^{Писатели, заключившие «обязательное соглашение» с редакцией журнала «Современник». Сидят слева направо: И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. В. Дружинин, Н. А. Островский. Cтоят слева направо: Л. Н. Толстой, Д. В. Григорович. Фотография С. Л. Левицкого. Петербург. 1856}

^{Сотрудники журнала «Современник». Нижний ряд слева направо: Н. А. Некрасов, Д. В. Григорович, И. И. Панаев. Верхний ряд слева направо: И. С. Тургенев, В. А. Соллогуб, Л. Н. Толстой. 1850-е гг.}

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя за 1877 г. Ноябрь. Глава I. Раздел II История глагола «стушеваться»

«Слово «стушеваться» значит исчезнуть, уничтожиться, сойти, так сказать, на нет. Но уничтожиться не вдруг, не провалившись сквозь землю, с громом и треском, а, так сказать, деликатно, плавно, неприметно погрузившись в ничтожество. […]

Помню, что выйдя, в 1854 году, в Сибири из острога, я начал перечитывать всю написанную без меня за пять лет литературу («Записки охотника», едва при мне начавшиеся, и первые повести Тургенева я прочел тогда разом, залпом, и вынес упоительное впечатление. Правда, тогда надо мной сияло степное солнце, начиналась весна, а с ней совсем новая жизнь, конец каторги, свобода!), — итак, начав перечитывать, я был даже удивлен, как часто стало мне встречаться слово «стушеваться». Потом, в шестидесятых годах, оно уже совершенно освоилось в литературе, а теперь, повторяю, я даже в деловых бумагах, публикуемых в газетах, его встречаю, и даже в ученых диссертациях. И употребляется оно именно в том смысле, в котором я в первый раз его употребил» (XXVI, 66).

Подтверждение князя, что Ипполит застрелился для того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.

— Конечно, — объяснял князь, — ему хотелось, чтобы, кроме вас, и мы все его похвалили…

— Как это похвалили?

— То есть это… как вам сказать? Это очень трудно сказать. Только ему, наверно, хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему, что его очень любят и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может быть, что он вас имел всех больше в виду, потому что в такую минуту о вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам не знал, что имеет вас в виду.

— Этого уж я не понимаю совсем: имел в виду и не знал, что имел в виду. А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать, еще даже когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и все это написать в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробу лежать и все будут надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такие жестокие… Чего вы опять улыбаетесь, — быстро прибавила она, нахмуривая брови, — вы-то об чем еще думаете про себя, когда один мечтаете? Может, фельдмаршалом себя воображаете и что Наполеона разбили?

— Ну вот, честное слово, я об этом думаю, особенно когда засыпаю, — засмеялся князь, — только я не Наполеона, а все австрийцев разбиваю.

— Я вовсе не желаю с вами шутить, Лев Николаич. С Ипполитом я увижусь сама; прошу вас предупредить его. А с вашей стороны я нахожу, что все это очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало быть, — несправедливо.

Князь задумался» (VIII, 353–354).

Ф. М. Достоевский внимательно следил за педагогической деятельностью Толстого. Он не только активно подключился к «всероссийскому поиску» философии смысла жизни, но и сумел в художественных и публицистических произведениях исследовать тайны человеческой души, ее роста от рождения до смерти и бессмертия. Мир его творчества населен детьми, подростками, представителями разных групп молодежи — от носителей святости до хулителей Бога, «бесов» во плоти. Вера в нравственную силу человека в произведениях Достоевского была сильнее «идеала Содомского». Не каторгой Митеньки Карамазова заканчивается роман, а проповедническим словом Алеши, обращенным к мальчикам — к тем, кто входил в жизнь через страдание и кому предстояло сделать ее лучше.

В этой главе затронуты только те проблемы, которые обозначились на пересечении двух дорог двух великих писателей.

Из письма Л. Н. Толстого – Толстой Александре Андреевне 7 августа 1862 г. Я. П.

^{Рисунок ученика яснополянской школы, на котором изображена игра в перетягивание каната. Слева ученик нарисовал учителя Л. Н. Толстого, а в правом верхнем углу выразил свое отношение к нему (1859–1860)}

«Вы знаете, — писал он фрейлине двора, «двоюродной тетушке» А. А. Толстой, — что такое была для меня школа, с тех пор, как я открыл ее, это была вся моя жизнь, это был мой монастырь, церковь, в которую я спасался и спасся от всех тревог, сомнений и искушений жизни» (60, 436).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Ряд статей о русской литературе (1861) Из Введения

«Наша новая Русь поняла, что один только есть цемент, одна связь, одна почва, на которой все сойдется и примирится, — это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании. Эта новая Русь уже засвидетельствовала себя явлениями органическими и цельными, а не неудавшимися копиями и пересадками, как вы думаете. Она засвидетельствовала себя начинающеюся в молодом поколении новою нравственностью, ревниво и строго следящею за собою; она засвидетельствовала себя благородным самоосуждением, строгою совестливостью — что есть признак величайшей силы и неуклонного стремления к своему идеалу. Каждый день она разъясняет себе все более и более свой идеал. Она знает, что она еще только что начинается, но ведь начало-то и главное: всякое дело зависит от первого шага, от начала; она знает, что она уже кончила с вашей европейской цивилизацией и теперь начинает новую, неизмеримо широкую жизнь. И теперь, когда она обращается к народному началу и хочет слиться с ним, она несет ему в подарок науку — то, что от вас с благоговением получила и за что вечно будет поминать вас добром, — не цивилизацию вашу несет она всем русским, а науку, добытую из вашей цивилизации, представляет ее народу как результат своего длинного и долгого путешествия от родной почвы в немецкие земли, как оправдание свое перед ним, и, передавая ее ему, будет ждать, что сделает он сам из этой науки. Наука, конечно, вечна и незыблема для всех и каждого в основных законах своих, но прививка ее, плоды ее именно зависят от национальных особенностей, то есть от почвы и народного характера» (XVIII, 50).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Журнальная заметка о новых литературных органах и о новых теориях (1863)

«Вспомните: общество заявило себя и по вопросу о распространении обществ трезвости, и по вопросу о грамотности, и по вопросу о воспитании, и по вопросу о гласности, и по вопросу крестьянскому: оно составляло по этому вопросу съезды, комитеты, адресы. И большинство, и меньшинство этих съездов заявляло, печатало свои мнения, подавало их по начальству. Потом происходили другие съезды и другие собрания… Потом, особенно в городах, деятельная часть общества заводила воскресные школы, собирала сотрудников, деньги, подписки. По делу о воспитании достаточно указать хоть на деятельность графа Льва Толстого и его сотрудников. И не знаем, насколько именно все эти заявления, отдельные мнения, адресы были полезны правительству.

Но что они были полезны — это несомненно» (ХХ, 63).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Записные книжки и рабочие тетради 1860–1881 1872 «Азбука Толстого» (XXVII, 105)

^{Обложка первого издания «Азбуки» Льва Толстого. 1872}

Достоевский предполагал отрецензировать только что вышедшую в свет «Азбуку» Льва Толстого.

Рецензия появилась в «Гражданине» (№ 1 от 1 января 1873 г.), но она была напечатана анонимно. Достоевский в силу загруженности не смог ее написать и передал эту работу кому-то из сотрудников, скорее всего Н. Н. Страхову, который был консультантом по книге Толстого.

Из письма Л. Н. Толстого — Толстой А. А. 15…30? декабря 1874 г. Ясная Поляна[10]

^{Л. Н. Толстой. Фотография Эжена Жерюзе. Брюссель. 1861}

«Я по крайней мере, что бы я ни делал, всегда убеждаюсь, что du haut de ces pyramides40 siècles me contemplent[11], и что весь мир погибнет, если я остановлюсь. Правда, там сидит бесенок, который подмигивает и говорит, что все это толчение воды, но я ему не даю, и вы не давайте ходу. Впрочем, как только дело коснется живой души человеческой, и можно полюбить тех, для кого трудишься, то уже бесенку не убедить нас, что любовь пустяки. Я теперь весь из отвлеченной педагогики перескочил в практическое, с одной стороны, и в самое отвлеченное, с другой стороны, дело школ в нашем уезде. И полюбил опять, как 14 лет тому назад, эти тысячи ребятишек, с которыми я имею дело. Я у всех спрашиваю, зачем мы хотим дать образование народу; и есть 5 ответов. Скажите при случае ваш ответ. А мой вот какой. Я не рассуждаю, но когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить, и кого прежде, кого после вытащить. И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских[12], Филаретов[13], Ломоносовых. А они кишат в каждой школе. И дело у меня идет хорошо, очень хорошо. Я вижу, что делаю дело, и двигаюсь вперед гораздо быстрее, чем я ожидал» (62, 130).

^{Крестьянские дети на улице. Деревня Ясная Поляна. 1908. Фотография П. Е. Кулакова}

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Заметки, планы, наброски. 8 сентября — декабрь 1874 Фрагмент

«Толстой говорит: Если, преподавая детям историю, удовлетворять патриотическому чувству, то выйдет 1612 и 1812 годы, а более ничего. Глубоко неверно и ужасно грубо[14]: всякий факт нашей жизни, если осмыслить его в русском духе, будет драгоценен детям, не потому вовсе, что мы там-то и тогда-то отбились, приколотили, прибили, убили, а потому, что мы всегда и везде, в 1000 лет, в доблестях наших и в падении нашем, в славе нашей и в унижении нашем, были и остались русскими, своеобразными, сами по себе. Русский дух драгоценным будет. Не мысль славянофильская о том, что Россия предназначена к великой роли в будущем относительно западной цивилизации, противна западникам, а идея, одна мечта о том, что Россия тоже может подняться, быть чем-нибудь хорошим, благообразным; Россию они ненавидят — вот что прежде всего» (XVI, 168–169).

«Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (1862) Фрагмент

«Вчера я вышел из своего класса в класс истории, чтоб узнать причину оживления, слышного мне из другой комнаты. Это была Куликовская битва. Все были в волненье. «Вот так история! Ловко! — Послушай, Лев Николаевич, как он Татаровей распужил! — Дай я расскажу!» «Нет, я! — закричали голоса. — Как кровь рекой лилась!» Почти все в состоянии были рассказать и все были в восторге. Но если удовлетворять одному национальному чувству, что же останется из всей истории? 612, 812 года, и все. Отвечая на национальное чувство, не пройдешь всей истории. Я понимаю, что можно пользоваться историческим преданием для развития и удовлетворения всегда присущего детям художественного интереса, но это будет не история. Для преподавания истории необходимо предварительное развитие в детях исторического интереса. Как это сделать?

Часто мне случалось слышать, что преподавание истории нужно начинать не с начала, но с конца, т. е. не с древней, а с новейшей истории. Мысль эта, в сущности, совершенно справедлива. Как рассказывать ребенку и заинтересовать его началом государства Российского, когда он не знает, что́ такое государство Российское и вообще государство? Тот, кто имел дело с детьми, должен знать, что каждый русский ребенок твердо убежден, что весь мир есть такая же Россия, как и та, в которой он живет; точно так же французский и немецкий ребенок. Отчего у всех детей и даже у взрослых, детски-наивных людей, всегда является удивление, что немецкие дети говорят по-немецки?.. Исторический интерес большею частию является после интереса художественного. […] Нам интересно основание Московского царства, потому что знаем, что́ такое Русская империя. По моим наблюдениям и опыту, первый зародыш исторического интереса проявляется вследствие познания современной истории, иногда участия в ней, вследствие политического интереса, политических мнений, споров, чтения газет, и потому мысль начинать историю с настоящего естественно должна представиться всякому думающему учителю» (8, 95–96).

Оба писателя, как видим, исходили из необходимости глубокого подхода к изучению с детьми русской истории, но каждый предлагал свой путь решения проблемы. Достоевский рассматривал русскую историю как факт самобытного существования, который еще не стал достоянием всего человечества, но который рано или поздно скажется положительно на развитии западной цивилизации. Толстой считал важным изучать русскую историю, исходя из контекста современной действительности, жизни всего человечества. Казалось бы, разница невелика, но она принципиальна по сути.

О ПРОБЛЕМАХ ОБРАЗОВАНИЯ В РОССИИ И МЕТОДАХ ОБУЧЕНИЯ Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя. 1876 Подготовительные материалы

^{Фридрих Фрёбель}

«Возьмем хоть Фрёбеля[15], порешили циркулярами[16]. Циркулярами порешать легко. Педагогические съезды, курсы, средине легко. Ломай матерьял.

Правда ли, что у нас, если гимназист выключен, то не принимают нигде?[17]

Прошиб голову. Лев Толстой. Исключить[18]. […]

Побольше человеческого отношения…» (XXII, 148).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Из черновых набросков к роману «Братья Карамазовы» (1878, середина года)

^{Иоганн Песталоцци. Оба писателя проявляли особый интерес к трудам выдающегося педагога, однако избирали свой путь решения проблем}

«О Песталоцци[19], о Фрёбеле. Статью Льва Толстого о школьном современном обучении в «От(ечественных) зап(исках)» (75 или 74) […]

Участвовать в фребелевской прогулке. См. «Новое время», среда, 12 апреля, № 762». (1) (XV, 199).

Л. Н. ТОЛСТОЙ Фрагмент из статьи «О народном образовании» (1874)

«От этого происходит, что наша педагогическая литература завалена руководствами для наглядного обучения, для предметных уроков, руководствами, как вести детские сады (одно из самых безобразных порождений новой педагогии), картинами, книгами для чтения, в которых повторяются всё те же и те же статьи о лисице, о тетереве, те же стихи, для чего-то написанные прозой, в разных перемещениях и с разными объяснениями; но у нас нет ни одной новой статьи для детского чтения, ни одной грамматики русской, ни славянской, ни славянского лексикона, ни арифметики, ни географии, ни истории для народных школ. Все силы поглощены на руководства к обучению детей тому, чему не нужно и нельзя учить детей в школе, чему все дети учатся из жизни. И понятно, что книги этого рода могут являться без конца» (17, 93).

Л. Н. ТОЛСТОЙ Фрагмент из статьи «О народном образовании» (1874)

«Начиная с 1862 года, в народе у нас все больше и больше стала укрепляться мысль о том, что нужна грамота (образование); с разных сторон, у церковнослужителей, у наемных учителей, при обществах учреждались школы. Дурные или хорошие школы, — но они были самородные и вырастали прямо из потребности народа; со введением положения 1864 года настроение это еще усилилось, и в 1870-м году в Крапивенском уезде по отчетам было до 60 школ. С тех пор как в заведывание школьного дела стали влипать более и более чиновники министерства и члены земств, в Крапивенском уезде закрыто 40 школ и запрещено открывать новые школы низшего разбора. Я знаю, что те, которые закрыли школы, утверждают, что школы эти существовали только номинально и были очень дурны; но я не могу верить этому потому, что из трех деревень: Тросны, Ламинцова и Ясной Поляны, мне известны хорошо обученные грамоте ученики, а школы эти закрыты. Я знаю тоже, что многим покажется непонятным, что́ такое значит: воспрещено открывать школы. Это значит то, что на основании циркуляра министерства просвещения о том, чтобы не допускать учителей ненадежных (что́, вероятно, относилось к нигилистам), училищный совет наложил запрещение на мелкие школы, у дьячков, солдат и т. п., которые крестьяне сами открывали и которые, вероятно, не подходят под мысль циркуляра» (17, 114–115).

О ЧТЕНИИ Л. Н. Толстой 1862 Фрагмент из статьи «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы»

«После «Робинзона» я попробовал Пушкина, именно «Гробовщика»; но без помощи они могли его рассказать еще меньше, чем «Робинзона», и «Гробовщик» показался им еще скучнее. […] Я попробовал еще Гоголя: «Ночь перед Рождеством». При моем чтении она сначала понравилась, особенно взрослым, но как только я оставил их одних, — они ничего не могли понять и скучали. Даже и при моем чтении не требовали продолжения. […]. Я пробовал еще читать «Илиаду» Гнедича, и чтение это породило только какое-то странное недоумение […] Я пробовал «Грибуля» Жорж Занда, «Народное» и «Солдатское чтение» — и все напрасно. Мы пробуем все, что можем найти, и все, что присылают нам, но пробуем теперь почти безнадежно. Сидишь в школе и распечатываешь принесенную с почты мнимо-народную книгу. «Дяденька, мне дай почитать, мне! — кричат несколько голосов, протягивая руки, — да чтобы попонятнее было!» […] Дашь кому-нибудь из ребят такую книжку, — глаза начинают потухать, начинают позевывать. «Нет, непонятно, Лев Николаевич», — скажет он и возвращает книгу. И для кого, и кем пишутся эти народные книги? — остается для нас тайною. […] Единственные же книги, понятные для народа и по его вкусу, суть книги, писанные не для народа, а из народа, а именно: сказки, пословицы, сборники песен, легенд, стихов, загадок, в последнее время сборник Водовозова и т. п. Нельзя поверить, не испытав этого, с какою постоянной новой охотой читаются все без исключения подобного рода книги — даже «Сказания Русского народа», былины и песенники, пословицы Снегирева, летописи и все без исключения памятники древней литературы. Я заметил, что дети имеют более охоты, чем взрослые, к чтению такого рода книг; они перечитывают их по нескольку раз, заучивают наизусть, с наслаждением уносят на дом и в играх и разговорах дают друг другу прозвища из древних былин и песен» (8, 59–61).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя. 1876 г. Январь. Глава II, раздел III

^{Ф. М. Достоевский. Фотография А. О. Баумана. Петербург. 1862–1863(?)}

Из неналаженных вещей особенно замечается чтение[20]. Мне говорили, что дети очень любят читать, то есть слушать, когда им читают, по праздникам или когда есть время, и что между ними есть хорошие чтецы; я слышал лишь одного из чтецов, он читал хорошо и, говорит, очень любит читать всем вслух и чтоб все его слушали; но есть между ними и совсем малограмотные, есть и совсем неграмотные. Но что, однако, у них читают! Лежит на столе — я видел это в одной семье после обеда — какой-то том, какого-то автора, и они читают, как Владимир разговаривал с какой-то Ольгой об разных глубоких и странных вещах и как потом неизбежная среда «разбила их существование». Я видел их «библиотеку» — это шкап, в котором есть Тургенев, Островский, Лермонтов, Пушкин и т. д., есть несколько полезных путешествий и проч. Все это сборное и случайное, тоже пожертвованное. Чтение, если уж оно допущено, конечно, есть чрезвычайно развивающая вещь, но я знаю и то, что если б и все наши просветительные силы в России, со всеми педагогическими советами во главе, захотели установить или указать: что именно принять к чтению таким детям и при таких обстоятельствах, то, разумеется, разошлись бы, ничего не выдумав, ибо дело это очень трудное и решается окончательно не в заседании только. С другой стороны, в нашей литературе совершенно нет никаких книг, понятных народу. Ни Пушкин, ни севастопольские рассказы, ни «Вечера на хуторе», ни сказка про Калашникова, ни Кольцов (Кольцов даже особенно) непонятны совсем народу. Конечно, эти мальчики не народ, а, так сказать, бог знает кто, такая особь человеческих существ, что и определить трудно: к какому разряду и типу они принадлежат? Но если б они даже нечто и поняли, то уж, конечно, совсем не ценя, потому что все это богатство им упало бы как с неба; они же прежним развитием совсем к нему не приготовлены. Что же до писателей-обличителей и сатириков, то такие ли впечатления духовные нужны этим бедным детям, видевшим и без того столько грязи? Мо жет быть, этим маленьким людям вовсе не хочется над людьми смеяться. Может быть, эти покрытые мраком души с радостию и умилением открылись бы самым наивным, самым первоначально-простодушным впечатлениям, совершенно детским и простым, таким, над которыми свысока усмехнулся бы, ломаясь, современный гимназист или лицеист, сверстник летами этих преступных детей.

Школа тоже находится в совершенном младенчестве, но ее тоже собираются наладить в самом ближайшем будущем. Черчению и рисованию почти совсем не учат. Закона божия вовсе нет: нет священника. Но он будет у них свой, когда у них выстроится церковь. Церковь эта деревянная, теперь строится. Начальство и строители гордятся ею. Архитектура действительно недурна, в несколько, впрочем, казенном, усиленно русском стиле, очень приевшемся. Кстати, замечу: без сомнения, преподавание закона божия в школах — преступников или в других наших первоначальных школах — не может быть поручено никому другому, кроме священника. Но почему бы не могли даже школьные учителя рассказывать простые рассказы из священной истории? Бесспорно, из великого множества народных учителей могут встретиться действительно дурные люди; но ведь если он захочет учить мальчика атеизму, то может сделать это и не уча священной истории, а просто рассказывая лишь об утке и «чем она покрыта»[21]. С другой стороны, что слышно о духовенстве нашем? О! я вовсе не хочу никого обижать и уверен, что в школе преступников будет превосходнейший из «батюшек», но, однако же, что сообщали в последнее время, с особенною ревностью, почти все наши газеты? Публиковались пренеприятные факты» (XXII, 22–23).

^{Н. Ф. Бунаков}

Л. Н. ТОЛСТОЙ Фрагмент из статьи «О народном образовании» (1874)

«Само собой разумеется, что детям учитель не всегда ставит прямо эти вопросы, составляющие задуманную им программу урока; чаще к решению вопроса программы приходится подвести маленьких и малоразвитых учеников рядом наводящих вопросов, обращая их внимание на ту сторону предмета, которая виднее в данную минуту, или побуждая их припомнить что-либо из прежних наблюдений. Так учитель может не прямо предложить вопрос: где можно видеть осу? а, обращаясь к тому или другому ученику, спрашивать: видал ли он осу? где ее видал? и потом уже, сводя показания нескольких, составит ответ на первый вопрос своей программы. Отвечая на вопросы учителя, дети нередко будут присоединять разные замечания, не идущие прямо к делу. Речь идет, например, о том, какие части сороки, — иной прибавит совсем некстати, что сорока скачет, другой — что она смешно стрекочет, третий — что она вещи крадет, — пусть прибавляют и высказывают всё, что́ пробудилось в их памяти и воображении, — дело учителя сосредоточить их внимание согласно с программой, а эти заметки и прибавления детей он принимает к сведению для разработки прочих частей программы. Рассматривая новый предмет, дети возвращаются при каждом удобном случае к предметам, уже рассмотренным. Так, когда они заметили, что сорока покрыта перьями, учитель спрашивает: а суслик тоже покрыт перьями? Чем он покрыт? а курица чем покрыта? а лошадь? а ящерица? Когда они заметили, что у сороки две ноги, учитель спрашивает: а у собаки сколько ног? а у лисицы? а у курицы? а у осы? Каких еще животных знаете с двумя ногами? с четырьмя? с шестью?»

Невольно представляется вопрос, — знают или не знают дети все то, что́ им так хорошо рассказывается в этой беседе?» (17, 83–84).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя за 1877 г. Из подготовительных материалов

^{Статьи Л. Н. Толстого об образовании и воспитании}

«Обленились от гражданской неудачи, от разложения, от непонимания. Разложились понятия от непонимания кругом происходящего и не собрались. Это нервяки, но есть холодные эгоисты, те не штурмуют детей, а так себе, всё равно. Беспорядочные люди, недоконченные люди, утратившие всякую правду. Русское семейство в полном хаосе. В купцах тоже, в дворянах тоже, в высшем сословии разврат. Разве попы, у тех цельнее склеены дети, кандидаты; жиды, левитизм[22] спас. Сложиться обществу на новых началах. Лурье[23] на свои деньги.

«Война и мир», «Детство и отрочество», но эти, случайные семейства или потерявшиеся, нравственно разложившиеся, кто опишет. Увы, их большинство. Отец и 7 лет сын с папироской. Ленивы, беспорядочны, циничны, маловерны.

Приехал в деревню. Листва, роща и Вальтер Скотт» (XXV, 236–237).

«…Я бы желал иметь несколько книг, которых я до сих пор еще не читал, а именно: «Окраины России» Самарина и всю «Войну и мир» Толстого. «Войну и мир» я, во-1-х, до сих пор прочел не всю (о 5-м, последнем, томе и говорить нечего), а во-вторых, и что прочел, то — порядочно забыл. Итак, если возможно (не торопясь) выслать мне эти две книги, на мой счет, преспокойно взяв их у Базунова в кредит […] Вы вот спрашиваете в письме Вашем, что я читаю. Да Вольтера и Дидро всю зиму и читал. Это, конечно, мне принесло и пользу и удовольствие, но хотелось бы и теперешнего нашего. Окончание моего «Идиота» я сам получил только что на днях, особой брошюркой (которая рассылается из редакции прежним подписчикам). Не знаю, получили ли Вы?» (XXIX₁, 23).

Из письма Ф. М. Достоевского — Н. Н. Страхову 10 января 1870 г. Дрезден

«Кроме того, на кредит тоже буду просить Вас выслать мне через Базунова 6-ю часть Льва Толстого («Война и мир»), о которой я читал в газетах. Очень прошу, и если возможно, то не откладывая» (XXIX₁, 101).

Из письма Ф. М. Достоевского — Н. Н. Страхову 26 февраля 1870 г. Дрезден

«Итак, жду Вашего ответа и, кроме всего этого, имею до Вас величайшую и неотступнейшую просьбу: если возможно, вышлите мне, на будущий кредит (так же, как Вы высылали мне «Войну и мир»), книжку Станкевича о Грановском. Окажете мне этим огромную услугу, которую век буду помнить» (XXIX₁, 101).

Достоевский высоко оценил роман Толстого «Война и мир», но при этом не склонен был абсолютизировать заслуги Толстого как гения, как посланника, несущего новое слово России и человечеству. Таковым новым словом для него было творчество Пушкина. Позже Достоевский скорректирует свою позицию при анализе сцены христианского примирения Каренина и Вронского во время болезни Анны, признав всемирную значимость подлинно христианской позиции Толстого-художника.

Из письма Ф. М. Достоевского — Н. Н. Страхову 26 февраля 1869 г. Флоренция

«Я хочу сказать, что у нас критик не иначе растолкует себя, как являясь рука об руку с писателем, приводящим его в восторг. Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен, даже не статьею о Пушкине, а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонился еще в юношестве. Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него. У Вас бесконечная, непосредственная симпатия к Льву Толстому, с тех самых пор как я Вас знаю. Правда, прочтя статью Вашу в «Заре»*, я первым впечатлением моим ощутил, что она необходима и что Вам, чтоб по возможности высказаться, иначе и нельзя было начать как с Льва Толстого, то есть с его последнего сочинения. (В «Голосе» фельетонист говорил, что Вы разделяете исторический фатализм Льва Толстого. Наплевать, конечно, на глупенькое слово, но не в том дело, а в том: скажите, откуда они берут такие мудреные мысли и выражения? Что значит исторический фатализм? Почему именно рутина и глупенькие, ничего не замечающие далее носу, всегда затемнят и углубят так свою же мысль, что ее и не разберешь? Ведь он очевидно что-то хочет сказать, а что он читал Вашу статью, то это несомненно.)** Именно то, что Вы говорите, в том месте, где говорите о Бородинской битве, и выражает всю сущность мысли и Толстого и Вашу о Толстом. Яснее бы невозможно, кажется, выразиться. Национальная, русская мысль заявлена почти обнаженно. И вот этого-то и не поняли и перетолковали в фатализм! Что касается до остальных подробностей о статье, то жду продолжения (которое до сих пор еще не дошло до меня). Ясно, логично, твердо-сознанная мысль, написанная изящно до последней степени. Но кой с чем в подробностях я не согласился» (XXIX₁, 16–17).

* Статья П. К. Щебальского «Война и мир, соч. графа Толстого. Москва, 1868 г. Томы I, II и III» и отрицательный отзыв Н. Н. Страхова на эту статью, представляющую собой по сути пересказ романа.

^{Конец Бородинского сражения. Худ. Василий Верещагин. 1900}

** «Источники жизни (как отдельных лиц, так и целых народов) гораздо глубже и могущественнее, чем тот сознательный произвол и сознательное соображение, которыми, по-видимому, руководятся люди. Подобная вера в жизнь, — признание за жизнью большего смысла, чем тот, какой способен уловить наш разум, — разлита по всему произведению Толстого, и можно бы сказать, что на эту мысль написано все это произведение»[25].

В своем письме Достоевский поддержал точку зрения Страхова и со всей определенностью заявил, что в романе Толстого «национальная, русская мысль заявлена почти обнаженно».

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Н. Майкову 12 февраля 1870 г. Дрезден

«И не понимают, что сами виноваты! А между тем жалко: «Заря» — журнал с хорошим направлением. — И что за манеру взяли они публиковать заранее об всякой вещице, которая у них будет напечатана! «В следующей книжке начнется роман «Цыгане», и это появится раза два, на заглавном листе, заглавными буквами. Журнал, который с самого первого номера, в направлении своем и в критике, стал на самый высокий тон, — тот журнал не может так торжественно извещать об «Цыганах» без того, чтоб «Цыгане» (роман В. П. Клюшникова. — В. Б.) не были произведение, равное по силе «Мертвым душам», «Дворянскому гнезду», «Обломову», «Войне и миру». А между тем роман «Цыгане» хоть и не без достоинств, но вовсе уж не «Мертвые души». Всякий подписчик накидывается на возвещенных «Цыган» с жадностию и говорит потом: «Э, так вот они чему обрадовались, значит, тонко!». Таким образом и журналу вредят, и роману вредят. То же самое и повести госпожи Кобяковой (А. П. Кобякова — псевдоним А. П. Студзинской. — В. Р.). Ну к чему они выставили все имена и все статьи при публикации за нынешний год?» (XXIX₁, 106).

Два фрагмента Из письма Ф. М. Достоевского — Н. Н. Страхову 24 марта 1870 г. Дрезден

1. О Пушкине, Ломоносове и Толстом

«Две строчки о Толстом, с которыми я не соглашаюсь вполне, это — когда Вы говорите, что Л. Толстой равен всему, что есть в нашей литературе великого. Это решительно невозможно сказать! Пушкин, Ломоносов — гении. Явиться с Арапом Петра Великого и с Белкиным — значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех нор совершенно не было нигде и никогда сказано. Явиться же с «Войной и миром» — значит явиться после этого нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением, нового слова. По-моему, это очень важно. Впрочем, я не могу всего высказать в нескольких строках» (XXIX₁, 114).

2. О недостаточной жесткости Н. Н. Страхова к нигилистам и западникам в статьях о романе Л. Н. Толстого «Война и мир»

«Но отвечаю на Ваш вопрос — почему я нашел в «Заре» недостаток самоуверенности? Я, может быть, неточно выразился, но вот что: Вы слишком, слишком мягки. Для них надо писать с плетью в руке. «Во многих случаях Вы для них (речь идет о нигилистах и западниках. — В. Р.) слишком умны. Если б Вы на них поазартнее и погрубее нападали — было бы лучше. Нигилисты и западники требуют окончательной плети. В статьях о Толстом Вы как бы умоляете их согласиться с Вами*, а в последних статьях о Толстом Вы впадаете в какое-то уныние и разочарование, тогда как, по-моему, тон должен быть торжественный и радостный до дерзости:** ну что Вы думаете — понимают они в самом деле тонкий, блестящий юмор Ваш в письмах Косицы?[26] Когда я здесь читал об г-же Конради[27], подражающей Писареву[28], или об том, где Вы просите Вашего корреспондента, после того как Вы, к своему удивлению, чувствуете, что не можете считать себя ни дураком, ни подлецом, — и тотчас же оговариваетесь, как бы в страхе: «Я вас прошу понять меня как следует», — то я здесь хохотал, а неужели Вы думаете, что такой тон им понятен? Одним словом: Вам подобным тоном не писать — невозможно; ибо это серьезность, любовь и почтительность к делу; есть теперь тон журнала, и этот тон высок, что и прекрасно … но иногда, по-моему, надо понижать тон, брать плеть в руки и не защищаться, а самим нападать, гораздо погрубее. Вот что я разумел под самоуверенностью. Впрочем, может быть, я сужу ошибочно — из азарта» (XXIX₁, 113–114).

^{Н. Н. Страхов}

* Из первой статьи Н. Н. Страхова о Л. Н. Толстом: «Со времен Чаадаева дело не только не улучшилось, а ухудшилось. Тот существенный порок, который он заметил в нашем развитии, раскрывался все с большею и с большею силою. В те времена дело шло медленнее и касалось сравнительно небольшого числа людей; нынче припадки болезни ускорились и охватили огромную массу. «Наши умы, — писал Чаадаев, — не браздятся неизгладимыми чертами последовательного движения идей»; и вот, по мере внешнего развития литературы, все больше и больше растет число пишущих и читающих, которые чужды всяких основ, не имеют для своих мыслей никаких точек опоры, не чувствуют в себе ни с чем никакой связи. Отрицание, бывшее некогда смелостию и делавшее первые шаги с усилием, сделалось, наконец, общим местом, рутиною, казенщиною; как общая подкладка, как исходная точка для всевозможных блужданий и шатаний мысли образовался нигилизм, то есть почти прямое отрицание всего прошедшего, — отрицание всякой надобности какого бы то ни было исторического развития. «У каждого человека, когда бы и где бы он ни родился, есть мозг, сердце, печенка, желудок: чего же еще нужно для того, чтобы он мыслил и действовал по-человечески?» Нигилизм, имеющий тысячи форм и проявляющийся в тысячах поползновений, нам кажется, есть только пробившееся наружу сознание нашей интеллигенции, что ее образованность не имеет никаких прочных корней, что в ее умах никакие идеи не оставили следов, что прошедшего у нее вовсе нет. […] Общая формула «нам нужно больше образования» подобно другим общим формулам не разрешает вопроса. Пока всякий новый наплыв образования будет иметь следствием только наращение нашей бессодержательной, не имеющей никаких корней, словом, фальшивой образованности, образование не будет приносить нам никакой пользы. А это не прекратится и не может прекратиться до тех пор, пока у нас не разовьются и не укрепятся ростки и побеги настоящего образования, — пока не получит полной силы движение идей, «оставляющее в умах неизгладимые черты». Дело трудное до высокой степени. Ибо для того, чтобы образование заслуживало своего имени […] необходимо требуется весьма тяжелое условие, требуется самостоятельное, самобытное умственное развитие. Необходимо, чтобы мы жили не чужою, а своею умственною жизнью, чтобы чужие идеи не просто отпечатлевались или отражались на нас, а превращались бы в нашу плоть и кровь, перерабатывались бы в части нашего организма. […] Одни поверят в русскую мысль только тогда, когда она произведет великих всемирных философов и поэтов; другие — только тогда, когда все ее создания примут яркий национальный отпечаток. А до тех пор те и другие считают себя вправе с презрением относиться к ее работе — забывать все, что она ни сделает, — и по-прежнему подавлять ее все теми же высокими требованиями.

Такие мысли пришли нам на ум, когда мы решились приступить к разбору «Войны и мира». […] Новое произведение гр. Л. Н. Толстого, одно из прекраснейших произведений русской литературы, составляет, во-первых, плод движения этой литературы, ее глубокого и трудного прогресса; во-вторых, оно есть результат развития самого художника, его долгой и совестливой работы над своим талантом»[29].

** Фрагмент из «третьей статьи» Н. Н. Страхова: «В изящной литературе, в журналистике, в массе читающих и пишущих людей, — везде господствует такая слабость мысли, такое искажение инстинктов и понятий, такое обилие предрассудков и заблуждений, — что невольно является страх за наше духовное развитие, невольно приходит в голову мысль, не поражены ли мы какою-нибудь неизлечимою болезнью, не суждено ли русскому уму и сердцу заглохнуть и вымереть под язвами, разъедающими наш духовный строй. Вот то существенное дело, в котором «Война и мир» может принести нам помощь и отраду. Эта книга есть прочное приобретение нашей культуры, столь же срочное и непоколебимое, как, например, сочинения Пушкина» (Страхов Н. Н. Там же. С. 284).

Из письма Ф. М. Достоевского — Н. Н. Страхову 18 мая 1871 г. Дрезден

«Неужели я Вам не писал про Вашу статью о Тургеневе?[30] Читал я ее, как все Ваши статьи, — с восхищением, но и с некоторой маленькой досадой. Если Вы признаете, что Тургенев потерял точку и виляет и не знает, что сказать о некоторых явлениях русской жизни (на всякий случай относясь к ним насмешливо), то должны бы были и признать, что великая художественная способность его ослабела (и должна была ослабеть) в последних его произведениях. Так оно и есть в самом деле: он очень ослабел как художник. «Голос» говорит, что это потому, что он живет за границей; но причина глубже. Вы же признаете и за последними произведениями его прежнюю художественность. Так ли это? Впрочем, я, может быть, ошибаюсь (не в суждении о Тургеневе, а в Вашей статье). Может быть, Вы не так только выразились… А знаете — ведь это всё помещичья литература. Она сказала всё, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда. (Решетниковы ничего не сказали. Но все-таки Решетниковы выражают мысль необходимости чего-то нового в художническом слове, уже не помещичьего, — хотя и выражают в безобразном виде)» (XXIX₁, 216).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя за 1880 г. Из вариантов речи о Пушкине

«Можно даже сказать Тургенева, вписано. Далее зачеркнуто: и Наташи в «Войне и мире» Льва Толстого» (XXVI, 335).

^{Наташа Ростова. Худ. Константин Рудаков. 1941–1948.}

Как свидетельствовал Н. Н. Страхов, слова «и Наташи в «Войне и мире» Льва Толстого были произнесены Достоевским во время чтения знаменитой речи, но перед этим прозвучавшее имя Тургенева вызвало бурные аплодисменты, слова о героине Толстого услышали лишь единицы из присутствующих в зале. В корректуре эти слова, написанные на полях, были зачеркнуты.

— И подумать при этом, что вам-то и отказано в жизни! — с горячим упреком кому-то вскричал Бахмутов.

В ту минуту мы стояли на мосту, облокотившись на перила, и глядели на Неву» (VIII, 335–337).

^{И. С. Тургенев}

^{А. К. Толстой}

^{Ф. М. Достоевский}

^{А. Ф. Писемский}

NB. Тема богатая. — Ну, положим, с графом Л. Толстым или с г(осподином) Тургеневым (NB. никогда с просто Тургеневым без господина» не равняю; даже с другим графом Толстым не равняю, но реалист Писемский — это другое дело! Ибо это водевиль французский, который выдают нам за русский реализм.

О направлениях и идеях, бывших в литературе» (XII, 5).

В фрагменте имеются черты биографизма: эпилепсия, работа по заказам, нищенское существование, несправедливость в оплате писательского труда, недооценка значимости его произведений.

Достоевский на этом этапе творчества видел свое место в русской литературе между Л. Толстым, Тургеневым, даже поэтом А. К. Толстым («не равняю») и А. Ф. Писемским — «это другое дело»).

Однако идея романа о судьбе писателя возникла тогда, когда Достоевский был уже одержим замыслом написать пятикнижие под общим названием «Житие великого грешника». Об этом он поведал своим друзьям — Н. Н. Страхову и А. Н. Майкову, попросив их строго хранить его тайну.

Из письма Ф. М. Достоевского — Н. Н. Страхову 24 марта 1870 г. Дрезден

«Идея этого романа, — писал он, — существует во мне уже три года, но прежде я боялся сесть за него за границей, я хотел для этого быть в России. Но за три года созрело много, весь план романа, и думаю, что за первый отдел его (т. е. тот, который назначаю в «Зарю») могу сесть и здесь, ибо действие начинается много лет назад. Не беспокойтесь о том, что я говорю о «первом отделе». Вся идея потребует большого размера объемом, по крайней мере такого же, как роман Толстого («Война и мир». — В. Р.). Но это будет составлять пять отдельных романов, и до того отдельных, что некоторые из них (кроме двух средних) могут появляться даже в разных журналах, как совсем отдельные повести, или быть изданы отдельно как совершенно законченные вещи. Общее название, впрочем, будет: «Житие великого грешника», при особом названии отдела. Каждый отдел (т. е. роман) будет не более 15 листов. Для второго романа я уже должен быть в России; действие во втором романе будет происходить в монастыре, и хотя я знаю русский монастырь превосходно, но все-таки хочу быть в России (…) из этой идеи я сделал цель всей моей будущей литературной карьеры, ибо нечего рассчитывать жить и писать далее как лет 6 или 7» (XXIX₁, 112).

«Первый отдел» — это первая книга из пяти задуманных, и, судя по всему, она должна была быть посвящена детству и отрочеству героя. Достоевскому, любившему трилогию Толстого, хотелось написать о начальной поре жизни человека иначе, чем это сделал его великий современник (таковым он уже считал Льва Толстого).

По замыслу Достоевского, главный герой еще мальчиком проходит через разврат, святотатство, убийство. С детства верит в то, что он «человек необыкновенный», а «ум, хитрость, образование» даны ему «как будущие средства к необыкновенности», натура «гордая и владычествующая», одержимая мечтой о власти и непомерной высоте над всеми.

«…он кается и мучается совестью в том, что ему так низко хочется быть необыкновенным. […] Чистый идеал свободного человека мелькает перед ним иногда; всё это в пансионе. Подружился с Осипом, о хлыстах, вместе чуть не спят … знает наизусть Гоголя» (IX, 136).

В приведенном ниже фрагменте из набросков к роману «Житие великого грешника» Достоевский, размышляя о типе героя, определил его как тип «коренника» (коренной, исконный) в национальной иерархии типов — Стенька Разин, хлыстовец Даниил Филиппович. Естественно, что герой трилогии Толстого, при всей его рефлексии, никак не может стоять в одном ряду с «грешником из детства». Отсюда и резкость Достоевского при оценке героя толстовских повестей «Детство», «Отрочество», «Юность».

