© Шарапов В., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Открытие новой дороги через весь район, о необходимости которой столько лет говорилось всеми, праздновали досрочно. Речь председателя райкома то и дело прерывалась аплодисментами, ликующими возгласами и метанием чепчиков в воздух.

– Темпы строительства автомобильных дорог, товарищи, еще слишком медленны! Они резко отстают от темпа наращивания парка автомобилей в стране. А ведь дорога, товарищи, это не просто приспособление для передвижения туда-сюда, – втолковывал, надсаживаясь, оратор, – это путь в светлое будущее, к новым горизонтам. Новое, так сказать, обновление нашего с вами, товарищи, нового быта. Поскольку теперь мы сможем куда быстрее, по-новому, добираться до своих рабочих мест, чтобы трудиться с новыми, сохраненными силами…

Лейтенант Акимов, неся службу по охране порядка, хлопал ушами. Капитан Сорокин, приглашенный в качестве почетного гостя, сохранял на лице выражение строгое, даже постное. Правда, физиономия его то и дело вытягивалась, как у старого тощего монаха, тогда выражение становилось страдальческим. Борьба с зевотой в зрелом возрасте – дело непростое и трудозатратное. Лишь сержант Иван Саныч Остапчук совершенно не заботился о том, как он выглядит со стороны. И преступно не делал ничего, чтобы изгнать с физиономии кислую мину.

По счастью, никто этого не замечал. Все взоры были устремлены в то самое новое неведомое будущее, о котором рассказывал товарищ с трибуны. Да и вообще событие обставлено невероятно торжественно: октябрята и пионеры стараниями Оли все были в белых рубашках, с аккуратными галстуками, зажимы сверкают – аж глаза режет. Добровольный оркестр, составленный директором школы из подручных талантов и не успевших отвертеться от мероприятия взрослых, сияя начищенными инструментами, грянул туш – бодро и на удивление чисто.

Недаром трудился Петр Николаевич, натаскивая свою медную дивизию! Ровно выводил свою партию на трубе Витька Маслов – и когда только успел насобачиться? Пионеры, наиболее заслуживающие доверия, под зорким оком Саньки Приходько, который умудрялся и бдить за ними, и орудовать сверкающими тарелками, держали наготове клетки с белыми голубями, ожидая сигнала. Колька, опекавший делегатов от ремесленного училища, нахальных первокурсников, уже успел выдать несколько подзатыльников анархистам. Они собрались в строю закурить, демонстрируя то ли взрослость, то ли независимость, а скорее – все вместе. И то, и другое, и третье поммастера Пожарский счел недопустимым и решительно пресек.

Андрюха Пельмень не без опаски смотрел, как на трибуну поднимаются один за другим почетные гости. О том, что нужна трибуна, стало известно буквально накануне. Изготавливать новую было некогда, а старая кафедра давно сгнила – на фабрике было принято не болтать, а давать план. Вера Владимировна лично скребла по сусекам, изыскивая материалы. В итоге вышли из ситуации так: сколотили конструкцию из обрези и прочего бросового материала, наскоро, но как могли аккуратно обшили красно-кумачовым браком, на котором Анчутка – признанный каллиграф – начертал универсальный лозунг: «Даешь!»

Теперь за кафедру было неспокойно. Не было уверенности в том, что эта коробка, на коленке сколоченная, не рухнет, если кто-то из почетных товарищей неловко повернется за ней или заденет. Андрюха Пельмень неусыпно контролировал наклон трибуны, ведь уголков, которыми крепили ее к помосту, жмот завхоз выдал в обрез. Но пока все шло хорошо.

Анчутка, который присматривал за трибуной с другой стороны, там, где выстроились делегаты от коллектива текстильной фабрики, подавал другу ободряющие сигналы: не дрейфь, мол.

Светке Приходько вот-вот читать с этой трибуны стихи о стройке. Надулась вся, красная, как помидор, но уж, конечно, не разревется, не откажется, ведь она – лучший чтец-декламатор района, лауреат городского конкурса. Заберется на трибуну – и ничего не будет в этом мире для нее существовать, кроме произносимых строк:

Славно читает Светка! Аж сердце сжимается и ком встает в горле. Даже вредный сержант Остапчук готов, кажется, пустить слезу по усу – вот что такое сила искусства! И вот наконец все ленточки перерезаны, речи сказаны. Ребята по сигналу выпустили наконец из клеток белых орловцев, которые, не будь дураками, помчались прямиком на голубятню, наверняка ругаясь по-птичьи.

За прохладным, приятным утром последовал не менее замечательный весенний день, бодрый и нежаркий. Остапчук уехал на толкучку, сочтя, что пришла пора разгрести все ориентировки (конец месяца не за горами). Сорокин отправился в главк, в очередной раз пытаясь пробить или еще одну штатную единицу, или хотя бы мотоцикл.

Сергей остался за дежурного, одновременно отписывая свои материалы. Набралось их, как оказалось, немало, хотя дела копеечные, и со стороны не особо и важные. Нерадивый папаша, шабашивший на стороне, а алименты уплачивающий со скромной зарплаты слесаря, попытался скрыться, завербовавшись на восстановление Днепрогэса. Снова пошли сигналы о беспорядках в доме культуры – что за люди, право слово, всегда найдут новые места для шабаша. Стоит разорить одно осиное гнездо, так немедленно оно образуется в другом месте.

От родителей летчика-героя Луганского поступило заявление. Вот, накаркал Саныч, по факту наезда на курей. И ладно бы обычные были, рябы, так нет, какие-то вестфальские… тотлегеры! Барневельдеры. Чего только на геройских этих дачах не встретишь. Разведут барневельдеры да прочих трофейных кур, каждая – дороже коровы стоит, а просвистит мимо с ветерком жена соседа Тихонова – и нет курочки, не то двоих и более.

Вообще, Акимов после застолья по поводу дороги наведался в дачный поселок и, застав Тихонова на даче, попытался его уговорить как-то повлиять на супругу. Однако тотчас выяснилось, во‐первых, кто в доме настоящий хозяин – не сказать диктатор, во‐вторых, комбриг, депутат, летчик и прочая-прочая на земле оказался сущей размазней. Тихий, мягкий, в халате, вышел демократично покурить с гостем, безропотно выслушал претензии, но лишь руками развел:

– Сергей Палыч, голубчик, ну что же я могу сделать? И так у нас в семействе нелады. Признаться, со средствами стало туго, пришлось урезать расходы, отпустить домработницу, – Евгений Петрович улыбнулся, – вам не понять, у вас жена не просто самостоятельная… замечательная у вас Вера Владимировна.

«Забирайте», – чуть не сорвалось с языка. Разумеется, Сергей промолчал, лишь заметил, стараясь быть объективным:

– Все они замечательные, до поры до времени. И все-таки, Евгений Петрович, так и до беды недалеко. Машина мощная, дорога новая. Запретили бы вы ей.

– Запрещал. А толку?

– Ну так ключи отберите.

– Я постараюсь, – пообещал Тихонов, но по нему было видно, что результат этих стараний будет нулевой.

Может, и попытался, только вот и еще одно заявление на нее – кошка на этот раз. «Что за колдун этот Саныч», – подумал Сергей, точно Остапчук имел какое-то отношение к этому грязному делу.

Кошка тоже какая-то не такая, королевских кровей. Все-таки золотые, интеллигентные люди эти Луганские – вот, пишут всего-навсего в местное отделение милиции. А ведь их сын товарищ Луганский – фигура не то что равная Тихонову, а куда могущественнее. И биография у него отменная, и послужной список не прерывался отсидкой, и вхож он в самые высокие кабинеты. Старики его могли бы просто нажаловаться сыну, он одним звонком способен обеспечить столько неприятностей, что хватит на всех и еще деткам останется.

В коридоре по-слоновьи затопали, Акимов глянул на часы: время почты. Так и есть, по-хозяйски, без стука, отворила дверь и вплыла дредноутом[1] почтальон товарищ Ткач. Вошла, осанистая, монументальная, пополневшая еще больше – хотя, казалось бы, куда уж больше? – и, степенно поздоровавшись, принялась выкладывать на стол корреспонденцию.

– Чего слышно на белом свете? – поинтересовался Акимов, разворачивая «Вечерку».

Она без особого почтения рассеянно отозвалась:

– Поскольку вы, товарищ лейтенант, грамотный, то сейчас сами все и увидите. – И продолжила ревизию в своей сумке, выясняя, не забыла ли чего интересного для возмутительно скучающего лейтенанта. Сидит тут барином, пока другие трудятся.

Он зашуршал газетой:

– Увижу? И где?

– На последней странице, где кино и фельетоны.

Вывалив все нужное и проверив еще раз, чтобы все надлежащие подписи были проставлены на подобающих местах, письмоносица Ткач распрощалась, отчалила далее по своим почтовым делам. Акимов, ощущая неприятный холод в желудке, открыл последнюю страницу.

Удивительно, но на страницах «Вечерки», органа Моссовета, солидного издания, в самом деле нашлось место для строк двадцати, целиком посвященных работе родного отделения. А именно гнусь гнусная под названием «Была и нет!». Интересно, решил Акимов, и принялся изучать. Однако с каждой усвоенной строчкой, по мере того как печатное слово доходило до понимания, лицо у лейтенанта вытягивалось, клыки лезли изо рта, а глаза – на лоб.

Это была паскуднейшая кляуза, изложенная к тому же в самом похабном, пошлом, балаганном тоне. Мол, в некотором царстве-государстве, на кое-какой окраине славной столицы нашей Родины иные милиционеры до такой степени потолстели, обленились и распустились, что не в состоянии предотвратить самого элементарного похищения автомобиля.

«Угон средства передвижения – всегда трагедия для его владельца. Но когда речь идет о пропаже машины у заслуженного человека, это становится позором для всей системы охраны общественного правопорядка! Летчик-испытатель Т., отправившись с супругой на колхозный рынок за провизией, и не подозревал, чем обернется для его семейства этот визит. Совершив покупки, семейство обнаружило, что его автомобиль бесследно исчез!»

Сергей со свистом втянул воздух сквозь зубы, закурил, желая успокоиться: «Ткач сказала, что это про нас. Надо думать, летчик-испытатель Т. – это Тихонов. Стало быть, угнали этот чертов автомобиль от нашей толкучки. Стоп. Разве заявление было об угоне?»

Он даже на всякий случай пересмотрел бумаги, хотя не прошло получаса, как все было прочитано и усвоено. Нет заявления, только куры и кошка, задавленные этой самой угнанной машиной.

«Так, а знает ли об этом Саныч? Или он, шалунишка, поперся уже работать, на опережение, своим порядком? Мол, придет поручение, а у него уже все готово. Нет, быть не может. Не его метод, да и незачем. Что за дрянь это начирикала?»

Он еще раз перечитал фельетонишко. Поостыв, был вынужден признать: ничего так, бойко накалякано. На голубом глазу излагалось, что случай, оказывается, уже вызвал большой резонанс. И что общественность, – ну надо же, – давно негодует: как так получилось, что наша народная милиция не смогла защитить заслуженного пострадавшего? Как милиционеры допустили столь вопиющее нарушение законности? Разбирая мимоходом различные версии и небрежненько эдак подчеркивая недостаток квалифицированных кадров, неведомый борзописец выдавал напоследок такое, от чего у Сергея дым из ушей повалил:

«Наша милиция просто не справляется со своими обязанностями. Стражам порядка некогда заниматься реальными делами, они тратят свое время на отфутболивание, отписки и бюрократию. В результате страдают и простые люди, и заслуженные личности. Мы призываем граждан быть бдительными, мы можем надеяться лишь на себя…»

«Кто бы ни написал – удивительная гадина. Редкая сволочь. Любопытно было бы узнать…»

Один из упомянутых безруких, неспособных к продуктивной работе, неквалифицированных и просто дрянных милиционеров как раз вернулся.

– Что, прохлаждаешься с чайком да газеткой? Накапай старому другу. На́ вот, на стол тебе. – Иван Саныч выложил на стол леща, размером с добрую сковородку, полбуханки хлеба и вот такенную головку чеснока.

– Мерси. – Акимов, наливая ему чай, подсунул и газетку с дрянной кляузой. – Зря завидуешь. На́ вот, насладись.

– О, фельетончик, – порадовался было Остапчук и нацепил очки.

Всего несколько секунд спустя благодушие его испарилось, сержант стал невообразимо зол, красен, задал тот же вопрос, который вертелся в голове у Акимова, только вслух и нецензурно.

Тут и начальство подтянулось, вернулся и заглянул к ним в кабинет Сорокин:

– И вам всем доброго дня. И о чем же ругань?

– Здравия желаем! А вот. – Остапчук с отвращением сунул руководству в руки газету.

– Интересно, – сказал Сорокин и отобрал у него очки. Пробежав глазом заметку, хмыкнул и спросил:

– Кто-нибудь видел заявление, об угоне автомобиля товарища Т.?

– Никак нет, – доложил Акимов, – я еще раз проверил.

– Чего тогда кипятитесь – совершенно не понимаю. Мало ли какую ахинею публикуют на последней странице центральной прессы.

Капитан Сорокин говорил добродушно, спокойно, глазом не искрил, зубами не скрежетал, и лишь знающий его человек легко мог увидеть, что он в ярости.

– Очевидно же, что произошло недоразумение.

– Недоразумение?! – прищурился Остапчук.

– О клевете говорить еще рано, хотя… Сейчас проясним.

И, прихватив газетку, капитан удалился в свой кабинет к телефону. Дверь прикрыл плотно, что свидетельствовало: разговор будет серьезный, на повышенных тонах, не предназначенный для ушей подчиненных. И короткий – пяти минут не прошло, как Сорокин появился вновь, с челом, разгладившимся и посветлевшим. Заверил:

– Долго ли порядочным людям договориться. Все в порядке, опровержение выйдет в следующем же номере.

– Вот это по-нашему! – восхитился Остапчук, присовокупив, что хорошо бы еще по сусалам за такие дела.

– Ну-ну, развоевался. Злющий ты человек, Иван Саныч. Недопонимания всегда возможны.

Возвращая прихваченные у подчиненного очки, капитан поведал историю появления «шедевра»:

– Видите ли, супруга товарища Тихонова вообразила себя Эренбургом, заодно и врачевателем общественных пороков. По этой причине решила попробовать перо. Обучается, что ли, или только собирается туда, где вот такие публикашки нужны.

– Интересно, в курсе ли муж, – поинтересовался Акимов, вспомнив разговор с Тихоновым.

– Кстати, в самом деле, – Сорокин снова скрылся в кабинете, снова плотно прикрыл дверь, и снова минут пять спустя вышел довольный:

– Докладываю: муж уверяет, что был не в курсе и чрезвычайно извиняется.

– А он в курсе того, что вообще машину угнали? Все-таки он об угоне не заявил, – заметил Акимов.

– Во-во. С чего нам вообще знать, что ее стибрили? – подхватил Остапчук, порывшись в бумагах, нашел нужную: – Вон, заявление от Луганских есть, – нацепил очки, проверил, хлопнул ладонью по листу, – так и есть. Вот тебе подавленные куры, а вот и кошка. Я ж говорю: до людей недолго, засекай время.

– Типун тебе на язык, – пожелал Акимов.

Остапчук поднял палец:

– Суеверие – грех смертный, особенно для коммуниста! Нам важнее то, что заявления об угоне нет, а о наезде на домашний скот – есть. Стало быть, на месте полковничья «Победа», и нечего темнить! И, кстати, я только с толкучки, там по рядам никаких разговоров не ведется… – Тут он как бы спохватился и замолчал, делая вид, что складывает бумажки как можно ровнее.

– Сказать по правде, я тоже не до конца понял, к чему весь этот бал-маскарад, – признался Сорокин, наливая себе чаю. – Положим, товарищи из газеты не проверяют сводки и прочее… хотя надо бы. Но и товарищ полковник Тихонов в этой части был особенно невнятен, бубнил, извинялся, пообещал нанести визит, как только освободится, у него, мол, дела.

Саныч, который коли уж завелся, унимался не сразу, подхватил:

– Надо же, какая цаца. Мы, значит, жди его, считай минуты да слезы утирай. Его жинка на нас яды подпускает, а он подтянется, «как освободится»!

– Хорошо, – остановил Саныча капитан, – вы что предлагаете, товарищ сержант?

– Знамо дело, что! Письмо направить по месту работы, а то и в министерство.

– По какому же поводу?

– Так, а что? Не заявил о пропаже автомобиля – стало быть, во‐первых, укрывает, гад, правонарушение… Так, не так? Во-во, именно. Во-вторых, нарушает подчинение. Вот, если выгребная яма заполнилась, все граждане вызывают золотаря, а он, видишь ли, сразу в Министерство коммунального хозяйства! В‐третьих, допускает клевету в печатном виде!

Акимов, подчиняясь корпоративному духу, призвал:

– Иван Саныч, все-таки ты как-то полегче, он-то ни при чем. Имели мы с ним беседу – сложная она женщина, балованная, к тому же куда моложе его.

– А вот не надо жениться на дурах! – заявил Остапчук. Сгоряча, поскольку все-таки уже смягчился.

– Ну и пусть его, как хотите. А я бы письмо все равно отправил.

– Вот ты и пиши, – предложил Акимов. Ненависть Саныча к писанине была общеизвестна.

И Сорокин сказал, что не сто́ит:

– Чего отгавкиваться на каждую моську – бессмысленно и пустая трата времени. К тому же человек в возрасте, немало пострадавший, и не факт, что справедливо его обвиним.

– Его досрочно выпустили, – напомнил Остапчук.

– Выпустить выпустили, и даже вновь допустили к работе, только ведь никто ничего не забыл, – объяснил Сорокин. – Между нами, вновь у него швах по службе, а тут мы с кляузой.

– На отчитку бы ему, или мозгов побольше, – буркнул Саныч, – никак на нем сглаз и порча.

– А что-то еще стряслось? – спросил Акимов, подчеркнув, что интерес у него исключительно профессиональный, все-таки брат по крылу, тоже, как и он, летчик.

– Стряслось, – подтвердил Сорокин, – только это строго между нами. После освобождения Тихонова, ценного специалиста, тотчас подключили к работам над какой-то уникальной моделью легкомотора, способного обходиться минимальной длины взлетно-посадочной полосой.

– Это как гитлеровский «шторх»? – спросил Сергей.

Капитан в шутку напомнил:

– Болтун – находка для шпиона.

– Так все свои. Идея ценная, как раз для гражданской авиации, для работы там, где хороших ВПП[2] нет.

– Все верно, – прервал Сорокин, – для них самых. И еще газеты возить в Цхалтубо.

– Ух ты, – хмыкнул сержант.

– Так, отставить, – предписал командир, – Тихонов не просто летчик-испытатель, он полноценный кандидат технических наук и защитился еще до войны.

– Вот оно что, – разрешилось Акимовское недоумение относительно профессорской физиономии товарища полковника.

– Вот, но подтянули его к работе не в конструкторское бюро, как раньше, а спустили в летно-тактический сектор в качестве действующего летчика.

– Но ведь и это хорошо, – заметил Сергей, – чтобы помимо полетов занимался и исследовательской работой. И конструкторам ценно – как раз сразу можно проконсультироваться с тем, кто за штурвалом будет.

– Степень доверия не та, не те и деньги, – разъяснил Сорокин.

– Вот оно что, – вот и еще одна разгадка, почему товарищ полковник сетовал на скромные обстоятельства и отказ от домработницы.

– Сослали – значит, было за что? – предположил Остапчук.

Капитан на это ответил, что формально повод был смехотворный:

– Ему на вылет, а физиономия перекошена и спиртом разит. Генерал… – тут Сорокин назвал громкую фамилию, – …самолично унюхал и устроил выволочку. Тихонов принялся было объяснять, туда-сюда, рот разевает, мол, с острой болью к дантисту среди ночи ездил, зуб удаляли, не отошла еще заморозка. Командование не поверило.

– За здорово живешь по такому глупому поводу – и отстраняют? – уточнил Саныч, причем стало заметно, что его отношение к летчику, пострадавшему ни за что, улучшилось в разы. – Или что-то за ним до того было?

– Говорят, да, – подтвердил Николай Николаевич, – прошел на сверхмалой высоте, вопреки запрету, над местом гибели друга.

– А это что, теперь запрещено? – спросил Акимов. – Обычай ведь, давний.

– Просили за него. Тоже письма писали, объясняли, что не нарушал приказ, а прошел по традиции над последним пристанищем… Представляли фото, и свидетели показали, что было там захоронение, обелиск со штурвалом. Сам-то Тихонов в рапорте просто указал, что виноват – знал, что оправданий не примут. Или еще что.

«А он молодец», – подумал Сергей и повторил:

– Это старая традиция, Николай Николаевич.

– Я в курсе. Однако за три дня до того сам министр категорически запретил такие проходы. Вот Тихонов первым и пострадал.

– Тогда в самом деле не надо добивать, – сжалился сержант, – и так ему досталось, а тут еще жена – змеюка подколодная.

Сорокин подлил еще чаю, поведал, обсасывая отломанный от леща плавник:

– Не поверишь, Иван Саныч, как раз из-за нее он тоже получил.

– Чего это?

– Она, изволь видеть, вообще из белоэмигрантов, то ли княгиня, то ли графиня.

– Как же…

– Ну так. Правда, когда семейство ноги делало от народного гнева, она не могла отказаться, ее еще в проектах не было.

– Где ж они встретились? – подивился Акимов.

– В нашем секторе Берлина.

– Товарищ полковник легких путей не ищет, – с шуткой одобрил Саныч, – но все-таки беру свои грубые слова обратно. А насчет машины… все-таки надо выяснить.

– Обязательно выясним, – заверил Сорокин, выписывая повестку. – Опровержение опровержением, но если наше руководство узрит столь острую критику, уже мы отмываться замучаемся, не Евгений-свет Петрович. Сережа.

– Я.

– Ты у нас по дамам специалист. Наведайся прямо сейчас на дачку и пригласи к нам на разговор.

– Кого?

– Кто будет. Если только Тихонова дома – приглашай ее. Если и он будет, то и его тащи. Подчеркни, что изменились обстоятельства и не устраивает это его «как освободится». Будет скандал – ну тебе не привыкать.

Сергей лишь руками развел – чего уж, общеизвестный факт.

– Да, и еще раз тихо, культурно напомни, что следует заявление подавать, а уж потом, если в самом деле имеются накладки в работе, писать в газеты. Лучше вышестоящему руководству. Но не прямо так выражай недовольство, а помягче. Польсти, что ли, что у нее бойко получается. Уловил?

– Есть, – козырнул Акимов, надел фуражку, взял повестку и отправился выполнять поручение.

Сорокин, выпроводив одного подчиненного, принялся за второго:

– Ты ведь, Ваня, что-то не договорил. Выкладывай.

– Нечего выкладывать, – снова разворчался Иван Саныч, но, уловив в голосе руководства строгую ноту, принялся рассказывать. – Ну вот начну рассказывать, а ты, Николаич, снова отмахнешься, скажешь – личная неприязнь и все прочее.

– Обязательно скажу. А ты попробуй.

Остапчук, поколебавшись, начал:

– Я на толкучке был и выловил Витьку Маслова.

– Снова.

– Ну что уж. Не сажать же, особенно когда не за что, за руку его не ловили.

– Или не желают ловить?

Саныч ухмыльнулся, промолчал.

– Ладно, валяй дальше.

– Я, выловив его, провел с ним воспитательную работу. А он мне, между прочим, интересную вещь сказал. Видел, говорит, в укромном, непроходном углу толкучки Тихоновскую бабу, которая вела задушевные беседы с неким незнакомым гражданином.

– Дела амурные, – отмахнулся Сорокин с деланым равнодушием, якобы перебирая бумаги на Акимовском столе. Саныч-то заприметил особенное выражение единственного ока руководства.

– Может, и амурные. Только в тот же день, четверти часа не прошло, она наведалась к Людмилке, моей Антоновне… Помните такую?

– А как же, вдова налетчика, которая колхозников стрижет, как овец.

– Вы имеете в виду не ту Милочку, – колко заявил Иван Саныч, – моя, хоть и перекупка, женщина честная. Не строит из себя порядочную и под корень не стрижет, а очень даже оставляет на вырост. Всего-то на треть меньше выплачивает продукцию. Это по-божески.

– Однако, – протянул капитан, прикинув в уме денежные итоги такой вот стрижки.

– А что? – Остапчук решил до конца защищать доброе имя своей старой доброй осведомительницы. – Никто это кулачье не заставляет, постояли бы в официальной очереди.

– Да не обижаю я твою зазнобу, не обижаю. Давай ближе к делу.

– В общем, поговорил я и с Милочкой. И она мне поведала, что девица, похожая на супругу товарища летчика Тихонова…

– Погоди, сразу вопрос, – прервал Сорокин. – Как ты узнал, что о ней речь?

– Фото показал, – невозмутимо пояснил Саныч.

– Откуда…

– А вот. – Иван Саныч достал газетную вырезку, показал. На фото красовалась Тихонова совершенно в ином образе, поэтическом, возвышенном, что-то декламирующая с редким воодушевлением, раздувая хищные ноздри.

– Это что такое, откуда?

– Поэтический вечер студентов Литинститута, – объяснил Остапчук, – стишки читали.

– Молодец, – одобрил капитан, – давай дальше.

– Ну а дальше, что дальше. Эта вот, носатая, которая, с одной стороны, критику на органы наводит…

– Иван Саныч, стыдно.

– …сама, с другой стороны, различные интересные вещицы перекупке таскает.

– Трофеи?

– Бывает, и новые, Милочка говорила. Заказики оформляет, иными словами – достать того-сего краденого, для интерьеру или из мануфактуры. А на этот раз она уже у Милочки спрашивала, не возьмется ли она смаклеровать кому машину, мало б-у, так еще без документов.

– Ваня, а ты теперь сам не клевещешь?

– Не я первый начал. И вовсе не клевещу. Милочка врать не станет, честная баба, и на себя павлиньи перья не натягивает. Вот и выходит, что Тихонова эта в «Вечерку» заметочки пописывает, а у самой кувшинное рыло в пуху.

И настолько похоже изобразил и длинный нос, и задранную губу гражданочки Тихоновой, что Сорокин не выдержал, хрюкнул, но тотчас посерьезнел.

– Ваня, не стоит женщину трепать вот так, за глаза.

– Да я бы и в глаза!

– Иван Саныч, не забывайся.

– Прощения просим, – саркастично покаялся Остапчук и присовокупил: – Я бы ей и в глаза все вывалил. Так она, слониха тощая, ворота не открывает – поговори с такой тихо. Не стану же я под воротами скандировать.

Помолчали. Сорокин, убедившись в том, что сержант пар подспустил, задал вопрос по делу:

– Интересное твое сообщение. А как давно-то это было?

– Да третьего дня, вроде бы так.

Сорокин насторожился:

– Так что, не исключено, что это как раз тот самый день, когда угнали машину?

– Возможно, и так.

– Вряд ли такая дамочка по рынкам на электричках ездит?

– Согласен. Может, как раз тогда она прибыла на машине, а обратно – пешком.

– А вот была ли она с мужем, как в этой вот корреспонденции заявлено? Или одна…

Сорокин почесал в затылке, то же самое сделал и Саныч.

– Что, сама у себя машину угнала? – с сомнением спросил капитан. – Милочка согласилась помочь?

– Утверждает, что нет. Она по старью, антиквариатам, машины – совсем другой масштаб.

– Уловил. Но для чего машину самой у себя угонять?

Иван Саныч сузил и без того неширокие глаза:

– Для денег. И не удивлюсь. Эта двоедушная девица может, по ней видно, до денег жадная, вечно в нарядах да шляпках.

Сорокин погрозил пальцем, как маленькому:

– Года наши не те, домыслы строить. Сначала надо выяснить, когда имел место угон…

– Если имел.

– Не торопись. Сначала поговорить… – тут в его кабинете зазвонил телефон, Сорокин отправился к телефонному аппарату.

Остапчук налил чаю, отрезал ломоть хлеба, круто посолил, почистил чеснок и собрался уже перекусить, как командование явилось обратно.

– Отложи-ка чесночок, товарищ Остапчук, все-таки рабочий день и граждане придут.

Иван Саныч хотел было отшутиться, что тем более надо подкрепиться, чтобы нечисть корежило, но в выражении начальственного лица было нечто такое, что пресекало шутки. Поэтому Остапчук отложил чеснок и смиренно спросил, кто конкретно из граждан придет.

– Да вот как раз товарищ Тихонов со своей половиной. Дошел-таки Акимов до дачки, да, видно, не сработало Серегино обаяние.

– Муженек звонил?

– Он. Взвинченный, как с похмелья. Сначала на повышенных тонах, мол, на каком основании мою жену вызывают по возмутительному поводу?

– Ага, – подхватил сержант, – наябедничала благоверная.

– Все верно. Пришлось растолковать, что ни для него, ни для его личной супруги исключений в законе не предусмотрено. Он громкость убавил. Договорились, что сейчас он отпросится с работы и придут оба. А вот, надо думать, Серега.

В кабинет проник Акимов, снял фуражку, промокнул лоб.

– Цел и на двух ногах, – констатировал капитан, – это хорошо.

– Что, жарковато пришлось? – спросил сержант.

– Да, характер у дамочки! Видно, что белая кость. Так и ждал, что вот-вот вырвет перчаточки и начнет по физиономии хлестать, – поведал Акимов, улыбаясь, – хотя против двух моих домашних лесопилок совершенно не тянет.

– И что, так прямо в дом пустила? – ревниво уточнил Остапчук.

– Не вдруг, – успокоил Саныча Сергей, – не хотела пускать на территорию и в точности, как ты говорил, вопила из-за забора. Но тут как раз глава семейства прибыл.

– На чем? – быстро спросил Сорокин.

– На служебной карете. Только мы с ним мило разговорились – глядь, летит белорыбица его. Я ничего, отошел в сторонку, жду, молчу.

– А ты стратег, – одобрил Саныч.

– Есть опыт. В общем, когда ее некому стало перекрикивать, она и заглохла. Я дело изложил, повестку вручил и откланялся. Тихонов пообещал, что сейчас будут.

– Вот и отлично, молодец, – заметил Николай Николаевич. – Так, товарищи, как появятся – сразу ко мне. Говорить я буду. Все доступно? Выполняйте.

Долго ждать Тихоновых не пришлось, явились, причем пешком. Капитан, глянув в окно, увидел, как по дороге к отделению со стороны Летчика-испытателя шествуют эти двое. Сам полковник в гражданском шел, глаза вниз, рядом, едва поспевая, семенила, нервничая, супруга – одетая, как на парад, на высоченных каблуках, в вычурной шляпке, легком плаще. Яркая, как бабочка, и как ошалевшее насекомое залетала вперед, маяча перед мужем, преграждая путь, что-то втолковывала, на чем-то настаивала, то и дело тыча Тихонова в грудь пальчиком. Возможно, они бы и раньше пришли, но супругу приходилось покорно останавливаться, выслушивать, кивать – и лишь после этого продолжать путь.

Сорокин порылся в памяти: товарищ полковник моложе его, а смотрится стариком. Понятно, что военные годы никого не красят, да и пришлось немало пережить, и все-таки… «Заездила ведьма, – с сочувствием подумал он, с вежливой улыбкой поднимаясь навстречу посетителям, – вот угораздило же тебя. Правильно говорят – любовь зла».

– Прошу вас, товарищи, присаживайтесь.

Тихонова по-хозяйски села на стул, который стоял напротив, у стола Сорокина, а муж спокойно уселся на табурет у стены. По всему было видно, что он собирался передоверить супруге вести разговор, только Сорокин не позволил.

– Товарищ полковник, к столу, пожалуйста. Иначе писать будет неудобно.

Супруга, подняв брови, красивые, сами по себе изогнутые – видно было, что их не касались всякие дамские пинцеты, – высокомерно спросила:

– Что именно Евгений Петрович должен написать?

– Заявление об угоне вашего автомобиля, – вежливо пояснил Сорокин.

– В этом нет никакой необходимости. Мы уже обратились…

Капитан прервал, разъяснив:

– Есть общеустановленный порядок, и согласно этому заявление о происшествии подается в отделение милиции, на территории которого оно имело место. У нас этого заявления нет, следовательно…

– Заявление подано, только не к вам!

«Ишь ты», – подумал Сорокин, поднял руку:

– Прошу прощения. Кому принадлежит автомобиль? Кто значится хозяином по документации?

Тихонов наконец отверз уста:

– Я.

– В таком случае попрошу вас, товарищ полковник, все-таки пересесть ближе к столу и принимать активное участие в разговоре.

– Готов, – отозвался летчик-испытатель, совершенно не по-боевому, вяло и безынициативно. Послушно встал и пересел.

– Изложите, пожалуйста, последовательность событий. Когда, как обнаружилась пропажа, при каких обстоятельствах, в общем, как дело было.

Заметив, что эта чернявая затычка, раздувая ноздри, собирается снова влезть со своими замечаниями, Сорокин предупредил:

– Напоминаю порядок поведения на официальных мероприятиях: соблюдать порядок и отвечать лишь тогда, когда вопрос адресован вам. Благодарю… Прошу вас, товарищ Тихонов.

Собираясь с мыслями, отчего на высоком лбу собрались складки, Тихонов помолчал, потом начал:

– Три дня назад… три дня, Мурочка?

Сорокин тотчас предписал:

– Говорите лишь о том, что помните сами.

«И как это он решения о взлете принимает? Или жена у него всегда на правом плече сидит?»

Полковник улыбнулся, виновато, без обиды и гонора:

– Я в самом деле не помню. Голова не тем занята.

– Три, три дня, вечно ты… – подтвердила Мурочка с такой утомленной брезгливостью, что у капитана руки зачесались. Выдать бы ей по тощей корме.

– Спасибо. Мы приехали на рынок за провиантом.

– В будний день, с утра? – уточнил Сорокин.

– Да, мне был предоставлен внеочередной отпуск в связи с… это не важно.

– Хорошо.

– Приехали на рынок, оставили автомобиль за пределами, у ворот. Я вернулся первым – увидел, что машины нет, решил, что жена уже уехала. Отправился на электричке, а вечером, когда супруга вернулась, выяснилось, что и она без машины. Собственно, вот и все.

Капитан раздраженно потер ухо. Не каждый день приходится выслушивать подобную ересь.

– Предлагаю уточнить. Итак, вы приехали вместе, вместе же вошли на рынок, все верно?

– Так точно.

– А почему вышли по отдельности?

Снова встряла Мурочка:

– Странные вопросы вы задаете, товарищ капитан.

– Вы, гражданка Тихонова, подождите, и до вас очередь дойдет.

– Ах, напугали, – съязвила она.

Капитан, не ответив, вернулся к так называемому главе семейства:

– Итак, товарищ полковник, почему вы ходили по рынку по отдельности? Знали, что покупать?

О, тут летчик на удивление быстро сориентировался:

– Конечно. Я купил отличные ноги, хвосты на холодец, картошки липецкой, луку, крымского и обычного, рису на плов, морковь, масло сливочное и растительное, свеклы на борщ, кочан капусты…

Сорокин слушал и ужасался, правда, про себя.

– Вы что ж, и продукты выбирали сами?

– Так домработницы у нас нет теперь, – улыбнулся Тихонов. – Я, знаете ли, люблю, чтобы продукты были свежие и на столе, и в кладовке.

– Понимаю, – заверил Сорокин, – сумки, я полагаю, получились изрядные.

– Увесистые.

– А вы, товарищ полковник, не удивились, что жена уехала на машине, оставив вас наедине с прилавками и с большими сумками?

Вновь Тихонов не успел ответить, поскольку встряла Мурочка. Очевидно разгорячившись, она завела невнятное, но громкое бормотание, точно проснувшийся в ночи унитаз. У нее, как оказалось, был некоторый дефект речи: начинала говорить быстро, и все слова превращались в кашу. Сорокин призвал, не без злорадства:

– Говорите, пожалуйста, поспокойнее, иначе не разобрать ничего. – И вернулся к разговору с Тихоновым: – Итак, не удивились…

Полковник пожал плечами:

– Не особенно. Видите ли, по дороге на рынок мы немного повздорили, я и подумал… да, в целом… что тут удивительного?

«В самом деле, у этой ведьмы такой осел и груженый на электричке потащится на край географии».

– Что ж, у каждой семьи свои особенности, как говорил великий Толстой. Но все-таки можно ли уточнить, по какому поводу конфликт вышел?

Тихонов открыл рот, но ответила Мурочка:

– Из-за того, что я попросила дать повести машину на обратной дороге!

– И только-то?

– Вот и я говорю! – подхватила она. – Что это – танк, самолет? Зачем же надо было обучаться мне водить, к чему она вообще эта машина?!

– В самом деле, к чему? – подхватил капитан.

– Да мне она ни к чему была. Это награда, – объяснил Тихонов, – за рацпредложение. Но дело в том, что у моей супруги, товарищ капитан…

– Евгений, я все еще здесь! – напомнила названная особа.

– Конечно. Так вот, товарищ капитан, у моей супруги после контузии сильная степень близорукости, суженный угол зрения и заторможенные рефлексы.

– Кто же с таким здоровьем ей водительские права выдал? – простодушно поинтересовался Сорокин. Хотя тотчас добродушно заверил, что не его это дело.

– Я опасаюсь доверять ей машину, – заявил Тихонов, – и в этом вопросе я тверд…

– Да все куда проще! – прервала супруга Мурочка. – Я просто не вписалась в парковочное место, немного, совсем немного повредила машину – так и получился этот пошлый, мещанский скандал.

– Что ж, все доступно, – подтвердил капитан. – Теперь, гражданка Тихонова… простите, ваше имя и отчество?

– Мария Антоновна.

– Очень хорошо, Мария Антоновна, теперь прошу вас изложить вашу версию произошедшего в тот день… тринадцатое, верно?

– Совершенно верно. Что ж, извольте. После того как Евгений Петрович в очередной раз продемонстрировал свою непрошеную заботу… тихо, – это было сказано супругу, который открыл было рот, – я решила, что и с покупками он и без меня справится.

– Он обычно их и делал, верно?

– В отсутствие домработницы… Так он же вам сказал – ему нравится! Мы далеки от предрассудков.

– Понимаю, понимаю. Продолжайте, пожалуйста.

– Я отправилась по рядам, – она несколько застопорилась, но довольно быстро нашлась, – хотела посмотреть кое-какие вещи для дачи. Знаете, оживить интерьер.

– А что с ним не так? С интерьером?

– Дача казенная, в целом все в порядке, но больно смахивает на казарму. Хотелось, знаете, текстиля, кое-что из фарфора…

«Подушки-шторы совершенно спокойно могла бы сама пошить. Хотя где тебе», – подумал капитан, поглядывая на ее ручки, красивые, холеные, с ямочками, полированными ногтями. Спросил, изображая интерес:

– И что же, нашли?

При упоминании о тогдашней своей находке Мурочка заметно воодушевилась:

– Да, вы знаете, такой замечательный торшерчик, в виде кариатиды с двумя факелами, как раз для кабинета… – тут она спохватилась, оборвала саму себя: – Впрочем, вы ведь не об этом, верно? Я слезно просила продающую подождать, потому что тут еще одна желающая заинтересовалась. В общем, деньги были у мужа, я и побежала его искать.

– Понимаю. Сколько времени прошло с тех пор, как вы расстались?

– Около часа.

– Немало. У вас сильный характер.

Тихонова не заметила издевки:

– Не жалуюсь.

– Итак, вы вышли с рынка. Одна?

– Разумеется!

– И увидели, что машины нет.

– Да, ни мужа, ни машины… Я решила, что он меня не дождался и уехал один.

– По каким причинам вы так решили?

– Потому что и у Евгения Петровича сильный характер.

Сорокин глянул на нее – а вот теперь ни тени насмешки. Или же все-таки так хорошо притворяется?

– Должно быть, обидно было?

Она промолчала.

– И как вы поступили, увидев, что вас оставили одну, без денег на столь полюбившуюся вам покупку?

Тихонова поджала губы, прищурила зеленые глаза – острые, как у хищной кошки, – задрала нос, но процедила вполне вежливо:

– Я просто решила отправиться немного проветриться.

– Куда, позвольте узнать?

Она вспыхнула:

– Это что значит? Даже мой супруг не позволяет себе такие вопросы!

– И сие ваше семейное дело, – заметил Сорокин, – это я не затрагиваю. Я задаю вам вопрос как свидетелю.

– Свидетелю чего? – немедленно перебила она. – Что случилось-то? Заявления-то никакого нет!

Так. Дискуссия зашла в тупик. Капитан демонстративно повернулся к мужской части этого поистине комического дуэта:

– Вот как раз и этот вопрос я хотел обсудить с вами, товарищ полковник. Поскольку вы значитесь собственником этого средства передвижения.

– Слушаю вас, – вяло подбодрил Тихонов.

– Вы заявляли о пропаже автомобиля?

– Нет.

– По каким причинам?

– Я был занят… на работе, – глядя чуть в сторону, ответил Тихонов.

За время разговора Сорокин присмотрелся к посетителю. По целому ряду нюансиков – подрагивающие руки, мешки под глазами, красные жилки в глазах и прочее – легко было установить причину занятости. В отпуск отправили не просто так, а до выяснения, перед этим хорошенько проработав за запашок, за полеты на бреющем, а потом подключилась эта лесопилка на дому.

«Пил, скорее всего», – имелась некоторая жалость к товарищу полковнику, попавшему, как кур в ощип, но дело есть дело.

– Боюсь, вы несерьезно относитесь к несообщению о факте пропажи личного транспорта. Во-первых, это не зонтик, не плащ, это источник повышенной опасности и транспортное средство. Если оно будет использовано в противоправных целях, отвечать будете вы.

– Хорошо, – вяло согласился полковник, с видом приговоренного к утоплению, которому все едино – камнем больше, камнем меньше привяжут ему на шею.

– Во-вторых, Евгений Петрович, должен напомнить вам, что сокрытие уголовного деяния есть преступление.

И снова вскинулась дурочка Мурочка, но даже под ее шляпкой, в глупой голове что-то все-таки щелкнуло. Что до хода мысли Тихонова, то Сорокин, опытный чтец по лицам, практически мог наблюдать его. Более того, ободрял: «Да-да, именно. Ко всем твоим болячкам могу обеспечить тебе волдырь сверху, да не один. Давай, полковник, рассказывай по-хорошему».

– Итак, вернемся ко дню пропажи вашего автомобиля. Евгений Петрович, чем вы занимались, вернувшись с сумками домой и не обнаружив ни супруги, ни машины?

– Я прибирался, готовил, – спокойно, без тени смущения ответил Тихонов, – надо было привести дом в порядок. В гости ожидался наш старый друг, проездом.

– Вы, такой заботливый супруг, неужели не беспокоились?

– О чем?

– О том, например, где ваша супруга? Все ли с ней в порядке? Ведь ни ее, ни машины… Вы знаете, что она плохой автолюбитель, вдруг что-то случилось с ней, со средством передвижения?

– А что же я должен был делать?

– Ну, может, вы звонили друзьям, подругам.

– В Москве у меня нет ни друзей, ни подруг, – заметила Тихонова, – и Евгений Петрович осведомлен об этом.

– Если бы что-то случилось, то мне бы сообщили, – добавил Тихонов.

«Хладнокровненько он…» – подивился Сорокин, и, увидев, как ерзает Мурочка, продолжил:

– Так где же вы были, гражданка Тихонова?

– Я отправилась в кино.

– Что смотрели?

– «Гибель “Титаника”».

– Где?

– В «Художественном».

– Билеты сохранились?

– Разумеется, нет.

– С кем вы были?

А вот и нужный результат, наконец. Она вспыхнула:

– Я была одна.

– Куда вы потом отправились, после кино?

– Я поехала к подруге.

– Вы же сказали, что у вас нет подруг в Москве.

– Я преувеличила.

– Когда домой вернулись?

– Я провела у нее ночь.

– Не беспокоясь о том, что подумает муж?

– Он ее терпеть не может, я не хотела его расстраивать.

– Удивительно, – чистосердечно признался Сорокин. – Ну а фамилию, имя, адрес назвать можете?

Мурочка взорвалась грязевой бомбой:

– Что за вопросы? У нас что, полиция нравов? Мой супруг не задает мне подобные вопросы, а тут вы! Евгений Петрович, в конце концов, почему ты молчишь?

Тихонов так и не сказал ни слова. Сорокин же, отведя взгляд, протянул полковнику лист бумаги, придвинул чернильницу, прибор.

– Прошу вас, товарищ потерпевший, в подробностях описать день, когда был угнан ваш автомобиль. Уделите, пожалуйста, особое внимание приметам, по которым его можно опознать, – укажите все, которые помните. Укажите причины, по которым вы сразу не обратились с заявлением о пропаже.

Тихонов замялся:

– Простите. А это вот, последнее, обязательно указывать?

– К сожалению, да, – с пониманием и сочувствием, но твердо заверил Сорокин, – теперь вы, гражданка Тихонова.

– Я не стану ничего писать!

С ней Сорокин церемониться не собирался.

– В этом случае напоминаю вам вполне официально о том, что вы являетесь по делу свидетелем и давать показания обязаны. В противном случае объясняться с вами буду уже не я и уже не в таком дружелюбном тоне.

Тихонов наконец включился в разговор:

– Мурочка, надо просто написать все, что известно о случившемся. В этом ничего сложного…

Выдержав драматическую паузу, она оскорбленно сказала: «Хорошо», подсела к столу и принялась за чистописание с таким видом, как будто добровольно соглашалась на изощренные пытки.

…После того как эта странная чета, наконец, покинула отделение милиции, Сорокин некоторое время стоял, изучая с кровью вырванную бумагу: «Автомобиль марки “Победа”, государственный номер ЭЗ 35–87, год выпуска 1947, серая… Да. Сколько раз приходилось попотеть, чтобы убедить дать чистосердечное признание, но чтобы заявление от потерпевших надо было клещами тянуть… Да, все когда-то случается впервые».

Разумеется, он позвонил в отдел регистрации заявлений и без удивления узнал, что это единственное заявление о пропаже машины, и никаких иных заявлений от Е. П. Тихонова ни по этому, ни по иному поводу не поступало.

Дома у Пожарских, как завелось по пятницам, царила суматоха: на выходные едет папа. И, как давно уж получалось, Оля Гладкова принимала в суете самое активное участие. Однако обычно ее помощь сводилась к тому, что она путалась под ногами у Антонины Михайловны, но теперь ее помощь и присутствие были кстати.

Наташка, Колькина сестрица, где-то варежкой расторговалась и в итоге умудрилась застудить зуб. Или до времени коренной полез, а молочный стоял насмерть. В общем, и зуб, и девчонка ноют ужасно, а из-за чего – неясно. Пришлось маме в спешном порядке собираться и мчаться с ней к зубному врачу, а это не ближний свет, шесть остановок на электричке.

