Непосредственной причиной Греко-персидских войн стало подчинение персидскими царями греческих городов в Малой Азии. Именно завоевание областей Ионии и Эолиды привело в дальнейшем Ахеменидов к серии войн с полисами Балканской Греции. Поэтому перед тем, как перейти к разбору собственно военных действий, необходимо вкратце ознакомиться с положением дел в регионе.

Область Ионии протянулась вдоль западного побережья Анатолии, ее естественными границами были река Герм[5] на севере и река Меандр[6] на юге. Большая часть городов Ионической Греции располагались на берегу моря, что сыграло важнейшую роль в дальнейшем развитии региона. Его освоение началось задолго до появления ионийцев, первыми здесь появились выходцы с острова Крит. Произошло это в XVI веке до н. э.[7] Согласно мифологической традиции именно тогда был основан Милет: «Когда к их берегам пристал Милет с войском критян, то оба – и земля и город – переменили свое название по имени Милета. А Милет и бывшее с ним войско прибыли из Крита, убегая от Миноса, сына Европы» (Paus.VII, 2, 3). На критское происхождение Милета указывает и Страбон: «По сообщению Эфора, это место впервые основали и укрепили над морем критяне, там, где теперь расположен древний Милет. Сарпедон вывел туда поселенцев из критского Милета и назвал город по имени критского города; местностью этой прежде владели лелеги» (XIV, I, 6).

Сведения о том, что именно минойцы первыми осваивали земли будущей Ионии, сохранились в труде Диодора Сицилийского. Эту колонизацию он связывает с именем Радаманта, брата легендарного царя Крита Миноса: «Он овладел множеством островов и обширной областью в приморской части Азии, причем тамошние жители добровольно перешли под власть Радаманфа, прослышав о его справедливости. Одному из своих сыновей, Эрифру, он передал царскую власть над получившими от последнего свое имя Эрифрами, Хиос отдал Энопиону, сыну Ариадны, дочери Миноса» (V, 79). Павсаний упоминает город Колофон, около которого находился храм Аполлона в Кларосе: «Жители Колофона считают святилище и оракула в Кларосе в числе самых древнейших. По их словам, когда этой землей владели еще карийцы, первыми из эллинских племен прибыли сюда критяне, под начальством Ракия» (VII, 3, 1). Страбон пишет о том, что «Магнесия на Меандре – колония фессалийских магнетов и критян» (XIV, I, 11). Таким образом, можно говорить о том, что кроме Милета в этот период времени были основаны Эрифры, Колофон, Магнесия на Меандре и Хиос, город на одноименном острове. При этом данные письменных источников подтверждаются археологическими находками.

Вторая волна колонизации началась с прибытием в Малую Азию ахейских племен. Это уже XV–XIII вв. до н. э. Ахейцы не только занимали критские поселения, как это случилось в Милете или на Хиосе, но и основывали собственные.

Массовое переселение ионийцев в Малую Азию начинается в XII–XI вв. до н. э. Дорийское завоевание спровоцировало новую волну миграции, и тысячи людей устремились из Балканской Греции на восток. Согласно преданиям, ионийцы так назывались по имени легендарного афинского царя Иона, внука царя Фессалии Эллина. Всего же было четыре племени – ионийцы, эолийцы, ахейцы и дорийцы. Впрочем, не надо думать, что в колонизации западного побережья Анатолии принимали участие исключительно ионийцы, вместе с ними туда устремились и представители других племен. Как и ахейцы, ионийцы не только занимали минойские и ахейские поселения, но и строили новые. Страбон перечисляет 12 ионийских городов: Милет, Миунт, Лебедос, Колофон, Приену, Теос, Эрифры, Фокею, Клазомены, Хиос, Самос и Эфес, который географ называет «царской столицей ионийцев» (XIV, I, 3). Впрочем, Павсаний в этот список добавляет Смирну, но почему-то считает его двенадцатым городом, а не тринадцатым, хотя он и был захвачен силой у соседей: «Смирну, один из 12 эолийских городов, лежащий на том самом месте, где еще и в мое время находился город, называемый Старым городом, эту Смирну ионяне, двинувшись из Колофона, отняли у эолян и ею завладели; впоследствии ионяне разрешили жителям Смирны участвовать в собрании в Панионийском центре» (VII, 5, 1). Впрочем, в VII веке до н. э. Смирна будет разрушена войсками лидийского царя Алиатта и количество ионийских городов вновь станет двенадцать.

Геродот в буквальном смысле слова пропоет похвалу Ионии, а заодно обратит внимание на лингвистические особенности местных наречий. Судите сами: «Те ионяне, которым принадлежит Панионий, основали свои города под таким небом и в таком климате, благодатнее которых мы не знаем ни в какой другой стране. С Ионией не могут сравниться ни страны, лежащие выше и ниже ее, ни те, что лежат на восток от нее или на запад: одни страдают от холода и сырости, другие от жары и засухи. Ионяне говорят не на одном и том же языке, но на четырех наречиях. Первым из этих городов на юге лежит Милет, за ним следуют Миунт и Приена; все три города находятся в Карии, и жители их говорят одним и тем же языком. В Лидии находятся следующие города: Эфес, Колофон, Лебед, Теос, Клазомены, Фокея. Говоря между собой на одном и том же языке, они с прежде названными городами не имеют по языку ничего общего. Из трех остальных ионийских городов два лежат на островах Самос и Хиос, один – Эрифры – на суше. Жители Хиоса и Эрифр говорят на одном языке, а жители Самоса стоят по языку отдельно от них. Таковы четыре наречия языка» (I, 42).

Павсаний также обращает внимание на климат Ионии: «Иония отличается прекрасным климатом и ровной температурой воздуха; в ней есть храмы, каких нет нигде» (VII). После этого следует перечисление различных достопримечательностей, как природных, так и рукотворных. А завершает свой экскурс Павсаний следующими проникновенными словами: «Много в Ионии удивительного, ничуть не меньше, чем в самой Элладе» (VII, 5, 6). Поэтому можно понять тех завоевателей, что раз за разом стремились подчинить Ионию.

Это был очень богатый край. Выгодное географическое положение Ионической Греции способствовало тому, что наряду с мореплаванием, торговлей и рыболовством в ней развивались ремесла и сельское хозяйство. Например, плодородная Каистрийская равнина, где протекала река Каистр[8], и долина Меандра были своеобразной житницей Ионии. Каистр брал начало у горы Тмол в Лидии и впадал в Эгейское море у Эфеса, а истоки Меандра находились около города Келены во Фригии. Принципиальное значение имел и тот факт, что Иония находилась на пересечении торговых путей с востока на запад и с запада на восток.

Знаменитый архитектурный ордер – ионический, по информации Витрувия, был изобретен именно местными мастерами: «Ордер был назван ионийским, потому что впервые был создан ионийцами» (IV, I, 8). Витрувий также рассказал, как это произошло: «На капители поместили волюты, свисающие справа и слева наподобие завитых локонов, и, словно прической, украсили передние части их киматиями и плодовыми гирляндами, а по всему стволу провели каннелюры, спускающиеся подобно складкам на платье замужних женщин» (IV, I, 8). По мнению архитектора, дорические колонны подражали неукрашенной и голой мужской красоте, а ионические – утонченности женщин, их украшениям и соразмерности.

Я не вижу смысла подробно разбирать, чем был богат и известен каждый из ионийских городов, ограничусь лишь несколькими, наиболее показательными примерами. Здесь, прежде всего, хотелось бы упомянуть остров Самос: «Самос не богат вином, хотя окружающие острова производят вино в изобилии, а бо́льшая часть всего примыкающего к нему материка даже славится прекрасными винами, например Хиос, Лесбос и Кос. Действительно, эфесские и метропольские вина хороши; Месогида, Тмол, Катакекавмена, Книд, Смирна и другие менее значительные местности тоже доставляют замечательно хорошие вина, или приятные на вкус, или годные для лечебных целей. Таким образом, что касается вин, то Самосу не особенно посчастливилось; в прочих же отношениях это – благословенная страна, как это видно уже из того, что из-за острова нередко происходили войны; кроме того, хвалители острова не колебались применять к нему поговорку, что на Самосе “есть даже птичье молоко”, как где-то сказал Менандр» (Strab. XIV, I, 15).

Именно на Самосе будут возводиться грандиозные постройки, поражающие воображение современников: «Я потому распространился о самосцах, что у них есть три сооружения, громаднейшие из всех эллинских сооружений. Первое из них в горе, поднимающейся на полтораста саженей; это – туннель, начинающийся из-под горы, с отверстиями по обеим сторонам ее. Длина туннеля семь стадиев, а высота и ширина по восьми футов. Во всю длину туннеля выкопан канал в двадцать локтей глубиной и в три фута шириной; через него проведена вода из обильного источника; с помощью насосных труб она доставляется в город. Строителем туннеля был мегарец Евпалий, сын Навстрофа. Это – одно из трех сооружений; второе – насыпь земляная в море около гавани в двадцать саженей вышины и в два с лишком стадия длины. Третье сооружение – храм, обширнейший из всех известных нам храмов. Первым строителем его был уроженец острова, Рек, сын Филея. Вот почему я подольше остановился на самосцах» (III, 60).

Подземный водопровод, известный в наши дни как Эвпалинов туннель, сохранился до наших дней и является одной из главных достопримечательностей деревушки Пифагорио на острове Самос. Не так повезло храму Геры, поскольку от него остались в основном одни фундаменты. Посреди развалин высится одинокая колонна, совершенно не дающая представление о том чудесном сооружении, что так восхитило Геродота. Дамба же вообще не сохранилась.

Впрочем, на Самосе умели не только хорошо строить, но работать с металлами, причем местные умельцы часто выступали новаторами в своем деле: «Феодор и Ройк с Самоса были первыми, кто стал плавить медь» (Paus. IX, 41, 1). Павсаний несколько раз будет обращать внимание на данный факт: «Феодор из Самоса, который первым изобрел способ плавить железо и лить из него статуи» (III, 12, 8). Впрочем, здесь путешественник допустил ошибку, поскольку речь явно шла не о железе, а о меди. Но в дальнейшем он свою оговорку исправит: «Способ изготовления ими медных изображений я указал уже раньше при описании Спарты, когда я говорил о статуе Зевса Вышнего. Первыми, кто стал плавить медь и выливать статуи, были Ройк, сын Филея, и Феодор, сын Телекла, родом с Самоса» (VIII, 14, 5). Со временем Самос займет ведущее положение среди ионийских городов, и, когда большинство из них подчинятся персам, самосцы не только сохранят независимость, но и добьются господства на море. Правда, этот период будет продолжаться недолго.

Славился своими искусными ремесленниками и остров Хиос. Их изделия и спустя много веков производили неизгладимое впечатление. Павсаний, посетив Дельфы, осмотрел местную сокровищницу и сделал следующую запись: «Из тех даров, которые сюда посылали лидийские цари, ничего не осталось, кроме железной подставки для чаши Алиата. Это произведение Главка с Хиоса, который изобрел способ паять железо. Каждая пластинка этой подставки прикреплена к другой не болтами или гвоздями, но одна только пайка соединяет их вместе и служит для железа скреплением. Общий вид подставки больше всего похож на башню, суживающуюся кверху с широким основанием внизу. Каждая сторона этой подставки является не сплошной, но по ней проходят продольные полосы железа, как ступеньки на лестнице. В верхнем краю эти железные полоски, которые шли до сих пор прямо, загибаются наружу, и это есть место, куда ставился кратер (чаша)» (X, 16, 1).

Примечательно, что про эту подставку для чаши писал и Геродот, также отметивший искусную работу мастера с Хиоса: «Лидийский царь Алиатт царствовал пятьдесят семь лет и умер по окончании войны с милетянами. За излечение от болезни он, второй из этого дома, пожертвовал в Дельфы большую серебряную чашу и железный спаянный подчашник; среди священных даров в Дельфах это последнее пожертвование заслуживает внимания; подчашник сделан Главком Хиосским, единственным изобретателем пайки железа» (I, 25). Уроженцем Самоса был знаменитый философ и математик Пифагор.

Очень интересен был город Колофон, о котором местные жители говорили, что он древнейший среди городов Ионии. Рядом с ним находилось знаменитое святилище Аполлона в Кларосе, известное всем эллинам. Но прославились граждане Колофона не только этим: «Некогда колофонцы владели значительными морскими силами, а также конницей, причем в этой последней они достигли такого превосходства над другими, что в каких бы только сражениях, где победа давалась с трудом, ни появлялась на помощь колофонская конница, она решала дело; отчего и пошла поговорка: “Он взял себе в помощь Колофон”, когда делу бывал прочно положен конец» (Strab. XIV, I, 28). Полиэн пишет о колофонянах, как о людях, «имеющих большое конное войско, коней» (VII, 2, 2).

Удивительное дело! Когда речь заходит о лучшей греческой кавалерии, то многие не задумываясь назовут фессалийскую конницу. Как оказывается, у фессалийцев были конкуренты, пусть и в Ионической Греции. К сожалению, о колофонской коннице известно очень мало.

И наконец, Милет, краса и гордость Ионии. Город располагался на полуострове, омываемом водами Латмийского залива, и обладал четырьмя гаванями для торговых и боевых кораблей. Причем, по словам Страбона, одна из них могла вместить целый флот (XIV, I, 6). Это необычайно способствовало развитию торговли и мореходства. Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно милетяне начали активно выводить колонии, их Плиний Старший насчитал 90. Среди них было немало городов, сыгравших значительную роль в истории Древнего мира. Это, прежде всего, Синопа, Трапезунд, Ольвия, Пантикапей, Феодосия, Абидос, Кизик…

Главным храмом Милета было святилище Аполлона Дельфиния, покровителя города. От него не осталось практически ничего, за исключением остатков фундаментов с фрагментами стен, и обломков мраморных колонн, лежащих в грязи вокруг святилища. Храм стоял там, где раньше находилась Львиная бухта, но теперь море ушло, и вся местность вокруг оказалась сильно заболоченной.

Но не храм Аполлона Дельфиния был главным религиозным центром в регионе. В 30 км от Милета было святилище Аполлона в Дидиме, и этот оракул был известен далеко за пределами Ионии. От города до храма протянулась мощеная камнем Священная дорога, по которой в праздничные дни ходили торжественные процессии. Небольшой фрагмент этой дороги около храма Аполлона в Дидиме сохранился до наших дней. Знатный милетянин Бранх был родоначальником рода Бранхидов, бессменных жрецов оракула в Дидиме.

Однако не только культом Аполлона был знаменит Милет. Его уроженец Фалес, по словам Геродота, был первым среди эллинов, кто занялся естествознанием и математикой. Впоследствии ученый был причислен к семи мудрецам Древней Греции. Его последователи Анаксимандр и Анаксимен прославили на всю Элладу милетскую школу философии, причем Анаксимандр был учеником Фалеса, а Анаксимен – учеником Анаксимандра. Архитектор Гипподам из Милета стал застраивать города по регулярной планировке. А знаменитого историка и географа Гекатия Милетского, автора не дошедшей до нас «Истории», можно с полным правом назвать предшественником Геродота. В Милете появился первый греческий алфавит, первые солнечные часы и первый циркуль.

Впрочем, милетяне прославились не только своими достижениями, но и любовью к роскоши. Их страсть к различным нехорошим излишествам стала притчей во языцех, и недаром впоследствии Афиней высмеивал граждан Милета: «Милетяне, пока не впали в роскошь, одерживали победы над скифами (как пишет о том Эфор) и поэтому основали города на Геллеспонте и славные поселения на Эвксинском Понте – все они тяготели к Милету. Но когда они поддались наслаждению и роскоши, говорит Аристотель, то мужество отлетело от их города, и тогда возникла пословица: “Храбры когда-то были и милетяне”» (XII, 26).

В дальнейшем Афиней вновь обратится к теме «красивой» жизни жителей Милета: «Клеарх в четвертой книге “Об образе жизни” рассказывает, что милетяне впали в роскошь из зависти к колофонянам, а потом распространили эту роскошь и в соседних городах; но когда их за это стали попрекать, то вспомнили пословицу: “Милетское – милетянам, а вовсе не на вынос”» (XII, 26). Впрочем, когда наступали трудные времена, в городе начинали проповедовать совсем другие приоритеты.

Тем не менее противоречия между правящей аристократической верхушкой Милета и богатой прослойкой городского населения, с одной стороны, и простыми гражданами были достаточно велики. Это неоднократно приводило к особо ожесточенным конфликтам на социальной почве. Об одном из них, случившемся в VI в. до н. э., рассказал Афиней: «Гераклид Понтийский во второй книге “О справедливости” пишет: “Город милетян пал от бедствий, рожденных роскошью и гражданскими распрями, ибо в нем каждый, не зная чувства меры, истреблял своих врагов до самого корня. Так, когда зажиточные граждане вступили в борьбу с простонародьем, которое звали «гергитами», и поначалу верх одерживал народ, то, изгнавши богатеев из города, они собрали детей изгнанников на току и предали преступнейшей казни – насмерть затоптали волами. Зато и богачи, взявши верх, обмазывали своих пленников смолою и заживо сжигали всех вместе с детьми. Говорят, что когда они горели, было явлено много знамений: священная олива вспыхнула сама собой, а бог Аполлон, долго отказывавший им в вещаниях, на вопрос “за что?” ответил так:

После всех этих ужасов несколько иначе начинаешь смотреть на греческих тиранов, железной рукой подавлявших смуту в своих городах.

На севере Ионическая Греция граничила с Эолидой, на востоке – с Лидийским царством, а на юге – с областью Карии. Иония не была населена чистокровными ионийцами, на что обратил внимание еще Геродот. А кому как не «отцу истории» было об этом знать, поскольку он родился в столице Карии Галикарнасе! Поэтому данная информация заслуживает самого пристального внимания: «Было бы крайне неразумно утверждать, будто азиатские ионяне более настоящие, нежели остальные, или более высокого происхождения. Напротив, немалую долю их составляли абанты с острова Евбея, которые никогда не обозначаются одним именем с ионянами; с ними смешались также минийцы орхоменские, кадмейцы, дриопы, восставшие фокейцы, молоссы, аркадские пеласги, дорийцы из Эпидавра и многие другие племена. Даже те из ионян, которые отправлялись от афинского пританея и считают себя благороднее всех остальных, даже и эти не взяли с собой женщин в колонию, но сочетались с кариянками, родителей которых умертвили» (I, 146). Получается, что ионийцы могли столкнуться не только с проблемами внешними, поскольку со всех сторон они были окружены недружественными соседями, но, с проблемами внутренними. Противоречия между представителями различных племен и народов были достаточно велики.

Перед лицом внешней угрозы эллинам, проживающим между реками Герм и Меандр, требовалась определенная консолидация. И казалось, что проблема будет решена созданием Панионийского союза. В это объединение сначала вошло двенадцать ионийских городов, а затем к ним присоединилась Смирна. Но произошло это только после того, как город захватили колофоняне.

Главным культовым и политическим центром нового союза стал Панионий, где находился алтарь бога Посейдона: «Панионий – священная местность на Микале, на северной стороне мыса, посвященная ионийским союзом Посейдону Геликонию. Микале – мыс, выдающийся на запад по направлению к Самосу. Сюда собираются из городов ионяне на праздник, названный ими Паниониями» (Herod. I, 148). Исключительное значение Паниония для ионийцев отмечает и Павсаний: «Здесь лежал город Гелика и самая высшая святыня ионян – храм Посейдона Геликония» (VII, 24, 3). Сегодня от святилища практически ничего не осталось, за исключением нескольких ступеней булевтериона. Развалины Паниония находятся около небольшого турецкого городка Гюзельчамлы.

Некоторые подробности исполнения религиозных обрядов в святилище сообщает Страбон: «Первый пункт на побережье – это Панионий, лежащий в 3 стадиях над морем, где справляются Панионии – общий праздник ионийцев – и совершаются жертвоприношения в честь Посидона Геликонского. Жрецами при жертвоприношениях являются приенцы» (XIV, 4, 20). Как видим, граждане Приены удостоились очень высокой чести. Почему так произошло, сказать трудно, хотя не исключено, что свою роль сыграл и тот фактор, что Приена находится недалеко от святилища, прямо по другую сторону горного хребта. В отличие от Паниония, этот город хорошо сохранился. Развалины Приены лежат на террасах южных отрогов горы Микале и заросли соснами, но, тем не менее, производят сильнейшее впечатление. Город был перестроен по системе Гипподама из Милета и имеет четкую планировку, а на самой вершине скалы, возвышающийся над Приеной, находится городской акрополь. Правда, большинство построек относится к эллинистическому периоду.

Был в Приене и свой мудрец по имени Биант. Именно ему Цицерон приписывает знаменитую фразу «Все свое ношу с собой» (Parad. Stoic. I, 1). Как рассказывает римский оратор, когда Приена была захвачена врагами, то ее граждане спешно покидали город, вынося свое имущество. И только Биант шел с пустыми руками, а на совет соседей взять с собой что-либо ценное ответил той самой фразой, что сохранилась в веках. Впрочем, Диоген Лаэртский ни о чем подобном в жизни Бианта не упоминает, а похожую историю рассказывает о философе Стильпоне из Мегар (II, 11). Но как бы там не было, а именно Биант считался первым среди семи мудрецов Древней Греции. Недаром Диоген Лаэртский, ссылаясь на философа Гераклита Эфесского, написал: «Был в Приене Биант, сын Тевтама, в котором больше толку, чем в других» (I, 5). Но о Приене достаточно.

Первым и, очевидно, последним масштабным предприятием Панионийского союза, когда его участники единым фронтом выступили против общего врага, была Мелийская война. Двенадцать ионийских городов против карийского города Мелии, расположенного на мысе Микале. В результате войны Мелия была разрушена, а ее население перебито или изгнано. Случилось это, по мнению М.Ю. Лаптевой, не позднее VIII в. до н. э.

В целом же, как военная организация, Панионийский союз оказался недееспособным, что со всей очевидностью и проявилось во время Греко-персидских войн.

К северу от Ионии находилась Эолида. Здесь обосновались эолийцы, которые согласно легендарной традиции, как и ионийцы, происходили от фессалийского царя Эллина. Но если у ионийцев родоначальником был Ион, то у эолийцев прародителем считался его брат Эол. Впрочем, между двумя народами было много общего, даже количество городов, основанных эолийцами в Малой Азии, соответствовало числу ионийских городов: «Города эолийские следующие: Кима, называемая Фриконидой, Ларисы, Неон Тихос, Темнос, Килла, Нотий, Эгироесса, Питана, Эгеи, Мирина, Гриния. Эти одиннадцать городов эолийцев первоначальные; один из эолийских городов, Смирна, отнят у них ионянами; эолийских городов на материке было двенадцать. Эолийцам пришлось занять страну, хотя более плодородную, нежели ионянам, но не со столь благодатным климатом…

Таковы эолийские города на суше; мы не считаем еще эолийцев, живущих на горе Иде и стоящих особо. Из городов, лежащих на островах, пять находятся на Лесбосе; жители тамошнего шестого города – Арисбу – обращены в рабство мефимнейцами, несмотря на единство происхождения; один город находится на Тенедосе и один – на так называемых “Ста островах”» (Herod. I, 149). Под «Ста островами» Геродот подразумевает множество небольших островков между Лесбосом и материком. Примечательно, что Магнесию на Мандре Страбон также относит к эолийским городам: «Первый город после Эфеса – это эолийская Магнесия, так называемая Магнесия на Меандре, так как она лежит вблизи этой реки» (XIV, I, 39). Между эолийцами и ионийцами периодически вспыхивали войны, о чем свидетельствует борьба за Смирну.

Достижения эолийцев не были столь впечатляющими, как у их южных соседей, однако именно на Лесбосе в VII–VI вв. до нашей эры появляется целая плеяда блестящих поэтов. Имена Сапфо, Ариона и Алкея были известны всему эллинскому миру.

Самой большой бедой малоазийских греков было то, что они не могли объединиться перед лицом внешней угрозы. Но проблема была не только во взаимоотношениях эолийцев с ионийцами. Панионийский союз со временем превратился в чисто религиозную организацию, и не мог решать вставших перед ним глобальных задач. С востока надвигалась буря, и шансов устоять перед ней у эллинов Малой Азии практически не было.

Богат и славен царь Лидии Крез, сын Алиатта. Раскинулись его владения от берегов Эгейского моря до реки Галис, разделяющий Анатолийский полуостров на две части. На обширных равнинах Лидии пасутся огромные табуны лошадей, бродят отары овец, а крестьяне возделывают плодородные поля, наполняя урожаем царские хранилища для зерна. Купеческие караваны с запада на восток и с востока на запад идут по землям Креза. С каждым днем богатеет его казна, нескончаемыми ручейками течет в нее золотой песок из золотоносной реки Пактол. Подвалы царского дворца набиты неместными сокровищами, но их не становится меньшее, наоборот, лишь увеличивается богатство сына Алиатта.

Множество народов подчинил себе Крез, имена побежденных ласкают слух грозного владыки. Его воины сильны и непобедимы, а знаменитая лидийская конница наводит ужас на врагов царя. Но не только силою своего воинства и богатством знаменит лидийский царь, славится он и необычайным благочестием. В Дельфы, Додону, Дидим и другие достославные святилища посылает Крез богатейшие дары, вызывая изумление эллинов. Царь чтит богов и рассчитывает на их милости.

Но все же тревожно на душе у Креза, ибо предстоит принять ему судьбоносное решение, способное изменить судьбу Ойкумены – идти или не идти войной на персидского царя Кира?

История Лидийского царства нам в основном известна из полулегендарных рассказов Геродота. Немного информации можно найти в трудах Страбона и Павсания, а также в художественных произведениях некоторых античных авторов. Особенно восхищала их столица Лидии Сарды. В наши дни от былого великолепия осталось немного, это в основном постройки римского и византийского периода. Но если отойти в сторону от шоссе, то мы увидим остатки одного из самых величественных сооружений эпохи Греко-персидских войн – храма Артемиды, построенного царем Крезом. Уцелели две ионические колонны и остатки каменных стен. К востоку от святилища возвышается скала, на которой находился неприступный акрополь. «Взгляни туда, вон на ту твердыню, что обнесена тройной стеной. Это – Сарды» – так писал об этом городе Лукиан Самосатский[9]. Геродот обращает внимание на другой аспект: «Достопримечательностей, заслуживающих описания, каковые имеются в других странах, в Лидии нет, за исключением золотого песка, который вода несет с Тмола» (I, 93). Для «отца истории» лидийцы – это люди, «занимающие страну благодатную и владеющие множеством денег» (V, 49).

Географ Страбон оставил интересное описание Лидии, вошедшей к этому времени в состав римской провинции Азия: «Сарды – большой город, хотя и возникший позднее Троянской войны, но все же древний, с сильно укрепленным кремлем. Это была царская резиденция лидийцев, которых Гомер называет меионами. Позднейшие авторы называют их меонийцами, причем одни отождествляют их с лидийцами, а другие отличают их от последних; но правильней считать их одной народностью. Над Сардами возвышается Тмол – плодоносная гора с наблюдательным пунктом на вершине, представляющем собой крытую галерею из белого мрамора; это постройка персов, откуда открывается вид на окрестные равнины, в особенности на равнину Каистра. Кругом обитают лидийцы, мисийцы и македонцы. Река Пактол течет с Тмола; в древние времена она была очень золотоносной, отчего, говорят, так и прославилось богатство Креза и его предков. В настоящее время золотой песок пропал. Пактол впадает в Герм, в который вливается и Гилл, теперь называемый Фригием. По словам Геродота, эти 3 реки сливаются с другими, менее значительными, и затем впадают в море вблизи Фокеи. Герм берет начало в Мисии, на горе, посвященной Диндимене, и течет через Катакекавмену в область Сард и прилегающие равнины, как я уже сказал, к морю. Под городом простираются равнины Сард, Кира, Герма и Каистра, примыкающие друг к другу и самые красивые из всех равнин. В 40 стадиях от города лежит озеро, называемое Гомером Гигея и впоследствии переименованное в Колою; там находится святилище Артемиды Колоенской, которое считается великой святыней» (XIII, IV, 5). За исключением того, что в окрестностях Сард теперь жили македонцы и в реке Пактол исчез золотой песок, вряд ли что изменилось со времен царя Креза.

Лидийское царство находилось на западе Анатолийского полуострова, однако в силу ряда причин до поры до времени не имело выхода к Эгейскому морю. Территория Лидии была богата полезными ископаемыми, в частности, добывалось золото, серебро, медь и железо. Плодородная почва, орошаемая реками Меандр, Герм, Пактол, давала богатые урожаи зерновых, по склонам гор произрастали виноградники. Обширные равнины способствовали развитию скотоводства. Немалые доходы приносила торговля, поскольку в силу своего географического положения Лидийское царство служило своеобразным мостом между Востоком и Западом. Большое внимание лидийцы уделяли развитию экономики: «Они первые, насколько нам известно, ввели в употребление золотую и серебряную чеканную монету, они же были первыми мелочными торговцами» (Herod. I, 94). Как видим, страна обладала значительными ресурсами для проведения активной внешней политики.

По свидетельству Геродота, изначально в Лидии правили потомки Геракла, но в VII в. до н. э. в стране произошел государственный переворот, и к власти пришла династия Мермнадов. Геродот пишет о том, что последнего представителя Гераклидов звали Кандавл, а Николай Дамасский называет его Адиатт. «Отец истории» делает участницей заговора царицу, а у Николая Дамасского женщина становится жертвой обстоятельств. Но оба историка сходятся в одном – правителя убил его телохранитель по имени Гигес. Это была примечательная личность: «Гигес отличался красотой и высоким ростом, он был отличным воином, во всем значительно превосходил своих сверстников, упражнялся в верховой езде и в умении владеть оружием»[10] (Николай Дамасский). Занимаемая должность значительно облегчала Гигесу возможность привести в исполнение преступный замысел: он просто явился ночью в царскую спальню и прикончил своего повелителя. Утром в окружении сообщников убийца явился перед народом и объявил себя царем. После чего женился на вдове убитого монарха.

Геродот пишет о том, что Гигес за 38 лет своего царствования не совершил ничего достойного внимания (I, 14). «Отец истории» упоминает только походы на Милет и Смирну, да захват Колофона. В действительности лидийскому царю было не до великих дел, поскольку его страна постоянно подвергалась набегам киммерийцев. На борьбу с ними Гигес и бросил все силы. Но поскольку справиться с кочевниками не удалось, он обратился за помощью к ассирийскому царю Ашшурбанапалу. Признав номинальную зависимость от Ассирии, лидийский царь с помощью грозных союзников разбил киммерийцев и очистил от варваров свои земли.

Затем у Гигеса наступило головокружение от успехов, и он решил избавиться от унизительного, по его мнению, протектората Ассирии. Мало того, он заключил союз со злейшим врагом ассирейцев египетским фараоном Псамметихом. Последствия такой недальновидности сказались очень быстро и имели трагические последствия как для Гигеса лично, так и для всего Лидийского царства. Ашшурбанапал дал знать киммерийцам, что не собирается больше поддерживать неблагодарного союзника, и орды кочевников снова вторглись в Лидию. Армия Гигеса была разбита, сам он убит, а столица Сарды сожжена варварами. Устоял только акрополь, расположенный на неприступной скале. В этой критической ситуации сын Гигеса, Ардис, признал зависимость от Ассирии и заручился поддержкой Ашшурбанапала. Случилось это в 644 г. до н. э.

Геродот излагает ход событий несколько иначе, у него вторжение киммерийцев происходит в правление Ардиса. Однако эта информация опровергается сведениями из «Летописи Ашшурбанапала»[11]. На мой взгляд, есть смысл процитировать этот интереснейший документ: «Гуггу (Гигесу), царю Лудди (Лидии), области, что по ту сторону моря, местности отдаленной, произнесения имени которой цари, отцы мои; не слышали, во сне имя мое открыл бог Ашшур, мой создатель, говоря: “Ноги Ашшурбанапала, царя Ассирии, обними и произнесением имени его побеждай твоих врагов”.

В тот день, когда он увидел этот сон, послал он своего гонца, чтобы вопросить о моем благополучии. Сон этот, который он увидел, через посланца своего он передал и сообщил мне. С того дня, как он обнял ноги моей царственности, гимиррайцев, притеснявших народ его страны, которые не чтили моих предков и меня, не обнимали ног моей царственности, он победил с помощью Ашшура и Иштар, богов, моих владык. Из среды начальников поселений гимиррайцев, которых он победил, двух начальников поселений в колодки, железные оковы и железные цепи он заковал и вместе со своими тяжелыми дарами прислал мне.

Своего гонца, которого он постоянно присылал справляться о моем благополучии, он перестал посылать. О том, что он слово Ашшура, бога, моего создателя, не соблюл, понадеялся на свою собственную силу и ожесточил сердце и свои войска для союза с Пишамилки (Псамметихом), царем страны Муцур (Египта), который сбросил ярмо моего владычества, он послал, я услышал и взмолился Ашшуру и Иштар, говоря: “Перед врагом его труп его пусть будет брошен и пусть будут унесены кости его!”

Как я просил Ашшура, так и произошло.

Перед врагом его труп его был брошен и были унесены кости его.

Гимиррайцы, которых он произнесением имени моего растоптал, вторглись и ниспровергли всю его страну. После него его сын воссел на его трон. О злом деле, которое по моей молитве боги, мои помощники, причинили отцу – его создателю, – он известил меня через своего посланца и обнял ноги моей царственности, говоря: “Царь, которого знает бог, – ты! Ты проклял моего отца, и на него пало зло! Меня, раба, чтущего тебя, благослови и да буду я нести твое ярмо!“»[12]

Признание номинальной зависимости от Ассирии позволило Ардису избавиться от киммерийцев и активизировать свою политику в отношении малоазийских эллинов. Лидийский царь захватил Приену, после чего решил развить успех и выступил походом на Милет. Однако милетяне отразили вторжение, и на этом война ионических греков с лидийцами закончилась. Согласно Геродоту, Ардис правил 49 лет, после него царствовали сначала сын Садиатт, а затем внук Алиатт, отец Креза. Садиатт продолжил политику отца и повел активное наступление на Милет.

Это была странная война. Не имея сил взять город штурмом, лидийский царь каждый год во время сбора урожая вторгался в земли милетян и опустошал поля. Селения не разорял, дома не жег, зато уничтожал весь хлеб на полях. Разбив несколько раз в открытом бою ополчение Милета, Садиатт так и не достиг решительного успеха. Флот эллинов господствовал на море и всегда доставлял в город необходимое количество припасов. Но что примечательно, за исключением Хиоса, ни один город Ионической Греции не оказал помощи Милету. Малоазийские эллины заняли выжидательную позицию. В разгар боевых действий Саддиат умер и войну продолжил его сын Алиатт.

Именно с Алиаттом Геродот связывает изгнание из Азии киммерийцев. После ослабления Ассирии лидийский царь продолжает активную внешнюю политику на восточных границах и вступает в конфликт с могущественным Мидийским царством. Боевые действия продолжались с переменным успехом в течение пяти лет и закончились заключением мирного договора. Мидийский царевич Астиаг женился на дочери Алиатта Ариенис, а границей между двумя государствами стала река Галис. На восточных рубежах Лидии воцарилась тишина.

Все это время не прекращалось противостояние с Милетом. Не сумев добиться на этом фронте каких-либо значительных успехов, Алиатт решил нанести удар по другим греческим городам Эгейского побережья. Первой жертвой лидийской агрессии стала Смирна. Город был не просто захвачен, а разрушен до основания, о чем есть упоминание в «Географии» Страбона: «После разрушения Смирны лидийцами она продолжала около 400 лет существовать в виде простого селения. Затем ее восстановили Антигон и позднее Лисимах, а теперь это – самый красивый из всех ионийских городов» (XIV, I, 37). Трудно сказать, чем руководствовался Алиатт, когда приказал разорить город, не исключено, что царь просто не рассчитывал удержать его в своих руках. Хотя могла быть и иная причина. Рассказывая о Мессенских войнах, Павсаний приводит следующую информацию: «Аристомен и Феокл старались возбудить в мессенянах отчаянную решимость, приводя среди многих других примеров также и доблестную решимость жителей Смирны, напоминая своим мессенянам, как эти обитатели Смирны, будучи лишь частью маловоинственных ионян, благодаря своей доблести и смелости, выгнали Гига, сына Даскила, и лидийцев, уже захвативших их город» (IV, 21, 5). Получается, что еще Гигес пытался овладеть этим городом, но потерпел серьезную неудачу. Поэтому нельзя исключить и того, что Алиатт просто сводил личные счеты с жителями Смирны, мстя им за поражение предка.

Окрыленный успехом, царь продолжил наступление на ионические города. Полиэн рассказывает об одном эпизоде этой длительной кампании (VII, 2, 2). Опасаясь знаменитой колофонской конницы, Алиатт заключил с этим городом союз и пригласил отряд всадников к себе на службу. Всячески поощряя кавалеристов, он назначил им двойное жалованье и пригласил по этому поводу на праздничный пир в Сарды. Колофонский отряд подошел к столице и разбил лагерь у ее стен. Оставив коней на попечении слуг, эллины отправились в город. Но как только они вступили в Сарды и углубились в лабиринт городских улиц, городская стража закрыла ворота, а лидийские пехотинцы внезапно набросились на колофонян и всех перебили. Захваченных коней Аллиат раздал своим воинам. Несмотря на этот успех, осада Клазомены завершилась для лидийского царя неудачей, и он был вынужден вернуться домой с большими потерями.

Война тянулась 11 лет, а конца ей не было видно. Лидийцы никогда не были мореходами, а без достижения победы на море покорить Милет и другие эллинские города было невозможно. Очевидно, это осознал и Алиатт. Через посредников он вступил в переговоры с милетянами, после чего между враждующими сторонами был заключен мир. А затем союз и дружба.

Вскоре Алиатт скончался и царем стал его сын Крез.

Новый царь был воинственным человеком и сразу же развязал серию войн против соседей. Располагая самой сильной армией в регионе, Крез мог позволить себе проводить агрессивную внешнюю политику. У нас практически нет информации о военной организации Лидийского царства, но некоторые выводы мы можем сделать, исходя из сообщений Геродота и других античных авторов.

Главной ударной силой лидийской армии была тяжелая конница, на это есть четкое указание «отца истории»: «В то время в Азии не было народа сильнее и воинственнее лидийцев; сражались они на лошадях с длинными копьями в руках и были прекрасными всадниками» (I, 79). В дальнейшем Геродот отметит, что когда Кир «увидел перед собой ряды лидийцев, выстроившихся к бою, он пришел в ужас от лидийской конницы» (I, 80). И как следствие, отказался от кавалерийской атаки. Любопытное описание битвы лидийцев во главе с Гигесом против эллинов из Смирны оставил древнегреческий поэт Мимнерм, родом из Колофона. Вот как он описал подвиги греческого военачальника:

Обратим внимание на «густые ряды конеборных лидийцев». Это свидетельствует о том, что лидийские всадники сражались плотным строем и обладали большой ударной мощью. Недаром их так опасались враги – царская конница могла запросто прорвать пехотный строй любой армии Азии, где воины не владели искусством фаланги. Правители Лидии уделяли огромное внимание своей кавалерии. На обширных равнинах Сард, Герма и Каистра паслись многочисленные царские табуны, забота о конском составе была признана делом государственной важности. Недаром хоровой лирик Вакхилид в своей песне величал «укротителем коней, владыку Лидии Креза»[14].

С пехотой дело обстояло сложнее. Однако на основании свидетельства Геродота можно предположить, что именно пехотинцы были наемниками в армии Креза: «Войско же свое, состоявшее из иноземцев, которое сражалось с персами, он отпустил все» (I, 77). Поскольку в битве при Фимбраре лидийская кавалерия сражалась в полном составе, то можно допустить, что ушла именно наемная пехота. Скорее всего, это были ионические греки, умевшие сражаться фалангой и поэтому крайне востребованные в армии Лидии. Могли быть воины из Карии и Ликии. Ксенофонт упоминает среди войск Креза отряд египетской пехоты, который был либо нанят за деньги, либо прислан фараоном Яхмосом II, союзником Креза. Впрочем, соседство с греческими городами Малой Азии не могло не отразиться на военном деле в Лидийском царстве. Недаром Геродот отметил, что «вооружение лидийцев очень походило на эллинское» (VII, 74).

В отношении малоазийских греков сын Алиатта проводил политику отца и деда. Чувствуя за собой силу и видя, что среди его противников нет единства, лидийский царь действовал быстро и напористо. Он помнил, как Милет в одиночку сражался против лидийцев, и не сомневался, что и в этот раз эллины будут разобщены. Право сильного было на стороне Креза, и он даже не озаботился найти благовидный предлог для агрессии против соседей: «Эфесцы первые подверглись нападению Креза; потом и остальные ионяне и эолийцы испытали то же, одни за другими, причем каждый раз Крез выставлял новые предлоги, измышляя против одних тяжкие обвинения, против других ничтожные» (Herod. I, 26). Сначала царь захватил Эфес, а затем остальные города Ионической Греции. После этого пришла очередь эолийцев, так же не устоявших перед натиском лидийской армии. Воодушевленный успехами, Крез решил было захватить и греческие острова, в частности Хиос и Самос, однако вовремя одумался и отказался от этого намерения. Воевать на море с эллинами было глупо, и даже если бы царь построил флот, то исход этого противостояния можно было предсказать заранее. Поэтому Крез заключил с островными эллинами мир, а побежденных греков обложил данью, но, судя по всему, она была незначительной.

Геродот перечисляет внешнеполитические успехи сына Алиатта: «С течением времени покорены были Крезом почти все народы, обитающие по сю сторону реки Галис, за исключением киликийцев и ликийцев (именно: лидийцы, фригийцы, мисийцы, мариандины, халибы, пафлагонцы, фракийцы, фины и вифины, карийцы, ионяне, дорийцы, эолийцы, памфилы)» (I, 28). Диодор Сицилийский также отметил могущество легендарного правителя: «Лидийский царь Крез, располагавший огромными [военными] силами и накопивший множество серебра и золота» (IX, 2).

Царь Лидии воевал вдоль южного побережья Понта Евксинского и разрушил город Сидену, о чем есть упоминание у Страбона: «Крез после взятия Сидены, куда бежал в поисках убежища тиран Главкия, изрек проклятие на тех, кто будет снова укреплять это место» (XIII, I, 42). Не верить географу у нас нет оснований, и получается, что Крезу удалось подчинить практически весь причерноморский регион Малой Азии. Это вытекает из описания местоположения Сидены: «После Фемискиры идет Сидена – плодородная равнина, хотя и не столь обильно орошаемая, как Фемискира. На побережье ее находятся укрепления: Сида, по имени которой она названа Сиденой, Хабака и Фабда. До этого места простирается область Амиса… За Сиденой находится укрепленный город Фарнакия. За ним идет греческий город Трапезунт» (Strab. XII, III, 16, 17).

Лидийский царь перешел реку Галис и вторгся непосредственно в сферу интересов мидийцев, однако никакой реакции на это не последовало. Не исключено, что Крез заранее все обговорил с Астиагом и действовал в соответствии с этими договоренностями. Но скорее всего, мидийскому царю просто не было никакого дела до причерноморского региона. Крез медленно, но верно шел к созданию мощнейшего государства и завоеванию большей части Анатолийского полуострова. Но на этом пути он столкнулся с таким же хищником, как и сам, – персидским царем Киром.

Кир, сын Кабиза доводился Крезу дальним родственником. Сестра Креза Ариенис была женой мидийского царя Астиага и соответственно приходилась Киру бабкой. Впрочем, в качестве претендента на мидийский престол Кир никогда не рассматривался. У будущего завоевателя были проблемы со старшими родственниками, но ему удалось вооруженным путем отстранить от власти деда и подчинить мидийцев персам.

Как свидетельствует Геродот, Крез сильно упрекал за это Кира. И действительно, лидийский царь неплохо ладил с Астиагом, сквозь пальцы смотревшим на завоевания шурина. Теперь геополитическая ситуация в регионе менялась радикально, поскольку на международной арене появился новый агрессивный игрок. И крепко задумался Крез. Царь понимал, что столкновение с Киром, за которым теперь стоит вся мощь Мидии и Персии, неизбежно. Вопрос заключался в том, когда оно произойдет. Крез просчитывал различные варианты развития событий, и по всему выходило, что лучше нанести удар первым: «Он вознамерился приостановить, насколько возможно, дальнейшее усиление Персидского царства, дабы не дать ему усилиться чрезмерно» (Herod. I, 46). Впрочем, «отец истории» называет еще одну версию начала войны между Лидией и державой Кира: «Крез начал войну с Каппадокией по следующим причинам: во-первых, он желал присоединить к своим владениям земли Каппадокии, во-вторых и главным образом доверяясь оракулу, он рассчитывал отомстить Киру за Астиага» (I, 73).

Здесь Геродот несколько запутался, поскольку Крез начал войну не с Каппадокией, а с персами. Другое дело, что эта земля входила в сферу влияния Кира, и лидийский царь хотел ее захватить. Не исключено, что Крез хотел вернуть на трон Мидии Астиага, и тем самым восстановить баланс сил в Малой Азии. Лидиец был уверен, что всем ему обязанный родственник не будет возражать против активной внешней политики шурина. И возможно, откажется от некоторых территорий в его пользу. Но для этого требовалась сущая малость – сокрушить Кира.

Будучи человеком богобоязненным, царь начал с того, что решил заручиться поддержкой богов. В Дельфы и святилище Амфиария с богатыми дарами были отправлены лидийские послы, которые должны были вопросить оракулов о грядущей войне с Киром. Представ перед жрецами, лидийцы передали им слова своего повелителя: «Царь лидийцев и прочих народов Крез, почитая этих оракулов единственными у людей, присылает вам дары, достойные ваших изречений, и спрашивает вас, вести ли ему войну с персами и не соединиться ли с каким-нибудь войском» (Herod. I, 53). Ответ, полученный послами, гласил: «Если Крез предпримет войну против персов, то он сокрушит обширное царство» (Herod. I, 53). Очень часто люди выдают желаемое за действительное, не оказался исключением и лидийский царь. Решив, что речь идет о царстве Кира, он начал подготовку к войне.

Прежде всего, Крез заключил союз с Египтом и Вавилоном. Это было выгодно всем участникам соглашения, поскольку три государства оказались под угрозой вторжения персов. Никто в этой троице не знал, на кого из них Кир нападет первым, и сам ход событий подталкивал договаривающиеся стороны к объединению усилий в борьбе с персидской угрозой. Уже упоминалось, что фараон Яхмос отправил в распоряжение Креза отряд тяжеловооруженной пехоты.

Также лидийский царь решил вступить в дружбу со спартанцами, о чьей воинской доблести знала вся Ойкумена. В Спарту отправились лидийские послы с предложением дружбы и союза, а спартанцы с готовностью откликнулись на этот призыв. Они и раньше имели дела с Крезом, царь не раз оказывал суровым воинам некоторые услуги финансового характера. В частности, подарил золото для статуи Аполлона в одно из святилищ.

Впрочем, среди греков нашлись те, кто был недоволен таким союзом. Например, в Мессении: «Они [мессеняне] упрекали лакедемонян и за то, что они первые из эллинов заключили дружбу с варваром Крезом, который посылал им подарки, даже после того, когда он поработил живших в Азии эллинов и даже тех дорян, которые поселились на Карийском материке» (Paus. IV, 5, 3). Но спартанцам не было абсолютно никакого дела до того, что кто-то выражает недовольство их действиями. Они заключили договор с Крезом и были готовы выполнить все его условия.

Диодор Сицилийский пишет о том, что накануне войны Крез отправил в Грецию с большой суммой денег верного человека Эврибата. Официальной целью поездки был объявлен визит в Дельфы, но в действительности Эврибат должен был навербовать в Элладе наемников. Однако посланник не оправдал высокого доверия, прихватил золото и убежал к Киру. Благодаря такому нехорошему поступку мошенник вошел в историю: «Коварство Эврибата до сих пор известно среди эллинов, и, если кто желает осрамить другого за мошенничество, то называет его Эврибатом» (Diod. IX, 32).

До этого момента Крез действовал очень разумно и взвешенно, просчитывая все возможные последствия своих решений. Но как только царь почувствовал себя достаточно уверенно, то стал совершать ошибку за ошибкой. Не скоординировав своих действий с союзниками (или вообще не поставив их в известность), он открыл боевые действия против персов. Лидийская армия перешла реку Галис, служившую границей между двумя державами и вторглась в Каппадокию. Город Птерия был захвачен сходу, а его жители проданы в рабство. После этого Крез занял еще несколько городов.

Здесь есть один интересный момент. Дело в том, что Геродот указывает местонахождение Птерии: «Птерия – укрепленнейший пункт в стране; находится она вблизи Синопы, почти у самого Евксинского Понта» (I, 76). Но Крез уже здесь воевал и захватил эту территорию, ведь Сидена находится гораздо дальше на восток, а мы помним, что лидийский царь ее разорил. Поэтому напрашивается вывод, что причиной войны между Крезом и Киром были не только указанные выше причины. Если Астиаг сквозь пальцы смотрел на захваты шурина в Причерноморском регионе, то Кир с этим мириться не хотел. Не исключено, что персидский царь вернул эти земли себе и тем самым спровоцировал вторжение Креза в Каппадокию. Вторжение, которое не было должным образом подготовлено. Но лидиец очень хотел вернуть Птерию, поторопился открыть боевые действия и тем самым допустил первую ошибку.

Желал Крез в этот момент столкновения с персидской армией или нет? Скорее всего, нет. В пользу этого предположения говорит тот факт, что лидийская армия была немногочисленна. Об этом конкретно прописано у Геродота: «Крез находил свое войско малочисленным; и в самом деле, оно было гораздо меньше Кирова» (I, 77). Возможно, Крез хотел просто вернуть утраченные города, оставить там гарнизоны, а затем уйти в Лидию. И пока Кир будет занят в Каппадокии, как следует подготовиться, дождаться союзников, после чего всеми силами ударить на персов.

Однако персидский царь среагировал молниеносно. Крез и опомниться не успел, как в Каппадокии объявился Кир.

Кир был не только толковым военачальником, но и счастливчиком. До поры до времени персидскому царю везло, и там, где любой другой человек свернул бы себе шею, Кир выходил сухим из воды. Победу над Астиагом он одержал не благодаря своим талантам, а только потому, что мидийская знать была недовольно его дедом. В противном случае сын Камбиза так бы и жил в своей Персиде, а мир никогда не узнал человека по имени Кир Великий. Оказавшись во главе мощнейшего государственного образования из Мидии и Персии, царь решил все ресурсы свой державы направить на завоевание соседних земель. Но будучи человеком осторожным, он решил немного выждать и укрепить свою власть в стране. Кир знал, что со всех сторон окружен врагами, и уже выслушал претензии Креза по поводу свержения Астиага. Но промолчал. За это время персидские отряды привели под власть Кира обширные мидийские земли, а заодно восстановили границу по реке Галис. Но тут последовало вторжение Креза, и персидский царь был вынужден дать врагу адекватный ответ.

Накануне решающего столкновения с лидийцами Кир решил ослабить врага и отправил агентов к ионическим грекам, предлагая им не поддерживать Креза. Эллины отказались. Судя по всему, власть лидийцев не была достаточно обременительной, и существующее положение дел малоазийских эллинов устраивало. Кир понял, что может рассчитывать только на себя, и выступил в Каппадокию. Прибыв на место, он отправил к Крезу посла, заявившего, что если царь Лидии признает себя слугой Кира, то сын Камбиза простит ему прежние ошибки и назначит его сатрапом Лидии. Крез только посмеялся над такой наглостью и дерзко ответил, что «быть слугами надлежит Киру и персам, поскольку в предыдущие времена они пребывали в услужении у мидян, он же никогда не делал того, что приказывал другой» (Diod. IX, 31). Битва стала неизбежной.

Здесь есть смысл рассмотреть военную организацию Ахеменидов и понять ее сильные и слабые стороны. Прежде всего, отбросим в сторону известный нам со школьной скамьи миф о неисчислимых персидских полчищах. Армии первых Ахеменидов были достаточно компактными и формировались из персов и мидийцев. На эту особенность персидской армии обратил внимание немецкий военный историк Ганс Дельбрюк: «Персы создавали свое войско на основе не количественного, но качественного принципа»[15] (с. 63). Кир Великий, создатель Персидской державы однозначно не мог ставить в ряды своей армии воинов с покоренных территорий, поскольку со времени их завоевания прошло очень мало времени. В этих землях еще сильна была ненависть к захватчикам. Это относится и к сыну Кира Камбизу и к начальному периоду царствования Дария I. Дарию вообще пришлось воевать с мидийцами, которые воспользовались смутой в стране и решили добиться независимости. Поэтому мне представляется совершенно справедливым вывод Дельбрюка: «Персидское государство состояло из национального персидского ядра и многочисленных подчиненных народностей. Из этих последних персидские цари не набирали бойцов. Месопотамцы, сирийцы, египтяне, малоазиатские народности составляли невоинственную, платившую дань массу; исключением являлись финикийские и греческие моряки, из которых, разумеется, комплектовались матросы для военного флота» (с. 62). Но так будет продолжаться недолго. Со временем в рядах персидской армии массово появятся представители других народов, и произойдет это при сыне Дария I, Ксерксе. Перед походом на Элладу в 480 г. до н. э. он задействует все ресурсы своей державы и соберет действительно очень большое войско, поразившее воображение современников.

Ядром армии Ахеменидов были царские телохранители, в рядах которых служили представители персидской, а впоследствии и мидийской знати. Этот корпус насчитывал 1000 пеших и 1000 конных бойцов. Их отличительной чертой были золотые и серебряные шары на копьях, из-за чего этих воинов называли «держатели яблока». Эти бойцы отличались великолепной подготовкой и были хорошо вооружены. Кроме отряда царских телохранителей основу персидской армии составляли подразделения отборной пехоты, получившие название «бессмертные». Произошло это потому, что вместо погибшего воина в ряды «бессмертных» сразу же зачислялся новый боец, и численность корпуса всегда оставалась неизменной – 10 000 человек. Об этом сохранилось свидетельство Павсания, сравнившего военную организацию галатов и персов: «Как мне кажется, такая тактика введена у галатов в подражание отряду с неизменным числом в 10 000 у персов, которые у них называются Бессмертными. Разница только в том, что персами умершие замещаются после сражения, а у галатов число всадников пополняется в самый разгар боя» (X, XIX, 6). «Бессмертные» были защищены тяжелыми доспехами, а вооружены копьями, мечами, боевыми топорами и луками.

Вот как описывает Геродот персидскую гвардию во время похода Ксеркса на Элладу: «Позади его шли копьеносцы, храбрейшие и знатнейшие из персов, числом тысяча, с поднятыми копьями. Далее следовала другая тысяча всадников из отборных персов; наконец, за этой конницей шло десять тысяч пехоты, выбранной из числа прочих персов. Тысяча человек пехоты имели на своих копьях вместо нижних острых концов золотые гранатовые яблоки. Эти воины кольцом окружали остальных воинов. Девять тысяч человек шли в середине и имели на копьях серебряные гранатовые яблоки. Впрочем, золотые гранатовые яблоки имели и те воины, которые шли с опущенными к земле копьями, тогда как те, что были ближе к царю, имели на копьях золотые яблоки (вместо гранатов). За этими десятью тысячами следовало десять тысяч персидской конницы» (VII, 41).

Исключительную роль в армии Ахеменидов играли личные дружины персидских аристократов: «Надо представлять себе, что все сатрапы от Черного моря до Красного, вступая в должность, приводили с собою большую национально-персидскую дружину, из которой они набирали своих телохранителей и придворных, а также гарнизоны для наиболее важных укрепленных пунктов. Налоги и взимаемая сатрапом дань натурой давали ему возможность не только содержать эти дружины, но также пополнять их в случае нужды наемниками из воинственных племен, многие из которых оставались в этом огромном государстве в полунезависимом, а иногда и вовсе независимом положении» (с. 63). Вывод, который делает Дельюрюк, вполне закономерен: «Персы были профессиональными воинами» (с. 64). Впрочем, все это можно отнести и к мидийской знати, недаром античные авторы часто называют персов мидийцами. Это были умелые воины и храбрые люди, недаром «отец истории» отметил, что у персов важнейшая доблесть мужчины – храбрость на поле боя (I, 136).

Вывод Дельбрюка подтверждает система воспитания и подготовки персов. До наших дней дошел рассказ Геродота о том, как знатные персы готовили своих сыновей к военной службе: «Начиная с пятилетнего возраста и кончая двадцатилетним обучают они детей только трем предметам: верховой езде, стрельбе из лука и правдивости» (I, 136). Аналогичную информацию сообщает и Страбон: «С пятилетнего возраста до 24 лет дети упражняются в стрельбе из лука, в метании дротика, в верховой езде и борьбе… Перед утренней зарей учителя будят юношей звуком медных инструментов и собирают их в одно место, как бы на военный парад или на охоту. Разделив их на отряды по 50 человек и назначив предводителем каждого отряда кого-нибудь из сыновей царя или сатрапа, учителя приказывают бежать за предводителем, выделив пространство длиной в 30 или 40 стадий. Кроме того, учителя требуют от учеников отчета в каждом уроке и вместе с тем заставляют их громко говорить, упражнять дыхание и легкие, а также приучают переносить жару, холод и дожди и переходить бурные потоки, сохраняя при этом сухим оружие и одежду» (XXV, III, 18). Интереснейший факт мы находим у Афинея: «Пляске персы обучаются так же обязательно, как верховой езде, и считается, что упражнения в таких движениях развивают телесную силу» (X, 45). Пусть и отдаленно, но все это напоминает воспитание рыцарей в Средние века. Сказки античных авторов об изнеженных азиатах можно отбросить за ненадобностью. Недаром Страбон отметил, что «персы участвуют в походах в качестве простых воинов и начальников с 20 до 50 лет, как в пехоте, так и в коннице» (XXV, III, 19).

Со времен Ксеркса каждый сатрап приводил под царские знамена определенное количество воинов с вверенных ему территорий. При этом снаряжение и обеспечение этих отрядов всем необходимым возлагалось на самих сатрапов. Об этом свидетельствует речь Ксеркса к своим военачальникам накануне похода в Элладу: «Я буду признателен, если вы исполните следующее: каждый из вас должен явиться со всей поспешностью к тому времени, которое я для этого назначу, и тот, кто явится с лучше всего вооруженным войском, получит от меня такие подарки, какие считаются у нас наиболее почетными» (Herod. VII, 8). Получить дары из рук владыки хотелось всем сатрапам, но еще больше не хотелось лишаться головы за неисполнение царской воли.

Персидское войско не было большой неорганизованной толпой, вооруженной копьями и мечами, как это иногда пытаются представить: «Ахеменидская армия была организована на базе десятиричной системы: десять человек образовывали отряд под командованием дашапати (букв. – “глава десяти [человек]”); десять таких отрядов образовывали соединение под командованием шатапати (букв. – “глава ста [человек]”); десять таких отрядов образовывали соединение под командованием хазарпати (букв. – “главатысячи [человек]”, греч. – хилиарх; десять таких отрядов образовывали войско под командованием байварапати (букв. – “глава десяти тысяч [человек]”); всем войском руководил военачальник (древнеперс. – спадапати) или в редких случаях – каран (древнеперс. карана) с гражданскими полномочиями. Наиболее высокие посты в войске занимались родственниками и друзьями Великого царя, которые, к тому же, принимали активное участие в ходе боя»[16]. Все расписано достаточно четко, и сразу понятно, кто за что отвечает и кто кем командует. На данный факт обращает внимание и Геродот. Рассказывая о военачальниках армии Ксеркса, он отметит: «Они выстроили воинов в порядок, сосчитали их, назначили начальников тысяч, десятков тысяч, а начальники десятков тысяч назначили сотников и десятников. Кроме того, каждая часть войска и каждая народность имели своих вождей» (VII, 81).

Ахемениды располагали великолепной тяжелой конницей, где наездники и кони были защищены прочными доспехами. После завоевания Мидии персы очень многое переняли в военном деле у своих бывших врагов, особенно это заметно в организации тяжелой кавалерии. Описание снаряжения персидских всадников на битву сохранилось у Ксенофонта: «На следующий день утром Кир стал приносить жертвы, а остальные воины, позавтракав и совершив возлияния богам, стали облачаться в красивые хитоны, в великолепные панцири и шлемы. Они украшали и коней, надевая на них налобники и нагрудники; на верховых коней надевали еще набедренники, а на лошадей, запряженных в колесницы, – брони, защищавшие им бока. Все войско засверкало медью и заполыхало пурпуром» (Cyr. VI, IV,). Далее Ксенофонт подробно рассказывает о том, как была вооружена личная охрана Кира Великого: «Воины, окружавшие Кира, все были снаряжены так же, как он сам, то есть одеты в пурпурные хитоны, в медные панцири и медные же шлемы с белыми султанами, а вооружены – мечами и копьями с древком из кизилового дерева, каждый всадник – одним таким копьем. Кони их были защищены медными налобниками, нагрудниками и набедренниками; последние служили одновременно защитой и всаднику» (Cyr. VII, I). Это – свидетельство человека, который лично видел в деле персидскую конницу.

Могут возразить, что Ксенофонт жил значительно позже Греко-персидских войн и за это время в военном деле у персов произошли значительные изменения. Что к моменту конфликта с эллинами Ахемениды не располагали тяжелой кавалерией. Но это будет не более чем заблуждение. Свидетельство Геродота подтверждает информацию Ксенофонта. Вот как описывает «отец истории» гибель командира персидской конницы Масистия: «Между тем как конница нападала отрядами, конь Масистия, находившийся впереди всей конницы, был ранен стрелой в бок, от боли поднялся на дыбы и скинул с себя всадника. Когда Масистий упал, афиняне тотчас бросились на него; они схватили его лошадь и его самого, несмотря на сопротивление, умертвили. Сначала это не удавалось им, ибо на Масистии было следующее вооружение: на теле он имел золотой чешуйчатый панцирь, а поверх панциря надета была пурпурная туника; удары по панцирю не производили никакого действия, пока кто-то не заметил этого и не поразил Масистия в глаз. После того он упал и испустил дух» (IX, 22).

Не менее красочное описание гибели командира персидской конницы оставил и Плутарх: «Конь под Масистием, раненный стрелой, сбросил седока; упав, Масистий остался недвижим (тяжесть вооружения не давала ему подняться на ноги), но и афиняне никак не могли до него добраться, хотя и осыпали градом ударов: не только грудь и голову – даже руки и ноги Масистия прикрывали золотые, медные и железные латы. Наконец кто-то прикончил его, ударив древком копья туда, где в отверстие шлема был виден глаз» (Aristid. 14). Как говорится, без комментариев.

О кавалерии Геродот напишет, что «не все народы доставляли всадников, но только поименованные ниже: прежде всего персы, вооруженные так же, как и персы пешие, но только некоторые всадники имели на голове медные или железные уборы чеканной работы» (VII, 84). По свидетельству «отца истории», персидская пехота носила чешуйчатые панцири, соответственно, эти доспехи были распространены и среди всадников. Ксенофонт, когда будет подводить итоги битвы при Фимбраре, особо подчеркнет, что «в войске Кира лучшей оказалась персидская конница. Поэтому еще и теперь сохраняется у персидских всадников то вооружение, которое ввел для них тогда Кир» (Cyr. VII, 1).

Воинские традиции первых Ахеменидов будут жить в персидской армии до самого падения державы. Недаром Курций Руф в «Истории Александра Македонского» отметит наличие панцирной кавалерии в армии Дария III: «Покрытием всадников и коней служили панцири из железных пластинок, рядами скрепленных между собой» (IV, 9). Вооружены воины тяжелой конницы были ударным оружием, мечами, луками и короткими копьями, больше напоминавшими дротики. Время длинных пик парфянских и сарматских катафрактариев еще не наступило.

В основной своей массе персидская конница была легковооруженной, ее главной задачей было вести бой на дальней дистанции: «Всадники ударили и причиняли вред всему эллинскому войску; они метали копья и стрелы, и сразиться с ними было трудно, потому что они метали с лошадей» (Herod. IX, 49). Об этом же пишет и Ксенофонт, когда рассказывает о тренировках воинов Кира, стремившихся «показать себя лучшими наездниками, искуснейшими метателями копья и стрелками из лука, прилежными и трудолюбивыми воинами» (Cyr. VI, II).

Соответственно воины легкой кавалерии не были защищены доспехами, поскольку их преимущество заключалось именно в мобильности. Но с другой стороны, именно комбинация панцирной кавалерии и конных стрелков позволяла персидским военачальникам успешно решать стоявшие перед ними задачи.

Теперь рассмотрим положение дел в пехоте. Вот что пишет по данному вопросу Страбон: «Вооружение персов состоит из плетеного щита ромбоидальной формы; кроме колчана, у них есть еще секиры и сабли; на голове они носят войлочную шапку в виде башни; панцирь у них чешуйчатый» (XXV, III, 19). Похожую информацию о снаряжении персидского бойца сообщает и Ксенофонт: «Оно состоит из панциря, одеваемого на грудь, плетеного щита, который носят в левой руке, кривой сабли или секиры, которую носят в правой» (Cyr. II. I).

Окончательно проясняет ситуацию Геродот, подробно описавший снаряжение персидских воинов: «На голове шапки из плохо сбитого войлока, называемые тиарами, на теле пестрые хитоны с рукавами, панцирь из железных чешуек наподобие рыбьей чешуи, на ногах штаны; вместо щита они имели плетенку, под которой висел колчан; копья короткие, луки большие, стрелы тростниковые, наконец, короткие мечи на правом боку, висящие на поясе» (VII, 61). Под коротким мечом «отец истории» подразумевает «персидский меч, называемый у персов “акинака”»[17] (VII, 54).

Обратим внимание на один момент. Дело в том, что по ходу рассказа о событиях Греко-персидских войн мы будем сталкиваться с персидскими бойцами, которые в качестве защиты носят большие плетеные щиты. «Спарабара (щитоносцы) несли огромные плетеные щиты, которые защищали весь строй. Десять щитоносцев выстраивались в одну линию, за каждым из них следовали девять рядов стрелков из лука, вооруженных короткими мечами и колчанами. Иногда щитоносцы были вооружены пиками длиной 1,8 м на тот случай, если вражеские пехотинцы подойдут вплотную к их линии»[18]. Большие щиты устанавливали в ряд и подпирали кольями.

В этом контексте довольно странными выглядят заявления о том, что основная масса персидской пехоты сражалась без защитного снаряжения. При этом обычно ссылаются на слова тирана Милета Аристагора спартанцам о том, что «вооружение их – луки и короткие копья; в битву идут они в штанах и с тиарами на головах» (Herod. V, 49). В дальнейшем тиран будет развивать эту тему, но уже в Афинах: «Аристагор говорил то же самое, что и в Спарте: об имеющихся в Азии богатствах, о персидском способе ведения войны, о том, что персы не употребляют ни щитов, ни копий и что их легко одолеть» (Herod. V, 97). Чтобы понять нелепость данного утверждения, надо просто обратить внимание на то, когда и где милетянин говорил такие речи. А сказано это было в Афинах и Спарте, куда Аристагор прибыл с официальным визитом. Цель авантюриста была простой – любой ценой втянуть балканских греков в войну с персами на стороне малоазийских эллинов. Ради этого Аристагор нес всякую чушь и преуменьшал военный потенциал державы Ахеменидов.

Хотя в дальнейшем положение дел изменится. Во время похода Ксеркса на Элладу в 480 г. до н. э. в рядах армии вторжения действительно появиться множество воинов, у которых не будет надежного защитного снаряжения. Связано это будет с тем, что помимо персов и мидийцев в походе примут участие представители многочисленных народов, населяющих державу Ахеменидов. В силу объективных причин царь просто не сможет снарядить их так, как собственно персидские войска, и эта тенденция будет продолжаться вплоть до походов Александра Македонского.

Для нас принципиальным моментом является факт активного использования лука в персидской пехоте. Помимо лучников в армии были и отряды пращников: «У каждого есть лук и праща» (Strab. XXV, III, 19). Все эти факторы диктовали тактику пехоты Ахеменидов на поле боя, на что и указал Е.А. Разин: «Метательный бой был основным видом боя. Мечи и короткие копья являлись второстепенным оружием»[19] (с. 85).

Обратим внимание на такой род войск, как боевые колесницы. Ксенофонт свидетельствует о том, что именно Кир Великий превратил их в машины для убийств, распорядившись крепить к ним серпы и косы: «Кир отказался от прежнего способа использования колесниц. Вместо этого он соорудил новые боевые колесницы, с крепкими колесами, чтобы они меньше ломались, и на длинных осях, потому что широкая повозка меньше рискует перевернуться. Кузов для возничих он велел сделать, как башню, из крепких досок. Высота его доходила до уровня локтей, так чтобы можно было править лошадьми над кузовом. Возничих он одел в панцири, закрывавшие все, кроме глаз. Затем он велел приделать железные серпы, примерно в два локтя длиною, к осям по обе стороны колес и другие серпы – под осью, направленные вниз в землю, чтобы возничие могли гнать колесницы прямо на врагов. Этим типом колесниц, который тогда ввел Кир, пользуются еще и сейчас все народы, живущие во владениях персидского царя» (Cyr. VI, I). Боевые колесницы будут использовать даже полководцы Митридата, хотя к этому времени они станут анахронизмом на поле боя. Идущие в атаку колесницы были жутким зрелищем: «Кони, запряженные в эти колесницы, одеты в броню, возничие стоят на них, словно в деревянных башнях, и тела их, возвышающиеся над кузовом, сплошь закрыты панцирями и шлемами, а по окружности у осей приделаны железные серпы, чтобы можно было гнать эти колесницы прямо на вражеские ряды» (Cyr. VI, II). Но действовать они могли исключительно на ровной местности, недаром накануне битвы при Гавгамелах Дарий III распорядился выровнять равнину в тех местах, где колесницы пойдут в атаку. Против мобильных и легковооруженных войск, действовавших в рассыпном строю, они также были бессильны. Зато колесницы с косами представляли смертельную опасность для плотных порядков тяжелой пехоты противника. Недаром при описании битвы при Фимбраре Ксенофонт наравне с кавалерией выделит и этот род войск: «Особенно отличились также серпоносные колесницы, вследствие чего и этот род оружия до сих пор остается в чести у персидских царей» (Cyr. VII, 1).

На момент столкновения ни Лидия, ни Персидская держава не обладали военным флотом. Крез не заставлял ионических греков поставлять ему корабли и моряков, ограничиваясь только данью, а Киру взять их было просто негде. Персы еще не захватили ни один крупный приморский город, чтобы превратить его в военно-морскую базу.

О битве при Птерии, где лидийская армия встретилась с войсками Кира Великого, никакой подробной информации не сохранилось, за исключением рассказа Геродота: «Когда Кир явился и расположился лагерем против Креза, у Птерии произошло ожесточенное с обеих сторон сражение; противники потеряли много убитыми, а по наступлении ночи разошлись, причем ни на одной стороне не было победы. …С одинаковым мужеством сражались оба войска» (I, 76). Вот, собственно, и все. Но некоторые выводы сделать можно.

Во-первых, несмотря на численный перевес, Киру не удалось разбить лидийцев. На следующий день персидский царь не стал продолжать битву, что может свидетельствовать о больших потерях в рядах его армии. Во-вторых, ничейный исход устраивал Креза, но не устраивал персов. Не исключено, если бы владыка Лидии был своевременно оповещен о персидском наступлении, он вообще бы постарался избежать этой битвы, где преимущество было на стороне врага. Поэтому ничейный результат можно занести Крезу в актив. Воспользовавшись бездеятельностью Кира, лидийцы снялись с лагеря и ушли за Галис. Кир мог сколько угодно негодовать по поводу итогов битвы, но это ровным счетом ничего не меняло, поскольку его армия на какое-то время оказалось небоеспособной. В любом другом случае, он не позволил бы Крезу спокойно отступить.

Казалось, что для лидийского царя все складывается наилучшим образом. В городах Каппадокии он оставил гарнизоны, и теперь потрепанной персидской армии предстояло их оттуда выбить. За это время Крез надеялся пополнить армию и получить помощь от союзников. Двигаясь по направлению к Сардам, царь отправил своих людей в Египет, Спарту и Вавилон. Намерения у Креза были самые серьезные: «План его состоял в том, чтобы, соединив этих союзников и собрав собственное войско, выступить против персов после зимы, в начале весны. С такими планами возвратился Крез в Сарды, откуда послал глашатаев к союзникам, предлагая им явиться в Сарды на пятый месяц после этого» (Herod. I, 77). Лидийский царь обозначил союзникам срок, когда они должны были привести войска в его столицу, после чего посчитал кампанию против персов оконченной и распустил армию.

Трудно сказать, чем и о чем думал в этот момент Крез. Единственное внятное объяснение такому странному поступку может заключаться в том, что лидийский царь знал, насколько армия Кира обескровлена в битве при Птерии. Поэтому посчитал, что персидское наступление на Лидию в этот момент невозможно, и отпустил по домам пехоту, состоявшую из малоазийских греков, карийцев и ликийских наемников. Но как бы там ни было, а Крез допустил вторую фатальную ошибку, которая и привела его к катастрофе. Он словно играл с Киром в поддавки, и итог такой игры оказался закономерным.

Персидский царь быстро сообразил, как можно воспользоваться оплошностью врага. Он ожидал от Креза чего угодно, но только не такой глупости. Собрав военачальников и объяснив ситуацию, Кир велел готовиться к переходу через Галис. Он решил выждать еще несколько дней и действовать наверняка. И лишь убедившись в том, что половина вражеской армии действительно покинула Сарды и разошлась на зимние квартиры, начал вторжение.

Весть о том, что Кир идет на его столицу, поразила Креза. Вражеской армии он мог противопоставить только ополчение Сард, отряд египетской пехоты, присланный фараоном Яхмосом, и тяжеловооруженную лидийскую конницу. Самым разумным в данной ситуации было сесть в осаду и просить союзников о скорейшей помощи. Но недаром говорят, что если боги хотят наказать человека, то они лишают его разума. Крез не стал исключением. Из всех возможных решений он выбрал наихудшее – вступить с противником в открытый бой. Это была третья ошибка сына Алиатта. Все надежды на успех лидийский царь связывал со своей великолепной кавалерией, способной решить исход битвы, и египетской пехотой. По свидетельству Ксенофонта, египтяне сражались глубоким строем, «все вооруженные продолговатыми, прикрывающими ноги щитами, длинными копьями, какими они пользуются и поныне, и мечами» (VI, II). В дальнейшем историк еще раз обратит внимание на особенности снаряжения египетских воинов: «Ведь щиты у них столь велики, что воинам из-за них трудно вести бой и даже видеть что-нибудь впереди» (Cyr. VI, IV). Отдаленно, конечно, но такое построение напоминало легендарную «стену щитов». Несмотря на малочисленность своей армии, Крез выступил навстречу врагу. Лидийцы разбили лагерь на обширной равнине около Сард, недалеко от маленького городка Фимбрара. Туда же подошли персы.

Когда Кир узнал, что его противник хочет рискнуть генеральным сражением, то сразу ускорил движение войск. Подойдя к Фимбраре и ознакомившись с условиями местности, Кир стал думать над построением армии. Несмотря на подавляющий численный перевес, к предстоящей битве он готовился очень тщательно, как никогда раньше. Потому что здесь должно было решиться не только владычество персов над Азией, но и судьба самого Кира. Если он потерпит неудачу, то следующей весной Крез дождется союзников и всеми силами обрушится на Мидию и Персию. Кир понимал, что против объединенных сил Лидии, Египта, Вавилона и неведомой Спарты устоять не сможет.

Равнина у Фимбрара была плоской и лишена всякой растительности, поэтому персидский царь действовал исходя из условий местности. По его приказу было сооружено несколько пятиметровых башен на колесах, каждую из которых тащило восемь парных упряжек быков. «Кир полагал, что подобного рода башни, следуя за строем воинов, могли оказать большую поддержку его фаланге и причинить великий вред построению врагов. Он соорудил на верху платформ круговые галереи с зубцами и посадил на каждую башню по двадцать воинов» (Xen. Cyr. VI, I). Оставим на совести Ксенофонта рассуждения о персидской фаланге, пельтастах и т. д. Суть не в этом. По приказу Кира башни должны были поставить за строем пехоты. Стоявшие на башнях лучники могли серьезно осложнить жизнь лидийцам и затруднить их атаку на центр персидских боевых порядков.

Но страх Кира перед лидийской конницей по-прежнему был велик, об этом конкретно прописано у Геродота. И здесь на помощь своему царю пришел мидянин Гарпаг, человек, которому Кир был обязан победой над Астиагом. Умудренный жизненным опытом военачальник посоветовал царю забрать из обоза верблюдов, посадить на них воинов и бросить в бой против лидийской конницы. Кир оценил совет и распорядился посадить на каждого верблюда по два лучника, глубокомысленно заявив соратникам, что «при виде одного такого верблюда не устоит и сотня коней» (Xen. Cyr. VI, II).

Кир решил дать бой от обороны, и этим были продиктованы все его действия. Башни с лучниками в наступление не покатишь. Согласно Геродоту, в первой линии персидский царь поставил воинов на верблюдах, далее расположил пехоту, а остальные войска выстроил в третьей линии. Но в этом случае получается, что в тылу оказалась вся кавалерия и боевые колесницы. А такого не могло быть.

Дело в том, что, несмотря на всю мощь лидийской конницы, Крез никогда бы не стал начинать битву атакой кавалерии на строй вражеской пехоты, за которым стояли башни с лучниками. Учитывая численное превосходство врага, он этим маневром обрекал своих всадников на окружение и последующее уничтожение. Распылять свою конницу по флангам, учитывая малочисленность лидийской армии, тоже не было никакого смысла. Наоборот, всю свою кавалерию Крез должен был стянуть в один кулак. Пока его пехота сковывала боем пехоту противника, лидийская кавалерия должна была сокрушить один из флангов персидской армии, и ударить с тыла по центру позиций Кира. Только в этом случае Крез мог рассчитывать на успех. Но это должен был понимать и Кир.

Поэтому отряд воинов на верблюдах должен был находиться в резерве, чтобы в любой момент парировать удар вражеской кавалерии с фланга. Строй персидской пехоты с боков прикрывали конница и колесницы, они могли сдерживать лидийцев до тех пор, пока на помощь не подоспеют всадники на верблюдах. Тем не менее никто не гарантировал Киру стопроцентного успеха: война состоит из тысячи случайностей и произойти могло все что угодно. Кто его знает, что придумают лидийцы. Последний приказ, который отдал перед сражением Кир, гласил, что, за исключением Креза, в плен никого не брать.

Противники изготовились к битве, которая на несколько веков вперед определит ход мировой истории.

Крез объезжал войска перед сражением. Норовистый конь, белый как снег, рвался вперед, но царь твердой рукой сдерживал скакуна. Сын Алиатта проехал мимо боевых колесниц, миновал ряды лидийской пехоты и остановился перед египтянами. Воины Яхмоса, прикрытые прямоугольными щитами в рост человека, стояли плотными шеренгами, длинные копья, словно лес, колыхались над строем. Облаченные в бронзовые шлемы и льняные панцири, египтяне были тем самым ударным кулаком, который должен был проломить центр боевого порядка персов. Но главные свои надежды Крез связывал с тяжелой конницей.

Когда кавалеристы увидели своего царя, они подняли вверх копья и прокричали боевой клич. В лучах солнца ярко сверкали шлемы и доспехи лидийцев, порывы ветра развевали царский штандарт. Прикрыв рукой глаза от палящих лучей, Крез вглядывался в темнеющий вдали персидский строй. Он пытался понять, что задумал Кир. Так и не придя ни к каким определенным выводам, владыка Лидии решил начать наступление. Царский телохранитель поднял на копье начищенный до блеска медный щит, и армия Креза пошла вперед.

На левом фланге в бой устремились лидийские колесницы, навстречу им помчались боевые колесницы персов. В центре стала сближаться пехота, персидские лучники, пращники и метатели дротиков выдвинулись вперед и стали забрасывать наступающего противника метательными снарядами. Но египтяне лишь приподняли свои большие щиты и продолжили движение. Крез внимательно наблюдал за разворачивающейся битвой, выжидая удобный момент, чтобы бросить в атаку конницу.

В это время с грохотом столкнулись боевые колесницы, и воинам враждующих армий показалось, что это раскаты грома прокатились над равниной. Возницы пытались уклониться от прямого столкновения, но это не всегда удавалось. На полном ходу повозки сшибались друг с другом, цеплялись осями, проворачивались и просто разваливались на части. Парабаты[20] бросали друг в друга копья, метали дротики, стреляли из луков и при этом пытались прикрыть щитами управляющих конями колесничих. Сотни лошадей метались по полю боя, таская за собой разбитые колесницы и запутавшиеся в постромках изуродованные человеческие тела. Тучи пыли постепенно заволакивали картину сражения.

В рукопашной схватке сошлась пехота, египтяне ударили по центру персидского строя и смяли вражеские ряды. Плетеные щиты персов оказались слабой защитой от длинных египетских копий, пробивающих плетенки насквозь. Воины Кира попятились и стали медленно отступать под натиском неприятеля. Стоявшие на башнях персидские лучники открыли стрельбу по наступающему противнику, но идущие в задних рядах египтяне высоко подняли щиты и укрылись от стрел.

Крез посчитал, что пришло время для нанесения решающего удара, и приказал коннице идти в наступление. Лидийские всадники начали атаку, их кони постепенно набирали ход, а затем перешли на галоп. Земля загудела, когда лавина царской конницы покатилась на персов. Лидийцы опустили копья и ринулись на врага. Навстречу им устремились воины на верблюдах, сидевшие между горбов лучники натянули луки, и град стрел обрушился на лидийцев. Вздыбились раненые кони, десятки наездников свалились под копыта бешено мчавшихся лошадей.

Когда до столкновения оставалось совсем немного, лидийские кони учуяли запах верблюдов и надежды Креза на победу рухнули. Лошади вставали на дыбы и сбрасывали на землю всадников или, обезумев, просто разворачивались и мчались назад. Лучшая кавалерия Азии превратилась в неорганизованную толпу. Это заметил Кир и решил бросить в бой тяжелую конницу. Увидев, что знаменосец размахивает штандартом с золотым орлом Ахеменидов, Гарпаг повел в атаку панцирную кавалерию.

Воины Креза все пытались укротить взбесившихся лошадей, когда налетели персы. Тогда лидийцы спрыгнули с коней, подхватили с земли оброненные копья и вступили в сражение с конницей Гарпага. Персы метнули во врагов копья и схватились за боевые топоры и палицы. Используя численное преимущество, Кир растянул свой левый фланг, обошел отчаянно сражающихся лидийских всадников и ударил по ним с тыла. Лишенные коней и поражаемые со всех сторон неприятелем, кавалеристы стали отступать. Отбиваясь от наседавших персов, они пробивались в сторону Сард.

Видя поражение своей конницы, дрогнула и лидийская пехота. За исключением египтян, ведущих ожесточенное сражение в центре, пешие воины стали покидать поле битвы. А когда из боя начали выходить колесницы Креза, бегство лидийцев стало всеобщим.

Отправив всю кавалерию преследовать разбитого противника, персидский царь приказал колесничим атаковать египтян. Боевые колесницы развернулись и устремились во фланг вражеской пехоте. Воины Яхмоса теснее сомкнули ряды, уперли в землю большие щиты и ощетинились копьями. Возничие погнали свои повозки прямо на вражеские шеренги и с разгона врезались в египетский строй. Во все стороны полетели обломки копий и осколки щитов, отсеченные руки, ноги, головы. Остро заточенные косы и серпы рассекали людей пополам, стоявшие на колесницах парабаты поражали неприятеля направо и налево.

Но египтяне не дрогнули. Длинными копьями они кололи коней и возничих, израненные лошади бесились от боли и опрокидывали колесницы. Парабатов стаскивали с повозок и ударами мечей добивали на земле. Атака захлебнулась, и Кир приказал своим воинам отступить. Египтяне оказались в окружении, персы со всех сторон забрасывали их дротиками, камнями и стрелами. Однако метательные снаряды отскакивали от больших египетских щитов, и сражение затягивалось. Кир хотел вести армию на Сарды, но египтяне сковали его по рукам и ногам. И тогда персидский царь решил договориться с противником.

Кир прекратил атаки и предложил египетским воинам перейти к нему на службу, предложив платить вдвое больше, чем Крез. Посовещавшись, командиры египетского корпуса приняли предложение персидского царя, предварительно выговорив себе право не воевать против лидийцев. Битва при Фимбраре закончилась.

Кир развернул коня и поехал к Сардам, за ним выступили пешие отряды. Поле боя являло жуткую картину. Повсюду лежали тысячи мертвых человеческих тел, исколотых, изрубленных и рассеченных на части, разбитые и искореженные колесницы, убитые кони и верблюды. Но для персидского царя это уже не имело никакого значения, поскольку Крез был разбит наголову. Кир ощущал себя владыкой Азии.

При реконструкции битвы при Фимбраре я пользовался «Историей» Геродота и «Киропедией» Ксенофонта. У Геродота ход битвы изложен сжато и реалистично, у Ксенофонта – фантастично и пространно. «Отец истории» все внимание концентрирует на эпизоде с верблюдами и разгроме лидийской конницы, остальные моменты сражения не удостоились его внимания: «Лишь только оба войска сошлись, лошади завидели верблюдов и услышали запах их, как повернули назад, и надежды Креза исчезли. Однако и после этого лидийцы не потеряли мужества: заметив испуг лошадей, они спешились и пешими сражались с персами. Только когда с обеих сторон пали многие воины, лидийцы, обратясь в бегство, оттеснены были в акрополь и там осаждены» (I, 80). Вот и всё.

Аналогичную информацию приводит Секст Юлий Фронтин: «Кир противопоставил очень сильной неприятельской коннице стадо верблюдов; кони, пораженные невиданными животными и их запахом, не только сбросили всадников, но и разметали ряды своей пехоты и отдали их врагу на разгром» (II, IV. 12)

Ксенофонт расписал битву до мельчайших подробностей, но настолько сильно дал волю своему воображению, что в нагромождении выдуманных фактов очень трудно найти рациональное зерно. Но мы попробуем.

Прежде всего, разберем вопрос с местом битвы. Геродот пишет о том, что «войска встретились перед городом Сарды на большой чистой равнине, по которой, кроме других рек, протекает и Гилл, изливающийся в наибольшую здесь реку под названием Герм» (I, 80). Но и рассказ Ксенофонта не противоречит данному утверждению. Рассказывая о военном совете у Кира, он пишет, что «вражеское войско собирается у реки Пактола, а затем оно намерено выступить в Фимбрары, которые и поныне служат сборным пунктом для подвластных персидскому царю варваров, которые населяют приморские области [Сирии]» (Cyr.VI, II). О том, где персидские цари собирали свои войска, греческий историк знал как никто другой. Из текста Ксенофонта следует, что Фимбрары находились недалеко от столицы, и поэтому можно считать, что место сражения установлено. Разница только в том, что у Геродота персы преследуют лидийцев до самых Сард и в этот же день берут город в осаду, а у Ксенофонта после битвы Кир дает армии отдых и ночует в Фимбраре. На вражескую столицу он выступает лишь на следующий день.

По вопросу численности войск свидетельства Геродота и Ксенофонта отличаются радикально. Мы помним, что еще в битве при Птерии лидийская армия численно уступала армии Кира. Затем Крез распустил наемников и, соответственно, количество войск у него стало еще меньше. У Ксенофонта все иначе, у него лидийская армия в несколько раз превосходит персидские войска: «Словно маленький квадратик посреди большого, армия Кира со всех сторон окружалась вражескими воинами» (Cyr. VII, I). Впечатляет, не правда ли? Только к реальности это не имеет никакого отношения. Так же как и численность противоборствующих сторон, поскольку одних египтян, по мнению Ксенофонта, было не менее 120 000 человек.

Тем не менее к некоторым сведениям, которые приводит Ксенофонт, следует отнестись с доверием. На мой взгляд, он привел верные данные относительно численности персидской конницы и боевых колесниц: «Персидские всадники были доведены числом до десяти тысяч; количество серпоносных колесниц, которые оборудовал сам Кир, было доведено до ста, и равным образом было доведено до ста количество тех колесниц, которые решил оборудовать по типу Кировых сузиец Абрадат» (Cyr. VI, II). Десять тысяч конницы и двести колесниц являются вполне реальными цифрами для персидской армии. Также Ксенофонт пишет о том, что в армии Креза были отряды воинов на колесницах.

В отличие от Геродота, главное внимание Кир уделяет атаке персидских боевых колесниц и действиям египетского корпуса, хотя и упоминает о воинах на верблюдах. В связи с этим историк сделал очень интересное наблюдение: «Что же касается верблюдов, то они только пугали вражеских коней, однако сидевшие на них воины не могли поражать неприятельских всадников, хотя и сами тоже не терпели от них урона, так как лошади не осмеливались приблизиться к верблюдам. В тех условиях верблюжья конница оказалась полезной, но ни один благородный воин не желал заводить и держать верблюдов для верховой езды, тем более упражняться в ведении боя с них. Таким образом, они вернулись к прежней своей роли и теперь используются только в обозе» (Cyr. VII, I).

Что же касается использования башен с лучниками, то в этом нет ничего невероятного, на их изготовление много времени не требовалось. Соорудив пять боевых платформ, Кир укрепил фронт пехоты и тем самым затруднил прорыв египетского корпуса через центр позиций.

Вот, собственно, и все, что мне хотелось сказать о битве при Фимбраре.

Разбитая лидийская армия бежала по дороге на Сарды. Первым прискакал в город Крез и, пока вокруг столицы не сомкнулось кольцо осады, спешно отправил гонцов за помощью к союзникам. Царь просил их немедленно прибыть к нему на помощь. По мнению Креза, Сарды были неприступны, и он надеялся отсидеться в городе до тех пор, пока не изменится общая стратегическая ситуация. Но судьба распорядилась иначе.

Версии Геродота и Ксенофонта о падении Сард расходятся в частностях, но сходятся в главном – город был взят атакой с той стороны, откуда защитники этого меньше всего ожидали. Согласно Геродоту, это произошло на четырнадцатый день осады. После неудачного приступа персы отступили, и мард по имени Гиреад заметил, как один из лидийских воинов уронил шлем со стены, а затем спустился за ним вниз. Этот участок стены считался неприступным, поскольку находился над отвесной скалой, но, как оказалось, подъем здесь был возможен. На руку сыграла и беспечность лидийцев. Осажденные знали, что с этой стороны можно проникнуть в крепость, однако не выставили на стене охрану. Этим воспользовался Гиреад и первым забрался на городскую стену, а за ним поднялся большой отряд персов.

Несколько иначе излагает события Ксенофонт. Окружив Сарды, персы начали подготовку к штурму и стали сооружать осадную технику. Пока внимание лидийцев было отвлечено, Кир ночью отправил отряд на захват участка стены, возвышавшегося над скалой. В качестве проводника выступал некий перс, раньше бывший рабом одного из лидийских воинов, охранявших крепость и поэтому хорошо знавший подходы к цитадели. Когда персы захватили акрополь, лидийцы покинули главную линию обороны и сдались. На рассвете Кир вступил в город, а Крез укрылся в царском дворце и слал оттуда к Киру гонцов с просьбой о пощаде. Вскоре лидийский царь был схвачен и закован в цепи.

Оригинальную версию взятия столицы Лидии приводит Фронтин: «Персидский царь Кир запер Креза в Сардах. В том месте, где очень крутая гора была совершенно неприступна, он воздвиг у стен мачты, высотою доходившие до вершины горы, поставил на них чучела в персидском вооружении и ночью пододвинул их к горе. Затем он на рассвете подступил к стенам с другой стороны. Когда восходящее солнце осветило чучела, походившие на вооруженных людей, горожане, решив, что город взят с тыла, в беспорядке обратились в бегство и дали врагам победу» (III, VIII, 3). Честно говоря, зная, на какой высокой скале стоял акрополь в Сардах, очень сложно представить, как все это могло выглядеть в реальности. Также непонятно, откуда Кир мог взять в большом количестве такие длинные мачты. Поэтому данное свидетельство оставим на совести Фронтина.

Знаменитая легенда о том, как Кир решил сжечь Креза, а тот был спасен, произнеся три раза имя Солона, является всего лишь красивой и поучительной сказкой. Пересказывать ее не буду, только отмечу, что царь Лидии, с которым встречался Солон, был не Крез, а его отец Алиатт. Крез стал самостоятельно править с 560 года до н. э., а знаменитое путешествие Солона, во время которого он мог посетить Сарды, продолжалось в 593–583 гг. до н. э. Если мудрец с Крезом и говорил, то как с наследником престола, и их разговор носил совсем иной характер. Не тот, о котором рассказывает легенда.

Геродот пишет, что Кир Великий сделал Креза своим советником, а после смерти Кира бывший лидийский царь служил его сыну Камбизу. О том, почему завоеватель так поступил, написал Диодор Сицилийский: «Кир держал Креза подле себя в почете. Он предоставил [Крезу] также [право участвовать] в совете, считая его рассудительным, поскольку [Крез] общался со многими образованными и мудрыми мужами» (IX, 34). Очень интересную информацию о побежденном и победителе приводит Николай Дамасский: «В скором времени Кир сделал Креза своим другом. Отбывая из Сард, он возвратил детей и жен, а самого Креза взял с собой. Некоторые даже говорят, что он предоставил бы ему власть над городом Сардами, если бы не боялся государственного переворота»[21]. Это очень примечательное утверждение. Со стороны Кира мы не наблюдаем никакой идеализации бывшего противника, персидский царь действует по принципу: доверяй, но проверяй.

Окончательно все точки над i расставляет Ктесий Книдский. Бывший личный врач Артаксеркса II сочинил немало басен, но данная информация заслуживает самого пристального внимания. В «Персике» он пишет о том, что Кир отдал во владение Крезу большой и богатый город Барену, расположенный около столицы Мидии Экбатаны. А дальше следует существенное дополнение о том, что гарнизон Барены составляют 5000 кавалеристов и 10 000 пехотинцев. На мой взгляд, здесь речь идет о том, что бывший царь Лидии жил в золотой клетке под надежной охраной. Нужды ни в чем не знал, пользовался почетом и уважением, иногда приглашался на различные мероприятия при персидском дворе, где получал полагающиеся статусу почести. Кир не был настолько наивен, чтобы предоставить бывшему лидийскому царю полную свободу действий. Как закончился жизненный путь Креза, неизвестно.

К интересному выводу приходит Юстин: «Милосердие Кира принесло победителю не меньшую пользу, чем побежденному. Дело в том, что когда стало известно о войне против Креза, со всех концов Греции стали собираться отряды на помощь Крезу, как будто для того, чтобы тушить угрожавший всем пожар. Вот какой любовью пользовался Крез во всех [греческих] городах! И если бы Кир поступил с ним более жестоко, ему пришлось бы вести нелегкую войну с Грецией» (I, 7). Если исходить из этого свидетельства, то получается, что Крез не зря завалил дарами главные святилища Эллады.

Тем временем в Спарту прибыл посланец лидийского царя с просьбой о помощи. Спартанцы начали собирать армию и готовить корабли, но накануне отплытия получили известие о взятии Сард и пленении Креза. Поход в Малую Азию закончился, так и не начавшись.

Падение Лидийского царства рикошетом ударило по эллинам Малой Азии. Рухнула стена, защищавшая их от внешних вторжений. Устоять в одиночку против персидской мощи в данной ситуации греки не рассчитывали и отправили послов к Киру. Уполномоченные ионийцев и эолийцев заявили царю, что согласны признать зависимость от Персии на тех же условиях, на каких подчинялись Крезу. Однако Кир только посмеялся над таким предложением и рассказал эллинам забавную байку из жизни своего военачальника: «Когда-то [Гарпаг] попросил девушку у ее отца в жены, но тот, не сочтя его поначалу достойным этого брака, пообещал [дочь] более могущественному, а затем, видя, что [Гарпаг] в чести у царя, [предложил] отдать дочь ему. Однако [Гарпаг] ответил, что в жены он ее уже не желает, но согласен взять в наложницы» (Diod. IX, 35). Персидский царь дал понять греческим уполномоченным, что на тех условиях, которые предлагались малоазийским эллинам до разгрома Лидии, мирного соглашения уже быть не может. Геополитическая ситуация полностью изменилась, и теперь правила игры диктовал Кир, которому были нужны не союзники, а подданные. Однако действовал царь очень хитро.

Он неожиданно заключил союз с Милетом на тех условиях, на которых милетяне в свое время заключили союз с Крезом. На первый взгляд, в этом не было ничего удивительного, поскольку Милет не подчинялся лидийскому царю, в отличие от остальных греческих городов эгейского побережья. Подвох заключался в том, что теперь Милет не мог оказать помощь соотечественникам в борьбе с персами. Осознав это, посланцы поспешили обратно.

Не сумев договориться с Киром, эолийцы и ионийцы решили срочно найти себе могучего союзника. Как и царь Крез, они решили обратиться за помощью к спартанцам. Послы ионийских и эолийских городов прибыли в Спарту, где стали убеждать царей и эфоров вступить в войну с персами. Но спартанцы ответили решительным отказом и выпроводили делегацию прочь. Однако затем решили прояснить для себя положение дел и отправили корабль к берегам Малой Азии.

Прибыв в Фокею, спартанцы на месте оценили ситуацию, посовещались и отправили к Киру посла. Спартанец Лакрин прибыл к персидскому двору и дерзко заявил царю, что поскольку граждане Спарты являются сородичами ионийцев и эолийцев, то они запрещают персам захватывать эллинские города эгейского побережья Анатолии. По свидетельству Диодора Сицилийского, Кир был очень удивлен такой наглостью и сказал спартанцу, «что составит мнение об их доблести, когда пошлет кого-нибудь из своих слуг завоевать Элладу» (IX, 36). С тем Лакрина и отпустил. Шел 545 г. до н. э.

Ситуация на западе Анатолийского полуострова сложилась следующая: Милету ничего не угрожало, поскольку он являлся союзником Персии. Вне опасности находились и эллины, проживающие на островах, расположенных вдоль восточного побережья Эгейского моря. У Кира по-прежнему не было военного флота, и он был вынужден приостановить экспансию на запад, хотя эолийские и ионические города, расположенные на материке, оказались под угрозой вражеского вторжения. Не придумав ничего лучше, эллины стали укреплять свои города.

Кир не спешил. Царь покинул Лидию и отправился в Мидию, чтобы заняться подготовкой к войне с Вавилоном. Своим наместником в Сардах он оставил перса Табала, а хранителем казны назначил лидийца Пактия. Трудно сказать, чем он приглянулся царю, но, как оказалось, выбор Кира был на редкость неудачным. После того как армия персов покинула Сарды, Пактий выждал некоторое время, а затем поднял восстание против завоевателей. Прихватив царскую казну, лидиец бежал к побережью, навербовал наемников и призвал эллинов к походу на Сарды. Ионийцы и эолийцы с готовностью присоединились к выступлению и вместе с наемниками Пактия осадили столицу Лидии.

Кир пришел в ярость, когда узнал о мятеже. Царь призвал к себе мидянина Мазареса и приказал подавить восстание. Но при этом порекомендовал лидийцев не карать, и лишь тех, кто оказал им поддержку, обратить в рабство. Понятно, что здесь Кир подразумевал малоазийских эллинов, в качестве наемников и добровольцев, сражавшихся на стороне Пактия. Геродот данное решение царя связывает с заступничеством Креза за свой народ, порекомендовавшего Киру разоружить лидийцев и приучить их к роскоши. Беда в том, что бывшие подданные Креза, несмотря на славу самых грозных воинов в Малой Азии, и до этого славились своей любовью к различным нехорошим излишествам. Например, греческий философ Ксенофан из города Колофона одной из причин, по которой его сограждане попали в подчинение персам, считал дурное влияние лидийцев:

Забавно, но аналогичная информация присутствует и у других античных авторов, причем некоторые из них ссылаются на того же Ксенофана: «Колофонцы, по словам Филарха, поначалу отличались строгими нравами, но когда склонились к роскоши, то вошли в дружбу и союз с лидийцами и стали выходить на люди с золотыми украшениями в волосах, как о том говорит и Ксенофан» (Athen. XII, 31). Мораль налицо – граждане Колофона утратили боевой дух, стали ленивыми, изнеженными и, как следствие, были побеждены более сильным врагом. Поэтому говорить о том, что лидийцы не понесли кару за восстание благодаря мудрости Креза, не приходится. Это просто красивая легенда. Скорее всего, Кир решил не ожесточать своих новых подданных жестокой расправой, поскольку не вся Лидия поддержала Пактия. Зато у него появился прекрасный повод для похода против ионийцев и эолийцев. Что же касается руководителя восстания, то царь распорядился взять его живым и доставить в Экбатаны.

Когда Пактий узнал, что против него выступила персидская армия, то не на шутку перепугался, бросил свое войско и ударился в бега. Оставшись без предводителя, эллины, наемники и лидийские повстанцы просто разошлись по домам. Когда Мазарес подошел к Сардам, то и воевать уже было не с кем. Наведя порядок в окрестностях столицы, он занялся розысками Пактия. Оказалось, что мятежник ушел в город Киму, и Мазарес отправил туда гонца с требованием выдать смутьяна. Горожане оказались в сложном положении. Противиться персам они не могли, поскольку силы были неравны, но и запятнать себя бесчестьем, выдав просящего убежище, не хотели. В итоге посадили Пактия на корабль и отвезли на остров Лесбос, в город Митилену.

В принципе жители Кимы рассуждали верно, поскольку ввиду отсутствия флота персы не могли достать мятежника на острове. Но они недооценили продажность своих соотечественников. Когда на Лесбосе появился посланец Мазареса и потребовал выдать Пактия, митиленцы за определенную сумму согласились это сделать. Однако лидийцу в этот раз повезло. Корабль из Кимы еще не ушел, и моряки, забрав беглеца, отвезли его на остров Хиос. Хотели как лучше, а получилось как всегда, поскольку Пактий угодил из огня да в полымя.

Высадившись на Хиосе, он укрылся в храме Афины, рассчитывая на неприкосновенность убежища. Вскоре на острове появились персы и предложили хиосцам земли на материке в обмен на мятежника. Соблазн был велик, Пактия схватили в храме и выдали людям Мазареса. Пленника посадили в застенок, а затем отправили к Киру. Зная о том, как персы расправлялись с мятежниками, можно предположить, что участь лидийца была страшной.

Решив проблемы с лидийскими повстанцами, Мазарес начал наступление на эллинские города. Первый удар пришелся на Приену. У нас нет информации о том, как происходил ее захват, напомню лишь тот факт, что помимо главной линии укреплений в городе был неприступный акрополь. Он возвышался над Приеной на отвесной скале и был доступен для атаки только с одной стороны. У персов могли возникнуть серьезные проблемы при штурме, но не исключено, что город сдался без боя. После этого Мазарес повел войска через долину Меандра, разоряя и опустошая вражескую территорию. Была захвачена и разграблена Магнесия на Меандре, но дальнейшее продвижение персидской армии остановилось, поскольку Мазарес заболел и умер. В военных действиях наступила пауза.

Новым главнокомандующим в войне против малоазийских эллинов был назначен мидянин Гарпаг. По большому счету, это был второй человек в государственной иерархии страны после царя. Именно Гарпаг сделал Кира тем, кем тот в конечном итоге стал, а в битве при Фимбраре совет мидянина относительно верблюжьей кавалерии обеспечил персам победу. Поэтому назначение Гарпага свидетельствует о том, какое серьезное внимание уделял Кир завоеванию греческих городов эгейского побережья.

Прибыв в Ионическую Грецию, персидский полководец возобновил боевые действия, остановленные смертью предшественника. Под удар персов попала Фокея. Мощные стены, сложенные из огромных каменных глыб, служили городу надежной защитой, но без помощи извне, шансы фокейцев на успешный исход осады были невелики. Это понимали и в городе. Но и Гарпаг, увидев мощнейшие укрепления Фокеи, решил договориться с ее жителями по-хорошему и отправил в город послов. Персидские уполномоченные сказали эллинам, что будет вполне достаточно, если они в знак покорности разберут небольшой участок стены и посвятят царю Киру один из домов. Условия более чем мягкие. Фокейцы попросили один день на то, чтобы обсудить предложение, но на это время Гарпаг должен был отвести войска от города. Персы ушли, а фокейцы, не желая подчиняться власти Кира, погрузили на корабли семьи, имущество, городскую казну и отплыли на остров Хиос. Когда Гарпаг вновь подступил к городу, то он был пуст. Персы заняли Фокею.

Впрочем, эта история получила продолжение. Фокейцы не пришли к соглашению с хосцами и решили отплыть в Западное Средиземноморье на остров Корсику[23], где находилась их колония Алалия, основанная в 564 г. до н. э. Эллины были уверены, что до этих отдаленных мест руки персидского царя не дотянутся. Но перед тем, как навсегда покинуть родные места, они напали на Фокею и перебили стоявший в городе персидский гарнизон. После чего отплыли от города и демонстративно утопили в море кусок железа, поклявшись «не возвращаться в Фокею до тех пор, пока железо это не покажется на поверхности моря» (Herod. I, 165). Однако это оказались пустые слова, и не более. Вскоре большая часть фокейцев изменила свое решение и вернулась домой, и лишь немногие продолжили путь на Корсику.

Как оказалось, это было не самое лучшее решение. За пять лет пребывания на Корсике фокейцы грабежами и разбоями восстановили против себя всех соседей. Местные жители заключили союз с Карфагеном и начали войну против пришельцев. Фокейцы были вынуждены покинуть Корсику и перебраться в Регий на юге Италии, откуда ушли в соседнюю область Эноторию, где основали город Элий.

Тем не менее пример фокейцев вдохновил жителей Теоса. Изначально они решили дать бой Гарпагу и сражались до тех пор, пока персы по возведенной насыпи не взошли на городские стены. Осознав, что дальнейшее сопротивление бесполезно, теосцы решили покинуть обреченный город. Но в отличие от фокейцев, уплывших за тридевять земель, решили обосноваться гораздо ближе. Граждане Теоса перебрались во Фракию и поселились в городе Абдеры.

Но это были единичные случаи, жители остальных эллинских городов оказали персам ожесточенное сопротивление. Геродот рассказывает об этом в общих чертах и не приводит подробностей. Он лишь отмечает, что Гарпаг «покорил города при помощи земляных насыпей: победив граждан в открытом сражении, он затем насыпал валы кругом стен и таким образом овладевал городом» (I, 162). Рассказав о действиях фокейцев и теосцев, «отец истории» продолжает повествование: «Остальные ионяне, за исключением милетян, решились сразиться с Гарпагом, подобно тому, как поступили и выселившиеся ионяне; все они мужественно сражались за свободу, но были побеждены, взяты в плен, потом остались на своих местах и исполняли все приказания завоевателей. Милетяне, как было сказано выше, оставались в покое благодаря заключенному с Киром союзу. Таким образом, Иония порабощена была вторично» (I, 169). Как следует из текста, единого фронта борьбы против персидской агрессии у малоазийских эллинов не было. Каждый город сражался сам по себе, что и предопределило результат.

После того как персы одержали победу над эллинами, представители городов Ионической Греции собрались в Панионии, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Здесь зазвучали призывы к ионийцам по примеру фокейцев покинуть Малую Азию, уплыть в Западное Средиземноморье и основать один на всех большой город на острове Сардиния[24]. Однако данное предложение не прошло, и все осталось так, как есть.

После подчинения ионийцев и эолийцев Гарпаг начал походы в Карию и Ликию. При этом, как подданных царя Персии, взял с собой на войну и малоазийских греков. О завоевании Карии Геродот написал очень кратко: «Карийцы были покорены Гарпагом, не совершив ничего достославного; достославного не совершили и все те эллины, которые живут в этой земле, а живут здесь, помимо других, и лакедемонские поселенцы книдяне» (I, 174). Впрочем, в дальнейшем историк расскажет о том, как многие карийцы бежали на гору Лида, укрепились в недоступной местности и в течение длительного времени отражали атаки персов.

Очень интересен рассказ Геродота о том, как пытались организовать сопротивление персидскому вторжению жители города Книд, спартанской колонии, основанной в XI в. до н. э. Кроме него, выходцы из Спарты построили Галикарнас и город Кос на одноименном острове, а также Иалисос, Линдос и Камирос на Родосе. Книд располагался на Триопийском мысе Херсонеса Карийского (современный Даладжак) и был окружен крепостной стеной. Благодаря активной торговле город рос и расширялся, знаменитое книдское вино из местных виноградников славилось на все Восточное Средиземноморье. К VII в. до н. э. Книд стал ведущим городом в так называемой Дорийской лиге, в которую входили все шесть городов, основанных спартанцами в регионе.

В IV в. до н. э. город был перенесен на новое место, примерно на 30 км к западу. Это было связано как с более удобным стратегическим местоположением, так и с выгодным расположением по отношению к торговым путям. Здесь он достиг своего расцвета: «Книд с двумя гаванями (одна из которых может запираться и предназначена для триер) и якорной стоянкой на 20 кораблей. Перед Книдом лежит остров около 7 стадий в окружности; остров этот возвышенный, имеет вид театра и связан с материком дамбами, превращая Книд некоторым образом в двойной город, потому что большая часть населения Книда живет на острове, прикрывающем обе гавани» (Strab. XIV, 15). Но это произойдет не скоро. Пока же шел 544 г. до н. э., и граждане Книда, узнав, что Гарпаг завоевывает Ионическую Грецию, стали думать о том, как им отразить нашествие персов. И здесь их осенило.