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Наброски и планы. 1867–1870 Фрагмент

«1 января 1870.

NB. Совершенно обратный тип, чем измельчившийся[31] до свинства отпрыск того благородного графского дома, которого изобразил Толстой в «Детстве» и «Отрочестве». Это просто тип из коренника, бессознательно беспокойный собственною типическою своею силою, совершенно непосредственною и не знающею, на чем основаться. Такие типы из коренника бывают часто или Стеньки Разины, или Данилы Филипповичи[32], или доходят до всей хлыстовщины и скопчества.

^{Данила Филиппович — основатель секты хлыстов}

Это необычайная, для них самих тяжелая непосредственная сила, требующая и ищущая, на чем устояться и что взять в руководство, требующая до страдания спокою от бурь и не могущая пока не буревать до времени успокоения. Он уставляется наконец на Христе, но вся жизнь — буря и беспорядок. (Масса народа живет непосредственно и складно, коренником, но — чуть покажется в ней движение, т. е. простое жизненное отправление, — всегда выставляет эти типы.) Необъятная сила непосредственная, ищущая спокою, волнующаяся до страдания и с радостию бросающаяся — во время исканий и странствий — в чудовищные уклонения и эксперименты, до тех пор пока не установится на такой сильной идее, которая вполне пропорциональна их непосредственной животной силе, — идее, которая до того сильна, что может наконец организовать эту силу и успокоить ее до елейной тишины» (IX, 128).

«Житие» написано не было, но сохранились подготовительные материалы, которые указывали на то, что многие мысли и образы, содержащиеся в них, не канули в лето, а органично, в ином, конечно, контексте перешли на страницы знаменитых романов: «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы». Так, главный герой из «Жития» — это предтеча князя Ставрогина. Отчасти жизнь и некоторые мысли реально жившего Тихона Задонского (Тихон в «Житиях») воплотились в образах Макара Долгорукого («Подросток»), старца Зосимы («Братья Карамазовы).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Наброски и планы. 1867–1870 Фрагмент

«Рассказ Тихона[33] о своей первой любви, о детях. Монахом жить ниже, надо иметь детей, и выше, когда призвание имеешь. «Therese-philosophe»[34] смутила Тихона. «А я думал, что уже закалился». Пошел в послушание к мальчику; слушается его.

NB. (Высоко, сильно и трогательно.)

Тихон говорит одной барыне, что она и России изменница и детям злодейка. Как они детских образов еще с детства лишаются. Их изучения, хоть и точные (Лев Толстой, Тургенев), как бы чуждую жизнь открывают. Один Пушкин настоящий русский.

Про Тихона у мальчика иногда низкие мысли: он так смешон, он так ничего не знает, он так слаб и беспомощен, ко мне лезет за советами, но под конец он догадывается, что Тихон коренником крепок, как ребенок чист, мысли дурной иметь не может, смущаться не может и потому все поступки его ясные и прекрасные.

^{Святитель Тихон Задонский, епископ Русской православной церкви, епископ Воронежский и Елецкий, богослов, крупнейший православный религиозный просветитель XVIII в. Канонизирован Русской церковью в лике святителей, почитается как чудотворец. Неизвестный худ.}

^{Святитель Тихон Задонский, русский Иоанн Златоуст}

Тихон. О смирении (как могуче смирение). Всё о смирении и о свободной воле.

О прощении непростимого преступника (что это мучение всего мучит сильнее)» (IX, 138).

Обдумывая планы «Жития великого грешника», Достоевский хотел приблизиться по «художеству» и масштабу охвата событий к роману Толстого «Война и мир». Он понимал, что вместе с этим романом русская литература сделала «шаг вперед в художественном развитии всего человечества», чувствовал он и то, что его романы «Преступление и наказание», «Идиот», вышедшие только что в свет, имеют несомненную художественную и философскую ценность, но чувствовал, что они далеко не предел его творческих возможностей, и с особым энтузиазмом выстраивал новые планы новых грандиозных произведений.

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Н. Майкову 25 марта 1870 г. Дрезден

«Эта та самая идея, об которой я Вам уже писал. Это будет мой последний роман. Объемом в «Войну и мир», и идею Вы бы похвалили — сколько я по крайней мере соображаюсь с нашими прежними разговорами с Вами. Этот роман будет состоять из пяти больших повестей […] (Общее название романа есть: Житие великого грешника, но каждая повесть будет носить название отдельно.)

Главный вопрос, который проведется во всех частях, — тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, — существование Божие.

Герой в продолжение жизни то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор (сектант. — В. Р.), то опять атеист. 2-я повесть будет происходить в монастыре. На эту 2-ю повесть я возложил все мои надежды. Может быть, скажут наконец, что не всё писал пустяки.

^{А. Н. Майков}

Вам одному исповедуюсь, Аполлон Николаевич, хочу выставить во 2-й повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре, на спокое. 13-летний мальчик, участвовавший в совершении уголовного преступления, развитый и развращенный (я этот тип знаю) (…) будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями и для обучения.

Волчонок и нигилист-ребенок сходится с Тихоном (Вы ведь знаете характер и всё лицо Тихона). Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). Почему Чаадаеву не просидеть года в монастыре? (…) К Чаадаеву могут приехать в гости и другие, Белинский, например, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип.) В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубов, и инок Парфений. (В этом мире я знаток и монастырь русский знаю с детства.) Но главное, Тихон и мальчик (…) Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру. Это уж не Костанжогло-с и не немец (забыл фамилию) в «Обломове» (…) я ничего не создам, я только выставлю действительного Тихона, которого я принял в свое сердце давно с восторгом. Но я сочту, если удастся, и это для себя уже важным подвигом. Не сообщайте же никому. Но для 2-го романа, для монастыря, я должен быть в России. Ах, кабы удалось!

Первая же повесть — детство героя: разумеется, не дети на сцене; роман есть» (разбивка по абзацам моя. — В. Р.; XXIX₁, 117–118).

^{Тихона Задонского редко можно было застать в кабинете, писал он, как правило, ночами. А днем занимался воспитанием детей, семинаристов, восстановлением храмов}

Сергей Львович вспомнил, что слышал от Бутурлина (Александр Сергеевич — участник ряда событий против власти, корреспондент и адресат Толстого, не раз видевшийся с ним в Москве и Ясной Поляне. — В. Р.), который сам был нечаевцем, о Нечаеве, что он был неприятный. В Петровско-Разумовской академии, в кружке нечаевцев был Иванов, который ревновал Нечаева, соперничал с ним; Нечаев его убил «за шпионство» (неизвестно, был ли шпион). В «Бесах» Достоевский описывает Нечаева и нечаевцев.

Л. Н. (опять о Герцене): Герцен — удивительный в художественном смысле. Я другого такого не знаю. Остроумие, небрежность (т. е. отрывочен), блеск» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 118–119).

* Из книги В. Е. Чешихина-Ветринского «Герцен»: «Приведем несколько выдержек из нечаевского «плана организации: «Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, елиною мыслью, единую страстью — революцией».

«Он в глубине своего существа, не на словах только, а на деле, разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями и нравственностью этого мира. Он для него — враг беспощадный и если б он продолжал жить в нем, то для того только, чтобы его вернее разрушить…»

«Революционер презирает всякое доктринерство и отказался от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям. Он знает тролько одну науку — науку разрушения».

«Цель же одна — наискорейшее разрушение этого поганого строя».

«Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что помешает ему» (СПб., 1908. С. 403)

Л. Н. ТОЛСТОЙ Из романа «Война и мир» (Том первый, часть первая, глава XVIII)

«Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.

— А мне-то, — сказал он, — ты думаешь, легче? Je suis éreinté, comme un cheval de poste (Я заморен, как почтовая лошадь. — Здесь и далее с франц. — В. Р.); a все-таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.

Князь Василий замолчал, и щеки его начали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались.

Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.

— Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, — продолжал князь Василий, видимо не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, — в такие минуты, как теперь, обо всем надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.

Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.

— Наконец, надо подумать и о моем семействе, — сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, — ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что́ граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?

Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что́ он ей сказал, или просто смотрела на него…

— Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, — отвечала она, — чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…

— Да, это так, — нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, — но, наконец… наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он все имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.

— Мало ли он писал завещаний! — спокойно сказала княжна, — но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.

— Ma chère, — сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, — но что́, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…

Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают, что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.

— Я тебе скажу больше, — продолжал князь Василий, хватая ее за руку, — письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро все кончится, — князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами все кончится, — и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит все.

— А наша часть? — спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто все, но только не это, могло случиться.

— Mais, ma pauvre Catiche, c’est clair, comme le jour (Но, милая Катишь, это ясно, как день. — с франц. — В. Р.). Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему-нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…

— Этого только недоставало! — перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. — Я женщина; по-вашему, мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un bâtard (Незаконный. — В. Р.), — прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.

— Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, — ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухов, и тогда он по завещанию получит все. И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s’en suit (и всего, что отсюда вытекает. — В. Р.), ничего не останется. Это верно.

— Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется считаете за совершенную дуру, mon cousin, — сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.

— Милая ты моя княжна Катерина Семеновна! — нетерпеливо заговорил князь Василий. — Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а затем, чтобы как с родною, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.

Видимо, что-то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.

— Это было бы хорошо, — сказала она. — Я ничего не хотела и не хочу.

Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.

^{Фрагмент илл. М. С. Башилова к роману «Война и мир»}

— Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, — сказала она. — Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.

— Да, но ты не одна, у тебя сестры, — ответил князь Василий.

Но княжна не слушала его.

— Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…

— Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? — спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.

— Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.

Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.

— Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что все это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…

— Тех людей, которые всем пожертвовали для него, — подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, — чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, — прибавила она со вздохом, — я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.

— Ну, voyons (ну, ну. — В. Р.), успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.

— Нет, у меня злое сердце.

— Я знаю твое сердце, — повторил князь, — ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison (поговорим толком. — В. Р.), пока есть время — может, сутки, может, час; расскажи мне все, что́ ты знаешь о завещании, и главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание — свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.

— Теперь я все поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, — говорила княжна.

— Не в том дело, моя душа.

— Это ваша protégée, ваша милая Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.

— Ne perdons point de temps (Не будем терять время. — В. Р.).

— Ах, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно на Sophie, — я повторить не могу, — что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.

^{Борьба за наследство графа Безухова. Худ. Александр Апсит}

— Nous у voilà (В этом-то и дело. — В. Р.), отчего же ты прежде ничего не сказала мне?

— В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, — сказала княжна, не отвечая. — Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, — почти прокричала княжна, совершенно изменившись. — И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу все, все. Придет время!» (9, 87–91).

Л. Н. Толстой Роман «Воскресение» Часть третья. Глава XV

«Вся революционная деятельность Новодворова, несмотря на то, что он умел красноречиво объяснять ее очень убедительными доводами, представлялась Нехлюдову основанной только на тщеславии, желании первенствовать перед людьми. Сначала, благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно передавать их, он в период учения, в среде учащих и учащихся, где эта способность высоко ценится (гимназия, университет, магистерство), имел первенство, и он был удовлетворен. Но когда он получил диплом и перестал учиться, и первенство это прекратилось, он вдруг, как это рассказывал Нехлюдову Крыльцов, не любивший Новодворова, для того, чтобы получить первенство в новой сфере, совершенно переменил свои взгляды и из постепеновца-либерала сделался красным, народовольцем. Благодаря отсутствию в его характере свойств нравственных и эстетических, которые вызывают сомнения и колебания, он очень скоро занял в революционном мире удовлетворявшее его самолюбие положение руководителя партии. Раз избрав направление, он уже никогда не сомневался и не колебался и потому был уверен, что никогда не ошибался. Всё ему казалось необыкновенно просто, ясно, несомненно. И при узости и односторонности его взгляда всё действительно было очень просто и ясно, и нужно было только, как он говорил, быть логичным. Самоуверенность его была так велика, что она могла только отталкивать от себя людей или подчинять себе. А так как деятельность его происходила среди очень молодых людей, принимавших его безграничную самоуверенность за глубокомыслие и мудрость, то большинство подчинялось ему, и он имел большой успех в революционных кругах. Деятельность его состояла в подготовлении к восстанию, в котором он должен был захватить власть и созвать собор. На соборе же должна была быть предложена составленная им программа. И он был вполне уверен, что программа эта исчерпывала все вопросы, и нельзя было не исполнить ее.

Товарищи уважали его за его смелость и решительность, но не любили. Он же никого не любил и ко всем выдающимся людям относился как к соперникам и охотно поступил бы с ними, как старые самцы-обезьяны поступают с молодыми, если бы мог. Он вырвал бы весь ум, все способности у других людей, только бы они не мешали проявлению его способностей. Он относился хорошо только к людям, преклонявшимся перед ним» (33, 400–401).

С точки зрения актуальных задач эпохи Достоевский подошел к анализу левинской темы в романе «Анна Каренина».

В подготовительных материалах присутствуют заготовки будущих статей Достоевского о Левине и его создателе Льве Толстом в «Дневнике писателя за 1977 г.»

^{Портрет Преподобного Серафима Саровского. Неизестный худ. Вторая треть XIX в.}

«ЛЕВИ Н. Наивная (видимо, речь идет о вере. — В. Р.) она потому, как Левин нашел Бога, ну это Бог с ним. И однако ж, что ж я говорю об Левине. Идеи Левина разделяет, видимо, и сам автор, сам граф Лев Толстой. NB. Если уж такие люди.

Мы, интеллигенция русская, плохие граждане, мы сейчас в обособлении. Не дадут нам чего — и мы дуемся. Левин, которого я назвал «чистым сердцем», в обособлении, если такие убеждения, ибо я свято верю, что это убеждение, а не обособление для оригинальности из величия, из золотого фрака […]

А действительно наши великие не выносят величия, золотой фрак. Гоголь вот ходил в золотом фраке[43]. Долго примеривал. С покровителями был, говорят, другой. С «Мертвых душ» он вынул давно сшитый фрак и надел его. Белинский. Что ж, думаете, что он Россию потряс, что ли? С ума сошел» (XXV, 240)

*****

«Повторяю, Лев Толстой не то, я не разумел про него золотого фрака. Я теперь потому говорю, что хочу писать про него. Но он в обособлении. Он видит, во-1-х, выделанность, во-2-х, тупость народа, в-третьих, пошлость добровольцев (смотри и проч.), в-четвертых, ужасно сердится. Отчего произошло это обособление, не знаю. Но оно печально. Если такие люди, как автор «Анны Карениной». Что такое Лев Толстой? Он значил много даже и для войны. Явилось в последнее время. Если у нас появляются такие совершенства, то будет и наука. Мое письмо Суворину. Встреча с Гончаровым» (XXV, 241).

*****

«Я пишу Дневник.

Хотел записать, как отразилась на мне «Анна Каренина».

Пользуюсь случаем, но не критику.

2 момента в романе — пальчик и проч. Но оставим. Вот 8-я часть. Кстати, в ней Левин. Вопросы о Боге. К чему искать умом, когда дано непосредственно. Что бы они сделали лишь умом-то.

Значит, соприкоснулись с народом.

Но вот эта сцена. Выпишу. Приехал князь. Фигура. На водах не остроумно. На три части — все ложь — все сделали искусственно. Суждения легкомысленные. Добровольцы. Подлецы. Журналисты побегут. Журналист Щедрина. Кстати, этот князь. Изображение высшего общества. Мещерский.

Отвечать этому князю невозможно. Этим людям и не может иначе представляться все русское движение за последние 2 года.

Но взглянем на движение. В нем три вопроса для сомневающихся.

1-е. Народ, правилен ли подъем? Спорят <?>.

2) Человеколюбие.

3) Славянофилы.

Левин народ» (XXV, 241).

[На все три вопроса Достоевский дал ответы в своих статьях об «Анне Карениной». См. далее.]

^{Граф Ростов и Марья Дмитриевна танцуют «Данила Купора». Худ. Михаил Башилов}

«Я вдруг теперь почувствовал, что все это был мираж». Благообразие. «Ты искал его». Нажитые Ростовы. «И ты ушел в идею. Ты мне мил. Ты победил меня, мальчик».

Все хорошо, вся жизнь хороша, слиться со вселенной. Атеисты. Христос на Белом море (образ взят из поэтического цикла Г. Гейне «Северное море»; у Достоевского — здесь Белое, а в каноническом тексте «Балтийское». — В. Р.)

— (Вы масон? Вы в заговоре?)

— Нет, мой милый. Был, мой милый. Есть ли русский, который бы не был в свое время в заговоре?» (XVI, 411).

*****

«— Что бы я тебе сказал, милый мальчик? Ты ищешь благообразия, я тоже. Значит, все равно оставаться в безобразии.

Это замечательно. Ты в моем роде. Я видел, что тебе надо благообразие. Кто ты? Мы, тысяча человек прежних людей, — мы довольны, если сделали вывод, — это нам вместо жизни. (Чем больше ты любишь мать, тем больше ты мне судья.) У тебя идея? Независимым королем острова. Я знал, тебя ждет масонство.

^{Старое и молодое. Худ. Николай Ярошенко. 1881}

Ростовы и вы новые — всегда бывшие — вы ищете благообразия. (Осудили крепостное состояние.) (Еврей-офицер — к этому надо привыкнуть.)[46] В вас чистота. (Нигилятина. Жажда славы, благообразных новых форм.) Вы добры. Разумеется, бездна мясистых — но вы главные. Ведь что, один из тысячи командует» (XVI, 419).

*****

«— Вы в тайном обществе? […]

[Версилов: — В. Р.]

— Масон? Тебя может утешить быть масоном или предводителем. Меня нет — мне не того надо. И жизни мне не надо. Мне надо благообразия, правды, мира с собой надо и что если уж быть дурному, то единственно по моей вине, так чтоб я всегда мог поправить и вне меня было бы нечто совершенное. О, тогда б я никаких вериг не испугался.

Я. (Аркадий. — В. Р.) Я вас не понимаю.

[Версилов: — В. Р.]

— Милый мой, это очень долго толковать — например, чем быть: общечеловеком или русским? Я не знаю до сих пор. Я не могу быть ни тем, ни другим, потому что первого совсем нет, а вторым я и сам быть не хочу. У моих приятелей это кончается шуткой или острым словцом, а мы 1000 страдаем от всякого этакого пустяка.

«Как грустно полусонной тенью…»

— Но для меня не так. Покажите мне солнце, и я умру с радостью, буду рад, хотя даже и отстану.

— Теперь я просто буду отцом, мужем и гуманным человеком. Это очень довольно, и, главное, рад возможности. Пали оковы» (XVI, 420).

*****

«Ростовы обращаются в новых. О, я не про то, что отцы обрадовались бесчестью; не про то, что ушли в закладчики или в радующихся тому фельетонистов. А тому, что все это и впрямь как не бывало, мираж.

Определять красоту должен он сам.

Беспокойных и скептических еще с детства.

Но их невозможно миновать, потому что к ним уже в страшной массе примкнули и из дворянства.

За границей дворяне, бежавшие от дворянства.

Я не сожалею об этом и скорее за новые идеалы, но я только хочу констатировать факт, что теперь брожение и что не записать его в летопись невозможно.

Я это про тебя только теперь говорил, мальчик. Вот как я понимал тебя тогда, когда мечтал об тебе.

Русский дворянин не может не страдать от общечеловеческой тоски, и Петр привил идею» (XVI, 429).

*****

«Посмотрите на убеждения вашего отца: это дворянин, древнейшего рода, и в то же время коммунар, и в то же время истинный поэт, любит Россию и отрицает ее вполне, безо всякой веры и готовый умереть за что-то неопределенное, во что он верует по примеру бесконечного числа русских европейской цивилизации петербургского периода русской истории: замечательно, что не пощадил Лев Толстой даже своего Пьера, которого так твердо вел весь роман, несмотря на масонство; мучит (речь идет о Версилове. — В. Р.) близких к нему и считает это за свое право, за исполнение долга (Макар Ив., мать, вина, незаконность, Лиза с брюхом). Что может быть извращеннее, беспорядочнее.

Вы подросток семейства случайного. Помоги вам Бог. […]

История русского дворянского семейства

…В виде великолепной исторической картины («Война и Мир»), которая перейдет в потомство и без которой не обойдется потомство.

Случайное семейство — попытка гораздо труднейшая.

Николай Петрович. Если б вы эту рукопись предназначали для печати, то сильная ваша искренность повредила бы беллетристическому успеху.

Николай Петрович. Все старое разрушено, довольно тщательно и аккуратно; впереди же — одно гадательное: почти ужасно.

Молодежь идет в народ, но полна жертвы, добрые чувства остались еще от прошлой истории, но будущее все гадательно.

«Вы член случайного семейства… Дай вам Бог» (XVI, 435).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Роман «Подросток» Часть третья, глава тринадцатая. Заключение

Письмо Николая Семеновича, бывшего воспитателя в Москве, мужа Марьи Ивановны, в котором он высказывал свое отношение к «Запискам» героя романа Аркадия Долгорукого.

«Не то, — как бы извиняясь сообщает герой читателю, — чтобы я так нуждался в чьем-нибудь совете; но мне просто и неудержимо захотелось услышать мнение этого совершенно постороннего и даже несколько холодного эгоиста, но бесспорно умного человека» (XIII, 451).

«…Если бы я был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев моих из русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя. Говоря так, вовсе не шучу, хотя сам я — совершенно не дворянин, что, впрочем, вам и самим известно. Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в «Преданиях русского семейства», и, поверьте, что тут действительно всё, что у нас было доселе красивого. По крайней мере тут всё, что было у нас хотя сколько-нибудь завершенного. Я не потому говорю, что так уже безусловно согласен с правильностью и правдивостью красоты этой; но тут, например, уже были законченные формы чести и долга, чего, кроме дворянства, нигде на Руси не только нет законченного, но даже нигде и не начато. Я говорю как человек спокойный и ищущий спокойствия.

Там хороша ли эта честь и верен ли долг — это вопрос второй; но важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести лет всё ничего не выходит.

Не обвините в славянофильстве; это — я лишь так, от мизантропии, ибо тяжело на сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у нас нечто совсем обратное изображенному выше. Уже не сор прирастает к высшему слою людей, а напротив, от красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, куски и комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими. И далеко не единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы верить их дети. Мало того, с увлечением не скрывают от детей своих свою алчную радость о внезапном праве на бесчестье, которое они вдруг из чего-то вывели целою массой. Не про истинных прогрессистов я говорю, милейший Аркадий Макарович, а про тот лишь сброд, оказавшийся бесчисленным, про который сказано: «Grattez le russe et vous verrez le tartare»[47]. И поверьте, что истинных либералов, истинных и великодушных друзей человечества у нас вовсе не так много, как это нам вдруг показалось.

Но все это — философия; воротимся к воображаемому романисту[48]. Положение нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь мнению, не удержали красоты за собою. О, и в историческом роде возможно изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за возможную еще и в настоящем. Такое произведение, при великом таланте, уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории. Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно, пока не догадались, что это — мираж. Внук тех героев, которые были изображены в картине, изображавшей русское семейство средневысшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с историей русской, — этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде[49]. Даже должен явиться каким-нибудь чудаком, которого читатель с первого взгляда мог бы признать как за сошедшего с поля и убедиться, что не за ним осталось поле. Еще далее — и исчезнет даже и этот внук-мизантроп; явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман. Но увы! роман ли только окажется тогда невозможным?» (XIII, 453–454).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Из подготовительных материалов к «Дневнику писателя» за 1877 г.

«Война и мир», «Детство и отрочество», но эти, случайные семейства или потерявшиеся, нравственно разложившиеся, кто опишет. Увы, их большинство. Отец и 7 лет сын с папироской.

Ленивы, беспорядочны, циничны, маловерны» (XXV, 236–237).

«В средине сентября 1875 г. я по совету нашего друга С. П. Боткина начала лечиться у доктора Симонова сгущенным воздухом.

^{Русский вестник. 1875. Февраль. Публикация глав первых двух частей романа}

Надо было сидеть два часа под колоколом с герметически закрытой дверью. На первом же сеансе я начала оглядывать всех с нами находящихся и увидала рядом со мною, с правой стороны, человека с очень бледным, то есть желтым, лицом, очень болезненным; он сидел согнувшись в кресле, с «Русским вестником» в руках, и как бы весь ушел в интересное чтение, не обращая никакого внимания на окружающих. Когда машина загудела очень шумно и дверь закрылась так, что уже ее никакими силами нельзя было открыть, мой сосед справа, не меняя своего положения в кресле, повернул немного голову и мою сторону и, глядя на меня через стекла очков или пенсне (не помню), сказал мне не без иронии:

— Сударыня. Я слышу, что вы очень нервны, за вас все волнуются… так я должен вам сказать, что я эпилептик, что припадки падучей у меня очень часты…

И он так сильно закашлялся, что я с минуту не могла ничего ответить ему; потом наконец сказала:

— Ну, Бог даст, ничего с вами не будет, и, во всяком случае, можно ли говорить о каком-то испуге и как это может отразиться на мне… Скажите лучше, чем и как вам помочь, если «это» случится…

Он приподнялся, сложил книгу и громко, совсем другим голосом сказал, осматривая меня с головы до ног:

— Ах, вот вы какая.

С этой минуты у нас завязался оживленный разговор, и мы не обращали внимания на окружающих, которые, как и доктор Симонов, севший под колокол специально для того, чтобы следить за моей нервностью, с интересом слушали моего соседа. Он шутил, смеялся и по выходе из колокола уговорился со мною встретиться здесь на следующий день в этот же час. Действительно, мы встретились, и опять сели рядом, и опять оживленно заговорили… Наконец он сказал:

— Я не умею разговаривать, не употребляя имя и отчество… Скажите мне, пожалуйста…

Я, не дожидаясь, ответила и прибавила:

— А вы?

— Федор Михайлович Достоевский.

Я испугалась.

Почему? Мне стало страшно, что я не так разговаривала с ним, как бы нужно. Мы продолжали видеться под колоколом ежедневно. Он перестал приносить книгу; я перестала бояться…

Федору Михайловичу очень хотелось иметь фотографический снимок с нашей группы под колоколом. Как-то привели фотографа, и мы все сели на свои места, и Федор Михайлович торжествовал. Но снимок не удался, и Федор Михайлович принял это так раздраженно, так рассердился, что я не знала, как и чем его успокоить.

— Пойдемте ко мне пить чай, — предложила я.

^{Титульный лист первого издания романа «Анна Каренина». 1878}

И он пришел. И стал приходить ежедневно; а когда он читал где-нибудь, то я обязательно должна была ехать туда и сидеть в первом ряду. Ко мне он приходил всегда с какой-нибудь книгой и читал вслух. Так он прочел мне «Анну Каренину», делая свои замечания, обращая внимание на то или другое выражение Толстого. «Каждый писатель, — говорил он, — вводит в литературу не только свои выражения, но и свои слова».

Обыкновенно чтение его кончалось сильным приступом кашля, и я отнимала у него книгу. Я больше любила слушать его рассказы; с искренним интересом следила я за каждым его словом. […] В 1876 г. он уехал лечиться в Эмс, и мы решили переписываться. Переписка установилась дружеская, но грустная…»[51]

По мере дальнейшего знакомства Достоевского с «Анной Карениной» отношение его к роману Толстого менялось. Высокая оценка «Анне Карениной» была дана им в «Дневнике писателя» за 1877 г.

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Г. Достоевской 7 июня 1875 г. Эмс

«Пуцыкович начал мне присылать «Гражданина». С Базуновым я уговорился о «Русском вестнике», чтоб прислали 5-ю книгу сюда, и вдруг здесь, из объявления о выходе ее в «Московских ведомостях», читаю, что без «Анны Карениной». Так что и тут скука. Однако каково же: я по крайней мере прервал роман у Некрасова, кончив 2-ю часть, а тут прерывают прямо на середине 3-й части[52]. Не очень-то церемонятся с публикой» (XXIX₂, 40).

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Г. Достоевской 10 июня 1875 г. Эмс

«Я получил «Русский вестник» — весь наполнен дрянью. Русские хоть и есть, но еще не так много, и все, как и прежде, незнакомые. По курлисту прочел, что приехал Иловайский (московский профессор) с дочерью, — тот самый Иловайский, который председательствовал в обществе Любителей российской словесности, когда читалось, как Анна Каренина ехала в вагоне, и когда при этом Иловайский громко провозгласил, что им (любителям) не надо мрачных романов, хотя бы и с талантом (то есть моих), а надо легкого и игривого, как у графа Толстого. Я его в лицо не знаю, но не думаю, чтобы он захотел знакомиться, а я, разумеется, сам не начну. Всё надеюсь, не приедет ли еще хоть кто-нибудь, но тогда, Бог даст, я буду уже сидеть за романом и мне времени не будет» (XXIX₂, 43).

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Г. Достоевской 15 июня 1875. Эмс

«А. Порецкий уже окончательно с ума сошел на Толстом»* (XXIX₂, 43).

^{П. Н. Ткачев — русский литературный критик, публицист, идеолог якобинского направления в народничестве}

* П. Н. Ткачев свой разгром в критической статье о первых двух частях романа «Анна Каренина» закончил словами: ««стоит ли говорить о великом художестве, если оно потрачено в изобилии на совершенно вздорное и даже, если хотите, растленное содержание?..».

Реакцией на статью Ткачева стали слова А. У. Порецкого в «Гражданине» (№ 23 от 8 июня) в разделе «Текущая жизнь»: «Злая, тупая и безобразная бессмыслица. Автора фельетона я не могу себе представить иначе, как в виде человека, только что выскочившего из топкого болота […] и махающего головой и руками, разбрасывая вынесенное из болота добро на все окружающее […] Он пачкает грязью чистое и изящное литературное произведение, которого совсем не понимает, вероятно, по неимению в высших отправлениях его организма ничего, кроме «рефлексов головного мозга» […] Он позволил себе говорить о романе «Анна Каренина» и что говорить, и как, и в какой форме!» (Цит.: XXIX₂, 217). Достоевский был крайне удивлен столь яростной защитой первых частей романа «Анна Каренина»

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Г. Достоевской 21 июня 1875 г. Эмс

«Бедный Кублицкий[53]. Это тот самый; хороший был человек. Он тогда был в заседании «Любителей словесности», когда читали о том, как Анна Каренина ехала в вагоне из Москвы в Петербург. Так и не дождался окончания «Анны Карениной»[54] (XXIX₂, 56).

Из письма Ф. М. Достоевского – Всеволоду Сергеевичу Соловьеву 11 января 1876 г. Петербург

^{Всев. С. Соловьев — автор исторических художественных романов, брат Вл. С. Соловьева}

«Голос» (воскресенье 11-е января) публикует (в объявлениях) о том, что печатается книга «Исторические исследования и статьи К. П. Победоносцева». Вот об чем упомяните непременно. Это должно быть нечто чрезвычайно серьезное, прекрасное и любопытное очень. Я жду чего-нибудь очень важного от этой книги. Это огромный ум. Выйдет в конце января.

В конце же января появится в «Русском вестнике» «Анна Каренина» — вот Вам и есть об чем поговорить, о близком появлении этих 3-х вещей. А «Подросток» выйдет в свет 16-го января. Так мне сказал издатель Кехрибарджи» (XXIX₂, 73)

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Из 3аписной тетради 1875–1876 гг.

1876

«Анна Каренина». Герои. Эти люди до странности неинтересны» (XXIV, 133).

[В январе 1876 г. в журнале «Русский вестник» после восьми месяцев молчания вышло окончание третьей части романа «Анна Каренина», в феврале появились первые пятнадцать глав четвертой части.]

*****

«Московские ведомости», № 68, вторник, 16 марта. Передовая о паспортах. Статья англичанина Скайлера о русской литературе за 1875 год» (XXIV, 171).

«Газета сообщала, что в последнем номере английского журнала «Athenaeum» под общим заглавием «Continental literature in 1875» был помещен «ряд статей, посвященных обзору почти всех европейских литератур за истекший год». Отчет о русской литературе был представлен Евгением Скайлером, переводчиком «Отцов и детей». Приводились отзывы Скайлера о произведениях Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. К. Толстого, Н. И. Костомарова, В. Крестовского (Н. Д. Хвощинской), П. И. Мельникова и Д. В. Аверкиева. Наибольшее внимание было уделено Л. Толстому и Достоевскому.

^{Евгений Шулер (также Юджин Скайлер) — американский ученый, писатель, путешественник и дипломат, первый американский переводчик Тургенева и Толстого}

Оценивая «великий роман» Толстого «Анна Каренина», Скайлер писал: «Великое достоинство графа Толстого заключается в силе нравственного анализа, он показывает нам, как каждое лицо представляет собою смешение добра и зла […] Аналитическая манера автора превосходна». «С большим уважением» отозвался Скайлер о «Подростке», «находя в нем появление сильного таланта, но сожалея, что цельности впечатления мешают любовь автора к эпизодам, затемняющим главный сюжет, и слишком длинные рассуждения» (XXIV, 450–451).

*****

«Гнусности спиритизма. Неискренность в общественных сходках. (Страхов у меня на вечере), у князя Одоевского[55], «Анна Каренина»[56] Льва Толстого и проч. Народ преклонится перед правдой (хоть и развратен) и не выставит никакого спору, а культура выставит спор и тем заявит, что культура его есть только порча.

Культура в народе загадка, и во всяком случае они не будут похожи на окультуренного г-на Авсеенку, довольно и одного такого» (XXIV, 186)

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя. 1876 Апрель, глава I, раздел II Из раздела «Культурные типики. Повредившиеся люди»

^{В. Г. Авсеенко}

«…Г-н Авсеенко[57] изображает собою, как писатель, деятеля, потерявшегося на обожании высшего света*. Короче, он пал ниц и обожает перчатки, кареты, духи, помаду, шелковые платья (особенно тот момент, когда дама садится в кресло, а платье зашумит около ее ног и стана) и, наконец, лакеев, встречающих барыню, когда она возвращается из итальянской оперы. Он пишет обо всем этом беспрерывно, благоговейно, молебно и молитвенно, одним словом, совершает как будто какое-то даже богослужение. Я слышал (не знаю, может быть, в насмешку), что этот роман предпринят с тем, чтоб поправить Льва Толстого, который слишком объективно отнесся к высшему свету в своей «Анне Карениной», тогда как надо было отнестись молитвеннее, коленопреклоненнее, и, уж конечно, не стоило бы об этом обо всем говорить вовсе, если б, повторяю, не разъяснился культурный тип. Оказывается ведь, что в каретах-то, в помаде-то и в особенности в том, как лакеи встречают барыню, — критик Авсеенко и видит всю задачу культуры, всё достижение цели, всё завершение двухсотлетнего периода нашего разврата и наших страданий, и видит совсем не смеясь, а любуясь этим. Серьезность и искренность этого любования составляет одно из самых любопытных явлений. Главное в том, что г-н Авсеенко, как писатель, не один; и до него были «коленкоровых манишек беспощадные Ювеналы», но никогда в такой молитвенной степени»[58] (XXII, 107–108).

* Н. Н. Страхов воспринял роман В. Г. Авсеенко как «явное подражание «Анне Карениной», которое вызвало у критика «негодование и отвращение». «Он, — писал Н. Н. Страхов Л. Н. Толстому, — сочиняет — не описывает, а сочиняет большой свет с такою сластью, с таким животным смаком рассказывает любовные похождения, что очевидно понял Вас совершенно навыворот. И вот что он разумел под культурою и культурными интересами! Я заговорил об этом потому, что мне хочется сказать, как я понимаю Вас, какое высокое значение имеет для меня тот нравственный дух, которым все у Вас проникнуто. Вы не моралист, Вы истинный художник; но нравственное миросозерцание всегда отзывается в художественных произведениях, и я с изумлением и радостью вникаю в Ваши образы, следя за этим миросозерцанием. […] когда Вы начинаете создавать образы, то у Вас является бесконечная, несравненная чуткость относительно их нравственного смысла; Вы судья, — в одно время и беспощадно проницательный, и совершенно милостивый, умеющий все оценить в надлежащую меру…»[59]

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя за 1877 г. Подготовительные материалы

«Я славянофил. Что такое «славянофил»? Наша борьба с Европой — не одним мечом. Несем мысль. Вправе ли мы нести мысль?

Не фантазия ли только, что мы хотим обновить человечество? Но вот «Анна Каренина» уже факт. Если это есть, то и всё будет. Стотысячная капелька — но она ужо есть, дана. Я написал к Суворину. (Что есть у них подобного?) (Смотри.)» (XXV, 240).

Ф. М. Достоевский — Алексею Сергеевичу Суворину 15 мая 1877 г. Петербург

^{А. С. Суворин}

«Рассчитывал тоже, увидя Вас, не отказать себе в удовольствии заявить Вам о приятном впечатлении на меня по поводу собственно Ваших нескольких слов, на прошлой неделе, об Анне Карениной. Хорошо то, что в наше смущенное время Вы провозглашаете важность литературного явления как общественного факта, не боясь величия войны и прочего. Этот новый взгляд в Вашей газете* очень отраден. Ради Христа, не примите с моей стороны за похвалу и поощрение к дальнейшему. Я просто выражаю мое удовольствие, которое бы наверное выразил Вам, если б удалось встретиться, и лично. Теперь всё дело у нас — в образе отношений к известным фактам, мыслям, явлениям. Вот этот-то образ отношений для многих совершенно неведом и еще не открыт, и все только мутятся и суетятся. Но извините, и примите как искреннее слово Вашего слуги, Ф. Достоевского» (XXIX₂, 156).

* Гимназисты-восьмиклассники в 1876 г. написали письмо к редактору газеты «Новое время» А. С. Суворину, в котором выразили возмущение его положительной рецензией на роман «Анна Каренина», назвав роман «пустым и бессодержательным». Критик А. В. Никитенко обвинил Толстого в очернительстве русской жизни, «смаковании грязного и пошлого». Читающая публика обращалась к Толстому с вопросами, в которых, как правило, сказывалось ограниченное понимание романа. Читатели разделились на две враждующие группы: за и против «Анны Карениной». Слова Достоевского относятся к следующему фрагменту из статьи А. С. Суворина «Анна Каренина» и ее общественное значение», опубликованной в газете «Новое время» в 1877 г. 13 мая: «Истинный художник остался верен законам страсти и, сорвав поэтический ореол с нее, представил ее в настоящем виде… Стоило ли это доказывать — другой вопрос: но это «общественное значение «Анны Карениной бесспорно» (Цит: XXIX₂, 291)

«Глубокоуважаемый Федор Михайлович!

Я так была счастлива Вашим письмом, что несколько дней сряду никакие житейские неприятности, которых у каждого довольно, как-то не действовали на меня и были бессильны замутить эту радость. Затем наступило грустное раздумье на тему, что я не стою Вашего письма: в жизни моей я никогда ничему не училась, никогда не работала над собой, всегда отдавалась тому только, что мне нравилось, что влекло меня к себе в данную минуту; за что же это хорошее, почти дружеское письмо, за что Вы говорите со мною, как с человеком вполне образованным, разумным и серьезным? […]

В этот же вечер (Х. Д. Алчевская организовывала вечера художественного чтения, в которых принимали участие любители русской словесности. — В. Р.) я очень была огорчена тем, что один наш знакомый офицер (превосходно читающий за Вронского в «Анне Карениной») испортил своим слишком громким, мерным, военным голосом Ваш рассказ «Столетняя», и он не произвел должного впечатления. Я никак не могла простить себе, что не читала сама, а поручила ему читать, думая, не прочтет ли он лучше меня; между тем, когда читала я («Мальчик на елке у Христа» и «Мужик Марей»), многие не могли слушать без слез, а этот рассказ нашли гораздо слабее, тогда как, по-моему, он очень тепел и симпатичен. Позвольте разъяснить Вам, что значит «читал за Вронского». Видите ли: на наших литературных вечерах читается также каждый раз по получении «Анна Каренина», и читается так: я читаю главы, в которых говорится об Анне Карениной, дядя мой (превосходный чтец) — о Левине и Облонском, этот офицер — о Вронском, и одна барышня — о Кити. Чтение выходит чрезвычайно оживленное. Каждый из нас приготовляется к этому чтению; я так обыкновенно знаю наизусть свои главы. Как мне интересно было бы знать, какого Вы мнения об этом романе, но не смею спрашивать, так как отвечать на этот вопрос коротко невозможно. Остается надеяться, не скажете ли Вы чего-нибудь об этом в Вашем «Дневнике». Роман этот настолько всех занимает, что Вам следовало бы высказаться на его счет, тем более что, читая «разборы» его, так и хочется сказать: «но как же критика хавроньей не назвать»[62] (курсив Х. Д. Алчевской. — В. Р.). Как странно, что в наш век скептицизма, анализа и разрушения нет ни одного порядочного критика, это просто какая-то насмешка судьбы! Не одна критика, впрочем, богата «хавроньями», ими богато и общество: «почему, видите ли, Толстой не описывает студентов, не описывает народ?!». Точно можно художнику, подлаживаясь под ходячие требования, писать по заказу, точно Айвазовского, положим, можно упрекнуть за то, что он рисует море и небо, а не мужика и студента, и как сметь требовать от писателя романа по известному шаблону и отрицать его значение, если он ему не соответствует. Ввиду всех этих разноречий, почему бы Вам не высказаться? Положим, «критический взгляд на роман» не подойдет, кажется, ни под одну рубрику Вашего «Дневника». Но ведь Вы сами же их настроили, стало быть, можете и расстроить. Вообще я не знаю, зачем Вам стеснять себя какими бы то ни было рамками; между тем Вы говорите: «Места займет много, будет не разнообразно, мало статей». Что ж за беда!» (ДВ С. Т. 2. С. 329–331).