Так что, когда Оля заявилась и задала стандартный вопрос, не помочь ли чем, Антонина Михайловна с чистой совестью поручила ей накрыть на стол.

Оля было запаниковала, но ее успокоили – ничего, справишься. Никакой изысканной сервировки тут не было и быть не могло, не «Метрополь», и не Олег Емельянович командует, но все, что нужно, имеется. Картошка, капуста, огурцы, студень, добытого цыпленка отправили в духовку. Гладкова, раздувшись от важности полученного задания, суетилась так, точно ей поручили накрыть стол на прием ударников производства. То металась на кухню и обратно, то поправляла скатерть, то принималась переставлять тарелки-вилки-ножи. Гоняла Кольку:

– Ты хлеб нарезал?

– Нет еще.

Ольга тотчас переполошилась:

– Почему?!

Колька авторитетно заявил, жуя варварски оторванную горбушку:

– Рано, засохнет.

– Много ты понимаешь! Скоро папа придет, вот и будешь бегать туда-сюда!

– Не-а, не буду. У тебя все хорошо получается.

Смотреть на нее – одно удовольствие. Разгоряченная, в косынке, в переднике, расхозяйничалась, точно всю жизнь тут ошивается. Колька, отловив ее, принялся целовать, приговаривая:

– Да не суетись так-то.

– Отстань, пластырь! – отбивалась она без особого рвения. – Человек приедет с семьей повидаться – а тут ничегошеньки не готово!

– Семья в наличии – это главное.

– Ничего, ничего не готово, буханка подсохла, мама с Наташкой наверняка опоздают!

И, вырвавшись на этот раз, усвистала на кухню. Это, надо думать, у девчат так принято: просто позарез им нужно бегать, косички в стороны, глаза навыкате, суетиться, нос во все углы совать – лишь тогда они будут в полном душевном здравии и уверенности в том, что все у них идет так, как надо.

Колька глянул на стол – полный порядок, аж слюнки текут. Оторвал еще корочку, стащил со стола огурец. Посмотрел на часы: с минуту на минуту прибудет электричка из центра.

Так, а что там на улице? Фью, а там нехорошо. Потемнело-то как, и ветер усиливается. Весь ясный день шевелил листочки да травку-муравку, игрался фантиками да обрывками газет, а теперь завывает, точно в трубу. Фу-ух – распахнул порыв окно, зашуршал листьями неведомой пальмы в горшке.

Немедленно появилась Оля и тотчас набросилась на Кольку:

– Ты зачем окно открыл? Чего напустил пыли полную комнату?

– Смотри, красота-то какая! – Колька указал на небо.

Буря скоро будет, ливень. Москва перед грозой – особая картина! Тут и там вспыхивают огни окон, потому что темнеет небо, в воздухе аж искрит, электричество ощущается. Уже слышались где-то за серой пеленой, обложившей небо, рычание и грохот, точно кто-то там, в небесах, двигал мебель. Сами тучищи, огромные, дымчатые, ползли по небу, вечернее солнце пыталось пробиться сквозь них. Не получалось. Лучи были слишком слабые и тусклые, но за серым пологом все-таки сияло малиновым светом. Птиц не видно и не слышно, они попрятались, ожидая окончания непогоды, лишь летучие мыши, как чертенята, чертили зигзаги в сумерках.

Оля, притихнув, встала рядом, подняв восхищенные глаза на темнеющее небо, – ну и как тут не положить голову Кольке на плечо? Он, приобняв ее, поцеловал в ароматную макушку. Однако спокойная Оля – это совершенно не Оля, поэтому она и тут нашла повод для переполоха:

– А у папы зонт есть, не знаешь?

– Нет, – признался Колька и снова глянул на часы, – да он, наверное, до дождя поспеет. Во, слышишь? Вроде бы его электричка.

– Наверное, поспеет, – с сомнением протянула она.

Тут, как по заказу, с небес грохнуло. Негромко так, точно разминаясь, свистнул ветер, но тучи, всполошившись, немедленно понеслись, как перепуганные овцы. Первые капли упали на пыльный двор, и вот уже начали постукивать по козырьку подвала, под окнами квартиры Пожарских, в котором располагалась обувная мастерская.

– А вдруг он опоздает?

– Не переживай, он никогда не опаздывает.

– Ну не он, а электричка?

Тут громыхнуло уже от души, аж сердце подпрыгнуло.

– Если у папы нет зонта, встретил бы ты его. Ему нельзя простужаться.

В самом деле, еще санаторный врач предупреждал, что легкие у Игоря Пантелеевича не в порядке и ни в коем случае нельзя даже подстыть, не то что простыть. Конечно, до станции не особо далеко, но если польет, то батя до нитки промокнет, а это ему совершенно ни к чему.

Надо же, и это Оля помнит, а сын родной стоит, как чурбан. Колька засмущался, и, прихватив зонт, поспешил на выход. Быстро прошел жилой квартал, напрямую через дровяные сараи, миновал лесополосу и крайние заборы Летчика-испытателя. Перемещался так скоро, как мог, и вроде бы совсем немного времени прошло, а темнело с каждой секундой. Вот уже словно глубокая ночь на дворе, ветер лютует, свистит по-разбойничьи, раскачивая в наставшей серой полутьме шары фонарей, трепля листья на деревьях, гоняя тучи, которые поменьше.

Колька раскрыл зонт, еще более прибавил ходу. Успеть бы, да осталось всего ничего, вот уже показалась новая дорога – а это не батина ли фигура? Конечно, без зонта, зато под мышкой какой-то портфель.

Сын свистнул по-особому в знак приветствия, папа, разобрав его клич за шумом ветра и дождя, приостановился, потом, точно спохватившись, прибавил шагу. Замешкавшись на кромке дороги, Игорь Пантелеевич почему-то замахал рукой, то ли здороваясь, то ли, напротив, прогоняя. Колька ускорил движение, а отец шагнул с тротуара на дорогу.

Ослепительная рыжая молния рассекла тучи, все немедленно потонуло в грохоте. Полыхнуло ярко-преярко, на мгновение весь мир стал черно-белым и застыл, как на фотографии. И Колька вдруг увидел, почему-то как в замедленной съемке:

…отец вступил на проезжую часть…

…из-за дождевой завесы вылетел автомобиль с выключенными фарами…

…бац! Снова сверкнула молния – в призрачном блеске вспыхнула серебристая туша…

Раздался глухой удар.

Автомобиль налетел на отца, он ударился о капот, скатился на асфальт, замер вниз лицом. В сторону отлетели кепка, портфель, раскрылся блестящий замок, из портфеля вывалились какие-то бумаги, которые немедленно подхватил и погнал ветер.

В момент удара Колька зажмурился, хоть и на долю секунды. Потом по ушам ударил пронзительный вопль: «Убили!» – это бежала и кричала какая-то гражданка, которая была еле видна, она шла за отцом на большом расстоянии.

Новый раскат грома, с шумом, бурно хлынуло. Какой-то народ, прыгая через лужи, тоже бежал от платформы, только Колька этого не видел. Он сгоряча бросился наперерез машине – та, не снижая скорости, резко вильнула от него в сторону так, что ее занесло на мокром асфальте, и она чуть не слетела с дороги. Выровнявшись, автомобиль рванул прочь к переезду – и Колька рванул за ним, напрасно рассчитывая догнать полсотни лошадей на своих двоих. Машина, окутавшись ядовитым сизым дымом, растворилась в дожде, а Колька пришел в себя, лишь пробежав за ней с полкилометра. Ошалело оглянулся, развернулся – и таким же образом, сломя голову, кинулся обратно. Подобрал по дороге отброшенный зонт, который все это время катился за ним, гонимый ветром. В голове выла и стучала мысль: «Папа. Папа. Папа!»

На месте собралась небольшая толпа, поскольку за это время прибыла еще электричка, и уже с нее набежали люди. Плотным кольцом окружили лежавшего, встревоженно расспрашивали друг друга, напирали. Кто-то спрашивал, что случилось, кто-то справедливо требовал звонить 03, кто-то – 02.

Колька с разбегу врезался в толпу, стал пробиваться, чужие люди его не узнавали, не пускали, ругались, кто-то даже выдал тычка. Однако нежданно пришла подмога. Какой-то человек скомандовал расступиться:

– Не толпитесь, не цирк. Я врач! Дайте дорогу!

Его послушались, Колька увязался за ним. Врач опустился на колени, перевернул тело, его большие белые, длиннопалые руки уверенно расстегивали отцовскую рубашку, ощупывали шею, грудь, проверяли пульс.

– Жив, – бросил врач.

Глаза папы были плотно закрыты, голова чуть покачивалась на шее. Колька, достав платок, принялся вытирать лицо отца, врач строго приказал:

– Не мешай.

– Это его сын, – сообщил кто-то, узнав Кольку.

– Понял. Тогда перенесем его на дачу – это тут, рядом. Угол Пилотной и Нестеровской, дом три. Помогай, как тебя по имени?

– Николай.

– Хорошо, – распорядился медик, – только бережно. Бери за ноги. Евгений Петрович, пособи.

Еще один человек, вроде бы знакомый, в гражданском, подхватил отца под одно плечо, врач – под другое, Колька взялся за ноги. И двинулись все вместе к крайней, ближайшей даче, оставив весь народ на улице. Внесли внутрь. Второй, который Евгений Петрович, сказал:

– Володя, на диван можно.

– Кладем. Аккуратно разворачивайте, как можно меньше движений.

Кольке почему-то показалось, что отец уже не дышит. Внутри аж все рыдало, и все-таки он сдержался, и спросил самым спокойным образом:

– Он жив?

Врач, которого назвали Владимиром, удивленно глянул, отвесил легкий оживляющий подзатыльник:

– Я же сказал – жив. Не время истерить, Николай. Беги вызывай скорую, тут у соседей телефон.

– Знаю!

Врач крикнул ему вслед:

– Скажи, что черепно-мозговая травма, сбит автомобилем, полная потеря сознания!

– Дом три дробь один, угол Пилотной и Нестеровской, – добавил хозяин дачи.

Колька пробежал по мокрым плитам дорожки, распахнул калитку – и чуть не зашиб какую-то дамочку в черном, блестящем от воды дождевике. Та не упала, но переполошилась:

– Что это? Ты кто? А где…

Колька, понятно, не докладывался, он понесся, скользя по мокрой глине и траве, на дачу номер семь по улице Нестерова, где постоянно жили престарелые родители товарища Луганского, и потому у них давно был установлен телефон. Старики Кольку знали очень хорошо и потому без вопросов допустили в дом. Услышав разговоры – сначала с дежурным милиции, потом скорой, – тотчас спросили, как папа, не надо ли чем помочь.

Колька утверждал, что все в полном порядке – то ли их успокаивая, то ли себя. Вежливо попрощавшись, парень помчался обратно на дачу – и уткнулся в закрытую калитку. «Зачем же они дверь закрючили? Как же врачи зайдут, милиция?»

Его-то самого закрытые ворота давно не смущали, даже такие высоченные. К тому же это знакомая дача, в те времена, пока она пустовала, а Анчутка с Пельменем бродяжничали, тут они тоже хозяйские матрасы потрошили в поисках сокровищ. Поэтому он с той поры помнил про калитку, которая вела в лес и хронически не закрывалась. Парень промчался вдоль забора – так и есть, и калитка на месте, и вертушка та же, которую легко открыть простой палочкой.

Колька проник в дом, миновал темную прихожую, очутился в гостиной, она же столовая – большая просторная комната, отделанная деревом, с выбеленной и отделанной кафелем печью-голландкой. По одной стене шли забитые книгами полки, по другой были развешаны ковры, картины, различные тарелочки-подносики.

Отец лежал на кожаном диване, с уже перевязанной головой. Рядом сидел врач, держа наготове шприц, собираясь сделать укол. Услышав шаги Кольки, обернулись двое других – хозяин дачи, знакомый человек, и дамочка, с которой парень столкнулся в проеме калитки.

– Вызвал? – спросил врач, не поворачиваясь.

– Так точно.

– Молодчина.

И четко, твердо вонзил иглу в отцовскую руку. Колька сглотнул. Почему-то показалось, что рука у папы такая сине-белая, тонкая, опавшая, как у мертвеца. Он отвернулся.

Евгений Петрович, подойдя, молча приобнял, а дамочка немедленно принялась болтать.

Колька вспомнил, где он ее видел – на открытии дороги этой проклятущей, она была среди гостей, с этим вот, Евгением Петровичем. Что тогда, что теперь в какой-то выпендрежной шляпке, только теперь сняла ее, встряхнула черными кудряшками. По комнате поплыл запах и духов, и вина. А может, не от нее, а от стола, накрытого для застолья, было тут и графинчиков, и бутылок немало, хотя тарелок использованных только две. Девица заговорила, быстро, сбивчиво, не совсем внятно:

– Авария, что авария, главное – что жив! Со мной сколько раз так приключалось… ну не так, но все-таки… Иду я из института по Тверскому, и вдруг – бац! – поскальзываюсь и прямиком головой об асфальт. Вы бы видели глаза прохожих – они, наверное, думали, что мне конец. А я что? Встала, отряхнулась, хихикнула и пошла дальше. Ну подумаешь, шишечка на лбу… Правда, даже что-то такое с головой было, минут пять, что ли, вообще ничего не помнила.

– Мурочка, – тихо проговорил Евгений Петрович.

Дамочка, заткнувшись, нервно хихикнула, вскочила и приблизилась к дивану, держа наготове какую-то миску. Врач, уложив в нее шприц, заметил:

– Мария Антоновна не совсем права. Травмы серьезные, все-таки не с высоты каблуков человек упал. Николай, можете посидеть с отцом, только без разговоров и сцен. Не тормошите, моя личная просьба. Евгений, на два слова.

И, взяв за рукав хозяина дома, увел его куда-то.

Настала какая-то совершенная тишина, точно голову обернули ватой. Даже этой дурехи шумной… как ее? Мурочка, да. Даже ее слышно не было. Обернувшись, Колька заметил, что ее и нет.

Хотя какая ему разница? Почему-то взгляд сам блуждал по комнате. Точно живые, лезли в глаза все эти посторонние вещи – круглый тяжелый стол, накрытый для застолья, лампа под красивым абажуром, картины, фотографии, тарелки, подносы на стенах, уродливый светильник с бабой, в руках – факелы. Куда угодно смотрел Колька, только бы не на отца. Это незнакомый человек лежал на этом чужом черном диване, с отсутствующим, неузнаваемым лицом, и руки у него не батины, надежные, умелые, теплые, а блеклые и наверняка ледяные.

Как этот врач сказал? «Черепно-мозговая травма», «потеря сознания». Хорошо, когда вот эти все вещи имеют название. Если знаешь, как это именуется, уже и не так страшно. Нет, страшно. Неужели после всего, что перенесено, после войны, после всего самого страшного можно потерять отца? Не услышать больше его голоса, не увидеть улыбки. Как же так?

«Мы должны были сейчас сидеть за столом, подшучивая над мамой, подтрунивая над мелкой, беззубой. Оля должна быть рядом, и я бы ухаживал, подкладывая ей на тарелку морковку и селедку».

Вот, и у этих стол накрыт, тоже скатерть, тарелочки-вилочки. Красиво как все расставлено, со вкусом. «Интересно, сколько времени?» – Колька глянул на ходики на стене. Они остановились, а поднять шишечку было некому. Он потянулся, но вовремя спохватился: «Что это я, в чужом доме распоряжаюсь?»

Решился, взял отца за руку, и невольно успокоился – нет, ладони не холодные, а теплые. Да и лицо под снежно-белой повязкой не страшное, не острое, и синевы нет под глазами, пусть и плотно закрытыми. Показалось даже, что под веками шевелятся глазные яблоки.

– Ничего, – сказал Колька вслух, то ли отцу, то ли себе, – ничего страшного. Сейчас приедут врачи, и все будет хорошо. Я точно знаю.

Он чуть сжал отцовские пальцы – и вновь почудилось успокаивающее, теплое пожатие в ответ. Колька до боли в ушах вслушивался, не раздастся ли как спасение, как ответное «ау!» в дремучем лесу, сирена скорой. «Должно быть, уже близко. Сейчас она приедет – и все устроится. Все-все. Исключительно хорошо все устроится».

Однако первым, как водится, прибыл не тот, кого ждали. На пороге, отряхиваясь, как собака, отдуваясь, возник Сорокин. Приблизился, потрепал Кольку по плечу:

– Тезка, иди-ка отсюда, не мешай. Там на месте Палыч, расскажешь ему, что да как, – и мягко, но настойчиво проводил, выставив его за дверь.

И снова, должно быть, икалось сержанту Остапчуку. Ведь, поспешая на место несчастья, Акимов думал: «Сволочь Саныч. Накаркал», точно сержант был в чем-то виноват.

А скорее, обида сыграла свою роль. Ведь Остапчук, отпросившись, в пятницу днем успел сбежать к тещеньке, на другой конец города, и вызывать его сейчас не было никакого резона. Пока он доедет из одного медвежьего угла в другой, уже незачем будет.

Ну и дождище! Плащ-палатка у Акимова отменная, а вот сапоги подкачали, отходит подошва. Волшебный мастер-обувщик Рома Сахаров, в пятый раз нанося чудо-клей, предупредил:

– По сырому, Сергей Палыч, лучше не ходить, новые сапожки нужны.

А Сорокин успокаивал:

– Ничего, если быстро перебирать ногами, то не успеешь и промокнуть.

Сапоги у него тоже были не ахти, но держались все-таки молодцами.

– Мотоцикл бы, Николай Николаевич, – переводя дух, на ходу попрошайничал Сергей.

– Позже, – капитан-сердечник не склонен был на бегу решать вопросы. Сориентировавшись на месте, Сорокин распорядился: до приезда опергруппы установить, переписать, по возможности опросить свидетелей.

– Главное – отдели тех, кто в самом деле что-то видел, от понабежавших. Но осторожно. Сразу не отшвыривай, возможно, кто-то что-то видел, слышал, пусть и не явно. Ты меня понял?

Акимов заверил, что да.

– Действуй. – И, выяснив, куда перенесли потерпевшего, отправился, как заметил Сергей, на дачу к Тихоновым.

«Кольки нигде видно не было, то ли не узнал еще, то ли уже там, – соображал Акимов. – Однако надо бы обеспечить сохранность следов – а как я их сохраню?»

Тут с неба опрокинули очередное ведро, и стало совершенно неловко держать народ на улице. Акимов крикнул:

– Товарищи свидетели, кто что видел, слышал, может сообщить, попрошу пройти со мной в отделение! Пойдемте, граждане, чего зря мокнуть?

И те, кто и так шел своей дорогой, остановились узнать, что случилось, и те, кто в самом деле считал, что что-то видел, – их было всего трое, отправились за лейтенантом. Причем так скоро, что Колька, вернувшись на место, только ошалело оглядывался. Вроде бы минуты не прошло, как Сорокин его отправил, – а вот уж и нет никого. Колька, открыв зонт, смирно стоял под ним и ждал Акимова, понимая, что бегать туда-сюда нет никакого смысла.

Тут с грохотом и дребезжанием прибыл автобус с опергруппой. Водитель распахнул дверь, выгрузились один за другим: незнакомый товарищ в штатском, в кожаном плаще и шляпе, дамочка в дождевике, глаза навыкате, губы поджаты, в руках – неведанной красоты фотоаппарат, да еще с прикрученной магниевой вспышкой. Последним выбрался знакомый уже медик Симак Борис Ефимович, маленький, сухой, похожий на воробья, разговорчивый, всеведущий и вездесущий. Выбравшись из автобуса, он немедленно начал возмущаться, что сыро и погода несносная. Увидев Кольку и узнав его, поздоровался, но ворчать продолжил:

– Погода фуфло и уйма постороннего народу.

– Я не посторонний, – криво усмехнувшись, объяснил Колька, – мой отец пострадал.

– Прости, – с чувством проговорил медик, – жив?

– Да.

– Это хорошо, а где он?

Колька указал.

– Потерпевший жив, – вслух повторил Симак, и, повернувшись, возмутился, – а что тогда меня выдернули? Скорой было бы довольно.

– Нет ее еще.

– Нет так нет, пойду гляну, раз уж все равно тут, – сказал он и отправился на дачу, предоставив коллегам возиться под дождем.

И снова Колька паинькой стоял в сторонке, с трудом сдерживаясь, чтобы не помчаться за Симаком. Он понимал, что помочь ничем не сможет, а помешать – помешает. Там и так уже есть одна никчема, Мур-Мурочка эта…

Тут он увидел, как отодвигается доска из забора, огораживающего Санькину голубятню, и оттуда лезет сам Приходько.

– Че, как?

– Жив.

– Фу ты, – и лишь после этого, протянув руку, хлопнул в утешение по плечу.

Немедленно возник товарищ в кожанке, развыступался:

– Тебе что тут, кино? Марш домой.

Санька нагрубил в ответ:

– Полегче тут! Это вот сын дяди Игоря!

– Товарищи, это что за шкет? – спросил муровец.

Приходько нагрубил еще раз:

– Ишь, сыщик! Имя пострадавшего не знает!

Колька, отвернувшись от неловкости, дергал приятеля за мокрый рукав. Кто знает, чем бы выступление Саньки закончилось, но тут возник запыхавшийся Палыч.

– А, Коля, ты тут. Здравия желаю, товарищи.

– Участковый, почему посторонние на месте происшествия? – придирался муровец. – Обеспечь порядок.

– Есть, – козырнул Акимов, справедливо полагая, что нечего тратить время на бесноватого. – Николай, я за тобой.

– Мне бы домой, Сергей Палыч, а то там Ольга одна, и мать должна вернуться с Наташкой.

– Да ненадолго. Расскажешь все, что видел-слышал, и домой, – неловко утешил Палыч. – Что ты. Не бойся, главное, что жив. Отвезут к Склифосовскому, а там врачи свое дело знают, сам не раз на личном примере убеждался. Пошли, пошли, чего время зря терять. А то, не ровен час, кто-то типа Аньки Приходько до мамы твоей добежит с новостями.

Санька немедленно вызвался:

– Я сгоняю.

– А, Приходько, легок на помине. Ты откуда вылез?

– От птичек, – пояснил паренек, пожимая плечами. – Вы-то как позабыли, что голубятня тут рядом?

– Да помню я, помню. Не подумавши ляпнул.

– Ну вот. Так я как раз кормил, и оттуда все видел.

– Все видел? – переспросил Колька.

– Все.

– Чего ж раньше не подошел?

– Как покормил, так и спустился. Чего бегать-то?

– Так, погоди, Коля. И ты, Санька. Пойдем с нами в отделение, в сушь, там и поведаешь все, что видел.

Разумный Приходько повторил предложение:

– Я вам сейчас все сразу расскажу – и побегу до Пожарских. Как раз раньше тетки успею.

Подумав, Акимов согласился:

– Излагай.

Санька выпалил:

– Новенькая, блестящая, серебряная «Победа», номер черный, оканчивается на цифры восемь и семь!

– Откуда выехала?

Санька указал рукой.

– Как разглядел цвет, цифры? Темно ведь, фонарей нет.

– Как раз молния ударила, – пояснил Приходько.

Колька подтвердил:

– Было, точно. И я помню.

– С тобой после, – остановил парня лейтенант. – И вообще лучше бы тебе не подслушивать, а то свои мысли растеряешь. Саня, припомни-ка, фары горели? Водитель сигналил? Может, скрип тормозов слышал?

– Не было ничего, ни фар, ни сигнала, ни скрипа тормозов, – уверенным тоном заявил Санька. – Летел, как дурень, на полной скорости, не тормозя. Вот Кольку обогнул.

– Уловил, – заверил Акимов, потирая лоб, – спасибо! – Поторопил: – Ходу, Санька, ходу. Торопись. Антонине Михайловне поклон передай и скажи, что ничего страшного, жив и будет в полном порядке.

Приходько собрался было бежать на своих двоих. Но тут его внимание привлек автобус, точней, водитель. Он курил, отворив дверь, свесив ноги из кабины и поплевывая. Санька свистнул особым образом, с переливами, шофер удивленно поднял глаза, присмотрелся:

– Санька? Это ты тут?

– Тут.

– Твоя, что ль? – Он мотнул головой на голубятню.

– Моя, дядя Федор, моя.

Шофер, поискав глазами руководство, которое шлялось где-то под дождем, причем в стороне от прочих смертных и совершенно не там, где следовало бы, вдруг спросил:

– А что, ты спешишь куда? Подброшу тебя, чего по дождю бродить.

– Да мне тут, неподалеку, на Советскую.

– Так и мне в те края. Поехали.

– А остальные? – для очистки совести спросил мальчишка.

– Не растают, – заверил водитель, – я их там, у отделения, обожду. Пусть трудятся.

Автобус скрылся. Сергей лишь присвистнул:

– Ну Санька! Взял и уехал, автобус угнал. Что ж мы с ними-то не отправились?

– Подождем еще, Сергей Палыч, – тихонько попросил Колька, не отрывая глаз от Тихоновской дачи.

Акимов вздохнул и заметил:

– Хорошо, скоро уж. А вот уже сирена, слышь?

Гудела по новой дороге скорая, появилась и она, блестя мокрыми боками, причалила к даче Тихоновых, из нее вышли люди в халатах, с носилками, вошли в калитку.

– Подождем, – уловив Колькин умоляющий взгляд, заверил Сергей.

Симак, дойдя до указанной ему дачи, в которую перенесли пострадавшего, уткнулся в закрытую калитку. Подергал, потом, глянув вверх, заметил двоих, курящих под дождем на балконе на втором этаже дома. Один спросил:

– Вы к нам?

– А к кому ж, – подтвердил Борис Ефимович, – если вы тут за хозяев. Как к вам войти?

Человек сказал:

– Момент, – и уже через минуту, открыв дверь, пригласил внутрь, протянув руку:

– Тихонов. Зачем-то жена закрыла, уж простите.

– Ну бывает, – заверил Симак, – ну пойдемте, пойдемте.

Прошли в дом, аккуратно вытерев ноги, очутились в гостиной. Симак увидел на диване человека с перевязанной головой, закрытыми глазами, заботливо укрытого пледом, и капитана Сорокина, который сидел рядом на табурете, точно охраняя.

Какая-то черненькая дамочка за столом курила, куталась в платок и постреливала настороженными зелеными, как у кошки, глазами. Симак поздоровался:

– А вот и я. Мое почтение, Николай Николаевич.

– Здравия желаю, Борис Ефимович.

– Говорил же, что и без меня бы управились, – сказал медик, по-свойски подсаживаясь на диван. – И первым делом поинтересуюсь: кто ж такую красивую перевязку сделал?

Сверху по крутой лестнице спускался второй гражданин, который ранее курил на балконе. В отличие от своего товарища – в форме, со шпалами и медицинскими змеями на погонах:

– Я, товарищ следователь.

– Врач, – поправил Симак.

– И я, – признался тот, протягивая руку. – Золотницкий Владимир Алексеевич.

– Коллеге – мое почтение. Вот повезло товарищу пострадавшему, что вы оказались рядом, – заметил Борис Ефимович и скомандовал:

– А теперь всех попрошу выйти, исключая Николая Николаевича. Там на месте суетятся разные, ищут свидетелей. Вы, товарищи, с балкончика видели, что произошло?

Золотницкий подтвердил:

– Видели. Как раз с балкона.

– Очень полезная вещь – балкон, – признал Симак, – а теперь, если вы не против…

– Я против, – грудным голосом, обиженно промычала барышня за столом.

– Такое бывает иной раз. Но если бы все были со всеми согласны, не было бы никакой эволюции, – вежливо отозвался Симак.

И, как-то безошибочно определив, к кому обратиться за исправлением ситуации, попросил:

– Товарищ Золотницкий, окажите содействие. – И сам, сочтя инцидент исчерпанным, принялся осматривать лежащего.

Военврач, подойдя к барышне, деликатно похлопал по руке:

– Мария Антоновна, придется пройти.

– Мы еще увидимся, – с сомнительным радушием пообещал Сорокин.

Мурочка, раздув ноздри, прожгла его взглядом, но не нашлась, что сказать. Симак учтиво проводил всех аж до двери, вытолкал, запер на ключ. Потом, вернувшись к дивану, задал прямой вопрос:

– Товарищ капитан, что все это значит?

Между тем там, под дождем, работа не то что не кипела, но даже не ладилась. Главный опергруппы, попав в непривычную ситуацию и потеряв из виду автобус, проявлял себя полным нулем, годным лишь на то, чтобы раздавать начальственные пинки. Поскольку командовать особо было некем, он нервничал и допекал девушку-эксперта, требуя «соображений». И та, сама не шибко опытная, уже почти что плакала:

– Что же вы от меня хотите? Дождь проливной, народу понабежало, как в метро! Что я должна вам сообщить?

– Ну вам виднее, что. Оперируйте тем, что есть. – И с озабоченным видом все осматривался, ища, кого бы еще пожурить, ибо начальственный зуд требовал выхода.

Попался на глаза Акимов, который стоял с Колькой, и как раз здоровался с вновь прибывшими, четой Тихоновых и с Золотницким.

– Товарищ участковый, почему не обеспечили охрану места происшествия?

Однако тут не выгорело. Ему противостоял не какой-то новичок, а Акимов, порядком закаленный и обогащенный опытом, воспитанный неустанными поучениями Остапчука и нагоняями руководства.

Поэтому Сергей даже ухом не повел. Он был очень занят тем, что жадно внимал свидетельнице Тихоновой, которая вновь бубнила что-то взволнованно и мало понятно, видимо, излагала свои страхи и переживания. Лейтенант не желал упустить ни детали, и только когда поток невнятной болтовни иссяк, заботливо уточнил, все ли сказано, далее еще дал дамочке время подумать – и лишь потом ответил на вопрос постороннего, не своего руководства:

– Товарищ капитан, разрешите доложить: охрана места происшествия обеспечена тотчас по прибытии на место такового.

– Ну а следы почему не сохранили?

– Сохранность следов обеспечена, насколько позволили погодные условия.

Неопытный начальник не нашелся, как отругать в ответ, и проявил свое превосходство тем, что оттер Тихоновых и Золотницкого в сторону, принялся беседовать с ними. Мурочка, освежившись под прохладным душем, снова принялась бубнить. Капитан с многозначительным видом задавал вопросы, попытался даже что-то записать, но на бумагу и планшет вылилось не менее ведра дождевой воды, и все поплыло.

Колька инстинктивно схватил Акимова за рукав. Из калитки Тихоновской дачи выносили отца, прикрытого по горло простыней, и Сорокин заботливо держал над ним зонт. Симак что-то объяснял коллегам-медикам, те, видимо, знакомые с ним, посмеивались и беззлобно огрызались. Пострадавшего погрузили в автомобиль, хлопнула дверь, и скорая умчалась. Вскоре капитан и врач присоединились к обществу. Сорокин, подойдя и не дожидаясь вопроса, сообщил:

– Отвезут в Склифосовский.

– Правда? Здорово! – по-детски не сдержался от выражения эмоций Колька. – А что…

– Сотрясение мозга, переломы, потеря памяти и речи.

– Неужели? – уточнил военврач, как бы с удивлением: – Видать, сильный был удар.

– Я не могу вам сказать, товарищ, я не специалист, – заметил Сорокин, – транслирую услышанное. Критически тяжелое состояние.

– Спасибо, – хрипло выдавил Колька, отвернулся, сделав вид, что услышал что-то за спиной. Из глаз наконец полились слезы, хорошо, что под дождем не заметно.

– Товарищ Акимов, а что это вы тут, со свидетелями, да не в отделении? – поинтересовался Николай Николаевич.

– Ждали, пока отправят.

– Это я настоял, – твердо сказал Колька.

Капитан усмехнулся:

– Ну, заняли круговую оборону, два сапога пара. Отправляйтесь в отделение. А, между прочим, товарищи, где ваш автобус?.. Борис Ефимович!

– Уехал, – почему-то радостно подмигнул Симак, – так что лучше уж идите. Мы вас догоним. У меня тут еще воспитательный процесс.

Сорокин позвал муровца:

– Товарищ капитан, вы как, с нами?

Тот, не выпуская из виду Симака, заявил, что нет, и многозначительно добавил, посмотрев в сторону эксперта:

– Тут еще много работы. Надо проверить, не остались ли незафиксированными следы, – и он ушел.

– Какие следы? Нет тут никаких следов! – чуть не простонала эксперт. Прическа у нее растрепалась, с дождевика обильно струилась вода, свой драгоценный фотоаппарат она прятала под одежду, стараясь спасти его от влаги.

– А нет – так найдем! – бодро заверил Симак, подхватывая ее под ручку. – Анастасия! Соберитесь! – И повел ее в сторону, противоположную той, куда удалился начальник – капитан из МУРа.

Сорокин же, чему-то улыбаясь, пригласил:

– Товарищи свидетели, прошу со мной в отделение.

– На чем? – требовательно спросила Мурочка.

– А вот пешочком, – пояснил Сорокин.

– Нельзя такси вызвать?

– Мурочка, – начал было супруг, она его оборвала:

– Оставь меня в покое!

Золотницкий мягко заметил:

– Мария Антоновна, пока такси сюда доедет, мы уже простудимся насмерть. Пойдемте, товарищи.

И они ушли.

Девушка-эксперт, которая снова и снова блуждала по какому-то одной ей известному маршруту, наконец остановилась, принялась осматриваться.

– Я тут, – напомнил Симак, сжалившись над ней. – Пойдемте, Настя. Смелее.

Сначала он просто ходил за ней следом, потом принялся учтиво, ненавязчиво помогать. Сначала задавал заинтересованные, уважительные вопросы, выслушивая с большим вниманием ответы, в большинстве своем сбивчивые, невнятные. Впрочем, девушка, оттаяв душой после окриков бесцеремонного, бестактного руководства, постепенно отвечала все вразумительнее. Доверчиво излагала Борису Ефимовичу свои соображения, а тот, галантно одной рукой поддерживая измерительную ленту, другой держал над экспертом раскрытый зонт – такой яркий, весь в причудливых цветах и драконах, неуместным пятном он красовался среди всего этого серо-черного мокрого действа.

Симак, убедившись, что капитан из МУРа блуждал где-то вдалеке, без цели и понятия – точь-в-точь, как пока эксперт, – решил, что он далеко и не слышит, подбодрил:

– Анастасия, давайте еще раз. Только без спешки. Не переживайте, не бойтесь ошибиться, все по порядку.

– По порядку нам надо было бы в отделение. Да и товарищ капитан вон…

– А пусть его, он сам справится. Вот сейчас окончим и отправимся.

– Борис Ефимович, ливень-то!

– Ливень – что ливень? Горюче-смазочные материалы до конца сразу не смываются – так нас учит химия. Давайте еще раз присмотримся.

– Да сто раз смотрели!

– В сто первый посмотрим. Даже если все всё осмотрели, нам с вами надо глянуть еще раз.

– Это похоже на жест отчаяния.

– Пусть так. Но не может такого быть, чтобы автомобиль наехал на человека, и ничего на мостовой не осталось.

– Но ведь так и есть.

– А вы поищите, поищите, Настя. В нашем деле главное – поискать, понюхать, пощупать. Пусть вас вдохновляет мысль о том, что осколок стекла даст нам улику против злодея.

Эксперт начала подозревать, что Симак не шибко отличается от капитана, такой же клещ, считающий других неучами и недоумками.

– Я уверяю вас, что осмотрела место происшествия самым тщательным образом.

– Только место? А ничего, что автомобиль летел на полной скорости, не тормозя? – Борис Ефимович, подцепив девушку под локоток, повел ее дальше. – Вот тут, видите, он вильнул в сторону? Вы смотрели? Фото сделали?

Эксперт поспешила исправиться.

– Теперь да.

– Очень хорошо, – похвалил он. – А ну-ка, Настя, отвечайте быстро, не раздумывая. Тип дорожного покрытия?

– Асфальт.

– Состояние проезжей части?

– Мокрое.

– Имеется ли уклон?

– Трудно сказать.

– Пара пустяков! – заявил Симак. – Куда вода стекает? Смотрите-ка, какой поток по желобку. Вот и отмечайте направление, угол. Выбоины, ямы, предметы, затрудняющие движение?

– Отсутствуют, новая дорога.

– Да, все новенькое. А вот, гляньте, какой красивый бордюр, края свежие, порезаться можно.

Эксперт подсветила фонариком, чуть не взвизгнула по-щенячьи:

– Борис Ефимович, след! Ей-богу, след!

– А вы говорите, смыло все. Фотографируйте. Вот теперь понятно, что машина налетела колесом на бордюр. Следовательно, что?

– Что?

– С учетом скорости наверняка будет поврежден диск.

– Не слишком смелое предположение?

– Это версия, Настенька, нельзя от нее отмахиваться. Помялся капот, наверняка поцарапана и решетка радиатора. В сам радиатор нередко осколки попадают. А самое ценное… что?

– Что же?

– Повреждения передней части легче бросаются в глаза.

– В самом деле.

– Молодец, Настя! – одобрил Борис Ефимович. – Под таким ливнем, в таких условиях, а ведь нашли улику, которая поможет в поиске. А между прочим, что скажете про отпечатки протекторов?

Приободрившаяся было эксперт увяла:

– Шины как шины.

Тут Симак впервые позволил себе огорчиться:

– Как же так, Настя? Это же «Победа».

– Как…

– Неужели непонятно? Ну а хотя бы тормозила машина?

– Не тормозила…

– Хотя бы это хорошо, – одобрил Симак и что-то хотел добавить, но глянул на часы и заторопился. – Давай еще раз обзорное фото, детальное, бордюрчик еще раз.

– Вы, товарищ медик, снова не своим делом занимаетесь, – оказалось, что старший группы муровский капитан, продрогнув и промокнув, решил примкнуть к этому выездному семинару.

– Почему ж не своим? – удивился медик, вполне дружелюбно. – Пострадавшего я осмотрел, передал с рук на руки бригаде скорой, почему бы мне не оказать содействие?

– Потому что я возглавляю группу, – прервал Симака муровский капитан, сгоняя складки под ремнем назад и выставляя подбородок, – и по этой причине я должен проконтролировать, чтобы все было сделано!

Симак полюбопытствовал:

– А позвольте узнать, к каким выводам вы пришли? Хотя бы предварительно.

– К каким еще выводам? Разводите дедукцию, когда и так все понятно.

– Что именно? Просветите.

– Имеет место наезд по вине пешехода. Переход улицы в неположенном месте, в условиях ограниченной видимости. Пятница, вечер, гражданин наверняка нетрезв. Темно, водитель его не сразу увидел. Возможно, тормоза отказали.

Симак скромно подтвердил:

– Да, тормозного пути нет. Логично. Странно только, зная, что машина не в порядке, гнать по скользкой дороге, не пытаясь тормозить, выключив фары, не подавая сигналов.

– Может, и сам водитель был пьян, – не сдавался муровский капитан.

– …и при этом объехал выбежавшего на дорогу пешехода. Быстро среагировал для пьяного.

Начальник наконец взбеленился:

– Товарищ Симак, ваше дело – медицина. Вы закончили с этим вопросом?

– Так точно.

– Тогда отправляемся в отделение. Так. Где автобус?

– Не могу знать.

– Странно. Тогда пешком. Вы со мной или предпочтете возвращаться в центр на электричке?

– Нет-нет, мы с вами, – успокоил Симак, незаметно пожимая руку Насте, – слушаем и повинуемся. Вы же дорогу знаете?

Сначала в отделении было многолюдно. Однако по мере того, как успокаивались нервы и задавались вопросы, настоящих свидетелей оказалось немного: сам Николай Игоревич Пожарский, Тихонов Евгений Петрович, его товарищ Золотницкий Владимир Алексеевич, военврач, гражданка Симонова Екатерина Павловна, которая возвращалась из центра и очень спешила, поэтому перемещалась быстрее основной части пассажиров, сошедших на станции.

Еще двое – отец с сыном Муравьевы, ехавшие на встречной электричке, из области, сразу заявили, что прибыли уже после происшествия, видели лишь, как в сторону области летела машина. В общем, получалось как всегда: свидетелями себя именуют многие, а на поверку сказать что-то стоящее никто не в состоянии. Муравьев-старший попросил:

– Вы уж нас первыми отпустите, а то мама у нас сердечница. Николай Николаевич, вы-то понимаете.

Сорокин, выкладывая перед ними бумагу, заверил:

– Конечно. Просто напишите, что видели – и свободны.

Симонова немедленно присоединилась:

– И меня, Николай Николаевич, отпустите. Я и так домой спешила, а вот оно как обернулось.

– Для всех неважно обернулось, – подтвердил Сорокин и все-таки приказал:

– Акимов, опросите гражданку в первую очередь.

Услыхав это, неугомонная Тихонова повела своим покрасневшим ушком, в котором качались блестящие сережки, а потом и взвилась под потолок. Правда, на этот раз муж прервал ее даже сурово, учитывая его деликатность и мягкотелость:

– Мурочка, порядок один для всех.

Она бушевала:

– Если один для всех, почему бы нас не опросить первыми?!

Сорокин охотно разъяснил:

– Гражданка Тихонова, вопрос о целесообразности допроса и очередности такового решаю я как ответственный за работу отделения. Доступно объяснил?

О, непривычна она к такому обращению, аж передернуло. Заботливый Золотницкий немедленно осведомился:

– Мария Антоновна, вы замерзли?

– Нет! – вскинулась Мурочка.

– Вот и отлично, – Сорокин ушел в кабинет, пригласив с собой Кольку.

Акимов, получив от Муравьевых объяснения, убедился, что мужики ни капли не солгали – и с чего им было лгать? В самом деле, ничего не видели, исключая то, что машина была «точно не черной».

– А номер, цвет номера не заметили? – спросил Сергей.

Сын, подумав, почти уверенно сообщил, что как раз номер был черный.

Отец согласился:

– Пожалуй, да.

На этом пришлось закончить, более Муравьевы ничего определенного сказать не могли. Гражданка Симонова показала, что возвращалась из центра и очень спешила по домашнему делу, поэтому очень быстро догнала Пожарского. Ну, почти догнала, поскольку он спешил еще больше.

– Почему вы так решили? – уточнил Сергей.

Женщина пояснила:

– Он опередил меня довольно сильно. Как-то очень ускорил шаг, чуть не на бег перешел, и все время поглядывал на часы.

– Наверное, увидел сына?

– Кольку-то? Не могу сказать, лично я его не разглядела. Но Игорь Пантелеевич на проезжую часть, знаете, прям выскочил.

– Вы не видели, откуда взялась машина?

Симонова, подумав, заявила, что машина умчалась в сторону области.

– Вот как. А появилась откуда? От жилых домов, или из дачного поселка?

– Знаете, откуда ни возьмись. А удар такой был, что ужас. Игорь Пантелеевич аж подлетел и покатился кубарем.

– Цвет машины не заметили?

– Вроде бы блестящая, мне показалось, что серебристая.

– Номерной знак не запомнили?

– Это я точно помню – черный. И номер… вроде бы, знаете, заканчивался на единицу. Да-да, восемьдесят один!

– Точно ли?

Женщина призналась, что почти уверена:

– Но вы лучше не пишите восьмерку, а вот единицу отметьте.

– Марку машины не припоминаете?

Симонова лишь руками развела:

– Тут, извините, не разбираюсь. В войну полуторку водила, но сейчас столько этой мелочи развелось, так и шныряют под ногами. Красивая легковая машина, а вот марка – простите, не знаю.

В своем кабинете капитан Сорокин пытался разговаривать с Колькой.

Непростое это было дело. Вот был бы перед ним взрослый мужик, можно было бы предложить ему приободриться, ну, там «соберись, тряпка», на худой конец, рюмку водки налить. Но ведь перед капитаном сидел не прожженный уркаган. Случилась беда с отцом – и вот уже Колька никакой не взрослый, не ученый жизнью и уже судимый малолетка, а на самом деле потерянный мальчишка. Он только что видел, как в мирное время пострадал его отец, фронтовик, прошедший плен, концлагерь, несправедливые гонения, возродившийся к жизни, ставший практически незаменимым человеком в своем деле. И, конечно, в семье. Мальчишке этому было трудно, больно, плохо, он мало что соображал. Николай Николаевич все-таки умудрился выяснить обстоятельства несостоявшегося семейного застолья и теперь пытался помочь припомнить в самом деле увиденное.

– Понимаю, непросто. Но уж сделай милость, тезка, попробуй еще раз. Вы с Ольгой были в квартире одни.

– Да.

– Собрался дождь, Оля предложила отцу отнести зонт.

– Да.

– И ты отправился, с зонтом, подошел к дороге, на той стороне его увидел. Он тебя увидел и, наверное, ускорил шаг?

– Так.

– В это время полил дождь.

– Верно.

– Потемнело.

– Так.

– Появилась машина. Она ехала с выключенными фарами?

– Да, наверное, поэтому отец поздно спохватился.

– Номер машины не видел?

– Видел. Я побежал за ней.

– Побежал. Зачем же?

– Не знаю, Николай Николаевич. Побежал – и все.

– Так, а номер?..

– Видел, товарищ капитан. Молния ударила, и я видел. Две цифры были заляпаны грязью, а две последние были восемь и семь.

– Поня-ятно, – протянул Сорокин, колеблясь, но все-таки спросил: – Ты точно видел или за Санькой повторяешь?

– Что повторяю?

– То, что Приходько сказал.

– Нет, я сам видел.

– А марка машины?

– «Победа».

– Уверен?

– Вот теперь точно, – твердо заявил Николай, – я ж на такой ездил.

Сорокин изобразил изумление:

– Когда успел, тезка?

Колька даже обиделся:

– Ну как же, на Кузнецовской «Победе»!

– Представь, я и забыл про твои связи в преступном мире. Значит, «Победа», а цвет?

– Вроде бы блестящая, серебристая.

– И подтверждаешь, что фары потушены, сигналов водитель не подавал, тормозить не пытался.

– Вот это точно так.

– Коля, а ты, значит, наперерез кинулся.

– Верно.

– И он тебя без труда объехал.

– Так. Автомобиль вильнул, потом поехал в сторону области, а я за ним кинулся.

Помолчали.

– Так, тезка, а не приметил, кто за рулем сидел? Ну, знаешь, могло броситься в глаза – одежда, может, волосы?

Парень подумал.

– Вроде кто-то в светлом. Точно! Точно! Потому и увидел, что в светлом! Белом. И вроде бы в очках. Блеснули стеклышки. И мне показалось… но не уверен.

– Говори, говори.

– Вы просто напишите, что в белом и очках. А то, может… нет, не стану зря говорить.

– Тезка, время.

И Колька решился:

– Мне кажется, что баба была за рулем, Николай Николаевич.

– Почему ты так решил?

– Ну… не воротник у нее был, а вырез эдакий. – Он провел треугольник от плеч к груди, довольно низко.

– В самом деле, мужики такое не носят, – согласился Сорокин и пообещал: – Будем искать, и найдем. Ты иди, иди, а то мать места себе не находит.

