Миссис Мильрой поставила его перед необходимостью выбирать одно их двух: или сделать себя виноватым, отказавшись отвечать на вопросы ее мужа, или оправдать себя, взвалив вину на женщину, прямо признавшись майору, что его жена обманула его. В этой затруднительной ситуации Аллан действовал по обыкновению без всякой нерешительности. Слово, данное им миссис Мильрой сохранить в тайне их переписку, все еще связывало его, хотя она подло употребила это во зло, и намерение Аллана осталось неизменным: ни под каким видом не выдавать мисс Гуилт.

«Может быть, я поступил как дурак, – думал он, – но я не нарушу моего слова и не подам повод выгнать на все четыре стороны эту несчастную женщину».

Он написал майору так же коротко и просто, как писал его жене. Аллан сообщал о своем нежелании обмануть ожидание друга и соседа, если бы это зависело от него. Но в этом случае он не имел другого выбора. На вопросы майора он не мог отвечать. Он не умел искусно объясняться и надеялся, что его извинят в том, что он выражается таким образом и не скажет ничего больше.

В понедельник пришел ответ майора Мильроя, закончивший переписку.

То утро, в которое его клиент получил письмо майора, было помечено самым черным цветом в календаре Педгифта. Когда первый гнев Аллана, вызванный презрительным тоном, которым его друг и сосед произнес над ним приговор, утих, он впал в уныние. Из этого состояния не могли вывести Аллана в этот день никакие усилия его спутника. Весьма естественно, вспоминая теперь, когда приговор изгнания был произнесен, свои прежние отношения с коттеджем, мысленно возвратился он и к Нили с большим сожалением и с большим раскаянием, чем до сих пор.

«Если бы она выгнала меня, а не ее отец, – с горечью размышлял Аллан, обращаясь теперь к прошлому, – я ни слова не сказал бы против этого, я чувствовал бы, что это мне поделом».

На следующий день пришло другое письмо – письмо, приятное на этот раз, от мистера Брока. Аллан написал в Сомерсетшир несколько дней тому назад о том, чтобы приготовили его яхту. Письмо это ректор нашел занятным. Как он простодушно полагал, это было своего рода защитой его бывшего ученика от женщины, за которой он наблюдал в Лондоне и которая, как он считал, последовала за ним в его собственный дом. Действуя по приказаниям, присылаемым ей, горничная миссис Ольдершо окончательно мистифицировала Брока. Она развеяла беспокойство ректора, дав ему письменное обязательство (от имени мисс Гуилт) никогда не обращаться к мистеру Армадэлю ни лично, ни письменно! Твердо убежденный, что он наконец одержал победу, бедный Брок весело отвечал на письма Аллана, выражая удивление тем, что он оставляет Торп-Эмброз. Ректор обещал, что яхта будет готова и что в пасторате Аллана встретят самым радушным образом.

Это письмо исключительно оживило Аллана. Оно вызвало у него новый интерес к поездке, совершенно не относившийся к прошлой жизни в Норфолке, Аллан начал считать дни, оставшиеся до возвращения из путешествия своего друга. Был вторник. Если Мидуинтер вернется, как обещал, через две недели, то в субботу он будет в Торп-Эмброзе. Записка, посланная Мидуинтеру туда, приглашала его приехать в Лондон в тот же день. И если все пойдет хорошо, еще до конца следующей недели они смогут вместе кататься на яхте.

На другой день, к радости Аллана, не было никаких писем. Веселость Педгифта одновременно увеличивалась с веселостью его клиента. К полудню он отдал приказания слуге подать обед еще великолепнее прежних.

Наступил четверг, и почтальон принес еще одно письмо из Норфолка. На сцену выступил корреспондент, еще не появлявшийся на ней, и тотчас же рухнули все планы Аллана относительно поездки в Сомерсетшир.

В это утро Педгифт-младший первый пришел к завтраку. Когда появился Аллан, он, как стряпчий, вернулся к официальному общению и подал своему клиенту письмо молча и с поклоном.

– Это мне? – спросил Аллан, инстинктивно боясь нового корреспондента.

– Вам, сэр, от моего отца, – отвечал Педгифт. – Было вложено в моем письме. Может быть, вы позволите мне предупредить вас, что известие не совсем приятное и что нам понадобится сегодня особенно хороший обед; и если только сегодня не дают какую-нибудь новую немецкую пьесу, мне кажется, мы сделаем хорошо, если как меломаны закончим вечер в опере.

– Что-нибудь не ладится в Торп-Эмброзе? – спросил Аллан.

– Да, мистер Армадэль, что-то не ладится.

Аллан покорно сел и распечатал письмо.

Аллан был уже в таких летах, что не мог не почувствовать упрек, содержавшийся в последней фразе письма стряпчего. Он вскочил в приступе гнева, раскрывшем Педгифту-младшему черты его характера совершенно в новом свете.

– Где расписание? – закричал Аллан. – Я со следующим же поездом должен вернуться в Торп-Эмброз! Если нет поезда сейчас, я возьму экстренный. Я должен и хочу ехать сейчас и не посмотрю на издержки.

– Не послать ли нам телеграмму моему отцу, сэр? – посоветовал благоразумный Педгифт. – Это будет самый быстрый и самый дешевый способ выразить ваши чувства.

– Согласен, – сказал Аллан. – Благодарю, что вы напомнили мне об этом. Телеграфируйте! Напишите вашему отцу, чтобы он от моего имени уличал во лжи каждого человека в Торп-Эмброзе. Напишите это прописными буквами, Педгифт, напишите прописными буквами!

Педгифт улыбнулся и покачал головой. Если он не знал всех свойств человеческой натуры, то он хорошо знал ее своеобразие у обывателей в провинциальных городах.

– Это не произведет на них ни малейшего действия, мистер Армадэль, – спокойно заметил он. – Они только станут лгать больше прежнего. Если вы желаете перевернуть вверх дном целый город, это сделает одна строчка за пять шиллингов при помощи электрического тока и человеческого ума: мы бросим по телеграфу бомбу в Торп-Эмброз!

Он написал свою «бомбу» на бумажке:

– Побольше слов, – сказал Аллан, смотря через его плечо. – Употребите более сильные выражения.

– Предоставим это моему отцу, сэр, – возразил благоразумный Педгифт. – Отец мой там на месте, ему виднее, а красноречие его можно назвать необыкновенным.

Он позвонил в колокольчик и приказал слуге отправить телеграмму. Теперь, когда кое-что было сделано, Аллан потихоньку успокоился. Он снова просмотрел письмо Педгифта и вернул его Педгифту-младшему.

– Можете вы по письму угадать план вашего отца оправдать меня в глазах моих соседей? – спросил он.

Педгифт-младший, внимательно прочитав его, покачал своей умной головой.

– Его план, кажется, имеет некоторое отношение, сэр, к его мнению о мисс Гуилт.

– Желал бы я знать, что он думает о ней? – сказал Аллан.

– Я не стану удивляться, мистер Армадэль, – отвечал Педгифт-младший, – если его мнение изумит вас, когда вы его услышите. Отец мой имеет большой опыт в знании негативных, темных сторон женской натуры. Ведь он учился своей профессии в уголовном суде.

Аллан не расспрашивал более. Ему, видимо, не хотелось продолжать этот разговор, хотя он сам его начал.

– Займемся чем-нибудь, чтобы убить время, – сказал он. – Соберем вещи и заплатим по счету.

Они уложились и заплатили, отправились на вокзал. Наконец поезд в Норфолк отправился.

Пока путешественники возвращались, телеграмма, подлиннее Аллановой, летела мимо них по проводам в обратном направлении – из Торп-Эмброза в Лондон. Телеграмма была в цифрах и могла быть расшифрована таким образом:

Вскоре после того как эта телеграмма была получена в Лондоне, Аллан вернулся домой. Был вечер. Педгифт-младший только что оставил его, а Педгифт-старший должен был приехать по этому делу через полчаса.

После совещания с сыном Педгифт-старший один отправился на свидание с Алланом в его дом.

Кроме разницы в летах, сын был таким верным отражением внешности и характера отца, что знакомство с одним Педгифтом было почти равнозначно знакомству с обоими. Увеличьте несколько рост и полноту Педгифта-младшего, прибавьте смелости к его юмору, спокойствие и основательность к его самоуверенности – и наружность и характер Педгифта-старшего предстанут пред вами.

Стряпчий поехал в Торп-Эмброз в собственной щегольской двуколке, запряженной его знаменитой быстроногой лошадью, которым имел привычку сам править. Нужно отметить, что в манере одеваться он и сын имели иногда некоторые различия. Отец в своей одежде любил спортивные фасоны. Суконные панталоны Педгифта-старшего узко обтягивали его ноги; сапоги и в сухую, и в дождливую погоду имели одинаково толстую подошву; карманы сюртука закрывали ему бедра, а любимый летний галстук из светлой кисеи с крапинками был завязан щегольским маленьким бантом. Он употреблял табак, как и сын, но в иных целях. Молодой человек курил, а старший нюхал, и близкие его друзья примечали, что он всегда держал свою «щепотку» между табакеркой и носом, когда собирался завершить хорошее дельце или сказать острое словцо. Дипломатическое искусство занимает важное место в деятельности всех людей, имевших успех в юриспруденции. Дипломатия мистера Педгифта была одна и та же за всю его карьеру, при каждом случае, когда он видел, что его искусство в убеждении требовалось при свидании с другим человеком. Он непременно приберегал самый сильный аргумент или самое смелое предложение к концу и непременно вспоминал его у дверей (когда уже простился), как будто это было чисто случайное соображение, только в эту минуту пришедшее ему в голову. Его друзья, знавшие по опыту этот способ действия, назвали его в шутку «постскриптум Педгифта». Немногие в Торп-Эмброзе не знали, что значило, когда стряпчий вдруг останавливался у открытой двери, тихо возвращался к своему стулу, держа щепотку табаку между табакеркой и носом и говоря: «Кстати, вот что пришло мне в голову», и тотчас же решал вопрос, который казался неразрешимым за минуту перед тем.

Вот каков был человек, которого ход событий в Торп-Эмброзе капризно поставил на первое место. Это был единственный друг, к которому Аллан в своем одиночестве мог обратиться за советом в час нужды.

– Добрый вечер, мистер Армадэль. Очень благодарен вам за ваше внимание к моему весьма неприятному письму, – весело сказал Педгифт-старший, входя в дом клиента. – Я надеюсь, сэр, вы понимаете, что мне не оставалось ничего больше, как написать такое письмо.

– Я имею очень мало друзей, мистер Педгифт, – отвечал Аллан просто, – но я уверен, что вы принадлежите к их числу.

– Очень вам обязан, мистер Армадэль. Я всегда старался заслужить ваше доброе мнение и намерен, если могу, заслужить его теперь. Я надеюсь, сэр, что вам было удобно в лондонской гостинице? Мы называем ее «нашей» гостиницей. Там, в погребе, есть редкое старое вино, на которое я непременно обратил бы ваше внимание, если бы имел честь быть с вами. Мой сын, к несчастью, не знает никакого толка в винах.

Аллан чувствовал свое трудное положение в этих краях так сильно, что не был расположен говорить ни о чем, кроме главного дела. Вежливая метода его стряпчего постепенно приблизиться к тягостному предмету, о котором они должны были говорить, скорее раздражала, чем успокаивала его. Он тотчас приступил к делу по-своему резко и откровенно.

– Гостиница была очень удобна, мистер Педгифт, и ваш сын был очень добр ко мне. Но мы теперь не в Лондоне, и я желаю говорить с вами о том, как мне опровергнуть ложь, которую здесь разболтали обо мне. Только покажите мне человека! – покраснев, закричал Аллан. – Покажите человека, который говорит, что я боюсь появиться здесь, и я публично отхлещу его, прежде чем для него настанет завтрашний день.

Педгифт-старший взял щепотку табака и спокойно задержал ее между табакеркой и носом.

– Вы можете отхлестать одного человека, сэр, но вы не можете отхлестать обывателей целого города, – вежливо сказал стряпчий своим обычным спокойным тоном. – Мы будем сражаться, не заимствуя оружия у кучера, по крайней мере, теперь.

– Но как мы начнем? – с нетерпением спросил Аллан. – Как я могу опровергнуть гнусную клевету, которую распространяют обо мне?

– Есть два способа выйти из вашего неловкого положения, сэр, способ быстрый и способ продолжительный, – отвечал Педгифт-старший. – Быстрый способ – который всегда бывает и лучшим – пришел мне в голову после того, как я услышал о вашем решении в Лондоне от моего сына: я так понял, что вы позволили ему, получив мое письмо, удостоить меня вашего доверия. Я сделал определенное заключение из того, что он сказал мне, с которым я считаю необходимым ознакомить вас теперь. Пока же я буду рад узнать, при каких обстоятельствах поехали вы в Лондон наводить эти неприятные справки о мисс Гуилт. Вам самим пришло в голову нанести этот визит миссис Мэндевилль, или вы действовали под влиянием какой-нибудь другой особы?

Аллан колебался.

– Я не могу по совести сказать вам, что это пришло в голову мне самому, – отвечал он и не сказал ничего более.

– Я так и думал, – заметил Педгифт-старший с торжеством. – Быстрый способ выйти из нашего настоящего затруднения, мистер Армадэль, зависит от той другой особы, под влиянием которой вы действовали. Эта другая особа должна быть представлена вниманию публики и занять свое настоящее место. Прежде всего скажите ее имя, сэр, и мы тотчас перейдем к решительным действиям.

– Я с сожалением должен сказать, мистер Педгифт, что мы должны взяться за продолжительный способ, – отвечал Аллан спокойно. – Быстрый способ я не могу принять в этом случае.

Люди, имевшие успех в юридической профессии, никогда не принимают «нет» за ответ. Педгифт-старший имел успех в своей профессии и не хотел теперь принять «нет» за ответ. Но всякое упорство, включая упорство и юриста, имеет свои границы, а юрист, укреплявший свое упорство расчетом на свой опыт и щепотками табака, достиг этих границ в самом начале свидания. Невозможно, чтоб Аллан не мог понять, что миссис Мильрой вероломно притворилась, будто оказывает ему доверие. Но он имел уважение честного человека к своему слову – уважение, когда держат это слово до конца, независимо от обстоятельств, и настойчивости Педгифта-старшего не удалось ни на волос сдвинуть его с той позиции, которую он занял. «Нет» – это сильное выражение на английском языке в устах каждого, кто имел мужество повторять его довольно часто в подобных случаях.

– Очень хорошо, сэр, – сказал стряпчий, признавая свое поражение без малейшего гнева. – Выбор зависит от вас, и вы выбрали. Мы возьмем способ продолжительный. Он начинается, позвольте мне сообщить вам, из моей конторы и ведет, как я сильно подозреваю, по очень грязному пути к мисс Гуилт.

Аллан посмотрел на своего стряпчего с безмолвным удивлением.

– Если вы не хотите называть особу, на которой лежит главная ответственность в розысках, в которые, к несчастью, вы впутали себя, – продолжал Педгифт-старший, – единственный другой способ в нашем настоящем положении состоит в том, чтобы оправдать эти розыски.

– А как это сделать? – спросил Аллан.

– Доказать всему городу, мистер Армадэль, то, в чем я твердо уверен, что предмет общественного покровительства не что иное, как искательница приключений самого низкого разряда, неоспоримо недостойная и опасная женщина. Говоря попросту, сэр, придется затратить и немало времени и немало денег на то, чтобы узнать правду о мисс Гуилт.

Прежде чем Аллан успел ответить, в дверь сначала постучали, а потом вошел слуга.

– Я сказал, чтобы мне не мешали, – раздраженно повысил голос Аллан. – Господи боже мой! Неужели этому никогда не будет конца? Еще письмо?

– Да, сэр, – сказал слуга, подавая письмо, и шепнул на ухо своему господину: – Ждут ответа.

Аллан посмотрел на адрес отправителя письма, весьма естественно ожидая увидеть почерк жены майора. Ожидание это не оправдалось. Его корреспондентка была, по-видимому, дама, но не миссис Мильрой.

– От кого это? – спросил Аллан, машинально смотря на Педгифта, когда распечатывал конверт.

Педгифт тихо постучал по табакерке и сказал без малейшего сомнения:

– От мисс Гуилт.

Аллан распечатал письмо. Первые два слова в этом письме были повторением двух слов, только что произнесенных юристом. Это письмо было от мисс Гуилт.

Аллан еще раз посмотрел на своего стряпчего с безмолвным удивлением.

– Я много их знал в мое время, сэр, – объяснил Педгифт со скромностью и достоинством, приличным человеку его лет. – Не таких красавиц, как мисс Гуилт, в этом я согласен, но таких же зловредных. Читайте ваше письмо, мистер Армадэль, читайте.

Аллан прочел.

Аллан молча подал письмо стряпчему с выражением недоумения и печали на лице. Лицо Педгифта выразило только одно чувство, когда он прочел письмо в свою очередь и вернул его Аллану, – чувство глубокого восторга.

– Какой юрист получился бы из нее, если б она была мужчиной! – воскликнул он с жаром.

– Я не могу принимать этого так легко, как вы, мистер Педгифт, – отвечал Аллан. – Это меня ужасно расстраивает. Я так ее любил, – прибавил он тихим голосом. – Я так ее любил!..

Педгифт вдруг сделался серьезным.

– Вы хотите сказать, сэр, что вы желаете видеться с мисс Гуилт? – спросил он с выражением искреннего испуга.

– Я не могу обращаться с нею жестоко, – возразил Аллан. – Это ужасно расстраивает меня. Я послужил причиной оскорбления ее без собственного намерения – это известно Богу! Я не могу после этого жестоко обращаться с нею.

– Мистер Армадэль, – ответил стряпчий, – вы сделали мне честь сказать несколько минут назад, что вы считаете меня вашим другом. Могу я, основываясь на этом, задать вам два вопроса, прежде чем вы прямо устремитесь к вашей погибели?

– Задавайте вопросы, какие вам угодно, – сказал Аллан, глядя на единственное письмо, полученное им от мисс Гуилт.

– Вам уже была расставлена западня, и вы попались в нее. Вам, верно, хочется попасть в другую?

– Вы знаете ответ на этот вопрос, мистер Педгифт, так же хорошо, как и я.

– Я опять постараюсь, мистер Армадэль. Мы, юристы, нелегко теряем уверенность. Как вы думаете, можно ли будет поверить тому, в чем мисс Гуилт будет вас уверять после того, что вы и сын мой узнали в Лондоне?

– Она может объяснить то, что мы узнали в Лондоне, – сказал Аллан, все смотря на письмо и думая о руке, написавшей его.

– Может объяснить? Любезный сэр, она непременно, объяснит! Я отдаю ей справедливость: я уверен, что она докажет вам что угодно, так что не к чему будет и придраться с начала до конца.

Последний ответ отвлек внимание Аллана от письма. Безжалостный здравый смысл юриста не давал ему пощады.

– Если вы опять увидитесь с этой женщиной, сэр, – продолжал Педгифт, – вы сделаете самый опрометчивый и сумасбродный поступок, о каком только случалось мне слышать за всю мою продолжительную службу. Она может иметь только одну цель: придя сюда, воспользоваться вашей слабостью к ней. Никто не может сказать, до какого ошибочного шага может она довести вас, если вы представите ей возможность. Вы сами сознаетесь, что любили ее. Ваше увлечение ею было предметом всеобщего внимания. Если вы не доставили ей возможности сделаться миссис Армадэль, но зато вы сделали все, что могло дать ей эту возможность! Теперь, зная все это, вы намереваетесь видеться с нею и позволить ей воздействовать на вас с ее дьявольской красотой и с ее дьявольским умом! Вы – один из лучших женихов в Англии! Вы – добыча всех жадных незамужних женщин в здешних окрестностях: я никогда не слышал ничего подобного, никогда не слышал во всей моей юридической опытности! Если вы решительно желаете поставить себя в опасное положение, мистер Армадэль, – заключил Педгифт-старший, все держа между табакеркой и своим носом щепотку табака, – сюда, в город, на будущей неделе приедет зверинец: пустите же к себе тигрицу, сэр, но не пускайте мисс Гуилт.

В третий раз Аллан посмотрел на своего стряпчего, и в третий раз стряпчий твердо выдержал его взгляд.

– Вы, кажется, имеете очень дурное мнение о мисс Гуилт, – сказал Аллан.

– Самое худшее мнение, мистер Армадэль, – холодно ответил Педгифт-старший. – Мы вернемся к этому, когда отошлем посланца этой дамы. Хотите принять мой совет? Откажитесь видеться с нею!

– Я охотно отказался бы: свидание было бы ужасно тягостно для нас обоих, – сказал Аллан. – Я охотно отказался бы, если бы знал как.

– Господи помилуй! Мистер Армадэль, это довольно легко. Не компрометируйте себя письмом. Велите сказать посланному, что ответа не будет.

Этот простейший способ Аллан категорически отказался принять.

– Я не могу и не хочу обращаться с нею так грубо, – сказал он.

Еще раз упорство Педгифта-старшего дошло до границы, и еще раз этот мудрый человек терпеливо согласился на сделку. Получив обещание своего клиента не видеться с мисс Гуилт, он согласился, чтобы Аллан скомпрометировал себя письмом – под диктовку юриста. Это письмо было написано по образцу собственного слога Аллана; оно начиналось и кончалось одною фразой:

Аллан очень уговаривал написать еще одну фразу, объясняющую, что он отказался от просьбы мисс Гуилт только из убеждения, что свидание бесполезно, расстроит их обоих. Но его стряпчий твердо отверг предложенную прибавку к письму.

– Когда вы говорите «нет» женщине, сэр, – заметил Педгифт-старший, – всегда говорите это одним словом. – Если вы объясняете ей причины, она непременно подумает, что вы намерены сказать «да».

Вынув маленький бриллиант мудрости из богатого рудника своей юридической опытности, Педгифт-старший передал ответ посланному мисс Гуилт и велел слуге посмотреть, чтобы этот человек, кто бы он ни был, точно вышел из дома.

– Теперь, сэр, – продолжал стряпчий, – мы вернемся, если вам угодно, к моему мнению о мисс Гуилт. Я боюсь, что оно совсем не совпадает с вашим. Вы считаете ее предметом сострадания – это совершенно естественно в ваши лета, а я думаю, что ее следовало бы заключить в тюрьму – это совершенно естественно в мои лета. Вы сейчас услышите, на каких основаниях я составил мое мнение. Позвольте мне доказать вам, что я говорю серьезно, подвергнув это мнение практическому анализу. Как вы думаете, будет ли мисс Гуилт настаивать на свидании с вами, мистер Армадэль, после ответа, который вы сейчас послали ей?

– Это совершенно невозможно! – горячо заговорил Аллан. – Мисс Гуилт леди, и после письма, которое я послал ей, она никогда не пожелает видеться со мной.

– В этом мы не согласны, сэр! – вскричал Педгифт-старший. – Я говорю, что она не обратит никакого внимания на ваше письмо – вот по какой причине я не соглашался, чтобы вы писали его. Я говорю, что она, по всей вероятности, ждет возвращения своего посланного в вашем парке или около него; я говорю, что она постарается пробраться сюда, прежде чем двадцать четыре часа пронесутся над нашей головой. Вот, сэр, – заявил Педгифт, смотря на свои часы, – теперь только семь часов. Она так смела и так умна, что поймает слугу. Позвольте мне просить вас немедленно отдать ему приказание говорить, что вас дома нет. Вам не следует колебаться, мистер Армадэль. Если вы правы насчет мисс Гуилт – это будет простая формальность. Если я прав – это будет благоразумная предосторожность. Придерживайтесь вашего мнения, сэр, – добавил Педгифт, звоня в колокольчик. – Я придерживаюсь своего.

Аллан был настолько раздражен, что готов был отдать приказание, но, когда вошел слуга, воспоминания о прошлом овладели им и слова замерли в горле.

– Отдайте приказание вы, – сказал он Педгифту и быстро отошел к окну.

«Ты славный человек! – подумал старший стряпчий, смотря ему вслед и тотчас угадав причины его поступка. – Когти этой чертовки не оцарапают тебя, если только я буду в состоянии избавить тебя от этого».

Слуга терпеливо ждал приказаний.

– Если мисс Гуилт придет сюда или сегодня вечером, или в какое бы то ни было время, – сказал Педгифт, – мистера Армадэля дома нет. Подождите! Если она спросит, когда мистер Армадэль вернется, вы не знаете. Подождите! Если она захочет войти и подождать, вы получили приказание никого не впускать и не позволять ожидать, кроме тех, кто заранее условился с мистером Армадэлем. Вот я остановил ее теперь, по крайней мере! – воскликнул старый Педгифт, весело потирая руки, когда слуга вышел из комнаты. – Все приказания отданы, мистер Армадэль. Мы можем продолжать наш разговор.

Аллан отошел от окна.

– Этот разговор не весьма приятен, – сказал он. – Пожалуйста, не обижайтесь, но я желал бы поскорее его закончить.

– Мы окончим его так скоро, как только возможно, сэр, – ответил Педгифт-старший, все настаивая на своем, как только юристы и женщины могут настаивать, силой пробиваясь понемножку все ближе и ближе к своей цели. – Вернемся к тому практическому совету, который я предлагал вам, когда слуга вошел с запиской мисс Гуилт. Я повторяю, что вам остался только один способ, мистер Армадэль, выйти из вашего неловкого положения. Вы должны продолжать собирать сведения об этой женщине до конца на тот случай (который я считаю вероятным), что результаты розысков оправдают вас в глазах здешних жителей.

– Я желал бы, видит бог, чтобы совсем не вести никаких розысков! – сказал Аллан. – И ничто не заставит меня, мистер Педгифт, продолжать их.

– Почему? – спросил стряпчий.

– Можете ли вы спрашивать, – горячо возразил Аллан, – после того, что сын ваш сказал вам о том, что мы узнали в Лондоне? Даже если бы я имел менее причин… сожалеть о мисс Гуилт, даже если б это была какая-нибудь другая женщина, неужели вы думаете, что я стал бы собирать секреты бедного обманутого создания, а тем более разглашать их повсюду? Я считал бы себя таким же негодяем, как тот человек, который бросил ее, беспомощную, на свете, если бы я сделал что-нибудь подобное. Я удивляюсь, как вы можете задавать мне этот вопрос, честное слово, я удивляюсь, как вы можете задавать мне этот вопрос!

– Дайте мне вашу руку, мистер Армадэль! – горячо сказал Педгифт-старший. – Я уважаю вас за то, что вы так рассердились на меня. Пусть в городе говорят что хотят. Вы – джентльмен, сэр, в самом лучшем значении этого слова. Выслушайте, что я вам скажу в свою защиту, – продолжал стряпчий, отпустив руку Аллана и тотчас переходя от выражения своих чувств к делу. – Предположите, что настоящее положение мисс Гуилт совсем не таково, каким вы его великодушно считаете.

– Мы не имеем причины этого предполагать, – решительно ответил Аллан.

– Таково ваше мнение, сэр? – настаивал Педгифт. – А мое, основанное на том, что известно о поступках мисс Гуилт здесь, и о том, что я увидел сам в мисс Гуилт, состоит в том, что она так же далека, как и я, от той сентиментальной жертвы, какой вы желаете представить ее. Позвольте, мистер Армадэль, вспомните, что я уже подтвердил свое мнение на практике, и подождите отвергать мое мнение сгоряча, пока события покажут вашу правоту. Позвольте мне расставить все пункты, сэр, имейте снисхождение ко мне как к стряпчему, позвольте мне расставить мои пункты. Вы и сын мой – люди молодые, и я не отрицаю, что обстоятельства не всегда можно принимать в таком виде, в каком они появляются на поверхности, и я обладаю большим преимуществом в данном случае – годами юридической практики общения с самыми негодными женщинами, которые когда-либо существовали на этом свете.

Аллан раскрыл было рот, чтобы возражать, но остановился, не имея надежды произвести на стряпчего хоть малейшее впечатление. Педгифт-старший поклонился, вежливо благодаря своего клиента за молчание, и немедленно воспользовался этой паузой, чтобы продолжать.

– Все поступки мисс Гуилт показывают мне, что она закоренелая мастерица лгать. Как ей только стала угрожать огласка, огласка чего-нибудь неприятного, в этом нет никакого сомнения, после того что вы узнали в Лондоне, – она извлекла для себя большую пользу из вашего благородного молчания и оставила должность у майора в роли невинной жертвы. Оставив этот дом, что сделала она далее? Она смело осталась в городе, надеясь решить три следующие цели: во-первых, она показала всем, что не боится выдержать новых нападок на ее репутацию; во-вторых, она здесь рядом, чтобы вертеть вами по-своему и сделаться миссис Армадэль, несмотря ни на что, если вы (или я) представим ей этот случай; в-третьих, если у вас (или у меня) хватит благоразумия, чтобы не доверять ей, у нее также хватит благоразумия, чтобы не представить нам возможность следовать за ней в Лондон и выявить ее сообщников. Разве так станет поступать несчастная женщина, которая лишилась своей репутации в минуту слабости и против своей воли была вынуждена прибегнуть к обману, чтобы восстановить эту репутацию?

– Ваши доказательства искусны, – отвечал Аллан с заметной неохотой. – Я не могу их опровергнуть, ваши доказательства выстроены очень искусно.

– Ваш собственный здравый смысл, мистер Армадэль, говорит вам, что я доказываю справедливо, – сказал Педгифт-старший. – Я не беру еще на себя смелость предположить, какие отношения может иметь эта женщина к тем людям в Пимлико, я только уверен, что это не те отношения, какие предполагаете вы. После изложения этих фактов мне остается только добавить мои личные впечатления о мисс Гуилт. Я не стану оскорблять вас, если это будет зависеть от меня, я попытаюсь снова выстроить искусные доказательства. Она пришла ко мне в контору (как я сообщал вам в своем письме), без сомнения, для того, чтобы подружиться с вашим стряпчим, если сможет: она пришла сказать мне с самым великодушным выражением на лице, что она не осуждает вас…

– Верите ли вы кому-нибудь, мистер Педгифт? – перебил его Аллан.

– Иногда, мистер Армадэль, – отвечал Педгифт-старший, нисколько не смутившись. – Я верю так часто, как только может верить юрист. Будем продолжать, сэр. Когда я занимался уголовными делами, мне нередко приходилось выслушивать показания подсудимых женщин в защиту их самих. Какая разница ни была бы между ними, я приметил у тех, которые были особенно злы и неоспоримо виновны, один пункт, в котором они все походили друг на друга. Высокие и низенькие, старые и молодые, красивые и безобразные – все имеют скрытную самоуверенность, которую ничто не может поколебать. В жизни они нисколько не походили друг на друга. Некоторые приходили в негодование, некоторые заливались слезами, некоторые были исполнены набожного упования, а некоторые решались совершить самоубийство в эту же ночь. Но только затроньте слабое место в истории, рассказываемой ими, и конец бешенству, слезам, набожности, отчаянию, и предстанет перед вами настоящая женщина, мобилизовавшая все свои ресурсы с прекрасной маленькой ложью, как раз подходящей к обстоятельствам. Мисс Гуилт была в слезах, сэр, в слезах, которые шли к ней, от которых не краснел ее нос, а я вдруг затронул самое слабое место в ее истории – упал ее патетический носовой платок с прекрасных голубых глаз, и явилась настоящая женщина с премилой маленькой ложью, как раз подходящей к обстоятельствам! Я тут же почувствовал себя двадцатью годами моложе, мистер Армадэль. Уверяю вас, мне представилось, будто я опять в Ньюгзте с записной книжкой в руках и выслушиваю показания в защиту подсудимой.

– Вам остается теперь сказать, мистер Педгифт, – сердито закричал Аллан, – что мисс Гуилт была в тюрьме!

Педгифт-старший спокойно постучал пальцами по своей табакерке и тотчас же ответил:

– Она, может быть, заслужила наказание попасть в тюрьму, мистер Армадэль, но в тот век, в который мы живем, это именно самая превосходная причина для того, чтобы она никогда не была даже близ места такого рода. Тюрьма в сегодняшнем либеральном обществе для такой очаровательной женщины, как мисс Гуилт! Любезный сэр, если бы она покусилась убить вас или меня и если бы какие-нибудь бесчеловечные судьи или присяжные решили заключить ее в тюрьму, первой задачей современного общества было бы не допустить; а если это невозможно было сделать, то первой задачей было бы выпустить ее из тюрьмы так скоро, как только возможно. Читайте газеты, мистер Армадэль, и вы увидите, что мы живем в самое удобное время для черных овец стада, если только они довольно черны. Я настойчиво уверяю, сэр, что нам досталась самая черная овца из всего стада; я настойчиво уверяю, что вам досталось редкое счастье в этих несчастных розысках выйти на женщину, которой выпала судьба стать предметом такого общественного покровительства. Не соглашайтесь со мною – как хотите, но не составляйте окончательного мнения о мисс Гуилт, пока развитие событий не покажет, какое из этих двух наших совершенно противоположных мнений окажется справедливым; лучшего испытания не может быть. Я согласен с вами, что ни одна благородная женщина не может попытаться пробраться сюда после получения вашего письма, но я не считаю, что мисс Гуилт достойна так называться, и уверен, что она будет стараться пробраться сюда.

– А я говорю, что не будет! – твердо возразил Аллан.

Педгифт-старший откинулся на спинку кресла и улыбнулся. Наступило минутное молчание, и в этот момент раздался звонок. Стряпчий и его клиент, оба с ожиданием, посмотрели по направлению к передней.

– Нет! – вскричал Аллан сердитее прежнего.

– Да! – сказал Педгифт-старший, возражая ему с чрезвычайной вежливостью.

Они ждали, что будет дальше. Слышно было, как открылась парадная дверь, но комната была слишком далеко от нее для того, чтобы можно было услышать звук голосов. После продолжительной паузы послышался наконец стук запираемой двери. Аллан быстро вскочил и позвонил в колокольчик. Педгифт-старший сидел очень спокойно и с наслаждением нюхал такую щепотку табаку, какую он еще не доставал в этот вечер.

– Кто-нибудь приходил ко мне? – спросил Аллан, когда вошел слуга.

Слуга взглянул на Педгифта с уважением и ответил:

– Мисс Гуилт.

– Я не желаю торжествовать пред вами, сэр, – сказал Педгифт-старший, когда слуга ушел. – Но что вы думаете о мисс Гуилт теперь?

Аллан уныло покачал головой.

– Время для нас очень ценно, мистер Армадэль. После того что случилось, вы все еще не соглашаетесь использовать тот способ, какой я советовал вам?

– Не могу, мистер Педгифт, – отвечал Аллан. – Я не могу стать виновником того, что она будет обесславлена здесь: я скорее согласен обесславить себя, как это и есть сейчас.

– Позвольте мне предложить вам другое, сэр. Извините мою настойчивость. Вы были очень добры ко мне и к моему семейству, и я принимаю в вас личное участие как человек и как стряпчий. Если вы не можете решиться выставить эту женщину в ее настоящем виде, примите обыкновенные предосторожности, чтобы не позволить ей принести вам вред. Хотите поручить мне наблюдать за нею тайно, пока она останется здесь?

Во второй раз Аллан отрицательно покачал головой.

– Это ваше окончательное решение, сэр?

– Окончательное, мистер Педгифт, но я все-таки признателен вам за совет.

Педгифт-старший встал с кроткой покорностью судьбе на лице и взял свою шляпу.

– Всего доброго, сэр, – сказал он и печально направился к двери.

Аллан также встал, наивно полагая, что свидание окончено. Люди, хорошо знакомые с дипломатическими секретами его стряпчего, посоветовали бы ему остаться на месте. Настало время для «постскриптума Педгифта», и знаменитая табакерка стряпчего находилась в эту минуту в его правой руке, когда левой он отворял дверь.

– Всего доброго, – ответил Аллан.

Педгифт отворил дверь, остановился, опять закрыл ее, с таинственным видом вернулся, держа щепотку табаку между табакеркой и своим носом и повторяя свою неизменную фразу: «Кстати, мне пришел в голову один план», и спокойно уселся опять на свой стул.

Аллан с удивлением также сел на стул, с которого только что поднялся. Стряпчий и клиент снова посмотрели друг на друга, и неоконченный разговор начался опять.

– Я сказал, что мне пришел в голову один план, – сказал Педгифт.

– Да, вы сказали, – подтвердил Аллан.

– Угодно вам выслушать, что это такое, мистер Армадэль?

– Сделайте одолжение, – сказал Аллан.

– Очень рад, сэр! Вот этот план. Я придаю большое значение, – если ничего другого нельзя сделать, – чтобы незаметно присматривать за мисс Гуилт, пока она останется в Торп-Эмброзе. Мне пришло в голову сейчас, у этой двери, мистер Армадэль, что, может быть, вы захотите сделать это для безопасности другой особы, если уж не хотите сделать для себя.

– Какой другой особы? – спросил Аллан.

– Одной молодой девицы, вашей ближайшей соседки, сэр. Назвать мне ее имя по секрету? Мисс Мильрой.

Аллан вздрогнул и изменился в лице.

– Мисс Мильрой! – повторил он. – Неужели она замешана в этом неприятном деле? Надеюсь, что нет, мистер Педгифт, очень надеюсь.

– Я был сегодня в коттедже, сэр, ради защиты ваших интересов, – продолжал Педгифт. – Вы сейчас услышите, что там случилось, и судите сами. Майор Мильрой очень бесцеремонно высказывал свое мнение о вас, и я счел нужным предостеречь его. С этими тихими, пустоголовыми людьми всегда так бывает: когда они расхорохорятся, упорство их не пробьешь и вспыльчивость их не обуздаешь. Ну, сэр, сегодня утром отправился я в коттедж. Майор и мисс Нили были в гостиной; мисс не была такой хорошенькой, как обыкновенно: мне она показалась бледной, расстроенной, растревоженной. Вдруг этот пустоголовый майор как вскочит (я не оговорился, мистер Армадэль, можно ли считать умным человека, который половину своей жизни занимается изготовлением часов!), вдруг как вскочит пустоголовый майор, да свысока и осматривает меня с презрением с ног до головы. Ха-ха-ха! Пристало ли кому-нибудь с презрением глядеть на меня в мои года? Я поступил как христианин: я ласково кивнул старому часовщику. «Прекрасное утро, майор», – сказал я. «У вас есть какое-нибудь дело ко мне?» – спросил он. «Только одно слово», – ответил я. Мисс Нили, воспитанная, умная девушка, встала и хотела выйти из комнаты. Как же поступил ее смешной отец? Он остановил ее. «Незачем тебе уходить, моя милая, мне не о чем говорить с мистером Педгифтом», – сказал этот старый идиот. И, повернувшись ко мне снова, смотрит на меня свысока. «Вы стряпчий мистера Армадэля? Если вы пришли по делу, касающемуся мистера Армадэля, прошу вас обратиться к моему нотариусу». Его нотариус Дарч, а Дарч хорошо знает меня по делам, могу уверить вас. «Я приехал сюда, майор, конечно, по делу мистера Армадэля, – отвечал я, – но оно не касается вашего нотариуса, по крайней мере, теперь. Я хочу предостеречь вас, чтобы вы сдерживались, высказывая свое мнение о моем клиенте, а если не хотите сделать этого, то будьте осторожны в ваших выражениях публично. Я предупреждаю вас, что придет наша очередь и что информация о мисс Гуилт еще будет предана гласности». Мне показалось, что он рассердился, услышав мое предостережение, и действия майора вполне оправдали мои ожидания. Он высказался чрезвычайно запальчиво – бедное, слабое существо, – говорил очень запальчиво со мною! Я опять поступил как христианин: я ласково кивнул ему головой и пожелал доброго утра. Когда я повернулся, чтобы пожелать и мисс Нили доброго утра, она уже вышла. Вы, кажется, встревожены, мистер Армадэль? – заметил Педгифт, когда Аллан, охваченный волной воспоминаний, вдруг вскочил со стула и начал ходить взад и вперед по комнате. – Не буду более испытывать вашего терпения, сэр, я прямо приступаю к делу.

– Извините, мистер Педгифт, – сказал Аллан, возвращаясь к своему стулу и стараясь успокоиться и отвлечься от мыслей о мисс Нили, вызванными стряпчим.

– Я вышел из коттеджа, сэр, – продолжал Педгифт. – Когда я повернул из сада в парк, то встретил у павильона мисс Нили, очевидно поджидавшую меня. «Я хочу поговорить с вами хоть несколько минут, мистер Педгифт, – сказала она. – Уж не думает ли мистер Армадэль, что я замешана в этом деле?» Она была сильно взволнована, в глазах ее были слезы, сэр, такие горькие и непритворные, какие в моей юридической практике не приходилось часто видеть. Я совершенно растерялся, молча подал ей руку, и мы тихо пошли между деревьями. Что сказали бы наши городские сплетники, если бы им довелось гулять в этой стороне! «Любезная мисс Мильрой, – спросил я, – почему же мистер Армадэль может думать, что вы замешаны в этом?»

– Вы должны были сейчас же сказать ей, что я совсем этого не думаю! – с негодованием воскликнул Аллан. – Зачем вы заставили ее хоть минуту сомневаться?

– Потому что я стряпчий, мистер Армадэль, – сухо возразил Педгифт. – Даже в те сентиментальные минуты под деревьями, под руку с хорошенькой девушкой, я не мог забыть своих обязанностей юриста. Пожалуйста, не сокрушайтесь, сэр! Я уладил дело за короткое время. Прежде чем я расстался с мисс Мильрой, я рассказал ей, что вам никогда не приходила в голову подобная мысль.

– Успокоилась ли она? – спросил Аллан.

– Она была уже в состоянии обойтись без помощи моей руки, сэр, – отвечал старый Педгифт по-прежнему сухо, – и взяла с меня обещание хранить в строгой тайне цель нашего свидания. Она особенно хотела, чтобы вы не узнали об этом. Если вы желаете знать, почему не выполняю своего обещания, я сообщу вам, что ее просьба относилась не к кому другому, как к той особе, которая удостоила вас посещением сейчас, – к мисс Гуилт.

Аллан, снова тревожно ходивший по комнате, остановился и вернулся к своему стулу.

– Это серьезно? – спросил он.

– Очень серьезно, сэр, – отвечал Педгифт. – Я выдаю тайну мисс Нили ради ее собственных интересов. Вернемся к тому деликатному вопросу, который я задал ей. Она испытывала некоторое затруднение ответить, потому что ответ вынуждал ее рассказать о прощальном свидании с гувернанткой. Вот суть ее рассказа. Они были одни, когда мисс Гуилт прощалась со своею ученицей, и вот ее слова, пересказанные мне мисс Нили. Гувернантка сказала: «Ваша мать не позволила мне проститься с нею. Вы также не хотите?» Ответ мисс Нили был весьма умен для девушки ее лет. «Мы не были друзьями, – сказала она, – и я думаю, что мы обе одинаково рады расстаться друг с другом, но я не собираюсь отказываться проститься с вами». Сказав это, она протянула ей руку. Мисс Гуилт стояла и пристально смотрела на нее, не подавая ей руки, а затем обратилась к ней со словами: «Вы еще не миссис Армадэль»… Спокойно, сэр! Не сердитесь: ничего нет удивительного в том, что женщина, имевшая на вас корыстные виды, приписывала подобные же планы молодой девушке, которая является вашей ближайшей соседкой. Позвольте мне продолжать. Мисс Нили, по ее собственному признанию (и мне кажется совершенно естественно), пришла в чрезвычайное негодование. Она призналась, что ответила: «Бесстыдная тварь, как вы смеете говорить это мне!» Ответ мисс Гуилт прозвучал тихо, холодно, с затаенной угрозой:

«Досих пор еще никто не оскорблял меня, мисс Мильрой, без того, чтобы рано или поздно не раскаяться в этом горько, – сказала она. – Вы горько раскаетесь в этом». Гувернантка с минуту молча смотрела на свою ученицу, а потом вышла из комнаты. Мисс Нили, кажется, почувствовала обвинение, брошенное ей относительно вас, гораздо сильнее, чем угрозу мисс Гуилт. Она уже знала, как знали все в доме, что какие-то неизвестные ваши розыски в Лондоне заставили мисс Гуилт добровольно отказаться от своего места. И мисс Нили сделала теперь заключение из слов, сказанных ей, что мисс Гуилт думает, будто она заставила вас пуститься в эти розыски для того, чтобы выиграть самой и унизить свою гувернантку в ваших глазах… Позвольте, сэр, позвольте! Я еще не кончил. Как только мисс Нили пришла в себя, она отправилась наверх поговорить с миссис Мильрой. Гнусное обвинение мисс Гуилт оскорбило ее, и она пошла к матери за разъяснением и советом. Она не получила ни того, ни другого. Миссис Мильрой заявила, что она слишком больна для того, чтобы разговаривать об этом, и до сих пор считает себя слишком больною для того, чтобы об этом говорить. Мисс Нили тогда обратилась к своему отцу. Майор остановил ее, как только ваше имя сорвалось с ее языка. Он объявил, что не хочет слышать о вас ни от кого в своем доме. До сих пор она ничего не знала – не знала, каким образом мисс Гуилт перетолковывает ее поступки, или в какую ложь о ней, может быть, вы могли поверить. В мои лета и в моей профессии я не отличаюсь какой-то мягкостью сердца, но я думаю, мистер Армадэль, что положение мисс Нили заслуживает нашего сочувствия.

– Я все сделаю, чтобы помочь ей! – пылко заявил Аллан. – Вы не знаете, мистер Педгифт, какую причину имею я… – Он спохватился и в замешательстве повторил свои же слова: – Я сделаю все… все на свете, чтобы помочь ей.

– Вы действительно так думаете, мистер Армадэль? Извините за мой совет, но вы можете весьма конкретно помочь мисс Нили, если захотите.

– Как? – спросил Аллан. – Только скажите мне – как?

– Уполномочив меня, сэр, защитить ее от мисс Гуилт.

Пустив таким образом эту стрелу в своего клиента, благоразумный стряпчий подождал, какое действие произведет сказанное, прежде чем продолжать говорить. Лицо Аллана омрачилось, и он тревожно заерзал на стуле.

– С вашим сыном трудно иметь дело, мистер Педгифт, – сказал он, – а с вами еще труднее, чем с вашим сыном.

– Благодарю вас, сэр, – отвечал находчивый Педгифт, – от имени моего сына и от моего за прекрасный комплимент нашей фирме. Если вы непременно желаете помочь мисс Нили, – продолжал он более серьезным тоном, – я подсказал вам способ. Вы ничего не можете сделать, чтобы успокоить ее, более того, что я уже сделал. Как только я уверил мисс, что у вас и в мыслях не было так истолковывать ее поведение, она ушла довольная. Прощальная угроза ее гувернантки, возможно, не осталась у нее в памяти, а я должен твердо сказать вам, мистер Армадэль, что в моей памяти она осталась. Вы знаете мое мнение о мисс Гуилт, видели сами, что мисс Гуилт сделала сегодня, так что мое мнение оказалось верным даже в ваших глазах. Могу я спросить, думаете ли вы после всего случившегося, что эта женщина может ограничиться только пустыми угрозами?

На этот вопрос Аллану трудно было отвечать. Упорно отодвигаемый с той позиции, которую он занимал в начале свидания, неопровержимыми фактами, Аллан в первый раз начал обнаруживать признаки того, что он готов уступить в предлагаемых действиях в отношении мисс Гуилт.

– Разве нет другого способа защитить мисс Мильрой, кроме того, о котором упомянули вы? – спросил он с беспокойством.

– Вы думаете, что майор послушает вас, если вы с ним поговорите? – саркастически спросил Педгифт-старший. – Я даже уверен, что он меня не удостоит своим вниманием, или, может быть, вы предпочитаете испугать мисс Нили, сказав ей прямо, что мы оба находим ее в опасности? Или уж не послать ли вам меня к мисс Гуилт уведомить ее, что она отнеслась к своей ученице жестоко и несправедливо? Вы считаете, что женщины расположены слушаться рассудка и так готовы изменить свое мнение друг о друге после убеждений посторонних, особенно когда одна женщина думает, что другая разрушила ее планы на выгодный брак? Тогда посылайте, а обо мне не думайте, мистер Армадэль: я только непромокаемый стряпчий и могу выдержать еще один проливной дождь слез мисс Гуилт.

– Черт побери, мистер Педгифт! Скажите мне прямо, что вы хотите, чтоб я сделал? – закричал Аллан, выйдя из себя.

– Сказать прямо, мистер Армадэль, я хочу, чтобы за поступками мисс Гуилт наблюдали тайно, пока она останется здесь. Я могу найти человека, который будет присматривать за нею деликатно и осторожно. Я согласен даже прекратить через неделю этот безвредный надзор за ней, если не окажется причины продолжать его. Я делаю это предложение, сэр, в интересах мисс Мильрой и жду вашего ответа: да или нет.