Вот разговор. И уж согласитесь, что это «злоба дня», даже всё что есть наизлобнейшего в нашей злобе дня. И сколько самых характерных, чисто русских черт! Во-первых, лет сорок назад все эти мысли и в Европе-то едва начинались, многим ли и там были известны Сен-Симон и Фурье — первоначальные «идеальные» толковники этих идей, а у нас — у нас знали тогда о начинавшемся этом новом движении на Западе Европы лишь полсотни людей в целой России. И вдруг теперь толкуют об этих «вопросах» помещики на охоте, на ночлеге в крестьянской риге, и толкуют характернейшим и компетентнейшим образом, так что по крайней мере отрицательная сторона вопроса уже решена и подписана ими бесповоротно. Правда, это помещики высшего света, говорят в Английском клубе, читают газеты, следят за процессами и из газет и из других источников; тем не менее уж один факт, что такая идеальнейшая дребедень признается самой насущной темой для разговора у людей далеко не из профессоров и не специалистов, а просто светских, Облонских и Левиных, — эта черта, говорю я, одна из самых характерных особенностей настоящего русского положения умов. Вторая характернейшая черта в этом разговоре, отмеченная художником-автором, это та, что решает насчет справедливости этих новых идей такой человек, который за них, то есть за счастье пролетария, бедняка, не даст сам ни гроша, напротив, при случае сам оберет его как липку. Но с легким сердцем и с веселостью каламбуриста он разом подписывает крах всей истории человечества и объявляет настоящий строй его верхом абсурда. «Я, дескать, с этим совершенно согласен». Заметьте, что вот эти-то Стивы всегда со всем этим первые согласны. Одной чертой он осудил весь христианский порядок, личность, семейство, — о, это ему ничего не стоит. Заметьте тоже, что у нас нет науки, но эти господа, с полным бесстыдством сознавая, что у них нет науки и что они начали говорить об этом всего лишь вчера, и с чужого голоса, решают, однако же, такого размера вопросы без всякого колебания. Но тут третья характернейшая черта: этот господин прямо говорит: «Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, тогда отстаивать свои права, или признаваться, что пользуемся несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием». То есть в сущности он, подписав приговор всей России и осудив ее, равно как своей семье, будущности детей своих, прямо объявляет, что это до него не касается: «Я, дескать, сознаю, что я подлец, но останусь подлецом в свое удовольствие. «Après moi le déluge» (После меня хоть потоп — с франц. — В. Р.) Это потому он так спокоен, что у него еще есть состояние, но случись, что он его потеряет, — почему же ему не стать валетом, — самая прямая дорога. Итак, вот этот гражданин, вот этот семьянин, вот этот русский человек — какая характернейшая чисто русская черта! Вы скажете, что он все-таки исключение. Какое исключение и может ли это быть? Припомните, сколько цинизма увидали мы в эти последние двадцать лет, какую легкость оборотов и переворотов, какое отсутствие всяких коренных убеждений и какую быстроту усвоения первых встречных с тем, конечно, чтоб завтра же их опять продать за два гроша. Никакого нравственного фонда, кроме apres moi le deluge (после меня потоп).

Но всего любопытнее то, что рядом с этим, многочисленнейшим и владычествующим типом, стоит другой, — другой тип русского дворянина и помещика и уже обратно противоположный тому, — всё что есть противоположного. Это Левин, но Левиных в России — тьма, почти столько же, сколько и Облонских. Я не про лицо его говорю, не про фигуру, которую создал ему в романе художник, я говорю лишь про одну черту его сути, но зато самую существенную, и утверждаю, что черта эта до удивления страшно распространена у нас, то есть среди нашего-то цинизма и калмыцкого отношения к делу. Черта эта с некоторого времени заявляет себя поминутно; люди этой черты судорожно, почти болезненно стремятся получить ответы на свои вопросы, они твердо надеются, страстно веруют, хотя и ничего почти еще разрешить не умеют. Черта эта выражается совершенно в ответе Левина Стиве: «Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы, мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват».

И он в самом деле не успокоится, пока не разрешит: виноват он или не виноват? И знаете ли, до какой степени не успокоится? Он дойдет до последних столпов, и если надо, если только надо, если только он докажет себе, что это надо, то в противоположность Стиве, который говорит: «Хоть и негодяем, да продолжаю жить в свое удовольствие», — он обратится в «Власа», в «Власа» Некрасова, который роздал свое имение в припадке великого умиления и страха

И если не на построение храма пойдет сбирать, то сделает что-нибудь в этих же размерах и с такою же ревностью. Заметьте, опять повторяю и спешу повторить, черту: это множество, чрезвычайное современное множество этих новых людей, этого нового корня русских людей, которым нужна правда, одна правда без условной лжи, и которые, чтоб достигнуть этой правды, отдадут всё решительно. Эти люди тоже объявились в последние двадцать лет и объявляются всё больше и больше, хотя их и прежде, и всегда, и до Петра еще можно было предчувствовать. Это наступающая будущая Россия честных людей, которым нужна лишь одна правда. О, в них большая и нетерпимость: по неопытности они отвергают всякие условия, всякие разъяснения даже. Но я только то хочу заявить изо всей силы, что их влечет истинное чувство. Характернейшая черта еще в том, что они ужасно не спелись и пока принадлежат ко всевозможным разрядам и убеждениям: тут и аристократы и пролетарии, и духовные и неверующие, и богачи и бедные, и ученые и неучи, и старики и девочки, и славянофилы и западники. Разлад в убеждениях непомерный, но стремление к честности и правде неколебимое и нерушимое, и за слово истины всякий из них отдаст жизнь свою и все свои преимущества, говорю — обратится в Власа. Закричат, пожалуй, что это дикая фантазия, что нет у нас столько честности и искания честности. Я именно провозглашаю, что есть, рядом с страшным развратом, что я вижу и предчувствую этих грядущих людей, которым принадлежит будущность России, что их нельзя уже не видать и что художник, сопоставивший этого отжившего циника Стиву с своим новым человеком Левиным, как бы сопоставил это отпетое, развратное, страшно многочисленное, но уже покончившее с собой собственным приговором общество русское, с обществом новой правды, которое не может вынести в сердце своем убеждения, что оно виновато, и отдаст всё, чтоб очистить сердце свое от вины своей. Замечательно тут то, что действительно наше общество делится почти что только на эти два разряда, — до того они обширны и до того они всецело обнимают собою русскую жизнь, — разумеется, если откинуть массу совершенно ленивых, бездарных и равнодушных. Но самая характернейшая, самая русская черта этой «злобы дня», указанной автором, состоит в том, что его новый человек, его Левин, не умеет решить смутивший его вопрос. То есть он уже и решил его почти, в сердце своем, и не в свою пользу, подозревая, что он виноват, но что-то твердое, прямое и реальное восстает из всей его природы и удерживает его пока от последнего приговора. Напротив, Стива, которому всё равно, виноват он или нет, — решает без малейшего колебания, это ему даже на руку: «Коли всё нелепо и ничего святого не существует, стало быть, можно всё делать, а с меня еще времени хватит, не сейчас ведь придет страшный суд». Любопытно еще то, что именно самая слабая сторона вопроса и смутила Левина и поставила его в тупик, и это чисто по-русски и совершенно верно отмечено автором: всё дело в том, что все эти мысли и вопросы у нас в России — одна лишь теория, все к нам занесенные с чужого строя и с чужого порядка вещей, из Европы, где они имеют давно уже свою историческую и практическую сторону. Что ж делать: оба наши дворянина — европейцы, и от европейского авторитета освободиться им нелегко, надо и тут отдать дань Европе. И вот Левин, русское сердце, смешивает чисто русское и единственно возможное решение вопроса с европейской его постановкой. Он смешивает христианское решение с историческим «правом». Представим, для ясности, себе такую картинку:

Стоит Левин, стоит, задумавшись после ночного разговора своего на охоте с Стивой, и мучительно, как честная душа, желает разрешить смутивший и уже прежде, стало быть, смущавший его вопрос.

— Да, — думает он, полурешая, — да, если по-настоящему, то за что мы, как сказал давеча Весловский, «едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а бедный вечно, вечно в труде»? Да, Стива прав, я должен разделить мое имение бедным и пойти работать на них.

Стоит подле Левина «бедный» и говорит:

— Да, ты действительно должен и обязан отдать свое имение нам, бедным, и пойти работать на нас.

Левин выйдет совершенно прав, а «бедный» совершенно неправ, разумеется, решая дело, так сказать, в высшем смысле. Но в том-то и вся разница постановки вопроса. Ибо нравственное решение его нельзя смешивать с историческим; не то — безысходная путаница, которая и теперь продолжается, особенно в теоретических русских головах — и в головах негодяев Стив, и в головах чистых сердцем Левиных. В Европе жизнь и практика уже поставили вопрос — хоть и абсурдно в идеале его исхода, но всё же реально в его текущем ходе, и уже не смешивая двух разнородных взглядов, нравственного и исторического, по крайней мере, по возможности. Разъясним нашу мысль еще, хоть двумя словами.

Ошибка, сделанная Алексеем Александровичем в том, что он, готовясь на свидание с женой, не обдумал той случайности, что раскаяние ее будет искренно и он простит, а она не умрет, — эта ошибка через два месяца после его возвращения из Москвы представилась ему во всей своей силе. Но ошибка, сделанная им, произошла не оттого только, что он не обдумал этой случайности, а оттого тоже, что он до этого дня свидания с умирающею женой не знал своего сердца. Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал. Он вдруг почувствовал, что то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости, то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил.

Он простил жену и жалел ее за ее страдания и раскаяние. Он простил Вронскому и жалел его, особенно после того, как до него дошли слухи об его отчаянном поступке. Он жалел и сына больше, чем прежде, и упрекал себя теперь за то, что слишком мало занимался им. Но к новорожденной маленькой девочке он испытывал какое-то особенное чувство не только жалости, но и нежности. Сначала он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время болезни матери и, наверно, умерла бы, если б он о ней не позаботился, — и сам не заметил, как он полюбил ее. Он по нескольку раз в день ходил в детскую и подолгу сиживал там, так что кормилица и няня, сперва робевшие пред ним, привыкли к нему. Он иногда по получасу молча глядел на спящее шафранно-красное, пушистое и сморщенное личико ребенка и наблюдал за движениями хмурящегося лба и за пухлыми ручонками с подвернутыми пальцами, которые задом ладоней терли глазенки и переносицу. В такие минуты в особенности Алексей Александрович чувствовал себя совершенно спокойным и согласным с собой и не видел в своем положении ничего необыкновенного, ничего такого, что бы нужно было изменить.

Но чем более проходило времени, тем яснее он видел, что, как ни естественно теперь для него это положение, его не допустят остаться в нем. Он чувствовал, что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще более властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал. Он чувствовал, что все смотрели на него с вопросительным удивлением, что не понимали его и ожидали от него чего-то. […]» (18, 431–441).

^{Иеросхимонах Амвросий (Гренков)}

После ухода из Ясной Поляны Толстой первую остановку сделал в Оптиной пустыни, хотел поселиться в деревенской избе, если не там, то недалеко от Шамардинского монастыря, но, боясь погони Софьи Андреевны, решил ехать далее — на юг России. Оптина, с ее старцами, с отроческих лет вошла в душу Толстого, она обернулась не пустыней, а дорогой к небу, к свободе, к Богу. Уходя из Ясной, он хотел провести остаток дней в уединении и тиши и потому пошел искать Храм, в котором ему никто не мешал бы общаться с Богом. Он тоже был старцем и, как и Достоевский, «руководителем совести».

^{А. Г. Достоевская. 1880-е гг. Фотография Н. А. Лоренковича. 1878}

Из «Воспоминаний» А. Г. Достоевской

«Тотчас после похорон Алеши (умерший в младенчестве сын Достоевских. — В. Р.)… — писала А. Г. Достоевская, — мы переехали в Старую Руссу, а затем 20 июня Федор Михайлович уже был в Москве. Здесь ему очень скоро удалось сговориться с редакцией «Русского вестника» по поводу напечатания в следующем 1879 году нового его романа («Братья Карамазовы». — В. Р.). Окончив это дело, Федор Михайлович поехал в Оптину пустынь. История его путешествия или, вернее, «блужданий» с Вл. С. Соловьевым[66] описана моим мужем в его письме ко мне от 29 июня 1878 года. Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал мне про обычаи Пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым «старцем», о. Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рассказал «старцу» о постигшем нас несчастии и о моем слишком бурно проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери[67]… Из рассказов Федора Михайловича видно было, каким глубоким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый «старец»[68]

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Г. Достоевской 29 июня 1878 г. Москва

«Милый голубчик Аня, только что сейчас воротился из Оптиной пустыни. Дело было так: мы выехали с В. Соловьевым в пятницу, 23 июня. Знали только, что надо ехать по Московско-Курской железной дороге до станции Сергиево, то есть станций пять за Тулой, верст 300 от Москвы. А там, сказали нам, надо ехать 35 верст до Оптиной пустыни. Пока ехали до Сергиева, узнали, что ехать не 35, а 60 верст. (Главное в том, что никто не знает, так что никак нельзя было узнать заране.) Наконец, приехав в Сергиево, узнали, что не 60 верст, а 120 надо ехать, и не по почтовой дороге, а наполовину проселком, стало быть, на долгих, то есть одна тройка, и ту останавливаться кормить. Мы решили ехать и ехали до Козельска, то есть до Оптиной пустыни, ровно два дня, ночевали в деревнях, тряслись в ужасном экипаже. В Оптиной пустыни были двое суток. Затем поехали обратно на тех же лошадях и ехали опять два дня, итого, считая со днем выезда, ровно семь дней. Вот почему и не писал тебе долго, а из Оптиной пустыни писать было слишком неудобно! потому что надо было посылать нарочного в Козельск и т. д. Обо всем расскажу, когда приеду» (ХХХ₁, 35–36).

Из «Листочков воспоминаний» Дмитрия Ивановича Стахеева (1840–1919) –

представитель знаменитой купеческой династии Стахеевых, широко известный в 1870–1890-е гг. писатель, в разные годы работал редактором в журналах «Нива», «Русский Мир», «Русский Вестник».

^{Д. И. Стахеев}

«О некоторых писателях и о старце-схимнике. Оптина пустынь, находящаяся в Козельском уезде, в 4 верстах от этого города, была когда-то облюбована некоторыми нашими крупными писателями, ездившими туда… не знаю, впрочем, с какою целью, может быть, и с религиозною, а может быть, и просто так, для развлечения и отдыха после утомительных литературных трудов.

Вот по поводу этого обстоятельства, т. е. посещения Оптиной пустыни нашими известными писателями, я и имею намерение кое-что порассказать. О самой пустыни, конечно, речи не будет, ибо я никогда в ней не бывал и не имею намерения когда-либо посетить ее. Конечно, воля Божия, и закаиваться ни в чем нельзя.

Так вот, эту самую пустынь облюбовали когда-то, в конце семидесятых годов, наши писатели. Кто первый из них направился туда — не знаю. Вероятно, граф Л. Н. Толстой, он же там, в Тульской губ., старожил, он, вероятно, слыхал, что пустынь интересна и по местоположению, и образу жизни монашествующей в ней братии. Побывали в ней и Федор Михайлович Достоевский, и Владимир Соловьев, и Николай Николаевич Страхов, которого граф Толстой заманил туда. Несомненно, он заманил.

Высказываю это предположение утвердительно и на том именно основании, что Страхов, пользуясь летними каникулами (он занимал в то время в публичной библиотеке в Петербурге место библиотекаря), не раз живал у Толстого в Ясной Поляне, а от Ясной Поляны до Оптиной пустыни дорога недальняя.

Старец-схимник жил в Оптиной пустыни, как рассказывали посетившие его писатели, в великом уединении, в особом ломике, находившемся в некотором расстоянии от других монастырских построек. Вот именно этот домик, точнее говоря — тесную келью, из которой одной, собственно, и состоял он, посетили разновременно все вышеупомянутые писатели.

Каждый из писателей, разумеется, по-своему относился к старцу, слушал и понимал его поучительные речи, по-своему обсуждал их и обсуждал не только по уходе из его кельи, оставаясь наедине с самим собой, но даже в присутствии самого старца, возражая на его речи и оспаривая их, развивая и поясняя.

Федор Михайлович Достоевский, например, вместо того чтобы послушно и с должным смирением внимать поучительным речам старца-схимника, сам говорил больше, чем он, волновался, горячо возражал ему, развивал и разъяснял значение произносимых им слов и, незаметно для самого себя, из человека, желающего внимать поучительным речам, обращался в учителя.

По рассказам Владимира Соловьева (он был в Оптиной пустыни вместе с Достоевским), таковым был Федор Михайлович в сношениях не только с монахом-схимником, но и со всеми другими обитателями пустыни, старыми и молодыми, будучи, как передавал Соловьев, в то время, т. е. во время пребывания в Оптиной пустыни, в весьма возбужденном состоянии, что обыкновенно проявлялось в нем каждый раз при приближении припадка падучей болезни, которой он страдал. Пред приближением припадка — дней за пять, за семь — он делался необычайно нервен и раздражителен, говорил много, ни на минуту не умолкая». (Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. С. 245–247).

Достоевский не мог не проникнуться способностью старца Амвросия (прототип старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». — В. Р.) быстро улавливать особенности психики и общего настроя собеседника, а также умения вникать в чужую точку зрения, после чего давать оценку происходящему и пророчествовать. Жизнь монастыря, его особенности, картины внешнего и внутреннего величия, а рядом скромности и не стяжательства — все это предстало перед читателем уже в первой части «Братьев Карамазовых».

Но главным открытием для писателя стали монахи монастыря и один из добрейших и мудрых их представителей, человек с пророческим видением старец Амвросий. Все два дня писатель провел в беседах с теми, кто стал непосредственным участником событийного ряда нового романа. Первые главы его, повествующие о посещении семьей Карамазовых скита, безусловно, были отголоском реально увиденного и услышанного в монастыре Оптина пустынь.

Вл. С. Соловьев воспринял паломничество в Оптину пустынь по-своему. Художник Достоевский видел в мире реальном и «иных мирах» волю Творца, Божественное Провидение, в земном существовании человечества, действительном жизнеустройстве — волю главной движущей силы, которой является народ как носитель Божественной правды и справедливости (по сути, христианский социализм). Философ Соловьев в этот период был одержим идеей теократии (господство Церкви над государством). Со своих позиций он воспринял и рассказ Достоевского об идее и сути нового романа.

ВЛ. С. СОЛОВЬЕВ Три речи в память Достоевского Фрагмент из речи первой

^{Вл. С. Соловьев}

«Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришел Достоевский, то это слово будет не народ, а Церковь. […] Достоевский не имел никаких богословских притязаний, а потому и мы не имеем права искать у него каких-нибудь логических определений Церкви по существу. Но, проповедуя Церковь как общественный идеал, он выражал вполне ясное и определенное требование, столь же ясное и определенное (хотя прямо противоположное), как и то требование, которое заявляется европейским социализмом. (Поэтому в своем последнем дневнике Достоевский и назвал народную веру в Церковь нашим русским социализмом. Европейские социалисты требуют насильственного низведения всех к одному чисто материальному уровню сытых и самодовольных рабочих, требуют низведения государства и общества на степень простой экономической ассоциации. «Русский социализм», о котором говорил Достоевский, напротив, возвышает всех до нравственного уровня Церкви как духовного братства, хотя и с сохранением внешнего неравенства социальных положений, требует одухотворения всего государственного и общественного строя чрез воплощение в нем истины жизни Христовой. Церковь как положительный общественный идеал должна была явиться центральной идеей нового романа или нового ряда романов, из которых написан только первый — «Братья Карамазовы»[69]. Если этот общественный идеал Достоевского прямо противуположен идеалу тех современных деятелей, которые изображены в «Бесах», то точно так же противуположны для них и пути достижения. Там путь есть насилие и убийство, здесь путь есть нравственный подвиг, и притом двойной подвиг, двойной акт нравственного самоотречения. Прежде всего требуется от личности, чтобы она отреклась от своего произвольного мнения, от своей самодельной правды во имя общей, всенародной веры и правды. Личность должна преклониться перед народной верой, но не потому, что она народная, а потому, что она истинная. А если так, то, значит, и народ во имя этой истины, в которую он верит, должен отречься и отрешиться ото всего в нем самом, что не согласуется с религиозною истиной. Обладание истиной не может составлять привилегии народа так же, как оно не может быть привилегией отдельной личности. Истина может быть только вселенскою, и от народа требуется подвиг служения этой вселенской истине, хотя бы, и даже непременно, с пожертвованием своего национального эгоизма. И народ должен оправдать себя перед вселенской правдой, и народ должен положить душу свою, если хочет спасти ее. Вселенская правда воплощается в Церкви. Окончательный идеал и цель не в народности, которая сама по себе есть только служебная сила, а в Церкви, которая есть высший предмет служения, требующий нравственного подвига не только от личности, но и от целого народа. Итак, Церковь как положительный общественный идеал, как основа и цель всех наших мыслей и дел и всенародный подвиг как прямой путь для осуществления этого идеала — вот последнее слово, до которого дошел Достоевский и которое озарило всю его деятельность пророческим светом»[70].

^{Оптина пустынь. Внутренний двор монастыря}

«Два дня, как я получил ваше письмо, дорогой друг, и несколько раз обдумывал, лежа в постели, мой ответ вам; а теперь сам не знаю, как его напишу.

^{Л. Н. Толстой. 1878–1879}

Главное то, что ваше исповедание веры есть исповедание веры нашей церкви. Я его знаю и не разделяю. Но не имею ни одного слова сказать против тех, которые верят так. Особенно, когда вы прибавляете о том, что сущность учения в Нагорной проповеди. Не только не отрицаю этого учения, но, если бы мне сказали: что́ я хочу, чтоб дети мои были неверующими, каким я был, или верили бы тому, чему учит церковь? я бы, не задумываясь, выбрал бы веру по церкви. Я знаю например весь народ, который верит не только тому, чему учит церковь, но примешивает еще к тому бездну суеверий, и я себя (убежденный, что я верю истинно) не разделяю от бабы, верящей Пятнице, и утверждаю, что мы с этой бабой совершенно равно (ни больше, ни меньше) знаем истину. Это происходит от того, что мы с бабой одинаково всеми силами души любим истину и стремимся постигнуть ее и верим. Я подчеркиваю верим, потому что можно верить только в то, чего понять мы не можем, но чего и опровергнуть мы не можем. Но верить в то, что́ мне представляется ложью, — нельзя. И мало того, уверять себя, что я верю в то, во что я не могу верить, во что мне не нужно верить, для того чтоб понять свою душу и Бога, и отношение моей души к Богу, уверять себя в этом есть действие самое противное истинной вере. Это есть кощунство и есть служение князю мира. Первое условие веры есть любовь к свету, к истине, к Богу и сердце чистое без лжи. Все это я говорю к тому, что бабу, верующую в Пятницу, я понимаю, и признаю в ней истинную веру, потому что знаю, что несообразность понятия пятницы, как Бога, для нее не существует, и она смотрит во все свои глаза и больше видеть не может. Она смотрит туда, куда надо, ищет Бога, и Бог найдет ее. И между ею и мною нет перед Богом никакой разницы, потому что мое понятие о Боге, которое кажется мне таким высоким, в сравнении с истинным Богом также мелко, уродливо, как и понятие бабы о пятнице. Но если я стану обращаться к Богу через пятницу, богородицу, верить в воскресение и тому подобное, то я буду кощунствовать и лгать и буду делать это для каких-нибудь земных целей, a веры тут никакой не будет и не может быть.

И как я чувствую себя в полном согласии с искренно верующими из народа, так точно я чувствую себя в согласии и с верой по церкви и с вами, если вера искренна и вы смотрите на Бога во все глаза, не сквозь очки и не прищуриваясь. А смотрите ли вы во все глаза, или нет, мешают ли вам очки, надетые на вас, или нет, я не могу знать. Мужчина с вашим образованием не может, это я думаю, но про женщин не знаю. И потому я на себя удивляюсь и упрекаю себя, зачем я говорил все, что говорил вам. — Может быть, что я говорил потому, что люблю вас и боюсь, что вы нетвердо стоите и что, когда вам нужно (а нам нужно всегда), вы не найдете и не находите опоры там, где надеетесь найти; но это я говорю «может быть»; вероятнее, что я болтал из тщеславия и болтовней моей оскорбил, огорчил вас; за это прошу меня простить. Если это так, чего я и желаю, то мне вас учить нечему, вы все знаете. Если я и пытался говорить вам что-нибудь, то смысл моих слов только тот: «посмотрите, крепок ли тот лед, по которому вы ходите; не попробовать ли вам пробить его? Если проломится, то лучше идти материком. А держит вас, и прекрасно, мы сойдемся все в одно же».

Но и вам уже учить меня нечему. Я пробил до материка все то, что́ оказалось хрупким, и уже ничего не боюсь, потому что сил у меня нет разбить то, на чем я стою; стало быть, оно настоящее. Прощайте, не сетуйте на меня и постарайтесь смотреть также, как я смотрю на вас, и желайте мне того, чего я желаю себе, вам и всем людям — идти не назад (уж я не стану на мною самим разбитый ледок и не покачусь легко и весело по нем), а вперед, не к определению словами моего отношения к Богу через искупление и т. п., а идти вперед жизнью, каждым днем, часом, исполняя открытую мне волю Божию. А это очень трудно, даже невозможно, если сказать себе, что это невозможно, и не только возможно, но должно и легко становится, если не застилать себе глаза, а, не спуская их, смотреть на Бога.

Я только чуть-чуть со вчерашнего дня стал это делать, и то вся жизнь моя стала другая и все, что́ я знал прежде, все перевернулось и все, стоявшее прежде вверх ногами, стало вверх головами.

Истинно любящий вас Л. Толстой.

Насчет того, верю ли я в человека-Бога или Бога-человека, я ничего не умею вам сказать и, если бы и умел, не сказал бы. Об этом расскажут сожженные на кострах и сжигавшие. «Не мы ли призывали тебя, называя Господом». Не знаю вас, идите прочь, творящие беззаконие.

Написав письмо, я подумал, что вы можете упрекнуть меня — сказать: «я сказала, во что́ я верю, а он не сказал». Сказать свою веру нельзя. Вы сказали только потому, что повторяли то, что́ говорит церковь. А этого то и не нужно, не должно, нельзя, грех делать. Как сказать то, чем я живу. Я все-таки скажу — не то, во что́ я верю, а то, какое для меня значение имеет Христос и его учение. Это кажется то, о чем вы спрашиваете.

Я живу и мы все живем, как скоты, и также издохнем. Для того, чтобы спастись от этого ужасного положения, нам дано Христом спасение. –

Кто такой Христос? Бог или человек? — Он то, что́ он говорит. Он говорит, что он сын Божий, он говорит, что он сын человеческий, он говорит: Я то, что́ говорю вам. Я путь и истина. Вот он это самое, что́ он говорит о себе. А как только хотели все это свести в одно и сказали: он Богъ, 2-е лицо троицы, — то вышло кощунство, ложь и глупость. Если бы он это был, он бы сумел сказать. Он дал нам спасенье. Чем? Тем, что научил нас дать нашей жизни такой смысл, который не уничтожается смертью. Научил он нас этому всем учением, жизнью и смертью. Чтобы спастись, надо следовать этому учению. Учение вы знаете. Оно не в одной нагорной проповеди, а во всем Евангелии. Для меня главный смысл учения тот, что, чтобы спастись, надо каждый час и день своей жизни помнить о Боге, о душе, и потому любовь к ближнему ставить выше скотской жизни. Фокуса для этого никакого не нужно, а это также просто, как то, что надо ковать, чтобы быть кузнецом. –

И потому-то это Божеская истина, что она так проста, что проще ее ничего быть не может, и вместе с тем так важна и велика и для блага каждого человека, и всех людей вместе, что больше ее ничего быть не может» (63, 6–9).

Ф. М. Достоевский — А. А. Толстой 5 января 1881 г. Петербург

«Милостивая государыня графиня Александра Андреевна,

В будущее воскресенье буду иметь честь явиться к Вам от 3-х до 4-х часов. С глубоким уважением пребываю всегдашним слугою Вашим Ф. Достоевский» (ХХХ₁, 241).

Гр. A. A. Толстая — Л. Н. Толстому 17 января 1881 г. Петербург

«Получила ваше маленькое и для будущей переписки неободрительное письмо. Без особенной причины не стала бы писать. Но вот что случилось и что я должна вам сказать.

Я эту зиму очень сошлась с Достоевским, которого давно любила заочно. Он с своей стороны любит вас — много расспрашивал меня, много слышал об вашем настоящем направлении и, наконец, спросил меня, нет ли у меня чего-либо писанного, где бы он мог лучше ознакомиться с этим направлением — которое его чрезвычайно интересует. Я вспомнила ваше прошлогоднее письмо и дала ему это письмо.

Вот в чем каюсь и для чего теперь пишу. Если это вам будет неприятно, то прошу прощения. Но не думаю, чтобы вы посмотрели на это, как на breatch of confidence[73] — тем более, что вы, как я слышу, делаете ваше profession de foi печатно[74], да и вообще наши религиозные убеждения не могут и не должны быть тайной. Отвечайте мне да или нет, чтобы успокоить мою совесть.

Рада, что вы все здоровы и счастливы. Да хранит вас Бог. А. Т.» (Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка. С. 400).

Из письма гр. А. А. Толстой — гр. Софье Андреевне Толстой 19 июля 1882 г. Царское Село

^{С. А. Толстая}

«Не думайте, чтобы я сердилась на Левочку за его молчание. Уезжая из Москвы, я это предвидела, или лучше сказать, ясно видела, что он не хочет продолжать нашу бывалую переписку, которая за эти последние годы уже и без того почти прервалась. Левочке, при его теперешнем настроении, она кажется лишнею. Пусть будет так. Но отчего, написавши мне три письма, он их разорвал? Этого я, в своей простоте, понять не могу. Дело наших различных воззрений совершенно выяснилось, и мы оба поняли, что ни он меня, ни я его притягивать к своему образу мыслей не можем. Затем все-таки осталась старая, долгая дружба, которую хоть изредка следует подкармливать — иначе последует полный разрыв или отчуждение. Левочка, утратив свою простоту и естественность, не понимает, что порадовать старого друга двумя строчками нисколько не меньше (в виде добра), как дать нищему две копейки. Но любовь его стала теперь на ходули, и с этой высоты все мелочи жизни кажутся ему бесполезными. Опять пусть будет так, но я продолжаю его любить и нисколько не считаю его недостойным моей любви… […] Мне было больно, обидно, что я не вынесла из Москвы почти ни одного отрадного луча, между тем как вспоминая мой почти единственный длинный разговор с Достоевским за неделю до его смерти, у меня до сих пор расширяется сердце и возвышается дух.

Достоевский, как и Левочка, горел любовью к людям, но как-то шире, без рамки, без матерьяльных подробностей и всех тех мелочей, которые у Левочки стоят на первом плане; а когда Достоевский говорил про Христа, то чувствовалось то настоящее братство, которое соединяет нас всех в одном Спасителе. Нельзя забыть выражение его лица, ни слов его, и мне сделалось тогда так понятно то громадное влияние, которое он имел на всех без различия, даже и на тех, которые не могли понять его вполне. Он ни у кого ничего не отнимал — но дух его правды оживлял всех. — Вот об этом я мечтаю для нашего Левочки, когда он перестанет сидеть на своей Вавилонской башне. И с его-то сердцем, как это будет хорошо, утешительно! Слава Богу, что он теперь спокойнее.

Обнимите его за меня, прочитайте или не прочитайте ему мое письмо, это все равно — оно ни для него и ни для кого неинтересно, но написалось само собой, как это всегда со мной бывает. Знаю, что у вас дела много, но, пожалуйста, иногда пишите мне хоть несколько строк и не величайте меня графиней. Я для всех вас ничто иное, как Бабушка» (Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка. С. 533–534).

Из письма A. A. Толстой — Л. Н. Толстому и С. А. Толстой 8 августа 1887 г. Царское Село

^{Л. Н. и С. А. Толстые}

«Дорогие друзья Léon и Sophie, благодарю вас от души за вашу дружбу. Она меня согрела с ног до головы. Вижу, что никакое истинное чувство не изменяется, а, напротив, влечет за собой новые привязанности. […] Право, без всяких риторических фигур, я даже во сне продолжаю разговаривать с вами. Сколько недосказанного! Сколько новых вопросов, истекающих из тронутых нами! Я ими пропитана до болезненности — до неудовлетворенной жажды, и покамест несомненно стою ближе к вам, чем к окружающей меня обстановке. Пожалуй, и на этом можно создать целую систему о бессмертии души. Душа везде вне пространства и времени. Vous voyez, mon cher Léon, que je n’oublie pas les expressions savantes de votre opuscule. C’est maintenant que je le couve de loin et repasse dans mon esprit cet étrange amalgame de vérité et de ténèbres. Comme Достоевский, lorsqu’il a lu chez moi votre profession de foi, j’ai envie de m’écrier[75]: не то, не то!

Чтобы победить нашу греховную природу, нам нужно нечто лучшее, высшее, чем Разум, разыгрывающий роль героя в вашем новом творении, и это высшее, лучшее уже давно горит в вашем сердце, но вы точно боитесь дать ему более простора.

Я уверена, что даже материалисты встрепенулись бы при более живом слове, сказанном вами. А разум им свой брат или свой камердинер — man of all work[76], всегда готовый на всякие посылки» (Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка. С. 426–427).

Из «Воспоминаний» Александры Андреевны Толстой

^{А. А. Толстая}

«От нашей переписки (с Л. Н. Толстым. — В. Р.) того времени почти не осталось ничего: иные письма я уничтожила, — они меня слишком смущали, — другие я отдала Достоевскому. Вот как это случилось.

Я давно желала познакомиться с ним, и наконец мы сошлись, но — увы! — слишком поздно. Это было за две или за три недели до его смерти. С тех пор как я прочла «Преступление и наказание» (никакой роман никогда на меня так не действовал), он стоял для меня, как моралист, на необыкновенной вышине, несравненно выше других писателей, не исключая и Льва Толстого, — разумеется, не в отношении слога и художественности.

^{Ф. М. Достоевский. Фотография М. М. Панова. Москва. 1880}

Я встретила Достоевского в первый раз на вечере у графини Комаровской. С Львом Николаевичем он никогда не видался, но как писатель и человек Лев Николаевич его страшно интересовал. Первый его вопрос был о нем:

— Можете ли вы мне истолковать его новое направление? Я вижу в этом что-то особенное и мне еще непонятное…

Я призналась ему, что и для меня это еще загадочно, и обещала Достоевскому передать последние письма Льва Николаевича, с тем, однако ж, чтобы он пришел за ними сам. Он назначил мне день свидания, — и к этому дню я переписала для него эти письма, чтобы облегчить ему чтение неразборчивого почерка Льва Николаевича. При появлении Достоевского я извинилась перед ним, что никого более не пригласила, из эгоизма, — желая провести с ним вечер с глаза на глаз. Этот очаровательный и единственный вечер навсегда запечатлелся в моей памяти; я слушала Достоевского с благоговением: он говорил, как истинный христианин, о судьбах России и всего мира; глаза его горели, и я чувствовала в нем пророка… Когда вопрос коснулся Льва Николаевича, он просил меня прочитать обещанные письма громко. Странно сказать, но мне было почти обидно передавать ему, великому мыслителю, такую путаницу и разбросанность в мыслях.

Вижу еще теперь перед собой Достоевского, как он хватался за голову и отчаянным голосом повторял: «Не то, не то!..»* Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича; несмотря на то, забрал всё, что лежало писанное на столе: оригиналы и копии писем Льва. Из некоторых его слов я заключила, что в нем родилось желание оспаривать ложные мнения Льва Николаевича.

Я нисколько не жалею потерянных писем, но не могу утешиться, что намерение Достоевского осталось невыполненным: через пять дней после этого разговора Достоевского не стало…

Лев Николаевич напечатал в каком-то журнале, что хотя он не был знаком с Достоевским, но, узнавши об его смерти, ему показалось, что он потерял самое дорогое… Эта внезапная кончина поразила и меня. Я отправилась к нему на квартиру поклониться его праху. Он лежал в крошечной комнатке; малолетние сын и дочь стояли около него; вся обстановка совершенно бедная; но посетителей было множество, и все казались убитыми горем; особенно много было молодежи. Я уже собиралась уходить, когда подошла ко мне дама, весьма скромно одетая, и спросила меня, — я ли графиня Толстая. На мой утвердительный ответ она прибавила:

— Я позволила себе подойти к вам, полагая, что вам приятно будет услышать, какое хорошее впечатление Федор Михайлович вынес с вечера, проведенного у вас; это было его последнее удовольствие. — Дама эта была его жена, А. Г. Достоевская.

Я потом часто спрашивала себя, удалось ли бы Достоевскому повлиять на Л. Н. Толстого? Думаю, едва ли» (Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка. С. 31–33).

* Ф. М. Достоевский: «До чего человек возобожал себя (Лев Толстой)» (XXVII, 43). Это суждение из Записной тетради писателя 1880–1881 г. Ряд ученых, комментируя его, отсылают к фрагменту воспоминаний А. А. Толстой, когда она рассказывает, как после чтения «религиозного письма» Толстого Достоевский воскликнул: «Не то, не то!..» Однако посыл ученых не правомерен. Суждение было записано 17 августа 1880 г., а встреча Достоевского с А. А. Толстой состоялась незадолго до его смерти — видимо, в начале второй декады января 1881 г. Комментировать выше приведенное суждение вряд ли возможно, хотя возможно и выдвигать разные интерпретации. Скажем, почему бы этому суждению не быть цитатой из Толстого?

«Вагон, в котором было место Нехлюдова, был до половины полон народом. Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики, женщины, жены рабочих, был солдат, были две барыни: одна молодая, другая пожилая с браслетами на оголенной руке и строгого вида господин с кокардой на черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения, сидели смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры с соседями.

Тарас с счастливым видом сидел направо от прохода, оберегая место для Нехлюдова, и оживленно разговаривал с сидевшим против него мускулистым человеком в расстегнутой суконной поддевке, как потом узнал Нехлюдов, садовником, ехавшим на место. Не доходя до Тараса, Нехлюдов остановился в проходе подле почтенного вида старика с белой бородой, в нанковой поддевке, разговаривавшего с молодой женщиной в деревенской одежде. Рядом с женщиной сидела, далеко не доставая ногами до пола, семилетняя девочка в новом сарафанчике с косичкой почти белых волос и не переставая щелкала семечки. Оглянувшись на Нехлюдова, старик подобрал с глянцевитой лавки, на которой он сидел один, полу своей поддевки и ласково сказал:

— Пожалуйте садиться.

Нехлюдов поблагодарил и сел на указанное место. Как только Нехлюдов уселся, женщина продолжала прерванный рассказ. Она рассказывала про то, как ее в городе принял муж, от которого она теперь возвращалась.

— Об масленицу была, да вот, Бог привел, теперь побывала, — говорила она. — Теперь, что Бог даст, на Рожество.

— Хорошее дело, — сказал старик, оглядываясь на Нехлюдова, — проведывать надо, а то человек молодой избалуется, в городе живучи.

— Нет, дедушка, мой — не такой человек. Не то что глупостей каких, он как красная девушка. Денежки все до копеечки домой посылает. А уж девчонке рад, рад был, что и сказать нельзя, — сказала женщина, улыбаясь.

Плевавшая семечки и слушавшая мать девочка, как бы подтверждая слова матери, взглянула спокойными, умными глазами в лицо старика и Нехлюдова.

— А умный, так и того лучше, — сказал старик. — А вот этим не займается? — прибавил он, указывая глазами на парочку — мужа с женой, очевидно фабричных, сидевших на другой стороне прохода.

Фабричный — муж, приставив ко рту бутылку с водкой, закинув голову, тянул из нее, а жена, держа в руке мешок, из которого вынута была бутылка, пристально смотрела на мужа.

— Нет, мой и не пьет и не курит, — сказала женщина, собеседница старика, пользуясь случаем еще раз похвалить своего мужа. — Таких людей, дедушка, мало земля родит. Вот он какой, — сказала она, обращаясь и к Нехлюдову.

— Чего лучше, — повторил старик, глядевший на пьющего фабричного.

Фабричный, отпив из бутылки, подал ее жене. Жена взяла бутылку и, смеясь и покачивая головой, приложила ее тоже ко рту. Заметив на себе взгляд Нехлюдова и старика, фабричный обратился к ним:

— Что, барин? Что пьем-то мы? Как работаем — никто не видит, а вот как пьем — все видят. Заработал — и пью и супругу потчую. И больше никаких.

— Да, да, — сказал Нехлюдов, не зная, что ответить.

— Верно, барин? Супруга моя женщина твердая! Я супругой доволен, потому она меня может жалеть. Так я говорю, Мавра?

— Ну, на, возьми. Не хочу больше, — сказала жена, отдавая ему бутылку. — И что лопочешь без толку, — прибавила она.

— Вот так-то, — продолжал фабричный, — то хороша-хороша, а то и заскрипит, как телега немазаная. Мавра, так я говорю?

Мавра, смеясь, пьяным жестом махнула рукой.

— Ну, понес…

— Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а попади ей вожжа под хвост, она то сделает, что и вздумать нельзя… Верно я говорю. Вы меня, барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать… — сказал фабричный и стал укладываться спать, положив голову на колени улыбающейся жены.

Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, пятьдесят три года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да все некогда. Был вот в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.