Колька улыбнулся, пусть и через силу, и сказал:

– Домашних Санька предупредил, его шофер на машине подбросил.

– А! Так это он, негодяй, угнал оперативный транспорт. Как же сговорился-то?

– Они знакомы, – пояснил Колька, – пересвистывались, наверное, голубятники. У них же братство.

– Ну, иди, иди.

Уже в дверях парень, вспомнив, повернулся:

– Николай Николаевич, а вот у бати портфель был, черный такой, пряжка золотая. Он где?

Сорокин поднял бровь:

– Что за портфель?

– У отца был портфель. Отлетел он… пряжка раскрылась, бумаги рассыпались.

– Что за бумаги?

– Я не знаю.

Трудно сказать, чего Колька ожидал от своего сообщения. Что сейчас капитан все бросит и побежит разыскивать пропавший портфель? Или, что скорее всего, извлечет пропажу из-под стола? Или сей же час расскажет, что делать, чтобы отец немедленно вернулся домой?

Чего-то подобного он ожидал. Чего угодно ожидал Колька, но не того, что Сорокин с полной рассеянностью, бездумно поддакнет, а потом продолжит, как последний подлец, перебирать собственные листы и листочки. Далее, точно спохватившись, напомнит: мол, возможно, понадобится еще раз явиться и дать показания… И попрощается.

Что ж, Колька и побрел домой, предвкушая все, что ждет его там, – заплаканная мама, опухшая от слез Наташка, Ольга, пытающаяся вести себя, как обычно, натянутая донельзя. Вздохнув, Пожарский-младший вышел на улицу и раскрыл ставший ненужным отцу зонт.

– Жив. Все хорошо, – твердо сказал он, распрямил плечи и зашагал по улице.

Капитан, проводив его взглядом, поднялся из-за стола, вышел в коридор.

Там сидели только Тихоновы. Евгений Петрович был мрачнее тучи, а Мурочка – что Мурочка? Было очевидно, что у нее только что закончилась истерика. Она уже подсохла, размокшие от дождя кудряшки черным облаком клубились вокруг лица. Приободрился, засиял антрацитом необычный, скорее всего, заграничный плащ-дождевик, темно-серый с бархатной вишневой подстежкой. Она довольно вульгарно закинула ногу за ногу, покачивая щеголеватой лаковой туфелькой на маленькой ступне.

«Царь-птица, да и только. Интересно, чего это обувь у нее такая чистая, когда на улицах грязь», – отметил капитан, и заботливо уточнил, опросили ли их уже.

Она разогнулась, как пружина, вздернула голову, уставила на него свои кошачьи глаза, возможно, желая нагрубить, но вовремя спохватилась и промолчала. Ответил Тихонов:

– Да, благодарю вас.

– А что же вы тут сидите, не идете домой?

– Мы дожидаемся Владимира Алексеевича.

– Простите, это я сплоховал. Куда ж он без вас, он же ваш гость?

– Товарищ Золотницкий в столице проездом, – пояснил Евгений Петрович, – не дождался свободного номера в гостинице, вот и мы его пригласили погостить.

– Часто он вас навещает?

– Как получается.

– Хорошо. Ну что же, граждане, спасибо за помощь. Помните: не исключено, что придется вас побеспокоить еще раз.

Тихонова вновь полыхнула:

– Совершенно не понимаю, зачем это надо! Неужели так трудно один раз все записать и больше никого не беспокоить?

Сорокин участливо спросил:

– Вы, простите, по какой причине так возмущаетесь? Вас же не было на месте несчастья, вас и не вызовут.

Тихонова подскочила со скамейки, как черт из табакерки, нервно сдернула перчатки, рванула пояс. И все-таки, откуда это она такая нарядная?

Юбка, вроде бы длинная, по щиколотки, скромная, но узкая до последней степени пристойности, а главное – белая блузка с довольно низким вырезом. Конечно, не таким низким, как Колька показал, но в глаза бросающимся. И очки вот, на ней. Сверкая ими, она булькала и кипела:

– По-вашему, я могу быть равнодушна к тому, что моего мужа, нездорового, заслуженного человека будут дергать по пустякам! Между прочим, у него давление, тахикардия… но, конечно, мне не о чем беспокоиться.

Намеренно сделав паузу, Сорокин одобрил, мол, похвально, и все-таки спросил:

– Между прочим, Мария Антоновна, вы где были, когда произошло несчастье?

– С чего вы взяли, что меня не было дома?

– Свидетель столкнулся с вами в калитке.

– Я не обязана вам отвечать… – снова вскинулась было она, но тут вступил в разговор муж.

– Если позволите.

– Пожалуйста, пожалуйста.

– Мария Антоновна возвращалась из института.

– Какого?

– Евгений, – начала было она, но полковник все-таки продолжил:

– Литературного, имени Горького.

– Это на Тверском бульваре? – уточнил Сорокин.

– Верно.

– Не ближний свет, если на электричке.

– Обычно я встречал жену на машине. Это сейчас не на чем.

– Вы приехали на такси, Мария Антоновна?

– Какое это имеет значение?

– Все-таки ответьте.

– Мы не миллионеры бросать деньги на ветер. Я вернулась на электричке.

Сорокин, подумав, уточнил:

– А вы, Мария Антоновна, не заинтересовались, что случилось там, по дороге со станции?

– Нет.

– Люди толпятся, милиция.

– Не имею привычки торговать варежкой.

– Чем-чем?

Тихонова высокомерно разъяснила:

– Не имею склонности к праздному любопытству.

– Так, а может, вы шли со станции другой дорогой?

– Простите, это имеет какое-то значение? – кашлянув, вмешался Тихонов.

Мурочка разразилась своими всхлипами-смехом:

– Вот! Даже законный супруг недоумевает. Что за вопросы?

Дверь открылась, в коридор вышел Золотницкий, доложил:

– Мы закончили, – и, обратившись к капитану, спросил, могут ли они быть свободны.

– Конечно. Вы у нас проездом. Оставите свой адрес проживания?

Военврач заверил, что все в полном порядке:

– Готов явиться по первому зову. Скажите, нет ли новостей о пострадавшем?

– Положение очень серьезное, – сдержанно признал Сорокин.

– Серьезное?

– Весьма. Врачи делают все возможное. Но сотрясение мозга, переломы, потеря памяти и речи.

– Потеря памяти и речи, – повторил Золотницкий. – Ну вот. Подтвердились первоначальные результаты. Что ж, будем надеяться на лучшее.

Простившись, они разошлись. Капитан отправился к Акимову.

– Как, Сережа, что показали наши друзья?

– Да вот, товарищ капитан, – начал Акимов, протягивая листки протокола.

– За очками идти некогда, давай своими словами…

– Тихонов и Золотницкий показали, что находились на даче и как раз поднялись на балкон – покурить, как они сказали, на свежем воздухе. Утверждают, что видели, как выехала на полном ходу машина и сбила мужчину.

– Цвет, номер?

– Они одними и теми же словами показали, что «эмка», синяя…

Сорокин переспросил, подняв бровь:

– «Эмка»? Синяя?

– Да, я тоже удивился, – признался Акимов, – ведь и Пожарский, и Приходько, который со своей голубятни наблюдал, утверждают, что была серебристая «Победа».

– Издали не разглядели, ошиблись.

– Кто?

– В самом деле, кто? Ладно, а насчет номера? Не знают?

– Золотницкий утверждает, что последняя цифра была единицей.

– Да? А как же разглядел?

– Пояснил, что как раз ударила молния, он и заметил на черном фоне единицу. К слову, единицу видела и свидетельница Симонова.

– А мальчишки что говорят?

– Серебристая «Победа» и номер оканчивается на цифры восемь и семь.

Сорокин резюмировал:

– Колька Пожарский, который нос к носу столкнулся с машиной, и Санька Приходько, у которого все в порядке и с мозгами, и с глазами, утверждают, что серебристая «Победа», восемь и семь.

– И оба показывает одно и то же, одними словами, – напомнил Сергей.

– Но вот вопрос. Кто из них первый сказал про «Победу» и про этот номер?

– Санька.

– А Николай, само собой, был рядом и это слышал.

Акимов скривился, как от зубной боли.

– Надо было что сделать, ты, недоопер? – спросил капитан.

– Виноват…

– И все-таки?

– Принять меры для того, чтобы свидетели не общались друг с другом до того, как будут получены объяснения.

– Товарищ капитан, я поторопился Саньку отправить к Пожарским, чтобы он сообщил о несчастье, а не его тетка. Она такого бы наговорила.

– Проявил заботу о людях – это хорошо. А вот со свидетельскими показаниями напортачил. То есть создал условия для того, чтобы в их достоверности можно было усомниться… Кстати, машина наверняка серая.

– Это почему так? – осмелился спросить Акимов.

– Хотя бы потому, что серебристый колер – редкий, и вряд ли фабричный. Вот ты со свидетелями говорил и удивлялся, как это они рассмотрели цвет машины, так?

– Так.

– При разряде молнии серый запыленный металл как раз и будет сверкать. Да ты, летчик, неужто не видел такое?

Сергей согласился, но тотчас предположил:

– А если предположить другое?

– Например?

– Не парни ошибаются, а взрослые врут?

– Мотив?

– «Победа», якобы угнанная у Тихонова. Она серая. И последние цифры – как раз восемь и семь.

– Серая, – повторил Сорокин, – а свидетели, взрослые, уважаемые люди, говорят, что серебристая. И против этого возражений нет, только предположения, наблюдения из жизни?

– Так точно.

– Но я насчет цвета так, из опыта предположил. Ты же, лейтенант, всерьез обвиняешь собрата по крылу в том, что он отказывается узнавать свою машину, на которой сбили человека. Каково, а?

– Я не… – начал было Сергей, который, само собой, не был готов к такому толкованию своих слов, – нет. Просто… ну обратил внимание на противоречия!

Сорокин холодно похвалил:

– Обратил – хорошо. Возникшие сомнения надо проработать, иначе для чего нас всех держать тут? Да, раз к слову пришлось, то как у тебя дела с розыском тихоновской «Победы», той самой, относительно которой нет сомнений в марке, номере и цвете, да еще и имеется заявление хозяина?

Акимов не успел горько пожалеть о своей несвоевременно проявленной дедукции, поскольку как раз добрались до отделения муровский капитан, эксперт Настя и товарищ Симак. Сорокин глянул на часы:

– Долго же вы шли. Ваш шофер уже все газетки перечитал.

– Я ему устрою газетки, – пообещал муровец, мокрый и грязный.

– Он у вас, часом, не голубятник? – поинтересовался Сорокин.

Капитан, как и можно было ожидать, понятия о таком не имел, зато всеведущий медик уверенно подтвердил:

– Совершенно верно, и заслуженный, с довоенных годов. А почему спрашиваете?

– Нет-нет, просто так, – заверил Николай Николаевич, улыбаясь. – А где же вы, извините, заплутали?

Ох уж этот Санька. Да и шофер молодец. Видать, немало насолил ему капитан, если он, бросив группу, сначала мальчишку отвез на Советскую, потом и сам преспокойно отправился к отделению и встал на якорь.

Что ж, логично. И так все туда подтянутся, кто на авто, кто пешком – кому как повезет. Так что пока начальство и прочие месили московскую грязь, мокли под ливнем, водитель спокойно сидел в кабине и читал газеты.

Товарищ Симак, простодушно похлопав чистыми глазами, бесхитростно пояснил:

– Заплутали мы потому, что товарищ капитан не сразу вспомнил азимут. Вы же всех свидетелей увели, пока мы с товарищем экспертом свежим взглядом пытались оценить место происшествия. А потом вдруг выяснилось, что товарищ капитан понятия не имеет, куда стопы направлять. И аборигены – как назло, – все скрылись по причине дождя.

– Вы-то на что рассчитывали, оставаясь один? – огрызнулся капитан.

– Так мне-то дорога известна, – невозмутимо признался медик.

– И молчали! – возмутилась эксперт.

– Минуточку. Я исполнял приказ старшего опергруппы – не вмешиваться. Странные у вас претензии, товарищ Анастасия.

Сорокин едва успел отвернуться, чтобы скрыть ухмылку: «Воспитатель хренов. Красиво, ничего не скажешь».

– Грязновато, – бурчал муровец, с сокрушенным видом рассматривая сапоги. Они были в плачевном состоянии.

– Вот товарищ эксперт по колено в глине, брызгах – и ничего, не плачет, – заметил Сорокин. – По нашим улицам ходить надо уметь. Или же подходящую обувь захватывать с собой.

Потом, извинившись, сходил в кабинет и лично передал телефонограмму в управление ОРУДа: под любыми предлогами задерживать автомобили марки «Победа» и ГАЗ М‐1, серые, синие или серебристые (если таковые найдутся), с номерами черного цвета, окончания 87 или 81. Если за рулем будет присутствовать женщина в светлой одежде, то вежливо задержать и сообщить.

Симак же, на правах старого товарища влезши в чужой кабинет, встрял в разговор:

– И скажите им, чтобы обращали внимание на поврежденные капоты и радиаторы! Возможно, имеются вмятины или царапины.

Сорокин проговорил услышанное в телефонную трубку.

– И не исключено, что у автомобиля испорчены тормоза, – продолжил медик, – ибо следов тормозного пути не отыскали.

– …могут быть испорчены тормоза и фары, – добавил капитан и дал отбой. Лишь после этого заметил: – Борис Ефимович, за длинный язык вас когда-нибудь и повесят.

– Так, когда будут вешать, – тогда и плакать станем, – легкомысленно отмахнулся Симак, – да и вряд ли. За что карать старого медика?

– Зачем же вы так над капитаном издеваетесь? Все-таки начальство.

Симак поднял палец:

– Не издеваюсь! В себя его привожу. Вообразил себя пупом земли, сам же ни в зуб ногой. Ему полезно походить среди людей, по лужицам. Между прочим, Николай Николаевич, что насчет машины? Протектор видели?

– Да. Похоже на «Победу».

– Эх, не получилось у меня позадаваться. Может, насчет цвета получится поумничать?

– Что имеете в виду?

– То, что машина никакая не серебристая, а скорее всего серая и пыльная.

– Серая и пыльная, – подтвердил Сорокин.

Поухмылялись, молча ударили по рукам. Потом капитан предложил:

– Вернемся к нашим молокососам. Не пора ли вашим по люлькам?

Медик в долгу не остался:

– Да и вы присматривайте за вашими, и за умным мальчиком Колей, и за лейтенантом. Оба с принципами и без царя в голове. Ох, смотрите! С такими кадрами вам до смерти на пенсию не выбраться.

Оля сидела одна, сохраняя особенное, искусственное спокойствие, как при покойнике. Прошло уже больше часа, как прибыл Санька Приходько и поведал новость, заверив при этом, что все живы, – и смылся, чтобы не столкнуться с собственной теткой. Она, к слову, разминулась с ним всего-то на четверть часа – несмотря на то, что Санька ехал на машине, а она поспешала пешком. Когда она желала первой донести какую-то новость, то развивала скорость неимоверную. И все-таки против двигателя внутреннего сгорания не сдюжила, равно как и против Ольги, которая с порога ее просто развернула.

Коли нет. Антонины Михайловны с Наташкой – тоже.

Было непросто усидеть вот так одной, перед старательно накрытым столом, за которым должны были сидеть дорогие ей люди. Комната у Пожарских довольно большая, просторная, но теперь стены как будто сужались, потолок опускался, воздух казался вязким и спертым. Оля открыла форточку, но никакой прохлады не ощутила. Голова была пуста, в ушах гудело.

И все-таки – жив дядя Игорь. «Жив! Он жив – и это главное», – слова мудрые, справедливые, но не успокаивающие.

Оля даже и представить не могла, до какой степени этот человек, по крови чужой, стал ей так дорог. И то, что он сейчас где-то в больнице, один, борется со смертью, а она сидит, беспомощная, никчемная, ее угнетало. Вот как тут верить в то, что утверждают книги: человек сам творец своей судьбы, хотеть – значит мочь, человек – царь природы…

«Царь природы, ха. Будь я им, то просто повернула бы вспять это глупое время – и папа был бы здесь, мы бы сидели за столом, шутили или даже просто молчали. Все было бы так же, как неделю, и две, и три недели назад. А что, если всего этого больше не будет?»

С какой любовью смотрела на мужа Антонина Михайловна, какие серьезные разговоры вел с ним Колька, как тормошила его, прыгая на коленках, Натка. Оля закрыла глаза, пытаясь удержать перед глазами эти образы. Они не должны пропасть – все поправится, будет, как раньше, и даже лучше!

А в голове зудело: «Что, если в самом деле не будет? Ведь дядя Игорь только кажется сильным, здоровым, но он же болен, по сути – инвалид. И сердце, и легкие – все слабенькое. А вдруг он не выдержит?»

– Довольно, – сказала она вслух, – не блажи.

Ходики на стене все тикали и тикали, вроде бы так легко, а все равно как молотом по наковальне. Как же тянется время.

И наконец хлопнула входная дверь, послышались знакомые шаги. Колька.

Стоило ему показаться на пороге – мокрому, как мышь, усталому, скукоженному, как сгоревшая спичка, как почему-то слезы хлынули градом, и Оля бросилась к нему на шею.

– Что ты, – приговаривал Колька, гладя ее по волосам, целуя, – все будет хорошо, обязательно откачают.

– Как же так, Коля? За что? Как получилось?

– Миленькая, ты-то такие вопросы оставь. Давай лучше выпьем компоту… а хочешь, вина?

– Что ты!

– Тогда вот тебе компот и утри нос. Какая-то пьяная сволочь за руль влезла, занесло машину на скользкой дороге. Бывает. Найдут и навтыкают ему полный воротник. А что же, мамы с Наташкой нет еще?

– Еще нет, – чуть гнусавым от слез голосом отозвалась Оля.

– Вот еще номер. Что, и их идти встречать?

– Нет! – вскрикнула она. – Или я с тобой! Ой, Коля, а вдруг и с ними что-то случилось?

– А ну прекрати! Что за глупые предположения? Эдак до чего хочешь додуматься можно.

– Тихо! – Оля подняла палец. – Ой, беда.

Со двора был слышен пронзительный голос, встревоженно задающий вопросы, потом, взвизгнув, заплакала Наташка.

– Да. Не уберегли мать от тетки Аньки, – с деланым спокойствием сказал Колька и, скрепя зубами, отправился вниз.

…Мама, конечно, плакала, рвалась куда-то бежать, ехать, дежурить, и Ольге, которая немедленно стала спокойной и рассудительной, – это же просто, когда кто-то при тебе страдает, а ты уже свыкся с бедой, – увещевала:

– Вас все равно туда не пустят, сейчас вы ничем не поможете. Я вам сейчас валерьянки накапаю, хотите?

– Да-да, Оленька, ты права. Что это я, в самом деле, как маленькая… ох ты, боже мой. А мы так с Наташей спешили.

Она принялась рассказывать о том, что в дежурной стоматологии было много народу, что пришлось ждать, а на выходе оказалось, что можно было просто дверью вырвать этот молочный зуб, и незачем было тащиться на край географии.

Постепенно, по мере того как велись такие обычные разговоры, произносились простенькие слова, и как-то легче становилось дышать, и на душе становилось спокойнее. Колька сурово предписал:

– Давайте-ка за стол.

– Кусок в горло не лезет, – пожаловалась мама.

– А вот завтра-послезавтра придется ехать ухаживать – откуда силы возьмешь? – строго спросил сын. – Эх ты, а еще медичка!

И семейное застолье все-таки состоялось, пусть и не такое радостное, как ожидалось. Папино место пустовало, и никакие мудрые, успокоительные речи не могли этого исправить.

Колька, проводив Ольгу, уже на выходе из подъезда столкнулся с Акимовым, который шел домой. Тот, ни слова не сказав, протянул папиросы и кивнул: пошли, мол. Они стояли, курили, время шло, и Акимов никак не мог подобрать слова для начала разговора. Колька заговорил сам, спросил с деланой сдержанностью:

– Что, как там?

Лейтенант признался:

– Там сплошные неувязочки. Давай еще раз: ты точно видел, что машина была «Победа»?

– Совершенно, с ручательством. «Победа». Почему вы сомневаетесь? Ведь не только я, и Санька видел.

– Он со своей колокольни мог не разглядеть.

– Голубятня прямо впритык к месту, и высокая. Все оттуда видно. Или кто-то ближе нас оказался?

– Понимаешь, Тихонов и его друг утверждают, что это была не «Победа», а «эмка».

Колька решительно заявил:

– Тут что-то не то. Что я, «Победу» с «эмкой» спутаю?

– Если сбоку…

– Да хоть и сбоку.

– Ну а цвет? Точно серебристый?

– Да вроде…

– Вот теперь ты говоришь – вроде. И заметь, именно Санька первым сказал, что машина была серебристая.

– Ну и что?

Сергей потер подбородок:

– То, например, что по своему опыту могу сказать: при резкой, сильной вспышке света любой полированный металл может показаться сверкающим. Особенно если запыленная поверхность. Частицы твердые преломляют свет, так получается. А тут как раз было сначала темно, потом молния ударила…

Колька нетерпеливо кивнул:

– Да пес с ней, пусть не серебряная! Номер-то есть! Что ж, неужто так много в Москве машин, одну-единственную не найти?

– Найдем. Обязательно. Только надо уяснить, что искать, ведь времени на это уйдет немало. Это ведь разные машины – серебристая «Победа», серая «Победа» и таких же цветов «эмки».

– «Победа» это была, – упрямо повторил парень, – я видел.

Акимов успокоил:

– Ничего. Сейчас орудовцы уже тормозят и проверяют все «Победы» и «эмки» с окончанием номера восемьдесят семь или восемьдесят один.

Колька потерял терпение, возмутился:

– Ну единица-то откуда! Мы же сказали с Санькой!

– Вы сказали – семь, а другие утверждают, что единица.

Пожарский сплюнул, коротко, зло:

– Что за черт! Никого ж вокруг не было – и тут понабежало свидетелей! И каждый талдычит свое! Я бежал за машиной…

– Не хорохорься. Смысл в том, что ты в любом случае человек заинтересованный, родственник, и если двое-трое других свидетелей утверждают противоположное, то и их показания надо проверять. И зубами не скрипи на власть.

Колька уже взял себя в руки, остыл, проворчал:

– Больно надо.

Акимов похлопал его по плечу:

– Не серчай. Я ж понимаю, каково тебе. Потому и специально все решил растолковать. Найдем гада. Пусть ОРУД ничего не отыщет, я лично завтра отправлюсь в городскую автоинспекцию, буду рыть по учету, потом отправлюсь по всем адресам, гаражам, где они зарегистрированы.

– Я могу пособить.

– Коль, ты в наших делах человек грамотный, должен понимать, что даже если ты что и увидишь – веры тебе будет мало. И в суде неглупый адвокат все доказательства, полученные детективным порядком, отметет поганой метлой. Уловил?

– Да понял я, понял.

– Ничего-то ты не понял. Но, прости, больше ничем порадовать не могу, что знал – выложил. Вали-ка ты домой, спать.

– Я иду, иду, – заверил Колька, и как бы невзначай спросил: – Портфель-то нашли?

«Тяжело с ним», – подумал Акимов и утомленно осведомился:

– Какой портфель?

– Черный портфель был у отца, – начал было Колька, но лейтенант прервал:

– Если был – значит, есть. Может, изъяли, как вещдок. Все, иди. Долгий и трудный был день.

Проще всего дать распоряжение: иди спать. Заснешь тут! Только глаза заведешь – и слышишь: вот мама плачет, как ей кажется, беззвучно, Наташка поскуливает, как кутенок. Колька маялся, маялся, ворочался с боку на бок, потом плюнул и отправился на воздух. Прогуляться. Может, сон придет.

Он вышел из подъезда, уселся на лавочку у подъезда, закурил. Темнота, тишина, воздух влажный и густой, дышать тяжело от запахов мокрого асфальта, земли и травы. Ливень прошел, небо, недавно затянутое тяжелыми тучами, расчистилось, стало как черный бархат с блестками. Почти полная луна плыла, заливая мягким серебристым светом окраину огромного города. Деревья, умытые ливнем, стояли неподвижно, а стоило отвернуться – тотчас начинали перешептываться, точно насмехаясь, и их мокрые листья отбрасывали причудливую тень.

Да, в такую ночь бодрствовать бы в хорошей компании, блуждать в таинственной темноте, размышлять о чем-то приятном и личном, а не маяться от беспомощности, от необходимости бездействовать и ждать. И еще от того, что хорошо знакомые тебе люди сомневаются в твоих словах, при этом принимают на веру то, что говорят другие – совершенно посторонние, зато взрослые и некоторые даже с погонами. Собственно говоря, чем его, Колькины слова, значат меньше, чем слова того же Тихонова или Золотницкого? Пусть хоть сто раз врачи-летчики, где были они – и где Колька с Санькой? Почему им с Санькой веры меньше? Что они, хоть и сто раз взрослые-заслуженные, могли видеть со своего балкона, да еще в темноте, под дождем?

И все-таки… куда, черт возьми, делся портфель? Он был, были и бумаги, что из него рассыпались. А когда Колька вернулся после того, как догонял машину, ничегошеньки не было на мостовой, а ведь мокрая бумага должна была остаться. Значит, что кто-то же бумаги собрал и унес, и если бы это был случайный прохожий – а таких не бывает, – то он должен был бумаги отнести в милицию, а не отнес. Или, если были бы это бумаги никому не нужные, то они остались бы валяться.

«Какой же я ишак, – ругал он себя, – это я должен был их собрать, вместо того чтобы впустую за машинами гоняться». Если они с батиной работы? Конечно, Колька, знает о ней, как и положено, ничего. Известна отцовская должность – начальник лаборатории в почтовом ящике, разрабатывающем оборудование для авиации, официально – гражданской, а неофициально – кто знает? После того как Колькины документы завернули, не одобрили его трудоустройство на это предприятие, отец перестал вообще говорить о работе.

Иное дело, когда была надежда устроить сына. Тогда Игорь Пантелеевич с жаром описывал новые, интереснейшие задачи, которые предстоит решать в скором времени – вместе. Как-то в одну из пятниц отец, приняв символически настойки, вышел с сыном «подышать», как он выразился, и, стрельнув папиросу, живописал интереснейшую идею, возникшую наверху: а не сконструировать ли советский «Шторх», только лучше? Легкомоторный самолет наподобие того, который умудрялся до последнего часу снабжать крысу Гитлера почтой и связью. Воздушное такси, для взлета-посадки которого было достаточно неповрежденного участка улицы у рейхсканцелярии, прямо у Бранденбургских ворот.

«Представь себе: самолет, который не требует аэродромов».

«Вертолет!»

«Только без разбега, и скорость самолета! Это ж какие перспективы открываются! – тут батя помялся, но продолжил: – Ничего, ты мужик неболтливый. Уже имеется экспериментальная модель, и удачная. Куда лучше «Шторха». Правда, с ней получилась накладка. Она каким-то образом угодила на испытания не на Чкаловский аэродром, а на генеральскую охоту. И что интересно – приземлились удачно, на поляне с дамскую шаль. А уж как они там поохотились, какими трофеями набили машину и в каком состоянии был пилот – неведомо, только при взлете самолет потерпел аварию».

«Недоработка конструкции?»

«Может быть. Детские болезни никто не отменял. Но также не исключены лихачество, перегруз, нарушение летной дисциплины. Ведь испытания проводились – не столь много, чтобы представлять на массовое производство, но были, – и никаких дефектов не зафиксировано».

«Ясно, – важно заявил сын, – решили на вас спихнуть ответственность».

Отец улыбнулся:

«Ну это как водится, крайние всегда конструкторы и испытатели. Не генералы же! В общем, предстоит срочно разбираться, что там за огрехи».

«Стоп. Что если это и были те самые чертежи и расчеты? – подумал Колька. – Допустим, времени оставалось в обрез, батя и взял их с собой довести до ума…»

Мысль была настолько чудовищна, что все нутро обдало холодом.

«Да нет. Разве станет батя, ответственный, честный человек, выносить за проходную не что-то там, а документы. Подсудное дело».

И все-таки глодал червяк сомнения, не давал покоя: а что, если вынес? Может, и разыгралось воображение по ночному, бессонному времени. Только куда прицепить факты: и портфель у отца был, и бумаги – и вдруг не стало ничего. Бесспорно была «Победа» – и пропала, стала «эмкой».

И люди, по сути, неизвестные, незнакомые, чужаки – Тихонов и Золотницкий, – нагло врут. Хорошо, пусть заблуждаются. Но если ты в чем-то не уверен, не врать надо, а помалкивать?

«Это если ты лично не желаешь всех запутать… а вот что, если мне не почудилось, и в салоне в самом деле была баба в белой рубахе? Мурочка».

Конечно, когда они столкнулись в калитке, ничего белого Колька не видел, женщина была в темном, по горло застегнутом дождевике. Но в милиции, когда она распахнулась, развалившись в коридоре, как на именинах, парень готов был поклясться, что была она именно в белой блузе с бессовестно низким вырезом. И была нетрезва.

«Мы с ней на улице столкнулись, в калитке, и даже на воздухе чувствовалось, как от нее разит духами и вином. Что, если это она? Ну тогда все сходится, вот и причина врать что мужу, что другу».

Колька, понимая, что уже воспарил куда-то совершенно за облака, скомандовал сам себе: «Отставить фантазии. Пока бесспорно лишь то, что пропал батин портфель с бумагами… Черт. И это не факт. Возможно, его муровцы изъяли, а Сорокина не поставили в известность. Если Николаич не в курсе, то откуда Палычу знать?»

От избытка мыслей, идей и прочего начало даже подташнивать. Физически ощущалось, как пухнет голова. Пожалуй, в самом деле пора на боковую. Колька отщелкнул в сторону окурок, поднялся. У самого подъезда вдруг послышались из-под земли приглушенные голоса, позвякивание – а это, похоже, в подвале у сапожника Цукера тайная ночная гулянка.

Ничему его жизнь не учит! Вот только-только чуть голову ему не проломили насмерть – он опять за свое, блат-хату устраивает. И что интересно: буквально все, прежде всего Колька, чьи окна как раз выходили на подвал, где была оборудована мастерская, видели и знали, что он мутит. Что наведываются к нему разного рода «клиэнты» в такой обувке, что только похоронить, но никак не подбивать. И из подвала они в новых не появляются. Сахаров-Цукер вещички у них скупал, по преимуществу краденые.

Буквально все знают, что Сахаров перекупщик, а никто ничего делать не хочет, поскольку он, видите ли, днем ведет себя смирно и, вообще, единственный мастер в районе. Вот и сидит себе в подвале, каблучки подбивает, ботиночки наскипидаривает. Работает, правда, на совесть, и все равно – вражина! А ведь случись что, и все начнут недоумевать, ручками взмахивать – ай-ай-ай, кто бы мог подумать, что тут такая змеюка под асфальтом.

Колька как раз проходил мимо входа в цукеровское логово, как дверь потихоньку начала открываться, оттуда пахнуло запахом подвала, табака и различных напитков (не чая). Колька, не сдержавшись, от души пнул дверь.

Раздался мокрый всхлип, сдавленная ругань, Цукер сказал с той стороны:

– Это было обидно. Если хочется побыть одному, то к чему ближним носы разбивать?

– Я нечаянно, – радостно соврал Пожарский, – смотрю – дверка открывается, дай, думаю, закрою, чтобы тебя не просквозило.

– Меня не продует, – успокоил тот.

Было слышно, как он спускается, цокая подкованными штиблетами, наверное, доложить собутыльникам, что не следует пока выходить, надо обождать.

«Вот придурок», – сплюнул Колька. Поднявшись к себе, он уже с чистой совестью и почему-то улучшившимся настроением завалился спать.

Мама с утра засобиралась.

– Я все-таки поеду, разузнаю, что да как. Отвезу яблочек, чайку, папирос.

– Он не…

– Да курит он, курит, я знаю. И зачем вы прятались, совершенно не понимаю, как будто я не учую.

– Мама, все равно тебя не пустят, если его только вчера положили. Лучше в понедельник попроси Маргариту, она позвонит – ей как главврачу не откажут.

Мама на минуту замешкалась, обдумывая предложение, но тотчас опять засуетилась.

– Не могу сидеть, сложа руки. Он же один там.

– Что ты! Там все отделение вокруг хлопочет.

Однако она уже не слушала, набрасывая платок и выдавая возмутительные распоряжения, как будто не Колька глава семейства:

– Сынок, с Наткой посиди, я мигом обернусь.

– Прям щаз, – Колька снял кепку с вешалки, – с тобой поеду. Наташка не маленькая.

– Я посижу, тетя Тоня, – оказывается, Зойка Брусникина уже засунула свой нос в комнату. Никак она не могла привыкнуть к мысли о том, что закрытая дверь, как правило, означает нежелание хозяев кого-либо видеть.

– Вот, Зойка посидит. А я с тобой, – повторил Колька.

Тут выяснилось, что решение поехать-разузнать возникло не вдруг, мать с вечера собрала целое приданое: сверток с яблоками, кулек с сахаром, с чистыми полотенцами.

– Хоть это-то выложи! – предложил Колька, но мать и слышать не хотела.

Сын смирился, взял сумки, и они поспешили на станцию. Подходя к тому участку дороги, где произошло несчастье, Колька ощутил, как засосало под ложечкой и губы затряслись, но, конечно, справился с собой. Ну а мама прошла спокойно, с сухими глазами, она ж ничего этого не видела.

До Склифа добрались быстро. С красивого здания бывшего странноприимного дома сняли светомаскировку, колонны уже вовсю красили, все было в лесах. Во дворе были устроены не только грядки с луком и прочей зеленью, но и клумбы, на которых озабоченные женщины высаживали какие-то цветы. У стола же регистрации медсестра тотчас огорошила:

– Посещения запрещены. Вы кто ему?

– Жена и сын.

Она прищурилась:

– Жена. Это которая по счету?

Мама возмутилась:

– Что за намеки! Что вы себе позволяете? Вот документы, смотрите!

Изучив паспорт, да еще и свидетельство о браке – предусмотрительная мама прихватила все, на пожарный случай, – бдительная тетка сжалилась.

– Не обижайтесь. Понимаете, режим строгий, а желающие вереницами – то в пенсне какой-то, то щеголь в желтом плаще, то девица в шляпке утверждает, что жена.

– Но мы родственники, – заверил Колька, – вот же документы.

– Верю. Вам верю. Но пропустить не могу.

– Можно хотя бы о состоянии узнать? – спросила мама.

– Вам, конечно, можно. Это остальным нельзя, лично главврач предписал гнать в три шеи. Черепно-мозговая травма, множественные переломы, потеря речи, амнезия. Состояние тяжелое, посещения и передачи запрещены.

– Тяжелое, тяжелое, – повторила мама.

– Можно поговорить с врачом? – спросил Колька.

– Сынок, если каждый будет с врачом разговаривать, кто ж жизни спасать будет? С одним поговори, с другим – так и сутки долой. Я вам поведала все, что требуется, а в реанимационное отделение, сами должны знать, прохода нет никому.

Все. И передачу отказалась принимать.

Мать с сыном вышли во двор, который уже не казался столь приветливым, присели на одну из скамеек. У Антонины Михайловны завод бодрости окончился, было видно, что она близка к тому, чтобы разрыдаться. Колька взял ее за руку. Она, запрокинув голову, посмотрела на небо, такое синее, умытое.

– Когда папа уходил на фронт, то наказал: соскучишься – смотри на небо. Тогда, говорит, и я посмотрю – и мы будем вместе смотреть, как будто рядом.

– Смотрела?

– Конечно, и не раз. Коля. Папа наверняка умер.

– Что ты, мамочка. Конечно, нет. Нам бы сказали.

– Он умер, а они не хотят нам сказать.

Колька решительно предписал прекратить так думать:

– Мама, ты же медик. Разве возможно, чтобы так врать. Просто… ну рано еще. Наверное, вчера делали операцию, и ему не до яблок…

Он говорил, говорил, но было видно, что мама не слушает. Тогда Колька плюнул на окружающих, обнял ее, прижал, и принялся успокаивать. Точь-в-точь как недавно неразумную Ольгу, просто утешал маму – пусть сто раз надежду и опору, сильную, все перенесшую женщину, сердцем понимая, что бывают такие минуты, когда никакие слова не помогут.

«Посмотри на небо. Да что там, в этом небе? Чего на него смотреть? Ну синее. Ну спасибо, что оттуда сверху не сыплется ничего, что несет смерть. Что смотреть на эту кучу воздуха? Накладывается пустота одна на другую, притворяется синим, а на самом деле – пустота и есть, а за ним – ну тоже ничего за ним, темнота, ледяной холод…»

Соскользнул взгляд с никчемного неба, но тут Колька увидел то, от чего глаза полезли на лоб, сердце ушло в пятки, потом подпрыгнуло веселым мячиком под самое горло. Ужасная, нечеловеческая радость залила его, несчастного, опустошенного.

«Да нет, нет… показалось. Нет, не показалось!».

– Мама, посмотри. Вон там, в окне!

– Я не вижу, в глазах темно, – отозвалась Антонина Михайловна, комкая платок, – что там?

– Папа в окне.

Она немедленно прозрела, вскочила со скамейки, сделала стойку:

– Где, где?!

Но в окне, где только что Колька видел отца, не было никого. Пустое оно было, как это глупое небо.

– Должно быть, показалось, – сказал он, и с болью увидел, как погасло лицо мамы, потухли загоревшиеся было глаза.

Впрочем, Антонина Михайловна уже взяла себя в руки, заправила под платок волосы, все еще густые, пусть и с сильной сединой, распрямила худенькие плечи:

– Я глупая. Ничего страшного не произошло, ну потеря речи, ну амнезия, что амнезия?

– Конечно же, ничего, – с готовностью подхватил сын.

О том, каково это: внезапно забыть названия всех предметов, простые слова – «небо», «жена», «сын», «окно», совершенно не помнить, кто ты и откуда, – он, конечно, понятия не имел, равно как и о вынужденной немоте. Но тому был счастлив, что мама хотя бы не плачет.

Пока ехали на электричке обратно, Колька всю голову сломал: «Руку даю на отсечение, это был батя. Не мог я ошибиться! Но если так, то что за фокусы – “тяжелое состояние”, “амнезия”, как же он в таком состоянии стоит, ходит, смотрит прямо на нас – то есть и ходить может, и смотреть, и прекрасно помнит, кто мы. Кто-то кого-то водит за нос?»

Он посмотрел на маму. Она сидела совершенно спокойная, смотря сквозь окно… ну да, снова в небо. Поймав его взгляд, чуть заметно улыбнулась – и тотчас стало куда проще. И Колька уже с совершенно иным настроением принялся рассматривать и небо, и облачка, и бесконечные провода, то сходящиеся, то расходящиеся.

Сержант Остапчук, вернувшийся на боевой пост в понедельник, первым делом всем напомнил о своих пророчествах.

– Говорил я, товарищи, с этой дорогой хлебнем. Что курами и кошками не ограничится. Говорил?

– Говорил, – утешил Акимов.

– А вот еще, помяните мое слово, небось пьяный был за рулем, потому сразу не увидел человека – сбил и смылся. Хорошо еще, Кольку не задел. Не задел ведь?

– Не задел.

Сергей малость подустал, если не сказать измотался. Пока Остапчук там с сальцем да с тещенькой прохлаждался, ему одному пришлось носиться по гаражам. По счастью, как раз в это время решился вопрос о выделении мотоцикла – правда, как подчеркнул Сорокин, это строго на время выполнения оперативного задания.

Ну пусть хоть так. Акимов сначала был рад до небес, но вскоре выяснилось, что от подобного транспорта он отвык, растерял все навыки, в особенности передвижения по городам. К тому же общение с автомобилистами – это отдельное, весьма суровое испытание, а ведь еще их найти надо. Искомые автомобили еще и нередко оказывались не по месту «прописки», и некоторые несознательные все вопросы, касающиеся их драгоценных «ласточек», принимали в штыки. Врали тоже.

– Что это у тебя за бумаженции? – поинтересовался сержант. – По тихоновской «Победе»?

– Не, – начал было Акимов, но сил объяснять и рассказывать не было. Язык утрудился, и поток красноречия иссяк.

– Какой-то ты нынче рассеянный, – посочувствовал Остапчук, – сейчас поправим.

И, поколдовав, пододвинул ему под нос доску, а на ней… да-да, именно оно, тещенькиной работы сало, с замечательной прожилкой мясца, перья злющего зеленого лука, разделанная головка чеснока и несколько ломтей ароматного, со слезой, бородинского хлеба.

Всю измученность и изжеванность как рукой сняло. Акимов, плюнув на то, что еще середина дня, наверняка кого-то черт принесет в отделение, разгрыз зубчик чеснока, захрустел зелеными перьями, утирая счастливые луковые слезы.

– Ох, прямо глаза открылись. Спасибо. Это, Ваня, я машину искал, которая Игоря Пожарского сбила. Они, видишь ли, как правда – у всех разные.

– То есть? – не понял Остапчук.

– У Кольки и Приходьки – «Победа», у товарища Тихонова с приятелем его – «эмка», у одних свидетелей номер на единицу заканчивается, у других – на восьмерку и единицу, у третьих – на семерку.

– И ты что же, их все уж нашел? Стахановец! – восхитился Иван Саныч.

– Не только я, – признался честный Акимов, – орудовцы тормозили подряд и «эмки», и «Победы», и серые, и серебристые, и синие. И я по гаражам чесал, аж взопрел и весь бензин сжег.

– Не нашел?

– Нет.

– И все целенькие, без повреждений?

– Да.

– И что, все проверенные машины в порядке?

– Причем что ту, которую ищем, найти не можем, а ведь сигналы она не подавала, фары не горели, тормоза не тормозили…

– Серега, многовато для одной колымаги недостатков, – с сомнением заметил Иван Саныч и поскреб подбородок, – прямо чересчур. Какой дурак будет гнать на тройке с бубенцами, зная, что машина сломана, да еще в сумерках и на мокрой дороге? Пусть на других плевать, себя-то по-любому пожалеешь.

– Согласен.

– Точно говорю – выпимши был. Слушай-ка, а вот в гаражах путевки проверял, никто в наших краях не был?

– Все машины, которые подходили под описание, следовали по маршрутам, от нас далеким.

– Работы – непочатый край, – посочувствовал Остапчук, – а то ведь еще и подмосковные гаражи.

Акимов спохватился:

– Елки-палки. Точно. Спасибо, что надоумил, – и, усевшись за телефон, принялся названивать уже в областную автоинспекцию, обреченно выслушал и записал еще с десяток адресов.

Остапчук глянул ему через плечо:

– Электросталь, Лобня, Рогачево, Талдом – это тебе разбираться до второго пришествия. Наплодили личного автотранспорта на нашу голову. Хочешь, я тебе с тихоновской «Победой» пособлю?

– Спасибо, но сначала надо бы с наездом закончить.

– Как хочешь, – с облегчением протянул сержант. Помолчав, выдал следующее рассуждение:

– А я бы, Серега, все-таки не стал бы ни с того ни с сего разыскивать черт знает что. Искал бы ты ту, которую Колька видел. Все-таки парень глазастый, соображает – дай бог каждому.

– Кольке я верю, – признал Акимов, – но ведь тут загвоздка вот в чем…

Остапчук прервал:

– Да видел! Сопляк из главка нагородил, так и записали: все кругом пьяные – и Игорек, и водила, и даже Колька.

– Так взрослые говорят…

– Говорят, говорят! Городят! Он машину прямо перед собой видел, говорит, что «Победа» – так и искать надо «Победу», номер… какой?

– Черный. Оканчивается то ли на единицу, то ли на семерку.

– Колька что говорит?

– На восемь и семь.

– Так и искать надо восемь-семь.

– Тут, понимаешь, Ваня, такое дело, – замялся Сергей, – ведь первым сказал об этом Приходько, и нет у меня уверенности, что Пожарский просто не повторил за ним.

Остапчук прищурился:

– Колька-то? За кем-то повторил? Да ему лучше жабу в рот, чем просто так поддакнуть. Дело твое, а мой тебе совет: ищи серую «Победу», черный номер, оканчивается на восемь-семь.

– Ищи, как же. А спросят: чего не проверил, к примеру, синие «эмки», восемь-один?

– Спросят – так и отпишешься: проверил, отработал, не установлено.

– А серые-то почему?

Иван Саныч плечами пожал:

– Потому что серебряный – редкий цвет, неходовой. Не трать силы на серебряные, туфта все это.

– Ваня, с твоей логикой только под фонарем искать.

– Чего ж нет?

– Ну раз так, то и искать-то нечего. Сбила Игоря серая «Победа», угнанная у полковника Тихонова.

Остапчук хмыкнул:

– Что, описание совпадает?

– В точности. Глянь сам. – И он протянул выстраданное заявление Тихонова.

Остапчук пристроил очки на нос:

– Ну вот, марка «Победа», госномер «ЭЗ 35–87», год выпуска – сорок седьмой, серого цвета. И заявление Николаич с боями отбирал. Историйка!

– Ты на что намекаешь?

Остапчук тотчас пошел в отказ:

– Ты за язык не лови.

– Не ловлю.

– И не перекручивай!

– Не перекручиваю.

Помолчали. Иван Саныч, свирепо посопев, уточнил:

– Я, по-твоему, на порядочного человека наговариваю?

– Нет, – кротко отозвался Сергей.

– Утверждаю, что он сам у себя машину угнал, по-быстрому человека сбил, ни с того ни с сего – так? Между прочим, связаны они как-то, Пожарский и Тихонов?

Акимов признал:

– Я не выяснял. Другим был занят, и в эту сторону вообще не думал.

– Вот, а надо бы подумать, следователь! И почему Николаич этого не указал – совершенно не понимаю.

Помолчав, Сергей напомнил, что Колька – лицо заинтересованное, оговор тоже не исключен.

– А я так и понял, – подхватил Саныч, – что от его слов вы отплевываетесь потому, что, мол, сын и ребенок.

– Это не я.

– Не ты, так муровские, какая разница? Да или нет?

– Да.

– А раз да, то давай логически рассуждать. Если по-твоему судить, то ведь заинтересованными могут быть и Тихонов, и Золотницкий.

– Почему?

– Допустим, Мурочка его, дура набитая, от «папаши» своего сбежала, дернула для храбрости и поехала кататься. Возможно?

– Вань, ты…

– Ну-ну, возможно. И случайно в темноте наехала на пешехода. Что делать?

– Что же?

– Можно пойти покаяться и сесть. А если неохота, то бросить в укромном уголке машину, задами-огородами вернуться на дачку, мужу поплакаться, товарища подговорить лжесвидетельствовать. И всем вместе сделать вид, что ничего не было. Похоже на правду?

– Тьфу ты, пропасть.

– Вот тебе и тьфу. Где эта Мурочка, что б ей ни дна ни покрышки, в момент происшествия была? Ведь не дома?