– Не могу ли я немного подумать? – спросил Аллан, не придумав другого способа добиться отсрочки.

– Конечно, мистер Армадэль. Но не забывайте, что, пока вы будете думать, мисс Мильрой может пойти гулять в вашем парке одна, не подозревая никакой опасности, и что мисс Гуилт совершенно свободно может воспользоваться этим обстоятельством, если только это будет угодно мисс Гуилт.

– Делайте как хотите! – с огорчением воскликнул Аллан. – И, ради бога, не мучьте меня более!

Народное предубеждение к профессии юриста может опровергать благородство служителей Фемиды во многих вопросах, но эта профессия практически христианская в одном отношении по крайней мере: из всего огромного запаса умных ответов, готовых для клиентов стряпчего, ни один так скоро не слетает с губ, как «кроткий ответ, успокаивающий гнев».

Педгифт-старший в данной ситуации вскочил на ноги с проворством юноши, но распрощался с благоразумием старости.

– Очень вам благодарен, сэр, – сказал он, – за внимание, которым вы удостоили меня. Поздравляю вас с вашим решением и желаю вам доброго вечера.

На этот раз знаменательная табакерка не находилась в его руках, когда он отворил дверь, и стряпчий действительно ушел, не возвращаясь для второго постскриптума.

Голова Аллана склонилась на грудь, когда он остался один.

«Если бы поскорее кончилась эта неделя! – думал он с тоскою. – Если бы Мидуинтер вернулся!»

Когда эти слова сорвались с губ клиента, стряпчий весело садился в свою двуколку.

– Беги скорее, старуха! – закричал Педгифт-старший, дотронувшись до крупа своей быстроногой лошади кончиком бича. – Я никогда не заставлял ждать даму, а сегодня у меня есть дело до особы твоего пола.

Предместье маленького городка Торп-Эмброза со стороны, ближайшей к большому дому, заслуживало славу самого красивого предместья, какое только можно найти в Норфолке. Тут виллы построены и сады посажены в основном с хорошим вкусом: деревья и кустарники в парках в прекрасном состоянии, а вересковая степь, простирающаяся за домами, то возвышается, то понижается живописно с восхитительным разнообразием. Это предместье служит местом вечерних прогулок всех знатных и светских людей и всех красавиц города; и если приезжий поедет кататься и предоставит выбор маршрута кучеру, то тот непременно привезет туда же.

Предместье на противоположной стороне, то есть на самой дальней от большого дома, вообще (в тысячу восемьсот пятьдесят первом году) вызывало чувство сожаления у всех, кто заботился о репутации города. Тут и природа была непривлекательна, и люди жили бедные, и общественный прогресс, если судить о нем по застройке, давно остановился. По мере удаления от центра города дома становились все меньше и меньше и превращались на лишенном растительности пространстве в жалкие коттеджи. Строители как будто бросили свою работу в самом ее начале на границе предместья. Землевладельцы, поставив столбы на пустырях, давали объявления, что эта земля продается под застройку, и в ожидании покупателей собирали с этой земли жалкую жатву. Вся макулатура из города, видимо, выбрасывалась в этом запущенном месте, и всех капризных детей под надзором неопрятных нянек привозили кричать в это забытое богом место. Если в Торп-Эмброзе кто-то хотел продать старую клячу живодеру, то лошадь непременно оставляли ждать своей участи на поле, по эту сторону города. Ничего путного не росло в этом предместье, повсюду кучи мусора, бродячие псы, роющиеся в них, галки и вороны там и сям на грядах и тощие кошки повсюду на кровлях.

Солнце садилось, и летние сумерки надвигались на землю. Капризных детей в своих колыбелях увозили няньки; лошадь, предназначенная живодеру, дремала одиноко на поле, вяло шевеля ушами, кошки затихли в своих углах, ожидая наступления ночи. Но одно человеческое существо появилось в этом предместье – мистер Бэшуд. Только один слабый звук нарушал сумеречное молчание – звук тихих шагов мистера Бэшуда.

Медленно шествуя мимо груд кирпича, возвышавшихся тут и там вдоль дороги, осторожно обходя старое железо и изломанные черепицы, разбросанные на всем его пути, Бэшуд шел из окрестностей города по направлению к одной из недостроенных улиц предместья. Его наружность, очевидно, перед выходом стала предметом особого внимания. Фальшивые зубы были ослепительно белы, парик старательно причесан, на нем был утренний сюртук, видимо обновляемый, сшитый из противно лоснящегося дешевого черного сукна. Он шел торопливо и тревожно оглядываясь вокруг. Дойдя до первого из жалких коттеджей, он внимательно осмотрел улицу, открывшуюся пред ним. Через минуту Бэшуд вздрогнул, дыхание его участилось, дрожа и краснея, он прислонился к стене недостроенного коттеджа. К нему приближалась вдоль улицы какая-то дама.

– Она идет! – прошептал Бэшуд со странным выражением восторга и страха; то бледность, то румянец проступали на его растерянном лице. – Я желал бы быть землею, по которой она ступает, я желал бы быть перчаткой, которая у нее на руке.

Он с восторгом произнес эти безрассудные слова; он сказал их с юношеским пылом, весь задрожав от волнения.

Легко и грациозно дама шла по улице, приближаясь все ближе и ближе, и вот мистер Бэшуд убедился, что это мисс Гуилт. Она была одета просто, но со вкусом. Самая дешевая соломенная шляпка с простыми белыми лентами была на голове ее. Недорогое, но безукоризненно сидящее на ней светлое ситцевое платье и узкая мантилья из дешевой шелковой материи, обшитой простой бахромой. Блеск ее прекрасных рыжих волос был особенно заметен в косе, заплетенной короною надо лбом, и в одиноком локоне, спускавшемся на левое плечо; перчатки, плотно обтягивавшие руки, были немаркого коричневого цвета, который сохраняется дольше всех других. Одной рукой она приподнимала платье, обходя нечистоты дороги, в другой держала букет самых дешевых цветов. Она шла, опустив голову, потупив глаза. В походке, во взгляде, в осанке, в каждом движении стройного тела под ситцевым платьем чувствовалась такая женская сила, которая непреодолима для мужчины.

– Мистер Бэшуд! – громко воскликнула она своим звучным голосом, показывая величайшее удивление. – Вот уж не ожидала найти вас здесь! Я думала, что никто, кроме несчастных жителей, не осмелится прогуливаться в этой части города. Ш-ш! – произнесла она быстро и шепотом. – Вы, вероятно, слышали, что мистер Армадэль распорядился наблюдать за мною. За одним из этих домов скрывается его человек. Мы должны громко говорить о посторонних предметах и сделать вид, будто мы встретились случайно. Спросите меня, чем я занимаюсь теперь. Громко! Сейчас! Вы никогда не увидите меня снова, если не перестанете дрожать и не сделаете то, что я вам говорю!

Она произнесла эти слова с угрозой, безжалостно пользуясь своею властью над слабым человеком, к которому она обращалась. Бэшуд повиновался ей, голос его дрожал от волнения, а глаза пожирали ее, он испытывал странное состояние ужаса и восторга.

– Я стараюсь зарабатывать деньги уроками музыки, – сказала она таким голосом, чтобы он дошел до ушей шпиона. – Если вы можете рекомендовать мне учениц, мистер Бэшуд, вы очень обяжете меня. Были вы сегодня в парке? – продолжала она, опять понизив свой голос до шепота. – Был мистер Армадэль около коттеджа? Выходила мисс Мильрой в сад? Нет? Это знаете точно? Смотрите за ними завтра, и послезавтра, и все следующие дни: они непременно встретятся и помирятся, а я должна и хочу это знать… Ш-ш! Спрашивайте меня, почем я даю уроки музыки. Чего вы боитесь? Этот человек следит за мною, а не за вами. Громче, чем вы спрашивали меня, чем я занимаюсь; громче, или я не буду полагаться на вас больше, я обращусь к кому-нибудь другому.

Бэшуд снова повиновался.

– Не сердитесь на меня, – прошептал он слабым голосом, когда громко произнес все необходимые слова. – Сердце мое так бьется, вы убьете меня!

– Бедный старик! – прошептала она, внезапно переменив тон и заговорив с насмешливой нежностью. – Зачем вам иметь сердце в ваши лета? Будьте здесь завтра в это же время и расскажете, что вы видели в парке. Я беру только по пяти шиллингов за урок, – продолжала она более громким голосом. – Конечно, это не много, мистер Бэшуд, ведь я даю такие продолжительные уроки и покупаю всем моим ученицам ноты за полцены.

Она вдруг опять понизила голос и своим грозным взглядом вновь заставила его повиноваться.

– Не выпускайте мистера Армадэля завтра из виду. Если эта девчонка успеет поговорить с ним, а я об этом не узнаю, я испугаю вас до смерти. Если узнаю – я вас поцелую! Ш-ш! Пожелайте мне доброго вечера и ступайте в город, а я пойду другой дорогой. Вы мне больше не нужны: я не боюсь человека, спрятавшегося за домами, я сама могу с ним разделаться. Пожелайте мне доброго вечера, и я позволю вам пожать мне руку. Говорите громче, и я подарю вам один цветок, если вы обещаете не влюбиться в него.

Она опять повысила голос.

– До свидания, мистер Бэшуд. Не забудьте моих условий: пять шиллингов за урок, а уроки продолжаются целый час, и я достаю всем моим ученицам ноты за полцены, а ведь это большая выгода, не правда ли?

Она сунула ему в руку цветок, нахмурив брови, как бы приказала ему повиноваться, и в ту же минуту улыбнулась в награду за повиновение, опять подняла платье, проходя над нечистотами дороги, и ушла своей дорогой с беспечной непринужденностью – так идет кошка, после того как вдоволь насладилась тем, что напугала мышь.

Оставшись один, Бэшуд подошел к низкой стене коттеджа, возле которой он стоял, и, уныло прислонившись к ней, молча смотрел на цветок в своей руке. Его прошлая жизнь научила переносить несчастья и оскорбления, так как немногие более счастливые люди могли бы их перенести, однако она не приготовила его пережить чувство первой страстной любви, охватившей его в самом конце жизненного пути, когда безвозвратно ушла мужская сила, рано утраченная от двойного несчастья, супружеского разочарования и родительского горя.

– О, если бы я снова был молод! – прошептал бедняга, нежно касаясь цветка своими пересохшими губами. – Может быть, она полюбила бы меня, когда мне было двадцать лет.

Он вдруг выпрямился и со страхом осмотрелся вокруг.

– Она велела мне идти домой, – сказал он испуганно. – Зачем я остаюсь здесь?

Бэшуд поспешил в город, так боясь ее гнева, который последует, если она увидит его еще здесь, что не осмелился даже оглянуться на дорогу, по которой мисс Гуилт ушла. Он не приметил и шпиона, упорно преследовавшего ее, прячась за каркасами недостроенных домов и за кучами кирпича вдоль дороги.

Спокойно, не ускоряя шага, осторожно обходя нечистоты, чтобы сохранить безукоризненную чистоту своего платья, не оглядываясь ни направо, ни налево, мисс Гуилт продолжала свой путь к пустынной местности. Дорога в конце предместья разделялась: налево тропинка, извиваясь, вела к пастбищу соседней фермы, направо она шла через пригорок к большой дороге. Остановившись на минуту, но не показывая шпиону, что она заметила его, мисс Гуилт внезапно повернула к пригорку.

«Я поймаю его здесь», – сказала она сама себе, спокойно смотря на уходящую вдаль прямую линию большой дороги.

Выйдя на местность, которую она выбрала для достижения своей цели, мисс Гуилт обдумала трудности своего положения с совершенным самообладанием. Пройдя ярдов тридцать по дороге, она уронила свой букет, немного повернулась, когда наклонялась поднять его. Этого времени было достаточно, чтобы увидеть человека, остановившегося в ту же минуту позади нее. Она тотчас пошла вперед, мало-помалу ускоряя шаги, и шла так скоро, как только могла. Шпион попал в западню, расставленную для него. Видя, что наступает ночь, и боясь, что потеряет ее из виду в темноте, он начал быстро сокращать расстояние между ними. Мисс Гуилт шла все скорее и скорее, пока ясно не услышала его шаги позади себя. Она внезапно остановилась, повернулась и встретилась с этим человеком лицом к лицу.

– Кланяйтесь от меня мистеру Армадэлю, – сказала она, – и скажите ему, что я поймала вас на слежке за мной.

– Я не следил за вами, мисс, – растерялся шпион, не ожидавший услышать от нее этих слов.

Мисс Гуилт презрительно измерила его взглядом с головы до ног. Это был худенький низенький человек; она была выше ростом и, может быть, даже сильнее его.

– Сними шляпу, грубиян, когда говоришь с дамой, – сказала она и, сорвав с его головы шляпу, швырнула через канаву, возле которой они стояли. Шляпа упала в лужу по другую сторону канавы.

На этот раз шпион не растерялся, он знал, так же как и мисс Гуилт, как она может воспользоваться драгоценными минутами, если он повернется к ней спиной и перейдет через канаву за своей шляпой.

– Хорошо, что вы женщина, – сказал он, хмуро глядя на нее, сжимая кулаки.

Быстро темнело. Мисс Гуилт посмотрела искоса на длинную линию дороги и увидела сквозь сгущавшуюся темноту одинокую фигуру человека, быстро приближавшегося к ним. Некоторые женщины заметили бы приближение незнакомца в этот час и в этом уединенном месте с некоторым беспокойством. Мисс Гуилт была слишком уверена в могуществе своих чар и своего красноречия, чтобы не рассчитывать заранее на помощь мужчины. Поэтому она заговорила со шпионом с удвоенной решительностью и во второй раз презрительно окинула его взглядом с ног до головы.

– Желала бы я знать, хватит ли у меня сил швырнуть и тебя вслед за твоей шляпой, – сказала она. – Я прогуляюсь и подумаю об этом.

Она сделала несколько шагов навстречу фигуре, подходившей по дороге: шпион шел за нею следом.

– Попробуйте, – сказал он грубо. – Вы женщина красивая, пожалуй, обнимите меня своими руками, я буду рад.

Когда он произнес эти слова, то увидел, незнакомца. Мужчина сделал шаг назад и стал ждать. Мисс Гуилт, со своей стороны, сделала шаг вперед и ждала.

Незнакомец подходил легкими шагами тренированного пешехода; он махал тростью, на плечах у него был дорожный мешок. Через несколько шагов можно уже было рассмотреть его лицо: это был смуглый мужчина, черные волосы были покрыты пылью, а черные глаза его смотрели вперед на дорогу, расстилавшуюся пред ним. Мисс Гуилт пошла к нему навстречу, впервые не скрывая волнения.

– Возможно ли! – сказала она тихо. – Неужели это вы?

Это был Мидуинтер, возвращавшийся в Торп-Эмброз после двухнедельного странствования по йоркширским пустотам. Он остановился и посмотрел на нее, онемев от удивления. Он думал об этой женщине в ту самую минуту, когда она окликнула его.

– Мисс Гуилт! – произнес Мидуинтер и машинально протянул к ней руку.

Она взяла ее и тихо пожала.

– Я была бы рада видеть вас в любое время, – сказала она. – Вы даже не знаете, как я рада видеть вас теперь! Могу я побеспокоить вас просьбой поговорить с этим человеком? Он преследовал меня и надоедал всю дорогу из города.

Мидуинтер, не говоря ни слова, прошел мимо нее; как ни было темно, шпион это увидел, понял, что его ожидает, и вдруг, повернувшись, перескочил через канаву. Прежде чем Мидуинтер успел последовать за ним, рука мисс Гуилт легла на его плечо.

– Нет, – сказала она. – Вы не знаете, кто поручил ему это мерзкое дело.

Мидуинтер остановился и посмотрел на нее.

– Странные вещи произошли после того, как вы оставили нас, – продолжала она. – Я была принуждена оставить свое место; за мною следит наемный шпион. Не спрашивайте, кто принудил меня оставить мое место и кто нанял шпиона, по крайней мере, теперь я не могу решиться сказать вам это, пока не успокоюсь. Отпустите этого негодяя. Вам не трудно проводить меня до квартиры? Это вам по дороге. Не могу ли я попросить разрешения взять вас под руку? Мои силы на исходе.

Она взяла его под руку и буквально повисла на ней. Женщины, только что тиранившей Бэшуда, только что бросившей шляпу шпиона в лужу, больше не было. Робкое, дрожащее, слабое существо предстало перед Мидуинтером. Мисс Гуилт приложила к глазам носовой платок.

– Говорят, что бывают моменты в жизни, когда не до приличий, – слабо прошептала она. – Я обращаюсь с вами как со старым другом! Богу известно, как мне нужен друг!

Они пошли к городу. Мисс Гуилт оправилась от волнения, решительно спрятала в карман носовой платок и настойчиво старалась повернуть разговор на путешествие Мидуинтера.

– Уж и без того дурно быть вам сейчас в тягость, – сказала она, нежно опираясь на его руку. – Я не должна больше расстраивать вас. Расскажите мне, где вы были и что вы видели. Заинтересуйте меня подробностями вашего путешествия; это поможет мне избавиться от грустных мыслей.

Они дошли до жалкого небольшого предместья, где в скромной маленькой квартире проживала мисс Гуилт. Дама сняла перчатку, взяла руку Мидуинтера.

– Я поселилась здесь, – сказала она просто. – Здесь чисто и спокойно. Я слишком бедна, чтобы желать или надеяться на большее. Мы должны проститься, я полагаю… если только…

Она сделала вид, что колеблется, и бросила украдкой быстрый взгляд по сторонам, видимо, затем, чтобы проверить, не наблюдают ли за нею.

– Если только вы не захотите зайти и отдохнуть немножко. Я так признательна вам, мистер Мидуинтер! Как вы думаете, могу ли я предложить вам чашку чая?

Непреодолимая сила влекла Мидуинтера к мисс Гуилт. Перемена мест и довольно длительное отсутствие, которые, как он полагал, должны были ослабить влияние мисс Гуилт на него, дали обратный результат – укрепили это влияние. Мужчина, исключительно чувствительный, мужчина, очень чистый в отношении женщин, стоял теперь рука об руку в таинственной ночной тиши с красавицей, под влиянием ее неотразимого обаяния. Зная трудное положение, в котором оказалась мисс Гуилт, мог ли Мидуинтер оставить ее? Да и не было настоящего мужчины на свете, который мог бы оставить ее. Мидуинтер вошел.

Заспанный мальчишка отворил дверь дома. Даже он, как маленький мужчина, просиял, увидев мисс Гуилт.

– Самовар, Джон, – ласково сказала она, – и еще чашку и блюдечко. Я возьму вашу свечку зажечь мои свечи наверху, а потом не стану вас больше сегодня беспокоить.

Джон в одно мгновение проснулся и оживился.

– Никакого беспокойства нет, мисс, – сказал он смущенно.

Mисс Гуилт взяла у него свечу с улыбкой.

– Как добры ко мне люди! – тихонько шепнула она Мидуинтеру, показывая дорогу наверх, в маленькую гостиную на первом этаже.

Она зажгла свечи и, быстро повернувшись к своему гостю, остановила его, когда он сделал движение, чтобы снять с плеч дорожный мешок.

– Нет, – сказала она кротко. – В прежнее, старое время дамы помогали снимать доспехи своим рыцарям. Я хочу также помочь своему рыцарю.

Ее проворные пальцы развязали ремни и расстегнули пряжки, и она сняла с плеч пыльный дорожный мешок, прежде чем он успел помешать ей дотронуться до него.

Они сели за маленький столик в комнате, которая была очень бедно меблирована, но в жалких украшениях на камине, в двух прекрасно переплетенных книгах на шифоньерках, в цветах на столе и в скромной рабочей корзинке на окне чувствовался изящный вкус женщины, жившей тут.

– Не все женщины кокетки, – сказала она, снимая шляпку и мантилью и бережно кладя их на стул. – Я не пойду в свою комнату, не стану смотреться в зеркало и охорашиваться – принимайте меня такой, какая я есть.

Руки ее переставляли чайные принадлежности на подносе бесшумно и проворно. Ее великолепные волосы ярко блестели при свечах, особенно когда она поворачивала голову в стороны, отыскивая с присущей ей грацией нужные вещи на подносе. Вечерняя прогулка сделала ярче румянец на ее щеках, глаза ее тихо светились, и лицо улыбалось, точно сквозь дымку, белые зубы сверкали на нем, брови как-то забавно и мило поднимались, когда она говорила. В самом незначительном слове, сказанном ею, в самом простом движении, сделанном ею, было что-то заставлявшее охотно покоряться ей.

Очень простая в обращении, мисс Гуилт отличалась сдержанностью и благовоспитанностью светской женщины. Во всем ее существе, живучем и красивом, была какая-то особенная обаятельная смесь хитрости и беспечности; во всем сквозило женское колдовство.

– Ошибусь ли я, – спросила мисс Гуилт, вдруг прекратив разговор, содержание которого до сих пор настойчиво ограничивала путешествием Мидуинтера, – если угадаю, что у вас есть что-то на душе, что-то такое, чего ни мой чай, ни мое общество не могут облегчить? Так ли любопытны мужчины, как женщины? Ради бога, скажите, не касается ли это меня?

Мидуинтер тщетно боролся с очарованием ее прекрасного лица и голоса.

– Я очень хотел бы услышать, что случилось здесь с тех пор, как я покинул эти места, – сказал он, – но я еще больше хочу, мисс Гуилт, не огорчать вас, расспрашивая, по-видимому, о тягостном для вас предмете.

Мисс Гуилт с признательностью взглянула на него.

– Это для вас я избегала разговора о столь тягостном предмете, – ответила она, помешивая ложкой в своей полупустой чашке. – Но вы услышите об этом от других, если не услышите от меня. А вам надо знать, почему вы нашли меня в таком странном месте, в такой странной компании и почему вы видите меня здесь. Пожалуйста, запомните прежде всего одно. Я не осуждаю вашего друга мистера Армадэля, я осуждаю тех людей, орудием которых он служит.

Мидуинтер вздрогнул.

– Возможно ли, – начал он, – чтобы Аллан был виноват?.. – Он замолчал и с удивлением посмотрел на мисс Гуилт.

Она слегка дотронулась до его руки.

– Не сердитесь на меня за то, что я скажу только правду, – произнесла она. – Ваш друг виноват во всем, что со мной случилось, невольно виноват, мистер Мидуинтер. Я в этом твердо уверена. Мы оба жертвы. Он жертва своего положения, как самый богатый холостой молодой человек в здешних окрестностях, а я жертва замысла мисс Мильрой выйти за него замуж.

– Мисс Мильрой… – повторил Мидуинтер, все более и более удивляясь. – Сам Аллан сказал мне…

Он опять недоговорил.

– Мистер Армадэль сказал вам, что я предмет его восторга. Бедняжка! Он восхищался всеми. Его голова, видимо, пуста, как это, – промолвила мисс Гуилт, показывая с многозначительной улыбкой на свою пустую чашку.

Она опустила туда ложку, вздохнула и снова стала серьезной.

– Я виновата в том, что позволила ему ухаживать за мной, – с раскаянием продолжала она, – не испытывая ни малейшего интереса к тому мимолетному вниманию, которое он проявлял ко мне. Я не унижаю многих превосходных качеств мистера Армадэля, понимаю, какое превосходное положение он может предложить своей жене. Но сердцу женщины приказывать нельзя. Нет, мистер Мидуинтер, даже счастливому владельцу Торп-Эмброза, который приказывает многим другим.

Она посмотрела ему прямо в глаза, произнося с чувством эти слова. Мидуинтер опустил голову, густой румянец покрыл его щеки. Он почувствовал, как сердце его забилось при словах о ее полном равнодушии к Аллану. В первый раз с той поры, как они узнали друг друга, его интересы противоречили интересам друга.

– Я была, признаюсь, тщеславна, позволила мистеру Армадэлю волочиться за мною, и наказана за это, – продолжала мисс Гуилт. – Если бы между моей ученицей и мною было хоть какое-нибудь доверие, я легко уверила бы ее, что она может стать миссис Армадэль, не боясь соперничества с моей стороны. Но мисс Мильрой возненавидела меня и не доверяла мне с самого начала. Она, без сомнения, видя легкомысленное внимание ко мне мистера Армадэля, испытывала чувство ревности. В ее интересах было унизить меня в его глазах, и, весьма вероятно, мать помогла ей в этом. Миссис Мильрой также имела свои причины (о которых мне стыдно даже говорить) желать выгнать меня из дома. Заговор удался. Меня принудили (с помощью мистера Армадэля) оставить место у майора. Не сердитесь, мистер Мидуинтер, не составляйте опрометчивого мнения. Наверно, и мисс Мильрой имеет какие-то хорошие качества, хотя я их не приметила, и опять уверяю вас, что я не обвиняю мистера Армадэля, я только обвиняю тех людей, орудием которых он служит.

– Как, он был их орудием? Как он мог быть орудием ваших врагов? – спросил Мидуинтер. – Пожалуйста, извините мою тревогу, мисс Гуилт, но доброе имя Аллана так же мне дорого, как мое собственное!

Взгляд мисс Гуилт опять устремился на него, он был полон нежности и вдохновения.

– Как я восхищаюсь вашей вдумчивостью! – сказала она. – Как мне нравится ваше беспокойство за доброе имя друга! О! Если бы женщины могли поддерживать подобные дружеские связи! О! Счастливые, счастливые мужчины!

Она замолчала и в третий раз стала рассматривать свою пустую чашку.

– Я отдала бы очень многое, – сказала она, – за то, чтобы найти такого друга, какого нашел в вас мистер Армадэль. Я никогда не найду такого, мистер Мидуинтер, никогда! Вернемся к тому, о чем мы говорили. Я могу рассказать, в чем ваш друг виноват в моих несчастьях, только рассказав прежде о себе самой. Я похожа на многих других гувернанток; я жертва печальных семейных обстоятельств. Может быть, это мне вредит, но я терпеть не могу рассказывать о них при посторонних. Мое молчание о родных и друзьях вызывает превратные толки о причинах моего зависимого положения. Вредит это мне в вашем уважении, мистер Мидуинтер?

– Сохрани боже! – с жаром возразил Мидуинтер. – Нет ни одного человека на свете, – продолжал он, – думая о своей собственной истории, который смог бы лучше понять и уважать ваше молчание, как я.

Мисс Гуилт схватила его руку.

– О! Я знала это, – сказала она, – с той самой минуты, как в первый раз увидела вас! Я знала, что вы также много страдали, что вас не обошли в жизни горести, которые сохранили в тайне! Странная, странная симпатия! – Мисс Гуилт вдруг опомнилась и задрожала. – О! Что я наделала? Что вы должны подумать обо мне? – воскликнула она, когда Мидуинтер, уступая гипнотическому очарованию ее прикосновения и забыв все на свете, кроме руки, лежавшей в его руке, наклонился и поцеловал ее. – Пощадите меня! – произнесла она слабым голосом, когда почувствовала горячее прикосновение его губ. – Я так одинока, я нахожусь полностью в вашей власти!

Он отвернулся от нее и закрыл лицо руками; он дрожал, и она это видела. Она смотрела на него с большим интересом и удивлением.

«Как этот человек любит меня! – подумала она. – Я хотела бы знать, было ли время, когда я могла полюбить его?»

Молчание между тем продолжалось уже несколько минут. Он прочувствовал ее мольбу о пощаде так, как мисс Гуилт не ожидала и не надеялась, он не решался ни взглянуть на нее, ни заговорить с нею.

– Продолжать рассказывать мою историю? – спросила она. – Забудем и простим друг другу все, что сейчас произошло?

Снисхождение этой женщины к выражению искреннего восторга Мидуинтера было подчеркнуто очаровательной улыбкой. Она задумчиво посмотрела на свое платье и, вздохнув, стряхнула с колен несколько крошек.

– Я вам говорила, – продолжала мисс Гуилт, – о нежелании рассказывать посторонним о моей печальной семейной истории. Этим-то, как я после узнала, обязана я коварству и подозрению мисс Мильрой. К той даме, которая поручилась за меня, тайно обращались за справками обо мне по наущению мисс Мильрой, я не сомневаюсь в этом. С сожалением должна сказать, что это еще не все. Какими-то скрытыми интригами, которые мне совершенно неизвестны, обманули простодушного Армадэля, и тайные справки у моей поручительницы в Лондоне пытались получить, мистер Мидуинтер, с помощью вашего друга.

Мидуинтер вдруг встал со стула и посмотрел на нее. Неотразимое впечатление, которое она произвела на него, как ни было сильно, перестало на время влиять теперь, когда это простое признание наконец прямо сорвалось с ее губ. Мидуинтер посмотрел на нее и сел опять, чрезвычайно изумленный, сел, не произнося ни слова.

– Вспомните, как он слаб, – кротко уговаривала мисс Гуилт, – и простите его, как я его простила. То ничтожное обстоятельство, что он не нашел моей поручительницы по адресу, данному ему, я не понимаю почему, возбудило подозрение мистера Армадэля. По крайней мере, он остался в Лондоне. Что он там делал, я не могу сказать. Я решительно ничего не знала, я не верила никому; я была счастлива в маленьком кругу моих обязанностей, как только могла быть счастливой с ученицей, привязанность которой я заслужить не могла, когда в одно утро, к моему несказанному удивлению, майор Мильрой показал мне переписку между ним и мистером Армадэлем. Он говорил со мною в присутствии своей жены. Бедная женщина, я на нее не обижаюсь, такая болезнь, какою она страдает, извиняет все. Я желала бы составить вам понятие о содержании переписки между майором Мильроем и мистером Армадэлем, но у меня в голове все смешалось, я была так сконфужена и расстроена в то время! Могу только сказать вам, что мистер Армадэль хранит молчание о своих действиях в Лондоне, и, конечно, это молчание бросает тень на мою репутацию. Майор был очень добр; его доверие ко мне было непоколебимо, но разве это доверие могло защитить меня от предубеждений его жены и недоброжелательства дочери? О! Как женщины жестоки друг к другу! О! Какой позор, если бы мужчины узнали, каковы мы на самом деле! Что могла я сделать? Я не могла защитить себя от обвинений, не основанных ни на чем, и не могла оставаться в доме майора, будучи под подозрением. Моя гордость (помоги мне, Боже! Я была воспитана как благородная женщина, и чувство собственного достоинства не оставляет меня), моя гордость не позволила мне остаться на прежнем месте. Не огорчайтесь, мистер Мидуинтер, в моем рассказе есть и светлая сторона. Здешние дамы были необыкновенно добры ко мне: я имею надежду получить учениц; я избавлена от необходимости снова быть в тягость моим друзьям. Одно, на что я могу пожаловаться, мне кажется справедливо. Мистер Армадэль возвратился сюда уже несколько дней назад. Я в письме умоляла позволить увидеться с ним, чтобы узнать, какие подозрения имеются у него, и позволить мне оправдаться в его глазах. Поверите ли вы этому, он не захотел увидеться со мною, под влиянием других, не по своей собственной воле, я уверена в том! Это жестоко, не правда ли? Но он поступил со мною еще более жестоким образом: он все еще подозревает меня; это он велел подсматривать за мною. О, мистер Мидуинтер! Не возненавидьте меня за то, что я рассказываю вам вещи, о которых вы должны знать! Человек, который, как вы сами видели, преследовал и напугал меня сегодня, шпион, нанятый мистером Армадэлем.

Мидуинтер опять вскочил и на этот раз заговорил.

– Я не могу этому поверить, я не хочу этому верить! – воскликнул он с негодованием. – Если этот человек сказал вам это, он солгал. Я прошу у вас извинения, мисс Гуилт, я прошу у вас извинения от всего сердца. Пожалуйста, не думайте, что я сомневаюсь в вас, я только думаю, что тут есть какая-то ужасная ошибка. Я не уверен, что понимаю как следует все, что вы рассказали мне, но эту последнюю гнусную низость, в которой вы считаете виновным Аллана, я понимаю. Клянусь вам, он на это не способен! Какие-нибудь мошенники воспользовались им, какие-нибудь мошенники употребили во зло его имя. Я докажу это вам, если вы только дадите мне время. Позвольте мне уйти и тотчас выяснить все. Я не могу оставаться спокойным; я не могу переносить мысли об этом, я не могу даже наслаждаться возможностью быть здесь. О! – вскричал он с отчаянием. – Я уверен, что вы понимаете мои чувства, так же как я понимаю вас!

Он остановился в замешательстве. Мисс Гуилт опять посмотрела на него, и руки мисс Гуилт опять нашли путь к его руке.

– Вы самый великодушный человек на свете, – сказала она нежно. – Я поверю всему, чему вы велите мне поверить. Ступайте, – прибавила она шепотом, вдруг выдернув свою руку и отвернувшись от него. – И для вас, и для меня вам лучше уйти.

Его сердце сильно забилось; он посмотрел на мисс Гуилт, когда она опустилась на стул и приложила к глазам носовой платок. Мидуинтер с минуту колебался, а потом схватил с пола свой дорожный мешок и поспешно ушел, не оглянувшись на мисс Гуилт, не бросив на нее даже прощального взгляда.

Она встала, когда за ним затворилась дверь.

Как только мисс Гуилт осталась одна, с нею тотчас произошла разительная перемена. Румянец с щек пропал, блеск исчез из глаз, лицо страшно побледнело, оно выражало безмолвное отчаяние.

– Это еще подлее, чем то, за что я взялась сначала, – сказала она. – Подло обманывать его…

Несколько минут она металась по комнате взад и вперед, затем уныло остановилась пред зеркалом, висевшим над камином.

– Ты странное существо! – прошептала мисс Гуилт, облокотись на камин и томно рассматривая собственное отражение в зеркале. – Осталась ли у тебя совесть и не пробудил ли ее этот человек?

Ее лицо, отраженное в зеркале, медленно менялось. Румянец вновь выступил на ее щеках, восхитительно заблестели глаза. Губы томно раздвинулись, и от прерывистого дыхания начала запотевать поверхность стекла. После минутного раздумья она отступила от зеркала, вздрогнув от ужаса.

– Что я делаю? – спросила она себя с удивлением. – Разве я с ума сошла, что думаю о нем таким образом?

Она саркастически захохотала и с шумом открыла свою письменную шкатулку, стоявшую на столе.

– Давно пора поговорить с матушкой Иезавелью, – сказала мисс Гуилт и села писать к миссис Ольдершо.

Она заколебалась над следующей фразой, написала несколько слов, вычеркнула их, а потом вдруг разорвала письмо на клочки, а перо швырнула на другой конец стола. Быстро повернувшись, бросила взгляд на стул, на котором только что сидел Мидуинтер; нога ее тревожно притоптывала по полу, а носовой платок она засунула в рот, как кляп, сжав его зубами.

«Как ты ни молод, – думала мисс Гуилт, обращаясь мысленно к тому, кто только что сидел на этом, теперь пустом стуле, – в твоей жизни было что-то необыкновенное, и я должна это узнать. И узнаю!»

Часы в доме пробили полночь, и этот звук отвлек ее от тревожных дум. Мисс Гуилт вздохнула и, вернувшись к зеркалу, не спеша стала расстегивать платье, лениво сняла зажимы с блузки и положила их на каминную полку. Беззаботно посмотрела она на отражавшиеся в зеркале красивые грудь и шею, расплела волосы и откинула их на плечи.

«Что если бы он увидел меня теперь?» – подумала она.

Мисс Гуилт обернулась к столу и со вздохом погасила одну свечу, а другую взяла в руку.

– Мидуинтер! – сказала она, проходя в свою спальню. – Я не верю в это имя прежде всего.

Прошло более часа, прежде чем Мидуинтер дошел до большого дома.

Два раза, хотя этот путь был ему известен, сбивался он с дороги. События этого вечера: свидание с мисс Гуилт после двухнедельных дум о ней, необыкновенная перемена, случившаяся в ее положении после того, как он видел ее в последний раз, странные отношения к ней Аллана, все соединилось, чтобы привести его мысли в страшное смятение. Темнота облачного неба увеличила его замешательство. Даже знакомые торп-эмброзские ворота показались ему незнакомыми. Он сам не понимал, как добрался до этого места.

Фасад дома был темен и уже заперт на ночь. Мидуинтер прошел к задней стороне здания. Звук мужских голосов, по мере того как он приближался, все четче долетал до его слуха. Он скоро различил знакомые голоса двух лакеев и понял, что предмет разговора составлял их господин.

– Я готов прозакладывать вам полкроны, что его через неделю выгонят отсюда, – сказал первый лакей.

– Идет! – отвечал второй. – Его не так легко выгнать, как вы думаете.

– Нет! – возразил первый. – Его закидают грязью, если он останется здесь. Опять вам говорю: ему мало еще той каши, которую он заварил. Я знаю точно, что он велел подсматривать за гувернанткой.

При этих словах Мидуинтер машинально остановился, прежде чем повернуть за угол дома. Первое сомнение в успехе его посредничества обдало его холодом. Действие, производимое публичной оглаской, происходит с силой, противоположной обыкновенным законам механики. Отголосок его сильнее, чем самый звук. К первому звуку мы можем оставаться глухи, но отголосок поражает неудержимо. Пока Мидуинтер шел, его единственным желанием было найти Аллана неспящим и поговорить с ним немедленно. Но теперь его единственною надеждой было выиграть время, чтобы побороться с новыми сомнениями и заставить замолчать тяжелые предчувствия; он хотел более всего услышать теперь, что Аллан уже лег спать. Мидуинтер завернул за угол дома и появился перед слугами, курившими трубки в заднем саду. Как только удивление прошло и позволило им заговорить, они предложили разбудить своего господина. Аллан уже перестал ждать друга в этот вечер и лег спать полчаса назад.

– Барин приказал тотчас доложить ему, как только вы вернетесь.

– А я непременно прошу, – возразил Мидуинтер, – чтобы вы не беспокоили его.

Слуги с удивлением переглянулись, когда Мидуинтер взял предложенную ему свечу и вошел в дом.

Определенного распорядка, регламентирующего жизнь господ и слуг в Торп-Эмброзе, не было. Непостоянный в своих привычках, Аллан не имел определенного времени (с единственным исключением обеденного) для отдыха и дел ни днем ни ночью. Он уходил спать рано или поздно и вставал рано или поздно, когда хотел. Слугам было запрещено будить его, и миссис Грипер привыкла приготовлять завтрак, как могла, с того времени, как огонь в очаге на кухне был только что разведен, до того времени, когда часы показывали полдень.

В девять часов утра после своего возвращения Мидуинтер постучался в дверь Аллана и, войдя в комнату, нашел ее пустой. Расспросив слуг, Мидуинтер узнал, что Аллан встал в это утро раньше, чем проснулся его камердинер, и что горячая вода для бритья была принесена одной из служанок, которая еще не знала о возвращении Мидуинтера. Никому не довелось видеть господина ни на лестнице, ни в передней; никто не слышал, чтобы он звонил в колокольчик, чтобы ему подали завтрак, словом, никто ничего не знал о нем, кроме того, что было очевидно для всех, что его не было в доме.

Мидуинтер вышел на парадное крыльцо. Он встал наверху лестницы, соображая, по какому направлению отправиться ему отыскивать своего друга. Неожиданное отсутствие Аллана еще более увеличило тревогу в его душе. Он был в таком расположении духа, когда безделицы раздражают человека и фантазии могут воспламенять или приводить в уныние воображение.

Небо было облачное, ветер дул порывами с юга; для человека, разбирающегося в погоде, было очевидно, что пойдет дождь. Пока Мидуинтер раздумывал, мимо него по дорожке прошел один из конюхов. Когда Мидуинтер расспросил его, оказалось, что он лучше слуг знал, куда отправился его барин. Он более часу назад видел, как Аллан прошел мимо конюшен и с букетом в руке вышел в парк нижней дорогой.

С букетом в руке… Этот букет угнетал душу Мидуинтера. Это он почувствовал, когда обходил дом кругом, в надежде встретить Аллана.

«Что значит этот букет?» – спросил он себя с непонятным чувством раздражения и сердито пнул ногою камень, попавшийся ему на дороге.

Букет же свидетельствовал о том, что Аллан по обыкновению последовал своему внутреннему порыву. Единственное приятное впечатление, оставшееся в его душе после встречи с Педгифтом-старшим, было связано с рассказом стряпчего о его разговоре с Нили в парке. Беспокойство о том, чтобы Аллан не составил о ней ошибочного мнения, так серьезно выраженное дочерью майора, представило ее в глазах Аллана единственным человеком среди соседей, который имел о нем доброе мнение. Болезненно чувствительный к своему одиночеству, теперь, когда не было Мидуинтера, единственного собеседника в пустом доме, он жаждал в своем уединении доброго слова и дружеского взгляда. Он начал думать все с большим и большим сожалением о веселом хорошеньком личике, так приятно соединявшемся с его первыми счастливыми днями в Торп-Эмброзе. Испытывать такое чувство означало для характера Аллана действовать, порой опрометчиво, не думая о том, к чему это приведет. Вчера утром он вышел с букетом цветов, в надежде увидеть Нили, не имея ясного представления о том, что ей скажет, если встретится с ней. Не найдя ее на месте обычных прогулок, Аллан решил на следующее утро сделать вторую попытку встретиться с Нили с новым букетом. Все еще не зная о возвращении своего друга, Аллан отошел довольно далеко от дома, продолжая поиски в той стороне парка, в которой он еще не был.

Пройдя несколько ярдов дальше за конюшни и не найдя никаких следов Аллана, Мидуинтер вернулся в дом и стал ждать возвращения своего друга, медленно расхаживая взад и вперед по маленькому садику с задней стороны дома.

Время от времени он рассеянно взглядывал на окна комнаты, когда-то бывшей комнатой миссис Армадэль и которую теперь (по его настоянию) постоянно занимал ее сын, комнату со статуэткой на пьедестале и с французским окном, напоминавшую ему второе видение во сне. Тень мужчины, стоящую напротив у длинного окна, которую видел Аллан, вид на луг и цветник, дождь, бивший в стекла, падение статуэтки, разлетевшейся вдребезги на полу. Эти предметы и события в видении, когда-то так живо встававшие в воспоминаниях, теперь все были вытеснены из его памяти последними событиями и оставили в ней лишь тусклый свет. Мидуинтер теперь мог проходить мимо этой комнаты совершенно спокойно, ни разу не подумав о лодке, сорвавшейся с привязи при лунном сиянии, и о ночи, проведенной на разбившемся корабле!

Часов в десять голос Аллана донесся со стороны конюшен. Еще через минуту из сада показался и он. Его новые утренние поиски мисс Нили, по всей вероятности, опять закончились неудачей. Букет, который он все еще держал в руках, был подарен одному из детей кучера.

Мидуинтер пошел было к конюшням и вдруг остановился: он сознавал, что его отношение к другу уже изменилось после встречи с мисс Гуилт. И первый же взгляд на Аллана наполнил его душу внезапным недоверием к гувернантке, недовольством ее влияния над ним, а это было почти недоверием к самому себе.

Он возвращался в Торп-Эмброз с намерением признаться в страсти, овладевшей им, и настоять, если будет необходимо, на втором и более продолжительном отсутствии. Такую жертву он хотел принести во имя счастья своего друга. Что теперь сталось с этим намерением? Известие об изменившемся положении мисс Гуилт и ее добровольное признание в равнодушии к Аллану разметали по ветру это намерение. Первые слова, которыми он встретил своего друга – если бы ничего не случилось с ним на обратном пути домой, – уже не слетят с его губ. Мидуинтер стоял, понимая это, мучительно думая о том, как остаться честным в отношении Аллана, пытаясь в последнюю минуту освободиться от влияния мисс Гуилт.

Подарив бесполезный букет, Аллан прошел в сад и, увидев Мидуинтера, бросился к нему с громким криком удивления и восторга.

– Наяву я вижу или во сне? – говорил он, схватив друга за обе руки. – Милый старый дружище Мидуинтер, ты выскочил из-под земли или свалился с облаков?

Пока Мидуинтер со всеми малейшими подробностями не объяснил тайну своего неожиданного появления, он не мог уговорить Аллана сказать хоть слово о самом себе. Когда же он заговорил, то печально покачал головой и, понизив голос, осмотрелся кругом, не слышат ли его слуги.

– Я научился быть осторожным, после того как вы ушли и оставили меня, – сказал Аллан. – Любезный друг, вы не имеете ни малейшего понятия о том, что случилось и в каком ужасном положении нахожусь я в эту минуту!

– Вы ошибаетесь, Аллан. Я слышал о том, что случилось, больше, чем вы предполагаете.

– Как! О той ужасной каше, в которую я попал с мисс Гуилт, о ссоре с майором, о грязных сплетнях соседей? Неужели вы…

– Да, – спокойно перебил его Мидуинтер, – я слышал обо всем этом.

– Господи помилуй! Как? Разве вы останавливались в Торп-Эмброзе, возвращаясь назад? Заходили в кофейную гостиницы? Встретились с Педгифтом? Были в читальне и увидели то, что называют свободой слова в городской газете?

Мидуинтер помолчал, прежде чем ответить, и невольно посмотрел на небо. Тучи незаметно собрались над их головами, и начинали падать первые капли дождя.

– Пройдемте сюда, – сказал Аллан. – Отправимся завтракать отсюда.

Он повел Мидуинтера через открытое французское окно в свою гостиную. Ветер дул с этой стороны дома, и дождь хлестал им вслед. Мидуинтер вошел последним и запер окно. Аллан с таким нетерпением ждал его ответа, не прозвучавшего из-за внезапного ухудшения погоды, что не мог дождаться, когда они войдут в столовую. Он остановился у окна и задал еще два вопроса:

– Откуда вы могли слышать обо мне и мисс Гуилт? Кто вам сказал?

– Сама мисс Гуилт, – серьезно ответил Мидуинтер. Лицо Аллана помрачнело, как только имя гувернантки сорвалось с губ Мидуинтера.

– Я желал бы, чтобы вы выслушали прежде мой рассказ, – сказал он. – Где вы встретились с мисс Гуилт?

Наступило минутное молчание. Оба все еще стояли у окна, погруженные в свои мысли; оба забыли, что хотели укрыться от дождя наверху в столовой.

– Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, – произнес Мидуинтер несколько принужденно, я желаю со своей стороны спросить вас кое о чем, Аллан. Неужели правда, что вы стали причиной того, что мисс Гуилт оставила дом майора Мильроя?

Снова наступило молчание. Расстройство, которое испытывал Аллан, заметно усилилось.

– Это довольно длинная история, – начал он. – Я был обманут, Мидуинтер. Меня обманула особа, которая – я не могу удержаться, чтобы этого не сказать, – которая заставила меня обещать то, чего я не должен был обещать, и сделать то, чего лучше мне не делать бы. Я не нарушаю моего обещания, рассказывая вам. На вашу скромность я положиться могу, не так ли? Вы никогда не скажете ни слова, не правда ли?

– Постойте! – возразил Мидуинтер. – Не доверяйте мне секретов, не принадлежащих вам. Если вы дали обещание, не играйте им, даже говоря с таким близким другом, как я. – Он ласково положил свою руку на плечо Аллана. – Я не могу не видеть, что немного растревожил вас, – продолжал он. – Не могу не видеть, что на мой вопрос не так легко ответить, как я надеялся и предполагал. Не подождать ли нам немножко с разговором? Не пойти ли прежде наверх и позавтракать?

Аллан страстно желал представить всю эту историю своему другу в подлинном виде, чтобы принять предложение Мидуинтера. Он, не отходя от окна, тотчас же снова заговорил с жаром.

– Любезный друг, на этот вопрос довольно легко отвечать, только… – Он колебался. – Только это требует того, на что я не мастер. Это требует объяснения.

– Вы хотите сказать, – спросил Мидуинтер серьезнее, но так же ласково, как и прежде, – что вы должны вначале оправдаться, а потом отвечать на мой вопрос?

– Вот именно! – сказал Аллан с облегчением. – Вы попали метко по обыкновению.

Лицо Мидуинтера в первый раз омрачилось.

– С сожалением слышу это, – сказал он.

Слова эти прозвучали глухо, произнес он их, глядя в землю. Тем временем дождь усилился и крупные капли застучали в закрытые окна.

– Вы сожалеете! – повторил Аллан. – Любезный друг, вы еще не слышали подробностей; подождите, пока я объяснюсь.

– Вы не мастер на объяснения, – сказал Мидуинтер, повторяя собственные слова Аллана. Не ставьте самого себя в невыгодное положение, не объясняйте.

Аллан посмотрел на него с безмолвным недоумением и удивлением.