Исходя из того, что флота у захватчиков не было, а попасть на полуостров персы могли только через узкий перешеек, эллины решили его перекопать огромным рвом. Опираясь на это рукотворное укрепление, книдяне надеялись отразить вражеское вторжение. Работы развернулись грандиозные, однако вскоре их пришлось свернуть. Геродот связывает это с различными знамениями и прорицаниями, но все было гораздо проще и банальнее. Дело в том, что здесь сама местность не благоприятствовала таким работам, поскольку в самом узком месте перешейка почва довольно-таки каменистая. Очевидно, что горожане просто не учли всех нюансов и трудностей предприятия, когда в порыве энтузиазма ринулись превращать полуостров в остров. Задним числом в ход пошли рассказы о чудесах и пророчествах, что и было зафиксировано Геродотом. Когда персидская армия подошла к городу, Книд без боя открыл ворота.

Следующей целью Гарпага стала Ликия, область на юго-западе Малой Азии[25]. Здесь ситуация была уже иной, поскольку ликийцы вступили в битву с захватчиками. Ожесточенные бои развернулись на подступах к городу Ксанфу, однако персидский военачальник грамотно использовал численное преимущество и загнал противника за городские укрепления. В отчаянии ликийцы подожгли крепость, где находились их семьи, а сами бросились на врага и погибли в рукопашной.

Заключительным аккордом похода Гарпага стало взятие города Кавн. В течение небольшого промежутка времени полководец привел под власть Кира западную часть Малой Азии и закрепил результаты битвы при Фимбраре. Персидская экспансия до поры до времени остановилась на берегах Эгейского моря.

Жил на острове Самос почтенный и уважаемый гражданин Эак, у которого было три сына – Пантагнот, Поликрат и Силосонт. Сыновья выросли умные, амбициозные и в один прекрасный день совершили в городе государственный переворот. О том, кому из братьев первому пришла в голову эта мысль, неизвестно, но воплотили в жизнь свое намерение они очень грамотно.

Как пишет Полиен (I, 23, 2), граждане Самоса в полном вооружении отправились к храму Геры, чтобы совершить торжественное жертвоприношение в честь богини. Воспользовавшись тем, что многолюдная процессия растянулась, Пантагнот и Силосонт со своими людьми незаметно влились в ряды соотечественников и вместе с ними продолжили путь к святилищу. Поликрат тем временем расставил сообщников у акрополя, который назывался Астипалея. Когда самосцы собрались у храма, а затем, следуя традиции, сложили оружие и начали приносить жертвы, на них набросились вооруженные заговорщики. Перебив множество людей, они овладели акрополем, укрепились на нем и отправили послов к Лигдамиду, тирану Наксоса, с просьбой прислать войска. Лигдамид благосклонно пошел навстречу братьям, и вскоре отряд воинов с Наксоса прибыл на Самос. Подавив недовольство сограждан, Пантагнот, Поликрат и Силосонт разделили между собой город и стали править совместно. Вскоре между ними начались трения, Пантагнот был убит, Силосант изгнан, и вся власть сосредоточилась в руках Поликрата. Для своей охраны он держал 1000 лучников, набранных из местных жителей и преданных лично правителю.

Тиран развернул бурную деятельность. Главной ударной силой греческих флотов этой эпохи были пентеконтеры – пятидесятивесельные боевые корабли без палубы, с одним рядом весел, по 25 на каждом борту. Также использовались и триаконторы, небольшие беспалубные корабли с тридцатью гребцами. Создав флот из 100 пентеконтер и навербовав 1000 стрелков, Поликрат стал проводить активную внешнюю политику. Его люди не только грабили и топили торговые корабли, они стали совершать набеги на побережье, разоряя города и селения. А вскоре перешли к открытому захвату территорий, увеличивая владения тирана. Объектом атак самосцев стал Милет, и когда на помощь городу пришла эскадра с Лесбоса, Поликрат в морской битве нанес союзникам сокрушительное поражение. Пленников привезли на Самос и заставили копать ров вокруг городских стен.

Несмотря на внешнеполитические успехи, на Самосе было много недовольных, но Поликрат не стал провоцировать гражданскую войну, а решил изящно избавиться от оппозиции. Отправив доверенных лиц к персидскому царю Камбизу, он предложил ему прислать послов на Самос и официально попросить помощь в походе на Египет. Камбиз с радостью ухватился за это предложение и сделал все, как просил Поликрат. Тиран погрузил всех оппозиционеров на 40 кораблей и отправил в распоряжение царя, порекомендовав как можно дольше не отпускать эту публику на Самос.

Однако что-то пошло не так, и вместо того, чтобы участвовать в предприятии Камбиза, недруги Поликрата развернули корабли и поплыли домой. Узнав об этом, тиран с флотом вышел им навстречу, но неожиданно потерпел поражение и увел потрепанный флот в городскую гавань. Впрочем, Поликрат не пал духом и взял реванш в сражении на суше. Разгромленные оппозиционеры бежали на суда и поспешно уплыли в неизвестном направлении. Как только враг ушел, Поликрат распорядился выпустить из корабельных доков семьи самосских воинов, поскольку держал их в заложниках на случай возможной измены. Идя в бой, граждане Самоса знали, что в случае предательства их близкие будут сожжены вместе с доками. Однако все обошлось.

Тем временем в меру умеренные оппозиционеры объявились в Спарте. Не имя сил самим свергнуть неугодный режим, они решили прибегнуть к помощи внешних сил. Спартанцы выслушали просителей, посовещались и решили оказать им помощь, поскольку некогда самосцы сами пришли им на выручку в войне против мессенцев. Разница была в том, что Спарте помогали в борьбе с внешним врагом, а спартанцы теперь вмешивались во внутренние дела суверенного государства. Вместе с ними в поход на Самос отправилось войско из Коринфа. Коринфяне вспомнили давнее преступление, которое против них совершили самосцы, и собрались свести старые счеты, оправдывая свою агрессию делами давно минувших дней.

Поликрат, узнав о том, какие силы против него выступили, решил в морской бой не вступать, а вести войну, опираясь на городские укрепления. Спартанцы, коринфяне и самосские оппозиционеры высадились на острове и начали осаду столицы. Штурм следовал за штурмом, яростные бои гремели на стенах и башнях Самоса, однако все попытки осаждающих овладеть городом успеха не приносили. Спартанские стратеги не умели осаждать крепости, и эта истина в очередной раз подтвердилась на практике. После 40 дней осады спартанцы, не достигнув какого-либо успеха, погрузились на корабли и уплыли домой. Ходили слухи, что их подкупил Поликрат, но сути дела это не меняет. Вместе с ними покинули Самос оппозиционеры, и больше про них на острове не слышали.

Поликрат Самосский находился на вершине могущества. Власть его никто не оспаривал, казна ломилась от золота, корабли беспрепятственно рыскали по всему Эгейскому морю. Все, за что тиран ни брался, было обречено на успех. Уверовав в свою удачу, Поликрат строил грандиозные планы, которые грозили нарушить весь баланс сил в Эгейском регионе. Его дружбы домогались самые могущественные правители, и никто не удивился, когда на Самос прибыло посольство фараона Яхмоса II. Правитель Египта желал заключить с тираном союз, а заодно давал ему дружеский совет. Суть его была в следующем: нет на свете людей, которым вечно сопутствует удача, рано или поздно она отвернется от человека. И в этом случае его жизненный путь закончится очень плохо. Поэтому, чтобы избежать грядущей беды, Поликрат должен взять свою самую дорогую вещь и закинуть туда, откуда ее никто не сможет достать. И пусть он не жалеет об этом, поскольку малая неприятность отведет от него большое несчастье. Фараон рекомендовал тирану всегда так поступать.

Поликрат совет оценил и предался глубоким размышлениям о том, какая вещь для него самая ценная. В итоге пришел к выводу, что больше всего дорожит смарагдовым перстнем с печатью в золотой оправе. Покрутив драгоценность в руке, тиран глубоко вздохнул и распорядился готовить корабль к выходу в море.

На рассвете Поликрат поднялся на борт пентеконтеры и велел отплывать. Хлопнул на ветру парус, гребцы налегли на весла, и корабль помчался в открытое море. На фоне восходящего солнца четко вырисовывался силуэт пентеконтеры с одинокой фигурой на носу судна. Поликрат кутался в плащ и ждал, когда корабль уйдет далеко в море. Постепенно Самос стал скрываться вдали, и тогда тиран снял перстень с пальца, в последний раз посмотрел на него, широко размахнулся и швырнул в лазурные волны. После чего велел кормчему разворачивать корабль и возвращаться в город.

Несколько дней Поликрат ходил сильно опечаленный, поскольку сожалел о своем перстне. Но тут ему доложили, что некий рыбак поймал очень большую и красивую рыбу, которую хочет передать в дар правителю. Тирану стало интересно, и он вышел посмотреть на это чудо. Увидев рыбу, Поликрат очень обрадовался и велел унести ее на кухню, затем похвалил рыбака и щедро наградил. Но каково было удивление тирана, когда прибежавший слуга, захлебываясь от восторга, сообщил о великом чуде и вручил ему смарагдовый перстень с печатью в золотой оправе. Тот самый, который был выброшен в море несколько дней назад, а теперь нашелся в брюхе у рыбы.

Велико было удивление Поликрата, он счел этот случай знамением и немедленно написал письмо Яхмосу, где рассказал о том, что произошло. В ответном послании фараон объявлял о расторжении союза, поскольку не хочет связывать свою судьбу с обреченным человеком. Яхмос писал, что искренне сожалеет о судьбе своего друга, которого неминуемо постигнет страшное бедствие. Поликрату оставалось только смириться и с достоинством принять неизбежное возмездие.

За успехами тирана Самоса очень внимательно следили в Малой Азии. Правивший в Сардах сатрап Орет собирал информацию о Поликрате, тщательно анализировал, и выводы, к которым приходил, были неутешительны. Тиран накопил значительные силы и средства, подчинил множество островов и населенных пунктов на материке. Планы, которые Поликрат вынашивает, представляют непосредственную угрозу для державы Ахеменидов, поскольку владыка Самоса хочет стать хозяином всего Эгейского региона. Это значит, что он желает захватить не только острова, но и подчинить своему влиянию Ионическую Грецию. Поликрата необходимо срочно устранить, пока ситуация окончательно не вышла из-под контроля.

Взвесив все «за» и «против», Орет отправил на Самос лидийца Мирса, заявившего тирану о том, что его замыслы известны в Сардах. Но помимо этого лидиец сказал следующее: Орет просит помощи у Поликрата, поскольку свирепый царь Камбиз хочет убить своего верного сатрапа. Орет же накопил большие сокровища и часть из них охотно отдаст тирану в награду за спасение. Пусть только он прибудет в Магнесию на Меандре, где в данный момент находится сатрап, и вывезет его оттуда вместе со всеми богатствами. На полученные деньги Поликрат навербует много наемников, построит новые корабли и осуществит все свои замыслы. А чтобы убедиться в искренности Орета, пусть пришлет доверенного человека, который осмотрит богатства перса.

Поликрат долго не раздумывал и прислал в Магнесию личного писца Меандрия. Однако сатрап его перехитрил, поскольку наполнил камнями восемь сундуков, присыпал их сверху золотом и предоставил Меандрию. Секретарь осмотрел сокровища и не заметил подвоха. Вернувшись к своему господину, он доложил о том, что слова Орета соответствуют действительности. И Поликрат решился. Поднявшись с большой святой на борт триеры, тиран навсегда покинул Самос. И тщетно его дочь рыдала на берегу, умоляя отца передумать и не ехать к персам, поскольку предчувствовала недоброе. Поликрат выбрал свой путь и шел по нему до конца. Ни люди, ни боги не могли его остановить.

Прибыв в Магнесию на Меандре, тиран прошествовал во дворец, где его ждал Орет. На входе толпились вооруженные до зубов телохранители сатрапа, но Поликрат не обратил на них внимания, поскольку подсчитывал в уме будущую прибыль. А когда спохватился, то было поздно. Эллинов окружили, разоружили, и погнали прочь из дворца. Поликрата же скрутили веревками и потащили во внутренний двор, где все было готово для казни. Тиран тщетно пытался вырваться из рук палачей, оглашая коридоры нечеловеческими криками. Приказав начальнику охраны окружить дворец плотным кольцом стражи, Орет подошел к окну и в течение длительного времени услаждал свой взор мучениями корчившегося от боли Поликрата. Сатрап лично придумал для него казнь и теперь испытывал удовольствие, наблюдая, как его враг умирает медленной и страшной смертью. Затем Орету надоело кровавое зрелище, и он ушел в свои покои, чтобы составить послание Камбизу о расправе над тираном Самоса.

Вот что нам рассказал Геродот о судьбе и перстне тирана Поликрата Самосского.

Легенда о Поликрате красива и поучительна. Другое дело, насколько она достоверна. Попробуем разобраться, что здесь есть правда, а что вымысел.

Был у тирана знаменитый перстень или нет? По свидетельству Павсания, он действительно существовал: «Работой Феодора была и печать на смарагдовом камне, которую так охотно носил Поликрат, тиран острова Самоса, и которой он так исключительно гордился» (VIII, 14). Другое дело, бросал ли он свою драгоценность в море.

Обратимся к труду Страбона. Вот что рассказывает знаменитый географ о Поликрате: «В доказательство его счастья приводят случай: он нарочно бросил в море кольцо с драгоценным резным камнем, но немного спустя какой-то рыбак принес ему рыбу, проглотившую кольцо (когда рыбу разрезали, нашли кольцо). Узнав об этом, египетский царь, говорят, как бы пророчески предсказал, что человек, достигший такой вершины удачи, в скором времени несчастливо кончит жизнь» (XIV, I, 16). Что здесь можно сказать? С одной стороны, Страбон не тот человек, чтобы пичкать читателей различными байками. Но с другой стороны, не исключено, что он просто пересказал красивую легенду. Поэтому достоверность истории с кольцом можно оценить как 50 на 50.

Теперь о личности Поликрата. В том, что это был человек незаурядный, сомневаться не приходится. Афиней пишет, что тиран был «прославленным обладателем библиотеки» (I, 4), что свидетельствует о Поликрате, как об образованном и культурном правителе. Недаром при его дворе подвизались знаменитые поэты Эллады: «Современником Поликрата был мелический поэт Анакреонт; в самом деле, все его стихи полны похвал тирану» (Strab.XIV, I, 16). С именем тирана Самоса связана и история Пифагора: «В правление Поликрата, как передают, жил также Пифагор, но он покинул город, увидев усиление тирании, и отправился в Египет и Вавилон из любви к учению; возвратившись и найдя тиранию еще в силе, он отплыл в Италию и там окончил жизнь» (Strab. XIV, I, 16). Геродот писал, что «за исключением тиранов сиракузских, ни один тиран прочих эллинов не может быть даже сравниваем с Поликратом по великолепию» (III, 125).

Правитель заботился о процветании Самоса, хотя и выглядело это довольно своеобразно, поскольку Поликрат очень часто путал личное благополучие с общественной пользой. Любитель роскошной жизни, он приучил к ней и соотечественников, что в определенной степени способствовало падению нравов. Об этом свидетельствует тот же Афиней: «Ученик Аристотеля Клит в книге “О Милете” рассказывает, что самосский тиран Поликрат в погоне за роскошью собирал все и отовсюду: собак из Эпира, коз со Скироса, овец из Милета, свиней из Сицилии. И Алексид в третьей книге “Самосских летописей” подтверждает, что Самос при Поликрате украшался за счет многих городов: собаки привозились молосские и лаконские, козы скиросские и наксосские, овцы милетские и аттические. За большие деньги, продолжает Алексид, приглашал он и мастеров. И еще до тиранской власти он распорядился, чтобы на свадьбах и больших приемах покрывала и сосуды были дорогостоящей выделки.

Поэтому удивления достойно, что никто не пишет о том, чтобы Поликрат залучал на Самос женщин или мальчиков, хотя к последним он был привязан так, что соперничал с самим стихотворцем Анакреонтом, а однажды в порыве ревности даже остриг волосы одному своему любовнику. Этот Поликрат первым стал строить корабли, по имени острова названные им “самоссками”. А Клеарх пишет, что “Поликрат, тиран изнеженного Самоса, позавидовав лидийским усладам, погиб от собственной распущенности. В подражание парку в Сардах, называвшемуся «Сладкое Объятие», он устроил такую же аллею на Самосе, и в ответ цветам лидийского сладострастия развел свои пресловутые «самосские цветы». В самосской его аллее было тесно от промышляющих женщин, а пищею, побуждающей к наслаждению и буйству, он заполонил всю Элладу. А «самосские цветы» – это различные типы красавчиков и красавиц. И вот, когда весь город утопал в празднествах и пьянстве”… Так пишет Клеарх» (XII, 57).

Но если отбросить в сторону описание разных нехороших излишеств, то мы увидим фразу, которая многое объясняет в дальнейшей судьбе тирана: «Поликрат первым стал строить корабли, по имени острова названные им “самоссками”». Точные данные о флоте Поликрата приводит Геродот: «Он располагал сотней пятидесятивесельных кораблей и тысячей стрелков из лука» (III, 39). Фукидид также обратил внимание на военно-морскую мощь Самоса: «Тиран Самоса в царствование Камбиса Поликрат также имел сильный флот, подчинил своей власти различные острова, между прочим завладел Ренеей, которую посвятил Аполлону Делосскому» (I, 13). Итоги подводит Страбон: «Поликрат был настолько знаменит своим счастьем и могуществом, что даже достиг господства на море» (XIV, I, 16).

В свете изложенного выше информация Геродота о том, что «после того как Гарпаг покорил ионян, живших на материке, островные ионяне испугались этого и добровольно подчинились Киру» (I, 169), выглядит не совсем верной. По крайней мере, к Поликрату это точно не относится. Тиран Самоса был реальной военной силой в регионе, и персы вынуждены были с ним считаться. Вряд ли их устраивало такое соседство. Поликрат чувствовал себя настолько уверенно, что даже принимал у себя людей, бежавших от произвола персидских наместников: «Некие лидийцы, бежав из-под власти сатрапа Орета, приплыли на Самос с огромной денежной суммой и обратились с мольбой о защите к Поликрату. Тот вначале оказал им дружелюбный прием, но, спустя некоторое время перебил всех и завладел деньгами» (Diod. X, 16). В данной ситуации принципиальным моментом является не то, как тиран впоследствии поступил с беженцами, а то, что он их принял. При желании это можно было трактовать как открытый вызов персам, но Поликрат, судя по всему, не испытывал перед ними страха, поскольку чувствовал за собой силу.

Именно этим можно объяснить тот факт, что Поликрат стал промышлять каперством. Самосские корабли бороздили все Восточное Средиземноморье, наводя страх на купцов и торговцев. Корсары Поликрата грабили всех подряд, невзирая на национальность и статус: «Самосский тиран Поликрат посылал свои триеры в наиболее значимые места и грабил корабли, возвращая добычу только своим союзникам. Своим приятелям, которые порицали его, он говорил, что все друзья будут больше благодарны ему, получив то, чего лишились, чем не лишившись ничего изначально» (Diod. X, 16).

Постоянные успехи во внешней и внутренней политике привели к тому, что у самосского тирана началось головокружение от успехов. По крайней мере именно к такому выводу приходишь, читая Геродота: «Поликрат, насколько мы знаем, первый из эллинов возымел мысль утвердить господство на море, если не считать Миноса Кносского и предшествовавших ему владык моря; из рода людей, как выражаемся мы, Поликрат первый рассчитывал на владычество над Ионией и островами» (III, 122). Недаром «отец истории» говорит о том, что у Поликрата были некие «замыслы». С учетом того, что тиран «покорил множество островов и взял многие города на суше» (Herod. III, 39), осуществление его планов представляло огромную опасность для державы Ахеменидов.

Если говорить о причинах гибели Поликрата, то именно могущество тирана привело к катастрофе. Сильных правителей боятся, и персы не были здесь исключением. Геродот заостряет внимание на частностях, но совершенно упускает из виду самое главное. «Отец истории» пишет следующее: «Во время болезни Камбиса произошло следующее: наместником в Сардах Кир назначил перса Орета; у него явилась преступная решимость погубить Поликрата Самосского, – преступная потому, что он не потерпел от Поликрата ничего, не слыхал от него какого-нибудь обидного слова, даже не видел его раньше в глаза. Решился он на это, как рассказывает большинство, по следующей причине: сидели однажды у царских дверей Орет и другой перс, по имени Митробат, правитель Даскилейского округа; от беседы они перешли к ссоре, заспорив о добродетели, причем, как рассказывают, Митробат обратился к Орету с таким упреком: “Ты считаешься мужчиной, между тем не мог завоевать для царя остров Самос, хотя он лежит так близко к твоему округу и хотя так легко покорить его; ведь его захватил и теперь властвует над ним бунтовщик из туземцев с пятнадцатью тяжеловооруженными”. По словам некоторых, замечание это оскорбило Орета, и он решил выместить обиду не на том лице, которое произнесло обидные слова, но на Поликрате, из-за которого оскорбили его, и потому решил погубить его» (III, 120).

Впрочем, Геродот приводит и иную версию развития событий: «По словам же других, меньшинства, Орет отправил на Самос глашатая с просьбой о каком-то деле, – самое дело не упоминается. Поликрат в это время возлежал в зале дворца и с ним вместе был Анакреон Теосский. Преднамеренно ли Поликрат отнесся с пренебрежением к делу Орета, или произошло это случайно, только, когда вошедший глашатай Орета обратился к нему с речью, Поликрат, лежавший в то время лицом к стене, не повернулся к нему и ничего не ответил» (III, 121). В дальнейшем Геродот заметит, что планы Поликрата были известны Орету (III, 122). «Отец истории» несколько раз отметит этот факт, но почему-то не свяжет его со смертью правителя Самоса. У Геродота свой взгляд на проблему.

Что первая версия гибели тирана, что вторая не выдерживают критики. Это мелочи, главной причиной расправы над Поликратом был страх персов перед его могуществом. И скорее всего, Орет действовал по прямому указанию царя Камбиза.

В отличие от отца, Кира Великого, этот государственный деятель удостоился от современников самых нелестных отзывов: «Камбис был по натуре безумцем с неустойчивыми суждениями, а обладание огромной царской властью еще больше внушало ему жестокость и гордыню» (Diod. X, 14). Историку из Сицилии вторит Лукиан Самосатский: «Это Камбис. Он будет царем после своего отца и, наделав тысячи ошибок в Ливии и Эфиопии, кончит тем, что умрет сумасшедшим, убив Аписа»[26]. Молодой персидский царь был тем человеком, который мог приказать сатрапу любой ценой решить проблему с Поликратом и обезопасить западные рубежи державы. Повеление Камбиза развязало руки Орету, и он начал действовать. Но чтобы привести в исполнение план по уничтожению правителя Самоса, персу нужен был свой человек в ближайшем окружении Поликрата. Причем тиран должен был этому лицу доверять безоговорочно. И когда такой персонаж был найден, участь самосского тирана была предрешена.

О том, что Поликрат был предан своим доверенным человеком Меандрием, есть масса свидетельств. Если в поисках преступника действовать по принципу «ищи того, кому это выгодно», то кроме персов мы обнаружим еще и Меандрия. Рассуждая о том, какую роль играет удача в жизни человека, Лукиан обратит внимание, что «она заставляет Креза взять одежду раба или пленного; Меандрию, шедшему прежде вместе со слугами, она вручает царство Поликрата, разрешая некоторое время пользоваться царской одеждой»[27].

В дальнейшем Лукиан Самосатский открыто назовет Меандрия предателем: «Ну а кто такой, Гермес, вон тот, застегнувший пряжками свой пурпурный плащ, в диадеме, которому повар подносит перстень из только что разрезанной рыбы:

В море, на острове, кажется, царь он, по гордой осанке.

Гермес. Ты уже хорошо подражаешь Гомеру, Харон. А тот, кого ты видишь, это Поликрат, тиран самосский, который считается наисчастливейшим человеком. Но даже и этот счастливец будет предан своим слугою Меандрием, вон тем, что стоит рядом с ним, сатрапу Орэту; несчастный в несколько мгновений, упав с вершины счастья, будет распят на кресте. И об этом я слышал, как говорила Клото»[28].

Геродот ничего не говорит о предательстве Меандрия, а рассказывает наивную сказку о том, как Орет наполнил ящики камнями, сверху насыпал немного золота, и после этого предъявил их доверенному лицу Поликрата. Однако исходя из того, что нам известно о персидских сатрапах в Сардах, Орету не было никакой нужды заниматься очковтирательством перед приезжим эллином. Сатрапы Ахеменидов не могли быть нищими по определению. Перс мог с чистой совестью показать секретарю тирана собственные сокровища, и результат был бы тот же. Скорее всего, басню про камни придумал Меандрий, чтобы оправдать свое предательство. Вопрос заключается в том, когда приближенный Поликрата решил изменить своему господину. Либо люди Орета вышли на него на Самосе, либо это случилось во время визита Меандрия в Ставку сатрапа. Хотя по большому счету это не имеет никакого значения, поскольку результат известен.

Другое дело, почему Поликрат решил лично отправиться в Магнесию на Меандре, а не отправил своих людей, чтобы они доставили к нему Орета вместе с казной. Это принципиальный момент всей истории. К сожалению, мы никогда не узнаем, почему тиран поступил именно так, а не иначе, поскольку ни Геродот, ни другие античные авторы не дают ответа на данный вопрос. Могу только предположить, что главную роль в этой истории сыграл именно Меандрий, а не пожелание перса, чтобы Поликрат лично прибыл за сокровищами. Но не меньшее значение имела и жадность тирана, решившего поживиться за счет персидского сатрапа.

О смерти правителя Самоса Геродот ничего конкретного не сообщает: «По прибытии в Магнесию Поликрат погиб позорной смертью, не достойной ни его самого, ни его замыслов… Казнив его такой казнью, что я не считаю даже возможным описывать ее, Орет велел распять труп его на кресте» (III, 125). Из приведенной выше информации можно сделать вывод о том, что Поликрата подвергли некой изощренной казни, поразившей современников, а затем его мертвое тело было приколочено к кресту. Страбон просто пишет о том, что «тиран был изменнически захвачен в плен одним из персидских сатрапов и повешен» (XIV, 16).

Гибель Поликрата полностью изменила весь баланс сил в Эгейском регионе. Исчезла последняя реальная сила между Малой Азией и Балканской Грецией, способная при определенном раскладе задержать развитие персидской экспансии на запад.

В 522 году до н. э. умирает персидский царь Камбиз. Умирает неожиданно, от случайно полученной раны. После его смерти прямых наследников Кира Великого по мужской линии не осталось, поскольку во время похода в Египет Камбиз распорядился убить своего младшего брата Бардию. Появление самозванца и восстания внутри державы на несколько лет погрузили государство в смуту. Занявший трон Персии Дарий, сын Гистаспа, представитель боковой ветви Ахеменидов, с трудом подавил антиправительственные выступления и мятежи сепаратистов. Именно в это время по личному указанию царя был убит сатрап Орет, организатор расправы над Поликратом Самосским.

Активную внешнюю политику Дарий начинает проводить с 517 года до н. э. Финикийцы при Камбизе признали власть Ахеменидов, и теперь его преемник на троне мог использовать их боевые корабли для установления персидского господства в Эгейском море. Финикия не была завоевана силой оружия. Геродот пишет, что «Камбис не считал себя вправе употребить насилие по отношению к финикиянам, потому что они подчинились персам добровольно и вся морская сила персов держалась на финикиянах» (III, 19). Именно с помощью финикийского флота персами был захвачен остров Самос.

После смерти Поликрата там захватил власть Меандрий. Вскоре бывший секретарь вступил в конфликт с местным населением и удерживал бразды правления только с помощью военной силы. В это время при дворе Дария появился младший брат Поликрата Силосонт и попросил царя сделать его тираном на Самосе. С Дарием он был знаком еще с тех времен, когда молодой военачальник не был царем. Взвесив на весах своей мудрости все «за» и «против», сын Гистаспа решил помочь изгнаннику. На острове высадилась персидская армия под командованием Отана. Меандрий испугался, сложил с себя все полномочия, сел на корабль и уплыл в Спарту. Кровопролитие спровоцировал его младший брат Харилай, во главе отряда наемников атаковавший персов. На городских улицах закипели яростные бои, и разъяренный Отан распорядился убивать всех подряд. Харилай был разбит, а разоренный и обезлюдевший остров персидский военачальник передал Силосонту. Примерно в это же время Дарию подчинился и Хиос.

В 513 году до н. э. персидский царь отправился в поход против скифов. Это предприятие закончилось полной неудачей, а от неминуемой гибели Дария спасли ионические греки. Хотя по идее именно они должны были желать персам сокрушительного поражения. Но в этом и заключается парадокс истории. Разберем этот момент более подробно.

Начнем с того, что отношения между персами и малоазийскими эллинами были отнюдь не безоблачными. Уже Камбиз «смотрел на ионян и эолийцев как на рабов, полученных по наследству» (Herod. II, 1) и привлекал к участию в войне против Египта. Такое положение дел эллинам не могло нравиться, и они должны были стремиться его изменить. Отправляясь в поход на скифов, Дарий привлек к участию в нем как ионийцев, так и эолийцев. Однозначно, что инициатива персидского царя не вызвала радости у эллинов, перспектива идти неизвестно куда и сражаться неизвестно за что их вовсе не прельщала. Но выбора не было, и корабли греческих городов Малой Азии приняли участие в Скифском походе Дария I.

Когда сухопутная армия персов подошла к реке Истр[29] и военачальники Дария наметили место будущей переправы, прибыл флот малоазийских эллинов. После того как был возведен мост через Истр, Дарий распорядился перебросить войска на противоположный берег, а затем разрушить мост, чтобы ни у кого и мысли не было об отступлении. Греческие стратеги прекрасно понимали, что вскоре им придется вместе со своими людьми идти в скифские степи, а как там все повернется, ведают одни олимпийские боги. Никто не желал проливать свою кровь за интересы Дария. Военачальники думали долго и наконец придумали. Озвучить позицию эллинов вызвался стратег города Митилена Кой. Риск был велик, поскольку существовала большая вероятность того, что если Дарий почует подвох, то голова стратега будет торчать на копье у царского шатра. Но Кой был человек храбрый и на риск шел сознательно. На военном совете он заявил следующее: «Ты готовишься, царь, вторгнуться в такую страну, где не найдешь ни вспаханного поля, ни населенного города. Пускай этот мост остается нерушимо на месте, а стражами при нем поставь тех самых лиц, которые соорудили его. Если мы найдем скифов и предприятие наше кончится счастливо, у нас будет обратный путь; если же мы не сможем найти их, то по крайней мере обратный путь для нас обеспечен. Я не того боюсь, что скифы одолеют нас в сражении, а скорее того, что мы не найдем их и в блужданиях будем терпеть невзгоды. Могу сказать, однако, что я предлагаю это не ради себя, не из желания остаться здесь; я высказываю лишь мнение, которое кажется мне наиболее выгодным для тебя, царь; сам же последую за тобой и не помышляю оставаться» (Herod. IV, 97). Дарию такая речь пришлась по душе, и, будучи уверенным, что слова Коя продиктованы исключительно заботой о владыке персов, он принял предложение стратега. Собрав эллинских военачальников, царь взял ремень, завязал на нем 60 узлов и вручил его тирану Милита Гистиею. После чего обратился к собранию с краткой речью: «Прежде высказанное мной решение относительно моста, ионяне, я отменяю; теперь возьмите этот ремень и поступите так: начиная как раз с того времени, когда я пойду на скифов, развязывайте на ремне каждый день по одному узлу; если бы за этот промежуток времени я не явлюсь назад и минует число дней, обозначенное узлами, плывите обратно на родину; а до той поры оберегайте мост, приложите всяческое старание к защите его и сохранению в целости. Этим окажете мне большую услугу» (Herod. IV, 98). Персидская армия ушла, а эллины остались сторожить мост.

Время тянулось медленно. Но в один прекрасный день у предмостных укреплений, сооруженных греками, появились конные отряды скифов. Их посланцы обратились к стратегам и предложили совместными усилиями уничтожить персидскую армию. Со слов скифов выходило, что войско Дария находится на грани катастрофы и если эллины разрушат мост и уплывут домой, то ни один перс не перейдет через Истр. В этом случае греческие города Малой Азии получали свободу и независимость.

Предложение было очень соблазнительным. Стратеги и тираны были уверены, что если Дарий со всей армией погибнет в скифских степях, то в державе Ахеменидов начнется жесточайшая борьба за власть, и не исключено, что государство вообще развалится. Это давало ионийцам и эолийцам уникальный шанс снова обрести независимость. Все эти соображения и озвучил перед коллегами афинянин Мильтиад, тиран Херсонеса Фракийского[30], будущий победитель персов при Марафоне.

Это была выдающаяся во всех отношениях личность. Его отцом был Кимон, сводный брат Мильтиада Старшего. Во время правления афинского тирана Писистрата Мильтиад Старший по приглашению представителей фракийского племени долонков, с отрядом добровольцев отправился на Херсонес Фракийский и утвердил там свою власть. Проще говоря, стал тираном. Как пишет Геродот, Мильтиад укрепил стеной перешеек полуострова и начал активно воевать с соседями. Во время одного из походов он попал в плен и был освобожден благодаря помощи лидийского царя Креза. Детей у Мильтиада Старшего не было, и перед смертью он передал власть над Херсонесом своему воспитаннику племяннику Стесагору, брату Мильтиада Младшего. Но Стесагор вскоре был убит, и тогда на Херсонес Фракийский прибыл из Афин его брат Мильтиад, названный так в честь своего знаменитого дяди (Herod. VI, 39). Укрепившись в регионе, Мильтиад Младший женился на дочери фракийского царя Олора и, как свидетельствует Геродот, содержал для своей охраны 500 наемников. И вот теперь в компании других тиранов Мильтиад шел против скифов под знаменами Дария.

В том, что именно он выступил с предложением последовать совету скифов, нет ничего удивительного. Херсонес Фракийский совсем недавно попал в зависимость от Дария, и Мильтиада такое положение дел не устраивало. Поэтому он так яро и агитировал за разрушение моста. Но ему возразил Гистией из Милета. Он заметил, что власть большинства присутствующих на совете тиранов держится на остриях персидских копий, и в случае гибели царя народ их просто изгонит. Этим убойным аргументом Гистией сразу же склонил на свою сторону все собрание, за исключением Мильтиада. После чего хитрый милетянин вышел к скифам и сказал, что греки принимают их предложение и, пока степняки атакуют армию Дария, мост будет разрушен. Ионийцы стали демонстративно разбирать часть моста, а скифы отправились навстречу персидской армии.

Но противники неожиданно разминулись, и войска Дария вышли к Истру. Царь пришел в отчаяние, увидев, что мост частично разобран, однако появился Гистией и велел чинить переправу. Греческие корабли стали перевозить воинов царя, а когда мост был восстановлен, персидские войска сплошным потоком хлынули на другой берег. Так был спасен царь Дарий. Когда скифы узнали о предательстве эллинов, их негодованию не было предела. Но исправить ситуацию в данный момент уже было нельзя. Дарий ушел, и надежды скифов на его разгром развеялись как дым: «Скифы искали персов, но опять не нашли их. Поэтому так оценивают они ионян: если ионяне свободны, то они самые жалкие трусы; но, если смотреть на них как на рабов, они самые преданные и постоянные рабы. Вот как у скифов говорят об ионянах» (Herod. IV, 142). Степняки были абсолютно правы, поскольку личные интересы небольшой группы людей восторжествовали над интересами их сограждан.

Что же касается Гистиея, то его поступок имел трагические последствия не только для него лично, но и всей Ионической Греции.

Хотя изначально ничего не предвещало беды. Когда Дарий вернулся из похода на скифов, то призвал к себе Гистиея и стратега Коя, чтобы наградить за спасение армии и царя. Владыка Азии просто спросил эллинов, что они хотят. Кой изъявил желание стать тираном Митилены, а Гистией попросил в личное владение область Миркин на землях фракийского племени эдонов, проживающего по берегам реки Стримон[31]. Дарий исполнил их пожелания.

Несмотря на неудачу в достижении главной стратегической цели, поход на скифов имел далеко идущие последствия. Дело в том, что на первоначальной стадии похода персы завоевали фракийские земли и теперь у Дария был отличный плацдарм для наступления в Европе. Царь захотел его расширить и укрепить, поэтому в районе Геллеспонта были оставлены войска под командованием Мегабиза. Персидский полководец развернул мощное наступление в северном регионе Эгейского моря.

Первой жертвой персов стал основанный выходцами с Самоса город Перинф, расположенный на северном берегу Пропонтиды[32]. Жители оказали ожесточенное сопротивление захватчикам, однако подробностей обороны Геродот не сообщает. После падения Перинфа Мегабиз начал планомерное завоевание Фракии. Персы подчинили все побережье Пропонтиды и по личному распоряжению царя начали войну против племени пеонов, проживающих по соседству с фракийцами. Пеоны нисколько не испугались, собрали большое войско и выступили навстречу врагу. В пути две армии разминулись, и персы вторглись в Пеонию, оказавшуюся без защиты. Когда весть об этом дошла до пеонов, поджидавших врагов совсем в другом месте, то они просто разбежалось по домам. После этого все города Пеонии сдались на милость победителя. Мегабиз с пеонами не церемонился и стал массово переселять их в Азию, сгоняя с исконных земель.

Наступила очередь Македонии. Рассказ Геродота о том, что македонцы убили персидских послов, потребовавших покорности от царя Аминты, скорее всего, является позднейшей красивой легендой. Страна была не в том положении, чтобы ее правители могли позволить себе такие вольности. И Аминта и его сын Александр должны были знать, что последует за убийством послов. Другое дело, что они могли подкупить персидских уполномоченных. «Отец истории» пишет, что Аминта не только дал персам денег, но и выдал свою дочь за знатного перса Бубара, возглавлявшего посольство. Но тем не менее македонцы подчинились Дарию. Поход Мегабиза завершился полным успехом и несколько подсластил горечь поражения от скифов.

Возвращаясь в Малую Азию, Мегабиз обратил внимание на то, как использует царский подарок Гистией. Тиран Милета развернул на пожалованных землях грандиозные работы по возведению нового города и начал разработку серебряных рудников. Мегабиз, опытный воин, грамотно оценил складывающуюся ситуацию. Прибыв в Сарды, военачальник при личной встрече объяснил Дарию все последствия деятельности Гистиея: «Что ты сделал, царь? Ты предоставил эллину, человеку ловкому и хитрому, построить во Фракии город, там, где имеются в изобилии корабельный лес, дерево для весел и серебряные рудники; кругом живет множество эллинов и варваров, которые, признав его главенство над собой, будут делать все, что бы он ни приказал им, днем ли или ночью. Поэтому во избежание домашней войны останови его работы благовидным вызовом его к себе; когда ты будешь иметь его в своих руках, сделай так, чтобы он не мог уже перейти к эллинам» (Herod. V, 23).

Отличительной чертой Дария как правителя было то, что он умел прислушиваться к разумным советам приближенных. Его сын Ксеркс вел себя иначе, и такая самоуверенность не довела его до добра. Дарий срочно вызвал Гистиея в Сарды. Там он в очередной раз похвалил тирана Милета за спасение на Истре, объявил эллина верным другом, а затем предложил отправиться вместе в Сузы, чтобы обсудить грядущие великие свершения. Представил дело так, что отныне Гистией у него первый советник. Но чтобы окончательно усыпить бдительность хитрого тирана, сделал его своим сотрапезником, что считалось среди персов величайшей честью. Поставив сатрапом в Сардах своего брата Артафрена и назначив перса Отана преемником Мегабиза на посту командующего, Дарий в компании Гистиея отправился в Сузы.

Отан продолжил боевые действия в районе Пропонтиды. Были захвачены находившиеся на противоположных берегах Боспора Византий и Халкедон, затем персидский полководец мобилизовал флот эллинов с Лесбоса и с его помощью завоевал острова Лемнос и Имброс. После чего боевые действия в регионе на время прекратились.

Ситуация сложилась парадоксальная. Поход против скифов был провален, но во Фракии и на берегах Пропонтиды персы достигли колоссальных успехов. Это рикошетом ударило по полисам Балканской Греции, поскольку оказалась нарушена их связь с колониями в Северном Причерноморье. Возникли перебои с поставками зерна, а торговлю в регионе стали прибирать к рукам финикийские купцы. Афины, Коринф, Мегары, Милет и ряд других городов стали нести колоссальные убытки.

Подводя итоги персидским завоеваниям в Европе, Геродот делает интересное замечание относительно греков Малой Азии: «После этого на короткое время беды приостановились; но вскоре они снова обрушились на ионян из Наксоса и Милета. Если Наксос превосходил по богатству все Кикладские острова, то в это же самое время и Милет находился в более цветущем состоянии, нежели когда-нибудь, и занимал первое место в Ионии» (V, 28). На мой взгляд, это утверждение несколько спорное, поскольку его опровергают последующие события. Особенно это касается Милета. Судите сами.

Геродот причины Ионийского восстания сводит к деятельности двух конкретных личностей – Гистиея и его двоюродного брата, а по совместительству и зятя Аристагора. Проблема в том, что какими бы выдающимися политиками эти двое ни были, им бы никогда не удалось поднять массы на такое масштабное выступление против персов. За одним исключением – если бы народ не выражал недовольство существующим положением дел. Такие масштабные выступления никогда не происходят по желанию конкретных личностей, это происходит только тогда, когда интересы заговорщиков совпадают с чаяниями многих людей. В любом другом случае попытки политических авантюристов терпят крах. И восстание малоазийских эллинов против персов здесь не было исключением.

Мы помним, что уже Камбиз относился к ионийцам и эолийцам как к своим наследственным подданным. А ведь Милет не был завоеван персами, он заключил с Киром договор о союзе и дружбе. Очевидно, что со временем Ахемениды стали закручивать гайки, и во время похода на скифов мы уже видим милетян в составе персидской армии. Но это только один штрих.

Вряд ли можно сомневаться в том, что для определенной части греков Малой Азии вхождение в состав державы Ахеменидов пошло во благо; в частности, это относится к купцам и торговцам, которые в своих целях использовали отлаженную инфраструктуру государства. Для остальных же эллинов персидское господство могло рассматриваться как национальное унижение, со всеми вытекающими последствиями.

После того как Гистией уехал с Дарием в Сузы, править в Милете стал его родственник Аристагор. Этот человек по своему складу характера был авантюристом, все время стремился прихватить, то, что плохо лежит, и именно этим объясняются его дальнейшие действия. Когда в Милет прибыли изгнанные с острова Наксос аристократы и попросили дать им войска, чтобы с их помощью вернуться на родину, Аристагор усмотрел в этом неплохой шанс для себя. Быть одновременно тираном в Милете и Наксосе, по его мнению, было совсем неплохо. Но дело следовало вести очень тонко, поскольку было неизвестно, как на такое усиление Аристагора посмотрят персы. Поэтому тиран действовал осторожно.

Прежде всего, он заявил просителям, что поскольку демократы на Наксосе могут выставить до 8000 гоплитов, то и силы для экспедиции потребуются значительные. Поэтому есть смысл заручиться поддержкой персов. Изгнанники согласились с тираном и пообещали содержать за свой счет войска, которые отправятся вместе с ними на остров. Прихватив богатые подарки, Аристагор отправился в Сарды к местному сатрапу Артафрену, брату Дария. Рассказав персу о просьбе аристократов с Наксоса, хитрец главный упор сделал на то, что, овладев этим богатым островом, персы смогут развивать наступление на весь архипелаг Киклады. Ни один из Кикладских островов еще не был под властью персов, и сатрап был полон энтузиазма порадовать царственного брата новыми завоеванными территориями.

Но Аристагор смотрел в корень проблемы и намекнул Артафрену, что, получив плацдарм в виде Кикладского архипелага, персы легко перенесут боевые действия на остров Эвбея. От нее до Балканской Греции рукой подать, да и сама Эвбея – очень большой и богатый остров. Брат Дария заглотил наживку, согласовал вопрос с царем и передал в распоряжение Аристагора флот и войска экспедиционного корпуса. Вместо ста кораблей, которые просил тиран Милета, Артафрен выделил в его распоряжение две сотни боевых судов. Причем главной ударной силой флота были корабли малоазийских эллинов. Командующим над армией вторжения Дарий назначил своего двоюродного брата Мегабата. Как показало время, это оказалось далеко не самым лучшим решением.

Очень часто бывает, что из-за какой либо мелочи рушатся великие начинания. Аристгор и Мегабат тщательно спланировали операцию по захвату Наксоса, проведя мощнейшую кампанию по дезинформации противника и распространив слухи о том, что их флот идет в Геллеспонт. Армада выдвинулась к Хиосу, создавая видимость движения на север, однако затем случилась непредвиденная задержка, поскольку корабли ожидали попутного ветра, чтобы отплыть к Наксосу. Казалось, что все идет по плану, но здесь вмешался его величество случай.

Мегабат относился к своим обязанностям военачальника очень серьезно и старался поддерживать на флоте железную дисциплину. Двоюродный брат царя не предавался лени на флагманском корабле, а лично объезжал эскадру, проверяя несение сторожевой службы. И случилось так, что на одном из судов он не обнаружил стражу. В военное время это было серьезным преступлением, и Мегабат решил продемонстрировать на конкретном примере неотвратимость наказания за халатное отношение к своим обязанностям. По его приказу командир корабля по имени Скилак был схвачен, связан по рукам и ногам и засунут в отверстие для весла, так что голова оказалась снаружи, а туловище внутри. И пока Скилак хлопал глазами, оказавшись в столь нелепом положении, добрые люди донесли Аристагору о том, что его товарищ попал в беду.

Тиран поспешил к Мегабату и стал уговаривать перса отпустить Скилака, но военачальник был неумолим, справедливо полагая, что данный случай должен послужить наглядным уроком остальным командирам. Перс пытался втолковать Аристагору, что был вынужден так поступить не ради наказания, а ради дисциплины. Ничего личного. Но Аристагор больше поднаторел в интригах, чем разбирался в военных делах, и потому совершил глупость, которая имела далеко идущие последствия.

Расставшись с Мегабатом, он отправился на корабль, где отбывал наказание Скилак, и своей волей освободил друга от наказания. Когда об этом узнал командующий, то он немедленно прибыл к Аристагору и высказал все, что о нем думает. Эллин разозлился, забыл, кто перед ним находится, и крикнул в лицо Мегабиту: «Что тебе в этом деле? Разве Артафрен не велел повиноваться мне и плыть туда, куда я укажу? Зачем тебе столько хлопотать?» (Herod. V, 33). Если бы Аристагор был поумнее, он бы никогда не сказал таких слов Ахемениду, двоюродному брату персидского царя. Но тиран Милета, неизвестно по какой причине, уверовал в собственную непогрешимость и неуязвимость, тем самым спровоцировав конфликт. Оскорбление было налицо, Мегабат пришел в ярость, однако себя сдержал и не стал доводить дело до выяснения отношений с оружием в руках. Но когда наступила ночь, персидский полководец отправил на Наксос доверенных людей, приказав им сообщить местным властям о планах Аристагора. Гром грянул.

Тиран и не подозревал о том, что все его честолюбивые замыслы рухнули. Что жители Наксоса укрепили стены, свезли в город запасы продовольствия и приготовились к обороне. Полный радужных надежд, Аристагор высадился с армией на острове, где столкнулся с суровой реальностью. Вместо молниеносного захвата города врасплох ему пришлось вести изнурительную четырехмесячную осаду. Жители защищались отчаянно, персы несли большие потери, а затянувшаяся война поглощала не только деньги Артафрена, но и личные средства Аристагора. Тиран оказался в очень непростой ситуации, когда снимать осаду было опасно, а продолжать – смерти подобно. Приходилось выбирать между плохим и очень плохим. Соорудив на острове крепость для наксосских аристократов, Аристагор распорядился грузить войска на корабли и покинуть остров. Его авантюра потерпела крах.

Самым страшным было то, что вольно или невольно, но тиран обманул Артафрена, и теперь в Сардах с него могли спросить по всей строгости за провал экспедиции. Вот когда Аристагор горько пожалел о своем конфликте с Мегабатом. Он не сомневался, что военачальник так представит дело своему родственнику Артафрену, что виноватым будет исключительно правитель Милета. О том, чем это грозит ему лично, Аристагор даже думать не хотел. В лучшем случае отнимут власть, а в худшем…

О судьбе Поликрата Самосского еще не забыли.

Ко всему этому прибавились и чисто экономические соображения, поскольку содержание флота требовало колоссальных средств, а они у Аристагора были на исходе. Экипажи кораблей были недовольны неудачным походом, в котором не удалось взять добычу, и требовали от командования денег. Тиран находился в отчаянном положении и не знал, на что решиться, когда прибыл посланец от Гистиея.

Если исходить из той информации, которую сообщает Геродот, то картина вырисовывается следующая. Аристагор, оказавшись в очень сложной ситуации, пришел к выводу о том, что свои личные проблемы он сможет решить только в том случае, если ионические греки откажутся признавать власть персов. Тиран понимал, что в этом случае война неизбежна, но исходил из того, что перед лицом смертельной опасности греческие города Малой Азии объединятся в союз, во главе которого будет стоять Милет. А во главе Милета – Аристагор. Было понятно, что без помощи эллинов Балканской Греции их азиатские сородичи не устоят против всей мощи державы Ахеменидов, но тиран был уверен, что сумеет с ними договориться.

Тем временем Гистией понял, что его пребывание в Сузах около царя есть не более чем почетное заключение. Однако шансов избавиться от навязчивого гостеприимства Дария у него не было никаких. И тогда Гистией пришел к странному выводу о том, что если в Милете вспыхнет восстание, то царь будет вынужден отправить его наводить порядок в городе. Исходя из этого, бывший тиран написал письмо Аристагору, в котором рекомендовал зятю отложиться от персов. Обрив голову верному слуге, Гистией наколол ему послание татуировкой, дождался, когда отрастут волосы, и отправил к двоюродному брату. Когда человек Гистиея прибыл в Милет, то при встрече с Аристагором попросил обрить ему голову и прочитал следующие слова: «Гистией – Аристагору: возмути Ионию» (Polyaen. I, 24). Послание родственника совпало с собственными желаниями тирана. Так, по мнению Геродота, и началось Ионийское восстание. Однако в версии «отца истории» присутствует целый ряд нестыковок.

Аристагор стал тираном Милета только потому, что Дарий увез Гистиея в Сузы. Поэтому именно Аристагор был меньше всех заинтересован в возвращении тестя в Милет. Это должен был понимать и Гистией. Исходя из этого, писать письмо Аристагору с просьбой поднять эллинов на восстание только ради того, чтобы дать возможность родственнику вернуться домой, было со стороны Гистиея большой глупостью. Правда, Геродот не говорит о том, что же было в этом злополучном письме, только отмечает, что в нем был совет «восстать против царя». Но какие аргументы в пользу этого приводил Гистией, неизвестно. А они должны были быть очень весомые, ибо не тот человек был Аристагор, чтобы журавля в небе предпочесть синице в руках. Полиэн же, как мы видели, просто зафиксировал призыв к восстанию без объяснения причин.

Можно предположить, что Гистией знал о проблемах, которые возникли у Аристагора. Однако это вызывает определенные сомнения, поскольку Сузы находятся очень далеко от эгейского региона, и вряд ли бывший правитель Милета владел всей полнотой информации о событиях в Ионии. Поэтому не надо придавать посланию Гистиея столь большое значение, как это делает Геродот. По большому счету, оно было не о чем. Единственное, о чем мог Гистией просить зятя, так это о том, чтобы он посодействовал его возвращению из Суз. При этом бывший тиран должен был отказаться от всяких претензий на Милет, в противном случае Аристагор его просьбу мог просто проигнорировать. Но в данной ситуации Гистией был согласен ограничить свои аппетиты областью Миркин, находившийся в его личном владении. Исходя из приведенных выше фактов, можно говорить о том, что зачинщиком Ионийского восстания был только один человек – Аристагор. Его тесть находился далеко и при всем желании не мог повлиять на ход событий.

Тиран Милета собрал на совет своих единомышленников. Задача перед ними стояла архисложная, поскольку предстояло поднять на восстание против Дария не отдельно взятый город, а всю Ионическую Грецию. Я уже отмечал, что среди малоазийских эллинов господствовали антиперсидские настроения, и поэтому у заговорщиков были определенные надежды на успех. Хотя звучали и прямо противоположные мнения, призывающие к осторожности, поскольку мощь державы Ахеменидов значительно превосходила возможности ионийцев и эолийцев. Но Аристагор делал ставку на помощь городов Балканской Греции и настойчиво убеждал в этом соратников выступить против персов. Убедил. Беда была в том, что тиран сам не знал, как в Элладе отнесутся к восстанию, поскольку собирался ехать туда только после того, как ионические греки объявят о своей независимости. Это была крупнейшая ошибка Аристагора.

Договорившись о том, что восстание необходимо, собравшиеся стали обсуждать непосредственно само вооруженное выступление. Исходя из сложившейся обстановки, решили сначала привлечь на свою сторону флот, стоявший после неудачного похода на Наксос в городе Миунте. Присутствующий на совещании логограф Гекатей высказал мнение о том, что необходимо конфисковать сокровища храма Аполлона в Дидимах и употребить их на постройку новых кораблей и вербовку наемников. Ученый исходил из того, что они все равно будут разграблены персами. Но это предложение отклонили, сочтя его кощунственным. Зря они это сделали, поскольку в данный момент, когда решалась судьба Ионической Греции, необходимо было задействовать все имеющиеся ресурсы и использовать все возможности.

Сигналом к восстанию должно было стать выступление флота, организованное милетянином Иатрагором. Он должен был прибыть в Миунт и с помощью доверенных людей Аристагора захватить всех военачальников и тиранов, находившихся на кораблях. После чего бросить в массы призыв к войне против персов. Иатрагор уехал, а остальные заговорщики разъехались по своим городам, в ожидании вестей из Миунта.

Прибыв на базу флота, Иатрагор действовал очень грамотно. Ему удалось застать врасплох стратегов, находившихся в Миунте, и высшее флотское командование было взято под стражу. Среди арестованных оказался и тиран Митилены Кой, тот самый, что порекомендовал Дарию не разрушать мост через Истр. Узнав о том, что флот восстал, Аристагор демонстративно объявил в Милете об уничтожении тирании и установлении демократического правления. Но от перестановки слагаемых сумма не изменилась, и он по-прежнему сохранил свою власть над милетянами. После того как необходимые демократические заклинания были произнесены, правитель разослал своих доверенных лиц по ионийским и эолийским городам. Эти люди должны были объявить малоазийским эллинам о том, что отныне и у них торжествует демократия. Схваченных в Миунте тиранов Аристагор выдавал на суд народа.

Это известие произвело среди ионийцев и эолийцев эффект разорвавшееся бомбы. Как говорится, дух свободы опьянил. К тому же Аристагор действовал очень искусно, направив гнев народа именно на тиранов, которые были ставленниками персов. Правителей изгнали, а это автоматически вело к конфликту с державой Ахеменидов. Не исключено, что это понимание пришло к эллинам позднее. Тем временем в города доставили тиранов, арестованных в Миунте. Сограждане их просто отпустили на все четыре стороны, не повезло только Кою из Митилены. Не в добрый час он и Гистией попросили у Дария награду за скифский поход, поскольку ни тому ни другому она добра не принесла. Гистией оказался в далеких Сузах на положении почетного пленника, а Коя соотечественники вывели за городскую стену и забили камнями.

Когда тираны были изгнаны, Аристагор распорядился, чтобы каждый город выбрал себе стратега, после чего сел на корабль и отправился в Спарту. Как когда-то и царь Крез, мятежник решил заключить союз с самыми лучшими воинами в Элладе. Однако он не учел одного – если с царем Лидии спартанцев связывали дружеские отношения, то Аристагор для них был никто и звали его никак.

Спарта стояла особняком среди всех греческих полисов. Она была не только самым сильным в военном отношении государством в Элладе, но обладала самой большой территорией и самыми богатыми ресурсами. Чему в немалой степени способствовало завоевание Мессении в VII в. до н. э. Огромную роль играло и то, что именно Спарта стояла во главе Пелопоннесского союза, охватывающего большинство полисов полуострова.

Внутреннее устройство Спарты тоже отличалось оригинальностью. В городе сохранилась царская власть, причем царей было два – один из династии Агиадов, другой из династии Эврипонтидов. Несмотря на то, что предком у тех и у других был легендарный Аристодем, цари нередко открыто враждовали друг с другом, что имело негативные последствия для государства. Власть Агиадов и Эврипонтидов была сильно ограничена законодательно. В мирное время они занимались судебными делами и религиозными мероприятиями, а во время войны командовали армией. Вся власть в Спарте была сосредоточена в руках совета старейшин, который назывался герусия. В состав совета входило тридцать человек, в том числе и цари. Именно на заседаниях совета решались все важнейшие вопросы, касающиеся внешней политики и внутренних дел в государстве. Роль народного собрания, называющегося апелла, была невелика, оно в основном утверждало решения, принятые герусией.

Особое положение занимала в Спарте коллегия эфоров из пяти человек. Созданная как надзорный орган, эта коллегия со временем сосредоточила в своих руках огромную власть и превратилась в высшую контрольно-административную инстанцию Спарты. Эфоры не только следили за внутренним состоянием государства, но и получили право контролировать деятельность царей. Причем не только в мирное время, но и во время войны, когда за неумелое руководство войсками они могли отстранить царя от командования армией. Эфоры избирались сроком на один год.

Население в Лакедемоне[33] делилось на три класса – полноправные граждане, неполноправные, но лично свободные периэки и порабощенные илоты. В отличие от собственно спартанцев, которые были заняты исключительно военным делом и не могли покидать Лакедемон, периэки могли заниматься ремеслами и свободно передвигаться по Пелопоннесу. В политической жизни страны они не принимали никакого участия, зато в армии играли большую роль, принимая участие во всех походах лакедемонян. Что же касается илотов, то в отличие от обыкновенных рабов, они имели больше самостоятельности, хотя и находились в собственности государства. Как и земля, которую илоты обрабатывали.

Для граждан Спарты смыслом жизни была подготовка к войне и сама война, на что была направлена вся система воспитания молодежи: «На всей земле для одних лишь спартанцев война оказывалась отдыхом от подготовки к ней» (Plut. Lycurg. 22). По большому счету, Спарта напоминала военный лагерь. Ее граждане настолько кичились своей доблестью, что даже отказывались возвести крепостные стены вокруг города, утверждая, что лучшей защитой от врагов является их храбрость. «Лишь тот город не лишен укреплений, который окружен мужами, а не кирпичами» (Plut. Lycurg. 19), – говорил знаменитый спартанский законодатель Ликург. Вот таких людей и хотел просить о помощи Аристагор.

В Спарте нежданного просителя встретили неприветливо. Но спартанский царь Клеомен I, из династии Агиадов, о котором Геродот сказал, что он был «не умен и сумасброден» (Herod. V, 42), согласился принять авантюриста. Характеристика Клеомена, данная «отцом истории», явно тенденциозная, поскольку отражает официальную точку зрения спартанцев. На самом деле Клеомен был личностью яркой и харизматической, опытным военачальником и ловким политиком. Но при этом он явно не вписывался в те жесткие рамки, в которые законы Спарты ставили своих царей. Что в дальнейшем и привело Клеомена к конфликту с правящей спартанской элитой.

На встречу с царем Аристагор притащил медную доску, на которой была вырезана карта Ойкумены, и стал рассказывать Клеомену сказки о том, насколько слабы персы и какую богатую добычу спартанцы могут взять в Азии. Царь внимательно слушал пространную речь гостя, следил за тем, как тот показывает на карте упоминаемые города и местности, а затем заявил: «Любезный милетянин, откладываю ответ тебе на третий день» (Herod. V, 49).

По истечении трех дней Клеомен и Аристагор снова встретились. Спартанец задал просителю только один вопрос – сколько дней пути от эгейского побережья до столицы персидского царя. И Аристагор, лживый и поднаторевший в интригах человек, которому ничего не стоило обмануть ближнего своего, допустил последнюю, роковую ошибку. Неизвестно почему, но в этот раз он сказал правду. Когда Клеомен узнал, что маршрут движения войск растянется на три месяца, то взмахом руки остановил разговорчивого гостя и сказал: «Любезный милетянин, уходи из Спарты до солнечного заката: предложение твое совершенно невыполнимо, если ты желаешь, чтобы лакедемоняне отошли от моря на три месяца пути» (Herod. V, 50).

Но Аристагор сдаваться не собирался и решил исправить свою ошибку. Прихватив оливковую ветвь, он вошел в дом Клеомена и стал разыгрывать роль просителя. Царь нахмурился, но не посмел прогнать из дома человека, умоляющего о защите. Аристагор же не стал тратить время на хождения вокруг да около, а сразу взял быка за рога и предложил царю десять талантов[34] золота за то, чтобы он организовал поход в Малую Азию. Клеомен ответил молчанием. Аристагор предложил двадцать. Царь молчал. На предложение тридцати талантов Клеомен снова отмолчался. Когда же сумма взятки достигла пятидесяти талантов, девятилетняя царская дочь Горго, присутствующая при разговоре, громко воскликнула: «Иноземец подкупит тебя, отец, если ты не уйдешь отсюда» (Herod. V, 51). Клеомен спохватился и выставил Аристагора за дверь. Так ничего не добившись, горе-дипломат покинул Спарту.

Однако настойчивости правителя Милета можно было позавидовать. Он прямиком отправился в Афины, где совсем недавно изгнали тирана Гиппия и провозгласили демократию. Гиппий нашел убежище в Сардах у Артафрена и всячески наговаривал сатрапу на афинян, надеясь, что тот склонит своего брата Дария к войне с Афинами. Изгнанник хотел вернуться домой при помощи персидских войск. То, что он будет ставленником Ахеменидов, Гипия не смущало. Узнав о кознях соотечественника, афиняне отправили в Сарды послов, которые посоветовали Артафрену не слушать Гиппия. Но было уже поздно. Сатрап заявил, что если афиняне хотят спокойно жить, то пусть принимают изгнанника назад. Граждане Афин наотрез отказались подчиниться воле персов и в случае необходимости решили воевать против Дария. Такой расклад внушал Аристагору шансы на успех, поскольку он хотел в Афинах позиционировать себя как человек, который освободил малоазийских эллинов не только от тирании местных правителей, но и от власти персов. Изображая из себя непреклонного борца против Дария и его сатрапов, авантюрист хотел заработать на этом политический капитал.

Выступая перед собранием афинян, Аристагор был в родной стихии. Это спартанцы любят говорить кратко, а граждане Афин знают толк в красноречии. Милетянин превзошел сам себя, подробно рассказав о несметных богатствах Азии и слабости армии Дария. Договорился даже до того, «что персы не употребляют ни щитов, ни копий и что их легко одолеть» (Herod. V, 97). Глупость сказал несусветную, но афиняне в нее поверили! Когда же Аристагор заявил о том, что Милет является афинской колонией, а потому негоже метрополии оставлять его в беде, афинское собрание постановило оказать малоазийским эллинам военную помощь. Быстро снарядили 20 пентеконтер и под командованием стратега Меланфия отправили к берегам Анатолии.

Не надо думать, что афиняне пожадничали и выделили для ведения боевых действий всего два десятка кораблей. Дело в том, что военный флот Афин в это время насчитывал от 48 до 70 судов. Поэтому говорить о том, что афиняне оказали малоазийским эллинам несущественную помощь, не приходится. Отослав практически половину наличного флота к побережью Малой Азии, граждане Афин обозначили всю серьезность своих намерений.

Как заметил Геродот, «эти-то корабли и положили начало бедам как для эллинов, так и для варваров» (V, 97).

По прибытии в Милет Аристагор объявил согражданам о том, что Афины решили поддержать эолийцев и ионийцев в борьбе с персами. Начало боевых действий он отложил до тех пор, пока не придет обещанная помощь, а пока стал действовать исходя из сложившейся обстановки. Посланники Аристагора пришли во Фригию, где проживали переселенные Мегабизом в Азию пеоны, и от имени правителя Милета предложили им воспользоваться удобным моментом и возвратиться на родину. Если пеоны сумеют добраться до моря, то эллины на кораблях доставят их домой.

Большая часть пеонов с радостью откликнулась на это предложение и покинула Фригию. Об этом узнал Артафрен и отправил в погоню за уходившими на запад пеонами отряд кавалерии. Сатрап рассчитывал, что вместе с женами и детьми мятежники далеко не уйдут. Но было уже поздно. Когда всадники Артафрена достигли побережья Эгейского моря, беглецы успели скрыться на Хиосе. Персидский военачальник без кораблей не мог попасть на остров, флот ионических греков уже не подчинялся царю Дарию. Однако и отступать просто так командующий возможным не посчитал и отправил на Хиос доверенного человека, передавшего пеонам приказ вернуться во Фригию. Но для людей, почувствовавших себя свободными, грозные слова перса были лишь пустым сотрясением воздуха. Вскоре хиосские корабли перевезли пеонов на остров Лесбос, а лесбосцы доставили их в город Дориск, расположенный около устья реки Гебр. Оттуда пеоны отправились по домам. Своими действиями Аристогор просто навредил Дарию, поскольку никаких стратегических последствий для дальнейшего хода восстания бегство пеонов из Фригии не имело.

Главные события развернулись тогда, когда на помощь малоазийским эллинам прибыл афинский флот. Вместе с афинянами прибыли пять боевых кораблей под командованием стратега Евалкида из Эретрии, города на острове Эгина. Эретрийцев и милетян связывали давние дружеские отношения. В свое время Милет оказал поддержку Эретрии в войне против Самоса и городов Халкидики, и теперь уже эретрийцы пришли друзьям на помощь. На военном совете стратеги и военачальники эллинов решили не отсиживаться по городам в ожидании персидского вторжения, а нанести удар первыми. Главной целью атаки были выбраны Сарды.

Это было разумно. Во-первых, столица Лидии была первоклассной крепостью, и в случае ее захвата эллины отодвигали войну от границ Ионической Греции и Эолиды. Персам было опасно идти на Милет и другие города, оставляя в тылу неприступные Сарды. Во-вторых, если мятежникам будет сопутствовать успех, то появлялся шанс поднять на восстание лидийцев. И в-третьих, в Сардах правил брат Дария Артафрен, которого можно было попытаться взять в плен. В этом случае сатрап мог стать разменной монетой в переговорах с царем. В целом план эллинов был хорош, но вот его исполнение оставляло желать лучшего. Хотя изначально ничего не предвещало неудачи.

Аристогор критически относился к своим талантам военачальника и потому уступил главное командование младшему брату Харопину и стратегу Гермофанту. Что само по себе было очень хорошо. После этого объединенный эллинский флот прибыл в Эфес. Город наполнился тысячами воинов, на улицах и площадях толпились гоплиты в бронзовых и льняных панцирях, а моряки заполонили порт. Стратеги снова собрались на совет и пришли к выводу, что на Сарды лучше идти не по новой дороге, построенной персами, а вдоль реки Каистр[35]. В этом случае появлялся шанс застать Артафрена врасплох. Взяв проводниками местных жителей, эллины выступили в поход. Греческая армия промаршировала на восток, затем резко свернула на север, перевалила через Тмол и вышла к Сардам.

Для персов это было полной неожиданностью. Артафрен мирно дремал после обеда в своих покоях, когда прибежавший начальник гарнизона доложил, что к городу приближается вражеская армия. У сатрапа сон как рукой сняло, и через секунду он был на ногах. Ударив в медное било, Артафрен вызвал слуг, повелев принести оружие и доспехи. Пока его снаряжали на битву, сатрап отдавал распоряжения подчиненным военачальникам. Понимая, что времени для организации обороны на главной городской стене у него нет, Артафрен отдал приказ всем персам собраться на акрополе. Его гораздо легче защищать из-за выгодного местоположения, да и сам периметр укреплений был гораздо меньше. Пусть персидские воины не берут с собой ничего, кроме оружия, все убытки им возместят после сражения.

Сатрап вышел из дворца и поднялся на башню у ворот. В лучах солнца ярко блестели пластины его чешуйчатого панциря, порывы ветра трепали за плечами пурпурный плащ. Огромная равнина была перед царским братом как на ладони, и по приближающимся тучам пыли Артафрен определил местоположение греческой армии. Подобно гигантской приливной волне она накатывалась на Сарды. На улицах города творилось столпотворение, толпы людей устремились к акрополю. Сатрап видел, что еще не все персы добрались до крепости, однако выбора у него не было, и он распорядился закрыть ворота. В любом другом случае появлялся реальный шанс, что их не сумеют закрыть вообще. Тяжелые створы захлопнулись, наглухо отрезав акрополь от остального мира.

Эллины с ходу прорвались в Сарды. Нескончаемым потоком гоплиты вливались в город и разбегались по улицам и площадям, продвигаясь к акрополю. Стоявшие на стенах персидские лучники открыли стрельбу по эллинам, однако гоплиты подняли над головами большие круглые щиты и подошли к воротам. Сверху бросали копья и дротики, швыряли тяжелые камни, но греки продолжали наращивать натиск. Створы гудели от ударов бревен и топоров, и Артафрен, опасаясь прорыва, распорядился завалить ворота изнутри. Тем временем гоплиты притащили из города деревянные лестницы, приставили к надвратной стене и полезли на укрепления. По приказу сатрапа под бронзовыми котлами с маслом и водой разожгли огонь, однако один Ахурамазда ведал, когда они закипят.

Артафрен понимал, что акрополь совершенно не готов к обороне, что и шансов на успешный исход противостояния с греками немного. Однако спасение пришло совершенно с неожиданной стороны. Поднимающаяся над городом тонкая струйка черного дыма сначала не привлекла внимания сатрапа. Но дым становился все гуще, быстро затягивал бирюзовое небо, и вскоре первые языки пламени стали подниматься над городскими строениями. Кто-то из эллинов запалил дом, и пожар стал стремительно распространяться по Сардам. Практически все дома в городе, включая даже каменные, были крыты камышом, который весело занимался огнем. Пламя быстро перекидывалось с одного строения на другое, и вскоре пожар охватил весь город.

Лидийцы и оставшиеся в городе персы, спасаясь от огня, бросились на берег Пактола и рыночную площадь, а следом за ними устремилась тяжелая пехота греков. Горожане поняли, что бежать дальше некуда. Персидские воины и лидийцы вытащили из ножен мечи, натянули луки и вступили в бой с эллинами. Яростная битва закипела среди дыма и огня.

Артафрен стоял на башне акрополя и смотрел на погибающий город. У подножия скалы бушевало море огня, нестерпимый жар поднимался вверх, от едкого дыма задыхались на стенах лучники. Небо скрылось за черной пеленой, рев пожара заглушал грохот битвы и крики умирающих людей. А затем что-то случилось. Эллины попятились от крепостных ворот, отступили от стен, закинули за спину круглые щиты и стали спускаться с горы в город. Персы не верили своим глазам, глядя на отступающих врагов. Греки не только уходили от акрополя, они вообще покидали Сарды. Не желая продолжать бой на рыночной площади и берегу Пактола, гоплиты побежали к городским воротам, чтобы не сгореть заживо. За городом, на равнине, собиралось эллинское войско. С почерневшими лицами, в закопченных доспехах и обгорелыми гребнями на шлемах, греческое воинство представляло странное зрелище. До самой темноты стратеги собирали выходивших из пылающего города пехотинцев, а когда ночь опустилась на землю, повели войска обратно к морю.

За спиной уходивших греков пылали Сарды, огненный столб поднимался до самого неба. Эллины даже не сумели разграбить город, поскольку пожар лишил их этой возможности.

Наутро Артафрен со скалы обозрел огромное черное пепелище, в которое превратилась столица Лидии, и отправил гонца к брату с просьбой о помощи и подробным рассказом о случившемся.

Когда Дарий узнал о сожжении Сард, то пришел в бешенство. Обычно спокойный и уравновешенный человек, не подверженный припадкам беспричинной ярости, в этот раз он не выдержал. Выслушав донесение гонца, царь только спросил, кто такие афиняне. Удовлетворив свое любопытство, он взял у телохранителя лук, натянул тетиву и пустил стрелу в небо со словами: «Да исполнится, Зевс, мщение мое над афинянами!» (Herod. V, 105). После этого Дарий успокоился и приказал своему слуге три раза перед обедом повторять: «Владыка! Помни афинян!» (Herod. V, 105).

Затем настал час Гистиея. Дарий призвал его к себе и вкратце рассказал о восстании в Ионии и о том, что произошло в Сардах. Попенял за родственника. На это бывший тиран ответил, что если бы он стоял во главе Милета, то никто не решился бы выступить против персов. Он так и сказал царю: «Пойми, как неразумно ты поступил, переместив меня от моря внутрь страны. Очевидно, ионяне вследствие того, что я удалился с глаз их, учинили то, к чему давно уже были склонны; если бы я был в Ионии, не поднялся бы ни один город» (Herod. V, 106).

Дальнейшие действия Дария предсказать было нетрудно: царь отправил Гистиея в Ионическую Грецию призывать соотечественников к повиновению. Милетянин в буквальном смысле слова одурел от счастья, перестал здраво соображать и пообещал не снимать хитона до тех пор, пока не завоюет для Дария Сардинию. Зачем он это сказал, непонятно. Царь только усмехнулся и приказал ему возвращаться в Сузы, когда все закончится.

Тем временем боевые действия в Малой Азии продолжались. Разгромив Сарды, эллины стали отступать к Эфесу, полагая, что на этом все и закончится. Но персидские сатрапы уже среагировали на вторжение, быстро собрали армию и выступили на помощь Артафрену. Во главе войск стояли зять Дария Даврис, командующий персидскими войсками в регионе Отан, и сатрап Гимей. В Сардах врага уже не было, и тогда они кинулись в погоню за греческой армией. Противники встретились у Эфеса. У греков был шанс избежать боя и укрыться за городскими укреплениями, но стратеги решили дать сражение. И потерпели неудачу. Множество эллинов погибло, большие потери понес и командный состав. В частности, был убит стратег эретрийцев Евалкид.

После такого неожиданного поражения объединенное греческое войско распалось, ионийцы и эолийцы просто разошлись по домам. Соответствующей была и реакция афинян, погрузившихся на корабли и уплывших в Афины. Никакие заклинания Аристагора не смогли убедить афинских военачальников остаться, они прямо заявили, что помогать малоазийским эллинам больше не будут. Очевидно, стратеги на себе ощутили разницу между словами Аристагора в Афинах и тем, что происходит в Анатолии на самом деле.

Но ионийцы и эолийцы не собирались сдаваться на милость победителей, борьба еще только начиналась. Малоазийские греки прекрасно понимали, что Дарий их восстание трактует как государственную измену, а за сожжение Сард спросит по всей строгости закона. Столицу Лидии захватить не удалось, внезапно вспыхнувший пожар помешал довести дело до конца. А нелепое поражение под Эфесом окончательно спутало все планы восставших. Тем не менее эллины неожиданно перешли в наступление. Их флот появился в Пропотинде, был захвачен Византий и ряд других городов региона. После сожжения Сард на сторону восставших перешла большая часть жителей Карии, а также город Кавн[36], расположенный на границе с Ликией.

Наивысшего успеха восстание достигло, когда на стороне ионийцев и эолийцев выступили киприоты. Практически все население Кипра поднялось против персов, и только жители города Амафунта сохранили верность Дарию.

Причины восстания были те же, что и в Ионической Греции. После покорения персами Кипр, согласно Геродоту, входил в пятую сатрапию вместе с Финикией и палестинской Сирией, которая выплачивала царю сравнительно умеренную подать в размере 350 талантов. Для сравнения Вавилония платила 1000 талантов серебром, хотя были сатрапии, платившие меньшую сумму. Как и правители Финикии, тираны ионийцев и эолийцев, цари Кипра предоставляли персидским царям флот для ведения войн на море. Кипрские купцы и торговцы были заинтересованы в развитии экономических связей с державой Ахеменидов и проникновении на рынки Востока, но у большинства киприотов на этот счет было иное мнение. Что они и подтвердили, когда с оружием в руках поднялись против персидского господства.

Нашелся на Кипре и свой Аристагор. Главным организатором восстания стал Онесил, брат Горга, царя города Саламина. Правда, в отличие от тирана Милета Онесил был толковым военачальником и храбрым человеком, от опасности никогда не прятался, а шел ей навстречу. Впрочем, как и милетянин, киприот не забывал о собственных интересах – ведь, изгнав брата, он сам стал царем Саламина. Произошло это так.

Согласно преданию, Саламин на Кипре был основан после Троянской войны и со временем стал самым большим и процветающим городом на Кипре. Выгодное местоположение и прекрасная гавань делали его одним из главных центров торговли в Восточном Средиземноморье, своеобразным посредником в экономических взаимоотношениях между Азией и Европой. Город находился в восточной части острова, прямо напротив финикийских портов, что способствовало его процветанию и росту. Поэтому позиция местного царя Горга, поддерживающего власть Дария, была вполне объяснимой. Горг выражал интересы купеческих кругов, не желающих ссориться с персами, поскольку это негативно сказалось бы на торговле в регионе. Однако у царского брата Онесила был иной взгляд на окружающий мир. Ничего не зная о замыслах ионийцев и эолийцев, он начал подготавливать освобождение Кипра из-под власти Ахеменидов.

Онесил долго подбирал себе сторонников, поскольку в одиночку подбить киприотов на мятеж против персов было проблематично. Учитывая размах восстания, можно говорить о том, что со своей задачей Онесил справился блестяще. Перед тем как призвать жителей острова к борьбе за независимость, он решил переговорить с братом и убедить его поддержать восстание. Несколько раз Онесил вызывал Горга на откровенный разговор, но царь каждый раз отказывался примкнуть к мятежникам. Узнав о восстании в Ионической Греции, Онесил стал более настойчив, но Горг по-прежнему не соглашался принять участие в войне против Дария. Когда же весть о сожжении Сард достигла Кипра, царский брат решил, что настала пора перейти от слов к действию.

Однажды Горг по каким-то своим делам покинул Саламин. Но едва правитель выехал из города, как Онесил распорядился запереть за ним ворота, объявил себя царем и призвал граждан к восстанию против персов. Киприоты поддержали Онесила, и Горг был вынужден бежать к Дарию. Как уже говорилось, примеру Саламина последовали все города Кипра, за исключением Амафунта. Тогда Онесил собрал войско и осадил непокорный город.

Весть о том, что Кипр восстал, сильно озадачила Дария. Он только что собирался отправить войска против ионийцев и эолийцев, а теперь приходилось срочно менять планы. Ведь потеря Кипра могла иметь самые негативные последствия для владычества персов не только на море, но и в Малой Азии в целом. Дело в том, что киприоты выставляли для Ахеменидов 150 боевых кораблей, и теперь потенциал персидского флота был значительно снижен. Мало того, если бы повстанцы на Кипре объединили свои силы с ионическими греками, то появлялась вполне реальная опасность утраты персами господства на море. А без господства на море подавить восстание малоазийских эллинов возможным не представлялось, здесь уже вырисовывалась опасность со стороны полисов Балканской Греции. Была большая вероятность того, что, узнав об успехах своих соотечественников в Азии, афиняне и спартанцы передумают и придут к ним на помощь. О том, что произойдет в этом случае, Дарию даже думать не хотелось. Поэтому в сложившейся ситуации он все силы бросил против Кипра.

Но эти расклады понимал и Онесил. Узнав о том, что Дарий собирается отправить против Кипра финикийский флот и войска, царь Саламина обратился за помощью к Аристагору. В Милете верно оценили положение дел и отправили весь флот на помощь киприотам. Как это ни парадоксально прозвучит, но судьба Ионийского восстания должна была решиться на Кипре.

Персидскими войсками и флотом, отправленными на Кипр, командовал полководец Артибий, храбрый воин, большой любитель рукопашных схваток. Его конь был специально обучен вставать на дыбы во время битвы, бить врага копытами и кусать зубами. Что давало хозяину колоссальное преимущество в бою. Слухи об Артибии и его коне гуляли по всему Ближнему Востоку.

Персидское войско погрузилось на суда в Киликии, переправилось на Кипр, высадилось на острове и двинулось к Саламину. Узнав о вражеском наступлении, Онесил снял осаду Амафунта и поспешил навстречу персам. Одновременно к Саламину подошел флот малоазийских эллинов и прикрыл город от нападения с моря. Недалеко бросила якоря финикийская эскадра. На военном совете военачальники киприотов предложили эллинам выбор – сражаться на суше с персами, либо на море с финикийцами. Стратеги выбрали море, после чего был разработан план предстоящего сражения. На следующий день произошла битва, предрешившая исход Ионийского восстания.

…Два войска выстроились на обширной равнине у города Саламина. В центре построения киприотов стояли лучшие войска – воины из Саламина и Сол. На флангах находились отряды из городов Куриона, Кития, Мариона, Лапефа, Керенеи и Хитр. Прикрывая бойцов Стесенора правителя Куриона, развернулись саламинские боевые колесницы. Атакам персидской конницы Онесил собирался противопоставить плотный строй тяжеловооруженной пехоты. Он был уверен, что такой маневр принесет успех. Но царь Саламина задумал кое-что еще.

Перед битвой Онесил, наслушавшись рассказов о Артибии и его чудо-коне, подозвал своего оруженосца. Это был опытный боец, родом из Карии, знавший различные воинские хитрости и уловки. Царь сказал следующее: «Говорят, что конь Артибия поднимается на дыбы и поражает противника ногами и зубами. Сообрази и тотчас скажи мне, кого желаешь ты подстеречь и убить: коня или самого Артибия» (Геродот, V, 111). Онесил хотел убить вражеского полководца и тем самым обеспечить победу восставшим. Риск был велик, но киприот знал, на что шел. Недаром позвал на помощь оруженосца, поскольку понимал, что в одиночку справиться с Артибием и его конем будет очень трудно.

Кариец так ответил своему господину: «Я готов, царь, исполнить то и другое или одно из двух, вообще все, что бы ты ни приказал; но я скажу, что, по моему мнению, наиболее выгодно для царя: царю и военачальнику подобает сражаться с царем и военачальником. Ибо если ты сразишь военачальника, то стяжаешь себе великую славу; если же, от чего да хранят тебя боги, он сразит тебя, то самая смерть от достойного противника – только половина несчастья; нам, слугам, следует сражаться со слугами и с конем; хитростей коня ты не бойся ничуть. Ручаюсь тебе, что он никогда больше не встанет на дыбы» (Herod. V, 111). Онесил удовлетворился ответом. Царь надел шлем с высоким гребнем, взял у оруженосца большой круглый щит, положил на плечо копье и отправился в центр боевых порядков. Там он встал в первом ряду воинов прямо напротив Артибия, которого узнал по ярким одеждам и позолоченным доспехам.

Солнце палило нещадно, киприоты изнывали от жары в своих бронзовых и льняных панцирях. Внезапно середина персидского строя дрогнула, пришла в движение, а затем стремительно пошла в атаку. Впереди конницы, в окружении телохранителей, мчался персидский командующий, направляя своего скакуна прямо на то место, где стоял царь Саламина. Онесил, не сводя взгляда с Артибия, прикрылся щитом и поудобнее перехватил корье. Когда военачальник оказался поблизости от киприота, Онесил точным ударом поразил Артибия. Конь взвился на дыбы и ударил копытами в щит царя, но оказавшийся рядом оруженосец взмахнул остро заточенным серпом и отсек коню ноги. Скакун рухнул на землю, придавив персидского полководца, а Онесил наступил ногой на грудь поверженного врага и добил Артибия. Победный клич прокатился по рядам киприотов, воины, воодушевленные победой своего царя, устремились в контратаку.

В это время, обогнув мыс под названием «Ключи от Кипра», изготовилась к битве финикийская эскадра. Навстречу ей устремился флот ионийцев. Две армады сошлись в море, и началось яростное сражение. Греческие пентеконтеры сталкивались с финикийскими кораблями, воины поражали друг друга стрелами и копьями. Кормчие искусно разворачивали суда и уходили из-под удара, либо же смело устремлялись вперед и таранили вражеские корабли. Эллины дрались выше всяких похвал. Пентеконтеры пролетали вдоль бортов финикийских кораблей и ломали им весла, гоплиты прыгали на палубы вражеских судов и рубили команду вместе с гребцами. Треск ломающихся весел и лопающейся деревянной обшивки, грохот от ударов таранами заглушал голоса командиров. Ионийцы действовали умело и напористо, их пентеконтеры стремительно атаковали противника, и финикийские корабли один за другим шли на дно. Несколько судов занялись костром, и черный дым пополз над лазурными морскими волнами. Упорный бой продолжался несколько часов, финикийцы не выдержали натиска эллинов и стали медленно отступать. Греческие пентеконтеры ринулись преследовать врага и нанесли ему окончательное поражение. Финикийская эскадра Дария I была разгромлена наголову.

Продолжало бушевать и сражение на суше. Киприоты бились храбро, и персы, оставшись без командующего, начали медленно отступать под их натиском. Казалось, еще немного, и победа останется за восставшими. Но внезапно все рухнуло. Тиран города Куриона Стесинор, подкупленный персами, отдал приказ своим войскам покинуть поле боя. Увидев, что союзники уходят, а в единой боевой линии образовался разрыв, обратились в бегство и колесницы саламинцев. Паника, словно пожар, охватывала войско восставших. Доблестно сражавшиеся до этого воины поддались назад, начали пятиться, а затем обратились в бегство. Персы быстро сориентировались в ситуации, усилили натиск и вдребезги разбили боевые порядки врага. Напрасно Онесил и его военачальники пытались задержать киприотов, поток беглецов уже было не остановить. Персидская кавалерия мчалась по равнине, всадники кололи копьями, рубили акинаками и топтали копытами коней разбегающиеся во все стороны людей. Тысячи повстанцев были убиты, вместе со своими воинами пали храбрый Онесил и правитель города Солы Аристокипр.

Поле битвы было завалено мертвыми телами. Победители искали раненых, собирали добычу, относили в сторону погибших товарищей. Два человека родом из города Амафунта наткнулись на убитого Онесила. С царя Саламина сняли доспехи, затем один из воинов выхватил из ножен меч, несколькими ударами отрубил голову Онесилу и бросил кровавый трофей в сумку.

Геродот пишет о том, что киприоты были вооружены так же, как и эллины, соответственно и тактика у них была похожей. Тем не менее битва при Саламине на Кипре закончилась для восставших катастрофой. Онесил, как военачальник, сделал все от него зависящее и не его вина, что благодаря измене персы одержали победу. О том, что царь Саламина принял решение лично убить вражеского полководца, свидетельствует Геродот: «Против персидского вождя Артибия по собственному желанию стал сам Онесил» (V, 110). Персидский военачальник погиб, но измена Стесинора спутала все карты восставшим. Победа персов была полной и безоговорочной.

Поражение киприотов на суше обесценило победу ионийцев на море. Узнав, что Саламин захвачен персами и там снова воцарился Горг, греческие стратеги приняли решение отплыть к берегам Ионии. Эллинам предстояло воевать на своей земле. Пока Кипр не был покорен, Дарий был связан по рукам и ногам, поскольку его военно-морские базы в Финикии находились под ударом. Также борьба за остров оттягивала силы, которые можно было использовать против ионийцев и эолийцев на территории Малой Азии. Теперь картина полностью изменилась. Мало того, корабли киприотов снова были вынуждены сражаться под знаменем персидского царя.

Кипр был покорен очень быстро, лишь город Солы в течение пяти месяцев сопротивлялся захватчикам. Персы взяли его в кольцо и с помощью подкопов прорвались за городские укрепления. Последний оплот восставших на Кипре пал: «Таким образом, киприоты пользовались свободой в продолжение одного года, а затем порабощены были снова» (Herod. V, 116).

Удивительная история случилась с Онесилом после смерти. Воины принесли его голову в Амафунт и повесили над городскими воротами, демонстрируя всем, что человек, который осаждал этот город, понес заслуженную кару. Согласно рассказу Геродота, в черепе поселился пчелиный рой и наполнил его медовыми сотами. Горожане были удивлены таким явлением, восприняли его как некое знамение и, как полагалось в таких случаях, обратились к оракулу. Ответ получили неожиданный, поскольку оракул повелел снять череп со стены и торжественно захоронить, а Онесила чтить как героя, принося ему ежегодные жертвы. Как записал «отец истории», «жители Амафунта приносили эти жертвы до моего времени» (V, 114).

Одновременно с войной на Кипре развернулись тяжелые бои в Анатолии. Персидские сатрапы, разбившие эллинов под Эфесом, разделили свои войска и начали захватывать ионийские и эолийские города. Единая армия восставших перестала существовать, поскольку часть воинов погибла, а остальные разошлись по домам, чтобы их защитить. Зять царя Даврис отправился в район Геллеспонта, где захватил Дардан, Абидос, Лампсак, Пес и Перкоту. Полководец действовал молниеносно, на взятие каждого города у него уходил лишь один день (Herod. V, 117). Закрепившись в проливах и тем самым вновь перерезав торговые связи Балканской Греции с Таврикой, персы нарушили поставки в Афины зерна из Херсонеса и Боспора Киммерийского. Затем Даврис решил нанести по восставшим удар с другого стратегического направления. Зять Дария уже знал о том, что карийцы поддержали малоазийских эллинов и выступили против персов. Завладев городами на Геллеспонте, Даврис подготовил плацдарм для нападения на ионийцев и эолийцев с севера. Проанализировав ситуацию, он пришел к выводу о необходимости создания такого же плацдарма на юге. Но для этого следовало привести к покорности Карию, что было достаточно сложной задачей, поскольку местное население славилось своей воинственностью. Однако Давриса трудности не пугали, и он начал переброску своей армии на юг.

Узнав о планах персов, карийцы собрались на совет. Геродот пишет о том, что происходил он в местности под названием «Белые Столпы», на берегу реки Марсий. О том, сражаться с захватчиками или нет, вопрос не стоял, решали чисто тактические вопросы. Родственник царя Киликии Пиксодр настаивал на том, что войскам необходимо перейти реку Меандр и дать бой персам, имея за спиной водную преграду. Мотивировал тем, что в этом случае карийцы будут сражаться храбрее, поскольку бежать им будет некуда. Но большинство присутствующих высказалось против этого предложения, утверждая, что когда персы будут разбиты, бежать им будет некуда, если река будет в тылу у противника. Так ни до чего не договорившись, карийцы выступили против Давриса. В самый последний момент все-таки восторжествовало мнение Пиксодора, и войско перешло Меандр.

Никакой практической пользы это не принесло. Битва карийцев с персами произошла на берегу реки Марсий и закончилось победой Давриса. Сражение было долгим и упорным, персидские потери составили 2000 воинов, а карийцы потеряли 10 000 бойцов. Очевидно, что большая их часть погибла во время бегства, спасаясь от вражеской конницы. Скорее всего, именно тот факт, что в тылу у восставших была река, привел к тому, что их потери оказались столь велики. Таким образом, совет Пиксодора послужил во вред.

Уцелевшие карийцы укрылись в святилище Зевса Стратия[37] в Лабранде. Это было труднодоступное место в горах, и добраться до него персидской армии было достаточно проблематично. Руины Лабранды находятся на южном склоне горного хребта Баты Ментеше в 14 км к северу от города Милас, с которым храм связывала Священная дорога. Карийцы снова собрались на совет и стали рассуждать о том, капитулировать перед персами или продолжить борьбу. Мнения высказывались разные, вплоть до таких, что лучше сесть на корабли и покинуть Карию, однако в самый разгар прений пришла весть о том, что прибыла помощь из Милета. Это известие разом изменило настроения карийцев.

Стратеги из Милета мыслили правильно, когда оказывали помощь союзникам в борьбе с персами. Что на Кипре, что в Карии. Чем дольше военачальники Дария будут сражаться вдали от Ионической Греции, тем большие потери понесут их войска до решающего столкновения с эллинами. Поэтому отправка крупных сил в Карию была обоснованной и своевременной.

Вдохновившись поддержкой союзников, карийцы решили вступить в новую битву с персами. Объединенное войско восставших атаковало армию Давриса, но вновь потерпело неудачу. Геродот пишет о том, что эта битва по своему ожесточению превзошла первую, а потери сражающихся сторон были очень велики. При этом обращает внимание на то, что особенно много погибло воинов из Милета.

Впрочем, карийцы и не думали сдаваться, они просто изменили тактику, отказавшись от фронтальных столкновений с персами. Военачальник Гераклид из города Миласа сделал ставку на знание местности и внезапность нападения. Когда Даврис повел войска на захват карийских городов, Гераклид следовал за персами, и как только противник расположился на ночлег, атаковал. Эта ночь стала воистину черной для персов, поскольку была уничтожена вся армия Давриса вместе с командующим. Наступление на Карию было остановлено.

Тем временем персидский военачальник Гимей, действовавший против восставших в районе Пропонтиды, захватил город Киос. Узнав о том, что Даврис увел войска в Карию, решил закончить дело, начатое товарищем, и прибыл с армией к Геллеспонту. Действуя быстро и решительно, Гимей захватил все эолийские города в Троаде, однако дальнейшее наступление персов приостановилось, поскольку командующий неожиданно заболел и умер. Получилось, что до поры до времени ионийцам и эолийцам с севера и юга ничего не угрожало.

В это время в Сардах приняли важное стратегическое решение. Артафрен и командующий войсками на западе Анатолии Отан пришли к выводу о том, что необходимо нанести удар непосредственно по Ионической Греции. Персы повели атаку на города малоазийских эллинов и захватили в Эолии Киму, а в Ионии Клазомены. Для восставших ситуация в регионе резко обострилась.

Первым, кто это понял, был Аристагор. Авантюрист никогда не отличался ни личной храбростью, ни познаниями в военном деле. Неудачи смутили его, и «вследствие покорения городов милетянин Аристагор пал духом» (Herod. V, 124). Когда весть о взятии Ким и Клазомен дошла до зачинщика восстания, то он не на шутку перепугался и собрал ближайшее окружение на совещание. Вопрос на повестке дня стоял один – что делать в сложившейся ситуации? Предложения высказывались самые разные, вплоть до того, что надо погрузиться на корабли и уплыть на Сардинию. Или в городок Миркин, который был укреплен Гистиеем и представлялся достаточно надежным убежищем. Логограф Гекатей вообще посоветовал построить крепость на острове Лерос и там переждать трудные времена. А затем выждать удобный момент и возвратиться в Милет. Решающее слово оставалось за Аристагором, и он его высказал. Трудно сказать почему, но решение было выбрано далеко не самое лучшее.

Аристагор настоял на том, что необходимо отправиться в Миркин. Он исходил из того, что владения Гистиея могут стать той базой, опираясь на которую, милетяне смогут расширить свое влияние в регионе. Гистией к любому делу, за которое брался, подходил основательно и старался довести до конца. Зная эту черту характера тестя, Аристагор не сомневался, что его люди первое время ни в чем не будут испытывать нужды. Понимая, что собственных сил может и не хватить для такого масштабного мероприятия, Аристагор обратился к гражданам Милет с призывом последовать за ним. Он стал набирать добровольцев, прикрываясь словами о том, собирается создать в Миркине базу для продолжения войны с персами. Ему поверили, и вскоре корабли, набитые войсками, вышли из Львиной гавани Милета, взяв курс на север.

Но все закончилось не так, как планировал Аристагор. Окопавшись в Миркине, он стал совершать походы на города и селения фракийцев, расположенные по соседству. Во время одной из осад Аристагор вступил в переговоры с фракийским военачальником, который пообещал сдать город, но взамен потребовал свободный выход для своих воинов. Причем с оружием в руках. Воинские таланты никогда не были сильной стороной милетянина и когда фракийцы стали выходить за городские укрепления, он не принял никаких мер предосторожности. За что и поплатился. По условному сигналу фракийцы внезапно атаковали эллинов и перебили весь отряд. Погиб и Аристагор. Так бесславно закончился жизненный путь человека, поднявшего на восстание Ионическую Грецию, но не сумевшего справиться с ролью лидера повстанцев.

Оставался Гистией. Бывший тиран Милета как раз прибыл в Сарды, хотя по идее должен был бежать в Милет и возглавить борьбу против персов. Но, как оказалось, у Гистиея были свои резоны. Можно предположить, что после того, как по приказанию Дария был убит сатрап Сард Орет (тот самый, что расправился с Поликратом), в городе остались люди, некогда находившиеся у него на службе. У них не было никаких оснований испытывать теплые чувства к Дарию и его родственникам, наоборот, присутствовало желание отомстить за своего господина. С помощью этих персов Гистией задумал расправиться с Артафреном и его окружением, а затем, воспользовавшись сумятицей, захватить Сарды. План был хорош, только для того, чтобы привести его в исполнение, требовалось скоординировать действия малоазийских эллинов и персов-заговорщиков.

Прибыв в Сарды, Гистией пошел навестить Артафрена, однако разговор между ними изначально не задался. Сатрап прямо спросил эллина: почему восстали малоазийские греки и жители Милета, в частности? Гистией только руками развел и сказал, что ничего об этом не знает, поскольку находился очень далеко от места событий, в Сузах. Артафрен мило улыбнулся в ответ: «Вот тебе, Гистией, настоящее положение дела: ты сработал обувь, а Аристагор надел ее» (Herod. VI, 1). Сатрап открыто обвинил бывшего тирана в подготовке восстания.

У брата Дария никаких улик против милетянина не было, иначе тот никогда бы не вышел живым из дворца сатрапа. Возможно, что Артафрена терзали смутные сомнения относительно лояльности Гистиея, или же до него дошли слухи о некоем письме к Аристагору. Не исключено, что сыграла свою роль и личная неприязнь. Но как бы там ни было, обвинение было предъявлено. Гистией не на шутку перепугался и ничего умнее не придумал, как удариться в бега. Тайком покинув Сарды, он объявился на острове Хиос.

Милетянин был личностью известной, и как только появился на острове, то был сразу опознан. Среди ионийцев и эолийцев Гистией был известен как приверженец персов, спасший от гибели Дария во время скифского похода. Поэтому его быстро заковали в цепи и бросили в тюрьму. Трудно сказать, как Гистией сумел убедить хиосцев в своей невиновности, и какие нашел для этого слова. Возможно, узник стал рассказывать байки о том, что именно он подбил на восстание Аристагора. Но как бы там ни было, из тюрьмы его выпустили.

Оказавшись на воле, Гистией не собирался сидеть сложа руки. Но здесь возник один весьма тонкий нюанс. Эллины стали задавать ему очень много вопросов по теме, почему он вдруг подговорил своего зятя поднять восстание. Милетянин недаром долго жил в Сузах и был прекрасно осведомлен о том, как персидские цари переселяют народы с одного места на другое. Поэтому он рассказал соотечественникам сказку о том, как злобный Дарий захотел переселить ионийцев в Финикию, а финикийцев – в Ионию. Лишний раз подтвердив известную истину о том, что чем нелепее ложь, тем охотнее в нее верят. Однако Гистией и не подозревал, что эта болтовня на Хиосе будет стоить ему жизни.

Уладив все вопросы с хиосцами, беглец смог заняться своими делами и отправил в Сарды верного человека по имени Гермипп с письмами для заговорщиков-персов. Но доверенное лицо не оправдало доверия, поскольку письма были доставлены не по адресу, а прямо на стол Артафрена. До сатрапа и так уже доходили слухи о том, что именно Гистией спровоцировал Аристагора на восстание, поскольку речи милетянина, произнесенные на Хиосе, с быстротой молнии разлетелись по всему побережью. А теперь к Артафрену попали в руки и письменные доказательства измены бывшего тирана Милета. Мало того, оказался раскрыт заговор среди персов, а это представляло смертельную опасность лично для царского брата.

Артафрен не запаниковал, а действовал выверенно и хладнокровно. Он велел Гермиппу разнести письма по адресам, дождаться ответов и принести послания заговорщиков во дворец. Когда все улики оказались у сатрапа, он распорядился арестовать заговорщиков и передать их в руки палачей. О том, что творилось в городе, сохранилась красноречивая запись Геродота: «Когда все было обнаружено, Артафрен казнил многих персов, и в Сардах было большое уныние» (VI, 5). Сатрап железной рукой выкорчевывал измену, желая обезопасить тыл накануне решающей схватки с малоазийскими эллинами.

Когда слухи о событиях в Сардах дошли до Гистиея, он понял, что его планы рухнули, и решил вернуться в Милет. Набрав на Хиосе наемников и добровольцев, бывший тиран высадился около города и попытался проникнуть за городские стены. Но горожане, избавившись от Аристагора, не хотели для себя нового тирана. В завязавшейся схватке Гистией был ранен в бедро, отступил к кораблям и вернулся на Хиос. Там он стал просить новые суда для борьбы с персами на море, но получил отказ. Осознав, что на Хиосе ему уже делать нечего, Гистией перебрался на Лесбос и уговорил местные власти предоставить ему боевые корабли. Получив восемь пентеконтер, милетянин отправился в Византий, закрепился в проливе и начал грабить проходившие мимо грузовые корабли. Под лозунгом борьбы с персами занялся банальным пиратством.

Настал момент истины для Ионической Греции. Артафрен и Отан собрали огромные силы на суше и стянули корабли со всех портов Восточного Средиземноморья. Финикийцы, египтяне и киприоты объединили свои флоты, чтобы совместными усилиями сокрушить мощь эллинов в Эгейском море. Главной целью предстоящей кампании полководцы Дария объявили Милет, который был центром восстания против персов. Тучи сгустились над Ионией, вот-вот должна была разразиться буря.

В преддверии грозных событий представители ионийских городов собрались в Панионии. Решали, что делать в сложившейся ситуации. Все понимали, что в сухопутном сражении против персов у эллинов нет никаких шансов, слишком велико численное превосходство врага. Поэтому было принято решение оставить войска в городах и положиться на неприступность крепостных стен и храбрость греческих воинов. Таким образом, Милет должен был в одиночку противостоять всей персидской армии. Но пока на море господствовал флот малоазийских эллинов, шансы захватить город у персов были невелики. Однако это понимали и Артафрен с Отаном, недаром они собрали огромную армаду, насчитывавшую до 600 боевых кораблей. Если Милет будет окружен со стороны суши и моря, то его падение станет лишь вопросом времени.

Исходя из стратегической обстановки, греческие военачальники приняли решение собрать все корабли и отправить их на защиту Милета. Главную ставку они делали на победу в морском сражении. Геродот приводит подробный состав флота малоазийских эллинов: «Расположилось войско в таком порядке: восточное крыло занимали сами милетяне на восьмидесяти кораблях; рядом с ними стояли приенцы на двенадцати кораблях и жители Миунта – на трех. Затем следовали теосцы на семнадцати кораблях, а за теосцами стояло сто хиосских кораблей; кроме того, тут же расположились эрифрейцы и фокейцы, первые на восьми кораблях, а последние на трех; рядом с фокейцами стояло семьдесят лесбосских кораблей; последними стояли, занимая западное крыло, самосцы на шестидесяти кораблях. Общее число всех трирем было триста пятьдесят три. Столько было ионийских кораблей» (VI, 8). Местом сосредоточения морских сил восставших стал остров Лада вблизи Милета.

Сегодня острова Лада как такового нет. Остался только большой, заросший растительностью холм к западу от развалин Милета, который при желании можно обойти пешком. Там, где раньше плескались волны Латмийского залива и боевые корабли сходились в яростных схватках, теперь зеленеют поля, с которых местные жители собирают урожай. Море ушло. Если взобраться на самый верх исполинского каменного театра, построенного в римскую эпоху, то остров Лада будет виден как на ладони. Глядя на эти холмы, никому и в голову не придет, что именно здесь решилась судьба Ионийского восстания, когда в решающей битве встретились флоты державы Ахеменидов и малоазийских эллинов.

Персидская армия под командованием Отана подошла к Милету. Царский флот также появился у города, однако военачальники, увидев множество кораблей эллинов, испугались и от греха подальше отплыли прочь. Удивительно, но, обладая значительным численным перевесом, персы не рискнули вступить в бой с греками. Ионийцы славились как непревзойденные мореходы, и флотоводцы Дария не хотели рисковать своими кораблями. Количество не всегда торжествует над качеством.

Тогда Отан пошел другим путем. Вместе с персидскими войсками в Ионическую Грецию вернулись тираны, некогда изгнанные Аристагором из своих городов. Вот к ним и обратился полководец, потребовав наладить контакты с соотечественниками, приплывшими к острову Лада. Тем, кто покинет ряды восставших, Отан гарантировал полное прощение от имени царя. В случае неповиновения командующий грозил эллинам самыми страшными карами. Тираны отправили лазутчиков к своим землякам, но неожиданно получили отказ. Дело в том, что те из ионийских стратегов, к кому пришли посланцы от тиранов, подумали, что персы решили склонить к предательству только его одного. Поэтому и отказались изменить общему делу. Но слухи по флоту поползли, и эллинские военачальники спешно собрались на военный совет.

Слово взял Дионисий, стратег фокейцев. Вкратце обрисовав сложившуюся ситуацию, он указал соратникам на то, что победа в битве зависит только от них самих. Поэтому он предлагает начать усиленно тренировать экипажи кораблей, чтобы в решающем сражении флот восставших действовал слаженно и организованно, противопоставив численному превосходству врага дисциплину и воинское мастерство. Присутствующие воодушевились призывом Дионисия и согласились подчиняться его приказам.

На следующий день начались изнурительные тренировки. Греческие моряки отрабатывали сложнейший маневр под названием «проплыв», когда атакующая пентеконтера должна была пройти между двумя кораблями противника, сломать им весла и лишить вражеские суда маневренности. Стоявшие на палубе воины должны были расстреливать неприятельскую команду из луков, метать в гребцов противника копья и дротики. Если маневр удавался, то в образовавшуюся брешь устремлялись другие корабли, разрушая боевой порядок вражеского флота. Но исполнение этого тактического приема требовало тщательнейшей подготовки экипажа.

Дионисий оказался строгим начальником и подчиненным спуску не давал. В течение семи дней он безжалостно гонял эллинов на учениях, а после маневров ставил корабли на якорь, в результате чего «ионяне были обременены работой целыми днями» (Herod. VI, 12). Что здесь имел в виду Геродот, сказать трудно, не исключено, что стратег заставлял воинов вместо отдыха чистить оружие и доспехи, а моряков наводить порядок на пентеконтерах и триаконтерах. Если это действительно так, то здесь Дионисий перегнул палку, потому что на восьмой день экипажи кораблей отказались выполнять его команды. Ионийцы покинули суда, разбили на острове палатки и стали демонстративно лениться, греясь на песочке под палящими лучами солнца. И никакие увещания Дионисия не могли заставить их продолжить учения.

Это стало началом конца. Наблюдая за воцарившейся анархией, стратеги с острова Самос решили увести свои корабли домой. Для этого было две причины, причем одна вытекала из другой. Мы помним, что Отан просил изгнанных тиранов склонить к измене соотечественников. К самосцам обратился племянник Поликрата Эак, но земляки не прислушались к его увещеваньям. Однако в дальнейшем изменили свое мнение, и Геродот конкретно назвал причину, почему это произошло: «Самосцы приняли этот совет и потому, что замечали полное отсутствие повиновения в среде ионян» (VI, 13). Как говорится, ни добавить, ни прибавить. Военачальники просто не знали, каким образом они сумеют победить врага с таким подходом к делу. А сражаться исключительно за идею без малейших шансов на победу никто не хотел. Рассуждения Геродота о том, что в случае победы эллинов над флотом Дария прибыл бы другой флот, впятеро больший, не имеют под собой никакого основания. Персы бросили в бой все, что имели, и успех восставших в битве на море радикально менял стратегическую ситуацию. Но ионийцы своим безответственным поведением лишили себя шансов на победу. В рядах восставших начались разброд и шатание, что в итоге и привело к катастрофе. Персидское командование хорошо знало о том, что происходит в стане врага, и только поэтому решилось на атаку острова Лада.

На рассвете греческие дозорные заметили персидский флот. Экипажи были подняты по тревоге, гоплиты спешно вооружались и спешили на корабли. От топота тысяч ног гудела земля, командиры срывали голоса, собирая своих людей. Гребцы торопливо рассаживались по скамьям, корабельные сходни прогибались под ногами поднимающихся на корабли воинов. Одна за другой пентеконтеры отходили от берега и выходили в море, где строились в две боевые линии. Греческий флот изготовился к бою.

Персидские корабли устремились вперед. Зазвучали команды, гребцы налегли на весла, и ионийские триеры полетели навстречу врагу. Две армады быстро сближались, лучники уже накладывали на тетивы стрелы, а воины приготовили копья и дротики. Грохотали барабаны, задавая ритм гребцам, острые носы пентеконтер вспарывали лазурные волны моря. На стенах и башнях Милета толпились горожане, наблюдая за ходом разворачивающейся битвы. Уже летели стрелы, брызнула на палубные доски первая кровь, а кормчие выбрали себе цель для атаки. Еще немного, и флоты столкнутся.

Но дальше произошло неожиданное. Самосские корабли стали разворачиваться и покидать общий строй, на них подняли паруса, и кормчие взяли курс на Самос. Сорок девять кораблей все дальше и дальше уходили от места сражения, в строю осталось лишь одиннадцать самосских пентеконтер. Видя бегство союзников, стали выходить из боя и корабли с Лесбоса. За лесбосцами последовали и другие эллины. Боевой строй греков нарушился и стал разваливаться на глазах. И в этот момент ударили финикийцы.