– Нет.

– Вот. Это я тебе к тому, что может получиться целый заговор. Из простого наезда по пьянке может что угодно последовать. И, что самое главное, никому веры нет, ведь у каждого свой интерес. Что скажешь?

– Скажу, что ты, когда в сердцах, черт знает что наговорить можешь. Слушать боязно.

– Так и не слушай, – огрызнулся Остапчук, – лучше вот, щелкай зубами. Тещенька особо наказала тебя подкормить.

Явившийся Сорокин прошел мимо кабинета подчиненных, походя, поворчал:

– И снова средь бела дня луком да чесночком закусывают. Что за пагубная привычка? Придут граждане – а тут амбре.

Остапчук пояснил:

– Я так понимаю, товарищ капитан, если у человека важное дело, он совершенно спокойно отнесется к запахам. А если нет, то нечего шастать, нюхать почем зря.

– Ничего, так, предварительная фильтрация, – похвалило командование. – Акимов, дожевывай, и прошу ко мне в кабинет.

– Что у тебя с машинками? Докладывай.

Акимов подчинился:

– Признаться, без особых результатов. Машины нужных расцветок с подходящими комбинациями цифр орудовцами не найдены. Все зарегистрированные автомобили Москвы с различными комбинациями цифр я проверил.

– Все ли?

– Так точно.

– А в Московской области?

– Сегодня сделал запрос, записал несколько адресов.

– Покажи.

Некоторое время капитан изучал список, размышляя, потом, дернув щекой, скомандовал:

– Отставить.

– Что отставить?

– Разработку. Не горит.

Акимов решил – в ушах звенит от усталости и разговоров, потому перепросил.

– Не горит, – повторил капитан.

– Да как же так, Николай Николаевич? Как отставить? Человек пострадал.

Неузнаваемый Сорокин опустил глаз, зло произнес:

– За дурость свою пострадал, распущенность. Из Склифа сообщили результаты: в крови полно спирту. Конечно, если бы не это, может, и не было бы его в живых вовсе.

– Откуда же…

– С вечера пятницы. В точности, как предположил старший муровской опергруппы. Которому ты, к слову, нахамил, не обеспечив охрану места происшествия, сославшись на погоду. Вот копия его рапорта.

Акимов и глядеть не стал, уж больно возмутительные вещи говорились.

– Да он болван.

– И пусть. Он капитан, а ты лейтенант.

– Вы тоже капитан.

– Не с Петровки.

– Всем известно, что Игорь наглухо завязал.

– Кому – всем? – прицепился Сорокин. – Кто эти все? Пожарский появляется только на выходные, чем он там, у себя занимается – тебе что же, известно?

– Нет, но можно запросить характеристики с места работы, из общежития на Бахметьевской.

– Запроси. А пока какого лешего ты мне рассказываешь, что тебе что-то «известно»?

Помолчав и как бы чуть остынув, капитан продолжил, по-прежнему глядя в сторону, точно ему было противно смотреть на подчиненного:

– В общем, вырисовывается обоюдная вина и некрасивая ситуация. – Он сверился со своими бумажками, в которых пес знает что было понаписано, добавил: – Пострадал к тому же при переходе в неположенном месте.

– Ну это-то к чему! Там разметки никакой нет, только-только дорогу оборудовали!

– Прекратить анархию! – вдруг рявкнул Сорокин. – Что за пререкания? Кумовство разводите, товарищ лейтенант? Благоволите выполнять распоряжение непосредственного руководства!

О, это край. Раз руководство перешло на старорежимные слова – пощады не жди. Акимов, побелев, отчеканил:

– Виноват, товарищ капитан.

– Итак, жду доклада о том, как обстоят дела по угнанной машине товарища Тихонова.

Сергей отрапортовал:

– Никак, товарищ капитан. Поскольку я занимался поиском автомобиля, совершившего наезд на товарища Пожарского.

– И план поисков не разработан.

– Никак нет.

– Так идите и шевелите мозгами. В кратчайшие сроки ожидаю результатов. Свободны.

Оплеванный, Акимов вышел. Увидев его, Остапчук, который сам же и настропалил на бунт, проникся сочувствием:

– Получил нагоняй ни за что. Серега, пес с ним, не бери в голову, иди, есть чем утешиться.

Символическая доза тещенькиной самогонки с куском сала оказали своеобычное оживляющее действие. Лейтенант ожил и разгорячился:

– Да, главное, с чего, с чего отставить-то? Пострадавший Игорь Пожарский ведь не чужой человек, лично и хорошо знакомый! Черт одноглазый, сам не раз за него впрягался, а тут на́ тебе!

– Делают его крайним, что пьянчуга и сам виноват, – заверил Остапчук, – и мы вместе с ним, нас и бить.

– Еще немного – и выяснится, что Игорь сам под колеса полез.

С непонятным удовлетворением Саныч отметил:

– Что и требовалось доказать. И помяни мое слово – все потому, что не без Тихоновых тут.

– Саныч, опять туда же?

– Туда не туда – это как знать, а я вот вопрос тебе задам, простенький. Скажи-ка, если бы ливень шел, – ты сам бы поперся на балкончик перекурить? Да еще на своей собственной даче, в отсутствие бабы, то есть даже некому разныться, что от дыма голова болит.

– Я бы? Не пошел.

– А они вот пошли, и в аккурат тогда, когда надо было увидеть машину, сбившую Игоря.

Помявшись, Остапчук добавил.

– Ладно, и тебе скажу. Может, и пустышка, а может, и нет. Раз ты у нас «Победой» занимаешься, тебе и выводы делать. В день пропажи машины, по сообщению надежных людей, на толкучке эта Мура сперва о чем-то договаривалась с неким посторонним человеком, а далее вела переговоры с перекупщицей насчет того, нет ли у нее покупателя на подержанную машину без документов.

– Ничего себе, – удивился Акимов. – А кто эти надежные люди?

– Маслов и Милочка.

– Эти – да, надежные?

– Ну-ну, – протянул сержант, – и очень даже. Когда у самого совесть нечиста, в других кривизну тотчас замечаешь.

– Тонкое наблюдение, – одобрил Сергей. – Стало быть, нас с нашими версиями пора давно прислонить к стенке.

– А вот если не зубоскалить, то показательная черточка. По глупому предлогу дамочка расплевалась с мужем, а избавившись от него, шныряет невесть с кем, а потом и со скупщицей краденого. И вот, машина пропадает.

– Звучит, – признал Акимов, – теперь я вопрос тебе задам: как вот это, – он изобразил нечто с носом и кудряшками, – могло машину завести, если ключи были у мужа? Зубами провода зажимая?

– Этого я не ведаю. И все равно: сами у себя машины нередко угоняют.

– Зачем?

– Разные могут быть причины, – туманно заметил Остапчук. – А я вот какую справочку раздобыл в Госстрахе. Делюсь с тобой чисто по дружбе.

Содержание бумаги до Акимова дошло, и оно было весьма интересно.

– Это чего, «Победа» Тихонова была застрахована от угона?

– Именно так.

– Но это уже слишком, – серьезно заметил Акимов, – офицеру, летчику-испытателю, досрочно освобожденному – и разводить страховое мошенничество? Зачем?

– А по-твоему, всему этому – летчику, офицеру и тому подобное, – к тому же при молодой капризной жене, деньги не нужны?

– Что ж ему, не хватает оклада?

– А ты припомни, голова садовая, ведь Сорокин говорил: у Тихонова по службе беда, от серьезной работы отстранен и отправлен на рабочую ставку.

– И что?

– А то, что вот тебе еще фактик – снова бесплатно. Нужда у него в деньгах крайняя. Его отстранили, ставку он имеет как рабочий, без доплат и надбавок.

– Он же летчик-испытатель! Кандидат наук!

– Пусть хоть доктор. Можешь сам в министерстве справиться: нет положения о летчиках-испытателях, они по сути получают как инженеры. А теперь он как бы рабочий, и не вправе ни персональные надбавки к окладу получать, ни, будучи кандидатом, двоечников в институтах учить. Соображаешь?

– Более или менее.

– Деньги нужны. А мало б-у «Победа», пусть без документов, потянет как минимум тысяч на десять, плюс сумма страховки – сам видишь какая. Мотив?

– Мотив, – вздохнул лейтенант, – хотя картинка препоганая. К тому же смущает Мурочка. На такое дело посылать ее? Ведь, по его же словам, она очень плохой водитель, судя по очкам – близорукая, да и нервная.

– Ну, хлебнет для храбрости – полегчает, – Саныч поднял палец: – И это не намек, а предположение. Представь, что за рулем неведомой машины была она, при этом муж в ней души не чает. А приятель его Золотницкий тоже как-то заинтересован, друг семьи все-таки.

– Зачем же ей тащиться кататься на якобы угнанной машине, сбивать людей?

– Этого я не знаю, – признал Остапчук, – но если как бы посадить ее за руль, то многое объясняется – и «эмка» вместо «Победы», и перекур под дождем в нужное время. Ну-с?

Акимов, обмозговав услышанное, был вынужден признать, что да, складно. И все-таки…

– Версия, Ваня, в голове не укладывается. Уважаемые люди. И Тихонова – баба препротивная, спору нет, но сразу убийца?

Иван Саныч напомнил:

– Пока нет, Пожарский жив.

– Но раз так, если она была выпивши, то как же быстро пришла в себя и несколько секунд спустя легко объехала Кольку? А ведь он выскочил неожиданно, наперерез. Странная избирательность реакции.

– Весьма, – согласился Иван Саныч, – жаль, что Колька не видел водителя.

– Представь, утверждает, что видел, – вздохнул Акимов. – И утверждает, что это баба в белом, с вот таким, – он показал пальцами треугольник, от плеч к груди, – воротом.

– Ну? – радостно переспросил Остапчук, с удовлетворением откинулся на спинку стула, покрутил большими пальцами. – Ты Мурочку видел в тот день, не в белой ли блузке она была?

– В белой, – признал Сергей, – темный дождевик у нее был, с красной подложкой, а под ним – белая блуза. И какая-то она больно чистая и сухая была, хотя утверждала, что только-только на электричке приехала. А ведь и ливень был, и грязь. И, что странно, никто ее и не видел по пути со станции.

Помолчали, подумали.

– Вроде бы все сходится, а? – спросил наконец Остапчук.

– Прямо по резьбе ключ.

Однако Саныч теперь снова был чем-то недоволен:

– Вот-вот, в точности сходится. До такой степени, что даже мне странно, а я, как ты верно заметил, большой любитель под фонарем искать. – И он стих, покачав головой.

– Я, сказать правду, запутался, – признался Акимов. – Делать-то что предлагаешь, никак в толк не возьму.

– А что я предлагаю? Исполнять распоряжение старшего по званию, то есть – искать серую «Победу», госномер ЭЗ 35–87.

– И все остальное – побоку?

– Именно. И вообще, что-то тут нечисто. Как будто специально кто за нос водит. И пусть я со своей колокольни сужу, но знаю, как бывает, когда подставляют пустышку. И на нашем, кухонном уровне такое сплошь и рядом случается, а что там творится, где сплошные полковники и генералы? Печенкой чую, что стоит за всей этой ситуацией некая гадюка и подставляет нам пешки – чтобы, значит, мы за ними гонялись, а она преспокойно свои дела делала.

И Остапчук, отмахнувшись, разлил еще по «наперстку».

И, как только и эти граммы попали по назначению, в дверь постучался нежданный и довольно грязный посетитель. Причем за плечом у него возилась и попискивала еще фигура, тоже не слишком чистая.

– Хорош, – искренне похвалил Акимов, предварительно поморгав, чтобы убедиться, что эта комичная фигура ему не чудится от огорчения.

– А чего? – хладнокровно спросил Андрюха Пельмень. – Я по делу.

– По какому?

– Я на берегу, где церковь, машину нашел.

Остапчук и Акимов переглянулись, сержант пришел в себя первым:

– Заходи, заходи, ты что это, сырой весь? Погреешься? – И, налив, радушно протянул «наперсток».

Андрюха потянулся, собираясь отведать с удовольствием, но одумался, скосив глаза в сторону:

– Не, не надо.

В кабинет из коридора проникла чумазая Анастасия Латышева, ударница, стахановец, комсомолка, активистка… Выглядела она непарадно, не как на фото в газете: подол сырой, ноги босые и грязные, глазища вытаращенные. Выпалила:

– Товарищи, там машина утопла!

– Ай-ай. И с чего бы это она утопла? – удивился Остапчук.

Акимов же взял ключи от мотоцикла:

– Поехали посмотрим. Товарищ сержант, товарищ Рубцов – вы со мной, а ты, Анастасия…

– И я с вами, – твердо заявила она.

Пельмень отрезал:

– Нет. И так увязалась ни к чему. К тому же это мотоцикл, не автобус. Тут сиди или вали домой.

Странное дело: Тоська и не подумала обижаться на такое наглое обращение, а мирно сообщила:

– Нет мест? Ну и на плоту доберусь, ничего, – и умчалась.

По дороге на место находки – песчаный берег у церкви, которую начали было восстанавливать, но помешали жизненные обстоятельства, – Пельмень, перекрикивая ветер, вкратце поведал, что стряслось.

– Поплыли на рыбалку, на остров. Ближе к утру Тоська толкает: кто-то приехал. Я спросонья не понял, думаю – блажит дура, а потом глядь, торчит крыша машины над водой.

Остапчук, сидевший по-барски, в коляске, спросил:

– Полез, посмотрел, что за машина?

– «Победа», свежая, серая, номер черный, ЭЗ 35–87. Сейчас сами все увидите.

Сержант от удовольствия шлепнул по колену:

– Ну вот! И бросили в укромном месте.

Акимов, пользуясь тем, что за рулем, промолчал.

Промчались по полю, потом по кладбищу, выскочили на песчаный пляж, который то ли террасками, то ли тарелочками, плавно спускался в озеро. Вот, как и сообщил Пельмень, торчит над водой крыша. Машина съехала под воду довольно глубоко.

– Серега, глянь: блестит, прям серебро, – усмехнулся Саныч. – Ну вот и нашлась наша «Победа». Что, Андрюха, залезал в нее?

– Внутрь побоялся, – признался Пельмень, – а вокруг походил, полюбопытствовал.

– Мертвяков нет? – натянуто пошутил Акимов. Эти места славились своим «умением» поставлять трупы.

– Не-а. Ну мы и багажник еще не смотрели.

– Нечего тут версии разводить раньше времени, – прервал Остапчук. – Рубцов, давай-ка за грузовиком каким или трактором, сумеешь обеспечить?

Пельмень заверил, что справится. Акимов передал ему ключи. Только перед тем, как вскочить в седло, Андрюха всмотрелся в противоположный берег озера и, молодецки свистнув, проорал:

– Там сиди. Я назад еду! – и пояснил, как мужик мужикам:

– Это она на производстве туда-сюда, а в жизни – хуже дитя малого. Сейчас приелозит сюда на плоту – мешаться будет.

– Знамо дело, – сдержав улыбку, солидно поддакнул Акимов, – и все-таки привези ее, понятые нужны.

Пельмень унесся. Сергей принялся стягивать гимнастерку, но Саныч возразил:

– Нет, постой, лучше я. Ты пиши, ты грамотнее, и почерк у тебя лучше.

Разоблачившись и похлопав себя по телесам в качестве разминки, Иван Саныч снова влез в сапоги, «чтобы ноги не застудить», и пошел в озеро. Довольно долго он блуждал вокруг «утопленницы», осторожно, стараясь не поднимать муть со дна. Иной раз и окунался в воду, и, поднимаясь, выглядел все более довольным. Наконец, выбравшись, Иван Саныч сначала вылил из сапог по доброму ведру воды и улегся на уже разогревшийся песок.

– Ну во‐о-о-от, – протянул сержант, переворачиваясь на спину, подставляя живот под солнце, – машина, Серега, та самая «Победа», ибо цвет и номера совпадают. Все четыре колеса на месте, проколоты. В салоне пусто, ключа в замке нет, стекла подняты. Окурки плавают, некоторые, заметь, с красной краской.

– Помадой.

– В точности, как у Мурочки, форменный огонь. Да! Ковриков, которые под ноги кладутся, тоже нет.

– Понял, понял. А что с капотом, с радиатором?

Остапчук разулыбался:

– А вот пляши. Решетка попорчена, на капоте вмятина. И переднее колесо, диск то есть, на котором шина, тоже кривой.

– Наскочила на что-то.

– Может, и на бордюр, когда удирала. О, смотри-ка. Быстро обернулись.

Сержант принялся одеваться.

На кладбищенскую аллею выехал «газик», а за ним – мотоцикл, управляемый Пельменем, в коляске сидела Тося, очень гордая оказанным доверием. Водитель, знакомый с фабрики, пожав всем руки, оценил фронт работ, присвистнул:

– Добро! Это кто ж такой водолаз?

– Сейчас увидим, – пообещал Иван Саныч. – Цепляйте.

Когда машину вытащили, водитель и Пельмень принялись ходить вокруг, сокрушаясь.

– Все баллоны пробиты, – заметил Пельмень, присаживаясь на корточки, изучая колеса, – да еще специально на разрыв, ну бесы!

– Покалечили машину, – согласился шофер, осматривая капот и радиатор. – Слушайте, товарищи, а это не та ли колымага, что человека на новой дороге сбила?

– Это еще с чего? – строго спросил сержант, покосившись на Акимова: слушай, мол, следователь, и стыдись.

– Так, а вот, – парень указал пальцем, – радиатор попорчен, и капот с вмятиной. Впрочем, он тотчас заинтересовался более насущными вещами: – А вот если она пока ничейная, так я, может, бензинчику отолью? – Но, уловив укоризненный взгляд сержанта, тотчас подчеркнул, что так, пошутил.

– Стрелка топливная лежит, – приглядевшись, сообщил Пельмень, – небось слили все. Сергей Палыч, давайте все-таки багажник откроем? Мало ли что.

– А ты сможешь?

– А то нет.

– Давай.

В багажнике, к великому облегчению, не было ничего особенного – домкрат, трос, запаска… и черный пустой портфель с блестящей пряжкой.

Пока водитель с Пельменем наперебой сокрушались, как можно было с таким добром машину топить, Акимов осматривал находку. Хороший, обычный, черный портфель. Разумеется, никаких бумаг в нем не было, равно как и пометок, что это собственность Игоря Пантелеевича Пожарского.

«О черном портфеле с блестящей пряжкой упоминал Колька. Конечно, портфелей таких немало, но не все же они пропадают при таких обстоятельствах. И не все находятся в пропавших полковничьих “Победах”… Конечно, нет никаких оснований говорить, что это именно тот портфель. Ну а если он?»

– Ну что, поволокли? – окрикнул водитель.

Акимов очнулся:

– А? Да, да, сейчас. Товарищи понятые, попрошу ознакомиться и проставить подписи.

Тихонов приехал тотчас, как сообщили о находке, – все еще был не на службе, то ли отпуск продолжался, то ли, как сам сказал, «приболел». Как не возмутительны были предположения Остапчука, но Сергей поймал себя на том, что присматривается к полковнику, пытаясь уловить какие-то свидетельства разочарования. Или что там должно быть на физиономии, когда не сработал твой хитрый план?

Пока невооруженным взглядом видны были куда более говорящие, общеизвестные признаки: красные глаза, веки, нависшие, как капюшоны, потерянный вид, свежевыбритые щеки, все в порезах, сильный запах одеколона изо рта, – любой бы безошибочно диагностировал природу этой «болезни». Тихонов рассыпался в сиплых благодарностях:

– Вот спасибо, я и не думал ее больше увидеть.

Остапчук немедленно нашелся:

– Благодарить – да пожалуйста. Отблагодарите, есть вариантик: накажите супруге бросить писательство. Пусть уж научится готовить, что ли. А то утомительно вам по рынкам самому ходить.

Полковник лишь развел трясущимися руками, улыбнулся:

– Теперь будет на чем ездить.

– Ремонту много, да с ключом заминка будет, – заметил Саныч.

– Ничего. Все поправимо. Второй ключ имеется.

Сержант, скроив гримасу, глянул на Акимова. Тот спросил:

– У вас второй ключ был?

Тихонов пожал плечами:

– Как же иначе, всегда с машиной идут два комплекта.

– Где же второй хранился? – уточнил сержант. – Я имею в виду в то время, когда угнали машину.

– На службе, в сейфе.

– Не на даче, не на квартире, именно в сейфе?

– Да, – полковник, чуть поморщившись, потер лоб, весь в испарине, – извините, что мне надо подписать? Я все еще неважно себя чувствую.

Остапчук радушно пригласил:

– Да-да, разумеется, надо актик составлять. Попросим вас внимательно осмотреть машину.

Без особого внимания полазив тут и там, Тихонов заявил:

– Все наше на месте, только коврики из салона пропали.

– А они были? – уточнил Акимов.

– Конечно, не успели износить.

– Все, это хорошо, а теперь подробности.

Приступили к составлению описи. Остапчук, называя выкладываемые предметы, аккуратно располагал их на рогожке, а в заключение попросил у Тихонова папироску. Тот достал кисет:

– У меня только табак, будете?

Некурящий Саныч отказался:

– Чего это, папиросок не употребляете?

– Нет.

– А супруга? – спросил Сергей.

– Когда понервничает, – пояснил Тихонов. Видно было, что вопрос его не насторожил никоим образом.

Акимов, кивая в знак согласия, думал: «Она постоянно на взводе, должно быть, дымит, словно паровоз. Значит, окурок в салоне с помадой Мурочки, которая нервничала. Ну-с, продолжим».

Заактировали возвращение товарищу Е. П. Тихонову извлеченный из озера автомобиль марки «Победа», государственный номер ЭЗ 35–87, год выпуска – сорок седьмой, серого цвета, бензобак пуст, уровень масла – нормальный, шины проколоты…

Остапчук обвел пальцем вмятину на капоте, сколы на радиаторе:

– Товарищ Тихонов, а вот повреждения были или появились во время пропажи машины?

Тихонов сперва вроде бы не понял:

– Что?

Теперь и Акимов указал:

– Вот эти повреждения.

– А, это. Это не все, вот еще, – Тихонов носком ботинка, без особого почтения, ткнул в поврежденный диск, – по этому-то поводу у нас с женой вышел скандал. Она повредила машину, отвлеклась при парковке.

– А диск-то при чем? – удивился Саныч.

Полковник улыбнулся:

– Там совершенно не к месту еще и бордюр кто-то поставил, не предупредив мою супругу. Теперь понимаете, почему я ее за руль не пускал?

Акимов заверил, что вполне понимает, Остапчук, скрывая разочарование, уточнил:

– Что, и протокол ОРУДа есть?

– Да нет, не вызывали товарищей. Я не подумал, что протокол может понадобиться.

– А вот в Госстрахе спросят?

– Так машина только от угона застрахована, не от повреждения, – и снова Тихонов не проявил никаких признаков волнения. Просто ответил на вопрос.

– Кто-то может подтвердить ваши слова? – спросил Сергей.

Тихонов удивился:

– Думаю, нет, это было уже вечером, у дома никого не было. А, собственно, почему это так важно? Я претензий не предъявляю.

Акимов, как мог равнодушно, произнес:

– Продолжим. Домкрат, буксировочный трос, насос колесный, запасной баллон, портфель – все ваше?

– Так точно. Кроме портфеля.

– Вот этот?

– Да. Честно говоря, понятия не имею, откуда он.

– Раз нет, то товарищ лейтенант, пометьте, что изымаем, – Иван Саныч, видимо, небрежно, на самом деле осторожно, не за ручку, забрал портфель, утащил в отделение.

Нет признаков волнения на отекшем лице полковника, все, что читалось на нем в точности, – это желание вернуться на дачу и завалиться на кровать. Сергей сжалился:

– Сейчас закончим. Да, еще момент: надо как-то отбуксировать вашу машину к даче, у нас нет возможности ее охранять.

Тут, видимо, Тихонову стало совсем дурно, он побелел до зелени и даже оперся о машину.

– Вам плохо, Евгений Петрович?

– Да, немного. Если позволите, давайте закончим. Я попрошу друга…

Простившись, он побрел восвояси, то и дело останавливаясь и переводя дух.

Акимов и вернувшийся Остапчук некоторое время в молчании глядели ему вслед. Саныч вздохнул:

– Жаль мужика. Заездили вконец. Как бы он у нас на дачке не скончался от какого-нибудь приступа.

– Типун тебе на язык, – искренне пожелал Акимов. – А что до того, кто кого заездил, – это их семейное дело.

Остапчук выдал очередное мрачное пророчество:

– Будет труп – станет общественное.

Сергей Акимов, коммунист, боевой летчик и подтвержденный документами сыщик, трижды сплюнул через левое плечо. Пошли заниматься делами, оставив машину подсыхать во дворе отделения. Некоторое время спустя явился Сорокин, красный и гневный, ведя за руку Витьку Маслова. Тот сохранял невозмутимый, не особо заинтересованный вид, точно на школьной экскурсии. За ними поспевала распаренная, запыхавшаяся то ли от ора, то ли от быстрой ходьбы гражданка Анна Приходько, бормоча что-то про картошку.

Сорокин, появившись на пороге кабинета, подтолкнул парнишку к Остапчуку:

– Товарищ сержант, вот вам претензия от потребителей.

– Этот, что ли? Что ж, можно, – подтвердил сержант, поднимаясь и упирая кулаки в столешницу.

Гражданка Приходько, с которой они издавна были не в ладах, заметно заволновалась:

– Как это, товарищ начальник, не вы мое дело разбирать станете?

Сорокин, скрипнув зубами, пояснил:

– У каждого сотрудника правоохранительных органов, уважаемая гражданка, имеется своя компетенция. У меня как у руководства отделением масса дел и корреспонденции, видите? – Он похлопал по боку планшет. – А в ведении товарища сержанта как раз находится рынок и все, что с ним связано.

– А это… – начала было Приходько.

Сорокин, козырнув и даже каблуками прищелкнув, скрылся в кабинете. Впрочем, говорящий и многообещающий взгляд на сержанта он все-таки бросил.

Остапчук, сделав свирепый вид, пригласил строгим голосом:

– Ну-с, присаживайтесь. Побеседуем.

Акимов деликатно поинтересовался, не помешает ли, получил заверение, что нет.

– Вы, товарищ лейтенант, необходимы для представительности и коллегиальности.

Расселись: Витька Маслов с выражением «ах-как-интересно-у-вас-дяденьки» на стуле напротив входа, Приходько – на скрипучем стуле, спиной к Акимову, что было ей особенно неудобно. Она вообще предпочитала бегать и говорить больше, чем сидеть и спокойно излагать. Осмотрев положение вещей и людей, Иван Саныч увидел недостаток и тотчас его исправил. А именно: вынул из сейфа и придвинув к себе самую потрепанную, страшную папку, пододвинул чернильницу и перо.

– Гражданка Приходько, приступим. Изложите дело.

– Сто раз изложила, – сварливо начала тетка Анна, – прихожу, стало быть, на рынок, картошки приобресть. И вот этот зловредный клоп…

Витька, человек бывалый, ощущающий себя уверенно, поднял руку:

– Вот это уже оскорбление.

– Согласен. Гражданка Приходько, воздержитесь.

– Вот, дожили, – проворчала она. – В родной милиции и рта не дают раскрыть. Ну, будь по-вашему. Желаю, стало быть, приобресть ведро картошки, на посадку. А этот… ну, в общем, Витька Маслов, и говорит: могу пособить. Подводит к одному, с усами…

– Кто таков, имя, фамилия?

– Я почем знаю? Лапоть какой-то. Вот он в ведро пихает…

– Хорошую?

– Хорошую. На безмене взвешивает, ссыпает в мешок, я, значит, расплачиваюсь, приношу домой – а потом хвать, а картошка-то мороженая! Я сейчас на рынок, хватаю этого вот…

– Но-но.

– …Маслова то есть, за грудки, а он вот так и держится: знать ничего не знаю. Я и потащила его сюда, а в вагоне как раз власть встретила.

Остапчук, делая вид, что старательно записывает сказанное, поднял глаза.

– Что ж, все?

– Все пока, а там от вас зависит!

– Ну-ну. Товарищ несовершеннолетний Маслов, что можете сказать по данному поводу?

Витька вежливо склонил умную голову, откашлялся, принялся излагать, спокойно и неторопливо:

– Все сказанное не имеет ко мне никакого отношения. Гражданка Приходько приобрела с рук картошку…

– Ты же мне на этого указал! – возмутилась тетка Анна.

Но Витьку просто так, без хрена, не употребишь.

– Я лишь ответил на ваш вопрос о том, где можно купить картофель. Как воспитанный гражданин.

– Справедливо, – согласился Остапчук.

– Да как же так – «справедливо»! Они ж столковались мне порченую подсунуть!

– Простите, – остановил женщину сержант, – это обвинение серьезное, клевета, к тому же по отношению к несовершеннолетнему…

– Беззащитному сироте, – подсказал Маслов.

– Да вы тоже сговорились, что ли? – возмутилась тетка Анна.

– Вот это уже клевета на власть, – заметил Остапчук. – Так и запишем. Ай-ай-ай.

– Вот! Пользуетесь тем, что сразу потребитель не проверяет – и ду`рите!

– Вы, простите, когда ж увидели, что картофель испорчен? – хлопая глазками, спросил Витька.

Тетка Анна открыла рот, но тут поняла, к чему идет, и осеклась.

– И все-таки ответьте, – предписал Остапчук, покачивая пером.

Она угрюмо призналась:

– Двух суток не прошло.

– Вот так вот, – с удовлетворением констатировал Витька, – где-то двое суток продержали корнеплоды, неясно в каких условиях – а я, стало быть, виноват!

– Ах ты!..

Остапчук снова был вынужден призвать к порядку:

– Тихо-тихо. Сейчас вы, гражданка Приходько, садитесь к столу и изложите письменно все свои беды.

Тетка резко поднялась, уронив стул:

– Ничего не буду писать. Вижу я, к чему клонится: как всегда, я у вас виновата, а этот вот, как всегда, ни при чем. Ничего, я с его мамашей поговорю, пусть знает!

– Это ваше право в пределах, допускаемых законом, – подчеркнул сержант, особо ничем не рискуя. Всему району было известно, что второй такой сороки в округе нет, а до рукоприкладства не дойдет, поскольку Витькина мама – воспитанная женщина.

– Все, кончилось мое терпение, жаловаться на вас на всех буду, попомните меня, – ворчала тетка Анна, отправляясь к двери, излагая смутные, но ужасные угрозы.

Навстречу ей по коридору шествовали двое – Мурочка Тихонова, в очередной шляпке, в легком кричаще-цветастом платье, и военврач Золотницкий, отглаженный, свежий, без тени похмелья и чего-то недостойного. И в пенсне.

Войдя в кабинет, военврач козырнул, пожелал здравия, потом всем пожал руки. Мурочка поприветствовала не сквозь зубы, но высокомерно. Акимов заметил:

– А вы, Владимир Алексеевич, очки носите?

Тот снял пенсне, протер стеклышки, ответил смущенно:

– Вот, окопчики сказываются, ранения. В крота превращаюсь. Коллеги-окулисты настаивают, что пора носить, а я никак не могу привыкнуть.

Тихонова немедленно встряла:

– Ближе к делу! Когда можно забрать машину?

– А, здравствуйте, здравствуйте, гражданка Мария Антоновна, – со значением поприветствовал молодую женщину Остапчук, поднимая глаза от стола.

Уж что он имел в виду, и что услыхала в нем мнительная дамочка, но она немедленно взбеленилась:

– Почему вы разговариваете со мной в таком тоне?

– Обычно разговариваю, – хмыкнул сержант и хотел что-то прибавить, но на шум выглянул капитан Сорокин, попросил всех в кабинет.

Тихонова, фыркнув, прошествовала по приглашению, Золотницкий последовал тоже.

Остапчук подмигнул, вполголоса произнес:

– А военврач-то очкарик.

– Ну да.

– А марку машины по темени разглядел.

– Когда надо, то что хочешь разглядишь, – со знанием дела поддакнул Маслов.

Сержант опомнился, что несовершеннолетний нарушитель спокойствия еще тут.

– Ты что тут еще заседаешь? Вали домой, и не спекулируй.

– Я не спекулирую, – возразил парнишка. – А если даже и да, то не я один. Вот эта тоже… в шляпке, наверняка спекулянтка.

– Та, что сейчас прошла? – спросил Акимов.

– Она. Давеча Иван Санычу докладывал.

Названный субъект поинтересовался, якобы равнодушно:

– Не с этим ли субъектом она сговаривалась тогда, в рядах?

– Не-а, не с ним, – заверил Витька. – Тот совсем другой был.

– Какой же?

– Ну не знаю. Чернявый, нос большой, и вроде бы хромал…

Остапчук, помогая вспомнить, попытался включить Витькину торгашескую наблюдательность:

– Одет, может, как-то по-особенному? Шляпа, пиджак, плащ…

Витька обрадовался:

– Точно, Иван Саныч, плащ! Заграничный наверняка, с золотым отливом, кругом ремешки, погоны.

Потом Витька, вежливо попрощавшись, пошел к выходу. Акимов, потянувшись, вдруг спросил:

– Ваня, а портфель из «Победы» куда положил?

Остапчук, в свою очередь оглядев помещение, удивился:

– Да тут лежал. Делся куда-то, а что, нужен?

– Чудеса, да и только.

Узнав от Пельменя, что тихоновская машина нашлась и отмокает у здания милиции, – об операции по ее вылавливанию был рассказан целый анекдот, – Колька, самовольно бросив работу, поспешил к отделению.

Автомобиль стоял там, где указал Андрюха. Было большое желание немедленно броситься к нему, изучить да рассмотреть, но останавливало то, что окна кабинетов выходили прямо на нее. Что, если хозяева в отделении, и увидят, как он крутится у их драгоценности?

Но осмотреть надо было. За несколько дней подозрения переросли в твердую уверенность: Колька уже готов был голову дать на отсечение, что отца сбила курица Мурочка, а дело теперь собираются замять, поскольку муж у нее – шишка на ровном месте.

«Если так, то все. Конец», – клялся он про себя, совершенно не думая о том, что «так» и что «все».

Он не думал о том, что будет делать, убедившись, что они мерзавцы. Это же не чужие, посторонние люди – Сорокин, надежный Николай Николаевич, почти второй отец, и Акимов, Палыч, без пяти минут родственник. Сам того не замечая, Колька уже начал подбирать им оправдания, как будто они в них уже нуждались: «Может, не виноваты, приказали, надавили, пригрозили. У Тихонова связи, в Летчике-испытателе простых нет. И все равно – как можно? Это же предательство».

Колькина измученная душа как бы раздвоилась: одна часть бушевала, требовала жертв, полыхала, как лесной пожар, а вторая была уже черным-черна, точно выжженная. Постепенно пропало желание оправдывать, напротив, одна за другой вспыхивали мысли о том, что надо что-то делать, бежать, писать – кому там? Прокурору, министру?

Колька не шибко в этом разбирался, поскольку незачем было – ведь под рукой всегда капитан Сорокин, который все знает и точно подскажет, куда и что писать. Его стараниями батя был оправдан, сняты с него были ложные обвинения, по сути, Николай Николаевич возродил к нормальной жизни Пожарского-старшего, и он, и все семейство обязано ему, ну, в целом, всем.

И Колька всем обязан. Если бы не характеристики, суровые, проникновенные, от души составленные Сорокиным, ни его «пара звоночков» да «разговорчики» с нужными людьми, то не светили бы Кольке ни училище, ни нынешнее его положение помощника мастера.

А Акимов? Ему, местами глупому, местами мудрому, Колька обязан освобождением от воровского клейма. И Анчутка, и Пельмень обязаны – тем, что не сбились с пути окончательно, что сухими из воды вышли не из одного скверного дела. Если не отцом родным, то старшим братом он им был. Пусть неоднократно Палыч выводил из себя, поступал так, что скулы сводило от злости и ненависти к нему, но в итоге всегда выяснялось, что не просто так он поступал и был прав.

И что же, это будут теперь враги, на них доносить?

Черная, выжженная пустыня в душе отзывалась безнадежным эхом: «Зачем тебе это все? Скажи спасибо, что отец живой, и как бы что хуже не сделалось. Не ссорься с властью, это боком выходит». Дикая раздвоенность в уме отзывалась судорогами в ногах. Требовались немедленные, неотложные действия, какие-то поступки – ну хотя бы подойти твердым шагом к этой дурацкой «Победе», осмотреть ее.

Ведь удар был силен. Колька был в этом уверен, несмотря на то, что в самый его момент он все-таки невольно зажмурился. Если так, то на поверхности должны остаться какие-то следы, трещины, сколы, вмятины, что еще там может быть?

Колька подбирался к машине кругами, как охотник, с подветренной стороны, убедившись, что вокруг никого, что в окнах отделения не маячат знакомые физиономии. Сделал вид, что покуривает, глядя в сторону, а сам смотрел, смотрел.

Так и есть. На радиаторе испорчен хром, и вот на капоте вмятина, облупилась эмалевая краска, и уже порыжела от воды свежая царапина.

В памяти всплыло, как подпрыгнул зад уезжающей машины, налетевшей на бордюр. Колька глянул: так и есть, диск передний очевидно поврежден. Парень, спохватившись, что подошел слишком близко, немедленно отдалился на десяток-другой шагов, обернулся и щурясь теперь смотрел на машину, как смотрят из окопа на вражеский «тигр». Хотя не была она так же страшна, мокрая, со сдутыми колесами, пусть и скалилась высокомерно попорченная решетка.

«Она, – понял Колька, – уверен, что она».

За плечом знакомый мужской голос произнес:

– Позвольте пройти.

Колька, погруженный в мысли, от неожиданности вздрогнул. Военврач с тихоновской дачи, узнав его, без тени высокомерия протянул руку:

– А, это вы. Николай, верно? Добрый день. Как здоровье папы?

Колька, как воспитанный человек, ответил на приветствие, напомнив себе, что этот человек ни при чем, что он старался помочь там, на даче. А то, что он вместо «Победы» «эмку» увидел, – то вот, глазами слаб, в пенсне. И о здоровье спрашивает потому, что врач.

Парень заученно сообщил:

– Состояние тяжелое, к нему не пускают, потеря речи и памяти.

– Держитесь, – врач похлопал парня по плечу.

– Владимир Алексеевич, нам пора.

Вот она, эта змея. Маячила в сторонке, молчала. Это ж для нее небось нож острый. Она-то как раз не поздоровалась, ни слова Кольке не сказала, вцепилась в Золотницкого и повела к отделению. Стройная, красивая, в ярком цветастом платье, в какой-то нашлепке на голове – да, и снова с низким вырезом.

«Дрянь подлая. Убийца».

Навыков чистого, правильного размышления Колька не имел, выводы делал так, как ему казалось правильным. Признав машину, он счел доказанным и другие свои домыслы: за рулем точно была женщина и это непременно была Тихонова. Все, что не вписывалось в его версию, он прогонял от себя. Что ж, по этому пути нередко идут не только сопляки с окраин, но и более или менее опытные оперативники.

Колька, умостившись чуть поодаль, чтобы его не было видно, а ему самому открывался сносный обзор, наблюдал, как подъехал грузовик. Шофер с Золотницким, в четыре руки, довольно быстро сняли и сложили в кузов шины, пристроив «Победу» на составленные стопкой кирпичи. После этого оба влезли в кабину, грузовик отъехал.

«Латать повезли. Чтобы оставшиеся диски не попортить, когда потащат всю машину».

Из отделения выпорхнула Мурочка, чуть не с кудахтаньем стала крутиться вокруг машины, пытаясь усесться в салон и комично взвизгивала, когда сырая кожа холодила через ситец ее седалище. Колька, ощущая, что его сейчас стошнит от ненависти, хотел отвернуться, но тут увидел то, от чего захватило дух и в глазах потемнело.

Из отделения вышел Сорокин, в руках держал черный портфель с блестящей пряжкой – и протянул его Тихоновой, что-то втолковывая. Та, похлопав ресницами, улыбнулась во всю свою хищную красную пасть, прощебетала что-то в знак благодарности, горячо потрясла капитанскую руку, а тот тоже щерился, хоть и кисловато.

«Вот он, портфель. Вот он. И бумаги наверняка в нем, те самые, которые разлетелись…»

И снова Колька по каким-то причинам был абсолютно уверен, что перед ним отцовский портфель, даже не допуская мысли о том, что это может быть совершенно другой. Внутри все клокотало и просто требовало выхода, иначе крышу сорвет, но парень ждал. Что-что, а это он умел.

Вернулся грузовик, выпрыгнули из него шофер и Золотницкий, вытащили чиненые, уже накачанные, блестящие, как новенькие, колеса, и по очереди приладили их на места. После чего прицепили «Победу» к грузовику, Мурочка важно уселась на шоферское сиденье, и машину потащили куда-то, наверное, на ремонт.

Когда их мокрый след простыл, Колька покинул свое убежище и зашагал в отделение. Проследовал по коридору, без стука, твердой рукой толкнул дверь в кабинет начальника отделения. Сорокин поднял голову, глянул удивленно:

– Это что за новости?

Колька, белый, как простыня, с гуляющими желваками, выпалил:

– Товарищ капитан, требую вернуть портфель, принадлежащий моему отцу.

Сорокин прищурил глаз, глядел недобро:

– Откуда же я, по вашему мнению, должен его взять, товарищ Пожарский Николай Игоревич?

– У гражданки Тихоновой, которой вы его только что отдали.

Сорокин, откинувшись на спинку стула, постучал пальцами по столу, потом потер лоб, потянул канитель:

– Этот предмет был обнаружен в найденном автомобиле, принадлежащем Тихоновым, таким образом, является их собственностью. Если у вас, товарищ Пожарский, еще имеются вопросы…

Колька выкрикнул, сатанея:

– Имеются у меня вопросы!

В глазах красная пелена, в горле огонь, как у дракона, и уже было плевать на то, кто перед ним. Он почти кричал.

– Эта …, – употребил самое мерзкое слово, – и лахудра пьяная, моего отца угробила, а я что, заткнись и оботрись, коль не герой-летчик? Мой отец не меньший летчик! А вы, вы, знаете, кто вы?

Колька продолжал выкрикивать обвинения и громкие слова, и капитан их слушал, молча, ладонью прикрывая лицо, как от горячих брызг. И наконец, отняв руку, приказал:

– Отставить истерику.

Простенькое заклинание, произнесенное в надлежащее время, возымело действие. Колька замолчал. Сорокин же снова заговорил – чужим, нудным, донельзя официальным тоном, уставив глаз в сторону:

– Товарищ Пожарский, соблаговолите соблюдать общественный порядок и не забывайтесь.

– Я не…

– Молчать. И слушать.

Колька повиновался и в этот раз. Как будто ушатом ледяной воды погасили пожар, и снова на душе было черным-черно и безразлично.

– Все необходимые оперативные мероприятия по факту наезда на пешехода, Пожарского Игоря Пантелеевича, проводятся согласно утвержденному плану расследования. С учетом вины самого пострадавшего…

Ан нет, не потухло негодование. Колька ушам не поверил, и вновь заговорил негромко, бешено:

– Это в чем же он виноват, к примеру? Улицу в неположенном месте перешел, или сам под машину кинулся?

– Согласно предварительному заключению, он находился в состоянии опьянения. Не проявил должного внимания при пересечении проезжей части.

То ли закончился запас злобы и удивления на сегодня, то ли просто до такой степени это было подлое заявление, что и всерьез его нельзя было воспринимать, только Колька, не повышая голоса и весьма вежливо, отозвался:

– А вот тут вы брехать изволите, товарищ капитан. Если кто и был там пьян, то это ваша Тихонова. Несло от нее, как из помойной ямы. Я сам был рядом, вы с отцом сидели близко – и утверждаете, что он был пьян. Врете, товарищ капитан.

Сорокин хлопнул ладонью по столу:

– Довольно. Попрошу посторонних очистить помещение.

– Посторонних. Посторонних… Когда вам надо, так для вас я и друг, и тезка, а теперь вот посторонний. Что ж, и очищу, чего не очистить. Только как бы вам самим потом кисло не стало.

Круто развернувшись, он отправился к двери, надеясь все-таки, что Сорокин что-то скажет, остановит, объяснит. Ведь так всегда было, а сейчас случилось по-другому. Гробовая тишина сопроводила Колькин выход в коридор. Захлопнулась дверь.

Капитан прикидывал: «Вот сейчас он пройдет мимо кабинета мужиков… выцепит Акимова. И обиженных станет двое. Теперь они уже наверняка сговорились пойти покурить. Вот, точно, – было слышно, как по коридору спешат две пары ног, как открывается и закрывается входная дверь, – ну вот и правдоискатели и вскрыватели заговоров».

Он осторожно, точно под обстрелом, по стеночке, приблизился, глянул в окно. Так и есть: двое дураков – один великовозрастный, другой сопляк, – с самым многозначительным видом доставая папиросы, отправились куда-то под сень дерев. Не иначе как для того, чтобы в полной конспирации обсудить и оплакать выявленные ими огрехи следствия и факты вредительства.

Сорокин вздохнул: «Видать, так и помру я, не дождавшись, чтобы сперва научились думать да носы подтирать, а уж потом обличать и поучать…»

Старый капитан был прав лишь частично: кипел и орал, хотя и шепотом, только Колька, Акимов же молчал и слушал. Не потому, что был не согласен или его не интересовали сообщаемые парнем вещи – целиком был согласен, и очень интересовали. В свете всего, что было узнано, Акимов уверился в том, что не было никакого угона. И Тихонов… да, скорее всего, он попытался таким образом поправить свое пошатнувшееся финансовое положение. Сергей уже даже полностью убедил себя в том, что не очень-то полковник обрадовался, увидев найденную собственность.

Колька же, скрежеща зубами, излагал свои обиды:

– Нет, вы слышали, Сергей Палыч? Пьян батя был!

– Да, слышал эту байку.

Парень горячился:

– Так клевета же! Враки! Вы же сами знаете, он в глубочайшей завязке, не до того ему. Работы по горло, к тому же здоровье. Все до копейки матери отдает, не на что ему…

«Вот-вот, – размышлял Акимов, – Пожарскому, начальнику лаборатории, напиваться не на что, а вот Тихонову, скатившемуся на ставку рабочего, – есть на что, да еще и всерьез, до похмелья. И в Летчике-испытателе, выходит, работает всеобщий парадокс: как не пить, коли ни копейки нет? Любопытный фактик и черточка к характеру, в особенности если в одиночку упивается, – значит, совсем худы дела и совесть нечиста».

Он вспомнил свежего, как майская роза, Золотницкого, выбритого, благоухающего не перегаром, а отменным одеколоном, с такими ясными, хорошими глазами. Этот до похмелья может напоить, сам надираться не станет.

Колька продолжал излагать обиды:

– А портфель-то, портфель! Вот не надо смеяться.