– Вы мой друг, мой самый лучший и самый дорогой друг, – продолжал Мидуинтер. – Я не могу позволить вам оправдываться передо мною, будто я ваш судья или будто я сомневаюсь в вас. – Он опять ласково посмотрел на Аллана. – Притом, – продолжал Мидуинтер, – думаю, что если получше пороюсь в моих воспоминаниях, то смогу упредить ваше объяснение. Мы вели разговор перед моим уходом о весьма щекотливых вопросах, которые вы намеревались задать майору Мильрою. Я помню, что предостерегал вас, помню, что имел дурные предчувствия на этот счет. Верно ли угадаю я, если скажу, что эти вопросы некоторым образом помогли поставить вас в трудное положение? Если правда, что вы были причиной того, что мисс Гуилт оставила свое место, то также правда, что вред, причиненный вами, был нанесен невольно.

– Да, – ответил Аллан, произнося это в первый раз несколько принужденно. Сказать так, значит, быть ко мне справедливым.

Он замолчал и начал рассеянно чертить пальцем линии на тусклой поверхности стекла.

– Вы не похожи на других людей, Мидуинтер, – вдруг заговорил он с усилием, – но я все-таки желал бы, чтобы вы выслушали подробности.

– Я выслушаю, если желаете, – отвечал Мидуинтер, – но я уверен, что вы не хотели стать виновником того, что заставило мисс Гуилт оставить свое место. Если это решено между вами и мною, я думаю, что нам не нужно больше говорить. Кроме того, я должен задать другой вопрос, гораздо важнее, вопрос, который я вынужден задать после того, что я увидел собственными глазами и услышал собственными ушами вчера.

Мидуинтер остановился, явно не желая продолжать.

– Не пойти ли нам наверх? – вдруг спросил он и, стараясь выиграть время, направился к двери.

Но все было бесполезно. Опять комната, которую они оба могли свободно оставить, комната, которую один из них два раза уже пытался оставить, держала их как бы в плену. Ничего не отвечая, даже, по-видимому, не слыша предложения Мидуинтера идти наверх, Аллан машинально пошел за ним в противоположную от окна сторону. Там он остановился.

– Мидуинтер! – вдруг вскликнул он с удивлением и испугом. – Между нами происходит что-то странное; вы не похожи на себя. Что же это такое?

Взявшийся уже за ручку двери, Мидуинтер обернулся и посмотрел на Аллана. Роковая минута настала. Его опасения поступить по отношению к другу несправедливо проявлялись в неестественности речи, взглядов и поступков до того явно, что даже Аллан это заметил. Теперь оставалось только одно: ради интересов дружбы, соединявшей их, поговорить тотчас, и поговорить решительно.

– Между нами происходит что-то странное, – повторил Аллан. – Ради бога, что это такое?

Мидуинтер снял свою руку с ручки двери и снова вернулся к окну; он встал невольно на то место, которое только что оставил Аллан. Это было у той створки окна, где стояла статуэтка. Это маленькая фигурка, установленная на пьедестале, осталась как раз позади Мидуинтера по его правую руку. Никаких признаков перемены погоды к лучшему не заметно было на буром небе. Дождь все еще хлестал прямо в стекла.

– Дайте мне вашу руку, Аллан.

Аллан подал руку, и Мидуинтер крепко держал ее, пока говорил.

– Между нами происходит что-то странное, – начал он. – Надо исправить то, что близко касается вас и что еще не было исправлено. Вы спрашивали меня, где я встретился с мисс Гуилт. Я встретился с нею, возвращаясь сюда, на большой дороге, на противоположной окраине города. Она умоляла меня защитить ее от человека, который преследовал ее и пугал. Я собственными глазами видел этого негодяя и схватил бы его, если бы меня не остановила мисс Гуилт. Она остановила меня по весьма странной причине. Мисс Гуилт сказала, что знает, кто нанял шпиона подсматривать за ней.

Щеки Аллана покрылись румянцем; он отвернулся и посмотрел в окно на проливной дождь. В ту же минуту Мидуинтер выпустил его руку, и наступило молчание. Мидуинтер опять заговорил:

– Позднее, вечером мисс Гуилт объяснилась. Она сказала мне, что человек, который преследовал ее, был наемный шпион. Я удивился, но не мог этого оспаривать. Потом она сказала мне, Аллан, – а я чувствую всем сердцем и всей душою, что это ложь, которую кто-то выдал за правду, – она сказала мне, что этот шпион нанят вами.

Аллан тотчас отвернулся от окна и прямо посмотрел Мидуинтеру в лицо.

– Я должен объясниться на этот раз, – сказал он решительно.

Сильная бледность, свойственная ему в минуты сильного волнения, покрыла щеки Мидуинтера.

– Еще объяснение? – спросил он и отступил на шаг, с внезапным страхом глядя на лицо Аллана.

– Вы не знаете, что знаю я, Мидуинтер. Вы не знаете, что я сделал все по очень серьезной причине; мало того, я не положился только на себя, я последовал еще доброму совету.

– Вы слышали, что я сейчас сказал? – недоверчиво спросил Мидуинтер. – Вы, наверно, не слушали меня.

– Я не пропустил ни слова, – возразил Аллан. – Говорю вам опять: вы не знаете того, что я знаю о мисс Гуилт. Она угрожала мисс Мильрой. Мисс Мильрой в опасности, пока ее гувернантка остается в здешних местах.

– Я ничего не хочу слышать о мисс Мильрой! – сказал он. – Не вмешивайте мисс Мильрой… Великий боже! Аллан, неужели я должен понять, что шпион, подсматривавший за мисс Гуилт, исполняет свое скверное ремесло с вашего одобрения?

– Раз и навсегда, любезный друг, хотите вы или нет дать мне объясниться?

– Объясниться! – вскричал Мидуинтер, и глаза его загорелись, а горячая креольская кровь бросилась в лицо. – Объяснить наем шпиона? Как! Выгнать мисс Гуилт из дома майора, вмешавшись в ее семейные дела! Затем использовать самое гнусное из всех средств – наемного шпиона! Вы заставляете подсматривать за женщиной, которую, сами же вы говорили мне, любили только две недели тому назад, женщину, которую вы думали сделать вашей женой! Я не верю этому, я не верю этому. Или разум изменяет мне? С Алланом ли Армадэлем говорю я? Аллан ли Армадэль смотрит на меня?.. Постойте! Вы действуете по какой-то ошибочной информации. Какой-то низкий человек вошел к вам в доверие и сделал это от вашего имени, не сказав вам об этом с самого начала.

Аллан держался с удивительной выдержкой и терпением, зная характер своего друга.

– Если вы упорно отказываетесь выслушать меня, я должен подождать, пока придет моя очередь.

– Скажите мне, что вы не наняли этого человека, и я охотно выслушаю вас.

– Предположите, что могла быть необходимость, о которой вы ничего не знаете, нанять его.

– Я не признаю никакой необходимости для преследований беззащитной женщины.

Минутная краска раздражения – минутная, не более – покрыла лицо Аллана.

– Вы, может быть, не считали бы ее такой беззащитной, – сказал он, – если бы вы знали правду.

– И вы скажете мне правду? – спросил Мидуинтер. – Когда вы отказались выслушать ее оправдание! Вы, заперевший дверь вашего дома перед нею!

Аллан все еще сдерживался, но терпению его приходил конец, это было очевидно.

– Я знаю, что у вас горячий характер, – сказал он, – но, несмотря на это, ваша запальчивость крайне удивляет меня. Я не могу объяснить ее, разве только… – Он колебался с минуту, а потом закончил фразу со своей обычной откровенностью: – Разве только вы сами влюблены в мисс Гуилт.

Последние слова подлили масла в огонь; они открыли правду, Аллан угадал, главная причина участия Мидуинтера к мисс Гуилт стала ясна.

– Какое право вы имеете говорить это? – спросил Мидуинтер, повысив голос и угрожающе глядя на друга.

– Я сказал вам, – просто ответил Аллан, – потому что недавно думал, что сам в нее влюблен… Полно, полно! Мне кажется, немножко жестоко, даже если вы влюблены в нее, верить всему, что она говорит вам, и не позволять мне сказать ни слова. Таким-то образом вы решаете отношения между нами?

– Да, таким! – закричал Мидуинтер, взбешенный вторым намеком Аллана на мисс Гуилт. – Когда меня просят выбирать между нанимателем шпиона и жертвой шпиона, я беру сторону жертвы.

– Не испытывайте меня так жестоко, Мидуинтер, я также могу выйти из себя, как и вы.

Аллан замолчал, стараясь взять себя в руки. Неистовая страсть, которая проступала на лице Мидуинтера и от которой более бесхитростная и более благородная натура, может быть, отступила бы с ужасом, вдруг тронула Аллана душевной тоской, которая в эту минуту была чувством почти великим. Он подошел к другу с увлажнившимися глазами и протянул ему руку.

– Вы только что просили меня дать вам руку, – сказал он, – и я дал вам ее. Хотите вспомнить прежнее время и дать мне вашу руку, пока еще не поздно?

– Нет! – бешено закричал Мидуинтер. – Я могу опять встретить мисс Гуилт, и мне понадобится моя рука, чтобы расправиться с вашим шпионом!

Он отступал вдоль стены по мере того, как к нему приближался Аллан, так что пьедестал, на котором стояла статуэтка, оказался впереди, а не позади его. В безумном гневе Мидуинтер не видел ничего, кроме лица Аллана, находившегося прямо перед ним. В безумном гневе он поднял правую руку, когда отвечал Аллану, и грозно потряс ею в воздухе; она задела за пьедестал, и через секунду статуэтка полетела на пол и разбилась вдребезги.

Дождь все бил в стекла. Оба Армадэля стояли у окна, как две тени во втором видении сна. Аллан наклонился над обломками статуэтки и один за другим поднял их с пола.

– Оставьте меня, – сказал он, не поднимая глаз, – или мы оба потом раскаемся.

Не говоря ни слова, Мидуинтер медленно отступил назад. Он во второй раз взялся за ручку двери и в последний раз осмотрел комнату. Ужас ночи, проведенной на разбитом корабле, снова овладел им, и пламя страсти вмиг потухло.

– Сновидение! – прошептал он, едва дыша. – Опять сновидение!

Дверь открылась, и вошел слуга доложить, что завтрак подан. Мидуинтер взглянул на слугу с выражением отчаяния на лице.

– Выведите меня, – сказал он. – Здесь темно, и комната кружится передо мною!

Слуга взял его за руку и молча вывел из комнаты.

Когда дверь за ними затворилась, Аллан подобрал последний обломок разбитой фигуры. Он сел у стола и закрыл лицо руками. Самообладание, которое он мужественно сохранял в самые трудные моменты разговора, теперь изменило ему. Сидя в унылом одиночестве, он испытывал горькое чувство утраты друга, восставшего против него, как и все в этой округе. Думая о случившемся, Аллан залился слезами.

Минуты проходили одна за другой: медленно тянулось время. Мало-помалу появились признаки надвигавшейся летней грозы. Тени бщстро сгущались, небо почернело. Дождь вместе с ветром прекратился. Наступила минутная тишина. Вдруг ударил ливень, сверкнула молния, и сильный раскат грома торжественно пронесся в замирающем воздухе.

От мистера Бэшуда к мисс Гуилт

Торп-Эмброз

20 июля 1851

21 июля, понедельник, 11 часов вечера.

Он только что ушел. Мы расстались, как я и хотела, на тропинке у края кустарника. Он пошел своей дорогой – к гостинице, а я – к своему жилищу.

Мне удалось отговорить его от нового свидания. Я пообещала написать ему завтра утром. Это дает мне вечер передышки, и я надеюсь собраться, успокоиться (если смогу) и вернуться к своим делам. Говорю «если смогу», потому что живо ощущаю, что его рассказ все еще владеет всем моим существом; боюсь, это ощущение никогда не покинет меня. Пройдет ночь, настанет утро, а я все буду думать о письме, дошедшем до него со смертного одра отца, о его бессонной ночи на потерпевшем крушение корабле и, сверх; всего, о том мгновении, когда у меня буквально перехватило дыхание, когда он назвал свое настоящее имя.

Интересно, смогу ли я избавиться от всех этих впечатлений, если сделаю над собой усилие и запишу их. Во всяком случае, хорошо бы это сделать, а то с течением времени я могу забыть что-либо важное. В конце концов, может быть, именно боязнь забыть что-нибудь, что мне надо помнить, – и является причиной того действия, которое рассказ Мидуинтера продолжает оказывать на меня. Как бы то ни было, а попробовать стоит. В моем нынешнем положении мне надо бы избавиться от лишних мыслей, чтобы подумать о других вещах, иначе я никогда не справлюсь с затруднениями в Торп-Эмброзе, которые еще предстоят.

Надо бы определить для начала, что же не дает мне покоя.

Имена! Вот что! Я все повторяю про себя: «Совершенно одинаковые имена». Светловолосый Аллан Армадэль, которого я знаю уже давно и который является сыном моей старой хозяйки; и темноволосый Аллан Армадэль, настоящее имя которого я только что узнала и которого все другие знают как Озайяза Мидуинтера. Что еще более странно, так это то, что не отношения родства, не случай дал им одинаковые имена. Отец светловолосого Армадэля был человеком, родившимся с этим именем, но потерявшим право на фамильное наследование. Отец темноволосого Армадэля был человеком, взявшим себе это имя с условием, что он будет наследником фамилии, – и он стал наследником.

Итак, вот они – двое, и оба – я не перестаю об этом думать – оба не женаты. Светловолосый Армадэль, который в случае женитьбы получал бы восемь тысяч в год, пока останется жить, и оставил бы жене двенадцать сотен тысяч, если умрет; который может и должен стать моим мужем именно по этой причине и которого я ненавижу и презираю, как никогда не ненавидела и не презирала ни одного другого мужчину… И темноволосый Армадэль, с мизерным доходом, который, возможно, и обеспечил бы расходы своей жены на модистку, но только если жена будет очень уж экономной; который только что оставил меня, убежденный, что я не прочь выйти за него, и которого я… да, которого я, возможно, и полюбила бы, но до того, как я стала такой, какая есть сейчас.

Светлый Аллан не знает, что у него есть однофамилец. А темный Аллан хранит тайну и никому еще ее не поверил, кроме сомерсетширского священника (на чье благорасположение он может полностью положиться) и меня.

Итак, у нас два Аллана Армадэля – два Аллана Армадэля – два Аллана Армадэля… Довольно. Три – счастливое число. Повторила три раза – и вон из головы.

Что дальше? Убийство на судне? Нет. Убийство, хотя оно и является основной причиной, почему темноволосый Армадэль хранит свою тайну от светловолосого Армадэля меня не касается. Помню, в то время в Мадейре говорили, что со смертью на корабле было что-то нечисто. Но действительно ли чисто? Можно ли осуждать человека, у которого обманом отняли невесту, можно порицать за то, что он запер дверь каюты и оставил человека, обманувшего его, утонуть на погибающем корабле. Да, эта женщина не стоила того.

Что же такое, как мне кажется, касается меня?

Я знаю наверно, что меня касается одно важное обстоятельство. Я знаю, что Мидуинтеру – я должна называть его этим гадким, ложным именем, а то смешаю обоих Армадэлей, прежде чем кончу, – я знаю наверно, что Мидуинтеру совершенно неизвестно, что я тот самый двенадцатилетний чертенок, который служил миссис Армадэль на Мадейре и копировал письма, будто бы получаемые из Вест-Индии. Немногие двенадцатилетние девушки могут подражать мужскому почерку, а потом молчать об этом, как я, но теперь это все равно. Что за нужда, что только вера Мидуинтера в сновидение единственная причина, заставляющая его соединять меня с Алланом Армадэлем и с его отцом и матерью. Я спрашивала его: неужели он считает меня настолько старой, что я могла знать их обоих? Он сказал мне «нет», бедняжка, самым невинным образом. Сказал ли бы он «нет», если бы видел меня теперь? Не подойти ли мне к зеркалу посмотреть, видно ли по лицу, что мне тридцать пять лет, или продолжать писать? Я буду продолжать писать.

Еще одно обстоятельство преследует меня почти так же упорно, как имена.

Желала бы я знать, права ли я, полагаясь, что суеверие Мидуинтера поможет мне держать его на некотором отдалении. После того минутного увлечения, когда я позволила себе сказать более, чем следовало, он непременно будет: приставать ко мне, он непременно вернется с обычным эгоизмом и нетерпением мужчины в подобных вещах к вопросу о том, чтобы жениться на мне. Поможет ли мне сновидение остановить его? Он поочередно то верил, то не верил ему и наконец, по собственному признанию, опять стал ему верить. Могу ли я сказать, что и я также верю? Я имею больше причин верить в это, чем он. Я не только та женщина, которая помогла замужеству миссис Армадэль, помогая ей обмануть ее родного отца, я та самая женщина, которая хотела утопиться, та самая женщина, которая способствовала ряду событий, доставивших Армадэлю его состояние, та самая женщина, которая приехала в Торп-Эмброз для того, чтобы выйти за него замуж, вернее, за его богатство, и еще удивительнее: я та самая женщина, которая стояла на месте тени у пруда! Это, может быть, случайное стечение обстоятельств, но оно странно. Я начинаю воображать, что я также верю сновидению!

Что если скажу ему: «Я думаю так, как думаете вы; я говорю то, что вы писали в вашем письме ко мне. Расстанемся, прежде чем вред нанесем. Оставьте меня, прежде чем оправдается третье видение во сне. Оставьте меня, поставьте горы и моря между вами и человеком, который носит ваше имя».

Что если его любовь ко мне сделает его равнодушным ко всему другому? Что если он скажет опять эти отчаянные слова, которые я понимаю теперь: «Что должно быть, то будет. Что я могу тут сделать, и что может она?» Что если… что если… Не хочу писать больше. Я терпеть не могу писать! Это не облегчает. Напротив, мне становится хуже. Я стала более неспособна думать об этом сейчас. Далеко за полночь. Завтрашний день уже настал, а я так беспомощна, как самая глупая женщина на свете! Постель – единственное подходящее место для меня.

Постель? Если бы десяти лет как не бывало и если бы я вышла за Мидуинтера по любви, я, может быть, теперь, прежде чем лечь в постель, зашла бы на цыпочках в детскую взглянуть, спокойно ли спят мои дети в их колыбельках. Желала бы я знать, любила бы я моих детей, если бы они у меня были? Может, да, может, нет. Это все равно.

Вторник, десять часов утра. Кто изобрел лаудан? Я благодарю его от всего сердца, кто бы он ни был. Если бы сошлись все несчастные страдальцы душой и телом, которых он успокоил, пропеть ему похвалу, какой бы это был хор! Я имела шесть восхитительных часов забвения, я проснулась со спокойной душой, я написала чудесное письмецо Мидуинтеру, я выпила прекрасную чашку чая с истинным наслаждением, я прохлаждалась за утренним туалетом с необыкновенным чувством облегчения – и все это при помощи маленькой скляночки капель, которую я вижу в эту минуту на камине моей спальни. Капли, вы чудо как хороши! Если я не люблю ничего другого, то люблю вас.

Мое письмо к Мидуинтеру было послано по почте, и я велела ему отвечать мне таким же образом.

Я не беспокоюсь насчет его ответа, он может отвечать только однозначно. Я просила время подумать, потому что мои семейные обстоятельства требуют соображения ради его интересов точно так же, как и моих. Я обещала сказать ему, какие это обстоятельства (желала бы я знать, что я ему скажу?) при следующем нашем свидании, и просила его пока держать в тайне все случившееся между нами. А что он будет делать в тот промежуток, когда я буду соображать, я оставляю на его собственное решение, только напоминаю ему, что в нашем настоящем положении, если он останется в Торп-Эмброзе, то это может повести к расспросам о его причинах, и что если он будет пытаться видеться со мною (пока о наших отношениях нельзя открыто объявить), то это может повредить моей репутации. Я предложила писать к нему, если он пожелает, и кончила обещанием сделать срок нашей вынужденной разлуки таким коротким, как только могу.

Это простое, непринужденное письмо, которое я написала ему вчера вечером, имеет один недостаток, я это знаю. Оно, конечно, удаляет его, пока я закидываю сети и ловлю золотую рыбку в большом доме во второй раз, но оно также приближает неприятный день объяснения с Мидуинтером, если это мне удастся. Как мне с ним справиться? Что мне делать? Я должна бы взглянуть на эти два вопроса так смело, как обыкновенно, но мое мужество изменяет мне, и мне не хочется решать это затруднение до тех пор, пока не наступит время и когда оно должно быть решено. Признаться мне моему дневнику, что мне жаль Мидуинтера и что мне неприятно думать о том дне, когда он услышит, что я стала хозяйкой в большом доме?

Но я еще не хозяйка и не могу сделать шага по направлению к большому дому, пока не получу ответа на мое письмо и пока не узнаю, что Мидуинтер не будет мне мешать. Терпение! Терпение! Я должна забыться за моим фортепьяно. Вот «Лунная соната» разложена на пюпитре и притягивает меня. Желала бы я знать, хватит ли у меня сил сыграть ее или она заставит меня задрожать от непонятного страха, как недавно?

Утром в понедельник двадцать восьмого июля мисс Гуилт, опять подсматривавшая за Алланом и Нили, дошла до своего обычного наблюдательного поста в парке своим привычным окольным путем.

Она немного удивилась, найдя Нили одну на месте свидания. Она еще больше удивилась, когда опоздавший Аллан явился через десять минут с большой книгой под мышкой и сказал в свое извинение, что он опоздал, потому что отыскивал книги и нашел только одну, которая, по-видимому, могла вознаградить хоть сколько-нибудь Нили и его самого за труд просматривать ее.

Если бы мисс Гуилт подождала еще немного в парке в прошлую субботу и услышала окончание разговора любовников, она без труда поняла бы так же, как и Нили, необходимость книги, принесенной Алланом, и извинение его за опоздание.

В жизни есть один исключительный случай – брак, когда даже самые молоденькие девушки становятся способными (более или менее эмоционально) взглянуть на его последствия. В последнюю минуту субботнего свидания воображение Нили вдруг обратилось к будущему, и она совершенно смутила Аллана, спросив, наказывается ли законом побег? Память подсказала ей, что она читала где-то, когда-то, в какой-то книге (вероятно, в романе) о побеге с ужасным концом: невесту притащили домой в истерике, а жениха заставили томиться в тюрьме и обстригли все его прекрасные волосы по приговору парламента. Положим, что она могла бы согласиться на побег – на что определенно отказывалась дать обещание, – она должна прежде узнать, не надо ли опасаться того, что кроме пастора и пономаря полиция может вмешаться в ее замужество. Аллан, как мужчина, должен знать это, и к Аллану она обратилась за информацией с предварительным уверением, что она скорее тысячу раз умрет от любви, чем послужит невольной причиной того, что он будет томиться в тюрьме и что обстригут его волосы по приговору парламента.

– Над этим нечего смеяться, – решительно сказала Нили в заключение. – Я отказываюсь даже думать о нашем браке, пока не выясню насчет закона.

– Но я ничего не знаю о законе, даже столько, сколько знаете вы, – сказал Аллан. – К черту закон! Мне все равно, если волосы мои будут обстрижены. Рискнем!

– Рискнуть? – с негодованием повторила Нили. – Разве вы не уважаете меня? Я не хочу рисковать! Где есть воля, там есть и возможность. Вы должны сами разобраться с законом.

– Постараюсь от всего сердца, – сказал Аллан. – Но как?

– Разумеется, из книг. В вашей огромной библиотеке в большом доме должно быть множества сведений. Если вы истинно любите меня, вы не откажетесь пересмотреть заглавие нескольких тысяч книг и все выяснить.

– Я пересмотрю заглавие и десяти тысяч! – с жаром закричал Аллан. – Скажите мне, что я должен пересмотреть?

– Законы, разумеется! Когда вы увидите «Закон» в заглавии, раскройте эту книгу и отыщите «Брак», прочтите каждое слово, а потом придите и объявите мне. Что? Вы думаете, что на вашу голову нельзя положиться в такой простой вещи, как эта?

– Конечно нет, – отвечал Аллан. – Не можете ли вы помочь мне?

– Разумеется, могу, если вы не можете справиться без меня. Законы, может быть, трудны, но они не могут быть труднее музыки, а я должна и хочу узнать все. Привезите мне все книги, какие сможете найти, в понедельник утром на тачке, если их будет много и если вы не сможете устроить иначе.

Результатом разговора было появление Аллана в парке с томом «Комментарий» Блэкстона в роковое утро понедельника, когда письменное согласие мисс Гуилт на брак было отправлено Мидуинтеру. Тут снова, как во многих других людских судьбах, великое противоречие элементов смешного и страшного столкнулись вместе с тем законом контраста, который является одним из основных законов человеческой жизни. Среди всех надвигающихся осложнений, нависших над их головами, – с тенью замышляемого убийства, прокрадывавшегося уже к одному из них, из тайного убежища, скрывавшего мисс Гуилт, – они оба сидели, не представляя своего будущего, с книгой в руках, старательно изучая законы о браке с серьезной решимостью понять юридическую казуистику, которая для таких молодых людей была чрезвычайно смешна сама по себе.

– Найдите это место, – сказала Нили, как только они удобно уселись. – Мы должны разделить труд. Вы будете читать, а я записывать.

Она вынула небольшую записную книжку и карандаш и раскрыла ее посредине, там, где была чистая страница с правой и левой стороны. На верху правой страницы она написала слова: «хорошее», на верху левой страницы – «дурное».

– «Хорошее» значит, когда закон будет на нашей стороне, – объяснила она, – а «дурное» – когда закон против нас. Мы будем писать хорошее и дурное напротив одно другого на обеих страницах, а когда дойдем до конца, подведем итог и будем действовать, соображаясь с законом. Говорят, что девушки не понимают дел. Неужели не понимают? Не смотрите на меня, смотрите в книгу и начинайте.

– Не хотите ли вы поцеловать меня прежде? – спросил Аллан.

– Очень не хочу. В нашем серьезном положении, когда мы оба должны изощрить наш ум, я удивляюсь, как вы можете желать чего-нибудь подобного!

– Я желаю для того, – сказал бессовестный Аллан, – что я чувствую, это прояснит мне мысли.

– О! Если это прояснит вам мысли, это другое дело. Я, разумеется, должна прояснить ваши мысли, чего бы мне это ни стоило. Только будьте осторожны с Блэкстоном, – шепнула она кокетливо, – а то вы смешаете страницу.

В разговоре наступила пауза. Блэкстон и записная книжка вместе скатились на землю.

– Если это опять случится, – сказала Нили, поднимая записную книжку, между тем как ее глаза сияли и щеки горели, – я буду сидеть к вам спиной все время. Будете вы продолжать?

Аллзн нашел страницу во второй раз и, очертя голову, погрузился в бездонную пучину английских законов.

– Страница двести восьмая, – начал он, – «Закон о муже и жене». Вот этого я не понимаю: «Надо заметить вообще, что закон смотрит на брак как на контракт». Что это значит? Я думал, что контракт – это бумага, которую подписывают подрядчики, когда обещают вывести рабочих в условленное время; а когда это время наступает (как говорила моя бедная матушка), рабочие никогда не уходят.

– О любви нет ничего? – спросила Нили. – Посмотрите несколько ниже.

– Ни слова. Он все время твердит о своем проклятом контракте.

– Экий злодей! Перейдем к чему-нибудь другому, более к нам подходящему.

– Вот это больше к нам подходит: «Неспособности». «Если соединяются люди юридически неспособные, это блудный, а не супружеский союз». Блэкстон любит длинные фразы, не правда ли? Желал бы я знать, что он подразумевает под словом «блудный»? «Первая из этих юридических неспособностей – прежний брак, и, имея в живых другого мужа или другую жену…»

– Постойте! – перебила Нили. – Я должна это записать.

Она серьезно сделала первую запись на странице озаглавленной: «хорошее»: «Я не имею мужа, а Аллан не имеет жены, мы оба не женаты в настоящее время».

– Пока все хорошо, – заметил Аллан, смотря через ее плечо.

– Продолжайте, – сказала Нили. – Что далее?

– «Следующая неспособность, – продолжал Аллан, – несовершеннолетие. Лета, потребные для супружества, четырнадцать в мужчине и двенадцать в женщине». Блэкстон начинает довольно рано, по крайней мере! – весело вскричал Аллан.

Нили была слишком занята делом, чтоб сделать замечание со своей стороны. Она записала опять на странице «хорошей»: «Я в таких летах, что согласиться могу, и Аллан тоже».

– Продолжайте! – сказала она, смотря через плечо чтеца. – Бросим эти рассуждения Блэкстона о том, как муж в надлежащих летах, а жена моложе двенадцати. Гнусный человек! Жена моложе двенадцати! Перейдите к третьей неспособности, если она есть.

– «Третья неспособность, – продолжал Аллан, – неимение рассудка».

Нили немедленно сделала третью запись на стороне «хорошей»: «Аллан и я в полном рассудке».

– Перейдите к другой странице.

Аллан перешел.

– «Четвертая неспособность относится к близости родства».

Четвертая запись немедленно появилась на хорошей стороне записной книжки: «Он любит меня, а я люблю его, и мы все не родня друг другу».

– Есть еще что-нибудь? – спросила Нили, нетерпеливо стуча по своему подбородку кончиком карандаша.

– Много еще, – отвечал Аллан. – Но все непонятно, посмотрите: «Законы о браке, 4 geo. id. с. 76. and 6 and 7 Will. id. с 85 с. (q)». Тут, верно, рассудок Блэкстона немного помутился. Не посмотреть ли нам далее, не образумился ли он на следующей странице?

– Подождите немножко, – сказала Нили, – что это я вижу в середине?

Она читала с минуту молча, через плечо Аллана, а потом вдруг с отчаянием всплеснула руками.

– Я знала, что я была права! – воскликнула она. – О боже! Вот это здесь!

– Где? – спросил Аллан. – Я ничего не вижу о том, чтобы томиться в тюрьме и обстригать волосы, разве только «4 geo. id.» значит «посадить его в тюрьму», а «с. 85. (q)» – «послать за цирюльником».

– Пожалуйста, будьте серьезнее, – увещевала Нили. – Мы оба сидим на вулкане. Вот, – сказала она, указывая на одно место, – прочтите! Вот это, может быть, образумит вас насчет нашего положения.

Аллан прокашлялся, а Нили держала карандаш наготове на неприятной стороне записи, то есть на странице, озаглавленной «дурное».

– «И так как цель нашего закона, – начал Аллан, – предупреждать браки людей моложе двадцати одного года без согласия родителей или опекунов…»

Нили сделала первую запись на стороне «дурное»: «Мне только семнадцать лет и обстоятельства запрещают мне признаться папа в моей привязанности».

– «…постановлено, что в случае оглашения в церкви брака лица моложе двадцати одного года, которое не вдовец и не вдова, считающиеся эмансипированными…»

Нили записала на «дурной» стороне: «Аллан еще не вдовец, а я не вдова, следовательно, никто из нас не эмансипирован».

– «…если отец или опекун открыто изъявляет свое несогласие в то время, как оглашают в церкви…»

– Папа непременно это сделает…

– «…такие оглашения считаются недействительными». Я здесь переведу дух, если вы позволите, – сказал Аллан. – Блэкстон мог бы написать более короткими фразами, если уже не мог совсем покороче. Развеселитесь, Нили: должны быть какие-нибудь другие способы венчания, кроме этого окольного пути, который кончается оглашением и недействительностью. Адская тарабарщина! Я сам мог бы написать глаже.

– Мы еще не дошли до конца, – сказала Нили. – Недействительность ничего не значит в сравнении с тем, что будет.

– Что бы это ни было, – возразил Аллан, – мы поступим с этим как с лекарством: примем за раз и покончим.

Он продолжал читать:

– «А позволение обвенчаться без оглашения не будет дано, если один из венчающихся не присягнет, что нет никакой помехи насчет родства…» Ну, в этом я могу присягнуть с чистой совестью! Что дальше? «Одна из венчающихся сторон должна в продолжение двух недель, непосредственно предшествующих этому позволению, жить в своем обыкновенном месте жительства, в том приходе, где должно происходить венчание». Я с величайшим удовольствием проживу две недели в собачьей конуре. Все это, Нили, очень просто. Вы зачем качаете головой? Продолжать – и я увижу? О! Очень хорошо, я буду продолжать. Вот мы остановились здесь: «А когда одна из сказанных сторон, не будучи ни вдовою, ни вдовцом, будет моложе двадцати одного года, должна прежде присягнуть, что согласие лица или лиц, согласие которых требуется, было получено, или что нет такого лица, которое имеет право давать согласие. Согласие требуемое есть согласие… – При этих последних грозных словах Аллан вдруг остановился: – …согласие отца», – закончил он со всей надлежащей серьезностью в лице и в обращении. – В этом я присягнуть не могу!

Нили отвечала выразительным молчанием. Она подала ему записную книжку с окончательной записью на стороне «дурной» в таких выражениях: «Наш брак невозможен, или Аллан должен совершить клятвопреступление…»

Влюбленные молча посмотрели друг на друга, обескураженные непреодолимыми препятствиями Блэкстона.

– Закройте книгу, – с печальной покорностью сказала Нили. – Я не сомневаюсь, что мы найдем и полицию, и тюрьму, и стрижку волос – все наказания за клятвопреступление, именно как я говорила вам, если посмотрим на следующую страницу. Но нам нечего смотреть: мы уже всего довольно нашли. Все кончено для нас. Я должна в субботу отправиться в школу, а вы должны забыть меня так скоро, как только сможете. Может быть, мы встретимся с вами после, когда вы будете вдовцом, а я вдовой, и жестокий закон будет считать нас эмансипированными, когда для нас в этом не будет уже никакой нужды. В то время я, наверно, буду стара и дурна, и вы, наверно, перестанете любить меня, и все кончится могилой, и чем скорее, тем лучше. Прощайте, – сказала Нили, вставая печально и со слезами на глазах. – Оставаться здесь – значит только продолжать переживать наше несчастье, если только вы не сможете предложить мне чего-нибудь другого.

– Я смогу предложить кое-что, – воскликнул легкомысленный Аллан. – Это совершенно новая идея. Не хотите ли попробовать кузнеца в Гретна-Грине[6]?

– Никакие силы на свете, – с негодованием отвечала Нили, – не заставят меня венчаться у кузнеца!

– Не обижайтесь, – умолял Аллан, – я стараюсь придумать что-то. Множество людей в нашем положении обращались к кузнецу и нашли его не хуже пастора, да еще и любезным человеком к тому же. Все равно! Мы должны попробовать новую стрелу у нашего лука.

– Нам нечего пробовать, – возразила Нили.

– Поверьте моему слову, – настаивал Аллан, – должны быть способы обойти Блэкстона без клятвопреступления, но мы их не знаем. Это дело юридическое, и мы должны посоветоваться с каким-нибудь юристом. Конечно, это риск, но кто ничем не рискует, тот ничего не получит. Что вы скажете о молодом Педгифте? Он прекрасный человек. Я уверен, что ему мы можем доверить нашу тайну.

– Ни за что на свете! – воскликнула Нили. – Вы-то готовы поверять ваши тайны этому противному и пошлому человеку, а я не хочу поверить ему моих. Я ненавижу его. Нет! – продолжала она, вспыхнув и сердито топнув ногой. – Я категорически запрещаю вам поверять эту тайну кому бы то ни было в Торп-Эмброзе: они тотчас станут подозревать меня, и эта новость тотчас разнесется по всему городу. Пусть моя любовь будет несчастной, – заметила Нили, поднося платок к глазам, – пусть папа положит ей конец в самом деле, но я не хочу, чтобы ее оскорбляли городские сплетни!

– Полно, полно! – сказал Аллан. – Я ни слова не скажу в Торп-Эмброзе, право, не скажу.

Он остановился и подумал.

– Есть еще способ! – воскликнул он, просияв в одно мгновение. – Впереди у нас еще целая неделя; я вам скажу, что я сделаю: я поеду в Лондон…

Раздался внезапный шелест за деревьями, между которыми пряталась мисс Гуилт, – который не услышали ни тот, ни другая. Одно затруднение (затруднение отозвать Аллана в Лондон) теперь должно быть устранено по собственной воле Аллана.

– В Лондон? – повторила Нили, с удивлением подняв глаза.

– В Лондон, – продолжал Аллан. – Это, кажется, довольно далеко от Торп-Эмброза? Подождите и не забывайте, что дело идет о законе. Очень хорошо; я знаю в Лондоне нотариусов, которые устроили для меня все дела, когда я вступил во владение этим имением; мне с ними надо посоветоваться. А если они не захотят вмешаться в это дело, то у них есть главный клерк, один из лучших людей, каких только случалось мне встречать. Я помню, что я приглашал его кататься со мною на яхте; и хотя он не смог поехать, но сказал, что все-таки благодарен за мое приглашение. Вот этот человек поможет мне. Блэкстон младенец в сравнении с ним. Не говорите, что это нелепо, не говорите, что это похоже на Аллана. Пожалуйста, выслушайте меня! Я ни слова не упомяну ни о вас, ни о вашем отце; я опишу вас «молодой девушкой, к которой я искренне привязан». А если приятель мой, клерк, спросит меня, где вы живете, я скажу, на севере Шотландии, или на западе Ирландии, или где вы захотите. Приятель мой никого не знает в Торп-Эмброзе – это уже рекомендация – и в пять минут научит меня, что делать, – а это другая рекомендация. Если бы вы знали его! Он один из тех необыкновенных людей, которые являются раз или два в столетие, – такой человек, который не позволит вам сделать ошибку, если вы постараетесь. Я должен сказать ему только (вкратце): «Любезный друг, я хочу жениться тайно, без клятвопреступления», а он должен ответить мне только (вкратце): «Вы должны сделать то и то, а должны избегать того и того». Мне ничего другого не придется делать, как только следовать его инструкциям, а вам ничего другого не следует делать, кроме того, что всегда делает невеста, когда жених уже готов и ждет!

Рука его обняла стан Нили, а губы подтвердили значение последней фразы с тем молчаливым красноречием, которое всегда так удачно убеждает женщину против ее воли. Все приготовленные возражения Нили перешли в один заданный слабым голосом вопрос:

– Положим, что я отпущу вас, Аллан, – шепнула она, нервно играя пуговицей на его манишке. – Вы долго будете отсутствовать?

– Я уеду сегодня, – сказал Аллан, – с одиннадцатичасовым поездом и вернусь завтра, если с моим приятелем смогу решить все за один день; а если нет, то в среду, но уж никак не позже.

– Вы будете писать мне каждый день? – спрашивала Нили, прижимаясь к Аллану еще ближе. – Я буду изнемогать от волнения, если вы не будете писать мне каждый день.

Аллан обещал писать два раза в день, если она хочет: писанье писем, стоящее стольких усилий другим мужчинам, не составляло труда для него.

– И помните, что бы ни сказали вам эти люди в Лондоне, – продолжала Нили, – я настаиваю, чтобы вы вернулись ко мне. Я определенно отказываюсь бежать, если вы не приедете за мною.

Аллан заверил ее во второй раз своим честным словом и самым страстным голосом, но Нили даже и тогда не осталась довольна. Она непременно хотела знать, точно ли Аллан уверен, что он любит ее. Аллан призвал небо в свидетели и тотчас услышал другой вопрос, ответ на который должен был подтвердить его клятвы: мог ли он торжественно заявить, что никогда не пожалеет, что увез Нили из дома? Аллан опять призвал небо в свидетели горячее прежнего. Все бесполезно! Жадность женщины в нежных уверениях требовала еще большего.

– Я знаю, что скоро случится, – настаивала Нили. – Вы увидите какую-нибудь другую девушку, красивее меня, и захотите жениться на ней, а не на мне!

Когда Аллан раскрыл рот для дальнейших уверений, бой часов в большом доме слабо донесся издали. Нили вскочила. Это был час утреннего чая в коттедже – другими словами: настала пора расстаться. В последнюю минуту сердце Нили устремилось к отцу, а голова опустилась на грудь Аллана, когда она говорила ему: «Прощайте».

– Папа всегда был добр ко мне, Аллан, – прошептала она, с тревогой удерживая его, когда он хотел уйти. – Мне кажется, так нехорошо и жестоко убежать от него и обвенчаться втайне. О! Подумайте, прежде чем вы поедете в Лондон, не возможно ли сделать его добрее и справедливее к вам?

Вопрос был бесполезен: решительно неблагоприятный прием майором письма Аллана пришел на память Нили и дал ей ответ в то время, как она произнесла эти слова. В девическом горестном порыве она оттолкнула Аллана, прежде чем он ушел. Борьба самых противоречивых чувств, которую она сдерживала до сих пор, вырвалась наружу против ее воли после того, как она махнула Аллану рукой в последний раз и он исчез в чаще деревьев. Когда Нили сама медленно отправилась в обратный путь, долго сдерживаемые слезы потекли наконец обильным потоком и сделали эту утреннюю прогулку самой печальной в ее жизни, так Нили не плакала уже давно.

Когда она отправилась домой, ветви деревьев на месте свидания раздвинулись, и мисс Гуилт тихо вышла на открытое место. Она торжествовала, высокая, прекрасная и решительная; прелестный румянец залил щеки, когда она смотрела на удаляющуюся фигуру Нили, легкими шагами подходившую к коттеджу.

– Плачь, дура! – сказала она спокойно своим звучным голосом и с презрительной улыбкой. – Плачь, как ты еще не плакала до сих пор! Ты в последний раз видела своего возлюбленного.

Часом позже хозяйка мисс Гуилт была вне себя от изумления, а ее болтливые дети были обескуражены. «Непредвиденные обстоятельства» вдруг заставили жилицу первого этажа отказаться от квартиры и выехать в Лондон в этот же день с одиннадцатичасовым поездом.

– Пожалуйста, распорядитесь, чтоб в половине одиннадцатого была подана карета, – сказала мисс Гуилт своей изумленной хозяйке. – И извините меня, моя хорошая, за то, что я попрошу не мешать мне до тех пор, пока приедет карета.

Она заперлась в своей комнате и открыла письменную шкатулку.

– Как мне написать письмо к майору? – спросила она себя.

Минутное раздумье, по-видимому, помогло ей решиться. Она выбрала самое плохое перо и написала число на запачканном листе бумаги, кривыми, неровными буквами, окончившимися чернилным пятном, капнутым нарочно. Останавливаясь иногда немного подумать, она написала письмо следующего содержания:

– Если бы я была истая сочинительница романов, – сказала мисс Гуилт, складывая письмо, – я и тогда не смогла бы написать естественнее от имени служанки.

Она начеркала адрес майора Мильроя, с восторгом посмотрела в последний раз на кривые и неуклюжие буквы, написанные ее нежной рукой, и встала, чтобы самой отнести письмо на почту, прежде чем приступить к следующему серьезному делу – укладыванию своих вещей.

«Странно! – подумала она, когда письмо было сдано на почту и она вернулась готовиться к отъезду в свою комнату. – Я отправляюсь на страшный риск и тем не менее никогда не находилась в лучшем расположении духа».

Чемоданы были готовы, когда приехала карета и мисс Гуилт оделась (с большим вкусом, по обыкновению) в свой дорожный костюм. Густая вуаль, которую она привыкла носить в Лондоне, появилась в первый раз на ее провинциальной соломенной шляпке.

– На железной дороге иногда встречаешь таких грубых мужчин, – сказала она хозяйке. – И хотя я скромно одеваюсь, мои волосы так заметны.

Она была немного бледнее обыкновенного, но никогда не казалась такой привлекательной, такой любезной, как в минуту отъезда. Простодушные хозяева дома растрогались, прощаясь с нею. Она непременно хотела пожать руку хозяину, говорила с ним самым милым тоном и улыбалась самой любезной улыбкой.

– Вы были так добры ко мне, вы относились ко мне как родная мать, – сказала она хозяйке, – и вы непременно должны поцеловать меня на прощанье.

Она расцеловала детей весело и нежно, на что приятно было смотреть, и подарила им шиллинг на кэк.

– Если бы я была так богата, что вместо шиллинга могла дать соверен, – шепнула она матери, – как была бы я рада!

Угловатый мальчик, бывший на побегушках, стоял у дверей кареты; он был худ, курнос, с огромным ртом, но свойственная мисс Гуилт привычка очаровывать всех коснулась и его, видимо, за неимением лучшего.

– Милый, чумазенький Джон, – сказала она ласково у дверец кареты, – я так бедна, что могу подарить тебе только пять пенсов и пожелать всего лучшего. Послушайся моего совета, Джон: вырасти красавцем и найди себе миленькую невесту. Спасибо тебе тысячу раз!

Она дружески потрепала его по щеке двумя пальцами, обтянутыми перчаткой, улыбнулась, кивнула и села в карету.

«Теперь за Армадэля!» – сказала она себе, когда карета отъехала.

Опасение Аллана не опоздать к поезду привело его на станцию ранее обыкновенного. Взяв билет и отдав чемодан носильщику, он стал ходить по платформе и думать о Нили, когда услышал шелест дамского платья позади себя и, обернувшись, очутился лицом к лицу с мисс Гуилт.

На этот раз убежать было нельзя. По правую руку Аллана была стена, по левую – рельсы, позади – туннель, а впереди – мисс Гуилт, спрашивавшая тихим голосом, не в Лондон ли едет мистер Армадэль. Аллан вспыхнул от досады и удивления. Он, по всему видно, ждал поезда, чемодан его стоял поблизости, а на чемодане приклеен билет: «В Лондон». Какой ответ, кроме правды, мог он дать в этой ситуации? Мог ли он позволить поезду уехать без него и потерять драгоценные часы, столь важные для Нили и для него? Невозможно! Аллан с отчаянием подтвердил цель своей поездки, указанную на чемодане, и мысленно пожелал очутиться на другом конце света, когда произнес эти слова.

– Как это приятно! – отвечала мисс Гуилт. – Я тоже еду в Лондон. Могу я просить вас, мистер Армадэль, так как вы, кажется, один, быть моим провожатым в этом путешествии?

Аллан посмотрел на небольшое собрание отъезжающих и провожающих их, собравшихся на платформе: это все были торп-эмброзцы. Он, вероятно, был знаком, как и мисс Гуилт, каждому из них. С отчаяния, волнуясь еще больше прежнего, он вынул сигару.

– Я очень буду рад, – сказал он со смущением, которое было почти оскорбительно в теперешнем положении, – но я тот, кого люди называют рабом курения.

– Я ужасно люблю сигары! – ответила мисс Гуилт с невозмутимой живостью и веселостью. – Это одна из привилегий мужчин, которой я всегда завидовала. Я боюсь, мистер Армадэль, что вы подумаете, будто я вам навязываюсь. Оно, конечно, похоже. Но дело в том, что мне нужно сказать вам несколько слов по секрету о мистере Мидуинтере.

В эту минуту подъехал поезд. Оставив в стороне мысль о Мидуинтере, Аллан не мог из долга самой обыкновенной вежливости не покориться необходимости. После того как он стал причиной того, что она оставила место у майора Мильроя, после того как он намеренно уклонился от встречи с ней на большой дороге, отказаться ехать в Лондон в одном вагоне с мисс Гуилт значило поступить явно грубо, что сделать для Армадэля решительно было невозможно.

«Черт ее побери!» – про себя говорил Аллан, сажая свою спутницу в пустой вагон, любезно предоставленный в его распоряжение кондуктором на глазах всех присутствующих на станции.

– Вас не будут беспокоить, сэр, – шепнул Аллану кондуктор с улыбкой, поднося руку к фуражке.

Аллан с величайшим удовольствием поколотил бы его за это.

– Постойте! – закричал он из окна. – Мне не нужно отдельного вагона.

Но все было уже бесполезно; кондуктор не слышал, паровоз засвистел, и состав помчался в Лондон.

Избранное общество торп-эмброзцев, провожавших уехавших, задержалось на платформе и тотчас же собралось в кружок со станционным смотрителем в центре.

Станционный смотритель, мистер Мак, был человеком популярным в окрестностях города; он имел два больших достоинства, неизменно положительно действующих на большинство англичан: он был старый военный и не употреблял в разговоре много слов. Конклав на платформе непременно захотел знать его мнение, прежде чем поделиться своим собственным. Разумеется, само собой, что со всех сторон посыпались замечания, однако окончательное мнение каждого об этом событии не высказывалось, все споры кончались вопросом к станционному смотрителю:

– Она его поймала, ведь поймала?

– Она вернется «миссис Армадэль», ведь вернется?

– Он лучше выбрал бы мисс Мильрой, ведь лучше?

– Мисс Мильрой выбрала его. Она была у него в большом доме, ведь была?