Не покинувшие место битвы эллины сражались героически. Доблестно бились одиннадцать самосских кораблей, чьи командиры отказались подчиниться приказам стратегов и решили честно исполнить свой долг. Особенно отличились хиосцы. Выставив сто кораблей, они посчитали ниже своего достоинства бежать от врага, а смело атаковали персидский флот. Ударами таранов хиосские пентеконтеры отправляли на дно финикийские и египетские суда, греческие кормчие искусно делали проплывы между вражескими кораблями и ломали им весла. Сблизившись, противники с кораблей поражали друг друга копьями и дротиками, а затем гоплиты прыгали на неприятельские суда и рубили гребцов вместе с командой. На каждой хиосской пентеконтере находилось по 40 отборных бойцов, и в рукопашных схватках персы несли колоссальные потери.

Хиосцы сражались зло и умело, их пентеконтеры прорвали боевую линию вражеского флота. Они потопили и захватили немало финикийских, египетских и кипрских судов, однако и сами понесли огромные потери. Многие корабли эллинов сильно пострадали во время битвы и потеряли маневренность. Остров Лада был завален корабельными обломками, выброшенными на берег, тысячи мертвых тел покачивались на волнах. Постепенно стало сказываться численное превосходство персов, множество греческих пентеконтер и триаконтер было окружено и уничтожено царскими кораблями. Видя, что дело идет к разгрому, стратеги отдали приказ уходить с места битвы. Кормчие разворачивали пентеконтеры, выходили из боя и брали курс на север, к мысу Микале, откуда рукой было подать до ионических и эолийских городов побережья.

По-разному сложились судьбы участников битвы. Фокейский стратег Дионисий сражался храбро и захватил три вражеских судна, но, видя, что бой проигран, увел свои пентеконтеры. В Фокею он возвращаться не стал, поскольку был уверен, что город вскоре будет взят персами. Объявившись у берегов Финикии, военачальник стал грабить и топить торговые корабли, а когда посчитал, что взял достаточно трофеев, отплыл к берегам Сицилии. Там Дионисий продолжил промышлять морским разбоем. Он нападал на карфагенские и этрусские суда, однако никогда не атаковал корабли эллинов.

Что же касается хиосцев, то во время битвы их корабли получили множество повреждений и с трудом держались на плаву. Уходя от преследования, они достигли мыса Микале, где были вынуждены вытащить пентеконтеры на сушу, поскольку шансов на то, что удастся уйти от погони, не было. Продвигаясь вдоль берега, они достигли Эфеса, в окрестностях которого были атакованы местным ополчением и перебиты. Геродот пишет о том, что произошло это вследствие трагической ошибки, хотя жители Эфеса просто выслуживались перед персами и чужой кровью хотели смыть свои грехи перед Дарием.

Для малоазийских эллинов битва у острова Лада закончилась позорным разгромом. Неумение договориться между собой, неумеренные амбиции, трусость и открытое предательство привели к катастрофе. Впрочем, участники сражения это и сами понимали: «С того момента, как флоты сблизились и вступили в бой, я не могу определить в точности, какие из ионян в этом морском сражении оказались трусами и какие храбрецами, потому что ионяне взваливают вину друг на друга» (Herod. VI, 14).

Гражданам Самоса было стыдно за своих стратегов, первыми бежавших с поля боя. Поэтому они прославляли тех военачальников, которые остались у острова Лада и сражались до конца: «За этот подвиг самосское Народное собрание постановило начертать на столпе имена их и их отцов как доблестных граждан; столп этот и теперь стоит на рынке» (Herod. VI, 14). Слабое утешение после грандиозной катастрофы.

После разгрома объединенного флота восставших у острова Лада падение Милета стало вопросом времени. О том, как происходила осада города, информации практически не сохранилось. Геродот не стал распространяться на эту тему, ограничившись буквально одной фразой: «Разбив ионян в морском сражении, персы осадили Милет с суши и с моря, подкопали стены, употребили всевозможные средства и окончательно взяли город на шестом году после восстания Аристагора; жители его обращены были в рабство» (VI, 18). И это все! В дальнейшем «отец истории» отметит, что большую часть мужского населения захватчики перебили, а женщин и детей обратили в рабство. Последствия погрома Геродот прокомментирует одной емкой фразой: «Итак, Милет потерял своих жителей» (VI, 22).

Пленников отвели в Сузы, к Дарию. Но царь не стал свирепствовать над эллинами, он вообще никогда не был замечен в бессмысленной жестокости. Поэтому уцелевших жителей Милета поселили в городе Ампе на берегу Персидского залива, там, где в него впадала река Тигр. Храм Аполлона в Дидиме персы разграбили и сожгли, а принадлежащие Милету горные области передали правителям Карии. Милет завоеватели сравняли с землей, от этого погрома величайший город Восточного Средиземноморья не оправился никогда. Если раньше он был союзником державы Ахеменидов, то теперь оказался завоеван персидским оружием со всеми вытекающими последствиями.

Падение Милета произвело в Балканской Греции эффект разорвавшейся бомбы. Возможно, именно теперь наиболее дальновидные из эллинов начали понимать, что военное столкновение с державой Ахеменидов лишь вопрос времени. Однако в большинстве своем греки просто предавались скорби и не думали о возможных последствиях. Поэт Фриних написал на злобу дня трагедию «Взятие Милета» и поставил в Афинах на сцене. Зрелище получилось настолько сильным и впечатляющим, что все присутствующие в театре плакали. Но этот успех вышел автору боком, поскольку афиняне наложили на него штраф в 1000 драхм за то, что он напомнил о бедствиях соплеменников. А затем трагедию и вовсе запретили ставить в Афинах.

После того как Милет пал, восстание стало быстро затухать. Была завоевана Кария, причем некоторые города добровольно открыли ворота перед персидской армией. Те же, что оказали сопротивление, были взяты силой. Узнав о том, что Милет пал, встревожились эллины Самоса. Именно предательство их стратегов привело к поражению восставших у острова Лада. Но такие действия вызвали негодование среди самосцев. Наиболее состоятельные граждане собрались на совет и пришли к выводу, что лучше покинуть родину, чем быть рабами персов. Никто не сомневался, что Дарий сделает тираном острова Эака, племянника Поликрата. В итоге многие греки оставили Самос и бежали в Сицилию.

В этот трагический момент на сцене вновь объявился Гистией. Закрепившись в Византии, бывший тиран промышлял грабежом ионических торговых кораблей, шедших из Понта Евксинского. Что и кому хотел этим доказать Гистией, непонятно. Со временем он пришел к выводу о том, что это занятие для него является слишком мелким, и решил захватить остров Хиос. Милетянин уже знал о том, что именно хиосцы понесли самые страшные потери в битве у острова Лада, и поэтому был уверен в успехе предприятия. На кораблях лесбосцев он прибыл на Хиос и попытался с налета захватить город, но был отбит. Однако Гистией был настойчив и все-таки дожал хиосцев, ослабленных сокрушительным поражением. Теперь он располагал ресурсами двух крупнейших островов в регионе – Хиоса и Лесбоса. Но на этом его успехи и закончились.

Гистией высадился на острове Фасос и осадил город с таким же названием. Когда же до него дошла весть о том, что из Милета отплыл персидский флот и движется вдоль побережья на север, бывший тиран испугался. Сняв осаду, он вернулся на Лесбос. Но поскольку там для войска не было продовольствия, Гистией пересек пролив, отделяющий остров от материка, и высадился на берег около небольшого городка Атарней. Здесь все и закончилось.

Как военачальник Гистией оказался не на высоте, поскольку перед высадкой даже не озаботился произвести разведку местности, а действовал, что называется, наугад. Зато персидский военачальник Гарпаг внимательно отслеживал все передвижения противника. Эллины начали высаживаться на берег, и Гарпаг, дождавшись момента, когда половина гоплитов еще находилась на кораблях, а другая половина на суше, повел своих людей в атаку. Персидская конница налетела внезапно и опрокинула греков, не успевших построиться в боевой порядок. Но с кораблей подоспело подкрепление, и сражение вспыхнуло с новой силой. Бой продолжался долго, Гарпаг умело маневрировал конницей, и эллинам, так и не сумевшим построиться в фалангу, приходилось нелегко. В конце концов персы нанесли противнику поражение. Греки разбегались в разные стороны, кто-то хотел укрыться на берегу, кто-то старался добраться до кораблей. Большую часть гоплитов перебили, некоторых захватили в плен, и лишь немногие сумели спастись.

В числе пленников оказался и Гистией. Когда персы настигли его и хотели убить, он крикнул им на персидском языке, что зовут его Гистией и он тиран Милета. Трудно сказать, на что мятежник рассчитывал, для него было бы лучше погибнуть на поле боя. Не исключено, что с учетом своих прежних заслуг он рассчитывал на пощаду от Дария. На суд персидского царя Гистией так и не попал, пленника привезли в Сарды и там его судьбу решал Артафрен. Брат Дария искренне ненавидел Гистиея, считая именно его главным виновником восстания. И если раньше, кроме необоснованных подозрений, Артафрен ничего не мог предъявить милетянину, то теперь дела мятежника развеяли все сомнения сатрапа. Речи Гистиея на Хиосе о том, что именно он подбил Аристагора на восстание, были очень хорошо известны Артафрену. Круг замкнулся.

Гистиея вывели за крепостные стены Сард и у городских ворот прибили к деревянному кресту. Через несколько дней ему отрезали голову, забальзамировали и отослали к Дарию в Сузы. Однако реакция брата была иной, чем рассчитывал Артафрен, потому что царь велел обмыть голову и торжественно похоронить. Дарий был искренне огорчен гибелью Гистиея, поскольку помнил о том, как он спас на Истре персидскую армию. Царь считал, что в Сардах с ним обошлись несправедливо. Но с другой стороны, если бы в тот далекий день, когда скифы предложили Гистиею разрушить мост на Истре и тем самым погубить Дария, тиран Милета с ними согласился, его судьба сложилась бы иначе.

После гибели Гистиея персы начали захват греческих островов Эгейского моря. Царский флот перезимовал в Милете, а затем привел под власть Дария Хиос, Лесбос и Тенедос. Геродот рассказывает о том, как персы высаживались на острова и устраивали облавы на людей: «Всякий раз при взятии того или другого острова персы ловили жителей его сетями, поступая при этом таким образом: брали друг друга за руки и становились в ряд на всем протяжении от северного побережья моря до южного, затем проходили через весь остров, охотясь на людей» (VI, 31). Трудно сказать, насколько это соответствовало истине. Те же Хиос и Лесбос горы пересекают вдоль и поперек, и невозможно представить, как персы цепочкой через них проходят. Другое дело, если такие действия происходили в каком-либо отдельно взятом районе острова.

Впрочем, легче малоазийским эллинам от этого не было. В завоеванных городах персы отбирали самых красивых мальчиков, делали их евнухами и продавали за большие деньги. Тысячи греческих красавиц исчезли в гаремах персидских вельмож или были проданы на рынках.

После покорения Хиоса и Лесбоса персы начали завоевание Херсонеса Фракийского. Тираном там был Мильтиад, тот самый, что во время похода Дария против скифов призывал эллинов разрушить мост на Истре. С тех пор прошло много лет, Дарий Мильтиаду никаких претензий не предъявлял, что опять-таки свидетельствует о том, что персидский царь не был кровожадным деспотом. Но теперь Херсонес Фракийский попал в сферу стратегических интересов Дария и должен был войти в состав державы Ахеменидов. Ничего личного. Узнав о том, что персидский флот стоит у Тенедоса, Мильтиад не стал искушать судьбу, а погрузил на пять кораблей свои богатства и со всей родней отплыл в Афины.

Там бывшему тирану тоже пришлось несладко. Его многочисленные недруги решили воспользоваться затруднительным положением, в котором оказался Мильтиад, и выдвинули против него обвинение в тирании на Херсонесе Фракийском. Беглец был арестован и предан суду. Казалось, что шансов выкарабкаться у Мильтиада нет, но неожиданно как для врагов, так и для друзей обвиняемый сумел оправдаться. Мало того, народное собрание назначило Мильтиада афинским стратегом, и это решение стало воистину судьбоносным.

Тем временем персидское наступление продолжалось. Жители Византия и Халкедона решили последовать примеру Мильтиада. Оставив свои дома, они отплыли в Месамбрию, греческую колонию, лежавшую на фракийском берегу Понта Евкиснского. Спалив отставленные города, персы уничтожили также Проконнес и Артак, после чего вернулись на Херсонес Фракийский и еще раз прошлись по полуострову огнем и мечом. Лишь город Кизик избежал погрома, поскольку добровольно признал власть Дария. После этого стремительного рейда персидского флота в регионе наступило затишье.

Затем начались удивительные события, поскольку Артафрен во взаимоотношениях с ионийцами решил применить систему кнута и пряника. Примерно наказав мятежников, он сменил гнев на милость. Вызвав в Сарды правителей эллинских городов Малой Азии, он запретил им воевать друг с другом. Все спорные вопросы они должны были решать мирным путем, привлекая в качестве третейского судьи персидского сатрапа. Затем был произведен замер областей, и на каждую была наложена фиксированная подать. Геродот обращает внимание на то, что они не превышали тех податей, которые были наложены на малоазийских эллинов до Ионического восстания.

Но чудеса на этом не закончились. Зять Дария, молодой и талантливый военачальник Мардоний, которого Корнелий Непот характеризует как «одного из первых среди персов по храбрости и уму» (Paus. 1), прибыл весной 492 г. до н. э. в Ионическую Грецию с войсками из Киликии и ликвидировал тиранию в городах. Вне всякого сомнения, действовал он по прямому указанию тестя, а не занимался самодеятельностью. Проанализировав уроки восстания, Дарий пришел к выводу о том, что в сложившейся ситуации тирания у эллинов для него гораздо опаснее, чем демократия. И в своей мудрости велел сменить режимы в регионе. После этого ситуация на западе Анатолийского полуострова окончательно успокоилась.

Мардоний неспроста объявился в Малой Азии с большим флотом и азиатскими войсками. Подавив восстание в Ионии, Дарий распорядился начинать решающее наступление на Балканскую Грецию. Переправившись через Геллеспонт, царский зять начал поход, конечной целью которого были Афины.

Жил в Афинах гражданин по имени Писистрат. Был это умный, смелый и решительный человек знатного рода, ведущий свое происхождение от легендарных царей Троянской войны. Писистрат приходился родственником знаменитому афинскому законодателю Солону, однако его политические взгляды на положение дел в государстве были иные. В один прекрасный день 560 года до н. э. Писистрат занял Акрополь и установил в Афинах тиранию. Впрочем, борьба только начиналась. Несколько раз тирана изгоняли, однако каждый раз он возвращал себе власть и в итоге расправился со всеми своими противниками, окончательно утвердившись в Афинах.

Это в наши дни тиран воспринимается как кровожадный деспот, в Античности понятие тирании означало лишь единоличное правление человека и отсутствие всех необходимых атрибутов демократии. Несмотря на то что Писистрат распустил народное собрание, никакого произвола в Афинах не было. Примечательную характеристику этому правителю дал Аристотель: «Он по своему характеру был демократичным и обходительным человеком. Во всех вообще случаях он хотел руководить всеми делами по законам, не допуская для себя никакого преимущества» (Ath. pol. 16, 8). Философ скорее хвалит тирана, чем порицает: «Руководил государственными делами Писистрат, как сказано, с умеренностью и скорее в духе гражданского управления, чем тиранически. Он был вообще гуманным и кротким человеком, снисходительным к провинившимся» (Arist. Ath. pol. 16, 2). Внутренняя политика тирана была продумана до мелочей: «Вообще простой народ он старался ничем не раздражать во время своего правления, но всегда обеспечивал мир и поддерживал спокойствие. Вот почему и говаривали часто, что “тирания Писистрата – это жизнь при Кроне”» (Ath. pol. 16, 7). Крон (Кронос) – отец Зевса, и время его главенства над людьми и богами считалось у эллинов «золотым веком».

Во внешней политике Писистрат также достиг значительных успехов, поскольку при нем афиняне закрепились в районе Геллеспонта и Пропонтиды. Совершив поход на Наксос, он сделал правителем острова тирана Лигдамида. Лигдамид когда-то помог Писистрату утвердиться в Афинах, и теперь тиран отплатил добром за добро. Затем был захвачен остров Делос, и возникли предпосылки для установления господства афинян в Эгейском регионе. Однако их дальнейшее продвижение было остановлено, поскольку именно в это время морское могущество Самоса, где правил Поликрат, достигло своего пика. Во избежание конфликта Писистрат остановил афинскую экспансию в регионе. Вывод напрашивается простой – разумное правление тирана привело к тому, что Афины стали одним из сильнейших полисов в Балканской Греции.

Весной 527 года до н. э. Писистрат умер, передав власть по наследству своим сыновьям Гиппию и Гиппарху. Но недаром говорят, что, щедро одарив родителей, природа отдыхает на детях. Писистрат и его сыновья здесь не стали исключением. Преемники пытались проводить политику отца, но Гиппий оказался слишком жесток, а Гиппарх – слишком глуп. Неспроста Аристотель отметил, что «когда преемниками Писистрата сделались его сыновья, правление стало гораздо более суровым» (Ath. pol. 16, 7). Как следствие, в 514 г. до н. э. Гиппарх был убит Гармодием и Аристогитоном, а через четыре года из Афин изгнали Гиппия. Тиран бежал в Малую Азию и нашел убежище в городе Сигей, где правил его брат Гегесистрат. К этому времени Гегесистрат признал зависимость от Дария, и не исключено, что именно тогда Гиппий завязал тесные контакты с представителями персидской администрации в Сардах.

Афины же погрузились в пучину внутренних смут и неурядиц, которые осложнялись внешним вмешательством со стороны спартанцев, пытавшихся утвердить в городе своих ставленников. Потерпев неудачу в этих начинаниях, спартанцы решили оказать содействие Гиппию в возвращении на родину. Случилось это в 508 г. до н. э. Но предприятие потерпело крах, и бывший тиран отправляется в Сарды, где находит политическое убежище. Восстановить свою власть в Афинах Гиппий решил с помощью персов и начал плести интриги при дворе Артафрена.

В это время и произошло событие, имеющее далеко идущие последствия. В Сарды прибыло афинское посольство, чтобы заключить союз с державой Ахеменидов. Назревала очередная война со Спартой, и афиняне искали себе союзников. Однако Артафрен имел весьма смутное представление о том, кто такие афиняне, и попросил компетентных людей прояснить ситуацию. Когда сатрапу растолковали что к чему, он заявил послам следующее: «Если афиняне дадут царю Дарию землю и воду, то он вступит с ними в союз, если же не дадут, то пускай удаляются» (Herod. V, 73). Афинская делегация на эти требования согласилась и отбыла домой: «Послы на собственный риск отвечали, что дадут, так как желали заключить союз с персами» (Herod. V, 73). Здесь и крылся корень проблемы.

Рассмотрим вопрос с двух противоположных точек зрения. Персы приняли слова афинян за чистую монету, и Артафрен доложил Дарию, что Афины признали его власть. Но недаром Геродот обратил внимание на то, что сатрап Сард понятия не имел ни о самих афинянах, ни об их государственном устройстве. Артафрену и в голову не пришло, что все его договоренности с послами не стоят выеденного яйца, поскольку не утверждены народным собранием в Афинах. А посланники, очевидно, не сочли нужным это пояснить. Сатрап выдал желаемое за действительное, и это имело необратимые последствия.

Та же ситуация с точки зрения афинян. Они отправили посольство в Сарды договариваться о союзе с персами, а когда посланцы вернулись и объявили условия, на которых он может быть заключен, решили этот союз не заключать. Геродот пишет о том, как в Афинах встретили своих уполномоченных: «По возвращении на родину афиняне подвергли их жестокому осуждению» (V, 73). Вот и все. Условия заключения договора афинян не устроили, и они просто не стали его ратифицировать. Для них вопрос был закрыт раз и навсегда.

До поры до времени про этот договор никто не вспоминал, но когда во время Ионийского восстания афинские триеры пришли на помощь малоазийским эллинам, эта история выплыла на поверхность. И даже если Дарий об этом забыл, то ему услужливо напомнили. Поэтому и разъярился царь, посчитав выступление афинян очередным бунтом непокорных подданных, поэтому и выпустил стрелу из лука в небо. В этом свете вполне логичным выглядит его решение о походе в Балканскую Грецию – подавив восстание в Малой Азии, он решил наказать непокорные Афины, а заодно и Эретрию. Ведь эретрийцы, на свою беду, тоже прислали пять триер на помощь ионийцам. Другое дело, что для царя это был лишь повод для реализации более обширных замыслов: «Города эти были только предлогом к походу. На самом деле персы замышляли покорить возможно большее число эллинских городов» (Herod. VI, 44). Планы царя должен был воплотить в жизнь Мардоний. В 492 г. до н. э. персидские войска выступили в поход на Элладу.

Зять Дария действовал энергично и быстро. Первой жертвой персидского наступления стал остров Фасос. Жители одноименного города не рискнули оказать сопротивление персам и признали власть Дария. Закончив дела на Фасосе, Мардоний повел сухопутную армию через Македонию на Элладу, а флот отплыл к Афону и стал огибать полуостров. Казалось, все складывается для царского зятя хорошо, поскольку начало похода было многообещающим, но тем неожиданней была разразившаяся катастрофа. Когда персидский флот проплыл мимо города Аканф на юг, а затем резко повернул на восток, разразился чудовищный шторм. Налетевший северо-восточный ветер спровоцировал бурю и поставил крест на амбициях Мардония и планах Дария. Корабли понесло прямо на скалы полуострова Афон, где большая часть из них была разбита в щепки. Тысячи персидских воинов и моряков оказались в воде, многие утонули, а те, кто выбрался на берег, вскоре погибли от холода. Геродот пишет, что было уничтожено 300 судов и погибло 20 000 человек, но насколько верны эти цифры, сказать сложно. Несомненным остается одно – флот понес чудовищные потери и оказался совершенно небоеспособен.

Беда не приходит одна. Этой же ночью, когда в шатре Мардония царские военачальники обсуждали сложившуюся ситуацию и лихорадочно искали выход из того критического положения, в каком они оказались, персидский лагерь был внезапно атакован фракийцами из племени бригов. Услышав крики людей и лязг оружия, Мардоний выбежал из шатра, вскочил на коня и помчался к месту сражения. В темноте было трудно разобрать, что происходит, упорный бой шел при свете факелов и лагерных костров. В ночной суматохе персы не могли оказать врагу организованный отпор и несли большие потери. Мардоний бросился наводить порядок среди своих воинов, ввязался в рукопашную схватку, был ранен, сбит с коня и окружен разъяренными фракийцами. Телохранители с трудом вытащили истекающего кровью царского зятя из-под ног вражеских бойцов. Сражение бушевало всю ночь, и лишь под утро фракийцы отступили.

Наступил новый день, и персидские военачальники вновь собрались на военный совет. Мардоний потерял много крови и с трудом держался на ногах, но на совещание пришел и объявил, что войско не вернется в Азию до тех пор, пока не покарает бригов. Полководцу был необходим хоть какой-то успех на фоне катастрофических неудач, к тому же у него теперь был личный счет к фракийцам. Персы начали боевые действия против бригов и после упорных боев подчинили это воинственное племя. Однако этот частный успех не мог загладить общего впечатления от неудачного похода. Масштабно задуманное Дарием предприятие закончилось полным провалом: «персидские полчища возвратились в Азию с позором» (Herod. VI, 45).

Царю был необходим стрелочник, на которого можно было бы свалить все неудачи, но в то же время он понимал, что с волей богов не поспоришь. Бурю наслали боги, и не Мардонию было им противиться. Поэтому царский зять отделался достаточно легко, и его просто отстранили от командования. Но Дарий не собирался отказываться от своих замыслов, он решил на время отложить войну с Афинами и более тщательно подготовить следующую экспедицию.

На это у царя ушло два года. Каждый день он слышал от слуги: «Владыка! Помни об афинянах!» – однако события не форсировал. Дарий напоминал притаившегося в засаде охотника, выжидающего удобного момента для нанесения смертельного удара. Вместо Мардония командование над экспедицией приняли царский племянник Артафрен, сын сатрапа Сард и военачальник Датис, мидянин родом. Но именно на Датиса были возложены функции командующего, на что есть конкретное указание Диодора Сицилийского: «Датис был главнокомандующим» (XI, 2). Артафрен же стал своеобразным знаменем похода, представляя персону самого царя.

Военачальники занялись сбором и подготовкой войск, а в приморских городах державы Ахеменидов развернулось строительство военных и грузовых кораблей для перевозки войск. Но Дарию этого было мало, он принял решение нанести удар по противнику на дипломатическом фронте. Царские посланцы отправились в Балканскую Грецию и на острова Эгейского моря, где от имени Дария потребовали «землю и воду».

Владыка державы Ахеменидов рассуждал просто: если эллины признают его власть, то Афины окажутся без союзников в грядущей войне с персами. Если же некоторые греки не склоняться перед ним, то царь заранее будет знать всех своих врагов и будет избавлен разных неприятных неожиданностей. Расчеты Дария полностью оправдались, и многие города Балканской Греции исполнили требование владыки Востока. На всех островах, где появились его уполномоченные, эллины также склонились перед персидским царем. Особенно несладко пришлось жителям острова Фасос, официально признавшим власть Дария во время похода Мардония. Но Дария тревожило то, что местные власти тратят громадные средства на строительство мощнейших городских укреплений и боевых кораблей. При желании эти действия можно было истолковать как подготовку к войне против персов, и Дарий, наученный горьким опытом Ионийского восстания, решил в зародыше уничтожить все предпосылки для нового мятежа. Фасосцы были вынуждены срыть крепостные стены, а свой флот передать в распоряжение персидских военачальников.

Несколько иначе закончился для царских послов визит в Аттику и Лакедемон. Когда они прибыли в Спарту, то по приказу местных властей были схвачены и брошены в колодец. Перед смертью персам цинично посоветовали взять там для своего царя землю и воду. В Афинах всю персидскую делегацию сбросили в пропасть, других подробностей Геродот не сообщает (VII, 133). Любопытную информацию о данном событии находим у Павсания: «Вблизи Эллениона показывают могилу Талфибия, но и в ахейском Эгионе тоже показывают на площади могилу, говоря, что и это могила Талфибия. Гнев этого Талфибия за убийство тех вестников, которые были посланы (персидским) царем Дарием в Элладу с требованием “земли и воды” (в знак покорности), проявился против всего лакедемонского народа, в Афинах же он обратился на одно лицо и поразил дом одного только человека, Мильтиада, сына Кимона. Виновником убийства афинянами пришедших в Аттику послов и был Мильтиад» (III, 12, 7).

Как видим, в Афинах инициатива расправы над персидской делегацией принадлежала конкретно Мильтиаду. Создается впечатление, что он просто дал выход личной ненависти к персам, причем стратега не остановило даже то, что его старший сын находился в руках Дария. Экспансия Ахеменидов на запад привела к тому, что Мильтиад потерял Херсонес Фракийский, и этого он не мог простить персам. Ярость застила разум, и, настояв на убийстве послов, стратег поступил вопреки всем нормам международного права того времени, тем самым предоставив Дарию еще один законный повод для вторжения в Аттику. Персидские цари вели себя в схожих ситуациях совершенно иначе, соблюдая все внешние приличия и иногда даже проявляя благородство. На этом фоне поступок Мильтиада выглядит бесчестным. Хотя создается впечатление, что в Аттике и Лакедемоне заранее договорились о том, как поступить с уполномоченными Дария.

Но это только в Афинах и Спарте расправились с посланцами царя, многие эллинские города согласились на их требования. Мало того, Дарию крупно повезло, поскольку его дипломатическая акция неожиданно спровоцировала новую войну в Элладе. Дело в том, что среди тех, кто дал персидскому царю землю и воду, были и жители острова Эгина. Эгина занимала выгоднейшее стратегическое положение между Аттикой и Пелопоннесом, являясь самым большим островом Cаронического залива. Его главной достопримечательностью был храм Афеи, построенный в начале V века до н. э. и неплохо сохранившийся до наших дней. Эгинцы обладали мощнейшим флотом и являлись злейшими врагами афинян, с которыми воевали с завидной периодичностью. Поэтому, когда власти в Афинах узнали о том, что жители Эгины дали «землю и воду» Дарию, то сделали далеко идущие выводы, решив, что эгинцы рассчитывают на помощь персов в грядущей войне против афинян.

У страха глаза велики, и вскоре афинское посольство с кляузой на соседей отправилось в Спарту. Эгинцев объявили предателями Эллады и обвиняли в союзе с персами. При этом никаких доказательств измены предъявлено не было, за исключением того, что остров признал власть Дария. Но признавать или нет власть персидского царя было внутренним делом самих эгинцев, и не афинянам было жаловаться на это. Другое дело, что в Афинах решили воспользоваться ситуацией и руками спартанцев покончить со своими злейшими врагами. Афинская делегация была настолько красноречива, что сумела убедить правящую верхушку Спарты в необходимости войны с Эгиной.

Первый поход спартанцев против эгинцев закончился полным провалом, поскольку цари Клеомен и Демарат друг с другом переругались, и войско вернулось в Спарту. После того как Демарат был изгнан из города и вместо него стал править царь Леотихид, был предпринят второй поход на Эгину. На этот раз оба царя действовали в согласии, и эгинцы сдались на милость победителей. Клеомен и Леотихид выбрали десять самых богатых и уважаемых граждан Эгины и отправили их в качестве заложников в Афины. После чего покинули остров. Казалось бы, что теперь страсти улягутся, однако прошло совсем немного времени, и война между эгинцами и афинянами все же началась.

Пока все эти события происходили в Элладе, Датис и Артафрен заканчивали подготовку к походу. Их войско расположилось на Алейской равнине в Киликии и занималось боевой подготовкой, ожидая прибытия флота. Особые надежды персидские военачальники возлагали на конницу, для перевозки которой и строились грузовые корабли. Когда же прибыл флот, армия была погружена на суда и отплыла к острову Самос. Согласно Геродоту, персидская армада насчитывала 600 судов, но насколько эта цифра отвечает реальному положению дел, сказать трудно. Скорее всего, «отец истории» преувеличил их число, желая показать всю величину опасности, надвигающейся на Афины. Римский историк Корнелий Непот пишет, что Дарий «снарядил флот из 500 кораблей» (Milt. 4).

Попробуем разобраться с численностью армии вторжения. Геродот конкретных цифр не приводит, а просто отмечает, что Артафрен и Датис прибыли в Киликию «во главе огромного и хорошо вооруженного пешего войска» (VI, 95). Как говорится, ни о чем. При этом из текста следует, что вскоре прибыла и конница, поскольку «отец истории» рассказывает о том, как на транспортные суда грузили лошадей. Юстин, нимало не смущаясь, обозначает численность персидского экспедиционного корпуса в 600 000 воинов (II, 9). Недалеко от него ушел и афинский оратор Лисий, заявивший: «Царь Азии, не довольствуясь имеющимися у него богатствами и надеясь покорить также и Европу, снарядил войско в пятьсот тысяч» (II, 21). Нагнетает атмосферу Платон, когда в диалоге «Менексен» пишет о том, что Дарий отправил в Элладу «корабли и грузовые суда с пятисоттысячным войском; военных кораблей было триста, под командованием Датиса». Впрочем, подобная информация удивления не вызывает, потому что как Платону, так и Лисию необходимо лишний раз подчеркнуть героизм соотечественников.

Особняком стоит Корнелий Непот. Его 210 000 персидских воинов смотрятся очень скромно на фоне приведенной выше чудесной цифири. Непот пишет о Дарии, что «начальниками флота он поставил Датиса и Артаферна, предоставив им 200 тыс. пехотинцев и 10 тыс. всадников» (Milt. 4). Однако и эти цифры являются очень и очень завышенными.

В другую крайность ударился Ганс Дельбрюк. Исследователь определяет численность персидского войска «от 4000 до 6000 воинов, в том числе от 500 до 800 всадников» (с. 65). Но доводы, которыми Дельбрюк подкрепляет свои изыскания, совершенно неубедительны и не выдерживают объективной критики. От Гиппия и его окружения Дарий очень хорошо знал о военном потенциале Афин, одного из сильнейших полисов в Элладе. Поэтому говорить о том, что царь сознательно сделал глупость, отправив против афинской армии войска, значительно уступавшие ей в численности, возможным не представляется. Дарий глупцом не был, наоборот, он тщательно просчитывал каждый свой шаг. К тому же помимо Афин необходимо было покарать и Эретрию, где также предстояли тяжелые бои. Дальнейший ход событий на Марафонской равнине полностью опровергает версию немецкого историка.

Е.А. Разин пишет о том, что персы имели «10 тысяч иррегулярной конницы и большое количество пеших лучников» (с. 149). На мой взгляд, персидская кавалерия вряд ли превышала 5000 всадников, поскольку такое большое количество лошадей было довольно проблематично перевезти через море. Даже несмотря на то, что по приказанию Дария под конский состав построили специальные грузовые суда. Оптимальная численность персов на Марафонской равнине – 20 000 человек. По большому счету, если 100 000 воинов там и развернутся, то только с большим трудом. Но это моя точка зрения, и я ее никому не навязываю, каждый волен принимать ее или нет.

Обратим внимание еще на такой момент. Дело в том, что в состав армии вторжения не входили элитные войска державы Ахеменидов, например знаменитые «бессмертные». Поэтому можно предположить, что главной ударной силой Датиса и Артафрена была именно кавалерия. Недаром в составе экспедиционного корпуса упоминаются саки, всегда славившиеся своей конницей. Именно саки лишили головы Кира Великого и испортили немало крови самому Дарию. Но в сложившейся ситуации персидский царь решил, что присутствие всадников-саков в рядах армии вторжения необходимо.

Поход начался. Персидская армада прошла вдоль средиземноморского побережья Анатолии, затем уклонилась к северу и дошла до Самоса, после чего взяла курс на юго-запад. Датис и Артафрен учли печальный опыт похода Мардония и поэтому решили не рисковать плаванием вокруг Афона и полуострова Халкидики. Они просто решили переплыть Эгейское море, двигаясь от одного острова к другому. К такому решению их подвигло и то, что Наксос до сих пор не признал власть персидского царя. Попытка Аристагора привести этот остров под руку Дария закончилась провалом, и теперь царские полководцы решили исправить эту ошибку.

Аппетит приходит во время еды, и Дарий здесь не стал исключением. Когда послы вернулись из Эллады и доложили о том, какие города Балканской Греции признали его власть, а какие нет, перед царем открылись новые возможности: «Дарий желал воспользоваться этим случаем для того, чтобы покорить своей власти тех из эллинов, которые отказали ему в земле и воде» (Herod. VI, 94). Из этой установки повелителя и исходили Артафрен с Датисом.

Персидский флот проплыл мимо острова Икария и подошел к Наксосу. Царские полководцы помнили о том, как наксосцы сумели отразить войска Аристагора, и поэтому приготовились к затяжным и упорным боям. Но ничего подобного не произошло: вместо того, чтобы вступить в бой с захватчиками, эллины оставили свои дома и убежали в горы. Датис и Артафрен были очень удивлены таким неожиданным исходом рейда на Наксос. Военачальники воспользовались сложившейся ситуацией, разграбили город, а затем велели поджечь дома. Пленных было захвачено немного, поскольку большинство местных жителей сумели надежно спрятаться. Оставив на месте города пепелище, персы погрузились на суда и отплыли к острову Делос.

Делос считался священным островом, где родились бог Аполлон и его сестра Артемида. Узнав о том, что к Делосу подходит персидская армада, жители решили не искушать судьбу, а погрузились на корабли и уплыли на остров Тенос. Но завоеватели повели здесь себя совсем иначе, чем на Наксосе. Датис высадился на остров и лично совершил жертвоприношение богам, а вдогонку беглецам отправил своего человека, велев передать следующие слова: «Зачем, святые люди, убегаете и ненадлежаще судите обо мне? И сам я настолько благоразумен, и от царя мне приказано не разорять той страны, в которой родились два божества, ни самой страны, ни ее обитателей. Поэтому возвращайтесь в дома ваши и владейте островом» (Herod. V, 97). После чего полководец вернулся на свой корабль, и флот устремился к острову Эвбея.

Датис и Артафрен действовали очень осторожно, опасаясь разгула морской стихии полководцы не хотели повторить судьбу Мардония. Двигаясь на север, от острова к острову, персидский флот наконец достиг Эвбеи и подошел к городу Каристу. Датис предъявил местным жителям ультиматум – подчиниться Дарию, выдать заложников и принять участие в войне против Афин и Эретрии. В противном случае военачальник грозился уничтожить Карист. Датис был уверен, что страх перед персами заставит эллинов принять его требования, но неожиданно получил отказ и был вынужден взять непокорный город в осаду. Каристийцы засели за крепостными стенами, а персы стали разорять их земли. В конце концов горожане поняли, что на помощь им никто не придет и падение Кариста есть лишь вопрос времени. Поэтому жители города вступили в переговоры с персидскими полководцами и приняли все их условия. Царский флот отплыл к Эретрии.

Тем временем слухи о продвижении персов достигли Эллады. Первыми переполошились эретрийцы, поскольку знали о том, что эта армада направлена и против них. Их послы появились в Афинах и стали просить о помощи. Афиняне с пониманием отнеслись к этой просьбе и отправили в Эретрию 4000 гоплитов. Это были клерухи – афинские граждане, проживающие на землях эвбейских аристократов. Но подобная отзывчивость едва не закончилась для афинян трагедией.

Дело в том, что среди самих эретрийцев не было единства по поводу того, что делать в сложившейся ситуации. Одни хотели сражаться с персами, другие, подобно жителям Наксоса и Делоса, решили покинуть город и укрыться от захватчиков в труднодоступных местах. Но были и такие, кто хотел капитулировать перед Датисом. И обо всем этом в Афинах не знали! Положение спас знатный эретриец Эсхин, сообщивший афинскому стратегу о разногласиях среди граждан. Эсхин настоятельно советовал союзникам покинуть Эретрию. Видя, что в городе царит разброд и шатание, афинский военачальник поспешно отплыл со своими людьми в город Ороп, находившийся на материке прямо напротив Эретрии. Едва афиняне покинули Эвбею, как появились паруса персидских кораблей.

Когда весть об этом достигла города, то спешно был созван военный совет. Страбон пишет, что Эретрия могла выставить 3000 гоплитов и 600 всадников (X, I, 10). Прикинув соотношение сил, стратеги решили не выводить воинов за линию крепостных стен, а дать врагу бой на укреплениях. Эретрийцы знали, что противник имеет подавляющее превосходство в кавалерии, и поэтому решили свести его к минимуму. Было решено засесть за городскими укреплениями и обороняться на стенах, поскольку в этом случае от знаменитой персидской конницы не будет никакого толку. Но решив придерживаться оборонительной тактики, эллины тем самым отдали инициативу в руки врага. Артафрен и Датис беспрепятственно высадили войска на берег и без боя захватили населенные пункты Эгилии и Херей в окрестностях Эретрии. После чего начали наступление на город.

Битва за Эретрию продолжалась шесть дней. Персидские полководцы рассчитывали с ходу овладеть городом, однако натолкнулись на жесточайшее сопротивление. Греческие гоплиты, заняв позиции на стенах и башнях города, отражали все атаки персов. Сражение бушевало день и ночь, персидская храбрость натолкнулась на эллинскую доблесть. Датис и Артафрен постоянно усиливали натиск, вводя в бой свежие войска, но ощутимого успеха это не приносило. Находившиеся в Оропе афинские воины по ночам видели огненное зарево на противоположной стороне пролива Эврип и понимали, что штурм Эретрии достиг своей кульминации. Дрогнут персы – и победа останется за греками, но если азиаты прорвутся за укрепления, то город будет обречен и даже олимпийские боги его не спасут. Однако эллины продолжали сражаться.

Все закончилось внезапно. Эретрийские аристократы Филагр и Евфорб предали своих сограждан и открыли ворота персам. Защитники продолжали биться с врагом на стенах, а в это время царская конница и пехота неудержимым потоком вливались в город и растекались по улицам. Началась агония. Греческих воинов добивали на городских укреплениях, дома и храмы подверглись тотальному разграблению. Вереницы связанных пленников выгнали за город, который был подожжен по приказу персидских полководцев. Разъезжая на коне вдоль рядов своих воинов, Артафрен объявил, что воля Дария исполнена и что за сожженное эллинами святилище в Сардах персы предали огню этот город. Но дело их не закончено, поскольку теперь предстоит покарать Афины. Войска ответили Артафрену восторженным ревом. Исполняя волю царя, всех пленников обратили в рабов, а захваченные богатства погрузили на корабли. После этого, в преддверии броска на Афины, персидские военачальники дали отдых свои людям.

Эретрию сравняли с землей: «Древний город разрушили персы, причем, по словам Геродота, варвары ловили жителей сетями, массами рассеявшись около городских стен (еще и теперь показывают фундаменты зданий, и место это называется Старой Эретрией). Современная Эретрия построена на [развалинах] древнего города. О былом могуществе эретрийцев свидетельствует столб, который они некогда воздвигли в святилище Артемиды Амаринфской» (Strab. X, I, 10).

Так погибла Эретрия.

Весть о падении Эретрии взорвала Афины. Беда, казавшаяся далекой, вплотную приблизилась к городу, возвратившиеся из Оропа воины рассказали о громадном персидском флоте, стоявшем на якоре у Эгины. Но паники не было, в эти тревожные дни афиняне действовали очень грамотно и хладнокровно. Прежде всего, надо было точно определить место в Аттике, где высадится персидская армия. Геродот не сообщает, каким образом афинским стратегам удалось это сделать, но тот факт, что военачальники сумели угадать направление главного удара со стороны персов, явилось первым шагом к успеху.

Возможно, стратеги проанализировали складывающуюся ситуацию и, исходя из тактики персов на поле боя, пришли к выводу о том, что вражеская армия высадится именно на Марафонской равнине, пригодной для действий кавалерии: «Марафон был наиболее удобной местностью для конницы и находился очень близко к Эретрии» (VI, 102). Недаром среди стратегов был Мильтиад, сын Кимона, некогда правивший на Херсонесе Фракийском. Тот самый человек, который настаивал на разрушении моста через Истр во время похода Дария против скифов. Вот уж кто досконально знал военное дело персов!

В данной ситуации большое значение имел не только военный аспект проблемы, но и политический. Геродот сообщает о том, что маршрут движения персидского флота от Эгины в Аттику был составлен Гиппием, который и определил Марафонскую равнину как место высадки армии (VI, 102). Именно здесь, на востоке Аттики, в окрестностях городка Браврона находились родовые владения Писистратидов[38]. От Браврона до Марафона рукой подать, и не исключено, что Гиппий рассчитывал на поддержку своих сторонников. Но все это было известно и в Афинах. Нельзя исключать и того, что в окружении бывшего тирана нашлись люди, не желающие разорения азиатами родного города и известивших соотечественников о планах сына Писистрата.

Афинские дозорные отслеживали движение кораблей Артафрена и Датиса вдоль побережья Аттики, и видели, как персидский флот стал причаливать к берегу в районе Марафона. В Афины поспешил гонец с тревожной вестью. Армия к этому моменту находилась в полной боевой готовности, и стремительный марш-бросок эллинов к Марафонской равнине в сложившейся ситуации был вполне закономерен. Стратеги решили зажать противника между горами и морем, не пропуская в глубь Аттики. Условия местности позволяли это сделать.

Относительно численности греческой армии в битве при Марафоне в источниках разногласий нет, но при этом следует отметить, что Геродот никаких данных по этому вопросу не приводит. Корнелий Непот говорит следующее: «В это время ни один город не оказал помощи Афинам – только Платеи, приславшие тысячу воинов. После их прибытия число бойцов достигло 10 тыс.» (Milt. 5). Сведения римского историка дополняет Павсаний: «На Марафон афиняне пришли все, со включением даже тех, возраст которых был неподходящим для несения военной службы, и рабов, и всего их пришло не более 9000» (X, XX, 2). Как видим, присутствует разница в тысячу воинов. Это сообщение также примечательно и тем, что здесь впервые говорится о том, как в античную армию призвали рабов. Угроза гибели государства была настолько велика, что правящая элита Афин пошла на эту крайнюю меру. Пример окажется заразителен, и во время Второй Пунической войны, после того как две консульские армии будут уничтожены при Каннах, римляне сформируют из рабов два легиона. С информацией Павсания перекликаются сведения Юстина о том, что афиняне «вооружили 10 000 граждан и с тысячным вспомогательным отрядом из Платей выступили, чтобы принять бой на Марафонском поле» (II, 9). Численность греческой армии в битве при Марафоне в 10 000 бойцов представляется реальной.

Косвенно эти данные подтверждает и «отец истории». Согласно его рассказу, в битве при Платеях в 479 г. до н. э. приняло участие 8000 афинских гоплитов (IX, 28). Оставив в Афинах необходимое количество бойцов для охраны города, остальных отправили на войну. В 490 г. до н. э. опасность для Афин была гораздо больше, и к Марафону отправились все боеспособные граждане. Знаменитый афинский оратор Демосфен в своей речи «О преступном посольстве», указывая согражданам на опасность со стороны Филиппа Македонского, заявил следующее: «Кто произносил тогда всенародно те длинные и красивые речи и читал псефисмы Мильтиада и Фемистокла, и присягу эфебов в храме Аглавры?» Псефисма – это постановление народного собрания в виде индивидуального правового акта. Скорее всего, Мильтиад сумел провести через народное собрание постановление о призыве в армию всех граждан, служивших в фаланге гоплитов. Поэтому никаких оснований подвергать сомнению информацию античных авторов о численности афинской армии в битве при Марафоне у нас нет.

Афиняне выступили к Марафону. Стратеги отдавали себе отчет в том, что численное превосходство на стороне персов, и накануне выступления отправили к спартанцам прославленного бегуна Федиппида с просьбой о помощи. На второй день гонец появился в Спарте, предстал перед местными властями и сказал следующее: «Афиняне просят вас, лакедемоняне, оказать им помощь и не допускать, чтобы древнейший из эллинских городов подпал под иго варваров. Ведь Эретрия уже порабощена, и Эллада одним важным городом стала беднее» (Herod. VI, 106).

К чести спартанцев, они откликнулись на призыв афинян и обещали помощь. Но здесь возникла одна проблема. Дело в том, что именно в это время в Лакедемоне праздновали праздник Аполлона Карнейского, и до его окончания армия не могла покинуть город. Спартанцы могли выступить в поход только после полнолуния, но до него оставалось еще девять дней. Тем не менее Федиппида заверили, что по окончании этого срока армия Спарты придет на помощь афинянам. С тем гонец и отбыл в Афины.

В это время персидский флот вошел в Марафонский залив, корабли пристали к берегу и войска стали выгружаться на сушу. Датис и Артафрен спешили, поскольку хотели как можно скорее выступить в поход на Афины. Чем скорее они ударят по городу, тем больше шансов на то, что никто не придет афинянам на помощь, и они будут вынуждены сражаться против персов в одиночестве.

Рассмотрим этот момент подробнее. Прежде всего, попытаемся понять планы Артафрена и Датиса. Действительно, появление персов на Марафонской равнине преследовало только одну цель – начать отсюда наступление на Афины. В любом другом случае эта остановка царского флота выглядит бессмысленной и глупой. Говорить о том, что персидские военачальники хотели дать своим людям отдых, возможным не представляется, поскольку войска перед этим несколько дней отдыхали в окрестностях Эретрии. От Эвбеи до Марафона недалеко, и такое плавание не могло утомить корабельные команды. Поэтому будем исходить из того, что персы высадились на Марафонской равнине для того, чтобы оттуда атаковать Афины. В этом свете свидетельство Плутарха о том, что «персы, причалив неподалеку от Марафона, стали опустошать страну» (Aristid. 5), выглядит нелогичным. Время работало на афинян, потому что спартанцы обещали им помощь.

Датису и Артафрену нужно было действовать очень быстро, в их распоряжении оставалось очень мало времени. В течение суток они должны были высадить войска на берег, подготовится к длительному переходу, а на следующий день выступить на Афины. И если они этого не сделали, то только по одной причине – путь им преградила греческая армия. Примечательно, что персидские полководцы не исключали такого развития событий. Это подтверждается свидетельством Геродота о том, что сразу после высадки персы построились в боевой порядок (V, 107). И, как оказалась, не зря, поскольку афиняне не заставили себя долго ждать. Планы Артафрена и Датиса рухнули, и им теперь надо было срочно решить, что же делать дальше. Положение действительно было затруднительное.

Местность, где расположилась персидская армия, идеально подходила для действий кавалерии, о чем упоминал Геродот. Но были здесь и свои особенности. Марафонская равнина не очень велика и находится в замкнутом пространстве, с трех сторон окруженном горами, а с четвертой омываемой морем. Лагерь персов находился в ее северо-восточном углу, недалеко от современной деревушки Схиниас, там, где после битвы афиняне воздвигнут победный трофей. Протекающая поблизости речка давала персам необходимое количество воды. Рядом находилось болото, но Датиса и Артафрена оно не смущало, поскольку военачальники не собирались здесь задерживаться дольше, чем на один день.

Гораздо сложнее вопрос о том, где находился лагерь греков. Очень часто можно услышать мнение о том, что с Марафонской равнины в Афины вела только одна дорога. Но это не так – дороги было две. Одна вела из Марафона вдоль берега моря на юг, а затем резко поворачивала на запад, к Афинам. Другая дорога шла на северо-запад и постепенно меняла направление, уходя на юго-запад. Она была менее удобна для передвижения войск, но более короткая. Из этого и должны были исходить афинские стратеги при выборе позиции у Марафона, поскольку перекрыть одновременно две дороги было нереально.

Геродот пишет о том, что эллины расположились у священной рощи Геракла, но где она точно находилась, сказать невозможно. Немногословен и Корнелий Непот, отметивший, что «афиняне вывели войско из города и разбили в удобном месте лагерь» (Milt. 5). Поэтому придется исходить из личных наблюдений. Марафонскую равнину я исходил вдоль и поперек и пришел к выводу о том, что лагерь эллинов был около деревни Вранос, там, где сейчас находится музей Марафона. Это примерно в 4 км от кургана, где похоронены афинские воины (греки называют его Тимбос). Вранос расположен в самом конце долины, напоминающей треугольник, на острие которого и находится деревня. Склоны окрестных гор покрыты лесом. Сохранилось свидетельство Корнелия Непота, которое в некоторой степени проливает свет на последующие события. Римский историк пишет, что в этой местности росло множество одиночных деревьев, которые могли помешать действиям персидской кавалерии. В наши дни этот район застроен домами и теплицами, но, тем не менее, составить представление о том, как выглядела Марафонская равнина в те далекие дни, можно. Вокруг кургана огорожен значительный кусок территории, на котором и растут «одиночные деревья». Поэтому вывод напрашивается простой – ближе к морю и персидскому лагерю местность была совершенно голой, а около расположения греков покрыта растительностью. Заняв оборону в окрестностях Враноса, эллинские стратеги крепко осложнили жизнь Датису и Артафрену.

Попробуем понять, что могли сделать в данной ситуации персидские полководцы. Мнение Г. Дельбрюка о том, что персы могли половину армии погрузить на корабли и отправить вокруг Аттики на Афины, пока другая сторожила бы греков, явно несостоятельно. Хотя бы потому, что при сложившемся положении дел такая тактика напоминала игру в поддавки. Единственное, что до поры до времени мешало афинянам ударить по врагу, было численное превосходство противника. Но если оно исчезало, то все шансы на победу оказывались у греков, поскольку у них появлялась возможность бить вражескую армию по частям. То же самое можно сказать и про план отправить персидские войска на Афины по разным дорогам. Можно было попробовать атаковать армию эллинов в лоб, но персидские военачальники не хотели напрасно рисковать, учитывая неприступность вражеских позиций.

Оставалось два варианта – либо персидские войска идут на вражеский город по одному из маршрутов, либо грузятся на корабли и плывут вокруг Аттики к Фалеронской бухте, где высаживаются на берег и наступают на Афины. В первом случае для персов все складывалось непросто. Если они хотели идти на Афины по южной дороге, то им пришлось бы пройти мимо позиций эллинов. В этом случае сражение было неизбежно, и не факт, что оно завершилось бы победой персов. Недаром Корнелий Непот отметил, что именно здесь местность не подходила для действий больших масс кавалерии, главной ударной силы армии Датиса. А рисковать персидские полководцы не хотели.

Движение по северной дороге тоже не было выходом из положения. В этом случае персы удалялись от побережья, и флот должен был или оставаться на месте, или опять-таки плыть вокруг Аттики к Фалерону. Афинская армия, двигаясь следом, могла создать захватчикам массу проблем, поскольку в этих местах Датис и Артафрен тоже не могли развернуть свою конницу. И в случае неудачи в открытом сражении персидская армия обрекалась на полное уничтожение, поскольку находилась в глубине вражеской территории. Полководцы Дария не могли этого не понимать. Поэтому и приняли единственное разумное решение – погрузить войска на корабли и плыть к Фалеронской бухте. И уже там, в непосредственной близости от Афин, дать противнику генеральное сражение.

Планы афинских стратегов были прямо противоположные, но прежде чем с ними ознакомиться, есть смысл сделать краткий обзор армии Афин и рассмотреть тактические приемы эллинов.

Структура и организация афинской армии как в зеркале отражала военную организацию полисов Античной Греции. За исключением Спарты, где были свои особенности.

В начале V в. до н. э. власть в Афинах была сосредоточена в руках девяти архонтов, избравшихся ежегодно, из них шесть архонтов-фесмофетов занимались исполнением судебных функций. Главой исполнительной власти и высшим должностным лицом в государстве считался архонт-эпоним. Архонт-басилей исполнял функции верховного жреца, архонт-полемарх командовал афинской армией. Со временем власть полемарха, ставшего в большей степени лицом представительным, перешла к десяти стратегам, которых выбирало народное собрание. Об этом свидетельствует Геродот: «Предводительствовало ими десять полководцев» (VI, 103). Возникает вопрос – почему десять?

В древности население Аттики делилось на филы. Изначально их было четыре, но афинский политический деятель Клисфен в конце VI в. до н. э. провел реформы, в которых количество фил было увеличено до десяти. Впрочем, полемарх, избиравшийся теперь по жребию (Herod. VI, 109) при обсуждении военных дел имел право голоса наряду со стратегами: «Одиннадцатым подающим голос было лицо, по жребию выбранное в афинские военачальники: дело в том, в старину афиняне предоставляли полемарху равное право с вождями» (Herod. VI, 109). Помимо стратега, в каждой филе выбирали командира пехоты таксиарха и начальника конницы филарха.

Что же касается собственно армии Афин, то она подразделялась на конницу, тяжелую пехоту и мобильные войска. Главной ударной силой афинян были тяжеловооруженные воины-гоплиты, сражавшиеся в строю фаланги. И если раньше военное дело было исключительно привилегией аристократов, то в VII–VI вв. до н. э. положение дел резко изменилось. Вот что пишет по этому поводу И.Е. Суриков: «Приблизительно с середины архаической эпохи “ветер меняется”. Аристократия очень медленно, но неуклонно начинает утрачивать свои позиции. Можно назвать много различных факторов, способствовавших этому. Чрезвычайно важную роль сыграли преобразования в военном деле, а именно складывание фаланги гоплитов. Изначально, насколько можно судить, гоплитское вооружение и построение фалангой появились в среде аристократов и использовались ими, что уже само по себе продвинуло вперед искусство ведения войны. Но вскоре выяснилось, что доспех и оружие гоплита, в отличие от боевого коня или тем более колесницы, доступны по своей цене также и достаточно зажиточному крестьянину. Греческий полис, как известно, практически никогда не снабжал своих граждан военной экипировкой, предоставляя им вооружаться за свой счет. Теперь аристократам пришлось “потесниться”, дать место в фаланге незнатным и не столь богатым общинникам. В целом для полисного ополчения такое численное возрастание тяжеловооруженных пехотинцев было, бесспорно, только на пользу: для фаланги размер являлся одним из ключевых параметров. Однако развитие в военной сфере неизбежно влекло за собой перемены в сфере политической. Война и политика вообще всегда были теснейшим образом связаны в жизни полисов; в частности, роль гражданина в политической жизни определялась его ролью на полях сражений. Новые крестьяне-гоплиты, получив подобающее им место в фаланге, естественно, ожидали получить соответствующее место и во властных структурах; их политическая сознательность возросла»[39].

Итак, знаменитая греческая фаланга. Это было плотное построение тяжеловооруженных пехотинцев, где каждый воин прикрывал щитом не только себя, но и соседа. Поэтому воины, стоявшие на правом фланге, оказывались в уязвимом положении, поскольку их никто не защищал с этой стороны. Как следствие, на данном участке фронта находились самые опытные и умелые бойцы во главе с полководцем. В итоге это привело к тому, что именно правый фланг стал ударным в боевом построении.

Классическая фаланга Античности насчитывала 8000 человек и строилась в 8 шеренг, ее протяженность по фронту доходила до 1 км. Плотность построения фаланги варьировалась в зависимости от выбранной военачальниками тактики. При атаке на вражеские боевые порядки расстояние между рядами достигало 1 м, при отражении атаки противника сокращалось до 0,5 м, на марше до 2 м. Как в обороне, так и в атаке на короткой дистанции фаланга была непобедима, однако ряд серьезных недостатков у этого тактического построения присутствовал.

Прежде всего, слабыми сторонами фаланги были фланги и тыл. Поэтому фланги стали прикрывать отрядами конницы и легкой пехоты, что в какой-то мере выправило ситуацию. Другой недостаток исправить было невозможно. При стремительном преследовании противника, а также при боевых действиях на пересеченной местности строй фаланги нарушался, что в свою очередь могло привести к самым негативным последствиям. Фаланга была громоздкой и неповоротливой, но в умелых руках это было страшное оружие.

Соответствующим было и снаряжение гоплитов. В VI веке до н. э. в Элладе достаточно широкое распространение получили бронзовые колоколовидные панцири, состоящие из двух скрепляющихся между собой половин. Постепенно на смену им приходят бронзовые анатомические панцири, повторяющие форму человеческого тела, и льняные панцири, сделанные из нескольких слоев ткани, склеенных между собой и иногда усиленных металлическими пластинами (линоторакс). По словам П. Коннолли, изготовившего такой панцирь, «его оказалось трудно надевать из-за жесткости, но, чуть попривыкнув к доспеху, можно было ощутить, что в нем легко и удобно двигаться»[40]. Описание льняного панциря, подаренного фараоном Яхмосом II спартанцам, сохранилось у Геродота: «Он был льняной, с множеством затканных изображений, украшенный золотой и хлопчатобумажной бахромой; удивительны в нем в особенности отдельные нитки: несмотря на свою тонкость, каждая нитка ткани состоит из трехсот шестидесяти ниток, причем все они ясны для глаза» (III, 47). Голени и колени гоплитов были защищены рельефными бронзовыми поножами, передающими форму ноги.

Шлемы использовались нескольких видов – коринфские, аттические и иногда иллирийские. Иллирийские шлемы изначально изготавливались из двух половинок, но позже стали делаться цельными. Коринфские шлемы были глухие, закрывающие не только голову, но и лицо гоплита, оставляя лишь прорези для глаз, носа и рта. С одной стороны, это повышало защиту воина, с другой стороны, лишало его возможности слышать команды. Со временем, специально для того, чтобы улучшить слышимость, в коринфских шлемах стали проделывать специальные отверстия.

Аттический шлем оставлял лицо открытым, что позволяло воину гораздо лучше ориентироваться на поле боя: «Совершенно очевидно, что этот шлем ведет свое происхождение от коринфского, а на вазах его впервые начинают изображать в начале VI в. У этого нового шлема были две разновидности – одна с жестко закрепленными, а другая с подвешенными на петлях нащечниками. Существовал и третий вариант, при котором у шлема были закрепленные на петлях нащечники, но не было пластинки, закрывавшей нос»[41]. Помимо шлема гоплит носил войлочный подшлемник, смягчающий удары.

Важнейшим элементом защитного снаряжения греческого воина был большой круглый щит (гоплон или аргивский). Он изготавливался из дерева, обтягивался кожей и оббивался бронзой. Весила эта конструкция до 8 кг и имела в диаметре до 1 м. Диодор Сицилийский описывает защитников Фермопил как «тесно стоявших возле друг друга и большими щитами прикрывавших все тело» (XI,7). Щиты разрисовывали различными эмблемами и символами: «Изображения вазы, корабля, дельфина, совы, головы Медузы Горгоны часто украшали афинские щиты, отличавшиеся от щитов других греческих государств разнообразием сюжетов и изысканностью отделки»[42].

Интересное наблюдение по поводу некоторых элементов снаряжения греческих воинов сделал Геродот: «Карийский народ был тоже знаменитейшим из всех народов. Ему принадлежат три изобретения, которыми воспользовались и эллины: карийцы научили украшать шлемы султанами, делать на щитах эмблемы, и они же первые сделали к щитам рукоятки; раньше того все, имевшие обыкновение употреблять щиты, носили их без рукояток, придерживая кожаными ремнями, которые перекидывались на шею и через левое плечо» (I, 171).

Основным оружием гоплита являлось копье. Оно изготавливалось из кизила, достигало трех метров в длину, и кроме железного наконечника было снабжено бронзовым подтоком, который также можно было использовать в бою. Если копье ломалось, то гоплит брался за меч. Мечи были двух видов. Прямой меч ксифос, до 60 см в длину, использовался в основном как колющее оружие. Изогнутый меч копис предназначался для рубящих ударов в рукопашной схватке, поскольку центр его тяжести располагался примерно на середине тяжелого клинка. Копис достигал 65 см и в умелых руках был страшным оружием. Полное снаряжение греческого гоплита называлось паноплия и весило до 30 кг, что требовало от воина хорошей физической подготовки.

О некоторых приемах, которые использовались гоплитами во время битвы, рассказал Плутарх. И пусть это сообщение ученого грека из Херонеи относится к фиванским бойцам, опрокинувшим в битве при Левктрах непобедимую спартанскую фалангу, но тем не менее…

Итак: «Первая задача сражающихся – нанести удар и самим защититься от удара. Вторая задача – схватившись врукопашную, умело пользоваться приемами захвата и опрокидывания; именно это более всего способствовало, как говорят, нашим обученным в палестре воинам одолеть спартиатов при Левктрах» (Quaest. сonv. II, V, 2). Как говорится, во всем нужна сноровка, закалка, тренировка…

Уже отмечалось, что для прикрытия флангов фаланги использовались отряды легкой пехоты. Служивших в них воинов называли псилоями – это были представители беднейших слоев населения Аттики, люди, не имевшие возможности приобрести полный комплект гоплитского снаряжения. В Афинах это были метатели дротиков, пращники и лучники. Впрочем, вряд ли сами афиняне массово пользовались луком, поскольку лучников афинские власти нанимали среди скифов. Главной функцией скифских наемников было поддержание порядка в городе. Информации о том, что они принимали участие в войнах с персами, нет.

Согласно Геродоту, в битве при Платеях помимо 8000 тысяч гоплитов из Афин приняло участие и столько же легковооруженных воинов из этого города. Афинская легковооруженная пехота не имела защитного снаряжения, что в определенной степени объяснялось ее задачами на поле боя, и не отличалась высокими боевыми качествами. Это в дальнейшем в мобильных войсках станут служить наемники-профессионалы высочайшего уровня, а знаменитый афинский стратег Ификрат полностью реформирует этот род войск. К началу же Греко-персидских войн мобильные войска эллинов безнадежно уступали своим персидским оппонентам.

То же самое можно сказать и об афинской коннице. За исключением фессалийцев, всадники Балканской Греции не отличалась высокой боеспособностью. В свою очередь, фессалийская кавалерия в эпоху войн эллинов с державой Ахеменидов уступала персидской коннице. Об этом наглядно свидетельствует эксперимент, который в 480 г. поставит царь Ксеркс, когда будет проходить с армией через Фессалию: «В Фессалии он устроил состязание между лошадьми, своими и фессалийской конницы, которую желал испытать, так как слышал, что у эллинов это самая лучшая конница; однако эллинские лошади далеко уступали его собственным» (Herod. VII, 196). Без комментариев.

На многочисленных сохранившихся изображениях афинские всадники во время боя предстают без доспехов и шлемов, в плащах и широкополых фессалийских шляпах. Вооружены они копьями и короткими мечами. Но есть и исключение. В Национальном археологическом музее Афин я видел вазу, где изображен конный греческий воин в шлеме, с большим круглым щитом и копьем. Ноги всадника закрыты поножами.

Подполковник Дж. Т. Денисон, в своей «Истории конницы» дал емкую и исчерпывающую характеристику состояния греческой кавалерии в канун Греко-персидских войн. Есть смысл ее процитировать: «Вообще греки не любили кавалерийской службы; они не придавали коннице большого значения и содержали ее очень мало. Богатые граждане, обязанные нести службу верхом, предпочитали заменять себя другими людьми, которым и передавали своих лошадей, а сами поступали в пехоту. Вся надежда возлагалась на тяжеловооруженную фалангу, и, несмотря на несколько поражений, которые должны быть приписаны недостатку конницы, ею все-таки не обзаводились.

…Конница же при ее немногочисленности ничего делать не могла. Кроме того, люди ездили на чужих лошадях, следовательно, на незнакомых им, и можно смело предположить, что они не были хорошо обучены ни езде, ни обращению с оружием на коне.

Будучи слаба числом и плоха по составу, конница в боевом порядке не могла быть распределена на обоих флангах, а располагалась или на одном фланге, или в первой линии – для завязки боя, или же, наконец, чаще всего – в резерве. Так продолжалось вплоть до персидских войн. Только одни фессалийцы составляли исключение: они ставили кавалерийскую службу выше пехотной и предпочитали действия на коне»[43].

Здесь мы вновь вернемся к территориальному делению Аттики на филы, поскольку это напрямую связано с формированием афинской конницы. Каждая фила делилась на три триттии, триттия подразделялась на четыре навкарии, а каждая навкария выставляла по два всадника. Таким образом, можно говорить о том, что в Афинах конница формировалась по территориальному принципу.

Обратим внимание на афинский флот. В 490 г. до н. э. он еще не превратился в ту грозную силу, которая сокрушит мощь персидской армады в битве при Саламине. Причем создавался флот по тому же принципу, что и кавалерия. Каждая навкария снаряжала, содержала и комплектовала экипажем один боевой корабль. Теоретически к началу Греко-персидских войн афинский военный флот должен был состоять из 48 судов. Но в действительности он был больше. Рассказывая о войне афинян против эгинцев, Геродот пишет о том, что флот Афин насчитывал 70 кораблей (VI, 92). После Марафонской битвы афинский стратег Мильтиад организует военную экспедицию на остров Парос, и в его распоряжении опять-таки будет 70 судов. На данный факт указывали Геродот и Корнелий Непот.

Интересную информацию о состоянии флота у эллинов вообще и афинян в частности накануне Греко-персидских войн сообщает Фукидид: «Незадолго до Персидских войн и смерти Дария (485 г.), который был царем персов после Камбиса, появилось очень много триер у сицилийских тиранов и у керкирян. Это были значительные флоты в Элладе, составившиеся в последнее время перед походом Ксеркса. Эгиняне же, афиняне и некоторые другие эллины располагали ничтожным количеством судов, и то большею частью пентеконтер. Флот появился у афинян поздно, с того времени, как Фемистокл убедил афинян во время их войны с эгинянами (488/487 г.) и ввиду ожидаемого вторжения варваров соорудить корабли; на этих кораблях афиняне и сразились на море. Впрочем, и эти корабли не были еще вполне палубными. Вот каковы были морские силы эллинов в древнее время и каковы они стали впоследствии» (I, 14). Время триер еще не пришло.

Вывод напрашивается следующий. Афины были достаточно мощным полисом, обладающими по меркам Эллады большой армией и сильным флотом. Но чтобы на равных бороться на море и на суше с державой Ахеменидов, ресурсов у афинян было недостаточно. Им требовались союзники.

Когда афиняне расположились лагерем у священной рощи Геракла, к ним неожиданно подошла помощь – маленький городок Платеи прислал 1000 гоплитов. По большому счету, в полном составе явилось все городское ополчение. В свое время афиняне спасли платейцев от агрессии со стороны соседей фиванцев, и теперь благодарные жители Платей пришли на помощь своим союзникам. Они были единственными из эллинов, кто сражался плечом к плечу с афинянами при Марафоне. После этого численность греческой армии достигла 10 000 бойцов.

Но среди десяти стратегов возникли разногласия по принципиальному вопросу: что делать дальше? Мнения разделилась, поскольку часть военачальников во главе с Мильтиадом хотели сражаться с персами и предлагали перейти к активным действиям, а другие боялись численного превосходства противника и не хотели вступать в бой с персами. Отдавали стратегическую инициативу Датису и Артафрену. Увидев, что вверх берут сторонники пассивной тактики, Мильтиад отозвал в сторону полемарха Каллимаха и сказал ему следующее: «Теперь, Каллимах, в твоей власти: или наложить на Афины иго рабства, или защитить их свободу и воздвигнуть себе на вечные времена такой памятник, какого не оставили по себе даже Гармодий и Аристогитон. С того времени, как афиняне существуют, им не угрожала такая опасность, как теперь. В самом деле, если они будут покорены персами, то участь их решена: они будут отданы во власть Гиппия; напротив, если город наш выйдет победителем, то может стать первым в ряду эллинских городов. А теперь я скажу, как может случиться это и почему от тебя зависит решение дела. Мнения десяти вождей разделились; одни из нас советуют вступить в бой с врагом, другие не советуют. Если мы не дадим сражения, то я уверен, что сильная смута постигнет умы афинян и склонит их на сторону мидян; если же мы вступим в бой прежде, чем обнаружится раскол в среде некоторых афинян, то с помощью справедливых богов мы можем выйти из сражения победоносно. Все это теперь в твоей власти и от тебя зависит. Если ты примешь мое предложение, отечество твое будет свободно, а город станет первым в Элладе; если же предпочтешь мнение тех, которые не советуют сражения, то получишь в удел противоположное названным мной благам» (Herod. VI, 109).

Каллимах внимательно выслушал Мильтиада и согласился с его доводами. Этим решением полемарх на века определил не только судьбу Эллады, но и всего Восточного Средиземноморья. Его голос оказался решающим, и на военном совете было решено дать сражение персам. Поскольку стратеги командовали по очереди, то один из них, Аристид, добровольно отказался от командования в пользу Мильтиада. Он искренне считал, что бывший тиран Херсонеса Фракийского хорошо знает все тактические уловки противника и в сложившейся ситуации это послужит на пользу общему делу. Примеру Аристида последовали другие стратеги, и, таким образом, командование сосредоточилось в руках одного человека. Принцип единоначалия восторжествовал.

Геродот пишет, что Мильтиад не начинал сражения до тех пор, пока не пришла его очередь командовать. На мой взгляд, это произошло случайно, поскольку стратег просто выжидал удобного момента для атаки. И когда этот час наступил, Мильтиад велел своим бойцам готовиться к битве.

Мильтиад стоял на склоне горы и внимательно смотрел в сторону персидского лагеря. Стратег сдвинул на затылок коринфский шлем, прикрыл ладонью глаза от палящих лучей солнца и старался разглядеть, что же происходит в расположении противника. Прибежавшие лазутчики доложили о том, что персидская конница начала погрузку на корабли, и Мильтиад пытался понять, что задумали Датис с Артафреном. Рядом стояли остальные стратеги во главе с Каллимахом и яростно спорили между собой. Наконец пришли к выводу, что если персы и задумали отплыть, то явно не в Азию, а затем, чтобы найти другое место для высадки. И таким идеальным местом греческим военачальникам представлялась Фалеронская бухта около Афин. Возникал вопрос – что делать в данной ситуации?

Мильтиад был уверен, что афинянам надо подготовиться к битве и, когда часть персидских войск погрузится на корабли, атаковать врага. Если есть шанс бить противника по частям, то его надо использовать. Обратившись к товарищам по оружию, стратег объявил свое решение и распорядился выводить гоплитов в долину.

Вскоре тысячи греческих воинов стали спускаться с высот и строиться в боевые порядки у подножия горы. Мильтиад сбежал по склону вниз и вместе с Каллимахом стал обходить формирующийся строй фаланги. Стратег решил отказаться от традиционного построения в восемь шеренг и изменить боевой порядок за счет усиления флангов и ослабления центра. Он исходил из того, что с учетом численного превосходства своей армии персидские военачальники попытаются охватить эллинов с флангов и взять в кольцо. Мильтиад решил начинать атаку, когда вражеская кавалерия погрузится на корабли, но кто его знает, как все сложится в действительности? И если конница персов все же примет участие в сражение, то усиленные фланги греческой армии отразят все ее атаки. Еще раз обсудив план предстоящего боя, стратеги разошлись по своим филам, а Каллимах отправился на правое крыло боевого построения, чтобы согласно обычаю повести его в битву.

Афинская армия начала выдвигаться на Марафонскую равнину. Уже на выходе из долины греки услышали, как в персидском лагере завыли трубы, загрохотали барабаны, и поняли, что их заметили. Мильтиад распорядился ускорить шаг, гоплиты быстро прошли между деревьями и вышли на открытое пространство. Фаланга остановилась. Стратеги вышли из строя и стали равнять ряды, воины поправляли снаряжение, переводя дух после быстрого марша.

Вдали темнели густые ряды персов, готовящихся к сражению. Мильтиад прикинул расстояние до вражеских рядов и решил, что если афиняне совершат марш-бросок и быстро вступят в рукопашную схватку, то персидские лучники не успеют нанести эллинам тяжелые потери. Стратег вернулся в строй, опустил на лицо шлем и подал сигнал к атаке.

Когда Датису доложили о том, что греки спускаются с гор и строятся в боевой порядок, он не на шутку встревожился. Полководец распорядился выводить пехоту из лагеря на равнину, а сам отправился к Артафрену, занимавшемуся погрузкой конницы на корабли. Положение, в котором оказались военачальники Дария, было очень сложным, поскольку лошади были уже на грузовых судах, а люди оставались на берегу. Противник же шел в наступление. Но выбора не было, и Датис с Артафреном поспешили к войскам. Зная о том, насколько мощной бывает атака фаланги, они лучшие войска расположили в центре. Здесь встали персидские отряды и спешенные всадники-саки, среди которых было немало тяжеловооруженных воинов. Не имея возможности использовать этих прекрасных бойцов как конных лучников и панцирных кавалеристов, полководцы решили усилить ими боевые порядки пехоты. Над персидскими рядами взмыл штандарт с золотым орлом Ахеменидов, и грозный боевой клич персов потряс окрестные горы. Затем наступила тишина.

Эллины приближались ускоренным маршем. Дружный топот тысяч ног сотрясал землю, звон оружия и доспехов разносился по равнине. Афиняне шли в атаку молча, не сбивая дыхания. Персы натянули луки, и ливень стрел пролился на греческие шеренги, но гоплиты прикрылись большими щитами и продолжили движение. Когда до персидских рядов осталось около ста шагов, эллины внезапно перешли на бег. Лучники расстреливали надвигающуюся фалангу, но стрелы впивались в щиты и отскакивали от шлемов и панцирей гоплитов. Выпустив последний залп практически в упор, персы убрали луки и схватились за акинаки и копья. Фаланга врезалась в азиатские ряды.

Множество царских воинов погибло в первые же минуты рукопашной схватки под дружным и слаженным натиском афинских гоплитов. Стена из щитов и копий вломилась в боевые порядки персов и подобно катку стала продвигаться вперед. И лишь там, где стояли спешенные всадники саки в тяжелых доспехах, это движение приостановилось. Саки искусно бились боевыми топорами и тяжелыми палицами, от их мощных ударов раскалывались шлемы и панцири афинян. Когда же Датис и Атафрен ввели в бой свежие войска, атака эллинов заглохла окончательно.

Битва кипела по всей линии. Особенно ожесточенная схватка произошла в центре, где персы усилили натиск и стали продавливать фронт греков. Персидские полководцы видели, что здесь строй фаланги состоит лишь из нескольких шеренг, и целенаправленно бросали на этот участок фронта все новые и новые отряды. Не имея возможности маневрировать конницей, Артафрен с Датисом сделали ставку на численный перевес и грамотно его использовали. В центре фаланги гоплиты начали отступать, из последних сил отражая вражеские атаки и не давая разорваться строю. Персы навалились всей силой и прорвали фронт афинян. Стратег Стесилай был убит, а его воины рассеяны.

Каллимах, увидев приближение катастрофы, бросился вперед, увлекая за собой гоплитов правого фланга. Перс акинаком отрубил полемарху наконечник копья, но Каллимах ударил противника древком в лицо, выхватил из ножен копис и врубился во вражеские ряды. Афиняне пошли вперед за своим бесстрашным командиром, и под этим неудержимым натиском персы гибли десятками. Греки напирали на них щитами, кололи копьями, рубили мечами и наконец обратили противника в бегство. На левом фланге платейцы также опрокинули азиатов и погнали их с поля боя. Мильтиад сорвал голос, чтобы остановить преследование и направить гоплитов против прорвавших центр персов. Услышав командующего, греки на левом фланге сделали поворот направо, сомкнули ряды и пошли в новую атаку. Увидев маневр Мильтиада, перестроил своих бойцов и Каллимах.

Битва достигла своего апогея, судьба сражения повисла на волоске. Саки и персы бились отчаянно, но, зажатые с двух сторон гоплитами, не выдержали вражеского напора и бросились к кораблям. Саки из панцирной кавалерии не могли бежать из-за своих сковывающих движение доспехов и были перебиты на месте. Теперь убегало с поля боя все персидское войско. Понимая, что врага надо добить, Мильтиад и Каллимах попытались организовать преследование разбитого противника. Но не получилось.

Тяжеловооруженные гоплиты, утомленные марш-броском и длительным боем, не могли угнаться за быстрыми на ногу персами. Когда эллины достигли берега, многие вражеские корабли уже успели отплыть. Но афиняне в азарте битвы ринулись захватывать те суда, которые все еще стояли у берега. Бой вспыхнул с новой силой. Сражались по колено в воде, на берегу, на кораблях. Брошенным с палубы копьем убили Каллимаха. Афинянин Кинегир схватился за корму отплывающего корабля и попытался его удержать, но персидский воин ударом секиры отсек ему руку. Эллин озверел, бросил щит и вцепился в корму левой рукой. Вновь свистнула, рассекая воздух, секира, и Кинегир, потеряв вторую руку, упал в покрасневшую от крови воду.

Греки с бою захватили семь кораблей, остальные сумели уплыть. Мильтиад поднял над головой шлем, приветствуя победителей, гоплиты в восторге от одержанной победы стали бить по щитам мечами и копьями. Марафонская равнина гудела от торжествующих криков, заглушая стоны раненых и умирающих. Было 12 сентября 490 года до нашей эры.

Мильтиад распорядился оказать помощь раненым соотечественникам, собрать тела павших эллинов и оценить размер захваченной добычи. Сам же собрал уцелевших стратегов и поделился с ними своими тревогами. Дело в том, что персидский флот уплыл не к Эвбее и не на восток, в сторону Малой Азии. Вражеские корабли ушли на юг, в направлении мыса Сунион, и этот факт вызывал у Мильтиада серьезные опасения. Обогнув Аттику, персидская армада могла доплыть до Фалеронской бухты, откуда Датис и Артафрен беспрепятственно поведут сухопутные войска на захват Афин. В этом случае город будет захвачен быстро, поскольку вся афинская армия находится у Марафона.

Военачальники согласились с доводами Мильтиада и решили немедленно вернуться в Афины. На поле боя остался стратег Аристид с воинами своей филы Антиохиды, ему было поручено охранять пленных и многочисленные трофеи, а также заботиться о раненых. Остальная армия построилась в походную колонну и выступила к Афинам.

Этот переход явился страшным испытанием для эллинов. Измученные сражением и преследованием разбитого врага, гоплиты в полном снаряжении маршировали через Аттику на пределе человеческих сил. Воины смертельно устали, но в сложившихся обстоятельствах у них не было иного выбора, кроме как идти вперед. Многие отставали в пути, однако основная масса войск продолжала поход. Когда армия вступила в Афины, гоплиты в буквальном смысле слова падали на землю от усталости. Но они успели. Когда персидские корабли появились у Фалерона, на берегу в боевом порядке стояла афинская армия.

Не исключено, что если бы Артафрен и Датис знали о том, в каком состоянии находятся греческие воины, то они бы попытались организовать высадку. Но им этого знать было не дано, поэтому, посовещавшись между собой, военачальники приказали разворачивать корабли и плыть к Эретрии. Попытка персов овладеть Афинами потерпела крах.

Разберем некоторые обстоятельства битвы и ее последствия. Прежде всего, обратим внимание на тот факт, что Мильтиад отказался от традиционного построения фаланги в восемь шеренг. Он несколько изменил обычный строй афинян: «Боевая линия их равнялась боевой линии мидян, но среднюю часть ее занимало мало рядов, вследствие чего в этом пункте линия была очень слаба, тогда как оба крыла ее сильны были количеством рядов» (Herod. VI, 111).

Почему он так поступил? С одной стороны, стратег опасался возможных атак персидской конницы, которая могла быть не вся погружена на корабли. С другой стороны, растянув боевую линию, Мильтиад исключил возможность охвата флангов персами, что могло произойти благодаря их численному превосходству. Понимая, что в сложившейся ситуации эллины не могут быть одинаково сильными по всему фронту, стратег сознательно ослабил центр, создав два ударных кулака на флангах. В итоге случилось то, что и должно было случиться, – увлекшись атаками в центре и достигнув здесь тактического успеха, персы были разбиты на флангах. Их победоносные части оказались зажаты в клещи и разгромлены. Отдаленно, конечно, но ситуация напоминает битвы при Каннах и Левктрах. Именно поэтому Мильтиада можно с полным правом назвать одним из отцов-основателей военный мысли Античности.

Построение афинской армии подробно расписано у Геродота и не вызывает никаких вопросов: «Афиняне выстроены были в боевой порядок следующим образом: правым крылом предводительствовал полемарх Каллимах; в силу существовавшего тогда у афинян закона полемарх должен был занимать правое крыло. За правым крылом с Каллимахом во главе следовали остальные племена, одно за другим, в том самом порядке, в каком велся им счет; крайними воинами, занимающими левое крыло, были платейцы» (VI, 111). Эту информацию дополняет Плутарх, назвавший два подразделения, сражавшиеся в наиболее опасном месте: «В битве тяжелее всего пришлось середине боевого строя афинян, где варвары необыкновенно долго держались, отражая натиск фил Леонтиды и Антиохиды, и где плечом к плечу славно сражались Фемистокл и Аристид, принадлежавшие первый к Леонтиде, а второй к Антиохиде» (Aristid. 5).

Определенные сомнения вызывает участие в битве персидской кавалерии. В том, что Датис и Артафрен располагали значительным количеством всадников, говорит тот факт, что Дарий «послал в приморские города, платившие дань, с приказанием сооружать длинные корабли и суда для переправы лошадей» (Herod. VI, 48). Вряд ли бы царь этим озаботился, если бы не хотел перебросить в Элладу большие массы отборной конницы. Это действительно была великолепная кавалерия, на это указывает присутствие в ее рядах саков. Саки на всю Азию славились как превосходные наездники, и то, что именно они приняли участие в экспедиции Датиса и Артафрена, говорит о многом.

Проблема заключается в том, что Геродот ничего не говорит о действиях персидских всадников во время битвы при Марафоне. Обычно «отец истории» очень подробно расписывает кавалерийские рейды азиатов, а здесь – полное молчание. Хотя об участии саков в сражении упоминает. Но в каком контексте!

«Середину афинской боевой линии, против которой стояли персы и саки, варвары одолели» (VI, 113) – так пишет Геродот о диспозиции войск Датиса и Артафрена. Если даже на минуту предположить, что саки были на конях, то картина получается совершенно дикая, поскольку ни один военачальник в здравом уме не поставит кавалерию в центр, а пехоту на фланги. Гораздо логичнее предположить, что саки действительно сражались при Марафоне в пешем строю, когда их лошади уже были погружены на корабли. В этом случае все нестыковки пропадают. Можно только восхититься полководческим талантом Мильтиада. Стратег не только применил тактические новшества при построении фаланги, но и грамотно выбрал время для решающей атаки на позиции персов.

Впрочем, о том, что персидская конница принимала участие в сражении, упоминает Корнелий Непот. По его словам, афиняне, «выстроившись на другой день в боевом порядке у подножия горы, на довольно пересеченной местности (во многих местах здесь росли одиночные деревья), они вступили в сражение, рассчитывая, что благодаря прикрытию высокой горы и древесному ряду, мешающему коннице, многочисленные враги не смогут их окружить. Датис понимал, что поле боя неудобно для персов, однако, полагаясь на численность своего войска, жаждал скрестить оружие, считая к тому же, что разумнее сразиться до подхода лакедемонской подмоги. Итак, он поставил в строй 100 тыс. пехотинцев и 10 тыс. всадников и начал битву» (Milt. 5). Самым ценным в этом свидетельстве является подробный рассказ о местности, где происходило сражение. Хотя некоторые исследователи, понятие «древесный ряд», трактуют как засеки, якобы сооруженные воинами Мильтиада. Забавно. В целом же перед нами вся информация об участии персидской кавалерии в битве, и я не вижу никакого смысла на столь шатком основании делать далеко идущие выводы.

Рассмотрим вопрос о знаменитой атаке афинской фаланги на персидское войско. На мой взгляд, все, о чем рассказал Геродот, произошло в тот момент, когда афиняне вышли из долины на Марафонскую равнину. Из текста следует, что когда эллины построились в боевой порядок, «расстояние между воюющими было не меньше восьми стадиев» (VI, 112). Греческий стадий равен 180 м[44], аттический – 177,6 м. Какой именно из них подразумевал «отец истории», сказать трудно, но по-любому это будет примерно 10 м. Согласно тексту Геродота, «афиняне по данному сигналу двинулись с места и беглым маршем устремились на варваров» (VI, 112). Именно беглым маршем, а не бегом, как вещают некоторые теоретики. Потому что нереально, пробежав полтора километра в полном гоплитском снаряжении, весящим около 30 кг, затем долгое время сражаться и одержать победу над свежим противником. Греки бы просто выдохлись перед началом рукопашной схватки, а это значительно снижало мощь атаки, что было смертельно опасно ввиду численного превосходства персов.

Впрочем, Юстин не обращает внимания на столь очевидный факт, и пишет следующее: «Столь велико было воодушевление у греческих воинов перед этой битвой, что они, когда между боевыми линиями осталось 1000 шагов, бегом бросились на врага и добежали до него прежде, чем открыта была стрельба из луков» (II, 9). Сомневаться в мастерстве персидских стрелков не приходится, вне всякого сомнения, они сумели бы не раз и не два натянуть тетивы луков, пока враг шел в атаку. Оставим этот пассаж на совести Юстина.

Когда афиняне перешли на бег, Геродот не сообщает. Скорее всего, это произошло, когда до боевых порядков персов оставалось 100 шагов. Такого расстояния как раз хватало эллинам, чтобы увеличить силу натиска и не сбить дыхание во время бега. Можно не сомневаться, что и эта тактическая уловка была придумана Мильтиадом, поскольку персидские командующие оказались совершенно не готовы к такому повороту событий. Здесь афиняне также выступили новаторами в военном деле: «Насколько мы знаем, афиняне были первыми из эллинов, нападавшими на врага беглым маршем; они же первые могли выдержать вид мидийской одежды и одетых по-мидийски людей; до того времени одно имя мидян наводило ужас на эллинов» (Herod. VI, 112). Геродот подчеркивает не только воинское мастерство эллинских стратегов, но и бесстрашие афинских гоплитов. Недаром «отец истории» особо оговорился о том страхе, что испытывали греки перед персами. И надо сказать, что после подавления Ионийского восстания все основания для этого у эллинов были – мощь персидской армии была известна всей Ойкумене.

Потери сторон в битве обозначены довольно четко: «В Марафонском сражении пало со стороны варваров около шести тысяч четырехсот человек, а со стороны афинян сто девяносто два. Столько погибло с обеих сторон» (Herod. VI, 117). Обратим внимание, что «отец истории» упоминает только об афинянах, о платейцах же не говорит ни слова. Трудно сказать, почему так произошло, тем не менее количество афинских союзников, погибших в битве, нам известно – 14 человек. Чуть ниже я расскажу, откуда появилась такая информация.

Что же касается персов, то, судя по всему, Геродот назвал их реальные потери. Понятно, что на фоне рассказов о стотысячной орде персов у Марафона они кажутся незначительными, но если исходить из того, что армия Датиса и Артафрена насчитывала 20 000 человек, то все становится на свои места. Уничтожив практически треть вражеского войска, эллины достигли выдающейся победы.

О погибших афинянах Геродот делает существенное уточнение: «В этом сражении погиб полемарх Каллимах, отличившийся храбростью, а из стратегов пал сын Фрасила Стесилай; здесь же пал сын Евфориона Кинегир, которому была отрублена секирой рука в то время, как он ухватился за корму корабля; пало и много других значительных афинян» (VI, 114). Примечательно, что подвиг Кинигера со временем оброс поистине эпическими подробностями: «Писатели осыпают также похвалами афинского воина Кинегира. Убив бесчисленное множество в бою, он побежал по пятам противников, бегущих к судам, удержал правой рукой нагруженный неприятельский корабль и не раньше отпустил его, чем потерял руку. Когда же ему отрубили правую руку, он схватился за корабль левой. Потеряв и эту руку, он в конце концов удержал корабль зубами. Таково было мужество этого человека, что он не ослабел после стольких убийств, не был побежден, потеряв обе руки, а, превратившись в обрубок, сражался зубами, как бешеное животное» (Justin. II, 9).

Кенигер был родным братом Эсхила, «отца античной трагедии». Поэт Бенедикт Лившиц в стихотворении «Эсхил» нарисовал яркую картину гибели Кинигера:

В битве при Марафоне также участвовал и сам Эсхил, о чем прямо сказано в его эпитафии, написанной драматургом при жизни:

Эсхил больше всего в своей жизни гордился участием в Марафонской битве: «Эсхил, когда он почувствовал приближение конца жизни, не упомянул ни о чем другом, несмотря на то что он достиг столь великой славы и своими стихотворными произведениями и своим участием в морских битвах при Артемисии и у Саламина. Он велел (на могиле) написать только свое имя, присоединив имя отца и название города, и что свидетелями своей храбрости он имеет марафонский лес и мидян, отступивших туда» (Paus.I, XIV, 4). Недаром в Афинах на марафонских бойцов смотрели как на великих героев древности! Об этом свидетельствуют и почести, которых удостоились павшие в битве воины.

Рассказывая о надгробных памятниках в окрестностях Афин, Павсаний сообщает следующее: «Есть тут могильные памятники всем афинянам, которым выпало на долю умереть в морских сражениях и в битвах на суше, исключая тех из них, которые сражались при Марафоне: этим могилы воздвигнуты на месте сражения в честь их выдающейся храбрости» (I, XXIX, 4). В дальнейшем Павсаний вновь обратится к этой теме: «Есть дем Марафон, отстоящий на равное расстояние как от города афинян, так и от города Кариста на Эвбее. В этом месте Аттики высадились варвары, здесь они были побеждены в битве, здесь они, когда старались уплыть в открытое море, потеряли несколько кораблей. На равнине есть могила афинян, а на ней стелы, на которых написаны имена погибших и название филы каждого из них; есть и другая могила для беотийских платейцев и для рабов: тогда впервые сражались (вместе с эллинами) и рабы. И отдельно есть здесь могила славного героя Мильтиада, сына Кимона; его кончина последовала позднее, когда он потерпел неудачу у Пароса и поэтому был привлечен афинянами к суду. Тут каждую ночь можно слышать ржание коней и заметить сражающихся воинов. Не бывает, чтобы это прошло даром кому-либо, кто нарочно явится посмотреть на это явление, но если кому по незнанию или как-либо случайно <придется это видеть>, гнева богов на того не бывает. Марафоняне почитают тех, кто пал в этой битве, называя их героями» (I, XXXII. 3–4).

Во время раскопок Марафонского кургана, проходивших в 1890 г., были найдены останки 192 захороненных воинов, что полностью подтвердило информацию Геродота. Но мало кто знает, что у деревни Вранос, там, где предположительно находился лагерь греков, есть еще один курган, самым непосредственным образом связанный с Марафонской битвой. Он не настолько велик и величественен, как афинский, но и захоронено там гораздо меньше воинов – всего 14. Это погребение платейцев, погибших в сражении. Рядом находятся остатки еще одного кургана, и не исключено, что именно там и были похоронены погибшие в битве рабы. Как пояснил смотритель музея, во время Второй мировой войны этот курган разбомбила итальянская авиация и от него мало что осталось.

Бывший афинский тиран Гиппий, надеявшийся с помощью персов вернуться в Афины, вскоре умер. Плутарх рассказывает о том, что при Марафоне сторонники Гиппия подали с окрестных гор сигнал персам, приглашая их в Афины. Писатель называет изменниками аристократов Алкмеонидов, однако оговаривается, что это не более чем слухи. Тем не менее отрицать наличие пятой колонны в Аттике в канун вторжени Датиса и Артафрена возможным не представляется.

Для афинян Марафонское сражение стало самым знаковым и культовым событием их истории, о чем счел необходимым упомянуть Павсаний: «Мне кажется, что афиняне больше всего гордятся этой победой» (I, XIV, 4). Недаром битва при Марафоне впоследствии обросла мифами и легендами, а афинские граждане стали утверждать, что на их стороне сражались сами боги и древние герои: «Афиняне в своих песнях поют, что боги были участниками их боев в деле при Марафоне и Саламине» (Paus. VIII, X, 9). Рассказывая о храме богини правосудия Немезиды в Рамнунте[47], Павсаний вновь вспомнит Марафонскую битву: «Считается, что и высадившихся на Марафоне варваров прежде всего встретил гнев этой богини: полные презрения, считая, что для них ничего не будет стоить взять Афины, они везли с собой глыбу паросского мрамора, чтобы поставить трофей, как будто бы дело было ими уже сделано. Из этого камня Фидий создал статую Немезиды» (I, XXXIII, 2–3)

В Афинах рисовали картины на сюжеты битвы, и одну из них, выставленную в галерее на Агоре, Павсаний видел собственными глазами: «Последняя картина изображала сражавшихся при Марафоне. Из беотийцев одни жители Платеи и все войско Аттики вступили в рукопашный бой с варварами. Здесь изображается еще не решенное сражение. А в разгар боя варвары уже бегут и толкают друг друга в болото. На краю картины изображены финикийские корабли, варвары стараются влезть на них, а эллины их избивают. Тут же нарисован и герой Марафон, от которого вся эта равнина получила свое название, а также Тесей, изображенный, как будто он поднимается из земли, кроме того, Афина и Геракл. У марафонских жителей, как они сами говорят, впервые Геракл стал почитаться богом. Из сражающихся особенно выделяются на картине Каллимах, который афинянами был выбран на должность полемарха, а из стратегов – Мильтиад и так называемый герой Эхетл[48], о котором я буду говорить позднее» (I, XV, 4). Называет историк и имя художника: «Этот Панэн был братом Фидия, и в Афинах в Расписной галерее им нарисована картина Марафонского сражения» (V, XI, 2).

Была еще одна картина, о которой рассказал Корнелий Непот: «В так называемом Пестром портике была написана картина, изображающая Марафонскую битву, то среди десяти полководцев на первом плане изобразили Мильтиада, ободряющего воинов и подающего знак к сражению» (Milt. 6). Как видим, тема одна, а сюжеты разные. По свидетельству Павсания, на средства, взятые из добычи после битвы при Марафоне (X, X, 1–2), в Дельфах была установлена статуя Мильтиада работы Фидия.

Там, где находился лагерь Датиса и Артафрена, афиняне похоронили убитых персов, а затем поставили мраморную колонну, известную как «Трофей Марафона». Сегодня на этом месте стоит ее копия, а самой колонной можно полюбоваться в музее Марафона, который находится у деревни Вранос, в 4 км от погребального кургана афинян.

Не был забыт в Афинах и подвиг союзников-платейцев. Как пишет Геродот, при торжественном жертвоприношении во время Больших Панафинейских праздников афинский глашатай произносил молитву о даровании благ афинянам и платейцам. Большие Панафинеи – важнейшие религиозные празднества в Афинах, проводившиеся в честь богини, основательницы и покровительницы города раз в пять лет. Это была огромная честь для платейцев.

Обратим внимание на еще два момента, связанных с битвой при Марафоне. Один из них касается вопроса о том, почему спартанцы не приняли участия в этом судьбоносном сражении. Очень часто можно встретить мнение о том, что правящая верхушка Спарты сознательно затягивала выступление армии на помощь Афинам, прикрываясь религиозными праздниками. Но такой подход в корне неверен.

В источниках нет даже намека на то, что спартанцы плели козни за спиной афинян. Я уже обращал внимание на то, что, согласно закону, армия Спарты могла выступить в поход только по окончании праздника Аполлона Карнейского. До полнолуния и окончания торжеств оставалось девять дней. Спартанцы были очень религиозным народом, различные предсказания и культовые обряды не были для них пустым звуком: «В целом ввиду перевеса традиционалистских элементов в менталитете спартанцев для них (во всяком случае, в массе гражданского коллектива) было характерно чрезвычайно серьезное и искреннее отношение к религии. В частности, прорицания оракулов воспринимались как непререкаемая истина»[49].

Лакедемоняне ответили так, как и должны были ответить, обозначив срок, когда приведут на помощь афинянам войска: «Когда Филиппид был послан в Лакедемон в качестве вестника – это было тогда, когда мидийцы высадились на берег <у Марафона>, – возвратившись, он заявил, что лакедемоняне откладывают свое выступление, так как, по их словам, у них существует закон не раньше выступать на войну, чем наступит полнолуние» (Paus. I, XXVIII, 4). В дальнейшем Павсаний вновь обратит на этот факт внимание: «Мильтиад наголову разбил полчища под начальством перса Датиса, не дождавшись лакедемонян, запаздывавших из-за полнолуния» (IX, I, 22). Недаром, когда народные гулянья закончились, спартанцы сразу же выступили на помощь Афинам. Они действительно торопились, и Геродот данный факт четко зафиксировал: «Что касается лакедемонян, то после полнолуния они явились в Афины в числе двух тысяч человек, причем шли с такой поспешностью, что на третий день по выходе из Спарты были уже в Аттике» (VI, 120). Спартанцы тогда не знали об итогах битвы при Марафоне и действительно спешили изо всех сил. Оказавшись в Афинах, лакедемоняне посчитали необходимым побывать на поле битвы у Марафона и собственными глазами увидеть последствия битвы. У нас нет никаких оснований обвинять их в двойных стандартах.

Второй сюжет связан со знаменитой марафонской дистанцией. Мы со школьной скамьи помним историю о том, как сразу после битвы некий афинянин прибежал с поля боя в Афины, и крикнув согражданам: «Радуйтесь, мы победили!» – умер. Расстояние, которое пробежал гонец, равнялась 42 км 195 м. В честь этого знаменательного события и проводят марафонские забеги.

Но вот что удивительно. Геродот, подробно расписавший предысторию, все перипетии битвы и ее последствия, ни слова не говорит об этом таинственном бегуне. И это при том, насколько подробен рассказ «отца истории» о гонце в Спарту Фидиппиде. Поэтому можно констатировать, что Геродот об этом факте не знает. Возникает закономерный вопрос – откуда тогда эта легенда взялась?

В оборот ее запустил не кто иной, как Плутарх. Вот что поведал нам ученый грек в трактате «О славе афинян»: «Как рассказывает Гераклид Понтийский, известие о марафонской битве принес эреадец Терсипп. Но большинство говорят, что это был Эвкл, который прибежал с оружием, разгоряченный битвой, и ворвавшись в двери к пританам, сказал им только лишь “здравствуйте, победа!” и тотчас испустил дух. Положим, он, участник битвы, сам пришел собственным вестником. Однако же допустим, что какой-нибудь козопас или пастух, находившийся на какой-нибудь горе или возвышенном месте, стал зрителем сражения и оттуда, сверху, наблюдал то великое и превосходящее любые слова действо. И вот он пришел в город, вестник невредимый и кровью незапятнанный, и потребовал тех же почестей, что получили Кинегир, Каллимах и Полизел, поскольку он возвестил их доблесть, раны и гибель»[50] (3). Как следует из текста, Плутарх сам точно не знал, что же произошло в действительности, и высказывал определенные сомнения относительно хода событий. При этом писатель употребляет такие слова, как «рассказывает» и «говорят», словно отмежевываясь от приведенной выше информации. Вывод напрашивается простой – Плутарх просто передал ходившие слухи, за достоверность которых поручиться не может.

Следующим, кто вытащил на свет байку о марафонском бегуне, был Лукиан, древнегреческий писатель II в. н. э. из города Самосата. Под его талантливым пером Геродотов посланец в Спарту Фидиппид чудесным образом слился с марафонским гонцом и стал действовать под именем Филиппида: «Филиппид, в один день добежавший от Марафона с вестью о победе; обращаясь к архонтам, которые сидели тревожимые исходом битвы, он воскликнул: «Радуйтесь, мы победили». Сказав это, с вестью на устах умер, в призыве к радости испустив дух»[51].

Подведем итоги. В свете изложенного создается впечатление, что красивая легенда о марафонском бегуне есть не более, чем вымысел, который невозможно подтвердить документально. Запущенная в оборот Лукианом Самосатским, она зажила самостоятельной жизнью, обрастая новыми фактами и подробностями.

Еще один принципиальный момент. Сражение при Марафоне наглядно показало преимущество военной школы эллинов над персидской военной организацией. Доказало преимущество гоплитского копья над стрелой и дротиком. Различие в тактике двух армий отметил Эсхил в трагедии «Персы». Там по ходу сюжета персидская царица расспрашивает участника похода на Элладу о том, как воюют греки, и получает исчерпывающий ответ:

Атосса

Хор

Свидетельство Эсхила – это свидетельство участника событий, ветерана сражений при Марафоне, Артиемисии и Саламине, видевшего все своими глазами.

Величайшее значение Марафонской битвы заключалось и в том, что она выдвинула целую плеяду военных и политических деятелей Афин, которым очень скоро предстояло сыграть решающую роль в грядущих грозных событиях. Вот что сказал об этих людях Платон в диалоге «Менексен»: «Я утверждаю, что эти мужи не только дали нам жизнь, но и породили нашу свободу, да и не только нашу, но свободу всех жителей этого материка. Оглядываясь на их деяние, эллины проявляли отвагу и в последующих битвах за свою жизнь, став навсегда учениками сражавшихся при Марафоне».

Именно поколение марафонских бойцов спасет Элладу во время нашествия Ксеркса.

От Фалерона персидский флот отправился к берегам Малой Азии. Ктесий Книдский пишет, что Датис был убит в битве при Марафоне, а его тело победители отказались выдать персам (21). Но это не так, военачальник был жив и здоров. Когда же армада подошла к острову Миконос, Датис неожиданно распорядился обыскать все корабли. Геродот пишет о том, что полководец увидел некий вещий сон, но, скорее всего, он просто получил соответствующий сигнал. По крайней мере, создается впечатление, что Датис знал, что надо искать.

Когда на финикийском корабле была обнаружена позолоченная статуя Аполлона, было назначено следствие. Выяснив все обстоятельства случившегося, Датис распорядился погрузить статую на свой корабль и лично отвез ее в святилище на остров Делос, откуда она была похищена. Военачальник был очень осторожен в своих поступках, поскольку не знал, что скажет Дарий, узнав о неудаче при Марафоне. Но, с другой стороны, Эритрия была сожжена, и пусть частично, но волю владыки Датис и Артафрен выполнили.

Информации о том, как Дарий встретил своих полководцев, в источниках нет, Геродот только сообщает, что, узнав об итогах битвы при Марафоне, царь не на шутку разъярился на афинян. В этом свете участь пленных эритрийцев выглядела незавидной. Но Дарий не стал свирепствовать, а просто отправил их на поселение в Азию, где они проживали еще во времена Геродота, сохранив свой язык и обычаи.

Вопрос с Афинами Дарий решил закрыть раз и навсегда. Во все концы огромной державы помчались гонцы с требованием готовить войска и снаряжать корабли. Царь задумал грандиозный поход на Элладу и планировал его лично возглавить. Но Дарий всегда умел сдерживать свои желания, соотнося их с государственной необходимостью. Он не стал бросаться очертя голову в очередную военную авантюру, а решил тщательно подготовиться. Царь пришел к выводу, что одной из причин провала похода Датиса и Артафрена стал недостаток выделенных в их распоряжение войск, и поэтому задействовал для нового похода на Элладу все ресурсы государства. Новые войска требовалось собрать и как следует обучить, а военачальникам необходимо было проанализировать опыт неудачной кампании и сделать соответствующие выводы. Поход был отложен на три года, по мнению Дария, этого времени было вполне достаточно, чтобы закончить к нему подготовку. Но когда дело близилось к завершению, неожиданно вспыхнуло восстание против персов в Египте, и царю снова пришлось отложить свои замыслы относительно Эллады.

После битвы при Марафоне Мильтиад находился на вершине славы и пользовался в Афинах непререкаемым авторитетом. Хотя тревожные звонки и были. Например, когда стратег стал требовать во время народного собрания, чтобы его увенчали оливковым венком, Софан из Декелии громко крикнул: «Когда ты, Мильтиад, в одиночку побьешь варваров, тогда и требуй почестей для себя одного» (Plut. Cim. 8). Народ признал правоту декелийца, и стратег остался без венка.

Тем не менее урок впрок не пошел, и у Мильтиада началось то, что принято называть головокружением от успехов. Свято уверовав в собственную непогрешимость, Мильтиад задумал сомнительную авантюру, имевшую для него лично самые печальные последствия. Не менее удивительно, как афиняне безропотно пошли на поводу у стратега, когда он предложил им организовать некое военное предприятие в регион Эгейского моря.

Вообще, сама организация экспедиции и ее конечные цели, в том виде, как это изложено у Геродота, вызывает массу вопросов. Как следует из текста, стратег «потребовал у афинян семьдесят кораблей, войска и денег, не называя при этом страны, против которой собирался идти войной; сказал только, что они разбогатеют, если последуют за ним; он поведет-де афинян в такую страну, из которой они без труда добудут себе много золота» (VI, 132). Не менее странной была и реакция на это предложение сограждан Мильтиада: «Афиняне дали корабли Мильтиаду, полагаясь на его обещание» (VI, 132). Получается нелепость. Полководец не говорит, куда поведет флот и какие стратегические цели преследует, зато обещает афинянам большие богатства. Народ в суть вопроса не вникает и соглашается на все предложения Мильтиада. Получив войско и корабли, стратег повел афинян на остров Парос, признавший власть Дария. Цель, как следует из текста Геродота, была одна – откровенный грабеж.

Несколько иначе выглядит ситуация в изложении Корнелия Непота. Причем римлянин более объективен, чем «отец истории»: «После Марафонского сражения афиняне опять поручили Мильтиаду флот из 70-ти кораблей для наказания островов, помогавших варварам. Командуя этими силами, многие острова он снова привел к повиновению, а некоторые завоевал. Среди прочих не принял его мирных предложений остров Парос, гордый своими богатствами» (Milt. 7). Как следует из данного текста, стратег вовсе не дурил голову согражданам. Афиняне решили воспользоваться плодами марафонской победы и очистить от персов ряд островов Эгейского моря, поручив это ответственное предприятие Мильтиаду. На мой взгляд, версия Непота гораздо ближе к истине.

Геродот и Непот сходятся в том, что именно на Паросе Мильтиада постигла крупная неудача, но вновь расходятся в деталях. Как пишет «отец истории», командующий испытывал личную неприязнь к паросцам, и именно этим были продиктованы все его действия. Взяв город в осаду, Мильтиад потребовал от жителей выкуп в 100 талантов. Но неожиданно получил отказ, поскольку граждане Пароса приняли решение сражаться до конца. Построив на наиболее уязвимых участках оборонительной стены дополнительные укрепления, паросцы приготовились к борьбе не на жизнь, а на смерть.

Осада города не задалась, и Мильтиад пребывал в полной растерянности, не зная, что делать. Рассказ Геродота о том, как стратег пробрался неизвестно зачем в храм Деметры, я могу объяснить только тем, что он хотел встретиться в святилище с кем-либо из местных жителей, и склонить этого человека к предательству. Но, судя по всему, Мильтиад нарвался на засаду и был вынужден бежать, повредив при этом ногу. Сильно разболевшись, полководец решил прекратить боевые действия и после 26 дней осады покинул Парос. Остров был полностью разорен и опустошен, но это нисколько не скрашивало общего впечатления от неудачной экспедиции.

Корнелий Непот предлагает свою версию развития событий. Римский историк пишет о том, что Мильтиад энергично приступил к осаде города, прорвался к стенам и начал генеральный штурм. Победа была близка, и защитники уже обсуждали условия сдачи. Но однажды ночью командующему доложили о том, что на материке загорелась роща и этот огонь видно на Паросе. Осажденные решили, что это персы подают им сигнал и скоро придут на помощь. Как это ни странно прозвучит, но к такому же выводу пришел и Мильтиад. Греческий полководец запаниковал, велел сжечь осадные сооружения, погрузить войска на корабли и отплывать в Афины. Причем Непот специально оговаривается, что произошло это «к великому негодованию сограждан», подразумевая под согражданами афинских гоплитов. Решение об эвакуации армии с Пароса стратег принимал единолично, и это тоже ему впоследствии припомнили.