– И в мыслях не было, – заверил Акимов, вполне серьезно. – Я его видел, потом сам потерял из виду.

– Правда, что ли, он в «Победе» был?

– Был, правда.

– А что там было, в портфеле?

– Ничего не было, пустой.

– И чей он, тихоновский?

– Нет, Тихонов сказал, что в глаза его не видел.

– Как это – «нет»?! Почему ж тогда его этой дуре отдали?

Пришла пора Акимову дивиться:

– Кто отдал?

– Так Сорокин и отдал! Я собственными глазами видел: принес и чуть не с поклоном ей отдал! А вы понимаете, что там могли быть документы по работе – схемы, чертежи. Что у вас творится-то?

Тут Акимов понял, что пора призвать к порядку:

– Ты меру знай. Развоевался. Ты-то сам имеешь хоть какие подтверждения, что это отцовский?.. Нет.

– Он у него в руках был! Что он, вор, с чужими сумками гулять?

– Так кроме тебя, никто этого не видел. И потом, как батя в себя придет, то пусть сам и заявит.

– А придет ли в себя? И когда? Сами знаете, что с ним! Сколько он будет вспоминать, как его зовут, да учиться заново говорить.

Акимов, готовый подписаться под каждым словом, не мог все-таки вслух этого признать.

– Решение о судьбе вещдока принимает лицо, ведущее дело.

– Кто ведет дело?

– Да, собственно, не знаю.

– То есть не вы?

– Не я. Я «Победу» ищу, нашел то есть.

– Пельмень ее нашел, не вы, – съязвил Колька, но тотчас прикусил язык, сообразив, что вот-вот и перейдет рамочки, и лишится последнего источника информации, и, что кривить душой, друга в милиции тоже лишится. – Я пошутил.

– Вижу, – сдержанно заверил Палыч, но было видно, что слова его задели, – понимаю. Оно, конечно, чужие труды оценивать проще, чем свою работу делать как следует… Между прочим, ты-то почему не на работе?

– Отгул у меня, – солгал Колька.

Акимов, отшвырнув окурок, вздохнул:

– Отгул, значит, ну-ну. Хорошо быть молодым специалистом – прогуливай, портачь – все одно не уволят. Старшие товарищи прикроют. А если нет, то тоже ничего страшного – проработают на месткоме раз, ну два, ну замполит пожурит, ну директор вызовет – ничего, можно послушать и покивать.

– Это вы к чему?

– К тому, что занялся бы ты, Николай, своим делом.

Колька, краснея, переспросил, указав рукой на отделение, на «Победу», установленную на кирпичи:

– А это вот что, не мое дело? Точно ли?

– Точно, – заверил Акимов, но все-таки смягчился и пояснил свою мысль, стараясь говорить спокойно, по-доброму. – Розыск – это не игрушки. Можно и нужно строить различные версии, предположения, но только тогда, когда есть для этого основания. Железные, понимаешь? Факты и доказательства. Нельзя фантазировать, исходя из надуманных и тем более удобных предположений только потому, что тебе что-то кажется бесспорным…

– Это вы с кем сейчас разговаривали? – помолчав, спросил Колька. – Сам с собой? Понял я, понял. Не суйся не в свое дело, рылом не вышел. Что ж, бывайте и вы.

И второй раз, круто развернувшись, он пошел прочь, кусая губы от злости и жгучей, жуткой обиды. Отойдя на некоторое расстояние, Колька выпрямился, сплюнул, сунул руки в карманы. Сергей хотел было его окликнуть, но не стал: «Вот, пришел в себя, и вот уже планы строит, стратегии. Готова головная боль, выпустили слона в посудную лавку».

…Сорокин же, поглядывая на часы, хмурился: что-то запаздывает Акимов, уже должен был быть. И, когда наконец прошагали по коридору знакомые сапоги, в дверь стукнули, то как-то полегчало.

– Разрешите, товарищ капитан?

– Прошу, – изображая сверхзанятость, Сорокин не поднял глаз, просто указал: садись, мол, а сам продолжал изучать, хмуря брови, первую попавшуюся на столе бумагу.

Акимов, заметно волнуясь, заговорил:

– Я вот к чему, Николай Николаевич. Автомобиль Тихоновский был застрахован от угона.

– И есть полис?

– Есть.

– Разумно. Предусмотрительно.

– Да. В день угона, как выяснилось, Тихонова без мужа о чем-то столковывалась с незнакомым человеком, потом спрашивала у известной спекулянтки, не может ли она найти покупателя на машину. И вы это знаете.

Теперь самое время с утомленным видом поднять глаз, что Сорокин и сделал:

– Какую машину?

– Что значит…

– Марка? Цвет?

– Не могу знать.

– Так и что ты мне, каждую городскую сплетню будешь пересказывать? Воображение сыщику нужно, но только как вспомогательный, не основной инструмент. Факты мне, факты, – капитан постучал карандашом по столу.

– Факты таковы: имеется полис, из которого следует, что «Победа» застрахована от угона, а финансовое положение Тихонова сильно ухудшилось.

– Ты снова о том, что Тихоновы сами у себя машину угнали? Так, допустим. Ключи были у мужа…

– Ключей было два комплекта, – доложил Акимов и тотчас скороговоркой поправился: – Это не в тот же день выяснилось, лишь когда Тихонов пришел за машиной.

– Точнее сказать, сразу ты не выяснил. Далее.

– Машина, сходная по описанию с пропажей, совершила наезд на Пожарского, при этом за рулем была женщина, одетая так же, как Тихонова в тот день. И Тихонов, и Золотницкий дают явно ложные показания, вводя в заблуждение относительно характеристик машины…

– Осади, – приказал Сорокин, – я прошу факты, причем именно по угону, а не наезду и прочим заговорам.

– Полис, финансовая заинтересованность.

– Так, допустим, полис и напряженка с деньгами. Кстати, кто установил напряженку?

– Остапчук, частным порядком, – с болью признал Сергей.

– Великолепно. Иными словами, из доказательств – один-единственный полис?

– А как же…

– Ты имеешь в виду показания Маслова и перекупщицы. Ну так общение с каким-то человеком, пусть и наедине, само по себе ни о чем не говорит, голословное заявление осведомительницы для суда никакое не свидетельство…

– Почему?

– Потому что, во‐первых, как запахнет жареным, она легко отречется от своих слов, во‐вторых, даже пусть не отрекается – умный адвокат немедленно обратит внимание суда на личность свидетельницы, по которой тюрьма плачет. Маслов – мальчишка, тоже так себе очевидец. Парируйте…

Акимов понимал, что все, тупик, но продолжал топорщиться уже из чистого упрямства:

– Если все-таки предположить ложный угон? Если представить, что…

– Представить, поставить и переставить, – прервал капитан. – А еще лучше – немедленно прекратить и отправляться по своим делам. Плана расследования я все еще не вижу. Слушайте, товарищ лейтенант! Вы, по сути, только что оклеветали ни в чем не повинного, заслуженного, и без того судьбой обиженного человека.

– Как же…

– А в чем повинен он? – прищурился Сорокин. – Денег нет – у кого они есть? Машину застраховал? Для этого Госстрах и существует. Где конкретные доказательства вины Тихонова и Тихоновой? Где, я спрашиваю? Нет и нет. Вы тут Львом Шейниным распинаетесь, хитросплетения и психологию разводите, а версии надо на фактах строить, на фактах и…

– Доказательствах, – угрюмо закончил Акимов.

– Вот и прекращайте подгонять реальность под свои капризы! Все доступно?

Акимов встал, щелкнул каблуками:

– Так точно! Разрешите идти?

– Идите. Да поскорее. – И Сорокин вернулся к уразумению какого-то важного и непонятного документа.

Акимов вернулся в пустой кабинет. Саныч, чувствуя, что вот-вот запахнет жареным, уже усвистал по чему-то в очередной раз «определиться». Сергей постоял какое-то время у распахнутого окна, подышал – хорошо там, за окном, солнечно. Вон, мокрый след там, где стояла «Победа», испаряется прямо на глазах – точь-в-точь как его собственная, Акимовская, уверенность в собственном уме и опыте. Выволочка получилась отменная – так скоро получить за возношение над ближним, пусть и над глупым мальчишкой, не удавалось ни разу.

Капитан Сорокин, оставшись один, какое-то время продолжал машинально «изучать» результаты клинического анализа крови пострадавшего И. П. Пожарского (в которых не было и следа этилового спирта), потом, отложив, бесшумно рассмеялся. «Как тебе жить-то: не скучно, Николаич? Ох, пора бы уже, пора на покой. Рыбу ловить. Только вот на кого весь этот детский сад оставить?»

Зол был Колька Пожарский, разобижен. И все-таки не мог не признать, будучи честным малым, что к собственной работе он в самом деле относится прохладно. Успокоился на том, что все должны идти ему навстречу, а ведь совершенно напрасно не ходит на работу.

Сто раз прав Палыч – хотя гад он, предатель! – обратив внимание на то, что порядочный трудовой класс себя так не ведет. Тем более пользуясь тем, что уволить его почти что невозможно, а старшие товарищи прикрывают.

Колька как само собой разумеющееся принял то, что мастер, Белов Иван Осипович, подрисовывает ему в табеле явки. По сути – вынуждает врать этого интеллигента. И ведь он, бедняга, ненамного старше его, пришел сразу после педучилища. Да еще откуда-то из центра, скромный, краснеющий от любого перченого слова – даже случайно вырывающегося.

В отличие от своего помощника, очень ответственный товарищ. Прихворнув как-то до состояния плюс сорока, Белов таскался на занятия, вызывая возмущение даже у педсостава.

В то время, когда все нормальные парни ходят по танцулькам или свиданиям, мастер Белов ведет кружок занимательной математики, с таким жаром посвящая в ее тайны, что даже Колька как-то заслушался, опоздал и получил от Оли чувствительный нагоняй.

А еще Белов, деликатнейший человек, искренне сочувствуя бедному сыну, подавленному бедой, случившейся с отцом, без всякой просьбы ставит ему присутствие при полном отсутствии. Да еще и к концу учебного года, в горячую пору, когда все эти отстающие с «хвостами», ноют «исправить троечку», «натянуть» да «подтянуть». Ощущение собственной неправоты Кольку завело еще больше, так что в ремесленное училище он вошел барином, чуть не посвистывая, нос кверху.

И надо же, какая неприятность – первым ему попался директор Казанцев Семен Ильич. И как раз выходил из кабинета, в котором занятие – по бумагам, – вели товарищи Белов и Пожарский. Нет, Колька не испугался, но хвост поджал.

Семен Ильич, уронив очки на кончик носа, смерил его взглядом, – точь-в-точь как голодный кабан – упавший с неба желудь, – потом вернулся обратно в помещение, вышел уже с какой-то спецовкой. Пригласил:

– Пойдемте-ка, дорогой товарищ Пожарский, ко мне в номера.

Так он именовал свой кабинет, он же – жилплощадь, поскольку директор училища квартировал без отрыва от производства, тут же, в здании общежития для простых учащихся.

Колька, войдя в знакомый кабинет, отметил: вот который год Ильич трудится в ремесленном училище, а комнатушка его, громко именуемая кабинетом, по-прежнему пуста, казарма казармой. Одно лишь сокровище тут – старорежимный письменный стол, он же верстак, лично доработанный старым токарем до состояния, что за ним можно и писать, и руками работать. Кроме стола нет ничего интересного: кровать с панцирной сеткой, тумбочка такая же, как у воспитанников, и гвозди-вешалки для одежды, задернутые кисейкой от пыли. Была еще пара табуретов, совершенно одинаковых – один для директора, второй для посетителя.

– Присаживайся.

Колька, поблагодарив, сел, Ильич устроился напротив.

– Что с отцом? Новости есть?

– А что они нового скажут? Состояние тяжелое, посещения запрещены. Талдычат одно и то же.

– Говорят то, что должны, скажи спасибо и за это.

– Спасибо.

– Пожарский, ты хороший паренек, но ядовитость твоя не по делу, – заметил директор. – Я тебя вот по какому вопросу позвал, – директор извлек из ящика стола конверт, протянул Кольке: – На вот.

– Что это? – открыв конверт, Колька залился жгучей краской:

– Да что вы, Семен Ильич! Не возьму, что я, нищий, что ли!

– Тебя никакой черт в виду не имеет, – успокоил Ильич, – и тем более не спрашивает, возьмешь ты или нет. Это общественность семейству твоему собрала, а не тебе. Ты заработаешь, с руками, ногами, ставку получаешь…

– Невесть за что, хотите сказать? – угрюмо подхватил Колька, красный, как вареный рак.

Директор то ли сделал вид, что не услышал, то ли пропустил мимо ушей, и подвинул Кольке лист бумаги и прибор:

– И еще – напиши сейчас заявление на денежную помощь, на этом основании распоряжусь выдать. Резерв есть.

У парня вырвалось:

– Стыдно.

– Стыдно нос задирать и отказываться от денег. Не тебе они, семейству. Давай, пиши, да поразборчивее и без ошибок.

Колька писал под диктовку, с трудом, брызгая чернилами. Старенькое перо, да и руки трясутся – и от стыда, и от раскаяния, и от огромной благодарности, все вместе. Проверив плоды его трудов, директор остался доволен:

– Так, с этим делом мы закончили. Теперь вот что. Наведайся к нему на службу…

– Кто ж меня пустит?

– Это уж я не знаю, кто, а ты загляни в кадры, в бухгалтерию, в местком. Ты ж был там, разберешься. Там женщины сидят, вот и поплачься, надави на жалость – и выясни, может ли мать получить батины деньги. Все-таки когда он на ноги встанет – неведомо, а семейству чем-то жить надо. В общем, сообразишь. Чернила-то не отодвигай далеко. – На стол лег второй листок. – Вот тебе еще бумажка, напиши заявление на завтра, на отпуск за свой счет.

– Зачем? – спросил Колька, сбитый с толку.

– Затем что прямо завтра и отправишься, – невозмутимо предписал Семен Ильич. – Так, цыц.

Заклинание у директора короче, нежели у капитана милиции, но сработало так же.

– Поедешь завтра и решишь вопрос.

– Понял я. А если вдруг не получится, или будет не с кем решать?

– Тогда еще раз, послезавтра придешь ко мне, напишешь такое же заявление.

– Долго ли?

– Каждый день. Будешь приходить и чистописанием заниматься, пока не добьешься.

Колька, оценив угрозу, кивнул, внутренне обливаясь холодным потом: «Только этого не хватало». Пришлось еще поскрипеть пером, чтобы написать еще одно заявление.

– Вот и хорошо. – Директор забрал оба листка, отодвинул чернильницу. – Теперь иди уж, доработай хотя бы этот день. Белову одному тяжко.

И уже когда Колька дошел до двери, Семен Ильич спохватился:

– Совсем забыл, голова садовая. – И протянул ту самую спецовку, невесть чью. – Твоя.

– Не моя.

Старик заверил:

– Твоя, твоя. Вот уж который день как ни наведаюсь, конверт-то отдать, Белов врет, что ты только-только был и вышел, спецовочка висит. Вот, дождалась тебя.

Колька вышел. Пачка денег, совершенно не заслуженных, прожигала карман. Стыдно понимать, что люди от себя, от собственных семейств отрывали крохи с тем, чтобы отдать ему. Они ведь не с небес взялись, эти деньги. Пока он, Колька, шатался по округе, психовал, скандалил, поучал, люди работали. И вот, заслужив рублики эти, трешницы и пятерки, скинулись и преподнесли на блюдечке ему.

Вот спроси его, на что были потрачены эти драгоценные дни, с того злосчастного пятничного вечера? Положим, съездил с мамой в Склиф – это не подвиг. На что иное время убито? На то, чтобы заварить кашу из бессилия, злости и стыда. Прогулять работу.

«Ты, Пожарский, просто прогульщик. Тот самый, с красной рожей и бегающими глазками, как в “Крокодиле” рисуют».

Прогулял. Просто взял и не пошел. По каким-то неведомым причинам решил, что другие должны, а он нет. Вот пока Белов рисовал ему присутствие, он ведь или просто лежал, рассматривая ковер на стене, слушая, как несправедливый и злой мир за окном продолжает жить без всякого его участия, или метался без цели, мешая другим, обвиняя третьих. В голове вдруг сложились четкие, как на плакате, буквы: «А ты, Пожарский, трус. И дезертир».

Все делаешь, чтобы соскочить с ответственности, увильнуть от дел, которые должен выполнять, а прикрываешься трагедией и других жизни учишь.

Вот врачи батю спасают. Мама, бледная, измученная от переживаний и бессонницы, ходит на работу, ухаживает за больными, чужими мужьями, сыновьями – точь-в-точь как неведомая сестра или нянька в белой палате, пахнущей карболкой, ухаживает за ее Игорем. Какие-то неизвестные технички надраивают полы там, чтобы легче дышалось. Семен Ильич вот вручил этот конверт, а ты, Колька Пожарский, в это время изображаешь печоринские метания, хотя по сути ты трус и бездельник.

«Все, хорош, – приказал он сам себе, – завтра просто поеду к бате на службу, объясню, поною, если потребуется, ничего, корона не свалится! Если что и положено – добьюсь, нет – сам заработаю».

Он вновь, как после разговора с Акимовым, распрямился, задрал нос – только сейчас было от чего загордиться (не так-то просто признать собственную подлость и решиться исправиться).

Но стоило войти в кабинет производственного обучения – и времени на то, чтобы погордиться, не стало. Два десятка оболтусов, и почти каждый делает все, чтобы до конца курса лишиться какой-нибудь части тела. И с порядком ох как непросто.

Ведь все же для них сделали, чтобы удобно было. Раньше, когда директор прежний был, не токарь, все не по уму было. Даже детали на полу лежали, каждый раз изволь нагнуться, поднять, обработать – уйма времени уходила. Теперь все под руками, на специальных тумбочках. Так нет, обязательно надо на полу все раскидать. Или, вот, готовые уже детали и неготовые – сразу надо учеников приучать, чтобы все не в навалку было, ведь на то, чтобы разобрать, где какие детали лежат, много драгоценных минут уходит. Вот станок идет самоходом, а этот пацан стоит, жует что-то. Колька, подойдя, отобрал у него кусок, сунул взамен чертеж:

– Знакомься пока, а булка до обеда подождет.

Он переставил за станками еще нескольких человек. Белов, у которого появилось время следить за всеми разом, удивился, но виду не подал – воспитанный, ни за что не допустит, чтобы уронить авторитет педсостава.

Белов не виноват, нет у него времени смотреть за тем, кто как стоит, как готовит материал, как выкладывает инструменты. Разве что за беспорядок попеняет. Но ведь из этой мелочовки проценты и план составляются. Правду поведал Ильич: непросто Белову было одному, а ведь ни слова не сказал, не сдал, не нажаловался. «Нет, все-таки хороших людей вокруг еще очень и очень много», – решил Колька, бодро направляя на путь истинный очередного неумеху. Оказывается, когда настоящим и своим делом занимаешься, жизнь куда веселее и местами в чем-то проще.

…Вечером у подъезда ждало еще одно открытие, даже два: на лавке сидели, помахивая ногами, точь-в-точь как рыночные бабки, Витька Маслов и Санька Приходько, с корзинкой, прикрытой чистой тряпочкой. Физиономии у них были недовольные.

Желчный Санька, только увидев приятеля, немедленно принялся придираться:

– Ты где ходишь? Сколько ждать-то!

– И тебе не хворать, – от всего сердца пожелал Колька, пожимая им клешни. – Как сами-то?

– Вполне терпимо, – успокоил Маслов. – Принесли вот для бати. Очень полезные.

Привычным, спекулянтским то есть, движением откинул тряпицу, открыв содержимое корзинки. Колька, глянув, спросил, что это.

– Гранаты, темнота, – важно просветил Приходько. Витька толкнул его в бок:

– Не выпендривайся, давно ль сам узнал? – и продолжил, обращаясь к Николаю: – Гранаты. Бери, хорошие, спелые, из самого Азербайджана. Дяде Игорю передашь, очень полезно для укрепления здоровья.

Колька растрогался было, потом, правда, строго уточнил, не хапанные ли.

– Ни боже ж мой, – поклялся Витька, – век свободы не видать и честное пионерское. Бери, не сомневайся.

Колька, разумеется, не разрыдался, не баба, хотя в носу пощипало. Что за день такой сегодня? Одни как ледяной водой окатывают, от вторых тепло, как от солнца, бодрит! Эва, даже скобарь Витька от сердца дефицит оторвал.

– Ну вот и хорошо, – заметил Санька, – а от меня вот, яблочко. И нечего смотреть! Не краденое.

– Я ничего.

– И привет передавай.

– Хорошо, передам.

– Чего, я видел, нашли машину-то, что… наехала? Витька говорил, у отделения стояла.

– Не-а, это не та.

Санька удивился:

– Чего ж не та? Вроде бы и та. Пусть не серебристая, в темноте под дождем могло и блестеть. «Победа», и номер восемь-семь.

– И покарябанная, я видел, – вставил Витька.

Колька дружелюбно нахлобучил ему картуз на нос:

– Видел он, автомеханик. Это не та машина, а летчика-испытателя Тихонова, угол Пилотной и Нестерова, дом три.

– А повреждения откуда?

– Ну, жена влетела куда-нибудь, вот и попортила.

Тут Санька, спохватившись, вспомнил, что ему пора, и Витька тоже засобирался. Оба приятеля ускакали. Колька, присев на лавочку, закурил, еще раз, отодвинув тряпочку, полюбовался на бордовые, сияющие бока чудо-плодов. Интересно! Никогда не пробовал гранаты, а рот сам собой слюной наполнился. Так уж хотелось хотя бы один разрезать, посмотреть, в самом ли деле они такие сочные, кроваво-красные, как на картинах рисуют. Но сдержался, стало стыдно, точно собрался скрысятничать.

С утра Колька сделал Наташке завтрак, поскольку мама еще не вернулась со смены, и в школу выставил. Сам же, поприличнее одевшись, причесался как следует, а не как обычно, собрал в вещмешок Витькины гранаты, чай, сахар, и отправился в центр.

Пейзаж за окном настраивал на философию, да еще и в голову лезли мысли о вчерашних событиях, которые за ночь совершенно потеряли свою остроту. Колька не то что успокоился, но пришел к выводу, что надо все решать постепенно, по задачам. Сейчас какая задача – наведаться в больницу, ну как к бате пустят? Если так и получится, то по сравнению с этим все глупые, злые, нехорошие слова, прозвучавшие вчера, совершенно ничего значить не будут.

«Иной раз бывает: считаешь, что все неправильно, неверно, а это потому, что всего не знаешь. Как это Палыч заметил: сначала факты, а потом уже выводы и прочие подозрения. Дурак дураком, а бывают просветления!»

Погрузившись в размышления, Колька задремал, а когда проснулся, то выяснилось, что пора на выход. В центре было многолюдно, оживленно, сколько людей – уйма, так и снуют туда-сюда. А уж машин-то! Огромное количество. Колька вдруг представил на минуту, что вскорости такая же история случится на родной окраине, то есть по новой дороге, будь она трижды проклята, станут кататься не одинокие такси, скорые или служебные машины знатных дачников, а вот такие колонны и вереницы. Стало не по себе. Даже дышать расхотелось, чтобы не хапнуть ядреного воздуха, сдобренного выхлопами из сияющих хромовых выхлопных труб. Колька поспешил свернуть в сторону от дороги – пусть не по прямой, зато во дворах поспокойнее и куда менее пыльно. Дворники все чисто вымели, полили тротуары – иди себе да радуйся.

До больницы Колька добрался быстро. Выяснилось, что стены Склифа окончательно перекрасили, сняли леса, красота строгих колонн резала глаз. Все клумбы уже были засажены, все эти белые, красные, ярко-рыжие цветы придавали больничному двору какой-то праздничный, легкомысленный вид.

Надежды увидеть отца не оправдались. Дежурная, ранее невиданная, пожилая, в очках с сильными стеклами, выслушав Кольку и рассмотрев документы, посочувствовала, но никуда не пустила.

– Нет-нет, и не проси, голубчик. Порядок есть порядок. Туда не каждую уборщицу пускают.

– А может, хотя бы передать, – Колька, открыв вещмешок, показал гранаты, – друзья старались, доставали.

Дежурная, приподнявшись, заглянула и ахнула:

– Красота! Нет, сынок, не проси. Не до того ему. Он все еще под круглосуточным наблюдением.

– Жив? Вы мне главное скажите – жив? Точно ли? Сколько времени, а мы одно и то же слышим.

– Говорят – значит, так и есть. Организмы у всех разные. Бывает, и годами не выходят из такого состояния… но-но, – женщина погрозила пальцем, – это я к примеру, не про твоего папу. Он жив и непременно будет здоров.

– Если все так хорошо, чего ж не пускаете нас?

– Вот пойдешь в медицинское училище, потом в институт, потом станешь хирургом – тогда и будешь суждения выносить. А пока – распоряжение главврача: режим и покой. Ведь если каждого желающего пускать к слабому человеку, так он, может, и не окрепнет вовсе.

– Так я не каждый желающий, – втолковывал Колька, – я ж сын.

– Много желающих.

– Прямо очередь!

– Очередь не очередь, а наведываются.

Тут Колька припомнил, что говорила в самый первый раз дежурная: как только привезли отца, к нему наведывались какие-то мужики и якобы жена. Только тут всплыла в памяти и невесть откуда вычитанная, стародавняя история, о том, как водитель, сбивший пешехода, постоянно к нему ходил в больницу, чтобы в суде ему это зачлось за раскаяние. И поинтересовался, с видимым равнодушием:

– Кто бы это мог быть?

– Имени он не называл. Сказал лишь, что товарищ по работе, по поручению трудового коллектива. Но я и его не пустила, – успокоила медсестра.

– Это такой небольшого роста, круглый и вот тут, – Колька провел по голове, – ничего нет?

– Нет, это не он, – возразила женщина и, подумав, продолжила: – Волос у него хватает, чернявые, кудрявые. Вообще из себя видный, смуглый, южанин. Нос у него крупный. Прихрамывает. И вот тут, – она указала на лоб над левой бровью, – шрам у него и сам глаз косит. Не знаком?

Николай уверенно соврал:

– А‐а-а-а, так это, надо думать, товарищ Жаров, из месткома. И у него еще усы такие, и с бородкой?

– Нет, он гладко выбрит.

– Может, и сбрил. Мы давно виделись. Спасибо.

– Не за что. Иди, сынок. Как только изменится что, немедленно оповестим, а пока иди, успокой маму.

Вежливо попрощавшись, Колька вышел на улицу.

Что ж, с этим делом не выгорело, но бодрости он покамест не утратил. К тому же тлела надежда на то, чтобы увидеть отца. Он посидел на лавочке, послонялся по двору, поглядывая на окна, надеясь вот-вот увидеть знакомое лицо, но чуда не произошло.

Что ж, снова оставалось утешать себя главным: что жив, обязательно будет здоров и хорошо, что такой строгий режим, ему ж спокойнее.

Колька отправился на отцовскую работу, проехал несколько остановок на трамвае. Выйдя на площади Борьбы, дошел до проходной. Тут повезло, дежурил знакомый вахтер. Выслушав Кольку, заверил, что все понял, и позвонил по «вертушке»:

– Светлана Ивановна, тут товарищ Пожарский пожаловал. Нет-нет, Николай Игоревич. Да. Вопросик у него по вашей части. Мы на проходной ждем.

Четверть часа спустя появилась эта Светлана Ивановна, строгая на вид женщина лет сорока, чем-то похожая на Веру Владимировну Акимову-Гладкову. Она принесла пропуск для Кольки и пригласила:

– Пойдемте, Николай Игоревич.

Колька уже как-то бывал в отделе кадров, но с тех пор многое поменялось. Женщину эту он видел впервые, и шли они куда-то в другое место.

Завод был огромный, коридоры его были удивительные и бескрайние, точно катакомбы. Колька пытался было проследить, куда они путь держат, но вскоре махнул рукой. Целый квартал домов объединили тайными тропами, и порой от того, поднимешься ли ты на пять ступенек или на все семь, зависело, придешь ли ты на первый этаж или очутишься на четвертом. Никаких светлых, открытых цехов, как на фабрике Веры – сплошные глухие двери и окна, какие занавешенные, какие замазанные мелом. К тому же в некоторых местах горело лишь аварийное освещение, что тоже ясности не придавало.

Светлана Ивановна перемещалась тут, как рыба в знакомом пруду, и Кольке оставалось лишь поспевать за ней. Неудивительно, что она такая тоненькая, подтянутая, спортивная. Если так каждый день крейсировать, никаких других зарядок не надо.

Коридор сделал резкий поворот, ухнул вниз по лестнице и обратился вновь другим сплошным коридором, с одной стороны которого шли шеренгой стальные двери, через одну – с надписями «Посторонним вход воспрещен!», с другой – окна, забеленные наполовину. И снова спустились по темной лестнице, но на этот раз очутились на улице, во внутреннем дворике, посреди которого росли несколько дубов и стояло отдельное строение, тоже с закрашенными окнами. Внутри этого домика что-то мерно завывало. Страсть как любопытно было, что там, но женщина пригласила к сплошной, казалось, стене, и отворила почти незаметную дверь.

– Нам сюда.

Теперь они пошли вверх по лестнице, а она, узенькая, со сбитыми ступеньками, металась туда-сюда зигзагами. И наконец, пробравшись по небольшому тупиковому коридору, очутились еще перед одной дверью. На этот раз с небольшим окошком, закрытым фанерой.

– Проходи, – пригласила Светлана Ивановна, открывая дверь.

Это было помещение с шестью столами, множеством полок и сейфом под потолок. Четыре стола были заняты. Две тетки, помоложе, крутили ручки диковинных машинок, типа магазинных касс, две постарше так бойко орудовали на счетах, что казалось – идет перестрелка с врагами.

Светлана Ивановна пригласила к столу, который был менее других завален бумагами, и разложены они были в бо́льшем порядке. Колька принялся излагать свое дело, запинаясь и краснея, но Светлана Ивановна поняла правильно все и улыбнулась:

– Чего это вы стесняетесь, Николай Игоревич? Все верно сделали. Видите ли, телефона у вас нет, а на окраину не доехать, потому с вами и не связались. На месткоме поставили вопрос о том, чтобы выписать материальную помощь – завтра вопрос должен решиться положительно.

– Спасибо.

– На здоровье. Только попросите, пожалуйста, приехать за ней вашу маму. – Она быстро написала на листке номер телефона, протянула. – Если она позвонит заранее, то я встречу ее на проходной. Не затягивайте. А пока вот.

И, достав из ящика стола, протянула Кольке еще конверт.

– Что это?

Женщина успокоила:

– Это можно и вам выдать, это с товарищами кое-что собрали.

– Что вы!

– И не думайте. Отказа люди не поймут.

«И они туда же!» – и все-таки Колька, вспомнив наставления директора, загнал подальше свою несвоевременную гордость, лишь для порядка уточнил, не отцовская ли это зарплата.

– Нет, не она. Зарплату вам нельзя выдать. Ведь папа, по счастью, жив, опекунство над ним не установлено, и доверенности тоже нет, чтобы его заработок маме получать. А как подарок от коллектива – можно.

У Кольки вдруг возникло еще одно подозрение, настолько дикое, что и подумать стыдно. Но и эту стыдобу он отмел как несвоевременную. Понизив голос – что было бессмысленно, все равно за грохотом счет и машинок никто бы не услышал, – спросил:

– Светлана Ивановна, а вот в ту пятницу вы папе деньги не выдавали?

– Все правильно, – подтвердила она. Открыла одну толстую книгу, проверила, потом во вторую заглянула: – В понедельник он должен был отбыть в командировку, получил суточные, проездные, компенсацию на найм. На сорок пять дней, так что получилась немалая сумма.

Внутри все ходило ходуном, но Колька, скроив наивную гримасу глупого ребенка, лишь спросил:

– Он должен был уехать?

– Да, на полтора месяца.

– Куда? Ох, прошу прощения.

– Извини, Коля. – Женщина развела руками.

– Это вы простите, я сплоховал. А мы с мамой и не знали.

– Так ведь работа такая, – улыбнулась Светлана Ивановна, по-доброму, мягко. – Бери пока от трудового коллектива и обязательно передай мои слова маме, пусть позвонит. И не стесняйся. Напротив, все верно решил сделать, побеспокоился о семействе. Сам-то работаешь или учишься?

– Я окончил учебу, работаю в ремесленном училище, устраивался…

Хотел было добавить, что собирался сюда, к ним, да не вышло, но вовремя прикусил язык. Что, если эта милая женщина спросит: по какой причине не вышло? Глядишь еще и деньги заберет, и будет совершенно права.

– Тогда, раз мы все решили, давай я тебе пропуск отмечу, – тут женщина спохватилась. – Ах, незадача у нас. Ты самостоятельно отсюда не выберешься, а у меня, как назло, ни минуты времени.

– Да я сам, – начал было Колька, не ощущая уверенности в том, что в самом деле справится, но тут в фанерное окошко постучали особым образом.

Светлана Ивановна, подойдя, открыла его, перекинулась парой слов с пришедшим, потом повернулась к Кольке:

– Вот отлично, как раз тебе провожатый. Погоди одну минутку.

Она взяла через окошко бумаги, отнесла их за полки, там похозяйничала и потом пригласила за собой, за дверь. В коридоре ждал человек, Светлана Ивановна представила:

– Знакомьтесь, Василий Борисович, это Коля Пожарский, сын Игоря Пантелеевича.

Колька пожал протянутую руку, человек представился:

– Инженер Ливанов. Здравствуйте, Николай Игоревич. Выведу вас из наших каменоломен, я как раз на проходную отправляюсь.

На прощание Светлана Ивановна снова напомнила передать номер ее телефона маме. Колька заверил, что все помнит и, поколебавшись, протянул-таки доброй женщине один гранат. Светлана Ивановна машинально взяла его, и, не выдержав соблазна, отломила-таки маленький кусочек кожицы, совсем крохотный, там, где топорщилась его корона-розетка, с наслаждением вдохнула:

– Батюшки, какое чудо. Аромат, как в раю, – и решительно вернула чудо-плод: – Что за выдумки. Сам ешь или сестричке отдай, пусть витаминов набирается. Всего доброго.

Она скрылась за дверью. Инженер пригласил:

– Прошу за мной. – Он развернулся четко, по-военному, но когда шел, то заметно припадал на левую ногу.

Колька последовал за ним. Несмотря на его хромоту, поспевать за Василием Борисовичем было не проще, чем за легкой на ногу Светланой Ивановной. Быстро он ковылял. В обратном порядке замелькали все эти лабиринты, переходы, спуски и подъемы, суровые стальные двери, окна, закрашенные мелом. И, что интересно, никого вокруг, пустота, шаги отдают гулом под высокими потолками, того и гляди совы заухают. Лишь однажды соткался, казалось, из ничего человек – Колька не сразу понял, что он вышел из двери, совершенно незаметной в стене, – поздоровавшись с Ливановым, хотел что-то спросить, но при постороннем говорить передумал, лишь уточнил:

– На неделе зайти к вам?

– Я в командировку отбываю. Сегодня сам загляну к вам, примерно, – инженер вскинул руку, глянул на часы, – через час с четвертью.

– Добро.

Распростились, дальше пошли петлять по коридорам. И наконец дошли до проходной, где вахтер пожелал приятного аппетита. Инженер пояснил:

– Променад у меня, Иван Иванович. Гулять иду вместо обеда, – пояснил Ливанов, – врачи настаивают. Вес начинает расти от старательной работы.

– А нога-то? Палку бы взяли мою. Неудобно вам.

Тот категорически отказался:

– Ни-ни. До упора буду на двух ковылять, а как третья понадобится, так лягу и помру.

– И это тоже верно, – согласился вахтер. – Тогда доброго пути.

Вышли через тяжелые дубовые двери, повернули направо, пошли в сторону площади Борьбы. Улица была полна народу, роились студенты-железнодорожники, ребята и девчата, галдели, горячась, о чем-то спорили, тыча пальцами в толстые тетради и учебники, накатывались волнами и уносились в свои синие дали.

В заводских коридорах было сумрачно, теперь, на свету, Колька сумел разглядеть своего нового знакомого. Имя его тоже припомнил: Ливанов Вася, батя упоминал его в разговоре с мамой, как бы удивляясь, какой хороший, толковый мужик, летчик – а туда же… Куда это «туда» и что вообще случилось, Колька, конечно, не вслушивался, но почему-то был уверен, что плохого человека в домашней беседе не будут так называть.

Он сразу подумал, что это он наведывался в Склифосовский. Медсестра все правильно описала: большой нос, видный мужик, смуглый, чернявый. Одет очень хорошо, опрятно, рубашка белая-белая. Хромает. Вот разве шрама не видно. Но в сыщика долго играть не довелось, Ливанов сам признался:

– Я заглядывал к нему. Вот и вчера заходил в Склиф, по дороге домой. Живу недалеко оттуда, на Первой Мещанке.

– И что, пустили? – спросил Колька, напоминая себе, что посещать товарища по работе в больнице не преступление, напротив, это его аттестует с лучшей стороны.

– Нет. А тебя?

– И меня нет.

– И о состоянии не говорят. Как он?

Колька заученно повторил неоднократно слышанное: тяжелое состояние, потеря памяти, речи и прочее.

– Потеря памяти? – переспросил Ливанов, повернув лицо.

Вот и шрам над левым глазом, кривой, от рваной раны. А вот косит ли он – неясно, глаза коричневые, как крепкий чай, смотрят прямо, остро.

– И речи.

Он вздохнул:

– Плохи дела.

«Чего ж хорошего», – недовольно подумал парень, и тут увидел, что у задумавшегося инженера в самом деле глаз пополз в сторону от носа. Зрелище было удивительное. Тут Ливанов, видимо, уловил его взгляд, опомнился – и глаз встал на место. Колька смутился, но инженеру, видимо, такое отношение к его недугу было не в новинку.

– Ты в какие края теперь? – спросил он.

– Я прогуляться хотел, – пояснил Колька. – Выходной сегодня.

– Если желаешь, пройдемся, поговорим.

Колька согласился. Они отправились вниз по Божедомке, к Театру Советской Армии. Погода ясная, солнышко светит, и кругом, с учетом обеденного времени, тоже гуляли. Сновали женщины, кто в шляпках, кто в платочках, в светлых весенних платьях, детсадовцы куда-то шли цепочкой в сопровождении озабоченной кругленькой воспитательницы, которая держала за лапки двоих карапузов и совершенно очевидно жалела, что больше рук у нее нет. Мужчин в форме уже почти не было, все в гражданском, но, конечно, таких замечательных, как инженер Ливанов, не видать.

Шли молча, точно ожидая, когда кто-то другой начнет разговор. Прошли мимо туберкулезного института, за оградой которого во дворе возвышался странный памятник – сутулый человек, ладони сцеплены на груди, рубаха сползает с плеча. Какой-то знаменитый чахоточный? Василий Борисович очень удачно ответил на незаданный вопрос:

– Достоевский Федор Михайлович. Он тут родился. Этот памятник раньше на Цветном бульваре стоял, потом, когда трамвай пускали, его сюда переместили.

Колька поблагодарил за сведения, заметив, что сколько раз ходил мимо, никогда не присматривался. Потом, пользуясь тем, что вроде бы завязался разговор, спросил:

– Василий Борисович, вы с отцом работаете?

– Официально – его заместитель. Завтра, вот, вместо него должен в командировку отбывать. Дело не терпит промедления, мы и так сроки сорвали. Получаю, так сказать, по шапке.

– Почему ж так?

Ливанов, остановившись, закурил и, как заметил Колька, вроде бы огляделся. Весь народ куда-то делся, вокруг не было никого. Инженер ответил вопросом:

– Ты с какой целью интересуешься?

Колька недолго колебался. По молодости лет никак нельзя было смириться с мыслью о том, что кругом враги да предатели. И Ливанов, которого отец называл Васей, – располагал к себе. А скорее всего, надоело Кольке всех во всем подозревать. И хотелось выговориться, поскольку осточертела такая ерунда: ни одна знакомая зараза не воспринимает всерьез его слова и подозрения. Может, хоть этот, чужой, прислушается?

Он решился:

– Василий Борисович, тут случилось такое дело. Не знаю, что и подумать.

– А ты не думай, а говори. Выясним, что думать.

Колька выложил почти все, что его глодало изнутри. Про столкновение все пересказал, особо упомянув черный портфель и бумаги. Правда, о передаче портфеля Тихоновой умолчал, поскольку теперь уже успокоился и не был уверен, что это к делу относится. И с радостью убедился: его поняли. И не просто поняли, но и всерьез восприняли услышанное – даже глаз у Ливанова опять пополз в сторону.

– Портфель, бумаги. И где же все это теперь?

– Я не знаю!

– Дела плохи, – снова повторил инженер и замолчал.

На малолюдной Божедомке стало много народу – из-за ограды туберкулезного института вылетела стайка девчонок-медичек. Наверное, там, на учебе или работе, они были такие строгие, в белых халатах да шапочках, а теперь все яркие, как цветы в букете, в разноцветных блузках, юбочки, утянутые в талиях, тонких, как ножки у рюмок. Щебеча, они выпорхнули за ограду, некоторые так и стреляли глазками в их сторону. А одна, красивая, с толстой косой вокруг головки, стрельнув глазками, с трусливым кокетством спросила Ливанова, который час.

– Вам уже пора, – ответил тот, заработав в глазах Кольки еще очко в свою пользу.

Сконфуженная бесстыдница с позором испарилась. Инженер же, в самом деле глянув на часы, поторопил:

– Николай, у меня мало времени. Пора.

Колька немедленно взмолился:

– Нет-нет, погодите! Почему дела плохи?

И Ливанов произнес то, о чем не раз думал сам Колька:

– Дело подсудное выходит. Если в этом портфеле были те самые бумаги, которые пропали из лаборатории…

У Кольки сперло дыханье:

– Когда?!

– С утра в понедельник я их не нашел. Теперь мне их везти на доклад в министерство – а что я повезу?

– Что же?

– Только то, что умудрился восстановить сам. И буду получать по шапке. А если вскроется, что это дубликат, то будет большая беда.

– Для кого?

– Для всех. И прежде всего – для Игоря. Понимаешь?

Он глянул на парня испытующе, изучая – точнее, правый глаз смотрел, как следует, а левый вновь косил Кольке за спину. У парня все зачесалось от жгучего желания обернуться, глянуть, что там за спиной. Еле сдержался, побоявшись обидеть Ливанова. Инженер, призвав глаз к порядку, выровнял его.

– Вижу, что волнуешься, – и правильно делаешь. Отец про тебя рассказывал, да и в кадрах слышал. Ты человек опытный, испытанный, хотя всего рассказать не могу, сам понимаешь.

– Понимаю.

– Главное – вот. Мы работали над важным проектом.

– Советский «Шторх», только лучше? – криво усмехнулся парень.

– Вот, правильно говорят: знают двое – знает и свинья, – заметил инженер, – главное, что я тебе ничего не говорил. Итак, план горит, сверху торопят исправить, а не складывается. Есть ошибка, а выловить не получалось. Как раз в ту пятницу мы засиделись допоздна, все перелопатили, до символа, до черточки, расчеты, чертежи – не ладится, и все. А на носу совещание, надо отчитываться, и в чем? Пришла вахта, выгнали нас – у нас режим, строго. Я домой пошел. Уже потом, в понедельник обыскался чертежа – нет как раз того, кривого.

– Но вы выкрутились?

– Это уж мое дело, – заметил Ливанов, – и пока не выкрутился до конца. Еще раз повторяю – если выяснится, что это дубликаты, что Игорь, вопреки инструкциям, на дом его взял, – беда.

– Разве можно так? Не нужно разрешение директора, или что еще там…

Инженер положил руку Кольке на плечо, сжал, произнес веско, отделяя каждое слово:

– Теперь все, что услышал, забудь.

– Хорошенькое дело.

– А это не тебе, не мне, это отцу надо. Если всплывет это дело, то разговор с отцом пойдет другой. И не вы его встретите при выписке, а совершенно другие люди.

– Вы об этом листе кому-то говорили?

Инженер разозлился:

– Ты за кого меня принимаешь? Или думаешь, что я сдам начальника, чтобы подсидеть? Ты вообще соображаешь, что это – начальствовать? Ни денег, ни почета не принесет.

– Я не хотел…

– А я и не обижаюсь. Это вам надо молчать, не мне.

– Это к чему?

– Сам знаешь, к чему. Справчонка о реабилитации, выплыви правда на поверхность, не спасет. Все, все ему припомнят, и плен прежде всего. Ясно?

– Яснее ясного.

– Все, мне пора. Бывай.

Колька машинально пожал протянутую ладонь – сухую, теплую, с сильными пальцами. Наверное, чуть дольше задержал ее в руке, ухватился, как за соломинку, потому что Ливанов, смягчившись, притянул его к себе, приобнял, хлопнул по плечу:

– Ну-ну, не кисни. Главное – язык держи за зубами, это лучшее, что можно для отца сделать. И я сделаю все, от меня зависящее. Обещаю.

Развернувшись, Ливанов отправился по переулку, который вел обратно, к заводу, огибая парк для туберкулезников. Колька некоторое время смотрел ему вслед, и в голове его царил полный кавардак. Только-только он радовался тому, что что-то прояснилось, – и вот, запуталось еще больше. Всего-то несколько часов назад батя был жертвой – и вдруг этот вот, косой и хромой, утверждает такое, что делает отца преступником, даже больше – государственным изменником. И снова никого вокруг. Один Колька, одинешенек, и не с кем поговорить, посоветоваться.

Может, хотя бы этого догнать? Он ведь недалеко еще ушел, со своей хромой ногой. Попросить совета, помощи, поговорить. Колька даже сделал пару шагов, но тут убедился, что Ливанов уже не один, рядом с ним шел какой-то человек. И беседа у них, судя по всему, шла непростая. Мешать было нельзя.

Колька, преодолевая чувство разочарования, думал: «Нет так нет. Он тоже может врать». И все-таки – а если не врет? Если батя в самом деле взял какой-то документ, чтобы спокойно, после чая, на семейном столе, который такой круглый, надежный и располагает к размышлениям, глянуть – и тотчас найти ошибку в расчетах.

И снова голова гудела колоколом, и Колька понял, что пора прекращать, напоминая себе, как заклинание: «Это не факты. Фактов нет, только слова». И пусть слова услышанные таковы, что хоть сейчас камень на шею – и в пруд, это всего лишь слова. Акимовское заклинание подействовало, дышать снова стало легче, и Колька поехал на вокзал.

Пока Николай переживал по поводу своего мнимого одиночества, Ольга – из-за настоящего. Горе, оно всегда слепое, и погруженный в него Колька совершенно позабыл о том, что на свете существует Оля. Она не обижалась, напротив, мучилась и переживала из-за того, что якобы бесполезна, из-за того еще, что у нее в семействе все хорошо. Воображала, что своим благополучием будет колоть глаза, потому и сама не показывалась в доме Пожарских. Таким нехитрым образом росло чувство одиночества и взаимное недовольство.