– Совсем нет. Стыдно портить репутацию девушки. Ее застала гроза поблизости; он был принужден предложить ей убежище, и с тех пор она не подходила к дому. Мисс Гуилт была там без всякой грозы, и мисс Гуилт уехала с ним в Лондон в отдельном вагоне, что вы скажете, мистер Мак?

– Глуп же этот Армадэль со всеми своими деньгами. Влюбился в рыжую, лет на девять старше его! Ей целых тридцать. Вот что я говорю, мистер Мак. А вы что скажете?

– Старше или моложе, а она будет хозяйкой в Торп-Эмброзе, и я скажу, надо смириться с этим приличия ради. Мистер Мак, как человек светский, видит это в таком же свете, как и я, не так ли, сэр?

– Господа! – сказал станционный смотритель своим резким командирским голосом и со своим непроницаемым выражением лица. – Она чертовски красивая женщина. А я, если бы был в летах мистера Армадэля, я такого мнения, что если бы я ей понравился, она могла бы выйти за меня.

Выразив свое мнение, станционный смотритель круто повернул направо и сейчас же заперся, как в крепости, в своей конторе.

Торп-эмброзские граждане посмотрели на запертую дверь и глубокомысленно покачали головами. Мистер Мак обманул их ожидания. Мнение, открыто признающее слабость человеческой натуры, никогда не бывает популярно.

– Это все равно что сказать: мол, каждый из нас мог бы на ней жениться, если бы мы были в летах мистера Армадэля!

Таково было общее впечатление на «конклаве», когда митинг был отложен до другого раза и члены начали расходиться.

Последним ушел старый джентльмен очень медленной походкой, к тому же, видимо, имевший привычку оглядываться вокруг. Остановившись в дверях, этот наблюдательный человек окинул глазами всю платформу и увидел за углом стены пожилого человека, которого до сих пор никто не заметил.

– Господи помилуй! – вскричал старый джентльмен, медленно продвигаясь шаг за шагом вперед. – Неужели это мистер Бэшуд?

Это был Бэшуд. Бэшуд, любопытство которого разгадать тайну внезапного отъезда Аллана в Лондон привело на станцию. Бэшуд, видевший и слышавший из-за угла стены то, что все видели и слышали, и на которого, вероятно, это произвело необыкновенное впечатление. Он стоял, прислонившись к стене, как окаменелый, прижав одну руку к обнаженной голове, а в другой держа шляпу, стоял со слабым румянцем на лице, тусклый взгляд его глаз был обращен в черную глубину туннеля, как будто лондонский поезд исчез в нем только сию минуту.

– У вас голова болит? – спросил старый джентльмен. – Послушайтесь моего совета: ступайте домой и прилягте.

Бэшуд слушал машинально внешне с обычным вниманием и отвечал машинально со своей обычной вежливостью тихим голосом, словно в полудреме:

– Да, сэр, я пойду домой и лягу.

– Вот это хорошо! – заметил старый джентльмен, направляясь к двери. – И примите пилюлю, мистер Бэшуд, примите пилюлю.

Через пять минут сторож, запирая станцию, нашел Бэшуда все еще стоящим с обнаженной головой у стены и все еще смотревшим в черную глубину туннеля, как будто лондонский поезд исчез в нем только сию минуту.

– Ступайте, сэр, домой, – сказал сторож, – я должен запереть станцию. Вы нездоровы? Вам дурно? Выпейте дома немного водки.

Бэшуд отвечал сторожу точно так, как и старому джентльмену:

– Да, я выпью немного водки.

Сторож взял Бэшуда за руку и вывел со станции.

– Найдете здесь, сэр, – сказал он, указывая на кабак, – и очень хорошую водку.

– Я найду здесь, – машинально повторил Бэшуд, – и очень хорошую водку.

Его воля, казалось, была парализована, его действия зависели решительно от того, что другие говорили ему. Он сделал несколько шагов по направлению к питейному дому, пошатнулся и ухватился за фонарный столб. Сторож, последовавший за ним, опять схватил его за руку.

– Вы уже пили! – воскликнул он, с внезапно пробудившимся участием. – Чего? Пиво?

Бэшуд своим тихим голосом повторил последнее слово. Время подходило к обеду сторожа. Но когда простолюдин-англичанин приметит пьяного, его сочувствие к нему делается безграничным. Сторож перестал думать о своем обеде и заботливо помог Бэшуду дойти до питейного дома.

– Крепкая водка снова поставит вас на ноги, – шепнул сострадательный помощник упившегося человеческого рода.

Если бы Бэшуд действительно был пьян, действие средства, предложенного сторожем, было бы чудесным. Но как только рюмка была осушена, крепкий напиток сделал свое дело: ослабленная нервная система Бэшуда, ошеломленная ударом, обрушившимся на нее, взбудоражилась, как лошадь от удара шпорами; слабый румянец на щеках, тусклый взгляд глаз исчезли. Сделав над собой усилие, Бэшуд вернулся к действительности настолько, что даже поблагодарил сторожа и спросил, не хочет ли он сам чего-нибудь выпить. Этот достойный человек с удовольствием принял дозу горького лекарства – в виде предохранительного средства от простуды – и пошел домой обедать, как только могут ходить люди, которые физически разгорячены стаканчиком водки, а нравственно возвышены исполнением доброго дела.

Все еще необычно расстроенный, но осознавший теперь, куда он должен направиться, Бэшуд в свою очередь через несколько минут вышел из питейного дома. Он шел машинально и в своей поношенной черной одежде казался пятном на белой поверхности, освещенной солнцем дороги. Именно таким Мидуинтер увидел его в тот день, когда они встретились в первый раз. Дойдя до того места, где нужно было выбирать между дорогой, которая вела в город, и той, которая вела в большой дом, он остановился, будучи не в состоянии решить, куда идти, и даже не думая об этом.

– Я отомщу ей! – прошептал он, все еще предаваясь своему ревнивому бешенству от поступка женщины, обманувшей его. – Я отомщу ей, – повторил он громче, – даже если бы мне пришлось истратить мои последние деньги!

Несколько развратных женщин проходили по дороге в город и услышали его слова.

– Ах ты старый негодяй! – закричали они с чрезмерной вольностью своей профессии. – Что бы ни сделала она, тебе поделом!

Резкость их голосов испугала его, понял ли он слова или нет. Он ушел от дальнейших оскорблений на более уединенную дорогу, которая вела к большому дому. В тихом месте близ дороги он остановился и сел. Бэшуд снял шляпу и приподнял молодящий его парик со своей плешивой головы, стараясь в отчаянии разрушить твердое убеждение, страшно тяготившее его душу, – убеждение, что мисс Гуилт с умыслом обманывала его с начала до конца. Но все было бесполезно. Никакие усилия не могли переубедить его, не могли освободить и от одной созревшей идеи, вызванной этим убеждением, – идеи мщения. Он встал, надел шляпу и быстро пошел вперед, потом повернулся, не зная почему, и медленно пошел назад.

– Если бы я одевался щеголеватее, – говорил с отчаянием бедняга, – если бы я был несколько смелее с нею, она, может быть, не посмотрела бы на то, что я стар!

Припадок гнева вновь охватил его. Он сжал кулак и свирепо погрозил им в воздухе.

– Я отомщу ей, – повторил он, – я отомщу ей, если бы даже мне пришлось истратить мои последние деньги.

То влияние, которое она приобрела над ним, странно выражалось в том, что его мстительное чувство за нанесенную обиду не могло перенестись от нее на человека, которого он считал своим соперником. И в бешенстве, как в любви, его душа и тело принадлежали мисс Гуилт.

Через минуту стук колес, приближавшихся сзади, испугал его. Он обернулся. К нему быстро подъезжал Педгифт-старший, точно так, как это было ранее, в тот раз, когда он подслушивал под окном большого дома и когда стряпчий прямо обвинил его в любопытстве насчет мисс Гуилт!

В одно мгновение это воспоминание ворвалось в его душу. Мнение о мисс Гуилт, высказанное стряпчим мистеру Аллану при расставании с ним, которое он услышал, пришло ему на память вместе с саркастическим одобрением Педгифта насчет розысков, на которые его собственное любопытство может решиться.

«Я могу еще быть с нею, – подумал он, – если мистер Педгифт поможет мне!»

– Постойте, сэр! – закричал он, когда гиг поравнялся с ним. – Если вы позволите, сэр, я хотел бы поговорить с вами.

Педгифт-старший замедлил бег своей прыткой лошади и сказал, не останавливаясь:

– Приходите в контору через полчаса. Сейчас я занят.

Не ожидая ответа, не замечая поклона Бэшуда, он погнал лошадь и через минуту исчез из глаз.

Бэшуд опять присел в тенистом местечке у дороги. Он, по-видимому, был не способен чувствовать никакой другой обиды, кроме той, которую ему нанесла мисс Гуилт. Он не только не сердился, он даже был рад бесцеремонному обращению Педгифта с ним.

– Через полчаса, – сказал он безропотно. – Довольно времени, чтоб успокоиться, а мне это нужно. Мистер Педгифт поступил с большой добротой, хотя, может быть, без намерения.

Тяжесть в голове опять заставила его снять шляпу, он положил ее на колени, погрузившись в глубокое раздумье; голова его была склонена, а дрожащие пальцы левой руки рассеянно барабанили по тулье шляпы. Если бы Педгифт-старший, увидев его сидящим тут, мог заглянуть в будущее, это однообразное постукиванье по шляпе имело бы силу, но очень было оно слабо, чтобы остановить стряпчего на дороге. Это была слабая, морщинистая рука исхудалого, жалкого старика, но, употребляя собственное выражение Педгифта при его прощальном предсказании Аллану, этой руке было предназначено «бросить свет на мисс Гуилт».

Аккуратно в назначенное время, по истечении получаса, о Бэшуде доложили в конторе, как о человеке, желающем видеть мистера Педгифта по его собственному назначению.

Стряпчий с досадой поднял глаза от бумаг: он совершенно забыл встречу на дороге.

– Узнай, что ему нужно, – сказал Педгифт-старший Педгифту-младшему, работавшему в одной комнате с ним, – и, если нет ничего важного, вели ему прийти в другое время.

Педгифт-младший быстро вышел и также быстро вернулся.

– Ну что? – спросил отец.

– Он непонятнее обыкновенного, – отвечал сын, – я ничего не мог от него добиться, кроме того, что он непременно хочет видеть вас. Мое мнение, – продолжал Педгифт-младший со своей обычной насмешливой серьезностью, – что с ним сейчас случится припадок и что он пожелает вас отблагодарить за постоянную доброту к нему, соизволив сообщить вам свои собственные воззрения на этот счет.

Педгифт-старший обыкновенно отплачивал всем, включая и своего сына, их же собственным оружием.

– Потрудись вспомнить, Аугустус, – возразил он, – что мой кабинет не зал суда. За плохой шуткой не всегда здесь следует взрыв хохота. Проси сюда мистера Бэшуда.

Мистер Бэшуд вошел, а Педгифт-младший вышел.

– Вам не надо пускать ему кровь, сэр, – шепнул неисправимый шутник, проходя за спинкой отцовского кресла. – Бутылки с горячей водой к подошвам, горчичник на живот – вот современное лечение.

– Садитесь, Бэшуд, – сказал Педгифт-старший, когда они остались одни, – и не забывайте, что время – деньги. Расскажите все, что бы это там ни было, как можно скорее, как можно короче.

Эти предварительные наставления, резко, но не грубо сказанные, скорее увеличили, чем уменьшили мучительное волнение, которое испытывал Бэшуд. Он пролепетал какие-то непонятные слова, задрожал еще более обыкновенного, поблагодарив Педгифта и прибавил извинение, что беспокоит своего патрона в деловые часы.

– Всем здесь известно, мистер Педгифт, что время ваше драгоценно. О, да! О, да! Чрезвычайно драгоценно! Чрезвычайно драгоценно! Извините меня, сэр, я сейчас расскажу. Ваша доброта, или, лучше сказать, ваши дела… нет, ваша доброта позволила мне подождать с полчаса, и я подумал о том, что я хочу рассказать, приготовился и расскажу вкратце.

Сказав это, он замолчал с мучительным, растерянным выражением на лице. Он все продумал мысленно, но когда настало время, смущение не позволяло ему говорить. А Педгифт молча ждал; его лицо и обращение с клиентом ясно выражали ту безмерную цену времени, которую каждый клиент, посещавший знаменитого доктора, каждый клиент, советовавшийся со стряпчим, имеющим большую практику, знает так хорошо.

– Вы слышали новость, сэр? – пролепетал Бэшуд, в отчаяние высказав главную мысль, доминировавшую в голове его, просто потому, что у него не было никакой другой мысли.

– Это касается меня? – спросил Педгифт-старший, безжалостно, без предисловий приступая к самому делу.

– Это касается одной дамы, сэр… одного молодого человека, должен бы я сказать, в котором вы принимаете участие. Что вы думаете, мистер Педгифт? Мистер Армадэль и мисс Гуилт поехали вместе сегодня в Лондон – одни, сэр, одни в отдельном вагоне. Как вы думаете: он женится на ней? И вы тоже думаете, как все, что он женится на ней?

Он задал этот вопрос, и румянец внезапно выступил у него на лице и так же внезапно появилась энергия в обращении. Его понимание ценности времени стряпчего, его убеждение в снисхождении к нему стряпчего, его природная застенчивость и робость – все вместе уступило одному всепоглощающему интересу – услышать ответ Педгифта. Он первый раз в жизни задал этот вопрос твердым, громким голосом.

– Насколько я знаю мистера Армадэля, – сказал стряпчий (при этом выражение его лица стало суровым, а голос глухим), – я думаю, что он способен жениться на мисс Гуилт десять раз, если мисс Гуилт заблагорассудится сделать ему предложение. Ваше известие нисколько меня не удивляет, мистер Бэшуд. Мне жаль его. Я могу сказать это по совести, хотя он пренебрег моим советом. Мне еще больше жаль, – продолжал он, смягчившись в душе при воспоминании о своем свидании с Нили в парке под деревьями, – мне еще больше жаль одну особу, которую я не назову. Но какое мне дело до этого? И скажите, ради бога, что такое с вами? – продолжал он, заметив в первый раз страдания Бэшуда, отчаяние на лице Бэшуда, вызванное его ответом. – Вы нездоровы, или что-нибудь скрывается за всем этим, что вы боитесь высказать? Я не понимаю. Вы пришли сюда, в мой собственный кабинет, в деловые часы, только затем, чтобы сказать мне, что мистер Армадэль имел глупость испортить навсегда свою будущность? Я предвидел это давно, мало того, я даже сказал ему об этом в последнем разговоре, который имел с ним в большом доме.

При этих последних словах Бэшуд вдруг приободрился. Замечание стряпчего о разговоре в большом доме возвратило его в одно мгновение к той цели, которую он имел в виду.

– Вот о чем, – сказал он с жаром, – вот о чем я желал говорить с вами, вот к чему я приготовлялся в мыслях. Мистер Педгифт, сэр, в последний раз, когда вы были в большом доме, когда вы уезжали в вашем гиге, вы нагнали меня на дороге.

– Кажется, моя лошадь быстрее на ходу, чем вы, Бэшуд. Продолжайте, продолжайте! Я полагаю, что мы дойдем наконец до того, к чему вы ведете.

– Вы остановились и заговорили со мной, сэр, – продолжал Бэшуд, все с большей твердостью приближаясь к цели. – Вы сказали, что подозреваете меня в любопытстве насчет мисс Гуилт, и прибавили (я помню ваши собственные слова, сэр), и прибавили, что я могу удовлетворить свое любопытство, что вы этому не препятствуете.

Педгифту-старшему в первый раз показалось это так интересно, что захотелось послушать дальше.

– Я помню что-то в этом роде, – отвечал он, – помню также, что мне показалось странным, как вы оказались (мы не употребим более оскорбительного выражения) как раз под окном мистера Армадэля, когда я говорил с ним. Разумеется, это могло быть случайностью, но больше походило на любопытство. Я могу судить только по наружности, – заключил Педгифт, дополняя свой рассказ щепоткой табака, – а ваша наружность, Бэшуд, была решительно против вас.

– Не опровергаю этого, сэр. Я только упомянул об этом обстоятельстве потому, что желал признаться вам, что я точно любопытен насчет мисс Гуилт.

– Почему? – спросил Педгифт-старший, видя нечто непонятное на лице и в обращении Бэшуда, но нисколько не догадываясь, что это могло бы быть.

Наступило минутное молчание. Минута прошла, Бэшуд прибегнул к средству, к которому обыкновенно прибегают робкие и ненаходчивые люди, поставленные в такое же положение, когда не могут найти ответа. Он просто повторил только что сказанное.

– Я чувствую, сэр, – сказал он со смесью угрюмости и робости, – некоторое любопытство к мисс Гуилт.

Снова наступило неловкое молчание. Несмотря на свою большую проницательность и знание людей, стряпчий пришел еще в большее недоумение. Дело Бэшуда представляло единственную человеческую загадку, которую он пока не способен был решить. Хотя год за годом мы бываем свидетелями в тысяче случаев незаконного лишения наследства ближайших родственников, бессовестного нарушения самых священных уз, печального разрыва старой и твердой дружбы единственно по милости того могучего эгоизма, который может возродить в сердце старика половая страсть, соединение любви с дряхлостью и седыми волосами все-таки не возбуждает во всех другой мысли, кроме сумасбродной невероятности или сумасбродной нелепости. Если бы встреча, происходившая в кабинете Педгифта, происходила за его обеденным столом, когда вино расположило бы его разум к более юмористическому восприятию, может быть, он догадался бы в чем дело, но в свои рабочие часы Педгифт-старший имел привычку смотреть на проблемы людские серьезно, с деловой точки зрения, и по этой самой причине он просто был неспособен понять такой забавный курьез, такую нелепость, что Бэшуд был влюблен.

Некоторые люди на месте стряпчего постарались бы прояснить дело, упорно повторяя свой вопрос. Педгифт-старший благоразумно отложил вопрос до тех пор, пока не подвинул разговора еще на шаг.

– Ну, хорошо, – сказал он, – вы испытываете любопытство к мисс Гуилт, далее что?

Ладони Бэшуда начали увлажняться под влиянием такого же волнения, как в то время, когда он рассказывал историю о своих домашних горестях Мидуинтеру в большом доме. Опять он скомкал носовой платок и беспокойно перекладывал его из одной руки в другую.

– Могу я спросить, сэр, – начал он, – предполагая, что вы имеете очень неблагоприятное мнение о мисс Гуилт, вы, кажется, совершенно убеждены…

– Милый мой, – перебил Педгифт-старший, – зачем вам сомневаться в этом? Вы стояли под открытым окном мистера Армадэля все время, пока я с ним говорил, и я полагаю, что ваши уши были не совсем закрыты.

Бэшуд не прерывал стряпчего. Жало сарказма стряпчего было притуплено более благородной болью, возбужденной в нем раной, нанесенной мисс Гуилт.

– Вы, кажется, совершенно убеждены, сэр, – продолжал он, – что в прошлой жизни этой дамы есть обстоятельства, которые опозорили бы ее, если бы были обнаружены в настоящее время?

– Окно было отперто в большом доме, Бэшуд, и ваши уши были, я полагаю, не совсем закрыты.

Все еще не чувствуя жала, Бэшуд настаивал больше прежнего.

– Или я очень ошибаюсь, – сказал он, – или ваша большая опытность в подобных вещах подсказала вам, сэр, что, может быть, мисс Гуилт даже известна полиции?

Терпение Педгифта-старшего истощилось.

– Вы в этой комнате уже десять минут, – сказал он, – можете вы или не можете сказать мне простыми словами, что вам от меня нужно?

Простыми словами, со страстью, преобразившей его, со страстью, сделавшей из него мужчину (по собственным словам мисс Гуилт), с румянцем, горевшим на его впалых щеках, Бэшуд отвечал на вызов стряпчего:

– Я хочу сказать, что я в этом вопросе придерживаюсь одного мнения с вами. Я думаю, что в прошлой жизни мисс Гуилт есть нечто нехорошее, что она скрывает от всех, и я желаю это узнать.

Педгифт-старший использовал представившийся случай и тотчас задал вопрос, который он откладывал.

– Зачем? – спросил он во второй раз.

Во второй раз Бэшуд заколебался. Мог ли он признаться, что безрассудно влюбился в нее и ради любви решился на такую низость, как стать ее шпионом? Мог ли он сказать: «Она обманывала меня с самого начала, а теперь бросила, когда цель ее достигнута. Лишив меня моего счастья, лишив меня моей чести, лишив меня моей последней надежды в жизни, она бросила меня и не оставила мне ничего, кроме тайного и тихого, сильного и неизменного желания мести; мести, которую я могу осуществить, если удастся отравить ее жизнь, выставив погрешности мисс Гуилт публично; мести, которую я куплю (что значит для меня золото или жизнь?) на последний фартинг накопленных денег и последней каплей моей стынущей крови». Мог ли он сказать это человеку, который ожидал его ответа? Нет, он мог только молчать.

Лицо стряпчего опять приняло суровое выражение.

– Один из нас должен говорить, – сказал он, – и так как вы, очевидно, не хотите, то заговорю я. Думаю, что могу только объяснить ваше необыкновенное желание узнать секреты мисс Гуилт двумя способами. Причина, побуждающая вас, или чрезвычайно низкая – не обижайтесь Бэшуд, я только предполагаю, – или чрезвычайно благородная. Так как мне известен ваш честный характер и ваше благородное поведение, я тотчас обязан оправдать вас в низости. Я полагаю, что вы также неспособны, как и я, извлечь денежные выгоды из того, что вы узнаете из прошлой жизни мисс Гуилт. Продолжать мне далее, или вы предпочтете сами откровенно открыть мне свои мысли?

– Я предпочел бы не прерывать вас, сэр, – сказал Бэшуд.

– Как хотите. Оправдав вас от низкой причины, я перехожу к благородной. Очень может быть, что вы необыкновенно признательны, а мистер Армадэль был замечательно добр к вам. Дав вам место помощника Мидуинтера, он почувствовал такое доверие к вашей честности и способности, что теперь, когда его друг оставил его, он все дела передал в ваши руки. Моя опытность разбираться в человеческой натуре не позволяет считать вероятным, – хотя все-таки это возможно, – чтоб вы были так признательны за это доверие и такое принимали участие в судьбе вашего хозяина, что не можете видеть, как мистер Армадэль в своем одиноком положении стремится прямо к своей гибели, не сделав усилия, чтобы спасти его. Скажу в двух словах: вы думаете, что мистеру Армадэлю можно помешать жениться на мисс Гуилт, если его можно предупредить вовремя о ее действительной репутации? И вы желаете быть тем человеком, который откроет ему глаза? Если это так…

Он остановился с изумлением. Действуя по какому-то непреодолимому побуждению, Бэшуд вскочил. Он стоял, а его дряблое лицо вдруг осветилось каким-то внутренним светом, который сделал его на вид моложе двадцатью годами; он стоял, силясь заговорить, и обеими руками махал стряпчему с умоляющим видом.

– Повторите еще, сэр, – сказал он с жаром, прежде чем Педгифт-старший успел опомниться от удивления. – Вопрос о мистере Армадэле, сэр! Еще только один раз, только один раз! Пожалуйста, мистер Педгифт!

Рассматривая лицо Бэшуда с присущей ему наблюдательностью и недоверчивостью, Педгифт-старший сделал ему знак сесть и во второй раз задал вопрос.

– Думаю ли я, – сказал Бэшуд, повторяя смысл, но не слова вопроса, – что мистера Армадэля можно разлучить с мисс Гуилт, если ему показать, какова она на самом деле? Да, сэр! И желаю ли я быть тем человеком, который это сделает? Да, сэр! Да, сэр! Да, сэр!

– Это довольно странно, – заметил стряпчий, все еще недоверчиво смотря на Бэшуда, – что вы так сильно разволновались от того, что мой вопрос попал в цель!

Вопрос попал так точно в цель, о чем Педгифт и не подозревал. Он в одно мгновение освободил душу Бэшуда от тягостного гнета его одной господствующей идеи – мести и указал ему цель, которой он сможет достигнуть, открыв тайны мисс Гуилт. Эта мысль ни разу не пришла ему в голову до данной минуты. Брак, который он бесспорно считал неизбежным, можно было расстроить не на пользу Аллана, а для его собственной, а женщину, которую он считал потерянной для себя, можно было еще завоевать, несмотря на сложившиеся обстоятельства. Голова Бэшуда закружилась при мысли об этом. Его собственная решимость почти устрашила своим ужасным несоответствием с обычным складом его ума и со всеми обычными поступками в жизни.

Не получая ответа на свой последний вопрос, Педгифт-старший задумался, прежде чем опять заговорил.

«Одно ясно, – рассуждал стряпчий сам с собой. – В настоящей причине, побуждающей его действовать, он боится признаться. Мой вопрос, очевидно, дал ему возможность сбить меня с толку, и он тотчас ухватился за него. Этого достаточно для меня. Если б я был стряпчим мистера Армадэля, эту тайну стоило бы разузнать; теперь же мне нет никакой нужды гонять Бэшуд от одной лжи к другой, пока я добьюсь от него правды. Мне нет никакого дела до этого, и я предоставлю ему свободу собирать информацию окольным путем его собственными способами».

Сделав это заключение, Педгифт-старший отодвинул свое кресло и встал, чтоб закончить встречу.

– Не бойтесь, Бэшуд, – начал он. – Предмет нашего разговора истощился, по крайней мере, с моей стороны. Мне остается сказать только несколько слов, и вы знаете, что у меня привычка говорить последние слова, когда я встаю со своего места. Многое другое остается для меня неизвестным, но я сделал одно открытие, по крайней мере: я узнал, что вам нужно от меня наконец, вам нужно, чтобы я вам помог.

– Если вы будете так добры, сэр… – пролепетал Бэшуд. – Если вы удостоите высказать мне ваше мнение и подать совет…

– Постой, Бэшуд! Мы разделим эти два вопроса. Стряпчий может высказать свое мнение, как всякий другой человек, но когда стряпчий подает совет – это касается его профессии. Охотно выскажу вам свое мнение, я не скрывал его ни от кого. Я думаю, что в жизни мисс Гуилт были события, которые, если бы их узнать, заставили бы даже мистера Армадэля, как он ни ослеплен, побояться жениться на ней, предполагая, разумеется, что он точно намерен на ней жениться, потому что, хотя некоторые моменты и указывают на это, все-таки женитьба – пока одно предположение. Что же касается способа, посредством которого пятна на репутации этой женщины могли бы обнаружиться, она может обвенчаться через две недели по особому разрешению, если захочет – в этот вопрос я определенно отказываюсь вмешиваться. Это значило бы выступить в качестве стряпчего и дать вам юридический совет, а в этом я решительно отказываю вам.

– О сэр! Не говорите этого, – умолял Бэшуд. – Не отказывайте мне в величайшей милости – в вашем драгоценном совете! У меня такая больная голова, мистер Педгифт! Я так стар и так слаб, сэр, я так страшно пугаюсь и теряюсь, когда дело выходит за грань моих обычных привычек! Это очень естественно, что вы гневаетесь на меня за то, что я отнимаю ваше время. Я знаю, что время – деньги для такого умного человека, как вы. Извините меня, пожалуйста, извините меня, если я осмелюсь сказать, что скопил кое-что, несколько фунтов, сэр. Я одинок, никто от меня не зависит, я, конечно, могу истратить накопленные мною деньги, как хочу.

Бессознательно, не испытывая ничего, кроме желания задобрить Педгифта, он вынул грязный старый изорванный бумажник и старался дрожащими пальцами раскрыть его на столе.

– Спрячьте ваш бумажник, – сказал Педгифт-старший. – Люди побогаче вас пробовали прибегать к этому аргументу и убедились, что есть стряпчие (не в театре), которых подкупить нельзя. Я не хочу вмешиваться в это дело при теперешних обстоятельствах. Если вы желаете знать почему, я сообщу вам, что мисс Гуилт перестала интересовать меня с того дня, как я перестал быть стряпчим мистера Армадэля. У меня могут быть и другие причины, кроме этой, о которых не считаю нужным упоминать. Причины, приведенной мною, совершенно достаточно. Идите своей дорогой и берите всю ответственность на себя. Вы можете решиться приблизиться к когтям мисс Гуилт и остаться неоцарапанным. Время это покажет. А пока желаю вам всего наилучшего и, признаюсь, к моему стыду, что я до нынешнего дня не знал, какой вы герой.

На этот раз Бэшуд почувствовал жало. Не говоря более ни слова убеждения или просьбы, не сказав даже «прощайте», он пошел к двери, тихо отворил ее и вышел из комнаты.

Страшное выражение его лица и внезапный молчаливый уход не прошли незамеченными для Педгифта-старшего.

– Бэшуд кончит дурно, – сказал стряпчий, собирая свои бумаги и возвращаясь к прерванной работе.

Перемена выражения лица Бэшуда, сделавшегося угрюмым и замкнутым, была так ему несвойственна, что это даже заметили Педгифт-младший и клерки, когда Бэшуд проходил через контору. Привыкнув насмехаться над стариком, они обратили в смешную сторону эту заметную перемену в нем. Безразличный к безжалостным насмешкам, которыми его осыпали со всех сторон, Бэшуд остановился напротив Педгифта-младшего и, внимательно посмотрев ему в лицо, спросил спокойно и вполголоса, как человек, думающий вслух:

– Желал бы я знать, захотите ли вы помочь мне?

– Откройте сейчас же счет, – сказал Педгифт-младший клеркам, – на имя мистера Бэшуда. Поставьте стул для мистера Бэшуда, а возле скамеечку на случай, если она понадобится ему. Дайте мне атласной бумаги и коробочку стальных перьев записывать дело мистера Бэшуда и тотчас уведомите моего отца, что я оставляю его и сам открываю контору под покровительством мистера Бэшуда. Садитесь, сэр, пожалуйста, садитесь и откровенно выражайте ваши чувства.

По-прежнему оставаясь глухим к насмешкам, предметом которых он стал, Бэшуд ждал, когда шутки Педгифта-младшего истощатся, а потом тихо пошел.

– Мне следовало знать, – сказал он так же рассеянно, как прежде, – что он весь в отца; он и на моем смертном одре будет насмехаться надо мною.

Бэшуд остановился на минуту у дверей, машинально гладя шляпу рукою, и вышел на улицу.

Яркое солнце ударило ему в глаза, стук проезжающих экипажей испугал его. Он повернул в боковую улицу и закрыл глаза рукой.

«Лучше пойду я домой, – подумал он, – запрусь и буду думать об этом».

Он занимал квартиру в небольшом доме, в бедном квартале. Он тихо поднялся наверх. Единственная маленькая комнатка, занимаемая им, буквально терзала его, куда бы он ни повернулся, безмолвными воспоминаниями о мисс Гуилт. На камине стояли цветы, которые она дарила ему в разное время, все давно увядшие и все тщательно сохраняемые на постаменте из китайского фарфора, под стеклянным колпаком. На стене висела грубо раскрашенная гравюра, портрет на стекле, потому что в нем что-то напоминало ему лицо мисс Гуилт'. В его нескладной, старой красного дерева шкатулке лежали немногие письма мисс Гуилт, короткие и повелительные, написанные к нему в то время, когда он подсматривал и подслушивал в Торп-Эмброзе, чтобы угодить ей. Повернувшись спиной к своим реликвиям, он уныло сел на диван, заменявший ему постель; над ним висел щегольской голубой галстук, который он купил, потому что она сказала ему, что любит яркие цвета, и который у него не хватило смелости надеть ни разу, хотя он вынимал его каждое утро с намерением надеть. Обычно спокойный в своих поступках, обычно сдержанный в разговоре, он теперь схватил галстук, как будто это было живое существо, которое могло чувствовать, и с ругательством швырнул его в другой конец комнаты.

Время пролетало, и хотя его решимость помешать браку мисс Гуилт не поколебалась, он по-прежнему был далек от того, чтоб найти способ, который мог бы привести его к цели. Чем более Бэшуд думал об этом, тем мрачнее казались ему перспективы в будущем.

Он опять встал с таким же настроением, как сел, и подошел к шкафу.

– Я испытываю какую-то лихорадочную жажду, – сказал он. – Может быть, утолить ее поможет чашка чаю.

Он раскрыл заварной чайник и отсыпал обычную малую порцию чая не так бережливо, как обычно.

«Даже руки отказывают мне сегодня!» – подумал он, собирая просыпанный чай и бережливо всыпая его в чайник.

В эту прекрасную летнюю погоду огонь был разведен только в кухне. Бэшуд сошел вниз за кипятком с чайником в руке.

В кухне никого не было, кроме хозяйки. Она принадлежала к числу тех многочисленных английских матрон, путь которых в этом мире был тернист и которые доставляли себе печальное удовольствие, когда им представлялся случай рассматривать исцарапанную и кровоточащую ногу других людей одного материального положения с ними. Ее единственный порок был не очень серьезный – любопытство, и между многими добродетелями, перевешивавшими этот порок, было ее необыкновенное уважение к Бэшуду, как к жильцу, который аккуратно платил за квартиру и образ жизни вел очень тихий, а обращение с нею было вежливое много лет сряду.

– Что вам угодно, сэр? – спросила хозяйка. – Кипятку? Никогда не бывало, чтоб вода кипела именно в это время. Сейчас она вам нужна? И огонь-то не горит порядком! Подождите, я подкину полена два, если вы потерпите. Боже, боже! Вы извините меня, сэр, если я скажу, что у вас сегодня очень болезненный вид!

Напряжение, испытанное сегодня Бэшудом, начало сказываться. Та отрешенность, которая проявилась на станции, опять появилась на его лице и в разговоре, когда он поставил чайник на кухонный стол и сел.

– У меня неприятности, – сказал он спокойно, – и думаю, что их теперь мне труднее переносить, чем прежде.

– Уж и не говорите! – застонала хозяйка. – Я готова лечь в гроб хоть сейчас. Вы слишком одиноки, сэр. Когда появляются неприятности, сэр, приносит облегчение, хотя и не всегда очень сильное, когда разделишь их с другим. Если бы ваша супруга была теперь жива, какое утешение нашли бы у нее, не правда ли?

Выражение страдания пробежало по лицу Бэшуда. Хозяйка невольно напомнила ему несчастье его супружеской жизни. Он был вынужден удовлетворить ее любопытство насчет своих семейных дел, сказав ей, что он вдовец и что его семейная жизнь сложилась несчастливо, но более он ничего ей не сообщал. Печальную историю, которую Бэшуд рассказал Мидуинтеру о пьянице-жене, закончившей жизнь в доме умалишенных, он не хотел поверять болтливой женщине, которая разнесла бы по всему дому.

– Я всегда говорю моему мужу, сэр, когда он начинает расстраиваться, – продолжала хозяйка, хлопоча около чайника: «Что ты делал бы теперь, Сэм, без меня?» Когда печаль его не проходит (сейчас закипит, мистер Бэшуд), он говорит: «Елисавета, я не могу делать ничего». Когда же огорчение проходит, он говорит: «Попробую сходить в кабак». Ах! У меня ведь есть тоже неприятности! Человек, имеющий взрослых сыновей и дочерей, шатается по кабакам! Я не припомню, сэр, были ли у вас сыновья и дочери. Кажется, вы говорили, что у вас были. Дочери, ведь… ах, да! Они все умерли.

– У меня была только одна дочь, – терпеливо возразил Бэшуд. – Только одна, и она умерла, прежде чем ей минул год.

– Только одна? – повторила сострадательная хозяйка. – Сейчас закипит, пожалуйте мне чайник. Только одна! Ах! Когда один ребенок, тогда еще тяжелее. Вы, кажется, сказали только один?

С минуту Бэшуд смотрел на хозяйку помутившимися глазами и не отвечал ей. Напомнив невольно о жене, которая обесславила его, эта женщина теперь также невольно вызвала неприятное воспоминание о сыне, который разорил его и бросил. В первый раз с тех пор, как он рассказывал свою историю Мидуинтеру при первом свидании с ним в большом доме, его мысли опять обратились к горькому разочарованию и несчастью прошлого. Опять он вспомнил о прошлом, когда поручился за своего сына и когда бесчестный поступок сына принудил его продать все, что он имел, чтоб заплатить штраф.

– У меня есть сын, – сказал он, приметив, что хозяйка смотрит на него с безмолвным сожалением. – Я сделал что мог, чтоб помочь ему иметь в свете успех, но он очень дурно поступил со мною.

– Неужели? – воскликнула хозяйка, по-видимому, с большим участием. – Поступил дурно с вами и разбил отцовское сердце. Ах! Он за это поплатится рано или поздно. Не сомневайтесь! Где он теперь и чем он занимается, сэр?

Этот вопрос был почти такой же, как и тот, который задал Мидуинтер, когда Бэшуд описал ему свою жизнь. Бэшуд ответил на него почти точно такими же словами, как тогда:

– Сын мой в Лондоне, насколько мне известно. Он занимается не весьма почетным делом – частного полицейского сыщика…

При этих словах Бэшуд вдруг остановился. Лицо его вспыхнуло, глаза засверкали; он отодвинул чашку, которую только что налил, и встал. Хозяйка отступила на шаг. В лице ее жильца было что-то такое, чего она не видела до сих пор.

– Надеюсь, что я не оскорбила вас, сэр, – сказала она, когда к ней вернулось самообладание и она уже готова была обидеться.

– Совсем напротив, совсем напротив! – возразил он с необыкновенным жаром и торопливостью. – Я вспомнил кое-что очень важное. Я должен идти наверх… письмо, письмо, письмо. Я вернусь выпить чай. Извините меня, я очень вам обязан, вы были очень добры. Теперь, если вы позволите, я с вами расстанусь.

К изумлению хозяйки, он дружески пожал ей руку и пошел к двери, оставив и чайник, и чай.

Он заперся в своей комнате. Некоторое время он стоял, держась за камин и стараясь перевести дыхание, которое у него захватывало от волнения. Как только он смог сделать несколько шагов, сразу отпер свою письменную шкатулку.

– Вот вам, Педгифт и сын! – сказал он, щелкнув пальцами и усаживаясь. – У меня тоже есть сын!

В дверь раздался стук, тихий и осторожный. Растревоженная хозяйка хотела узнать, не заболел ли мистер Бэшуд, и спросить еще раз, что искренно желает услышать, не оскорбила ли она его.

– Нет, нет! – закричал он через дверь. – Я совсем здоров, я пишу, пишу… Пожалуйста, извините меня.

«Она женщина добрая, женщина превосходная, – думал он, когда хозяйка ушла. – Я сделаю ей маленький подарок. Мои мысли так расстроены, что я никогда не подумал бы об этом, если бы не она. О! Там ли еще служит мой сын! О, если б я сумел написать ему письмо, которое заставило бы его пожалеть меня».

Он взял перо и долго думал, думал тревожно, прежде чем взял бумагу. Медленно, со многими долгими паузами, с мучительным раздумьем и с большим старанием, чем обычно, чтоб сделать свой почерк четким, он написал следующие строки:

Подождав немного, чтоб от слез высохли глаза, Бэшуд прибавил число и адрес, надписав на конверте: «В контору частных сыщиков, Шэдисайдская площадь, Лондон». Сделав это, он тотчас вышел и сам отнес на почту письмо. Это было в понедельник, и если ответ будет отправлен с первой почтой, то он должен быть получен в среду утром.

Весь вторник Бэшуд провел в конторе управляющего в большом доме. Он имел две причины занять свои мысли так глубоко, как только возможно, различными вопросами, относившимися к управлению имением. Во-первых, дела помогали ему сдерживать пожиравшее его нетерпение, с каким он ожидал наступления следующего дня; во-вторых, чем больше он решит дел по конторе, тем свободнее ему будет съездить к сыну в Лондон, не вызывая подозрения в пренебрежении делами, порученными ему.

Около полудня во вторник смутные слухи о чем-то неладном в коттедже дошли через слуг майора Мильроя до слуг в большом доме и, получив эту информацию, они безуспешно пытались привлечь внимание Бэшуда, мысли которого были устремлены на другие предметы. Майор и мисс Нили заперлись вдвоем для какого-то таинственного совещания, и наружность мисс Нили по окончанию этой беседы ясно показывала, что она плакала. Это случилось в понедельник, а на следующий день (то есть в этот вторник) майор изумил прислугу, объявив только, что дочери его нужен морской воздух и что он сам отвезет ее со следующим поездом в Лаустофт. Оба уехали вместе, оба были очень серьезные и молчаливые, но, по-видимому, несмотря на это, отправились в путь добрыми друзьями. Мнение слуг в большом доме приписывало этот домашний переворот ходившим слухам об Аллане и мисс Гуилт. Мнение слуг в коттедже отвергало такой вариант решения загадки по следующим причинам. Мисс Нили сидела взаперти в своей комнате с понедельника до вторника, до самого того времени, когда отец увез ее. Майор в этот же самый промежуток не говорил ни с кем, а миссис Мильрой при первой попытке ее новой сиделки сообщить ей о слухах, ходивших по городу, заставила ее замолчать, впав в сильнейший припадок гнева, как только было произнесено имя мисс Гуилт. Разумеется, должно было случиться что-нибудь, заставившее майора Мильроя уехать так внезапно с дочерью из дома, но уж, конечно, не скандальный побег мистера Армадэля днем с мисс Гуилт.

Прошел день, прошел вечер, не случилось ничего, кроме чисто домашнего события в коттедже; ничего не случилось, чтоб рассеять ошибочное предположение, на которое рассчитывала мисс Гуилт, предположение, разделяемое с Бэшудом всем Торп-Эмброзом, что она уехала в Лондон с Алланом как его будущая жена.

В среду утром почтальон, выйдя на ту улицу, где жил Бэшуд, был встречен самим Бэшудом, который с большим нетерпением хотел узнать, есть ли ему письмо, так горячо ожидаемое от своего беспутного сына.

Вот в каких выражениях Бэшуд-младший отвечал на просьбу отца помочь ему, после того как на всю жизнь испортил его будущность:

В восторге, что наконец к нему пришла помощь, отец приложил к губам довольно гнусное письмо сына.

– Мой добрый мальчик! – нежно прошептал он. – Мой милый, добрый мальчик!

Он отложил письмо и погрузился в тревожный поток мыслей. Следующий вопрос, который предстояло решить, был очень важный – вопрос времени. Педгифт сказал Бэшуду, что мисс Гуилт может быть обвенчана через две недели. Один день из четырнадцати уже прошел, а другой проходил. Бэшуд нетерпеливо ударил рукой по столу, спрашивая себя: как скоро недостаток в деньгах принудит Аллана написать к нему из Лондона?

– Завтра? – спрашивал он себя. – Или послезавтра?

Завтра прошло, и ничего не случилось. Настал следующий день, и пришло письмо – деловое, как он ожидал, о деньгах, как он ожидал, а в постскриптуме стоял адрес, кончавшийся словами: «Можете рассчитывать, что я останусь здесь до дальнейшего уведомления».

Бэшуд свободно вздохнул и тотчас начал, хотя до поезда, отправлявшегося в Лондон, оставалось еще два часа, укладывать свои вещи в дорожный мешок. Последняя положенная им вещь был голубой атласный галстук.

– Она любит яркие цвета, – сказал он, – и, может быть, еще увидит меня в этом галстуке.

Лондон, 28 июля, понедельник вечером.

Я едва в состоянии держать голову – так я устала! Но в моем положении я не смею полагаться на память. Прежде чем лягу спать, я должна, по обыкновению, записать события этого дня.

До сих пор счастливый оборот событий в мою пользу (долго не было такого оборота) продолжается, по-видимому. Я успела принудить Армадэля – грубияна надо было принудить! – уехать из Торп-Эмброза в Лондон в одном вагоне со мной на глазах всех бывших на станции. Много было сплетников, и все вытаращили на нас глаза, и, очевидно, все сделали заключения. Или я не знаю Торп-Эмброза, или теперь там ходят разные толки о мистере Армадэле и мисс Гуилт.

Мне было немного трудно с ним первые полчаса. Кондуктор (чудесный человек! я была так ему благодарна!) запер нас вдвоем, ожидая за это получить полкроны. Армадэль подозревал меня и показал это ясно. Мало-помалу я укротила моего дикого зверя отчасти тем, что не выказывала любопытства о причине его поездки в Лондон, а отчасти заинтересовав его другом Мидуинтером, особенно распространившись о случае, представлявшемся теперь для примирения между ними. Я говорила на эту тему до тех пор, пока не заставила его разговориться и начать занимать меня, как мужчина обязан занять даму, которую он имеет честь сопровождать по железной дороге.

Но вся его бестолковая голова была, разумеется, занята собственными делами и мисс Мильрой. Никакими словами нельзя выразить, какую неловкость испытывал он, стараясь говорить о себе, не упоминая о мисс Мильрой. Он доверительно сообщил мне, что едет в Лондон по делу, крайне для него важному. Пока это секрет, но он надеется, что скоро сообщит мне об этом; теперь уже для него большая разница в том, как смотреть на сплетни, ходившие о нем в Торп-Эмброзе; теперь он слишком счастлив и не обращает внимания на то, что сплетники говорили о нем, и он скоро заставит их замолчать, явившись в новом виде, который удивит их всех. Так он болтал с твердым убеждением, что я не догадываюсь ни о чем. Трудно было не расхохотаться, когда я вспомнила о моем анонимном письме майору, но я сумела сдержаться, хотя, должна признаться, с большим трудом. Спустя некоторое время я начала чувствовать страшное волнение – сложившееся положение, как мне казалось, выдержать было свыше моих сил. Я была с ним наедине, разговаривая самым дружеским образом, а все время думала, что лишить его жизни, когда наступит минута, для меня будет так же легко, как стереть пятно с перчатки. Эта мысль волновала кровь и заставляла гореть мои щеки. Я раза два засмеялась громче, чем следовало, и задолго до того как мы приехали в Лондон, сочла нужным спрятать лицо, опустив вуаль.

Доехав до станции, для меня не составило никакого затруднения уговорить его поехать со мною в кэбе в ту гостиницу, где остановился Мидуинтер. Он с нетерпением ждал минуты, когда помирится со своим милым другом, – главным образом – я не сомневаюсь – потому что хотел, чтобы милый друг помог ему в задуманном побеге. Затруднение, разумеется, заключалось в Мидуинтере. Моя внезапная поездка в Лондон не позволила написать ему, чтобы преодолеть суеверное убеждение в том, что ему и его бывшему другу лучше быть в разлуке. Я сочла благоразумным оставить Армадэля в кэбе у дверей, а самой пойти в гостиницу подготовить почву для их встречи.

К счастью, Мидуинтер был дома. Его восторг, когда он увидел меня гораздо раньше, чем надеялся, был таким бурным, что трудно передать словами! Я могу признаться в правде моему дневнику: была минута, когда я забыла обo всем на свете, кроме нас двоих, совершенно так же, как и он, как будто снова я стала девочкой, пока не вспомнила об олухе в кэбе. Тогда я тотчас сделалась опять тридцатипятилетней женщиной.

Лицо Мидуинтера изменилось, когда он узнал, кто ждет внизу, и, как мне и хотелось, он не рассердился, а огорчился. Он уступил, однако, очень скоро не по названным мною причинам, потому что я напросто не приводила ему, а моим просьбам. Его прежняя привязанность к другу, может быть, имела значение в том, чтобы убедить его против воли, но, по моему мнению, он действовал главным образом под влиянием любви ко мне.

Я ждала в гостиной, пока он ходил вниз, так что не знаю, что произошло между ними, когда они в этот раз увидели друг друга. Но какая разница была между этими двумя людьми, когда они пришли вместе ко мне! Они оба были взволнованы, но как различно! Ненавистный Армадэль, такой шумный, красный, неуклюжий; милый, привлекательный Мидуинтер, такой бледный и спокойный, с такой покорностью в голосе, когда он заговорил, и с такойнежностью в глазах каждый раз, как они смотрели на меня Армадэль не обращал на меня никакого внимания, как будто меня не было в комнате. Спустя некоторое время он стал то и дело обращаться ко мне в разговоре; часто взглядывал на меня с целью понять, что я думаю, между тем как я молча сидела в углу и наблюдала за ними. Армадэль захотел проводить меня до квартиры и избавить меня от хлопот с извозчиком и поклажей. Когда я поблагодарила его и отказалась, Армадэль не скрывал своего удовольствия в надежде освободиться от меня и завладеть своим другом. Я оставила его, когда, опираясь своими нескладными локтями о стол, он царапал письмо (без сомнения, к мисс Мильрой) и сказал слуге, что ему нужен номер в гостинице. Я, разумеется, рассчитывала, что он остановится там, где остановился его друг. Приятно было сознавать, что мое ожидание оправдалось, и понимать, что он теперь у меня на глазах.