Возвращение в Афины было печальным. Мильтиад мучился от раны на ноге, но вместо полноценного лечения ему сразу же пришлось заниматься судебными тяжбами. Геродот пишет, что стратега привлекли к суду за обман сограждан. По версии Непота, Мильтиада обвинили в измене, посчитав, что он мог овладеть Паросом, но не стал этого делать, получив взятку от персов. Главным обвинителем выступил Ксантипп, отец Перикла. Победитель при Марафоне не мог сам себя защищать перед народным собранием, за него это делали друзья и родственники. Рана на бедре воспалилась, Мильтиад не мог стоять на ногах и был вынужден лежать на ложе перед народным собранием.

Опальному стратегу угрожала смертная казнь, но собрание проголосовало за денежный штраф в размере 50 талантов. Корнелий Непот пишет о том, что поскольку Мильтиад не смог сразу уплатить такие деньги, то его заключили в тюрьму, где он и умер. Но это не так. Как заметил И.Е. Суриков, государственных должников стали заключать в тюрьму только после 400 года до н. э. Другое дело, что после вынесения такого приговора Мильтиад оказался вычеркнут из политической жизни Афин. Но для знаменитого стратега это не имело уже никакого значения, поскольку, по свидетельству Геродота, он вскоре умер от воспаления бедра. Впоследствии штраф выплатил сын Мильтиада, легендарный афинский полководец Кимон.

На первый взгляд может показаться, что афиняне очень сурово обошлись с марафонским победителем. Но дело в том, что в этом есть вина и самого Мильтиада. При чтении источников невольно возникает ощущение, что к походу на Парос стратег отнесся безответственно, неизвестно на каком основании сделав вывод о том, что остров сам упадет к нему в руки. Да и само ведение кампании вызывает множество нареканий. Если же принять версию Геродота о том, что конечной целью похода было стремление Мильтиада к обогащению, то авантюризм полководца налицо. Так что вопрос о соразмерности вины и наказания достаточно спорный.

Со временем отношение афинян к Мильтиаду изменилось, и он стал одним из самых почитаемых героев в Афинах. Пришло осознание того, что, разбив персов на Марафонской равнине, осужденный полководец спас не только Афины, но и всю Элладу: «Мильтиад, сын Кимона, победивший в битве при Марафоне переправившихся сюда варваров и удержавший дальнейшее военное продвижение мидийцев, был первым благодетелем всего эллинского народа, Филопемен же, сын Кравгида, был последним. До Мильтиада герои, проявившие блестящие подвиги, как Кодр, сын Меланфа, как спартанец Полидор или Аристомен из Мессении, равно как и некоторые другие, действовали каждый в интересах своего отечества, а не всей Эллады в целом» (Paus. VIII, LII, 2). Такая оценка деятельности полководца потомками дорогого стоила.

Египет бунтовал, а Дарий продолжал подготовку к войне с Элладой. Но неожиданно свары начались в его собственном доме. Два царских сына – Артобазан и Ксеркс – вступили друг с другом в конфликт, выясняя, кто же останется во главе государства, когда отец поведет армию в Балканскую Грецию. Артобазан упирал на то, что он старше. Ксеркс парировал тем, что его мать, Атосса, была дочерью Кира Великого. При этом многозначительно указывал на то, что он, Ксеркс, родился, когда отец был уже царем, а Артобазан родился, когда Дарий царем не был. Оба царевича имели своих сторонников, но решающим фактором, склонившим чашу весов в пользу Ксеркса, стало то, что Атосса обладала в стране колоссальным влиянием. Дочь основателя державы, сестра могущественного Камбиза, завоевателя Египта, сумела убедить мужа в том, чтобы он передал трон Ксерксу. В глазах большинства персов именно сын Атоссы был законным правителем, поскольку приходился внуком Великому Киру.

В самый разгар этих событий в Сузах неожиданно появился бывший спартанский царь Демарат, из-за происков врагов лишенный в Спарте царского сана. Будучи человеком гордым, он решил покинуть город и уехал в Малую Азию, а оттуда прибыл в Сузы, где познакомился с Ксерксом и сумел снискать расположение наследника. В преддверии похода на Элладу Демарат становился поистине незаменимым человеком для Дария, поскольку как никто другой был знаком с положением дел в Балканской Греции. Лучшего советника по эллинским делам было не найти.

Но планам персидского царя не суждено было осуществиться. В самый разгар приготовлений к войне Дарий неожиданно умер, и власть перешла к его сыну Ксерксу. Оценив обстановку, молодой царь решил отложить поход на запад до лучших времен и сначала подавить восстание в Египте. Эллада получила несколько лет передышки, но весь вопрос заключался в том, насколько разумно эллины распорядятся отпущенным им временем.

Промежуток времени, последовавший после смерти Дария I и продлившийся вплоть до вторжения Ксеркса, стал решающим не только в судьбе Афин, но и всей Эллады. При этом большой удачей для эллинов стало то, что сопротивление агрессии Ахеменидов возглавили лидеры, которым такая задача оказалась по плечу. Это были совершенно разные люди – ловкие политики и талантливые стратеги, герои без страха и упрека и великие честолюбцы. Но в грозный час нашествия они объединили свои усилия и сумели спасти Элладу.

«В это время среди афинян был человек, лишь недавно ставший рядом со значительнейшими гражданами; имя его было Фемистокл, а назывался он обыкновенно сыном Неокла» – так начинает Геродот рассказ об одном из героев Греко-персидских войн, Фемистокле (VII, 143). В Афинах было много выдающихся политических деятелей, вызывающих восхищение потомков. Одни боготворят законодателя Солона, другие преклоняются перед гением Перикла. Но я считаю, что из всех афинян самым выдающимся был Фемистокл. Потому что, если бы не было Фемистокла, то реформы Солона канули в лету, а Перикл никогда бы не развернул грандиозное строительство на Акрополе. Во время похода Ксеркса на Элладу вопрос стоял просто – быть или не быть Афинам.

В отличие от другого спасителя Афин, Мильтиада, Фемистокл не принадлежал к высшей аристократии, на что конкретно указал Плутарх. Хотя Корнелий Непот и пишет о том, что его отец Неокл принадлежал к благородному роду. Относительно матери Фемистокла еще в Античности существовали разногласия. Тот же Плутарх говорит, что согласно одной версии она была фракиянка и звали ее Абротонон, а согласно другой версии мать Фемистокла была родом из Галикарнаса. К последней версии склоняется и Корнелий Непот. Но независимо от того, откуда была родом его мать, в Афинах Фемистокл считался незаконнорожденным. Поэтому все, чего он добился, было исключительно его заслугой.

Интересен рассказ Плутарха о том, что будущий победитель персов учился лениво и неохотно, «но то, что преподавалось для развития ума или для практической жизни, он, как видно, любил не по годам, рассчитывая на свои природные дарования» (Them. 2). По свидетельству поэта и историка Иона Хиосского, жившего в V веке до н. э. Фемистокл открыто говорил, «что не учился ни музыке, ни пению, и умеет только одно: делать наше государство великим и богатым»[52]. Это был не теоретик, а практик, смотревший на любую проблему с точки зрения государственной целесообразности или же личной выгоды, все зависело от ситуации.

Вот что рассказывает о будущем спасителе Эллады Фукидид: «В самом деле, Фемистокл неоспоримо доказал природную даровитость и в этом отношении заслуживает удивления несравненно больше всякого другого. С помощью присущей ему сообразительности, не получив ни в ранние, ни в зрелые годы образования, способствовавшего его развитию, Фемистокл после самого краткого размышления был вернейшим судьею данного положения дел и лучше всех угадывал события самого отдаленного будущего. Он способен был руководить всяким делом, которое было ему сподручно, мог объяснять и то, к чему он не имел непосредственного касательства; в особенности же он заранее предусматривал лучший или худший исход предприятия, скрытый еще во мраке будущего. Говоря вообще, Фемистокл в силу природного дарования при ограниченности необходимой для него подготовки обладал в наивысшей степени способностью моментально изобретать надлежащий план действия» (I, 138).

Молодой человек рано уходит в большую политику и собирает вокруг себя многочисленных сторонников. Это было время, когда бушевало Ионийское восстание и афиняне оказывали малоазийским эллинам всяческую поддержку. Верно оценив обстановку, Фемистокл занимает ярко выраженную позицию непримиримого врага державы Ахеменидов, и его партия становится проводником антиперсидских настроений в Афинах. На этой волне в 494 г. до н. э. он избирается архонтом-эпонимом сроком на один год. Это был первый крупный успех начинающего политика.

Именно в это время Фемистокл и стал задумываться о том, что необходимо увеличить военно-морскую мощь Афин, и какие для этого следует принять меры. Он первым обратил внимание, что Фалеронская гавань, где базировались боевые афинские корабли, не отвечает требованием времени. Фемистокл по достоинству оценил стратегические преимущества гаваней Пирея и решил именно здесь создать главную военную базу флота Афин: «Фемистокл уговорил афинян застроить и остальную часть Пирея, начало чему положено было раньше, в год архонтства его в Афинах (493/92 г.)» (Thuc. I, 93). Об этом же свидетельствует и Павсаний: «Пирей издавна был сельской областью Аттики, и до тех пор, пока Фемистокл не стал у афинян архонтом, он гаванью не был; такой гаванью служил для них Фалер, так как в этом направлении море ближе всего подходит к городу… Когда архонтом стал Фемистокл, то он нашел, что больше удобств для моряков представляет Пирей и что здесь три гавани вместо одной, как это было в Фалере» (I, I, 2). Правда, после того, как архонтство Фемистокла закончилось, работы в Пирее были прекращены и продолжились только после отражения нашествия Ксеркса.

Архонт-эпоним считал войну с персами неизбежной. Подавление Ионийского восстания и вторжение войск Датиса и Артафрена в Аттику подтвердило правоту Фемистокла. Как и многие соотечественники, он участвовал в Марафонской битве, сражаясь на одном из самых опасных участков, в центре боевых порядков эллинов.

Победа воодушевила афинян, но Фемистокл предостерегал их от преждевременного торжества, у него был свой взгляд на сложившуюся после битвы при Марафоне ситуацию: «Все считали поражение варваров при Марафоне концом войны, а Фемистокл видел в нем начало более тяжкой борьбы, к которой он и сам готовился для спасения всей Эллады, и сограждан своих приучал, задолго предвидя будущее» (Plut. Them. 3). Но нет пророка в своем отечестве, и политик эту истину знал. Поэтому Фемистокл действовал очень осторожно, решив сначала избавиться от своих политических противников. Одним из них был Аристид, получивший среди афинян прозвище Справедливый.

Противостояние между Фемистоклом и Аристидом было не противостоянием между народом и аристократами, а столкновением группировок, предлагавших прямо противоположные программы для борьбы с персидской угрозой. Аристид, исходя из опыта Марафонского сражения, выступал за усиление сухопутной армии Афин; политик искренне считал, что только фаланга гоплитов способна защитить город. Но эти планы шли вразрез с морской программой Фемистокла, выступающего за создание военного флота, сильнейшего в Элладе. Столкновение между этими двумя людьми привело к резкому обострению политической борьбы внутри самих Афин. Но Фемистокл смотрел на мир просто: есть Аристид – есть проблема, нет Аристида – нет проблемы. В итоге он повел дело так, что его соперника изгнали из Афин. Теперь руки у Фемистокла были развязаны, и он стал последовательно проводить программу по строительству флота в жизнь: «Превращение афинян в морской народ должно было, по его мнению, много содействовать их усилению. Действительно, Фемистокл первый осмелился сказать, что необходимо заняться морским делом, и сам немедленно положил тому начало» (I, Thuc. 93).

Пользуясь своей популярностью, Фемистокл решился на невиданное для Афин дело. В то время в государственную казну поступало много денег от разработок серебряных рудников в Лаврионе. Геродот и Плутарх пишут о том, что согласно обычаю оставшиеся от покрытия государственных расходов суммы делились между афинянами. На долю каждого гражданина доставалось по десять драхм[53]. Фемистокл предложил в народном собрании отказаться от этих выплат, а сэкономленные деньги направить на постройку боевых кораблей. При этом он заявил, что могучий флот нужен афинянам для ведения успешной войны с Эгиной.

Хитрец знал, что делал, когда говорил не про державу Ахеменидов, а про соседей эгинцев. И хотя до Афин доходили слухи о грандиозных приготовлениях персидского царя к походу на Элладу, их всерьез не воспринимали. Персы находились далеко, после Марафонской победы миф об их непобедимости был развеян. А остров Эгина был рядом, и войны афинян с эгинцами происходили с завидной регулярностью. Причем афиняне частенько терпели поражения, поскольку их соседи обладали сильнейшим флотом в регионе. Уловка Фемистокла удалась, и народ проголосовал за постройку кораблей. При этом Фемистокл действовал очень тонко, убедив сограждан дать сотне богатейших афинян по таланту серебра, с тем условием, чтобы на эти деньги они построили по одной триере. Если гражданам работа понравится, то все останется как есть. Если же нет, то деньги должны вернуться в государственную казну. Но все прошло именно так, как и планировал Фемистокл: «Каждый сделал по одной триере, хорошей и быстрой, со всем тщанием» (Polyaen. I, 30, 6).

Значение этого события трудно переоценить. Недаром Плутарх заметил, «что спасение эллинов тогда зависело от моря, и что те триеры восстановили Афины, это, помимо других доказательств, засвидетельствовал и сам Ксеркс» (Plut. Them. 4). Как это ни парадоксально прозвучит, но получилось так, что региональная война с Эгиной привела к превращению Афин в сильнейшую морскую державу. Скрыв свои истинные намерения, Фемистокл выдал желаемое за действительное, и его морская программа была принята. По свидетельству Геродота, было построено 200 триер (VII, 144), в то время как Плутарх говорит о 100. Но как бы там ни было, в битвах при Артемисии и Саламине афинский флот насчитывал 180 боевых кораблей (VIII, 44).

Деятельность Фемистокла привела к радикальным изменениям в жизни и самих афинян: «Так, по выражению Платона, он сделал их из стойких гоплитов матросами и моряками. Этим он дал повод к упреку, что, дескать, Фемистокл отнял у сограждан копье и щит и унизил афинский народ до гребной скамейки и весла» (Plut. Them. 4).

Фемистокл действовал с размахом. Он добился, чтобы на афинских верфях строили не пентеконтеры, а гораздо более мощные и быстроходные триеры, боевые суда с тремя рядами весел с каждого борта. В отличие от тех же пентеконтер, у триеры была сплошная палуба и трюм, одна съемная мачта и один парус. Со временем на этом типе судов появится небольшая верхняя палуба, на которой будут располагаться стрелки и метатели копий. Длина триеры достигала 50 м в длину и 7 м в ширину, а в носовой части находился окованный бронзой таран. Максимальная скорость достигала 18 км в час. Недаром Плутарх отметил, что построенные при Фемистокле триеры «с самого начала отличались быстротой хода и подвижностью» (Cim. 11).

Экипаж на триере был больше, чем на пентеконтере. Рассказывая об афинянине Клинии, участнике битвы при Артемисии, Геродот назовет общую численность людей на борту триеры: «Он на собственное иждивение вооружил двести воинов и прибыл на собственном корабле» (VIII, 17). Эту информацию дополняет Плутарх: «Аттических кораблей было сто восемьдесят; на каждом из них было по восемнадцати человек, сражавшихся с палубы; из них четверо были стрелки, а остальные – гоплиты» (Them. 14). По мнению современных исследователей, состав команды на триере выглядел так: «170 гребцов, набранных среди фетов (4-й цензовый класс), которые иногда используют свои весла; 30 человек, управляющихся со снастями и вычерпывающих воду; 10 гоплитов (эпибатов), призванных сбрасывать пытающихся захватить судно врагов или, напротив, брать чужой корабль на абордаж; триерарх (обязательно гражданин) – лицо, на которое возложена литургия, связанная с управлением судном, и его штаб; лоцман; старший матрос, задающий ритм гребцам под звуки флейты»[54]. Что в общих чертах согласуется с данными Геродота и Плутарха.

Между тем обстановка в Элладе становилась все более тревожной. Ходили слухи, что Ксеркс идет походом только против Афин, и что многие города уже изъявили царю покорность, дав землю и воду. Что немало эллинов не хотят воевать против азиатов, а многие откровенно сочувствуют персам. Что на море и на суше невозможно противостоять мощи Ахеменидов. Страх опустился на Грецию. В это неспокойное и грозное время афиняне решили вопросить богов о дальнейшей судьбе своего города.

Пророчество, принесенное афинскими посланцами из Дельф, не сулило Афинам ничего доброго и повергло граждан в уныние: «Остров божественный, о Саламин, сыновей своих жен ты погубишь». Но Фемистокл и эту ситуацию сумел повернуть на пользу делу и заявил растерянным соотечественникам следующее: «Это сыновья врагов, не то бог не назвал бы Саламин “божественным”» (Polyaen. I, 30, 1). Казалось, что вопрос исчерпан, но афиняне не успокоились и отправили в Дельфы новое посольство. Новый ответ, полученный от оракула, тоже не внушал оптимизма: «Лишь деревянные стены дает Зевес Тритогенее». Тритогенея – один из эпитетов богини Афины, и согласно пророчеству получалось, что город могут защитить только некие деревянные стены. Большинство граждан пришло к выводу, что необходимо срочно укреплять Акрополь, хотя были и те, кто вообще предлагал подчиниться персам или же покинуть Афины и уплыть в другую страну. Но Фемистокл в очередной раз истолковал пророчество в нужную для себя сторону. Он просто объяснил согражданам, что «деревянные стены» – это афинские боевые корабли, которые и спасут город. Такое простое и понятное объяснение вызвало среди афинян взрыв энтузиазма было принято решение всеми силами сражаться против персов, если последует вторжение.

Фемистокл понимал, что в одиночку Афины не выстоят против персидской мощи. Не желая, чтобы повторилась ситуация, сложившаяся накануне Марафонской битвы, когда Афины остались в одиночестве перед вражеским вторжением, он решил заняться поиском союзников.

Это оказалось непростым делом, недаром Геродот подчеркнул, что в Элладе были войны «между разными городами, но самая ожесточенная между афинянами и эгинцами» (VII, 145). Впрочем, был город, который так же искал военного союза с Афинами, как и Афины с ним, – Спарта. Объединив усилия, Афины и Спарта становились тем ядром, вокруг которых могли сплотиться и остальные греческие полисы, пожелавшие выступить против персов. Принципиальным моментом было и то, что спартанцы стояли во главе Пелопоннесского союза и располагали сильнейшей армией в Балканской Греции.

Другое дело, что спартанцы решили узнать волю богов относительно грядущей войны и отправились в Дельфы за оракулом. Как и следовало ожидать, пророчество не было жизнеутверждающим:

Суть предсказания была проста – либо персы сожгут Спарту, либо один из ее двух царей будет убит. После такого изречения оракула царям Леониду и Леотихиду было о чем подумать. Ходили упорные слухи, что все эти неблагоприятные знамения и жертвоприношения вызваны гневом богов за убийство посланцев Дария.

Но спартанцы всегда предпочитали действия рассуждениям. Решение было выбрано очень простое – пусть два гражданина Спарты добровольно отправятся к персидскому царю и предложат ему свои жизни взамен убитых послов. Знатные спартанцы Сперхий и Булис вызвались исполнить эту миссию. Прибыв в Сузы, они отправились ко двору Ксеркса, предстали перед царскими очами и объяснили суть своего визита: «Царь мидян, лакедемоняне прислали нас для того, чтобы дать удовлетворение за погибших в Спарте глашатаев» (Herod. VII, 136). Ксеркс был очень удивлен таким благородством и презрением к смерти, а потому не стал свирепствовать, проявив великодушие. Царь никогда не был мелочным, и смерть двух абсолютно невиновных людей была ему ни к чему. Заявив, что в отличие от спартанцев он не нарушает священные обычаи и не убивает послов, владыка Азии снял с граждан Спарты вину за убийство персидского посольства. Сперхий и Булис были отпущены домой, куда и добрались живые и здоровые. Так в Лакедемоне боролись с неблагоприятными знамениями и прорицаниями.

По большому счету, при чтении пророчеств Дельфийского оракула накануне нашествия Ксеркса складывается впечатление, что местное жречество поставило своей целью сеять в Элладе смуту и панику путем распространения пораженческих настроений. Трудно сказать, делали это жрецы по собственной инициативе или же у них были какие-либо контакты с персами. Конкретной информации по данному вопросу нет, а строить различные бездоказательные «теории» не имеет смысла. Тем не менее, несмотря на неблагоприятные предзнаменования, многие греческие полисы решили сражаться.

По свидетельству Диодора Сицилийского, в 481 г. до н. э. в Коринф прибыли делегации от греческих городов, решивших выступить против державы Ахеменидов (XI, 1), и держали совет о том, как противостоять грядущему персидскому вторжению. После долгих препирательств договорились о прекращении всех вооруженных конфликтов между участниками будущего союза. Таким образом, жесточайшая война между Афинами и Эгиной закончилась, и сильнейшие флоты Эллады смогли действовать совместно в борьбе против общего врага. Греки заключили соглашение и объединились в Эллинский союз, направленный против персов и тех эллинов, которые выступят на стороне Ксеркса. Количество городов, вступивших в союз, называет Плутарх: «Тридцать один город принимал участие в войне, да и из них бо́льшая часть – города мелкие» (Them. 20).

Н. Хаммонд называет 24 полиса, вступивших в Эллинский союз до 479 г. до н. э., их названия были записаны на бронзовом треножнике, установленом в Дельфах в честь победы при Платеях. Под заголовком «Нижеследующие участвовали в войне» названы лакедемоняне, афиняне, коринфяне, тегейцы, сикионцы, эгиняне, мегаряне, эпидаврийцы, орхоменцы, флиасяне, трезенцы, гермионеяне, тиринфяне, платейцы, халкидяне, стирейцы, элейцы, потидейцы, левкадцы, анакторийцы, китносцы, сифносцы, амбракиоты, лепреаты. По мнению Хаммонда, тенийцы были добавлены позже[55]. После битвы при Микале число союзников увеличилось за счет малоазийских эллинов: «Афиняне приобщили к своему союзу самосцев, хиосцев, лесбосцев и прочих островитян, которые сражались в рядах эллинов, причем взяли с них клятвенное уверение быть постоянными и не отлагаться» (Herod. IX, 106). Успехи греческого оружия были настолько впечатляющими, что в союз вступили Фасос и Наксос.

О самом союзном договоре известно следующее: «Эллины, что решались на войну с варваром, заключили между собой союз, скрепленный следующей клятвой: все те эллины, которые без нужды сдались персам, должны будут, в случае победы союзников, пожертвовать дельфийскому божеству десятую долю состояния отступников. Такую клятву дали друг другу эллины» (Herod. VII, 132).

Главная заслуга в том, что эллины прекратили междоусобные войны, сели за стол переговоров и сумели договориться, принадлежала Фемистоклу (Plut. Them. 6). С помощью некоего Хилея из Аркадии он убедил собравшихся забыть вражду и объединиться для борьбы с персами. Фемистокл сделал первый шаг навстречу представителям Эгины, предложив уладить многолетний конфликт, и тем самым продемонстрировал остальным эллинам свои добрые намерения. Как известно, ничего так не действует на окружающих, как личный пример.

Но это была одна часть большой программы. На собрании решили отправить посла в Аргос, чтобы привлечь на свою сторону этот сильнейший полис Пелопоннеса. Также были отправлены посольства на острова Керкиру, Крит и Сицилию, с просьбой оказать помощь эллинам Балканской Греции. Керкира обладала тогда мощным флотом, а тиран Сиракуз Гелон считался одним самых могущественных правителей греческого мира. Налицо попытка объединить как можно больше эллинов перед лицом смертельной опасности. Другое дело, к каким результатам она могла привести.

Было принято еще одно важное решение. В Азию были отправлены три шпиона, которые должны были подробно разузнать о персидской армии и флоте, а по возможности о планах Ксеркса. После этого делегации покинули Коринф и разъехались по своим городам.

Греческие лазутчики благополучно добрались до Малой Азии и отправились в Сарды, где готовилась армия вторжения. По пути они собирали информацию о персидских войсках, но делали это настолько неумело, что были схвачены. На допросе с пристрастием шпионы рассказали, зачем и кем посланы, и персидский военачальник, руководивший следствием, распорядился казнить шпионов. Но слух о поимке эллинов дошел до Ксеркса, и царь распорядился привести пленников. Выслушав горе-соглядатаев, владыка Азии только посмеялся и приказал водить их по всему лагерю, показывая все, что они захотят увидеть. Пусть посмотрят на многочисленную пехоту, пусть оценят мощь царской конницы. После чего распорядился эллинов отпустить на все четыре стороны. А пребывающим в недоумении приближенным пояснил, что смерть трех человек не убавит мощи вражеской армии, зато, вернувшись в Грецию, они расскажут о той страшной силе, которая готова обрушиться на Элладу. И возможно, что это заставит многих греков отказаться от сопротивления персам.

Посмотрим, как развивались события на дипломатическом фронте. В Аргос прибыли послы из Спарты, чтобы склонить граждан к заключению союза против Ксеркса. Проблема заключалась в том, что, несмотря на общее дорийское происхождение, аргосцы были злейшими врагами спартанцев и регулярно находились с ними в состоянии войны. Совсем недавно, в битве при Сепее (494 г. до н. э.), спартанцы полностью уничтожили аргосское ополчение, поставив город на грань гибели. Воспоминания об этом были свежи в памяти граждан Аргоса. Тем не менее послов они приняли и внимательно выслушали.

Геродот приводит несколько версий о том, почему посольство в итоге получило от ворот поворот. Согласно одной, аргосцы потребовали от спартанцев заключить с ними мир на 30 лет и предоставить равные права в командовании армией. Другая версия говорит о том, что еще до прибытия послов из Спарты в городе появились доверенные люди Ксеркса и склонили аргосцев к тайному союзу с персами. Именно поэтому они и выдвинули спартанцам такие условия, которые те не могли принять. Впрочем, по этому поводу Геродот приводит интересное свидетельство: «Аргивяне отправили послов в Сузы спросить сына Ксерксова Артаксеркса: сохраняется ли еще с ними, как они того желали бы, дружественный союз, заключенный ими с Ксерксом, или же они считаются его врагами. Царь Артаксеркс на это-де отвечал, что сохраняется вполне и что ни к одному городу он не относится так дружески, как к Аргосу.

Посылал ли Ксеркс глашатая в Аргос с таким предложением и являлись ли аргосские послы в Сузы спрашивать Артаксеркса о союзе, достоверно сказать не могу. Я сообщаю только то, что рассказывают сами аргивяне» (VII, 150). Впрочем, «отец истории» пишет о том, что конкретной информацией не владеет, а передает лишь ходившие слухи: «Я обязан передавать то, что говорят, но верить всему не обязан; это замечание имеет силу относительно всего моего повествования. Действительно, говорят и то, что аргивяне пригласили персидского царя идти на Элладу после того, как война их с лакедемонянами оказалась несчастной, когда своему тогдашнему положению они готовы были все предпочесть» (VII, 150).

Но как бы там ни было в действительности, Аргос отказался принимать участие в войне с державой Ахеменидов, четко обозначив свою позицию по этому вопросу.

На острове Керкира местные эллины действовали хитрее. Они пообещали спартанской делегации, что обязательно придут на помощь тем грекам, которые будут сражаться против персов. Керкиряне говорили долго и красиво, убаюкав бдительность спартанцев и искусно спрятав свои истинные намерения за паволокой из красивых слов. И действительно, когда армия Ксеркса вторгнется в Элладу, на Керкире снарядят 60 боевых кораблей и отправят к Пелопоннесу. Но дальше мыса Тенар и Пилоса они не пойдут, а будут просто выжидать исхода противостояния. Кто бы ни победил в войне, у керкирян было готово оправдание: для одних – что спешили, но не успели, для других – что только создавали видимость борьбы.

Остров Крит продемонстрировал полнейшее равнодушие к судьбе Эллады. Когда там появилось послы с просьбой о помощи, критяне ответили, что им надо посоветоваться с оракулом, и отправили доверенных людей в Дельфы. Получив неблагоприятное пророчество, они с чистой совестью объявили, что никому помогать не будут, и выпроводили спартанских уполномоченных с Крита.

Последней надеждой эллинов Балканской Греции оставался тиран Сиракуз Гелон. Как говорил сам тиран, для войны с персами он мог выставить 200 триер, 20 000 гоплитов, 2000 лучников, 2000 пращников и 2000 легковооруженных всадников (Herod.VII, 158). Мало того, Гелон обещал обеспечивать продовольствием общеэллинскую армию в течение всей войны с персами. Но взамен попросил самую малость – главное командование над объединенными силами эллинов. Один из членов посольства, спартанец Сиагр резко осадил Гелона и сказал, что спартанцы никогда не откажутся от верховного командования. Тогда тиран зашел с другой стороны и потребовал либо командования сухопутной армией, либо военно-морскими силами союза эллинов. Но здесь уже возмутился представитель Афин и заявил, что если спартанцы откажутся от командования флотом, то афиняне не откажутся никогда. Переговоры вылились в перебранку, и стороны разошлись, крайне недовольные друг другом. Послы уехали в Элладу, а Гелон, поразмышляв, решил занять выжидательную позицию и действовать по обстановке.

Попытки союзников усилить коалицию против персов закончились неудачей.

Отказались участвовать в войне с персами и ахейцы: «Во время же нашествия Ксеркса и мидян на Элладу они, как известно, не принимали участия ни в походе Леонида к Фермопилам, ни в морском сражении вместе с афинянами и Фемистоклом у Эвбеи и Саламина; они не стояли в списке союзников ни со стороны Спарты, ни со стороны Аттики. Отсутствовали они и в деле под Платеями; ведь ясно, что иначе на приношении эллинов, сделанном в Олимпию, было бы вписано и имя ахейцев» (Paus.VII, 6, 3–4). Единства среди эллинов по-прежнему не было.

Период от смерти отца до начала похода на Элладу был очень непростым и для Ксеркса. Сначала молодой царь победил восставших в Египте, после чего подавлял мятеж в Вавилоне, и только после этого вплотную занялся подготовкой к войне с городами Балканской Греции. Геродот пишет, что приготовления заняли четыре года. Одни сатрапы сооружали боевые корабли и суда для перевозки лошадей, другие поставляли конницу и пехоту, правители некоторых областей заготавливали продовольствие для войск и средства для переправы через Геллеспонт.

Учитывая печальный опыт похода Мардония в Элладу, когда персидский флот огибал мыс Афон и был практически уничтожен налетевшей бурей, Ксеркс решил действовать иначе. По его приказу на полуострове Афон в самом узком месте начались грандиозные строительные работы по прорытию канала через перешеек. Царь рассудил, что ему гораздо проще выстроить новый канал, чем подвергать риску флот в тот момент, когда он вновь будет обходить вокруг Афона. К работам были привлечены как царские войска, находившиеся в регионе, так и местные жители. Ответственными за стройку были назначены персы Артахей и Бубар, тот самый, что был женат на македонской царевне. Эти двое не стали мудрить, а выбрали ровное место, покрытое незначительными холмами, где ширина от Эгейского моря до Афонского залива составляет около двух километров. Разделив этот перешеек на участки, руководители строительства закрепили каждый за представителями определенной народности, после чего работа закипела.

По свидетельству Геродота, канал строили в течение трех лет, и когда закончили, по нему могли одновременно разойтись два корабля, идущие на веслах. «Отец истории» осуждает Ксеркса за то, что царь затеял это дело из пустого тщеславия, желая тем самым воздвигнуть при жизни памятник своему могуществу. Но это будет предвзятым утверждением. Дело в том, что переход вокруг полуострова Афон был опасен для всех кораблей в целом, а не только одного персидского флота. Прорыв канал, Ксеркс решил проблему, создав безопасные условия для мореплавания. Царь мыслил глобально, и упрекать его за это нет никакого смысла. Недаром одновременно с работой по сооружению канала шло строительство и моста через реку Стримон. Войска по нему пройдут, а мост останется и будет использоваться в мирных целях.

Очень интересную информацию приводит Диодор Сицилийский другое дело, насколько она достоверна. Историк пишет о том, что персидский царь договорился с Карфагеном о совместных действиях против эллинов: «Ксеркс же, согласившись с ним и желая всех эллинов изгнать из их отечества, отправил посольство к карфагенянам относительно совместных с ними военных действий и договорился с ними, что он сам отправится в Элладу против живущих там эллинов, а карфагеняне в это же время, приготовив большие силы, вступят в войну с эллинами, живущими в Сицилии и Италии» (XI, 1). Проблема заключается в том, что мы не можем с точностью утверждать, имел такой факт место в действительности или же перед нами просто местное предание сицилийцев. Вполне вероятно, что эллины Запада, не участвовавшие в войне с Ксерксом 480–479 гг. до н. э., решили хоть таким образом обозначить свою причастность к эпохальному событию. Понять их можно. И хотя Диодор в дальнейшем отметит, что силы державы Ахеменидов значительно превосходили военные возможности Карфагена, суть от этого не изменится: «Ксеркс же, соревнуясь с карфагенянами в усердии, настолько превзошел их во всех приготовлениях, насколько превосходил карфагенян большим количеством народов, находившихся под его властью» (XI, 2).

Несмотря на все эти грандиозные приготовления, поход на Элладу, мог и не состояться. Дело в том, что грядущая война вызвала раскол среди персидской элиты. При царском дворе образовались две партии, как сторонников, так и противников похода на запад. Ксеркс оказался перед сложным выбором, поскольку как с одной стороны, так и с другой, приводились весьма серьезные аргументы в свою пользу.

Двоюродный брат царя, Мардоний, тот самый, что в 492 г. до н. э. возглавлял неудачный поход на Элладу, говорил о том, что Ксерксу необходимо довести до логического конца дело, начатое отцом. Мардоний, исходя из личного опыта, указывал на то, что между эллинами нет единства, а также на то, что многие греческие города предпочтут подчиниться персам без боя. Так же царский родственник говорил о слабости военной организации эллинов, при этом совершенно игнорируя печальный опыт Марафонской битвы: «Впрочем, как мне рассказывают, эллины ведут войны по невежеству и глупости бессмысленнейшим способом. Объявив друг другу войну, они выбирают прекраснейшую, совершенно ровную местность, там сходятся и ведут бой; вследствие этого даже победитель удаляется с поля битвы с большими потерями; о побежденных я не говорю вовсе: они гибнут поголовно» (Herod. VII, 9).

Трудно сказать, почему Мардоний, один из лучших персидских полководцев, говорил царю заведомую ложь. Двоюродный брат Ксеркса не мог не знать о том, что произошло при Марафоне, обо всех перипетиях битвы он слышал от своего родича Артафрена, возглавлявшего поход. Но у Мардония были свои резоны освещать положение дел Ксерксу именно так, а не иначе. Соблазняя царя легкой победой, он преследовал свои личные цели: «Говорил Мардоний из страсти к переменам и из желания самому быть наместником Эллады» (Herod. VII, 6). На данный факт указывает и Диодор Сицилийский: «Перс Мардоний был двоюродным братом и шурином Ксеркса и благодаря знаниям и храбрости он пользовался у персов величайшим почетом. Преисполненный гордости и находясь в зрелом возрасте, он стремился стать предводителем большого войска» (XI, 1). Также Мардонию очень хотелось реабилитироваться за неудачу прошлого похода на Балканы, когда разгневанный Дарий отстранил своего зятя от командования армией вторжения.

Впрочем, свои слова военачальник подкреплял и конкретными действиями. Когда в Малую Азию прибыли послы от фессалийских аристократов Алевадов и заявили о том, что Фессалия признает власть персидского царя, Мардоний быстро представил их Ксерксу. Также благодаря его содействию при дворе оказались потомки афинского тирана Писистрата, которые стали убеждать Ксеркса совершить вторжение в Элладу. В итоге царь не устоял против такого дружного натиска и объявил о подготовке к большой войне с греками. Мардоний торжествовал, но, как оказалось, он рано обрадовался – вскоре события приняли совсем другой оборот.

Артабан, дядя Ксеркса, резко выступил против войны. На царском совете он указал племяннику на все трудности предстоящего предприятия и изобличил Мардония в откровенной лжи. В отличие от своего оппонента, он обратился к опыту Марафонского сражения и обрисовал Ксерксу все трудности предстоящего похода. В заключение своей речи Артабан заявил, что если царь все же считает необходимым начать войну с эллинами, то пусть сам останется дома, а в Грецию пошлет своего военачальника. Например, того же Мардония. Дядя был настолько убедителен, что через некоторое время Ксеркс объявил о том, что поход в Элладу отменяется.

Если мы отбросим в сторону рассказы Геродота о том, как по ночам к царю являлся страшный призрак и заставлял идти войной на греков, то увидим, что при персидском дворе шла жесточайшая борьба между сторонниками и противниками войны. Причем это противостояние продолжалось с переменным успехом, поскольку вверх одерживала то одна партия, то другая. В итоге победа осталась за Мардонием и его сторонниками, поход против Балканской Греции был решен. Мирное время, оплаченное для Эллады кровью марафонских бойцов, закончилось.

Ксеркс, сын Дария, был царем в самом лучшем и худшем смысле этого слова. Молодой человек высокого роста, с красивой и представительной внешностью, производил неизгладимое впечатление на современников: «Несмотря на такое множество людей, ни один из них ни по красоте, ни по росту не был достойнее самого Ксеркса обладать таким могуществом» (Herod.VII, 187). Типичный азиатский владыка, он имел свое представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Умел быть великодушным и благородным, а мог предстать в образе деспота и самодура. Был жесток в наказаниях и необычайно щедр в наградах. Отличался мнительностью и суеверием, верил в различные пророчества и предсказания, под влиянием которых отказывался от уже принятого решения. Однако мог пойти наперекор высшим силам и противопоставить свою волю божественному промыслу, что и доказал, приказав высечь море. Был необычайно последователен в достижении поставленных целей, доводя любое начатое дело до логического завершения. В отличие от отца, очень часто давал волю своему гневу и совершал поступки, о которых впоследствии жалел. Юстин дает персидскому царю уничижительную характеристику, но она явно не соответствует реальному положению дел. Предвзятость автора бросается в глаза: «Самого же Ксеркса всегда видели первым в бегстве, последним в сражении; он был робок в опасности и хвастлив, когда ему ничто не угрожало; он, пока не испытал превратностей войны, был так самоуверен, как будто был владыкой над самой природой: он срывал горы и выравнивал овраги, некоторые моря перекрывал мостами, на других в целях судоходства устраивал протоки, сокращавшие путь» (II, 10). Оставим это сомнительное утверждение на совести Юстина в дальнейшем мы увидим, что оно не имеет под собой никакого основания.

В 481 г. до н. э. персидская армия начала стягиваться в Каппадокию к населенному пункту Криталлы. Ксеркс отошел от традиций отца и деда, когда в походы ходили преимущественно персы и мидийцы, и привел в движение всю свою огромную империю. Войска шли со всех концов державы Ахеменидов; вскоре в Криталлы прибыл и сам царь. Оттуда армия выступила на запад, перешла через реку Галис, прошла мимо города Келены и остановилась на равнине около Сард. Именно отсюда Ксеркс и отправил в Элладу посольства с требованием «земли и воды». После этого царь распорядился захватить Абидос и отправил людей строить мост через Геллеспонт в окрестностях города. Мостов было два, один строили египтяне, другой финикийцы, общая длина сооружения была более одного километра. Но когда работы были закончены, разразилась буря и уничтожила переправу. Эта история стала легендарной еще при жизни Ксеркса.

Царь разъярился. По его приказу море отхлестали бичами, заклеймили и погрузили в воду оковы, а людям, ответственным за строительство, отрубили головы. Армия была поражена такой реакцией своего царя на случившееся, никому и в голову не могло прийти, что Геллеспонт может получить 300 ударов бича. Получалось, что владыка Азии наказал водную стихию, посмевшую бросить ему вызов.

Бытует мнение, что именно под влиянием гнева он повел себя так неадекватно и приказал высечь море. Но такое утверждение будет банальным и слишком упрощенным. На мой взгляд, у царя были иные причины для этой демонстративной акции. Поход еще толком и не начался, а персов постигла крупная неудача. По армии могли поползти разные слухи и сплетни, а это было нежелательно. Ксерксу необходимо было сгладить последствия страшной катастрофы, что он и сделал столь необычным способом. Воины о разрушенных мостах забыли, зато целыми днями обсуждали действия своего царя.

Тем временем возобновились работы по строительству новых мостов. Все это время Ксеркс находился в Сардах, строя планы по завоеванию Эллады и периодически устраивая смотр своим войскам. Весть о том, что мосты через Геллеспонт построены, пришла одновременно с известием о том, что закончено сооружение канала через полуостров Афон. Весной 480 г. до н. э. персидский царь объявил армии и флоту о выступлении в поход на Элладу.

Ксеркс выехал из Сард на боевой колеснице, в сопровождении приближенных и телохранителей. Огромная армия прошла вдоль побережья и расположилась на Троянской равнине, где царю захотелось осмотреть легендарный Иллион. Ознакомившись с достопримечательностями и переночевав в окрестностях древнего города, Ксеркс повел войска дальше на север. В окрестностях Абидоса владыка неожиданно решил устроить очередной смотр флоту и провести маневры. Усевшись на специально сооруженный мраморный трон, Ксеркс наслаждался видом морского боя между финикийскими эскадрами. Царь находился в прекрасном расположении духа, поскольку мог со стороны оценить всю мощь своего флота и сухопутной армии.

Переход из Азии в Европу был назначен на следующий день. На восходе солнца Ксеркс помолился о даровании победы над эллинами, а затем бросил в воды Геллеспонта золотой кубок и акинак. После чего началась переправа. Геродот пишет о том, что персидские войска непрерывным потоком шли по мостам семь дней и семь ночей, и тогда один местный житель, пораженный невиданным зрелищем, воскликнул: «Зачем, Зевс, ты принял на себя образ перса и назвался Ксерксом вместо Зевса? Зачем, желая сокрушить Элладу, ты ведешь с собой всех людей? Ты мог бы это сделать и без них!» (VII, 56). Переход через пролив прошел благополучно, и вторжение в Европу началось.

Вопрос о том, какова же была численность армии Ксеркса, выступившей в поход на Элладу, является открытым. Геродот прямо пишет о том, что это было самое большое войско, которое когда-либо видел мир по его мнению, Дарий I привел в Скифию значительно меньше воинов, чем Ксеркс в Грецию. Также «отец истории» вспоминает Троянскую войну и походы скифов в Малую Азию. Поэтому создается впечатление, что собранная Ксерксом армия действительно поражала воображение современников. Другое дело, соответствовала ли она тем данным, которые приводит Геродот. Однозначно, что нет.

Прежде всего, удивляет система подсчета персидских войск, о которой рассказывает «отец истории»: «Сосчитано было войско следующим образом. Собрали в одно место десять тысяч человек, поставили как можно теснее друг к другу и кругом снаружи очертили их линией. После этого десять тысяч воинов отпустили и по кругу возвели стену такой высоты, что она доходила человеку до пупа; затем вводили в огороженное пространство других воинов, пока таким образом не были сосчитаны все. По окончании счета воины распределены были по народностям» (VII, 60). По большому счету, если исходить из того, что армия Ахеменидов была организована по десятеричной системе, то все эти описанные Геродотом мероприятия были не нужны. Сотники вызвали десятников, сотников вызвали тысячники, и процесс пошел. По истечении определенного времени высшее армейское руководство имело полную информацию о наличии личного состава. И при этом не надо было городить никакой огород. Но Геродота подобный подход не устраивает, ему нужна яркая картинка о неисчислимых азиатских полчищах, способная поразить воображение среднестатистического эллина.

Например, «отец истории» численность флотских команд лихо обозначил в полмиллиона человек, исходя из того, что царская армада насчитывала 1207 судов. Несколько раз он упоминает 1 700 000 пехотинцев: «Я не могу в точности определить, сколько войска доставила каждая народность, так как об этом не сообщает никто; всего же сухопутного войска оказалось миллион семьсот тысяч человек» (Herod. VII, 60). Количество всадников Геродот определяет в 80 000. Затем добавляет к ним арабов на верблюдах и ливийцев на колесницах в количестве 20 000, а также войска, присоединившиеся к армии Ксеркса в Европе, – македонцев и жителей фракийского побережья. После чего приходит к выводу о том, что общее количество воинов в сухопутных войсках и на флоте было 2 641 610 человек (Herod. VII, 185). И при этом Геродот оговаривается, что он не считал обоз с прислугой и грузовые суда. Впрочем, вскоре он эту ошибку исправит и приведет данные относительно тыловых служб и команд грузовых судов. В итоге получаем 5 283 220 человек.

Что и говорить, цифирь удивительная. Уж на что Ктесий Книдский был известным баснописцем, рассказывающим разные сказки, но и он оказался в этом вопросе гораздо большим реалистом, чем Геродот. В своей «Персике» Ктесий обозначил численность персидской армии в 800 000 воинов, а флота – в 1000 боевых кораблей (23). Несколько иную информацию об армии Ксеркса приводит Корнелий Непот: «Флот его состоял из 1200 боевых кораблей, сопровождаемых 29 тыс. транспортных судов; сухопутное же войско насчитывало 700 тыс. пехотинцев и 400 тыс. всадников» (Them. 2). Здесь поражает количество грузовых кораблей, превосходящее все разумные пределы. Юстин также приводит сведения, отличающиеся от цифр Геродота: «Ксеркс за это время уже вооружил набранных в своем царстве 700 000 [воинов] и 300 000 [человек] вспомогательных войск» (II, 10).

Обратимся к труду Диодора Сицилийского. На равнине около города Дориска[56] Ксеркс организовал новый смотр своей армии, о результатах которого рассказал Диодор: «Он произвел смотр всего войска, пехоты в нем насчитывалось более 800 тысяч, а всех военных кораблей было более 1200, из которых эллинских – 320, причем основную массу людей для службы на флоте доставили эллины, а корабли – царь, все остальные корабли были варварскими; и из них египтяне доставили 200, финикийцы – 300, киликийцы – 80, памфилийцы – 40, ликийцы – столько же, кроме того, карийцы – 80 и киприоты – 150. Из эллинов дорийцы, которые живут у границ Карии, вместе с жителями Родоса и Коса послали 40 кораблей, ионийцы вместе с жителями Хиоса и Самоса – 100, эолийцы вместе с жителями Лесбоса и Тенедоса – 40, жители Геллеспонта вместе с теми, которые живут у Понта, – 80, островитяне же – 50; ведь царь уже давно подчинил острова между Кианеями, Триопием и Сунием. Итак, столько насчитывалось триер, судов же для перевозки конницы было 850, тридцативесельных (триаконтер) кораблей – три тысячи» (XI, 3).

В дальнейшем Диодор сообщит о том, что Ксеркс набрал еще 200 000 воинов в Европе и, таким образом, довел численность армии до миллиона человек (XI, 5). Так же он указал количество боевых кораблей, выставленных малоазийскими эллинами: 320. Подробная роспись царских эскадр у Диодора в общих чертах совпадает с информацией Геродота. Как говорится, плюс-минус. В целом же можно признать, что мобилизовав все ресурсы державы Ахеменидов, Ксеркс мог выставить такое количество судов. Другое дело, какие из них были транспортные, а какие боевые.

Во главе флота стояли братья Ксеркса, Ахемен и Ариабигн, о котором Плутарх написал, что он «человек хороший и из братьев царя самый храбрый и справедливый»[57] (Them.14). Геродот обращает внимание на то, что верховное командование над военно-морскими силами принадлежало именно Ахемену: «Ахемен, брат Ксеркса, главнокомандующий флота» (VII, 236). Ариабигн командовал эскадрами малоазийских греков, а Ахемен был по совместительству и начальником над египетскими кораблями. Также Геродот в качестве командиров царского флота упоминает Прексаспа и Мегабаза – вероятно, они осуществляли руководство финикийскими и киликийскими флотилиями.

Посмотрим на сухопутные силы Ксеркса. За исключением Геродота, никто из античных авторов не говорит о многомиллионных полчищах, в лучшем случае миллион с хвостиком, не более. Но это опять-таки сильное преувеличение, поскольку сказки о том, как орды Ксеркса выпивали до дна реки, были милы сердцу обывателя античного мира. В реальности все было гораздо скромнее, Греция не настолько велика, чтобы вместить в себя описанную Геродотом многомилионную орду. По большому счету, это было население целой страны.

Мобилизационные возможности государства, во главе которого стоял Ксеркс, не позволяли ему повести на запад несколько миллионов человек. А как правитель огромного государства, царь должен был учитывать обстановку на всем протяжении границ своей необъятной империи, а не думать только о завоевании Балканской Греции. Ксерксу необходимо было держать войска во внутренних сатрапиях, чтобы избежать восстаний, и на границах, чтобы не допустить набегов соседних племен. Оголять рубежи державы накануне похода в Европу было просто опасно. А сын Дария глупцом не был, наоборот, он стремился предусмотреть буквально все и поэтому значительные воинские контингенты должен был оставить в Азии.

О том, какова была численность сухопутной армии Ксеркса, можно говорить только предположительно. Я не буду приводить все версии, которые существует на этот счет, ограничусь лишь тем, что выскажу свою точку зрения по данному вопросу. Сухопутная армия Ксеркса не могла превышать 200 000 воинов; что же касается конницы, то численность кавалерийских соединений могла составлять около 20 000 всадников. Не больше.

Смотр войск, устроенный Ксерксом в Дориске, еще больше убедил царя в непобедимости его армии и флота. Объехав на колеснице ряды пехоты и кавалерии, Ксеркс поднялся на корабль и проплыл вдоль построенных в линию боевых судов. Именно тогда и произошел его достопамятный разговор с бывшим спартанским царем Демаратом. Ксеркса интересовал один вопрос – окажут ему эллины сопротивление или нет, когда узнают о том, какая сила на них идет. Ответ спартанца озадачил царя, особенно в той его части, где Демарат рассказал о своих земляках. Получалось, что даже если вся Эллада склонится перед Ксерксом, то Лакедемон будет сражаться против персов. Но владыке Азии очень хотелось выяснить, почему спартанцы не сдадутся на его милость, и он продолжал одолевать Демарата вопросами. В итоге, нарвался на такой ответ: «Над ними есть владыка – закон; они боятся его гораздо больше, нежели твои подданные боятся тебя. Поэтому они исполняют все, чего закон ни потребовал бы от них; а он требует всегда одного и того же – не покидать сражения ввиду какого бы то ни было количества врагов и, оставаясь в строю, или одержать победу, или пасть мертвым» (Herod. VII, 104). После этого Ксеркс прекратил разговор и отпустил Демарата.

Наступление персов продолжалось. Выступив из Дориска, Ксеркс разделил армию на три части, посчитав, что так будет легче решать вопросы снабжения. Одна часть под командованием Мардония и Масистия шла вдоль фракийского побережья на запад, и параллельно с ней морем двигался флот. Маршрут другой части армии, под начальством Тритантехма и Гергиса, пролегал непосредственно через Фракию. Сам Ксеркс был с третьим отрядом, который шел между двумя другими группами войск. По пути движения происходило пополнение рядов царской армии уроженцами местных племен. Именно к этому этапу похода и относится рассказ Геродота о том, как орды персов выпивали до дна реки и озера. Перейдя по построенному мосту реку Стримон, персидские войска подошли к Афонскому полуострову и остановились на отдых около города Аканф. Царь осмотрел канал, остался доволен работой и щедро наградил местных жителей, принимавших участие в строительстве. Но остальным эллинским городам региона царский визит обошелся очень дорого. В буквальном смысле слова.

У Геродота сохранился интересный рассказ о том, каким образом Ксеркс решал вопросы снабжения своей армии. Царь просто переложил эти проблемы на местное население, в результате чего жители многих городов «пришли в крайнюю нужду, так что покидали свои жилища» (VII, 118). Например, жителям острова Фасос, располагавшим рядом населенных пунктов на материке, визит царской армии обошелся в астрономическую сумму 400 талантов. Но положение было безвыходное, поскольку перечить Ксерксу в данной ситуации было смерти подобно.

Тем временем персидский флот прошел через Афонский канал, обогнул полуостров Халкидики и вошел в Фермический залив, встав на якоря около города Ферм. Вскоре сюда подошла сухопутная армия, и Ксеркс вновь распорядился сделать остановку. Приближалось решающее столкновение, и царь хотел окончательно прояснить стратегическую ситуацию. Со дня на день должны были вернуться послы, отправленные в Элладу с требованиями «земли и воды». Ксеркс хотел знать, кто из эллинов выступит против него с оружием в руках, а кто нет, и действовать, исходя из сложившегося положения дел. К тому же необходимо было дождаться отставших отрядов, подтянуть обозы, произвести дальнюю разведку на местности. Владыка Азии видел перед собой покрытую снегом горную гряду Олимпа, за которой лежала Фессалия, и понимал, что до конечной цели похода не так уж и далеко.

Из области Пиерия, где расположилась персидская армия, на Фессалийскую равнину можно было попасть через проход в горах: «Темпейская долина – это узкое ущелье между Олимпом и Оссой; из этих теснин Пеней течет еще около 40 стадий, имея на левой стороне Олимп – самую высокую гору Македонии, а на правой стороне (поблизости от своего устья) – Оссу» (Strab. фрагменты книги VII, 14). Место очень удобное для того, чтобы, используя условия местности, попытаться остановить вражескую армию и не допустить вторжения в Элладу. Это понимал Ксеркс, это понимали и греческие стратеги.

Царя обуревала жажда деятельности, он стремился вперед. Владыка Азии не усидел на месте, и во главе флота проплыл вдоль берега до места впадения реки Пеней в море. Пообщавшись с проводниками и осмотрев местность, Ксеркс пришел к выводу, что вторжение в Фессалию можно организовать не только через Темпейское ущелье. Он узнал, что через горы есть и другой путь, но большое войско по нему вряд ли пройдет, поскольку горные склоны густо заросли лесом. Выяснив все эти подробности, Ксеркс вернулся в Ферм. Там царь собрал совет и приказал военачальникам подготовить дорогу для перехода через горы, чтобы персы могли попасть в землю перребов, минуя Темпейское ущелье. Ходили упорные слухи, что эллины все-таки будут сражаться за Фессалию, и Ксеркс хотел исключить разные неприятные неожиданности. Работа закипела, сотни воинов валили деревья на склонах гор, расширяя тропинки и прорубая новые просеки для прохода войск. Вопрос заключался в том, какие ответные действия предпримут греки.

Война накатывалась на Элладу. Узнав о том, что персидская армия выступила из Сард, эллины спешно собрались на Истме[58]. Сегодня там от былого великолепия не осталось и следа. Вместо величественного храма Посейдона мы увидим лишь невнятные остатки фундаментов и стен не в лучшем состоянии и стадион, на котором римский военачальник Тит Квинкций Фламинин в 196 году до н. э. провозгласил свободу Греции. Мало что напоминает о той далекой эпохе, когда здесь проводились знаменитые Истмийские игры, на которые собирались люди со всех концов Эллады. Но в те времена для эллинов это было знаковое место, и неслучайно именно здесь собрались представители городов Эллады.

На Истм прибыли и представители Фессалии, которые повели совсем иные речи, чем посланцы Алевадов при дворе Ксеркса. Фессалийцы обратились к присутствующим с просьбой немедленно выступить в поход и занять Темпейский проход до прибытия персов. Если эллины успеют это сделать, то к ним присоединится фессалийское войско, и тогда появится шанс остановить персидское нашествие на дальних подступах к Элладе. Позиция в Темпейском ущелье очень удобна для обороны: персидской кавалерии и колесницам просто негде будет развернуться в теснинах. Но если помощь не придет, говорили посланцы, то фессалийцы будут вынуждены признать власть Ксеркса.

По большому счету, выбора у эллинов не было. Они и так безнадежно уступали персам по количеству и качеству конницы, а с уходом фессалийцев дисбаланс в этом роде войск вообще становился критическим. Но это одна сторона медали. Главным было то, что появлялся реальный шанс остановить персов на границах Эллады и не доводить дело до вторжения во внутренние области страны. Взвесив все «за» и «против», союзники пообещали фессалийцам прислать войско, после чего обсудили все детали предстоящего похода.

К этому времени уже было известно о том, кто из эллинов признал власть Ксеркса: «Землю и воду дали: фессалийцы, долопы, эниены, перребы, локры, магнеты, малийцы, фтиотийские ахейцы, фиванцы и другие беотийцы, за исключением феспийцев и платейцев» (Herod. VII, 132). Примечательно, что фессалийцы вписаны сюда задним числом, поскольку они подчинятся персам значительно позже. Сказки Алевадов из Лариссы о том, что вся Фессалия ждет персидского царя, не соответствовали истинному положению дел. Аристократы выражали позицию как свою личную, так и своих приверженцев, игнорируя при этом мнение многих других фессалийцев. Не просто так посольство из Фессалии появилось на Истме.

Для боевых действий в Темпейском ущелье было выделено 10 000 гоплитов под командованием спартанского полемарха Эвенета и афинского стратега Фемистокла. У Плутарха сохранился рассказ о том, как Фемистокл оказался на этом посту. При этом создается впечатление, что накануне персидского нашествия афиняне отошли от практики назначать десять стратегов, а решили выбрать одного. По крайней мере, так следует из текста источника: «Когда, во время нашествия мидян на Элладу, афиняне совещались о выборе стратега, говорят, все добровольно отказались от этой должности из страха перед опасностью. Только Эпикид, сын Эвфемида, главарь красноречивый, но в душе трусливый и на деньги падкий, желал получить эту должность, и можно было ожидать, что он при голосовании одержит верх. Тогда Фемистокл, опасаясь полной гибели государства, если верховное начальство достанется Эпикиду, купил деньгами у него отказ от его честолюбивых замыслов» (Plut. Them. 6). Нет ничего невероятного в том, что когда встал вопрос о самом существовании Афин, граждане пошли на экстраординарные меры. Битва при Марафоне наглядно показала, что принцип единоначалия есть залог победы, и вполне вероятно, что афиняне решили воспользоваться таким полезным опытом. Эта версия имеет право на существование.

В состав армии, отправленной в Фессалию, входили только спартанские и афинские контингенты. На это указывает тот факт, что в качестве командующих названы лишь Эвенет и Фемистокл, других стратегов Геродот не упоминает. Защищать Темпейский проход ушли те отряды, которые были готовы к походу и собрались на Истме. Это были воины из Афин и Спарты, остальные союзники еще не подошли.

О том, что эллины спешили занять выгодную позицию, свидетельствует тот факт, что войска были отправлены в Фессалию морем, а не по суше. Корабли прошли через пролив Эврип вдоль острова Эвбея и около южного входа в Темпейскую долину высадили гоплитов. Греческая армия вступила в ущелье в тот момент, когда Ксеркс находился в Абидосе. Вскоре на позиции прибыла фессалийская кавалерия, и армия союзников оказалась в сборе. Мы не знаем, должны были подойти к Фемистоклу и Эвенету подкрепления, античные авторы об этом не сообщают.

Казалось бы, что все проблемы решены и надо готовиться к предстоящей битве с персами, но все закончилось очень быстро. От македонского царя Александра, сочувствовавшего эллинам, прибыли доверенные люди и посоветовали эллинам оставить позиции в Темпейском ущелье без боя. Посланцы рассказали все, что знали о персидской армии, особенно упирая на то, что азиаты просто задавят греков своей численностью. Но союзников такой расклад вряд ли испугал, поскольку они изначально знали, что персов будет очень много. Так почему же они так быстро оставили столь выгодные позиции?

По свидетельству Геродота, прибыв в Фессалию, Эвенет и Фемистокл узнали о том, что через горы есть еще один путь, пролегающий севернее и выводящий прямо в Перребию[59]. Это довольно странное заявление, поскольку эллины не могли этого не знать. Но даже если допустить, что греческие военачальники пребывали в счастливом неведении относительно второго пути через горы, то уж фессалийцы о нем знали наверняка. И прибывшие на Истм члены делегации рассказали бы об этом своим союзникам. Скорее всего, причиной, по которой греческое войско спешно покинуло Фессалию, стала ошибка в стратегическом планировании. Дело в том, что если на суше позиции эллинов были достаточно крепки, то на море этого не было. Сражаться в открытом бою против численно превосходящей армады Ксеркса для греческих воинов и моряков было смерти подобно, а выгодной позиции, где они могли бы свести вражеское превосходство к минимуму, в районе предполагаемых боевых действий не было. Оборона Темпейского ущелья теряла смысл, поскольку Ксеркс по морю мог перебросить в тыл защитникам крупные силы. Поэтому гоплиты вновь погрузились на корабли и уплыли обратно к Истму.

Итоги рейда в Фессалию подвел Геродот: «Фессалийцы, будучи покинуты союзниками, быстро и без малейшего колебания перешли на сторону мидян, так что в делах войны оказались весьма полезными для царя» (VII, 174). Недаром Ктесий Книдский упоминает, что в битве при Фермопилах на стороне Ксеркса сражался знатный фессалиец Форак со своим отрядом (Persica, 24). О том, что представители рода Алевадов Форак из Лариссы с братьями Еврипилом и Фрасидеем воевали под командованием Мардония в битве при Платеях, свидетельствует Геродот (IX, 58).

Неудача в Темпейском ущелье потребовала от союзного командования выработки нового стратегического плана. Сухопутную армию возглавил спартанский царь Леонид, из династии Агиадов, но при этом Геродот замечает, что «эллины имели отдельных начальников по своим городам» (VII, 204). Второй царь, Леотихид, согласно закону Спарты был вынужден остаться дома, а командование флотом было возложено на его земляка Эврибиада, о котором Геродот написал, что он был «не из царского рода» (VIII, 42).

По большому счету, Эврибиад совершенно не соответствовал занимаемой должности, недаром Плутарх характеризует его как человека слабовольного и боявшегося опасности (Them. 11). Но был в этом деле еще один неприятный момент. Дело в том, что граждане Спарты никогда моряками не были, им воспрещалось это делать на законодательном уровне, на что есть конкретное указание Плутарха: «Спартанцам было запрещено служить моряками и сражаться на море» (Inst. Lac. 42). Вряд ли представления Эврибиада о том, как надо вести боевые действия на морских просторах, сильно отличались от познаний его соотечественников в данном вопросе. Возможно, именно этот факт являлся причиной нерешительности командующего при принятии ответственных решений. Как правильно поступить, он сам не знал, а поскольку советников вокруг было много, то Эврибиад склонялся то к одному, то к другому мнению. Был как флюгер.

Другое дело, что его назначение на столь ответственный пост было делом сугубо политическим. Проблема была в том, что именно афиняне обладали самым большим военным флотом в Греции, и вполне естественно встал вопрос о том, что их стратеги будут командовать объединенными силами эллинов на море. Но против этого выступили остальные союзники, не желавшие подчиняться афинскому военачальнику. Дошло до того, что многие эллины стали отказываться от участия в войне, если руководство операциями на море возьмут на себя афиняне. В итоге Эврибиад стал той компромиссной фигурой, которая устроила всех. В угоду политической необходимости пожертвовали стратегической целесообразностью. Впрочем, Геродот делает существенную оговорку, добавив, что терпеть спартанского командующего афиняне были согласны лишь до тех пор, «пока они имели крайнюю нужду в союзниках» (VIII, 2–3). Как показали дальнейшие события, именно так и произошло.

Эллины уже знали, что армия Ксеркса вступила в Европу и начала движение на запад. Совещания на Истме шли день и ночь, стратеги и полководцы хотели найти такое решение, которое могло бы устроить всех участников антиперсидской коалиции. И, как показалось, выход был найден.

Новым рубежом, на котором решили остановить армию Ксеркса, был выбран Фермопильский проход, ведущий из Фессалии в Центральную Грецию. Он был гораздо уже Темпейского ущелья и более удобен для обороны. Перекрыв Фермопилы, эллинская армия брала под защиту тех союзников, чьи города находились в Центральной Греции. В том числе и Афины, поскольку после Фермопил никаких естественных рубежей, пригодных для обороны, уже не было. А встречаться с персидской армией в прямом бою на открытой местности греческие полководцы не хотели. Мало того, некоторые полисы, уже признавшие власть Ксеркса, узнав о том, что союзники будут защищать Фермопильское ущелье, резко изменили свою позицию. Например, опунтские локры, чьи земли находились по соседству Фермопилами: «Локрийцы, живущие недалеко от проходов, дали землю и воду персам и обещали им заранее занять проходы; однако, как только они узнали, что Леонид прибыл в Фермопилы, передумали и перешли к эллинам» (Диодор, XI, 4).

Важнейшим фактором, повлиявшим на выбор именно этой позиции, стала возможность прикрыть сухопутную армию с фланга союзным флотом. Узкий пролив между островом Эвбея и материком не давал персам возможности в полной мере использовать численное превосходство своего флота. Таким образом, расположив корабли около мыса Артемисий, греческое командование создавало своим оппонентам Фермопилы на море. Именно координация сухопутных и морских сил эллинов служила залогом успеха в грядущей битве. Стратеги, планировавшие оборону Фермопил, старались учесть все сложности предстоящего сражения. Но на войне все предусмотреть невозможно. Недаром Геродот оговаривается, что о тропе через горы, по другую сторону ущелья, в этот момент ничего не было известно: «О существовании тропинки, благодаря которой эллины впоследствии были отрезаны в Фермопилах, они еще не знали. Узнали же только по прибытии в Фермопилы, где услыхали о ней от трахинцев» (VII, 175). На первый взгляд факт незначительный, но в дальнейшем имеющий самые трагические последствия.

Прибывшие на Истм лазутчики доложили о том, что персидская армия находится в Пиерии и готовится к вторжению в Фессалию. Время разговоров закончилось, пришла пора действовать. Собрание на Истме было распущено, сухопутная армия эллинов выступила к Фермопилам, а флот отплыл к мысу Артемисий.

В августе 480 г. до н. э. Ксеркс распорядился начинать наступление на Элладу. Первой выступила сухопутная армия во главе с царем, а через одиннадцать дней покинул место стоянки флот. Для прояснения обстановки персидские военачальники отправили на разведку десяток быстроходных кораблей. Выйдя из Фермического залива, сторожевые суда персов устремились к югу, где неожиданно натолкнулись на эллинские триеры. Командующий союзным флотом Эврибиад выслал к берегам Пиерии в дальний дозор три корабля, и, как оказалось, не зря. Увидев приближение превосходящих сил противника, греческие триерархи[60] не стали вступать в бой, а поспешили увести свои суда. Началась погоня.

Первым был захвачен корабль из Трезены под начальством Праксина. Когда персы вязали пленников, то они обратили внимание на высокого и красивого воина по имени Леонт. Посовещавшись между собой, персидские командиры решили принести его в жертву. По их мнению, это была первая победа в войне, и за нее следовало возблагодарить богов, чтобы удача и дальше сопутствовала воинам царя. Леонта вывели на носовую часть судна и убили ударом акинака. Первая кровь в войне Ксеркса против эллинов пролилась.

Оставалось еще два греческих корабля – из Афин и с острова Эгина. Афиняне изо всех сил налегали на весла, и их триера стремительно летела вперед, рассекая острым носом лазурную волну Эгейского моря. Эгинцы же отстали и вскоре были окружены финикийскими кораблями. Но эллины не собирались сдаваться на милость врага, и триерарх Асонид велел команде готовиться к бою. Гоплиты прикрылись щитами, стрелки натянули луки, легковооруженные пехотинцы приготовили дротики и короткие копья. Завязалось сражение, финикийские суда со всех сторон надвигались на триеру, засыпая греков метательными снарядами. Корабли сошлись вплотную, и персидские воины стали прыгать на греческое судно. По приказу триерарха гребцы бросили весла, схватили оружие и вступили в рукопашную схватку с противником.

Бой был коротким, но кровопролитным. Эллины сражались отчаянно, особенно отличился боец по имени Пифей. Даже когда все его товарищи были убиты или захвачены в плен, он бился в одиночку против многочисленных врагов. Несмотря на раны, гоплит направо и налево рубил кописом наседающих персов и финикийцев, затем отступил на корму корабля, выставил вперед щит и продолжил отбивать летевшие со всех сторон стрелы и копья. Разъяренные азиаты навались всем скопом. Щит Пифея гудел от ударов, панцирь и шлем были изрублены акинаками, но эллин продолжал отбиваться от царских воинов. С соседних кораблей финикийские моряки и персидские воины внимательно наблюдали за неравной схваткой, громкими криками выражая одобрение храбрости и воинскому мастерству Пифея. Ударом копья у грека сбили с руки щит; пропустив несколько ударов, он упал на колено, но бой на этом не закончился. Держась рукой за корму, Пифей некоторое время отражал вражеский натиск, но затем силы оставили его и гоплит упал на залитые кровью доски.

Персы подошли к поверженному врагу, но добивать не стали. Наоборот, восхищенные его доблестью, они перевязали пленнику раны и унесли на свой корабль. Остальных эллинов заковали в цепи и сделали рабами. В отличие от Леонта, Пифею повезло. Другое дело, что этому везению он был обязан собственной храбростью.

Несколько царских кораблей остались добивать судно с Эгины, а остальные бросились преследовать афинскую триеру. Возможно, афинянам и удалось бы уйти, но неожиданно корабль был отнесен течением к устью реки Пеней и триерарх Форм принял решение покинуть судно. Подогнав триеру к берегу, эллины попрыгали за борт и выбрались на сушу. Построив маленький отряд, Фром через Фессалию повел своих людей в Афины и вскоре благополучно добрался до города.

Пока персы гонялись за эллинскими триерами, дозорные на острове Скиатос с помощью сигнальных огней подали весть о движении персидского флота кораблям союзников у Артемисия. Неизвестно почему, но это известие вызвало панику среди греческих флотоводцев. Эврибиад приказал оставить дозоры на высотах северной оконечности острова Эвбея, а все корабли поспешно увел через пролив Эврип к городу Халкида. Решение странное и непонятное, поскольку армия в Фермопилах осталась без прикрытия с моря. Это была первая, но далеко не последняя ошибка Эврибиада.

Тем временем три дозорных персидских корабля вошли в пролив между полуостровом Пелион и островом Скиатос и провели разведку района. Убедившись, что врага поблизости нет, они поспешили к главным силам флота. Вскоре к берегам Пелиона приплыли эскадры Ариабигна и Ахемена. Часть персидских кораблей подошла к берегу, другие же из-за большой скученности бросали якорь в открытом море. По свидетельству Геродота, они стояли здесь в шахматном порядке (VII, 188). Трудно сказать, как долго здесь оставался бы царский флот, поскольку коррективы в ход событий внесла природа.

До поры до времени для персов все складывалось удачно: «До этой местности и до Фермопил полчища Ксеркса не потерпели никаких потерь» (Herod. VII, 184). Ничего не предвещало беды, стоял ясный и солнечный день, но многие эллины и финикийцы, служившие на флоте Ксеркса, заметили, как резко усилился ветер. Сообразив, к чему это может привести, они начали спешно вытаскивать на сушу свои корабли. Но сделать это могли только те моряки, чьи суда стояли около берега. Остальным не повезло, и когда налетел ураган, они уже ничего не могли изменить.

Стихия бушевала четыре дня и обернулась катастрофой для персидского флота. Часть кораблей раскидало по морю, часть выбросило на берег, немало судов потерпело крушение около мыса Сепиас, находившегося напротив мыса Артемисий. Побережье было усеяно обломками судов, среди которых бродили местные жители в поисках легкой наживы. Оказавшиеся на суше флотские экипажи охватил страх, поскольку персы испугались нападения фессалийцев, которым до конца не доверяли. Чтобы исключить всякие неприятные неожиданности, военачальники распорядились возвести вокруг персидского стана укрепления, используя в качестве строительного материала разбитые корабли. За этими импровизированными стенами персы хотели отсидеться до прояснения обстановки. Когда же буря закончилась, выяснилось, что за эти дни погибло около 400 судов (Herod. VII, 190). И хотя Геродот не уточняет, сколько из них было боевых кораблей, а сколько транспортных, тем не менее урон от природного катаклизма превышал потери в большом сражении.

Командиры греческого флота, стоявшего на якорях у Халкиды, видели, как начинается буря. Союзный флот не пострадал во время этого буйства стихий, и поэтому может создаться ошибочное мнение, что Эврибиад проявил прозорливость, отступив от Артемисия. Но! Во-первых, командующий эллинским флотом и понятия не имел о том, что будет чудовищный шторм, а во-вторых, чтобы избежать катастрофы, достаточно было просто увести корабли за Эвбею, где склоны гор защитили бы их от ветра. Незачем было плыть к Халкиде и подставлять под удар с моря армию у Фермопил.

Впрочем, когда к Эврибиаду прибыли дозорные с северной оконечности Эвбеи и доложили о постигшей вражеские корабли катастрофе, командующий принял решение вернуться на позиции у Артемисия. Он полагал, что персидский флот некоторое время будет небоеспособен, и хотел воспользоваться сложившейся ситуацией. Однако персы от последствий стихийного бедствия оправились довольно быстро. Тем не менее греческий флот снова собрался у мыса Артемисий и уже не собирался уходить оттуда. Эллины решили, что бог Посейдон им помогает и специально наслал бурю на персов. Страх перед азиатами прошел.

Геродот дает подробнейшую роспись объединенного флота греков у мыса Артемисий, и я не вижу оснований ей не доверять: «Из эллинов зачислены были во флот следующие: афиняне, доставившие сто двадцать семь кораблей, причем платейцы, хотя и не искусные в морском деле, но движимые храбростью и усердием, снабжали эти корабли людьми вместе с афинянами; коринфяне доставили сорок кораблей, мегарцы двадцать; халкидяне поставили воинов на двадцать кораблей, но корабли им даны были афинянами. Эгинцы доставили восемнадцать кораблей, сикионцы двенадцать, лакедемоняне десять, Эпидавр восемь, эретрийцы семь, трезенцы пять, стирейцы два, столько же и кеосцы, да еще два пятидесятивесельных судна. Наконец, опунтские локры явились на помощь с семью пятидесятивесельными судами.

Таковы были эллины, отправившиеся к Артемисию, а я уже сказал, какое количество кораблей доставлено было каждым народом. Число собранных у Артемисия кораблей, за исключением пятидесятивесельных судов, было двести семьдесят один» (VIII, 1–2). Таким образом, общее число боевых кораблей было 280, из них только 9 были устаревшими пентеконтерами, а остальные триерами. Численное преимущество было на стороне врага, но выгодная позиция эллинов сводила это преимущество к минимуму.

Беды персов не закончились, они только начинались. После того, как на море улеглось волнение, персидский флот обогнул полуостров Пелион и вошел в Пагасийский залив, встав на якоря у населенного пункта Афеты. Но не все корабли сумели прибыть вовремя к пункту назначения. Правитель эолийского города Кимы Сандок неизвестно по какой причине задержался и повел свои пятнадцать кораблей в залив уже после того, как там собрался весь царский флот. Сандок проявил удивительную беспечность и даже не выслал вперед дозорное судно, поскольку пребывал в твердой уверенности, что эллинов поблизости нет. За что и поплатился. Эврибиад дал сигнал к атаке, и греческие триеры устремились вперед. Удивительно, но Сандок принял их за персидские корабли, а когда разобрался, что к чему, то было уже поздно – вражеские суда со всех сторон окружили его маленькую эскадру. Понимая бесполезность сопротивления, правитель Кимы сдался в плен со всеми кораблями.

Вместе с ним в плену оказались тиран города Алабанда[61] Аридолис и стратег Пафоса Пенфил. Особенно не повезло последнему, поскольку накануне во время бури он умудрился потерять одиннадцать кораблей из двенадцати. Было от чего впасть в отчаяние, поскольку было неизвестно, как на это посмотрят Ариабигн и Ахемен. На последнем оставшемся на плаву судне Пенфил плыл к Афетам, однако так и не добрался до Пагасийского залива, оказавшись в плену у эллинов. Возможно, в сложившейся ситуации для него это было лучшим исходом. Пленных допросили, после чего заковали в цепи и отослали в Коринф, подальше от театра боевых действий.

Сухопутная армия Ксеркса прошла через Фессалию и вступила в земли малийцев. До решающего столкновения осталось совсем немного времени.

Фермопилы – это место, которое в буквальном смысле слова дышит историей. Хотя с тех судьбоносных дней, когда в начале сентября 480 г. до н. э. царь Леонид повел своих воинов в последний бой, здесь многое изменилось. Береговая линия, некогда проходившая у подножия гор, из-за наносов рек Сперхий и Асоп отодвинулась на несколько километров к востоку, образовав покрытую зеленью плоскую равнину. Этот унылый пейзаж дополняют опутанные проводами многочисленные вышки электропередач. Если ехать из Афин, то на правой стороне дороги можно увидеть памятник Леониду. Его украшают две каменные скульптуры, символизирующие гору Тайгет и реку Эврот, олицетворяющие античную Спарту, а также барельефы, изображающие знаменитую битву. Венчает монумент бронзовая статуя спартанского царя, под которой начертаны легендарные слова: «Молон лаве» (Приди и возьми). Рядом находится более скромный памятник погибшим феспийцам, изображающий бога Эрота, без головы и со сломанным крылом. Через дорогу от мемориала находится заросший диким кустарником и деревьями холм Колон, где погибли последние защитники Фермопил. Но по-прежнему грозно высится затянутая дымкой вершина Калидромона и мрачно нависают над дорогой Трахейские скалы.

Если же подняться выше в горы, то оттуда откроется потрясающий вид на окрестности. Местность будет как на ладони. Глядя сверху на равнину, можно понять, где проходила в те далекие дни береговая линия, и представить картину эпического сражения.

Описание Фермопильского прохода таким, каким он был в древности, сохранилось в трудах Геродота и Страбона. Обратимся к первоисточникам. Рассказывая о горах Эты, пересекающих Грецию с востока на запад, Страбон напишет следующее: «Гора эта простирается от Фермопил с востока до Амбракийского залива на западе. Она рассекает некоторым образом под прямым углом горную страну, простирающуюся от Парнасса до Пинда и до варваров, которые живут за Пиндом. Часть этой горы, обращенная к Фермопилам, называется Этой, длиной в 200 стадий; она скалистая и высокая, но выше всего эта гора у Фермопил, ибо здесь она достигает вершины и оканчивается у моря острыми и крутыми утесами, оставляя узкий проход для тех, кто вторгался из Фессалии в страну локров.

Проход называется “Пилами” и “Теснинами”, а также “Фермопилами”, ибо поблизости находятся источники горячих вод, почитаемые как посвященные Гераклу; гора, возвышающаяся над этим проходом, – Каллидром. Некоторые называют Каллидромом и остальную часть горы, которая тянется через Этолию и Акарнанию до Амбракийского залива. У Фермопил, внутри Теснин, находятся укрепления – Никея; по направлению к Локрийскому морю, над ней – Тейхиунт и Гераклея, прежде называвшаяся Трахином, основанная лакедемонцами; Гераклея находится приблизительно в 6 стадиях от древнего Трахина. Далее идет Родунтия – природная крепость.

Труднодоступными делают эти места неровности рельефа страны и обилие потоков вод, образующих пропасти, через которые они протекают. Ибо, кроме Сперхея, который протекает мимо Антикиры, есть и река Дирас, которая, говорят, пыталась потушить погребальный костер Геракла, а также другая река – Мелан – в 5 стадиях от Трахина. К югу от Трахина, по словам Геродота, находится глубокая расселина, через которую протекает река Асоп (одноименная с упомянутыми выше Асопами) и впадает в море вне Пил, приняв реку Феникс; последняя сливается с Асопом на юге и носит одно имя с героем Фениксом, могилу которого показывают поблизости. От Асопа до Фермопил 15 стадий» (IX, IV, 12).

Теперь обратимся к рассказу Геродота: «Идущий в Элладу путь через Трахин имеет в самом узком месте всего пятьдесят футов; но наиболее узкая часть всего пути находится не здесь, а по эту и по ту сторону Фермопил, а именно: подле селения Альпены по ту сторону прохода лежит теснина всего для одной повозки, и другая такая же по эту сторону прохода близ реки Феникс подле города Анфелы. На западе Фермопил поднимается гора недоступная, отвесная и высокая, тянущаяся до Эты, а на востоке от дороги находятся болота и море. В этом проходе есть теплые ключи, именуемые у туземцев хитрами, а подле них стоит жертвенник Геракла. У этого прохода была сооружена стена, и в ней некогда были ворота. Стену соорудили было фокийцы из страха перед фессалийцами, когда эти последние прибыли из Феспротии с целью занять Эолиду, ту самую область, которой владеют и теперь. Фокийцы оградили себя этой стеной против фессалийцев, которые пытались покорить их своей власти; тогда же они направили к проходу и теплые источники, чтобы местность была изрезана рытвинами: они придумывали все средства против вторжения фессалийцев в их страну. Словом, первоначальная стена сооружена была давно, и большая часть ее от времени развалилась; эллины решили восстановить ее и в этом месте не пропустить варваров в Элладу. Очень близко к проходу лежит деревня по имени Альпены; отсюда рассчитывали эллины доставать себе продовольствие» (VII, 176).

Изучив и сопоставив сведения источников, можно сделать следующие выводы. Фермопилы – это место, где пространство ограничено с одной стороны горами, а с другой стороны – морем и болотом. Общая протяженность прохода составляет около 7 км. Примерно на середине ущелья находятся горячие источники, от которых Фермопилы и получили свое название – Теплые ворота. Три небольшие речки – Асоп, Дриас и Мелас – сбегают с гор и впадают в море, однако серьезного препятствия для тех, кто передвигается по ущелью, не представляют.

Идущий из Фессалии путник сначала должен был пройти через так называемые Западные ворота Фермопил, за которыми долина несколько расширялась, поскольку скалы отступали от моря. Миновав селение Анфелы, он подходил к Средним воротам, где около теплых источников проход снова резко сужался. Дальше долина снова расширялась и затем вновь сужалась на выходе из ущелья, около деревни Альпены. Здесь были Восточные ворота.

Как видим, в ущелье было несколько рубежей, где можно было грамотно организовать оборону. Во-первых, это позиция у Западных ворот, там, где находились Анфелы (как следует из текста Геродота, здесь по дороге могла проехать только одна повозка). Для наступающих из Фессалии персов данная позиция стала бы первым серьезным препятствием. Во-вторых, построенная фокейцами в районе Средних ворот древняя каменная стена, которую эллины собирались восстановить. И в-третьих, узкий проход у деревни Альпены в конце ущелья. Получается, что в случае необходимости греки могли отступить в глубину прохода и встретить противника на новых позициях.

Были и другие плюсы. На узком пространстве между Трахейскими скалами и водами Малийского залива персидское командование не могло развернуть конницу и боевые колесницы. Таким образом, главные ударные силы армии Ксеркса сразу же вычеркивались из сражения. При этом и численное превосходство персов переставало играть существенную роль, поскольку толку от него в теснинах Фермопил не было никакого. Ксеркс мог послать в битву ровно столько войск, сколько греки могли отразить. В свете изложенного выше, позиция у Фермопил представлялась идеальной.

Но не все было так хорошо, как казалось на первый взгляд. Мы помним, что Геродот упомянул о тропе через горы, ведущей в обход Фермопил. Правда, «отец истории» сразу оговорился, что эллины о ней узнали только тогда, когда пришли в ущелье, но суть проблемы от этого не менялась. Важнейшую информацию сообщает Павсаний, поскольку неожиданно выясняется, что тропа была не одна: «Есть две тропинки через гору Эту: одна – проходящая над Трахином по большей части по обрывам и очень крутая, другая – проходящая по земле энианов, более легкая и удобная, чтобы по ней провести войско; это та самая тропа, пройдя по которой, некогда мидиец Гидарн напал с тылу на эллинов, бывших с Леонидом» (X, XXII, 5).

Положительным фактором было то, что греческое командование об этом своевременно узнало. Как говорится, предупрежден – значит вооружен. Наличие этих троп никоим образом не гарантировало персам победу, потому что перед азиатами вырисовывался призрак горной войны. Правда, в рядах армии Ксеркса было немало горцев, привыкших воевать среди скал и утесов, однако в горах всегда легче обороняться, чем атаковать. Своевременно приняв все необходимые меры для отражения вражеского наступления через горы, эллины могли избежать опасности обхода. Отборные войска персов, как и их численное превосходство, были бесполезны в сложившейся ситуации.

Все зависело от того, как будут действовать в таких непростых обстоятельствах союзники и насколько грамотно их военачальники организуют оборону Фермопил.

О человеке, который командовал греческой армией в битве при Фермопилах, известно до обидного мало, в отличие от других героев Греко-персидских войн, информация о Леониде крайне скудна. Плутарх написал его биографию, но до наших дней она не дошла[62]. В «Изречениях спартанцев» этого же автора сохранилась подборка высказываний легендарного царя, однако некоторые из них приписываются другим людям. Но, даже имея столь скудные сведения письменных источников, мы можем увидеть Леонида как человека и как полководца.

Герой Фермопил был настоящим спартанцем, со всеми достоинствами и недостатками, присущими этому народу. Был храбр и силен, говорил кратко, но по делу. Недаром Плутарх в качестве примера привел маленький эпизод из жизни царя: «Когда кто-то принялся рассуждать о важном деле, но некстати, царь Леонид промолвил: “Друг, все это уместно, но в другом месте”» (Lycurg. 20). Типичный ответ гражданина Лакедемона.

Леонид был третьим сыном спартанского царя Анаксандрида и по большому счету имел минимальные шансы на трон. Но судьба распорядилась так, что его сводный брат по отцу Клеомен погиб при загадочных обстоятельствах, а единокровный старший брат Дорией был убит во время экспедиции в Сицилию: «имея двух старших братьев, Клеомена и Дориея, Леонид далек был от мысли о царском достоинстве. Однако Клеомен, умирая, не оставил по себе детей мужеского пола, а Дориея в то время уже не было в живых (он кончил дни свои в Сицилии). Так-то царская власть перешла к Леониду, и потому еще, что он был старше Клеомброта (этот последний был самым младшим сыном Анаксандрида), и особенно потому, что женат был на дочери Клеомена» (Herod. VII, 205). Об этом пишет и Павсаний: «Так как у Клеомена не было потомков мужского пола, то власть перешла к Леониду, (третьему) сыну Анаксандрида, родному брату Дориея» (III, IV, 7). Леонид был женат на единственной дочери Клеомена Горго. Это была та самая Горго, которая, будучи ребенком, помешала Аристагору из Милета подкупить своего отца и тем самым в немалой степени поспособствовала тому, что восставшие ионийцы так и не получили военную помощь от Спарты. Теперь девочка выросла, и не исключено, что ей гораздо больше хотелось стать царицей, чем быть царевной.

Мы не знаем, был причастен Леонид к смерти Клеомена или нет, по крайней мере, ему это было выгодно. Брат и по совместительству тесть Леонида был заключен эфорами под стражу и вскоре найден мертвым. Официальная версия гласила, что Клеомен сошел с ума и покончил жизнь самоубийством, однако в это с трудом верится. Но, как бы там ни было, Леонид стал царем. Произошло это в 487 г. до н. э.

О его правлении практически ничего не известно, вплоть до начала персидского нашествия античные авторы о Леониде не вспоминают. За исключением Полиэна, оставившего невнятный рассказ о некой военной кампании, в которой принимал участие спартанский царь: «Леонид, вторгшись в землю врагов, разослал ночью одних – в одно место, других – в другое и приказал, когда будет дан сигнал, рубить деревья и поджигать сельские дома. Видя это, находящиеся в городе решили, что врагов очень много, не вышли против них, но позволили им увести добычу» (I, 32, 3). На вопрос, с кем же в данный момент воевали спартанцы, можно ответить только предположительно. Вероятнее всего, боевые действия происходили либо на территории Арголиды, либо в Аркадии. Но как бы там не было, как военачальник Леонид действует очень грамотно.

Геродот вообще ничего не рассказывает о царствовании Леонида и только перечислит его предков: «Наибольшим значением пользовался и стоял во главе всего войска лакедемонянин Леонид, сын Анаксандрида, потомок Леонта, Еврикратида, Анаксандра, Еврикрата, Полидора, Алкамена, Телекла, Архелая, Гегесилая, Дорисса, Леобота, Эхестрата, Эгия, Еврисфена, Аристодема, Аристомаха, Клеодея, Гилла и Геракла» (VII, 204). Вот, собственно, и все.

Впрочем, существенный штрих к портрету легендарного полководца добавляет Диодор Сицилийский: «Спартанский царь Леонид, гордясь своей храбростью и искусством стратега, командовал теми, кто был послан в Фермопилы» (XI, 4). Вот это уже гораздо ближе к истине, поскольку совершенно непонятно, что именно восхитило Геродота в Леониде до битвы при Фермопилах. А Диодор это объясняет – храбрость и искусство стратега, что подтверждается свидетельством Полиэна. Можно не сомневаться, что именно спартанский царь разрабатывал план обороны Фермопил.

Рассмотрим вопрос о составе и численности союзной армии, выступившей на защиту прохода: «В ожидании персов находились в этом месте следующие эллины: триста тяжеловооруженных спартанцев, тысяча тегейцев и мантинейцев (по пятьсот тех и других), сто двадцать человек из аркадского Орхомена и тысяча человек из остальной Аркадии; столько было аркадцев. Из Коринфа здесь было четыреста человек, из Флиунта – двести и из Микен – восемьдесят; столько явилось из Пелопоннеса. Из Беотии было семьсот человек феспийцев и четыреста фиванцев.

Кроме этого, вызваны были на помощь со всеми своими военными силами опунтские локры и тысяча фокийцев» (Herod.VII, 202). Без ополчения опунских локров, численность которого «отец истории» не указывает, получаем 5200 воинов.

Сопоставим данные Геродота с теми сведениями, которые приводит Павсаний: «Против мидийцев собрались тогда следующие из эллинов: лакедемоняне с Леонидом не более 300, тагеатов 500, столько же из Мантинеи, от орхоменян из Аркадии 120, от остальных городов в Аркадии 1000, 80 из Микен и из Флиунта 200, вдвое больше коринфян; от беотян прибыло: из Феспий 700 и фиванцев 400. 1000 фокейцев стерегли тропинку на (горе) Эте, ко всему эллинскому войску надо причислить и это количество. Числа локров, живших под горой Кнемидой, Геродот не дал, но он сказал, что они явились от всех городов; однако и их число можно установить с довольно точным приближением к истине: если на Марафон афиняне пришли все, со включением даже тех, возраст которых был неподходящим для несения военной службы, и рабов, и всего их пришло не более 9000, то боеспособных локров, пришедших к Фермопилам, никак не могло быть свыше 6000. Таким образом, все войско состояло из 11 200 человек. Но всем известно, что и эти не оставались все время на охране Фермопил: кроме самих лакедемонян, феспийцев и микенцев, остальные покинули Фермопилы, не дождавшись конца битвы» (X, XX, 2). Без ополчения опунтских локров получаем те же 5200 бойцов, как и у Геродота, разночтений практически нет. При этом «отец истории» не указывает численность отряда локров, отметив, что они прибыли «со всеми своими военными силами»!

Но есть еще и Диодор Сицилийский, у которого тоже свой взгляд на проблему: «Итак, лакедемонян было 1000 человек и вместе с ними 300 спартиатов, других же эллинов, которые вместе с этими отправились к Фермопилам, насчитывалось 3 тысячи. Таким образом, Леонид вместе с 4 тысячами воинов выступил к Фермопилам, а локрийцы, живущие недалеко от проходов, дали землю и воду персам и обещали им заранее занять проходы; однако, как только они узнали, что Леонид прибыл в Фермопилы, передумали и перешли к эллинам. Пришли же в Фермопилы 1000 локрийцев, столько же жителей Мелиды и немногим менее 1000 фокийцев, также прибыло около 400 фиванцев, представителей одной из соперничающих группировок, поскольку жители Фив расходились друг с другом во мнениях относительно союза с персами. Таково было количество эллинов, собравшихся вместе с Леонидом в Фермопилах в ожидании прибытия персов» (XI, 4). Таким образом, если следовать Диодору, мы получаем цифру в 7400 воинов, но при этом надо учитывать, что он не упоминает о феспийцах.

Вновь вернемся к опунтским локрам. Диодор пишет о том, что их отряд насчитывал 1000 воинов, а Павсаний говорит про 6000 бойцов. Разница достаточно велика, но я считаю, что ближе к истине цифры Павсания. Дело в том, что Опунтская Локрида начиналась сразу за Фермопилами, ее земли лежали вдоль Малийского залива и пролива Эврип. Опунтские локры первыми попадали под удар персов и ввиду страшной опасности могли выставить против армии Ксеркса всех мужчин, способных носить оружие. Именно это и подразумевал Павсаний. Поэтому общая цифра в 11 200 воинов, которую он приводит, не является невероятной. Ведь и на оборону Темпейского ущелья было отправлено 10 000 человек, а здесь ситуация была гораздо серьезнее.

Еще одним принципиальным моментом, отличающим информацию Диодора от сведений Геродота и Павсания, является количество бойцов, приведенных Леонидом из Лакедемона. Недаром Диодор оговаривается, что собственно спартанцев было именно 300, тем самым подразумевая, что остальные 700 воинов были не кто иные, как периэки. Аналогичную цифру называет и знаменитый афинский ритор Исократ. В своей речи «Панегирик» он говорит о том, что «спартанцы с отрядом в тысячу воинов и с небольшим числом союзников двинулись к Фермопилам, чтобы занять этот горный проход и преградить путь пехоте врага» (IV, 90). Когда же к лакедемонянам присоединилось еще 3000 бойцов, то пелопоннесский контингент стал насчитывать 4000 человек.

На первый взгляд цифры Диодора противоречат данным того же Геродота, но неожиданно «отец истории» их подтверждает. По крайней мере, в том, что касается войск из Пелопоннеса. Подводя итоги битвы при Фермопилах, он рассказывает о камне, поставленном в ущелье в честь павших в битве эллинов. На камне была выбита надпись следующего содержания:

Таким образом, мы получаем те же 4000 воинов с Пелопоннеса. Хотя сам Геродот до этого насчитал их 3100. Вопрос заключается в том, кого же не посчитал «отец истории», и зачем он это сделал. А если сосчитал правильно, то почему тогда не пояснил противоречие между своими подсчетами и надписью на камне? Ответа нет. Я не вижу никакого смысла гадать, почему так произошло, все равно правду мы никогда не узнаем. Логичным будет просто прибавить к количеству воинов, указанному Павсанием, еще 700 периэков и получить армию в 11 900 человек.

Столько эллинов и пришло защищать Фермопилы.

Интересным является вопрос о том, сколько вместе со спартанцами было илотов. В том, что они там были, сомнений быть не может, информация об этом присутствует у Геродота. Упоминает «отец истории» илотов и среди погибших в последний день сражения. На факт их обязательного присутствия в Фермопилах косвенно указывает и свидетельство Ксенофонта: «Итак, прежде всего эфоры заранее объявляют, какие возрасты призываются на военную службу в качестве всадников, гоплитов, а также и ремесленников, так что и в походе лакедемоняне прекрасно обеспечены всем тем, чем люди пользуются в гражданской жизни» (Lac. pol. XI, 2). В Фермопилах тоже кто-то должен был чинить спартанцам оружие и доспехи, заготавливать продовольствие и следить за лагерем. Этими кто-то были илоты. Но много их быть не могло хотя бы потому, что и самих граждан Спарты было в ущелье немного. В лучшем случае илотов было две-три сотни. Аналогии с битвой при Платеях, где на одного спартанца приходилось семь илотов, в данной ситуации неуместны.

Определившись с численностью греческих войск, попробуем понять суть стратегического плана эллинов. Но сначала обратим внимание на один принципиальный момент. Дело в том, что иногда можно встретить мнение о том, что сражаться за Фермопильское ущелье никто всерьез не собирался, и потому союзное командование отправило туда столь незначительные силы.

Возникает вопрос – откуда взялась эта версия? В оборот ее запустил Диодор Сицилийский, причем главным инициатором чисто символической обороны Фермопил сделал царя Леонида: «Приняв командование, он повелел следовать за ним в поход только 1000 человекам. Хотя эфоры убеждали его, что слишком небольшой отряд ведет против столь большого числа персов, и заставляли взять больше воинов, он ответил им на тайном заседании, что этого количества воинов действительно немного для того, чтобы помешать варварам овладеть проходами, однако для дела, ради которого они теперь идут, их достаточно много. Так как ответ оказался загадочным и неясным, его спросили: разве он намеревается вести воинов на какое-либо ничтожное дело. Леонид ответил, что формально он ведет воинов для защиты проходов, на деле же, чтобы умереть за общую свободу эллинов» (Diod. XI, 4).

Версию Диодора подхватывает Плутарх. Можно не сомневаться, что в не сохранившейся биографии Леонида история самопожертвования царя была поставлена во главу угла. Уж больно хороша тема для извлечения морали. Косвенно об этом свидетельствуют приписываемые Леониду фразы из «Изречений спартанцев» Плутарха: «Когда эфоры указывали ему, что он берет под Фермопилы слишком мало людей, он ответил: “Для того дела, на которое мы идем, даже слишком много”. Эфоры спросили: “Уж не думаешь ли ты, что идешь для того, чтобы задержать варваров у прохода?” “В речах так, – сказал он, – а на деле иду умирать за эллинов”» (51, 3–4). Мало того, ученый грек пишет о том, что накануне похода в Фермопилы в честь Леонида и его воинов были устроены погребальные игры: «Перед выступлением Леонида в поход спартанцы устроили в его честь надгробное состязание; зрителями на этом состязании были отцы и матери отправлявшихся. Когда кто-то сказал Леониду, что он ведет в бой слишком мало людей, он ответил: “Слишком много – ведь они обречены на смерть”» (De Herod. malign. XXXII). Плутарх солидарен с Диодором Сицилийским и настойчиво проводит мысль о том, что спартанский царь изначально был уверен в своей гибели и сознательно шел на смерть.

Если следовать этой версии, то можно предположить, что действовать именно таким образом Леонида побудило пророчество Дельфийского оракула, где говорилось о том, что ради спасения Спарты должен умереть один из ее царей. Беда в том, что для того, чтобы умереть за свою страну в бою с персами, Леониду не было нужды тащить за собой несколько тысяч союзников на бессмысленную гибель. Во-первых, это было делом самих спартанцев и касалось только их. Во-вторых, вести на бессмысленный убой едва ли не треть всей армии союзников в то время, когда на счету был каждый гоплит, было просто глупо. Пусть даже и ради исполнения неких пророчеств.

Отбросим в сторону идеологию и разберем сугубо военный аспект проблемы. Обратим внимание на то, что для защиты Темпейского ущелья эллины выслали армию примерно одинаковую по численности с той, которая отправилась в Фермопилы. В битве при Марафоне 10 000 афинян в прямом бою на открытом месте сокрушили численно превосходящих персов. И пусть враг в этот раз был многочисленнее, но зато и позиция у греков была лучше. Поэтому вывод напрашивается следующий: для победы над Ксерксом отправленных в Фермопилы войск было недостаточно, а для успешной обороны ущелья – вполне. К тому же, выслав к Артемисию флот и прикрыв с моря армию Леонида, союзники предельно четко обозначили всю серьезность своих намерений.

Но почему тогда в Фермопилы не выступила вся союзная армия? Исчерпывающий ответ дает Геродот: «Спартанцы отправили Леонида с отрядом прежде остальных своих воинов с той целью, чтобы прочие союзники при виде их также выступали в поход и не переходили бы на сторону мидян, замечая медлительность самих спартанцев. Теперь им мешал праздник Карней. Они рассчитывали выступить со всеми своими силами по окончании празднества, оставив в Спарте только гарнизон. Точно такие же планы были и у прочих союзников, потому что в одно время с этими событиями случился Олимпийский праздник. В том предположении, что столкновение в Фермопилах не разрешится так скоро, они посылали туда только передовые отряды. Так решили действовать союзники» (VII, 206). Свидетельство Геродота подразумевает только одно толкование – в Фермопилы пришел лишь передовой отряд объединенной эллинской армии, главные силы должны были выступить позже. Умничать по данному вопросу возможным не представляется, Геродот сказал только то, что хотел сказать.

Я уже обращал внимание на то, что граждане Спарты были очень религиозными людьми. Очень часто их любовь к различным прорицаниями и обрядам шла вразрез со стратегической целесообразностью и противоречила здравому смыслу. С таким подходом к делу спартанцев мы сталкивались в канун Марафонского сражения, вновь увидели при обороне Фермопил и еще раз встретимся во время битвы при Платеях. Нет никаких оснований обвинять власти Спарты в том, что они сознательно бросили на произвол судьбы Леонида в Фермопилах; спартанцы действовали так, как всегда. Причину, почему армия Спарты не пришла на помощь защитникам ущелья, четко обозначил Геродот, отметив, что никто не ожидал такого быстрого прорыва персов в Центральную Грецию. Но решающее сражение объединенных сил союзников с армией Ксеркса должно было произойти именно в Фермопилах.

Итак, мы имеем две версии, Геродота и Диодора Сицилийского. Какая из них более объективна? На мой взгляд, та, что изложил Геродот. «Отец истории» писал свой труд в буквальном смысле слова по горячим следам, общался с участниками событий, посещал места сражений, изучал архивные документы. О Диодоре этого не скажешь, он жил значительно позже событий Греко-персидских войн. Рассказывая о противостоянии Эллады с державой Ахеменидов, Диодор использовал труд греческого историка Эфора Кимского. Однако и Эфор не был современником конфликта эллинов и персов. Тем не менее Полибий хорошо отозвался о его работе: «Все сочинение Эфора замечательно по языку, расположению частей и остроумию доказательств; особенное искусство проявляет он в отступлениях, в собственных изречениях и вообще в дополнительных замечаниях» (XII, 28а). Такой отзыв дорогого стоил, поскольку Полибий достаточно критически относился к авторам, написавшим сочинения на исторические темы. С другой стороны, Полибий скептически оценил познания Эфора в области стратегии и тактики: «Так, в военном деле он, как мне кажется, имеет некоторое понятие о морских сражениях и совершенно несведущ в сражениях сухопутных» (XII, 25f).

Не исключено, что версию о том, что Леонид сознательно пришел умирать в Фермопилы, Диодор позаимствовал у Эфора. Тогда где ее нашел Эфор? Ответ прост – в Спарте, поскольку героизация Леонида после победы над персами как раз отвечала духу спартанского общества. Судите сами – узнав о предсказании оракула, что только смерть одного из царей спасет Спарту, Леонид сознательно жертвует собой ради спасения родного города. Какой потрясающий пример для будущих поколений молодых спартанцев! Ведь все их воспитание строилось на том, чтобы не задумываясь отдать свою жизнь ради блага Спарты. Поэтому нет ничего удивительного в том, что власти Лакедемона несколько сместили акценты при изложении официальной истории Фермопильского сражения. На мой взгляд, именно так могла появиться на свет версия Диодора Сицилийского.

Подведем итоги. Армия царя Леонида должна была занять Фермопильский проход и задержать персов до подхода главных сил союзников. Флот под командованием Эврибиада, используя выгодную позицию, прикрывал греческие войска со стороны моря. При этом командующие сухопутной армией и флотом пытались в какой-то степени скоординировать действия друг друга. У Артемисия в постоянной готовности находилась лодка с гребцами, и в том случае, если союзный флот потерпит поражение, гражданин Антикиры Полий должен был отправиться на ней в Фермопилы и рассказать обо всем Леониду. При Ставке спартанского царя находился афинянин Аброних, командир триаконтеры, который в случае изменения обстановки на суше должен был немедленно доложить об этом Эврибиаду.

Трудно сказать, планировалось ли генеральное сражение после того, как в Фермопилах соберутся все войска союзников, но то, что после этого шансы Ксеркса прорваться в Центральную Грецию свелись бы к минимуму, несомненно.

Другое дело, что из всего этого получилось.

Буквально несколько слов о спартанской армии, чтобы понять, каких бойцов Леонид привел в Фермопилы. Но именно несколько слов, потому что, если разбирать тему подробно, придется написать целую книгу. Общеизвестно, что в Спарте граждан с детства воспитывали как воинов, и именно такая подготовка делала спартанцев самыми лучшими воинами в Элладе.

Об устройстве вооруженных сил Спарты нам известно из трудов Фукидида и Ксенофонта. Фукидид, рассказывая о битве при Мантинее в 418 г. до н. э. отмечает большую роль высшего, среднего и младшего командного состава: «Дело в том, что когда войском предводительствует царь, все исходит от него: полемархам он дает надлежащее приказание, полемархи передают его лохагам, лохаги пентеконтерам, далее пентеконтеры эномотархам, а последние эномотии. Одним и тем же порядком отдаются те приказания, которые желает сделать царь, и быстро достигают своего назначения, потому что все почти войско лакедемонян, за исключением небольшой части, состоит из начальников над начальниками и забота об исполнении лежит на многих» (V, 66). Как видим, историк отмечает четкую организацию спартанской армии, где нет места какой-либо самодеятельности.

О чисто тактических моментах спартанской военной организации нам поведал Ксенофонт. При этом историк оговаривается, что данная система была создана легендарным законодателем Ликургом: «Он разделил всадников и гоплитов на 6 мор. Каждая мора, состоящая из гоплитов, имеет одного полемарха, четырех лохагов, восемь пентеконтеров, шестнадцать эномотархов. Из этих мор по слову команды формируются подразделения то по три, а то и по шесть эномотий в ряд.

А если большинство считает, будто лаконское построение очень сложное, – это абсолютно не так. Ибо в лаконском строю воины первого ряда руководят, и каждая колонна имеет все, что нужно для ее сохранения.

Это построение настолько легко понять, что любой, кто только разбирается в людях, не ошибется в его отношении, ибо одним предоставлено командовать, а другим приказано подчиняться. Так, приказы о фланговых передвижениях отдаются эномотархами наподобие глашатаев <…>. Фаланга при этом становится то небольшой глубины, то вытянутой в глубину. В этом нет абсолютно ничего тяжелого для понимания.

И даже если ряды расстроены, они все равно будут сражаться с появившимся неожиданно врагом. Такое военное устройство уже трудно понять тем, кто не был воспитан по законам Ликурга» (Xen. Lac. pol. XI, 4). Это описание армии Спарты времен Ксенофонта. Но, как свидетельствует сам автор, военные традиции лакедемонян идут с древних времен, поскольку начало законотворчества Ликурга традиция относит к 884 г. до н. э.

Как следует из описания Ксенофонта, основной тактической единицей спартанской армии была эномотия, насчитывающая 64 человека. Две эномотии составляли пентиокостис численностью в 128 бойцов, два пентиокостиса объединялись в лох из 256 воинов. Из четырех лохов формировалась мора числом в 1024 гоплита. Спартанцы воевали фалангой 8 рядов в глубину, которая была более дисциплинирована и лучше подготовлена, чем фаланги других греческих армий. У Плутарха сохранилось описание атаки спартанцев: «Когда построение боевой линии заканчивалось, царь на глазах у противника приносил в жертву козу и подавал знак всем увенчать себя венками, а флейтистам приказывал играть Касторов напев и одновременно сам затягивал походный пеан. Зрелище было величественное и грозное: воины наступали, шагая сообразно ритму флейты, твердо держа строй, не испытывая ни малейшего смятения – спокойные и радостные, и вела их песня. В таком расположении духа, вероятно, ни страх ни гнев над человеком не властны; верх одерживают неколебимая стойкость, надежда и мужество, словно даруемые присутствием божества. Царь шел на врага в окружении тех из своих людей, которые заслужили венок победою на состязаниях. Рассказывают, что на Олимпийских играх одному лаконцу давали большую взятку, но он отказался от денег и, собрав все свои силы, одолел противника. Тогда кто-то ему сказал: “Что тебе за выгода, спартанец, от этой победы?” “Я займу место впереди царя, когда пойду в бой”, – улыбаясь ответил победитель» (Plut. Lycurg. 22).

Фукидид отмечает, что наступали «лакедемоняне медленно, в такт воинственной песни, исполняемой многими, размещающимися между воинами, флейтистами, не в силу религиозного обычая, но для того, чтобы все подвигались вперед одинаковым мерным шагом и чтобы не разрывалась боевая линия, как часто случается с большими войсками при атаке» (V, 70). В Лакедемоне даже искусство было средством достижения победы над врагом. Знаменитый спартанский поэт Тиртей, живший согласно традиции в VII веке до н. э., в своих стихах в буквальном смысле слова обучал своих сограждан военному делу. Судите сами:

Тиртей писал не только стихи, но и песни – эмбатерии, под которые маршировали на битву спартанские фаланги.

Доспехи и вооружение спартанцев ничем не отличалось от снаряжения гоплитов в Афинах, Фивах и других греческих полисах, за исключением того, что на щитах лакедемонян красовалась буква Λ (лямбда), обозначающая Лакедемон. К щитам в Спарте, в отличие от других элементов защитного снаряжения, отношение было трепетное. Плутарх рассказывает о том, почему у лакедемонян сложилась такая традиция: «Когда Демарата спросили, почему спартанцы подвергают бесчестию бросающих свой щит, а тех, кто теряет шлем или панцирь, не наказывают, он ответил: “Шлемы и панцири носят ради собственной безопасности, а щиты прикрывают боевые порядки”» (Apophth. Lac. 28, 2). Все достаточно просто, поскольку своим щитом воин защищал не только себя, но и товарища, стоявшего рядом. В итоге, культ щита достиг своего апогея, выразившись в словах матери, провожавшей сына на войну: «Твой отец сумел сохранить его для тебя. Так же и ты: сохрани его или умри» (Plut. Lac. apophth. 17). Данный случай описан Плутархом, так же как и знаменитая история о том, как, вручая сыну щит, мать произнесла фразу, ставшую легендарной: «Или с ним, сын мой, или на нем» (Lac. apophth. 16). Иногда эти слова приписывают жене Леонида Горго, но это не так, и кто их произнес – неизвестно. Плутарх не стал вдаваться в подробности и разбираться, что к чему, а просто зафиксировал сам факт.