— Что ж, барин, садитесь. Мы мешок сюда примем, — ласково сказал, взглянув вверх, в лицо Нехлюдова, сидевший напротив Тараса садовник.

— В тесноте, да не в обиде, — сказал певучим голосом улыбающийся Тарас и, как перышко, своими сильными руками поднял свой двухпудовый мешок и перенес его к окну. — Места много, а то и постоять можно, и под лавкой можно. Уж на что покойно. А то вздорить! — говорил он, сияя добродушием и ласковостью.

Тарас говорил про себя, что когда он не выпьет, у него слов нет, а что у него от вина находятся слова хорошие, и он все сказать может. И действительно, в трезвом состоянии Тарас больше молчал; когда же выпивал, что случалось с ним редко и только в особенных случаях, то делался особенно приятно разговорчив. Он говорил тогда и много и хорошо, с большой простотою, правдивостью и, главное, ласковостью, которая так и светилась из его добрых голубых глаз и не сходящей с губ приветливой улыбки.

В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.

Нехлюдов никогда не слыхал в подробности этого рассказа и потому с интересом слушал. Он застал рассказ в том месте, когда отравление уже совершилось и в семье узнали, что сделала это Федосья.

— Это я про свое горе рассказываю, — сказал Тарас, задушевно дружески обращаясь к Нехлюдову. — Человек такой попался душевный, — разговорились, я и сказываю.

— Да, да, — сказал Нехлюдов.

— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла матушка лепешку эту самую. «Иду, — говорит, — к уряднику». Батюшка у меня старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе, не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.

— Ну, а ты-то что? — спросил садовник.

— А я, братец ты мой, от живота валяюсь да блюю. Bcе нутро выворачивает, ничего и сказать не могу. Сейчас запрег батюшка телегу, посадил Федосью, — в стан, а оттуда к следователю. А она, братец ты мой, как сперначала повинилась во всем, так и следователю все, как есть, чередом и выложила. И где мышьяк взяла и как лепешки скатала. «Зачем, — говорит, — ты сделала?» — «А потому, — говорит, — постылый он мне. Мне, — говорит, — Сибирь лучше, чем с ним жить», со мной, значит, — улыбаясь, говорил Тарас. — Повинилась, значит, во всем. Известное дело, в зàмок. Батюшка один вернулся. А тут рабочая пора подходит, а баба у нас — одна матушка, да и та уж плоха. Думали, как быть, нельзя ли на поруки выручить. Поехал батюшка к начальнику к одному — не вышло, он — к другому. Начальников этих он человек пять объездил. Совсем уж было бросили хлопотать, да напался тут человечек один, из приказных. Ловкач такой, что на редкость сыскать. «Давай, — говорит, — пятерку — выручу». Сошлись на трешнице. Что ж, братец ты мой, я ее же холсты заложил, дал. Как написал он эту бумагу, — протянул Тарас, точно он говорил о выстреле, — сразу вышло. Я сам в те поры уж поднялся, сам за ней в город ездил. Приехал я, братец ты мой, в город. Сейчас кобылу на двор поставил, взял бумагу, прихожу в зàмок. «Чего тебе?» Так и так, говорю, хозяйка моя тут у вас заключена. «А бумага, — говорит, — есть?» Сейчас подал бумагу. Глянул он. «Подожди», говорит. Присел я тут на лавочке. Солнце уж заполдни перешло. Выходит начальник: «Ты, — говорит, — Варгушов?» — Я самый. — «Ну, получай», — говорит. Сейчас отворили ворота. Вывели ее в одежде в своей, как должно. «Что же, пойдем». — «А ты разве пешой?» — «Нет, я на лошади». Пришли на двор, расчелся я за постой и запрег кобылу, подбил сенца, что осталось, под веретье. Села она, укуталась платком. Поехали. Она молчит, и я молчу. Только стали подъезжать к дому, она и говорит: «А что, матушка жива?» Я говорю: «Жива». «А батюшка жив?» — «Жив». — «Прости, — говорит, — меня, Тарас, за мою глупость. Я и сама не знала, что делала». А я говорю: «Много баить не подобаить — я давно простил». Больше и говорить не стал. Приехали домой, сейчас она матушке в ноги. Матушка говорит: «Бог простит». А батюшка поздоровкался и говорит: «Что старое поминать. Живи как получше. Нынче, — говорит, — время не такое: с поля убираться надо. За скородным, — говорит, — на навозном осьминнике рожь-матушка такая, Бог дал, родилась, что и крюк не берет, переплелась вся и полегла постелью. Выжать надо. Вот ты с Тараской поди завтра, пожнись». И взялась она, братец ты мой, с того часа работать. Да так работать стала, что на удивление. У нас тогда три десятины наемные были, а Бог дал, что рожь, что овес уродились на редкость. Я кошу, она вяжет, а то оба жнем. Я на работу ловок, из рук не вывалится, а она еще того ловчее, за что ни возьмется. Баба ухватистая да молодая, в соку. И к работе, братец ты мой, такая завистливая стала, что уж я ее укорачиваю. Придем домой, пальцы раздуются, руки гудут, отдохнуть бы надо, а она, не ужинамши, бежит в сарай, на утро свясла готовит. Что сделалось!

— И что ж, и к тебе ласкова стала? — спросил садовник.

— И не говори, так присмолилась ко мне, что как одна душа. Что я вздумаю, она понимает. Уж и матушка, на что сердита, и та говорит: «Федосью нашу точно подменили, совсем другая баба стала». Едем раз на-двоем за снопами, в одной передней сидим с ней. Я и говорю: «Как же ты это, Федосья, то дело вздумала?» — «А как вздумала, — говорит, — не хотела с тобой жить. Лучше, думаю, умру, да не стану». — «Ну, а теперь?» — говорю. — «А теперь, — говорит, — ты у меня у сердце». — Тарас остановился и, радостно улыбаясь, удивленно покачал головой. — Только убрались с поля, повез я пеньку мочить, приезжаю домой, — подождал он, помолчав, — глядь, повестка — судить. А мы и думать забыли, за что судить-то.

— Не иначе это, что нечистый, — сказал садовник, — разве сам человек может вздумать душу загубить? Так-то у нас человек один… — и садовник начал было рассказывать, но поезд стал останавливаться.

— Никак станция, — сказал он, — пойти напиться.

Разговор прекратился, и Нехлюдов вслед за садовником вышел из вагона на мокрые доски платформы» (32, 352–357).

Лесков был знаком с Достоевским и Львом Толстым. Высоко ценил не только их творчество, но и их нравственно-гражданскую позицию, ярко выраженную во многих произведениях.

Прочитав книгу К. Н. Леонтьева, Лесков был возмущен ее содержанием. Он понимал, что два русских гения не смогут ответить: один умер, другой далек от того, чтобы оправдываться и растрачивать на хулу «личное достоинство искреннего человека». Лесков, несмотря на официальную поддержку взглядов критика со стороны Обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, выступил с разгромной статьей. Она в первоначальной редакции была создана единомышленником Лескова доцентом Киевского университета и профессором духовной академии Ф. А. Терновским. Написанный им вариант отверг А. С. Суворин. Тогда Лесков решил переделать работу, и она, по сути, была написана заново. Лесков не стал обивать пороги издательств. Он напечатал статью в 1883 г. в биржевой газете, с которой плодотворно на протяжении нескольких лет сотрудничал.

Ниже читателю предлагается возможность ознакомиться с фрагментами книги «Наши новые христиане Ф. М. Достоевский и граф Лев Толстой» и критической статьей Н. С. Лескова «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» (в этой книге дана с небольшими сокращениями. — В. Р.), в которой писатель подчеркнул невежество и нехристианскую озлобленность К. Н. Леонтьева и защитил от хулы духовные откровения двух великих писателей.

В своей книге К. Леонтьев коснулся самых важных проблем в творчестве Достоевского и Толстого. Речь шла о месте человека в мире, смысле его отношений с ближними, народом и человечеством, Богом. Н. С. Лесков, понимавший глубоко суть этих проблем, высказал свое негодование по поводу злой статьи Леонтьева и встал на защиту двух великих писателей.

К. Н. Леонтьев Наши новые христиане Ф. М. Достоевский и граф Лев Толстой

(М., 1882)

Избранное из статьи «О всемирной любви.

(Речь Ф. М. Достоевского на пушкинском празднике)

^{К. Н. Леонтьев}

«Больше всего сказанного и продекламированного на празднике меня заставила задуматься речь Ф. М. Достоевского. Положим, и в этой речи значительная часть мыслей не особенно нова и не принадлежит исключительно г. Достоевскому. О русском «смирении, терпении, любви» говорили многие, Тютчев пел об этих добродетелях наших в изящных стихах. Славянофилы прозой излагали то же самое. О «всеобщем мире» и «гармонии» (опять-таки в смысле благоденствия, а не в смысле поэтической борьбы) заботились и заботятся, к несчастию, многие и у нас, и на Западе: Виктор Гюго, воспевающий междоусобия и цареубийства; Гарибальди, составивший себе славу военными подвигами; социалисты, квакеры; по-своему — Прудон, по-своему Кабе, по-своему — Фурье и Ж. Занд. В программе издания «Русской мысли» тоже обещают царство добра и правды на земле, будто бы обещанное самим Христом. В собственных сочинениях г. Достоевского давно и с большим чувством и успехом проводится мысль о любви и прощении. Все это не ново; ново же было в речи г. Ф. Достоевского приложение этого полухристианского, полу-утилитарного всепримирительного стремления к многообразному — чувственному, воинственному, демонически пышному гению Пушкина» (Леонтьев К. Н. С. 8–9).

«Без страданий не будет ни веры, ни на вере в Бога основанной любви к людям; а главные страдания в жизни причиняют человеку не столько силы природы, сколько другие люди. Мы нередко видим, например, что больной человек, окруженный любовью и вниманием близких, испытывает самые радостные чувства; но едва ли найдется человек здоровый, который был бы счастлив тем, что его никто знать не хочет… Поэтому и поэзия земной жизни, и условия загробного спасения — одинаково требуют не {сплошной} какой-то любви, которая и невозможна, и не постоянной злобы, а, говоря объективно, некоего как бы гармонического, ввиду высших целей, сопряжения вражды с любовью» (19).

«Было нашей нации поручено одно великое сокровище — строгое и неуклонное церковное православие; но наши лучшие умы не хотят просто «смиряться» перед ним, перед его «исключительностью» и перед тою кажущейся сухостью, которою всегда веет на романтически воспитанные души от всего установившегося, правильного и твердого. Они предпочитают «смиряться» перед учениями антинационального эвдемонизма, в которых по отношению к Европе даже и нового нет ничего.

Все эти надежды на земную любовь и на мир земной можно найти и в песнях Беранже, и еще больше у Ж. Занд, и у многих других. И не только имя Божие, но даже и Христово имя упоминалось и на Западе по этому поводу не раз.

Слишком розовый оттенок, вносимый в христианство этою речью г. Достоевского, есть новшество по отношению к Церкви, от человечества ничего особенно благотворного в будущем не ждущей; но этот оттенок не имеет в себе ничего — ни особенно русского, ни особенно нового по отношению к преобладающей европейской мысли XVIII и XIX веков.

Пока г. Достоевский в своих романах говорит образами, то, несмотря на некоторую личную примесь или лирическую субъективность во всех этих образах, видно, что художник вполне и более многих из нас русский человек.

Но выделенная, извлеченная из этих русских образов, из этих русских обстоятельств чистая мысль в этой последней речи оказывается, как почти у всех лучших писателей наших, почти вполне европейскою по идеям и даже по происхождению своему.

Именно мыслей-то мы и не бросаем до сих пор векам!..

И, размышляя об этом печальном свойстве нашем, конечно, легко поверить, что мы скоро расплывемся бесследно во всем и во всех.

Быть может, это так и нужно; но чему же тут радоваться?.. Не могу понять и не умею!..» (32–33).

«Во всех катехизисах, правда, говорится о любви к людям. Но во всех же катехизисах и в подобных им книгах мы найдем также, что начало премудрости (т. е. религиозной и истекающей из нее житейской премудрости) — есть страх Божий, простой, очень простой страх и загробной муки, и других наказаний в форме земных истязаний, горестей и бед.

Отчего же г. Достоевский не говорит прямо об этом страхе? Не потому ли, что идея любви привлекательнее?» (36).

«Да, прежде всего страх, потом «смирение»; или прежде всего смирение ума, презрительно относящегося не к себе только одному, но и ко всем другим, даже и гениальным человеческим умам, беспрестанно ошибающимся.

Такое смирение шаг за шагом ведет к вере и страху пред именем Божиим, к послушанию учению Церкви, этого Бога нам поясняющей. А любовь — уже после. Любовь кроткая, себе самому приятная, другим отрадная, всепрощающая — это плод, венец: это или награда за веру и страх, или особый дар благодати, натуре сообщенный, или случайными и счастливыми условиями воспитания укрепленный» (37).

Далее К. Н. Леонтьев пушкинскую речь Достоевского противопоставил речи К. П. Победоносцева, который в 1880—1905 гг. занимал пост обер-прокурора Святейшего Синода, был Членом Государственного совета. Свою речь Победоносцев произнес в Ярославской Епархии, для выпускниц училища дочерей священно- и церковнослужителей.

^{К. П. Победоносцев}

«В чем же разница между этими двумя речами, одинаково прекрасными в ораторском отношении?

И там «Христос», и здесь «Божественный Учитель». И там и здесь «любовь и милосердие». Не все ли равно? Нет, разница большая, расстояние неизмеримое…

Во-первых, в речи г. Победоносцева Христос познается не иначе как через Церковь: «любите прежде всего Церковь». В речи г. Достоевского Христос, по-видимому по крайней мере, до того помимо Церкви доступен всякому из нас, что мы считаем себя вправе, даже не справясь с азбукой катехизиса, то есть с самыми существенными положениями и безусловными требованиями православного учения, приписывать Спасителю никогда не высказанные им обещания «всеобщего братства народов», «повсеместного мира» и «гармонии».

Во-вторых — о «милосердии и любви». И тут для внимательного ума большая разница. «Милосердие» г. Победоносцева — это «только личное» милосердие, и «любовь» г. Победоносцева — это именно та непритязательная любовь к «ближнему» — именно к «ближнему», к «ближайшему», к встречному, к тому, кто под рукой, — милосердие к живому, реальному человеку, которого слезы мы видим, которого стоны и вздохи мы слышим, которому руку мы можем пожать действительно как брату в этот час… У г. Победоносцева нет и намека на собирательное и отвлеченное человечество, которого многообразные желания, противоположные потребности, друг друга борющие и исключающие, мы и представить себе не можем даже и в настоящем, не только в лице грядущих поколений…

У г. Победоносцева это так ясно: любите Церковь, ее учение, ее уставы, обряды, даже догматы, (да, даже сухие догматы можно, благодаря вере, любить донельзя!) […]

«Церковь скажет вам вот что: «Не претендуйте постоянно пылать и пылать любовью…» Дело вовсе не в ваших высоких порывах, которыми вы восхищаетесь, — дело, напротив того, в покаянии и даже в некотором унижении ума. Не берите на себя лишнего, не возноситесь все этими высокими и высокими порывами, в которых кроется часто столько гордости, тщеславия, честолюбия» (39–40).

«Посмотрим лучше, что такое это смирение перед «народом», перед «верой и правдой», которому и прежде многие нас учили.

В этих словах: смирение перед народом (или как будто перед мужиком в специальности) — есть нечто очень сбивчивое и отчасти ложное. В чем же смиряться перед простым народом, скажите? Уважать его телесный труд? Нет; всякий знает, что не об этом речь: это само собою разумеется и это умели понимать и прежде даже многие из рабовладельцев наших. Подражать его нравственным качествам? Есть, конечно, очень хорошие. Но не думаю, чтобы семейные, общественные и вообще личные, в тесном смысле, качества наших простолюдинов были бы все уж так достойны подражания. Едва ли нужно подражать их сухости в обращении со страдальцами и больными, их немилосердной жестокости в гневе, их пьянству, расположению столь многих из них к постоянному лукавству и даже воровству… Конечно, не с этой стороны советуют нам перед ним «смиряться». Надо учиться у него «смиряться» умственно, философски смиряться, понять, что в его мировоззрении больше истины, чем в нашем…

Уж одно то хорошо, что наш простолюдин Европы не знает и о благоденствии общем не заботится: когда мы в стихах Тютчева читаем о долготерпении русского народа и, задумавшись, внимательно спрашиваем себя: «В чем же именно выражается это долготерпение?» — то, разумеется, понимаем, что не в одном физическом труде, к которому народ так привык, что ему долго быть без него показалось бы и скучно (кто из нас не встречал, например, работниц и кормилиц в городах, скучающих по пашне и сенокосу?..). Значит, не в этом дело. Долготерпение и смирение русского народа выражались и выражаются отчасти в охотном повиновении властям, иногда несправедливым и жестоким, как всякие земные власти, отчасти в преданности учению Церкви, ее установлениям и обрядам. Поэтому смирение перед народом для отдающего себе ясный отчет в своих чувствах есть не что иное, как смирение перед тою самою Церковью, которую советует любить г. Победоносцев.

И эта любовь гораздо осязательнее и понятнее, чем любовь ко всему человечеству, ибо от нас зависит узнать, чего хочет и что требует от нас эта Церковь. Но чего завтра пожелает не только все человечество, но хоть бы и наша Россия (утрачивающая на наших глазах даже прославленный иностранцами государственный инстинкт свой), этого мы понять не можем наверно. У Церкви есть свои незыблемые правила и есть внешние формы — тоже свои собственные, особые, ясные, видимые. У русского общества нет теперь ни своих правил, ни своих форм!..

Любя Церковь, знаешь, чем, так сказать, «угодить» ей. Но как угодить человечеству, когда входящие в состав его миллионы людей между собою не только не согласны, но даже и «не согласимы вовек?..» […]

Любить Церковь — это так понятно!

Любить же современную Европу, так жестоко преследующую даже у себя римскую Церковь, — Церковь все-таки великую и Апостольскую, несмотря на глубокие догматические заблуждения свои — это просто грех (42–44).

«И как мне хочется теперь в ответ на странное восклицание г. Достоевского: «О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!» воскликнуть не от лица всей России, но гораздо скромнее, прямо от моего лица и от лица немногих мне сочувствующих: «О, как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой все великое, изящное и святое и уничтожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного твоим заразительным дыханием!.» Если такого рода ненависть — «грех», то я согласен остаться весь век при таком грехе, рождаемом любовью к Церкви… Я говорю — «к Церкви», даже и католической, ибо если б я не был православным, желал бы, конечно, лучше быть верующим католиком, чем эвдемонистом и либерал-демократом!!! Уж это слишком мерзко!!.» (45).

Избранное из второй статьи К. Леонтьева «Страх Божий и любовь к человечеству, по поводу рассказа гр. Л. Н. Толстого «Чем люди живы»?»

«Если бы в этой повести направление мысли было настолько же широко и разносторонне при твердом единстве христианского духа, насколько богато ее содержание при высокой простоте и сжатости формы, то я бы решился назвать эту повесть и святою, и гениальною. Но христианская мысль автора не равносильна ни его личному, местами потрясающему лиризму, ни его искренности, ни совершенству той художественной формы, в которую эта несовершенная и односторонняя мысль воплотилась на этот раз.

При таком, видимо, преднамеренном освещении картины, какое мы видим в рассказе «Чем люди живы», рассказ этот только трогателен, но не свят. Он прекрасен, но высшей гениальности в нем нет» (50).

«Высшие плоды веры, — например, постоянное, почти ежеминутное расположение любить ближнего, — или никому не доступны, или доступны очень немногим: одним — по особого рода благодати прекрасной натуры, другим — вследствие многолетней молитвенной борьбы с дурными наклонностями.

Страх же доступен всякому: и сильному и слабому, — страх греха, страх наказания и здесь и там, за могилой… И стыдиться страха Божия просто смешно, кто допускает Бога, тот должен Его бояться, ибо силы слишком несоизмеримы. Кто боится, тот смиряется; кто смиряется, тот ищет власти над собою, власти видимой, осязательной; он начинает любить эту власть духовную, мистически, так сказать, оправданную пред умом его; страх Божий, страх греха, страх наказания и т. п. уже потому не может унижать нас даже и в житейских наших от ношениях, что он ведет к вере, а крепко утвержденная вера делает нас смелее и мужественнее против всякой телесной и земной опасности: против врагов личных и политических, против болезней, против зверей и всякого насилия… Вот отчего святые отцы и учители Церкви согласно утверждали, что «начало премудрости (т. е. правильное понимание наших отношений к Божеству и людям) есть страх Божий; иные прибавляли еще: «плод же его любы». Другими словами, та любовь к людям, которая не сопровождается страхом пред Богом (или смирением перед церковным учением), не зиждется на нем, этим страхом иногда даже не отсекается (как случилось у наказанного Ангела графа Толстого), — такая любовь не есть чисто христианская, несмотря на всю свою видимую привлекательность, на искренность порывов, несмотря даже на несомненную практическую пользу, истекающую для страдальцев земных от действий такой любви. Такая любовь, без смирения и страха пред положительным вероучением, горячая, искренняя, но в высшей степени своевольная, либо тихо и скрытно гордая, либо шумно тщеславная, исходит не прямо из учения Церкви, она пришла к нам не так давно с Запада; она есть самовольный плод антрополатрии, новой веры в земного человека и в земное человечество — в идеальное, самостоятельное, автономическое достоинство лица и в высокое практическое назначение «всего человечества» здесь, на земле. Любовь без страха и смирения есть лишь одно из проявлений (положим, даже наиболее симпатичное) того индивидуализма, того обожания прав и достоинства человека, которое воцарилось в Европе с конца XVIII века и, уничтожив в людях веру в нечто высшее, от них не зависящее, заставив людей забыть страх и стыдиться смирения, привело на край революционной пропасти все те западные общества, в которых эта антрополатрия пересилила любовь к Богу и веру в святость Церкви и в священные права государства и семьи. Не новым держатся внешние общества, а только тем, что в них еще не погибло все старое, укрепившееся веками под влиянием вероучения, т. е. смирения и страха. Обманчивая, односторонне понятая любовь и уважение к земному человечеству, к его земному счастью, к его земным правам, его практическому равенству еще не успели вполне и везде вытравить любовь и уважение к авторитету той или другой христианской Церкви, к богопомазанной власти и родительскому праву не только uti, но иногда и abuti, по немощи человеческой.

Иллюстрации к рассказу Л. Н. Толстого «Чем люди живы». Худ. Николай Ге.

Любовь к человечеству самовольная, чисто утилитарная, ничем не сдержанная и не направленная есть односторонность и ложь» (51–53).

«Христос не обещал нам в будущем воцарения любви и правды на этой земле, нет! Он сказал, что «под конец оскудеет любовь…». Но мы лично должны творить дела любви, если хотим себе прощения и блаженства в загробной жизни, — вот и все.

В этом смысле, повторяю, рассказ графа Толстого пожалуй что и православный, и даже если взять в расчет сочетание приблизительной правильности с высокою простотой и с пламенным чувством, вырывающим иногда у читателя слезы (например, в приведенном мною о девочках-двойнях), то можно бы позволить себе назвать этот дивный рассказ и очень полезным. «Чем люди живы» — повесть, я не скажу вполне, а довольно правильная в церковном смысле, и не столько потому, что она имеет явною целью любовь, сколько потому, что основанием она имеет страх и смирение» (54).

«Что освещено ярче у графа Толстого? Что ему кажется лучшим, и главным, и существенным? Что в этом рассказе принадлежит собственно его мысли, его тенденции и что в нем сорвалось, видимо, случайно, благодаря художественным потребностям великого изобразительного таланта? Вот все это мне хотелось бы разъяснить и разобрать с тою строгостью, которую имеем мы право прилагать к произведениям графа Толстого. Люди, поставленные особым Божьим даром на ту степень славы, на которой стоит творец «Войны и мира», должны помнить, что всякая книга, изданная ими, всякая статья, ими подписанная, может судиться не только как произведение мысли и поэзии, но и как нравственно-гражданский поступок. Христианское смирение не требует какого-то притворного «игнорирования» своих сил и своего влияния. Так могут думать только люди, ничего в христианстве не понимающие. Смирение не мешает сознавать даже и гений свой, как не запрещает оно человеку сознавать силу мышц своих или силу молодого здоровья. Оно велит только помнить, что если Бог дал талант, то он и отнимет его завтра, прекратит его действие; что всякая особая сила есть в то же время и немощь или, точнее говоря, источник особых немощей и вообще, что «на всякого мудреца довольно простоты». Посмотрим же, в чем на этот раз граф Толстой, несомненно «мудрый», оказался как бы несколько наивным. И наивность его вдобавок еще вышла не совсем полезною и доброкачественною» (56–57).

«Но Христос сказал, что человечество неисправимо в общем смысле; Он сказал даже, что «под конец оскудеет любовь», т. е. со временем ее будет еще меньше, чем теперь, и потому давать советы любви нужно только с целью единоличного вознаграждения за гробом, а не в смысле сплошного улучшения земной жизни человечества. Любовь к ближнему, основанная на всецелом вероучении, на любви к Церкви, — вот настоящая христианская любовь! Любовь же своевольная, основанная только на порывах собственного сердца, есть очень симпатичная вещь, но… она до того «удобопревратна», что может, как я говорил, дойти даже и до любви к революции» (60–61).

«Если б он желал быть строго верен церковному святоотеческому христианству, то он осветил бы нравственные элементы своей повести равномернее, «и страх Божий» не остался бы у него до такой степени в тени, что надо его искать…

Вероятнее, что он и не имел в виду строго держаться святоотеческих преданий в направлении своем, а желал проповедовать свое, осветить ярче то, что ему больше нравится, в чем он находит больше поэзии и отрады… Иначе, повторяю, и эпиграфы были бы разные, и освещение фактов равномернее… Но пусть будет так: пусть в этом «новом» христианстве будет особый, почти исключительно нежно-розовый оттенок!.. Но вот вопрос: свое ли действительно оно у графа? Ново ли оно? Поражает ли оно кого-нибудь гениальною оригинальностью?..

Нет, оно не свое, оно не ново, оно вовсе не гениально — это новоизобретенное «розовое» христианство!» (61–62).

«К тому же всем известно, что гр. Толстой на «дух времени» прежде не обращал особого внимания и желал быть всегда от него независимым; так что если он, как проповедник и мыслитель, предпочел на этот раз быть почти рабом общеевропейского сантиментального лжехристианства, вместо того чтобы стараться быть смиренным сыном истинной Церкви, то это тоже, видимо, вышло бессознательно только потому, что стать первым нынче очень легко, а чтобы сделаться или пребыть вторым, нужно гораздо больше условий» (63).

«Да, это так; но ведь я и сам говорю, что художественный гений его несоразмерен с весьма среднею силой его христианского мышления, со степенью его евангельского понимания» (64–65).

«Истинное христианство тем и божественно, что в нем все есть: и высшая этика, и залоги глубочайшей государственной дисциплины, и всякая поэзия: и поэзия нищего в лохмотьях, поющего Лазаря, и поэзия владыки, сияющего золотом и «честным» камением…» (66–67).

«Нет, господа новаторы наши, далеко вам до истинного христианства — глубокого и всестороннего, твердого и гибкого в одно и то же время, идеального до высшей степени и практического до крайности!

Ваши знамена — это жалкие, растрепанные обрывки христианства, на которые и смотреть не хочется тому, кто хоть раз видел во всей красе его настоящий, широко веющий стяг Православия.

И добро бы ваши полухристианские и лжехристианские новшества были в самом деле оригинальны и новы; а то они все не что иное, как простодушное и даже иногда смешное повторение европейских, и в особенности французских, задов.

Вот бы где гордость была кстати и без греха! Если бы стыдились пуще всего сбиваться на французскую эгалитарностъ и стыд бы этот доходил даже до сильнейшего гнева на нее и ее представителей, то этот гнев был бы гнев хороший, гнев чистой идеи; этот гнев был бы похож на пощечину, данную Арию на соборе св. Николаем Мирликийским; эта гордость русской мысли незаметно довела бы многих до простого, непритязательного смирения перед Православною Церковью и даже перед самыми несовершенными ее представителями.

Эти лично иногда несовершенные представители уже тем хороши, что они обязаны сказать мне настоящие правила веры, напомнить мне то, о чем я забыл… А до степени искренности их чувств мне, пожалуй, и дела нет. Не я им судья, а Бог всеведущий и больше никто» (67–68).

Н. С. ЛЕСКОВ «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (1883) (Религия страха и религия любви[78]

^{Н. С. Лесков. 1880-е гг.}

Характер человека господствует даже в вере; поэтому могут быть два рода религии: одна — религия любви, другая — религия ужаса.

* * *

Желая слишком усердно поддерживать веру, утрачивают любовь к ближнему — что всего ужаснее.

Папа Климент XIV I

В прошлом году в Москве вышла в свет пропитанная ядом нетерпимости книга, которая встретила кое-где весьма дружескую поддержку. Для нас эта книжка интересна потому, что она содержит в себе тяжкое и в то же время любопытное обвинение в ереси двух любимых русских писателей: графа Льва Николаевича Толстого и покойного Федора Михайловича Достоевского. Мы говорим о книжке г. К. Леонтьева, озаглавленной «Наши новые христиане» и изданной в Москве «в пользу слепых». (Некоторые видят в последних словах о «слепых» какое-то иносказание.)

В предисловии к обличению гр. Толстого и Достоевского в ереси г. Леонтьев говорит: «Как ни разнятся между собой Толстой и Достоевский и по складу художественного таланта, и по выбору предметов для творчества своего, и по столькому другому, но они сходятся в одном: они за последнее время стали проповедниками того одностороннего христианства, которое можно позволить себе назвать христианством сентиментальным или розовым».

«Этот оттенок христианства очень многим знаком; эта своего рода ересь, не формулированная, не совокупившаяся в организованную еретическую церковь, весьма распространена у нас теперь в образованном классе».

Ересь — слово не шуточное.

В старину обвинение в ереси считалось очень серьезным и важным и угрожало обвиняемому весьма тяжелыми и огорчительными, а иногда и роковыми последствиями, как-то: отлучением от церковного общения, проклятием, лишением сана, имущества, ссылкою и даже смертною казнию, — и притом часто самою лютою и самою мучительною. […]

Люди изверились уже в божественную ревность обличителей ересей… […]

И вот в такое-то, по-видимому совсем неудобное для обличений время, выступил г. Леонтьев со своею обличительною книжкою против Достоевского и графа Толстого. […] Достоевский уже мертв и ничего не ответит, а граф Лев Николаевич, хотя благодаря Бога и жив, но и он, конечно, не может отвечать на подобное обвинение тем же печатным путем. Или, по крайней мере, он не может исполнить этого со всем тем чистосердечием, которого требуют серьезность вопроса и личное достоинство искреннего человека. […] попробуем обратиться к пунктуальному рассмотрению вопросов: в каких именно ересях обвиняет г. Леонтьев Достоевского и графа Толстого и насколько сам г. Леонтьев может почитаться компетентным судьею в делах веры. […]

II ЕРЕСЬ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

В своей речи на Пушкинском празднике 8 июня 1880 г. Достоевский, между прочим, говорил, что наш великий поэт в последний период своей деятельности обнаружил поражающую способность усвоять дух других народов. «Арабские стихотворения Пушкина как будто взяты из самого Корана. Под монологом Скупого рыцаря с гордостью подписался бы сам Шекспир»… В этой многосторонности Достоевский видел национальную особенность, состоящую в том, что русский, казалось Достоевскому, может легче немца, француза или англичанина стать «всечеловеком»… […] В этих, бог весть, насколько сбыточных, но очень добродушных и вполне невинных мечтаниях покойного Достоевского о будущем блаженстве всех народов, благодаря примирительному участию русского «всечеловека», г. К. Леонтьев усмотрел, по крайней мере, две ереси.

Ересь первая: Ф. М. Достоевский верит в прогресс человечества, в будущее блаженство всех народов, в воцарение на земле благоденствия и гармонии, в торжество любви, правды и мира. «[…] Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на земле обещал нам Христос и его апостолы, а, напротив того, нечто вроде неудачи евангельской проповеди на земном шаре […]» (с. 14–15). Точно так же, по мнению г. Леонтьева, и трезвая наука должна сказать людям: «лучше никогда не будет […] Ничего нет верного в реальном мире явлений. Верно только одно, точно — одно, одно только несомненно: это то, что все должно погибнуть. […] Верят в человечество; в человека не верят больше. Г. Достоевский, по-видимому, один из немногих мыслителей, не утративших веру в самого человека».

Эта «вера в человека» есть вина Достоевского перед правоверием, как понимает таковое г. Леонтьев.

Сам г. Леонтьев не верит ни в личный, ни в общественный прогресс человечества. Так, по его мнению, «говорит реальный опыт веков. Так говорит церковь. Так говорят апостолы, так пророчит евангелие […] оскудеет любовь, когда будет проповедано Евангелие во всех концах земли»..

Для полноты представления необходимо сказать, что приведенные сейчас доводы производят большой эффект на единомысленных г. Леонтьеву, которые, ликуя, смело возглашали, будто «это так построено, что ни слова возражения сказать невозможно». […] Но есть основание думать, что эти превозносители г. Леонтьева так же неосновательны, как и сам их излюбленный оратор, и что всему их совокупному правоверию во многом, кажется, недостает здравомыслия.

Мы привели довольно много выдержек из брошюры Леонтьева именно потому, что только в своей полемике против безусловного прогресса человечества он высказывает кое-что довольно здравое и основательное. Бесспорно, что роковые страсти и естественные бедствия, отравляющие жизнь человечества, никогда не дойдут до нуля; бесспорно, что в конце концов нашу планету, а вместе с тем и весь человеческий род когда-нибудь постигнет великая и последняя катастрофа. Но отсюда не следует, что мечта Достоевского о влиянии славян на улучшение международных отношений противоречит прямому и очень ясному пророчеству об ухудшении человеческих отношений под конец света. Дело в том, что г. Леонтьев прозирает до кончины земной планеты и человеческого рода чрез длинный, может быть, еще очень длинный ряд веков и тысячелетий, а г. Достоевский берет вероятный, по его мнению, ход событий, в ближайшие столетия. […] До идеала мы не достигнем, но если постараемся быть добрее и жить хорошо, то что-нибудь сделаем. Опыт показывает, что сумма добра и зла, радости и горя, правды и неправды в человеческом обществе может то увеличиваться, то уменьшаться, — и в этом увеличении или уменьшении, конечно, не последним фактором служит усилие отдельных лиц. Само христианство было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира. Если так, то любвеобильные мечты Достоевского, хотя бы, в конце концов, они оказались иллюзиями, все-таки имеют более практического смысла и плодотворного значения, чем зубовный скрежет г. Леонтьева. Допустим, что России не удастся указать исход европейской тоске (что и вероятно); но все-таки чувство общечеловеческой любви, внушаемое речью Достоевского, есть чувство хорошее, которое так или иначе стремилось увеличить сумму добра в общем обороте человеческих отношений. А это, бесспорно, честно и полезно.

Но именно в этой-то космополитической любви, которую Достоевский считает уделом русского народа, и состоит, по мнению г. Леонтьева, вторая ересь Достоевского.

«Я постичь не могу, — рассуждает г. Леонтьев, — за что можно любить современного европейца? […] И как мне хочется теперь в ответ на странное восклицание г. Достоевского: «О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!» воскликнуть от моего лица и от лица немногих, мне сочувствующих: «О, как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой все великое, изящное и святое и уничтожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного своим заразительным дыханием!» Если г. Леонтьев ненавидит современную Европу, то это, конечно, его личное дело, но он не может указать основания считать еретиком всякого, кто не разделяет такой широкой и многообъемлющей его ненависти. […] Истинное христианство, по существу своему, есть религия всемирная, космополитическая. Мало того: космополитизм впервые принесен в мир апостольскою проповедью о том, что в царстве христовом нет различия между эллином и иудеем, варваром и скифом, мужчиною и женщиною, рабом и свободным. Но г. Леонтьев, не довольствуясь книгами Нового Завета, привлекает к делу и творения св. отцов, и церковное учение. Хорошо; но даже и в церковной песне на день Пятидесятницы говорится, что человечество, распадшееся на отдельные народы при вавилонском столпотворении, опять воссоединяется апостольскою проповедью: «Егда снисшед языки слия, разделяше языки Вышний. Егда же огненные языки раздаяше, к соединению вся призва».

Мы приводим здесь не только текст Св. Писания, но даже церковную песнь для того, чтобы всяк желающий судить Достоевского, стоя даже на чисто церковной точке зрения, мог сам для себя решить, кто ближе к христианству: Достоевский ли с его космополитическою любовью или г. Леонтьев и единомышленные ему с их ортодоксальною ненавистью?

Что же касается лично нас, то голос совести велит нам стоять на стороне Достоевского, а некоторое малое знание духовной литературы поневоле заставляет сомневаться в богословских и церковных познаниях г. К. Леонтьева.

Приведенного, кажется, должно быть довольно, чтобы видеть, насколько суждения и цели Достоевского не были противны ни христианству, ни правильно понятому православию и что возводимое г. Леонтьевым на покойного обвинение в ереси построено на основаниях несостоятельных и ложных. […]

Теперь переходим к другому еретику, который, на наш взгляд, гораздо сведущее Достоевского в религиозных вопросах и потому гораздо более его ответствен и должен быть судим строже. Рассмотрим обвинения, сложенные г. Леонтьевым на графа Льва Николаевича Толстого[79].

III ЕРЕСЬ ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО

[…] В рассказе «Чем люди живы» изображается судьба ангела, который за ослушание Богу пал на землю в виде человека, нагого и беспомощного, и должен был оставаться на земле, пока не узнает, «что есть в людях, и чего не дано людям, и чем люди живы». Шесть лет прожил ангел у приютившего его сапожника, пока не нашел ответа на все три вопроса, пока не узнал опытом жизни, что в людях есть «любовь», что людям не дано знать, «чего им нужно», что люди живы «не заботой о себе, а любовью». «Понял я теперь, что кажется только людям, что они заботой о себе живы, а что живы они одною любовью. Кто в любви, тот в Боге и Бог в нем, потому что Бог есть любовь». Таковы были последние слова ангела, когда ему настало время снова покинуть землю.

Излишне было бы говорить о том, что основная тема рассказа развита гр. Толстым с его обычным художественным талантом и что общее впечатление рассказа глубоко трогательное и способное возбуждать самые добрые чувства. Однако тут же нашлась и ересь, которую проницательный г. Леонтьев открыл не в прямом смысле слов автора, а посредством наведения по системе Бекона: г. Леонтьев усмотрел ересь не в том, что граф Толстой сказал, а в том, что он не досказал.

«Во главе рассказа, — говорит г. Леонтьев, — поставлено восемь эпиграфов… Восемь эпиграфов, и все только о любви и все из одного первого послания ап. и ев. Иоанна! Отчего же бы не взять и других восемь о наказаниях, о страхе, покорности властям, родителям, мужу, господам (!), о проклятиях непокорным, гордым, неверующим»… (с. 57–58). В этом заключается первая вина графа Толстого. Нам кажется прежде всего, что это со стороны г-на Леонтьева неосновательная и грубая придирка к графу, ибо каждый автор имеет, конечно, полное право предпосылать своему литературному произведению такой эпиграф, какой ему покажется более подходящим. […] … и потому графа Толстого можно судить за его эпиграфы только в том отношении: хорошо или дурно он их выбрал? […]

По мнению г. Леонтьева, заблуждение графа Толстого состоит в том, что он на первом плане поставил любовь, а не страх и смирение, как бы того хотелось г. Леонтьеву. Если бы г. Леонтьев говорил только за себя, что для него, по его душевному состоянию, необходимы страх и смирение, то мы ничем не могли бы сказать против этого. Всякий лучше сам себя понимает и чувствует, что для него нужно. Без всякого сомнения, есть такие люди, которые чувствуют, что их гораздо надежнее «спасать страхом», а не любовью, — говоря по-простонародному, — «тоскою, а не ласкою». […] И мы не станем дивиться, что к числу таких организаций принадлежит и г. Леонтьев, которому нужен «страх». Судя по заносчивому тону его статей, мы даже готовы думать, что ему не мешало бы также к «страху» прибавить немножечко и смирения. Поистине это могло бы быть ему на пользу.

Смирение, весьма потребное каждому, особенно нужно г. Леонтьеву, потому что оно одно могло бы заставить его больше думать над тем, что он высказывает в кичливом ортодоксальном азарте. […]

Прием у г. Леонтьева тот же, что у всех ипокритов, которые свои личные измышления и соображения обыкновенно стараются облечь высшим, общеобязательным, непререкаемым, божественным авторитетом, выдавая их то от имени «всех отцов», то в качестве учения церкви. […]

А теперь, чтобы показать, кто находится ближе к духу христианства: еретичествующий ли граф Толстой, или ортодоксальный г. Леонтьев, мы попросим читателей просто раскрыть Новый Завет и читать с нами следующие строки: «Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал: «Возлюби господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Матф. 22, 36–40). И в прощальной беседе спасителя с учениками: «Дети! не долго уже мне быть с вами… Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как я возлюбил вас, так и вы любите друг друга. По тому узнают все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Иоан. 13, 33–35). […]

Теперь пусть каждый читатель будет сам судьею двух писателей, из коих один поднял против другого обвинение в ереси: каждому видно, кто правее: тот ли, который берет идеал во всей его библейской ширине и высоте, или тот, кто старается подменить его другим — низшего достоинства? Второй путь нам знаком более, чем первый: должны знать его и все те, кому известна церковная история: этим путем всегда шло искажение христианства, и это же есть путь г. Леонтьева и каких-то сочувствующих ему (их же имена сам, господи, веси).