Обещая дать Мидуинтеру знать, где он может увидеть меня завтра, я уехала в кэбе отыскивать квартиру для себя.

С некоторыми затруднениями мне удалось найти сносную гостиную и спальню в одном доме, где хозяева совершенно были мне незнакомы. Заплатив за неделю вперед, я осталась с тремя шиллингами и девятью пенсами в кошельке. Невозможно сейчас просить денег у Мидуинтера, так как он уже заплатил за меня миссис Ольдершо. Я должна завтра заложить свои часы с цепочкой: этого мне будет достаточно недели на две на все необходимое и даже более. За это время, а может быть, и раньше, Мидуинтер женится на мне.

Было девять часов утра, понедельник 11 августа. В комнате одной из старинных гостиниц сидел Бэшуд, приехавший в Лондон по вызову сына и накануне остановившийся здесь.

Он никогда не казался таким несчастным, старым и беспомощным, как теперь. Лихорадка то надежды, то отчаяния иссушила и измучила его. Черты лица заострились, он весь как-то осунулся. Его одежда безжалостно указывала на печальную перемену. Никогда, даже в юности, не носил он такой костюм, как теперь. С отчаянным намерением сделать все возможное, чтобы произвести впечатление на мисс Гуилт, Бэшуд сбросил свою печальную черную одежду, он даже набрался мужества и надел голубой галстук. На нем был длиннополый сюртук, светло-серый. Он заказал его в талию, подобно молодому франту, панталоны красивого летнего фасона из материала в широкую клетку. Парик Бэшуда был намаслен, надушен и расчесан на обе стороны, чтобы скрыть морщины на висках. Он был предметом, достойным насмешки, он был предметом, достойным слез. Его враги – если такое жалкое существо могло иметь врагов – простили бы Бэшуду, увидев его в этом новом платье. Его друзья – если у него остались друзья – были бы меньше огорчены, увидев его в гробу, чем в таком виде. В непрестанной тревоге ходил он по комнате из одного угла в другой; то смотрел на часы, то выглядывал из окна, то бросал взор на стол, уставленный блюдами для завтрака – все с тем же пристальным, тревожным, вопросительным выражением в глазах. Когда вошел слуга с чайником кипятка, он обратился к нему в пятидесятый раз с теми же самыми словами, которые это несчастное существо, по-видимому, только и было способно произносить в это утро:

– Сын мой будет к завтраку, сын мой очень разборчив. Мне нужно самое лучшее, и горячее и холодное, чай и кофе и все остальное, слуга, все остальное.

В пятидесятый раз он повторял эти взволнованные слова, в пятидесятый раз невозмутимый слуга давал тот же успокоительный ответ:

– Все будет в порядке, сэр, вы можете предоставить это мне.

Вдруг на лестнице послышались шаги, дверь отворилась, и давно ожидаемый сын небрежно вошел в комнату, с красивой, маленькой, черной кожаной сумкой в руках.

– Отлично, старикашка! – сказал Бэшуд-младший, осматривая одежду отца с улыбкой насмешливого поощрения. – Вы готовы хоть сейчас под венец с мисс Гуилт!

Отец взял за руку сына и старался вторить его смеху.

– Ты такой веселый, Джемми, – сказал он, называя сына тем именем, которым он привык называть его в более счастливые дни. – Ты всегда был весел, друг мой, и в детстве. Садись, я заказал для тебя вкусный завтрак, все самое лучшее! Все самое лучшее! Как приятно видеть тебя. О боже, боже! Как приятно видеть тебя!

Он замолчал и сел за стол. Лицо Бэшуда горело, он делал страшные усилия сдержать нетерпение, пожиравшее его.

– Расскажи мне о ней, – вдруг сказал он, не в силах больше ждать. – Я умру, Джемми, если буду ждать и дальше. Скажи мне! Скажи мне!

– По одной вещи зараз, – сказал Бэшуд-младший, которого нисколько не трогало нетерпение отца. – Не позавтракать ли нам прежде, а потом заняться этой дамой. Потише, старичок, потише!

Он положил на стул свою кожаную сумку и спокойно сел напротив отца, улыбаясь и напевая песенку.

Никакой наблюдатель, применив обычные методы анализа, не мог бы узнать характера Бэшуда-младшего по его лицу. Его моложавый вид, который придавали ему светлые волосы и полные, румяные щеки, его непринужденное обращение и всегда готовая улыбка, его глаза, смело встречавшиеся с глазами каждого, с кем он говорил, – все соединилось для того, чтобы производить в целом благоприятное впечатление. Никакие глаза, привыкшие читать характеры, кроме, может быть, одних глаз из десяти тысяч, не могли бы проникнуть сквозь обманчивую внешность этого человека и увидеть его таким, каким он был на самом деле, – гнусным существом, обслуживающим не менее гнусные потребности общества. Он сидел тут, шпион по договоренности, в наше время выполняющий заказы клиентов, число которых постоянно растет; он сидел, человек, профессия которого, видимо, необходима для прогресса нашей национальной цивилизации; человек, который в данном случае, по крайней мере, был законным и разумным исполнителем дела, порученного ему; человек, готовый при малейшем подозрении (если малейшее подозрение платило ему) заглянуть в вашу постель и в щелку вашей двери; этот человек был бы бесполезен для тех, кто нанимал его, если бы он мог испытывать хоть малейшее чувство человеческого сострадания к своему старому отцу, он заслуженно лишился бы своего места, если при каких бы то ни было обстоятельствах испытывал чувство сострадания или стыда.

– Потише, старичок! – повторил сыщик, поднимая крышки с блюд и заглядывая в каждое. – Потише!

– Не сердись на меня, Джемми, – упрашивал отец, – постарайся, если можешь, понять, как я сейчас взволнован. Я получил твое письмо вчера утром. Я должен был приехать из Торп-Эмброза, я должен провести страшно длинный вечер и ужасно длинную ночь, когда в твоем письме прочитал, что ты узнал, кто она, а больше не сообщил вообще ничего. Неизвестность тяжело переносить, Джемми, когда доживешь до моих лет. Что помешало тебе, друг мой, приехать ко мне сюда вечером?

– Обедец в Ричмонде, – отвечал Бэшуд-младший. – Налейте мне чаю.

Бэшуд постарался исполнить эту просьбу, но рука, которой он поднял чайник, так дрожала, что чай не попал в чашку, а пролился на скатерть.

– Мне очень жаль, что я не могу унять дрожь, когда так сильно встревожен, – сказал старик, когда сын взял чайник у него из рук. – Я боюсь, что ты сердишься на меня, Джемми, за то, что случилось, когда я в последний раз был в Лондоне. Признаюсь, я упорно и безрассудно сопротивлялся возвращению в Торп-Эмброз. Теперь я стал умнее. Ты был совершенно прав, взяв все на себя, как только я показал тебе даму под вуалью, когда она выходила из гостиницы; и ты был совершенно прав, отослав меня в тот же день к моим делам в управительской конторе большого дома.

Он наблюдал за действием своих слов на сына и нерешительно осмелился на новую просьбу.

– Если ты не хочешь сказать мне теперь ничего другого, – продолжал он слабым голосом, – расскажи мне, как ты ее отыскал? Расскажи, Джемми!

Бэшуд-младший поднял глаза от своей тарелки.

– Это я вам скажу, – отвечал он. – Поиски мисс Гуилт стоили больше денег и потребовали большего времени, чем я ожидал; и чем скорее мы решим финансовые вопросы, тем скорее мы перейдем к тому, что вы желаете знать.

Без малейшего упрека отец положил свой грязный старый бумажник и свой кошелек на стол перед сыном. Бэшуд-младший заглянул в кошелек, пренебрежительно поднял брови, убедившись, что в нем находился только один соверен и мелкое серебро, и снова положил его на стол. В бумажнике оказалось четыре пятифунтовых казначейских билета. Бэшуд-младший взял себе три билета и передал бумажник обратно отцу с поклоном, выражавшим насмешливую признательность и уважение.

– Тысячу раз благодарю вас, – сказал он. – Часть этих денег пойдет людям в нашей конторе, а остальная – мне. Один из глупейших поступков, любезный сэр, совершенных в моей жизни, был, когда я написал вам, в то время когда вы в первый раз советовались со мною, что вы можете получить мои услуги даром. Как видите, спешу поправить ошибку. Час или два в свободное время я был готов вам посвятить. Но это дело отняло несколько дней и вышло из ряда обычных дел. Я уже сказал, что не могу тратиться на вас: я написал это в моем письме самыми понятными словами.

– Да-да, Джемми, я не жалуюсь, мой друг, я не жалуюсь. Оставим деньги. Скажи мне, как ты узнал, кто она?

– Кроме того, – продолжал Бэшуд-младший, упрямо не обращая внимания на слова отца, – вы получили помощь опытного сыщика – я сделал это дешево. Это стоило бы вдвое дороже, если бы другой человек взялся за дело. Другой человек подстерегал бы и мистера Армадэля, так же как и мисс Гуилт. Я избавил вас от этой издержки. Вы уверены, что мистер Армадэль хочет на ней жениться. Очень хорошо. В таком случае, в то время как мы наблюдаем за ней, мы наблюдаем и за ним. Узнайте, где женщина, и вы узнаете, что мужчина не может быть далеко.

– Совершенно справедливо, Джемми. Но как же это мисс Гуилт наделала тебе столько хлопот?

– Она чертовски хитрая женщина, – сказал Бэшуд-младший. – Вот как это было: она ускользнула от нас в магазине модистки. Мы договорились с модисткой, рассчитывая, что, может быть, она вернется примерить платье, которое заказала. Самые хитрые женщины девять раз из десяти теряют свой ум, когда дело идет о новом платье. И даже мисс Гуилт имела опрометчивость вернуться. Это все, что было нам нужно. Женщина из нашей конторы помогала ей примерить новое платье и поставила ее так, чтобы мисс Гуилт мог видеть один из наших людей, стоявший за дверью. Он немедленно догадался, кто она, основываясь на том, что ему было рассказано о ней, потому что мисс Гуилт женщина знаменитая в своем роде. Разумеется, мы этим не ограничились. Мы отыскали ее новый адрес и пригласили человека из Скотланд-Ярда, который знал ее, и мог подтвердить, что мнение нашего человека было справедливо. Человек из Скотланд-Ярда отправился к модистке и отнес от нее мисс Гуилт готовое платье. Он увидел ее в коридоре и тотчас узнал. Вам повезло, должен сказать. Мисс Гуилт – лицо публичное. Если бы мы имели дело с женщиной менее знаменитой, она могла бы стоить нам нескольких недель розысков, и вам пришлось бы заплатить сотни фунтов. В деле мисс Гуилт достаточно было одного дня, а на другой день вся история ее жизни, написанная чернилами на бумаге, была в моих руках. Вот она теперь лежит в моей черной сумке, старичок.

Бэшуд-отец бросился было к сумке с протянутой рукой. Бэшуд-сын вынул из жилета ключик, подмигнул, покачал головой и опять положил в карман.

– Я еще не кончил завтракать, – сказал он. – Не спешите, любезный сэр, потише.

– Я не могу ждать! – закричал старик, напрасно стараясь сохранить самообладание. – Теперь половина десятого! Сегодня две недели, как она уехала в Лондон с мистером Армадэлем, она могла обвенчаться с ним через две недели! Она может обвенчаться с ним сегодня! Я не могу ждать! Я не могу ждать!

– Нельзя знать, что вы можете сделать, пока вы не попытаетесь, – возразил Бэшуд-младший. – Попытайтесь, и вы узнаете, что следует ждать. Что стало с вашим любопытством? – продолжал он, искусно разжигая огонь нетерпения отца. – Почему вы не спрашиваете меня, зачем я называю мисс Гуилт лицом публичным? Почему вы не желаете знать, каким образом получил я историю ее жизни, написанную чернилами на бумаге? Если вы сядете, я вам расскажу, если вы не сядете, я ограничусь завтраком.

Бэшуд тяжело вздохнул и вернулся к своему креслу.

– Я хотел бы, чтобы ты так не шутил, Джемми, – сказал он. – Я хотел бы, мой милый, чтобы ты так не шутил.

– Шутил? – повторил сын. – В глазах некоторых людей эта шутка выглядит довольно серьезно, могу вам сказать. Мисс Гуилт была под уголовным судом, и бумаги в этой черной сумке – ее следственное дело. Вы называете это шуткой?

Отец вскочил и посмотрел через стол на своего сына с таким восторгом, который трудно было ожидать.

– Она была под уголовным судом! – вскричал он с глубоким вздохом удовлетворения. – Она была под уголовным судом!

Он тихо и как-то странно засмеялся и с восхищением щелкнул пальцами.

– Ха-ха-ха! Это испугает мистера Армадэля.

Сына, несмотря на то что он был порядочный бездельник, испугал взрыв чувств, который последовал у отца после этих слов.

– Не волнуйтесь, – сказал он угрюмо, сменив насмешливое обращение, с которым он объяснялся до сих пор. Бэшуд опять сел и вытер лоб носовым платком.

– Нет, – сказал он, благодарно улыбаясь своему сыну. – Нет, нет, я не буду волноваться, как ты просишь, я могу теперь ждать, Джемми, я могу теперь ждать.

Он ждал теперь с большим терпением. Время от времени Бэшуд-отец кивал головой, улыбался и шептал про себя: «Это испугает мистера Армадэля!»

Но ни словом, ни взглядом, ни движением не делал он попытки, чтобы поторопить сына. Бэшуд-младший закончил свой завтрак не спеша, куражась над отцом, закурил сигарету, посмотрел на него и, увидя отца все так же непоколебимо терпеливым, открыл наконец черную сумку и разложил бумаги на столе.

– Как вы хотите, чтобы я рассказывал, – спросил он, – длинно или коротко? У меня здесь вся ее жизнь. Адвокату, защищавшему ее во время этого процесса, было необходимо сильно возбуждать сочувствие присяжных. Он очертя голову кинулся описывать несчастья ее прошлой жизни и растрогал всех в суде самым искусным образом. Последовать мне его примеру? Желаете вы знать все о ней подробно с того времени, когда она носила коротенькие платьица и панталончики с оборкой, или предпочитаете тотчас перейти к ее первому появлению на скамье подсудимых?

– Я хочу знать все о ней подробно, – с жаром отвечал отец. – Самое худшее и самое лучшее, особенно худшее. Не щади моих чувств, Джемми, что бы там ни было, не щади моих чувств! Не могу ли я сам взглянуть на бумаги?

– Нет, не можете: это будет для вас все равно что тарабарская грамота. Благодарите судьбу за то, что у вас есть такой умный сын, который умеет выбрать главное из этих бумаг, придать им надлежащий вид. В Англии не найдется и десяти человек, которые могли бы рассказать вам историю этой женщины так, как могу рассказать я. Это талант, старичок, и талант такого рода, который дается не многим. И вот он где. – Он ударил себя по лбу и взялся за первую страницу рукописи, лежавшей перед ним, с нескрываемым торжеством от мысли показать свое искусство, что стало первым выражением чувств, проявленных им. – История мисс Гуилт начинается, – сказал Бэшуд-младший, – на рынке в Торп-Эмброзе. Однажды, этак с четверть столетия назад, странствующий шарлатан, торговавший духами и лекарствами, приехал в город в своей повозке и показал как живой пример превосходства своих духов, помады и тому подобного хорошенькую девочку с прекрасным цветом лица и чудными волосами. Его звали Ольдершо, у него была жена, помогавшая ему в парфюмерной части его торговли, а после его смерти она повела всю торговлю одна. Последние годы ей везло. Она та самая хитрая старуха, которая не так давно нанимала меня сыщиком. Что касается хорошенькой девочки, вы знаете хорошо, как и я, кто она. Когда шарлатан рекламировал товар народу и показывал на волосы девочки, молодая девица, проезжавшая по рынку, остановила свой экипаж, чтобы послушать, что он там такое говорит, увидела девочку, которая сразу же приглянулась ей. Эта молодая девица была дочь мистера Блэнчарда Торп-Эмброзского. Она поехала домой и рассказала своему отцу о судьбе невинной жертвы шарлатана. В тот же вечер за Ольдершо послали из большого дома и, когда те явились, стали их расспрашивать. Они назвались ее дядею и теткою – разумеется, ложь! – и охотно согласились позволить ей ходить в деревенскую школу, пока они останутся в Торп-Эмброзе, когда такое предложение им было сделано. План был приведен в исполнение на следующий же день, а еще через день Ольдершо исчезли и оставили девочку на руках сквайра! Очевидно, она не оправдала их ожидания в качестве рекламы, и вот каким образом они позаботились обеспечить ее на всю жизнь. Это первый акт комедии для вас! Довольно ясно до сих пор, не так ли?

– Довольно ясно, Джемми, для людей умных, но я стар и туп. Я не понимаю одного: чья же это была дочь?

– Весьма умный вопрос! С сожалением должен сообщить вам, что на него никто не может ответить, включая и мисс Гуилт. Бумаги, с которыми я работаю, основаны, разумеется, на ее собственных показаниях, полученных ее адвокатом. Она могла только припомнить, когда ее спросили, что ее била и морила голодом где-то в деревне женщина, бравшая на воспитание детей. У этой женщины была бумага, в которой было сказано, что девочку звали Лидией Гуилт, и она получала годовую плату (от нотариуса) до восьмилетнего возраста девочки. После достижения этого возраста плата прекратилась. Нотариус не мог дать никаких объяснений. Никто не приезжал навещать девочку, никто ей не писал. Ольдершо увидели ее и подумали, что она может служить им вместо рекламы. Женщина отдала ее за безделицу Ольдершо, а Ольдершо оставили ее навсегда Блэнчардам. Вот история ее происхождения, родства и воспитания. Она может быть дочерью герцога и лавочника. Обстоятельства могут быть романтические в высшей степени или самые пошлые. Представьте себе, что захотите, – никто не опровергнет вас. Когда вы закончите предаваться вашей фантазии, скажите, я переверну листок и буду продолжать.

– Пожалуйста, продолжай, Джемми! Пожалуйста, продолжай!

– Потом начинается какая-то семейная тайна, – продолжал Бэшуд-младший, перевернув бумаги. – Брошенной девочке наконец посчастливилось. Она понравилась милой девице, у которой был богатый отец. Ее баловали в большом доме и много занимались ею как новой игрушкой мисс Блзнчард. Вскоре мистер Блэнчард и дочь его уехали за границу и взяли девочку с собой как горничную мисс Блэнчард. Когда они вернулись, дочь была уже вдова, а хорошенькая горничная, вместо того чтобы вернуться с ними в Торп-Эмброз, вдруг очутилась одна-одинехонька в одной школе во Франции. Лидия Гуилт была отдана в это первоклассное заведение, где ее содержание и воспитание были обеспечены до тех пор, пока она не выйдет замуж и не устроит свою жизнь, с условием, чтобы она никогда не возвращалась в Англию. Это все подробности, которые удалось от нее получить стряпчему, писавшему эти бумаги. Она не захотела рассказать, что случилось за границей, не захотела даже после стольких лет сказать замужнее имя своей госпожи. Разумеется, совершенно ясно, что она знала какую-то семейную тайну и что Блэнчарды платили за школу на континенте для того, чтобы удалить ее. Совершенно ясно, что она никогда не сохранила бы эту тайну, если бы не видела способа воспользоваться ею для собственных выгод когда-нибудь в будущем. Чертовски умная женщина, которая недаром таскалась по свету и видела все превратности жизни за границей и дома у себя!

– Да-да, Джемми, совершенно справедливо. Скажи, пожалуйста, как долго оставалась она во французской школе?

Бэшуд-младший посмотрел в бумаги.

– Она оставалась в школе, – отвечал он, – до семнадцати лет. В это время в школе случилось кое-что, кратко описанное в этих бумагах как «нечто неприятное», а дело было просто в том, что учитель музыки влюбился в мисс Гуилт. Это был господин средних лет, имевший жену и семейство, и видя, что обстоятельства не оставляют ему никакой надежды, он взял пистолет и, вообразив, что у него в голове есть мозг, размозжил его. Доктора спасли его жизнь, но не рассудок. Он кончил там, где ему было бы лучше начать, – в доме сумасшедших. Так как красота мисс Гуилт была причиной этого скандала, то, разумеется, было невозможно – хотя оказалось, что она была совершенно невинна в этом деле, – чтобы она оставалась в школе после того, что случилось. Уведомили ее «друзей» (Блэнчардов). Друзья перевели ее в другую школу – в Брюссель на этот раз… О чем вы вздыхаете? В чем теперь затруднение?

– Я не могу не пожалеть о бедном учителе музыки, Джемми. Продолжай!

– Судя по ее собственному рассказу, и мисс Гуилт о нем жалела. Она была серьезно потрясена и «обращена» (как они это называют) к религии одною дамой, у которой она жила перед отъездом в Брюссель. Патер в бельгийской школе, кажется, был человек разумный и видел, что душевное состояние девушки принимает весьма опасное направление. Прежде чем святой отец успел ее успокоить, он сам занемог, и его сменил другой патер, который был фанатиком. Вы поймете, какое участие он принял в этой девушке и каким образом он действовал на ее чувства, когда я вам скажу, что через два года после пребывания в школе она объявила о своем намерении закончить жизнь в монастыре! Можете вытаращить глаза: мисс Гуилт как затворница есть женский феномен, который не часто приходится видеть. Женщины престранные существа!

– Поступила она в монастырь? – спросил Бэшуд. – Ей это позволили, такой молодой и одинокой, и никто не отсоветовал ей?

– Блэнчардов спрашивали так, для формы, – продолжал Бэшуд-младший. – Они не были против того, чтоб она ушла в монастырь, вы можете себе это представить. Самое последнее письмо, какое они получили от нее, – я за это поручусь – было то письмо, в котором она прощалась с ними на этом свете навсегда. Обитатели этого католического монастыря, разумеется, не хотели себя компрометировать. Правила их не позволяли ей постричься, пока она не выдержит годового испытания, и если она вызовет сомнение, то держать испытание еще год. Она выдержала испытание в первый год и начала сомневаться, выдержала второй год и на этот раз отказалась от пострижения без дальнейших колебаний. Ее положение было довольно неловкое, когда она опять очутилась на свободе. Сестры в монастыре больше не принимали к ней участия. Содержательница школы отказалась взять ее в учительницы на том основании, что она слишком хороша собой для этого места. Патер считал ее во власти дьявола. Ничего не оставалось более, как написать опять Блэнчардам и просить их помочь ей начать жизнь учительницей музыки. Она написала своей госпоже. Ее прежняя госпожа, очевидно, сомневалась в искренности намерения девушки постричься в монахини и воспользовалась случаем, представленным ей прощальным письмом, чтобы прервать все дальнейшие отношения со своей бывшей горничной. Письмо мисс Гуилт было возвращено почтовой конторой. Она навела справки и узнала, что мистер Блэнчард умер, а его дочь уехала из Торп-Эмброза в какое-то неизвестное место. Мисс Гуилт написала наследнику, получившему Торп-Эмброзское имение. На письмо ответили нотариусы, которым было поручено призвать на помощь закон при первой же ее попытке получить деньги от какого бы то ни было члена торп-эмброзской фамилии. У мисс Гуилт оставалась последняя возможность узнать адрес местопребывания ее бывшей госпожи. Фамильные банкиры, которым она написала, ответили, что им не велено давать адреса этой дамы никому, не испросив прежде позволения ее самой. Это последнее письмо решило вопрос – мисс Гуилт не могла сделать ничего более. Имея деньги в своем распоряжении, она могла бы поехать в Англию и заставить Блэнчардов два раза подумать, прежде чем вести дело слишком свысока. Не имея ни полпенни, она была бессильна. Так как она не имела ни денег, ни друзей, вы можете удивляться, как она содержала себя, играя на фортепьяно в концертном зале в Брюсселе. Разумеется, мужчины осаждали ее со всех сторон, но находили ее холодной, бездушной, как камень. Один из этих отверженных джентльменов был иностранец и познакомил ее со своей соотечественницей, имя которой не могут произнести английские губы. Будем называть по ее титулу – баронессой. Обе женщины понравились друг другу уже при первом свидании, и новая страница открылась в жизни мисс Гуилт. Она стала компаньонкой баронессы. Все выглядело внешне вполне прилично; все было преступно на самом деле.

– В каком отношении, Джемми? Пожалуйста, подожди немножко и скажи мне, в каком отношении.

– В каком отношении? Баронесса любила путешествовать, и ее всегда окружал избранный круг друзей, которые были одного образа мыслей с нею. Они переезжали из одного города на континенте в другой и казались такими очаровательными людьми, что везде заводили знакомства. Их знакомые приглашались на приемы к баронессе, и карточные столы составляли неизменную принадлежность мебели салона баронессы. Понимаете ли вы теперь, или я должен вам рассказать, что карты не считались криминалом на этих пиршествах и что в конце месяца счастье неизменно переходило на сторону баронессы и ее друзей. Все они были шулеры, и у меня нет ни малейшего сомнения – не знаю, как у вас, – что обходительность и наружность мисс Гуилт служили приманкой, а это делало ее драгоценным членом общества. Ее собственные показания состоят в том, что она не знала, что происходит, и совсем не разбиралась в карточной игре, что у нее не было ни одного друга на свете, к кому она могла бы обратиться за помощью, что она любила баронессу по той простой причине, что баронесса была ее искренним и добрым другом с начала и до конца. Верьте этому или нет, как хотите. Пять лет путешествовала она по континенту с этими шулерами высшего полета и, может быть, была бы с ними и до сих пор, если бы баронесса не поймала в Неаполе богатого англичанина по имени Уолдрон… Ага! Это имя поразило вас, не так ли? Вы вместе со всеми читали о процессе знаменитой миссис Уолдрон, и вы знаете теперь, кто мисс Гуилт. Мне не нужно вам говорить?

Он остановился и посмотрел на отца с большим недоумением. Бэшуда совсем не поразило открытие, вдруг сделанное ему. После первого естественного удивления он взглянул на сына со спокойствием, которое было чрезвычайно странно при сложившихся обстоятельствах. В его глазах появился какой-то новый блеск, а на лице заиграл румянец. Если бы было можно подумать это о человеке в его положении, он как будто ободрился, а не пришел в уныние от того, что услышал.

– Продолжай, Джемми, – сказал он спокойно. – Я один из тех немногих, которые не читали о процессе, я только о нем слышал.

Все еще про себя удивляясь, Бэшуд-младший откашлялся и продолжал.

– Вы всегда отставали и всегда будете отставать от века, – сказал он. – Когда мы дойдем до процесса, я могу рассказать вам о нем столько, сколько вам нужно знать. Пока мы должны вернуться к баронессе и к мистеру Уолдрону. Несколько вечеров сряду англичанин позволил шулерам действовать, другими словами, он платил за представленную возможность ухаживать за мисс Гуилт. Когда ему показалось, что он произвел на нее необходимое впечатление, Уолдрон без всякого милосердия раскрыл весь заговор. Вмешалась полиция. Баронесса очутилась в тюрьме, а мисс Гуилт вынуждена была выбирать: или принять покровительство Уолдрона, или опять остаться без денег и друзей. Она была необыкновенно добродетельна и изумительно хитра – это как вам угодно. К удивлению Уолдрона, она ответила ему, что должна примириться, с перспективой остаться одинокой на свете и что он должен или сделать ей честное предложение, или оставить ее навсегда. Кончилось тем, чем кончается всегда, когда мужчина ослеплен, а женщина умна и решительна. К удивлению родных и друзей, Уолдрон сделал из необходимости добродетель и женился на ней.

– Сколько ему было лет? – поспешно спросил Бэшуд-старший.

Бэшуд-младший расхохотался.

– Он мог быть вашим сыном, – сказал он, – и так богат, что мог набить ваш драгоценный бумажник тысячными билетами! Не опускайте вашу голову. Это был несчастный брак, хотя он был так молод и так богат. Они жили за границей, и сначала довольно хорошо. Он, разумеется, сделал новое завещание, как только женился, и великолепно обеспечил жену под ласковым влиянием медового месяца. Но женщины со временем надоедают, как и другие вещи, и в одно прекрасное утро Уолдрон проснулся с сомнением в душе: не поступил ли он как дурак? Он был человек с тяжелым характером; он был недоволен сам собой и, разумеется, вскоре стал подозревать ее и свирепо ревновать к каждому мужчине, который входил в дом. Детей у них не было, они переезжали с одного места на другое, куда увлекала его ревность, и наконец вернулись в Англию после четырехлетнего супружества. У него был уединенный старый дом у йоркширских болот, и там он заперся со своей женой, не пуская в дом ни одной живой души, кроме собак и слуг. Только один результат, разумеется, мог получиться из такого обращения с решительной молодой женщиной. Может быть, это судьба, а может быть, и случай, но, когда женщина в отчаянии, непременно найдется мужчина, готовый этим воспользоваться. В этом случае этим мужчиной был капитан Мануэль, уроженец Кубы и (по его рассказу) отставной офицер испанского флота. Он встретился с прелестной женой Уолдрона во время возвращения в Англию, успел поговорить с нею, несмотря на ревность мужа, и последовал за ними в место заточения в доме Уолдрона у болот. Капитан был хитрым и решительным человеком – вроде отважного пирата с оттенком таинственности, которая так нравится женщинам…

– Она не такая, как другие женщины, – вдруг перебил Бэшуд сына. – А ей?.. – Голос его ослабел, и он замолчал, не закончив вопроса.

– А ей нравился ли капитан? – подсказал Бэшуд-младший, снова засмеявшись. – По ее собственному рассказу, она обожала его; в то же время ее поведение (по ее словам) было совершенно невинно. Зная, как внимательно подсматривал за нею муж, это показание (как оно ни невероятно) должно быть правдиво. Около шести недель они ограничивались тайной перепиской. Кубинский капитан (в совершенстве говоривший и писавший по-английски) успел привлечь на свою сторону одну из служанок в йоркширском доме. Чем это могло кончиться, нам нечего трудиться разгадывать. Уолдрон сам довел дело до кризиса. Дошла ли до него информация о тайной переписке или нет – это неизвестно, но верно то, что он вернулся однажды домой с прогулки верхом в более скверном расположении духа, чем обыкновенно. Жена показала ему такой образец присутствия духа, который ему еще не удалось превозмочь, и это кончилось тем, что он ударил ее по лицу хлыстом. Я боюсь, мы должны сознаться, что это было поведение неблагородное, но на ее характер хлыст произвел самое удивительное действие. С этой минуты она покорилась Уолдрону так, как еще никогда не покорялась прежде. Две недели после этого он делал, что хотел, – она не перечила ему; он говорил, что хотел, – она не противоречила ни одним словом. Некоторые мужчины, может быть, подозревали бы, что этот внезапный переворот скрывает за собой что-нибудь опасное. Смотрел ли на это Уолдрон с такой же точки зрения – я не могу вам сказать. Известно только то, что, прежде чем след хлыста сошел с лица его жены, он занемог и через два дня умер. Что вы скажете на это?

– Я скажу, что он это заслужил! – сказал Бэшуд, ударив кулаком по столу, когда сын остановился и посмотрел на него.

– Доктор, лечивший умершего, думал не так, как вы, – сухо заметил Бэшуд-младший. – Он пригласил двух других докторов, и все трое отказались дать свидетельство о смерти. Последовало обычное судебное следствие. Показания докторов и слуг совпадали и обвиняли одну и ту же сторону, и миссис Уолдрон была предана суду по обвинению в отравлении мужа. Послали в Лондон за первоклассным стряпчим по уголовным делам снять показания с подсудимой для ее защиты, и тогда были написаны эти бумаги. Что с вами случилось? Что вам теперь нужно?

Бэшуд-старший вдруг вскочил с места и, протянув руки к столу, попытался взять бумаги у сына.

– Я хочу на них взглянуть! – вскричал он с жаром. – Я хочу посмотреть, что в них говорится о капитане с Кубы. Это он все сделал, Джемми, я клянусь, что он сделал все!

– Никто в этом не сомневался из тех, кто в это время знал тайну этого дела, – возразил ему сын, – но никто не мог этого доказать. Сядьте, прошу вас, и успокойтесь. О капитане Мануэле тут нет ничего, кроме сильного подозрения стряпчего о его соучастии, которое адвокат, для которого стряпчий приготовлял эти бумаги, мог использовать при защите или нет, по его усмотрению. С начала до конца она выгораживала капитана. В начале дела она дала два показания стряпчему; оба ему казались ложными. Во-первых, миссис объявила, что она невинна в этом преступлении. Это стряпчего не удивило, разумеется; его клиенты вообще имели привычку обманывать. Во-вторых, признаваясь в тайной переписке с кубинским капитаном, она заявила, что письма с обеих сторон относились только к замышляемому побегу, на который варварское обращение мужа заставило ее согласиться. Стряпчий, конечно, захотел видеть письма.

«Он сжег все мои письма, а я сожгла все его», – было единственным ответом, которого он добился. Очень было возможно, что капитан Мануэль сжег ее письма, когда узнал, что в доме идет следствие, но стряпчий знал из своего опыта (как я знаю также), что когда женщина любит мужчину, то девяносто девять раз из ста, несмотря на риск, она сохранит его письма. Когда у него возникли подозрения в этом отношении, стряпчий тайно навел справки об иностранном капитане и узнал, что он сильно нуждался в деньгах, как только может нуждаться иностранный капитан без средств в чужой стране. В то же время он задал несколько вопросов своей клиентке: какого размера наследства ожидала она от своего покойного мужа? Она отвечала в большом негодовании, что в бумагах ее мужа было найдено завещание, тайно написанное только за несколько дней до его смерти, в котором ей было выделено из всего огромного богатства только пять тысяч фунтов.

«Разве было другое завещание, – спросил стряпчий, – замененное этим новым?»

«Да, было, завещание, отданное мне самой, завещание, написанное тотчас после свадьбы».

«Обеспечивавшее хорошо его вдову?»

«Обеспечивавшее ее в десять раз больше того, что ей было определено во втором завещании».

«Не упоминали ли вы об этом первом завещании, теперь уничтоженном, капитану Мануэлю?»

Она увидела ловушку, расставленную ей, и сказала без малейшей нерешительности: «Нет, никогда!»

Этот ответ подтвердил подозрения стряпчего. Он старался напугать ее, уверяя, что миссис может заплатить жизнью за то, что обманывает его таким образом. С обычным женским упорством она оставалась непоколебима по-прежнему. Капитан со своей стороны вел себя таким же образом. Он признался, что думал о побеге, заявил, что сжигал все ее письма тотчас по получении, заботясь о ее репутации. Он оставался в окрестностях старого дома, сам вызвался явиться в суд. Ничего не было выяснено, что по закону могло уличить его в преступлении или что позволило бы вызвать его в зал суда в день процесса иначе как свидетелем. Я сам не думаю, чтоб могло быть хоть малейшее сомнение, что Мануэль не знал о завещании, по которому его любовнице доставалось пятьдесят тысяч и что он был готов, в силу этого обстоятельства, жениться на ней после смерти Уолдрона. Если кто подстрекал ее самой освободиться от мужа, став вдовой, то это, вероятно, был капитан, и если она не успела при таком надзоре достать яд сама, то этот яд, думаю, был прислан ей в письме капитана…

– Я не верю, чтоб она использовала яд, если он и был ей прислан! – воскликнул Бэшуд. – Я думаю, что капитан сам отравил ее мужа!

Бэшуд-младший, не обращая внимания на слова отца, сложил бумаги, которые теперь уже не были нужны, убрал их в сумку и вместо них вынул вырезку из газеты.

– Вот один из публикованных отчетов о процессе, – сказал он, – который вы можете прочесть в свободное время, если хотите. Мы не должны теперь терять времени, входя в подробности. Я уже говорил вам, как искусно ее адвокат составил себе план для того, чтоб представить обвинение в убийстве последствиями трагедии многих ударов судьбы, уже постигших невинную женщину. Два аргументированных пункта имелись для ее защиты: во-первых, не было доказательств, что она имела в руках яд, а во-вторых, врачи, хотя определенно утверждали, что муж ее умер от яда, не имели одинакового мнения о том, какой именно яд отравил его. Это были сильные пункты, и обоими адвокат воспользовался хорошо, но улики, с другой стороны, опровергали все. Доказали, что подсудимая имела не менее трех причин, чтоб убить своего мужа: он обращался с нею с беспримерной жестокостью; он оставлял ее по завещанию (она не знала, что оно уничтожено) обладательницей большого состояния после своей смерти; и она, по своему собственному признанию, намеревалась бежать с другим. Выдвинув эти причины, обвинение доказало, опираясь на улики, не сомневаясь ни в чем, что только одна особа в доме имела возможность дать яд – это подсудимая. Что могли сделать присяжные и судьи при таких уликах? Приговор был «виновна», разумеется, и судья объявил, что он с этим согласен. С женщинами в зале суда сделалась истерика, да и с мужчинами было не лучше. Судья рыдал, адвокаты дрожали. Миссис Уолдрен была приговорена к смерти в такой обстановке, какой еще не видывали в зале английского уголовного суда. А она и теперь жива и здоровехонька и может совершить любое преступление, какое захочет, и отравит для собственных удобств каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка, которым случится стать на ее пути. Преинтересная женщина! Оставайтесь с нею в хороших отношениях, любезный сэр, потому что закон сказал ей на самом простом английском языке: «Мой очаровательный друг, я за вас не боюсь!»

– Как она была прощена? – спросил Бэшуд, едва дыша. – Мне говорили в то время, но я забыл. Не вмешался ли в это дело Министр внутренних дел? Если так, я уважаю Министра внутренних дел, я скажу, что он достойным образом занимает свое место.

– Совершенно справедливо, старичок! – ответил Бэшуд-младший. – Министр внутренних дел был нижайшим и покорнейшим слугою просвещенной прессы, и он достойным образом занимал свое место. Возможно ли, чтоб вы не знали, как она спаслась от виселицы? Если вы не знаете, я должен вам рассказать. Вечером после окончания процесса двое-трое литераторов отправились в две-три газетные редакции и написали две-три раздирающие душу статьи об этом процессе. Наутро публика вспыхнула как порох; подсудимую допрашивали перед судом любителей на страницах газет. Все, не имевшие никакого понятия об этом, схватились за перо и пустились писать (с благосклонного разрешения издателей). Доктора, не лечившие больного и не присутствовавшие при осмотре тела, объявляли дюжинами, что он умер естественной смертью. Адвокаты, не присутствовавшие в зале суда, не слышавшие обвинителей, напали на присяжных, слышавших их, и осудили судью, который заседал в суде, раньше чем многие из них родились. Публика следовала за адвокатами, докторами, литераторами, которые пустили все в ход. Закон серьезно исполнял свою обязанность… Ужасно! Ужасно! Британская публика восстала, как один человек, против своего собственного устройства, и Министр внутренних дел отправился к судье. Судья твердо стоял на своем. Он и по окончании процесса находил приговор справедливым и теперь это находит.

«Но положим, – сказал Министр внутренних дел, – что обвинение попыталось бы доказать ее виновность другим образом, а не так, как оно доказывало, что сделали бы тогда вы и присяжные?»

Разумеется, судья не мог этого сказать. Это успокоило Министра внутренних дел. А когда он получил согласие судьи представить улики врачей на рассмотрение одному знаменитому доктору и когда знаменитый доктор, излагая свою точку зрения, сослался прежде всего на то, что недостаточно знает подробности этого дела, говорящих в пользу обвиняемой, Министр внутренних дел был очень доволен. Смертный приговор подсудимой был брошен под стол. Но самое интересное еще было впереди. Вы знаете, что случилось, когда публика вдруг осталась с нежным предметом своего сочувствия на шее? Тотчас одержало верх общее мнение, что она не была достаточно невиновна, чтобы ее выпустить из тюрьмы! Накажите, ее немножко – вот чего хотела общественность. Накажите ее немножко, господин министр, по общим нравственным основаниям. Небольшой прием легкого судебного лекарства, если вы нас любите – и мы будем совершенно спокойны на этот счет до конца нашей жизни.

– Не шути над этим! – вскричал отец. – Не шути, не шути, не шути, Джемми! Неужели ее осудили опять? Они не могли! Они не смели! Никого нельзя судить два раза за одно и то же преступление.

– Ее можно было осудить во второй раз за второе преступление, – возразил Бэшуд-младший, – и ее судили. К счастью, для успокоения общественного мнения, она очертя голову бросилась вознаграждать себя за обиду (как это делают женщины), когда узнала, что муж вместо пятидесяти тысяч оставил ей только пять. Накануне начала следствия запертый ящик стола в кабинете Уолдрона, в котором лежали драгоценные каменья, был найден отпертым и пустым; а когда подсудимую арестовали, драгоценные камни были найдены вынутыми из оправы и зашитыми в ее корсет. Она считала это справедливым вознаграждением себе. Закон объявил это воровством, совершенным у душеприказчиков покойного. Меньшее преступление, оставленное без внимания при обвинении в убийстве, вынуждены были рассмотреть для того, чтобы спасти честь мундира в глазах публики. Ход правосудия был остановлен в первом процессе, а теперь потребовалось опять дать ход правосудию в другом процессе. Миссис была привлечена к суду за воровство после того, как была прощена за убийство. Мало того, если бы ее красота и трагическое прошлое не произвели сильного впечатления на стряпчего, ей пришлось бы не только выдержать другой процесс, но и лишиться пяти тысяч фунтов, на которое давало ей право второе завещание и которые были бы отняты у нее казной, как у воровки.

– Я уважаю ее стряпчего! Я восхищаюсь ее стряпчим! – воскликнул Бэшуд. – Мне было бы приятно пожать ему руку и высказать слова благодарности.

– Он не поблагодарил бы вас, если бы вы это сделали, – повторил Бэшуд-младший. – Он находился под приятным впечатлением, что никто не знает, кроме него, как он спас наследство миссис Уолдрон…

– Извини, Джемми, – перебил отец, – не называй ее миссис Уолдрон. Говори о ней, пожалуйста, под тем именем, которое она носила, когда была невинна и молода. Тебе не будет неприятно для меня называть ее мисс Гуилт?

– Нисколько! Мне решительно все равно, как ее называть. Бросьте вашу сентиментальность! Перейдем к фактам. Вот что сделал ее стряпчий, прежде чем начался второй процесс. Он сказал ей, что она непременно будет снова признана виновной.

«И на этот раз, – продолжал он, – публика не будет препятствовать исполнению закона. Есть у вас старый друг, на кого вы могли бы положиться?»

У нее не было ни одного старого друга.

«Очень хорошо. Если так, вы должны положиться на меня, – сказал стряпчий. – Подпишите эту бумагу, будто вы передали мне все ваше состояние. Когда придет время, я постараюсь уладить это дело с душеприказчиками вашего мужа, а потом передам деньги вам, закрепив их надлежащим образом (в случае, если вы выйдете замуж опять) собственно за вами. Казна в других сделках такого рода часто отказывается от своего права оспаривать законность продажи, и, если казна поступит с вами не суровее, чем с другими, когда вы выйдете из тюрьмы, у вас будет пять тысяч для того, чтобы снова начать жизнь».

– Очень мило со стороны стряпчего, когда ее готовились судить за то, что она обворовала душеприказчиков, предоставить ей возможность обворовать казну – не правда ли? Ха-ха! Вот каков свет!

Последние слова сына, произнесенные с усмешкой, были оставлены отцом без внимания.

– В тюрьме! – сказал он сам себе. – О боже! После всех этих бедствий опять в тюрьме!

– Да, – сказал Бэшуд-младший, вставая и потягиваясь. – Вот как это кончилось. Приговор был: виновна. Ее приговорили к двухлетнему заключению в тюрьме. Мисс Гуилт отсидела свое время и вышла, сколько мне помнится, года три назад. Если вы желаете знать, что она сделала, когда вышла на свободу, и как жила потом, я могу рассказать вам кое-что об этом в другой раз, когда у вас в бумажнике будет билета два лишних. Пока вы знаете все, что вам нужно знать. Нет ни тени сомнения, что эта очаровательная дама носит на себе двойное пятно: она была обвинена в убийстве и сидела в тюрьме за воровство. Вы получили достаточно за ваши деньги, не считая того, что мое мастерское изложение дела прошло задаром. Если у вас есть хоть какое-нибудь чувство признательности, вы должны сделать что-нибудь доброе для вашего сына. Если бы не я, хотите скажу вам, что вы сделали бы, старичок? Если бы вы могли поступить так, как хотели, вы женились бы на мисс Гуилт.

Бэшуд вскочил и пристально посмотрел сыну в лицо.

– Если бы я мог поступить так, как хотел, я женился бы на ней и теперь.

Бэшуд-младший отступил на шаг.

– После всего, что я вам рассказал? – спросил он с изумлением.

– После всего, что ты мне рассказал.

– С возможностью быть отравленным в первый раз, как вам случилось бы оскорбить ее?

– С возможностью быть отравленным, – отвечал Бэшуд, – через двадцать четыре часа.

Агент конторы частных сыщиков сел на свое место, пораженный словами и выражением лица своего отца.

– Сошел с ума! – сказал он сам себе. – Просто сошел с ума!

Бэшуд взглянул на свои часы и торопливо схватил шляпу с бокового столика.

– Мне хотелось слышать остальное, – сказал он. – Мне бы хотелось бы слышать каждое слово, которое ты можешь сказать о ней, до самого конца. Но время, страшно бегущее время уходит. Может быть, они уже теперь обвенчаны.

– Что вы хотите делать? – спросил Бэшуд-младший, вставая между отцом и дверью.

– Я иду в гостиницу, – сказал старик, стараясь пройти мимо сына. – Я хочу видеться с мистером Армадэлем.

– Для чего?

– Для того чтобы рассказать ему все, что ты рассказал мне.

Он остановился, дав этот ответ.

Вновь улыбка торжества появилась на его лице.

– Мистер Армадэль молод, перед мистером Армадэлем вся жизнь впереди, – сказал он, цепляясь за руку сына своими трепещущими пальцами. – Что не пугает меня, испугает его.

– Подождите, – сказал Бэшуд-младший. – Вы уверены по-прежнему, что на ней женится мистер Армадэль?

– Да, да, да! Пусти меня, Джемми, пусти меня!

Шпион стал спиной к двери и с минуту соображал.

Армадэль был богат. Армадэля (если и он также не сошел с ума) можно было заставить заплатить большие деньги за сведения, которые спасут его от бесславного брака с мисс Гуилт.

«В моем кармане может очутиться фунтов сто, если я сам примусь за это дело, – думал Бэшуд-младший. – А мне не достанется и полпенни, если я предоставлю это отцу».

Он взял шляпу и свою кожаную сумку.

– Может ли сохранится все рассказанное в вашей старой, пустой голове? – спросил он с самым непринужденным видом. – Где вам! Я отправлюсь с вами и помогу вам. Что вы думаете об этом?

Отец с восторгом бросился на шею к сыну.

– Джемми… – сказал он прерывающимся голосом, – ты так ко мне добр. Возьми оставшийся билет, друг мой, я как-нибудь обойдусь без него, возьми оставшийся билет.

Сын распахнул дверь настежь и великодушно повернулся спиной к бумажнику, который подавал ему отец.

– Черт побери, старичок! Я не такой корыстолюбивый, – сказал он с притворно глубоким чувством. – Спрячьте ваш бумажник и пойдем.

«Если я возьму последний пятифунтовый билет моего почтенного родителя, – думал он, спускаясь по лестнице, – может быть, он захочет взять половину, когда увидит деньги Армадэля!»

– Пойдемте же! – продолжал он. – Мы возьмем кэб и поймаем счастливого женишка, прежде чем он отправится в церковь!

Они наняли кэб и поехали в гостиницу, которая была местопребыванием Мидуинтера и Аллана. Как только дверца кэба закрылась, Бэшуд тотчас вернулся к мисс Гуилт.

– Расскажи мне остальное, – сказал он, взяв сына за руку и нежно поглаживая ее. – Будем говорить о ней всю дорогу до гостиницы. Помоги мне провести это время, Джемми, помоги мне провести это время!

Бэшуд-младший был очень весел в надежде увидеть деньги Армадэля. Он до самого конца забавлялся над беспокойством отца.

– Посмотрим, помните ли вы то, что я вам говорил, – начал он. – В этой истории есть одно действующее лицо, которое исчезло без всякого объяснения. Можете вы сказать мне, кто это?

Он рассчитывал на то, что отец его не будет в состоянии ответить на этот вопрос, но память Бэшуда во всем, что относилось к мисс Гуилт, была так же ясна и тверда, как у его сына.