Знаменитые красные плащи спартанцев тоже имели определенный смысл: «Во время войн спартанцы носили одежды красного цвета: во-первых, они считали этот цвет более мужественным, а во-вторых, им казалось, что кроваво-красный цвет должен нагонять ужас на не имеющих боевого опыта противников. Кроме того, если кто из спартанцев будет ранен, врагам это будет незаметно, так как сходство цветов позволит скрыть кровь» (Plut. Inst. Lac. 24). Об этом свидетельствует и Ксенофонт. Вновь ссылаясь на Ликурга, он пишет следующее: «А для вооруженной борьбы он придумал вот какие вещи: пурпурную одежду, считая, что она меньше всего похожа на женскую и выглядит очень воинственно, и медный щит, ибо он очень быстро чистится и медленно пачкается» (Xen. Lac. pol. XI, 3). У спартанцев все было продумано до мелочей.

Обратим внимание на отборный отряд из 300 воинов, пришедший в Фермопилы под командованием Леонида. Как свидетельствуют источники, это был отряд царских телохранителей, куда входили самые лучшие воины Спарты. О том, каким образом он формировался, нам рассказывает Ксенофонт: «Эфоры выбирают из людей, достигших зрелости, трех человек, которые называются гиппагретами. Каждый из них набирает в свой отряд по 100 человек, разъясняя всем, по каким причинам он предпочитает одних и отвергает других». Упоминает об этом отборе и Плутарх: «Педарит, не избранный в число трехсот, ушел, сияя и радуясь, что в городе есть триста человек лучших, чем он» (Plut. Lycurg. 25). Само собой разумеется, что создание этого элитного подразделения Ксенофонт приписывает Ликургу. О том, что эти триста бойцов были телохранителями царя, пишет Фукидид: «В центре (где стоял царь Агис с 300 телохранителей, так называемых “всадников”)» (V, 72). Здесь историк рассказывает о битве при Мантинее в 418 г. до н. э., однако численность отборного отряда осталась неизменной. Впрочем, число 300 для элитных частей Эллады было характерным, достаточно вспомнить «Священный отряд» Фив. Что же касается названия «всадники», то не исключено, что оно сохранилось за телохранителями с тех древних времен, когда царскую охрану действительно составляли конные воины. Впоследствии кавалеристы исчезли, а название осталось.

Таким образом, в Фермопилы Леонид привел личных телохранителей. Это была элита спартанской армии, лучшие бойцы Лакедемона. Но в этот раз царь кое-что изменил в принципе комплектования отряда: «Леонид отправился в Фермопилы, выбрав для себя триста воинов, положенных по закону, к тому же таких, у которых были сыновья» (Herod. VII, 205). Битва за Фермопильский проход обещала быть самой страшной в истории Эллады, и царь не хотел, чтобы хоть один спартанский род пресекся.

Но Леонид прекрасно понимал, что на войне бывает всякое и что царский титул не гарантирует ему бессмертия. Стрела, копье или персидский акинак не разбирают, кто перед ними, и только олимпийские боги ведают, вернется ли он домой. Тем не менее расставание Леонида и Горго было сдержанным: «Когда жена во время его отъезда спросила у него, не скажет ли он ей чего-нибудь на прощанье, он сказал, обернувшись: “Желаю тебе доброго мужа и добрых детей”» (Plut. De Herod. malign. XXXII). Все было в лучших спартанских традициях.

Леонид и 300 его воинов навсегда покинули Лакедемон. Они и не подозревали, что уходят в бессмертие.

Греческая армия шла в Фермопилы. Истм и Аттика остались позади, войска вступили в Центральную Грецию. Подойдя к Фивам, Леонид дал воинам время на отдых, а сам отправился в город. Царь знал, что фиванцы дали Ксерксу «землю и воду», но до него также доходили слухи о том, что не все граждане были этим довольны. Поэтому на встрече с правящей элитой города Леонид прямо сказал, что воинский контингент из Фив должен присутствовать в рядах союзной армии.

Это заявление поставило фиванцев в очень неудобное положение, поскольку, с одной стороны, они уже считались подданными Ксеркса, а с другой стороны – в окрестностях города стояла армия Эллинского союза. Персы были далеко, земляки-греки – рядом. Местные власти решили из двух зол выбрать меньшее и объявили о том, что 400 фиванских гоплитов отправятся в Фермопилы. Большего Леониду было и не надо. Не рассчитывая на высокую боеспособность фиванцев, он мог держать при себе этих людей в качестве заложников. Ночь царь провел в храме Геракла, а на рассвете поднял войска и продолжил поход к Фермопильскому ущелью. По пути к отряду Леонида присоединились опунтские локры, феспийцы и фокейцы, значительно увеличив численность союзной армии.

Солнце палило нещадно, клубы пыли окутывали марширующих бойцов, но царь вновь велел гоплитам ускорить шаг, торопясь занять ущелье раньше персов. Вскоре вдалеке показалась вершина Калидромона. Миновав селение Альпены, войска вступили в Фермопильский проход, прошли мимо холма Колон и продолжили движение по ущелью. Справа плескались волны Малийского залива, слева мрачно высились Трахейские скалы. Когда впереди появилась полуразрушенная фокейская стена, Леонид приказал остановиться и разбивать лагерь. Царь ждал возвращения разведчиков, посланных к Анфелам.

Лазутчики вернулись и доложили, что персов поблизости нет. Отдав необходимые распоряжения, Леонид решил лично осмотреть место предстоящей битвы, прошел вдоль ущелья и вышел на берег реки Асоп. Царь внимательно изучал местность, прикидывал, где и как можно расположить войска. Потратив на рекогносцировку несколько часов, Леонид вернулся в расположение войск. Он уже знал, как будет действовать, и в общих чертах представлял, как развернется грядущее сражение.

На рассвете в греческий лагерь пришел человек из Альпены и рассказал о том, что через горы есть тропинка, ведущая в тыл защитникам Фермопил. Это резко усложняло стратегическую обстановку. Леонид подробного расспросил местного жителя об этой тропе и принял решение. Вызвав стратега фокейцев, царь приказал ему идти за проводником по тропе, найти удобное для обороны место и наглухо перекрыть персам путь в тыл греческой армии. Фокейцы ушли, а Леонид собрал остальных военачальников и стал объяснять им свой план действий. А на следующий день появились персы.

Это были передовые части армии Ксеркса. Остановившись на некотором расстоянии от ущелья, азиаты стали возводить лагерь, ожидая подхода главных сил. Греческие разведчики, расположившись на склонах гор, и внимательно отслеживали все передвижения противника. Персидские войска все прибывали и прибывали, заполняя равнину перед Фермопилами. Когда же в глубине лагеря поставили огромный царский шатер, стало ясно, что вскоре прибудет Ксеркс. По ночам огромное зарево от тысяч вражеских костров бушевало над равниной, вселяя страх в сердца защитников ущелья.

Эллины действительно не на шутку перепугались. Дошло до того, что все воины с Пелопоннеса, за исключением лакедемонян, предложили покинуть позиции и уйти на Истм, и там организовать новую линию обороны. Это возмутило локров и фокейцев, поскольку в этом случае под удар попадали их земли. Страсти накалялись, а пришедший из Трахина человек срывающимся от страха голосом сказал, что если персы выпустят стрелы, то они закроют свет солнца. Спартанский военачальник Диенек выслушал эту речь и с насмешкой произнес: «Тем лучше, будем сражаться в тени»[64] (Frontin. IV, V, 13). Леонид наблюдал за этой сварой со стороны, а затем в резкой форме обозначил свою позицию: Фермопилы никто не покинет, армия будет защищать ущелье. Но он пообещал отправить гонцов в Спарту и просить старейшин ускорить выступление главной армии, поскольку врагов оказалось значительно больше, чем предполагалось изначально. Страсти улеглись, эллины стали готовится к битве.

Тем временем в персидский лагерь прибыл Ксеркс. Царь был очень удивлен, узнав, что ущелье перекрыто греческой армией. Выслушав доклады военачальников, Ксеркс решил составить собственное представление о положении дел и отправил в Фермопилы своего человека. Лазутчик сел на коня и поехал к проходу. Покрутившись у входа в ущелье и убедившись, что греков поблизости нет, перс рискнул проехать до реки Асоп. Однако и здесь никого не обнаружил. Тогда он перебрался через речку и направил коня к Анфелам, надеясь выяснить, где же находятся греки. Но деревня была пуста, поскольку, узнав о приближении персов, все жители разбежались, и лазутчику ничего не оставалось делать, как продолжать путь.

Вскоре впереди показалась стена, перегораживающая ущелье. Перед укреплением стояла цепь гоплитов в красных плащах, а за ними несколько десятков греков занимались физическими упражнениями. Особенно перса поразили несколько воинов, сидевших на камнях и расчесывающих длинные волосы. Прикрыв ладонью глаза от солнца, разведчик некоторое время изучал местность, после чего развернул коня и поехал назад. Приближаться к позициям эллинов он не рискнул. Спартанцы провожали одинокого всадника насмешливыми взглядами, прекрасно понимая, зачем он сюда приезжал.

Ксеркс внимательно выслушал доклад, однако ничего не понял, за исключением того, что вход в ущелье свободен, а главные силы греков укрылись за стеной. Поэтому царь позвал главного специалиста по Элладе – Демарата. Рассказав ему все, что услышал от лазутчика, Ксеркс поинтересовался, что означает поведение спартанцев. Ответ бывшего спартанского царя был краток: «Люди эти пришли сражаться с нами за проход и готовятся к бою. Таков у них обычай: когда предстоит рисковать жизнью, они убирают себе голову. Да будет тебе известно: если ты покоришь этих лакедемонян и остающихся в Спарте, то не останется ни одного народа, который решился бы выступить против тебя. Действительно, теперь ты имеешь перед собой доблестнейшее государство в Элладе и храбрейших людей» (Herod. VII, 209). Ксеркс эти слова всерьез не воспринял, но тем не менее боевых действий пока не начинал. Сначала он выжидал, когда к лагерю подтянется вся сухопутная армия, а затем ждал вестей от командования флота, идущего вдоль побережья к Пагасийскому заливу. Не желая терять воинов в бессмысленных, с его точки зрения, боях, персидский царь решил вступить с противником в переговоры и убедить эллинов сдаться.

Пребывая в упоении от собственного могущества и величия, Ксеркс велел написать Леониду письмо следующего содержания: «Перейдя на мою сторону, можешь, не борясь с богом, сделаться единоличным правителем всей Эллады». И получил неожиданный ответ: «Если бы ты понимал истинные блага жизни, не стал бы домогаться чужих владений. Я же предпочитаю умереть за Элладу, чем единолично властвовать над нею» (Plut. Apophth. Lac. 51, 10). Владыка Азии поморщился, но решил продолжить переписку с неуступчивым противником. По совету Демарата следующее послание Ксеркса было коротким и резким, как удар клинка: «Сдавай оружие!» Ответ был не менее многозначительный: «Приди и возьми!» (Plut. Apophth. Lac. 51, 11).

Персидский царь рассердился не на шутку и распорядился выбить греков из ущелья. Атаку назначили на следующее утро, волю Ксеркса должны были исполнить мидийцы.

На рассвете к Леониду прибежали дозорные и рассказали, что во вражеском лагере заметно сильное оживление. Царь понял, что неприятель вот-вот перейдет в наступление, и велел готовиться к бою. Леонид решил встретить противника перед фокейской стеной, которую эллины успели восстановить за эти дни. Он исходил из того, что поскольку проход в ущелье достаточно узкий, то персы сумеют провести в теснину ровно столько воинов, сколько эллины сумеют отразить. Зато когда враги побегут, они просто не смогут быстро покинуть ущелье, столпятся на выходе и в этот момент им можно нанести большой урон. Пока персидские военачальники будут одни части выводить из прохода, а другие вводить, пройдет много времени и Леонид тоже успеет заменить уставших бойцов. Для отражения первой персидской атаки Леонид выдвинул вперед опунтских локров, рассудив, что за свою землю они будут храбро сражаться. Локры сдвинули щиты, ощетинились копьями и приготовились к битве.

Когда Леониду доложили, что враг рядом, царь ответил: «Стало быть, и мы рядом с ними» (Plut. Apophth. Lac. 51, 7), после чего поднялся на каменную стену, откуда открывался хороший обзор на долину. Неприятель наступал густыми рядами, передние шеренги мидийцев уже подходили к фаланге локров, а в ущелье продолжали входить все новые и новые отряды. На возвышенности сидел на золотом троне Ксеркс, ожидая, когда его войска захватят живьем наглых греков и приведут на суд и расправу к своему повелителю. Но царь недооценил противника.

Локры ударили по мидийцам и смяли первые ряды противника. Копья гоплитов оказались длиннее копий воинов Ксеркса и производили страшное опустошение во вражеских боевых порядках. Греки щитами оттесняли мидийскую пехоту, нанося резкие, колющие удары копьями и пронзая насквозь плетеные щиты вражеских воинов. Численное превосходство мидийцев обернулось против них самих, они не могли ни отступить, ни перегруппироваться. В жуткой давке мертвецы не могли упасть на землю, поскольку оказались зажаты между сражающимися бойцами. Гоплиты напирали на мидийцев, медленно оттесняя их к Анфелам. Но вскоре продвижение остановилось, поскольку мидийцам просто стало некуда отступать – через Западные ворота сплошным потоком шли подкрепления. Битва вспыхнула с новой силой, мидийцы дрались отчаянно, но выучка, вооружение и условия местности были на стороне их врагов. Локры вновь атаковали и сбили неприятеля с позиций. Мидийцы снова дрогнули, но Леонид неожиданно остановил преследование и отозвал гоплитов назад. Утомленные длительным боем локры ушли за стену, а на поле боя вышли феспийцы под командованием стратега Демофила и пелопонесские отряды.

Но и персидские военачальники отправили в битву свежие войска. Выведя из ущелья разбитое мидийское воинство, они бросили в сражение племена киссеев. Киссеи крепко схватились с греками, но, как ни неистовствовали азиаты, преимущество по-прежнему было на стороне эллинов. Большие щиты делали гоплитов недосягаемыми для вражеских ударов, а длинные копья наносили противнику невосполнимый урон. Наконец киссеи не выдержали накала рукопашной схватки и отступили, потеряв немало бойцов. Греки их преследовали, но, повинуясь приказу Леонида, были вынуждены отступить к стене.

Спартанский царь понимал, что битва достигла наивысшей точки и сейчас Ксеркс бросит в бой отборные войска, чтобы переломить ход сражения. Пришло время спартанцев. Лакедемоняне вышли за стену и построились в боевой порядок. Противник себя долго ждать не заставил – в наступление пошли «бессмертные», элита персидской армии, лучшие из лучших, храбрейшие из храбрейших. Командир «бессмертных» Гидарн лично вел своих людей в атаку. Персидский царь поднял ставки, судьба сражения повисла на волоске.

Леонид встал во главе спартанцев и повел в бой фалангу. Противники сошлись, и рукопашная схватка разлилась по всему фронту. Гидарн действовал грамотно, он не стал загонять в проход всех своих людей, создавая тесноту и давку, а атаковал неприятельский строй небольшими отрядами. Военачальник полагался на воинское мастерство «бессмертных», а не на численное превосходство. Персы бились храбро. Они пытались найти брешь во вражеском строю, но спартанцы умело защищались, смыкали шеренги, а на место павшего воина из задних рядов фаланги выходил новый боец. Неожиданно строй лакедемонянин начал медленно отступать к стене. «Бессмертные» с воодушевлением устремились вперед, но когда они вплотную приблизились к греческим укреплениям, со стены и горного склона в них полетели стрелы, камни и дротики. Греческие мобильные войска засыпали противника градом метательных снарядов, ряды персов смешались, и в этот момент спартанцы пошли в атаку. «Бессмертных» опрокинули и погнали к выходу из ущелья. Но Гидарн приказал пропустить беглецов и ввел в бой свежие войска. Сражение забушевало с новой силой.

Несколько раз лакедемоняне отступали к стене, заманивая противника под удар легковооруженной пехоты, а затем бросались в контратаку и сминали вражеские ряды. Короткие копья и более слабое защитное вооружение сыграли против персов. Но решающим фактором стало то, что индивидуальная подготовка и воинская дисциплина спартанцев оказались значительно выше, чем у «бессмертных». Умению сражаться в строю и прикрывать в бою не только себя, но и товарища персы ничего не сумели противопоставить. К вечеру, не желая больше губить своих людей в бессмысленных атаках, Гидарн приказал отступать.

Все это время Ксеркс величественно сидел на троне, наблюдая за происходящим сражением, но когда побежали мидийцы и киссеи, не выдержал и вскочил на ноги. Приближенные окружили владыку и наперебой стали уговаривать не гневаться понапрасну, поскольку все произошедшее не более чем случайность. Царь успокоился и опустился на трон, созерцая, как в бой пошли «бессмертные». Однако при виде своих потрепанных элитных частей, покидающих ущелье, Ксеркс еще дважды оказывался на ногах, всем своим видом выражая негодование по поводу происходящего. Когда солнце покатилось за линию горизонта и «бессмертные» отступили окончательно, придворные увели кипящего от ярости царя в шатер. Полководцам и военачальникам Ксеркс устроил страшный разнос, приказав на следующий день любой ценой выбить греков из ущелья.

После битвы Леонид сидел у костра и дротиком рисовал на песке план местности. Еще до начала сражения он несколько дней подряд поднимался в горы и сверху внимательно изучал расположение персидского лагеря, запоминая, где находится царский шатер. Сопоставив свои наблюдения с донесениями лазутчиков, Леонид пришел к выводу, что можно попытаться убить Ксеркса. Придет на помощь спартанская армия или нет, ведали одни олимпийские боги, но если покончить с персидским царем, то вражеское нашествие на Элладу захлебнется у Фермопил. Взвесив все «за» и «против», Леонид решил сделать вылазку во вражеский лагерь.

Это было опаснейшее предприятие, и участвовать в нем должны были только лучшие бойцы-спартанцы. Несмотря на то, что они половину дня провели в сражении, царь был уверен в своих людях. Он исходил из того, что после сегодняшнего поражения в лагере персов царит разброд и шатание, вражеские командиры заняты совсем другими проблемами и вряд ли дозорные будут должным образом выполнять свои обязанности. Поэтому шанс на успех есть. Собрав вокруг себя спартанских командиров, Леонид подробно объяснил им план действий, разъяснив, что и как делать в том случае, если ситуация будет складывается не в их пользу. После чего объявил, что лично возглавит отряд, идущий на вылазку.

Под покровом ночи спартанцы выскользнули за стену, прикрыли щиты плащами и двинулись к Анфелам. Высланные вперед разведчики докладывали о том, что противника впереди нет, и что выход из прохода никем не охраняется. Спартанцы выскользнули из ущелья и начали пробираться к персидскому лагерю. Вражеских часовых быстро сняли, и гоплиты, пользуясь темнотой, никем не замеченные, вплотную подошли к вражескому стану. Леонид определил направление и повел воинов к шатру Ксеркса.

Оказавшись в лагере, спартанский царь распорядился зажечь принесенные с собой факелы и поджигать шатры персидского воинства, а всех встречных убивать. Паника вспыхнула вместе с пожаром. Заспанные персы, ничего не понимая, выбегали из своих палаток и падали под ударами спартанцев. Гоплиты глубокой колонной прорывались к шатру Ксеркса, в буквальном смысле слова втаптывая в землю всех, кто становился у них на пути. Персидский царь, разбуженный громким шумом, выскочил из шатра и замер пораженный. Огромные языки пламени устремлялись в черное небо, освещая жуткую картину. Тысячи полуодетых людей с оружием в руках метались среди горящих шатров и палаток, военачальники сорвали глотки, пытаясь превратить это обезумевшее стадо в некое подобие войска. Где-то лязгало железо, слышались громкие крики, но что и где происходит, было совершенно непонятно. Внезапно Ксеркс увидел, как сквозь охваченную паникой толпу прямо на него идет отряд воинов с большими щитами. Отблески пламени играли на их доспехах и бронзовых шлемах с высокими гребнями, длинные копья сеяли смерть среди персов. Ксеркс сразу понял, кто это и зачем они пришли. Забыв про все свое величие, повелитель Востока со всех ног бросился прочь.

Спартанцы ворвались в царский шатер и перебили почти всех, кто там находился, оставив в живых только несколько человек. От них и узнали, что среди убитых Ксеркса нет. Понимая, что план не удался, Леонид велел уходить из вражеского лагеря. Разбившись на три отряда, спартанцы ударили с разных направлений, посеяв еще большую панику среди персов. Их никто не преследовал, и Леонид спокойно провел свой отряд через Западные ворота Фермопил. Спартанский царь оглянулся назад и увидел пылающий в ночи лагерь персов. Греки перешли Асоп, миновали Анфелы и ушли за фокейскую стену.

Ксеркс неистовствовал. Военачальники испуганно вжимали головы в плечи, слушая гневные речи своего царя, а Мардоний и Гидарн просто смотрели под ноги, опасаясь поднять глаза на разгневанного властелина. То, что сейчас говорил царь, было правдой, только никто не хотел брать на себя ответственность за ночное побоище. Виноваты были все. Наконец Ксеркс выговорился и еще раз напомнил собравшимся, что завтра у них последний день, чтобы выбить греков из Фермопил. Если этого не произойдет, то полетят головы. После чего отправился спать в шатер Мардония, оставив родственника наводить порядок в войсках.

На следующий день по персидской армии было объявлено, что те воины, которые первыми прорвутся в ущелье, получат от царя большую награду, а те, которые побегут, будут преданы смерти. С этим напутствием азиаты и пошли в бой. Атака началась после полудня, войска Ксеркса как нескончаемая река вливались в ущелье. Леонид приказал спартанцам отдыхать после ночного сражения, а в бой послал локров и феспийцев. Персы выпустили в эллинов тучу стрел, но гоплиты подняли большие щиты и смертельный дождь пролился впустую. Битва вновь перешла врукопашную. Эллины стояли насмерть, и все волны персидских атак разбивались о несокрушимую линию щитов. Иногда греки переходили в наступление и отбрасывали врага на исходные позиции. Вся долина была завалена телами павших воинов Ксеркса, а успеха так и не было. Воспользовавшись тем, что враг в очередной раз отступил, Леонид отправил за стену феспийцев и локров, а на битву вывел пелопоннесцев и лакедемонян, за исключением спартанцев. Гоплиты ударили так дружно и слаженно, что смяли персов. Армия Ксеркса обратилась в бегство, царские воины сотнями гибли в этой бойне, не имея возможности спастись из ловушки, в которую превратилось ущелье. Часть беглецов греки загнали в море и всех перебили.

Когда Ксеркс вновь увидел отступление своих войск, то молча поднялся с трона и ушел в шатер. Он не знал, что делать и как себя вести в такой ситуации. Из задумчивости его вывел слуга, доложивший, что прибыл Мардоний и хочет переговорить с царем по важному делу. Вести, принесенные родственником, резко изменили настроение Ксеркса.

Эфиальт из города Трахина пришел в персидский лагерь и объявил, что за большую награду проведет персидское войско в тыл защитникам ущелья по тайной тропе. Тропа эта начинается у горы Анопея, где по ущелью протекает река Асоп и идет с другой стороны горного хребта параллельно Фермопилам. Если выступить вечером, то к утру уже можно быть в Альпенах, на другой стороне прохода. Выслушав Эфиальта, Ксеркс велел срочно позвать Гидарна. Когда прибыл командир «бессмертных», царь велел ему взять в проводники Эфиальта и со всем корпусом выступить в тыл грекам по Анопейской тропе. Как только обход будет закончен, пусть Гидарн немедленно атакует, а сам царь тем временем отправит войска в лобовую атаку на армию Леонида. Удара с двух сторон греки не выдержат. Военачальник склонился в глубоком поклоне и покинул царский шатер. В сгущающихся вечерних сумерках гвардия Ксеркса выступила в поход.

Слухи о том, что «бессмертные» пошли в обход вражеских позиций, распространились по персидскому лагерю. Узнав об этом, грек Триастиад, родом из малоазийского города Кимы, решил рискнуть и предупредить Леонида о том, что персы идут через горы в тыл эллинам. Однако после ночной вылазки спартанцев лагерь охранялся очень хорошо, и Триастиад потратил немало времени, прежде чем сумел пробраться к ущелью. К Леониду он пришел только на исходе ночи.

Спартанский царь очень серьезно отнесся к сообщению Триастиада, однако торопиться не стал. О том, что обходная тропа есть, Леонид знал, как знал и то, что рано или поздно персы ее найдут. Недаром он отправил охранять Анопейскую тропу отряд фокейцев. Другое дело, удержат ли они позиции. Но царь исходил из того, что тропинку в горах защитить гораздо проще, чем ущелье, и резонно полагал, что фокейцы с поставленной задачей справятся, поскольку сил у них достаточно. Тем не менее Леонид отправил в горы гонцов, поручив им разузнать обстановку у фокейцев.

Тем временем «бессмертные» продолжали подъем. Когда первые лучи солнца упали на землю, персы добрались до вершины Калидромона и приготовились к спуску. И в этот момент они неожиданно столкнулись с фокейцами. Впрочем, для греков появление персидских войск стало не меньшим сюрпризом. Дозорная служба у фокейцев была поставлена из рук вон плохо, дальняя разведка не велась, и о приближении противника они узнали только благодаря шуму, поднятому «бессмертными». Склоны Калидромона были покрыты густым дубовым лесом, поэтому треск ломаемых веток и шорох листвы под ногами персов разбудил мирно спавших гоплитов. Фокейцы ринулись к оружию, торопливо надевали шлемы и панцири, хватали щиты и копья. Но было уже поздно.

Персы опомнились первыми, вскинули луки и засыпали эллинов градом стрел. Теряя людей, фокейцы устремились на самую вершину горы, заняли там круговую оборону и решили дорого продать свои жизни. Гидарн подозвал Эфиальта и поинтересовался, не спартанцы ли это. Но проводник успокоил военачальника, объяснив, что это фокейцы и в сложившейся ситуации они вряд ли спустятся вниз. Гидарн принял решение в бой не вступать, а продолжить движение. Персы начали спускаться с гор, а фокейцы так и сидели на вершине Калидромона, наблюдая за проходившими мимо вражескими отрядами.

Рано утром к Леониду прибежали дозорные, посланные к фокейцам, и доложили о том, что персы прорвались через горы. Как это произошло, неизвестно, но сейчас враги спускаются с гор и через несколько часов будут в Альпенах. Царь понял, что все закончилось, и пришло время спасать вверенные ему войска, иначе вскоре все они будут уничтожены. Леонид собрал стратегов и вкратце обрисовал сложившуюся ситуацию. Последний приказ царя по союзной армии был краток: пусть все уходят, в ущелье останутся только спартанцы и фиванцы, они будут прикрывать отход главных сил. Другого выхода просто нет. Если массы персидской кавалерии пройдут через ущелье и вырвутся на равнину, то отступающих гоплитов ничто не спасет, и все они будут уничтожены прежде, чем доберутся до своих городов. Впрочем, хотя Леонид об этом и не говорил, была еще одна причина, по которой он решил остаться в Фермопилах. Царь считал, что пришло время исполнить предсказание Дельфийского оракула и погибнуть за Спарту. А для этого ему хватит и своих телохранителей. Фиванцы тоже пойдут в бой против персов и тем самым скомпрометируют себя в глазах Ксеркса, поскольку дали ему «землю и воду».

Все было согласовано, но неожиданно возмутились феспийцы. Стратег Демофил заявил, что его воины приняли решение остаться в Фермопилах и сражаться вместе со спартанцами. Леонид с уважением отнесся к просьбе союзника и велел феспийцам готовиться к битве. Вместе с Леонидом остался и его друг, знаменитый прорицатель Мегистий, родом из Акарнании. Остальные эллины быстро собрались и покинули ущелье. Уходили периэки, пелопоннесцы, опунтские локры. Когда союзники ушли, то Леонид велел воинам завтракать, добавив при этом, что обедать они будут в Аиде.

Пока все эти события происходили в лагере греков, Ксеркс вознес молитву и приказал строить армию в боевой порядок. Однако атаку не начинал, поскольку Эфиальт советовал ему вступить в битву в то время, когда городские рынки наполняются народом, – около 10 часов утра. Дождавшись условленного срока, Ксеркс, сияя золотом панциря, взошел на боевую колесницу и в окружении телохранителей направился в Фермопилы, где готовилась к сражению его армия.

Увидев, что персы вступили в ущелье, Леонид построил свой маленький отряд и повел навстречу врагу. Он не видел никакого смысла отсиживаться за стеной, поскольку «бессмертные» могли в любой момент появиться в тылу. Греки перешли Асоп, вышли в самое широкое место прохода и построились фалангой. В первых рядах стояли спартанцы, за ними – фиванцы, последними – феспийцы. Даже в такой критической ситуации Леонид не давал неверным союзникам ни малейшего шанса на измену. Неожиданно персидские воины разразилось приветственными криками, и спартанский царь увидел высокого человека в блестящих доспехах, объезжающего на колеснице войско. Кто это такой, догадаться было несложно. Но если владыка Азии избежал смерти во время ночной атаки на лагерь, то что помешает спартанцам убить его сейчас? Леонид встал в первую шеренгу бойцов и указал копьем на колесницу Ксеркса. Под звуки флейт фаланга пошла в атаку.

Это была страшная битва. Эллины бросились в атаку и всей массой фаланги ударили по боевым порядкам азиатов. Передние ряды персов полегли как скошенные, а греки продолжали наращивать натиск. В неудержимом порыве гоплиты ломили вперед, оставляя за собой сотни мертвых тел. Ксеркс приказал охватить противника с флангов, но феспийцы выдвинулись вперед и отразили эту атаку. Спартанцы продолжали идти вперед. В рукопашной схватке гоплиты изломали копья, вытащили из ножен мечи и врубились в плотную массу врагов. От великой тесноты персы только мешали друг другу, многие из них оказались задавлены насмерть в этой толчее. В окружении знатных спартанцев Леонид пробивался к колеснице персидского царя, но на пути у него встали лучшие воины Ксеркса под командованием его сводного брата Аброкома. Аброком со своими людьми попытался остановить яростную атаку лакедемонян, но не устоял и свалился мертвым под ноги сражающихся бойцов.

Атака продолжалась, но постепенно неистовый спартанский натиск стал вязнуть в плотных вражеских рядах. Греков брали в кольцо, а они продолжали рубить мечами телохранителей Ксеркса. Тот, кто упал, уже не поднимался, его сразу затаптывали. Битва шла с переменным успехом, однако численное превосходство персов уже давало о себе знать. Леонид сражался отчаянно, отбивая щитом и мечом градом сыпавшиеся со всех сторон удары, но персы накатывались как волны, и вскоре спартанский царь упал на землю. Азиаты устремились к телу вражеского полководца, чтобы захватить его и отнести Ксерксу, но в этот момент на них налетели спартанцы. Персы не выдержали этого сумасшедшего напора и обратились в бегство, а лакедемоняне подняли Леонида и стали отступать к фокейской стене.

Но персы не хотели лишаться почетной добычи и вновь устремились вперед. Их снова отбросили, и тогда еще один сводный брат Дария, Гиперанф, возглавил новую атаку. Но спартанцы убили Гиперанфа, а его воинов разогнали, после чего продолжили отступление. На берегу Асопа персы дважды атаковали греков, и вновь были вынуждены спасаться бегством. Практически все лакедемоняне были убиты, но феспийские гоплиты сомкнули ряды, перешли Асоп и продолжили движение в глубь ущелья.

Увидев, что союзники уходят, фиванский стратег Леонтиад решил сложить оружие и перейти на сторону персов. Фиванские гоплиты бросили на землю мечи, щиты и копья и пошли навстречу воинам Ксеркса. Но персы не разобрались, что к чему, и убили некоторых из тех, кто шел сдаваться в плен. Когда же ситуация прояснилась, то фиванцев взяли в кольцо и погнали к колеснице персидского царя. Из-за гибели братьев и чудовищных потерь Ксеркс был в ярости, а потому не стал слушать оправданий Леонтиада и велел заклеймить раскаленным железом всех фиванцев как предателей. Царь смотрел на них как на взбунтовавшихся подданных, которые сначала дали «землю и воду», а затем выступили против повелителя с оружием в руках. Не казнил только потому, что не хотел портить отношения с Фивами.

Истомленные боем феспийцы и немногие уцелевшие спартанцы отступили к стене. Здесь они и узнали от дозорных, что «бессмертные» спустились с гор, вышли в конец ущелья и теперь идут на помощь Ксерксу. В сложившейся ситуации сражаться за стену не имело никакого смысла, и стратег феспийцев Демофил велел продолжить отступление. Греки пошли к Альпенам, но впереди показались «бессмертные». Тогда Демофил указал мечом на холм Колон, возвышавшийся у дороги, и велел занять на нем оборону.

Ксеркс торжествовал, победа была у него в руках. Царь распорядился разрушить перегораживающую ущелье стену, чтобы в проход могло войти как можно больше воинов. Пока по приказу Ксеркса сносили укрепление, «бессмертные» окружили холм, где засели греки. Но Гидарн решил уничтожить их до прибытия повелителя и приказал войскам атаковать высоту. Феспийцы и спартанцы вступили в последний бой. «Бессмертные» со всех сторон лезли на холм, но гоплиты сталкивали их вниз ударами щитов, секли мечами, кололи копьями. У кого срубали наконечник копья, тот бил противника в лицо подтоком. У кого ломался меч, тот наносил удары рукояткой. Некоторые из спартанцев, оказавшись без оружия, били персов кулаками, душили или, обхватив руками, давили до тех пор, пока не переламывали врагам кости. Раненые греки бросались на врагов и рвали им горло зубами. Спартанцы и феспийцы неистовствовали, думая только о том, как бы дороже продать свои жизни. С разбитыми щитами, в изрубленных доспехах и иссеченных шлемах, они смело вступали в бой с хорошо вооруженным противником.

И персы не выдержали. «Бессмертные» отхлынули от заваленного мертвыми телами холма, а эллины, измученные многочасовым боем, без сил опустились на землю. В этот момент рухнула перегораживающая ущелье стена, и воины Ксеркса хлынули в ущелье, устремившись к холму Колон. Эллины встали спина к спине и закрылись щитами, приготовившись отразить еще одну вражескую атаку. Но Гидарн, устрашенный потерями среди «бессмертных», запретил штурмовать холм. По его приказу тяжеловооруженная пехота отступила, а вперед выдвинулись тысячи лучников. Демофил едва успел крикнуть, чтобы гоплиты подняли вверх щиты, как смертельный дождь пролился на маленький отряд.

Стрелы летели густо и равномерно, они падали с неба и выкашивали защитников ущелья. Лучники расстреливали холм со всех сторон, в каждого эллина летело сразу несколько десятков стрел, от которых невозможно было укрыться. Упал Демофил, погибли спартанцы, пали последние из феспийцев. Шум битвы стих, над полем боя воцарилась зловещая тишина, прерываемая лишь стонами умирающих и криками раненых. Битва при Фермопилах закончилась.

Разберем некоторые спорные моменты сражения. Прежде всего, обратим внимание на рассказ Геродота о тактике, которую применили спартанцы в первый день битвы: «Лакедемоняне дрались храбро и доказали вообще, что умело сражаются с неумелым врагом. Доказали это в особенности тем, что несколько раз совершали поворот для видимости, что обращаются в бегство. При виде их бегства варвары с криком и шумом устремлялись на них; тогда эллины, будучи уже настигаемы врагом, вдруг оборачивались лицом к варварам и таким образом каждый раз истребляли несчетное множество персов. Было убито, впрочем, и немного спартанцев» (VII, 211). Вопросов возникает масса. Во-первых, непонятно, как неповоротливая по своей природе фаланга вообще могла такое сделать. Во-вторых, сама местность не располагала к столь сложным тактическим перестроениям. В-третьих, за исключением Геродота, никто из античных авторов о таких маневрах фаланги гоплитов не упоминает. Вывод напрашивается один – «отец истории» неверно понял и истолковал полученную информацию. Скорее всего, спартанцы просто отступали в глубь ущелья к Фокейской стене, где персы попадали под удар легковооруженной пехоты, после чего отходили с большими потерями. Другого внятного объяснения таким странным маневрам я просто не могу найти.

Другой момент связан с жителем Трахина Эфиальтом, проводником персов по Анопейской тропе в тыл защитникам Фермопил. Очень интересную трактовку его поступку дает И.Е. Суриков: «Ныне – особенно в трудах общего характера – этого злополучного Эпиальта называют не иначе как предателем. Однако же предательства как такового мы в его поступке не находим. Малида, уроженцем и гражданином которой он являлся, не входила в состав антиперсидской коалиции; более того, в числе других областей Северной Греции она незадолго до описываемых событий дала Ксерксу “землю и воду” (Herod. VII. 132), т. е. признала персидский суверенитет. И впоследствии малийцы посылали свои отряды в войско персов (Herod. VIII. 66); на стороне последних сражались они и в Платейской битве (Herod. IX. 31). Таким образом, своего государства Эпиальт не предавал (напротив, действовал вполне в рамках общей проперсидской политики Малиды), а об «общегреческом деле» вряд ли вообще имел хоть какое-то понятие. Вот если бы персов провел в тыл эллинам афинянин или спартанец, – тогда это, конечно, была бы измена. Мы отнюдь не обеляем Эпиальта. Его поступок с моральной точки зрения низок и подл, тем более что он был вызван корыстолюбием. Но предательства в юридическом смысле инкриминировать Эпиальту нельзя»[65]. Как видим, все было не так просто и однозначно.

Тем не менее возмездие Эфиальта настигло. За его голову была назначена награда, поэтому, опасаясь мести спартанцев, он убежал в Фессалию, где и скрывался некоторое время. Переждав опасность, беглец вернулся домой, однако некий Афинад из Трахина вскоре прикончил Эфиальта. Геродот пишет, что убили проводника совсем по другому поводу, но лакедемоняне все равно дали награду Афинаду. Золото Ксеркса не пошло Эфиальту впрок.

Впрочем, Ктесий Книдский пишет о том, что проводниками персов по Анопейской тропе были два знатных жителя Трахина Каллиад и Тимаферн, изначально находившиеся в лагере Ксеркса (Persica, 24).

Если говорить о том, были ли у Леонида шансы на победу, то ответ может быть только один – были. Главной ошибкой царя стало то, что вместе с фокейцами он не отправил небольшой контингент спартанцев. В этом случае персы никогда бы не застали греков врасплох, поскольку в отличие от фокейцев лакедемоняне очень хорошо знали, что такое воинская дисциплина. Основной причиной трагедии в Фермопилах стал даже не Эфиальт, а разгильдяйство фокейцев, проспавших персидское наступление. Вместо того чтобы укрепить свои позиции и подготовится к отражению вражеской атаки, фокейцы несколько дней нежились в объятьях Морфея. Последствия такой безответственности были катастрофические.

Набольшие споры вызывает последний день битвы, разногласия по этому вопросу начались еще в Античности. Одна традиция идет от Геродота, другая – от Диодора Сицилийского, пользовавшегося трудом Эфора Кимского. На позициях Диодора стоят Плутарх и Юстин. Поэтому есть смысл сравнить свидетельства античных авторов о последнем бое трехсот спартанцев, а затем попробовать разобраться, что там есть правда, а что вымысел.

Вот что сообщает по интересующему нас вопросу Геродот: «Когда солнце взошло, Ксеркс совершил жертвенное возлияние, потом некоторое время выждал, до той поры, в какую обыкновенно рынок наполняется народом, и велел начинать приступ: так приказано было Эпиальтом, ибо путь с горы вниз прямее и гораздо короче того, который идет кругом горы и вверх на нее. Варвары с Ксерксом во главе пошли на приступ, а эллины Леонида, как бы готовые идти на смерть, протеснились к более широкой части теснины гораздо дальше, чем стояли вначале. Действительно, в прежние дни одна часть эллинов охраняла стену, а другая бежала назад к более узкому месту и там сражалась. Теперь стычка произошла по ту сторону теснины, причем варвары падали в большом числе. Позади отрядов их стояли с бичами в руках начальники и ударами гнали всех вперед все дальше и дальше. Многие из них падали в море и гибли, а другие в гораздо большем числе были растоптаны живыми. Но на погибавших никто не обращал внимания. Так как эллины были убеждены, что им предстоит гибель от тех варваров, которые обошли гору кругом, то они проявили в борьбе с врагом наивысшую степень мужества, дрались отчаянно и с бешеной отвагой.

Когда у большинства эллинов копья уже сломались, они рубили персов мечами. В этой битве пал и Леонид, оказавшийся доблестнейшим воином, а с ним вместе и другие знатные спартанцы; имена их, как людей достойных, я узнал, и не только их, но и всех трехсот. Однако здесь пали и многие знатные персы, в числе их два сына Дария, Аброком и Гиперанф, родившиеся у Дария от Фратагуны, дочери Артана. Артан был брат царя Дария, сын Гистаспа. Он передал Дарию вместе с дочерью и все свое имущество, потому что она была единственное дитя его.

Там же пали в сражении два брата Ксеркса. Из-за тела Леонида произошла жестокая свалка между персами и лакедемонянами, пока наконец эллины благодаря своей храбрости не вырвали его из рук врагов (при этом они четырехкратно обращали неприятеля в бегство). Так шло сражение до тех пор, пока не явились варвары с Эпиальтом. Лишь только эллины узнали об их прибытии, ход битвы переменился: они отступили назад, к теснине, миновали стену и все вместе, за исключением фиванцев, расположились на холме. Холм этот возвышается у входа в ущелье, где теперь стоит каменный лев в честь Леонида. В этом месте они защищались мечами, у кого мечи еще уцелели, а также руками и зубами, пока варвары не похоронили их под стрелами, причем одни напали на них спереди и разрушили до основания стену, другие обходили их с тыла и таким образом окружали со всех сторон» (VII, 223–225).

В целом рассказ Геродота о битве при Фермопилах подтверждается и археологическими раскопками на холме Колон, где было найдено множество наконечников персидских стрел.

Предоставим слово Диодору Сицилийскому: «После того как персы вместе с трахинийцем, обойдя неприступные проходы, внезапно окружили воинов Леонида, эллины, потеряв надежду на спасение и предпочитая сохранить о себе славу, единогласно стали просить своего предводителя вести их на врагов раньше, чем персы узнают, что обходной маневр удался. Леонид же, похвалив готовность своих воинов, приказал им наскоро позавтракать, поскольку, мол, пообедают они уже в Аиде, после чего и сам в соответствии с этим распоряжением подкрепился, потому что считал, что благодаря этому они смогут долгое время быть сильными и стойко переносить опасности. Когда же они, быстро приняв еду, все были готовы, он приказал воинам ворваться в персидский лагерь, убивать всех, кто попадется, и пробиваться к палатке царя.

Итак, они в соответствии с приказом сомкнутым строем еще ночью во главе с Леонидом напали на лагерь персов; варвары же в результате внезапного нападения и незнания в большом замешательстве беспорядочно выбегали из палаток и, полагая, что те, кто отправились вместе с трахинийцем, погибли и все эллинское войско обрушилось на них, были охвачены страхом. Поэтому-то многие были убиты воинами Леонида, а еще больше погибло скорее от своих, чем от врагов, из-за незнания обстановки. Ведь ночь не позволяла установить истину, а замешательство, охватившее войско, как и следует в этом случае, принесло ужасное кровопролитие; убивали друг друга, так как обстоятельства не давали возможности осмотреться, тем более что не было ни указаний начальника, ни условий, чтобы спросить о пароле, и вообще не было твердости мысли. Итак, если бы царь оставался в палатке, легко был бы убит эллинами, и тогда вся война быстро подошла бы к концу; однако Ксеркс выскочил из палатки, как только возник шум, а эллины, ворвавшись в нее, убили почти всех, кого там застали. Так как была ночь, они, естественно, бродили по всему лагерю в поисках Ксеркса; с наступлением же дня истинное положение дел обнаружилось, и персы, увидев незначительное число эллинов, отнеслись к ним с презрением, тем не менее прямо на них они не нападали, боясь их мужества, но, окружая их с флангов и с тыла и отовсюду стреляя из лука и бросая дротики, всех убили. Итак, все те, которые вместе с Леонидом защищали проходы в Фермопилах, погибли таким образом» (XI, 9—10).

Юстин рассказывает о подвиге царя Леонида следующее: «Отослав союзников, он стал увещевать спартанцев, [говоря]: “Пусть они помнят, что как бы они ни сражались, им все же неминуемо предстоит пасть в бою; пусть не скажут о них, что они оказались храбрее, стоя на месте, чем нападая [на врагов]; не следует ждать, пока неприятель их окружит, нет, – как только ночь даст к тому возможность, надо нагрянуть на беззаботных и ликующих врагов; нет ничего более почетного для победителей, чем погибнуть в самом вражеском лагере”. Нетрудно было вдохнуть решимость в тех, кто решил умереть: спартанцы немедленно хватают оружие, и 600 мужей врываются в лагерь пятисоттысячной армии; они рвутся к царской палатке, чтобы либо умереть вместе с царем, либо, если их оттеснят, [умереть] как можно ближе к нему. Весь лагерь приходит в смятение. Не найдя царя, спартанцы рассыпаются по всему лагерю, побеждая всех; всех убивают, все опрокидывают как люди, которые знают, что сражаются не в надежде на победу, а в жажде отмщения за [свою неминуемую] смерть. Битва началась с наступлением ночи и продолжалась почти весь день. Наконец, не побежденные, но обессиленные своими непрерывными победами, они пали среди бесчисленных полчищ поверженных врагов. Ксеркс же, потерпев два поражения на суше, решил испытать счастье на море» (II, 11).

Диодору и Юстину вторит Плутарх: «Рассказывая об этой битве, Геродот дал также неверную картину величайшего подвига Леонида: он рассказывает, что там, в теснинах около Колона, пали все; в действительности же дело обстояло по-иному. Когда греки ночью узнали о том, что враги обошли их, они выстроились и двинулись на вражеский лагерь, – не более и не менее, как на палатку царя, желая убить его и погибнуть самим вокруг его палатки. Частью убивая, частью обращая в бегство тех, которые выходили им навстречу, они дошли до палатки. Но Ксеркса там не оказалось; они стали искать его в огромном разбросанном лагере и, блуждая, были постепенно уничтожены окружившими их со всех сторон варварами» (De Herod. malign. XXXII).

Даже на первый взгляд видно, что текст Геродота более информативен и логичен, в нем присутствуют такие мелкие подробности, которые сложно придумать. В то же время рассказы оппонентов «отца истории» в большей степени изобилуют общими фразами, как будто их авторы избегают вдаваться в детали. У Геродота четко расписано, кто и где атаковал и кто куда отступил, во сколько битва началась и как она закончилась. Что не подразумевает каких-либо иных толкований текста. У Диодора и иже с ним мы встречаем странные утверждения о том, что, не найдя Ксеркса в царском шатре, греки стали бродить по лагерю в поисках убежавшего владыки Азии. В такую глупость со стороны Леонида абсолютно не верится, и здесь очень уместно будет вспомнить поговорку про иголку в стоге сена. Хотя сам факт вылазки эллинов в персидский лагерь с целью убийства Ксеркса отрицать никоим образом не следует, но, скорее всего, она произошла значительно раньше, а не в последний день битвы. Не исключено, что тот же Эфор мог случайно совместить два разных события, и в итоге версия о гибели Леонида в лагере Ксеркса пошла гулять по свету. Но это только мое предположение, и не более.

Плутарх в своем трактате «О злокозненности Геродота» беспощадно критикует «отца истории», но критика эта не всегда объективна. Например, он ставит Геродоту в упрек то, что тот не привел несколько изречений спартанцев, касающихся битвы при Фермопилах. Но такая постановка вопроса выглядит смешной, потому что Геродот действительно мог не знать, кто и что когда-то сказал. Но особенно Плутарх негодует по поводу того, что Геродот написал о сдаче в плен фиванцев во время сражения. Писатель в буквальном смысле слова мечет в «отца истории» громы и молнии, пытаясь доказать героизм фиванцев, однако получается это у него неубедительно. Плутарх пишет о том, что «вождем фиванцев под Фермопилами был не Леонтиад, а Анаксандр, как сообщают Аристофан в его “Исследовании об архонтах” и Никандр Колофонский» (De Herod. malign. ХХХIII). Но у Геродота все четко расписано по поводу сдачи в плен фиванских гоплитов: «Когда они подошли и варвары захватили их, то одни из них были тут же перебиты, другим, именно большинству их, выжжены были царские клейма, причем первым был вождь Леонтиад. С течением времени платейцы казнили сына его Евримаха, когда он во главе четырехсот фиванцев выступил против них и завладел городом Платеями» (VII, 233). Еще один момент. Сначала Плутарх упорно отказывается признавать тот факт, что фиванцев заклеймили по приказанию Ксеркса. Однако затем начинает рассуждать о том, что раз фиванцев заклеймили, то только потому, что своим героическим поведением они возбудили ненависть Ксеркса. Наивное утверждение, поскольку персидский царь обошелся с фиванцами и их стратегом как с восставшими поданными.

По большому счету, причины симпатий Плутарха лежат на поверхности, поскольку писатель был родом из города Херонея, некогда входившего в состав Беотийского союза, возглавляемого Фивами. Отсюда и попытки любой ценой подчеркнуть мужество своих земляков в борьбе с персидской агрессией. Но все старания Плутарха перевешивает один-единственный факт: в битве при Платеях фиванцы сражались плечом к плечу с персами против армии Эллинского союза. Причем сражались храбро и умело. Поэтому вопрос о поведении фиванцев в битве при Фермопилах можно считать закрытым.

Геродот пишет о том, что ему были известны имена всех спартанцев, погибших в ущелье: «В этой битве пал и Леонид, оказавшийся доблестнейшим воином, а с ним вместе и другие знатные спартанцы; имена их, как людей достойных, я узнал, и не только их, но и всех трехсот» (VIII, 224). Однако в своем труде Геродот называет имена лишь немногих воинов Спарты. Рассказав о знаменитом ответе Диенека про стрелы и солнце, «отец истории» добавляет: «После него отличились храбростью, как говорят, два лакедемонянина, сыновья Орсифанта, Алфей и Марон. Из феспийцев прославился больше всех сын Гарматида по имени Дифирамб» (VII, 227). О Мароне и Алфее упоминает Павсаний, когда рассказывает о достопримечательностях Спарты: «Есть тут святилище и Марона и Алфея: это те из лакедемонян, которые участвовали в сражении при Фермопилах и о которых говорят, что, после Леонида, они сражались лучше всех лакедемонян» (III, 12, 9). Как видим, в Спарте чтили героев Фермопил и даже соорудили в их честь святилище.

В Лакедемоне помнили не только Алфея и Марона. Продолжая рассказ о Спарте, Павсаний сообщает следующее: «Напротив театра по другую сторону – надгробные памятники: один – Павсанию, начальствовавшему в битве при Платеях, второй – Леониду; каждый год около них произносятся речи и устраиваются состязания, участвовать в которых не разрешается никому, кроме спартанцев. Кости Леонида лежат здесь потому, что сорок лет… спустя Павсаний их нашел и перенес из-под Фермопил. Тут же стоит и доска с именами всех тех, кто выдержал бой при Фермопилах против персов; при их именах стоят также и имена их отцов» (III, 14, 1). В данном свидетельстве присутствует анахронизм, военачальник Павсаний никак не мог перенести в Спарту останки Леонида спустя 40 лет после гибели царя, поскольку был казнен еще в 469 г. до н. э.

Культ защитников Фермопил привел к тому, что в Лакедемоне саму битву стали воспринимать как победу: «Лакедемоняне до битвы при Левктрах не потерпели ни одного поражения, так что они не допускали, что могут быть побеждены в пешем строю: они говорили, что и Леонид <при Фермопилах> победил, но что ему не хватило сотоварищей для окончательного уничтожения мидян» (Paus. I, 13, 5). Примерно в таком же духе высказался Исократ: «Спартанцы погибли в неравном бою; сказать, что их победили, было бы кощунством, ибо никто из них не опозорил себя бегством» (IV, 92). Павсаний вообще ставил сражение за Фермопилы в один ряд с победой при Саламине: «После Мильтиада Леонид, сын Анаксандрида, и Фемистокл, сын Неокла, отразили от Эллады Ксеркса – Фемистокл в результате двух морских сражений, а Леонид – битвой при Фермопилах» (VIII, 52, 2). По большому счету, именно спартанского царя Павсаний считает величайшим героем Греции: «Много было войн и у греков и у варваров между собою, но легко перечислить те, которым доблесть одного человека дала величайшую славу; так, Ахилл прославил войну под Илионом, а Мильтиад – Марафонский бой. Но мне кажется, что подвиг выполненного Леонидом долга превзошел все подвиги и до и после этого времени. Тому самому Ксерксу, который из всех царей, бывших у мидян, а впоследствии и у персов, задавался самыми честолюбивыми планами и совершил блестящие деяния, Леонид с горстью людей, которых он привел с собой к Фермопилам, так (твердо) стал на пути, что Ксеркс вообще никогда не увидал бы Эллады и не сжег бы города афинян, если бы трахинец не провел по непроходимой тропе, идущей через гору Эту, Гидарна с войском и не дал бы ему возможности окружить эллинов. Лишь после того, как таким образом погиб Леонид, варвары смогли проникнуть в Элладу» (III, 4, 7). Со временем подобная точка зрения появилась и в Афинах. Оратор Лисий в «Надгробном слове в честь афинян, павших при защите Коринфа», упомянув о битвах при Артемисии и Фермопилах, обратил внимание на следующий факт: «Произошло сражение в одно и то же время: афиняне победили на море, а спартанцы – не вследствие недостатка в мужестве, но потому, что они обманулись относительно числа как защитников, так и тех, с кем им предстояло сражаться, были истреблены, не побежденные противниками, но павши там, где были поставлены сражаться» (II, 31). О подвиге Леонида знала вся Эллада, и недаром имя легендарного царя Спарты дошло до наших дней.

Геродот поведал о спартанцах, уцелевших в битве. Один из них, по имени Пантит, был послан гонцом в Фессалию, не поспел к последнему сражению и был вынужден вернуться в Лакедемон. Однако в Спарте его посчитали трусом и подвергли бесчестью – никто с ним не разговаривал и не давал огня. В итоге Пантит повесился. Эврит и Аристодем также не участвовали в последней битве, они лежали в Альпенах больные. Но когда Эврит узнал о том, что персы спустились с гор и зашли к эллинам в тыл, то облачился в доспехи и велел илоту вести себя на место сражения. Храбрый спартанец погиб в рукопашной, а Аристодем, наоборот, вернулся в Спарту. Как и Пантита, его подвергли бесчестью и даже стали называть Аристодем Трус.

У Плутарха эта история выглядит иначе – у него Леонид сознательно спасает от смерти некоторых воинов, давая им различные поручения: «Леонид желал сохранить цвет молодежи, но был уверен, что юноши не захотят, чтобы их щадили. Поэтому он пустился на хитрость: дал каждому юноше по скитале и отослал как бы с поручением к эфорам. Он хотел также спасти и троих зрелых мужей, но те догадались и не согласились взять скиталы[66]. “Я пришел сюда не вестником, а воином”, – сказал один. “Останусь здесь, лучше будет”, – сказал второй. А третий: “Не отстану от друзей, впереди буду биться”» (Apophth. Lac. 51, 15). Если это действительно так, то план Леонида не удался, поскольку в Спарте его гонцов подвергли бесчестью.

О потерях сторон в битве при Фермопилах конкретную информацию дает Геродот. Ксеркс, раздраженный большими потерями, распорядился тайно захоронить большую часть своих павших воинов, а прибывающим на место сражения делегациям с кораблей показывал только 1000 мертвых персов. Моряки, прибыв в Фермопилы, «ходили среди трупов и рассматривали их. При этом всем казалось, что павшие все лакедемоняне и феспийцы, хотя они видели тут и илотов. Однако от переправившихся не скрылось, что сделал Ксеркс с трупами своих воинов. И действительно, это было смешно: мертвых тел варваров лежало на виду только тысяча, тогда как тела эллинов собраны были все в одном месте в числе четырех тысяч» (VIII, 25). Со стороны греков полностью погибли спартанцы и феспийцы, было немало погибших и среди локров, о чем свидетельствует надпись на каменном столбе, поставленном на месте битвы.

Потери армии Ксеркса в битве при Фермопилах составили 20 000 человек (Herod. VIII, 24). В этом нет ничего удивительного, поскольку спартанский царь грамотно организовал оборону ущелья: «Леонид при Фермопилах, поставив войско в самом узком месте, сделал бесполезным большое количество варваров» (Polyaen. I, 32). Тактика и снаряжение греков идеально подходили для той местности, где развернулись боевые действия, а персы в данной ситуации не могли использовать сильные стороны своей военной организации. Немалую роль сыграла железная спартанская дисциплина, к которой Леонид старался приучить союзников и как следствие все эллины, за исключением фокейцев, проявили себя с самой лучшей стороны. У персов же такого подхода к делу не наблюдалось: «Когда Ксеркс с трудом перебил измучивших его у Фермопил 300 спартанцев, он говорил, что ошибка его была в том, что людей у нею было хотя много, но мужей с твердой дисциплиной – ни одного» (Frontin. IV, II, 9).

Слухи о гибели в Фермопилах огромного количества воинов Ксеркса расползались по армии и флоту. Тогда персидский царь распорядился найти тело Леонида, отрубить герою голову и воткнуть на кол посреди лагеря. Таким поступком Ксеркс только опозорил себя, поскольку именно персы всегда с уважением относились к храбрости, проявленной врагами. Но у владыки Азии были для этого сугубо личные причины, поскольку именно спартанский царь поставил огромную державу Ахеменидов на грань военного поражения: «Как многое другое, так в особенности это последнее служит для меня свидетельством, что царь Ксеркс был ожесточен против Леонида, пока тот жил, больше, нежели против кого бы то ни было другого. В противном случае он не совершал бы такого нечестия над его телом, потому что, насколько мне известно, персы более всякого другого народа чтут храбрых воинов» (Herod. VII, 238).

В Фермопилах греки соорудили что-то вроде мемориального комплекса. По свидетельству Стабона, на месте погребения павших в битве эллинов было поставлено пять каменных столбов, где были выбиты памятные надписи. Географ написал следующее: «Около этих Теснин Леонид и его воины с немногими из соседних жителей сопротивлялись огромным полчищам персов, пока варвары, обойдя горы по тропинкам, не уничтожили их. И теперь еще сохранилось место погребения многих героев, столбы и знаменитая надпись на столбе лакедемонян, которая звучит так:

Также Страбон упоминает о надписи в честь погибших локров: «Опунт – главный город, как это ясно указывает надпись по соседству с Фермопилами на первом из пяти столбов на месте погребения многих героев:

Геродот пишет о том, что были столбы, посвященные феспийцам и воинам с Пелопоннеса. Также «отец истории» рассказывает о могиле прорицателя Мегистия, эпитафию на которой написал знаменитый поэт Симонид:

Около холма Колон, где спартанцы и феспийцы сражались на последнем рубеже обороны, также был поставлен памятник, до наших дней не сохранившейся: «Холм этот возвышается у входа в ущелье, где теперь стоит каменный лев в честь Леонида» (Herod. VII, 225). На постаменте этого монумента также красовалась эпитафия Симонида:

Если смотреть со стратегической точки зрения, то итоги битвы при Фермопилах обернулись для союзников поражением, поскольку персы прорвались в Центральную Грецию. Но с другой стороны, это было величайшей моральной победой эллинов. Леонид и его воины явили невиданный пример самопожертвования, показав всей Элладе, как надо сражаться за свою землю. Недаром слава о подвиге защитников Фермопил дошла до наших дней.

Одновременно с битвой при Фермопилах развернулось морское сражение у мыса Артемисий. Этому противостоянию навсегда было суждено остаться в тени битвы при Саламине, но именно бои у Артемисия наряду с Фермопильской эпопеей стали прологом великой победы эллинов над державой Ахеменидов. Это понимали и в Элладе, недаром древнегреческий поэт Пиндар во «Втором дифирамбе афинянам» прямо на это указал:

Но это осознание придет несколько позже, а в те судьбоносные дни судьба Эллады оказалась на лезвии бритвы.

Битвы при Артемисии вообще могло не быть, поскольку ситуация накануне сражения в буквальном смысле слова сложилась трагикомичная. Когда Эврибиад вновь привел триеры к Пагасийскому заливу, то с удивлением обнаружил, что персидский флот по-прежнему значительно превосходит греческий по числу кораблей. То ли дозорные значительно преувеличили потери персов, то ли Эврибиад просто выдал желаемое за действительное и убедил себя в том, что враг понес невосполнимый урон. Но бесспорным фактом остается то, что, увидев армаду Ксеркса, командующий союзным флотом в очередной раз ударился в панику. И первая мысль Эврибиада была о том, что необходимо в очередной раз оставить позиции у Артемисия. Его полностью поддержали командиры эскадр с Пелопоннеса, поскольку они не хотели сражаться так далеко от дома. По их мнению, надо было уплыть к Истму и там ждать персов. Особенно настаивал на этом плане коринфский военачальник Адимант, под командованием которого было 40 триер. Самовольный уход коринфян мог спровоцировать остальных союзников, и в этом случае объединенный греческий флот просто бы распался.

Узнав о таких настроениях среди высшего союзного командования, жители Эвбеи собрали представительную делегацию и отправили к Эврибиаду, чтобы убедить его остаться у Артемисия. В случае ухода греческого флота с этой позиции Эвбея попадала под удар персов, поскольку становилась совершенно беззащитной. Впрочем, не особенно надеясь на то, что Эврибиад пойдет им навстречу, уполномоченные решили просить спартанца хотя бы о том, чтобы он подождал с отступлением и дал им время на эвакуацию с острова женщин и детей. Но Эврибиад не стал даже слушать просителей, объявив, что флот немедленно отплывает. И тогда посольство в полном составе отправилось к командующему афинскими триерами Фемистоклу.

Фемистокл и сам понимал всю пагубность решения Эврибиада, оставляющего без прикрытия с моря сухопутную армию в Фермопилах. Стратег сидел на своем корабле и ломал голову над тем, каким образом можно заставить пелопоннесцев остаться у Артемисия, когда ему доложили, что прибыло посольство с Эвбеи. Посланцы не стали ходить вокруг да около, а сразу заявили Фемистоклу, что дадут ему огромную сумму в 30 талантов серебра, если он сумеет убедить Эврибиада дать битву у Эвбеи. Афинянин быстро сообразил, что к чему, и понял, что в лице эвбейской делегации судьба дала ему шанс изменить критическую ситуацию в лучшую сторону.

Заверив посланцев в том, что он решит все их проблемы, Фемистокл принял взятку и отправился к Эврибиаду. Афинянин знал, что спартанцы падки на деньги, как и то, что даже против их царей не раз выдвигались обвинения в подкупе. Поэтому Фемистокл был уверен в успехе. Явившись на корабль Эврибиада, он предложил командующему пять талантов якобы из своего кармана за то, чтобы союзный флот остался у Артемисия. Суровый спартанец не устоял перед искушением и позволил себя подкупить. Но оставался командир коринфской эскадры Адимант. Этот деятель искренне ненавидел афинян и полагал, что чем хуже будет Афинам, тем лучше будет Коринфу. Но Фемистокл нашел для Адиманта и нужные слова, и необходимые средства: «Ты не покинешь нас, потому что я дам тебе большие подарки, нежели те, какие прислал бы тебе царь мидян, если бы ты покинул союзников» (Herod. VIII, 5). Произнеся это, стратег распорядился принести на корабль Адиманта три таланта серебра. Коринфский военачальник сразу же изменил свое мнение относительно дальнейшего плана боевых действий, и согласился остаться со своими триерами у Артемисия.

Впрочем, был еще один человек, мешавший осуществлению планов Фемистокла и настаивавший на возвращении в Афины. Его звали Архитель, он был триерархом священного афинского корабля, на котором обычно отправлялись в путь различные религиозные посольства. Причина такого малодушия объяснялась просто – у Архителя не было денег, чтобы расплатиться с командой. Фемистокл использовал сложившуюся ситуацию в свою пользу и настроил против триерарха гребцов и воинов до такой степени, что они отняли у своего начальника ужин. После этого стратег отправил незадачливому соотечественнику ящик с хлебом и мясом, подложив при этом под еду талант серебра. А на словах велел передать, чтобы триерарх позаботился о своих людях, иначе Фемистокл обвинит его перед народным собранием в получении взятки от персов. Архитель был вынужден замолчать, и теперь у афинского стратега были развязаны руки (Plut.Them. 7). При этом Эврибиад, Адимант и Архитель были искренне убеждены в том, что Фемистокл заплатил им из личных средств. Что же касается афинянина, то двадцать один талант серебра он оставил себе, справедливо решив, что обязательства перед жителями Эвбеи выполнены.

Тем временем персы перешли к активным действиям. Был разработан план, согласно которому у мыса Артемисий предполагалось уничтожение всего греческого флота. Ахемен решил воспользоваться численным преимуществом своей армады и отправил 200 боевых кораблей вокруг Эвбеи. Они должны были обойти остров, войти с юга в пролив Эврип и отрезать эллинам единственный путь к отступлению. По условленному сигналу планировалась одновременная атака на греческий флот. А чтобы противник ничего не заподозрил и его дозорные на Эвбее не увидели передвижения персидского флота, Ахемен распорядился, чтобы корабли обогнули остров Скиатос, вышли в открытое море, прошли мимо Скироса и только затем резко повернули к Эвбее. Чтобы отвлечь внимание эллинов, Ахемен затеял смотр главных сил флота, стоявшего у Афета. Вполне возможно, что планы персидского командования и увенчались бы успехом, однако ряд непредвиденных обстоятельств их нарушили.

Неожиданно на стоянке эллинских кораблей объявился перебежчик из вражеского стана грек Скилий, прекрасный пловец и ныряльщик, сообщивший соотечественникам о замыслах персов. Эврибиад срочно созвал военный совет, на котором стратеги обсудили положение дел. Решили воспользоваться тем, что противник разъединил свои силы, и бить врага по частям. Первый удар должен был быть нанесен по кораблям, стоявшим у Афета, а затем все силы бросить против судов, идущих в обход Эвбеи. Под вечер эллины атаковали персидский флот.

Ахемен не поверил своим ушам, когда ему доложили, что греки снялись с якорей и выдвигаются на позиции для атаки. Командующий распорядился готовиться к бою и выводить корабли из Пагасийского залива навстречу неприятелю. Финикийские, египетские и киликийские эскадры устремились вперед. Малоазийские эллины не испытывали особого желания сражаться с соотечественниками, а потому действовали вяло и без энтузиазма. Толпившиеся на палубах ионийских и эолийских судов стрелки и гоплиты наблюдали за тем, как триеры союзников, вспарывая острыми носами волны, летят навстречу персидским кораблям. Воинам из Милета, Приены, Колофона и других городов анатолийского побережья казалось, что царский флот просто раздавит безумцев, осмелившихся бросить вызов Ксерксу. Ведь кораблей у владыки Азии в несколько раз больше! На персидских судах, идущих в атаку, царило победное ликование, и командиры кораблей, перекрикиваясь друг с другом, бились об заклад, кто первым захватит афинскую триеру. Царская армада стала окружать греческий флот.

Эврибиад поднял руку, и стоявший рядом воин протрубил условный сигнал. В следующее мгновенье кормчие налегли на рулевые весла, и триеры стали сдвигаться кормами друг к другу, а носами – в сторону врага, образуя полукруг. Персидские корабли с разгона налетели на ощетинившийся таранами боевой порядок триер, и грохот от столкновения двух флотов прокатился вдоль берегов Эвбеи. Треск рвущейся обшивки и ломаемых весел, лязг оружия и крики раненых взметнулись к темнеющему небу.

Бой был скоротечен. Царские корабли, получившие в первой же схватке множество повреждений, начали сдавать назад, чтобы уйти к Афетам и дать возможность вступить в бой другим судам. Но в данной ситуации численное преимущество сыграло против персов, поскольку в узком проливе они не могли свободно развернуться и маневрировать. Их суда мешали друг другу, сталкивались, цеплялись веслами и мачтами. В это время над эллинскими триерами вновь пронесся сигнал трубы, их строй дрогнул и устремился на врага.

Как и персы, греки были стеснены узостью пролива, а потому могли двигаться только в одном направлении – вперед. Эллины били таранами в высокие борта царских кораблей, забрасывали персов стрелами и дротиками, гоплиты прыгали на палубы вражеских судов, рубя направо и налево гребцов и членов команды. Афинский триерарх Ликомед первым захватил неприятельский корабль, положив тем самым начало успешным действиям союзного флота. Греки сражались неистово, как в рукопашных схватках на палубах, так и во время проплыва вдоль бортов вражеских кораблей, ломая весла у финикийских и египетских судов. Яростная битва разгорелась в проливе у мыса Артемисий, и исход этого сражения трудно было предсказать.

Неожиданно победа стала клониться на сторону эллинов, они стали один за другим захватывать вражеские корабли. На одном из них был взят в плен Филаон, брат царя Кипра Горга, один из командиров кипрской эскадры. Битва длилось до тех пор, пока ночь не опустилась на землю и не сделала невозможным продолжение боевых действий. Персидский флот ушел к Афетам, а союзники вновь заняли позиции у Артемисия. Греки захватили 30 вражеских судов и, несмотря на то что бой не имел решительного исхода, были довольны его итогами. Нанеся врагу серьезные потери, эллины не лишились ни одного корабля и считали это добрым предзнаменованием. Мало того, Антидор из Лемноса не пожелал сражаться против соотечественников и перебежал на сторону союзников. На военном совете он обрисовал ситуацию в персидской Ставке, еще больше убедив Эврибиада в правильности решения дать бой врагу у Артемисия.

Ночью хлынул ливень, загремел гром, и на море началось сильное волнение. Персы перепугались не на шутку, поскольку опасались, что вновь разразится буря. Ливень хлестал со страшной силой, волны из пролива несли на стоянку персидского флота к Афетам остатки разбитых судов и сотни мертвых тел. Моряки веслами отталкивали обломки и трупы от бортов. Для Ахемена это была еще одна тревожная ночь: царскому брату казалось, что все беды готовы обрушиться на его корабли. Сначала злосчастный ураган, нанесший существенный урон флоту, потом неудачное сражение с греками, а теперь новая напасть! Если ветер усилится, то новой катастрофы не избежать. Однако в этот раз для персов в Афетах все обошлось, и, когда засияло солнце, Ахемен на радостях вознес молитву Ахура Мазде.

Зато для кораблей, посланных в обход Эвбеи, все закончилось трагически. Если главные силы персидского флота могли укрыться от непогоды в Пагасийском заливе, то 200 судов, оказавшихся в открытом море, попали под удар разгулявшейся стихии. Когда персидские корабли стали огибать южную оконечность Эвбеи, то они оказались во власти налетевшего урагана. Сплошная стена дождя мешала командирам сориентироваться в ситуации, а мощнейшие порывы ветра выбрасывали корабли на прибрежные скалы. Все закончилось полной катастрофой – отряд, спешивший отрезать пути отступления греческого флота, перестал существовать.

Неожиданно изменилась ситуация и у мыса Артемисий, где к эллинам прибыло серьезное подкрепление – 53 триеры из Афин. Эти корабли долго снаряжались, но как только были готовы к плаванию, сразу же выступили в поход. Таким образом, количество афинских триер у Артемисия увеличилось до 180, это было больше, чем у всех остальных союзников, вместе взятых. Когда же эллины узнали о том, что большой отряд персидских кораблей погиб во время бури, их боевой дух значительно укрепился, и они решили вновь напасть на врага. Атака произошла, как и накануне, под вечер. Союзники атаковали киликийскую эскадру и до наступления темноты полностью ее уничтожили. После чего под покровом ночи эллины отступили на исходные позиции.

События последних дней переполнили чашу терпения Ахемена. Командующий персидским флотом отдавал себе отчет в том, что царственный брат строго спросит за все неудачи на море и что головы полетят, невзирая на должности и родственные связи. Ахемен срочно собрал военный совет, где поставил вопрос о том, как переломить ситуацию в свою пользу. Флотоводец знал, что в битве за Фермопилы армия Ксеркса несет большие потери, а ее успехи выглядят более чем сомнительными. Поэтому Ахемен хотел продемонстрировать некоторые достижения на море. Но не получалось. Персидские командиры никак не могли взять в толк, почему, обладая колоссальным перевесом в боевых кораблях, они не в состоянии одолеть небольшой греческий флот. За два дня боев было потеряно множество судов, а успех так и не был достигнут. Понятно, что в узком проливе невозможно развернуть все корабли одновременно, но кто мешает персам сражаться посменно, постоянно атакуя противника небольшими силами? Вывод, к которому пришел Ахемен, был закономерен – только трусость и недостаток храбрости мешают царским морякам добиться успеха в противостоянии с греками на море. Поэтому командующий флотом обратился к своим подчиненным с соответствующим напутствием, подобрав для этого нужные слова. Решение, которое приняли участники совещания, было закономерным – на следующий день атаковать врага и любой ценой добиться победы.

В отличие от эллинов, персы не стали ждать наступления вечера, а вышли в море после полудня и стали строить корабли в боевой порядок. Ахемен хотел нанести удар первым и заставить неприятеля вести бой под диктовку персидских военачальников. Но как только эллины увидели выдвижение противника, они быстро пошли ему навстречу и вступили в бой. Начался третий день битвы при Артемисии.

Ахемен решил использовать численное преимущество, развернул корабли дугой и приказал охватывать фланги неприятеля. Но беда подкралась к персам с другой стороны. Помня напутствие Ахемена, командиры судов храбро пошли на сближение с греками, но при этом полностью нарушили боевой порядок. Царские корабли вновь начали сталкиваться в узком проливе, мешать друг другу и цепляться веслами. Эллины воспользовались этой неразберихой и мощно атаковали врага. Греческие триеры с разгона врезались в ряды персидских кораблей и нанесли им серьезные повреждения.

Сражение было долгим и упорным. Царские воины и моряки бились доблестно, поскольку считали для себя позором в третий раз подряд уступить эллинам на море. Особенно отличились египтяне, воевавшие не только храбро, но и умело. Им удалось захватить в бою пять греческих кораблей со всеми членами экипажа и находившимися на борту воинами. Но это был частный успех, мало повлиявший на общий ход битвы.

Сражение растянулось от северной оконечности Эвбеи до материка, сотни кораблей сошлись на этом узком пространстве. Волны раскачивали высокие персидские суда, делая их уязвимыми для таранов греческих триер, а триерархи и кормчие демонстрировали высочайший профессионализм. Особенно в этот день прославились афиняне, среди которых отличился командир триеры Клиний. Битва вновь не выявила победителя, и противники разошлись в разные стороны. Персы вернулись к Афетам, а эллины ушли на свою стоянку. При этом греки успели поднять из воды мертвые тела павших соотечественников.

После сражения Эврибиад устроил совещание. Настроение у присутствующих было не столь радужное, как накануне, поскольку потери были серьезные, а половина афинских кораблей получила повреждения. Вновь зазвучали голоса с требованием оставить позицию у Артемисия и увести флот к югу. На это Фемистокл заявил, что знает, как привлечь на сторону союзников малоазийских греков, воюющих на стороне Ксеркса. А если ионийцы, эолийцы и карийцы перейдут на сторону Эллинского союза, то персидский флот окажется настолько ослабленным, что его будет несложно одолеть в открытом бою. Далее Фемистокл добавил, что если его план не удастся, то он сам скажет, когда флоту лучше уплыть от Артемисия. Пока же он обратил внимание стратегов на то, что жители Эвбеи сгоняют свой скот на северную оконечность острова, и порекомендовал забивать его столько, сколько необходимо для пропитания корабельных команд. Ведь если придется уходить от Артемисия, то лучше ничего не оставлять персам. Эта инициатива очень понравилась греческим военачальникам, и они отправили воинов резать скот. Вопрос об отступлении греческого флота на юг повис в воздухе и оставался нерешенным, когда из Фермопил прибыл на триаконтере афинянин Аброних и рассказал о гибели Леонида и прорыве персов через ущелье.

Это в корне меняло всю стратегическую ситуацию; оставаться на старых позициях стало не только опасно, но и бессмысленно. Эврибиад велел спешно отплывать, пока командование персидским флотом не разобралось, что к чему. Эллины быстро погрузились на корабли и через пролив Эврип двинулись к Афинам. Впереди шла коринфская эскадра, а замыкали строй афинские триеры. Тем временем Фемистокл, отобрав несколько быстроходных кораблей, отправился к тем местам, где, как предполагал, персидский флот будет пополнять запасы воды, и велел написать на прибрежных скалах призыв к малоазийским эллинам. Стратег напоминал им о родственных связях с балканскими греками, о том, что именно из-за них Афины оказались втянуты в войну с персами, и призывал перейти на сторону союзников или же просто не сражаться на стороне Ксеркса. Оставляя эти надписи, Фемистокл исходил из того, что либо ионийцы действительно изменят персидскому царю, либо же Ксеркс заподозрит их в предательстве. Впрочем, судя по всему, никакого толку от этих надписей не было.

Через некоторое время после того, как флот эллинов уплыл на юг, к персам переправился человек с Эвбеи и сообщил о том, что греки ушли от мыса Артемисий. Это было настолько неожиданно, что Ахемен не поверил перебежчику и велел отправить корабли на разведку. Он еще не знал о том, что произошло в Фермопилах. Когда же информация об уходе греческих триер подтвердилась, командующий персидским флотом велел выводить корабли из Пагасийского залива и высаживать десант на Эвбее. Высадившись на берег, персы захватили находившийся недалеко от побережья город Гистиею и разорили окрестности. Путь на Афины армии и флоту Ксеркса был открыт.

Подведем итоги. После гибели Леонида и ухода главных сил сухопутной армии от Фермопил греческим триерам не было никакого смысла оставаться у Артемисия: «Афиняне же разгромили передовые части персидского флота, но, узнав о том, что враг завладел Фермопилами, отплыли обратно» (Isocr. IV, 92). Это вытекало из общей стратегической задачи, поставленной перед Леонидом и Эврибиадом: «Случилось так, что и эти морские битвы, и битва сухопутная у Фермопил происходили в одни и те же дни; кроме того, как воины Леонида дрались за охранение прохода, так сражение на море всецело происходило из-за Еврипа» (Herod. VIII, 15). Когда прикрывать в ущелье стало некого, Эврибиад спешно увел корабли от Артемисия к Саламину, и никто не посмел ему возражать.

Корнелий Непот несколько иначе объясняет отступление греческого флота от Эвбеи. Римский историк не связывает это с ситуацией в Фермопилах, а исходит из чисто тактических соображений: «А общегреческий флот из 300 кораблей, в числе которых было 200 афинских судов, впервые сразился с царскими моряками у Артемисия, между Эвбеей и материком: Фемистокл как раз искал узкий пролив, избегая окружения со стороны превосходящей силы врага. Хотя данное здесь сражение окончилось вничью, греки не осмелились задержаться на месте, опасаясь, как бы часть вражеских кораблей не обогнула Эвбею и не заперла их с двух сторон. Итак, они ушли от Артемисия и разместили свой флот у Саламина, напротив Афин» (Them. 3). Непот характеризует итоги противостояния у Артемисия как завершившиеся вничью, об этом же говорит и Геродот, когда подводит итоги третьего дня боев: «И в этом морском сражении обе стороны оказались равносильными» (VIII, 16). Трехдневная битва не выявила победителя.

На другой аспект проблемы обращает внимание Плутарх: «Тогдашние сражения с варварским флотом в проливе не имели большого влияния на общий ход войны, но послужили очень полезным опытом для эллинов, которые на практике, среди опасностей, убедились, что ни множество кораблей, ни великолепие и блеск их украшений, ни хвастливые крики и варварские военные песни не заключают в себе ничего страшного для людей, умеющих сходиться с неприятелями вплотную и отваживающихся с ними сражаться; что не следует обращать внимания на это, а ринуться на врагов и, схватившись с ними, биться» (Them. 8). Писатель главный упор делает на то, что во время этого сражения греки приобрели бесценный опыт, который окажется востребован в битве при Саламине.

Именно сражение при Артемисии выявило различие в тактике ведения морского боя у персов и эллинов. На это в трагедии «Персы» обратил внимание Эсхил. По сюжету, гонец Ксеркса рассказывает царице Атоссе о разгроме персидского флота при Саламине и о причинах поражения:

Низко сидящие в воде греческие триеры таранами разбивали высокие борта царских кораблей, а персы оказались не в состоянии что-либо этому противопоставить. Единственным способом избежать столкновения был маневр, но узкий пролив у Артемисия не давал командирам персидских судов это сделать. Греческие стратеги сделали соответствующие выводы и в битве при Саламине блестяще использовали тактические приемы, отработанные при Артемисии.

Относительно потерь сторон точной информации нет. Мы помним, что в первый день сражения эллины захватили 30 вражеских судов. На второй день последовал разгром киликийской эскадры, но никаких данных по этому поводу Геродот не приводит. Относительно третьего дня боев тоже никакой конкретики: «Эллинских кораблей и воинов погибло много, но варварских кораблей и людей погибло гораздо больше» (Herod. VIII, 16). Впрочем, в последний день битвы греки не только лишились пяти боевых кораблей, но и «пострадали жестоко, особенно афиняне, у которых половина кораблей была повреждена» (Herod. VIII, 18). Но о том, сколько же всего в действительности греческих триер погибло, Геродот не говорит. Зато достоверно известно, что флот царя потерял 200 боевых кораблей во время обходного маневра вокруг Эвбеи. И хотя это потери не боевые, но тем не менее.

В отличие от Фермопильского ущелья, где в честь павших героев эллины воздвигли настоящий мемориальный комплекс, мы не располагаем информацией о том, что нечто подобное было сооружено на мысе Артемисий. Но в этих местах о битве помнили, об этом сообщает Плутарх: «В Артемисии есть небольшой храм Артемиды, именуемой “Восточная”. Вокруг него растут деревья и кругом поставлены колонны из белого камня; если этот камень потереть рукою, то он принимает цвет и запах шафрана. На одной из колонн была следующая надпись элегическими стихами:

Показывают место на побережье, где среди большого количества песка из глубины извлекается черная пыль, похожая на золу, как будто горелая; предполагают, что на этом месте были сожжены обломки кораблей и трупы» (Them. 8).

Битва при Артемисии явилась прологом к великой победе эллинов у острова Саламин.

После захвата Фермопил и отступления греческого флота Ксеркс собрал на совет своих военачальников. Присутствовали командующий морскими силами Ахемен и главный советник персидского царя по Греции Демарат. Вопрос обсуждался простой – что делать дальше, как продолжать кампанию? Прежде всего, персидский царь поинтересовался у Демарата, сколько воинов сможет выставить Спарта. Изгнанник ответил, что собственно спартанцев будет 8000 бойцов, не считая остальных жителей Лакедемона. Ксеркс поморщился, поскольку уже успел оценить воинское мастерство этих людей, но тем не менее продолжил разговор. Он спросил Демарата о том, как легче всего победить этот народ. Бывший царь ответил по-военному четко, порекомендовав отправить 300 боевых кораблей в рейд к Пелопоннесу, занять остров Киферу у берегов Лакедемона и оттуда постоянно угрожать спартанцам. Суть плана заключалась в том, что, имея рядом такое пугало, спартанские власти не рискнут отправлять войска далеко от города, а будут держать их под рукой. Без лакедемонян оборона Истмийского перешейка будет серьезно ослаблена и персы без труда прорвутся на Пелопоннес. В противном случае вся армия Спарты придет на Истм и сражение за Фермопилы покажется Ксерксу детской забавой по сравнению с грядущей битвой.

Владыка Азии благосклонно выслушал Демарата, но тут слово попросил командующий флотом Ахемен. Царский брат подверг план Демарата жесточайшей критике, настаивая на том, что флот и сухопутная армия должны действовать комбинированно и поддерживать друг друга: «Если, невзирая на случившееся несчастье, вследствие которого погибло четыреста кораблей, ты отошлешь из стоянки еще триста кораблей для того, чтобы они плавали кругом Пелопоннеса, тогда враги твои будут в силах воевать с тобой. Напротив, весь флот наш в совокупности неодолим для них, и они совершенно не смогут устоять против тебя; кроме того, совершая поход вместе, весь флот будет помогать сухопутному войску, а сухопутное войско флоту; если же ты разобьешь его, то ни ты кораблям не будешь полезен, ни корабли тебе» (Herod. VII, 236). Особенно резко Ахемен возражал против отправки трех сотен кораблей к берегам Пелопоннеса.

Опыт – великая вещь. После битвы при Артемисии Ахемен тщательно проанализировал ход сражения и сделал соответствующие выводы. Причем выводы эти были правильными. Командующий военно-морскими силами персов оценил мощь флота противника, а также мастерство греческих моряков и триерархов, как и искусство вражеских стратегов при выборе позиции для сражения. Поэтому Ахемен считал, что при равном количестве кораблей шансы персов на победу в открытом бою невысоки, и исходил из того, что главную ставку необходимо делать на численное превосходство царского флота. Если же принять план Демарата, то корабли вновь придется разделить, что значительно снизит боевой потенциал персидской армады. Поэтому царский брат и накинулся на бывшего царя Спарта с различными обвинениями и приложил максимум усилий для того, чтобы Ксеркс не склонился к предложению Демарата.

Царь выслушал два противоположных решения одной проблемы и согласился с мнением Ахемена. Но при этом посчитал необходимым одернуть брата и запретил ему оскорблять Демарата, назвав спартанца своим личным другом. Командующий флотом отбыл на Эвбею и через три дня повел корабли к Афинам.

Победа при Фермопилах привела к тому, что в персидском стане появились перебежчики с Пелопоннеса. Несколько жителей Аркадии, не надеясь на победу эллинов, решили поступить на службу к персам и прибыли в Локриду, где находилась армия Ксеркса. Их тут же привели к царю и стали расспрашивать о положении дел в Элладе. Персидские военачальники были очень удивлены, когда выяснилась, что вместо того, чтобы заниматься подготовкой к войне, греки собрались на Олимпийские игры. По мнению персов, предаваться развлечением, когда враг стоит у ворот, было неразумно и безответственно.

Началось вторжение армии Ксеркса в Центральную Грецию. Первыми под удар персов попали земли опунтских локров и фокейцев. Сложившейся ситуацией решили воспользоваться фессалийцы, и причем с немалой выгодой для себя. Они не придумали ничего лучше, как отправить посольство в Фокиду и предложить фокейцам свое посредничество в урегулировании конфликта с персами, поскольку Ксеркс не забыл, что фокейский отряд пришел в Фермопилы. За услуги просили 50 талантов серебром. На первый взгляд, ничего особенного в этом поступке не было, если бы не один существенный факт – фокейцы и фессалийцы были лютыми врагами. В свое время жители Фокиды возвели в Фермопильском проходе стену от набегов из Фессалии, а когда и она не помогла, несколько раз подряд наголову разгромили войска фессалийцев. Поэтому доверять своим исконным врагам у фокейцев не было никаких оснований. Недаром Геродот заметил, что «одни лишь фокийцы из жителей той области не склонялись на сторону мидян, притом, как я по соображению заключаю, не по какой-либо иной причине, но вследствие вражды к фессалийцам; если бы, напротив, фессалийцы были на стороне эллинов, фокийцы склонились бы на сторону мидян. В ответ на заявление фессалийцев фокийцы сказали, что денег не дадут им вовсе и что они могли бы, если бы только захотели, принять сторону мидян, но что по доброй воле никогда не будут предателями Эллады» (Herod. VIII, 30). Трудно сказать, насколько данное утверждение соответствовало реальному положению дел, однако и категорически отвергать его нет никаких оснований. Но как бы там не было, а на предложение фессалийцев фокейцы ответили отказом, заявив, что по своей воле они никогда не будут предателями Эллады. Такой ответ озлобил фессалийцев, и они натравили на своих недругов персов.

Узнав о том, что враг приближается, часть населения Фокиды покинула свои дома и укрылась в землях озольских локров. Остальные фокейцы бежали на гору Парнас, где надеялись переждать беду, ставшую воистину всенародной. Вторжение персов в Фокиду началось из Дориды, причем там завоеватели вели себя сдержанно, не подвергая местное население репрессиям, а земли разорению. В свое время жители этой области дали Ксерксу «землю и воду», да и фессалийцы, в пику фокейцам, не желали ее разорения. К тому же Дориде покровительствовало дельфийское жречество, у которого были очень напряженные отношения с правящей элитой Фокиды. Совокупность всех этих факторов и уберегла Дориду от погрома.

Зато на территории Фокиды персы вели себя совершенно иначе, подвергнув страну небывалому разгрому: «Варвары исходили всю Фокиду, причем войско их имело проводников из фессалийцев; куда бы они ни приходили, везде все жгли и разоряли, бросая огонь на города и храмы» (Herod. VIII, 32). Об этом же свидетельствует и Плутарх: «Ксеркс через Дориду вторгся в Фокиду и жег фокейские города» (Them. 9). Геродот перечисляет одиннадцать фокейских городов, уничтоженных персами, в том числе и Абы, знаменитые своим святилищем Аполлона. Теперь этот знаменитый храм был разграблен и сожжен. Впрочем, Диодор Сицилийский, подразумевая сожжение афинянами храма Артемиды в Сардах, заметил, что «сжигать святилища персы научились у эллинов, воздавая равным надругательством тем, кто ранее совершил такое же преступление» (X, 25).

Помощи в эти страшные дни фокейцам ждать было неоткуда – вся греческая армия сосредоточилась на Истме для обороны перешейка. Афиняне настаивали на том, чтобы перенести боевые действия в Беотию и таким образом не только помочь фокейцам, но и защитить Афины и Аттику со стороны суши. Однако страх перед персами оказался настолько велик, что пелопоннесские союзники отказалось покидать пределы полуострова.

К этому времени командование сухопутной армией союзников принял спартанский царь Клеомброт, младший брат Леонида. Собрав на Пелопоннесе большое войско из нескольких десятков тысяч человек, он привел его на Истм. Вместе с лакедемонянами против персов выступили коринфяне, сикионцы, элейцы, воины из Аркадии, Трезена, Флиунта и Гермионы. Но многие полисы на полуострове предпочли самоустраниться от участия в боевых действиях: «Остальные жители Пелопоннеса не заботились о том нисколько. Между тем празднества олимпийские и карнейские уже миновали» (Herod. VIII, 72). Как видим, даже в момент наивысшей опасности ни о каком единстве между эллинами даже речи нет.

Оказавшись на Истме, Клеомброт развил бурную деятельность. Сначала по его приказу были перекрыты и сделаны непроезжими все дороги через перешеек, а затем царь распорядился возвести на Истме каменную стену от залива Коринфского до залива Саронического. Работы развернулись грандиозные, тысячи воинов приняли участие в строительстве, которое продолжалось и днем и ночью. В ход шло все, что можно было использовать при возведении стены; люди несли камни, кирпичи, набитые песком корзины. Спартанский царь искренне считал, что на море персов победить невозможно, и все свои надежды связывал с обороной Истмийского перешейка.

К этому времени Фокида было разорена полностью. Персы шли в горы и там вылавливали местных жителей, благо опыт подобных операций был у них отработан еще во время захвата островов Эгейского моря. Однако количество пленных было невелико: «Нескольких фокийцев они догнали на горах и взяли в плен, нескольких женщин толпа изнасиловала, от чего те и умерли» (Herod. VIII, 33).

Пока персидские отряды обращали в дым и пепел Фокиду, главные силы Ксеркса вступили в Беотию. Беотийцы одни из первых признали власть персидского царя, но их очень тревожил тот факт, что отряд из Фив принимал участие в битве при Фермопилах. Слухи о том, что Ксеркс распорядился заклеймить сдавшихся в плен финских гоплитов во главе со стратегом, уже достигли Беотии. В этой тревожной обстановке беотийцы обратились к македонскому царю Александру, принимавшему участие в походе Ксеркса на Элладу. До конца не доверяя персам, они попросили царя ввести в города Беотии македонские гарнизоны, чтобы продемонстрировать свою лояльность Ахеменидам и одновременно избежать различных неприятных эксцессов. Александр считался верным союзником персов, и поэтому в глазах Ксеркса поведение беотийцев не должно было вызвать никаких подозрений. А для самих эллинов присутствие македонцев было более желательным, чем присутствие азиатов, людей другой культуры и с совершенно чуждым менталитетом.

Ксеркс сквозь пальцы посмотрел на такое поведение признавших его власть фиванцев и беотийцев, но на тех, кто посмел выступить против него с оружием в руках, царь обрушил свой карающий меч. Прежде всего это касалось города Феспии. Феспийские гоплиты героически сражались при Фермопилах и все до одного там полегли вместе со спартанцами царя Леонида. Этого персидский царь феспийцам простить не мог и приказал сжечь их город. Но местное население успело покинуть Феспии и убежать на Пелопоннес до того, как персидские войска подошли к городу.

Особый счет у Ахеменидов был к маленькому городку Платеи. В битве при Марафоне платейцы были единственными из эллинов, кто сражался плечом к плечу с афинянами против захватчиков. Во время нашествия Ксеркса жители Платей собрались идти служить в афинский флот гребцами и гоплитами, поскольку своих кораблей не имели. Спасая свои семьи от персов, платейцы задержались и прибыли в расположение афинян уже после битвы при Саламине. Но Ксеркс был очень хорошо осведомлен об антиперсидских настроениях платейцев, поэтому их город был предан огню и разрушен. Впрочем, большую роль в том, что Феспии и Платеи были уничтожены, сыграло подстрекательство фиванцев, которые руками персов расправлялись со своими недругами.

Рассказывая о пребывании Ксеркса в Беотии, Геродот делает примечательный вывод: «Чем дальше продвигался персидский царь внутрь Эллады, тем больше становилось число следовавших за ним народов» (VIII, 66). Действительно, на сторону персов открыто перешли опунтские локры, малийцы, жители Дориды и беотийцы. Теперь им предстояло вместе с азиатами сражаться против своих собратьев-эллинов. Впрочем, подобный расклад никого не удивил, после прорыва персов через Фермопилы такой ход событий был закономерен.

Во время пребывания Ксеркса в Центральной Греции был организован поход персидского отряда на Дельфы, породивший немало вопросов, на которые невозможно дать точных ответов.

Прежде всего, возникает закономерный вопрос – зачем это было надо царю? Мы помним, что именно дельфийское жречество активно внедряло в массы бессмысленность сопротивления персам, тем самым играя на руку завоевателям. Ксеркс не мог этого не знать. Обратим внимание на рассказ Геродота о сокровищах святилища Аполлона в Дельфах: «Как я слышал, все замечательные предметы в этом храме известны были Ксерксу лучше, нежели те, которые он оставил в своих храмах; действительно, многие говорили о них постоянно, в особенности о пожертвованиях Алиаттова сына Креза» (VIII, 35). Подобная осведомленность царя не вызывает удивления только в одном случае – если у него были в Дельфах доверенные люди. Поэтому, если допустить, что дельфийское жречество накануне войны сознательно подрывало в эллинах боевой дух, исполняя волю Ксеркса, то вся эта история с походом выглядит полной бессмыслицей. Зачем царю нападать на своих тайных союзников?

Но это одна сторона медали. Геродот пишет о том, что посланный в Дельфы отряд должен был разграбить дельфийскую сокровищницу и передать все богатства Ксерксу. Но здесь возникает вопрос о том, что было важнее царю – хорошие отношения с местными жрецами или же набить свои сундуки новыми богатствами. Ксеркс был человеком умным, в жадности замечен не был, и я не думаю, чтобы он предпочел банальный грабеж тонкой политической игре. Но и говорить о том, что персидский отряд выступил в поход на Дельфы, не поставив об этом в известность владыку, не приходится, за такую вольность любой военачальник мог запросто лишиться головы. Так в чем же дело?

Некоторую информацию об этом походе можно найти в рассказе Геродота. Если отбросить в сторону столь милые сердцу «отца истории» различные чудеса и знамения, то мы увидим следующие факты. Во-первых, жители Дельф оставили храмовые сокровища на месте, а сами убежали либо в Ахею, либо к озольским локрам в Амфиссу, либо укрылись на склонах Парнаса. И при этом, что немаловажно, успели вывезти все свое имущество и спрятать в Коркийской пещере. Значит, время у них было.

Во-вторых. Согласно тексту Геродота, персы дошли до святилища Афины Пронеи, когда разразился природный катаклизм, с неба ударили молнии, а две горные вершины обрушились на захватчиков. От святилища до Дельф подать рукой, и должно было случится что-то совсем экстраординарное, чтобы персидский отряд повернул назад. На мой взгляд, ответ на этот вопрос дает Геродот. Рассказав о том, как рухнули горные вершины, «отец истории» сообщает следующее: «Когда все это вместе обрушилось на варваров, ими овладел ужас, а дельфийцы, узнав о бегстве неприятелей, спустились с горы и перебили немалое число их; уцелевшие бежали прямо в Беотию» (VIII, 37). Дело в том, что если двигаться к Дельфам со стороны святилища Афины, то именно этот отрезок пути очень удобен для засады. Прямо над дорогой нависают горы Федриады, что делает уязвимыми проходящих внизу людей, со всеми вытекающими из этого в военное время последствиями. Хотя нельзя исключить и того, что в это время действительно случился некий природный катаклизм.

В этом свете очень интересна информация, которую приводит Юстин: «Ксеркс послал 4000 вооруженных в Дельфы для ограбления храма Аполлона, как будто он вел войну не только с греками, но и с бессмертными богами. Этот отряд весь был истреблен ливнями и молниями, чтобы Ксеркс понял, насколько ничтожны силы людей против бессмертных богов» (II, 12). Юстин обозначает численность персидского отряда, отправленного на захват Дельф, – 4000 воинов. Не так уж и много, что свидетельствует о том, что какого-либо судьбоносного значения захвату Дельфийского оракула Ксеркс не придавал. В силу своей немногочисленности этот отряд вполне мог быть разгромлен местными жителями, особенно если нападение произошло во время непогоды. А для оправдания своего поражения можно придумать различные чудеса и сослаться на некие потусторонние силы, помешавшие выполнить боевую задачу. Таких примеров история знает немало. Но что самое интересное, Ксеркс даже и не попытался повторить экспедицию в Дельфы. А его трудно было напугать различными катаклизмами, недаром царь приказал отхлестать бичами Геллеспонт!

И наконец, еще один принципиальный момент. Дело в том, что персы сожгли знаменитый храм Аполлона в Абах, который в некотором смысле был конкурентом храму Аполлона в Дельфах: «С древних времен и Абы считались городом, посвященным Аполлону, и в них был оракул Аполлона» (Paus. X, 35, 2). Получается, что, совершив это злодеяние, персы откровенно сыграли на руку дельфийским жрецам. Рассказывая о походе персидского отряда за сокровищами, Геродот говорит о том, как захватчики жгли фокейские земли, но ни словом не обмолвился про то, что какой-либо урон был нанесен территориям вокруг Дельф. Катастрофа, случившаяся с персами, очень напоминает историю с галатами, пришедшими в III в. до н. э. грабить храм Аполлона в Дельфах и ставшими жертвами очередного природного катаклизма.

При этом Ктесий Книдский пишет о том, что храм Аполлона в Дельфах персы все же разграбили, но произошло это уже во время отступления Ксеркса из Греции. Называется и имя человека, выполнившего волю царя, – некий евнух Матак (Persica, 27).

Загадок в этой истории очень много, а ответов на них нет и никогда не будет. Можно выдвинуть массу различных «теорий», но все они будут голословными и бездоказательными, поскольку конкретная информация в письменных источниках отсутствует.

Война подошла к Афинам. Местные власти ждали прибытия союзного флота, чтобы вывезти из обреченного города все небоеспособное население. Эвакуация такого большого количества людей была сложным делом и могла занять несколько дней. Надежды афинян на то, что союзная армия встретит противника в Беотии и не допустит персов на территорию Аттики, не оправдались. Строительство крепостной стены на Истме наглядно демонстрировало планы спартанцев и их пелопоннесских союзников; все, что находилось за пределами полуострова, их не интересовало. Аттику ожидала судьба Фокиды. Когда объединенный флот бросил якоря около острова Саламин, афинские военачальники решили начать эвакуацию. Но это оказалось не так просто.

С быстротой молнии распространился слух о том, что персы через Беотию движутся на Афины, и страшная паника воцарилась в городе. В эту критическую минуту ответственность за судьбы сограждан взяли на себя Фемистокл и Ареопаг[69]. Стратег убедил старейшин в том, что для победы над врагом всем боеспособным мужчинам необходимо подняться на корабли и вступить в сражение с персами на море. Женщин, стариков, детей, рабов и всех тех, кто не может держать оружие, необходимо вывезти из города. Ареопаг издал соответствующее постановление, и вскоре глашатай объявил толпе афинян о том, чтобы каждый гражданин сам позаботился о спасении своей семьи.

Однако народ волновался, многих одолевали сомнения в правильности решений правительства. И тогда дело взял в свои руки Фемистокл. Стратег действовал в своем излюбленном стиле, занявшись толкованием на пользу делу различных пророчеств и предзнаменований. Узнав, что жившая в святилище на Акрополе большая змея отказалась от ежедневных жертвенных подношений в виде медовой лепешки и исчезла, Фемистокл заявил о том, что она покинула город и тем самым указала афинянам путь к морю. Вроде бы мелочь, но на перепуганных людей такое толкование знамения произвело огромное впечатление и вселило уверенность в грядущей победе. Стратег на этом не остановился и предложил в народном собрании принять постановление о том, что город вверяется покровительству богини Афины. Пусть сама Паллада заботится об Афинах, а граждане взойдут на корабли и вступят в бой с воинством Ксеркса.

Положительный эффект оказала на афинян демонстрация, которую устроил молодой аристократ по имени Кимон, сын победителя персов при Марафоне Мильтиада. В сопровождении друзей Кимон поднялся на Акрополь с конскими удилами в руках и демонстративно возложил их на алтарь богини. Тем самым он наглядно показал согражданам, что в данный момент Афины нуждаются не в сухопутном войске, а в моряках и морской пехоте. Затем Кимон взял висевший в храме щит, положил на плечо копье и отправился к морю, подавая пример толпившимся вокруг афинянам.

Эвакуация началась, афиняне отправляли семьи под защиту флота на острова Саламин и Эгину, а также в город Трезены, расположенный на восточном побережье Пелопоннеса. Трезены были выбраны неслучайно: согласно преданиям, дочь местного царя Питфея, Эфора, была матерью легендарного афинского героя Тезея. И теперь афиняне искали спасения на его родине. В Трезенах беглецов приняли со всем возможным радушием и по предложению уважаемого гражданина Никагора, издали постановление, где говорилось о том, что афиняне будут проживать в городе на общественный счет, получая по два обола в день. Детям было разрешено пользоваться садами и собирать в них плоды, а учителей для них также оплачивали из городской казны Трезены. В дальнейшем в память об этих событиях в городе была создана целая скульптурная композиция: «В стое на площади находятся изображения женщин и детей; и те и другие сделаны из мрамора. Это те женщины и дети, которых афиняне отдали под защиту трезенцам, когда они решили лучше отплыть из города и не ожидать нападения мидийцев на суше. Разумеется, это изображения не всех женщин, их тут немного, а только тех, которые выдавались своим достоинством; им только и поставлены эти статуи» (Paus. II, 31, 10).

Впрочем, среди афинян нашлись и такие, которые буквально восприняли изречение оракула о «деревянных стенах» и не согласились с той трактовкой, какую дал пророчеству Фемистокл. Эти люди поднялись на Акрополь и стали укреплять стены деревянным частоколом, надеясь, что с помощью этих укреплений они спасутся от персов. Создав в крепости большие запасы воды и продовольствия, афиняне завалили ворота бревнами, приготовившись к осаде. И никакие уговоры и увещания не могли заставить их покинуть город. Среди тех, кто заперся на Акрополе, было немало бедняков, не сумевших перебраться на Саламин из-за отсутствия средств (Herod. VIII, 51), а также стариков, оставленных по причине возраста (Plut. Them, 5). Отказались покидать святилища и хранители храмовой утвари.

Очень интересную информацию о том, как проходила эвакуация, приводит Аристотель. У него главная роль в происходящих событиях принадлежит Ареопагу: «После же мидийских войн снова усилился совет Ареопага и стал управлять государством, взяв на себя руководство делами не в силу какого-нибудь постановления, но вследствие того, что ему были обязаны успехом морской битвы при Саламине. Стратеги совершенно растерялись, не зная, что делать, и объявили через глашатаев, чтобы каждый спасался как может; между тем Ареопаг, достав денег, роздал по восьми драхм на человека и посадил всех на корабли» (Ath. pol. IX, 23). Здесь наблюдается некое противоречие с рассказом Геродота, указавшим на то, что некоторые бедняки не сумели покинуть обреченный город ввиду нехватки денег.

Плутарх пишет о том, что пополнению бюджета в немалой степени посодействовал Фемистокл. Когда с Акрополя уносили статую Афины, то со щита богини неожиданно пропала голова Горгоны, и стратег, используя эту пропажу как предлог, распорядился обыскивать имущество тех, кто покидал город. При этом было найдено большое количество денег, которое было изъято и направлено на нужды государства.

Фемистокл продолжал трудиться не покладая рук. Следующей его инициативой было принятие постановления о том, что все граждане, изгнанные из Афин остракизмом, могут вернуться и принять участие в борьбе с персами. Кроме тех, кто был обвинен в убийстве. С одной стороны, стратег хотел продемонстрировать афинянам необходимость объединения всех сил государства перед лицом внешней угрозы, а с другой стороны – просто опасался, что изгнанники могут примкнуть к Ксерксу. Ведь в свое время сын Писистрата Гипий убежал к Дарию, а затем вместе с персидской армией высадился у Марафона. Поэтому Фемистокл хотел исключить все неприятные неожиданности.

Когда эвакуация населения из города была закончена, афинские триеры присоединились к союзному флоту у Саламина.

Еще до того, как эллинский флот вернулся от Артемисия, в трезенской гавани Погоне собралось немало греческих кораблей, вскоре прибывших к острову Саламин. Как обычно, Геродот подробнейшим образом расписывает состав греческого флота. Больше всего триер выставили афиняне – 180. Коринфяне отправили на войну 40 боевых кораблей, а эгинцы – 30. Военный флот Эгины был значительно больше, однако немалая его часть осталась охранять остров от возможной атаки персов. К Саламину же были посланы лучшие корабли и самые опытные команды. По 20 триер прислали Мегары и город Халкида с острова Эвбея, это были самые крупные эскадры греческих полисов в составе союзного флота.

Лакедемон выставил 16 боевых кораблей, Сикион 15, Эпидавр 10, Эретрия и Амбракия по 7, Трезены 5, острова Кеос и Наксос по 4, Гермиона и остров Лефкас по 3, Стирия на Эвбее, острова Милос и Кифнос по 2, острова Серифос и Сифнос[70] по одному. Неожиданно прибыла триера из Кротона, города в Южной Италии, ее привел триерарх Фаилл. Таким образом, Кротон оказался единственным полисом Великой Греции, не на словах, а на деле оказавшим помощь соотечественникам на Балканах.

Дальше начинается путаница. Обозначив состав греческого флота, Геродот делает примечательную оговорку: «Общее число кораблей, кроме пятидесятивесельных судов, было триста семьдесят восемь» (VIII, 48). Но согласно приведенному выше списку кораблей было 373. Вычтем 6 пентеконтер с островов Кеос, Кифнос, Милос, Серифос и Сифнос. Получаем 367 триер. Вопрос – откуда взялись 11 кораблей, не отмеченных в списке? Говорить о том, что Геродот не умел считать, не приходится, тем более в дальнейшем он отметит, что когда на сторону эллинов перешли две триеры с островов Тенос и Лемнос, количество кораблей союзников возросло до 380, «ибо прежде недоставало до этого числа двух кораблей» (VIII, 82). При этом надо учитывать, что на одном корабле в ночь перед Саламинской битвой в расположение союзного флота прибудет некогда изгнанный из Афин Аристид. Остается 10 судов. Единственное более-менее внятное объяснение заключается в том, что «отец истории» просто забыл отметить либо один, либо несколько полисов, приславших свои корабли.

Есть и другие данные по численности союзного флота. Эсхил, участник Саламинского сражения, в трагедии «Персы» пишет о 310 кораблях, а Ктесий Книдский называет фантастическую цифру в 700 боевых судов, из которых 110 были афинскими триерами (Persica, 26). Но у нас нет никаких оснований не доверять Геродоту, его сведения о греческом флоте в битве при Саламине соответствуют реальному положению дел. Под началом Эврибиада собрались значительные силы, и у командующего появился неплохой шанс оспорить у персов господство на море. Вопрос был в том, воспользуется ли он этим шансом.