Теперь еще иная, новая вина графа Толстого. Кроме сказанного г. Леонтьев находит, что в рассказе гр. Толстого христианская любовь выражается «в одностороннем демократизме», и опять находит это не в том, что гр. Толстой сказал, а наведением — в том, чего он не договорил. «Я говорю, — замечает г. Леонтьев, — о богатом барине, который заказал сапоги на год, а умер тотчас же в возке. Барин, правда, командует несколько грубо и резко; он, видимо, не верит честности русских мастеровых. И в этом неверии он, конечно, прав. И Семен за тон этот и не сердится… Но что говорят они оба с женой, когда этот толстый, сильный и богатый, привыкший ко власти человек вышел из избы, ударившись нечаянно головою о низкую дверь? Что, они жалеют его!.. О нет! Они злобно и грубо завидуют его здоровью, его силе, его богатству. […]»

Злорадствование, конечно, чувство нехорошее, но его и нет в людях, изображенных графом Толстым с художественным соблюдением верности склада их речи и их простонародного миросозерцания. […]. «Художественный гений» графа Толстого нимало не изменил ему: ангелу, присутствовавшему при простодушном разговоре сапожника с женою о «гладком барине», совсем не от чего было «почувствовать зловоние» злорадства.

Но совсем иное, кажется, должен был ощутить ангел, если бы он стоял за плечами г. Леонтьева и глядел на бумагу, когда этот автор писал 18-ю страницу своей книги, где у него по поводу г. Градовского (А. Д. — публицист, критик, как западник критиковал Достоевского. — В. Р.) и других неприятных ему людей излилось следующее: «Теперь их даже не следует любить… мириться с ними не должно… А если их поразят несчастия, если они потерпят гонение, какую иную кару, то этому роду зла можно даже немного и порадоваться».

Тут есть повод опасаться: не ощутил ли ангел-хранитель г. Леонтьева ужасного зловония и не отлетел ли он от этого неосторожного христианина, который имел несчастие допустить себя до того, что злые чувства так сильно и так открыто возобладали в нем над добрыми. […]

V СОБСТВЕННЫЕ НЕДУГИ ВРАЧА

Обличая в ересях Достоевского и графа Толстого, г. К. Леонтьев верит или старается уверить других, что сам он утверждается на основании правом и незыблемом. Основание это, впрочем, недостаточно обосновано. К Священному Писанию г. Леонтьев обращается как будто неохотно, он как будто не надеется найти в нем подтверждения своих любимых идей. Это довольно общий и давно хорошо знакомый нам прием русских религиозных полемизаторов, которые (за исключением сектантов евангелического духа) всегда предпочитают Священному Писанию творения св. отцов. Святоотеческая литература — это море пространное, в котором, без числа и без меры, плавает «малое с великим». Здесь, при начитанности и ловкости, можно найти все, что кому может понадобиться для подкрепления любой идеи. Этим у нас и пользуются в изобилии и ортодоксы, и раскольники для своих бесконечных споров. […]

… г. Леонтьев не знает даже и того одного святого отца, о котором он решился упомянуть в рассматриваемом нами трактате. […]

Из всех отцов церкви г. Леонтьев по имени упоминает только одного, именно Исаака Сирина, и из него приводит всего одну строку, смысла которой, как сам признается, с достаточною ясностью не понимает. «Один из глубокомысленнейших учителей церкви (V или VI века), Исаак Сирийский, выражается так в одном из своих поучений: Многая простота есть удобопревратна… Что это такое? — спрашивает г. Леонтьев — Язык перевода очень трудный и оригинальный. Самые мысли Исаака Сирина иногда очень тонки и сложны. Можно легко ошибиться и не так сразу понять его слова. Быть может, и эти строки имеют иное значение, чем то, которое я желал бы им придать» (с. 53). Из этих оговорок г. Леонтьева видно, что для него иметь дело с одним св. отцом как будто гораздо труднее, чем зараз со всеми отцами, которых в полном их соборе г. Леонтьев ловчее заставляет говорить, что ему надобно. Но не в этом дело, а в том, что св. Исаак Сирин по своему миросозерцанию есть отец для г. Леонтьева самый неподходящий, более чем кто-либо другой из христианских учителей (кроме Оригена). Св. Исаак Сирин служит проповедником любви, а не страха. […] Исаак Сирин стоит совсем на другом уровне религиозного сознания, чем г. Леонтьев […] Но позволителен даже и такой вопрос: читал ли еще г. Леонтьев св. Исаака Сирина, или читал ли он его, по крайней мере, сполна и понимал ли, что читал? На мой взгляд, это более чем сомнительно, а доверять ему — опасно… […]

Современные нам специалисты по духовной литературе так величаво молчат, что до сих пор не обмолвились ни одним словом об этой необстоятельной, недоброй, но претенциозной книжке, и, вероятно, так и «премолчат» ее; но если бы был жив Феофан Прокопович, то сей бы не утерпел и не промолчал: он со своим обычным сарказмом сказал бы, что «аутор святоотеческих книг и в руках не держивал, разве когда в шкафу стоящая и неотверстыя видел», и что он «так тую богословию знает, как калмыки архитектуру». Но Прокоповича среди наших современных знатоков духовной литературы нет, и ждать живого, умного слова на такие писания от них так же напрасно, как от вербия грушевых плодов или от козлов молока. Мы же с своей стороны скажем только, что многую простоту предполагает г. Леонтьев в своих читателях и почитателях, но наипаче — напрасно он подъемлет свои неискусные руки на таких людей, как Достоевский и особенно граф Лев Николаевич Толстой, христианские идеалы которого прелестны, чисты и, как сам он где-то признался, — освящены глубоким душевным страданием, доходившим у него «до разделения души с телом».

Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Раз, в бесконечном бытии, неизмеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: «Я есмь, и я люблю». Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным. Таковой, уже отшедший с земли, видит и лоно Авраамово, и беседует с Авраамом, как в притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай созерцает, и ко господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко господу взойдет он, не любивший, соприкоснется с любившими любовью их пренебрегший. Ибо зрит ясно и говорит себе уже сам: «Ныне уже знание имею и хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, ибо кончена жизнь земная и не придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть вновь даром земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни, и времени более не будет! Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже нельзя, ибо прошла та жизнь, которую возможно было в жертву любви принесть, и теперь бездна между тою жизнью и сим бытием». Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее, а внутри их. А если б и возможно было отнять, то, мыслю, стали бы оттого еще горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные из рая, созерцая муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более бы приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна. В робости сердца моего мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им наконец и к облегчению, ибо, приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее, в покорности сей и в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие с нею сходное… Сожалею, братья и други мои, что не умею сказать сего ясно. Но горе самим истребившим себя на земле, горе самоубийцам! Мыслю, что уже несчастнее сих и не может быть никого. Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и Церковь наружно их как бы и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы и за сих помолиться. За любовь не осердится ведь Христос. О таковых я внутренно во всю жизнь молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне на всяк день молюсь (XIV, 292–293).

* 19 октября 1910 г., за девять дней до ухода из Ясной Поляны, перечитывая роман Достоевского «Братья Карамазовы», Толстой отчеркнул на полях строки, которые в цитируемом фрагменте выделены курсивом и подчеркиванием. Возле первого отчеркивания на полях Толстой поставил знак NB — отметь: хорошо. Его душевное состояние накануне ухода оказалось созвучным мысли Достоевского: «ад» — это «страдание о том, что нельзя уже более любить». О чтении Толстым «Братьев Карамазовых» см. мою статью в приложении к этой книге.

Л. Н. ТОЛСТОЙ Любите друг друга (в сокращении) (Обращение к кружку молодежи)

^{Л. Н. Толстой. Фотография В. Г. Черткова. Ясная Поляна. 1907}

«Мне хотелось бы на прощание (в мои годы всякое свидание с людьми есть прощание) вкратце сказать вам, как, по моему понятию, надо жить людям для того, чтобы жизнь наша не была злом и горем, какою она теперь кажется большинству людей, а была бы тем, чего желает Бог и чего мы все желаем, то есть благом и радостью, какою она и должна быть. […]

… милые братья, мне хотелось сказать вам на прощание, сказать то, чему учили вас все святые и мудрые люди и Христос и все мудрецы мира, а именно тому, что жизнь наша бывает несчастна от нас самих, что та сила, которая послала нас в жизнь и которую мы называем Богом, послала нас не за тем, чтобы мы мучились, а затем, чтобы имели то самое благо, какого мы все желаем, и что не получаем мы это предназначенное нам благо только тогда, когда понимаем жизнь не так, как должно, и делаем не то, что должно. […]

Для того, чтобы жизнь была хорошая, есть только одно средство: самим людям быть лучше. А будут люди лучше, и сама собою устроится та жизнь, какая должна быть среди хороших людей.

Уже давно живет среди людей обман о том, что посредством хорошего устройства можно из плохих людей сделать хорошую жизнь (как из гнилого зерна испечь хороший хлеб), и обман этот много сделал и теперь делает зла людям. Прежде обманом этим занимались одни правители. Они старались (по крайней мере, говорили, что стараются) и теперь стараются посредством разных насилий — отобрания имущества, заключениями, казнями — сделать из недобрых людей доброе и мирное общество. Теперь это самое стараются сделать революционеры и вас призывают к этому. Милые братья, не поддавайтесь этому обману. Пускай правители, цари, министры, стражники, урядники делают свое дурное дело; вы же, как были чисты от него, так и старайтесь оставаться чистыми. Точно так же старайтесь быть чистыми и от участия в тех делах насилия, к которым вас призывают революционеры.

Истинное благо, то, какое ищет каждое сердце человеческое, дано нам не в каком-либо будущем устройстве жизни, поддерживаемом насилием, а сейчас, всем нам, везде, во всякую минуту жизни и даже смерти, достигаемом любовью.

Благо это дано нам из века; но люди не понимали его и не брали его. Теперь же пришло время, когда нам нельзя уже не принять его […]

Что же любить? И ответ один: любить всех, любить начало любви, любить любовь, любить Бога. Любить не для того, кого любишь, не для себя, а для любви. Стоит понять это, и сразу уничтожается все зло человеческой жизни и становится ясным и радостным смысл ее.

Любящий человек и один среди нелюбящих не погибает. А если и погибает среди людей, как Христос погиб на кресте, то и смерть его — и радостная для него и значительная для других, а не отчаянная и ничтожная, каковы бывают смерти мирских людей. […]

Да, милые братья, положим нашу жизнь в усилении в себе любви и предоставим миру идти, как он хочет, то есть как определено ему свыше. Поступим так, и поверьте мне, что мы получим наибольшее благо себе, сделаем все то добро другим людям, какое мы только можем сделать. […]

«И мы знаем, что перешли от смерти в жизнь, если любим братьев. Не любящий брата не имеет жизни вечной. Только любящий брата своего имеет жизнь вечную, пребывающую в нем».

Для того, чтобы верно узнать, насколько применимы в жизни поучения о любви, испытайте их.

Попробуйте: возьмите на себя на известный срок следовать во всем требованиям любви: жить так, чтобы во всех делах прежде всего помнить, чтобы со всяким человеком, с вором, пьяницей, с грубым начальником или подчиненным не отступить от любви, то есть, имея с ним дело, помнить о том, что нужно ему, а не о себе. И, прожив так положенный срок, спросите себя: тяжело ли вам было и испортили ли вы себе или улучшили жизнь, и, смотря по тому, что даст вам опыт, решайте уже, правда ли то, что исполнение любви дает в жизни благо, или это только одни слова. Испытайте это, постарайтесь вместо того, чтобы отплатить злом за зло обидчику, вместо того чтобы осудить за глаза человека, живущего дурно, и т. п., вместо этого постарайтесь отвечать добром на зло, ничего не сказать дурного о человеке, не обойтись грубо даже со скотиной, с собакой, а с добротой и с лаской, и проживите так день, два или больше (для опыта) и сравните ваше за это время душевное состояние с тем, какое бывало прежде. Испытайте это, и вы увидите, как вместо хмурого, сердитого и тяжелого состояния вы будете светлы, веселы, радостны. А живите так и другую и третью неделю, и вы увидите, как душевная радость ваша все будет расти и расти, и дела ваши не только не будут разлаживаться, а будут все только больше и больше спориться.

Только испытайте это, милые братья, и вы увидите, что учение о любви не слова, а дело — самое, самое близкое, всем понятное и нужное дело» (37, 55–62).

Л. Н. ТОЛСТОЙ Благо любви. 1908 (Обращение к людям-братьям)

«Милые братья, особенно те, кто теперь у нас в России борется за такое или иное никому ненужное государственное устройство. Нужно тебе, милый брат, кто бы ты ни был, царь, министр, работник, крестьянин, нужно тебе одно. Это одно — прожить тот неопределенно короткий миг жизни так, как этого хочет от тебя Тот, Кто послал тебя в жизнь. […]

Кто мы, что мы? Ведь только ничтожные, могущие всякую минуту исчезнуть слабые существа, выскочившие на мгновение из небытия в жизнь прекрасную, радостную, с небом, солнцем, лесами, лугами, реками, птицами, животными, блаженством любви и к близким, и к своей душе, к добру и ко всему живому… И что же? Мы, существа эти, не находим ничего лучшего, как то, чтобы этот короткий, неопределенный, каждую минуту могущий прерваться миг жизни отдавать на то, чтобы, изуродовав десятиэтажными домами, мостовыми, дымом, копотью, зарыться в эти трущобы, лезть под землю добывать камни, железо для того, чтобы строить железные дороги, развозящие по всему миру ненужных никому людей и ненужные товары, и, главное, вместо радостной жизни, жизни любви, ненавидеть, бояться, мучать, мучаться, убивать, запирать, казнить, учиться убивать и убивать друг друга.

Ведь это ужасно!

Те, кто делают это, говорят, что все это они делают для того, чтобы избавиться от всего дурного и, что еще лживее, — говорят, что они делают это для того, чтобы избавить людей от зла, что они, делая это, руководятся любовью к людям.

Милые братья, опомнитесь, оглянитесь, подумайте о своей слабости, мгновенности, о том, что в этот неопределенный, короткий срок жизни между двумя вечностями или, скорее, безвременностями, жизни, не знающей высшего блага, чем любовь, — подумайте о том, как безумно не делать, что вам свойственно делать, а делать то, что вы делаете.

Вам в вашем невольном поддерживаемом общественным мнением затемнении кажется, что все то, что вы делаете, есть неизбежное условие жизни людей нашего времени, что то, что вы делаете, это участие в всемирной ЖИЗНИ человечества, что вы не можете не делать того, что все делали и делают и считают необходимым делать. Но ведь хорошо бы было думать так, если бы то, что вы делаете, совпадало с требованиями вашей души, если бы это давало благо вам и другим людям. Да ведь этого нет. Жизнь мира, человечества всего, как она идет теперь, требует от вас злобы, участия в делах нелюбви к одним братьям ради других, не дает блага ни другим, ни вам.

«Но мы работаем для будущего», — говорят на это. Но почему жизнью любви в настоящем, сейчас, жертвовать ради неизвестной нам жизни будущей?

Разве не очевидно, какое это странное, губительное суеверие. Я знаю, несомненно знаю, что жизнь — в любви и законе Бога и требовании моего сердца и дает благо мне и другим, и вдруг какие-то отвлеченные рассуждения заставят меня отказаться от верного несомненного блага моего, обязанности, закона моего… Ради чего? Ни чего. Ради обычая, привычки, подражания.

Пусть только борец за «свободу» или «порядок» положит одну сотую тех усилий, тех жертв, которые он полагает на борьбу ради своей цели, — на увеличение любви в себе и других, и он — не так, как при деятельности борьбы, где не видны последствия, а только ожидаются, а тотчас же и увидит плоды своей любовной деятельности не только в себе: в великой радости любви, но и в следах, которые неизменно на других людях оставляет эта деятельность.

Милые братья, опомнитесь, освободитесь от той ужасной инерции заблуждения (заблуждения, что борьба, животная борьба, может быть свойственна и не губительна человеку), и вы узнаете радость, благо, святость жизни, ненарушимые ничем: ни нападками других людей, потому что нападки эти будут только поводом усиления любви, ни страхом смерти, потому что для любви нет смерти.

Милые братья, не смею говорить: «поверьте, поверьте мне», не верьте, но проверьте то, что я говорю, проверьте хоть один день. Хоть один день, оставаясь в тех условиях, в которых застал вас день, поставьте себе задачей во всяком деле этого дня руководиться одной любовью. И я знаю, что сделай это вы, вы уж не вернетесь к старому, ужасному, губительному заблуждению.

Об одном прошу вас, милые братья: усумнитесь в том, что та жизнь, которая сложилась среди нас, есть та, какая должна быть (жизнь эта есть извращение жизни), и поверьте, что любовь, только любовь выше всего: любовь есть назначение, сущность, благо нашей жизни, что то стремление к благу, которое живет в каждом сердце, та обида за то, что нет того, что должно быть: благо, — что это законное чувство должно быть удовлетворено и удовлетворяется легко, только бы люди не считали, как теперь, жизнью то, что есть извращение ее.

Милые братья, ради вашего блага, сделайте это: усумнитесь в той, кажущейся вам столь важной внешней жизни, которой вы живете, поймите, что, не говоря уже о личной славе, богатстве и т. п., все те воображаемые вами устройства общественной жизни миллионов и миллионов людей, все это ничтожные и жалкие пустяки в сравнении с той душой, которую вы сознаете в себе в этот короткий миг жизни между рождением и смертью и которая не переставая заявляет вам свои требования. Живите только для нее и ею, тою любовью, к которой она зовет вас, и все те блага и вам, и всем людям, о которых вы только можете мечтать, и в бесчисленное число раз больше приложатся вам.

Только поверьте открытому и зовущему вас к себе благу любви.

Лев Толстой. 21 августа 08.

Я думал, что умираю в тот день, когда писал это. Я не умер, но вера моя в то, что я высказал здесь, остается та же, и я знаю, что не изменится до моей смерти, которая, во всяком случае, должна наступить очень скоро» (37, 363–365).

^{Л. Н. Толстой. Разговор с крестьянскими детьми в Троицын день. Фотография В. Г. Черткова. Ясная Поляна. 1909}

^{Н. Ф. Берг — русский поэт}

«Припоминаю случай, как раз, посещая Майковых, мы встретились на их лестнице с писателем Ф. Н. Бергом, который когда-то работал во «Времени», но которого мой муж успел позабыть. Берг очень приветливо приветствовал Федора Михайловича и, видя, что его не узнают, сказал:

— Федор Михайлович, вы меня не узнаете?

— Извините, не могу признать.

— Я — Берг.

— Берг? — вопросительно посмотрел на него Федор Михайлович (которому, по его словам, пришел на ум в эту минуту «Берг», типичный немец, зять Ростовых из «Войны и мира»).

— Поэт Берг, — пояснил тот, — неужели вы меня не помните?

— Поэт Берг? — повторил мой муж, — очень рад, очень рад!

Но Берг, принужденный так усиленно выяснять свою личность, остался глубоко убежденным, что Федор Михайлович не узнавал его нарочно, и всю жизнь помнил эту обиду. И как много врагов, особенно литературных, Федор Михайлович приобрел своею беспамятностью. Эта забывчивость и неузнавание лиц, которых Федор Михайлович встречал в обществе, ставили подчас и меня в нелепое положение, и мне приходилось приносить за него извинения» (Достоевская А. Г. С. 365).

В «глубоком умилении» перед великой картиной «Чрезвычайно любил Федор Михайлович посещать К. П. Победоносцева […].

^{С. А. Толстая (в девичестве Бахметьева) — жена поэта А. К. Толстого. Фотография начала 1880-х гг.}

Но всего чаще в годы 1879–1880 Федор Михайлович посещал вдову покойного поэта графа Алексея Толстого[84], графиню Софию Андреевну Толстую. Это была женщина громадного ума, очень образованная и начитанная. Беседы с ней были чрезвычайно приятны для Федора Михайловича, который всегда удивлялся способности графини проникать и отзываться на многие тонкости философской мысли, так редко доступной кому-либо из женщин. Но, кроме выдающегося ума, графиня С. А. Толстая обладала нежным, чутким сердцем, и я всю жизнь с глубокою благодарностью вспоминаю, как она сумела однажды порадовать моего мужа.

Как-то раз Федор Михайлович, говоря с графиней о Дрезденской картинной галерее, высказал, что в живописи выше всего ставит Сикстинскую мадонну, и, между прочим, прибавил, что, к его огорчению, ему все не удается привезти из-за границы хорошую большую фотографию с Мадонны, а здесь достать такую нельзя. Федор Михайлович, отправляясь в Эмс, непременно хотел купить хорошую копию с этой картины, но все не удавалось исполнить это намерение. Я тоже разыскивала большую копию с Мадонны в столичных эстампных магазинах, но тоже безуспешно. Прошло недели три после этого разговора, как в одно утро, когда Федор Михайлович еще спал, приезжает к нам Вл. С. Соловьев и привозит громадный картон, в котором была заделана великолепная фотография с Сикстинской мадонны в натуральную величину, но без персонажей, Мадонну окружающих.

Владимир Сергеевич, бывший большим другом графини Толстой, сообщил мне, что она списалась с своими дрезденскими знакомыми, те выслали ей эту фотографию, и графиня просит Федора Михайловича принять от нее картину «на добрую память». Это случилось в половине октября 1879 года, и мне пришло на мысль тотчас вставить фотографию в раму и порадовать ею Федора Михайловича в день его рождения, 30 октября. Я высказала мою мысль Соловьеву, и он ее одобрил, тем более что, оставаясь без рамы, фотография могла испортиться. Я просила Владимира Сергеевича передать графине мою сердечную благодарность за ее добрую мысль, а вместе с тем предупредить, что Федор Михайлович не увидит ее подарка ранее дня своего рождения. Так и случилось: накануне 30-го прекрасная, темного дуба резная рама со вставленною в нее фотографиею была доставлена переплетчиком и вбит для нее гвоздь в стену, прямо над диваном (постелью Федора Михайловича), где всего лучше выдавались на свету все особенности этого chefd’oeuvr’a (шедевра, с франц. — В. Р.)

Утром, в день нашего семейного праздника, когда Федор Михайлович ушел пить чай в столовую, картина была повешена на место; после веселых поздравлений и разговоров мы вместе с детьми отправились в кабинет. Каково же было удивление и восторг Федора Михайловича, когда глазам его представилась столь любимая им Мадонна! «Где ты могла ее найти, Аня?» — спросил Федор Михайлович, полагая, что я ее купила. Когда же я объяснила, что это подарок графини Толстой, то Федор Михайлович был тронут до глубины души ее сердечным вниманием и в тот же день поехал благодарить ее. Сколько раз в последний год жизни Федора Михайловича я заставала его стоящим перед этою великою картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла, и, чтоб не нарушать его молитвенного настроения, я тихонько уходила из кабинета. Понятна моя сердечная признательность графине Толстой за то, что она своим подарком дала возможность моему мужу вынести пред ликом Мадонны несколько восторженных и глубоко прочувствованных впечатлений! Эта фотография составляет нашу семейную реликвию и хранится у моего сына.

Федор Михайлович любил посещать графиню С. А. Толстую еще и потому, что ее окружала очень милая семья: ее племянница, София Петровна Хитрово, необыкновенно приветливая молодая женщина, и трое ее детей: два мальчика и прелестная девочка. Детки этой семьи были ровесниками наших детей, мы их познакомили, и дети подружились, что очень радовало Федора Михайловича.

У графини С. А. Толстой Федор Михайлович встречался со многими дамами из великосветского общества: с графиней А. А. Толстой (родственницей графа Л. Толстого), с Е. А. Нарышкиной, графиней А. Е. Комаровской, с Ю. Ф. Абаза, княгиней Волконской, Е. Ф. Ванлярской, певицей Лавровской (княгиней Цертелевой) и др. Все эти дамы относились чрезвычайно дружелюбно к Федору Михайловичу; некоторые из них были искренними поклонницами его таланта, и Федор Михайлович, так часто раздражаемый в мужском обществе литературными и политическими спорами, очень ценил всегда сдержанную и деликатную женскую беседу» (Достоевская А. Г. С. 376–378).

^{Фрагмент кабинета Ф. М. Достоевского. Рабочий стол и диван, на котором умер писатель. На стене над диваном висит фотография с картины Рафаэля «Сикстинская Мадонна». Последняя квартира Достоевского в Петербурге. В настоящее время — Музей Ф. М. Достоевского}

^{Яснополянский кабинет Л. Н. Толстого. 1906. Фотография К. К. Буллы}

* У Толстого в яснополянском кабинете на центральный стене висят пять литографий с картины Рафаэля «Сикстинская мадонна». Они были подарены Толстому его двоюродной теткой А. А. Толстой. В молодости они радовали его душу, в поздние годы он охладел к ним, предпочитал произведения художников-реалистов, а также христианско-мистические полотна Н. Н. Ге.

ПОСЛЕ СМЕРТИ ФЕДОРА МИХАЙЛОВИЧА I. Разговор с Толстым

«Всего один раз в жизни имела я счастие видеть и беседовать с графом Л. Н. Толстым, и так как разговор наш шел исключительно о Федоре Михайловиче, то я считаю возможным присоединить его к моим воспоминаниям.

^{С. А. Толстая. 1885}

С графинею Софией Андреевной Толстой я познакомилась в 1885 году, когда, в один из приездов в Петербург, она, доселе мне незнакомая, пришла просить моих советов по поводу издательства. Графиня объяснила мне, что до того времени сочинения ее знаменитого мужа издавал московский книгопродавец Салаев и платил за право издания сравнительно скромную сумму (если не ошибаюсь, двадцать пять тысяч). Узнав от своих знакомых, что я удачно издаю сочинения моего мужа, она решила сделать попытку самой издать произведения графа Льва Николаевича и пришла узнать от меня, представляет ли издание книг особенно много хлопот и затруднений? Графиня произвела на меня чрезвычайно хорошее впечатление, и я с искренним удовольствием посвятила ее во все «тайны» моего издательства, дала ей образцы подписных книг, объявлений, мною рассылаемых, предостерегла ее от некоторых сделанных мною ошибок и т. д. Так как подробностей было много, то мне пришлось посетить графиню у ее сестры Т. А. Кузминской, и графиня побывала у меня два-три раза, чтобы выяснить то, что казалось для нее туманным.

К моей большой радости, мои «издательские» советы пригодились графине Софье Андреевне: ее издание удалось превосходно и дало большую прибыль. С тех пор более двух десятков лет графиня сама с большим успехом издавала сочинения графа Льва Николаевича. Частые встречи и беседы с графиней дали нам возможность узнать друг друга, и мы дружески сошлись, и я убедилась, что графиня София Андреевна была истинным ангелом-хранителем своего гениального мужа. Бывая в Петербурге, графиня посещала меня, я тоже, бывая в Москве, непременно заезжала к графине и впоследствии предоставила ей и ее семье возможность видеть из окон «Музея памяти Ф. М. Достоевского» перевезение тела почившего императора Александра III в Архангельский собор.

Я бывала в Москве большею частью или весною (ради посещения моего «Музея»), или осенью, возвращаясь из Крыма, и, навещая графиню, никогда не заставала графа Льва Николаевича: или уехал раннею весною в Ясную Поляну, или проводил там осень. Но однажды зимой, приехав к графине вечером, узнала, что граф Лев Николаевич в Москве, но болен и никого не принимает. Поговорив со мною, графиня ушла к мужу, а я осталась беседовать с ее семьей. Минут чрез десять графиня вернулась и объявила, что ее муж, узнав о моем приходе, непременно хочет меня видеть и просит к нему прийти. Она предупредила меня, что у графа сегодня был приступ болезни печени, он чувствовал себя весь день слабым, а потому она просит недолго с ним разговаривать. Мы пошли с графиней по каким-то чисто московским переходам из дома в дом, и пока я шла, то была даже не совсем довольна, что к нему иду. Несмотря на все желание увидеть гениального писателя, поэтическими произведениями которого я всегда восхищалась, мною овладел какой-то страх перед ним, и мне заранее казалось, что я произведу на него неприятное впечатление, чего мне вовсе бы не желалось.

Мы вошли в большую, но низенькую комнату, где на диване сидел граф Лев Николаевич, одетый в известную по фотографиям серую блузу. Страх мой мигом исчез при том радушном восклицании, которым он меня приветствовал.

— Как это удивительно, что жены наших писателей так на мужей своих похожи!

— Разве я похожа на Федора Михайловича? — радостно спросила я.

— Чрезвычайно! Я именно такою, как Вы, и представлял себе жену Достоевского!

^{А. Г. Достоевская. 1880-е гг.}

Конечно, между моим мужем и мною не было никакого сходства, но ничем Толстой не мог бы доставить мне большей радости, как сказав сущую неправду, что я похожа на моего незабвенного мужа. Граф как-то сразу сделался для меня близким и родным. Лев Николаевич посадил меня в кресло, рядом с собой, и, указывая на обложенную какими-то подушечками грудь (с горячею золою или овсом), пожаловался на свое нездоровье. Помолчали с минуту.

— Я давно мечтала увидеть вас, дорогой Лев Николаевич, — сказала я, — чтобы благодарить вас от всего сердца за то прекрасное письмо, которое вы написали Страхову по поводу смерти моего мужа. Страхов дал мне это письмо, и я его храню как драгоценность.

— Я писал искренно то, что чувствовал, — сказал граф Лев Николаевич. — Я всегда жалею, что никогда не встречался с вашим мужем.

— А как он об этом жалел! А ведь была возможность встретиться — это когда вы были на лекции Владимира Соловьева в Соляном Городке. Помню, Федор Михайлович даже упрекал Страхова, зачем тот не сказал ему, что вы на лекции. «Хоть бы я посмотрел на, него, — говорил тогда мой муж, — если уж не пришлось бы побеседовать».

— Неужели? И ваш муж был на той лекции? Зачем же Николай Николаевич мне об этом не сказал? Как мне жаль! Достоевский был для меня дорогой человек и, может быть, единственный, которого я мог бы спросить о многом и который бы мне на многое мог ответить!

Вошла графиня. Помня ее предупреждение, я поднялась уходить, но граф удержал меня, сказав:

— Нет, нет, останьтесь еще. Скажите мне, какой человек был ваш муж, каким он остался в вашей душе, в ваших воспоминаниях?

Я была глубоко тронута тем задушевным тоном, которым он говорил о Федоре Михайловиче.

^{«Моей доброй Анне от меня». Ф. Достоевский. 14 июня 1876. Фотография Иоганна Николая Досса. Петербург. 1876}

— Мой дорогой муж, — сказала я восторженно, — представлял собою идеал человека! Все высшие нравственные и духовные качества, которые украшают человека, проявлялись в нем в самой высокой степени. Он был добр, великодушен, милосерд, справедлив, бескорыстен, деликатен, сострадателен — как никто! А его прямодушие, неподкупная искренность, которая доставила ему столько врагов! Был ли хоть один человек, который ушел от моего мужа, не получив совета, утешения, помощи в той или другой форме? Правда, если его заставали больным после припадка или во время серьезной работы, то он был суров, но эта суровость мигом сменялась добротою, если он видел, что человек нуждается в его помощи. И сколько сердечной нежности выказывал он, чтобы загладить свою резкость или суровость. Знаете, Лев Николаевич, нигде так ярко не выражается характер человека, как в обыденной жизни, в своей семье, и вот я скажу, что, прожив с ним четырнадцать лет, я могла только приходить в удивление и умиление, видя его поступки, и, вполне сознавая иногда всю их непрактичность и даже вред для нас лично, должна была признавать, что мой муж в известном случае поступил именно так, как должен был поступить человек, высоко ставящий благородство и справедливость!

«Когда он (Достоевский) умер, я почувствовал, что он был для меня очень важный и дорогой человек» (Из воспоминаний о Л. Н. Толстом Валентина Сперанского // Речь. 1915. № 307. 7 нояб.).

— Я всегда так о нем и думал, — сказал как-то задумчиво и проникновенно граф Лев Николаевич. — Достоевский всегда представлялся мне человеком, в котором было много истинно христианского чувства.

Вошла опять графиня, и я встала, крепко пожала протянутую мне руку моего любимого писателя и ушла под впечатлением такого очарования, которое редко когда испытывала. Да, этот человек умел покорять сердца людей!

Возвращаясь домой по опустевшим московским улицам и проверяя только что испытанное глубокое впечатление, я дала себе слово (и сдержала его) никогда более не видать графа Льва Николаевича, несмотря на то, что добрая графиня много раз звала меня даже гостить в Ясную Поляну. Я опасалась, что при следующем моем свидании я застану графа Льва Николаевича больным, раздраженным или безвольным, и я увижу в нем другого человека, и тогда навеки исчезнет во мне то очарование, которое я испытала и которое мне было так дорого! Зачем же лишать себя тех душевных сокровищ, которые судьба изредка посылает на нашем жизненном пути?» (Достоевская А. Г. С. 412–416).

[II. Ответ А. Г. Достоевской на письмо Н. Н. Страхова о порочных сторонах личности Федора Михайловича см. во второй части романа «Покушение на Достоевского»]

Измайлов Александр Алексеевич (1873–1921) — известный критик, беллетрист, поэт, пародист. Из воспоминаний «У А. Г. Достоевской» (К 35-летию со дня кончины Ф. М. Достоевского)

^{А. А. Измайлов}

«…Анна Григорьевна всю жизнь трудилась для славы его имени. Ее стараниями устроен музей имени Ф. М. Достоевского в Москве, школа в Старой Руссе, издан, потребовавший колоссального труда, библиографический указатель всего, что когда-либо писано о нем. Тридцать два года она издавала его сочинения. Она воистину осталась верною его памяти и не только в том смысле, что оставшись вдовою всего в 34 года, не подумала о втором замужестве.

^{А. Г. Достоевская. 1916}

— Мне это казалось бы кощунством. Да и за кого можно идти после Достоевского? Я шутила — «разве за Толстого!». И теперь я живу его памятью. Конечно, нет дня, чтобы на протяжении его я раз пятнадцать не вспомнила о нем. Встретить человека, который им интересуется и его любит, и поговорить с ним о покойном — для меня слаще меда. Когда умирает кто-нибудь из людей, лично знавших Федора Михайловича, мне больно, хотя бы лично я его почти и не знала. Мне дороги все те, кто знал его не только как писателя по сочинениям, но и как человека…

— Это был совершенный человек. Его душа была создана для такой безграничной нежности, полна такой беспредельной доброты, снисходительности, чуткости, что это трудно представить не знавшему его. В первый год своего замужества я вела день за днем дневник, давши такое обещание матери. Когда теперь я его перечитываю, меня умиляет до слез трогательная доброта и снисходительность этого человека к такому неустановившемуся существу, каким была вошедшая в его дом 20-летняя девушка, да еще избалованная в семье. Вы знаете, что муж никогда при жизни не виделся с Толстым. Когда после его смерти я была у Льва Николаевича[85], он предложил мне: «Расскажите, какой человек был ваш муж». Я описала его, как идеал человека, и нисколько не кривила душой. Таким он мне казался и таким был. «И я его представлял так же», — сказал Толстой и, конечно, для того, чтобы доставить мне большое удовольствие, сказал, что во мне он ловит даже внешнее сходство с покойным» (Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. С. 190).

Советую и Вам дать Вашей дочери теперь Вальтер-Скотта, тем более, что он забыт у нас, русских, совсем, и потом, когда уже будет жить самостоятельно, она уже и не найдет ни возможности, ни потребности сама познакомиться с этим великим писателем; итак, ловите время познакомить ее с ним, пока она еще в родительском доме, Вальтер-Скотт же имеет высокое воспитательное значение. Диккенса пусть прочтет всего без исключения. Познакомьте ее с литературой прошлых столетий (Дон-Кихот и даже Жиль-Блаз). Лучше всего начать со стихов. Пушкина она должна прочесть всего — и стихи и прозу. Гоголя тоже. Тургенев, Гончаров, если хотите; мои сочинения, не думаю, чтобы все пригодились ей. Хорошо прочесть всю историю Шлоссера и русскую Соловьева. Хорошо не обойти Карамзина. Костомарова пока не давайте. Завоевание Перу, Мексики Прескотта[95] необходимы. Вообще исторические сочинения имеют огромное воспитательное значение. Лев Толстой должен быть весь прочтен. Шекспир, Шиллер, Гете — все есть и в русских, очень хороших переводах. Ну, вот этого пока довольно. Сами увидите, что впоследствии, с годами, можно бы еще прибавить!» (ХХХ, 211–212).

Из письма Ф. М. Достоевского — Неизвестному лицу (Николаю Александровичу) 19 декабря 1880. Петербург

«…Каких лет Ваш сын — этого Вы не обозначаете. — Скажу лишь вообще: берите и давайте лишь то, что производит прекрасные впечатления и родит высокие мысли. Если ему минуло шестнадцать лет, то пусть прочтет Жуковского, Пушкина, Лермонтова. Если он любит поэзию — пусть читает Шиллера, Гете, Шекспира в переводах и в изданиях Гербеля, Тургенева, Островского, Льва Толстого пусть читает непременно, особенно Льва Толстого. (Гоголя, без сомнения, надо дать всего.) Одним словом — всё русское классическое. […] Диккенса и Вальтер-Скотта можно давать уже 13-летним детям. Над всем, конечно, Евангелие, Новый Завет в переводе. Если же может читать и в оригинале (то есть на церковнославянском), то всего бы лучше. Евангелие и Деяния Апостольские — sine qua non. (непременное условие, лат. — В. Р.) Книжною торговлею занимаюсь не я, а моя жена, за моею ответственностию, разумеется» (ХХХ, 237–238).

^{Х. Д. Алчевская}

Христина Даниловна Алчевская (1843–1918) — видная деятельница по народному образованию, преподавательница Харьковской женской воскресной школы, автор ряда статей по вопросам школы и воспитания; инициатор и издатель критического указателя для народного чтения: «Что читать народу?» (СПБ., т. I, 1884; т. II, 1889). За свою деятельность по народному образованию и учебно-литературные работы на Парижской всемирной выставке 1889 г. получила высшее отличие — diplоme d’honneur (Диплом Почетного легиона) и академической пальмы по званию officier de l’instruction publique de FrancЕ (офицеры народного просвещения Франции. — В. Р.)

Встречалась и состояла в переписке с Ф. М. Достоевским (об этом см. выше. — В. Р.), И. С. Тургеневым, Г. И. Успенским, Л. Н. Толстым.

14 апреля 1884 г. X. Д. Алчевская, будучи в Москве, виделась лично с Толстым, который по ее просьбе навестил ее в гостинице. (Об этом cм. сб.: «Алчевская X. Д. Передуманное и пережитое. М., 1912. С. 103–117). До этой встречи они состояли в переписке.

^{Х. Д. Алчевская проводит урок чтения в Харьковской частной женской воскресной школе}

В конце 1882 г. она обратилась к Толстому с письмом, в котором рассказала о жизни своей воскресной женской школы в Харькове. Учителя и ученицы этой школы писали рецензии и отзывы на прочитанные книги, в том числе и на толстовскую легенду «Чем люди живы». Она спрашивала у Толстого, стоит ли печатать отдельным изданием отзывы учительниц и учениц на те или иные книги или рецензии. Толстому эта идея понравилась.

Из письма Л. Н. Толстого — X. Д. Алчевской 20–25? декабря 1882 г. Москва?

«Сколько раз я замечал в своей практике — все хорошее, все правдивое, гармоничное, меткое запоминается и передается; все фальшивое, накладное, психологически неверное пропускается или передается в ужасающем безобразии. Кроме того, пересказы эти драгоценны по отношению к русскому языку, которому мы только начинаем немножко выучиваться. […] Я так люблю это дело, и письмо ваше так расшевелило во мне старые дрожжи. […] Очень благодарю вас за ваше письмо и желаю успеха вашему прекрасному делу» (63, 109–110).

^{Композиция из обложек книг, вышедших в издательстве «Посредник» 373}

Книга «Что читать народу?», рекомендованная Толстым, вышла в январе 1884 г. Это был том в 785 страниц, набранных мелким шрифтом. Он состоял из нескольких отделов: духовно-нравственный, литературный, естествознание, сельское хозяйство, медицина, история и др. Особый раздел посвящался художественной литературе — как русской, так и зарубежной. Толстой внимательно просмотрел все разделы и в процессе чтения у него, как он признавался сам, родилась идея издания книг для народа — идея «Посредника».

«Мы, — говорил он позже в беседе с Х. Д. Алчевской, — задались целью ответить на вопрос, поставленный вашей разумной книгой, — что читать народу. Она — ваша книга — дала нам эту мысль, так и знайте…» (Алчевская Х. Д. Передуманное и пережитое. М., 1912. С. 106.).

С февраля 1884 г. мысль о книжном просвещении народа, и не только народа, овладела Толстым. Он поделился с ней в письмах к С. А. Толстой, В. Г. Черткову, с которым недавно познакомился. В Москве, в хамовническом доме, неоднократно собирал единомышленников и на одном из совещаний ознакомил их со своей речью о народных изданиях.