– Мошенник-иностранец, который подучил ее и заставил выгородить его, рискуя ее собственной жизнью, – ответил он без малейшей нерешительности. – Не говори о нем, Джемми, не говори о нем!

– Я должен говорить о нем, – возразил тот. – Ведь вы хотите знать, что стало с мисс Гуилт, когда она вышла из тюрьмы? Очень хорошо, я могу вам рассказать. Она стала миссис Мануэль… Не к чему таращить на меня глаза, я это знаю официально. В конце прошлого года к нам в контору пришла одна иностранка с доказательствами, что она была законно обвенчана с капитаном Мануэлем, когда он в первый раз приехал в Англию. Она только недавно узнала, что он опять здесь, и имела причину предполагать, что он женился на другой женщине в Шотландии. Наши люди навели необходимые справки. Сравнение дат показало, что шотландский брак был заключен именно в то время, когда мисс Гуилт оказалась свободной. Дальнейшие расследования показали нам, что вторая миссис Мануэль была не кто иная, как героиня знаменитого уголовного процесса и – мы этого тогда не знали, но знаем теперь – ваш очаровательный друг мисс Гуилт.

Голова Бэшуда упала на грудь. Он крепко сжал свои трепещущие руки и молча ждал продолжения рассказа.

– Развеселитесь, – продолжал его сын, – она была столько же жена капитана, сколько и вы; мало того, сам капитан теперь уже вам не помеха. В один туманный день в прошлом декабре он ускользнул от нас и отправился на континент – никто не знал куда. Он истратил все пять тысяч второй миссис Мануэль за то время, которое прошло (года два или три) с тех пор, как она вышла из тюрьмы, и удивительно было, откуда он достал денег на дорожные издержки. Оказалось, что он получил их от второй миссис Мануэль. Она наполнила его пустые карманы и доверчиво ждала в жалкой лондонской квартире известия от него, чтоб приехать к нему, как только он поселится за границей! Откуда она достала деньги, можете вы спросить довольно естественно. Этого никто не мог сказать в то время. Мое мнение состоит в том, что, должно быть, еще была жива ее прежняя госпожа, и мисс Гуилт наконец извлекла выгоду из фамильной тайны Блэнчардов. Разумеется, это только догадка, но есть одно обстоятельство, делающее эту догадку правдоподобной для меня. В то время у нее была одна пожилая приятельница, которая была способна помочь ей отыскать адрес ее госпожи. Можете вы угадать имя этой пожилой приятельницы? Где вам! Разумеется, миссис Ольдершо!

Бэшуд вдруг поднял глаза.

– Зачем она обратилась, – спросил он, – к женщине, которая бросила ее, когда она была ребенком?

– Не могу сказать, – отвечал сын, – разве только она обратилась к ней для укладки своих великолепных волос. Мне не нужно говорить вам, что тюремные ножницы обрезали локоны мисс Гуилт, и прошу позволения прибавить, что миссис Ольдершо – самая знаменитая женщина в Англии относительно восстановления волос и кожи лиц женского пола. Сложите дважды два, и, может быть, вы согласитесь со мною, что в этом случае они составят четыре.

– Да-да, дважды два – четыре, – нетерпеливо повторил отец. – Но я желаю знать кое-что другое. Получила ли она от него известие? Прислал ли он за нею после того, как уехал за границу?

– Капитан? Как это могло прийти вам в голову? Разве он не истратил все ее деньги и разве не скрылся на континенте от нее? Она, наверно, ожидала от капитана известия, потому что упорно продолжала верить ему. Но я готов поспорить с вами, что она никогда не увидела больше его почерка. Мы в конторе приложили все силы, чтоб открыть ей глаза, мы прямо сказали, что у капитана жива его первая жена и что она не имеет на него ни малейшего права. Она не хотела нам верить, хотя мы показывали ей доказательства. Упряма, дьявольски упряма! Наверно, она ждала несколько месяцев, прежде чем отказалась от последней надежды увидеть его опять.

Бэшуд быстро выглянул из окна.

– Куда могла она обратиться за прибежищем? – сказал он не сыну, а себе. – Что могла она сделать?

– Судя по моему опыту в женщинах, – заметил Бэшуд-младший, услышав слова отца, – я сказал бы, что она, вероятно, пробовала утопиться. Но это опять только догадка, только догадка об этом периоде в ее жизни. Я ничего не знаю о поступках мисс Гуилт весной и летом этого года. Может быть, она в отчаянии покушалась на самоубийство; может быть, она была заказчицей тех справок, которые я собирал для миссис Ольдершо. Наверно, вы увидите ее сегодня, и, может быть, если вы используете ваше влияние, вы заставите ее саму рассказать конец своей истории.

Бэшуд, все смотревший из окна, вдруг взял за руку сына.

– Тише! Тише! – воскликнул он в сильном волнении. – Мы приехали наконец. О, Джемми! Посмотри, как бьется мое сердце… Вот гостиница.

– Какой толк от вашего сердца, – сказал Бэшуд-младший. – Ждите здесь, пока я пойду навести справки.

– Я пойду с тобой! – закричал отец. – Я не могу ждать! Говорю тебе, я не могу ждать!

Они вместе пошли в гостиницу и спросили мистера Армадэля.

Ответ после некоторой нерешительности и заминки был тот, что мистер Армадэль уехал шесть дней назад; второй слуга прибавил, что друг мистера Армадэля, мистер Мидуинтер, уехал только утром. Куда уехал мистер Армадэль? Куда-то в провинцию. Куда уехал мистер Мидуинтер, никто не знал.

Бэшуд посмотрел на сына с безмолвным отчаянием.

– Вздор и пустяки! – сказал Бэшуд-младший, грубо заталкивая отца в кэб. – Мы найдем его у мисс Гуилт.

Старик взял руку сына и поцеловал ее.

– Благодарю тебя, милый мой, – сказал он с признательностью, – благодарю тебя за то, что ты утешаешь меня.

Кэбу велели ехать ко второй квартире мисс Гуилт.

– Останьтесь здесь, – сказал сын, выходя и запирая отца в кэбе. – Я намерен сам заняться этим делом.

Он постучался в дверь.

– Я принес записку мисс Гуилт, – сказал он, заходя в коридор, как только дверь отворили.

– Она уехала, – отвечала служанка. – Вчера вечером.

Бэшуд-младший не терял больше времени со служанкой; он настоял, чтобы вызвали хозяйку; хозяйка подтвердила известие об отъезде мисс Гуилт.

– Куда она отправилась?

Хозяйка не могла сказать. Как она оставила квартиру? Пешком. В котором часу? В девятом. Что же она сделала со своей поклажей? У ней не было поклажи. Приходил к ней вчера какой-нибудь мужчина? Никто не приходил повидаться с мисс Гуилт.

Лицо отца, бледное и испуганное, выглядывало из окошка кэба, когда сын спустился с лестницы.

– Ее нет здесь, Джемми? – спросил он слабым голосом. – Ее нет здесь?

– Молчите! – закричал шпион, врожденная грубость которого вырвалась наконец из-под контроля. – Я еще не кончил свои расспросы.

Он перешел через дорогу и вошел в кофейную, находившуюся прямо против того дома, из которого он только что вышел.

У окна сидели два человека, поглядывая на него с беспокойством.

– Кто из вас был вчера дежурный в десятом часу вечера? – спросил Бэшуд-младший, грозно подходя к ним и задавая вопрос строгим, повелительным шепотом.

– Я, сэр, – отвечал один из них неохотно.

– Вы потеряли из вида дом? Да, я это вижу.

– Только на минуту, сэр. Какой-то грубиян-солдат вошел…

– Этого довольно, – сказал Бэшуд-младший. – Я знаю, что сделал солдат и кто послал его сделать это. Она опять ускользнула от нас. Вы величайший осел! Считайте себя уволенным!

С этими словами и с ругательствами, для того чтобы придать им больше выразительности, он вышел из кофейной и вернулся к кэбу.

– Она уехала! – закричал отец. – О Джемми, Джемми! Я это вижу по твоему лицу!

Он упал в угол кэба со слабым жалобным криком.

– Они обвенчаны! – стонал он.

Руки его повисли, шляпа свалилась с головы.

– Останови их! – воскликнул он, вдруг опомнившись и схватив в бешенстве сына за ворот сюртука.

– Поезжай назад в гостиницу! – крикнул Бэшуд-младший извозчику. – Не шумите! – прибавил он, свирепо обернувшись к отцу. – Мне нужно подумать.

Весь лоск сошел с него в это время. Его гнев был распален; его гордость – даже такой человек имел свою гордость – была глубоко уязвлена. Два раза пытался он провести эту женщину, и два раза эта женщина провела его.

Он вышел из кэба, приехав в гостиницу во второй раз, и попробовал подкупить слуг деньгами. Результат этого опыта показал ему, что они не могли продать никакие сведения. После минутного размышления он, прежде чем вышел из гостиницы, спросил дорогу к приходской церкви.

«Может быть, стоит попытаться», – подумал он, назвав адрес извозчику.

– Скорее! – закричал он, посмотрев прежде на свои часы, а потом на отца. – Минуты драгоценны, а старик-то начинает слабеть.

Это была правда. Все еще способный слышать и понимать, Бэшуд уже был не способен говорить; он уцепился обеими руками за крепкую руку сына и с отчаянием опустил голову на его плечо.

Приходская церковь стояла в стороне от улицы, на открытом месте, была окружена решетками, к ней вели ворота. Оттолкнув отца, Бэшуд-младший отправился прямо в ризницу. Клерк, убиравший книги, и помощник его, псаломщик, были единственными людьми в ризнице, когда он вошел туда и попросил позволения взглянуть на брачные записи этого утра.

Клерк важно раскрыл книгу и отошел от стола, на котором она лежала. В книге в это утро было записано три брака, и первые две подписи на странице были: «Аллан Армадэль!» и «Лидия Гуилт!»

Даже Бэшуд-младший, не знавший правды, не подозревавший, к каким страшным последствиям могло повести утреннее происшествие, даже он вздрогнул, когда глаза его прочитали эту запись. Дело совершилось! Что бы ни вышло из этого, дело совершилось! Свидетельство о браке, который был и законен, и вместе с тем ложен относительно осложнений, к которым он мог повести, было записано в книге. Собственным почерком Мидуинтера, вследствие рокового сходства имен, было представлено доказательство, которое могло убедить всякого, что не Мидуинтер, а Аллан был мужем мисс Гуилт!

Бэшуд-младший закрыл книгу и возвратил ее клерку. Он спустился с лестницы, угрюмо сунув руки в карманы. Серьезный удар был нанесен его профессиональному самолюбию.

Сторож встретил его у церковной стены. Он подумал с минуту, стоит ли истратить шиллинг на расспросы этого человека, и решил, что стоит. Если бы их можно было выследить и нагнать, то появилась бы возможность даже и теперь увидеть деньги Армадэля.

– Как давно, – спросил он, – первая чета, обвенчавшаяся здесь сегодня, вышла из церкви?

– Около часа, – отвечал сторож.

– На чем они уехали?

Сторож не ответил на второй вопрос, пока не спрятал в карман деньги.

– Вы не проследите их отсюда, сэр, – сказал он, когда получил свой шиллинг. – Они ушли пешком.

– И вы больше ничего не знаете?

– Ничего не знаю, сэр.

Оставшись один, даже сыщик частной справочной конторы остановился на минуту в нерешительности, прежде чем возвратился к отцу, ждавшему в кэбе у ворот. Он был выведен из этой нерешительности внезапным появлением извозчика за оградой церкви.

– Я боюсь, что старому джентльмену стало плохо, сэр, – сказал извозчик.

Бэшуд-младший сердито нахмурился и вернулся к кэбу. Когда он отворил дверцу и заглянул в кэб, отец его наклонился вперед и посмотрел на него, безмолвно шевеля губами, дрожа всем телом, бледный как смерть.

– Она провела нас, – сказал сын. – Они обвенчались сегодня утром.

Тело старика с минуту качалось из стороны в сторону, еще через минуту глаза его закрылись, а голова упала вперед, на переднюю скамейку кэба.

– Вези в больницу! – закричал сыщик. – С ним обморок. Вот что вышло из того, что я отступил от своего правила, чтобы угодить отцу! – пробормотал он, угрюмо поднимая голову Бэшуда и развязывая ему галстук. – Прекрасное утреннее занятие! Клянусь всем святым, прекрасное утреннее занятие!

Больница была близко, и дежурный доктор – на своем посту.

– Оправится он? – грубо спросил Бэшуд-младший.

– Кто вы? – спросил доктор не менее резко со своей стороны.

– Его сын.

– Не подумал бы этого, – ответил доктор, взяв лекарство, поданное ему сиделкой и отходя от сына к отцу с видимым облегчением, которого не трудился скрывать. – Да,– прибавил он минуты через две, – ваш отец оправится на этот раз.

– Когда его можно будет перевезти отсюда?

– Часа через два.

Шпион положил визитную карточку на стол.

– Я приеду сам или пришлю за ним, – сказал он. – Я полагаю, что теперь могу ехать, если оставляю мое имя и мой адрес.

С этими словами он надел шляпу и ушел.

– Какой скот! – сказала сиделка.

– Нет, – спокойно возразил доктор, – он человек.

В десятом часу вечера Бэшуд проснулся в своей постели в гостинице. Он проспал несколько часов, после того как его привезли из больницы, и душа его и тело теперь медленно оправлялись.

Свеча горела на столе возле кровати, и на нем лежало письмо. Почерк был его сына, и в письме было сказано следующее:

Письмо выпало из слабых рук старика.

«Как жаль, что Джемми не мог прийти ко мне сегодня, – подумал он, – но все-таки он добр, что посоветовал мне!»

Он с трудом повернулся на кровати и прочел письмо во второй раз.

– Да, – сказал он, – мне ничего больше не осталось, как возвращаться. Я слишком беден и слишком стар, чтобы пуститься за ними в погоню.

Он зажмурил глаза. Слезы медленно струились по его морщинистым щекам.

– Я наделал хлопот, Джемми, – прошептал он слабым голосом. – Я боюсь, что я наделал неприятных хлопот бедному Джемми!

Через минуту слабость охватила его, и Бэшуд опять заснул.

Часы соседней церкви пробили десять часов. Когда часы пробили это время, поезд, который должен был успеть к пароходу, с Мидуинтером и его женой в числе других пассажиров, быстро приближался к Парижу. Когда часы пробили этот час, вахтенный на яхте Аллана увидел Лэнд-эндский маяк и направил судно к Ушанту и Финистерре.

Неаполь, 10 октября. Сегодня минуло два месяца с тех пор, как я объявила, что закрыла мой дневник, с тем чтобы никогда его не открывать.

Зачем я нарушила свое решение?

Зачем я вернулась к этому тайному другу моих бессонных и горьких часов? Затем, что я одинока больше прежнего, хотя мой муж работает в соседней комнате. Мое несчастье женское, и хочется высказаться здесь, а ни в каком другом месте, моя вторая жизнь здесь, в этой книге, и никто не должен знать о ней.

Как я была счастлива в первые дни после нашего брака, и каким счастливым сделала я его! Минуло только два месяца, и вот уже этого счастья не стало! Я стараюсь припомнить, что мы могли сказать или сделать дурное друг другу, – и ничего не могу припомнить недостойного моего мужа, ничего недостойного меня. Я не могу назвать день, когда темная туча в первый раз сгустилась над нами.

Я могла бы это перенести, если бы меньше его любила. Я могла бы понять тайну нашего отчуждения, если бы он объяснил перемену, происшедшую в нем, так же грубо, как другие мужчины выказали бы это.

Но этого не случилось и не случится никогда. Не в его натуре заставлять страдать других. Ни одного нелюбезного слова, ни одного неприветливого взгляда не услышишь и не увидишь у него. Только по ночам я слышу, как он вздыхает во сне; и иногда, когда я вижу его задумчивым по утрам, чувствую, как безнадежно лишаюсь я любви, которую он когда-то испытывал ко мне. Он скрывает это или старается скрывать от меня. Он исполнен нежности, доброты, но нет прежней страсти и трепета на губах его, когда он целует меня теперь; его рука не говорит мне ничего, когда касается моей. Каждый день часы, которые он посвящает своему ненавистному писанию, становятся длиннее, каждый день он становится молчаливее в то время, которое отдает мне.

При всем том я ни на что пожаловаться не могу – ничего не было такого заметного, что оправдывало бы мои подозрения. Его разочарование не проявляется открыто; его безропотное отчуждение увеличивается так неуловимо, что даже моя бдительность не может заметить его. Раз пятьдесят в день я испытываю желание кинуться к нему на шею и сказать: «Ради бога, сделай что-нибудь, только не обращайся со мной таким образом!» – и раз пятьдесят в день слова эти замирают у меня на губах из-за ясного понимания того, что его поведение не дает предлога высказать их. Я думала, что перенесла самые сильные страдания, которые выпали мне в жизни, когда мой первый муж ударил меня по лицу хлыстом. Я думала, что испытала самое крайнее отчаяние в тот день, когда узнала, что тот другой негодяй, негодяй еще более подлый, бросил меня. Век живи – век учись. Есть еще страдание сильнее того, которое я почувствовала от хлыста Уолдрона, есть отчаяние еще более горькое, чем то, которое я узнала, когда Мануэль бросил меня.

Не стара ли я для него? Наверно, еще нет! Не лишилась ли я красоты своей? Ни один мужчина не проходит мимо меня на улице без того, чтобы глаза его не сказали мне, что я хороша по-прежнему.

Ах, нет! Нет! Тайна лежит глубже! Я думала и передумывала об этом, пока мной не овладела страшная мысль. Он был благороден и добр в своей прошлой жизни, а я была зла и обесславлена. Кто может сказать, какую страшную пропасть может это проложить между нами? Неизвестно для меня и для него. Это глупость, это сумасбродство, но, когда я лежу возле него в темноте, я спрашиваю себя: не вырывается ли у меня бессознательно признание в содеянном в прошлом в той обстановке близости, которая теперь соединяет нас? Не сохранилось ли чего-нибудь от ужасов моей прошлой жизни, что невидимо не оставляет меня? И не чувствует ли он влияния этого подсознательно, не понимая еще, в чем дело? О! Неужели в моем сердце остались зачумленные места, которые не может смыть мое раскаяние?

Кто может сказать? В нашей супружеской жизни что-то не ладится, я могу только это повторить. Есть какое-то тайное влияние, которого ни он, ни я не можем проследить и которое разлучает нас друг с другом каждый день все больше и больше. Ну, я полагаю, что привыкну со временем и научусь переносить.

Мимо моего окна только что проехала коляска с мило одетой дамой. Возле нее сидел ее муж, а напротив их дети. В ту минуту, когда я увидел ее, она смеялась и разговаривала очень весело; блестящая, веселая, счастливая женщина! Ах, миледи! Когда вы были моложе, смеялись бы так, если б были предоставлены самой себе и брошены в свете, как я?

16 октября. Два дня пропущены в моем дневнике! Я сама не могу сказать почему, разве только оттого, что Армадэль раздражает меня сверх меры. Один вид его напоминает мне Торп-Эмброз. Мне кажется, я боялась того, что могла написать о нем в последние два дня, если бы позволила себе поддаться опасному удовольствию раскрыть эти страницы.

Сегодня утром я ничего не боюсь и поэтому беру опять мой дневник.

Есть ли границы, желала бы я знать, для скотской глупости некоторых мужчин? Я думала, что узнала границы глупости Армадэля, когда была его соседкой в Норфолке, но последняя встреча в Неаполе показала мне, что я ошибалась. Он беспрестанно приходит к нам (Армадэль приезжает к нам в лодке из гостиницы «Санта-Лучия», где ночует), и разговор его постоянно составляет два предмета: яхта, продающаяся на здешней пристани, и мисс Мильрой. Да, он выбирает меня поверенной его верной любви к дочери майора! «Так приятно говорить об этом с женщиной!» Вот все извинение, какое он счел необходимым принести для привлечения моего сочувствия – моего сочувствия! – к разговору о «его драгоценной Нили», который он начинал по пятидесяти раз в день. Армадэль, очевидно, убежден (если только он думал об этом), что я совершенно забыла, так же как и он, все, что когда-то было между нами, когда я приехала в Торп-Эмброз. Такое решительное отсутствие самой обыкновенной деликатности и самого обыкновенного такта в человеке, который, по всей вероятности, имеет человеческую кожу, а не ослиную шкуру, и который говорит, если только уши не обманывают меня, а не ревет, кажется совершенно невероятным. Он спросил меня – он просто спросил меня вчера вечером, – сколько сот фунтов в год жена богатого человека может тратить на свои наряды.

«Не называйте слишком низкую цену, – прибавил идиот, глупо ухмыляясь. – Нили должна одеваться как одна из самых нарядных щеголих в Англии, когда я женюсь на ней».

И это он посмел сказать мне после того, как он был у моих ног и когда я лишилась его по милости мисс Мильрой! Мне, одетой в платье из альпака и имеющей мужа, который живет работой в газете!

Лучше не стану распространяться об этом, лучше буду думать и говорить о чем-нибудь другом.

О яхте. Я заявляю, что – как облегчение после разговоров о мисс Мильрой – яхта кажется мне преинтересным предметом. Она – прекрасивое судно. Ее марсели (что бы это ни было) особенно замечательны тем, что сделаны из красного дерева. Но при всех этих достоинствах яхта имеет тот недостаток, что она стара – это большая неприятность, а экипаж и шкипер после расчета с ними были отправлены в Англию – это также неприятно. Все-таки, если новый экипаж и нового шкипера можно найти здесь, таким красивым судном при всех его недостатках пренебрегать нельзя. Можно будет нанять ее на одну поездку и посмотреть, как она поведет себя. (Если она будет одного мнения со мною, ее поведение удивит нового владельца!) Пробная поездка решит, какие недостатки она имеет и какой ремонт требует ее преклонный возраст. И тогда можно решить, купить ее или нет. Такова болтовня Армадэля, когда он не разговаривает о своей «драгоценной Нили». А Мидуинтер, который не может найти время, свободное от своей работы для жены, может посвящать часы своему другу и уделять их безусловно моей невольной сопернице, новой яхте.

Сегодня я не буду больше писать. Если такая красивая дама, как я, бросается как тигрица к своему дневнику, ощущая писательский зуд в пальцах, то в таком положении нахожусь и я в настоящую минуту. Но с моей внешностью и с моим образованием, разумеется, о таком увлечении не должно быть и речи. Мы все знаем, что изящная дама не имеет страстей.

Лондон, 19 ноября. Я опять одна в большом городе, одна в первый раз после нашей свадьбы. Около недели тому назад я отправилась в путь на родину, оставив Мидуинтера в Турине.

Дни были так наполнены событиями с начала этого месяца, а я была так утомлена и душой и телом большую часть времени, что мой дневник оставался в забвении; только несколько отметок, написанных так торопливо и сбивчиво, что я сама едва понимаю их, напоминают мне о том, что случилось после того вечера, когда яхта Армадэля ушла из Неаполя. Я попробую, может быть, удастся провести их в порядок без большой потери времени; я попробую, не смогу ли припомнить все обстоятельства по порядку, как они следовали одно за другим с начала месяца.

Третьего ноября, будучи еще в Неаполе, Мидуинтер получил торопливое письмо от Армадэля из Мессины. «Погода, – писал он, – была прекрасная, и яхта сделала самый быстрый переход, какой только мог я предполагать. Экипаж с виду груб, но капитан Мануэль и его помощник англичанин (последний описан добрейшим существом) прекрасно управлялись с ним». После этого счастливого начала Армадэль, разумеется, продолжал плавание, по совету шкипера, решил посетить некоторые гавани в Адриатике, которые, по описанию капитана, стоило осмотреть.

Далее следовал постскриптум, объяснявший, что Армадэль торопился писать, чтобы успеть к неаполитанскому пароходу, и что он снова распечатал письмо прибавить кое-что, забытое им. Накануне отплытия яхты он был у банкира, чтобы взять «несколько сотен золотом», и думает, что забыл там сигарочницу: это была его любимая вещица. Он просил Мидуинтера сделать ему одолжение – постараться найти ее и сохранить до будущего свидания.

Вот суть письма.

Я старательно его обдумала, после того как Мидуинтер оставил меня одну после прочтения письма. Я думаю, что Мануэль недаром убедил Армадэля крейсировать в Адриатическом море, в котором гораздо меньше встречается кораблей, чем в Средиземном. Выражения, в которых упоминалось о такой ничтожной потере, как сигарочница, также поразили меня – как предсказание того, что будет. Я заключила, что банковые билеты Армадэля были разменены на золото не по его собственной предусмотрительности и знанию дел. Я подозреваю, что влияние Мануэля было также использовано в этом случае, и опять не без причины. Должна сказать, что во время бессонной ночи эти соображения беспрестанно приходили мне в голову, и время от времени я склонялась к решению о необходимости для меня вернуться в Англию.

Как попасть туда, особенно без Мидуинтера, – я не могла придумать в ту ночь. Я старалась разрешить это затруднение и заснула, измученная к утру, не придумав ничего.

Несколько часов спустя, когда я уже была одета, пришел Мидуинтер с известием, полученным с утренней почтой от лондонских журналистов. Издатели газет получили от редактора такой благоприятный отзыв о его корреспонденции из Неаполя, что решили предложить ему более ответственную должность с большим жалованьем в Турине. Редакторские инструкции были приложены к письму и его просили, не теряя времени, выехать из Неаполя к новому месту службы.

Услышав это, я успокоила его, прежде чем он успел задать вопрос, тревоживший его, согласна ли я на переезд. Турин имел в моих глазах большую привлекательность в том отношении, что он находится на дороге в Англию. Я уверила Мидуинтера тотчас, что готова ехать так скоро, как только возможно.

Он поблагодарил меня за готовность поддержать его планы с большей теплотой и ласковостью, чем я это видела в нем последнее время. Приятные известия от Армадэля, полученные накануне, по-видимому, вывели его из состояния отчаяния, в которое он был погружен после отплытия яхты. А теперь сообщение о его профессиональном успехе, а более всего надежда покинуть роковое место, в котором третье видение сновидения сбылось, окончательно (как он признался сам) развеселило и облегчило его. Он спросил, прежде чем ушел отдать распоряжения к нашему отъезду, ожидаю ли я известий от своих «родных» из Англии и распорядиться ли ему насчет того, чтоб мои письма пересылались вместе с его письмами poste restante[7] в Турин. Я тепло поблагодарила его и приняла предложение. В голове моей тотчас мелькнула мысль, как только он сделал свое предложение, что моими мнимыми «семейными обстоятельствами» снова можно воспользоваться как причиной для неожиданного отъезда из Италии в Англию.

Девятого числа мы поселились в Турине.

Тринадцатого Мидуинтер, будучи тогда очень занят, спросил, не хочу ли я избавить его от потери времени и сходить за письмами, которые, может быть, были пересланы нам из Неаполя. Я ожидала случая, который он теперь сам представил мне, и решилась ухватиться за него, не давая себе времени заколебаться. Нам не было писем poste restante. Но когда он задал мне этот вопрос после возвращения, я сказала ему, что для меня было письмо с неприятными известиями из «дома». Моя «мать» была опасно больна, и меня умоляли, не теряя времени, спешить в Англию, чтобы увидеться с нею.

Кажется совершенно непонятным теперь, когда я далеко от Мидуинтера, но, тем не менее, справедливо, что я не могла, даже теперь сказать ему заведомую ложь без трепета и стыда. Другие люди сочтут, да и я сама считаю это совершенно несообразным с таким характером, как мой. Несообразно или нет, а я это чувствовала. А что еще удивительнее (может быть, мне следовало бы сказать безумнее), если бы он настаивал на своем первоначальном намерении проводить меня в Англию, скорее чем позволить ехать одной, я твердо верю, что повернулась бы спиной к искушению во второй раз и заставила бы себя возвратиться к старой мечте прожить жизнь счастливо и безбедно с любимым мужем. Обманываю ли я себя в этом? Наверно, обманываю. Теперь важно только то, что случилось.

А кончилось тем, что Мидуинтер позволил мне убедить его, что я довольно опытна для того, чтобы заботиться о себе во время поездки в Англию, и что у него есть обязанности относительно журналистов, вверивших ему свои интересы, что нельзя поэтому оставлять Турин сразу после того, как он переехал туда. Мидуинтер не страдал, прощаясь со мною так, как страдал, когда видел в последний раз своего друга. Я это видела и как следует оценила беспокойство, выраженное им насчет того, чтоб я писала ему. Наконец я совершенно преодолела свою слабость к Мидуинтеру. Ни один мужчина, истинно любивший меня, не поставил бы своих обязанностей по службе выше своих обязанностей к жене. Я ненавижу его за то, что он позволил мне убедить его! Мне кажется, он был рад избавиться от меня. Мне кажется, он увидел в Турине какую-нибудь женщину, которая понравилась ему. Ну, пусть тогда следует своей новой фантазии, если хочет! Я скоро буду вдовой мистера Армадэля Торп-Эмброзского, и какое мне будет тогда дело до того, кого он любит или не любит?

О происшествиях в дороге не стоит упоминать, и мой приезд в Лондон уже записан на верху новой страницы.

Сегодня же единственное, хоть сколько-нибудь важное дело, сделанное мною после того, как я приехала в дешевую и спокойную гостиницу, в которой и нахожусь теперь, было поговорить с хозяином и попросить его помочь мне отыскать старые номера «Таймса». Он вежливо предложил проводить меня завтра утром в какое-то место в Сити, где хранят все газеты строго по номерам. До завтра я должна сдержать, как только могу, мое нетерпение узнать об Армадэле. Итак, я прощаюсь со своим прелестным отражением, которое появлялось на этих страницах.

Вечером второго декабря Бэшуд в первый раз занял свой наблюдательный пост на станции Юго-Восточной железной дороги. Это было шестью днями ранее того числа, которое Аллен назначил для своего возвращения. Но доктор, посоветовавшись со своей медицинской опытностью, счел возможным, что «мистер Армадэль мог в свои молодые лета выздороветь скорее, чем предполагали его доктора». Вследствие этого, предосторожности ради, Бэшуду было велено начать ожидать прибытия поездов на другой день после того, как он получил письмо от своего хозяина.

От второго до седьмого декабря управитель аккуратно ждал на платформе, видел, как подъезжали поезда и убеждался каждый вечер, что все приезжие были незнакомы ему. От второго до седьмого декабря мисс Гуилт (мы возвращаемся к имени, под которым она более известна на этих страницах) получала его ежедневные донесения иногда лично, иногда письменно. Доктор, которому передавались эти донесения, читал их в свою очередь с невозмутимой уверенностью в правильности принятой предосторожности, до утра восьмого числа. В этот день раздражение от столь продолжительной неизвестности произвело перемену к худшему в переменчивом расположении духа мисс Гуилт, заметную для всех окружающих. Эта метаморфоза довольно странным образом отразилась такой же заметной переменой в обращении доктора, когда он нанес мисс Гуилт свой обычный визит. По случайности столь необыкновенной, что его враги могли бы подозревать, что это вовсе не было случайностью, в то утро, когда мисс Гуилт потеряла терпение, доктор в первый раз также потерял свою уверенность.

– Нет известий, разумеется, – сказал он, садясь с тяжелым вздохом. – Хорошо! Хорошо!

Мисс Гуилт с раздражением подняла на него глаза от своей работы.

– Вы, кажется, в необыкновенно унылом расположении сегодня, – сказала она. – Чего вы боитесь теперь?

– Обвинение в боязни, – торжественно отвечал доктор, – нельзя опрометчиво бросать ни на одного мужчину, даже когда он принадлежит к такой мирной профессии, как моя. Я не боюсь. Я, как вы правильнее выразились сначала, в необыкновенно унылом расположении духа. Я по природе, как вам известно, сангвиник и вижу сегодня только то, что без моей привычной наклонности к надежде я мог и должен бы видеть неделю тому назад.

Мисс Гуилт с досадой бросила свою работу.

– Если бы слова стоили денег, – сказала она, – увлечение болтовней обошлось бы для вас дорого.

– Что я мог и должен был бы видеть, – повторил доктор, не обращая ни малейшего внимания на слова мисс Гуилт, – неделю тому назад? Говоря попросту, я вовсе не так уверен, как прежде, что мистер Армадэль согласится без борьбы на условия, которые мои выгоды, в меньшей степени чем ваши, требуют поставить ему. Заметьте, я не сомневаюсь что нам удастся заманить его в лечебницу, я только сомневаюсь, окажется ли он таким сговорчивым, как я сначала предполагал. Что если он смел, упрям, – продолжал доктор, в первый раз поднимая глаза и пристально всматриваясь в мисс Гуилт, – что если он будет держаться целые недели, целые месяцы, как многие люди в подобном положении держались и прежде него? Что выйдет из этого? Риск задерживать его насильно в заключении увеличивается с быстро растущими процентами и становится огромным! Мой дом в эту минуту уже готов для приемов пациентов; пациенты могут появиться через неделю; пациенты могут поддерживать связь с мистером Армадэлем, или мистер Армадэль может поддерживать связь с пациентами. Записка или письмо могут быть вынесены из дома и переданы комиссионерам, наблюдающим за домами умалишенных. Даже когда дело идет о частном заведении, таком, как мое, этим господам стоит только обратиться к лорду-канцлеру за разрешением и, придя в мою лечебницу, и обыскать дом сверху донизу! Я не желаю смущать вас, я не желаю вас пугать, я не имею намерения сказать, что меры, принятые для нашей безопасности, не самые лучшие, какие имеются в нашем распоряжении, я только прошу вас вообразить, как комиссионеры войдут в мой дом, а потом представить последствия… последствия! – повторил доктор, поднимаясь со своего места и взяв шляпу, будто имел намерение уйти из комнаты.

– Вы хотите еще что-то сказать? – спросила мисс Гуилт.

– Можете вы высказать что-нибудь на это с вашей стороны? – возразил доктор.

Он стоял со шляпой в руке и ждал. Минуты две оба смотрели друг на друга. Мисс Гуилт заговорила первая:

– Мне кажется, я понимаю вас, – сказала она, вдруг снова став спокойной.

– Извините, – переспросил доктор, приложив руку к уху, – что вы сказали?

– Ничего.

– Ничего?

– Если вам случится поймать другую муху сегодня, – с горечью сказала мисс Гуилт, насмешливо делая ударение на слово «муху», – я способна оскорбить вас другой «шуточкой».

Доктор умоляюще поднял кверху обе руки с выражением покорности на лице и явно повеселев.

– Жестоко, – прошептал он кротко, – что вы не простили мне даже теперь этой несчастной ошибки!

– Что еще хотите вы сказать? Я жду, – проговорила мисс Гуилт.

Она с пренебрежением повернула кресло к окну и опять принялась за свою работу. Доктор встал позади нее и положил руку на спинку кресла.

– Во-первых, я должен задать вопрос, – сказал он, – а во-вторых, посоветовать принять меры необходимой предосторожности. Если вы удостоите меня вашим вниманием, я прежде задам вопрос.

– Я слушаю.

– Вы знаете, что мистер Армадэль жив, – продолжал доктор, – знаете, что он возвращается в Англию, зачем же вы продолжаете носить ваш вдовий траур?

Она отвечала ему без малейшей нерешительности, продолжая заниматься своей работой:

– Потому что я сангвинического характера, так же как и вы, и намерена полагаться на случай до самого конца. Мистер Армадэль может еще умереть на обратном пути.

– А если он приедет живой, тогда что?

– Тогда может произойти еще одна случайность.

– Какая, позвольте спросить?

– Он может умереть в вашей лечебнице.

– Милостивая государыня, – возразил доктор густым басом, который он сохранял для вспышек добродетельного негодования, – подождите! Вы говорите о случайностях, – продолжал он, переходя на более спокойный тон в разговоре. – Да! Да! Разумеется. Я понимаю вас на этот раз. Даже искусство излечения зависит часто от случайностей, даже в такой лечебнице, как моя, может иметь место смертельный исход. Именно, именно! – повторил доктор, соглашаясь с мисс Гуилт с показным беспристрастием. – Я допускаю случайности, если вы хотите рассчитывать на них. Заметьте: я говорю, если вы хотите рассчитывать на них.

Наступила снова минута молчания – молчания такого глубокого, что в комнате ничего не было слышно, кроме шороха от иголки мисс Гуилт, продеваемой в ее работе.

– Продолжайте, – сказала она, – вы еще не кончили.

– Правда, – ответил доктор, выслушав этот вопрос, – я должен еще посоветовать вам принять меры предосторожности. Вы увидите, что я с своей стороны не расположен полагаться на случайности. Размышления убедили меня, что мы с вами (говоря о местности) не так удобно живем, как мы могли бы жить в расчете на непредвиденный случай. Кэбов мало в этой только обживаемой местности. Я живу в двадцати минутах ходьбы от вас, вы живете в двадцати минутах ходьбы от меня. Я ничего не знаю о характере мистера Армадэля, вы знаете его хорошо. Может быть, окажется необходимо – крайне необходимо – вдруг обратиться к вашему более близкому знакомству с ним. Как же это я сделаю, если мы не будем находиться близко друг от друга, не под одной кровлей? В интересах нас обоих я приглашаю вас переселиться в мою лечебницу на короткое время.

Быстрая иголка мисс Гуилт вдруг остановилась.

– Я понимаю вас, – сказала она опять так же спокойно, как прежде.

– Извините, – отвечал доктор в новом приступе глухоты поднося руку к уху.

Она засмеялась про себя тихим дьявольским смехом, который испугал даже доктора, так что он отнял свою руку от спинки ее кресла.

– Переселиться в вашу лечебницу? – повторила она. – Вы соблюдаете внешне приличия во всем другом, намерены ли вы соблюсти эти приличия, принимая меня в ваш дом.

– Непременно! – отвечал доктор с энтузиазмом. – Я удивляюсь, почему вы задаете мне этот вопрос? Знали ли вы когда человека моей профессии, который пренебрегал бы внешними приличиями? Если вы согласитесь принять мое приглашение, вы поступите в мою лечебницу в самой безупречной роли – роли пациентки.

– Когда вам нужен мой ответ?

– Можете вы решить сегодня?

– Нет.

– Завтра?

– Да. Вы хотите еще что-то сказать?

– Больше ничего.

– Оставьте же меня. Я не соблюдаю приличий. Я желаю быть одна, и говорю это. Всего доброго.

– О женщины! Женщины! – сказал доктор, опять возвратившись к прежнему расположению духа. – Такая восхитительная впечатлительность! Какая очаровательная небрежность в том, что они говорят или как они говорят! О! Как женщины нерешительны, застенчивы и как им трудно угодить! Прощайте.

Мисс Гуилт встала и презрительно посмотрела ему вслед из окна, когда дверь на улицу затворилась и он вышел из дома.

– Сам Армадэль принудил к этому в первый раз, – сказала она. – Мануэль принудил меня к этому второй раз. Неужели я позволю тебе, трусливому злодею, принудить меня к этому и в последний раз.

Она отошла от окна и задумчиво посмотрела в зеркало на свой вдовий траур.

День прошел, а она не решила ничего. Настала ночь, а она еще колебалась. Настало новое утро, а страшный вопрос еще остался без ответа. С ранней почтой получила она письмо: это было обычное донесение Бэшуда. Опять он поджидал приезда Аллена и опять напрасно.

– Я хочу иметь больше времени! – запальчиво воскликнула она. – Ни один человек на свете не заставит меня решиться скорее, чем я сама решу!

За завтраком в это утро (девятого декабря) доктор был застигнут в своем кабинете визитом мисс Гуилт.

– Мне нужен еще день, – сказала она, как только слуга затворил за нею дверь.

Доктор посмотрел на мисс Гуилт, прежде чем ответил, и понял, по выражению ее лица, как в эту минуту опасно доводить ее до крайности.

– Время уходит, – возразил он спокойным тоном. – Почем мы знаем, может быть, мистер Армадэль будет здесь сегодня.

– Мне нужен еще день! – повторила она громко и горячо.

– Согласен, – сказал доктор, с тревогой смотря на дверь. – Не говорите слишком громко: слуги могут услышать вас. Помните, – прибавил он, – я полагаюсь на вашу честь, надеюсь, что вы не станете принуждать меня к дальнейшей отсрочке.

– Вы лучше положитесь на мое отчаяние, – сказала она и оставила его.

Доктор очистил скорлупу на яйце и тихо засмеялся.

«Совершенно справедливо, моя милая! – подумал он. – Я помню, куда отчаяние привело тебя в прошлый раз, и, мне кажется, я могу предположить, что оно приведет тебя туда же и теперь».

Без четверти восемь Бэшуд занял свой наблюдательный пост, как обыкновенно, на платформе станции железной дороги у Лондонского моста.

Поезда ожидали в этот вечер в восемь часов. В пять минут девятого раздался свисток. Еще через пять минут пассажиры уже выходили на платформу.

Следуя полученным инструкциям, Бэшуд пробрался сквозь толпу к дверям вагонов и, не заметив знакомого лица при этом первом осмотре, присоединился к пассажирам, чтобы посмотреть на них во второй раз в приемной комнате таможни. Он огляделся по сторонам комнаты и удостоверился, что все люди, находившиеся там, незнакомы ему, когда вдруг услышал позади себя голос, воскликнувший:

– Неужели это мистер Бэшуд?

Он обернулся в нетерпеливом ожидании и очутился лицом к лицу с последним человеком на свете, которого он желал увидеть.

Этим человеком был Мидуинтер.

Заметив замешательство Бэшуда (одного брошенного взгляда было достаточно, чтобы обнаружить перемену в его наружности), Мидуинтер заговорил первый.

– Я вижу, что удивил вас, – сказал он. – Вы, верно, отыскивали кого-нибудь другого? Получили вы известие от Аллана? Возвращается он домой?

Вопрос об Аллане, хотя он естественно пришел бы в голову всякому в положении Мидуинтера, в эту минуту увеличил замешательство Бэшуда. Не зная, как выпутаться из критического положения, в которое он был поставлен, Бэшуд прибегнул к простому отрицанию.

– Я ничего не знаю о мистере Армадэле, – отвечал он с ненужной торопливостью. – Добро пожаловать обратно в Англию, сэр, – продолжал он, меняя тему разговора со своим обычным смятением в голосе. – Я не знал, что вы были за границей… Как давно мы не имели удовольствия… Я не имел удовольствия… Веселились вы, сэр, за границей? Такие отличные обычаи от наших! Долго вы останетесь в Англии теперь, когда вернулись?

– Я сам не знаю, – отвечал Мидуинтер. – Я был вынужден изменить свои планы и неожиданно приехать в Англию. – Он был в нерешительности, голос его изменился, и Мидуинтер добавил очень тихо: – Серьезное беспокойство заставило меня возвратиться. Я не могу сказать, какими будут мои планы до тех пор, пока это беспокойство не пройдет.

Свет от фонаря падал на его лицо, и Бэшуд заметил, что он очень переменился и похудел.

– Мне жаль, сэр, право, мне очень жаль. Не могу ли я быть вам полезен? – спросил Бэшуд, говоря под влиянием отчасти своей обычной вежливости, отчасти своих воспоминаний о том, что Мидуинтер сделал для него в Торп-Эмброзе в прошлом.

Мидуинтер поблагодарил его и грустно ответил:

– Я боюсь, что вы не сможете быть полезны, мистер Бэшуд. Тем не менее, я очень благодарен за ваше предложение.

Он остановился и соображал некоторое время.

– Что если она не больна? Что если случилось какое-нибудь несчастье? – продолжал он, говоря сам с собой и опять повернувшись к управителю. – Если она оставила свою мать, может быть, ее следы найдутся, если поспрашивать в Торп-Эмброзе?

Любопытство Бэшуда было тотчас возбуждено. Его теперь интересовали все женщины ради мисс Гуилт.

– Вы отыскиваете какую-нибудь даму, сэр? – спросил он.

– Я отыскиваю, – сказал Мидуинтер просто, – мою жену.

– Вы женились, сэр? – воскликнул Бэшуд. – Вы женились после того, как я имел удовольствие видеть вас? Могу я осмелиться спросить…

Глаза Мидуинтера тревожно смотрели в землю.

– Вы знали эту особу, – сказал он. – Я женился на мисс Гуилт.

Управитель отскочил назад, как отскочил бы от заряженного пистолета, приставленного к его голове. Глаза его сверкнули, как будто он вдруг лишился рассудка, и нервный озноб, которому он был подвержен, охватил его с головы до ног.

– Что такое с вами? – спросил Мидуинтер. Ответа не последовало.

– Что же такого удивительного в том, что мисс Гуилт моя жена? – продолжал он немного нетерпеливо.

– Ваша жена? – повторил Бэшуд с отчаянием, – Миссис Армадэль…

Он сдержался с отчаянным усилием и не сказал ничего более. Изумление, овладевшее управителем, тотчас же отразилось на лице Мидуинтера. Имя, под которым он втайне обвенчался со своей женой, сорвалось с губ последнего человека на свете, которому он думал оказать доверие! Он взял под руку Бэшуда и отвел его к более малолюдной стороне платформы, чем та, где они до сих пор говорили друг с другом.

– Вы говорили о моей жене и вместе с тем о миссис Армадэль, – сказал он. – Что вы хотели этим сказать?

Опять ответа не было. Будучи совершенно не способен понять что-нибудь, кроме того, что он впутался в какое-то серьезное дело, совершенно для него непонятное, Бэшуд старался высвободиться от руки, удержавшей его, и старался напрасно. Мидуинтер сурово повторил вопрос:

– Я спрашиваю вас опять: что вы хотели этим сказать?

– Ничего… сэр! Даю вам честное слово, что я не хотел сказать ничего!

Он чувствовал, как рука Мидуинтера все крепче сжимала его руку, он видел даже в темноте отдаленного угла, в котором они стояли, что Мидуинтер охвачен гневом и что с ним нельзя было шутить. Степень его опасности внушила ему единственную возможность, которую имеет робкий человек, когда его принуждает сила стать лицом к лицу с непредвиденным обстоятельством – возможность солгать.

– Я только хотел сказать, сэр, – сказал он с отчаянным усилием, пытаясь смотреть и говорить с уверенностью, – что мистер Армадэль удивится…

– Вы сказали миссис Армадэль.

– Нет, сэр… Честное слово, вы ошибаетесь… Право, ошибаетесь! Я сказал мистер Армадэль… Как мог я сказать что-нибудь другое? Пожалуйста, отпустите меня, мне некогда. Уверяю вас, что мне страшно некогда.

Мидуинтер еще с минуту удерживал его и в эту минуту решил, что ему делать.

Он справедливо сказал, что его возвращение в Англию было вызвано беспокойством о его жене – беспокойством, естественно возбужденным (после аккуратного получения от нее писем через день или через два дня) внезапным прекращением переписки между ними с ее стороны в течение целой недели. Первое смутное, ужасное подозрение о другой причине ее молчания, а не какого-нибудь несчастья или болезни, которым он до сих пор приписывал это, охватило его вдруг внезапным холодом, как только услышал, что управитель жену его назвал миссис Армадэль. Маленькие неточности в ее переписке, которые он до сих пор считал только странными, теперь пришли к нему на память и показались ему также подозрительными. До сих пор он верил причинам, приводимым ею, пока она не дала ему другого, более определенного адреса, чтобы отвечать на ее письма, кроме адреса почтовой конторы. Теперь он стал подозревать, что эти причины были просто предлогом. До сих пор он имел намерение приехать в Лондон, расспросить в одном-единственном месте, которое было ему известно, чтобы найти ее следы по тому адресу, который она дала ему, будто бы квартиры, где жила «ее мать». Теперь (по причине, которую он боялся даже определить самому себе, но которая была так сильна, что пересиливала все другие соображения в его голове) он решился прежде всего выяснить, почему Бэшуду известна тайна, которая была брачной тайной между ним и его женой. Всякий прямой вопрос управителю в настоящем состоянии его духа, очевидно, был бы бесполезен. Оружие обмана было в этом случае насильно вложено в руки Мидуинтера. Он выпустил руку Бэшуда и сделал вид, что принял его объяснение.

– Извините, – сказал он, – я не сомневаюсь, что вы правы. Пожалуйста, припишите мою грубость беспокойству и усталости. Желаю вам доброго вечера.

Станция к этому времени была уже почти пуста, пассажиры прибывшего поезда собрались для проверки их багажа в приемной таможне. Было нелегко как будто проститься с Бэшудом, а на самом деле не терять его из виду, но прежняя жизнь Мидуинтера с его хозяином-цыганом была такова, что приучила его к таким уловкам, к каким он теперь был вынужден прибегать. Он отошел к дверям пустых вагонов, отворил одну из них, как бы отыскивая что-то оставленное им, и приметил, что Бэшуд направляется к ряду кэбов, стоящих у противоположной стороны платформы. Мидуинтер быстро прошел к длинному ряду экипажей со стороны, дальней от платформы, сел во второй кэб с левой стороны через минуту после того, как Бэшуд взобрался в первый кэб с правой стороны.