На военном совете Эврибиад предложил каждому стратегу высказать свое мнение относительно дальнейшего ведения боевых действий. И услышал то, что и хотел услышать. Большая часть военачальников высказалось за то, чтобы покинуть Саламин и уплыть к Истму. Они упирали на то, что Аттику защищать не имеет смысла, поскольку вся сухопутная армия сосредоточена на перешейке и именно там будет встречать персов. К тому же, используя численное преимущество, персы могут запереть греческий флот в проливах у Саламина и полностью уничтожить, у Истма же сохраняется свобода маневра. Против отхода резко высказывался Фемистокл, а также стратеги Эгины и Мегар, поскольку именно их города в случае отступления были обречены на уничтожение. Страсти разгорелись нешуточные.

Но пока военачальники спорили между собой, на флагманский корабль прибыл вестник и рассказал о том, что армия Ксеркса вторглась в Аттику и приближается к Афинам. Персы полностью опустошают и разоряют территории, по которым проходят, оставляя за собой выжженную землю, и вскоре подойдут к городу. Эврибиад прервал совещание и распорядился привести флот в боевую готовность.

Персидская армия вошла в Афины. Сверкая золотом доспехов, Ксеркс на боевой колеснице въехал в поверженный город и по пустынным улицам проехал к холму Ареопаг. Царь был сильно удивлен, что не все жители покинули город, и никак не мог взять в толк, зачем горстка безумцев засела в крепости. Поэтому, не желая терять своих воинов, он отправил к афинянам на переговоры потомков тирана Пистистрата. Ксеркс исходил из того, что, увидев всю мощь его армии, горожане поймут бессмысленность сопротивления и сдадут Акрополь. И очень изумился, когда получил отказ. Свято уверовав в пророчество о «деревянных стенах», афиняне решили остаться в крепости.

Посетовав на глупость греков, Ксеркс распорядился штурмовать цитадель. Персидские лучники быстро заняли холм Ареопаг, находившийся прямо напротив входа в крепость, и стали обстреливать деревянные укрепления Акрополя зажженными стрелами. Занялись пожары, и под прикрытием густого черного дыма царские воины начали атаку на ворота. С других направлений штурмовать Акрополь без осадной техники было бесполезно, поскольку он возвышался на высокой и отвесной скале.

Укрывшиеся в крепости афиняне не были воинами, и казалось, что никаких проблем у персов не возникнет. Однако захватчики неожиданно наткнулись на серьезное сопротивление. Сверху в них метали копья, дротики и стрелы, сбрасывали пылающие бревна частокола, длинными шестами отталкивали лестницы. Когда же персы усилили натиск на ворота, то афиняне стали скатывать с вершины скалы огромные камни и передавили немало врагов. Ксеркс оказался в глупом положении, поскольку вся Аттика и Афины, за исключением Акрополя, были в его власти, а поставить окончательную точку в войне он не мог.

Главной бедой защитников стало то, что среди них не было людей, хорошо знакомых с военным делом. Столпившись на восточной стене, где находились ворота, они совершенно упустили из виду остальной периметр укреплений Акрополя. История взятия Сард армией Кира Великого повторилась. Пока все внимание афинян было приковано к обороне ворот, персы по отвесной скале сумели залезть на Акрополь. Беспечность и самоуверенность эллинов, убежденных, что в этом месте подъем невозможен, сыграли с ними злую шутку. Стражники и дозорные отсутствовали, поэтому поднявшиеся на скалу персы беспрепятственно перемахнули через стену и с боевым кличем атаковали эллинов.

Все закончилось быстро. Увидев, что враг ворвался в крепость, многие афиняне прыгнули со скалы вниз и разбились насмерть. Другие побежали в храм и накрепко там заперлись. Но персидские воины не обратили на них внимания, а поспешили к воротам, разобрали завал и впустили в цитадель своих товарищей. После этого захватчики ворвались в храм и перебили всех, кто там укрылся. Акрополь пал. Ксеркс поднялся на скалу, прошелся по крепостной стене и, вдоволь насмотревшись с высоты на Афины, распорядился все разграбить и сжечь. Это был его день и его триумф, он сделал то, что не смог сделать отец. Ксеркс отомстит афинянам за сожженные Сарды и исполнит волю Дария.

Пламя, поднявшееся над городом, ознаменовало торжество воли персидского царя. Огромное зарево на черном ночном небосклоне было видно издалека, и весть о падении Афин с быстротой молнии разлетелась по Греции. Эллинов охватил мистический ужас и страх перед Ксерксом. Казалось, что нет в Ойкумене силы, способной положить предел его могуществу. Владыка Азии поднялся на холм Муз и оттуда любовался горящим Акрополем. Там же он продиктовал письмо Артабану в Сузы, где поведал о завоевании большей части Греции и взятии Афин. Отправив гонца к дяде, Ксеркс еще какое-то время побыл на холме, а затем покинул город. После этого тысячи воинов разбежались по улицам, подвергнув дома, храмы и общественные здания невиданному грабежу. Когда грабить стало нечего, персы подожгли остальной город и спешно покинули Афины, чтобы не погибнуть в огне.

Через день, когда пожар стих, Ксеркс призвал к себе Писистратидов, велел им подняться на Акрополь и принести жертву богам. Тем самым царь демонстративно подчеркивал, что только в его власти назначать правителей в Афинах. Для Эллады наступали новые времена.

Прошли столетия, а афиняне по-прежнему помнили об этих страшных днях. Посетив во II веке н. э. Афины, географ и путешественник Павсаний оставил следующую запись: «За храмом Диоскуров находится священный участок Аглавры. Говорят, что Аглавре и ее сестрам, Герсе и Пандросе, Афина дала Эрихтония, положив его в ящик и запретив им любопытствовать, что там положено. Пандроса, говорят, послушалась; ее же две сестры, открыв ящик, сошли с ума, увидав Эрихтония, и бросились вниз с акрополя, там, где он был особенно крутым. В этом месте мидийцы, поднявшись, перебили из афинян тех, которые считали, что они лучше, чем Фемистокл, понимают предсказание, и потому укрепили акрополь деревянным частоколом» (I, XVIII, 2).

Греческий флот находился у северной оконечности острова Саламин. Когда же до него дошла весть о падения Афин, то всех, начиная от командующего и заканчивая последним гребцом, охватил страх. Даже афинянам, знавшим, что так и произойдет, было не по себе. Черный дым пожарищ, затянувший небо над Аттикой, вызвал страшную панику среди воинов и моряков. Многие бросились на корабли, подняли паруса и попытались самовольно отплыть к Пелопоннесу. Часть командиров и триерархов также поддалась панике и поспешила объявить своим людям об отступлении. Эврибиаду удалось собрать в своем шатре стратегов, и после бурного собрания большинство из них решили отплыть к Истмийскому перешейку, чтобы дать сражение персам на виду сухопутной армии. Когда наступила ночь, все разошлись по своим кораблям.

Фемистокл, подавленный, вернулся на свою триеру, где его встретил военачальник Мнесифил. Узнав, чем закончилось совещание, Мнесифил вознегодовал и обратился к стратегу со следующими словами: «Если только эллины уведут свои корабли от Саламина, то на море ты не будешь уже сражаться за твою родину. Эллины разойдутся по своим городам, и ни Еврибиад, ни кто другой не будет в состоянии удержать их и добиться того, чтобы войско не разбрелось: так безрассудство вождей погубит Элладу. Поэтому, если есть какая-либо возможность, иди и попытайся отменить решение; может быть, ты как-нибудь убедишь Еврибиада, он изменит свое решение и останется» (Herod. VIII, 57).

Впрочем, Фемистокл и сам все это знал. Убедившись, что не он один так думает, стратег снова отправился к Эврибиаду и, используя все свое красноречие, убедил его вновь созвать военный совет. Военачальники в очередной раз собрались в шатре командующего, недоумевая, что же могло послужить причиной столь спешного вызова. Но вместо Эврибиада слово неожиданно взял Фемистокл и стал повторять собравшимся то, что услышал от Мнесифила. Это взбесило спартанца, и он в гневе крикнул афинянину: «Фемистокл! На состязаниях бьют палками тех, кто выбегает раньше поданного знака» (Plut. Them. 11). Ответ был краток: «Но остающиеся позади не получают венка» (Herod. VIII, 59). Разъяренный Эврибиад замахнулся на афинского стратега палкой, но Фемистокл не дрогнул и бросил в лицо флотоводца слова, ставшие впоследствии легендарными: «Бей, но выслушай» (Plut. Them. 11). Командующий опомнился, взял себя в руки и велел Фемистоклу продолжать.

Афинянин вкратце обрисовал сложившуюся ситуацию, а затем обратил внимание на чисто тактические моменты предстоящей битвы. Он сказал, что если флот отступит к Истму, то сражение с персами произойдет в открытом море, где противник сумеет использовать свое численное преимущество. Царские корабли гораздо легче и быстрее эллинских триер, и это тоже будет иметь решающее значение. После этого Фемистокл напомнил опыт сражения при Артемисии, когда малочисленный греческий флот успешно сражался в узком проливе против превосходящих сил персов. Также стратег говорил о том, что на Саламине собралось много беженцев из Афин, и бросать их на произвол судьбы нельзя, поскольку в случае отступления союзников к Истму все они попадут в руки врагов.

Затем Фемистокл заострил внимание присутствующих на стратегических проблемах, которые возникнут при отступлении от Саламина. Он указал на то, что, защищая Саламин, союзный флот защищает Истм, и пока греческие триеры стоят в Элевсинском проливе, персы никогда не отплывут к Пелопоннесу. Это раз. Если же эллины одержат у Саламина победу, то Ксерксу надо будет думать не о наступлении, а о том, как бы поскорее покинуть Аттику, поскольку он не захочет рисковать остатками флота. Это два. Наконец, третье и, пожалуй, самое важное. В случае отступления союзного флота Эврибиад потеряет не только Саламин, но и Эгину с Мегарой, персы сразу же займут эти города, поскольку их некому будет защищать. Напоследок Фемистокл напомнил военачальникам о предсказании оракула, обещавшего афинянам победу у Саламина.

В этот момент коринфский стратег Адимант не выдержал и устроил очередной скандал: «Он велел молчать человеку без родины и не позволял Еврибиаду давать голос человеку, лишенному города: когда Фемистокл покажет свой город, тогда только разрешал он подавать ему голос вместе с другими» (Herod. VIII, 61). Афинянин с ненавистью посмотрел на своего врага и сказал все, что думает о коринфянах и об Адиманте в частности. В выражениях не стеснялся. А напоследок многозначительно добавил, что если флот союзников не вступит с персами в битву у Саламина, то афинские триеры заберут с Саламина всех беженцев и уплывут в Южную Италию. Там находится город Сирис, построенный афинянами, где беглецы найдут убежище. И, чтобы монолог прозвучал убедительней, Фемистокл закончил его на угрожающей ноте: «Вы вспомните мои слова, когда лишитесь таких союзников» (Herod. VIII, 62).

Теперь не на шутку перепугался Эврибиад. Он понимал, что если афиняне уйдут, то объединенный эллинский флот сократится практически наполовину. После этого разбегутся и остальные союзники, поскольку испугаются вступать в бой с армадой Ксеркса без афинских моряков и воинов. Морская битва за Истм будет проиграна, даже не начавшись. Быстро взвесив все «за» и «против», командующий объявил о том, что греческий флот останется у Саламина и вступит в битву с персами. Стратеги, недовольно ворча, разошлись.

На рассвете случилось небольшое землетрясение, спровоцировавшее небольшие волны, однако сильной паники среди эллинов оно не вызвало. Подготовка к битве шла полным ходом.

Если бы Ксеркс после взятия Афин решил, что раз он свою миссию выполнил, то и делать ему в Элладе больше нечего, так было бы для него значительно лучше. Города Пелопоннеса ему землю и воду не давали, и, в отличие от афинян, у царя к ним не было претензий. Если же ему так хотелось подчинить Пелопоннес, то для этого Ксеркс мог назначить полководца и доверить ему ведение дальнейшей войны. А сам возвратился бы в Азию в блеске славы, окруженный ореолом непобедимого завоевателя. И ничего необычного в таком поступке не было, не раз и не два после крупных успехов на войне Ахемениды доверяли доводить дело до окончательной победы свои военачальникам. Но у Ксеркса началось головокружение от успехов, он возомнил себя всемогущим и непобедимым. Конечно, основания для этого у царя были, но тем не менее…

Когда в Фалеронскую бухту прибыл персидский флот, Ксеркс лично прибыл на берег и устроил совещание с командирами. Вопрос на повестке дня стоял один – давать или не давать морскую битву эллинам. Мардоний обходил всех присутствующих в шатре и спрашивал их мнение относительно сражения. Все высказались за битву, кроме царицы Галикарнаса Артемисии. Причем свое мнение она обосновала настолько грамотно, что Ксеркс едва с ним не согласился. Суть же речей царицы свелась к тому, что главная цель похода – захват Афин – достигнута и царю нет никакой необходимости в дальнейшем подвергать свою жизнь опасности, лично командуя войсками. Если же он хочет продолжать боевые действия, то с морским сражением ему не надо спешить. На Саламине нет больших запасов продовольствия, способных в течение длительного времени удовлетворять нужды флота, и поэтому греки будут вынуждены покинуть этот район. Или пусть сухопутная армия выдвинется на Истм и начнет штурм укреплений, в этом случае все пелопоннесские корабли уйдут к перешейку.

По большому счету, второй вариант, связанный с затягиванием войны, подходил меньше всего, поскольку Ксерксу необходимо было решать вопросы снабжения своей огромной армии. Мало того, был конец сентября, приближалось время осенних штормов, и продолжать активные действия на море было смертельно опасно. Третий вариант был гораздо выгоднее, поскольку в случае атаки персидской армии на Истм пелопоннесские корабли покидали афинян, эгинцев и мегарцев. В этом случае персы получали уникальный шанс бить противника по частям. Что же касается первого предложения, то оно было самым оптимальным.

Артемисия грамотно обрисовала стратегическую ситуацию, но удивляет другое. Дело в том, что персидские военачальники совершенно не обратили внимания на тактические нюансы предстоящей битвы. По большому счету, здесь решающее слово принадлежало Ахемену, поскольку именно он был командующим флотом. Но Ахемен промолчал. Хотя кому, как не ему, было знать о том, насколько опасно давать битву в узком проливе между островом и материком. У командующего был за плечами опыт битвы при Артемисии, причем опыт весьма печальный. Так почему же Ахемен ничего не возразил против опасного решения дать битву у Саламина?

Предположить можно следующее. Как следует из текста Геродота, когда персидский флот прибыл в Фалерон, то Ксеркс сразу же собрал всех военачальников на военный совет. Поэтому у Ахемена не было времени, чтобы осмотреть место предполагаемой битвы. Даже если он что-то и знал, то лишь в общих чертах, не более. Поэтому и не стал возражать на совете, поскольку всей информацией не владел, а голословным быть не хотел. Когда после битвы при Артемисии Ахемен спорил с Демаратом, то говорил очень разумно, а в данной ситуации ему, по большому счету, сказать было нечего. Времени на то, чтобы как-то исправить ситуацию, у него тоже не было, поскольку Ксеркс решил дать битву в этот же день. Царь неожиданно пришел к выводу о том, что у Артемисия персы дрались плохо лишь потому, что сам он не присутствовал при сражении. Теперь же Ксеркс решил ситуацию исправить и лично наблюдать за боем. Спорить с царственным братом было себе дороже, и командующий флотом это прекрасно понимал.

Как только военный совет закончился, военачальники разошлись по своим кораблям, и персидский флот двинулся к Саламину, выстраиваясь в боевой порядок. Однако время было упущено, сгущались вечерние сумерки, и Ксеркс решил отложить битву до утра.

О том, сколько боевых кораблей насчитывал накануне сражения персидский флот, точной информации нет. Эсхил, участник Саламинского сражения, так обозначил силы противоборствующих сторон:

Цифру в 1207 персидских боевых кораблей и Геродот, и Диодор относят к самому началу похода. А ведь с той поры произошли две чудовищные катастрофы на море, вызванные буйством стихии, а также состоялось сражение при Артемисии, где царский флот также понес потери. Мы помним, что во время обхода острова Эвбея персы потеряли 200 военных кораблей, а во время урагана накануне битвы – гораздо больше: «По самому меньшему счету во время этой бури погибло не менее четырехсот кораблей, несчетное множество народа и огромное количество драгоценностей» (Herod. VII, 190). Другое дело, сколько из этих кораблей было боевых, а сколько транспортных. Даже если допустить, что соотношение было 50 на 50, мы получаем 200 военных судов. Как уже говорилось, точных данных о потерях в битве при Артемисии нет, тем не менее можно предположить, что в битве при Саламине персидский флот насчитывал от 700 до 800 боевых кораблей. Именно поэтому царица Галикарнаса и советовала Ксерксу беречь свой флот, новые потери могли оказаться катастрофическими. А восполнить их было негде.

В этом свете любопытно следующее сообщение Геродота: «Как мне думается, варваров вторглось в Аттику с суши и с моря не меньше, чем сколько их перешло к Сепиаде и Фермопилам. Ибо вместо тех варваров, которые погибли от бури или пали при Фермопилах и в битвах на море при Артемисии, я ставлю воинов, которые тогда еще не следовали за царем, а именно: малийцев, дорийцев, локров, беотийцев, выступивших со всем своим войском, кроме феспийцев и платейцев, а также каристийцев, андросцев, теносцев и прочих островитян, за исключением жителей пяти городов, имена которых упомянуты мной выше» (VIII, 66). Обратим внимание, что, как следует из текста, речь идет именно о пополнении сухопутной армии и корабельных команд. О том, что к Ксерксу прибыли новые суда взамен потерянных кораблей, даже речи нет.

В преддверии похода на Элладу Дарий и Ксеркс потратили несколько лет на строительство флота, мобилизовали все военные суда с портов Эгейского и Средиземного морей, и поэтому усиливать персидскую армаду было просто нечем. А построить новые корабли за столь короткий отрезок времени, прошедший со дня перехода Ксеркса через Геллеспонт и до вторжения персов в Атттику, было просто нереально. Поэтому накануне битвы при Саламине превосходство персидского флота над эллинским было значительным, но не таким подавляющим, как к началу вторжения. Геродот и Эсхил, чтобы подчеркнуть значимость победы соотечественников, могли преуменьшить силы греков и преувеличить силы персов.

Решив одновременно атаковать противника на всех фронтах, Ксеркс вызвал Мардония и приказал начинать наступление на Пелопоннес.

В отличие от военного совета у Ксеркса, где все прошло чинно и спокойно, на совещании у Эврибиада бушевали нешуточные страсти. Командиры пелопоннесских кораблей не на шутку перепугались и требовали от командующего отплыть к Истму. Веру в победу они утратили окончательно и больше всего боялись оказаться запертыми у Саламина, где их легко могли уничтожить персы. Охваченные паникой стратеги крепко разругались с афинянами, эгинцами и мегарцами, насели на Эврибиада всем скопом и вынуждали спартанца дать сигнал к отплытию. Увидев, что ситуация выходит из-под контроля, Фемистокл покинул совещание и отправился к себе на корабль.

Там он вызвал своего слугу перса Сикинна, бывшего воспитателем детей Фемистокла, и велел ему на лодке отплыть в лагерь персов. Сикинн должен был передать Ксерксу следующие слова своего господина: «Афинский военачальник Фемистокл переходит на сторону царя, первый извещает его о том, что эллины хотят бежать, и советует ему не дать им убежать, а напасть на них, пока они находятся в тревоге по случаю отсутствия сухопутного войска, и уничтожить их морские силы» (Plut. Them. 12).

Получив это известие, Ксеркс возрадовался, ибо оно полностью отвечало его планам по уничтожению флота эллинов у Саламина. Отпустив Сикинна[71] назад, царь, несмотря на то, что стояла глубокая ночь, вновь созвал своих полководцев и рассказал им о положении дел. С учетом изменившейся обстановки был быстро составлен новый план предстоящего сражения, и персидское командование приступило к его реализации.

Прежде всего, отряд из 200 кораблей был отправлен в обход Саламина; его целью было обойти остров и закрыть противнику пути отхода на запад, к Истмийскому перешейку. Диодор Сицилийский пишет о том, что это была египетская эскадра (XI, 17), что в целом согласуется с изложением хода битвы у Геродота, поскольку он о египтянах не упоминает вообще. Главные силы персидского флота вошли в Саламинский пролив и перекрыли его от берега до берега. На острове Пситталия, лежавшем между материком и Саламином, высадился отряд персидской пехоты, чтобы оказывать помощь выбравшимся на берег соотечественникам и уничтожать занесенных волнами эллинов. Причем все эти большие приготовления персидские военачальники сделали совершенно незаметно для врага, что свидетельствует о высоком уровне подготовки личного состава на флоте Ахеменидов. И пусть ночь прошла без сна, но к рассвету персы были полностью готовы к бою.

Пока противник заканчивал последние приготовления и выходил на рубежи для атаки, пелопонесские стратеги продолжали убеждать Эврибиада в необходимости отступления. Наконец командующего дожали, и он объявил о том, что на следующую ночь флот уходит к Истму. Триерархам и корчим было приказано готовить команды к отплытию. Однако старания пелопоннесских военачальников оказались напрасны. Их слова уже не имели никакого значения и были пустым сотрясением воздуха, поскольку все пути отхода были перекрыты персами. О чем и сообщил Фемистоклу его соотечественник Аристид, прибывший на корабле с Эгины.

Отношения между этими двумя политическими деятелями были, мягко говоря, натянутыми. В свое время Аристид всячески противодействовал принятию морской программы Фемистокла, а Фемистокл в немалой степени посодействовал тому, чтобы Аристида изгнали из Афин остракизмом. Но теперь, перед лицом смертельной опасности, все разногласия между ними были забыты. Фемистокл, зная Аристида, рассказал ему, как сумел спровоцировать персов на сражение: «То, чего я так желал, теперь исполнилось, и ты сам был очевидцем этого. Узнай же, что мидяне поступили так по моему внушению. Так как эллины добровольно не желали вступать в битву, то необходимо было принудить их к тому против их желания. Так как ты пришел сюда с добрым известием, то сам и сообщи его эллинам, ибо если я передам эту весть, они подумают, что она сочинена мной, и не поверят, что так поступили варвары. Поэтому сам подойди к ним и объяви, каково наше положение. Если ты объявишь им и они поверят, это наилучше, если же не поверят, для нас безразлично: они не разбегутся более, ибо, по твоим словам, мы окружены со всех сторон» (Herod. VIII, 80). А затем попросил земляка пойти к союзникам и объявить о том, что все пути к отступлению отрезаны, и иного выхода, как вступить в битву с персами, у них нет. Стратег резонно полагал, что ему самому никто не поверит. Аристид одобрил план Фемистокла и обещал приложить все усилия, чтобы воплотить его в жизнь.

Прибыв на военный совет, афинянин рассказал о том, как прибыл с Эгины, с трудом пробравшись между сторожевыми кораблями персов. Греческий флот полностью окружен, путей отхода нет. И хотя Аристид был известен как честный и порядочный человек, в этот раз большинство присутствующих на совещании военачальников ему не поверили. Слишком невероятной казалась принесенная им новость. Да и расставаться с надеждой на беспрепятственное отступление к Истму союзникам очень не хотелось. В это время на совещание пришел Фемистокл, и споры возобновились, стратеги и триерархи вновь вступили в пререкания друг с другом.

Зная о том, что Фемистокл и Аристид не в ладах, один из коринфских военачальников по имени Клеокрит решил воспользоваться авторитетом Аристида и заявил, что раз соотечественник Фемистокла молчит, то, значит, не разделяет мнения стратега. Но Аристид неожиданно возразил: «Нет, я не стал бы молчать, если бы Фемистокл не был прав во всем без изъятия. Не по благосклонности к нему я воздержался от речей, но потому, что одобряю его мнение» (Plut. Aristid. 8).

Полемика прекратилась, когда прибыла теносская триера, и ее командир Пантий, перешедший от персов на сторону эллинов, подтвердил информацию Аристида. Только теперь до Эврибиада и иже с ним дошло, что время разговоров закончилось и пришла пора доказывать делом свое право на существование. Было принято решение на рассвете вступить в битву с персами, после чего все командиры разошлись по своим кораблям и стали готовить команды к грядущему сражению.

К этому времени стало известно, что на Пситталию высадился персидский десант и занял островок. Фемистокл не стал поднимать этот вопрос на общем собрании, а решил обсудить его с афинскими военачальниками. Аристид предложил атаковать Пситталию и уничтожить засевший на острове вражеский отряд. Как сложится завтрашний бой, неизвестно, но в любом случае эллины с разбитых кораблей будут искать спасение на Пситталии, и в этом случае их всех ждет гибель. Аристид был убедителен, поэтому ему и было поручено уничтожить десант.

Военачальник лично отбирал воинов для этого опасного предприятия, поскольку персов на острове было четыре сотни, а значительные силы для их ликвидации Фемистокл выделить не мог. Поэтому Аристид решил действовать не числом, а умением. Под покровом ночи афиняне погрузились на лодки, незаметно подплыли к Пситталии и, тихо высадившись на берег, внезапно атаковали врага. В рукопашной схватке отборные бойцы Аристида перебили всех персов, за исключением трех знатных воинов. Это были племянники Ксеркса, дети царской сестры Сандаки и знатного перса Артаикта. Их скрутили веревками, бросили в лодку и отвезли на Саламин. Солнце еще не взошло, а эллины сделали первый шаг к победе, захватив Пситталию; царских воинов и моряков поджидала гибель на этом острове. Но Ксеркс до поры до времени об этом не знал.

На заре Фемистокл отправился совершать жертвоприношение. Афинские корабли тихо покачивались на волнах, мачты на них уже были убраны, члены экипажа заняли свои места. Лишь около вытащенной на песок триеры стратега толпились воины и гребцы, ожидая напутствия от своего командира. Но едва Фемистокл приготовился к церемонии, как появился жрец Эвфрантид, за которым в окружении гоплитов шли персидские пленники в роскошных одеждах. Это были племянники Ксеркса, захваченные воинами Аристида на Пситталии. Эвфрантид указал рукой на Фемистокла и повелел ему принести молодых людей в жертву Дионису Оместу (Кровожадному). Если военачальник это сделает, то греческий флот ожидает великая победа.

Свирепость жреца смутила Фемистокла: несмотря на весь свой цинизм, афинянин не был сторонником таких радикальных мер. Стратег хотел было замять дело и отговорить жреца от этого, на его взгляд, опрометчивого решения, но стоящая вокруг толпа зашумела и поддержала Эвфрантида. Понимая, что он ничего не в силах изменить, Фемистокл отошел в сторону, и пленников потащили к жертвенному алтарю. Когда кровь заколотых персов брызнула на песок, эллины разразились таким восторженным кличем, как будто уже одержали победу. Затем к ним обратился с речью Фемистокл. Стратег говорил о сожженных Афинах и страшной угрозе, нависшей над Элладой, напомнил о подвиге царя Леонида и его воинов, а затем призвал соотечественников не уступать спартанцам в доблести. После этого приказал афинянам спустить триеру на воду и подняться на корабль.

Греческий флот стал выдвигаться на позиции, кормчие направляли суда в Саламинский пролив, где вдалеке виднелись персидские корабли. Наступающий день должен был решить судьбу Эллады.

С первыми лучами солнца Ксеркс поднялся на гору Эгалеос, возвышавшуюся над Саламинским проливом, и вознес молитву Ахура Мазде, после чего спустился вниз и сел на специально установленный золотой трон. Отсюда владыка Востока хотел обозревать битву. Помимо военачальников и придворных около царя толпилось множество писцов, в чьи обязанности входило записывать подвиги персов и мудрые изречения Ксеркса. Царю было хорошо видно, как от Элевсинского залива начал выдвигаться греческий флот. Ксеркс посмотрел налево и увидел, как пришли в движение персидские корабли. Царская армада входила в Саламинский пролив, скапливалась между островом и материком. Видя, что суда просто сбиваются в кучу, Ахемен распорядился выстроить флот в три линии и вводить их в бой по мере необходимости.

Эллинские корабли быстро набирали ход. На левом фланге, ближе к Элевсину, шли афинские триеры под командованием Фемистокла, на правом фланге, вдоль берега Саламина устремились в битву корабли лакедемонян, мегарцев и эгинцев. Остальные греческие суда шли в середине построения.

Неожиданно наступление эллинов замедлилось, а затем корабли союзников стали резко сдавать назад. Вид огромного флота персов, разворачивающегося в Саламинском проливе, вновь смутил малодушных триерархов, и на многих кораблях раздались крики, что необходимо причаливать к берегу. Возникло легкое замешательство, чем не замедлил воспользоваться Ахемен, отправивший свои корабли в атаку. Персы пошли вперед. Против афинян выдвинулась финикийская эскадра, на лакедемонян пошел флот ионийских греков, а корабли с Кипра устремились на союзников в центре.

Командир афинской триеры Аминий перегнулся через борт и громко прокричал в сторону отступавших товарищей: «Доколе, трусы, вы будете грести назад?» (Herod. VIII, 84). После чего приказал гребцам набрать боевой ход и протаранить ближайший вражеский корабль. Словно выпущенная из лука стрела полетела триера по волнам и с разгона ударила тараном в борт финикийского корабля. Удар был такой силы, что два судна намертво сцепились и не могли разойтись. Увидев, что финикийцы начали окружать корабль Аминия, эллины пошли на выручку.

Гребцы налегли на весла, и триеры ринулись вперед. Хищно блестели бронзовые тараны, сияли на солнце начищенные до блеска шлемы и доспехи толпившихся на палубах гоплитов. На одном из кораблей воины затянули боевую песню, и ее подхватили на других триерах. Дикое воодушевление охватило всех – от командующего до последнего гребца. «Дети эллинов, в бой за свободу родины!» – срывая голос, громко кричал Эврибиад. Греческие и персидские флоты сблизились, лучники натянули луки, и дождь стрел пролился на палубы кораблей. Брызнула первая кровь, упали первые убитые и раненые. А затем две армады столкнулись.

Контратака эллинов оказалась для персов полной неожиданностью. Их боевой порядок во время наступления пришел в полное расстройство, и греческие триерархи этим мастерски воспользовались. Кроме того, волны раскачивали высокие корабли финикийцев и разворачивали их бортом к атакующему врагу. В то же время волна не мешала низко сидящим в воде триерам успешно таранить суда противника. Кормчие искусно маневрировали, проводя триеры воль вражеских кораблей, ломая противнику весла и сдирая обшивку с бортов. Эллины старались держать строй, действовали грамотно и расчетливо, в то время как финикийские и ионийские корабли перемешались и сбились в большие кучи. Зажатый между островом и материком, персидский флот не мог использовать свой численный перевес. Персидские корабли мешали друг другу, зато греки действовали слаженно и без помех. Первое вражеское судно было захвачено афинским триерархом Ликомедом, вскоре его почин подхватили и другие эллины.

Командующий флотом ионийских эллинов Ариабигн решил личным примером вдохнуть мужество в своих воинов и приказал кормчему направить корабль в гущу битвы. Стоя на палубе, брат Ксеркса расстреливал из лука вражеских гребцов и воинов, а когда корабли сближались, метал в греков дротики. Когда Ариабигн увидел, что прямо на них идет афинская триера, то велел кормчему развернуть корабль и самим атаковать неприятеля. Два судна столкнулись и сцепились таранами, но командующий не растерялся, выхватил из ножен акинак и повел своих людей на захват вражеского корабля. Ариабигн спрыгнул на палубу триеры, но двое гоплитов ударили перса копьями и сбросили в море. Это были начавший битву триерарх Аминий и его земляк, воин по имени Сокл. Тело персидского военачальника осталось плавать среди обломков, а триера, освободив таран, вновь атаковала ионийского флагмана и потопила его.

Лишившись командующего, малоазийские греки продолжали храбро сражаться. Особенно отличились командиры триер с острова Самос – Феоместор и Филак. Ксеркс был настолько восхищен их доблестью, что сделал Феоместора тираном Самоса, а Филаку пожаловал земельные владения и назвал «благодетелем»[72] царя. Впрочем, в этот день храбро сражался весь флот царя, другое дело, что условия, в которых оказались персы, не позволили им продемонстрировать перед владыкой все, на что они были способны.

Ксеркс сидел на троне и внимательно следил за тем, что происходило в проливе. Когда кто-либо из командиров кораблей персидского флота совершал искусный маневр и удачно атаковал вражеское судно, царь подробно расспрашивал о нем, а писцы записывали имя героя, имя его отца и город, из которого он был родом. Неожиданно перед царем предстала группа командиров финикийских кораблей, обратившихся к Ксерксу с просьбой наказать ионийцев. Эти люди обвиняли малоазийских греков в измене и утверждали, что из-за них они потеряли свои корабли. Ксеркс нахмурился и хотел было распорядиться, чтобы после битвы к нему доставили всех ионийских военачальников, но в этот момент стоявший рядом знатный перс Ариарамн обратил внимание царя на жаркую схватку между самофракийским кораблем и афинской триерой. Посмотреть действительно было на что. Самофракийцы протаранили вражеское судно, и оно пошло ко дну, но в этот момент им самим пробила борт греческая триера. Однако командир самофракийцев не растерялся, а велел забросать противника дротиками, после чего повел своих людей на вражеский корабль. В рукопашной схватке все греки были перебиты или сброшены за борт, а их триера оказалась захвачена. Корабли самофракийцев входили в состав флота ионических греков, и Ариарамн об этом напомнил Ксерксу. Царь сразу же указал рукой на стоявших у трона финикийских командиров и велел отрубить им головы, поскольку они возводят клевету на храбрецов. Хотят свои просчеты свалить на других людей. Умоляющих о милости финикийцев увели, а Ксеркс вновь сосредоточил свое внимание на битве.

Персы, зная о том, что царь за ними наблюдает, бились доблестно, но ничего не могли противопоставить мощнейшему натиску греков. Против царских воинов и моряков было все – и место, где происходило сражение, и сама конструкция их кораблей, и даже то, Ксеркс решил посмотреть сражение. В любом другом случае Ахемен просто вывел бы свои корабли из боя, перегруппировал и действовал исходя из сложившейся обстановки. А в сложившейся ситуации он просто не мог это сделать, поскольку любой маневр, связанный с отступлением, его царственный брат расценил бы как трусость. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Махнув на все рукой, Ахемен самоустранился от руководства и принял участие в битве. Все равно, пока царственный брат взирает с золотого трона за побоищем на море, много не накомандуешь…

Бой продолжался. Узкий Саламинский пролив был загроможден сражающимися кораблями и корпусами разбитых судов, тысячи людей, оказавшихся в воде, хватались за деревянные обломки и плыли к берегу. Будучи искусными пловцами, эллины благополучно достигали Саламина и Пситталии, где находили спасение. Персы же в большинстве своем плавать не умели, и поэтому немало их утонуло, а те, которые добрались до Пситталии, были перебиты воинами Аристида. Наконец финикийские и кипрские флоты не устояли под напором греков и стали медленно выходить из боя, двигаясь задним ходом к выходу из злосчастного пролива. Но вражеские триеры продолжали их атаковать и бить таранами в борта финикийских и кипрских судов. Несмотря на то что сам Ксеркс наблюдал за битвой, многие командиры финикийской эскадры приказали спешно разворачивать корабли и стали быстро покидать место сражения. Но тем самым еще больше усугубили ситуацию.

Увидев отступление киприотов и финикийцев, командующие киликийскими, ликийскими и памфилийскими кораблями решили, что пришло их время вступить в бой, и повели свои эскадры в пролив. В итоге два отряда столкнулись. Корабли налетали один на другой, ломали весла, цеплялись снастями. Возникшей сумятицей вновь воспользовались греческие триерархи, в очередной раз усилив натиск. Царица Галикарнаса Артемисия, увидев, что шансов на победу уже нет, а ее корабль атакует афинская триера, велела кормчему править к выходу из пролива. Корабль царицы устремился назад, но впереди находились другие царские суда, закрывавшие путь к отступлению. А вражеская триера приближалась. И тогда насмерть перепуганная женщина, чтобы выбраться из ловушки, велела таранить ближайший персидский корабль, на котором находился царь города Калинда Дамасифим. Удар тараном был нанесен настолько точно и сильно, что корабль калиндян сразу же пошел ко дну, вместе с царем, воинами и гребцами. Не выжил никто.

Аминий, командир триеры, преследовавший Артемисию, очень удивился, увидев, как один вражеский корабль протаранил другой. Решив, что начальник таранившего судна перешел на сторону эллинов, триерах прекратил преследование и отвернул триеру в сторону. А зря, потому что за поимку царицы афиняне назначили награду в 1000 драхм. Но Аминий в ситуации не разобрался, и это спасло царицу Галикарнаса. Впрочем, не разобрался в ситуации и Ксеркс. Когда придворные, слабо понимающие тонкости войны на море, обратили его внимание на то, как храбро сражается Артемисия и что она потопила вражеский корабль, царь еще раз уточнил, правда ли это. Эмблема правительницы Галикарнаса была хорошо известна, и все дружно это подтвердили. И тогда Ксеркс произнес знаменитую фразу: «Мужчины стали у меня женщинами, а женщины мужчинами» (Herod. VIII, 88). Впрочем, Артемисия оказала царю действительно серьезную услугу. Именно она узнала плавающее среди обломков флагманского корабля тело Ариабигна, велела достать его из воды и доставить брату.

Пусть и с трудом, средиземноморские эскадры Ксеркса прорвались сквозь отступающие флоты финикийцев и киприотов и вступили в бой с греками. Битва закипела с новой силой. Но чаша весов уже качнулась в сторону эллинов, это почувствовали все, кто сражался в тот день при Саламине. Лакедемоняне, мегарцы и эгинцы сбили с позиций корабли малоазийских эллинов и погнали их к выходу из пролива. В это же время афиняне разбили ликийские и киликийские эскадры, обратив в бегство и эти корабли Ксеркса. Персидский флот начал отступление к Фалерону. Увидев, какой оборот принимает дело, триерархи с Эгины быстро сориентировались в ситуации и совершили искусный маневр. Развернув триеры, они стали перехватывать преследуемые афинянами вражеские корабли. Надеясь спастись от афинских триер, персы попадали под удар эгинцев.

Эгинский триерарх Поликрит захватил корабль из Сидона и обнаружил на нем своего земляка Пифея, того самого воина, который был захвачен персами в самом начале войны у берегов Фессалии и был оставлен в живых благодаря своей храбрости. Увидев проходившую мимо триеру Фемистокла, Поликрит окликнул стратега и глумливо вопросил, что тот думает о «сочувствии эгинцев мидянам» (Herod. VIII, 92). Жителей Эгины постоянно упрекали в том, что когда-то они держали сторону Ахеменидов, за что спартанский царь Клеомен ходил против них походом. Теперь все это было в прошлом.

Разбитый флот Ксеркса отступал. Царские корабли, преследуемые эллинами, спешно покидали Саламинский пролив и уходили к Фалерону, где находилась сухопутная армия. Ксеркс, потрясенный неожиданным поражением, покинул свой трон у подножия Эгалеос и уехал к Мардонию. Только теперь он в полной мере оценил совет Артемисии не вступать в морскую битву с эллинами. Наступил вечер, сражение затихло. По всему проливу покачивались на волнах обломки кораблей и тысячи мертвых тел, над которыми с протяжными криками носились чайки.

Триеры победителей под восторженные крики причаливали к Саламину, истомленные битвой воины и гребцы сходили на берег. Они одержали победу, значение которой еще предстояло оценить.

Битва при Саламине неплохо освещена источниками. О ней более-менее подробно написали Геродот, Диодор Сицилийский и Плутарх. Особняком стоит Эсхил, лично принимавший участие в Саламинском сражении. Все эти свидетельства очень органично дополняют друг друга. Например, «отец истории», рассказывая о персидской диспозиции перед сражением, упоминает только финикийские суда и корабли малоазийских эллинов. Зато Диодор говорит о финикийцах, киприотах, киликийцах, ликийцах, памфилийцах (XI, 19), а также ионийцах и египетской флотилии (XI, 17). При этом, сведения Диодора о том, что египетская эскадра обошла Саламин, чтобы перекрыть эллинам путь к отступлению, косвенно подтверждает Эсхил. В трагедии «Персы» Ксеркс отдает следующее приказание своим военачальникам:

Эсхил все видел собственными глазами, и у нас нет никаких оснований в этом вопросе ему не доверять. Греки знали о том, что египетская эскадра перекрыла им пути отступления, и данный факт был зафиксирован великим драматургом. Именно благодаря Эсхилу мы можем увидеть этот морской бой глазами простого воина. Он настолько ярко и красочно описал наступление греческого флота на персидскую армаду в Саламинском проливе, как это мог сделать человек, лично учувствовавший в легендарной атаке:

Геродот и Диодор Сицилийский в сражении не участвовали, поэтому их рассказы о Саламинском сражении воспринимаются иначе. У Геродота больше мелких подробностей, поскольку он мог общаться с непосредственными участниками битвы, у Диодора картина боя изображена в общих чертах. Яркие детали добавляет Плутарх, заостряя внимание на некоторых тактических особенностях битвы. Например, он обращает внимание на то, что немалую роль в победе греков при Саламине сыграла конструкция их кораблей: «Эллинским кораблям волна не вредила, потому что они были плоски и низки; но варварские корабли, с приподнятою кормой и высокою палубой и поэтому тяжелые, удар волны при их нападении сбивал с курса и подставлял боковой стороной эллинам, которые нападали на них ожесточенно» (Plut. Them. 14).

Главной причиной поражения персов был неудачный выбор места для битвы, где они не смогли в полной мере использовать как быстроходные качества своих кораблей, так и подавляющее численное преимущество. На данный факт обратил внимание Плутарх, отметив, что число триер эллинов «в тесном проливе равнялось числу кораблей варваров» (Them. 14). Немалую роль в том, что битва случилась не там, где надо и не в надлежащее время, принадлежит Ксерксу. Царь лично вмешался в руководство военными действиями и «дал бой в самом неудобном для себя и в самом выгодном для противника месте – в том узком проливе, где он не мог развернуть всего множества своих кораблей» (Nep.Them. 4). Поэтому результат был закономерен.

Но неужели у персов совсем не было шансов на победу? Шанс был, и достаточно неплохой, для этого надо было только своевременно ввести в бой египетскую эскадру. Мы помним, что перед битвой Ксеркс отправил египетские корабли в обход Саламина, чтобы перехватывать убегающие греческие триеры. Однако царь перехитрил сам себя, поскольку вместо панического бегства эллины атаковали персидский флот. В итоге египтяне в сражении участия не приняли. Здесь уже возникает другой вопрос – почему Ксеркс не приказал египетской эскадре ударить по врагу с тыла? Можно предположить, что персидский царь до самого последнего момента верил в то, что греки будут разбиты и побегут с места битвы, а египтяне их всех переловят. А когда осознал масштаб катастрофы, что-либо менять было уже поздно. У командующего египетской эскадрой было четкое указание Ксеркса, где находиться и что делать. Даже если он и видел, как складывается ход битвы, то не имел права без указания свыше оставить позицию, а заниматься самодеятельностью не хотел. Вышло бы себе дороже. И действительно, согласно Диодору Сицилийскому, в поражении Ксеркс обвинил финикийцев (XI, 19), а к египтянам у него претензий не было, поскольку они делали то, что он им приказал. Но факт остается фактом – вычеркнув из битвы египетскую эскадру, персидский царь серьезно ослабил главные силы флота.

Если же называть главного творца победы при Саламине со стороны эллинов, то это, вне всякого сомнения, был Фемистокл: «Одержана была эта победа, правда, благодаря общей храбрости и рвению всех сражавшихся, но замысел и искусство принадлежали Фемистоклу» (Plut. Them. 14). Об этом писал и Корнелий Непот, отметивший, что Ксеркс был побежден «не столько оружием греков, сколько кознями Фемистокла» (Them. 4). Данный факт отмечает и Диодор Сицилийский. Спровоцировав персидского царя на битву, афинский стратег заставил делать Ксеркса то, что было выгодно эллинам.

Юстин приписывает Фемистоклу еще одну хитрость, повлиявшую на ход битвы: «Когда исход сражения был еще сомнителен, ионяне, по совету Фемистокла, начали мало-помалу выходить из битвы: их измена сломила боевой дух у других [сражавшихся]. Персы видят вокруг себя бегущих, их строй колеблется, и скоро они, побежденные в бою, сами обращаются в бегство» (II, 12). Но данные сведения вступают в противоречие с информацией Геродота, отмечающего, что малоазийские эллины храбро сражались при Саламине.

Рассмотрим вопрос о потерях сторон. Согласно Ктесию Книдскому, у персов погибло 500 судов (Persica, 26). Более правдоподобные цифры приводит Диодор Сицилийский. Он пишет о том, что эллины лишились 40 триер, а персы потеряли свыше 200 боевых кораблей. При этом историк оговаривается, что он не учитывает тех судов, какие были захвачены вместе с командой (XI, 19). Геродот ничего не говорит о том, скольких кораблей недосчитались персы. Но в дальнейшем приводит данные о численности флота персов после зимовки в Киме и на Самосе: «Вместе с ионийскими у них было триста кораблей» (Herod. 130). Получается, что в 479 г. до н. э. морские силы Ксеркса так и не оправились от понесенного поражения. Не исключено, что немало царских кораблей погибло во время возвращения в Малую Азию, поскольку наступило время осенних штормов. Отсюда и цифра в 300 судов. Юстин конкретных цифр не называет, а просто констатирует, что «много кораблей было захвачено [греками], много потоплено» (II, 12).

Плутарх и Геродот рассказывают о наиболее отличившихся в битве эллинах: «Первым, взявшим корабль, был афинский триерарх Ликомед; он срубил с него украшения и посвятил их Аполлону Лавроносцу во Флии» (Plut. Them. 14). «Отец истории» обращает внимание не только на отдельные личности, но и на целые полисы: «В этой морской битве наибольшую славу из эллинов стяжали себе эгинцы, потом афиняне, а из отдельных воинов эгинец Поликрит и афиняне – Евмен, сын Анагирунта, и Аминий из Паллены, который преследовал и Артемисию» (VIII, 93). Действительно, именно Аминий стал одним из героев битвы, первым атаковав вражеский корабль, а затем вместе с Соклом из Педиэи убив командующего флотом малоазийских эллинов Ариобигна. Если бы ему удалось взять в плен Артимисию, вне всякого сомнения, именно афинянин был бы признан лучшим бойцом среди всех союзников. Аминий был младшим братом Эсхила, а другой его брат, Кинегир, героически погиб во время Марафонского сражения.

При Саламине Аминий получил тяжелую рану и чудом остался жив. Интересный факт из его дальнейшей биографии рассказывает Клавдий Элиан: «Трагического поэта Эсхила обвинили перед судом в нечестии за какую-то его драму. Когда афиняне уже готовились побить его камнями, младший брат Эсхила Аминий, отбросив гиматий, показал свою по локоть отрубленную руку. Он храбро дрался во время Саламинской битвы, был изувечен в сражении и первый из афинян удостоился награды за отвагу. Судьи, взглянув на руку Аминия, вспомнили о его доблести и помиловали Эсхила» (V, 19). Можно не сомневаться, что Эсхил был таким же доблестным бойцом, как и его братья.

Но вернемся к Геродоту. Похвалив одних союзников, он подвергнул жесточайшей критике других. Речь идет о коринфском стратеге Адиманте и его людях. «Отец истории» пишет о том, что как только военачальник увидел начало битвы, то велел поднять парус и покинул поле боя. Увидев бегство командующего, остальные триерархи развернули корабли и последовали за ним. Дальше Геродот описывает некое чудо, после которого коринфяне вернулись назад, но к этому моменту битва уже закончилась. Впрочем, «отец истории» оговаривается, что это афинское предание, и приводит иную версию развития событий: «Такая молва о коринфянах идет от афинян; сами они отвергают этот рассказ и утверждают, что в морском сражении они были в числе первых; согласно с ними свидетельствует и остальная Эллада» (VIII, 94). Именно так и было, потому что есть одно свидетельство, опровергающее афинские сказки.

Знаменитый поэт Симонид, написавший эпитафии защитникам Фермопил, был автором эпитафии коринфянам, павшим при Саламине:

Если бы коринфяне вели себя так, как рассказывают афиняне, то писать столь проникновенную эпитафию никто бы не стал. Противоречия между Афинами и Коринфом были велики, что не самым лучшим образом сказывалось на подготовке к битве. Адимант ненавидел Фемистокла, а афинский стратег платил своему коринфскому коллеге той же монетой. Противостояние продолжилось и после битвы. И если для Коринфа и остальных союзников Адимант был одним из героев победы при Саламине, то афиняне выдвинули в массы свою версию битвы, при этом снабдив ее соответствующими вставками о различных чудесах.

Кстати, о чудесах. Именно чудом объясняет Геродот тот факт, что в начале битвы греческий флот прекратил отступление, а затем стремительно атаковал противника: «Кроме того, передают, что к эллинам явился женский призрак, отдававший приказание так, что голос его слышала вся стоянка эллинов, а перед тем стыдивший их словами: “Доколе, трусы, вы будете грести назад?”» (VIII, 84). Здесь можно отбросить все, за исключением самих слов. Однозначно, что крикнул их кто-то из афинян, обращаясь к пелопоннесским союзникам, уводившим свои корабли подальше от персидского флота, поскольку женщине на триерах взяться просто неоткуда. Не исключено, что кричал их Аминий перед атакой на персидский корабль. Но Геродот посчитал, что лучше эти слова приписать некому божеству, поскольку одно дело, когда союзников в трусости обвиняет афинянин, и совсем другое – когда это делают потусторонние силы. Ведь здесь речь шла не об одном Коринфе, а о лакедемонянах и иже с ними. А с божества и спросу никакого. Но уже Полибий довольно скептически относился к рассказам своих коллег о вмешательстве неких потусторонних сил в исторический процесс: «Необходимо изобличать и осмеивать привнесение в историю сновидений и чудес» (XII, 12b).

Тем не менее различных пророчеств и знамений в связи с битвой при Саламине было немало. Об одном из них поведал Страбон: «Вблизи Анафлиста расположены святилище Пана и храм Афродиты Колиады; у этого места, как говорят, были выброшены волнами последние обломки разбитых кораблей после морской битвы с персами около Саламина; по поводу этих обломков Аполлон дал прорицание:

Пищу будут варить колиадские жены на веслах» (IX, I, 21).

В похожем духе высказался и Павсаний: «На Саламине с одной стороны есть храм Артемиды, с другой – высится трофей, сделанный из оружия побежденных; виновником этой победы эллинов был Фемистокл, сын Неокла. Есть там и святилище Кихрея. Когда афиняне сражались с мидянами, то, говорят, на их кораблях появился дракон, и на вопрос афинян бог ответил им, что это герой Кихрей» (IX, I, 13). Понятно, что многие из этих рассказов составлялись задним числом, но тем не менее…

Но именно Павсаний сообщает нам количество персидских воинов, высадившихся на Пситталию: «Перед Саламином есть остров, называемый Пситталеей. Говорят, на него высадилось около четырехсот варваров. Но после того как флот Ксеркса был побежден, то, как говорят, погибли и эти, когда эллины перешли на Пситталею» (I, XXXVI, 1–2). Правда, писатель пишет о том, что Аристид захватил остров после того, как персидский флот потерпел поражение, но это не так. Геродот (VIII, 95) и Плутарх (Plut. Aristid. 9) рассказывают об этом иначе.

Битва при Саламине стала высшей точкой проявления единства среди эллинов. Ни до, ни после подобного единодушия среди них уже не наблюдалось. Даже в битве при Платеях, когда объединенная армия греческих полисов встретится с войсками Мардония, союзники станут действовать кто во что горазд, а каждый стратег будет сам себе командир. В этом ее существенное отличие от битвы в Саламинском проливе, где союзный флот стал единым целым, а каждый из воинов и моряков сражался за себя и за товарища. Здесь не было ни афинян, ни спартанцев, ни коринфян, а были просто эллины. Поэтому им и удалось сотворить чудо, вошедшее в историю как битва при Саламине: «Так эллины, по выражению Симонида, “подъяли ту славную, знаменитую победу”, блистательнее которой ни эллинами, ни варварами не совершено ни одного морского дела» (Plut. Them. 14).

Правда, у афинян был свой взгляд на их вклад в победу: «Даже самые злобные наши недоброжелатели признают, что Саламинская битва решила исход войны, а победили в ней эллины только благодаря Афинам» (Isocr. IV, 98). И надо признать, такая точка зрения не была лишена оснований.

Сделаю небольшое отступление. Геродот рассказывает, что в один день с битвой при Саламине эллины одержали еще одну важнейшую победу. В сражении при Гимере тиран Сиракуз Гелон наголову разгромил карфагенскую армию: «Рассказывают еще, что в тот самый день, как Гелон и Ферон одержали победу над карфагенянином Амилкой в Сицилии, эллины победили персидского царя при Саламине» (VII, 166). Я уже приводил информацию Диодора Сицилийского о том, что Ксеркс, готовясь к вторжению в Балканскую Грецию, заключил союз с Карфагеном. В дальнейшем Диодор расскажет, как стороны соблюдали условия этого договора: «В соответствии с условиями договора карфагеняне, собрав большие средства, стали нанимать наемников из Италии, Лигурии, а также из Галатии и Иберии, кроме того, во всей Ливии и в Карфагене они производили набор воинов среди граждан; занимаясь этими приготовлениями в течение трех лет, они наконец собрали более 300 тысяч пехоты и 200 кораблей.

Ксеркс же, соревнуясь с карфагенянами в усердии, настолько превзошел их во всех приготовлениях, насколько превосходил карфагенян большим количеством народов, находившихся под его властью» (XI, 1–2). Впрочем, Диодор пишет о том, что битва при Гимере произошла в то время, когда армия Ксеркса прорывалась через Фермопилы.

Между тем Геродот ни о каком договоре не говорит, он просто фиксирует тот факт, что персы и карфагеняне развязали боевые действия против эллинов. И это якобы стало одной из причин, почему Гелон не пришел на помощь Элладе: «Жители Сицилии рассказывают еще следующее. Гелон пошел бы на помощь эллинам, хотя бы и под начальством лакедемонян, если бы в то же самое время бывший тиран Гимеры, сын Криниппа Терилл, изгнанный из Гимеры самодержцем Акраганта, сыном Энесидема Фероном, не привел с собой в Сицилию триста тысяч финикиян, ливийцев, иберов, лигиев, элисиков, сардинцев и жителей Кирна под предводительством Амилки, сына Аннона, царя карфагенян» (VII, 165). Геродот обращает внимание на то, что это «рассказывают» именно жители Сицилии. Но не это главное.

Выскажу свою точку зрения, не претендуя при этом на истину в последней инстанции. По большому счету, Ксерксу союз с Карфагеном был не нужен. Вообще. У царя было достаточно своих сил, чтобы справиться с полисами Балканской Греции. Другое дело, что Ксеркс ими неправильно распорядился, но это уже частности. Говорить о том, что владыка Азии боялся, что греки Сицилии окажут помощь свои сородичам на Балканах, не приходится. Ксеркс был прекрасно осведомлен, что даже на Пелопоннесе эллины не могут друг с другом договориться об организации сопротивления персам, а что уж тут говорить о Сицилии! Поэтому персидский царь и не вел с карфагенянами никаких переговоров. Сицилийским же грекам не было ровным счетом никакого дела до своих сородичей на востоке. К тому же существовала реальная угроза войны с Карфагеном, причем независимо от того, заключал Ксеркс с пунийцами союз или нет.

Карфаген – дело другое. Его правящая элита имела все основания опасаться, что в случае их вторжения на Сицилию на помощь Сиракузам придут эллины с Балканского полуострова. Когда же до правительства Карфагена дошли слухи о том, что Ксеркс начал грандиозные приготовления к походу на Элладу, они поняли, что это их шанс. То, что пунийцы были очень хорошо информированы о намерениях персидского царя, не вызывает ни малейшего сомнения. Финикийцы, чьи корабли были главной ударной силой флота Ахеменидов, регулярно ставили карфагенян в известность обо всех действиях Ксеркса. Карфаген был основан выходцами из финикийского Тира, и властям метрополии ничего не стоило оказать своим сородичам на западе ряд услуг информативного характера. В этом случае пунийцам союз с Ксерксом также был не нужен, поскольку они могли просто воспользоваться удачно сложившейся ситуацией. К тому же заключение союза налагает определенные обязательства…

Я не верю в теорию заговора и не считаю достоверной информацию Диодора Сицилийского о том, что между державой Ахеменидов и Карфагеном был заключен военный союз, направленный против эллинов на западе и на востоке. Пунийцы просто выбрали подходящий момент и организовали вторжение на Сицилию без всяких договоренностей с Ксерксом. И персидский царь никакого союза с Карфагеном не заключал. Что же касается информации Геродота о том, что битва при Гимере произошла в один день с битвой при Саламине, то это есть досужие байки жителей Сицилии, и не более. По крайней мере, так следует из текста «Истории». Оказавшись в стороне от великого противостояния Эллинского союза и державы Ахеменидов, сицилийцы задним числом придумали союз Ксеркса с Карфагеном, чтобы хоть таким образом оказаться причастным к судьбоносным событиям. А объявив о том, что битва при Гимере произошла в один день с битвой при Саламине, они ненавязчиво поставили себя в один ряд с героями Саламинского сражения. Но правда такова, что битва при Гимере не оказала ровным счетом никакого влияния на борьбу эллинов Балканской Греции с нашествием Ксеркса.

Ксеркс находился в страшной растерянности. Он никоим образом не ожидал, что сражение закончится так плачевно для персов, и не знал, что делать. А решение надо было принимать немедленно, потому что армия Мардония уже была готова выступить на Пелопоннес. Впрочем, общение с родственником пошло царю на пользу, и он был полон решимости возобновить битву на следующее утро. Ксеркс собирался соединить Саламин с материком дамбой и по ней перебросить войска на остров.

Здесь между античными авторами наблюдаются некоторые расхождения. Геродот конкретно указывает на то, что насыпь Ксеркс начал возводить только после того, как его флот потерпел поражение (VIII, 97). Такой же точки зрения придерживается и Плутарх: «После морской битвы Ксеркс все еще не мог примириться с мыслью о неудаче и попытался по насыпям перевести сухопутное войско на Саламин, чтобы напасть на эллинов, и для этого сделал заграждение в проливе» (Plut. Them. 16). Иначе смотрит на проблему Страбон: «Переправа через пролив на Саламин шириной около 2 стадий; этот пролив Ксеркс пытался засыпать, однако морское сражение и бегство персов предупредили исполнение этого плана» (IX, I, 13). Ктесий Книдский также считает, что строительство дамбы началось до битвы при Саламине (Persica, 26). Если же рассуждать логически, то в сооружении насыпи до сражения не было никакого смысла, поскольку Ксеркс был уверен, что его флот легко уничтожит греческие корабли. А после того, как флот эллинов перестанет существовать, персы легко захватят Саламин. Но после поражения в морском бою ситуация изменилась и царь был вынужден искать иные решения проблемы. Отсюда и идея о возведении дамбы. Это было как раз в духе Ксеркса, по воле которого перекопали Афонский полуостров и соорудили мост через Геллеспонт.

По приказу царя из транспортных финикийских кораблей стали сооружать понтонный мост, но внезапно работы были остановлены. Геродот объясняет это тем, что дамбу вообще сооружали для отвода глаз и таким образом царь просто скрывал свои истинные намерения. Думал же он прежде всего об отступлении. Но это будет слишком банально, поскольку здесь «отец истории» просто хочет обратить внимание на панику, охватившую персидского царя. Причина, побудившая Ксеркса так поступить, была гораздо серьезнее.

Геродот пишет о том, что после битвы персидский флот ушел к Фалерону, а эллины на следующий день ожидали нападения и приготовились к бою. Но нападения не последовало, поскольку персидский флот на некоторое время оказался небоеспособным. А строительство дамбы без прикрытия боевых кораблей изначально было обречено на неудачу. Мы не знаем, были атаки греческих триер на строителей, или же Ксерксу кто-то подсказал, чем все может закончиться, но работы были прекращены. В этот же день царь отправил гонца в Сузы с известием о своем поражении. Он представлял, как все это будет выглядеть, когда после радостного сообщения о взятии Афин практически сразу в столицу придет весть о неудаче при Саламине. Что праздники и пиры сменятся трауром и скорбью, а царя будут считать главным виновником обрушившихся на державу бед. Ксеркс был в ярости, но больше всего злился на себя, за то, что не послушался советов Артемисии, и вовремя не покинул Грецию.

В Сузах все произошло именно так, как Ксеркс и предвидел, с той лишь разницей, что во всех бедах подданные винили не царя, а Мардония. Тем не менее в государстве началось брожение умов и, чтобы задавить смуту в самом начале, Ксерксу было необходимо вернуться в Азию. Но это понимал не только царь, это понимал и Мардоний. Родственнику Ксеркса очень не хотелось, чтобы именно его сделали ответственным за провал похода в Элладу, а в том, что именно так и будет, он не сомневался. Поразмышляв, Мардоний, как ему показалось, нашел наилучшее решение проблемы.

Военачальник отправился к Ксерксу и вкратце обрисовал сложившуюся стратегическую ситуацию. Прежде всего, он указал на то, что главная цель похода – захват Афин, достигнута и, по большому счету, владыка может спокойно возвращаться домой. Поражение при Саламине есть не более чем недоразумение, поскольку судьба войны будет решаться на суше, а не на море. А греки очень боятся вступать в бой с армией персидского царя. Поэтому есть два варианта дальнейшего развития событий. Либо царь со всей армией остается в Греции и продолжает войну, либо оставляет здесь Мардония с отборными войсками, а сам возвращается в Азию. При этом полководец многозначительно добавил: «Не делай, царь, персов посмешищем для эллинов: персы не причинили тебе никакого ущерба, и ты не можешь сказать, что мы народ трусливый; если трусами оказались финикияне, египтяне, киприоты и киликийцы, то в этом несчастии персы вовсе не повинны» (Herod. VIII, 100). Мардоний искусно сместил акценты, обвинив в поражении командование флотом и экипажи кораблей, и одновременно подчеркнув храбрость персов и мощь сухопутной армии. Ксерксу такая речь пришлась по душе, но после Саламина царь стал очень осторожен, и поэтому решил собрать совещание, чтобы выслушать мнения других военачальников. Призвал и Артемисию, поскольку помнил, какой дельный совет она дала ему накануне роковой битвы.

Внимательно выслушав полководцев и приближенных, Ксеркс распорядился выпроводить их всех из шатра, после чего обратился непосредственно к Артемисии. Он не хотел, чтобы кто-нибудь еще был свидетелем их разговора. Вкратце передав царице Галикарнаса речь Мардония, Ксеркс открыто спросил, как ему поступить в такой сложной ситуации. И услышал то, что втайне и надеялся услышать.

Как и Мардоний, Артемисия обратила внимание на то, что поскольку персы сожгли Афины, то для самого царя главная цель войны достигнута. Остальное – уже частности. Поэтому Ксерксу необходимо вернуться в Азию и навести в стране порядок, а в Греции оставить корпус под командованием Мардония. В этом случае царь снимает с себя всю ответственность за дальнейший исход войны: «Трудно, царь, найти мне самый полезный совет для тебя, но при настоящих обстоятельствах мне кажется, что тебе самому следует возвратиться домой, а Мардония, если он хочет и дает такое обещание, оставить здесь, с кем он пожелает. Ибо, во-первых, если он сделает такие завоевания, о каких мечтает, и если осуществятся замыслы, которые он высказывает, то, государь, это будет твоим делом, потому что исполнят его рабы твои. Во-вторых, если бы случилось противное желаниям Мардония, то большого несчастья не будет, потому что уцелеешь ты и могущество дома твоего. Ведь если уцелеешь ты с домом твоим, то эллины многократно и часто должны будут бороться за свое существование, а для Мардония не важно, если бы что и случилось с ним. Потом, если бы даже эллины одержали над ним победу, то еще не были бы победителями, потому что они сокрушили бы твоего раба. Ты сжег Афины, ради чего и предпринят тобой поход, и возвратись домой» (Herod. VIII, 102). Артемисия прямо заявила Ксерксу, что пока он и его наследники живы, эллины никогда не будут чувствовать себя в безопасности. Поэтому царю с сыновьями не стоит подвергать себя опасности и лучше покинуть Грецию.

Ксеркс не стал дважды искушать судьбу и согласился с мнением Артемисии. Мало того, он оказал ей высочайшее доверие, заявив, что вместе с царицей отправит в Эфес и своих внебрачных сыновей, принимавших участие в походе. После чего приказал позвать Мардония. Когда военачальник прибыл, Ксеркс повелел ему отобрать из общего состава армии те воинские контингенты, которые останутся в Греции. Затем в царский шатер были вызваны командиры флота. Ксеркс распорядился на следующую ночь вывести корабли из Фалеронской бухты и отправиться к Геллеспонту, где необходимо было взять под охрану мосты для переправы в Азию сухопутной армии. Через день флот отплыл, а рассказ Геродота о том, как царские корабли обратились в бегство, приняв выступающие из воды утесы за греческие триеры, можно считать басней, придуманной для того, чтобы потешить эллинов и в очередной раз подчеркнуть ничтожество азиатских варваров.

Античные авторы приводят самые разные цифры относительно численности корпуса Мардония, оставленного Ксерксом в Элладе, но ни одна из них действительности не соответствует. Геродот пишет о том, что Мардоний хотел покорить Грецию «с отборными тремястами тысяч войска» (VIII, 101). Такую же цифру называет и Плутарх (Aristid. 10). Диодор Сицилийский пишет, что количество воинов доходило до 400 000 (XI, 19). В дальнейшем он отметит, что когда Мардоний призовет под свои знамена греческих союзников и воинов из Фракии и Македонии, его армия увеличится до полумиллиона (XI, 30). Впрочем, Диодор явно запутался в собственных цифрах, поскольку буквально перед этим записал, что количество бойцов в союзных контингентах было 200 000 человек (XI, 28). Поэтому его данные о численности армии Мардония всерьез воспринимать не стоит. Гораздо более взвешенную оценку дает Корнелий Непот, утверждая, что под командованием царского родственника было «200 тыс. пехотинцев, отобранных им поголовно, и 20 тыс. всадников» (Paus. 1). Удивляет информация о том, что всех этих людей Мардоний отобрал лично, поскольку чисто физически это сделать просто нереально.

Если же исходить из того, что армия Ксеркса к моменту вторжения в Элладу насчитывала 250 000 человек, то, с учетом всех понесенных потерь, вряд ли царь оставил под командованием Мардония больше 60 000 воинов.

Эллины ожидали новой битвы на море, но все случилось не так, как они планировали. Поскольку сухопутная армия Ксеркса оставалась на месте, то Эврибиад думал, что персидский флот находится в Фалероне и вскоре вновь атакует союзников. Командующий привел триеры в боевую готовность и стал ждать вражеского наступления. Но время шло, а противник не появлялся. Когда же пришла весть о том, что корабли Ксеркса ушли к Геллеспонту, Эврибиад отдал приказ преследовать врага. Достигнув острова Андрос, греки потеряли вражеский флот из виду, и тогда Эврибиад приказал причаливать к берегу.

На военном совете решали, что делать дальше, и пытались выработать новый стратегический план в связи с радикально изменившейся ситуацией. Как и следовало ожидать, вновь возникли жаркие дебаты между Фемистоклом и Эврибиадом. По замыслу афинского стратега, следовало немедленно плыть к Геллеспонту и разрушить мосты, чтобы лишить персов возможности переправы в Малую Азию. Блокада вражеской армии во Фракии могла привести к тому, что от голода и лишений царские воины начнут разбегаться. Конечной целью этого плана было уничтожение Ксеркса, Фемистокл хотел «захватить Азию в Европе» (Plut.Them. 16).

Против этого резко возражал Эврибиад. Спартанец вполне справедливо считал, что если персидского царя загнать в угол, то он вновь перейдет к активным действиям и повторит наступление на Элладу. Центральная Греция подержит Ксеркса, а как дальше все сложится, ведомо одним олимпийским богам. Вопросы снабжения персы решат как за счет союзников на Балканах, так и путем доставки их по морю, поскольку царский флот потерпел поражение, а не уничтожен. Не исключено, что в этом случае на сторону царя перейдут новые эллинские полисы, в том числе и на Пелопоннесе. Поэтому гораздо правильнее пропустить Ксеркса в Азию, где он увязнет во внутренних проблемах державы и на какое-то время вообще забудет про эллинов. Так говорил Эврибиад, при полной поддержке стратегов с Пелопоннеса.

На этом совещании союзники ни к какому решению не пришли, и Фемистокл решил наедине переговорить с Аристидом. Диалог состоялся примечательный, поскольку Аристид разделял точку зрения Эврибиада. Свое мнение он обосновал следующим образом: «Теперь мы воевали с варваром, преданным неге; а если мы запрем его в Элладе и человека, имеющего под своей властью такие силы, страхом доведем до последней крайности, то уж он не будет больше сидеть под золотым балдахином и спокойно смотреть на сражение, а пойдет на все, сам, пред лицом опасности, станет участвовать во всех действиях, исправит упущения и примет лучшие меры для спасения всего в целом. Поэтому, Фемистокл, – прибавил он, – не следует нам разрушать существующий мост, а если можно, построить еще второй и поскорее выбросить этого молодца из Европы» (Plut. Them. 16). Поняв, что от соотечественников ему поддержки не будет, стратег изменил тактику: «В таком случае, – отвечал Фемистокл, – если мы находим это полезным, теперь как раз время нам всем подумать и употребить все средства, чтобы он как можно скорее ушел из Европы» (Plut. Them. 16).

После этого разговора Фемистокл вновь позвал к себе воспитателя Сикинна и дал ему новое поручение. Сикинн должен был отправиться к Ксерксу и передать ему, что стратег Фемистокл советует царю как можно быстрее покинуть Элладу, поскольку союзный флот хочет отплыть к Геллеспонту, разрушить мосты и заблокировать персидскую армию на Балканах. Но Фемистокл будет тянуть время и всячески задерживать движение греческих триер, чтобы дать царю возможность без проблем вернуться в Азию. Для придания своим словам дополнительного веса стратег освободил из плена евнуха Арнака и отправил его вместе с Сикинном.

Посланцы застали Ксеркса в Аттике. Царь внимательно выслушал Сикинна и пришел к выводу, что обстоятельства складываются таким образом, что ему в любом случае придется покинуть Элладу. Планы Мардония, совет Артемисии, предупреждение Фемистокла – все сошлось в одной точке. На следующий день персидская армия выступила в Беотию, а оттуда прошла в Фессалию. Именно эту область решил сделать Мардоний своей главной базой для нового наступления на Грецию. Военачальник хотел здесь перезимовать, пополнить войска союзными контингентами, а весной ударить по Пелопоннесу. Геродот приводит список войск, оставленных Мардонием для ведения операций в Элладе: «По прибытии в Фессалию Мардоний выбрал для себя из персов прежде всего всех так называемых бессмертных (кроме вождя их Гидарна, так как сей последний решил не покидать царя), потом из прочих персов тех, которые были в панцирях, тысячу человек конницы, а также мидян, саков, бактрийцев, индийцев, пехотинцев и конников. Эти народности он взял целиком, а из прочих союзников выбирал понемногу, именно таких, которые выделялись красивой наружностью или которые, как он слышал, совершили что-нибудь замечательное. Из выбранных им отдельных народностей персы были наиболее многочисленны, за ними следовали мидяне. Эти последние были не малочисленнее персов, но уступали им в силе. Таким образом, всех вообще воинов вместе с конницей было у Мардония триста тысяч человек» (VIII, 113).

Военачальник действительно выбрал для своего корпуса лучшие воинские подразделения. «Бессмертные» были элитой персидской армии, и поэтому нет ничего удивительного в том, что Мардоний оставил их при себе. Хотя поведение командира «бессмертных» Гидарна довольно показательно, поскольку он предпочел оставить своих воинов и последовать за Ксерксом. Очевидно, что Гидарн, опытный военачальник, просто не верил в то, что план Мардония увенчается успехом. Но как бы там ни было, приняв такое решение, Гидарн спас себе жизнь.

Также обратим внимание на то, что помимо тяжеловооруженной персидской кавалерии Мардоний оставил в своем распоряжении мидийцев, саков, бактрийцев, которые славились как великолепные наездники. Военачальник проанализировал итоги столкновений с греками на суше и пришел к выводу, что персидская пехота в открытом бою уступает греческой. Поэтому монолитному строю фаланги он решил противопоставить стремительные рейды больших масс легкой конницы. А если ход сражения будет складываться в пользу персов, то в решающий момент в битву вступят отряды панцирной кавалерии. Разницу в выучке пехоты Мардоний хотел нивелировать призывом союзных контингентов из Фив и Беотии. Фиванцы и беотийцы умели сражаться в строю фаланги, и при желании их можно было противопоставить противнику на поле боя.

Но пока Мардоний занимался формированием своей армии, к Ксерксу прибыл посол из Спарты. Царь удивился, поскольку даже предположить не мог, что ему предложат спартанцы. Когда же посланец предстал перед царем, то владыка Азии услышал удивительные слова: «Лакедемоняне и Гераклиды из Спарты требуют от тебя, царь мидян, удовлетворения за смертоубийство, потому что ты умертвил царя их, когда он защищал Элладу» (Herod. VIII, 114). Когда Ксеркс отсмеялся, то указал на стоявшего рядом Мардония со словами: «Вот пускай Мардоний даст им подобающее удовлетворение» (Herod. VIII, 114). После чего отпустил посланца с миром. Но царь и не подозревал, что за смерть Леонида персы в буквальном смысле слова расплатятся жизнью Мардония.

Оставив своего родственника заниматься подготовкой войск в Фессалии, Ксеркс во главе армии через Македонию и Фракию отправился к Геллеспонту. Но что это был за поход! Наглядное свидетельство того, к чему привели некогда грозную армию амбиции персидского царя: «Ксеркс оставил Мардония в Фессалии, а сам поспешно направился к Геллеспонту и прибыл к месту переправы через сорок пять дней, можно сказать, совсем без войска. Куда и к какому народу варвары ни приходили, везде грабили плоды и питались ими; если же плодов не находили, то собирали вырастающую из земли траву, сдирали кору с деревьев, обрывали листья как домашних, так и диких деревьев и ели все без остатка. К этому вынуждал их голод. Кроме того, войско постигли и истребляли чума и кровавый понос. Заболевавших воинов Ксеркс оставлял по городам, через которые проходил, и приказывал жителям ухаживать за больными и кормить их; так, некоторых оставил он в Фессалии, других в Сирисе, что в Пеонии, третьих в Македонии. Там же покинул он и священную Зевсову колесницу, когда шел на Элладу» (VIII, 115).

Геродоту вторит Юстин: «Для пехоты Ксеркса, которую он поручил своим военачальникам, обратный путь дался не легче: к ежедневным тяготам (ибо нет покоя тому, кто боится) прибавился еще голод. А длительное недоедание повлекло за собой чуму: все дороги были завалены отвратительными трупами, и хищные птицы и звери, привлеченные этой приманкой, шли за войском по пятам» (II, 13). Армия в буквальном смысле слова разваливалась на глазах царя.

С колесницей, о которой упоминает Геродот, вообще вышла интересная история, также ударившая по престижу Ксеркса. Когда он вел войска в Грецию, то оставил священную колесницу на сохранение пеонам. Те передали колесницу фракийцам и, надо думать, за немалую сумму. Когда же Ксеркс приказал колесницу вернуть, то пеоны спокойно ответили, что фракийцы ее украли вместе с лошадьми. И все! Но никакой кары наглецам не последовало, поскольку царь очень спешил. Несмотря на предупреждение Фемистокла, Ксерксу стало казаться, что флот эллинов вот-вот появится в Геллеспонте. Владыка запаниковал, отодвинул на задний план все остальные дела и озаботился спасением собственной персоны.

Но царя поджидало очередное разочарование: прибыв в Абидос, он обнаружил, что все ранее наведенные мосты уничтожены разбушевавшимися стихиями. Но Ксеркс не стал затевать комедию с новым наказанием Геллеспонта, поскольку ситуация, в которой он оказался, радикально отличалась от той, которая была в начале похода. Царь просто сел на корабль и спокойно пересек пролив, а следом за ним флот перевез остальную армию. Но пока ожидали прибытия флота, войска понесли новые потери. В этих местах продовольствия было в избытке, и немало изголодавшихся в походе воинов умерло от переедания.

Столь банальный исход великого предприятия не мог не пробудить у эллинов желания заняться морализаторством и лишний раз порассуждать на тему, что такое хорошо и что такое плохо. Наглядным примером здесь служит рассказ Юстина о том, как Ксеркс переправился через Геллеспонт: «И так как здесь он обнаружил, что мост поврежден зимними бурями, то, трепеща от страха, переправился на тот берег на рыбачьей лодке. Зрелище это, достойное созерцания, наводило на размышления о человеческом жребии и о том, что все в жизни меняется: на малом суденышке искал спасения тот, кого еще незадолго перед тем не могло вместить целое море; ни одного раба не оказалось для услуг у того, от множества войск которого стонала сама земля» (II, 13). Мораль, как говорится, налицо.

Но уже Геродот отвергал басни подобного рода. Рассказав о возвращении Ксеркса в Сарды, он приводит еще одну версию отступления персидской армии из Греции. Поручив Гидарну вести армию к Геллеспонту, царь сел на корабль в городе Энион на реке Стримон и отплыл в Малую Азию. Внезапно налетел ураган, волны стали швырять судно из стороны в сторону, и тогда Ксеркс, опасаясь, как бы перегруженный людьми корабль не пошел ко дну, велел прыгнуть за борт всем свои приближенным. Персы поклонились повелителю, а затем все как один попрыгали в бушующее море. Корабль остался на плаву, и царь был спасен. Понятно, что те, кто эту байку запустил в оборот, хотели на наглядном примере показать, каким тираном был Ксеркс и насколько плоха монархия по сравнению с демократией. Однако Геродот не воспринял всерьез эту информацию: «Таков другой рассказ о возвращении Ксеркса, но я не верю ему вовсе» (VIII, 119).

Как бы там ни было, а в начале декабря 480 г. до н. э. Ксеркс благополучно вернулся в Сарды. Больше он в Элладе никогда не появится.

После того как Фемистокл согласился с мнением Эврибиада и отказался от идеи запереть Ксеркса в Европе, эллины взяли в осаду Андрос. Рассказ Геродота о том, что Фемистокл потребовал от андросцев большую сумму денег, следует понимать так, что на островитян наложили контрибуцию. Но «отец истории» пишет, что афинский стратег действовал втайне от остальных военачальников. В это с трудом верится, поскольку слухи о вымогательстве афинян моментально разошлись бы среди союзников и спровоцировали грандиозный скандал. Жители Андроса могли поделиться этой информацией с тем же Адимантом, который поднял бы вопрос о стяжательстве Фемистокла на военном совете. При этом надо помнить, что формально командующим союзным флотом был Эврибиад, человек, неравнодушный к деньгам. Поэтому упрек Геродота в адрес Фемистокла по поводу алчности не обоснован, стратег явно действовал от имени всего командования объединенным флотом. Тем не менее на требование союзников андросцы ответили отказом и их город был осажден.

Пока длилась осада города, уполномоченные союзников прибыли на острова Карист и Парос, где также потребовали денег. Необходимые суммы были выплачены, но Геродот упорно доказывает, что все они ушли в карман Фемистокла. Впрочем, «отец истории» практически сразу же сам себя опровергает, потому что, не сумев овладеть Андросом, союзники отплыли к Каристу. Высадив на остров десант, эллины разорили все земли вокруг города, несмотря на то, что деньги им были заплачены. Что же касается острова Парос, то он не пострадал, поскольку паросцы подкупили Фемистокла. Это уже больше похоже на правду, потому что одно дело от имени союзников брать контрибуцию с нескольких островов, и совсем другое – получить обыкновенную взятку от горожан. Геродот просто сознательно сместил акценты и в итоге выставил Фемистокла в негативном свете.

После разорения Кариста эллины возвратились на Саламин и разделили захваченную добычу. Часть сокровищ отправили в храм Посейдона на Истме, часть доставили в храм Посейдона на мысе Сунинон в Аттике, а часть оставили на Саламине в святилище местного героя Эанта. Но самые богатые дары были отосланы в Дельфы. После этого союзники прибыли на Истм и начали выяснять, кто же из них является героем дня.

Делали это довольно оригинальным образом. Получив у алтаря храма Посейдона вотивные камешки, военачальники с их помощью стали выяснять, кто из них получит первую награду, а кто – вторую. Результат оказался в какой-то степени предсказуем, поскольку каждый из командиров посчитал именно себя самым достойным главной награды. Поэтому первый камешек они клали себе, а второй большинство положило Фемистоклу. В итоге каждый стратег получил один голос за первую награду, а в соревновании за вторую безоговорочно победил Фемистокл.

Военачальники из зависти лишили афинского стратега первой награды, сомневаться в этом не приходится, достаточно вспомнить взаимоотношения афинянина с Адимантом и Эврибиадом. Но свою долю славы, невзирая на козни недоброжелателей, Фемистокл получил: «По всей Элладе гремела слава о Фемистокле как об умнейшем из всех эллинов» (Herod. VIII, 124). Мало того, стратег отправился в Спарту и там удостоился высочайших почестей. Эврибиад получил оливковый венок в награду за доблесть, а Фемистокл – за мудрость и проницательность. Также стратегу подарили самую лучшую в Спарте колесницу, а до границы Лакедемона афинянина провожал отряд из 300 отборных воинов. Как отметил Геродот, Фемистокл был единственным человеком, которому спартанцы предоставили такое сопровождение.

Союзники ликовали, поскольку Ксеркс покинул Грецию. Вместе с царем ушла большая часть армии и весь флот. Но радоваться было рано: в Фессалии оставался Мардоний и готовил свой корпус к новым боям. Никто не сомневался, что этот талантливый и амбициозный военачальник сделает все, чтобы сломить сопротивление греков. Следующий год должен был решить судьбу Эллады.

Боевые действия на Балканах развернулись практически сразу после переправы Ксеркса в Азию. Военачальник Артабаз по приказу Мардония с отрядом в 6000 воинов сопровождал царя до Геллеспонта, а когда Ксеркс переправился через пролив, повел своих людей обратно. Но поскольку Мардоний четких инструкций относительно дальнейших действий Артабазу не дал, командир решил проявить самостоятельность. Она выразилась во вторжении персидских войск на полуостров Паллену[73], где были осаждены города Потидея и Олинф. Граждане Потидеи, услышав о поражении персидского флота у Саламина, и впечатленные зрелищем отступающей армии царя, открыто перешли на сторону эллинского союза. Пример оказался заразителен, и вслед за Потидеей изменили персам другие города Паллены. И теперь Артабаз вознамерился снова привести их под руку Ксеркса.

Первой жертвой персов стал Олинф. Геродот не приводит никакой информации относительно того, каким образом он был захвачен, а только сообщает о том, что всех граждан перебили по приказу Артабаза. Опустевший город персы заселили жителями полуострова Халкидики, а наместником в нем назначили некоего Критобула. Окрыленный успехом, Артабаз повел свое воинство на Потидею. Но здесь у командующего не задалось, поскольку на помощь Потидее пришли отряды из союзных городов, а сами жители сражались храбро и умело. Осада затянулась, и Артабаз, отчаявшись взять город силой, решил овладеть им с помощью предательства. Ему удалось установить контакт с командиром одного из союзных отрядов по имени Тимоксейн. Трудно сказать, насколько соответствует истине рассказ Геродота о том, что персидский военачальник и Тимоксейн обменивались сообщениями, выпуская стрелы в условленное место. Но лишь благодаря тому, что Артабаз промахнулся и его стрела попала в плечо одного из защитников, стало известно о предательстве.

Осада Потидеи тянулась уже три месяца, а персы так и не достигли никаких успехов. Артабаз не знал, что делать, когда неожиданно на море начался отлив, вода ушла, и командующий решил, что в этом месте он сможет беспрепятственно провести войска к городу. Но все было не так просто, как показалось Артабазу на первый взгляд. Местность превратилась в сплошное болото, и когда посланный в обход отряд начал двигаться к Потидее, то крепко увяз в грязи. Персы едва успели пройти половину расстояния, как начался прилив и пошла мощная волна, накрывшая воинов Артабаза. Увидев, в каком бедственном положении оказались враги, жители Потидеи быстро спустили на воду лодки и поспешили добить попавшего в ловушку противника. Сидя в лодках, гоплиты копьями поражали барахтающихся в воде персов, а легковооруженные воины метали дротики и расстреливали из луков беспомощных азиатов. Вскоре все было кончено. Защитники Потидеи вернулись в город, оставив качаться на волнах сотни мертвых тел воинов Артабаза. После этой катастрофы персидский военачальник посчитал дальнейшую осаду бессмысленной и увел своих воинов в Фессалию. Мы не знаем, что сказал Мардоний своему незадачливому подчиненному, но явно, что ничего хорошего.

В этом контексте очень интересны действия командования персидским флотом. Судя по всему, Ксеркс отстранил от должностей прежнее руководство и назначил на их посты новых людей. По крайней мере, в качестве флотских начальников Геродот называет Мардонта, Артаита и его племянника Ифамитра. Часть персидских кораблей зимовала в Киме, часть у Самоса, но с наступлением весны все корабли собрались в гавани Самоса. Эта позиция была выбрана для того, чтобы контролировать побережье в случае восстания малоазийских эллинов. Недаром Геродот оговаривается, что теперь на всех судах в качестве воинов были задействованы исключительно персы и мидийцы. Флот насчитывал 300 боевых кораблей, но его командиры отказались от активной тактики и предпочитали контролировать ситуацию у восточных берегов Эгеиды. Главной причиной такого пассивного поведения был страх персов перед греческим флотом: «Потерпев тяжкое поражение, варвары не шли уже дальше вперед, на запад, и никто не принуждал их к тому» (Herod. VIII, 130). Впрочем, Мардонт с коллегами исходили из того, что и эллины пока отказались от активных действий в акватории Эгейского моря, а главное внимание будут уделять охране Аттики и Пелопоннеса.

Все свои дальнейшие планы командиры персидского флота связывали исключительно с развитием ситуации на сухопутном театре военных действий: «Во время пребывания на Самосе они частью совещались о том, не могут ли причинить какого-нибудь зла неприятелям, а частью напряженно выжидали, чем кончится предприятие Мардония» (Herod. VIII, 130).

Греческий флот объявился по весне. Возглавили его новые командиры – спартанский царь Леотихид из дома Эврипонтидов и афинский стратег Ксантипп. 110 триер базировались на Эгине, и именно туда прибыло посольство от ионических греков с просьбой начать боевые действия в Малой Азии. Накануне посланцы побывали в Спарте и теперь всячески агитировали Леотихида и Ксантиппа активизировать действия греческого флота в Эгейском регионе. Но ситуация зеркально отражала ту, что сложилась на Самосе у персов, поскольку союзное командование просто опасалось вести триеры к анатолийскому побережью. Однако ионийцы продолжали настаивать, в конце концов убедив Леотихида и Ксантиппа совершить рейд к Делосу. Но дальше этого острова эллинский флот не пошел: «Случилось так, что варвары из страха не дерзали плыть на запад дальше Самоса, а эллины, несмотря на просьбы хиосцев, не спускались на востоке ниже Делоса. Таким образом, страх охранял местности, лежавшие между варварами и эллинами» (Herod. VIII, 132).

Весной 479 г. до н. э. на фронтах сложилась следующая ситуация. Персидский флот находился на острове Самос и охранял западное побережье Малой Азии от набегов вражеских триер, одновременно контролируя действия ионийцев и эолийцев. Армия Мардония расположилась в Фессалии и частично в Македонии, готовясь к наступательным действиям в Элладе. Греческий флот сосредоточился у Делоса, но от дальнейших активных действий отказался, а союзная армия по-прежнему находилась на Истме. Весь вопрос заключался в том, кто начнет действовать первым и попытается овладеть стратегической инициативой.

Мардоний не спешил развязывать боевые действия. В сложившейся ситуации двоюродный брат Ксеркса проявил себя хитрым политиком и решил внести раскол в ряды союзников. Он попытался сыграть на противоречиях между Афинами и Спартой и перетянуть афинян на свою сторону. Мардонию даже не было нужды требовать от них сражаться на его стороне, военачальнику было достаточно и того, чтобы они просто не принимали участия в войне. Обладая мощной армией на суше, Мардоний не имел флота и поэтому хотел уравнять свои шансы в борьбе с Эллинским союзом.

В Афины в качестве посла отправился македонский царь Александр, поскольку именно ему доверил Мардоний выполнение ответственной дипломатической миссии. То, что полководец выбрал именно Александра, случайностью не было. Во-первых, царь Македонии был связан с персами родственными узами, его сестра была замужем за знатным вельможей Бубаром. Во-вторых, Александр был проксеном[74] афинян и, по свидетельству Геродота, не раз оказывал им различные услуги.

Прибыв в Афины, македонский царь изложил перед народным собранием предложения персов. Суть их была проста: афиняне заключают с Ксерксом мир, а Мардоний не только признает их право на территории, которыми они владеют, но и даст им еще столько земли, сколько они захотят. А Афины, которые были разрушены персами, Мардоний восстановит. Понятно, что от имени полководца Александр рассказывал эллинам разные страшилки о несметном войске и невозможности воевать против Ксеркса, но здесь уже ничего поделать было нельзя, положение обязывало.

От себя же Александр добавил, что афиняне не смогут воевать с Ахеменидами до бесконечности, поскольку вместо каждого разбитого войска персидские цари будут присылать новое. У персов есть для этого все возможности. Также он резонно указал афинянам на то, что Аттика находится как раз между Беотией и Фессалией, признавшими власть Ксеркса и Пелопоннесом. Как он слышал, лакедемоняне и их союзники собираются защищать только Истмийский перешеек и на помощь Афинам не придут. В завершение своей речи Александр обратил внимание на то, что из всех эллинов Ксеркс выделил именно афинян и именно с ними решил заключить мирный договор. Но в словах македонца послышался намек на то, что царь может договориться и с другими греками. Одним словом, гражданам Афин было над чем подумать.

Именно в этот момент и явились спартанские послы. Трудно сказать, было это подстроено нарочно или действительно произошло случайно, хотя Геродот пишет о том, что афиняне сознательно затягивали переговоры, желая заработать на них политический капитал. Они не сомневались, что как только в Спарте узнают о визите Александра, то реакция последует незамедлительно. Вот и дождались посланцев Лакедемона.

Спартанцы говорили кратко, и суть их речей свелась к тому, что именно афиняне своей безрассудной поддержкой восставших ионийцев накликали на Элладу персов. Возразить на это было нечего, но спартанцы быстро сменили тон и заявили, что поскольку Афины разорены персами, то лакедемоняне и прочие союзники возьмут на содержание не только жен и детей афинян, но и их слуг. Сказано было сильно, и данная речь произвела на присутствующих благоприятное впечатление.

Почувствовав поддержку, афиняне ответили Александру, что никогда не простят Ксерксу разрушения Афин и сожженных храмов, а македонскому царю порекомендовали никогда больше не приходить с подобными предложениями.

Со спартанцами разговор также закончился быстро. Афиняне уверили своих союзников, что никогда не пойдут на поклон к Ксерксу, человеку, разрушившему их город. И ни золотом, ни землей персидский царь их не подкупит. Граждане Афин не предадут эллинов, которые вместе с ними выступили против персов. Что же касается содержания союзниками семей афинян, то послов за это поблагодарили, а предложение вежливо отклонили, заявив, что сами справятся с этой бедой. Единственное, на чем настаивали граждане Афин, так это на немедленном выступлении союзной армии с Истма в Аттику. Афинские стратеги были уверены, что как только Мардоний узнает о том, что его мирные инициативы отвергнуты, так сразу же начнет боевые действия. Поэтому афиняне предлагали спартанцами и остальным союзникам объединить усилия и встретить врага в Беотии. Спартанские послы приняли это к сведению и удалились. Афинянам оставалось только ждать, когда союзная армия придет в Аттику.

Тем временем царь Александр прибыл в Фессалию и рассказал Мардонию о провале своей миссии. Персидская армия уже была приведена в боевую готовность, и поэтому военачальник сразу же объявил поход на Афины. Время разговоров закончилось, пришло время действовать.

Как и в прошлом году, персидская армия шла на юг. Во время похода через Фессалию Мардоний вновь позвал под свои знамена фессалийцев, и они с охотой откликнулись на его призыв. Аристократ Форак, сражавшийся против эллинов при Фермопилах, вновь примкнул к персам и побуждал Мардония действовать решительнее. Когда же войска Мардония вступили в Беотию, фессалийцы предложили ему устроить здесь главную военную базу, чтобы держать под контролем всю Центральную Грецию и Аттику. Равнинная местность Беотии идеально подходила для действий кавалерии, а у азиатов в ней было подавляющее преимущество над греками. И пока персидские войска остаются на месте, развивали свою мысль фессалийцы, Мардонию необходимо разослать доверенных людей с крупными суммами денег по городам Пелопоннеса, чтобы они подкупом склонили на сторону персов наиболее влиятельных граждан. А как только среди членов Эллинского союза начнется раскол, Мардоний без труда одолеет своих врагов, «ибо завоевать эллинов силой и оружием, пока они единодушны, как были до сих пор, трудно даже для всех народов вместе» (Herod. IX, 2). Но Мардоний советом пренебрег, поскольку его одолело тщеславие, и он решил, подобно Ксерксу, захватить Афины.

Узнав о движении персидских войск, афиняне стали готовится к бою. Ждали спартанцев, но те медлили. Никто уже не говорил о том, что врага надо встретить в Беотии, теперь главной целью было не допустить вторичного захвата Афин. Но лакедемоняне все не шли, и тогда было принято решение вновь эвакуировать все население города на Саламин. У Мардония флот отсутствовал, и там беженцы будут в безопасности. В этот раз не было никакой паники, и афиняне оперативно вывезли на остров свои семьи и имущество. А в Лакедемон отправились послы, чтобы принудить спартанцев исполнить свое обещание и прийти на помощь Афинам. Посольство было очень представительным, в его состав вошли Аристид, по прозвищу Справедливый, стратег Ксантипп, Кимон, сын Мильтиада, известный своими симпатиями к спартанцам, и уважаемый гражданин по имени Миронид.

Ровно через десять месяцев после того, как армия Ксеркса захватила Афины, в них вступили войска Мардония. Но город был пуст, а все его богатства были вывезены. Поразмышляв, военачальник отправил на Саламин своего человека Мурихида, велев ему вновь передать афинянам те самые предложения, какие им сделал царь Александр. Возможно, Мардоний исходил из того, что повторный захват города сделает его граждан сговорчивее. В ожидании ответа полководец запретил своим воинам производить в Афинах какие-либо разрушения.

Прибыв на Саламин, Мурихид стал агитировать афинян принять предложения персов, однако потерпел неудачу. Лишь некий Ликид заявил, что предложения Мардония надо принять и представить на обсуждение народному собранию. Услышав такой совет, афиняне возмутились все как один и забили Ликида насмерть камнями. Мало того, узнав об этом, афинские женщины толпой устремились к дому, где жил Ликид, и забросали камнями его жену и детей. Что же касается Мурихида, то его живым и здоровым отпустили обратно.

Совсем иные события в это время происходили в Спарте. Когда там появились афинские послы, то лакедемоняне справляли очередной праздник, под названием Гиакинфии[75]. Афинские уполномоченные встретились с эфорами и обвинили спартанцев в нежелании воевать с персами. Они упирали на то, что когда в Афины от Мардония прибыл македонский царь Александр с предложением заключить мир, то спартанцы не на шутку перепугались и обещали афинянам все что угодно. Когда же афиняне отвергли мирные инициативы персов, то в Лакедемоне сразу же забыли все, о чем говорили. Поэтому армия противника беспрепятственно прошла через Беотию и вступила в Аттику. Истмийский перешеек перегорожен каменной стеной, флота у Мардония нет, и Пелопоннес может чувствовать себя в безопасности. Но все может измениться в любой момент, произнес Аристид, поскольку «мы сознаем, что быть в союзе с персом было бы выгоднее для нас, нежели воевать с ним» (Herod. IX, 7). Сказано было жестко, но справедливо.

Однако эфоры продолжали тянуть время, в течение десяти дней откладывая ответ афинскому посольству. Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если бы не нашелся один умный человек, по имени Хилай из города Тегея. Он обладал большим влиянием в Лакедемоне, и к его мнению прислушивались даже эфоры. А сказал Хилай очень простую вещь: «Дело обстоит вот как, эфоры: если бы афиняне не были в дружбе с нами, а состояли в союзе с варваром, то для перса открыты были бы широкие ворота в Пелопоннес, хотя бы поперек Истма и поставлена была мощная стена. Итак, послушайте послов прежде, чем афиняне примут какое-либо другое решение, пагубное для Эллады» (Herod. IX, 9).

Теперь даже до эфоров дошло, к каким катастрофическим последствиям может привести их упрямство. Спартанская армия уже находилась в полной боевой готовности и ждала только приказа о выступлении. Поскольку царь Клеомброт уже умер, а царь Леотихид находился с флотом на Делосе, то в городе официально правил сын Леонида Плистарх. Но поскольку он был еще мал, его опекуном был назначен двоюродный брат Павсаний, сын Клеомброта. Это была выдающаяся во всех отношениях личность: «Спартанец Павсаний был великим человеком, но в разных жизненных обстоятельствах проявлял себя по-разному, ибо обладал как блистательными добродетелями, так и тяжкими пороками» (Nep. Paus. 1). Именно Павсаний встал во главе сухопутных сил Лакедемона, его заместителем был назначен дальний родственник Эврианакт. Армия насчитывала 5000 спартанцев, при каждом из них находилось по 7 илотов. В ночь после разговора с Хилаем эфоры объявили поход, и Павсаний сразу же повел войска на север.

Наутро, едва отойдя ото сна, афинские уполномоченные вновь устремились к эфорам и сначала стали упрекать их в предательстве, а затем стали пугать тем, что Афины заключат мир с Ксерксом. Но спартанцы заявили, что их войско уже в пути, и объяснили изумленным союзникам положение дел. Афиняне поспешно отправились обратно, а вместе с ними выступили 5000 гоплитов-периэков.

Узнав о том, что армия Спарты направляется на помощь Афинам, правительство Аргоса решило срочно уведомить об этом Мардония. Аргосцы искренне ненавидели спартанцев и не находили ничего зазорного в том, чтобы уничтожить их руками персов. Когда Павсаний привел войска на Истм, гонец из Аргоса уже докладывал Мардонию в Афинах о походе лакедемонян. Теперь военачальнику необходимо было решить, что делать дальше.

Мардоний вовсе не собирался сражаться за Афины, они ему были ни к чему. Его поход в Аттику преследовал совсем другие цели, он просто надеялся принудить афинян к миру и внести раскол в ряды Эллинского союза. Но не получилось. Поэтому полководец принял решение сравнять Афины с землей, а свою армию увести в Беотию, как изначально и советовали фессалийцы. Понравится это беотийцам или нет, Мардоний не знал, но именно там, на обширных равнинах, он мог в полной мере использовать свое преимущество в кавалерии. В Атттике, где местность была гористая, военачальник был лишен такой возможности. Помимо этого, в Беотии находились дружественные персам Фивы, откуда Мардоний в случае необходимости мог получить помощь.

Во второй раз за столь короткий срок персы жгли и разрушали Афины. Все, что уцелело после нашествия Ксеркса, было уничтожено войсками Мардония. На месте города остались лишь груды камней и огромное пепелище.

Когда персидская армия начала марш в Беотию, Мардоний получил весть о том, что в Мегары прибыл авангард вражеской армии – 1000 спартанцев. Соблазн разбить этот отряд, вырвавшийся вперед, оказался велик, и командующий развернул войска. Персидская конница огнем и мечом прошла по землям Мегариды, но остановила продвижение, как только стало известно, что армия Павсания сосредоточилась на Истме. От перешейка до Мегар подать рукой, и Мардоний не стал искушать судьбу, вступая в бой с противником, к которому в любой момент может подойти подкрепление. Персы прекратили наступление и ушли в Беотию. Как заметил Геродот, Мегарида – «наиболее далекая местность Европы на западе, до какой доходило персидское войско» (IX, 14).

Когда армия Мардония подошла к Фивам, то один богатый гражданин по имени Аттагин приготовил роскошный пир, на который позвал 50 знатных персов во главе с командующим и столько же фиванцев. По этому поводу Геродот приводит очень интересный рассказ, и при этом ссылается на человека, который ему все это поведал: «От орхоменского гражданина Ферсандра, одного из уважаемых людей города, я слышал нижеследующее. На пир, рассказывал Ферсандр, Аттагин пригласил его и пятьдесят фиванских граждан; при этом фиванцы и персы возлежали за столом не отдельно одни от других, но так, что на каждом ложе помещалось по одному персу и по одному фиванцу. Когда обед кончился и гости стали пить, перс обратился на эллинском языке к возлежавшему на одном ложе с ним Ферсандру и спросил, откуда он; тот отвечал, что из Орхомена. Тогда перс продолжал: “Так как теперь ты вместе со мною ел и пил, то мне хочется оставить тебе что-либо на память о моем расположении, дабы ты был предупрежден заранее и мог бы принять полезное решение касательно твоих дел. Видишь ли ты пирующих здесь персов и то остальное войско, которое мы оставили на стоянке на берегу реки? Пройдет немного времени, и ты увидишь, что из всех этих воинов уцелеют лишь немногие”. Перс говорил это и горько плакал. Тогда Ферсандр, изумленный его речью, заметил: “Не следует ли сказать это Мардонию и другим персам, которые по значению следуют за ним?” “Друг мой, – отвечал перс, – что по определению божества должно случиться, того человек не в силах отвратить, ибо обыкновенно люди даже не следуют благим советам. Хотя из нас, персов, многие убеждены в том, но необходимость вынуждает их идти. Самая тяжкая мука из тех, какими страдают люди, – многое понимать и быть не в состоянии что-либо сделать”. Это слышал я от орхоменца Ферсандра; сверх того он прибавил, что немедленно передал эту беседу другим воинам, прежде чем произошла битва при Платеях» (IX, 16).

Это наглядная иллюстрация тех настроений, которые царили в армии Мардония. И пусть сам командующий их не разделял, его подчиненные смотрели на ситуацию иначе. В свете изложенного вполне логично выглядит поведение командира корпуса «бессмертных» Гидарна, не пожелавшего принять участия в авантюре Мардония. Что же касается среднего командного состава и простых воинов, то они могли прийти к простому выводу о том, что царь не остался в Элладе только потому, что не видел никаких надежд на дальнейший успех.

Но Мардоний не только пировал в Беотии, он усиленно занимался пополнением своей армии. Все города Центральной Греции прислали в его распоряжение воинские контингенты; даже фокейцы, сражавшиеся против Ксеркса при Фермопилах, были вынуждены подчиниться. В Фивы прибыли 1000 фокейских гоплитов под командованием стратега Гармокида. Мардоний отправил к ним конных вестников, с повелением расположиться лагерем на равнине отдельно от всех войск и фокейцы это приказание выполнили. Но неожиданно появилась персидская кавалерия и стала окружать отряд Гармокида. Воины перепугались не на шутку, поскольку решили, что Мардоний хочет их уничтожить. «Ясно, фокийцы, что эти люди намерены предать нас верной смерти, потому что мы оклеветаны, как я полагаю, фессалийцами. Поэтому каждый из вас должен явить себя человеком мужественным; ибо достойнее кончить жизнь в борьбе, за делом, нежели самим отдать себя в руки врагу и погибнуть позорнейшей смертью. Пускай каждый из них увидит, что они, варвары, уготовили смерть эллинам» (Herod. IX, 17), – кричал своим людям Гармокид. Повинуясь приказаниям стратега, фокейцы встали в круг, сдвинули круглые щиты и выставили копья.

Всадники носились вокруг строя эллинов, натягивали луки и пускали стрелы, но опасались идти в атаку на тесные ряды гоплитов. Греки отбивали стрелы щитами и ждали, что же будет дальше. Но ничего не произошло, конница еще какое-то время покружила вокруг фокейцев, а затем умчалась по направлению к главному лагерю. Вскоре прибыл посланник от Мардония и передал эллинам слова командующего: «Будьте спокойны, фокийцы, вы показали себя людьми мужественными, а не такими, как я слышал о вас. Теперь войну эту ведите храбро: за ваши услуги и я, и царь щедро отплатим вам» (Herod. IX, 18). Вот и все.

Даже Геродот, обычно хорошо осведомленный в таких вещах, не может дать внятного объяснения этой странной провокации и приписывает ее либо проискам фессалийцев, захотевших уничтожить фокейцев, либо самодурству Мардония. Для Гармокида и его воинов все закончилось удачно, однако их неприязнь к персам усилилась еще больше. Что было очень опасно для Мардония, поскольку глупо было озлоблять союзников, пусть и не совсем надежных, в канун решающего столкновения с противником. А оно было не за горами.

Армия Павсания закончила сосредоточение на Истмийском перешейке. Командующий дождался благоприятных жертвоприношений и покинул Пелопоннес, приведя войска в Элевсин. Этот город находился прямо напротив Саламина, и как только в нем появились лакедемоняне, с остова переправились 8000 афинских гоплитов под командованием Аристида. В связи с экстремальной ситуацией народное собрание избрало его стратегом с неограниченными полномочиями, и надо сказать, что выбор оказался очень удачен. В силу особенностей своего характера именно этот человек сделает очень много для дальнейшего роста могущества Афин. Влияние Фемистокла стало падать, а сила Аристида стала расти.

Объединенное войско эллинов выступило в Беотию, где находилась армия Мардония. Павсаний решил закрепиться в окрестностях города Эрифры, поскольку именно из них открывалась прямая дорога на Фивы, главную опорную базу персов в Греции. Единственный минус заключался в том, что в случае похода против фиванцев эллинам пришлось бы идти по Беотийской равнине, где персы могли развернуть всю свою кавалерию. Но с другой стороны, оставаясь в Эрифрах, Павсаний гарантировал себе выгодную позицию, поскольку в тылу у греков была гора Киферон, что исключало возможность окружения вражеской конницей. Расположившись на склонах Киферона, эллины стали готовиться к бою. Павсаний события не форсировал, он знал, что персы находятся у реки Асоп, и выжидал, что теперь предпримет Мардоний. Но неприятности подкрались с другой стороны.

Сначала произошла ссора между афинянами и тегейцами. Выстраивая войска в боевой порядок, Павсаний на почетном правом фланге поставил лакедемонян, а на левом расположил афинских гоплитов. Чем вызвал бурю возмущения у тегейцев, которые с давних пор всегда занимали левое крыло, если спартанцы стояли на правом. Но афиняне, победители персов при Марафоне, считали ниже своего достоинства уступать требованиям каких-то там тегейцев. Улаживать конфликт взялся Аристид, он склонил большинство союзников на свою сторону и тем самым решил вопрос в пользу афинян.

Едва закончилась ссора с тегейцами, как случилась новая напасть, поскольку был обнаружен заговор среди афинских гоплитов. Информация о нем есть только у Плутарха в биографии Аристида, но это не значит, что его не было. Геродот мог просто не упомянуть о нем по причине незнания, либо, не желая выставлять афинян в негативном свете в канун решающей битвы за независимость Эллады. Ведь это шло вразрез с его концепцией о том, что именно благодаря самоотречению граждан Афин персы потерпели поражение. Недаром Плутарх обращает внимание на то, что причиной заговора послужило бедственное положение некогда состоятельных и уважаемых людей, совершенно разоренных войной. Исходя из того, что ситуация в Элладе складывалась совершенно непредсказуемая, заговорщики решили совершить в Афинах государственный переворот и уничтожить все демократические институты. Если же эта попытка успехом не увенчается, то признать власть персидского царя.

Большим благом для союзников стало то, что первым о заговоре узнал Аристид. Понимая, что в сложившейся ситуации широкая огласка и репрессивные меры могут вызвать панику в рядах армии эллинов, стратег действовал очень осторожно. К тому же он не располагал подробной информацией о количестве заговорщиков, а обладал сведениями только о руководителях заговора. Было арестовано восемь человек, из которых лишь двое – Эсхин и Агасий – были привлечены к суду. Да и то им впоследствии дали возможность убежать. С остальными Аристид провел личную беседу, во время которой предложил снять с себя все обвинения честной службой на благо Афин. Судя по всему, инцидент был исчерпан, поскольку ни о чем подобном Плутарх больше не упоминает.

Ситуация накалялась. Мардоний проехал вдоль расположения вражеской арами, оценил обстановку и, придя к выводу о невозможности атаковать противника на его позициях, решил выманить греков на равнину. Эту задачу он поставил перед командиром конницы Масистием. Чернобородый гигант в золотом чешуйчатом панцире склонился в поклоне перед командующим, затем вскочил на огромного нисейского коня и помчался в расположение кавалерийских частей.

Собрав вокруг себя военачальников, Масистий указал им на склоны Киферона и объявил приказ Мардония. После чего распорядился, чтобы наездники не вступали в ближний бой, а атаковали на расстоянии. Греки сильны в рукопашной схватке, но как стрелки значительно уступают персам и их союзникам. Поэтому надо сделать так, чтобы противник был вынужден атаковать конных лучников и для этого спустился на равнину. А как только это случится, то надо заманить греков поближе к лагерю Мардония, где они попадут под удар персидской и беотийской пехоты. Объяснив все это подчиненным, Мардоний стал объезжать ряды всадников, которые восторженным ревом приветствовали любимого командира. Яркими лучами вспыхивала на солнце золотая уздечка коня Масистия, сверкали драгоценные камни на рукоятке меча и пурпурной одежде военачальника, надетой поверх панциря. Закончив смотр, Масистий скомандовал наступление, и персидская кавалерия устремилась к отрогам Киферона.