Работа в школьной библиотеке, давно налаженная, не занимала все время и мысли. Пионерское житье-бытье тоже шло своим чередом, делается, что положено, проводятся линейки и слеты. И пусть ребята не такие уж образцовые, как показывают в кино, но на то оно и кино, на то она и жизнь.

Тех, которые постарше, военные, уже не перекуешь, они уверены, что сами знают, что хорошо, что плохо. Которые помладше, зацепившие военную годину тогда, когда не соображали ничего, они простодушнее и светлее. Из ряда вон выходящих безобразников и чуждого элемента не наблюдается, и среднее арифметическое вполне сносное и всех все устраивает.

Даже хитроумный Маслов, не бросив своих возмутительных занятий, научился совмещать свои коммерческие таланты с работой в пионерском активе. Оля никому бы не призналась в том, что его торговые дарования были весьма кстати.

Директор на просьбы выделить средства на пионерские нужды – бумагу, ватман, чернила, подписки на «Пионерскую правду», «Костер», «Пионер», дополнительный спортинвентарь и прочее, – чаще всего отнекивался. При этом отчеты о проведенной работе требовали, и чем нагляднее, тем лучше. Ну не будешь же рисунки рисовать! Робкие намеки на «самый простенький» фотоаппарат, с помощью которого можно было бы запечатлевать для истории самые значимые и яркие события, уже давно не встречались горькой усмешкой.

Витька же Маслов, каким-то образом подслушав обрывки разговора, приволок замечательный фотоаппарат «ФЭД». Ольга перепугалась не на шутку, но Маслов клятвенно заверил, что никакой темной тайны за этим не кроется:

– Чистая машинка, бери, не сомневайся, – говорил он, так умело вращая в руках чудо-аппарат, что аж слюнки текли, какой он красивый, сияющий хромом и колесиками, маленький, аккуратный.

– Почти «лейка», только лучше. Затвор шторный, выдержек больше и светосила… ну да, под кроватью снимать можно.

Как не озабочена была Оля, все-таки прыснула:

– Жук ты порядочный, Витька.

Он обиделся:

– Я для дела стараюсь, а ты обзываешься.

– Я пошутила, я нечаянно, – заверила девушка. – И пластинки сможешь достать?

Витька обиделся еще больше:

– Что ж я, фантик без конфетки тебе дарю? Все найдем.

Оля, когда хотела, могла патоки подпустить. Подпустила. Витька растаял и принялся бормотать, что попозже можно и кюветы, и увеличитель, и химию раздобыть, чтобы, значит, организовать и фотокружок. Совесть некоторое время поворочалась и пообличала, ведь надо было гордо отказаться, строго поставить на вид, отчитать. По скользкой дороге идет Витя Маслов, начштаба! Маклерует, как самый обыкновенный Сахаров, он же Цукер, паренек-сапожник с Советской, который скупает у пропойц вещи.

Не было никакого желания кого-то обличать, перевоспитывать, прорабатывать, и «ФЭД» уже который день лежит без дела в ящике стола.

Оля, впав в болезненную активность, выскребла полы, вымыла окна, перестирала-перегладила гору белья. Даже брюки отчиму отгладила до такого состояния, что стрелка стала как бритва, хотя Палыч строго-настрого наказывал не трогать, поясняя, что мама с детства приучила свои портки гладить только самому.

Вот, вроде бы все сделано. В комнатах стерильно чисто, даже солнечные блики лежат чинно, строго по линеечке, и ни пылинки не пляшет в лучах. Салфетки на диване, скатерть на столе – кипенно-белая, свеженакрахмаленная, аж хрустит. Так чисто, что даже пусто, кажется.

Оля принялась было за «Педагогику», но строчки, читаные-перечитаные, обычно успокаивающие, не могли удержать внимания, и мысли снова сползали в темную яму, наполненную тревогами, страхами, неизвестностью.

Чужой отец Игорь Пантелеевич, но теперь куда ближе, чем свой, давно скончавшийся. Оля пыталась выяснить, как он, что говорят врачи, – Колька лишь отрыкивался. Сколько же времени это длится? Все ли так, или что-то Пожарский скрывает? А вдруг он на самом деле уже давно умер, а врачи по каким-то причинам не говорят.

Оля решительно встала, вновь достала ведро, тряпку. Вскоре комната засияла еще большей чистотой, хотя, казалось бы, больше было некуда. Каждая молекула, казалось бы, чинно заняла свое место.

Оля драила, чистила, полировала, выплескивала и снова повторяла то же – уже в коридоре, вне графика дежурства, потом в уборной, потом на кухне. Домашние и соседи все еще на работе, никто не задавал глупых вопросов, и это успокаивало. Но вскоре и жилая, и общая площадь закончились.

Оля снова вернулась в комнату – делать тут нечего, и идти некуда. И все-таки зуд деятельности был нестерпимым. Ольга полезла в шкаф. Выяснилось, что там за мирные времена накопилось много всякого барахла. «Надо бы все это разобрать, перелицевать, выкрасить и выбросить».

Тут вдруг под руки попал газетный сверток, и в нем оказались удивительной красоты босоножки. Оля немедленно влезла в них, поставив маленькое зеркало на пол, попыталась рассмотреть, как они на ней смотрятся. Босоножки прекрасные – из золотистой кожи, носочек закрытый, от него веером расходятся плетеные лучики. И такой удивительный каблучок, не иголкой, не из тех, что норовят угодить между досками пола и опозорить. Надежный, крепенький, широкий под пяткой и с другой стороны, а посередке узенький и изящный. Точь-в-точь песочные часы. Конечно, видно, что не новые, наверное, еще довоенные, кое-где кожа вытертая, ремешок, перехватывающий лодыжку на застежке, угрожающе заломан, того и гляди, порвется. И главное, конечно, набойки, которых, честно говоря, нет.

«Вот и дельце», – обрадовалась Оля и, быстренько собравшись и прихватив находку, поспешила к Колькиному дому. Нет, не к нему, конечно! Всего-то в обувную мастерскую. Не хотелось ей, разумеется, лишний раз светиться в компании этого сомнительного Сахарова, но выхода не было: он в самом деле единственный мастер на всю округу. Выходя, Оля почему-то несколько тщательнее посмотрелась в зеркало, поправляя прическу, напуская на себя вид строгий и неприступный.

Неоднократно упомянутый сапожник Сахаров, по имени Рома, по прозвищу Цукер, в это время был занят, принимал очередного «клиэнта», впрочем, не по своей официальной специальности, сапожному делу. К нему в подвал завалился давний знакомец Федя. Может, его как-то по-другому звали, но кличку он имел непечатную, а фамилии его Сахаров не знал, поскольку это ему было ни к чему.

Несмотря на то что оба были ровесники, у них не было ничего общего. Рома – официально якобы порядочный человек, отглаженный и вычищенный, усвоивший столичный лоск и даже правильный говор. Федя – форменный босяк, угрюмый, вечно мятый и пыльный. Деньги у него всегда водились, просто на одежу он плевать хотел – прикрывает, что не надо простужать, так и ладно.

Раньше они нередко встречались в подпольном игорном доме, в шалмане на Трех вокзалах. Однако теперь Цукер, уловив, что судьба повернулась к нему задом, решил отсидеться на дне, потому в шалман носу не казал. Федя же ни от какой судьбы не зависел, не прятался, просто тырил все, что плохо лежало. Специализации особой не имел – лазал и по карманам, и по квартирам, и поигрывал. Широкий профиль позволял не голодать. Когда кончались живые деньги, то Федя заваливался к Цукеру с чем-нибудь интересным, начиная от колец, кончая шубами. Босяк сливал быстро, не запрашивая много, Сахаров, в отличие от большинства барыг, расплачивался тотчас, и они всегда расходились, довольные друг другом. Рома никогда не наглел и всегда точно знал, на сколько можно опустить Федины запросы.

Вот сейчас, например, на треть точно. С похмелья Федя. А принесенный им плащ, просто шикарный, заграничный, необычного песочного цвета, с золотым отливом, о двух бортах, с погонами, ремнем, сверкающими пуговицами, застежками, шелковой подкладкой.

Цукер выложил на верстак веер из мелких купюр. Федя возмутился, принялся складывать плащ обратно – тут, кстати, выяснилось, что ткань до такой степени тонкая, что большая вещь умещалась чуть не в карман.

– Совсем сдурел, черт лысый! Мне подарить его тебе, ну? Да такую вещь в Большой театр надеть не стыдно, пусть без ничего под ним.

Цукер едко напомнил:

– Там гардероб функционирует, придется сдавать, и без ничего на танцы не пустят. Итак? – И сделал вид, что убирает деньги.

Однако что-то не срасталось, Федя всерьез упрямился:

– Вижу, ты хутор, ничего не понимаешь. – Он поискал что-то глазами. – Вода есть?

Цукер указал на графин, стоящий тут же, на верстаке. Брезгливо глядя на то, как Федя своими нечистыми дрожащими пальцами хватается за его прозрачную, сияющую собственность, думал: «Шляются до утра, потом трубы горят. Бескультурье».

Однако Федя, оказывается, жаждал не влаги, а доказать истину. Вынув пробку-стакан, не плеснул себе в посуду, потом в воспаленную глотку, а неожиданно и щедро вылил на плащ. Цукер так и подскочил:

– Что творишь, инквизитор?!

– Во, сам смотри, обо что жлобишься!

И, как продавец в универмаге, встряхнул плащ: капли, точно по резине, скатились по ткани, и ни пятнышка на ней не осталось. Цукер понял, что влюбился в эту вещь. Он опустил глаза, чтобы зря ими не блестеть, и равнодушно добавил на верстак рубль. Федька, хоть и страдал после вчерашнего, решил не продавливаться и снова принялся складывать плащ, своими-то грязными руками!

– Я вижу, Цукер, ты в благородной одежде ничего не смыслишь.

Сахаров, который уже видел себя в этой роскошной шкуре и новой кепке промеж ушей, скрипя зубами, добавил трешку.

– Ха, – только и сказал Федька, и развернулся, всем видом изображая, что уже ушел, оскорбленный.

– Плюс пять, – звеня от злости, выдавил Цукер, – имей в виду: сейчас переберешь – тебе же хуже.

Федька, прищурив и без того заплывшие глазенки, хотел было нагрубить в ответ, но не успел. В подвал вошел посетитель.

Цукер немедленно изобразил кипящую работу: смел деньги в карман, на верстак выставил валяющиеся тут же чьи-то «скороходы» сорок пятого размера, выложил ветошку, откупорил первую попавшуюся склянку. Оказалась – с йодом, Рома всегда держал его для вытравливания из обуви пролетарского духа.

По лестнице застучали каблучки, и в подвале появилась такая фея, что даже с похмелья не решишься ругаться. Федька на разгоне осмелился лишь просипеть условно-цензурное «кровопийца-в-бога-душу-мать» и, растерявшись, напялил плащ прямо на свой пыльный, штопаный-перештопаный пиджачишко. Цукеровское сердце облилось кровью, но и он воспитанный, нашел силы не выругаться.

Гостью он узнал тотчас. Мудрено не узнать первую красавицу в округе, а то и в Москве. Рома раскланялся, уронив бритую голову, щелкнув подкованными штиблетами:

– Товарищу Гладковой – наше почтение. Чем могу, так сказать?

– А вы заняты? – поздоровавшись, спросила она робко.

– Товарищ уже уходит, – сообщил Цукер.

Ловко, как заправский швейцар, стащил с Фединых плеч плащ, бережно сложил на верстак, деньги втихую сунул в карман босяковского пиджака. Тот, хоть и ошарашенный явлением Оли, вслепую, кончиками пальцев пересчитал купюры, безошибочно определил, что не хватает двух рублей, о чем уведомил, молча выставив указательный и средний палец. Цукер, ухватив его под локоть, потащил вверх по лестнице, выволок на улицу, подальше, и уж без свидетелей отвел душу, да так, что даже Федя попенял:

– И не стыдно?

Цукер перевел дух:

– Ты совсем показився, босяк? При публике вести разговор!

Федя с мужским пониманием уточнил:

– Что, зазноба твоя? Ничего себе орхидея.

Рома сунул ему еще пятерку:

– Бери, кровопийца, и немедленно скройся с глаз.

Босяк успокоил:

– Ушел, уже ушел, – и подмигнул. – Ни пуха!

Сахаров, пригладив отсутствующие волосы и поправив ворот белоснежной рубахи, пошел вниз по лестнице.

Оля Гладкова ждала его, непривычно робкая, моргая длинными ресницами, взирала бархатными огромными глазами так умоляюще, снизу вверх, – правда, недолго, лестница, к несчастью, быстро кончилась.

Ох, и хотелось хвост павлиний распустить, блеснуть обаянием – не может же такого быть, что всем Рома нравится, и лишь эта отдельно взятая красавица имеет совершенно иной вкус. Правда, тут же заныл нос – последнее, что было разбито грубияном Пожарским. И ребра, им же неоднократно намятые, напомнили о том, что эта девушка связана иными обязательствами, причем кулаки у этих «обязательств» здоровые и отлично развитая мускулатура. К тому же Пожарский имеет дурное обыкновение: сначала шею намылить и лишь потом разбираться, что к чему.

Рома давно уж довольствовался дружбой и интеллигентными разговорами. Он был хотя и прохиндей, но читать любил. К тому же выяснилось – случайно, разумеется, – что старшая пионервожатая Гладкова испытывает тайную слабость к идеологически невыдержанным творениям Пастернака, Ахматовой, Северянина, а Цукер их не просто любил, но и многое знал наизусть, и даже декламировал изрядно, а Оля – отличный, внимательный слушатель. В общем, пусть так, да получалось общаться, не забывая держать пионерскую дистанцию. Рома ждал момента, чтобы пустить в ход главный козырь: у него ловко получалось петь «под Вертинского». Может, сейчас? Гитара – вот она, на стене, только руку протяни.

Не до Вертинского было Ольге. Выглядела она такой несчастной, так по-детски выставила перед собой какие-то покоцанные, давно убитые босоножки, что Цукер подавил вздох:

– Где у нас с вами не в порядке?

– Вот… каблучки бы.

Рома, взяв одну босоножку, повертел в руках, и удивился.

– Это у вас Парижик, однако! Присядьте-ка.

Ольга послушно заняла единственный табурет, Цукер, опустившись на колено, ловко снял с маленькой ножки «лодочку» и не менее сноровисто оправил это сокровище в несколько потускневшее, кожаное золото. Вынес вердикт:

– Вам ужасно пойдет.

Оля, чуть покраснев, спросила:

– Сможете починить?

– А как же! – Он уже пристраивал вторую босоножку, как бы невзначай. – Эх, Франция, Франция… видели бы вы Французский бульвар в Одессе. Тут, в столице, совсем не то.

– Перестаньте, – раздраженно потребовала она. – Что за хуторская привычка у вас – то, не то, в Москве черт знает, что! Заладили! Ехали бы к себе, чего тут ошиваться?

– Если я уеду, то буду по Москве тосковать, – вздохнул Цукер, – и по вам.

– Вот уж это совершенно ни к чему. Оставьте!

Оля сбросила с ноги его руку, точно надоедливое насекомое, резко поднялась – да так неловко, что задела верстак. Хлипкое сооружение пошатнулось, графин, который не закупорил впопыхах Федя, опрокинулся, на бок упала и покатилась склянка.

И вода, и йод, образовав жуткую смесь, щедро заливали драгоценный, с кровью вырванный плащ, поганя его чудесную золотистую поверхность.

Оля с горестным писком принялась поднимать склянки, Цукер крикнул:

– Руки прочь!

Сам, схватив плащ, попытался слить коричневую жижу, но она, дрянь такая, точно нарочно залилась в карман. Расстроенная Оля все совала ему ветошку, валявшуюся тут же, на верстаке, но стоило лишь раз промокнуть – и тряпка кончилась, сама стала грязнее некуда.

– Вот спасибо!

– Вы сами виноваты! – огрызнулась Оля. – Нахал!

– Туфли надень, тут гвоздей полно. Балерина! – и, не сдержавшись, сплюнул в корзину.

– Рома, давай простирнем под колонкой? – с сочувствием предложила Оля, уж больно ей стало жалко и красивой вещицы, и расстроенного Цукера. – Пойдем, я помогу.

– Да чего там, – уже смягчившись, бормотал он, выворачивая залитый жидкостью карман. Из него вывалился на пол платок. Оля, подняв, попыталась и им собрать с верстака жидкость. Цукер осторожно стряхивал грязные капли, и с каждой минутой от сердца отлегало все больше – нет, все-таки умеют буржуи мануфактуру вырабатывать, похоже, пятен не останется. Он, повесив плащ на плечики, зачищал его одежной щеткой, как вдруг Оля за спиной тихо позвала:

– Рома, тут что-то странное.

В самом деле. Носовой платок был теперь не просто грязный, он посинел, и на нем проступали неровные, но отчетливые белые буквы: «Нашел ошибку. ЦДСА – опасно. Жду новое место», далее проставлен знак плюс, цифра «50» и обозначение процента.

– Дела-а-а-а, – протянул Цукер.

– Рома, а что это у тебя такое? – напряженно спросила Оля, чуть пятясь. Ее глазища сузились, и теперь отражалось в них столько нелестного, что Сахаров искренне возмутился:

– Да ты совсем сдурела? Я тебе что, шпион?

Оля дала сдачи:

– Не смей тыкать, нахал!

– Извините.

– Чей плащ?

– Мой.

– Значит, и записка твоя?

Сахаров, вздохнув, признался, что плащ только сейчас стал его. А раньше он и понятия не имел, что там в карманах, и откуда взялся этот дурацкий платок – не знает. Оля все поняла правильно и очень быстро.

– То есть тебе ворованную вещь принесли? Так?

– Кто принес?

– Глупо! Плохо притворяешься, – заявила Оля. – Этот твой товарищ и приволок, а до того у кого-то стащил. Ты соображаешь, что эта тряпочка значить может?

– Мало ли, что она может значить, – отбивался он. – Глупая шутка, или детки в шпионов играют.

– Ага, детки играют в шпионов. Ты вообще знаешь, что такое ЦДСА?

– Конечно!

– А что рядом с ЦДСА? Буквально полквартала?

– И что же?

– Не скажу. Я, в отличие от некоторых, сначала думаю, потом говорю, – заявила Оля и по-женски непоследовательно сообщила:

– Секретное предприятие, понял? Тундра. Дяденька твой был не в пример бдительнее.

Цукер насторожился:

– При чем тут сразу дяденька?

Его названный родственник, путевой обходчик Иван Миронович Машкин, прославился многим. В том числе и помешательством на шпионах. Он рыскал по округе, собирая все, что, по его мнению, могло указывать на наличие поблизости вредителей и агентов иностранных разведок. Особое внимание он уделял различным пуговкам.

Оля продолжила вроде бы в шутку:

– Хотя погоди. Помнится, и ты книжечку брал в библиотеке о коварных методах иностранных разведок, а, Сахаров?

– Ты что ж теперь, побежишь меня сдавать? Эх, Оля, Оля! – тоже вроде бы в шутку сказал он, но расстроился.

После того как выяснилось, что бдительный Машкин, которого все почитали и уважали как героя, пусть и больного на голову, на самом деле диверсант, более того – шпион, Рома пережил массу самых различных бед. Спасло прежде всего то, что по крови они были не родными. К тому же и общественность, и органы знали о них с «дяденькой» далеко не все. И живых свидетелей, которые могли бы в этой части что-то добавить к художественному образу лже-Машкина, не было. К тому же Сахарову по непонятным причинам покровительствовала главврач райбольницы Маргарита Вильгельмовна Шор. Она недрогнувшей, профессиональной рукой составила такое медицинское заключение, что и сомнений не возникло в том, что «дяденька» Машкин на самом деле стремился Рому лишить жизни. И Сорокин руку приложил к правильному оформлению этого злодеяния – иначе бы и Сахарову несдобровать.

Ольга всех тонкостей-подробностей тоже не знала, но обиделась – уже на подозрение в стукачестве.

– Никуда я не побегу. Дурак.

Рома одобрил:

– И правильно. Я не такой. Одно дело – барыжить, и совсем другое – помогать шпионам, к чему я после дяденьки не имею никакой склонности.

– Тогда узнай, чей плащ, – потребовала Оля.

– Как, прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Я тебя тут жду.

– Он уже уехал.

Оля применила испытанный педагогический прием:

– Ты его в два счета найдешь, Рома. У него воображения не хватит от тебя скрыться.

– Я понимаю, что в чем-то меня обводят вокруг пальца, – подумав, признал Сахаров. – И все-таки для вас постараюсь.

На этом и разошлись. Носовой платок Оля утащила с собой, что называется, во избежание.

Цукер, вздыхая, прикинул: что ж, Федя с деньгами, скорее всего, закатился на Три вокзала. Он собрался, начистил и без того блестящие ботинки и, вывесив табличку: «Уехал на базу, буду через час», поспешил на электричку.

– Это ты так пытался на выход одеться? – уточнил Остапчук, разглядывая брюки Акимова.

Сергей лишь зубами скрипнул. Выглядел он странно. То есть сверху – рубашка, галстук и пиджак – все было в полном порядке. Но брюки являли что-то вроде прямоугольной гофры под кабель – стрелки были не с двух, как положено, а аж с четырех сторон. И пусть было видно, что две лишние пытались ликвидировать, лишние стрелки держались насмерть. К тому же ткань отчетливо лоснилась. Акимов кратко пояснил:

– Оля погладила.

– Нд-а-а-а, повезет Пожарскому, если только мама не приучила самого брюки утюжить, – посочувствовал старший товарищ. – Может, протереть бензинчиком? У меня керосин выходит, а бензин еще есть.

– Времени нет, надо в Литинститут наведаться, – пояснил лейтенант. – Я забежал предупредить: если Сорокин спросит, где я…

– Скажу – Комарова берешь, – закончил Остапчук.

– Какого еще Комарова?

– Разбойника и вора с Калуцкой заставы. Да не бери в голову, что я, не сообразил бы, что соврать. Беги, только о стрелку не порежься.

Акимов, выполняя самое любимое указание руководства – ждать, но активно, – решил: раз уж надо «отложить» следственные мероприятия по наезду на Пожарского-старшего и не надо уже искать тихоновскую «Победу», то почему бы не проработать вопросики, которые могут быть связаны и с тем, и с этим делом?

Как и Кольке, ему не давала покоя Тихонова. А раз так, то первым делом надо выяснить-таки, где она рыскала во время наезда. Есть ли у нее алиби? Тихонов утверждал, что она была в институте, – отлично, сгоняем туда и спросим о том же кого-то менее заинтересованного.

Сергей добрался до Литинститута быстро. Ранее ему не приходилось бывать в этой кузнице талантов. Которая, кстати, выглядела возмутительно обычно, почти ничем не отличаясь от прочих домов: кое-где по фасаду шли замазанные трещины от бомбежек, краска на стенах местами облупилась, вместо стекол нет-нет, да и зияла фанера.

Да и внутри пузырился любопытный кулеш! Носились туда-сюда какие-то с горящими глазами, какой-то господин, иначе не скажешь, в удивительном пальто, в шляпе и с толстой суковатой палкой, выговаривал бледному чахоточному парню: «Ну-с, многоуважаемый, стихи ваши вялые, примитивные, такие только в газетах печатают». Какая-то девчонка втолковывала своей приятельнице: «Какая тебе Анна – жертва общества! Глупая, пустая бабенка! Завелась у нее страстишка, она и носится с ней, как полоумная!» – «А кто ж жертва, неужто Каренин?» – «Каренин – вполне порядочный и нормальный человек!» – горячилась она, стуча костылем. Одной ноги у нее не было. Человек, выглядевший вполне обычно, – застиранная гимнастерка, галифе и сверкающие, видавшие виды офицерские сапоги, негромко вел разговор о смутно знакомых ахейцах и дорийцах[3] так, как будто это были его однополчане.

Через четверть часа Акимов понял, что сейчас свихнется: непросто обычному гражданину бродить по этому сумасшедшему дому. И лейтенант, выловив первое попавшееся дарование, спросил, где тут деканат. Поспешил туда, стараясь не прислушиваться к разговорам, надеясь, что в казенном помещении ему тотчас полегчает. Однако и тут не все было слава богу – это оказалась не привычная канцелярия, а какая-то библиотека, склад книг. Акимов, никого не видя, постучал по притолоке, наугад выдал:

– Э‐э-э-э… здравия желаю!

Из-за крепости, со всех сторон обнесенной книгами, вынырнул паренек – волосы и уши в разные стороны, взгляд затуманенный, точно не соображает, кто он, где находится и какое тысячелетие на дворе.

– Чем могу? – спросил он неожиданно глубоким, басовитым голосом, которому и Маяковский бы позавидовал.

– Лейтенант Акимов, – представился Сергей, – могу я видеть секретаря, или методиста, или кого-нибудь, кто может ответить на пару вопросов по поводу посещаемости?

Паренек вылез из-за своей баррикады:

– Можете мне задать вопросы. Кто вас интересует?

– Мария Антоновна Тихонова.

Тут представитель творческой интеллигенции повел себя странно, покраснел и загремел своим богатым голосом:

– Вы кто? В чем дело?

Акимов удивился, предъявил удостоверение, но это почему-то не успокоило, а еще больше возмутило странного обитателя деканата:

– Вы понимаете, что это глупо? Пора бы уже оставить это крепостное право! Тут вам не… не Толстой!

Сергей улыбнулся, широко, приветливо – уж с кем-кем, а с вопящими головами говорить приходилось не раз:

– Что ж вы так негодуете?

– С каких пор посещаемость студентов стала интересовать органы?

– Органы! – подчеркнул Акимов. – Заметьте, не мужа, не свата, не брата. Я к вам не на чай пришел, а выяснить факт, имеющий значение для следствия.

– Какого следствия?

– А вот это, товарищ, не ваше дело. Где у вас журналы по посещаемости? Если вам трудно, могу поискать сам.

– Нет уж! – оскорбленный паренек вернулся за свой бруствер, чем-то пошуршал, дунул, хлопнул. – Какая дата вас интересует?

– Интересует шестнадцатое число, пятница, вечер, – терпеливо повторил Акимов. – Интересует, присутствовала ли на занятиях студентка Тихонова Мария Антоновна.

– Да! – тотчас ответил паренек.

– Вы что, на память можете сказать? – невинно восхитился Акимов. – Вы ведь даже в реестры свои не глянули.

– А мне и не надо, я так помню.

– Давайте все-таки посмотрим вместе.

– Это внутренние документы!

– Слушайте, что за цирк у вас тут? Я задаю вопросы, вы мне сцены закатываете, точно супруга. Вы соображаете, что если я официальные запросы делать буду, то только хуже будет?

– Кому?

– Прежде всего самой Марии Антоновне. Вы же ее выгораживаете?

Снова это странное дарование выпрыгнуло из-за своего книжного бруствера, точно черт из табакерки, глянуло безумными глазами и уже хотело нагрубить – это ясно читалось по его лицу. Однако тут в кабинет зашел какой-то представительный товарищ, в возрасте, приземистый мужчина с острым и премудрым взглядом, в золотых очках.

– Петр Ильич, позвольте процитировать Зощенко: что за шум, а драки нет?

Нервный Петр Ильич немедленно понизил громкость и утихомирил гонор, покорно отозвался:

– Тут гражданин из органов интересуется посещаемостью, а я вот…

– Интересуется? – Товарищ глянул поверх очков сперва на акимовские брюки, потом на него самого. – Вы кем будете, прошу прощения?

Акимов назвался, предъявил удостоверение.

– Профессор Ратцинг, – представился гражданин. – Итак?

Сергей снова, уже чуть улыбаясь, изложил дело. Петр Ильич то надувался, то сдувался, то и дело открывал рот, но в присутствии профессора громыхать явно опасался.

– Мария Антоновна, – повторил преподаватель. – Петр Ильич, подайте журнал ее группы. Хотя я вам и без них скажу – не было Тихоновой.

– Борис Моисеевич… – начал было Петр Ильич, весь красный, но снова стих.

«Беда с этой творческой интеллигенцией. Относительно простой вещи правды сказать не могут, а берутся реальность отражать», – подумал Акимов и спросил еще раз:

– Так была Тихонова Мария на занятиях шестнадцатого числа, в пятницу?

– Нет, не была, – сказал профессор.

– Была! – выпалил Петр Ильич. – Я сам видел!

– Исключительно в своих мечтах, – спокойно уточнил Ратцинг, бесцеремонно зашел за книжную баррикаду, вышел с журналом:

– Так и есть, подрисовали и тут. Петр Ильич, я на вас докладную подам.

– Делайте, что хотите! – загрохотал Петр, глупый Ильич, и выскочил в коридор.

– Да ну его, не обращайте внимания, товарищ лейтенант. И на эту филькину грамоту плюньте. Не было ее в пятницу, я вам точно говорю, поскольку как раз я вел в это время у них семинар по теории стихосложения.

– Чего же тогда Петр Ильич врет почем зря?

– Ну… Вы эту даму видели? – осторожно спросил профессор.

– Приходилось. Потому и спрашиваю.

– Вот вас не впечатляет, мне такие тоже не по душе, а есть экзальтированные натуры, наподобие нашего Петра Ильича, которые за воплями и истериками видят тонкую, мятущуюся поэтичность. И очень ее фотокорреспонденты любят, чуть про Литинститут статья – так обязательно ее нос торчит. Если читаешь вирши, завывая и топая ногами, всегда найдутся ослы… Впрочем, это наша кухня.

– Не могли бы вы мне как-то охарактеризовать эту студентку? – спросил Акимов. – Более или менее объективно.

– Объективно – пожалуйста. Скандальная, бесталанная, себе на уме, – кратко и исчерпывающе изложил Ратцинг. – Возможно, что когда-то и имела талант, но одно дело, когда такие глупенькие стихи слагает девочка, и совершенно другое – когда здоровая баба продолжает лепетать.

«Они бы с Санычем поняли друг друга», – подумал Акимов и продолжил:

– У вас бездарных не отчисляют?

Профессор ответил вопросом:

– Вы мужа ее знаете?

Акимов подтвердил.

– Летчик-испытатель, герой – это с одной стороны. С другой – еще серьезнее, поскольку Тихонов – друг нашего ректора. Лично я бы давно ее отчислил, она крайне редко глаза кажет, нагличает по поводу и без, а таланта – ни на грош. Вот сегодня ведь тоже мой семинар – и наверняка снова прогуляет.

И тотчас, как бы устыдившись своей суровости, профессор уточнил:

– Вот в качестве переводчика она была бы весьма кстати. У нее прекрасный немецкий, французский хорош, словесный артистизм и огромные способности к стилизации. Они ей мешают при самостоятельной работе, но при переводах будут кстати. – Литератор спохватился: – И снова это наша кухня. Увлекаюсь и вязну в деталях.

– Вы очень помогли, – заверил Сергей.

– Рад помочь, – отозвался профессор. – Никогда бы не подумал, что скажу такое человеку из вашего ведомства.

Распростились. Суровый Ратцинг отправился отыскивать ранимого Петра Ильича, Акимов – восвояси. И, следуя вниз по бульвару, был вынужден признать в который раз: «И снова прав Саныч. Не без Тихоновых тут. Нет у Мурочки алиби, где-то она шлялась в вечер происшествия. Раз нет алиби – есть формальные основания включить ее в круг подозреваемых. Наезд может быть совершен и без мотива, случайно, если плохой водитель».

Ну а если есть мотив? Если в мокром черном пустом портфеле в самом деле были какие-то документы? А ведь Мурочка все-таки чуждый элемент, из эмигрантов. Как это Ратцинг-профессор сказал – прекрасный немецкий, французский. В былое время такую персону близко бы к летчикам не допустили – теперь нате вам.

«Вдруг в самом деле это не просто наезд, а попытка похитить документы?»

Все может быть. В том числе и то, что начальник лаборатории Пожарский, умный человек с непростым прошлым, запросто таскает при себе документы с ограниченным доступом, нарушая режим секретности.

«Представим: пятница, вечер, а в понедельник уже отчитываться. Допустим, примем это все за исходные данные. Трудился человек, а осенило лишь на полпути на вокзал. И Игорь вполне мог вернуться, под честное слово нарушить режим работы, вахтер пропускает его обратно на пять минут. И вот, Игорь забирает какой-то чертеж, расчет, складывает в портфель…»

Раздался скрип тормозов, пронзительный свист, звонкий голосок возмущенно приказал:

– Товарищ! Сюда!

Акимов опомнился, сошел с проезжей части, с виноватым видом поклонился в сторону лобового стекла, за которым виднелась женщина-водитель. Сначала показалось, что за рулем женщина – бросилась в глаза светлая блузка. Однако, когда автолюбитель вылез из кареты, чтобы высказать накипевшее, выяснилось, что нет, это мужчина. Просто вместо галстука у него поверх белой рубахи на шее какой-то шарф, что ли.

Водитель, гневно сверкая очками, многое чего желал сказать, но сдержался. К месту неудавшегося происшествия подоспела девушка-регулировщица.

«Ох ты, девушка! Это большая редкость», – отметил Акимов, немедленно принимая вид смиренный и придурковатый. Он прошел через весь центр и не видел ни одной девицы с жезлом, а тут мало того, что девица, еще какая раскрасавица – хоть картины пиши. Прямо царь-птица. Милое личико, глазища – во! Тоненькая талия, перетянутая ремнем, из-под берета выбивается волна медных волос. Старалась бедненькая, упихивала их под положенный головной убор, и они смирились лишь до времени – теперь, при виде вопиющего нарушения правил дорожного движения, кудри поднялись дыбом, как иглы дикобраза. Ужасно возмущенная и красивая девица.

– Товарищ, для вас пешеходных переходов нарисовали, оборудовали перекрестки светофорами!

Акимов немедленно покаялся:

– Виноват.

– Всем вам извиниться – как высморкаться! А если бы вы под машину попали?

– Одним глупым человеком стало бы меньше. И вам проще было бы.

– Не было бы. – Она, остынув, перестала отчитывать, и на ее круглой щеке появилась ямочка. Однако регулировщица строго продолжила: – Придется оштрафовать.

– А может, пожалеете? – с надеждой спросил Акимов. – Меня, такого бедного, несчастного, одинокого…

– Почему мне на посту сплошь одинокие нарушители попадаются? – задумалась девушка. – А вам стыдно должно быть врать. Одиноким так намертво стрелки на брюках не наглаживают.

«Дались им мои брюки», – подумал Сергей, но промолчал, лишь сокрушенно развел руками. Регулировщица смилостивилась:

– Ладно, так и быть, прощу вас на первый раз. Идите.

Водитель-то давно уехал, убедившись, что он лишний в этом диалоге, оставив после себя теплые воспоминания, – ведь мог бы выругать, да не стал, – а еще зудящее ощущение чего-то важного.

Сергей еще метров сто прошел, прежде чем понял, в чем дело.

«Вот оно. За рулем был мужик с какой-то тряпкой на шее – а я увидел бабу. Смотришь в лобовое стекло против света, или в тусклом свете – не важно, но вот уже водитель кажется водительницей. Вот так взяли мы Колькины домыслы, помножили на личное неприязненное отношение – и выстроили воздушные замки. И вместо фактов у нас лишь соображения парнишки».

Однако если за рулем была не Мурочка, то дела еще хуже. Значит, не просто наезд? Зачем при «просто наезде» одному скрываться, другим – похищать вещи пострадавшего?

Стоп. Сорокин говорил, что Тихонов был занят в проекте советского «шторха». Если лаборатория Пожарского трудилась над тем же – возможно это? Вполне. Может, в этом дело?

Что ж, пусть и домыслы. Все равно, раз он здесь, будет логично заскочить на работу к пострадавшему, поговорить, выяснить, не было ли каких неприязненных отношений, непонятных случаев, какие вообще отношения на работе? Это тоже версия, и ее тоже надо проверить. К тому же можно не бояться обделаться, ведь к документам его все равно на пушечный выстрел не подпустят.

«Я запросил на Игоря характеристику, – вспомнил Сергей и обрадовался: – Ну вот и повод. Нужна же характеристика с места работы, из общежития – нужна! А я за всеми хлопотами благополучно это дело похерил – в кадрах запросил, а забрать не забрал. Вот и отлично. Вот и повод!»

Десятки разнообразных мудрых мыслей кипели в голове, сотни разных доводов за и против возникали и пропадали, сам же Акимов следовал по известному по документам адресу, на площадь Борьбы.

Вахтер, изучив его удостоверение, внутрь все равно не пустил, но пообещал вызвать начальника отдела кадров. Не обманул.

Вскоре явилась красивая строгая женщина, которая представилась Светланой Ивановной, и была до ужаса похожа на жену Веру. И в том даже, что, едва поздоровавшись, тотчас поставила на вид:

– Долго же вы добирались до нас, товарищ… – Тут ее взгляд пополз вниз, на злосчастные штанины, Акимов поспешил заговорить:

– Лейтенант Акимов, Сергей Павлович. Да, долго добирались, все текущие дела.

– Понимаю, – без тени сочувствия заверила она, протягивая листок. – Вот вам характеристика на Игоря Пантелеевича Пожарского. У вас все ко мне?

«Точно, Вера», – подумал Акимов и без всякой задней мысли повел разговор так, как беседовал бы с товарищем бывшей Гладковой, если бы она мечтала от него отделаться.

– Понимаю, Светлана Ивановна, замучили мы вас глупыми да никчемными вопросами.

– Кто это – мы? – удивилась женщина, но плотно сжатые губы заметно дрогнули, расслабляясь.

– Окружающие, – пояснил он, глядя с пониманием и смирением, что твоя умная дворняга. – Только ведь и нас понять можно. Вы правильно заметили, надо было раньше приехать, тотчас. Виноват, уж не сердитесь.

– С чего вы это взяли, что я сержусь?

Тут полагалось возрадоваться самой чистой радостью, что он и сделал:

– А, так вы не сердитесь! Ну тем лучше. Я, честно говоря, очень надеялся с вами побеседовать.

– Со мной? – удивилась она.

– А с кем же еще? – совершенно искренне удивился Сергей. – Можно?

– Это вы в смысле допросить?

Во, и как Вера, слышит лишь то, что сама себе надумает.

– Побеседовать, – твердо сказал Акимов. – Возникли новые обстоятельства в том несчастье, с Игорем Пантелеевичем, а я, как человек хорошо его знающий, в некотором роде родственник…

– Да что вы?

– Его сын, Николай, за моей дочерью ухаживает, – интимно поведал Сергей. И снова в точку.

Светлана Ивановна не то что растаяла – такие не тают, – но стала смотреть совершенно по-иному.

– А тут выдвигаются возмутительные, на мой взгляд, версии происшедшего. Утверждают, что он был пьян.

– Вранье, – заявила она чуть громче, чем следовало бы, и покраснев. Глянув на часы, на вахтера, – тот всячески делал вид, что читает газету, она пригласила: – Отойдем в скверик, там и побеседуем.

Они заняли скамейку во дворе корпуса МИИТа. Было малолюдно, дневное отделение будущих инженеров транспорта уже испарилось, а вечернее еще не пришло.

– Рассказывайте, – потребовала Светлана Ивановна. – Кто наводит на Пожарского напраслину?

– Я за них опасаюсь, – отшутился Сергей. – А вы уверены, что это напраслина?

– Нас же с вами интересуют доказанные факты? – уточнила женщина. – А они таковы, что у меня за все время работы Игоря Пантелеевича нет ни одного протокола, документирующего появление товарища Пожарского в пьяном виде где бы то ни было, ни сигналов из местного отделения милиции, ни сообщений от администрации общежития на Бахметьевской. Так что нет, у нас он не пил. А у вас?

– И у нас не пил. В характеристике отмечено, что он трезвенник?

– Само собой, убедитесь сами.

– Я вам верю. А вот вы, Светлана Ивановна, лично, что можете про него сказать?

– Только хорошее, – заявила она. – Приличный, порядочный, принципиальный человек. Пользуется большим авторитетом, и при этом чуткий и деликатный товарищ, слова плохого не скажет, за спины других не прячется. Все на себя принимал. Как раз двадцатого числа, в понедельник, он должен был отправляться в командировку…

– Двадцатого? – с озабоченной миной переспросил Акимов. – Это понедельник, первый после несчастья.

– Верно.

– И Игорь Пантелеевич должен был отправляться в командировку.

Она вздохнула:

– На ковер, так точнее. В Цхалтубо, потом еще в некоторые места… ну вы понимаете.

Сергей заверил, что более или менее.

– Надолго предполагалась командировка?

– Надолго.

– Слушайте, а это значит, что у него были деньги? – догадался Сергей, ощущая покалывание в ладонях. Назревает, наклевывает еще один фактик.

– Конечно, командировочные, подъемные, на найм и прочее, – согласилась Светлана Ивановна. – Странно, тот же вопрос мне Николай задавал.

– Он что ж, был у вас?

– Был.

«Деньги у Игоря были, а семейству ничего не передавали, – сообразил Акимов, – в карманах ничего не было, а что было в портфеле – пропало. Деньги пропали – это тебе не какие-то бумажки, деньги всем нужны… И Тихоновым. Тихо, тихо. Не торопись».

Он улыбнулся мило, чуть виновато:

– Светлана Ивановна, я должен задать еще один стандартный вопрос. У Пожарского с товарищами по работе конфликтов не случалось?

– Что вы! Нет. По сугубо профессиональным и принципиальным вопросам – тут он мог допустить некоторую жесткость, даже по отношению к самым близким коллегам.

– И таковые у него были?

Светлана Ивановна задумалась, признала, что неправильно выразилась:

– Он довольно осторожный, замкнутый человек – это понятно, учитывая его прошлое и специфику деятельности. Но я бы сказала, что подобие дружбы их связывает с товарищем Ливановым Василием Борисовичем.

– Кто это?

– Инженер, его заместитель.

– То есть он теперь полетит в Цхалтубо и далее?

– Как врио – он.

– И по отношению к нему Игорь Пантелеевич проявил жесткость… нагрубил, что ли?

– Что ж вы так невнимательны.

– Простите.

– Я же сказала, что неправильно выразилась.

– Каюсь.

Она глянула испытующе, но опытный Акимов сумел одним видом развеять все подозрения – да, вот таков он, чист, простодушен и местами придурковат.

Кадровичка смягчилась:

– Вы и меня поймите, Сергей Павлович. Я вам тоже всего не могу сказать, подписку давала. Но если дело зашло так далеко, до клеветы на честного человека, то не имею морального права молчать. Да, имело место некоторое подобие конфликта, когда встал вопрос об отстранении от работы товарища Тихонова.

– Евгения Петровича, – небрежно, точно уточняя уже известный всем факт, произнес Акимов, а у самого в голове началась свистопляска такая, что даже в ушах зазвенело.

– Да, его, – простодушно подтвердила Светлана Ивановна, и тотчас спохватилась: – Вы откуда знаете?

– Так я сам летчик, как и Игорь, – охотно пояснил Акимов, как будто это объясняло все. Это сработало, женщина успокоилась.

– В таком случае продолжаю, – сказала она. – Они вместе работали над важным проектом. Конструкторская группа сплотилась, Тихонов, опытный инженер, испытатель, ученый и одновременно практик, он точно был на своем месте, его участие в проекте было крайне ценно.

– Понимаю.

– И тут, как гром среди ясного неба, его отстраняют от работы по надуманному предлогу. Я понимаю – дисциплина, невыполнение приказа, но в интересах дела можно было бы… Впрочем, я человек не военный. Решение уже было принято и спущено сверху, но для порядка запросили мнение трудового коллектива.

– Чистая формальность.

– Верно. И вот, странность в том, что товарищ Ливанов чрезвычайно резко, можно сказать, в издевательском тоне, высказался по поводу Тихонова. Причем в его отсутствие.

– И Пожарский не стал молчать.

– Нет, ответил за отсутствующего. Указал, так сказать, на недопустимость… – Она вздохнула: – Промолчать оба могли. Это собрание было для галочки, для протокола, простая формальность.

– Тихонову-то тем больнее в спину получить.

– Да. А ведь они служили вместе.

– Кто, Пожарский и Тихонов?!

– Нет, Тихонов и Ливанов. Еще в Испании.

– Понимаю, – соврал Сергей, лихорадочно соображая, что бы это значило. – Светлана Ивановна, а когда собрание это было?

– Прекрасно помню, двенадцатого. Это имеет какое-то значение?

– Нет, это я для общего развития.

Но Светлана Ивановна все беспокоилась:

– Сергей Павлович, только, прошу вас, без передачи нашего разговора кому бы то ни было!

Акимов свято заверил, что все понимает, на этот раз сказав чистую правду. Но Светлана Ивановна по понятным причинам волновалась, потому поспешила закончить разговор. Глянула на свои часики, спохватилась:

– Батюшки, что же это, меня ж уже обыскались! – и убежала, оставив лейтенанта в раздумьях.

Когда Сергей наконец добрался до родной окраины, был уже вечер. Спустились сумерки. Сойдя с платформы, Акимов решил, что надо проветриться, обдумать все еще раз, спокойно. Долгий получился день, но насыщенный, плодотворный. Многое теперь смотрелось по-другому.

Не так давно вольным предположением воспринималась мысль о том, что Тихонов, нуждающийся в деньгах, мог попытаться поправить финансовое положение, сымитировав угон машины, чтобы получить страховку. Теперь уже возникали подозрения относительно того, а не случилось ли чего покрупнее?

Имеется Тихонов – человек деморализованный, уставший, пьющий, неоднократно пострадавший, сидевший, наверняка обиженный на всех – на страну, на коллег, на власть. Жена ему рога наставляет – к гадалке не ходи. Стал стар, поизносился, денег с гулькин нос – наверняка нашла себе Ромео побогаче, помоложе. Встретились они в Берлине… Стоп-стоп, а вдруг ее-то и использовали, чтобы подобраться к полковнику? Как раз в такой ситуации подцепить человека, завербовать – проще простого.

В память врезалась совершенно дурацкая, паскуднейшая история с сокурсником по летному училищу. Он женился на красивейшей девице – фоторепортере, брат которой, военкор, сотрудничал с центральной газетой. Талантливая семейка. Как раз через эту девицу – Нину, вспомнил Сергей, – и поступило предложение супругу сняться для «Сталинского сокола» ко Дню авиации. Супруг – к слову, на самом деле отличник боевой подготовки, – разумеется, согласился, и Ниночка сняла его «покрасивше», прямо в учебной аудитории. Никому он, конечно, об этом не сказал и тем более позволения командиров на съемку не спрашивал. Только и ко Дню авиации «Сталинский сокол» вышел без фотографии его физиономии. История эта дошла до комиссара, а итог был плачевным: и Нина, и ее как бы брат оказались шпионами, и во время обыска у них нашлось то фото, и его увеличенный фрагмент – со схемой самолета, висевшей на доске.