– Я заплачу вдвое, – сказал Мидуинтер извозчику, – если вы не потеряете из виду кэб, который едет перед нами, и поспеете за ним, куда бы он ни поехал.

Еще через минуту оба экипажа отъехали от станции.

Клерк сидел в своей будочке у ворот и записывал, куда едут проезжавшие кэбы. Мидуинтер услыхал, что извозчик, который вез его, закричал «Гэмпстид!», когда проезжал мимо окна клерка.

– Зачем вы сказали – Гэмпстид? – спросил он, когда они выехали со станции.

– Потому что извозчик, ехавший передо мною, сказал «Гэмпстид», сэр, – отвечал кучер.

Во время утомительной поездки к северо-западному предместью Мидуинтер непрестанно спрашивал, виден ли еще кэб. Кучер неспрестанно отвечал:

– Прямо перед нами.

Был уже десятый час, когда извозчик остановил наконец своих лошадей. Мидуинтер вышел и увидел перед собой кэб, ожидавший у дверей какого-то дома. Как только он удостоверился, что извозчик был тот самый, которого нанял Бэшуд, он заплатил обещанную награду и отпустил свой кэб.

Он стал ходить взад и вперед перед домом. Смутное страшное подозрение, возникшее в его душе на станции железной дороги, приняло в это время определенную форму, которая была для него ненавистна. Без малейшего основания он вдруг слепо заподозрил неверность своей жены и слепо стал подозревать, что Бэшуд служит ей посредником. Ужасаясь своей болезненной фантазии, он решил записать номер дома и название улицы, а потом, чтобы не обижать напрасно свою жену, тотчас обратиться по адресу, который она дала ему как адрес того дома, где жила ее мать. Он вынул свою записную книжку и пошел на угол улицы, когда заметил, что извозчик, привезший Бэшуда, смотрел на него с любопытством и удивлением. Мысль расспросить извозчика, пока представился случай, немедленно пришла ему в голову. Он вынул полкроны из кармана и положил ее в руку извозчика.

– Господин, которого вы привезли со станции, вошел в этот дом? – спросил он.

– Да, сэр.

– Вы слышали, спрашивал ли он кого-нибудь, когда дверь была отворена?

– Он спрашивал даму, сэр, миссис… – Кучер колебался. – Это имя было необыкновенное, сэр. Я его узнаю, если опять его услышу.

– Мидуинтер?

– Нет, сэр.

– Армадэль?

– Точно так, миссис Армадэль.

– Вы уверены, что он спросил миссис, а не мистера?

– Я так уверен, как может быть уверен человек, не обративший на это внимания, сэр.

Сомнение, заключавшееся в этом последнем ответе, заставило Мидуинтера решиться тут же разузнать, в чем дело. Он поднялся по ступеням к двери. Когда он поднес руку к колокольчику, охватившее волнение на минуту лишило его сил. Странное ощущение, как будто его сердце буквально выпрыгнуло из груди, испытал он, закружилась голова. Он удержался за перила лестницы, повернул лицо к воздуху и терпеливо ждал, пока слабость пройдет. Потом он позвонил в колокольчик.

– Дома… – Он хотел сказать «миссис Армадэль», когда служанка отворила дверь, но даже его решимость не могла заставить это имя сорваться с губ. – Дома ваша госпожа? – спросил он.

– Дома, сэр.

Служанка повела его в дальнюю гостиную и представила маленькой старушке с хорошими манерами и блестящими глазами.

– Тут какая-то ошибка, – сказал Мидуинтер. – Я желал видеть… – Опять он старался произнести имя, и опять у него не хватало сил.

– Миссис Армадэль? – подсказала маленькая старушка с улыбкой.

– Да.

– Проводи господина наверх, Дженни.

Служанка повела Мидуинтера в гостиную второго этажа.

– Как о вас доложить, сэр?

– Никак.

Бэшуд, только что закончил свое донесение о том, что случилось на станции. Самовластная повелительница Бэшуда еще сидела, онемев от удара, поразившего ее, когда дверь комнаты отворилась и Мидуинтер появился на пороге. Он сделал шаг в комнату и машинально запер за собой дверь. Он стоял в полном молчании и смотрел на свою жену с проницательностью, которая была ужасна по своему неестественному спокойствию, и охватывал ее твердо одним пытливым взглядом с головы до ног.

В полном молчании встала она со стула, в полном молчании стояла она на каминном ковре прямо перед мужем в своем вдовьем трауре.

Он сделал шаг ближе к ней и опять остановился. Он поднял руку и указал своим тонким смуглым пальцем на ее платье.

– Что это значит? – спросил Мидуинтер, не теряя своего страшного самообладания и не шевеля своей протянутой рукой.

При звуке его голоса грудь ее, тяжело дышавшая, – что было единственным видимым признаком волнения, охватившего мисс Гуилт, вдруг перестала волноваться. Она стояла непроницаемо молчалива, так неподвижно, что нельзя было заметить, дышит ли она, как будто его вопрос поразил ее в сердце.

Он сделал еще шаг навстречу к ней и повторил свой вопрос еще тише и спокойнее, чем это было в первый раз. Еще одна минута молчания, еще одна минута неопределенности могли стать для нее спасением, но роковая черта ее характера восторжествовала в этот кризисный момент их судьбы. Бледная, неподвижная, с диким горящим взором встретила она страшный неожиданный удар с большим мужеством и произнесла фатальные слова, которыми она отрекалась от мужа.

– Мистер Мидуинтер, – произнесла она тоном, неестественно жестким и неестественно четким, – наше знакомство не дает вам право говорить со мною таким образом.

Таковы были ее слова. Она не поднимала глаз, когда произносила их, а когда произнесла, последний слабый румянец исчез с ее щек.

Наступило молчание. Все еще пристально глядя на нее, Мидуинтер старался запечатлеть в уме слова, с которыми она обратилась к нему.

– Она называет меня «мистером Мидуинтером», – сказал он шепотом. – Она говорит о нашем знакомстве.

Он подождал немного и осмотрел комнату. Его блуждающие глаза увидели Бэшуда. Управитель стоял у камина, дрожа, наблюдая за ним.

– Я когда-то оказал вам услугу, – сказал он, – а вы когда-то сказали мне, что вы благодарный человек. Достаточно ли вы мне признательны, чтобы ответить мне, если я вас спрошу о чем-нибудь?

Он опять подождал. Бэшуд все стоял, дрожа, у камина и молча наблюдая за Мидуинтером.

– Я вижу, что вы как-то странно смотрите на меня, – продолжал Мидуинтер. – Разве во мне произошла какая-нибудь перемена, которой я сам не замечаю? Разве я вижу предметы, которых не видите вы? Разве я слышу слова, которых не слышите вы? Разве я смотрю и говорю, как человек не в своем уме?

Опять он подождал, и опять молчание не прерывалось. Глаза Мидуинтера засверкали, горячая кровь, которую он наследовал от матери, ударила в голову, густой румянец покрыл его бледные щеки.

– Та ли это женщина, – спросил он, – которую вы знали прежде и которая называлась мисс Гуилт?

Опять жена его собралась со всем своим мужеством, опять она произнесла роковые слова:

– Вы принуждаете меня снова сказать, что вы употребляете во зло наше знакомство и забываете о необходимости уважения ко мне.

Он обернулся к ней так внезапно и грозно, что с губ Бэшуда сорвался крик испуга.

– Вы жена моя или нет? – спросил он сквозь сжатые зубы.

– Я не жена ваша, – отвечала она.

Он, шатаясь, отступил назад, отыскивая рукой, за что бы ухватиться, как человек, находящийся в темноте. Он тяжело прислонился к стене и посмотрел на женщину, которая совсем недавно спала на груди его, а теперь, глядя ему в глаза, отреклась от него.

Бэшуд стоял, сраженный ужасом, возле нее.

– Пойдите сюда, – шепнул он, увлекая ее к двери, которая вела в смежную комнату. – Ради бога, скорее! Он убьет вас!

Она отстранила старика рукой, посмотрела на него с внезапным румянцем на своем окаменевшем лице и ответила ему губами, на которых медленно появлялась дьявольская улыбка.

– Пусть он убьет меня! – сказала она.

Когда эти слова сорвались с ее губ, Мидуинтер отпрыгнул от стены с криком, разнесшимся по всему дому. Бешенство сумасшедшего сверкнуло в его тусклых глазах и угрожало ей его поднятыми руками. Он приблизился к ней на расстояние протянутой руки и вдруг остановился. Густой румянец исчез с его лица в ту самую минуту, когда он остановился, веки его закрылись, протянутые руки задрожали и беспомощно повисли. Он упал как мертвый и как мертвый лежал на руках жены, которая отреклась от него.

Она опустилась на пол, положила его голову на свои колени. Потом схватила руку управителя, старающегося помочь ей, и сжала ее, как в тисках.

– Бегите за доктором, – сказала она, – и не пускайте сюда никого, пока он придет.

В ее глазах и в ее голосе было что-то такое, что заставило бы всякого человека, кем бы он ни был, молча повиноваться ей. Молча покорился и Бэшуд и торопливо вышел из комнаты.

Как только она осталась одна, сейчас же подняла его со своих колен. Обняв Мидуинтера обеими руками, эта жалкая женщина прижала его безжизненное лицо к своему лицу и стала его укачивать на груди своей с такой нежностью, которая не нашла бы выражения в слезах, и с такими угрызениями совести, которых невозможно было передать словами. Молча прижимала она его к груди, молча покрывала поцелуями его лоб, щеки и губы. Ни малейшего звука не сорвалось с губ ее, пока она не услыхала шаги людей, торопливо поднимавшихся по лестнице. Потом тихий стон сорвался с губ ее, когда она взглянула на него в последний раз, и опять положила голову его на свои колени, прежде чем вошли посторонние.

Когда отворилась дверь, она увидела сначала хозяйку и управителя, за ними шел доктор, живший на этой же улице. Трагичность и красота ее лица, когда она подняла на него глаза, поразили воображение доктора, отвлекли его внимание от всего другого. Мисс Гуилт должна была сделать ему знак головой, она должна была указать ему на бесчувственного человека, прежде чем успела обратить его внимание на пациента и отвлечь это внимание от себя.

– Умер он? – спросила она.

Доктор отнес Мидуинтера на диван и приказал отворить окна.

– Это обморок, – сказал он, – и больше ничего.

Услышав этот ответ, она поняла, что силы изменили ей в первый раз. Мисс Гуилт глубоко вздохнула и с облегчением облокотилась о камин. Только один Бэшуд заметил, что она изнемогла от волнения. Он провел ее в противоположный конец комнаты, где стояло кресло, и предоставил хозяйке подавать доктору то, что он требовал.

– Вы будете здесь ждать, пока он опомнится? – шепнул управитель, смотря на диван и дрожа.

Этот вопрос возвратил ей чувство реального положения, сознание безжалостной необходимости, в силу которой это положение теперь вынуждало ее поступить. С тяжелым вздохом посмотрела она на диван, посоветовалась сама с собой с минуту и ответила на вопрос Бэшуда вопросом:

– Здесь ли еще тот кэб, который привез вас с железной дороги?

– Здесь.

– Поезжайте сейчас в лечебницу и ждите у ворот, пока я к вам приду.

Бэшуд колебался. Она подняла на него глаза и одним взглядом выслала его из комнаты.

– Больной опомнился, – сказала хозяйка, когда управитель затворил дверь. – Он только что глубоко вздохнул.

Она поклонилась, это было безмолвным ответом, встала, опять посоветовалась с собой, во второй раз посмотрела на диван, потом прошла в свою спальню.

Через некоторое время доктор отошел от дивана и сделал хозяйке знак стать поодаль. Телесное выздоровление пациента было надежно. Ничего более не оставалось делать, как ждать и предоставить его организму медленно возвращать сознание того, что случилось.

– Где она? – были первые слова, которые Мидуинтер сказал доктору и хозяйке, тревожно наблюдавшими за ним.

Хозяйка постучалась в дверь спальни и не получила ответа. Она заглянула в комнату и нашла ее пустой. На туалете лежал листок бумаги с деньгами для доктора. На бумаге написаны были такие строки, очевидно, набросанные в сильном волнении и очень торопливо: «Мне невозможно оставаться здесь сегодня после того, что случилось. Я возвращусь завтра за моими вещами и заплачу за то, что я вам должна».

– Где она? – опять спросил Мидуинтер, когда хозяйка вернулась одна в гостиную.

– Ушла, сэр.

– Не верю!

Старушка вспыхнула.

– Если вы знаете ее почерк, сэр, – отвечала она, подавая ему бумагу, – может быть, вы поверите этому.

Он прочитал.

– Я прошу извинения, – сказал Мидуинтер, отдавая ей назад бумагу. – Я прошу у вас извинения от всего своего сердца.

В его лице, когда он произнес эти слова, было что-то такое, не только уничтожившее раздражение старушки, но даже тронувшее ее внезапным состраданием к человеку, который оскорбил ее.

– Я боюсь, что под всем этим кроются какие-нибудь ужасные неприятности, сэр, – сказала она просто. – Не желаете ли вы, чтобы я передала какое-нибудь поручение этой даме, когда она вернется?

Мидуинтер встал и прислонился на минуту к стене.

– Я сам принесу завтра мое поручение, – сказал он. – Я должен видеть ее, прежде чем она оставит ваш дом.

Доктор проводил своего пациента на улицу.

– Не надо ли проводить вас домой? – сказал он ласково. – Вам лучше не идти пешком, если это далеко. Вам нельзя утомляться, вам нельзя простужаться в эту холодную ночь.

Мидуинтер взял его за руку и тепло поблагодарил.

Оставшись один, Мидуинтер остановился и молча посмотрел на небо. Небо прояснилось, сияли звезды – те звезды, которые он в первый раз научился узнавать от своего цыгана-хозяина на горе. В первый раз мысли его с сожалением вернулись к детским дням.

«О, моя прежняя жизнь, – подумал он с тоской. – Я не знал до сих пор, как счастлива была моя прежняя жизнь!»

Мидуинтер опомнился и пошел в сторону открытой местности. Лицо его омрачилось, когда обжитые улицы остались позади. Он шел навстречу уединению и темноте, которые простирались перед ним.

– Сегодня она отреклась от своего мужа, – сказал он. – Завтра она узнает своего властелина.

Кэб ждал у дверей, когда мисс Гуилт подошла к лечебнице. Бэшуд вышел ее встретить, она взяла его под руку и отвела на несколько шагов, так, чтобы не слышал извозчик.

– Думайте обо мне, что хотите, – сказала она, не поднимая с лица густой черной вуали, – но не говорите со мною сегодня. Поезжайте назад в вашу гостиницу, действуйте так, как будто не случилось ничего. Встречайте, по обыкновению, поезд завтра, а потом приезжайте ко мне в лечебницу. Поезжайте, не говоря ни слова, и я поверю, что на свете есть один человек, который истинно любит меня. Если же вы останетесь и будете задавать вопросы, я прощусь с вами тотчас и навсегда.

Она указала на кэб. Еще через минуту кэб отъехал от лечебницы и повез Бэшуда в гостиницу. Она открыла железную калитку и медленно подошла к двери дома. Дрожь пробежала по ее телу, когда она позвонила в колокольчик. Мисс Гуилт горько засмеялась.

– Опять дрожу! – сказала она себе. – Кто подумал бы, что во мне осталось так много чувства?

Раз в жизни лицо доктора сказало правду, когда в одиннадцатом часу вечера отворилась дверь и мисс Гуилт вошла в комнату.

– Господи помилуй! – воскликнул он с изумленным видом. – Что это значит?

– Это значит, – отвечала она, – что я решила сегодня вместо того, чтобы решить завтра. Вы, так хорошо знающие женщин, должны понимать, что они действуют по внутреннему побуждению. Меня привело сюда внутреннее убеждение. Примите меня или бросьте на произвол судьбы, как хотите.

– Принять вас или бросить… – повторил доктор, к которому вернулось присутствие духа. – Какие вы ужасные употребляете выражения! Ваша комната сейчас будет готова. Где ваша поклажа? Вы мне позволите послать за нею? Нет? Вы можете обойтись без вашей поклажи сегодня? Какая удивительная твердость! Вы сами пойдете за нею сегодня? Какая необыкновенная независимость! Снимите вашу шляпку. Присядьте к огню! Что могу я вам предложить?

– Предложите мне самое сильное снотворное средство, какое вам случалось составлять в своей практике, – отвечала она, – и оставьте меня в покое до тех пор, пока наступит время его принять. Я серьезно хочу быть вашей пациенткой! – прибавила она, когда доктор пробовал возражать. – Я буду самой бешеной из бешеных, если вы будете раздражать меня сегодня!

Хозяин лечебницы тотчас же стал серьезным и спокойным, как врач.

– Сядьте в этот темный угол, – сказал он. – Вас не потревожит никто. Через полчаса ваша комната будет готова и снотворное лекарство на столе.

«Это было для нее более тяжелой борьбой, чем я ожидал, – думал он, выходя из комнаты и направляясь к своей аптеке, находившейся в противоположной стороне передней. – Боже! Какое ей дело до своей совести после такой жизни, какую вела она!»

Аптека была заполнена всеми последними изобретениями по медицинской части. Но одна из четырех стен не была занята полками, и это пустое пространство было заставлено красивым старинным шкафом из резного дерева, странно не согласовывавшимся с простой, практичной меблировкой этой комнаты вообще. С каждой стороны шкафа две трубы были вделаны в стену, сообщаясь с верхними этажами дома и с табличками. На одной трубе – «К дежурному аптекарю», а на другой – «К главной сиделке». Доктор, когда вошел в комнату, сказал несколько слов во вторую трубу – появилась пожилая женщина, получила приказание приготовить спальню миссис Армадэль, поклонилась и ушла.

Оставшись один в аптеке, доктор открыл среднее отделение шкафа, внутри находилась коллекция бутылок, содержащих различные яды, используемые в медицине. Вынув опиум, необходимый для усыпительного приема, и поставив склянку на прилавок, доктор вернулся к шкафу, заглянул в него, с сомнением покачал головой и подошел к открытым полкам на противоположной стороне комнаты. Там, немного подумав, он вынул из ряда больших склянок, стоявших перед ним, одну с желтой жидкостью. Поставив эту склянку на стол, он вернулся к шкафику, открыл боковое отделение, где стояла стеклянная посуда. Он выбрал красивый пурпуровый флакон, высокий и узкий по форме, со стеклянной же пробкой, и наполнил ее желтой жидкостью, оставив только небольшое количество на дне банки, и опять поставил, а затем запер флакон там, откуда его взял. Потом поставил бутылку на прежнее место, наполнив ее водою из цистерны, находившейся в аптеке, смешанной с химическими жидкостями в небольшом количестве, что сделало эту склянку (по цвету) совершенно такой, какой она была, когда он снял ее с полки. Завершив все эти таинственные комбинации, доктор тихо засмеялся и вернулся к своим трубам вызвать провизора.

Провизор пришел в длинном белом переднике от пояса до самых ступней ног. Доктор торжественно написал рецепт успокоительного питья и подал его провизору.

– Нужно немедленно, Бенджамин, – сказал он тихим и меланхолическим голосом. – Больная дама – миссис Армадэль, номер комнаты один, на втором этаже. Ах, боже мой, боже мой! – печально произнес доктор. – Болезнь серьезная, Бенджамин, болезнь серьезная.

Он раскрыл совершенно новую регистрационную книгу своего заведения и записал историю болезни подробно, а также выписанный рецепт.

– Вы отлили лавдан? Поставьте его на место, заприте шкаф и отдайте мне ключ. Готово лекарство? Надпишите на сигнатурке: «Принять перед сном» – и отдайте сиделке, Бенджамин, отдайте сиделке.

Пока губы доктора отдавали эти приказания, его руки были заняты отпиранием ящика под конторкой, на которой лежала регистрационная книга. Он вынул из ящика красиво напечатанные билеты для посещения лечебницы, от 2 до 4 часов пополудни, и вписал число следующего дня – 10 декабря. Когда двенадцать этих билетов были завернуты в двенадцать пригласительных писем и вложены в двенадцать отпечатанных литографским способом конвертов, он внимательно просмотрел список семейств, живших в окрестностях, и надписал их адреса на конвертах, сверяясь со списком. Позвонив в колокольчик, он отдал явившемуся слуге письма и велел разнести их на следующее утро.

– Кажется, этого довольно, – сказал доктор, расхаживая по аптеке, когда слуга вышел. – Я думаю, что этого довольно.

Пока он был погружен в свои размышления, сиделка пришла доложить, что комната дамы готова, и доктор на минутку вернулся в кабинет сообщить эти сведения мисс Гуилт.

Она не пошевелилась с тех пор, как он ее оставил. Она встала из своего темного угла, когда он сообщил ей, что все готово, и, не говоря ни слова, не поднимая вуали, выскользнула из комнаты как призрак.

Через некоторое время сиделка опять спустилась вниз, чтобы сказать несколько слов своему хозяину наедине.

– Дама приказала разбудить ее завтра в семь часов, сэр, – сказала она. – Она намерена сама поехать за своей поклажей и хочет, чтобы ее ждал у дверей кэб, как только она оденется. Что мне делать?

– Делайте то, что дама вам приказала, – сказал доктор. – На нее можно положиться, она вернется в лечебницу.

В лечебнице завтракали в половине девятого. К этому времени мисс Гуилт все сделала в своей квартире и вернулась в лечебницу со своей поклажей. Доктора изумила поспешность его пациентки.

– Зачем тратить понапрасну столько энергии? – спросил он, когда они встретились за завтраком. – Зачем так торопиться, когда в вашем распоряжении все утро?

– Просто нетерпение! – сказала она коротко. – Чем дольше я живу, тем нетерпеливее я становлюсь.

Доктор заметил, прежде чем она заговорила, что лицо ее кажется в это утро страшно бледным и постаревшим, что когда она отвечала ему, то выражение ее лица – от природы подвижное необыкновенно – ничуть не изменилось. На губах ее не было обычной улыбки, в глазах обычного блеска. Он никогда не видел ее такой непроницаемой и холодно спокойной, какой была она теперь.

«Она наконец решилась, – подумал он. – Я могу сказать ей сегодня то, чего не мог сказать вчера».

Вместо предисловия к предстоящему разговору он бросил взгляд на ее вдовий траур.

– Теперь, когда вы привезли ваши вещи, – начал он, – позвольте мне посоветовать вам снять этот чепчик и надеть другое платье.

– Зачем?

– Помните, что вы мне говорили дня два тому назад? Вы сказали, что вполне возможно, что мистер Армадэль умрет в моей лечебнице.

– Я повторю это опять, если хотите.

– Возможность весьма сомнительная, – продолжал доктор, глухой, как всегда, ко всяким опасным предложениям. – Это едва ли можно даже вообразить! Но пока есть хоть какая-нибудь вероятность, то о ней стоит поразмыслить. Положим, он умрет – умрет скоропостижно и следствие коронера в доме будет необходимо. Что мы должны делать в таком случае? Мы должны сохранить те роли, в которых компрометировали себя. Вы – как его вдова, я – как свидетель вашего брака. И в этих ролях добиваться проведения самого подробного следствия. Если, что весьма невероятно, он умрет именно в то время, когда мы желаем этого, я думаю, я могу даже сказать, я решился признаться в том, что мы знали о его спасении от кораблекрушения, и в том, что мы научили Бэшуда заманить его в дом с помощью ложного сообщения насчет мисс Мильрой. Когда последуют неизбежные вопросы, я попробую доказать, что у него появились симптомы умственного расстройства вскоре после вашего брака, что его помешательство состояло в том, чтоб не признавать вас своей женой и уверять, будто он помолвлен с мисс Мильрой, что вы так были испуганы, когда услышали, что он жив и возвращается назад, что пришли в нервное состояние, потребовавшее моего попечения, что – по вашей просьбе и чтобы успокоить вашу нервную систему – я навестил его как врач и спокойно заманил его в лечебницу, потакая его помешательству – что совершенно позволительно в подобном случае, – и наконец, что я могу засвидетельствовать, что его мозг поражен таинственной болезнью, совершенно неизлечимой, совершенно гибельной, относительно которой медицинская наука находится еще в неведении. Такой образ действия (в случае весьма невероятном, предполагаемом нами) будет и в ваших интересах, и в моих бесспорно самым подходящим способом действия, и такое платье, при теперешних обстоятельствах, носить не следует.

– Сейчас его снять? – спросила она, вставая из-за стола и не делая никаких замечаний на сказанное доктором.

– Еще успеете до двух часов, – сказал доктор.

Она посмотрела на него с нескрываемым любопытством, и только.

– Отчего только до двух? – спросила она.

– Потому что сегодняшний день приема посетителей, а прием назначен от двух до четырех.

– Какое мне дело до ваших посетителей?

– Объясню какое. Я считаю важным, чтобы порядочные и бескорыстные свидетели увидели вас в моем доме в роли дамы, которая лечится у меня.

– Ваша причина не очень убедительна. Это ваша единственная причина?

– Моя милая, милая миссис Армадэль! – возразил доктор. Скрываю ли я что-нибудь от вас? Уж, конечно, вы должны знать лучше меня.

– Да, – сказала она примирительно, – это довольно глупо с моей стороны не понять вас до сих пор. Пришлите сказать в номер, когда я буду вам нужна.

Она оставила его и поднялась в свою комнату.

Часы пробили два часа, минут через пятнадцать пришли посетители. Как ни мало прошло времени после приглашения доктора, тем не менее, оно было принято женской половиной тех семейств, которым они были адресованы.

Владелец лечебницы встретил своих гостей в передней, держа под руку мисс Гуилт. Алчущие глаза пришедших женщин не остановились ни на минуту на докторе, будто подобного человека и не существовало, и, устремившись на незнакомую даму, в одно мгновение оглядели ее с ног до головы.

– Моя первая пациентка, – сказал доктор, представляя мисс Гуилт. – Эта дама приехала только вчера поздно вечером и пользуется настоящим случаем (единственным, которое мои утренние занятия позволили мне представить), чтобы осмотреть лечебницу. Позвольте мне, милостивая государыня, – продолжал он, оставляя мисс Гуилт и подавая руку самой пожилой даме среди гостей. – Расстроенные нервы, домашние неприятности, – шепнул он ей по секрету. – Милая женщина! Печальные обстоятельства!

Он тихо вздохнул и повел пожилую даму через переднюю.

За ними хлынула толпа посетителей. Мисс Гуилт молча провожала их и шла одна – между ними, но не с ними, а после всех.

Доктор вел гостей, останавливаясь время от времени, чтобы старушка, опиравшаяся о его руку, могла перевести дух, прямо наверх. Остановив посетителей в коридоре и указав рукой на нумерованные двери, открывавшиеся с обеих сторон, он пригласил гостей заглянуть или в какую-нибудь одну или во все комнаты, как им будет угодно.

– Номера от первого до четвертого, милостивые государыни и милостивые государи, – сказал доктор, – для богатых людей, а дальше комнаты прислуги. Номера от четвертого до восьмого предназначены для небогатых больных, которых я принимаю на условиях, позволяющих только покрывать мои издержки – не более. Для приема этих бедных страждущих необходимо, чтобы они были набожны и рекомендованы двумя пасторами. Это мои единственные условия, но я настаиваю на них. Пожалуйста, заметьте, что комнаты все с вентиляторами, а кровати железные, и будьте так добры, обратите внимание, когда мы опять спустимся во второй этаж, что там есть дверь, с помощью которой можно прекратить всякое сообщение между вторым этажом и верхним, когда это необходимо. Комнаты во втором этаже, до которого мы теперь дошли (за исключением моей комнаты), все предназначены для приема больных дам. Практика убедила меня, что чрезвычайная чувствительность женского организма требует, чтобы спальни были расположены высоко – для большей чистоты и свободы циркуляции воздуха. Здесь дамы находятся непосредственно под моим наблюдением, в то время как мой помощник, которого я ожидаю через неделю, присматривает за мужчинами на первом этаже. Заметьте опять, когда мы спускаемся на этот нижний или первый этаж, вторую дверь, закрывающую сообщение ночью между двумя этажами для всех, кроме моего помощника и меня. А теперь, когда мы дошли до мужской половины лечебницы и когда вы ознакомились с устройством заведения, позвольте мне ознакомить вас с примерами моей системы лечения. Я могу представить практический пример, пригласив вас в комнату, оборудованную по моим указаниям, для лечения самых сложных нервных болезней и умопомешательства, какие только встречались мне. – Он отворил дверь в самом конце коридора, дверь под номером четвертым.

– Посмотрите, милостивые государыни и милостивые государи, – сказал он, – и если заметите что-нибудь замечательное, пожалуйста, скажите.

Комната была не очень велика, но хорошо освещена одним широким окном. Удобно меблированная, она отличалась от других подобных спален только тем, что в ней не было камина. Когда посетители это заметили, им было сообщено, что комната отапливалась зимой с помощью горячей воды, а потом их пригласили обратно в коридор, чтоб показать им то, чего они не могли заметить сами.

– Позвольте мне сказать вам одно слово, милостивые государыни и милостивые государи, – сказал доктор, – буквально одно слово о нервных расстройствах. Каков ход лечения, когда состояние нервной системы тревожит вас и вы обращаетесь к своему доктору? Он примет вас, выслушает и даст вам два рецепта: один написан на бумаге, и лекарство составляется в аптеке; другой дается словесно в подходящую минуту, скажем, когда вы платите доктору за визит, и состоит в общей рекомендации сохранять душевное спокойствие. Дав этот превосходный совет, доктор оставляет вас избегать всех неприятностей вашими собственными усилиями, до следующего визита к нему. Здесь в действие вступает моя система и помогает вам. Когда я вижу, что вам необходимо сохранить душевное спокойствие, я устраиваю это. Я создаю для вас такую обстановку, в которой не допускаются десять тысяч безделиц, раздражающих нервных людей дома. Я ставлю непроходимый нравственный барьер между раздражением и вами. Найдите дверь, хлопающую в этом доме, если можете! Встретьте слугу в этом доме, который звенел бы чашками, когда уносит поднос! Найдите лающих собак, кричащих петухов, стучащих молотком работников, визгливых людей здесь – и я обязуюсь закрыть мою лечебницу завтра же! Разве эти неприятные вещи ничего не значат для нервных людей? Спросите их! Могут они избавиться от этих неприятностей дома? Спросите их! Разве десять минут раздражения от лая собаки или голоса плачущего ребенка не перечеркнут той пользы, которую принесет нервному больному месяц амбулаторного лечения? В Англии не найдется ни одного сведущего доктора, который осмелился бы отрицать это. Моя система основана на этих простых правилах. Я утверждаю, что медицинское лечение нервных больных совершенно подчинено нравственному, духовному лечению. Нравственное лечение вы находите здесь. Это нравственное лечение, заботливо продолжаемое целый день, следует за больным в его комнату, ночью успокаивает его, без ведома его самого, – вы видите каким образом.

Доктор остановился перевести дух и в первый раз с тех пор, как посетители вошли в дом, посмотрел на мисс Гуилт. Она выступила вперед и посмотрела на доктора. После минутной остановки, прокашлявшись, доктор продолжал:

– Положим, милостивые государыни и милостивые государи, что мой больной только что поступил ко мне. Его воображение наполнено нервными фантазиями и капризами, которые его друзья (с самыми лучшими намерениями) по неведению усиливали дома. Например, они боялись за него ночью. Они требовали, чтобы кто-нибудь спал с ним в комнате, или запрещали ему, из опасения какого-нибудь несчастья, запирать на ночь дверь. Он приходит ко мне в первую ночь и говорит: «Я не хочу, чтобы кто-нибудь спал у меня в комнате».

«Никто не будет спать».

«Я непременно хочу запереть мою дверь».

«Заприте».

Он запирает свою дверь и, успокоенный, уже расположенный к доверию, становится расположенным и ко сну от того, что ему позволено поступить по-своему. Все это очень хорошо, можете вы сказать, но положим, что-нибудь случится, положим, что с ним случится припадок ночью, тогда что? Вы увидите!

– Эй, мой милый друг, – вдруг обратился доктор к сонному мальчику. – Послушайте! Вы будете бедным больным, а я добрым доктором. Ступайте в эту комнату и заприте дверь. Вы заперли? Очень хорошо. Вы думаете, что я не могу войти к вам, если захочу? Я подожду, пока вы заснете, нажму эту белую кнопку, спрятанную в парапете наружной стены – замок неслышно открывается, и я захожу в комнату, когда захочу. То же самое делается и с окном. Мой капризный больной не хочет отворять окна ночью, когда его следует отворить. Я опять ему потакаю.

«Непременно заприте, любезный сэр!» Как только он заснет, я прижму черную ручку, спрятанную здесь в углу стены, – окно в комнате неслышно открывается, как вы видите. Положим, капризный больной непременно хочет отворить окно, когда ему следует затворить его. Пусть открывает! Я нажму другую ручку, когда он уляжется в постель, и окно тихо закроется в одну минуту. Ничто не раздражает его, милостивые государыни и милостивые государи, его решительно не раздражает ничто! Но я еще с ним не закончил. Эпидемическая болезнь, несмотря на все мои предосторожности, может войти в эту лечебницу и потребовать необходимой дезинфекции комнаты больного. Или болезнь больного может усложниться еще другой, кроме нервной болезни, положим, одышкой. В первом случае необходимо окуривание, во втором – увеличение кислорода в воздухе приносит облегчение. Эпидемический нервный больной скажет: «Я не хочу, чтобы у меня курили под носом!» Страдающий одышкой нервный больной приходит в ужас при мысли о химическом реактиве в комнате. Я неслышно окуриваю одного, я неслышно подаю кислород другому посредством простого аппарата, прикрепленного снаружи в углу. Он защищен деревянным ящиком, заперт моим ключом и сообщается посредством трубы с внутренностью комнаты. Посмотрите!

Бросив взгляд на мисс Гуилт, доктор отпер крышку деревянного ящика, показав большую керамическую банку со стеклянной трубой, обложенной пробкой и сообщавшейся со стеной. Снова бросив взгляд на мисс Гуилт, доктор опять запер крышку и спросил самым спокойным голосом, понятна ли его система.

– Я мог бы показать вам разные другие способы лечения в том же роде, – продолжал он, показывая дорогу вниз, – но это будет в основном только повторение того же. Нервный больной, который всегда может поступить по-своему, никогда не раздражается, а нервный больной, никогда не раздражающийся, всегда выздоравливает. Пожалуйте посмотрите аптеку, милостивые государыни, аптеку, а потом кухню.

Опять мисс Гуилт пошла позади посетителей, пристально глядя на комнату, которую доктор отворял, и на аппараты, которые доктор показывал. Опять, хотя ни одного слова не было сказано между ними, она его поняла. Мисс Гуилт знала так же хорошо, как если бы он признался в этом, что доктор хитро ввел ее в страшное искушение, при свидетелях, которые могли засвидетельствовать, не вдаваясь в подробности о безвредности приборов виденных ими, если бы случилось что-нибудь серьезное. Аппарат, первоначально предназначенный для медицинских хитростей доктора, очевидно, должен быть теперь направлен для другого использования, о котором сам доктор, вероятно, не представлял до сих пор. И вероятно, что в этот же самый день об этом другом использовании ей будет тайно сообщено в присутствии настоящего свидетеля.

«Армадэль умрет на этот раз, – сказала она сама себе, медленно спускаясь с лестницы. – Доктор убьет его моими руками».

Посетители были в аптеке, когда она присоединилась к ним. Все дамы восхищались красотой старинного шкафика, и все дамы пожелали видеть, что там внутри. Доктор бросил взгляд на мисс Гуилт и добродушно покачал головой.

– Для вас нет ничего интересного внутри, – сказал он, – ничего, кроме ряда маленьких дрянных склянок с ядами, употребляемыми в медицине, которую я держу под замком и ключом. Пойдемте на кухню, милостивые государыни, и удостойте меня вашими советами о хозяйственных делах внизу.

Он опять взглянул на мисс Гуилт, когда общество проходило через переднюю, и взгляд его ясно говорил: «Ждите здесь».

Через четверть часа доктор изложил свои воззрения на стряпню и диету, а посетители, снабженные рекламными проспектами, прощались с ним у дверей.

– Очень полезное ознакомление! – говорили они друг другу, снова направляясь изящной процессией к железной калитке. – Какой умный человек!

После минутной нерешительности она пошла за ним. Когда мисс Гуилт вошла в аптеку, там был провизор, вызванный хозяином за минуту перед тем.

– Доктор, – сказала она холодно и как-то машинально, как бы повторяя урок, – мне также любопытно, как и другим дамам, взглянуть на ваш хорошенький шкафик. Теперь, когда они ушли, не покажете ли вы его содержимое мне.

Доктор засмеялся самым приятным образом.

– Старая история! – сказал он. – Запертая комната Синей Бороды и женское любопытство! Не уходите, Бенджамин, не уходите. Вам интересно посмотреть на медицинскую склянку только потому, что эта склянка с ядом?

Она во второй раз повторила свой урок:

– Мне интересно посмотреть на нее и представить, что если склянка попадется в руки кого-нибудь, какие страшные вещи может она натворить!

Доктор посмотрел на своего провизора с сострадательной улыбкой.

– Любопытно, Бенджамин, – сказала он, – какой романтический взгляд имеют дамы на эти наши снадобья. Если это интересует вас, – прибавил он, опять обращаясь к мисс Гуилт, – то вам незачем просить меня отпереть шкафик, вам стоит только осмотреть полки на стенах в этой комнате. В этих склянках находятся всякого рода медицинские вещества, самые невинные и самые полезные сами по себе, которые в соединении с другими веществами и с другими жидкостями, становятся ядами столь же страшными и столь же смертельными, как те, что я держу в моем шкафике под замком и ключом.

Она посмотрела на него с минуту и перешла на противоположную сторону комнаты.

– Покажите мне одну склянку, – попросила она.

Все улыбаясь также добродушно, как и прежде, доктор исполнил прихоть своей нервной больной. Он указал на склянку, из которой накануне вылил желтую жидкость и которую опять наполнил смесью собственного изобретения такого же цвета.

– Видите эту склянку, – сказал он, – эту круглую, красивую скляночку? Возьмем эту склянку и назовем ее, если хотите, собственным именем. Не назвать ли нам ее Нашим Сильным Другом? Очень хорошо. Наш Сильный Друг сам по себе безвредное и полезное лекарство. Он свободно раздается каждый день десяткам тысяч больных во всем цивилизованном мире. Он не появлялся романтически в уголовных судах, он не возбуждал интереса в романах, он не играл ужасной роли на сцене. Это невинное, безобидное существо, которое не вызывает ни у кого необходимость запереть его. Но введите его в прикосновение с чем-нибудь другим, познакомьте его с неким минеральным веществом общедоступного рода, разбитым на куски; запаситесь шестью приемами Нашего Сильного Друга и выливайте эти приемы на куски минерала, упомянутые мною, в промежутке на более чем пять минут. Множество маленьких пузырьков будет подниматься, когда вы будете лить; соберите газ в этих пузырьках и перенесите его в запертую комнату, и, хоть сам Самсон находись в этой запертой комнате, Наш Сильный Друг убьет его через полчаса, убьет его так медленно, что он не увидит ничего, не почувствует никакого запаха, не почувствует ничего, кроме дремоты. Убьет его и ничего не скажет целой коллегии врачей, если они будут анатомировать его после смерти, кроме того, что он умер от апоплексического удара или от воспаления легких! Что вы думаете об этом относительно таинственности и романтизма? Так ли же интересен теперь наш безвредный Сильный Друг, как если бы он пользовался страшной популярностью мышьяка или трихнина, которые я держу запертыми здесь. Не думайте, что я преувеличиваю! Не предполагайте, будто я несу вздор для того, чтобы заморочить вас. Спросите Бенджамина, – сказал доктор, обращаясь к своему провизору и устремив глаза на мисс Гуилт. – Спросите Бенджамина, – повторил он, делая ударение на каждом слове, – если шесть приемов этой склянки, налитые через пять минут при условиях, высказанных мною, дадут результат, мною описанный.

Провизор, скромно восхищавшийся мисс Гуилт издали, вздрогнул и покраснел. Ему было просто приятно небольшое внимание, включившее его в разговор.

– Доктор совершенно прав, – обратился он к мисс Гуилт с самым изящным поклоном. – Испарений газа, продолжающихся постепенно в течение получаса, будет вполне достаточно, и, – прибавил провизор обращаясь к хозяину, в надежде что тот позволит ему показать свои химические познания, – объема газа будет достаточно, наконец, если я не ошибаюсь, сэр, чтобы быть гибельным для любого человека, который войдет в комнату менее чем через пять минут.

– Неоспоримо, Бенджамин, – сказал доктор, – но я думаю, что нам пока довольно химии, – обратился он к мисс Гуилт. – С искренней готовностью исполнить каждое ваше желание я осмелюсь предположить более веселый предмет для беседы. Не оставить ли нам аптеку, прежде чем она представит еще предметы для расспросов вашему деятельному уму? Нет? Вы желаете видеть опыт? Вы желаете посмотреть, как составляются маленькие пузырьки? Ну-ну! В этом нет ничего вредного. Мы покажем миссис Армадэль пузырьки, – продолжал доктор тоном отца, исполняющего прихоть избалованного ребенка. – Посмотрите, не найдете ли вы нужные камешки, Бенджамин. Наверно, работники (они такие неаккуратные!) оставили что-нибудь в этом роде около дома.

Провизор вышел из комнаты.

Как только он ушел, доктор начал открывать и закрывать ящики в разных местах с видом человека, который торопится что-то найти и не знает, где отыскать.

– Господи помилуй! – воскликнул он, вдруг остановившись у ящика, из которого он вынул накануне пригласительные билеты. – Это что такое? Ключ? Дубликат ключа от моего аппарата наверху! О боже, боже! Каким я становлюсь небрежным, – сказал доктор, обращаясь к мисс Гуилт. – Я не имел ни малейшего понятия, что у меня есть этот второй ключ. Я никогда бы его не хватился, уверяю вас; я никогда бы его не хватился, если бы кто-нибудь вынул его из этого ящика.

Он суетливо перешел на другой конец комнаты, не заперев ящика и не вынув ключа.

Молча мисс Гуилт слушала, пока он говорил; молча проскользнула она к ящику, молча вынула ключ и спрятала его в кармане передника.

Провизор вернулся с обломками камней, сложенных в тазу.

– Благодарствуйте, Бенджамин, – сказал доктор. – Пожалуйста, облейте их водой, пока я принесу склянку.

Так как неприятные случаи бывают иногда в наиболее устроенных семействах, так и неловкость встречается иногда с наиболее приученными к делу руками. Когда доктор снимал с полки склянку, она выскользнула из его рук и разбилась вдребезги на полу.

– О пальцы мои, пальцы! – закричал доктор с видом комической досады. – Зачем вы сыграли со мною такую злую шутку? Ну, делать нечего. У нас нет этого больше, Бенджамин?

– Ни одной капли, сэр.

– Ни одной капли! – повторил доктор. – Милостивая государыня, как мне извиняться перед вами? Моя неловкость сделала невозможным сегодня наш маленький опыт. Напомните мне завтра, чтобы выписать еще этого состава, Бенджамин, и пожалуйста, не беспокойтесь исправлять этот беспорядок. Я пришлю сюда слугу подтереть пол. Наш Сильный Друг довольно безвреден теперь, милостивая государыня, в соединении с деревянным полом. Мне очень жаль, право, жаль, что я обманул ваше ожидание.

С этими извинительными словами он предложил руку мисс Гуилт и вывел ее из аптеки.

– Вы закончили со мною теперь? – спросила она, когда они были в передней.

– О боже, боже! Каким тоном вы это говорите! – воскликнул доктор. – Обед в шесть часов, – прибавил он с подчеркнутой вежливостью, когда она отвернулась от него и с холодным молчанием медленно пошла наверх в свою комнату.

Часы самые тихие, неспособные расстроить самые раздражительные нервы были прикреплены в стене над площадкой первого этажа в лечебнице. В эту минуту, когда стрелка показывала без четверти шесть, тишина на этажах нарушилась только шелестом платья мисс Гуилт. Она пошла по коридору первого этажа, остановилась у закрытого аппарата, прикрепленного снаружи у комнаты под номером четвертым, прислушалась с минуту, потом отперла крышку ключом.

Открытая крышка отбрасывала тень на внутренность ящика. Мисс Гуилт сначала увидела то, что она уже видела – банку и стеклянную трубу, обложенную пробкой. Она вынула трубу и, осмотревшись вокруг, заметила на подоконнике, находившемся возле, восковую свечу, прикрепленную к железному пруту, которым зажигали газ. Она взяла прут и, вложив его в отверстие, которое занимала труба, начала мешать им в банке. Легкое бульканье какой-то жидкости и скрежет какого-то твердого вещества, которое она мешала, было единственными звуками, доносившимися до ее ушей. Она вынула прут и осторожно дотронулась кончиком языка до жидкости, оставшейся на пруте. Осторожность оказалась совершенно ненужной в этом случае: жидкостью оказалась вода.

Положив трубу на прежнее место, мисс Гуилт заметила что-то блестящее на пустом месте возле банки. Она вынула эту вещь, которая оказалась пурпуровым флаконом. Жидкость, которой он был наполнен, темнела сквозь прозрачное цветное стекло; шесть тоненьких бумажек были прикреплены в правильных промежутках, разделявших жидкость, заключенную в флаконе на шесть равных частей.

Теперь не было сомнений, что аппарат был тайно приготовлен для нее – аппарат, от которого она одна (исключая доктора) имела ключ.

Мисс Гуилт поставила флакон на прежнее место и заперла ящик. С минуту она смотрела на него с ключом в руке. В этот же миг исчезнувший румянец снова выступил на ее лице, впервые в этот день она почувствовала душевный подъем. Мисс Гуилт обернулась и, запыхавшись, поспешила наверх в свою комнату на втором этаже. Торопливо достала из гардероба свое манто и из картонки – шляпку.

– Я не в тюрьме! – закричала она пылко. – Я могу владеть своим телом! Я могу идти – все равно, куда бы то ни было, только бы мне выйти из этого дома!

Надев манто и держа шляпку в руке, прошла через комнату к двери. Еще мгновение, и она была бы в коридоре. В эту минуту в голове ее мелькнуло воспоминание о муже, от которого она отреклась. Мисс Гуилт вдруг остановилась и бросила манто и шляпку на постель.

– Нет, – сказала она. – Бездна легла между нами. Худшее сделано!

Постучали в дверь. Голос доктора вежливо напомнил ей, что уже шесть часов. Она отперла дверь и остановила его, когда он сходил вниз.

– В какое время придет сегодня поезд? – спросила она шепотом.

– В десять часов, – отвечал доктор таким голосом, который все могли слышать.

– В какой комнате остановится мистер Армадэль, когда приедет?

– В какой комнате хотите вы, чтобы он остановился?

– В комнате под номером четвертым.

Доктор до самого конца поддерживал инсценировку.

– Пусть будет номер четвертый, – сказал он любезно. – Только, разумеется, если номер четвертый не будет занят в это время.

Прошел вечер, настала ночь.

За несколько минут до десяти часов Бэшуд опять был на своем посту и опять ожидал прибытия поезда.

Дежурный инспектор, знавший его по наружности и лично удостоверившийся, что его аккуратное появление на станции железной дороги не связано с намерением посягнуть на кошельки и чемоданы пассажиров, приметил два новых обстоятельства в поведении Бэшуда в этот вечер. Во-первых, вместо того чтобы проявить свою обыкновенную веселость, он казался встревоженным и унылым; во-вторых, пока он поджидал поезда, за ним в свою очередь наблюдал худощавый, смуглый, среднего роста молодой человек, который оставил свою поклажу (записанную на имя Мидуинтера) в таможне накануне и вернулся за ней только полчаса назад, попросив, чтобы ее осмотрели.

Что привело Мидуинтера на станцию железной дороги и почему он также поджидал поезда?

Он добрел до Гендона в своей одинокой прогулке накануне, зашел в деревенскую гостиницу и проспал (просто от изнеможения) до позднего утра, чем и воспользовалась его предусмотрительная жена. Когда он вернулся на ее квартиру, хозяйка могла только сообщить ему, что жилица полностью расплатилась с нею и уехала (куда – ни она, ни служанка не знали) более чем два часа назад.