Из письма Л. Н. Толстого — В. Г. Черткову 19–21 января 1887 г. Москва

«Работы много по сотрудничеству Петрову (подготовка к изданию «Власти тьмы». — В. Р.). Что сказал Потехин о своих повестях: «На миру» и «Хворая»? Отдает ли он их в народ, т. е. в «Посредник» или Сытину? Я выпросил туда у жены «Поликушку», и теперь по всем писателям буду просить, кто чтó даст. Надо попросить у Григоровича, выбрав, чтó больше всего годится. Главное же, мне думается, туда отдать все знаменитые сочинения Немцев, Французов, Англичан, которые выдержали много изданий и, главное, переводов, и кое-что для этого делаю, но жатва велика и тут, но делателей мало. Вольтер, Руссо, Bernardin de St.-Pierre (французский писатель, автор повести «Поль и Виржиния». — В. Р.), Лессинг: Натан Мудрый, Шиллер: Разбойники, Викфильдский Священник (роман английского писателя О. Гольдсмита. — В. Р.), Гюливер, Дон Кихот, Сильвио Пелико (итальянский писатель. — В. Р.), Записки Франклина, Плутарх и мн. др. (правописание сохраняется по тексту письма Л. Н. Толстого. — В. Р.; 86, 11).

Толстой создал издательство в России и для России, а оно перешагнуло границы отечества и стало всемирно известным и популярным. Во многих европейских семьях по сей день с любовью хранят книжки издательства «Посредник» (они выходили на нескольких европейских языках).

Во славу «Посредника» работали выдающиеся писатели, деятели культуры, известные и малоизвестные художники. Со многими достижениями в области науки, искусства, медицины и т. д. «Посредник» знакомил своих читателей. Книги формировались по тематическим блокам: художественная литература, книги для детей и юношества, приключенческие серии, книги по искусству, религии, философии, истории, географии, естествознанию, математике, физике, экономике, физической культуре, по прикладной деятельности, педагогике с ее инновациями, книги для родителей и т. д.

Книги «Посредника» — это начальная ступень для саморазвития и становления духовной культуры. Это некие камешки, по которым человек из болота выбирался к чистой воде. Далее ему предстояло научиться плавать, самому определять вектор своего духовного и физического развития. Понимая это, Толстой сделал еще один шаг к подлинному, как он считал, Просвещению. Он пригласил современника к диалогу на расстоянии времен в созданных им книгах — «Круг чтения» и предсмертный опус — «Путь жизни». Ему казалось, что он ухватил суть жизни и вышел на методологию совершенствования человеческого духа.

Из Яснополянских записок Д. П. Маковицкого 30 января 1910 г. Я. П.

«В 7 часов вечера приехал князь Павел Долгоруков открыть библиотеку в Ясной Поляне. Деловито берется за дело. Привез списки книг библиотеки, дал их прочесть Л. Н. и очень серьезно и настойчиво просил его, чтобы он составил списки книг беллетристических, детских, агрономических, исторических, географических, этнографических, религиозных.

Л. Н. сличал списки (список книг для самообразования по указанию Л. Н. Толстого составил В. Ф. Булгаков. — В. Р.) с бирюковским каталогом народных библиотек, издательства «Костромича» в Костроме.

— Лермонтова что-то не вижу, Достоевского… — А потом сказал: — Если кое-как делать — не стоит, а если серьезно делать — на это нужно много времени, а его нет… Но постараюсь…

Ольга Константиновна (Толстая, жена Андрея, сына Л. Н. Толстого. — В. Р.) похвалила детскую литературу «Посредника» и спросила, будет ли библиотека получать журналы. Хорош журнал «Посредника» («Маяк»).

Л. Н.: Журнал — неизвестно что. Это будущее.

Л. Н-ч Долгорукову о потребности образования:

— Я получаю письма… чтобы было настоящее образование, а не набранные слова ради тщеславия» (Маковицкий Д. П. Кн. 4. С. 171–172).

31 января 1910 г. Я. П.

«Открытие народной библиотеки-читальни в Ясной Поляне. В маленькой комнатке два шкапа с книгами, на стенах картины. П. Д. Долгоруков говорил речь. Л. Н. благодарил:

— Я очень благодарен и надеюсь, что и мои близкие, — показал на крестьян, — будут благодарны.

В комнате, кроме их двоих, корреспондента, Бирюкова, четырех учеников первой школы Л. Н-ча — Тараса Фоканова, Степана Резунова, Жидкова, Адриана Болхина — и Татьяны Львовны с Танечкой, больше никто не поместился. В дверях, сенях и перед домом стояло 30–50 детей и несколько взрослых крестьян и наши: М. Я. Шанкс, Ольга Константиновна с детьми, Александра Львовна, Варвара Михайловна. Л. Н., рассматривая книги, удивился, что Достоевский не весь» (Маковицкий Д. П. Кн. 4. С. 171–172).

^{Толстой на открытии народной библиотеки. 1910. Фотография В. П. Савельева (?)}

****

«Л. Н. о «Новой Руси» (газета «Русь», издаваемая старшим сыном А. С. Суворина Алексеем. — В. Р.) Долгорукову:

— Самобытна, оригинальна, рубрики: в мире духовном, кооперативы, в мире мусульманском…

Долгоруков: Сын Суворина — порядочный. Фанатик газетного дела.

^{Издания Достоевского}

Л. Н.: Что больше всего меня поразило в Москве — это что на извозчике едет и читает газету: стало быть, она ему нужна. Ведь это не шутка — следить за всем, что делается в мире. Нельзя в голове места оставить…

Шанкс[96]: N. N. говорит, что в Англии с тех пор, как всеобщее обучение и читают газеты («Daily Mail»), «Пинкертонов», люди стали глупее.

Л. Н.: Это несомненно; видно и в художественной литературе: были Диккенс, Гюго, Дюма-сын, Достоевский, а теперь кто?» (Маковицкий Д. П. Кн. 4. С. 173).

«Г-н Успенский издал все свои рассказы отдельной книгой. Это он хорошо сделал: как-то виднее выступает теперь перед нами вся деятельность этого нового писателя. Г-н Успенский пишет, впрочем, довольно давно, уже несколько лет, и печатается почти всегда в «Современнике». Стало быть, по правде сказать, он уже не новый писатель; но мы не можем решить: способен ли г-н Успенский к дальнейшему развитию и скажет ли он наконец нам хоть что-нибудь нового? По крайней мере до сих пор он нового не сказал еще ничего, во всех своих двадцати четырех рассказах. Несмотря на то, он пользуется в публике некоторым вниманием, особенно благодаря рекомендациям «Современника». Он верно описывает сцены из народного быта, а верных описывателей народного быта у нас всегда было мало. Но если начать судить о г-не Успенском с этой точки зрения (единственной, впрочем, точки зрения, с которой его можно судить), то надо тотчас же принять во внимание, что он явился после Островского, Тургенева, Писемского и Толстого. Хотя и очень немного пользы сделал еще г-н Успенский нашей литературе, но если б он первый, раньше поименованных писателей, явился к нам с своими картинками из народной жизни, мы бы судили о нем совсем по-другому. То-то и есть, лиха беда начало! И говоря его же словами, в его же рассказе «Грушка»: «Цена ему теперь совсем не та».

Да не подумает, впрочем, читатель, что мы хоть сколько-нибудь сравниваем его с Островским, Тургеневым, Писемским и т. д. Предшествовавшие ему замечательные писатели, о которых мы сейчас говорили, сказали во сто раз более, чем он, и сказали верно, и в этом их слава. И хоть они все вместе взглянули на народ вовсе не так уж слишком глубоко и обширно (народа так скоро разглядеть нельзя, да и эпоха не доросла еще до широкого и глубокого взгляда), но, по крайней мере, они взглянули первые, взглянули с новых и во многом верных точек зрения, заявили в литературе сознательно новую мысль высших классов общества о народе, а это для нас всего замечательнее. Ведь в этих взглядах наше всё: наше развитие, наши надежды, наша история» (XIX, 178–179).

Ф. М. Достоевский Дневник писателя. 1876 Фрагмент из вариантов

«В сущности же все эти типы, наделавшие у нас трескотни: Сильвио (герой повести А. С. Пушкина «Выстрел». — В. Р.), Печорин и даже недавний потомок их князь Болконский… ужасные добряки… и вполне русские люди. Если ж мы их по-настоящему так в свое время ценили, то единственно потому, что они были взяты с иностранного и прельстили нас они тем, что они будто бы люди прочной ненависти… это всё в противоположность настоящим русским, как известно, людям весьма непрочной ненависти, и эту черту мы всегда и особенно презирали в себе. […] Русские люди долго и серьезно ненавидеть не умеют — и не только людей, но даже пороки, мрак невежества, деспотизм, отсталость и … и все прочие … ретроградные вещи. Говоря так, я, может быть, далеко не смеюсь и даже нахожу в этом недурную черту, разумеется, говоря относительно. Но ценили мы разных ненавидящих ужасно и, повторяю, даже очень им подражали, хотя это очень не шло к нам, но так как взято было с иностранного, то казалось красивым. […] русские все люди, может быть, [и скорой] и когда и скорей, но всегда непрочной ненависти.

[…] У нас сейчас готовы помириться [и может быть, это даже и хорошо] даже при первом случае, ведь не правда ли? Иные до сих пор думают, что это дурно, а я, каюсь, давненько уж стал думать, что это иногда даже и хорошо. Дерутся-то из-за чего, собственно, подумайте?

В самом деле, подумайте в серьезность наших ненавистей.

Если же рассудить, то за что нам ненавидеть друг друга?» (XXII, 184).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя. 1876 Февраль. Глава I, раздел II. Фрагмент О любви к народу. Необходимый контракт с народом

«Нет, судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностию и широким всеоткрытым умом, и всё это в самом привлекательном гармоническом соединении. […] Я не буду вспоминать про его исторические идеалы, про его Сергиев, Феодосиев Печерских и даже про Тихона Задонского. […] Но обращусь лучше к нашей литературе: всё, что есть в ней истинно прекрасного, то всё взято из народа, начиная с смиренного, простодушного типа Белкина, созданного Пушкиным. У нас всё ведь от Пушкина. Поворот его к народу в столь раннюю пору его деятельности до того был беспримерен и удивителен, представлял для того времени до того неожиданное новое слово, что объяснить его можно лишь если не чудом, то необычайною великостью гения, которого мы, прибавлю к слову, до сих пор еще оценить не в силах. Не буду упоминать о чисто народных типах, появившихся в наше время, но вспомните Обломова, вспомните «Дворянское гнездо» Тургенева. Тут, конечно, не народ, но всё, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, — всё это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному. Не дивитесь, что я заговорил вдруг об русской литературе. Но за литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся целиком, в лучших представителях своих и прежде всей нашей интеллигенции, заметьте себе это, преклонилась перед правдой народной, признала идеалы народные за действительно прекрасные. […] И однако же, народ для нас всех — всё еще теория и продолжает стоять загадкой. Все мы, любители народа, смотрим на него как на теорию, и, кажется, ровно никто из нас не любит его таким, каким он есть в самом деле, а лишь таким, каким мы его каждый себе представили. […] Я говорю про всех, не исключая и славянофилов… […]

^{Крестьянская семья на покосе. Время обеда. Фотография Уильяма Каррика. Нач. 1870-х гг.}

Я думаю так: вряд ли мы столь хороши и прекрасны, чтоб могли поставить самих себя в идеал народу и потребовать от него, чтоб он стал непременно таким же, как мы. Не дивитесь вопросу, поставленному таким нелепым углом. Но вопрос этот у нас никогда иначе и не ставился: «Что лучше — мы или народ? Народу ли за нами или нам за народом?»[97] — вот что теперь все говорят, из тех, кто хоть капельку не лишен мысли в голове и заботы по общему делу в сердце. А потому и я отвечу искренно: напротив, это мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться пред правдой народной и признать ее за правду… […] Но, с другой стороны, преклониться мы должны под одним лишь условием, и это sine qua non (обязательно (франц). — В. Р.): чтоб народ и от нас принял многое из того, что мы принесли с собой» (XXII, 43–44).

Л. Н. ТОЛСТОЙ Исповедь. Из главы XIII

^{Плотники. Фотография второй половины XIX в.}

«Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь, и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей. Простой трудовой народ вокруг меня был русский народ, и я обратился к нему и к тому смыслу, который он придает жизни. Смысл этот, если можно его выразить, был следующий. Всякий человек произошел на этот свет по воле Бога. И Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить свою душу или спасти ее. Задача человека в жизни — спасти свою душу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым. Смысл этот народ черпает из всего вероучения, переданного и передаваемого ему пастырями и преданием, живущим в народе и выражающимся в легендах, пословицах, рассказах. Смысл этот был мне ясен и близок моему сердцу. Но с этим смыслом народной веры неразрывно связано у нашего не раскольничьего народа, среди которого я жил, много такого, что отталкивало меня и представлялось необъяснимым: таинства, церковные службы, посты, поклонение мощам и иконам. Отделить одно от другого народ не может, не мог и я. Как ни странно мне было многое из того, что входило в веру народа, я принял все, ходил к службам, становился утром и вечером на молитву, постился, говел, и первое время разум мой не противился ничему. То самое, что прежде казалось мне невозможным, теперь не возбуждало во мне противления» (23, 47–48).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя. 1876 Из вариантов к главе I

«После: в наше время — например, о столь «заезженном нашею критикою Каратаеве» (гр. Лев Толстой, «Война и мир»)» (XXII, 189).

Этот текст, судя по записям в черновике, должен был следовать за словами «Не буду упоминать о чисто народных типах, появившихся в наше время…». Однако Достоевский пошел по другому пути, упомянув в этой статье только имена Гончарова и Тургенева. Однако в том же году, в том же месяце, в Записную тетрадь (1876) Достоевский вписывает текст с категорическим утверждением:

«Ибо кто не верит в красоту народа, тот ничего в нем не понимает. Не в сплошную красоту народа, а в то, что он уважает как красоту. К тому же в нем свет и мрак вместе. Свет, положительная сторона его такова, что научит нас и возродит весь мир. Мрак таков, что мы, испорченный народ, необходимо должны прийти с излечением. Chacun de nous peut prof iter[98].

Но я бы желал, чтоб не с разврата начал народ» (XXIV, 145–146).

А на полях рядом с этим текстом он делает еще одну запись. Она призвана была указать на заслуги Толстого и Достоевского в области создания положительных народных типов с точки зрения славянофильской идеологии:

«Я Макара, Лев Толстой Каратаева. Вот сущность славянофильства» (в значении «у меня Макар, у Льва Толстого Каратаев». — В. Р.)

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя. 1876 г. Из подготовительных материалов

«— А целое есть. Оно уже схвачено. Тихон, Мономах, Илья. Но, однако, всё это идеалы народные. Недалеко ходить, у Пушкина, Каратаев, Макар Иванов, Обломов, Тургенев, ибо только положительная красота и останется на века. […]

— Я не могу иначе говорить о русском народе. Я знаю, что этот безобразный народ — безмерно прекрасен» (XXII, 153).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Из Записок к «Дневнику писателя. 1876»

«Спросят: откуда видно такое значение России? Конечно из православия, потому что православие именно это повелевает и к тому ведет: «Будь на деле братом и будь всем слуга». Как Франция была державой христианнейшей и католической, так Россия всегда православною. Православие — штундизм пусть! Нам именно надо заявить себя связанными государственно с православием. Это всё, что мы имеем.

Образованность уже была нам полезна тем, что, как мы не оторваны от народа, а например, в политической идее понимают нашу служебную роль Европе, то есть человечеству. Весь вопрос в том: поймем ли мы вполне пути к тому […]

Древняя Россия была деятельна политически, окраина, но она в замкнутости своей готовилась быть не права, обособиться от человечества, а через реформу Петра мы само собою сознали всемирное значение наше. Гораздо расширились, и это вовсе не от соприкосновения с европейским. Сила была в свойствах русских. Это же от цивилизации, а не от народа? А я отвечу, что если б не было такого народа, как русский, то ни от какой реформы мы бы не расширились, а стали бы англичанами, немцами. А теперь мы расширились, и неужели реформа вышла случайно. Нет, из народных же начал. Но если мы теперь расширились, то еще с начала нынешнего столетия чувствовалось слишком мелочное приложение сил, то есть один культурный слой действовал, а теперь расчеты разбиты, и народ непременно войдет как деятельное лицо. Подождите поколение и увидите, сколько привнесет народ в нашу деятельность.

[…] Лаврецкий есть фигура русская. Пьер там и хорош, где черты русские, — князь Болконский тоже» (XXIV, 183).

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Из Записок к «Дневнику писателя. 1876»

«В чем лучшее и что лучшее, вот вопрос. То же «Новое время» о плюсовых людях… Где их взять? Где хорошие люди? Хорошие люди соприкасаются с идеалами. Во Франции — в «Miserables» («Отверженные». — В. Р.). В твердой Англии — Диккенс, идеал его слишком скромен и незамысловат. В наше время поднялись вопросы: хорошо ли хорошее-то? Хорошо ли, например, терпение и смирение Христово? Как должно устроиться равенство людей, — через любовь ли всеобщую, утопию, или через закон необходимости, самосохранения и опытов науки. Но в Евангелии же предречено: что законы самосохранения и опыты науки ничего не отыщут и не успокоят людей. Что люди успокаиваются не прогрессом ума и необходимости, а нравственным признанием высшей красоты, служащей идеалом для всех, перед которой все бы распростерлись и успокоились: вот, дескать, что есть истина, во имя которой все бы обнялись и пустились действовать, достигая ее (красоту). Как требовать от литературы нашей идеала положительного. С Петра народ на фербанте (в изгнании, на расстоянии. — В. Р.), а в нас самих мы резуверились. Белинского спасли будущие грезы: науки и новых оснований. Я сказал, что ждать от народа, от православия. Я указал на Тургенева и проч. Но это лишь попытки, намеки. Возможнее рисовать реальные фигуры страдальцев от внутреннего недоумения. Увы, я всю жизнь писал это. Существуют, правда, типы Каратаевых, — но это лишь народ. Существует семейство, изображенное Львом Толстым. Но семейство это преходит (преходяще. — В. Р.). Что же вы подразумеваете под плюсовыми достижениями. Вы не в состоянии будете объяснить это. Потугин[99]. Взгляните на Потугиных, — вам поневоле придется остановиться на литературе Дела. Но у них потому и талантов нет, что дело еще не разъяснено и что оно пока еще лишь мечта» (XXIV, 159).

[О народе и интеллигенции] Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ Дневник писателя. 1881 Январь. Глава I V. Пусть первые скажут, а мы пока постоим в сторонке, единственно, чтоб уму-разуму поучиться

^{Русский крестьянин. Фотография Уильяма Каррика. Нач. 1870-х гг.}

«О, не из каких-либо политических целей я предложил бы устранить на время нашу интеллигенцию, — не приписывайте мне их, пожалуйста, — но предложил бы я это (уж извините, пожалуйста) — из целей лишь чисто педагогических. Да, пускай в сторонке пока постоим и послушаем, как ясно и толково сумеет народ свою правду сказать, совсем без нашей помощи, и об деле, именно об заправском деле в самую точку попадет, да и нас не обидит, коли об нас речь зайдет. Пусть постоим и поучимся у народа, как надо правду говорить. Пусть тут же поучимся и смирению народному, и деловитости его, и реальности ума его, серьезности этого ума. Вы скажете: «Сами же вы говорили, как податлив народ на нелепые слухи, — какой же мудрости ожидать от него?» Так, но одно дело слухи, а другое — единение в общем деле. Явится целое, а целое повлияет само на себя и вызовет разум. Да, это будет воистину школою для всех нас, и самою плодотворнейшею школою. […]

Светлая, свежая молодежь наша, думаю я, тотчас же и прежде всех отдаст свое сердце народу и поймет его духовно впервые. Я потому так, и прежде всех, на молодежь надеюсь, что она у нас тоже страдает «исканием правды» и тоской по ней, а стало быть, она народу сродни наиболее и сразу поймет, что и народ ищет правды. […]

^{Л. Н. Толстой и Лев «рыжий» (Лев Викентьевич Тонилов, крестьянин, сподвижник Толстого). Ясенки. Фоторафия В. Г. Черткова. 1907}

Пало бы высокомерие, и родилось бы уважение к земле. Совсем новая идея вошла бы вдруг в нашу душу и осветила бы в ней всё, что пребывало до сих пор во мраке, светом своим обличила бы ложь и прогнала ее. И кто знает, может быть, это было бы началом такой реформы, которая по значению своему даже могла бы быть выше крестьянской: тут произошло бы тоже «освобождение» — освобождение умов и сердец наших от некоей крепостной зависимости, в которой и мы тоже пробыли целых два века у Европы, подобно как крестьянин, недавний раб наш, у нас. И если б только могла начаться и осуществиться эта вторая реформа, то уж конечно была бы лишь последствием великой первой реформы в начале царствования. Ибо тогда матерьяльно пала двухвековая стена, отделявшая народ от интеллигенции, а ныне стена эта уже духовно падет. Что же выше, что же может быть плодотворнее для России, как не это духовное слияние сословий? Свои в первый раз узнают своих. Стыдившиеся доселе народа нашего, как варварского и задерживающего развитие, устыдятся прежнего стыда своего и пред многим смирятся и многое почтут, чего прежде не чтили и что презирали» (XXVII, С. 24–25).

Но в «Записной тетради 1880–1881» Достоевский не исключает и другого пути развития России. Он связан с антинациональным настроем интеллигенции и части российской элиты, готовой принести Россию, как даму, в жертву увеселительной жизни цивилизованной Европы.

«Проект. Нет, ты не знаешь, как они нас ненавидят. Нет, не та цивилизация, не Европа мы для них, не европейцы, мешаем мы им, пахнем нехорошо… Нет, они идею предчувствуют, будущую, самостоятельную русскую, и хоть она у нас еще не родилась, а только чревата ею земля ужасно и в страшных муках готовится родить ее, но мы только не верим и смеемся. Ну, а они предчувствуют. Они больше предчувствуют, чем мы сами, интеллигент, то есть русский. Ну, и побоку идею, сами задушим ее, для Европы, дескать, существуем и для увеселения ее, все для Европы, все и вся — и для нашей невинности. […]

Тургенева, Львов Толстых, заставить их, велеть. Тут нужно творчество, тут художественность. Тут надо, чтоб человек понимал искусство. Да тут один Григорович что может сделать. Плеяду, плеяду заставить. Ну ты мрачен, тебя не надо (это он мне). Ну Островский не годится, не тот род, нейдет, Писемский тоже, тебя тоже не надо, ты мрачен. Но молодых, молодых.

Мы такого изобретем философа, красавчика, который выйдет и начнет читать лекции философии на тему веселости и невинности и в которого разом влюбятся все дамы. Поэты, театр. Газета, в которой ни одного слова правды, нарочно такую, а все самые веселые вещи — фокусы. Мы устроим целую новую академию наук, чтоб занимались впредь одними фокусами для увеселения дам» (XXVII, 76–77).

[Диалог Ивана и черта]

— …Я знаю, ты ходил вчера к тому доктору… ну, как твое здоровье? Что тебе доктор сказал?

— Дурак! — отрезал Иван.

— Зато ты-то как умен. Ты опять бранишься? Я ведь не то чтоб из участия, а так. Пожалуй, не отвечай. Теперь вот ревматизмы опять пошли…

— Дурак, — повторил опять Иван.

— Ты все свое, а я вот такой ревматизм прошлого года схватил, что до сих пор вспоминаю.

— У черта ревматизм?

— Почему же и нет, если я иногда воплощаюсь. Воплощаюсь, так и принимаю последствия. Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto[102].

— Как, как? Сатапа sum et nihil humanum… это неглупо для черта!

— Рад, что наконец угодил.

— А ведь это ты взял не у меня, — остановился вдруг Иван как бы пораженный, — это мне никогда в голову не приходило, это странно…

— C’est du nouveau n’est ce pas?[103] На этот раз я поступлю честно и объясню тебе. Слушай: в снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройства желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой, с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз вовсе не сочинители, совсем самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты, попы… Насчет этого даже целая задача: один министр так даже мне сам признавался, что все лучшие идеи его приходят к нему, когда он спит. Ну вот так и теперь. Я хоть и твоя галлюцинация, но, как и в кошмаре, я говорю вещи оригинальные, какие тебе до сих пор в голову не приходили, так что уже вовсе не повторяю твоих мыслей, а между тем я только твой кошмар, и больше ничего.

— Лжешь. Твоя цель именно уверить, что ты сам по себе, а не мой кошмар, и вот ты теперь подтверждаешь сам, что ты сон (XV, 74).

Далее

помещены фрагменты из текстов Достоевского иронического содержания, которые так или иначе связаны с именем Льва Толстого.

«М-llе Ищенко[104] и граф Толстой» (XXI, 265).

«Говорят, северное и южное направления[105] согласились наконец обратиться в Ясную Поляну, и, как граф Толстой решит, так и будет. Давно бы так» (XXI, 265).

«Чтобы скорее выяснить вопрос о романе, Федор Михайлович решил не списываться с «Русским вестником», а самому съездить в Москву, и поехал туда в конце апреля (1874 г. — В. Р.). Катков, выслушав о предложении Некрасова, согласился назначить ту же цену, но когда Федор Михайлович просил дать ему аванс в две тысячи, то Катков сказал, что им только что затрачены большие деньги на приобретение одного произведения (романа «Анна Каренина») и редакция затрудняется в средствах. Таким образом, вопрос о романе был решен в пользу Некрасова» (Достоевская А. Г. С. 284).

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Г. Достоевской 20 декабря 1874 г. Старая Русса

«Вчера прочел в «Гражданине» (может, и ты уже там слышала), что Лев Толстой продал свой роман в «Русский вестник», в 40 листов, и он пойдет с января, — по пятисот рублей с листа, то есть за 20 000. Мне 250 р. не могли сразу решиться дать, а Л. Толстому 500 заплатили с готовностью! Нет, уж слишком меня низко ценят, а оттого, что работой живу. Теперь Некрасов вполне может меня стеснить, если будет что-нибудь против их направления: он знает, что в «Русском вестнике» теперь (то есть на будущий год) меня не возьмут, так как «Русский вестник» завален романами. Но хоть бы нам этот год пришлось милостыню просить, я не уступлю в направлении ни строчки! Не знает ли что Поляков о нашем деле? (видимо, речь идет о наследстве А. Ф. Куманиной. — В. Р.) Кабы хоть какие-нибудь деньги поскорее и на всякий случай получить. А то, пожалуй, останемся как раки на мели. От Некрасова всё еще нет никакого уведомления» (XXIX₁, 370).

Трещина в дружбе обозначилась в 1875 г., когда Н. Страхов и А. Майков выразили недовольство публикацией романа Достоевского «Подросток» в журнале Салтыкова-Щедрина и Некрасова «Отечественные записки» (1875). Чуткий Достоевский не мог этого не заметить и отреагировал на ситуацию в письмах к жене. В первом, от 6 февраля 1875 г., он с грустью и сожалением, переходящим в недоумение, писал о реакции друзей» на публикации первых частей его романа «Подросток» и романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина».

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Г. Достоевской 6 февраля 1975 г. Петербург

«…Затем после обеда в 7 часов поехал к Майкову. Анна Ивановна (жена поэта. — В. Р.) уехала в театр. Он же встретил меня по-видимому радушно, но сейчас же увидал я, что сильно со складкой[110]. Вышел и Страхов. Об романе моем ни слова, и, видимо, не желая меня огорчать[111] (курсив Ф. М. Достоевского. — В. Р.). Об романе Толстого (начал печататься в «Русском вестнике». — В. Р.) тоже говорили немного, но то, что сказали — выговорили до смешного восторженно. Я было заговорил насчет того, что если Толстой напечатал в «Отечественных записках», то почему же обвиняют меня, но Майков сморщился и перебил разговор, но я не настаивал. Одним словом, я вижу, что тут что-то происходит и именно то, что мы говорили с тобой, то есть Майков распространял эту идею[112] обо мне. Когда я уходил, то Страхов стал говорить, что, вероятно, я еще зайду к Майкову и мы увидимся, но Майков, бывший тут, ни словом не выразил, что ему бы приятно видеть меня. Когда я Страхову сказал, чтоб он приходил ко мне в Знаменскую гостиницу вечером чай пить в пятницу, то он сказал: вот мы с Аполлоном Николаевичем и придем, но Майков тотчас отказался, говоря, что в пятницу ему нельзя и что в субботу можно увидеться у Корнилова[113]. Одним словом, видно много нерасположения. Авсеенко в «Русском мире» обругал «Подростка», по Майков выразился, что это глупо. Статьи «Русского мира» я не видал» (ХХIX₂, 9).

Из письма Ф. М. Достоевского — А. Г. Достоевской 12 февраля 1875 г. Петербург

^{А. Н. Майков. Литографический портрет с фотографии 1860-х гг.}

«Затем… я поехал к Майкову обедать. Это дело вот в чем: я Страхову, у Корнилова, выразил часть моей мысли, что Майков встретил меня слишком холодно, так, что я думаю, что он сердится, ну а мне всё равно. Страхов тогда же пригласил меня к себе в понедельник, а пригласительное письмо Майкова было вследствие того, что Страхов ему передал обо мне. Майков, Анна Ивановна и все были очень милы, но зато Страхов был почему-то очень со мной со складкой. Да и Майков, когда стал расспрашивать о Некрасове и когда я рассказал комплименты мне Некрасова — сделал грустный вид, а Страхов так совсем холодный. Нет, Аня, это скверный семинарист и больше ничего; он уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением «Эпохи», и прибежал только после успеха «Преступления и наказания». Майков несравненно лучше, он подосадует, да и опять сблизится, и всё же хороший человек, а не семинарист. […] Ф. Достоевский» (ХХIX₂, 16–17).

Суть борьбы между консерваторами и демократами, в центре которой оказались великие русские писатели — Достоевский и Лев Толстой, — попытались определить в журнале-газете «Гражданин» (1875. № 5. 2 февр.).

По поводу выхода в свет первых частей двух романов в разделе «Петербургская летопись» была помещена язвительная заметка:

«Петербург говорит и о «Подростке», и об «Анне Карениной» […] Оба романа появились почти одновременно в январских книжках <…> Обратим внимание на крупный факт, совершившийся в нашей литературе. Крупный этот факт заключается в том, что редакция «Отечественных записок» […] сделала два объявления весьма интересные: первое, что она, то есть редакция, никогда бы не напечатала романа г-на Достоевского, если бы все содержание романа было обличением уродства и безнравственности наших нигилистов-социалистов, и второе, что предложи ей даже гениальный писатель свое гениальное произведение, она не поместила бы его, если это гениальное произведение не подходило бы под направление «Отечественных записок». Такая наивность в объявлении своего направления а lа Щедрин выше всякого гения и гениального произведения — крупный факт, характеризующий как нельзя лучше наше время, наши нравы, наше общество и ваш образ мыслей. Несколько месяцев назад те же «Отечественные записки» напечатали статью гр. Льва Толстого «О народном образовании», которая по направлению своему расходилась в каждой букве и в каждой мысли с духовным миром почтенной редакции; однако же я что-то не помню, чтобы редакция поручила бы кому-нибудь […] сделать циническую оговорку, вроде той, какая появилась по поводу романа г-на Достоевского. Дело в том, что в таких оговорках проявляется двойной, так сказать, цинизм: цинизм в провозглашении, что направления она, редакция, ставит выше гения, и цинизм лжи в провозглашении этого принципа, ибо на самом деле все это неправда и говорится только для того, чтобы дурачить публику […] Я очень хорошо знаю, как настойчиво редакция «Отечественных записок» заискивала у г-на Достоевского, чтобы получить его «Подросток». Я очень хорошо знаю, какие неимоверные усилия употребила редакция «Отечественных записок», чтобы отбить роман графа Льва Толстого у редакции «Русского вестника» — но безуспешно» (цит. по ХХIX₂, 195–196).

Из «Записной тетради» Ф. М. Достоевского (1876)

[Видимо, это и есть та самая роковая запись, на которую натолкнулся Н. Н. Страхов, разбирая вместе с О. Ф. Миллером по просьбе жены писателя архив Ф. М. Достоевского. Роковая потому, что она, с моей точки зрения, послужила толчком к написанию Страховым, которого многие современники считали другом Достоевского, ругательное и обвинительное письмо о «друге» и отослать его в 1883 г. Льву Толстому в Ясную Поляну. Человечество смогло ознакомиться с ним только в 1913 г., когда вышла в свет «Переписка Л. Н. Толстого и Н. Н. Страхова». В подготовке писем участвовала жена Л. Н. Толстого Софья Андреевна. Когда в 1907 г. в Ясной Поляне зашел разговор об этом письме, возникло предложение не печатать его. Маковицкий в этой связи сделал запись: «Софья Андреевна настаивает, т. к. истина ей дорога» (Маковицкий Д. П. Кн. 2. С. 495).]

«H. H. Страхов. Как критик очень похож на ту сваху у Пушкина в балладе «Жених», об которой говорится:

Она сидит за пирогом И речь ведет обиняком.

Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил обиняком, по поводу, кружил кругом, не касаясь сердцевины. Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю, не больше, и жажду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек, и не своих, а за чужим столом. В старости и достигнув двух мест, эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми и взыскательными. Это придает уже вполне дурацкий вид, и еще немного, они уже переделываются совсем в дураков — и так на всю жизнь. Главное в этом славолюбии, играют роль не столько литератора, сочинителя трех-четырех скучненьких брошюрок и целого ряда обиняковых критик по поводу, напечатанных где-то и когда-то, но и два казенные места. Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладострастную пакость готов продать всех и всё, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать. Я еще больше потом поговорю об этих литературных типах наших, их надо обличать и обнаруживать неустанно» (XXIV, 239–240).

Из «Воспоминаний» жены писателя А. Г. Достоевской [Роковой поступок Н. Страхова и вечный укор человечества]

Но зачем вы мне не шепнули, кто с вами?

Я бы хоть посмотрел на него!

Достоевский Страхову о Толстом

^{В. С. Соловьев}

«Великим постом 1878 года Вл. С. Соловьев[114] прочел ряд философских лекций, по поручению Общества любителей духовного просвещения, в помещении Соляного городка. Чтения эти собирали полный зал слушателей; между ними было много и наших общих знакомых. Так как дома у нас все было благополучно, то на лекции ездила и я вместе с Федором Михайловичем. Возвращаясь с одной из них, муж спросил меня:

— А не заметила ты, как странно относился к нам сегодня Николай Николаевич (Страхов)? И сам не подошел, как подходил всегда, а когда в антракте мы встретились, то он еле поздоровался и тотчас с кем-то заговорил. Уж не обиделся ли он на нас, как ты думаешь?

— Да и мне показалось, будто он нас избегал, — ответила я.

— Впрочем, когда я ему на прощанье сказала: «Не забудьте воскресенья», — он ответил: «Ваш гость».

Меня несколько тревожило, не сказала ли я, по моей стремительности, что-нибудь обидного для нашего обычного воскресного гостя. Беседами со Страховым муж очень дорожил и часто напоминал мне пред предстоящим обедом, чтоб я запаслась хорошим вином или приготовила любимую гостем рыбу.

В ближайшее воскресенье Николай Николаевич пришел к обеду, я решила выяснить дело и прямо спросила, не сердится ли он на нас.

— Что это вам пришло в голову, Анна Григорьевна? — спросил Страхов.

— Да нам с мужем показалось, что вы на последней лекции Соловьева нас избегали.

— Ах, это был особенный случай, — засмеялся Страхов. — Я не только вас, но и всех знакомых избегал. Со мной на лекцию приехал граф Лев Николаевич Толстой. Он просил его ни с кем не знакомить, вот почему я ото всех и сторонился.

^{Л. Н. Толстой. 1874}

— Как! С вами был Толстой! — с горестным изумлением воскликнул Федор Михайлович. — Как я жалею, что я его не видал! Разумеется, я не стал бы навязываться на знакомство, если человек этого не хочет. Но зачем вы мне не шепнули, кто с вами? Я бы хоть посмотрел на него!

— Да ведь вы по портретам его знаете, — смеялся Николай Николаевич.

— Что портреты, разве они передают человека? То ли дело увидеть лично. Иногда одного взгляда довольно, чтобы запечатлеть человека в сердце на всю свою жизнь. Никогда не прощу вам, Николай Николаевич, что вы его мне не указали!

И в дальнейшем Федор Михайлович не раз выражал сожаление о том, что не знает Толстого в лицо» (Достоевская А. Г. С. 343–344).

Из Яснополянских записок Д. П. Маковицкого 13 сентября 1905 г. Я. П.

«Под вечер П. А. Сергеенко (друг Л. Н. Толстого, его корреспондент и адресат. — В. Р.) рассказывал Л. Н., что Достоевский хотел с ним познакомиться. Раз Тургенев помешал, раз Страхов замешкался их свести. Раз будто бы сам Л. Н. отказал. Этого Л. Н. не помнит: «Не могло быть». Жена Достоевского говорит, что Достоевский горел желанием познакомиться с Л. Н.[115]

Сергеенко (мне): […] Л. Н. рассказал, что Достоевский вместе со Страховым был на публичной лекции Соловьева. Соловьев говорил о душах, заселяющих небеса, о Софии, наконец, прочел свою поэму.

— Чепуха… — сказал Л. Н.» (Маковицкий Д. П. Кн. 1. С. 399).

Из письма Л. Н. Толстого — Н. Н. Страхову 26 (?) сентября 1880 г. Я. П.

«Дорогой Николай Николаич.

Я давно уж прошу вас ругать меня и вот вы и поругали в последнем письме, хотя и с большими оговорками и с похвалами, но и за то очень благодарен. Скажу в свое оправданье только то, что я не понимаю жизни в Москве тех людей, которые сами не понимают ее. Но жизнь большинства — мужиков, странников и еще кое-кого, понимающих свою жизнь, я понимаю и ужасно люблю.

^{Копеечку подали. Илл. к «Запискам из мертвого дома». Худ. Николай Каразин. 1893}

Я продолжаю работать все над тем же и, кажется, не бесполезно. На днях нездоровилось и я читал Мертвый дом (Ф. М. Достоевский, «Записки из мертвого дома». — В. Р.) Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина.

Не тон, а точка зрения удивительна — искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю

Прощайте, пишите и главное поядовитее, вы такой на это мастер. […]

Ваш Л. Толстой» (63, 24).

Из письма Н. Н. Страхова — Л. Н. Толстому 2 ноября 1880 г. Петербург

«…Видел я Достоевского и передал ему Вашу похвалу[116] […] и любовь. Он очень был обрадован, и я должен был оставить ему листок из Вашего письма, заключающий такие дорогие слова. Немножко его задело Ваше непочтение к Пушкину, которое тут же выражено («лучше всей нашей литературы, включая Пушкина»). «Как включая?» спросил он. Я сказал, что Вы и прежде были, а теперь особенно стали большим вольнодумцем.

Сам я все еще ничего хорошего не могу сказать о себе. Лечусь, и кажется не без толку. Перестал пьянствовать кофеем и чаем, ем мясо, как только встану, и чувствую себя значительно лучше, крепче. Я бы покаялся Вам в моих внутренних болестях; но меня что-то останавливает. Да! то самое — боязнь наклеветать на себя и перед кем же? — перед Вами. А главный мой недостаток Вы знаете — проклятая зыбкость, не дающая ничему установиться и созреть.

Вл. Соловьев начал свои лекции в Женских Курсах. Он читает историю философии, рассматривая ее в зависимости от истории религий. Успех большой; девицы теснятся до того, что падают в обморок. На днях он должен начать лекции и в университете, приват-доцентом, так как ему не дали штатного места. Я спрашивал профессоров Ламанского (знаменитый славист, ныне академик, Владимир Иванович Ламанский) и Минаева (знаменитый санскритолог Иван Павлович Минаев), о чем он будет читать. Они слышали программу, но не могли мне сказать буквально ничего. Наконец, говорят, Соловьев открывает еще публичные лекции об искусстве. Сам я видел его мельком и вообще иногда подолгу вовсе не вижу. Он говорил, что мучился сильною хандрою.

^{Афанасий Фет}

^{Артур Шопенгауэр}

Я написал предисловие к Шопенгауэру (т. е. к переводу Фета «Мир как воля и представление», вышедшему в СПб. в 1881 г. — В. Р.), послал его к Фету, и боюсь, что мы разладим. Я, впрочем, приготовился уступить во всем. Теперь я начинаю любить эту книгу и думаю, что и в этом переводе она очень хороша и должна производить сильное впечатление. Есть страницы восхитительные по своей правде и глубине. Но, читая корректуры, я все больше убедился в его односторонности. Его взгляды на государство, на милосердие, на любовь между мужчиной и женщиной — лишь наполовину верны. Ужели сострадание основано только на том, что в другом я вижу себя же? Это эгоистическое сострадание, как есть сострадание сластолюбивое, гордое и т. д. Настоящее же сострадание основано на признании самобытности, самостоятельности других существ, другой жизни, и на способности отречься, отвлечься от себя и от своей жизни. Если я бескорыстно люблю эту чужую жизнь и бескорыстно ей помогаю — я благодетельный, сострадательный человек. А сострадать только мучениям — это лишь крайний случай, тот, в котором и тупой человек не может не почувствовать желания помочь.

Простите, бесценный Лев Николаевич! Не забывайте моего безмерного уважения и моей неизменной любви. Поклонитесь всем, кто меня помнит» (ПС П. Т. 2. С. 579–582).

H. H. Страхов — Л. H. Толстому 3 февраля 1881 г. Петербург

^{Ф. М. Достоевский. С посмертного портрета, рисованного И. Н. Крамским с натуры, резьба А. И. Зубчанинова}

«Чувство ужасной пустоты, бесценный Лев Николаевич, не оставляет меня с той минуты, когда я узнал о смерти Достоевского[117]. Как будто провалилось пол-Петербурга, или вымерло пол литературы. Хоть мы не ладили все последнее время, но тут я почувствовал, какое значение он для меня имел: мне хотелось быть перед ним и умным и хорошим, и то глубокое уважение, которое мы друг к другу чувствовали, несмотря на глупые размолвки, было для меня, как я вижу, бесконечно дорого. Ах, как грустно! Не хочется ничего делать, и могила, в которую придется лечь, кажется вдруг близко подступила и ждет. Все суета, все суета!