Ведь чтобы напакостить, навредить, много людей не надо. Это чтобы Днепрострой восстановить, десятки тысяч нужны, а чтобы взорвать, несколько десятков человек хватит. Чтобы сражение выиграть, несколько корпусов потребуются, а чтобы выигрыш в штабе провалить – одного шпиона достаточно. Или двух.

«Пусть предательство Тихонова по-прежнему смотрится лишь как предположение – хотя почему? Ведь теперь факты есть, и не мало. Также налицо заинтересованность в деньгах, и деньги, полученные Пожарским на длительную командировку, пропали – да-да, вместе с портфелем. Также имеются полис и подозрительные обстоятельства пропажи машины. И есть еще вот такой Ливанов, со своим выступлением. Этот Вася, судя по всему, редкая гнида и падаль, раз так запросто пинает того, с кем служил еще в Испании».

И если представить, что в черном портфеле Игоря в ту пятницу находились не только деньги, но и документы по тому самому проекту, о котором следовало уже в понедельник отчитываться, – то этим двум, Тихонову и Ливанову, они могли быть весьма кстати.

Причем не обязательно рядить Ливанова в шпионы, даже с житейской точки зрения легко усмотреть мотив преступления. Подсидеть нахамившего прилюдно начальника. Похитить бумаги, которые он в нарушение режима секретности рискнул вынести за проходную. Изъять эти документы, самому изучить, спокойно доработать, исправить ошибки. А потом пусть Пожарский овощем отлеживается – а он, скромный трудяга-заместитель получит все лавры зарвавшегося начальства. Игорь из больницы отправится под суд, а начальством станет Ливанов.

Неловко так дурно думать о еще незнакомом человеке, но на то он, Акимов, и следователь. Профессиональная деформация. Да и честные граждане в поле зрения не попадают. Ставка начальника лаборатории достойная, бедовать не придется, плюс почет, уважение, регалии.

А где же Ливанов Василий Борисович был вечером в пятницу, шестнадцатого? Выяснить, непременно выяснить. Если не был там, где укажет, то… Да, дальше труднее. Акимов сам себе честно признавался, что слабоват он для подобных логических построений, не хватает мозгов все вместить, продумать. И боязно наворотить лишнего, а не то и спугнуть.

«С Сорокиным бы посоветоваться – только какой-то он странненький и пугливый стал. Того и гляди – снова зашамкает, что все каша и фантазии».

Одряхлел капитан. Десятки удивительных, несвойственных капитану деталек, появившихся в последнее время, всплывали в голове – раздражительность, недоверие – ему, Кольке, даже Санычу, и, напротив, полная некритичность к показаниям чужих людей, да и редкое смирение перед мнением товарищей из главка… И этот непривычный скепсис – это у Сорокина-то, который из каждого пустякового события умудрялся вывести самые неожиданные версии, которые, как правило, в той или иной мере оказывались верными.

Основная же беда в том, что прямо сейчас Акимов нарушил приказ. Сорокин предписал отставить – он не отставил. Приди он со своими изысканиями к капитану – тотчас отправится на штрафные работы, выгребные ямы чистить.

Мимо с ревом и свистом пролетела электричка, Акимов опомнился – надо же, куда зашел в раздумьях, почти к Анчуткиной «даче». Глянул на часы: ого! Поздно, пора закругляться, пока окончательно мозги набекрень не съехали. Сергей решительно, как тряпкой с доски, стер все свои измышления. Оставим решение вопросов до утра, ведь прямо сейчас он ничего не может сделать и рискует быть занесенным не туда.

Тут, кстати, и выяснилось, что уже занесло. Тропа, по которой он шел довольно долго, не задумываясь, куда она ведет, уперлась в вал, насыпь добрых полметра высотой, и на этом закончилась. Сергей пошел на штурм, полез прямо вверх, цепляясь за ивняк и скользя ботинками по траве и глине. Вот когда понимаешь, чем военное обмундирование носить куда удобнее!

Вылез на проселочную дорогу, огляделся – по той стороне идут заборы, табличек на них видно не было, но, очевидно, одна из крайних линий Летчика-испытателя. Сергей, сориентировавшись, свернул направо.

Постепенно он узнавал места, хотя сюда редко наведывался с обходами, многие дачи тут все еще пустовали, а некоторые, судя по заколоченным окнам, еще с осени. Проходя мимо одной такой, Акимов насторожился: «Что это? Фанерка на оконных рамах, забито крест-накрест, калитка заперта, а между досок пробивается свет».

Он собрался уже пойти, проверить замок, но тут открылась не калитка, а неприметная дверца в заборе. Высунулась голова, увенчанная какой-то конструкцией – вот и товарищ Тихонова. Та самая, которая, по официальной версии, грызет основы стихосложения на семинаре профессора Ратцинга.

Акимов замер, сделал осторожный шаг назад, скрылся в тени чьей-то сирени.

Мурочка, убедившись, что горизонт чист, снова скрылась за забором. Когда она появилась, с ней вышел, заметно прихрамывая, мужчина.

Похабна роль соглядатая, но служба такая. Акимов навострил покрасневшие уши. Да и прислушиваться особо не пришлось, зеленый свод свежей листвы усиливал каждый звук, как ракушка парковой эстрады. И приглядываться было не обязательно, эти два силуэта видны были четко, как в театре теней.

Мурочка густым, грудным голосом обличала спутника в бессердечии, нерешительности, в том, что ради нее он ничем не может поступиться. Он увещевал, убеждая, что, кроме нее, у него на всем свете и в окрестностях нет никого, и что он не может отказаться от этой поездки. Мурочка, прильнув к нему, плакала, он утешал, пытаясь отлепить ее, – видимо, уже куда-то опаздывая. Она сердито отстранилась:

– Жди, жди! Всю жизнь жду – то мужа, то тебя!

Он отстранился, Мурочка отвернулась, видимо, доставая платок, всхлипывая. Мужчина с прохладцей заметил:

– Меня ты не дождалась.

И снова она с горестным всхлипом прилипла:

– Васенька, я не знала, что ты жив!

– Можно было подождать подольше.

Мужчина вздернул руку, глянул на часы, потянулся к женщине:

– Пора. Попрощаемся по-хорошему.

Она снова завела свою сопливую шарманку, то отталкивала, то снова льнула к мужчине, как вьюн к дереву, то говорила: «Иди, иди», то снова удерживала, лезла целоваться.

Акимов ощутил, что краснеет: «Ну и дела. Вот и новый Вася. Вася. Это не Ливанов ли часом?! Или просто Вася, мало ли Вась на свете…»

Сергей не успел додумать: глянул на этот балаган и увидел, что пора давать занавес. Мурочка по-театральному отошла на авансцену и страдает, даже вроде бы заламывая руки, а Вася удаляется в закат, точнее, довольно быстро хромает по направлению к станции.

Все, скрылся, завернув за угол. И Мурочка вышла из любовной каталепсии. Выпрямилась, пошла обратно за забор, открыла изнутри большие ворота, довольно-таки легко для хрупкой женщины распахнула створки.

Взревел мощный двигатель, загорелись фары – на улицу выехала проклятая тихоновская «Победа». Тихонова отправилась запирать ворота. Акимов решился. Выбравшись из сирени, приблизился.

– Позвольте помочь, Мария Антоновна.

– Ах! – Она вздрогнула, но, оправившись, рассмеялась в своей манере, замогильно: – Товарищ лейтенант! Напугали меня.

– Прощения прошу, не хотел, – Акимов прикрыл ворота, отобрав у нее ключ, навесил замок.

Тихонова уже оправилась от удивления, заметила кокетливо:

– Вы зря не ходите в костюмах, вам очень идет.

– Спасибо.

– С ума сойти, какой вы интересный. Только вот стрелки…

– Благодарю, – прервал Акимов. Приблизившись к машине, как бы невзначай провел по капоту: – Смотрите-ка, как новая.

– Да, в министерских гаражах отличные мастера. Вас подвезти?

– Не откажусь. Я много ходил сегодня.

– У вас работа такая. Прошу.

Акимов сел рядом – не без опаски. Хотя с первых же метров стало ясно: Тихонова за рулем чувствует себя очень уверенно. Автомобиль вела спокойно, не отвлекаясь от дороги, мягко и своевременно переключая скорости, заблаговременно тормозя.

«Новая ерунда. Она опытный водила». Чего это супруг не пускает ее за руль? А ведь это Тихонов утверждал, что не пускает, и она сама жаловалась – а что на самом деле, неясно. Все у них подковерно как-то. Не пора ли воспользоваться шансом поговорить начистоту?

– Мария Антоновна, признаться, я по вашим делам сегодня много ходил.

– Это мило.

– Побывал в вашем институте.

– И что?

– Петр Ильич утверждал, что вы образцовая учащаяся, ни одного пропуска. Профессор Борис Моисеевич кланялся и просил передать, что, если так и будете прогуливать, – будет настаивать на отчислении.

Она, не отрывая глаз от проселка, кратко припечатала:

– Шпион.

– Не согласен. Это получилось случайно. Вас не было на занятиях вечером шестнадцатого, а где же вы были, когда на этой машине был сбит гражданин Пожарский?

– Почему на этой?

– Потому что именно ее видели свидетели, несмотря на то, что ваш муж и его приятель утверждают другое.

– Я была на семинаре, можете посмотреть журналы.

– Перестаньте. Или профессор Ратцинг вообще не знает, как вы выглядите?

– Продал, старый… – с ее накрашенных милых губок сорвалось такое слово, что не каждый мужик решится вслух сказать.

– Мария Антоновна, я вынужден повторить вопрос. Где вы были вечером в день происшествия?

– Не ваше дело. Желаете порыться в белье – присылайте повестку.

– Что ж, раз так – это ваше право, – помолчав, признал Сергей. – Только ведь если повестку прислать, то одно потянет другое. Всплывет тогда, например, ваш разговор с перекупщицей. На рынке вы же искали покупателя на эту машину? Желали пополнить семейный бюджет?

– Бог знает, что вы несете.

– А что? Получить дважды за одну и ту же машину – хорошая идея.

– Как это?

– За продажу плюс страховка. Полис помните? Это факт, официальный документ.

– Какой полис?

– Вы не знали, что машина застрахована.

– Нет.

– Одни тайны в вашем семействе, – заметил Сергей. – А вот Евгений Петрович, признаться, тоже никакой радости не выказал, когда вновь увидел машину, утопленную вами в озере.

Мурочка промолчала. Проселок уже закончился, вот уже впереди виднелась эта злосчастная дорога, переход, на котором был сбит Пожарский. Женщина, остановившись, приказала:

– Идите вон.

– Что ж, и уйду, и повестку пришлю. Только уж тогда не обижайтесь.

– Вы что, угрожаете? – уточнила она. – На вас-то много чести обижаться.

– Так на меня и не придется. Заниматься будут товарищи из МГБ, не ниже.

Фонари светили неярко, но были видны вытаращенные кошачьи глаза Мурочки (аж прожгли легкую вуальку), и мертво побелело пол-лица с красными губами.

– Шпионите, – прошипела она, – сплетничаете, а теперь и угрожаете? И кому?! Стыдно, а еще офицер!

Акимов лишь отмахнулся:

– Еще как стыдно. А вам не совестно, нет? У мужа серьезная беда, и из-за вас хороший человек на глазах гибнет, а вы с Васей крутите… простите, – он сделал вид, что только осенило, – а это не Ливанов ли часом? С которым Тихонов служил еще в Испании.

– Оставьте меня в покое, – крикнула она, – черт знает, что такое! Шантажист! Хам!

– Нет – так нет. Что ж, – он открыл дверь, – тогда счастливо. Я пытался помочь.

– Пошел вон! – крикнула она, хоть губы и дрожали. – Идите в… – и снова выругалась.

«Ну ее совсем. Дура».

Погано было, но полегчало. Теперь не было сомнений в том, что копать надо именно в эту сторону. Шагая некоторое время по еще не оборудованной обочине, вдоль дороги, Акимов то и дело поглядывал за спину, не рискуя выпустить из виду серую поблескивающую тушу. В голове бродила трусливая мысль о том, что если Мурочка попробует провернуть то же, что с Игорем, то стрелять надо по отремонтированным колесам.

Но ничего не случилось. Гроза разразилась с утра.

Стоило прийти в отделение, Сорокин потребовал к себе, плотно прикрыл дверь и устроил кровавую баню.

– Негодяй, недоопер, ты что творишь?

– Я исполнял ваши распоряжения. Товарищ капитан, вы велели…

– Я велел?! Баб пугать? Грозить лагерями я велел? Шантажировать? Я велел от-ста-вить! И это значит что?

– Отставить.

В былое время подобной степени смирения было бы достаточно, чтобы капитан остыл, но тут, видать, хорошо ему всыпали, поскольку он еще больше раскочегарился:

– С утра уж названивают отовсюду – от Михал Васильича, Николай Александровича, Лазаря Моисеевича и чуть не Самого, и все об одном: у вас, граждане милиционеры, на местах перегибы, головокружения от успехов? По какому праву беспредел? Прощенных народом в бетон закатываете?

«Ничего себе несчастненький Тихонов», – подумал Акимов, но удивления своего не озвучил, а лишь попробовал снова объяснить:

– Я работал над версией…

– Да кому нужна такая твоя «работа»? Свалил в кучу все, потом нашел крайнюю – истеричку? Доканываешь боевого офицера, инженера, летчика глупыми подозрениями, намеки строишь – это твоя работа?

Улучив момент, когда капитан набирал воздух для очередной рулады, Акимов спросил, точнее, констатировал:

– Дрянь Тихонова нажаловалась.

Это замечание, вполне справедливое, пусть и не совсем корректное замечание, погнало новую волну негатива. Сорокин по третьему, потом и четвертому кругу заводил одно и то же, почти не повторяясь. Акимов дивился: да что с железным капитаном? Когда он успел стать старым трусом, трясущимся от каких-то там звонков каких-то Васильичей-Александровичей-Моисеевичей и даже Самого? Он, который никогда не боялся за себя, и крайне редко – за других?

И все слова, им извергаемые, – они не его, а как будто из газет вычитанные. Сергей решил попробовать перейти на тот же язык:

– Товарищ капитан, в соответствии с разработанным оперативным планом, согласованным с вами, я нашел основное звено в цепи нашей работы и, ухватившись, вытягивал! Ликвидировал, так сказать, собственную беспечность, собственное благодушие, собственную близорукость…

Ох, и зря он это сделал.

Капитан побелел, покраснел, глаз выкатил и самым и самым задушевным голосом пообещал:

– Еще одна такая выходка – лучше сам рапорт подавай. Я за тебя на старости лет на плаху идти не собираюсь. Приказываю: Тихоновых оставить в покое.

– Есть основания полагать, что они причастны…

– Отставить, я сказал! – рявкнул Сорокин. – И только попробуй не подчиниться! Свободен.

Хотелось от души грохнуть дверью. И как все-таки жаль, что не всегда это можно. Акимов, козырнув, вышел вполне прилично. Руки ходили ходуном, в глотке пересохло, а Саныч умный, как гроза собралась, тотчас куда-то смылся, а с ним и спецфляга. Пришлось ограничиться теплой водой из графина. Хлебнув, лейтенант чуть успокоился.

А там и граждане на прием потянулись. Отключив голову и просто занимаясь текущими делами, получилось быстро прийти в себя. До самого вечера соображения и подозрения о сферах, выходящих за пределы дел насущных – драк, мордобоя, краж белья с веревок, самогонки и прочего, – более к лейтенанту Акимову не возвращались.

Не раз Цукер давал себе зароки – никогда не пытаться творить добрые дела и не высовываться, когда чуйка говорит сидеть в норе. А он лезет на рожон из-за глупых подозрений. Ну платок, ну буковки-циферки – ему-то что? Уж кому-кому, а Цукеру до ловли шпионов ну совершенно нет никакого дела. А вот поплыл, расквасился под Олиными просящими взглядами – и готово дело, поперся играть в разведчиков.

Есть отличная мысль: попить пивка где-нибудь, потом вернуться и доложить, что чес результатов не дал. Он же вполне может Федю не найти! Он же о нем ничего не знает, они не дружки.

Но все-таки Цукер, по не совсем понятным причинам, решил проявить благородство и не врать, а наведаться в притон на Трех вокзалах, где чаще всего иной раз встречались с искомым босяком. Все равно ж по пути, говорил он сам себе, держа путь на Домниковку.

Вообще не стоило туда соваться. Анчутка, который в условиях огромной конспирации изредка наведывался туда, подзаработать, не раз его предупреждал: ждут тебя там с нетерпением, аж кулаки чешутся. Это потому, что как-то по неосторожности, – а скорее для того, чтобы пофорсить, – Цукер раздел в буру одного серьезного московского шиша. И все бы ничего, дела житейские. Но Рома, чтоб два раза не бегать, обольстил шишовский предмет обожания и после использования беспардонно бросил. Вот это было уже серьезно. Оба – и шиш, и предмет, – были до смерти обижены. Не раз сам Анчутка получал леща с просьбой передать по назначению.

Но раз уж Федя с деньгами может быть скорее всего тут и Рома пообещал его найти – стало быть, судьба влечет. К тому же все равно уж добрался до места. Цукер, выкурив папироску, скроил на лице гримасу полной беззаботности, спустился на десять стертых ступеней, постучал по-особому в рассохшиеся доски двери.

Открыли. В шалмане было малолюдно, но народ присутствовал – это у прочих обычных граждан все еще день рабочий, а тут уже выходные. Цукер кивнул знакомому разливайте за прилавком, спросил, не видел ли Федьку. Тот сказал, что не видел, и Цукер собрался с чистой совестью свалить. И тут услышал роковое:

– Амброзию твою доставили.

Рот немедленно наполнился слюной и вкусом чернющего южного винограда. Рома тихо, с благоговением попросил бутылочку. Разливайла попытался поторговаться:

– Графинчик будет.

Но Цукер, зная по опыту, что этот святотатец способен невесть что плеснуть в благородный напиток, настоял на бутылочке. И, получив ее, удалился в уголок, чтобы не осквернять таинство вкушения ненужным общением. Сахаров успел налить и посмаковать первую рюмку, как тут началось.

Да, в нашем несовершенном мире не бывает полного счастья. Только-только Рома по небесам гулял, катая по небу божественный напиток, как легли на плечи, на чистейшую отглаженную рубашку, две пусть и маленькие, но грязноватые ручки, с каймой под ногтями, зато все в кольцах. И прокуренный голосок промяукал:

– Чем угости-и-и-ишь по старой памяти?

Волнительно вздыхая, на лавку рядом опустилась та самая, обиженная им Сашенька. Вообще она была очень даже ничего, вся такая нежненькая, беленькая, воздушная, как взбитая сметана, и платьишко аппетитно обтягивало кругленькую изящную фигурку. В кино ей сниматься, только в немом – вокал у нее, как у торговки рыбой на Привозе.

Цукер вежливо поздоровался, тщательно закупорил початую бутылку, отнес обратно за прилавок, наказав строго-настрого никому не продавать. Когда он повернулся, то выяснилось, что Сашенька, вновь разобиженная им, стоит в сторонке. На первом же плане маячит московский шиш Гриша, ее ухажер, тот самый, которого Сахаров выщипал за игорным столом. Страховидное рыло было приветливым, глаза задумчивыми и добрыми – тип с таким взглядом свернет голову без колебаний.

– Пойдем, фраерок, – ласково пригласил он, – пойдем, мой хороший.

Обиженная Санька, надувая крашеные губы, подначила:

– Всыпь ему прямо здесь, Гриша, не то он снова под корягу ускользнет.

Но у шиша были свои планы. Он повторил свое приглашение и, чтобы исключить недопонимание, крепко сжал плечо Цукера, а с ним и многострадальную рубашку. Хотя какая, к свиньям, разница? Вскорости и рубашка, и весь Рома, целиком, будут в неаккуратных кровавых пятнах по всей поверхности.

Цукер быстро и незаметно зыркал по сторонам, прикидывая шансы на спасение. Пока все было кисло, подтянулись еще двое, смутно знакомые. Может, и их тоже когда-то он обидел? Давно, наверное, это было, но тут народ злопамятный, к тому же наросли и проценты.

Разливайла немедленно сделал вид, что ослеп. И повели Цукера чуть ли не под руки по грязной лестнице, только не в светлый рай, а бить морду, и держали в хороводе, чтобы предотвратить побег. Подходящий тупик находился тут же, неподалеку – две глухие стены, ни окон, ни дверей, и кирпичный забор, а далее – ветхие сараи. Можно было бы пихнуть разиню, который справа, сбить с ног, прыгнуть на забор и рвануть дальше по крышам. Да забор московский, больно высокий, не допрыгнешь, не зацепишься. И разиня только он один – а что Гриша, что другие смотрят зорко.

Цукер смирился, думал лишь о том, как бы защитить зубы и прочее главное, а еще о том, что через эту доброту все беды. Не успел начать каяться в прошлой греховной биографии, как Гриша ударил, потом навалились остальные. Били не на шутку, с носка, повалили на вытоптанную землю. Цукер пытался скрючиться, защищаясь, но работали мастера, входя в раж, лупили не просто сильно, но и искусно, и по таким местам, чтобы заставить раскрыться. Голова гудела, как котел, в мозгах, казалось, взрывались фейерверки, один глаз уже не видел, а перед вторым кружило то далекое небо, то земля, то кирпичи. Когда стало невыносимо больно, он заорал, но тотчас рот наполнился теплой, густой и поганой смесью слюней и крови, все это полилось в глотку. Вырвало.

Потом вдруг все кончилось. Цукер лежал некоторое время, соображая, жив ли он, скрючившись, как ошпаренный кипятком муравей. Потом осторожно шевельнул руками, ногами – не отвалились, хотя все ныло и просило пощады. С трудом, но встал на четвереньки. Правда, стоило опустить голову, снова вырвало, хотя и всухую. Все лицо липкое, челюсти болели, дышать было тяжело – и все-таки Рома чуть не подлетел к небесам, услышав там, под облаками, знакомый голос. Искомый босяк Федя сказал:

– На… пошли отсюда. Кто дернется – стреляю.

– На понт берешь? – прорычал Гриша, но волосатые сбитые ручища все-таки держал в горе́, и по морде пробегала судорога, точно стряхивал он с озверевшего лица смертоубийственное воодушевление.

Федя, сидя на ребре забора, повел сверкающим пистолетом:

– Ты попробуй – увидишь.

– Расходимся, граждане, иначе будет грязно, – предписал Яшка-Анчутка, который имел на руках второе дуло.

– Убьем, – перевел Федя.

– Сядете, – тявкнул один из Гришкиных шакалов.

Федя сплюнул, Анчутка расшифровал:

– Суд добрый, поймет и простит. А ну исчезли! Считаю до трех.

Не нашлось отважных проверять, шутят они или говорят правду. Убрались все. Федя с Яшкой спрыгнули, принялись отскребать от земли то, что осталось от Цукера.

– Я тебе, дураку, что говорил – не суйся, – ворчал Анчутка.

Не без укора, надо признать, потому что понимал: после сегодняшнего «бенефиса» и ему в шалман хода не будет, надолго, а то и насовсем. Стало быть, снова жить на одну зарплату – безгрешно, но больно скучно.

– И я предупреждал, – напомнил Федя.

Он, передав пистолет Яшке, решил оттереть с Цукеровского лица кровь. Да не просто, а грязным платком, предварительно плюнув, – Сахаров, собрав последние силы в избитом теле, прянул в сторону.

– Это они тебя забить хотели, – со знанием дела объяснил Анчутка, – ну ничего. Нос свернули, но кость цела. Вдохни. Тяжело?

– Ага, – просипел Сахаров, и Яшка тотчас поставил диагноз:

– Ребро сломали. Вовремя мы поспели. Алька, поднимай.

Цукер повел зрячим глазом, ища, к кому он обращается, но подняли его все те же Яшка и Федя и повели под руки.

– Что за Алька? – спросил Сахаров Яшку, оживая, как побитая собака, с каждым шагом. Обошлось, истоптать истоптали, но кроме носа и ребра остальное цело.

Анчутка хохотнул, указал на Федю:

– Рома, ты что. Вот же.

Тут уж Федя спросил с удивлением:

– Так ты Рома?

Цукер подтвердил и прибавил:

– А ты Алька?

– Альберт, – со вздохом поведал Федя.

– Будем знакомы.

– Хорошо, – согласился Федя-Альберт. – Так зачем ты сюда завалил?

Тут Сахаров спохватился:

– Тебя искал. Ты у кого плащ подрезал?

– А это кому надо? Тебе или ментам?

– Мне, – заверил Цукер.

– Тогда – из машины подтибрил. Я шел себе ввечеру, мужик вылез и шасть к телефонной будке, а дверь и не закрыл. Смотрю – шкура лежит, я и забрал. А что? Значит, много лишней одежи, если так бросает.

Цукер в целом согласился и спросил, как выглядел разиня.

– Нос у него – во, – Федя-Альберт показал руками форменный клюв, – сам длинный, чернявый, хромает.

– А что за машина, не заметил?

– Чего ж не заметить? Серая «Победа».

Яшка, которому Пельмень в красках описал свои приключения и находку на берегу озера, услышал и заинтересовался.

– Надо ж, «Победа»! Да еще и серая. А номер, конечно… нет?

– Чего ж нет, – невозмутимо ответил Федя, – черный номер, 35–87.

Анчутка, который до сих пор таблицы умножения не осилил, восхитился:

– Прям так и запомнил?

Альберт пожал плечами:

– Чего? Квартирую я в Марьиной роще, номер восемь, семь семей в доме живет.

– А тридцать пять? – поинтересовался Цукер.

– И это просто. Братан у меня был младший, тридцать пятого года рождения. Тоже Рома.

– Был. Погиб, что ли? – спросил Яшка.

– Он связным у наших бегал, выдали его, и фашисты запинали насмерть. В сорок первом. Деревня Томшино, Рузского района, может, слыхали?

После того как распростились и с Федей, и с Альбертом, Анчутка спросил, не оттащить ли приятеля к Склифосовскому, но Цукер сообщил, что предпочитает хворать дома.

Отправились на поезд. Сложив несчастные Сахаровские кости на скамейку, Яшка спросил, к чему вообще было все это представление с мордобоем.

– Чего тебе приспичило знать, чей плащ? Совесть заела или что другое?

– Другое, – успокоил Сахаров. – Гладкова просила узнать. Вот ты лучше скажи, стволы откуда?

– А тебя здорово по башке треснули, – заметил Анчутка, доставая два блестящих пистолета, – это ж те самые, что Колька выточил, забыл?

Цукер хохотнул и тут же чуть не помер от боли в ребрах.

– Давай без резкой физкультуры, – призвал Яшка. – Чего там с плащом?

Цукер, то и дело переводя дух, рассказал ему историю гешефта с Федей, выступление Оли, об исписанном платочке поведал. Яшка слушал, кивал и лишь спросил:

– Колька знает? – и сам же себе ответил: – Конечно, если Ольга знает, то знает и он. Интересные дела у нас творятся на окраине! – И, спохватившись, посоветовал: – Ты молчи, молчи и отдыхай, дыши через раз.

Цукер последовал совету и, несмотря на адскую боль во всем теле, сам не заметил, как забылся сном. Яшка его разбудил уже на платформе.

– Тебя сразу тащить к Маргарите?

– Нет. В подвал. Ждут ведь…

– С чего ты взял?

– Она сказала: жду тут.

После того как поспал, лучше Сахарову не стало – все тело распухло, нос опух, дышать было больно, так что шли они еле-еле. Когда добрались наконец до Советской, в окне над сапожной мастерской маячили эти двое – Коля и Оля, – и, увидев знакомые фигуры, моментально выскочили навстречу.

– Ну что, что? – сгоряча спросила Оля, но, разглядев Цукера как следует, ужаснулась и разохалась:

– Рома! Кто тебя так? За что?!

Колька, помогая Яшке, поддерживая пострадавшего с другой стороны, разозлился:

– Что ахаешь?! Врача вызови. – И Ольга немедленно убежала.

– Вниз, вниз, – приговаривал Сахаров, скрипя зубами.

С грехом пополам спустились в подвал, уложили на топчан, и Цукер тотчас отключился. Слушая, как со свистом, прерывисто он дышит, глядя, как пузырится кровь и юшка вокруг ноздрей, Колька с отчаянием думал о том, что зря он несколько часов надеялся что-то выяснить. Снова невесть что творится, а он ничегошеньки не в состоянии сделать, только и остается, что сидеть и ждать. Уж хуже этого ничего быть не может.

Хорошо еще, что ждать пришлось недолго. Очень скоро прибежала Ольга, потом и скорая прибыла. Фельдшер, оценив масштабы повреждений, поинтересовалась, откуда они. Цукер на своем честном вишневом глазу поклялся, что упал и скатился с лестницы. Медичка удивлялась: надо же, какая агрессивная лестница, да еще и в сапогах с треугольными носами.

Увезли Сахарова. Делать тут, в мастерской, более было совершенно нечего. Самое время покинуть чужое помещение и запереть его на замок. Это было поручено Яшке, а он, глядя на кислых друзей, хитро спросил:

– Вы чего расквасились?

– Пошел ты, – в сердцах огрызнулся Колька.

– Ну! Цукер честный, сказал – сделал. Нашел он вам Федю и выяснил, чей это плащ.

– И молчит! – возмутилась Ольга.

Яшка рассудительно спросил, с чего ему кричать, а потом пересказал все, что услышал от Феди-Альберта.

– Серая «Победа», 35–87, – повторил Колька, – водитель чернявый, носатый и хромой. И плащ желтый.

– А в плаще на носовом платке тайная записка о ЦДСА, – подсказала Оля.

– Захватывающе. А что это значит? – спросил Анчутка, дергая себя за ухо.

– Не знаю, – честно признался Пожарский, – но слышал про одного в желтом плаще, который к бате в больницу наведывался, и лично знаю как раз чернявого, носатого и хромого.

– И это один и тот же? – уточнил Яшка.

– Пес его знает. Думаю, да.

– И еще серую «Победу» с окончанием номера 87 мы тоже знаем, – вновь влезла Оля, чтобы в стороне не остаться.

– Тихоновская карета, – подтвердил Анчутка. – А кто этот, с носом?

– Батин заместитель с работы, – поведал Колька и замолк. Соображал, соображал – до тех пор, пока Ольга не возмутилась:

– Чего сидим, кого ждем? Звонить куда следует!

Колька поинтересовался нетерпеливо, зло:

– Куда следует? У нас же все кругом честные, одному Пожарскому заговоры мерещатся!

– Сорокину… – начал было Анчутка.

– Был Сорокин, да весь вышел. Совсем из ума выжил, только орет и блажит!

Неунывающий Яшка снова нашелся:

– А если просто взять – и на Лубянку?

Однако Колька проявлял несвойственную ему нерешительность.

– Думал об этом. Только вот как начну слова подбирать – и понимаю, что чепуха какая-то получается. Меня там и слушать не станут.

Оля решительно встала:

– Раз так – пошли к тому, кто любую чепуху выслушает.

– Это кто у нас такой? – спросил Яшка.

– Как кто? Палыч. Акимов. И, знаешь, вы наверняка сговоритесь! Он тоже весь разобиженный, вчера по тому же поводу маме плакался.

Колька уточнил, по какому поводу, и Ольга пояснила:

– Он выловил Тихонову, попытался было порасспросить ее по какому-то делу. Она решила, что он ей Колымой грозит, мужу нажаловалась, тот кому-то позвонил… В общем, надавали сперва по шапке Николаичу, потом и он Палычу и приказал отстать от нее, пригрозил, если не послушает, уволит. И раньше еще было дело…

– Точно, весело, – прервал Анчутка и все-таки глянул на часы. – Ребята, если я вам пока не нужен, я отбегу? Светка заждалась.

– Ключ оставь и вали, – предписал Пожарский, но Яшка заявил:

– Мне поручено, я и зачинять буду, а вы хватайте свой плащ и на выход.

И выставил друзей вон, наверняка торопясь на «дачу», где Светка, поджидая, уже наверняка пекла картошку. Напоследок, правда, заверил:

– Чуть что, я тут.

Ольга дернула Кольку за рукав:

– Пошли, – и, видя, что он снова начал колебаться, потащила за собой, приговаривая: – Пойдем, хватит! Что вы, как червяки под землей, в разные стороны роете – ройте в одну сторону.

Колька опомнился, начал сопротивляться:

– Что ты меня поволокла куда-то? Не пойду я к нему.

Она, бросив рукав, уперла руки в бока:

– Это еще почему?

– Нагрубил я ему, Оля.

– Так будет повод извиниться, – безапелляционно заявила она. – А ну, марш!

…В тысяча первый раз Пожарский порадовался за себя, что вот так, за здорово живешь, попалась ему идеальная и умная Оля, которая замечательно разбирается в людях. И отчим ей достался – загляденье.

Поскольку Палыч, который был уже дома, не просто не припомнил Николаю ни слова гнилого, он еще моментально все ухватил, на лету, как будто долго думал о том же. И будто бы обрадовался, словно Колька сбивчивыми сообщениями все расставил по местам.

«Баста, сошлось уравнение. Или все-таки подогнали под ответ? И фактов не один, не два, уже более чем достаточно для доклада. Только вот кому?»

Формально правильный ответ лишь один – непосредственному командованию. Однако после всего выслушанного с утра мысль о том, чтобы все выложить Сорокину, отзывалась звоном в ушах.

«Убьет. Влепит полное несоответствие и спишет».

Ему как наяву слышалось Сорокинское невыносимое скрипение: «Допущения! Фантазмы! Сплошные домыслы! Ни одного факта!» В усталых мозгах закипали мятежные мысли: «А можно ли вообще добыть эти самые факты – одному, без поддержки и чтобы не через голову руководства?»

Мелькнула мысль о том, чтобы прямиком отправиться на Лубянку, но в точности, как Колька Пожарский, Акимов, начиная в уме подбирать слова для доклада, ужасался.

О чем сигнализировать? Ведь нет ни события преступления, ни распоряжения приступить к расследованию. Ничего, кроме подозрений и внутреннего убеждения в том, что наезд на Игоря Пожарского, Мурочкины похождения с Ливановым, ее безденежный муж-алкоголик – все это из одного и того же клубка. Ничего, если исключить стойкое ощущение, что серая «Победа» не была угнана, а использовалась, как орудие преступления. Что щегольский платок со шпионской абракадаброй не просто так завалялся в кармане плаща именно товарища Ливанова, врио начальника лаборатории, в которой разрабатывалась авионика для секретной модели легкомотора…

Колькин вопрос привел в чувство:

– Ну, а вы-то что ждете?

– А?

– Ливанов в командировку едет.

– Едет, да. И что?

– А если он не вернется? Если по дороге сбежит?

Акимов понял, что настал такой момент, что или пан, или пропал, принялся аккуратно заворачивать в газету принесенный ребятами плащ:

– Ну вот что. Я поехал.

– Сейчас, на ночь глядя? – встревожилась Оля.

– И что? Вручу гражданину пропажу, вот и будет повод поговорить. Николай, где, ты говоришь, он обитает?

– Я не говорил ничего, – запальчиво отозвался Колька, – и не скажу. Я еду с вами.

Акимов чего-то подобного ожидал, тотчас напомнил:

– Ты его точного адреса не знаешь. Мне надо запросить в адресном бюро, а там нужно время, чтобы отыскать по фамилии.

– Поклянитесь, что едем вместе, – настаивал Пожарский.

– Что за детсад, ползунковая группа?

– Клянитесь. Иначе ни слова не скажу.

– Это шантаж, – просветил Акимов.

– Пусть.

Сергей решил зайти с другой стороны:

– Я иду к нему не как к подозреваемому, иду как простой мильтон со случайно найденной или конфискованной у ворюги его вещью.

– И что?

– Это легенда, понимаешь? А если и ты завалишься, человек, которого он лично знает, которому такое сказал, что наверняка сто раз пожалел, – какая это легенда? Заподозрит, что ему опознание, ловушку устраивают.

– И что?!

– То, – терпеливо втолковывал Акимов, – что если невиновен Вася, то разобидится, запрется, ничего по-хорошему не вытянешь из него. А если виновен – то вообще черт знает, что устроить может. Особенно если вооружен.

– Тем более. Я подстрахую.

Так юный баран встал насмерть. Ольга, переводя глаза с одного на другого, покусывая губы, что-то обдумывая, вдруг выпалила:

– Коля, ты тут нужен.

Удивились оба, а девушка уверенно продолжила:

– Я, Сергей Палыч, так понимаю, что надо следить за дачей Тихоновых. Может, кто-то незнакомый к ним наведается, или они сами что-нибудь натворят и себя проявят. Или не проявят. Так?

– Допустим, – осторожно поддакнул Сергей, пытаясь сообразить, к чему она это говорит.

Ольга завершила мысль:

– В любом случае будет полезно с Санькиной голубятни понаблюдать. Устроим дежурство.

Акимов, осознав наконец смысл предложения, одобрил, деловито собираясь:

– Вот, дело Ольга говорит. Следить за контактами – может, сам Ливанов к ним и заявится. Сможете обеспечить?

– За дурака меня держите оба? – спросил Колька.

– Еще раз повторяю. Даже если он виновен, брать я его не стану, и стрельб-погонь не будет. Я доложу куда следует, если будет что докладывать. Но если он что-то заподозрит, то это лишь затруднит задержание.

– Его надо будет по-другому брать, – вставила Ольга, как бы невзначай, деликатно уцепляя Кольку за рукав.

Пожарский, позабыв уже, как радовался тому, что ему такая умница досталась, возмутился:

– Да не твоего ума дело!

Хотя по его огорченному лицу читалось, что все он уже понял и останется тут, а сопротивляется исключительно из упрямства.

– Вот и ладненько, – порадовалась Оля, незаметно запихивая его ботинки подальше.

Колька сдался:

– Первая Мещанская, дом пять, квартира три. Ливанов, Василий Борисович.

Первый звонок Акимов сделал из будки по дороге на станцию. К тому времени, как прибыл в центр, данные были уже готовы.

– Спасибо, девушка. – И, дав отбой, Акимов отправился дворами на Первую Мещанку, нашел пятый дом, поднял с кровати дворника. Тот, изучив удостоверение, указал, где искать третью квартиру:

– В арку и сразу вниз, в подвал. По левой руке крайняя комната, гражданин Ливанов там квартируют.

Дворник ушел. Сергей некоторое время постоял в арке, успокаиваясь, собираясь с мыслями. Закурил.

«Ничего страшного. Просто было много работы, не получилось днем заявиться к товарищу – ничего в этом странного. Все решим за четверть часа – зайти, представиться, объясниться – дело пяти минут, максимум четверти часа. Это обычное дело: развернуть плащ, ну рассмотреть, записать – составить – подмахнуть протокол опознания, такой-то передал это вот нижеподписавшемуся. Там, глядишь, станет понятно, о чем говорить».

Тут до него запоздало дошло, что Ливанов может просто не узнать свою вещь, если вспомнит про таинственный платок. И что тогда было делать, становилось в принципе непонятно.

Со стороны внутреннего двора в арку вошел гражданин, поравнявшись с лейтенантом, спросил, не найдется ли папироски. Акимов протянул пачку.

– Благодарствую, – сказал нищеброд и пошел дальше, в сторону Второй Мещанки.

«Ну, что стоять-то? Сейчас. Вот сейчас он выйдет из арки – и войду», – решил Сергей, но прохожий не торопился, стоял в арке, глядел то вверх, то на часы, точно поджидая чего-то. Может, дождь собирался.

Акимов, плюнув на суеверия, спустился в полуподвал.

Оказался в узком коридоре, длинном – конца не видать. Под сводчатым потолком едва светила запыленная лампочка, дыша на ладан, вились, ветвились и свисали лианами провода, на некоторых висели бороды пыли. На стенах, выкрашенных наполовину в темно-зеленый, дремучий цвет, – с десяток счетчиков, следы давно снятых полок и шкафов, сгоревших в военных буржуйках.

Акимов, стараясь не скрипеть рассохшимися досками, пошел в конец коридора. Тихо. То ли в ночных сменах все, то ли уже спят, лишь откуда-то бубнило радио. Пахло хлебом, жареной рыбой, табаком, одеколоном, котами. По левой стороне крайняя комната – вот она. Сергей прислушался, прижавшись ухом к двери, – радио играло там. От сердца отлегло – значит, он еще дома, не станет же порядочный человек оставлять музыку играть, когда самого нет. Акимов стукнул, выставил сверток с плащом, как пропуск. Не ответили. Поколебавшись, стукнул еще пару раз – не открыли.

Потянул ручку – и дверь отворилась.

Радио в самом деле бормотало, а свет не горел. Окно в комнате было, но оно лишь наполовину поднималось над мостовой, поэтому ни уличные фонари, ни тем более луна сюда не заглядывали.

Комната довольно просторная, метров пятнадцать. На полу, слева у двери стоял раскрытый чемодан, в нем были аккуратно уложены вещи. Поодаль, у окна, наполовину поднимавшегося над тротуаром, – письменный стол, чистый, лишь белеют несколько листков.

Странно, но, несмотря на теплынь, в комнате недавно топили буржуйку – потягивало дымом. Было душно. На железной кровати у стены навзничь лежал человек. Одетый, в брюках, рубашке, голова запрокинута, одна рука на груди, вторая свешивалась к полу. Акимов, кашлянув, приблизился, потянулся было, чтобы разбудить.

На него глянул широко открытый темный глаз, который смотрел прямо, другой, под бровью со шрамом, – застыл, кося в сторону. Блестели в оскале зубы, лицо белело, как брюхо снулой рыбы, нос большой, заострившись, казался еще больше. Что ж, инженера Ливанова задерживать уже не надо, он точно никуда не денется до второго пришествия.

Акимов, сглотнув, отвернулся. Отошел к столу, машинально рассматривая листки, лежащие на нем. Похоже на черновые чертежи какого-то узла. На полях – многочисленные расчеты, формулы, и одно место жирно обведено красным карандашом. На втором листе быстро, криво, второпях были набросаны другие расчеты, формулы, начерчена вроде бы та же деталь, также грубо, впопыхах, от руки, и жирно подчеркнут фрагмент рисунка. Более никаких бумаг, записок, посмертных обличений и признаний на столе не было.

Тут стало слышно, что кто-то идет по коридору, приближаясь, уверенно, быстро. Вот он уже у порога. Сергей, отомкнув кобуру, достал пистолет, взял дверь под прицел – вспыхнул свет, и человек приказал:

– Уберите оружие. Госбезопасность.

Акимов, плохо соображая, полез было за удостоверением, и остановился, увидев уставленное в живот дуло. «Чего-то подобного и следовало ожидать», – философски подумал он и, стараясь, чтобы голос звучал одновременно благонадежно и растерянно, произнес:

– Я лейтенант милиции.

– Что ж, и такое бывает, – заметил гражданин и приказал второму, вошедшему в комнату – тому самому, кто просил прикурить в арке: – Обыскать.

Сам же принялся осматривать мертвеца, привычно, как заправский прозектор. Второй же так же умело переселял содержимое из акимовских карманов на стол, и чем больше их становилось, тем с меньшим энтузиазмом он работал. Изучив пистолет, милицейское удостоверение, наконец выдал:

– У нас пустышка, Вадим Григорьич. У тебя что?

– У нас, Ковалев, труп, – отозвался тот.

– Сам?

Вадим Григорьевич, повернув голову мертвого, раскрыл ворот белой рубашки, ответил:

– Вряд ли. – Указал на родимое пятно у основания шеи. На темном фоне след от прокола на коже был почти незаметен.

– Остроумно, – двусмысленно одобрил Ковалев и обратился к Акимову:

– Опусти руки, лейтенант. Откуда, куда, зачем?

Акимов довольно бодро принялся врать про то, что товарищ обращался «в мое, значит, отделение по поводу плаща. Оставил после гулянки в районе». Теперь вот, граждане представили и нашли, он, Акимов, приехал порадовать – «а тут вот». Спроси его – зачем лгал, он и сам бы не сказал. Машинально. За последнее время привык ни словечка просто так не говорить. Вадим Григорьевич слушал, не перебивая, кивая, и внимательно осматривал, чуть не обнюхивая, этот плащ, обыскал карманы, чему-то похмыкал. А Ковалев, стрельнув у Акимова еще папироску, ободрил:

– Да не горюй, лейтенант. У нас тоже, сам видишь, прокол. Сколько уж эту квартиру выпасали, и сволоча этого, а теперь ни дитяти, ни теляти. Дохлый-то кому он нужен?

– Он – никому, – подал голос Вадим Григорьевич.

Он уже закончил с плащом, теперь, сдвинув брови, изучал бумаги на столе. И, странное дело, вроде бы что-то понимал. Хмыкнув, спрятав листы, сказал Сергею:

– Пройдемте к нам, товарищ лейтенант, тут недалеко. Поведаете, что да как, – и свободны.

– Есть.

– Ковалев, мы пошли, а ты вызывай скорую.

За полночь Иван Саныч проснулся, как будто его кто-то за плечо потряс. С ним с войны такого не случалось. Попытался снова уснуть – не вышло. Поворочался с боку на бок, повертелся, помял подушку. Жена Галина, не открывая глаз, спросила:

– Вань, что?

– Ничего, спи, – успокоил он ее, не себя.

Было неспокойно. Забыл что-то важное сделать, а вот что?

Прокрутил в голове прошедший день, дела припомнил – ничего не вспомнил. «Вот чурбан беспамятный. На свалку, на пенсию тебя надо».

Ладно, пойти водички попить, может, осенит.

Он вышел на кухню, выкрутил кран до предела, так, чтобы изморозь пошла по светлому металлу, и стал хлебать ледяную воду прямо из-под крана. Потом, не устояв, ополоснул голову под струей. Правда, тут неловко получилось, налилось на пол. Саныч принялся искать тряпку, это было непросто: его супруга Галина, чистюля первостатейная, все всегда заботливо прячет и припасает. Кстати, о припасах. Керосин скоро закончится, во, полбутылки всего…

«Керосин!» Саныч, моментально одевшись, кинулся бежать.

Керосин кончился и в отделении, а сержант, ответственный за снабжение, из-за нехватки времени не сбегал в лавку, а просто долил в керосинку бензинчику. Сорокин был в отлучке и этого не знал, и никакой записки Остапчук не оставил. И если капитан пожелает чайку испить, то при малом количестве керосина, да еще с бензином, запросто может случиться такой швах, что… прямо ах. Саныч останется без работы, равно район – без отделения, а то и без начальника отделения. Ведь капитан Сорокин живет на работе в самом прямом смысле. Его старое обиталище снесли, служебной хаты не ожидалось, и они всем отделением оборудовали для руководства комнату прямо в отделении. Капитан теперь в ней и обретался, чтобы не ездить туда-сюда к себе в центр и обратно.