Ближе всех к равнине стоял отряд гоплитов из Мегар, количеством в 3000 воинов. Увидев приближающиеся тучи пыли, стратег мегарцев быстро сообразил, что это такое, и приказал своим людям строиться фалангой. Эллины едва успели закончить построение, как налетели всадники Масистия. Ливень стрел, дротиков и копий пролился на ряды гоплитов, укрывшихся за щитами. Масистий посылал в бой отряды посменно, давая воинам время передохнуть. Саки, бактрийцы и персы носились вдоль вражеских шеренг, забрасывали греков метательным снарядами и, громко смеясь, обзывали своих врагов бабами. Всадники налетали с фронта и флангов, подъезжали к первым рядам фаланги, выпускали стрелы практически в упор и уносились прочь. Солнце палило нещадно, стрелы и копья стучали без перерыва по щитам эллинов, а гоплиты по-прежнему стояли на месте, обливаясь потом и кровью. Мегарцы несли потери, и стратег отправил к Павсанию вестника с просьбой о помощи.

Покрытый потом и пылью, гонец добрался до Ставки Павсания и предстал перед командующим: «Мегарцы говорят: “Союзники! Мы одни не в состоянии выдержать напор персидской конницы, пока занимаем то место, на какое поставлены были вначале; однако благодаря стойкости и мужеству мы держимся до сих пор, хотя нас и теснят. Но если и теперь вы не пошлете каких-нибудь иных воинов, которые заменили бы нас на этом месте, то мы покинем его”» (Herod.IX,21). Но Павсаний и сам видел, как волны персидской конницы с трех сторон накатываются на фалангу мегарцев, безнаказанно расстреливая гоплитов.

Тем не менее реакция командующего была оригинальной, поскольку он не стал отдавать прямого приказа, а обратился к союзникам с вопросом, не желает ли кто из них стяжать себе славу и по своей воле прийти на помощь мегарцам. Ответом ему было гробовое молчание. Павсаний растерялся, поскольку не знал, как поступить, но положение спас Аристид. Стратег выступил вперед и объявил, что афиняне помогут мегарцам. По его приказу военачальник Олимпиодор повел на помощь союзникам 300 отборных гоплитов и лучников.

Масистий, внимательно следивший за ходом сражения, увидел, как по склонам Киферона на помощь мегарцам спешит подкрепление. Военачальник надел остроконечный шлем, взял в руку копье, дождался, когда афиняне спустятся на равнину, и только тогда повел в атаку тяжеловооруженных всадников. Олимпиодор, вовремя заметив опасность, велел гоплитам сомкнуть ряды, а лучникам приказал встать за строем пехотинцев и стрелять по вражеским всадникам. Персы налетели как ураган, и началась рукопашная. Метким броском копья Масистий уложил вражеского гоплита и стал крушить греков ударами тяжелой булавы. Вслед за своим командиром в ряды фаланги влетела персидская кавалерия, сбивая эллинов напором лошадей, забрасывая копьями и рубя акинаками. Афиняне щитами отражали градом сыпавшиеся на них удары, с трудом отбиваясь от лихих азиатских наездников.

Судьба сражения висела на волоске, когда конь Масистия получил стрелу в бок, поднялся на дыбы и сбросил хозяина на землю. Военачальник лежал неподвижно, поскольку тяжесть доспехов мешала встать на ноги. Гоплиты решили добить знатного перса, набросились на Масистия и стали колоть копьями поверженного врага. Но наконечники копий только скользили по панцирю, не причиняя никакого вреда начальнику конницы. Наконец кто-то из эллинов прикончил Масистия, нанеся ему удар мечом в лицо. Нисейского коня поймали и отвели в тыл. Персы не заметили гибели командира и какое-то время продолжали по инерции атаковать, а затем развернули коней и отступили. Только возвращаясь на исходные позиции для атаки, они заметили, что среди них нет Масистия.

Всадники как по команде повернули назад и устремились на греков, чтобы если и не спасти, то хотя бы отбить тело своего командира. Увидев, что на них идет в атаку лавина персидской конницы, Олимпиодор построил гоплитов в круг, внутрь поместил стрелков и отправил к Павсанию гонца с просьбой о помощи. Но командующий и сам увидел, что в атаку идет вся вражеская кавалерия, и подал по армии сигнал переходить в наступление. Массы гоплитов спустились с отрогов Киферона и поспешили к месту сражения.

Персам удалось оттеснить афинян и завладеть телом Масистия, но в это время подоспела главная армия под командованием Павсания. Не выдержав мощного удара фаланг союзников, персидская кавалерия откатилась назад, вновь оставив в руках врага тело военачальника. В этой схватке всадники потеряли немало своих товарищей. Уцелевшие командиры отвели конницу на два стадия, посовещались между собой и решили вернуться в стан Мардония, чтобы доложить о случившемся.

Для персидского командующего смерть Масистия, пользовавшегося огромным авторитетом в войсках, явилась тяжелым ударом. Сами персы говорили о том, что после царя и Мардония они больше всех уважают начальника конницы. И вот теперь его не стало. В знак скорби по своему герою персы остригли себе волосы, а также гривы у коней и вьючных животных. Всю ночь Беотийская равнина оглашалась криками скорби из персидского лагеря.

Что же касается эллинов, то они положили тело Масистия на повозку и возили между рядами гоплитов, поднимая, таким образом, боевой дух воинов. И действительно, успешно отразив массированные атаки персидской конницы, эллины почувствовали себя гораздо увереннее. Павсаний собрал стратегов на военный совет и предложил перенести лагерь к Платеям, где местность была обильна водой. Мнение командующего было принято, и армия союзников, словно гигантская змея, потянулась вдоль предгорий Киферона на запад. Там они и расположились у источника Гаргафии, заняв позиции на невысоких холмах и равнине. Первое столкновение с врагом завершилось в пользу эллинов, но борьба еще только начиналась. После этого сражения боевые действия надолго затихли, поскольку и персы и эллины отказались от активной тактики.

О потерях греков в этом сражении информации нет что же касается персов, то, судя по всему, они были невелики. Однако среди погибших был Масистий, а он один стоил всех остальных убитых азиатов, вместе взятых. Плутарх свидетельствует, что «размеры успеха греки оценили не по числу убитых врагов (их оказалось совсем немного), но по охватившей персов скорби» (Plut. Aristid. 14). В этом же духе высказался и Геродот: «Персидские всадники не смогли уже сопротивляться и похитить тело Масистия; кроме него, они потеряли и других всадников» (IX, 23). Но пока персы предавались скорби, их противники действовали.

Перебросив армию на новое место, Павсаний построил войска в боевой порядок: «Правое крыло заняли лакедемоняне в числе десяти тысяч человек; из них пять тысяч спартанцев имели при себе в качестве оруженосцев тридцать пять тысяч легковооруженных илотов, по семь человек при каждом спартанце. Место, ближайшее к спартанцам, по их же выбору заняли тегейцы ради почета и за храбрость; тегейцев было тысяча пятьсот тяжеловооруженных. За ними стояло пять тысяч коринфян, которые упросили Павсания поставить подле них находившихся здесь трехсот человек потидейцев из Паллены. Вслед за этими стояли аркадцы из Орхомена в числе шестисот человек, а дальше три тысячи сикионцев; за ними следовало восемьсот эпидаврийцев. Подле них поставлена тысяча трезенцев, а за трезенцами двести лепреатов, рядом с ними четыреста микенцев и тиринфян, а за ними тысяча флиунтцев. Рядом с ними стояло триста гермионян, а за гермионянами следовали эретрийцы и стирейцы в числе шестисот человек, за ними четыреста халкидян, а дальше пятьсот ампракиотов. Вслед за ними стояло восемьсот левкадцев и анакториев, а дальше двести палейцев из Кефаллении; вслед за ними поставлено было пятьсот эгинцев, а рядом с ними три тысячи мегарцев; за мегарцами стояло шестьсот платейцев. Последними и вместе первыми поставлены были афиняне, занимавшие левое крыло, в числе восьми тысяч человек. Командовал ими сын Лисимаха Аристид.

Все эти воины, за исключением поставленных к каждому спартанцу семи илотов, были тяжеловооруженные; всего их насчитывалось тридцать восемь тысяч семьсот человек. Таково было число всех собравшихся на варвара тяжеловооруженных; число легковооруженных было следующее: в рядах спартанцев – тридцать пять тысяч, ибо при каждом из них было по семи человек легковооруженных и каждый из сих последних вооружен был для войны. В рядах остальных лакедемонян и эллинов было легковооруженных тридцать четыре тысячи пятьсот, потому что при каждом из них было по одному легковооруженному воину.

Количество всех легковооруженных действующих воинов было шестьдесят девять тысяч пятьсот человек, а всего эллинского действующего войска, собравшегося к Платеям, как тяжело-, так и легковооруженных, было сто восемь тысяч двести человек; вместе с явившимися потом феспийцами получилось полных сто десять тысяч, ибо уцелевшие феспийцы в числе тысячи восьмисот человек явились на стоянку, но тяжелого вооружения на них не было. Распределенные таким образом, эллины расположились лагерем подле Асопа» (Herod. IX, 28).

Геродот подробнейшим образом расписал боевое построение союзной армии. Никаких оснований не принимать на веру эти данные у нас нет. Если мы вспомним, что против Датиса и Артаферна в 490 г. до н. э. афиняне выставили 9000 бойцов, то присутствие 8000 афинских гоплитов в армии Павсания представляется вполне реальным. Но хотелось бы обратить внимание на один момент. По большому счету, количество илотов, которых спартанцы повели с собой в поход, – 35 000 человек, представляется довольно странным. Хотя Геродот и пишет о том, что «каждый из сих последних вооружен был для войны», но в это с трудом верится, поскольку не в обычае спартанцев было вооружать илотов. Но даже если и допустить, что им все-таки дали оружие, то толку от илотов во время боевых действий не было никакого. Они по определению не могли хорошо владеть оружием. А с другой стороны, если их всех вооружить поголовно, то что мешало им в решающий момент битвы перейти на сторону персов? Терять илотам все равно было нечего, зато, оказав услугу Мардонию, они могли приобрести очень многое. И я никогда не поверю в то, что спартанские власти этого не понимали. Если же исходить из того, что илотов взяли в качестве слуг, то это тем более нелепо, поскольку в качестве слуги спартанцы могли использовать одного илота на воина. Даже два илота было много для того, чтобы обслужить неприхотливого в быту спартанца. Так в чем же дело?

Скорее всего, спартанцы всю эту толпу повели за собой только потому, что опасались оставить илотов дома. Армия Спарты покинула Лакедемон, и в этом случае угроза восстания илотов возрастала многократно. Поэтому эфоры и приняли решение от греха подольше увести значительную часть илотов из окрестностей города. Никакой существенной роли в битве при Платеях они не сыграли, а были скорее зрителями, чем участниками. Впрочем, это только мое предположение, и не более.

Вскоре к расположению эллинов подошла и персидская армия. Внимательно изучив вражескую диспозицию, построил свои войска в боевой порядок и Мардоний. Полководец не стал мудрить, а поставил против спартанцев, которых считал сильнейшими среди вражеских воинов, свои лучшие войска – персов. Но поскольку персов было значительно больше, чем лакедемонян, то их противниками оказались и тегейцы, прикрывавшие фланг спартанцев. Мардоний это заметил и снова перегруппировал войска, поставив самых сильных и опытных персов против лакедемонян, а более слабых против тегейцев. Так поступить Мардонию посоветовали фиванцы, неплохо знавшие все нюансы военной организации Спарты. Против коринфян, потидейцев, орхоменцев и сикионцев встали мидийские воины, далее боевую линию продолжали бактрийцы и индийцы. Они должны были биться против эпидаврийцев, трезенцев, лепреатов, тиринфян, микенцев и флиунтцев, гермионян, эретрийцев, стирейцев и халкидян. Саки должны были сразиться с ампракиотами, анакториями, левкадцами, палейцами и эгинцами.

Отдельный сюрприз Мардоний приготовил афинянам. Против них, а так же платейцев и мегарцев военачальник выдвинул своих греческих союзников. Фаланги фиванцев, беотийцев, локров, малийцев и фокейцев при поддержке фессалийских и македонских отрядов должны были по замыслу Мардония сокрушить левое крыло противника. Причем на примере фокейцев мы можем наблюдать, как война разделила некогда единые народы. Отряд под командованием стратега Гармокида сражался на стороне персов, а остальные фокейцы засели в горах и оказывали ожесточенное сопротивление захватчикам.

Не надо думать, что в отличие от спартанцев афинянам достался более слабый противник. Вовсе нет. Фиванцы были воинственным народом, умели и любили воевать. Недаром Корнелий Непот сказал про них, что «племя это одарено скорее телесной силой, чем талантами» (Epam. 5). И что самое главное, в отличие от персов, греческие союзники Мардония владели искусством фаланги и могли на равных противостоять афинянам, мегарцам и платейцам. Для беотийских стратегов не была тайной тактика их противников, и они эти знания хотели применить на практике. Все это значительно усложняло боевую задачу для Аристида и его подчиненных.

Геродот упоминает в составе армии Мардония отряды фригийцев, фракийцев, мисийцев, пеонов и эфиопов, именуемых гермотибиями и каласириями. Но о том, какое они место заняли во время построения, «отец истории» ничего не сообщает. Это же касается и подразделений египетской морской пехоты, снятых Мардонием с кораблей.

Попробуем определить действительную численность персидской армии: «Варваров было триста тысяч человек, как сказано мной выше; количество эллинов, воевавших вместе с Мардонием, никому не известно, потому что они не были сосчитаны, но если судить по предположению, то их собралось, как мне кажется, до пятидесяти тысяч» (Herod. IX. 32). При этом Геродот делает оговорку, что данная цифирь касается только построенных в боевые порядки пехотинцев, а конница стояла отдельно. И все это для того, чтобы еще больше показать героичность героических греков, победивших несметные азиатские полчища.

Но если исходить из того, что Ксеркс оставил своему родственнику примерно 60 000 воинов, а греческие союзники вряд ли могли дать ему больше 10 000—15 000 бойцов, то мы увидим, что под командованием Мардония было от 70 000 до 75 000 человек. Получается, что силы эллинов и персов в битве при Платеях были примерно равны, поскольку илотов я не считаю за воинов. Кто-то может соглашаться с этим, кто-то нет, это просто мое личное мнение, и я его никому не навязываю.

До поры до времени на театре военных действий воцарилось затишье. Геродот связывает это с различными жертвами и предзнаменованиями, но, скорее всего, дело было в том, что союзники не хотели покидать свою хорошую позицию, а Мардоний не хотел их на этой позиции атаковать. При этом следует отметить, что при персидском командующем подвизался жрец по имени Гегесистрат, который, будучи эллином, за немалые деньги служил персам.

Мардоний долго не мог прийти ни к какому решению относительно дальнейшего ведения кампании. Как всегда, выручили фиванцы. На восьмой день противостояния двух армий военачальник Тимегенид посоветовал Мардонию использовать конницу и занять проходы на Кифероне, ведущие к Платеям. Именно через них эллины получали подкрепление и снабжались продовольствием.

Сказано – сделано, и ночью отряд персидской кавалерии устремился к проходам, которые беотийцы называют «Тремя Головами», а афиняне – «Вершинами Дуба». Персы подоспели как нельзя вовремя, поскольку именно в это время с Киферона на равнину спускался громадный обоз из Пелопоннеса, насчитывающий пять сотен повозок. Всадники Мардония налетели как ураган, часть сопровождающих порубили, других захватили в плен, после чего развернули повозки и погнали их в свой лагерь.

Это был большой успех персов, полностью компенсирующий неудачу в первом сражении. Но удивляет другое – почему Павсаний не послал войска встретить обоз? Он что, об этом не знал? Вряд ли: либо дозорные, либо начальник обоза должны были его об этом уведомить. Но если это действительно так, то налицо полная безответственность командующего. Впрочем, это был далеко не последний случай такого наплевательского отношения Павсания к своим обязанностям.

Обретя пошатнувшуюся было уверенность в собственных силах, Мардоний начал действовать активно. Персидская конница стала регулярно атаковать позиции эллинов, тревожа их посты и атакуя лагерь. При этом большую помощь персам оказывали фиванцы, бывшие у них проводниками: «Фиванцы, всей душой преданные мидянам, вели войну с усердием, и каждый раз до схватки они шли впереди, указывая дорогу» (Herod. IX. 40). В мелких стычках прошло два дня, но итог их оказался весьма плачевным для эллинов. Персидские всадники мешали грекам брать воду из реки Асоп, а когда Мародний расставил вдоль берега лучников, это стало совершенно невозможно. Отогнать же мобильные войска противника Павсаний не мог, потому что не имел конницы, а выдвинуть к реке легковооруженные войска опасался, поскольку они неминуемо попадали под удар персидской кавалерии. Использовать же для их прикрытия гоплитов командующий не хотел, поскольку в этом случае греки оставляли выгодные позиции, и возникала вероятность вступить в генеральный бой со всей персидской армией. А к этому эллины еще не были готовы. Получался замкнутый круг. Теперь союзная армия снабжалась водой только из источника Гаргафия.

Мардоний решил посоветоваться с Артабазом относительно дальнейшего хода кампании. Но Артабаз, битый эллинами под Потидеей, стал необычайно осторожен и повел речь о том, что в сложившейся ситуации надо действовать не силой, а хитростью. Речь опять пошла о том, чтобы с помощью денег подкупать правящую элиту в греческих полисах. К тому же у персов заканчивались припасы, и это тоже надо было учитывать. Также Артабаз советовал вернуться в Фивы, где собраны большие запасы продовольствия, и там ожидать дальнейшего развития событий. А если Павсаний выступит на город через Беотийскую равнину, то его войско сразу станет уязвимым для атак персидской конницы. Одним словом, Артабаз говорил примерно то же самое, что раньше говорили фиванцы.

Но Мардоний, свято веривший в доблесть персов и их ратное мастерство, был настроен решительно. Успехи последних дней, пусть и незначительные, придали ему уверенности, и командующий заявил, что пока к грекам не подошли новые подкрепления, необходимо разбить их главную армию. Мардоний давил на Артабаза авторитетом и наконец убедил его принять свою точку зрения. После чего вызвал к себе военачальников и приказал им готовить войска к наступлению, которое начнется рано утром. Наступил вечер, командующий распустил совещание, и командиры разошлись по своим отрядам.

Этой же ночью к афинским постам со стороны персидского лагеря подъехал одинокий всадник и потребовал встречи с Аристидом. Стратег сидел у костра в окружении командиров фаланги и обсуждал сложившуюся ситуацию, когда прибежавший дозорный доложил о том, что задержанный стражей незнакомец хочет говорить с Аристидом. Афинские военачальники отправились на линию сторожевых постов, где и встретились с ночным гостем. Это оказался не кто иной, как македонский царь Александр.

Македонец спрыгнул с коня, подошел к эллинам и сообщил о том, что Мардоний решился на генеральное сражение. Пусть эллины ждут и ничего не предпринимают, поскольку у персов заканчивается продовольствие, его осталось лишь на несколько дней. Предупредив афинских стратегов о том, чтобы кроме Павсания они никому не говорили о его визите, македонский царь вскочил на коня и скрылся в темноте. Аристид с товарищами поспешили к командующему.

Павсаний не на шутку встревожился, узнав о планах Мардония. Подумав, он сделал заявление, которое повергло афинских военачальников в состояние легкого недоумения. Сказал же полководец следующее: «Так как на заре будет сражение, то вы, афиняне, обязаны стать против персов, а мы станем против беотийцев и тех эллинов, которые помещены против вас, по следующей причине. Вы знаете мидян и их способ битвы, так как вы сражались с ними на Марафоне, мы же не испытывали и не знаем этого народа, ибо ни один спартанец не мерялся с ними силами, но беотийцев и фессалийцев мы знаем. Поэтому беритесь за оружие и ступайте на это крыло, а мы перейдем на левое» (Herod. IX. 46). Аристид и его соратники не имели ничего против такого поворота событий. Среди афинских гоплитов было немало тех, кто одиннадцать лет назад сражался с персами у Марафона и видел спины бегущих азиатов. Поэтому афинские стратеги были уверены в своих бойцах. На восходе солнца афиняне перешли на правое крыло, а спартанцы ушли на левое.

Но враг не спал. Беотийцы проявили бдительность, отследили перемещение неприятельских войск и доложили об этом Мардонию. Да и сам командующий заметил, что на щитах гоплитов, выстроившихся в боевые порядки напротив персов, не было эмблемы Лакедемона. Мардоний не стал мудрить, а быстро перебросил персидские части против спартанцев, а своих греческих союзников поставил против афинян. В ответ на это Павсаний вернул лакедемонян на правый фланг, а афинян – на левый. Мардоний ответил тем же; персы снова оказались против спартанцев.

Как можно расценить эту игру Павсания в кошки-мышки с Мардонием? С одной стороны, можно сказать, что спартанец действовал исключительно грамотно, выставив против отборных частей противника те воинские контингенты, которые уже имели с ним дело и одержали победу. Но есть и обратная сторона медали. Павсаний банально трусил и поэтому подставлял под удар главных сил врага афинских гоплитов, выводя своих воинов против более слабого, по его мнению, противника. Как видим, версии две, но какая из них является правильной, сказать невозможно. Поэтому каждый может выбрать ту, которая ему больше нравится.

Впрочем, и Мардонию надоело гонять войска с одного фланга на другой. Обдумав создавшееся положение, он отправил к Павсанию посланца с необычным предложением. Персидский полководец предложил своему спартанскому коллеге выставить по равному числу отборных бойцов, которые должны были сразиться друг с другом и таким образом выявить победителя. Соответственно, это должны были быть персы и спартанцы. Мардония возмущало, что Павсаний со своими элитными войсками от него убегает, и поэтому он решил спровоцировать противника на битву таким необычным образом.

Не исключено, что Мардоний знал об аналогичном прецеденте, имевшем место во время войны Спарты с Аргосом. В 545 г. до н. э. около городка Фирей в Кинурии произошло сражение между тремя сотнями спартанских гоплитов и таким же числом бойцов из Аргоса. Тогда командующие с одной и другой стороны решили, что будут биться не армии в полном составе, а специально отобранные для этого бойцы. Победителем объявлялся тот, чьи воины останутся живыми. По похожему сценарию хотел действовать и Мардоний, будучи уверен, что его оппонент согласится с таким предложением. Но Павсаний неожиданно отказался.

Вообще, поведение Павсания в битве при Платеях вызывает больше вопросов, чем дает на них ответов. Казалось бы, вот он, прекрасный шанс продемонстрировать все великолепные боевые качества спартанских воинов. Но он этого не делает и не принимает вызов. И здесь снова невольно напрашивается мысль, что Павсаний все-таки побаивался персов. Спартанские воины с семи лет занимались военной подготовкой, но мы помним, что и персидские мальчики с пятилетнего возраста обучались ратному делу. Можно не сомневаться, что на этот бой Мардоний выставил бы самых опытных бойцов, лучших из лучших, представителей персидской военной элиты. И поэтому вопрос о победителе в сражении отборных отрядов был очень спорным. Не исключено, что Павсаний об этом знал, а потому и предпочел отмолчаться.

Мардоний очень удивился, узнав о том, что вражеский командующий его вызов проигнорировал, но решил выжать из ситуации максимум возможностей и велел объявить по армии, что противник струсил и отказался сражаться. Это вызвало небывалый подъем духа в войсках. Мардоний решил использовать эти настроения и отправил в атаку всю легкую кавалерию, перед которой стояла боевая задача лишить греков возможности брать воду из источника Гаргафия. Персидский полководец играл по-крупному, обкладывая своего противника как вепря на охоте.

План Мардония сработал. Его всадники сначала засорили, а затем засыпали источник, оставив вражескую армию без воды. И все это произошло при прямом попустительстве Павсания, который палец о палец не стукнул, чтобы помешать этому рейду персидской кавалерии. Ведь лакедемоняне стояли недалеко от Гаргафии и вполне могли защитить источник, а в случае необходимости позвать на помощь союзников. Но ничего этого сделано не было, и в итоге греческая армия осталась без воды. Мардоний проявил себя блестящим тактиком, лишив противника не только возможности подвозить продовольствие, но и пополнять запасы воды. Теперь эллинам грозили одновременно и голод и жажда. Персидский полководец полностью переиграл оппонента, навязав ему свою волю.

В этой критической ситуации стратеги поспешили к Павсанию на военный совет. Обсуждение было бурным, но всех тревожили две проблемы: со снабжением водой и продовольствием. Провиант закончился, и взяться ему неоткуда, поскольку проходы через Киферон перекрыты персидской конницей. Воду тоже не добыть, поскольку источник уничтожен, а подступы к реке простреливаются персами. Вывод напрашивался один – отступать. Поэтому решили, что если Мардоний в течение дня не начнет битву, то ночью начать отступление на новые позиции. Новым местом для расположения армии стратеги выбрали возвышенность к востоку от Платей под названием «Остров». Здесь разветвлялась на два рукава стекающая со склонов Киферона река Ореоя, называемая местными жителями дочерью Асопа. Помимо того, что здесь войско было вновь обеспечено водой, эллины приближались к проходам через Киферон и могли в случае необходимости брать под защиту идущие к ним обозы. Недаром Павсаний на совещании заявил о том, что по прибытии на новую позицию часть войска необходимо будет отправить освобождать проходы через горы и провести заблокированные там обозы.

Расстояние до новых позиций эллинов было невелико, и командующий надеялся, что переброска войск не займет слишком много времени. Действуя под покровом ночи, Павсаний хотел по возможности избежать столкновений с вражеской конницей и беспрепятственно перебросить войска. И пусть уже Мардоний наутро думает, как вести себя при таком положении дел.

Но до утра было далеко, а персидский командующий, поймав кураж, вновь отправил в атаку легкую конницу. Мардоний нашел у противника слабое место и теперь регулярно наносил по нему удары. Павсаний ничего не мог противопоставить отрядам вражеской кавалерии, и Мардоний пользовался этим. До самого вечера волны персидской конницы раз за разом накатывались на греческие шеренги. Но всадники избегали рукопашной, забрасывали противника стрелами и дротиками, а затем разворачивали коней и уносились назад. Легкая пехота греков безнадежно уступала мобильным войскам персов, и в сложившейся ситуации это проявилось наиболее ярко. Эллины молили богов, чтобы этот день поскорее закончился. И лишь когда на землю опустились вечерние сумерки, вражеские атаки прекратились. Приближалась ночь, а вместе с ней и отступление союзной армии.

Под покровом темноты эллины начали выдвигаться на новые позиции. Однако изначально все пошло не так, как планировалось. Большая часть армии снялась с места и покинула расположение, но то ли по незнанию, а то ли по умыслу, вместо того, чтобы идти к «Острову», направилась к Платеям. Сбившись с маршрута, эллины дошли до Герейона (святилища Геры), находившегося непосредственно перед городскими стенами, остановились, сложили около храма оружие и расположились на отдых. Ситуация сложилась странная, поскольку Павсаний думал, что большая часть его армии находится в одном месте, в то время как она находилась в другом. На своих позициях пока оставались афиняне, но в центре войск уже не было, и, таким образом, единая союзная армия распалась на три отдельных отряда. И как будто этого было мало, случилась еще одна неприятность.

Павсаний, видя, что союзники уходят, велел лакедемонянам строиться в походную колонну и выступать к «Острову». Военачальники отправились выполнять приказ командующего, но командир отряда питанетов[76] Амомфарет неожиданно заявил, что не будет убегать от персов и не покинет это место. Амомфарет отсутствовал на совещании у Павсания и не знал о том, что стратеги приняли решение сменить позицию. Командующий и его заместитель Эврианакт стали убеждать несговорчивого командира выполнить приказ, но в ответ получили гневную отповедь на тему спартанских добродетелей. Павсаний и Эврианакт вышли из себя. Они с криками набросились на Амомфарета, но спартанец поднял лежащий на земле большой камень и швырнул к ногам командиров, заявив, «что камнем этим он подает голос за то, чтобы не бежать от иноземцев, разумея под этим варваров» (Herod. IX. 55). В ответ Павсаний назвал соотечественника «безрассудным и сумасшедшим» (Herod. IX. 55), после чего остановил движение колонны. Лакедемоняне и тегейцы не могли уйти к «Острову», оставив на произвол судьбы отряд Амомфарета.

В самый разгар скандала к Павсанию прибыл вестник от афинян. Он неспроста появился здесь, поскольку афинские стратеги очень хорошо знали своих спартанских союзников, которые могли сказать одно, а сделать совсем другое. Гонец с интересом наблюдал за перепалкой между спартанцами, а когда крики немного стихли, обратился к командующему с вопросом, не собираются ли лакедемоняне уходить к «Острову» и что делать в данный момент афинянам. В ответ Павсаний указал рукой на Амомфарета и велел гонцу передать стратегам то, что он здесь видел и слышал. После чего приказал, чтобы афинское войско подошло ближе к спартанской армии, а когда начнется общее отступление, делать то же самое, что и лакедемоняне. С тем и отпустил вестника.

Занималась заря, и дальнейшее пребывание спартанцев у Гаргафии не только теряло смысл, но и становилось опасным. Махнув рукой на Амомфарета и его людей, Павсаний повел войска на новые позиции. Что же касается Амомфарета, то ему и в голову не пришло, что армия действительно уходит и оставляет его отряд в одиночестве. А когда до упрямца это дошло, то он быстро сообразил, что дело плохо, сразу забыл обо всех красивых словах, которые до этого говорил, и велел свои воинам следовать за главной армией. К этому моменту Павсаний с войсками отошел на десяток стадий, его войска уже подходили к храму Деметры Элевсинской. Но здесь командующего стали одолевать серьезные сомнения, правильно ли он поступил, оставив Амомфарета. Павсаний вновь остановил движение войск, решив прийти на помощь подчиненному, если враг на него все-таки нападет. Лакедемоняне стояли и ждали, переминаясь с ноги на ногу, когда вдалеке показался идущий ускоренным маршем отряд питанетов. Командующий вздохнул было с облегчением, но, как оказалось, зря, поскольку земля уже гудела от ударов копыт идущей в атаку персидской конницы.

С первыми лучами солнца Мардоний вышел из шатра. Его уже ожидали военачальники, а на равнине строилась в боевые порядки персидская конница. Полководец приказал атаковать греков и постараться спровоцировать противника на сражение. Вскоре тысячи всадников умчались к вражеским позициям, а Мардоний уже ставил боевую задачу командирам пехоты. В это время прибыл вестник от командующего конницей и доложил, что греки ушли. Это было настолько неожиданно, что Мардоний растерялся. Но затем прибыл новый гонец и сообщил, что войско лакедемонян обнаружено и атаковано конницей. Идет бой. Мардоний понял, что события принимают неожиданный оборот.

Пытаясь разобраться в ситуации, он приказал позвать фессалийца Форака с братьями. Когда Алевады предстали перед командующим, то Мардоний сначала набросился на них с упреками, а закончил свою тираду тем, что объявил план дальнейших действий: «Ну, сыновья Алевы, что теперь скажете вы при виде опустевшей местности? Ведь вы, живущие по соседству с ними, рассказывали, что лакедемоняне не бегут из сражения, что в военном деле они первый народ. Между тем раньше вы видели, как они покинули свой пост и перешли на другой, а теперь мы уже все видим, что они в эту ночь и совсем убежали. Когда им предстояло померяться силами в битве с народом истинно доблестнейшим, тогда они доказали, что, будучи на самом деле ничтожными, выдавались только среди эллинов, также ничтожных. Впрочем, для вас, не ведавших персов и провозгласивших тот народ, о котором вы знали сами кое-что похвальное, у меня есть оправдание. Больше я удивляюсь Артабазу, тому, что он испугался лакедемонян и из страха высказал малодушное предложение, будто нам необходимо снять лагери, идти к городу фиванцев и там расположиться. Это мнение узнает еще от меня царь, и о нем будет речь в другом месте. Теперь нельзя дозволить врагам убежать; нам необходимо преследовать их, пока мы не настигнем и не накажем их за все то, что они учинили персам» (Herod. IX. 58).

Как следует из речи персидского полководца, именно в этот момент он допустил роковую ошибку, решив, что персам предстоит не тяжелейшая битва, а преследование объятого страхом врага. Но изменить ничего уже было нельзя. Приказав командирам выводить из лагеря пехоту, Мардоний ловко вскочил на белого коня, знаменосец поднял над ним штандарт Ахеменидов с золотым орлом, и полководец в окружении телохранителей устремился к месту сражения. Битва при Платеях началась.

Павсаний вместе с несколькими военачальниками торопливо поднялся на невысокий холм. Чтобы не затруднять себе обзор, командующий снял коринфский шлем с поперечным гребнем и поставил на землю. С холма было видно, как приближается отряд Амомфарета; питанеты то шли быстрым шагом, то переходили на бег. Вокруг кружили персидские всадники, и то один, то другой гоплит падал на землю, сраженный вражеской стрелой или копьем. Павсаний видел, как неприятельская кавалерия стягивается в кулак, и был уверен, что вскоре последует атака. Полководец вызвал жрецов и приказал им принести перед битвой необходимые жертвы. Служители культа притащили жертвенного барана, прикончили его ударом ножа и стали сосредоточенно копаться во внутренностях. Через некоторое время жрецы заявили командующему, что знамения неблагоприятны. Павсаний велел повторить жертву, а войскам приказал строиться в боевой порядок. Несмотря на то, что под его командованием в данный момент были только спартанцы и тегейцы, полководец решил вступить в битву с персами.

К этому времени питанеты добрались до главных сил армии и влились в ряды строящейся фаланги. Павсаний вздохнул с облегчением, но в этот момент жрец сообщил ему, что жертвы по-прежнему неблагоприятны. Разозлившись, командующий велел приносить жертвы до тех пор, пока они не будут благоприятны для лакедемонян. После чего передал по войскам приказ до особого распоряжения в бой не вступать. Но при этом совершенно упустил из виду тот факт, что ни афиняне, ни пелопоннесцы понятия не имеют о том, что битва уже началась. Павсаний просто забыл о союзниках, целиком сосредоточившись на армии Лакедемона. Теперь каждый отряд некогда единой армии эллинов действовал сам по себе, без учета общей стратегической обстановки.

К великой удаче греков, об этом не знал Мардоний. Еще одной ошибкой персидского полководца было то, что, уверовав в бегство эллинов с поля боя, он не стал проводить разведку, а сразу двинул войска вперед. Мало того, подобно Павсанию, он командовал только частью армии, бросив в атаку лишь персидские отряды и кавалерию. Основная масса воинов Мардония оказалась предоставлена сама себе и действовала по усмотрению своих командиров, не имевших понятия о том, что задумало высшее командование. Поэтому ситуация у персов зеркально отражала ту, что сложилась у эллинов.

Прибыв к месту схватки, Мардоний увидел стоявших в боевых порядках лакедемонян и тегейцев, их атаковали отряды легкой кавалерии. Командующий отозвал всадников, перегруппировал их, подтянул отряды персидских лучников и только после этого повел массированную атаку на вражеские позиции. Ему и в голову не приходило, что Павсаний запретил своим воинам сражаться, иначе Мардоний бросил бы все находившиеся под рукой войска врукопашную. Но персидский командующий об этом не знал, и поэтому действовал исходя из устоявшихся представлений о вражеской тактике.

Всадники Мардония налетели как ураган и начали забрасывать противника стрелами, дротиками и короткими копьями. Затем подошла персидская пехота. Пехотинцы установили перед собой большие плетеные щиты в рост человека, натянули луки, и дождь стрел пролился на лакедемонян. Укрываясь за стеной из щитов, персы неторопливо опустошали свои колчаны, методично расстреливая стоявшего на месте противника. Если бы Мардоний не уверовал в победу заранее, он бы, наверное, задумался о странной пассивности противника. Но персидский полководец был настолько увлечен завязавшимся сражением, что забыл обо всем на свете. Он как вихрь носился на белом коне вдоль рядов пехоты, призывая персов храбро сражаться и уничтожить трусливых греков, позорно убегающих с поля боя.

Смертельный ливень хлестал по фаланге, воздух гудел от тысяч стрел, густо падавших на ряды гоплитов. Эллины опускались на землю и поднимали над головой щиты, чтобы хоть как-то спастись от несущейся с неба смерти. Здесь и там слышались крики умирающих, стоны раненых, крики о помощи. Между шеренгами суетились илоты, разнося изнывающим от жажды воинам воду в кожаных бурдюках и вытаскивая из-под обстрела раненых гоплитов. Не защищенные доспехами, они гибли десятками, падая на залитую кровью землю рядом со своими спартанскими хозяевами. Лакедемонянин Калликрат, знаменитый и неустрашимый боец, был поражен стрелой в бок. Аримнест из Платей прикрыл щитом истекающего кровью товарища и вытащил Калликрата из строя в безопасное место. Перед смертью спартанец произнес: «Не смерть меня печалит (для того я и ушел из дома, чтобы отдать жизнь за Грецию), но горько умереть, ни разу не переведавшись с врагами» (Plut. Aristid. 17). Один за другим валились на землю сраженные стрелами лакедемоняне и тегейцы, раненых не успевали относить в тыл, а команды идти в атаку так и не было.

В это время Павсаний наблюдал, как перемазанные кровью жрецы копаются во внутренностях очередного зарезанного животного. Порывы ветра развевали длинные черные волосы командующего, пытались сорвать с широких плеч алый плащ, но Павсаний ни на что не обращал внимания, его интересовало только жертвоприношение. Жрец в очередной раз покачал головой, и объявил, что жертва не угодна богам, а затем, повинуясь окрику полководца, поспешил за новым бараном. В это время на холме появились лидийские воины Мардония и устремились к жрецам.

Павсаний, Эврианакт и несколько присутствующих при жертвоприношении военачальников были безоружны, поскольку перед священнодействием отдали свои мечи слугам. Но они были воинами и не растерялись. Сжав в руке посох-бактерион[77], Павсаний бросился на лидийца, увернулся от острого копья и мощным ударом поверг врага на землю. Следующего противника командующий обезоружил и сбил с ног. Оглянувшись, Павсаний увидел, что его командиры выхватили у жрецов бичи и изо всех сил хлещут лидийцев. Кровь брызгала в разные стороны, избитые воины с криками катались по земле, пытаясь закрыть лица от градом сыпавшихся на них ударов. В этот момент главный жрец возвестил, что боги приняли жертву. Павсаний отбросил посох, подхватил с земли шлем и побежал с холма вниз, громко крича, чтобы фаланга приготовилась к атаке. Гоплиты поднялись с земли, сбили со щитов торчащие в них стрелы и сомкнули ряды. «К бою!» – проревел Павсаний, становясь в строй, и фаланга ощетинилась копьями.

Мардоний почувствовал, что ситуация на поле сражения изменилась. Он видел, как дрогнул и сомкнулся вражеский строй, как полыхнули на солнце щиты и копья греков, почувствовал, как содрогнулась земля, когда тысячи гоплитов сделали первый шаг вперед. Фаланга пошла в атаку. Но персы не шелохнулись, а, стоя за стеной из щитов, продолжали вести стрельбу по противнику. Последний залп воины Мардония сделали с расстояния в несколько шагов, после чего забросили луки за спину и схватились за копья, акинаки и боевые топоры.

Стена из больших щитов, за которой укрылся противник, мешала спартанцам. Они отталкивали плетенки в сторону и одновременно отражали удары вражеских мечей и копий. Повалив преграду, греки пошли вперед и врезались в персидские ряды. Гоплиты ударами копий поражали персов в лицо, сбивали с ног ударами тяжелых щитов, пробивали насквозь вражеские щиты и доспехи. Азиатская пехота попятилась. Понимая, что враг силен своей сплоченностью и, пока не будет разбит строй фаланги, то эллины непобедимы, персидские командиры приказали своим воинам вступить в ближний бой. Персы храбро бросились вперед и стали руками ломать копья гоплитов, хватались за края щитов и вытаскивали врагов из строя. Лишившись копий, греки выхватили из ножен мечи и схватились с персами врукопашную.

Битва достигла наивысшего накала. Персы отчаянно рубились акинаками, но не могли сдержать напора стены из щитов и мечей, сминавшей все на своем пути. Увидев, что его пехота отступает, Мардоний решил ввести в бой тяжеловооруженную конницу. Он лично возглавил атаку панцирной кавалерии и повел тысячу отборных персидских всадников во фланг наступающей фаланге спартанцев. Лихие наездники врезались в греческие ряды, смешали их и сбили темп продвижения гоплитов. Сражение закипело с новой силой, персидская пехота воспряла духом и перешла в контратаку. Теперь уже лакедемоняне с трудом отражали вражеское наступление, а Мардоний продолжал наращивать натиск.

Бившийся в первых рядах спартанец Аримнест заметил высокого всадника на белом коне, руководившего вражеской атакой, и понял, что это Мардоний. Аримнест метнул копье, но вражеский командующий вовремя заметил опасность и уклонился в сторону. Тогда спартанец подхватил с земли тяжелый камень и бросил в Мардония, попав в висок персидскому полководцу. Военачальник свалился с коня на землю, и эллины устремились вперед, чтобы завладеть телом врага. Отчаянная схватка закипела над телом поверженного героя и продолжалась до тех пор, пока не был убит последний из телохранителей Мардония. Когда отряд панцирной кавалерии персов был уничтожен, азиатская пехота дрогнула и обратилась в бегство. Персы массово побежали к своему лагерю, чтобы укрыться за деревянным частоколом. Там должен был находиться Артабаз с большим отрядом, и беглецы надеялись, что военачальник сумеет организовать сопротивление на последнем рубеже обороны. Но в лагере Артабаза не было. Как только началось сражение, он быстро вывел войска из стана и повел по направлению к Фивам. Когда же гонец доложил ему о том, что Мардоний убит, а армия разбегается, то Артабаз быстро изменил маршрут движения и повел своих людей в Фокиду. Он предполагал, что после своей победы эллины пойдут на Фивы, и не хотел оказаться в ловушке. Военачальник стремился как можно скорее добраться до Геллеспонта и переправить отряд в Малую Азию до прибытия к проливам греческого флота.

Обнаружив, что в лагере нет ни свежих войск, ни Артабаза, уцелевшие персидские командиры решили защищать укрепления своими силами. Они расставили вдоль частокола лучников, перестроили отряды пехоты и широко распахнули ворота, чтобы пропустить всех беглецов, из которых тут же формировали новые отряды. Когда же показалась фаланга лакедемонян, персы завалили ворота и приготовились к бою. Эллины с ходу пошли на штурм, но персы бились так яростно, что отразили все атаки. Павсаний велел отступить и повторить штурм, но поскольку спартанцы совершенно не умели осаждать крепостей, то и эта их попытка потерпела неудачу. На какое-то время сражение за лагерь затихло.

Аристид дождался возвращения вестника от Павсания и приказал своим людям готовиться к выступлению. Неожиданно до афинян стали доноситься звуки отдаленного сражения, которые становились все громче и громче, и вскоре никто уже не сомневался, что битва началась. Что делать в сложившейся ситуации, афинские стратеги не знали. Но прибыл гонец от командующего и передал приказ Павсания срочно идти на помощь лакедемонянам. Военачальники немедленно отдали приказ о выступлении, но когда афинская фаланга шла через равнину, путь ей преградили греческие союзники персов. Сражение было неизбежно, и только Аристид, в силу своего взгляда на мир, попробовал договориться по-хорошему. Покинув ряды гоплитов, он приблизился к вражескому строю и прокричал, чтобы эллины не преграждали путь афинянам, поскольку они спешат на помощь спартанцам. Однако союзники Мардония проигнорировали речи Аристида и построились в боевой порядок. Поняв, что словами от них ничего не добьешься, стратег подал сигнал к атаке. Афинская фаланга пошла на врага.

Навстречу афинянам устремились фиванцы, беотийцы, воины из Фокиды, Фессалии и многих других областей, признавших власть персов. Но не все из них горели желанием сражаться за Ксеркса и его державу. Как только фаланги столкнулись, большая часть союзных персам эллинов стала отступать, а затем и вовсе рассеялась. До конца бились только фиванцы и беотийцы, у которых были личные счеты с афинянами. Взаимная ненависть была настолько велика, что битва достигла невиданного ожесточения. Изломав в яростных схватках копья, гоплиты с той и другой стороны рубили друг друга кривыми кописами, кололи короткими ксифосами, били краями окованных железом щитов. Во время этого побоища было убито 300 фиванских аристократов, и беотийцы, не выдержав вражеского натиска, стали отступать. Вскоре отступление персидских союзников превратилось в паническое бегство; кому повезло, добрались до Фив и укрылись за крепостными стенами. Одержав победу, Аристид повел воинов на помощь лакедемонянам, штурмующим персидский лагерь.

К этому времени весть о том, что армия Мардония разбита, дошла до эллинов, расположившихся на отдых у храма Геры. Эта новость поразила союзников как удар грома, поскольку они быстро осознали, что рискуют остаться не только без своей доли славы, но и без добычи. Гоплиты быстро снарядились на битву и поспешили в сторону персидского лагеря. Однако единого командования не было, и каждый стратег был сам себе начальник. Часть союзников во главе с коринфянами направилась к месту сражения по холмам, поскольку их военачальники опасались атак вражеской конницы. Что же касается гоплитов из Флиунта и Мегары, то они забыли про осторожность и направились к храму Деметры прямиком через равнину. При этом они шли не в боевом порядке, а растянутыми походными колоннами. За что и поплатились, потому что внезапно появилась беотийская конница и на полном скаку врубилась в ряды эллинов. Командир беотийцев Асоподор очень грамотно выбрал момент атаки, не оставив противнику никаких шансов на победу. Около шести сотен гоплитов было убито, остальные разбежались по отрогам Киферона. Но это был частичный успех, который не мог повлиять на конечный итог битвы.

Афиняне подошли к персидскому лагерю. Аристид увидел, как лакедемоняне бестолково топчутся под стенами, и приказал своим воинам идти на штурм. С боевым кличем афиняне устремились вперед, под градом стрел добежали до линии укреплений и начали расшатывать бревна частокола. Гоплиты, встав плечом к плечу, опускались на колени, поднимали над головой щиты, и по этим щитам их товарищи взбегали на стены, где вступали в бой с вражескими лучниками. Афиняне рубили персов, спрыгивали с частокола внутрь лагеря и пробивались к воротам, которые защищали отряды отборной азиатской пехоты. Увидев успех своих афинских союзников, воспрянули духом и спартанцы. Увлекаемые Павсанием, они пошли в новую атаку и дружно полезли на частокол. Гоплиты из Тегеи перемахнули через стену и устремились к шатру Мардония, который возвышался над лагерем. Шатер был моментально разграблен, после чего тегейцы разбежались по лагерю в поисках новой добычи.

Увидев, что враг прорвался за частокол, персы прекратили организованное сопротивление и стали спасаться бегством. Но, зажатые на узком пространстве лагеря, они не смогли сразу выбраться из ловушки, в которую сами себя загнали. Именно здесь погибло больше всего воинов Мардония. Те же, кому посчастливилось покинуть лагерь, устремились к Фивам. По Беотийской равнине, бросая оружие и снаряжение, бежали на север тысячи людей. Спасались бегством воины не только из разбитых отрядов, но и из тех частей, которые не принимали участия в битве. Это паническое бегство прикрывали отряды беотийской конницы, вступавшей в яростные схватки с преследовавшими персов эллинами. Впрочем, Павсаний вскоре погоню прекратил, поскольку не имел в своем распоряжении кавалерии.

К этому времени начали подходить отряды пелопоннесцев и других союзников, переждавших битву у Герийона. Одними из последних на поле боя прибыли воины из Мантинеи и Элиды. Их стратеги настаивали на том, чтобы им разрешили преследовать разбитого врага, но Павсаний не позволил, считая это бессмысленным делом.

Сражение при Платеях завершилось.

О битве при Платеях сохранилось три подробных рассказа в изложении Геродота, Плутарха и Диодора Сицилийского. Но если сведения «отца истории» и Плутарха между собой в какой-то степени перекликаются, то рассказ Диодора стоит особняком, поскольку он более путан и менее информативен. Например, Диодор пишет о том, что афиняне, разбив греческих союзников Мардония, преследовали их до самых Фив, где вновь нанесли им поражение, после чего поспешили на помощь спартанцам и участвовали в штурме персидского лагеря (XI, 32). Чтобы понять всю нелепость данного утверждения, достаточно просто посмотреть на карту.

Подведем некоторые итоги. Во-первых, битва при Платеях ознаменовала окончательное крушение честолюбивых планов Ксеркса по завоеванию Эллады. Во-вторых, после изгнания персов из Балканской Греции у эллинов появился уникальный шанс вновь перенести военные действия туда, откуда война и пришла, – в Малую Азию.

Обратим внимание на некоторые моменты сражения. Плутарх очень тонко охарактеризовал ситуацию, сложившуюся перед битвой: «Хотя эллины сражались при Платеях лишь с ничтожной частью Ксерксова войска, они рисковали потерять все» (Them. 16). Последствия поражения союзной армии были бы катастрофические, можно не сомневаться, что в этом случае Афины вышли бы из войны и пошли на сепаратный мир с персами. Мардоний после столь крупного успеха мог потребовать у Ксеркса подкрепления и флот и организовать наступление на Пелопоннес. Без афинских триер шансы союзников на успех были невелики, и чем бы все закончилось, догадаться нетрудно.

Само сражение складывалось для союзников очень непросто, и шансы на поражение в битве у них были очень велики. И связано это было в первую очередь с деятельностью Павсания. Проблема была в том, что Павсаний был великолепным командиром армии Спарты, но на роль командующего объединенными силами союзников совершенно не подходил. Все его действия как накануне сражения, так и во время битвы об этом свидетельствуют. По большому счету, битву эллины выиграли благодаря ошибкам Мардония, а не воинским талантам своего командующего.

Персидский полководец как тактик оказался на голову выше своего эллинского оппонента. Он полностью переиграл Павсания, лишив союзную армию сначала подвоза продовольствия, а затем оставив без воды. Будучи прекрасным кавалерийским командиром, Мардоний сумел навязать Павсанию маневренную войну, в которой тот ничего не сумел ему противопоставить. Поэтому отступление армии эллинов на новые позиции было вполне закономерным. Другое дело, что персидский полководец не сумел превратить свой тактический успех в успех стратегический.

Мардоний совершил две роковые ошибки, которые и привели персов к катастрофе. Сначала он выдал желаемое за действительное, когда решил что враги в панике убегают, не произвел разведку на местности и вслепую повел войска в атаку. Первая ошибка автоматически повлекла за собой вторую, поскольку Мардоний атаковал врага не всей армией, а только персидскими отрядами и кавалерией. Не исключено, что если бы в сражении с лакедемонянами персидский военачальник задействовал всю армию, то исход битвы был бы иным. Но Мардоний не воспользовался выпавшим ему уникальным шансом разбить противника по частям, а наоборот, сам повторил ошибки Павсания. Значительная часть его воинов в битве не принимала участия, а когда отборные персидские части были разбиты, эти люди просто разбежалась. На данный факт недвусмысленно указал Геродот: «Для меня ясно, что всю силу варваров составляли персы, так как и теперь союзники бежали еще до схватки с неприятелем потому только, что видели бегство персов» (IX, 67). Скорее всего, греческие союзники Мардония действовали по собственной инициативе и случайно столкнулись с афинянами, спешившими на помощь спартанцам. Но это ошибки персидского полководца.

Что же касается Павсания, то он изначально придерживался пассивной тактики, позволив персидской коннице оставить его армию сначала без продовольствия, а затем без воды. Причем источник Гаргафии был уничтожен персами при полном попустительстве со стороны Павсания, недаром Геродот оговорился, что: «Подле этого источника стояли одни лакедемоняне» (IX, 49). Когда же началось отступление союзной армии на новые позиции, то действия командующего вообще не выдерживают никакой критики. Он просто утратил контроль над всей армией, забыл о том, что командует не только лакедемонянами, но другими союзными контингентами, не знал, где какие части находятся, и по большому счету действовал наугад: «Видя, что враг наступает, Павсаний приказал прекратить движение и каждому занять свое место в боевом строю, но совсем упустил из виду, – то ли в гневе на Амомфарета, то ли приведенный в смятение проворством врагов, – подать грекам сигнал к началу сражения» (Plut.Aristid.17). А когда греческий полководец вспомнил об Аристиде, то ситуация на поле битвы изменилась. На счастье Павсания, лакедемоняне и тегейцы опрокинули персов и одержали победу, поскольку афиняне так и не пришли на помощь союзникам: «Битва шла раздельно в двух местах» (Plut. Aristid. 19).

Мало того, затянув дело с жертвоприношением, Павсаний подставил своих людей под удар вражеских всадников и лучников, что привело к неоправданным потерям. Мы уже говорили о необычайной религиозности спартанцев, но ситуация была критическая и командующий мог бы поторопить жрецов. Ведь в данный момент он нарушал другую спартанскую заповедь, о которой в своих стихах говорил Тиртей:

Вместо того чтобы идти в атаку и опрокинуть врага в ближнем бою, спартанцы оставались на месте. Но, несмотря на увлечение командующего религиозными обрядами, лакедемоняне и тегейцы выстояли под дождем из стрел. Что же касается рассказа Плутарха о том, что воины по приказу Павсания положили на землю щиты, то он явно не соответствует действительности: «Павсаний совершил жертвоприношение и, так как предзнаменования были неблагоприятны, приказал спартанцам положить щиты к ногам, не трогаться с места и ждать его знака, не оказывая пока неприятелю ни малейшего сопротивления, а сам продолжал приносить жертвы» (Aristid. 17). Если бы все произошло так, как рассказывает Плутарх, то потери лакедемонян были бы значительно больше, чем оказались в действительности. Персы просто выкосили бы их стрелами.

Не полководческое искусство Павсания, а смерть Мардония явилась переломным моментом сражения: «До тех пор, пока Мардоний был жив, персы сопротивлялись, защищались и положили многих лакедемонян; но когда Мардоний был убит и пали окружавшие его храбрейшие воины, тогда и остальные варвары оборотили тыл и отступили перед лакедемонянами. Наиболее гибельно для них было их одеяние без тяжелого вооружения: легковооруженные, они должны были иметь дело с тяжеловооруженными» (IX, 63). Действительно, смерть полководца явилась для персов тем ударом, от которого они так и не оправились. Пока Мардоний был жив, персы сражались храбро и держали строй, несмотря на большие потери: «В отваге и силе персы не уступали эллинам; но они были безоружны, несведущи и по ловкости не могли равняться с противником. Выбегая вперед по одному или собираясь кучей по десять человек, персы нападали на спартанцев и погибали» (IX, 62). Но когда полководец погиб, все рухнуло.

Очень хорошо в этой битве проявили себя фиванцы и беотийцы, сражавшиеся на стороне персов не за страх, а за совесть: «Что касается эллинов, которые были на стороне царя, то все они сражались неохотно; только беотийцы дрались с афинянами очень упорно. Действительно, те из фиванцев, которые настроены были в пользу мидян, обнаруживали в битве немало усердия и настойчивости, вследствие чего триста знатнейших и храбрейших фиванцев пали здесь от руки афинян» (IX, 67). Особенно отличилась беотийская кавалерия: «Таким образом, бежали все варвары, за исключением конницы, особенно беотийской; она была весьма полезна для бегущих, потому что все время держалась очень близко к неприятелю и отделяла своих бегущих от преследователей» (Herod. IX, 68). Впрочем, очень скоро фиванцам и беотийцам придется держать ответ за свои «подвиги».

Именно в битве при Платеях проявилась одна из особенностей спартанской военной школы – неумение брать штурмом крепости. Даже такая несерьезная преграда, как лагерный частокол, вызвала у них серьезные затруднения: «Пока афинян не было, персы отражали лакедемонян и значительно превосходили их, потому что лакедемоняне не умели осаждать стен» (IX, 70). Впрочем, спартанцы из этого не сделают никаких выводов и искусство осады так и останется для них землей незнаемой.

Рассмотрим вопрос о потерях сторон. Вот что сообщает по этому поводу Геродот: «Эллинам убивать было легко, так что из трехсот тысяч войска – без тех сорока, с которыми бежал Артабаз, – не осталось в живых даже трех тысяч. Лакедемонян, вышедших из Спарты, убито было в этом сражении всего девяносто один человек, тегейцев – шестнадцать, а афинян – пятьдесят два» (IX, 70).

С Геродотом по привычке пытается полемизировать Плутарх: «Говорят, что из трехсот тысяч живыми ушли только сорок тысяч человек во главе с Артабазом, а у сражавшихся за Грецию пало всего тысяча триста шестьдесят воинов. Из них афинян было пятьдесят два – все, как сообщает Клидем, из филы Эантиды, которая билась храбрее прочих. Вот почему эантидцы, повинуясь приказу дельфийского оракула, приносили в благодарность за победу жертвы сфрагидийским нимфам, покрывая расходы за счет казны. Спартанцы потеряли девяносто одного человека, тегейцы – шестнадцать. Удивительно поэтому, как мог Геродот утверждать, будто в битве участвовали только афиняне, спартанцы и тегейцы, из прочих же греков – никто. И число павших, и памятники свидетельствуют о том, что успех был достигнут совместными усилиями. Если бы сражались только эти три города, а остальные пребывали в бездействии, не было бы и следующей надписи на жертвеннике:

Проблема в том, что сам Плутарх ровным счетом ничего не сообщает о действиях остальных союзников. А ведь если бы они действительно совершили что-то стоящее, неужели бы он не рассказал про их подвиги! Но Плутарх молчит, и невольно напрашивается вывод, что ничего достойного совершено не было. Зато рассказ Геродота достаточно логичен, подробен и объективен. «Отец истории» отметит и тот факт, что когда мантинейцы и элейцы вернутся по домам, то они отправят в изгнание своих стратегов (IX, 77). Значит, было за что.

Обратим внимание на то, как подсчитывает потери эллинов Геродот. Обозначив количество убитых афинян, лакедемонян и тегейцев, что в общей сложности составляет 159 человек, он не упоминает о воинах из Мегар и Флиунта, изрубленных беотийскими всадниками. Хотя сам же и рассказал об этом эпизоде (IX, 69). Единственное внятное объяснение этому может заключаться в том, что поскольку они погибли не во время битвы, а на подходе к полю сражения, то Геродот и не стал их учитывать. Так сказать, не внес в список боевых потерь. Нельзя исключать и того, что не одни мегарцы и флиунтцы понесли урон во время марша к вражескому лагерю. Косвенно это подтверждается информацией Диодора Сицилийского, сообщившего о том, что отступающие войска Артабаза преследовали коринфяне, сикионцы и флиасийцы. Персидская конница рассыпалась по всей Беотийской равнине и вполне могла атаковать наступающие отряды эллинов. Отсюда и цифра Плутарха в 1360 убитых греков. По крайней мере, мы знаем, что 759 из них были лакедемоняне, тегейцы, афиняне, мегарцы и флиунтцы. Свидетельство Диодора Сицилийского о том, что эллины потеряли 10 000 воинов (XI, 33), вряд ли отражает реальное положение дел.

С персами дело обстоит гораздо сложнее. Геродот по этому поводу сообщает следующее: «Из трехсот тысяч войска – без тех сорока, с которыми бежал Артабаз, – не осталось в живых даже трех тысяч» (IX, 70). Похожую информацию приводит и Плутарх: «Говорят, что из трехсот тысяч живыми ушли только сорок тысяч человек во главе с Артабазом» (Plut. Aristid. 19). Ктесий Книдский о битве при Платеях ничего не сообщает, но, рассказав о сражении при Саламине, замечает, что в дальнейших боях персы потеряли 120 000 воинов (Persica, 26). Диодор Сицилийский пишет о том, что эллины перебили до 100 000 азиатов (XI, 32). Особняком стоит фантастическое свидетельство Юстина: «Мардоний был побежден и бежал с небольшим отрядом, словно спасшийся от кораблекрушения» (II, 14). Что же касается потерь среди греческих союзников персов, то достоверно можно говорить лишь трех сотнях фиванских аристократов (IX, 67).

В свете изложенного очень интересной выглядит информация о действиях Артабаза. Если исходить из того, что персидская армия насчитывала 75 000 человек и принять свидетельства Геродота и Плутарха о том, что Артабаз в разгар битвы увел с поля боя 40 000 воинов, то получается очень занятная картина. Потому что благодаря Артабазу практически половина армии Мардония не участвовала в сражении. В этом случае действия Артабаза можно охарактеризовать одним словом – предательство. Будучи вторым человеком в армии, Артабаз после гибели полководца должен был принять командование на себя и организовать оборону лагеря. Но он предпочел убежать раньше времени и увести с собой войска, находившиеся в резерве. Ответ на вопрос, почему он так поступил, дает Геродот: «Сын Фарнака Артабаз, с самого начала не одобрявший того, что царь оставлял Мардония в Элладе, и впоследствии настойчиво, но напрасно убеждавший не начинать этой битвы, поступил следующим образом, как человек, недовольный способом действий Мардония» (IX, 66). В очередной раз личные амбиции и неприязнь возобладали над общей пользой.

Несомненным остается одно – после битвы при Платеях армия Мардония перестала существовать, а ее остатки под командованием Артабаза через Фессалию и Македонию спешно уходили к Геллеспонту.

Анализируя ход битвы при Платеях, Геродот начинает рзмышлять о том, кто же из эллинов и персов был храбрее всех, и делает довольно любопытное заключение: «Из варваров храбростью отличались пехота персов, конница саков, а из отдельных воинов называют Мардония; из эллинов храбростью отличились больше всех лакедемоняне, хотя и тегейцы и афиняне сражались так же храбро. Я могу это заключить из того только обстоятельства, так как все они побеждали своих противников, что лакедемоняне сражались с более сильной частью войска и одолели ее» (IX, 71).

В том, что касается Мардония, «отец истории» совершенно прав. То же самое можно сказать и о его рассуждениях о спартанцах. Выстояв под дождем из стрел, гоплиты Спарты не только разбили отборную персидскую пехоту, но и уничтожили панцирную кавалерию во главе с Мардонием. Если бы спартанцы дрогнули, то исход битвы был бы совершенно иным.

Затем Геродот переходит на личности и рассказывает о наиболее отличившихся спартанцах – Аристодеме, Посидонии, Филокионе и Амомфарете. Особый интерес вызывает Аристодем, поскольку это тот самый воин, уцелевший в битве при Фермопилах и впоследствии подвергнутый в Спарте бесчестью. Аристодем Трус. Несмотря на то что Аристодем доблестно сражался и погиб в битве, сами спартанцы не считали его героем. Лакедемоняне были уверены, что он так храбро бился с персами только потому, что хотел смыть с себя позор Фермопил. Мало того, во время боя Аристодем нарушил одну из священных спартанских заповедей, самовольно покинув строй. Это привело к тому, что все вышеперечисленные погибшие воины, за исключением Аристодема, удостоились почестей после смерти. Впрочем, комментируя этот поступок спартанцев, Геродот говорит, что «так они могли решить и по зависти» (IX, 71).

Из афинян Геродот выделяет только Софана из Декелеи и приводит два различных рассказа о нем: «По одному из них, Софан носил железный якорь, прикрепленный медной цепочкой к поясу панциря. Всякий раз, когда приближался к неприятелю, он бросал этот якорь с тем, чтобы неприятели при наступлении на него не могли сдвинуть его с места; на случай же бегства врагов он решал, что поднимет якорь и пустится в погоню. Так гласит это предание. По другому рассказу, не согласному с первым, Софан носил знак якоря на щите, который у него всегда вращался, никогда не оставался неподвижным, а вовсе не железный якорь, прикрепленный к панцирю» (IX, 71). Каждый может выбрать ту версию, которая больше нравится.

Но хотелось бы сказать еще об одном человеке, которого забыл упомянуть Геродот, когда перечислял храбрецов. Это командующий союзной армией Павсаний. Несмотря на то что как военачальник он допустил ряд серьезных ошибок, в решающий момент противостояния Павсаний проявил все свои лучшие качества. Командующий был очень храбрым человеком, что подтвердило его поведение во время жертвоприношения, когда лидийские воины напали на жрецов. Безоружные спартанцы отбились от вооруженных до зубов врагов и дождались благоприятных жертв. Именно атака спартанской фаланги под командованием Павсания решила исход сражения, и отрицать данный факт невозможно. В конечном итоге именно ему эллины обязаны победой в битве при Платеях.

Павсаний торжествовал. Это был его день, его звездный час. В персидском лагере потоками лилась кровь, и эллины рубили мечами вражеских пехотинцев, а командующий уже прошествовал в шатер Мардония. Там сновали тегейцы, растаскивая добро вражеского полководца. Телохранители Павсания выпроводили их прочь, и военачальник стал с удивлением разглядывать диковинное убранство палатки двоюродного брата Ксеркса. Драгоценные украшения, золото и серебро, ковры искусной работы произвели на Павсания, никогда не видевшего такой роскоши, сильное впечатление. Закончив осмотр, полководец велел привести захваченных слуг Мардония, и когда узнал, что среди них есть повара, приказал им приготовить такой обед, какой они раньше готовили своему господину. Затем позвал своих людей и велел им приготовить спартанский обед. После чего покинул шатер и приказал глашатаю объявить по армии, чтобы никто не присваивал себе трофеи. Пусть всю добычу собирают илоты и складывают в одно место, с ней будут разбираться потом.

Здесь к Павсанию подошел аристократ с Эгины по имени Лампон и предложил поступить с телом Мардония так же, как Ксеркс поступил с телом Леонида: «Ибо, когда при Фермопилах пал Леонид, Мардоний и Ксеркс приказали отрубить ему голову и пригвоздить труп к столбу. Если ты заплатишь ему равным наказанием, то превознесен будешь сначала всеми спартанцами, а потом и прочими эллинами, ибо повешением Мардония на столбе ты отмстишь за дядю твоего Леонида» (IX, 78). Но Павсаний с презрением посмотрел на эгинца, показал рукой на тысячи мертвых персов, лежащих на Беотийской равнине, и сказал, что Леонид уже отомщен. А Лампону посоветовал убираться подобру-поздорову и больше не попадаться ему на глаза.

Этой же ночью тело Мардония таинственным образом исчезло. Геродот передает различные слухи, ходившие вокруг этого события, но при этом оговаривается, что это не более чем досужие разговоры. Впрочем, вряд ли здесь обошлось без Павсания, который мог посмотреть сквозь пальцы на то, чтобы его противник получил достойное погребение. Спартанец был, прежде всего, воином и имел собственные представления о том, что такое честь. Об этом свидетельствуют его разговор с Лампоном и история с дочерью эллина Гегеторида с острова Кос. К Павсанию пришла наложница персидского военачальника Франдата и рассказала о том, что была похищена из дома отца на Косе. Когда она попросила о помощи, то полководец передал женщину на попечительство бывших с ним эфоров, а затем по ее просьбе отправил на Эгину.

После того как резня в лагере закончилась, Павсаний позвал к себе на обед стратегов. Когда все военачальники собрались, командующий перед началом трапезы решил немного пофилософствовать. Он показал товарищам по оружию на обед, приготовленный поварами Мардония, а затем на пищу, изготовленную его спартанскими слугами, и произнес: «Я собрал вас, эллинские граждане, ради того, чтобы показать вам безумие вождя мидян: привыкши к такому образу жизни, он пришел к нам, чтобы отнять у нас столь жалкие крохи» (IX, 82).

Взаимное согласие между союзниками царило недолго. Как только речь зашла о том, кто получит награду за храбрость и воздвигнет на поле битвы трофей, все стратеги между собой переругались. Спартанцы крепко повздорили с афинянами, и дело едва не дошло до драки, но вмешался Аристид. Стратег приструнил своих коллег Леократа и Миронида, заявив, что данный спор надо вынести на обсуждение всех союзников. Пусть они решают, кто более достоин награды, афиняне или спартанцы. Это решение устроило спорщиков, и они вынесли дело на третейский суд. Теперь в трудном положении оказались те, кому предстояло вынести вердикт, поскольку какое бы решение они ни приняли, это только усугубило бы проблему. Феогитон из Мегары прямо заявил, что не исключает возможности вооруженного столкновения между афинянами и спартанцами. Положение спас коринфский стратег Клеокрит, предложивший дать награду платейцам. Он исходил из того, что на их земле произошла судьбоносная битва, а сами они храбро сражались за Элладу. Пусть платейцы получат из общей добычи 80 талантов, а афиняне и спартанцы поставят каждый по трофею на поле битвы. Аристид и Павсаний оценили находчивость Клеокрита и дали согласие от имени сограждан. Конфликт, грозивший большими неприятностями, был потушен.

На следующий день победители стали делить добычу. Она была действительно огромной, поскольку илоты обшарили не только персидский лагерь, но все поле боя. С убитых снимали украшения, дорогое оружие, доспехи. Шатры персидских военачальников в буквальном смысле слова были набиты золотой и серебряной утварью, немало предметов из драгоценных металлов было найдено в обозе. Приказ Павсания собрать трофеи илоты выполнили, но при этом извлекли немалую выгоду для себя, поскольку сумели утаить от своих хозяев немало драгоценностей. Все свое богатство илоты продали по смешной цене эгинцам, наварившим на этой сделке неплохой капитал: «Таким образом, у эгинцев впервые с этого времени собрались большие богатства именно потому, что они платили за золото как за медь» (Herod.IX, 80). При этом илоты умудрились не заметить немалое количество ящиков с сокровищами, впоследствии найденных жителями Платей.

Часть добычи союзники отделили для передачи в Дельфы, Олимпию и святилище Посейдона на Истме. Для храма Аполлона в Дельфах был изготовлен золотой треножник, который водрузили на медную змею и поставили около алтаря. Что же касается Олимпии и Истма, то в них на эти средства были изготовлены из меди статуи Зевса и Посейдона соответственно.

Покончив с делами богоугодными, военачальники занялись проблемами насущными. Удивительно, но при дележе трофеев не возникло никаких конфликтов: очевидно, что люди, на которых была возложена эта ответственная миссия, действовали по совести и справедливости. Всех воинов, отличившихся в битве, было решено поощрить ценными подарками. Но особенно отметили Павсания. Командующий получил в десять раз больше, чем остальные военачальники, причем не только золота с серебром, но также женщин, коней, верблюдов и прочего разного добра. Павсаний, воспитанный на законах Ликурга и с детства приученный к скромности и неприхотливости в быту, неожиданно для себя стал очень богатым человеком. Вопрос заключался в том, пойдут ли все эти сокровища на пользу храброму спартанцу.

Затем было погребение павших воинов. Геродот оставил подробное описание этого обряда, причем сообщаемая им информация подтверждает тот факт, что не все союзники успели принять участие в битве: «Лакедемоняне сделали три могилы: в одной погребены были ирены[78], в другой – прочие спартанцы, в третьей – илоты. Так погребали лакедемоняне. Тегейцы похоронили всех своих в одном месте, отдельно от лакедемонян; всех вместе афиняне схоронили своих, а мегарцы и флиунтцы – своих, тех, которые убиты были конницей. Могилы всех этих эллинов были наполнены телами. Что касается могил остальных эллинов, какие также виднеются подле Платей, то, как я слышал, это – могилы тех эллинских народов, которые, устыдившись безучастия своего в решительной битве, насыпали ради потомства пустые земельные насыпи. Действительно, там есть и так называемая могила эгинцев, насыпанная, как рассказывают, уже десять лет спустя после этого по просьбе эгинцев их проксеном, платейцем Клеадом, сыном Автодика» (IX, 85).

По завершении траурных мероприятий Павсаний собрал военный совет, чтобы обсудить дальнейшие планы ведения войны. Персы из Эллады изгнаны, но остались их многочисленные союзники. И самый главный из них – Фивы. Стратеги единодушно высказались за поход против фиванцев, и на одиннадцатый день после разгрома армии Мардония союзники подступили к стенам Фив. Павсаний приказал фиванцам выдать сторонников персов, однако получил отказ. После этого город был взят в осаду, началась подготовка к штурму.

Но бои за Фивы затянулись. Союзники штурмовали стены, фиванцы успешно оборонялись, и все попытки Павсания овладеть городом ни к чему не привели. Зато отправленные им по разным направлениям отряды в течение двадцати дней подвергали Беотию жуткому разгрому. И именно это оказало решающее влияние на умонастроения в осажденном городе. На собрании граждан фиванцы решили принять ультиматум Павсания, открыть ворота и выдать сторонников персов. Как свидетельствует Геродот, проперсидские элементы в Фивах вовсе не испугались такого решения, поскольку наделись подкупить Павсания и стратегов. Или же если дело дойдет до суда, то судей. Но один из сторонников Ксеркса по имени Аттагин решил не искушать судьбу и накануне сдачи города ударился в бега. К Павсанию привели детей Аттагина, но полководец велел их отпустить, заметив при этом, что они невиновны в том, что их отец является сторонником персов.

Покорив Фивы, командующий распустил союзную армию. Что же касается арестованных фиванцев, то их по приказу Павсания доставили в Коринф, где и казнили без суда и следствия. Боевые действия в Беотии закончились.

Артабаз спешил. Он очень боялся, что как только слухи о битве при Платеях достигнут Фессалии, то фессалийцы из союзников моментально превратятся во врагов. И тогда возвращение Артабаза в Азию окажется под большим вопросом. Как только персы вступили в Фессалию, командиры строго-настрого запретили своим подчиненным рассказывать кому-либо о катастрофе в Беотии и гибели Мардония. Поэтому, когда фессалийцы пригласили Артабаза на пир, они ничего не знали о поражении персов. Военачальник же быстро сориентировался в ситуации и заявил, что по поручению Мардония ведет свой отряд во Фракию. Сам же командующий с главной армией идет следом и скоро прибудет в Фессалию. Местные аристократы восприняли речи Артабаза всерьез и обещали выполнить все его пожелания. Многие фессалийцы, сражавшиеся при Платеях на стороне персов, погибли в битве, а некоторые просто не успели вернуться домой, иначе авантюра Артабаза вряд ли увенчалась успехом. А так он без проблем покинул гостеприимных хозяев и скорым маршем повел войско на север.

Через Македонию персы также прошли без происшествий, если не считать того, что немало людей умерло от голода и изнеможения. Но Артабаз упрямо гнал воинов вперед, опасаясь, что греческий флот помешает ему переправить войска через Геллеспонт. Неприятности начались во Фракии, где местные племена стали нападать на персов. Тем не менее Артабаз сумел довести свой усталый и поредевший отряд до города Византия, откуда на кораблях благополучно переправился в Малую Азию.

Нашествие Ксеркса на Элладу закончилось. Но не закончилась война.

Пока в Беотии между Павсанием и Мардонием шла маневренная война, объединенный флот эллинов под командованием царя Леотихида и афинского стратега Ксантиппа стоял около острова Делос. Трудно сказать, как они планировали вести кампанию дальше, поскольку неожиданно явилось посольство с Самоса, где базировался персидский флот. Самосцы были потрясены катастрофой, постигшей Ксеркса, и, впечатленные успехами эллинского оружия, решили перейти на сторону победителей. Слово взял глава делегации Гегесистрат. Он говорил долго и пространно, вспоминал олимпийских богов и нудно рассуждал о том, что эллины Балканской Греции должны спасти Ионию от персидского владычества. Сделал вывод, что персидские корабли уступают в быстроходности греческим триерам. Затем неожиданно перешел к делу и заявил, что как только союзный флот подойдет к Самосу, то все местные жители выступят против тирана Феоместора, сторонника персов. А чтобы царь и стратег не сомневались в искренних намерениях граждан Самоса, то Гегесистрат со всем посольством останется на корабле в качестве заложников.

Предложение было заманчивым, однако Леотихида одолевали сомнения. Но, с другой стороны, именно самосцы выкупили у персов 500 пленников, захваченных в Аттике, снабдили их всем необходимым и отправили домой. Поэтому царь просто заставил послов поклясться, что граждане Самоса будут надежными союзниками для эллинов Балканской Греции. Уполномоченные охотно дали клятву, и Леотихид отпустил их на Самос, за исключением Гегесистрата, которого царь на всякий случай оставил при себе. Несмотря на достигнутые договоренности, флот еще в течение суток оставался на рейде, поскольку Леотихид, в лучших спартанских традициях, решил дождаться благоприятных жертв. И только когда жрецы сообщили о том, что знамения благоприятствуют эллинам, греческие триеры вышли в открытое море и взяли курс на Самос.

Дальнейшие события свидетельствовали о том, что после битвы у Саламина персы боялись вступать в морской бой с эллинами. Мало того, они догадались, что на Самосе против них замышляют недоброе, и поторопились покинуть остров. Численность персидского флота, стоявшего у Самоса в начале года, Геродот определил в 300 боевых кораблей. Но с тех пор прошло много времени, и финикийская эскадра уплыла домой. Теперь персидский флот состоял в основном из кораблей малоазийских греков и судов, набранных в городах средиземноморского побережья Анатолии. С учетом потерь финикийцев во время похода Ксеркса на Элладу можно предположить, что после их ухода численность персидского флота сократилась вдвое и составила 150 боевых кораблей.

Данные о союзном флоте противоречивы, поскольку Геродот называет цифру в 110 триер (VIII, 131), а Диодор Сицилийский пишет о 250 кораблях (XI, 34). Какая же из этих цифр правильная? Вне всякого сомнения, та, которую приводит Геродот. Для этого достаточно посмотреть, кто из союзников участвовал в битве при Микале, а затем заглянуть в список кораблей, участвовавших в Саламинском сражении. И все сразу станет понятно. Спарта выставила 16 триер, Коринф – 40, Сикион – 15 и Трезена – 7. Во время битвы эскадры союзников понесли потери, а также получили повреждения, и поэтому на Делос они отправились в значительно меньшем количестве. То же самое можно сказать и про афинян. При этом, учитывая тот факт, что в Беотии находилась армия Мардония, часть афинского флота должна была остаться. Никто не знал, как все дальше повернется, и нельзя было исключать возможность того, что жителей Афин придется эвакуировать на Саламин в третий раз. Вероятнее всего, половину флота из 110 триер составляли афинские корабли, а остальные суда были представлены союзниками.

Несмотря на некоторое превосходство в силах, командиры персидского флота Мардонт, Артаинт и Ифамитр не рискнули вступить в бой с эллинскими триерами в открытом море. Память о катастрофе при Саламине была еще свежа в памяти персов. Решение, которое приняли военачальники, было довольно необычным, но в то же время оно отражало все страхи персидских командиров. Их корабли обогнули мыс Микале, вошли в Латмийский залив и, пройдя вдоль берега, бросили якоря около лагеря сухопутной армии персов под командованием Тиграна. Команды стали вытаскивать суда на берег, под защиту пехоты и конницы. На военном совете было решено, что если греки высадятся на сушу, им необходимо дать бой. Главное командование над морскими и сухопутными силами примет Артаинт, Тигран будет командовать армией, а Мардонт и Ифамитр – корабельными командами и отрядами морской пехоты. Также было решено вокруг лагеря возвести укрепления, чтобы обезопасить от вражеских атак вытащенные на берег корабли.

Работа закипела. Персы рубили на склонах гор деревья, стаскивали к побережью тяжелые камни, из которых начали возводить оборонительный вал. По всему периметру укреплений были вбиты колья. Сооружение укреплений близилось к завершению, когда на горизонте появился греческий флот. Персы схватились за оружие и стали готовиться к битве.

Ксантипп и Леотихид были очень удивлены бегством персидского флота. Собрали стратегов и стали решать, как поступить в данной ситуации. Мнения высказывались разные, вплоть до того, чтобы вернуться на Делос или же плыть к Геллеспонту и установить контроль над проливами. Но здравый смысл возобладал, было решено сначала сразиться с персами, а затем уже действовать по обстановке. Приготовившись к сражению, эллины отплыли к мысу Микале. Но каково было их удивление, когда они увидели, что противник вытащил корабли на берег и изготовился к битве на суше. Тигран и Мардонт развернули армию в боевые порядки, оставив укрепленный лагерь в тылу. Военачальники исходили из того, что если бой будет складываться для них неудачно, то они отступят за вал и частокол, перегруппируют войска и продолжат сражение.

Именно так их действия и истолковал Леотихид. Царь, пользуясь тем, что вражеские корабли были вытащены на сушу, плыл на триере вдоль берега и внимательно изучал вражескую диспозицию. Стоя на носу судна, Леотихид выбирал место для высадки войск. Высмотрев все, что ему было нужно, царь решил спровоцировать малоазийских эллинов на измену. Сложив ладони рупором, Леотихид громко закричал в сторону берега: «Будьте внимательны, ионяне, те, кто слышит меня, к моим речам: персы ведь совсем не поймут того, что я предложу вам. Когда произойдет сражение, каждый из вас должен вспомнить прежде всего о свободе, потом о боевом кличе: “Гера!” Пускай узнают это и те ионяне, которые не слышат меня, от вас, слышавших мою речь» (Herod. IX, 98).

Царь знал, что делал. Он не мог не понимать, что многие персы знают язык эллинов и вскоре о его словах будет доложено вражескому командованию. Но Леотихида такой расклад вполне устраивал, он сознательно толкал персидских командиров на конфликт с ионийцами. Получится у него это или нет, царь не знал, тем не менее делал все, чтобы внести разлад в стан противника. И его труды увенчались успехом. Мардонт и раньше подозревал самосцев в измене, поскольку ничем иным бегство персидского флота с Самоса объяснить было трудно. Не исключено, что командующий рассматривал самосских воинов и моряков в качестве заложников. Поделившись своими подозрениями с Тиграном, он убедил коллегу разоружить этих людей, поскольку опасался с их стороны вооруженного выступления. Тигран дал добро. Персы окружили отряд с Самоса и потребовали от эллинов сложить оружие. Понимая, что сопротивление бесполезно, самосцы побросали в кучу мечи, копья, щиты и луки, после чего их под охраной сопроводили в лагерь.

Тем не менее Мардонта продолжали одолевать подозрения, поэтому он решил избавиться заодно и от милетян. Но после того, что случилось с самосцами, ионийцы были начеку, и командующему пришлось придумать благовидный предлог, чтобы не доводить дело до конфликта. Вызвав к себе стратегов из Милета, Мардонт приказал им покинуть лагерь и занять ущелья, ведущие к горе Микале. При этом мотивировал тем, что поскольку милетяне очень хорошо знают местность, то только на них и может быть возложена эта ответственная задача. Эллины ушли, а командующий вздохнул с облегчением.

К этому времени Ксантипп и Леотихид закончили высадку войск. Гоплиты строились в боевой порядок и выдвигались на позиции для атаки. Один фланг армии союзников упирался в море, другой – в заросшие лесом отроги горы Микале. На правом крыле встали афинские гоплиты, дальше стояли коринфяне, сикионцы и трезенцы. Что же касается лакедемонян, то они должны были пройти через лес вдоль предгорий Микале и ударить по персам с фланга. Маневр сложный, но в случае успешного выполнения неотразимый. Однако Леотихиду этого показалась мало, и он решил продолжить войну на идеологическом фронте. Спартанский царь встал перед строем и громогласно объявил, что он только что получил известие о том, что Павсаний с союзниками разбили в Беотии армию Мардония. Делая такое провокационное заявление, Леотихид преследовал две цели: во-первых, поднять боевой дух своих бойцов, а во-вторых, сделать так, чтобы эта дезинформация дошла до противника. В итоге обе поставленные задачи были выполнены.

Речь Леотихида необычайно ободрила эллинов. Они знали, что с конца августа идет противостояние Павсания и Мардония на поле боя, и на равнинах Беотии решается судьба Эллады. Воины и моряки переживали за свои семьи, оставленные в Греции. Теперь же, когда противник был разбит и в спешке покидал страну, воины были полны решимости пойти вперед и добить ненавистного врага в его логове. О том, что пущенный Леотихидом слух достиг вражеской армии, свидетельствует следующий факт. Персидское командование было вынуждено принять ответные меры и объявить воинам о том, что сам царь Ксеркс с большим войском спешит к ним на помощь (Diod. XI, 35). На этом пропагандистская война закончилась, и противники перешли непосредственно к боевым действиям.

Воодушевленные словами Леотихида, эллины пошли в атаку. Наступление греков развивалось вдоль прибрежной полосы по ровной местности, что способствовало быстрому продвижению строя фаланги. Персы установили перед строем большие плетеные щиты, укрылись за этим импровизированным укреплением и открыли стрельбу из луков. Плотно сдвинув щиты, гоплиты ускорили шаг, а когда до вражеских рядов осталось совсем немного, перешли на бег. Упорный бой разгорелся около поставленных в линию плетеных щитов.

Укрываясь за этим импровизированным укреплением, воины Тиграна храбро бились с греками, но эллины пронзали плетенки насквозь ударами копий и опрокидывали их на землю вместе с персами. Сражение разлилось от берега до предгорий Микале, гоплиты пытались сбить с позиций вражескую пехоту и постепенно усиливали натиск. Но персидские военачальники внимательно наблюдали за сражением и вовремя реагировали на изменение ситуации, посылая резервы на наиболее опасные участки фронта. Бой шел с переменным успехом, но постепенно эллины стали одолевать. Подбадривая друг друга громкими криками, союзники пошли вперед и разметали укрепление из щитов. Но персидские полководцы лично бросились в бой, сплотили воинов и повели их на врага. Битва продолжалась, и когда был убит Тигран, персы снова подались назад. Мардонт решил отвести своих людей в укрепленный лагерь, но отступление неожиданно превратилось в бегство. Ксантипп мгновенно оценил ситуацию и понял, что ему выпал уникальный шанс одержать победу без помощи спартанцев. Потрясая копьем, стратег устремился вперед, увлекая за собой афинских гоплитов и союзников.

В воротах лагеря произошла давка, поскольку они оказались слишком узки для того количества беглецов. Мардонт попытался навести в этой толпе порядок, но его сбили с ног и затоптали. А затем подоспели греки…

Пока афиняне резали в воротах вражескую пехоту, коринфяне, трезенцы и сикионцы разворотили частокол, перебрались через вал и ворвались в лагерь. Враг оказал ожесточенное сопротивление, в рукопашной схватке погиб стратег сикионцев Перилай. Лишенные оружия самосцы увидели, что эллины ворвались в лагерь, схватили палки, камни, железные вертела и бросились на персов с тыла. Их примеру последовали и остальные ионийцы, обратившие оружие против азиатов.

И в этот момент появились спартанцы. Продравшись по склонам Микале через лес и густые заросли, они спустились к берегу, прорвались через укрепление и напали на вражеские отряды внутри лагеря людей. Кто-то поджег вражеский корабль, следом полыхнуло еще несколько судов, и теперь едкий черный дым медленно расползался по лагерю, постепенно заволакивая побережье. Понимая, что все пропало, Ифамитр и Артаинт вскочили на коней и умчались в сторону Приены. Следом за ними последовала остальная армия. И только персы сражались до конца. Они были хорошими воинами и дорого продавали свою жизнь. Но силы были уже неравны, эллины наступали со всех сторон, и вскоре последние группы защитников лагеря были уничтожены.

Судьба беглецов также была трагична. Рассыпавшись по окрестностям, они выходили на отряды милетян, охранявших по приказу Мардонта ущелья на Микале. Увидев бегущих воинов, греки быстро сообразили, чем закончилась битва, и поняли, что их час настал. Некоторые из азиатских отрядов милетяне повели такими тропами, что опять вывели на побережье, под удар армии союзников. Там их все и уничтожили. А затем ионийцы и вовсе стали нападать из засад на разбегающееся воинство, убивая всех, кто подворачивался под руку. Битва перешла в бойню, продолжавшуюся до самого вечера.

Вдоль берега ярко пылали персидские корабли, гоплиты занимались грабежом персидского лагеря, а Ксантипп и Леотихид держали совет о том, что делать дальше. Перебрав различные варианты, решили продолжать путь на Самос. К этому времени огромное количество трофеев, в том числе и ящики с войсковой казной персов, были свалены на берегу. Леотихид приказал загрузить захваченную добычу на корабли, а затем разрушить укрепления персов и предать их огню. Уже смеркалось, когда греческий флот отошел от берега. Но еще долго было видно в темноте, как за кормой триер полыхает огромное зарево, знаменующее военное поражение державы Ахеменидов.

Об этом сражении Юстин пишет следующее: «Случайно в тот же день, когда уничтожено было войско Мардония, произошло также морское сражение с персами в Азии у гористого [мыса] Микале» (II, 14). Марк Юний заблуждается, когда пишет о том, что это был морской бой, но насколько он прав в том, что две решающие битвы произошли одновременно? Может быть, мы имеем дело с обыкновенным преданием, аналогичным тому, что связало битву при Гимере и Саламинское сражение?

Действительно, когда речь заходит о битве при Микале, то всегда возникает вопрос – произошла она в один день с битвой при Платеях или нет? Ведь о том, что данный факт был выдумкой спартанского царя, знали еще в древности: «Леотихид, когда эллины сражались в морской битве при Микале, и большинство варваров было приведено в замешательство, а ионийцы держались персидской стороны скорее из страха, чем по убеждению, изменил у всех образ мыслей, придумав, что пришло известие, будто бы эллины победили персов при Платеях. Ионийцы, услышав это, отважились и присоединились к эллинам. Судьба сделала стратегему Леотихида верной, доставив эллинам победу в битве при Платеях» (Polyaen. Strat. I, 33). Упоминает об этом и Фронтин (I, XI, 7). Диодор Сицилийский обращает внимание на то, что прошло слишком мало времени, и слишком велико было расстояние от Беотии до Микале, чтобы информация о победе Павсания дошла до Леотихида (XI, 35).

Геродот по привычке начинает объяснять сей факт вмешательством неких потусторонних сил: «Когда приготовления эллинов были кончены, они сделали наступление на варваров. В это самое время на берегу показался жезл глашатая и по всему войску пролетела молва, гласившая, что эллины одержали победу над войском Мардония в битве в Беотии. Божественное устроение событий доказывается многими примерами; так и в этом случае, когда поражение должно было случиться в один и тот же день при Платеях и при Микале, молва дошла до находившихся здесь эллинов, дабы благодаря ей войско стало гораздо смелее и с большей охотой шло на битву» (IX, 100). Здесь нет ни слова о том, что к этому слуху причастен Леотихид. Но в дальнейшем «отец истории» словно спохватывается и приводит весьма любопытную информацию: «Слух, что эллины с Павсанием во главе одержали победу, оказался абсолютно верным, ибо поражение при Платеях случилось еще в раннюю пору дня, а при Микале к вечеру. То, что оба сражения произошли в один и тот же день, в одном и том же месяце, это эллины немного времени спустя узнали точно посредством изысканий. Прежде, чем дошло до них это известие, они испытывали робость не столько за себя, сколько за эллинов материка, как бы Эллада не потерпела крушения в борьбе с Мардонием. Но когда молва эта пролетела среди них, они быстрее и увереннее пошли на врага» (IX, 101). Как видим, перед нами не просто предание, а факт, подтвержденный некими «изысканиями». Поэтому оснований отвергать информацию о том, что битвы при Микале и Платеях произошли в один день, у нас нет. Другое дело, что Геродот так и не дал внятного объяснения тому, каким образом слух о победе Павсания в Беотии дошел так быстро до войска в Ионии. Но как бы там ни было, а выдумка Леотихида пришлась очень кстати. Царь напророчил как заправский оракул.

Проблемы возникают и при определении локализации битвы. Казалось бы, Геродот называет конкретное место, где она произошла: «Миновав святилище Владычиц, что на Микале, и прибыв в область Гесона и Сколопоента, где стоит святилище Деметры Элевсинской (сооружено оно сыном Пасикла Филистом в то время, когда вместе с Кодровым сыном Нелеем он отправился основывать Милет), персы вытащили на сушу корабли» (IX, 97). Беда в том, что одни боги олимпийские ведают, где находилось святилище Деметры. В целом же рассказ Геродота о том, как спартанские гоплиты пробирались по заросшим лесом склонам Микале, совпадает с тем описанием местности, которое дает Страбон: «За устьями Меандра идет побережье Приены, над которым расположены Приена и гора Микале, где много диких зверей и густой лес» (XIV, I, 12).

В наши дни мыс Микале по-прежнему покрыт лесом, но там, где раньше плескались воды Латмийского залива, теперь простирается равнина. И если исходить из условий местности, то битва однозначно произошла к западу от Приены, в районе населенных пунктов Доганбей и Тузбургазы. По-другому никак не получится. Впрочем, это мое личное мнение.

Обратим внимание на численность войск и потери сторон. Начнем с персов. Геродот приводит следующие данные относительно количества войск и командования: «Численность войска была шестьдесят тысяч человек, а во главе его стоял Тигран, выдававшийся среди персов красотой и ростом» (IX, 96). Обратим внимание, что речь идет именно о сухопутной армии, которая по приказу Ксеркса осталась «позади всего полчища для охраны Ионии» (Herod. IX, 96). Соответственно, после того как на берег высадились отряды морской пехоты и корабельные команды, количество персидских войск на суше значительно увеличилась. Не исключено, что именно это и подразумевал Диодор Сицилийский, определяя численность персидской армии в 100 000 воинов (XI, 34). При этом он отмечал, что на мыс Микале прибыли войска из Сард. И если с данными Геродота еще можно согласиться, то информация Диодора явно не соответствует действительности. Особенно если исходить из того, что на Элладу Ксеркс повел около 250 000 воинов. Скорее всего, персидская армия при Микале стала насчитывать 60 000 человек только после того, как к Тиграну присоединился Мардонт со своими людьми. При этом персы либо вообще не располагали конницей, либо ее было очень мало. По крайней мере, никаких сведений о ее участии в битве нет. Но, с другой стороны, и местность не располагала для действий больших масс кавалерии. О том, что главнокомандующим у персов был именно Артаинт, пишет Геродот (IX, 107). О персидских потерях «отец истории» ничего не сообщает, а Диодор Сицилийский определяет их в 40 000 человек (XI, 36). Насколько эта цифра является достоверной, сказать трудно.

Информация о численности греческой армии в битве при Микале отсутствует, но приблизительно ее назвать можно. Геродот пишет о том, что союзный флот насчитывал 110 боевых кораблей. Согласно информации Плутарха, на каждой триере было кроме моряков «по восемнадцати человек, сражавшихся с палубы; из них четверо были стрелки, а остальные – гоплиты» (Plut. Them. 14). Соответственно получаем 1540 гоплитов и 440 лучников. Негусто. Если же исходить из того, что на каждой триере помимо воинов оставалось еще по 180 членов экипажа, то получаем еще 19 800 человек. Таким образом, в битве при Микале Ксантипп и Леотихид выставили 21 780 бойцов. Но сразу оговорюсь – это теория, на практике все могло быть иначе.

Точную цифру убитых союзников Геродот также не приводит, он просто ограничивается коротким замечанием, что «пали здесь многие и из эллинов, в числе сикионцев пал их предводитель Перилай» (IX, 103). Поэтому строить какие-либо предположения возможным не представляется. Рассказывая о тех, кто отличился в сражении, Геродот на первое место ставит афинян, а затем всех остальных союзников, причем в том порядке, в каком они занимали положение в строю: «За афинянами по храбрости следовали коринфяне, трезенцы и сикионцы» (IX, 105). Среди отличившихся воинов «отец истории» упоминает знаменитого афинского кулачного бойца Гермолика.

Битва при Микале подвела черту под кампанией 480–479 гг. до н. э. После нее радикально поменялся весь смысл войны. О борьбе за Элладу речь уже не шла, стратегическая инициатива перешла к Эллинскому союзу, начинавшему наступление на персидские владения в Малой Азии и Европе. По большому счету, это было ясно уже перед сражением при Микале: «И эллины, и варвары горели желанием сразиться, потому что борьба предстояла из-за островов и Геллеспонта» (Herod. IX, 101).

Во время бегства персидские военачальники так сильно переругались между собой, сваливая вину за поражение друг на друга, что дело едва не дошло до смертоубийства. По прибытии в Сарды горе-полководцы предстали перед Ксерксом и доложили о постигшем их несчастье. Когда же царь узнал о катастрофе при Платеях и гибели Мардония, то оставил в Малой Азии значительные воинские контингенты, а сам с остатками армии ушел в Экбатаны. Для него война закончилась.

После победы при Микале греческий флот прибыл на Самос, где состоялось большое совещание по поводу дальнейших совместных действий союзников. Вопрос стоял о том, можно ли защитить Ионию от персов и есть ли для этого возможности. Самую оригинальную идею высказали спартанцы, предложившие всех ионийцев переселить в Балканскую Грецию, на те земли, которые отберут у полисов, оказавших поддержку персам. А всех проживающих там греков, например тех же фиванцев, отправить в изгнание. Но здесь уже возмутились афинские стратеги. Они категорически отвергли это предложение и настояли на том, чтобы в Эллинский союз вошли Самос, Хиос и Лесбос. Лакедемоняне были вынуждены уступить, и ионийцы принесли союзникам клятву верности.

Война выходила на новый виток.

Чудовищная закономерность прослеживается в том, как сложились дальнейшие судьбы Фемистокла, Павсания и царя Леотихида, победителей при Саламине, Платеях и Микале. Спасенная Эллада отплатила своим героям чудовищной неблагодарностью. Попробуем разобраться, почему так произошло.

От Самоса союзный флот отправился в Геллеспонт. Если исходить из той информации, которую сообщает Геродот, то получается, что ни Ксантипп, ни Леотихид не имели ни малейшего понятия о том, что мосты через пролив были уничтожены стихиями. И когда триеры прибыли к Абидосу, оказалось, что зря они сюда плыли, поскольку разрушать уже было нечего. Здесь между союзниками начались разногласия, поскольку Леотихид настаивал на том, что необходимо возвращаться по домам, а Ксантипп требовал продолжения боевых действий. В итоге спартанцы со своими союзниками отплыли на Пелопоннес, а афинские триеры остались в районе Геллеспонта. Лакедемоняне не любили воевать далеко от дома, и данный факт не стал исключением: «Когда персы, потерпев поражение от эллинов на море и на суше, удалились из Европы, а бежавшие на кораблях к Микале были истреблены, царь лакедемонян Леотихид, командовавший эллинами при Микале (479 г.), возвратился домой с союзниками из Пелопоннеса» (Thuc. I, 89).

Но Ксаниппа нисколько не смутил уход союзников, стратег перебросил войска на Херсонес Фракийский и начал осаду Сеста. Город был хорошо укреплен, а наличие большого гарнизона давало защитникам неплохой шанс на успешный исход осады. Перс Артаикт, правитель Сеста, был полон решимости оборонять город. За сатрапом числились большие грехи перед эллинами, и если бы он попал к ним в руки, то участь его была бы незавидной. В свое время Артаикт прославился тем, что согнал в святилище местного героя Протесилая[79] женщин и отдал на потеху воинам, а затем ограбил сам храм, вывезя оттуда в Сест все сокровища. После этого Артаикт неоднократно наведывался в святилище, устраивая в храме оргии с наложницами. У эллинов был особый счет к святотатцу, и поэтому у перса были весьма веские причины приложить все свои силы и умение для защиты вверенного ему города. Беда была в том, что персов застали врасплох, и в Сесте не было запасов продовольствия.

Осада затянулась. Осень подходила к концу, погода испортилась, на море наступил сезон штормов. Афиняне начали роптать на тяготы войны и стали требовать возвращения домой, но Ксантипп поставил своих людей на место, заявив, что отступит от города только тогда, когда этого потребует правительство в Афинах. Если же воины хотят поскорее вернуться домой, то пусть захватывают Сест, их судьба в их руках.

Но и в осажденном городе дела обстояли не лучшим образом. Запасы продовольствия закончились, и, как пишет Геродот, персы варили и употребляли в пищу ремни от постелей. В итоге Артаикт не выдержал и под покровом ночи вместе с войсками покинул город. При этом афиняне умудрились не заметить бегство такого крупного отряда, и лишь только когда горожане открыли им ворота, поняли, что враг ускользнул. Но Ксантипп часть войск отставил в Сесте, а с остальными воинами устремился в погоню за персами.

Артаикта настигли на берегу речки Эгоспотамы. Персы сражались отчаянно, но были разбиты и разбежались по окрестностям, многих из них впоследствии выловили и принесли в жертву своим богам фракийцы. Артаикт вместе с сыном попал в плен, был закован в цепи и отведен на место казни. За свою жизнь и жизнь сына перс предлагал астрономическую сумму в 200 талантов серебра, а еще 100 талантов предлагал передать в святилище Протесилая для возмещения ущерба. Но Ксанипп был непреклонен, и для Артаикта пришло время расплаты. Пленника привели на высокий мыс напротив Абидоса и приколотили к деревянному кресту, а его сына забили камнями прямо на глазах еще живого сатрапа. После этого афиняне погрузились на триеры и уплыли обратно, оставив корчившегося на кресте Артаикта как грозное предупреждение персам.

Закончив все дела в районе Геллеспонта, Ксантипп повел свои триеры в Афины. Боевые действия затихли до следующего года.

В следующем, 478 году до н. э. командующим объединенным флотом эллинов был назначен Павсаний. Афинской эскадрой командовали талантливый стратег Кимон, сын победителя при Марафоне Мильтиада и добропорядочный Аристид. Это был на редкость удачный выбор, поскольку Кмон отвечал за ведение боевых операций, а Аристид, как всегда, занимался урегулированием взаимоотношений с союзниками. Точной численности эллинского флота Фукидид не называет, он только упоминает о том, что «Павсаний, сын Клеомброта, послан был из Лакедемона, в звании стратега эллинов, с двадцатью кораблями от Пелопоннеса (478 г.). Вместе с ним подплыли на тридцати кораблях афиняне и масса других союзников» (I, 94). Диодор Сицилийский пишет о том, что эскадра с Пелопоннеса насчитывала 50 боевых кораблей (XI, 44). Но сути дела это не меняет: с учетом того, что Афины выставили всего 30 триер, союзный флот должен был быть меньше, чем тот, что участвовал в битве при Микале. Тем не менее командование посчитало, что этих сил будет вполне достаточно для освобождения Кипра от власти персов.

Боевые действия на Кипре разворачивались для эллинов вполне удачно, и, как свидетельствует Фукидид, с большей части острова персидские гарнизоны были изгнаны. Но в дальнейшем, неизвестно по какой причине, успешная операция была прекращена, и союзный флот отправился в район Геллеспонта осаждать Византий. Город был захвачен, но непоследовательность союзников в претворении стратегических планов в жизнь внушала серьезные опасения. Кипр не был полностью освобожден от персов, и в дальнейшем это могло привести к ухудшению ситуации в регионе. Сатрапам ничего не стоило получить с материка подкрепления и восстановить власть Ксеркса на острове. Другое дело, хотели ли они это делать.

Опасность подкралась к союзникам с другой стороны. Овладев Византием, эллины обнаружили, что среди захваченных в плен знатных персов есть и родственники Ксеркса. Пленники остались в городе, где начальником гарнизона Павсаний назначил своего доверенного человека эретрийца Гонгила. В скором времени выяснилось, что командующий своей волей освободил всех пленных и в сопровождении Гонгила отправил к Ксерксу. Разразился скандал, но исправить ничего уже было нельзя. Однако у этого дела была и обратная сторона.

Дело в том, что Павсаний через Гонгила передал Ксерксу некое письмо. Вот оно: «Спартанский предводитель Павсаний, желая оказать тебе услугу, отпускает этих военнопленных; предлагаю тебе, если ты согласен, взять в жены твою дочь и подчинить тебе Спарту и остальную Элладу. Посоветовавшись с тобою, я думаю, окажусь в состоянии выполнить этот план. Поэтому, если тебе угодно принять какое-либо из моих предложений, пришли к морю верного человека для ведения дальнейших переговоров» (Thuc. I, 128).

Геродот излагает ситуацию несколько иначе, у него Павсаний просит руки дочери Мегабата, двоюродного брата царя Дария I, «того самого, к дочери которого впоследствии, если только верить молве, сватался лакедемонянин, сын Клеомброта, Павсаний, замышляя стать тираном Эллады» (V, 32). Обратим внимание – «отец истории» специально подчеркивает тот факт, что передает лишь ходившие по Элладе слухи, и не более того.

Ксеркс оценил как широкий жест Павсания с пленниками, так и открывающиеся возможности, связанные с настроениями командующего. Царь быстро сменил местного сатрапа и назначил на эту должность Артабаза, того самого, что убежал с поля битвы при Платеях, приказав ему наладить контакты с греческим полководцем. Новый сатрап прибыл на место и отослал Павсанию письмо своего повелителя: «Вот что царь Ксеркс говорит Павсанию: услуга твоя относительно людей, которых ты спас мне из-за моря, из Византии, на вечные времена будет запечатлена в нашем доме, и на предложения твои я согласен. Ни днем, ни ночью пусть не покидает тебя неослабная забота об исполнении твоих обещаний; не должны быть помехой тебе ни затраты золота и серебра, ни нужда в многочисленном войске, где бы ни потребовалось его появление. Действуй смело при содействии Артабаза, человека хорошего, которого я послал тебе, устраивай свои и мои дела возможно лучше и для нас обоих возможно выгоднее» (Thuc. I, 129). О том, чтобы Павсаний женился на царской дочери, в письме нет даже намека, зато есть обещание помочь деньгами и войском. А в сложившейся ситуации спартанцу и этого было достаточно.

Вопрос о том, что толкнуло Павсания на контакты с персидским царем, до сих пор является предметом дискуссий. Мнения высказываются самые разные, вплоть до того, что никакого письма не было и все это было выдумано спартанскими властями, чтобы оправдать расправу над Павсанием. Я не буду разбирать все версии случившегося, а просто выскажу свою точку зрения на проблему.

Дело в том, что Павсаний был личностью яркой и харизматической, волею судьбы втиснутой в жесткие рамки суровых спартанских законов. До поры до времени он с этим мирился, пока не оказался во главе армии Эллинского союза. И пусть рядом находились эфоры, тем не менее свободы у регента было гораздо больше, чем в Спарте. После победы при Платеях авторитет Павсания взлетел на невиданную высоту и вскружил голову храброму спартанцу. Один раз, вкусив всей полноты власти, он уже не мог от нее отказаться. В Спарте Павсанию всегда было суждено оставаться на вторых ролях, поскольку регентом он оставался только до тех пор, пока не подрастет его двоюродный брат, сын Леонида. Но после своей великой победы командующий полагал, что теперь достоин большего. И поэтому не исключено, что, захватив Византий, он стал подумывать о том, что неплохо бы было утвердиться в каком-либо большом и богатом городе в качестве тирана. Пусть даже на первых порах и под властью персов. Понятно, что обещания Павсания подчинить для Ксеркса Спарту и Элладу были не более, чем пустыми словами, поскольку военачальник прекрасно понимал, что сделать это будет нереально. Но с другой стороны, Павсаний не исключал, что, утвердившись в Византии в качестве тирана, ему придется воевать с эллинами, которые постараются его оттуда выбить. И к такому повороту событий Павсаний был готов, о чем свидетельствовало его письмо к персидскому царю. Ведь удержаться у власти он мог только с помощью персов. Правда, будучи очень богатым человеком, Павсаний мог набрать себе наемников; другое дело, какова была бы их численность и боеспособность. Поэтому в сложившейся ситуации союз с Ксерксом представлялся для полководца самым приемлемым решением.

Трудно сказать, как бы дальше развивались события, если бы Павсаний сам не погубил все предприятие. Будучи человеком прямым, он своим несдержанным поведением вызвал ненужные подозрения и спровоцировал грандиозный скандал. И началось все это после того, как персидский царь пообещал ему поддержку: «Павсаний, и раньше того пользовавшийся у эллинов большим уважением за свое командование при Платеях, по получении этого письма возгордился еще гораздо больше прежнего. Обычным образом жизни он уже не мог довольствоваться: выходил из Византия, надевая на себя персидские уборы, на пути через Фракию его сопровождали копьеносцы из персов и египтян; он велел готовить себе персидский стол и вообще не мог скрывать своих истинных намерений, но даже в вещах незначительных заранее давал знать о том, что задумывал совершить после в больших размерах. Доступ к себе Павсаний сделал затруднительным и относился ко всем без различия с таким тяжелым раздражением, что никто не мог подступиться к нему» (Thuc. I, 130). Как метко заметил Афиней: «Спартанский царь Павсаний сложил с себя грубый спартанский плащ своих отцов и нарядился в персидские одежды» (XII, 50). И пусть Павсаний здесь ошибочно назван царем, сути дела это не меняет. Для эллинов такая манера поведения с соотечественниками была невыносимой.

Павсаний начал вести себя не как командующий объединенным флотом Эллинского союза, а как самовластный правитель. Так, как в будущем будет вести Александр Македонский после победы над державой Ахеменидов. Но Павсаний – не базилевс Александр, он всего лишь опекун и регент при своем малолетнем родственнике. И армия под его командованием состоит из союзников, а не подданных. Поэтому ему надо было быть очень осторожным в словах и поступках, а он это упустил из виду, не понимая того, что каждое его слово и жест становятся предметом обсуждения, и что со временем об этом узнают в Спарте.