Потратив немного времени на расспросы, результат которых убедил его, что след потерян, Мидуинтер вышел из дома и машинально продолжал свой путь к более шумным центральным районам столицы. После всего случившегося накануне было бы совершенно бесполезно отправиться по адресу, который она ему дала, адресу ее матери. Мидуинтер пошел по улицам, решившись найти ее и тщетно стараясь найти пути для достижения своей цели, пока им опять не овладело чувство усталости. Когда он остановился отдохнуть и собраться с силами в первой попавшейся гостинице, случайный спор между слугой и приезжим о потерянном чемодане напомнил ему о его собственном багаже, оставленном на станции железной дороги, и немедленно навел его мысли на обстоятельства встречи с Бэшудом. Еще через минуту мелькнула мысль, что он напрасно ищет встречи на улицах, что надо попробовать опять найти управителя, поджидающего приезда человека, которого он, очевидно, встречал с вечерним поездом накануне.

Мидуинтер не знал о слухах, распространившихся о смерти Аллана в море, и не узнал при последнем свидании с женой, с какой целью она надела вдовий траур. Его первые подозрения о ее неверности перешли в твердое убеждение, что она изменила ему. Он мог дать только единственное толкование тому, что она открыто отреклась от него и приняла имя, под которым он тайно на ней женился. Ее поведение вынудило его сделать заключение, что она вступила в какую-то постыдную связь и подлейшим образом обеспечила себе такое положение, в котором, она знала, для него будет противно и стыдно предъявлять на нее свои права. С этим убеждением он теперь наблюдал за Бэшудом в твердой уверенности, что тайное убежище его жены было известно гнусному служителю ее пороков, и смутно подозревал, поглядывая на часы, что неизвестный человек, оскорбивший его, и неизвестный путешественник, приезда которого поджидал управитель, было одно и то же лицо.

Поезд опоздал в этот вечер, а вагоны были заполнены более обыкновенного, так что на платформе стало многолюдно, когда он остановился наконец. Мидуинтер скрылся в толпе, суетившейся на платформе, и, стараясь выбраться из нее, в первый раз потерял Бэшуда из виду.

Прошло несколько минут, прежде чем он опять увидел управителя, с жаром разговаривавшего с человеком в широком лохматом пальто, который стоял к Мидуинтеру спиной. Забыв всякую осторожность и сдержанность, которые он соблюдал до прихода поезда, Мидуинтер немедленно подошел к ним. Бэшуд увидел его грозное лицо и молча отступил. Человек в широком пальто обернулся посмотреть, что испугало управителя, и Мидуинтер увидел при ярком свете фонаря лицо Аллана!

С минуту оба стояли, безмолвно глядя друг на друга. Аллан опомнился первый.

– Слава Богу за это! – сказал он набожно. – Я не спрашиваю, как вы приехали сюда. Довольно того, что вы приехали. Неприятные известия уже встретили меня, Мидуинтер. Только вы можете утешить меня и помочь их перенести.

Голос Аллана ослаб после этих слов, и он не сказал ничего более.

Тон, которым Аллан говорил, заставил Мидуинтера вернуться к прежнему старому сердечному участию к своему другу, которое когда-то было главным смыслом в его жизни. Он пересилил свое собственное горе в первый раз после того, как оно его постигло, и тихо отведя Аллана в сторону, спросил, что случилось.

Сообщив ему о разнесшихся слухах насчет мнимой смерти Аллана – уведомил его (основываясь на словах Бэшуда), что это известие дошло до мисс Мильрой и что горестные последствия нанесенного ей удара вынудили майора поместить дочь в лечебницу, находящуюся в окрестностях Лондона под медицинский надзор.

Прежде чем Мидуинтер ответил со своей стороны, он недоверчиво оглянулся. Бэшуд последовал за ними. Бэшуд поджидал, что они будут делать.

– Он ожидал вашего приезда здесь, чтобы рассказать вам о мисс Мильрой? – спросил Мидуинтер, смотря на Аллана.

– Да, – ответил Аллан. – Он был так добр, что ожидал здесь каждый вечер, чтобы сообщить мне это известие.

Мидуинтер снова замолчал. Попытка связать заключение, сделанное им из поступков жены, с сообщением, что Бэшуд ожидал прибытия Аллана, была бесполезной. Единственная возможность узнать действительное положение дел заключалась в том, чтобы напасть на управителя с единственной доступной стороны, которую он сам открыл для нападения. Он твердо уверял накануне, что ничего не знает об Аллане или что он интересуется возвращением Аллана в Англию. Поймав Бэшуда в одной лжи, сказанной ему, Мидуинтер тотчас стал подозревать, что он Аллану сказал другую ложь. Он ухватился за эту возможность тотчас же проверить его сообщение о мисс Мильрой.

– Как вы узнали эти печальные известия? – спросил он, вдруг обернувшись к Бэшуду.

– От майора, разумеется, – сказал Аллан, прежде чем управитель успел ответить.

– Какой доктор лечит мисс Мильрой? – настаивал Мидуинтер, все еще обращаясь к Бэшуду.

Во второй раз управитель не ответил, во второй раз Аллан ответил за него.

– У этого человека иностранная фамилия, – сказал Аллан. – Он содержит лечебницу близ Гэмпстида. Как вы сказали, называется это место, Бэшуд?

– Фэруэтер-Вель, – сказал управитель, в силу необходимости отвечая своему хозяину.

Адрес лечебницы тотчас напомнил Мидуинтеру, что он жену свою нашел вчера в Фэруэтере. Он начал видеть свет сквозь темноту, тускло, тускло в первый раз. Инстинкт, проявляющийся в непредвиденных случаях, прежде чем более медленный процесс рассудка возьмет свое, тотчас помог сделать заключение, что Бэшуд, видимо действовавший под влиянием его жены вчера, может быть, и теперь действует под ее влиянием. Он настойчиво добивался показаний управителя, и убеждение все тверже и тверже складывалось в его уме, что это показание было ложно и что в этом замешана его жена.

– Майор в Норфолке, – спросил он, – или с дочерью в Лондоне?

– В Норфолке, – сказал Бэшуд.

Ответив этими словами на вопросительный взгляд Аллана, а не на вопрос Мидуинтера, Бэшуд колебался, в первый раз посмотрел Мидуинтеру прямо в лицо и вдруг прибавил:

– Я не согласен, чтоб меня подвергали допросу, сэр. Я знаю, что сказать мистеру Армадэлю, и не знаю ничего больше.

Слова и голос, которым они были сказаны, не походили на обычный разговор Бэшуда. На его лице было выражение угрюмого уныния, а в глазах ненависть и отвращение, когда он смотрел на Мидуинтера, и это Мидуинтер сам приметил теперь. Прежде чем он успел отреагировать на обычную вспышку управителя, вмешался Аллан.

– Не считайте меня нетерпеливым, – произнес он. – Но уже поздно, а до Гэмпстида далеко. Я боюсь, что лечебница будет заперта.

Мидуинтер вздрогнул.

– Неужели вы поедете в лечебницу сегодня? – воскликнул он.

Аллан взял руку своего друга и крепко ее пожал.

– Если бы вы любили ее так, как я, – шепнул он, – вы не захотели бы ожидать, вы не смогли бы заснуть, пока не увиделись бы с доктором и не выслушали все хорошее или плохое, что он мог бы вам сказать. Бедняжечка! Кто знает, если бы она только могла увидеть меня живым и здоровым…

Слезы выступили на его глазах, и он молча отвернулся. Мидуинтер посмотрел на управителя.

– Отойдите, – сказал он. – Мне нужно поговорить с мистером Армадэлем.

В его глазах было что-то такое, с чем опасно было шутить. Бэшуд отошел так, что ему нельзя было слышать, но видеть происходящее он мог. Мидуинтер с любовью положил руку на плечо друга.

– Аллан, – сказал он, – я имею причины…

Он остановился. Мог ли он назвать эти причины, прежде чем понял их сам, да еще в такое время и при таких обстоятельствах? Невозможно!

– Я имею причины, – продолжал он, – советовать вам не слишком верить тому, что мистер Бэшуд вам говорит. Не передавайте ему этого, но послушайтесь моего предостережения.

Аллан с удивлением посмотрел на своего друга.

– Но вы всегда любили мистера Бэшуда! – воскликнул он. – Это вы доверились ему, когда он в первый раз пришел в большой дом!

– Может быть, я ошибался, Аллан, а вы были правы. Хотите подождать, пока мы телеграфируем майору Мильрою и получим его ответ? Хотите переждать эту ночь?

– Я сойду с ума, если буду ждать ночь, – сказал Аллан. – Вы еще более растревожили меня. Если я не должен говорить об этом с мистером Бэшудом, я должен и хочу поехать в лечебницу и узнать, там она или нет, от самого доктора.

– Позволите мне ехать с вами? – спросил Мидуинтер. Лицо Аллана в первый раз просияло.

– Добрый, милый друг! – воскликнул он. – Я именно об этом хотел вас просить.

Мидуинтер сделал знак управителю.

– Мистер Армадэль едет в лечебницу, – сказал он, – а я хочу проводить его. Найдите извозчика и поезжайте с нами.

Он ждал, желая проверить, будет ли повиноваться мистер Бэшуд. Бэшуду строго было приказано, когда Аллан приедет, не терять его из виду, но так как неожиданное появление Мидуинтера могло служить объяснением его поступка, то ему ничего более не оставалось, как повиноваться. С угрюмой покорностью исполнил он данное ему приказание. Ключи от багажа Аллана были отданы слуге-иностранцу, которого он привез с собой. Слуге велено было ждать приказаний господина в гостинице. Через несколько минут кэб выехал со станции, Мидуинтер и Аллан сидели внутри, а Бэшуд с кучером на козлах.

В двенадцатом часу в эту ночь мисс Гуилт, стоя одна у окна, освещавшего коридор лечебницы на втором этаже, услышала приближавшийся стук колес. Этот звук, быстро усиливавшийся в тиши уединенной местности, замолк у железной калитки. Через минуту она увидела, как кэб подъехал к двери дома.

Ночь была туманная, но теперь небо прояснилось и сияла луна. Она отворила окно, чтобы посмотреть и послушать. При свете луны она увидела Аллана, вышедшего из кэба и обернувшегося что-то сказать человеку, сидящему внутри. Голос, ответивший ему, прежде чем человек вылез из кэба в свою очередь, сказал мисс Гуилт, что спутник Аллана был ее муж. То же самое окаменение, которое произошло с нею при свидании с ним накануне, овладело ею теперь. Она стояла у окна бледная и неподвижная, расстроенная, постаревшая, стояла, как тогда, когда в первый раз встретила его во вдовьем трауре. Бэшуд, прокравшийся один на второй этаж сделать донесение, понял, как только на нее взглянул, что это донесение было излишнее.

– Это не моя вина, – вот все, что он сказал, когда она медленно повернула голову и посмотрела на него. – Они встретились, и их нельзя было разлучить.

Она глубоко вздохнула и сделала Бэшуду знак, чтобы он молчал.

– Подождите немного, – сказала она. – Я знаю все.

Отвернувшись от него при этих словах, мисс Гуилт медленно прошла по коридору до самого дальнего конца, повернулась и возвратилась к Бэшуду с нахмуренным лбом и опущенной головой – вся ее грация и красота исчезли, остались только врожденные грация и красота в движениях ее стана, рук и ног.

– Вы хотите говорить со мною? – спросила она, между тем как мысли ее были далеко от него, а глаза рассеянно смотрели на Бэшуда, когда она задавала этот вопрос.

Тот собрался с мужеством, как никогда еще не собирался в ее присутствии.

– Не доводите меня до отчаяния! – закричал он резко. – Не смотрите на меня таким образом теперь, когда я узнал…

– Что вы узнали? – спросила она с минутным удивлением на лице, удивлением, исчезнувшим прежде, чем Бэшуд собрался с духом, чтобы продолжать.

– Не мистер Армадэль отнял вас у меня, – отвечал Бэшуд, – а мистер Мидуинтер. Я вчера узнал это по вашему лицу. Зачем вы подписали ваше имя «Армадэль», когда писали ко мне? Зачем вы и теперь еще называетесь миссис Армадэль?

Он произнес эти смелые слова с большими интервалами, с усилием сопротивляясь ее влиянию над ним, усилием, которое было и жалко и страшно видеть. Она в первый раз посмотрела на него с состраданием.

– Я печалюсь, что не пожалела вас, когда мы встретились в первый раз, – сказала она кротко, – так как жалею вас теперь.

Она взяла Бэшуда за руку и заговорила с ним с заметным терпением, но без малейшего признака волнения.

– Вы уже ждали по моей просьбе, – сказала она, – подождите до завтра, и вы узнаете все. Если вы не верите ничему другому, что я вам говорила, вы можете поверить тому, что я говорю вам теперь: это кончится сегодня.

Когда она произнесла эти слова, шаги доктора послышались на улице. Бэшуд отошел от нее, и сердце его забилось невыразимой надеждой.

«Это кончится сегодня!» – повторил он про себя, едва переводя дух и отходя в дальний конец коридора.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, – весело сказал доктор, когда они встретились. – Мне нечего говорить такого, миссис Армадэль, что вы или все другие не могли бы слышать.

Бэшуд продолжал идти в дальний конец коридора, все повторяя:

– Это кончится сегодня!

Доктор прошел мимо него и подошел к мисс Гуилт.

– Вы, без сомнения, слышали, – начал он самым спокойным тоном, – что мистер Армадэль приехал. Позвольте мне прибавить, милостивая государыня, что нет ни малейшей причины для особого волнения с вашей стороны. Ему не противоречили ни в чем, и он так спокоен и сговорчив, как только могут пожелать его лучшие друзья. Я сообщил ему, что сегодня невозможно иметь свидание с молодой девицей, но что он сможет увидать ее (с надлежащими предосторожностями) очень рано утром, как только она проснется завтра. Так как поблизости нет гостиницы, я должен был при сложившихся обстоятельствах предложить ему остановиться на ночь в лечебнице. Он принял предложение с величайшей признательностью и поблагодарил самым сердечным и трогательным образом за мои старания успокоить его. Все идет вполне удовлетворительно до сих пор! Но случилось было маленькое препятствие – теперь счастливо побежденное, – о котором я считаю нужным упомянуть вам, прежде чем мы разойдемся на ночлег.

Подготовив себе почву этими словами (так что Бэшуд мог его слышать) для показания, которое он прежде изъявил намерение сделать в случае, если Аллан умрет в лечебнице, доктор хотел продолжать, но его внимание было привлечено звуком, донесшимся снизу, как будто скрипнула дверь, которую старались отворить.

Он немедленно сошел вниз и отпер дверь, соединяющую первый и второй этажи, которую он запер за собой, когда шел наверх. Но человек, старавшийся отпереть дверь (если только действительно кто-нибудь старался) был проворнее его. Доктор посмотрел вдоль коридора и через лестницу в переднюю и, не заприметив ничего, вернулся к мисс Гуилт, снова заперев дверь.

– Извините меня, – продолжал он, – мне послышалось что-то внизу. Касательно маленького препятствия, о котором я сейчас говорил, позвольте мне сообщить вам, что мистер Армадэль привез с собой друга, носящего странное имя Мидуинтера. Вы знаете этого господина? – спросил доктор, с подозрением глядя на нее, странно не вязавшимся с равнодушием в его голосе.

– Я знаю, что он старый друг мистера Армадэля, – сказала она. – И он…

Голос изменил ей, и она опустила глаза под твердым проницательным взглядом доктора. Она преодолела минутную слабость и в свою очередь спросила:

– И он также остается здесь ночевать?

– Мистер Мидуинтер очень груб в обращении и имеет подозрительный характер, – ответил доктор, пристально наблюдая за нею. – Он принудил меня оставить его ночевать здесь, как только мистер Армадэль принял мое приглашение.

Он остановился, чтоб заметить действие этих слов на мисс Гуилт. Так как она оставила его в совершенном неведении предосторожностью, с какою она избегала упоминать об имени, принятом ее мужем, с их первого свидания, подозрения доктора, конечно, были весьма неопределенны. Он услышал, что голос подвел ее, увидел, как изменилось ее лицо. Он подозревал только, что она что-то скрывает о Мидуинтере, и больше ничего.

– Вы позволили ему остаться? – спросила она. – На вашем месте я выгнала бы его.

Непроницаемое спокойствие ее тона показало доктору, что ее самообладание не будет поколеблено в этот вечер. Он опять вступил в роль врача, с которым миссис Армадэль советовалась об умственном расстройстве Армадэля.

– Если бы я должен был советоваться только с моими чувствами, – сказал он, – я не скрываю от вас, что я выгнал бы мистера Мидуинтера. Но я видел, что мистер Армадэль не желает расставаться со своим другом. При подобных обстоятельствах оставалось только одно – опять исполнить его прихоть. Об опасности раздражать его – не говоря уже ничего, – прибавил доктор, на минуту обращаясь к истине: – о моем естественном опасении с таким характером, как у вашего друга, огласки и расстройства в доме – нечего было думать ни минуты. Мистер Мидуинтер остается здесь ночевать и занял (мне следовало бы сказать, что он настоял на том) комнату возле мистера Армадэля. Посоветуйте мне, милостивая государыня, в этом непредвиденном обстоятельстве, – заключил доктор, произнося эти слова громким голосом, – в какие комнаты поместить их в первом этаже?

– Поместите мистера Армадэля в комнате под номером четвертым.

– А его друга возле него в комнате под номером третьим? – сказал доктор. – Хорошо! Хорошо! Хорошо! Может быть, это самые удобные комнаты. Я сейчас отдам распоряжения. Не торопитесь уходить, мистер Бэшуд, – весело закричал он, дойдя до верхних ступснек лестницы. – Я оставил ключ моего помощника вон на том подоконнике, и миссис Армадэль может выпустить вас из дверей у лестницы, когда вам угодно. Не засиживайтесь слишком поздно, миссис Армадэль! Ваша нервная система требует продолжительного сна. Нежный восстановитель нервных натур – успокоительный сон. Бог да благословит вас!

Бэшуд вернулся с дальнего конца коридора, все обдумывая в нетерпеливом ожидании того, что должно было случиться в эту ночь.

– Уйти мне? – спросил он.

– Нет, вы должны остаться. Я сказала, что вы узнаете все, если подождете до утра. Ждите здесь.

Он колебался и осматривался вокруг.

– Доктор… – пролепетал он, – мне послышалось, что доктор сказал…

– Доктор не станет мешать мне ни в чем, что я сделаю в этом доме сегодня. Я говорю вам, чтобы вы остались. На верхнем этаже есть пустые комнаты, займите одну из них.

Бэшуд почувствовал, что его опять охватила дрожь, когда он посмотрел на нее.

– Могу я спросить… – начал он.

– Не спрашивайте ни о чем. Вы мне нужны.

– Пожалуйста, скажите мне…

– Я не скажу вам ничего, пока не пройдет ночь и не настанет утро.

Его любопытство победило его боязнь. Он настаивал.

– Это что-нибудь страшное? – прошептал он. – Слишком страшное для того, чтобы сказать это мне?

Она топнула ногой во внезапной вспышке нетерпения.

– Слушайте! – сказала она, схватив ключ от двери с подоконника. – Вы совершенно правы, что не доверяете мне, вы совершенно правы, что не следуете за мною далее во мраке. Ступайте, прежде чем дом будет заперт. Я могу обойтись без вас.

Она пошла к лестнице с ключом в одной руке и со свечой в другой.

Бэшуд молча шел за нею. Никто, знавший то, что он знал о ее прежней жизни, не мог бы заметить, что эта женщина была доведена до последней крайности и сознательно стояла на краю пропасти. Сделав также ужасное открытие, он освободился от влияния, которое она имела над ним – он думал и действовал как человек, снова имеющий свою собственную волю.

Мисс Гуилт вложила ключ в замочную скважину и обернулась к нему, прежде чем отперла ее, свет от свечи падал на лицо ее.

– Забудьте меня и простите мне, – сказала она. – Мы более не встретимся.

Она отперла дверь и, когда Бэшуд прошел мимо нее, подала ему руку. Он устоял против ее взгляда, он устоял против ее слов, но магнетическое действие ее прикосновения победило его в последнюю минуту.

– Я не могу вас оставить, – сказал он, уцепившись за руку, которую она подала ему. – Что должен я делать?

– Пойдемте и увидите, – отвечала она, не давая ему ни минуты на размышление.

– Приметьте эту комнату, – шепнула она.

Взглянув на лестницу, чтоб убедиться, одни ли они, она вернулась с ним в противоположный конец коридора. Там, против окна, освещавшего коридор на другом конце, была небольшая комната с узкой решеткой наверху двери, эта комната была спальней помощника доктора. Из этой комнаты через решетку видны были спальни с каждой стороны коридора, так что помощник мог видеть все действия больных, находившихся под его надзором, а они не могли догадаться, что он наблюдает за ними… Мисс Гуилт отворила дверь, и они вошли в пустую комнату.

– Ждите здесь, – сказала она, – пока я схожу наверх, и запритесь, если хотите. Вы будете в темноте, но газовая лампа зажжется в коридоре. Останьтесь у решетки и смотрите, чтобы мистер Армадэль вошел в ту комнату, которую я указала вам, и чтобы он не вышел из нее потом. Если вы хоть на минуту спустите глаз с этой комнаты, прежде чем я вернусь, вы будете раскаиваться в этом до конца своей жизни. Если вы сделаете так, как я говорю, вы увидите меня завтра и можете требовать награды. Поскорее отвечайте: да или нет?

Он не смог ответить словами, он поднес ее руку к своим губам и с восторгом поцеловал ее. Мисс Гуилт оставила его в комнате. Бэшуд видел в решетку, как она проскользнула по коридору к двери на лестнице; она вышла в нее и заперла; затем наступила тишина.

Вскоре Бэшуд услышал голос доктора. Он появился в конце коридора и показал Аллану и Мидуинтеру их комнаты. Все они вошли в комнату под номером четвертые. Через некоторое время доктор вышел первым. Он подождал, пока вышел Мидуинтер и с церемонным поклоном указал ему на дверь под номером третьим. Мидуинтер вошел в комнату, не говоря ни слова, и заперся там. Доктор, оставшись один, отошел к двери у лестницы и отпер ее, потом постоял в коридоре, тихо посвистывая, потом подошел к двери под номером четвертым и отпер ящик с аппаратом, прикрепленный в углу стены. Приподняв крышку и заглянув туда, он перестал свистеть, вынул длинный пурпуровый флакон, рассмотрел его при свете газовой лампы, поставил назад и запер ящик. Сделав это, он подошел на цыпочках к открытой двери у лестницы и запер её с внутренней стороны, по обыкновению.

Бэшуд видел, как он подходил к аппарату, Бэшуд приметил, каким образом он отошел к двери у лестницы. Опять чувство нетерпеливого ожидания заставило забиться его сердце. Ужас медленно, холодной волной, подобрался к его рукам и направил их в темноте к ключу, оставленному для него с внутренней стороны двери. Он повернул его, испытывая ужас перед тем, что может вскоре случиться, и затаившись ждал. Минуты тянулись медленно, и пока не случилось ничего. Тишина стояла ужасная; пустой коридор был наполнен колеблющимися тенями. Бэшуд начал считать, чтобы занять свои мысли, отогнать от себя растущий страх. Числа, которые он нашептывал, медленно перевалили за сотню, а все еще ничего не случилось. Он начал вторую сотню, дошел до двадцати, когда Мидуинтер вдруг появился в коридоре, хотя ни малейшим звуком не обнаружил свои шаги по комнате.

Мидуинтер постоял минуту и прислушался, подошел к лестнице и заглянул вниз, в переднюю. Потом во второй раз в этот вечер попробовал отпереть дверь у лестницы и во второй раз нашел ее запертой. После минутного размышления он попробовал отпереть дверь спален по правую сторону, заглянул в каждую и увидел, что они пусты; потом он подошел к двери той комнаты, где прятался управитель, но туда не пустил его замок. Он прислушался и взглянул на решетку – не слышно было ни звука, не видно было света внутри.

– Не сломать ли мне замок и удостовериться? – спросил сам себя Мидуинтер. – Нет, это даст повод доктору выгнать меня из дома.

Он отошел и заглянул в две пустые комнаты в том ряду, где находились комнаты, занимаемые Алланом и им, потом отошел к окну у лестницы в коридоре. Там ящик с аппаратом привлек его внимание. Когда он безуспешно попытался открыть его, подозрения его усилились. Он прошел вдоль коридора и заметил, что ни у одной комнаты не было ничего подобного. Опять Мидуинтер подошел к окну, опять посмотрел на аппарат и отвернулся от него, сделав движение, ясно показавшее, что как он ни старался, но не мог угадать, что это могло быть.

Потерпев везде неудачу, Мидуинтер не подавал, однако, вида, что хочет вернуться в свою спальню. Он стоял у окна, устремив глаза на дверь комнаты Аллана, и думал. Если бы Бэшуд, украдкой наблюдавший за ним через решетку, мог разгадать, что задумывает Мидуинтер в эту минуту, сердце его, может быть, забилось бы еще сильнее в ожидании следующего события.

Чем были заняты его мысли, когда он стоял один ночью в этом незнакомом доме? Мысли его были заняты сведением отрывочных впечатлений мало-помалу к одному мнению. Он почувствовал с самого начала, что какая-то скрытная опасность угрожала Аллану в лечебнице, и его все усиливавшееся недоверие к этому месту, к своей жене (он был твердо убежден, что она находится под одной крышей с ним), к доктору, который, по-видимому, пользовался ее доверием так же, как и Бэшуд, теперь упорно сосредоточилось на комнате Аллана. Он отказался от всяких дальнейших усилий соединить свое подозрение о заговоре против его друга с оскорблением, нанесенным ему самому накануне, усилий, которые привели бы его, если бы он мог поддерживать их, к раскрытию обмана, замышляемого его женой, и его мысли, неясные и сбитые с толку тревожными событиями, бессознательно складывались под влиянием отрывочных фактов, как они появлялись с тех пор, как он вошел в этот дом. Все, что он заметил внизу, привело к мысли, что если Аллан ночует в лечебнице, то благодаря этому будет достигнута какая-то тайная цель. Все, что он заметил наверху, давало ему повод думать, что вся опасность заключалась в комнате Аллана. Прийти к этому заключению и решить расстроить заговор, каков бы он ни был, заняв место Аллана, было для Мидуинтера минутным делом. Когда он столкнулся лицом к лицу с действительной опасностью, то сильный характер этого человека бессознательно освободился от слабостей, стеснявших его в более счастливые и спокойные времена. Ни тени прежнего суеверия не оставалось в душе его теперь, никакое прежнее недоверие к себе не расстроило его твердой решимости. Одно только последнее сомнение, которое волновало его, когда он стоял у окна и думал, заключалось в том, может ли он убедить Аллана перемениться с ним комнатами, не вступая в объяснение, могущее побудить Аллана начать подозревать истину…

В ту минуту, которая пролетела, пока он ждал, не спуская глаз с комнаты, сомнение его разрешилось – он нашел тривиальный, но убедительный предлог для того, что он задумал. Бэшуд видел, как он подошел к двери, Бэшуд слышал, как он тихо постучался и прошептал:

– Аллан, – вы в постели?

– Нет, – ответил голос изнутри. – Войдите.

Он, по-видимому, хотел войти в комнату, но вдруг остановился, как будто вспомнил что-то.

– Подождите минуту, – сказал он через дверь и, повернувшись, прямо пошел к крайней комнате.

– Если кто-нибудь наблюдает за нами оттуда, – сказал он вслух, – пусть себе наблюдает сквозь это!

Он вынул носовой платок и заткнул им промежутки решетки, принудив таким образом шпиона (если он там был) или обнаружить себя, сняв носовой платок, или не видеть ничего того, что потом случится. Мидуинтер вошел в комнату Аллана.

– Вы знаете, какие слабые у меня нервы, – сказал он, – и как я дурно сплю, даже когда совсем здоров. Я никак не могу заснуть. Окно в моей комнате стучит каждый раз, как только подует ветер. Я сожалею, зачем оно не так закреплено, как ваше.

– Любезный друг, – сказал Аллан, – мне все равно, стучит окно или не стучит. Обменяемся комнатами. Какой вздор! Зачем вам извиняться передо мною? Разве я не знаю, как легко пустяки расстраивают ваши больные нервы? Теперь, когда доктор успокоил меня насчет бедной Нили, я начинаю чувствовать усталость от дороги и ручаюсь, что засну в любой комнате до завтрашнего утра.

Он взял свой дорожный мешок.

– Нам надо поторопиться, – прибавил он, указывая на свою свечу. – Мне оставили не очень большую свечу, чтобы, видно, скорее лег спать.

– Идите тише, Аллзн, – сказал ему Мидуинтер, отворяя дверь. – Нам не надо лишнего шума в доме в такое позднее время.

– Да-да, – отвечал Аллан шепотом. – Спокойной ночи. Я надеюсь, что вы заснете так же хорошо, как и я.

Мидуинтер проводил Аллана в комнату под номером третьим и заметил, что его свеча, которую он там оставил была так же коротка.

– Спокойной ночи, – сказал он и снова вышел в коридор. Он прямо подошел к решетке и опять стал смотреть и прислушиваться. Носовой платок оставался точно так, как он его оставил, и изнутри не слышалось никакого шума. Он медленно вернулся к двери своей комнаты и в последний раз подумал о принятых им предосторожностях. Неужели не было никакого другого способа, кроме того, который он попробовал теперь? Никакого. Открытая защита – тогда как характер опасности и незнание, от кого она могла происходить, были одинаково неизвестны – была бы бесполезна сама по себе и больше чем бесполезна по своим последствиям, заставив людей в доме остерегаться. Не имея ни одного факта, который мог бы оправдать в глазах других его беспокойство о том, что могло случиться в эту ночь; бессильный поколебать доверчивость Аллана, поверившего благородной внешности доктора, в которой он предстал перед ним, Мидуинтер мог придумать только одно средство для безопасности своего друга – перемену комнат, мог следовать только одной тактике – что бы ни случилось, тактике ожидания развития событий.

– Я могу положиться только на одно, – сказал он сам себе, обводя глазами коридор. – Я могу положиться на то, чего я не знаю.

Бросив взгляд на часы, висевшие на противоположной стене, Мидуинтер вошел в комнату под номером четвертым. Послышался звук запиравшейся двери, за которым последовал звук повернутого ключа, потом снова в доме воцарилась мертвая тишина.

Мало-помалу управитель в тишине и темноте преодолел свой страх и решил снять носовой платок. Он осторожно приподнял один угол платка, подождал, посмотрел и, наконец, собрался с мужеством, чтобы вынуть весь платок. Спрятав его сначала в свой карман, он подумал о последствиях, если его найдут у него, и бросил платок в углу комнаты. Он задрожал, бросая платок, посмотрел на свои часы и стал у решетки ждать мисс Гуилт.

Часовая стрелка обошла половину круга на циферблате. Когда она дошла до четверти второго, мисс Гуилт тихо вышла в коридор.

– Выходите, – шепнула она в решетку, – и ступайте за мной.

Она вернулась к лестнице, с которой только что спустилась, тихо затворила дверь после того, как Бэшуд последовал за нею, и поднялась на площадку второго этажа. Тут она задала ему вопрос, который не решилась задать внизу.

– Ввели мистера Армадэля в комнату под номером четвертым?

Бэшуд, не говоря ни слова, кивнул.

– Отвечайте мне словами: выходил мистер Армадэль из комнаты после этого?

Он отвечал:

– Нет.

– Вы ни разу не теряли из виду комнату под номером четвертым с тех пор, как я оставила вас?

Он отвечал:

– Ни разу.

Мисс Гуилт взглянула на него, обманутая последним человеком на свете, которого она могла подозревать в обмане, человеком, которого она обманула сама.

– Вы, кажется, очень взволнованы, – сказала мисс Гуилт спокойно. – Эта ночь была слишком трудна для вас. Ступайте наверх и отдохните. Вы найдете дверь одной из комнат открытой, эта комната, которую вы должны занять. Спокойной ночи.

Она поставила свечу на стол и подала Бэшуду руку. Он с отчаянием задержал ее руку, когда она повернулась, чтобы оставить его. Страх при мысли о том, что могло случиться, когда она останется одна, вынудил Бэшуда произнести слова, которые он побоялся бы сказать в любое другое время.

– Не ходите, – умолял он шепотом. – О! Не ходите, не ходите, не ходите вниз сегодня.

Она освободила свою руку и сделала ему знак взять свечу.

– Вы увидите меня завтра, – сказала она. – Теперь ни слова более!

Ее сильная воля победила Бэшуда и в эту последнюю минуту, как побеждала всегда.

– Ночь пройдет скоро, – сказал он сам себе, когда мисс Гуилт скрылась из глаз. – Я буду мечтать о ней, пока не наступит утро.

Она заперла дверь у лестницы, когда прошла в нее, прислушалась и удостоверилась, что кругом все тихо; потом прошла по коридору к окну. Облокотившись о подоконник, она смотрела в ночную темноту. Тучи закрывали в эту минуту луну, ничего нельзя было увидеть в темноте, кроме газовых рожков, разбросанных по предместью. Отойдя от окна, она посмотрела на часы: было двадцать минут второго.

В последний раз решимость, овладевшая мисс Гуилт в начале этой ночи, когда она узнала, что муж ее в этом доме, заняла главное место в ее мыслях. В последний раз внутренний голос сказал ей: «Подумай, нет ли другого способа!» Мисс Гуилт обдумывала это до тех пор, пока стрелка часов не показала полчаса второго.

– Нет, – сказала она, все думая о своем муже, – осталось только идти до самого конца. Он не сделает того, зачем приехал сюда, он не произнесет слов, которые приехал сюда сказать, когда узнает, что его поступок может сделать меня предметом публичной огласки, а его слова могут послать меня на эшафот!

Румянец вспыхнул на ее лице, и она улыбнулась с отвратительной иронией, посмотрев на дверь комнаты.

– Я буду твоей вдовой, – сказала мисс Гуилт, – через полчаса!

Она отперла ящик с аппаратом и взяла в руку пурпуровый флакон. Заметив время по часам, она опустила в стеклянную трубку первый из шести отдельных приемов, которые были размерены для нее бумажкой.

Поставив опять флакон в ящик, она приложила ухо к отверстию трубки – ни малейшего звука не донеслось до ее слуха; гибельный процесс делал свое дело в гробовой тишине. Когда она приподнялась и подняла глаза, луна сияла в окно и холодный ветер стих.

О время! Время! Если бы только это могло начаться и кончиться первым приемом! Мисс Гуилт сошла вниз в переднюю, ходила взад и вперед и прислушивалась у открытой двери, которая вела на кухонную лестницу. Она снова поднялась наверх, затем опять спустилась вниз. Первый из пятиминутных промежутков тянулся бесконечно. Время точно стояло неподвижно. Неизвестность сводила с ума.

Промежуток прошел. Когда мисс Гуилт взяла флакон во второй раз и налила второй прием, тучи закрыли свет луны и ночной вид из окна начал медленно помрачаться.

Только когда луна опять выбралась из облаков, она вдруг опомнилась. Мисс Гуилт быстро обернулась и посмотрела на часы: прошло семь минут после второго приема.

Когда она схватила флакон и вылила жидкость в трубку в третий раз, ясное сознание своего положения вернулось к ней. Горячая волна опять ударила в голову, и ярким румянцем вспыхнула на щеках. Быстро и бесшумно прошла она с одного конца коридора до другого, сложив руки под шалью и время от времени поглядывая на часы.

Рука мисс Гуилт начала сильно дрожать, когда она наполнила трубку в четвертый раз. Боязнь встречи с мужем опять вернулась в ее сердце. Что если какой-нибудь шум разбудит его раньше шестого приема? Что если он вдруг проснется (как он часто просыпался) без всякого шума?

Она осмотрела коридор. Крайняя комната, в которой был спрятан Бэшуд, показалась ей удобным убежищем.

«Я могу войти туда, – подумала она. – Оставил он ключ?»

Она открыла дверь, чтобы заглянуть, и увидела носовой платок, брошенный на пол. Не Бэшуда ли это платок, оставленный тут нечаянно? Она осмотрела все углы платка, в одном из них мисс Гуилт нашла имя своего мужа!

Первым ее побуждением было подняться по лестнице, разбудить управителя и потребовать объяснений. Через минуту она вспомнила о пурпуровом флаконе и об опасности оставить коридор. Она обернулась и посмотрела на дверь под номером третьим. Муж ее, что подтверждала находка здесь носового платка, непременно выходил из своей комнаты, а Бэшуд ей не сказал об этом. В своей ли комнате он теперь?

– Все двери в этом доме отворяются тихо, – сказала она сама себе. – Мне нечего бояться, что я разбужу его.

Тихо, помаленьку отворила она незапертую дверь и заглянула в довольно широкую щель. При том немногом свете, который проходил в комнату из коридора, только голова спящего чернела на изголовье. Так ли она казалась черной на фоне белого изголовья, какой казалась голова ее мужа, когда он лежал в постели? Было ли дыхание так же легко, как дыхание ее мужа, когда он спал?

Она пошире приоткрыла дверь и заглянула в комнату при более ярком свете.

На кровати лежал человек, на жизнь которого она покушалась в третий раз. Он спокойно спал в комнате, отданной ее мужу, и дышал воздухом, который никому не мог сделать вреда.

Роковой вывод поверг в ужас мисс Гуилт. Исступленно подняв кверху руки, она снова вышла в коридор. Дверь Аллана захлопнулась – но не с таким шумом, чтобы разбудить его. Она обернулась, когда дверь затворилась. С минуту мисс Гуилт стояла и смотрела на нее, как безумная. Через минуту, прежде чем вернулся рассудок, инстинкт побудил ее к действию. Несколько секунд – и она уже у двери под номером четвертым.

Дверь была заперта. Мисс Гуилт судорожно и неловко начала искать в стене кнопку, которую нажимал доктор, когда показывал комнату посетителям. Два раза она не попала на нее. В третий раз она нашла кнопку и нажала ее. Пружина сработала, и дверь отворилась.

Без малейшей нерешительности она вошла в комнату. Хотя дверь была широко открыта, хотя довольно короткое время прошло после четвертого приема, так что только половина нужного количества газа заполнило комнату, отравленный воздух охватил ее, как сильная рука за горло, как проволока, стиснувшая голову. Она нашла мужа на полу, у кровати. Его голова и одна рука были обращены к двери, видимо, он проснулся, вскочил и тут же упал, пытаясь выйти из комнаты. Мисс Гуилт собрала все силы, – а женщины способны на многое в непредвиденных случаях, – приподняла Мидуинтера и вытащила его в коридор. Голова ее кружилась, когда она, положив его на пол и доползла на коленях до комнаты, чтобы закрыть ее и не допустить проникновения отравленного воздуха в коридор. Заперев дверь, мисс Гуилт подождала, не решаясь смотреть на мужа, пока вернутся силы, чтобы встать и подойти подышать к окну над лестницей. Когда окно было открыто, в коридор ворвался холодный воздух раннего зимнего утра, она решилась вернуться к мужу, приподняла его голову и в первый раз пристально посмотрела ему в лицо.

Смерть ли разлила мертвенную бледность по лбу и щекам Мидуинтера и свинцовую краску на веках и губах?

Она развязала ему галстук, расстегнула жилет и подставила к свежему воздуху голову и грудь. Приложив свою руку к сердцу, она положила его голову к себе на грудь, так, чтобы она по-прежнему была обращена к окну, ждала, что будет дальше. Прошло некоторое время, время довольно короткое для того, чтобы считать его минутами на часах, и вместе с тем вполне достаточное для того, чтобы в памяти упрямой чередой прошли воспоминания о супружеской жизни с ним, вполне достаточное для того, чтобы окончательно созрела решимость, зародившаяся в душе, как единственный результат захвативших мисс Гуилт воспоминаний. Когда глаза ее покоились на Мидуинтере, странное спокойствие медленно разливалось по ее лицу. Она выглядела как женщина, которая решилась одинаково испытать как радость при его выздоровлении, так и горе в случае его смерти.

У мисс Гуилт не вырвалось из груди ни крика, но потекли из глаз слезы, когда через некоторое время она уловила первое слабое биение его сердца и заметила первое слабое дыхание, слетевшее с его губ. Она молча наклонилась к Мидуинтеру и поцеловала его в лоб. Когда она опять подняла глаза, выражение глубокого отчаяния покинуло ее лицо. В глазах появилась какая-то светлая радость, которая озарила все ее лицо как бы внутренним светом и сделала ее опять миловидной и женственной.

Она опустила мужа на пол и, сняв с себя шаль, подложила ее под его голову.

– Тебе было очень трудно, мой возлюбленный, – сказала она, чувствуя, что слабое биение его сердца усилилось. – Теперь тебе станет легче.

Она встала и, отвернувшись от мужа, заметила пурпуровый флакон на том месте, где и оставила после четвертого приема.

«Ах, – подумала мисс Гуилт спокойно, – я забыла моего лучшего друга – я забыла, что еще не все вылито».

Твердой рукой, с совершенно спокойным лицом она налила в трубку в пятый раз.

– Еще пять минут, – сказала она, поставив флакон и посмотрев на часы.

Мисс Гуилт задумалась, и эта задумчивость немного омрачила кроткое спокойствие ее лица.

– Не написать ли мне ему прощального слова? – спросила она себя. – Не сказать ли всей правды, прежде чем я оставлю его навсегда?

Ее маленький, оправленный в золото карандашик висел на часовой цепочке. Посмотрев на него с минуту, она встала на колени возле мужа и засунула руку в карман сюртука: его записная книжка была тут. Какие-то бумаги выпали из нее, когда мисс Гуилт отперла застежку. Одна из этих бумаг была письмом, которое Мидуинтер получил со смертного одра Брока. Мясе Гуилт перевернула два листа почтовой бумаги, на которой ректор написал слова, оказавшиеся теперь справедливыми, и нашла последнюю страницу последнего листа пустой. На этой странице она написала свои прощальные слова, стоя на коленях возле мужа.

Мисс Гуилт снова сложила письмо и положила его в руки Мидуинтера, чтобы оно привлекло внимание, когда он придет в себя. Мисс Гуилт тихо сомкнула его пальцы на письме и подняла глаза. Часы показывали, что идет последняя минута последнего промежутка. Она наклонилась над Мидуинтером и запечатлела прощальный поцелуй.

– Живи, мой ангел, живи! – нежно прошептала она, коснувшись своими губами его губ. – Вся твоя жизнь впереди, счастливая жизнь и честная, если ты освободишься от меня!

В последний раз с невыразимой нежностью мисс Гуилт откинула ему волосы со лба.

– Любить тебя не было заслугой, – сказала она. – Ты один из тех мужчин, которые нравятся всем женщинам.

Она вздохнула и оставила его. Эта была ее последняя слабость. Мисс Гуилт утвердительно склонила голову перед часами, как будто это было живое существо, говорящее с нею, и последний раз наполнила трубку последней каплей, оставшейся в флаконе.

Закрываемая тучами луна слабо светила в окно. Положив руку на ручку двери комнаты, она повернулась и посмотрела на свет, медленно исчезавший с пасмурного неба.

– О Боже, прости меня! – сказала она. – О Христос, будь свидетелем, я так страдала!

Еще с минуту медлила она на пороге, медлила, чтобы бросить свой последний взгляд на этом свете, и обратила этот взгляд на него.

– Прощай! – сказала она нежно.

Дверь комнаты отворилась и затворилась за ней. Наступили минуты тишины. Потом послышался глухой шум, похожий на падение. Затем опять настала тишина.

Часовые стрелки отсчитывали минуты одну за одной. Пошла десятая минута с того момента, как дверь комнаты затворилась, прежде чем Мидуинтер пошевелился и, пытаясь приподняться, почувствовал в своей руке письмо.

В эту самую минуту в двери у лестнице повернулся ключ, и доктор, с тревогой смотря на дверь роковой комнаты, увидел пурпуровый флакон на подоконнике и лежащего на полу человека, старавшегося приподняться.

От мистера Педгифта-старшего (из Topn-Эмороза) к мистеру Педгифту-младшему (в Париж)

20 декабря

Весна была в разгаре, наступил конец апреля. Накануне дня свадьбы Аллана Мидуинтер и он проговорили в большом доме до поздней ночи, так что давно пробило полночь и свадебный день уже настал.

По большей части разговор шел о планах и проектах жениха. Только тогда уже, когда оба друга встали, чтобы отправиться спать, Аллан настоял, чтобы Мидуинтер поговорил о себе.

– Мы уже достаточно говорили о моем будущем, – начал он по-своему прямо и резко. – Поговорим-ка теперь, Мидуинтер, о вашем будущем. Вы обещали мне, я помню, что если вы займетесь литературой, то она не разлучит нас, и что если отправитесь путешествовать по морю, то вспомните, когда вернетесь, что мой дом – ваш дом. Но эта последняя возможность, которую мы имеем поговорить вдвоем по-старому, и, признаюсь, мне хотелось бы знать… – Голос его прервался, и глаза наполнились слезами. Он не закончил фразы.

Мидуинтер взял Аллана за руку и помог ему, так как он часто ему помогал, договорить фразу до конца.

– Вам хотелось бы знать, Аллан, – сказал он, – не будет ли болеть мое сердце в ваш свадебный день? Если вы мне позволите вернуться на минуту к прошлому, я думаю, что смогу исполнить ваше желание.

Они опять сели. Аллан видел, что Мидуинтер был взволнован.

– Зачем вам огорчаться? – спросил он ласково. – Зачем возвращаться к прошлому?

– По двум причинам, Аллан. Я должен был бы давно поблагодарить вас за то, что вы ради меня молчали при расследовании дела, которое должно было казаться вам очень странным. Вы знаете, какое имя стоит в моем брачном свидетельстве, а между тем вы не спрашивали об этом из опасения огорчить меня. Прежде чем вы начнете вашу новую жизнь, объяснимся на эту тему в первый и последний раз. Я прошу вас как еще один лишний знак вашей доброты ко мне принять мое уверение (как ни странно должно это показаться вам), что я невинен в этом деле, и умоляю вас верить, что причины, которые заставляют меня не объяснять этого, одобрил бы сам мистер Брок, если бы он был жив.

Произнеся эти слова, Мидуинтер сохранил тайну двух имен и оставил память о матери Аллана такой же священной, какой она всегда была в сердце ее сына.

– Еще одно слово, – продолжал он, – одно слово, которое перенесет нас на этот раз от прошедшего к будущему. Было сказано, и справедливо, что из зла может произойти добро. Трагедия ночи, известной вам, заставили умолкнуть сомнения, когда-то делавшие мою жизнь несчастной от неосновательной тревоги относительно вас и меня. Теперь между нами уже не будет туч, собранных моим суеверием. Я не могу сказать вам по совести, что я теперь больше готов, чем тогда, когда мы были на острове Мэн, смотреть на ваш сон с более разумной точки зрения. Хотя я знаю, какое необыкновенное стечение обстоятельств постоянно случается в жизни всех нас, я все-таки не могу объяснить простым стечением обстоятельств исполнение видений, которые мы видели нашими собственными глазами. Я могу только искренно сказать за себя, и это, я думаю, удовлетворит вас, что научился смотреть на смысл сновидения с новой точки зрения. Я верил когда-то, что оно было послано вам для того, чтобы возбудить ваше недоверие к одинокому человеку, которого вы приняли к своему сердцу как брата. Я знаю теперь, что это сновидение явилось вам как заблаговременное предупреждение допустить его к вашему сердцу еще ближе. Поможет ли это вам убедиться, что и я также стою с надеждой на рубеже новой жизни и что, пока мы будем живы, брат, ваша любовь и моя никогда не будут разделены?

Они молча пожали друг другу руки. Аллан пришел в себя первый. Он ответил несколькими словами, которые были самыми сердечными, с какими он только мог обратиться к своему другу.

– Я слышал все, что хотел услышать о прошлом, – сказал он, – и знаю то, что я больше всего желал бы знать о будущем. Все говорят, Мидуинтер, что вам предстоит блестящая карьера, и я думаю, что они правы. Кто знает, какие события могут произойти, прежде чем мы станем старше на несколько лет.

– Кому это нужно знать? – спокойно сказал Мидуинтер. – Что бы ни случилось, Господь милосерд, Господь премудр. – Эти слова когда-то написал наш дорогой старый друг. С этой верой я могу оглядываться без ропота на прошедшие годы и могу смотреть без сомнения на годы будущие.

Он встал и подошел к окну. Пока они разговаривали, наступило утро. Первые лучи света нового дня встретили Мидуинтера, когда он посмотрел в окно, и ласково заиграли на его лице.