Лишь промчавшись сгоряча пару кварталов, Остапчук опомнился, точнее, устал. Сбавил скорость: «И чего бегать, сапоги бить? Если бы рвануло, то уже было бы известно. Чего Николаичу ночью чаевничать… Пройду потихоньку, записку черкану ему – и домой. Может, его и дома еще нет».

Вот, помещение на месте, дым не валит, крыша взрывом не снесена – да и с чего бы, не коктейль же Молотова. Саныч, стыдясь, мысленно воздал хвалу Всевышнему и, отперев дверь своим ключом, прокрался в их с Акимовым общий кабинет, где особый столик был назначен филиалом кухни. На нем и стояли керосинка, чайник, чашки, жестянки с сахаром, солью, чаем и прочим.

Фу, керосинка на месте, и даже холодная – отлично! Иван Саныч принялся быстро чирикать на листке памятную записку.

И тут заверещал телефон. То есть не где-то в дежурной части, а в районном отделении на окраине, да еще среди ночи. Звон стоял такой, что Саныч машинально начал было: «Тихо ты…», и даже потянулся вырвать шнур из розетки. Но потом трубку все-таки снял. Что-то щелкнуло, раздался Акимовский голос, непривычно придушенный, быстрый:

– Алло, кто это?

– Серега, ты?

– Ваня, слушай, не перебивай. Немедленно на дачу к Тихоновым. Понял?

– Ни пса я не понял.

– Не важно! Нет времени. Сослуживец Тихонова – предатель, шпион, понял? Слышишь? Понял?!

Сорокинская рука нажала на рычаг телефона, дав отбой.

– Иди домой, Ваня.

– Как же…

– Выполнять.

Умная Оля не без оснований подозревала, что в смирении Пожарского нечисто – в настроениях этого отдельно взятого товарища она разбиралась тонко. Поэтому совершенно не удивилась, когда почти тотчас после отбытия Акимова Колька начал бегать из угла в угол, проявляя нетерпение, то и дело поглядывая в окно.

– Что задумал?

– Ничего.

– Что случилось?

– Ничего.

– Никуда не пущу, – предупредила она.

Колька удивился, переспросил, подумав, что ослышался. Прозвучало то же возмутительное заявление. Тут как раз с улицы раздался свист. Внизу маячил Санька, размахивая руками. Пожарский сделал знак, мол, спускаюсь и отправился к выходу, и тут возникло небольшое препятствие. В дверях комнаты встала Ольга, бледная, руки в боки, с самым решительным видом, с тем самым, с которым обычно начинала ссору.

– Посторонись, – сказал Коля, пытаясь ее отодвинуть.

– Никуда не пущу, – заявила Оля высоким голосом, – или я с тобой, или сиди дома.

– Кыш с дороги, – сдерживаясь, приказал он, – там и без тебя помощников как грязи.

– Нет, – и тут же смягчила заявление, заговорила умоляюще, подпустив слезу в голос: – Ты не понимаешь, как мне страшно!

– Ах, ну если ты так…

Колька, сделав вид, что застыдился, смирился и готов повиноваться, отвернулся от двери, потом резко поднырнул, ухватил Ольгу под коленки. Подняв легко, одним махом усадил на шифоньер. И, уже не обращая внимания на вопли и угрозы, сбежал по лестнице вниз.

Они спешили на угол Пилотной и Нестеровской, держась в тени и в стороне от прохожих путей. Тропинка петляла среди сосен и густого кустарника, Приходько, встрепанный, красный, в волосах перья, вываливал новости:

– Ты замешкался напрасно – они вот уж минут сорок как уехали.

– Кто?

– Летчик и его баба.

– Куда, нет идей?

– Разодетые, как на маевку. Дура эта в шляпке. Наверное, в театр.

– На чем уехали? На служебной или на своей?

– На своей.

– Мужики там?

– Тут мы, – подал голос Анчутка, вылезая из кустов и присоединяясь к приятелям. Появился и Андрюха, сосредоточенный, хмурый, и тотчас высказал мнение:

– Дерьмо идея. Ну как засыплемся?

– Не засыплемся.

– Мы по бумагам совершеннолетние, ты судимый, а Саньке вообще нельзя.

– Плевать, – отважно заявил Приходько, – не засыплемся, если прям щаз начнем.

– Ты храбрый такой, потому как на стреме отсидеться собираешься? – поддел Анчутка.

– Я с вами.

Колька предписал:

– Нет, ты как раз на стреме.

План кампании был разработан быстро.

Остроглазый Санька, который видел в темноте не хуже кота, должен был держать дозор на голубятне. Пельмень и Анчутка, которые знали Тихоновскую дачу как свои пять пальцев – не раз там ночевали, будучи еще беспризорниками, – вызвались помочь ее обшарить.

Неясно было, что искать. Колька твердил лишь про какой-то черный портфель с блестящей пряжкой. Насчет того, что там должно быть внутри и почему все это так важно, темнил безбожно.

Здравомыслящий Пельмень справедливо ворчал:

– С чего взял, что чемодан этот еще тут?

– Сорокин им отдал, я видел.

– Так это когда было? Тихонова могла его выбросить, продать, отдать.

Колька потерял терпение:

– Пельмень, я тебя на аркане не тащу – не хочешь, вали домой.

В сумерках видно было, как набычился Пельмень, челюсть поползла вперед, он засопел, но тут Анчутка, утихомиривая, втерся между ними:

– Нечего время терять. Санька верно говорит: все успеем, если не болтать, а делать. Между прочим, пора на стрему.

Приходько смылся, рассудив, что нагрубить еще успеет, а машину с хозяевами можно и упустить.

– Мир, – пробурчал Андрюха, протягивая на ходу руку. Колька молча пожал.

Добрались до задней калитки, которая выходила в лес. Безалаберные хозяева! Столько времени тут живут, а замка так и не приладили, так же древняя вертушка. Анчутка поддел ее ножичком, открыл калитку. Хозяйственный Андрюха, отжимая гвоздики, которыми держались времянки-стекла, ворчал:

– И окон-то нормальных до сих пор не вставили. Пособите.

Стекла бить не стали, аккуратно выставили и прислонили тут же, к стенке, после чего один за другим проникли на веранду. Анчутка отжал ригель, осторожно приоткрыл дверь, просунул голову.

– Никого?

– Никого.

Они проникли в прихожую. Тихо, пусто, воздух спертый, как будто тут вовсе не проветривают, густо пахнет сухим деревом, одеколоном, духами – и разнообразными напитками. Посреди гостиной, на круглом столе, целый натюрморт – два лафитника и один вытянутый бокальчик, початая бутылка коньяку, еще одна – вина, на тарелке – грубо нарезанный хлеб, несколько кусков тушенки, банка из-под которой валялась тут же, в раковине. Яшка, любитель хорошей еды и порядка, неодобрительно буркнул: «Свинство какое», – и взбежал вверх по лестнице. Ему досталось обыскивать верхний этаж.

– Иди в прихожую, – сказал Пельмень, – я тут пошарю.

Колька вернулся в прихожую, принялся ее осматривать. Мебели тут было немного – тумба, какая-то дурацкая штука, типа ларя, но вся резная и сверху – кожаная подушка, порядком вытертая, потрескавшаяся, чьи-то рога на стене и вешалка с полкой для головных уборов. Неопрятно. Разбросана обувь, небрежно, вперемешку навешаны и зимние, и легкие вещи, свисают с полки и пестрые дамские платки, и мужские шарфы. Только зеркало безукоризненно отдраенное. Красивое, с подсвечниками, в литой раме, за которую понатыканы какие-то мужики в костюмах, цилиндрах, прилизанные на пробор. Незнакомые.

Колька глянул на себя – ничего себе морда протокольная, белая, глаза вытаращенные, рот перекошен. Ну, назвался груздем – шарь. Быстро, бесшумно, стараясь дышать ртом – уж больно густо и неприятно тут пахло, – обыскал тумбу, открыл «ларь» – и в нем был лишь какой-то хлам и непарные тапки. На вешалке, кроме одежды, ничего не было. Взобравшись на тумбу, поискал на полке для головных уборов, машинально схватился за нее – решетка немедленно накренилась, и вся рухлядь посыпалась на пол. Колька, матерясь про себя, нагнулся, лихорадочно сгребая все эти платки, шапки, башлыки, и тут вдруг ощутил пониже спины легкий, обидный толчок. И знакомый голосок приказал:

– Руки вверх, мерзавец. Встать.

Колька, как бы невзначай, машинально продолжал собирать вещи, выбирая какую-нибудь покрупнее и поплотнее. Ну вот хотя бы этот башлык. Но тут последовало предписание:

– Брось.

– Да хорошо, хорошо, только не надо переживать, я все сделаю, как прикажете, – приговаривал Колька, нарочно повышая голос, отвлекая внимание. Собрав в жменю колючее сукно, сколько влезло, развернулся, уйдя с линии огня, швырнул башлык на звук, бросился в ноги.

Грохнул выстрел, сверкнуло прямо под носом, потом на шею обрушился нешуточный удар, аж искры из глаз посыпались. «Только б сообразили, – металось в голове, – только б не выскочили…» Но мужики утратили все навыки преступной жизни и мыслей на расстоянии не уловили.

Вот уже стучал ногами, ссыпаясь с лестницы, Анчутка. Пельмень сориентировался быстрее, сделал знак сбегающему Яшке, тот понял правильно – не появляясь в дверном проеме, спросил, повысив голос:

– Чего у тебя там?

Ему ответил далеко не Колька:

– Выйти на свет. Кто там? Руки держи вверху, дверь на мушке.

Тихонова носком туфельки ткнула Кольку под ребра:

– Поднимайся, руки держи на виду. И только вильни в сторону.

Колька подчинился, поднимался осторожно.

Вот это Мурочка! Ну блин горелый.

Одетая и накрашенная, как на сцену, кривя красный рот, на взводе держит маленький курносый браунинг, да как умело. Глаза, как у злой кошки. Та ли это идиотка с глупым смехом, носом и кудряшками?

– Пошел в комнату, – скомандовала она, – медленно!

Колька пошел, считая про себя, чтобы успокоиться и сообразить, что делать дальше. «Раз, и два, и три… ну попал. Вот тебе и здрасте. Как же Санька прошляпил, неужто не видел машины? А если…»

Он облился холодным потом, вообразив самое страшное.

«Нет-нет, мы бы выстрел услыхали, – успокоил сам себя. – Так, Яшку она слышала, и сам он вот, маячит, руки подняв. Молодец, встал в дверях. Скажи что-нибудь, дурень!»

Анчутка, точно уловив его мысли, немедленно заныл:

– Тетенька, не стреляйте! Бес попутал! Не губите сироту, матушка, благодетельница, ей-богу, ни крошечки не тронуто!

Выводил по-старушечьи, громко, нудно, и Мурочка, скривившись, как от боли в зубе, скомандовала:

– Посторонись. К столу.

Яшка, бормоча, отошел в сторону, пропуская Кольку.

Пельмень, держа на изготовке поднос, снятый со стены, притаился за притолокой. Пожарский переступил через порог. Вот-вот и эта краля войдет. Ну же, еще пару шагов, еще один!

Андрюха, половчее перехватив сверкающие ручки подноса, замер. И, как только порог пересекла маленькая лаковая туфелька, он треснул из-за угла, наугад, целя туда, где должна была быть морда этой бабы.

Грянул выстрел.

Вскрикнув, Пельмень сложился пополам. Колька с Яшкой кинулись было к нему, но Тихонова велела:

– На место. Ты – к ним.

Андрюха подчинился, зажимая руку. Из-под пальцев равномерно, спокойно текла кровь, вишневого цвета. Тихонова, войдя в гостиную, сдернула с крючка полотенце – несвежее, жирное, хоть на хлеб мажь, – кинула Кольке:

– Замотайте.

Она оглядела помещение, умудряясь не спускать глаз с «гостей», предупредила:

– Если что, пистолет не шестизарядный. Патронов на всех хватит, и еще останется. Ну-с, что вы тут забыли?

Колька перетягивал простреленную Андрюхину руку. Анчутка принялся объяснять, и голос звучал одновременно и плаксиво, и трусливо, и успокаивающе, точно бубнит форменный дурачок и недотепа, с которого взятки гладки.

– Мы, матушка моя, бывшие беспризорники. Много побродили по вашим местам.

– Воровали? – строго спросила она.

– Случалось, но… ни Боже ж мой, – он, увлекшись, всплеснул руками, Мурочка дернула дулом, – у вас ни-ни! Мы на вашей дачке отдыхали, только лишь когда она пустовала, понимаете ли вы меня? Вот хлебнули с ребятами малеха, а я возьми и скажи: слабо забраться? А они, дурачки, и согласились. Не губите.

Тихонова одобрила:

– Складно. Ну-ка, подойди сюда.

– Я? – уточнил Анчутка.

– Ты. Твоя ж идея?

Яшка, держа руки на весу, пошел к ней, закрывая собой друзей, но она тотчас приказала:

– В сторону! Чтобы я двоих этих видела.

– Не баба – бес, – просвистел Пельмень.

– Я все слышу. Итак, как тебя?

– Яков.

– Яков, дыхни.

Анчутка с готовностью подчинился – и, к удивлению Кольки, Мурочка даже как-то успокоилась.

– Надо же, в самом деле. Стало быть, просто по глупости влезли в дом.

– По глупости, по глупости, – блажил Яшка, – не губите.

– Влезли, положим, по глупости. Почему обыскивали, что искали? – как бы сама с собой рассуждая, проговорила она. – Прыткий, подойди-ка.

– Вы меня? – уточнил Колька.

– Именно. – Она поманила пальцем, белым, с длинным ногтем. Такими-то ручками иголку не удержишь, не то что картошку почистить или прибраться.

– Теперь ты дыхни.

Колька подчинился, от всей души надеясь, что от пересохшего горла будет хотя б какой запах. Но Мурочка, потянув носом, покачала головой.

– Ай-ай-ай. Как не стыдно врать.

– Я разрядник, – нашелся Колька, – завтра на соревнования, я с ними за компанию.

Но Тихонова продолжила выговаривать, причем именно Анчутке, весело крикнула:

– Все равно врун! Да еще и ворюга. Что, думаешь, мужнин одеколон не узнаю? Хлебнул? Признавайся.

Анчутка кивнул, уронив покаянно голову.

– Фи. А еще пионер. Пионер?

– Да!

Физиономия Мурочки скривилась, потом вдруг вытянулась, красные губы сжались в нитку, она, уже не стесняясь, процедила:

– Пионеры! В каждой бочке затычки! Лгуны! Вас стрелять надо, вы заразительны. Вы появляетесь – и начинается беснование. Обескровили землю, могилы предков уничтожили, кресты посносили – и все враньем!.. Ты, спортсмен, – обратилась она к Кольке, – это ищешь?

Не глядя, протянула руку, и из-за входной двери, той самой, которую они так осторожно распахнули не более получаса назад, извлекла… черный портфель. Издевательски сверкала пряжка.

Пельмень дернулся, как от удара. Колька глянул на него с укоризной, но ничего не сказал, лишь лицо опустил, чтобы глаз видно не было: «И так тошно, а тут баба со своей говорильней. И что несет – сама не знает. Что тянет? Чего добивается? Змея, стерва, шлюха…»

Вдруг – ужас – ручка входной двери скрипнула, кто-то вошел в дом. Прежде чем мозг скомандовал отбой, Колька крикнул:

– Санька, шухер! – и постыдно зажмурился, ожидая, что вот и конец.

Но не последовало ни выстрела, ни криков, ни погонь.

Мурочка легко, струйкой дымной сдвинулась за притолоку, уйдя из дверного проема, и спокойно, с полным хладнокровием ожидала, что будет дальше. Шаги послышались по коридору, не легкие Санькины, тяжелые мужские. Прежде чем войти, пришелец тихо спросил:

– Мария Антоновна, позволите?

Ах, как разгладилась, подобрела Мурочкина злая физия, прищуренные глаза распахнулись, чуть не с обожанием она промурлыкала:

– Конечно!

Разумеется, не к мужу она обращалась.

В гостиную вошел, шутливо держа руки вверх, военврач Золотницкий, Владимир Алексеевич. Благожелательно осмотрев общество, спросил:

– Я не вовремя?

Как бы ни были натянуты нервы Кольки, как бы ни застили глаза ненависть и страх за своих, но он не мог не увидеть и не удивиться, как моментально изменились и сама Мурочка, и ее поведение.

Снова жеманная дуреха стояла, держа пистолет, как найденную змею. Лицо у нее все светилось изнутри, глаза горели, губки, только-только вытянутые в струнку, вновь набухли бутонами. Она, взмахнув ресницами, накатила на Золотницкого, как волна до берега, лепеча и воркуя, как голубка:

– Как можно! Вы – да не вовремя?

– Подождите, – не без брезгливости отстранил он ее, – что тут происходит? Молодой человек, похоже, пострадал?

Совершенно не беспокоясь, военврач повернулся спиной и к Мурочке, и к ее пистолету, приблизился, развернул перевязку Кольки, брезгливо отбросил грязную тряпку. Осмотрел Андрюхину рану. И снова бестрепетно открыв тыл дуре со стволом, покопался в одном из навесных шкафчиков, не глядя, нетерпеливо приказал:

– Подержите же.

К кому обращался – неясно. Колька шагнул было, но Тихонова напомнила – совсем другим голосом, кислым, скрипучим:

– Стой, где стоишь.

Золотницкий бросил:

– Глупости. Он может истечь кровью.

– Оставьте, они двужильные. Царапина.

Тут военврач ничего не сказал, только через плечо бросил взгляд – и Мурочка увяла, с покорностью приблизилась, чтобы помочь.

– От столбняка прививались? – спросил врач Андрея.

И, когда тот признался, что не знает, будто бы спохватился:

– Ах да. Не важно.

– Принести шприц? – с готовностью спросила Мурочка и бестолково заметалась, ища, куда пристроить пистолет. Нет на вечернем платье карманов.

– Дайте сюда, – нетерпеливо скомандовал Золотницкий.

Он отобрал у нее пистолет, опустил в карман галифе, засучил рукава. Принялся передавать ей свертки бинтов, небольшие ножницы, пузырек – один, второй. Потом стал обрабатывать рану Андрею, и Мурочка послушно стояла, держа все это и вкладывая в протянутую руку то одну вещь, то другую, при этом не говорилось ни слова. Удивительно хорошо эти двое друг друга понимали. Закончив, Золотницкий предложил голосом радушного хозяина:

– Теперь самое время испить чайку. Мария Антоновна, приберите, пожалуйста, со стола. И накройте.

Вот сейчас возникло непонимание. Глазки Мурочки распахнулись, повлажнели, как у раненой лани.

– Живее, живее, – поторопил Золотницкий, снимая пенсне и потирая переносицу. В другой руке он держал браунинг, уставив его уже и на Мурочку.

«Чокнутые. Какие же чокнутые», – беспомощно думал Колька, глядя на то, как она, точно так же безропотно, быстро и с неожиданной сноровкой приводит стол в идеально чистое состояние, застилает белоснежной скатертью, выставляет чашки, сахарницу, прочее.

Все это без звука, покорно опустив ресницы. Или все-таки пряча злые глаза?

– Еще чайку? – заботливо спросил Золотницкий, откидываясь на спинку стула. В левой руке он держал рюмочку, в правой – браунинг.

– Не откажусь. – Анчутка протянул чашку, Тихонова подлила из самовара.

Как выяснилось, не такая уж она неумеха. Стол сервировала, как на картинке – дорогие фарфоровые чашки с диковинными цветами внутри, самовар сиял не меньше зеркала в передней. И чай заварен на пять.

Колька, уж на что не уважал это бабское занятие, выпил две чашки. На столе имели место масло, нарезанная булка, блюдце с вареньем, плитка шоколада, бутылка какого-то вина. Такое густое, темно-вишневое. Лакомый до этого дела Яшка то и дело умильно на него поглядывал, как кот на сметану. Уплетал и пил от пуза только он, у других в глотки ничего не лезло. Четыре лафитника стояли пустыми.

– Что означает этот сон, Владимир Алексеевич? – спросила Тихонова, чуть звякнув ложечкой по чашке. – Растолкуйте.

Золотницкий, отпив немного из своего, единственного наполненного лафитника, пожал плечами:

– Жест доброй воли, Мария Антоновна. Почему бы вам напоследок чайку не попить?

Она подняла брови.

– Напоследок?

– Сейчас покушаем чай, потом, извините, придется пристрелить сперва вас, а потом – по-своему замечательных мальчишей-кибальчишей. Ведь, насколько я могу судить, этот молодой человек, – он указал дулом на Пожарского, – влез туда, куда ангелы ступить боятся.

– А что потом? – спросил Колька.

– Вы пионер? – уточнил Золотницкий.

– Был, да.

– Тогда потом ничего не будет.

– Он имеет в виду, что вы будете делать после того, как всех поубиваете, – по-свойски растолковал Яшка, с аппетитом грызя сахар.

Золотницкий хохотнул:

– Честное слово, вы мне нравитесь! Я бы с удовольствием оставил вас в живых. Жаль, что бывших пионеров не бывает, это мне известно доподлинно. Съедят и бочку варенья, и ящик печенья, да потом и поднимут бунт – это как водится.

– Это обидно, – заметил Пельмень.

– И вообще неправда, – добавил Яшка.

На это Золотницкий промолчал, потом ответил на ранее заданный вопрос:

– После всего мероприятия я предполагаю сделать виноватым спившегося, списанного со счетов и потому нервного и никчемного рогоносца. Простите, дорогая. – Он потянулся, как бы для того, чтобы погладить Тихонову по руке, но та ее отдернула.

Помолчали. Потом Мурочка открыла серебристый портсигар, достала сигарету, мундштук, выстроила из них длиннющую конструкцию. Золотницкий галантно щелкнул зажигалкой.

– Благодарю, – чуть кивнула она, окутываясь ароматным крепким дымом. – Сколько лет мы знакомы с вами, господин полковник? Мне кажется, всю мою жизнь.

– Да, все верно, – подтвердил Золотницкий. – Вам было лет пятнадцать.

– Тринадцать. Вы приехали вечером, верхом, у вас был прекрасный серый ганновер.

– Сказочный был жеребец.

Она, будто не слыша, продолжала:

– Дома никого не было, кроме прислуги. Моросил дождь, и вы сказали, что хотели бы переждать, пока земля просохнет, мол, конь некованый. Так и остались до утра.

– Мария Антоновна…

– Вы говорили, что влюблены, – то ли прервала, то ли напомнила она.

Анчутка, ярко-красный, бесцеремонно ухватился за бутылку, разлил по лафитникам, выпил сам. Даже бронебойный Пельмень заерзал. Снова эти двое говорят в одно горло, и так, точно никого вокруг нет, да еще такие вещи, что при чужих и подумать постыдишься.

– Впрочем, сейчас это не важно, – как бы спохватилась Тихонова. – Куда важнее то, что вы меня завербовали и столько лет мы с вами успешно работали.

– Да, вы прирожденная шпионка.

– Раньше вы называли меня разведчиком.

– От слова смысл не меняется.

– Меняется, если работать сначала среди эмигрантов, потом на французов, потом на американцев. Да-да! Вы мне, русской дворянке, простым образом приказали: теперь трудимся на американцев.

– Вы сами виноваты, дорогая. Избаловали меня своей безотказностью и высоким профессионализмом.

– И за все это время я ни разу слова вам не сказала, хотя каждая перемена хозяев могла стоить мне головы.

– Вся наша жизнь может стоить головы, значит ли это, что жить не стоит?

– А что же теперь? Я вам стала не нужна? Вы ко мне охладели?

– Не начинайте, моя дорогая.

– Я имею в виду профессиональный момент. Вы обрываете связи? Зачем вы разделались с Ливановым?

– Что с ним? – не сдержался Колька.

Золотницкий закрыл открытый было рот.

– Неискусно притворяетесь, – презрительно заявила Мурочка, – я была у него на квартире, увы, было поздно. Это ваш почерк! Начали обрубать связи, да так грубо, безбожно!

Золотницкий, казалось, не слушал.

Продолжая держать на мушке всех и каждого, он одновременно умудрялся потирать лоб и даже, совершенно как нормальный человек, чесать в затылке. Хотя мигом опомнился и пригладил волосы.

– Прошу вас, – в самом деле она ничего не просила, очень сильно не соответствовали слова и тон, – прошу еще раз подумать. Таких, как я, очень мало.

– Вы правы, мало, может, таких и нет больше. В самом деле, поступим и по-иному.

– Да! – сжав руки, заверила она, и такое умоляющее, сказочно покорное, даже восхищенное выражение появилось у нее на лице, что и Колька вспыхнул, отвел глаза.

– Дорогой мой, вспомните ваши слова, обещания! Вы же можете поручить мне что угодно – пожалуйста! Я для вас готова на все, могу оказать любую услугу, как не раз уже было. Уж раз я в ваших руках…

– Что ж, пожалуй, вы правы. – Он, допив вино, встал. – Так, кабинет на первом этаже запирается изнутри? Ключ у вас есть?

Она хрустнула красивыми пальцами в кольцах, кивнула.

– Отлично. Молодые люди, допивайте и доедайте, пора.

…Кабинетом оказалась небольшая комната с огромным письменным столом у окна, заставленная по стенам высокими, до потолка книжными шкафами. Множество разнообразных книг было на них, были еще с ятями, и на английском, и на немецком языке. На столе прибор покрыт пылью, книга «Аэродинамика» лежала, заложенная закладкой, и на самой закладке, и на обложке тоже был довольно толстый слой пыли. Видно было, что из всех здешних предметов чаще всего пользовались стаканом, стоящим тут же, на столе, и пустым ныне графином. Золотницкий, пригласив всю компанию войти в кабинет, выдавал последние инструкции:

– Сейчас вы, Мария Антоновна, закроете помещение изнутри, возьмете ключ с собой. Имейте в виду, я буду держать дверь на мушке.

– Хорошо, – чуть побледнев, кивнула она.

– Далее, дождавшись моего сигнала, вылезайте из окна. Помните, что и его я буду держать на мушке. Это ясно?

– Хорошо, – кивнул уже Анчутка.

– Фашист, – сплюнул Пельмень.

– Что вы задумали? – спросила Тихонова.

– Перестреляю из сада, – легко объяснил Золотницкий, – чтобы не следить в кабинете. Выполняйте мое распоряжение.

Закрылась дверь. Мурочка, вставив ключ в замок, повернула его. Потом, повернувшись, отправилась к окну. Было слышно, как шуршат по гравию шаги. Золотницкий приближался.

– Он и вас убьет, – негромко произнес Колька.

Тихонова зло шикнула, тут же, как бы смягчая грубость, поднесла палец к губам.

Под окнами послышался голос Золотницкого:

– Мария Антоновна, все готово?

– Так точно.

– Прошу на выход.

Тихонова легко вспорхнула на стул, потом на стол, совершенно бессердечно попирая каблуками чужие труды (которые, впрочем, и своему создателю стали не нужны). Замешкалась, стоя в оконном проеме, попросила:

– У меня колени трясутся.

– Идите ко мне. – Он протянул руки, Мурочка благодарно вложила в них ладошки, доверчиво сделала шаг с подоконника.

Они оба вдруг исчезли из виду, что-то грузно рухнуло, отчаянно завозилось. Потом грянул выстрел, второй, третий.

Колька крикнул:

– Ходу! – И все втроем ринулись в окно, вылетели один за другим, только выматерился, задев больную руку, Пельмень.

На траве извивался Золотницкий. Сгоряча показалось, что головы у него нет, но это Маша в своем черном платье, головой к его ногам, вжимала ее в землю, заламывая локоть. Валялся на траве бесполезный браунинг. Анчутка кинулся пузом на брыкающиеся ноги, Колька, ликуя, навалился на вакантную руку – на радостях, как всегда, увлекся, и взял на рычаг слишком резко так, что плечо хрустнуло, Золотницкий взвыл. Кто-то постучал Кольке в спину, точно в дверь:

– Тезка, не увлекайся. До суда не доживет.

Капитан Сорокин, подойдя к окну, глянул наружу:

– Надо же, светает, а все не видать Красной армии. Что ж, и так хорошо сидим, прямо чаепитие в Мытищах.

– Не надо чаепития, Николай Николаевич, – искренне попросил Анчутка.

– Да ладно. Хорошо перекусили, – вставил Пельмень, баюкая руку.

Машинально, надо признать. Золотницкий, пусть и вражина, все-таки рану обработал на совесть. Или Мурочка – ювелирный стрелок? Неясно, что точнее.

Сам Золотницкий сидел, растрепанный, с торчащим подворотничком, некоторые пуговицы на кителе оторваны с мясом, галифе в следах от травы и грязи. На запястьях наручники. И все-таки со спокойным интересом он разглядывал компанию: то безмятежного, свежего, несмотря на глубокую ночь, Сорокина и Кольку, у которого все еще пена с клыков капала, то Анчутку с Пельменем, которые просто сидели, ручки на коленках, полагая, что происходящее их мало касается. Налюбовавшись, Золотницкий вежливо спросил:

– Простите, товарищ капитан, нельзя ли мне вымыть хотя бы руки? С грязными противно.

– Конечно, – разрешил Сорокин, не поворачиваясь.

Хлопнула дверь в конце коридора, неравномерно простучали шажочки, темной кошкой проникла в кабинет Мурочка. Всю краску с лица она смыла и потому выглядела теперь как девчонка – старшеклассница, сбежавшая с уроков гулять в Нескучный сад. Один каблук от туфельки, пригодной лишь для прогулок по облакам, остался где-то там, на дачах, на платье образовался высокий, довольно рискованный разрез. Такой, что морально неустойчивый Яшка старательно отворачивался, чтобы не таращиться на эти длинные, стройные белые ноги.

Приметив это, Тихонова спросила:

– Николай Николаевич, нет ли у вас ниток?

Сорокин достал из ящика катушку ниток, которая топорщилась сразу двумя иголками, одна с белой, вторая с черной ниткой. Мурочка, поблагодарив, принялась возвращать себе почтенный вид.

– Мне бы в уборную, – напомнил о себе Золотницкий.

– Ах, да, – капитан достал бутылку, глянул с сомнением на свет, – могу предложить керосин напополам с бензином. Устроит, гражданин Золотницкий? Или вам ближе другое обращение? Господин, сэр, месье?

– Вполне устраивает обращение по имени и отчеству, – сообщил Золотницкий, – Владимир Алексеевич.

– Я помню. Прошу.

Военврач, плеснув из бутылки на платок, принялся тщательно протирать руки, палец за пальцем, орудуя ловко, точно всю жизнь оперировал в наручниках. Завершив процесс очищения, с легким поклоном поблагодарил. Сорокин, поставив бутыль на место, уселся за стол, откинулся на спинку стула.

– Что же, Владимир Алексеевич? Может, пока ждем, поведаете подробности? Нет-нет, мне-то они ни к чему, но вот этому молодому человеку, – он указал на Кольку, – будет полезно узнать.

Золотницкий нагло подхватил:

– Вы знаете, и мне тоже хотелось бы узнать: что за балаган? И когда он закончится? Мой поезд через восемь часов. Надеюсь, к этому времени все разрешится?

– Еще как разрешится, – пообещал капитан, – но, насколько я могу понять, вы не желаете признаваться в том, кто вы на самом деле.

– Зачем? – с интересом спросил Золотницкий.

– Вот нахал, – заметила Тихонова, подняв голову от шитья.

Он бросил на нее взгляд, ничего не сказал, обратился к Сорокину:

– Я проездом в Москве, заглянул навестить своего старого фронтового друга, Евгения Петровича Тихонова. Отъехал по делам, вернулся к вечеру. Хозяева в театре, а я увидел, что в доме кто-то есть. Эти трое и вот эта особа о чем-то спорили…

– Эта особа, – повторила Мурочка, – каково. Старых друзей не узнаете, Владимир Алексеевич.

Перекусила жемчужными зубками нитку, одернула платье.

– Вы, Владимир Алексеевич, шпион, резидент, сума переметная. Вы шантажом завербовали инженера Ливанова, по вашему поручению он похитил копии чертежей, которые находились в портфеле Игоря Пожарского. И именно вы заставили совершить на него покушение.

Колька, не подумав, влез:

– Так это были не вы?!

Тихонова сказала от чистого сердца:

– Поросенок.

– Погодите, – попросил Золотницкий, подчеркнуто обращаясь к Сорокину, – гражданин капитан, я могу видеть прокурора?

– Само собой, – заверил Николай Николаевич, – только чуть погодя.

– Что ж, пусть и так, – Золотницкий потер лоб, заговорил утомленно, как учитель, по сотому разу объясняющий простенький урок особо тупым школярам. – Вы, как это говорится, на понт берете, и совершенно зря. Цели мне ваши понятны: с раскрываемостью у вас швах, одну-единственную машину еле-еле отыскали, с простенькой аварией возитесь. Того и гляди, командование шею намылит – вот вы и решили шпиона поймать? Так – нет?

– Продолжайте, – предложил Сорокин.

– Да продолжать-то, собственно, нечего, – дружелюбно, даже участливо заметил Золотницкий, – фактов никаких нет, только показания нервной шлюшки…

– Вот спасибо, – вставила Мурочка.

– …И мальчишеские фантазии. А мальчики-то, замечу, воры, если на то пошло.

– Иными словами, нет свидетелей, – уточнил капитан. – Хорошо. – Он прошел к двери, выглянул в коридор, сказал кому-то: – Заходите.

Кольке вдруг показалось, что шаги знакомые. Они приближались, и с каждой секундой эта безумная надежда крепла и крепла, и вдруг превратилась в бредовую уверенность. Может, поэтому Кольке удалось сохранить лицо, не разрыдаться от счастья, ни звука не издать, когда в кабинет вошел отец, похудевший, бледный, с синяками под глазами, но сами глаза искрились, были осмысленными, живыми.

Перед глазами только все поплыло, каруселью мелькали: вытаращенные зенки Яшки, Пельмень, чему-то улыбающийся обкусанными от боли губами, лицо Мурочки – серьезное, жесткое, острый, как нож, взгляд…

И поверх всего этого, затмевая нормальные лица, уродливой маской маячила физиономия Золотницкого. Все человеческое с него слезло, точно нестойкая краска от дождя. Он с неутолимой ненавистью смотрел на присутствующих, скаля зубы, подавшись вперед на стуле, сжав сине-белые когти-пальцы.

– Гражданин Пожарский, вам знаком этот человек?

– Да.

У Кольки в душе пели соловьи, выводя: «Он говорит! Он может говорить! Он все помнит!» И отец говорил – размеренно, четко, спокойно, точно отвечал на эти вопросы и был готов дать ответы на все другие.

– Назовите его имя.

– Владимир Алексеевич Петерсон, врач.

– Где вы познакомились?

– В концлагере для военнопленных.

– Чем он занимался?

– Проводил опыты на людях, а заодно и идеологическую обработку. Изображал антифашиста, якобы спасал военнопленных из газовой камеры, на деле использовал их как подопытных для испытаний сывороток правды и потери памяти.

– Это все?

– Нет. Устраивал провокации. Выдавая себя за советского офицера, входя в доверие к пациентам, внедрился в подпольный комитет сопротивления, спровоцировал раскол в руководстве. Подбил заключенных на неподготовленный бунт. Ячейка была уничтожена, после пыток были сожжены более трехсот советских военнопленных.

– Еще что можете добавить?

Отец продолжал отвечать на вопросы Сорокина. Скупо, по-военному описывая такие черные дела, что воздух в помещении стал густым, ядовитым, точно присутствие этого выродка делало его непригодным для дыхания. Шипел, заикался Золотницкий, по его лицу пробегали уродливые гримасы, точно под этой черепушкой – вполне красивой, с таким высоким умным лбом, хороводил легион бесов.

– С‐собака. Красная ш-шкура. Коммуняка.

Под окнами зашуршали по гравию шины, из черного автомобиля вышли двое, с ними и Акимов.

После того как увезли Золотницкого-Петерсона, дышать стало не в пример легче, и Анчутка, опомнившись, спросил:

– Где Санька?

– А что такое? – улыбаясь одним глазом, уточнил Сорокин. – Он разве не с вами?

Яшка ахнул, зажав рот ладонью:

– Ай. Он все еще там торчит, на голубятне!

– Так идите, снимите дозорного, – позволил капитан, – а ты, Андрей, все-таки наведайся в больницу.

– Скажи, чтобы противостолбняк ввели, – подсказала Мурочка. – Извини, дружок, я старалась аккуратно.

Пельмень смутился:

– Да ладно, не впервой. На самом деле-то и не больно. И вы простите, что я вас хотел… подносом.

Тихонова, как бы защищаясь, закрыла руками свой выдающийся нос:

– За это гран мерси. Тут бы мне и конец пришел.

– Марш-марш, – поторопил Сорокин, – время позднее.

…Далее, открыв сейф, капитан выложил на стол деньги в упаковке:

– Вот твои средства, Игорь Пантелеевич, командировочные и прочее. Портфель, – Сорокин покосился на Кольку, подмигнул, – ты уже получил. Распишись тут.

Пожарский-старший, ставя подпись, со вздохом то ли спросил, то ли сообщил:

– Убит, стало быть, Василий.

Колька заметил, что и Маша Тихонова, вздохнув, отвернулась, точно разглядев в темном окне нечто интересное.

– Жаль, – продолжил Пожарский-старший.

Тихонова, открыв форточку, закурила и, выпуская дым, спросила:

– Что вы на меня так смотрите, товарищ лейтенант?

– Обыкновенно смотрю, – огрызнулся Сергей, отводя от нее злой взгляд.

– Вот вы на меня зубами скрипите, а товарищу капитану далеко не все известно из того, что вы мне наговорили. Цените.

– Да представляю уж, – вздохнул Сорокин. – Что, Мария Антоновна, тут обождете, или отвезти вас?

– Я тут подожду. Вы не против?

Капитан заверил, что нет. Осмотрев собрание – все были красноглазые, встрепанные, ошалевшие от радости, усталости, грусти, – предписал расходиться.

Они – Акимов и Пожарские – разошлись. Сергею говорить не хотелось, хотелось вернуться домой, где просто, тепло и уютно, завалиться на кровать, отвернувшись к стене, и проспать лет сто.

А вот Колька, которого глодала совесть, нашел в себе силы. Отойдя уже довольно далеко от отделения, заставил себя отцепиться от отцовской руки.

– Папа, ты иди, я догоню.

В горле уже першит от табачного дыма, от чая. Маша Тихонова, Мурочка, она же – старший лейтенант Мария Антоновна Абольянинова, перестав держать фасон при посторонних, поникшая, как увядающий цветок в вазе, говорила устало:

– Да все я понимаю, Николай Николаевич. Не первый год в разведке.

Сорокин мягко укорил:

– Тем более. Вы безобразно раскисли, детка.

– Не знаю.

– Устали. Но мы с тобой молодцы, особенно ты.

Она подняла глаза. Сухие, ни капли влаги не видать.

– Ливанова потеряли. Потеряли небезнадежного человека. По плану в момент наезда на Игоря я должна была вцепиться в руль, развернуть, чтобы смягчить толчок.

– Помню.

– Так вот, мне не пришлось ничего делать. Он сам вывернул руль.

– Он все равно предатель, – напомнил Николай Николаевич.

– Петерсон плотно держал его в руках. Видите ли, в лагере для военнопленных в американской зоне Берлина содержались его мать и младшая сестра, которых вывезли на работу в Германию. Петерсон пригрозил, что они оттуда не выйдут вообще, а официально будет сообщено, что они отказались возвращаться в Россию.

– Понимаю, и все равно выбор у него был.

– Например?

– Вспомните: когда Петерсон стал наседать на вашего мужа, он спровоцировал свое отстранение.

– Ах, это, – Тихонова выпустила струйку дыма, – да, должна признать, что в Евгении Петровиче на удивление много неизведанного.

– Но жалко вам Ливанова, – улыбаясь, подчеркнул Сорокин.

– Не надо смеяться.

– Детка, другого пути вскрыть Петерсона не было, надо было чем-то пожертвовать.

– Понимаю, что не было. Ведь не было же? – Тихонова подняла взгляд с такой надеждой, ожидая лишь одного ответа: не было.

Сорокин мог бы сказать, что был, конечно, и другой выход, и не один. Но в работе контрразведчика надо думать не о людях, а о том, чтобы наверняка получить результат, необходимый для страны. Ради этого приходится жертвовать не только собой – что довольно просто, – но и близкими людьми. Но к чему воздух сотрясать?

– Кто он вам, детка? Если честно.

– Мы были помолвлены, – призналась она, спокойно, глядя прямо, без тени стыда, – давно, в Испании. Должны были уже обвенчаться, но его сбили над Барселоной в тридцать седьмом. Я была уверена, что он погиб. Родные тоже так думали. Потом поступило задание насчет Евгения Петровича. Да, товарищ капитан. Насчет мужа… что?

Сорокин твердо заверил, что и соответствующие вопросы будут подняты во всех аппаратах – и Михаила Васильича, и Николая Александровича, и Лазаря Моисеевича и, по возможности, даже Самого. И заметил:

– А вам, детка, пора в отставку.

– Что же мне там делать? – вяло спросила Мурочка.

– Книжки для деток писать. Повести и рассказы о Ленине.

Маша то ли обдумывала ответ, то ли подбирала слова, чтобы огрызнуться. В кабинет поскреблись, и проник в помещение Колька, полупрозрачный от счастья, красный от смущения.

– Тебе чего, полуночник? – спросил Сорокин.

Колька с решительным видом сделал несколько шагов, решительно же открыл рот, но в горле у него предательски пискнуло. И он, взрослый парень, пролепетал, точно нашкодивший первоклашка:

– Простите меня. Пожалуйста.

Николай Николаевич увидел, как по-бабьи собралось в кулачок породистое лицо Мурочки, как она зажала рот платком, точно деревенская старуха, поднялась порывисто, обняла Кольку, троекратно расцеловала. Сорокин втихую перевел дух: «Прощения Христа ради не попросила, хоть это хорошо. Горе с бабами. Домой, борщи варить! Разведчица…»

Внизу под окнами чуть слышно урчал мощный мотор. Товарищ Тихонов приехал за супругой.

В доме царила такая огромная радость, что и речи не было о том, чтобы сразу завалиться спать. Как на Новый год, только лучше. Мама, прильнув к отцу, то и дело принималась его тормошить, ощупывать, чтобы быть уверенной, что вот он, живой, рядом. Наташка, лошадь здоровая, взобравшись к папе на коленки, отказывалась слезать. На увещевания, что разговор «взрослый», заявила:

– Где не надо, я уши закрою.

Колька, сидя напротив, ел батю глазами, ловил каждое слово.

– Да, в целом, что вам рассказать? Случайно как-то вечером увидел этих двух, Петерсона и Ливанова, в парке ЦДСА. Уточек кормили. Сначала подумал, что показалось. Но потом был культпоход в Театр Советской Армии, и снова увидел их. Тут я не мог ошибиться: покупал программку, а Петерсон взял в гардеробе Ливановский плащ. Но как окончился спектакль, Вася как ни в чем не бывало в нем домой идет. В общем, я пошел и заявил.

Колька подавил вздох.

– Потом меня пригласили для разговора, изложили план. В пятницу изобразил, что забираю тот самый лист чертежа, взял поддельный, с нарочными ошибками. Отправился, попал под машину.

– Как же это? – прервал Колька. – Я видел, как это было.

– Во-первых, меня тренировали, – улыбнулся Игорь Пантелеевич, – во‐вторых, в нужный момент Маша должна была вывернуть руль, чтобы задело по касательной. А вот ты зря выскочил, я чуть не завалил всю операцию.

– За рулем кто был? – прямо спросил сын. – Она?

– Нет. Ливанов.

– Наташка, закрой уши, – приказал Колька, назвал покойного гнусным словом и продолжил выяснять: – Но машину-то она угнала сама у себя?

– Угнала, – подтвердил отец с улыбкой. – Потом передала Ливанову. Петерсон решил подстраховаться и настоял, чтобы они вместе ехали на дело. Потом она вернулась на дачу, а Ливанов должен был избавиться от машины.

– Они все так ей верили, – удивилась мама, – надо же.

– Получается, так.

Игорь Пантелеевич вздохнул, продолжил:

– И я верил. Хотя, признаться, страшно было – лежать бревном, а тут эта падаль, Петерсон, со своим проклятым шприцем.

– Неужели он в самом деле врач? – спросила Антонина Михайловна. – Какой-то нелюдь.

– Врач, и еще какой. Три патента для фирмы «Пфайзер». Довелось видеть его изобретение в действии. Полная потеря речи и памяти. Здоровые лбы ходят, как машины, ни имени не помнят, ни слова сказать не могут, зато работают, как заведенные. Правда, там был побочный эффект – отказывались есть и пить, быстро тощали и отправлялись в печь.

– Не надо, Игорек, – попросила мама, прикрыв глаза.

– Извини, Тонечка. В общем, лежу, боюсь, думаю: узнает – не узнает? Совсем по-другому выглядит человек, если его откормить. Наверное, не признал, а то б прикончил тотчас. Маша оправдала доверие, подменила средство, так что добрый доктор вколол не то, что хотел.

– Вот так вот, – пробормотал Колька, вспоминая, как споро и ловко работали те двое, Золотницкий с Тихоновой, обрабатывая руку Андрюхе.

– Вот, заперли меня в Склифе. Нет, я не жалуюсь. Там, кстати, в спокойной обстановке, нашел и исправил изъян в наших построениях. Как в санатории, даже вас вот один раз увидел, – он поцеловал мать в макушку, – вот, собственно, и все.

Вот и все.

Колька, покачнувшись (счастье счастьем, а от усталости ноги ватные), поднялся из-за стола, подошел к окну. Занимался рассвет замечательного дня, в котором нет места фашистским призракам, предательству, странным людям с двоящимися мыслями. Славный будет день, самый счастливый в Колькиной жизни – пока, по крайней мере.

Прошло с тех пор порядка полугода.

Акимов потянулся, распрямляя спину, глянул на часы, прислушался: ага, все верно. Идет тетя Ткач – письмоносица. Расписываясь за заказную корреспонденцию, Сергей задал традиционный вопрос:

– Чего слышно на белом свете?

И получил не менее обычный ответ о том, что грамотный, сами прочитаете. И ориентиры ему дала:

– На последней странице «Правды» интересная заметка.

Акимов с интересом развернул газету, пробежал глазами заголовки: «Прием А. Я. Вышинским иранского посла», «Сессия Комитета Международного кооперативного альянса», «Тупик экономической системы США» – и в глаза бросились строчки: «…ТАСС сообщает: в США на испытаниях потерпел крушение разрекламированный суперсамолет, способный, по уверениям американских конструкторов, “приземляться на расстеленный платок”».

– Все, что ли? – нетерпеливо спросила Ткач, проверяя, везде ли он расписался.

– Все! – радостно заявил Акимов и прежде, чем она успела увернуться, чмокнул ее в толстую щеку.