Впрочем, спартанские власти уже вмешивались в конфликт между Павсанием и союзниками, обуздывая непомерные амбиции своего земляка. Большой резонанс получила история с треножником для Дельфийского святилища, тем самым, что был изготовлен на средства из персидской добычи, взятой при Платеях. Командующего буквально распирало от чувства собственной значимости, и он не придумал ничего умнее, как сделать на треножнике надпись следующего содержания:

Несколько иначе излагает это историю Афиней: «Павсаний, победив в битве при Платеях Мардония, вовсе позабыл спартанские обычаи и в бытность свою в Византии до того дошел в своей надменности, что посвятил богам, чьи храмы стояли у входа в пролив, бронзовую чашу с наглой надписью, будто он один совершает то посвящение и ни о ком другом в своем тщеславии не помнит; чаша эта сохранилась и по сей день:

Несмотря на разночтения между двумя свидетельствами, сути дела это не меняет.

Мы помним, как жестко ответили афиняне Мильтиаду на его требование увенчать себя после победы при Марафоне лавровым венком. Павсаний же ничего не требовал, а просто поступил так, как считал нужным. Но даже спартанские власти посчитали такой поступок наглостью и распорядились дерзкую надпись соскоблить, а вместо нее написать названия государств, чьи воины сражались в битве при Платеях.

Но вернемся в Византий. Дурной пример начальства оказался заразительным для подчиненных, и вскоре остальные спартанские командиры начали вести себя нагло и высокомерно по отношению к союзникам. Особенно доставалось ионийцам, недавно присоединившимся к Эллинскому союзу. Заметив это, Аристид посоветовал Кимону быть в отношениях с малоазийскими греками более сдержанным и мягким, чем Павсаний. А тот лютовал не на шутку, всячески унижая ионийских стратегов и подвергая воинов жестоким наказаниям, вроде битья палками или стояния с тяжелым якорем на плече под палящими лучами солнца. При этом демонстративно показывал привилегированное положение спартанцев, которым дозволялось первым пополнять запасы продовольствия и первым брать воду из источника. Если же кто умудрялся опередить лакедемонян, то был нещадно бит. Союзники несколько раз отправляли в Спарту послов, с просьбой приструнить Павсания, однако все оставалось без изменений. Тогда ионийцы бросились за помощью к Аристиду и просили его повлиять на командующего. Но когда афинянин стал высказывать Павсанию претензии, тот сдвинул брови и процедил сквозь зубы, что очень занят. Военачальник в очередной раз забыл, что командует не спартанскими контингентами, а объединенной армией эллинов, у которых, мягко говоря, совсем иные воинские традиции.

Впрочем, многомудрого Аристида такой поворот событий вполне устраивал. Он прекрасно помнил, как афиняне были вынуждены смириться и под давлением союзников признать право спартанцев назначать командующих объединенным флотом эллинов. Но теперь угроза персидского нашествия миновала, и как спартанские военачальники, так и триеры из Пелопоннеса были Афинам не нужны. Опираясь на собственные ресурсы и силы малоазийских эллинов, афинские власти решили вести войну с державой Ахеменидов по своему усмотрению и создать новый военный союз под эгидой Афин, где не будет места спартанцам. Это должен был быть новый военно-политический альянс, способный противостоять не только персидским царям, но и Пелопоннесскому союзу во главе со Спартой. Над этим и работал в данный момент Аристид. При этом он делал все, чтобы не испортить отношения со спартанским правительством, и регулярно отправлял послания эфорам с просбой, «чтобы они отозвали Павсания, по вине которого подвергается бесчестию Спарта и сеется смута во всей Греции» (Plut. Cim. 6). Доброжелательность афинского стратега по отношению к эллинам Малой Азии резко бросалась в глаза на фоне грубости и самодурства Павсания.

Результаты такой политики не заставили себя долго ждать. Самосцы и хиосцы подошли к стратегу и заявили, что больше не могут терпеть выходок Павсания. Пусть Аристид принимает командование на себя, они будут служить только под его началом. Но афинянин был слишком умен, чтобы верить пустым словам, и сказал, что союзники должны делом подтвердить правдивость своих речей. Ионийцы намек поняли и на следующий день разыграли целое представление. Выждав момент, когда триера Павсания пошла впереди остального флота, самосский триерарх Улиад и хиоский Антагор приказали гребцам увеличить скорость, вырвались вперед и взяли в клещи корабль командующего. Триеры стали опасно сближаться с судном Павсания, имитируя нападение. Военачальник сначала не понял, что происходит, а когда до него дошло, то впал в ярость. Потрясая могучими кулаками, Павсаний сыпал угрозами в адрес триерархов и договорился до того, что, нападая на него, они нападают на Элладу. Но в ответ ему крикнули, чтобы он убирался в Спарту и не искушал больше судьбу. После чего малоазийские эллины объявили о том, что больше не подчиняются спартанцам и признают над собой только афинских командиров. Павсания отстранили от должности и отозвали в Лакедемон. Таков был финал деятельности этого неординарного человека на посту командующего объединенными силами эллинов.

Прибыв в Спарту, Павсаний предстал перед судом. Впрочем, как отмечает Фукидид, основными обвинениями против бывшего командующего были злоупотребления властью в отношении союзников и тесные связи с персами. Ему вспомнили все – и ношение мидийской одежды, и подражание в роскоши персидским сатрапам, и высокомерное отношение к эллинским союзникам. Трудно сказать, поднимался ли на процессе вопрос о том, что Павсаний хотел использовать союзные войска для достижения своих целей: «По прибытии в Лакедемон Павсаний был признан виновным в частных обидах против некоторых лиц, но по важнейшим пунктам оправдан. Павсаний обвинялся главным образом в приверженности к персам, что, казалось, было совершенно несомненным» (Thuc. I, 94). Скорее всего, о переписке с Ксерксом и Артабазом еще ничего не было известно, и именно поэтому Павсаний так легко отделался.

Вместо Павсания спартанские власти решили отправить на театр военных действий новых военачальников. Командующий Доркис прибыл в район Геллеспонта с группой командиров и небольшим отрядом воинов, однако союзники отказались признавать за Спартой право назначать полководцев. Пока Павсаний доказывал в Спарте свою невиновность, а новый назначенец ехал к войскам, Аристид и Кимон провели среди союзников соответствующую работу. Доркису дали от ворот поворот, и, что примечательно, спартанцы ничего не могли с этим поделать, им оставалось только смириться с существующим положением дел. Впрочем, спартанцы были людьми практичными и решили обратить сложившуюся ситуацию себе на пользу, а заодно и сохранить хорошую мину при плохой игре. Именно такой вывод напрашивается из рассказа Фукидида об этих событиях: «Впоследствии лакедемоняне не посылали уже других командиров из опасения, как бы они не развратились за пределами родины, пример чего они видели на Павсании. К тому же лакедемоняне желали избавиться от тягостей войны с персами и считали афинян, с которыми в то время находились в дружественных отношениях, способными к главнокомандованию» (I, 95). А афинянам этого только и надо было.

Аристид воспользовался моментом и ковал железо, пока оно было горячо. Он предложил всем афинским союзникам сделать на острове Делос общую сокровищницу, где будут храниться деньги для ведения дальнейшей войны с персидским царем. Вопрос заключался в том, кто и сколько будет вносить средств в общую копилку. Соответственно, решить данный вопрос предложили Аристиду, чья репутация честного человека была известна далеко за пределами Аттики. Фукидид (I, 96) и Корнелий Непот пишут о том, что ежегодная сумма взносов составляла 460 талантов (Aristid. 3), в то время как Диодор Сицилийский называет 560 талантов (XI, 47). Но как бы там ни было, союзники согласились с Аристидом, и поэтому можно говорить о том, что именно он заложил основы будущего Афинского (Делосского) морского союза. Это понимали сами эллины: «Что же касается отпадения ионян от союза с лакедемонянами, то их побудил к этому Аристид, улучив момент, когда лаконцы навлекли на себя ненависть из-за Павсания. Поэтому именно он установил для государств размер первоначальных взносов на третий год после морского сражения при Саламине, при архонте Тимосфене, и принес присягу ионянам в том, что у них должны быть общими враги и друзья, и в знак этого бросили в море куски металла» (Arist. Ath. pol. IX, 23).

Вот, собственно, и все. Таков был конец карьеры Павсания как командующего армией и флотом Эллинского союза. Его судьба сделала крутой вираж, и теперь для спартанца начиналась новая жизнь.

Павсаний был отстранен от командования, но замыслы у него остались прежние. Будучи человеком решительным, регент не стал их откладывать, а начал претворять в жизнь. Не поставив власти Спарты в известность относительно своих намерений, он на собственные средства снарядил в Гермионе триеру и под предлогом участия в войне с персидским царем отправился на Геллеспонт. Там ему удалось вновь закрепиться в Византии, причем произойти это могло только при негласной поддержке персов. Недаром Диодор Сицилийский приводит информацию о том, что Артабаз передавал Павсанию значительные суммы денег, которые спартанец должен был использовать для подкупа нужных людей непосредственно в Элладе (XI, 44).

Павсаний вел себя в Византии как независимый тиран и тем самым создавал проблемы для афинян, укреплявших свои позиции в районе Геллеспонта. Рассказ Плутарха о бесчинствах регента ярок и эмоционален, но не любовные похождения Павсания стали причиной того, что в один прекрасный день около Византия появились афинские триеры под командованием стратега Кимона. О том, что произошло в городе, и было ли со стороны Павсания оказано серьезное сопротивление, письменные источники ничего не сообщают. Плутарх просто пишет о том, что «союзники во главе с Кимоном осадили Павсания. Павсаний бежал из Византия» (Cim. 6). А Фукидид лишь констатирует, что «после того как афиняне силою заставили Павсания покинуть Византию, он не возвращался в Спарту, а поселился в троадских Колонах»[80] (I, 131). Вот и вся информация.

Но определенные выводы сделать можно. Во-первых, изгнание Павсания не привело к конфликту между Афинами и Спартой, оно наглядно показывает, что в Византии регент действовал как частное лицо, а не представитель государства. Во-вторых, тот факт, что Павсаний убежал не в Спарту, а в Колоны, свидетельствует о том, что он опасался появляться на родине. К тому же свою главную ставку Павсаний делал на персов, а потому покидать Малую Азию ему не было никакого смысла. Впрочем, спартанцы уже знали о том, чем занимается их регент: «И, как дошли известия до лакедемонян, вел сношения с персами и оставался в Колонах вообще не с добрыми намерениями» (Thuc. I, 131).

Казалось бы, какое дело властям Спарты до человека, который находится далеко от дома и непосредственной угрозы для государства не представляет? Ведь о том, что Павсаний ведет секретные переговоры с персами, еще достоверно известно не было, все пока было на уровне слухов и сплетен. Проблема была в том, что своим поведением бывший главнокомандующий подавал дурной пример остальным спартанцам. Это необходимо было пресечь на корню, и эфоры приняли меры. В Колоны прибыл посланец от правительства Спарты и объявил потрясенному регенту, что если он не вернется на родину, то государство объявит ему войну. Тщательно все обдумав, Павсаний принял решение исполнить приказ.

Почему он так поступил, неужели не понимал, какой страшной опасности себя подвергает? Павсаний отдавал себе отчет в том, что его может ожидать в Спарте, но за последние годы он свято уверовал во всемогущество денег и полагал, что сумеет подкупить всех обвинителей. Это стало его роковой ошибкой, и по прибытии в Лакедемон Павсаний был арестован и посажен в тюрьму. Однако судебный процесс против него опять закончился ничем, поскольку прямых улик против регента не было. Павсаний оказался на свободе. Но дело зашло уже очень далеко, и в данной ситуации для эфоров приоритетом стал сам факт нарушения священных законов Спарты ее гражданином: «Однако нарушением обычаев и подражанием варварам Павсаний возбуждал сильные подозрения в нежелании подчиняться существующему порядку. Поэтому лакедемоняне стали обращать внимание и на прочие его поступки, не нарушил ли он своим поведением в чем-либо установившихся обычаев» (Thuc. I, 132). Соответственно, вспомнили и мидийские одеяния, и роскошную жизнь в Византии, и многое другое. При этом стали муссироваться упорные слухи о том, что регент подбивает на восстание илотов.

Это было самое страшное обвинение из всех, которые можно было выдвинуть в Спарте против спартанца. Проблема была в том, что в данный момент прямых улик против Павсания опять-таки не было, и все эти страшилки распространялись на уровне сплетен. Когда же на регента донесли илоты, картина стала предельно ясной. Тем не менее власти пока воздерживались от каких-либо решительных действий, и на то были свои причины: «Однако на основании каких-либо показаний илотов спартанцы не находили возможным принимать против Павсания какую-нибудь чрезвычайную меру. Они поступили согласно господствующему у них правилу: не спешить, без неопровержимых улик не принимать относительно спартиата какого-либо непоправимого решения» (Thuc. 132).

Данная информация перекликается с теми сведениями, которые сообщает Корнелий Непот: «Из тюрьмы он все-таки освободился, но из подозрения тем не менее не вышел. Во-первых, сохранилось мнение, что он заключил союз с персидским царем. Во-вторых, есть некий род людей, называемых илотами; множество их обрабатывает поля лакедемонян и несет рабскую службу. Подозревали, что их он тоже подбивает к бунту, прельщая надеждой на свободу. Но поскольку никакого очевидного доказательства этих преступлений не было, то обвинять его было не из чего; судить же такого высокопоставленного и славного мужа на основании подозрений считали неприличным, предпочитая подождать, пока все не раскроется само собой» (Paus. 3). За регентом установили слежку, надеясь, что рано или поздно он себя выдаст.

Все закончилось быстро. Как следует из повествования Фукидида, Павсаний и в Спарте умудрялся поддерживать контакты с Артабазом, обмениваясь с сатрапом письмами через посланцев. Один из таких курьеров, вместо того чтобы доставить письмо адресату, передал его в руки эфоров. Я не уверен в достоверности рассказа о том, как эфоры с помощью хитроумных манипуляций сумели подслушать разговор Павсания с предавшим его посланником. Уж очень все в нем сложно и притянуто за уши, и не исключено, это было придумано задним числом, чтобы оправдать действия спартанских властей. Фактом остается то, что именно после того, как злополучное письмо попало в руки эфоров, они приняли решение вторично арестовать Павсания.

В это время регент находился в Спарте. Ничего не подозревая, он шел по городу, когда увидел приближающихся к нему эфоров. По выражению лица одного из них Павсаний понял, что сейчас последует, а другой эфор, дружески расположенный к победителю при Платеях, незаметно кивнул головой, предупреждая об опасности. Этого оказалось достаточно, и Павсаний бросился бежать. Он был хорошо тренированным бойцом и надеялся, что сумеет ускользнуть от погони. Но и эфоры, как истинные спартанцы, постоянно поддерживали себя в форме, а потому ни на шаг не отставали от беглеца. Это была безумная гонка, где ставкой была человеческая жизнь. Павсаний первым добежал до храма Афины Меднодомной и скрылся внутри, а эфоры опоздали всего на несколько мгновений. Отдышавшись, они стали совещаться о том, что делать дальше, поскольку регент укрылся в святилище, а это делало его неприкосновенным. Подумав, эфоры распорядились замуровать двери храма и пробить крышу, чтобы не дать регенту покинуть убежище и иметь возможность вести за ним наблюдение. Когда Павсаний совсем обессилел от голода и жажды и уже не подавал признаков жизни, эфоры приказали разобрать вход и вынести его на улицу. Здесь регент и умер. Случилось это в 468 г. до н. э.

Смерть Павсания обросла легендарными подробностями еще в Античности. Корнелий Непот (Paus. 5), Диодор Сицилийский (XI, 45) и Полиэн (VIII. 51) писали, что когда мать регента узнала о том, в каком предательстве обвиняют сына, то пришла к храму Афины и первая положила камень у дверей в святилище. Что и говорить, на первый взгляд история очень поучительная и наполненная спартанской моралью, но насколько она правдива?

После смерти Павсания перед властями Спарты встал вопрос о том, что делать с его телом. Наиболее радикально настроенные члены герусии предлагали похоронить его там, где обычно погребают казненных преступников, но большинство старейшин выступили против этого. Поэтому победителя персов при Платеях похоронили недалеко от храма Афины. Но как это ни покажется странным, расправу над Павсанием без суда и следствия в Элладе восприняли негативно. Об этом свидетельствует позиция дельфийских жрецов. Через некоторое время после смерти знаменитого полководца оракул признал поступок спартанцев кощунственным и дал прорицание о том, что гробницу Павсания необходимо перенести в то место, где он скончался, – внутрь храмовой ограды святилища Афины Меднодомной. В Спарте никто не осмелился противиться воле богов, она была исполнена, а над могилой военачальника установили мраморную плиту, на которой было написано, кто здесь похоронен. Также по приказу спартанских властей были изготовлены две бронзовые статуи Павсания и посвящены в храм Афины Меднодомной. Это также делалось по указанию дельфийских жрецов, объявивших, что спартанцы должны возвратить богине два тела вместо одного.

Так закончилась удивительная история Павсания, человека, спасшего Элладу и убитого своими соотечественниками.

О дальнейших деяниях царя Леотихида на поле брани после битвы при Микале нам практически ничего не известно, за исключением того, что в 476 г. до н. э. он во главе армии Лакедемона ходил в поход против фессалийских Алевадов. Но лучше бы царь тогда остался дома. Его судьба была не менее сложной, чем у регента, но менее трагичной. О бедах Леотихида не сохранилось столь подробных сведений, как о злоключениях Павсания, лишь у Геродота встречаем краткое известие о том, как закончился жизненный путь победителя при Микале: «Во главе лакедемонян он совершил поход в Фессалию и, хотя мог покорить всю страну, дал подкупить себя большой суммой денег. Он накрыт был на месте, в самом лагере, когда сидел на мешке, наполненном золотом. Привлеченный к суду, он бежал из Спарты, а жилище его было срыто. Бежал он в Тегею и там умер» (VI, 72). Как видим, все достаточно банально и просто. И если Павсаний действительно замышлял недоброе, то Леотихид попался на обыкновенном подкупе. Можно, конечно, предположить, что и здесь эфоры пошли на провокацию и подбросили в царский шатер мешок с золотом, но кто тогда заставлял Леотихида на него садиться? Что называется, взяли с поличным.

Удивляет то, что в отличие от Павсания, Леотихиду позволили убежать в Тегею и там спокойно закончить свои дни. Случилось это в 468 г. до н. э. Бывшего царя никто не преследовал и не требовал его выдачи в Спарту. Но с другой стороны, не было и никаких обвинений в государственной измене; это лишний раз говорит о том, что именно жадность подвела Леотихида.

Но, что немаловажно, из истории с Павсанием и Леотихидом спартанцы сделали далеко идущие выводы, оказавшие большое влияние на дальнейшее развитие страны: «Когда лакедемоняне поняли, что слишком большая власть портит их военачальников, они добровольно отказались от главенства и перестали посылать на войну командующих, предпочтя господству над всей Грецией мудрую воздержность граждан и верность их отеческим обычаям» (Plut. Aristid. 23). Вплоть до Пелопоннесской войны это правило будет незыблемо соблюдаться в Спарте.

Фемистокл не пытался сделать в Афинах государственный переворот и не брал огромную взятку от врагов своего государства. Тем не менее он чуть было не разделил судьбу Павсания, но избежал этого, ударившись в бега подобно Леотихиду. Хотя изначально ничего не предвещало такого печального исхода.

После битвы при Саламине популярность Фемистокла среди эллинов в буквальном смысле слова зашкаливала. Люди вполне справедливо видели в нем спасителя Эллады и оказывали афинскому стратегу различные почести: «Во время следующих Олимпийских игр, когда Фемистокл пришел на ристалище, все присутствовавшие, говорят, не обращая внимания на участников состязаний, целый день смотрели на него и показывали его иностранцам с восторгом и рукоплесканиями; и он сам с радостью признался друзьям, что пожинает должные плоды своих трудов на благо Эллады» (Plut. Them. 17). О другом случае рассказывает Павсаний: «Оказывая честь Фемистоклу, когда он вошел в театр, все присутствующие встали перед ним» (VIII, L, 3).

Но, купаясь в лучах заслуженной славы, стратег не забывал и о насущных делах. На первом месте для Фемистокла всегда было благо Афин, и ради усиления их военной мощи он был готов на многое. Когда флот Ксеркса ушел от берегов Балканской Греции и триеры союзников вошли в Пагасийский залив, во время выступления на народном собрании стратег заявил, что знает, как сделать Афины самым могущественным государством в Элладе. Предложение вызвало неподдельный интерес, но Фемистокл сказал, что дело это сугубо тайное. Тогда ему предложили поведать свой план Аристиду, и если самый справедливый из афинян его одобрит, то привести в исполнение. А предлагал Фемистокл сжечь все корабли союзников, пока они стоят на якорях в Пагасийском заливе. Когда об этом узнал Аристид, то немало подивился цинизму стратега, а в народном собрании заявил, «что нет ничего полезнее, но в то же время бесчестнее того, что задумал Фемистокл» (Plut. Them. 20). И собрание отвергло идею героя Саламина. А зря.

В отличие от своих соотечественников, стратег осознал одну простую вещь – после того, как Ксеркс удалился в Азию, а Мардоний был разгромлен при Платеях, непосредственная угроза Элладе миновала, и война стала вялотекущей. И в этом случае резко возрастала вероятность конфликтов между союзниками, каждый из которых преследовал свои цели. Но что самое главное, Фемистокл был уверен в неизбежности столкновения между Афинами и Спартой. Об этом свидетельствует его последующая деятельность, направленная на ослабление гегемонии лакедемонян.

Когда на заседании совета амфиктионов[81] представители Спарты стали настаивать на том, чтобы те полисы, которые не участвовали в войне с Ксерксом, были исключены из амфиктионии, Фемистокл резко этому воспротивился. Пока Афины еще были не готовы в одиночку противостоять спартанцам, но оставляя в амфиктионии Аргос, Фивы и Фессалию, стратег создавал мощнейший противовес претензиям лакедемонян на лидерство в Элладе. Спартанцы это прекрасно поняли и с той поры возненавидели Фемистокла. Он отдавал себе отчет, какого страшного врага нажил, но речь шла о благе Афин, а остальное для Фемистокла было вторично. Поэтому стратег продолжил свою антиспартанскую деятельность.

Наиболее ярко это проявилось во время строительства укрепленного порта Пирей и крепостных стен вокруг Афин. Власти Спарты к этому времени тоже поняли, что грядущее противостояние с Афинами неизбежно, и теперь всячески препятствовали их усилению. Именно поэтому они заявили, что эллинские города вне пределов Пелопоннеса не должны иметь укреплений, поскольку в случае их захвата персами враги получат надежные опорные пункты. Лакедемоняне настолько обнаглели, что отправили в Афины посольство, потребовавшее прекратить возведение каменных стен. Момент спартанцы выбрали очень удачный, поскольку город еще не оправился от погромов, учиненных Ксерксом и Мардонием.

Но Фемистокл решил и эту проблему. Он заявил спартанским послам, что отправится вместе с ними в Спарту и начнет переговоры с властями, а потом туда приедут афинские уполномоченные, чтобы окончательно урегулировать конфликт. Спартанцы согласились и вместе с Фемистоклом покинули Афины. Им и в голову не пришло, что стратег перед отъездом распорядился ускорить возведение укреплений, а членам афинской делегации велел выезжать в Спарту только тогда, когда стены будут достаточно высоки. По свидетельству Корнелия Непота, на строительство были мобилизованы как рабы, так и афинские граждане, а камень для постройки брали отовсюду, где только было можно: «По этой причине стены Афин оказались сложенными из камней святилищ и могильных плит» (Nep. Them. 6). Фемистокл понимал, что рискует головой, отправляясь в Лакедемон, но иного выхода в сложившейся ситуации не видел.

Прибыв в Спарту, Фемистокл продолжил игру с огнем. Вместо того, чтобы начать переговоры со спартанским правительством, он под разными предлогами стал от этого уклоняться и тянуть время. В Спарте стало известно, что в Афинах продолжается стройка, и вот-вот должен был разразиться скандал, но в это время прибыли остальные члены посольства. Узнав, что стены практически достроены, Фемистокл прибыл к эфорам и официально заявил, что афиняне строительства не ведут, а информация, которой спартанцы обладают, является ложной. И чтобы развеять все подозрения, пусть эфоры отправят в Афины доверенных лиц, которые на месте ознакомятся с истинным положением дел. Власти Спарты проглотили приманку и отправили в Аттику трех знатных спартанцев. Вместе с ними покинуло Лакедемон и афинское посольство, за исключением Фемистокла. В Афинах спартанцев задержали, а Фемистокл, высчитав по дням, когда это произойдет, вновь предстал перед эфорами и рассказал им все как есть. При этом заявил, что каждый народ имеет право на защиту своих домов и храмов, «а лакедемоняне поступают дурно и несправедливо, заботясь более о своей власти, чем о пользе всей Греции» (Nep. Them. 7). С тем и покинул Спарту. И никто ему в этом не помешал, поскольку у афинян остались заложники. Впрочем, Плутарх приводит версию о том, что Фемистокл просто подкупил эфоров.

Спартанцы были в ярости. Они решили любой ценой избавиться от Фемистокла и ради этого затеяли тонкую интригу. Они стали оказывать в Афинах поддержку стратегу Кимону, сыну Мильтиада, ярому лаконофилу. Кимон никогда не скрывал, что является поклонником Спарты, и даже своего сына назвал Лакедемонием. Поэтому ставка спартанцев на Кимона была вполне оправданной.

К этому времени пошатнулось и положение Фемистокла в Афинах. Дело в том, что когда во время нашествия Ксеркса был принят закон о возвращении изгнанников, многие политические противники стратега вернулись в город. Мало того, со временем они заняли высшие командные должности в армии и флоте, тем самым оттеснив Фемистокла на задний план и лишив возможности участвовать в проведении военных операций. Но это одна сторона медали.

Те же самые противники Фемистокла развернули в Афинах масштабную кампанию по его дискредитации. Зерна упали на благодатную почву, поскольку у стратега оказалось немало завистников: «Так как уже и сограждане из зависти охотно верили разным наветам на Фемистокла, ему приходилось поневоле докучать им в Народном собрании частыми напоминаниями о своих заслугах. “Почему вы устаете, – сказал он недовольным, – по нескольку раз получать добро от одних и тех же людей?”» (Plut. Them. 22). Но это только усугубило ситуацию, поскольку, постоянно говоря согражданам о том, какие он им оказал великие услуги, Фемистокл вызывал лишь еще большее раздражение. Впрочем, не он первый и не он последний из афинских политических деятелей оказался в подобной ситуации. Итог же был закономерен.

«Фемистокла подвергли остракизму, чтобы уничтожить его авторитет и выдающееся положение» (Them. 22), – констатирует Плутарх. Ему вторит Корнелий Непот: «он не избежал ненависти сограждан. Питая к нему то самое недоверие, из-за которого был осужден Мильтиад, они изгнали его из города судом черепков» (Them. 8). Фемистокл уехал в Аргос, где и был встречен с подобающим почетом. Но его беды только начинались…

Когда в Спарте стало раскручиваться дело Павсания, выяснилось, что бывший афинский стратег знал о планах регента. Два военачальника были между собой дружны, и спартанец как-то поделился с Фемистоклом своими планами, рассчитывая на поддержку изгнанника. Афинянин отказался участвовать в столь сомнительном предприятии, но и не стал никому об этом рассказывать. Трудно сказать, на основании каких писем и документов, найденных в архиве регента, спартанцы смогли предъявить Фемистоклу обвинение в сотрудничестве с персами. Тем не менее лакедемоняне отправили в Афины послов, которые стали обвинять военачальника в том, что он является агентом Ксеркса и всячески содействует персам в покорении Эллады. Афинские ненавистники Фемистокла тут же подхватили эту мысль.

Беда была в том, что изгнанник не имел возможности защищаться и был вынужден в письмах опровергать возводимую на него клевету. Но этого оказалось недостаточно, и он был заочно объявлен изменником. В Аргос были направлены люди, чтобы арестовать Фемистокла и доставить в народное собрание. Но они опоздали. После гибели Павсания Фемистокл ни на минуту не сомневался в том, какой приговор ему будет вынесен, и, не чувствуя себя в безопасности, решил бежать из Аргоса. Вскоре беглец объявился на острове Керкира. Но местные власти не хотели связываться со спартанцами и афинянами, поэтому отказали Фемистоклу в предоставлении политического убежища. Погоня шла по следу беглеца, и победитель персов был вынужден укрыться в Эпире, где правил его недоброжелатель царь Адмет. Но другого выхода у Фемистокла не было, его травили как волка на охоте, обкладывая со всех сторон. И здесь судьба повернулась лицом к изгнаннику. Адмет, в отличие от керкирян, проявил благородство и, когда спартанские и афинские посланцы потребовали выдать Фемистокла, ответил отказом. Он помог беглецу добраться до города Пидна в Македонии, откуда Фемистокл на грузовом корабле прибыл в Эфес. Наняв проводника из персов, афинянин отправился к царскому двору.

К этому времени в державе Ахеменидов произошли серьезные изменения. В результате дворцового заговора Ксеркс был убит, и на престол вступил его сын, Артаксеркс I. И было неизвестно, как он поведет себя по отношению к человеку, ставшему символом сопротивления Эллады персидскому нашествию. Но Фемистокл привык рисковать и пошел ва-банк, хотя ставкой в этой игре была его жизнь. В дороге он написал царю письмо, текст которого приводит Фукидид: «К тебе прихожу я, Фемистокл, больше всех эллинов причинивший бед вашему дому, пока я вынужден был защищаться от нападений твоего отца; но еще гораздо больше сделал я добра, когда я сам находился в безопасности, а ему предстояло возвращение домой, сопряженное с опасностями (здесь Фемистокл упоминал о заблаговременном предупреждении царя из Саламина относительно отступления и о том, как благодаря Фемистоклу не были разрушены мосты, что ложно приписывал себе); за эту услугу ты в долгу у меня. Гонимый эллинами за расположение к тебе, я явился теперь сюда и могу оказать тебе важные услуги в будущем. Зачем я пришел, желаю объяснить сам, прожив здесь год» (I, 137).

Получив послание, Артаксеркс немало удивился, но решил не спешить, а выполнить все пожелания Фемистокла. Очевидно, что царь уже давно знал о том, каким образом афинский стратег оказывал услуги его отцу. Сам же Артаксеркс, по свидетельству Плутарха, помолился о том, «чтобы Ариманий[82] всегда внушал врагам мысль изгонять из своей страны самых лучших людей» (Them. 25). Через год при личной встрече с царем Фемистокл произвел на Артаксеркса самое благоприятное впечатление, поскольку в совершенстве изучил персидский язык и местные обычаи. Царь понял, какую пользу может принести ему афинский изгнанник, и поэтому не стал мелочиться, пожаловав Фемистоклу три города: «Магнесию на хлеб, и она приносила ему ежегодного дохода пятьдесят талантов, Лампсак на вино (местность эта считалась в то время богатейшею своими виноградниками), а Миунт на приправу» (Thuc. 138). Данный факт подтверждается информацией Страбона. Рассказывая о городе Миунте, географ отметит, что «Ксеркс, как говорят, пожаловал Фемистоклу этот город “на приправу”, Магнессию “на хлеб”, а Лампсак – “на вино”» (XV, 1, 10). Плутарх прибавляет еще два города – Перкоту и Палескепсис – пожалованных на постель и одежду.

Как оказалось, Фемистокл прибыл в Азию небедным человеком: «Много его денег было тайно вывезено при посредстве его друзей и пришло к нему в Азию; а количество тех денег, которые были обнаружены и конфискованы, оказалось, по Феопомпу, равным ста талантам, а, по Феофрасту, восьмидесяти, тогда как до вступления его на политическое поприще у него не было имущества даже и на три таланта» (Plut. Them. 25). Недаром капитан судна, перевозившего беглеца из Пидны в Эфес, получил очень щедрое вознаграждение за свои труды: «Фемистокл удовлетворил капитана денежным подарком (деньги пришли к нему позже из Афин от друзей и из Аргоса, где они хранились)» (Thuc. I, 138). Таким образом, бывший стратег мог спокойно и безбедно доживать свой век в Малой Азии.

Другое дело, какие именно услуги он пообещал оказать Артаксерксу. Фукидид пишет о том, что Фемистокл пользовался влиянием у персов не только как умный и рассудительный человек, но «благодаря подаваемым царю надеждам на порабощение эллинов» (I, 138). Об этом упоминает и Плутарх: «Великой славой и влиянием пользуется у варваров Фемистокл, обязавшийся перед царем в случае похода на греков принять на себя командование его войсками» (Cim. 18). Но в последнее верится с трудом. Великий поход Ксеркса на Элладу, закончившийся полным крахом, наглядно показал правящей верхушке державы Ахеменидов, что завоевание Балканской Греции с помощью военной силы невозможно. Это понимал царь, это понимали его приближенные. Поэтому говорить о том, что Фемистокл обещал персам содействовать в завоевании Эллады, возможным не представляется.

Афинянин был большим знатоком по внутренней и внешней политике греческих государств, и более компетентного специалиста в этой области Артаксерксу было просто не найти. Фемистокл мог консультировать своего царственного покровителя по различным вопросам, касающихся Эллады, и не более того. Говорить о том, что знаменитый военачальник принял яд, потому что царь потребовал его участия в войне против эллинов, возможным не представляется. По свидетельству Плутарха, на момент смерти Фемистоклу было 65 лет, возраст более чем почтенный для того неспокойного времени. Фукидид конкретно пишет о том, что причиной смерти бывшего стратега стала болезнь, а версию об отравлении передает как ходившие в то время слухи: «Умер Фемистокл от болезни. Некоторые, впрочем, рассказывают, что он умер добровольно от яда, признав невозможным выполнить данные царю обещания» (I, 138). На данный факт обращает внимание и Корнелий Непот: «О смерти его писали многие, и по-разному, но мы опять-таки доверяем лучшему автору – Фукидиду, который говорит, что Фемистокл умер в Магнезии от болезни, не отрицая, что ходила молва, будто он добровольно принял яд в отчаянии от того, что не может исполнить свои обещания царю относительно покорения Греции» (Them. 10).

Любопытен рассказ Диодора Сицилийского – он приводит еще одну легенду о смерти Фемистокла (XI, 58). Ссылаясь на неизвестных авторов, историк говорит о том, что Ксеркс решил начать новый поход в Балканскую Грецию и во главе войск поставил афинского изгнанника. А хитрый грек якобы взял с царя клятву о том, что тот никогда не отправится на войну в Элладу без Фемистокла. После того как клятва была принесена, афинянин принял яд, тем самым лишив царя возможности вновь начать новую войну с эллинами.

Еще более дикой выглядит версия Плутарха. Правда, автор биографии оговаривается, что это не более чем досужие разговоры, но тем не менее. Судите сами: «В действительности же, как говорят, Фемистокл, не надеясь взять верх над счастьем и доблестью Кимона, оставил всякую мысль об успешных действиях против греков и добровольно покончил с собой» (Cim. 18). Трудно сказать, зачем Плутарх приписал Фемистоклу страх перед стратегом Кимоном; возможно, что, принижая одного персонажа, писатель, таким образом, возвеличивал другого.

О том, где был похоронен Фемистокл, уже в Античности не было единого мнения. Фукидид пишет, что останки флотоводца были тайно захоронены в Аттике, поскольку он был осужден за измену и согласно закону не мог быть там погребен. Этой точки зрения придерживается и Корнелий Непот, отмечая, что в Магнесии на Меандре Фемистоклу была поставлена статуя на городской площади. Интересную информацию излагает Павсаний, видевший гробницу знаменитого афинянина собственными глазами. Рассказывая о достопримечательностях Пирея, путешественник сообщает следующее: «В мое еще время были тут корабельные доки и верфи, а у большой гавани находилась могила Фемистокла. Говорят, что афиняне раскаялись в своем отношении к Фемистоклу и что его родственники, взяв его останки, перевезли их из Магнесии <на родину>. Как кажется, дети Фемистокла вернулись в Афины и в Парфеноне ими принесена в дар картина, на которой был изображен Фемистокл» (I, I, 2).

Однако Плутарх недвусмысленно пишет о том, что стратег был похоронен в Малой Азии: «Великолепная гробница Фемистокла находится на площади в Магнесии» (Them. 32). Все остальные версии писатель объявляет не более чем досужими россказнями: «Диодор Путешественник в сочинении “О памятниках” говорит, скорее в виде предположения, чем с полной уверенностью, что у большой Пирейской гавани на мысе, лежащем против Алкима, выдается в море выступ, похожий на локоть; если обогнуть его с внутренней стороны, то в месте, где море довольно покойно, есть большая площадка и на ней сооружение в форме алтаря – гробница Фемистокла» (Them. 32). О том, что знаменитый изгнанник был погребен в Магнесии на Меандре, свидетельствует и Диодор Сицилийский (XI, 58). Хотя нельзя исключить и того, что в Аттике мог находиться только кенотаф[83] Фемистокла, а сам он был похоронен в Магнесии. Отсюда и разночтения.

Со временем отношение к Фемистоклу в Афинах изменилось. С ним произошло то же самое, что и с Мильтиадом, которого сначала осудили, а через некоторое время после смерти стали превозносить как героя. Даже их статуи в Афинах стояли рядом. В связи с этим Павсаний приводит очень любопытный факт: «Рядом находится Пританей, в котором хранятся написанные Солоном законы; там стоят также изображения богинь Эйрены (Мира) и Гестии (Священного огня) и много других статуй, в числе их панкратиаст (многоборец) Автолик; на статуях же Мильтиада и Фемистокла переделаны надписи и (они приписаны) – одна какому-то римлянину, другая – фракийцу» (I, XVIII, 3). Новые времена, новые кумиры.

Фемистокл, Павсаний и Леотихид. Три разные судьбы, но все три по-своему трагические. Спарта и Афины отплатили своим героям черной неблагодарностью. Особенно это касается Фемистокла, поскольку Леотихид сам решил свою участь, когда позарился на фессалийское золото, а Павсаний решил сыграть в очень опасную игру и проиграл. Эти двое знали, на что шли. С афинским стратегом все обстояло иначе: он пал жертвой спартанских интриг и происков многочисленных завистников на родине. Афинская демократия показала свою уродливую изнанку. В дальнейшем подобные случаи будут повторяться, и афиняне станут с завидной регулярностью избавляться от людей, способных принести пользу государству. Молитва Артаксеркса была услышана.

Два знаменитых афинских стратега – Кимон и Алкивиад – также падут жертвами «народовластия». Но самый вопиющий случай, имевший катастрофические последствия для Афин, произошел в 406 г. до н. э. В битве при Аргинусских островах афинский флот нанес сокрушительное поражение спартанскому флоту, однако начавшаяся буря помешала стратегам собрать тела павших воинов и поднять из воды всех раненых. По прибытии в Афины возбуждаемая демагогами толпа потребовала, чтобы военачальники «подверглись ответственности за то, что не подобрали пострадавших в морском бою» (Xen. Hell. I, 7, 4). Стратеги были несправедливо осуждены и казнены.

Возмездие наступило быстро. В 405 г. до н. э. афинский флот, возглавляемый новыми командирами, большинство из которых являлись совершенно некомпетентными в военном деле людьми, был уничтожен спартанцами в устье реки Эгоспотамы. Афинские военачальники боялись разнузданной афинской толпы больше, чем врагов, умели произносить красивые речи, но не умели воевать. Как следствие, Афины не просто потерпели поражение в битве, они проиграли Пелопоннесскую войну, хотя ее итог был в какой-то степени закономерен. В Спарте была твердая вертикаль власти, что является залогом победы в военное время, а сборище афинских демагогов, наоборот, неуклонно вело страну к поражению. История с Фемистоклом афинян ничему не научила, наоборот, это было только началом: «После того, как был изгнан Фемистокл, народ непомерно возгордился, и появилось множество клеветников, которые преследовали доносами самых знатных и влиятельных людей, отдавая их на растерзание завистливой толпе, опьяненной своими успехами и своей силой» (Plut. Them. 26). Как здесь не вспомнить слова мудреца Бианта из Приены, процитированные Диогеном Лаэртским: «Большинство – зло» (I, 5).

На страницах своего труда путешественник Павсаний высказал мнение о том, кто же является истинным спасителем Греции: «После Мильтиада Леонид, сын Анаксандрида, и Фемистокл, сын Неокла, отразили от Эллады Ксеркса – Фемистокл в результате двух морских сражений, а Леонид – битвой при Фермопилах. Что касается Аристида, сына Лисимаха, и Павсания, сына Клеомброта, бывших предводителями в битве при Платеях, то последующие преступления отняли у Павсания право называться благодетелем Эллады, а Аристид потерял право на это название за то, что он наложил подати на эллинов, живших на островах; до Аристида все эллины были свободны от каких бы то ни было податей» (VIII, LII, 2). Географ по-своему расставил приоритеты. В определенной логике ему не откажешь, хотя по отношению к Аристиду подобное утверждение вряд ли выглядит объективным.

Заключительный этап Греко-персидских войн недостаточно освещен в письменных источниках, поскольку повествование Геродота завершается взятием Сеста афинянами в 478 г. до н. э. Информация об этом периоде есть в биографиях Кимона, написанных Плутархом и Корнелием Непотом, труде Фукидида, у Фронтина и Полиэна. Но явно этого недостаточно. Тем не менее будем разбираться.

После того как Фемистокл отошел от военных дел и занялся решением внутренних и внешнеполитических проблем, афиняне на должность стратега выдвинули Ксантиппа. Вместе со спартанским царем Леотихидом Ксантипп нанес персам поражение при Микале и овладел Сестом. Но после этого имя стратега исчезает из письменных источников, и не исключено, что он либо погиб, либо умер от болезни. Новым командующим афинским флотом становится Кимон.

Сын Мильтиада был очень яркой личностью. Скульптурных портретов и изображений Кимона до нас не дошло, но у Плутарха сохранилось описание внешности легендарного стратега: «Был он, по свидетельству поэта Иона, безупречен и внешностью – высок, с прекрасными густыми вьющимися волосами» (Cim. 5). По свидетельству того же Иона, Кимон пел «весьма приятным голосом»[84]. Потомственный аристократ, он был до безумия храбр на поле боя и необычайно щедр во время мирной жизни. Умел красиво говорить и обладал немалым даром убеждения. Был страстным поклонником спартанских нравов, но честно исполнял воинский долг по отношению к Афинам. Блестящий стратег и тактик, Кимон был именно тем человеком, который был нужен государству в это тревожное время.

Первой самостоятельной военной операцией Кимона стал захват города Эиона во Фракии в 477 г. до н. э. К этому времени Павсаний был уже отстранен от командования, а прибывший ему на смену Дорикс был вынужден вернуться в Спарту. Союзники признали Кимона своим командующим, и стратег решил развернуть наступление на фракийском побережье Эгейского моря. Цель кампании была простой – выбить из региона персидские гарнизоны.

Город Эион стоял на берегу реки Стримон. Командовал многочисленным гарнизоном знатный перс Бут, человек храбрый и решительный, беззаветно преданный своему царю. Узнав о прибытии вражеского флота и высадке армии эллинов на берег, Бут нисколько не испугался, стянул к Эиону все находившиеся поблизости персидские отряды и выступил навстречу Кимону. Однако в открытом бою потерпел поражение и был вынужден отступить в Эион. Греки осадили город.

Но Бут и не думал сдаваться. Засев за крепостными стенами Эиона, он отражал все атаки эллинов и при этом, с помощью живших за Стримоном фракийцев, доставлял в осажденный город продовольствие. Грамотно построенная вражеская оборона поставила Кимона в очень сложное положение. Пока Эион не был взят, эллины не могли продолжать наступление, поскольку оставлять в тылу крепость с сильным гарнизоном, во главе которого стоит умный и решительный военачальник, было смерти подобно.

Тогда Кимон пошел другим путем и отправил к Буту посла с предложением сдать город, а самому с войсками уйти в Малую Азию. Но командир гарнизона с презрением отверг это предложение, поскольку превыше всего ценил верность своему царю. Бут решил сражаться до конца и уведомил об этом своего противника. Судьба кампании повисла на волоске.

Впрочем, стратег правильно оценил обстановку и принял единственно верное решение в сложившейся ситуации. Оставив Эион в блокаде, Кимон переправился с большим отрядом через Стримон и атаковал союзных персам фракийцев. Наголову разгромив неприятеля, стратег дал команду своим военачальникам занять все близлежащие населенные пункты войсками и тем самым перекрыл подвоз припасов в Эион. С этого момента судьба города и гарнизона была решена.

Однако Бут продолжал сопротивление. Когда же в крепости совсем не осталось продовольствия, командир гарнизона велел сложить на площади огромный костер и распорядился сжечь в нем все ценное имущество. После этого перс выхватил акинак, прошел на женскую половину дома и прикончил жену с детьми. Затем Бут убил наложниц и слуг, а их тела повелел воинам бросить в огонь. Всю казну персы со стен высыпали в воды Стримона. Покончив со всеми этими делами, командующий прошел на площадь и бросился в костер, не желая оказаться в плену. Эион пал.

Поступок Бута произвел на персов огромное впечатление. Ксеркс часто выражал искреннее восхищение его доблестью и постоянно ставил в пример другим военачальникам. Проживающих в Персии сыновей погибшего Бута за верность и мужество отца царь осыпал дарами и почестями. По свидетельству Геродота, «за этот подвиг, как это и подобает, персы восхваляют его еще и до сего дня» (VII, 107). Что же касается Кимона, то вместо города ему досталось огромное пепелище. Ни добычи, ни пленных взять не удалось, все и вся погибло в огне. Но стратегу это было безразлично, поскольку он теперь мог беспрепятственно двигаться вдоль побережья. А на захваченных землях афиняне последствии построят город Амфиполь.

Кимон вел армию через Фракию на восток, изгоняя из городов персидские гарнизоны. Эллины как метлой прошлись вдоль северных берегов Эгейского моря, очистив регион от вражеских войск. Фракийские и геллеспонтские наместники Ксеркса спешно покидали вверенные им крепости и бежали в Азию. Лишь город Дориск, где Ксеркс некогда устраивал смотр своих войск перед походом на Элладу, оказал жесточайшее сопротивление эллинам. Командир гарнизона Максам и его воины сражались так отчаянно, что войска Кимона так и не сумели овладеть городом и были вынуждены отступить. Впрочем, принципиального значения это уже не имело, поскольку весь регион, за исключением Дориска и Херсонеса Фракийского, был уже освобожден от персов. Тем более удивительно, что и при жизни Геродота Ахемениды продолжали удерживать Дориск. Ксеркс во всеуслышание объявил, что Максам у него лучший сатрап, и с тех пор ежегодно посылал ему богатые дары. Впоследствии Артаксеркс I продолжал посылать ценные подарки потомкам Максама (Herod. VII, 106). Персидские цари умели ценить храбрость и преданность своих подданных.

Кимон же заслужил искреннее восхищение афинян своими воинскими подвигами. Стратег получил такие почести, каких не удостаивались ни его отец Мильтиад, ни Фемистокл. Плутарх, рассуждая о том, почему так получилось, приходит к выводу, что если раньше афиняне только оборонялись, то теперь, под командованием Кимона, они сами начали отбирать земли у персидского царя.

В 476 г. до н. э. стратег провел еще одну успешную операцию по захвату острова Скирос. В этот раз его противниками были не персы, а племя долопов, проживающее на острове и промышлявшее морским разбоем. Кампания была молниеносной, войска Кимона, не встречая серьезного сопротивления, быстро захватили Скирос и изгнали с него долопов. На их землях поселились афиняне. Таким образом, с именем афинского стратега оказались связаны новые афинские колонии в Эионе, Амфиполе и на Скиросе. Недаром Диодор Сицилийский пишет о том, что именно Кимон распределял землю на наделы колонистам (XI, 60). При этом полководец умудрился заработать солидный политический капитал, объявив о том, что нашел на Скиросе могилу легендарного афинского царя Тезея. Давным-давно победитель Минотавра был подло убит на этом острове, и теперь, после стольких лет, его останки возвращались на родину.

Следующим военным предприятием Кимона стало изгнание регента Павсания из Византия в 471 г. до н. э., о котором уже упоминалось выше. У Плутарха (Cim. 9) и Полиэна (I, 34, 2), есть рассказ о том, как Кимон и союзники делили добычу. Поскольку эллины выразили доверие афинскому стратегу и попросили его разделить все по совести и справедливости, то он поступил следующим образом. На одной стороне площади он поставил захваченных в плен голых персов, а на другой стороне велел свалить в кучу их одежды, украшения, оружие и доспехи. После чего предложил союзникам выбирать, что они хотят взять себе – пленников или их добро. У эллинов глаза разгорелись, и они охапками потащили пурпурную одежду и кафтаны персов, их браслеты, ожерелья, цепочки и воинское снаряжение. Кимон только посмеивался в ответ на насмешки союзников, говоривших, что афиняне берут себе «нагие тела мало привычных к труду людей». Но смех сразу прошел, когда в Византий из Лидии и Фригии потянулись родственники пленных персов и стали за большие деньги их выкупать. Кимон успевал только деньги пересчитывать и раскладывать их по ящикам. Вскоре у стратега скопилось столько денежных средств, что он в течение четырех месяцев мог самостоятельно содержать флот, а значительное количество золота осело в казне афинян. Теперь уже афинские воины и моряки смеялись над союзниками.

Тот факт, что в Византии было захвачено в плен так много персов, не должен вызывать удивление. Как уже говорилось, без помощи персидского царя у Павсания не было никакой возможности удержаться в этом городе, поскольку он действовал не как представитель Спарты или командующий эллинской армией, а как частное лицо. Теперь у него не было под рукой крупных воинских контингентов. И взять их было негде, а одна триера, на которой Павсаний прибыл с Пелопоннеса, не в счет, с ее экипажем Византий не удержишь. Вот и появились в городе и его окрестностях персидские отряды; данный факт логично укладывается в схему взаимоотношений регента с Ксерксом и Артабазом. И афиняне не просто так обратили внимание на Византий, их встревожил Павсаний не сам по себе, а то, что он становился проводником влияния Ахеменидов в регионе. Поэтому концентрация персидских войск в Византии вызвала ответную реакцию со стороны Афин. Отсюда и поход Кимона.

Как военачальник Кимон большое внимание уделял подготовке личного состава. По словам Плутарха (Cim. 11), он сажал афинян многочисленными отрядами на корабли и закалял в походах, где моряки и воины получали хорошую военную подготовку. Также стратег усовершенствовал триеры, построенные Фемистоклом. Если раньше крытая палуба была только в районе носа и кормы, то теперь вдоль бортов были сделаны мостки для передвижения стрелков и гоплитов. Увеличилось количество воинов морской пехоты на борту, но сама триера стала более тяжелой и соответственно менее маневренной.

В начале 469 г. до н. э. Кимон повел флот из 200 триер к берегам Малой Азии. Стратег действовал молниеносно, высаживая на берег десант и захватывая вражеские города и крепости. Одни из них были взяты силой оружия, другие предпочли сдаться на почетных условиях, а в некоторых ворота открыли проживающие там эллины. Согласно сообщению Фронтина (III, II, 5), во время боевых действий в Карии Кимон незаметно подошел к какому-то городу и ночью приказал своим воинам поджечь находившуюся за пределами крепостных стен священную рощу вместе с храмом Артемиды. Мысль о том, что он совершает святотатство, нисколько не смутила бравого вояку – для него на первом месте было дело, а потом все остальное. Когда горожане выбежали из городских ворот и стали тушить пожар, Кимон спокойно ввел свои войска за линию укреплений и без боя занял город. Заключительным аккордом борьбы за Карию стало вступление союзных войск в город Книд, после чего стратег перенес войну на территорию соседней Ликии.

Действуя больше убеждением, чем силой, Кимон переманил на свою сторону многие ликийские города. Персидские гарнизоны отовсюду изгонялись, и стратег продолжал победное шествие. И только Фаселис не открыл ворота перед победоносным полководцем. И хотя в городе проживали эллины, тем не менее они решили сохранить верность Ахеменидам. Кимон страшно разозлился, посчитав такое поведение предательским, и велел войскам разорить окрестности, после чего взял город в осаду. Подготовка к штурму шла полным ходом, когда к стратегу пришла делегация от хиосцев и предложила выступить посредниками в урегулировании конфликта между фаселитами и Кимоном. Фаселис и Хиос связывали давние дружеские отношения, и поэтому нет ничего удивительного в том, что хиосцы решили уберечь своих торговых партнеров от большой беды. Лучники посылали в город стрелы с записками, в которых хиосцы уговаривали фаселитов открыть ворота. Их усилия увенчались успехом, и армия Кимона вступила в Фаселис. Большой крови удалось избежать, но местные жители должны были выплатить контрибуцию в десять талантов и предоставить в распоряжение стратега войска и корабли.

Наступление Кимона было настолько стремительным, что в течение небольшого отрезка времени ему удалось очистить значительную территорию от Ионии до Памфилии. Персидские отряды бежали в глубь материка, и греческий полководец уже чувствовал себя победителем. Но именно в этот момент он получил весть о том, что у берегов Памфилии собирается вражеский флот, а на побережье разбила лагерь сухопутная армия персов. Царские военачальники готовились перейти в контрнаступление и вернуть назад все захваченные Кимоном территории. Но стратег решил действовать на опережение и нанести удар первым. Союзный флот выступил в новый поход.

Персидский флот стоял на якорях около места впадения в море реки Эвримедонт. Это место командующий морскими и сухопутными силами персов Ариоманд выбрал не случайно. Плоский песчаный берег позволял в случае необходимости вытащить корабли на сушу, под прикрытие армии, а из находившегося неподалеку богатого города Аспендоса шло бесперебойное снабжение войск. Армия и флот были готовы к походу, но Ариоманд не давал приказа о выступлении, поскольку ожидал прибытия 80 финикийских кораблей. Он знал о том, что эллины осаждают Фаселис, но даже не подозревал, что они уже близко. И когда ему доложили о том, что дозорные заметили греческий флот, Ариоманд растерялся.

Командующий сухопутной армией Ферендат, племянник Ксеркса, и командующий флотом Тифравст, внебрачный сын персидского царя, быстро привели в чувство своего начальника и объяснили ему положение дел. Но Ариоманд запаниковал и распорядился, чтобы корабли вошли в устье Эвримедонта и поднялись против течения реки к Аспендосу. А персидская пехота пусть выходит из лагеря и готовится к бою на побережье. Возможно, это было правильное решение, но главнокомандующий совершенно не учел фактор времени, которого уже не осталось.

Кимон стоял на носу флагманской триеры и видел, как персидские корабли поднимают якоря и отплывают к устью реки. Он понял, что противник хочет избежать боя, и приказал триерарху увеличить скорость. Загрохотали барабаны келевстов[85], задавая ритм гребцам. Триеры стремительно летели по водной глади, острые тараны рассекали волны Средиземного моря. Персы спешили, их корабли уже начали входить в устье Эвримедонта, однако проход оказался слишком узок для такого количества судов. Корабли начали сбиваться в кучу, и тогда командующий флотом Тифравст принял единственно верное решение – развернуть флот навстречу врагу и принять бой. В противном случае все персидские корабли обрекались на уничтожение. Тифравст стал выводить флот в море и разворачивать суда в боевой порядок, но опять-таки сказался недостаток времени, и он ничего не успел. Персы спешили, возникла сумятица и беспорядок, а Кимон моментально оценил ситуацию и велел набрать скорость для атаки. Стратег надвинул на лицо шлем, взял в руки копье и приготовился к бою. Каждый триерарх наметил себе цель и повел на нее свой корабль.

Для персов начался кошмар. Их корабли не могли маневрировать, поскольку оказались зажаты между берегом и греческим флотом, что и предрешило исход морского боя. Триеры с разгона били таранами в корпуса персидских кораблей, делали проплыв вдоль бортов и ломали на вражеских судах весла. Лучники расстреливали бегающих по палубам персов, а гоплиты перебирались на неприятельские корабли и рубили вражеские команды.

Все закончилось быстро. Не выдержав сумасшедшего натиска эллинов, персидские корабли стали разворачиваться и уходить к берегу, поскольку экипажи решили искать спасение на суше, под прикрытием своей пехоты. Суда врезались в песок или садились на мель на мелководье, сотни людей в панике покидали корабли, которые моментально захватывались эллинами. Кимон решил воспользоваться сложившейся ситуацией и приказал атаковать готовую к бою персидскую пехоту, стоявшую на берегу. Воины ответили стратегу восторженным ревом.

Гоплиты с бортов прыгали в море, поднимали над головой оружие и по грудь в воде брели к берегу. Персидские стрелки натянули луки, и тысячи стрел посыпались на идущих в атаку греков. Но эллины поднимали над головой щиты, выходили на берег и формировали боевую линию. Потрясая копьем, Кимон устремился вперед, за ним с боевым кличем пошла вперед тяжеловооруженная пехота. Персы еще раз выпустили по стреле и бросились врукопашную.

Азиаты бились храбро и умело, они отразили все атаки гоплитов и сами перешли в наступление. В этом сражении все зависело от храбрости воинов и их выучки, а не от искусства военачальников. Битва развернулась на узкой прибрежной полосе, греки старались оттеснить персов к лагерю, а те в свою очередь хотели сбросить эллинов в море. Линия фронта колебалась то в одну, то в другую сторону, и кто побеждает, понять было невозможно. Но постепенно чаша весов стала клониться в пользу эллинов. Доспехи и оружие гоплитов гораздо лучше подходили для ближнего боя, чем снаряжение персов, и греки несли гораздо меньшие потери. Смыкая ряды, они щитами оттесняли противника, нанося короткие и точные удары копьями и мечами. Персы гибли один за другим и медленно отступали в сторону лагеря. Гоплиты усилили натиск и наконец обратили неприятеля в бегство.

Персидские отряды побежали к лагерю, а греки устремились в погоню. Беглецов убивали сотнями, и лишь только потом стали захватывать в плен. Командующего сухопутной армией Ферендата эллины настигли возле его шатра, сбили с ног и изрубили мечами. В лагере было захвачено огромное количество трофеев; как и положено, палатки персидских военачальников в буквальном смысле слова ломились от всякого добра. Еще шло преследование разбегающихся в разные стороны азиатов, еще добивали тех, кто оказывал сопротивление, уже начинался грабеж захваченного лагеря, когда Кимону доложили о том, что к устью Эвримедонта приближается финикийская эскадра.

У стратега времени на раздумья не было. Треть армии осталась на берегу собирать добычу и охранять пленных, а остальные воины стали вновь грузиться на триеры. При этом нескольким сотням бойцов Кимон велел переодеться в персидские одежды и доспехи и идти в бой на вражеских кораблях. Полководец понимал, что его люди устали после двух сражений на суше и на море, но он также видел, насколько в данный момент высок боевой дух афинян и союзников. Воодушевленные двумя победами подряд, эллины были готовы своротить горы и требовали от Кимона, чтобы он их вел на новую битву.

В это время финикийская эскадра встала на якорь и все командиры прибыли на флагманский корабль к командующему, чтобы решить, что делать дальше. Дело в том, что высадившиеся на берег финикийцы видели убегающих вдоль побережья персов и от них узнали о разгроме в устье Эвримедонта. После чего моряки вернулись на корабли и доложили обстановку начальству. Но никто ничего не мог сказать наверняка, и слухи, один другого невероятнее, гуляли по эскадре. Финикийское командование пребывало в растерянности и не знало, на что решиться, когда дозорный доложил о том, что показались персидские корабли. Военачальники прошли на нос судна и стали поджидать союзников, но чем ближе приближались царские корабли, тем тревожнее становилось на сердце у командующего. А когда он наконец понял, в чем дело, и громко закричал, чтобы воины готовилась к бою, было уже поздно.

Персидские корабли сталкивались бортами с финикийскими судами, и переодетые эллины вступали в бой с растерявшимися финикийцами. Подоспевшие триеры таранили вражеские корабли, один за другим шедшие на дно. То, что все начальники эскадры оказались на флагманском корабле, обернулось большой бедой для финикийцев, поскольку греки быстро захватили флагмана и перебили всех, кто на нем находился. Увидев, что корабль командующего захвачен, кормчие стали разворачивать суда и поспешно уходить в открытое море. Триеры, словно стая хищных акул, устремились за ними в погоню. Организованного сопротивления уже не было, каждый финикийский корабль спасался и сражался сам по себе. Вскоре все было кончено, финикийская эскадра перестала существовать.

Багровый диск солнца медленно катился за линию горизонта. Волны качали обломки разбитых судов и сотни мертвых тел, над которыми с протяжными криками кружили чайки. Кимон сдвинул на затылок шлем, отер пот с лица и вскинул вверх руку с окровавленным мечом. Моряки ответили победным криком, а гоплиты начали бить древками копий и рукоятками мечей по щитам. Этот клич, прокатившийся над морем, знаменовал крушение персидской мощи в Восточном Средиземноморье.

Наиболее подробно битва при Эвримедонте описана у Плутарха в биографии Кимона. Фукидид же необычайно краток: «Затем при реке Евримедонте в Памфилии у афинян с союзниками произошла битва с мидянами на суше и на море, где афиняне под предводительством Кимона, сына Мильтиада, одержали в один и тот же день двойную победу. Они захватили в плен и уничтожили в общем до 200 триер финикийской эскадры» (I, 100). Историк говорит только о двойной победе Кимона, в то время как Плутарх рассказывает о трех сражениях в один день. Я больше склонен доверять версии Плутарха, поскольку эта битва настолько поразила воображение современников, что они даже приравняли ее к победе у Саламина. А ведь это вещи несравнимые. Но три безоговорочные победы над персами за одни сутки были делом настолько невероятным, что и реакция последовала соответствующая. К тому же Фукидид, в отличие от Плутарха, не занимался подробным описанием сражения, а только между делом о нем упомянул.

О двух победах говорит и Диодор Сицилийский, но рассказ его настолько путан и нелогичен, что вызывает гораздо больше вопросов, чем дает ответов. Судите сами: «Склонив на свою сторону города в Карии, он подобным же образом присоединил также города Ликии. Так как он всегда у присоединенных союзников брал корабли, то еще более усилил флот. Персы сухопутное войско набрали среди своих жителей, флот составили из финикийских, кипрских и киликийских кораблей. Командовал персидскими войсками Титрауст, незаконный сын Ксеркса. Кимон, зная, что персидский флот находился у Кипра, поплыв против варваров, вступил в сражение с 250 кораблями против 340. В начавшейся решающей битве обе стороны мужественно сражались. Наконец, афиняне стали побеждать и значительную часть вражеских судов потопили, более 100 кораблей с экипажем захватили в плен. Когда остальные суда отступили к Кипру, воины и команда сошли на берег, а корабли, лишенные защитников, достались в руки врагов.

После этого Кимон, не довольствуясь такой победой, тотчас со всем флотом прибыл к месту расположения сухопутных сил персов, лагерь которых находился у реки Эвримедонт. Желая победить варваров военной хитростью, он посадил в захваченные корабли лучших своих воинов, дав им тиары и надев на них другое персидское одеяние. Варвары, обманутые персидскими кораблями и снаряжением, когда флот подплыл, решили, что это их триеры. Поэтому они приняли афинян как своих друзей. Кимон же с наступлением ночи, высадив воинов и будучи принят варварами как друг, внезапно напал на их лагерь. Когда в стане персов возникло большое смятение, воины во главе с Кимоном стали истреблять всех, кто им попадался на пути, и убили второго стратега варваров Ферендата, племянника царя, захватив его в палатке. Что же касается остального войска, то, одних убив, других ранив, всех остальных в результате внезапного нападения обратили в бегство. В целом же персов охватило такое потрясение и недоумение, что они в большинстве своем не знали, какие враги на них напали. Ведь персы не думали, что нападение на них совершили эллины, полагая, что у них не было сухопутного войска. Они считали, что жители Писидии, расположенные по соседству и настроенные к ним враждебно, прибыли с войском. Поэтому, думая, что враги напали на них с материка, бежали к кораблям, которые принимали за свои. Так как была темная безлунная ночь, то их незнание обстановки еще более усугубилось, и никто не мог установить истину. Потому-то, когда возникло большое кровопролитие вследствие беспорядка у варваров, Кимон, еще раньше договорившись с воинами собраться, как только он зажжет сигнальный огонь, неподалеку от кораблей дал условный знак, опасаясь, как бы не произошло чего-нибудь непредвиденного, поскольку воины рассеялись по территории персидского лагеря в поисках добычи. Прекратив разбой и собравшись по сигналу, все вернулись на корабли. На следующий день, воздвигнув трофеи, поплыли на Кипр, одержав две великолепные победы: одну на суше, другую на море. Ведь никогда прежде не случалось так, чтобы одно и то же войско в один и тот же день достигло столь великого успеха в морском и сухопутном сражении» (XI, 60–61).

Диодор смешал в кучу все – и поход Кимона на Кипр в 450 г. до н. э., и битву при Эвримедонте. Обратим внимание, что, как и при описании Фермопильского сражения, его версия отличается от версии общепринятой. Причем опять фигурирует ночное нападение эллинов на спящий персидский лагерь, что создает некую тенденцию. Но ладно бы только это. К концу рассказа о победе Кимона при Эвримедонте Диодор окончательно запутался в событиях и сообщил, что афинский флот снова отплыл к Кипру. Возникает логичный вопрос – зачем? Вражеский флот уничтожен, а о том, что после битвы эллины высаживались на Кипр, информации в других источниках нет вообще. Написав о том, что Кимон одержал две победы в один день, Диодор высек сам себя. От Кипра до устья Эвримедонта путь неблизкий, к тому же эллинам требовалось после битвы привести в порядок триеры, позаботиться о раненых, похоронить павших и сделать массу самых разных дел. В лучшем случае греки прибыли бы к пункту назначения через день. Исходя из этого, можно предположить, откуда появился в рассказе Эфора, а соответственно, и Диодора Сицилийского, Кипр. Скорее всего, стоявший в устье Эвримедонта флот был собран на Кипре, и данная информация ввела в заблуждение историков. Не разобравшись в деталях, они отправили Кимона воевать с киприотами около их острова. Я полагаю, что рассказ Плутарха является более достоверным.

Что же касается Корнелия Непота, то он вообще делает Кимона победителем в битве при Микале, хотя общий ход событий излагает достаточно грамотно. Пишет же римский биограф следующее: «При Микале он разбил и взял в плен 200 кораблей кипро-финикийского флота и в тот же день имел не меньший успех на суше: завладев неприятельскими судами, тотчас высадил свое войско на берег и с первого натиска разгромил крупные силы варваров» (Cim. 2). Как видим, про остров Кипр Непот ничего не пишет, зато упоминает о «кипро-финикийском флоте». Что подтверждает догадку о том, что у берегов Памфилии находился флот киприотов. Финикийцы же, как следует из текста Плутарха, подошли значительно позже.

Рассмотрим вопрос о численности участвовавших в битве флотов и потерях сторон. Сколько боевых кораблей было у Кимона? Плутарх пишет о том, что когда союзный флот отплыл от Книда, он насчитывал 200 триер (Cim. 12). На этом фоне весьма любопытной выглядит информация Диодора Сицилийского о том, что только из Пирея Кимон повел 200 боевых кораблей, а еще 100 к нему позже привели малоазийские эллины. Также Диодор пишет о том, что от союзников постоянно приходили новые суда, но общее количество триер перед битвой с персами определяет в 250 (XI, 60). Косвенно информацию Диодора Сицилийского о том, что у Кимона было больше двух сотен кораблей, подтверждает тот факт, что стратег призывал на военную службу войска и корабли из освобожденных из-под власти персов городов. Достаточно вспомнить Фаселис. Поэтому можно говорить о том, что союзный флот насчитывал 250 триер, указанных Диодором.

Посмотрим, как обстояли дела у персов. Плутарх приводит две различные версии о численности персидского флота. Царские военачальники вышли в бой «на шестистах судах, как пишет Фанодем, по Эфору же – на трехстах пятидесяти» (Cim. 12). Диодор Сицилийский, пользовавшийся трудом Эфора, пишет о 340 кораблях (XI, 60). Скорее всего, эта цифра и является правильной, поскольку большего количества кораблей в тот момент персам взять было просто негде. Малоазийские эллины, чьи суда когда-то составляли значительную часть царского флота, теперь сражались на стороне афинян, и поэтому мобилизационные возможности персов были ограничены. Зато с прибытием финикийской эскадры из 80 кораблей (Plut. Cim. 12) перевес в силах у Тифравста становился значительным. Что же касается сухопутной армии под командованием Ферендата, то данные о ее численности отсутствуют.

О том, сколько погибло эллинов, Плутарх ничего вразумительного не сообщает, лишь отмечает, что в битве на суше «пало немало славных, доблестных и пользовавшихся высочайшим уважением афинян» (Plut. Cim. 12). Заметим, что о потерях среди союзников вообще ничего не сказано, но это не значит, что их не было. Также ничего не говорится о поврежденных и потопленных триерах.

Несколько иная ситуация с персами. По поводу разгромленного флота Тифравста Плутарх пишет следующее: «Какое множество вооруженных судов было у варваров, видно из того, что, хотя многие из них, естественно, ускользнули, а многие были совершенно разбиты, афиняне все же захватили двести кораблей» (Cim. 12). Он же рассказывает и о судьбе финикийской эскадры: «Они потеряли все свои корабли, причем погибла и большая часть людей» (Plut. Cim. 13). О том, сколько персов было убито на суше, Плутарх не сообщает. О двух сотнях захваченных эллинами вражеских кораблях свидетельствует и Корнелий Непот (Cim. 2).

Диодор Сицилийский пишет о том, что после первого боя эллины «значительную часть вражеских судов потопили, более 100 кораблей с экипажем захватили в плен» (XI, 60). Но дальше опять противоречит сам себе, поскольку делает следующее знаменательное утверждение: «Кимон, благодаря своей стратегии и выдающейся храбрости, добился заслуженной славы не только у граждан, но и у других эллинов, ибо взял в плен 340 триер и свыше 20 тысяч человек, а также захватил большое количество денег» (XI, 62).

Это лишний раз говорит о том, что Диодор действительно уже не понимал, о чем писал, поскольку до этого он объявил о том, что эллины захватили более 100 вражеских кораблей. Но не сходится по-любому, поскольку 340 судов – это общая численность персидского флота, и если все они были захвачены, то кого же тогда топили греки? Ведь историк сам указал, что союзники «значительную часть вражеских судов потопили». Поэтому вопрос закрываем и принимаем те цифры, которые приводит Плутарх.

Обратимся к военной хитрости Кимона с переодеваниями. Плутарх о ней ничего не говорит, зато есть свидетельства Диодора Сицилийского, Полиэна и Фронтина. Фронтин в буквальном смысле слова пересказывает Диодора, упоминая фантастический рейд к Кипру: «Кимон, вождь афинян, победив персидский флот при острове Кипре, надел на своих солдат захваченное оружие и поплыл на тех же варварских кораблях в Памфилию к реке Эвримедонту. Персы, признавшие и корабли и стоявших на них людей по внешнему виду за своих, не приняли никаких мер предосторожности; таким образом, подвергшись неожиданному нападению, они в один день оказались побежденными и в морском и в пехотном сражении» (II, IX, 10). Полиэн вообще ставит все с ног на голову: «Кимон у реки Эвримедонт побеждает сатрапов царя и, захватив много варварских судов, приказывает эллинам взойти на них, и надеть мидийские платья, и плыть на Кипр. Киприоты, обманутые варварской наружностью эллинов, этот флот принимают дружественно. А те, сойдя на берег, вдруг вместо варваров оказались эллинами и победили киприотов, используя скорее испуг врагов, чем силу» (I, 34, 1). Будем разбираться.

Скорее всего, Фронтин пользовался тем же источником, что и Диодор Сицилийский, т. е. трудом Эфора. О том, где брал свою информацию Полиэн, сказать трудно, хотя от перестановки слагаемых сумма не меняется. В любом случае, история с походом на Кипр и быстрым возвращением к Эвримедонту достоверной не является.

Когда Кимон начинал поход в Восточное Средиземноморье, то поставил перед собой вполне конкретную цель – уничтожить персидское влияние в регионе. По свидетельству Плутарха, он решил преподать Ахеменидам «урок, который показал бы им, что вся часть моря, лежащая по эту сторону Ласточкиных островов[86], для них закрыта наглухо» (Cim. 12). Задача была блестяще выполнена.

Все эти годы продолжалось как укрепление Афинского морского союза, так и обострение противоречий внутри него. Причин тому было несколько. Пока был жив Аристид, то он в силу своих личных качеств умело разрешал все недоразумения, возникающие между союзниками. Стратег трудился в буквальном смысле слова не покладая рук и умер в Понте, куда, по свидетельству Плутарха, отплыл по общественным делам (Aristid. 26). Что это были за дела, догадаться нетрудно, поскольку именно Аристид больше всех занимался проблемами Афинского морского союза. Как пишет Корнелий Непот, он умер через пять лет после изгнания из Афин Фемистокла (Aristid. 3). Поскольку Фемистокл покинул Афины в 471 г. до н. э., то смерть Аристида датируется 466 г. до н. э. Со смертью этого человека ушла целая эпоха.

К этому времени среди афинских союзников началось брожение умов. Первыми открыто выразили свое неудовольствие существующим положением дел граждане Наксоса, открыто заявив о своем разрыве с Афинами. Случилось это в тот момент, когда афинский флот под командованием Кимона зачищал от долопов остров Скирос. Впрочем, это только ненадолго отсрочило наказание, и после непродолжительной осады Наксос был взят афинянами. Как заметил Фукидид, это был первый случай, когда вопреки существующему договору был лишен независимости союзный город. Впрочем, наксосцы еще легко отделались.

О том, как непросто стали складываться отношения между Афинами и союзниками, и почему так произошло, писали и Фукидид, и Плутарх. «Помимо иных причин отложения союзников важнейшими были: недоимки в уплате фороса, отказы в доставке кораблей и уклонение от службы в войске, случавшееся время от времени. Действительно, афиняне взыскивали определенно то, что полагалось доставлять союзникам, и применением принудительных мер раздражали их, не привыкших или не желавших сносить эти строгости. И в других отношениях главенство афинян было далеко не по вкусу союзникам в такой степени, как сначала, да и в совместных военных предприятиях равенства между афинянами и союзниками не было, и афиняне с большою легкостью приводили восстававших к повиновению. Виноваты в этом оказались сами союзники: вследствие нерасположения к военной службе, из нежелания удаляться с родины большинство союзников обложили себя денежною данью вместо доставки кораблей с тем, чтобы вносить приходящиеся на их долю издержки. Таким образом, флот афинян увеличивался на средства, вносимые союзниками, а последние в случае восстания шли на войну неподготовленные и без необходимого опыта» (Thuc. 99). Плутарх высказался в аналогичном духе, добавив, что «афиняне, благодаря нежеланию союзников служить, получали в походах военное воспитание и подготовку, а союзники, приучившись бояться афинян и льстить им, незаметно превратились в данников и рабов» (Cim. 11). То, что афиняне вместо воинов и моряков стали требовать с союзников деньги и пустые корабли, Плутарх напрямую связывает с именем Кимона, поскольку стратег охотно поощрял подобные действия.

Война с персами перешла в вялотекущую фазу, что тоже в определенной мере провоцировало всплеск антиафинских настроений. Ведь Делосский союз создавался для борьбы с персидской угрозой, а теперь, после победы при Эвримедонте, опасность со стороны Ахеменидов была сведена к минимуму. Поэтому союз больше не нужен, считали некоторые его члены. Но пока эллины ворчали и думали о том, как им избавиться от плотной афинской опеки, Кимон решил проблему, можно сказать, личного характера. На четырех триерах он отплыл Херсонесу Фракийскому, чтобы изгнать оттуда персидский гарнизон. Командующий царскими войсками в регионе решил не полагаться только на собственные силы, а призвал на помощь фракийцев из горных областей. Посадив своих воинов на корабли, персидский командующий дал морской бой маленькой флотилии Кимона. Но фракийцы моряками никогда не были, и поэтому исход противостояния был закономерен. Захватив 13 вражеских судов, стратег остальные обратил в бегство. После чего высадил своих воинов на берег, разгромил на суше фракийцев, овладел Херсонесом и очистил от вражеских отрядов весь полуостров. Таким образом, Кимон отвоевал город, где в течение многих лет правил его отец. Не исключено, что здесь родился и сам полководец. Казалось, что Кимон может почивать на лаврах, но не тут-то было.

Урок, который афиняне преподали эллинам на Наксосе, впрок союзникам не пошел. В 465 г. до н. э. о выходе из союза заявили жители острова Фасос, одного из сильнейших и богатейших членов союза. Впрочем, судьба Наксоса заставила фасосцев задуматься, и некоторые выводы они сделали. Но совсем не те, какие хотелось бы афинянам. Они не придумали ничего умнее, как вступить в тайные переговоры со спартанцами, тем самым провоцируя грандиозный вооруженный конфликт в Элладе. Но боги на Олимпе рассудили иначе. В 468 г. до н. э. в Спарте произошло страшное землетрясение, в стране восстали илоты, и спартанцам стало не до вмешательства во внутренние дела Делосского союза. Несмотря на это, Фасос восстал.

Приводить бунтующих союзников в разум афиняне отправили Кимона. Стратег в нескольких сражениях разбил вражеский флот, взял с бою 33 неприятельских корабля, высадил войска на остров и осадил Фасос. Осада затянулась на три года, тем не менее Фасос был взят. Побежденные срыли вокруг города укрепления, выдали все боевые корабли, заплатили контрибуцию и обязались платить дань. Но афиняне решили добить фасосцев окончательно и забрали у них все земли на материке вместе с золотыми рудниками. Случилось это в 463 г. до н. э.

Впрочем, подвиги Кимона ему же и вышли боком. В Афинах он был привлечен к суду, причем обвинение было настолько диким и глупым, что можно усомниться в здравомыслии тех, кто его выдвигал. Решили, что Кимон «легко мог бы напасть на Македонию и отторгнуть значительную часть ее. Считали, что он не захотел этого сделать, и обвинили его в том, что он вошел в соглашение с царем Александром и принял от него подарки» (Plut. Cim. 14). Скорее всего, недруги стратега просто не смогли найти ничего серьезного, что ему можно было инкриминировать, но, с другой стороны, они хотели посмотреть, как на данный выпад против Кимона отреагирует народ, а дальше действовать в соответствии с обстоятельствами. Афиняне отреагировали достаточно спокойно и враги Кимона стали выжидать удобный момент для нанесения решительного удара. И такой случай вскоре подвернулся.

Как уже упоминалось, Спарта была разрушена сильным землетрясением. Началось мощнейшее восстание илотов, поддержанное некоторыми общинами периэков, и все силы государства были брошены на борьбу с отрядами восставших. После ожесточенных боев лакедемонянам с помощью союзников удалось оттеснить своих противников на гору Итому, но на этом все их успехи и закончились. Илоты укрепили склоны горы и отражали все атаки спартанцев, и как лакедемоняне ни старались, они ничего не могли поделать с восставшими.

И тогда они решили обратиться за помощью к афинянам. Сделали они это по одной-единственной причине: «Лакедемоняне пригласили афинян главным образом потому, что считали их искусными в осаде укреплений» (Thuc. 102). Утверждение достаточно спорное, но распространенное среди эллинов. Афинские граждане не хотели помогать спартанцам, своим потенциальным соперникам, но Кимон, известный лаконофил, силой своего красноречия сумел убедить сограждан изменить мнение. Весной 462 г. до н. э. отряд афинских гоплитов под командованием Кимона выступил на помощь лакедемонянам, но через некоторое время спартанские власти заявили, что не нуждаются в услугах афинян. И отправили всех домой.

Это был позор на всю Элладу. И, что самое главное, его виновник был известен. Реакция последовала быстро, и в 461 г. до н. э. знаменитого стратега остракизмом изгнали из Афин на 10 лет.

Пятидесятилетний временной отрезок от битвы при Платеях до начала Пелопоннесской войны получил условное название Пентеконтаэтии: «Все же вышеизложенные происшествия, поскольку они выразились как в отношениях эллинов к эллинам, так и в отношении эллинов к персам, имели место приблизительно в течение пятидесяти лет, истекших между удалением Ксеркса и началом этой войны» (Thuc. 118). Данный период характеризуется резким обострением отношений между Афинами и Спартой, что привело к так называемой Малой Пелопоннесской войне (460–445 гг. до н. э.). Бывшие союзники стали с оружием в руках выяснять отношения друг с другом, и противостояние с державой Ахеменидов отошло на второй план. Но тем не менее оно продолжалось.

Как уже отмечалось, в 465 г. до н. э. в результате заговора приближенных Ксеркс был убит сатрапом Артабаном и царем стал его младший сын Артаксеркс I, по прозвищу Долгорукий. Такое прозвище ему было дано потому, что правая рука у царя была длиннее левой (Plut. Artax. 1). Корнелий Непот дал Артаксерксу следующую характеристику: «Долгорукого особенно восхваляют за мощную и прекрасную внешность, изумительно украшенную воинской доблестью: никто из персов не превосходил его в храбрости» (De reg. 1). Восшествие нового царя на престол сопровождалось смутами и междоусобными войнами с родственниками, не желающими признавать Артаксеркса. Ослаблением центральной власти решили воспользоваться в Египте, и в 459 г. до н. э. страна восстала. Во главе освободительного движения встал ливиец Инар, правитель крепости Марей. Из Египта изгнали персидские гарнизоны и всех чиновников Артаксеркса, только Мемфис сохранил верность персидскому царю.

Исходя из того, что как только персы покончат с внутренними неурядицами, то они пойдут походом на Египет, Инар развернул бурную деятельность и стал собирать армию. Но он понимал, что для борьбы с таким грозным врагом, как держава Ахеменидов, одних египетских контингентов будет недостаточно, и поэтому стал активно вербовать наемников по всему региону. Впрочем, Инару и этого показалось мало, и он решил обратиться к тем, кого считал заклятыми врагами персов, – афинянам.

Если бы в Афинах находился Кимон, то не исключено, что он бы отговорил сограждан от этой авантюры. Но стратег был в изгнании, и у власти находились совсем другие люди. Послы Инара передали афинским властям предложение своего повелителя: за оказание военной помощи он выделит афинянам земли на территории Египта и предоставит разнообразные льготы. Соблазн был велик, и афинские власти приняли эти условия, хотя обстановка не благоприятствовала обострению отношений с Ахеменидами, поскольку разразился вооруженный конфликт со Спартой. Война на два фронта всегда представляла смертельную опасность для любого государства. Почему же правящая элита Афин на это пошла?

Скорее всего, после побед Кимона в городе царили шапкозакидательские настроения в отношении персов. Как серьезную военную силу их просто не воспринимали. С другой стороны, афиняне свято уверовали в собственную непобедимость и пребывали в убеждении, что стоит им прибыть в Египет, и победа сама упадет к ним в руки. Если к этому прибавить тот факт, что у власти стояли не совсем компетентные люди, то решение о походе в Египет выглядит вполне закономерным. Фукидид сообщает о том, что афинский флот, отплывший на помощь Инару, насчитывал 200 триер (I, 104), в то время как Диодор Сицилийский говорит про 300 боевых кораблей (XI, 71). Хотя в дальнейшем напишет, что их было две сотни (XI, 74). Поэтому принимаем цифру Фукидида. Из Афин флот отплыл на Кипр, а оттуда взял курс на Египет.

Артаксеркс тоже не сидел сложа руки. Подавив мятежи, царь начал со всех концов державы стягивать войска для похода на Египет, приказал строить новые корабли и заготавливать припасы. Приготовления Артаксеркса приняли воистину грандиозный размах. По свидетельству Диодора, сухопутная армия насчитывала 300 000 пеших и конных воинов, но это явное преувеличение, вряд ли ее численность превышала численность персидских войск в битве при Микале. Командующим был назначен Ахемен, дядя Артаксеркса. Когда все приготовления были закончены, персидская армия через Сирию и Финикию выступила в поход на Египет.

Инар, в армии которого было много ливийских наемников, не стал выступать навстречу врагу, а решил дождаться прибытия союзников. Когда же в дельту Нила вошел афинский флот, правитель повел свои войска к Мемфису, чтобы дать сражение под его стенами. Туда же шло и войско Ахемена. Не доходя до Нила, персидский командующий предоставил своим людям отдых, а затем продолжил наступление. Переправившись через реку, персы расположились в окрестностях Мемфиса у местечка Папремис.

Последовавшая затем битва отличалась крайним ожесточением. Египтяне, ливийцы и афинские гоплиты атаковали боевые порядки персов, но Ахемен, используя численное преимущество, умело маневрировал резервами и отражал все атаки. Но персы дрогнули под ударами греческой фаланги, а когда был убит Ахемен, сломали строй и обратились в бегство, преследуемые египтянами и ливийцами. Видя, что враг разбит наголову, афиняне быстро погрузились на триеры и по Нилу устремились к Мемфису. Достигнув города, эллины высадилась на берег и пошли на штурм крепостных стен. Царившая на улицах паника в немалой степени способствовала тому, что две трети города были захвачены довольно быстро. Уцелевшие персы и сохранившие им верность египтяне укрылись в укрепленных городских кварталах под названием «Белые стены» и ожесточенно отбивались. Греки окружили район и стали поджидать Инара. Но даже когда прибыли главные силы восставших, им не удалось штурмом овладеть «Белыми стенами», и пришлось перейти к правильной осаде.

Впоследствии место битвы при Папремисе посетит Геродот. Рассуждая об особенностях строения черепа у египтян и персов, он сделает любопытную запись: «Таковы черепа египтян и персов. Нечто подобное наблюдал я в Папремисе, где вместе с Ахеменом, сыном Дария, истреблены были персы Инаром, ливийским царьком» (III, 12). Но произойдет это нескоро, а пока союзники торжествовали победу. С помощью афинян Инар занял практически весь Египет, и лишь «Белые стены» продолжали оказывать сопротивление.

Весть о разгроме армии Ахемена повергла Артаксеркса в панику, потому что новых войск у него под рукой не было. Оказавшись в столь сложном положении, царь решил прибегнуть к дипломатии. Он исходил из того, что враг его врага для него друг. Знатный перс Мегабиз отправился в Спарту, раздал большие денежные суммы местным властям и попытался убедить их напасть на Афины. Суть замысла была в том, что как только афиняне узнают об этом, то они уведут свой флот из Египта. Однако у Мегабиза ничего не получилось, поскольку лакедемоняне ответили отказом и деньги оказались потрачены впустую. Посланец ни с чем вернулся к Артаксерксу и узнал, что пока он убеждал спартанских старейшин выступить против афинян, царь собрал новую армию. И на должность командующего назначил Мегабиза. Выбор Артаксеркса был на редкость удачен, поскольку Мегабиз оказался гораздо лучшим полководцем, чем дипломатом.

Новый командующий тщательно проанализировал деятельность предшественника и пришел к выводу о том, что без флота противника победить не удастся. Он отправил приказ правителям Киликии, Кипра и Финикии прислать к нему боевые корабли, а пока собирался флот, начал усиленно обучать и тренировать свое наспех набранное воинство. На все эти дела Мегабиз потратил год, зато, когда выступил в поход, у него под командой было хорошо организованное и обученное войско, а вдоль побережья двигался мощный флот. Численность персидской армии Диодор Сицилийский по привычке определяет в 300 000 человек, а количество кораблей в три сотни, но мы эту цифирь всерьез воспринимать не будем.

А чем все это время занимался Инар со своими союзниками? Да ничем серьезным, поскольку вместо того, чтобы готовиться к отражению нового персидского вторжения, они продолжали топтаться у «Белой стены». И укрепление не взяли, и к войне как следует не подготовились. Расплата за такую бездеятельность наступила быстро.

Инар совершенно не ожидал появления на театре боевых действий новой армии персов, и к тому же в сопровождении большого флота. Потерпев в первой стычке неудачу, он отвел войска от Мемфиса вниз по течению Нила, к острову Просопитида. В этом месте два рукава реки соединяются искусственным каналом, и именно здесь встали лагерем афиняне. То, что происходило дальше, можно охарактеризовать как бои местного значения, поскольку, по информации Фукидида, осада персами острова длилась год и шесть месяцев. Ситуация грозила зайти в тупик, но военные инженеры Мегабиза сумели отвести воду от канала и посадить на мель афинские корабли. Грозные триеры завязли в грязи и стали совершенно бесполезны.

Узнав об этом, Инар бросил союзников на произвол судьбы и пошел на переговоры с персами. Другой руководитель восстания, Амиртей, увел свои войска в низовья Нила, где находились его владения. Это была болотистая местность, там персы не могли ни развернуть конницу, ни использовать флот. Что же касается афинян, то они подожгли свои триеры и приготовились к последней битве, поскольку путь персам на остров был открыт.

О том, что произошло дальше, Фукидид и Диодор Сицилийский приводят совершенно противоположную информацию. Согласно тексту Фукидида, большая часть афинян погибла, и лишь немногие через Ливию добрались до Кирены, а оттуда уплыли в Афины. Диодор же, напротив, пишет о том, что эллины сумели договориться с Мегабизом, беспрепятственно покинули Египет, и по маршруту, указанному Фукидидом, вернулись на родину. В этом сведения историков совпадают.

Но египетская эпопея на этом не окончилась. Уже после того, как афиняне покинули Просопитиду, в восточный рукав Нила, называемый Мендесийским, вошли 50 триер Делосского союза. Находившиеся на кораблях моряки, воины и стратеги понятия не имели о разразившейся катастрофе. Их прислали на смену находившимся в Египте эллинам, и они никак не ожидали, что их земляков здесь уже нет. Поэтому нападение финикийских кораблей со стороны моря, а персидской пехоты – с суши было для афинян и их союзников полной неожиданностью. Лишь немногие триеры сумели ускользнуть из этой ловушки.

Что же касается Инара, то предательство не пошло ему впрок. Он был схвачен, отвезен в Персию и спустя какое-то время умер на кресте. Амиртей засел в болотах Нижнего Египта и продолжал оказывать персам отчаянное сопротивление. Но для Артаксеркса это уже не имело принципиального значения, поскольку вся остальная страна находилась под его властью.

Египетская авантюра афинян закончилась грандиозным провалом. Но что самое интересное, эта неудача ничему не научит афинских граждан. Пройдет не так много времени, и в разгар Пелопоннесской войны они затеют экспедицию на Сицилию. На этот раз масштабы катастрофы далеко превзойдут египетский разгром. И если в 454 г. до н. э. все для Афин обошлось, то прямым следствие сицилийской авантюры станет поражение в войне и ликвидация Делосского союза.

В 457 г. до н. э. в Афины возвращается из изгнания Кимон. Согласно Корнелию Непоту, «после пяти лет изгнания он был снова призван на родину» (Cim. 3). Произошло это, прежде всего, потому, что Афины стали терпеть неудачи в борьбе со Спартой и ее союзниками. В битве при Танагре в 457 г. до н. э. афинская армия потерпела поражение от лакедемонян. И пусть оно не имело решающего значения, но для афинских властей прозвучал тревожный звонок и они его услышали. Ситуация для афинян складывалась тревожная: «Они были разбиты на границах Аттики и ожидали на следующую весну тяжелой войны» (Plut. Pericl. 10). При таком положении дел Кимон был нужен Афинам, поскольку являлся лучшим полководцем Эллады и мог успешно противостоять спартанцам на поле боя. С другой стороны, он был самой подходящей фигурой для того, чтобы заключить с лакедемонянами мир. Стратег по-прежнему пользовался в Спарте большим уважением и, используя личные связи, мог посодействовать заключению мира между двумя государствами. Примечательно, что к возвращению Кимона на родину приложил руку Перикл, перед этим немало посодействовавший его изгнанию. Но политическая целесообразность в данной ситуации оказалась выше личных амбиций.

Как это происходило, сохранился рассказ Плутарха. Перикл чутко уловил желание народа вернуть Кимона и при посредничестве сестры стратега Эльпиники заключил с ним негласное соглашение. Суть его заключалась в том, что Перикл будет осуществлять в Афинах гражданскую власть, а Кимон займется исключительно военными делами (Plut. Pericl. 10). До поры до времени мирные переговоры со Спартой тянулись достаточно вяло, но когда в Афины пришло известие о катастрофе в Египте, власти встряхнулись и резко активизировали процесс. В биографиях Кимона и Перикла Плутарх обращает внимание на то, что именно благодаря вернувшемуся из изгнания стратегу прекратилась война с лакедемонянами. Фукидид пишет о том, что было заключено перемирие сроком на пять лет (I, 112).

После этого у афинских властей оказались развязаны руки, и они решили продемонстрировать Артаксерксу военную мощь Афин. Показать Ахеменидам, что неудача в Египте – это просто исключение из правил. Для ведения войны с персами было выделено 200 триер (Plut. Cim. 18), а командующим был назначен Кимон. Планировалось, что главный целью похода будет Кипр и освобождение киприотов от персидского господства. Если бы этот план удался, то персидскому могуществу в регионе был бы нанесен сокрушительный удар.

Но Кимон как стратег мыслил гораздо шире афинского правительства. Он поставил перед собой глобальную цель, «задумав не более и не менее как полный разгром Персидской державы» (Plut.Cim. 18). Кипр был лишь первым шагом к ее достижению. Поэтому, когда афинские триеры плыли к острову, полководец отделил от главных сил 60 кораблей и отправил их в Египет, где среди болот Нижнего Египта продолжал борьбу Амиртей. Кимон решил действовать на разных стратегических направлениях и наносить удары по противнику с разных сторон.

О том, какие силы персы противопоставили эллинам, нам поведал Диодор Сицилийский. Беда в том, что они опять взяты с потолка и не отражают реального положения дел. Невольно создается впечатление, что историку очень нравиться цифра триста. Он к ней постоянно апеллировал во время рассказа о египетской экспедиции афинян, не обошел вниманием и на этот раз. По его подсчетам, персидская армия в очередной раз насчитывала 300 000 воинов, а флот – 300 боевых кораблей (XII, 3). Вот такая порочная тенденция. Между тем Артаксеркс не был великим колдуном и чародеем, у которого по взмаху волшебной палочки из воздуха появляются трехсоттысячные армии, а огромные флоты начинают бороздить моря. Даже если предположить, что это те самые войска, которые сражались против афинян в Египте, то получается, что они за несколько лет боев не понесли никаких потерь. К тому же здесь возникает вопрос о снабжении, поскольку содержать такую орду в течение длительного времени очень накладно.

Главные силы персов базировались в Киликии, сухопутной армией командовал Мегабиз, а флотом, состоявшим из финикийских и киликийских судов, – Артабаз. Сведения о дальнейшем ходе кампании несколько противоречивы. Плутарх пишет о том, что Кимон разбил царский флот и стал захватывать города на Кипре (Cim. 18). Фукидид о сражении ничего не говорит, а просто фиксирует тот факт, что эллины начали осаждать на Кипре город Китий (I, 112). Рассказ Диодора Сицилийского более подробен, другое дело, насколько он достоверен. Уж очень он напоминает неправильное изложение битвы при Эвримедонте, когда флот Кимона метался между побережьем Памфилии и Кипром. По свидетельству Диодора, эллины высадились на Кипре, захватили города Ктесий и Марион, но как только узнали, что к острову подходит персидский флот, сели на триеры, вышли в море и разбили Артабаза. При этом было захвачено 100 вражеских кораблей. После этого Кимон повел свой флот к берегам Киликии, высадил войска на сушу и нанес поражение армии Мегабиза, причем в сражении погиб афинский стратег Анаксикрит. Одержав две победы, Кимон вернулся на Кипр, где и продолжил боевые действия на острове (Diod. XII, 3). Такова версия Диодора Сицилийского.

Фукидид и Плутарх пишут о том, что Кимон умер во время осады Кития. При этом Плутарх приводит две причины его смерти – от болезни или от полученной в бою раны. Первая версия представляется более правдоподобной, поскольку ее подтверждают Корнелий Непот (Cim. 3) и Диодор Сицилийский (XII, 4). Перед кончиной стратег приказал скрыть свою смерть от армии и флота, снять осаду Кития и немедленно отплыть в Афины. Он прекрасно понимал, что известие о смерти командующего может деморализовать армию и флот. Даже в последние часы жизни Кимон думал о своих воинах и о победе над врагом.

Все античные авторы признавали величие этого человека и его неоспоримые заслуги в войне против державы Ахеменидов: «Кимон совершил много славных, вызывающих удивление подвигов на пользу Эллады» (Paus.VIII, LII, 2). По мнению Плутарха, он был последним великим полководцем Греции, сумевшим добиться выдающихся побед над персами: «После смерти Кимона уже ни один из греков, предводительствовавших войсками, не совершил ничего блестящего в борьбе с варварами» (Cim. 19).

И действительно, очень скоро эллины забудут о том, как когда-то плечом к плечу сражались против персидских полчищ, и с необычайной жестокостью начнут убивать друг друга. Война между Афинами и Спартой обернется катастрофой для всей Эллады, чем и воспользуются Ахемениды. Ради достижения своих целей спартанцы вступят в сговор со злейшими врагами эллинов и предадут малоазийских греков. Иония и Эолида вновь окажутся под властью персидских сатрапов. И будут ионийцы с горечью вспоминать, что «при Кимоне, когда он был стратегом, ни один персидский гонец не спускался на побережье, ни один конный не показывался ближе, чем в четырехстах стадиях от моря» (Plut Cim. 19).

Информация о том, что произошло после смерти Кимона, достаточно противоречива. Фукидид пишет, что афиняне сняли осаду с Кития не потому, что такова была последняя воля стратега, а потому что у них закончились запасы продовольствия. После этого войска погрузились на триеры и отплыли к Саламину на Кипре, где и произошла последняя битва Греко-персидских войн. Круг замкнулся: как и в 497 г. до н. э., здесь решалась судьба Эллады и державы Ахеменидов. Никакой подробной информации об этой битве не сохранилось, Фукидид лишь отмечает, что афиняне дали бой финикийцам, киликийцам и киприотам на суше и на море. Оба сражения происходили одновременно, и в обоих эллины одержали победу. После чего отплыли в Афины. Вместе с ними ушли и триеры, посланные в Египет на помощь Амиртею, поскольку после смерти Кимона стратеги не рискнули ввязываться в очередную авантюру.

До своего прибытия в Афины воины и моряки так и не узнали о смерти Кимона. Возможно, перед битвой им сказали, что командующий заболел или ранен, и тогда получается, что даже после смерти легендарный стратег повел своих воинов в бой и выиграл сражение. Лучшую эпитафию Кимону придумать было трудно. Как написал Плутарх, «афиняне же благополучно возвратились “под начальством Кимона, за тридцать дней до того умершего”, как выразился Фанодем» (Cim. 19).

Как всегда, у Диодора Сицилийского своя версия событий. У него Кимон планирует операцию по взятию Саламина на Кипре и умирает во время осады города. Эллины штурмуют Саламин, но персидский гарнизон, снабженный всем необходимым, легко отражает атаки. Тем не менее, узнав о том, что практически весь Кипр занят вражескими войсками, Артаксеркс решает заключить с греками мир. По его приказу Мегабиз отправляет в Афины посольство с мирными инициативами, а афиняне в ответ посылают к царю своих уполномоченных во главе с Каллием. Афинская армия покинула Кипр только после того, как мир был заключен.

По большому счету, поход на Кипр для Афин закончился ничем. Связано это прежде всего со смертью Кимона, поскольку среди афинян больше не нашлось военачальника, равного ему по таланту полководца и авторитету. Такая глобальная задача, как захват Кипра и организация нового наступления против персов, в Египте были по плечу только Кимону. Недаром после того, как полководец умер, афинские стратеги даже не попытались удержать на острове ранее захваченные города.

Тем не менее именно этот поход привел к тому, что Артаксеркс решил пойти на мир с эллинами. Афины восстановили свой престиж на международной арене, подорванный после провала египетской экспедиции, и продемонстрировали персам мощь своей армии и флота. Несмотря на заключенное со Спартой перемирие, обстановка в Элладе была очень тревожной, и афинские власти не могли этого не учитывать. Поэтому, когда им выпал шанс завершить многолетний вооруженный конфликт с Ахеменидами, они им воспользовались.

Есть какая-то высшая справедливость в том, что именно сын Мильтиада, человека, отразившего первое вторжение персов в Элладу, поставил в этой длительной войне победную точку.

О том, когда был заключен Каллиев мир, единого мнения среди исследователей нет. Согласно одной версии, это произошло после битвы при Эвримедонте в 469 г. до н. э., согласно другой – после сражения у Саламина на Кипре. В пользу первой версии высказывается Плутарх, об этом он пишет в биографии Кимона: «Этот подвиг настолько смирил гордость царя, что он согласился заключить тот знаменитый мирный договор» (Cim. 13). Иной точки зрения придерживается Диодор Сицилийский: «Когда царь и стратеги определили эти условия, было постановлено, чтобы афиняне не посылали войска на территорию, контролируемую Артаксерксом. Когда были приняты условия соглашения, афиняне вывели войска из Кипра, одержав великолепную победу и заключив знаменитый мир. И так случилось, что Кимон на Кипре заболел и умер» (XII, 4). Получается, что армия и флот союзников находились на острове до тех пор, пока мир не был заключен. Геродот же просто пишет о том, что переговоры проходили в Сузах, но когда это происходило, не говорит: «По какому-то другому делу в Мемноновых Сузах находилось афинское посольство с Каллием, сыном Гиппоника, во главе» (VII, 151). Попробуем на основании письменных источников разобраться в том, что же это был за договор.

Наиболее полная информация о нем содержится у Плутарха: «Персы обязались никогда не подходить к Греческому морю ближе, чем на расстояние дневного конского пробега, и не плавать на военных кораблях или судах с медными носами в водах между Темными скалами[87] и Ласточкиными островами. Каллисфен, впрочем, говорит, что варвар такого договора не заключал, но на деле выполнял эти условия из страха, внушенного ему этим поражением, и так далеко отступил от пределов Греции, что Перикл с пятьюдесятью кораблями и Эфиальт всего лишь с тридцатью, даже миновав Ласточкины острова, не встретили за ними ни одного персидского военного судна. Однако ж в сборник постановлений Народного собрания, составленный Кратером, включена копия договора как существовавшего в действительности. Говорят даже, что по случаю этого события афиняне воздвигли алтарь Мира и оказывали особые почести Каллию, участвовавшему в посольстве к царю» (Cim. 13).

Данная информация подтверждается афинским оратором Ликургом, в «Речи против Леократа» он перечисляет подвиги своих земляков: «Основным результатом победы было то, что они, не довольствуясь воздвигнутым на Саламине трофеем, установили во имя свободы Эллады твердые границы для варваров; запретив их переходить, они заключили договор, не разрешавший военным судам плавать от Кианейских скал до Фасилиды и предоставлявший автономию эллинам, не только живущим в Европе, но и населяющим Азию»[88] (73). При этом совершенно непонятно, о какой битве при Саламине идет речь, поскольку данную фразу можно толковать по-разному – либо Ликург имел в виду 480 год до н. э., либо 450-й.

Исократ в «Панегирике» также упомянул о том, чем обернулись для персов условия Каллиева мира: «Ни один их корабль не смел заплывать по эту сторону Фаселиды; им ничего не оставалось, как соблюдать мир и уповать на будущее, не рассчитывая на свои нынешние силы» (IV. 118). В дальнейшем Исократ продолжит развивать тему: «Как резко изменилось соотношение сил, будет ясно, если сравнить условия договора, заключенного с персами во времена афинского могущества, и договора, который заново заключен теперь. Тогда мы определили границы царских владений, установили предел дани, которую выплачивали царю некоторые эллинские города, и запретили варварам плавать по морю» (IV. 120). В данном отрывке ритор противопоставляет мир, заключенный Каллием, Анталкидову миру[89], согласно которому малоазийские греки вновь должны были признать власть персидского царя.

В «Ареопагитике» Исократ вновь вернется к условиям Каллиева мира и сообщит новые подробности мирного договора: «Варвары же были настолько далеки от вмешательства в дела эллинов, что их военный флот не появлялся далее Фаселиды, а сухопутные войска не переходили реку Галис» (80). Но вряд ли такое могло быть, ведь в Сардах по-прежнему находился персидский сатрап, а река Галис протекала восточнее. Персидские войска регулярно через нее переходили, направляясь в Лидию, и говорить о том, что они ее по условиям договора не пересекали, возможным не представляется. Исократ просто выдает желаемое за действительное.

Обратимся к Диодору Сицилийскому. Вот что он рассказывает о посольстве Каллия: «Был заключен договор о мире между афинянами и их союзниками и персами, основное содержание которого заключалось в следующем: предоставить автономию всем эллинским городам в Азии; персидским сатрапам разрешается выступать с войском на расстоянии не далее чем три дня пути к морю; ни один военный корабль не должен появляться в пределах Фаселиды и Кеаней. Когда царь и стратеги определили эти условия, было постановлено, чтобы афиняне не посылали войска на территорию, контролируемую Артаксерксом» (XII, 4). Как и Исократ, Диодор определяет сухопутную границу, установленную договором, но трудно сказать, насколько данный факт соответствует действительности. В наши дни от развалин Сард до Измира (античной Смирны), ближайшего города Ионии к столице Лидии, будет примерно 80 км. Возможно, что Диодор подразумевал расстояние до Эфеса или другого приморского города Ионической Греции.

Знаменитый оратор Демосфен также вспоминает мир, заключенный Каллием, и сравнивает его с позорным Анталкидовым миром, который заключили спартанцы: «Есть у греков с царем два договора – один, который заключило наше государство и который все восхваляют, и есть еще другой, который после этого заключили лакедемоняне и который все осуждают. В обоих этих договорах не одинаково определяются правовые положения» (XV. 29). Более подробно на этом вопросе Демосфен остановится в «Речи о преступном посольстве»: «Вы все, я уверен, слыхали про дело с Каллием, сыном Гиппоника. Он заключил в качестве посла тот пресловутый мир, по которому царь не должен был по суше приближаться к морю на расстояние однодневного конного пробега и заходить по морю на военном корабле в местах между Хелидонскими и Кианейскими островами. Так вот этого Каллия они едва не предали казни за то, что он во время посольства будто бы принял подарки, а при сдаче отчета наложили на него взыскания в размере пятидесяти талантов. А между тем лучшего мира, чем этот, никто не мог бы назвать ни в предыдущее, ни в последующее время. Но они смотрели не на это. Причину этой удачи они видели в собственной доблести и в славе государства, причину же того, бескорыстно ли это сделано или нет, видели в нравах своего посла. Они требовали, таким образом, от того, кто приступает к общественным делам, чтобы он держался честных и неподкупных нравов. Да, они считали взяточничество до такой степени ненавистным и зловредным для государства, что не терпели его ни в каком деле и ни у какого человека» (XIX. 273–275).

Обратим внимание на личность Каллия. Это был один из богатейших людей Афин, недаром Плутарх заметил, что он «купается в богатстве» (Aristid. 25). Если к этому добавить, что Каллий приходился родственником Аристиду и был женат на сестре Кимона Эльпинике, то перед нами предстает один из влиятельнейших афинских политиков. Отношения с обоими знаменитыми родственниками у Каллия были неплохие. Аристид защищал его в суде, а Кимону Каллий помогал деньгами после смерти Мильтиада. Свидетельство Плутарха о том, что богача привлекали к суду и хотели приговорить к смертной казни, перекликается с информацией Демосфена. Но Плутарх не пишет о том, за что Каллий угодил под суд, а знаменитый оратор этот вопрос подробно освещает. По мнению Демосфена, это было связано с посольством Каллия к Артаксерксу.

Но здесь есть некое несоответствие. Плутарх пишет, что за заключение мира с Артаксерксом Каллию «оказывали особые почести», а Демосфен, наоборот, говорит о том, что за свою деятельность в Сузах посол попал под суд. В данной ситуации прав Плутарх, а Демосфен приводит неверную информацию. Достоверно рассказав об условиях заключенного мира, оратор исказил ситуацию с обвинением Каллия. Как уже отмечалось, родственника на процессе защищал Аристид, а сделать это в 449 г. до н. э. он никак не мог, поскольку умер задолго до этого. Соответственно, суд происходил значительно раньше и совершенно по другому поводу. Но для нас принципиальным является рассказ Демосфена о заключенном мире, а не о том, что случилось с Каллием.

Подводя итоги, можно констатировать, что по условиям Каллиева мира боевым кораблям Ахеменидов запрещалось появляться в районе Пропонтиды и в Эгейском море. Определялась некая сухопутная граница между землями малоазийских эллинов и владениями персидского царя. Платили или нет греческие города Малой Азии дань Ахеменидам, сказать затруднительно, по данному вопросу Исократ не приводит никаких разъяснений.

Вопрос о том, когда же был заключен Каллиев мир, по-прежнему остается дискуссионным, поскольку сторонники различных версий не могут привести каких-либо конкретных аргументов в свою пользу. И.Е. Суриков попытался примирить обе точки зрения и высказал предположение о том, что Каллий дважды ездил в Азию и дважды заключал мир с персидским царем. Первый раз – после победы при Эвримедонте, а второй раз – после битвы при Саламине на Кипре. Договоренности Каллия с Ксерксом в 469 г. до н. э. И.Е. Суриков называет «первым Каллиевым миром с Персией»[90].

Нельзя исключить и того, что появление версии о заключении мира после битвы при Эвримедонте связано с тем, что Каллий и Кимон были родственниками. Сначала шурин трижды громит персов, а затем зять едет заключать мир. Красиво и романтично. Другое дело – насколько это достоверно.

Каллиев мир подвел черту под длительным вооруженным конфликтом между эллинами Балканской Греции и Малой Азии с державой Ахеменидов. Греко-персидские войны стали достоянием истории.