В одно из последних свиданий я высказал ему, что очень удивляюсь и радуюсь его деятельности. В самом деле он один равнялся (но влиянию на читателей) нескольким журналам. Он стоял особняком, среди литературы почти сплошь враждебной, и смело говорил о том, что давно было признано за соблазн и безумие. Зрелище было такое, что я изумлялся, несмотря на все свое охлаждение к литературе.

Но кажется именно, эта деятельность сгубила его. Ему показался очень сладок восторг, который раздавался при каждом его появлении, и в последнее время не проходило недели, чтобы он не являлся перед публикою. Он затмил Тургенева и наконец сам затмился. Но ему нужен был успех, потому что он был проповедник, публицист еще больше, чем художник.

Похороны были прекрасные; я внимательно смотрел и расспрашивал — почти ничего не было напускного, заказного, формального. Из учебных заведений было столько венков, что казалось, их принесли по общему приказу; а между тем все это делалось по собственному желанию.

Бедная жена не может утешаться, и мне ужасно грустно было, что я не сумел ей ничего сказать. «Если б еще у меня была горячая вера…» — сказала она.

Теперь мне задали трудную задачу, вынудили, взяли слово, что я скажу что-нибудь о Достоевском в Сл. Комитете (Страхов произнес речь о Достоевском на заседании Славянского комитета Славянского Благотворительного Общества 14 февраля 1881 г., заключив ее чтением отрывка из письма Толстого от 26 сентября 1880 г. к нему. — В. Р.). По счастию мне пришли кой-какие мысли, и я постараюсь попроще и пояснее отбыть свой долг перед живыми и перед мертвым. Прошу у Вас позволения сослаться на Ваше письмо, где Вы говорите о Мертвом Доме. Я стал перечитывать эту книгу и удивился ее простоте и искренности, которой прежде не умел ценить.

Простите, дорогой Лев Николаевич: не забывайте, не покидайте меня. Ваш душевно Н. Страхов» (ПС П. Т. 2. С. 591–592).

Из письма Л. Н. Толстого — Н. Н. Страхову 5–10 (?) февраля 1881 г. Я. П.

^{Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. Фотография С. С. Абамелека-Лазарева}

«Получил сейчас ваше письмо, дорогой Николай Николаич, и спешу вам ответить. Разумеется, ссылайтесь на мое письмо.

Как бы я желал уметь сказать все, что́ я чувствую о Достоевском. Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны, завистливы, я по крайней мере такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Все, что́ он делал (хорошее, настоящее, что́ он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. — Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю, умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу.

На днях, до его смерти, я прочел Униженные и оскорбленные (роман Ф. М. Достоевского. — В. Р.) и умилялся.

В похоронах я чутьем знал, что как ни обосрали все это газеты, было настоящее чувство. — […] От всей души обнимаю и люблю вас. Ваш Л. Толстой» (63, 42–43)».

Л. Н. Толстой — А. А. Фету 12 мая 1881 г. Я. П.

«Помню, когда получил ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, как мне удивительно показалось, что вы так далеко заглядываете, — 12 Мая. Показалось особенно странно, потому что в этот же день я узнал о смерти Достоевского (Ф. М. Достоевский умер 28 января 1881 г. — В. Р.). А вот и 12 мая, и мы живы. Пожалуйста, простите меня за мое молчание и не накажите меня и жену тем, чтобы отменить ваш приезд к нам. — Наш поклон Марье Петровне. Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я очень заработался и очень постарел нынешний год; но не виноват в перемене моей привязанности к вам. Ваш Л. Толстой» (63, 63).

Часть вторая Н. Н. Страхов перед судом современников и потомков

Николай Страхов состоял в дружбе и с Львом Толстым. Сохранилась огромная переписка между ними, едва уместившаяся в объемном двухтомнике. Критик часто бывал у Толстого в Ясной Поляне, путешествовал с ним в Оптину пустынь. Толстой, будучи в 1878 г. в Петербурге, основное свое время проводил со Страховым, который, как известно, воспрепятствовал встрече двух великих писателей во время их присутствия на лекции Вл. С. Соловьева.

Толстой крайне сдержанно воспринял обличительные письма Страхова, адресованные ему. Полагаю, что постепенное угасание дружбы с человеком, с которым Толстого связывали тридцатилетние отношения, во многом было обусловлено неприязненностью писателя к умышленно пасквильным оценкам Николая Страхова в адрес Достоевского.

Толстой стал своеобразным камертоном для выявления сути конфликта между Страховым и Достоевским.

Из письма H. Н. Страхова — Л. Н. Толстому 28 ноября 1883 г. Петербург

^{Н. Н. Страхов. Фотография 1880-х гг.}

«Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы было вполне развить эту тему. Вы верно уже получили теперь Биографию Достоевского — прошу Вашего внимания и снисхождения — скажите, как Вы ее находите. Я по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство. Пособите мне найти от него выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким, и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей, и самым счастливым. По случаю биографии я живо вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек!». Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека.

Такие сцены были с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случилось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям и он хвалился ими. Висковатов (Павел Александрович, впоследствии профессор Юрьевского университета, биограф и издатель Лермонтова. — В. Р.) стал мне рассказывать, как он похвалялся, что соблудил в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что, при животном сладострастии, у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, — это герои Записок из Подполья, Свидригайлов в Преступлении и наказании и Ставрогин в Бесах; одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Д. здесь ее читал многим.

При такой натуре он был очень расположен к сладкой сантиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания — его направление, его литературная муза и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.

Как мне тяжело, что я не могу отделаться от этих мыслей, что не умею найти точки примирения! Разве я злюсь? Завидую? Желаю ему зла? Нисколько; я только готов плакать, что это воспоминание, которое могло бы быть светлым, — только давит меня!

Припоминаю Ваши слова, что люди, которые слишком хорошо нас знают, естественно не любят нас. Но это бывает и иначе. Можно, при долгом близком знакомстве узнать в человеке черту, за которую ему потом будешь все прощать. Движение истинной доброты, искра настоящей сердечной теплоты, даже одна минута настоящего раскаяния — может все загладить; и если бы я вспомнил что-нибудь подобное у Д., я бы простил его и радовался бы на него. Но одно возведение себя в прекрасного человека, одна головная и литературная гуманность — Боже, как это противно!

Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя.

Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Д. Но не нахожу и не нахожу![118]

Вот маленький комментарий к моей Биографии; я мог бы записать и рассказать и эту сторону в Д.; много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!

Я послал вам еще два сочинения (дублеты), которые очень сам люблю, и которыми, как я заметил, бывши у Вас, Вы интересуетесь. Pressensé (француз, протестантский богослов. — В. Р.) — прелестная книга, перворазрядной учености, а Joli (М. Жоли. — В. Р.) — конечно, лучший перевод М. Аврелия, восхищающий меня мастерством.

Еще давно, в Августе, я послал Вам в Ясную еврейскую Библию. Прошу Вас не поленитесь — черкните, получили ли Вы ее? У меня есть если не сомнение, то возможность сомнения в том, дошла ли она до Вас.

Простите меня и прошу Вас, помните мою преданность. Теперь, хоть и нездоровится, чувствую себя недурно, освободясь от тяжелой работы. Но лучше ли я стал, Бог ведает — а ведь это главное.

Написал несколько страниц об Тургеневе (для Руси), но неужели Вы ничего не напишете? Ведь во всем, что писано, такая фальшь, холод! А я с ним помирился — хоть и не имею права так говорить: не знал его почти вовсе. Графине моей усердное почтение, и если кто вспомнит. А как Вы нашли И. П. Минаева?[119] Он очень восхищен.

Всей душою Ваш Н. Страхов» (ПС П. Т. 2. С. 652–654).

Л. Н. Толстой — Н. Н. Страхову 30 (?) ноября — 1 (?) декабря 1883 г. Москва

«Дорогой Николай Николаевич! Я только начинал скучать о том, что давно не имею от вас известий, как получил вашу книгу («Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского», СПб., 1883. — В. Р.) и письмо, и книги. Очень благодарен вам за все и за еврейскую Библию (Толстой в этот период занимался изучением еврейского языка. — В. Р.), которую я с радостью получил давно и, мне кажется, уже благодарил вас за нее. Сколько я вам должен, когда увидимся? Не приедете ли в Москву? Книгу (см. начало письма. — В. Р.) вашу прочел. Письмо ваше очень грустно подействовало на меня, разочаровало меня. Но я вас вполне понимаю и, к сожалению, почти верю вам. Мне кажется, вы были жертвою ложного, фальшивого отношения к Достоевскому, не вами, но всеми — преувеличения его значения и преувеличения по шаблону, возведения в пророки и святого, — человека, умершего в самом горячем процессе внутренней борьбы, добра и зла. Он трогателен, интересен, но поставить на памятник в поучение потомству нельзя человека, который весь борьба. Из книги вашей я первый раз узнал всю меру его ума. Книгу Пресансе (протестантский богослов. — В. Р.) я тоже прочитал, но вся ученость пропадает от загвоздки.

Бывают лошади — красавицы: рысак цена 1000 рублей, и вдруг заминка, и лошади-красавице, и силачу цена — грош. Чем я больше живу, тем больше ценю людей без заминки. Вы говорите, что помирились с Тургеневым. А я очень полюбил. И забавно, за то, что он был без заминки и свезет, а то рысак, да никуда на нем не уедешь, если еще не завезет в канаву. И Пресансе, и Достоевский — оба с заминкой. И у одного вся ученость, у другого ум и сердце пропали ни за что. Ведь Тургенев и переживет Достоевского и не за художественность, а за то, что без заминки. Обнимаю вас от всей души. Ах, да, со мной случилась беда, задевшая и вас. Я ездил на недельку в деревню в половине октября, и, возвращаясь от вокзала до дому, выронил из саней чемодан. В чемодане были книги и рукописи, и корректуры. И книга одна пропала ваша: первый том Гризбаха (иенский профессор-теолог. — В. Р.). Все объявления ни к чему не привели. Надеюсь еще найти у букинистов. Я знаю, что вы простите мне, но мне и совестно, и досадно лишиться книги, которая мне всегда нужна. Лев Толстой» (63, 142–143).

H. Н. Страхов — Л. Н. Толстому 12 декабря 1883 г. Петербург

«Если так, то напишите же, бесценный Лев Николаевич, о Тургеневе. Как я жажду прочесть что-нибудь с такою глубокою подкладкою, как Ваша! А то наши писания — какое-то баловство для себя или комедия, которую мы играем для других. В своих Воспоминаниях (о Достоевском) я все налегал на литературную сторону дела, хотел написать страничку из Истории Литературы; но не мог вполне победить своего равнодушия. Лично о Достоевском я старался только выставить его достоинства; но качеств, которых у него не было, я ему не приписывал. Мой рассказ о литературных делах вероятно мало Вас занял. Сказать ли однако прямо? И Ваше определение Достоевского, хотя многое мне прояснило, все-таки мягко для него. Как может совершиться в человеке переворот, когда ничто не может проникнуть в его душу дальше известной черты? Говорю — ничто — в точном смысле этого слова; так мне представляется эта душа. О, мы несчастные и жалкие создания! И одно спасение — отречься от своей души.

За книги, которые я Вам послал, я не хочу с Вас ничего брать, кроме самого маленького спасибо. Мне они достались за бесценок (напр. Joly (Перевод Марка Аврелия.) за 20 к.), да кроме того я все еще получаю маленькие деньги за разрозненные части первого издания Вашей Азбуки. Сколько этих денег, я, по лености, не сумею сказать, не записывал; но хоть они не вполне покроют книги, — разница будет пустая. Мне главное, чтобы книги были Вам приятны. Гризбаха я давно не считал своим. Постараюсь поискать — нельзя ли будет в Лейпциге найти его. Но во всяком случае его можно заменить — большим изданием Тишендорфа (немецкий теолог и исследователь Библии. — В. Р.), которое вероятно сейчас можно будет выслать Вам, если пожелаете. Ни на какую книгу я не смотрю, как на образец для Вас, а только как на материал, пособие. А что за корректуры потеряны Вами? (Это были корректуры книги «В чем моя вера», которая тогда печаталась в количестве 50 экземпляров, но была запрещена Победоносцевым. — В. Р.) Здесь были слухи о Вашей статье для P. Мысли (журнал «Русская мысль»).

У Кузминских я обедаю каждую среду, и очень стало мне это приятно. Оттуда узнаю и об Вас. Они живут трудно, и заняты и средства их в самый обрез. Я же живу легко: и денег, и даже времени у меня довольно. Недавно у меня скопилось до 1000 рублей, в первый раз в жизни. Спокойствие мое возрастает; но здоровье изменяет. В последнее время — мучат глаза, не дают читать — великое для меня горе. Каждый день думаю о смерти, и так ясно мне, как она подходит все ближе и ближе. Хотелось бы еще написать о естественных науках и о том неведомом Боге, который всегда к нам близок.

Простите, бесценный Лев Николаевич. От всей души желаю Вам всего хорошего. Благодарю Вас за письмо, в котором мне так и послышался пульс сильной жизни, которою Вы живете.

Вспоминайте иногда Вашего усердного Н. Страхова» (ПС П. Т. 2. С. 660–661).

Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому 29 августа 1892 г. Санкт-Петербург

^{В. В. Розанов}

«В первый же день, когда я вернулся домой, я прочитал в Русском Вестнике за август статью Розанова об Мире как целом[120] и очень удивился, что встретил там как будто продолжение Ваших речей, бесценный Лев Николаевич (о книге речь шла во время пребывания Страхова в Ясной Поляне летом 1892 г. — В. Р.). В конце статьи он укоряет меня в том, что я «не договариваю своих мыслей до конца», что у меня «нежелание обнаружить самые заветные из своих убеждений перед толпою». Затем он утверждает, что «быть непременно только разумным, быть всегда правильным, размеренно добродетельным — вовсе не есть для человека наилучшее». (Очень дико выражено!) И заканчивает так:

^{Портрет Н. Н. Страхова. Рис. Т. Л. Толстой. 1880-е гг.}

«У г. Страхова есть, по-видимому, некоторое недоверие к своим читателям, и, желая влиять на них, говоря все, что могло бы наилучше образовать их ум и сердце, он не говорит еще самого интересного, что они могли бы узнать от него. То, что вызывалось в давние годы необходимостью, потом стало уже привычкой. Но для читателя сочинений его, для понимающего их смысл и значительность, всегда останется печальным, что между ним и множеством людей никогда не будет совершенно отброшена разделяющая завеса, что некоторая пленка (!) благоразумия всегда будет удерживать и его и других на почтительном расстоянии от того, к кому они и могли бы, и хотели бы быть гораздо ближе».

Не правда ли, что это сходится с Вашим советом — рассказывать себя, выйти перед читателем без мундира и без орденов?

Пленка благоразумия, я думаю, опечатка[121], но мысль совершенно понятна. Об Вашем совете я прилежно думал и наконец сказал себе: Как странно! Они хотят, чтобы я перестал быть самим собою! Ведь моя объективность и есть выражение моего ума, моей натуры. Я не могу говорить о своих личных делах и вкусах; мне это стыдно, стыдно заниматься собою и занимать других своею личностью. Мне кажется всегда, что это не может быть для других занимательно, и потому я берусь за их дела, за их интересы, или рассуждаю об общих, объективных вопросах. Или еще иначе: у меня есть действительное расположение к скромности; я не считаю себя, как Руссо или Достоевский, образцами людей — напротив, я очень ясно вижу свою слабость и скудость, и потому высоко ценю всякую силу и способность других, а главное — ищу всегда общей мерки чувств и мыслей, а не увлекаюсь своими мгновенными расположениями, не считаю своих мнений и волнений за норму, за пример и закон. Достоевский, создавая свои лица по своему образу и подобию, написал множество полупомешанных и больных людей и был твердо уверен, что списывает с действительности и что такова именно душа человеческая. К такой ошибке я неспособен, я не могу не объективировать самого себя, я слишком мало влюблен в себя и вижу хотя отчасти свои недостатки.

Теперь возьмите все это вместе; мою стыдливость, деликатность, скромность — ведь это моя душа, положительная сторона моего существа, которую я сам ценю и всячески стараюсь поддерживать. Если она выразилась в моих писаниях, то тем лучше — у меня, значит, есть настоящее своеобразие, определенная физиономия и я готов радоваться упрекам Розанова.

Но возьмем дело с другой стороны. С этими качествами связана скрытность, гордость, сухость, недоверие, отсутствие живых отношений к людям. Это оборотная сторона моей души, и Вы знаете, как она связывается с лицевою стороною. Что же мне делать? Я подавляю эти недостатки сколько могу, стараюсь дать им наилучший смысл, обратить в соответствующие им достоинства. Кроме того, всегда я жажду любви, доверия, нежности, но мое самолюбие и гордость меня коробят и отталкивают.

Но зачем же и для кого я стану рассказывать эти обыкновеннейшие истории? Я очень ясно отличаю мое личное, случайное, от того, что имеет общий интерес; когда пишу, то стараюсь возводить свои мысли до общеинтересного, для всех законного и убедительного: тогда я уверен, что меня не обманывает свойство моей души и случай моей жизни.

Самое интересное и важное в моей личной жизни есть, конечно, мои пороки и проступки, и то, как я с ними боролся и борюсь. С 1868 года я не знаю женщин и перестал пьянствовать, следовательно, началась для меня не жизнь, а житие, как выражался Писемский. Я пришел тогда в страшное состояние, боялся сойти с ума, и потому бросил все свое распутство и решил оттерпеться, чтобы спасти свой ум. Было трудно, но я уперся и после многих лет почувствовал, что оправляюсь. Эта история моего самосохранения, пожалуй, поучительна. Наши желания и наши чувства от нас не зависят; но не делать того, к чему побуждают нас наши чувства и желания, мы всегда можем. Нужно бы написать об этом, но, если успею, то все-таки напишу вообще, а не стану рассказывать своих опытов. По этому правилу я и до сих пор веду себя. Я оттерпливаюсь от дурных мыслей и чувств, не даю им ходу и останавливаюсь только на ясных мыслях и добрых чувствах. Рассказывать эту постоянную борьбу, иногда очень горькую и противную, я считаю вовсе не нужным, не нахожу ее для самого себя занимательною. Зачем копаться в собственных извержениях?

Может быть, я чаще других подвергаюсь душевному упадку, и этот упадок имеет у меня особый вид — что же из этого? Все-таки лучше прятаться, когда у нас случается понос и рвота. Истинная наша жизнь совершается, когда мы вполне крепки и здоровы душою, и у меня бывают дни и часы такого здоровья. У других и вся жизнь чистая, здоровая: таков был Н. Я. Данилевский.

^{Н. Я. Данилевский}

Вот мое объяснение, бесценный Лев Николаевич, самое искреннее. Вы желаете, чтобы я снял мундир и ордена; но этот мундир есть моя собственная кожа и я выскочить из нее не могу. Разве я не правдивый и добросовестный писатель? Когда пишу и не нахожу надлежащего слова или не вижу правильного развития мысли, я просто не могу писать, останавливаюсь. Поэтому я очень редко переправляю, и целые страницы пишу медленно, но без всяких помарок.

О, Боже мой! Все ведь можно преувеличивать, и свои достоинства, и свои недостатки, и свое самодовольство, и свое раскаяние, и радость и муки. Я боюсь этой фальши. Я слишком раздражителен и впечатлителен, и потому ищу всегда покоя и равновесия. Я пропитан скептицизмом, и потому крепко держусь за ясные, твердые истины. А что я не высказываюсь до конца, то ведь потому, что это гораздо труднее, чем полагают те, кто этого требует. Есть знаменитый пример — Платон; его разговоры не имеют окончательных выводов. Главное дело в том, чтобы рассуждать, мыслить; а поприще мысли мне всегда казалось безбрежным океаном.

Но довольно, довольно! простите меня и скажите мне хоть несколько слов в ответ на эти признания. Нужно быть самим собою — этого правила я всегда держался; но Вы — сердцевед и можете указать мне, где я прикидываюсь и ломаюсь.

Простите, что долго не писал Вам. Тут меня одолели хлопоты — нужно было разъезжать по дачам, чтобы навестить знакомых, которых давно не видал. Бедный Вышнеградский! Он все не вполне поправился и попросился в отставку.

Усердно кланяюсь Софье Андреевне, Татьяне Андреевне (Кузминской. — В. Р.), Татьяне Львовне и Марье Львовне. Дамы всегда дома, а мужчин угадать нелегко, где они.

Простите и не забывайте

Вашего неизменного Н. Страхова» (ПС П. Т. 2. С. 909–911).

Л. Н. Толстой — H. Н. Страхову 3 сентября 1892 г. Я. П.

«Дорогой Николай Николаевич.

Получил ваше чудесное письмо и — и согласился и не согласился с ним. Не согласился, потому что письмо ваше лучше всего подтверждает мои слова и опровергает его содержание.

В письме этом вы именно делаете то, что я вам советовал, и последствия этого те, что вы и убеждаете и умиляете меня. — Нет, я остаюсь при своем мнении. Вы говорите, что Достоевский описывал себя в своих героях, воображая, что все люди такие. И что ж! результат тот, что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее. — Не только в художественных, но в научных философских сочинениях, как бы он ни старался быть объективен — пускай Кант, пускай Спиноза, — мы видим, я вижу душу только, ум, характер человека пишущего.

Получил и вашу брошюру из Русского Вестника («Ход и характер современного естествознания». — В. Р.), и очень мне понравилось. Так кратко и так содержательно. Знаю, что вы уже не переделаетесь, да я и не думаю об этом; но и в вашей манере писать есть то самое, что выражает сущность вашего характера. Ну, да я, кажется, запутался. Целую вас, прощайте пока. Я всё живу по-старому. Всё то же работаю и всё так же ближусь к концу, но не достигаю его.

Пишите, пожалуйста. Мы на днях едем на короткое время в Бегичевку.

Любящий вас Л. Толстой. 3 сентября. Погода чудная» (66, 253–254).

Из Яснополянских записок Д. П. Маковицкого 31 января 1907 г. Я. П.

«Софья Андреевна рассказала про свою работу над письмами Л. Н. к Урусову и другим, про письма Н. Н. Страхова, острую критику им «Ивана-дурака», что нет в нем «сказочного» (критик увидел в произведении «недостаток художественного развития». — В. Р.). Потом, что Страхов писал про Достоевского, Фета. Он Достоевского не любил, хоть писал о нем. Л. Н. подтвердил» (Маковицкий Д. П. Кн. 2. С. 363).

27 февраля 1907 г. Я. П.

«Софья Андреевна рассказала, как работала в Историческом музее. Читала письмо Страхова к Л. Н. о Достоевском, биографию которого Страхов писал; пишет, что он был тщеславный, злой, развратный; как об этом писать? Решил умолчать, пусть зло погибнет.

Л. Н.: Вполне, вполне, вполне! Это на него похоже — и прекрасно» (Маковицкий Д. П. Кн. 2. С. 385).

31 августа1907 г. Я. П.

«Софья Андреевна читала сегодня Страховым (Федору Алексеевичу[122] и его жене. — В. Р.) из «истории своей жизни» «перелом» Л. Н. и их трудную супружескую жизнь в то время. Кроме того, письмо Н. Н. Страхова о Достоевском — что перестал писать его биографию, потому что Достоевский был зол и развратен и об этом не может ни писать, ни скрывать этого. Федор Алексеевич ей советовал не печатать этого письма. Софья Андреевна настаивает, т. к. истина ей дорога» (Маковицкий Д. П. Кн. 2. С. 495).

2 июля 1908 г. Я. П.

«Л. Н.: хвалил фортепьяно как музыкальный инструмент. Квартет скрипачей редко сыгрывается, на фортепьяно же чувствуется личность пианиста. В молодости скрипка и виолончель действовали сильнее.

Я рассказал Софье Андреевне про фельетон в «Руси» «Сплетня о Достоевском»[123], где опровергается, что Достоевский будто бы был безнравственной жизни, как недавно вспоминала Софья Андреевна, опираясь на письмо Н. Н. Страхова.

Л. Н. не знал, что такие вещи говорились о Достоевском:

— Нехорошо было со стороны Страхова» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 133).

Достоевская Анна Григорьевна ОТВЕТ СТРАХОВУ

«Вот и теперь, уже перед близким концом, приходится мне выступить в защиту светлой памяти моего незабвенного мужа против гнусной клеветы, взведенной на него человеком, которого муж мой, я и вся наша семья десятки лет считали своим искренним другом. Я говорю о письме H. Н. Страхова к графу Л. Н. Толстому (от 28 ноября 1883 г.), появившемся в октябрьской книжке «Современного мира» за 1913 год.

В ноябре этого года, вернувшись после лета в Петроград и встречаясь с друзьями и знакомыми, я была несколько удивлена тем, что почти каждый из них спрашивал меня, читала ли я письмо Страхова к графу Толстому? На мой вопрос, где оно было напечатано, мне отвечали, что читали в какой-то газете, но в какой — не помнят. Я не придавала значения подобной забывчивости и не особенно заинтересовалась известием, так как что, кроме хорошего (думала я), мог написать H. Н. Страхов о моем муже, который всегда выставлял его как выдающегося писателя, одобрял его деятельность, предлагал ему темы, идеи для работы? Только потом я догадалась, что никому из «забывчивых» моих друзей и знакомых не хотелось огорчить меня смертельно, как сделал это наш фальшивый друг своим письмом. Прочла я это злосчастное письмо только летом 1914 года, когда стала разбирать бесчисленные вырезки из газет и журналов, доставленные мне агентством для пополнения московского «Музея памяти Ф. М. Достоевского».

[Далее А. Г. Достоевская приводит переписку между Н. Н. Страховым и Л. Н. Толстым, в которой речь идет о своеобразие личности Достоевского. Переписка дана выше в письмах Н. Н. Страхова к Л. Н. Толстому от 28.11.1883; 12.12.1883 и Л. Н. Толстого к Н. Н. Страхову от 30.1.12 (?) 1883]

Письмо H. Н. Страхова возмутило меня до глубины души. Человек, десятки лет бывавший в нашей семье, испытавший со стороны моего мужа такое сердечное отношение, оказался лжецом, позволившим себе взвести на него такие гнусные клеветы! Было обидно — за себя, за свою доверчивость, за то, что оба мы с мужем так обманулись в этом недостойном человеке.

Меня удивило в письме H. Н. Страхова, что «все время писанья (Воспоминаний) он боролся с подымавшимся в нем отвращением». Но зачем же, чувствуя отвращение к взятому на себя труду и, очевидно, не уважая человека, о котором взялся писать, Страхов не отказался от этого труда, как сделал бы на его месте всякий уважающий себя человек? Не потому ли, что не желал поставить меня, издательницу, в затруднительное положение в деле приискания биографа? Но ведь биографию взял на себя писать Ор. Ф. Миллер, да и имелись в виду другие литераторы (Аверкиев, Случевский), написавшие ее для дальнейших изданий.

^{О. Ф. Миллер}

Страхов говорит в своем письме, что Достоевский был зол, и в доказательство приводит глупенький случай с кельнером, которым он будто бы «помыкал». Мой муж, из-за своей болезни, был иногда очень вспыльчив, и возможно, что он закричал на лакея, замедлившего подать ему заказанное кушанье (в чем другом могло бы выразиться «помыкание» кельнера?), но это означало не злость, а лишь нетерпеливость. И как неправдоподобен ответ слуги: «Я ведь тоже человек!» В Швейцарии простой народ так груб, что слуга, в ответ на обиду, не ограничился бы жалостными словами, а сумел и посмел бы ответить сугубою дерзостью, вполне рассчитывая на свою безнаказанность.

Не могу понять, как у Страхова поднялась рука написать, что Федор Михайлович был «зол» и «нежно любил одного себя»? Ведь Страхов сам был свидетелем того ужасного положения, в которое оба брата Достоевские были поставлены запрещением «Времени», происшедшим благодаря неумело написанной статье («Роковой вопрос») самого же Страхова. Ведь не напиши Страхов такой неясной статьи, журнал продолжал бы существовать и приносить выгоды, и после смерти M. М. Достоевского на плечи моего мужа не упали бы все долги по журналу и не пришлось бы ему всю свою остальную жизнь так мучиться из-за уплаты взятых на себя по журналу обязательств. Поистине можно сказать, что Страхов был злым гением моего мужа не только при его жизни, но, как оказалось теперь, и после его смерти. Страхов был очевидцем и того, что Федор Михайлович долгое время помогал семье своего умершего брата M. М. Достоевского, своему больному брату Николаю Михайловичу и пасынку П. А. Исаеву. Человек со злым сердцем, любивший одного себя, не взял бы на себя трудно выполнимых денежных обязательств, не взял бы на себя и заботу о судьбе родных. И вот, зная мельчайшие подробности жизни Федора Михайловича, сказать про него, что он был «зол» и «нежно любил одного себя», было со стороны Страхова полною недобросовестностью.

Со своей стороны, я, прожившая с мужем четырнадцать лет, считаю своим долгом засвидетельствовать, что Федор Михайлович был человеком беспредельной доброты. Он проявлял ее в отношении не одних лишь близких ему лиц, но и всех, о несчастии, неудаче или беде которых ему приходилось слышать. Его не надо было просить, он сам шел со своею помощью. Имея влиятельных друзей (К. П. Победоносцева, Т. И. Филиппова, И. А. Вышнеградского), муж пользовался их влиянием, чтобы помочь чужой беде. Скольких стариков и старух поместил он в богадельни, скольких детей устроил в приюты, скольких неудачников определил на места! А сколько приходилось ему читать и исправлять чужих рукописей, сколько выслушивать откровенных признаний и давать советы в самых интимных делах. Он не жалел ни своего времени, ни своих сил, если мог оказать ближнему какую-либо услугу.

Помогал он деньгами, а если их не было, ставил свою подпись на векселях и, случалось, платился за это. Доброта Федора Михайловича шла иногда вразрез с интересами нашей семьи, и я подчас досадовала, зачем он так бесконечно добр, но я не могла не приходить в восхищение, видя, какое счастье для него представляет возможность сделать какое-либо доброе дело.

Страхов пишет, что Достоевский был «завистлив». Но кому же он завидовал? Все, интересующиеся русскою литературой, знают, что Федор Михайлович всю жизнь благоговел пред гением Пушкина и лучшею статьею, возвеличившею великого поэта, была Пушкинская речь, произнесенная им в Москве при открытии ему памятника.

Трудно допустить в Федоре Михайловиче зависть к таланту графа JI. Толстого, если припомнить, что говорил о нем мой муж в своих статьях «Дневник писателя». Возьму, для примера, «Дневник» за 1877 год: в январском номере, говоря о герое «Детства и Отрочества», Федор Михайлович выразился, что это «чрезвычайно серьезный психологический этюд над детской душой, удивительно написанный» В февральском выпуске муж называет Толстого «необыкновенной высоты художником». В «Дневнике» за июль — август Федор Михайлович выставил «Анну Каренину» как «факт особого значения, который бы мог отвечать за нас Европе, на который мы могли бы указать Европе». Далее (там же) говорит: «Он гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа, в сцене смертельной болезни героини романа». В заключение статьи муж говорит: «Такие люди, как автор Анны Карениной, — суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их».

В знаменитом романисте Гончарове Федор Михайлович не только ценил его «большой ум», но высоко ставил его талант, искренно любил его и называл своим любимейшим писателем.

Отношения моего мужа к Тургеневу в юности были восторженные. В письме к брату от 16 ноября 1845 года он пишет про Тургенева: «Но брат, что это за человек! Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, — я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец, характер, неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе». Впоследствии Федор Михайлович разошелся с ним в убеждениях, но Тургенев в письме своем от 28 марта (9 апреля) 1877 года писал: «Я решился написать Вам это письмо, несмотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в нашей литературе». В 1880 году на московском празднестве, говоря о пушкинской Татьяне, Федор Михайлович сказал: «Такой красоты положительный тип русской женщины почти уже не повторялся в нашей художественной литературе — кроме, разве, образа Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева».

Говорить ли об отношении Федора Михайловича к поэту Некрасову, который всегда был дорог ему по воспоминаниям юности и которого он называл великим поэтом, создавшим великого «Власа»? Статья по поводу смерти Некрасова, в которой Федор Михайлович сказал, что «он в ряду поэтов (т. е. приходивших с «новым словом») должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым», эта статья, по признанию знатоков русской литературы, могла считаться лучшею из статей, написанных по поводу кончины поэта.

Вот каковы были отношения моего мужа к талантам и произведениям наших выдающихся писателей, и слова Страхова, что Достоевский был завистлив, были жестокою к нему несправедливостью.

Но еще более вопиющею несправедливостью были слова Страхова, что мой муж был «развратен», что «его тянуло к пакостям, и он хвалился ими». В доказательство Страхов приводит сцену из романа «Бесы», которую «Катков не хотел печатать, но Достоевский здесь ее читал многим».

Федору Михайловичу для художественной характеристики Николая Ставрогина необходимо было приписать герою своего романа какое-либо позорящее его преступление. Эту главу романа Катков действительно не хотел напечатать и просил автора ее изменить. Федор Михайлович был огорчен отказом и, желая проверить правильность впечатления Каткова, читал эту главу своим друзьям: К. П. Победоносцеву, А. Н. Майкову, H. Н. Страхову и др., но не для похвальбы, как объясняет Страхов, а прося их мнения и как бы суда над собой. Когда же все они нашли, что сцена «чересчур реальна», то муж стал придумывать новый варьянт этой необходимой, по его мнению, для характеристики Ставрогина сцены. Варьянтов было несколько, и между ними была сцена в бане (истинное происшествие, о котором мужу кто-то рассказывал). В сцене этой принимала преступное участие «гувернантка», и вот ввиду этого, лица, которым муж рассказывал варьянт (в том числе и Страхов), прося их совета, выразили мнение, что это обстоятельство может вызвать упреки Федору Михайловичу со стороны читателей, будто он обвиняет в подобном бесчестном деле «гувернантку» и идет таким образом против так называемого «женского вопроса», как когда-то упрекали Достоевского, что он, выставив убийцей студента Раскольникова, будто бы тем самым обвиняет в подобных преступлениях наше молодое поколение, студентов.

И вот этот варьянт романа, эту гнусную роль Ставрогина, Страхов, в злобе своей, не задумался приписать самому Федору Михайловичу, забыв, что исполнение такого изощренного разврата требует больших издержек и доступно лишь для очень богатых людей, а мой муж всю свою жизнь был в денежных тисках. Ссылка Страхова на профессора П. А. Висковатова для меня тем поразительнее, что профессор никогда у нас не бывал; Федор же Михайлович имел о нем довольно легковесное мнение, чему служит доказательством приведенный в письме к А. Н. Майкову рассказ о встрече в Дрездене с одним русским.

^{Анна Достоевская с дочерью Любовью и сыном Федором. 1880-е гг.}

С своей стороны, я могу засвидетельствовать, что, несмотря на иногда чрезвычайно реальные изображения низменных поступков героев своих произведений, мой муж всю жизнь оставался чуждым «развращенности». Очевидно, большому художнику благодаря таланту не представляется необходимым самому проделывать преступления, совершенные его героями, иначе пришлось бы признать, что Достоевский сам кого-нибудь укокошил, если ему удалось так художественно изобразить убийство двух женщин Раскольниковым.

С глубокою благодарностью вспоминаю я, как относился Федор Михайлович ко мне, как оберегал меня от чтения безнравственных романов и как возмущался, когда я, по молодости лет, передавала ему слышанный от кого-либо скабрезный анекдот. В своих разговорах муж мой всегда был очень сдержан и не допускал циничных выражений. С этим, вероятно, согласятся все лица, его помнящие.

Прочитав клеветническое письмо Страхова, я решила протестовать. Но как это сделать? Для возражения против письма было упущено время: появилось оно в октябре 1913 года, я же узнала о нем почти через год. Да и что такое значит возражение, помещенное в газетах? Оно затеряется в текущих новостях, забудется, да и многими ли будет прочтено? Я стала советоваться с моими друзьями и знакомыми, из которых некоторые знавали моего покойного мужа. Мнения их разделились. Одни говорили, что к этим гнусным клеветам надо отнестись с презрением, которое они заслуживают. Говорили, что значение Федора Михайловича в русской и всемирной литературе настолько высоко, что клеветы не повредят его светлой памяти; указывали и на то, что появление письма не вызвало даже никаких толков в текущей литературе, до того большинству пишущих была ясна клевета и понятен клеветник. Другие говорили, что, напротив, мне необходимо протестовать, помня пословицу: «Calomniez, calomniez, il en reste toujours quelque chose!» («Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется!» (франц.) — В. Р.) Говорили, что из того обстоятельства, что я, посвятившая всю свою жизнь служению мужу и его памяти, не нашла возможным опровергнуть клевету, могут вывести, что в ней заключалось что-нибудь верное. Мое молчание явилось бы как бы подтверждением клеветы.

Многие, возмущенные письмом Страхова, находили, однако, что одно мое опровержение недостаточно. Что следует друзьям и лицам, с добрым чувством помнящим Федора Михайловича, написать протест против взведенных на него Страховым клевет. Некоторые лица взяли на себя труд составления протеста и собирания подписей. Другие лица захотели выразить свое возмущение отдельными письмами. Многие из друзей моих высказали мнение, что, в противовес клевете, следовало бы приложить к протесту статьи (воспоминания), которые разновременно были напечатаны в журналах и рисуют Федора Михайловича как необычайно доброго и отзывчивого человека. Следуя совету друзей, присоединяю как протест, так и статьи к моим воспоминаниям.

Говоря со многими лицами по поводу этого злосчастного, так омрачившего последние мои годы письма, я спрашивала, как они представляют себе, — что побудило Страхова написать его письмо? Большинство склонялось к тому, что это было «jalousie de métier» (профессиональная зависть, франц. — В. Р.), столь обычное в литературном мире; что, вероятно, Федор Михайлович по своей искренности, а может быть, и резкости, обидел Страхова (последний и сам говорит об этом), и вот явилось желание отомстить, хотя бы и умершему. Высказать свое мнение печатно Страхов не посмел, так как знал, что вызовет против себя слишком много защитников памяти Достоевского, а ссориться с людьми было не в характере Страхова. Одно из лиц, близко знавшее Страхова, высказало мне мысль, что своим письмом он хотел «очернить, принизить» Достоевского в глазах Толстого. Когда я усомнилась в этом предположении, мой собеседник высказал свое мнение о Страхове довольно оригинально.

^{Н. Н. Страхов. Конец 1880-х гг.}

«Кто, в сущности, был Страхов? Это исчезнувший в настоящее время тип «благородного приживальщика», каких было много в старину. Вспомните, он месяцами гостит у Толстого, у Фета, у Данилевского, а по зимам ходит по определенным дням обедать к знакомым и переносит слухи и сплетни из дома в дом. Как писатель-философ он был мало кому интересен, но он был всюду желанный гость, так как всегда мог рассказать что-нибудь новое о Толстом, другом которого он считался. Дружбою этою он очень дорожил, и, будучи высокого о себе мнения, возможно, что считал себя опорою Толстого. Каково же могло быть возмущение Страхова, когда Толстой, узнав о смерти Достоевского, назвал усопшего своей «опорой» и высказал искреннее сожаление, что не встречался с ним. Возможно, что Толстой часто восхищался талантом Достоевского и говорил о нем, и это коробило Страхова, и, чтоб пресечь это восхищение, он решил взвести на Достоевского ряд клевет, чтобы его светлый образ потускнел в глазах Толстого. Возможно, что у Страхова была и мысль отомстить Достоевскому за нанесенные когда-то обиды, очернив его пред потомством, так как, видя, каким обаянием пользуется его гениальный друг, он мог предполагать, что впоследствии письма Толстого и его корреспондентов будут напечатаны, и хоть чрез много-много лет злая цель его будет достигнута».

Не разделяя исключительное мнение моего собеседника, я закончу этот тяжелый эпизод моей жизни словами письма Страхова: «В человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости» (Достоевская А. Г. С. 416–426).

Из рассказов З. А. Трубецкой о Ф. М. Достоевском и А. П. Философовой

Философова Анна Павловна — литератор, деятельница женского движения в России, жена главного военного прокурора, члена Государственного совета; в конце 1870-х годов сблизилась с Ф. М. Достоевским, считая его «дорогим нравственным духовником», состояла с ним в переписке, писатель ценил и любил ее, часто бывал у нее, считал, что у нее «прекрасное умное сердце».

Трубецкая Зинаида Александровна[124] — внучка А. П. Философовой по линии матери, ее дядя Владимир Владимирович — сын Анны Павловны. В семье свято хранили воспоминания о Ф. М. Достоевском. Историю с девочкой, так ранившую в детстве Достоевского, З. А. Трубецкая слышала от своего дяди — Владимира Владимировича.

«Мой дядя Владимир Владимирович рассказывал нам следующий эпизод, очевидцем которого он был сам.

На этот раз гостей у Анны Павловны было немного, и после обеда все гости, среди которых был и Достоевский, перешли в маленькую гостиную пить кофе. Горел камин, и свечи люстр освещали красивые отливы платьев и камней. Началась беседа. Достоевский как всегда забрался в угол. Я, рассказывал дядя, по молодости лет подумывал, как бы удрать незаметно… Как вдруг кто-то из гостей поставил вопрос: какой, по вашему мнению, самый большой грех на земле? Одни сказали — отцеубийство, другие — убийство из-за корысти, третьи — измена любимого человека… Тогда Анна Павловна обратилась к Достоевскому, который молча, хмурый, сидел в углу. Услышав обращенный к нему вопрос, Достоевский помолчал, как будто сомневаясь, стоит ли ему говорить. Вдруг его лицо преобразилось, глаза засверкали, как угли, на которые попал ветер мехов, и он заговорил. Я, рассказывает дядя, остался, как прикованный, стоя у двери в кабинет отца, и не шелохнулся в течение всего рассказа Достоевского.

Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь… Самый ужасный, самый страшный грех — изнасиловать ребенка. Отнять жизнь — это ужасно, говорил Достоевский, но отнять веру в красоту любви — еще более страшное преступление. И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!» И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в «Бесах»…

Этот рассказ я неоднократно слышала от своего дяди и помню, как он был страшно возмущен, когда прочел печально известное письмо Страхова к Л. Толстому, в котором Страхов приписал преступление Ставрогина самому Достоевскому. Дядя снова вспомнил рассказ Достоевского в салоне Анны Павловны и сказал, что это чудовищная клевета, что этого не могло быть даже и в мыслях Достоевского, ибо мысль еще грешнее действия!» (Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. С. 25–26).

«…Но, может быть, такова и должна быть жизнь людей. Так, как живут теперь люди с своими императорами, королями и правительствами, с своими палатами, парламентами, с своими миллионами солдат, ружей и пушек, всякую минуту готовых наброситься друг на друга. Может быть, так и должны жить люди с своими фабриками и заводами ненужных или вредных вещей, на которых, работая 10, 12, 15 часов в сутки, гибнут миллионы людей, мужчин, женщин и детей, превращенных в машины. Может быть, так и должно быть, чтобы все больше и больше пустели деревни и наполнялись людьми города с их трактирами, борделями, ночлежными домами, больницами и воспитательными домами. Может быть, так и должно быть, чтобы все меньше и меньше становилось честных браков, а все больше и больше проституток и женщин, в утробе убивающих плод. Может быть, так и должно быть, чтобы сотни и сотни тысяч людей сидели по тюрьмам, в общих или одиночных камерах, губя свои души. Может быть, так и надо, чтобы та вера Христа, которая учит смирению, терпению, перенесению обид, деланию ближнему того, чего себе хочешь, любви к нему, любви к врагам, совокуплению всех воедино, может быть, так нужно, чтоб вера Христа, учащая этому, передавалась бы людям учителями разных сотен враждующих между собою сект в виде учения нелепых и безнравственных басен о сотворении мира и человека, о наказании и искуплении его Христом об установлении таких или таких таинств и обрядов. Может быть, что все это так нужно и свойственно людям, как свойственно муравьям жить в муравейниках, пчелам в ульях, и тем и другим воевать и работать для исполнения закона своей жизни. Может быть, это самое нужно людям, таков их закон. И может, требование разума и совести о другой, любовной и блаженной жизни, — может быть, это требование мечта и обман, и не надо и нельзя думать о том, что люди могут жить иначе. Так и говорят некоторые. Но сердце человеческое не верит этому; и как всегда, оно громко вопияло против ложной жизни, призывало людей к той жизни, которую требуют откровение, разум и совесть, так еще сильнее, сильнее, чем когда-нибудь, оно вопиет в наше время.

В рукописи зачеркнут: Опомнитесь, одумайтесь, братья, остановимся на том пути, по которому идем, чтобы посмотреть, не ведет ли нас этот путь в погибель. Наш русский писатель сказал: Подумай о том, что такое твоя жизнь, как сказал Достоевский. Подумай только о том, что

Прошли века, тысячелетия — вечность времени, и нас не было. И вдруг мы живем, радуемся, думаем, любим. — Мы живем, и срок этой жизни нашей по Давиду 70 крошечных лет, пройдут они, и мы исчезнем, и этот 70-летний предел закроет опять вечность времени, и нас не будет такими, какими мы теперь, уж никогда. И вот, нам дано прожить эти в лучшем случае 70 лет, а то может быть только часы даже, прожить или в тоске и злобе или в радости и любви, прожить их с сознанием того, что все то, что мы делаем, не то и не так, или с сознанием того, что мы сделали, хотя и несовершенно и слабо, но то, именно то, что должно и можно было сделать в этой жизни.

«Одумайтесь, Одумайтесь, Одумайтесь!» — кричал еще Иоанн Креститель; «одумайтесь», провозглашал Христос; «одумайтесь», провозглашает голос Бога, голос совести и разума…» (27, 531–532).

«Что такое искусство?» (1897–1898)

«Христианское искусство или вызывает в людях те чувства, которые через любовь к Богу и ближнему влекут их ко всё большему и большему единению, делают их готовыми и способными к такому единению, или же вызывает в них те чувства, которые показывают им то, что они уже соединены единством радостей и горестей житейских. И потому христианское искусство нашего времени может быть и есть двух родов: 1) искусство, передающее чувства, вытекающие из религиозного сознания положения человека в мире, по отношению к Богу и ближнему, — искусство религиозное, и 2) искусство, передающее самые простые житейские чувства, такие, которые доступны всем людям всего мира, — искусство всемирное. Только эти два рода искусства могут считаться хорошим искусством в наше время.

Первый род, религиозного искусства, передающего как чувства положительные — любви к Богу и ближнему, так и отрицательные — негодования, ужаса перед нарушением любви, проявляется преимущественно в форме слова и отчасти в живописи и ваянии; второй же род — всемирного искусства, передающий чувства, доступные всем, проявляется и в слове, и в живописи, и в ваянии, и в танцах, и в архитектуре, и преимущественно в музыке.

^{Фридрих Шиллер}

^{Чарльз Диккенс}

^{Виктор Гюго}

^{Ф. М. Достоевский}

^{Джордж Элиот (настоящее имя Мэри Энн Эванс) — английская писательница}

^{Гарриет Бичер-Стоу — американская писательница, автор романа «Хижина дяди Тома»}

Если бы от меня потребовали указать в новом искусстве на образцы по каждому из этих родов искусства, то как на образцы высшего, вытекающего из любви к Богу и ближнему, религиозного искусства, в области словесности я указал бы на «Разбойников» Шиллера; из новейших — на «Les pauvres gens» V. Hugo и его «Misérables» («Бедные люди» Гюго, «Отверженные», франц. — В. Р.), на повести, рассказы, романы Диккенса: «Tale of two cities», «Chimes» («История двух городов», «Колокола», англ. — В. Р.)) и др., на «Хижину дяди Тома», на Достоевского, преимущественно его «Мертвый дом», на «Адам Вид» Джоржа Эллиота» (30, 159–160).

«Что такое искусство?» (1897–1898)

[Обратите внимание на то, что Толстой, работая над вариантами трактата об искусстве, несколько раз обращается к перечислению имен великих писателей, «передающих самые высокие чувства», способствующих единению людей, их духовно-нравственному преображению; некоторые из них выпадают, появляются новые, но имена Гюго, Диккенса и Достоевского указаны везде, включая канонический текст, с которого начинается цитирование.]

«Искусство есть духовный орган человеческой жизни и его нельзя уничтожить, и потому, несмотря на все усилия, делаемые людьми высших классов для того, чтобы скрыть тот религиозный идеал, которым живет человечество, идеал этот всё более и более сознается людьми и всё чаще и чаще среди нашего извращенного общества выражается отчасти и в науке, и в искусстве. С начала нынешнего столетия появляются всё чаще и чаще и в литературе, и в живописи произведения высшего религиозного искусства, проникнутые истинным христианским духом, так же как и произведения всенародного, доступного всем житейского искусства. Так что самое искусство знает истинный идеал нашего времени и стремится к нему. С одной стороны, лучшие произведения искусства нашего времени передают чувства, влекущие к единению и братству людей (таковы произведения Диккенса, Гюго, Достоевского; в живописи — Милле, Бастиен Лепажа, Жюль Бретона, Лермита и других); с другой стороны, они стремятся к передаче таких чувств, которые свойственны не одним людям высших сословий, но таких, которые могли бы соединять всех людей без исключения. Таких произведений еще мало, но потребность в них уже сознается» (30, 177).

Из вариантов к трактату «Что такое искусство?» № 44 (рук. № 19)

«Есть произведения заразительные, по форме своей доступные всем людям, но передающие чувства дурные, разъединяющие людей, как например, чувство сладострастия, аристократизма, тоски, презрения к людям. Особенно распространившиеся в последнее время дешевые, развратные романы, такие же картины в иллюстрациях и в рекламных картинках; патриотические и ложно религиозные сочинения и картины. Второй род заразительного и дурного искусства — это произведения дурные, заразительные, но мало доступные людям. Такова большая часть наших лучших романов, стихов, картин. Едва ли это не самый большой отдел искусства.

Произведения же не дурные могут быть четырех родов: произведения заразительные, передающие чувства не дурные, соединяющие только малое число людей в настоящем. (Это низкий род не дурного искусства.) Таковы в словесном искусстве лирические стихотворения большинства поэтов: Гёте, Шиллера, Мюссе, Пушкина. В живописи — все исторические картины. В музыке Бетховен, Шуман, Шопен и др.

Второй род — это произведения заразительные, передающие не дурные чувства и доступные большому количеству людей. Чем большему количеству людей доступны произведения этого порядка, тем они выше.

^{Ф. М. Достоевский}

^{Мигель Сервантес}

^{Альфонс де Ламартин}

Образцами такого рода произведений могут быть Илиада, в особенности Одиссея, Тысяча и одна ночь, все жанровые картины и вся наиболее доступная музыка: Гайдна, Баха и народных песен.

Третий род — это произведения, передающие самые высокие чувства, до которых дожили люди известного времени, но доступные только малому количеству людей. Образцами таких произведений могут служить некоторые стихотворения Шиллера, Гюго, Ламартина, Дон Кихот, романы Диккенса, Достоевского и в живописи лучшая христианская живопись» (30, 381).

№ 45 (рук, № 19)

^{Александр Дюма (отец)}

^{А. С. Пушкин}

^{Ф. М. Достоевский}

^{Ги де Мопассан}

^{Уильям Шекспир}

«Образцом искусства высшего рода могут быть из библии история Иосифа, история Будды, некоторые вещи Диккенса, Hugo Les pauvres gens (Гюго «Бедные люди. — В. Р.) др., Достоевского, в живописи — Милле и Ге; образцом второго рода искусства могут служить Дюма отец, Пушкин, Мопассан, Шекспир; в живописи Кнаус, Месонье; в музыке Гайдн, Шопен» (30, 382).

№ 65 (рук. № 54)

«Если бы от меня потребовали указать в новом искусстве на образцы высшего религиозного содержания искусства, то я указал бы в словесном искусстве на некоторые драмы Корнейля, Шиллера, на произведения У. Hugo, на его «Les pauvres gens» («Бедные люди». — В. Р.), на «Misérables» («Отверженные». — В. Р.), на все романы Диккенса, на «Мертвый дом» Достоевского, на «Хижину дяди Тома», на некоторые рассказы Мопассана и на многие другие, выбранные из разных известных и неизвестных авторов…» (30, 412).

№ 66 (рук. № 55)

^{Пьер Корнель}

^{Оливер Голдсмит}

^{Бернарден де Сен-Птьер}

^{Ф. М. Достоевский}

«Если бы от меня потребовали указать в новом искусстве на образцы высшего религиозного по содержанию искусства, то я указал бы в словесном искусстве на некоторые драмы (Корнеля), Шиллера, на Викфильдского священника (роман О. Голдсмита. — В. Р.), на Paul et Virginie («Поль и Вергиния» — повесть Бернардена де Сен-Птьера), на V. Hugo, на его Les pauvres gens, на его «Misérables» (Гюго «Бедные люди», «Отверженные». — В. Р.), на все романы и рассказы Диккенса, на «Хижину дяди Тома», на Достоевского, преимущественно, его Мертвый дом, и на некоторые другие произведения мало или вовсе неизвестных сочинителей» (30, 413).

Роман «Воскресение» (1899) Часть первая, глава XII Фрагмент

В романе Толстой с Нехлюдовым настойчиво убеждают Катюшу-девушку и Катюшу-арестантку читать Тургенева и Достоевского. А в одном из вариантов юная Маслова предстает читающей Достоевского, Тургенева, и проза этих русских писателей укрепляет в ней веру «в то, что есть добродетель и порок, что можно и должно быть хорошей».

«Катюше было много дела по дому, но она успевала всё переделать и в свободные минуты читала. Нехлюдов давал ей Достоевского и Тургенева, которых он сам только что прочел. Больше всего ей нравилось «Затишье» Тургенева. Разговоры между ними происходили урывками, при встречах в коридоре, на балконе, на дворе и иногда в комнате старой горничной тетушек Матрены Павловны, с которой вместе жила Катюша и в горенку которой иногда Нехлюдов приходил пить чай вприкуску. И эти разговоры в присутствии Матрены Павловны были самые приятные. Разговаривать, когда они были одни, было хуже. Тотчас же глаза начинали говорить что-то совсем другое, гораздо более важное, чем то, что говорили уста, губы морщились, и становилось чего-то жутко, и они поспешно расходились» (32, 46).

Из первой законченной редакции «Воскресения»

«Но когда они один на один (Нехлюдов и Катюша. — В. Р.) случайно встречались друг с другом, им становилось мучительно, не столько стыдно, сколько жутко: они оба краснели и когда говорили между собой, то путались в словах и не понимали хорошенько друг друга. То, что говорили их взгляды, заглушало то, что говорили уста. Но все-таки они говорили. Нехлюдов увидал раз, что она читает, спросил, что это было. Это был Тургенев — рассказы. Нехлюдов, любивший тогда особенно Достоевского, дал ей «Преступление и наказание» (33, 44–45).

Роман «Воскресение» Вариант из второй редакции. № 1 (рук. № 9)

«Со времени ночи, проведенной Катюшей на откосе железной дороги, душа ее вся изменилась. С 14, 15 лет она сблизилась с Матреной Павловной, с Софьей Ивановной она читала книги, читала Достоевского, Тургенева, верила в то, что есть добродетель и порок, что можно и должно быть хорошей. Эти верования еще усилились, когда племянник тетушек Дмитрий Иванович гостил в первый раз и давал ей читать книги. Но с того времени, как он соблазнил ее и уехал, в особенности с той ночи, когда она хотела убить себя, она поняла, что все было вздор и господские игрушки. И все то, что она увидала у крестной, вся эта нужда, вся жестокая борьба из-за денег, все эти бедные радости, состоящие только в одурманивании себя, и ее собственная нужда, в которой никто не принимал участия, подтвердили ей это, и она раз навсегда поняла, и несомненно поняла, что всякий только до себя и что все эти слова: добродетель и порок, все вздор, обман. Жить надо, и что слаще и богаче, то лучше» (33, 98).

Из третьей редакции № 59 (рук. № 18)

«Перед отъездом своим из города он выхлопотал у тюремного начальства перевод Масловой в отдельную камеру. Он думал, что ей там будет лучше. Прислал ей туда белья, чаю и книги. Книги были: Тургенев, «Отверженные» В. Гюго и Достоевский.

Когда он, вернувшись из деревни, приехал в острог, Катюша встретила его, как в прежние раза: сдержанно, холодно и застенчиво. Застенчивость эта еще увеличилась от того, что они были одни.

Когда он вошел, она лежала на постели и спала.

— Ах, вы? — сказала она. — Что же, съездили?

— Да, съездил, был в Панове и вот привез вам. Помните?

Он подал ей фотографическую карточку.

Она взглянула, нахмурилась и отложила в сторону.

— Я не помню этого ничего. — А вот что напрасно вы меня перевели сюда.

— Я думал, что лучше: можно заниматься, читать.

Она молчала.

— Что же, вы читали?

— Нет.

— Отчего же?

— Так, скучно.

Она не смотрела на него и отвечала отрывисто» (33, 154–155).

Из четвертой редакции № 74 (рук. № 25)

«Глава L

Маслова была нынче, потому ли, что в комнате не было смотрителя, потому ли, что она уже привыкла к Нехлюдову, свободнее и оживленнее. Нехлюдов подал ей исправленный зуб, и она обрадовалась, как и тот раз, улыбаясь, не распуская губ.

— Вот спасибо вам, как скоро и хорошо. А еще у меня просьба к вам, — и она стала просить его о своей новой сожительнице, обвиняемой в поджоге, что все это может лучше всего объяснить ему ее сын, который содержится здесь же, в остроге. Звать его Василий Меньшов.

— Вы только поговорите с ним, вы все поймете, — говорила Маслова, повторяя слова старухи.

— Да ведь я ничего не могу, — отвечал Нехлюдов, радуясь проявлению ее доброты.

— Вы только попросите смотрителя, он все для вас сделает, — продолжала она.

— Непременно попрошу, — сказал Нехлюдов, — только я ведь не начальник и не адвокат.

— Ну, все-таки, — сказала она.

— Я непременно сделаю что могу. А что вы думаете о том, чтобы перейти к политическим?

— А какая же я политическая? — сказала она улыбаясь. — Только нешто от того, что там, говорят, их не запирают. Уж очень скучно, как запрут.

— Вам лучше будет с ними. Между ними есть очень хорошие люди, — сказал Нехлюдов.

— Отчего ж им не быть хорошими, — вздыхая, сказала она.

— А еще вот я книг вам привез, — сказал Нехлюдов, показывая на сверток, который он положил возле себя. — Тут есть Виктор Гюго, Достоевский. Вы, кажется, любили.

— Что же там любить? Скучно, — сказала она.

Лицо ее сделалось строго, и он замолчал» (33, 183–184).

Из пятой редакции № 98 (корректура № 27)

«Вернувшись рано утром, Нехлюдов нашел у швейцара записку адвоката и два прошения из острога: от одного приговоренного и одного судимого и письмо от содержавшихся в остроге, так называемых сектантов, с обвинительным актом.

Умывшись и напившись чаю (кофе был так дурен в гостинице, что он перестал его пить), Нехлюдов поехал к адвокату, с тем, чтобы оттуда ехать в острог, и для этого взял с собой привезенные из Панова один том Тургенева и один Достоевского и карточку Катюши с тетушками. Он хотел то и другое дать ей» (33, 221).

№ 100 (корректура № 27)

«Смотритель вышел еще более усталый, чем всегда.

— Что прикажете? Я только что из конторы. Пожалуйте.

— Благодарю вас, но мне хотелось бы видеть Маслову и вот эту особу.

— Нынче приемный день, и посетительская занята, — сказал смотритель.

— Мне только передать ей кое-что.

— Да пожалуйста в гостиную.

— Благодарю вас.

— Что передать, так дайте я передам, если что не запрещенное.

— Только вот книги, карточку, — сказал Нехлюдов, доставая из кармана карточку, которую он привез из деревни, и подавая книги.

— Что ж, это можно, — сказал смотритель, просмотрев заглавие книг — это был один том Тургенева и один Достоевского. — А вот насчет денег, так я хотел просить вас, князь, не давайте ей денег на руки. А то тот раз она после вас достала вина и совсем неприлично себя вела, так что я должен был принять меры» (33, 223–224).

Из книги афоризмов «Мыслей мудрых людей на каждый день» (1903) 24 февраля

Малые страданья выводят нас из самих себя, великие же возвращают нас самим себе. Треснувший колокол издает глухой звук: разбейте его на две части — он снова издает звук.

Жан-Поль Рихтер.

Только в буре вполне выказывается искусство мореплавателя; только на поле сражения испытывается храбрость воина, мужество же человека познается только по тому, чем он является в затруднительных и опасных положениях жизни.

Даниэль

Страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие?

Достоевский (40, 91). Из «Круга чтения» (1904–1908) 12-е мая

Жизнь есть неперестающее приближение к смерти, и потому жизнь может быть благом только тогда, когда смерть не представляется злом[216].

1

Дней лет наших — семьдесят лет, а при большей крепости — восемьдесят лет; и самая лучшая пора их — труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим.

Пс. 89, ст. 10.

2

Когда мы во всей силе здоровья и ума, мы думаем о людях и о самых ничтожных заботах, а не о Боге: точно как будто приличия и обычай требуют того, чтобы мы думали о Боге только в таком состоянии, когда у нас остается разума лишь настолько, чтобы признаться, что мы уже не владеем им.

Лабрюйер.

3

Представьте себе толпу людей в цепях. Все они приговорены к смерти, и каждый день одни из них умерщвляется на глазах у других. Остающиеся, видя этих умирающих и ожидающих своей очереди, видят свою собственную участь.

Как надо жить людям, когда они в таком положении? Неужели заниматься тем, чтобы бить, мучить, убивать друг друга? Самые злые разбойники в таком положении не будут делать зла друг другу. А между тем все люди находятся в этом положении — и что же они делают?

По Паскалю.

4

Мы видим, как человек, занимающий важное место, падает и скоропостижно умирает; как другой заметно, понемногу тает, каждый день ослабевая, и, наконец, потухает. Такие поразительные события остаются незамеченными, никого не затрагивая. Люди не обращают на них больше внимания, чем на цветок, который вянет, или на падающий лист. Они завидуют оставшимся местам или осведомляются, заняты ли они и кем.

Лабрюйер.

5

«Здесь я буду обитать во время дождей, там я поселюсь летом». Так мечтает безумец и не помышляет о смерти, а она внезапно приходит и уносит человека озабоченного, корыстного, рассеянного.

Ни сын, ни отец, ни родные и близкие — никто не поможет нам, когда поразит нас смерть; благой и мудрый, ясно сознавши смысл этого, расчищает путь, ведущий к успокоению.

Буддийская мудрость.

6

Человек приходит в мир со сжатыми ладонями и как бы говорит: весь мир мой, а уходит из него с открытыми ладонями и как бы говорит: смотрите, ничего не беру с собой.

Талмуд.

7

И сказал Христос притчу: у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собой: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих. И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю бóльшие и соберу туда весь хлеб мой и всё добро мое и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы; покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?

Лк. гл. 12, ст. 16–20.

8

«Мне принадлежат эти сыновья, мне принадлежат эти богатства», — вот мысли безумца. Как могут сыновья и богатства принадлежать ему, когда он сам не принадлежит себе?

Буддийская мудрость.

9

Мы беззаботно стремимся в пропасть, держа перед собою заслон, чтобы не видать ее.

Паскаль.

10

Живи так, как будто ты сейчас должен проститься с жизнью, как будто время, оставленное тебе, есть неожиданный подарок.

Марк Аврелий.

11

Вся твоя жизнь — это крошечная частица бесконечного времени. Так смотри же сделай из нее всё, что возможно.

Саид бен Хамед.

________________

Помни, что ты не живешь в мире, а проходишь через него.

НЕДЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ [Достоевский] Смерть в госпитале

И вот теперь, как я пишу это, ярко припоминается мне один умирающий, чахоточный, тот самый Михайлов, который лежал почти против меня. Самого Михайлова, впрочем, я мало знал. Это был еще очень молодой человек, лет двадцати пяти, не более, высокий, тонкий и чрезвычайно благообразной наружности. Он жил в особом отделении и был до странности молчалив, всегда как-то тихо, как-то спокойно-грустный. Точно он «засыхал» в остроге.

Так по крайней мере о нем потом выражались арестанты, между которыми он оставил о себе хорошую память. Вспоминаю только, что у него были прекрасные глаза. Он умер часа в три пополудни, в морозный и ясный день. Помню, солнце так и пронизывало крепкими, косыми лучами зеленые, слегка подмерзшие стекла в окнах нашей палаты. Целый поток их лился на несчастного. Умер он не в памяти и тяжело, долго отходил, несколько часов сряду. Еще с утра глаза его уже начинали не узнавать подходивших к нему. Его хотели как-нибудь облегчить, видели, что ему очень тяжело; дышал он трудно, глубоко, с хрипением; грудь его высоко подымалась, точно ему воздуху было мало. Он сбил с себя одеяло, всю одежду и, наконец, начал срывать с себя рубашку. Страшно было смотреть на это длинное-длинное тело, с высохшими до кости ногами и руками, с опавшим животом, с поднятою грудью, с ребрами, отчетливо рисовавшимися, точно у скелета. На всем теле его остались один только деревянный крест с ладонкой и кандалы, в которые, кажется, он бы теперь мог продеть иссохшую ногу. За полчаса до смерти его все у нас как будто притихли, стали разговаривать чуть не шепотом. Кто ходил, ступал как-то неслышно. Разговаривали меж собой мало, о вещах посторонних, изредка только взглядывали на умиравшего, который хрипел всё более и более. Наконец он блуждающей и нетвердой рукой нащупал на груди свою ладонку и начал рвать ее с себя, точно и та была ему в тягость, беспокоила, давила его. Сняли и ладонку. Минут через десять он умер. Стукнули в дверь караульному, дали знать. Вошел сторож, тупо посмотрел на мертвеца и отправился к фельдшеру. Фельдшер, молодой и добрый малый, явился скоро; быстрыми шагами, ступая громко по притихшей палате, подошел к покойнику и с каким-то особенно развязным видом взял его за пульс, пощупал, махнул рукою и вышел. Тотчас же отправились дать знать караулу: преступник был важный, особого отделения; его и за мертвого-то признать надо было с особыми церемониями.

В ожидании караульных кто-то из арестантов тихим голосом подал мысль, что не худо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушал, молча подошел к мертвецу и закрыл глаза. Увидев тут же лежавший на подушке крест, взял его, осмотрел и молча надел его опять Михайлову на шею, надел и перекрестился. Между тем мертвое лицо костенело; луч света играл на нем, рот был полураскрыт; два ряда белых молодых зубов сверкали из-под тонких, прилипших к деснам губ. Наконец вошел караульный унтер-офицер при тесаке и в каске, за ним два сторожа. Он подходил, всё более и более замедляя шаги, с недоумением посматривая на затихших и со всех сторон сурово глядевших на него арестантов. Подойдя на шаг к мертвецу, он остановился как вкопанный, точно оробел. Совершенно обнаженный, иссохший труп, в одних кандалах, поразил его, и он вдруг отстегнул чешую, снял каску, чего вовсе не требовалось, и широко перекрестился. Это было суровое, седое, служилое лицо. Помню, в это же самое мгновение тут же стоял Чекунов, тоже седой старик. Всё время он молча и пристально смотрел в лицо унтер-офицера, прямо в упор, и с каким-то странным вниманием вглядывался в каждый жест его. Но глаза их встретились, и у Чекунова вдруг отчего-то дрогнула нижняя губа. Он как-то странно скривил ее, оскалил зубы и быстро, точно нечаянно, кивнув унтер-офицеру на мертвеца, проговорил:

— Тоже ведь мать была! — и пошел прочь.

Но вот труп стали поднимать, подняли вместе с койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули об пол… Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно было, как унтер-офицер, уже в коридоре, посылал кого-то за кузнецом. Следовало расковать мертвеца…

Достоевский (из «Записок из Мертвого дома») (41, 319–323). Из «Круга чтения» 23-е июня

Свободным может быть только тот, кто сущность жизни своей полагает не в телесной, а в духовной жизни.

1

Раб, довольный своим положением, вдвойне раб, потому что не одно его тело в рабстве, но и душа его.

Бурке.

2

Если люди делают зло, они делают зло самим себе; тебе же они не могут сделать зла. Ты рожден не для того, чтобы творить зло и грешить вместе с людьми, но для того, чтобы помогать им в добрых делах и в этом находить свое счастье. Знай и помни, что если человек несчастен, то он сам в этом виноват, потому что Бог создал всех людей для их счастья, а не для того, чтобы они были несчастны.

Из всего того, что бог предоставляет нам в этой жизни, он одну часть отдал в наше полное распоряжение: она составляет как бы нашу собственность; другая же часть находится вне нашей власти, так сказать, не принадлежит нам: всё, что другие могут связать, насиловать, отнять у нас, не принадлежит нам, а всё то, чему никто и ничто не может помешать и повредить, составляет нашу собственность. И Бог по своей благости дал нам в нашу собственность как раз то, что и есть настоящее благо. Значит, Бог не враг нам; он поступил с нами, как добрый отец: он не дал нам только того, что не может дать нам блага.

И потому мудрый человек заботится только о том, чтобы исполнять волю Божию, и размышляет в глубине своей души так: если ты желаешь, Господи, чтобы я еще жил, то я буду жить так, как ты велишь, буду распоряжаться тою свободой, которую Ты дал мне во всем, что принадлежит мне.

Но если я Тебе больше не нужен, то пусть будет по-твоему.

Я до сих пор жил на земле единственно для того, чтобы служить Тебе; если же ты пошлешь мне смерть, то я уйду из мира, повинуясь тебе, как служитель, понимающий приказания и запрещения своего хозяина. А пока я остаюсь на земле, я хочу быть тем, чем Ты хочешь, чтобы я был.

Эпиктет.

3

Мир — великое благо, но если мир достигается рабством, то он становится не благом, а бедствием. Мир — это свобода, основанная на признании прав всякого человека, рабство — это отрицание прав человека, его человеческого достоинства. И потому надо жертвовать всем для достижения мира и еще больше для избавления от рабства.

По Цицерону.

4

Помни, что изменить свое мнение и следовать тому, что исправляет твою ошибку, — более соответствует свободе, чем настойчивость в своей ошибке.

Марк Аврелий.

5

Я назову только ту душу свободной, которая действует по внутренним мотивам неизменных начал, свободно воспринятых ею. Я назову свободной только ту душу, которая не подчиняется рабству обычая, которая не довольствуется старыми, приобретенными добродетелями, которая не замыкается в определенные правила, которая забывает то, что позади, а прислушивается к призывам совести и радуется тому, что может стремиться к новым и высшим задачам.

Чаннинг.

6

Только та есть действительная обязанность, которая не имеет целью наше рабство. Только то есть знание, которое содействует нашей свободе.

Всякая другая обязанность — только новое ярмо. Всякое другое знание — только праздная выдумка.

Вишну Пурана.

________________

Нет середины: будь рабом Бога или людей.

НЕДЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ [Достоевский] Орел

Проживал у нас тоже некоторое время в остроге орел (Карагуш), из породы степных, небольших орлов. Кто-то принес его в острог раненого и измученного. Вся каторга обступила его; он не мог летать: правое крыло его висело по земле, одна нога была вывихнута. Помню, как он яростно оглядывался кругом, осматривая любопытную толпу, и разевал свой горбатый клюв, готовясь дорого продать свою жизнь.

Когда на него насмотрелись и стали расходиться, он отковылял, хромая, прискакивая на одной ноге и помахивая здоровым крылом, в самый дальний конец острога, где забился в углу, плотно прижавшись к палям. Тут он прожил у нас месяца три и во всё время ни разу не вышел из своего угла. Сначала приходили часто глядеть на него, натравливали на него собаку. Шарик кидался на него с яростью, но, видимо, боялся подступить ближе, что очень потешало арестантов.

— Зверь! — говорили они, — не дается!

Потом и Шарик стал больно обижать его; страх прошел, и он, когда натравливали, изловчался хватать его за больное крыло. Орел защищался изо всех сил когтями и клювом и гордо и дико, как раненый король, забившись в свой угол, оглядывал любопытных, приходивших его рассматривать. Наконец всем он наскучил, все его бросили и забыли, и, однако ж, каждый день можно было видеть возле него клочки свежего мяса и черепок с водой. Кто-нибудь да наблюдал же его. Он сначала и есть не хотел, не ел несколько дней; наконец стал принимать пищу, но никогда из рук или при людях.

Мне случалось не раз издали наблюдать его. Не видя никого и думая, что он один, он иногда решался недалеко выходить из угла и ковылять вдоль паль, шагов на двенадцать от своего места, потом возвращался назад, потом опять выходил, точно делал моцион.

Завидя меня, он тотчас же изо всех сил, хромая и прискакивая, спешил на свое место и, откинув назад голову, разинув клюв, ощетинившись, тотчас же приготовлялся к бою. Никакими ласками я не мог смягчить его: он кусался и бился, говядины от меня не брал и всё время, бывало, как я над ним стою, пристально-пристально смотрит мне в глаза своим злым пронзительным взглядом. Одиноко и злобно он ожидал смерти, не доверяя никому и не примиряясь ни с кем.

Наконец арестанты точно вспомнили о нем, и хоть никто не заботился, никто и не поминал о нем месяца два, но вдруг во всех точно явилось к нему сочувствие. Заговорили, что надо вынести орла.

— Пусть хоть околеет, да не в остроге, — говорили одни.

— Вестимо, птица вольная, суровая, не приучишь к острогу-то, — поддакивали другие.

— Знать, он не так, как мы, — прибавил кто-то.

— Вишь, сморозил: то птица, а мы, значит, человеки.

— Орел, братцы, есть царь лесов… — начал краснобай Скуратов, но его на этот раз не стали слушать.

Раз после обеда, когда пробил барабан на работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал жестоко драться, и понесли из острога.

Дошли до вала. Человек двенадцать, бывших в этой партии, с любопытством желали видеть, куда пойдет орел. Странное дело: все были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу.

— Ишь, собачье мясо: добро ему творишь, а он всё кусается! — говорил державший его, почти с любовью смотря на злую птицу.

— Отпущай его, Микитка!

— Ему, знать, чёрта в чемодане не строй. Ему волю подавай, заправскую волю-волюшку.

Орла бросили с валу в степь. Это было глубокою осенью, в холодный и сумрачный день. Ветер свистал в голой степи и шумел в пожелтелой, иссохшей, клочковатой степной траве. Орел пустился прямо, махая больным крылом и как бы торопясь уходить от нас, куда глаза глядят.

Арестанты с любопытством следили, как мелькала в траве его голова.

— Вишь его! — задумчиво проговорил один.

— И не оглянется! — прибавил другой.

— Ни разу-то, братцы, не оглянулся, бежит себе!

— А ты думал, благодарить воротится? — заметил третий.

— Знамо дело, воля! Волю почуял.

— Слобода, значит.

— И не видать уж, братцы…

— Чего стоять-то? Марш! — закричали конвойные; и все молча поплелись на работу.

Ф. М. Достоевский (из «Записок из Мертвого дома»)» (41, 424–436). На каждый день. 1906–1910 24 ноября

1

В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода лишь в одолении себя и воли своей так, чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда, во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству.

Достоевский.

2

Чаще всего мы раскаиваемся не в том, что мы не сделали чего-либо, а в том, что мы делали то, чего не надо было.

3

Делаешь зло себе и людям один раз от того, что не сделал, и десять тысяч раз от того, что сделал.

4

Камень не может сделаться вредным и даже не полезным. Человек может, и это надо помнить.

5

Люди думают своими выдумками устроить Царство Божие, и чем больше они стараются, тем царство это всё больше и больше отдаляется. А только бы они не делали того, что они сами же считают дурным: не убивали, не грабили, не блудили, не обманывали, не бранились, не клеветали, и Царство Божие пришло бы само собой.

6

Всё, что́ кажется нам роскошным, сложным, величественным, удивительным, всё это делается совсем легко, точно как будто делается само собою. Большое же усилие нужно для того, чтобы не делать лишнего, т. е. делать простое.

7

Всякое важное дело делается в условиях незаметности, скромности, простоты: ни пахать, ни строить, ни мыслить нельзя при освещении, громе и блеске. Великие, истинные дела всегда просты, скромны. Так же незаметны усилия воздержания от зла. А эти-то незаметные усилия и дают благо людям.

8

Следи за зарождением зла. Есть голос души, который указывает это зарождение: становится неловко, стыдно.

9

Неделание не есть слабость, покорность, — напротив: это — проявление высшей силы, принятие на себя воли Бога. Суета жизни, энергическая деятельность житейская есть большей частью признак слабости, покорности; придворные — тип суетливых деятелей, и нет состояния более рабского, чем их.

10

Когда люди соблюдали неделание, была справедливость и добродушие; когда начались хитрости властолюбия, появилось лицемерие, и тогда началась вражда в семьях. Когда появилось подобие почитания родителей и подобие родительской заботы о детях, начались внутренние бедствия — внутренние бедствия народов с подобием преданности и верности властителям.

Лао-Тсе.

11

Радоваться! Радоваться! Назначение жизни — радость. Радуйся на небо, на солнце, на звезды, на траву, деревья, животных, людей. Нарушается эта радость — значит, ты ошибся где-нибудь, ищи эту ошибку и исправляй. Нарушается эта радость чаще всего корыстью, честолюбием; и то, и другое удовлетворяется трудами. Избегай труда для себя, мучительного, тяжелого труда. Деятельность для другого не есть труд. Будьте, как дети: радуйтесь всегда.

25 ноября

1

Люди учатся, как говорить, а главная наука — как и когда молчать.

2

Редко, если не никогда, не раскаешься в том, что промолчал, а сколько раз раскаешься в том, что сказал; и еще чаще бы раскаивался, если бы знал все последствия твоего слова.

3

Чем больше хочется говорить, тем больше опасность, что скажешь дурное.

4

Говори о том только, что́ для тебя ясно, иначе молчи.

5

Приучай свой язык к словам: «я не знаю».

Восточная мудрость.

6

Большая сила у того человека, который умеет промолчать, хотя он и прав.

Катон.

7

Достоевский приводит в «Дневнике писателя» турецкую пословицу: «Если ты направился к цели и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели».

8

Ирония — скверное орудие; его жалко бросать, но оно скверно, как насилие.

9

Люди ограниченные, тупые гораздо меньше делают глупостей, чем люди умные, — отчего это?

Достоевский (44, 310–312). ИЗ КНИГИ «ПУТЬ ЖИЗНИ» (1910) РАЗДЕЛ: ЖИЗНЬ — БЛАГО

Жизнь человека и благо его во все большем соединении души, отделенной телом от других душ и от бога, с тем, от чего она отделена. Соединение это делается тем, что душа, проявляясь любовью, всё больше и больше освобождается от тела. И потому, если человек понимает то, что в этом освобождении души от тела и жизнь и ее благо, то жизнь его, несмотря ни на какие бедствия, страдания и болезни, не может быть не чем иным, как только ненарушимым благом.

I ЖИЗНЬ ЕСТЬ ВЫСШЕЕ, ДОСТУПНОЕ ЧЕЛОВЕКУ, БЛАГО

1

Жизнь, какая бы ни была, есть благо, выше которого нет никакого. Если мы говорим, что жизнь зло, то мы говорим это только в сравнении с другой, воображаемой, лучшей, жизнью, но ведь мы никакой другой лучшей жизни не знаем и не можем знать, и потому жизнь, какая бы она ни была, есть высшее, доступное нам, благо.

2

Мы часто пренебрегаем благом этой жизни, рассчитывая где-то, когда-то получить большее благо. Но такого большего блага нигде никогда не может быть, потому что нам в жизни нашей дано такое великое благо — жизнь, выше которого нет и не может быть.

3

Этот мир не шутка, не юдоль испытания и перехода в мир лучший, вечный, а этот мир, тот, в котором мы сейчас живем, это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны нашими усилиями сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут жить в нем.

4

Сделать возможно лучшим каждое мгновение жизни, из какой бы руки судьбы, благоприятной или неблагоприятной, оно нам ни выпадало на долю, это и есть искусство жизни и истинное преимущество разумного существа.

Лихтенберг.

5

Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив.

Достоевский.

6

Нельзя сказать, чтобы служение богу составляло назначение жизни. Назначение жизни человека всегда есть и будет его благо. Но так как бог хотел дать благо людям, то люди, достигая своего блага, делают то, что хочет от них бог, исполняют его волю.

II ИСТИННОЕ БЛАГО В НАСТОЯЩЕЙ, А НЕ В «ЗАГРОБНОЙ» ЖИЗНИ

1

По ложному учению, жизнь в этом мире — зло, благо же достигается только в будущей жизни.

По истинному христианскому учению, цель жизни — благо, и благо это получается здесь.

Истинное благо всегда в наших руках. Оно, как тень, следует за доброй жизнью.

2

Если рай не в тебе самом, то ты никогда не войдешь в него.

Ангелус Силезиус.

3

Не верь, что жизнь эта только переход в другой мир и что хорошо нам может быть только там. Это неправда. Нам должно быть хорошо здесь, в этом мире. И для того, чтобы нам было хорошо здесь, в этом мире, нам нужно только жить так, как хочет тот, кто послал нас в него. И не говори, что для того, чтобы тебе хорошо было жить, надо, чтобы все хорошо жили, жили по-божьи. Это неправда. Живи сам по-божьи, сам делай усилие, и самому тебе наверное будет хорошо и другим также от этого будет наверное не хуже, но лучше.

4

Самое обычное и вредное заблуждение людей — думать, что они не могут получить в этой жизни всё то благо, какого они желают.

5

Те, которые утверждают, что здешний мир юдоль плача, место испытания и т. п., а тот мир есть мир блаженства, как будто утверждают, что весь бесконечный мир божий прекрасен, или во всем мире божием жизнь прекрасна, кроме как только в одном месте и времени, а именно в том, в котором мы живем теперь. Странная была бы случайность. Разве это не очевидное непонимание смысла и назначения своей жизни?

6

Живи истинной жизнью — и много будешь иметь противников, но и противники твои будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь и жизнь благословишь, и других благословить заставишь.

По Достоевскому.

7

Как странно и смешно просить бога! Не просить надо, а исполнять его закон, быть им. Одно разумное отношение к богу — это то, чтобы быть благодарным ему за то благо, которое он дал мне, одухотворив меня собою.

Хозяин поставил своих работников в такое положение, что, исполняя то, что он показал им, они получают высшее, доступное их воображению, благо (благо душевной радости), а они просят его о чем-то. Если они просят, то это значит только то, что они не делают то, что им предназначено.